Антология советского детектиыв-14. Компиляция. Книги 1-11 [Игорь Михайлович Голосовский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Юрий Николаевич Абожин Конец карьеры

Толик и Санька



Толик знал, что Санька любит приврать.

Но такого, что сказал сейчас Санька, кажется и не придумаешь…

Мальчишки, которым было по двенадцать с небольшим, дружили с первого класса. Толя высокий, худой, темноволосый, с пытливыми черными глазами, был на несколько месяцев старше друга. Но тот не признавал этого. И если поточнее разобраться, так скорее Толя был под влиянием рыжего с облупленным и конопатым носом Саньки.

Они только что ловили бычков, вода еще прохладная, и, чтобы согреться, ребята поднялись на скалу и устроились на теплых камнях. Под ними плескалось море, убегавшее густой синевой к горизонту, где сливалось с мягкой лазурью неба. Слева на берегу бухты раскинулся город, у пирсов, белевших умытым бетоном, стоят корабли пограничников. Справа берег моря скрыт скалой. Если забраться туда, то увидишь пионерский лагерь, куда вскоре поедут Толик и Санька, — зеленые островки, отрезанные от суши широкой полосой воды, а дальше синеют высокие сопки, они там подступают к самому берегу моря. Но на эту скалу ни Толик, ни Санька в последнее время не ходят. На это есть свои причины. Совсем недавно с этой скалы бросилась вниз и разбилась старшая сестра Сани.

Санька переполз по камню выше, где теплее, и лег на спину. Толик устроился рядом. Санька приподнялся на локте и, взглянув на друга, спокойно заметил:

— Я вчера булавку проглотил.

Толик открыл рот и сделал круглые глаза, от чего Санька прыснул.

— Железную?

— Деревянные не бывают булавки, — резонно ответил Санька, снова откидываясь на спину. — Ею раньше Надя юбку застегивала.

— Как это ты ее? — испуганно опросил Толик.

— Да я ее во рту держал, а отец как дверью хлопнет. Она дрык. И проглотилась. Я матери не говорил. Что ее расстраивать. А то, знаешь, опять слезы…

— А вдруг она там расстегнется? Головка заржавеет, ну и…

— Не-е. Не успеет заржаветь. Я шарики от подшипников глотал, так они не ржавеют.

— То шарики. Они же круглые. А тут булавка. Вот если бы ее за нитку привязать, так можно бы вытянуть.

— Что я знал? Не успел глазами хлопнуть, как она пошла. Только чувствую — холодная. Отец смотрит на меня и спрашивает: «Ты что глаза вытаращил?» Я говорю, что сами вытаращились, и думаю — сейчас бы икнуть, чтобы она обратно выскочила, да не икнулось.

Толик во все глаза смотрел на товарища. Нет, Санька на этот раз не врет. Если бы и придумал, так складно все равно не рассказал бы. Вот он, Толик, никогда булавок не глотал. Да и не то что булавок — и шариков. А он ведь постарше и в школе учится лучше… Толик отвернулся и стал смотреть на море. Где-то там, за голубой линией горизонта, его отец. Завтра должен вернуться. Может он что-нибудь расскажет интересного, тогда можно будет удивить Саньку. А то задается со своей булавкой!

Но Санька на этот раз не задавался. Вспомнив про булавку, он опять немного струсил. Все же острая. Вдруг расстегнется? Глядя на искрившееся на солнце море, он прислушивался — как там, в животе? Вроде пока все нормально.

— Мне папа подарил золотого краба с мичманки, — вспомнил Толик. — Только он уже позеленел от морской воды.

— А у меня тоже такой был. Я его на перочинку сменял.

Толик ничего не ответил, и Санька замолчал. Они стали снова рассматривать большой военный корабль, который утром пришел сюда. Таких кораблей Санька с Толиком еще не видели. Они с самого утра рассматривали его и налюбовались вдоволь, но оба так и не решили, как же он называется. Решили спросить у отца Толика, когда он вернется.

Толик неожиданно толкнул Саньку в бок и шепотом сказал:

— Смотри!

Санька проследил за его взглядам и увидел на скале, выше того места, где они лежали, человека, привалившегося к камню. Во рту его торчала дымившая папироса, и он почему-то еще и еще раз прикуривал, щелкая зажигалкой. Но подносил ее не к папиросе, а вроде бы к глазу.

— На корабль наводит, — шепотом отозвался Санька.

— Что наводит?

— Ну, зажигалку эту.

Санька осторожно соскользнул с камня и потянул за собой Толика. Они спрятались так, на всякий случай, и продолжали наблюдать. Но вот человек насторожился, посмотрел по сторонам из-за камня, который закрывал его сзади, и стал пробираться к площадке на скале, с которой упала сестра Сани.

Когда он скрылся из вида, Толик спросил:.

— А что он делал?

— Не знаю, — пожал плечами Санька, продолжая смотреть в ту сторону, куда ушел человек. Потом посмотрел на корабль, серой громадой стоявший напротив скалы.

— А почему мы тогда спрятались? — снова спросил Толик.

Но Санька и сам не понимал, зачем им нужно было прятаться. Просто показалось, что человек занимается чем-то недозволенным, странным, если он озирается по сторонам и, видимо, старается быть незамеченным. Зачем прячется? Санька хотел было залезть на камень, но тут увидел, что над тем местом, где сидел человек, стоит кто-то.



— Опять пришел, — прошептал Толик, которого пугала настороженность друга.

— Это не тот.

— Как же не тот? Он это…

— Видишь же, этот в морской форме, как твой отец.

— А тот? Тоже был в морской.

— Нет…

Толик посмотрел на Саньку, что он, в самом деле, это тот же самый человек. Просто вылез наверх и пришел на старое место.

Человек в морской форме опустился на камень и, обхватив лицо ладонями, так и застыл в этой позе, глядя вниз, на прибой.

Толик потянул друга за рукав.

— Пойдем отсюда. Ну его…

— Это знаешь кто? Это он приходил к нашей Наде… Я забыл, как его звать. Это она из-за него бросилась, мама говорит.

— Ну все равно, уйдем отсюда.

— Подожди, посмотрим, что он будет делать.

Санька, понявший из разговора родителей, что в смерти сестры виноват офицер, с которым она встречалась, по-детски возненавидел его. И вот он сидит тут, чего пришел сюда? На это самое место… Надо узнать, зачем он пришел. Тот ли это, что щелкал зажигалкой, или другой? Санька уже сам сомневался.

— Может он всю ночь здесь просидит, — недовольно пробурчал Толик. — Так и нам сидеть?

— Ну посмотрим немного. Как в дозор играем…

Солнце садилось за море. От него к ребятам по густой сини воды пролегла бордовая полоса. С моря налетал слабый, но прохладный ветерок. Толик поежился.

— Холодно уже.

— Скажи, что удрать хочешь.

— Да-а! Что мне удирать. Захочу и сам уйду. Лежи здесь один. Что интересного?

— Ладно, пошли.

Саньке тоже надоело смотреть на неподвижно сидящего человека. Ребята спустились ниже, чтобы их не было видно сверху, обойдя камни, вышли на дорогу под скалой и направились домой. Санька придирался к Толику:

— Скажи, что струсил. А еще моряком собирается быть. Таких, как ты, и не возьмут.

— А ты сам, что ушел? Скажешь, просто надоело? Да? Ты тоже струсил, рыжик.

— Это я — рыжик? — подступил Санька к Толику, сузив глаза и приготовив кулаки, как делали ребята с Южной улицы. — Это ты мне говоришь? Да? Я тебе как дам! Только связываться не хочется…

Санька не ударил Толика и не потому, что он его боится, он его совсем не боится, но завтра снова надо будет мириться. Да и мать Толика потом опять будет запрещать им играть вместе. Толик промолчал, ему тоже не хотелось связываться с Санькой, он посильнее, да и договорились они завтра отремонтировать планер и пускать его на сопке. Ребята некоторое время шли молча, изредка поглядывая друг на друга. Потом Санька спросил:

— Что, раздумал планер починять?

— Чего бы я раздумывал. Я же не такой… Приходи завтра.

— Ладно, приду.

Ребята разошлись в разные стороны. Но на душе у Саньки было неспокойно, не из-за чего он на Толика напустился. Он крикнул:

— Толик! Кто старое вспомянет — знаешь?

— Знаю. Я уже забыл.

Санька успокоенный зашагал к дому.

На следующий день вечером ребята встречали на берегу отца Толика. «Охотника» они увидели еще со скалы, на которую забрались. Над ними и под ними косо резали воздух чайки, белогрудые, с изломом крыльев, они мелькали перед самыми глазами. «Охотник» появился на самой черте горизонта как-то внезапно, словно на тарелке.

— Идет! — крикнул Толик, первым увидевший его.

Подождав немного, ребята спустились со скалы и побежали к проходной.

— Папа! А мы тебя давно ждем. Мы видели, как вы подходили.

Санька солидно поздоровался:

— Здравствуйте, Вадим Николаевич.

— Здравствуйте, ребята.

Саньке нравился отец Толика, и в душе он даже завидовал другу. Не у каждого отец пограничник, командир корабля, да еще капитан-лейтенант. Да и кому бы из ребятишек не понравился высокий, плотный моряк, широкоплечий и сильный, который одной рукой выжимал двухпудовую гирю раз двадцать, а то и больше. А Санька и Толик еле-еле отрывали ее от пола.

— Как прошел поход, папа? — сразу начал расспрашивать Толик.

— Поход? Что тебе сказать? Бродили, утюжили море. Никого не встречали, кроме наших судов.

Толя ожидал не этого. Сколько плавает отец, все никого не встречают. Зачем тогда плавают, если границу никто не нарушает? Только время зря убивают. Но вслух он этого не высказал.

Отец погладил сына по голове, заметил:

— Это хорошо, что никого не встретили и вернулись на базу без происшествий. Значит, все в порядке — граница на замке. А ты что, хочешь, чтобы нашу границу нарушили?

Вечером вся семья была в сборе. Отец в тельняшке сидел на диване и листал журнал. Толик прибежал с улицы, наскоро поужинал и подсел к отцу. Вадим Николаевич обнял его за плечи и отложил журнал.

— Папа, — нерешительно проговорил Толик.

— Да…

— Знаешь, что я тебе хотел рассказать?

— Не знаю, но думаю, что узнаю.

— Мы с Санькой загорали на скале…

— Толя, опять с Санькой, — перебила сына Евгения Михайловна, полная, молодая женщина, с тугим узлом темных волос на затылке. — Сколько раз тебе говорить?

— С Саней, — поправился Толик. — И там на камни пришел какой-то дядька. Санька… Саня сказал, что он его знает, он к ним ходил, к Наде. Он спрятался за камень и зажигалкой щелкал в сторону, где корабль стоит. Папа, как называется этот корабль? Мы с Саней спорили…

— Тот, что на рейде стоит? Крейсер.

— Мы думали, что эсминец, новый. Так этот дядька щелкал, а у самого папироса уже дымилась. Потом он еще оглядывался. Мы с Саней немножко испугались и спрятались.

— Он вас не видел? — нахмурившись, спросил Вадим Николаевич.

— Нет, мы за камнем сидели. Мы ушли, а он еще там остался.

— Когда это было?

— Вчера. Уже под вечер.

— Толя, я не хочу, чтобы вы с Саней ходили на скалы. И мама меня поддержит. Там опасно и можно сорваться, как сорвалась сестра Сани. Давай договоримся, что вы туда больше не будете ходить.

— А Саня один будет ходить.

— Один он не будет. Займитесь чем-нибудь дома. Посмотри, сколько у тебя игр. Мать тебе недавно конструктор хороший купила, собирайте машины. Почините ваш планер.

— А пускать его за домом Марфы Тимофеевны можно? Там на горе и поляна большая. Он далеко летать будет.

— Ну, там — можно. А на скалы не ходите. Договорились?

— Хорошо, папа.

Вадим Николаевич оделся и, сказав, что скоро вернется, ушел. Толик лег спать. Засыпая, он видел себя с Санькой на злополучных скалах. Было темно. За камнями притаился кто-то. Толя знал, что в руках у него пистолет. Человек выскочил из-за камня и крикнул: «А ну, стой!» Толик вскрикнул во сне и проснулся. К нему подбежала мать и тревожно спросила:

— Ты что, сынок?

— Я… ничего, — Толя не помнил сна. Он отвернулся к стене и снова заснул.

Зубенко едет в Береговой

Дом Снегиревых почти весь утопал в зелени. Лишь фасад его голубыми резными ставнями весело выглядывал на неширокую городскую улицу из-за двух разросшихся яблонь, которые посадил еще отец Владимира Сергеевича.

Несколько раз предлагали Снегиреву квартиру в городе, ближе к работе, но он отказывался из-за своей неистребимой любви к природе, к зелени, к деревьям. Небольшой семье Снегиревых смотреть за садом и содержать его в порядке было бы не под силу, если бы не мальчишки — бессменные и добровольные помощники. Собственно, они и делали всю работу по саду под руководством Владимира Сергеевича, когда он бывал дома. Работать в саду имел право только тот, кто учился без двоек. Это был неписанный закон, который соблюдался свято. Доверие ребятам оказывалось полное, и они этим очень дорожили. Сами и урожай собирали. Владимир Сергеевич неизменно передавал его в школу, где учились его помощники.

Владимир Сергеевич невысок ростом — ниже среднего, сухощавый, несколько сутулый, его голову покрывает густая шапка седых волнистых волос. Он производит впечатление старенького сельского учителя. И когда он трудится со обоими помощниками в саду, наполненном звонкими детскими голосами, соседи, проходя мимо, говорят:

— Опять собрал наш учитель ватагу. Любят же они его.

И взгляд у этого «учителя» открытый, добрый, но некоторым приходится видеть, что эти добрые глаза принимают стальной оттенок, за которым угадывается воля, большой жизненный опыт и твердость характера. Но даже и соседи не знают, где работает Снегирев. Большинство считают, что он и на самом деле учитель, потому что очень редко надевает форму подполковника государственной безопасности.

В этот будний день Владимир Сергеевич получил выходной. А где лучше всего отдохнуть, как не на свежем воздухе. И он с утра вышел в сад. Прошел между рядами груш и яблонь. Они уже отцвели, и некрупные пока плоды наливаются соками. Потом осмотрел ряды малинника и смородины. Кусты очень разрослись, на будущий год надо будет подрезать. А сегодня надо взрыхлить землю вокруг вишен. Скоро прибегут его помощники и вместе с ними он займется вишенками. Он прошел дальше, в конец сада, где они вдвоем с сыном посадили несколько кустарников, еще когда Алексей бегал в школу. Хотелось иметь не только сад, но и уголок настоящей дикой природы. Этот уголок теперь разросся и представлял собой кусок дикого леса. Алексей облюбовал его себе для занятий спортом. Поставил перекладину, сам смастерил брусья и коня для прыжков. Он и сейчас занимался там со своим другом Николаем Зубенко, с которым дружил еще со школы, потом они вместе кончали военное училище.

— А-а, и Николай здесь. Здравствуй.

— Здравствуйте, Владимир Сергеевич. У Алеши здорово получается, а у меня хуже, — признался Зубенко.

Алексей и Николай только что крутили на перекладине «солнце». Алексей в отца — невысок, худ, но с крепко развитой мускулатурой. Николай выше его почти на голову, широк в плечах. Владимир Сергеевич втайне всегда завидовал таким крупным, физически здоровым людям. Ребята сильно загорели. У Алексея загар темно-коричневый, а у Николая — светло-бронзовый.

Владимир Сергеевич сел на скамейку невдалеке.

— Продолжайте, а я полюбуюсь на вас, молодых.

Алексей выполнил на брусьях сложное и трудное упражнение. Потом они занялись с Николаем джиу-джитсу. Николай намного сильнее Алексея физически, и тому довольно трудно бороться с ним. Но Алексея выручали быстрота и ловкость, и порой Николай крякал, сбитый на землю неуловимым, но сильным приемом.

— Молодцы, ребята, — удовлетворенно похвалил Владимир Сергеевич.

Из дома послышался голос:

— Володя! Телефон.

Владимир Сергеевич встал и быстро направился к дому. Через несколько минут «Москвич» вышел со двора Снегиревых. За рулем сидел Алексей. Он притормозил, увидев подходившего к дому паренька.

— Игорек идет, — заметил он отцу.

Вихрастый мальчуган в белой безрукавке подбежал к машине.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, Игорь, — сказал Владимир Сергеевич. — Вы тут сегодня без меня хозяйничайте. Взрыхлите землю под вишнями, а потом Валентина Семеновна подскажет вам, что делать.

— Хорошо, Владимир Сергеевич.

— Ну, действуйте.

«Москвич» выехал на улицу и умчался к центру.

Через несколько часов в кабинете Снегирева состоялось совещание. Собралась вся группа подполковника. Сбоку стола сидел, просматривая какие-то бумаги, заместитель Снегирева майор Кондратьев. Он уже, видимо, был в курсе дела и, отодвинув бумаги, стал приглядываться к людям, словно бы видел их впервые. Зубенко пристроился на валике дивана, на диване ему места не хватило. Рядом сидели старший лейтенант Сомов и капитан Князев. Напротив Николая на стуле — Алексей.

Снегирев, нахмурив темные щетки бровей, сосредоточенно рассматривал небольшую карту, иногда вскидывал на офицеров внимательный взгляд темных глаз. Офицеры сидели молча, ожидая, когда заговорит Снегирев. Владимир Сергеевич встал, подошел к карте, висевшей на стене, раздвинул закрывавшие ее шторки и принялся опять разглядывать какой-то пункт на побережье.

— Дело такого рода, товарищи, — повернувшись к офицерам и не отходя от карты, сказал Снегирев. — Всем вам известно, что в Береговом строится крупный судостроительный завод. Строительство его уже подходит к концу. Нашим органам стало известно, что иностранные разведки, в частности — американская, заинтересовались этим заводом. Больше того, они располагают некоторыми сведениями строительства, которые являются государственной тайной. Второе. Сегодня ночью получено сообщение из Берегового о том, что кто-то фотографировал зашедший в бухту крейсер. Перед нами поставлена задача: узнать, каким образом эти сведения просочились за границу, а также обезопасить стройку. Завод должен быть сдан государственной комиссии в конце лета.

Снегирев прошел к столу, сел на свое место. То, что он сообщил, было общей задачей. Сейчас он будет ставить задачи перед каждым в отдельности.

— Человека, который фотографировал корабль, — продолжал подполковник, — видели двое ребят. Один из них сын моего хорошего знакомого капитан-лейтенанта Ершова. Запоминай, Зубенко, это будет твой участок работы. Ты направляешься в Береговой. Тебе нужно установить личность того, кто приходил или еще придет на сопку, откуда велось фотографирование, для этого надо снять квартиру в этом районе. Ребята утверждают, что человек был в морской форме. Вот для тебя пока единственная отправная точка.

Зубенко поручался ответственный участок, и он с благодарностью посмотрел на подполковника. Снегирев перехватил этот взгляд, нахмурился и погрозил пальцем.

— Смотри, Николай. Это еще ничего не значит.

— Есть смотреть, Владимир Сергеевич!

Зубенко понял, что подполковник относится к нему с прежним доверием. Недавно Николай немного погорячился, и по его вине выполнение задания усложнилось. Снегирев временно отстранил его от дела, и он попал в «ученики» к своему другу Алексею.

— Вместе с Зубенко сегодня же вылетают Снегирев Алексей и капитан Сомов. Зубенко будет служить в штабе погранотряда — замещать помощника флагманского связиста, который отбывает в отпуск. Ты служил на флоте радистом, это дело тебе знакомо. Поторопись найти квартиру, удобную для себя, возможно скоро туда придется перебросить еще людей. Твое дело — корабли. Присматривайся ко всему, что может вызвать подозрение. То же самое будут делать Снегирев и Сомов на строительстве завода. Можно предположить, что, если агент существует, он будет стремиться попасть на эти особо важные участки, или уже попал. Вы друг друга не знаете и взаимосвязь не устанавливайте. Держите меня в курсе всех событий на ваших участках. Ты, Зубенко, особенно подчеркиваю — не горячись. Будь хладнокровнее и внимательнее. Я думаю, что старый урок пошел на пользу. Ну вот и все. Самолет вылетает в семь вечера. Можете проститься с семьями. Алексей, скажи матери, что я сегодня еще вернусь. Вопросы есть?

— Нет.

— В хозчасти получите все необходимое.


В Береговой прилетели вечером, и прямо с аэродрома Зубенко на такси поехал в порт. Показав документы в проходной, спросил, где найти начальство. Вахтенный матрос показал:

— Вот то кирпичное здание на пирсе. Там спросите дежурного офицера.

— Понятно.

Зубенко пошел по пирсу в сторону штаба, рассматривая корабли, стоявшие у причалов: большие и малые охотники, сторожевые катера. На них группами собрались матросы, на одном из охотников пели под баян. Николай вошел в здание, от столика двери поднялся офицер с красной повязкой на рукаве. Зубенко показал ему документы, он посмотрел их и вернул обратно.

— Поздновато, товарищ старший лейтенант. Командование отсутствует. Проходите вот сюда, здесь есть кое-кто из офицеров.

Зубенко вошел в просторную комнату, в которой находилось несколько офицеров, и поздоровался. Ему дружно ответили, с интересом рассматривая его. Дежурный по штабу представил:

— Старший лейтенант Зубенко. Для прохождения дальнейшей службы.

Офицеры встали и назвались по фамилиям, крепко пожимая Николаю руку. Дежурный добавил:

— Товарищу, видимо, негде ночевать, а время позднее…

— Это мы устроим, — отозвался высокий и широкоплечий капитан-лейтенант, который назвался Ершовым. Он попрощался с товарищами и сказал Николаю:

— Если не возражаете, приглашаю вас к себе. У меня семья небольшая, думаю, вам будет удобно.

Зубенко согласился без колебаний. Дорогой Ершов расспрашивал Николая, откуда он родом, где служил, на каких кораблях. Николай отвечал то, что значилось в документах. Потом Ершов немного рассказал о себе, о своей семье, и незаметно они дошли до его дома. Дверь открыла невысокая полная женщина и пропустила их вперед. Из комнаты к отцу выбежал черноглазый подросток. Николай понял, что это тот самый мальчик, с которым ему нужно подружиться, чтобы уточнить некоторые детали.

Ершов познакомил его с женой, которая назвалась Евгенией, и представил сына:

— А это — Анатолий. Будущий пограничник.

Мальчик спокойно смотрел на незнакомого офицера.

Николай протянул ему руку.

— Давай знакомиться по-мужски.

— Давай.

Зубенко больше не сомневался, что с Толей они подружатся. За ужином, от которого он не отказался, видя искреннее радушие хозяев, Николай спросил, не знают ли они случайно, где можно найти жилье. Евгения Михайловна ответила:

— Я вот только сегодня услышала, что сдается домик на сопке, но это на отшибе, за городом. Живут там старики, а дом просторный.

— А кто хозяева?

Отозвался Толя:

— Я знаю. Там Марфа Тимофеевна живет и старый Никанорович. А сегодня их там не было.

— И все-то эти сорванцы-мальчишки знают раньше всех, — заметила Евгения Михайловна.

— Интересно, а почему Толя знает, что их там не было? — спросил отец. — Ты что, туда ходил?

— Да не туда. Мы с Саней на скале больше не были. Это мы на поляне за огородами Марфы Тимофеевны играем. Мы там планер пускали. Приделали к нему резиновый моторчик, он знаешь как далеко с горы летает?

— Толя и покажет вам завтра этот дом, — дослушав сына, сказал Вадим Николаевич. — Только хозяев надо увидеть.

— Я сегодня же спрошу у соседки, — откликнулась Евгения Михайловна.

Николай стал извиняться, что из-за него столько беспокойства.

— Это же, право, нетрудно и недолго, — заметил Ершов.

На следующий день Марфа Тимофеевна проводила Николая в дом и показала, где что находится. Он предупредил, что у него, кроме чемодана, ничего нет.

— А здесь все есть, — сказала хозяйка. — Вся обстановка. Вот ваша кровать. Мы несколько дней у дочери еще поживем. Внуки там. А сюда уж больно круто подниматься каждый-то день.

Николай порадовался удачному жилью и поблагодарил хозяйку. Неудобно только, что дом совсем на отшибе, взобрался на самую сопочку. До ближайшей улицы надо пройти метров четыреста по склону вниз.

Когда хозяйка ушла, Николай осмотрелся, подтянул гирьку на стареньких ходиках в простенке между окон, и дом наполнился уютным тиканьем. Из окон дома открывался живописный вид на море. Виден был строящийся завод, кирпичные корпуса цехов, покатые в сторону бухты большие площадки стапелей, на которых, видимо, скоро будут закладывать корабли. Перед заводом — пирсы погранкораблей. Город раскинулся по берегу пологой дугой, ряды каменных светлых зданий, темные крыши… Под одной из них, возможно, живет враг. Перед отлетом Николай просмотрел описание города и теперь старался сориентироваться и запомнить его расположение. По соседству с заводом, на бугре, высилось белое здание с высокой трубой. Это ТЭЦ. Дальше строительный комбинат, кирпичный завод…

Николай отошел от окна и прошел на кухню. Маленьким ковшиком с выгнутой ручкой зачерпнул воды из кадки и напился. Когда вешал ковшик на место, увидел в окно за огородами двух мальчишек, они сидели на траве, склонившись над небольшим планером. Зубенко вышел из дома и огородом прошел к ним. Толя вскочил и поздоровался. Николай ответил и попросил:

— Познакомь меня с твоим другом.

— А это Саня. У него отец рыбак.

Рыжеголовый мальчик тоже поднялся. Николай заинтересовался их планером, и они стали оживленно объяснять, как он летает, как вращается пропеллер от резинового моторчика.

— Только вот он мало летит.

Николай видел, что модель можно улучшить, и предложил натянуть резину потуже. Будет больше отдачи. Ребята согласились, и они пошли к дому, чтобы найти, чем забить гвоздь. Потом пошли на камни. Зубенко спросил:

— Здесь только пограничные корабли?

— Ага, — ответил Толя.

Саня перебил его:

— А здесь недавно большой корабль стоял. Он вот как раз напротив этой скалы якоря бросил.

— Это крейсер стоял, — добавил Толя. — Мне папа говорил. Мы смотрели на него с этой скалы, а тут дядька пришел. Помнишь, Саня, он все прикуривал?

— А где он стоял? — спросил Николай.

— А вон возле того камня. Он не стоял, а сидел. Потом ушел в ту сторону и поднялся наверх. И снова пришел к тому месту.

— Вы его никогда не видели?

— Саня его знает. Он к ним домой приходил. К его сестре. А потом она бросилась со скалы там, где ровная площадка.

Толя показал рукой. Николай насторожился, что-то много здесь разных случайностей.

— Это правда, Саша? — спросил Зубенко.

— Правда. Ее Надей звали. Уже скоро два месяца. Мама говорит, что ее офицер обманул. Да она не такая, чтоб так просто поверить.

Саня повторил чужие слова, не понимая их смысла, и Николай поспешил перевести разговор на другую тему. Он спросил:

— А где тот офицер служит?

— Вон на тех кораблях.

Толя добавил:

— Папа его, наверно, знает. Он всех знает.

Рыжеголовый Саня огорошил Николая словами:

— А зажигалкой щелкал другой, в костюме…

— А ты его знаешь?

— Нет.

Ребятам уже надоели расспросы Николая, и они посматривали на планер, который он держал в руках. Зубенко поднялся с камня и сказал:

— Самолет ваш готов! Пробуйте, как полетит.

Толя взял планер, потрогал туго натянутую резину и пустил его в сторону поляны. Планер поднялся, его развернуло ветром в сторону моря, и он на большой высоте потянул над водой.

— Вот здорово летит! — кричали ребята. — Километра два протянет!

Завод резины кончился, и планер спикировал в воду — его поломанные крылья закачались на волнах. Николай пообещал ребятам новый, и расстались они друзьями. Зубенко направился домой. Услышанное от ребят не выходило из головы. Что бы все это значило?

Новые знакомые

Днем Николай пошел в город и связался со Снегиревым. Он коротко доложил, что есть важные известия, и спросил, как их передать.

— Жди, вечером буду там.

Обратно Николай возвращался улицей, где жили Ершовы. Хорошая семья, гостеприимная, внимательная. Из того же подъезда, куда входил он к Ершовым, вышла высокая стройная блондинка с голубыми глазами. Она мельком взглянула в сторону Николая, и ее подведенные ресницы взлетели в удивлении. Девушка шагнула навстречу и остановилась.

— Николай? Вот не ожидала!

Зубенко был удивлен не меньше, тоже остановился.

— Ольга? Здравствуй.

— Здравствуй, Коля. Какими судьбами в наши края?

— Получил сюда перевод.

— Ты в морской форме, а мне почему-то казалось, что ты учился в каком-то армейском училище. Давно здесь?

— Нет, всего несколько дней.

— И постоянно будешь здесь?

— Это от начальства зависит. Ты очень хорошо выглядишь, Оля.

Девушка улыбнулась.

— Спасибо.

— Нам по пути?

— Мне вниз.

— Мне тоже. Пойдем…

С девушкой Николай познакомился в доме отдыха на Океанской прошлым летом. Она уже с неделю отдыхала, когда приехал он, и выглядела очень бодрой, загоревшей. Она с удовольствием принимала приглашения мужчин «погонять мяч» через сетку, покататься на яхте или побродить по тайге. Ее общества домогались многие, надеясь на легкий курортный роман с красивой блондинкой, которая, казалось, просто и вольно вела себя со всеми. Но предприимчивые «курортные холостяки» и парни, перешагивавшие невидимую черту простого товарищества, отскакивали от нее, словно мячи пинг-понга от станы. Вскоре она прослыла неприступной, не ее окружение от этого не поредело. Николая она в первые же дни выделила из когорты своих поклонников и безбоязненно отправлялась с ним в дальние прогулки по сопкам или по заливу, по достоинству оценив его скромность и искреннее уважение. Эти товарищеские отношения сохранились вплоть до ее отъезда, и последняя неделя отдыха прошла для Николая бледно и неинтересно. Они дали друг другу адреса, но, как это часто бывает, не обменялись ни одним письмом. Курортные связи приятны, но быстро забываются при смене обстановки. И вот здесь он ее встретил. А ведь знал, что она из Берегового, просто как-то стерлось в памяти.

Они направились по Портовой улице вниз к бухте. Стоял один из тех теплых и солнечных вечеров, которые начинаются в Приморье с середины лета. Николаю казалось, что город полон солнца и света.

— У вас всегда здесь такая чудесная погода?

— Нет, просто ты не захватил нашу весну, которая тянется добрых пять месяцев и страшно надоедает. Сыро, слякотно и сумрачно, просто отвыкаешь от солнца. Туман и туман без конца. Но вторая половина лета и вся осень у нас просто чудо.

— Понравился мне ваш город. Небольшой, чистый, светлый. Строят много.

— Это как и везде. Мы строители…

— Продолжай. Что же вы строите?

— Может быть, тебе покажется смешным, но я думаю, что любая стройка — памятник труду человека, а для каждого человека просто необходимо оставить что-то после себя. У нас в институте часто велись разговоры, что дело не в том, у кого какая специальность, а чтобы человек беззаветно отдавался любимой работе. Например, мой отец очень любит свою работу инженера-электрика. Он и сейчас еще много занимается, не считаясь со временем, хотя работает инженером ТЭЦ, и, казалось, интерес его к учебе должен иссякнуть. Молодец он у меня. Правда, он мне не родной, но я никогда не имела причины задуматься об этом. Пала очень хороший семьянин и прекрасный специалист. Представь, себе, что он такую великовозрастную особу, как я, называет не иначе, как Олюша. Смешно. Я привыкла, а людям, наверно, кажется странным.

— Почему? Я тоже считаю, что тебе больше идет ласковое — Олюша или Олеся…

Улица кончилась, и они направились по берегу бухты в сторону скалы. На песчаную отмель берега накатывались волны. Белый пенный бурун начинался там, у скал, и, съедая волну, бежал по песку навстречу Ольге и Николаю.

— Ты слышал про эту скалу? — спросила Ольга.

— Слышал.

— Какая странная история. Что ее заставило? И почему человека, виновного в ее смерти, безнаказанно отпустили. Непонятно. Мне так жаль ее.

— Ты ее хорошо знала?

— Да, хорошо. Она работала на нашей стройке и погибла так нелепо. Человека не стало и нет виновного. Ты не знаешь офицера, с которым она встречалась?

— Нет еще.

Ольга замолчала, задумавшись о трагедии на скале. Николай, чтобы перевести разговор, опросил:

— Ты говоришь — отец инженер ТЭЦ?

— Да. Вон то белое здание. Он начинал там работать дежурным электриком, потом заочно закончил институт. Назначили дежурным инженером. Недавно ему предложили перевод с повышением, но он отказывается. Говорит, что здесь остаются неоконченные работы. Он там вводит какие-то новшества, которые должны дать большую экономию энергии. Поэтому и ночами часто там пропадает…

Они дошли до скалы и повернули обратно. Когда поравнялись с проходной завода, Николай обратил внимание на высоченного широкоплечего парня в серенькой кепчонке на одно ухо. Она выглядела такой маленькой на голове парня с пышной шевелюрой, что было непонятно, как она там держится. Парень исподлобья, набычив мощную шею, смотрел на Николая и Ольгу, и взгляд его не обещал ничего хорошего.

— Кто это?

— Иван Козлов. Бригадир разнорабочих… Ваня, ты что здесь делаешь? Рабочий день давно кончился.

— Я думал, ты тут… Может опять понадоблюсь.

— Нет. Я сразу после работы ушла.

— Вижу, — неопределенно выдохнул Иван.

— После работы я часто оставалась на стройке, — сказала Ольга. — Намечала план на следующий день, прикидывала, что к чему, чтобы не терять времени утром. Он тоже оставался и предлагал свою помощь.

— Ты с ним встречалась?

— Нет, что ты. Честно сказать, я побаиваюсь этого парня. Он такой огромный. Но стараюсь ему этого не показывать.

Ольга и Николай поднялись на Портовую и разошлись, дружески распрощавшись.

Вечером Николай был у Снегирева.

— Рассказывай, — после взаимного приветствия сказал подполковник.

Николай подробно, рассказал о том, что узнал от мальчишек: о человеке, который фотографировал, о гибели девушки.

Подполковник задумался. Действительно, совпадений слишком много, только совпадения ли это? Может быть, это звенья одной цепи? За эти дни Зубенко много узнал, но в то же время мало.

— Что сам думаешь по поводу этих событий?

— Я думаю, что тот, кого мы ищем, — офицер, служит на погранкораблях, возможно, это человек, по вине которого погибла девушка. Ребята подтверждают, что видели офицера, хотя один из них высказал сомнение. Все это происходит в непосредственной близости от базы кораблей и стройки.

— Но это-то как раз и опровергает твои доводы. Я выясню и сообщу тебе, где служит тот офицер. Ты по-прежнему держи меня в курсе всех событий.

— Ясно, Владимир Сергеевич.

На следующий день, возвращаясь со службы, Зубенко подошел к киоску, чтобы напиться. Молоденькая девушка с улыбкой стала наливать воду. Вдруг Зубенко почувствовал, что кто-то пристально рассматривает его сзади. Он спокойно допил воду, поставил стакан в окошечко и, проходя мимо, взглянул на стоявших возле киоска людей. Это были две девушки, видимо, студентки, моряк торгового флота и высокий человек с представительной наружностью. На нем серый рабочий костюм, серый галстук на темной рубашке. Но на Николая уже больше никто не смотрел.

Он отошел от киоска и сел в скверике на скамейку. Из-за кустов ему было видно, что делается у киоска. Девушки, напившись, убежали чуть не бегом, моряк взглянул на часы и направился в сторону порта. Человек в сером костюме внимательно посмотрел в ту сторону улицы, куда ушел Николай, закурил папиросу и направился в другую сторону. Когда он скрылся за углом, Николай снова подошел к киоску и спросил улыбчивую девушку:

— Вы не знаете, кто этот человек в сером костюме?

— Нет. Здесь многие пьют. А на старых я не заглядываюсь.

Николай направился по улице, где накануне гулял с Ольгой. Шел и думал о человеке в сером костюме. Это он его рассматривал. Но почему? Откуда он его знает? Он отвлекся от своих мыслей, услышав за спиной знакомый бас:

— А-а, вон тот тип. Подождите, я сейчас.

Николай оглянулся и увидел Ивана Козлова. В стороне стояли несколько парней с небрежно прилепленными к губам сигаретами. Он продолжал идти, не сбавляя и не прибавляя шага. Козлов догнал его и пошел рядом.

— Слушай, друг…

— Я вашим другом никогда не был.

— Ну вот что, старлей. Отстань от этой девушки… От Оли.

— Что, она просила?

— Не она просила, а я говорю.

— Я могу сказать вам то же самое, но в более вежливой форме.

Иван шагнул вперед и заглянул в лицо Николаю.

— Ты шутник, малый.

— Я говорю серьезно.

— Да ты видишь, с кем ты говоришь? — загремел Иван так, что прохожие с удивлением оглядывались.

— Не слепой.

— А ты знаешь, что мне во всем городе никто слова против не говорил?

— Я здесь недавно. Не приходилось слышать.

— Так вот я тебе говорю.

— А что вы, собственно, кричите? — не выдержал Николай. — Вы что с луны свалились? Или вас трамваем в детстве стукнуло?

Иван не нашелся сразу, что ответить. Этот тип еще таким тоном говорит ему, Козлову! Он оглянулся, не слышат ли ребята, как «подрывают» его авторитет. Те шли поодаль. Он сбавил голос и сказал:

— Ну вот что, ты смелый парень, но заруби себе на носу, если еще раз увижу с Олей — прихлопну, как муху. Понял?

— Что-то мне кажется, вы еще никого не прихлопывали, кроме этих самых мух. И то языком.

Иван понял, что офицера он не запугал и встречаться они будут. Ну ладно, сам он его, конечно, прихлопывать не будет, но ребята взбучку ему устроят.

— В общем, считайте, что я предупредил, — неожиданно для себя Иван перешел на вы. — Потом чтобы разговоров не было.

— Вот потом и будут разговоры.

Иван отстал, поджидая ребят. Они шли, о чем-то весело переговариваясь. Запугать офицера он не смог, это его бесило.

— Что скалитесь?

— Да мы ничего, Ваня. Что ты?

— Знаете только водку жрать. Нет, чтобы подмогли…

— Мы хоть сейчас. Что помочь?

Но помогать еще было не в чем, и Иван молча повернул назад. За ним повернули и ребята.

Поднимаясь вверх по склону к своему дому, метрах в двухстах впереди Зубенко увидел человека в морской форме. Тот тоже поднимался наверх. Николай, прибавив шаг, стал нагонять его.

Предатель

Самолет приземлился на аэродроме недалеко от города Майами штата Флорида. По укатанному асфальтированному шоссе Зонова привезли в одноэтажный серый особняк и оставили одного. Началась новая жизнь. Жизнь ли? Зонов растянулся на кровати и задумался о прошлом. Вспомнил службу, товарищей, Стефана… Поездки в почтовом вагоне, деньги… А ведь все могло быть по-другому.


Международный экспресс Прага-Берлин подходил к последней перед границей остановке.

«Пора», — подумал солдат, сидевший у окна в последнем вагоне. Он достал из кармана небольшой пакетик и высыпал его содержимое в бутылку с минеральной водой. Потом он прошел во вторую половину вагона и разбудил отдыхавшего сержанта Никитина — старшего по вагону, вернулся и снова сел на свое место. За окном мелькали домики полустанков, веселые просвечивающие перелески. Никитин прошел к столику и сел напротив солдата.

— Где едем, Зонов?

— К границе подъезжаем, — равнодушно отозвался тот.

Никитин зевнул, потянулся к бутылке. Зонов продолжал смотреть в окно. Сержант с удовольствием вылил воду.

— Отличная водичка. Так и шибает в нос.

Солдат не откликнулся. Никитин достал сигарету, закурил и, облокотившись на столик, стал смотреть в окно. Вдруг голова его стала клониться, клониться, и он опустил ее на руки. Зонов выждал немного, взял из руки сержанта дымившуюся сигарету и выбросил ее за окно. Потом поднялся, толкнул Никитина — тот крепко спал. Взял его под руки и унес во вторую половину вагона. Там уложил на полку и прикрыл шинелью. Не хотел заработать, пусть отдыхает.

Поезд подошел к станции и остановился. Когда он снова тронулся, из тамбура вошел человек с двумя чемоданами. Был он высок ростом, плечист, с черной щеточкой подстриженных усов. Чех по национальности, подданный ФРГ, он отлично владел русским языком.

— Как сержант? — спросил он.

— Заснул.

— Раньше, чем часика через два не проснется.

— А если проснется? — с тревогой спросил солдат.

— Нет! От этого порошка быстро не очухается. Ну, куда ты меня денешь?

Зонов открыл ящик, в котором зимой держал уголь.

— Сюда вот только…

Стефан — так звали чеха — без слов забрался в ящик и пристроился в углу. Леонид закрыл крышку, над нею повесил свою шинель. Чемоданы спрятал под полку.

На пограничной станции в вагон вошли два таможенника-чеха. Они бегло осмотрели вагон и спросили:

— Все в порядке?

— Так точно! — бойко ответил солдат и подал журнал осмотра.

Офицеры расписались и ушли. Через несколько минут поезд пересек границу. Стефан вылез из ящика, привел себя в порядок и умылся в туалете.

— Ну вот, теперь все о’кэй, как говорят американцы, — заметил он, расчесывая волосы. — Больше было разговоров. Что там сержант, похрапывает?

— Спит.

— Через часок проснется.



На следующей же остановке Стефан расплатился с Леонидом и с чемоданами вышел из вагона. Солдат пересчитал полученные деньги и выругался:

— Ах ты, скотина! Надул, подлец. Ну подожди, я тебе припомню.

Чех вместо обещанных двух тысяч марок заплатил только тысячу триста. Догонять его уже не имело смысла, поезд дал отправление.

Проснулся Никитин и вышел к солдату, сидевшему все на том же месте.

— Граница скоро?

— Скоро час, как проехали.

— Час, как проехали? — удивился сержант. — Я что, опять заснул? Как осмотр?

— Все в порядке, раз едем дальше. А поспать ты мастер.

Никитин сел за столик, у него что-то побаливала голова и в теле ощущалась какая-то слабость.

— Просквозило меня, что ли? Голова какая-то ненормальная. Ты можешь пойти отдохнуть.

Леонид забрался на верхнюю полку и заложил руки под голову. Со Стефаном, как ему казалось, он познакомился случайно. Однажды, когда поезд тронулся с одной из остановок, он услышал в тамбуре вагона какой-то шум. Он побежал туда и увидел мужчину и двух девушек.

— Вы почему здесь оказались? — напустился на них Леонид. — Вы же видите, что это спецвагон.

В вагоне перевозили советскую корреспонденцию, и посторонних здесь быть не должно. Это грубейшее нарушение инструкции. И Зонов испугался, что, если об этом узнают, ему не сдобровать. Мужчина, видимо, чех по национальности, прижав руку к сердцу, стал горячо объяснять на чистом русском языке:

— Простите, пожалуйста. Нам ничего не оставалось делать. К поезду опоздали и свой вагон догнать не смогли, а ваш последний в составе. Видите, это же девушки. У нас билеты в четвертый вагон, нам всего две остановки.

Девушки с мольбой смотрели на солдата, и он смягчился. Две остановки еще туда-сюда. Он разрешил:

— Ладно, входите.

Случайные попутчики вошли в вагон. Мужчина извиняющеулыбался, топорща подстриженные черные усики.

— Простите, товарищ… Мы никогда не сомневались, что русские человечны. Меня зовут Стефан. Я очень рад познакомиться с вами, — мужчина протянул руку и еще раз назвался: — Стефан. А эти милые девушки — мои попутчицы. Они присоединяют свою благодарность к моей.

Девушки, по-видимому, не знали русского языка, Они сидели молча и застенчиво улыбались. Обе молодые, симпатичные. Зонов поглядывал на их обтянутые капроновым чулком колени, торчавшие из-под коротеньких юбочек.

Услышав разговор во второй половине вагона, Никитин вышел и напустился на Леонида.

— Это что? Кто их пустил? Ты знаешь, что за это будет? Это же грубейшее нарушение инструкции. Как ты смел! Я же на тебя полагаюсь…

— Не кричи. Они сами заскочили. Не выкидывать же их на ходу. А ехать им две остановки.

— Какое мне дело, кому сколько ехать. В вагоне не должно быть посторонних, и ты это прекрасно знаешь.

— Ну выбрасывай их, если хочешь.

Мужчина и девушки смотрели на сержанта. Стефан порывался что-то сказать, но не осмеливался перебить Никитина.

— Выбрасывай! Тебя же поставили на охрану. На следующей остановке чтобы вышли.

— Да, да, — отозвался Стефан. — Мы сойдем. Мы не знали, что причинили вам неприятность. Мы приносим извинения за случившееся, но солдат здесь не виноват. Мы были в безвыходном положении, и девушки просто не смогли догнать свой вагон. Мы сейчас выйдем.

Никитин отошел, сердито поглядывая на подчиненного. Что ему оставалось делать? А на этого Зонова, видимо, полагаться совсем нельзя, подведет так, что не рад будешь.

Поезд замедлял ход. Мимо окон проплыли домики полустанка.

— Здесь выходите, — сказал Никитин, обращаясь к чеху.

Тот согласно закивал головой, что-то сказал девушкам и пошел вперед. Зонов вышел за ними. Спрыгнув с подножки вагона, чех достал что-то и подал солдату.

— Возьмите, пожалуйста, и не сердитесь на нас.

Зонов взял и увидел, что это деньги. Двести марок. Он подумал было вернуть их, но раздумал, оглянулся, не видел ли Никитин, и сунул деньги в карман. Вскоре после инцидента в вагоне Зонов встретился со Стефаном в Дрездене. Чех, увидев солдата, сделал вид, что ему неожиданна эта встреча. Он даже вспомнил фамилию солдата.

— А, Зонов! Привет. Как жизнь, как служба?

— Ничего, служба идет.

— Что твой сержант, быстро успокоился?

— А что ему делать? Вы ушли, он и успокоился.

Стефан не зря уже несколько дней торчал на вокзале. Ему нужен был этот солдат. Зонов к деньгам неравнодушен, с ним-то и можно будет обработать дельце, которое поручил Кляйн.

С этим Кляйном Стефана как-то раз познакомили его приятели спекулянты. Кляйна отрекомендовали как крупного специалиста по этим делам и притом как человека, щедро оплачивавшего услуги мелкой сошки, таких, как Стефан Черны. До войны Кляйн был крупным торговцем в Венгрии и имел там свои магазины. После войны бежал в Западную Германию и теперь проживал в Мюнхене. В одном из ресторанов и познакомили Стефана с Кляйном. Кляйн долго прощупывал его осторожными вопросами. Потом все же решился довериться.

— У меня к вам вот какая просьба. В Праге у знакомых остались мои ценные вещи. Сможете ли вы, избегая таможенного досмотра, перевезти их через границу? Работа будет хорошо оплачена.

— Дело очень опасное. Большой риск…

— Это мне известно. Но мне рекомендовали вас, как смелого человека, которому можно поручить дело. Если вас оно не устраивает, я найду другого.

— Зачем торопиться? Мы еще ничего не выяснили. Я предпочитаю сразу знать, во сколько оценивается моя шкура.

— Оценивать вашу шкуру я не берусь. Провоз двух чемоданов стоит три-четыре тысячи марок. Я даю пять. Если вас это устраивает, вот вам адрес. Нет — забудьте наш разговор.

Стефан понял, что Кляйна на мякине не проведешь, и он согласился. После этого он и заскочил почти на ходу в советский спецвагон и, чтобы его не прогнали, взял с собой двух девушек…

— Кататься еще не надоело? — продолжал Стефан разговор.

— Почему должно надоесть? Колеса крутятся — служба идет. Солдату больше ничего и не нужно. А что?

— Хочешь заработать быстро и без риска? Дело выгодное, но…

— Пошел ты, знаешь куда?!

Теперь-то Леонид догадался, что чех не случайно заскочил к ним в вагон. Леонид уже наслышался разговоров о том, что наших солдат частенько провоцируют и обрабатывают разные типы, сулят крупные деньга за мелкие услуги. Слушая эти разговоры, он не раз думал, как поступил бы он, если бы к нему подошел такой вот тип. Какую-нибудь мелочь провезти нетрудно, но зато получишь крупный куш. Правда, большая опасность: если узнают — не сдобровать. Но ведь деньги. И вот такой человек подошел к нему. Леонид испугался. Испугался того, что он рядом с ним, что его могут увидеть. Он отступил на несколько шагов и побежал к вагону. На подножке оглянулся, чех уходил с платформы к выходу. «Донести, — подумал Леонид. — Начальство предупреждало, чтобы сообщали о таких людях. Заработаешь благодарность…»

Чех уже скрылся, Леонид так и остался на подножке. Лотом снова спустился и пошел вдоль состава. Смеркалось. Вспыхнули огни на перроне, засветились окна вокзала. «Надо бы спросить, что за дело, — уже с сожалением подумал Леонид. — Может мелочь… И содрать побольше. Эх, а узнают? Упекут к черту на кулички». Леонид повернулся и зашагал обратно вдоль состава. И вдруг в тени вагона снова увидел чеха. Он хотел было быстрее прошмыгнуть мимо и подняться в вагон, но чех заговорил, и Леонид остановился.

— За услугу — приличная сумма.

Леонид приложил палец к губам, чтобы чех говорил еще тише.

— Что за услуга?

— Перевезти небольшой саквояж.

— Сколько?

— Триста марок.

— Только? — удивился Леонид.

— Ну, четыреста.

— Пятьсот.

— Ладно. Сейчас принесу чемоданчик. На первой же остановке за границей отдашь его железнодорожнику, который пройдет мимо вагона и, увидев тебя, снимет фуражку и почешет голову.

Леонид перевез саквояж и передал его по назначению. Получил пятьсот марок. Никитин ничего не знал. И вот Стефан снова замаячил на перроне. Когда Леонид подошел, он сказал:

— Теперь надо провезти два чемодана и меня. Плата, конечно, побольше.

— Нет, это нельзя. Два чемодана — не саквояж, да и ты. Нет, что ты. Провалюсь.

— Ну, друг, так не делается. Если уж взялся, надо тянуть. Понимаешь же, что ты в моих руках. У меня и фотографии есть, когда ты получал деньги, саквояж, как передал его. Я не считаю тебя глупым…

«Вот и влип», — подумал Леонид и почувствовал, как мелко и противно задрожали колени.

— Я не против, но здесь без сержанта не обойтись, его не уломаешь. Это уж точно.

— Поговори с ним сейчас же. Я подожду.

— А сколько за «работу»?

— Тысячу марок.

— Это же мало. Два чемодана и человек!

— Полторы!

— Две. Делить придется на двоих.

— Ладно. Иди к сержанту.

Зонов ушел в вагон. Услышав его предложение, Никитин напустился на солдата:

— Да ты что, рехнулся? Да ты же за это под суд пойдешь. Загремишь, как миленький. Советую тебе по-товарищески, брось это знакомство, оно тебя к добру не приведет.

Леонид понял, что Никитина на это дело не уговорить, не тот человек. Но и две тысячи марок, подумать только, сами лезут в руки. Он сказал примирительно:

— Да я пошутил, не шуми.

— За такие шутки дорого придется расплачиваться.

Немного погодя Зонов снова вышел из вагона и в толпе отыскал Стефана.

— Ни в какую не соглашается. Пригрозил начальству доложить.

— Ну тогда вот что, выключим его из игры.

— Как это выключим? — испугался Зонов.

— А вот так… Я с чемоданами буду садиться на последней перед границей остановке. Ты к тому времени найдешь способ дать сержанту снотворного. Он спокойно проспит и проснется через пару часов, когда две тысячи марок будут у тебя в кармане. Понял?

— Понять-то понял…

— Так и сделаем. Снотворное я тебе передам. Смотри не провали дело. Сержант должен заснуть.

И вот все получилось так, как и решили они со Стефаном. Никитин напился из бутылки и заснул парад границей.


Товарищи по службе обратили внимание, что у Зонова появились деньги, и командование заинтересовалось этим. Его перевели с почтовой базы в другую часть. Особый отдел занялся проверкой личности Зонова, в Куйбышев был послан запрос, чтобы собрать данные о поведении Зонова до службы.

На новом месте Леониду не нравилось. Строгая дисциплина, тянись перед каждым сержантом. Он стал дерзить, отказывался выполнять приказания.

— Долго ты меня зажимать будешь, старшина?

— Во-первых, не ты. Обратитесь по уставу. Во-вторых, объявляю наряд вне очереди.

— Служака. Подожди, встретимся на узкой дорожке. Так просто не разойдемся.

Зонов отвернулся и ушел. Вечером его направили в наряд рабочим по кухне. Он с остервенением тер тарелки, словно на них вымещая свою злобу на старшину, на командиров, на товарищей. «Они тут жрут, а ты убирай за ними».

В десять часов вечера прибежал дежурный по штабу.

— Зонов, кончай работу. Тебя вызывает замполит.

Сердце у Зонова екнуло. «Вот и конец!» — подумал он, вытирая со лба холодную испарину.

— Сейчас соберусь, — как можно беспечнее сказал он.

На работу солдаты надевали синюю куртку без погон и такие же брюки. Уйти из столовой было нетрудно, офицерский зал имел выход в город, который не охранялся. Зонов воспользовался этим. Быстро оглянувшись на пустой зал, он выскользнул на темную улицу.

Старший наряда и дежурный не могли найти Зонова и доложили командованию. Утром Зонова искало все подразделение, но безуспешно, он словно сквозь землю провалился.

Друзья Стефана за доллары, которые Зонов прихватил с собой, переправили его из Восточной Германии в Западную. На станции Хоф они передали его невысокому плотному человеку, который отрекомендовался Смитом. Со Смитом Зонов прибыл в Регенсбург недалеко от Мюнхена. Там его поместили в доме, который, занимали трое американцев.

На следующий день Смит пришел к Зонову и без обиняков стал расспрашивать его о военных объектах, войсковых частях, о промышленных предприятиях городов Советского Союза, в которых Зонову приходилось бывать. Глядя на полное лицо Смита, не выражавшее никаких эмоций, Зонов старался отвечать коротко и ясно, ожидая следующих вопросов с готовностью.

— Расскажите подробно о части, в которой служили последнее время. Назовите фамилии и звания офицеров, численность личного состава, вооружение и прочее.

Зонов рассказал все, что знал. Потом его допрашивали другие. Они приходили один за другим попеременно, тихо, как тени. Не улыбались, не радовались, не сердились. Солдат был для них только источником новых данных, которые нужно собирать, систематизировать. Вытягивали из него все, что он знал. Спрашивали даже о том, что не имело никакого отношения к ценным сведениям: сколько в Куйбышеве школ, техникумов, институтов.

Так тянулось недели две. Потом у Зонова стал бывать высокий темнорусый с двойным подбородком мужчина, который назвался Александровым. Он расспрашивал Зонова о доме, о родных, о службе, видимо, просто так, из любопытства — никаких записей он никогда не вел. Много шутил, высмеивал порядки в Советской Армии. С ним Зонов выезжал на прогулки, вместе бывали в кафе и ресторанах. Александров много рассказывал об Америке, на все лады расписывая американский образ жизни.

— А меня скоро отправять в Америку?

Александров внимательно посмотрел на солдата. Зонов напряженно ждал ответа, ведь он желал только в Америку. А Александров не торопился с ответом, давая прочувствовать солдату всю неуверенность и шаткость его положения.

— Об этом говорить еще рано. Туда попасть не так просто. Это надо заслужить.

— Куда же меня тогда отправят?

Александров видел, что солдат выбит из обычного состояния духа. Он очень хочет в Соединенные Штаты, но он нужен совсем в другом месте. Он должен приносить пользу. Обычно таких людей помещают сначала в хорошие условия, чтобы они вкусили все удовольствия жизни, потом предлагают работу, но не ту, о которой они мечтали. Если они отказываются, их бросают на произвол судьбы.

— Таких, как ты, отправляют в лагеря для перемещенных лиц, — ответил Александров. — Слыхал о таких лагерях? Вот. Там с полгода будешь проходить разные проверки и карантины. Будут гонять на самую грязную работу. Питание — хуже собачьего. Предприниматели не намерены тратиться понапрасну. Жить придется в бараках, спать на вшивых матрацах. В общем, сам представляешь, что там за условия. А из лагеря могут направить в любую страну, на любую работу, где через пару лет отправишься к прабабушкам. На хорошую работу оттуда не попадают. Но ты имеешь возможность избежать всего этого и попасть в Штаты.

— Как?

— Оказать нам услугу. Она легко выполнимая, но ценная. Потом отправят в Америку.

Зонов уже понял, куда клонит Александров. Он просто вербовщик, вот почему он все время с ним, возит его обедать в бары и дансинги.

— Какую услугу?

— Ну, например, поступить на службу в одну организацию, про которую я скажу после. Занятия не опаснее, чем твоя контрабанда. Это не сложно. Подумай.

Зонов думал. Попасть снова туда, откуда он с таким трудом вырвался и где его сейчас разыскивают? Да и что думать, ведь все равно они заставят его поступить так, как сами захотят. Он же в их руках. Еще вздумают выдать обратно. Он неуверенно спросил:

— Если я не соглашусь?

— Но я не вижу причины, почему ты должен отказываться от доверия, которое тебе оказывают? На твое место найдутся другие. Повторяю, что дело не опасное, все будет подготовлено. Риск небольшой, но хороший заработок и полное доверие. Выгоднее, чем таскаться по лагерям и цеплять заразные болезни.

Зонов молчал. Александров поднялся со стула.

— Я смотрю, ты напрасно ушел оттуда. Малодушие — сестра трусости. А такие люди нам не нужны.

Леонид испугался, что Александров уйдет.

— Согласен я!

— Вот и молодчина. Поздравляю с хорошей работой. Не сомневайся, с нами не пропадешь. А теперь вот что, давай-ка поедем с тобой в магазин. Надо тебе сменить эти тряпки.

Через час Зонов в белоснежной рубашке, светлой куртке с молниями, в узких брюках и модных туфлях сидел на мягком сидении мощного «Кадиллака», который вел Александров. Машина оставила за собой Регенсбург и по широкой асфальтированной дороге умчалась в сторону Мюнхена.

«Кадиллак» плавно развернулся и остановился возле многоэтажного особняка в центре города. Зонов за Александровым поднялся по лестнице, прошел пустынный коридор и вошел в комнату, в которой находилось несколько военных в форме американской армии и несколько штатских. Оформление документов заняло около часа. Лотом военные и Александров поздравили Зонова и пожелали удачи на новом пути.

В начале сентября к Зонову приехал Смит и сказал:

— Собирайся, отшельник, поедем во Франкфурт-на-Майне.

Держался Смит так, словно они всегда были друзьями.

Собирать Зонову с собой было нечего, минут через десять он был готов в дорогу. Выехали на машине в Мюнхен, оттуда на самолете военно-воздушных сил США вылетели во Франкфурт. Там Смит передал Зонова высокому сутуловатому человеку с блестящими черными волосами, зачесанными пробором. Лет ему было за тридцать пять. Этот человек представился:

— Грегор Сабин. Можешь звать просто Грег или Григорий. Как удобнее. — Сабин русским языком владел в совершенстве, не то что, например, Смит или Александров, в разговоре которых слышался акцент. Сабин пристально рассматривал Зонова, и тот растерялся. Такого пронизывающего душу взгляда выдержать невозможно. Грег усмехнулся и добавил приятельски: — С тобой мы должны подружиться. Работать придется вместе. Скоро полетим в Штаты. Рад?

— Конечно, рад!



Через несколько дней на самолете ВВС США Зонов пересек Атлантический океан и очутился во Флориде, в сером коттедже…

Ночной гость

Капитан-лейтенант Ершов стоял на мостике рядом с рулевым и посматривал вперед, иногда поднося к глазам большой морской бинокль. Невдалеке от берега в сторону города шел катер рыбозавода. Название его отсюда невозможно было рассмотреть, но Ершов знал, что это «Смелый». Капитан-лейтенант в лицо знал и старшину катера.

Сторожевик вспарывал густо-синюю поверхность моря, оставляя за кормой дорожку взбудораженной воды. Она тянулась параллельно невидимой черте государственной границы в миле от нее. На траверзе небольшого мыса Зеленого на мостике резко звякнул телефон внутренней связи. Ершов снял трубку.

— Докладывает акустик Воронцов. Курсовой угол… станция… неподвижная цель. Моторов не слышу.

— Продолжать наблюдение.

— Есть продолжать.

Ершов опустил трубку. Корабль, не сбавляя хода и меняя курса, продолжал идти вдоль границы. Минут через десять акустик снова доложил:

— Курсовой… расстояние… Подводная лодка.

«Лодка?» — удивился Ершов. Когда он принимал обстановку в районе, ему ничего не говорили о лодке.

— Следить за целью!

И на этот раз корабль не изменил ни курса, ни скорости. Лодка в нейтральных водах, в восьми милях от границы. Чья она? И почему стоит на месте, не движется? В штаб полетела короткая радиограмма: «Северо-восточнее мыса Зеленого в восьми милях от границы неизвестная лодка в погруженном состоянии, с выключенными моторами. Ершов». Ответная радиограмма гласила: «Продолжать наблюдение».

212-й прошел мимо лодки, оставляя ее в стороне. Если это враг, то он будет изучать сейчас режим охраны границы: количество кораблей, класс, скорость, время нахождения в районе. Что нужно здесь этой лодке и с какой целью она затаилась? Врага надо ввести в заблуждение и выяснить его намерения. Охотник ушел вдоль границы, не теряя из поля акустического зрения затаившуюся лодку.

Радист 212-го принял от штаба еще одну радиограмму: «Наблюдение за лодкой не прекращать. Ваш район будет обслуживать 216-й». Это значило, что Ершов получил свободу действий для наблюдения за лодкой.

Когда Снегиреву сообщили о лодке, он, не медля ни минуты, в сопровождении майора Кондратьева выехал в штаб погранотряда. У командира отряда состоялось короткое совещание. Капитан первого ранга пригласил приехавших к карте и обрисовал обстановку.

— Сколько от лодки до берега? — спросил Снегирев.

— Около двадцати миль. До мыса Зеленого семнадцать.

— Лодка может высадить человека или забрать его?

— Вполне возможно и то и другое. Известно, что человека могут выпустить из лодки в подводном состоянии и он водой и по дну может выйти на берег.

Снегирев задумался. Неужели они спугнули кого-то, даже не обнаружив его следов? И это за ним пришла лодка?.. Может быть, ему в помощь направляется еще кто-то? Во всяком случае, надо быть готовыми и к тому, и к другому.

— По-видимому, это лучше всего им сделать ночью, — заметил Кондратьев.

— Да, я тоже так думаю, что лодка ждет темноты, — откликнулся капитан первого ранга.

— Они знают, что в районе находятся наши корабли? — спросил Снегирев.

— Несомненно. Приборы фиксируют все их действия.

— Давайте обсудим, где человеку с лодки легче всего выйти на берег.

— Вот в этой небольшой бухте, южнее мыса Зеленого, — сказал командир отряда. — Или на самый мыс. Меньше придется передвигаться под водой. Это кратчайший путь от лодки. Возможно, на лодке ждут попутного ветра в сторону берега, чтобы переправить человека или груз на воздушном шаре. Вот два основных варианта. Я думаю, что человека в шлюпке отправлять не будут. Этот способ давно известен и не оправдал себя.

— Что сообщает наш корабль? — спросил Снегирев командира отряда.

— Лодка стоит без движения на том же месте. Это последнее сообщение капитан-лейтенанта Ершова.

Капитан первого ранга отошел от карты и сел за стол, пригласив Снегирева и Кондратьева. Придвинул коробку с папиросами и предложил курить.

— На мыс и на берег бухты, — сказал Снегирев, — я вышлю своих людей. Кроме того, нам надо перекрыть береговую полосу севернее и южнее мыса.

— Это будет сделано, — заметил командир отряда.

— Если лодка войдет в наши территориальные воды, вы ее задержите?

— Вне всякого сомнения. Мы обязаны задержать нарушителя государственной границы.

— Понятно. Теперь нам надо условиться вот о чем. Если лодка на самом деле высадит агента, мы должны дать ему возможность выйти на берег беспрепятственно, и, кроме того, он ни в коем случае не должен обнаружить, что за ним наблюдают. Если он идет сюда, значит, у него здесь или в другом месте есть явки. Наша задача — выявить их с его помощью. Поэтому проинструктируйте ваших людей, чтобы они только наблюдали, но не мешали ему. Сообщайте нам обо всем замеченном.

— Хорошо.

— За возможным нарушителем будут следить мои люди.

Снегирев снова подошел к карте.

— Если нарушитель высадится в районе мыса Зеленого, то, надо думать, он направится в город. Отсюда он поездом может выехать в глубь страны или на пароходе на Сахалин или в другое место. Мне кажется, в городе, в непосредственной близости от места высадки, он не останется. Хотя и это не исключено. Пробираться он может берегом или по шоссейной дороге. Она идет параллельно берегу в шести километрах от него.

— А если он двинется в сторону рыбозавода? — спросил Кондратьев.

— Вряд ли. Оттуда он все равно сможет выбраться куда-либо только через город. Но это дела не меняет. Наши люди пойдут за ним.

— Если его будут встречать на берегу? — снова спросил майор.

— Не исключено. Поэтому необходимо перебросить людей в район, не привлекая ничьего внимания. Я думаю, мы это сумеем сделать.

— Конечно, сделаем, — подтвердил командир отряда.

— Встречать «гостя» будет группа капитана Князева, — сказал Снегирев Кондратьеву. — Это мы еще обсудим. Возможно, нарушитель будет не один. К этому тоже надо быть готовыми. Прошу вас, товарищ капитан первого ранга, держать меня в курсе действий лодки. Когда вы высылаете людей на Зеленый?

— Сейчас же.

— Хорошо. Я буду у себя в отделе.

Снегирев и Кондратьев попрощались и вышли. Возле штаба их ждала машина.

Вскоре люди Снегирева и пограничники скрытно рассредоточились в районе предполагаемой высадки вражеских лазутчиков. Были перекрыты все возможные пути отхода.

В район мыса, кроме того, вышли еще два сторожевых катера, которые совместно с 212-м должны отрезать лодку от нейтральных вод и задержать ее, если она посмеет сунуться в наши воды. Теперь оставалось только ждать непрошеных гостей.

Стемнело. Лодка всплыла. Пограничных кораблей поблизости не было. Тот, что постоянно курсировал здесь днем, только что ушел дальше. Пока он вернется, можно успеть войти в русские воды и выбросить человека. К берегу лодка приближаться не собиралась, но продвинуться вперед на три-четыре мили было необходимо. Иначе человеку долго придется пробираться по дну, и он может не успеть до утра. А находиться в воде еще день не позволит ограниченный запас кислорода.

Включив двигатели, лодка самым быстрым ходом пошла в наши воды. Ершов выждал, когда она пересечет линию границы, и 212-й ринулся, чтобы отрезать ей обратную дорогу. Со стороны города навстречу ему стремительно неслись еще два охотника. Но лодка, не углубляясь далеко в территориальные воды, всплыла, развернулась и крейсерским ходом направилась обратно. Корабли не успели перекрыть границу.

Снегирев и Кондратьев сидели на радиостанции и ждали сообщений. Коротко звякнул телефон. Снегирев снял трубку.

— «Акула» идет в наши воды, — сообщили из штаба погранотряда.

— Хорошо. Ждем дальнейших сообщений.

Он положил трубку и сказал Кондратьеву, сидевшему за радиостанцией:

— Началось. Предупреди Князева, чтобы смотрели там в оба.

Кондратьев включил станцию и сказал «Двине», чтобы ожидали «гостя». «Двина» ответила, что к встрече готовы.

Минут через десять из штаба сообщили, что лодка, не углубляясь в наши воды, развернулась и ушла обратно. Корабли не успели сжать клещи.

— Ах ты, упустили! — с сожалением произнес Снегирев. — Видно, на лодке поняли, что мы подготовили ей ловушку. А может быть, все же успели выпустить человека. Подождем. Еще только одиннадцать вечера. Если человек вышел в такой дали от берега, то он не успеет за ночь дойти до него. А на большее не хватит кислорода. Что ж, будем ждать.

Отдыхать Снегирев и Кондратьев расположились в комнате дежурного на диванах, сняв только ботинки и галстуки.

На рассвете их разбудил дежурный по райотделу.

— Вас на радиостанцию вызывают, — доложил он.

— Идем.

Снегирев и Кондратьев наскоро умылись, привели себя в порядок и через несколько минут были на радиостанции.

— «Двина» вызывает «Ромашку», — сказал радист.

— Давно вызывает?

— Несколько минут.

Снегирев надел наушники, включил микрофон.

— «Двина», я — «Ромашка», слушаю вас.

И сразу же ответил Князев тихим, но возбужденным голосом.

— «Гость» появился в пять двадцать две. Вышел из воды в ста метрах южнее ручья Гремучего. Берегом моря, не выходя на сушу, прошел до устья и по ручью поднялся метров на сто в тайгу. Сейчас снял скафандр и, видимо, заталкивает его в мешок, что ли… Еще темно и видно плохо… Туда же уложил теплое белье и баллоны. Накладывает камни… завязывает…

Кондратьев вопросительно смотрел на Снегирева, на лице которого появилась сдержанная улыбка. Но подполковник молчит, значит, ему докладывают важные известия.

Кондратьев надел наушники, прижав блестящей дужкой густые темные волосы. Князев продолжал докладывать:

— По ручью снова спустился к морю. Остановился, озирается по сторонам. Снова идет. Рюкзак, наполненный чем-то, оставил возле деревьев. Топит мешок возле камней и смотрит по сторонам — запоминает место. Тем же путем возвращается назад. Взял рюкзак, уходит в тайгу. На нем темные брюки, заправленные в сапоги, темный свитер. Без головного убора. Скрылся за деревьями… Связь прекращаю, выходим следом. Слушайте нас через час. Как поняли? Прием.

— Ждем следующего сеанса. Из-под наблюдения не выпускать!

— Теперь надо ждать его в городе, — заметил подполковник, сняв наушники. — Но что-то, мне кажется, он слишком смело идет сюда.

— А что ему делать? Оставаться в тайге, а потом ночью идти? Сложно и долго, — откликнулся Кондратьев. — А так он засветло будет под городом. Осмотрится, потом пойдет на явку.

— Будем ждать сообщений Князева.

Капитан Князев днем несколько раз докладывал, что идут за «гостем» в сторону города по тайге вдоль шоссейной дороги. В четыре часа дня «гость» работал на рации. Километрах в пяти-шести от города сделал привал, забравшись подальше в тайгу. Здесь расположился на «капитальный» отдых: наломал веток, устроил что-то вроде постели, рюкзак пристроил под голову.

Наступал вечер. Над морем еще висело солнце, а на тайгу опустились сумерки. По мере того как темнело в тайге, Князев и его помощник приближались к человеку в свитере, неслышно переползая по росистой траве.

Ночь была темная и теплая. В тайге в двух шагах невозможно было рассмотреть ствол дерева. Протяни руку — не увидишь пальцев. Князев пристроился возле куста, с ветвей которого срывались капли росы, так, чтобы видеть место, где лежал «гость». Пока было возможно, он еще наблюдал за ним, но как стемнело, стал настороженно слушать.

Томительно тянулись минуты, часы. Иногда вскрикивали и шевелились в ветвях сонные птицы. Метрах в пятидесяти от Князева чуть слышно журчал по гальке ручей. Где-то в верхушках деревьев несмело шелестел ветерок. В такие моменты Князев напрягал слух — не хрустнет ли ветка, не зашелестит ли трава. От нарушителя можно ожидать всего.

Перед утром посвежело и в промокшей от росы одежде стало прохладно.

Когда на востоке расползлась бледная голубизна, Князев стал внимательно всматриваться в то место, где лежал ночной нарушитель, но тьма в лесу еще не расходилась, она стала еще гуще, ощутимее. Но вот стало возможным рассмотреть ствол лиственницы метрах в пяти, потом ветви ближайших деревьев, Князев подался назад.

От ручья донеслось тоненькое попискивание, капитан ответил тем же. Посветлело. Вырисовывались кусты орешника, под которыми устроился «гость», но… темного пятна под ними не было. Князев даже привстал на колени, вытягивая шею, не веря своим глазам. На земле остались только мятые ветки.

«Неужели он заподозрил слежку? Нет, не может быть. Они соблюдали все меры предосторожности. А он ничем не показал, что встревожен или хотя бы обеспокоен чем-то». Князев подал условный сигнал, из-за кустов показался его помощник.

— Как же мы так? — с горечью произнес он.

— Как видишь.

Князев включил рацию и доложил Снегиреву о случившемся. Подполковник помолчал с минуту, которая показалась Князеву вечностью, и приказал ждать проводника с собакой.

Привезенная через час овчарка брала след только от веток, на которых лежал человек в свитере, и до ручья. Затем она начинала крутиться, скулить и виновато ложилась у ног проводника. Он обошел оба берега вверх и вниз на несколько километров, но безрезультатно. След не был обнаружен.



Хотя Зонов и не отдыхал последнюю ночь, но, чуть забывшись неглубоким сном, он часа через два проснулся. Не шевелясь, прислушивался к ночной тайге и снова заснул. Проснулся глубокой ночью.

Темень была так густа, что хоть открывай глаза или не открывай — одинаково. Он очень осторожно сдвинулся с подстилки на траву, и ни одна веточка не хрустнула под ним. Вскинув рюкзак на спину, пополз в сторону журчавшего ручья. Он и сам бы не смог объяснить, почему ушел с того места. На всякий случай, как учили его, следовало запутать след. А на опыт Сабина в этом деле положиться можно. Метров пятьдесят до ручья он полз добрых полчаса. Вымок в росе до нитки. Потом осторожно спустился в ручей и, нащупывая дно ногой, двинулся вверх по течению. Ручей был неглубок, лишь иногда выше колен. Прошел километра два с половиной и вышел на берег. Снял мокрую одежду, связал ее плотным свертком, вывернул в ручье крупный камень, запрятал сверток под него. Вокруг наложил еще камней.

Все это он проделал наощупь.

Затем достал из рюкзака другую одежду, надел ее. На протяжении добрых полкилометра обрабатывал след «Анольфом». Наступал рассвет. За поредевшими деревьями виднелась светлая лента дороги. Зонов остановился в гуще орешника. В корнях вырыл углубление, спрятал туда пакеты, рацию, оставив себе только пистолет и рацию ближней связи. Засыпал сверху землей, замаскировал листвой и старой травой. Опять обработал след до дороги и направился в сторону станции, видневшейся километрах в двух за лесом. На вокзале появился как раз к приходу поезда. Вместе с толпой приехавших вышел в город и затерялся на его улицах.

Лейтенант Рязанцев

На человеке, который поднимался перед Зубенко по склону сопки, была форма морского офицера. И он узнал лейтенанта Рязанцева… На сопке тот остановился и посмотрел назад. Николаю ничего не оставалось делать, как свернуть к своему дому. Так вот, видимо, кто фотографировал корабль, да и не только корабль, убил девушку. Прав подполковник — это звенья одной цепи.

Во дворе хозяин дома Никанорович приветливо улыбался, поджидая Николая.

— Здравствуй, сынок. Здравствуй, — ответил Никанорович на приветствие Зубенко. — Как жилось-былось? Мы вот решили возвернуться. Стеснять не будем. Живите. А нам, старикам, веселее.

Николай остановился на крыльце. Отсюда была видна сопка и камни, но человека там уже не было. Он или спустился ниже или прошел дальше к кустам орешника, который поднимался по противоположному склону почти до вершины сопки. Услышав разговор, из дома выглянула Марфа Тимофеевна и поздоровалась, как показалось Николаю, как-то заискивающе, обрадованно. Зубенко некогда было обращать на это внимание, его мысли были поглощены человеком, который поднимался перед ним.

Словоохотливый Никанорович, найдя внимательного слушателя, говорил обо всем, перескакивая с одного на другое, как это умеют делать старики. Он рассказал и про огород, который они с Марфой Тимофеевной осмотрели, и про последние события в мире, и про свою дочь в городе. Николай, занятый своими мыслями, только поддакивал и кивал головой, делая вид, что внимательно слушает. Старик, обратив внимание, что постоялец приспособил под турник трубу, которая лежала в подполье, переключился на нее.

— А и правильно приспособил. Что ей без делу валяться? Притащил на всякий случай…

— Кого?

— Да трубу!

— А-а…

Никанорович с восхищением рассматривал крепко сбитую фигуру квартиранта.

— А ты, видать, здорово на энтой штуке упражняешь. Силы не занимать, поди… А я и в молодости не мастак был насчет силы. Хвастать не буду. Да и в ту пору некогда было. С зари до зари на работе. Не до спорту. Умаешь спину за день-деньской, доберешься до хаты — и набок. Утречком, чуть свет, снова вставай. Так вот и крутились. Уж после революции жизнь налаживаться стала. Сойдемся в воскресенье верховские против низовских, стенка на стенку, носы друг дружке пораскрасим — вся и физкультура. А и у нас были мужики — кочергу узлом вязали. Кузнец Митрофан силен был, но старшой сын пообогнал его. У барыни однажды быки подрались. Породистые были, черти. Один другого помял сильно. Так энтот сын Митрофана его на себе в усадьбу припер. Версты две топал. А в том бугае пудов двадцать пять было.

— Это что, четыреста с лишним килограммов?

— Так выходит. Ушел он потом из деревни. Циркачить стал.

Николай заинтересовался разговором, продолжая следить, не появится ли снова Рязанцев. Он спросил старика:

— А где вы жили, Петр Никанорович?

— В Белоруссии. Войну там перемучились, а после войны сюда вот подались к старшому сыну. Да его перевели еще дальше на Север, а мы тут прижились, попривыкли. Да и домом обзавелись, не бросишь. В прошлом годе и меньшого проводили служить. Одна дочь осталась в городе.

— Старый, что там тары-бары развел? — подала голос Марфа Тимофеевна из дома. — Человеку, может, отдохнуть надо. Иди-ка, подмоги.

Никанорович поспешно ушел в дом. Внизу, под сопкой, прошла машина. По улицам растекались люди. Отсюда, сверху, их беготня казалась бестолковой, бесцельной. Когда стало смеркаться и корабли в бухте зажгли разноцветные огоньки, Зубенко пошел к камням. Впервые Рязанцева он увидел, кажется, в тот день, когда дежурный знакомил его с офицерами штаба. Вспомнив разговоры с ребятами, он спросил у Ершова про лейтенанта. Ершов ответил:

— Хороший, душевный человек. Замечательный товарищ… Только вот эта нелепая история с его невестой: бросилась со скалы и убилась. Не слышали?

— Слышал. Так это тот самый Рязанцев?

— Да, он. Неприятная все же история. Парень очень переживает, а тут еще эти разговоры. Официально дело прекратили из-за отсутствия улик, а злые языки продолжают болтать.

— Может быть, доля правды в этом все же есть?

Ершов нахмурился.

— Не думаю. Не такой он человек — весь, как на ладони. Прозрачный, как вода на мели. И любовь их вся на виду была. Не скрывались они, не прятались. Многие офицеры были в числе приглашенных на свадьбу…

— Откуда он сам?

— Кажется, тамбовский. Понимаешь, помочь ему ничем невозможно. Кроме как дружеским участием.

Зубенко тогда проникся уважением и состраданием к симпатичному черноволосому лейтенанту.

— В городе у него родственников или знакомых нет? — спросил Николай.

— Нет. Тяжело ему сейчас, ищет уединения, часто уходит на ту злополучную скалу. Стал сторониться товарищей.

Вспомнив этот разговор, Николай посмотрел в сторону площадки, где погибла девушка. Вчера подполковник Снегирев сообщил ему, что в органы милиции переслали анонимное письмо на лейтенанта Рязанцева. В нем просили обратить внимание на офицера, сообщая, что он морально разложившийся тип, из-за которого обесчещенная девушка бросилась со скалы. Возможно, письмо писала равнодушная к чужой беде рука, а может быть здесь чей-то злой умысел.

С камней, где сидел Николай, было хорошо смотреть на ночное море в лунных бликах, на огоньки судов и кораблей. Снизу тянуло ветерком, и он приятно охлаждал разгоряченное лицо. Вдруг Николай почувствовал, что в его затылок кто-то смотрит. Смотрит пристально, не спуская глаз и не двигаясь, — шороха шагов Николай не слышал. Он весь напрягся, готовый броситься в сторону. Человек за спиной не двигался. Зубенко встал с камня и резко обернулся. Да, метрах в десяти от него стоял человек в морской форме. В лунном свете тускло поблескивали погоны. Он стоял молча, держа одну руку в кармане, и смотрел то ли на Зубенко, то ли поверх него на море. Потом шагнул вниз. Не спуская с неге взгляда, Николай сжал в кармане рукоятку пистолета. Офицер остановился в нескольких шагах и тихо спросил:

— Простите, у вас случайно нет спичек?

Да, это был Рязанцев. Николай смотрел на наго, словно хотел увидеть насквозь. До него не сразу дошел смысл вопроса, и офицер еще раз повторил просьбу. При таких обстоятельствах Николай ответил бы ему, что нет, но его обескуражил просительный тихий голос. Нащупав спички в левом кармане, протянул их лейтенанту. Тот спокойно достал из коробка спичку и отвернулся от ветра, подставив Николаю ссутулившуюся спину. Враг никогда не допустил бы подобной оплошности. Рязанцев прикурил и вернул спички. Поблагодарил, извиняющимся тоном добавил:

— Курить стал недавно и все время забываю про спички. — Он отошел и опустился на камень. Курил неумело и торопливо, глядя куда-то вдаль. Николай тоже опустился на камень, на котором сидел, и тоже закурил. Несколько минут прошло в молчании. На сердце у Рязанцева, видимо, лежал такой груз, что ему необходима было поделиться с кем-то своими думами и переживаниями. Он покосился в сторону Николая и приглушенно спросил:

— Вы здешний?

— Нет. Я недавно прибыл.

— Я и вижу. Наших офицеров я всех знаю. Уже два года, как я здесь… Бежать надо, бежать, — с тоской и горечью добавил он.

— Почему бежать?

— Не могу. Вы уже слышали про девушку…

Николаю показалось, что на щеках лейтенанта блеснули слезы. Он достал папиросу. Зубенко с готовностью протянул ему спички.

— Нет, не могла она сама броситься. Не могла — и все!

Николай готов был поверить в искренность этого человека. Он тоже подозревал, что девушку столкнули со скалы. Она часто приходила сюда и стояла здесь, она кому-то мешала. Возможно, она что-то узнала и от нее хотели избавиться. А если это сделал тот, кого они ищут? Рязанцев говорил так искренне. А если он все же замешан в убийстве и сейчас искусно разыгрывает свою роль? Говорит, что нужно уехать. А если ему просто надо скрыться? Но он бы давно мог это сделать.

Рязанцев курил и курил, словно папиросный дым способен был снять с его сердца тяжесть. Оба смотрели на море, туда, где на противоположном берегу залива мигал маяк, предупреждая корабли о мели.

Рязанцев встал и проговорил:

— Пора, однако.

Поднялся и Николай.

— Расстраиваюсь я здесь, — продолжал лейтенант. — А не ходить сюда не могу.

— Может быть, вам и в самом деле лучше уехать.

— Я уже рапорт подал. Но очень трудно покинуть эти места. Словно я Надюше изменяю. Но все равно нужно, здесь я не найду покоя.

Расстались они возле дома Николая. Зубенко смотрел вслед лейтенанту и, когда он скрылся, тоже направился вниз, в город.

Поиски следа

В тот же день утром, когда Князев доложил, что нарушитель границы ушел из-под наблюдения, Снегирев созвал оперативное совещание.

Капитан Князев сидел в уголке на стуле, облокотившись на колени и запустив пальцы в волосы. Худой и смуглый от природы, он еще больше осунулся за последнюю ночь, под глазами проступала синева. Он не мог простить себе оплошности, хотя в такой темноте очень трудно уследить за специально тренированным человеком. Он сознавал свою вину и остро переживал ее. Когда Снегирев начал говорить, он выпрямился на стуле и обвел взглядом офицеров, ожидая увидеть осуждающие взгляды, но все слушали подполковника.

— Товарищи, вчера ночью, — говорил Снегирев, — недалеко от города с подводной лодки неизвестной принадлежности был высажен человек. Сегодня утром этот человек сумел выскользнуть из-под наблюдения. Он должен быть обнаружен как можно быстрее. План выявления явок остается прежним. Привлечем в помощь работников милиции, железнодорожников и работников пароходства. За железную дорогу отвечает капитан Князев, за пароходные линии — майор Кондратьев. Я займусь проверкой тех, кто появится в городе с сегодняшнего утра.

Снегирев передал офицерам снимки.

— Эти фотографии помогут вам получить представление о человеке, который нас интересует, хотя он сфотографирован только сзади и сидящим за рацией. Князев, ничего характерного не заметил в облике этого человека?

— Нет, товарищ подполковник. Самая обычная, не бросающаяся в глаза внешность. Среднего роста, плотный, короткие волосы. При нем был зеленый рюкзак с двумя кармашками сзади, которые застегиваются коричневыми ремешками. Такого же цвета заплечные ремни. Рюкзак, видимо, тяжелый, так как он его часто поправлял.

— Вопросы есть, товарищи?

Вопросов не было.

Когда Снегирев и Кондратьев остались одни в кабинете, подполковник сказал:

— Перед совещанием я узнавал, запеленгована ли работа радиостанции, на которой вчера работал высадившийся с лодки человек. Мне ответили, что нет. Прошляпить такое — надо просто уметь. Но здесь дело, видимо, в другом. На западе у одного из разоблаченных агентов изъята рация с узконаправленной антенной. Подобные агентурные рации почти не пеленгуются. Если взять во внимание, что наша служба пропустила четырехминутную передачу, значит и здесь появилась рация с узконаправленной антенной. Техническими средствами ее обнаружить трудно. И если бы морские пограничники не заметили чужой лодки, мы не смогли бы узнать, что к нам заброшен агент. План обнаружения его по работе радиостанции отпадает. Заметил он или нет слежку — вот вопрос. Если он не обнаружил ее и направлен сюда, то здесь и осядет, а если обнаружил, то постарается улизнуть.

— Загадка не из простых, — откликнулся майор. — Но, чтобы разгадать ее, надо иметь в виду оба варианта.

— Так мы и делаем. Давай занимайся пароходами. Первый из них уходит через шесть часов на Сахалин. О результатах сообщить мне сразу же.

— Понял, Владимир Сергеевич.

Поздно вечером к Снегиреву пришелЗубенко.

— Садись, Николай, — ответил на приветствие подполковник, показывал на стул рядом. — Я смотрел дело о девушке, которая погибла. Вот слушай заключение медицинской экспертизы: «…Пролом затылочной части черепа о камень, бесчисленные ушибы, ссадины и кровоподтеки по всему телу. Следов насильственных действий не обнаружено. Смерть наступила через несколько минут после падения». А вот что написано в акте осмотра места происшествия: «Место, с которого упала девушка, тщательно осмотрено. Никаких следов борьбы, никаких доказательств, проливающих свет на ее гибель, не обнаружено. Сыскная собака брала только след погибшей, который вел по дороге в город».

Подполковник отодвинул дело и посмотрел на Зубенко.

— Из дела явствует, что она была одна на скале. Смерть наступила между девятью тридцатью и десятью часами. В это время здесь уже довольно темно. И если взять во внимание, что все это произошло полтора месяца тому назад, то ясно, что это случилось в полной темноте. Возникает вопрос: могла ли девушка одна, без провожатого, пойти в это время на скалу? Как ты думаешь? Ты молодой…

— Одна?

Николай подумал об Ольге. Пошла бы она вечером туда, если, допустим, с тем местом у нее связаны какие-то светлые, приятные воспоминания? Она не из робкого десятка, волевая, серьезная.

— Мне кажется, что в этом нет ничего особенного. Возможно, девушка пришла туда раньше. Оттуда чудесный вид на ночное море, там хорошо мечтается. Может быть, девушка ждала кого-то.

Снегирев и сам думал, но ему хотелось проверять свои мысли. Он задумчиво полистал дело, потом снова заговорил:

— Вполне возможно, что это случайная смерть. Место открытое со всех сторон, дорога хорошо просматривается. Ночью там делать нечего, разве только мечтать… Но в то же время — там удобно расправиться с человеком, заманив его туда или просто выследив. А?

— Не знаю, Владимир Сергеевич.

— Удобное место… Теперь докладывай, что у тебя.

— Я встретился с Рязанцевым. Поговорили. Мне кажется, это не тот, кого видели ребята с фотоаппаратом.

— Это еще нужно доказать.

Николая сбили эти слова, и он замолчал.

— Дальше что?

Зубенко рассказал все, что знал о Рязанцеве, об их встрече и разговоре и высказал свое мнение:

— Мне очень хочется верить ему. Может быть, еще рано об этом говорить, но я думаю, что лейтенант был искренен со мной.

Снегирев посмотрел на Зубенко и ответил:

— Хорошо, что ты веришь в человека, и наш долг доказать, что он чист.

— Вы тоже уверены в этом?

— Наши чувства — это одно, я говорю, что наша обязанность — доказать.

Оставшись один, подполковник достал из стола и открыл тоненькое дело, в котором лежали первые результаты наблюдений и сообщения. Эти данные пока ничем не связаны между собой, чтобы можно было сделать логический вывод. Приходилось действовать вслепую, наугад прощупывать. Строительство завода подходит к концу, возможно враг втерся в числю строителей? Тут еще человек с лодки…

На следующий день Кондратьев доложил, что результатов никаких. О том же доложил и Князев. Еще через день — то же самое. Враг словно сквозь землю провалился.

— Значит, круглосуточные дежурства на железнодорожном и морском вокзалах успеха не приносят, — заметил Снегирев Кондратьеву, когда тот на третий день доложил то же самое. — Человек с лодки или сумел ускользнуть, или затаился в Береговом. Я сообщал об этом в управление, там тоже принимают меры. Но я все же склонен думать, что человек в городе. Я запросил отделы кадров всех предприятий, чтобы нам сообщили о тех, кто будет устраиваться на работу после одиннадцатого.

— И как результаты? — спросил майор.

— Результаты есть. На строительство завода поступает четырнадцать человек. Среди них восемь женщин и девушек. Четверо на кирпичный завод, электрик — на ТЭЦ. Несколько человек поступают в другие предприятия. Вот такой результат. Это за два дня. Не меньше, видимо, будет и в последующие дни.

— Многовато, черт побери!

— Да, многовато. Из тех, кого я перечислил, интерес представляют: электрик с ТЭЦ, демобилизованный солдат, устраивающийся на завод, и один человек, вернувшийся из заключения. Остальные отсеиваются по возрасту, по времени прибытия и по другим причинам. Я уже запросил данные об этих троих с мест, откуда они прибыли. Через несколько дней просеем и их.

Пока Снегирев разговаривал с Кондратьевым, ему позвонили и сообщили, что еще несколько молодых людей поступают на строительство завода и демобилизованный сержант на узел связи рыбаков.

Снегирев записал то, что ему сообщили. Но больше его интересовали электрик с ТЭЦ и человек, который вышел из заключения. Электрик приехал одиннадцатого июля утром. Это был парень лет двадцати шести, сумрачного вида, какой-то настороженный, взвинченный. Человек, отсидевший пять лет за групповую кражу, был жизнерадостен и беззаботен. В городском ресторане познакомился с Иваном Козловым и его дружками. Настораживало то, что он слишком сорил деньгами.

— Вот так, Глеб Романович. Подбросил нам работы пришелец с лодки.

— Такая уж у нас профессия. Что сообщает Князев?

— Тоже никаких результатов.

— Видимо, нарушитель и не пытался выехать из города.

— Черт его знает. Выйти пешком из города он не мог. На всех дорогах дежурят люди. Он, в конце концов, не иголка и не невидимка. Просто вынужден будет появиться. Вчера Сомов доставил сюда его подводное снаряжение. Оно подтверждает, что он среднего роста, широкоплечий, видно, физически хорошо развит. Только и всего.

— А он не придет за этим снаряжением? Может быть, оно ему еще понадобится.

— Я принял меры на этот случай. Но думаю, что ему этот скафандр больше не нужен. Он его утопил в таком месте, где его невозможно достать без специального снаряжения. Баллоны и скафандр американского изготовления. Вот и все, что пока удалось узнать.

— Не богато.

Через несколько дней Снегиреву доложили, что документы и характеристики на лейтенанта Рязанцева безупречны и подозрения не вызывают. В Тамбов послали запрос на проверку подлинности этих документов. Но, сопоставляя некоторые детали и изучив дело о гибели девушки, Снегирев и так понял, что лейтенант здесь не при чем. Об этом говорит хотя бы и тот факт, что он в то время был в море. Но загадка так и остается загадкой — кому и чем помешала девушка? Что она могла знать? Возможного убийцу надо искать в числе тех, с кем она соприкасалась по работе, возможно, в числе ее знакомых.

Завьялов

Ершов после ночного дозора возвращался с корабля домой. Настроение было неважное: упустили лодку. Попробовала она сунуться в наши воды, но тут же выскочила обратно.

День обещал быть солнечным и жарким. Дали раздвинулись. На небе ни облачка, кажется и не было сырых промозглых дней. В парках шелестят на ветру умытые туманами клены и тополя.

До обеда надо отдохнуть немного, а потом съездить в пионерлагерь к сыну.

Поднимаясь от проходной по склону, Ершов обратил внимание на человека, стоявшего наверху и разглядывавшего корабли с каким-то восхищением и радостью «Приезжий», — определил Ершов. На парне побелевшая гимнастерка с погонами сержанта, галифе и начищенные кирзовые сапоги. Что-то знакомое показалось капитан-лейтенанту в его широкоплечей невысокой фигуре, и он, поднимаясь, присматривался к человеку. А когда поднялся наверх — узнал.

— Леня! — громко позвал он.

Сержант, кажется, вздрогнул и повернулся. Нахмурившись, смотрел на подходившего офицера.

— Ну точно же — Леня… Здравствуй! Какими судьбами сюда?

Сержант тоже узнал Ершова. Обрадовался и пошел навстречу.

— Здравствуйте, Вадим Николаевич. Вот не ожидал. Даже вздрогнул, когда вы меня окликнули. Я считал, что у меня здесь, на востоке, нет никого знакомых. И вот такая встреча.

С сержантом Ершов познакомился в поезде, когда ехал в отпуск к родным в Минск. Леонид был соседом по купе. Общительный, веселый, он постоянно возился с Толиком и этим заслужил признательность Евгении Михайловны. Сержант служил в советских войсках в ГДР и возвращался из отпуска в часть. На одной из остановок Вадим Николаевич с женой что-то покупали на базарчике и не обратили внимания на гудок. Поезд тронулся. В вагоне остался Толя и с ним Леонид. Поезд, попыхивая белыми дымками, набирал скорость, и уже было опасно цепляться за подножки. Евгения Михайловна бросила все, что держала в руках, догоняя зеленые вагоны, но они быстро удалялись. Тут состав вдруг резко затормозил и остановился. Обрадованные Ершовы догнали свой вагон и поднялись на площадку. В тамбуре шумели проводники и начальник поезда. Они обрушились на Леонида, который сорвал стоп-кран. Железнодорожники составили акт, чтобы оштрафовать его. Вадим Николаевич взял вину на себя и заплатил штраф.

И вот неожиданная встреча.

— Так ты уже отслужил? — спрашивал Ершов.

— Так точно, — шутливо доложил Леонид. — Сержант Завьялов прибыл для прохождения дальнейшей жизни на Дальний Восток.

— Здесь и думаешь остаться или еще куда переберешься?

— Не знаю еще. Я только сегодня приехал, пошел побродить и посмотреть город. Я первый раз на берегу моря. Здесь очень красиво. Даже не представлял себе, как красиво.

— Значит, нравится?

— Ага. Веселый город. Не шумный, зеленый. Можно и здесь остаться, если бы работу по душе найти.

Ершов помнил, что Леонид был в отпуске у матери, много рассказывал про нее, и спросил:

— А почему не к матери поехал? Или думаешь сюда ее перетянуть?

Сержант погрустнел.

— Мама умерла. Вскоре после того, как я из отпуска вернулся. Больше родных нет, вот и решил подальше куда-нибудь уехать.

— Извини, Леня, не знал я. Где ты остановился?

— Пока нигде. Вещи сдал в камеру хранения. Но узнавал — в гостинице места есть. Так что с жильем все в порядке. А как Евгения Михайловна, Толя?

— Толя в пионерском лагере. Евгения Михайловна сейчас на работе. Вечером будет дома.

— Передавайте им привет.

— Спасибо, обязательно передам. Но ты вот что, запомни адрес: Портовая, 16, квартира 2. И сегодня вечером мы ждем тебя. Приходи обязательно. Извини, что сейчас не приглашаю, я с ночного дежурства.

— Обязательно зайду.

— Леня, ты ведь, кажется, по связи служил?

— Да, радистом.

— Я недавно слышал разговор о том, что радисты нужны на узел связи рыбаков. Думаю, подойдет.

— Можно обдумать.

— Можно и на рыболовный сейнер. Там прилично зарабатывают.

— Спасибо. Схожу, узнаю.

— Узел связи недалеко — вот то двухэтажное здание на берегу. Рядом с пирсами.

На следующий день Завьялов пришел устраиваться на узел связи рыбаков. Там проверили, как он работает, и остались довольны. Сержант и в самом деле был мастером своего дела.

Игнат Ступак

Осенью сорок второго года Игнат Ступак совершил подлый поступок, смыть который с души у него и крови не хватило бы. Попал в плен. Не выдержал голода и побоев. Незадолго перед этим получил извещение о том, что дочь и жена погибли при бомбежке. На допросах рассказывал все, что знал, тем, кто убил его семью. Соглашался на любую службу, лишь бы остаться в живых. Некоторое время был полицаем, затем его отправили за Рейн, в глубь Германии, где он работал на небольшом военном заводе. Здесь и завербовали ело гитлеровцы. Почти год обучался в немецкой разведывательной школе, а когда эту часть Германии заняли американцы, согласился работать на них. Обучение закончил в американской разведшколе. Ему, Ступаку, дали кличку «Скорпион». Под чужим именем в числе репатриированных вернулся в Россию, осел на Дальнем Востоке и стал ждать указаний. Обзавелся семьей, нашел работу. Время от времени отправлял в Западную Германию короткие письма, где сообщал «другу-антифашисту» о своих успехах, о семье и выражал надежду, что они еще встретятся.

Однажды дождливым вечером в квартиру Ступака постучали. Он открыл дверь и увидел незнакомого человека, худощавого и высокого, с пронзительным цепким взглядом. На нем был серый потертый плащ и промокшая от воды кепка. Незнакомец спросил:

— Семья Грибановых здесь живет?

— Нет. Никогда не жили они здесь.

— Но мне в горсправке дали этот адрес.

— Ошиблись.

Незнакомец понизил голос и сказал:

— Я к вам от Виктора.

Ступак в первый момент растерялся, услышав слова пароля, хотя не однажды ждал, что вот откроется дверь и он услышит их.

— Встретимся в городе. Сейчас же. Одевайтесь и выходите. Я к вам подойду.

Человек в плаще ушел. Ступак накинул на себя дождевик, но вышла жена и спросила:

— Кто это был? И куда ты в такую погоду?

— Заболел один наш товарищ. Надо проведать. Ты не беспокойся, я недолго.

На улице его догнал человек в плаще. Они укрылись от дождя на крыльце какого-то учреждения, откуда хорошо просматривалась улица. Незнакомец спросил:

— Жене вы не доверяете?

— Нет. Она ничего не знает.

— Понятно. Шеф считает, что вы отлично устроились и вошли в доверие. Поэтому он решил дать вам несложное задание. Надо собрать сведения о всех войсковые частях и соединениях в городе и окрестностях, о кораблях и военных складах. Сведения будете отсылать тем же способом, но по новому адресу. Вот вам бумажка, выучите его, а листок уничтожьте. Мне поручено передать вам пакет, в нем деньги и новые инструкции, которые тоже следует заучить и уничтожить. Наш центр дважды в неделю будет работать для вас. Ответы будете посылать почтой.

— Мне обещали доставить рацию.

— В этом пока нет необходимости. Начальство ценит вас и поэтому предложило более безопасные каналы связи, хотя и не очень оперативные. В пакете также находится портативный фотоаппарат, запасные кассеты с пленкой и инструкция пользования им.

— Инструкция в пакете?

— Да. Что от вас передать шефу?

— Поблагодарите за доверие и передайте, что задание будет выполнено.

— Хорошо. Ваш счет в банке солидно растет. Это просил передать шеф. Желаю успеха.

— Благодарю. Желаю того же и вам, — с чувством признательности ответил Ступак незнакомцу, так и не назвавшему себя.

Он проводил его взглядом, когда тот уходил по пустынной темной улице, и направился домой.

Инструкции Ступак вызубрил наизусть и уничтожил. Там сообщалось, в какие часы и на каких волнах для него будет работать центр. Когда в порту началось строительство завода, Ступак сообщил и об этом. За океаном понимали, насколько важна новая стройка для морского пароходства и военно-морского флота. «Скорпиону» предложили фотографировать разные стадии строительства и чертежи строящегося завода.

Однажды, под вечер, Ступак фотографировал стройку из-за забора, огораживающего территорию ТЭЦ. Перед этим он осмотрелся, нет ли кого поблизости. Щелкнул несколько раз аппаратом — снимки должны быть отличными — и, услышав позади шорох, обернулся. Отодвинув в заборе доску, в дыру пролезла девушка в рабочем темном платье. Она посмотрела на Ступака и прошла мимо. Он понял, что она все видела. Теперь, конечно, сразу побежит в органы. Какую неосторожность он допустил. Обидно попасться на таком пустяке. Подождав немного, Ступак пошел следом за девушкой. Если она заявит — надо немедленно исчезнуть. Он очень осторожно следил за ней, но она прошла мимо райотдела КГБ, хотя и взглянула на окна здания. Это усилило подозрения Ступака, На окраине девушка вошла во двор небольшого старого дома.

Ступак прождал в отдалении часа два. Слежку он не мог бросить. Девушка переоделась и вышла из дома. Направилась она не в город, а в сторону сопки. Ступак, поотстав, шел следом. Он не понимал ее действий. Запутывает след? Едва ли ее умишко это сообразит. Но что она делает на скале? Ветер растрепал ее короткие волосы, она не поправляла их. Солнце закатилось, наступили сумерки. Девушка сидела все там же. Ее силуэт четко выделялся на краю площадки. Ступак подходил осторожно, стараясь не шуметь. Только бы она не встала раньше времени. Девушка тихонько напевала чистым нежным голосом и смотрела на огоньки кораблей, бороздивших темное море. Когда до нее осталось не более трех шагов, из-под ноги Ступака предательски вывернулся камень. Девушка вскочила и испуганно ойкнула.

— Простите, я не думал, что здесь кто-нибудь есть, — как можно спокойнее и вежливее сказал Ступак.

Девушка стояла спиной к морю на самом краю площадки и смотрела на него. Она узнала его и не могла вымолвить ни слова. Ступак сделал еще два шага, она подняла руку, словно для защиты, но он вдруг с силой толкнул ее ногой в живот. Жуткий вскрик оборвался внизу. Ступак бросился к темневшему на склоне орешнику. Там он обработал подошвы ботинок порошком, пакетик которого всегда имел при себе, и в обход сопки направился в город.

Через несколько дней он услышал, что в смерти девушки обвинили офицера, который с ней встречался. Ну, что же, подозрения на него, Ступака, нет. И опасаться за свою безопасность больше нет оснований.


Утром на склады завода привезли запасное имущество и материалы. Выгружала их бригада Ивана Козлова. Одна из машин была загружена двадцатилитровыми канистрами со спиртом. Бригадир подмигнул одному из своих друзей, и тот спрятал две канистры в хламе возле склада. Забросав их обрезками досок, он оглянулся, не заметил ли кто его проделки. Кажется все в порядке. Иван сумеет вынести их. Не первый раз. Однажды зимой он вынес дефицитные вещи, помогал ему электрик с ТЭЦ, который вовремя выключил свет на территории. Сорок литров спирта. Можно гульнуть.

Козлов продолжал вместе с рабочими разгружать машины. Он и не подозревал, что вся эта операция с канистрами не укрылась от глаз Алексея, новичка в их бригаде. Иван его сразу выделил. Компанейский парень, на язычок остер, да и силенки ему не занимать. Колю-рыбака, прозванного так за свой длинный нос, уложил аккуратненько на бровку, когда тот начал задирать его. А Иван уважал только сильных духом и телом, к обыкновенным «хлюпикам» питал презрение. Новенького даже можно приблизить. Пригласить хотя бы на этот спирт… Вынести его надо сегодня же.

Алексей Снегирев, продолжая разгружать машины, думал над тем, как же ребята думают выкрасть канистры с территории. Ее ведь охраняют, а через проходную без документов не вынесешь. На стройку после работы тоже не попадешь. Тут, видимо, есть какая-то лазейка. Может быть по воде? Но до берега далековато, а территория всю ночь освещена прожекторами.

Вместе со всеми Алексей вышел со стройки и остановился поодаль. Надо было узнать, куда направится бригадир. Проходная одна, мимо он не пройдет. Но Козлов не вышел со стройки. Алексей отошел к ТЭЦ и выбрал место на бугре, спрятавшись между штабелями железобетонных балок. Он весь вечер просидел там, наблюдая за проходной и подходами к забору стройки Козлов не появлялся. Алексей решил высидеть до конца, хотя был изрядно голоден.

Стемнело. Изрытая траншеями территория стройки, кирпичные корпуса цехов, сбегавшие прямо к стапелям, освещены хорошо. От белого двухэтажного здания, где будут располагаться пульты управления, в сторону ТЭЦ тянется глубокая траншея для кабеля. Она проходит под забором — отверстие внизу заставлено досками — и огибает бугор перед ТЭЦ.

Алексей не видел никого, кроме двух матросов возле проходной. Прошло часа три с лишним. У проходной произошла смена. Около двенадцати ночи как-то враз потухли все прожекторы. Но не прошло и двух минут, как они снова зажглись. В зоне и вокруг все было также пусто. Но вот внизу, в траншее, мелькнула тень. Алексей осторожно спустился с бугра, вышел на улицу и притаился за углом. Через минуту из-за дома кто-то выглянул и перебежал улицу. Алексей без труда узнал Козлова. Ну ладно, пусть он несет спирт к себе домой, завтра вернет обратно. Но вот кто сообщник Козлова на электростанции? Это же он выключил прожекторы. И если тот человек помогает вору, он поможет и врагу.

Об этом надо сейчас же сообщить отцу. Алексей проводил глазами Козлова. Если бы он прошел за бригадиром еще метров двести, то своими глазами увидел бы того, кого здесь так настойчиво ищут.

Через несколько минут Алексей был возле райотдела, но только тут опомнился, что времени-то уже первый час. Он посмотрел на темные окна комнаты, выделенной отцу, и пошел в сторону общежития.


Для того, чтобы сфотографировать чертежи, необходимо было проникнуть на территорию строительства. Но Ступак прекрасно знал, что она хорошо охраняется. Попасть туда нелегально очень трудно, значит надо, искать какой-то легальный путь. Людей на заводе много, участие в строительстве принимают и многие городские организации. Вот если бы достать пропуск, можно было бы свободно заходить и выходить. Но где его взять?

То, что прожекторы погасли на какую-то минуту, видел и Ступак. Он бродил вокруг стройки, изучая и запоминая все мелочи, которые должны ему пригодиться. Когда стало непривычно темно, Ступак понял, что дело здесь нечисто. Снова зажглись прожекторы, и он обратил внимание на траншею под забором. Вот где удобный путь на стройку.

И тут же — подтверждение догадки. По траншее пробирался человек. Оглядываясь по сторонам, он вылез наверх и свернул в первую улицу. Вот так же, видимо, было похищено зимой дефицитное оборудование. Этот разговор Ступак слышал от знакомых. В проскользнувшей мимо фигуре он узнал руководителя одной из бригад. Вот через кого можно достать пропуск. Ступак хорошо запомнил здоровяка с льняными кудрявыми волосами. Видел он его несколько раз в компании бесшабашных парней. Тогда же понял, что кудрявый великан — бригадир, а парни — члены его бригады. Ступак параллельной улицей обогнал бригадира, встал за забором. Когда Козлов поравнялся с ним, он негромко, но властно сказал:

— Стой!

Бригадир хотел было бросить канистры и бежать, но человек за забором насмешливо заметил:

— Убегать бесполезно.

Козлов свернул к забору и поставил канистры в траву. Выпрямился, смахнул с лица пот.

— Что надо? — грубо спросил он басом, силясь рассмотреть незнакомца, который стоял в тени дерева. — Хочешь, чтобы поделился? Или продать задумал?

— Продавать — ты дешево стоишь. Хочу купить.

— Что, спирт?

— Нет. Тебя.

— Ну ты, дешевка.

Бригадир взялся за край забора своими ручищами и хотел притянуть к себе стоявшего в тени. Но, увидев перед самым носом пистолет, смотревший темным зрачком, отпрянул назад.

— Не нервничай, мальчик. И не пори горячку, — насмешливо предупредил человек. — Этим только испортишь дело и собственную шкуру.

Бригадир исподлобья смотрел на говорившего. Он не мог понять, что тому надо. Спирт не берет, продавать — тоже, видать, не собирается. Он достал портсигар и закурил. Незнакомец продолжал:

— Есть способ легко и быстро заработать большие деньги, не пачкаться с этими банками. Такому солидному человеку как-то даже неприлично…

— Ну?

— Не нукай. Сейчас я держу вожжи… И крепко. Могу, к примеру говорю, упрятать тебя и твоих дружков лет на пятнадцать. За банки и ящики с оборудованием.

— Какие ящики?

— Что по снежку увели со складов.

— Ну, ладно, кончай в прятки играть. Говори, что надо.

— Вот это деловой разговор. Надо, чтобы ты достал пропуск на стройку.

— Придумал. Они что, на дороге валяются?

— Валялись бы, так я тут с тобой не стоял, а пошел да позвонил, куда надо.

— Пугаешь?

— Ты не баба, я не черт. Дело предлагаю выгодное. Достанешь — хорошо заработаешь. Не достанешь, тоже хорошо заработаешь. Знаешь, за групповую сколько дадут.

Бригадир прикидывал, что это за тип. Не грабит, не бьет, а за горло взял — туже некуда. Зачем человеку пропуск на такую стройку? Здесь что-то не то… И не вырваться от него — удерешь — он запросто продаст. Нагорит тогда, действительно, на всю катушку. Кто он такой?

— Прикидываешь, как выкрутиться? Бесполезно. Мне с тобой тут толковать некогда, решай быстро. Выбор небогатый.

— Что решай? За глотку взял… и решай.

— Соглашайся.

— Сколько заплатишь?

— Не обидишься.

— Ладно. Твоя взяла.

— Говорю, не обидишься. Можешь верить А пока вот тебе аванс.

Человек достал из кармана и бросил через забор деньги. Бумажки разлетелись по траве.

— Наглец ты. Подать не можешь? — со злостью проговорил Иван.

— Нагнешься, — спокойно ответил незнакомец.

— Боишься, что ли?

— Хватит болтать. Бери и иди.

Сказано было таким тоном, что бригадир без слов нагнулся и собрал белевшие на траве бумажки. Сумма и в самом деле, кажется, приличная. Иван сунул деньги в карман.

— Когда достанешь пропуск, носи свою кепку козырьком назад. Я подойду к тебе.

Человек отступил назад и ушел. Бригадир почесал затылок, посмотрел в обе стороны пустынной улицы, подхватил канистры и направился домой. Он шел и думал о случившемся и даже забыл, что несет краденое и что надо быть осторожнее. Его возмутило то, что человек бросил ему деньги в лицо. Мол, на — подавись. Такого оскорбления Иван еще ни от кого не испытывал. В душе у него кипело, злость рвалась наружу. Но было уже поздно что-либо изменить, и это еще больше выводило его из себя. Он ругал себя за то, что не прыгнул через забор, не задавил этого наглеца. «Заяц, — с сарказмом думал он о себе. — Показали дуло — и душа в пятки. Но подожди, я брошу эти деньги в твою наглую рожу. Не будь я Козлов. Думаешь купил? Увижу я твое мурло и посмотрим, кто будет смеяться последним».

Приближаясь к дому, Иван постепенно успокаивался, и мысли его принимали другой оборот. Пропуск… А что надо этому человеку на стройке? Таким путем с добрыми делами не идут. Выходит, он, Иван, продался врагу? Козлов даже остановился, поняв это. Он поставил канистры и ладонью вытер пот со лба. Вот как оборачивается дело. Иван Козлов — сообщник врага. Ах ты, стерва.

Он снова подхватил банки и заспешил домой. Дома его поджидали дружки. Они обрадовались, но Козлов поставил канистры в угол и предупредил:

— Кто хоть каплю тронет — оторву голову. Сегодня пьянки не будет, можете разбегаться.

— Да ты что, очумел?

— Говорю — не будет. Баста. Разбегайтесь, иду в милицию.

Бригадир повернулся и ушел. Парни пожали плечами. Но ослушаться бригадира не посмели и разошлись по домам.

Через полчаса Иван вошел в отделение милиции. Дежурный лейтенант лежал на диване и читал. Он отложил книгу и поднялся.

— Здрасьте… — произнес Иван.

— Здравствуйте. В чем дело?

Лейтенант прошел к столу и сел. Указал Ивану на стул напротив.

— Садитесь. Слушаю вас.

— Вот что, товарищ… гражданин начальник…

Бригадир мялся, подыскивая слова, и комкал в огромных ручищах повидавшую виды серенькую кепку.

— В общем — вор я. Украл две канистры спирту.

— Где?

— На стройке, где работаю.

— Когда?

— Час или полтора тому назад.

Лейтенант открыл журнал и стал записывать.

— Фамилия? Имя? Отчество?

Бригадир назвал.

— Все? Или есть что добавить?

— Это одно, что украл. Только из-за этого не пошел бы сюда. Но черт с ним, отвечать буду. Дело вот какое… Несу спирт домой, подзывает меня один тип. Пропуск, говорит, достань на стройку. Хорошо заплачу. Не достанешь — пятнадцать лет получишь. Вот этого типа расколоть надо. Кто пропуск таким путем достает? Не иначе, на заводе задумал натворить что…

— Какой он из себя? И где он сейчас?

— Где, не знаю. Ушел. А какой он из себя… тоже не знаю, — бригадир развел руками. — Стоял за забором в тени. Показывал пистолет, чтобы я его не задавил. Бросил вот мне в морду…

Козлов достал и выложил на стол деньги.

— Купить хотел, гад. Только осечка вышла.

— Вот что, сейчас все спят. Вы тоже можете отдохнуть вон на том диване. Утром с вами побеседуют.

Козлов сидел на диване и курил папиросу за папиросой. Минутами жалел, что сам залез в петлю. Но подумав о незнакомце, опять хмурился и сжимал кулаки. Лейтенант незаметно наблюдал за ним: мается парень, видно жалеет, что пришел.

— Ну, что ты смалишь одну за другой? — грубовато проговорил он. — Жалеешь, что пришел?

— Да нет. Надо бы сгрести того типа. Да пистолет у него, не прыгнешь. Но он еще придет до меня… А жалеть, что ж, приходится. Кому охота сидеть, да еще такой срок.

— А ты раньше времени не переживай. Пришел сам, чистосердечно все рассказал. А это большое дело — самому решиться. Да и потом, что за птица этот тип? Может быть, твоя помощь потребуется. Только уж «завязать» тебе теперь придется накрепко.

— Это зарок. Тот гад за горло взял — не дохнешь. К честному не подошел. Выбрал к кому… За последнего, видать, посчитал. Деньги бросил в морду, паскуда! Встретить бы его на узкой дорожке, я бы из него душу вытряхнул. «Тебя хочу купить». Это про меня так. Выходит, дожил я. Разная тварь грязными руками за горло берет. Докатился, дальше некуда. Но только хватит, баста.

Больше всего возмущало Ивана, что какой-то тип, как теленку, тыкал ему в морду, а он и постоять за себя не мог. Раньше разговаривали с ним так? Кто вставал ему на дороге? Вот только один, старший лейтенант… Вежливо, но сильно подрезал Ивану хвост. Не дрогнул, не испугался. Это был первый, кто заставил Ивана задуматься о себе, как о человеке. Больно было отступаться от Ольги, но Иван осознавал, что офицер сильнее его духом и волей. За таким любая пойдет, только помани пальцем. Шли и за ним, но не те, далеко им до Оли, как и ему до того старшего лейтенанта. Это и наводило его на размышления о своей жизни однобокой, неполной. Хотелось хоть чуточку походить на старшего лейтенанта, быть не только сильным, пугалом. Выходит, за кулаки уважали дружки его. И тот гад — взял и купил. И не спросил…

Утром на следующий день Иван Козлов сидел перед Снегиревым. Невысокий пожилой человек с седыми волосами говорил о том, о чем всю ночь думал бригадир. Скупые и точные слова жгли душу каленым железом.

— Преступник идет к преступнику. Из тысяч честных людей он выбрал именно вас. Это логика. Он знал, что только у таких, как вы, он может найти поддержку и помощь. Задумывались вы об этом?

— Всю ночь думал. Не терзайте душу… прошу вас. Заслужил — наказывайте. Сам пришел. Но на одну доску с тем не ставьте. Я искуплю вину. Отсижу, но буду человеком. Будут уважать не за кулаки и ловкие проделки…

— Где вы условились встретиться с ним?

— Нигде. Он сказал, чтобы я носил кепку козырьком назад, когда достану пропуск. Он тогда ко мне подойдет. А где и когда — не говорил.

Снегирев верил этому белоголовому гиганту. Пожалуй, стоит поручить ему установить связь с неизвестными.

— Как выглядит этот человек? Опишите, что помните.

— Я не смог его рассмотреть. Он стоял за забором в тени дерева. Над досками виднелись часть лица, глаза, лоб. Глаза в темноте не рассмотришь, а лоб, мне показалось, высокий, покатый. Брови темные, широкие, от темноты может быть. И волосы на голове, кажется, зачесаны назад. Только точно не утверждаю. Во что одет, сказать не могу. Я хотел было дотянуться до него да тряхнуть как следует, но он сунул мне под нос пистолет.

— Раньше вам не приходилось его встречать?

— Нет, не припомню.

— Откуда же он вас знает?

Козлов пожал плечами.

— Фигура приметная.

— Нам хотите помочь?

— Хочу. Сделаю все, что поручите.

— Я дам вам пропуск. Тому человеку скажете, что вы его выкрали. Через несколько дней можете надеть свою кепку козырьком назад. Постарайтесь при встрече хорошо запомнить внешность этого человека. Передатите пропуск, возьмите плату, как и договорились. Больше от вас ничего не требуется. Если он вам поручит еще что-либо, сообщите нам вот по этому телефону, но так, чтобы вас никто не видел. Не обращайте внимания на то, что за вами будут присматривать. Все понятно?

— Так точно, — ответил Козлов по-военному, как отвечал когда-то на срочной службе. — Со спиртом что делать?

— Пусть находится пока у вас. Или опасаетесь, что не удержитесь?

— Да нет. Это отрезано. Только как с милицией? Меня это время не потревожат?

— Пока нет.

— Можно мне идти?

— Да.

Снегирев приказал вывести Козлова через двор. Потом задумался. Кто этот неизвестный? Тот ли, кто интересовался заводом, или это второй, с лодки? Его нужно найти и установить за ним наблюдение. Сделать это будет несложно, если он воспользуется пропуском независимо от того, сменит ли там фотокарточку или вытравит фамилию.

Попросив разрешения, в кабинет вошел один из оперативных работников. Он положил перед Снегиревым несколько листков с цифровыми текстами и сказал:

— Перехваченные радиограммы расшифровке пока не поддаются, кроме первых групп, в которых была зашифрована, видимо, кличка «Скорпион». В некоторых радиограммах последних дней на первом месте стоит «Агент У-8». Передачи проводились в одно и тоже время в вечерние и дублировались в ночные часы. Сегодня нашей службой обнаружена работа неизвестной радиостанции. Связь была короткой — восемь секунд. Пеленги приблизительны — район Берегового. Флотское командование на наш запрос ответило, что в это время их станции в эфире не находились.

— Интересно, — откликнулся Снегирев. — Может быть, это отвечал «Скорпион» или «Агент У-8»? Как думаете?

— Не могу сказать. Но предположить можно, что это ответ центру.

«Появился, наконец, «Скорпион», — подумал подполковник. — Долго же ты скрывался».

После войны Снегиреву пришлось вести дело в Прибалтике. Шпион, спасая свою шкуру, дал много ценных сведений и, в частности, сказал, что для работы в Советском Союзе в той же школе готовили еще одного человека, которого он ни разу не видел, но знает, что ему дана кличка «Скорпион». Видимо, он был тщательно законспирирован и долгое время не «работал», выжидал. А сейчас хозяева решили, что можно использовать и его.

Отсюда вытекает, что «Скорпион» — это тот, кто фотографировал завод и корабли. «Агент У-8» — «гость» с лодки.

Офицеру Снегирев сказал:

— Надо постараться следующую передачу взять полностью.

— Меры к этому приняты. У меня все. Разрешите идти?

— Да, пожалуйста.

Так вот как поворачиваются события. Надо полагать, что это «Скорпион» ищет возможность попасть на стройку. Пусть идет в расставленные сети.

Через три дня Иван Козлов, как и было условлено, надел свою кепку козырьком назад.

Семья Воробьевых

Николай и Ольга не могли видеться часто, хотя обоих очень тянуло друг к другу. Зубенко уже почти все знал о родителях Ольги по ее рассказам. Мать ее добрая, спокойная женщина. Она души не чает в своей единственной дочери и ее отчиме, который «дай бог, чтобы и родной таким был». Дочь ничего не скрывает от нее. Поэтому она знает о Николае все, что знает о нем Ольга. Мать уже несколько раз просила дочь, чтобы она пригласила Николая к себе, ей очень хотелось увидеть и узнать поближе друга своей дочери.

В тот вечер Николай встретил Ольгу у проходной. Она спрятала пропуск в сумочку и спросила:

— Ты сегодня свободен? Или как обычно — служба.

— Свободен сегодня.

Николай не мог сдержать улыбку: слишком уж неприкрыт упрек в голосе девушки. Она нахмурилась и спросила:

— Чему ты смеешься?

— Я не смеюсь. Просто рад, что мы, хотя бы и случайно, встретились. И к тому же, я всегда рад, когда вижу тебя.

— В таком случае ты бы мог почаще случайно встречаться со мной.

— Но сегодня я ждал.

— Мама опять спрашивала, когда ты к нам зайдешь. И я тоже хочу, чтобы ты познакомился с моими родителями.

— Хорошо. Но… понравлюсь ли я им?

— Можешь не беспокоиться, маме ты уже нравишься. Она тебя заочно знает. Я от нее ничего не скрываю.

— И ты ей все рассказываешь?

— Конечно.

— И даже — что целовались?

— Ну что ты. Разве такие вещи матерям рассказывают? Они сами догадываются, можешь не беспокоиться. К тому же и отец часто спрашивает о тебе.

— И он дома будет?

— Дома. Он сейчас тоже на стройке работает. Ведут монтаж электрооборудования. Его пригласили как специалиста возглавить эти работы. — И вдруг она рассмеялась.

— Знаешь, иду сейчас к проходной и встречает меня… кто думаешь?

— Иван Козлов.

— Да. Какой ты догадливый… Он извинился так это вежливо, по-джентльментски и попросил меня задержаться. Я, конечно, остановилась. Смотрю на эту каланчу снизу вверх и сама себе кажусь такой малюсенькой. Иван помялся, как слон, вздохнул, ну прямо, как паровоз, и спрашивает: «Ольга, вы сегодня свободны?» С первого дня, хотя мы были даже и не знакомы, он называл меня на ты. И вдруг такая вежливость и официальность. Я говорю: «Нет». Он копнул носком глину и снова спрашивает: «С ним?» Я говорю: «Да». Он вздохнул и говорит трагическим голосом: «Счастливчик»… И забыв попрощаться, отвернулся и ушел. Мне почему-то жаль стало его. Какой-то тихий он. Кепку-блин надел задом-наперед. Большой, неловкий… Ты не обижаешься?

— На него?

— На меня.

— По-моему, не на что. А Козлов, мне кажется, неплохой парень. Много у него напускного, наносного. Бравады, что ли?

— Вы с ним больше не встречались?

— Нет, не приходилось, — покривил душой Николай. Не хотелось ему говорить девушке о стычке и угрозах Козлова.

Мать Ольги встретила Николая радостным возгласом:

— Здравствуйте, здравствуйте. Проходите, пожалуйста. Трофим, к нам гость.

Из комнаты вышел крупный мужчина в пижамной куртке и комнатных туфлях. Он с интересом взглянул на вошедшего. Зубенко узнал в нем того, кто рассматривал его в тот раз у киоска. Теперь Николаю стало понятно его любопытство. Отец Ольги, по-видимому, уже знал его по разговорам.

Мать девушки оказалась высокой, полной, еще не старой женщиной.

Николая пригласили в комнату, Ольга подала ему стул. Трофим Ефимович ушел в другую комнату и вскоре вышел в пиджаке, неся в руке коробку с папиросами. Поставил ее на стол и предложил:

— Курите.

Николай поблагодарил. Чувствовал он себя в гостях свободно. Родители Ольги оказались гостеприимными и добрыми. Трофим Ефимович расположился на диване и перетянул к себе Николая.

Отец Оли уже пожилой, с крупными чертами лица; в коротких, зачесанных назад волосах уже проглядывала седина. Был он чисто выбрит и держался просто.

Он завел разговор на свою любимую тему: об электротехнике, в которой Николай немного разбирался.

Вошла Екатерина Алексеевна с тарелкой румяных и пышных пирожков.

— Попробуйте-ка, что у нас получилось. Пирожки с черемухой. Еще с прошлого года осталась.

Николай понял, что черемуху берегли для торжественных случаев. Его мать тоже в такие дни много пекла и стряпала. Он попробовал пирожок, который оказался таким вкусным и пахучим, что Николай от чистого сердца похвалил хозяйку. Потом пили чай, Екатерина Алексеевна без конца подкладывала Николаю то пирожки, то варенье и приговаривала:

— Кушайте, кушайте на здоровье. Я вижу, что вам понравилось.

Трофим Ефимович с улыбкой поглядывал на нее. Этот крупный мужчина имел, по-видимому, очень доброе, мягкое сердце. Жену он называл не иначе, как Катюша, а дочь — Олюша. У него открытый взгляд, волевой подбородок, высокий лоб. Улыбался он широко, отчего возле глаз собирались веселые морщинки.

Отец Оли тоже присматривался к молодому человеку. И по его виду можно было понять, что тот ему нравится. Гость высок ростом, крепок фигурой, темные волнистые волосы спадают на лоб. Взгляд открытый, прямой. Держится с достоинством и очень вежлив. Мать сразу расположил к себе, это видно по ее сияющему лицу — довольна за дочь. А понравиться ей не так-то просто. Любит людей начитанных, эрудированных, с которыми приятно побеседовать, узнать что-то новое. Да, в конце концов, и Оля не какая-нибудь замухрышка. Рослая, красивая девушка.

— Я уже несколько дней работаю на стройке, — рассказывал Трофим Ефимович. — Предложили заняться установкой электрооборудования для управления стапельным хозяйством. Интересная работа. Много новинок в дистанционном управлении.

— Я слышал, завод скоро будут сдавать, — поинтересовался Николай.

— Где-то в конце лета. В некоторых цехах уже можно приступать к работе, а остальные заканчивают. Держит пульт управления. Вот и приходится форсировать монтаж аппаратуры.

Екатерина Алексеевна расспрашивала Николая о его родителях, кто они, где живут, работают, много ли в семье детей. Николай отвечал и поглядывал на Ольгу. Она была довольна, что он пришелся по сердцу отцу и матери.

Когда Ольга и Николай пошли побродить по городу, Екатерина Алексеевна строго наказывала ему заходить почаще. Она вышла проводить их на крыльцо.

Трофим Ефимович пожал на прощание руку Николаю, и тот почувствовал насколько она крепка и сильна.

Зубенко с девушкой направились на набережную к бухте, куда по вечерам стекались отдыхающие.

Закономерное совпадение

Утром подполковник Снегирев позвонил в отдел и спросил, есть ли что нового. Ему ответили, что есть. Через пятнадцать минут он просматривал пришедшие без него бумаги. Это было сообщение о том, что Завьялов Леонид Григорьевич, отслужив срочную службу, утонул перед выездом на родину. Его матери, проживающей в Смоленске, командованием части было послано извещение о его гибели. Служил Завьялов в технических войсках, расквартированных за границей.

Просмотрев бумаги, Снегирев забарабанил пальцами по столу. Теперь понятно, кто такой Завьялов. Снабдили украденными документами и направили в другой район, а может быть, причастны и к гибели настоящего Завьялова.

Подполковник вызвал заместителя и сказал ему:

— Людей из порта и с железнодорожного вокзала снять. «Гость» с лодки — это радист Завьялов с узла связи рыбаков, он же «Агент У-8».

Кондратьев прочитал сообщение.

— Для нас время очень дорого, — заметил Снегирев. — Я думаю, надо подтолкнуть события и сделать проверку. Сегодня должен работать центр на Тайване. Если он почему-либо не появится, а это бывает часто, распорядись, Глеб Романович, чтобы вечером на его волне была передана одна из радиограмм, которые адресуются «Агенту У-8». Подберите идентичный тон передатчика и радиста со схожим почерком.

— А если это все же не «Агент У-8»?

— Вот это и узнаем.

— Понятно.

Вечером Завьялов заступил дежурить по узлу связи. Из диспетчерской в щель квадратного окошечка, в которое передают тексты радиограмм, наблюдал Зубенко. Рядом сидел Снегирев.

В восемь часов Завьялов сел за один из свободных приемников и начал настраивать его, словно бы слушал передачи от нечего делать. Потом притянул к себе бланк и, откинувшись на спинку стула, стал писать, выражая своей позой небрежность и равнодушие.

Снегирев прослушивал эту же волну на портативном приемнике, который захватил с собой. Он слышал, когда наша станция начала работу, и видел в щель, как карандашЗавьялова бегал по бумаге. В зале, кроме Завьялова, сидели еще двое радистов. Работы не было, и они спокойно покручивали ручки настройки, следя за волной. На Завьялова они не обращали внимания, сами частенько вот так же тренировались в приеме с эфира. Если бы не напряжение, с каким рука Завьялова бегала по бумаге, можно было подумать, что он просто слушает музыку. Но вот передающая станция внезапно, не закончив радиограмму, замолчала. Рука Завьялова замерла над бумагой, он подождал несколько минут, незаметно сунул бланк в карман.

Зубенко и подполковник прошли в смежную комнату. Там сидел майор Кондратьев.

— Ну и как? — с интересом спросил он.

— Принимал, — ответил Снегирев. — Натренирован и чувствует себя спокойно. Видимо, отсюда он и на передачу работал. Теперь надо проследить, как он будет запрашивать, прерванную радиограмму. Обычно центр повторяет ее в ночном сеансе. Ночью Завьялов опять будет слушать эфир. Так мне кажется. Если бы знать, кто еще слушает эту волну?

— Считай, что дело было бы сделано, — откликнулся Кондратьев.

— Да, Завьялов, по-видимому, привез с собой деньги или инструкции «Скорпиону». Установили ли они эту связь? Завьялова нельзя выпускать из-под наблюдения ни на минуту.

— А если арестовать? Прокуратура даст ордер на арест. У нас уже достаточно доказательств…

— Нельзя, — ответил подполковник. — Арест Завьялова насторожит, а то и спугнет «Скорпиона». Тут рисковать мы не можем. Создадим условия, чтобы Завьялов не мог пользоваться аппаратурой узла, возьмем разрешение задерживать его почту, если он куда-либо пишет. До сдачи завода осталось немного. Человек, который хотел достать пропуск на территорию стройки через Козлова, по какой-то причине отказался от него. Возможно, заподозрил слежку, хотя с нашей стороны было предусмотрено все. Предполагаю, что он изыскивает другой путь. А может быть, уже нашел. Но там есть наши люди, и на стройке ничего подозрительного пока не замечено, кроме кражи спирта.

Время приближалось к двадцати трем часам, началу второго сеанса. Снегирев посмотрел на часы и заметил:

— Сейчас мы узнаем, пользуется ли Завьялов аппаратурой узла, как мы подозреваем. Иди, Николай, посмотри, что он делает.

Зубенко ушел, но вскоре вернулся и сделал знак осторожно следовать за ним. Снегирев и Кондратьев прошли в комнату, из которой уже наблюдали за Завьяловым. Снегирев заглянул в зал. На тех же местах сидели два других радиста. Завьялов стучал на ключе. Перед ним на столе стоял магнитофон, диски которого крутились. Подполковник понял, что Завьялов записывает свою работу на магнитную ленту, чтобы затем на большой скорости прокрутить ее в эфир.

Завьялов кончил стучать на ключе и перемотал ленту в исходное положение. Затем включил передатчик. Подполковник засек время: шесть секунд длилась передача. Радист настолько был уверен в своей безопасности, что прокрутил ленту вторично. Затем выключил передатчик и стал прокручивать кассеты на малой скорости: стирал записанную радиограмму.

Снегирев сделал знак, и офицеры вышли из здания. За воротами проходной они сели в ожидавшую их машину и уехали…

Завьялов не предпринимал никаких шагов, которые навели бы на него какие-то подозрения. К работе относился со старанием, был весел, общителен, хотя знакомыми и друзьями не обзаводился. В городе бывал редко, и, если бы Снегирев не располагал данными, полученными в последние дни, то попробуй заподозри его в чем-либо. Но теперь контролировался каждый его шаг на узле связи и за воротами проходной.

Только через неделю после начала работы с центром Завьялов пошел в город. Накануне в его адрес передавалась радиограмма центра. Побродив по городу, Завьялов подошел к кассе кинотеатра, потом спустился на набережную, сидел в парке. В контакт ни с кем не вступал, если не считать кассира кинотеатра, где взял билет на восемь вечера. Перед восемью направился к кинотеатру. В зале за его спиной сидел Кондратьев, справа — пожилая женщина, слева — юная пара. Юноша и при свете держал девушку за руку. Завьялов в кинотеатре ни с кем не разговаривал. После сеанса вышел вместе со всеми и направился прямо домой.

Утром Кондратьев был у Снегирева.

— Странно, очень странно, что он не ищет никаких связей и ничего не предпринимает, — заметил подполковник, выслушав заместителя. — Его не интересует ни почта, ни стройка. Затаился? Выжидает? Или все же он имеет какой-то способ связи с тем, вторым? Телефоном он тоже не пользуется.

— Обживается, — откликнулся майор. — Может быть и не имел задания искать связи.

— Тогда непонятно, для чего он здесь? Сбить след, отвести возможное подозрение от «Скорпиона»? Очень непонятно.

Кондратьев прошелся по кабинету и остановился у раскрытого окна. Сквозь тополиную листву виднелся кусок моря.

— Почему в городах садят одни тополя?

Снегирев подошел к Кондратьеву и стал рядом.

Тучноватый майор отодвинулся чуть в сторону, давая ему место.

— Да, я тоже давно задаюсь этим вопросом, — ответил Снегирев. — Почему? Здесь и яблони возьмутся, наши — дальневосточные, и груши, и вишня. Какое у нас есть красивое дерево: русская береза. И ни в одном городе не увидишь ее. Рябина, хвойные деревья просто бы украсили любой парк, сквер, улицу. Сколько частных садиков в городе. И в каждом яблони, груши, смородина. А как бы красиво выглядела, ну, скажем, яблоневая аллея. Улица, обсаженная березками, пихтой, елью. На своей улице мы с ребятами начали садить яблони. Квартала на два уже вытянулась наша аллейка. Видел, как она весной цвела?

— Видел.

— Красота. Идешь, как по саду. Такой аромат, что дух захватывает.

Кондратьев знал страсть Снегирева к садоводству и заметил шутливо:

— Вам бы, Владимир Сергеевич, главным садоводом города быть. За несколько лет превратили бы его в фруктовый сад.

— Хочешь меня в расход?

— Да нет. Вы и здесь на своем месте. Замену вам трудно найти.

— А сады я люблю, — признался Снегирев, глядя из окна на расстилавшийся перед ним город и на редкие пятна зелени в нем. — Просто нахожу удовольствие возиться в саду, садить, ухаживать. Дышать этой свежестью, видеть, как тянутся тонкие деревца к солнцу, выбрасывают нежные клейкие листочки, наливаются соками. Мне кажется, каждый человек любит природу, сады, деревья, только не все считают, что их надо разводить. Зелень украшает нашу землю, нашу жизнь, воспитывает у людей любовь к природе, к труду. Вырастить хотя бы небольшой сад — это значит, подарить себе и людям радость. Может быть, потому я люблю это занятие, что мне всю жизнь приходится выкорчевывать из нашего общества такие сорняки, как Завьялов.

Снегирев отошел от окна и сел за стол.

— Русский же парень. Видимо, воспитывался в нашем обществе, имел или имеет родных, знакомых, товарищей. Кто его просмотрел? Почему он пошел по этой дороге? Жил среди наших людей, дышал одним с ними воздухом, так почему он стал выродком? Кто-то когда-то допустил ошибку, другую, потом он сам стал допускать их. Плохо, очень плохо, что мы порой проходим равнодушно мимо молодого слабого деревца и только потому, что растет оно в чужом саду, не помогаем ему набраться сил, тянуться к солнцу. А у нерадивого хозяина оно может захиреть и погибнуть.

— В семье, говорят, не без урода, — откликнулся от окна Кондратьев. — Эти выродки в процентном отношении — просто капля в море.

— Но от всех нас зависит, чтобы этой капли вообще не было.

— Так оно.

— Многие из таких вот впоследствии каются о содеянном. Но кто стоял рядом с этим человеком, когда он впервые задумал обмануть, покривить душой, возможно, пойти на преступление? Любой человек не сразу решается на это.

— Равнодушие к чужой судьбе.

— Да, да. Преступно равнодушие. Мы все еще не можем изжить страшный порок капиталистического общества: моя хата с краю. И порой на наших глазах ломается чья-то судьба, чья-то жизнь, а мы равнодушно проходим мимо. В подавляющем большинстве наши люди воспитываются не так, но серая обывательщина кое-где бытует еще. Я много лет присматриваюсь к судьбам тех, кого забрасывают на нашу территорию. И получается примерно такая картина. Человек воспитан в духе личного благополучия. В детстве и юности он не имел недостатка ни в чем. И вот, столкнувшись с первыми трудностями, он пасует, отступает, ищет кривые дорожки. Эгоист где-то сталкивается с интересами общества, коллектива. Он нарушает их, обходит стороной. Отсюда первые, пусть небольшие, преступления перед обществом. А от маленького до большого шаг не такой уж длинный. В конце концов перед таким человеком встает дилемма: или с обществом, с коллективом, или против него. Нейтрального пути здесь нет. Мне все жаль, когда в саду гибнет дерево. И во сто крат жаль, когда вот так гибнет человек — с первых самостоятельных шагов в жизни. Гибнет, когда отходит от коллектива, от общества.

Снегирев встал и прошелся по кабинету.

— Так говоришь, Глеб Романович, Завьялов и не пытался ни с кем вступить в контакт?

— Нет, Владимир Сергеевич. Вел себя спокойно и равнодушно ко всему окружающему.

— Ну, равнодушие-то это показное. Расскажи-ка поподробнее все, что запомнил в его поведении.

— В поведении? Вошел в зал за несколько минут до сеанса. До этого прогуливался возле кинотеатра. Нашел свое место и сел. Сидел, облокотившись на левую ручку кресла. Иногда почесывал ухо, правую руку часто держал в кармане.

— Постой-ка, постой-ка. Какую руку подносил к уху, когда почесывал?

— Правую.

— Так. В какое время? Приблизительно, хотя бы…

— Минут через пять-десять после начала сеанса. И после половины сеанса.

— О чем был фильм?

Кондратьев внимательно посмотрел на подполковника. До него уже стал доходить смысл его вопросов. Как же он сам не догадался?

— О чем — я не запомнил…

— Это хорошо, — быстро заметил Снегирев, поглощенный своими мыслями. — Значит, внимательно следил за Завьяловым. Но не увидел главного. Куда он опускал руку? На колени, на спинку кресла или…

— Он опускал ее в карман и так сидел, не двигаясь. Потом уже облокотился на спинку переднего кресла.

— Вот, вот. Теперь понял, в чем дело?

— Да, понял. Но у нас такую аппаратуру еще не применяли.



Когда Завьялов снова пошел в кино, Снегирев решил сам посидеть за его спиной. Но это отказалось невозможным: Завьялов взял билет на последний ряд. Пришлось устроиться рядом с ним. В фойе Снегирев встретил инженера Воробьева с дочерью, с ними был и Зубенко. Когда заходили в зал, Снегирев увидел впереди Завьялова. На нем был темный вечерний костюм и светлый галстук на белоснежной сорочке. Для демобилизованного Завьялов слишком быстро обзавелся хорошими вещами. Он шел впереди, держа руки за спиной, и пощелкивал пальцами, словно дразнил.

Подполковник сидел рядом с ним, смотрел на экран и ловил каждое движение радиста.

Перед самым началом сеанса к кинотеатру подошло несколько автомашин: коричневый фургон с белой полосой, две крытые машины зеленого цвета. В одной из них находился Кондратьев.

После киножурнала в зале зажегся свет. Завьялов безразличным взглядом скользнул по рядам и устроился поудобнее, облокотившись на левую ручку кресла. Минут через семь после начала сеанса он потянулся рукой к правому уху и после этого ладонью провел по лицу, движением, которым проверяют, насколько отросла борода. Руку опустил на колени, но через минуту сунул ее в карман. В таком положении просидел минут пятнадцать, никак не реагируя на то, что происходило на экране. Сидел и смотрел. И не двигался. Но это только казалось. Снегирев тоже оперся на левую ручку кресла, а правую положил на колени. Незаметно кончиками пальцев прикоснулся к рукаву пиджака Завьялова. Рукав чуть заметно вздрагивал. «Работает на портативной рации, которая умещается в кармане, — отметил Снегирев. — Вот почему он тянулся к уху. Вставляет миниатюрный капсюль. Принимает и передает тому, кто тоже находится здесь же, в зале. Удобный и безопасный способ связи. Вернее, был безопасный…»

Минут через десять Завьялов снова поднял руку к уху и потом, сунув ее в карман, поправил что-то, должно быть, запрятал невидимый в темноте проводок. После этого сел нормально и больше ни к уху, ни в карман не тянулся.

После сеанса Снегирев быстро прошел к выходу и сел в машину, которая ожидала его. Спецмашины уже ушли.

Кондратьев и те, кто находился в этих машинах, сидели в кабинете Снегирева и обменивались впечатлениями об операции. Подполковник, войдя к ним, понял, что они выяснили кое-что важное.

— Ну, как? Не напрасно стояли?

— Не напрасно, — за всех откликнулся Кондратьев.

— Рассказывай…

Снегирев сел за стол, достал припасенный заранее план кинотеатра. Все придвинулись к нему.

— Машины поставил здесь и здесь, — говорил майор. — На четырнадцатой минуте после начала сеанса капитан Игнатов обнаружил работу станции. Слышимость очень слабая. Игнатов, включите магнитофон.

Невысокий плечистый капитан подошел к отдельному столику, на котором стоял магнитофон и включил его. В кабинете раздалось тоненькое попискивание маломощной радиостанции.

— Обнаружили, правда, конец передачи, — заметил майор и стал читать вслух радиограмму: «…дание. Центр ответил, что указание будет передано дополнительно, после выяснения ценности полученных сообщений. Указание двадцать шесть остается в силе. Да хранит вас бог». Работа второго засекречена, он только принимал, но не отвечал. И тут обезопасил себя от возможного провала.

— Но и то, что мы узнали, большое дело, — заметил Снегирев. — Сработали оперативно. А мне уже, видимо, не стоит повторяться. Я тоже убедился, что Завьялов работал на портативной радиостанции. Он настолько чувствует себя в безопасности, что работает открытым текстом, шифруя только самое необходимое… Надо отдать должное его технической оснащенности. Подобный способ связи выявлен у нас здесь впервые. Кроме того, мы теперь точно знаем, что Завьялов здесь не один. Я уверен, что второго мы выявим в ближайшие дни. Мощность этой новой станции очень мала, а следовательно, ее невозможно запеленговать дальше, чем за сто метров от работающего. На этом и строилась безопасность связи Завьялова с его сообщником. Если взять во внимание, что связь с центром проводит только Завьялов (другой работы наша служба в этом районе не обнаруживала), то напрашивается вывод, что Завьялов — связник, второстепенная фигура. Пока непонятно, что такое «двадцать шесть»; Может быть это задание «Скорпиону»?

И добавил:

— Но на сегодня хватят. Пора отдохнуть. Завьялова по-прежнему не выпускать из-под наблюдения. Мне кажется, он в последние дни должен что-то предпринять, не напрасно же он дважды держал связь со своим резидентом. Кроме того, нам известно, что какой-то человек незаконным путем пытался достать пропуск на завод. Это одно, но не нужно забывать, что кое-какие сведения о стройке просочились за границу. Враг действует, и нам надо найти его и обезвредить. Это и является нашей задачей на ближайшие дни.

Поиски тайника

На следующий день вечером Снегиреву доложили, что Завьялов направляется за город: стоит на остановке и ждет автобус на рыбозавод. Это как раз в той стороне, где он высадился с лодки.

Снегирев приказал: ни в коем случае не выявляя себя, проследить, куда направляется Завьялов, и, если он идет к тайнику, где оставил свое снаряжение, в последний момент спугнуть, чтобы проверить содержимое тайника.

— Мне думается, что он пробирается к своему тайнику, — заметил Снегирев Кондратьеву, положив трубку телефона. — Ты можешь спросить, почему я думаю, что к тайнику. Завьялов не мог нести в город свое шпионское снаряжение, это понятно и школьнику. Но он здесь находится уже больше полмесяца, и так или иначе ему что-то должно понадобиться. Мы знаем, что он снабжен коротковолновой радиостанцией, на которой работал в день высадки. Логично я рассуждаю?

— Вообще-то логично. Но здесь трудно гадать.

— А мы должны гадать. Должны сопоставлять, проверять свои догадки. Отбрасывать можно только то, что проверено тщательно и всесторонне.

— Я согласен с этим. Но что же нам даст его тайник?

— Может быть, там есть такое, что поможет нам напасть на след «Скорпиона». Дело наше движется тихо. Я не хочу сказать, что ничего не сделано, но след «Скорпиона» не найден.

— Но мы уже установили, что он существует. Полдела сделано.

— Наиболее легкая половина.

…Вслед за автобусом двинулась зеленая «Волга» с кубиками на дверце. Километра за два от ручья Завьялов вышел из автобуса. Его обогнала «Волга». Остановившись за ближайшим поворотом, она высадила двух человек и умчалась дальше.

Завьялов несколько раз останавливался на обочине ждал, не покажется ли еще какая машина или пешеходы, затем, не спеша, шел дальше. Вот и поворот к ручью, к нему даже протоптана тропка, здесь часто останавливаются машины и шоферы заливают воду в радиаторы. От ручья Завьялов свернул в сторону и направился вверх по склону сопки. Склон был безлесный, кое-где поросший кустарником, пройти по нему незаметно было невозможно.

Перевалив сопку, Завьялов по противоположному склону спустился вниз и, сделав петлю, снова вышел на дорогу. Дождался обратного автобуса и уехал в город. Вечером Князев сидел у Снегирева и докладывал о результатах наблюдения.

— Значит, он все же обнаружил за собой слежку, — заметил подполковник.

— Это невозможно, Владимир Сергеевич. Просто он хотел проверить, нет ли за ним «хвостов». В городе это сделать трудно, вот он и предпринял эту вылазку.

— Вы думаете? Возможно. Но почему он поехал в ту сторону, откуда пришел, а не в обратную? Например, к пионерскому лагерю или в сопки? Может быть, хотел попутно посмотреть, все ли в порядке в непосредственной близости тайника?

— Может быть.

Снегирев развернул на столе карту города и его окрестностей и склонился над ней.

— Двигайтесь ближе. Вот смотрите… красной полосой отмечен путь агента. Крестиком, откуда он ушел из-под наблюдения. Нарисуйте путь его прогулки сегодня.

Князев взял синий карандаш и обвел им путь следования Завьялова. На карте он прошел рядом с крестиком и сделал петлю в другую сторону от дороги.

— Здесь «гость» с лодки был под наблюдением, — заметил Снегирев, ведя карандашом вдоль красной линии до крестика. — Значит, спрятать ничего не мог. Вы подтверждаете это, Князев?

— Да, подтверждаю.

— В город нести свое снаряжение он тоже не мог Выходит, что его тайник должен находиться между крестиком и чертой города, по всей вероятности, недалеко от дороги. Вот, в этом районе, — Снегирев замкнул овальную петлю, в которую попал ручеек, участок дороги до города и склон сопки, на которую поднимался Завьялов. — Здесь его тайник. Завтра с утра организуем поиски. Мы обязаны его найти. Вам, Князев, задание: если Завьялов завтра снова предпримет попытку поехать туда, сорвать ее любым способом, конечно, не выявляя слежки. Понятно?

— Так точно, товарищ подполковник.

Весь следующий день сотрудники Снегирева, разбив участок, отмеченный на карте, на более мелкие, исследовали их вдоль и поперек, но тайник не обнаружили. Руководил поисками Кондратьев.

— Не нашли, — доложил он поздно вечером Снегиреву.

— Очень плохо. Завтра снова искать. Тайник должен быть найден. В нем есть металлические предметы, это несомненно, возьмите саперные щупы для поиска мин.

— Ясно. А что сейчас Завьялов?

— Гуляет с девушкой по набережной. Продавщица универмага.

— Начал обзаводиться знакомыми? Или жениться надумал?

— А что, этот ход возможен. И, может быть, так он и должен поступить по данной ему инструкции. Обзавестись семьей, войти в доверие. Он пока ничего не предпринимает враждебного нам. Выжидает. Почерк, перенятый американцами у немцев.

— Девушка подозрений не вызывает?

— Нет. Встречи носят явный характер отношений между молодыми людьми. Но присматривать за ней мы будем, мы обязаны оградить граждан от возможной опасности. Кто знает, с какими целями он встречается с ней? Может быть, попытается завербовать ее своей помощницей, а она откажется и, пожалуйста, — ее жизнь под угрозой.

— Вы уверены, что ту девушку убили, — спросил Кондратьев.

— Уверен. Сделал это «Скорпион». Только пока еще не ясно, в чем он ее заподозрил.

— Значит, отпадает необходимость задерживать здесь лейтенанта Рязанцева?

— Нет, он еще понадобится, чтобы выяснить некоторые обстоятельства убийства, когда возьмем «Скорпиона».

В дверь постучали.

— Да, — ответил Снегирев.

Вошел дежурный по отделу и доложил:

— Товарищ подполковник, старший лейтенант милиции привез к вам человека, он такую вещь рассказывает… Вы его выслушайте.

— Пригласите.

Дежурный ввел в кабинет Никаноровича, хозяина дома, в котором проживал Зубенко. Старик опасливо остановился возле двери, оглядывая находившихся в кабинете, и не знал к кому обратиться. Поздоровался со всеми:

— Здрасьте…

— Здравствуйте, — ответил Снегирев. — Проходите, пожалуйста, садитесь.

— Да я ничего. Я здесь…

Подполковник вышел из-за стола, провел Никаноровича к дивану и усадил его. Сам сел рядом на стул.

— Слушаю вас.

— Да я вот уже обсказал товарищу… мильцинеру. Тут дело, значит, такое… Может еще и напраслину горожу. Мы во время войны в Белоруссии проживали. Такое дело. В Щеглах. Село большое. Так вот всякого натерпелись под немцем. А был там один полицай — много горя принес народу…

— Как его фамилия?

— Да вот по старости запамятовал. И старуха никак не вспомнит. Такое, значит, дело… Выслеживал этот полицай советские власти и доносил немцам. Щегловского секлетаря по его доносу расстреляли. Вместе с ним и жену, стало быть. Детишек в Германию отправили. Да еще много от его подлой руки полегло. Инженер ТЭЦа обличьем — ну точно он. Только старше стал, глаже. Сытый, культурный. Как встретил на улице первый раз, аж ноги подкосились, стало быть… Проверьте уж. Такое дело. Я, стало быть, на всякий случай. Мало ли бывает.

— Хорошо, товарищ…

— Сугробовы мы, — поспешно подскочил Никанорович.

— …товарищ Сугробов. Мы проверим. Выясним и сообщим. А вы пока никому ни слова про наш разговор. Хорошо?

— Ну да я. Почему же… Как в могиле.

Снегирев записал адрес, по которому проживал Никанорович в Белоруссии, и отпустил его, пообещав вскоре вызвать.

— Вот какие дела, — заметил Снегирев, когда они остались одни с Кондратьевым.

— Он что, спятил? — удивился Кондратьев. — Воробьев. Инженер. Ошарашил старик.

— Не спеши с выводами, Романович. Проверим, выясним. И меня удивил этот товарищ. И, честно признаться, я сам далек от мысли подозревать Воробьева…


На следующий день поиски тайника продолжались. Завьялов в этот день отдыхал после смены и около одиннадцати дня снова направился за город. День был будний, и за город ехало мало. Он поджидал автобус на остановке, и тут к нему привязался пьяный. Завьялов отошел в сторону, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, но пьяный увязался за ним. Он цеплялся за темный рабочий пиджак Завьялова и говорил заплетающимся языком:

— А, ты брезгуешь. Мы не по тебе…

— Да отстань. Чего ты привязался?

— Сам привязался.

Пьяный взмахнул рукой, но Завьялов перехватил ее и оттолкнул человека от себя, он упал. Встал и снова полез на Завьялова. К ним подошел мужчина из очереди и напустился на пьяного. Сюда же с улицы свернули несколько дружинников с милиционером.

— В чем дело? — спросил старшина милиции.

— Да вот — привязался… Налакался с утра пораньше.

— Пройдемте с нами. И вы и он, — указал старшина на пьяного и на Завьялова.

— А я при чем здесь? — возмутился радист.

— Разберемся, товарищ. Идемте с нами.

Задержанных доставили в отделение милиции, и там им пришлось ждать около часа. Потом проверили документы у Завьялова и, извинившись, отпустили его, а пьяного задержали. У Завьялова пропала охота ехать за город, и он вернулся домой удовлетворенный хотя бы тем, что его документы в полнейшем порядке. В конце концов, передачу «Скорпиона» он может переложить в другой тайник, известный ему, и через несколько дней.

За городом возле дороги люди Снегирева в это время обследовали каждый квадратный метр местности, указанной подполковником. И вот один из них с минерским щупом наткнулся в кустах орешника, совсем недалеко от дороги, на тайник Завьялова. Его достали и тут же привезли Снегиреву. В рюкзаке с коричневыми ремешками находилась коротковолновая рация, коробка с патронами к пистолету «ТТ», порошки «Анольф», медикаменты, деньги и небольшие, наглухо запечатанные пакеты в полиэтиленовой пленке.

— Упакуйте все это, — приказал Снегирев. — Я вылетаю в управление.

Через несколько часов подполковник сидел в кабинете начальника управления и докладывал о положении дел в Береговом. Начальник, высокий, моложавый, в сером штатском костюме, внимательно слушал Снегирева, делая пометки в блокноте. Иногда задавал вопросы.

Потом заметил:

— Я думаю, вам поможет вот эта вещь. — Начальник достал из стола небольшую папку, открыл ее и придвинул Снегиреву. — Это — предатели Родины. Может быть, среди них найдете знакомого.

Быстро перебрав фотографии, Снегирев остановился на одной из них.

— Да, нашел… этого знакомого.

На снимке был Завьялов в солдатской форме. Выглядел он здесь несколько моложе, но узнать его можно легко. Снегирев прочитал на обороте: Леонид Зонов…

— Значит, этот самый Завьялов — он?

— Да, он.

— Можете взять его дело с собой.

Вскоре принесли исследованное содержимое тайника Завьялова. Интерес представляли только пакеты, заключенные в полиэтилен, и шифр для радиообмена. Пакеты изъяли и отправили на экспертизу, заменив их точно такими же.

Провожая Снегирева, начальник управления сказал:

— До свидания. Жду доклада, что «Скорпион» обезврежен.

— Будет выполнено.

Следующей ночью содержимое тайника было возвращено на место. За тайником было установлено круглосуточное наблюдение. Кольцо вокруг «Скорпиона» сжималось.

Через неделю Никанорович снова сидел в кабинете Снегирева. Подполковник сказал ему:

— Мы проверили, Петр Никанорович, ваше заявление. Могу сказать, что вы ошиблись. Товарищ Воробьев — уважаемый в городе человек. В Щеглах никогда не был, не был и в Белоруссии. Это установлено точно. Видимо, он просто похож на того человека. Так что ваше подозрение не обосновано.

Никанорович вскочил с дивана.

— Да вот так. Как же это? Старый лешак. Нагородил на человека… Вы уж извиняйте старого. Говорил я старухе, может не он. Настояла она, чтобы пошел в милицию. Столько годов прошло. Ошибиться-то… Такое дело…

— Ничего. Что пришли — правильно сделали. Такие дела требуют проверки. Как говорится: семь раз проверь — один раз отрежь.

— Так оно. Конечно, дело такое… Извиняйте еще раз. До свиданьица.

Старик заспешил к двери. Снегирев вышел за ним и сказал дежурному, чтобы проводили его.

«Правильно поступил старик, — мысленно одобрил подполковник Никаноровича. — Такие вещи следует проверять. Нет, нет да и выявится нечисть, оставшаяся со времени войны».

«Скорпион»

Ступак получил легальный и удобный выход из положения: ему удалось устроиться на строительство завода — на установку электрооборудования. Лучшего нельзя было и желать. Поэтому отпала необходимость доставать пропуск нелегальным путем. Притом этот бригадир Козлов совсем не внушал доверия. Слишком он смело и независимо держался. Ступаку казалось, что он так и не сумел его запугать. Встречаясь с бригадиром на стройке и глядя на кепку, которую тот целую неделю носил козырьком назад, Ступак в душе смеялся над ним. Через неделю бригадир вообще выбросил свою кепку.

На работе Ступак присматривался, к людям, оценивал обстановку, обдумывал, как удобнее и безопаснее выполнить задание хозяев.

В аппаратном зале уже монтировали распределительные щиты, устанавливали электроаппаратуру, оборудование, пульты управления. В вырытую от ТЭЦ траншею уложили кабель и завели его к щитам в аппаратном зале. Траншею пока еще не засыпали.

Монтажникам больше всего доставалось с прокладкой кабеля по каменным стенам, в которых приходилось долбить дополнительные отверстия, забивать в них пробки и по ним уже крепить кабель. Когда Ступак устанавливал щиты, пришла мысль оставить после себя «память», да такую, чтобы игра стоила свеч. Но прежде необходимо сфотографировать чертежи, которые, как удалось ему выяснить, хранились в несгораемом сейфе главного инженера.

Несколько раз Ступак после смены оставался на территории стройки. И в тот вечер после работы он забрался под стапель и стал наблюдать за конторкой. Обычно дольше всех задерживалась на работе Ольга Воробьева, и сейчас ее голова виднелась за освещенным окном в кабинете главного инженера. Часа через полтора она закрыла сейф и вышла из здания. У стапеля Ольга остановилась. Здесь ее участок, работы — Ступак это знал. Ольге показалось, что отверстия в бетоне не соответствуют размеру, а ведь она сама замеряла опалубку их. Неужели сбили? Она положила сумочку и ключи на край траншеи и подошла к площадке. Увидев перед носом ключи, Ступак вспотел. Ольга стояла к нему спиной и что-то рассматривала, потом выпрямилась, вернулась, взяла сумку.

Ступак осторожно заворачивал в носовой платок пластик, на котором отпечатались ключи и круглая печать.

Через минуту Ольга и, видимо, кто-то из секретной части прошли в конторку: осматривали печати. Затем Ольга ушла через проходную.

Целую ночь потратил Ступак, чтобы выточить ключи по слепкам и на старой печати для пакетов сточить номер и выбить другой. Еще раньше он изготовил несколько реле, которые нужно было поставить в электросхему пульта управления. Он принес их на территорию стройки и спрятал.

В тот день он позвонил домой и предупредил, что останется работать на ночь, надо закончить кое-какие дела. Дома к его ночным дежурствам уже привыкли. После работы опять задержался на стройке дольше всех и просидел в укромном уголке до темноты. Фотографировал чертежи при электрическом свете в туалетной комнате, которая не имела окон. Вся операция заняла около полутора часов. Уже перед тем как уходить, нечаянно задел стопку чертежей, они упали и перепутались.

Перед четырьмя ночи он траншеей пробрался к забору. Ровно в четыре свет на территории на минуту погас. Ступак проскользнул между досками, загораживающими выход, пробежал по траншее, выбрался наверх за бугром возле ТЭЦ, и, когда снова загорелся свет, он был уже в переулке. Направился домой. Завтра рано вставать, надо хоть немного отдохнуть.


В аппаратной с работами спешили, отставать было нельзя: монтажники взяли обязательство сдать ее к сроку. Некоторые узлы и щиты были уже смонтированы, их можно было опробовать. В одном из щитов Ступак, вместо настоящих, поставил два своих реле. Их обмотки были рассчитаны таким образом, что вскоре они должны сгореть. Тогда замкнутся контакты, подающие высокое напряжение на механизмы стапелей. Неожиданно заработают моторы и лебедки, удерживающие корпуса судов на стапелях. И все это рухнет. Авария. Потом пусть ищут причину.

В бригаде монтажников работал инженер Сомов. Дотошный и любознательный, он у всех спрашивал, что, как, да почему, и все проверял сам. Ступака несколько раз бросало в дрожь, когда инженер начинал возиться возле щита в углу. Если обнаружит там нестандартные реле, конечно, заинтересуется ими и поднимет шум.

Ступак возился в другом углу и лихорадочно обдумывал, как отделаться от инженера. Щит, который устанавливал Ступак, весил больше ста килограммов и был укреплен на болтах невысоко от пола. Он открутил гайки и позвал инженера.

— Борис Маркович! Подойдите, пожалуйста.

Сомов подошел к щиту. Ступак возился с концами кабеля между стеной и щитом.

— Возьмите эти концы и продерните их к себе.

Инженер просунул руку в отверстие и взялся за провода. Ступак нажал на щит, он сорвался с болтов и упал инженеру на ноги. Тот вскрикнул, но тут же прикусил до крови губу и больше не издал ни звука. Щит подняли, и инженер начал падать, но его подхватили на руки. Минут через десять приехала санитарная машина и увезла пострадавшего в больницу. Ступак переживал больше всех.

— И черт меня дернул позвать его. Надо было сначала проверить крепление… Какое несчастье.

— Кто крепил щит? — спросил кто-то.

— Мы с ним и крепили. Вернее, не крепили, а насадили на болты. А гайки навернуть совсем из виду выпустили. Надо же такому случиться.

Возвращаясь домой, Ступак думал с удовлетворением: «Ничего, обошлось. Некому теперь будет лезть куда не нужно. А нагнал страху этот Сомов. И что ему надо? Почему вдруг перепроверяет монтаж? — Ступака обожгла догадка: — Может быть, он специально подослан? Поэтому и вынюхивал, выслеживал… Но кого? Неужели его, Ступака. Но откуда о нем знают? Он столько лет здесь живет — нет, не может быть. Просто, видно, такой уж человек, этот Сомов. Когда он, Ступак, пришел на стройку, Сомов уже работал здесь. После прихода Ступака туда никого не брали. Отпадает то, что Сомов специально подослан, не могли же органы угадать наперед, что Ступак будет здесь работать. Нервы, видно, сдают».

В тот же вечер Ступак принял от центра радиограмму. Его спрашивали, скоро ли будет выполнено задание, и предлагали после его выполнения сменить место жительства и устроиться в краевом центре, где ему предлагали работу. Ступак уже задумывался о том, скоро ли кончится срок его нахождения здесь. Слава богу, заработал себе на остаток жизни. А он не такой и большой, этот остаток. Пора на отдых. Но хозяева что-то не заикаются об этом. Сколько же они думают загребать жар его руками. Покинуть Береговой… Значит, еще какое-то задание. Надо оговорить, что оно будет последним, это новое задание.

Кто открывал сейф?

Ольга вернулась с работы рано и была чем-то сильно удручена. Она молча поужинала, односложно отвечая на вопросы матеря. Это ее необычное состояние, не могло остаться незамеченным.

— Оля, у тебя неприятности?

— Да нет, мама, все в порядке.

«Скрытничать стала, — подумала мать. — Может быть это связано с Николаем?» Она видела, что Ольга увлечена офицером. Но дочь рано или поздно поделится с ней, как делится всем, что ее волнует. С отцом, хотя он и не родной, она даже откровеннее. Оба инженеры, много общего по работе. Выросла дочь. Летит время…

Отец, как и обычно, вернулся поздно. Ольга сидела над книгой, но не читала. Мать вышла к соседям. Воробьев, собираясь бриться, подшучивал над дочерью:

— Я тоже, влюбившись впервые, ходил задумчивый и грустный. Таился от родителей и был уверен, что никто ничего не замечает.

— Дело совсем не в этом…

Ольга отложила книгу, взглянула на отца, который сидел напротив ее и брился.

— А в чем?

— Отец, ты бывал в управлении стройки? Там в сейфе хранятся документы: чертежи, эскизы, сметы и прочее. Так вот мне кажется, что этот сейф кто-то открывал недавно.

— Когда?

— Позавчера ночью.

— Сейф разве не закрывается?

— Закрывается и опечатывается.

— А почему тебе это кажется?

— Я сама складывала чертежи и хорошо помню, что сверху лежал седьмой лист. Сегодня утром открыла сейф и обнаружила, что листы лежат не в том порядке.

— Не переживай и не отчаивайся напрасно. Ты просто забыла, как лежали листы. Ты никому не говорила про это?

— Нет.

— Из сейфа пропало что-нибудь?

— Нет. Я проверила — все на месте.

— Ну, если на месте, я повторяю, что ты просто ошибаешься. Кто полезет туда, чтобы переворошить твои листы? Территория охраняется, посторонних там нет.

— Я думаю, что надо заявить об этом…

— Заявить. Ты представляешь, что наговоришь на себя? Дело не стоит и выеденного яйца, а начнут тебя таскать туда-сюда: что, как, да почему? Поднимешь панику, оторвешь от дела занятых людей. Ты же взрослый человек, должна представлять, что за это по головке не погладят. Я думаю, что такую глупость ты не сделаешь. Этим ты расстроена?

— Да.

Воробьев уже кончил бриться и, смазывая лицо кремом, продолжал:

— Напустила сама на себя хмару. Ходишь, переживаешь из-за ничего. Раздуваешь из мухи слона. Брось думать об этом и не расстраивайся напрасно. Попасть в зону из посторонних никто не может, тем более залезть в закрытый и опечатанный сейф. Печать не сорвана была?

— Нет.

Воробьев сложил и убрал прибор. Ольга низко склонилась над столом и разглаживала рукой узорчатую скатерть. Отец искоса взглянул на дочь. Переживает, принимает близко к сердцу все неприятности. Он спросил, чтобы отвлечь ее от дум:

— Я что-то Николая в последнее время не вижу.

— Занят на службе. Мы вообще редко видимся.

— Не может выбрать времени забежать на минутку?

— Он мне иногда звонит.

— Олюша, а что за человек к Ершовым приходит? Тот, с которым я в шахматы играл? Невысокий, седоватый…

— Я не знаю. Наверно знакомый. Ершовы — люди общительные, у них часто гости бывают.

— А Коля с ними не знаком?

— Не знаю. Я их никогда вместе не видела, кроме того раза в кинотеатре. Папа, скажи прямо, тебе Николай нравится? Что-то ты все к нему присматриваешься?

— Так-таки прямо и сказать?

— Я серьезно спрашиваю.

— Если серьезно — нравится. Мне кажется, он не глупый, самостоятельный парень. Образован, начитан. Во многих вопросах разбирается глубоко.

— Спасибо, отец. А то я не знала, одобряешь ли ты меня.

— В этом уж я на тебя полагаюсь. Ты его должна больше знать. А мать, я вижу, тоже рада за тебя.

Слова отца не убедили Ольгу, в душе у нее остался какой-то нехороший осадок. Почему отец считает, что об этом не надо говорить? А если она своим молчанием совершит огромную ошибку? Кроме отца, она ни с кем не говорила о случившемся, да и с кем, как не с ним, могла она поделиться в первую очередь? И вот он или не понял, или смотрит на эти вещи совсем по-другому, как-то странно смотрит. Могла бы Ольга поделиться своими думами еще с одним человеком, который, конечно, понял бы ее правильно.

Отец ушел по делам, собралась уходить и Ольга.

Увидев на улице телефон-автомат, Ольга решила позвонить Николаю, знала, что он сейчас на дежурстве. Она вошла в будку и набрала номер. Ответил Николай.

— Коля, здравствуй. Это Ольга. Ты очень занят? К проходной не сможешь выйти? Сможешь? Мне нужно с тобой поговорить. Я сейчас подойду туда.

Николай вышел через несколько минут. Он с тревогой посмотрел в глаза девушки, не будет же она напрасно отрывать его от службы. Ольга взяла его под руку, и они отошли в сторону.

— Николай, извини, что я побеспокоила тебя. Мне надо с тобой посоветоваться. Позапрошлой ночью кто-то побывал у нас в сейфе, где хранятся чертежи. Не сказать об этом, видимо, нельзя, но я не знаю кому, как.

— Ты просто обязана это сделать, Оля. Мимо таких вещей нельзя проходить.

— Поэтому я и пришла.

— Иди вот по этому адресу… Скажи, что ты к майору Кондратьеву. Тебя сразу проведут к нему. Там и объяснишь все.

— Хорошо. Я сейчас же иду.

— Обратно будешь возращаться, позвони мне. Хорошо?

— Позвоню.

Девушка попрощалась и ушла. Николай проводил ее взглядом и вернулся к себе. Оттуда он позвонил Кондратьеву и попросил выслушать Ольгу Воробьеву, которая вскоре подойдет туда.

Ольге показалось, что ее словно бы ждали. Дежурный офицер сразу же проводил ее и указал:

— По коридору, третья дверь направо.

Кондратьев пригласил ее сесть и сказал:

— Слушаю вас, Ольга Трофимовна.

Девушка посмотрела на моложавого майора и удивилась: они никогда не встречались, откуда он ее знает? Она рассказала подробно то, о чем говорила с отцом и Николаем. Кондратьев спросил:

— В сейф имеют доступ многие?

— Чертежами пользуются несколько инженеров, в том числе и я.

— Кто еще знает о том, что вы мне сейчас рассказали?

— Я советовалась с отцом — это инженер Воробьев и… с Зубенко Николаем.

— Они знают, что вы пошли сюда.

— Знает только Зубенко.

— Прошу вас, работайте, как и раньше. Прошу также не говорить никому о случившемся и о том, что вы были здесь. Даже и вашим родителям. Можете вы обещать мне это?

— Да, конечно.

— Вы правильно сделали, что пришли сюда.

Кондратьев проводил ее до выхода и поднялся на второй этаж к Снегиреву. Подполковник сидел за столом, перед ним лежало дело Зонова-Завьялова. Он взглянул на вошедшего и спросил:

— Что интересного сообщила Воробьева?

— Воробьева сообщила, что кто-то открывал сейф, где хранятся чертежи.

— Вот как?

— И мне кажется, что она не напрасно встревожена. По чертежам можно составить представление о заводе, его мощности, о выпускаемой продукции и прочее.

— Конечно. Введи меня в курс дела.

Кондратьев пересказал, что услышал от девушки, и добавил:

— Дело приняло серьезный оборот.

— Теперь ясно, что делал «Скорпион» на территории завода ночью. Его хитрое устройство в пульте управления, видимо, должно попутно навредить, дезорганизовать работу завода. А основное, конечно, эти чертежи. Говоришь, что это было позавчера?

— Да.

— Нам нужно поторопиться, чтобы чертежи не попали в чужие руки. Сегодня же разработаем план, как взять «Скорпиона» с поличным.

— Да, а пока за ним круглосуточное наблюдение.

— Надо установить наблюдение за Ольгой Воробьевой.

Кондратьев с удивлением посмотрел на Снегирева. Ясно же, что девушка здесь не виновата.

— Да, да. На тот случай, если ее попытаются убрать с дороги. А «Скорпион» на это способен.

— В этом вы правы.

— Завтра днем на территории стройки состоится митинг по случаю завершения строительства. Сегодня его принимает государственная комиссия. «Скорпион», конечно, будет там. В его отсутствие сделаем обыск на квартире, надо найти снимки чертежей, и арестуем его.

— Может быть стоит подождать еще немного. Должен же Завьялов передать пакет.

— Ждать уже не имеет смысла. Все данные в наших руках. Я сейчас позвоню прокурору и попрошу приготовить ордера. Ты заедешь за ними. Потом возьми с собой еще двоих, арестуйте Завьялова и сюда. Забери с собой Зубенко, поможет брать «Скорпиона». Детали его ареста обсудим вечером. Возможно, он вооружен и окажет сопротивление.

На столе зазвонил телефон. Снегирев снял трубку и нахмурился.

— Этого еще не хватало. Сейчас еду.

Он положил трубку на аппарат и встал из-за стола. Поднялся и Кондратьев.

— Капитан Князев доставлен в больницу в тяжеломсостоянии. Завьялов скрылся. Бери машину и езжай на Портовую, где жил Завьялов. Я — к Князеву. Через полчаса встретимся здесь.

Они вошли во двор и сели в машины. Снегирев приказал шоферу:

— В госпиталь. Побыстрее.

Минут через семь он был в госпитале. Его провели к Князеву, который только что пришел в себя. Ему промыли и забинтовали рану на голове, которую нанес Завьялов. Князев был очень слаб, да и сообщить ничего определенного не мог. Снегирев пожал ему руку, лежавшую поверх одеяла, пожелал выздоровления и вышел. Он сравнительно успокоился — ранение не опасно, обойдется без операции.

Подполковник вернулся к себе. Ждать, когда Кондратьев сообщит результат осмотра места происшествия, было некогда. Снегирев направил несколько групп людей перекрыть дороги из города на случай, если Завьялов попытается улизнуть. Еще две группы были направлены — одна на железнодорожный вокзал, другая в морской порт.

Минут через пятнадцать приехал Кондратьев.

— Что там? — нетерпеливо спросил Снегирев.

— Князев час назад до звонка вам обнаружен лежавшим за углом дома, где жил Завьялов. Тот, видимо, раскрыл слежку. После этого побывал в квартире и ушел в неизвестном направлении.

— Бери людей и ищите его. Забери с собой Зубенко, он там больше не нужен. Позванивай мне, может быть Завьялова заметят на выходе из города.

Зонов заметает следы

Еще несколько дней назад Завьялов почувствовал какую-то смутную тревогу. Порой ему казалось, что за ним наблюдают чьи-то внимательные глаза. То на улице, когда он шел на работу или обратно, то в магазине или столовой. Он внезапно оборачивался, но ничего подозрительного не замечал. Если позволяло время, старался лишний раз проверить, нет ли за ним слежки. И слежки не замечал, а странное тревожное предчувствие не покидало его. С этой целью он и предпринял поездку за город, но ничего подозрительного там тоже не обнаружил. Вот только на второй раз — привязался этот пьяный… Но его сразу же отпустили, вернув документы. Тревога не покидала его да днем ни ночью. Иногда он просыпался в своей комнате, обливаясь потом: приснилось, что его выследили и хватают, то вечером ему казалось, что за дверью кто-то стоит. Он рывком распахивал ее — там никого не было.

«Нервы, что ли, сдают?» — думал он. Такого состояния он никогда себе не представлял — ежечасно, ежеминутно чувствовать на себе чье-то пристальное внимание, пугаться стука соседней двери, громкого разговоре внизу на лестнице, равнодушного взгляда прохожего. Уже давно пора было пакет передать по назначению, но он все не решался поехать к своему тайнику.

В тот день, возвращаясь с работы домой, Завьялов свернул в сквер и сел на скамейку. Хотел успокоиться, подышать свежим воздухом. Время было раннее, сквер пуст. Напротив за фонтаном сидела мамаша с ребенком, рядом стояла коляска. Чуть дальше парень и девушка — еще подростки — о чем-то оживленно беседовали. За кустами виднелся мужчина, он курил и посматривал в сторону бухты. Завьялов поднялся и вышел на улицу. Обошел сквер и вошел с другой стороны. Мамаша и парень с девушкой сидели на своих местах, а мужчины не было. Это насторожило Завьялова. Он побрел по городу, прикидывая, как удобнее еще раз проверить, нет ли «хвоста».

На пустынной загородной улице он сделал петлю вокруг квартала и вошел в булочную. Через окно наблюдал: «хвоста» не было.

Он взял сайку, завернул ее в газету и направился домой. Попутно зашел в магазин недалеко от дома, где брал продукты на утро и вечер. Почти сразу же за ним вошел невысокий мужчина. Его он уже видел, тот выходил из дома напротив. Завьялов нарочно задержался в магазине, чтобы мужчина ушел раньше. Он просто встал в угол и наблюдал. Мужчина прошел к кассе и выбил чек. Он ни разу не взглянул на Завьялова, но тот чувствовал, что он не выпускает его из вида. Тревога росла. Значит, все же за ним следят.

Завьялов вышел первым, не выдержали нервы. Да и что толку убеждаться лишний раз. Выходит, влип. Вот откуда эта тревога, страшные сны. А он-то был уверен, что теперь все позади, устроился на хорошее место. А может, все же нервы?

Дома Завьялов положил покупки на стол и снова вышел на улицу. Надо точно убедиться, что за ним следят, а тогда уже предпринимать что-то. Совсем раскис, как девчонка.

С крыльца Завьялов увидел, что от дома уходит тот, кого он видел в магазине. Из дома напротив вышел еще один человек в темном неброском костюме и направился в ту же сторону. Завьялов сделал вид, что забыл что-то дома, и повернул обратно. Что они обложили его со всех сторон, что ли? Он окинул взглядом безлюдный двор и встал за углом, приготовив пистолет. Когда мужчина вышел из-за угла, он ударил его рукояткой, и, подхватив, оттащил к стене. Затем быстро поднялся к себе. Забрал деньги и бумаги, снова спустился вниз, но пошел не к двери, а к окну, выходившему на детскую площадку. Осмотрелся, вылез и дворами направился в сторону сопок. Надо было немедленно спрятаться и переждать хотя бы несколько дней.


Лейтенант Рязанцев получил ответ на свой рапорт о переводе. Ему предложили службу на Северном флоте. Согласился без колебаний. Оформив документы, решил попрощаться с городом, навестить памятные места. Поднялся на сопку: хотелось побыть наедине со своими мыслями. Его первая и настоящая любовь не забывалась, не тускнела…

Лейтенант постоял на площадке. На этом месте провела последние минуты своей короткой жизни его Надюша. Перед ним расстилался залив, тихий, спокойный, четко ограниченный вдали мысами. А дальше — море. Недолго он послужил здесь, но уже изучил некоторые морские дороги, полюбил уютные бухты, берега, изрезанные и каменистые. Не думал, не гадал, что так скоро придется покинуть этот край.

На сопку торопливо поднимался кто-то. Рязанцев опустился на камень, не хотелось, чтобы его видели.

Завьялов перевалил каменистую вершину сопки и остановился возле кустов орешника. Оглядевшись по сторонам, достал пистолет и стал протирать его платочком. Даже издалека Рязанцев увидел на нем яркие красные пятна. Так вот почему тот оглядывался и так торопливо поднимался на сопку. Здесь дело нечисто. Что он натворил и куда удирает?

Завьялов спрятал платок в орешнике и стал спускаться по противоположному склону, видимо, направляясь в сторону пионерского лагеря. Он предпочитал идти по лесу, не выходя на дорогу, огибавшую извилины берега. Рязанцев укрепился в своем подозрении и, скрываясь за деревьями, направился вслед за ним. Завьялов шел очень быстро. Так они почти пробежали около десятка километров. Рязанцев взмок. Он расстегнул китель, Человек не останавливался, словно задался целью вымотать и лейтенанта и себя.

Надо было как-то сообщить в органы, но и бросить погоню нельзя. Попробуй его потом найди. А если он совершил преступление, значит, думает скрыться.

Поставив на всякий случай пистолет на предохранитель, Завьялов чуть сбавил шаг, пошел в сторону пионерлагеря. Где он будет прятаться, он еще не решил, но подальше от города. Он переждет где-нибудь в безопасном месте, пока схлынет горячка, а потом сумеет связаться с центром. После этого ночью выйдет в нейтральные воды, и там его подберут. Место и сигнализация условлены заранее.

Часа через два с лишним Завьялов подходил к пионерскому лагерю. Его надо было обойти стороной, чтобы выйти к рыболовецкому совхозу. Но увидев на берегу лодку, он передумал. Лучше переправиться на ней на один из островков, что зеленеют напротив. Там-то его не вздумают искать, да и он сможет следить за подходами и вовремя спрятаться. Завьялов спустился к берегу и, не выходя на открытое место, некоторое время осматривался. Берег безлюден, лишь со стороны лагеря доносятся детские голоса. Он вышел из кустов и направился к лодке.

Рязанцев понял, что человек сейчас воспользуется ею, чтобы удрать водой. Ну, пусть воспользуется. Лейтенант стороной обошел его и направился к лагерю, домики которого виднелись сквозь зелень деревьев. Там он найдет возможность связаться с городом.

В лодке не оказалось весел, но Завьялов знал, что они должны быть где-то невдалеке. И вскоре нашел их в траве. Он перенес весла в лодку и столкнул ее на воду. И тут увидел двух мальчишек. Несет их нелегкая!

Мальчишки подбежали и остановились невдалеке. Один из них черный, худощавый, был очень похож на Ершова, и Завьялов понял, что это Толя, отдыхающий в лагере. Узнал или нет? Кажется, нет…

Завьялов раздумывал: что делать? Ребята могут потом рассказать то, что видели. Время терять тоже нельзя.

Черноглазый мальчик несмело попросил:

— Дядя, прокати на лодке.

Завьялов прикидывал. Прокатить? Это можно… Отвезти подальше и… Чтобы ни одна душа не знала, где он.

— Полезайте быстро.

Мальчишки с радостью забрались в лодку и устроились на корме. Завьялов вставил весла в уключины, и лодка стала удаляться от берега.

Ребята наслаждались прогулкой и весело переговаривались.

— А в лагере вас не хватятся? — спросил Завьялов.

— Не-е. У нас сейчас прогулка, — откликнулся рыжеволосый мальчишка.

Вскоре ребята, видя, что лодка все дальше и дальше уходит от берега, забеспокоились.

— Дядя, а вы обратно скоро?

— Что, уже надоело кататься?

— Да нет… Только вы далеко уходите. Домики вон уже еле видно. Пока доберемся обратно, так нас потеряют.

— А вы со мной не бойтесь. Еще немного пройдем и повернем назад. Будете потом перед мальчишками хвастать, что так далеко уходили.

Ребята притихли, ожидая, когда лодка развернемся назад. Но дядька все дальше и дальше гнал ее от берега. Мальчишки захныкали:

— Дяденька, зачем так далеко? Мы боимся…

Завьялов прикрикнул на них:

— Сидите тихо. А не то повыбрасываю, как котят.

Ребятишки совсем присмирели. Размазывая по щекам слезы, с мольбой смотрели на сердитого дядьку. И зачем они напросились? От берега ушли так далеко, что назад никак не доплыть. Взрослому и то не под силу будет.

Завьялов осматривался вокруг и прикидывал, как удобнее расправиться с этими нечаянными свидетелями. Треснуть по голове веслом, да и за борт? Он взглянул на их заплаканные лица, и в его глазах мальчишки прочитали свой приговор.



Толя привстал и потянул к себе за руку своего друга.

— Сидеть и не шевелиться! — прикрикнул на них Завьялов, вытаскивая из уключины весло.

Издалека послышалось постукивание мотора. От лагеря в сторону моря шел катер. Он находился уже на полпути к лодке. Завьялов снова вставил весло в уключину и направился в сторону от катера. Надо было выждать. Вернее всего катер идет по своим делам, его-то еще, конечно, не хватились. Пройдет, и тогда можно будет следовать дальше.

Катер шел в сторону лодки. На его носу стоял милиционер в синей куртке. Завьялов забеспокоился. Ребятишек, что ли, разыскивают? Давно надо было выбросить их за борт. Что раздумывал? Ах, черт! Он бросил весла и стал поджидать катер. Если что, так он успеет уложить там всех. Их человека три, не больше.

Катер выключил мотор и по инерции шел к лодке. Милиционер еще издали крикнул:

— Вы почему ребят увезли? Их же там потеряли.

Завьялов на всякий случай держал руку в кармане, сжимая рукоятку пистолета. Катер остановился возле самой лодки. Завьялов ответил:

— Они сами напросились. Прокатиться.

— Взрослый человек и делаете глупости. Уехали в такую даль.

Завьялов внутренне расслабился. Это не за ним. Но пацаны все же могут выболтать или начнут жаловаться., что кричал на них. Значит, надо обратно и сматываться куда-то в другое место.

Старшина опустил за борт трал и помог подняться ребятишкам. Когда они перелезли через леер, строго сказал:

— А ну, марш в каюту.

Они послушно юркнули за дверь.

— А вы поставьте чужую лодку на место, — сказал старшина Завьялову. — За это наказывают.

— Ладно, — отозвался Завьялов и облегченно вздохнул. Пока все обошлось.

Катер запустил мотор, и Завьялов взялся за весла, чтобы отвести лодку в сторону. Но тут старшина перемахнул леера и спрыгнул прямо на борт лодки. Она моментально перевернулась, и Завьялов оказался в воде. Когда он вынырнул, отфыркиваясь, то увидел на борту катера нивесть откуда взявшегося офицера. Он все понял и ринулся к старшине, который всплыл в стороне, чтобы хоть одного отправить на дно. Но лейтенант поднял причальный шест с крюком на конце и крикнул:

— Только посмей! Так и воткну в тебя этот гарпун.

Рязанцев подал шест старшине и помог подняться на борт. Потом они вдвоем вытянули Завьялова и на всякий случай связали ему руки и ноги.

Мужество и всякая воля покинули Завьялова, и он, привалившись к рубке катера, плакал. Слезы катились по мокрым щекам и сливались с каплями морской воды. Так глупо влип. Мальчишки, ничего не понимая, опасливо выглядывали из каюты. Рязанцев подошел к ним и спросил:

— Перепугались?

— Он хотел нас за борт выкинуть, чтобы не просились обратно, — заметил Санька.

Рязанцев посмотрел на Завьялова, который сидел, опустив голову. Спутанные мокрые волосы прилипли ко лбу, взгляд, как у загнанной собаки, которую прижали в угол. И хочет и боится ухватить. Такой мог бы и выбросить. Видимо, заметал следы. Ничего, сегодня разберутся, почему у него пистолет и куда он направлялся.

Когда катер подходил к деревянному причалу, на берегу остановился зеленый газик. Из машины вышли несколько человек в гражданских костюмах. Среди приехавших был майор Кондратьев. Он подождал, когда старшина и Рязанцев перебрались на причал, и сказал:

— Майор Кондратьев. По вашему звонку.

Завьялову развязали ноги и посадили в машину. Он узнал Зубенко, который часто бывал на узле связи, и понял, что за ним следили с первой его минуты появления здесь, на этой земле, которую он предал.

Кондратьев крепко пожал руки черноволосому лейтенанту и старшине милиции, на котором облипла мокрая форма, и сказал:

— С вами, товарищи, мы еще встретимся.

Рязанцев, смутно догадываясь о происшедшем, шагнул к майору и тихо спросил:

— Скажите, это не тот… который столкнул девушку со скалы?

Кондратьев ответил:

— Нет. Но тот человек тоже очень скоро ответит за все свои преступления. Вам в город нужно?

— Да… Но я доберусь.

— Ждите, я пришлю за вами машину.

Майор сел в газик, и он умчался в сторону города.


Завьялов сидел перед невысоким человеком в гражданском костюме. Ему часто, помимо желания, приходили мысли о том, как он заканчивает свою только что начавшуюся карьеру. Вопреки всем наставлениям инструкторов из серого коттеджа, не помогли их опыт и первокласснейшая техника. Не таким представлял себе Зонов конец жизни. Конец жизни. Смерть… Нет, только не это. Он все расскажет, все, что знает, он предложит свою помощь, он готов на все, но только бы жить. Жить!

Снегирев спрашивал:

— Что вас толкнуло на путь измены Родине?

Этот жалкий человечишко, дрожавший только за свою собственную шкуру, с трудом выдавил из себя:

— Страх…

— Расскажите подробнее.

Зонов перевел дыхание, нервно потер руки о колени и стал рассказывать тихим, безжизненным голосом. У него постоянно перехватывало дыхание, он глубоко втягивал воздух, выпрямляясь на стуле. Но после этого плечи опять никли, голова клонилась вперед.

— Когда и где впервые вы услышали о «Скорпионе»?

Зонов поднял вопросительный взгляд на сидевшего перед ним человека.

— Я не слышал о таком.

— К кому вы сюда шли?

— Шел выполнять задание. Попутно нужно было передать кое-что.

— Кому?

— Я не знаю. Надо было оборудовать тайник и сообщить центру. Об остальном я ничего не знаю. Я все вам расскажу, прошу верить. Все, что знаю. Меня завербовали… Я много знаю…

Но встретив взгляд человека, сидевшего напротив, Зонов замолчал. Что он может рассказать? Чем удивит его? И грош цена всем его рассказам. Но выходит, взяли и того, кого так берегли там, за океаном. Эта догадка не принесла облегчения. За свои преступления будет отвечать только он. А так хочется жить. И никогда раньше он не чувствовал это так остро, как сейчас, здесь, в кабинете с широкими окнами, за которыми опускается ночь.

— Зачем вы совершили еще одно преступление, ударив человека возле вашего дома?

— Мне показалось, что он за мной следит. Я хотел скрыться.

— Для чего вы взяли с собой в лодку ребят?

Зонов вскинул тусклый, запавший взгляд и снова опустил голову. Имело ли смысл увиливать и врать? Бесполезно. Они знают каждый его шаг. Только откровенным признанием может он смягчить свою участь. Глухим, плохо повинующимся ему голосом он ответил:

— Хотел избавиться от них. Боялся, что они меня выдадут…

— Утопить?

— Да…

Если бы сейчас Зонов поднял взгляд, он увидел бы, с какой яростью смотрит на него этот пожилой и седой мужчина. Снегирев взял себя в руки. Сколько звериного в этой трусливой душе, если и на детей мог он поднять руку.

Перед подполковником лежала фотография Зонова в солдатской форме. Он снова положил ее в дело и закрыл папку. Позвонив, он встал из-за стола и направился к окну. Вошедшему дежурному, не оборачиваясь, сказал:

— Убрать.

Зонов тяжело поднялся. Сгорбившись, безвольно опустив руки, он вышел из кабинета.

Конец «Скорпиона»

Минут через двадцать у Снегирева собрались офицеры его группы. Необходимо было наметить план ареста «Скорпиона». Подполковник никак не мог успокоиться от мысли, что чуть было не погибли подвернувшиеся под руки Зонова ребятишки. Насколько жесток и коварен враг. Ради собственной шкуры он готов предать и продать все на свете, уничтожить вставших на его дороге.

— Где сейчас «Скорпион»? — неожиданно спросил Снегирев, останавливаясь возле стола.

— Весь вечер находится дома, — ответил Кондратьев.

— Семья?

— Тоже дома.

— Завтра в первой половине дня на стройке состоится митинг по случаю окончания строительства. Там и возьмем «Скорпиона». Кондратьев в это время произведет обыск в его квартире и на электростанции. «Скорпион» при задержании может оказать сопротивление, поэтому быть бдительными. Как дела с пультом управления?

— Нестандартные реле заменены новыми, — ответил майор. — Больше ничего подозрительного при проверке не обнаружено.

— Понятно. Где сейчас Ольга Воробьева?

— Тоже дома.

— Со стороны «Скорпиона» ничего не замечено по отношению к ней?

— Пока нет.

— У кого есть вопросы? Нет? В таком случае можете отдыхать.


Утром территория между цехами на судостроительном была запружена народом. Возле двухэтажной конторы завода возвышалась импровизированная трибуна, обтянутая кумачом. На ней находились руководители стройки, завода, представители партийных и советских организаций города.

Снегирев находился в толпе строителей и наблюдал за празднично настроенными веселыми людьми. Они собрались отметить еще одну свою трудовую победу. Невдалеке от подполковника стояли инженер Воробьев и его дочь.

Митинг открыл главный инженер строительства. Он говорил, что завод сдан в эксплуатацию на месяц раньше срока. Государственная комиссия приняла его с оценкой «хорошо».

— Мы славно потрудились и сейчас вполне заслуженно отмечаем наш трудовой подвиг!

Толпа взорвалась аплодисментами. Подполковник увидел в толпе возвышавшегося над всеми Ивана Козлова. Он яростно бил в ладоши.

Воробьев огляделся вокруг и, увидев стоявшего невдалеке Николая Зубенко в гражданском костюме, стал выбираться из толпы, сказав что-то дочери. Ольга с улыбкой кивнула ему и осталась стоять на месте. Она была горда тем, что в этом строительстве есть и ее труд.

Когда Воробьев поравнялся со Снегиревым, подполковник спросил:

— Вы что, убегаете с митинга? Нехорошо.

Инженер, почувствовав, что к нему придвинулись люди, сделал попытку выбраться из толпы, не ответив Снегиреву.

— Не торопитесь. Сейчас будут зачитывать отличившихся на строительстве. Разве вам не интересно? А потом, вы мне нужны… поговорить по одному вопросу.

Инженер пожал плечами и остался на месте. Через несколько минут к Снегиреву подошли офицеры в форме. Майор Кондратьев шепнул, что в квартире «Скорпиона» обнаружена неотправленная микропленка со снимками чертежей и кое-что еще.

Воробьев искоса взглянул на них. Он понял, почему здесь находятся офицеры и эти, в гражданском, что внимательно следят за ним. Игра закончилась не в его пользу.

Снегирев приблизился к Воробьеву и сказал:

— А теперь пройдемте, гражданин Ступак. Нас ждет машина.

Воробьев, не опуская головы, пошел через толпу. Впереди, сзади и по сторонам шли люди Снегирева. Инженер сунул руку в карман, но тотчас почувствовал, как запястье обхватила чья-то крепкая рука.

— Осторожно, — насмешливо предупредили сзади.

Ольга вновь увидела отца и, радостно улыбаясь, — только что назвали ее в числе передовых, — пошла ему навстречу. Снегирев кивнул Зубенко. Николай остался на месте и подождал девушку. Когда она, не замечая его, проходила мимо, он окликнул ее:

— Оля. Одну минутку.

Николай взял ее под руку и вывел из толпы.

— Оля, твой… Воробьев арестован, — Николай не хотел, не мог назвать этого человека отцом, не повернулся язык.

— Как? За что арестован?

Ольга остановилась как вкопанная.

— Тебе нужно прийти вот по этому адресу. Там тебе все объяснят, — как можно мягче проговорил Николай. — Ты извини, мне нужно идти.

— Да, да…

До нее еще никак не мог дойти смысл сказанного Николаем. Арестован… Она не ослышалась. Сжав голову руками, она пошла следом за ушедшими. У проходной она увидела, что несколько машин свернули в улицу и умчались в сторону центра.

У себя в кабинете Снегирев спросил Николая:

— Как Ольга?

— Сами понимаете, как…

— Да. Но она сильная, волевая девушка. Узнает правду, легче перенесет. А ты вот что, до отлета побывай у своих хозяев и сообщи им, что они правильно опознали предателя. Объясни, что открывать это до поры — было нельзя. Поблагодари их, и пусть спокойно живут в своем доме. После этого езжай к тайнику и вези сюда его содержимое.

Сыну подполковник сказал:

— Ты, Алексей, бери машину и вези сюда электрика Сенцова, дирижера светом. Будет отвечать как соучастник.

Когда Алексей ушел, Снегирев словно бы про себя заметил:

— Конец «Скорпиона»…

Увидев все еще стоявшего в кабинете Зубенко, подполковник спросил:

— Ты что?

— Надо бы с ребятишками увидеться, Владимир Сергеевич. Они сегодня или завтра приезжают из лагеря.

— Я думал, что ты через несколько дней будешь проситься сюда. У тебя же здесь дела…

— Да, буду.

— Тогда и увидишься с ребятами. А заодно захватишь им подарки. Да еще и планер за тобой. Забыл?

— Не забыл, просто некогда было.

— Можешь идти, и передай дежурному, пусть вызовет Кондратьева.

Майору Снегирев сказал:

— Поезжай, Глеб Романович, в штаб погранотряда, поговори с Рязанцевым, объясни, пусть он задержится здесь до завершения дела об убийстве его невесты. Я думаю, он не откажется.

— Хорошо, Владимир Сергеевич.

Поздно вечером специальный самолет поднялся с аэродрома Берегового.

Николай провожал глазами удаляющуюся цепочку огней и думал о судьбах людей, так или иначе соприкоснувшихся с грязным делом шпионажа и предательства, с подлостью и коварством. Бдительность этих людей во многом помогла сорвать маску с тех, кто своей целью ставил вредить делу строительства коммунизма в нашей стране.


Буданцев И. Боевая молодость

ВЕРНОСТЬ ДОЛГУ
Годы гражданской войны. Каждый советский человек знает, какими мучительно тяжелыми были они для молодой Республики Советов, какой дорогой ценой был завоеван мир. Контрреволюция бросила против Советского государства огромные силы. Враги не могли примириться с существованием страны, где у власти стояли рабочие и крестьяне.

События, описываемые в этой книге, нельзя отнести к разряду серьезно повлиявших на ход гражданской войны. Это лишь один из многих эпизодов, одна из операций, проведенных военными чекистами по разгрому вражеской агентуры в тылу Красной Армии. Однако из таких многочисленных больших и малых побед складывался общий успех, формировалась победа.

Главное достоинство повести прежде всего в том, что она написана на основе подлинных событий, происходивших в 1920 году в городе Екатеринославе (ныне город Днепропетровск). Этот город Врангель рассматривал как один из ключевых пунктов для своего будущего наступления. Естественно, что поэтому белогвардейская контрразведка предпринимала шаги для создания шпионской группы в этом районе. Усилия чекистов сорвали замыслы врага.

Все дальше и дальше в историю уходит от нас гражданская война, послеоктябрьская эпоха великих классовых битв, в которых формировался, становился на ноги новый советский человек.

Как ни тяжело говорить, но теперь, в восьмидесятых годах, все меньше остается среди нас людей, закаленных в огне тех жестоких схваток. Таково неумолимое, быстротечное время. Именно поэтому для нас крайне дороги рассказы ветеранов о тех героических днях.

Иван Иванович Буданцев — один из таких людей. Его жизнь — пример служения долгу, своей Родине. До революции он учился в Горном институте, затем в Одесской школе прапорщиков. После Октября перешел на сторону революции, в 1918 году вступил в партию большевиков, воевал во Второй Конной Армии, был полковым комиссаром. Затем работал в органах ВЧК — ГПУ, в партийном аппарате, служил в Советской Армии, демобилизовался в должности начальника кафедры одной из ленинградских военных академий. Сейчас он персональный пенсионер, кандидат технических наук, полковник в отставке, активный общественник.

Он редко рассказывает о себе, держится всегда скромно и просто. Однажды один из его старых приятелей увидел записи Ивана Ивановича на его рабочем столе и попросил домой почитать… Так родилась эта книга.


Павел Кренев


Шла гражданская война. Я служил военкомом в 186-м полку 21-й стрелковой дивизии. Весной двадцатого года мы стояли в Новочеркасске, ждали отправки на фронт сражаться с белополяками. В стране свирепствовал тиф. Вдруг свалил он и меня. Мне было двадцать два года, я был здоров и крепок. Вскоре выздоровел, но тиф оказался возвратным. Второй приступ я перенес на ногах, когда грузились в эшелоны. Но третий, самый сильный, опять свалил меня уже в пути на фронт. Во сне я метался от жара и бредил. На станции Козлов меня сдали на эвакопункт. Из Козлова увезли в Тамбов. Когда выздоровел, меня назначили военкомом 202-го эвакогоспиталя в Тамбове.

Молодая республика наша получила тогда передышку: блокаду сняли, из шести фронтов остались только два: Западный и Юго-Западный. Врангель, сменивший Деникина, сидел в Крыму. С поляками велись переговоры о мире. В стране надо было восстанавливать разрушенное хозяйство и в первую очередь шахты Донбасса. Нужны были свои специалисты. Совет труда и обороны постановил: всех студентов горных институтов откомандировать из армии на учебу. Меня, как бывшего студента Петроградского горного института, направили из Тамбова в Петроград. Перед отъездом я пошел в госпиталь проститься с ранеными красноармейцами. Среди них находился мой однополчанин по родному 186-му полку. Рядовой боец. Узнав, куда и зачем я еду, он стал убеждать меня, чтоб я взял направление в Екатеринослав. Там тоже есть горный институт и живут его родители. Они устроят мне жилье и всячески помогут, покуда я не обживусь. Да и с продуктами в Екатеринославе гораздо лучше, нежели в Питере.

Я согласился с ним. Мне выписали новую командировку.

Через несколько дней я приехал в Екатеринослав, совершенно не подозревая, что ждет меня в этом городе. В канцелярии института сказали, что занятия в сентябре, возможно, не начнутся. Профессорско-преподавательский состав еще не подобран. Общежития не отремонтированы. Я должен найти временное жилье, тогда меня оформят. Я уже решил идти к родным моего бывшего однополчанина, но в коридоре меня окликнула одна из сотрудниц канцелярии, молодая и миловидная женщина.

— Одну минуточку, товарищ Буданцев, — сказала она. — У меня есть знакомые, очень хорошие люди, Петровы. Муж и жена. Очень хорошие люди, — повторила она. — Он — художник и преподает в школе рисование, а жена — домохозяйка. Сын их погиб на германском фронте. Понимаете, они боятся уплотнения, сами просили меня направить к ним какого-нибудь порядочного студента, а то ведь бог знает кого подселят!..

То, что эта миловидная женщина сразу приняла меня за порядочного, польстило мне. Я, правда, был высок, строен, выправка офицерская. Откуда такая выправка у студента? В мае 1917 года меня и других моих сокурсников 1898 года рождения призвали в армию и направили в Одесскую студенческую школу прапорщиков. После окончания ее я получил назначение в Симферополь. По пути туда я узнал о свершившейся революции. Я сорвал погоны, уехал к родным в Тамбов, где вступил в партию, в Красную Армию.

Выслушав женщину из канцелярии, я задумался. Родители моего однополчанина не ждут постояльца, возможно, я им буду в тягость. И я отправился к Петровым.


Хозяйку звали Марией Григорьевной, а мужа ее — Николаем Ивановичем. Приняли они меня очень приветливо. Как родного. Как оказалось, — бывают же такие совпадения! — их сын тоже учился в Горном институте, тоже, только годом раньше меня, закончил Одесскую школу прапорщиков. Погиб он в Австрии во время Брусиловского прорыва. За ужином Петровы рассказывали, какие ужасы творились в городе за последние годы: когда отступали деникинцы, за Александровской больницей в овраге расстреляли более трех тысяч рабочих, пленных красноармейцев. Солдаты грабили население.

— И чеченцы народ грабили, — говорила Мария Григорьевна. — И махновцы тоже грабили и убивали. По ночам, Ваня, и сейчас бандиты покоя не дают. А в чека, говорят, — шептала она с испугом на лице, — как заберут человека, то уж больше никто его не увидит…

Я видел, как хозяева мои испуганы и как они рады мне. Я пообещал, что в общежитие не уйду. Все годы учебы буду жить у них.

И Петровы, возможно, впервые за последние годы уснули спокойно.


Моей прежней зачетной студенческой книжки было достаточно для того, чтобы зачислить меня в институт. Правда, требовалось еще свидетельство о рождении, но оно было у родителей. Тогда сделали выписку из моего партийного билета, что, как потом оказалось, и сыграло значительную роль в дальнейшей моей судьбе.

После боев, походов жизнь в южном городке казалась мне сказочной. Но длилась идиллия недолго.

Однажды ночью — это было в середине сентября — я вдруг проснулся. Вроде бы прогремел гром.

Я выглянул в окно: черное небо сплошь усеяно яркими осенними звездами. На грозу непохоже. Но опять донеслись раскаты грома. Я быстро оделся, вышел за калитку.

По голосам, доносившимся из темноты, понял, что соседи тоже стоят возле своих дворов. А гром гремел и гремел где-то к югу от города.

«Должно быть, там устроили полигон, — думал я, — и ведут учебные стрельбы». И отправился 8 спать.

Утром разбудили меня тревожные голоса. Мария Григорьевна, вернувшаяся с базара, рассказывала мужу, что через город за Днепр идут наши войска и обозы и где-то близко стреляют пулеметы. Народ говорит, будто Врангель прорвал фронт, занял Александровск, наступает на Екатеринослав. А на мост красные никого не пускают.

Я вскочил, быстро оделся.

— Господи, господи, — повторяла хозяйка, пересказав мне новости, — что же теперь опять будет?

И хозяин смотрел на меня так, будто от меня зависело положение на фронте.

— Успокойтесь, успокойтесь, — говорил я. — У Врангеля нет таких сил, чтоб занять город. В город его не пустят. — Так я их успокаивал. У самого кошки скребли сердце. Я-то понимал: если Врангель прорвал фронт, положение дрянь.

Еще летом войска Врангеля вырвались из Крыма в Северную Таврию. Врангелю помогали французы, англичане, американцы. Поставляли танки, самолеты, оружие, продовольствие. К тому же, оказалось, что у Врангеля прекрасная донская конница, которая совершала стремительные рейды, нанося удары, где мы и не ждали. Врангель хотел захватить Донбасс, укрепиться там. Затем форсировать Днепр в районе Александровска, соединиться с белополяками, которые мечтали отнять у нас всю Украину до Днепра.

— Сейчас все узнаем. Не волнуйтесь, — сказал я Петровым и побежал в губком.

С юга доносилась канонада, а восточнее, со стороны Синельникова, слышалась пулеметная стрельба.

В губкоме никого не было, но здание охранял красноармеец. Оказывается, вчера вечером губком эвакуировался.

Я бросился в военкомат. Там тоже никого. Что делать? Видимо, город сдадут. А в институте мое личное дело, где выписка из партбилета и адрес, то есть все шансы попасть в контрразведку белых. Я побежал к Петровым за своим чемоданом. Добрые и перепуганные мои старики стали уговаривать остаться у них.

— Сыночек, Иван Иванович, — говорила Мария Григорьевна, глотая слезы, — документы Мити у нас целы. Мы скажем, вы наш сын. Соседи не выдадут, мы ручаемся. Они хорошие люди. И переждете у нас!

Но остаться я не мог.

Я бросился к вокзалу. Уже вечерело. Гул артиллерийской стрельбы, казалось, приблизился. Уже совсем близко, где-то восточнее строчили пулеметы. Перед зданием вокзала стоял эшелон. Меня к нему не подпустили.

— Назад, назад! Это эшелон Ревтрибунала Второй Конной.

На вторых путях еще эшелон. Я предъявил часовому документы. Он указал мне на классный вагон.

— Вот туда иди. Там начальник эшелона товарищ Турло, — сказал он.

— А кто в этом эшелоне едет?

— Иди, там тебе Турло скажет. — В голосе часового я уловил вроде бы усмешку.

У классного вагона опять часовой.

— Что нужно?

— Мне нужен товарищ Турло. Да кто же здесь едет?

Часовой поднялся в тамбур, открыл дверь и крикнул:

— Тут пришли к товарищу Турло!

В тамбуре появился небольшого роста черноглазый мужчина в галифе, в хромовых сапогах, куртка подпоясана кавказским ремешком. Он внимательно осмотрел меня.

— Что вам, товарищ? — спросил он, глядя в упор на меня.

Держа документы в руках, я поведал, в каком я оказался положении. Он сошел на землю, внимательно посмотрел документы и вернул их мне.

— Помочь ничем не могу. Этот эшелон особого отдела. Работа у нас секретная. Извините, взять не могу вас. — Он полез обратно в вагон.

— Что же мне делать? — Я начинал сердиться.

— Не знаю. — И он скрылся в вагоне.

Я стоял и не знал, что мне делать.

— Товарищ, подойдите сюда! — Из соседнего вагона вышел мужчина в гражданской одежде, лет двадцати пяти. Я подал документы, рассказал, в каком оказался положении.

— А где остальные ваши студенты? — спросил он.

— Не знаю. Институт закрыт. Я ни с кем еще не успел познакомиться.

В глазах его мелькнула улыбка.

— Хорошо, — сказал он. — Я сам студент третьего курса Московского университета. Помогу вам выбраться отсюда. Моя фамилия Борисов. Я начальник Информационного отделения. Напишите на мое имя заявление, что просите принять вас на работу. Пишите в таком духе: враг перешел в наступление, вы считаете, что сейчас не время учиться. Я зачисляю вас письмоводителем при отделении. Должность небольшая, но вернемся обратно, уволиться вам будет несложно…


Что такое военная теплушка на сорок человек, я отлично знал. В ней нары в два этажа, застеленные соломой, чугунная печка, куча угля или ворох дров, запах заношенного белья. И еще запах конюшни. Потому что до тебя в этом вагоне непременно перевозили куда-то лошадей.

Теплушка Борисова выглядела иначе. Стояло шесть кроватей, заправленных по всем правилам довоенного времени. Два настоящих письменных стола, два венских стула. Маленький столик с пишущей машинкой и еще столик с полевым телефоном. Увидев все это оборудование, я понял, что Особый отдел работает и в дороге. Я написал заявление.

Ночью эшелон тронулся, увозя в одном из вагонов бывшего военкома полка, дважды бывшего студента, а теперь письмоводителя Информационного отделения Особого отдела ВЧК Второй Конной Армии.

В вагоне жили и работали еще два сотрудника Борисова: делопроизводитель Фадеев и уполномоченный по фамилии Плаксин.

Откровенно говоря, я тогда совершенно не имел понятия, в чем заключается работа Особых отделов. Когда я был еще секретарем военкома полка, часто получал бумажки, в которых предлагалось срочно сообщить сведения в Особый отдел дивизии. Точно такие же сведения я, случалось, уже передавал в Политотдел дивизии и удивлялся, почему Особый отдел не желает взять их в Политотделе.

— Ты пиши, пиши, студент, — говорил военком, — и ежели не хочешь иметь неприятностей, то в первую очередь исполняй, что требует Особый отдел. А потом уже все остальное.

…Эшелон шел на север от Екатеринослава. Я сидел за столиком, заполнял анкеты. И, заполняя их, я уяснил, куда я поступил работать: в Особый отдел ВЧК, который ведет работу по ограждению Красной Армии от шпионов и контрреволюционеров.

Когда я кончил работу, Борисов просмотрел анкеты.

— Хорошо, — сказал он. — Ложитесь отдыхать.

— А товарищу Турло надо будет представиться? — спросил я.

— Не нужно. Он сам после беседы с вами позвонил мне, посоветовал взять вас на работу к нам в отделение.

Вот так нежданно-негаданно я стал чекистом.


Работа была простая, но утомительная. Во время остановок уполномоченный Плаксин исчезал из вагона и возвращался, принося сводки особых отделов дивизий Второй Конной. Делопроизводитель Фадеев составлял общую сводку. А я переписывал начисто, либо печатал на машинке одним пальцем. По общей сводке составлялся доклад для Особого отдела ВЧК фронта, для Москвы. Если по донесению надо было принимать срочные меры, делались выписки для соответствующих отделений. Выписки тоже на машинке надо было печатать. С утра до глубокой ночи сидел я за столиком. Утомлялся невероятно. Бывало, откинешься от машинки на спинку стула, таким разбитым чувствуешь себя, будто весь день дрова грузил.

Трое суток поезд наш простоял на станции Александрия Херсонская. Плаксин, Фадеев, сам Борисов относились ко мне сдержанно. Все больше расспрашивали о моей прошлой жизни. Из разговоров моих новых товарищей, из сводок я узнал, что произошло в ту ночь, когда екатеринославцев разбудили выстрелы.

К югу от города фронт прорвала донская конница белых. Они захватили Александровск. В районе Александровска хотели форсировать Днепр и ударить с юга на Екатеринослав, который на правом берегу. В то же время они совершили маневр: посадили свою дроздовскую пехотную дивизию на телеги, неожиданным налетом захватили станцию Синельниково, которая восточнее Екатеринослава. Из Синельникова белые могли прорваться к мосту через Днепр. И таким образом отрезать город от Москвы. Но у Синельникова белых выбили через сутки. Операция их сорвалась.


Через трое суток мы вернулись в Екатеринослав. Я подал рапорт об увольнении. Борисов написал на рапорте: «Согласен». Еще нужна была резолюция Турло. Адъютантом у него служил грузин Киквидзе. Я прохаживался в коридоре, ожидая решения Турло.

Киквидзе вынес мой рапорт, улыбаясь, показал резолюцию начальника: «Подшить к личному делу». Я даже оторопел — не отпускают. Киквидзе улыбался.

— Хочешь личный разговор иметь? Проходи в кабинет, — весело пригласил он.

Разговор с Турло был кратким. Я сказал, что поступил в Особый отдел на время, о чем Борисов знает. Что учиться был откомандирован из армии и, если не вернусь в институт, меня могут посчитать дезертиром, саботажником.

Турло выслушал меня, глядя в бумаги. Затем встал.

— Товарищ Буданцев, — строгим голосом сказал он, — я вас очень хорошо понимаю. Но с учебой успеете. Вы еще молоды. В Особом отделе мало грамотных членов партии. У нас вы больше принесете пользы революции, чем в институте. Саботажником вас не сочтут, мы сообщим куда следует. Идите и работайте. Все.

Я круто повернулся. И Борисов слушать даже не стал меня, когда я начал передавать ему разговор с Турло.

— Потом расскажешь, — перебил он меня, — а сейчас иди к начальнику отделения Потапову. Он видел тебя, считает, что ты сгодишься к одной какой-то операции. Сразу к нему иди. Он звонил только что. И поддержи честь нашего отделения. — Он подал мне руку.

И я понял, что судьба моя решена.


Начальник отделения Потапов был из рабочих, член партии с дореволюционным стажем.

— Так, — произнес он, когда я представился. — Вот и студент у нас появился. Выправочка подходящая. И красив парень. Садись… Какой же рост у тебя?

— Сто восемьдесят два.

— Ты офицером где служил?

Думаю, анкеты он мои читал, всю подноготную уже знал, но хотел лишний раз проверить. Я ответил, что офицером царской армии не служил, что после окончания школы прапорщиков уехал к родителям в Тамбов, где в феврале восемнадцатого года вступил в ряды Красной Армии.

Он кивал.

— Еще такой вопрос, Буданцев: есть ли у тебя офицерское обмундирование?

— Откуда же! — сказал я. — Есть старая студенческая тужурка и фуражка. Больше ничего у меня нет.

— Ясно. Слушай, а целовать дамочкам руки, как говорится, шаркать ножкой, выделывать разные интеллигентские фигли-мигли ты не разучился?

Я рассмеялся.

— Думаю, что нет, — сказал я, — не разучился. Такое не забывается. Все зависит от обстановки. От обстоятельств.

— Кто в Екатеринославе тебя знает?

— Хозяева квартиры и только как студента института.

— Ты уже был у них?

— Нет.

— Они знают, с кем ты уехал из города?

— Нет. Они не могут знать этого.

— Добро. — Он выдвинул ящик стола, вынул две толстые тетрадки в коленкоровом переплете коричневого цвета. — Держи. Это дневник. Все, что написано в нем, выучи назубок. Как учил «отче наш» в детстве. Выбери одного из друзей хозяина дневника, попробуй влезть в его шкуру, понимаешь? Чтоб смог изобразить этого самого друга. Срок — два дня. Отправляйся на свою квартиру. Ты для этих Петровых, для всех — опять студент. Где был это время, придумай сам. Пропуск, удостоверение сдай в комендатуру и пока что к нам ни ногой. Через два дня в десять вечера встречаемся вот по этому адресу. — Он показал мне адрес на листке бумаги. — Запомнишь?

— Запомнил. Но для чего нужно все это?

— Потом узнаешь. Исполняй задание.

Я поспешил к моим милым старикам Петровым, сочиняя версию,где я был. Старики копошились в саду. Оба вскрикнули, увидев меня.

— Голубчик, сыночек ты наш, — причитала Мария Григорьевна, — целехонек? Вернулся! Где же ты пропадал? А мы думаем, а мы гадаем! — У нее даже слезы на глаза навернулись.

Николай Иванович достал из погреба долго хранимую бутылку с наливкой. И вскоре мы сидели на веранде за столом. Пыхтел самовар, я врал, как пробирался по мосту на ту сторону Днепра, про железнодорожника, приютившего меня в своем доме. Едва начало смеркаться, я сказал, что очень устал, глаза слипаются. — Мне было неловко перед стариками.

— Иди, иди, Иван Иванович, иди, Ванюша, поспи, постелька ждет тебя…


Тетради оказались дневником поручика Бориса Сергеевича Гавронского. С армией Деникина он отступал до Новороссийска, там сдался в плен нашим. В дневнике Гавронский подробно и откровенно описывал свою жизнь со дня выпуска из военного училища. Как играли в карты, кто мошенничал, сплетни о знакомых и друзьях, о женщинах, с которыми встречался. Очень метко давал всем характеристики.

Он служил в шестом полку Дроздовской дивизии.

С восторгом описывал поручик подвиги своего полка и всей дивизии. Во время отступления Гавронский тоже вел свой дневник, занося даты боев, названия городов, деревень.

Память у меня была прекрасная. За два дня я проштудировал обе тетради. С утра для порядка уходил в институт. По дороге экзаменовал себя. Бродил в саду, сидел в беседке с учебником физики или математики. Хозяева мои думали, что я занимаюсь по программе, и старались меня не беспокоить.

В назначенное время я явился на квартиру, указанную Потаповым. Он сидел за столом, разговаривал по телефону и приветствовал меня кивком. Я огляделся: в комнате ничего лишнего — стол, кровать. На подоконниках цветы в горшках. Дверь вела на кухню и к запасному выходу. Я посмотрел в окно.

— Отойди от окна. — Потапов положил трубку. — Ох студент, студент! — Он задернул на окнах занавески. — Садись и отвечай на вопросы.

Он «гонял» меня чуть ли не по всем страницам толстых тетрадей. По его лицу я не мог понять, доволен он или нет, тем более что некоторые даты событий я не помнил. Наконец Потапов прекратил экзаменовать, помолчал и решительно ударил ладонью по столу.

— Все, молодец, — сказал он. — Добро. Голова у тебя хорошая, студент. Добрая голова. Пошли на кухню, закусим, чайку попьем.


Мы ели колбасу с белым хлебом, запивали чаем. И вот что я узнал. За три дня до выезда Особого отдела из Екатеринослава ночью часовой у моста через Днепр застрелил неизвестного гражданина. В большом рюкзаке убитого обнаружили тол, взрыватели и бикфордов шнур.

Часовой показал, что неизвестный на окрик: «Стой, кто идет?» ответил: «Федя, это я, от капитана Андриевского» и продолжал приближаться к часовому. Часовой еще раз крикнул «Стой!» и дал предупредительный выстрел. Неизвестный бросился бежать прочь. Часовой выстрелил в него и убил. Пуля попала в затылок, и лицо неизвестного опознать не удалось.

Гавронский, дневник которого я изучил, служил после того, как добровольно сдался красным, в горвоенкомате командиром кавалерийского эскадрона. Когда белые рвались к городу, по приказу военкома Гавронский должен был находиться в казарме со своим эскадроном. Но он исчез из казармы, найден был у себя дома и арестован за нарушение приказа и по подозрению, что хотел остаться до прихода белых.

— Забрали у него вот эти самые дневники, понимаешь, студент. А в них много всяких типов упоминается. С кем Гавронский кутил, играл в карты в Харькове? Кто арестован неожиданно во время пьянки некого прапорщика Гулева?

— Капитан Андриевский, — вспомнил я.

— Дак вот, голуба, студент мой башковитый, этот капитан Андриевский служил в контрразведке. Опасный враг. Очевидно, Андриевскому было дано задание взорвать мост, отрезать город от Москвы. А дневник нам что говорит?

— Только то, что Гавронский очень хорошо знал Андриевского.

— Не совсем так, студент: они были друзьями! Но вернемся к убийству на мосту. Неизвестный, как ты помнишь, назвал часового Федей. На самом деле часового не Федором звали, а Николаем. Стали выяснять. И что же оказалось? Красноармеец, назначенный на ночь охранять мост, накануне во время гимнастики упал с турника, сломал руку и разбил голову. Его без сознания увезли в госпиталь. Его-то и звали Федором, студент! Федор Матвеев. Копнули мы глубже. Оказалось, Федор Матвеев был денщиком поручика Гавронского, вместе с ним сдался нашим в плен, вместе с Гавронским служил в его кавэскадроне при губвоенкомате. А недели за две до случая на мосту Гавронский подал рапорт, мол, рядовой Матвеев боится лошадей, не умеет с ними обращаться. И Федора Матвеева перевели в комендантскую роту, которая и охраняла мост. Вот как! Что скажешь, студент?

Я молчал, соображая. Потапов закурил.

— Матвеева Федора допросить не удалось. Когда мы приехали в госпиталь, нам сообщили, что утром Матвеева обнаружили на койке мертвым. Врач предположил, что умер он от большой дозы морфия. Ввела же морфий дежурная сестра, а она, сестра-то, исчезла из госпиталя, не сдав своего дежурства. По документам в личном деле, она — казачка станицы Кореновской Дубровина Анна Тимофеевна. Пошли по ее городскому адресу, а там она никогда не проживала, и никто никакой сестры милосердия и не видел, и не знает. Тогда взялись мы за Гавронского, у которого прежде служил Федор Матвеев. Этого Федора Матвеева Гавронский, по его словам, отправил вон от себя потому, что тот начал пьянствовать. Проверили: да, Матвеев начал пить. Андриевского же Гавронский давно не встречал, в Екатеринославе не видел его. И даже понятия не имеет, где находится Андриевский. И веревочка оборвалась, студент. Но едем далее. В городе живет мать Гавронского. О ком он еще из близких пишет в дневнике?

— О своей невесте, какой-то Лидии.

— Вот. Где она, мы не знаем. Может, и здесь, в городе живет. Черт ее знает! Лидия, Лидия! Тут тысячи Лидий. — Он помолчал. — Твоя задача для начала: познакомиться с матерью Гавронского. А через нее — и с невестой Лидией; во всяком случае узнаешь, где живет Лидия. Уяснил? У них попытайся пронюхать об Андриевском. Ясно?

— Ясно.

— Какого ты дружка Гавронского выбрал для себя из дневника? — спросил Потапов.

Я подумал. Мне казалось, что дружок в данном случае и не нужен. Гавронский в тюрьме. Никто здесь меня не знает. Я представлюсь матери Гавронского студентом Буданцевым. А в прошлом будто бы я служил вместе с ее сыном в Дроздовской дивизии. Я сказал об этом Потапову.

— Что же, валяй так, — согласился он.

И еще мы решили: в зависимости от того, как поведет себя Гавронская, возможно, я намекну, что живу в городе по чужим документам. Или даже скажу, мол, прибыл из Крыма со специальным заданием к капитану Андриевскому, адрес которого мне должен сообщить ее сын. Адрес свой Андриевский должен был дать Борису. Так было условлено, когда Андриевский уходил в тыл красных. Об аресте Гавронского я, конечно, не знаю.


Тянуть время было нельзя. Обстановка на фронте, в стране, складывалась очень серьезная. Годы войны истощили молодую республику. Белополяки мир не заключали, затягивали переговоры. Почему? Выжидают чего-то, думал я. Уже пошли слухи, что в Поволжье начинается голод. Когда я приехал в Екатеринослав, на базаре лотки ломились от фруктов, овощей, разной живности. Муку продавали пудами. Вдруг все исчезло, цены подскочили невероятно, что говорило о серьезном положении. И действительно, вскоре стало известно, что решением Реввоенсовета Республики был создан Южный фронт для борьбы с Врангелем.

Из квартиры я ушел раньше Потапова. Мечты о мирной жизни, об учебе вылетели из моей головы. Я шагал в потемках по улице, и состояние, похожее на предбоевое, овладевало мной. Где-то в стороне базара раздались револьверные выстрелы. И опять тихо. Ворье, бандитов ловят. За железной дорогой поднялась стрельба и разом прекратилась.

Южный фронт держится хорошо, размышлял я, Фрунзе — превосходный стратег и тактик, но завтра, послезавтра, через три дня в одну и ту же ночь в нашем тылу могут взорвать все мосты через Днепр, обе железные дороги, ведущие на север и восток. Белополяки ударят с запада, Врангель повернет все силы им навстречу. Что тогда будет?.. А где-то здесь, возможно, вон в том доме, сидит сейчас при завешенных окнах капитан Андриевский, опытный, хитрый и дерзкий. Ждет своих лазутчиков или уже беседует с ними. «Маленький капитан в пенсне» — так Гавронский называл в дневнике Андриевского. А прозвала его так мать Гавронского, когда в девятнадцатом году, в феврале месяце, Андриевский прожил у них в доме несколько дней.

Всю ночь я не спал. Задание показалось вдруг мне таким важным, что пугался: а справлюсь ли? Гавронский, денщик его Федька… Оба сдались нашим, перешли к нам… При наступлении белых Гавронский скрылся из казармы. Исчез. Значит, уверен был, что белые ворвутся в город? И получил на этот случай задание? А если завтра у Гавронской застану самого Андриевского? А что за птица сама Гавронская?

Я ходил по комнате, по веранде в одних носках, ложился на кровать. Опять ходил и ложился, но уснул только на рассвете. Лучи солнца разбудили меня. Шел десятый час. К Гавронской я должен был пойти ровно в семь вечера.

У Петровых за домом была устроена душевая: бак на четырех столбах, обшитых досками. Холодный душ взбодрил меня. После завтрака начистил сапоги, отгладил свою офицерскую гимнастерку. Мария Григорьевна, проходя мимо, лукаво поглядывала на меня.

— Иван Иванович собирается сегодня на свидание, — наконец произнесла она, остановившись.

— Вы угадали, Мария Григорьевна, — отвечал я. — Вчера познакомился в столовой с одной студенткой. Вы сегодня к ужину меня не ждите. Видимо, я приду поздно.

Она покачала головой.

— Как просто теперь у вас стало: вчера познакомился, а сегодня уже поздно придет! — Она вздохнула. — Из какой же семьи она, Ваня?

— Еще не знаю, Мария Григорьевна.

— Ох, ох! Да местная она или приезжая?

— Приезжая. Из Харькова.

— Как просто стало, как просто! — повторяла моя добрая хозяйка, удаляясь в комнаты.

Днем я побывал в институте, пообедал в столовой. Ровно в семь я подходил к большому, оштукатуренному деревянному дому Гавронских. Перед домом палисадник. От калитки к крыльцу широкая дорожка, посыпанная желтым песком. По обе стороны дорожки густые кусты роз. Две скамейки с резными спинками стояли на крыльце. Окна были завешаны белыми гардинами. Следов на дорожке никаких не было. Неужели за весь день никто не выходил из дому? В крайнем окне, показалось мне, когда я взошел на крыльцо, дрогнула гардина. Я дернул за ручку звонка. Тихо. Гардины не шевелились. Но и через них могли видеть меня.

Я позвонил еще. Наконец послышались шаги.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Скажите, пожалуйста, здесь ли проживает Борис Сергеевич Гавронский?

Дверь приоткрылась на длину цепочки. Я увидел лицо пожилой женщины со следами былой красоты. Волосы с проседью, в больших серых глазах — настороженность.

— Мне нужно видеть Бориса по очень важному делу, — сказал я. — Мы служили с ним вместе.

Цепочка упала. Передо мной стояла полная, но еще стройная женщина в длинном темном платье с глухим воротником. На груди висел крохотный медальон на тонкой золотой цепочке.

— Иван Иванович Буданцев, — представился я. — Мы с Борисом Сергеевичем кончали военное училище и служили в одном полку. А вы…

— Я мать его, — перебила она. — Заходите. Очень рада. Зовут меня Ирина Владимировна.

В конце веранды была дверь в дом, и я увидел лестницу и лаз на чердак.

В прихожей я положил фуражку на полку вешалки. В доме пахло дынями и вроде бы еще укропом.

— Извините за беспорядок, — говорила Гавронская, проводя меня в гостиную, — я немножко нездорова.

Беспорядка я не заметил. Большой стол был застелен белой скатертью, стояли астры в хрустальной вазе. Мягкие кресла, диван, на стене большие часы и портрет красивого юноши в сюртуке, очевидно, Бориса Гавронского.

— Садитесь, — указала она на кресло, сама опустилась на диван.

Я поблагодарил и сел, глядя на хозяйку и прислушиваясь. Казалось, здесь только что кто-то был. Обе двери в другие комнаты плотно закрыты.

Настороженность исчезла с лица Гавронской, но доверия ко мне я еще не улавливал.

— К сожалению, Бори нет дома, — заговорила она. — С ним несчастье. Он арестован. За что, я не знаю. Арестовали здесь, в доме, когда Врангель наступал. Я болела, он прибежал сообщить, что покидает город со своим военкоматом, что ли. Не знаю… Он служил у них там… Он задержался из-за меня… Когда он сказал, что покидает меня, я упала в обморок, он и задержался… А за ним пришли из чека и увели… больше я не видела его, — глаза ее наполнились слезами, она замолчала.

Я лихорадочно думал, как продолжить разговор.

— Не знаю, не знаю, где он, что с ним, — шептала она будто бы сама себе.

— Ирина Владимировна… — Я встал, подошел к ней. Взял руку ее и поцеловал. — Извините меня. Я сейчас оставлю вас. Я попозже зайду. Или завтра. Когда вам будет удобней?

— Нет, нет, не уходите, — быстро заговорила она, доставая платок. — Я сейчас успокоюсь. Я уже спокойна. — Она попыталась улыбнуться. — Я рада, что вы пришли. Я теперь одинока. Знакомые оставили меня. Садитесь, прошу вас. Простите. Как…

— Иван Иванович Буданцев.

— Я уже спокойна, Иван Иванович.

— И где Борис сейчас? — спросил я.

— Перевели в тюрьму. Сначала в комендатуре сидел, потом в тюрьму перевели.

— И в чем же его обвиняют?

— Не знаю. Ничего не знаю. Я ходила в чека, сказали, разберутся и выпустят. Но оттуда, вы знаете, Иван Иванович, никого не выпускают!.. Спрашивали у меня, кто у нас из посторонних бывает в доме. Но к нам давно никто не приходил! Только Варварушка приходит, пожилая женщина, она воду носит мне, полы моет…

В голосе ее была такая искренность, что мне делалось неловко. Даже стыдно за самого себя, что надуваю несчастную мать. Но она говорила, а глаз с меня не спускала! Даже поднося платок к лицу, следила за мной. Или так кажется мне, думал я.

Вдруг она поспешно встала.

— Сидите, сидите, — проговорила она, — я забыла обязанности хозяйки дома. Сейчас будем пить чай. Прислуги давно нет, я сама управляюсь.

— Помочь вам? — Мне хотелось пройти на кухню, узнать, есть ли оттуда второй выход.

— Нет, нет. Сидите, сидите. Я сейчас. — Она вышла.

Я потрогал двери в другие комнаты. Одна была заперта. Вторая вела в спальню хозяйки. Услышав шаги, я сел в кресло.

За чаем я узнал, что мужа ее, полковника царской армии в отставке убили при налете махновской банды. Махновцев она называла не бандитами, а — красными. Я не поправлял ее.

— Ночью мужа вызвали во двор, застрелили. Ворвались сюда. Шкатулка с драгоценностями стояла в спальне под тумбочкой. Сразу нашли ее и убежали… И до возвращения сына я одна жила. Когда Боря вернулся, худой, слабый, денщик его под руки привел, Федором, кажется, звали, то от новой власти не прятался. Сам сходил к начальству, его записали. А потом ему предложили быть командиром эскадрона при военкомате. Он сразу согласился. Он не напрашивался, ему предложили, и он сразу согласился…

— Ирина Владимировна, а не могли его арестовать по подозрению в попытке снова уйти к белым? — спросил я, соображая, как мне навести разговор на Андриевского — на «маленького капитана в пенсне».

— Но у Бори не могло быть таких мыслей. Он бы не оставил меня на расправу красным.

Она была уверена, что красные непременно расстреляли бы ее. Но почему тогда Гавронский исчез из казармы, никого не предупредив?

— Да, все получилось как-то нелепо, — говорил я. — А скажите, Ирина Владимировна, вы не знаете ли, где сейчас и что поделывает «наш маленький капитан в пенсне»? — Я засмеялся. — Боря говорил, вы так его прозвали.

— Не знаю, где Андриевский, Иван Иванович, — вздохнула она. — Приятный был человек. Интеллигентный. Такой разговорчивый. Помню, Боря, когда вернулся домой, говорил, что маленький капитан уехал в Крым, но этой весной неожиданно встретил его на вокзале. Андриевский ждал поезда на Харьков. Кажется, так. Андриевский обещал на обратном пути заехать к нам, рассказать о своих делах. Передал привет Борису от его невесты Лидии. Говорил, что и она скоро приедет в Екатеринослав. Но ни Лидия, ни Андриевский так и не появились. Боря беспокоился за Лидию.

— А где Лидия сейчас?

— Не знаю, Иван Иванович! Я ведь даже не видела ее ни разу. Знаю, что Боря познакомился с ней в станице Кореновской, где стоял их полк. Отец ее погиб, он был начальником Кадетского корпуса, а дядя работал врачом в Кореновской. Мать Лидии умерла от тифа, она и жила у дяди. Хоть бы она приехала, господи!

Я силился вспомнить, что написано в дневнике Гавронского о невесте, но как раз это вылетело из головы. Забылось.

— А вы где видели Андриевского в последний раз? — вдруг спросила Гавронская.

Тут уж я, кажется, вздрогнул. Такого вопроса я не ждал. В прихожей послышался шорох, что-то стукнуло. Гавронская побледнела, прислушалась.

— Вот и Варварушка пришла, — проговорила она с облегчением. — Варварушка, ты там? — крикнула она.

— Я, я, Ирина Владимировна, — откликнулся тонкий голосок. — Водицы принесла.

— Боже мой, боже мой, когда кончится такая жизнь, — говорила Гавронская, — всего боишься! Так где вы видели маленького капитана?

Я решил сыграть ва-банк. Довольно болтовни. Хватит.

— В Крыму, Ирина Владимировна. В штабе контрразведки Врангеля. Он должен был через Мелитополь пробраться сюда, в Екатеринослав.

Неподдельное изумление выразилось на лице Гавронской. Она поставила чашку.

— Так вы оттуда? — прошептала она.

— Да. Мне надо встретиться с Борисом и Андриевским.

— Разве Андриевский в городе? — Опять неподдельное изумление. — Но он не заходил к нам!

— Очевидно, ему нельзя было встречаться с Борисом. Но Борис знает, как его найти, понимаете? — Я уже говорил официальным тоном. — Цель моего визита к вам — узнать у вашего сына адрес Андриевского.

Я жалел, что не взял у Потапова револьвер, я ждал, что сейчас запертые двери распахнутся, выйдет сам Андриевский. Но было тихо. Варварушка в прихожей брякнула ведрами, входная дверь скрипнула. И опять ни звука. Гавронская вся обмякла, руки упали на колени. Ухоженное лицо разом осунулось, покрылось морщинами.

— Вот за что, вот за что арестовали! — произнесла она. — Слушайте, но Боря ни в чем не виноват перед ними. — Она цепко схватила мою руку. — Он ничего не делал! Как спасти его? Как?

— Успокойтесь, Ирина Владимировна, успокойтесь. Прежде всего надо найти Андриевского, понимаете? Надо узнать, что с ним. На свободе он или нет? Если он не арестован, то Борису ничто не грозит, понимаете? — Она пришла в себя, внимательно слушала. — Если Андриевский на свободе, арест Бориса с ним не связан и Бориса вскоре отпустят.

— Вы думаете?

— Конечно.

— Но я не знаю адреса капитана, не знаю! — Опять потекли слезы.

Я готов был верить им.

— Вот что, Ирина Владимировна, — сказал я. — Вы завтра же идите в чека, просите свидания с сыном.

— Я просила уже, не дают! — простонала она.

— Просите еще и еще. Вы мать. Найдите самого главного начальника. У него просите. Не бойтесь их, вам они ничего не сделают. — Я взглянул на часы. — А мне уже пора. — Я взял ее вялую руку и поцеловал. — Если обо мне кто будет спрашивать, может найти меня в Горном институте. Я числюсь там студентом. До свиданья. На днях я наведаюсь к вам. Успокойтесь, все будет хорошо.


На улице я с облегчением вздохнул. Пот прошиб меня. Сердце колотилось. Уже смеркалось, когда вернулся домой. Хозяева спали. Опять я не мог долго уснуть, а потом во сне почудилось, будто мост через Днепр взорвали. Все бегут к мосту, я тоже бегу. Потапов догоняет меня. Грозит наганом, ругается и кричит. Взорванный мост окутан дымом. Вдруг все уставились на меня. Раздались крики: «Он, он виноват!» Я попятился от кричавших и вдруг увидел среди них маленького человечка, ростом с подростка. На плечах его блестели погоны, он был в пенсне и корчился от хохота. Я бросился к нему и… проснулся с криком.

Утром я схватил вторую тетрадь дневника, нашел место, где Гавронский упоминал о своей невесте Лидии.

«Вчера познакомился на балу, который давал атаман станицы Кореновской в честь нашего командира полка, с прелестной девушкой Лидой. Она окончила Новочеркасскую гимназию. Отец ее — начальник Новочеркасского кадетского корпуса. Здесь она гостит у своего дяди — врача местной больницы».

И в самом конце дневника:

«По дороге из Новороссийска в Екатеринослав заехал в Кореновскую. Был у Лиды. Она убита горем. В боях за Екатеринодар погиб ее отец, а перед тем умерла от тифа ее мать. Три дня мы провели вместе. Девушка прелесть. Сделал предложение. Она согласна быть моей женой. Но после окончания траура по отцу. Как я счастлив!»

Больше о Лидии ничего не было в дневнике. Где она? Как ее фамилия? Через нее можно бы что-нибудь узнать.

Я сходил в институт. Потолкался среди знакомых студентов, погулял в городе. Маленького роста люди в пенсне и даже в обычных очках беспокоили мое внимание. Когда вернулся домой, на веранде встретила меня Мария Григорьевна. Она улыбалась.

— А я повидала вашу даму сердца, — сказала она. — Красивая девушка. Только вы, Ваня, ушли в институт, она и появилась во дворе. Высокая, чернобровая. Я сразу догадалась, кто это. «Скажите, здесь живет Буданцев, студент Горного института?» — спросила она. Я ответила, что здесь, но дома вас нет. «Спасибо, — сказала она, — я найду его там». И быстро ушла. Вежливая. Я сразу поняла, она из хорошей семьи. Вы можете пригласить ее на чай, Ваня. Я все приготовлю.

Я был в недоумении. Но улыбнулся.

— Она в кожаной курточке была?

— Нет, в светлом плаще. В широком таком. Очень приятная девушка. Пригласите ее, Ваня, не стесняйтесь…

— Спасибо…

Кто же приходил? Связная от Потапова? Значит, что-то случилось? Я пометался по комнате. В чека идти было мне нельзя. Время до встречи с Потаповым тянулось страшно долго. Я бродил по улицам, казалось, кто-то следит за мной. Я сокрушался, что не удосужился взглянуть на Варварушку Гавронской. Собственно, ничего я не выведал у Гавронской. Кажется, еще больше запутал дело… Надо Потапову сказать, чтоб сделал запрос в Новочеркасск, узнали фамилию бывшего начальника Кадетского корпуса. Тогда найдем Лидию.


— Добро. Силен студент, ваше благородие! — заговорил Потапов, едва я выложил ему новости. — Я как-то упустил из виду отца этой невесты Лидии. Не знаю, выйдет ли из тебя инженер, а вот чекист вроде уже вырисовывается. Запросим Новочеркасск. Но то, что тебя провожали до самого дома три человека, ты прохлопал. Для чекиста факт позорный. Да ты успокойся, успокойся. За домом Гавронской мы давно наблюдаем. А когда послали тебя, я усилил наблюдение. Говоришь, Гавронская понятия не имеет о деятельности сынка и Андриевского? А что тебе скажет такой факт: едва ты свернул за угол, Гавронская вышла из калитки. В темной накидке с капюшоном последовала за тобой. Да как резво! По другой стороне улицы семенила: ты свернул к Петровым, она тут же вернулась домой.

— Ну и ну, — произнес я.

— А сегодня днем, ровно в одиннадцать часов, Гавронская отправилась к соседям справа. От них вышла с какой-то девицей — красавицей. Они проследовали к дому Петровых. Гавронская прогуливалась по улице, а девица вошла во двор. Но девица — незнакомка — пустое место. Один из наших сотрудников очень хорошо ее знает. По просьбе Гавронской она узнала, живешь ли ты у Петровых или нет, каково? А Варварушка — тоже пустое место, она с придурью. С молодых лет прирабатывает по дому у богатеньких. То, что рискнул ты назваться агентом Врангеля, думаю, правильно сделал. Теперь и за домом Петровых понаблюдаем. Ты где держишь тетради Гавронского?

— На тумбочке. Между тетрадями с лекциями сына Петровых.

— Правильно. В матрац, в подушку никогда ничего не суй. С них начинают шарить. Гавронская спрашивала, где ты живешь?

— Нет. Я сказал, что числюсь студентом института. И все.

— Добро. — Он достал из кармана часы. — Расходимся. На сегодня все. До получения ответа из Новочеркасска к Гавронской не ходи.


Два дня прошли спокойно. Я посещал институт, вернее, столовую институтскую. Дома читал учебники, лекции сына хозяев. Сам удивлялся, что не позабыл физику, математику.

На третий день в столовой ко мне подсел незнакомый молодой человек и, подавая мне горчицу, произнес тихо:

— Сегодня в семь ждет Потапов…

— Читай, герой, и задирай нос выше, — встретил меня Потапов, протягивая лист бумаги. То была расшифрованная телеграмма из Краснодарского отдела ВЧК.

«На ваш запрос, — прочел я, — начальник Кадетского корпуса Золотарев Виктор Михайлович, полковник деникинской армии убит станице Пашковской марта 1920 года. Дочь Лидия и брат Золотарева врач станице Кореновской Алексей Золотарев выбыли станицы неизвестном направлении конце июня 1920 года Начкубчерчека…»

Я был доволен. Потапов тоже.

— Читай вот еще. — Он подал мне справку местного адресного стола.

«Золотарев Алексей Михайлович 1885 года рождения и его жена Екатерина Ивановна Золотарева 1880 года рождения проживают по адресу: улица Гоголя, дом № 24, квартира № 3. Золотарева Лидия Викторовна в Екатеринославе не проживает и не проживала».

— Теперь слушай, студент: вчера Гавронская была у нас. Просила свидания с сыном. Мы поломались для видимости и разрешили. Гавронский спрашивал у нее, не приходила ли к ней Лидия. Мать сказала, что нет. «И письма не было?» — «Не было, — ответила она и спросила шепотом: — Боренька, скажи, а где рецепт на пенсне? Я нигде не могу найти, а заказать пенсне надо».

Сын некоторое время молча смотрел на мать. «На письменном столе, — сказал он. — В книге Гоголя. В третьем томе на двадцать четвертой странице».

Я спросил Потапова, сообщила ли Гавронская сыну о моем визите.

— О тебе она ни слова не сказала. Надо думать, он сам понял: кто-то прибыл, соображаешь? Ловко работают, сволочи. Пенсне, Гоголь, третий том! Ну, ну, студент, ваше благородие, верти мозгами! А адрес Золотарева — улица Гоголя, дом двадцать четыре, квартира три, понимаешь? Завтра же отправляйся к Гавронской. Надо думать, она ждет тебя… На всякий случай. — Он подал мне браунинг. — Как носить и стрелять, я думаю, ты знаешь! Завтра в десять вечера будь здесь. Сюда иди не из дому, а погуляй прежде в городе.

Дома ждало меня письмо от Гавронской. Она приглашала навестить ее. В любое время.


Как и в первый раз, ровно в семь часов вечера, я дернул за шнурок колокольчика. Дверь почти сразу же открылась, будто Гавронская ждала меня в коридоре.

— Здравствуйте, Иван Иванович, — поздоровалась она первой, улыбнулась и подала руку. Я поцеловал ее. — Когда получили письмо?

— Вчера под вечер, Ирина Владимировна.

— Проходите, проходите. Как раз чай готов. У меня новости есть.

Сгорбленная Варварушка в черном платке шмыгнула мимо меня в кухню. В гостиной на столе шумел самовар, стояли вазочка с вареньем, две хрустальные вазы с домашним печеньем и пирожками, бутылка рома. Мы сели.

— Вам, конечно, чай покрепче, — говорила она, — я уж знаю. Фронтовики пьют крепкий. — Она подала мне чашку на блюдечке. — А вот ром. Ямайский. Его тоже фронтовики уважают. Хотите с чаем, хотите без чая. Фронтовики любят пить ром без чая. Я знаю. О, я теперь много кое-чего знаю. Насмотрелась. Может, еще покрепче?

— Спасибо. Отличный чай. Давно такого не пил.

— Прежде всего я должна извиниться перед вами, — говорила Гавронская. — Прошлый раз я не спросила, где вы живете. Спохватилась, когда вы ушли. Быстро оделась и за вами. А на улице, знаете, прямо осенило меня: мне нельзя к вам подходить: сын мой арестован и на вас может пасть подозрение. И я на расстоянии шла за вами до самого дома Петровых. Так неловко мне было! Вы свернули в их двор, но ни в одном окне свет не загорелся. А двор-то у них проходной. Я и растерялась: в дом вы вошли или дальше на Александровскую улицу? Петровы знают меня, их сын учился в гимназии с моим Борей. Сама я не могла зайти к ним, спросить, у них ли вы живете. Сразу бы начались разговоры! Я и послала нашу соседку уточнить. Милая такая девочка. Так я и узнала ваш адрес.

— Извиняться не надо, Ирина Владимировна. Я сам виноват. Конечно же, мне надо было адрес вам оставить. А я решил, что вы в институте узнали.

— Нет, в институт я бы не пошла, что вы!.. Но слушайте: я повидала Бориса! — Я как мог изобразил на лице нечто вроде удивления. — По вашему совету я написала заявление с просьбой о свидании и отправилась. Там у них часовой с ружьем и дежурный… Слушайте. Отнес дежурный куда-то заявление, я ждала. Можете представить, этот дежурный предложил мне сесть! Вернулся он, провел в кабинет к какому-то их начальнику. Паспорт мой вертел, вертел; смотрел, смотрел. Потом говорит: «После ареста вашего сына вы куда ездили из Екатеринослава?» — «Господи, — говорю, — никуда я не ездила! Куда же я поеду, зачем?» — «А двадцать пятого сентября вы где были?» — спрашивает. «Дома была. Дома». — «А вас кто-нибудь навещал?» Вы знаете, Иван Иванович, у меня сердце и остановилось. Никто не навещал, ответила я. А сама думаю: ведь вас могли видеть соседи! Могли донести. «Никто, никто?» — опять допытывается. И я, Иван Иванович, извините, решилась. Думаю, ведь вы студентом числитесь, открыто ходите по городу. Если им донесли, что вы приходили ко мне, нельзя скрывать. Иначе подозрение у них возникнет.

— Вы правильно поступили, Ирина Владимировна, — твердым голосом сказал я.

— Да, — говорю, — один студент Горного института недавно приходил. Хотел повидать Бориса, сказал, что в гимназии вместе с ним учился.

Тут он вскочил, Иван Иванович, провел к другому начальнику. А тот и начал допытываться: какой вы из себя, в чем одеты, какие волосы? Фотографии показывал, мол, нет ли на них вас. Вас там не было, Иван Иванович… Часа два так допрашивали меня. А потом выписали пропуск на свидание.

— И хорошо сделали, Ирина Владимировна, вы просто молодец. Если им еще и не донесли обо мне, то донесут. Если и сюда придут, сразу говорите: да, приходил студент, но фамилию свою он не называл. Назвался Иваном Ивановичем и все.

— Ох, вы сняли с меня камень…

— Но как Борис?

— Живой, здоровый, только бледный, чуть исхудал. Но синяков на нем нет. Сказал, что не били его, не мучили. Знаете, я принесла ему пирожков, вареную курицу. При мне все это осмотрели, тут же отдали ему. — Она вздохнула. — Он в основном спрашивал: как мое здоровье, как я питаюсь, носит ли Варварушка воду, ходит ли за продуктами? Все интересовало его! Потом спросил, не приходила ли Лида? Я только отрицательно покачала головой. А потом… Вы удивитесь моей находчивости. Куда ты, говорю тихо, положил рецепт на пенсне? Мне надо заказать, а то я читать не могу. Он с недоумением уставился на меня. Потом и говорит: «Поищи рецепт в книге Гоголя на двадцать четвертой странице третьего тома. Но лучше не заказывай пенсне до моего возвращения. Я надеюсь, скоро освободят меня. Я ни в чем не виновен. Вернусь, сам закажу, а то тебя могут обмануть…».

Прибежала я домой, нашла третий дом. Вон он лежит на подоконнике. Перелистала весь, ничего не нашла! И я ждала вас, Иван Иванович. Я ничего не понимаю. Я все тома Гоголя перелистала, все ящики и бумаги его перерыла, нигде об Андриевском ничего нет. Может, вы что-то знаете об этом? — Лицо ее, голос выражали растерянность, изумление, непонимание. — Ах, забыла сказать: есть еще третий том, лежал в Борином столе, он принес с работы. Помню, сказал, что кто-то оставил книгу в казарме. Но в нем я тоже ничего не нашла.

— Я взгляну на книгу?

— Ради бога! Ох! — Она закрыла лицо руками. — Может, Боря сказал так, чтоб просто что-то сказать? — спросила она сама себя.

Я раскрыл книгу на двадцать четвертой странице. Быстро взглянул на Гавронскую. Она пристально смотрела на меня.

На двадцать четвертой странице говорилось о посещении Чичиковым помещика Манилова. Читая, я перевернул страницу, и только в этот момент заметил на листе светлые точки между строчками и буквами. Я закрыл книгу.

— Действительно, здесь ничего нет. Какое-то недоразумение. А можно мне взять книгу почитать? — спросил я.

— Пожалуйста. Берите.

Я встал, она тоже и смотрела с мольбой на меня.

— Иван Иванович, — прошептала она, оглянувшись на входную дверь. — Но как же быть? Вы сами говорили, если Андриевский на свободе, то Боре ничего не грозит. Как же узнать, где капитан? Вы что-то скрываете от меня!

«Как играет!» — думал я.

— Ирина Владимировна, — строго сказал я, — скрываю что-то не я, а ваш сын. Он не доверился вам. Он же сказал, чтобы вы не заказывали пенсне, закажет он сам, когда вернется. Вот так. Но вы не очень волнуйтесь. Я через других людей попытаюсь найти Андриевского. А вы, если будут какие новости, сообщите мне. Договорились?

— Непременно, непременно!

Я откланялся.

Дома я закрылся в комнате, внимательно осмотрел исколотую страницу. Буквы были проколоты на шести строчках, но в слова не складывались. Это был шифр. С подобным шифром я уже встречался. Я выписал буквы алфавита сначала в прямом порядке, а под ним — в обратном.

На первой строчке страницы были проколоты следующие буквы: о, я, ы, ь, э, я, а. Под ними я выписал буквы верхнего порядка и получил слово садовая. Таким же образом я расшифровал остальное:

з, ъ, о, н, г — шесть;

п, я, ш, п, ъ, з, ч, м, ъ — разрешите;

э, ъ, п, т, м, н, г — вернуть;

э, я, з, м — вашу;

х, т, ч, ь, м — книгу.

Получилась фраза: «Садовая, шесть. Разрешите вернуть Вашу книгу».

За окном стояла темень. Лампа коптила, но мне было не до нее. Я упал на кровать, лежал, видя перед собой слова фразы, и повторял их… Да, то была удача!..


Итак, разложим все по полочкам. В книге зашифрован чей-то адрес. Слова «разрешите вернуть вашу книгу» — пароль. Том и страница совпадают с адресом Золотарева: третий том Гоголя, двадцать четвертая страница — улица Гоголя, дом 24, квартира 3. Значит, явившийся к Гавронскому агент сразу узнает два адреса: Садовая, 6 и Гоголя, 24 и пароль.

Но кто должен появиться и когда? Знают ли на Садовой, шесть в лицо того, кто должен прибыть? Вдруг там и сидит Андриевский, «маленький капитан в пенсне»? Или он у Золотарева? Но тот, кто появится из Крыма сегодня ночью, завтра или через три дня не встретится с Андриевским! Шифр — вот он, у меня. Мысли мои занялись Гавронской. О шифре, видимо, она понятия не имеет. Возможно, ее притянули к организации, о которой она ничего не знает. Но почему в таком случае следила за мной, особенно когда я взял книгу? Или показалось мне?

Утром я не пошел в институт. Несколько раз прогулялся быстрым шагом мимо столовой ЧК по противоположной стороне и встретил Фадеева, которого попросил передать Потапову, что срочно нужна встреча.

Я покружил по улицам минут тридцать. Потапов уже ждал меня на квартире. Он ходил туда-сюда по комнате, по его виду я понял, что он чем-то доволен.

— Здорово, Ванюша, студент, ваше благородие, — заговорил он, пожимая мою руку. — Чего ты весь в мыле? Вдовица тебя так взвинтила? Ха-ха! Ну, что стряслось? Выкладывай, потом уж я.

Лицо его посерьезнело, едва я поведал о шифре, о том, как мне удалось найти ключ к нему.

— Ну, скажи ты, ну надо же, — повторял он. — Це дило треба разжуваты. Ай студент, ай молодчага! Да тебя же наградить надо! — Он позвонил в ЧК, приказал усилить наблюдение за домом номер шесть по Садовой улице. — Как сама Гавронская? — спросил он, положив трубку.

— Думаю, об организации Андриевского она понятия не имеет. Настораживает меня только ее подозрительность. Или она дьявольски хитра, великолепная актриса, или ничего не знает о заговоре.

— Ладно. Узнаем. Однако слушай теперь меня. Мы получили вот какие сведения из Екатеринодара. Тамошние ребятки выяснили: уроженка станицы Кореновской Анна Дубровина, документы которой были у сбежавшей из госпиталя сестры милосердия, действительно служила в санчасти армии Буденного, понял? В январе месяце этого года Дубровина демобилизовалась, вернулась в свою станицу. Там прихватил ее тиф, в конце апреля она умерла. В больнице. А дядя невесты Гавронского Золотарев тогда еще заведовал больницей, ясно? Документы Дубровиной исчезли. У родных ее их нет. Какой вывод? Или невеста Гавронского Лидия стянула ее документы, или какая-то другая девица. По заданию Андриевского она, неизвестная нам, поступила в госпиталь. Она знала, что мост хотят взорвать и что с этим делом связан Федька Матвеев. Увидев его в госпитале, она испугалась, что он, придя в сознание, расскажет все. Тогда она ввела смертельную дозу морфия и сбежала. И надо думать, неизвестная и есть невеста Гавронского Лидия. Потому что нигде ее не найти. Ясно? В Новочеркасске, в Екатеринодаре, в Кореновской — ее нету. У Золотаревых ее нет, Гавронская ее и не видела, понимаешь?.. Где-то, значит, отсиживается. В госпитале она проработала всего одну неделю. Помнит ее только одна пожилая сестра, ее напарница, и главный врач. Они показали одно: сестра Дубровина красила губы, накладывала румянец. Косынка всегда закрывала ее лоб до бровей. И сестра еще показала, что Дубровина попивала, воровала спирт и морфий. Вот, студент, все сведения о ней… Идем далее. Загадкой остается для нас личность убитого у моста. Никто его не опознал, заявлений об исчезновении родственника, знакомого, соседа не поступило ни к нам, ни в милицию. Теперь о другом. Дом, где живет Золотарев с женой, принадлежит Сазоновой Елизавете Петровне. У нее двое детей, сын четырнадцати лет, дочке десять. Муж ее, Сазонов Степан Тихонович, — владелец самой крупной в городе паровой мельницы. Ушел с войсками Деникина, до сей поры не вернулся. Занимают Сазоновы квартиру номер один. Квартира номер два пустует, в коммунхозе ее взяли на учет. Прежде жил в ней инженер, он был управляющим на мельнице Сазонова. Где теперь он — неизвестно. За домом ведется наблюдение. Пока никто подозрительный к Золотаревым не приходил. Все, пожалуй. Пойдешь ты на Садовую, шесть или нет, решим погодя. Пока можешь прогуляться по Садовой, со стороны погляди на дом осторожно, небрежно, не привлекай к себе внимание. Специально ни за кем не следи. И последнее: сюда больше не приходи, возле чека и не появляйся — это заруби на носу. Вот ключ от десятого номера горсоветовской гостиницы. Пусть она станет пока твоим вторым домом. Можешь изредка и ночевать там. В номере телефон. Ежедневно по дороге в институт звони мне. И учти: за тобой могут вести слежку. По дороге в гостиницу следи, нет ли хвоста.

— Гавронскую навестить? — спросил я.

— Пока нет нужды. Если опять письмом позовет, сходишь. Да, чуть не забыл: в номере стоит полковой денежный ящик. Если что, я оставлю в нем тебе записку. Проверяй ежедневно, ключ от ящика носи с собой. Ну и все. Ступай, Иван Иванович. — Он пожал мне руку. — Спасибо тебе за Садовую, шесть. От всей души.


Я побывал в номере, посидел за столиком и отправился в столовую. Когда обедал, то сосед по столу рассказал мне, как пройти на Садовую улицу, и я отправился туда.

Улица оправдывала свое название. Палисадники домов, заросшие сиренью, акацией, разделялись только проездами к воротам. Дома утопали в садах. Возле лавочек земля утоптана, шелуха от семечек. Забор дома номер шесть высокий, без щелей. Во дворе, захлебываясь, гремя цепью, залаял пес. Над калиткой прибита жестянка: Садовая, 6. Тарасов А. В.

Я оглянулся: улица была пустынна, только мальчишки гоняли колесо по дороге да древний старик в черном картузе сидел на лавочке. В конце улицы я постоял, озираясь. Обратно пошел по другой стороне. Минут десять посидел на лавочке наискосок от шестого дома. Тихо было. Только колесо мальчишек повизгивало. Мимо прошел парень в рубахе навыпуск, в сером пиджаке и с котомкой за спиной. На меня он не взглянул.

Я не ждал, что в шестой дом кто-то придет или выйдет из него. Ну а вдруг?

И вот «вдруг» случилось.

Во дворе шестого дома весело залаяла, повизгивая, собака. Калитка открылась, появилась высокая и стройная девушка в темно-синем платье, с продуктовой сумкой в руке. Она пересекла улицу, направилась в мою сторону. «На ловца и зверь бежит», — подумал я и с равнодушным видом оглянулся. Подобных красавиц я не видывал. Свежий румянец, тонкие брови над карими глазами. Волосы прибраны на затылок, только на щеку падает локон. Она думала о чем-то своем и шагала так, будто старалась идти по одной какой-то полоске.

Что случилось тогда в моей двадцатидвухлетней голове — до сих пор понять не могу. Я пялил глаза на ее нежный румянец, на глаза и губы, а едва она поравнялась со мной, я встал, чуть поклонился и произнес:

— Здравствуйте. Разрешите вернуть вашу книгу.

Она вздрогнула, остановилась. Глаза ее сделались еще больше и уставились на меня.

— Господи, — прошептала она. Глаза ее на секунду закрылись. — Боже мой, наконец-то.

Помню, вдруг за калиткой женский голос визгливо закричал:

— А ну геть витцеля, поганец! Паки ж ты будешь шкодить на кучене?

И девушка словно очнулась, быстро пошла вперед. Я за ней. Мы пошли рядом.

— Я совсем забыла, какую книгу вы у меня брали. — Она смотрела перед собой. — Напомните мне, пожалуйста.

— Третий том Гоголя. Когда можно вам принести книгу?

— Сегодня или завтра. В шесть вечера, как вам удобнее. — Я увидел глаза ее. — Лучше бы сегодня. — Она улыбнулась.

— Я смогу завтра. Только завтра.

— Хорошо.

На углу она подала мне руку.

— Наконец-то, — тихо сказала она, — сколько я ждала! До завтра.

— До завтра.

Я смотрел ей вслед. Она удалялась, наклонив голову, опять ступая так, будто стараясь идти по одной линии. Сворачивая за угол, она оглянулась и скрылась, а я поплелся по улице. Мне не хотелось идти ни домой, ни в гостиницу. Мне вдруг стало жутковато — что я натворил! Потапов уже, конечно, что-то затеял, а я испортил… А если она сейчас же сообщит Андриевскому? А если сегодня прибудет из Крыма настоящий агент к Гавронской и догадается о провале явки? А вдруг у них и еще явка имеется на случай провала одной? Непременно есть. Что тогда? Тогда наша операция лопнула. Андриевский еще глубже спрячется. Надо спешить. Если агент появится, надо взять сразу.

Я бросился в гостиницу, позвонил Потапову. Четко, кратко доложил ему о случившемся. Я слышал его дыхание.

— Сейчас приду, — произнес он.

— Всего я мог ждать от тебя, студент, — заговорил Потапов, быстро войдя в номер, заперев дверь, — но такого!Увидел красивую девку и отчебучил! Сам и расхлебывать будешь, учти. И считай, в рубашке ты родился, ежели обойдется все благополучно. — Я стоял навытяжку. — Как ты мог? Как ты мог? Мы за ночь и день не узнаем, кто сидит в шестом доме! А в соседних домах? Андриевский знает всех офицеров своей контрразведки. Прикинешься ты новеньким — ладно. Но у капитана свой пароль может быть. Эх! Вот шлепнут тебя завтра из-за угла. Либо сегодня в кровати зарежут. Она куда шла?

— Не знаю.

— Не знаю! Хоть бы позвонил прежде, я б дежурного отправил туда. Людей же нет, только вечером прибудут. Неужели провалил дело? — Он уставился на меня. Я молчал. Он нервно рассмеялся. — А я только что перед Турло распинался, какой ты прирожденный чекист. Погоди, останешься жив, будет тебе награда и поощрение!.. Но давай думать, как расхлебывать. Во-первых, до пяти часов завтрашнего дня из гостиницы ни шагу. Обедать, ужинать будешь в здешней столовой. Сиди и думай, что скажешь своей красотке, если свидание состоится, если она уже не смылась, не катит куда-нибудь в поезде. Ты должен знать, почему не взорвали тогда мост. Ты должен повидаться с Андриевским. Ясно? И выстраивай на этом свою интеллигентскую игру.

Я готов был провалиться, куда-нибудь исчезнуть.

— Да не стой истуканом. Сядь. — Он тоже присел на стул. Тут же встал, ударил меня по плечу. — Ладно, Ванюша, — сказал он, — унывать будем после. Когда узнаем, что все рухнуло. А пока есть надежда. Иди пообедай — вот тебе талоны. Кормят здесь хорошо. До моего прихода или звонка — ни шагу из гостиницы.

До трех часов следующего дня я извелся, сидя в номере. В гостинице газетный киоск не работал, почитать было нечего. Я обдумывал, что говорить на свидании с ней, как вести себя. А на память пришел страшный случай из фронтовой жизни. И никак я не мог выгнать его из головы. Под хутором за Доном белые захватили меня и четырех бойцов спящими. В кармане моих брюк нашли печать военкома полка. За деревней у стога сена расстреливали бойцов по одному.

— Смотри, комиссар, как мы твоих шлепаем, а тебя шлепнем последним!

Но не успел офицер это сказать, как позади солдат ухнул наш снаряд. Меня сбило с ног, чуть контузило. Три солдата и офицер лежали мертвыми, два солдата убежали. Я забрался в стог. Потом увидел наших кавалеристов, побежал искать свою часть.

И вот вспомнилось не то, как бежал искать своих, а те минуты, когда меня вели к стогу сена. Ужасное было состояние.


Вечером в городе постреливали. Ровно в час ночи, что я отметил, взглянув на часы, из коридора донесся какой-то шум. Двери в номере были двойные. Внутренняя с обеих сторон отделана плотным и толстым войлоком. Такую дверь даже пуля из карабина не пробила бы. Номер мой находился в самом конце коридора. Против моей двери — дверь кладовой. Кто-то топтался, ругаясь, звеня ключами. На первом этаже раздался выстрел. Звеневший ключами выругался, побежал прочь. Я выглянул. Человек уже сворачивал за угол к лестнице. Донесся звон разбитого стекла. Кто-то высадил окно. И стало тихо. Я постоял еще некоторое время, прислушиваясь. Закрылся. Минут через пять в дверь сильно постучали. Я взял пистолет из-под подушки, сунул за пояс и надел китель.

— Кто там? — спросил я.

— Заведующий гостиницей. Откройте, Буданцев.

Вошли заведующий и мужчина средних лет. Лицо его было в каплях пота, он тяжело дышал. Это был работник угрозыска.

— Вы выходили из номера? — спросил он.

— Нет, — сказал я. — Я только выглядывал.

Они переглянулись.

— Я услышал шум в коридоре. Кто-то хотел открыть кладовую. Когда внизу раздался выстрел, этот «кто-то» побежал. И я выглянул.

— Вы видели бежавшего?

— Я успел заметить, что он в черной рубашке навыпуск, в таких же галифе и в сапогах.

— То Винников был, — сказал заведующий.

Он что-то шепнул работнику угрозыска.

— Двери какого-нибудь номера открывались?

— Я не видел. Когда выглядывал, все были закрыты. А что случилось?

— Продуктовый склад наш в подвале ограбили, — сказал заведующий. — Дежурная сказала, один из бандитов на второй этаж побежал. А из пятого номера видели, что ваша дверь открывалась.

Они ушли. Я слышал, как стучали в другие номера. Стянув сапоги, сняв китель и сунув пистолет под подушку, я лег. Я думал о грабителях, об Андриевском, Гавронской и Гавронском. О том, что, если я провалил операцию, покончу с собой. Странно, но мысль такая немного вроде бы успокаивала. Думал о родителях. Но то и дело видел перед собой красавицу: как она удалялась от меня по улице, наклонив голову и вроде бы стараясь идти по одной какой-то линии. Нет, думал я, девушка с такой яркой и свежей красотой, с такой искренностью в глазах не может быть шпионкой.


Потапов пришел не в три, а ровно в двенадцать. В руке его был портфель. Значит, собрался куда-то ехать. Я сразу отметил, что на лице его нет вчерашней угрюмости. Он бросил портфель на стол.

— Ну и везучий ты, студент, — сказал он, садясь на кровать. — В рубашке родился. Быть тебе чекистом. Я так тебе скажу. И Турло говорил подобное: кто в самом начале действует самостоятельно, из того потом получается чекист. А который сожмется, шагу не ступит без приказа, того сразу уж сажай в канцелярию. Но она, студент, дьяволица настоящая…

Я сидел на стуле, смотрел на Потапова, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Шестой дом на Садовой принадлежит Тарасову Александру Васильевичу. Красавицу, которая сейчас там живет, зовут Ксенией Петровной Тарасовой. Она племянница Тарасова, прописана у него. Тарасов служил у Деникина, но в Крым не побежал, сдался нашим. По дороге в Екатеринослав он заехал в Синельниково, где жил его брат. Брат погиб на фронте, жена его умерла еще пять лет назад. Двадцатилетняя Ксения жила одна. Тарасов продал дом брата, а племянницу привез с собой. До недавнего времени он работал весовщиком на паровой мельнице Сазонова, в доме которого живут Золотаревы. Тарасова сейчас нет дома: недели три назад он уехал в Харьков по каким-то делам, до сих пор не вернулся. До отъезда дяди Ксения работала в конторе мельницы. Теперь же на работу не ходит. Бывает на базаре, в магазинах.

Пойдешь завтра к ней, студент. С книгой Гоголя. В доме у нее никого нет. Кобель — страшный. Волкодав. Но ты его успокоишь — дашь снотворное… в сосиске.

Я коротко изложил Потапову свой план. Скажу, что прибыл узнать, почему не взорвали мост. Ведь взрыв моста создал бы панику у красных. И они не угрожали бы нам, то есть белым, с севера. А Екатеринослав был бы отрезан от Москвы. Я не попрошу встречи с Андриевским, а потребую — он отвечает за мост. Ну, попытаюсь узнать, кто именно должен был взорвать, знает ли она, что тот человек убит. Дядя ее недели три назад уехал куда-то — а не он ли убит-то? По времени судить, — может быть, и он. Если она знает что-либо о мнимой Дубровиной, отравившей Федьку, — выведаю. Расскажет.

— Толково, толково. Очень толково, — кивал Потапов. — Но помни, Иван: они не дураки. Они собаку съели на разных шпионских хитростях. Андриевский — у-у волк. А красотка после встречи с тобой пошла в магазин и по дороге ни с кем не разговаривала, ничего никому не передавала. Во всяком случае ребята не заметили. А если днем сегодня что-то обнаружится, допустим, что прибыл настоящий связной, а?

— Я думал об этом, — сказал я.

— Терять заговорщикам нечего… Они на все готовы… Но ничего, Ваня. Дом обложим. Вооружиться ты должен основательней. И явишься к своей актрисе в другой одежде, этаким франтом гражданским. Такой фортель на нее подействует, а к тому же мои ребята тебя по костюму узнают. И ежели появятся те, с ними мои и в потемках тебя не спутают. В три часа жди меня. А пока сбегай к старикам своим. Узнай, нет ли письма от Гавронской, не спрашивал ли у них кто о тебе. Ну, скажи им, мол, в институте начались эти самые зачеты, и ты изредка будешь ночевать у товарища, с которым вместе готовитесь. Шпарь.


Письма от Гавронской не было. Опять Петровы встретили меня так, будто я их сын и вернулся с того света. Я рассказал им о зачетах. Дома я сидеть не мог, до трех часов мне надо было что-то делать, двигаться. Я побывал в институте. Пообедал и посмотрел газеты. Из них узнал только, что белополяки все тянут с подписанием мира. О положении на Южном фронте говорилось мало. И ничего конкретного. Значит, дела там не ахти.

В начале четвертого Потапов ввалился в номер с чемоданом в руке.

— Переоденься. — Он тяжело опустился на диванчик.

— Что с вами, Василий Николаевич? — Я впервые нарушил запрет, назвал шефа подлинным именем.

— Ничего. Переодевайся.

В чемодане был костюм из темно-синего бостона английской фирмы, о чем говорила этикетка, белая рубашка, два голубых галстука, фетровая шляпа, английские новенькие туфли, носки и светло-серый плащ-накидка. Браунинг. На кобуре две широкие шелковые ленты с застежками. Туфли и костюм будто изготовили для меня по мерке. После сапог и мундира я чувствовал себя прямо-таки способным не ходить, а летать.

— Добре, студент. Ученые говорят, бабы подвержены каким-то эмоциям. Особенно красавицы. Ты со своей внешностью должен сразить красоту. Но не раскисни, Ваня. Бери ее за жабры. Вторую пушку давай прилажу под левую руку… Возможно, красавица поведет тебя на вторую явку. Там потребуют сдать оружие. Отдашь один, второй останется… Добре. — Он приладил пистолет.

Я надел пиджак.

— Добре.

Я гляделся в зеркало, не узнавая себя. Приседал, разводил локти, осваиваясь с костюмом.

— Какие вести с фронта? — спросил я. Он молчал. Он спал, откинувшись к стене. Позже я узнал, что Потапов последний год спал только вот так урывками. И в дороге, когда ехал куда-нибудь. Работников было мало. Массу времени отнимали докладные, поступавшие в отдел Потапова. Гражданская война — самая сложная из всех войн. Брат идет против брата, отец против сына.


Было уже ровно пять. Я потренировался выхватывать пистолет из-под мышки. Чтоб освоиться в новом наряде, я хотел прогуляться по городу, зайти в ресторан. Я решил не будить Потапова, но едва открыл дверь, он очнулся.

— Готов? — произнес он. — На фронте особых изменений нет, — сказал он. Видимо засыпая, слушал мой вопрос. — Есть слух, будто Первую Конную к нам перебросят против Донского корпуса… Хорош красавец, — проговорил он, оглядывая меня. — Да, чуть не забыл. — И он подал мне две сосиски, завернутые в вощеную бумагу, для собаки Тарасова — на всякий случай.


Взяв пакет с томиком Гоголя, бросив плащ на плечо, я прошелся с беспечным видом по центральной улице. Вернулся и зашагал по маршруту, намеченному Потаповым. Чтоб наши увидели меня.

Солнце уже опускалось к горизонту, освещало крыши домов, макушки тополей и кленов, когда я оказался на Садовой улице. Люди возвращались с работы. Встречные задерживали шаг, косясь на меня. Пройдя мимо, оглядывались на неизвестного франта. Мальчишки и девчонки откровенно пялили на меня глаза. Шел я небрежной походкой. Но на душе было тревожно.

Вот и заветная калитка.

Едва я остановился, зазвенела цепь, кобель захрипел, залаял. Я толкнул калитку, но ее тут же открыла Ксения. На ней было то же шелковое платье. На ногах те же туфельки на каблучках. Девушка подала руку.

— Хозяйка третьего тома Гоголя, который вы так долго не возвращали, — представилась она, шутливо улыбаясь. — Я уж боялась, что вы не придете.

Я пожал ей руку, назвал себя и прошел в сад вслед за ней.

— В доме есть посторонние? — спросил я.

— Нет, что вы?! Никого нет. Приходила соседка. Я быстро ее выпроводила. Дом пустой.

Я перевел дух. Она, конечно, могла солгать, но голос ее, глаза, улыбка заставляли ей верить. Собака уже только хрипела, захлебываясь злостью.

— Сейчас успокоим его. Идите за мной. Но к нему не подходите. Он умница. Пиратка! — Кобель бросил лапы на ее плечи, лизал ее руки. Но на меня зло поглядывал. — Успокойся, глупый, — говорила она, — у несносный! Свои все, понимаешь? Тут свои. Он поймет все, — сказала она мне.

Прямая дорожка разрезала сад на две половины. В конце сада я увидел забор и белевшую калитку, о которой говорил Потапов. В доме за забором жила семья рабочего со сталелитейного завода. По просьбе Потапова рабочий принял временно на квартиру двух парней.

Пират успокоился и лег.

— Все, — сказала Ксения, — знакомство состоялось. — Сад хотите посмотреть?

— С удовольствием, — ответил я. — Она прошла вперед. Я незаметно бросил Пирату сосиску и услышал, как он клацнул зубами.

— Послушайте, — заговорила Ксения, едва я поравнялся с ней, — вы так выглядите, что вся улица, думаю, уже толкует о вас. — В голосе ее была тревога.

— И отлично, — сказал я, глядя перед собой. — Пусть погалдят. Знаете, когда кто-то прячется в кустах, кому нужно, все равно его увидит. А когда человек открыто гуляет, скажем, в парке в самом экстравагантном наряде, его все заметят, поболтают о нем, но особого внимания он к себе не привлечет. Как вы думаете?

— Пожалуй, верно. Но я вас даже не узнала сразу. Такой шикарный красавец! Я даже растерялась, честное слово!

— А местным туземцам шепните: это, мол, студент из Горного института. Я убежден, у них о студентах самое превратное представление. Знаете песенку: «От зари до зари, как зажгут фонари, вереницей студенты шатаются…» По этой песенке они и судят о студентах. Живут студенты на вашей улице?

— Нет. Кажется, нет таких.

— Отлично… Вы на днях открытку или письмо получали?

— Нет. — Она остановилась. — Ничего не было.

— Странно… — Голос мой был сух, даже строг. Я мутил воду, как говорится, но на нее не смотрел: она притягивала меня к себе все больше и больше. — А на той неделе тоже не получали?

— Не получала, Иван Иванович! Я извелась вся, поймите! Жду, жду, томлюсь, места не нахожу. И даже весточки никто не подаст! Ведь с ума сойти можно!

— Почтальона вашего вы хорошо знаете?

— Ах, не думайте этого: безобидный совершенно.

— Послушайте, почему я вас в ставке нашей никогда не видел?

— Господи, меня подозревают в чем-то? — Она остановилась. Я только мельком взглянул на нее.

— Нет, нет, что вы!.. Давайте ходить. Пусть соседи любуются. А вы улыбайтесь. Как вас можно подозревать! Но в ставке никто не говорил мне о вашей красоте. Уж поверьте: мне бы все уши прожужжали, если б вас хоть однажды кто-то из наших видел!

Она засмеялась.

— Меня не знают там. Меня Андриевский знает. И еще какой-то тип. Неприятный.

Я усмехнулся:

— Чем же неприятный?

— Ухмылялся как-то противно. Фу! Мне подумалось тогда, что он из бандитов.

— Уж не Федорченко ли?

— Фамилии не знаю. Андриевский никак не называл его. Здоровенный такой. Спал на веранде.

Меня подмывало спросить, когда именно жил здесь Андриевский, но я сдержался. Рано спрашивать. Время еще есть. Из сада было видно крыльцо соседей справа, на нем никто не появлялся. Вдруг ребята отлучились или уснули? Я злился на них.

Едва солнце село, быстро погасла заря, стемнело. Яркие осенние звезды усеяли небосвод. Мы пошли к дому. Пират лежал в будке и не подал голоса.

— Видите, уже считает вас за своего, — сказала Ксения.

Поднявшись на крыльцо, я увидел освещенную веранду соседей. Двое сидели за столиком и пили чай. Отлично.

В доме Ксении стояла темень.

— Держитесь, — Ксения подала руку. Она зажгла лампу в столовой.

Я увидел огромный и тяжелый буфет с посудой, на котором стоял ведерный тульский самовар и две вазы с яблоками и грушами. Посреди комнаты большой овальный стол человек на пятнадцать. По углам фикусы в кадках. Пузатый комод. Над комодом зеркало в ореховой оправе. Часы на стене.

— Осваивайтесь, я сейчас, — и она вышла из столовой.

Я быстро прошел в гостиную. Мягкие кресла, диван, круглый столик, на нем астры в кувшине. Ломберный стол с двумя подсвечниками. Книжный шкаф. На стенах две картины в золоченых рамах. На одной рогатый олень пил воду из лесного озерка, на второй скакал на коне всадник, похожий на Петра Первого. Он смотрел, обернувшись, на меня. Правой рукой указывал на клубы дыма на дальнем плане картины. И вдруг в высоком трюмо я увидел себя во весь рост. Это был не я, на меня строго смотрел высокий, бледный, худощавый франт.

— Ну и ну, — произнес я вслух. Услышал ее шаги, опустился в кресло и прикрыл глаза ладонью. По шелесту платья я догадался, что она села против меня.

— Итак? — услышал я вопрос. Отнял руку от глаз и весь напрягся. Она сидела в кресле, закусив нижнюю губу, и в правой руке держала револьвер. Я отчетливо видел в отверстиях барабана желтые пульки. Револьвер чуть дрожал в ее руке.

— Итак? — повторила она. — Почему писали мне сюда, а не в контору мельницы?

Мысли мои метались. Я упоминал о почтальоне! Зачем? Вот где я дал осечку: я не мог знать ее адреса! Покуда не заполучу томик Гоголя. Влип? Я откинулся на спинку кресла, смотрел на нее, но видел курок. И палец ее на гашетке.

— Письмо и открытка были посланы на имя Тарасова. Не мной, — сказал я, стараясь говорить спокойно и убедительно. — Я не мог писать, потому что не знал вашего адреса. И не имел права писать. Положите вашу игрушку, она, кажется, заряжена.

— Да, заряжена, — быстро заговорила она. — Я сама заряжала. — Лицо ее перекосила гримаса. — Я сама заряжала, я четвертую неделю сижу в этом доме, никто не появляется! Я с ума чуть не сошла! — Она швырнула в меня револьвер. Я схватил его.

Ее колотило. Я бросился на кухню, где и в чем вода у нее, я не увидел. Одна бутылка с вином на столе была откупорена. Я плеснул вина в чашку, принес ей. Она металась в кресле.

— Отца убили, мать умерла, Василька, жениха моего, убили… А вас никого нет! Я не могу ехать в Харьков, в Екатеринодар, я должна ждать, ждать, ждать!

Зубы ее стучали о края чашки. Она поперхнулась вином, закашлялась.

— Успокойтесь, успокойтесь, — повторял я. Взял ее на руки, положил на диван. — Успокойтесь, — шептал я, гладя ее лицо, виски, волосы. — Я здесь, я с вами… Успокойтесь… Немножко выпейте…

Она сделала три глотка. Лицо ее стало бледно, щеки провалились.

— Сейчас пройдет, — шептал я, — я с вами…

Она перестала дрожать.

— Вы не уходите? — прошептали ее губы.

— Нет, я с вами. Не ухожу, не ухожу, — гладил я ее волосы.

Она забылась. Уснула.

Я проверил двери — заперты. На кухне залпом выпил чашку вина и сам как бы очнулся. С ее револьвером в руке вышел во двор. Темень стояла кромешная.

— Пират, — позвал я.

Кобель не отозвался, но цепь слабо прошуршала по земле. Я бросил в будку вторую сосиску.

Возле забора я чиркнул спичкой, освещая свое лицо. Тотчас из-за забора донесся кашель.

— Все спокойно, — негромко произнес я, — может быть, останусь ночевать.

Мне ответили покашливанием.

Она спала в прежней позе. Дышала ровно, румянец проглянул на лице. Как она была прекрасна!

Я решил осмотреть дом. Из кухни черный ход вел на веранду коротким коридорчиком. Ни слева, ни справа я не увидел двери в стенах коридорчика. Я постучал по стенам — капитальные. Со стороны веранды дверей больше нет. Выходит, какое-то помещение в углу дома без входа? Из подвала должен быть лаз. Непременно. Надо днем проверить.

Я вернулся в гостиную, опустился в кресло. Часы в столовой пробили полночь. Мне хотелось есть, живот подвело.

Ксения открыла глаза, быстро вскинулась, присмотрелась ко мне.

— Боже мой, я спала? — спросила она, силясь что-то вспомнить.

— Немножко подремали, — сказал я, улыбаясь.

— Мы не ссорились с вами?

Я засмеялся.

— Нет. Вы во сне ругали Андриевского. Еще кого-то, кажется, самого Врангеля.

— Пусть. — Она встряхнулась, встала. — Я извелась здесь. Ночью бояться стала, почти не спала. — Она улыбалась. — Вы похожи на одного человека. Я потом скажу — на кого. Первый час ночи! Вы голодны? Конечно же! Пойдемте на кухню. Там чисто, уютно.

Мы разогрели на примусе борщ.

— Соседка научила настоящий украинский борщ варить, — похвасталась Ксения.

Она выпила большой бокал вина. Румянец разлился по ее щекам.

— Вы похожи на Василька, — сказала она, положив подбородок на руки, в упор разглядывая мое лицо.

— На Василька? — сказал я. — Это что еще за фрукт?

— Вовсе не фрукт. Мы любили друг друга, когда я еще в гимназии училась. Он был сыном наказного атамана. Закончил Кадетский корпус. Хотел поступить в кавалерийское училище. А тут большевики, красные… Убили его под Новочеркасском в январе этого года. Последнее время воевал в танке, которым командовал французский офицер. Танк провалился на каком-то мосту.

— Откуда вы узнали такие подробности? В газетах писали?

— Нет, не из газет. Андриевский все рассказал.

— Он был там во время сражения?

— Люди его были… Видели. У него сведения всегда верные.

Если бы она знала, что Василек ее, возможно, жив! Я участвовал в бою под Новочеркасском, был на мосту, где провалился танк. Возле танка лежал один убитый — французский офицер. Бойцы сказали мне, что зарубили только его одного, чтобы иностранцы не лезли в наши русские дела, а двух русских офицеров забрали в плен. Один из них, наверное, и был Василек. Значит, Андриевский ей наврал. Зачем? Чтобы еще больше настроить против красных?

Я давно не пил вина. В голове шумело. Мне хотелось спать. «Не раскисай!»

— Завтра я увижу Андриевского?

Она покачала головой. Глаза ее сузились, что-то змеиное появилось в облике.

— Он мне срочно нужен. Почему он не взорвал мост при нашем наступлении? — Я ударил ладонью по столу и постарался строго посмотреть на нее. — Он сорвал всю операцию по взятию Екатеринослава. После взрыва моста наши должны были возле Александровска форсировать Днепр и двинуть на город. Он не отрезал город. Почему? Кто виноват?

Она вдруг расхохоталась.

— Послушайте… Вы в каком звании? — спросила она. В глазах и в голосе ее скользнула усмешка.

— Не имеет значения, — сказал я.

— Не доверяете мне? — усмехнулась она. — Да послушайте: я давно уже не глупая гимназистка! Что вы изучаете меня, следите за мной! Я же вижу! Где мой револьвер?

Я положил револьвер на стол. Она сунула его в сумочку, которую спрятала в большую хозяйственную сумку.

— Конспирация, — покачал я головой. — Вам бы маленький дамский браунинг.

— У меня был. Андриевский ваш забрал перед отъездом. Испугался, я натворю чего-нибудь. А я у дяди нашла новый. Ведь каждую минуту я ждала ареста. Вы слышали про чека? Просто так я бы не сдалась. Рассчиталась бы, а потом себя.

— Гавронский не выдаст? — спросил я. — Он же в чека, вы знаете? Мне мать его сообщила.

— Гавронский ничего не знает. Он не в организации. Андриевский прежде где-то встречался с ним в дорогих кабаках. Гавронский проиграл ему много. Жених!

— Ваш?

— Да. Из-за меня и согласился подержать у себя Гоголя.

«Лидия!» — мелькнуло в моем мозгу. Мать умерла, отца убили и Василька тоже. А Гавронский — жених! Она — Лидия! Но какова ее роль? И зачем в томике Гоголя зашифрован адрес ее дяди и врача Золотарева? Возможно, она и не знает об этом, сделал так Андриевский. А дядя знает об организации?

— Да скажите мне, — услышал я шепот, — чем все кончится для нас? Будет какое-нибудь задание или через фронт уйдем?

Вот что сверлит ее мозг!

— С кем из ваших я могу здесь встретиться? — спросил я.

— Да не ловите вы меня! — воскликнула она. — Вы же отлично знаете: я не имею права назвать вам ни одного адреса! Даже сам Врангель прибудет, я не скажу. Иначе завтра же я получу пулю. Будто вы не знаете Андриевского!

— Мне он нужен.

— А я не знаю, где он… Но скоро я стану свободной!.. Я знаю адрес одного человека в Харькове, ему я должна принести томик Гоголя. Человек сведет меня с капитаном. Я расскажу о вас и — свободна!

— Как свободны? — строго и с удивлением спросил я.

— Из этого дома уйду. В любом другом месте смогу жить. Все. — Она потянулась. — Я спать хочу. Вы уже спите. Посмотрите на себя. Господи! — Она встала, быстро поцеловала меня, убежала в комнаты.

Я сидел. Сон будто рукой сняло.

— Василек! — позвала она меня. Она уже стелила мне на диване в гостиной. — Я буду звать вас Васильком. Хорошо? — Она смеялась. — Вы очень похожи. Он такой же был стройный и красивый. Он был настоящим офицером. Когда мне ехать в Харьков? Вот это от вас зависит. Когда?

— Я вам скажу завтра. Или послезавтра скажу. В городе у меня есть одно дело.

— Не знаю, но догадываюсь. Еще одна явка на Железнодорожной? Я только слышала. Я хитрая. Я все слышу, все вижу. — Она упала в кресло. — Еще день, два продержусь здесь, а там…

Я насторожился, присмотрелся к одному из окон.

— Да не бойтесь вы, никого там не может быть. Пират мигом учует! А у меня и сон пропал! Ха-ха! Знаете, Василек, выпьем еще вина? Такой день, такая ночь! Будем кутить. И пошли все к чертям!

Она принесла вазы с яблоками и с печеньем, вино в графине и высокие рюмки. Скрылась в спальне и вернулась с гитарой.

— Прикрутите, Василек, фитиль в лампе…

Как она пела! Она спела «У камина», «Отцвели уж давно хризантемы в саду», «У вагона я ждал». И под конец любимые свои: «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды», «Белой акации гроздья душистые». Она пропела их дважды. Вдруг заплакала, бросила гитару и убежала в спальню. Я посидел, с трудом встал, разделся. Сунул пистолет под подушку и лег, положив руку на пистолет.

«Дело сделано, — думал я, — должно быть, капитан запретил ей открыть свое настоящее имя… Хорошо… Капитан… Доберемся мы до тебя…»

В доме было тихо. Лампу я не потушил. Слабый ее свет освещал стол, небольшой круг пола. Тикали часы. Вдруг я услышал какой-то шорох. Где? Я приподнялся на локтях. Лидия слабо вскрикнула в спальне и тут же появилась в гостиной в одной рубашке. Лицо ее выражало испуг.

— Что такое? — произнес я, держа руку под подушкой, и сел.

— Мне страшно, Василек, — шептала она. — Второй наган я храню под матрацем. Он лежал с правой стороны, у самого края… И взведен всегда был, Василек… Кто-то был днем в доме, Василек… С левой стороны лежит, курок спущен. А ведь спальню я запираю! — Она вздрагивала.

Я понял, что ребята наши днем пошарили в спальне.

— Успокойся. Со мной не бойся… Пират же молчит.

— Я не пойду туда. Я посижу здесь.

— Сиди. Будь со мной. Успокойся.


Проснулся я в полдень. Солнце заливало гостиную. Лидия спала. Голова ее лежала на моей руке.

Ночью она открылась мне. Как я и догадывался, она не Ксения, а Лидия Золотарева. Отец ее из дворян, окончил в свое время Николаевское кавалерийское училище. На германском фронте командовал полком донских казаков, заслужил Георгия, шашку в серебряных ножнах. После ранения его назначили начальником Новочеркасского кадетского корпуса. Гимназисткой Лидия мечтала о женских курсах в Киеве, хотелось и актрисой быть. Красные разрушили все ее мечты. Осенью прошлого года она уехала из Новочеркасска к дяде в станицу Кореновскую. Там впервые увидела Гавронского, Андриевского. В начале июня Андриевский опять был в Кореновской. Он и рассказал, что в боях за город почти полностью была уничтожена дроздовская дивизия и отряды Кадетского корпуса, которыми командовал отец Лидии. Отец погиб. А мать ее при наступлении красных уехала в Екатеринодар, где умерла от тифа. Тогда же Андриевский поведал ей и о гибели Василька.

— Со мной впервые случилось что-то ужасное, — говорила она. — Я бросилась бежать куда-то и больше ничего не помню. Потом мне рассказали: я девять дней пролежала. Никого не узнавала… Я бы, может, с ума сошла. Но дядя спас. Он опытный врач… И вот тогда в Кореновской оказался Борис Гавронский. Предложил мне руку и сердце, защиту в жизни от всяческих бед. Я дала согласие. Я бы за любого тогда вышла!

А потом опять в Кореновскую приехал Андриевский. Он-то и вдолбил ей в голову: мстить красным за все то зло, которое они принесли ее семье.

— Я вступила в организацию. Дядя ничего не знал и не знает. Он врач опытный, но чудак. Старого пошиба человек. Ему что свои, что красные — одинаково. Он тех и других лечит. Сейчас он здесь живет, в городской больнице работает…

Лидия уехала из Кореновской вместе с Андриевским, захватив документы сестры милосердия Анны Дубровиной. В Синельникове их ждал Тарасов, бывший денщик Андриевского. Тарасов выкрал паспорт у своей племянницы Ксении и под именем Ксении поселил в своем доме в Екатеринославе Лидию.

Для отвода глаз Лидию по паспорту Ксении оформили счетоводом в конторе паровой мельницы. А по документам Дубровиной она стала работать в госпитале. Собираясь на смену, Лидия сильно румянилась, мазала брови, губы.

— Одевалась я так, что никто бы не узнал меня. Притворялась, что пью водку и даже спирт, представляешь? — говорила она с таким видом, будто притворство это было самым страшным в ее деятельности. — Налью воды в стакан, выпью разом. Водой же запью. «Закусывать мы непривычны», — скажу напарнице. А она только глазами хлопает!..

В госпитале Лидия добывала документы, которыми снабжала офицеров, пробиравшихся в Крым. Морфий она таскала из госпиталя, отдавала Андриевскому. О том, что мост должны взорвать, Лидия знала. Еще во время летнего наступления Врангеля мост должны были взорвать. Но летом акцию ставка отменила. В сентябре оттуда передали приказ: едва захватят Александровск и Синельниково, мост взорвать. Федьку Матвеева, денщика Гавронского, Лидия видела один раз, когда Гавронский заезжал с ним в Кореновскую. Но внимания на денщика не обратила. А когда привезли его с разбитой головой, в бинтах, тем более признать не могла. Он кричал от боли, она ввела обычную дозу морфия. Раненый уснул. Минут через двадцать она вернулась, он был мертв.

— Я же не училась на курсах, Ваня! И не знала, что при разбитой голове нельзя морфий вводить! Выбежала я во двор, туда-сюда хожу: сказать или не сказать главному врачу о морфии? А ночь кончается, светлеть стало, скоро напарница придет! А тут слышу шаги, подходит какой-то военный.

— Сестра, — говорит, — вы Анну Дубровину знаете? — и присматривается ко мне. — Это вы?

— Да, я.

— Вчера днем в госпиталь поступил боец с разбитой головой и с переломанной рукой, где он лежит?

У меня, Ваня, и ноги подкосились.

— В моей палате, — говорю ему.

— Приказ Андриевского: он должен умереть.

— Он умер, — сказала я. — И бросилась бегом из госпиталя…


Завтракали мы на веранде. Пират лежал возле будки, смотрел на нас печально, вяло помахивал хвостом.

— Я же говорила: он умница, — сказала Лидия. — Знает, на кого надо бросаться, а на кого нет.

— А Борис Гавронский бывал в этом доме? — спросил я.

— Да нет! Я же говорила: он не с нами. Чекисты — дураки, грубые ослы. Сами не знают, что делают: держат его в тюрьме и тем самым спасают.

Я молчал.

— Ему приговор давно уже вынесен, — продолжала Лидия. — Изменник. Продался большевикам, служить стал у них. Андриевский говорил, что Гавронский больше ему не нужен.

— А если он расскажет большевикам о томике Гоголя?

— Ни за что. Я просила его, а он любит меня. При свидании он уговаривал меня уехать в Москву, сбежать от Андриевского. В Москве у него родня. Я сказала — подумаю. Мне жалко его было.

Я достал часы, посмотрел время.

— Спрячь их, Василек. Не смотри! — Она то и дело сбивалась с Ивана на Василька.

— Слушай, — сказал я, — а если твой мнимый дядя Тарасов приехал вчера или сегодня, заметил меня и следит за нами?

— А я не говорила разве тебе? Тарасова убили. Он же должен был взорвать мост. Я всем соседям говорю, что он уехал к больной сестре в Харьков. Но будет об этом, Ваня. Пойдем в сад.

Мы гуляли по дорожке.

Она молчала. Видно было по лицу, она что-то решает. Что?

— А на какие средства ты эти дни живешь? — спросил я. — Деньги нужны?

— Нет, Ваня, не нужны. Под домом два подвала. Набиты мукой. А она дорогая стала. Даже золотые червонцы платят. Пуд продам — и что хочешь покупай.

— Сама продаешь? — Мы шли к калитке.

— Сама. Научилась. По полпуда ношу. Вечером придешь?

— Постараюсь, если ничего не случится.

— С тобой ничего не случится. Я чувствую.

Я быстро зашагал к калитке. Я специально хлопнул ею. Пират звякнул цепью. Но голоса не подал.

«Ай да капитан, — думал я по дороге к гостинице, — «маленький капитан в пенсне»! Волк. Но мы тебя обложим. Я доберусь до тебя, капитан. Потапов говорил, что ты много раз уходил из засад, от облавы, но теперь не уйдешь…»

Сердце колотилось.

Классового врага я в Лидии не видел. Убеждений у нее нет. Капитан увел ее от дяди, от Гавронского. А вдруг и от матери? Вдруг мать жива? И Василек, возможно, жив. Я даже на секунду замер, будто споткнулся. Мне не хотелось, чтоб он остался жив.

Покуда шагал к гостинице, я мысленно поймал Андриевского, побывал у Турло, в Москве у самого Дзержинского. И Ревтрибунал вынес приговор Лидии: «Принимая во внимание политическую неграмотность и злое воздействие и влияние на Лидию Золотареву убежденных врагов революции, в окружении которых она оказалась, считать приговор условным».

Потапова на месте не было. Я подумал и позвонил дежурному. Тот ответил, что не знает, где Потапов. Я свалился на кровать. И тут же мозг прорезала мысль: но она ни одного адреса здесь, в Екатеринославе, не назвала! А вдруг играла и на чем-то подловила меня? А сейчас уже собрала вещички и бежит куда-то?

Я заметался по номеру, но вспомнив, что за домом следят наши люди, успокоился. А сердце все равно ныло.

Позвонил еще раз Потапову.

— Слушаю, — произнес голос Потапова, и минут через десять он был в номере.

Когда я рассказал обо всем, что увидел и услышал, Потапов встал и в волнении прошелся по комнате.

— Добре, — произнес он. — Теперь крышка Андриевскому. Расцеловал бы я тебя, студент, но уж как-нибудь потом. Что будем делать?

Я ждал этого вопроса. Два плана у меня уже зрели в голове.

— Завтра же Лидию пошлю в Харьков, — начал я уверенно. — Двое наших и я едем в том же поезде. В Харькове она является по адресу с томиком Гоголя. Ее ведут к Андриевскому. Там мы его и схватим. И второй вариант возможен: я назначаю капитану встречу в Екатеринославе. В доме Лидии или в доме Гавронской. Вы с людьми будете в засаде. Дадите мне минут сорок на беседу с ним. Я кое-что из него вытяну, а потом — возьмем его.

Лукавство мелькнуло в глазах Потапова.

— Ты слушал, студент, старые кучера иногда говорят: «Тройка моя ни с того ни с сего вдруг понесла»? Бывает так: пристяжная вдруг взыграет, рванется вперед. А коренник, почуя облегчение, тоже рванет. И вторую пристяжную собьют с ходу. И понеслась тройка! Дак вот ты позавчера вроде пристяжной был. Рванулся — повезло, и я за тобой. А куда несемся — неясно. Укороти себя, Ванюша. Лидию в Харьков мы пошлем, но поедет она одна, потому что как только она появится с томиком Гоголя, за ней начнут следить, и нас засекут. Значит надо, чтобы она привезла Андриевского сюда. Но к Гавронской он не пойдет: ее сын арестован, капитан уверен, что за домом наблюдают. И к Лидии в дом, скажу тебе, он не явится, потому что никому не доверяет. Следовательно, нужно третье место встречи.

— Врач Золотарев, — сказал я.

— Вот! Но треба обмозговать. И еще заранее, студент, скажу: беседовать ты с Андриевским не будешь ни одной минуты. Он волк, лиса, мигом тебя раскусит и уйдет. Будем брать его сразу, как только он появится в доме Золотарева. Операцию разработаем позже. А сейчас вот что: изучи-ка ты, студент, расположение наших и белых войск на Южном фронте. Изучи хорошенько, — серьезно добавил он. — Схема полуторанедельной давности. Волноваха и Мариуполь были еще наши. Запомни, обмозгуй. На тот случай, ежели сегодня вдруг столкнешься у красотки с кем-нибудь из ихних. Ты в Крыму бывал?

— Нет, не приходилось.

— Не беда. Говори, что ты был в армейской разведке генерала Дроценко. Оттуда тебя перевели в Мелитополь. Можешь сказать, что как раз тогда приехал сам барон Врангель. Будет спрашивать об офицерах разведки, улыбнись, дай понять, мол, о подобных вещах сообщать нельзя. В разговоре скажи, мол, генерала Кутепова знавал, когда он был еще корпусным командиром. И тому подобное.

Когда я изучил схему расположения войск, Потапов сжег ее в печке, а пепел разметал кочергой. И теперь я представлял себе позиции второй армии генерала Дроценко, растянувшиеся вдоль левого берега Днепра, от Никополя и до самого Херсона. Только возле Каховки наши держали плацдарм на левом берегу реки. В этом месте белые сосредоточили танки. И бросили сюда корниловскую дивизию. На север же и на восток рвались дивизии первой армии генерала Кутепова. И на восточных позициях положение было крайне тяжелым.


«Хвост» за собой я так и не заметил. Листья кленов на Садовой улице уже желтели и опадали. Мальчишки запускали змея. Старик, которого я видел впервые появившись здесь, сидел на лавочке. Сегодня он мне показался почему-то подозрительным. Пират лежал возле будки. Увидев меня, он вильнул хвостом, поднялся. Я бросил ему сосиску.

Лидия лежала в саду в гамаке, привязанном к стволам яблонь. Я прикинул, что место выбрано удобное: она могла видеть и двор, и входную калитку, и калитку в заборе, ведущую в проулок.

Она лежала, прикрыв глаза, и когда я подошел, протянула руку. Лицо ее казалось спокойным.

— Я знала, что ты именно сейчас придешь, — проговорила она, улыбаясь.

— Как же ты узнала, что я именно сейчас приду? — Я отпустил ее руку и стоял. Но вдруг мне захотелось схватить ее, сильно сжать, тряхнуть. И потребовать немедленного признания: за кого на самом деле она меня принимает?

— А я много предчувствую, Ваня, — сказала она, не меняя позы. — И знаешь, я ужасная фантазерка. Я в гимназии училась и всегда фантазировала. Помню, учили историю Франции, и я воображала себя Жанной д’Арк…

— Никто не появлялся из наших? — спросил я.

В ответ она вскинулась, будто ее вышвырнула из гамака какая-то сила.

— Ваня, Ваня, дорогой мой! Никого не было, никого я не хочу видеть, никаких Андриевских я не хочу больше знать вместе с их планами! Убежим отсюда, Ваня! Уедем за границу! Когда отец отправлял меня в Кореновскую, отдал чемоданчик с фамильными драгоценностями. Их много, очень они дорогие. А кончится здесь драка, мы вернемся!

Все лицо ее было мокро от слез. Она дрожала.

— Успокойся, успокойся, все будет хорошо, — шептал я.

Неожиданно она оттолкнулась от меня, бросилась к дому. Когда я вбежал в дом, в комнатах ее не нашел. В кухне я увидел под сдвинутым в сторону столом открытый люк в подпол. Лестницы не было. «Неужто прыгнула туда?» — мелькнуло в голове. Она швыряла в стороны ведра, банки.

— Найдем, сейчас найдем, Ваня, — говорила она, — и ночью убежим, уедем.

В погребе было темно. Я поймал ее руки, притянул к себе.

— Лидия, Лидия, — твердил я. — Успокойся же наконец! Нельзя так!

Она прижалась ко мне.

— Ванюша, я за тебя боюсь, миленький мой, дорогой мой! Я за себя теперь не боюсь, я ничего не хочу и не боюсь, Ваня! Но тебя могут убить! Убьют тебя!

— Кто? Кто убьет?

— Я не знаю, но я предчувствую. Должно случиться что-то ужасное!

Кое-как я ее успокоил. Нашарил лестницу, мы выбрались. Я отнес ее на диван. Мы смотрели друг на друга некоторое время.

— Уедем? — произнесла она.

— Ну вот, — отвечал я, — ты и успокоилась. И отлично. И уедем с тобой, уедем куда-нибудь.

— Этой ночью?

Я засмеялся:

— Да нет, что ты! Ты же дочь офицера, и я офицер, выполняю задание. Я не могу его не выполнить. Что бы ты сказала об отце своем, если б он сбежал?

— Да, да, — кивала она. Лицо ее вдруг осунулось, вокруг глаз обозначились темные круги. Только на фронте, в госпитале я видел, чтоб так быстро менялось лицо человека.

— Я посплю немножко, — произнесла она тихо и улыбнулась виноватой улыбкой. — Ты не уйдешь? Я сто лет не спала. Не уйдешь?

— Нет, нет. Никуда не уйду. — Я принес из спальни простыню, укрыл ее. Сам сел в кресло и обхватил голову руками.

Как выручить ее из беды? Глупую девчонку заманили в организацию. Что она сделала?.. Да, все будут уверены, что она отравила Федьку Матвеева, чтоб он не проговорился. В Ревтрибунале слезам не верят… Но надо будет драться за нее. Она не виновата… Ведь я и сам не сразу разобрался в происходящих событиях. Дед мой имел надел земли в Тамбовском уезде в две десятины и одиннадцать человек детей. Отец закончил церковно-приходскую школу, потом земскую. Работал писарем. Позже сдал экзамен «на первый чин». Стал получать пятьдесят рублей в месяц. Было нас у него девять человек детей. Из них я самый старший. Поступил в Горный институт. Особенно я не нуждался, но давал уроки. И жил безбедно. Что я читал? Майн Рида, Фенимора Купера, Хаггарда, Жюль Верна, Конан Дойла, Сетона-Томпсона, Дюма, Марка Твена… Что я мог тогда знать о революционерах?! Так же и Лидия…

Размышляя в таком духе, я задремал в кресле. Когда очнулся, Лидия возилась на кухне. И опять она поразила меня. Тени у глаз исчезли, она вся сияла.

— Проснулся? — воскликнула она и унеслась на веранду. Промелькнула обратно с чугунком в руках. Казалось, ничего ее уже не тревожит.

— Настоящий узвар, украинский грушевый узвар! — почти кричала она. — Холодный любишь или горячий?

— Любой…

О том, что Лидия, кажется, любит меня, я решил не говорить Потапову до поимки Андриевского. Повторяю, мне было двадцать два, ему лет сорок или больше. Мне представлялся он пожилым, грубоватым. Думалось, о любви он понятия не имеет. Скажет, что я раскис, мучаюсь дурью. Вдруг и от дела отстранит. Как я ошибался!

На улице стемнело. Лидия весело говорила, что с моим появлением и Пират даже успокоился. Много спит. И на мальчишек не обращает внимания, когда они толкутся и шумят возле калитки. Где-то далеко женщины пели хором:

Виют витры, виют буйны…
Я слушал, смотрел на окно. Оглянулся на Лидию, и она снова поразила меня: только что смеялась, а тут глаза сузились, она строго смотрела на меня.

— Ваня, только правду скажи: что у тебя случилось? — спросила она.

Я засмеялся.

— Ничего особенного. А в чем дело?

— Не лги мне. Когда я лежала в гамаке, ты подошел, и я сразу поняла: что-то случилось.

— У тебя в роду были цыгане? — спросил я.

— Не надо шутить, Ваня. Руки твои были холодны. Ты был совсем другой. И голос был не твой.

Ну и ну!

— Ничего не случилось. Все отлично. Я просто думал о предстоящей твоей поездке в Харьков. — Я достал из кармана билет, положил на стол. — Завтра утром нужно ехать.

— Во сколько отходит поезд?

— В девять.

Мелькнула ее рука, и билет исчез. Я даже не заметил, куда она его сунула.

— Завтра вечером, Лида, или послезавтра утром я должен встретиться с Андриевским. Непременно. Времени нет. Приближаются серьезные события.

— Новое наступление? За Днепр?

— Я попрошу тебя: о таких вещах пока что не спрашивай меня. Умоляю тебя.

— Ни да, ни нет —значит — да! Отлично. Я не буду ни о чем спрашивать. Я твоя умница.

— Слушай, можно мне с тобой поехать? Нет времени ждать. Пойми, нет совершенно!

— Ни в коем случае. Андриевский тогда исчезнет. Или нас обоих прибьют.

— Дьявольщина! — Я встал, походил и сел. — Пойми меня правильно, Лида. Вдруг в Харькове что-то случится и ты задержишься. С кем я здесь могу связаться, чтобы найти тебя?

— Ни с кем. Абсолютно. Все рухнет. Такой пойдет переполох, что я и на самом деле не вернусь из Харькова.

— Но оставь мне хоть адрес того болвана, к которому ты явишься! Хоть маленький след мне оставь, Лида! Чтоб я знал, где начать тебя искать.

— А если там уже провал? — Она покачала головой. Она смотрела на меня, но мысли ее были далеко. — Ты знаешь, как мы уйдем, Иван?

— О чем ты говоришь?

— Мы сразу в Крым не поедем, — ответила она быстро. — Мы сойдем в Ново-Алексеевке. Поезд там останавливается ночью. Там живет наш человек. Он провезет нас на лошади в Геническ, посадит на пароходик, высадит в Крыму и провезет в Феодосию. Этот путь знаем я и Андриевский. Больше никто. В Феодосии живут знакомые отца. Остановимся у них, а потом на пароход — и мы вольные птицы! Сегодня ночью мы перевернем весь этот проклятый дом. Но найдем чемоданчик с драгоценностями!

Вот чем занята ее головка!

— Сегодня ночью ты будешь спать, — строго сказал я. — Ничего мы искать не будем. Найдем после встречи с Андриевским. Передай ему: мне нужен он, хотя бы на двадцать минут. А потом он пусть катится к чертям! Слушай, Лидия, а вдруг Андриевского там нет? Вдруг он после провала с мостом сам уже давно через Феодосию улепетнул?

Она даже расхохоталась.

— Ты плохо знаешь его, Ваня. И прошу тебя: не грози ему, будь осторожен. Он злой. Где вы встретитесь? Здесь?

Я ждал этого вопроса. Я хотел, чтоб она задала его.

— Нет, не здесь. Сюда ему нельзя. За мной могут наблюдать. Понимаешь?

Она кивнула.

— У Гавронской ему появляться тоже нельзя: сын ее арестован, ясное дело, за домом наблюдают. Нам можно встретиться у твоего дяди. Его квартира вне всякого подозрения. У красных доктор Золотарев на хорошем счету.

— Но позволит ли дядя?

— Ничего он не скажет. Он знать ничего не будет. Завтра суббота. — Я достал три билета. — Слушай внимательно. На завтра чета Золотаревых приглашена сотрудниками больницы в театр, ясно? В четыре часа дня ты должна вернуться из Харькова. Если Андриевский завтра не приедет, получится так, что дядя твой не сможет пойти в театр: у него могут пропасть билеты или его задержат в больнице дела. Тогда в театр Золотаревы пойдут в воскресенье. Держи три билета. Покажешь их Андриевскому, объяснишь ситуацию. Он поймет. Когда ты вернешься, два билета отдашь мне. Их получат Золотаревы. А третий отнесешь Гавронской.

— Гавронской?

— Скажешь, что жила в Синельникове, приехать раньше не могла. Теперь хочешь ее познакомить с родными. Ты тоже пойдешь в театр, Лида.

— Нет! — вспыхнула она.

— Ты пойдешь в театр, Лида. Так надо. — Я опять внес свою поправку в план операции, составленный с Потаповым. Я испугался за Лидию: если будет перестрелка, ее могут убить.

— Нет! — повторила она. — Я буду при встрече. Я боюсь за тебя, Ваня. Ты не знаешь Андриевского, его людей. Да, они виноваты, что мост не был взорван. Они тебя могут убить. Теперь я поняла, почему мне было страшно. Они могут убить и после встречи. Я буду с тобой!

— Ты пойдешь в театр. Билет твой будет у меня. Андриевскому не говори, что будешь в театре. Так надо. Есть вещи, Лида, о которых должны знать только он и я, понимаешь? А ты и не дашь остаться с ним наедине хоть на минуту. Очень и очень важное дело, Лида. Только тебе скажу одной, но Андриевскому ни слова об этом, иначе меня уничтожат: возможно, бежать нам никуда не придется, понимаешь? Красных погонят, силы мы собрали огромные, Лида. Через месяц начнется новая жизнь!..

Не помню, что и как я еще говорил ей. Мне хотелось, чтоб она успокоилась, выполнила поручение! И осталась жива.

— Хорошо, хорошо, Ванюша. Я согласна. Я пойду в театр…

Утром мы позавтракали. Лидия собралась в дорогу, сбегала к соседке, сказала, что уезжает на пару дней в Синельниково. Попросила присмотреть за домом, покормить Пирата. И мы отправились на вокзал.


До отхода поезда мы с Лидией прогуливались по платформе. Сумочку она держала в правой руке, томик Гоголя — в левой. В поезде должны были ехать три сотрудника Потапова. Один свяжется в Харькове с Особым отделом фронта, второй должен там следить за Лидией, а третий будет сопровождать Андриевского в Екатеринослав. Поглядывая на отъезжающих и провожающих, я пытался определить, не следят ли за Лидией и мной.

— Держись спокойней, — шепнула мне Лидия, глядя перед собой. — Я еду в Харьков по делам, вот и все.

Она засмеялась и стала что-то рассказывать.

Прозвучал колокол отправления, Лидия вошла в вагон. Еще позвонили, и поезд ушел. Ни своих, ни чужих я не приметил. Медленно побрел к гостинице. Тяжело было на душе. Что ждет Лидию в Харькове? Когда она вернется? Приедет ли Андриевский?

В номере я ни сидеть, ни лежать не мог. В шкафу на верхней полке лежал томик Тургенева «Записки охотника». Рассказы мне нравились. Захватывала поэзия, разлитая по всем страницам. Но тогда я полистал книгу и бросил на стол. Я снял костюм, надел гимнастерку, брюки галифе. Сразу почувствовал себя подтянутым, готовым к боевым действиям. И даже успокоился немного. Все будет отлично, говорил я сам себе, оправляя гимнастерку. Оба пистолета положил в полковой ящик.

Я сходил в институт, побродил по городу. Навестил Петровых. Старики обрадовались моему приходу. Расспрашивали, как проходят зачеты. Я отвечал, что все очень хорошо, дела подвигаются. Отдал деньги за квартиру, сели обедать. И я спросил:

— А не было ли мне письма?

— Не было, Иван Иванович, — отвечала Мария Григорьевна и всплеснула руками. — Ох, что тут случилось вчера со мной на базаре, Иван Иванович! Послушайте. Купила я говядины к обеду и, знаете, даже подумала: вдруг и Ваня сегодня придет, покормлю его хорошенько. Повернулась да так и застыла: вылитый вы стоите ко мне боком и разговариваете с каким-то гражданином в мохнатой шапке. Знаете, эти с Кавказа, они и летом в таких шапках ходят.

— Иван Иванович! — окликаю вас, а вы не оборачиваетесь. — Иван Иванович! — говорю уже громче. И тут вы повернулись в мою сторону, но не на мой голос, а кого-то поманили рукой. И тогда я увидала, что это не вы вовсе. Похож на вас. Бывает же так. Вот старые глаза как подводят…


От Петровых я ушел, когда стемнело. В номере ждала меня записка Потапова, что завтра в десять утра он придет ко мне. Беспокойство снова овладело мной. Я позвонил Потапову, он не ответил. Звонил еще и еще — напрасно. Только часа в три я забылся с томиком в руках.

Стук в дверь разбудил меня. Враг не мог так громко стучать. Я распахнул двери. Это был Потапов с портфелем в руке.

— Ну и здоров спать ты, студент! — говорил он. — Чуть дверь твою не разбил, а ты спишь! Зачитался вчера? — поймав взглядом книгу, говорил он бодрым голосом, но по лицу его я видел, что он с дороги и устал. — Тургенев «Записки охотника», — прочел он. — Да ты охотник? — Он сел на кровать. — И я люблю побродить с ружьишком. Но теперь у нас другая дичь! Поганая. Слушай сведения из Харькова: Лидия посетила квартиру старого спеца, он работает в Харьковском губпредкоме. Вместе с ним отправилась пешком в дачный поселок. Там она осталась в доме инвалида, бывшего офицера. Наши установили: к владельцу дома, где осталась Лидия, часто приходит гражданин небольшого роста, носит он пенсне и выправкой напоминает офицера… Он, Ваня, он, Андриевский. Только бы клюнул и приехал! А что у тебя?

— Когда мы обсуждали план операции, то не учли одного: Гавронская не пойдет в театр одна. Вообще женщине приличнее в театр идти с кем-нибудь. С ней должна быть Лидия. Там она и познакомит Золотаревых с Гавронской.

Потапов подумал.

— Ты уже сказал об этом Лидии?

— Да.

— Лидия сообщит об этом Андриевскому?

— Она не хочет оставлять меня наедине с ними, — сказал я.

— Почему?

— Она боится, что Андриевский меня застрелит.

— Да за что, черт возьми?

— Видите ли, я ей сказал, что сентябрьское наступление сорвалось из-за того, что мост не взорвали. И отвечает за это Андриевский. Она боится, они укокошат меня и пошлют свою версию — почему не взорвали мост. Возможно, Лидия думает, что я имею полномочия разобрать дело на месте. И вынести решение.

— Так, так… А чего ж это красотка так за тебя переживает? — спросил Потапов.

— Не только за меня… Она вообще не хочет ссоры, стрельбы. Она говорит, если будет присутствовать при встрече, то любую ссору может погасить.

— Что ж, — сказал, помолчав, Потапов, — пусть будет так. — Он встал, выпил воды. — В остальном — как решили: ежели сообщат, что Андриевский выехал в одном поезде с Лидией или приедет завтра днем, а не вечером, Гавронскую срочно вызываем на свидание с сыном. Ее Андриевский не должен видеть…

Да, Гавронскую он не должен был видеть. Хитрая лиса, Андриевский непременно бы выведал у нее: с каким паролем я к ней явился? А ни я, ни она пароля не знали.

Я переоделся. В два часа я стоял шагах в двадцати от платформы, укрывшись за пролетками, ожидавшими прихода поезда. Но видел всю платформу.

Наконец поезд прибыл. Из вагонов хлынули люди, и я тут же заметил ее стройную фигуру. В руке та же сумочка, а томика Гоголя я не заметил. Лидия не оглядывалась, не искала меня. Она пересекла привокзальную площадь. За ней никто не следовал. Едва она свернула за угол, я догнал ее и взял под руку. Вздрогнув, Лидия рванулась в сторону, рука ее скользнула в карман.

— Не волнуйтесь, гражданка, — сказал я.

Она засмеялась.

— Как ты меня испугал! Господи, я решила, меня берут. Душа в пятки ушла. — Мы шли по улице. — Все хорошо, Ваня. Просто отлично. Вон тот в шляпе не следит за нами?

Какой-то тип в темной шляпе на другой стороне улицы открыто глазел на нас. Он смотрел на Лидию. Я бы тоже глядел на нее.

— Что делал без меня? Где вечером был?

— Скучал, ждал тебя. Читал «Записки охотника» Тургенева и ждал…

Пират был в восторге. В гостиной Лидия упала в кресло.

— Приехала… Ужасно я голодна, но потом поедим. Подвинь кресло, садись… Вот так. Теперь слушай…

В Харькове с вокзала она сразу отправилась по адресу. Дом оказался почти рядом, минут пятнадцать ходьбы. Лидия поднялась на второй этаж, позвонила, как было условлено: один длинный, короткий, снова длинный. И опять короткий. Дверь открыл солидный мужчина, лет под шестьдесят.

— Разрешите вам вернуть томик Гоголя, — сказала она.

Он впустил ее, тут же запер дверь. Провел в столовую, усадил. И тогда только заговорил:

— Здравствуйте, Лидия Викторовна, — произнес он и сел сам. — Я вас сразу узнал, хотя видел еще девочкой с косичками у вашего дяди, врача Алексея Сергеевича Золотарева. Я — Степан Тихонович Сазонов. Дядя ваш сейчас в моем доме живет. Как он? Как моя семья?

— Все хорошо, — сказала Лидия.

— Жену мою никуда еще не вызывали?

— Никуда, — ответила она. — Вы же знаете, дядю красные очень уважают. В доме все отлично. — Она помедлила и решительно сказала: — Мне срочно нужно видеть Андриевского. — Сазонов даже вздрогнул при имени капитана, и она поняла, что он трусит.

— Очень срочное дело к нему, — добавила Лидия.

— Хорошо. Я вас провожу к одному человеку. — Он умолк, долго смотрел на нее. — Лидия Викторовна, — заговорил он тихо, умоляющим голосом, — посмотрите вы на себя, подумайте о своем будущем! Милая вы моя, я хорошо знаю вашего дядю, знал вашего отца. Он был открытый и честный солдат. Но Андриевский… Примите мой совет: прервите с ним всякие отношения! Если сегодня увидите его, завтра же бегите отсюда! Он вас погубит. Денег я вам дам, деньги есть у меня. Езжайте в Москву. Остановитесь у моих знакомых. Вас примут там. А потом вернетесь к Алексею Сергеевичу. — Он некоторое время молчал, сжав ладонями голову. — Куда Андриевский меня затащил! По его настоянию я скрыл здесь, дурак, что у меня паровая мельница в Екатеринославе, что там живет моя семья… Он запугал меня перед приходом красных, Лидия Викторовна! Я с чужим паспортом живу! Я в подполье! Вы понимаете? А здесь, в Харькове, спокойно служит в губпродкоме бывший владелец сахарного завода. Бывший владелец двух кирпичных заводов живет в соседнем доме. И его не трогают? А я в каком положении? Екатеринослав рядом, там семья, а здесь каждую минуту могут признать меня на улице знакомые! Боже, боже! — И Сазонов забегал по комнате. — Но я не заговорщик, Лидия Викторовна!

— Я смотрела на него, Ваня, слушала. Мне стало противно. А он на колени стал и говорит: «Голубушка, Лидия Викторовна, если нет особой нужды в Андриевском, уезжайте сейчас же в Москву».

— Мне нужно встретиться с Андриевским, — сказала Лидия твердым голосом.

Старик поднялся с колен.

— Хорошо, — согласился он, — я отведу вас к тому человеку. Но передайте капитану: ко мне больше никого пусть не присылает и сам у меня не появляется. Больше никаких поручений я не приму.

В дачный поселок пошли они пешком. Пришли скоро, потому что Сазонов почти бежал бегом. В поселке, тяжело дыша, Сазонов указал ей издали дом под зеленой крышей. Там Лидия должна сказать человеку с протезом на правой ноге, что она от Сазонова, ей нужно заказать пенсне. Сазонов с ней даже не простился, потрусил прочь.

Она вошла во двор указанного дома. Возле крыльца стоял чернобородый человек с топором в руке.

— Добрый день, — сказала Лидия.

— День добрый, — ответил он и направился к гостье, сильно припадая на правую ногу. — Чему или кому обязан вашим посещением, прелестная девушка? — сказал он игривым тоном.

— Я от Сазонова. Он сказал, что у вас можно заказать пенсне по рецепту врача.

— А в городе разве нет мастеров?

— Мне нужно срочно. Для дяди. Сегодня же, а в городе срочно не делают.

— Проходите в дом. Придется подождать часа полтора, два. Вас устроит?

— Вполне.

В доме он представился ей только по фамилии — Игреневым. Угощал фруктами. Рассказал, как его ранило снарядом, как он лежал в госпитале, откуда и выписали и отпустили на все четыре стороны. Дом этот принадлежал его родителям, в восемнадцатом году они умерли от тифа. И он стал жить здесь, одинокий и всеми забытый. Но в один прекрасный день к нему вдруг явился Андриевский.

— Я узнал вас сразу по описанию Андриевского, — сказал он, — и по фотокарточке. Андриевский мне показывал. Вы прелестны… Где скрывается капитан, я не знаю. Но он ждет вас и как раз сегодня должен навестить меня…

Игренев попросил Лидию похозяйничать в доме. Обязанности поваренка и мальчика на побегушках он берет на себя. И они принялись готовить обед. Лидия беспокоилась, вдруг Андриевский не придет, вдруг с ним случилось что.

— Придет, придет, Лидия Викторовна, — утешал ее Игренев. — Вы еще мало его знаете. Скорей земля в обратную сторону завертится, чем случится с ним беда.

— Но я боялась, Ваня! Так хотелось скорей вернуться к тебе! Я боюсь за тебя, Ваня, очень боюсь. Вот чувствую, какая-то беда висит над нами! Но когда увидела Андриевского, страх отпустил меня разом. И он обрадовался мне. Никогда я не видела его таким веселым. План наш одобрил. Сказал, что ко мне он не пошел бы, к Гавронской тоже, ибо она дура набитая. Про тебя много расспрашивал… Ох как я тебя ругала, Ванечек, чтоб не выдать себя! Ты и злой, и противный, и ни словом не обмолвился, с какой целью приехал. Будто бы увязывался в Харьков со мной и я с трудом отговорила. Так я тебя расписала! А он, знаешь, что сказал: «Ничего, Лидия, мы его укротим». Понимаешь? Осторожней будь. А дальше слушай, Ваня. — Она закрыла лицо руками, потом отняла их. — Ужас! Они хотят тебе поручить взрыв моста здесь. Но ведь теперь же невозможно его взорвать! Тебя схватят, Ваня, или убьют. И все же при встрече ты согласись. А через день-два мы исчезнем.

— Мерзавец, — проговорил я. — Я его пристрелю как собаку. — Тут я переиграл. Не надо было говорить подобного.

— Ваня! — закричала она. — Нет, нет! А то я не пойду в театр с Гавронской. Не пойду, не оставлю я тебя!

И я, спохватившись, рассмеялся.

— Не буду, не буду ссориться. Просто противно стало. Соглашусь. А дня через два уедем.

— Уедем, уедем. И вот как: в мельничной конюшне стоят две лошади. А конюхом там работает наш человек. Он отвезет нас в Синельниково, а оттуда…

— Ясно, — прервал я ее. — Так и сделаем.

Мы поймали петуха. Приготовили обед. Лидия собиралась к Гавронской, а от нее к Золотаревым.

— Тете скажу, что я ездила в Новочеркасск. Им писала, но при новой власти почта так хорошо работает! Наговорю всякого. Тетя от радости и слушать не будет.

На углу мы с ней расстались.


— Добре, добре, — повторял Потапов, слушая меня.

Мне показалось в этот раз, будто он подстегивает меня, чтоб я поскорей закруглялся.

— Одно мне теперь полностью ясно, — сказал он, едва я умолк. — Красотка эта Лидия тебе доверяет. Раньше я сомневался, но теперь вижу — доверяет полностью. Далее. Я не уверен, что капитан завтра приедет вечерним поездом. Как он доберется сюда, не могу сказать, но появится он сегодня ночью, либо завтра вечером. Если и сообщат, что он выехал в поезде, он сойдет, не доезжая до города, на какой-нибудь станции. И будет, наверное, без пенсне. Так вот.

Дом Сазоновых уже обложен. Завтра, часов в десять утра, мадам Сазонова получит телеграмму от своего сбежавшего мужа, и по его просьбе срочно вместе с детьми выедет к нему в Харьков. Окна квартиры Сазоновой будут светиться. Там под видом соседки будет сидеть наша сотрудница. Ежели Андриевский заглянет к ней, она скажет, мол, хозяйка Елизавета Петровна с детьми уехала на два дня в Илларионово и попросила покараулить квартиру. Но он к ней может и не зайти, а прямо постучаться к Золотаревым. Тут ему и конец.

— Теперь уж не уйдет от нас! — сказал я.


…Потапов ушел, я спустился в столовую, чего-то пожевал и поплелся на Садовую, 6. Помню, листья с кленов и тополей уже покрывали тротуар, помню, как шелестели они под ногами. Солнце уже скрылось за домами, но еще не стемнело.

Лидия была на кухне. Она вскрикнула, увидев меня. Уже потом, перебирая в памяти наши встречи с ней, я вспомнил: когда она бросилась ко мне, то как бы машинально задвинула рукой ящик стола. Тогда я не обратил на это внимания. Видел только ее.

Мы стояли обнявшись, она говорила счастливым голосом:

— Все хорошо, Ванечка, все просто замечательно! Знаешь, я у тебя умница. По пути к Гавронской я опомнилась: хоть время страшное и не до этикета, но явиться к ней я должна не одна. Побежала к тете, рассказала ей о Борисе Гавронском, повела к Гавронской. Там были сплошные восклицания, объятия и слезы…

Ночь прошла спокойно. Проснулись мы рано. Позавтракали и принялись искать чемоданчик с драгоценностями.

— Узенький такой саквояжик, — говорила Лидия. — Из кожи. С двумя замками и с ручкой…

Когда еще они с Андриевским пробирались в Екатеринослав, Лидия не выпускала чемоданчик из рук. Здесь отдала его Тарасову, чтоб он понадежнее спрятал.

— Послушай, а не мог он унести его куда-нибудь? — спрашивал я.

— Нет. Он сказал, что в доме спрятал.

— А если обманул?

— Исключено. Ведь я могла каждую минуту потребовать мои драгоценности. Да и зачем ему они. Он и сам богатый был. Столько золота привез!

С серьезнейшим видом я простукивал стены. Лидия следила за моими действиями. Она была очень взволнована.

Под ковриком в гостиной она вдруг обнаружила темное пятно и вроде бы трещины. Я отбил штукатурку. Слой был толстый, четыре или пять сантиметров, но тайника здесь не было. Мы перерыли все в доме, спустились в подвал. Там стояли лари с мукой, висели на крюках копченые окорока, на полках лежали пласты сала. Стояли две дубовые бочки с вином. Но драгоценностей нигде не было.

Под полом веранды я обнаружил лазейку в чуланчик без дверей. Там в мешках лежала взрывчатка в виде шашек граммов по четыреста, в ящике — револьверы. Лидия об этом ничего не знала.

Во дворе был еще один погреб. Там стояли бочки с солеными огурцами, мочеными яблоками… Часу во втором дня мы, измученные и грязные, выбрались на воздух. Сидели на веранде, отдыхали. Пират смотрел на нас и вилял хвостом.

— Ну куда, куда он, дурак старый, мог запрятать! — повторяла Лидия.

— Ничего, — утешал я ее, — нам не сегодня, не завтра ехать. Найдем. А не найдем чемоданчик, без него обойдемся. Не пропадем. Главное — мы будем вместе. А вдвоем мы пробьемся в жизни, будем работать и учиться.

В пять часов Лидия умылась, переоделась и пошла к тете. Она была спокойна. И я с каким-то душевным облегчением пошагал к гостинице. Об операции почти не думал — все будет отлично.

Никакой новой инструкции от Потапова в гостинице я не обнаружил. Значит, все нормально.


Уже смеркалось. Двухэтажный дом Сазонова стоял на углу, образованном улицей Гоголя и каким-то узким переулком. Два окна в нижнем этаже светились. Во дворе, во всем доме стояла тишина. Я поднялся на второй этаж. Вот дверь квартиры № 2, где затаились чекисты. Ключ от квартиры Золотаревых лежал у меня в кармане. Я отпер дверь, прошел в кухню. Чиркнул спичкой, увидел на столе высокую лампу и зажег ее. Враз заблестела на полках начищенная посуда и большой медный самовар. Взяв лампу, я пошел по квартире. В столовой было уютно, красиво. Отсюда одна дверь вела в спальню, другая в кабинет Золотарева. Дверь черного хода запиралась внутренним замком. Ключ торчал в нем. Я сунул его в карман и вышел через садовую калитку в переулок. Здесь людей не было. Я быстро перешел на другую сторону. На углу стоял толстый тополь. Я спрятался за него и оглядел улицу Гоголя. Справа от меня около соседнего дома сидели люди на лавочке, негромко разговаривали. Я взглянул на освещенные два окна столовой Золотаревых и замер: какая-то женщина в черном платке мелькнула за окном и пропала. Я бросился в дом. Лидия, уже сбросив платок, стояла и смотрела на меня.

— Лида? Что случилось?

Она прижалась ко мне.

— Ты здесь, Ваня, ты цел, с тобой ничего, — шептала она. Голос ее срывался. — Их еще нет?

— Что случилось? — потряс я ее за плечи. Мне стало жутко.

Но, как оказалось, ничего не случилось. Просто Лидия, войдя в фойе театра вместе с Золотаревыми и Гавронской, поняла, что спектакль смотреть не в состоянии.

— Я, кажется, сказала им, что забыла запереть дом, оставила примус горящим. Пообещала сейчас же вернуться обратно. На пролетке примчалась сюда. Ваня, их нет еще?

Я справился с собой.

— Готовь самовар, — сказал я довольно жестко. — Сейчас придут. Я понаблюдаю, не будет ли за ними слежки какой.

В ту пору с наступлением темноты люди предпочитали сидеть дома. Я стоял за деревом. Мимо прошли трое подвыпивших мужчин. Кто они? В конце переулка появилась одинокая фигура. Человек заметно прихрамывал. Я догадался, что это бывший офицер Игренев, о котором рассказывала Лидия. Он повертел головой и, пройдя к дому Золотаревых, юркнул в калитку. И опять потянулось для меня время!.. Появился человек в фуражке и со свертком в руках и скрылся во дворе. Минут через десять я увидел невысокого человека. Что-то подсказало мне: Андриевский! Я прилип к тополю и достал пистолет. Человек остановился шагах в трех от меня, блеснуло пенсне. Я слышал его дыхание. Должно быть, он бежал только что. «Если сейчас появятся прохожие, он спрячется за тополь. Надо будет оглушить его, заткнуть рот и связать ремнем». Я выглянул: Андриевский стоял и смотрел на освещенные окна дома Золотаревых. В одном окне мелькнула головка Лидии. Через некоторое время там же стал виден человек в фуражке. Он снял ее, пригладил волосы.

Андриевский пошел. Не к дому Золотаревых, а прочь. Какая осторожность!

Но вот опять шаги — Андриевский возвращался. Я видел, как он возле калитки Золотаревых помедлил, наклонился, вроде поправляя что-то на ноге, должно быть все остерегался войти. Но вдруг распрямился и мигом исчез во дворе.

Минут через пять я вошел в дом. На кухне шумел самовар. Лидия готовила бутерброды.

— Все уже собрались, ждут тебя. Я сказала, что ты наблюдаешь, нет ли хвоста.

— Неси бутерброды, — сказал я и, взяв самовар, последовал за ней. Руки мои были заняты, и то, что дверь осталась открытой, о чем просил меня Потапов, не могло вызвать ни у кого подозрения.

Помню, я сразу увидел пенсне в тонкой золотой оправе на худощавом лице. Все трое сидели за столом.

— Здравствуйте, господа, — сказал я, поставив самовар, и отрекомендовался: — Штабс-капитан Буданцев. — Они молча смотрели на меня. — Лидия Викторовна рассказала вам обо мне.

Лидия наливала чай в чашки, большой самовар закрывал от меня ее лицо.

— Я рад вас видеть, господа, — сказал я. — Сегодня мы будем кратки. Первое: почему не был взорван мост? Задание лежало на группе Андриевского. Каковы причины, господа?

Я видел, как лицо Андриевского перекосила гримаса. Он вскочил. Двое других медленно поднялись, не спуская с меня глаз.

— Предъявите ваши документы, — тихо, с угрозой произнес Андриевский.

Я понял, что еще минута и они догадаются.

— Я жду, — проговорил Андриевский.

И в этот момент в комнату ворвались чекисты. Потапов метнулся к Андриевскому, заломил ему руки за спину. Один из чекистов должен был взять меня. Как только он меня повалил, раздался выстрел. Это застрелилась Лидия…


Вернувшись в свой номер, я свалился на кровать. Закусив подушку, лежал молча ничком. Долго я лежал.

Пришел Потапов, и я рассказал ему, что Лидия любила меня.

Как он набросился на меня! Почему я раньше не сказал ему об этом?! Он бы не допустил гибели Лидии.

Ни раньше, ни позже никто так не ругал меня, как Потапов в ту ночь.

— Эх, болван, болван! — возмущался он. — Да мы бы тебя с ней в самое гнездо крымской белогвардейщины заслали, а потом бы и в Париж в эти самые их эмигрантские центры!..


Лидию хоронили Золотаревы и Гавронская. Я тоже был на кладбище.

Бориса Гавронского осудили условно на два года. Дело Андриевского и его соучастников перешло в Екатеринославский губотдел ВЧК.

Много позже, когда я работал уже в Областном Кубаночерноморском отделе ВЧК — ОГПУ, знакомый сотрудник Екатеринославского отдела ВЧК мне рассказал, что в одном из дворов Екатеринослава под пустой собачьей будкой ребятишки нашли полусгнивший чемодан с драгоценностями.

Весьма возможно, что это был чемоданчик Лиды, а собачья будка — будка Пирата.

Александр Варшавер ПОВЕСТЬ О ЮНЫХ ЧЕКИСТАХ


Александр Варшавер хорошо известен читателям и кинозрителям. Его рассказ «Глоток воды» лег в основу сценария кинофильма «Тринадцать», завоевавшего широкую популярность в нашей стране. Повесть «Тачанка с юга» также хорошо знакома по одноименному фильму.

Александр Варшавер окончил военное училище, служил на южной границе. Во время Великой Отечественной войны Александр Эммануилович сражался на Ленинградском и Волховском фронтах в должностях начальника штаба и командира полка, был дважды ранен. Удостоен правительственных наград.

Герои произведений Александра Варшавера — люди мужественные: пограничники, разведчики, чекисты. В нелегкой, часто опасной работе им помогают подростки, которых чекисты любовно называли «юнгами ЧК». В повестях «Где гнездо Ворона?», «Следы затерялись в лесах», «Комсомольское поручение» подростки являются главными героями. Им же посвящает автор и свое новое произведение «Повесть о юных чекистах».

Часть первая ГДЕ ГНЕЗДО ВОРОНА?

— Есть, товарищ комбриг! Удержу!

— Есть, есть! Никак не привыкну к вашему моряцкому «есть!». Вот когда выполнишь, говори есть, а то…

Сухощавый, высокого роста командир в кителе морского офицера со споротыми погонами и нарукавными нашивками в ответ только улыбнулся.

— У нас на флоте не бывает так, чтоб полученное задание не выполнялось. Потому мы и говорим есть!

— Верю, верю! Товарищ Горлов, а все же, чтоб было поспокойнее, дам тебе в прикрытие человек двадцать из охраны штаба.

— Спасибо, товарищ комбриг! Вот только снарядов маловато, по десятку штук на ствол…

Комбриг развел руками:

— Тут я тебе ничем помочь не могу. Нет снарядов. Перейдем в наступление — будет достаточно. Отобьем у беляков. У них неподалеку большие склады.

Командир батареи вздохнул.

— Ты не вздыхай, — заметил комбриг. — Наступление во многом зависит от твоей батареи. Задержишь казаков у переправы на несколько часов — подоспеют наши полки. Пропустишь к бродам — пиши пропало! Будут они гнать нас до самого Царицына*["1]. А ждать их надо к вечеру или к ночи.

Комбриг встал, прихрамывая обошел стол и протянул руку артиллеристу.

— Ну, пушкарь, ни пуха тебе, ни пера! — Он долго тряс руку командиру, потом обнял его и трижды поцеловал. — Иди! Если придется отходить, отходи перекатами. Два орудия отходят, третье стре… — он осекся и махнул рукой.

— Все ясно, товарищ комбриг! Батарея не подведет!

* * *
Трехпушечная батарея трехдюймовых орудий точно в назначенный срок заняла огневые позиции, неподалеку от места впадения Иловли в Дон. Под ее прицелом были два брода и дорога, ведущая с той стороны к переправам. Пушки окопали, замаскировали, лошадей увели в ближайший овраг. Командир батареи, сидя на станине одной из пушек, что-то записывал, изредка оглядывая в бинокль противоположный берег.

За дальними холмами садилось солнце, отбрасывая длинные тени на замершую степь. К командиру батареи подошел вразвалочку широкоплечий моряк с пышной русой бородой. В руках у него был пулемет «Шош»*["2], на поясе висели несколько ручных гранат и тяжелый морской кольт в черной кобуре. Опустив пулемет на землю, моряк представился:

— Начальник охраны штаба бригады Бардин, привел бойцов для прикрытия батареи. Где нам располагаться?

Командир батареи улыбнулся. Уж очень смешно прозвучало слово располагаться, будто шла речь об отдыхе на берегу реки.

— Здравствуйте, товарищ Бардин! А позицию займете в-о-он там впереди, шагов за сто от воды. Только прежде придется отрыть ячейки для стрельбы стоя, а впереди, как можно ближе к бродам, посадите двух наблюдателей с ракетницами. Вдруг беляки полезут ночью. Ракетницы есть?

— Нет, товарищ комбат.

— Возьмете у старшины батареи.

— Есть взять ракетницы и ракеты у старшины, отрыть ячейки для стрельбы стоя и выставить наблюдателей! — четко, по-морскому повторил распоряжение моряк. — Разрешите выполнять?

— Выполняйте! — комбат кивнул головой и продолжил свои записи.

Бардин взял пулемет и неторопливо направился к реке. Из-за холмов появилось человек двадцать бойцов, они выслушали его приказ и, рассыпавшись жидкой цепочкой, стали копать ячейки. До батареи донеслись покрикивания моряка:

— Не жалей, ребята, пота! Жалей свою голову! Рой глубже! Смотри, как зарылись пушкари! — Он стал прохаживаться вдоль будущих окопов, изредка покрикивая: — Глубже! Глубже! Землю бросай перед собой, а не по сторонам.

Когда солнце скрылось за холмами, Бардин пришел на батарею и доложил:

— Товарищ комбат! Ваше приказание выполнено.

— Окопались? — не отрываясь от бинокля, спросил Горлов.

— Заканчиваем! Двух человек с ракетницей посадим в ямы у самой воды. Будут сидеть до рассвета!

— Добро! — кивнул Горлов. — Люди накормлены?

— Пожевали немного…

— Всухомятку?

Бардин кивнул.

— Кто ж даст на двадцать человек кухню?

Артиллерист спрятал бинокль в футляр, встал.

— Скоро у нас будет готова каша. Пошлете своих бойцов! Посуда есть?

— Котелки, но не у всех…

— Ладно! Наши кашевары одолжат.

— Спасибо, товарищ комбат! — Бардин собрался уходить, но Горлов его остановил.

— Где служили?

— На Балтике! На минзаге*["3] «Сметливый», дальномерщиком.

— У старшего лейтенанта Бодянского?

— У него! Вечная ему память! А вы откуда его знаете?

— Учились вместе в гардемаринских классах*["4]. В один год кончили. Он ушел на минзаг, а я в крепостную артиллерию. Служил в Кронштадте, а потом на форту Ино.

— О-о! — воскликнул Бардин. — У меня на Ино было корешей — целый вагон. Все, кто остался живой, сейчас воюют по сухопутью…

— Вот и я, — улыбнулся артиллерист, — только и осталось флотского — китель да черная шинель…

Так состоялось короткое знакомство бывшего лейтенанта крепостной артиллерии Горлова Василия Сергеевича с бывшим дальномерщиком с минзага «Сметливый» Бардиным Кириллом Митрофановичем.

* * *
«Беляки» появились на рассвете. Над рекой стоял густой туман, укрывший реку и противоположный берег. Наблюдатели увидели казачий разъезд, когда он достиг середины брода. Взлетела ракета и тотчас захлопали винтовочные выстрелы из окопов прикрытия. Не отвечая, казаки повернули лошадей и скрылись в тумане. Когда солнце поднялось высоко и рассеялся туман, прилетел самолет с бело-сине-красными кругами на крыльях. На большой высоте он покружил над батареей, окопами прикрытия и улетел. Не прошло и получаса, как из-за горизонта стала бить белогвардейская батарея. Тяжелые снаряды падали с недолетом, но довольно точно против батареи. Два снаряда разорвались позади, в овраге, уничтожив полевую кухню и два артиллерийских уноса*["5].

«В случае отхода одну пушку придется бросить», — подумал комбат, получив донесение о первых потерях.

На холмах противоположного берега замаячили всадники. Батарея молчала, умолкли и белогвардейские пушки. На дороге к бродам появился броневик, вокруг него и позади десятка три верховых.

— Первое орудие! По броневику! Гранатой на удар! Огонь! — скомандовал Горлов. Пушка ударила. Было хорошо видно, как поскакали обратно казаки. Броневик развернулся и быстро покатил назад, а на дороге остались лежать три лошади и два человека.

— Второе орудие! По броневику! Беглым! Огонь! — повторил команду Горлов.

Снаряд взрыл землю около броневика, еще две лошади забились на дороге. Броневик и конные скрылись за холмами. Батарея белых снова возобновила обстрел. Снаряды ложились все ближе и ближе. Осколками в расчете первой пушки были ранены двое. Один снаряд взорвался у второго орудия. Пушка перевернулась, от нее отлетело колесо. Весь расчет вышел из строя.

— Третье орудие на передки! Отходить на запасную позицию! — скомандовал Горлов.

Ездовые с уносами уже приближались к орудию, когда очередной снаряд разорвался около лошадей. Три были убиты. У четвертой перебиты ноги. Оба ездовых тяжело ранены.

— Вывозите на моих уносах! Живей, живей! — кричал Горлов. Еще один снаряд, разорвавшись на позиции батареи, разметал зарядный ящик подбитой пушки, осколки поранили двух человек у первого орудия и самого Горлова, после чего белогвардейцы перенесли огонь в сторону окопов прикрытия. На позиции осталось одно орудие, раненый командир и неполный расчет: наводчик и заряжающий. На короткое время наступило затишье. Горлов кое-как перевязал раненую руку, оставшиеся снаряды положили у самой станины. К пушке подбежал Бардин и доложил:

— У меня пять раненых, трое убитых, но держаться будем! У вас, я вижу, хуже. Чем помочь?

Горлов махнул здоровой рукой:

— Спасибо. Ничем! Расстреляю снаряды и подорву пушку, а вы тогда отводите своих людей к запасной позиции третьего орудия. Командиру скажете, чтоб зря снаряды не расходовал! Бить лишь по видимой цели! Если пушку не удастся вывезти — подорвать! У меня все!

Бардин не уходил.

— Разрешите, товарищ Горлов, остаться с вами! Негоже бросать командира в беде одного…

— До беды, товарищ Бардин, еще далеко! Пушка цела, снарядов восемь штук… Спасибо вам! Идите к бойцам. Там ваша помощь нужнее! Еще раз спасибо!..

Бардин молча пожал руку артиллеристу, окинул взглядом пушку, укрывшихся за ее щитом артиллеристов, покачал головой и побежал к окопам.

Батарея белых продолжала огонь. Снаряды рвались у берега, вблизи орудия и позади, там, где находилось третье орудие. Но вот холмы зачернели от всадников, а по дороге к переправе снова запылил броневик. Горлов рукой отстранил наводчика.

— Будешь подавать снаряды! — а сам припал глазом к панораме. Броневик подходил к берегу, до него не более пятисот шагов, еще немного и можно будет стрелять… Рядом с пушкой разорвался снаряд, замертво упал наводчик, осколками в обе ноги ранило Горлова. Превозмогая нестерпимую боль, он остался у орудия, поправил наводку. Сейчас броневик был не далее трехсот шагов, в самом центре перекрестия. Горлов рванул шнур. Броневик подскочил, завалился набок и запылал. Со стороны окопов закричали «ура!» и открыли частую стрельбу по переправе. Но это не остановило казачью лаву*["6]. С гиканьем они неслись к бродам. У орудия остались заряжающий и истекающий кровью командир батареи.

— Заряжай на картечь! — громко подал команду Горлов. — Беглым! Огонь!

Он успел сделать еще три выстрела. Картечь с расстояния трехсот шагов разметала казачью лаву. На берегу и в речном потоке падали лошади, люди. До орудия доносились истошные крики, казаки повернули обратно. С того берега стал стрелять пулемет. Пули часто застучали по орудийному щиту. Горлов еще раз натянул шнур, но выстрелить не успел. Пуля ударила его в грудь, и он упал около станины. Смертельно раненный, он смутно слышал дружные ружейные залпы, перестук нескольких пулеметов и мощное «ура!». Кто-то подымает его голову. Едва слышно он стал шептать: «Петроград… Гребецкая… Костик… Всегда только прямо… Не бояться… Сынуля… Картечью… Сынок… Кос…» — и умолк.

Совсем близко шел бой. Гремели выстрелы, неслись крики, но Бардин, стоявший на коленях около умирающего командира, казалось, ничего не слыхал. Он вслушивался, стараясь не пропустить ни одного слова Горлова. Когда тот умолк, Бардин осторожно опустил его голову на пожухлую примятую траву, вынул из нагрудного кармана убитого документы, фотокарточку Горлова в кителе с офицерскими погонами, рядом с молодой женщиной, на коленях у нее мальчонка в матросском костюмчике.

«Семья», — подумал Бардин. Поднялся на ноги, снял бескозырку, тихо сказал: «Прощай, командир!» — и бросился вслед за переправляющимися красноармейцами.

Дорогой ценой заплатила батарея, но задание командования выполнила. Задержка казаков на несколько часов позволила наступающим полкам бригады своевременно выйти к Иловле и начать переправу на противоположный берег.

Было это на царицынском участке фронта осенью 1918 года, накануне первой годовщины Советской власти.

* * *
— Костю маленького не видели? — спрашивал, заглядывая в кабинеты, секретарь губернского ГПУ.

Кто-то из сотрудников видел его во дворе, а кто-то полчаса назад — на третьем этаже около архива. Здесь и нашел его секретарь. Б закутке между двумя шкафами, стоявшими в конце полутемного коридора, на дряхлом кресле спал худенький светловолосый подросток, с виду лет тринадцати. Был он одет в красноармейскую форму, босой. Рядом с креслом стояли сапоги. Чекист постоял, жалеючи вздохнул и тихо позвал:

— Костя! Проснись, Чиж! К начальнику! — и слегка потряс его за плечо. Мальчик не открывая глаз потянулся и буркнул:

— Подремать не дадут! Я ведь всю ночь… — он открыл глаза, зевнул. — Зачем зовет?

— Зачем! Зачем! Откуда мне знать? Ян Вольдемарович сам тебе скажет, а мне приказано: найти Костю маленького и немедля в кабинет. Надевай сапоги, да поживее! — торопил он мальчика.

Поискам и вызову Кости предшествовал разговор в кабинете начальника ГПУ.

За большим письменным столом сидели начальник ГПУ Ян Вольдемарович, его заместитель — пожилой, похожий на учителя Попов, начальник ОББ — отдела борьбы с бандитизмом — широкоплечий бородач, «гроза бандитов» Бардин и гость, курчавый, пышноволосый военный, с веселыми озорными глазами — чекист из соседнего города.

Приезжий просил по-соседски оказать помощь в одном, как он сказал, «тонком», деле, требующем опытного человека, осторожного, смелого и находчивого.

— А разве у вас таких нет? — удивленно спросил начальник. — Что-то не верится. Я ваших орлов знаю!

— В том-то и дело, что есть взрослые орлы, — усмехнулся приезжий чекист, — нужен малолетний орленок.

Под видом беспризорника, бежавшего из детдома, он должен будет прибыть в их город, стать «своим» среди мелких воришек и завести знакомство с преступными людьми. Только таким образом возможно проникнуть в окружение опасного бандита по кличке Ворон, разведать, где его логово, и обезвредить. Трудность заключается еще и в том, что известно о нем очень мало. Высок ростом, густая черная борода и усы. Носит кепку с большим козырьком, кожаные перчатки. Иногда бывает одет в штатский костюм, иногда во френч и галифе. Разыскать человека по таким приметам в городе с трехсоттысячным населением невозможно. Ворон очень осторожен, сам в преступлениях не участвует, а только руководит «работающими» на него малолетками.

Чекисты и работники уголовного розыска считали, что таких «работников» у Ворона не менее двух десятков. На счету этого «треста», как называли банду, были десятки ограблений, вооруженные налеты и несколько убийств. Дисциплина в банде суровая. Атаман отбирал награбленное себе и жестоко избивал в случае неповиновения или утайки ворованного. Задержанные малолетние преступники своего «наставника» не выдавали. Они заявляли, что не знают, кто он и где живет. Встречались с ним по ночам, каждый раз в новом месте, и всегда он закрывал лицо. При каждой встрече предупреждал: «Смотрите, что про меня пикнете — смерть! За семью замками найду!».

— Проникнуть в общество беспризорных, да еще стать там «своим» взрослому, если он не из уголовного мира… — тут приезжий чекист безнадежно махнул рукой, — легче влезть в бутылку.

По его словам, подходящий сотрудник у них был, но паренька хорошо знали в городе и появиться беспризорником он не мог.

— Вот если бы вы, — приезжий посмотрел на начальника ГПУ, — смогли направить к нам временно своего хлопца, того, что в прошлом году отличился… Может быть, и удалось зацепиться за какое-нибудь перышко Ворона. Большую бы нам помощь оказали! Помогите, товарищи! Вся надежда на вас!

Некоторое время в кабинете стояла тишина, потом начальник сказал:

— Что ж, помочь можно, — и, посмотрев на «грозубандитов» Бардина, спросил: —Как ты на это смотришь, Кирилл?

Бардин поджал губы и неодобрительно покачал головой:

— Вы, Ян Вольдемарович, имеете в виду Костю маленького?

— А кого же еще? Не тебя же послать на такое дело? — пошутил начальник.

— Косте надо бы немного отдохнуть, совсем замотался парень, — недовольно заметил Бардин. — Зима, сами знаете, была напряженной, а тут опять в пекло. Да и забываем мы, что Косте только осенью исполнится шестнадцать лет.

— Дело рискованное… Приказать Косте не прикажешь, несовершеннолетний, — вступил в разговор заместитель председателя.

— Что говорить, — заметил приезжий, — дело, конечно, опасное, но мы постараемся вашего парня обезопасить, прикрыть…

Бардин усмехнулся, пожал плечами:

— Прикрыть, обезопасить! Не такой Костя парень, что даст себя опекать.

— И то верно, — согласился начальник и распорядился найти Костю маленького.

* * *
«Костя маленький» работал уже два года, выполняя серьезные, порой опасные задания наравне со взрослыми чекистами. А попал он на работу в ЧК так.

Зимним днем в двадцатом году Бардин привел в кабинет председателя ЧК заморенного подростка, выглядевшего по росту не старше десяти-одиннадцати лет, одетого в серую гимназическую шинель с прожженной полой и большие, разношенные валенки. Он растерянно топтался на месте, пытался улыбнуться и от смущения вертел в руках облезлую меховую шапку.

— Ян Вольдемарович, — обратился Бардин к предчека, — это мой земляк Костя Горлов, о котором я тебе говорил. Парень грамотный, только вот… ростом чуть не вышел.

Предчека через стол протянул руку Косте.

— Садись, Горлов, потолкуем!

Он задал Косте несколько вопросов, потом посмотрел на Бардина и чуть заметно кивнул головой на дверь. Кирилл Митрофанович попросил Костю выйти в коридор и подождать.

Когда за ним закрылась дверь, предчека недовольно заговорил:

— Смотрю на тебя, Кира, и дивлюсь. Вроде мужик умный, а предлагаешь… Как можно к нам на работу взять ребенка, да еще в твой отдел?

— А что, Ян Вольдемарович? Не вся же работа у нас на перестрелках с бандитами держится! А сколько писанины?

Чекисты долго разговаривали. Из-за двери до Кости доносились громкие, спорящие голоса, но слов было не разобрать. Наконец из кабинета предчека вышел Бардин и, отдуваясь, сказал:

— Охо-хо! Даже борода вспотела! Все уладилось, палка-махалка! Будешь, Костя, продолжать занятия в школе и понемногу втягиваться в работу нашего отдела. Пока, конечно, не в штате, ты же малолеток. Я и так приврал, сказал, что тебе пошел шестнадцатый. Будешь получать, как все, паек, обмундирование, а жить по-прежнему со мной… Добро?

Так Костя, прозванный маленьким, в отличие от Кости большого — коменданта ЧК и Кости толстого — начфина, стал работать в отделе по борьбе с бандитизмом. Еще звали его Чиж за маленький рост, веселый нрав и за то, что Костя всегда что-то насвистывал.

Познакомился с ним Бардин в Доме Советов, где на первом этаже жили несколько человек чекистов, а на третьем, в комнатке-мансарде, поселили Костю с матерью. Она была аптекарем санитарного поезда, прибывшего месяц назад из Петрограда и здесь расформированного. Мать стала работать в местной больнице, а Костя поступил в пятый класс трудовой школы.

Когда Бардин услыхал знакомую фамилию и узнал, что Костин отец убит в боях с белогвардейцами, поначалу подумал, что это совпадение, и решил при случае проверить. Встретив Костю на улице, он поздоровался и, назвав его земляком, спросил: где Горловы жили в Петрограде?

— На Гребецкой улице, — ответил мальчик.

— А кем был твой отец? — продолжал расспрашивать Бардин.

— Мой папа был артиллерист, командир батареи, — с гордостью сказал Костя и, опустив голову, тихо добавил: — Он погиб в восемнадцатом году, где-то на Волге…

У Бардина не было никаких сомнений, перед ним стоял сын героя-артиллериста. Он сдержал волнение и только, крепко пожав руку мальчику, сказал:

— Настоящий человек был твой отец! — решив, что сейчас не время рассказывать Косте о подвиге его отца.

Их встречи стали частыми. Бардин не был в Петрограде с 1917 года и очень интересовался «новостями», а Костя, как и все петроградские мальчишки, хорошо знал о городских событиях последних лет.

Он с увлечением рассказывал, как линкоры «Петропавловск» и «Андрей Первозванный» летом 1919 года огнем своих пушек подавили мятежные форты «Серая Лошадь» и «Красная Горка», а линкор «Севастополь» и несколько миноносцев, стоявшие в торговом порту и на Неве у села Рыбацкого, били по войскам Юденича и, что больше всего интересовало балтийца, какие «коробки» прикрывали подступы к невским мостам. Обычно они встречались и беседовали по вечерам, когда Бардин бывал дома. Костя приходил в его комнату, они вместе топили дымившую «буржуйку»*["7] и варили на ней в солдатском котелке густую перловую кашу, носившую название «шрапнель».

Бардин называл такие вечера «посиделками».

Во время разговора Бардин часто говорил «палка-махалка». Он пользовался этим выражением в самых различных случаях, и как обращение, и как одобрение. Вот и сейчас, когда Кирилл Митрофанович обратился к Косте: «А знаешь, палка-махалка…» — Костя не дал ему договорить и задал вопрос:

— Что это такое палка-махалка?

— Палка-махалка? — переспросил Бардин. — Палка-махалка — это вешка на якоре. Ставят такую палку с тряпкой на верхнем конце для обозначения глубоких мест. Стоит вешка, волной и ветром покачивается. Случись вода спадет, она ложится. Когда-то моей заботой было следить, чтоб палки-махалки не лежали на воде. Подплывешь на тузике*["8], укоротишь якорную веревку, и палка-махалка опять судам кланяется, верный путь указывает. Охо-хо! Давно это было, я поменьше тебя был…

И Кирилл Митрофанович рассказал Косте о своем детстве и юности.

Родился он в казачьей станице. Его родители были «иногородние», так называли казаки приезжих и ремесленников, проживавших в станицах. Мать он не помнил, она умерла, когда ему было четыре года. Учился Кирилл Митрофанович в станичной казачьей школе, куда «иногородних» не принимали. Попал туда в виде исключения. Его отец был механик, мастер на все руки, мог починить и жатку, и ружье, и швейную машину, а в случае чего и остановившиеся часы. Вот такие часы, да еще подарок самого царя, станичному атаману починил отец, и за это, как знак большой милости, приняли Бардина-младшего в школу.

Когда он заканчивал четвертый класс, отца насмерть забодал сорвавшийся с привязи бык. «Добрые люди» продали нехитрое имущество отца за двадцать три рубля. Две золотые десятки зашили мальчику в пояс штанов, а три рубля мелочью дали на руки и спровадили его из станицы на все четыре стороны искать счастья. Он направился к Азовскому морю. Хозяин рыбных промыслов «сжалился» над сиротой и взял на работу «за харч и ночлег»! А об оплате сказал: «Еще посмотрю, какой ты есть работник!»

— Дали мне тузик, два весла, показали, как действовать, чтоб палки-махалки всегда стояли прямо! — Кирилл Митрофанович усмехнулся. — С того и началась моя морская служба. Стал я трудиться на «благодетеля» без денег и без имени. Звали меня купчина и его приказчики: «Эй, палка-махалка!» И так привязалась, прилипла ко мне эта «палка-махалка», что уж я на свое имя не отзывался и так стал окликать других.

Отработал я на хозяина год, оборвался за это время, а когда обратился к нему за деньгами, он удивился и спросил: «Какие еще тебе деньги? А то, что ты наел, напил за год, разве не стоит денег? Уж и так я по доброте своей с тебя не требую! А коль у меня служить не нравится, то вот бог, а вот и порог!».

Тогда на своей шкуре я впервые испытал, что такое кулак-мироед. И стала у меня с тех пор к ним лютая ненависть. Что оставалось делать? Забрал я у хозяина свой школьный документ, попрощался с рыбаками и ушел. В укромном месте выпорол зашитые монеты, купил костюм, сапоги, добрался до Перекопа, а оттуда на оставшиеся деньги пароходом по Черному морю в Одессу. Устроился на грузовой пароход. Ходил он во французские порты. Такой был самотоп, что, бывало, как придем в Гавр, стоим чинимся месяц-другой. А мне на пользу, научился говорить и читать по-французски. Два года я прослужил юнгой и еще четыре матросом. Когда мне исполнилось двадцать лет, призвали на военную службу и как опытного матроса отправили служить в Кронштадт. Вскоре началась война, а за ней революция. Сошел я на берег с минного заградителя и с тех пор все воюю с разной нечистью. Поначалу работал в Петроградском Чека, был порученцем у Феликса Эдмундовича, потом в Московском — занимался разгромом всяких притонов и подпольных игорных домов. Прошлой весной с делегатами Десятого партсъезда ездил на ликвидацию Кронштадтского контрреволюционного мятежа. Возвратился в Москву, и вскоре меня с группой товарищей Феликс Эдмундович командировал на Украину для ликвидации бандитизма, — закончил свою биографию Кирилл Митрофанович.

О том, что за участие в ликвидации мятежа он получил орден Красного Знамени, Бардин умолчал. Но в Управлении об этом все знали, хоть он никогда не носил орден. Знали и подробности. За день до решающего штурма мятежной крепости он с тремя чекистами-комсомольцами пробрался в Кронштадт. Когда на следующую ночь прозвучали сигналы атаки, чекисты с тыла забросали гранатами два пулеметных каземата, мешавших своим огнем наступающей по льду пехоте.

— Ну вот, палка-махалка, теперь ты все обо мне знаешь, а последнее время я у тебя на виду. Давай доедай кашу и ступай спать!

Через несколько дней, на очередных «посиделках», Бардин неожиданно для Кости сказал:

— Знаешь, Костик, я ведь знал твоего отца… Был при его подвиге и гибели… — И он подробно рассказал мальчику о последнем, героическом бое его отца.

Мальчик нахмурился, крепко сжал губы. Долго молчал, а потом сказал дрогнувшим голосом:

— Папа по-другому не мог. Его отец, мой дедушка, командовал миноносцем и во время Цусимского боя не ушел с мостика, не спустил флаг, утонул вместе со своим кораблем… — И убежденно, по-взрослому добавил: —Я буду таким же, когда вырасту!

— Пойдешь на флот?

— Не знаю, Кирилл Митрофанович. Я еще не решил. Все равно, где бы я ни был… Спасибо вам, Кирилл Митрофанович, что вы рассказали мне про папу! — он протянул руку Бардину и, наверно чтоб скрыть слезы, вышел из комнаты.

Зимой Костя с матерью заболели сыпным тифом. Мать умерла, а Костя выздоровел. Бардин привез его из больницы в свою комнату и окружил братской заботой. Когда через несколько недель Костя окреп и стал ходить в школу, Бардин решил устроить его на работу, считая, что так мальчик будет меньше чувствовать свое сиротство.

До конца учебного года Костя аккуратно посещал школу, а в ЧК работал по вечерам не более двух-трех часов в день; поначалу он выполнял разные мелкие поручения Бардина и сотрудников, потом ему доверили дежурство у телефона и ведение несложных канцелярских дел. Мальчик был разбитной, смекалистый, правдивый. Постепенно ему стали поручать более серьезные задания. Здесь он проявил незаурядную находчивость и храбрость. Это особенно ценили чекисты. С тех пор прошло немногим более двух лет, и сейчас на его счету было несколько серьезных операций. Об одной из них, проведенной совместно с Бардиным в прошлом году, хорошо знали чекисты в соседних городах. Поэтому не было ничего удивительного в просьбе приезжего.

* * *
— Вызывали, товарищ начальник? — спросил Костя, открывая дверь.

— Вызывал, товарищ Горлов, — назвал его по фамилии начальник, тем самым подчеркивая серьезность вызова. — Садись!

Костя присел у стола.

— Хотим тебя, товарищ Горлов, командировать в помощь нашим соседям. Вот…

— Когда и куда ехать? — вскочил Костя.

— Сиди, сиди! Чего заволновался! Ты сначала послушай. — Лембер посмотрел на приезжего и подмигнул ему. Мол, видал какой? И, обращаясь к Косте, сказал: — Командировка не к тетке в гости на вареники с вишнями, а на серьезное, опасное дело. Может, тебе оно и не глянется?

— Я, товарищ начальник ГПУ, — обиженно сказал мальчик, — еще никогда не отказывался ни от какой операции или поручения и не говорил, нравится или не нравится!

Чекисты заулыбались, а Бардин кивнул головой:

— Правильно, Костя! Не было еще такого случая!

— Ну, ну, обиделись! — успокоил их начальник. — Вот познакомься с товарищем Найдичем, а зовут его…

— Лазарь Афанасьевич, — подсказал приезжий, — для друзей просто Лазарь, а то еще Рыжий Лазарь.

— Какой же ты рыжий? — удивился Бардин. — Чуб, как у цыгана…

— Усы, товарищ Бардин, растут у меня рыжие, вот ребята и прозвали… — Он встал, подошел к Косте и протянул руку. — Давай знакомиться, Горлов, не будем терять времени. Нам бы где-нибудь уединиться, побеседовать, а потом сразу за подготовку.

— За этим остановки не будет, — сказал Бардин и предложил: — Пойдемте к нам в отдел. Там сейчас свободна комната товарища Фоменко, он приедет дня через три. Если будут какие вопросы, стукните мне в стенку.

Найдич поблагодарил начальника за помощь.

— Думаю, дело у нас пойдет! — сказал он и вышел с Костей из кабинета.

* * *
Лазарь Найдич вместе с Бардиным стали готовить Костю в «беспризорники». Найдич подробно рассказал Косте то немногое, что было известно чекистам о Вороне.

— Судя по всему, — считал Найдич, — он из «бывших». Может, белогвардейский офицер, а может быть, из буржуйских сынков. Одевается чисто, ходит в перчатках и всегда надушен. Один шкет рассказывал, когда беспризорники ограбили на рынке какую-то старую барыню и принесли добычу, Ворон ни на что не обратил внимания, а схватил флакон с духами. Тому, кто принес духи, он оставил большую долю награбленного да еще добавил два серебряных полтинника*["9].

Еще было известно, что Ворон носит бамбуковую тросточку со свинцовой начинкой. Ею он наказывает за любую провинность, а случалось, что ударом по голове убивал непокорного на глазах остальных членов «треста».

— Я тебя, Костя, не запугиваю, — говорил Найдич, — а предупреждаю. С Вороном шутки плохи. Если тебе удастся свести с ним знакомство, то ерепениться — хочу не хочу или не нравится, — об этом забудь! Такие номера с ним не пройдут! Возьмет свою палку и даст по голове…

— Авось обойдется без палки! — ответил Костя. — Я человек дисциплинированный. Прикажут, выполню! За что же меня бить? Да еще по голове.

* * *
Чекисты составили для Кости несколько «легенд»*["10], но в конце концов остановились на том, что лучше всего ничего не менять в его настоящей биографии, а только добавить, что после смерти родителей в Петрограде он попал в один из детских домов, откуда прошлой осенью бежал и добрался до Харькова. Здесь он заболел тифом, а когда выздоровел и стал «добывать» пропитание, его забрала милиция, но он снова бежал, на этот раз из железнодорожного детского приемника. Его болезнь и лечение в больнице подтверждались изготовленной чекистами засаленной справкой на имя 14-летнего Константина Носова.

— Был ты Костя Горлов — теперь будешь Носов. Органы соседние, не перепутаешь! — пошутил Найдич.

Он привез очень подробный план своего города и заставил Костю тщательно его изучить. На этом плане были нанесены разведанные угрозыском воровские притоны, места, где скупали краденое и где ютились беспризорники. Там же были отмечены проходные дворы, и Костя «практиковался» в выборе маршрута на случай, если за ним будет погоня. Найдич указал ему способы и места, куда нужно доставлять донесения, обычные и срочные. На всю эту «науку» Костя потратил неделю, после чего его проэкзаменовали Бардин, Найдич и второй чекист, приехавший в помощь Найдичу. Оставалось только подобрать соответствующий костюм, чтоб привести Костю в «беспризорный» вид, и подумать, как доставить его на место. Обычно беспризорники путешествовали на крышах поездов, на буферах, а то и на подножках вагонов. Такое прибытие было бы наиболее правдоподобно, но способ опасен. Десятки беспризорников нашли свою смерть или получили тяжелые увечья под колесами вагонов. Против такой поездки категорически возражал Бардин.

— Опыта у парня нет. Замерзнет на ветру и сорвется. Или какой-нибудь проводник сбросит на ходу. Не будем же мы предупреждать: мол, на твоей крыше или в тамбуре, товарищ проводник, едет чекист на задание.

Найдич согласился и предложил другой план. Чекисты вместе с Костей обсудили несколько способов доставки его на вокзал и наконец остановились на одном, казавшемся наиболее удобным и скрытным.

* * *
Задолго до общей посадки, к мягкому вагону, прицепленному в хвосте состава, подошли Бардин, Найдич и второй приезжий чекист. Они несли большой, видимо, тяжелый брезентовый тюк и осторожно положили его на перрон около двери мягкого вагона. Бардин вошел в вагон. Через несколько минут проводник открыл задний тамбур и Найдич со своим помощником подняли тюк, внесли в последнее купе и тотчас закрыли дверь.

— Как ты там, беспризорник? Жив, не задохнулся? — спросил Бардин, присев на корточки около тюка.

— Душновато… — глухо донесся Костин голос.

— Так тебе и надо! Сам придумал упаковку, вот и терпи! — шутил Бардин, развязывая веревку.

Из тюка выкарабкался Костя. Он был неузнаваем. Голова подстрижена кое-как, местами торчат не захваченные машинкой волосы. Лицо и руки вымазаны сажей. На нем был надет рваный долгополый пиджак с подвернутыми до локтей рукавами и вместо пуговиц застегнутый до горла английскими булавками. На ногах брюки некогда серого цвета в масляных пятнах с синими заплатами на коленях, сильно обтрепанные снизу, покрывали бахромой ботинки, зашнурованные телефонным кабелем.

— Хорош! — сказал Бардин, оглядев Костю со всех сторон. — А головной убор где?

Костя вынул из кармана пиджака замызганный картузик с оборванным козырьком, аккуратно водрузил его на голову и, подбоченившись, стал высвистывать «Яблочко».

Бардин укоризненно покачал головой.

— Одно слово — чиж? Что с птицы взять. Давай, брат, прощаться! — Он обнял Костю. — Целоваться не буду, испачкаюсь. Да ты и не любишь.

В коридоре он сказал провожавшему его Найдичу:

— Береги парня, как своего сына!

* * *
За час до прибытия на место Найдич вывел Костю в тамбур и позвал заспанного проводника. Тот удивленно поахал, как мог беспризорник попасть в запертый тамбур, и предложил:

— Выкинуть надо эту шпану из вагона!

Найдич запретил ему даже думать об этом.

— Ничего ему не будет, поезд идет медленно. Умел вскочить на ходу, пусть и соскакивает! — ворчал проводник.

По прибытии поезда чекисты повели хныкающего Костю в детский приемник. На перроне Костя сел на землю и заревел во весь голос, привлекая к себе внимание неизвестно откуда появившихся нескольких беспризорников.

— Не пойду! Убейте — не пойду! — верещал Костя. — Дядечки граждане! Товарищи, отпустите! У меня на следующей станции тетя и дядя! Милые, голубчики, пустите! Век буду за вас бога молить!

Чекисты взяли его с двух сторон под руки и внесли в детский приемник. Здесь его вымыли, выдали чистое белье и вернули после дезинфекции одежду, сильно пропахнувшую карболкой. До конца дня он побыл один в отдельной комнате. Вечером пришел Найдич. Он сморщил нос и несколько раз вдохнул воздух.

— Перестарались дезинфекторы. Надушили твои туалеты. Теперь тебя по запаху беспризорники сразу признают своим, — пошутил он. — А теперь поговорим о деле. Работать начнешь завтра утром. Выйдешь на базар, потолкаешься среди покупателей. Замечай, где крутятся беспризорники. Постарайся не попадаться на глаза милиционерам.

Затем Найдич указал приметы «жертв», которые будут дежурить на базаре в ближайшие два-три дня. Костя не стал спрашивать, кто они такие. Он хорошо знал, что для проведения различных операций привлекаются самые неожиданные люди, зачастую даже не знающие, какую они играют роль.

— Оглядишься, — продолжал Найдич, — увидишь пожилую женщину. На ней будет надета соломенная шляпа с яркими цветами из материи. Ты смело подойдешь, возьмешь из корзины кошелек и, не торопясь, отходи. Постарайся взять кошелек так, чтоб увидел кто-нибудь из беспризорных. Это еще не все, — продолжал советовать Найдич. — Наряду со своей смелостью проявляй товарищество. Добыл деньги — угощай ребят! И не куском хлеба, а веди в столовую, корми сытным обедом. Корми на все деньги. Завтра утром убежишь. — Найдич показал, где будет открыто окно. — Ну, прощай!

После его ухода в комнату поселили еще одного подростка лет четырнадцати. Познакомились быстро. Парня звали Петька Сапог. Беспризорничал он уже более двух лет, бегал из детдомов в нескольких городах.

— И отсель убегу! — уверенно заявил он. — Зря ты так убивался, когда тебя взяли, — укорял он Костю.

— А ты откуда знаешь, что я убивался?

— Откуда? Видел утром, как тебя сняли с поезда, а ты выл на всю станцию.

Костя сказал, что тоже собирается бежать, и показал Петьке окно, через которое, наверно, можно будет уйти.

Рано утром они бежали и прямиком отправились на базар. Потолкавшись около часа, Костя увидел женщину в шляпе, украшенной цветами. Она переходила от ларька к ларьку, приценивалась, но ничего не покупала. В корзинке у нее лежал пучок лука, а поверх него большой кошелек. Костя подошел к ней вплотную, оглянулся по сторонам. Издали на него смотрел Петька Сапог.

— Бери скорей! — зашипела женщина.

Он спокойно взял кошелек, отправил его за борт пиджака и отошел, затерявшись в толпе. Через несколько шагов он увидел Петьку в обществе еще трех ребят и пригласил их закусить. Они купили белый каравай, колбасу, крутые яйца и молоко, а на оставшиеся деньги пачку папирос. После плотной закуски ребята решили отдохнуть там, где, по их словам, никто братву не трогает!

В огромном парке на одной из боковых аллей, скрытой густыми кустами, они застали еще нескольких оборванцев, благосклонно принявших от Кости угощение папиросами. Петька рассказал об удачливости «новенького», и ребята пожалели, что их не было поблизости.

Вечером новые знакомые привели Костю на ночлег. Это был уцелевший подвал обгоревшего двухэтажного дома. В подвале было тепло и сухо, на полу лежала солома, какие-то тряпки, кошмы. В одном из углов вокруг огарка свечи несколько беспризорников постарше азартно играли в карты. Оттуда неслась ругань, а изредка происходила потасовка, после чего игра продолжалась. Все улеглись на полу, тесно прижавшись друг к другу, как говорили ребята, «для сугрева».

И потянулись для Кости однообразные дни. Утром базар. Очередная «удача». Изредка перепадали и тумаки, случались и погони. Два раза его задерживали милиционеры, приводили в приемник. Вскоре приходил Найдич, давал советы, указывал приметы новой «жертвы». Костю мыли, меняли белье. Он отсыпался в спокойной обстановке, а через день-другой убегал. Среди жителей подвала Костя прослыл героем. Благодарные за щедрые угощения, жильцы подвала стали оказывать ему внимание: уступали лучшие места для ночлега, прикрывали во время дневной «работы» на базаре. Доверительно рассказывали о различных воровских делах. Но все его осторожные попытки узнать что-либо о Вороне, найти какую-нибудь ниточку кончались неудачей. Ребята молчали, хотя он знал, что некоторые из них работают «на хозяина».

В один из вечеров в нему подошел изредка ночевавший в подвале парень по кличке Гришка Рожа, прозванный так за лицо, густо покрытое оспинами. Он отозвал Костю в сторону и таинственно зашептал:

— Тебя хочет видеть один человек.

— Кто? — спросил Костя, почти наверняка зная, кто им интересуется.

Посланец сердито буркнул:

— Будешь много знать — скоро состаришься, а тогда и до смерти недалеко! Пойдем! — На улице он предупредил: — Ты того человека ни о чем не спрашивай. Отвечай — да или нет! Что прикажет — исполняй, а то…

Что может случиться, Костя уже знал. Они долго шли, сворачивали в какие-то улочки, перелезали через заборы и наконец очутились в саду, перед беседкой, густо заросшей зеленью.

— Стой здесь! Жди! — приказал провожатый и скрылся между деревьями. Через короткое время на садовой дорожке, подсвечивая себе под ноги фонариком, появился мужчина высокого роста. Он подошел ближе, махнул лучом света на дверь беседки и невнятно буркнул: «Заходи!».

Костя перешагнул порог. Вслед за ним, грубо оттолкнув его в глубь беседки, шагнул незнакомец. На Костю повеяло табаком, водочным перегаром и остро пахнувшими духами.

«По двум приметам, высокий рост и духи, — подумал Костя, — похоже, что это Ворон».

Незнакомец скользнул лучом по углам и грузно сел на какой-то ящик, затрещавший под его тяжестью.

— Ну? — грозно спросил он и, ожидая ответ, направил свет Косте в лицо. Потом еще более грозно повторил вопрос: —Ну! Кто такой? — Костя продолжал молчать. — Ты что, немой? — проревел хозяин беседки и выругался резким, похожим на воронье карканье голосом.

— Константин Носов, четырнадцати лет…

— На черта мне сдались твои годы и фамилия, — зло оборвал его незнакомец и погасил фонарик.

Косте стало страшно. Он сжался и приготовился бежать из беседки, когда на него посыпались вопросы вперемешку с руганью.

— Кто ты такой? Чем дышишь? Откуда появился?..

— Сейчас… Сейчас я урка*["11], — дрожа и заикаясь, тихо произнес Костя. — А раньше я был…

— Гм! Урка! — оборвал его неизвестный. — Какой ты урка? Ты рваная сявка*["12]. Вот ты кто! А кем был раньше?

— Раньше я был гимназистом…

— Гимназист, — повторил незнакомец, — скажи пожалуйста! Сявка со знанием латыни. Где же ты приобщался к классическому образованию?

— Учился во второй императора Александра Первого гимназии в городе Петрограде, — четко ответил Костя.

— В Петрограде? Во второй гимназии? — удивленно восклицал незнакомец, а потом стал задавать вопросы: на какой улице была гимназия, кто был директор, как звали «француза», чем занимался швейцар? Костя отвечал, а его собеседник приговаривал:

— Так, так! — В его произношении эти слова звучали: «Крак, крак!». Косте стало смешно, он приободрился и с легкостью ответил на вопрос: какое прозвище было у француза?

— Шарля Морисовича еще звали «Королевский язык», — улыбаясь, сказал он, — потому что все уроки начинал с заявления: «Дети, на французском языке говорят все коронованные особы!».

Незнакомец хмыкнул, помолчал.

— Да, было такое, — и уже спокойно, даже доброжелательно стал расспрашивать: кто родители, где жили в Петрограде, давно ли беспризорничает? — Костя отвечал не сбиваясь.

— Вот совпадение! Земляк! И я учился во второй. — Он вздохнул. — Потом война, революция… Все для меня полетело к черту. И папины дома, и автомобиль… Эх! Лучше бы меня нашла красноармейская пуля на фронте…

«Найдет, не беспокойся!» — подумал Костя и вдруг услыхал неожиданный вопрос:

— Знаешь, кто я? — Он включил фонарик и направил свет Косте в лицо.

— Откуда я могу вас знать? В городе я недавно, вас не встречал, а парень, что меня привел, сказал, «хочет видеть тебя один человек»…

— Так, так! — закаркал «земляк», погасил фонарик, щелкнул портсигаром, чиркнул спичку и закурил. На миг Костя увидел густую черную бороду и левую руку с обрубком мизинца.

«Еще одна примета», — успел подумать Костя.

— Ну, хватит о гимназии. Что было, то не вернется…

Незнакомец вздохнул, зажег фонарик и осветил Костю.

— Давай знакомиться. Я — Ворон. Меня не обманешь, ничего не утаишь! Ворон, как тебе известно, птица мудрая! — гордо объяснил бандит, будто он и впрямь был вороном.

— Очень приятно познакомиться, — вежливо ответил Костя и даже шаркнул ногой.

— Ты, гимназист, эти питерские штучки брось и позабудь! — зарычал Ворон, — а заодно пре-кра-ти шиковать! Подумаешь, богач! Зачем угощаешь шпану? Пришла тебе удача, принеси старшему. Отдай, а он тебя не забудет. Будешь сыт, пьян и нос в табаке! А то он, видишь ли, щед-рый, а ребятам только того и нужно. Перестали работать. — И внезапно закричал — Всю мою команду испортил! Чтоб этого больше не было! Что добудешь, принесешь мне!

— Ясно, господин… господин…

— Ворон! Ворон! Я для вас, сявок, только Ворон! Хозяин и судья! Мотай отсюда и помни: если что утаишь или наболтаешь чего не следует — изувечу, а то и прикончу! — Он сопроводил угрозу руганью.

— А где… где я вас найду? — заикаясь, робко спросил Костя.

— Не ищи. Все сдавай Роже! — И еще раз пригрозил: — Смотри у меня! Чуток сплутуешь — убью! Иди! — И, выходя за Костей из беседки, заорал — Гришка! Рожа! Отведешь этого сявку на хазу*["13], и чтоб был молчок о свиданке.

Едва дождавшись утра, Костя отнес и положил в условленном месте спичечный коробок с двумя окурками. Это обозначало «нужно срочно увидеться».

Часа через полтора он и несколько беспризорных были задержаны на базаре и приведены в милицию. Сюда, как и всегда, явился Найдич. Один за другим к столу подходили ребята. Найдич задавал несколько вопросов, делал запись в лежавшей перед ним книге. Последним подошел Костя.

— Что с тобой делать, Носов? — спросил Найдич, просматривая какие-то бумаги. — Три побега. Чем ты живешь? Воруешь?

— Зачем это мне, гражданин комиссар? Я всегда могу заработать. — И под смешки беспризорников он стал насвистывать «Яблочко» и пританцовывать.

— Ну, ну! Ты это брось, Носов! — сердито бросил Найдич.

— Могу и бросить, гражданин комиссар! — с вызовом сказал Костя. — Я человек послушный. Сказал раз, и все…

— Эх! Носов, Носов! — вздохнул Найдич. — Видно, придется с тобой разговаривать в другом месте! — И распорядился отправить Носова в изолятор, а остальных ребят в детский дом.

* * *
— Как же, Лазарь Афанасьевич, не Ворон? — с жаром доказывал Костя пришедшему вечером в изолятор Найдичу. — Не мои догадки. Сам назвался…

— Мог и наврать, — охладил его пыл Найдич. — Цену себе набивал, я, мол, Ворон, а не какой-нибудь безвестный вор.

— Нет, Лазарь Афанасьевич, — горячился Костя. — Три приметы сходятся. Первая, — он стал загибать пальцы, — высокий рост, вторая — черная борода, третья — надушен, за версту пахнет…

— А лицо? — перебил его Найдич. — Лицо какое?

— Рожу его я не разглядел, темно и кепка была у него натянута до носа… — Костя замолчал, а про себя подумал: «Наверно, что-то упустил?».

— Высокий рост, духи… — Найдич усмехнулся. — Все эти приметы не первого сорта. По ним человека не узнаешь, а борода… Бороду можно приклеить любую…

— Есть, есть еще одна примета! — закричал Костя. — Чуть не забыл! На левой руке у него нет мизинца…

— Вот это уже примета, — обрадовался Найдич. — За такой палец уже можно ухватиться.

— Так пальца же нет! — с удивлением воскликнул Костя и рассмеялся.

— Ничего, ничего! — серьезно ответил Найдич. — Ухватим! Беспалая рука понадежнее бороды!

Найдич прошелся по комнате, что-то обдумывая, а Костя с волнением ждал, что он скажет.

— Ну что ж, — решил Найдич. — Будем считать, что ты познакомился с Вороном. Теперь все зависит от тебя, от твоей ловкости. Будешь хорошим добытчиком для Ворона, — значит, войдешь к нему в доверие. А уж коль войдешь… — Найдич взмахнул рукой, как будто ловил муху, — возможно, сможешь ухватиться не только за его мизинец, а и за всю лапу.

— А как же я убегу из изолятора? — вздохнул Костя и покосился на зарешеченное окно.

— Тебя завтра переведут в детдом. Оттуда убежишь и…

— Опять по карманам? — с горечью воскликнул Костя. — Может быть, как-нибудь по-другому?

— Опять! — подтвердил Найдич. — Что поделаешь, работа такая. Ты ведь не для себя воруешь. И обиды от твоих краж ни у кого нет. Так ведь? — Костя молча кивнул. — Сейчас нужно, чтобы ты приносил ему добычу пожирнее, что ему несколько скомканных бумажек?

— Так на него ведь работает десятка два пацанов, — возразил Костя. — Один несколько бумажек, другой несколько. Глядишь, и не так мало… — Найдич покачал головой.

— Не они его основные добытчики. Мелюзга! Они только разведчики, сигнальщики, а кстати, — заметил Найдич, — они, наверно, и за тобой следят.

— Ходят за мной два шкета.

— Вот видишь? Ты смотри в оба, уж больно чисто все у тебя получается. Как бы тебя Ворон не заподозрил.

— Чисто, чисто! — обиделся Костя. — Позавчера так наклали по шее, еле вырвался.

— А ты у кого тащил? — улыбнулся Найдич.

— У кого? У кого? — У той женщины, которую вы назвали Марья Ивановна! Только я полез в корзинку, как она подняла крик на весь базар. Какой-то дядька схватил меня и так дал, что до сих пор больно. Хорошо еще, что проходивший мимо матрос вступился, сказал, что не я тащил.

— Вот и подтверждение моего замечания. Ты подошел к Марье Ивановне и взял кошелек, как будто он лежал у тебя дома под подушкой. Ну, она и закричала, чтоб ты впредь был осторожнее. Понятно?

Костя не стал оправдываться, понимая, что, щегольнув своей лихостью, он совершил промах.

— А твой спаситель, моряк, — продолжал Найдич, — сотрудник уголовного розыска. Он тебя прикрывает. Узнаешь его? — Костя кивнул головой. — Добро! Если случится тебе встретиться с Вороном и тот матрос окажется поблизости — подай знак!

— Какой?

— Ну, хотя бы скинь свой картуз и левой рукой чеши голову. Так же поступай, если увидишь меня или моего помощника.

— Ясно, Лазарь Афанасьевич.

— Сейчас старайся водить компанию с ребятами постарше, — наставлял Костю чекист. — Видимо, они и совершают налеты. Через них, если не сможешь сам, доберешься и до адреса «хозяина».

Найдич указал Косте приметы «богатых жертву. Ими будут крестьяне, приезжавшие на базар два раза в неделю. На оглоблях повозок у них будут обрывки цветных лент. Костя должен подойти к подводе вплотную, предложить купить карандаши, а услышав, „какого они цвета“, спокойно взять узелок с большой суммой денег, который хозяин подвинет к самому краю телеги. Перед уходом Найдич протянул Косте два цветных карандаша.

— Возьми товар для продажи! Да, чуть не забыл! Тебе привет от Кирилла Митрофановича. Вчера он прислал большое письмо. Беспокоится о тебе.

Костя покраснел:

— Что я, маленький? Будете, Лазарь Афанасьевич, отвечать, напишите, жив, здоров, осторожен… Думаю, скоро увидимся…

* * *
Костя исправно сдавал свои „уловы“ Роже. Сдавал при свидетелях, пересчитывая деньги до одной копейки. Ребята его поругивали, мол, мог бы немного оставить и себе. Кушать-то надо!

А на следующий день Рожа передавал ему похвалу от „известного тебе человека“, хотя все ребята отлично знали, кому идут деньги и кто благодарит.

Потом Рожа исчез. За несколько дней у Кости накопились деньги и часы с серебряной цепочкой. Куда делся Рожа — никто не знал, а один беспризорник посочувствовал Косте:

— Убег из города Рожа и твои деньги унес. Будет тебе от „хозяина“. — Но вот вечером в подвал, где ночевал Костя, кто-то принес новость. Во время налета на квартиру богатого торговца по улице проходили два командира. Услыхав крики о помощи, они бросились к дому. Налетчики открыли стрельбу из окон. В перестрелке два бандита были ранены, один убит. Убили Гришку Рожу.

— Он был у „хозяина“ за самого главного над нами, — поведал Косте по секрету один из друзей Рожи.

„Все порушилось, — думал Костя, — кто теперь сведет меня с Вороном и сколько времени я еще буду лазить в чужие карманы? Что делать с деньгами и часами?“ Свои „базарные трофеи“ он носил при себе и все время опасался, что у него ночью их могут выкрасть свои же соседи по ночлегу или отнять взрослые ребята, те, что по вечерам играли в карты и пьянствовали. Никаких инструкций на такой случай у него не было. Утром он написал записку с вопросами: „Как быть дальше? Как налаживать связь с Вороном после смерти Рожи?“. Записку вложил в спичечный коробок, опустил в тайник для срочных донесений и, как обычно, отправился на базар.

Ответа на свою записку Костя не получил. Не приходил никто и от Ворона. Два дня Костя, к его большому удовольствию, уходил с базара без удачи. Два дня его кормили беспризорники, и Костя стал думать, что кончились его мучения. Он отправил вторую записку с вопросом: что делать? Ответа не было. „Значит, нужно ждать и продолжать работу“.

Прошел еще один день, он принес Косте большую воровскую „удачу“, а вместе с ней и ответ на его запросы, что делать?

На базаре он увидел подводу с пестрыми лоскутками на оглобле. Пожилой вислоусый дядька сидел на мешках с зерном и закусывал, макая белую булку в горшочек сметаны.

— Дядя! — обратился к нему Костя, — купите для ваших детей цветные карандаши! — Но вместо ответа „Какого они цвета?“ дядька спросил: „А сколько они стоят?“. Костя отошел, подумав со страхом: „Уж не ошибся ли я? Может, не так спросил?“. Он прошелся еще раз между рядами возов, разглядывая оглобли. Только на одной болтались цветные тряпочки. Когда Костя поравнялся с ней, его окликнул усатый хозяин.

— Эй! Хлопец! — И поманил его рукой.

Костя подошел вплотную к возу.

— Какого цвета твои карандаши? — спросил дядька. Костя облегченно вздохнул, а усач наклонился к нему и смущенно зашептал:

— Понимаешь, промашку дал, забыл спросить про цвет.

Костя достал два цветных карандаша и протянул их дядьке, а тот продолжал шептать:

— Приказано тебе, хлопче, работать как работал, а сейчас бери, — он протянул к борту телеги сверток величиной с небольшую книгу и громко сказал: — Не! Мне карандаши ни к чему! Детей у меня нет! Иди, хлопец, с богом!

Костя сунул узелок за пазуху, а дядька шепнул:

— Иди, иди, да оглядывайся! За тобой кто-то досматривает, как бы не отнял…

В узелке находилась большая сумма денег, она должна была заинтересовать Ворона. Но как дать ему знать о своих удачах?

Когда он уходил с базара, его догнал какой-то гражданин в замасленной спецовке и голосом, похожим на голос Ворона, от которого Костя вздрогнул и прижался к стене, приказал:

— Иди за мной!

Костя на миг заколебался: идти или отстать? Голос похож, но ростом этот человек показался ему ниже Ворона, борода не окладистая черная, а небольшая клинышком, русая.

„Пойду, — решил Костя, — может, его послал Ворон или это кто-нибудь от Найдича“.

Они пришли в знакомый уже парк, сели на скамейку.

— Ну, как дела, Носов? — прокаркал незнакомец. — Или не узнал? — Он провел беспалой рукой по усам, по бороде и уставился на Костю зелеными немигающими глазами. — Не узнал?

Костя смущенно пробормотал:

— Темно было… Борода не та…

— Не та, не та! — подтвердил Ворон и рассмеялся.

Костя вспомнил слова Найдича „бороду можно приклеить любую“. А вот отсутствие пальца… Сомнения Кости рассеялись. Перед ним сидел Ворон. Костя старался разглядеть его получше, запомнить все приметы на его лице и в то же время придал своему лицу удивление и почтение. Краем глаза он косил по сторонам: не покажется ли матрос или Найдич. Но в парке было безлюдно, лишь где-то на дальней аллее с криком играли дети.

— Как дела, земляк? — повторил вопрос Ворон.

— Дела, господин Ворон, идут…

— Тс-с, ду-би-на! — зашипел бандит. — Зови меня… Ну, Павел Иванович.

— Вы же сами приказали, — обиженно заметил Костя. — А дела хорошие.

Он достал часы, завернутые в тряпку, и деньги. Ворон повертел в руках часы, довольно хмыкнул и спрятал в карман, потом взял деньги и, не считая, отправил их вслед за часами.

— Молодец! Хвалю! Вот это тебе, только шпану не корми! — Он протянул Косте несколько серебряных монет. — Хватит?

— Хватит, Павел Иванович! Спасибо!

— Ладно, Носов! Пора заняться серьезным делом, а не то тебя опять загребут. Приходи сегодня вечером, часам к семи в… Впрочем, лучше жди меня на Советской площади, у газетной будки. И никому об этом ни слова. Понял? А сейчас сиди, пока я не уйду.

Первой мыслью у Кости было сейчас же отправить срочное донесение и указать место встречи, но из кустов вылезли несколько знакомых ребят. Отделаться от них Костя не мог, а когда он их накормил, было уже около трех часов. Все же Костя успел написать коротенькую записку: „В“ будет сегодня в семь на Советской площади» и опустил ее в тайник срочных донесений.

* * *
Сверившись с часами на витрине часового мастера, ровно в семь Костя был у газетной будки. Накрапывал теплый летний дождик. На площади никого не было. Изредка ее пересекала дребезжащая извозчичья пролетка и торопливо проходили одиночные пешеходы. Костя безуспешно пытался укрыться от усилившегося дождя. На противоположном конце площади появились двое пьяных. Распевая «Ночка темная», спотыкаясь и поддерживая друг друга, они прошли мимо. Время шло, а Ворон не появлялся. Не видно было и кого-нибудь из чекистов. Костя подумал: «Верно, не получили мое донесение». Он промок, озяб, стал дрожать. Раза два он бегал к витрине часовщика. Последний раз часы показывали без десяти минут девять. Костя потоптался у будки еще с полчаса и отправился к себе в подвал.

Уходя с площади, он увидел в подворотне дома уже знакомых ему пьяных. Сидя, прислонясь к стене, они мирно похрапывали.

«Устроились, черти! Сухо и не дует!» — подумал Костя, не предполагая, что это могли быть страховавшие его работники ГПУ или угрозыска.

* * *
В подвале было накурено, и, как всегда, шла карточная игра. Продрогшему Косте показалось здесь на редкость уютно. Не снимая с себя насквозь промокшую одежду, он зарылся в грязное тряпье и долго не мог согреться и уснуть. Сквозь дрему ему послышался голос Ворона. Он о чем-то вполголоса разговаривал с ребятами. Потом громко приказал: «Поднять его!»

Костю растолкали. Горели две свечи. На ящике, служившем столом для картежников, в мокром дождевом плаще, надвинув кепку на нос, так что видна была только окладистая черная борода, сидел Ворон. На коленях у него лежала бамбуковая тросточка. Левой рукой в перчатке он поглаживал бороду.

В подвале стояла напряженная тишина. Ребята столпились в дальнем углу. Костя, преодолевая дрожь, подошел и стал перед бандитом.

— Почему не был где приказано? — тихо, угрожающим голосом спросил Ворон. — Не ожидая ответа, закричал — Почему, спрашиваю? Па-ра-зит!

— Был вовремя, — стараясь не дрожать, ответил Костя. — Вас не было до половины десятого…

— А-а-а! Учить атамана, когда ему быть… — В воздухе свистнула бамбуковаятрость.


Костя не успел чуть отвернуться и закрыть лицо руками. От страшной боли он упал на пол. Удар пришелся по плечу. «Сейчас убьет», — мелькнула у него мысль. Он сжался в комок и услыхал чей-то ребячий голос: «Не надо, хозяин!» — Что! Кто мне указывает? — завопил Ворон и ударил Костю еще раз по спине. От нестерпимой боли он на короткое время потерял сознание, а когда пришел в себя, смутно услыхал удары, ругань и ребячьи крики. Атаман наказывал непокорных, осмелившихся вступиться за товарища. Выкрикнув еще несколько ругательств и угроз, Ворон ушел. Костю обступили ребята, сняли с него одежду. Плечо распухло, он едва мог шевелить рукой. Хуже было со спиной. Трудно было повернуться и встать на ноги.

— Наверно, — высказал предположение один из ребят, — он тебе хребтюгу перебил. Надо бы тебя в больницу…

Костю напоили водой и приложили мокрые тряпки к спине.

— До утра не пройдет, — заявил «специалист», — отвезем в больницу. На извозчике, честь честью. Ты не сомневайся, мы тебя не бросим!

К утру боль немного утихла, и Костя наотрез отказался от больницы. Пять дней он пролежал в подвале. Пять дней беспризорники ухаживали за ним, проявляя трогательную заботливость. Ежедневно ему приносили горячую пищу, мазали плечо и спину какой-то мазью, купленной в аптеке. Пять дней, не получая от Кости донесений и не находя его на базаре, волновался Найдич, волновались за Костину судьбу и в уголовном розыске. Было принято решение в ближайшую ночь произвести проверку всех известных притонов, ночлежек, задержать как можно больше беспризорников и осторожно выпытать, где находится Носов.

Это решение опередил Костя. На шестой день он выполз из подвала. С трудом ковыляя, долго бродил по улицам, разыскивая пустой спичечный коробок и окурки, нужные ему для срочного вызова. Наконец все было найдено и опущено в тайник. Боль в спине усилилась, и он, отдыхая через каждые десять шагов, доплелся до базара. Через час его уже осматривал врач.

* * *
— Я, Лазарь Афанасьевич, даю вам слово комсомольца и чекиста, что этот гад от меня не уйдет, — заверил Костя Найдича, лежа в больничной палате. — Живого или мертвого я его добуду!

— Ты лежи, поправляйся, потом будем думать, как его взять. Теперь тебе уже не беспризорничать. Как ты объяснишь, что после больницы снова попал на улицу?

— Не на улицу, а в детдом, а оттуда…

— Опять побег! — воскликнул Найдич. — Ну, брат, Ворон не такой дурак. Никогда не поверит! Шутка сказать — пять побегов. Такое не у всякого рецидивиста бывает.

— А мне еще долго лежать?

— Сколько нужно, столько и полежишь! Ничего серьезного нет. Могло быть и хуже, если бы удар пришелся по позвоночнику.

Костя попросил ничего не сообщать о его неудаче Бардину. Найдич обещал, хотя уже отправил письмо с подробным описанием того, что случилось с Костей.

* * *
После выздоровления и «побега» из детского дома, на чем настоял Костя, он прибился к другой компании подростков и не заглядывал больше в подвал. Встречаясь на базаре с бывшими друзьями, он объяснял свое нежелание вернуться на старое жительство страхом перед Вороном.

«Не тронет он тебя больше! Поучил, чтоб ты ему не перечил, и все! — заверяли его ребята. — А не подошел он тогда к тебе, потому что по площади крутились двое лягавых. Он тобой доволен, а прибил… это у него так… ну, как злая собака. Ты ей ни к чему, а она все равно цапнет».

Уговоры на Костю не действовали, да и план у чекистов был сейчас другой. Костя должен был стать своим среди старших ребят, совершавших ограбление квартир, и, держась этой компании, выследить Ворона. Случайность разрушила этот план. В одном кинотеатре администратор пускал на последний сеанс беспризорных. Пускал на самый скверный ряд, перед экраном, да еще с уговором: «Сидеть на местах, не свистеть, когда обрывается лента, а главное, по карманам не лазить. Хоть одно нарушение, и пиши пропало! — предупреждал администратор. — Не видать вам тогда Гарри Пиля и Дугласа Фербенкса*["14] как своих ушей!».

На одном таком сеансе, когда оборвалась лента и в зале зажегся свет, Костя увидел Ворона. Он сидел в боковой ложе, рядом с девушкой, лицо которой показалось Косте знакомым, и угощал ее конфетами. Никакой бороды у него не было. Костя пригнул голову и тут же подумал: «А чего мне от него прятаться? Может, это и не он, а кто-то на него похожий?». Но тотчас его сомнения рассеял Ворон. Заглушая свистки и возгласы недовольных зрителей, он громко, своим «вороньим» голосом закричал: «Безобразие! Сапожники! Гнать вон!».

Что-что, а уж голос Ворона Костя запомнил хорошо и ни с каким другим спутать не мог. До конца сеанса оставалось мало времени, чтоб успеть добежать до ГПУ, и Костя решил проследить, куда отправится бандит. Он вышел из зала и притаился за афишной тумбой на противоположной темной стороне улицы. Отсюда хорошо просматривался освещенный вход в кинотеатр.

Кончился сеанс. Через главный вход выпустили десяток другой зрителей, остальные ушли боковыми, запасными дверьми, выходившими на другую улицу. Видимо, этим путем ушел и Ворон со своей знакомой. Костя бросился на другую улицу, но на ней уже никого не было. Раздосадованный таким промахом, он медленно побрел на ночлег, стараясь вспомнить, где и когда он видел женщину, сидевшую рядом с бандитом. Вспомнил на следующее утро. Она работала в приемном покое больницы.

По Костиному донесению, за женщиной и ее квартирой установили наблюдение, но результатов никаких это не дало.

А «трест» продолжал свою деятельность. За последнюю неделю было совершено несколько дерзких ограблений. Костя доносил, что это дела подручных Ворона, и настойчиво просил свидания с Найдичем. Через одну из «жертв» ему дали адрес парикмахерской, приказали туда явиться завтра с утра и попросить какую-нибудь работу.

* * *
В маленькой парикмахерской, куда пришел Костя, никого не было. Сам парикмахер сидел в кресле для бритья и читал газету. Звонок дверного колокольчика оторвал его от чтения, и он спросил:

— Тебе чего? Стричься, бриться?

— Мне бы какую-нибудь работу, — робко попросил Костя. — Второй день не ел…

— Катя! Катя! — закричал парикмахер и снова взялся за газету, — дай мальчику ведро и тряпку, пусть вымоет пол, и смотри, чтоб он ничего не унес! Иди! — он указал на дверь, прикрытую занавеской.


В другой комнате, вместо Кати, его встретили Найдич и матрос из уголовного розыска.

Костя еще раз подробно рассказал о встрече в кино. Все было сделано «в аккурате», сказал матрос. Только они с Найдичем сомневались в том, что с Вороном была девушка из больницы.

— Девушка хорошая, из приличной семьи. Отец учитель, брат красный командир, — перечислял Найдич, — и вдруг знакомство с таким бандитом?

— Может, обознался? — спросил матрос. — Ты где сидел?

— Я в первом ряду, а они сидели в ложе.

— Далековато! — заметил Найдич, — правда, Ворон тебе помог, подал голос. — Матрос засомневался:

— Ты же говоришь, что не было у него бороды…

— А он безбородый, — уверенно сказал Найдич. — Костя видел его то с черной бородой лопатой, то с русой клинышком. Бороды он меняет, а вот голос не заменишь! Меня больше интересует, не ошибся ли Костя насчет девушки. Может, не она? Неужели ты смог ее разглядеть и запомнить? Когда тебя доставили в больницу, ты едва языком ворочал и глаз не открывал.

— Разглядел и запомнил! — настаивал Костя. — Она! У меня память на лица хорошая! А еще у нее серьги, каких никогда не видел, большие с висюльками.

— Серьги, сережки, висюльки, бирюльки! Маловато для опознания! Маловато! — заметил матрос. — Да и откуда у нее знакомство с бандюгой?

— Откуда мне знать? Поймаете Ворона — спросите! — сердито сказал Костя.

— А ты, парень, не ершись! Я дело говорю, — обиделся матрос.

— Ну, ну! Петухи, — успокоил их Найдич. — Когда Ворон знакомился с девушкой, наверняка не сказал, мол, я бандит. Мужик он, видно, обходительный, кино, конфеты… Чего ж ей не водить с таким знакомство? Ближе к делу! Надо устроить, чтоб Костя еще раз ее повидал. Давайте завтра к пяти часам дня сходим к приемному покою. Костя поболтается по улице, а когда девушка выйдет, пусть подойдет к ней. Чтоб лучше присмотреться, что-нибудь спросит. Если обознался, что ж, бывает. А если она, то и мы на нее полюбуемся.

— Я, товарищ Найдич, в это время завтра не могу. Занят! — заявил матрос. — Да мне, пожалуй, у больницы лучше глаза не мозолить. Может, еще придется там караулить Ворона…

— Ладно! — согласился Найдич. — Пойду сам! Бывай здоров, Костя! Отрабатывай себе на кусок хлеба! — он кивнул головой на веник и ушел вместе с матросом.

* * *
В назначенное время Костя стал прохаживаться около входа в больницу. По его расчетам, было уже пять часов, а Найдич все не показывался. Костя прошелся еще раз и внезапно около подъезда больницы столкнулся с Вороном. На этот раз у бандита была светлая бородка клинышком, и если бы Костя не видел его раньше с такой бородкой, то никак бы не узнал. Франтовато одетый, бандит держал в левой руке букет цветов, а правой небрежно помахивал тонкой щегольской тросточкой. От неожиданности Костя поначалу растерялся, а потом снял картуз и поздоровался. Бандит, даже не посмотрев в его сторону, чуть ускорил шаги и пошел дальше. Костя с картузом в руке остался стоять на месте.

«Что делать? Где Найдич? — одна за другой замелькали у него тревожные мысли. — Уйдет, как тогда?» А бандит тем временем удалялся по безлюдной улице все дальше и дальше. Костя вспомнил, что нужно подавать знаки, и стал чесать голову, оглядывая окна домов на противоположной стороне. «Авось Найдич откуда-нибудь смотрит», — подумал он и, продолжая чесать голову, бросился бежать за Вороном. Запыхавшись, Костя догнал бандита и снова поздоровался.

— Здравствуйте, Павел Иванович!

Ворон, не сбавляя шага, шепотом выругался и громко сказал:

— Отвяжись, босяк, а то позову милиционера!

Упоминание милиционера вызвало у Кости улыбку. «Позови, позови!» — подумал он, стараясь не отстать от яростно ругавшегося Ворона. Пройдя несколько шагов, бандит повернул голову к Косте и, показав ему трость, зашипел:

— Уби-рай-ся от-сю-да, па-ра-зит, по-ка цел! Отстань!

Костя не отставал. Он шел за бандитом, оглядываясь, и, не переставая, чесал голову. И вдруг далеко впереди Костя увидел идущего им навстречу Найдича с каким-то военным. Они оживленно разговаривали и, видимо, не замечали Костиных сигналов. Ворон резко остановился.

— Отстанешь от меня или хочешь получить? — Он замахнулся на Костю палкой, но Костя отскочил в сторону, а бандит больно хлестнул его по лицу букетом, бросил цветы на тротуар и метнулся к открытой калитке. Костя успел ухватить его за карман пиджака и во весь голос закричал:

— Сюда, сюда! Не уйдешь, Ворон! Никуда не уйдешь! Найдич, сюда! — Бандит рванулся, затрещала разрываемая материя.

В руке у Кости остался оторванный карман. От толчка он едва удержался на ногах, но снова бросился на бандита, стараясь схватить его и прижаться поближе, чтоб не попасть под удары трости.

— A-а, ля-га-вый! — шипел бандит. — Не взять тебе Ворона! Не взя-ть! — Он изловчился и ударил Костю палкой. Удар пришелся по недавно зажившему плечу. От невыносимой боли Костя закричал и разжал руки, но ногами обвил ногу Ворона. Бандит, волоча за собой Костю, втащил его во двор и, стараясь оторваться от него, бил по голове и спине. Кровь заливала Косте глаза, он чувствовал, что слабеет, но еще крепче сжимал ногу Ворона. От боли у него мутилось в голове. Он знал, что сейчас подоспеет Найдич и судьба бандита будет решена.

«Прикрыть голову… Вытерпеть несколько секунд!» — сам себе приказывал Костя.

Он внезапно вспомнил отца, его подвиг.

«Только удержать, удержать, как папа…» — успел подумать мальчик и, уже теряя сознание, из последних сил, рывком прижался к ноге Ворона и впился в нее зубами. Перед его глазами что-то ослепительно сверкнуло, грохнуло, и больше он ничего не слыхал…

* * *
В больничной палате у койки Найдича сидел Бардин.

— Как же вы, опытные люди, не уберегли парня? — укорял он Найдича. — Пустили на такое опасное дело, были рядом и не подоспели вовремя… Ах, как непростительно! — Найдич, желтый, осунувшийся, молчал. Да и что он мог сказать. Опоздали да и не ожидали, что Ворон может появиться днем около больницы… — Хорошо еще, что бандит не попал Косте в голову, — продолжал Бардин. — Стрелял-то он в упор.

Найдич болезненно улыбнулся:

— Костя так впился в его ногу, что тому было не разобрать, где собственные ноги, а где голова Кости. Вот он дважды и выстрелил по Костиным ногам, а потом стал палить в нас. Со второго выстрела попал в меня…

— Как твои дела? — спросил Бардин. Найдич снова попытался улыбнуться, но поморщился и застонал.

— Что мне сделается? Вынули пулю. Прошла чуть выше сердца. Вот она лежит на столике.

Бардин взял с блюдечка пулю, покатал ее в руках.

— Похоже, второй номер браунинга, — определил он систему.

— Нет! Не второй. У меня их скоро коллекция наберется. Две нагановских вынули еще в девятнадцатом, винтовочную — в прошлом году, а теперь эта…

И, вероятно подумав, что Бардин может заподозрить его в хвастовстве, прекратил разговор о себе, спросил:

— Ты у Кости был?

— Был. Он хотел что-то мне сказать, да не смог. Очень ослаб! Эх! — вздохнул Бардин. — Не детская это работа — ловить бандитов.

Чекисты помолчали.

Бардин поинтересовался:

— Ворона как взяли? Целым?

— Почти, Кирилл Митрофанович. Когда я вышел из строя, а бандит бросился бежать, его ранил в ногу мой напарник. Он упал и выронил пистолет. Тут его и взяли.

— Не зря Костя работал! — с гордостью за своего воспитанника сказал Бардин.

— Не зря! — подтвердил Найдич. — Нам крепко, Кирилл Митрофанович, с Костей повезло. Больница рядом, сразу на операционный стол.

— Хорошо везенье, — иронически заметил Бардин и стал прощаться. — Выздоравливай, «коллекционер», а я еще зайду к Косте, хоть посмотрю на него.

— Передай привет от меня, — попросил Найдич. — Скажи, что скоро нас поместят в одной палате. Врач обещал.

* * *
Свой отпуск Бардин провел, аккуратно, дважды в день, навещая Костю. А когда Костя стал самостоятельно ковылять по палате, выехал с ним домой.

Ехали они в мягком вагоне, но на этот раз Костя был без «брезентовой упаковки» и вез подарки чекистов. Свою давнишнюю мечту — кожаную куртку, сшитую по его мерке, и красивую кожаную фуражку с красной звездочкой.

Часть вторая ЮНГИ ЧЕКА

— Вот мы и дома, — сказал Бардин, переступив порог своего кабинета. — Открой, Костя, форточку, кто-то здесь накурил да еще окурков накидал под стол.

Костя открыл форточку и, стараясь ничем не выдавать своего волнения, подошел к столу.

— Садись, — указал на стул Кирилл Митрофанович, — поговорим!

Костя тревожно ожидал предстоявший разговор. Еще в поезде Кирилл Митрофанович говорил о том, что до полного выздоровления Косте предстоит другая, и уж во всяком случае не оперативная, работа. На Костины вопросы «какая?» Бардин отмалчивался, усмехался:

— Потерпи до дома. Приедем — узнаешь.

Про себя Костя думал, что Бардин еще сам не решил, какая это будет работа. Если не оперативная, то, наверное, в комендатуре, выписывать пропуска или принимать разные заявления от жителей городка. Какая это работа для опытного, каким он себя считал, чекиста?

В дверь постучали. Вошел комендант, прозванный за свой огромный рост и богатырское сложение Гулливером.

— С приездом, Кирилл Митрофанович! Здорово, юнга! — он протянул руку Косте. — Покажи, куда тебя клюнул Ворон?

Костя показал ногу.

— Уже все прошло, не болит…

— Не болит, — сердито повторил Бардин, — а почему хромаешь?

— Так это от привычки… Привык в госпитале ходить с палочкой…

— Отвыкай, отвыкай, юнга! — басил Гулливер.

— Что нового? — спросил Бардин.

Комендант стал рассказывать о найденном тайнике-складе зарытого в земле оружия и военного снаряжения. Судя по тому, что Бардин ничего не уточнял, Костя понял, что это сообщение о ржавых винтовках его нисколько не интересует. Лишь в конце разговора Кирилл Митрофанович спросил:

— Где нашли тайник?

Комендант назвал хутор Кущи.

— Где, где? — внезапно оживился Бардин. — Так это же, где жили «гимназисты»? Проверь, Костя, по своей тетрадке.

Костя два года назад, с первых дней своей работы в ЧК, по указанию Бардина, завел тетрадь, куда аккуратно заносил сведения о всех бандах, действовавших в губернии.

«Гимназистами» называлась опасная банда, во главе которой стояли четыре брата и отец Никитченки. Атаманом был старик Никитченко, в прошлом владелец больших земельных угодий, паровой мельницы, хутора Кущи. Все четыре сына до революции учились в губернской гимназии, отсюда и название банды. Год назад хутор Кущи окружил отряд чекистов. Банда была разгромлена. В перестрелке отец Никитченко и один сын были убиты, а трем братьям с несколькими уцелевшими от разгрома бандитами удалось прорваться и скрыться. По предположениям чекистов, остатки банды рассеялись или ушли за пределы губернии, а Бардин считал, что «гимназисты» зализывают раны и отсиживаются где-то вблизи, чтоб собрать новую банду и ударить там, где их никто не ждет.

— Кто теперь живет на хуторе? — поинтересовался Бардин.

— Несколько демобилизованных красноармейцев с семьями. У них там организован ТОЗ*["15]. Они же и обнаружили тайник.

Чекисты поговорили о разных служебных делах. Прощаясь, Гулливер пригласил Костю в гости.

— Заходи, юнга! Я тебе такой пистолетик подобрал, ахнешь, когда увидишь!

Когда он ушел, Бардин, как бы продолжая начатый разговор, сказал:

— Теперь, Костя, поговорим о твоих делах. Что думаешь делать дальше?

Костя пожал плечами.

— То, что и делал, работать!

— Гм! Работа работе рознь. Тебе сейчас нужна такая, чтоб не бегать, не утруждать ногу… Словом — сидячая! Да ты не дуйся! Никто переводить тебя в писари не собирается. У тебя какое образование?

— Шесть классов.

— Так, так! А что если ты зимой отдохнешь да позанимаешься, а к весне сдашь экзамены за седьмой класс?.. Работать будешь в отделе полдня или день работать — день заниматься. Посмотрим, как удобнее. Закончишь семь классов, поедем с тобой в Москву. Меня рекомендуют в Горную академию, а ты с семью классами легко поступишь на последний курс рабфака, а там институт… Эх, Костик, каких мы с тобой дел наделаем с образованием! Не все же нам бандитов ловить? Ну, по рукам? — и, встав из-за стола, Бардин протянул руку Косте.

* * *
Всю зиму, три раза в неделю, по вечерам приходил преподаватель заниматься с Костей и Бардиным по математике. Историей, географией и обществоведением они занимались самостоятельно. Здесь Бардин был значительно сильнее, и Костя только удивлялся, когда и где он успел почерпнуть столько знаний. Правда, было у Кирилла Митрофановича такое правило: услыхав какое-нибудь незнакомое слово или упоминание о событии, он тотчас доставал небольшую записную книжку, с которой никогда не расставался, записывал услышанное и ставил против записи вопросительный знак. После этого начинал рыться в одном из восьмидесяти шести томов словаря Брокгауза и Ефрона, стоявших в его кабинете, в шкафу, под замком. Найдя объяснение, зачеркивал вопросительный знак.

Когда он читал, оставалось для Кости загадкой. Вероятно, ночами. Дни Кирилла Митрофановича даже сейчас, когда в отделе было относительно спокойно, проходили в постоянном, кропотливом труде, оставляя время на обед и ужин, да и то когда придется.

Распределить так свое время Костя не мог. Занятия дома, канцелярская работа в ГПУ, которую Бардин называл «чистописанием», занимали у него весь день. Он уже не прихрамывал и даже отважился походить на лыжах. Хорошо шла учеба. Преподаватель говорил, что Костя без труда сдаст экзамены за седьмой класс.

Но внезапно, в конце весны, все изменилось. В уездах за сто пятьдесят — двести верст ожила банда Никитченко. Банда разграбила несколько кооперативов, пассажирский поезд и сожгла два сельсовета. Была известна база Никитченко, откуда они совершали свои разбойные рейды. Несколько раз туда направлялся эскадрон особого назначения и чекисты оперативники. Но банда, как будто ее предупреждали, ровно за день до прибытия эскадрона уходила в леса, тянувшиеся на сотни верст. Чтоб прочесать их, понадобился бы не один полк. Кроме Никитченко в городе объявилась пока неуловимая шайка из четырех-пяти человек, совершавших дерзкие налеты среди бела дня на учреждения, магазины и на частные квартиры. Налеты несколько раз сопровождались убийствами. Бандиты в полумасках, вооруженные пистолетами, действовали молча. Лишь в нескольких случаях потерпевшие слыхали, как одного налетчика, высокого роста, со шрамом на подбородке, называли по имени «Георгий», а иногда «Жорж». Опытные сотрудники отдела, да и сам Бардин, считали, что это не местные профессионалы-уголовники, а «гастролеры», вероятнее всего, группа «недобитков» из белогвардейских офицеров. Свои догадки они объясняли так: бандит-уголовник никогда не назовет своего дружка «Георгий» или «Жорж», а скажет «Егорка», «Жора», «Жорка».

— Точь-в-точь как шмели, — определил банду сотрудник Семчук. — Днем летают, жужжат — ночью спят, а гнезда не найти!

— Найти можно, но если подберешься — загрызут. С детства помню, — добавил Бардин.

Банду закодировали «Шмели». Совместно с уголовным розыском были проверены десятки Георгиев, когда-либо замешанных или подозреваемых в преступлениях, но и это не дало никаких результатов. Подтверждалось предположение чекистов, что банда не связана с городскими уголовниками. Были разосланы запросы о «Георгии-Жорже» с описанием его примет в соседние города. А «Шмели» продолжали бесчинствовать.

Кабинет Бардина превратился в круглосуточно работающий штаб, куда со всего города стекались донесения. Костя переселился сюда из квартиры и не отходил от телефона. Однажды под вечер он принял телефонограмму из милиции. В ней сообщалось, что два часа назад был ограблен ювелирный магазин. Хозяин пытался оказать сопротивление и железной палкой проломил голову одному налетчику со шрамом на подбородке. Хозяина тут же застрелили. Произошло это на глазах у девушки, покупавшей золотую цепочку.

— Девушка еще и сейчас не может прийти в себя, — добавил передававший телефонограмму дежурный.

Костя понес телефонограмму в кабинет начальника ГПУ, где в это время шло совещание о принятии чрезвычайных мер по ликвидации «Шмелей». Когда Костя прочел телефонограмму, кто-то из чекистов сказал:

— Что ж, хоть один «шмель» потерял на время жало.

На это начальник ГПУ Лембер мрачно заметил:

— Как бы остальные от этого не стали кусать еще злее. — И, заканчивая совещание, приказал: —В самый сжатый срок ликвидировать «Шмелей»! Все товарищи свободны! Бардину остаться!

Бардин пришел в свой кабинет через час, вызвал коменданта и приказал:

— Круглосуточно держать наготове два автомобиля. И чтоб сразу заводились, а не пых, пых… — добавил он.

— Так бензин же… — начал было Гулливер, но Бардин его оборвал.

— Не знаю, не знаю! Я не механик. Будут пыхать машины, сам повезешь вместо бензина. Иди! Да, кстати. Столовая уже закрыта?

— Закрыта, Кирилл Митрофанович! Время позднее, одиннадцатый час… Могу предложить закусить в комендатуре. Есть хлеб, сало, сахар. Чайничек вскипячу!..

— Спасибо, — поблагодарил Бардин, — придем через десяток минут.

* * *
Когда через некоторое время Бардин с Костей вышли из кабинета и подошли к лестнице, с первого этажа донеслись голоса споривших.

— Пусти! Не будь гадом! — верещал хрипловатый мальчишеский голос. Ему отвечал спокойный басок вахтера:

— Иди в комендатуру! Если у тебя впрямь важное дело, дадут пропуск, а так не пущу! — И опять мальчишеский голос:

— Пойми ты, репа с глазами, дело важнейшее, а ты…

— Иди, иди! А будешь ругаться…

— В чем дело? — спускаясь по лестнице, спросил Бардин вахтера, загородившего дорогу на лестницу оборванному подростку. Вахтер отдал честь Бардину:

— Такой настырный пацан. Говорит, важное дело, а какое, может сказать только самому главному.

— Дело какое? — улыбаясь, спросил Бардин.

Оборванец посмотрел на него снизу вверх и недоверчиво спросил:

— А вы всамделе главный?

— Не веришь? Могу показать документы, — серьезно ответил Бардин и достал из верхнего кармана гимнастерки удостоверение.

— Не! Зачем мне документы? Не шибко я грамотен…

— Так какое дело? — повторил Бардин.

Мальчонка посмотрел по сторонам и, понизив голос, сказал:

— Тайное! Не могу при всех. Ведите меня куда-либо в темное подземелье…

— Вот чудак-человек, — рассмеялся Бардин. — Зачем мне вести тебя в подземелье, да еще в темное?

Они поднялись по лестнице в кабинет Бардина. Парнишка робко переступил порог, огляделся, шмыгнул носом и спросил, указывая на Костю:

— А при ём рассказывать можно?

— Можно, можно! Это мой помощник.

— По-мощ-ник… — недоверчиво протянул мальчишка. — Скажете такое! Где же это видано, чтоб у са-мо-го главного был в помощниках пацан, — он захихикал, — по-мощ-ник…

— Ну, давай рассказывай, не тяни! — начал сердиться Бардин.

— А вы на меня не нукайте! — внезапно вспылил подросток. — Не старый режим! Что я знаю, для вас золото, а мне тьфу, — и он плюнул на пол. — Я могу и уйти…

Костя ожидал, что Бардин взорвется. Чистота в его кабинете была корабельная, а тут вдруг плевок. Бардин нахмурился, оторвал кусок газеты и протянул ее мальчишке.

— Вытри, а бумагу брось в угол!

Мальчик смутился, покраснел, но вытер плевок и бросил бумагу в мусорную корзинку. А Бардин в это время приговаривал:

— Ты не обижайся, а посуди сам. Один плюнет, другой плюнет… Что же это будет? Кабак! А сюда ведь люди ходят по важным, «тайным» делам. Так ведь?

Мальчик стоял посреди кабинета, потупясь и не подходя к столу. В руках он мял снятую с выбритой головы изношенную, бархатную пилотку. Был он невысок ростом, коренаст. С виду ему было лет двенадцать-тринадцать. Одет в рваную гимназическую куртку с подрезанными рукавами, в не менее рваные брюки и ботинки с прикрученными проволокой подошвами.

— Как звать? Да ты подходи, не бойся, садись! — пригласил Бардин.

Парнишка подошел к столу, солидно прокашлялся и спросил:

— А курнуть у вас нет?

— Нет! — обрезал его Бардин и повторил вопрос: —Как зовут?

— Жаль, что нет! — ответил парнишка. — С утра бычка во рту не было… Все внутре ссохлось, — он снова прокашлялся и внезапно заторопился. — Зовут Василий Кузьмич, а фамилия Рубаков. А еще прозывают Пилот, — он показал пилотку. — Из-за нее. Из-за моей чепы летчитской.

— Кто же тебя так прозывает? — Бардин нарочно завел разговор «не по делу», чтоб успокоить посетителя.

— А братва, беспризорники. С кем сейчас компанию веду, — объяснил Василий.

— А раньше с кем вел компанию?

— Раньше? Раньше я был боец Красной Армии. Воевал в бригаде самого Котовского, — гордо ответил мальчик. — Дошел с ней аж до Крыма. Там у Чаплинки был ранен. — Он встал со стула и, закатав штанину, показал сине-розовый шрам, идущий от колена вдоль икры. — Казак рубанул клинком, гад…

— Как же он исхитрился? — спросил Бардин. — Чтоб так достать клинком, ему нужно было лежать на земле…

— Не, он на полном скаку, верхом. Я был ездовым на артиллерийском уносе. Он, гад, наскакал, думал перерубить постромку, да прошибся и угодил по ноге. Ну я ему прямо в бороду пальнул из нагана, а уж потом без памяти свалился на землю. Попал в госпиталь, а когда выписался, котовцы где-то у Тамбова добивали банды. Я подался к ним. В поезде украли все документы, деньги и часы, подарок самого Григория Ивановича Котовского. — Мальчик тяжело вздохнул и замолчал, а Бардин за него досказал:

— Стал пробиваться к своим, на крышах поездов, в пути «добывал» пищу как придется, без денег. Потом забрали в детский приемник, оттуда бежал…

— А что мне было там делать, — зло огрызнулся Василий. — Кормят только-только, чтоб ноги не протянуть, курева не дают. Целый день сказки рассказывают про разных там заморских царевен и волшебников-фокусников. К чему мне все это? — И, внезапно насторожившись, спросил Бардина: —А, а вы откуда обо мне все знаете?

— Я, Василий Кузьмич, многое что знаю. Такая у меня работа, потому, наверно, ты ко мне и пришел?

— Да-а? Я знаю, откуда вы знаете, — хитро улыбнулся мальчик. — Зна-ю! В детском приемнике обо мне все записано. Вот откуда!

Бардин покачал головой:

— Нет, Василий Кузьмич. Таких, как ты, ребят, сейчас тысячи, а судьба их одинакова. Отцы не вернулись с германской, матери, деды, бабки поумирали от тифа. Наверно, и у тебя так?

Мальчик опустил голову и тихо-тихо сказал:

— Так. Только деда и бабки у меня давно нет, от тифа умерли сестры, а мать убил сосед кулак Шкоропий.

— За что? — спросил Бардин.

— За то, что работала в Совете и хлеб, припрятанный богатеями, у них отбирала. Эх, попался бы он мне? — Вася вскочил со стула и, сжав кулаки, прокричал — Я его морду по гроб помнить буду! Только бы повстречать!..

— Успокойся, Василий, — остановил его Бардин. — При Советской власти ни один бандит никогда не уйдет от наказания. Выкладывай свое «тайное дело», а потом пойдем чай пить.

Мальчик улыбнулся:

— Хорошо бы чайку… с хлебцем… — И, согнав улыбку, стал рассказывать: — Значит, дело было так. Кручусь я около иллюзиона*["16], поглядываю…

— За карманами? — весело спросил Бардин и подмигнул Косте.

Мальчик покраснел и, насупившись, буркнул:

— Этим не занимаюсь. Я пою жалостные песни, танцую, и мне дают, кто копейку, кто две.

— Ну, ну! Я пошутил. Значит, выглядываешь. А что выглядываешь?

— Бывает такое, что кто-нибудь купит билеты на двоих… Ну, там для барышни или для товарища. Ждет, ждет, они не идут, а звонит уже третий звонок. Я враз тут как тут. Дяденька, возьмите меня с собой. Бывает, что сжалятся и берут. Вот и сегодня, на третий сеанс… Стоит буржуй…

— Откуда ты знаешь, что буржуй? — спросил Костя.

Мальчик смерил его пренебрежительным взглядом.

— Откуда? Да очень просто. Морда гладкая, волосики прилизанные, брючки дудочкой со складочкой, ботиночки — шик-блеск. Кто же это, по-твоему? Рабочий человек? Да? Значит, стоит тот буржуй, а я рядом. Народ уже весь вошел в иллюзион, а он все зырк сюда, туда. Тут к нему подходит еще такой же, только постарше и тихо говорит: «Жорж не придет. Его сегодня ранили. Павел Павлович просил, чтоб ты сейчас к нему пришел».

Когда мальчик сказал: «Жоржа ранили», Бардин насторожился, а Василий продолжал:

— Они уходить, а я за ними и ною: дяденька, дайте билетик, вы же не пойдете.

А они идут, хоть бы оглянулись, да еще не по-нашему лопочут. Офицерье проклятое…

— Ты же говорил буржуи, а теперь офицерье, — перебил его Костя.

— Офицерье! — настойчиво повторил Василий. — Я их за сто шагов узнаю. Офицер завсегда так ходит. Правой рукой машет, а левую к боку прижимает. Привыкли придерживать шашку, чтоб не болталась. Вот прошли они до угла, а я все ною и ною. Тут тот, что ждал, обернулся ко мне, обругал и бросил скомканную бумажку. Я схватил и бегу к иллюзиону. Добежал, развернул на свету, а это не билеты. Бросил он мне, белогвардейская морда, какую-то бумажку. Я за ними бегом, думаю, догоню, скажу, дяденька, вы мне вместо билетов бросили вот это. Может, что нужное? Тут он мне, наверно, дал бы билеты. Пока я бегал туда-сюда, они ушли далеко. Темно, хорошо еще, что один во всем белом. Догнал, когда они уже заходили во двор. Я говорю, дяденька… а он, антанта проклятая, как закричит: «Отстань, не то пристрелю, как собаку!» И слышу, что он шпалером*["17]клацнул… Я, конечно, отошел да издали обругал его как мог… Не дело это, товарищ начальник, офицерью по улицам шляться и пугать ребят шпалером. Я-то не из пугливых, а…

— Бумажку ту выбросил? — спросил Бардин.

— Как можно? Вот она, — Василий протянул Бардину смятую записку.

Кирилл Митрофанович стал читать, потом бросил бумажку на стол и стал задавать вопросы.

— Когда это было?

— Время не скажу, ну сами посчитайте. Ждал тот гад третьего сеанса. Бегал я за ними туда-сюда, да к вам, да ругался с охраной, пока вы не вышли, почитай, что час с четвертью прошел.

— Знаешь, на какой улице дом?

— Как называется, не знаю, я на ней никогда не был, а объяснить могу запросто. Дайте карандаш. Нарисую…

— Дом, дом сможешь указать? — нетерпеливо спрашивал Бардин и распорядился: —Костя, Гулливера ко мне! Живо! А ты, Василий Кузьмич, поедешь с нами, покажешь дом!

— Поеду! Вы у него шпалер заберите, а то он еще чего натворит. Такие людей убивают запросто. Рассказывают, что третьего дня зашли четверо в Сахаротрест, «руки вверх» и бац, бац. Кассира ранили, милиционера убили.

Бардин хмурился, но не перебивал словоохотливого парнишку. Наконец пришел Гулливер с Костей и Бардин стал отдавать приказания:

— Подать две машины. Поедем на операцию. Я, ты, Костя с этим парнишкой. Возьмешь человек пять бойцов из караульного взвода и человека три оперативников, кто еще не ушел из Управления.

— Есть, товарищ Бардин! — козырнул Гулливер. — Искать оперативников не придется, у меня в комендатуре чаи гоняют человек пять. Вас с Костей ждали…

— Ладно! Действуй! Красноармейцам захватить несколько гранат. Ты, Костя, возьмешь карабин, а браунинг в карман!

Бардин достал из сейфа маузер, зарядил его и сказал Косте:

— Кажется, мы вышли на «Шмелей».

* * *
Через несколько минут две машины с чекистами подошли к иллюзиону.

— Отсюда пойдем пешком, — приказал Бардин. — Машинам ждать, а ты, Василий, показывай дорогу!

— Пойдем прямо, прямо, потом налево будет другая улица, а на ней через несколько домов будет проулок, где тот дом…

— Похоже, что это Попов переулок, — сказал один из чекистов. — Место глухое, у каждого дома сад. Надо бы обложить дом со стороны садов по Монастырской улице.

Чекисты прошли несколько кварталов. Вася остановился, зашептал:

— Вот он, проулок, а дом по левой стороне четвертый от угла. Перед ним решеточка побеленная, а за ней цветы духовитые. Сразу найдете.

— Костя, пойдешь с Васей по переулку, он покажет тебе дом, а ты посмотри, нет ли там кого в дозоре. Если возле дома или на противоположной стороне кто-нибудь есть, пройдете мимо до конца переулка и возвращайтесь. Карабин оставь здесь! — приказал Бардин.

Мальчики ушли.

Двух чекистов и двух красноармейцев Бардин отправил на Монастырскую улицу.

— Ты, Гаврилюк, будешь старшим. Зайдешь в любой из дворов, предъявишь свой документ. Скажешь, что сейчас бежал вор с вещами и что люди видели, как он перелез через забор четвертого от угла дома в Поповом переулке. Возможно, он прячется в садах. Как попадете в нужный сад, начнете петь, чтоб я знал — вы на месте. До этого мы операцию не начнем. Открывать стрельбу только в том случае, если кто-нибудь полезет через забор. Стрелять по ногам. Взять их надо живыми!

— Увидишь, где там ноги, где голова, — пробурчал Гаврилюк, возглавлявший группу. — Темень, в трех шагах ничего не видно.

— Чувствовать, чувствовать надо! На ощупь стрелять! — пошутил Гулливер. — Поторапливайтесь, ребята!

Пока велись приготовления к оцеплению, Костя с Васей пошли по переулку. Еще издали Костя почувствовал сильный запах цветущего табака.

— Здесь? — шепотом спросил он Васю.

Вася только сжал Костину руку. Они прошли мимо невысокой оградки, за ней, перед домом, благоухали цветочные клумбы. Ни один лучик света не пробивался через закрытые ставнями окна, выходившие на улицу. Во дворе, неподалеку от калитки, Костя успел заметить дверь и крылечко под навесом.

Они прошли в конец переулка, постояли, громко разговаривая о каком-то Гришке, и медленно возвратились обратно, оживленно беседуя и приглядываясь к дому. На этот раз Костя заметил, что стена дома, выходящая к соседнему двору, от которого ее отделяет невысокий забор, глухая, без окон и дверей.

Чекисты выслушали Костино донесение, перекинулись несколькими словами об осторожности, приготовили оружие.

— Ну все, — сказал Бардин, — пошли, товарищи!

— А я, товарищ начальник? И мне с вами?

— Зачем тебе лезть в пекло? — спросил Бардин.

— Так я же боец! — обиделся Вася. — Как я могу терпеть, когда товарищи идут в бой?

— Сейчас ты не боец. Где у тебя оружие? Поскучай здесь, пока мы не возьмем твоих знакомых, — пошутил Гулливер.

— Зна-ко-мые! — не на шутку возмутился Вася. — Да я таких знакомых стрелял на фронте, как бешеных собак! Зна-ко-мые! Скажете же такое, товарищ начальник!

Чекисты рассмеялись, а Гулливер серьезно заметил:

— Какой ты боец? Где у тебя дисциплина? Начальник приказал, — значит, закон! Посиди здесь, поскучай, пока мы не управимся.

Чекисты по переулку цепочкой подошли к дому. В это время со стороны Монастырской улицы донеслось далекое нестройное пение.

— Ребята подходят к месту, — тихо заметил Бардин и стал отдавать приказания — Ты, Семчук, с Горловым во двор соседнего дома, где глухая стена. Перелезешь через забор, вдруг там есть окно или какая-нибудь форточка, через которую можно вылезти. Ляжешь на землю, а то не ровен час, начнется стрельба со стороны сада и тебя зацепит. Костя останется на улице, будет следить, чтоб никто не подошел к дому с того конца переулка. Будьте осторожны, не лезьте на рожон, помните, что из темной комнаты хорошо видна улица. Семчук, за старшего, — закончил Бардин. — Идите!

* * *
Семчук с Костей прошли мимо дома, вошли в соседний двор, и Семчук уже собирался перелезать через забор, когда его остановил Костя:

— Лучше я полезу…

— Это еще что? Тебя приказ не касается?

— Приказ приказом, а вас в белой гимнастерке за версту видно. Вы ведь будете лежать на темной земле.

— А ты, Костя, пожалуй, прав! Что же делать?

— Не бежать же вам за кожанкой домой. Полезу я, — настаивал Костя.

— Ох, попадет мне от Кирилла Митрофановича, — вздыхал Семчук, подсаживая Костю на забор. — Патронов у тебя сколько?

— Хватит! Карабин заряжен и две обоймы в кармане.

Костя осторожно спустился по ту сторону забора. Семчук подал ему карабин. Костя лег на землю и пополз узким проходом между забором и домом, ощупывая перед собой землю, чтоб не наткнуться на что-нибудь, что может загреметь. Он дополз до угла дома, огляделся. Справа темнела часть фасада, чуть впереди прямо перед ним большая цветочная клумба. «Ну и позиция! Хуже не выбрать! — сердито подумал Костя. — Надо вперед и повернуться, тогда будет видна вся сторона дома».

Где-то впереди послышалось пение. Костя быстро переполз в клумбу, изрядно помяв цветы, повернулся лицом к дому. Его глаза уже освоились в темноте, и теперь он четко видел весь фасад. Окна угадывались по свету из щелей ставень, блестела стеклами веранда. «Близко, — подумал Костя, — если выбегут несколько человек, не успею перезарядить карабин, как они окажутся рядом со мной».

Он переполз немного назад. Теперь он лежал позади клумбы и смотрел на дом снизу вверх. Если даже в доме погасят свет, люди, выбежавшие в сад, будут хорошо видны на фоне неба. «Только бы они не выбежали до того, как Кирилл Митрофанович начнет штурм дверей», — тревожно подумал Костя.

Семчук вышел на улицу, чтоб занять Костин пост. В это время на противоположную сторону перебежал красноармеец с винтовкой и стал за деревом.

«Порядок, — решил Семчук, — боец доглядит и за окнами и за улицей». Он вернулся, прошел в глубь двора. Около забора нашел какой-то сарайчик и забрался на его крышу.

— Порядок, — еще раз повторил он и, вставив маузер в приклад, взял на прицел фасад дома.

* * *
Бардин немного обождал. По его расчету, группа с Монастырской улицы и Семчук с Костей должны были уже занять свои места.

— Теперь наш черед, — обратился он к коменданту. — Мы с тобой войдем во двор, посмотрим, где там дверь. Потом обойдем дом, выясним, что находится со стороны сада. Пока боец Бабкин возьмет наблюдение за дверью. Боец Кудренко — на противоположную сторону улицы. Следить за окнами. Если начнут открываться ставни — стрелять по окнам! Ясно? У кого гранаты?

— У меня, товарищ начальник, две, а две у Лахно. Он пошел на Монастырскую, — ответил красноармеец.

— Дай их мне!

— Зачем тебе, Кира, самому, — зашептал Гулливер. — Понадобится, Бабкин кинет их не хуже тебя.

Бардин не ответил и заткнул гранаты за пояс.

— Пошли по местам!.. — приказал он.

Гулливер открыл калитку, и чекисты вошли во двор.

— Стань так, чтоб видно было всю эту сторону дома, — шепотом наставлял Бардин красноармейца. — Если кто-либо попытается выйти через окна или в дверь, окрикнуть «Назад!», а в случае неподчинения стрелять!

Бардин постоял, прислушался. Из дома не доносилось ни звука. Ставня одного окна, что рядом с дверью, была приоткрыта, и оттуда просачивался слабый свет. Бардин подтолкнул Гулливера локтем, тот, поняв без слов, чуть пригнувшись, подошел к окну и заглянул в щель. Это была кухня. Свет пробивался сюда через приоткрытую дверь в комнаты. Гулливер очень осторожно прикрыл ставню и заложил ее крючком. Они, едва передвигая ноги, пригнувшись, прошли под окнами к углу дома. Бардин лег на землю и пополз вдоль фасада, выходящего в сад. Из-за ставень до него донеслись невнятные голоса, но подняться с земли к окну он не рискнул. «Как бы Семчук, увидев человека под окном, не бахнул», — подумал он и пополз обратно.

— Ну как? — зашептал Гулливер.

— Эта сторона наиболее удобна для прорыва в сад. Один Семчук там не управится, — шепнул Бардин. — Подождем, пока наши «певцы» не подойдут к забору вплотную, тогда и начнем! Пока я побуду здесь, а ты иди к дверям. Бабкина отправь на улицу, к Кудренко. Пусть стоят за деревьями и не высовываются. Старший Куд…

Бардин не успел договорить, как со стороны сада, за забором, кто-то вполголоса запел:

Эх, яблочко, куда котишься?
и несколько голосов подхватило:

В Губчека попадешь — не воротишься!
— Будемначинать, Кира? — шепнул Гулливер.

— Начнем!

Они вернулись к красноармейцам. Бардин повторил, что ему делать, а когда боец ушел, поднялся с Гулливером на крылечко. Они стали по сторонам двери, и Бардин тихо постучал. За дверью — тишина. Он постучал еще раз, настойчивее и громче. За дверью послышались шаги и громкий голос грубо спросил:

— Кого черти принесли?

— Откройте, Павел Павлович, — вежливо попросил Бардин. — Есть дело.

— Какие могут быть дела ночью? Что нужно? — гремел голос за дверью. — Кто такой?

— Откройте дверь! — строго приказал Бардин. — Гэпэу!

За дверью пошептались и другой голос сказал:

— Что за глупые шутки? Это вы, ротмистр?*["18] — И послышался щелчок досылаемого в пистолет патрона.

— Дом оцеплен! Не советую дурить! — все еще спокойно посоветовал Бардин.

За дверью рассмеялись, а первый голос сердито произнес:

— Пошутили и хватит. Кто меня спрашивает?

— Начальник отдела борьбы с бандитизмом Бардин, — а теперь откройте дверь!

За дверью замолчали, потом кто-то яростно выкрикнул:

— Ты, рыжая собака, нам и нужен! За все ответишь сполна! Только сунь свою морду в дверь!

— Откройте дверь немедленно! — настойчиво потребовал Бардин. И сразу же из дома загремели выстрелы.

Пули, пробивая дверные филенки, отрывали куски дерева, пролетавшие мимо голов чекистов. Стреляя из-за двери, осажденные бандиты надеялись или прорваться из дома здесь, либо хотели отвлечь от выхода в сад.

— Осторожно! — крикнул Гулливер Бардину. — Стань за косяк!

* * *
Как только послышались выстрелы со стороны двора, чуть скрипнула дверь, выходящая на веранду. В щель, освещенную из комнаты, выглянул человек. Щель стала шире, человек в белом костюме шагнул вперед, а за его спиной показался другой.

«Сейчас побегут! Надо стрелять!» — решил Костя и выстрелил, целясь повыше голов. Одновременно дважды выстрелил Семчук. На веранде послышался вскрик и звон разбитого стекла. Дверь захлопнулась, а свет из щелей в ставнях погас.

— Дай, Костя, еще разок по окнам, чтоб не пытались высунуть нос! — откуда-то сверху, позади раздался голос Семчука.

«Наверно, залез в том дворе на дерево», — подумал Костя и «дал» два раза по окнам. Дребезг стекол подтвердил попадание, а Семчук закричал:

— Молодец, Костя! Порядок!

То же сказал и Гулливер, услыхав выстрелы со стороны сада.

— Колечко замкнулось! Порядок! — И, обращаясь к осажденным, предложил: — Господа хорошие! Бесполезно патроны жечь! Сдавайтесь, лучше будет!

А в ответ неслись ругательства и пистолетные выстрелы.

На минуту стрельба утихла, а затем забухали винтовочные выстрелы со стороны улицы.

— «Шмели» пытаются разлететься во все стороны, — кричал Бардин. — Сейчас будут пробиваться у нас. Смотри за ставнями! Назад! — закричал он и, спрыгнув с крылечка, стал стрелять в распахнувшееся окно. — Назад!

В это время во двор вбежал красноармеец Хмара, а вслед за ним Вася Пилот.

— Ложись, ложись! — закричал Гулливер. Но было уже поздно. Из окна раздалось несколько выстрелов, Хмара выронил винтовку и упал на землю. Рядом с ним оказался Вася. Он подхватил винтовку, прикрикнул на пытавшегося подняться раненого.

— Лежи, лежи, а то кровью истечешь! Я их, гадов, сам… — и, лежа на земле, дважды выстрелил по окну.

— Молодец, Вася! — крикнул Бардин. — Не давай им подходить к окну! А я с ними поговорю по-другому. Эй! Вы! Сдавайтесь или забросаю гранатами! Считаю до пяти, — и начал счет — Раз, два…

Из дома кричали:

— Варвары, скоты! В доме раненые, женщины, дети! Скоты!

— Женщины с детьми пусть выходят в дверь, — прервал счет Бардин. — Даю три минуты на размышление!

В ответ неслась ругань, выстрелы из-за двери и из окна.

Вася отполз к раненому красноармейцу, взял у него две обоймы, а затем открыл частый ответный огонь по окну, из которого мелькали вспышки пистолетных выстрелов. Выстрелы из окна прекратились, что дало возможность Бардину, прижимаясь к стене, подобраться под самое окно и начать счет:

— Раз, два, три, четыре. Пеняйте на себя! — после счета пять он бросил в окно гранату и приготовил другую.

Глухо бухнул взрыв. В наступившей тишине из глубины дома донесся одиночный пистолетный выстрел, потом крики:

— Сдаемся! Сдаемся!

— Выбросьте оружие в окно! — приказал Бардин.

Из окна во двор полетели четыре пистолета.

— Выходить в дверь, по одному с поднятыми руками, — командовал Бардин.

За дверью загремел отодвигаемый засов, щелкнул замок, и в проеме двери показался высокий мужчина в светлом костюме. Он держал одну руку вверх, другая опущена вниз, рукав ее залит кровью.

— Этот, этот был у иллюзиона! — закричал Вася. — Будешь знать, гад, как на людей шпалером клацать! Доклацался!

— Прекрати, Рубаков! — прикрикнул на него Бардин, а Гулливер стал обыскивать раненого. Из двери вышли сразу двое. Один, помоложе, поддерживал еле переступающего ногами пожилого. Едва спустившись со ступенек, он грузно плюхнулся на землю и застонал.

— Есть еще кто в доме? — спросил Бардин.

— Поручик Георгий Волынский, — простонал пожилой. — Он мертв, царствие ему небесное! Застрелился… Ваша… ох… взяла, господа чекисты!

— Семчук, — закричал Бардин в сторону сада, — зови Гаврилюка с ребятами. Все кончено! Пока они не подойдут, оставайся с Костей на месте!

Через несколько минут Гаврилюк с одним красноармейцем прибежал во двор.

— Одного бойца и Гуркина я оставил против окон. Там же и Костя Горлов, — доложил он Бардину.

— Ладно! Пойдем, Гулливер, посмотрим «шмелиное гнездо», а ты, — приказал он красноармейцу, — бегом к машинам. Пусть подъезжают сюда. Да перевяжите чем-нибудь раненых. — Свети, Гулливер.

Держа пистолеты наготове, они вошли в дом. В передней и коридоре никого. В первой комнате, иссеченной осколками гранаты, разбросанная взрывом во все стороны мебель. Во второй стояли рояль и обеденный стол, несколько чемоданов. В третьей — две кровати, а на полу, в углу сидел человек. В опущенной руке у него был зажат тяжелый кольт, грудь залита кровью.

— Посвети получше, — сказал Бардин.

Гулливер направил свет фонарика на лицо мертвеца. Подбородок рассекал шрам.

— Жорж-Георгий! — воскликнул Гулливер.

— Он самый, — подтвердил Бардин. — А голову ему проломили сегодня вечером во время налета. Банда «Шмелей» больше не существует! Пойдем, Гулливер, здесь нам больше делать нечего, — заключил Бардин.

На улице уже фыркали машины.

— Забери, Кирилл Митрофанович, раненых и езжай с ребятами в Управление. Я пока постерегу задержанного, — предложил Гулливер. — А чтоб не скучать, с Гаврилюком пошуруем в доме. Наверно, «Шмели» что-нибудь запасли на черный день.

* * *
Уже светало, когда Бардин с Костей и Васей Пилотом подъехали к Управлению.

— Ну, Василий Кузьмич, заходи, — пригласил Бардин. — Сейчас мы с тобой будем чаевничать, потом спать, а уж утром подумаем, как тебя отблагодарить. Большое ты сделал дело!

— Да я что? — застеснялся Вася. — Разве я думал… Случай вышел. Вижу, беляки, а я на этих гадов ух какой злой, да еще на меня шпалером клацают. Этого мне уж никак не стерпеть было. Чайку попью, а благодарить меня не за что.

За чаем в кабинете Бардина Костя спросил Кирилла Митрофановича, что было в той записке, что принес Вася?

— Ничего особенного. Так, различные семейные дела. А вот одна фраза меня сразу насторожила: «Георгий узнал адрес Мордвинова», а это бывший контрразведчик, палач и убийца. Те двое шли к Георгию, тут у меня и сплелось все вместе: раненый Жорж, раненый налетчик, адрес белогвардейца у Жоржа. Я и подумал: а что, если этот Георгий и есть Жорж, со шрамом на подбородке? Да и на всякий случай надо было выяснить, кто это шляется с пистолетом и кто он такой? Кого может интересовать адрес Мордвинова? Видишь, сколько вопросов нашлось к дому в Поповом переулке. Жаль только, что адрес Мордвинова у Жоржа теперь не узнать. Да ты ешь, Вася, не стесняйся, — подвинул он мальчику нарезанное сало.

Вася посмотрел на него сонными глазами.

— Ей-богу, больше не лезет! Прожевать еще смогу, а сглотнуть — никак!

Отодвинув кружку с недопитым чаем, он положил голову на край стола и уснул. Бардин перенес мальчика на диван и укрыл кожанкой.

* * *
Утром в кабинет Бардина пришел Гулливер и принес два чемодана.

— Вот что натащили «Шмели», — показал он, раскрывая чемоданы, набитые ценностями, пачками денег и какими-то бумагами. — Наверное, это еще не все, — докладывал он Бардину. — Я оставил там Гаврилюка и Семчука, пусть поищут в саду. Больно уж сад подозрителен, грядочки, клумбочки…

— Ладно, — остановил его Бардин. — Пусть роются. Деньги и ценности сдай в финчасть, а бумаги мы с Костей посмотрим. Может, и найдем что дельное. Ты мне лучше скажи, что будем делать с Васей? Не отправлять же его в детдом, откуда он сбежит. Парень мне нравится, разбитной, смышленый и гордый.

— А что, если его пристроить воспитанником в эскадрон? — предложил Гулливер.

— Дело! — согласился Бардин. — Звони, Костя, Зотову, пусть скачет сюда, и позови Васю.

Командир эскадрона особого назначения не заставил себя долго ждать. Через пятнадцать минут рослый кавалерист с орденом Красного Знамени на груди, щелкнув шпорами, четко отрапортовал Бардину о прибытии для получения задания. С удивлением он выслушал приказ.

— Зачислить этого парня, — Бардин указал на Васю, — воспитанником в эскадрон. Умыть, одеть в красноармейское обмундирование, а чтоб не зря ел казенный хлеб, назначить ездовым на патронную двуколку. Согласен? — спросил он просиявшего мальчика.

Вася прижал к груди свою пилотку и от волнения не мог выговорить слова, а только кивал головой и улыбался, а на глазах его выступили слезы радости.

— И еще, — добавил Бардин, — пусть политрук займется с ним. Парень неграмотен…

— Нет, товарищ начальник, — смущенно возразил Вася. — Это я вчера сказал так, понарошку. Думал, если вы мне не поверите, то обижаться не будете. Что взять с неграмотного? — И, посмотрев на Бардина, хитро прищурился: —Верно ведь?

Бардин с Гулливером рассмеялись, а командир эскадрона спросил:

— А ты, хитрюга, шибко грамотен?

— Церковно-приходское двухклассное кончил с похвальным листом, — скороговоркой выговорил Вася.

— Ну, силен! Профессор, — одобрительно заметил Бардин. — Все же пусть политрук с ним займется.

— Пошли, «ученый», в баню, а потом переодеваться, — позвал командир эскадрона. — В такой амуниции я тебя и на конюшню не пущу!

На пороге Вася повернулся и, обращаясь к чекистам, торжественно сказал:

— Спасибо, товарищи начальники! Пилот, нет, Василий, — поправился он, — Рубаков на всю жизнь, по гроб жизни будет истреблять гадов, где бы они ни появились! Верно, верно! — засмущался он, увидев улыбки чекистов, и юркнул за дверь.

* * *
Вторую неделю Костя отстукивал на пишущей машинке порученную ему Бардиным опись архивных дел за истекший год. Печатал он одним пальцем, беспрестанно ошибаясь и попадая по соседним буквам, отчего ему приходилось по нескольку раз перепечатывать одно и то же. Опись не подвигалась, а груда папок с делами у Костиного стола, казалось ему, росла все выше и выше.

— Ничего, ничего, — подбадривал Бардин. — Зато научишься печатать на машинке.

— А зачем это мне? — пробовал спорить Костя. Он считал печатание на машинке женской работой, и уж во всяком случае, не нужной для мужчины-чекиста.

— Зачем? — повторил Кирилл Митрофанович. — А затем, что чекисту нужно уметь и знать многое! Быть смелым, решительным, не кланяться пулям, — это ты умеешь. А вот терпению, еще большему, чем у рыбака, и внимательности тебе еще следует поучиться.

Ох, уж эта машинка! Вот и сейчас Костя разыскивал очередную букву, чтоб ткнуть ее пальцем, когда в дверь постучали и, бряцая шпорами, в кабинет вошел красноармеец. Костя оторвался от машинки и сразу не узнал Васю. Да и немудрено. Одет был Вася в хорошо подогнанное красноармейское обмундирование с синими «разговорами»*["19] на груди, буденовку с шишаком и сапоги на высоких каблуках. Все это делало его выше ростом и солиднее.

— Здравия желаю! — лихо козырнул Вася. — А где старшой? Скоро будет? Ну, я подожду. Ты чего это стучишь?

Костя объяснил.

— Так, так, — понимающе кивнул головой Вася. — Значит, бумаги про разных гадов на хранение, может, еще сгодятся? Бумага — это, брат, дело серьезное! Вот и твой начальник через бумажку на тех беляков вышел. Верно я говорю? — и, не ожидая ответа, пригласил Костю: —Ты бы пришел в эскадрон. Я тебе покажу своего коня. Зовется он Бойчик. Меня сразу признал, а сейчас если отвязать его от коновязи, так он за мной по двору как собака ходит! Бойцы дивятся, спрашивают, «чем ты его приворожил?». Не знают, что я Бойчику свой сахар скармливаю.

Вася стал рассказывать, как ему живется в эскадроне:

— Еды — сколько хочешь. Мало — дадут добавку. Одежа, обужа — во! — Вася повертелся и прихлопнул ногой. — Работа — почистить утром коня, задать ему корма, напоить. Потом часа два со мной занимается товарищ Малов, знаешь его? Политрук. Говорит, к осени подготовлю тебя в четвертый класс семилетки, а там… Эх, — мечтательно сказал Вася, — года через три-четыре подамся обучаться на учителя.

— Хочешь стать учителем? — удивился Костя. — Ты же вояка. Тебе нужно идти в военное училище.

— Не! — солидно возразил Вася. — Навоевался, хватит! Ты что ж, думаешь, что так и будем все время воевать? Вскорости вгонят буржуякам кол в могилу… и конец всем войнам! Не веришь? Вот и товарищ Ленин говорит — жить будем мирно, в достатке, в грамотности. Нет, брат, учитель это дело верное!

— Правильно, Рубаков! — подтвердил вошедший Бардин.

— Здравия желаю, товарищ начальник! — вскочил Вася. — Боец Рубаков прибыл к вам с бумагой от комэска товарища Зотова! — Он снял буденовку, достал из нее записку и протянул ее Бардину. — Могу быть свободным?

— Иди, иди! — отпустил его Бардин.

Вася сделал четкий поворот, а у двери обернулся и пригласил Костю:

— Приходи в эскадрон. Покажу коня, посмотришь, как бойцы занимаются джигитовкой. Приходи!

— Придет, не обманет, — за Костю пообещал Бардин.

Вася еще раз козырнул, щелкнул шпорами и вышел.

— Орел! — с удовольствием сказал Бардин. — Такой хоть в огонь, хоть в воду! А ты стучи, стучи!

* * *
Прошло несколько недель. По-прежнему банда «гимназистов» оставалась безнаказанной. Командир эскадрона дважды выезжал на операцию по ее ликвидации, и оба раза банда уходила в леса.

Давно уже Бардина и сотрудников отдела интересовало, кто и как предупреждает «гимназистов» об опасности. То, что такое оповещение существовало, не вызывало никаких сомнений.

— Только телеграф или телефон, — говорил Бардин.

Но ни того ни другого в селе Покровке, считавшемся базой «гимназистов», не было. Да и сам хутор находился за двадцать верст от железной дороги.

И вот эту загадку удалось разгадать с помощью Васи Рубакова.

После очередной неудачи комэск Зотов решил послать в разведку Васю. Под видом беспризорника, как в свое время проводил разведку Костя, Вася должен был «зайцем» и на крышах вагонов добраться до станции Рогаткино, там пересесть на поезд, идущий через полустанок Вишняки, а оттуда пешком в Покровку.

Отправляя Васю, комэск дал ему такое задание:

— Ты, Василий, в Покровке полазь, посмотри, послушай! Может, и пронюхаешь, кто оповещает Никитченко. Не уйдет тогда от нас банда! И еще постарайся проведать, куда они деваются по тревоге? То ли уходят в лес, то ли рассыпаются по соседним хуторам?

Двенадцать дней от Васи не было никаких известий. Комэск, молчавший об отправке Васи, забеспокоился, пришел и доложил Бардину.

— Самоуправствуете, товарищ Зотов, — рассердился Кирилл Митрофанович. — А если его там узнают?

— Не узнают, товарищ начальник… Мы его переодели во все рваное…

— Ты думаешь, одел парня в лохмотья, и все? Ты думаешь, что никто из банды не бывает в городе и не видал его на тачанке? Узнают, убьют Василия! Как можно было посылать мальчишку одного в звериное логово? Случись что-нибудь с Рубаковым, головой ответите, товарищ Зотов! Вам доверили сироту. Доверили, чтоб вы стали ему отцом! Вместо этого посылаете его волкам в зубы! Идите и подумайте, что можно сделать, чтоб его оттуда вернуть, если он еще жив!

За все свое знакомство с Бардиным, Костя никогда не видел его таким расстроенным. Костя даже немного ревниво подумал: «Волновался ли Кирилл Митрофанович так за меня, когда я выслеживал Ворона?» — и необдуманно сказал Бардину: — Ничего с Васей не случится… Не случилось же со мной ничего, пока я не вцепился в Ворона, а Вася только посмотрит, послушает…

В ответ на это на него сердито обрушился Бардин:

— Много ты понимаешь! Да и сравнивать нечего. Ты выслеживал Ворона там, где тебя до этого времени никто из уголовников не знал и где ты в любой момент мог обратиться в милицию или гэпэу за помощью, а мальца в красноармейском обмундировании кто-либо из банды «гимназистов» мог приметить в нашем городе. Чем ты рисковал? Отлупит тебя раз-другой Ворон, и все. А Васю убьют. — Бардин досадливо махнул рукой и вышел из кабинета.

* * *
Вася, одетый в какую-то невообразимую женскую кофту, рваные красноармейские брюки и ботинки разных цветов, без головного убора, перепачканный угольной пылью, на тормозной площадке доехал до станции Рогаткино. Здесь после безуспешной попытки забраться на крышу пассажирского поезда, пропустил его, а вечером устроился на открытой платформе, груженной щебенкой, и рано утром, замерзший, голодный, прибыл на полустанок Вишняки. Товарные поезда здесь не останавливались, и Васе пришлось спрыгнуть на ходу, когда состав прошел с версту за станцию.

Разведчик вернулся к платформе, но спрашивать дорогу на Покровку не стал. Он обошел станцию. Позади нее на небольшой площади стояла подвода, запряженная парой лошадей. На ней, поверх нескольких мешков, сидела дородная женщина и лежа похрапывал седоватый дядька.

— Тетенька, — попросил Вася, — подайте что-нибудь от вашей доброты! Два дня не ел!

— Иди, иди! Бог подаст! — сердито буркнула женщина. — Одному подай, другому подай! Много вас дармоедов! Иди, иди, пока кнут не достала!

«Проклятая кулачка», — подумал Вася и заныл — Тетенька, ей-богу два дня не ел, — и часто-часто закрестился. — Я не дармоед. Могу что хочешь сработать! Могу станцевать, спеть…

Услыхав слово «спеть», дядька потянулся, сел и спросил густым басом:

— Это кто здесь такой веселый?

— Я, дяденька!

— Иди, иди! — гнала его тетка.

— Погодь, Катря, — остановил ее дядька. Ты как сюда попал?

— С поезда, с товарняка соскочил. Думал, работу найду, я не дармоед, как думает тетя Катря, — зачастил Вася. — Я могу любую крестьянскую работу…

— Гм! Крестьянскую? — усомнился дядька.

— Могу и с коровами, и на огороде, и около коней… — перечислял Вася свои специальности, — могу и по домашности…

— А в наймыки*["20] в Покровку пойдешь? — спросил дядька. — Больно уж ты мал…

— Пойду, дяденька! К вам? — радостно закричал Вася. — С полным удовольствием!

— Та на беса он тебе сдался? — обрушилась на мужа Катря.

— Не нам, зачем он нам? Куме Марфе нужен хлопчик.

— Пусть она сама и ищет, — не унималась тетка, а Вася молил:

— Возьмите меня к вашей куме! Век буду бога за вас молить! — И стал часто креститься.

— Как же я тебя могу взять? — Дядька почесал затылок. — Я живу в Огневке, а кума в Покровке. К ней туда, — он указал дорогу, идущую от станции к недалекому лесу, — а мне туда, — и указал в противоположную сторону.

— Дяденька, — заныл Вася, — расскажите от вашей доброты, как спрашивать вашу куму, а я уж сам дойду.

— Вот привязался, как репей, — закричала тетка. — Иди прямо и прямо, а прозвище его проклятой кумы…

— Ты куму Марфу не трожь! — напустился дядька на жену.

Они заспорили, а Вася припустил к лесу. Главное, дорогу он узнал, а уж как быть дальше, увидит на месте.

Лесной дорогой, по наезженной колее Вася пришел в Покровку, когда уже смеркалось. Лес вплотную примыкал к большой деревне. Васе повезло. На околице его окружило несколько ребят. Без труда он узнал, где живет «кума Марфа», которой нужен наймык, но обращаться к ней ребята не советовали.

— Работы у Марфы на троих взрослых хватит. Баба злая, кормит наймыков хуже, чем собак. Вот они от нее и бегут. — Ребята указали на стоявшую чуть в стороне хату под железной крышей. — Лучше сходи туда, к тетке Одарке. У нее работы мало. Корова, две свиньи, огород, конь и хлопец, вроде тебя, Колькой звать.

Вася поинтересовался, почему хлопец не справляется с таким небольшим хозяйством.

— Га! Не справляется. Справлялся бы, если б не ездил часто на станцию. Уезжает на три-четыре дня, а тетка Одарка едва управляется со своими «самоварами», — затараторили в ответ ребята. Видя Васино недоумение, объяснили — Самогон она варит. На все село первая. Да еще на приезжих! Где уж тут ей хозяйствовать?

В тот же вечер Васю приняла наймыком тетка Одарка. Она велела ему выбросить кофту и дала взамен латаную-перелатанную рубашку.

— Спать будешь с Колькой на сеновале, там есть дерюжка, укроешься. Утром, как выгонишь корову, прополешь с Колькой огород, только смотрите мне, чтоб ни одного огурца не трогать! — погрозила она мальчикам.

Прошла неделя. Вася старался как мог. Изредка ему перепадали колотушки, правда, реже, чем Кольке, тихому, забитому мальчику.

— Сживает она меня со света, проклятая бандитка! И не мать она мне, а мачеха. Мать умерла давно, — рассказывал Васе мальчик. — Отца убили два года назад. Убегу я от нее при случае.

От него Вася узнал, что тетка Одарка варит самогон для банды братьев Никитченко и что старший из них, Мефодий, скоро на ней женится. Еще он узнал, что когда банда выходит из леса, то он, Колька, едет на станцию Вишняки и дежурит там до тех пор, пока банда в селе или телеграфист не говорит ему одно слово. Тогда он сразу скачет в Покровку, а банда на коней — и в леса. Какое слово ему говорит телеграфист, Колька не сказал, а Вася не стал спрашивать, чтоб не вызвать никаких подозрений. Он только спросил у мальчика:

— Где же они там живут?

— Где! В лесу. У них нарыты землянки, а вокруг завалы, не подберешься!

Теперь Вася считал, что оставаться ему в Покровке незачем, и ждал подходящий случай, чтоб сбежать, взяв на дорогу хотя бы краюху хлеба. По пути в Покровку он весь день питался малиной, в изобилии росшей вдоль дороги. Предлог нашелся. Тетка Одарка жестоко отколотила Васю, не объясняя за что, и, только отпустив, сказала: —Будешь знать, как сливки лакать!

Когда же выяснилось, что сливки исчезли днем, а Вася с рассвета до вечера был на соседнем хуторе, Одарка тут же схватила палку и принялась дубасить Кольку. Неизвестно, чем бы это кончилось, но в это время по улице проскакал верховой, остановился неподалеку от дома Одарки и трижды выстрелил из винтовки. Затем, привязав лошадь, сообщил:

— Сейчас прибудут! Весь отряд, дня на три!

Через полчаса в деревню въехала банда. Человек двадцать— двадцать пять, на хороших лошадях, вооруженные кто карабином, кто обрезом.

Впереди — щуплый чернобородый с маузером через плечо и обрезом у седла. Он спешился у двора Одарки, бросил поводья Кольке и, важно выпячивая свою бороду, вошел в дом. Одарка с радостным возгласом «Мефодий Богданович, дорогой!» повисла у него на шее. Чернобородый отстранил ее, оглядел комнату и, увидев Васю, злобно пропищал:

— А это что за фигура?

— Наймык, наймыка взяла за харчи, Мефодий Богданович! Хлопец исправный, шустрый! — лебезила Одарка.

— Гони в шею! Да смотри, чтоб ничего не утащил! — пискливо приказал чернобородый. — И топи баню! Братья сейчас прибудут, а Кольку, паршивца, на станцию!

Одарка вытолкала Васю во двор, а Колька тем временем, не ожидая приказания, уже выводил из сарая лошадь. Одарка дала ему небольшой узелок и вместо напутствия пообещала «задать еще за сливки».

Вася помог Кольке взобраться на коня и вместе с ним отправился на станцию.

* * *
Утром, по пути на работу, Костя встретил Васю.

— Ты где пропадал? Что это у тебя? — ужаснулся он.

Желто-фиолетовая опухоль закрывала Васин левый глаз.

— Это? — Вася дотронулся до опухоли и, ойкнув, скривил лицо. — Это пустяки! Вот на спине почище будет! Невинно я пострадал! Потом расскажу. Веди к начальнику!

— Опять «тайное дело»? — улыбаясь, спросил Костя.

— Наитайнейшее!!! — зашептал Вася.

Переступив порог бардинского кабинета, Вася вытянулся, звонко щелкнул шпорами и доложил:

— Товарищ начальник! Боец Рубаков возвернулся из разведки и прибыл для тайного доклада!

Кирилл Митрофанович улыбнулся:

— Все у тебя тайны! Может, пойдем в «темное подземелье»? С твоим фонарем там светло будет. Где схлопотал?

— Было дело, товарищ Бардин, — солидно заметил Вася. — А в подземелье мне без надобности.

— Тогда садись к столу и докладывай, — пригласил Бардин.

Звеня шпорами, Вася подошел к столу, уселся и приступил к докладу с вопроса:

— Интересно вам, кто Никитченкам шлет вести?

— Интересно!

— Тогда, значит, все в аккурате! Значит, не зря в Покровку ездил, — обрадованно воскликнул Вася. — Это все дело Кольки!

— Не тайны у тебя, Василий, а загадки! Кто такой Колька? Какие вести? Если что знаешь, не тяни, рассказывай.

— Банду в Покровке оповещает Колька. Вот какое дело, товарищ начальник!

Бардин посмотрел на Костю, подмигнул ему.

— Так, так! Значит, Колька? — спросил он Васю, таким тоном, будто ему все остальное ясно. — Ты только поначалу расскажи, кто он такой, Колька?

— Он! — Вася пренебрежительно хмыкнул. — Колька — пацан двенадцати лет. Не в нем дело. Он только как получит слово на телеграфе, враз на коняку и в Покровку…

— Погоди, погоди! — остановил его Бардин. — Ты столько наговорил. И Колька, и Покровка, и слово на телеграфе. Рассказывай все по порядку.

— Можно и по порядку, — согласился Вася.

Свое «тайное дело» он начал с того, как добрался до Покровки, как устроился в наймыки. Потом перешел к описанию села:

— Село богатое, сытое, а вокруг кулацкие хутора. Народ вроде хороший…

— Так уж и хороший? — усомнился Бардин. — Село бандитское и хутора, наверно, такие же!

Вася не стал спорить, а уклончиво заметил:

— Народ там разный. Кто победнее, те против бандитов, а у богатеев что ни хата, кто-нибудь в банде ходит.

— А каких больше? — спросил Костя.

— Не за тем я туда добирался, чтоб кулачье считать, — сердито буркнул Вася. — Товарищ Бардин просил рассказывать подробно про Кольку, вот я и…

— Просил, — подтвердил Бардин, — только долго ты до него добираешься.

— Могу покороче, — проворчал Вася и зачастил: — Тетка Одарка, у которой я был в наймыках, Колькина мачеха, чертова самогонщица. Самогон варит на всю банду Никитченко, а самый старший из них, Мефодий, ее жених. Вот он и приехал с бандой, человек в тридцать, все верхи…

Бардин насторожился, стал расспрашивать, как вооружена банда, есть ли пулеметы?

— Есть один шош, только он, верно, неисправный, приклада у него нет. Ну, приехали. Приходит в нашу хату сам Мефодий Никитченко. Тьфу! Я думал про него невесть что. А он… Росточек, чуть повыше Кости, ножки тоненькие, в лаковых сапожках. Только и есть в нем чего атаманского, так борода, как у попа, да маузер через плечо. Велел выгнать меня со двора, а Кольку, значит, на стрему, в Вишняки. Пошли мы на станцию. Колька верхом, а я пехом. Колька все слезами обливается. Ему на станции дежурить, может ден пять-шесть, а Одарка дала ему полбуханки хлеба да пяток кривых огурцов. Я его все утешаю, а сам думаю, с какого бы бока к нему подобраться. Пацан, видать, много знает, но помалкивает, боится. Всего только и рассказал мне Колька, что будет жить на станции, пока ему на телеграфе не скажут, что из нашего города выехал эскадрон. Тут он враз в Покровку… Пожил я с ним на сеновале у телеграфиста три дня. Спим. Вдруг лезет хозяин, будит Кольку, говорит ему слово, а меня взашей. Выскочили мы на двор, Колька мне: «Прощай, Гриша!» Я там назвался Гришей, — объяснил Вася. — «Прощай, — говорит, — когда еще свидимся!» и был таков.

— Что же это за слово? — поинтересовался Бардин.

Вася пожал плечами.

— Кто его знает? Колька мне не открылся. Я так думаю — тревога. Может, и какое другое. Только после этого Колька галопом в село, а там — спасайся кто может!

Бардин заулыбался, а Вася с жаром заговорил:

— Верно, верно! Вы не смейтесь! Я сам проверил. Вот как дело было. Колька ускакал, а днем в Вишняки прибыли наши эскадронцы и аллюр три креста в Покровку, а банды тю, тю… и след простыл! Жители сказали, что еще утром ушла в лес. Чья это работа?

— Ты откуда знаешь? Ездил с эскадроном в Покровку? — спросил Бардин.

Вася хитро прищурил здоровый глаз и помотал головой:

— Зачем мне было туда ездить? Раскрываться? Я только шепнул взводному, сколько человек в банде, и враз отошел. А что банда ушла, я узнал, уже когда эскадрон вернулся на станцию.

— Колька тебе больше ничего не рассказывал? Не говорил, от кого телеграфист получает сигнал? — спросил Бардин.

— Он и сам про то мало что знает! Что с пацана спросишь? Я так думаю, что это кто-то с нашей станции весть подает…

Бардин заулыбался.

— Вы не смейтесь, товарищ начальник, — обиделся Вася. — Я этих гадов недобитых, на вокзалах насмотрелся. Все они заодно! Что кондукторы, что телеграфисты! Верно я говорю! Им бы только кусок пожирнее урвать… — горячился Вася.

— Ну! Ну! — успокоил его Бардин. — Так уж все они гады? А кто же тогда поезда водит? Кто хлеб везет голодающим?

Вася смущенно замолчал.

— Ты про телеграф в Вишняках кому-нибудь рассказывал?

— Никому, ничего, товарищ начальник! Только командиру эскадрона доложил, какие лошади в банде и чем она вооружена.

Бардин вышел из-за стола и протянул руку Васе:

— Спасибо, товарищ Рубаков, за разведку! Мы все проверим, и, может быть, тебе придется еще раз съездить в Покровку. О том, что рассказал здесь, помалкивай!

— Разве я не понимаю, товарищ начальник, чем меньше народа знает про такое дело, тем крепче тайность!

— Правильно понимаешь, боец Рубаков! — похвалил Васю Бардин. — Можешь идти!

Вася вытянулся, четко откозырял, а у дверей обернулся:

— А в Покровку я могу выехать, завсегда с полным удовольствием!

Когда за ним закрылась дверь, Бардин сказал:

— А ведь Вася прав. Много еще на железной дороге притаилось врагов. Надо будет проверить телеграфистов на вокзале…

— Кирилл Митрофанович, на днях мы получили письмо от комсомольца телеграфиста с вокзала? — напомнил Костя.

— Кажется, что-то об отправке скота? Где это письмо?

— Вы не стали им заниматься, а велели передать на проверку товарищу Семчуку, а он в отъезде. Но я хорошо помню его содержание.

— Ну-ну, напомни, о чем там речь!

Костя вкратце пересказал письмо, в котором младший телеграфист сообщал о странном случае. Во время дежурства пришел старший телеграфист и отправил его «погулять», сказав, что подежурит сам. Комсомолец не стал спорить, вышел в следующую комнату, а через тонкую перегородку услыхал, как старший стал выстукивать телеграмму. На слух он уловил неоднократно повторяющийся вызов: Малин, Малин. Потом разобрал: «Отправлены вагоны с крупным рогатым скотом, и цифры». Его удивило то, что с нашей станции никогда крупный рогатый скот не отправлялся. Когда он вернулся с «прогулки» и посмотрел книгу записей служебных телеграмм, отправленных за сегодняшний день, никакой отгрузки скота в Малин или в другой пункт там не оказалось. Комсомолец просил чекистов поинтересоваться этим делом.

— Поедешь на вокзал и проверишь все записи на телеграфе за последний месяц, — приказал Косте Кирилл Митрофанович.

Никаких записей о скоте, как и писал комсомолец, в книге не значилось. Начальник станции, к которому обратился Костя, подтвердил, что никогда крупный рогатый скот отсюда не отправлялся. Работники железнодорожного ГПУ дали хорошую характеристику комсомольцу-телеграфисту.

— Парень надежный, был чоновцем*["21]. Отец у него командир бронепоезда, мать работает в губкоме партии, — рассказал о нем начальник отделения ГПУ. — Такой не соврет.

Проверенный Костей сигнал потребовал немедленного расследования. Телеграфиста-комсомольца вызвали в ГПУ. Он снова повторил свой рассказ. Назвал число, когда это произошло.

— Я его хорошо запомнил, на следующий день были именины сестренки.

Чекисты установили, что в этот же день отправлялся в Покровку эскадрон особого назначения.

— Такие люди, — отозвался о телеграфисте Бардин, — наши верные помощники. Без помощи населения многое и надолго могло бы остаться нераспутанным. Запомни и будь ко всему и ко всем, кто к нам обращается, внимателен и чуток. Это тоже надо знать и уметь чекисту!

Бардин начал операцию, назвав ее «Испорченный телефон», с ареста старшего телеграфиста, но тот все отрицал, уверяя, что служебные телеграммы записываются в книгу, что он вообще никогда никаких телеграмм на станцию Малин не отправлял.

Тогда на станцию Малин выехал Костя. Местные работники ГПУ вместе с ним пересмотрели сотни метров телеграфной ленты и наконец нашли нужную телеграмму. В ней говорилось, что отправлены четыре вагона крупного рогатого скота и с ним едет хозяин, далее шла дата, соответствующая отправке эскадрона во главе с комэском. Телеграфист, принимавший эту телеграмму, был арестован и допрошен. Он показал, что неоднократно получал такие телеграммы и тут же с пометкой «весьма срочно» передавал их содержание на станцию Вишняки. За это ему каждый раз неизвестно от кого переводили по десять рублей.

Его показание было передано шифром Бардину. В тот же день на станцию Вишняки выехали Вася и с ним два работника ГПУ, одетые почти в такие же лохмотья, как и Вася. Они занимались «поисками работы» в пристанционном поселке, а Вася держался на самой станции, добывая себе пропитание «жалостными песнями». На четвертый день появился Колька. Он очень обрадовался, встретив «Гришу», рассказал, что банда только что прибыла, а завтра состоится свадьба его мачехи с Мефодием Никитченко. Банда будет гулять в Покровке не меньше недели, так как самогона Одарка наварила ведер пятнадцать.

— Всех кур и двух кабанов зарезала проклятая ведьма, — жаловался Колька. — А вернусь, ни одной кости не останется.

Как только появился Колька, один из чекистов вскочил на тормозную площадку проходившего поезда и с соседней станции послал телеграмму Бардину. На следующей день эскадрон прибыл в Вишняки и на рысях пошел в Покровку. Вместе с эскадроном на Колькиной лошади ускакал и Вася.

Незадачливый телеграфист, увидев прибывших кавалеристов, попытался скрыться, но был арестован чекистами. В аппаратной телеграфа среди мусора нашлись телеграфные ленты из Малина, извещающие об отправке скота.

* * *
Вася вывел эскадрон к Покровке со стороны леса. Банда была окружена, перепившиеся бандиты не смогли оказать серьезного сопротивления. Лишь троим бандитам и Мефодию Никитченко, раненному в рукопашной схватке красноармейской саблей, удалось пробиться к лесу. Преследовать их из-за наступившей темноты и незнания лесных дорог не стали. Захваченные бандиты показали, что младших братьев Никитченко, Якова и Петра, на свадьбе не было. Их ждали к утру. Комэск оставил часть людей в Покровке для «торжественной» встречи братьев, а с остальными и захваченными бандитами вернулся на станцию. В эскадроне было трое раненых.

Братья Никитченки ни завтра, ни послезавтра не явились. Вероятно, их успели предупредить на соседних хуторах о сильной стрельбе со стороны Покровки, а может быть, их встретил Мефодий.

Бардин остался недоволен исходом операции.

— Поторопился комэск, — считал он. — Надо было дать им упиться на ночь, а уж нагрянуть под утро. Может быть, к тому времени подоспели бы и остальные братья. А то вся головка «гимназистов» уцелела. Того и гляди, воспрянут. Все потому, что не поехал никто из оперативников, а Зотову, что? Он привык: «Сабли к бою! В атаку за мной!» — жаловался Кирилл Митрофанович Гулливеру, а тот его утешал.

— Где им воскреснуть, Кира? База в Покровке не существует, коней нет. Из кого и где собрать банду? Да и старший брат, наверно, надолго вышел из строя. Боец, что рубанул его шашкой, говорит: «Метил по голове, да конь чуть уклонился и я его достал по плечу. Уж коли выживет, то сухоруким останется!».

— Все это так, а дело «Испорченный телефон» не завершено. Где теперь искать «гимназистов»?

— Найдем, — уверенно заявил Гулливер. — Не иголка в сене!

* * *
К середине июля Костя наконец закончил свое «чистописание». Бардин освободил его от поручений, и он усиленно занялся учебой. В один из особенно жарких дней Кирилл Митрофанович предложил Косте поехать на два-три дня за город:

— Подышишь свежим воздухом и заодно поможешь следователю Савину. Ты его знаешь…

— Это тот, что в тире никак не может попасть из нагана за пять шагов в ростовую мишень?

— Он самый, — улыбнулся Бардин. — Стрелок Савин никудышный, но следователь он дотошный.

— Зачем он в Хохловку?

— Там кто-то стрелял в селькора. Задержали двух кулацких сынков, надо провести расследование на месте.

Костя не стал возражать против поездки, а только спросил:

— Когда ехать?

— Сегодня после обеда. Зотов даст тачанку, ездового и двух бойцов в охрану. Мало что там может встретиться. Да, вот еще что, ты свой браунинг не бери. Зайди к Гулливеру и возьми что-нибудь посолиднее.

— Можно, чтоб ездовым поехал Вася, — попросил Костя.

— Это дело Зотова. Я не возражаю! — дал слово Бардин.

Не возражал и командир эскадрона. Больше всех обрадовался поездке Вася.

— Вот здорово! Я ведь из тех мест! Хохловка от моей родины за пятьдесят верст. Может, кого знакомого встречу. А какая там река! Ух! Тот берег не видно! Ты знаешь, Костя, какой я любитель плавать? Ого-го-го! — хвастал Вася. — Любую реку переплываю без отдыха! А ныряю, поверишь… на берегу считают: раз, два, иногда до тридцати, а из воды… одни пузыри.

— Ну, ну, водолаз, — прервал его командир эскадрона. — Ты смотри коней не замори и не опои. Поедешь переменным аллюром. Где чуть подъем — шагом…

— Ясно, товарищ комэск! Придут кони туда и обратно как огурчики!

Комэск посмотрел на Костю, спросил:

— Так и поедешь в белой рубашечке, в сандальях? А если непогода?

— Не размокну, не сахарный! А сандальи ношу, потому что побаливает нога, особенно перед дождем.

— Вот видишь. У тебя же самый верный барометр. «Не размокну»! — повторил он и приказал Васе: —Запрягай!

— Есть, товарищ комэск, — козырнул Вася и побежал к конюшням.

— Рубаков! — крикнул ему вдогонку командир. — Возьмешь у старшины гимнастерку для Горлова!

Через десяток минут Вася подал парную тачанку к казарме. Костя надел гимнастерку, подпоясал ремнем с кобурой парабеллума, полученного у коменданта. Гулливер предлагал Косте маузер, но он отказался, считая, что «маузер ему не по чину», да и стрелять из него не приходилось. Из парабеллума в тире он тремя выстрелами выбил две тройки и пятерку, а следующей очередью — две четверки и семерку.

Следователь Савин задерживался в Управлении, и Вася снова завел разговор о реке:

— Эх, Костя! Люблю я поплавать, рыбку половить, а то просто так посидеть на бережку. Сидишь, а кругом тихо, смотришь, как река мимо течет и тучки в ней видно… А еще бывает, белые кувшинки покачиваются… Красота! Я, Костя, никогда цветы не рву. Сорвешь, и все! Через час от него никакой красоты нет. Я ко всему жалость имею!

— Как же ты воевал? — удивился Костя. — Стрелял в людей?

— Разве беляки и бандиты — люди? — взорвался Вася. — Звери! Вот мы едем в Хохловку, расследовать, кто стрелял в комсомольца селькора. Думаешь, кто стрелял?

— Наверно, кто-то из кулаков, кого задел селькор.

— А кулаки кто? — закричал Вася. — Враги, бандиты! Их всех, кто идет против Советской власти, надо истреблять под корень! Уж если мне попадется бандит, я с ним разговаривать не буду!

Костя стал доказывать, что наказание может назначить суд или трибунал, а то, о чем говорит Вася, — самосуд, расправа, что так поступают бандиты. Вася нетерпеливо слушал, потом досадливо плюнул и рассердился всерьез.

— Чего мне с тобой болты-болтать? Суд, трибунал! Су-у-дят, жа-а-ле-ют! Да разве бандиты исправятся? Не согласный я с тобой! Больно ты добрый к врагам! Одно слово… Хлюпик! Кишка тонка! — обругал он Костю.

Костя обиделся, но смолчал, хоть и был согласен с Васей, что бандитов надо истреблять беспощадно. Спорил он с Васей лишь потому, что ему, чекисту, не к лицу поддерживать самосуд или расправу на месте, без суда, о чем говорил Вася.

Некоторое время они помолчали, потом Вася протянул руку Косте.

— Ты меня, Костик, извиняй. Уж больно я лютый к бандитам. Мешают они нашей мирной жизни… Эх! — Он посмотрел на небо. — Быть непогоде. Вона какая набегает хмара, да и рана ноет, — добавил он, поглаживая ногу.

Костя тоже чувствовал, как будто что-то покалывало вокруг зажившей раны. Гулливер неоднократно шутя говорил ему: «Теперь у тебя, Костя, свой постоянный барометр. Вроде карманных часов, всегда при тебе, а заводить не надо».

Когда уже зашло солнце, пришел следователь Савин.

Тощий, небольшого роста, в синих очках, с пухлым брезентовым портфелем в руках. Носил он высокие болотные сапоги, серый потертый пиджак, подпоясанный солдатским ремнем, сильно оттянутым висевшей на нем кобурой с наганом.

Костя представил себе, как Савин целится, стреляя из револьвера, и не мог сдержать улыбку.

— Кто здесь Горлов? — спросил Савин.

— Я Горлов Константин, — представился Костя, — а это Василий Рубаков — ездовой. Бойцы охраны Шахрай и Бобылев.

Савин кивнул, снял очки, критически оглядел Костю, потом протянул руку:

— Савин Иван Павлович. Значит, мне в помощь? Так, так!

— В помощь, Иван Павлович, — подтвердил Костя и добавил: — Конечно, если понадоблюсь.

Савин еще раз кивнул головой и, обойдя бричку со всех сторон, зачем-то постучал ногой по рессорам, покачал кузов брички, как бы сомневаясь в надежности экипажа, что вызвало бурное вмешательство Васи.

— Крепкаятачанка! Чего вы ее качаете? Когда ездим на банду, на нее ставим «максим» и пять коробок с лентами, да еще четверо бойцов. А скакать приходится не только по дороге.

Савин пожал плечами.

— Верю, товарищ боец. Только б не попасть нам под такую грозу, какая была вчера. Куда спрячешься в поле? Может, отложить поездку до утра? — нерешительно спросил он подошедшего комэска.

Комэск посмотрел на небо:

— Дождь пойдет, но не раньше ночи. По дороге у вас Костянская, до нее пятнадцать верст. Будете там часа через два, а то и три. После вчерашнего дождя не дорога, а каша. Если пойдет дождь, то хоть полдороги одолеете. На всякий случай возьмите плащи. Старшина! Выдай пять плащей!

Комэск оказался прав. Дорога раскисла. Жирный чернозем налипал на колеса по самые ступицы. Вася часто соскакивал с облучка и счищал грязь с колес. До Костянской добирались три часа и приехали туда поздно вечером. Вася с красноармейцами почистили лошадей и поставили их в сарай сельсовета. Следователь и красноармейцы устроились на ночлег в сельсовете, а Вася предложил Косте:

— Давай пойдем на сеновал! Мягко на сене, воздух духовитый и не так жарко, как в доме. Хочешь сахара? У меня два куска остались, не успел Бойчику скормить.

Костя от угощения отказался, и они забрались на сеновал. Костя сразу же уснул, а Вася долго ворочался в душистом сене, вспоминал мать, службу у Котовского. Он уже стал дремать, как вдруг где-то совсем близко послышались звуки незнакомого инструмента. Тонко-тонко он выводил незатейливый мотив.

«Похоже и на скрипку и на дудочку, — старался угадать Вася, — пойду посмотрю». — И стал осторожно натягивать сапоги.

— Ты куда, Васек? — спросил, проснувшись, Костя.

— Выйду послушаю! Больно интересно играют! Слышишь?

— Ну и пусть играют. Играют, ты слушай, а зачем ходить? Темень. Село чужое…

— Пойду, ничего со мной не случится! Я же с оружием!

Был у Васи старый пятизарядный револьвер Смит-Вессон. Стрелял он огромными свинцовыми пулями большой убойной силы, и при выстреле грохотал, как пушка.

Вася вышел из сарая и сразу погрузился в темноту безлунной южной ночи. Шагая на таинственный звук, он через десяток-другой шагов подошел к небольшой хате. Из окна ее падал свет, освещая сидевшего на завалинке однорукого мужчину, окруженного с двух сторон ребятами. Однорукий держал у рта какую-то темную штуку, похожую на дыньку. Из нее неслись таинственные звуки.

Вася подошел, щелкнул шпорами, поздоровался и спросил:

— Можно послушать?

— А вы кто будете? — спросил музыкант.

— Боец эскадрона особого назначения Василий Рубаков! — четко отрапортовал Вася.

— А я местный учитель Стороженко Павел Петрович. — Музыкант положил инструмент на колени и протянул Васе руку.

— На чем это вы играете? Полсвета объехал, а такого инструмента не видел!

— Наверно, товарищ боец, вы как раз и не были в той половине света, где на таком инструменте играют, — пошутил учитель. — Называется он окарина*["22]. Хотите посмотреть?

Вася взял окарину, повертел ее во все стороны, дунул в одну из дырочек. Получился жалкий писк. Ребята засмеялись. В стороне за домом послышались громкие голоса, и к ним приблизилась компания из пяти взрослых парней.

— Айда с нами, Павел Петрович! Что ты с этими малявками вожжаешься? — обратился один из них к учителю.

Вася повернулся к парням лицом, а они, увидев у него за поясом огромный револьвер, замолкли.

— Идите, ребята, своей дорогой. Мне и тут хорошо, — сердито сказал учитель.

Когда парни отошли, кто-то из ребят сказал: «Кулацкие сынки. Ходят по селу, самогон ищут!» — а другой добавил: «Весь, наверно, скупил Шкурупий, к нему полон дом гостей понаехал!».

Вася замер. Фамилия была похожей на Шкоропий.

— А как его зовут? — спросил он ребят.

— Не то Федор, не то Фома, — ответила девочка.

— Мы с ним знакомства не водим, — продолжил учитель. — Человек он приезжий, живет бирюк-бирюком. В деревню ходит очень редко.

— А может, его зовут Филя, Филипп? — спросил Вася.

— Может, и так, — согласился учитель. — Знаете его?

— Как вам сказать? — солидничал Вася. — Лежал со мной в госпитале боец Филя Шкоропий. Был он ранен в ногу.

— Он, он! — закричали ребята. — Дядько здорово хромает!

— А как к нему пройти? — спросил Вася.

— По улице прямо и прямо до конца деревни. Потом будет небольшой лужок, шагов сто, а за ним хата Шкурупия, — объяснил учитель. — Только куда вы в такую темь?

— Ничего, найду! — Вася попрощался и зашагал по указанной дороге, размышляя: «Шкурупий — похоже на Шкоропий, мог чуток сменить буквы… Зовут Федор или Фома — похоже на Филипп, Филя… Хромает, приезжий… Живет, ни с кем не водится… Приметы вроде сходятся… А может, и не он? Надо глянуть. Вдруг он? Что тогда? Был бы здесь товарищ Бардин, враз бы все решил!»

Дом, светясь двумя окнами, стоял за низкими густыми кустами. Вася снял шпоры, положил их в карман. Постоял послушал. Где-то рядом пофыркивали кони. Он подошел ближе. Кусты кончились, и он наткнулся на жердяную ограду. По ту сторону ее стояла пароконная тачанка с поднятой оглоблей. Две лошади хрупали лежащее в ней сено. Из дома доносились мужские голоса. Вася пролез под жердину и, пригнувшись, подошел к дому. Под ноги ему подкатилась небольшая собачка. «Только бы не гавкнула». Он достал кусок сахару и, наклонившись к собачке, протянул ей. Она взяла угощение и захрустела сахаром, а Вася, присев на корточки, ласково гладил ее, приговаривая шепотом: «Хорошая, хорошая, умница Бобка!». Собачка завиляла хвостом, а Вася продолжал медленно подвигаться к окнам. Подошел, привстал на цыпочки, заглянул и сразу отпрянул от окна. В комнате, освещенной лампой, за столом, уставленным разной снедью, бутылками и стаканами, сидели четверо мужчин. Лицом к окну — чернобородый, показавшийся Васе знакомым, а рядом с ним убийца Васиной матери Филипп Шкоропий. Двое спинами к окну, а пятый, длинноусый, в глубине комнаты, заводил граммофон. Все еще сомневаясь, Вася на миг прильнул к стеклу. Сомнения его рассеялись.

«Так вот вы где, гады, окопались! — зашептал про себя Вася. — Теперь не уйдете!»

В чернобородом он узнал атамана «гимназистов» — Мефодия Никитченко. Левая рука висела у него на повязке. «Это его в Покровке рубанул Семен Ермаков», — подумал Вася. А хозяина дома он узнал бы и через пятьдесят лет. Вот сейчас он размахивает рукой, что-то доказывая своему соседу, а тогда у него в руке была кочерга, ею бандит на глазах лежавшего в тифу, беспомощного Васи забил насмерть его мать.

Вася едва сдержался, чтоб не закричать или начать стрелять.

«Нет! — решил он. — Свалю одного, двух, остальные разбегутся… отгонят меня, запрягут тачанку и… поминай, как звали… Надо увести коней в село, а потом вернуться. Два бойца с карабинами, у следователя наган, Костя и я с револьверами, да если еще налететь на банду неожиданно… Ого! Какая сила!»

В сопровождении собачки он вернулся к изгороди. Из дома донеслась музыка и разноголосое пение. Вася стал действовать, не боясь зашуметь. Он вытащил три жердины и положил их на землю. Затем подошел к лошадям, огладил их, отвязал от тачанки и вывел за изгородь. Только он взялся за загривок одной лошади, чтоб вскочить ей на спину, как собачка подняла лай. Вася и так и этак ее называл, она дружелюбно махала хвостом и лаяла.

Стукнуло отворяемое окно, и хорошо знакомый Васе, визгливый голос Шкоропия спросил: «Кто там?».

Вася замер и, прикрываясь лошадьми, достал револьвер.

* * *
После ухода Васи Костя никак не мог уснуть. Сначала он прислушивался к музыке, потом она утихла, а Вася не возвращался. Костя стал беспокоиться: не случилось ли чего с мальчиком? Он взял пистолет, спустился с сеновала и вышел на улицу. Навстречу ему пробежали несколько ребят.

— Не видали, ребята, тут молодого красноармейца? — спросил он.

— Видали, видали! Он с нами разговаривал возле школы, а потом пошел по той дороге. — Ребята указали куда.

— Ничего не говорил, куда идет?

— Пошел до дому Шкурупия, а может, куда в другое место!

Услыхав фамилию, Костя насторожился. Вспомнилось:

«Кажется, такая фамилия у бандита, убившего Васину мать», и как вчера Вася сказал: «Может, встречу кого знакомого».

«Как бы, парень, чего не натворил!» — подумал Костя и бегом припустил к дому Шкоропия.

* * *
— Кто там? — повторил Шкоропий и, не дождавшись ответа, закрыл окно.

«Сейчас выйдет, — решил Вася. — Больше ждать нельзя». Рукояткой револьвера он сильно ударил по крупу одну, потом другую лошадь, гикнул, как делал подымая на галоп Бойчика. Испуганные кони, сопровождаемые лающей собачкой, умчались к деревне.

В это время Костя был уже шагах в тридцати от дома, он слыхал, как гикнул Вася. Мимо, чуть не сбив его с ног, промчались две лошади, и он еще быстрее побежал к дому.

Когда убежали лошади, Вася шагнул ближе к дому. Между ним и крылечком росли густые кусты бузины, в них он и укрылся. Ждать пришлось недолго. Скрипнула дверь, на крыльцо кто-то вышел и визгливым голосом повторил: «Кто там?»

— Здравствуй, Филипп Шкоропий! — поздоровался Вася, еще не решив, что делать дальше. Отведя руку с револьвером за спину, он шагнул из куста и повторил: — Вот и свиделись, Филипп Шкоропий. Не признал?

Бандит молчал. В его руке что-то блеснуло. Вася на всякий случай шагнул обратно за куст и присел.

— Кто такой? Кто такой? — взволнованно заговорил Шкоропий. — Нема тут никакого Шкоропия! А ты кто?

— Я Рубаков! Сын Оксаны Рубаковой. Той, что ты гад…

Вероятно, только сейчас Шкоропий заметил исчезновение лошадей и закричал:

— Кони! Где кони? — И тотчас со стороны крыльца сверкнул огонек. Левое плечо Васи обожгла боль.

— Ах ты гад! Еще стреляешь! — Вася не целясь выстрелил в сторону крыльца и лег ничком, у самых корней куста.

Шкоропий еще раз выстрелил в сторону куста.

Вася не отвечал.

Крики Шкоропия, выстрел Васиной «пушки» и ответные выстрелы со стороны дома Костя услыхал, добежав до изгороди. Он лег на землю и пополз к кусту, откуда доносился легкий стон. Затем из куста сверкнуло пламя и грохнул выстрел Васиного Смит-Вессона, раздался шум падающего тяжелого тела, ругань и вскрики: «Ой нога! Хлопцы, сюда! Ох, больно, больно!».

Костя подполз вплотную к чуть стонущему Васе и зашептал:

— Что с тобой, Вася?

— Зацепил меня гад, — едва слышно ответил Вася. — Больно, рукой не шевельнуть… Уходи… я прикрою… В хате — Никитченки… Уходи…

А на крылечке уже топало несколько человек. Женский голос причитал: «Ой, что с тобой, Филечка! Ой, горе мое!» Что-то кричали мужские голоса и невнятно выкрикивал раненый:

— Какой-то хлопец стрельнул… ох, больно, ноженька… Я стал сходить… ох… по ступенькам, упал и сломал ногу…

Костя не стал прислушиваться. Надо было решать: «Уходить или, прикрывая Васю, дать бой?» Решение пришло само: «Он будет отходить, но не к деревне, а в сторону. Подымет стрельбу, выстрелы отвлекут и уведут бандитов от Васи, всполошат товарищей в деревне. Надо стрелять и все время менять позицию. Поднять как можно больше шума. Патронов хватит. В пистолете восемь, да еще две обоймы в кармане».

Правильность решения подтвердило то, что стал кричать Шкоропий:

— Хлопцы! Стреляйте туда… ох… ох… по кустам… Тама хлопчик… Ох, больно ноженьке! Стреляйте…

Со стороны крыльца сверкнуло несколько выстрелов. Пули засвистели над Костиной головой. Лежавший рядом Вася вскрикнул, забился и смолк.

— Васёк, Васёк! — зашептал Костя. — Что с тобой? — Он дотронулся до Васи и внезапно понял, что Вася убит. Едва сдерживая рыдание, Костя отполз от кустов и выстрелил в сторону дома. Потом вскочил, пробежал с десяток шагов и только успел лечь, как над его головой просвистала очередь пуль. «Из маузера бьют!» — подумал Костя и пополз, пятясь назад. Но вот под ним хрустнула сухая ветка и опять засвистали пули. Стреляли из двух или трех пистолетов и обреза. Из него при выстреле вырывался сноп пламени, освещая стрелявших.

«Теперь буду бить прицельно, наверняка! Задешево меня не взять! Только бы не нащупали», — решил Костя.

Правда, бить прицельно было трудно. При выстреле тяжелый пистолет рвал руку вверх. Стреляя из парабеллума в тире, Костя клал его на сгиб левой руки, лежа использовать этот прием он не мог. Все же он расстрелял всю обойму, отполз и перезарядил пистолет. Во время перезарядки, четко вырисовываясь на фоне неба, неподалеку от Кости появился силуэт человека. Постоял, как бы прислушиваясь, потом два раза выстрелил в сторону, где лежал Костя. Пули ударили в землю чуть в стороне.

«Где… где?» — выкрикнул кто-то из бандитов. «Вон за тем кустом», — ответил другой. Тотчас раздалось несколько выстрелов, пули засвистели над Костей. Освещенный вспышками выстрелов бандит повалился, ломая кусты. Кто-то закричал: «Сюда, сюда! Мефодия убило!» — и понеслась яростная ругань.

«Свои зацепили, — решил Костя, — одним меньше!»

Он два раза выстрелил на звук голосов и стал отползать.

Отползать, пятясь назад, было трудно. В правой руке тяжелый пистолет, приходилось отталкиваться от земли левой. Вдобавок, когда он бежал из деревни, подвернулась нога, и сейчас очень болело место старого ранения. Превозмогая боль, Костя вскочил и, сделав несколько скачков, упал, больно ушибив колено, и тотчас отполз.

А от кустов неслись крики: «Вот он! Стреляй, Онисим! Вот он!».

Снова послышались выстрелы. Сейчас бандиты стали осторожны и не приближались. Костя отчетливо видел силуэты трех человек, но не стрелял. Далеко.

— Эй! Сдавайся, собачий сын! Двух человек убил! Сдавайся, мы милиция! Все равно тебя возьмем! — ругаясь, кричали бандиты.

Костя продолжал отползать. Теперь передвигаться стало легче. Кусты и высокая трава попадались реже. Он полз, ничем не прикрытый, и, не будь на нем темной одежды, был бы немедленно расстрелян прицельным огнем. За его спиной послышалось журчание воды и повеяло влажной свежестью.

«Куда это меня занесло? Похоже к реке», — от удивления он едва не свистнул. Чуть сдвинувшись с места, почувствовал, как его ноги опускаются вниз.

«Обрыв! За ним река! Дальше отползать некуда!» Костя впервые почувствовал страх. Он все время ожидал, что с минуты на минуту в тылу бандитов захлопают выстрелы, Савин с бойцами придут на помощь, выручат его и Васю. Но время шло, а выручка не приходила.

Костя взял себя в руки. «Врете, гады! — думал он про себя. — Не взять вам чекиста живым! Дорого я вам стану!»

В это время его противники разделились и пошли вперед. Один прямо на него, второй — справа, третий — слева.

«Обходят! — догадался Костя, старательно выцеливая ближнего к нему среднего. — Только бы не промазать!» Тот шел не пригибаясь, и Косте показалось, что бандит совсем рядом, подпускать его ближе — опасно, и он плавно нажал курок. Грохнул выстрел, раздался отчаянный вопль: «Уби-и-или!» — и силуэт исчез. Исчезли и два других. Видимо, они легли на землю. Тишину нарушили громкие стоны раненого.

— Больше не полезешь! — озорно воскликнул Костя и пожалел. Раненый, перестав стонать, закричал:

— Бейте, хлопцы, на голос! Бейте его гранатой!

Отползая, Костя оказался за небольшим земляным бугорком, а ноги его уже свешивались с берегового обрыва. Позади шумела река. Отползать дальше было некуда. У Кости мелькнула мысль: «От гранаты не спрячешься!» — и он дважды, не видя цели, выстрелил туда, где минуту назад маячил левый силуэт.

— Кидай! Кидай! — снова закричал раненый. — Тебе, Петро, сподручней! Ох! Кидай!

Костя прижался головой к бугорку, а левой рукой уцепился за какой-то травяной кустик. «Если не зацепит осколками, чтоб не сбросило взрывом», — успел он подумать, как сверкнуло пламя. Костя почувствовал удар по спине и острую боль в правой лопатке. Какая-то сила оторвала его от земли, подбросила вверх. Теряя сознание, он выронил пистолет и полетел куда-то в темноту.

* * *
Первым услыхал выстрелы Савин. Он разбудил спавших бойцов, и они выбежали во двор. Здесь уже был сельский милиционер. А стрельба все усиливалась. Со всех сторон к сельсовету сбегались люди. Появился председатель, два комсомольца с охотничьими ружьями, секретарь партячейки с винтовкой.

— Стреляют между хутором Шкоропия и берегом, — сказал милиционер. — Стреляют человека три-четыре. Оружие разное…

— А где Костя и Васёк? — спросил Савин.

— Спят на сеновале, — доложил боец.

— Позвать! — приказал Савин.

Боец подбежал к сараю, позвал: «Васёк! Товарищ Горлов!»

— Лезь наверх! — крикнул второй боец. — Спят ребята, умаялись.

Мальчиков на сеновале не оказалось.

К группе подошел учитель.

— Вы кого ищете? — спросил он Савина. — Не парнишку ли в буденовке с револьвером?

— Его, его? Где он?

— С полчаса назад подходил ко мне. Я играл возле школы, он послушал, потом спросил про Шкоропия и ушел к его дому.

— А другого, побольше ростом, с ним не было? — спросил Савин.

Учитель не успел ответить. Вдали блеснуло пламя и грохнул взрыв.

— Граната. По-над берегом, — определил милиционер. — Видать, попали ваши ребята в заваруху.

— Надо выручать, товарищ начальник, — обратился боец к Савину.

Стрельба прекратилась. Стало тихо, лишь по всей деревне лаяли собаки. К этому времени у сельсовета собралось уже человек двадцать.

— Что делать будем, товарищ начальник? — спросил милиционер Савина.

— Надо подойти поближе к дому Шкоропия, откуда все началось, — посоветовал председатель сельсовета.

— Как думаете, бойцы? — обратился Савин к красноармейцам. — Я ведь человек не военный, в таких делах не участвовал…

Красноармейцы и милиционер поддержали предложение председателя сельсовета, а милиционер стал распоряжаться.

— Пойдут только вооруженные! — приказал он.

— Двигаться вдоль хат, цепочкой. Если кто появится, подпустить близко, окликнуть, но не стрелять. Пошли!

Цепочками, с обеих сторон неширокой улицы они вышли на край села. Остановились. Со стороны невидимого отсюда дома Шкоропия несся надрывный собачий лай.

— Во-он хата Шкоропия, — зашептал милиционер, указывая на два огонька. — Окна светятся, стало быть, кто-то дома.

— Может, двинем дальше? — вполголоса спросил один из бойцов.

— Тс-с-с! — зашипел на него Савин. — Кто-то идет!

Послышались легкие шаги и голос, звавший лошадей: «Кось, кось, кось!» Шаги приблизились, голос стал громче: «Кось, кось, кось!»

Шагах в пятнадцати показался человек. Тут не выдержал один из комсомольцев. С криком «Стой! Ни с места!» он ринулся к подходившему человеку. Тот бросился бежать. Комсомолец и еще двое — за ним. В темноте послышалась возня, а когда подбежали Савин с милиционером, перед ними стоял коренастый мужчина с большой рыжей бородой. Руки у него были скручены назад.

Держали его двое, а третий обыскивал. В сапоге незнакомца оказался наган. В пяти ячейках барабана были стреляные гильзы.

Савин взял наган, понюхал ствол, стреляные гильзы.

— Стреляли не более получаса назад. Ты стрелял?

— Нет!

— Наган твой?

— Нет. Подобрал около мертвяка…

— У какого мертвяка?

— А там, — он кивнул в сторону дома. — Там убитый…

— Что здесь делаешь? — стал допрашивать Савин.

— Я коней ищу. Как стрельба началась, они сорвались и сюда…

— Почему убегал?

— Забоялся. Там стреляют, тут…

— Ты кто такой?

— Левченко Онисим, заготовитель. Был поблизости, ну и заехал к куму Шкоропию, а у него гости. Сидим закусываем, музыку слушаем. Вдруг кто-то затарахтел в окно. Кум вышел, а во дворе бахнуло и закричал кум. Мы выбегли на крыльцо. Кум кричит, что стрелял какой-то хлопчик из кустов. Ну, а те гости стали стрелять по кустам, а я помог хозяйке внести кума в хату. Потом, значит, когда грохнуло, прибегает один из гостей и говорит: «Брата Мефодия убили, царствие ему небесное, а брата Якова ранили, помоги перенести в хату». Я и пошел. Перенесли мы раненого, а убитый остался там, в кустах. Наган лежал рядом, я его подобрал и сунул за сапог. Вещь нужная. Ездишь по заготовкам, деньги возишь, думал, сгодится.

— Как фамилия братьев?

— Откуда ж мне знать? Что они братья, узнал, когда прибег тот и сказал «помоги».

Отвечая Савину, задержанный все время поворачивался лицом к дому, как бы желая что-то там разглядеть.

— Где сейчас тот, что тебя звал на помощь?

— В хате, наверно, где ж ему быть? Горе-то какое, один брат убит, другой — ранен. И кто только тот бандюга, что стрелял?

— Хватит болтать, — оборвал его Савин. — Поведешь нас к дому, а потом туда, к убитому.

— Нет моего согласия, — стал орать во весь голос Левченко. — А если тот хлопчик опять начнет пулять? К чему мне лезть под пули? — И внезапно завопил — Не пой-ду! Хоть убейте, не пой-ду! А-а-а-а! Не пой-ду!

— Заткните ему рот, — приказал Савин.

— Не пой… — успел выкрикнуть задержанный и осекся. Бойцы запихнули ему в рот какую-то тряпку.

— За мной, товарищи! — скомандовал милиционер.

Когда они стали подходить к дому, слева из кустов послышался легкий, как вздох, стон.

— Кто тут? — окликнул милиционер.

Никто не отвечал. Стон прекратился. Подошел боец, осторожно карабином раздвинул кусты и закричал:

— Вася тут! Убитый!

Подбежал Савин, наклонился над мальчиком. Вася был без сознания и едва дышал. Лежал он, сжавшись в комочек, весь залитый кровью. В руке револьвер. Его осторожно вынесли из кустов и положили у крыльца.

— Есть в селе фельдшер? — спросил Савин. — Бегом за ним! Кто-нибудь пусть останется с мальцом, да заберите у него револьвер, как бы он не пальнул в беспамятстве!

Вася застонал, открыл глаза, зашептал что-то непонятное.

— Что тебе, Васёк? — спросил боец Шахрай, опускаясь на колени около Васи. — Может, водички испить?

Вася внезапно заметался, стал разборчиво шептать: «Где… где Кос-тя… Там… Там… Ни-кит-чен-ки!.. — Он замолчал, потом сделал попытку подняться и снова зашептал: — Ско-рее… Ско-рее…» Шепот его становился все тише и тише.

— Кончается! — тихо сказал Савин.

Вася вытянулся, захрипел, глаза его закрылись…

Шахрай припал ухом к его груди, послушал. Молча поднялся, снял фуражку и, не стесняясь, заплакал.

— Нет больше нашего Васька… Погиб как герой… Эх, какой был парень!

* * *
В хате, кроме плачущей хозяйки и двух раненых, больше никого не оказалось. Шкоропий с перебитой ногой лежал на кровати и стонал, а его кум Яков, раненный в грудь и, очевидно, потерявший много крови, сидел на полу, прислонясь к стене, прижимая к груди окровавленное полотенце, ругался и скрежетал зубами.

Жена Шкоропия ничего о своих гостях рассказать не могла, а только повторяла: «За что моего Филю, изранетого на войне с беляками, стрелил тот проклятый хлопец?».

Савин с милиционером обыскали все надворные постройки, погреб, чердак, но «брата», о котором говорил Левченко, и след простыл.

Прибежавший фельдшер узнал «кума Якова». Это был один из братьев Никитченко.

Постепенно совсем рассвело, стал хорошо виден кровавый след от дома в кусты.

Развернув людей цепью, Савин повел их по следу. Вскоре наткнулись на убитого. Рядом с ним лежал маузер и несколько стреляных гильз.

— Так это же старший Никитченко! — воскликнул милиционер. — Вот где нашел свой конец, бандюга!

— Верно, верно, он, — подтвердил один из сельчан. — А тот, кто убег, наверно, их меньшой, Петр. Слава богу, от таких злодеюг избавились!

На самом берегу, где он крутым трехсаженным откосом обрывался к реке, Савин указал на небольшой холмик. Около него разбросанный во все стороны дерн и углубление в земле с опаленными краями, несколько стреляных гильз от парабеллума.

Савин присел на корточки, пошарил в разрытой земле. В его руке оказался небольшой кусочек железа. Он повертел его в руках, поднося к самому носу. Казалось, что он его обнюхивает.

— Здесь взорвалась граната. Судя по осколку, бутылочная*["23],— определил Савин. — Такая дает сильную взрывную волну и много мелких осколков. Вы бы, ребята, спустились по откосу, ближе к воде, может, что-нибудь найдется в кустах, — обратился он к комсомольцам.

Два комсомольца, осторожно поддерживая друг друга, спустились почти до уреза воды. На одном кустике висела Костина сандалия.

Савин осмотрел ее со всех сторон, но ничего не обнаружил.

— Как же так? — заволновался Шахрай. — Где же он сам? Уж если бы зацепило Костю гранатой, была бы кругом кровь или… — боец замялся, — или куски одежды…

— Видимо, — пытался объяснить Савин, — взрыв ранил или контузил Горлова, сбросил в воду, а там он утонул. Надо будет достать невод и пошарить под берегом.

— Бесполезно, — вздохнул председатель сельсовета. — Невода в деревне нет. За это время утопленника унесло далеко, верст за пять, за шесть. Смотрите, какая тут быстрина…

После многодневных ливней бурно текла мутная, вспененная река. По ней, как в весеннее половодье, плыли подмытые с корнями деревья, остатки каких-то строений, кусты с налипшим на них разным мусором.

— Верст за сорок отсюда есть плесы, туда его, наверно, и вынесет. Там его и искать, — посоветовал председатель.

Савин записал, где находятся плесы, и обратился к бойцам:

— У кого конь лучше?

— У меня, товарищ начальник! — ответил Шахрай.

— Скачи в город, в гэпэу к Бардину. Доложишь, что и как. Я останусь тут до его приезда.

* * *
Бардин, командир эскадрона и человек двадцать бойцов с пулеметной тачанкой прискакали в Костянскую в полдень.

Савин доложил, что произошло и какие он намерен принять меры по поискам Горлова.

— Веди на берег! — приказал Бардин.

Он постоял на берегу реки, видимо не слушая объяснений Савина. Махнул рукой и пошел обратно в деревню. Здесь было уже все приготовлено для похорон Васи. Он лежал около школы, в наспех сбитом гробу, покрытый букетами полевых цветов.

Бардин распорядился:

— Васю на пулеметной тачанке отвезти в город. Будем его хоронить, как и подобает герою, с оркестром, с отданием воинских почестей.

Тем временем Савин еще раз допросил жену Шкоропия и задержанного в деревне Онисима Левченко. Из их скупых и путаных ответов стало ясно, что в гостях был еще один «кум», по всей вероятности, третий брат Никитченко — Петр. По описанию Левченко, был он высок ростом, носил длинные усы и слегка прихрамывал.

Бардин приказал командиру эскадрона:

— Разбей эскадронцев по четыре-пять бойцов и отправь на ближние хутора. Пусть поспрашивают — приметы у бандита заметные. Далеко он уйти не мог. Взять желательно живого!

На хутора поскакали кавалеристы. В одном удалось напасть на след длинноусого. Пастух рассказал, что утром из леса вышел незнакомый человек без шапки, с длинными усами. Куда пошел человек, пастух не заметил, а мальчишка-подпасок, не сводивший восхищенных глаз с кавалеристов, подсказал:

— К дядьке Гнату… Перелез через плетень и в хату…

Бойцы спешились, окружили хату. На печи спал усатый. Когда его стали будить, он выстрелом ранил красноармейца и, отстреливаясь, выпрыгнул в окно. На огороде его настигла красноармейская пуля.

«Гимназисты» перестали существовать навсегда.

* * *
Поиски Кости продолжались. Во все прибрежные села и города были посланы запросы с просьбой сообщать об утопленниках, но ни на один ответа не приходило. Ничего не нашли и на плесах, где посоветовал искать председатель сельсовета.

Прошел месяц. Были осуждены и понесли наказание бандиты, задержанные в Костянской.

Тяжело переживал гибель ребят Бардин. В его бороде и на голове появились седые волосы. Обычно веселый и общительный, Бардин стал угрюмым. Он допоздна засиживался в своем кабинете, стараясь за работой отвлечься от тягостной мысли: «Я виноват, послал ребят без опытного оперативника».

В один из таких вечеров, часов около одиннадцати, Бардин услыхал шум в коридоре, выкрики и веселый смех. Было это очень неожиданно, и он собрался уже выйти, узнать, что стряслось, как распахнулась дверь и к нему, хромая, бросился Костя.

Осунувшийся, с бритой головой, в комнатных тапочках, бязевой рубашке с тесемочками вместо пуговиц, подпоясанной шнурочком.

Бардин обнял его, но говорить не мог. Молчал и Костя. Так они и застыли посреди кабинета. А в комнату со всех отделов сбегались сотрудники. Пришел и начальник гэпэу. Бардин все продолжал молча обнимать Костю.

— Ну, утопленничек! Рассказывай, как гостилось у русалок! — шутливо обратился к Косте начальник. — Да отпусти ты его, Кирилл! Никуда он отсюда без пропуска не убежит! Выкладывай, Горлов, что с тобой случилось?

* * *
А случилось с Костей вот что: упав в беспамятстве в воду, он сразу пришел в себя и почувствовал, что тонет. Изо всех сил заработав руками и ногами, он вынырнул и не стал сопротивляться подхватившему его течению, стараясь только держаться на поверхности. Нестерпимо болела голова, ныла раненая левая лопатка. Левая рука стала тяжелой, как бревно.

«Хорошо, что я без сапог. Утащили бы на дно». Он плыл и думал: «Только бы подальше отсюда!».

Быстрое течение стало сносить его к берегу. На мелководье плавала большая сплавина*["24]. Костя ухватился за нее рукой и, выгребая ногами, выплыл на стрежень. Здесь поток был еще стремительнее, но сплавина держала его на плаву. Он только рулил ногами да изредка делал гребок свободной рукой. Так он плыл довольно долго. Ему казалось, что не менее часа. Внезапно стала стынуть раненная Вороном нога, и холод пополз по всему телу. Он стал ослабевать. Гребки ногами становились все реже и реже. «Тону», — подумал Костя. Но тут же отбросил эту мысль. «Только бы не потерять память! Надо на берег!» Он стал из последних сил загребать к низкому берегу. Река делала в этом месте крутой изгиб, образуя небольшой песчаный плес. Течение вынесло сплавину и ослабевшего мальчика на песок. Он нашел в себе силы отползти в глубь берега, забился в осоку и — потерял сознание.

Утром его заметил пожилой рыбак, пробиравшийся с удочками на ранний клев. Он вытащил мальчика из осоки, потормошил его. Костя не открывал глаз, тяжело дышал.

«Ах ты беда какая! — заохал рыбак. — Малец, кажись, ранен и весь горит!». Гимнастерка на Косте была изорвана в лохмотья. Лицо и руки исцарапаны, а на спине кровоточила рана.

Рыбак, бросив удочки, убежал в деревню за помощью. Возвратился с двумя женщинами. Они отнесли Костю к фельдшеру на дом.

Фельдшер оказал ему первую помощь. Перевязал Косте рваную рану на лопатке. Промыл и смазал йодом глубокие царапины на руках и лице.

Как он попал на берег реки, кто он и при каких обстоятельствах так изранен, фельдшер расспрашивать не стал. Было это бесполезно. Костя сутки не приходил в сознание, бредил, задыхался от кашля и звал Кирилла Митрофановича, Васю, Шахрая, кричал: «Не возьмете! Я прикрою!» — и снова кашлял.

Фельдшер определил у него воспаление легких и горячку. Больницы в деревне не было. Костю отправили в город, за сто верст, поездом.

В поезде он пришел в себя и решил никому не говорить, что он чекист. Во всяком случае до выздоровления. Да и кто бы поверил грязному оборванцу, без документов? Только бы посмеялись…

Доставленный в больницу, он назвался Константином Носовым пятнадцати лет, беспризорником, убежавшим из детского дома, указав тот город, где он выслеживал Ворона.

Обрабатывая Костину рану на лопатке, врач извлек из нее небольшой кусочек железа с зазубренными краями и наложил на рану шов.

— Чем это тебя так? — заинтересовался врач.

— Из ружья! Пугнул меня какой-то чудак, думал, что я позарился на его яблоки.

— Из ружья-то из ружья. А чем оно было заряжено? Кусками железа… Действительно стрелял «чудак».

В больнице Костя узнал, что находится в двухстах верстах от своего города. Можно было, конечно, сообщить туда в ГПУ, но Костя не хотел расстраивать Бардина, как-то не подумав, что его могут считать погибшим.

Не сообщил о себе еще и потому, что приближался день выписки из больницы. Костя решил приехать домой без предупреждения. Правда, он немного побаивался, как бы ему не попало за то, что Бардин называл «самоуправством и самонадеянностью». Полезли с Васей, не подумав, что может случиться, вот и поплатились!

Могло попасть и за утерю парабеллума.

О мальчике с «подозрительным ранением, полученным неизвестно где», сообщили в милицию. К Косте дважды приходил следователь, но и ему ничего добиться не удалось. «Проходил мимо сада, а дядько вдруг выпалил из ружья. Я закричал и свалился в воду. Что было потом, не помню!» — упрямо повторял Костя. Где это было, как называется деревня, он назвать не мог. Не мог же он рассказать посторонним людям, в чужом городе, что в Костянской он пристрелил какого-то бандита. Нет! Об этом надо в первую очередь доложить Бардину.

— Ладно, — сказал следователь, — выздоровеешь, пойдешь в детский приемник. Пусть они с таким беспамятным разбираются!

«Ну этому не бывать! — решил Костя. — Маленько окрепну — сбегу!»

Как будет добираться домой, он еще не представлял.

Костя стал поправляться. Полностью затянулась рана на лопатке, зажили ссадины и царапины. Его стали выпускать на прогулку в больничный сад. Убежать отсюда было бы легко, но как добраться до вокзала в тапочках, нижнем белье и линялом халате?

Утром, собираясь на прогулку, Костя обратился к дежурной сестре:

— Ольга Ивановна, дали бы мне какие-нибудь брюки. Мерзнут ноги, я ведь, наверно, потерял много крови?

Он получил старенькие брюки и шнурок, чтоб их подвязать.

Операция бегства была им проведена за пять минут. В дальнем конце сада Костя спрятал в кустах халат. Выпустил нижнюю рубаху поверх брюк, подвязал ее шнурком и перелез через забор на какую-то глухую улицу. Издалека донеслись паровозные гудки. Костя пошел на их звуки и минут через пятнадцать оказался на вокзале. На перроне увидал работника транспортного ГПУ. Он прошел два раза мимо чекиста, потом на третий задержался и тихо сказал:

— Мне нужно к начальнику! По очень важному делу, — добавил он.

Чекист удивленно посмотрел на мальчика, пожал плечами и прошел в вокзал. Костя за ним.

Начальник, показавшийся Косте знакомым, долго всматривался в Костино лицо, потом улыбнулся.

— А я вроде тебя знаю. Ты работаешь у Бардина?

Костя кивнул головой.

— Я к вам приезжал зимой, искал фотографии…

— Белогвардейских контрразведчиков, — подсказал Костя. — Я их нашел в архиве.

— Правильно, — подтвердил чекист. — Спасибо тебе! Мы по этим фотографиям большое дело размотали. Ты как сюда попал?

— По делу! — не вдаваясь в подробности, ответил Костя. Да и чекист не стал расспрашивать.

— Надолго?

— Нет!

— Помощь какая нужна?

— Отправить меня как можно скорее домой, — попросил Костя.

— Переодеваться будешь?

— Нет! — Костя хотел появиться дома в таком виде. Авось его жалкий вид если не пронесет грозу, то во всяком случае смягчит наказание. А он чувствовал себя виновным и за то, что отпустил ночью Васю, и за свое «самоуправство».

— Есть хочешь?

— Конечно! — обрадованно воскликнул Костя.

В кабинет принесли еду. Костя едва успел поесть, как подошел поезд. Чекисты устроили его в купе проводников мягкого вагона.

Прощаясь, Костя попросил позвонить в больницу, сообщить, что через несколько дней он по почте вышлет захваченные «по ошибке» вещи.

К вечеру Костя был дома.

Часть третья СЛЕДЫ ТЕРЯЛИСЬ В ЛЕСАХ

На следующий день после возвращения Бардин пошел с Костей на военное кладбище. Сняв фуражки, они молча постояли у аккуратного, обложенного дерном холмика с деревянной пирамидкой, увенчанной красной звездой. На пирамиде металлическая дощечка с выгравированной надписью:


РУБАКОВ ВАСИЛИЙ КУЗЬМИЧ

1908–1922

Боец эскадрона особого назначения ГПУ.

Геройски погиб в схватке с бандой.


О многом передумали они, стоя у Васиной могилы. Бардин — о своем безрадостном детстве, о юнгах ЧК, какими были погибший Вася и чудом спасшийся Костя. «Эх, — думал он, — не детское это дело громить бандитов», — и винил себя за отправку ребят в ту роковую поездку, да еще без оперативного работника, а с глубоко штатским человеком Савиным. «Не уберегли ребят! Ни я, ни Савин!» — повторял он про себя.

А Костя все не мог решить, правильно ли он поступил, не оставшись с Васей. Он задавал этот вопрос и Бардину, и Гулливеру, и другим чекистам. От всех он слышал один ответ: «Правильно!».

— Ты же произвел отвлекающий маневр, — объяснял ему председатель ГПУ. — А то, что Савин не смог прийти вовремя на помощь, вина не твоя.

Все же сомнения не покидали Костю, и он мысленно рисовал себе картину, как бы они вдвоем с Васей отбивались от бандитов до прихода помощи, забывая о том, что Вася был ранен, а вытащить его из-под пуль он бы не смог.

* * *
В Москву Бардин с Костей не поехали. Вступительные экзамены в академию давно закончились, истек и срок поступления на рабфак. В отделе после ликвидации банды «Шмелей» и братьев Никитченко стало относительно спокойно.

Бардин считал, что Костя «после купания» должен отдохнуть и окончательно залечить рану. Поэтому он не поручал Косте никакой оперативной работы, а усадил за разборку разных архивных бумаг.

Через месяц Бардин намечал продолжение Костиных занятий, с тем чтоб за зиму подготовился на последний курс рабфака. Не оставлял своей мысли о поступлении в академию и Кирилл Митрофанович.

— Пропустим, палка-махалка, годик. Ничего нам не станет. Мы еще молодые, особенно ты, — говорил он Косте. — Ну, станешь профессором на год позже. Даже как-то солиднее будет!

После одного такого разговора Бардина вызвали к начальнику ГПУ, а возвратясь от него, Кирилл Митрофанович сказал Косте, что они завтра уезжают.

Куда и зачем, Костя не стал спрашивать. Работа в ГПУ научила его не задавать вопросы старшему, за исключением тех случаев, когда что-то непонятно в приказе.

«Болтовня и праздные вопросы не украшают мужчину, особенно чекиста, — неоднократно учил Костю Бардин. — Будет в том нужда, тебе скажут!»

На следующее утро они встретились на вокзале. Только сейчас Кирилл Митрофанович сообщил Косте:

— Из Москвы пришел приказ: мне временно прибыть в распоряжение Тамбовского ГПУ, для выполнения одного задания, — он улыбнулся, — а ты будешь моим первым помощником!

* * *
В Тамбов они приехали вечером. Их встретил товарищ в штатском костюме, привез на какую-то тихую улочку в стороне от центра города. Здесь у пожилой женщины поселили Костю.

Когда они с Бардиным остались одни, Кирилл Митрофанович сказал:

— Несколько дней тебе придется посидеть дома. Кормить тебя будет хозяйка. Кто ты — она не знает. Если спросит, скажи, приехал сюда поступать в техникум. Что будем делать? Скажу одно: работенка будет интересная. Ну бывай!

Несколько раз по вечерам Кирилл Митрофанович приходил на квартиру Кости. Они вместе с хозяйкой пили чай. Бардин, пощипывая подрастающие усики, рассказывал разные смешные истории и расспрашивал Костю, как он готовится к экзаменам.

В одно из таких посещений Бардин попросил Костю «проводить его до угла». На улице очень скупо рассказал о предстоящей операции и чем они с Костей будут заниматься. Разговаривая, Бардин достал кисет, свернул цигарку и закурил, что противоречило его твердому убеждению о вреде табака. На Костино замечание: как же это так? — он пожал плечами.

— Мало ли чего приходится делать во вред здоровью? Кроме того, мастеровой человек привычнее смотрится с цигаркой. Да и какое это курево — легкий табачок? То ли дело махра или самосад.

Он сообщил, что в ближайшие дни съедутся все товарищи, назначенные на операцию, и группа начнет действовать. Потом критически оглядел Костин полувоенный костюм и спросил:

— Деньги есть?

— Есть, Кирилл Митрофанович! У меня вся зарплата цела.

— Зарплата, зарплата! Много твоей зарплаты, — пробурчал Бардин. — Возьми, — и протянул Косте деньги. — Сходи завтра на барахолку, купи ботинки, брюки, пиджачок, лучше толстовку и обязательно пеструю кепку. Смотри, чтоб вещи были крепкие, но не новые.

Костюм и ботинки Костя приобрел без труда, а пеструю кепку долго искал на барахолке и в тамбовских магазинах. Наконец нашел. Была она в коричневых полосах по серому фону, чуть великовата и сползала на нос. Похоже, она предназначалась для циркового клоуна.

Кирилл Митрофанович кепку похвалил. «В ней не потеряешься. За версту видно!» Тогда Костя не знал, для чего ему нужно носить такую приметную вещь. Кирилл Митрофанович считал, что особо выделяться чекисту ни к чему, и осуждал товарищей, носивших франтовские желтые сапоги или чрезмерно широкие брюки галифе. «Нарядился как петух, — говорил он. — Того и гляди, взлетит на забор, закричит: ку-ка-ре-ку!»

Через несколько дней Костю вызвал на улицу какой-то молодой человек и передал записку от Бардина: «Приходи в новом костюме, только кепку спрячь в карман».

Посланец проводил его на другой конец города во двор, заставленный пустыми бочками и ящиками. Они поднялись по темной лестнице на второй этаж. Дверь открыл незнакомый военный и провел в большую комнату. Здесь за столом сидело человек десять в штатских и военных костюмах. На стене висела большая карта Тамбовской губернии, кое-где на ней черные флажки. У карты стояли Бардин и пожилой военный, как узнал потом Костя, начальник Тамбовского ГПУ. Он кивнул Косте головой:

— Садись! — и продолжил прерванный разговор. — Банды как таковой нет, разгромлена…

— Разгромить-то разгромили, а сам Антонов исчез! — заметил один из сидевших за столом.

— Говорят, что убит, а кто утверждает, что бежал за границу… — добавил другой.

— Никуда он не ушел! — сердито оборвал его начальник. — Антонов и его брат скрываются на Тамбовщине. Да, да, товарищи! Не удивляйтесь! Чаще всего братцев видели здесь. — Он указал на три черных флажка южнее Тамбова. — Сведения, товарищи, точные. Получены от верных людей, а вот взять бандитов тем людям было не под силу. Как вы знаете, опытных чекистов у нас мало. Губерния большая, места глухие, население запугано оставшимися кое-где антоновскими одиночками-недобитками. У них братья Антоновы находят приют и поддержку.

Я обратился к товарищу Дзержинскому с просьбой помочь нам и получил ответ…

Начальник отошел от карты к столу. Достал из ящика лист бумаги и прочел постановление коллегии ОГПУ*["25] о выделении в помощь Тамбовунескольких чекистов из соседних губерний и о принятии срочных мер к поимке братьев-бандитов Антоновых.

— Феликс Эдмундович потребовал срочно разработать план операции и представить на утверждение. План мы представили, Феликс Эдмундович его утвердил и добавил: «Посылать донесения о ходе операции каждые два дня». — Начальник спрятал постановление и пошутил: — Так что, товарищи, поедете из пыльного Тамбова на дачу, в леса. Говорят, там, кроме бандитов, много ягод и грибов, — он улыбнулся и перешел к делу. — Нашим планом предусмотрено создание трех поисковых групп и двух истребительных. Руководство всей операцией поручено начальнику ОББ. Одну из поисковых групп возглавит товарищ Бардин.

Председатель вернулся к карте.

— В этих местах, — он указал на карту, — в районе Тамбова, неделю назад произошли две железнодорожные катастрофы, а третью удалось предотвратить. Причина катастроф одинакова — подрыв рельсов. Видимо, действуют одни и те же люди. Есть некоторые основания предполагать, что это дело рук Антоновых. С планом работы своей группы вас ознакомит товарищ Бардин.

— Задание у нас, товарищи, — начал Кирилл Митрофанович, — очень простое: найти в намеченном для нас районе надежных людей и с их помощью обследовать все уголки, где могут скрываться братья Антоновы, а выявив, действовать по обстановке. В случае невозможности захвата — уничтожить!

А план операции такой: мы разделимся по два человека и выедем в наиболее подозрительные районы, установленные местными товарищами. В районах наших действий, на железнодорожных станциях будут находиться истребительные отряды по четыре-пять человек. Вызов их и вся связь через Тамбов. Как мне связываться с вами — подумаем вместе. Тамбовский адрес, куда посылать сообщения, а также шифры — получите у меня через день-другой. Вопросы есть?

— У меня вопрос, — поднялся широкоплечий белобрысый чекист. — Даже два! Первый: допустим, приеду я в деревню. Не пойду же представляться Советской власти, мол, прибыл из тамбовского гэпэу Василий Вихров, рассказывайте все, что вам известно про Антоновых? — Чекисты заулыбались, а Вихров продолжал — Второй вопрос: где будет пункт сбора донесений, как их передавать, через кого получать ваши указания?

— Будут еще вопросы? — спросил Бардин. — Сразу на все отвечу.

— Как быть с оружием? — спросил пожилой чекист.

— Начну с последнего, — поднялся из-за стола Кирилл Митрофанович. — Оружие, конечно, иметь при себе. По возможности не громоздкое. Хорошо кольт. Пушка надежная. Плоский, легко спрятать, перезарядить пять секунд, да и обоймы к нему удобные. Можно бельгийский браунинг третий номер, но он менее надежен, да и прицельный бой из него покороче. Передавать донесения в село Уварово. — Кирилл Митрофанович подошел к карте. — Как видите, это самый центр тех мест, где не раз видали Антоновых. В Уварове по воскресеньям, вторникам и четвергам большие базары. Много приезжих, а в сутолоке чужаки не бросаются в глаза. Потолкаешься среди базарного люда и сунешь записку. Костя! — позвал Кирилл Митрофанович. — Становись сюда! Надень кепку! Вот ему на уваровском базаре будете сдавать донесения и получать задания. Вывеска у Кости заметная! Запомните его?

— Запомним, запомним! Кепочка что надо! Никогда такой не видели! Почтовый ящик — лучше не придумать! — заговорили чекисты.

— Теперь, товарищ Вихров, отвечу тебе на первый вопрос. — Бардин вернулся к столу. — Начальник гэпэу уже говорил вам, что по селам народ запуган, что есть еще антоновские недобитки. Все это так.

Но в селах Тамбовщины еще больше верных Советской власти людей. Может быть, мы знаем и не всех, но их много и на них вся надежда в поиске. Кто известен, о тех вам сообщим. С их помощью заведете знакомства с полезными людьми. Самое трудное было найти вам занятие в деревне. Две-три группы поведут мелкую торговлишку вразнос. Ну там иголки, нитки, разный хозяйственный товар: мыло, спички. Наберем полные короба.

— Что же, таскать их на себе? — заволновался Вихров.

— Зачем на себе? Есть лошадки с тарантасами, — успокоил его Бардин и спросил начальника: —Сколько вы сможете выделить упряжек?

— Тарантасов-три, а подвод хоть десяток.

— Значит, решим так: офеней*["26] будет у нас шестеро, по два на тарантас. А остальных тоже по двое пустим на подводах скупать кожи, кости, рога. Заберетесь, товарищи, в самые глубинки. А я с «почтовым ящиком» буду в Уварове. Открою там заведение по ремонту металлической посуды. Паять, лудить…

— Это надо уметь! Ремонт — не продажа куска мыла! — сказал кто-то из чекистов.

— Я, товарищи, как и вы, не родился чекистом, — ответил Кирилл Митрофанович. — Умею слесарить, а лудил и паял еще в детские годы. Не разучился! Ну, товарищи, думаю, на сегодня хватит! Завтра получите шифры, адреса наших людей и назначения, кому в офени, кому в скупщики сырья.

Чекисты разошлись. Кирилл Митрофанович еще некоторое время обсуждал с начальником ГПУ места, где будут расположены истребительные отряды и куда он направит чекистские группы. Начальник посоветовал поселиться где-нибудь вблизи Уварова.

— В Уварове тебя, Кирилл Митрофанович, завалят заказами. День и ночь будут голову морочить.

— Правильно, — согласился Бардин, — поищем что-нибудь неподалеку, чтоб Косте не трудно было два раза в неделю бегать на базар.

Когда они вышли на улицу, Кирилл Митрофанович сказал:

— Кажется, все! Денек-другой займусь с группами, а через три дня поедем. В пятницу приходи на вокзал к двенадцати часам. Возьмешь с собой полотенце, пару белья. Старый костюм и сапоги завяжи в узелок и попроси хозяйку поберечь. Скажешь, что уезжаешь со мной к тете в Козлов, недельки на три. Ну пока! Встретимся на вокзале.

В пятницу, в половине двенадцатого Костя был на вокзале. Через пятнадцать минут появился Бардин. Но в каком виде… В облезлом кожаном пальто некогда коричневого цвета, в засаленной кепке. Он тяжело хромал. На правой ноге у него было надето нечто из черной кожи, похожее на обрубок слоновьей ноги. Он нес небольшой деревянный сундучок, запертый на висячий замок, и, к большому удивлению Кости, гитару с пышным голубым бантом. Костя посмотрел на гитару и вопросительно перевел глаза на ногу Бардина. Но тот плотно сжал губы и на секунду прикрыл глаза, что было равносильно команде: «Ослепнуть и онеметь».

— Возьми, Костя, инструменты!

Костя взял сундучок и едва удержал его в руке.

— Тяжело? — спросил Бардин. — Ничего, привыкай!

С трудом переставляя свою слоноподобную ногу, Кирилл Митрофанович поднялся в вагон.

«Ногу» Костя рассмотрел позднее, когда они приехали на место и устроились на квартире. Это был кожаный бочоночек овальной формы вершков пяти*["27] высотой и шириной в ступню. Спереди «нога» шнуровалась узким ремешком. До половины бочоночек был наполнен измельченной пробкой, поверх нее лежала стелька. Нога Бардина свободно стояла как бы на ступеньке, а при передвижении он сильно хромал.

Чекисты поселились в небольшом селе Боброво, в трех верстах от Уварова и в четырех от железнодорожной станции Обловки. По рекомендации председателя сельсовета сняли летнюю пристройку у пожилой одинокой женщины. Она варила «мастеровым» обеды и с первых же дней стала приводить заказчиков.

Бобровские хозяйки завалили Бардина заказами. Около избы, где поселились чекисты, выросла куча дырявых ведер, чайников и кастрюль.

Принимая заказы, Кирилл Митрофанович затевал бесконечные разговоры со словоохотливыми хозяйками. Правда, об Антоновых они не упоминали, а если что и говорили, то очень осторожно: «Сгинули бандюги, и слава богу!» или «Наверно, их изловили и расстреляли, как их помощников Попова, Матюхина и Семирука!». Одна из них, рассказывая, как было страшно на Тамбовщине во время антоновского мятежа, обмолвилась: «У нас было тихо, сюда антоновцы не приходили, а вот в соседнем селе Нижнем Шибряе живет Наташка Касатонова, вдова белогвардейского офицера, она, говорят, невеста младшего Антонова — Димки. Туда братья наведывались часто».

— А теперь? — спросил Бардин.

— Что ты, что ты! — замахала руками заказчица. — Про них теперь и слыхом не слыхать! Да и про то, что раньше было, кто знает? Так, бабы болтали!

Эту обмолвку Кирилл Митрофанович счел важной. Он написал в Тамбовское ГПУ письмо, с просьбой проверить и срочно сообщить ему, что известно о Касатоновой. На следующий день Костя сбегал на уваровский базар. Потолкавшись среди покупателей и продавцов, увидел одного из «офеней». Перебирая на его лотке куски мыла, он оставил письмо и шепнул: «Доставить сегодня же поездом». «Офеня» кивнул головой и «продал» Косте кусок мыла.

Связь заработала. Дня через два на базаре Костя получил ответ из Тамбова. Чекисты писали, что про Касатонову ничего не знают, но сообщение представляет интерес. Известно, что у младшего Антонова была невеста, а где живет и кто такая — сведений нет.

— Что ж, — сказал Бардин. — Поинтересуемся! Говорят, «старая любовь не ржавеет». Может, женишок и объявится около невесты. Надо будет заняться Нижним Шибряем. Тебе, Костик, будут такие задания: первое, выяснить, где там дом Касатоновой, второе, облазить все село, чтоб знать каждый переулочек и закуток. Третье, изучить дороги и тропки вокруг села, особенно те, которые идут к лесу. Четвертое, завести самую тесную связь с сельскими ребятами.

— А что это даст? — с удивлением спросил Костя.

— А то, что ребята знают все, что делается в селе.

Кирилл Митрофанович научил Костю, о чем он должен спрашивать ребят.

— Спрашивай не специально, а так, между прочим, в разговоре. А чтоб бывать в Нижнем Шибряе ежедневно, надо набрать там побольше заказов. Будешь ходить по дворам и собирать самую что ни на есть рвань, и не запрашивай дорого за ремонт, принимай по дешевке. Кроме того, отремонтированную посуду будешь доставлять хозяйкам на дом.

Косте уж не раз случалось бывать в Нижнем Шибряе, находившемся в двух верстах от Боброва. Там он познакомился с подростками, научившими его играть в «бабки». Для покрытия своих проигрышей приходилось покупать «бабки», и случалось, что полученные от заказчиков медяки доставались его партнерам.

— Валяй, проигрывай! Так и должно быть! — поощрял игру, а главное, проигрыши Кирилл Митрофанович. — Ты ведь парень городской, откуда тебе уметь? А то, что неумелого можно пощипать, делает тебя желанным гостем и может развязать языки. Только не будь назойлив.

И Костя продолжал играть, проигрывать и задавать осторожные вопросы.

Вскоре он узнал от ребят много интересного о жителях села, о недавних событиях, о тех, кто ушел с Антоновым и сгинул бесследно. О самом Антонове и его брате ребята повторяли известные слухи: «Убегли до турок или убиты». Кирилл Митрофанович считал: «Ребята мало что знают, а может, ты, Костя, еще не вошел в их доверие».

Сам Кирилл Митрофанович при любой встрече с местными жителями находил предлог для разговоров о гражданской войне, о разгромленной «армии» Антонова и ее исчезнувшем атамане.

По вечерам он выходил на улицу с гитарой и распевал задорные «тульские» частушки. Тотчас около мастерской собирались старшие ребята и девушки. Кирилл Митрофанович доставал угощения: леденцы для девушек и папиросы для ребят, потом заводил разговоры на самые различные темы. В рассказах молодежи иногда проскальзывали слухи о братьях Антоновых. Но они были так осторожны и разноречивы, что проверять их не было ни времени, ни возможности.

После этих бесед Кирилл Митрофанович, ложась спать, говорил:

— Знают не более, чем твои ребята. А если кто и знает, то молчит. То ли боится, то ли сочувствует? Жаль, комсомольцев мало. Раз, два и обчелся! Сходишь завтра в Уварово. Может, наши сообщат что-либо новое.

Костя не очень верил в успех таких поисков. «Пока кто-нибудь не укажет, где скрываются Антоновы, все эти намеки и хитрые вопросы Бардина ничего не дадут», — думал он, отправляясь за «покупками».

Потолкавшись в торговых рядах и получив два донесения, он купил для Бардина пачку легкого табака и вязку баранок. Выбираясь с покупками из толпы, столкнулся с молодой, красивой женщиной в пестром шелковом платке.

— Мальчик, — остановила она Костю, — продаешь табак?

— Нет. Сам купил!

— Уступи! Заплачу дороже, — попросила женщина, — а ты поищешь и купишь другой. Я бы сама походила, да времени нет. Уступи! — И она ласково погладила Костю по плечу. Он уже был готов уступить свою покупку, но в это время к ним подошла другая женщина и, смеясь, сказала:

— Ты что, Наташа, парня обнимаешь? Смотри, расскажу жениху! Задаст тебе Дима…

Услыхав слова: Наташа, жених, Дима, Костя смутился и отпрянул от женщин в сторону. Они рассмеялись, а Наташа жалобно вздохнула:

— Ах! Где он мой жених? Пропал, как и этот табак! Пошли!

Женщины затерялись в толпе.

Когда Костя рассказал об этой встрече Бардину, он стал спокойно рассуждать:

— Что ж, возможно, эта «красавица», как ты ее описываешь, и есть Касатонова, а может быть, и не она. Мало ли женщин покупают табак мужьям?

— Нет у той мужа! — возразил Костя. Его даже начали злить спокойные рассуждения Бардина. — Ее подруга назвала жениха Димой, а ее Наташей! — чуть не кричал Костя.

Кирилл Митрофанович поднял руку:

— Ты чего расшумелся? Я пока не глухой! Допустим, что ты встретил Касатонову и что она покупала табак не для себя. — Он подумал и спросил: — Видал ты, чтоб местные мужики курили легкий табак?

— Не видал, Кирилл Митрофанович. Значит?..

— Пока ничего не значит! Надо еще выяснить, с кем ты встретился на базаре?

— А если с Касатоновой?

— Тогда это хоть и незначительное, но все же доказательство. Ведь про младшего Антонова, жениха, известно, что он был барчуком. Учился в университете, писал стихи. Будет ли такой курить махорку или «самосад»?

— Навряд ли, Кирилл Митрофанович.

Бардин погасил паяльную лампу и молча заковылял по комнате.

Костя подумал: «Наверно, сейчас решает, как быть, а потом похвалит и скажет: „Все правильно! Нужно действовать!“». Вместо этого, после долгого молчания, Кирилл Митрофанович остановился и неожиданно сказал совсем другое:

— Плохо работаем, Костя! Очень плохо! До сих пор не наладили наблюдения за домом Касатоновой. Даже не знаем, где он!

Это была первая Костина промашка в операции. Кирилл Митрофанович сказал об этом без упрека, но Костя почувствовал себя очень виноватым и не стал оправдываться. Бардин не любил, когда кто-либо начинал ссылаться на разные причины невыполнения задания. «Допустим, — говорил он, — причины серьезные, но дело не должно страдать! Виноват — исправь! Встретились десять препятствий, имей двенадцать способов выйти из положения! Разбей нос, но выполни! А то причины, предлоги, поводы!»

А Кирилл Митрофанович продолжал:

— Может, братцы уже давно у твоей красотки чаи распивают, табачок легкий покуривают? А мы с тобой сидим тут, как слепые котята!

— А что, если вызвать истребителей? — предложил Костя.

— А если Антоновых там не окажется? Напугаем Касатонову, а уж братцы в Шибряе не покажутся никогда! Нужна полная уверенность, что они там! Тогда можно вызывать истребительную группу. А пока ежедневно в Нижний Шибряй!

— Так я там наберу вагон хлама! Когда вы сможете все перечинить!

— Ничего, ничего! Перечиню! Жаль, конечно, что не я сам встречаюсь с заказчиками. Нет-нет, а что-нибудь они и болтнут! Будет попутная подвода, обязательно съезжу в Шибряй.

Кирилл Митрофанович достал листок бумаги и карандашом начертил какие-то линии, а на них нарисовал кружки и крестики.

— Смотри, — показал он, — это железная дорога. Где крестики, здесь были железнодорожные катастрофы. Теперь смотри сюда, — он провел линию от крестиков на юг и поставил точку. — Это Нижний Шибряй, от него до тех мест, где готовили катастрофы, сто верст. Понял?

— Нет, Кирилл Митрофанович!

— Зря! А ты пошевели мозгами, подумай! Будут ли волки драть скот у своего логова?

— Так антоновское логово может быть за сто верст и на север, и на запад от тех мест!

— Может, конечно, может! — согласился Бардин. — Я ведь не утверждаю, что Антоновы скрываются здесь. Может, они и около Тамбова? Но пока многое сходится на Шибряе. — Кирилл Митрофанович начал загибать пальцы. — Во-первых, их видели несколько раз в районе Уварова, а это от Нижнего Шибряя три-четыре версты. Во-вторых, к околице села подходит лес, значит, можно приходить и уходить незаметно. Третье, здесь живет Касатонова, невеста Антонова. Четвертое, во время кулацкого мятежа, поднятого Антоновым, этот район был самым спокойным, поэтому сейчас ни у кого не вызывает подозрений. Стало быть…

— Может, нам туда переехать? — перебил его Костя.

— Э, нет! У Антоновых наверняка есть друзья-приятели. Тотчас же оповестят братцев о пришлых людях. Будем вести разведку отсюда. А тебе будет такое задание: нарисовать план Нижнего Шибряя, грубо, конечно, но так, чтоб на нем можно было указать дом Касатоновой. Где он, постарайся узнать у ребят. Покажут — будешь почаще ходить около него. Постучишься в ворота, спросишь, может, хозяйке нужно что починить, а то просто посидишь, отдыхая под забором. Обследуй все подходы к дому. Случись там Антоновы, их запросто не взять.

* * *
Среди заказов, полученных Костей в Нижнем Шибряе, находились два совершенно безнадежных. Мельничиха дала чайник с прогоревшим дном и обломанной ручкой, а дьячок местной церкви упросил взять в починку заржавленный замок. Когда Костя принес эту рухлядь, Кирилл Митрофанович только крякнул. Но заказы были из нужного им села, и Бардин принялся за дело.

Провозившись с чайником полдня, он сделал новое дно, приклепал ручку.

— Ай да мастер! Хоть на стол самому царю! — похвастался он своей работой. Ремонт замка оказался проще. Его нужно было только очистить от слоя ржавчины, и он заработал.

С починенными чайником и замком Костя отправился к заказчикам. Обрадованная мельничиха даже руками всплеснула, увидев «новый» чайник. Она уплатила за работу, а пока Костя относил замок дьячку, весть о чудесном ремонте облетела соседей мельничихи. Возле церкви Костю обступили женщины с всевозможной дырявой посудой. Он принял несколько штук, сколько можно было нанизать на веревку, и, пообещав перечинить все за три-четыре дня, пошел, гремя посудой, к выгону. Здесь всегда можно было застать кого-нибудь из его товарищей по игре в «бабки». Чаще всего тут находился главный поставщик слухов и новостей двенадцатилетний Егорка по прозвищу Кочан.

Неподалеку от околицы Костю окликнули:

— Эй, жестянщик!

Он оглянулся. Из-за невысокого дощатого забора выглядывала его базарная знакомка. Она приветливо улыбалась. Синеглазая, румяная, с толстой золотистой косой, уложенной венком вокруг головы, она показалась Косте еще красивее, чем при первой встрече.

— Ах, это ты жестянщик? Вот не знала, что ты такой мастер!

— Я не мастер… только помогаю моему дяде, инвалиду, — смущенно ответил Костя.

— Это кто ж такой! Где вы живете?

Костя рассказал, что живут они в Боброве, что дядя приехал сюда на заработки из Тулы, а его взял себе в помощь и на выучку. Еще рассказал, что он сирота, и зимой уедет в Петроград к тете, и будет учиться на врача или инженера.

— Ах ты мой бедный! — она вздохнула. — Сколько тебе лет?

— Тринадцать, Наталия… Наталия…

— Ивановна, — подсказала она и вдруг настороженно спросила: — Откуда ты знаешь, что меня зовут Наталией?

— Так ведь на базаре ваша знакомая назвала вас Наташей!

— А ты запомнил? — Она успокоилась и была явно польщена Костиным вниманием. — А тебя как зовут?

— Константин. Костя.

— Заходи, Костик, у меня есть кое-что для починки.

Гремя засовом, она открыла калитку и пропустила мальчика во двор.

Из-под крыльца с громким лаем выбежала небольшая собака.

— Найда! Молчать! — прикрикнула на нее Касатонова.

Костя остановился, попятился, делая вид, будто боится идти вперед, и быстро оглядел усадьбу.

Рубленый дом под железной зеленой крышей, окна с резными наличниками и зелеными ставнями, высокое крылечко, застекленное с двух сторон. Перед фасадом дома посажены настурции, бархатцы, матиола.

Вдоль боковой стены, выходящей во двор, густые кусты сирени. Посреди двора, заросшего травой, колодец, около него — две толстые вербы. Справа, в конце двора — небольшой сарай, а за ним, шагах в тридцати — вросшее в землю строение, очевидно банька.

— Иди, иди, не бойся! Собака не кусается! — позвала хозяйка. Они поднялись на застекленное крылечко.

— Посиди здесь, Костик, — пригласила Касатонова, — а я пока поищу посуду.

Она ушла в дом и долго гремела чем-то металлическим, а Костя не терял времени даром, через окна внимательно оглядел двор. Сразу же за ним начинались огороды, тянувшиеся почти до самой опушки темневшего неподалеку леса. Потом стал осматривать крыльцо. Здесь стоял небольшой столик, три табуретки. Справа от двери в деревянной кадке зеленел фикус. У его ствола лежал ершик для чистки оружия. Костя схватил его и тут же бросил. Он был чуть влажный. Щелочь еще не высохла. Значит, пользовались им недавно, чистили оружие, может, даже вчера или сегодня? А вот еще одна интересная вещь! За кадкой, из щели между полом и плинтусом, высовывался маузеровский патрон. «Хорошо бы его показать Бардину», — подумал Костя и уже собрался достать патрон, но его позвала Касатонова:

— Заходи, Костик!

Он вошел в кухню. На столе лежал прохудившийся ковшик.

— Нельзя его починить? — спросила хозяйка.

Костя осмотрел ковшик.

— Почему же нельзя, можно!

— А я искала чайничек… да не нашла. Последняя память от мужа, — она нахмурилась и вздохнула.

— А где ваш муж, Наталья Ивановна? — робко спросил Костя.

— Умер! Царствие ему небесное! Убили! — Она перекрестилась.

Кто убил, Костя не стал расспрашивать, но Наталья Ивановна рассказала сама:

— Он был военный. Еще в первую войну мой Николаша за геройство получил два Георгия, стал фельдфебелем, а потом прапорщиком. Когда окончилась война, возвратился домой, но уже без погон и без ахфицерского звания. В Красную Армию не пошел, к зеленым*["28] не приставал, а когда в девятнадцатом году появился в наших местах деникинский генерал Мамонтов, Николай надел погоны и ушел с белыми. В одном бою, тут же, на Тамбовщине, его зарубили буденовцы.

Во время рассказа лицо Натальи Ивановны преобразилось, стало жестоким, а глаза, как показалось Косте, потемнели.

— Да, — сказала она, — несправедливо убили моего Колю буденовцы. Он ведь за свою землю сражался… — и, сердито посмотрев на Костю, замолчала.

«Вот ты какая, — подумал Костя, — настоящая „бандитская невеста“, а я еще сомневался».

Наталья Ивановна еще раз очень подробно расспросила Костю, кто были его родители, когда умерли. Так же подробно Костя рассказал о своем «дяде-инвалиде». Расспрашивала Касатонова дотошно, и, если бы у Кости не было заранее приготовленных и заученных легенд на себя и на Бардина, он бы сбился.

Видимо, убедившись в благонадежности «жестянщиков», Наталья Ивановна предложила пообедать с ней и спросила:

— Где будем кушать? Здесь или в столовой?

По тому, как был задан вопрос, Костя понял, что ей хочется похвастать своим жильем, и согласился на столовую.

Это была уютная горенка с цветами на двух окнах, небольшим застекленным буфетиком, столом, покрытым клеенкой, и несколькими стульями. В углу на тумбочке стоял граммофон с большой никелированной трубой. С потолка свешивалась керосиновая лампа под стеклянным цветным абажуром с бисерными висюльками.

Костя стал оглядывать комнату, а Наталья Ивановна со словами «Что ж я веду пустые разговоры!» набросила на стол скатерку, поставила тарелки и хлебницу. «Ты, Костя, нарежь хлеб. Это дело мужское», — она вздохнула и вышла на кухню.

Через несколько минут вернулась и поставила на стол большую кастрюлю с жирными щами.

«Интересно, сколько дней она собиралась есть этот котел? — думал Костя, отдавая дань вкусным щам. — Тут, наверное, пятерым мужикам хватит».

За обедом хозяйка говорила без умолку. Она несколько раз спрашивала, нравится ли ее «квартера» и вздыхала:

— Ах, мой Николаша так любил, чтоб все было по-благородному, по-ахфицерски…

Костя делал вид, что все это ему необычайно интересно, а про себя думал: «Сколько же этот Николаша красноармейцев загубил? Об этом она небось не скажет».

В тот день удача шла ему навстречу. После обеда Касатонова привела его в соседнюю комнату. Это была спальня с городской никелированной кроватью, горой подушек, подушечек и «думок», аккуратно сложенных на пестром, нарядном покрывале. Из окна, на котором тоже стояли цветы, видны были огороды и подступавший к ним лес. Костя подошел к окну и понюхал кустик цветущей герани. В горшке лежало несколько окурков, до половины вдавленных в землю. «Какая же хозяйка бросит окурки в цветочный горшок? — удивленно подумал Костя. — Значит, курила не она!» И, чтоб скрыть свое удивление, похвалил цветущие кустики.

— Нравятся?

— Очень! — воскликнул Костя.

— Правда, у меня хорошо?

— Хорошо!

— Знаешь, Костик, весной я открываю окно, лежу в кровати и слушаю соловьев. Всю ночь, веришь ли, глаз не сомкну. Так умильно, так на душе привольно! Иногда даже слеза прошибает.

Костя глядел на нее и думал: «Такая молодая, красивая женщина и вдруг невеста лютого бандита. А может, это неправда и все наболтали деревенские кумушки? Ведь и тамбовские чекисты сведений о ней не имеют?».

Настораживали высказывания Натальи Ивановны о том, что «Николаша сражался за свою землю», и злобное выражение лица при упоминании о буденовцах, а слова «жених Дима», услышанные на базаре, настойчивые просьбы Касатоновой продать ей табак и, наконец, большой котел со щами, окурки и маузеровский патрон заставили думать, что Бардин не зря уделяет внимание дому Натальи Ивановны.

Костя попрощался с хозяйкой и, бряцая посудой, зашагал к выгону.

Здесь шла игра. Разлетались от метких ударов «бабки», шумели игроки, а громче всех Егорка Кочан. Костя проиграл двадцать две копейки. Для деревенских ребят это были «агромадные» деньги. За игрой Костя узнал последние деревенские новости: кто что купил, кто с кем подрался, где гнали самогон и у кого отелилась корова.

Большая часть Костиного проигрыша досталась Егорке Кочану. Чувствуя себя немного виноватым, он предложил:

— Давай, Костя, подмогу. Эвон сколько набрал посуды-то!

Вместе они дошли до переправы через речушку Шибряйку, выкупались, и, лежа на песчаном берегу, Костя завел с Егоркой разговор о войне и об антоновских бандах. Кочан, шмыгая носом, насочинял про сотни сражений, чего, наверно, не было за всю гражданскую войну в России. Чего только не было в его рассказах.

— На этом берегу сам Буденный рубился с Деникиным! — фантазировал Егорка. — А уж пушек было!..

Он закрывал глаза, повторяя: «Без числа и краю!» — еще долго разглагольствовал о битве на берегу речонки. По его словам, здесь часто бывали Александр Степанович Антонов с братом.

«Врет, бахвалится Кочан, — подумал Костя, — в гэпэу знают, что антоновцы здесь не бывали», — Костя недоверчиво улыбнулся.

— Ты что? Не веришь мне? — распалился Егорка. — Их все село видело, и не раз! Я тоже видел, — добавил Егорка и перекрестился.

Он произнес это с такой убежденностью, что Костя поколебался: «А вдруг Кочан не врет? Надо задать такой вопрос, чтоб не вспугнуть Егорку». Он немного подумал и, стараясь казаться равнодушным, спросил:

— Страшный?

— Не! Абнаков-е-е-нный! Что он, что брат его, Дмитрий Степанович. Он тощий да чернявый, а брат русой да, как бы тебе сказать… потолстей будет.

— А ты, Егорка, не врешь?

Кочан презрительно шмыгнул носом.

— Вру! Чего бы мне врать-то? Я их в упор, как тебя, видел и тогда, и сейчас…

От волнения у Кости перехватило дыхание, и он воскликнул:

— Как это сейчас?! Их же убили? Сейчас ты их можешь увидеть только во сне!

— Во сне, во сне! — рассердился Егорка. — Убили, тоже скажешь, уби-и-ли! Таких убьешь, — и, переходя на спокойный деловой тон, сообщил — Знаешь, сколько у них ливорвертов и бомб? Ого! Что Александр Степанович, что Дмитрий Степанович, когда идут из леса, в каждой руке по ливорверту! Убьешь их! Акромя того, оба они заговоренные!

Егорка стал плести всякую ерунду о заговоре от пуль, бомб и сабель. Костя прервал его:

— Ты сам видел, как они шли из лесу?

— А то нет! Говорю, видал, как тебя вижу! Утром дело было, ден десять назад. Я горох драл, гляжу — идут! Ливорверты держут, по сторонам поглядывают. Мне некуда деться! Побежишь — стрельнут. Ну, я поздоровался. Здравствуйте, — говорю, — Александр Степанович!

— А он? — не вытерпел Костя.

— Он не ответил, только зыркнул на меня, а Дмитрий Степанович и говорит: «Здравствуй, да помалкуй!» — и пригрозил мне ливорвертом, во-от таким. — Егорка развел руки на ширину своих плеч.

Костя подумал: «Самое время начать допытываться. Но как?» — И он задумался, не находя нужных вопросов.

— Ну, чего молчишь? — не вытерпел Егорка. — Не веришь?

— Верю, верю! Я подумал… — Костя мечтательно вздохнул. — Эх, никогда не видел живого атамана… Вот бы посмотреть на Антоновых…

Они помолчали. Вдруг Егорка спросил:

— А что дашь, если покажу тебе Антоновых?

— Когда? — обрадовался Костя.

— А это уж как придется! Придут — скажу, а ты уж сам подглядывай!

— Хочешь перочинный нож? Любой из уваровского магазина, — предложил Костя.

— Есть там один… — размечтался Егорка, — только ты его не укупишь! Восемь гривен ему цена! Откуда у тебя такие деньги!

Костя клятвенно заверил его, крестясь на видневшийся отсюда крест шибряйской церкви, что деньги у него есть, целых три рубля, на покупку коньков. Но до зимы далеко, и он сможет накопить, а вот увидеть Антоновых — такое когда еще случится. Договорились, когда появятся Антоновы, Егорка придет в Боброво и получит стоимость ножа, а сверх того еще двугривенный за «пробежку». Они обменялись с Егоркой обещаниями молчать «до гроб — сырой земли». В подтверждение клятвы, Егорка заставил Костю съесть кусок земли.

Костя полученное от Егорки сообщение считал главной удачей дня и думал, что Кирилл Митрофанович будет доволен, когда услышит, что рассказал Кочан. Но к его удивлению, Бардин пропустил мимо ушей Егоркино обещание, зато ершик, патрон и окурки в горшке с цветами его заинтересовали.

— Ты ничего не трогал? — спросил он.

— Хотел подобрать патрон, но мне помешала хозяйка, а ершик я потрогал, он чуть влажный, еще не высох, значит…

— Значит, пользовались им недавно, — подтвердил Костину мысль Бардин. — А то, что не взял патрон, хорошо. Зачем он мне? Я тебе на слово верю. Где стоит кадка с фикусом?

— Как войти, справа.

— Все правильно. Когда гость пришел, то сразу разрядил пистолет, а маузеровские патроны скачут шага на два-три вправо. Пришел он, наверно, вечером. В темноте не стал искать патрон, а утром позабыл или поленился шарить по углам. Касатонова при тебе не курила? Дымом в комнатах не пахло?

— Я не очень принюхивался. Пахло борщом и свежим хлебом. Да и не будет хозяйка совать окурки в цветочные горшки!

— Ишь ты какой Шерлок Холмс! — улыбнулся Бардин. — Правильно заметил. Значит, курили гости, — заключил он и стал расспрашивать про усадьбу Касатоновой. Потом сказал — А теперь, палка-махалка, подытожим сегодняшний день. Проиграл ты двадцать две копейки, потерял времени с Егоркой около часа. Но выиграл больше: набрал заказов, побывал в доме у Касатоновой, увидел не хозяйские вещи… Пожалуй, день для нас с прибылью.

— А Егорка? Вы считаете, что он…

— Гм, Егорка, — пожал плечами Кирилл Митрофанович. — Он, может, и слыхал что-то… только чересчур много тебе наобещал. Я бы, на его месте, сегодня же прибежал, получил с тебя целковый, а завтра сказал: «Были, да пока я сюда-туда бегал, ушли в лес…». Словом, на Егорку надейся, а сам смотри в оба. Сейчас все наше внимание на усадьбу Касатоновой. Ты когда обещал ей принести ковшик?

— Завтра.

— Пойдешь завтра и скажешь, что у нас кончилось олово, а ковшик сможешь принести через два дня. Будет предлог сходить к ней дважды. Постарайся побывать в доме, может, заметишь еще что-нибудь интересное.

На следующий день, ближе к полудню, Костя отправился в Нижний Шибряй. На полпути, у мостика через Шибряйку, его встретил запыхавшийся Егорка и, хотя вокруг никого не было, зашептал:

— Пришли! Оба пришли! Ей-богу! Вчера, как темнеть стало, погнал я с ребятами лошадей в ночное, вдруг вижу, Касатониха на ночь глядя топит баню. Значит, ждет гостей. Они завсегда, как приходят из леса, сразу в баньку. Гостюют у ней день-другой, наберут харча и айда обратно в лес. Когда на неделю, а когда и на больше. Ну, я от ребят поотстал, свернул к лесу и стал пасти коня на опушке. Пасу и слушаю. Вдруг хруст, хруст — идут! — Егорка оглянулся и, округлив глаза, продолжал: — Выходят оба неподалеку от меня. Постояли, огляделись. Меня вроде не заметили. В руках ливорверты. И пошли напрямик, через конопляники ко двору Касатонихи.

— Может, не они? Может, другие? — подозрительно спросил Костя.

— Другие! Другие к Касатонихе не ходят, — обиделся Кочан. — Что я, их не узнал, что ли? Они оба в френчах зеленых!

— Как же ты в темноте разглядел, что они во френчах, да еще в зеленых, — усомнился Костя и, вспомнив слова Бардина, подумал: «Похоже, что Кирилл Митрофанович был прав, не поверив в Егоркин рассказ. И впрямь болтун этот Кочан».

— А луна на что? — всерьез разволновался он. — Ты думаешь, мне твой нож нужен? Я тебе по дружбе, а ты…

— Не волнуйся, нож ты получишь. Но как мне подобраться к дому Касатоновой и подглядеть атаманов?

— Тут я тебе не советчик. Подглядишь — твоя удача, нет — и суда нет! — все еще сердился Егорка, но посоветовал: — Подглядывай, да с опаской! Они ведь не посмотрят, что ты малец, пальнут и… вся недолга! Да про нож не забудь!

— Завтра встретимся в Уварове, у магазина, — пообещал Костя. Они договорились идти в Шибряй порознь. Егорка убежал, а Костя неторопливо пошел в деревню и, минуя дворы заказчиков, не без страха постучал в калитку Касатоновой.

Залаяла собака. В доме хлопнула дверь, но к калитке никто не подходил. Он постучал снова. Собака надрывалась от лая, Костя продолжал стучать. Наконец снова хлопнула дверь и кто-то спустился по скрипящим ступеням лестницы.

— Тихо, Найда! На место! — сердито крикнула Касатонова и спросила: —Кто там? Что нужно?

— Это я, Костя!

— A-а! Ковшик принес? — Касатонова разговаривала, не открывая калитку.

Костя рассказал ей про олово и пообещал принести ковшик завтра к вечеру.

— Завтра, Костик, не приноси. Меня не будет дома. Поеду к куме в Балакино. Туда сорок верст, обратно сорок. Приеду послезавтра, к вечеру. Да ты не торопись, мне ковшик не к спеху. Приходи через три дня! Прощай!

Чтобы не вызвать подозрений, Костя медленно прошелся по улице, отнес починенные кружки, взял в ремонт помятое дырявое ведро и зашагал домой. Только тогда, когда крыши деревни скрылись из виду, он припустил бегом. В том, что бандиты у Касатоновой и пробудут там не менее двух дней, Костя не сомневался.

* * *
Выслушав взволнованный рассказ Кости, Кирилл Митрофанович весь как-то подобрался.

— Что ж, надо рискнуть и вызвать истребительную группу. Они или не они, а какие-то гады у твоей красотки прячутся. — Он помолчал, посмотрел на Костины запыленные ноги. — Устал?

— Не очень, — ответил Костя, хотя чувствовал, что ноги у него, словно деревянные, особенно раненая.

— Отдыхай! Впереди у тебя трудная ночь!

Костя подумал, что Бардин решил вдвоем с ним задержать Антоновых, и спросил:

— Будем брать, Кирилл Митрофанович? А как же… мы без оружия?

— Найдется кому их взять! А оружие у разведчиков не в кобуре или за поясом, а здесь! — Бардин похлопал себя ладонью по лбу. — Наша задача была выследить, поставить петлю и дать команду затянуть ее. А оружие… Да и что бы мы с тобой сделали, будь у нас хоть по пулемету? Таких волков надо облавой брать, чтоб были и загонщики, и стрелки.

— А кто же мы? — Косте очень хотелось быть «стрелком» или, на худой конец, «загонщиком».

— Мы?.. Мы, палка-махалка, окладчики. Слыхал про такую охотничью профессию? Окладчик — само слово говорит за себя. Окладывает, окружает зверя, а до этого выслеживает его, устанавливает логово и указывает, откуда начинать загон и где стоять стрелкам. Словом, самая точная разведка. И чем точнее она, тем вероятнее успех охоты.

— А где же загонщики и стрелки? Кто их оповестит и расставит?

— Ты! — И, видя Костино удивление, Бардин объяснил — Все очень просто. Сегодня ночью пошлем телеграмму в Тамбов. Часа через три-четыре ближайшая к Нижнему Шибряю истребительная группа прибудет на место. Ты ее встретишь, поведешь и укажешь подходы к усадьбе Касатоновой. Остальное сделают они сами, а в случае удачи мы с тобой через два дня будем дома. Сейчас поешь и ложись спать. Как стемнеет, тебе на телеграф топать.

Они посылали свои телеграфные донесения не со станции Обловка, а с дальней, находившейся в восьми верстах. Обловский телеграфист, прослышав, что в Боброве объявился приезжий гитарист, часто приходил к Бардину, вел надоедливые разговоры на «музыкальные» темы. Телеграммы, хоть зашифрованные и отправляемые чекистами в Тамбов по разным адресам, могли вызвать у него интерес. Поэтому Косте приходилось ездить до следующей станции и возвращаться обратно поездом. Пассажирские поезда останавливались в Обловке редко, то же было и в обратном направлении. Отправка телеграммы обычно отнимала целый день. Лишь изредка у Кости случалась удача и он доезжал до места на площадке товарного вагона, но тогда на станциях приходилось соскакивать на ходу, а это запрещал Бардин.

Когда стемнело, Кирилл Митрофанович разбудил Костю:

— Пора, палка-махалка! Уже восемь часов. Хода тебе часа два-два с половиной.

Он дал Косте текст телеграммы и деньги.

— Отправишь, до света посиди в зале ожидания или в привокзальном скверике. Там тебя найдут оперативники. Будешь подчиняться старшему. Не торопись, иди спокойно. Обойди лесом Уварово и станцию Обловку, а потом выходи на железную дорогу. Так будет чуть подальше, зато спокойнее: никто тебя не встретит и не станет расспрашивать. Не заблудишься в лесу?

— Нет! Сколько раз ходил…

— Ходил! Ты же днем ходил, а не ночью. Да еще все небо заволокло. Как бы тебя гроза не нагнала!

— Дойду, не раскисну!

Кирилл Митрофанович протянул Косте пакет в газетной бумаге.

— Вот тебе мясо и хлеб. Пожуешь в лесу, глядишь, веселей станет и темнота не так страшна покажется! — Он немного помялся, потом спросил: — Не боишься?

Чего греха таить, было Косте страшновато. Но он, храбрясь, принял этакий залихватский вид и грубовато ответил:

— Подумаешь! Что я, маленький, чтоб темноты бояться?

Кирилл Митрофанович строго посмотрел на него, покачал головой.

— А ты и впрямь маленький! Конечно, с тобой ничегошеньки не случится, что с тебя взять? А телеграмма, а задание? Ты за них бойся. Вдруг попадется тебе какая-нибудь шпана да из озорства изобьет так, что ноги не уволочишь, что тогда? Не маленький! — передразнил он Костю и открыл свой сундучок. Порывшись в инструментах, достал плоский сверток, завернутый в промасленную тряпку. — Возьми!

Костя осторожно развернул тряпку. В ней лежал его браунинг.

— Куда спрячешь? — спросил Бардин.

Костя несколько раз вложил за пояс и вытащил пистолет.

Бардин назвал пароль, с которым обратятся истребители, и Костин отзыв. Напоследок строго наказал:

— Если что случится и тебя заберут милиционеры, не говори, что ты сотрудник гэпэу. Требуй свидания с начальником, а уж ему, с глазу на глаз, можно открыться, но не рассказывать, что ты делаешь в этом районе. Помни об одном, что от того, как ты выполнишь сегодняшнее задание, зависит вся операция.

Когда Костя уже стоял на пороге, Бардин дал ему последние указания: уходить из деревни через огороды, если кого встретит, сразу же вернуться и пойти вторично, когда станет совсем темно, а насчет оружия спросил:

— Помнишь памятку?

«Памятку чекисту» Костя знал наизусть, особенно параграф: «Оружие вынимается только в случае, если угрожает опасность».

Самой важной он считал конец памятки: «Храни как зеницу ока данные тебе поручения». А от себя добавлял: «Даже тогда, когда тебе угрожает смерть!».

Никого не встретив, огородами, цепляясь ногами за огуречные плети и картофельную ботву, Костя выбрался в поле и едва различимой тропкой зашагал к мостику через Шибряйку.

Было очень темно. Где-то далеко перекатывался гром, изредка на горизонте вспыхивали отблески молний. Сразу за мостиком начинался лес. По его опушке вилась дорога, то уходя в глубь леса, то снова возвращаясь на опушку. По этой дороге можно было, минуя село Уварово, выйти к железной дороге севернее станции Обловки. Дорога была Косте малознакома. Ходил он по ней раза два и, конечно, не мог запомнить все ее повороты, да и сама дорога скорее угадывалась, чем виднелась. Шел он довольно долго, по его расчетам, пора было уже сворачивать к железной дороге. Чуть шумели деревья, кричала какая-то ночная птица. Перекаты грома стали чаще и ближе. «Нагонит гроза», — подумал Костя и в это время услыхал далекий свисток паровоза. Но почему справа, когда железная дорога должна была находиться слева? Не задумываясь, он сошел с дороги и стал пробираться негустым лесом направо. Вдруг неподалеку раздался шорох, треск сухих веток и болезненный крик какого-то животного. Похолодев от ужаса, Костя прижался спиной к дереву и вытащил браунинг. Крик повторился еще один раз и, переходя в стон, затих. Костя стоял, сжимая пистолет, но если бы пришлось стрелять, то только в упор, за два шага от себя он ничего не видел. Успокоившись, он подумал, что ночным разбойником, очевидно, была лиса, подхватившая спавшего зайца. О волках, водившихся в здешних лесах, он не думал. Из прочитанных книг знал, что волки охотятся стаями и на открытой местности, а кто-то в деревне рассказывал: «Волки летом на людей не нападают». Он стал прислушиваться, но, кроме однотонного шелеста листьев, ничего не слышалось. Попробовал определить по более мшистой стороне стволов, где север. Но деревья попадались с чистыми стволами или одинаково со всех сторон мохнатые. Конечно, при светеэто выглядело бы совсем по-другому. Костя ругал себя за то, что не взял у Бардина зажигалку или спички. И тут к нему пришла догадка — звук свистка, донесшийся до него, вероятно, был эхом.

«Не могла же дорога очутиться справа от меня, — подумал Костя. — Я же ее нигде не пересекал. Заблудился! Куда теперь идти?»

Внезапно поднялся сильный ветер, зашумели деревья, близко сверкнула молния и раздался громовой удар. В лесу стало еще темнее. Со следующим ударом хлынул дождь. Прошло несколько минут, и костюм на Косте намок. Не помогли и кроны деревьев. Зато при частых вспышках молний он легко определил по стволам, где север.

Гроза не утихала, от сильного ветра ломались и падали, грозя проломить голову, огромные ветви. Костя знал, что стоять под деревом во время грозы опасно, и все-таки прижался к стволу ветвистого дерева. От дождя оно не укрывало, а от падающих ветвей могло уберечь.

Гроза постепенно уходила в сторону. Раскаты грома становились глуше. Дождь еще шел, но все слабее и слабее. В мокрой одежде стало холодно. Нужно было двигаться, и он пошел, стараясь не уклоняться от намеченного направления. Наконец дождь прекратился, стало тихо. Не слышно было даже шепота листьев.

Несколько раз в просветы туч проглядывала и снова открывалась луна. И вдруг Костя услыхал далекий волчий вой. Не успел он оборваться на высоком тоскливом звуке, как где-то позади завыл другой, а когда замолк этот «певец», сразу завыли еще два. Вой несся со всех сторон. Косте даже показалось, что он видит светящиеся волчьи глаза. Оставался выход: «Быстро на дерево!». Он бросился к ближайшему дереву, протянул руки к толстой ветви и… полетел в какую-то пахнущую гнилью воду, коснулся ногами дна и выпрямился. Вода доходила ему до груди. Выглянувшая на миг луна осветила всю «ванну». Это была яма, раза в два шире Костиных плеч. Вылез он из нее легко и тотчас забрался на дерево. Уселся на развилке между двух толстых сучьев, прислонился к стволу и вдруг обнаружил, что нет браунинга. Он отчетливо помнил, что до «купания» заложил его за пояс. Значит, лежит он где-то около дерева или на дне ямы. Сейчас луна светила уже все время и была хорошо видна земля под деревом. Браунинга не было. На поверхности воды плавала Костина кепка да изредка вздувались и лопались пузыри. Волчий концерт не стихал. Костя снял ботинки, спустился с дерева и осторожно погрузился в воду. Нащупав ногами браунинг, быстро окунулся с головой, схватил пистолет, кепку и через несколько секунд, дрожа от холода, весь облепленный какой-то слизью, уже сидел на развилке. Ствол браунинга был забит грязью, да и его механизм был, наверное, не в лучшем состоянии. Кое-как палочкой он очистил и продул ствол, но протереть его было нечем. Ни на нем, ни вокруг него не было ничего сухого.

Костя просидел на дереве довольно долго и крепко замерз. Постепенно волчий вой стал удаляться, а когда он совсем затих, Костя спустился на землю и быстро зашагал на север, ориентируясь по деревьям. Он вышел на какую-то тропку, пошел еще быстрее, согрелся, и ему захотелось есть. Сверток в кармане превратился в липкий, дурно пахнущий комок, и Костя выбросил его, не разворачивая.

Густой лес постепенно перешел в мелколесье, послышался далекий перестук поездных колес и пение петухов. Костя побежал на эти звуки. Петушиные крики раздавались все ближе, и вскоре тропа вывела его на широкую просеку. Он бежал в густом, стелющемся по земле тумане, не видя дороги. Падал, подымался, а впереди заливались петухи. Косте казалось, что никогда он не слыхал более приятного пения. Их голоса вывели его к полотну железной дороги.

В белесом рассвете, примерно в полуверсте, смутно вырисовываясь на фоне неба, виднелась водонапорная башня железнодорожной станции.

Собрав последние остатки сил, Костя перебрался через насыпь, и, спотыкаясь о шпалы, побежал к станции.

Станционный зал ожидания, еле-еле освещаемый керосиновой лампой, был полон пассажиров, спавших на скамьях и на полу. Стараясь не наступить на лежавших и спотыкаясь о многочисленные узлы, Костя добрался к закрытому окошку с надписью над ним: «Телеграф». Пришлось долго стучать, пока дверка открылась. Показалось заспанное усатое лицо телеграфиста, и он, зевая, спросил: «Что нужно?».

— Отправить телеграмму. Срочную!

— Срочную, срочную! Несет вас, чертей, как на пожар! — ворчал телеграфист. — Не мог подождать? Давай телеграмму!

Костя протянул ему бумагу с написанным текстом. Она вымокла, чернильные строки размазались и потекли. Телеграфист повертел ее в руках:

— Черт ее разберет, что в ней намаракано! Перепиши! — Он вернул Косте бумажку и закрыл дверку.

Костя снова стал стучать. Разбуженные его стуком, начали ворчать пассажиры. Наконец окошко открылось, и телеграфист, ругаясь, закричал:

— Давай телеграмму!

— Дяденька, — взмолился Костя чуть не плача. — У меня нет бумаги. Я пришел издалека. Всю ночь шел…

Продолжая ругаться, телеграфист протянул листок бумаги и дал Косте чернильницу с привязанной к ней на веревочке ручкой. Ржавым пером кое-как печатными буквами он переписал текст. Телеграфист взял телеграмму, посчитал слова:

— Шестьдесят пять копеек.

Костя полез в карман… Но где же деньги? Его бросило в жар… Бумажного рубля, полученного от Бардина на телеграмму, не было. Не веря себе, он вывернул оба брючных кармана. Носовой платок, перочинный нож на шнурке, прикрепленном к ремешку, а денег нет. Вероятно, рубль прилип к намокшему бутерброду и он его выбросил вместе со свертком. Сердце на миг остановилось…

— Давай, давай деньги! — торопил телеграфист.

— Дяденька, дяденька… у меня… я… потерял деньги… Сегодня днем я все заплачу! Дяденька, возьмите от меня в залог эту вещь! — Костя протянул ему свой отличный, отделанный никелем и перламутром перочинный ножик.

— В залог, в залог! — гремел телеграфист, даже не желая посмотреть на нож. — Я тебе сейчас так заложу, забудешь, как зовут! — И он захлопнул окошко.

Костя постоял еще некоторое время, сознавая всю непоправимость случившегося, и, выйдя на перрон, не смог сдержать слезы. Плакал, ничуть не стесняясь своих шестнадцати лет.

Ожидавшие прихода поезда пассажиры даже не смотрели в его сторону, а если кто и поглядывал, то с опаской, как бы он не подхватил близлежащий узел и не бросился наутек. В этом не было ничего удивительного. Мокрый и грязный, Костя был похож на беспризорника. Сотни их скитались по Тамбовщине, попрошайничали и воровали на станциях и базарах.

Косте было обидно сознавать, что из-за его небрежности может быть провалена тщательно подготовленная операция, о которой через день сообщат в Москву Дзержинскому. Он снова вспомнил памятку и строку в ней: «Хранить как зеницу ока данные тебе поручения…».

«А я? Как отнесся к важному заданию? Как оправдаюсь перед Кириллом Митрофановичем и перед тамбовскими чекистами?» — всхлипывая, думал Костя.

Как исправить свой промах? Все еще продолжая всхлипывать, он стал гадать, где и как достать денег. Всего-то шестьдесят пять копеек. Заработать, но каким образом? Или днем отправиться в ближайшее село на базар и продать подаренный ему Кириллом Митрофановичем перочинный нож с тремя лезвиями, штопором, шилом и еще какими-то хитрыми загогулинами неизвестного назначения? Нож стоил рубля три и продать его было бы легко за рубль. Но Костин вид немедленно вызвал бы подозрение, что нож краденый. Назвать себя он не имел права. Пока в милиции будут вести проверку, уйдет время, а без него у Бардина нарушится связь с Тамбовом, что же делать? А время шло. Часы на перроне показывали уже пять часов. Грохот прибывающего поезда прервал Костины горестные размышления. Пассажиры, подхватив свой багаж, толкаясь, бросились к голове и хвосту состава, к вагонам-теплушкам. На какое-то непродолжительное время перед зданием вокзала, где остановились плацкартные вагоны, стало пусто и тихо.

Из мягкого вагона спустился по ступенькам высокий военный в тапочках на босу ногу, в гимнастерке без ремня, с небольшим чайничком в руке. Грудь его украшали два ордена Красного Знамени, а на петлицах гимнастерки поблескивало по одному ромбу*["29]. Оглядев перрон, он направился прямо к Косте.

— Чего плачешь, хлопец? Обидел кто? — участливо спросил он с сильным украинским акцентом.

Костя молчал, а слезы текли и текли, оставляя полосы на его грязных щеках. От ласкового обращения он стал всхлипывать еще громче и низко опустил голову.

— Есть хочешь? Возьми! — военный достал несколько медных монет. — Бери, бери, не стесняйся!

Тут у Кости внезапно мелькнула мысль: «А что, если попросить у комбрига денег на телеграмму? А еще лучше, чтоб он сам ее отправил». Поколебавшись, Костя решил: «Была не была — рискну! Расскажу про багаж и попрошу шестьдесят пять копеек».

«На всякий случай» у Кости был подготовлен вполне правдоподобный рассказ о тете, которой отправили багаж. Если комбриг не поверит, что ж, придется рассказать ему правду. Такой товарищ, конечно, не станет болтать, а если об этом здесь никто не узнает, то признание не сорвет операцию.

Пока Костя молча обдумывал свое решение, военный, протягивая ему деньги, настойчиво повторял:

— Бери гроши и скажи, где тут кипяток?

— Товарищ комбриг, мне нужно срочно отправить телеграмму, а деньги… я потерял. Если не верите, отправьте сами, я скажу, куда и что написать, времени хватит, поезд стоит здесь долго, пятнадцать минут, времени хватит, — стал торопливо излагать свою просьбу Костя, но комбриг прервал его:

— Та не тарахти! Ничего не пойму! Зачастил, як той пулемет! Куда телеграмму?

— В Тамбов, срочную, за нее нужно уплатить шестьдесят пять копеек, — опять заторопился Костя.

— О чем депеша, кому?

Костя рассказал ему о больной тетке, которой вчера отправили вещи, но забыли дать телеграмму, и что он всю ночь шел лесом из деревни и вот… потерял деньги…

— Опять затарахтел, раз-зя-ва! — остановил его комбриг. — А ты не брешешь, не шуткуешь?

— Честное комсомольское слово, правда, товарищ… — и слезы снова потекли из Костиных глаз.

— Ну, ну! Верю! Пошли на телеграф!

На телеграфе Костя протянул комбригу измятую бумажку с текстом: «Тамбов Лебедянская 8 Соколовой выслали вчера все вещи квитанция два ноль семьдесят восемь точка Павел». Этот шифр читался так: «Оба бандита вчера появились в Нижнем Шибряе. Бардин».

Все села Тамбовщины шифровались номерами. Шибряй значился под номером семьдесят восемь.

Комбриг постучал в окошко телеграфа, попросил бланк и написал телеграмму. Неприветливый к Косте телеграфист, даже не желавший выслушивать его клятвы о потере денег, улыбаясь, принял телеграмму от комбрига и заверил, что «сейчас же отобьет ее в Тамбов и что через час ее получит супруга командира».

— Ну, хлопец, — протягивая квитанцию, сказал комбриг, — если ты не сбрехал, то все в аккурате. А теперь покажи, где тут кипяток: моя хозяйка заждалась чаю.

Не веря в свою удачу, Костя сказал комбригу, что он его просто спас.

— Ну, ну! — улыбнулся комбриг. — Какое ж это спасение? Товарищеская выручка, а ты — «спас»!

Пока он набирал кипяток, Костя все думал, чем бы его отблагодарить. Не найдя нужных слов, он достал свой ножик и протянул его комбригу.

— Это еще что? — удивленно спросил комбриг.

— Это… это вам за выручку! Я буду очень обижен, если вы его не возьмете.

Комбриг взял ножик, осмотрел его и, покачав головой, вернул.

— Хорошая вещь! Дорогой ножик! Спасибо тебе, только я его не возьму. Ты сказал, что я тебя обижу, если не возьму подарок, а сам хочешь обидеть меня. Я коммунист, ты, наверно, комсомолец, я тебя выручил — другим разом ты выручишь меня. Мы с тобой люди советские, и не дело нам за товарищескую помощь подарки принимать. Понял? — И, протянув Косте руку, спросил: —А звать тебя как?

— Константин Горлов.

— Вот мы и обзнакомились, — сказал комбриг, — а я буду Иван Григорьевич Грушко. — Они снова протянули друг другу руки, вдруг комбриг, хитро прищурясь, спросил:

— А почему Константин подписался — Павел?

К такому вопросу Костя не был подготовлен и смешался. «А вдруг он пойдет на телеграф и заберет телеграмму обратно?» Комбриг, покачав головой, сказал:

— Ну и брехун ты, Костя!

Не в состоянии посмотреть ему в глаза и, чувствуя, что заливается краской, Костя все же спросил:

— Что я вам, Иван Григорьевич, наврал?

— Что ты наврал? Та все! И про тетю, и про вещи, — он вздохнул, — Но я, Костя, не в обиде. Вижу, дело серьезное, — понизив голос, он спросил — В Тамбове не нужно зайти до твоей тети, может, передать что нужно? Ты не стесняйся, скажи! Я зайду!

Это Костю совсем не устраивало, и он поблагодарил комбрига, заверив, что телеграммы достаточно.

Пока они разговаривали, два раза прозвучал колокол. Они подбежали к вагону, когда поезд уже тронулся. Комбриг вскочил на подножку. Костя сдернул кепку и долго махал ею вслед своему спасителю.

* * *
Было уже около семи утра. Пока чекисты в Тамбове получат телеграмму и передадут распоряжение ближайшему истребительному отряду, а отряд прибудет сюда, пройдет часа четыре, а то и пять.

Умывшись у водокачки и счистив, насколько это было возможно, грязь с одежды, Костя немного успокоился.

Только теперь он почувствовал, как устал. Усевшись на скамейку в небольшом привокзальном скверике, он привалился к спинке и незаметно для себя уснул, и ему приснилось, что Бардин сидит за столом, сердито выговаривая ему: «Заварил, палка-махалка, кашу. Вот и расхлебывай!». Потом появился комбриг и говорит: «Как тебе не стыдно врать, а?» — «Не вру, не вру», — плачет Костя, а телеграфист из окошка подтверждает: «Не врет парень! Он выполняет задание Бардина». А комбриг спрашивает: «Это кто такой?». Костя машет «памяткой» и сердито объясняет: «Это тот самый Бардин, который учит, что на десять затруднений надо иметь двенадцать выходов из положения!». Вдруг подбежали два человека во френчах с пистолетами и стали толкать его, приговаривая: «Не подглядывай! Не подглядывай!».

Проснулся Костя оттого, что кто-то настойчиво тряс его за плечо. Перед ним стоял высокий, худощавый мужчина в белой до колен рубашке, синем картузе с заплечной котомкой, из нее торчало топорище. Поодаль стояли еще пять человек с такими же котомками и мешками. Двое из них держали под мышками завернутые в ряднину двуручные пилы. Все были обуты в лапти, а кожаные сапоги, связанные веревочкой, перекинуты через плечо.

«Плотницкая артель, — подумал Костя. — Много таких ходит из села в село», — и хотел было огрызнуться, мол, чего пристали? Но плотник, продолжая трясти его плечо, приговаривал: «Вставай, вставай, парень! Солнце уже высоко!».

К ним подошел другой и, наклонившись, тихо спросил Костю:

— Как дела-делишки, курносый?

Все еще борясь со сном, Костя смотрел на людей в белых рубахах, потом перевел взгляд на часы. Было без четверти десять. Только сейчас до Кости дошло — ведь это пароль! А плотники — чекисты-истребители. Сон как рукой сняло. Он вскочил и назвал свой отзыв:

— Какой я курносый? У меня нос прямой!

Чекисты, стоявшие в стороне, подошли поближе, расселись на скамейке, достали из мешков хлеб, лук, крутые яйца, сало и, что очень удивило Костю, две бутылки водки.

— Закуси с нами, «прямоносый», — гостеприимно придвинул еду один из «плотников». Отказываться Костя не стал и приналег на угощение. А чекисты беззлобно посмеивались над его аппетитом.

— Силен парень на еду и сон! Поезда не слыхал! Его, ребята, можно было погрузить в вагон и отправить в Тамбов! — шутили они.

— Только вздремнул… Шел всю ночь до станции, — стал оправдываться Костя. Но чекист, которого товарищи уважительно называли «старшой» или Степаныч, оборвал его оправдания и спросил:

— Почему хромаешь?

— Ушиб ногу в лесу. Темно…

— Идти сможешь?

— Дойду! — уверенно ответил Костя, хотя раненая нога сильно побаливала.

— Добре, коли так! — Он сел рядом и стал расспрашивать об Антоновском логове. Когда Костя сказал, где и у кого они скрываются, чекист заметил:

— Надо было нам доехать до Обловки. Оттуда до Шибряя рукой подать…

— Нельзя, — возразил Костя. — От станции до села открытое поле. Незаметно не подойти. Зато с другой стороны лес подходит к самым огородам Касатоновой.

— Точно? — переспросил чекист.

— Не зря же я каждый день бегал в Шибряй, — обиженно буркнул Костя. — Все тропки-дорожки вокруг Шибряя разведал.

— Жаль времени и ног, — вздохнул начальник. — Придется сделать большой крюк и обходить Шибряй лесом. Ты, — обратился он к Косте, — пойдешь с нами, покажешь подходы к дому Касатоновой, — и заторопил «плотников» — Давайте заканчивайте еду! Допивайте вино и дайте парню хлебнуть для храбрости. Тихон протянул Косте бутылку:

— Допивай, парень, да и в путь.

Костя в ужасе отшатнулся от бутылки:

— Не пью я, никогда не пил!

— Давай пей, — громко приказал Тихон и тихо добавил: —Пей, а то на тебя во-он там какой-то тип посматривает с подозрением.

Костя взял бутылку и, заранее сморщившись, хлебнул… чистейшую воду. Допив все, что оставалось в бутылке, он закусил кусочком хлеба.

— Пошли, ребята! — скомандовал Степаныч. — И дайте парню что-либо нести, а то у него вид дачника.

По тому, как он распоряжался, Костя понял, что это начальник группы. Косте дали довольно тяжелую котомку.

— Донесешь? Не тяжело? — спросил начальник. — Путь не близкий, до Альшанки десять верст.

— А разве мы идем в Альшанку? — спросил Костя.

— Все в порядке! Идем куда надо! Не заблудимся! — ответил чекист.

Когда они вышли из поселка и зашагали полевой дорогой, их нагнала запряженная парой телега. Возница, пожилой, степенный мужик, поздоровался и поинтересовался:

— Куда путь держите, плотнички?

— В Альшанку, — ответил начальник.

— По пути, значит, — заметил мужик, — могу подвезти!

— Что возьмешь?

Мужик придержал лошадей, сдвинул картуз на нос, пожал плечами:

— Дык мы не извозчики, сколько с вас возьмешь? Рублевку дадите?

Договорились по гривеннику с человека. Начальник достал кошелек и уплатил.

— Вот тебе, дядя, чтоб не сомневался! Мы люди честные, рабочие!

Дядька, не ожидавший получить деньги вперед, смутился и развел руками:

— Я и не сумлевался! Вижу, народ работный! — И стал расспрашивать, к кому в Альшанку они идут. Кто-то из чекистов сказал, мол, слыхали, что в Альшанке несколько дворов погорело и что хозяева хотят строиться, вот и приехали из Ржаксы.

Услыхав это, Костя понял, почему так быстро прибыли истребители. Ржакса была всего в тридцати верстах отсюда. Но зачем группа отправляется в Альшанку, это он понять не мог.

— Правильно сделали, что едете в Альшанку, — подтвердил возница. — В Альшанке много погорельцев, еще с тех пор, как мамонтовские казаки да Сашки Антонова дружки тут баламутили.

— А сейчас спокойно? Никто не баламутит? — спросил начальник.

— Нет! Теперь здесь насквозь тихо! Про Антонова и слуху нет. Говорят, что он убег до турок, а кто говорит, что убитый и он и брательник его младший, Димка. Разное народ говорит! — Словоохотливого возницу было не остановить.

Добрых часа два они ехали лесной дорогой.

Поравнялись с покосившимся крестом, от которого уходила направо, в глубь леса узкая тропка. Возница снял картуз, перекрестился.

— Тут антоновцы порешили пятерых красноармейцев, успокой их души, господи, и накажи злодеев!

Чекисты, сняв картузы, закрестились. Перекрестился и Костя.

— Тропа эта ведет в Нижний Шибряй, — сообщил возница. — До него отсель три версты.

Чекисты проехали еще с полверсты и выехали на зеленую полянку. Пересекая ее, протекал ручеек.

— Стой, дядя! — приказал начальник. — Дальше не поедем! Отдохнем здесь, закусим маненько, умоемся и потихоньку дойдем до Альшанки. Ты езжай, спасибо тебе, что довез! Деньги назад не потребуем. Езжай!

Дядька подхлестнул лошадей, и телега скрылась за деревьями.

— Эх! — мечтательно вздохнул один из чекистов. — Сейчас бы в баньку, а потом… окрошки холодненькой!

— Баньку я тебе гарантирую! — серьезно сказал начальник. — Будет тебе банька, горячая, с веничком, а насчет окрошки… — Он молча прошел несколько шагов, остановился и строго посоветовал: — Смотри в оба, как бы из тебя самого братцы не сделали окрошку! — и добавил: — Это ко всем относится. Поменьше высовывайтесь! Антоновы — стрелки первоклассные.

Чекисты вернулись к тропе на Шибряй и цепочкой зашагали по лесу. В пути начальник наметил такой план:

— Подходим лесом к самой опушке. Оттуда ведем наблюдение за селом, намечаем подходы к дому Касатоновой, если его видно с опушки. — Он вопросительно посмотрел на Костю.

— С опушки очень хорошо видно все село и часть дороги в Уварово.

— Сможешь нарисовать план той части села, где дом Касатоновой?

Костя кивнул головой, а начальник протянул ему блокнот. Для Кости это была нетрудная задача. Нарисовав лесную опушку и нужный район, он проставил примерное расстояние от дома Касатоновой до леса и указал тропы через огороды в лес.

— Молодец, Костя! — похвалил его начальник. — Не зря хлеб ешь! Вот только умываться следует почаще. Где это ты так извозился?

Костя рассказал.

— Хорошо еще, что не попал волкам на закуску, — сказал один из чекистов, — я эти края хорошо знаю. Волков здесь пропасть.

Чекисты всю дорогу сокрушались, что получили так поздно телеграмму.

— Пришла бы она ночью, и было бы уже все кончено, — говорили они.

— Пошли бы прямиком на Шибряй, а то меси грязь. Добро еще, что верст десять прокатились.

Начальник высказал опасение, как бы «братья-разбойники» не ушли в лес.

Чувствуя свою вину, Костя чистосердечно признался, из-за чего произошла задержка телеграммы.

— Где же ты достал денег? — сердито спросил начальник.

Костя рассказал о комбриге.

— Сказал ему, для чего?

— Нет! Да он и не расспрашивал.

— Эх ты! Разведчик с мокрым карманом! — укоризненно сострил чекист Тихон. — Хорошо, если бы только потерял деньги. Время потеряно, а из-за этого могут уйти или уже ушли Антоновы. Что тогда?

Начальник хмурился и молчал. Молчал и Костя, понимая, что оправдываться не имеет права.

— Ну что ж, — подытожил начальник, — потерянного не воротишь! Назад не повернешь! Придется на месте еще разок проверить. Пошли!

Неторопливым ходом они приблизились к опушке леса. Не выходя из густых кустов орешника и клещины, Костя показал чекистам видимую отсюда часть усадьбы Касатоновой и примыкающий к ней справа чей-то кулацкий двор, обнесенный со всех сторон высоким забором, из-за которого виднелись верхушки деревьев и крыша дома.

Между опушкой и усадьбой Касатоновой тянулись огороды. Хорошо были видны грядки капусты, картофеля, плети начавших желтеть тыкв и две полоски высоких подсолнечников. Левее огородов, шагах в пятидесяти, начинались густые, выше человеческого роста конопляники, широкой полосой доходившие до леса.

Начальник долго просматривал усадьбу Касатоновой, задавал Косте вопросы о подходах к дому со стороны улицы.

— Ну что ж, товарищи, отсюда и начнем! — Он указал каждому чекисту его место и задачу, назначил сигналы. — Давайте, товарищи, готовьтесь!

Чекисты надели сапоги, из котомок были вынуты пистолеты, ручные гранаты и патроны. Вместе с продольными пилами были замотаны карабины.

— Мы с тобой, Гриша, — обратился начальник к самому рослому, богатырского сложения чекисту, — пойдем с улицы. Назовемся хозяйке работниками финотдела, пришли, мол, для проверки налога на имущество. Если не впустит в дом, — значит, «братцы» на месте. Спросим: кто в доме? Начнет она что-нибудь крутить, тут и начнем осаду. Предложим сдаваться, только это не такие ребята, чтоб взять их на испуг. Может, придется шумнуть гранатой и чуток попортить хозяйкин дом. Огонь, товарищи, открывать только по видимой цели, а то в этой тесноте своих побьем. Вообще, старайтесь не стрелять в сторону деревни и сами поменьше высовывайтесь! Особенно ты, Гриша, если придется гранату кидать. В тебя ведь и слепой попадет! — начальник хлопнул Гришу по груди. — Эвона какой вымахал!

Гриша только повел своими могучими плечами.

— Скажете же такое, Степаныч! Да разве я их подпущу, чтоб в меня попасть?

Чекист по имени Павел получил приказание идти за начальником и Гришей, но во двор не заходить, прикрывать их со стороны улицы и вступать в бой там, где этого потребует обстановка.

— Все ясно, товарищи?

— Ясно, ясно! — отозвались чекисты.

— И еще, если меня… словом, если я выйду из строя, старшим назначаю Павла, а случись и он не сможет командовать, операцию доведет до конца Тихон. Самое главное, товарищи, все нужно закончить в светлое время.

— А я? Что мне делать? — спросил Костя.

— Тебе? Ты свое дело сделал. Спасибо! — поблагодарил начальник. — Мы тут управимся сами. Сейчас обойди село лесом и отправляйся домой. Передай Бардину, чтоб ждал дальнейших указаний. Если завтра станет известно о ликвидации «братцев», сворачивайте свое жестяное заведение и приезжайте в Тамбов. Будь здоров!

Чекисты скрылись в кустах. Им предстояло попасть в село со стороны выгона. Костя пошел в противоположную сторону, чтоб обойти Шибряй подальше, полевой дорогой.

Когда он вышел из леса, где-то в деревне стучали топоры, мычала корова. Но все звуки заглушало сердце. Косте казалось, оно стучало так громко, что его слышно в доме Касатоновой. Он не мог справиться со своим волнением. А волноваться было из-за чего. «Вдруг, — думал он, — в доме Антоновых не окажется или они ушли ночью. Тогда полностью виноват я, опоздал с телеграммой. — Об этом даже думать было страшно. — А может, мы с Бардиным ошиблись и бандиты совсем не приходили! — Эту мысль он тотчас прогнал. — Нет! Все было правильно. Бардин не мог ошибиться! Только бы скорее!..» А время тянулось очень медленно. Костя ушел уже далеко от села, когда услыхал два выстрела.

«Началось», — подумал он. От волнения и усталости у него подкашивались ноги. Он присел на межу и стал прислушиваться. Сейчас стреляли беспрерывно. Через короткое время выстрелы прекратились.

«Что там? Ушли Антоновы или их взяли? — думал Костя. — Взяли! Не могли они вырваться из такого кольца! Если бы вырвались, то их бы преследовали и тогда стрельба доносилась бы издалека. Нет, взяли!» — решил Костя, приободрился и зашагал в Боброво…

Солнце уже село, когда Костя едва добрался до дома.

Кирилл Митрофанович, не перебивая его, выслушал подробный рассказ о Костиных злоключениях. Он не сомневался в том, что Антоновых взяли.

— Не могли они уйти! — ободрял он Костю. — Завтра утром сходишь в Шибряй. Отнесешь ведро и миску. Все, как было, тебе выложат. Только бы никто из наших ребят не пострадал… А сейчас поешь и спать.

Уговаривать Костю не пришлось. Через десяток минут он уже крепко спал. А Бардин не смог уснуть до утра. «Все ли прошло благополучно? Не пострадал ли кто из чекистов?» Уверенность сменялась сомнениями. Он готов был ночью бежать в Шибряй, но это значило бы провалить хорошо замаскированную профессию «жестянщика». «Может быть, ее придется еще где-то вспомнить», — думал Бардин, ворочаясь с боку на бок.

Утром Костя, забрав чиненую посуду, отправился в Шибряй.

— Поспрашивай там о вчерашнем дне, только не очень настойчиво. Поговори с Колькой, не забудь отдать ему рубль.

— А если Антоновых взяли или они…

— Ну что ж! Все равно отдай. Слово дал, на церковь крестился, землю ел… да и Колька не обещал привести тебя и познакомить с «братцами». Иди! Если встретишь кого из чекистов, не подходи.

Костя, волнуясь, переправился через Шибряйку, и первый, кого он встретил, был один из ребят, заядлый игрок в «бабки». Еще издали он закричал:

— Знаешь, что вчера тут было!

— Откуда ж мне знать? — невозмутимо ответил Костя.

— Страсти! Стрельба! Обоих Антоновых убили, — сыпал парнишка, — понаехало военных, милиции, обложили все село, потом, значит, пришли к Наташке Касатоновой, а там оба сидят, чаи гоняют, — парень перевел дух и продолжал: — Ну и началась стрельба.

Антоновы кинулись через окна на огороды, а там стреляют, они метнулись к лесу, через конопляники, тут их смерть и нашла, — и неожиданно закончил рассказ: —Ты играть на выгон придешь?

— Приду! — заверил Костя. — Мне Кочана надо повидать, долг отдать.

В селе взрослые подтвердили рассказ. Говорили, что Антоновы ранили или убили двух милиционеров.

— А может, то и не милиционеры, — сказала Косте знакомая мельничиха. — Были они одеты в крестьянское. Только видать, что власть. Взяли в сельсовете три подводы под убитых и поехали утречком на станцию к тамбовскому поезду. Вот вернутся наши мужики, все узнаем.

Костя отдал починенную посуду, нашел Кочана и вручил ему рубль.

Кочан взял деньги, смущенно засопел.

— Ты, Костя, мне друг навечно! Только, только… видишь, как вышло… Не смог ты поглядеть атаманов… Выходит, что я слово не сдержал! Может, рубля мне много?

— А чем ты виноват? Убили бандитов, туда им и дорога!

Костя пошел медленно домой. Возле усадьбы Касатоновой стояли и судачили женщины. Калитка была раскрыта настежь, но во двор никто не заходил. Стекла в окнах со стороны огородов выбиты, одна ставня сорвана. Костя не стал задерживаться. Выйдя из села, помчался в Боброво.

Бардин, выслушав Костю, обнял его:

— Ну спасибо! Ведь тут твой нелегкий труд. Интересно, кого они могли зацепить из наших. Теперь об этом узнаем в Тамбове. А может, и никого. Взяли подводы под убитых, а на двух поехали сами. Теперь надо достать подводу нам и укладываться.

Вечером они выехали в Тамбов.

В приемной начальника Тамбовского ГПУ Бардина с Костей встретили веселыми возгласами, шутками, заказами на лужение посуды.

Они прошли в кабинет. Начальник ГПУ обнял Бардина, потом стиснул Костю.

— Ну, дорогие, спасибо! Великое вам спасибо! И от нас и от всей Тамбовщины…

— Кто пострадал во время операции? — перебил его Бардин.

— Никто. Оцарапало пулей плечо одному оперативнику. Залили йодом.

В кабинет вошел «плотник», которого звали «старшой».

— Вот он может рассказать все подробно, как шла операция.

«Старшой» пожал руку Бардину, взлохматил Костины волосы.

— Молодец! Спасибо тебе за объяснения. Вышли мы точно к усадьбе. Зашел с одним человеком во двор. Постучали. Никто не отвечает. Подергали дверь, заперта изнутри. Тут подошла хозяйка с крынкой молока. Спрашиваю: «Кто в доме?». Она отвечает: «Никого». — «А почему дверь заперта? Откройте!» Она заплакала, говорит: «Какие-то двое, незнакомые, зашли. Попросили молочка напиться, вот несу…» Говорю: «Мы из гэпэу, постучите и скажите, чтоб открыли!» Она еще пуще в слезы. Тогда я велел ей отойти в сторону. Сам подошел к двери. Дверь приоткрылась — и бац! бац! — хорошо, что я стоял за притолокой. Тут товарищ, стоявший на улице, стал стрелять по двери. Мы отбежали в глубь двора к сараю, а в это время из окон выскочили двое и, стреляя, бросились через двор к конопляникам. Группа встретила их выстрелами со всех сторон. Бандиты добежали до изгороди, вот-вот уйдут в коноплю, а за ней лес.

У самой изгороди упал один и тут же другой. Мы перестали стрелять. Подождали. Потом осторожно подошли. Антоновы оба мертвые. Вооружены были до зубов: по маузеру, кольту, да еще в карманах «лимонки». Ну, вот и все. Позвали население для опознания убитых. Переночевали в селе, а к утреннему поезду — в Тамбов. Мы в вагоне, а Антоновы в рогожах в багажном.

— А что с Касатоновой? — спросил Костя.

— Ее арестовали как укрывательницу бандитов. Сидит в изоляторе. Знаком был с ней? — спросил он Костю.

— Приятели, — ответил Бардин, — в гости к ней ходил, щами она его кормила.

— Ну брат, — пошутил начальник ГПУ, — пожалуй, и тебя надо под следствие. Шучу, шучу, — успокоил он смутившегося Костю. — Что ж, товарищи. Подведем итоги. Братья Антоновы уничтожены. Операцию будем считать законченной. Ты, Кирилл Митрофанович, с Костей можете ехать домой. Твои подробные донесения я приложил к рапорту Феликсу Эдмундовичу. Еще раз спасибо вам, товарищи.

Как и предполагал Бардин, через два дня они были дома.

* * *
— Ну, теперь, Костик, будем отдыхать, — заявил на второй день после приезда Бардин. — Разбери только вот эти дела, — он дал Косте две увесистые папки, — а я денька два займусь с Яном Вольдемаровичем, а потом подумаем, что нам делать.

Через день, во время обеда, он спросил Костю:

— А не прокатиться нам, товарищ Горлов, на недельку в Гонки?

— Зачем? — спросил Костя. — Опять банда?

— Почему банда? — удивился Бардин. — У тебя после Тамбова одни бандиты на уме. Устал я! Да и ты не меньше. Вчера Ян Вольдемарович смотрел, смотрел на меня, потом спросил: «Устал, Кирилл?» — «Немного, — говорю, — устал!» — «Вот и отдохнуть надо немного! Хотя бы неделю, но так, чтоб никаких служебных разговоров, бандитов и телефонных звонков. Только свежий воздух, солнце и хорошее питание три раза в день. Я ведь знаю, как ты здесь питаешься. Наспех, а вечерами всухомятку».

Попробовал я отшутиться, говорю, обедаю всегда плотно, а вместо ужина можно хорошо выспаться!

«Этот рецепт, — говорит он, — я слыхал в цирке, давали такие советы клоуны Бим-Бом. Словом, не будем переливать из пустого в порожнее. Бери Костю Горлова и уезжайте на неделю. Чтоб с завтрашнего дня я вас в управлении не видел! Рекомендую прокатиться в Гонки. Недалеко, всего тридцать верст, река, песчаный берег, а главное, в селе хороший заезжий двор и кооперативная столовая».

Что ж! Давай завтра к обеду махнем. Пойдешь завтра с утра в эскадрон, пусть дадут тебе одноконную бричку, ту, что захватили у банды, она на хороших рессорах. Коняку пошустрей, попону и пуда полтора-два овса. Доволен?

Еще бы не быть довольным! До конца дня Костя привел в порядок свое «чистописание», спрятал в шкаф разложенные на столе папки, а в эскадрон направился утром.

Передав распоряжение Бардина комэску, Костя осмотрел бричку, выделенную им лошадь, сбрую и получил мешок овса. В полдень они с Кириллом Митрофановичем выехали в Гонки.

* * *
Стояла теплая сентябрьская погода. Сады в Гонках ломились от фруктов, на окрестных бахчах лежали невероятной величины арбузы, золотились дыни. До этого времени Костя не видел такого изобилия плодов и уж во всяком случае не ел столько, сколько они с Бардиным съедали ежедневно. Неделя прошла совсем незаметно.

Они отдохнули и отоспались, как сказал Бардин: «На полгода вперед».

Кирилл Митрофанович повеселел. Снова стал напевать или насвистывать песенку «Шарабан», что всегда сопровождало его хорошее настроение. Был там такой припев:

Ах, шарабан, мой шарабан!
Колчак — правитель-шарлатан…
В дни неудач или каких-нибудь неприятностей он обычно ходил по кабинету, мурлыча себе под нос:

…Впереди скромный гроб,
Позади черный поп!..
Костя уже знал, что в это время к нему с вопросами лучше не обращаться. Ответ был известен заранее: «Думать надо, не маленький!» или «Почитай памятку!». Правда, там насчет вопросов не было ничего сказано, но, очевидно, Кирилл Митрофанович имел в виду совет: «Прежде чем говорить, надо подумать!». Случалось и такое. Он поет-поет про «гроб — поп», потом подойдет, ответит на Костин вопрос и добавит: «Ты, палка-махалка, извини, что сразу не ответил. Думал о другом… Ты не сердись!».

Время шло, и Костя совсем забыл, что срок их отпуска кончается. Вечером, как обычно, они сходили на реку, поплавали, а потом, лежа на теплом песке, Бардин потянулся, вздохнул.

— Эх! Коротка неделя. Нам ведь завтра домой. Давай по такому случаю последний разок выкупаемся, а на зорьке покатим домой.

* * *
Костя отвез Бардина в Управление, сдал в эскадроне бричку и лошадь, а когда пришел на работу, узнал новость.

Кирилла Митрофановича и его вызывали в Москву. Зачем, в вызове не сообщалось, а только указывалось: «…прибыть 5 октября к 12 часам». До срока оставалось три дня, и на следующий день они выехали. В пути Бардин пугал Костю:

— Ну, готовься! Вмажут нам за Антоновых по первое число! — И загадочно улыбался. Видимо, он знал, зачем их вызвали. Только когда уже начались пригороды Москвы, он сказал:

— Не дрейфь, палка-махалка! Будут нас награждать, а раз вызывают в Москву, то, наверное, к Феликсу Эдмундовичу или к Менжинскому.

После этого сообщения Костя заволновался, а когда поезд остановился у перрона Курского вокзала — заробел. «Шутка сказать, к самому Дзержинскому! А вдруг он посмотрит на меня и скажет: „Что это за шкет? Почему держите такого на службе в ГПУ? Уволить!“ Не надо было мне ехать, — думал Костя. — Если нас будут награждать, то зачем для этого ехать в Москву? Награду смог бы выдать на месте начальник Тамбовского ГПУ или наш Ян Вольдемарович. Так ведь было несколько раз. Собирали всех сотрудников, Ян Вольдемарович говорил речь и вручал награды: оружие с надписью, грамоты, часы, а чаще всего кожаные костюмы. Потом оркестр играл туш, и все шли в столовую на торжественный ужин или обед, вся торжественность которого заключалась в добавлении к обычному рациону компота или чая с сахаром внакладку».

В Москве Костя был первый раз. После тихого украинского города его оглушил московский шум, дребезг трамваев, крики мальчишек, торговавших папиросами на площади перед вокзалом, и зазывания извозчиков: «Пожалуйста! Прокачу на рысаке!».

Кирилл Митрофанович сел в близстоявшую пролетку и назвал адрес:

— Лубянка, гэпэу!

— Это туда, где два мужика над дверью?*["30] — спросил извозчик.

— Туда, туда!

— С вас рублик.

— Вези, вези, потом считать будем! — оборвал его Бардин. — Не обидим!

«Рысак» московского извозчика затрусил мелкой рысцой по узким улицам. Костю удивило обилие церквей, больших магазинов, мелких лавчонок в подъездах домов, разносчиков с лотками, торговавших различными товарами, выкрикивавших их цены и добротность. Он невнимательно слушал, что рассказывал Кирилл Митрофанович о каких-то домах, мимо которых они проезжали. Мысли его были заняты предстоящей встречей с Дзержинским. Он никак не мог представить, «о чем он будет со мной говорить, о чем спросит? Как ему отвечать? Называть ли его по имени-отчеству или товарищ Дзержинский?». Пока Костя собирался спросить об этом Кирилла Митрофановича, экипаж пересек широкую площадь с фонтаном посередине и свернул к большому зданию, около которого стояли два автомобиля.

— Приехали, — сказал Бардин и расплатился с извозчиком.

Они получили пропуска и прошли в другой подъезд. Здесь Бардин на каждом шагу встречал знакомых. Они хлопали друг друга по плечам, обменивались шутливыми прозвищами.

В приемную Дзержинского они попали за десять минут до срока. Здесь уже находились «тамбовские плотники» и начальник Тамбовского ГПУ.

— Как дела, курносый? — обратился к нему «старшой», но Костя не успел ответить: их пригласили к Феликсу Эдмундовичу.

Когда открылась дверь в кабинет, Феликс Эдмундович стоял лицом к вошедшим у большого письменного стола. На столе часы, чернильный прибор, телефон. Позади на стене портрет Карла Маркса. Чуть в стороне маленький столик, за ним сидели двое мужчин в военной форме. На столике маузер в деревянной кобуре, какие-то папки и несколько небольших картонных коробочек. От двери до письменного стола широкая ковровая дорожка. Феликс Эдмундович, приветливо улыбаясь, пошел навстречу. Здороваясь с Кириллом Митрофановичем, спросил:

— А где борода?

— Сбрил, Феликс Эдмундович. Мешала! — вздохнул Бардин.

— Жаль, жаль! — посетовал Дзержинский.

Пока происходил этот разговор, Костя, не скрывая своего любопытства, рассматривал «первого и главного чекиста». Был он мало похож на известные ему газетные фотографии. Встретив его на улице, пожалуй бы, не узнал. Высок ростом, сухощав. Волосы чуть рыжеватые, зачесанные назад, большой выпуклый лоб, реденькая бородка клинышком. Одет в солдатскую гимнастерку и темные брюки, заправленные в хорошо начищенные сапоги. Голос глуховатый с едва заметным акцентом. Глаза его Костя рассмотреть не мог. Перед ним стоял широкоплечий тамбовский чекист Гриша. Когда Феликс Эдмундович протянул руку Косте и, добродушно посмеиваясь, сказал, что «не ожидал увидеть такого малорослого чекиста», Костя смутился, опустил глаза и успел разглядеть его руку с длинными, тонкими пальцами.

— Садитесь, товарищи! — пригласил Дзержинский.

Чекисты уселись на стулья вдоль стен. Феликс Эдмундович выслушал доклад начальника Тамбовского ГПУ о ходе операции по ликвидации банды Антоновых, задал несколько вопросов, после чего поблагодарил всех и поздравил с благополучным, а главное, быстрым завершением операции.

— Чем скорее уничтожишь ядовитую змею, тем спокойнее для окружающих, — сказал Феликс Эдмундович. — А ведь это наша основная обязанность и долг перед народом.

Он кивнул головой товарищу, сидевшему за маленьким столом, и, назвав его по имени-отчеству, сказал: «Приступим!».

Товарищ встал, прочел постановление Коллегии ОГПУ о награждении группы за отличное выполнение задания и стал называть фамилии.

Чекисты один за другим подходили к столу. Феликс Эдмундович еще раз благодарил каждого, пожимая руку, и вручал награду.

Все это виделось Косте, как в тумане. Но вот прозвучала фамилия Бардин. Кирилл Митрофанович поднялся со стула, не торопясь подошел к Феликсу Эдмундовичу и получил почетное революционное оружие — маузер. Он надел его через плечо, и только сейчас Костя заметил на его груди орден. Взволнованный, он не спускал глаз с Дзержинского и больше никого не видел и не слышал.

— Иди! Иди! Тебя вызывают! — подтолкнул Костю сидевший рядом с ним чекист.

Костя заторопился к столу.

Феликс Эдмундович подробно расспросил — сколько ему лет, учится он или только работает.

Отвечая, Костя смотрел ему в лицо и только сейчас разглядел его глаза. Были они очень внимательные и добрые, особенно когда он улыбался. Костя объяснил, что сейчас он не учится. Готовился к поступлению на рабфак, во время операции был ранен бандитами, находился в больнице и не поспел к началу занятий. «А из-за меня, — добавил Костя, — опоздал к приемным экзаменам и Кирилл Митрофанович».

— Ну, это поправимо, — заметил Дзержинский. — А что собираетесь делать сейчас?

— Год поработаю, буду вести борьбу с врагами…

ФеликсЭдмундович чуть нахмурился. Глаза его стали строгими, и Косте показалось, потемнели. Он закурил, помолчал и сказал:

— Знаете, Константин, чтобы умело бороться с врагами, мало одного желания, храбрости и даже геройства! Мало! Сегодня врагов с ножом и обрезом остались единицы. Сейчас враги стали изворотливее, хитрее. Оружие у них иное. Бороться и обезвреживать их значительно труднее, чем бандита с обрезом. Для такой борьбы нужны знания! Нужны люди грамотные, образованные!

Протягивая Косте коробочку с наградой и пожимая руку, Феликс Эдмундович строго заметил:

— Надо учиться, Горлов! — Еще строже повторил: — Учиться! — и добавил, уже тоном приказа: — В ближайшие дни пойдете на учебу!

Только выйдя из здания ГПУ на Лубянскую площадь, Костя раскрыл коробочку. В ней лежали серебряные часы. На их верхней крышке было выгравировано: «Константину Горлову», а ниже надпись: «За геройство, проявленное в борьбе с врагами Революции от Коллегии ОГПУ. Москва, 1922 год».

Варшавер Александр Эммануилович ТАЧАНКА С ЮГА

Моим сверстникам, комсомольцам-чекистам двадцатых годов посвящаю.


1

Поздней осенью 1919 года, вскоре после разгрома банд Юденича, из Петрограда на Украину переводились курсы красных командиров. Начальником медицинской службы курсов был назначен бывший ученик отца Самсон Павлович Вараксин, или Самовар, как звали его у нас дома.

Прозвище это появилось не случайно. Вараксин расписывался небрежно: Самсвар — и в этой его подписи вторая буква «с» была похожа на «о».

Однажды Самовар пришел к нам попрощаться и стал уговаривать маму отпустить меня на Украину.

— Уважаемая Татьяна Матвеевна, — говорил Самовар, — это единственный выход сохранить Шурино здоровье. Посмотрите на него — кожа да кости! Ему нужно нормальное питание, а где вы его возьмете? Нет никакой уверенности, что до весны с продовольствием здесь станет лучше. Идет зима, дров у вас нет… А со мной Шура будет в тепле и сыт.

Мама плакала и не хотела слушать о моем отъезде. Самсон Павлович долго убеждал ее и наконец сердито сказал:

— Поймите же, в таких условиях Шуре немудрено будет заболеть туберкулезом.

Это подействовало, и мама согласилась.

Незаметно прошли три дня. Холодным утром за нами заехал на санитарной двуколке Самовар, и мы поехали по безлюдным улицам, на перекрестках которых кое-где еще сохранились неразобранные баррикады — следы недавней обороны Красного Питера. Улица, площадь, еще одна улица — и вот уже воинская платформа Царкосельского вокзала*["31], последние мамины наставления, поцелуи, слезы. Звучит команда: «По вагонам!» Свистит паровоз. Дрогнула и поплыла назад платформа… Мать, все убыстряя шаги, идет за вагоном… побежала… машет платком. Еще какое-то время сквозь слезы я вижу мамин платок. Потом постройки скрыли и вокзал, и маму…

Наш эшелон, состоявший из двенадцати теплушек и одной открытой платформы, на которой стояли две пушчонки и лежали какие-то укрытые брезентом ящики, полз медленно, по восемь — десять верст в час, подолгу простаивал на всех станциях, а чаще всего неподалеку от леса, где приходилось запасаться дровами.

На шестой день пути поезд, вдруг резко дернувшись, остановился. Хлопнуло несколько дальних выстрелов. От головы эшелона тревожно зазвучала труба. Вдоль вагонов пробежал кто-то с криком: «Всем лечь на пол! Без команды из вагонов не выходить!»

При торможении от толчка чуть откатилась дверь теплушки. Я подобрался к щели и, лежа на полу, стал наблюдать происходившее. Прямо передо мной раскинулось чуть заснеженное поле в мелких кустиках, а за ним совсем близко чернел лес. Оттуда стреляли по эшелону из винтовок.

«Первая рота, справа в цепь!» — раздалась команда, и в поле с винтовками наперевес выбежали курсанты. Развернувшись цепью, изредка стреляя, они стремительными перебежками стали продвигаться к лесу. Рядом с бегущими вскакивали столбики снега. Курсанты падали, но тут же подымались и, пробежав несколько шагов, снова падали. Со стороны поезда, перебивая друг друга, застрочили пулеметы. Я хорошо видел, как с деревьев, росших на опушке, летели кора и щепки.

Курсантская цепь добежала до леса и с криком «ура» скрылась среди деревьев. Стало тихо, лишь изредка доносились одиночные выстрелы.

Скоро все кончилось. Курсанты вернулись к эшелону. Потом пришел Самовар и рассказал, что в бою легко ранены два курсанта и что банда, обстрелявшая поезд, уничтожена: трое бандитов убито, пятерых захватили курсанты. Чтобы остановить поезд, бандиты завалили рельсы бревнами. Курсанты быстро разобрали завал, и мы двинулись дальше.

Через пять дней после того короткого боя наш эшелон остановился на какой-то большой станции. Оказалось, что это и была наша конечная остановка.

Поселились мы у старой знакомой Самсона Павловича — зубного врача Анны Петровны. Она уступила нам свой кабинет, убрав из него зубоврачебное кресло и бормашину, а сама разместилась в двух соседних комнатах. В нашей квартире жил еще какой-то работник сельской кооперации, неделями не бывавший дома, а маленькую светелку около кухни занимала прислуга, девушка лет семнадцати, бойкая хохотушка Катря.

Моя жизнь на новом месте постепенно налаживалась, здоровье окрепло, я поступил в седьмой класс трудовой школы и вскоре нагнал пропущенное с начала учебного года. Быстро подружился с ребятами. Меня избрали в школьный комитет, ввели в состав редакции рукописного журнала, я стал посещать городской комсомольский клуб и подал заявление о приеме в комсомол.

* * *
Красная Армия лишь недавно освободила от деникинцев наш город, и было здесь неспокойно. Случалось, мелкие банды прорывались на окраины, грабили и убивали. С наступлением темноты объявлялось военное положение. Тишину безлюдных улиц нарушали конные патрули, да изредка раздавались один-два выстрела.

Однажды (это было в январе 1920 года) Самсон Павлович на несколько дней уехал в Харьков. В тот же вечер хозяйка ушла на ночное дежурство в больницу. Не было дома и соседа.

Приготовив уроки, я ужинал на кухне, слушая безудержную болтовню Катри. Речь ее, из смеси русских и украинских слов, очень напоминала чириканье беспокойной птички: чирик — про соседку, чирик, скок — про новое платье, скок — про бандитов.

О бандитах Катря рассказывала чаще всего и с такими подробностями, что порой становилось страшно. Слушать ее можно было подремывая. Она не обижалась, а заметив, что я засыпаю, всплескивала руками: «Ох, я дурнесенька, вам же пора спаты!»

В тот вечер я лег спать рано и сразу уснул.

Проснулся оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. Я открыл глаза и в тусклом свете луны, чуть пробивавшемся сквозь замерзшие окна, увидел Катрю, стоявшую возле дивана. В длинной до пят сорочке, она была похожа на привидение. Взволнованным, испуганным голосом Катря повторяла: «Шура! Шура, та проснись же! О господи, разве можно так крепко спаты? Шура! Та вставайте же!»

Ничего спросонок не понимая, я приподнялся. В это время на улице ударил выстрел, потом другой.

— Матынька родная! — завопила Катря и сдернула с меня одеяло. Я вскочил.

— Что случилось?

— Там стукают… Кажут, из Чека…

— Где?

— Там, на кухне… я боюсь… Ой, беда! А вдруг то бандюги!..

Я накинул шинель и, не зажигая света, босиком прошел на кухню. Стучали, как мне показалось, не очень настойчиво. Наступив на что-то мокрое и холодное, я подошел к двери и затаил дыхание.

Открывать или не открывать?

Вдруг голос за дверью сказал: «Нужно было по парадной лестнице…» Второй голос выругался и ответил: «Там насупротив дверь командира, начнешь стукать, а он выскочит с наганом! Вот тебе и будет парад!»

«Почему они боятся нашего соседа командира?» — подумал я и спросил:

— Кто здесь?

— Открывай! Чека с обыском! — Требование было подкреплено вполголоса отборной руганью.

«Раз ругаются и боятся парадной лестницы — значит не чекисты», — подумал я и, осмелев, спросил:

— Ордер есть?

— Открывай, хад ползучий, а то дверь сломаем! — И снова поток ругани. Это меня окончательно убедило, что за дверью бандиты, и я дерзко заявил:

— Без ордера не открою!

— А куды его подать, если дверь закрыта, хад ползучий, белогвардейская морда! — изливалось на меня из-за двери.

Я предложил подсунуть ордер под дверь или подождать, пока я позвоню хозяйке в больницу по телефону. Про телефон я соврал. Он был поврежден и уже больше месяца не работал.

Голоса за дверью тотчас смолкли, потом по лестнице застучали шаги, внизу хлопнула дверь. Стало тихо.

Я зажег свет. На полу, возле двери, растекались лужицы, в которых лежали комки тающего снега.

Вернувшись в кабинет, я застал Катрю почти успокоенной. Завернувшись в мое одеяло, она сидела на диване и, видимо, настроилась на долгий разговор.

— Кто там стукал? — спросила она. — Наверно, то были бандюги?

У меня не было желания выслушивать ее догадки. Я попросил Катрю отдать одеяло.

— Иди к себе, Катря, — строго сказал я.

— Какой же вы чудной! Бандитов не испугались, а дивчины боитесь!

Я молча сел на край дивана, а Катря вдруг попросила:

— Шура, вы не рассказывайте хозяйке, что приходили недобрые люди: она напужается. А я пойду спаты.

Я вспомнил лужицы в кухне.

— Катря, откуда на кухне снег?

Она, как мне показалось, испуганно обернулась, а затем, весело рассмеявшись, воскликнула:

— Снег? Откуда он взялся? То вам показалось с испугу. — И, сбросив с плеч одеяло, со смехом протянула его мне: — Берите, смельчак! А то тут еще дождь пойдет.

Громко смеясь, девушка ушла.

Я укрылся одеялом, согрелся, но от волнения долго не мог уснуть. Кроме того, мешал заснуть какой-то неприятный запах. Комната была пропитана запахами лекарств, и к ним я уже привык. Но этот, напоминавший запах керосина, перебивал все знакомые. Шел он от спинки дивана, вернее, из щели между спинкой и сиденьем. Заинтересовавшись, я встал, зажег свет и выдвинул сиденье. В образовавшуюся щель была видна грязная мешковина. Что бы это могло быть? Я выдвинул сиденье до половины и отвернул мешковину. То, что под ней оказалось, заставило меня тотчас задвинуть сиденье. На дне дивана лежали винтовки.

Склад оружия! Сразу же вспомнились петроградские газеты, в которых сообщалось о найденных складах оружия и о том, что скрывавшие его «заговорщики осуждены и расстреляны». Первая моя мысль была позвать Катрю, но я вспомнил ее насмешливые слова о моей храбрости — и охота звать ее пропала. Сообщить в Чека? Но телефон у нас не работает, а на улицу ночью без пропуска не выйдешь. Что же делать? Может быть, подождать приезда Самсона Павловича? Но когда еще он приедет? Оставалось одно — ждать возвращения Анны Петровны.

Утром, едва хозяйка закрыла за собою дверь, я позвал ее в нашу комнату.

— Анна Петровна, — спросил я, сдерживая волнение, — что у вас в диване?

Она удивленно посмотрела на меня.

— В диване? Разный хлам, ненужные инструменты, старые вещи. Ты хочешь туда положить что-нибудь? — Анна Петровна была совершенно спокойна.

— Нет, я хочу кое-что показать вам.

Заперев дверь на ключ, я отодвинул сиденье и сдернул мешковину. Хозяйка ахнула и всплеснула руками.

— Боже, что это?

— Винтовки, — ответил я, — но как они попали сюда?

— Закрой, закрой, сейчас же закрой, — зашептала она, побелев, близкая к обмороку. — Господи, откуда это? Позови Катрю, может, это она… Может, это соседа Петра Сидоровича?

Мне стало ясно, что оружие для нее — полная неожиданность. Мы договорились никому ничего не говорить, а о находке я сегодня же сообщу в Чека.

2

В комендатуре Чека толпилось много народа. Посетители кричали в окошко: куда и по какому делу. А я вовсе не хотел, чтобы об оружии знал кто-то, кроме чекистов. Поэтому написал на клочке бумаги, что мне нужно, и, когда подошла моя очередь, протянул записку в окошко.

— Прошу предъявить документы, — сказал военный. Я достал свой петроградский гимназический билет. Военный внимательно полистал его и, ухмыльнувшись, спросил: — А другого нет?

— Нет.

— Тогда подожди.

Окошко захлопнулось.

Ждать пришлось довольно долго; наконец тот же военный выдал пропуск и объяснил, куда пройти. Так я очутился в комнате, на двери которой висела табличка: «Начальник отдела по борьбе с бандитизмом».

За небольшим письменным столом сидел широкоплечий молодой человек, с окладистой рыжеватой бородой и веселыми синими глазами. Одет он был в матросскую форменку, из-под которой виднелась полосатая тельняшка. На столе стояла чернильница, рядом с ней лежал мой гимназический билет.

Я очень волновался и, вместо того чтобы поздороваться, сказал:

— Вот я и пришел! — И протянул пропуск.

Матрос засмеялся:

— Что ты, земляк, а мне показалось, что тебя принесли! Давай садись поближе. — Он взял мой пропуск. — Зовут как?

— Шура!

— Гм!.. Шура — это не мужское имя. Так зовут девочек да котов. Если ты Александр, то твое имя Саша, Саня, а то Шу-р-ра! — Он так похоже воспроизвел мурлыканье кота, что я невольно заулыбался. Матрос очень располагал к себе, и я сразу успокоился. — Теперь побыстрей докладывай, сколько у тебя пушек, пулеметов, а может и танки есть? — спросил он.

Я рассказал о находке и сообщил наш адрес.

— На каком этаже живете?

— На втором.

— Сколько там было винтовок?

— Мы не считали; штук десять, может, побольше.

— Кто это «мы»? — допытывался матрос.

— Я и хозяйка квартиры, зубной врач Анна Петровна.

— Кто еще знает про оружие?

— Больше никто. В той комнате, где мы нашли оружие, живу я и военный врач Вараксин.

— Может, это его оружие?

— Что вы! Он привез с собой из Питера бритву и несколько книг. Я это хорошо знаю: мы ведь ехали вместе.

— А как вы попали на квартиру к этой… Анне Петровне?

— Самсон Павлович знал ее по Петрограду. Теперь она дома не лечит, зачем же ей лишняя комната. Вот…

— Понятно! — перебил хозяин кабинета. — Есть еще в квартире жильцы? Кто они?

— Есть: прислуга хозяйки Катря и товарищ Петренко, но дома он бывает редко.

— Кто, кто? — переспросил матрос. — Как его зовут?

— Петр Сидорович.

— А какой он из себя?

Когда я описал внешность Петренко, матрос постучал в стенку, на которой висела карта нашей и двух соседних губерний, испещренная красными и черными карандашными крестиками. Рядом с картой открылась маленькая дверь, которую я раньше не заметил, и в кабинет вошел смуглый черноволосый парень в накинутой на плечи потертой кожаной куртке.

— Выходит, Костя, по-твоему! — обратился к нему хозяин кабинета. — Послушай, что этот палка-махалка рассказывает.

Я повторил свой рассказ. Костя выслушал и, казалось, не проявил никакого интереса.

— А знаешь, Костя, ведь оружие это найдено в доме, где живет твой «друг». — Матрос сделал ударение на последнем слове и добавил: — В квартире товарища Петренко! Надо принимать меры. Действуй, Костя! Сегодня же…

Костя укоризненно тряхнул чубом.

— Вот ты, Борода, всегда так. «У Кости глаза от страха велики, Костя звонок», а потом… — Он очень похоже передразнил — «Действуй, Костя! Надо принимать меры!» Эх, Борода, Борода!..

— Ладно, не ворчи, виноват. Хоть бы при посторонних начальника не критиковал. — Матрос добродушно улыбался. — Ну, а тебе, друг Саша, спасибо! И чего только тебя прозвали Шурой? Саша — имя знаменитое: Саша Пушкин, Саша Суворов…

В тон ему я продолжил:

— Саша Керенский.

— Откуда ты знаешь, что этого паразита звали Саша? — насторожился чекист.

Я рассказал, что в Петрограде, возле нашего дома, была казарма, в которой размещался женский полк «ударниц». Этот полк считали «гвардией» Керенского. По вечерам «ударницы» пели:

Эх, вы, Даши, Кати, Маши,
В бой пойдем все ради Саши!
Матрос расхохотался.

— Не слыхал такую, хоть и пришлось встречаться с «ударницами». Им, правда, было тогда не до песен!

Чекисты стали расспрашивать, как я попал на Украину и где мои родители. Я рассказал, что отец три месяца назад погиб в бою под Петроградом.

Борода вздохнул:

— Много там легло и моих дружков-балтийцев, пока не поставили Юденичу точку. Большие герои были ребята! Ну а мать, братья, сестры у тебя есть?

— Мама в Питере, младший брат в деревне, а меня привез сюда Самовар.

— Самовар? — Матрос даже привстал от удивления. — А ты, палка-махалка, не путаешь? Как может самовар привезти человека?

— Так это же Самсон Павлович, а Самоваром прозвал его папа, — сказал я и объяснил, почему.

Чекисты рассмеялись. Потом Костя спросил:

— Кто был твой отец?

— Хирург, адъюнкт Военно-медицинской академии.

— Адъюнкт? Это что такое: чин или должность? — поинтересовался Костя.

Я не знал, какая разница между чином и должностью, и ответил:

— Папа был помощником профессора.

— Отца так звали при царе или теперь? — спросил Борода.

— Теперь. Так и на памятнике написано.

— Ну, тогда это должность, — заключил матрос. — А где же твой Самовар? Почему пришел ты, а не он?

— Самсон Павлович уехал на несколько дней в Харьков. Дома одни женщины.

Чекисты, переглянувшись, улыбнулись. Затем Борода серьезно сказал:

— Конечно, конечно, это дело мужское!

— А товарища Петренко нет… — начал я, но меня сердито перебил Костя:

— Товарищ! Волк ему товарищ! — и, резко отодвинув стул, вышел.

— Проняло хлопца! — вставая, сказал ему вдогонку матрос. — Ты извини меня, земляк, еще бы поболтал, да времени в обрез, а тут еще твой арсенал. Как-нибудь встретимся!

— А вы приходите к нам. У вас я ордер не спрошу, как у тех…

— У каких тех? — насторожился Борода.

— Те, не настоящие чекисты…

— Это что еще за новость: не настоящие чекисты?

Я рассказал ему о ночных посетителях.

— Правильно сделал, что не впустил. Чекисты не ругаются, а будь это чекисты, то не спасли бы тебя никакие двери и запоры! О том, что был у нас, и об оружии никому не болтай. Особенно этой… Катре и Петренко, если он появится. Так и передай хозяйке. А ночью запирайтесь на ключ и никого не пускайте.

Он подписал мне пропуск, повертел в руках мой гимназический билет и, усмехнувшись, сказал:

— А удостоверение пора бы сменить. Петербургская императора Александра Первого гимназия… Хм, и слов теперь таких нет! Смени, смени, тебе такое совсем не к лицу.

— А когда вы заберете оружие? — спросил я.

— Скоро, скоро заберем, — улыбнулся чекист. — Тебе не оставим. Прощай! — И он протянул мне руку.

* * *
В тот же день меня и троих моих одноклассников вызвали на бюро губкома. Как я ждал этого дня! Еще бы — на этом бюро нас будут принимать в комсомол.

…Меня вызвали первым. За столом, покрытым красной материей, рядом с секретарем сидел чекист Костя. Были в кабинете и другие члены бюро. Когда я вошел, все они внимательно посмотрели на меня. Я оробел и почти не слышал, как секретарь губкома прочитал мое заявление. Потом мне стали задавать вопросы. Я, хотя и здорово волновался, отвечал громко. И отвечал, видимо, правильно, потому что Костя кивал головой, а взгляд секретаря был доброжелательный и совсем не начальственный.

Я было немного успокоился, как вдруг слова попросил какой-то парень, до сих пор молчавший. Насмешливо взглянув на меня, он сказал очень кратко:

— Буржуйский сынок… и живет-то на иждивении военспеца! Я как член бюро буду решительно голосовать против… Гнать надо буржуев, а не принимать их в комсомол.

В губкоме к «гимназерам» относились с холодком. Для этого были основания. Многие старшеклассники из местной гимназии побывали в белогвардейских армиях и с оружием в руках дрались против Советской власти. Вот почему гимназистам в губкоме верили неохотно.

«Все пропало! — подумал я и почувствовал, как загораются мои щеки. — Теперь не примут. Какой позор!»

Я опустил голову и приготовился к самому страшному…

Но чего только не бывает!.. Встал чекист Костя и стал рассказывать, что мой отец погиб под Петроградом за Советскую власть, а потом произнес горячую речь о врачах. Он снова упомянул о моем отце и сказал несколько хороших слов о Самоваре. Закончил Костя так:

— Какие же они буржуи — Сашин отец и Самовар?! Они на фронте рядом с красноармейцами против беляков сражаются. А Саша — парень подходящий, развитой, уже имеет некоторые заслуги перед революцией, о которых по целому ряду обстоятельств упоминать пока нельзя. Так почему же не принять парня!

Некоторое время в кабинете стояла тишина. Потом все сразу заговорили. Заспорили.

Секретарь губкома и члены бюро согласились с мнением чекиста.

В комсомол меня приняли.

Не зная, как нужно поступать в таких случаях, я по-школьному поднял руку и сказал, что все свои силы, а если понадобится, то и жизнь, отдам делу мировой революции.

* * *
Несколько дней мы с Анной Петровной ждали, когда заберут оружие. Мы прислушивались к каждому стуку на лестнице, а когда ложились спать, запирали двери на ключ.

За оружием никто не приходил. Мы решили подождать денек-другой, а потом напомнить чекистам о тайнике.

Напоминать не пришлось. Ровно через неделю после моего посещения Чека я задержался в школе и уже в сумерки возвратился домой. На мой звонок открыл дверь незнакомый военный. Едва я переступил порог, навстречу мне вышел Борода.

— А, хозяин, здорово! — заулыбался он. — Заходи, заходи в свой арсенал! — И матрос пропустил меня в комнату. Здесь все было сдвинуто со своих мест. Диванное сиденье и несколько винтовок стояли прислоненные к стене. В диване оставалось ружье, похожее на старинный мушкет, с раструбом на конце ствола, и какие-то картонные пачки.

— Ну, земляк, прежде всего — поздравляю тебя с вступлением в комсомол! — Матрос крепко тряхнул мою руку и добавил — Это, палка-махалка, большое дело. Только помни: вступить в комсомол — это не просто получить членский билет — и руки в брюки: я, мол, комсомолец, это… — Он, не договорив, посерьезнел. — А теперь, браток, займемся делом. Что тебе говорила Катря про этот склад?

— Никогда и ничего! Я его обнаружил по запаху.

— А про Петренко тоже ничего не рассказывала?

— Нет.

— Ну, а соседа часто видел? О чем были разговоры?

— В последний раз я видел Петренко недели две назад.

Зашел он вечером к нам в комнату, спросил, бываю ли я в театре. Предложил в любой день, когда захочу, обратиться от его имени к администратору товарищу Любченко.

— Обращался?

— Нет! Билеты достать нетрудно. Зачем же кому-то кланяться?

— Ишь ты, какой гордый! Больше ни о чем с Петренко не разговаривали?

— Еще как-то он зашел к нам и попросил у Самсона Павловича чернильницу и перо.

— Вот еще пи-са-тель нашелся, — насмешливо протянул чекист. — Писатель! А знаешь, кто такой Петренко? Бандит-петлюровец, а Катря была связной, принимала и выдавала оружие. Ты, земляк, в рубахе родился. То, что ты спал на диване, мешало тем «чекистам» получить патроны. Вот они и договорились с Катрей, что дверь откроешь ты. Покалечили бы тебя, взяли бы что надо, ну, может, прихватили бы что-нибудь из хозяйских вещей, чтоб походило на грабеж, и — айда! Ты показал бы следователю, что сам впустил их, Катря осталась бы непричастной, а явка и «склад» сохранились. Понятно? Молодец, земляк, что не впустил, не испугался!

Я вспомнил лужицы воды и снег на кухонном полу и почувствовал холод во всем теле.

В диване оказалось шестнадцать винтовок, ручной пулемет «льюис» и две тысячи винтовочных патронов. В комнате Петренко нашли четыре пистолета и несколько ручных гранат, а из Катриного сундучка извлекли обрез, два нагана и патроны к ним. Борода велел своим помощникам собрать оружие и вынести его черным ходом.

— Да так, чтоб соседи не видели, а то, — подмигнул он, — пойдут слухи про восстание или еще что похуже. А вы, — обратился он ко мне и Анне Петровне, — про обыск и оружие никому не рассказывайте.

— А что будет Катре? — спросил я.

— Катре? — Чекист подумал. — Что с нее спросишь, она несовершеннолетняя. Посидит несколько месяцев в колонии. Поймет, что к чему! Будь здоров, палка-махалка!

На следующий день приехал Самовар. Его переводили в другую часть, в действующую армию. Конечно, взять меня с собой он не мог.

— Ума не приложу, что с тобой делать? Отправить обратно в Питер, сейчас, зимой, одного? Нет, это невозможно. Нужно как-то перезимовать здесь.

Я, конечно, рвался ехать с Самоваром на фронт, если не бойцом, то хотя бы в госпиталь — санитаром. Но Самовар даже слушать об этом не хотел. Наконец было решено, что Анна Петровна оставит меня до лета у себя, а Самовар будет пересылать деньги. Через два дня он уехал.

Прошло некоторое время, и я увидел, что Анне Петровне в тягость заботы обо мне. Денег, оставленных Самоваром на месяц, хватило лишь на несколько дней. Продукты на рынке с каждым днем становились все дороже. Кроме того, Анна Петровна через день круглосуточно дежурила в госпитале, и мне приходилось питаться всухомятку, а зачастую сидеть целый день голодным. Я решил оставить школу и устроиться на работу.

О своем намерении я рассказал в губкоме комсомола.

— Понимаю твое положение, — сказал один из секретарей губкома. — Только сначала надо бы школу закончить, а потом трудись! Но раз другого выхода нет, попробую тебе помочь. Тебя ведь нужно устроить так, чтобы там хоть раз в день кормили, а то ты ноги протянешь!

3

Устроиться на работу в нашем городе тогда было нелегко. Промышленных предприятий почти не было: две-три паровых мельницы, две маслобойки, электростанция да железнодорожные мастерские. Была еще огромная махорочная фабрика, некогда известная на всю Россию, но сейчас из-за отсутствия сырья она не работала. Молодежь, комсомолия, служила по бесчисленным городским учреждениям, в основном курьерами.

На такую же должность секретарь губкома направил и меня, в учреждение с невероятно трудным названием — Чусоснабармюгзапфронт, что означало: Чрезвычайный уполномоченный Совета обороны по снабжению армий Юго-Западного фронта. Сам Чрезвычайный уполномоченный находился в Харькове, а у нас было отделение, которое возглавлял начальник, носивший пенсне на черном шнурке и маузер в деревянной коробке. Когда я пришел в его кабинет со своим заявлением и направлением из губкома комсомола, начальник не спеша расспросил, кто мои родители и где они. Покачал головой и вздохнул:

— Эх, разбросала война кого куда! Ну, что ж, поработай, но договорись в школе, чтобы сдать все «хвосты» за седьмой класс к осени. Если там станут возражать, приди ко мне.

Я охотно согласился, но как буду готовиться, как буду сдавать «хвосты», я не представлял и не думал. Осень была еще далеко…

В ведении Чусоснабарма находились десятки мастерских — швейных, шорных, сапожных и оружейно-ремонтных. Я разносил различные отношения, справки и заявки. Вся эта «писанина», как пренебрежительно отзывались о ней мои сверстники, считавшие, что мировую революцию можно совершить «и без бумажной мути», писалась или печаталась на оборотной стороне дореволюционных архивных бумаг.

Из всех наших адресатов наиболее охотно я посещал оружейную мастерскую, хотя шагать туда приходилось далеко. Помещалась она в бывшем свечном заводике, на окраине города, у железнодорожного мостика через скрещение с шоссейной дорогой. Выглядела мастерская как крепость. Высокий каменный забор, утыканный по верху ржавыми зубьями, массивные железные ворота. Во дворе, у ворот, стоял домик, в котором размещался красноармейский заградительный отряд, охранявший железнодорожный мостик и мастерские. В шагах двадцати, за стенами мастерской, проходил глубокий овраг, поросший кустами орешника и бузины, на дне его было устроено небольшое стрельбище для пристрелки отремонтированного оружия.

Сама мастерская занимала большое, похожее на сарай, полутемное помещение, в котором сохранялся неистребимый запах воска. У нескольких верстаков с тисками работало человек двадцать оружейников. Были среди них и мои земляки, рабочие петроградских заводов. С ними я быстро подружился. Я охотно выполнял их просьбы: купить на базаре табачку, отправить письмецо, рассказать, что сегодня пишут в газете. Они заметили мой интерес к пристрелке и стали давать пострелять и мне, объясняя «тайны» меткого выстрела. За короткий срок я научился неплохо стрелять, особенно из карабина, который был мне по росту и силам.

Однажды во время пристрелки ко мне подошел знакомый бородатый матрос. С ним было еще несколько человек в кожаных куртках.

— Здорово, стрелок!

Встреча была неожиданна, и я, смутившись, спросил:

— Вы сюда зачем?

— Мы? — Борода оглядел свою группу. — Мы по разным делам. Вот они, атаманы-разбойники, будут зря жечь патроны. А я посмотрю на них и попробую: может, у меня получше выйдет! А ты что тут, опять по оружейной части?

Он подчеркнул слово «опять».

Вкратце я рассказал о переменах в своей жизни, о том, как оказался здесь и почему доверяют мне пристреливать карабины.

— Ну и как, получается? — поинтересовался он.

— По-разному! Иногда получается, а бывает и мажу, только редко.

— Молодец, палка-махалка! Не зазнаешься, как мои атаманы-разбойнички. Они скоро совсем разучатся стрелять. Побудь здесь, посмотри, как стрелять не надо.

Пересмеиваясь, чекисты начали стрельбу. Стреляли они какое-то странное упражнение. Наши мастера называли его «суматоха». Ростовые мишени устанавливались в двадцати шагах от линии огня. Далеко позади нее выстраивались стрелки. По команде «вперед» они срывались с места, на бегу доставали оружие и производили три выстрела. Трудно сказать, почему, но промахи были часты.

Когда пришла очередь стрелять моему знакомому, он, казавшийся с виду неуклюжим, в миг преобразился и, стремительно рванувшись, неуловимым движением выхватил огромный пистолет. Три выстрела слились в один. Чекисты азартно побежали к мишеням — все три были поражены.

— Ну как, атаманы-разбойнички? — ликовал матрос. — Хотите, повторю?

Он повторил упражнение, и опять результат был отличным.

— Ясно или еще стрелять?

— Ясно, товарищ начальник! Ясно, Борода! — прозвучали голоса.

— Ну, а тебе, земляк, ясно? — спросил меня Борода.

— Ясно-то, ясно, только мне так не попасть. Я из пистолета никогда не стрелял, а из карабина получается неплохо.

— Скажи, пожалуйста, неплохо! Слыхали, атаманы-разбойнички? А ну, палка-махалка, покажи свое неплохо? Покажи, а мы поучимся, — подзадорил матрос.

По его просьбе поставили новую мишень. Красноармейцы и мастера, считавшие меня своим, принесли японский карабин. Они знали, что из этого легкого и очень точного оружия я, случалось, страивал пулю, а сдваивал почти всегда. Волнуясь, я зарядил карабин и, стараясь недолго целиться, трижды выстрелил. Мишень осмотрели: одна пробоина была в центре, чуть выше — другая.

— Хорошо, палка-махалка, а все же одну «за молоком» послал, — поддразнил Борода. Но за меня вступился наш мастер, который волновался, наверное, не меньше, чем я:

— Одна сдвоенная, пуля в пулю. Смотрите: пробоина не круглая, а чуть смахивает на восьмерку.

— Верно! — разглядывая пробоину, согласился матрос. — Так мне не выбить.

— А вы попробуйте, — предложил я и протянул ему карабин.

— Давай, давай, Борода! Посостязайся с хлопцем! — подначивали чекисты. Матрос принял вызов.

— Согласен, палка-махалка, — сказал он.

Красноармейцы поставили новую мишень. Борода взял карабин, осмотрел мушку, затем вздохнул и, долго целясь, выстрелил три раза. Мы все бегом бросились к мишени. Впереди несся Борода.

— Что, атаманы-разбойники, съели! — Он торжествовал: пробоины расположились треугольником вокруг яблочка.

Борода отдал карабин и протянул мне руку.

Когда чекисты уехали, начальник мастерской Яков Лукич Костров, довольный моей победой, сказал: «Молодец, хомяк!» В зависимости от того, как произносилось это слово, оно могло быть и ласкательным, и ругательным. Сам Костров никогда не ругался и сердился, когда в его присутствии ругались другие.

— А ты знаешь, кто этот матрос? Это, брат, самый главный в Чека. Это товарищ Борода, чекист из Петрограда, начальник отдела по борьбе с бандитизмом.

Я только кивнул головой, умолчав о своем более близком знакомстве с матросом.

Через несколько дней, по ходатайству Кострова, меня перевели в мастерские на должность писаря-учетчика и зачислили на красноармейский паек. Теперь я вел «письменно-умственную» работу (так говорил мой начальник): составлял две ведомости. В одну записывалось неисправное оружие, в другую — отремонтированное.

В моих глазах Яков Лукич был человек необыкновенный. Высокий, худой, он выглядел намного старше своих тридцати лет. Сын безземельного крестьянина, Костров с детских лет до самого призыва в армию батрачил у кулаков. Дальше своей деревни на Тамбовщине нигде не был. Грамоте выучился в армии. Мировую войну провел на фронте, был несколько раз ранен, награжден двумя Георгиевскими крестами, произведен в унтер-офицеры.

Летом 1917 года, после очередного ранения, привезли его в московский госпиталь, а уже в ноябре, не залечив полностью раны, Яков Лукич сбежал оттуда и примкнул к отряду рабочих и солдат, штурмовавших Кремль. Тогда же вступил в партию большевиков и стал работать по формированию отрядов Красной гвардии. Во главе одного из таких отрядов он выехал на фронт.

В феврале 1918 года под Псковом, в бою с немцами, Яков Лукич был тяжело ранен осколками гранаты. Руку пришлось отрезать, ногу залечили, но осталась хромота.

Подсчитали врачи его ранения и заключили: «К военной службе не пригоден».

— Только что они понимают? — с обидой сказал мне Костров. — Заседают в той комиссии старорежимные врачи, ну а я им ответил: «Из армии никуда не уйду! А пока жив, буду служить революции одной рукой и двумя глазами!»

Его маленькие, неопределенного цвета глаза были удивительно пронзительны, и от них не укрывалась ни одна мелочь. Все оружие, поступавшее в мастерскую, и после ремонта Костров осматривал сам. Обнаружив недоделку, вызывал оружейника, выполнявшего работу, и начинал: «Ты что же, хомяк? — В данном случае „хомяк“ произносилось гневно. — Какая это работа? Ты что, готовишь смерть пролетариату или работаешь на защиту лучшей жизни?»

Оружейники, слесари высокой квалификации, вздыхали, не глядя в лицо начальнику, но никогда не оправдывались и не ссылались на плохой материал или отсутствие хорошего инструмента. Молча брали оружие и уходили, а начальник уже в спину напутствовал: «Смотри, хомяк, не на господ работаешь!» Впрочем, такие беседы случались очень редко.

В конце рабочего дня, когда оружейники уходили в казарму, Яков Лукич звал меня к себе в кабинет.

Кабинетом Кострову служил угол мастерской, отгороженный досками и фанерой. Убранство было самое неприхотливое: небольшой стол, покрытый потертой клеенкой, два табурета и топчан, на котором спал Костров. Рядом с топчаном патронный ящик, заменявший тумбочку. На стене в деревянном ящике висел телефон. Много места занимал огромный сейф; к нему были приделаны две толстенные петли, а запирался он висячим замком диковинной формы и размера. В сейфе хранились документы и поступающие на ремонт пистолеты и револьверы. Остальное оружие находилось в кладовой при домике охраны.

Приняв мои ведомости, Костров угощал меня чаем и заводил разговор на «международные и политические темы». Чаще всего мы обсуждали войну с белополяками и врангелевцами. Яков Лукич считал, что война скоро кончится.

— Ты, Саша, вспомни, чем мы занимались месяц назад. Чинили трофейное оружие и отправляли на фронт. Своего не хватало. Возьми, к примеру, винтовки. Какие только у нас не побывали: арисака, маузер, манлихер, ремингтон, энфильд*["32]. Весь мир посылал белякам свое оружие. Помогло? Нет! Не помогли заморские винтовки! А сейчас они нам ни к чему. Теперь Ижевск и Тула-матушка полностью обеспечивают наших бойцов. Золотое это, рабочее оружие! Почему же не помогли заморские подарки Деникину и Колчаку? Как ты думаешь?

Я не успел ответить. Яков Лукич ответил сам:

— Потому что не оружие воюет, а солдаты, армия воюет! А где взять солдат белогвардейцам? Лорд Керзон и Вудро Вильсон*["33] больше им солдат не посылают: боятся. Ведь кто такой солдат? Вчерашний крестьянин или рабочий. И не хочет английский или американский рабочий воевать против русского. А что стоит Врангель с пушками и винтовками без солдат? Нет, Саша, ничего у них не получится, потому что они между собой и то грызутся. Генералы стоят за «единую, неделимую», а Врангель согласился уступить пол-Украины Польше. Американцы не отдадут японцам Дальний Восток, а французы с англичанами не поделят наше Закавказье. Словом, хомяк, как в басне про лебедя, рака и щуку. Ничего у них не получится и потому, что наш мужик и рабочий не хотят ни хозяина, ни кулака-мироеда. Не хотят и не допустят! Били мы, голодные и рваные, Юденича дважды, немцев дважды, Деникина, Колчака — всех не пересчитать. Дождутся своего и остальные. Не задушить буржуям Советскую власть! Все, что есть на земле, сделано и принадлежит трудовому народу, как поется в нашем гимне:

Владеть землей имеем право,
а паразиты никогда!
Яков Лукич хорошо знал и любил ручное оружие, называя пистолеты и револьверы «стрелялками». Причем слово «стрелялка» имело у него множество звучаний. Браунинги первый номер, бульдоги и другие системы мелкого калибра назывались презрительно «дамская стрелялка». Наганы заслуживали уважительного названия «стрелялка», а маузеры, кольты и парабеллумы — почтительного.

Он мог часами рассказывать о преимуществах той или иной системы. И, понятно, наши беседы, доставлявшие обоим большое удовольствие, частенько затягивались допоздна.

Дорога домой, почти к центру города, у меня отнимала около часа. Ночного пропуска я не имел, поэтому приходилось «нажимать», и к дому я подходил запыхавшись, весь мокрый. Откровенно говоря, возвращаться поздно я побаивался не только потому, что меня могли задержать комендантские патрули. В городе было неспокойно. На окраинах снова появились мелкие банды и одиночки-грабители. Случалось, убивали. Мой путь лежал мимо кладбищенской стены, мимо домов с закрытыми ставнями — домов, из которых никто не выйдет, как бы ни взывал о помощи. Из-за заборов изредка взлаивали собаки, потревоженные стуком моих шагов. Обычно я шел по проезжей части улицы, наивно полагая, что, увидев грабителей раньше, чем они меня, успею удрать.

«Эх, было бы у меня оружие!..»

В один из таких вечеров я намекнул начальнику, что, будь у меня какая-нибудь стрелялка, тогда бы я ничего не боялся.

— А тебе разве страшно ходить домой? — улыбаясь, спросил он.

Я с волнением стал рассказывать о пустынной дороге, об убийствах и грабежах.

Начальник перестал улыбаться и спросил:

— А ты не забалуешься, если я дам тебе стрелялку?

Наверное, у меня было настолько оскорбленное лицо, что Костров понял ненужность своего вопроса.

— Ну, ладно, ладно! Ты парень серьезный и сознательный. — Он открыл сейф и достал бельгийский браунинг. Вороненые грани ствола отливали сине-фиолетовым цветом. О таком пистолете я и не мечтал. — Бери, — сказал Костров и, вынув пачку патронов, приказал: — Ну-ка, заряди!

Дрожащими руками я набил обойму, дослал ее в рукоятку и поставил пистолет на предохранитель.

— Вот и хомяк, — осуждающе покачал головой Яков Лукич. — На предохранитель автоматическая стрелялка ставится, когда патрон дослан в ствол. А то, пока ты спустишь предохранитель и дошлешь патрон, тебя сцапают, как курчонка. Понял?

— Понял, Яков Лукич! — Первый раз я назвал начальника по имени и отчеству, даже не понимая, как это вышло.

— То-то «Яков Лукич»… — Очевидно, Костров был удивлен не менее, чем я. — Сыпь домой, а завтра сдашь стрелялку лично мне. Еще запомни одно: никогда не вынимай оружие, если в этом нет надобности, а уж если вынул, то применяй с толком!

На этот раз я шел домой не торопясь. Шел не по мостовой, как обычно, а по тротуару. Браунинг, прижатый ремнем к животу, холодил кожу. В темени безлунной ночи, пропитанной запахом зацветающей белой акации, я вызывающе насвистывал мотив «Яблочка». Я был вооружен и, чего греха таить, даже хотел, чтобы на меня кто-то напал. Но… до самого дома никого не встретил.

4

Наш дом стоял на боковой улице, недалеко от центра города. Во дворе позади дома росло несколько больших деревьев, окаймленных кустами жасмина и сирени. В углу этого сада, около забора, — дощатый стол и две скамейки на вкопанных в землю столбиках. Здесь с наступлением сумерек собиралось молодое население нашего и соседних домов. Обычно вечер начинался шумными рассказами последних новостей.

Знали ребята все, что происходит в городе и уездах. Знали не с чьих-то слов и не из базарных слухов. Многие из них служили в Частях особого назначения, сформированных из коммунистов, комсомольцев и рабочих. Отряды ЧОНа вместе с Чека и милицией вели борьбу с бандитами.

Рассказы чоновцев о боевых стычках, облавах на бандитов и самогонщиков, может быть, немного приукрашенные, мы слушали затаив дыхание.

Да и кто стал бы проверять рассказчика, было ли в бою тридцать бандитов или только двое. Авторитет этих семнадцатилетних ребят, имевших служебные книжки, куда была записана винтовка с пятьюдесятью патронами, а иногда и револьвер, был среди нас очень высок. Когда кто-либо из них приходил с забинтованной рукой или головой, то на наши сочувственные вопросы: больно ли, не повредит ли ему выписка из госпиталя — раненый обычно отвечал: «Чепуха, царапина!»

Иногда в сад приходили Борода и председатель губчека Ян Вольдемарович Лембер. В нашем доме Лембер бывал часто: в первом этаже жили его мать и сестра.

Мы быстро подружились с чекистами, рассказывали им о своих делах, не стесняясь доверяли свои тайны, мечтали о будущем.

Ян Вольдемарович никогда не смеялся над нашими мечтами, как бы фантастичны они ни были. Он и сам был мечтателем, что как будто и не вязалось с его суровой работой. Даже голос у него звучалпо-другому, когда он начинал рассказывать о светлых городах из камня и стекла с садами на крышах, о фабриках и заводах, где человек будет только нажимать кнопки, о всеобщей грамотности и радости труда. Это звучало как сказка.

Рассказы Бороды были проще, но не менее увлекательны. В то время губернию терроризовали два бандита — Кузуб и Полковник. О ликвидации Кузуба Борода рассказывал примерно так: «Приехали мы на хутор впятером, а они, бандиты, нас пулеметом встретили. Сразу же ранили Костю Лаптева. Ранили в ногу. Он залег в стороне и обеспечил наш тыл. Ну, мы тоже постреляли, постреляли, — вот бы тебя туда, Саня, — а потом бросили в хату „лимонку“ и взяли двух целых бандитов и двух сильно пораненных, а один ушел в рай…»

Борода умолчал, что в этой схватке он тоже был ранен, но не вышел из боя, что это он бросил «лимонку» и, ворвавшись в дом, истекая кровью, сам скрутил считавшегося неуловимым Кузуба. Об этом и других подвигах Бороды, невероятных по смелости и смертельному риску, я узнал много позднее от его друзей.

Каждый вечер в саду заканчивался пением. Наша любимая песня была чоновская:

Вот и окопы, рвутся снаряды,
но их не боятся ЧОНа отряды!
Но, пожалуй, главным в нашем репертуаре было раздольное матросское «яблочко». В те годы его задорный, лихой мотив пели по всей стране от Балтики до Тихого океана. В простеньких злободневных куплетах этой песенки отражались самые последние события: военные, политические и местные — городские. Чаще всего мы пели про битых и еще не добитых белогвардейцев.

Эх, ты, Врангель-барон, куда котишься?
В губчека попадешь — не воротишься!
Зачастую с нами пели Лембер и Борода. Только они пели серьезные, революционные песни.

Обычно Лембер предлагал: «Кира, может, споем, а товарищи помогут?» — и, не ожидая согласия, запевал:

Вихри враждебные веют над нами…
Темные силы нас злобно гнетут, —
подхватывал Борода, а за ним и мы. Чекисты пели хорошо, их голоса красиво выделялись в нашем хоре.

Потом Лембер пел эстонские песни. Особенно нравилась нам песня о рыбаке, который ушел в море на старой дырявой лодке, чтобы отдать долг хозяину, и утонул.

Ян Вольдемарович рассказывал нам об эстонских певческих союзах, о белых ночах на Балтике.

Из сада чекисты уходили поздно. Мы провожали их до ворот.

— Вот это люди! — мечтательно говорил Яшка Шорник, ученик-масленщик с электростанции. Шорником его прозвали за умение отлично чинить футбольные покрышки. Было ему тогда семнадцать, и, конечно, никто еще не знал, что через пять-шесть лет Яшка сам станет грозой басмачества в Северных Каракумах.

Да, это действительно были люди! Они всё знали и всюду успевали. Их подвиги были для нас примером, а работать в Чека мечтал каждый из нас.

Однажды Борода сказал Лемберу обо мне: «У этого палки-махалки здорово получается стрельба по мишеням. Это тот парень, что у „чекистов“ ордер требовал». Оба рассмеялись. Лембер протянул мне руку и стал расспрашивать: давно ли я занимаюсь стрелковым делом, нравится ли оно мне.

После этого разговора я заметил, что Лембер стал интересоваться мною. Он отводил меня в сторону, расспрашивал, что я делаю после работы, что читаю, какие комсомольские поручения выполняю. Его интересовало: кем я хочу быть, когда вырасту.

Наши уединения вызывали ревнивые вопросы ребят: «О чем вы толкуете с предчека?» Однажды об этом же спросил и Борода. Вспомнив последний разговор с Яном Вольдемаровичем, я ответил:

— Кажется, о звездном небе и рассказах Киплинга.

— Что ж, Киплинг так Киплинг. Пойдем, палка-махалка, стрельнем!

* * *
В тот вечер, когда я, впервые вооруженный, возвращался домой и готов был к нападению, у наших ворот мне встретился какой-то человек, одетый в красноармейский костюм. Он стоял и, казалось, прислушивался к голосам и смеху ребят, доносившимся со двора. Увидев меня, он резко повернулся и, быстро зашагав по улице, свернул за угол дома.

Когда я проходил двором, открылось окно первого этажа — и мать Лембера громко позвала Яна Вольдемаровича из сада, сказав что-то по-эстонски. Я понял одно слово — телефон.

В саду Борода рассказывал о разгроме какого-то самогонного притона. Вдруг к столу быстро подошел Лембер.

— Кирилл, — взволнованно перебил он, — сейчас звонили из…

Он не успел договорить, как у самого забора оглушительно грохнул выстрел. Закричал Севка, стоявший рядом с Лембером. Бросился к забору, на бегу вытаскивая свой кольт, Борода. И когда он уже перелезал через ограду, раздался второй выстрел.

Меня как будто подтолкнули. Выхватив браунинг, я тоже полез через забор. Когда я уже был наверху и пытался разглядеть, что происходит в соседнем дворе, раздался третий выстрел — и пуля взвизгнула над моей головой. Я спрыгнул вниз, упал, больно зашиб коленку и локоть. Из темноты неслись крики: «Туда побег, чертов бандит! Уйдет! Уйдет!» — и голос Бороды: «Стой, стой, палка-махалка!» — а затем грянули два выстрела из кольта.

Не обращая внимания на боль, я бросился на голос Кирилла Митрофановича и догнал его у соседнего забора. Здесь была выломана доска, но протиснуться в узкую щель Борода не мог. Тогда он перемахнул через забор, а я юркнул в щель и одновременно с ним очутился по ту сторону забора.

— Ты зачем здесь? — сердито зашептал Борода. — Марш назад!

Я молча показал ему браунинг.

— Ладно, помощничек, — смягчился он и шепотом спросил: — Сарай видишь?

— Вижу.

— Ложись и наблюдай за дверью. Если кто покажется — стреляй!

Я не сразу разгадал план Бороды и поэтому удивился, когда он побежал вдоль забора к сараю, забрался на его крышу, гремя железом, протопал по ней и спрыгнул в соседний сад. Стало тихо. «Уйдет бандит садами, — подумал я, — ничего Борода в одиночку там не сможет, еще нарвется на пулю из-за дерева». Не успел я додумать, что же предпринять, как тихо скрипнула дверь сарая и в ее темном проеме появилась какая-то тень. Срывающимся от волнения голосом я закричал: «Вот он! Вот он!» — и дважды выстрелил. Тень исчезла, дверь осталась открытой, а из сарая послышались стоны и ругань.

По крыше опять затопал Борода. Спрыгнув на землю, он закричал:

— Выходи!

Из сарая тотчас ударил выстрел. Борода спокойно сказал мне:

— Саня, беги домой, узнай, что там с Яном. Скажи ему, что здесь полный порядок, управлюсь сам!

В сарае снова бухнул выстрел. Борода рассмеялся:

— Зря, парень, стараешься! Кидай наган и выходи! Тебя же перевязать нужно, кровью истечешь.

* * *
В нашем дворе Ян Вольдемарович отдавал распоряжения красноармейскому патрулю, прибежавшему на выстрелы.

Чуть отдышавшись, я доложил, что ранил бандита, что он в сарае, а Борода цел и невредим. Лембер послал красноармейцев на подмогу Бороде, потом похвалил меня за помощь матросу и вдруг спросил:

— Вы сказали, что ранили бандита? Чем?

Я показал браунинг.

— Откуда у вас пистолет? Разрешение есть?

— Нет, Ян Вольдемарович, но я…

— Давайте его мне! — строго приказал предчека. Он взял у меня браунинг и положил в карман, даже не выслушав объяснений.

От обиды и несправедливости я чуть не заплакал. Но расплакаться в присутствии Лембера? Это было бы несмываемым позором. Я сдержался. Но что я завтра скажу Лукичу?

Вскоре Борода и красноармейцы привели бандита. Он сильно хромал и стонал, а Борода приговаривал: «Ничего, ничего, палка-махалка, сейчас тебя в Чека перевяжут, а там до свадьбы заживет!»

Ян Вольдемарович отдал мой браунинг Бороде, приказал сдать его начальнику мастерских, объяснить расход патронов, а также указать на недопустимость выдачи оружия без разрешения.

У меня отлегло от сердца. Браунинг все же вернут по назначению, а Лукич едва ли осудит меня. Ведь оружие я применил не зря, не баловался. Борода похлопал меня по плечу:

— Не робь, палка-махалка. Завтра приеду и отдам пистолет, а чтоб не ругали, расскажу о твоем геройстве.

Бандит сидел на земле и громко стонал. «Придуривается», — сказал Яшка Шорник. Кто-то вынес керосиновую лампу, и мы стали рассматривать задержанного. Этого человека, возвращаясь домой, я и видел у ворот. Он смотрел на Лембера и все что-то пытался сказать, но от испуга или от боли только судорожно глотал слюну. Наконец выругался: «Все равно, тебе… собака… будет амба!»

Ян Вольдемарович только хмыкнул. И в это время Севка Копчушка, прозванный так за смуглую кожу и маленький рост, звонко запищал:

— А я этого дядьку знаю!

Бандит рванулся с земли, и не будь красноармейца, который сбил его с ног, плохо бы пришлось Севке. Чувствуя надежную защиту, Севка торжествующе выкладывал:

— Пошел я к Петьке за книжкой, а этот дядька открыл мне дверь и сказал: «Чего вас черти носят, нет Петьки дома!» — и захлопнул дверь. А я знал, что Петька дома, — он же больной. Опять позвонил, а дядька этот и говорит: «Позвонишь еще раз, ухи оборву!» Ну, я и ушел, и правильно, что ушел: такой бы мог оборвать уши, куда я против него, без пистолета…

Севка, наверное, долго бы еще распространялся, но его прервал Борода:

— А где живет твой Петька?

Задержанный снова рванулся к Севке, зарычав: «Убью, гаденыш!» — но Борода осадил его, а Копчушка важно изрек:

— Но, но! Вы не очень задавайтесь и не ругайтесь. Никто вас не боится. Это вам не на темной лестнице. Там я был без оружия, а вы в кармане за наган держались.

Неожиданное заявление Севки всех рассмешило. Борода повторил вопрос. Севка сказал, что приятель его живет на Екатерининской, номера дома не знает, а квартира семь.

У ворот зафыркал автомобиль. Это приехали чекисты. Ян Вольдемарович распорядился немедленно произвести обыск в квартире семь.

— Парень пусть покажет дом, не выходя из машины! — предупредил Лембер.

Чекисты уехали, арестованного увели красноармейцы, а ребята, порядком взбудораженные, потолковали о случившемся и разошлись по домам.

* * *
Анны Петровны не было дома. Я тщательно запер все двери и, не поужинав, лег спать. Долго ворочался на своем диване, прислушивался. Мне казалось, что кто-то ходит по кухне, пытается открыть дверь на лестницу. Все время перед глазами вставал раненый бандит, и я, сжавшись, натягивал одеяло на голову.

5

Утром на пороге мастерской меня встретил Яков Лукич.

— Все знаю, можешь не рассказывать! Мне уже звонили из Чека. Молодец, хомяк!

Вскоре появился Борода. Бросив свое обычное «здорово, палки-махалки», он прошел в кабинет начальника, а через несколько минут меня позвал Лукич. На столе лежал мой браунинг. Лукич приветливо улыбался. Борода встал, протянул мне руку и торжественным голосом произнес:

— От лица службы объявляю вам благодарность за помощь в задержании важного преступника!

Он так крепко стиснул мою ладонь, что у меня невольно выступили слезы. Я прерывающимся голосом выдавил «спасибо» и стал растирать занемевшие пальцы. Лукич и Борода заулыбались.

— Ты извини, палка-махалка, это я от души! А сейчас, если начальник разрешит, проводи меня до ворот.

Я вопросительно посмотрел на Лукича. Он кивнул головой. Мы вышли на улицу.

— Вот что, Саня, — начал Борода, — есть разговор, только тут не место. Приходи ко мне в гости. Часов в восемь. А если меня не будет, подожди. Гостиницу «Париж» знаешь?

— Знаю!

— Ну вот. Зайдешь и скажешь вахтенному, что ко мне. Подымешься по трапу — и направо, каюта пять. А если меня еще не будет, ключ под комингсом.

Я ничего не понял и широко раскрыл глаза.

— Что же тут непонятного? — удивился Борода. — Вахтенный — это дежурный, трап — лестница, а комингс — порог. Придешь, скажешь вах… тьфу дежурному: так, мол, и так, иду к Бороде. Прямо по лестнице на второй этаж, направо первая каюта — ну, комната! — номер пять. Нагнешься, возьмешь под порогом ключ. Садись, читай, а если захочешь есть — полезай в рундук, там хлеб, сало…

Что такое рундук я тоже не знал, но про себя решил: скорее умру с голоду, но не стану спрашивать, что это такое.

* * *
В гости к Бороде я направился в семь часов. На захламленных улицах, носивших еще дореволюционные названия: Всехсвятская, Дворянская и даже Жандармская — повсюду следы зимних боев: много сгоревших и полуразрушенных домов, витрины магазинов, заколоченные досками, разбитые уличные фонари, оборванные провода и груды битого кирпича. Неподалеку от гостиницы, на противоположных углах главной улицы, помещались два иллюзиона (так тогда называли кинотеатры) — «Рекорд» и «Паласс». Возле них толпились мальчишки, торговавшие поштучно папиросами и махоркой. Они громко выкрикивали:

— А вот кому «Египетские»!

— А вот кому махорочки! Кременчугскую крупку на одну закрутку!

Папиросники затевали шумную возню вокруг каждого покупателя. Изредка по улицам проезжали извозчики, их здесь называли «фурками». Лязгая цепями, промчался грузовой автомобиль с полным кузовом красноармейцев. Ощетинившийся во все стороны штыками, грузовик походил издали на громадного ежа.

На улице стало темнеть.

Покрутившись возле «Парижа» еще минут пятнадцать, я сверился по часам в витрине часовщика и ровно в восемь толкнул тяжелую дверь.

Когда-то гостиница считалась лучшей в городе. При деникинцах в ней размещался армейский штаб. Во время зимних боев здесь засела и бешено сопротивлялась группа офицеров-контрразведчиков. Сейчас от былой гостиничной роскоши остались расколотые мраморные ступени парадной лестницы, разбитые зеркала в вестибюле и на лестничных маршах и ободранная хрустальная люстра огромных размеров. Единственная лампочка едва освещала вестибюль.

Вдоль лестницы, по стенке в щербинах от пулевых пробоин, были расклеены какие-то объявления и плакат с изображенным на нем красноармейцем, прокалывающим штыком генерала в черной черкеске. Поперек плаката красной краской было написано: «Добить Врангеля!»

Я постучал в «каюту» номер пять. Никто не отвечал. Тогда я нашел ключ и открыл дверь. В комнате было темно. На подоконнике стояла керосиновая лампа. Я поискал спички, но не нашел их, уселся на подоконник и, задумавшись о предстоящем разговоре, незаметно задремал.

Разбудил меня громкий смех. Горела электрическая лампочка. Посреди комнаты с большим чайником в руках стоял Борода.

— Чудак ты, палка-махалка! Чего же не зажег свет?

Он распахнул дверку письменного стола, достал хлеб, сало, несколько кусочков сахару, две кружки и, отодвинув в сторону стопку книг, разложил на листе оберточной бумаги это великолепное угощение.

Пока он по-хозяйски хлопотал, я просмотрел книги. Кроме знакомых мне учебников — алгебры, геометрии и географии, здесь были «Государство и революция» В. И. Ленина, «Россия в цифрах» Рубакина, «Западня» Эмиля Золя на французском языке и пухлый, зачитанный томик рассказов Конан-Дойля. Я бегло полистал его, а Борода, как бы оправдываясь, объяснил:

— Вот, понимаешь, взял почитать. Думал, найду что-нибудь полезное для работы. Пишет занятно, но нам неподходяще: Шерлок, да и доктор, конечно, люди храбрые, а учиться у них нечему. Разве только наблюдательности.

Я не был согласен с ним, но промолчал.

За чаем Борода расспросил, что я делаю в свободное время, а когда узнал, что я оставил школу, вдруг накинулся на меня:

— Работы впереди — ой, ой сколько! Успеешь еще поработать! Да и работать грамотному интереснее. Эх, мне бы годика два-три поучиться! Понимаешь, палка-махалка, нет времени даже газеты читать! Вон сколько их набралось! — Он кивнул в угол комнаты, заваленной пачками газет. — А все бандиты треклятые.

Обычно Борода рассказывал о себе скупо, но в тот вечер много поведал о своей жизни.

Родился он на Дону, в казачьей станице. Его родители были не казаки, а «иногородние» — так называли в станицах приезжих и ремесленников. Мать его умерла рано. Отец, слесарь-механик, круглый год ездил по хуторам и станицам, чинил двигатели, ружья и швейные машинки. Когда Кирилл подрос, отец стал брать его с собой «на выучку»… В одной из станиц разъяренный бык насмерть забодал отца. Похоронив его, Кирилл продал скудное имущество — лошаденку, слесарный инструмент — и подался к морю, о котором был много наслышан. Все лето он батрачил с рыбацкой ватагой на Азовском море, а осенью попал в Одессу. Там устроился юнгой на грузовое судно, которое плавало на линии Одесса — Пирей — Марсель.

«Это был поганенький самотоп, — рассказывал Борода, — больше чинился, чем ходил. Случалось нам в Марселе простаивать месяцами. Вот там-то, палка-махалка, я и выучился читать и говорить по-французски».

В начале 1914 года Кирилл Митрофанович был мобилизован и направлен на Балтийский флот.

С Яном Вольдемаровичем Борода познакомился, еще когда служил на минном тральщике в Кронштадте. Лембер, рабочий-электрик, в то время был партийным агитатором на морском заводе. Еще до революции он рекомендовал Бороду в партию. В октябре 1917 года по призыву Ленина Борода с отрядом матросов прибыл в Петроград для охраны Смольного. Выполняя приказ Свердлова, занял помещение Петроградского телеграфного агентства, потом штурмовал Зимний дворец. А вскоре после Октябрьской революции, в декабре, Кирилла Митрофановича направили во Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию.

— Я, палка-махалка, когда пришел на работу в Чека, там всего народу человек тридцать — сорок было, а врагов в Петрограде — тысячи, — не без гордости сказал матрос. — В Питере я снова встретился с Лембером. Он уже работал в Чека. — Глаза Бороды заблестели. — Ты знаешь, какой он человек? Всего о нем не расскажешь! Скажу откровенно: такого еще не встречал! Бесстрашный, честный, дни и ночи работает. О себе и не думает. А в свободные минуты книгу пишет. Да, да, книгу! Уже написал во-от столько! — Борода показал на добрую четверть выше стола. — О чем пишет? Никому не говорит, никто не знает. Может, о том, как мы сейчас живем, а может, о том, как будем жить. Ты ведь слыхал, как он рассказывает о будущем? Я так прямо и вижу, как все сбудется. Да, за это можно идти на риск, на смерть. — Он прошелся по комнате. — Заболтался я, а о главном чуть не забыл. Приглядывались мы с Яном Вольдемаровичем к тебе, и появилась у нас такая думка. Хотим приспособить тебя на работу в Чека. Как ты на это смотришь?

У меня даже мурашки по спине забегали, и, очевидно, я сильно покраснел. Борода спросил:

— Чего краснеешь? Не хочешь или испугался?

— Нет, нет! — пробормотал я, еще не придя в себя от неожиданности — Я, конечно, согласен, если, если… смогу.

— Смогу, не смогу — это, палка-махалка, разговор не комсомольский. Захочешь — сможешь! Парень ты грамотный, смелый, а что будет не под силу, помогут товарищи. Будешь работать со мной — в обиду не дам. А что знаю — тому научу! — И, не дав мне опомниться от удивления, стал рассказывать: — Сегодня Ян Вольдемарович утвердил план одной операции и разрешил взять тебя в помощники. Если ты, конечно, палка-махалка, не возражаешь и… не будешь краснеть. — Он подошел ко мне. — Ну, так как? По рукам?

— Согласен! — взволнованно сказал я и протянул ему свою руку, решив, как бы крепко он ни пожал ее, не подавать виду и не морщиться. Но Борода очень осторожно, даже нежно пожал мою руку.

— Все, что от меня услышишь или от чекистов, никто не должен знать, кроме тебя. Да и вообще: чем меньше будешь болтать, а больше слушать, — только на пользу. — Это были первые азы чекистской грамоты, которой начал обучать меня Борода. — Ты слыхал о банде Полковника, или Меченого?

Я кивнул головой. Еще зимой я наслушался от Катри всяких небылиц об этой банде и о том, что у Меченого всегда наготове несколько тысяч казаков с пушками и пулеметами, и что он ждет лета, чтобы начать наступление и перебить на Украине всех большевиков.

Борода рассказал, что главарь банды, по фамилии Аркадьев, полковник царской армии, служил у Деникина, но не успел удрать.

Немногочисленную, хорошо вооруженную банду Аркадьева неоднократно настигали красноармейские и чоновские части, но она, не принимая боя, рассеивалась, а через некоторое время появлялась в другом уезде.

— Так вот, палка-махалка, попробуем-ка мы с тобой взять этого Полковника живьем. Что смотришь?

Неожиданностям сегодня не было конца.

— Вы, наверно, шутите?.. Как же… вы… да я, да еще живьем… Что же, он так просто сдастся?

— Какие шутки! — воскликнул матрос. — Я тебе дело говорю! Слушай!

Оказывается, в ту ночь, когда Севка вызвался быть проводником, чекисты застали в квартире номер семь подозрительных людей. Один сразу сдался, а второй стал отстреливаться и был убит. Это были офицеры-курьеры Врангеля, посланные к Аркадьеву. Везли они важные документы и распоряжение доставить Полковника в Мариуполь для организации восстаний в наших армейских тылах.

— Ясно теперь, палка-махалка? — подмигнул Борода. Мне еще ничего не было ясно, но я кивнул, а Борода продолжал — Попробуем сами доставить Полковника, только не в Мариуполь, там он ни к чему, а к нам в Чека. Я буду за того сдавшегося офицера, а ты за хлопчика при моих конях.

— А второй офицер?

— Правильный вопрос, палка-махалка! Так его же застрелили, а я, слава богу, уцелел. Понял? — Борода принял мое молчание за согласие и добавил: — Если понятно и не дрейфишь, с завтрашнего дня начинается подготовка. Тебе нужно научиться запрягать, распрягать и править парой коней. Стрелять из пистолета ты должен так, чтобы все сто в яблочко.

— Как так сто? — удивленно спросил я. — Вы же сказали стрелять из пистолета, а они, самое большее, десятизарядные.

— Ты чего ухмыляешься? Думаешь, что я в оружии меньше твоего разбираюсь? Сто — это сто процентов. Соображать надо! А когда все усвоишь, поедем за Полковником.

«Ничего себе, — подумал я, — поедем за Полковником! Как будто это так просто». Наверно, у меня было очень удивленное лицо, и Борода тотчас заметил:

— В нашем деле никогда не удивляйся, даже если происходит удивительное. Нам, брат, предстоит сыграть трудный спектакль, и не для дураков! Репетировать не придется, нужно хорошенько подготовиться. А скажи, палка-махалка, как у тебя дело с иностранными языками? По-немецки говоришь?

— Нет! Мы в гимназии язык врагов не изучали!

— Ну и дураки. Думали, что этим Вильгельма запугаете? — Борода усмехнулся. — Был у нас на тральщике боцман, так он рассказывал такую байку. Погналась лисица за сусликом, а он в норку юрк… и сидит. Сидит полчаса, сидит час, вдруг слышит: где-то далеко лает собака. Вот лай ближе, ближе, вот уже у самой норы, и вдруг стал удаляться. Думает суслик: «Ага, собака погнала лису, — значит, можно выходить!» Вылез, а лиса его — цап! Сожрала да и говорит: «Вот хорошо, что учила иностранный язык!» — Борода выдержал паузу, потом спросил: — Понял что к чему? Ну, а как вы относились к союзникам? Французский знаешь?

— Понимаю, но говорю плохо. — И кое-как слепил фразу на французском.

Борода кивнул головой и тоже сказал по-французски.

— Ничего, сойдет! Мы будем практиковаться в дороге, это будет и мне на пользу.

Борода говорил по-французски с легким акцентом, но ничуть не хуже наших гимназических «аристократов», обучавшихся дома у французских учителей.

Пока мы беседовали, стало совсем темно. Кирилл Митрофанович спустился со мной вниз и по телефону вызвал из Чека бричку. Когда подъехала бричка, он приказал вознице: «Отвезешь этого палку-махалку домой, да так, чтоб его не зацепили комендантские патрули». Затем подсадил меня в бричку и шепнул: «О разговоре никому ни полслова!»

Ехал я домой совершенно ошеломленный. Предстоящая работа в Чека, подготовка на «хлопчика при конях», рискованное «путешествие» — все это казалось фантастикой. Для своей будущей роли я подходил., пожалуй, только ростом. Выглядел я не старше двенадцатилетнего.

Наутро меня вызвал Лукич. Он сказал:

— Слушай, хомяк, — «хомяк» звучало доброжелательно, — тут звонили из Чека и просили отпускать тебя с работы в два часа. Видно, вы чего-то с Бородой затеяли?

Я пожал плечами. Лукич обиделся.

— Ох, уж эти секреты! — сказал он. — Я человек не любопытный, только думается, могли бы мне сказать, зачем ты им понадобился. Тебя не спрашиваю: знаю — все равно ничего не скажешь.

И я ничего не рассказал Лукичу, хотя очень хотелось. Я еще не верил своему счастью, но помнил слова Бороды: «никому ничего!»

После полудня за мной явился красноармеец и отвез на конный двор. Здесь конюх Степан Букин стал знакомить меня с бесконечным количеством ремней, пряжек и ремешков, составляющих конскую сбрую. С этого началась моя подготовка к операции, которую Борода назвал «Тачанка». Часа через два приехал Кирилл Митрофанович и тут же раскритиковал метод моего обучения. Он сказал:

— Начинать надо с коней. Пошли на конюшню!

В полусумраке крепко пахло конским потом и дегтем. В дальнем углу звенел цепью и громко ржал жеребец Выстрел, на котором ездил предчека. Борода завернул в первый денник, где стоял здоровенный конь Маркиз, похлопал его по крупу и, обращаясь ко мне, прокричал:

— Заходи!

Легко сказать — заходи. Мне мгновенно представилась картинка из детской книжки: конь, очень похожий на Маркиза, лягает волка, и тот летит в кусты с раскроенной головой. Маркиз в это время переступил с ноги на ногу, показав страшной величины копыта, обросшие мохнатыми щетками волос.

— Давай, давай, не бойся! — подбодрил матрос.

Я боком, прижимаясь к стенке, юркнул в денник. Маркиз скосил на меня огромный выпуклый глаз, пошевелил губами и, не обнаружив во мне ничего интересного, занялся сеном.

— Отвязывай и выводи! — приказал Борода.

Отстегнув цепь, я не знал, что делать дальше. Конюхи хохотали, а Борода гремел:

— Пять, пять его назад! Не за цепь, бери за оголовье да покрикивай на него!

Дрожащими руками я взялся за оголовье. Свирепая морда Маркиза нависла прямо надо мной. Отступал он неохотно, мелко перебирая ногами.

— Подбери цепь! Да не туда заворачивай! — кричал Кирилл Митрофанович, потому что я завернул коня не к выходу, а в глубь конюшни.

Под дружный смех конюхов я наконец вывел Маркиза во двор. Борода распорядился отвести его обратно и привязать. В денник Маркиз шел охотно, даже подталкивал меня в спину и пытался положить морду мне на голову. Пристегивая цепь, я с ужасом слушал, как Борода намечал конюхам программу моей дальнейшей учебы: тут была и запряжка, и проездка, и мытье лошадей. Со мной Кирилл Митрофанович заговорил на улице:

— Для начала неплохо, а вот коня ты боишься. Это нужно перебороть. Работай, палка-махалка, старайся, наше время подходит…

Я старался, как мог: стрелял из браунинга по мишени, запрягал, распрягал — постигал, по словам Степана, «разницу между уздечкой и недоуздком».

Каждое ученье заканчивалось выездом на паре. Раньше мне казалось, что править лошадьми нетрудно, что тут особенного? Сел, разобрал вожжи, взмахнул кнутом — и поехали! Но оказалось совсем не так. При поворотах лошади норовили въехать на тротуар или тянуть вразнобой. То поворачивала правая, а левая шла прямо, то наоборот. Случалось, что обе сталкивались мордами и, затоптавшись на месте, останавливались. Степан сердился:

— Больше гробить коней не дам, даже если прикажет предчека.

Но приходил Борода, проверял мои успехи, хвалил Степана, и я продолжал «гробить» коней.

Две недели обучали меня «кучерскому делу». За это время Борода несколько раз приходил то в конюшню, то на стрельбище, смотрел, как я стрелял из пистолета, делал замечания, но о предстоящей операции будто забыл. Мое любопытство росло значительно быстрее, чем кучерское мастерство, но я молчал, ничего не спрашивал. Это, как я потом узнал, был экзамен на мою выдержку.

Спустя дней десять на конный двор пришел Борода. Был он необычно хмур. Посмотрев на мою езду, сел в бричку и велел везти его за город.

— Давай рысью, — скомандовал он, едва мы выбрались из города на немощеную дорогу. Бричка запрыгала по ухабам. — А теперь галопом!

Бричку кидало из стороны в сторону, а Борода покрикивал:

— Давай! Давай! Прибавь кнута, да не ослабляй вожжи!

Проскакали мы так версты две, а потом Борода приказал свернуть с дороги, и мы, не снижая скорости, понеслись по кочковатому полю.

— Переходи на рысь! — скомандовал Кирилл Митрофанович.

На рыси бричку трясло еще больше.

— Шагом! — разрешил Борода, когда мы подъехали к роще. Я остановил взмыленных лошадей. Борода спрыгнул на землю, чтобы поразмяться. По всему было видно, что он доволен.

— Только в другой раз, — посоветовал он, — по полю скачи зигзагом. Если будут стрелять вдогонку, труднее в тебя попасть. Разнуздай, пусть кони остынут, а нам поговорить надо.

Я быстро управился с лошадьми и с трепетом приготовился слушать.

— Ну, палка-махалка, — начал Борода, — поздравляю! С сегодняшнего дня ты зачисляешься младшим сотрудником губернской Чека, конечно, с испытательным сроком. Через два дня поедем за Меченым. Крутится он где-то между трех дальних уездов по хуторам. Добираться будем кружным путем, с юга, из Екатеринослава.*["34] По пути у Полковника везде заставы и агентура, а нужно, чтобы они тачанку засекли как можно дальше от нашей губернии. Помогают нам екатеринославские чекисты. Они там уже все приготовили. До Екатеринослава поедем поездом. Ты сегодня своих предупреди: мол, едешь в командировку в Харьков, недели на две. Да не забудь прихватить свой браунинг и побольше патронов.

— Товарищ Борода, а как вы покажетесь в уездах? — не вытерпел я. — Там же вас за сто верст узнают!

Кирилл Митрофанович погладил свою пышную бороду и вздохнул:

— Придется с ней расстаться, а фамилия моя вовсе не Борода, а Бардин. Бородой меня назвал Феликс Эдмундович Дзержинский. Когда мы ехали на Украину, он собрал нас у себя. Посмотрел на меня, погладил свою бородку и говорит председателю ВУЧКа*["35] Лацису: «Вот, Мартын Янович, какие мощные бороды заводит наша смена, получше наших. Будем надеяться, что и дела у них пойдут не хуже. Верно, товарищ Борода?» После этого ребята меня по-другому и не зовут. Случается, что и в документах так пишут. Ты не беспокойся: бороду свою сбрею — никто не узнает. И тебя так обработают, что сам себя не узнаешь. Чуб твой срежем начисто. Переоденем, сменим тебе биографию, — Борода улыбнулся. — А теперь слушай и запоминай, кто ты такой! Фамилия твоя Сараф, зовут Александр. Саша. Лет тебе, — Борода посмотрел на меня, как бы определяя возраст, — лет тебе двенадцать, двенадцать с половиной. Едешь со мной из Ростова. Семья твоя…

Из его рассказа я узнал, что мой «отец», грек по национальности, — крупный табачный фабрикант, зовут его Ксенофонт Апостолович, что у меня есть старший брат — врангелевский офицер. Жили мы до 1918 года в Петрограде, а с весны 1919 года — в Ростове, в гостинице. Когда «отец» бежал с деникинцами в Крым, мы с «матерью» болели тифом и лежали в больнице. «Мать» умерла, а я выздоровел, но осталось осложнение — глухота. После больницы меня приютили добрые люди, и жил я вблизи Ростова. По просьбе моего «отца» и по приказанию самого Врангеля меня разыскали и вот теперь должны доставить в Крым.

— Как же так, Кирилл Митрофанович, я ведь в Ростове не был, ничего там не знаю…

Борода минуту подумал.

— Ну, и что ж, что не был. А когда, собственно говоря, ты мог познакомиться с Ростовом? В городе все время было неспокойно, «мать» никуда тебя не пускала. Потом — больница. А после больницы ты ведь жил на хуторе. Кстати, там и выучился обращаться с конями. А вообще, — посоветовал Борода, — при случае своди разговор больше на Питер. За свою биографию не беспокойся, все правда, как я сказал, только настоящий Саша Сараф помер вместе с матерью.

— Кирилл Митрофанович, а как же я буду глухой?..

— А что тут особенного? — пожал плечами Борода. — Ты ведь не совсем глухой, а только плохо слышишь. А глухота тебе очень пригодится. Если что спросят, ты раз пять переспроси: «Что? А? Плохо слышу!» Пока тебе будут повторять вопрос, обдумаешь ответ. А может случиться, что поспрашивают, поспрашивают да и отвяжутся. Кроме того, при глухом иногда говорят не стесняясь, и можно услышать кое-что интересное. Насчет твоей глухоты все подтверждено медициной и заверено печатью.

Борода достал из кармана бумажку и протянул ее мне.

— Возьми, это будет тебе вместо паспорта!

В справке, выданной ростовской городской больницей, было напечатано, что Сараф Александр болел сыпным тифом и находился в больнице с декабря 1919 года по март 1920. Выписан в связи с выздоровлением. Остаточные явления (осложнение) — частичная глухота.

— Все понятно? Все запомнил? — спросил Борода.

— Все, товарищ начальник!

— Повтори!

Я повторил и поинтересовался:

— А кем будете вы?

— Для Полковника я есаул первого Донского полка Гурдин Павел Афанасьевич. По документам — советский работник, нахожусь в командировке, а служу в Ростове. — Он достал и показал удостоверение на имя Гурдина Павла Афанасьевича, уполномоченного Северо-кавказской конторы по сбору для переработки лекарственных растений и командировку с указанием пунктов, где Гурдин должен был организовать пункты сбора трав.

На обратном пути Борода сказал:

— Знаешь, Саня, у нас в Чека большое горе. Погиб Костя Лаптев.

— Это тот, что тогда был у вас в кабинете?

— Он. Геройски погиб Костя. Поехал с милиционером и нарвался на бандитскую засаду. Милиционер ускакал, а Костю ранили… Взяли его бандиты раненого и живым закопали в землю. — Борода тяжело вздохнул. — Ох, добраться бы мне до той банды!..

6

Поезд, на котором мы ехали в Екатеринослав, застрял на полпути. Борода, оставив меня на перроне какого-то полустанка, ушел, как он сказал, «поискать дружков, чтоб помогли».

У меня сложилось впечатление, что, попади он на Луну, то и там через несколько минут будет хлопать по плечу лунного жителя и кричать: «Ты, палка-махалка, будь другом, не откажи!..» Так было и здесь. Появился Борода с двумя матросами. Пересмеиваясь, они вспоминали какого-то Кузю-барабана. Проводив нас до конца перрона, один из матросов распрощался с Бородой, а другой подошел с нами к небольшому, из четырех вагонов, составу.

— Стой! Кто идет? — окликнул часовой.

— Свои, свои! — отозвался наш провожатый и постучал в дверь последнего вагона. — Открой, Бабкин! — Дверь приоткрылась. — Посади товарищей в мою каюту, — приказал матрос и зашагал к паровозу.

Нас устроили в двухместном купе.

Вскоре матрос возвратился, поставил на стол чайник и кружки, потом протянул Бороде большую банку консервов.

Борода взял банку и, покрутив ее в руках, спросил:

— А это что за чудо?

— Бери-бери! — угощал матрос. — Консервы вкусные, трофейные. — Неожиданно он повернулся ко мне: — Вот ты какой, Киркин помощник! Я думал, ты побольше. Мало, видно, каши ел?

— Мало, Егор, — вмешался Борода. — Саша из Питера. Не очень-то там разъешься! Отца беляки убили. А что мал ростом, так это не такой уж грех. Парень храбрый, испытанный и стреляет здорово.

Моряк недоверчиво посмотрел на меня.

— А ты, салага, не дрейфишь?

— Страшновато, но я не один, я ведь с Кириллом Митрофановичем! А вообще, — добавил я, — стараюсь об опасности не думать.

Егору, видимо, понравился мой ответ.

— Ты, браток, в одном неправ. Думать об опасности, конечно, надо. Но только о том, как ее отвести. А страх перед опасностью есть у каждого живого человека. Страх — это не трусость! Его можно в себе подавить, а вот трусость — с ней ничего не сделаешь. Правильно говорю, Кира?

Борода кивнул и пододвинул мне банку консервов.

— Ешь, Саня, а мы с Егором поболтаем.

Они стали вспоминать товарищей. То и дело слышалось: «Убит, погиб, расстрелян беляками». Назывались фронты, от Черного моря до Тихого океана.

— Осталось нас, дружков с тральщика, если по пальцам считать, одной руки хватит, — печально сказал Борода.

— Геройские ребята погибли, — вздохнул Егор.

Поезд стал замедлять ход. Матрос посмотрел в окно.

— Подъезжаем. Ну, Кирюха, — они обнялись, — так держать!

— Есть так держать! — ответил Борода.

— Прощай, салага, береги своего начальника! — протянул мне руку Егор и вышел из купе.

— Кто он? — полюбопытствовал я.

— Сослуживец мой по минному тральщику, рулевой. Работает порученцем у Дзержинского, а здесь он начальник охраны замнаркомвоена, да, наверно, еще какое-нибудь задание имеет.

На станции наш состав еще долго маневрировал, пока не остановился на запасных путях. Когда мы вышли на перрон, вокзальные часы показывали три часа. Борода позвонил по телефону. Из Чека за нами прислали бричку и отвезли на квартиру.

А на следующий день начался маскарад. Утром, после завтрака, пришел парикмахер. Он сбрил Кириллу бороду и сделал ему залихватскую прическу «бабочкой». Пышные усы превратились в тоненькие стрелки-усики, закрученные вверх. Лицо Кирилла стало настолько смешным, что я не выдержал и рассмеялся.

— Ты брось ржать, лучше скажи: похож или не похож я на себя? — приосанился Борода.

— Что вы, только по костюму да по голосу можно узнать!

— Это еще не все. Сейчас за тебя возьмемся. Товарищ мастер, сделайте ему больничную стрижку, как стригут санитарки. Знаете такой фасон? — И он сделал волнообразное движение рукой.

Мастер понимающе кивнул головой, и через несколько минут моя гордость — длинноволосая, пышная прическа — хлопьями лежала на полу, а из зеркала смотрело смугловатое уродище, остриженное под барана. Теперь уже Кирилл стал смеяться. Он хлопал парикмахера по плечу и приговаривал:

— Ай да мастер! Да ты просто артист. Тебе б в театре работать!

Напустив на себя полное безразличие, я смотрел, как парикмахер складывает свой инструмент. Едва он ушел, Борода перестал смеяться, обнял меня и ласково сказал:

— Ты прости меня, Саня, я ведь не со зла смеялся. Не огорчайся. А что волосы?.. Тьфу! Через месяц другие вырастут, получше. Была бы голова цела. Вот о чем нам думать надо.

Мне стало как-то невыразимо тепло. Был я тогда очень одинок. Мать писала редко, Самовар присылал с фронта записки телеграфного содержания: мол, здоров, скоро домой, пиши, как идут дела. Поэтому ласка Бороды, к которому я относился почтительно и по-мальчишески влюбленно, меня потрясла. У меня невольно выступили слезы. Борода заметил их, но, видно, понял мое состояние и отвернулся. Потом сказал:

— Теперь, Саня, давай одеваться.

Он вытащил из-под кровати два мешка и высыпал на пол их содержимое.

Чего тут только не было! Кирилл Митрофанович подобрал мне невероятную рванину: косоворотку, застиранную и залатанную в нескольких местах, брюки некогда серого цвета, с коричневыми заплатами на коленях. Еще в худшем состоянии была обувь. Осмотрев несколько пар ботинок, я выбрал себе опорки от сапог. Хотя они спадали с ног, зато имели целую подошву.

Борода неодобрительно покачал головой.

— Дали тут ребята маху, не угадали.

— Ничего Кирилл Митрофанович, сойдет! Мне ведь не танцевать и не пешком ходить, — ответил я и стал примерять картуз с переломленным и сшитым проволокой козырьком.

— Как знать, Саня. Все может случиться. Может, танцевать придется!

Себе Борода подобрал синие галифе, потертый офицерский френч коричневого цвета, фуражку-керенку, а поверх надел брезентовый плащ с капюшоном. Потом достал из спичечного коробка два крестика: серебряный, на замусоленном шнурочке дал мне, а позолоченный, на цепочке надел сам. Затем аккуратно сложил нашу одежду в один из мешков и сказал:

— А сейчас, Саня, пойдем смотреть наш экипаж.

Мы шли по улицам, и мне казалось, что на нас все смотрят, вернее — на меня. Борода же ничем не выделялся среди прохожих.

На окраине города, в маленьком домике, стоявшем в переулке, нас ждали два товарища. С ними Борода тотчас же стал обсуждать маршрут нашей поездки. Маршрут составлялся с таким расчетом, чтобы деревни проезжать в дневное время, а ночевать в поле или в лесу: так безопаснее. Весь маршрут, примерно двести пятьдесят — триста верст, Борода рассчитывал проделать за пять — шесть дней. Один из товарищей сказал, что нельзя делать более тридцати верст в день: «Дорога неважная, кони заморятся и подобьются». Борода возразил: «Это ничего, что кони подобьются, так даже правдоподобнее будет: мы же едем из-под Ростова, а это вдвое дальше. Нам нужно объездить как можно больше хуторов и деревень и намозолить глаза тачанкой».

Товарищи указали пункты, где следует быть поосторожней, сообщили несколько адресов и передали Бороде какие-то документы. Кирилл внимательно просмотрел их и спрятал в карман.

— Какие будут у вас пожелания или претензии, товарищ Бардин? — спросил один из чекистов.

— Претензий, товарищ Капустин, нет. Спасибо за помощь. А просьба одна — дообмундировать Сашу: пиджак или свитку нужно ему и обувку другую. А за остальное еще раз спасибо.

Капустин очень внимательно осмотрел мой наряд и задал несколько вопросов: не трушу ли я, понимаю ли задачу и ответственность. Прощаясь с Бородой, сказал: «Рискованный вы человек, товарищ Бардин! Очень рискованный!» Мое участие в операции он явно не одобрял.

Товарищи ушли, а на пороге, к моему удивлению, появился Степан — конюх, обучавший меня конному делу.

— Здравия желаю, товарищ начальник! Здорово, Сашко!

— Здравствуй, Букин! Где же твое хозяйство?

— А, здесь, во дворе, все готово!

Мы вышли на большой двор и увидели тачанку с расписанной цветами спинкой, широким, обитым кожей сиденьем и откидной скамеечкой. Сзади к тачанке был приделан сундук.

— Здесь, товарищ начальник, самое главное! — Букин открыл сундук, нажал что-то внутри и осторожно вынул дно, под которым было другое. Хорошо пригнанное фальшивое дно можно было обнаружить лишь в том случае, если бы кому-то вздумалось произвести обмер сундука. Борода несколько раз вставил и вынул дно.

— Молодец, Букин, — похвалил он. — А где кони? — Когда Букин вывел из сарая пару невзрачных лошадок, Борода недовольно крякнул: — Ну и ну! Так это же не кони, а котята! Куда им по пятьдесят верст в день? Эх, Букин, Букин, хороший ты парень, а в конях до сих пор не разбираешься! Товарищ Капустин коней видел?

— Видел, товарищ начальник, и даже очень хвалил. Тут уж вы сами ошиблись. Кони-сибирки, им в день хоть сто верст — и то нипочем!

Борода стал внимательно осматривать лошадей. Делал он это очень старательно: лазил им в рот, дул в глаза, щупал ноги.

— Ладно, сибирки, так сибирки! Лишь бы до Сибири недовели, — невесело сказал Кирилл. — Ну, что ж, Букин, теперь тащи багаж!

Конюх вынес из сарая небольшой мешок и клок мочалы. В тайник, на мочалу, он аккуратно уложил шесть гранат-лимонок и пучок узких ремешков-ушивальников из сыромятной кожи. Сюда же уместились кольт Бороды, мой браунинг и запасные вожжи. Поверх крышки тайника Букин набросал тряпок, обрывки веревок, положил солдатский котелок и две деревянные ложки.

— Правильно, Букин! Пригодится — водицы напиться, а случись щи, так не лаптем хлебать, — похвалил Борода.

В тачанке был еще один тайник. Отвинтив железный лист на задней стенке тачанки, Борода спрятал туда плоский, завернутый в газету пакет и, поставив лист на место, затер головки винтов грязью. На мой вопросительный взгляд сказал: «Здесь самая главная наживка для Полковника!»

Ближе к вечеру Букин притащил две попоны, ватную телогрейку, которую он называл «спинжаком», и несколько пар обуви. Из них я выбрал разношенные, но целые солдатские бутсы.

Позднее к нам пришел смуглый здоровяк в кожаной фуражке и матросском бушлате. Увидев его, Борода радостно закричал:

— Кого я вижу? — И они долго хлопали друг друга по плечам, выкрикивая:

— Жив?

— Куда же мне деться?

— А мы тебя уже не раз хоронили!

— Вот черти!

Оба очень жалели, что нет времени поговорить. Матрос принес сверток с едой, который прислал Капустин.

— Ну, бывай здоров, Кира! Береги себя! — Друзья обнялись и расцеловались. Напоследок матрос протянул мне руку: — Смотри, салага, не очень-то лезьте с Кирилкой на рожон!

— Ладно, ладно! — ворчал Борода. — Еще один советчик-воспитатель на мою голову.

7

Выехали мы ночью. Я угрелся в своем «спинжаке» и подремывал. За темное время мы отмахали от Екатеринослава больше тридцати верст, а нашим сибиркам было хоть бы что: они даже не взмокли.

На восходе солнца мы прибыли в большое село. Хотя Борода был здесь впервые, он уверенно проехал по широкой улице и свернул в переулок. Возле большой хаты с затейливо выкрашенным фасадом и ярко-зелеными ставнями остановил тачанку, передал мне вожжи и вошел во двор. Спустя некоторое время он появился с пожилым мужиком, открыл ворота, велел мне заезжать, распрягать и кормить сибирок.

Вскоре нас пригласили на чай. За столом Борода разливался соловьем о привольной жизни на Дону, расспрашивал о возможностях сбора и закупки трав, шутил и быстро расположил к себе хозяев. А когда он несколько раз недоброжелательно отозвался о Советской власти, то хозяин стал словоохотливее, и глаза его, ранее настороженные, подобрели.

Часа два продолжалась задушевная беседа. Потом Борода спохватился. «Надо ехать», — сказал он. Все встали. Я пошел запрягать сибирок, хозяин стал помогать мне, а Борода на ходу досказывал хозяйке, дородной бабе лет пятидесяти, что-то о способах лечения коровьих болезней.

Помогая мне, хозяин несколько раз пытался узнать:

— А хто ж вин такий, твий хозяин: чи ахвицер, чи що?

Я делал вид, что не слышу, и не отвечал, а он не возвышал голос, боясь, что Борода услышит расспросы.

Расстались хозяева с Бородой друзьями. Они ни за что не хотели брать денег за угощение, а хозяин дал адрес своего кума и побратима, проживающего в тридцати верстах по пути нашего маршрута.

Когда мы съезжали со двора, хозяйка несколько раз перекрестила нас. Борода был доволен.

— Первый узелок завязался, — сказал он, имея в виду полученный адрес.

— Все хорошо, только уж очень вы про Советскую власть…

— А что же, по-твоему, я должен был перед этим кулачьем агитацию разводить и себя раскрывать? Нет, брат, так дела не делаются. Придется, может, еще и не такое говорить…

* * *
Солнце стояло еще высоко, когда мы приехали в указанное село. Кум — точная копия кулака с плаката РОСТА*["36], выслушав привет от своего побратима, принял нас как родных. Стол ломился от всевозможных закусок и самогона.

Борода выпил всего один стаканчик, сославшись на «печеночную болезнь», и снова стал плести байки. На меня же никто не обращал внимания. После ухабистой дороги и плотного обеда мне хотелось спать, и, не дождавшись прихода «сусидей», которых пригласил хозяин, чтобы познакомить с интересным гостем, я поблагодарил хозяйку, перекрестился на образа, как учил Борода, и пошел «до коней». Свернувшись калачиком на заднем сиденье тачанки, я мгновенно уснул.

Уже смеркалось, когда Борода разбудил меня. Рядом с ним стоял хозяин и несколько «сусидей». Все они опробовали явно не по одному стаканчику самогона и в один голос уговаривали нас переночевать.

— А то не дай бог, если в такой поздней дороге повстречает вас лихой человек, — говорили они.

Борода заинтересовался:

— А что, такие водятся?

— Да бывают: и от Махно, и от Маруси, — сказал хозяин.

— Маруся и Махно теперь в Крыму, а тут бывают только повстанцы, — авторитетно разъяснил один из «сусидей».

— Откуда вы знаете? — удивился Борода, как показалось мне, вполне искренне.

— Как же нам не знать? — загадочно усмехнулся дядько. — Езжайте! Пусть поможет вам божья матерь! А коли вас кто недобро встретит, скажите, что дядько Мыкола Курилех купил рябого бычка.

Это напутствие очень обрадовало Кирилла Митрофановича. Он долго тряс руку Курилеху, а тот с восторгом в пьяных глазах несколько раз повторил:

— Ну, и сильны же вы, добродию*["37]. Был бы из вас добрый атаман!

— А скажите, дядько Мыкола, как далеко можно рассказывать о вашей покупке? — поинтересовался Бардин.

Курилех неопределенно пожал плечами:

— А кто его знает, где сейчас наши хлопцы. Может, за сто верст, а может, и далее. — Он посмотрел на свою руку и еще раз повторил: — Ну и сила у вас, добродию!

Когда мы выехали из деревни, Кирилл Митрофанович оглянулся и сказал:

— Ох, и бандюга этот Курилех: такой допрос учинил, что не всякому следователю под силу. И про Ростов, и про Врангеля, и зачем еду. Я ему насчет сбора трав, а он говорил, мол, учился в первом классе церковно-приходской школы лет тридцать назад и с тех пор сказки не слушаю. Пришлось намекнуть, что еду на связь, да на такую, что самому сатане рассказать нельзя, и, как видишь, расстались друзьями. Этот «бычок» — бандитский пропуск! Считай, Саня, что нам крепко повезло.

Еще пять дней кружили мы по деревням и хуторам, останавливались на ночлег в лесу или в поле, подальше от дороги.

Во время ночлегов Борода намечал различные планы операции «Тачанка», назначал сигналы, по которым я должен действовать. Планы эти несколько раз менялись и уточнялись. Некоторые варианты мы прорепетировали на безлюдных дорогах. После одной из таких репетиций Борода решил:

— Все это, кроме сигналов, ни к чему. Поступать придется по обстоятельствам, как сложится обстановка. Может, придется вернуться, так и не захватив Полковника. — И сразу добавил: — Ты только себя на такое не настраивай! Возьмем! Возьмем, как миленького!

По утрам на привалах Борода доставал зеркальце, бритву и мыльницу с помазком, тщательно скреб щеки и подбородок и чертыхался: жалел свою знаменитую бороду: «Эх, когда еще такую отращу!»

От села к селу у нас накапливались сведения о возможном местонахождении Аркадьева. Мы узнали, что Полковник живет у одного из своих помощников, на хуторе. Где точно, «кумы» не знали, но где-то близко.

В одном селе нам сказали, что вчера здесь были хлопцы Полковника. Приехали на тачанках, убили красноармейца, гостившего у матери, и поехали дальше. По рассказам «кумов», Полковник сейчас собирает своих людей. «Наверно, — говорили они, — думает крепко ударить по комиссарам». На вопрос Бороды: «Где собирается банда?» — дядьки чесали в затылках и, пожимая плечами, отвечали, что про это им неизвестно. Их не оповещали и не собирали. Наверно, где-то возле Покровки.

Куда бы мы ни приезжали, о чем бы ни говорили с хуторянами, Кирилл, как бы между прочим, спрашивал про Полковника, не проявляя внешне никакого интереса к ответам. Мы ездили от «кума» к «куму», и везде Борода рассказывал про Кубань и Крым, изредка поминал Миколу Курилеха как своего лучшего друга, и это вызывало к Бороде большое уважение.

Везде его принимали как посланца какого-то знаменитого «батьки». Иногда «кумы» не скрывали своих предположений, а спрашивали напрямик: мол, пусть скажет добродию, кем он послан, Петлюрой или Махно? Борода не говорил ни да ни нет, а переводил разговор на урожаи мяты, шалфея и других трав. «Кумы», улыбались, качали головами — «Ну, як вы такой скрытный, то що з вас визьмеш!»

— Кирилл Митрофанович, — взмолился я после посещения очередного «кума», — неужели мы будем встречаться только с кулачьем и бандитами? Мне уж на них смотреть тошно, а вы… а вы с ними чуть не целуетесь. Разве нет в селах наших, советских людей?

— Эх, Саня, Саня, — вздохнул Борода. — Хороших людей в селе тысячи, а бандитов единицы. А теперь подумай, кто мы? И мы бандиты. — Неожиданно он рассмеялся и повторил: — Бандиты, да еще какие! Сынок фабриканта и офицер, врангелевский курьер. Вот и решай, к кому заезжать в гости? Кто может дать нужные нам сведения? Кулак-мироед или незаможник-бедняк, у которого бандиты забрали последнюю курицу?

Борода безусловно был прав. Мы очень часто встречали недоброжелательные, даже враждебные взгляды селян, когда расспрашивали, как проехать к тому или иному «куму». При упоминании о Полковнике они, не стесняясь, называли его палачом и бандитом, а вдогонку нам летели нелестные отзывы, вроде: «Наверно, такая же мерзость, как тот Полковник» — и пожелания «сгореть трижды, пока мы его найдем!»

Порой мы встречали мужиков в бинтах и повязках. На расспросы они угрюмо отвечали: «Ударил конь» или: «Порезался серпом».

— Это армия Полковника, — пояснял Борода.

Иногда мы ехали мимо возделанных полей, их было немного. Жиденькие полоски зеленеющих посевов пшеницы и ржи мы видели только в непосредственной близости от сел. Поля зарастали сурепкой, желтым ковром покрывавшей землю до самого горизонта. Однажды, проезжая мимо такого поля, я воскликнул: «Как красиво!» Борода насупился:

— Что с тебя взять? Что ты знаешь о хлебе? Что его дают по карточкам да что раньше его было сколько угодно. Эх, Саня, Саня, эта красота — слезы наши. И хочет мужик землю обрабатывать, и боится. На этой земле уже три года война идет.

Как бы в подтверждение его слов, у самой дороги лежали два разбитых, поржавевших зарядных ящика, а поодаль валялся на боку орудийный лафет без колес. Тут же, из небольшого холмика, торчал крест.

Кресты близ дорог встречались нередко. Возле них Борода останавливал лошадей, сходил на землю и, сняв фуражку, рассматривал надписи.

— Ищу дружков-балтийцев. Бились они в этих местах с немцами и гетманцами. Эх, какие братишки сложили тут свои головы! — печально повторял он каждый раз.

Кружа из села в село, проезжая в день не менее пятидесяти верст и достаточно «намозолив глаза» по району, на исходе шестого дня мы попали, как сказал Борода, «в нужный квадрат», где находился Аркадьев. На карте губернии «нужный квадрат» представлял собой скорее треугольник, охватывающий своими сторонами десятки сел, хуторов и два уездных города, где Бардин, даже без бороды показаться не мог.

От центра этого условного треугольника до нашего дома было не более восьмидесяти верст. Но как одолеть их, если удастся взять Полковника? Сдать его где-нибудь по дороге Борода не хотел: к тому времени уездные Чека были упразднены, а отряды уездной милиции недостаточно сильны, чтобы оказать сопротивление бандитам, если они попытаются отбить Полковника. При обсуждении операции Бардин даже слышать не хотел о чьей-то помощи.

— Пойми ты, — говорил он, — «Тачанка» — это из секретов секрет. О ней знает пять-шесть человек. Нет, палка-махалка, такие дела чем они секретнее, тем вероятнее успех. Основная задача, Саня, — взять, а удержать — удержим! Главное, самим верить в успех, не дрейфить, все заранее продумать.

Борода обсуждал мельчайшие просчеты, которые могли возникнуть в ходе операции. Эти обсуждения напоминали мне решение шахматных задач, когда приходится играть за обе стороны. Проиграть мы не имели права…

— Теперь, Саня, смотри в оба, — наставлял меня Борода, — за людьми и за собой. Скоро наша главная игра.

В одном селе, где мы остановились, нас принял плюгавый дядько, особо рекомендованный «кумами» еще за сто — сто двадцать верст отсюда. Хата его, с земляным полом, крытая соломой, поваленный плетень и полуразвалившийся сарай с раскрытой крышей — все это производило впечатление запущенности и бедности. «Кумы» же отзывались о Гнате Петровиче как о весьма богатом и грамотном хозяине. Имя Курилеха и еще нескольких «кумов» открыли двери хозяйской хаты. И все-таки Гнат Петрович был очень осторожен. Порасспросив Бороду, кто он, куда и зачем едет, он перешел к расспросам «политического характера», вроде: «Правда ли, что Врангель хочет стать российским царем, и не отберет ли он обратно землю у крестьян?» Помытарив нас около часа, Гнат Петрович предложил распрягать лошадей и закусить:

— По бедности, что господь бог послал нашему дому.

Бог, похоже, и в самом деле не был особенно щедр к этому дому. Хозяйка принесла холодную картошку, миску соленых огурцов с помидорами, несколько ломтей черного хлеба и маленький кувшинчик молока. За последние дни мы привыкли к более обильным угощеньям.

Без особого аппетита разделяя с нами трапезу, хозяин как бы невзначай обмолвился:

— Тут дня два болтают, что едет к нам какая-то бричка из Ростова. Может, это про вас?

— Это и есть мы, — степенно подтвердил Борода.

— А где же вы ночевали две ночи?

Невольно Гнат Петрович выдал себя: как и предполагал Борода, за нашей поездкой следили.

— Мы? Ночевали в поле. И воздух чистый, и блох нет. Да и спокойнее: ни тебе советских, ни кадетских — никто документами не интересуется.

— А вы що за люди? — Это прозвучало так, будто хозяин и не вел предварительных расспросов.

— Мы ищем полковника Александра Семеновича Аркадьева! — спокойно ответил Борода и занялся молоком.

— А кто он такой? Вроде бы не слыхал!

— Как же вы не слыхали? Александр Семенович — человек известный, — сказал Борода и закричал мне — Допивай молоко, Саня, да поедем!

— Аркадьев, Аркадьев… Нет, не слыхал, — решительно заявил хозяин. — А что делает тот Александр Семенович?

Хозяин явно «темнил», как любил говорить Борода, и Кирилл разом оборвал разговор.

Раз не знаете, то и разговору нет. Поищем в другом месте. — И он стал рассказывать, как на Кавказе гонят самогон из виноградных отжимов. Тема эта явно не интересовала хозяина. Он все время старался настроить Бороду на откровенность, а Борода всячески уклонялся. Наконец Гнат Петрович не выдержал:

— Есть тут один дядько, может, он что-нибудь знает? Коли вам будет желательно, то мы его сейчас покличем до хаты. Хозяйка! Поклычь до нас Вовка!

— Волка?

— Та то так — прозвище. Фамилия его Сирый, а дразнят Вовком.

«Сирый вовк» появился немедленно, будто стоял здесь же за дверью. Высокий, худющий, с крючковатым длинным носом, из-под которого, как мышиные хвостики, свешивались черные усы. Его правая рука была забинтована и висела на перевязи, а левую он протянул Бороде, назвав себя Федором Антиповичем.

— Павел Афанасьевич, — буркнул Борода. — А это Саша Сараф.

— Сараф? — взглянув на меня, переспросил Сирый. — Из каких-таких Сарафов будешь?

— Саша почти не слышит, — вмешался Борода, — после тифа осложнение. Он сынок того Сарафа, чей табак вся Россия курила. — И он очень подробно рассказал мою биографию.

Сирый и хозяин стали разглядывать меня словно какое-то чудо.

— Подумать только: батько миллионами ворочал, а сын… Вот до чего людей довели! — Сирый изобразил на лице сострадание. — А я смотрю, Гнат Петрович, до вас бричка подъехала. Люди вроде не наши; дай, думаю, зайду, может, новостями какими разживусь. — Он сел, осторожно положил перевязанную руку на край стола и, встретив мой взгляд, сказал Бороде: — Вот косу отбивал да с непривычки порезался. Вторую неделю не заживает, гноится.

— А вы бы в город съездили, — участливо посоветовал Борода.

Сирый махнул здоровой рукой, словно муху отгонял.

— Не люблю ездить в город, наездился! — И, взглянув на стол, покачал головой: — Ты, Гнат Петрович, посла л бы ко мне: у нас и телятинка есть, и первачок.

Борода стал благодарить и сказал, что мы сыты по горло, да и в дорогу пора.

— У них, Федор Антипович, дело до какого-то Аркадьева Александра Семеновича, — невинно заметил хозяин. — Ты человек бывший военный, может, слыхал про такого? Они говорят, что он полковник.

Сирый сделал вид, что задумался, переспросил:

— Полковник Аркадьев? Слыхал про такого еще на фронте, в восемнадцатом. А почему вы, уважаемый Павел Афанасьевич, думаете, что он где-то здесь?

— От тех людей, которые к нему послали, имею указание, что он проживает в этих краях. — Ответ Бороды был строг и официален.

— Так, так! А какое, осмелюсь поинтересоваться дело у вас до полковника? — пощипав усики, спросил Сирый.

— Что ж рассказывать, если дело мое лично к Александру Семеновичу. Да к тому же вы не знаете, где его искать. Вот мы отдохнули, спасибо Гнату Петровичу и хозяйке, а теперь поедем в Кобищаны, — сказал Борода и скомандовал: — Саня, запрягай!

— Уважаемый Павел Афанасьевич, а если мы сделаем так, — предложил Сирый, — вы меня подвезете до Кобищан, а там есть у меня один знакомый дядько. Может, он знает про полковника или укажет, кто знает и где его искать.

— Не дядько ли Григорий Соченя?

— А откуда знаете Соченю?! — удивился Сирый, а хозяин даже встал.

— У меня и к Сочене есть поручение.

— Какое? — в один голос переспросили Сирый и хозяин.

— К Сочене — хозяйственное. Мой друг Курилех просил передать, что он «купил рябого бычка».

Позднее Борода сказал мне, что, назвав этот бандитский пароль, он не особенно верил в его силу, но «рябой бычок» подействовал как приказ. Хозяин с Сирым переглянулись. Сирый сказал:

— Вы бы с этого и начинали! Соченя нам без надобности, а к Александру Семеновичу мы вас сами доставим.

— А нас доставлять не нужно. Мы не заказное письмо, — перебил Борода, — вы только укажите адрес!

Сирый встал, голос его посуровел:

— Не обижайтесь, почтенный. Время сейчас тревожное. Вы, я вижу, человек военный, а Александр Семенович у нас большой командир. По пустякам его тревожить нельзя. Вы мне изложите, по какому делу к Александру Семеновичу, мы его известим, а уж потом дадим адрес.

— Что ж, может, вы и правы, — согласился Борода и, бросив взгляд на забинтованную руку Сирого, добавил: — Видать, и вы человек военный: стреляный, рубаный. Передайте полковнику Аркадьеву, что я к нему по делу «Жемчужной брошки». Никаких писем нет, а что нужно — приказано передать лично, секретно. Все, господин… звание ваше не знаю — по возрасту, наверно, поручик или штабс-капитан?

Лицо Сирого расплылось в самодовольной улыбке.

— Немного постарше, уважаемый Павел Афанасьевич. — И, вытянувшись, по-военному представился: — Имени атамана Симона Петлюры гайдамацкого полка бунчужный!

Борода развел руками.

— Виноват, слабо знаю украинский. Это что же: должность или чин?

Сирый снисходительно улыбнулся:

— Чин! Соответствует российскому подполковнику.

— Прошу прощения, господин под… бунчужный, я, может, был с вами невежлив?

— Ничего, ничего, — успокоил Сирый, — с кем не бывает промашки. Вот и наш хозяин обознался: своих не узнал. — И, обернувшись к Гнату Петровичу, не попросил, а приказал: — Одна нога здесь, а другая к Степке! Да чтоб он конный немедленно ко мне. Хозяйка, на стол чего получше!

Гната Петровича как ветром сдуло.

— Отбой, Саня! — распорядился Борода.

Я отправился во двор. Парень лет пятнадцати поставил перед сибирками колоду и сыпал в нее из ведра овес. Тачанку явно осматривали. Попоны, лежавшие в сундуке, теперь были аккуратно сложены на сиденье.

Я молча взял их и открыл сундук. Крышку тайника я маскировал, насыпая по углам маленькие кучки овса. Овес не был потревожен. Положив попоны на место, я строго спросил:

— Зачем лазил куда не надо?

Парень смутился.

— Та то не я, а дядько…

— Говори громче, не слышу!

Парень, еще больше смутившись, закричал:

— Дядько искал овес, а у вас его там нема. Тогда он велел насыпать хозяйского…

— Какой дядько?

— Та Вовк, Федор Антипович.

— А ты кто такой? Как зовут?

— Меня? Олекса. Живу у дядьки Гната, работаю при волах на хуторе. А вы кто такий будете?

Пока мы знакомились, возвратился Гнат Петрович, а вслед за ним во двор въехал верховой. Кинув Олексе поводья, он пошел в хату, а через несколько минут хозяйка позвала меня.

В хате все изменилось. Стол был накрыт нарядной скатертью. На огромной сковороде, издавая невероятно вкусный запах, шипела колбаса, залитая яйцами, горой были нарезаны белый хлеб и розовое сало. Борода, снявши свой френч, сидел на почетном месте — под иконами. Справа от него расположился Сирый, слева — хозяин. Приехавший конник стоял перед столом с пустым граненым стаканом в одной руке и куском сала в другой.

— Значит, так, — напутствовал его Сирый, — записку передашь Бабашу и жди ответа. Хоть всю ночь жди, а без ответа не возвращайся! Да не потеряй письмо, а то отлупцую левой не хуже, чем правой! Ставь стакан — больше не дам! Ступай! И аллюр три креста!

Гонец вышел. Мне и хозяйке налили из маленького графинчика вишневой настойки. Борода пригрозил мне пальцем и закричал:

— Смотри не напивайся, а то коней побьешь! Горе мне с таким кучером.

Хозяйка взяла меня под защиту:

— Шо вы до дитыны ципляетесь? Хай выпье одну, це тильке на пользу.

Борода рассказывал смешные истории, провожал каждый стаканчик шутливыми тостами и приговорками, чем окончательно покорил хозяина и Сирого. Голоса становились все громче. Речь шла о скорейшей ликвидации Советской власти на Украине. Сирый и хозяин спорили, высказывая самые невероятные планы, Борода, как вежливый гость, не принимал ничьей стороны. Все, однако, сходились на одном — Советской власти на Украине не бывать. В разгар споров Борода, сильно пошатываясь, встал из-за стола, обнял меня за плечи и вывел из хаты.

— Как дела? — шепотом спросил он и вдруг закричал на весь двор: — Напился, чертов хлопец? Ложись под тачанку и спи!

Я сообщил, что Сирый осматривал тачанку.

— Не дураки! Я думаю: Сирый у Полковника за контрразведку, — тихо сказал Борода и снова закричал: — Ложись, ложись, пьянчуга! — Он замахнулся на меня, потерял равновесие и грохнулся на траву.

«Вот актер, — подумал я и тут же ужаснулся: — А что, если Борода в самом деле напился?» Я стал ему помогать, но он опять падал и, будто бормоча себе под нос, трезвым голосом шептал:

— Они там сейчас шуруют в моем френче. Ничего, ничего, пусть изучают мои «лекарственные» документы. Раз-вед-чи-ки!

Наконец он утвердился на ногах и пошел к хате, громко распевая: «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…»

Я еще раз проверил сундук, положил на дно две соломинки крестом, постелил попоны и устроился на заднем сиденье. Борода пришел позднее и улегся под тачанкой. Спали мы, как заранее условились, по очереди. В мое дежурство кто-то дважды подходил к тачанке. Борода сразу же начинал ворочаться. Очевидно, он не особенно верил в мою бдительность, поэтому не спал. Выждав момент, я прошептал:

— Не сплю я, отдыхайте спокойно, — но Борода промолчал и только спустя длительное время покачал тачанку, давая знать, что заступает «на вахту».

Рано утром мы сводили лошадей на пруд, помыли их, выкупались сами. В хате нас уже поджидал Сирый. Меня он отослал во двор, а сам долго разговаривал о чем-то с хозяином и Бородой. После завтрака, с помощью Олексы, я запряг коней и подал тачанку к крыльцу.

— Поехали бы с нами, Федор Антипович, — предложил Борода.

— Никак не могу, уважаемый Павел Афанасьевич. Я сам бы с удовольствием прокатился. И повидаться с Александром Семеновичем нужно бы, но — дела, дела! — ответил Сирый. — Хлопец поедет с вами до поворота, а там — прямо и прямо до Покровки; увидите церковь, поспрашиваете, как проехать на хутор Бабаша. Это и есть нужный адрес. Будьте здоровы, уважаемый. — Сирый подал левую руку Бороде, а потом мне, приговаривая: — Так даже лучше, ближе к сердцу.

Олекса проехал с нами версты три, потом слез, а мы покатили дальше по довольно сносной проселочной дороге, то подымаясь на горку, то ныряя в овраги, заросшие густым кустарником. Местность была живописная, но хотя Сирый и говорил «прямо и прямо», дорога вилась и зачастую, уходя почти под прямым углом в сторону, огибала холмы.

— Самое бандитское место, — усмехался Борода. — А пожалуй, лучшего, чтоб взять Полковника, и не придумать: тут в лесочке можно отсидеться дотемна, всю ночь ехать, еще день где-нибудь переждать, а за вторую ночь вернуться домой.

Борода несколько раз останавливал тачанку, осматривал дорогу и придорожные кусты. В одном из таких мест он прорепетировал со мной весь план захвата и заменил некоторые сигналы. В том, что захват произойдет именно так, он нисколько не сомневался, но я спросил:

— А если он будет сопротивляться, как тогда?

— Тогда поднявший меч — от меча и погибнет! — ответил Борода и задумался. — Конечно, это самый нежелательный вариант. Аркадьев нужен только живой. Да, только живой! — повторил он. — Я так думаю, что Аркадьев человек благоразумный и под двумя пистолетами не станет проявлять бесполезное геройство. Впрочем, Саня, может получиться целая куча всяких неожиданностей.

* * *
От Сирого Борода узнал, что на хуторе Бабашей сейчас собрался штаб и все командиры аркадьевекой банды. Сам Сирый не мог с нами поехать: он должен был организовать встречу с какими-то важными гостями. Эти «гости» очень беспокоили Бороду.

— Черт знает, откуда их несет? Может, еще кто от Врангеля? Вдруг Врангель отменил приказ? Надо торопиться, а то все сорвется.

— Хорошо бы всех их закидать «лимонками», — предложил я.

— Сам придумал или сорока на хвосте принесла? — спросил Борода. — А ты куда денешься? Не будут же они все сидеть в одной комнате и ждать, пока ты их станешь «закидывать». Кроме того, граната не разберет, кто прав, кто виноват.

— Так там же бандиты, Кирилл Митрофанович!

— Бандиты, бандиты! — сердито повторил Борода. — И бандиты разные бывают. Есть среди них темные и обманутые селяне. Что ж, и их под гранату? — Я смутился. Заметив это, Кирилл подбодрил: — А вообще говоря, палка-махалка, голова у тебя варит. Нужно будет на месте посмотреть. Может, и стоит прихлопнуть сразу все гадючье гнездо.

Мы подъезжали к перелеску. На опушке стояла распряженная телега, а неподалеку паслась оседланная лошадь. Людей не было видно.

— Застава, — тихо предупредил Кирилл. — Помалкивай да попридержи коней.

Я стал сдерживать сибирок. Когда мы поравнялись с телегой, из кустов вышли двое. Пожилой дядько направился к нам, а молодой парень, держа наизготовку обрез, остался стоять в стороне. Борода приказал остановить тачанку, снял фуражку и вежливо поздоровался:

— Добрый день, хозяин!

— Здоровеньки булы, хлопци! — ответил пожилой и спросил: — Кто вы такие будете?

— А вам зачем это знать?

— Если спрашиваю, значит, нужно! — Дядько подошел к тачанке, а парень щелкнул затвором. — Откуда вы, хлопци? — снова спросил старший.

— Мы издалека! — неопределенно ответил Борода.

— Издалека, издалека! — рассердился дядько. — Из Туречины или из Неметчины? Говорите точно! Откуда вы?

— Не сердись хозяин, мы из самого Ростова! — наконец сдался Борода. Его ответ звучал как признание большой секретности и явно устраивал дядьку!

— Ага, значит, из Ростова, — сказал он и, поставив ногу на подножку тачанки, стал свертывать цигарку. Борода терпеливо ждал, а дядько, скрутив цигарку, попросил: — Нет ли огонька?

— Нет у нас спичек, не курим!

Дядько неторопливо достал фитиль, кремень, кресало, и в воздухе поплыл ядовитый махорочный дым. Потом, так же, не торопясь, он спрятал кисет и свой огнедобывающий прибор и снова стал расспрашивать.

— Значит, вы из самого Ростова?

— Ага, оттуда, — подтвердил Борода.

— Ну, как там наши?

— А кто ваши?

— Известно кто, хлеборобы и казаки!

— А вы кто — казаки?

Дядько сдвинул шапку на нос, и прежде чем ответить, поскреб затылок.

— Как бы это вам сказать, господин хороший! Казаки не казаки, а воюем с коммунией по-казачьему! — И снова повторил вопрос: — Как же там наши?

Борода, чей тон до сих пор был сама приветливость и ласка, вдруг рассердился и ответил какой-то нелепицей:

— Ваши едут, наши идут — наши ваших подвезут! — И, не дожидаясь продолжения разговора, доставлявшего дядьке нескрываемое удовольствие, спросил: — На Покровку мы едем правильно?

— Если на Покровку, то верно. Ну, а если вы говорите, что ваши наших подвезут, то подвезите моего хлопца до Покровки. Иване, иди сюда! — Парень, который все еще держал обрез наготове, нерешительно приблизился. — Давай сюда свой обрез, — сказал дядько. — Эти хлопцы от Сирого. Они подвезут тебя до села. — Иван сел рядом с Бородой, а дядько снял шапку и помахал ею.

Отъехав версты полторы, мы опять встретили заставу. Иван еще издали закричал: «Это от Сирого!» Вооруженный винтовкой дядько сошел с дороги и прокричал: «Путя-дороги!»

За всю дорогу от первой заставы до самой Покровки Борода не смог разговорить Ивана. На все вопросы он отвечал: «Ни, не знаю» или: «Эге ж!»

Около Покровки нас встретил верховой. Не слезая с коня, он спросил, откуда мы и куда едем. Борода ответил и похвалил верхового за хорошую службу. Тот привязал свою лошадь к спинке тачанки, сменил на козлах Ивана, и мы покатили на хутор Бабаша.

8

Хутор Бабаша был обнесен невысоким плетнем, из-за которого выглядывал добротный белый дом под железной крышей. Справа от дома тянулся фруктовый сад, слева открывался широкий двор, густо заросший травой. За домом виднелись крытые соломой постройки. Оттуда доносились пьяные голоса и смех.

Наш сопровождающий отправился известить о прибытии, а мы остались в тачанке. Ждать нам почти не пришлось: на крылечке появился молодой, заплывший жиром детина. Внимательно оглядев нас, он покрутил казацкие усы и, подойдя, тонким сиплым голосом представился:

— Бабаш Василь Карпович! Заходьте до хаты!

Со слов Бороды я знал, что Бабаш телохранитель Аркадьева и главный палач в банде. Чекисты хорошо знали этого бандита: так же, как и его атаман, он длительное время благополучно выходил из рискованных схваток с красноармейскими частями и отрядами ЧОНа. «По нем, — говорил Борода, — пуля плачет еще с того времени, когда была железной рудой».

Я бросил вожжи на плетень и последовал за Кириллом.

Хозяин любезно распахнул перед Бородой дверь, а меня остановил:

— Ты куда, босяк?

— Это не босяк, а сын самого Сарафа, — важно сказал Борода и пропустил меня вперед. Толстяк не успел ничего ответить, и мы из маленьких сеней, в которых стояло несколько винтовок, попали в большую комнату.

За столом, уставленным тарелками, графинами и бутылками, сидели человек десять. Все были изрядно под хмельком. Среди них резко выделялся тщедушного вида мужчина, лет сорока пяти, в сером костюме и белой косоворотке, вышитой по вороту цветочками. Его щеку до самого виска рассекал безобразный сине-багровый рубец, похожий на дождевого червя. Дымчато-голубые очки в золотой оправе, небольшие усы и русая бородка клинышком делали его похожим на врача или учителя. К нему-то, сотрясая всю комнату строевым шагом, и направился Борода. Не доходя двух шагов, замер, козырнул и рявкнул:

— Ваше высокоблагородие, по приказанию главнокомандующего вооруженными силами Юга России (тут этот человек встал и вытянул руки по швам, за ним встали и все сидевшие за столом) его высокопревосходительства генерала барона Врангеля прибыл к вам с поручением есаул первого Донского полка Гурдин!

— Вольно, есаул! Здравствуйте! — просто, по-домашнему ответил Аркадьев.

Я представлял его совершенно иным и, растерявшись, позабыл, что тоже должен подойти к полковнику, назвать себя и обязательно шаркнуть ногой, на чем настаивал Борода. Сейчас полковник вопросительно смотрел на Кирилла, который легонько подталкивал меня вперед.

— Разрешите, ваше высокоблагородие, представить вам, — сказал Борода и громко обратился ко мне по-французски — Саша, это полковник. Подойди и поздоровайся!

— Сараф Александр, — шаркнул я ногой.

В грязных, разбитых бутсах это выглядело, наверно, смешно и совсем не к месту. Но Борода, нисколько не смущаясь, изложил вкратце мою вымышленную историю и сказал:

— Его высокопревосходительство приказал мне разыскать Сашу и доставить в Крым. — Сочувственно выслушав, Аркадьев подал мне руку, а Борода продолжал: — Ваше высокоблагородие, у меня для вас пакет от его высокопревосходительства.

— Где же он? Давайте его, есаул! — В голосе Аркадьева послышалась нотка нетерпения.

— Он спрятан в тачанке: дорога неспокойная, дальше положишь — ближе возьмешь!

Полковник и несколько его гостей, выйдя на крыльцо, с любопытством смотрели, как Борода ножом отвинчивал спинку тачанки. Вот он достал сверток, извлек из него два полотняных конверта — один потоньше, другой потолще — и снова строевым шагом протопал к крыльцу. Протянул Аркадьеву тонкий конверт, вытянулся и с дрожью в голосе сказал:

— Разрешите мне первому, ваше превосходительство, поздравить вас с производством в генерал-майоры!

Аркадьев покраснел, быстро разорвал пакет, взглянул на бумагу и, сделав шаг к Бороде, обнял его.

— Спасибо, есаул!

— А это — личный подарок вам от его высокопревосходительства Петра Николаевича! — Борода подал второй пакет. Все кинулись поздравлять Аркадьева.

— Такое дело следует размочить! — закричал Бабаш, зазывая гостей в комнату.

За столом Борода произнес поздравительный тост. Растроганный Аркадьев снова обнял Кирилла и со слезой в голосе поблагодарил за пожелания. Потом он занялся мной: стал расспрашивать о нашей семье и о Петрограде.

— Ах, Петербург, Петербург… «Там некогда гулял и я», — продекламировал он, — учился до войны в Академии генерального штаба.

Я притворялся, что плохо слышу, то и дело переспрашивал и тщательно готовил ответы. Поначалу все шло хорошо: я отвечал точно и толково. Но вдруг новоиспеченный генерал спросил: «А где вы жили в Петербурге?» Внутри у меня похолодело. «Как мы просчитались? Как не учли, что такой вопрос мог возникнуть?» — подумал я и мысленно стал перебирать знакомые адреса. Но какой из них выбрать? А вдруг Аркадьев бывал в этих домах и, может быть, даже в этих квартирах?..

Наш петроградский адрес я не назвал: дом, где мы жили, имел неказистый вид и никак не подходил под жилье фабриканту Сарафу. Я снова воспользовался «глухотой» и переспросил. Генерал повторил вопрос: «Где выжили в Петербурге? На какой улице?» И тут я вспомнил.

В первом и во втором классах гимназии я сидел за одной партой с фон Дистерло, отпрыском обрусевших прибалтийских баронов. Как-то он пригласил меня в гости и назвал адрес: «Каменный остров». Я спросил улицу и номер дома, фон Дистерло с баронской спесью отрубил: «Там улиц и номеров на домах нет, там все дома собственные. Спросишь — тебе любой покажет!»

Вспомнив это, я обрадовался и без запинки ответил:

— На Каменном острове мы жили. А улиц и номеров на домах там нет. Наш дом стоит на самом берегу Невки. Выйдешь из парадного, несколько ступенек вниз — и причал. У брата была яхта, — фантазировал я.

Борода улыбнулся мне глазами и, чтобы переменить тему разговора, предложил тост:

— Чтобы пилось и елось, и гулять хотелось, а работа чтоб на ум не шла! — и под общий смех добавил: — А кому такое не нравится, пусть рыбьей костью подавится!

Гости потянулись чокаться с Бородой. Под шум общего оживления Аркадьев указал Бабашу на мои разношенные бутсы и «спинжак», вполголоса распорядился:

— Василь, сегодня же переодеть во все новое! Достать, сшить — хоть лопни! К вечеру чтоб казак был, а не пугало.

— Постараюсь, Александр Семенович, — пообещал толстяк.

— Тут и стараться нечего. Достать, и все! — последовал генеральский приказ, и, оборотясь к Бороде, который чуть пригубил свой стакан, Аркадьев по-отечески осведомился: — Вы что же не пьете, есаул?

— Покорно благодарю: не привык к самогону. У нас больше вино.

— Да, да, знаю, бывал на Дону, пивал там цимлянское. Ничуть не хуже шампанского!

— Осмелюсь спросить, где вы на Дону бывали?

— Недалеко от Ростова, на хуторе Грачевском.

— У Петра Капитоновича или у Павла Петровича?

— А вы их знаете, есаул? — удивленно воскликнул Аркадьев.

— Как же не знать, когда наш хутор от них через балку! Петр Капитонович помер, а Павел Петрович уже полковник. Полком командует у генерала Слащева. Крепко он меня обогнал, а ведь вместе поступали в Новочеркасский кадетский корпус…

— Ничего, голубчик, у вас все впереди! — обнадежил Аркадьев. — Так, говорите, умер Петр Капитонович? Царство ему небесное. Мы ведь с ним в академии сошлись, душа в душу жили. Гостил я на его хуторе до войны. Павлуша тогда еще кадетом был. Отличная семья! А вы, стало быть, Павлушин дружок?

— Да, большие друзья. — И Борода стал вспоминать веселые кадетские проделки, на которые Павлуша был большой выдумщик. Много позднее я узнал, как однажды отец Бороды чинил в имении Грачевых молотилку и Петр Капитонович обсчитал его, а «дружок Павлуша» натравил на Кирилла борзых.

Посидев еще немного с гостями, Аркадьев и Борода ушли в соседнюю комнату, а меня Бабаш повел «обмундировывать». По дороге, уверенный в моей глухоте, он тихонько чертыхался и приговаривал: «Чтоб ты сдох вместе со своим отцом!»

Идти было недалеко, в глубь двора, мимо пирующей компании. Седоусые дядьки и румяные хлопцы сидели кружком на разостланном по траве брезенте. Перед ними на вышитых полотенцах лежала разная снедь и стояло ведро, из которого «повстанцы», как назвал Аркадьев свою банду, жестяным ковшиком черпали самогонку. Выглядели «повстанцы» скорее мирными селянами, которых я ежедневно встречал возле нашей мастерской и в городе, чем бандитами. На всех была «селянская» одежда — смесь гражданского платья и военного обмундирования: кто в обтрепанной гимнастерке, кто в зеленом френче; на многих были куртки и галифе из солдатского шинельного сукна.

— Хлопци! — подойдя к пирующим, сказал Бабаш. — Александра Семеновича сам Врангель генералом назначил! Прислал приказ. Ура, хлопци!

«Повстанцы» нестройно, но оглушительно прокричали «ура» и загорланили песню.

Бабаш привел меня к низенькому строению вроде погреба, зажег фонарь, и мы спустились на несколько ступенек вниз. Бабаш поднял крышку огромного ящика, доверху набитого различной одеждой, и предложил: «Ищи сам! Чтоб тебе…» Среди множества меховых шуб, костюмов, мужских и женских пальто я нашел черные брюки с красными лампасами (такие брюки носили воспитанники военных учебных заведений — кадеты) и серую гимназическую куртку с серебряными пуговицами. Из кучи обуви, сваленной в углу, Бабаш подобрал мне щегольские сапоги. Они были по ноге, но с высокими каблуками. «Бери, бери! — настаивал Бабаш. — Ничего, что они женские. Были бы впору, а что каблук высок, так тебе лучше: будешь повыше!»

Переодевшись, в «обновках», я предстал перед Аркадьевым и поблагодарил за подарки.

— Василь, — окликнул он Бабаша, — Саше нужно еще шапку подобрать. Отдай ему какую-нибудь из моих!

В соседней комнате Бабаш вынул из мешка и, злобно глядя на меня, швырнул на стол несколько меховых шапок. Я выбрал себе кубанку из золотистого каракуля с малиновым верхом. Была она чуть велика, но Бабаш прошипел:

— Бери, та кажы спасыбо! Ушьешь пидкладку, буде у самой раз!

Кирилл Митрофанович похвалил мои обновы и, обращаясь к Аркадьеву, попросил:

— Разрешите, ваше превосходительство, нам с Сашей на пруду выкупаться.

— Идите, идите, голубчик, — разрешил «превосходительство». — Василь, скажи бабам, чтоб дали хорошего мыла и полотенец.

Мать Бабаша принесла нам большие вышитые полотенца и два куска мыла. Понюхав мыло, она зажмурилась и проворковала:

— Ох, и душистое — еще царской выработки. Мойтесь, мойтесь, хлопцы, на доброе здоровье!

По дороге Борода заговорщицки шепнул мне:

— Кусок мыла сбережем, подарим Яну.

Хотя на берегу пруда никого не было, Борода все-таки обследовал дальние кусты шагов за сто от места, где мы расположились. Но даже здесь мы разговаривали одними губами. Лишь изредка Борода криком спрашивал о моем самочувствии и тотчас же переходил на шепот.

— Знаешь, как я испугался, когда он у тебя спросил адрес? — сказал Борода. — Как я мог так промахнуться? Век себе не прощу! Здорово ты ответил, правильно! Богачей и на Невском находили без номера дома…

— А вы говорили с Аркадьевым о предстоящей дороге? — поинтересовался я.

— А как же. Только ты ушел с Бабашем, так и поговорили. Аркадьев, конечно, согласился, клюнул на приманку! — Борода оживился: — Знаешь, что было в тех конвертах? В одном приказ Врангеля о производстве Аркадьева в генералы, а другой придумал Ян Вольдемарович. Положили мы в него генеральские погоны и деньги. Царские, врангелевские и немного долларов. Вот, палка-махалка, какой ему чекисты подарочек преподнесли от имени Врангеля «на обзаведение генеральской амуницией». Они с Врангелем дружки, вместе юнкерское кончили, а «жемчужная брошка» — это какое-то их личное дело, о котором никто не знает. Вот и дал Врангель есаулу Гурдину такой пароль.

— Здорово! — воскликнул я.

— Тише, ты! — одернул меня Борода. — Дальше слушай. Я, палка-махалка, тоже крепко попотел, когда Аркадьев стал расспрашивать меня про Врангеля: «Какой он сейчас, постарел, пьет ли по-прежнему или бросил?» Еле отвязался: «Я, — говорю, — человек маленький: вызвали, приказали, ответил „есть“ и — через левое плечо шагом марш». Сказал я ему еще, что Врангель обещал мне: «Привезешь Аркадьева в Мариуполь, а Сарафа в Крым, быть тебе войсковым старшиной». Это, Саша, большой чин — подполковник. А наш «генерал» и говорит: «Войсковой старшина — это еще когда будет, а пока примите за приятную весть вот это». — Борода протянул руку за френчем и достализ кармана часы на светлой цепочке, нажал кнопочку, часы мелодично прозвонили. — Мозеровские, а цепочка платиновая, дорогая вещь! — сказал Борода и спрятал часы. — Письмо от Врангеля Аркадьев получил недели две назад, ждал нас и на все дороги высылал встречать.

— Какое письмо? — спросил я.

— Я же тебе рассказывал, что у тех офицеров было еще и письмо, в котором Аркадьеву предлагалось прибыть в Мариуполь и сообщалось, что обеспечение его проезда поручается есаулу Гурдину, — Борода приосанился и, улыбаясь, указал на себя, — и капитану Георгиеву, царство ему небесное. Ян Вольдемарович прочел это письмо, подумал и велел отправить его почтой. Адреса, по которым Аркадьеву шли письма с юга, и большинство его тайных квартир в городе нам были хорошо известны.

— Почему же до сих пор… — начал было я, но Борода меня перебил:

— Почему не взяли? — Я кивнул головой. — Потому что он не дурак. На явки не ходит и своего постоянного жительства не имеет. Что ж, «если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе». Мы с тобой, палка-махалка, и будем тем Магометом. Да ты не перебивай. Вот «его превосходительство» и говорит: «Жду я вас давно, да не знал, как добираетесь». Поездку на тачанке и маршрут одобрил. «Славно, — говорит, — придумано: заготовители трав — и тачанка». А я ему: «Если устанете, то доедем до Екатеринослава, а там дальше поездом. Есть у меня и разрешение на поезд и документ для вас». — «Хорошо, — соглашается, — а вот как быть с Бабашем? Хочу взять его с собой: привык, да и человек нужный, верный». — «Что ж, — отвечаю, — Бабаш так Бабаш. И для него найдется документ. Только теперь он будет не Бабаш, а Колесников Виктор Данилович». — «А кто буду я?» — «Вы будете старшим инспектором аптечного дела наркомата здравоохранения, а фамилия ваша Орлов Олег Осипович». — «И это неплохо! Три О. Трио — это получше, чем соло». И пошел про музыкантов рассказывать, какого и где слыхал.

— А зачем нам Бабаша тащить с собой? — спросил я.

— Я тоже думаю: такая затея ни к чему. Постараюсь отговорить Аркадьева.

— Когда же мы поедем?

— Аркадьев готов ехать хоть завтра, да только ждет со дня на день, когда приедет атаманша Маруся Никифорова. Он, видишь ли, пытается договориться с ней поднять на восстание несколько банд из смежных губерний и подчинить их своему штабу. Только ни черта у него не получается, вот и лютует по нашей губернии. Врангель зовет его на такое же дело в район Мелитополя. А сейчас, в связи со своим отъездом, Аркадьев собирается передать командование бандой Сирому. Что ж, посмотрим на Марусю и поедем.

Мы лежали на берегу и, наблюдая за хутором, продумывали вариант захвата Аркадьева в том случае, если с нами поедет Бабаш. Кирилл Митрофанович снова предупредил меня:

— Главное, Саня, следи за своим языком, а то болтнешь «товарищ начальник» или «Кирилл Митрофанович» — и… висеть нам на одном суку. Тут на этот счет народ скорый. Все! Сюда идут! — И он закричал мне: — Повернись на бок, а то обгоришь!

9

До конца дня на хуторе шел повальный пир. Хозяйка, ее батрачка и две кумы из соседней деревни сбились с ног: бегали от погреба к летней кухне, где что-то варилось и жарилось и откуда разносились вкусные запахи. Отец Бабаша дважды ездил в Покровку за самогоном.

Я бродил по двору и с интересом осматривал кулацкое хозяйство Бабаша. В конюшне — десяток лошадей, а на задворках усадьбы, в огороженном жердями загоне, копошились в грязи огромные свиньи с поросятами. Чуть в стороне, под навесом, стоял двигатель, похожий на паровоз. Здесь же были молотилка, две сеялки и несколько незнакомых мне машин.

Меня увидали «повстанцы» и позвали к себе, стали расспрашивать, сколько лошадей и земли было у моего отца.

К большому удивлению бандитов, я сказал, что у нас были фабрики и дома, что земли не было совсем и что было всего два коня — на даче. Зато в Петрограде мы ездили на собственном автомобиле.

— Мабуть, у твоего батьки было много грошей? — не унимались любопытные «повстанцы». На это я ответил коротко и решительно:

— Много!

Погорланив еще немного, некоторые повстанцы пошли «у холодок» — поспать под деревьями, а несколько человек потрезвее выпросили у хозяйки пять глиняных узкогорлых горшков — глечиков. Повесив один из них на высокий шест, они затеяли стрелковые соревнования.

На выстрелы вышли Аркадьев, Борода и гости. То ли оттого, что «повстанцы» были пьяны, то ли потому, что вести прицельную стрельбу из обреза трудно, никто не мог сбить глечик. Стрелки стали ругаться. В это время подошел Бабаш с японским карабином.

— А ну, хлопци! Поглядите!

Первым выстрелом Бабаш задел шест, глечик чуть качнулся, но остался висеть. Бабаш поскреб в затылке, осмотрел прицельную планку и выстрелил еще два раза. Но снова и снова безрезультатно. Я рассмеялся.

— Чего тут смешного? — спросил Борода.

— Конечно, смешно. Как по такой мишени можно промазать!

«Повстанцы» удивленно загомонили:

— Ну и ну! От горшка три вершка, а туда же! Дать ему обрез, пусть стрельнет! Стрельнет и в штаны напустит!

Бабаш, невзлюбивший меня с первого знакомства, злобно выругался.

— Покажи этим свиньям, что ты умеешь! — по-французски предложил мне Кирилл Митрофанович. Я не успел ответить: стоявший рядом «повстанец», которого звали Гусаром, злобно посмотрел на Бороду, хмыкнул и повторил сказанное Кириллом слово «кошон»*["38].

— «Кошон»… «кошон»… Я, ваше благородие, понимаю, что такое «кошон»!

— Ну, брат, если понимаешь, то ты не кошон! — не промедлил с ответом Борода и тотчас стал рассказывать: — В Петрограде, в подвале дома, где жил Саша, был оборудован тир, и Саша со своим старшим братом постоянно там упражнялись. Теперь, после болезни, ему, может, и не удастся показать свое искусство.

— Как, Саша, попробуете? — громко спросил Аркадьев.

— Попробую.

Мне подали обрез. Обрезы у нас в мастерской не считались оружием. Однажды, когда я попробовал выстрелить из обреза, сильная отдача чуть не вырвала его из моих рук. С двадцати шагов я не попал в ростовую мишень, а Лукич сказал: «Это ведь не целевое оружие, а бандитское!»

Я повертел обрез в руках и, возвращая его, сказал, что из такого огрызка мне стрелять не приходилось, а вот если Василь Карпович даст карабин, то я, может, и разобью мишень.

Бабаш неохотно дал мне карабин, и я, не обращая внимания на соленые остроты «повстанцев», первым же выстрелом, шагов с сорока, разбил глечик. Поставили второй. Я отошел еще шагов на двадцать — и глечик вдребезги. Аркадьев захлопал в ладоши. Темный глечик — мишень несложная: он отлично выделяется на фоне неба. Третий глечик я поразил примерно с расстояния ста шагов и отдал карабин Бабашу.

Повстанцы заговорили:

— Ну и стрелец! Ну и чертяка!

— Этот хлопец, если возьмет на мушку, то уже не станцуешь!

После меня стреляли Аркадьев, Борода и Бабаш. На земле у шеста уже выросла груда черепков, когда хозяйка прекратила стрельбу. Она заявила, что глечики не делает, а покупает на базаре. Аркадьев с Бородой ушли в дом, «повстанцы» возвратились к недопитой самогонке. Только сейчас я понял, что это за люди.

Оказывается, они были связными у Аркадьева с атаманами мелких банд. Не обращая на меня внимания, эти «мирные дядьки» похвалялись своими «подвигами». Из их рассказов, по-пьяному откровенных, вырисовывалась страшная картина деятельности аркадьевской банды. «Повстанцы» говорили, что в селах им приходится применять плети: иначе не достать ни лошадей, ни подводчиков, ни крохи сена. Гусар жаловался, что сейчас в свой отряд он не может собрать больше десяти — пятнадцати человек, а раньше, при Петлюре, у него меньше сотни никогда не бывало. Седоусый дядько с раскосыми плутоватыми глазами рассказывал, как его поймали чекисты и посадили в тюрьму.

— Ну, и как там? Голодом морили? Били? — допытывались «повстанцы».

Дядько степенно разгладил усы.

— Та не! И борща давали, и хлеба, только было страшно. Думал, что расстреляют. Но со мною по-хорошему поговорили, разобрались, что я никого не убивал, а только по своей несознательности был среди повстанцев…

Бандиты рассмеялись.

— И тебе поверили? Тоже скажет человек: «по несознательности».

Дядько перекрестился.

— Ей-богу, поверили! Взяли подписку, что я не пойду насупротив Советов, и выпустили.

— Ну, а теперь ты как — сознательный? — спросил кто-то.

Дядько хитро прищурился и под общий смех заявил:

— Пока меня не поймали, так я сознательный! А как поймают — посмотрим!

В один голос бандиты жаловались на чекистов: «Не стало от них никакого покою!» Упомянули Бороду. Я похолодел: а вдруг кто-либо из бандитов его видел и сможет узнать? Один «повстанец» рассказал, что он слыхал от людей:

— Когда Борода ловил батьку Козуба, царство ему небесное, — рассказчик и слушающие перекрестились, — то того сатану-Бороду убили.

Разговор зашел и о нас.

Гусар возмущался:

— Знаете, хлопцы, что этот приезжий сказал своему цуцыку?

— Откуда же нам знать, — загалдели бандиты. — Он же не по-нашему сказал!

— То-то и оно, — продолжал Гусар. — Он сказал: «кошон». А по-французски это, как по-нашему — свинья! Когда я служил в гусарах, еще до войны, то мой эскадронный, князь Вельский, чуть не так, сразу кричал: «кошон» — и по морде. Этот есаул, наверно, из таких же. Нет, не будет нам добра, если придет на Украину Врангель с офицерами да генералами.

Гусара поддержал подошедший к «повстанцам» Бабаш:

— Все они такие: что твой князь, что этот есаул! Они, ахфицеры, друг за дружку горой стоят. Как он прибыл, так Александр Семенович в мою сторону и не смотрит. Все с есаулом шепчутся, перемигиваются да вспоминают старое.

10

Незаметно подступили сумерки. Я улегся в тачанке на охапке свежего сена. Мать Бабаша принесла мне подушку и летнее одеяло. Постояла, повздыхала над «бидной дитиной», перекрестила на «сон грядущий» и ушла. Где-то нестройными голосами пели пьяные. За стеной конюшни пофыркивали кони. Я уже задремал, как вдруг к тачанке подошли Борода и Аркадьев.

— Спит паренек, уморился! — сказал Аркадьев. — Зачем только вы тащили его сюда? Можно было захватить на обратном пути.

— А вдруг, ваше превосходительство, придется изменить маршрут, и мы не попадем в район Ростова? Тачанка не поезд. Поедем, как будет удобнее.

— Пожалуй, вы правы… — задумчиво протянул Аркадьев. — Вот еще что, Павел Афанасьевич, не зовите меня превосходительством. Здесь одинаково не терпят большевиков и нас, офицеров. Понимают, что с нашим приходом им несдобровать. Зовите меня по имени-отчеству. И еще попрошу вас… не говорите с Сашей по-французски. Мои люди не любят того, чего не понимают.

— Слушаюсь, Александр Семенович.

— Вот так лучше будет! Они ведь меня терпят только за мои военные знания и верность делу. Меня никакой комиссар не купит! А сами они на любую подачку идут, хоть за немцами, хоть за Петлюрой, а попадись такой «патриот» чекистам — сразу расплачется: «Ах, я насильно мобилизован! Ах, я душой с вами!» Тьфу! — Аркадьев плюнул и выругался.

— Это точно! — поддержал Борода.

— Я скажу вам доверительно, Павел Афанасьевич, мне большевики, хоть и ненавистны, но все же они порядочней всяких Петлюр и Скоропадских. Они хоть Россией не торгуют. Есть у большевиков еще какая-то большая вера, какой-то бог…

— Да что вы, Александр Семенович, — удивленно возразил Борода, — они же атеисты, безбожники! Какой у них бог!

— Я, Павел Афанасьевич, может, не так выразился. Бог не бог, а вера у них в свое дело прямо непостижимая. Попался тут недавно моим хлопцам один краснопузик, чекист. Уж его били, били, а он смеется. Живым в землю закопали, так и сдох, а пощады не попросил.

Борода скрипнул зубами.

— Что с вами, Павел Афанасьевич?

— Ничего, ничего, что-то крутануло в животе, — с усилием выговорил Кирилл. — Наверное, от этого проклятого самогона… Вот и прошло… Знаете, как ножом кольнуло. Никак к этой гадости не могу привыкнуть… Скорей бы тут кончать…

— А я уже всеми помыслами на юге. Этих вояк видеть не могу. Да и что можно сделать с отрядами в пятьдесят-сто человек! Мне бы тысчонки три! Собрать их в единый кулак да ударить по тылам Красной Армии!.. Но ничего не выходит: не хотят атаманы объединяться, а Махно — эта хитрая сволочь — уже к Советам примазался.

— Да, с нами Махно не гулять, — подтвердил Борода. — Его высокопревосходительство Петр Николаевич Врангель прямо так и сказал: «Махновцев в плен не брать, рубить их, как капусту, а самого Махно поймать, засмолить в бочке, а кто поймает — солдат или казак — произвести в офицеры, а офицера — в полковники».

— Так и сказал? — переспросил Аркадьев.

— Лично слышал, Александр Семенович, в Симферополе, в городском театре.

— Ну, а если полковник поймает? — Аркадьев засмеялся. — Как тогда?

— Так ведь полковники Махно ловить не будут! Это уж мы, мелкая сошка, разных бандитов ловим.

— Какая же вы, Павел Афанасьевич, мелкая сошка? Есаул, доверенное лицо у главнокомандующего! В ваши годы я еще в поручиках ходил да мечтал об академии, а ваше звание получил лишь после ее окончания. Ах, академия, академия! Сколько надежд на нее возлагалось!..

Они еще долго беседовали. Я засыпал и просыпался. Из обрывков разговора я понял, что речь идет о будущем России. Борода, якобы со слов Врангеля, рассказывал, что Россия будет единая и неделимая и что будет диктатура или ограниченная монархия, но не обязательно из дома Романовых.

— Уж не себя ли метит Петр Николаевич? — оживился Аркадьев.

— А почему бы и не себя? Петр Четвертый!

— Дал бы бог своего человека на престол российский! — вздохнул Аркадьев. — Только не пустят его генералы, передерутся! Да и Антанта едва ли согласится спихнуть Романовых. Их вон сколько — живых: и Михаил, и Кирилл, и Николай Николаевич, да говорят, что Анастасия спаслась в Екатеринбурге*["39] и ныне находится в Японии… Нет, не пустят Петрушу в цари, не пустят! Жаль… Мы с ним большие друзья…

Я снова уснул, а проснувшись, услышал:

— Я не возражаю, Александр Семенович, пусть едет. Только зря это. Фигура он заметная, а нам проскочить нужно, как мышам. Насчет вашей охраны, думаю, что не дам вас в обиду! Да и документы у нас надежные.

— Нельзя же так, Павел Афанасьевич, — настаивал Аркадьев. — Василь человек верный, уже не раз это доказано. Ну, а если любит поесть и выпить, так это не такой уж порок. — Голос Аркадьева посуровел, в нем прозвучала приказная нота: — Василь поедет с нами! К этому вопросу, господин есаул, больше прошу не возвращаться. Все!

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

— Отлично! — сказал Аркадьев, в руках его вспыхнула спичка. — Ого, уже третий час. Завтра у нас трудный день. Спокойной ночи!

Аркадьев ушел, а Борода вплотную придвинулся к тачанке и зашептал:

— Не спишь? Слыхал гуся?

— Слыхал, — ответил я. — А правда, Кирилл Митрофанович, что Махно перешел на сторону Советской власти?

— Бандита этого из стороны в сторону шатает. Когда ему выгоднее с нами, идет за Советы, когда видит пользу от белых — идет за белых. В общем, шкура продажная этот Махно.

* * *
Утром мы опять отправились на пруд. Кирилл Митрофанович заставил меня повторить сигналы. План операции, разработанный накануне, оставался без изменений. Борода не стал уточнять мелкие подробности. Он только добавил:

— Если Бабаш начнет сопротивляться и попытается достать оружие, сразу же стреляй. Твоя пушка бьет негромко, за полверсты никто не услышит. Понятно?

— Все понятно, Кирилл Митрофанович.

— Но, но! — рассердился Борода. — Забыл, где находишься?

— Виноват!

— Конечно, виноват… Вчера только был разговор, а сегодня опять… Ты что, маленький? Знаешь, на чем голова у нашего брата держится?

— Наверно, как у всех, на шее, на плечах…

— На шее, на плечах, — передразнил Борода. — У разведчика голова держится на языке. Болтнул что-либо не так, и… нет головы! Пошли!

* * *
Хутор Бабашей готовился к встрече Маруси. Облаками летел над кухней куриный пух. Мать Бабаша носилась от дома к погребу и от погреба на кухню.

Когда мы вошли в хату, Аркадьев брился, а Бабаш чистил богато отделанные серебром ножны кривой шашки.

Борода взял лежавшую на столе шашку и, рассматривая клинок, прочел вслух:

— Подполковнику Аркадьеву А. С. от сослуживцев, в память об усмирении инородцев. Город Верный. 1916 год*["40].

Борода покачал головой, вышел на середину комнаты и закрутил шашкой над головой. Лицо его стало свирепым, и я подумал, что он сейчас зарубит Аркадьева, но он спокойно опустил шашку к ноге.

— Не плоха? — прекратив бритье, спросил Аркадьев.

— Тяжела! Да и к тому еще подделка, — неожиданно оценил саблю Борода.

Аркадьев положил бритву на стол и, нахмурясь, спросил:

— Из чего это вы заключили? По каким признакам?

Борода подошел к нему и что-то показал на клинке.

— Вот извольте взглянуть. Среди узора гравировки — буковки.

Аркадьев снял очки и, щурясь, поднес клинок к глазам.

— А ведь верно, — заулыбался он, — русские буквы. Вот «ив», а вот «сид». Скажите пожалуйста! Сколько раз читал надпись и рассматривал узоры, а букв не замечал. Как вы сразу их обнаружили?

— Я, Александр Семенович, эти фокусы оружейников хорошо знаю. Кроме того, есть еще один признак. Кавказские клинки — поют, а Златоустовские, хотя и крепки, и надежны, но немы, потому что толстоваты.

Борода стал объяснять недостатки Златоустовских клинков, Аркадьев с ним не соглашался. Чем кончился этот спор, я не дослушал: мать Бабаша пригласила завтракать.

Поели наспех. Затем Аркадьев позвал к столу нескольких «повстанцев». Решали, как вести переговоры с Марусей. Вопрос этот Аркадьев давно решил сам, по продолжал игру в «повстанческий штаб». Бабаш и часть повстанцев были против соединения. Другие настаивали, чтобы ее отряд принять, а саму атаманшу выгнать.

— Какой она атаман… так, глупая баба и больше ничего! — сказал седоусый дядько.

— Пусть идет к Махно и вместе с ним устраивает свои фокусы, — предложил другой и рассказал, как Марусино «войско», заскочив в большое село или местечко, сгоняет на площадь всех жителей — и Маруся устраивает «представление». Став около тачанки, она объявляет, что все хлопцы у нее заговоренные и что ни одна пуля их не берет. На тачанку становится кто-либо из ее хлопцев. «А теперь стреляйте!»— приказывает она. Раздается несколько выстрелов. Стреляют в упор и, конечно, холостыми. Хлопец смеется, а Маруся подносит ему за «геройство» кружку самогона. «А в Демидовке случилась неудача, — рассказчик помолчал, — кто-то стрельнул боевым патроном, да еще разрывной пулей. Ну, тому хлопцу голову разворотило. Теперь она больше не устраивает представлений!»

«Повстанческий штаб» весело загоготал. Решили: Марусиных хлопцев принять, а саму «атаманшу» выгнать. Повстанцы собрались было расходиться, но вдруг где-то далеко хлопнул выстрел и сразу же у самого хутора — второй.

— Едут! — сказал Аркадьев. — Пошли!

На дороге показался пароконный фаэтон. За ним неслось облако пыли. Кучер, чубатый дядько, с огромными запорожскими усами, остановил коней у самого крыльца.

В фаэтоне, положив ноги на переднюю скамейку, восседал красивый молодой человек лет двадцати пяти. Одет он был как укротитель зверей в ярмарочном балагане: голубая куртка, расшитая золотым шнуром, ярко-малиновые рейтузы и лакированные сапоги с огромными шпорами. На голове — серая каракулевая папаха, а на груди — полевой бинокль. Позади него на спинке фаэтона стоял пулемет Кольта, пулеметная лента спускалась на сиденье.

Одернув куртку, приехавший подобрал волочившийся за ним кавалерийский палаш в серебряных ножнах, поправил ремень висевшего через плечо маузера и очень медленно, чуть сгибая ноги, важно направился к крыльцу. Подойдя, он водрузил на нос пенсне и, приложив два пальца к виску, гнусаво и картаво спросил:

— Э… э, с кем я имэю чэсть встгэтиться? Надеюсь вы… э… — он посмотрел в бумажку, — пэлковник Агкадьев?

— Что за чучело гороховое? — довольно громко спросил Борода.

— Я Аркадьев! А вы кто?

Продолжая гнусавить, прибывший заявил, что он военно-политический советник атамана Марии Павловны Никифоровой, которая по причине заболевания мигренью прибыть не может, но свидетельствует полковнику Аркадьеву свое почтение, и «советник» протянул Аркадьеву руку. Лицо Аркадьева покрылось красными пятнами, и он отвел руки за спину. Гость снял пенсне и, щурясь, стал рассматривать Аркадьева.

— Очень стганно, очень стганно меня пгинимают! — закартавил он.

Среди «повстанцев» послышались смешки, а Гусар выкрикнул:

— Чого вин придуривается? Это ж попа Назара сынок из села Бондаривки!

— Мне все это очень странно, — вдруг перестав картавить, заговорил гость. — Я — доверенное лицо Марии Павловны, прибыл сюда для ответственных, государственной важности переговоров. Вы, господин полковник, даже не подали мне руки. А ваши люди позволяют себе какие-то насмешки. Я не позволю! — закричал он писклявым голосом.

— А вы, господин уполномоченный, даже не соизволили себя назвать…

— Виктор Назарович Крестовоз… — запоздало попытался представиться посланец Маруси, но Аркадьев резко оборвал его:

— Прошу меня не перебивать! Да мне и не интересно, как вас зовут. Если вы прибыли для переговоров, потрудитесь пройти в дом.

— Да, да, конечно, — засуетился «посол». — Позвольте вызвать моего адъютанта и письмоводителя?

— Зовите, — буркнул генерал.

— Паливода! Зинченко! Ко мне! — закричал «советник». Из тачанки вылезли два вооруженных револьверами молодых парня. Один из них нес большой черный портфель. — Отдайте приказание, чтоб оркестр был наготове, а хлопцы пусть распрягают! И пошли на переговоры!

Гости вошли в дом, вслед за ними — Бабаш и еще четыре «повстанца».

— Прошу и вас, Павел Афанасьевич, присутствовать, — пригласил Кирилла Аркадьев.

Я остался во дворе.

На двух тачанках, сопровождавших «посла», приехали восемь вооруженных хлопцев. Все они были одеты под стать своему начальнику и держались самоуверенно. Очевидно, они считали себя значительнее и важнее «повстанцев» Аркадьева. У двоих Марусиных хлопцев, кроме оружия, были еще гармошки, а у кучера большой бубен.

«Повстанцы» обступили тачанки. Начались дружеские разговоры. Нашлись и знакомые. Многие бандиты были из соседних уездов и ближайших сел.

— Вы, хлопцы, пока атаманы разговаривают, сыграли бы, — предлагали «повстанцы».

— Нельзя! Нельзя без дозволения Виктора Назаровича. Мы играем только по его команде, — объяснили приезжие.

— А вы, хлопцы, без команды!

— Нельзя, потому как у нас дис-цип-ли-на! — Хлопец выговорил трудное слово по слогам и поднял большой палец вверх. — Во!

Началась бандитская похвальба и взаимное подтрунивание. Гости рассказали, что свое «обмундирование» они достали, разбив багажный вагон, в котором перевозились костюмы какого-то театра. Пока они балагурили, тихо отворилась дверь, Бабаш позвал нескольких «повстанцев» и шепотом передал им приказание разоружить гостей.

Вдали вдруг захлопали выстрелы, и на галопе во двор прискакали новые гости. Впереди всех, на хорошей верховой лошади — Сирый, позади — несколько тачанок с пулеметами и человек тридцать конных. Сирый спешился у крыльца и прошел в дом, за ним поспешил Бабаш, спрашивая на ходу, что случилось. Небольшой лужок перед домом Бабашей и широкий двор стали похожи на ярмарку. Коней распрягли, тачанки с поднятыми оглоблями поставили вокруг лужка. Посланцев Маруси разоружили и согнали к сараю.

Через некоторое время на крыльцо вышли Аркадьев и Сирый. За ними появился Бабаш. Одной рукой он тащил за шиворот помятого, с распухшим носом «военного советника» Маруси, а другой — его адъютанта. Письмоводитель плелся следом. Бабаш ногой поочередно сбросил посланцев с лестницы, а Аркадьев загремел на весь двор:

— Твоя Маруся — базарная воровка… Мне, генералу русской армии, предлагает место своего помощника! Жаль, что она сама мне это не предложила! Висели б оба на одном суку! — Аркадьев был разъярен, его страшный шрам посинел и вздулся.

— А что же зазорного предложила Мария Павловна? — слезливо оправдывался «посол».

Аркадьев не слушал и приказал:

— Дать ему десять плетей, а этим, — он ткнул пальцем в сторону адъютанта и письмоводителя, — по пять! Коней, тачанки, оружие отобрать!

Бабаш что-то спросил Аркадьева.

— Давай их сюда! — распорядился генерал, и остальных пленных подогнали к крыльцу.

— Ну, вояки! Бабье войско! Что с вами делать? Выпороть, чтоб впредь знали, с кем дело имеете?! Чего молчите? Напугались?

— Та мы ж ничего… — заговорил один, — мы только приехали с батькой Виктором Назаровичем.

— Ах, этот клоун, оказывается, батько? Добавить ему еще пяток плетей! — Аркадьев повеселел. — Больше батек нет?

«Повстанцы» подхватили приговоренных к порке «представителей», а обезоруженные хлопцы, явно довольные тем, что для них дело обошлось без плетей, пошли следом. Двор опустел. Бабаш позвал меня смотреть, как будут «учить» Марусиных «представителей», но я отказался и вошел в дом.

Борода, Аркадьев и Сирый сидели за столом над картой.

— Я эту дорогу, ваше превосходительство, отлично запомнил, когда ехал сюда, — сказал Борода и стал называть населенные пункты и расстояния между ними.

Аркадьев, проверяя по карте, изумлялся:

— Послушайте, Павел Афанасьевич, это же гениально! Неужели у вас такая память?

— Память у меня, Александр Семенович, хороша только зрительная. Вот математику и физику я запоминаю очень плохо. — Потом Борода тонко подольстил: — Мне в академию не попасть, хоть разбейся. Мое дело — воевать! — Он встал: — Крушить врагов моей родины!

— Правильно, дорогой, правильно! Мы люди военные. Все наши помыслы, всю кровь до последней капли — на алтарь нашей растерзанной России! — Аркадьев тоже встал и с чувством пожал Бороде руку.

В комнату позвали несколько человек из новоприбывших. Аркадьев объявил о своем отъезде, выслушал сожаления. На этом совещание закончилось и начался прощальный пир. Я вышел во двор. Из раскрытых окон неслись крики «Ура! Слава!». Эти крики то и дело прерывались нестройным пением. На лужку, усевшись вокруг двух ведер самогона, угощались «повстанцы». В этом они не отставали от своих атаманов.

Я отправился спать на сеновал. Поздно вечером рядом со мной улегся Борода. Шурша сеном, он зашептал:

— Вот здорово вышло! Пока Марусин представитель ездил сюда, саму атаманшу перехватили чекисты и кавалерийский отряд. Никто из банды не ушел, а чертову Марусю взяли! Сирый говорит, что «это дело рук проклятого Капусты». Я тоже думаю, что это Капустин сработал!

— Это тот Капустин, что снаряжал нас в Екатеринославе? — поинтересовался я.

— Он, он! Больше некому. Он же в Екатеринославе, как и я, начальник отдела по борьбе с бандитизмом.

За домом «повстанцы» наладили хор: пели старинные украинские песни. Изредка, под гармошку, кто-то выкрикивал частушки — и хор задорно подхватывал припев: «Чим-чура, чура-ра!»

Борода долго ворочался, вздыхал:

— Эх, хорошо поют, черти, спать не дают! Пойду послушаю, что о новом атамане говорят.

Вскоре певшие приумолкли. До меня доносились лишь отдельные восклицания и смех. Я было задремал, как вдруг жалобно раз-другой вздохнула гармонь и запел Борода. Я смог разобрать только слова припева:

Э-эх, доля-неволя, мутная волна!
Стенка ли, осина — могила темна!
В мелодии этой песни, в словах ее припева и вздохах гармошки было столько тоски, что мне стало не по себе.

Но вот гармонь вздохнула еще раз и смолкла. Долго стояла тишина. Потом кто-то из «повстанцев» пропел: «Эх, стенка ли, осина — могила темна!» — и выругался.

Прошло, наверно, полчаса, когда я услыхал тяжелые шаги.

— А песню эту я выучил в Ставропольской тюрьме, куда меня чекисты законопатили, — сказал кому-то Борода.

«Опять плетет байки», — подумал я, но, услыхав продолжение разговора, испугался. Сна как не бывало.

— Может, там ты меня и видел? — спросил Кирилл.

— Ни, ни! — бубнил пьяный голос. — В Ставрополе не был, в тюрьме пока не сидел. А вас, добродию, где-то видел!

— Это бывает. Завтра проспишься и, может, вспомнишь. Только, я думаю, ты обознался. Если ты на германской не воевал, на Дону и в Крыму не был, то где же ты меня мог видеть? Я на Украине шестой день. Нет, друг, это тебе померещилось. Иди спать.

Борода полез на сеновал, а пьяный голос еще долго бормотал под дверью. Потом бормотанье перешло в храп. Борода толкнул меня в бок и зашептал:

— Дядька нашелся знакомый. Вроде бы где-то я его брал… Вот чертяка! Только этого недоставало… Может, утром он на трезвую голову не станет вспоминать. Но кто его знает. Этот пьянчуга ко мне весь вечер привязывается, а Сирый нет-нет да и напомнит ему: «А где же ты его бачыв?» Я от них еле отвязался и ушел. Пришлось сказать Аркадьеву, что голова болит. Надо что-то предпринять!

— А что можно предпринять? — шепотом спросил я.

— Что, что? Способов много, только не подымается у меня рука на безоружного, да еще пьяного.

— А вдруг завтра утром он вас узнает?

Борода молчал, ворочался, а пьяный под дверью сарая перестал храпеть и вновь стал гадать: «Видел или не видел?»

— Знаешь что, Саня, — быстро зашептал Борода, — попробую с ним поговорить начистоту, а уж если не поможет, то… — Он не договорил и стал натягивать сапоги. — А ты минут через пять спустись вниз, достань кольт и принеси его мне. Мы пойдем к пруду.

Чертыхаясь, что не дает уснуть, Борода полез вниз. Вскоре послышались возня и голос Бороды: «Давай, давай, топай отсюда! Нечего тут шуметь. Иди спать к своим!»

Затем я услышал жалобный голос пьяного: «Та пустите меня, добродию, я пойду сам!»

Когда голоса удалились, я спустился вниз. В залитом лунным светом дворе никого не было. Наша тачанка стояла у самой двери, упираясь спинкой в стену сарая. Я чуть откатил ее. Тень открытой со стороны дома двери делала меня невидимым. Осторожно, стараясь ничем не стукнуть, я открыл сундук, вынул дно и, достав кольт, спрятал за пояс брюк. «Зачем он понадобился Бороде? Он же говорил, что на безоружного не может поднять руку. Да и выстрел из кольта всполошит всю банду». Но раздумывать было некогда. Я вышел со двора и поспешил за Кириллом.

Почти у самого пруда моим глазам открылась такая картина: пьяный выписывал ногами невероятные узоры, а Борода обнимал его за плечи и приговаривал:

— Сейчас, Кузьма, умоешь лицо, посидишь у воды и все пройдет. Может, тогда и вспомнишь.

— Эге, умоюсь! — соглашался пьяный, а Борода продолжал:

— Хорошо бы тебе выкупаться, да, боюсь, утонешь.

«Неужели он его утопит?» — с ужасом подумал я.

— Нет, в воду не полезу, — встрепенулся пьяный, пытаясь освободиться от объятий Бороды. — Не полезу! Не умею плавать! Посижу на бережку, охолону.

Он стал рассказывать, какая у него хорошая семья — жена и трое детей, что он лучший хозяин во всей Огневке. Потом бандит вдруг помрачнел и, глубоко вздохнув, заявил, что все его благополучие может разрушиться из-за участия в «повстанье». Он сплюнул и зло сказал:

— Какое это повстанье? Только разбой и грабиловка! А Полковник и Сирый — хуже волков!

— Ну, что ты говоришь, Кузьма! — остановил его Борода.

— Волки, волки! — настаивал пьяный. Мне даже показалось, что в голосе его прозвучали трезвые нотки.

Мы подошли к пруду. Борода усадил пьяного у самой воды, снял с него каракулевую шапку, сказал мне:

— Саня, зачерпни воды. Сейчас освежим Кузьму, вытрезвим и поговорим. Может, он и вспомнит, где мы с ним виделись.

Кузьма, который молча сидел на земле и уже успел задремать, вдруг встрепенулся:

— Точно, видел вас, добродию, — забормотал он, — только, хоть убейте, не вспомню!

Я подал Бороде воду. Он старательно вымыл Кузьме лицо, вылил остатки воды ему на голову и нахлобучил шапку. Пьяный сидел спокойно и только пофыркивал.

— Полегчало? — спросил Борода.

— Чуток легче стало. Спасибо вам, добродию! — Он зябко повел плечами. — Холодно!

— Ничего, посиди спокойно. Сейчас отогреешься, тогда поговорим, — сказал Борода и обратился ко мне: — Принес, Саня?

— Принес, Павел Афанасьевич.

— Давай! — Кирилл протянул руку за кольтом и вдруг, к моему удивлению, четко выговаривая каждое слово, произнес: — И не Павел Афанасьевич я, а Кирилл Митрофанович, а фамилия моя — Борода.

Услыхав фамилию «Борода», пьяный, как мне показалось, протрезвел. Хитро сощурясь, он улыбнулся, погрозил Кириллу Митрофановичу пальцем и попытался встать на ноги.

— Сиди, Кузьма! — приказал Кирилл и махнул кольтом.

Пьяный, все более и более трезвея, стал креститься, приговаривая:

— Господи, царица небесная! Та, вы добродию, не шуткуйте с ливорвертом.

Потом он решил превратить все в шутку.

— Какой же вы Борода? Вы же свой человек, ахфицер! — Он снова попытался встать.

— Хватит, Кузьма! Садись и слушай! — осадил его Борода. — Ты меня не узнал, а я тебя вспомнил. Ты где был дня за два до Первого мая?

— Где я был? Дома! — невинным, совсем трезвым голосом ответил Кузьма.

— Плохая у тебя память, Кузьма. Под Первое мая ты был в Пушкаревке. Там я тебя и взял. Пьяного, как сейчас. Вспомнил? Я тебя за ноги с печки стащил.

— Господь милослывый! — завопил Кузьма. — Так тот дядько был с рыжею бородою, а… а…

— А бритва на что?

Кузьма повалился в ноги Бардину, беспрерывно крестясь и пытаясь обнять его сапоги.

— Что, теперь узнал?

— Узнал, узнал, товарищ Боро…

— Ну, ну! Какой я тебе товарищ? Забыл, кто ты? Память у тебя совсем дырявая. Давал мне подписку в Чека, что не будешь выступать против Советской власти?

— Та давал…

— А что на деле?

Кузьма заплакал.

— То все Сирый, щоб ему выздыхать! Когда я из Чеки прибыл до дому, он сразу ко мне: «А ну, Порубайло, собирайся в поход, а если не пойдешь, хату спалю!»

Борода помолчал, обдумывая что-то, а Порубайло, стоя на коленях, размазывал по лицу слезы и жалобным голосом умолял не губить его «манесеньких диток».

— Нужны мне твои детки, — оборвал его Борода. — Уж если их кто и погубит, то только ты сам! Скажи, Кузьма, как будешь жить дальше?

Порубайло вскочил. Захлебываясь слезами и крестясь, быстро заговорил. Тут были и клятвы, и «трое диточек, и жинка со старой матерью», и хата, которую спалит Сирый. Он снова упал на колени и стал молить не убивать его, пожалеть семью.

— Брось кликушествовать, дурак! — рассердился Борода. — Никто тебя убивать не собирается! Будешь молчать, уйдешь от бандитских дел, — гарантирую тебе, что никто про нашу встречу знать не будет. Приедешь ко мне в Чека, сожгу твое дело, и не будет у Советской власти никаких претензий к Кузьме Порубайло. Все понял?

— Как не понять, дорогой това… Спаси и оборони вас господь бог! — перекрестился Порубайло. — Буду молчать, как та черная могила!

— Ладно, Кузьма! — сказал Кирилл. — Хватит лоб крестить, не в церкви! Ты только не думай, что Борода такой телок: рассказал все Кузьме и пойдет спать, а Кузьма побежит к Сирому. Нет, браток, кроме Сани, тут есть еще мои хлопцы. Если ты, дурья башка, завтра скажешь про меня хоть одно слово, то тебя и под землей разыщут. Тогда уж непременно будут твои деточки сиротами! — Потом обратился ко мне: — А ты, Саня, беги на хутор, найди наших хлопцев и скажи, что Кузьма Порубайло из села Огневки все про нас знает, и если с нами что случится, то чтоб и рода порубайловского на земле не оставалось. Беги да поскорее возвращайся.

Я стоял в недоумении: «Какие ребята? К кому бежать?»

— Ты чего же стоишь? — спросил Борода. — Не знаешь, где искать ребят? — Он отвел меня в сторону и, нагнувшись, зашептал мне в самое ухо: — Иди во двор, побудь там с полчасика и возвращайся. Когда придешь, скажешь, что ребята все поняли и, в случае чего, с Огневки глаз не спустят.

Я побежал на хутор, посидел немного на тачанке, послушал доносившийся из-за дома чей-то богатырский храп и медленно пошел назад. Вернувшись, я доложил так, как велел Борода.

— Слыхал, Кузьма? — спросил Кирилл. — Теперь иди спать, а мы с Саней еще посидим немного.

* * *
На хутор мы шли молча. Я не одобрял поступка Бороды, но ничего другого придумать не мог. Когда мы подошли к сеновалу, Борода сказал:

— Достань лимонки и свой браунинг. — Он рассовал гранаты по карманам брюк и френча и спросил: — Ты с лимонкой умеешь обращаться?

— Бросать не бросал, а как пользоваться, знаю, — неуверенно ответил я. — Нужно вытащить кольцо и, прижимая скобу, бросать, а потом падать на землю.

Борода ничего не ответил, а только вздохнул.

Мы влезли на сеновал и улеглись. Однако уснуть я не мог. Поворочавшись с боку на бок, тревожно спросил:

— Что же будет завтра?

— А ничего не будет, — ответил Борода. — Порубайло завтра будет молчать, как мертвый. Гарантирую — или мне грош цена. Спи!

Мы замолчали. Я снова попытался уснуть, но сон не приходил. Не спал и Борода. Он несколько раз садился, взбивал подушку и снова ложился.

— Никак не уснуть, — прошептал я.

— Что, сдрейфил? Эх, ты, бомбометатель! А еще предлагал: «закидаем лимонками»!

— Да мне, Кирилл Митрофанович, спать не хочется.

— И мне перебил сон чертов Кузьма, — проворчал Борода.

— А я все вспоминаю вашу песню…

— Понравилась?

— Да, только очень уж она тоскливая и жалостная, прямо гармонь стонала. Кто это играл?

— Играл я, да разве это игра? Какой из меня музыкант! Потянул, развел и оборвал.

Еще один талант Бороды! Человек этот, казалось, знал и умел все. Когда я сказал ему об этом, то услышал:

— Чекист должен все уметь и обо всем знать. — И тотчас добавил: — Ну, все не все, но многое. Вот и я знаю всего понемногу. А кончим воевать, тогда уж выучусь чему-нибудь одному и основательно.

Я стал дремать. Сквозь дрему я слыхал, как Борода слез с сеновала, послышалось, как дважды щелкнул винтовочный затвор. Рядом со мной зашуршал соломой Кирилл Митрофанович. Потом все смолкло. Борода перестал ворочаться. Стало тихо, и я уснул.

11

Борода разбудил меня на восходе солнца. На хуторе еще все спали. Мы отправились к пруду, умылись, и Борода подробно рассказал мне, как действовать, если Кузьма вдруг нарушит свое слово.

— Ты держись у порога, в сарай не заходи, — учил Кирилл Митрофанович. — За дверью я поставил две заряженные винтовки. Патроны уже досланы. Стой и внимательно следи за двором. Если со мной начнутся шумные разговоры, хватай винтовку и бей по Сирому, Бабашу, Полковнику, — словом, кто полезет на мушку. Только меня не зацепи. Как начнешь стрелять, я побегу к сараю и оттуда буду кидать гранаты. Оружия у нас много. Я еще с вечера уволок в сарай пулемет, что привезли Марусины вояки.

— А если хватятся?

— Кто хватится? Сирый? Так он же про пулемет не знает, — успокоил Кирилл Митрофанович и предупредил: — Только учти, палка-махалка, что вся эта стрельба — на самый крайний случай. На один из тысячи!

Примерно через час хутор стал просыпаться. По двору, громко ругаясь, ходил Сирый: собирал отряд. Одним из первых около него появился Порубайло. Он опасливо оглядывал каждого и жался к Сирому. Я с тревогой следил за тем, как Борода, держа правую руку за бортом френча, медленно подошел к ним, протянул левую руку Сирому и кивнул головой Порубайло.

— Здоров, кум! Ну, что, узнал меня?

Порубайло развел руками и замотал головой.

— Не! Не узнал! Вчера мне с пьяных глаз померещилось. Больно крепкий самогон у Бабашей.

— А я что говорил, — сказал Борода, — проспишься и увидишь, что ошибся.

— Верно! Вы уж извините меня!

Видно было, что Порубайло хотел закончить разговор, а Борода всячески его затягивал.

— Вот мы и познакомились. Теперь можно и в гости к тебе приехать. Можно?

Порубайло смутился, снял шапку и поклонился Бороде.

— Как вам будет угодно, а я… я буду очень рад!

— Ну, держи пять, Порубайло! — Борода пожал ему руку и подошел ко мне. Наклонившись к колесу тачанки и наблюдая за двором, он едва слышно шепнул: — Кажется, пронесло, но готовность номер один не снимается!

Надрываясь от крика, Сирый и несколько его подручных приводили непроспавшихся, взлохмаченных, злобно ругавшихся бандитов. На опохмелку ничего не осталось: весь самогон был вычерпан с вечера.

Наконец тачанки были запряжены, кони оседланы. Из дому вышло начальство. Сирый подал команду подтянуться, и Аркадьев сказал короткую речь. Он сообщил о передаче командования Сирому, пожелал «повстанцам» удачи в борьбе за счастье селянина, за лучшее будущее без коммунистов, без Советов, за независимую Украину — союзницу многострадальной матери-России. На прощанье обнял Сирого и перекрестил.

— С богом, Федор Антипович! Будьте тверды и непоколебимы в борьбе за святое дело! — сказал Аркадьев и, вынув платок, картинно вытер набежавшую слезу.

Банда Сирого выехала с хутора.

— Василь! — позвал Аркадьев. — Переодеваться и обедать! Через два часа едем! Есаул! — повысив голос, обратился он к Бороде: — Очень недоволен вашим песенным выступлением перед казаками. Это же, это же… агитация за Советскую власть! Мне люди так и сказали: «Ваш проводник — советский агитатор!»

— Агитатор?! — Борода покраснел и рванул на себе ворот. — Что вы говорите, ваше превосходительство!

— Вы, есаул, — смягчился Аркадьев, — совсем как ребенок: вот уже и разволновались… Выслушайте спокойно и зарубите себе на носу: народ здесь очень чувствителен, я даже сказал бы сентиментален, если так можно сказать об этих скотах. А что вы пели? Вдумайтесь только, сколько безысходности в словах вашей песни. Тут и про атамана, в грудь которого наводит наган комиссар, и подвал Чека, из которого не уйдешь. Черт его знает, чего только вы не пели. А слова-то какие: «стенка ли, осина — могила темна!» На повстанцев это очень подействовало. Где только вы эту песню выкопали?

— В Ставропольской чрезвычайке, где я сидел и откуда бежал в восемнадцатом году.

Аркадьев, видимо, успокоился и негромко сказал:

— Все это так, Павел Афанасьевич, но ваше выступление было нехорошо истолковано.

— Виноват! Больше не повторится, — покаянно заверил Борода.

— Ладно! Не будем омрачать сегодняшний день, а в дальнейшем я вас попрошу воздержаться от всякихвыступлений.

Аркадьев ушел в дом, а Борода еще долго стоял у крыльца с видом напроказившего и наказанного школьника.

Обед прошел без обычных разговоров и смеха. Борода не шутил, а от самогона отказался наотрез.

— Я, Александр Семенович, в дороге не пью! — категорически заявил он. — Я же за вас головой отвечаю!

Перед самым отъездом Бабаш оглядел меня и сказал, что я очень наряден и нужно надеть ту одежду, в которой я приехал.

Я залез на сеновал. Снял костюм, спрятал его вместе с кубанкой в мешок и снова обрядился в «спинжак», серые брюки и картуз. Бутсы свои я выбросил и надел сапоги, выданные Бабашем. А Борода тем временем вытащил из карманов гранаты, завернул их в тряпку и вместе с моим браунингом спрятал в тайник. Свой кольт он поместил в какую-то хитрую петлю под френчем.

Провожали нас родители Бабаша и несколько «повстанцев». Пока Аркадьев с ними разговаривал, а Борода проверял упряжку, старая Бабашиха все подносила и подносила продукты в наш и без того набитый сундук. Выбрав момент, Борода шепнул мне:

— Вот гады, завалили своей снедью всю крышку, а все этот кабан проклятый, Василь! — И громко: — Саня, а где инструменты?

— В сундуке.

— Проверь, чтоб ничего не забыть: путь не близкий!

Я полез в сундук, переложил продукты так, чтобы можно было быстро выбросить их и поднять крышку тайника. Проделывая это, я видел, как Аркадьев отдал свой маузер Бабашу. Тот вынул его из кобуры и сунул за пазуху, а кобуру спрятал вместе с японским карабином и патронташем под заднее сиденье. Заметив это, Борода покачал головой и сказал с укоризной.

— Зря, Александр Семенович, набираете столько оружия. Свои не тронут, а для заградотрядчиков достаточно наших документов.

— Ничего, ничего, — сипел Бабаш, — в дороге сгодится. А если дойдет до обыска, будет чем отбиться!

Аркадьев промолчал.

Еще раз оглядев и проверив сбрую, Борода снял фуражку, низко поклонился провожающим.

— Спасибо за прием и ласку! Оставайтесь здоровы! Ждите к осени с победой!

— Дай бог, дай бог, — закрестились старики Бабаши, — счастливой путя-дороги!

Я тронул коней. Старая Бабашиха, держась за борт тачанки, шла до выезда со двора, плакала и просила Аркадьева «присматривать за Василем, потому что он лезет, куда не следует, что он еще несмышленый хлопец».

«Несмышленый хлопец» весом более шести пудов щурил заплывшие жиром глаза и укорял мать, как ей не совестно перед чужими людьми.

— Что мне, пять лет? Или я совсем глупый? Куда я лезу? — ворчал Василь.

— Не беспокойтесь, Олена Степановна, все будет отлично. Спасибо за прием, за хорошего сына! — прокричал на прощанье Аркадьев.

12

От хутора за нами зарысили Гусар и три конника. Не доезжая Покровки, Борода остановил тачанку и твердо сказал, что необходимо с первых же шагов соблюдать секретность, «а не ехать, как ездил архиерей». Бабаш возразил:

— Пусть едут. Кому хлопцы мешают…

Но его строго оборвал Борода и приказал:

— Господин Бабаш, приказываю вам отправить конных обратно! Не забывайте, что за доставку Александра Семеновича я отвечаю головой перед самим Верховным главнокомандующим, его высокопревосходительством генералом бароном Врангелем!

Против этого довода не мог возразить и Аркадьев. Он поддержал «есаула». Когда конные повернули назад, Борода попросил Аркадьева снять очки, повязать платком щеку, чтобы прикрыть шрам, и надеть на голову капюшон пыльника. Это же проделал и Бабаш. В грязном пыльнике, с капюшоном на голове, он походил на мучной куль.

Покровку мы проехали рысью, никого не встретив, кроме ребятишек и двух шарахнувшихся от тачанки старух.

Пока все шло по намеченному плану.

Скоро мы должны будем проезжать те места, которые Борода назвал «бандитскими» и где должна завершиться наша операция. В случае удачи оставшееся светлое время мы переждем в лесу, проскочим в темноте Жердевку, а за ней свернем в противоположную сторону от Екатеринославской дороги и возьмем направление к дому.

Занятый этими мыслями, я старался не оглядываться на наших пассажиров, чтобы не выдать своего волнения.

Борода пересел ко мне на козлы и время от времени придерживал сибирок. Постепенно они перешли на легкую пробежку, мало чем отличающуюся от шага. Тачанку чуть покачивало. Бабаш, сидевший слева от Аркадьева, стал всхрапывать, «генерал» тоже подремывал.

Прямая дорога взбежала на возвышенность, откуда она просматривалась в обе стороны версты на две с половиной. Вплотную к ней подступали густые кусты, а за ними, шагах в пятидесяти, начинался лес.

Борода толкнул меня локтем и громко сказал:

— Что-то вроде заднее колесо бьет, останови-ка, Саня, коней!

Я натянул вожжи, Борода слез.

— Что случилось? — встрепенулся Аркадьев.

— Ничего, ничего, ваше превосходительство, — пробасил Кирилл. — Наверно, сильно затянули втулку.

Бабаш продолжал всхрапывать. Борода медленно, вразвалочку, пошел к заднему колесу. Вот сейчас он спросит про инструменты, вот сейчас все начнется…

А что, если Бабаш проснется и выхватит маузер? В этом случае — пришло мгновенное решение — брошусь на его руку или ударю по руке: главное — опередить его.

Борода что-то бормотал, колдуя с колесом. Стукнула откинутая крышка сундука. Сердце мое стучало так громко, что, казалось, могут услышать и Аркадьев, и Бабаш.

— Саня, а где гаечный ключ? — Голос Бороды был тих и спокоен. Очевидно, он волновался и забыл о моей «глухоте».

— Ключ под мешком с хлебом, ближе к углу, — так же спокойно ответил я.

Глухо ударился выброшенный на дорогу мешок, что-то еще звякнуло, скрипнула крышка тайника. Все эти звуки я принимал, как команды: приготовиться, раз, два… и, наконец:

— Иди сюда, я что-то не найду!

Бабаш продолжал похрапывать, Аркадьев потянулся, не вставая с сиденья, потер ладонями лицо. Надо было торопиться, пока ему не вздумалось слезть с тачанки или растормошить Бабаша. Крышка тайника была чуть приоткрыта, сунув туда руку, я на ощупь достал браунинг и, еще в тайнике спустив предохранитель, быстро спрятал пистолет за борт «спинжака».

— Ага, вот куда он завалился! Иди, коней чуть заверни, — тотчас распорядился Борода.

Держа лошадей левой рукой, прикрываясь ими, я хорошо видел, что происходит в тачанке и позади нее. Позиция для стрельбы была не из удобных. Стрелять пришлось бы из-под морд лошадей, и неизвестно было, как они себя поведут, хотя к выстрелам над головой сибирки были приучены.

— Стоят кони? — Это был последний сигнал Бороды.

— Стоят, Павел Афа… — И тотчас над головой Бабаша взметнулась рука с зажатым в ней кольтом, но в этот момент Бабаш проснулся и привстал. Страшный удар, наверно, размозживший бы ему голову, пришелся в спину, и Василь, хрюкнув, грудью упал на облучок тачанки.

— Руки вверх! — загремел Борода.

— Руки вверх! — повторил я, наводя браунинг на Бабаша. Аркадьев медленно поднял руки и, щурясь, уставился на Бороду.

Прошли секунды, показавшиеся мне часами. Бабаш, широко раскрывая рот, пришел в себя. Глаза его налились кровью, свирепо ругаясь, он сунул руку за борт пыльника.

— Стреляй! — закричал Борода.

Я выстрелил, и рука Бабаша повисла плетью, а вытащенный до половины маузер упал на землю. С криком: «Убили, гады!» — Бабаш соскочил с тачанки, и, пригибаясь, бросился бежать через кусты к лесу.

После моего выстрела, лошади стали вырываться; еле удерживая их, я два раза выстрелил Бабашу вдогонку. Промах! Промах!

— Эх ты, стрелок! — зло крикнул Борода.

Лошади окончательно вышли из повиновения, они рванули в сторону, я выронил пистолет и, ухватившись руками за уздечки, едва удержался на ногах.

В это время гулко ударил выстрел из кольта. Я видел только морды лошадей и побелевшее лицо Аркадьева, смотревшего куда-то за мою спину.

Успокоив лошадей, я оглянулся. На лесной опушке, головой в кустах, лежал, раскинув руки, Бабаш.

— Что все это значит? — наконец пришел в себя Аркадьев.

— А то, что вы арестованы Чека, а Бабаш, к сожалению, при попытке оказать сопротивление убит. Сойдите с тачанки!

Аркадьев, с поднятыми руками, медленно сошел на дорогу.

Борода, держа направленный на него кольт, приказал мне:

— Обыщи задержанного да поторапливайся!

У Аркадьева в боковом кармане лежал маленький браунинг, «дамская стрелялка». Из того же кармана я вынул генеральские погоны.

— Оставь их ему! Пусть в рай идет генералом! — сверкнул улыбкой Борода: видно было, что он доволен тем, как складывается операция.

Только теперь Аркадьев понял, что с ним произошло, и разразился руганью.

— Руки назад! — приказал Борода. — А то, как брыкну, так…

Что будет после слова «так», Аркадьев не стал ждать, он послушно заложил руки за спину, а Борода ремешком каким-то хитрым узлом связал бандита.

— Саня, — попросил он, — собери продукты, они еще пригодятся. А вы, гражданин, садитесь в тачанку, — приказал Борода.

Аркадьев уселся, Борода привязал его запасными вожжами к спинке тачанки и связал ноги.

Когда я убрал продукты в сундук, Кирилл Митрофанович прошел к опушке, затащил Бабаша в кусты и возвратился, неся наган.

— Вот и надейся на тебя, на призового стрелка! Ушел бы кабан в лес и открыл бы стрельбу! — беззлобно корил меня Борода.

— Так лошади… — начал оправдываться я.

— Лошади, лошади — на то они и лошади. Ты что думаешь, им приятно, когда под мордой палят из пистолета. Интересно, как бы ты себя вел, если бы под твоим подбородком палили? Погоняй коней.

Проехав с версту, Борода велел остановиться. Сойдя с тачанки и держа лошадей под уздцы, он свернул в лес и, едва протаскивая упряжку между деревьями, завел тачанку в глушь, довольно далеко от дороги.

— Распрягай, Саня! Будем отдыхать дотемна.

В лесу Аркадьев пустился перечислять бесконечные способы нашей казни, когда будет свергнута «комиссаро-чекистская власть на святой Руси». Борода рассмеялся.

— Вы только умеете произносить бессмысленные угрозы, а дать оценку настоящей работе вам не под силу, вы ведь стратег, белоручка!

Аркадьев продолжал сыпать проклятья и только после угрозы получить «затычку в рот» умолк.

— Так будет спокойнее, — удовлетворенно отметил Борода. Он достал из-под сиденья саквояж и спросил Аркадьева: — Ваш?

Тот молча кивнул головой.

— Давай, Саня, пока есть время, перепишем вещи задержанного, — предложил Кирилл Митрофанович, — чтобы ничего не потерялось и не попортилось.

— Стоит ли, — заволновался Аркадьев, — там личные вещи, бельишко…

— Такой уж порядок! Начнем, Саня!

В кармане пыльника у Аркадьева нашелся чистый блокнот и синий карандаш. Я приготовился к работе.

В саквояже, поверх «бельишка», лежал пистолет «стеер» и стояла большая жестяная коробка, доверху наполненная завернутыми в бумагу круглыми столбиками. Борода развернул один, из него в чемодан посыпались золотые монеты.

Борода присвистнул: «Не плохое бельишко, царское!» На дне чемодана, под коробкой, лежало большое количество золотых колец, женских браслетов и серег. Дополнил эти ювелирные изделия массивный золотой портсигар. Борода повертел его в руках, прочел вслух выгравированную на крышке надпись: «Дорогому доктору Петкевичу Казимиру Станиславовичу — в день его семидесятилетия от благодарных жителей города».

— Да-а! Ничего не скажешь, — протянул Борода, — целый ювелирный магазин, да еще в придачу банковская касса! — Он начал разворачивать и пересчитывать золотые монеты. Кроме монет и золотых изделий, здесь лежала перетянутая резинкой толстая пачка денег. Кирилл Митрофанович взял ее в руки, посмотрел несколько бумажек и, не став считать, обратился ко мне:

— Наши, меченые! Когда будешь записывать деньги, сбоку пометишь — подлежат возврату в хозяйственный отдел Губчека, как взятые там для проведения операции «Тачанка».

В опись я включил содержимое чемоданчика, все найденное оружие и сделанные нам генеральские подарки: часы с цепочкой, мой костюм, сапоги и кубанку.

Внимательно прочитав, Борода спросил:

— Значит, гражданин Аркадьев, это все ваши личные вещи?

Низко опустив голову, Аркадьев молчал. Его безобразный шрам стал багрово-синим, на лбу выступил пот.

— Допустим, — с иронией рассуждал Борода, — допустим, а как же портсигар? Он снова перечел: «Дорогому доктору Петкевичу». Так, так! Стало быть, вы доктор?

Аркадьев промычал что-то нечленораздельное.

— А я-то думал, — продолжал Борода, — военачальник, стратег, а вы вовсе не генерал и не доктор, а просто ворюга! Да еще, наверно, воровали чужими руками! — И Борода с презрением плюнул. — А теперь, гражданин Аркадьев, подпишите акт. Для такого дела я вам развяжу руки.

— Ступай к черту! — выдавил Аркадьев.

— Мы уже там побывали, погостили! — насмешливо сощурился Борода. — Не хотите подписывать, не надо. Нам и так поверят. А теперь слушайте наши порядки. Ехать будем по ночам, а днем отдыхать. Если кто попадется навстречу и вы попробуете крикнуть — пеняйте на себя! Мы люди решительные. Будете благоразумны — развяжу, нет — так и просидите двое суток. Понятно?

— Я уже сказал тебе, убирайся к черту! — прохрипел Аркадьев. — Буду кричать, буду!.. А когда люди услышат…

— Высказались? — очень вежливо спросил Борода. — Вы уж меня извините, но, как поедим, роток я вам завяжу. Не люблю в пути шума, а у вас характер, похоже, крикливый.

Аркадьев только заскрипел зубами.

— Перекусим, да в путь, — решил Борода и предложил поесть генералу.

— К черту! — огрызнулся тот.

Не торопясь мы поели.

Я спрятал продукты и стал запрягать сибирок. Борода вытащил из-под сиденья карабин и кобуру от маузера. Карабин он дал мне, а маузер вложил в кобуру и повесил через плечо.

— Теперь, палка-махалка, мы можем и дальний бой принять, — весело сказал мне Борода и повернулся к Аркадьеву. — Как у него бой? Не раскидывает по сторонам?

— Спросите у комиссаров, что от него смерть приняли! — снова огрызнулся белогвардеец.

Кирилл нахмурился.

— Что ж, придется его без характеристики испробовать, может быть, даже на вас, гражданин Аркадьев, если будете недисциплинированны.

13

Когда совсем стемнело, мы начали собираться в дорогу. Борода сел рядом с Аркадьевым, вежливо попросил:

— Откройте рот, чтоб я не причинил ущерба вашей бесценной челюсти.

— Вы что хотите? — встревожился Аркадьев.

— Ничего, только вот носовой платочек вложу в рот, чтобы вам не застудиться.

— Палач! Хам! Да как ты смеешь! — взвился генерал, пытаясь ударить Кирилла связанными ногами, но Борода спокойно делал свое дело и приговаривал:

— Голос вам надо поберечь. Много у вас спросят, много придется отвечать.

Вскоре Аркадьев мог только мычать от злости. Кирилл же послал меня разведать выезд из леса.

Некоторое время, притаившись в придорожных кустах, я прислушивался. Солнце уже садилось. Длинные вечерние тени легли на землю. Вокруг было тихо. Я решил было выйти на дорогу, но вдруг издалека, со стороны Жердевки, раздался топот. Вскоре появился всадник. Это был Гусар. Я бегом вернулся и доложил Бороде.

— Эх, черт возьми! — расстроился Кирилл Митрофанович. — Наверно, что-то забыли передать. Гусар побывал в Жердевке, а может, и дальше. Там тачанку никто не видел, вот он и заметался. Больше ждать нельзя!

Борода вывел лошадей на дорогу. Отдохнувшие сибирки резво взяли. Правил Борода, а я с карабином наготове охранял тыл.

Было уже совсем темно, когда мы, никого не встретив и даже не потревожив собак, проехали Жердевку.

— Пронесло! — обрадовался Кирилл. — А я уж думал: не миновать нам боя. Только бы Гончары проехать без шума. Каких-нибудь десять, от силы двенадцать верст — и все в порядке!

Неожиданно мы очутились на берегу довольно широкой реки и увидали причальные мостки. По-видимому, здесь был перевоз.

Борода сошел с тачанки, постоял в задумчивости, тихонько присвистнул, сказал:

— Вот так номер, палка-махалка! Похоже, что Ворскла, а если Ворскла, то мы взяли сильно вправо. Попробую перегнать паром. Он быстро разделся, взял кольт и поплыл на боку, держа пистолет над водой. Я застыл в томительном ожидании.

На том берегу что-то зазвенело, послышались глухие удары, а потом на воде зачернело большое пятно, постепенно принявшее очертания парома. Вскоре паром тихо причалил к мосткам. Борода бросился к одежде.

— Еле-еле цепь отомкнул, — стуча зубами, рассказывал он. — Хорошо еще, что замок жиденький попался. А кольт, наверно, попортил: я им, как ломиком, орудовал. Давай заводи коней. Ай, сколько времени потеряли!

На рассвете (верстах в пятнадцати за Гончарами) мы расположились на дневку в глубоком овраге, густо заросшем кустарником и невысокими деревьями. По дну оврага протекал ручеек.

Борода снял с тачанки Аркадьева, развязал ему руки, вытащил из его рта платок и гостеприимно предложил:

— Отдыхайте, гражданин Аркадьев, набирайтесь сил, впереди еще одна ночь.

Управившись с лошадьми, мы отдали должное стряпне старой Бабашихи: и пирожки, которые мы запивали ледяной родниковой водой, и курочка после тревожной ночи показались необыкновенно вкусными.

Аркадьев от завтрака отказался.

— Зря, зря, гражданин Аркадьев, — посетовал Борода. — Что может быть полезнее для здоровья, чем ранний завтрак на лоне природы? Или вы голодовку объявили?

Аркадьев что-то буркнул и отвернулся.

— Что ж, дело ваше, насильно кормить не будем! — усмехнулся Борода. — Ты, Саня, поспи, а я немного поскучаю с генералом: больно он стал неразговорчивый.

Я лег под кусты на попону и сразу провалился в сон.

Солнце висело высоко, было, наверно, уже часа четыре, когда меня растолкал Борода.

— Вставай, вставай, палка-махалка! Нужно ехать дальше!

— Как же мы днем?..

— А так же, как и ночью!

— Да я не об том, а…

— Акать нечего! — строго сказал Борода и зашептал мне в ухо: — Нас обнаружили. Что-то в кустах зашумело, я — туда. Пистолет держу в руках. Смотрю, парнишка пасет корову. Увидал меня, испугался да как стреканет прочь с криком: «Караул!» Сейчас он всю округу подымет.

Пока я запрягал сибирок, Борода связал руки Аркадьеву. Генерал, очевидно, уже понял, что сопротивляться бесполезно, и, когда Борода поднял его и посадил в тачанку, Аркадьев заговорил:

— Послушайте, я даю вам честное слово офицера, что не буду кричать, только не вяжите мне рот.

— А вы знаете, что по этому поводу написал один великий человек? Не знаете? — И Борода продекламировал: — «…С волками иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой…» Попробую вам поверить, хоть и не надо бы перечить дедушке Крылову. Но предупреждаю!..

— Спасибо, солдатское спасибо… А пугать меня не нужно — моя песенка спета. Еще раз спасибо… — Неожиданно голос генерала стал жалобным.

— Чего это вы вдруг солдатом стали, ваше превосходительство?

— Молодой человек, — уже напыщенным тоном заявил Аркадьев, — все военнослужащие, от рядового до генерала — солдаты родины!

— А кем их считать, когда они идут против своей родины? — спросил Борода. Аркадьев опустил голову, промолчал, и Борода подытожил разговор: — Я бы вам сказал, гражданин, да вы и сами знаете…

По дороге мы встречали и обгоняли крестьянские подводы, запряженные медлительными волами. Дядьки вежливо здоровались и долго смотрели нам вслед. Мы миновали две небольшие деревни и выехали к развилке дорог. Неподалеку на лужке хлопчик лет десяти пас овец. Борода подозвал его и спросил, как называются ближайшие села. Пастушок долго молчал, рассматривая тачанку, потом почесал ногой об ногу и спросил:

— А вы куда едете? Кто вам нужен?

— Да никто нам не нужен, только интересно, как называются села, — ответил Борода.

— Ага! — вежливо кивнул парнишка. — Если вам интересно, то налево будет дорога на хутор Петровку, а прямо — видите церковь? — это будет Катериновка. — Он солидно откашлялся и попросил закурить.

— Не курим! — с досадой ответил Борода и погнал сибирок к церковной колокольне.

— Вот уж никак не думал, что попадем на эту дорогу, — огорченно признался он. — Проезжать через Катериновку, да еще засветло, совсем ни к чему.

— Заблудились? — спросил я.

— Нет, едем правильно. Только Катериновку нужно было бы объехать стороной.

— А что это за село, Кирилл Митрофанович?

— Село как село. Будь таких сел побольше, мы бы с тобой, Саня, не занимались бандитами. Туда ни один бандит носа не сунет, а если попробуют, то… об этом подробно сможет рассказать гражданин Аркадьев. Верно я говорю? — обратился Борода к нашему «пассажиру». Тот молчал, и Кирилл объяснил: — В Катериновке, Саня, очень крепкий комитет бедноты, много бывших фронтовиков. Они организовали сильный отряд самообороны. У всех винтовки, кажется, есть и пулеметы. Наверно, на околице застава. Не везет нам сегодня, палка-махалка!

Борода озабоченно помолчал.

— Я не понял, Кирилл Митрофанович, почему не везет? Ведь если комитет бедноты и фронтовики…

— Комитет, фронтовики, — перебил Борода, — а ты забыл, кто мы? А документы у нас какие? Да еще этот… Если его здесь опознают, то живым не выпустят, а нас в лучшем случае повяжут и отвезут в район. — Борода придержал лошадей и остановил тачанку. — Может, вернуться да переждать где-нибудь до ночи? Как ты думаешь, Саня?

— Где же переждать, Кирилл Митрофанович? Мы уже верст десять едем, а все поля и поля, да те две деревеньки.

— Да-а! — Борода сдвинул фуражку на нос, почесал затылок. — Эх, палка-махалка, была не была — поедем! Авось проскочим! Ты, Саня, в случае чего, ни с кем не болтай. А сейчас отвяжи задержанного от тачанки и спрячь карабин. Если придется стрелять, бей из пистолета над головой или под ноги: люди-то свои. — Он озабоченно покачал головой: — Вот задача! — Потом пустил лошадей шагом и сказал Аркадьеву: — А вы в Катериновке помалкивайте и не высовывайтесь из капюшона.

— Боитесь, что свой народ узнает? Хороша же власть! — недовольно пробурчал Аркадьев.

— Мы-то свои, узнают, не узнают — разберемся, а как вас узнают, тут вам и конец: катериновцы хорошо помнят ваш зимний налет. И еще: если кто подойдет близко, начинайте стонать, а я скажу, что везу заразного больного.

У околицы Катериновки, возле столба, на котором висел медный таз, стоял седоусый дед, вооруженный берданкой. Он вышел на дорогу и щелкнул затвором.

— Стой! Хто такие будете? Куда путь держите?

Аркадьев громко застонал и несколько раз попросил: «Пи-ить, пи-и-ить!»

— Добрый день, — вежливо поздоровался Борода и снял фуражку.

Аркадьев снова застонал и начал ворочаться.

— Хто такие? — повторил дед.

— Я фельдшер, везу больного в город.

— А що з вашим недужным?

— Похоже на холеру, — хладнокровно ответил Борода.

Дед шарахнулся от тачанки, чуть не выронив ружье, перекрестился и закричал:

— Та изжайте скореича, щоб вас громом убило! Ездите, заразу развозите!

Мы спокойно проехали по широкой деревенской улице. Я все ждал, что сейчас из-за плетней захлопают выстрелы, а через свой ватный «спинжак» ощущал, как дрожит мелкой дрожью сидящий рядом со мной Аркадьев, но улица была безлюдна. И никто не обратил на нас внимания. Только на выезде из деревни, у колодца с воротом, вели беседу несколько женщин. Заметив тачанку, они с интересом уставились на нас.

— День добрый, бабочки! — поздоровался Борода.

— И вам добрый день! — хором отозвались женщины.

Миновав колодец, Борода остановил тачанку.

— Принеси-ка, Саня, водички, пить охота, прямо высохло все.

Я соскочил на землю, достал котелок и направился к колодцу. Любопытные бабы сразу же забросали меня вопросами: кто мы, куда и откуда едем, как меня зовут. Я помнил наставления Бороды и сначала отвечал коротко: «да» или «нет», а потом стал крутить ворот, чтобы помочь женщине вытащить ведро и заодно уйти от вопросов. Но вдруг от резкого движения мой «спинжак» распахнулся и она увидела засунутый за ремень браунинг.

— Дивчата, дивчата, у хлопца ливорверт! — закричала она и ухватилась за борта моего «спинжака».

— Зачем тебе ливорверт? — спросила другая.

— Так воны, наверно, из леса, — предположила третья.

— А ну, Галька, беги покличь дядьку Степана! — приказала девчонке, вертевшейся у колодца, пожилая женщина. Женщины заговорили все разом, поднялся невероятный шум.

На деревенской улице появились двое мужчин и торопливо зашагали к нам. Дело принимало нежелательный оборот. Борода закричал:

— Чего ты копаешься? Давай неси воду!

Я рванулся из рук женщины, державшей меня, и, выхватив браунинг, крикнул:

— Прочь с дороги!

Бабы с криком шарахнулись в стороны, а я, подхватив котелок и зачерпнув из ближайшего ведра, бросился к бричке.

Мужчины уже бежали к колодцу; из ближайшего дома, на ходу заряжая обрез, выскочил босоногий парень. Злобно лаяли неизвестно откуда набежавшие собаки.

— Давай быстрее! — кричал Борода.

— Стой! Стой! — орал парень.

— Бандюги чертовы! — кричали бабы. — Стреляй, Микита, стреляй!..

Грохнул выстрел. Расплескав воду, я бросил котелок и на ходу вскочил в тачанку. Борода хлестнул лошадей, и тотчас же позади снова хлопнул выстрел. Пуля подняла столбик пыли у ног лошадей, они рванули в сторону и едва не перевернули тачанку.

— Стреляй, стреляй! — во весь голос закричал Борода. — Заткни им глотку!

Я два раза выстрелил из пистолета. Пули ударили в дорогу у ног парня, и он, бросив обрез, низко пригибаясь, пустился наутек. А Борода по-разбойничьи свистел, нахлестывая и без того стелющихся на галопе сибирок.

Вдогонку нам раздалось еще несколько выстрелов…

Мы проскакали версты три. Потом Борода стал сдерживать коней и, переведя их на шаг, заговорил:

— Люблю быструю езду, только без стрельбы. Вот, Саня, как Катериновка незваных гостей принимает!

— Хорошо еще, что заставы на выезде не было, да и стрелок не аховский! — сказал я.

— Такой же, как из тебя водонос. И не напились, и казенное имущество загубили, и гражданина Аркадьева не напоили. Придется где-то поискать воды.

— Думайте лучше о себе, — заговорил молчавший все время Аркадьев. — Неужели вы надеетесь, что вам везде удастся проехать безнаказанно?

— Посмотрим! — нахмурился Борода. — Только вы на благополучный для себя исход не рассчитывайте. — И обратился ко мне официально, на вы: — Товарищ младший сотрудник, если меня убьют, а вы не сможете пробиться… — Он помолчал и, отчетливо выговаривая каждое слово, закончил: — Задержанного бандита Аркадьева приказываю расстрелять! Если пробьетесь, сдадите его и ценности товарищу Лемберу и доложите все, что знаете и видели. Понятно?

— Понятно, товарищ Борода!

Аркадьев привстал и удивленно вскрикнул:

— Как! Вы… вы… и есть тот самый Борода?..

Не ответив и даже не взглянув на генерала, Кирилл Митрофанович приказал:

— Повторите приказ, товарищ младший сотрудник!

До этой минуты я не совсем понимал всю серьезность и опасность нашей операции, и если иногда у меня и появлялись опасения или сомнения, то своим спокойствием, уверенностью в удаче либо шутками Кирилл Митрофанович тотчас рассеивал их. Да и захват Аркадьева прошел настолько легко, что казался игрой. Сейчас же я не узнал Бороду. Голос его был сух, а приказ необычен и суров. Внутренне содрогаясь, я стал повторять приказ:

— Если… если с вами что-либо произойдет, — я не мог выговорить страшное слово — убьют, — доставить и сдать бандита Аркадьева в Губчека, лично товарищу Лемберу, а если не смогу пробиться… — Голос мой задрожал.

— Ну, ну! — подбодрил Борода.

— Задержанного бандита расстрелять! — наконец выдохнул я.

Аркадьев пытался улыбнуться, но губы его кривились и дрожали.

— Поздравляю вас, господин Борода! Вы себе достойную смену выращиваете: этот гаденыш убьет и не моргнет глазом!

— А зачем же ему моргать? Моргнет и промажет. Правильно, палка-махалка? — Борода снова шутил, он был совершенно спокоен.

Дорога, обогнув рощицу, выбежала на открытую местность. Далеко на горизонте виднелись белые домики под соломенными крышами, медленно проворачивались крылья ветряной мельницы. Вскоре дорогу пересекла речушка. На узеньком мостике с обломанными перилами стояла одноконная бричка. Возле лошади возился пожилой мужчина. Когда мы подъехали, он оглянулся и, не ответив на приветствие Бороды, продолжал что-то прилаживать.

— Проезжайте, добродию, — вежливо попросил Борода.

— Подождешь, не великий пан! — огрызнулся дядько.

Борода соскочил с тачанки и направился к нему, но едва он ступил на мостик, Аркадьев взвизгнул:

— Берегись — чекисты!

Мужчина бросился к бричке и закричал:

— Федя, Федя, сюда!

Из кустов выскочил долговязый парень.

Что произошло в следующие секунды, я не видел: мужчину и Бороду заслонила от меня лошадь. Я услыхал выстрел и голос Бороды:

— Отойди в сторону и держи руки вверх!

Потом я увидел долговязого парня, который бежал от брички к кустам.

— Вернись! — крикнул Борода и снова выстрелил. Парень остановился как вкопанный, затем повернул назад и с поднятыми руками стал медленно подходить к Бороде.

— Становитесь рядом! Кто такие? Почему не съехали с моста? — гремел мой начальник.

— Та мы незаможние селяне, — залепетал дядька. — Ездили с сыном на мельницу.

— А где зерно или мука? Не вижу что-то! — сказал Борода. В правой руке он держал кольт, а левой стал рыться в бричке и вытащил из-под сиденья обрез. Потом он нащупал в соломе еще один обрез и ручную гранату. Обрезы полетели в речку, а гранату Борода положил в карман. — Эх, вы, му-ко-мо-лы! Что мне с вами делать?

— Да отпустите, нас, товарищ, — затянули в два голоса задержанные.

— Ладно, отпущу, но лошадь реквизирую, чтоб неповадно было разъезжать с оружием. Понятно?

— Как же не понять! Незаможнего селянина только бьют да плакать не дают.

— Ну, ну, заныл, бандитская кость. Я еще до тебя доберусь, выясню, какой ты незаможный! — пообещал Борода.

Молодой свел с моста бричку, выпряг лошадь и, когда она была привязана к спинке нашей тачанки, мы тронулись.

Через некоторое время Борода передал мне вожжи и пересел к Аркадьеву.

— Как прикажете понимать ваше офицерское честное слово, гражданин Аркадьев? Молчите? Теперь уж мы услышим ваш голос только в Чека.

За моей спиной послышались возня и брань. Потом ругань Аркадьева сменилась глухим мычаньем. Оглянувшись, я увидел налитые кровью и злобой глаза.

Неподалеку от деревни Борода перерезал ножом уздечку нашей «трофейной» лошади, и она, обогнав тачанку, галопом понеслась вперед.

— Вот чертова кобыла! — выругался Борода. — Если те «незаможники» здешние, то как бы нам не нарваться! — Он пересел на козлы. — Ты, Саня, не зевай! Чуть что — бей из карабина! Да надень арестованному капюшон.

На хорошей рыси мы въехали в деревню. По длинной улице, которой, казалось, не будет конца, мальчишки с криками ловили наш «трофей». Из-за плетней, из окон выглядывали селяне…

У самой околицы путь нам преградило стадо коров. Коровы затерли тачанку со всех сторон. Возле нас оказались две тетки. Одна из них, прижатая к тачанке, встала на подножку и очутилась лицом к лицу с Аркадьевым.

— О, лышечко! — испуганно закричала она и бросилась в самую гущу стада. — Люди добрые, спасите!

Вторая, не понимая, что напугало первую, тоже стала кричать. Щелкая кнутом, к нам поспешил пастух. Он схватил сибирок за уздечки и потащил в сторону.

— А ну, брось! — строго прикрикнул Борода. — Занимайся своим делом! — Пастух, однако, продолжал тащить лошадей и громко кричал. На его и бабьи крики к нам со всех сторон бежал народ.

Между тем почти все стадо уже прошло. Борода несколько раз хлестнул сибирок, но они не в состоянии были сбросить пастуха, повисшего на оглобле, и лишь вставали на дыбы.

— Стреляй над головой! — по-французски скомандовал Борода. Я выстрелил из карабина. Пастух опустил оглоблю и упал, сибирки рванулись, и тачанка, подскочив два раза левой стороной, вынеслась на околицу. Позади кричал пастух. К нему бежали несколько мужиков. Один из них держал обрез.

Вспомнив наставление Бороды, я прицелился, стараясь, чтобы пуля легла около ног вооруженного дядьки, и выстрелил. Дядька бросился в сторону, к куче хвороста, и оттуда тотчас же раздались два выстрела.

— Чего там у тебя? — не оборачиваясь, крикнул Борода.

— Тут один дядько баловался с обрезом, — ответил я.

На бешеном галопе сибирки вынесли нас в поле. Когда деревня скрылась за пригорком, Борода, лукаво улыбаясь, спросил:

— Как, палка-махалка, не сдрейфил?

— Нет, товарищ начальник, — бодро ответил я. — Вот только стрелять при такой тряске трудно. — И, вспомнив про пастуха, спросил: — Как вы думаете, мы его не раздавили?

— Навряд ли. Тачанка легкая. Разве что кони копытом ударили… Да и то — куда попали! Меня кони раз десять били — и, как видишь, живой.

Уже порядком стемнело. Место было открытое, дорога просматривалась не более чем на полверсты.

Борода остановил тачанку, слез, поправил что-то в сбруе и стал прислушиваться.

— Вроде позади скачут, — сказал он. — Ты ничего не слышишь?

Как я ни напрягал слух, ничего, кроме пофыркивания наших лошадей и дальнего крика какой-то ночной птицы, не слышал.

Кирилл Митрофанович присел на корточки, снова прислушался и уверенно подтвердил:

— Да, палка-махалка, три или четыре коня скачут. — Он сел на облучок, разобрал вожжи и подхлестнул сибирок.

Галопом мы миновали небольшое спящее село.

— Хутор Посуньки, — определил Борода. — Сейчас будет лес, а от него до города восемнадцать верст. Только бы избавиться от попутчиков!

Но позади уже отчетливо слышались крики и конский топот. Можно было разобрать отдельные слова.

— Не уйти нам, Саня, — сказал Борода, — кони у них посвежее наших. Придется принимать бой.

— Я готов, Кирилл Митрофанович!

Борода перевел сибирок на шаг. Мы проехали с полсотни шагов, когда совсем рядом, из темноты, раздался злорадный голос:

— Поймались, комиссары!

— Не подъезжайте близко! — тотчас же крикнул Борода. — Буду стрелять!

— А, боишься, собака! — заорали бандиты. — Слазь с брички! — На нас посыпались угрозы и отборная брань.

— Не зевай, Саня, управимся! — ободрил Борода. — Их человек пять-шесть.

Справа и слева у дороги зачернели кусты. Мы въехали в лес. Борода передал мне вожжи, велел отъехать шагов на сто и подождать его, а сам спрыгнул с тачанки и мгновенно исчез среди деревьев. Я стегнул сибирок, и тотчас же над моей головой засвистели пули. В ответ прозвучали выстрелы из кольта и оглушительно разорвалась граната.

Я стал ждать Кирилла. Тревога моя росла с каждой секундой. Я напряженно вглядывался в темноту, стараясь определить, где находится Борода, но ничего не видел. И кольт его почему-то молчал. Зато бандиты стреляли беспрерывно.

Вдруг совсем близко хлопнул выстрел, и я увидел бегущего человека. Он тяжело дышал.

— Саня, это я! Гони! — Подбежав, Борода вскочил на тачанку. — А ты, палка-махалка, отъехал не на сто, а на все триста шагов. Еле добежал! — задыхаясь говорил Борода. — Давай мне вожжи и следи за дорогой да постреливай, отпугивай их.

Тачанка вынеслась на открытую местность, и в это время, как назло, из-за леса показалась луна. Теперь мы стали отличной мишенью, и бандиты немедленно воспользовались этим: со стороны опушки часто-часто застучали выстрелы. По вспышкам я определил, что стреляют человек пять.

Между тем сибирки начали выдыхаться: уже ни свистом, ни кнутом их нельзя было перевести на галоп.

— Эх, нам бы еще версты две, — сокрушался Кирилл, — есть там лесок подходящий, я бы их еще попридержал!

Пули засвистели еще чаще и пронзительнее, что-то ударило по кузову тачанки, правая сибирка захрипела и стала падать. Борода соскочил на землю и бросился к ней, а мне закричал:

— Чего спишь? Бей по дороге!

Я стал стрелять, целясь по вспышкам. Борода тем временем обрезал постормки и гужи. Лошадь упала, забилась на земле и затихла. Борода вздохнул:

— Жаль коняку. Авось на одной дотянем до леса.

Но эта одна везти не хотела, пугливо ржала, пыталась встать на дыбы. Тогда Борода повел ее под уздцы, а я, перебегая с места на место и отстреливаясь, следовал за ним.

Таким образом мы продвигались до тех пор, пока лошадь не успокоилась.

Наконец впереди затемнел лес.

У самой опушки Борода приказал:

— Дальше поедешь сам, а я постараюсь их задержать. Оставь мне карабин и патроны. А рассчитаться с Аркадьевым тебе хватит пистолета.

— Кирилл Митрофанович, как же вы один… Уж если погибать…

— Выдумал, погибать! Мы еще на твоей свадьбе погуляем!

«Борода шутит — значит, не так уж скверны дела», — подумал я.

Позади перестали стрелять, а на дороге замаячили три всадника и подвода.

— Попробуй, Саня, напоследок, — сказал Борода. — Может, свалишь одного, все мне легче будет!

Я долго ловил на мушку расплывающиеся на дороге силуэты. Выстрел. Застучав по дороге, подвода понеслась в нашу сторону, но неожиданно свернула в поле, и в наступившей тишине до нас донеслись громкие стоны и брань.

— Наверно, возницу зацепил, — сказал Борода и подсадил меня на тачанку. — Ну, друг, поезжай! Как доберешься, — сразу к Яну. Доложи обстановку. Только приказ помни, палка-махалка. Если что… — Он легонько сжал мое плечо и очень тихо, словно стесняясь, что его услышит Аркадьев, добавил: — Ты уж прости меня, Александр, что втравил тебя в это дело. Что ж поделаешь, если работа у нас такая. Бывает и хуже.

Я не находил слов, чтобы ответить, — таким тяжелым и неожиданным было для меня расставание с Кириллом и такой страшной виделась дорога: один, без друга, а рядом — враг.

Чуткий Борода словно угадал мои мысли и подбодрил:

— Не дрейфь, палка-махалка, все обойдется. Езжай прямо, нигде не сворачивай.

Я отъехал несколько метров и услыхал голос Кирилла:

— Так держать!

14

Сколько времени я добирался до города и что перечувствовал, рассказать трудно. Позади мычал Аркадьев. Впереди был темный неизвестный лес… Я осуждал себя за то, что оставил Кирилла одного, хотя и понимал, что выполнял его приказ.

Стрельба за моей спиной то учащалась, то затихала. Изредка хлопали гранаты, и при каждом взрыве мне хотелось повернуть назад, но вспоминал приказ: «Доставить или…» — и я нахлестывал обессиленную сибирку. Она все чаще останавливалась, тяжело поводя взмыленными боками. Тогда я сходил с тачанки и несколько десятков шагов тащил лошадь под уздцы. Стараясь, чтобы меня не слыхал Аркадьев, я тихо плакал от своего бессилия помочь Кириллу.

Наконец колеса тачанки застучали по булыжной мостовой. Я узнал район: сейчас будет городская свалка, бесконечный забор лесного склада, железнодорожный переезд и наши мастерские.

Неожиданно впереди выросла темная фигура с винтовкой.

— Стой! Кто едет?

— Это я, Саня!

— Какой еще, к черту, Саня? Пропуск! — Голос был чужой, и я с ужасом подумал: «Неужели тут, у переезда, бандиты?»

— Слезай, топай ко мне! — настаивал вооруженный и недвусмысленно щелкнул затвором.

Чтобы выгадать время, я сердито закричал:

— Не могу я слезть, конь понесет! Зови начальника.

Браунинг я держал наготове, прижав к груди, чтобы караульный не видел его.

— Я тебе позову, черта твоей бабке… Слазь с брички!

«Явно бандит! Наш сразу бы вызвал разводящего», — решил я и крепко стиснул пистолет. Но в это время из темноты послышался чей-то начальственный голос:

— Что там у тебя, Костенко?

— Тут, товарищ Панов, какой-то приехал на тачанке одноконь!

Обе фамилии я услыхал впервые, но обращение «товарищ» меня немного успокоило. Возможно, в мое отсутствие сменили караульную команду.

— Я работаю здесь, в мастерских, — прокричал я, — везу в Чека бандита! Мне нужно срочно к телефону!

К тачанке приблизился часовой и, заметив в моей руке браунинг, отскочил в сторону, закричал:

— Кидай оружию, бандитская рожа!

Ко мне подошел другой человек с наганом в руке. Я отдал ему браунинг. Увидев связанного Аркадьева и нашу растерзанную упряжку, он оборвал часового:

— Погодь, помолчи Костенко! Парень вроде дело говорит.

— Товарищ Панов, — взмолился я, — давайте скорее, ведь в лесу товарищ от банды отбивается!

Панов сел в тачанку, и мы подъехали к мастерским. Не дожидаясь, пока откроют ворота, я кинулся в калитку.

— Стой! Стой! Куда?! — всполошился Панов.

Я вбежал в кабинет Лукича. Здесь было темно. На ощупь я отыскал телефон. Вслед за мной, грохая сапогами и что-то зло крича, бежал Панов. Неожиданно щелкнул выключатель, и я увидел Лукича.

— Ты откуда взялся, хомяк?

— Потом, потом! — отмахнулся я.

Ошарашенный моим знакомством с Лукичом, Панов замер, а я стал звонить. Меня соединили с Чека, и дежурный чекист тотчас переключил телефон на кабинет Лембера.

— Здравствуйте, Ян Вольдемарович! — обрадованно заорал я в трубку. — Это я, Саша!

— Откуда вы звоните? Где Кирилл? Что с ним? — взволнованно спрашивал Лембер. Я стал докладывать, но Ян Вольдемарович, не дослушав, тревожно спросил: — Кира жив? Сейчас приеду, тогда расскажете подробно.

Когда я закончил разговор, смущенный Панов протянул мне браунинг.

— Возьми! Мы ведь не знали, кто ты, — сказал он миролюбиво.

Во дворе вокруг тачанки толпились красноармейцы. Аркадьев сидел с закрытыми глазами, привалясь к спинке тачанки.

— Развяжите его! — распорядился я.

Аркадьева сняли с тачанки. Устоять на ногах он не смог и, как куль, повалился на землю.

— Отойдите, ребята, человек в обмороке, — сказал Панов. Кто-то принес ковшик воды и вылил на генеральскую голову. Аркадьев встрепенулся, сел и, оглядывая всех выпученными, невидящими глазами, попросил пить. Пил долго. Потом заметил меня и насмешливо сказал:

— На этот раз ваша взяла, господин самозваный Сараф. Зато вашему Бороде будет каюк! Каюк, каюк, — злобно повторил он. — Там такие хлопцы, что сам черт от них не уйдет!

— А Борода уйдет, — возразил я, хотя у самого на душе кошки скребли.

На двух машинах приехали чекисты. Лембер быстро подошел ко мне и, не интересуясь подробностями захвата Аркадьева, спросил:

— Где остался Бардин?

Я доложил.

— Слыхали? Место найдете? — спросил Лембер коменданта губчека Бурова.

— Найдем. Киру выручим! — пробасил Буров и двинулся со двора, находу выкликая фамилии тех, кому с ним ехать.

— Ну, а теперь, Саша, показывайте ваш трофей, — обратился ко мне Лембер. Мы подошли к бричке. Кто-то из красноармейцев зашептал:

— Предчека, предчека.

Аркадьев встал и, держась за тачанку, напыщенным голосом представился:

— Генерал-майор российской армии Аркадьев!

— Российской армии? — удивленно повторил Ян Вольдемарович и усмехнулся. — А разве есть такая? — И, не ожидая ответа, пообещал: — Насчет армии мы с вами поговорим, только не о российской, а о вашей, бандитской.

Потом Лембер распорядился вызвать охрану и отвезти бандита в Чека. Он отвел меня в сторону и стал расспрашивать, как проходила операция. Поинтересовался, было ли мне страшно.

— До ужаса было страшно, Ян Вольдемарович, — без стеснения признался я. — За каждым кустом бандит мерещился. Будто притаился и ждет. Да еще Аркадьев за спиной…

Лембер улыбнулся.

— Верю, одному всегда нелегко.

— Вот я и думаю… не надо было оставлять Кирилла Митрофановича одного.

Ян Вольдемарович внимательно посмотрел на меня. Лицо его стало серьезным.

— Феликс Эдмундович Дзержинский говорил, что у чекиста должны быть горячее сердце и холодная голова. Вы, Саша, поступили правильно, совершенно правильно. Приказ старшего — закон. Иначе вряд ли удалось бы доставить Аркадьева живым. А он нужен нам, и только живой. А за Кирилла я тоже волнуюсь. Однако верю, убежден, что все обойдется. Взять его ночью в лесу — это задача не для десятка бандитов.

Лембер ушел звонить по телефону, а я вернулся к тачанке. Красноармейцы распрягли заморенную сибирку и соломой протирали ее опавшие бока. Аркадьев сидел на земле, курил и что-то односложно отвечал чекистам.

Я достал из сундука сверток с моим костюмом, саквояж с ценностями, мешок с остатками продуктов, отнес все в комнатку Лукича и разложил на столе. Саквояж был пробит пулей, она застряла в пачке денег. В моей кубанке зияли две дыры.

— Что за имущество? — взглянув на стол, спросил Ян Вольдемарович.

— Ценности, отобранные у Аркадьева. Вот акт. В нем все указано. А это костюм и кубанка — Аркадьев подарил. В акте это тоже отмечено. Сапоги на мне, но я их сдам, когда я получу свои.

— Постойте, постойте, а где же ваши?

— В Екатеринославе, в Чека. Обещали прислать.

Лукич с любопытством поглядывал на нас, но в разговор не вмешивался.

— Надевайте, Саша, свои подарки, — разрешил Ян Вольдемарович. — Потом разберемся, что с ними делать. В ваших лохмотьях нигде не покажешься. Продукты оставьте себе. Вернется Кирилл, устроите званый обед. А переночевать можете в моем кабинете.

Вскоре Лемберу доложили, что прибыл конвой. Аркадьева увели. Потом подъехал фаэтон за Лембером. Ян Вольдемарович вышел, а я бросился к Лукичу: хотелось побыть с ним. Сколько мы не виделись? Немногим более недели. Но как я соскучился по нему за это время!..

Побеседовать нам, однако, не пришлось. С улицы раздался голос Лембера: «Саша, ехать пора!»

Я оставил Лукичу круг колбасы, каравай белого хлеба и простился.

* * *
Утром меня разбудил телефонный звонок. Я недоуменно оглядел комнату: спросонок не сразу понял, где нахожусь. Потом снял трубку и услышал женский голос:

— Губчека? Соединяю с Харьковом. Говорите. — В трубке защелкало, затрещало, и мужской голос спросил:

— Товарищ Лембер?

— Товарища Лембера здесь нет. А кто его спрашивает?

— Говорит член коллегии ВУЧКа Гусев. Найдите немедленно Лембера! — строго потребовал голос.

Накинув на плечи волочащуюся по полу шинель, я открыл дверь и выглянул в коридор. Навстречу мне шли Лембер и… Кирилл.

— К телефону, — пробормотал я и, чуть не сбив с ног предчека, бросился к Бороде.

— Вот, палка-махалка, все обошлось, а ты сомневался. — Он крепко обнял меня. — В самый раз машины подоспели, а на полчаса позже — была бы мне амба. Гранаты извел, патроны в карабине и кольте расстрелял, осталось в маузере штук пять, а тут еще светать стало. Взяли бы меня бандиты, как пить дать взяли бы!

Вокруг нас стали собираться чекисты.

— Пойдем, Саня, к Лемберу, а то ты как из бани выскочил, — сказал Кирилл.

Чекисты заулыбались.

Мы вошли в кабинет.

Лембер кричал в трубку:

— Сегодня ночью привезли!.. Тут, у меня, рядом эти товарищи. Взял его товарищ Бардин. Вместе с нашим новым сотрудником. Нет, нет! Бардин не руководил — сам взял Аркадьева. Передаю трубку! Возьми, Кира!

Борода сказал члену коллегии, что наше самочувствие отличное, как всегда. «Правда, жарковато было напоследок, — весело кричал он в трубку, — зато знали, что дело верное. — Кирилл Митрофанович стрельнул глазами в мою сторону, отчеканил: — Спасибо за доверие! Довезем, как куколку!»

Оказывается, Гусев приказал ему и мне сопровождать Аркадьева в Харьков.

— Зачем его от нас забирают? — возмутился было Кирилл. — Сами бы разобрались. Подумаешь, невидаль — битый бандит!

Лембер пожал плечами.

— На Аркадьева, Кира, особые виды. Гусев сказал, что его отправят в Москву. Сегодня, товарищи, отдыхайте, а завтра поедете в Харьков.

Снова зазвонил телефон. Лембер махнул нам рукой, и мы вышли.

Борода, посмеиваясь, стал рассказывать о событиях после моего отъезда.

— Они, как услыхали, что тачанка тронулась, бросились к лесу. Я кинул лимонку. На крик пострелял из карабина. Но вот оказия — патроны кончились. Карабин я бросил. Пробовали бандиты заскочить в лес еще раза два. Я их опять успокоил гранатами. Потом полез на дерево: думаю, сверху виднее. Но лазил зазря: ни черта не было видно. Тогда я в сторону от дороги метнулся и снова пострелял наугад. Словом, канителил, сколько мог. Потом уж, вижу, светать стало. Ну, думаю, теперь мне конец! Как загудели машины, я сразу и не услыхал. Только потом слышу, кто-то из бандитов крикнул: «Чека едет! Беги!» Тут и я услыхал — едут! Подобрали мы одного убитого. Видно, попал под мою лимонку: уж больно его самого и лошадь посекло. А на второй опушке, в кустах, нашли раненого. Это, палка-махалка, твоя работа: я по той опушке не стрелял. Твой «крестник» сказал, что на подводе ехал «Батько Федор, что он тяжело ранен и, наверно, не выживет». Ты, брат, там устроил настоящее побоище! Стрелял, как в тире, да еще на полудохлой коняке привез Аркадьева.

— Ну уж — как в тире, — скромничал я, — а кто по Бабашу дважды промазал? Вот вы сражались с целой бандой один. Это настоящий подвиг!

— Твои промахи, Саня, не в счет, — запротестовал Борода, — у тебя же кони из рук рвались, тут не до меткой стрельбы. А насчет моего подвига, так ты, брат, загнул. Какой это подвиг? Подвиг — это, палка-махалка, это… это, словом, подвиг, а я что сделал — пострелял, пострелял да побегал между деревьями, — он махнул рукой, — это же работа, а любую работу нужно выполнять хорошо!

— Кирилл Митрофанович, а куда делся другой раненый?

— Какой другой? — удивленно спросил Борода.

— А тот, что был на подводе?

Борода пожал плечами.

— Куда? Увезли, конечно. Вот только куда увезли? Постой, постой! — Ему пришла какая-то мысль: — А не Сирый ли этот «батько Федор»?

— Навряд ли, Кирилл Митрофанович, как он мог…

— Мог! — оборвал меня Борода. — По правде говоря, работали мы грязно. На пути оставляли свои следы.

— Где, например? — удивился я.

— Например: на первой же дневке, в овраге. Было такое?

— Было, Кирилл Митрофанович. Только какой это след?

— Ну, пусть, это не след. А стрельба на мостике? А расспросы пастушка про названия деревень, а твой поход по воду в Катериновке? Это что, по-твоему, чистая работа? Сами указывали, где нас искать. Одно мне непонятно: как оповестили Сирого, если это был он?

— А может быть, Кирилл Митрофанович… — Я вспомнил и рассказал ему, как еще зимой Катря болтала, что бандиты пользуются телефоном и телеграфом на почтах, где у них есть «свои люди».

— Чего же ты раньше молчал? — рассердился он.

— Я, Кирилл Митрофанович, думал…

— Думал! Нужно, брат, из всего услышанного делать выводы, нет дыма без огня! — Он подошел к столу и сделал какую-то запись. — Приедем из Харькова, займусь этим делом. Если есть такая связь, то нужно найти ее концы и обрубить…

Через день мы отвезли Аркадьева в Харьков и сдали его в ВУЧКа.

На этом операция «Тачанка» закончилась.



Голосовский Игорь Записки чекиста Братченко


Памяти славного чекиста, героя гражданской войны Федора Михайловича Зявкина посвящает эту повесть автор.

ПРОЛОГ

В палатке, где разместились студенты, приехавшие в алтайский целинный совхоз на уборку урожая, было шумно. Переговариваясь, подшучивая друг над другом, загорелые парни и девушки энергично работали ложками. Ужинавший вместе с ними директор совхоза спросил:

— Хороша лапша?

— А как же! — пошутил кто-то. — Три вещи у нас хороши: река Кокша, суп лапша и директор Рокша!

Раздался дружный хохот.

Перед уходом директор предупредил ребят:

— Завтра вас разбудят часика на два раньше. Так что не мешкайте, ложитесь спать.

Когда все угомонились, третьекурсник Саша Буфеев вдруг воскликнул:

— Ребята! А где же Готовцев? Ведь его и за ужином, кажется, не было!

— И Ремизова нет! — спохватился еще кто-то. — Может, с ними случилось что-нибудь?

Но будущим педагогам Сергею Готовцеву и Ивану Ремизову опасность вовсе не угрожала.

В этот день они работали дальше всех от усадьбы и, возвращаясь домой через лес, случайно набрели на полуразвалившуюся, заросшую травой землянку. Готовцев нажал плечом дверь. Она соскочила с ржавых петель, и студент влетел в землянку. Пол под ним затрещал, и не успел Готовцев опомниться, как очутился в сыром, затхлом подвале.

— Цел? — спросил Ремизов.

— Дай руку, помоги выбраться.

Ремизов зажег карманный фонарик. Подвал был пуст, только на полу валялась заплесневелая кожаная сумка.

— Э, брат, да тут кто-то клад припрятал...

Открыв сумку, Готовцев вытащил толстую пачку пожелтевшей от времени бумаги, перевязанную полусгнившей бечевкой.

— Какая-то рукопись, а ну-ка посвети!

Друзья уселись на пол и начали читать...

1

Известно мне, что настоящие писатели, прежде чем приступить к повествованию, сообщают читателю все сведения о герое: где родился, кто его родители и т. п. Поскольку действующим лицом в настоящих записках являюсь я сам, значит, надо начать с собственной биографии.

Один интеллигент, учитель, сидевший вместе со мной в иркутском централе и читавший кое-какие мои тетради, заметил мне: «Вы, Федор, слишком многословны, рассуждаете много. Пишите так, чтоб словам было тесно, а мыслям просторно!»

Постараюсь следовать умному совету: ничего лишнего.

Родился я в Томске в 1897 году, в семье... Впрочем, какая же это была семья! Отец мой — страшный, с опухшим от водки лицом, кудлатой, спутанной бородой и огромными, как грабли, ручищами — с младенческих лет внушал мне ужас. Завидя его, я бежал прятаться под лестницу. Сидел там, бывало, до поздней ночи, пока из черной дыры подвала, где мы жили, не доносился до меня его могучий и жуткий храп.

Парнишка я был щуплый, с тонкой шеей, хилыми руками, слабым, как у щенка, голосом. Отец меня не баловал. Вряд ли даже помнил о том, что у него есть сын. С утра до ночи он работал — грузил баржи на реке Ушайке, домой возвращался всегда пьяный. Мать я помню смутно. Лежала в постели строгая, плоская, с темным, как у иконы, лицом...

В 1905 году мой отец Гавриил Иванович Братченко ударом кулака убил томского полицмейстера, который явился на пристань усмирять бунтующих босяков. Через неделю отца повесили. Этому я по глупости своей даже обрадовался — так темна и беспросветно убога была моя жизнь.

Впрочем, перемена в моей жизни наступила как будто к лучшему. Взяли меня к себе соседи, тихие, незаметные люди, выучившие меня грамоте, за что я им по сей день благодарен. И муж и жена были очень богомольны и заставляли меня часами простаивать в церкви, что рано пробудило во мне ненависть к религии. Пятнадцати лет от роду, разозлившись на приемную мать, заставлявшую меня перед сном молиться, я заявил, что бога нет, а иконы — просто разрисованные доски. Произнеся это, я замер и стал ждать удара молнии, которая превратит меня в пепел. Но ничего не произошло, если не считать того, что через час я очутился на улице с котомкой за плечами.

Мне удалось устроиться учеником столяра на карандашную фабрику. Жил на чердаке, обедать приходилось не каждый день, платье носил с чужого плеча. Но энергия во мне била ключом, я мечтал о переделке ненавистного мне мира. На фабрике работало много ссыльных революционеров. Семнадцати лет я уже был связан с подпольщиками, а в восемнадцать впервые арестован «за участие в бунте».

Тюрьма была для меня революционным университетом. Старшие товарищи познакомили меня с марксистской литературой. Я разобрался в обстановке и твердо решил, что путь мой не с меньшевиками, не с анархистами, а с большевиками, с Лениным.

В тюрьме я и писать начал. Пробовал складывать стихи. Писал о «доле тяжелой и мрачной», о хозяине, который «пьет кровь у покорных и нищих». Писал и о природе и «о нежных чувствах», о которых, кстати сказать, знал пока лишь понаслышке. Соседи по камере расхвалили. Учитель же посоветовал описать собственную жизнь. «В ней много поучительного, — убеждал он. — Полезнее, во всяком случае, чем виршами увлекаться!» Никто не мог предположить, что вирши эти помогут мне убежать из тюрьмы.

За перестукивание с соседями перевели меня в одиночку. Камера помещалась в круглой башне. Узкие бойницы-окна совсем не пропускали света. Я сочинял стихи и от скуки пересказывал их надзирателю, флегматичному и добродушному старику, который в награду за пищу духовную изредка совал мне махорки на закрутку. Этот же надзиратель во время обхода шепнул начальнику тюрьмы о моих талантах.

Начальник иркутского централа, старый, выживший из ума полковник с багровым, отвислым носом и склеротическими жилками на щеках, славился своей сентиментальностью. Он готов был прослезиться при виде молящегося арестанта. Проникновенно толковал о боге и о любви к ближнему, что не мешало ему применять телесные наказания и сажать людей в карцер.

Полковник, моргая припухшими красными веками, попросил меня прочесть что-нибудь. Я прочел.

— Молодец! — одобрил он, пожевав губами. — Совершенствуй себя и впредь, ибо прежде, чем думать о переделке мира, нужно достичь гармонии в собственной душе.

— Осмелюсь обратиться, господин полковник! — сказал я, решив воспользоваться удобным случаем. — Тесно тут очень, а на прогулку выводят редко. Дозвольте для поправки здоровья на работу ходить!

Обычно на работу водили арестантов, осужденных на маленькие сроки. Водили под конвоем группами по пятьдесят-семьдесят человек на строительство тюремной бани, на очистку пустыря.

«Политические» и подследственные были лишены возможности подышать свежим воздухом. Мне хотелось выйти за мрачные стены тюрьмы, размяться. Кроме того, я таил надежду установить связь с «волей».

— На работу? — прищурился полковник, ощупывая меня цепкими глазками. — Ну что ж, дабы показать, что покорность — лучшее средство для достижения цели, изволь! — И приказал надзирателю: — Завтрашний день сведи его к уголовникам.

Мерзко было слушать рассуждения выжившего из ума царского сатрапа. «Покорность!.. Обожди, дай вырваться отсюда, покажу тебе, какой я покорный!» — думалось мне.

Я стал ходить на работу. Нас собирали на первом этаже тюрьмы в просторной с высоким потолком комнате. Начальник конвоя — тощий, унылый прапорщик — гнусавым голосом приказывал:

— По пятеркам становись! Первая пятерка, три шага вперед! Вторая, третья...

Пересчитав нас, солдаты брали ружья на изготовку и выводили группу на мощенную булыжником городскую площадь. Арестанты, одетые в одинаковые серые бушлаты и плоские шапочки, брели, пряча покрасневшие руки в рукава. Сердобольные мещанки, причмокивая и бормоча: «Помолись за меня, грешницу, безвинный страдалец!» — совали в протянутые руки калачи и крутые яйца. «Безвинные страдальцы» — уголовники, среди которых были конокрады, воры и убийцы, — кланяясь, выхватывали милостыню и шипели:

— Не калач, а камень! У, жадина!

Нас приводили к бане. Это было приземистое строение без крыши. Кривые стены возводились уже года два. Арестанты не спешили, а подгонять их было бессмысленно. Солдаты-конвоиры оцепляли баню и устраивали перекур. А мы принимались за работу.

Не могу вспомнить без улыбки об этой «работе». Каждый занимался своим делом. Один продавал подошедшему горожанину арестантскую одежонку, другие резались с карты или пили водку, появлявшуюся неведомо откуда, точно по волшебству. Замерзнув, с дикими криками хватались за мастерки и лихорадочно возводили один-два ряда кирпичей. Потом снова отдыхали.

Я работал рядом с рослым, статным и красивым парнем одетым в унтер-офицерскую гимнастерку и шаровары. Его звали Егор Малинин. Он рассказал мне, что служил денщиком у какого-то штабс-капитана, начисто обворовал своего хозяина и за это «тянет срок» три года. Я ни у кого не видел таких равнодушных, жестоких и сонных глаз. Малинин мне однажды и предложил:

— Давай убежим, парень!

Он объяснил мне, с какой целью затеял это рискованное дело:

— Разыщу своего штабса, пристукну, сыму с него кольцо сапфировое, наследственное, продам, а деньги пропью в одну ночку с цыганами!

Мы разработали остроумный план побега и однажды осуществили его. Посвятив в наш замысел еще одного арестанта, мы разобрали в бане часть стены, затем наш помощник «замуровал» в нее меня и Малинина. Нам ничего не стоило разрушить изнутри стену толщиной в один кирпич и выйти из заточения.

Мы стояли в кромешной темноте, тесно прижавшись друг к другу. Наше тяжелое дыхание смешивалось. Затекли руки и ноги, но приходилось терпеть. Шевелиться было нельзя: не позволяли размеры клетки. Сквозь стену мы слышали, как начальник конвоя скомандовал:

— Стройся по пятеркам! Первая пятерка, проходи... вторая!..

Потом началась суматоха. Забегали конвойные, обшаривая баню, тревожно забил медный колокол. Прошло несколько часов, все стихло. По нашим расчетам, давно наступила ночь. Мы дружно уперлись руками, кирпичи рассыпались.

С минуту мы стояли, жадно вдыхая свежий воздух. Над головами было черное небо, усыпанное необыкновенно яркими звездами. Темнели стены бани. Вдруг раздался тонкий голос:

— Подымай руки, не то стрелять буду!

Перед нами вырос солдат с винтовкой. Глаза у него были испуганные, голос дрожал. Его оставили на всякий случай сторожить баню. Малинин, приглядевшись, зашептал:

— Солдат, али ты меня не узнаешь? Помнишь, водочкой тебя угощал? Что тебе корысти в нас? Отпусти, спаси души человеческие! Вот этот парень за правду стоит, за нее и терпит! Неужто ты нам врагом будешь?

— За прокламации, что ли? — быстро спросил меня солдат.

Я молча кивнул.

Солдат заколебался, потом махнул рукой:

— Бегите, ребята! Я ничего не видел, ничего не слышал!

Егор шагнул вперед и вдруг сильным движением вырвал у солдата винтовку и, размахнувшись, сделал выпад штыком. Послышался сдавленный стон:

— Братец, за что? О-ох! — Часовой упал.

— Что делаешь? — бросился я к Малинину. — Он же отпустил нас! Но Егор, презрительно покосившись на меня, подошел к упавшему и хладнокровно воткнул штык ему в грудь. Мне пришла в голову страшная мысль: он так же спокойно может убить и меня! Я бросился за угол и побежал через пустырь.

— Стой! — услышал я голос Малинина. — Куда ты?

Но я не остановился. Перемахнул через какой-то забор, пробежал проходным двором, долго сидел, тяжело дыша, на чьем-то крыльце. Наконец пришел в себя. Впервые до меня дошло, что я свободен. Свободен! Я с жалостью вспоминал несчастного солдата и давал себе клятву, что никогда в жизни не свяжусь с людьми, подобными Егору Малинину. Тогда я не знал, что не пройдет и трех лет, как мы встретимся.

О дальнейшей своей жизни расскажу в двух словах и перейду к главному, ради чего начал эти записки.

Революцию я встретил в Крайске на Алтае. Этот город в восемнадцатом и девятнадцатом годах несколько раз переходил из рук в руки. В здании бывшего купеческого собрания заседали то эсеры, то офицеры белогвардейских штабов, то рабочие и крестьянские депутаты. Город кишмя кишел спекулянтами, скупщиками- краденого, анархистами и просто бандитами. Коренное население жило в страхе, терроризированное бесконечными сменами власти, облавами и бандитскими налетами.

После одной такой смены власти, когда город захватили белоказаки генерал-лейтенанта Соболевского, я по заданию партизанского штаба остался в Крайске, чтобы проводить агитационную работу среди солдат белогвардейских частей. Не буду распространяться о том, как я это делал, скажу только, что в один далеко не прекрасный день меня схватили в казарме, когда я читал листовку, судили военно-полевым судом и приговорили к смертной казни через повешение. Казнь должна была состояться утром. На ночь меня посадили в подвал купеческого собрания.

Первые полчаса после того, как меня, избитого и раздетого, в одном белье, бросили в подвал, я припоминал сытые физиономии членов полевого суда, монотонный голос председателя, тощего есаула с казачьими лампасами, и белые, заваленные первым снегом улицы Крайска, по которым меня вели. А через час я так продрог, что даже мысли о предстоящей казни вылетели у меня из головы. Похожий на привидение, в одном белье, босиком я бегал по просторному подвалу. Цементные стены и пол были покрыты мохнатым инеем. Изо рта у меня валил пар. Пятки жгло, словно раскаленным железом. Я готов был свалиться и тогда, конечно, замерз бы, не дождавшись утра. И в этот момент... Прежде я думал, что такие вещи случаются только в романах. От стены вдруг отделилась человеческая фигура. Передо мной вырос паренек лет шестнадцати в черной гимназической шинели. У него было пухлое румяное лицо. Мальчишка стряхнул варежкой пыль с шинели и как-то обыденно, словно мы находились в гостиной, спросил:

— Вы, очевидно, большевик? Будем знакомы. Меня зовут Лешка Кольцов. А проник я в это помещение через трубы.

— Какие трубы?

— В этом особняке хотели сделать канализацию, — спокойно объяснил Лешка. — Трубы проложили, но началась революция, и господа дворяне остались без теплой уборной... Хотите, я спасу вам жизнь? — понизил голос Лешка, и его озорные глаза заблестели. — Я проведу вас по трубам к центру города. Там мы вылезем из люка. Ваше счастье, что здесь у меня находится склад продуктов и что я сегодня сюда заглянул!

— Какой склад? Зачем? — Я ничего не понимал.

— Не знаю, что побуждает меня к откровенности, — задумчиво проговорил Лешка. — Дело в том, что я решил эмигрировать в Америку через Китай. Свободный, культурный мужчина не может жить в этой одичавшей стране! — Последнюю фразу он явно у кого-то слышал.

— Ладно! — ответил я. — О России и об Америке мы еще поговорим, а теперь спасай. Это будет очень кстати, ибо только что меня приговорили к смертной казни.

— К смертной казни! — воскликнул Лешка. — Вы не врете?

По его глазам я понял, что мои акция сильно повысились

— Тогда идемте быстрее! Здорово же мы их оставим в дураках! Терпеть не могу казаков!

Лешка подал мне свою шинель и шерстяные варежки, которые я натянул на голые опухшие ноги.

Пригнувшись, мы бежали по трубам. У мальчишки был фонарик, который он зажигал время от времени.

Мы выбрались из люка на Сенатской площади напротив полицейского участка, перелезли через несколько заборов и вошли в маленький домик на окраине. Нас встретил пожилой мужчина в пенсне. Он был одет в форменный сюртук преподавателя гимназии. В жарко натопленной комнате на стенах висели географические карты и портреты Чехова и Максима Горького. Увидев эти портреты, я почему-то сразу успокоился и, взглянув в глаза учителю, твердо сказал:

— Я большевик. Меня приговорили к смертной казни. Ваш сын помог мне бежать. Если меня найдут у вас в доме, по всей вероятности, будем расстреляны все трое.

— Очень хорошо! — ответил учитель. — Леша, принеси господину большевику старые валенки и поставь на плиту чайник.

Так познакомился я со своим будущим помощником Лешкой Кольцовым и его отцом.

Через полтора месяца Красная Армия выбила казаков из Крайска. В городе была восстановлена Советская власть. Я работал в ревкоме, был уполномоченным по продовольствию, затем командовал частью особого назначения. Обстановка в городе продолжала оставаться тревожной. Контрреволюционные элементы поднимали голову. Каждую ночь на улицах находили убитых из-за угла красноармейцев и советских работников. Ревком назначил меня председателем местного отделения Чрезвычайной комиссии. В мое распоряжение передали особняк купеческого собрания, тот самый, из подвала которого меня вывел Лешка.

Расположившись в нетопленом пустом доме с колоннами и амурами, нарисованными на потолке, я стал думать, с чего же мне начинать. Очевидно, с подбора кадров. Вдруг дверь особняка распахнулась. На пороге стоял Лешка Кольцов. На ногах у него были грубые кирзовые сапоги. Он похудел и возмужал. Глаза смотрели строго и требовательно.

— Я к вам! — сказал он ломающимся басом. — Вы не смотрите, что я молод!

— Во-первых, здравствуй! — ответил я. — А во-вторых, садись и рассказывай, что тебя привело сюда.

— Я узнал, что вы назначены председателем этой самой... как ее... комиссии. Я тоже хочу бороться с контрреволюцией. Жребий брошен! — заявил он патетически. — Теперь я с вами до гробовой доски!

— А сколько тебе все-таки лет?

— Скоро девятнадцать! — не моргнув, соврал Лешка.

Что ж, в конце концов кто-то должен был позаботиться о судьбе этого немножко смешного, доброго и честного паренька. Нельзя было допустить, чтобы он сбился с пути. «Возьму его! — решил я. — Пускай возле меня крутится. Там видно будет!» К тому же мне самому недавно исполнилось двадцать два года, и я очень хорошо понимал Лешку.

— Но не воображай, что работа в Чека — это сплошная романтика! — сказал я как можно строже. — Не боишься на руках мозоли натереть?

Его засиявшие глаза ответили: «Нет, не боюсь!»

— Для начала ступай растопи печи на втором этаже. Я напишу бумажку, достань и привези уголь. Пол подмети, расставь в комнатах мебель. Словом, назначаю тебя завхозом. Понял?

— Понял!

А к вечеру явился и официальный мой помощник, назначенный ревкомом по рекомендации штаба красноармейского полка, расквартированного в Крайске. Он вручил мне пакет. Вскрыв плотный конверт из синей оберточной бумаги, я поднял глаза на его предъявителя и остолбенел.

Передо мной стоял Егор Малинин.

2

После разговора с начальником штаба полка я возвращался в свой особняк. Во мне бродили противоречивые мысли. Сухопарый, с длинными ногами начальник штаба, бывший поручик Красильников сказал, пожимая острыми плечами:

— Ну и что же? Допустим, что в шестнадцатом году Егор Малинин совершил уголовный проступок. Но если мы разберемся в психологии этого крестьянского парня, то увидим, что в нем искали и не находили выхода буйные силы молодости. В его душе назрел протест против палочного режима. Но он не знал, как бороться за справедливость. Озлобление толкнуло его на воровство Нет, мы не имеем морального права сегодня вспоминать об этом и не доверять Малинину. С тех пор он прошел большой путь, воевал в Красной гвардии. Он беспощаден к врагам революции, поэтому мы рекомендовали его для работы в Чека. Не беспокойтесь, товарищ Братченко. Мы послали вам хорошего помощника

Комиссар полка, седой, строгий мужчина, старый подпольщик, которого я знал еще по Томску, на мой осторожный вопрос о Красильникове ответил с улыбкой:

— Никак мы не избавимся от недоверия к бывшим офицерам, так называемым «военспецам». Забываем, что многие выходцы из дворян искренне преданы революции.

И я сдался. «В конце концов, черт его знает, этого Малинина! — думал я, шагая по скользкой, обледеневшей мостовой. — Может быть, и правда в нем зрел какой-нибудь протест?» И все же я никак не мог избавиться от невольного чувства брезгливости, вспоминая несчастного солдата-часового

Морозный воздух и умиротворенная тишина, разлитая на пустынных улицах, успокоили меня. «Будем работать! — решил я. — А там дело покажет».

Я уже приближался к особняку, как вдруг мое внимание привлек бегущий по улице человек. Что-то паническое было в его облике: в обнаженной голове, на которой волосы смерзлись и побелели, в развевающихся полах старенького пальто, в дико вытаращенных глазах. Он, как смерч, промчался мимо меня. Я отступил и, оказалось, вовремя, ибо в этот момент сзади послышался топот и грянул выстрел. Бежавший споткнулся и медленно сел на снег.

Двое мужчин в длинных офицерских шинелях без погон, в одинаковых барашковых шапках подбежали к упавшему. Я вы тащил наган.

— Руки вверх!

Мужчины бросились бежать. Я выстрелил, но не попал и решил преследовать убийц. Бежал за ними, пока не потерял их из виду. Тогда остановился. На снегу под ногами что-то блеснуло. Нагнувшись, я увидел ключ от дверного замка. Он был длинный, со сложной зубчатой «бородкой». Ключ мог выронить кто-нибудь из бежавших. Я поднял его и поспешил к раненому. Приподняв его тяжелую голову, заглянул в лицо. Это был пожилой мужчина с редкими усиками и горбатым носом. На тонких губах пузырилась кровь. Одет он был в форму чиновника финансового ведомства: в салатного цвета шинель и светлые узкие брючки с желтым кантом.

— Пусть... ревком примет меры, — прохрипел раненый. — Двадцать шестого декабря... Они хотят... — Голос его становился слабее. В последний раз он пошевелил губами и умолк.

Положив убитого на снег, я поспешил в Чека. Поднимаясь по лестнице, я услышал из-за притворенной двери громкие голоса и узнал задорный дискант Лешки и ленивый тенорок Малинина.

— Вашего брата антиллигента вешать надо! — спокойно говорил Малинин. — Все вы предатели сопливые, контрики и спекулянты! Кто тебя, гимназера, белую кость, в Чеку допустил?

— Дурак! — напряженным голосом, в котором звенели слезы, закричал Лешка. — А Ленин, по твоему мнению, кто? Не интеллигент, скажешь?

— Дал бы я тебе мнение! — презрительно ответил Малинин.

Я распахнул дверь. Кольцов стоял у окна с багровым от обиды лицом и дрожащими губами. Егор сидел за письменным столом, заложив ногу на ногу. В камине жарко пылали дрова. Багровые отблески играли на щегольских лаковых сапогах Малинина. Увидев меня, он вскочил, а Лешка постарался придать лицу суровое выражение.

— На улице человека убили, — сказал я. — Надо подобрать и тщательно осмотреть.

Когда убитого втащили в вестибюль, я послал Лешку за доктором и коротко рассказал Малинину о том, что произошло.

Егор наклонился над телом:

— Надобно спервоначалу дознаться, кто он такой.

Явился доктор, румяный толстяк в енотовой шубе. Поднятый прямо с постели, он был очень испуган. Взглянув на убитого, доктор с ужасом проговорил:

— Это Новиков, старший кассир из банка. Он на нашей улице жил.

Осмотрев рану, доктор с профессиональным хладнокровием прибавил:

— Пуля прошла навылет через правое легкое и сердечную сумку. Летальный исход был неизбежен.

— Отвезите тело в морг! — приказал я.

Поднявшись наверх, мы заперлись в кабинете и стали совещаться.

— Прежде всего, товарищи, — начал я, когда Малинин и Кольцов сели на диван и закурили, — необходимо все соблюдать в строжайшей тайне.

— Я, честное слово, буду нем как рыба! — горячо произнес Лешка.

Малинин пренебрежительно покосился на него и сказал:

— А что, ежели просто хотели ограбить кассира? Тогда незачем и головы ломать. Разве их отыщешь сейчас, этих жуликов?

— Это совершенно исключено! — быстро перебил Лешка. — У него с собой не было ни копейки!

— Мало ли что! А они думали, что было. Много ты понимаешь!

— Нет, товарищи, какое уж ограбление, — вздохнул я. — Ясно, что убили, желая заткнуть рот. На двадцать шестое декабря что-то готовится. Сегодня двадцатое. Если за шесть дней ничего не узнаем, можем очутиться в неприятном положении.

— Надо выяснить, кто стрелял, — сказал Лешка.

— Ищи ветра в поле! — фыркнул Егор. — Нет, тогда уж в банк лучше пойти. Там хоть расскажут, с кем Новиков компанию водил.

«Он прав!» — подумал я и обратился к Кольцову:

— А ты как считаешь?

Мне хотелось подбодрить парня, а то от пренебрежительной усмешки Малинина он совсем увял.

— Никак я не считаю, — отвернулся Лешка. — Что прикажете, то и буду делать!

— Хорошо, — встал я. — На этом совещание объявляю закрытым.

Кольцов и Малинин ушли. Я выключил настольную лампу и запер дверь.

Егор жил на квартире у какой-то вдовы, которая торговала пирожками. Кольцов бегал ночевать к отцу. Я спал тут же, в кабинете. Вытащив из ящика стола простыни, я постелил на диване и лег. За окном, в луче уличного фонаря, суетились мохнатые снежинки. На паркете блестели лунные квадраты. Я закрыл глаза, но уснуть не мог. В голову лезла всякая чепуха. Представилось, будто комната, где я лежу, — тюремная камера, за дверью расхаживает надзиратель, а у постели стоит начальник тюрьмы и, шевеля бескровными губами, шепчет: «Самоусовершенствование и покорность помогут тебе достичь желаемого!»

Фу, черт! Я открыл глаза. За дверью явственно слышался шорох. Нащупав под подушкой наган, я негромко спросил:

— Кто там?

— Я, Федор Гаврилович! — узнал я робкий голос Кольцова.

Часы показывали без четверти пять. Недоумевая, я сунул босые ноги в сапоги. Через минуту продрогший, с синими руками, Лешка сидел у меня в ногах и говорил:

— Я, Федор Гаврилович, нарочно домой не пошел. На улице ждал. У меня есть идея, но в присутствии Малинина я не хотел ее высказывать!

— Обожди! — перебил я. — Это что еще за фокусы? Малинин — мой помощник и должен быть в курсе.

— Он меня презирает! — быстро ответил Лешка. — Он хочет, чтобы я ушел, а я назло останусь.

— Ну, ну! — строго сказал я. — Отставить личные счеты! Помни, ты пришел в Чека, чтобы служить революции. Остальное выкинь из головы!

— Ладно, постараюсь. — Лешка поджал губы. — Федор Гаврилович, покажите мне ключ, который уронил стрелявший.

— Возьми на столе.

— Так и есть! — воскликнул Лешка через минуту. — На кольце две буквы выбиты — «А» и «Ж». Марка слесаря! У нас в городе только один мастер: Антонин Жилинский, ссыльный поляк. Помните вывеску на центральной улице: «Ремонт замков, изготовление ключей, а также прочие слесарные работы»? Надо сходить к нему. Жилинский должен вспомнить, кто ему этот ключ заказывал.

— Хорошо придумал! — похвалил я. — Завтра пошлю Малинина.

— Федор Гаврилович! — взмолился Лешка. — Я вас очень прошу, разрешите мне! Я все сделаю как надо!

Как было поступить? Поручить такое важное дело семнадцатилетнему пареньку, недавнему гимназисту, я не мог. Но обижать Лешку мне не хотелось.

— Ладно. Пойдем вместе. А Малинина в банк пошлем. Такой вариант тебя устраивает?

Лешка вскочил, тиская шапку. Но я велел ему раздеться и лечь на диван. Довольный, си стащил старенькую шинель. Но уснуть в эту ночь нам так и не удалось...

3

Едва я начал дремать, как в дверь постучали. Кольцов вскочил, щуря сонные глаза. В коридоре ждал красноармеец с пакетом. Я прочел:

«Только что в банке похищено двадцать три килограмма золота. Жду вас. Малинин».

Отпустив солдата, я стал наматывать портянки.

— Что случилось? — спросил Кольцов.

— Наш план отменяется, — ответил я. — Поиски убийцы придется отложить. Из банка взято золото. Взято, конечно, не ворами, а тайными врагами Советской власти. — Я не столько объяснял Лешке, сколько рассуждал вслух.

— А как же слесарь, Федор Гаврилович? — спросил Кольцов, когда мы вышли на улицу. — Ведь его упускать нельзя.

— Что ж, придется тебе одному выяснять, кому принадлежит ключ.

— Есть! — браво ответил Лешка и, боясь, что я передумаю, поспешно шмыгнул в переулок.

Возле банка собрался народ. Среди толпы высилась могучая фигура Малинина.

На каменных плитах лежал окровавленный красноармеец-часовой. Правой рукой он продолжал сжимать ложе винтовки. Молодое удивленное лицо было повернуто к небу. Я наклонился к часовому. Он был еще жив.

— Врача! — крикнул я. — Внести в дом!

Малинин бросился помогать, бормоча:

— Оказывается, не помер, смотри ты!..

Красноармейца положили на стол в одной из комнат.

Вокруг столпились бледные чиновники. Один из них, в круглых роговых очках, с достоинством представился:

— Начальник отделения, коллежский советник Спицын. Готов по мере сил содействовать обнаружению злодея, покусившегося на государственное достояние.

Я почти не слушал советника. Все мое внимание привлекал красноармеец. Он стонал, широко открыв светлые, полные слез глаза, и пытался что-то сказать. Расстегнув гимнастерку, я увидел на груди широкую ножевую рану.

— Товарищ, кто тебя? — спросил я.

— Двое... — прошептал красноармеец. — Одного я знаю... Он...

— Говорите!

Но часовой обессиленно откинул голову. Глаза его закрылись.

— Федор Гаврилович, надо в подвал сходить, где золото хранилось, — напомнил Малинин. — Можно?

Я кивнул. Он удалился.

— Вызовите по телефону доктора! — приказал я Спицыну.

— Слушаюсь! — наклонил он хохолок.

Вслед за Спицыным вышли остальные служащие. Я остался в комнате один.

— Пи-ить! — попросил раненый и застонал.

— Потерпите, товарищ! — ответил я, выбегая в зал. Вокруг никого не оказалось. Пришлось самому отыскивать графин. Когда я вернулся с водой, красноармеец не шевелился. На его груди зияла вторая, свежая рана. Он был убит какие-нибудь три-четыре минуты тому назад. Подоспей раньше, я мог бы встретиться с убийцей! Я бросился к открытому окну. Площадь была пуста. Распахнув дверь, я увидел Спицына. Он привел врача.

— Вы опоздали, — сказал я и попросил бывшего коллежского советника проводить меня в подвал. Голова моя пылала. «Значит, враг находится где-то здесь, в здании!» — думал я, всматриваясь в лица банковских служащих.

— Кто же этот гад? — с гневом произнес Малинин, когда я рассказал ему о случившемся. Он стоял у входа в подвал, рассматривая исковерканный замок. — Жив не буду, а выведу их к стенке!

— В старое время ни один преступник не имел физической возможности проникнуть в хранилище банка, — строго заявил Спицын.

— Что же, теперь преступники стали умнее? — с досадой спросил я.

— Преступники во все времена одинаковые! — ответил Спицын. — Дело, изволите видеть, не в них! Дверь, ведущая на первый этаж, была электрическим звонком соединена с двумя сторожевыми постами. Но даже если бы в силу каких-либо причин сторожа оказались бездейственными, то и тогда злодею не удалось бы войти в само хранилище. Вот эта железная дверь имела особенно сложное устройство. Стоило вору сломать замок или хотя бы даже открыть его подобранным ключом без знания тайного шифра, как автоматически заклинивалась первая дверь на этаже, и, таким образом, преступник оказывался как бы замурованным в подвале!

— Почему же сейчас не помогли ваши хитрые устройства?

— По ночам электростанция выключает свет! — ответил бывший коллежский советник. — А без электрической энергии, изволите знать, все устройства и механизмы бездействуют! Любой может войти и орудовать в пустом и плохо охраняемом здании.

— Ты, божий старичок, по-другому у меня заговоришь! — перебил его Малинин. — Охрана плохая? Не пройдет твой номер! Потрудитесь на замочек взглянуть, Федор Гаврилович. Что сделали, гады! Открыли настоящим ключом, а после, чтоб, значит, тень навести, давай колотить чем попало. Искорежили сверху и думали на воров свалить. Не вышло. Ихний человек золото унес... который в банке работает!

Осмотрев замок, я не мог не согласиться с Егором. Действительно, механизм был сплющен несколькими ударами по уже открытой двери. Такие повреждения не могли быть нанесены снаружи через скважину. При всем своем настороженном отношении к Малинину я не мог не отдать дань его сообразительности.

— Как же, господин коллежский советник? — спросил я Спицына. — Согласны вы с нашим выводом?

Лицо Спицына стало испуганным и жалким.

— Ключа от хранилища у меня нет и не было! К денежному фонду я не имею никакого отношения.

— У кого же ключ?

— В старое время...

— К черту старое время! — рявкнул Малинин.

— Раньше... дверь можно было открыть только тремя ключами. Один хранился у старшего кассира, другой у оператора, третий у управляющего банком. Они вместе и входили в подвал. А теперь...

— Что замолчал? Или помочь? — сжал кулаки Малинин.

— Ныне все три ключа у господина управляющего.

— Это у барона Лессинга, что ли? — Малинин сплюнул. — Я так и знал, что без старой лисы не обойдется!

— Когда является на работу Лессинг? — сдержанно спросил я.

— Он болен. Лежит в постели с приступом грудной жабы.

— Мы его вылечим, сучьего сына! — выругался Егор.

О Лессинге мне приходилось слышать. Это был один из интеллигентов, добровольно согласившихся сотрудничать с большевиками. Правда, объяснял он это своеобразно.

— Банк стоит и должен стоять выше политики! — заявил он председателю ревкома, старому политкаторжанину Волошину. — Если банк, эта основа цивилизации, рухнет под ударами социальных бурь, в стране настанет первобытный хаос. Перестанет существовать Россия! Я русский, милостивый государь! Во имя отечества я остаюсь на своем посту.

Так или иначе, Лессинг работал добросовестно. Нужные нам финансовые мероприятия банк производил без задержек. Но целиком доверять бывшему барону я, разумеется, не имел оснований. «Может быть, он остался для того, чтобы вернее навредить!» — подумал я и приказал Малинину немедленно арестовать Лессинга, а сам отправился к Петру Андреевичу Волошину.

В ревкоме, как всегда, толпился народ. В воздухе плавал махорочныйдым. Увидев меня, Волошин встал из-за стола. Это был коренастый, еще крепкий мужчина лет пятидесяти. Его маленькие живые глазки рассматривали меня приветливо и пытливо. Он был одет в кожаную куртку и галифе. На поясе болталась деревянная кобура маузера.

— Садись, Федя! — пригласил Петр Андреевич. — Что новенького?

Я рассказал об убийстве, о краже золота, поделился подозрениями относительно Лессинга. Когда я кончил, Волошин поднял глаза:

— Хорошо, Федя, что зашел. Есть важные новости. Но прежде один вопрос. Кажется, у тебя работают какие-то гимназисты, несовершеннолетние? Стоит ли им доверять?

— Во-первых, причем тут множественное число? Речь идет об одном бывшем гимназисте, — ответил я, закипая. — Во-вторых, у меня есть основания доверять ему не меньше, чем Малинину, которого прислали вы, а в-третьих вы сами должны знать, что с кадрами у меня плохо. Вы обещали направить в Чека коммунистов, рабочих. Где они?

— Людей мы пришлем, — ответил Волошин. — Не горячись, Федя. Если ты стоишь горой за своего гимназиста значит, он достоин того... Теперь о другом. Должен поставить тебя в известность, что обстановка усложняется. В окрестностях Крайска появились банды Степняка. Он объявил себя «защитником» алтайского народа. Опирается на некоторых местных князьков-зайсанов, которые помогли ему составить полк из темных, обманутых демагогической пропагандой кочевников-ойротов. Кроме них, в эту банду влились остатки разбитых полков генерала Соболевского, а также всякий сброд — дезертиры, анархисты и прочие. Пока Степняк боится вступать в открытые столкновения с регулярными частями Красной Армии, ограничивается нападениями на обозы. Но силы его растут. А главное, — продолжал Волошин, — и это уже непосредственно касается тебя, у Степняка в самом Крайске есть союзники, они поддерживают с ним связь. За последнее время участились нападения на советских работников. Ясно, что действует организованная шайка. Твоя задача выследить и уничтожить ее. По первому требованию в твое распоряжение будут направлены воинские части. Происшествие в банке, разумеется, очень неприятно, но хочу тебя предупредить, Федя, не увлекайся поисками золота. Это может отвлечь тебя от основной задачи.

— Не одних ли рук это дело?

— Смотри, тебе виднее.

4

Не зажигая света, я метался по кабинету. Уже ночь наступила, а помощники мои словно сквозь землю провалились. Несколько раз я порывался бежать к Лессингу, но говорил себе, что Малинин может появиться с минуты на минуту. Наконец, когда я уже и ждать перестал, он вошел.

— Привел? — бросился я к нему.

— А как же! Пришлось повозиться. Не хотел ключи отдавать. Я всю квартиру перевернул, не нашел. Самого барона пощупал немножко, однако молчит. Может, у тебя заговорит?

— То есть как это «пощупал»? — спросил я. — Разве тебе неизвестно, как нужно обращаться с арестованными?

Малинин закусил губу:

— Я человек неграмотный, если ошибся, на будущее учту. Привести его сюда, что ли?

В кабинет вошел Лессинг. Я с удивлением смотрел на него. Мне приходилось прежде видеть управляющего банком: это был сухопарый человек с узким лицом и холодными водянистыми глазами; в нем чувствовалась военная выправка, говорил он резко, отрывисто. А сейчас передо мной стоял сгорбленный, жалкий старик со слезящимися глазами. Щегольской форменный сюртук висел на нем, как на вешалке. Под глазом темнел кровоподтек.

— Садитесь! — сказал я.

Он сел и уронил седую голову.

— Ночью неизвестный злоумышленник проник в хранилище банка и похитил золото. Исследование показало, что железная дверь была открыта при помощи ключей, я уже затем смята ударами тяжелого предмета, чтобы навести нас на ложный след. Подобрать или изготовить другие такие же ключи невозможно, они слишком сложны. Остается сделать вывод, что вы являетесь участником, если не инициатором преступления.

Лессинг поднял голову:

— Я две недели не встаю с кровати. Ключи от сейфов лежали в письменном столе. Воспользоваться ими никто не мог. Ваш работник, делавший обыск, утверждает, что не нашел ключей. Не могу понять, куда они могли деться. Еще вчера я проверял — были на месте. Вообще же, позвольте заметить, милостивый государь! — Он повысил голос. — Уважающее себя правительство не допустит, чтобы кто-то терроризировал его подданных, мирных граждан. Я прямо заявляю вам, что считаю сейчас своей роковой ошибкой согласие сотрудничать с большевиками. Я старик, мне все равно и...

Он сел и полузакрыл глаза.

— Вот гнида! — с ненавистью сказал Егор. — Кожу с тебя содрать с живого, тогда по-другому бы запел!

— Товарищ Малинин! — сердито перебил я. — Отведите арестованного в подвал. Только не забудьте забить досками отверстия канализационных труб. Выдайте тулуп, валенки и накормите. А вы, господин Лессинг, подумайте над тем, что вас ожидает. Преступник мог воспользоваться лишь вашими ключами.

Оставшись один, я задумался. Какое-то неясное чувство подсказывало мне, что с Лессингом мы зашли в тупик. Он, пожалуй, сказал все. А следствие не сдвинулось с мертвой точки. Беспокоило меня это странное исчезновение ключей

За дверью послышался шум. Раздался злой крик Егора:

— Куда ты прешься? К нему нельзя!

— Нет, пропустите! Слышите? Я требую! — зазвенел женский голос.

Распахнув дверь, я увидел тоненькую девушку в коричневом гимназическом платье. Белый шерстяной платок сбился. Круглое детское лицо окружали светлые растрепавшиеся волосы. Серые глаза были полны решимости.

— Входите! — сказал я.

Девушка шагнула в кабинет.

— Кто вы такая?

— Я дочь несчастного больного старика, над которым вы издеваетесь! — смело ответила она.

— Как вас зовут?

— Софья!

— Присядьте и спокойно объясните, что вы хотите. Что же касается вашего отца, то над ним никто не издевается.

— Как? — вспыхнула девушка. — Значит то, что отца избили, — это не издевательство? То, что у нас побили посуду и поломали мебель, — это не должно вызывать негодования? И, наконец, в чем провинился отец?

— Вот с этого надо было начинать! Вы очень молоды, но, надеюсь, понимаете, что, когда идет борьба не на жизнь, а на смерть, с врагами не церемонятся.

— Вот это правильно! — подал голос Малинин.

Софья опустилась на стул и сказала:

— Какой же он враг? Он совсем больной. Вы, кажется, искали какие-то ключи? Я принесла их. Теперь вы должны отпустить папу. — Она протянула маленькую, изящную коробочку.

Я открыл крышку. На сафьяновой подушечке лежали три плоских ключа. Один был длинный и тонкий, как шило, два других походили на перевернутые буквы «Т».

— Почему же их не обнаружили при обыске?

— Они... — замялась девушка. — Понимаете... коробочка завалилась под стол и попала в щель между полом и карнизом... Подметала и нашла...

Я почувствовал, что она недоговаривает. Нужно было бы допросить ее построже, но по угрюмому лицу девушки я видел, что сейчас это бесполезно. Решив вызвать ее еще раз, я сказал:

— К сожалению, отца вашего освободить пока не могу. Если он не виновен, вы скоро его увидите.

— Хорошо! — вскочила Соня, порывисто заматывая платок вокруг головы. — Я думала, что вы... а вы!.. Вы не вняли мольбам дочери, тогда, может быть, до вашего слуха дойдет другой голос!

Она выбежала. Мне вдруг стало жаль девушку. Ее словам я не придал особого значения

— Ну и штучка! — покачал головой Малинин.

— Каждая дочь любит своего отца.

— Да я не о том! — усмехнулся Егор. — Ведь ее все офицерье в городе знало! Она с виду только скромница, а на самом деле такая... — Малинин грубо выругался.

— Да нет, ты что-то путаешь... — ошеломленно сказал я, вспоминая милое, застенчивое лицо Сони. — Не может быть!

— Фу ты, он еще не верит! — обиделся Егор. — Да я сам видел, как она на тройке с офицерами раскатывала! — Артистка... Такой овечкой прикинется, сроду не узнаешь!

Какие у меня были основания сомневаться в правдивости слов Егора? Стало обидно и больно, словно украли у меня что-то заветное... «Завтра вызову ее. Спрошу, что она имела в виду под «другим» голосом», — решил я.

В дверь осторожно постучали. Егор выглянул. Это был часовой.

— Там, товарищ Братченко, вас женщина спрашивает. Впустить?

— Какая еще женщина? — буркнул я и сбежал по лестнице.

На крыльце виднелась фигура, облепленная снегом, такая же неподвижная, как каменные львы, лежавшие по бокам лестницы.

Женщина пошевелилась, с пальто посыпался снег.

— Я вдова Новикова, тело мужнино хочу похоронить по-христиански. Напишите бумажку, чтобы из морга его взять разрешили.

— Вот разрешение! — Я набросал ей несколько слов на листке. — Но вы должны нам помочь. Расскажите, с кем встречался ваш муж в последнее время?

— Покойник, царство ему небесное, таился от меня! — горько ответила она. — Только и знаю, что за день перед тем, как убили его, пришел к нам один... — Она умолкла.

— Кто? — быстро спросил я. — Вы его запомнили?

— Да как сказать... — начала Новикова и вдруг замолчала. Глаза ее смотрели мимо меня. Я обернулся. В дверях, расставив ноги, стоял Малинин. В ответ на мой вопросительный взгляд он пожал плечами.

— Продолжайте! — сказал я вдове. — Что же вы замолчали?

— Да нет, мне пора! — заторопилась женщина.

— Но вы хотели рассказать...

— Не запомнила я ничего, не взыщите. — Новикова явно тяготилась разговором.

Поняв, что от нее больше ничего не добьешься, я вернулся в кабинет. Егор последовал за мной.

5

Ночь прошла тревожно. Я не сомкнул глаз. Что с Лешкой? Я не мог заподозрить его в легкомыслии или недобросовестности. Значит, с ним что-то случилось! С трудом дождавшись рассвета, я оделся и вышел, решив направиться к старому учителю географии. Но, пройдя по улице несколько шагов, остановился, удивленный необычной картиной.

Посреди улицы горел костер. Возле костра на снегу сидел, скрестив ноги, маленький человек в островерхой шапке и старом тулупе. У него было скуластое, словно вырезанное из темного дерева, неподвижное лицо, редкие черные усы. Покачиваясь, человек клевал носом, и казалось, что он вот-вот свалится в огонь. Увидев меня, он суетливо подбежал, начал кланяться и что-то бормотать.

— Что тебе надо? — удивленно спросил я.

— Мне надо большой начальник! — заговорил он на ломаном языке. — Самый большой начальник Чека!

— Ну, я начальник.

— Ты большевик Федя? — недоверчиво покачал головой ойрот. — Зачем так говоришь? Федя сильный, как дуб. Умный, как шаман. Весь свет кругом прошел, вот он какой! Ты в сыновья ему годишься!

Я не удержался от улыбки:

— Я этот самый Федя к есть!

Кочевник взглянул на красноармейца. Тот, засмеявшись, кивнул и сказал:

— С вечера загорает, товарищ начальник!

— Ну, пойдем греться, пойдем в дом! — позвал я гостя.

В кабинете ойрот стащил шапку и сел, скрестив ноги, прямо на пол.

— Начальник, я беду к тебе принес! — заговорил он горячо. — Большевик бедный человек понимает. Ты большой председатель, можешь помочь пастуху Темиру!

— В чем?

— Сколько звезд на небе, столько оленей у зайсана Алпамысова! — затараторил кочевник. — Десять зим бесплатно я ходил за стадами зайсана, снегом укрывался, небо было мне юртой. Обещал Алпамысов дать Темиру девушку Ширин, прекрасную, как луна, дочь свою от одной из двадцати жен. Десять зим прошло и еще одна зима настала. Пришел я к зайсану, но не захотел меня видеть Алпамысов. «Ступай прочь, пастух!» — сказал мне. Позвал я Ширин, но не было ее в юрте. А когда пошел я, шатаясь от тоски, в горы, догнали меня братья-пастухи. «Плачь, Темир, — сказали они. — Крепко плачь! Не видать тебе больше Ширин! Вторую ночь разделяет она ложе с безбородым урусом. Приехал урус на черном коне, и конь припадал на передние ноги от тяжелой поклажи. Привез урус в подарок зайсану мешок с желтым камнем, что зовется золотом, и как только поднимется третья луна, откочует Алпамысов вместе со своими стадами за горы, где живут люди чужого племени». Я заплакал, как ребенок. И я заседлал коня и поскакал в большое стойбище, где юрты не рядом стоят, а одна на другой! Большевик Федя, зайсан Алпамысов злой человек! Он прячет в горах под камнями много длинных ружей. Он украл у меня девушку. Я проведу тебя такими тропами, где горный барс ходит. Догони зайсана, верни мне Ширин. А себе, однако, можешь ружья взять! — добавил он, тревожно и хитро глядя на меня.

Стараясь быть спокойным, я ответил:

— Хорошо, Темир. Ступай вниз, там есть горячая печка. Сиди, грейся, жди меня. Как солнце взойдет, поедем за твоим Алпамысовым.

Сняв трубку, я вызвал начальника штаба Красильникова и попросил срочно прислать взвод красноармейцев.

Было восемь утра, а Малинин не являлся. Ругая его на чем свет стоит, я побежал за ним на квартиру. Мне открыла хозяйка, пронырливая баба с лисьими глазками.

— Спят! — шепотом сказала она и пошла вперед на цыпочках.

В маленькой комнате с желтыми обоями было жарко. Малинин, сбросив одеяло, раскинулся на толстой перина. Сквозь вырез рубашки виднелась его широкая волосатая грудь. На столе возле кровати лежала стопка книг.

«Карл Маркс — Капитал», — прочел я на обложке одной из них. «Егор Малинин и Карл Маркс! — подумал я. — Не ожидал!» Впрочем, я тотчас же устыдился своих мыслей. «Чего я хочу от человека? — спросил я себя. — Простой крестьянский парень. Имеет свои недостатки, как все люди».

Услышав мой голос, Егор открыл глаза и сел на кровати, царапая ногтями свою могучую грудь.

Я рассказал о кочевнике.

— Помог нам ойрот! — хрипло сказал он. — Не упустить бы... В Китай могут увезти золотишко-то...

— Ждать мне тебя не с руки! — бросил я. — Чтобы через полчаса был на месте!

Вернувшись, я стал готовиться в дорогу. Положил в задний карман галифе еще один наган, взял несколько обойм с патронами. Подумав, завернул в газету суточный паек хлеба. Выходя на крыльцо, вспомнил про Лессинга. «Что с ним делать? Больной, сидит в холодном подвале. Допросить я его не успею. Посажу старика под домашний арест, — решил я. — Никуда он не денется. Поставлю у дома часового, и все». Откровенно говоря, мне было приятно принимать это решение. Приятно, может быть, потому, что представилось сияющее личико Сони и ликующий возглас: «Братченко тебя отпустил!» Она припишет это своему визиту... Что ж, я ничего не имел против... Какое-то странное возбуждение охватывало меня, когда я думал об этой девушке.

Я открыл толстую дубовую дверь подвала. Вниз вели обледеневшие каменные ступени. В лицо пахнуло холодом. Вспомнив, как в прошлом году я бегал тут в одном белье, босой, я поежился. В подвале царил кромешный мрак. Осторожно, боясь поскользнуться, я спускался по лестнице. Вдруг до меня донеслись голоса:

— Папочка, умоляю, пойдем! Тут недалеко! Мы вылезем прямо напротив дома, а потом я попрошу Костю, и он...

— Уйди, Соня! — ответил Лессинг. — Напрасно ты рискуешь! Я остаюсь.

— Но почему, папочка, милый? — чуть не плакала Соня.

— Ты слышала, в чем обвинили твоего отца? В том, что я украл золото! Если скроюсь, вина моя будет доказана. Нет, лучше умереть здесь.

— Папочка, ты не должен, — закричала девушка, обнимая отца. — Не теряй времени, пойдем, они убьют тебя!

Отец с дочерью так увлеклись, что не слышали моих шагов.

Я сказал:

— Лессинг, можете идти домой. А вы, девушка, останьтесь.

Старик медленно поднялся.

— Я свободен? — спросил он недоверчиво. — Значит, преступник найден? Все разъяснилось?

— Мы поговорим позже, — мягко ответил я.

— По вы не причините вреда этому ребенку?

Я взглянул на Соню. Она независимо покусывала губки.

— Не беспокойтесь.

— Вы хотели меня о чем-то спросить? — подняла брови Сопя, когда отел вышел.

— Откуда вы узнали про эти трубы?

— Про них все гимназисты знают, — помолчав, ответила она, ожидая, по-видимому, совсем другого вопроса. — Мы когда-то играли здесь в войну.

Соня усмехнулась.

— Теперь я могу уйти?

— Еще один вопрос. Мне кажется, вы не все рассказали о ключах. Ведь вы что-то знаете, верно?

Она покраснела, потом побледнела.

— Нет. Вы ошибаетесь.

— Я так и знал!

— Что... так и знали? — голос ее звучал тревожно.

— То, что вы не захотите отвечать. Ну, дело ваше. С огнем играете, Соня! Боюсь, опалите крылышки. Прощайте!

Я вошел в дом.

В кабинете меня ждали Малинин и незнакомый мужчина с подстриженными «ежиком» седеющими волосами и резкими чертами лица.

— Вы товарищ Братченко? — спросил мужчина. Получив утвердительный ответ, он протянул конверт. Пробежав глазами строчки, я пожал ему руку.

— Наконец-то! Познакомься, Малинин. с товарищем Николаевым, токарем механического завода. Его прислал ревком. Товарищ будет моим заместителем.

Егор выдавил улыбку:

— Очень рад. Мы с ног сбились, вдвоем и вдвоем. А где же гимназер? — спросил он. — Что-то не видать его.

— Вы кстати прибыли, останетесь вместо меня! — обратился я к Николаеву. — Мы с товарищем Малининым уезжаем из Крайска. Сейчас посвящу вас в наши дела.

— Я вполне в курсе. Меня товарищ Волошин информировал.

— И прекрасно! — кивнул я. — Вам нужно срочно связаться с Кольцовым и во что бы то ни стало раскрыть соучастников преступления

* * *
...Ойрот Темир по-прежнему сидел возле костра и курил трубку. Спешившиеся красноармейцы окружили его. Мы познакомились с командиром, молодым парнем в длинной английской шинели.

— Черныш, — назвал он себя.

Я не особенно хорошо сидел в седле и, стесняясь при красноармейцах показывать свое неумение, все внимание устремил на то, чтобы держаться прямо. Кажется, это удавалось. Рядом на рослом в яблоках жеребце важно покачивался Малинин, выглядевший весьма эффектно в гусарской куртке со споротыми галунами, которую надел специально для этого случая. Впереди отряда на низкорослой выносливой кобыле трусил Темир. Его высокая шапка издали бросалась в глаза.

Несколько минут мы ехали по улицам города мимо невзрачных, ободранных домов, со сползшими набок крышами, с покосившимися заборами. Прохожие попадались редко. Завидев вооруженных людей, они поспешно сворачивали в переулки. Из труб в небо отвесно поднимались дымки. Они висели неподвижно, как нарисованные. Это предвещало мороз.

Но вот город остался позади. Открылась ровная, как стол, степь. Вдали белели горы. Ветер швырял в лицо колючую снежную пыль. Всадники двигались гуськом. Темнело. Малинин сосредоточенно курил цигарку за цигаркой, ловко сворачивая их на морозе одной рукой. Вскоре к нам присоединился Черныш. Он оказался разговорчивым, и через полчаса я уже знал всю его биографию: родился в семье рабочего, на заводе участвовал в стачке, записался в Красную гвардию, дослужился до взводного...

— Что, Темир, долго ехать? — спросил я, пробравшись в голову отряда.

— Нет, какой долго, не успеет лошадь вспотеть, будем в стойбище Алпамысова. Вон сопка, за ней юрты увидим, — улыбнувшись, ответил он.

Красноармейцы подтянулись, стали поправлять винтовки. Когда до сопки оставалось метров триста, Черныш дал команду пустить коней в галоп. Вихрем вылетел взвод на заснеженное плато, но... красноармейцам пришлась осадить разгоряченных лошадей. На грязном снегу виднелись лишь следы оленьих копыт, конский помет и черные пятна давно погасших костров. Предгорье было безлюдно, дико. Ветер катал по обледеневшему пасту холодные головешки

Темир припал к шее жеребца, завизжал, начал рвать на себе волосы и бить кулаками по лицу.

— А-а, старая лиса учуяла, что крупный зверь к берлоге подходит, откочевала на перевал! Много спал Темир, долго ехал, плохой Темир! — кричал он, не утирая крупных слез, катившихся по грязным щекам.

— Куда откочевал-то, говоришь? — деловито спросил Малинин.

— За Белую гору! — ответил ойрот, указывая на горизонт. Там расплывалась в сумерках круглая вершина.

— Сколько верст?

Темир смотрел на него тупо, не понимая.

— Ну, к утру приедем?

— Да, да! — испуганно закивал пастух. — Раньше, чем звезды зажгутся, увидим мы его юрту!

Совещались недолго. Малинин настаивал на том, чтобы продолжать преследование. Командир взвода поддержал его. Мне тоже не хотелось возвращаться в Крайск, несолоно хлебавши. «Там Николаев! — подумал я. — В случае чего, не хуже меня распорядится».

И мы снова двинулись вперед.

Рассвет встретили высоко в горах. Усталые лошади медленно шли по узкой тропинке, вырубленной в почти отвесной скале. В пропасти клубился белый туман. Шерсть животных, тулупы бойцов, штыки — все покрылось мохнатой изморозью. У многих побелели носы, щеки. Черныш то и дело покрикивал:

— Лицо обморозил! Смотри, лицо обморозил!

И красноармеец, спешившись, набирал в горсть сухой, колючий снег.

— Ну, скоро? — уже не в первый раз спрашивал я у проводника. Тот немилосердно дергал повод, успокаивающе бормотал:

— Совсем близко, начальник!

Мы долго спускались гуськом по крутой тропе, каждую минуту рискуя сорваться в ущелье. Солнце стояло высоко, когда мы очутились на плоскогорье. Оглянувшись, Черныш с отчаянием воскликнул:

— А, черт его дери!

Перед нами было брошенное кочевье. Та же картина, которую мы видели вчера: истоптанный снег, потухшие костры. Только тут головешки еще дымились. Малинин подъехал к Темиру и уставился на него, поигрывая плеткой:

— Ты что, шутки шутить вздумал?

— Оставь его! — вмешался я. — При чем тут он?

Опустив голову, Темир молчал.

— Что будем делать? Возвращаться? — спросил я Черныша.

— Зайсан ушел вперед один переход! — азартно закричал пастух, брызгая слюной. — Эта дорога совсем легкий, но длинный. След в след идти будем, догонять не будем! Прикажи, начальник, охотничьей тропкой поведу, узкая тропа, но шибко короткая, не успеет Алпамысов костры разжечь, мы ему в глаза смотреть будем!

— Веди! — закричал Малинин, заламывая папаху. — Веди, язви его в душу! — Он взлетел в седло, тронул поводья, но тут Черныш вежливо и решительно сказал:

— Люди обогреться, отдохнуть должны, товарищ Егор.

— А вот мы их самих спросим, — подмигнул Малинин и обратился к красноармейцам: — Товарищи! Как — догоним буржуя или животы будем у костра греть?

— Едем дальше! Чего там! Быстрей догоним, быстрей домой вернемся! — смеясь, отвечали бойцы.

И снова потянулись горы, ущелья. Мы на ходу жевали мерзлый хлеб и твердую, как камень, тарань. Еле заметная тропка змеилась по самому краю обрыва. Лошади не могли идти, копыта скользили. Пришлось спешиться и вести их на поводу. Багровый шар солнца уже коснулся гребня горы. По ущелью протянулись длинные фиолетовые тени, когда впереди показался узкий деревянный мостик, переброшенный через глубокую расщелину. На той стороне к самому мосту подступал густой кустарник, укрытый снегом.

— Шибко медленно шагай надо! — озабоченно предупредил Темир и ступил на мостик. Вслед за ним потянулись красноармейцы. Малинин, отстав, присел на снег и стал перематывать портянку.

Мы с Чернышом были уже на мосту, когда вдруг что-то гулко бухнуло и рассыпалось, словно горох по железному листу. Я не сразу сообразил, в чем дело. А когда понял — было уже поздно. Устроив в кустах засаду, бандиты поливали мост пулеметным и ружейным огнем.

Конь подо мной захрапел и стал валиться набок. Я успел заметить залитое кровью лицо Черныша, нашего проводника, выглядывающего из-за кустов, вставшую на дыбы лошадь Малинина и его самого, быстро ползущего на животе прочь от моста.

Я успел ухватиться за край и повис над пропастью. Настил был сделан из досок, положенных на два дерева, ветки которых переплелись так, что за них можно было ухватиться и продержаться некоторое время. С трудом подтянув ноги, я спрятался под мостом. Над головой слышались топот, крики. Я раскачивался, вцепившись и пружинившие ветки. Они все больше сгибались под моей тяжестью. Вниз я не смотрел. В голове не было ни одной мысли...

Постепенно шум стал стихать. Еще несколько минут слышались стоны, но выстрелы оборвали их. Подбежав к мосту, бандиты прикладами сталкивали мертвых и раненых красноармейцев в ущелье.

— Царствие небесное господам большевичкам! — услышал я сочный бас.

Кто-то весело ответил:

— То ли еще будет, господин Степняк, в светлое христово воскресенье!

«Воскресенье? — мелькнуло у меня. — Это же и есть двадцать шестое декабря!»

Руки мои посинели и потеряли чувствительность Я смотрел на свои пальцы, как на чужие, и думал: «Вот сейчас они разожмутся!» Между тем наверху седлали коней. Послышался топот, бряцание стремян. Звуки постепенно отдалялись.

Подождав еще немного, я выбрался на мост. Вокруг все было пустынно, безжизненно. Чернели скалы. В ущелье клубился туман. Спускались сумерки. Только ржавые пятна на снегу напоминали о происшедшей трагедии... Как тоскливо и жутко стало мне! Нет ничего страшнее, чем видеть гибель товарищей и остаться в живых!

«Все кончено!» — подумал я и побрел назад по той дороге, которая привела отряд к этому страшному мосту. Наступила ночь. Вырыв яму в снегу, я лег. Когда рассвело, пошел снова. К вечеру выбрался на равнину. Горы остались позади. Здесь было теплее, но ноги стали проваливаться в мокрый снег. Уже сутки во рту не было ни крошки. Подступала слабость. Мною владело глубокое безразличие к своей судьбе. Только себя винил я в том, что случилось. Как можно было поверить на слово неизвестному человеку и пуститься в легкомысленную авантюру! Я виноват в смерти преданных, честных людей!..

Когда стемнело, я увидел на горизонте огни и, не скрываясь, пошел прямо на них. Но не дошел. Упал в каких-нибудь ста метрах от костра, возле которого темнела палатка. Вокруг огня сидели люди с винтовками. Уже лежа на снегу, я понял, что это белые. Может быть, даже тот самый отряд Степняка, который устроил нам засаду.

Снег подо мной оседал. За воротник полезли ледяные комья. Но я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. «Вот теперь действительно все!» — обреченно подумал я и в этот момент увидел отделившуюся от костра фигурку. Раздался испуганный голос:

— Кто это?

Я привстал. Женщина!

Она наклонилась.

— Соня! — пробормотал я. — Соня Лессинг!

6

Да, это была она! Одетая в полушубок, мужскую шапку и большие не по размеру валенки, она была похожа на подростка. Как она очутилась здесь, в степи? Куда я попал?

— Это вы? — изумленно прошептала Соня и испуганно оглянулась. — Зачем вы пришли? Вас увидят и убьют. Бегите!

— Тут белые?

— Здесь русские, которые борются за свободу России! — сердито и взволнованно бросила она.

— И вы, стало быть, боретесь?

— Да!

— Тогда поспешите! — сказал я и снова лег. — Кликните ваших друзей. Они будут рады расстрелять большевика.

Соня несколько секунд раздумывала:

— Вставайте!

— Не могу.

— Обопритесь на меня!

Она опустилась на колени и подсунула руку мне под голову. Опершись о ее плечо, я поднялся. Мы медленно зашагали куда-то в черную степь. Я ни о чем не спрашивал. На меня нашло какое-то отупение. Впереди показалась неясная тень. Рядом с нею на снегу багровели полупотухшие угли. Это была маленькая палатка. Соня, пригнувшись, пролезла в квадратное отверстие и за руку потянула меня.

— Ложитесь! — шепнула она, бросив на расстеленную шкуру ватное одеяло. — Сейчас разожгу костер, и вы согреетесь.

Она выбралась наружу. Затрещали сухие ветки. Через несколько минут красные отблески заиграли на стенах палатки. В двери показалось розовое лицо Сони. Оно было суровым.

— Что вам нужно для того, чтобы вы могли уйти?

— Шапка, валенки и немножко пищи.

— Вы голодны? — испуганно, совсем по-детски спросила она. — Как же я не догадалась! Сейчас...

Присев рядом на шкуру, она достала из мешка буханку хлеба, ломоть сала и протянула мне.

— Ешьте!.. А шапку и валенки возьмете мои. Я скажу, что потеряла, мне дадут еще.

В палатку заползало тепло от костра. Притихнув, Соня сидела в углу, подтянув колени к подбородку и обняв их руками. Освещенные костром, волосы ее казались огненными. Милое, задумчивое лицо было тревожно. Горячая волна подступила к моему сердцу. Соня в этот момент показалась родной и близкой.

— Что вы здесь делаете? — спросил я.

— Не скажу! Не расспрашивайте! — отрезала она. — Отдыхайте, грейтесь и уходите!

— Вы спасаете мне жизнь. Зачем? Ведь мы, кажется, враги?

— Вам не понять! — с вызовом сказала Соня. — Впрочем... Я отвечаю услугой за услугу. Вы отпустили моего отца.

— Он оказался невиновным.

— И вы не виноваты! — горячо произнесла Соня и придвинулась ко мне. Глаза ее блестели. — Вы хороший человек, я думаю... Но вы обмануты лживой пропагандой немецких шпионов, приехавших в запломбированном вагоне. Вы замахнулись на Россию. Вы... — Почему вы смеетесь?

— Я не смеюсь, — ответил я грустно. — Как жаль, что вы не с нами, Соня!

За стенкой послышались шаги. Девушка высунулась наружу.

— Вы здесь, мадемуазель? — послышался мужской голос.

— Да, прапорщик!

— Как только рассветет, отправляйтесь обратно. Передайте глубокую благодарность тому, кто вас послал, за ценное сообщение!

— Хорошо.

— Не забудьте, уговор остается в силе. Двадцать шестого декабря!

— Ладно, прощайте! — беспокойно ответила девушка. Я понял, что она боится, как бы прапорщик не наговорил лишнего.

— Вы гоните меня, Соня? — вкрадчиво сказал он. — Как это жестоко!

Соня совсем вышла наружу и стояла, загораживая спиной вход.

— Сонечка! — умоляюще заговорил прапорщик. — Вы же знаете, что я люблю вас! Еще когда приезжал в отпуск...

— Вечер воспоминаний. Костя, устроим как-нибудь в другой раз.

— Но, Соня, вы же обещали выйти за меня, почему вдруг такая перемена?

— Не надо сейчас об этом, — с досадой сказала девушка. — Дайте мне отдохнуть перед дорогой!

— Отдыхайте! — резко бросил мужчина. Заскрипел снег.

Соня долго стояла у входа. Я надел шапку, стащил мокрые сапоги, обернул ноги, вместо портянок, порванной наволочкой. Войдя в палатку, Соня сняла валенки и переобулась в старенькие башмачки.

— Возьмите! — она не глядела на меня.

Я с трудом всунул в валенки опухшие ноги. Костер догорел. Мы почти не видели друг друга.

— Значит, в войну играете? — зло спросил я. — На посылках служите у негодяев, которые хотят удушить революцию, народ потопить в крови?

— Как вы смеете! — прошептала ошеломленная Соня.

— Смею! Ишь, романтику в чем нашла! А двадцать шестого декабря, значит, радоваться будете, когда заговорщики в Крайске рабочих на фонарях вешать начнут?

— Не рабочих, а бунтовщиков, понятно? — звенящим голосом ответила она. — И не вешать. Вешаете и расстреливаете вы! Судить будем правым и справедливым судом.

Откинув голову с тяжелым узлом волос, Соня подошла ко мне, положила на мои плечи тонкие руки и тревожно зашептала:

— Надеюсь, что у вас хватит благородства не воспользоваться сведениями, которые стали известны вам совершенно случайно и только благодаря мне. Вы должны дать слово, что забудете о том, что слышали. Иначе я не пущу вас! Я позову солдат!

— Такого слова я вам дать не могу.

— Зачем вы так говорите? — со слезами произнесла она. — Я же с вами по-честному, а вы...

— Или зовите ваших солдат, или я пойду, — сухо перебил я.

— Ступайте! И бог вам судья... А я... я не могу!

Она мягко вытолкнула меня из палатки. С минуту я стоял, потрясенный, прислушиваясь к прерывистым всхлипываниям за брезентовой стеной, потом зашагал в темноту.

Боясь напороться на часовых, я далеко обошел палатки и костры. По пути считал их и пытался представить, сколько тут людей. Мрак скрывал меня, но он же мешал разведать силы врага. Где-то храпели привязанные кони, раздавались аккорды гитары. Лагерь широко раскинулся по степи. До самого горизонта блестели точки костров.

Небо начало светлеть. Я шел по обледеневшей дороге. Местность была уже мне знакома. Неподалеку блестела круглая вершина Белой горы. До Крайска оставалось не больше двух десятков километров. Я думал то о Соне, то о погибшем отряде, то о приближающемся воскресенье. В сущности, я не узнал ничего нового. О том, что двадцать шестого что-то готовится, мне было известно в прежде. Каковы силы заговорщиков, где они выступят — вот что мне хотелось выяснить! Ведь в Крайске был всего один красноармейский полк!.. При согласованном выступлении заговорщиков и банд Степняка соотношение сил может оказаться невыгодным для нас. Мы должны разбить их поодиночке.

Замерзший и усталый, я поднялся на крыльцо особняка. Часовые, не узнав меня, загородили дверь. Вглядевшись, один удивленно протянул:

— Никак сам товарищ Братченко! А тут вас похоронили!

«О гибели взвода уже известно! — подумал я. — Кто же мог сообщить?» Я взбежал на второй этаж. Через приоткрытую дверь доносились приглушенные голоса.

В кресле развалился Егор Малинин. Лицо у него было красное, глаза припухли На диване, расстроенный и сердитый, сидел Николаев. А у окна, чуть не плача, стоял Лешка.

— Я среди камней спрятался, все видел! — услышал я последнюю фразу Малинина. — И как красноармейцев в пропасть сталкивали, и как коней наших уводили. Но Братченко среди убитых не было. Думаю, успел он на другую сторону перебраться...

— Что ж он им живой дался? — спросил Николаев.

— То-то и оно... — начал было Егор, но, увидев меня, вскочил, опрокинул кресло и кинулся ко мне с криком:

— Федя! Друг! Жив!

С сияющими глазами подбежал Лешка.

Николаев встал, расправляя желтые усы.

— Выбрался-таки! — шумно радовался Малинин. — Как же ты?

— Да вот так, — нехотя ответил я, с трудом расстегивая полушубок.

— Человек еле стоит! — укоризненно сказал Лешка. — Давайте помогу, Федор Гаврилович.

— Ничего... Ты лучше доложи, где пропадал. Что с ключом?

По напряженному лицу Малинина я понял, что он еще ничего не знает ни о ключе, ни о похождениях Лешки.

— Так вот, Федор Гаврилович, — начал Кольцов. — Они выступят не в воскресенье, а в пятницу двадцать четвертого, в четыре часа утра.

7

Мне вспоминается то, что рассказывал о Лешке его отец, учитель географии.

Детство у паренька было довольно бурным. Начитавшись приключенческой литературы, Лешка решил, что его жизнь будет такой же романтической, богатой событиями, как у капитана Немо или Жака Паганеля. Готовя себя к будущим испытаниям, Лешка принялся вырабатывать твердый характер. Он взял за правило говорить всем только правду, и чем неприятнее она была, тем большее удовлетворение получал Лешка. В четвертом классе он заявил законоучителю:

— Вы меня, батюшка, не вызывайте больше. Я вашего предмета учить не стану.

— Почему? — изумился отец Николай.

— Потому что бога все равно нет, я в этом убедился!

— Интересно, как же ты убедился, дерзкий мальчишка? — закипая, спросил священник.

— А я во двор вышел и сказал: «Бог, если ты есть, разрази меня громом, я в тебя не верю!» И ничего не случилось, — хладнокровно ответил Лешка.

Много неприятностей доставила отцу эта выходка. Пришлось к самому протоиерею ходить, просить за сына. А в восьмом классе, уже юношей, прочитав листовку, которую ему дал ссыльный матрос, Лешка заявил инспектору:

— Как вам не совестно штабных генералов спасителями отечества называть? Солдаты в окопах мокнут, а генералы гнилым обмундированием спекулируют!

Кольцова в тот же день исключили из гимназии, но он не горевал. В жизни назревали большие перемены. Романтик и фантазер, Лешка чувствовал себя в этой обстановке, как рыба в воде.

В Чека Лешка пришел на рубеже между детством и юностью. Здесь его смутная тяга к подвигу наконец нашла выход. Бывший гимназист возмужал и повзрослел, но не утратил некоторой наивности, свойственной его возрасту. Научившись рисковать жизнью, он по-прежнему воспринимал опасность как увлекательную игру. Интересной игрой для него был и визит к слесарю.

...«Антонин Жилинский», — прочел Лешка на вывеске и, поправив перед стеклянной дверью фуражку, вошел. Мастерская была тесная, со спертым воздухом. Кольцов с любопытством рассматривал прилавок, заваленный блестящими инструментами, стол с пожелтевшими газетами, продавленные стулья и самого хозяина, старого поляка с обвислыми, как у моржа, усами, который сидел, зажав между ногами ржавый чайник.

— Здравствуйте! — сказал Лешка. — Вы можете уделить мне пару минут?

Жилинский молча покосился на него.

— Я хочу к вам обратиться, потому что в городе, кроме вас, никто не сделает хороший ключ.

Слесарь отставил чайник и благожелательно посмотрел на гостя.

— Я случайно нашел на улице ключ. Надо отнести хозяину! — продолжал Лешка. — Взгляните, может быть, вы вспомните, кто вам его заказывал?

Жилинский долго рассматривал ключ.

— В прошлом году я поставил новый английский замок пану Лозинскому, столоначальнику городской управы. Ключ от этого замка! — сказал он и отвернулся. На его недовольном лице было написано: «Ходите, только время отнимаете!»

Забыв поблагодарить, Лешка выскочил на улицу. Лозинский? Не отец ли он Лели Лозинской, миловидной, но глупенькой девушки, с которой Лешка года три тому назад танцевал на гимназическом балу? Кольцов припомнил дом Лозинских, стоявший в стороне от других, напротив Соборного сада, двухэтажный, с множеством голубей на карнизах.

Прохаживаясь по Соборному саду, Лешка размышлял, под каким предлогом проникнуть в дом. Ничего не придумав, он твердым шагом пересек улицу Решил действовать, сообразуясь с обстоятельствами. Парадная дверь так плотно прилегала к косяку, что казалась приколоченной. Лешка вставил ключ в скважину и очутился в жарко натопленной прихожей.

Лешка подошел к зеркалу, пригладил взмокшие от волнения волосы и разделся. «Скажу, что дверь была открыта», — мелькнуло у него.

Наверх вела лестница, устланная дорожкой. Поднявшись на второй этаж, Лешка вошел в квадратную, со вкусом обставленную комнату. Блестела мебель в белых накрахмаленных чехлах, на круглом столе валялись журналы и альбомы. «Гостиная», — догадался Лешка.

Не успел он осмотреться, как из другой двери, спрятанной за бархатной портьерой, вышла пухленькая девица с густо напудренным лицом и скучающими голубыми глазами. Она прошлась по комнате, рукой взбила кудрявые, как у пуделя, волосы и стала меланхолично водить указательным пальцем по стеклу окна. Лешка хотел незаметно ретироваться, но девушка обернулась. На ее круглом, кукольном личике быстро сменились страх, любопытство, оживление.

— Боже мой, неужели это вы, Алексис? — воскликнула она. — Какими судьбами? Вы, вероятно, к Сержу?

— Да! — не потерял самообладания Лешка. — Отчасти я к Сержу, но не только к нему. Я и к вам, мадемуазель Леля. Вы стали настоящей красавицей! У вас, наверно, масса поклонников, и вы никогда не вспоминаете неуклюжего гимназиста, пригласившего вас на вальс...

— Вы, наверно, ужасный донжуан? — кокетливо погрозила пальчиком Леля. — Но сядем! — Она опустилась на софу, оправив вздувшееся колоколом платье. — Давайте немного поболтаем. Серж сию минуту придет. Я вас раньше никогда не видела у него. Впрочем, вы, мужчины, любите окружать свои дела таинственностью. Когда у Сержа собирается общество, он запирает дверь и не велит мне подходить. Но, вы знаете, женщины ужасно любопытны! Я однажды подслушала. Ничего интересного. Перебивают друг друга, кричат, и все об одном: «Ах, Россия, ох, Россия!» Подумаешь, вершители судеб! Но я так бестактна! Не сердитесь, Алексис, женщины ничего не смыслят в политике.

— Я вовсе не сержусь, мадемуазель Леля! — заверил Лешка. — Действительно, эта тема очень скучна. Но я не верю, что вы подслушивали. Просто придумали, чтобы меня поддразнить. Впрочем, можно легко проверить. Назовете всех, кто в тот вечер был у Сержа.

— Пожалуйста, — засмеялась Леля. — Вы воображаете, что застали меня врасплох? Во-первых, Костя Полещук, во-вторых...

На лестнице послышался сердитый мужской голос:

— Хотел бы я знать, какой болван оставил дверь открытой?

— «Болван» это я! — вскочил Лешка. — Сейчас мне попадет. Давайте, Леля, спрячемся в вашей комнате. Поговорим. Вы такая интересная собеседница!

— Ах, право не знаю. У меня, кажется, не убрано, — нерешительно ответила Леля. — Но, конечно, если вы просите...

— Я умоляю! — патетически шепнул Лешка и тоскливо подумал: «Да быстрее же!»

Они вышли из гостиной в тот момент, когда кто-то уже открывал дверь.

— Ах, Леля, если бы вы знали, как часто я вспоминал тот вечер и наш вальс. Сколько раз я собирался прийти к вам!

— Почему же не пришли? — простодушно удивилась она, открывая дверь в свою комнату. — Я ведь, кажется, не на Северном полюсе живу?

— Почему? — немного замялся, Лешка. — Да потому, что я недавно вернулся в Крайск. Я побывал в этом... В общем, очень далеко!..

Они стояли в маленькой светелке со сводчатым потолком. Комната была отделана в русском стиле. Блестели позолотой резные карнизы, в окнах желтело цветное стекло. Одна стена скрывалась под огромным, красивым ковром.

— Сейчас я вам кое-что покажу! — Леля подбежала на цыпочках к стене и отогнула край ковра. Лешка увидел дверь, забитую листом фанеры.

— Там комната Сержа, — лукаво сказала она. — Когда громко говорят... Вы понимаете? Теперь верите, что я вас не обманула?

— Теперь верю.

Они сели возле миниатюрного столика, на котором лежало неоконченное вязанье, и полился гладкий и пустой «светский» разговор. В ораторском искусстве Лешка не уступал Леле, и они с легкостью мотыльков перепархивали от одной темы к другой. Болтая, Кольцов прислушивался к тому, что делалось в комнате Сержа, брата Лели. Там двигали мебель, гудели голоса, потом стало тихо и словно ручей зажурчал: кто-то произносил речь. До Лешки долетело: «Нет иного выхода!..», «...Трудный путь!» Однако общий смысл ускользал. Тогда, прервав болтовню, Лешка весело сказал:

— Знаете, Леля, а я сегодня вовсе не пойду к Сержу! Я понял, что на свете действительно есть более интересные темы, чем политика. Смешно, должно быть, со стороны слушать наши умные разговоры.

Не ожидая ответа, он отогнул ковер и жадно приник к двери. Кровь с шумом толкалась в виски.

— Итак, решено, господа! Никому ни слова, иначе план может лопнуть! Надеюсь, все подготовились?

— Что переливать из пустого в порожнее!

— Тогда назначим время.

— Извольте. Предлагаю в пятницу, двадцать четвертогодекабря, в четыре утра. Сбор за мостом. Возражений нет?

— Нет, нет!

— Теперь о другом, господа! — Тут говоривший, по-видимому, отошел от стены, голос его звучал глуше. Но Лешке и так было все ясно: он в штаб-квартире заговорщиков; они назначили час вооруженного выступления. Надо немедленно сообщить Братченко!

Кольцов выпрямился. Подошла Леля.

— Ну как вы находите?

— Безумно интересно! — ответил Лешка.

В коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась. Вырос мужчина с белым, точно напудренным лицом. Лешка мгновенно оценил обстановку. Он схватил девушку в объятия и поцеловал ее. Пораженная, Леля не сопротивлялась. Выпустив ее, Лешка сделал вид, что только сейчас заметил вошедшего и изобразил крайнее замешательство:

— О, пардон, милостивый государь! — пробормотал он, незаметно отступая от ковра.

Леля, вспыхнув, закрыла лицо руками. Мужчина внимательно посмотрел на нее и перевел взгляд на Лешку:

— С кем имею честь? — ледяным тоном осведомился он.

— Кольцов Алексей!

— Сын Алексея Александровича, учителя географии?

— Разве вы незнакомы? — пролепетала Леля. — Но как же! Ведь вы говорили, Алексис...

Лешка не стал дожидаться, пока его разоблачат.

— Мне очень жаль, господа, — сказал он, — но я лишен возможности продолжать приятную беседу. Я вспомнил, что меня ждет неотложное дело.

Он решительно направился к двери, благополучно миновал Сержа, стрелой пролетел через гостиную, где на диване сидело несколько молодых людей, кубарем скатился по лестнице, лихорадочно сорвал с вешалки шинель и выскочил на крыльцо.

8

Лешка налил из графина воду в стакан и выпил залпом.

— Вот, собственно, и все, — закончил он. — Я забежал домой. Старик мой разболелся. Температура под сорок. Испанка. Я, конечно, испугался. За врачом сбегал, потом в аптеку и сюда.

— Это к делу не относится — перебил Малинин. — Товарищи, нельзя терять времени. Не забывайте, что через час наступит двадцать четвертое декабря. А разве мы готовы отразить нападение?

Я никогда не видел его таким решительным.

— Федор Гаврилович, дозвольте, я к Красильникову живым духом слетаю, выпрошу роту, а то и две!

— Хорошо, Малинин! — задумчиво сказал я. — Но тут надо разобраться. У меня вызывает сомнения новый срок. Когда они успели его переменить? Всего несколько часов назад день выступления был прежним.

— Не понимаю, что вы хотите? — грубо перебил Егор. — Будем ждать до воскресенья, а пока нас раздолбают, как младенцев! Ну, переменили и переменили! Догадались, наверно, что мы за ними следим. Так я побегу к Красильникову. Только сперва позвоните.

Побежденный его уверенностью, я снял трубку и попросил штаб полка:

— Товарищ Красильников? Здравствуйте. Говорит Братченко.

— Кто? — недоверчиво переспросил знакомый бас.

— Братченко!

— Здравствуйте, — после длинной паузы ответил начальник штаба. — Значит, вы живы?.. Я, впрочем, так и думал... Очень интересно это у вас получилось... Передаю трубку товарищу Волошину. Он у меня.

— О чем вы говорите? — удивился я, но в трубке уже слышался суховатый голос Петра Андреевича:

— Прибыл? Через десять минут встретимся в ревкоме!

— Да некогда мне! — с досадой закричал я. — Дело в том, что...

— Я тебя не в гости зову! — перебил Волошин. — Жду!

— Черт-те что! — буркнул я и, не попадая в рукава, стал надевать тулуп.

— Ругается начальство? — сочувственно спросил Егор.

...Волошин встретил меня сухо, отрывисто поздоровался и зашагал по кабинету, бросая тяжелые, как камни, слова:

— Расскажи, как отряд загубил, а сам живой остался? Вон что! Ловко! Под мостом, стало быть? Ты, оказывается, акробат!

— Петр Андреевич, что это вы? — обиделся я. — Не верите мне?

— Сомневаюсь! — резко ответил он. — Я хитрить не умею. Пять лет верил, как себе, а сейчас сомневаюсь. Непонятные дела у тебя творятся! Контрреволюционные элементы подвал в Чека ломают, а ты их с поклоном отпускаешь. С матерыми врагами либеральничаешь. Неизвестному ойроту на слово веришь, ведешь людей прямо к засаде, а сам спасаешься чудесным образом... Разбираться в этом я не стану, я не трибунал. Но на посту председателя Чрезвычайной комиссии оставаться не можешь! Сдавай дела Николаеву.

— Этого не сделаю, — ответил я спокойно, но все во мне натянулось и дрожало как струна. Я принялся сворачивать цигарку.

— Не подчиняешься? — удивился Волошин.

— Оправдываться не буду! — в ушах у меня так шумело, что я не слышал собственного голоса. — Но в такой момент...

У меня не хватало дыхания, я поперхнулся и долго не мог справиться с собой. Волошин хмуро смотрел в сторону.

— Нынче на рассвете в четыре часа возле моста назначен сбор заговорщиков. Уже час ночи. Не задерживай меня, Петр Андреевич! — сказал я и встал.

Волошин засопел и долго сверлил меня маленькими пытливыми глазками.

— Ладно! — спокойно сказал он. — То, что ты злой, это хорошо! Я ведь и не ждал, что ты в один день город очистишь. Юридического факультета ты не кончал и следователь такой же самодельный, как я городской голова. Но все же на одной святой злости далеко не уедешь. Врага не только в лоб бьют, но и с тыла. Учись применять военную хитрость. Впрочем, — Волошин встал, — об этом после поговорим. А сейчас действуй. И не обижайся на старика, — совсем уже ласково проговорил он и похлопал меня по плечу. — Ступай!

Думая о предстоящей. операции, я побежал к себе. Возле особняка гарцевали на копях красноармейцы. «Прислал Красильников!» — мелькнуло у меня. Я поднялся на крыльцо и увидел Малинина. Сдвинув папаху набекрень, он самодовольно приказывал командирам взводов:

— Разделитесь на три отряда и подходите к мосту с разных сторон. По улицам поезжайте гуськом, старайтесь, чтобы на вас прохожие глаза не лупили. А еще лучше — прямо отсюда ступайте за город, в Красивую балку, оттуда по бережку подберетесь к переправе.

Николаев не вмешивался в его распоряжения. Лешка в шинели, накинутой на плечи, бегал по залу и заглядывал в черные окна. Чувствовалось, что инициативу взял в руки Малинин. Командиры со всеми вопросами обращались к нему.

Я вошел незамеченный.

Малинин кричал:

— Орлы, пора в путь! Выходи строиться!

Красноармейцы, затягивая ремни с патронными сумками, двинулись к двери. Но тут выступил Николаев и негромко сказал:

— Отставить. Будем ждать товарища Братченко.

— Да, может, он не скоро придет, — недовольно проворчал Егор.

Но Николаев тем же размеренным тоном успокоил:

— Товарищ Братченко придет очень скоро.

Я подошел к Малинину.

— Ты, я вижу, все уже организовал, — приветливо сказал я, отметив про себя и ликующий взгляд Лешки, и довольную улыбку Николаева, и откровенно изумленный взгляд Малинина. «Откуда же черпал информацию товарищ Волошин? — мелькнуло у меня. — У Красильникова? А может, у Егора?»

Взяв Малинина под руку, я вышел с ним на крыльцо. В маленьком дворике теснились всадники, выстраиваясь в два ряда, бряцали штыками, звенели сбруей. Тяжелые железные ворота распахнулись. Лошади захрустели подковами по мерзлому снегу.

Я, Малинин, Николаев и Лешка ехали в первой четверке. Кони наши шли вровень. Миновав улицу, отряд завернул к базарной площади. Она была пустынна в этот поздний час. Тусклый фонарь освещал торговые ряды, запертые лавки, обледеневший булыжник. На площади мы разделились. Взвод во главе с Малининым направился к мосту. Другой взвод, с которым ехали я и Лешка, свернул вправо, чтобы атаковать противника с фронта. Николаев возглавил взвод, который должен был находиться в засаде.

Лешка, нервничая, беспрерывно курил. Я вглядывался во мрак, боясь не заметить занесенный снегом берег. Когда смутные очертания моста выступили на белой поверхности реки, я зажег под шинелью спичку, взглянул на часы. Без четверти четыре. Пора.

Спешившись и оставив лошадей под присмотром двух красноармейцев, бойцы рассыпались цепью, окружая мост. Я шел рядом с Лешкой, сжимая наган, и до боли в глазах всматривался в темноту. Между каменными «быками» на льду мелькнули тени. Из-за разорванной тучи выглянула ущербная луна, я увидел группу всадников, застывших у берега. Когда по реке разлился синевато-белый свет луны, всадники неслышно передвинулись в густую тень, отбрасываемую мостом.

— Кого-то ждут! — шепнул Лешка.

Пригнувшись, мы перебежали ближе. Я вытащил из-за пазухи ракетницу и нажал курок. Мертвенный, зеленый свет озарил реку и высокий берег, заросший голыми кустами. Гулко рассыпались выстрелы. Я подбежал к мосту и встретился с подоспевшими конными красноармейцами.

— Руки вверх, контра! — свирепо закричал Егор, размахивая шашкой. Но всадники, прятавшиеся под мостом, не сопротивлялись.

Сгрудив коней в кучу, они подняли руки. При слабом свете луны я разглядел их. Молодые, безусые, с перепуганными лицами, пленники производили жалкое впечатление. Сойдя с коней, они гуськом выбрались на крутой берег. Тут у моста мы тщательно обыскали их. Ни у одного не оказалось оружия. Только у рослого чернобрового мужчины в заднем кармане я нашел нож в чехле.

— Это и есть Серж! — шепнул радостно возбужденный Лешка.

Я не разделял его радости, все острее чувствуя, что мы в чем-то промахнулись. Как, вот эти семеро безоружных, испуганных юношей и есть те самые заговорщики, с которыми связан Степняк? Я приказал осмотреть окрестности. Но красноармейцы вернулись ни с чем. Но, может быть, эти всадники — передовой пост, выставленный для встречи банды? Тогда где же те, кого они ждали?

Было совсем светло, когда мы вернулись в особняк на Никольской. Задержанных ввели в кабинет. Самым старшим и наиболее хладнокровным из них был Серж. Он пристально взглянул на Лешку, но не подал вида, что узнал его. Вообще, он не казался испуганным. Его круглое женское лицо выражало полное равнодушие.

Иначе вели себя другие арестованные. Одетый в просторный вельветовый балахон молодой человек с испугом следил за нами. Рослый парень в лыжном костюме оглядывался с растерянной улыбкой. Остальные были чем-то похожи друг на друга: сытые физиономии, опрятная одежда и трусливые глаза нашкодивших щенков.

— Главное, не дать им опомниться! — отвел меня в сторону Малинин. — Вы старшего допросите, а мы с Николаевым другими займемся.

Когда молодых людей выводили, Серж громко сказал:

— Вы от нас ничего не добьетесь! Мы не унизимся перед вами! — Эту фразу он явно предназначал для своих друзей.

Приказав Лешке произвести с красноармейцами обыск в доме Лозинских, я приступил к допросу. Серж сидел, положив ногу на ногу, полузакрыв глаза, всем видом давая понять, что отвечать не будет. Все же в позе его была напряженность, нарочитость. Так ведут себя наглые, но слабые. Я решил дать ему почувствовать, что здесь с ним не намерены шутить.

— У вас есть три минуты на размышление! Или вы бросите валять дурака и расскажете все, что вам известно о белогвардейском заговоре, или будете расстреляны!

Я деловито взглянул на часы и направился к двери. Вернувшись через несколько минут, я не узнал Сержа. Высокомерие как рукой сняло. Самодовольное лицо осунулось. Он поспешно сказал:

— Я буду говорить.

— Слушаю.

— Произошла страшная ошибка! — Он прижал руки к груди. — Вы принимаете нас за других... Ни о каком белогвардейском заговоре мы не имеем понятия...

— Зачем же собрались возле моста?

— Я говорю правду! Конечно, то, что мы хотели сделать, тоже заслуживает наказания... с вашей, разумеется, точки зрения... Но в конце концов мы же только намеревались... И потом вы должны принять во внимание, что все мы недавние гимназисты, а господин Полещук, которого мы ждали у моста, даже несовершеннолетний.

— Не тяните!

— Мы, группа друзей, часто размышляли, как дальше жить. Ведь надо делать карьеру, обзаводиться семьями. Но где? Куда идти? На чьей стороне правда? Мы пришли к убеждению, что заблуждаются все. Свирепствуют одни, еще более жестоки другие. В России царит первобытный хаос!

— И что же?

— Мы решили бежать!

— К господину Степняку?

— Я не знаю, кто такой Степняк, — удивился Лозинский. — Мы хотели с помощью ойротов пересечь границу. Там, среди цивилизованных людей... Впрочем, наши взгляды не могут вызвать у вас сочувствия. Но уверяю, мы безвредны. Никто из нас даже не умеет обращаться с оружием...

«Играет роль?» — подумал я и достал из письменного стола ключ.

— Знаком вам этот предмет?

— Мой ключ... — протянул руку Серж. — Как он к вам попал? Я потерял третьего дня...

Исподтишка наблюдая за выражением его лица, я не увидел ни тени испуга или замешательства. Серж был удивлен, и только...

Нет, Лозинский не стрелял в кассира Новикова! Этот злополучный ключ оказался ложной уликой, которая увела нас совсем в другую сторону... Горько было признаваться в этом, но приходилось.

В кабинет вошли Николаев и Малинин. Выяснилось, что остальные арестованные слово в слово повторили то, что я узнал от Сержа. Оставалась надежда на Кольцова. Может быть, обыск что-нибудь даст? И вот внизу забряцали штыки. Я бросился навстречу Лешке. Он был взволнован.

— В доме Лозинского мы ничего не нашли. Но на обратном пути задержали одного типа. У него есть бумаги любопытного содержания...

9

Красноармеец ввел человека в поддевке, белых бурках и высокой меховой шапке. Этот купеческий наряд был для него непривычен. Поддевка не могла скрыть военную выправку, а шапка сидела на голове так ровно, словно на ней сияла кокарда. Задержанному можно было дать лет сорок. В неторопливых движениях угадывалась недюжинная сила.

Лешка положил на стол сложенную гармошкой папиросную бумагу, на которой виднелся отпечатанный на машинке текст.

— В шапке за подкладкой нашли. Мы его на Соборной площади приметили. Увидел нас и — в проходной двор! Ну, да мне дворы эти с детства известны. Подозрительным показалось, почему испугался. Квартал оцепили. Поймали!..

— «Подпоручику Анисиму Акинфовичу Степняку от его высокопревосходительства генерал-майора Соболевского, — прочел я вслух. — Любезный Анисим Акинфович! Поистине великое дело затеял ты! Прослышав о несомненных твоих дарованиях, намерен предложить действовать совместно. Временная неудача, постигшая меня, не принудила оставить борьбу. В настоящее время я сколотил новый отряд из необученной молодежи благородного происхождения и приверженцев православной веры из разных слоев населения. Подполковнику Драчеву, который будет иметь честь вручить тебе послание, поручено доставить твой ответ».

— Не добили, значит! — сказал Николаев и стал сворачивать цигарку.

— Выходит, что так, — согласился Малинин.

— Ну-с, господин Драчев, — обратился я к подполковнику, — маскарад, думаю, можно прекратить?

Он молча поднял бесцветные, водянистые глаза.

— Какой план хочет предложить Степняку генерал? Где расположился отряд? Сколько штыков? Пулеметов?

— Отвечай, шкура! — выкатив глаза, закричал Малинин. — Я заставлю тебя говорить!

Подполковник процедил:

— Чем ты грозишь, хам? Расстреляешь? Я готов!

— Легкую смерть выпрашиваешь? — рассвирепел Малинин. — Да прежде, чем расстрелять, я из тебя...

— Хочу предупредить вас, Драчев, — я дал знак Егору помолчать. — Вы неверно информированы. Не всех бывших офицеров мы расстреливаем. Вы имеете возможность распорядиться своей жизнью иначе.

— Вот как? Весьма благодарен, — поклонился подполковник. — Сколько же вы платите русскому офицеру за предательство? И какими деньгами рассчитываетесь? Немецкими марками? Мы будем вас вешать! — вдруг побагровев, закричал Драчев. — Вешать! Вешать!

— У вас слабые нервы, — усмехнулся я. — Товарищ Кольцов, проводите гражданина Драчева в тюрьму. Мы продолжим наш разговор завтра, когда подполковник успокоится.

— Зачем в тюрьму? — вполголоса сказал Егор. — В подвал его! Авось не замерзнет...

— Нет! — ответил я. — Это не Серж Лозинский и не Лессинг! Для господина офицера необходимо помещение посолиднее.

Малинин недовольно пожал плечами. Лешка увел подполковника. На улице зафыркал автомобильный мотор. Подышав на замерзшее стекло, Николаев сказал:

— Машина товарища Волошина.

Я зачем-то стал приводить в порядок бумаги. Малинин сел на диван и скромно сложил руки на коленях. Раздались быстрые шаги, вошел Петр Андреевич.

— Кого задержали ночью? — спросил он, протягивая мне руку.

— Не тех, кто был нужен, — твердо ответил я. — Гимназистов. В Китай собрались. Словом, чепуха! К заговору и Степняку не имеют отношения.

Волошин хотел что-то сказать, но промолчал, только стиснул зубы.

— Так получилось, Петр Андреевич... След ложным оказался, — продолжал я и почувствовал, что краснею. — Но тут другое... Задержали переодетого офицера с письмом от Соболевского к подпоручику Степняку. Можно воспользоваться.

Пробежав письмо, Волошин хмуро спросил:

— Что же вы намерены делать?

— Выполнить ваш совет!

— Мой совет?

— Прибегнуть к военной хитрости, — усмехнулся я. — Под видом Драчева проникнуть в лагерь Степняка и установить, с кем Степняк здесь поддерживает связь.

— Что ж, попробуй, — взглянул на меня исподлобья Волошин. — Положение тревожное, товарищи. Сейчас решается вопрос, быть или не быть Советской власти в Крайске. Надо предупредить нападение, изолировать бандитов друг от друга и разбить, прежде чем они выступят. В нашем распоряжении остался один день! — Петр Андреевич встал и, заметно сутулясь, прошелся по комнате.

— Кого же решили послать к Степняку?

Вопрос застал меня врасплох.

— Дело очень ответственное! — продолжал Волошин.

— Должен пойти я! — заявил Малинин. — Вы, Федор Гаврилович, должны здесь быть. Товарищ Николаев человек заводской, в царской армии не служил, не сумеет золотопогонника сыграть. А я у штабс-капитана два года в денщиках ходил. Всю ихнюю гнилую натуру насквозь изучил!

— В предложении Малинина есть резон, — заметил Волошин.

— Такое дело никому не могу доверить, — покачал я головой. — Может быть, Егор и справился бы не хуже меня, но есть и другое соображение.

— Какое же? — спросил разъяренный Малинин. — Если, конечно, не секрет.

— Нет, не секрет, — -ответил я. — В стане Степняка у меня есть знакомый, с помощью которого я надеюсь получить нужные сведения.

— Неправильно! — упрямо возразил Егор. — При чем тут знакомый? И я мог бы к тому человеку обратиться. Просто Федор Гаврилович привык действовать сам. С товарищами, коммунистами, он не советуется. О его планах мы с Николаевым не знаем. Разве можно так работать? Оттого и неудачи.

— Серьезное обвинение, — заметил Петр Андреевич.

— Ерунда! — сердито ответил Николаев. — Шибко ты, Малинин, самолюбивый. Норовишь вперед вылезти, а для чего, не пойму.

— Если вы считаете, что я не прав, то не настаиваю, — быстро согласился Егор.

— Недружно живете, — внимательно посмотрел на него Волошин.

...Полдень я встретил на пустынной дороге далеко от Крайска. Одет я был приблизительно так, как подполковник Драчев, — в поддевку и унты. В шапке за подкладкой лежало письмо. Я приклеил маленькие черные усики, совершенно изменившие мою наружность. Прямо из Чека я зашел к Лессингу, чтобы проверить, вернулась ли Соня. Как я и ожидал, дома ее не оказалось. Лессинг, не узнавший меня, вежливо сказал:

— Дочь гостит у родственников, когда вернется — неизвестно. Что передать?

— Низкий поклон от друга детства Васи! — ответил я и пошел своей дорогой.

Вечером я добрался до Белой горы, но не нашел лагеря на прежнем месте. Свежий, глубокий снег покрывал степь. «Как же я разыщу Степняка?» — впервые пришла мысль. Присев на обочину дороги, я развел из ивняка костер, набрал в котелок снега и вскипятил чай. Попивая горячую, отдающую землей воду, я услышал скрип колес и выбежал на дорогу. Ко мне приближалась неуклюжая повозка, на которой горой был навален нехитрый крестьянский скарб. Свесив ноги в лаптях, на повозке сидел еще не старый мужик с сосульками на бороде и помахивал кнутом.

Увидев меня, он вырвал из-за пазухи обрез и испуганно крикнул:

— Прочь, не то застрелю! Меня не больно ограбишь!

— Ты зачем же это, дядька, вооружился? — насмешливо спросил я. — Откуда?

— Из Сосновки! — ответил он, натянув вожжи и опустив обрез. — А ты кто?

— Да не бойсь, я тебя не трону. Куда едешь?

— В Крайск. Ты, случаем, не оттуда? Как там? Красные?

— Тебе-то какие нужны?

— Любые подходят, лишь бы не трогали! В Сосновку вчерась налетели не поймешь какие. «Мы, говорят, защитники народа!» И как начали те защитники грабить, только перья полетели! Нагрузил я подводу барахлишком, да быстрей из дома. Атаман ихний разъезжает на вороном коне. А войско у его, как из Ноева ковчега: и казаки, и кацапы, и ойроты. Все гутарят по-разному, а грабят одинаково.

Мужик, сплюнув в сердцах, дернул вожжи. Накрытая снегом, как попоной, лошаденка медленно поплелась. Я долго смотрел ему вслед.

Итак, банда Степняка в Сосновке! Тридцать верст по проселку.

10

Рассветало, когда я вошел в деревню. В стеклянном воздухе висели белые дымки. Возле хат, привязанные к плетням, топтались кони. Возле пятистенного с железной крышей дома я увидел часового и сообразил, что здесь находятся штаб. Часовой — огромного роста, в мохнатой папахе — шагнул навстречу:

— Чего надоть?

— Я хочу видеть господина Степняка, — сухо ответил я.

— Какой он те господин? — проворчал казак. — Он, стал быть, верховный командующий армией. Нельзя его видеть!

— Почему?

— Ты меня ще спытай! — грозно сказал часовой, наклонив штык. — Я те сей минут отвечу!

Пожав плечами, я хотел отойти. В это время рядом раздался приятный тенор:

— Господина командующего изволите спрашивать?

Ко мне приближался странный человек, на которого нельзя было смотреть без удивления. Голова его, повязанная голубым шарфом, казалась необыкновенно большой в сравнении с крохотным, щуплым телом. На ногах красовались белые сапоги с желтыми отворотами, как будто взятые напрокат из театральной костюмерной. Сухонькое сморщенное лицо подергивалось, ежесекундно меняя выражение. На поясе висели огромная деревянная кобура и три гранаты.

— Да, мне нужен Анисим Акинфович Степняк, — сдержанно ответил я. — Но с кем имею честь?

— Начальник политического отдела Осип Чернов, — выпятив грудь, важно произнес мужчина. — Ваше имя?

— Оно названо в письме, которое я должен передать в собственные руки господина командующего, — приятно улыбнулся я и подумал: «Это что еще за шут гороховый?»

Чернов пожевал губами:

— Прошу!

В избе было жарко натоплено. В большой комнате, вся обстановка которой состояла из стола и двух скамеек, я увидел невысокого мужчину, одетого в серый военного покроя костюм. Он был чисто выбрит, причесан на косой — пробор, надушен одеколоном и вообще имел весьма цивилизованный вид. Это. видимо, и был атаман Степняк. Увидев меня, он поднял бровь и картинно отставил тонкую ногу в лакированном сапоге. Чернов что-то шепнул ему.

— Гм! — покосился на меня Степняк. — Давайте письмо!

Я сел на табурет, не торопясь снял шапку и попросил нож. Распоров подкладку, я вынул свернутый листок папиросной бумаги. Командующий жадно прочитал письмо, порвал его и, не меняя мрачного и подозрительного выражения лица, обратился ко мне:

— Рад видеть вас! Что касается ответа, то его вы получите, как только я проконсультируюсь с членами автономного ойротского правительства.

— Что, что? — чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя сдержался. «О каком «правительстве» идет речь?..»

Словно подслушав мои мысли, Степняк сказал:

— Вижу недоумение на вашем лице, подполковник! Но потерпите, все станет ясно! Осип! — покосился он на Чернова. — Сведи подполковника позавтракать и пошли кого-нибудь за министрами.

Он так легко произнес это слово «министры» и так неправдоподобно, дико прозвучало оно в закопченной избе, что я на секунду усомнился, уж не шутит ли он с похмелья. Но он не шутил.

Хлебая вкусные, наваристые щи в опрятной светелке, куда привел меня Чернов, я разговорился с денщиком, который мне прислуживал. Оказывается, усилиями Степняка было создано так называемое «правительство» Алтая; в него вошли влиятельные алтайские князьки-зайсаны, богатые скотопромышленники и несколько политических авантюристов, называющих себя «депутатами» от местной национальной партии.

За мной пришел Осип Чернов.

— Вам разрешено присутствовать на заседании кабинета, — провозгласил он торжественно, почему-то ухмыляясь уголками губ.

В комнате было накурено. Я огляделся. На лавках сидело человек двадцать. У окна разместились алтайцы в национальных костюмах — расшитых шелком и стеклярусом длинных ватных халатах с красными широкими поясами и бархатных шапках. В одном из них я узнал Темира, мнимого пастуха, который, как выяснилось позже, оказался не кем иным, как самим зайсаном Алпамысовым! Сердце у меня упало, но я взял себя в руки, подумав: «Не узнал все-таки меня господин Алпамысов...» Рядом с зайсаном ерзали на скамье какие-то бледные, истощенные господа в потертых сюртуках и желтых манишках, похожие на провинциальных присяжных поверенных. Кресло председателя занимал Степняк.

Я присел у двери и, сгорая от любопытства, приготовился слушать. Но ничего интересного не произошло. Заседание «кабинета» окончилось быстро. Как я помял, оно было созвано явно для формы, чтобы соблюсти какое-то подобие «демократии». Господа «министры» откровенно зевали, не слушая Степняка, и голосовали автоматически, не вдумываясь в существо дел. Только один из отставных адвокатов, услышав, что Степняк намеревается вступить в контакт с генералом Соболевским, встал и нервно поправил пенсне:

— Я полагал, что мы, как правительство конституционное, должны по возможности избегать общения с такими явными противниками демократии, как господин Соболевский. Я полагал, что... м-м... Я кончил, господа! — Он поспешно сел, испуганно посмотрев на неожиданно побагровевшего командующего.

— Больше вопросов нет? — спросил Степняк.

Министры жужжали, как мухи, разговаривая о посторонних делах.

— Заседание объявляю закрытым.

Изба опустела.

— Открой окно! — бросил Степняк Осипу Чернову. — Сколько раз просил проветривать после депутатов! Господин подполковник, — обратился он ко мне, — письмо будет готово к утру. Прошу пожаловать ко мне на ужин. А пока извините, дела призывают! — Он щелкнул каблуками и вышел.

На крыльце я увидел адвоката, который назвал Соболевского «противником демократии». Приподняв облезлую кожаную шапку, он заглянул мне в лицо:

— Поверьте, я ничего не имею против лично его высокопревосходительства, — начал он. — Но согласитесь, ведь мы должны быть верны своей политической платформе. Если мы правительство республиканское, как же мы можем солидаризоваться с монархистами?

«Депутат» брызгал слюной, открыто вызывая меня на спор. Но я только спросил:

— Какова же платформа вашей национальной партии, господин министр?

— Изгнание из пределов Алтая большевиков! — быстро ответил адвокат. — Образование независимой и суверенной республики во главе с парламентом. Полное и категорическое отделение от России! Внешнеполитическая ориентация на Запад, который, несомненно, окажет нам моральную и материальную поддержку.

— Здорово! — зло сказал я. — Ну, а землю кому? Помещикам, что ли?

— Какую землю? — изумился адвокат. — Вот эту? — Он широко обвел рукой вокруг и засмеялся. — Бесплодные, дикие степи вы, сударь, называете землей? Полноте, тут вам не Россия... На этой земле, кроме степного ковыля, никогда ничего не росло и расти не будет! Если же ваш вопрос следует понимать в смысле нашего отношения к туземцам, то... — Он протер пенсне. — Ойроты — некультурный, отсталый народ! Стоит ли с ними считаться? Кочевники. Такими они останутся и через триста лет.

— Блестящая программа! — восхитился я, испытывая большое желание взять этого «депутата» за шиворот и поддать ему хорошего пинка.

Нет, господа «защитники»! Не суждено осуществиться вашим хитроумным планам. Только вместе с русским народом алтайцы построят новую жизнь. Так думаем мы, большевики.

Конечно, я не сказал этого вслух... Вежливо простившись с разговорчивым «депутатом», я зашагал по улице в центре села. Мимо сновали пьяные казаки в распахнутых шинелях, хмурые мужики. Никто не обращал на меня внимания. Вдруг я остановился как вкопанный. Навстречу шла Соня. С самого утра я думал с том, как мне держаться с нею, но сейчас от неожиданности потерял дар речи. Она была в белом тулупчике, стянутом широким кожаным ремнем, и в новеньких белых бурках. Ее нежное лицо раскраснелось на морозе. Длинные ресницы и прядка, выбившаяся из-под шапки, покрылись инеем. Едва не налетев на меня, она пробормотала: «Извините!» — и, не узнав, прошла мимо. Но через несколько шагов обернулась. Во взгляде ее было недоверие и мучительное желание что-то вспомнить.

— Федор?! — Она приблизилась ко мне.

— Здравствуй, Соня! — тихо сказал я. — Пойдем отсюда, на нас могут обратить внимание!

Она гневно сверкнула глазами, но промолчала. Мы пересекли двор, где сушилось жесткое, как фанера, белье. В сенях пахло кислой капустой и куриным пометом. Плотно прикрыв дверь маленькой комнатки с подслеповатым окном. Соня сорвала шапку, кое-как сколола шпильками рассыпавшиеся волосы и сухо спросила:

— Зачем вы пришли?

— Чтобы увидеть вас, Соня! — эти слова вырвались у меня прежде, чем я успел обдумать ответ.

— Меня? — вспыхнула она до самых ушей.

— Я думал о вас все эти дни! — сказал я, убеждая себя, что говорю это только во имя той самой военной хитрости, о которой твердил Волошин. — Мне горько, что так велико расстояние между нами, что вы, с вашей чистой душой, так страшно заблуждаетесь! С кем вы, Соня?! С людьми, которые веками жили за счет народа. Неужели вам непонятно, Соня, на чьей стороне правда? Еще не поздно, вы можете загладить вину перед народом.

— Замолчите! — сдавленно крикнула она. — Зачем вам это нужно? Что вы хотите от меня?

— Хочу, чтобы вы... чтобы ты была вместе с нами... Со мной!

В эту минуту я верил, что мое желание сбудется.

Соня смотрела на меня с мольбой, словно прося разрешить ее сомнения. Я чувствовал, что она настроена далеко не так непримиримо, как в прошлый раз, и готова слушать меня.

Как часто потом вспоминал я эту маленькую комнатку! Мы сидели рядом и говорили, говорили... Я рассказал о своем детстве, о гибели отца, о тюрьме. Выслушал простую историю о шаловливой девочке из богатой семьи, рано появившемся желании прожить жизнь не зря, о том, как трудно ей разобраться в происходящих вокруг событиях.

А когда стемнело, мы уже сидели, тесно прижавшись друг к другу.

— Я не верю... — тихо говорила Соня, щекоча мне лицо теплым дыханием. — Не верю, что нашла тебя... Как это случилось? Наверно, сама судьба предназначала нас друг для друга. Страшно подумать, что мы расстанемся!

— Поедешь со мной?

— Да, да!

— Я хочу, чтобы ты поверила в мою правду, стала моим верным товарищем, чтобы ты...

В сенях послышались тяжелые шаги. Раздался стук.

— Сонечка, ты спишь?

— Это Костя Мешков, прапорщик, — шепнула она.

А прапорщик уже открыл дверь. Увидев меня, он оторопел.

— Рад познакомиться. Мешков!

— Очень приятно. Подполковник Драчев.

— Ах, это вы и есть посланец генерала Соболевского? — мрачно произнес прапорщик. — Ступайте к командующему. Вас ждут.

— Благодарю.

Хлопнула дверь. Соня смотрела на меня с изумлением.

— Подполковник? Посланец генерала? — Она встала. — Значит, вы просто шпион? И все, что говорили мне, — ложь?!

— Нет, Соня! — я ласково обнял ее. — Я люблю тебя. Но если бы здесь не было тебя, под именем Драчева приехал бы другой человек. Нам нужны адреса и фамилии заговорщиков в Крайске. И ты должна нам помочь. А потом мы вместе уедем.

Она молчала. Я надел поддевку и вышел.

На улице было морозно. Вокруг луны расплывался радужный круг. Окна штаба сияли огнями. Еще из сеней я услышал звуки гармошки, звон бутылок и пьяные голоса. Пир был в разгаре. Степняк, в накинутом на плечи кителе, из-под которого виднелась белая сорочка, наливал вино. Увидев меня, он выкатил белесые глаза:

— Где вы пропадали, подполковник? Штрафную!

Я выпил рюмку противного, вонючего самогона и огляделся. За столом не увидел ни одного «депутата». Здесь сидели мужчины с крепкими бритыми затылками и обветренными лицами; в них сразу можно было угадать кадровых военных. Я придвинул скамью к Степняку и осторожно начал:

— Мне пора уезжать, Анисим Акинфович! Не посоветуете, у кого можно остановиться в Крайске? Там есть у вас надежные люди?

«Командующий» хотел ответить, но в этот момент к нему подошел Осип Чернов и что-то тихо зашептал.

— Подполковник Драчев!.. — донеслось до меня.

Почувствовав неладное, я встал и хотел выйти. Но часовые, повинуясь знаку Степняка, скрестили штыки.

— В чем дело? — притворился я удивленным.

— Прошу вас подойти, господин подполковник! — сказал Степняк. Лицо его вдруг побагровело. Он оглушительно стукнул кулаком по столу и закричал: — Большевик! Шпион!

Все вскочили. По полу покатился стул. Зазвенела рюмка. Степняк бешено вытаскивал из кармана тяжелый маузер, который, на мое счастье, зацепился рукояткой за одежду. Чернов продолжал шепотом убеждать в чем-то своего начальника.

— К дьяволу! — заорал Степняк, но пистолет оставил в покое.

Тем временем ко мне подошел Алпамысов, одетый на этот раз в форму пехотного капитана. Он насмешливо оглядел меня и, протянув руку, оторвал мои усы.

— Большой зверь прибежал! — удовлетворенно сказал он — Сам товарищ председатель Федя!

— Братченко? — Степняк отстранил Осипа Чернова. — Ладно! Утром поговорим. Уведите.

Меня схватили под руки два казака. У крыльца я заметил Соню. Лицо ее было бело как снег. Передо мной словно молния блеснула. Неужели это она предала? Я в упор посмотрел на нее. Соня не отвела потемневших глаз. Если не она, то кто, кто же еще мог? Ни один человек здесь не знал меня... И вспомнилась вдруг циничная усмешка Малинина: «Да она, Сонька эта, всем офицерам известная!»

Я не заметил, как очутился в сарае, брошенный грубым пинком на обледеневшую солому.

В бессильной ярости я метался по сараю. Ах, Федор, Федор!.. Кому доверился? Перед кем вздумал душу раскрыть?

Я сел и попытался трезво обдумать свое положение. Оно было безнадежным. Я обшарил стены сарая, надеясь найти хотя бы крохотную щель. Напрасно! Сарай был новый, из толстых досок. А снаружи охранял меня часовой.

О побеге нечего и думать. Невесело стало на душе. В голову полезли всякие недобрые мысли.

Представилось, как Егор Малинин докладывает Волошину о моей гибели, и тот, нахмурясь, с досадой говорит: «Сам виноват, доверился белогвардейской дамочке, вот и поплатился жизнью...»

Мои размышления были прерваны звуками песни, которую неожиданно затянул часовой.

Ай да парень, парень бравый,
Приходи домой со славой...
Слабый, тоненький голос неуверенно выводил мелодию. Отыскав в стене щель, я увидел на фоне сумеречного звездного неба скорчившуюся от холода фигуру солдата. В мохнатой шапке, низко нахлобученной на лоб, в длинном дырявом полушубке охранявший меня солдат не выглядел «парнем бравым», он скорее был похож на одинокого путника, заблудившегося в степи и больше всего мечтающего о теплой печке. «Кажется, новобранец», — отметил я про себя.

Внезапно песенка оборвалась. Солдат вскочил, выпрямился, подхватил выскользнувшую было из рук винтовку. Раздались чьи-то тяжелые шаги.

— Ты где находишься, подлец? — донесся до меня хриплый голос. — На посту али у тещи в гостях? Как винтовку держишь? Подтяни ремень! Шкуру с тебя спустить мало, щенок...

Снег снова заскрипел, стало тихо.

— Выходит, и за человека тебя господа офицеры не считают, — минуту спустя подал я голос и удивился собственному порыву. До этого я не собирался вступать в разговор с часовым. Но теперь, увидев его злое лицо, я почувствовал, что этот человек может помочь мне.

— Неужто тебе охота солдатскую лямку тянуть? — продолжал я, сдерживая дрожь в голосе. — Весна скоро. Пахать нужно, а в хозяйстве, наверно, кроме тебя, мужиков нет.

— Да, земля... Она, матушка, не станет ждать, пока господа отвоюются.

— Зачем же тебе за господ воевать? — спросил я. — Большевики давно с войной покончили, землю мужикам роздали, а ты против большевиков, то есть против своих идешь. Не похвалят тебя дома-то...

— Покончили... — озадаченно пробормотал солдат. — А ты не брешешь, что эти... большаки землю дают? Это как же, к примеру? Неужто даром?

— Пойдем со мной в Крайск, — предложил я. — Там на месте сам во всем убедишься.

Парень невесело хмыкнул:

— Ишь, что придумал... А поймают — к стенке рядом с тобой поставят.

— Чудак! Ты сам их к стенке можешь поставить, — сказал я и, прижав лицо к щели, начал шептать новобранцу слова, которых сейчас не могу вспомнить. Но знаю, что никогда еще я не говорил так проникновенно и убежденно, как в ту страшную ночь.

Легко себе представить, что я пережил, услышав ответ часового:

— Ладно! Самому мне с тобой нельзя... Семья у меня здесь, в деревне. Убьют их всех без разговору... Но тебя, так и быть, отпущу... Авось зачтется мне на том свете за спасение доброй души...

— Почему на том? На этом свете зачтется, братишка! — задыхаясь, прошептал я.

Часовой приблизил лицо к щели:

— Ты просись у разводящего на двор выйти. Я его сейчас кликну.

Заскрипел снег. Через несколько минут часовой вернулся в сопровождении рослого казака.

— Чего надо? — хмуро спросил он и, услышав мою просьбу, лениво бросил новобранцу: — Пущай идет. Да гляди за ним, понял?

— Так точно.

Когда разводящий скрылся, часовой отпер замок и проводил меня в угол двора. Мы остановились под высоким забором.

— Ну, милок, не зевай! — стуча зубами от страха, пробормотал паренек. — Сразу за этим забором овраг. Ты сперва по нему беги, а у березового колка влево свернешь. На, держи! — Он вынул из кармана наган и подал мне. — У офицера убитого подобрал... Вишь, пригодился... Беги! Я для порядку стрелять буду, а казакам скажу, что ты к выселкам подался... Пусть ищут!

...Перемахнув через забор, я кубарем скатился на дно оврага и побежал по твердому, утрамбованному ветрами снегу.

В полдень я был далеко от села и решил выйти на дорогу.

Вдали показалась черная точка. Она быстро росла. Раздалось щелканье копыт по мерзлому насту. Ко мне приближался всадник. Он сидел в седле необычно, как-то боком. В неясном свете утра я разглядел меховую шапку, полушубок, белые бурки... Я присмотрелся и узнал в неуклюжем всаднике... Соню. «Ага, покончив со мной, ты спешишь в город, чтобы предупредить своих друзей об опасности! Нет, барышня! Судьба справедливая, она беспощадна к предателям».

— Стоп! — крикнул я, когда расстояние между нами сократилось до сотни метров. Услышав окрик, Соня даже не обернулась. Пригнувшись к холке коня, она пустила его карьером. Я прицелился в черного, с тонкими ногами скакуна и выстрелил. В тот же миг всадница запрокинулась назад, словно на ее шее захлестнулась петля, и упала на дорогу. А испуганный, но невредимый конь скрылся за поворотом. Я подбежал к Соне.

Она лежала навзничь, полуоткрыв запекшиеся губы. Изо рта выползала тоненькая струйка крови. Я нагнулся, приподнял ее за плечи. Дрогнув, Соня открыла глаза. Недоумение, радость медленно разлились по лицу. Пошевелились губы:

— Федя!.. Жив... А вот я умираю...

— Ты предала меня!

— Я? — Глаза ее расширились от ужаса. — Нет!.. Что ты?!.. Нет!

У нее не было сил говорить.

— Возьми там... в полушубке... письмо! — прошептала она. Голова ее отяжелела, глаза закрылись. Лицо окаменело и осунулось. Трясущимися руками я распахнул ее полушубок, нащупал в кармане плотный конверт, разорвал... Не веря глазам, перечитывал мелко, второпях исписанный листок. Здесь были адреса и фамилии заговорщиков и другие ценные для нас сведения. Внизу я увидел приписку:

«Федору Братченко грозит расстрел. Передаю то, что не успел он, и умоляю: спасите его! Сделайте все, что можно!»

Потрясенный, я опустился на снег.

11

Взяв Соню на руки, я понес ее в сторону от дороги. Долго шел я так. Руки онемели. Лицо девушки стало строгим и совсем незнакомым. Я остановился, прижался губами к ее ледяному лбу....

Потом опустил ее на землю и засыпал снегом.

Сколько времени просидел я у одинокого холмика, не помню. И вдруг в голову мне пришла мысль, от которой кровь прихлынула к лицу: «Да ведь завтра двадцать шестое декабря, воскресенье! Как я мог забыть об этом!»

Задыхаясь, я бежал по пустынной дороге. «Только бы не опоздать! Кому будет нужно то, что я узнал!»

Усилием воли я заставлял себя думать о предстоящей операции, но мысли возвращались к Соне и к обстоятельствам ее нелепой гибели... Скрипя зубами, я шептал: «Кто же предал меня?» Кто?! О том, что я отправляюсь к Степняку, знали четверо: Волошин, Малинин, Кольцов и Николаев. Подозревать Волошина я не мог. Значит, оставались трое. Но за Лешку я был готов поручиться, как за себя. Николаев или Малинин? Кто из них? Егора я недолюбливал давно, Николаева знал мало. Я вспомнил, как он все время старался меня поддержать... Уж не для того ли, чтобы втереться ко мне в доверие?

В город я вошел в сумерки. Лицо мое пылало, а вид, наверно, был дикий, потому что прохожие останавливались и провожали меня недоуменными взглядами.

«Раз среди нас предатель, то пусть никто из моих помощников не знает о моем возвращении!» — решил я и направился к Волошину.

Петр Андреевич торопливо закончил разговор с посетителем и встал:

— Рассказывай!

Слушая меня, он беспокойно крутил карандаш.

— Вот как? Значит, враг к нам пробрался. Кто он? — Глаза его стали колючими и злыми. — Впрочем, ты прав, сейчас уже некогда выяснять. Заговорщики могут выступить с минуты на минуту. План наших действий необходимо держать в строгом секрете.

Он вызвал по телефону штаб полка.

— Красильников? Попросите командира. ТоварищРоманюк? Немедленно приведите полк в боевую готовность. Объявите командирам: мы выступаем из города. Пусть подготовятся к переходу. Два взвода срочно пришлите к ревкому.

Бросив трубку, Волошин позвал из приемной секретаря, шустрого парнишку.

— Живым духом на механический завод! И в депо! Всех коммунистов с оружием — сюда! Возьми мою машину!

Когда мы остались одни, Петр Андреевич сказал:

— Давай список. Сними со стены план города. Обдумаем, как действовать. — Мы наклонились над столом.

В Сонином письме были названы фамилии и адреса шестнадцати организаторов заговора, его верхушки. Эти люди командовали «пятерками», члены которых не знали друг друга, каждый был непосредственно связан только со своим руководителем. Ликвидировав верхушку, мы оставим организацию без головы. Остальные участники заговора не знали ни часа, ни места выступления. Среди руководителей заговора оказались такие знакомые и мне и Волошину лица, как директор почты, бывший редактор меньшевистской газетки «Голос народа» Абрамов, депутат Совета левый эсер Рашидов.

За окном послышалось бряцание винтовок, заскрипел снег под копытами коней. В кабинет вошел Романюк. Волошин коротко объяснил ему, для чего понадобились два взвода.

Явились железнодорожники в черных шинелях, с закопченными лицами. Секретарь деповской партийной ячейки, старый машинист с большими мозолистыми руками, нахмурившись, выслушал Волошина и вывел отряд на улицу. Вскоре прибыли и рабочие-металлисты.

Не доверяя телефону, Романюк послал в полк ординарца с запиской к комиссару. Командир полка приказывал устроить засады на окраинах города, используя пулеметы и артиллерию.

Было темно, когда мы вышли из ревкома. Группа, в которой были я и Волошин, состояла из двадцати железнодорожников, вооруженных пистолетами и гранатами, и отделения красноармейцев. Мороз крепчал. Снег звенел под ногами. От дыхания над нами клубился пар.

...Никто из шестнадцати не ушел. Мы заставали их врасплох, уже одетых, готовых к выступлению. Серьезного сопротивления никто не оказал: заговорщики не ожидали разгрома в самый последний момент. Лишь в доме директора произошел неприятный инцидент.

Мы вошли в тесный дворик, окружили здание. Я поднялся на крыльцо и постучал.

— Кто там? — раздался испуганный голос.

— Откройте! — Мы нажали на дверь, но она оказалась крепкой. Тогда красноармейцы бросились к окнам. В горячке я забыл оставить часового снаружи. Все вошли в дом. Директор почты, маленький, лысый, прижался к стене и беззвучно, как рыба, открывал и закрывал рот. В печке пылала бумага. Я распахнул раскаленную дверцу, но на решетке оставалась лишь кучка золы.

— Оружие есть?

— Есть, — покорно ответил хозяин и указал под ноги, где две доски были светлее остальных. Подняв спичку, Волошин заглянул в подвал. Блеснули ружья, пулемет... Случайно обратив внимание на арестованного, я был удивлен. Тот улыбался, явно чем-то довольный. Чем?

— Стой! Куда? Эх!.. — закричал вдруг железнодорожник, стоявший возле окна, и выстрелил два раза во мрак. Я выскочил во двор. К забору метнулась человеческая фигура. Не успел я вытащить наган, как она исчезла.

Директор почты встретил меня торжествующей улыбкой.

— Радуетесь? — вырвалось у меня. — Напрасно. Поймаем!

— Желаю успеха, — ответил хозяин. — Должен при этом заметить, что он был для вас нужнее, чем я.

— Вот как? Кто же он, ваш гость?

Но арестованный загадочно усмехался. О значении его фразы я узнал гораздо позже...

После руководителей очередь дошла и до остальных участников заговора. Ошеломленные полным провалом организации, командиры «пятерок» вели себя на допросах трусливо и старались свалить вину на других. Довольно быстро нам удалось установить адреса и фамилии интересовавших нас лиц.

Уже утром мы с Волошиным приехали в Чека. Я коротко посвятил Николаева. Малинина и Лешку в курс дела и приказал, возглавив отряды рабочих, завершить операцию. На свободе еще оставалось около ста участников заговора.

Помощники мои, казалось, нисколько не удивились тому, что я так поздно сообщил им о случившемся. Николаев молча выслушал приказ и вышел. Лешка взял под козырек и горячо ответил:

— Есть! — На пороге обернулся, словно боясь, что я плохо его понял, и добавил: — Будет выполнено!

А Малинин... Он перевел взгляд с меня на Волошина. Лицо его выражало сомнение, подозрительность. Видимо, он пытался угадать, почему мы действовали без него и что за этим кроется. Но, спохватившись, он опустил глаза:

— Слушаюсь!

Когда мы остались одни, Волошин сел на диван и стал сворачивать цигарку.

— Почему Романюк молчит?

— Очевидно, на дорогах все тихо.

— Вот это меня и тревожит, — сказал Петр Андреевич. — Кто их знает, что они еще придумали? Не терпится поговорить с кем-нибудь из этих... ну хоть с директором почты. Он, кажется, самый словоохотливый.

Я открыл дверь:

— Введите гражданина Нащокина!

С минуту мы молча рассматривали толстого, смертельно перепуганного человека, который в первый час после ареста еще пытался презрительно усмехаться и строить из себя героя, но, увидев, что арестованы все его соучастники, увял и сморщился, как детский шарик, из которого выпустили воздух. Он сидел, положив руки на колени и глядя на нас умоляюще. На вопросы отвечал торопливо, приподнимаясь со стула. Постепенно мне становилось понятным все, что казалось загадочным все эти дни.

— Кто убил Новикова? — спросил я. — За что?

— То есть, кто персонально выстрелил, мне неизвестно, — ответил Нащокин. — Но вообще дело в следующем. — Господин Степняк передал нам от имени национального правительства требование немедленно произвести экспроприацию золота, хранящегося в банке. В его письме разъяснялось, что средства необходимы для плодотворной деятельности правительства, но мы-то, откровенно говоря, заподозрили, что правительство тут ни при чем, а золото понадобилось самому Степняку, о котором ходили слухи как о человеке алчном и нечистом на руку. Однако ослушаться было нельзя. К Лессингу обращаться за содействием было бессмысленно и опасно. Нам слишком хорошо был известен этот педантично честный человек. Попробовали использовать старшего кассира, но тог неожиданно заявил о своей лояльности большевикам. Пришлось его убрать.

— Каким образом все-таки похитили золото?

— Прапорщику Мешкову удалось вовлечь в организацию дочь господина Лессинга, свою невесту, мадемуазель Софи. Она и передала Мешкову ключи от хранилища, которые были ей затем возвращены.

— Федор, что с тобой? — с беспокойством спросил Волошин.

— Ничего... — ответил я, с силой проведя рукой по лицу, словно отгоняя видение. — Ничего!

— Мы с удовольствием выполнили приказ Степняка, — продолжал директор почты, — ибо он играл нам на руку. Мы рассчитывали, что, увлеченные поисками золота, чекисты не успеют нащупать нити заговора.

Я и Волошин переглянулись.

— Однако на другой день из вполне достоверного источника нам стало известно, что чекисты ведут работу одновременно в двух направлениях и уже знают день нашего выступления. Тогда было решено срочно убрать господина Братченко, уничтожив заодно и отряд красноармейцев.

— Тогда Степняк и подослал Алпамысова?

— Совершенно верно.

— Что же это за «достоверный источник»? — спросил Волошин.

— Ей-богу, не знаю! — ответил Нащокин. — Этот человек работает у вас. Занимает ответственный пост. Но он так строго законспирирован, что из шестнадцати руководителей «пятерок» только одному была известна его подлинная фамилия.

— Кому?

— Понятия не имею! Вообще я был мало информирован. Я не играл активной роли, поверьте! — привстал Нащокин.

— А кто прятался у вас на чердаке?

— До нынешнего вечера я его не видел. Явился часов в шесть, назвал пароль и от имени Степняка предложил выступить не в час ночи, а немедленно. Но я не успел сообщить остальным... Скажите, пожалуйста, — снова приподнялся директор почты, — я могу надеяться, что меня помилуют? Имейте в виду, я добровольно все рассказал, совершенно добровольно!

— Трибунал, который будет вас судить, очевидно, примет это к сведению, — ответил Петр Андреевич. — Уведите господина Нащокина!

Вдруг стекла задрожали от взрывов. Послышались беспорядочные выстрелы.

— Степняк! — крикнул Волошин.

Схватив шапки, мы выбежали на улицу. Я не мог понять, что происходит в городе. Красноармейцы отступали. По улице неслись кони без всадников, бежали бойцы, вооруженные рабочие и железнодорожники. — Прощай! Я бегу в тюрьму. Арестованных необходимо отправить в Барнаул. Они нам еще пригодятся! — торопливо сказал Волошин и пожал мне руку.

Спрыгнув с крыльца, он попытался остановить бегущую в панике толпу, выстрелил в воздух, но безуспешно. Я потерял его из вида. Часовых возле особняка уже не было. Словно буря пронеслась, и я остался один. Вокруг не было ни души. Послышался рев мотора, у дома затормозила неуклюжая машина. Я узнал автомобиль Романюка. В кабине рядом с шофером сидел Красильников. Романюк выскочил с окровавленным лицом, без шапки. Он поглядел на меня воспаленными глазами и крикнул:

— А, это ты! Где Волошин? Садись! Отступаем!

— Почему?

— Объясню по дороге. Быстрее!

— Обожди секунду, — попросил я и вернулся в кабинет за документами. Взяв кое-какие папки с «делами», я быстро вернулся.

Автомобиль, швыряя нас из стороны в сторону, понесся к базарной площади. Красильников мрачно жевал папиросу.

— В город с хода ворвались части Васильева! — сказал командир полка. — Дивизия с орудиями, броневиками. На станции два бронепоезда белых. В последний момент я получил депешу из Барнаула. На Васильева наступают полки Красной Армии. Белогвардейцы в панике бегут. Рвутся на юг, к китайской границе. Наш Крайск и попался им на пути. Принимать бой нет смысла. Здесь через два дня наши будут. Получен приказ потерь не нести. Отступить в степь, переждать. Больше суток васильевцы в городе не задержатся.

Над моим ухом раздался выстрел. Шофер уронил голову на руль. Машина вильнула В сторону. Красильников, вскочив, направил дымящийся маузер на Романюка.

На узкую улицу с грохотом въезжали зеленые, похожие на черепах броневики...

12

Автомобиль подпрыгнул на панели и врезался в стену. От толчка я вылетел на мостовую. Красильников выстрелил в Романюка, тот упал.

Начальник штаба сорвал с шапки звезду и закричал офицеру, выпрыгнувшему из броневика:

— Сюда! Сюда!

«Ах, мерзавец!» — успел подумать я, бросаясь в узкий, темный переулок. Меня заметили. Грянула длинная пулеметная очередь. Пули взрыли снег. Петляя, как заяц, я мчался по дворам, перелетал через заборы. Наконец, задыхаясь, остановился на пустыре. Из-под снега торчали проволока, консервные банки. Вдали темнели дома. Обыватели притихли в своих домиках.

«Вот он когда показал себя, предатель! — думал я. — Вот кого имел в виду Нащокин! Но Красильников ведь ничего не знал о моем визите к Степняку... Значит, был еще кто-то? Кто?..

Ничего! Все тайное когда-нибудь станет явным, и ты не избегнешь пули, кто бы ты ни был!.. А сейчас я должен уходить. Куда? Появляться в городе, переполненном офицерами и казаками, опасно... Учитель географии Алексей Александрович! — вспомнил я. — Вот у кого можно отсидеться! Его домик стоит на окраине, там безопасно. А может быть, и Лешку встречу?» При мысли о Лешке на душе у меня потеплело. Я почувствовал, что соскучился по его ясным глазам и задорному, мальчишескому голосу.

Сжав пистолет, я стал пробираться к домику Кольцовых. Кожаную куртку я вывернул подкладкой кверху, чтобы не привлекать к себе внимания. Дело в том, что кожаная одежда сделалась своеобразной формой большевиков, «комиссаров». Меня схватил бы первый же встречный солдат.

Для того чтобы попасть в ту часть города, где жил Алексей Александрович, мне пришлось пересечь Никольскую улицу. Здание бывшего купеческого собрания было ярко освещено. Слышались звуки духового оркестра. У широкого подъезда, охраняемого каменными львами, грозно застыли два броневика. У меня внезапно появилось странное желание: заглянуть в окно, посмотреть на упоенных своей призрачной победой белогвардейцев. Зачем? Не знаю... Конечно, не нужно было без нужды подвергать себя риску. Но, должно быть, какое-то неясное предчувствие руководило мной.

Я обогнул дом, вошел в пустынный двор, взобрался на карниз и приник к холодному стеклу. Изнутри оно замерзло, поэтому внутренность дома предстала предо мной как будто в тумане. Я с трудом различил освещенный зал, двигающиеся тени, блеск погон. Найдя более удобную точку для наблюдения, увидел уставленный бутылками стол, за которым сидели офицеры. Высокий мужчина остановился перед окном спиной ко мне. Он загородил зал. Я уже намеревался спрыгнуть, но тут высокий обернулся. От неожиданности я едва не свалился. Это был Егор Малинин!

Я узнал его сразу, несмотря на то, что на нем была другая одежда. Он стоял, сложив руки на груди и самодовольно оглядывая зал. Я достал пистолет. «Ты не уйдешь, подлец! Недаром не лежала у меня к тебе душа! Понятна теперь, почему так отстаивал тебя Красильников. Но сейчас ты не уйдешь. Ответишь за все преступления, которые совершил, — за смерть Сони, за убийство часового, охранявшего банк, за гибель красноармейцев. Ты умело носил свою маску и ныне чувствуешь себя в безопасности! Не рано ли?»

Эти мысли промелькнули молнией. Я поднял пистолет. Негодяй был в пяти шагах от окна. Я прицелился.

Стекло разлетелось. Осколки осыпали меня колючим дождем. Я жадно смотрел в открывшийся передо мной зал. Первый, кого я увидел, был Малинин. Одной рукой он держался за бок, другой пытался опереться на спинку стула, но безуспешно: тело его оседало. На миг мы встретились глазами. С какой ненавистью он смотрел на меня! Я выстрелил еще раз.

Не стану описывать своего бегства. Мне удалось скрыться, хотя меня ранили в плечо, когда я, отстреливаясь, уходил через проходные дворы.

Уже рассветало, а я все еще не мог найти домик учителя географии. Какое-то затмение нашло на меня, а может быть, потеря крови сыграла свою роль, но я не узнавал улиц. Брел наугад, изнемогая от слабости. Вдруг кто-то взял меня за плечо. Знакомый, чуть надтреснутый голос произнес:

— Федор Гаврилович!

Я увидел Алексея Александровича. Он стоял в своей темно-зеленой шинели, глубоких кожаных калошах. Шея его была обмотана шарфом. Пенсне тревожно поблескивало. Я молча пошел за ним.

Квартира казалась нежилой. На полу валялся сор. Держа шапку в руке, учитель сказал:

— Вы не раздевайтесь, Федор Гаврилович.

Не успел я опомниться, как очутился в объятиях Лешки. Тиская меня, он захлебывался от радости:

— Я знал, что вы сюда придете! Знал! Отец всю ночь на улице дежурил. — Он случайно сдавил мне плечо. Я не удержался от стона.

— Вы ранены? — испугался Лешка.

— Ничего, пустяки...

Но он засуетился. Рана была промыта, смазана йодом, перевязана.

— Леша! — беспокойно сказал учитель, выглядывая в окно. — Я бы на вашем месте...

— Правильно! — спохватился мой помощник. — Здесь опасно оставаться. Соседи знают, что я работал в Чека. Но тут у нас есть хорошее местечко. Можно спокойно отсидеться. Я уже припас продукты.

Его сообщение меня обрадовало. Я понимал, что Красильников сделает все возможное, чтобы разыскать меня

Учитель подвел нас к массивному книжному шкафу. Лешка, поднатужившись, отодвинул его. В стене открылась глубокая ниша. Раньше в ней тоже хранились книги. Виднелись пазы для полок, но самих полок, не было. На полу я увидел толстые тюки бумаги.

— Это все мои прожекты, — смущенно улыбнулся учитель. — Когда помоложе был, мечтал землю переделать, устроить на ней счастливую жизнь. Но только отовсюду гнали меня с моими фантазиями. Едва сумасшедшим не объявили. Нет уж, видно, переделку-то не с агрономии надо начинать, а с революции. Это я теперь хорошо понял.

— Пока можно и в комнате посидеть, а если кто постучит, спрячемся, — предложил Лешка.

Я не успел ответить. Во дворе заскрипел снег. Мы залезли в нишу. Учитель с трудом поставил шкаф на место и пошел открывать. Раздались грубые голоса, загремели сапоги.

— Ты, что ли, будешь Кольцов? — услышал я хриплый, пьяный бас. — А где твой гимназист? Господин полковник его к себе требовает, понял?

— Я не знаю, где он, — тихо ответил учитель.

— Не знаешь? Врешь! Обыскать комнату!

По дому начали шарить солдаты. Я вытащил наган. Лешка последовал моему примеру. Мы решили живыми не сдаваться.

— Говори, старик, где сына спрятал?

— Я не прятал его! — ответил Алексей Александрович. — А если вы думаете, что спрятал, то попытайтесь найти!

— Ты еще шутки шутить! — Раздалась пощечина. Лешка вздрогнул и до крови прикусил губу. Его расширенные, блестящие в темноте глаза налились слезами. Я ощупью отыскал его руку и пожал.

— Молчишь? — орал фельдфебель. — Вскрывай пол. Здесь он, нюхом чую!

Зазвенело разбитое стекло, посыпались на пол книги... Нервы наши напряглись. Вот сейчас они отодвинут шкаф, и...

Хлопнула парадная дверь. Тонкий, как хлыст, голос стегнул воздух:

— Нашли?

— Никак нет, ваше благородие!

— Конечно, было бы глупо со стороны этого чекиста, если бы он сидел дома и ждал нас. Я и не надеялся застать его тут, но нужно узнать, где он. Вы, господин учитель, долго собираетесь играть в молчанку? Думаете, не сумеем заставить вас говорить?

— Какое вы имеете право так со мной разговаривать, молодой человек? — резко произнес Алексей Александрович. — Давно ли вы отвечали у меня урок? Герои! В кого превратилось доблестное русское офицерство? В бандитов!

— Молча-ать!

Раздался болезненный стон. Мы услышали сдавленный голос:

— Убийцы!.. Придет время... мой сын сам найдет вас!..

Вдруг хлопнул выстрел, негромкий, как будто кто-то доской ударил по полу. Голос смолк. Потом настала страшная, напряженная тишина. Лешка задыхался. Я тихонько сжал его плечо.

— Пошли, — процедил офицер.

Лешка уткнулся в мою руку и беззвучно рыдал, сотрясаясь всем своим худеньким мальчишеским телом. Солдаты ушли. Мы отодвинули шкаф...

Учитель лежал, откинув голову. Его белые губы были плотно сжаты. Лешка с мгновенно осунувшимся, постаревшим лицом упал на колени. Мы перенесли тело в спальню. Кольцов поцеловал отца в губы, прижался щекой к его холодной руке и долго сидел, не шевелясь. Потом вышел в столовую.

— Все! — сказал он, пряча от меня глаза, глотая слезы. — Пошли.

— Да! — ответил я, удивленный и взволнованный его мужеством. Исчез гимназист, романтический, добрый парнишка. Передо мной стоял суровый и твердый солдат революции.

— Да, пора уходить, Алексей.

Мы стали собираться в путь. Сложили в мешок продукты, одежду. Перед тем как выйти, Алексей достал из ниши стопу бумаги, исписанную аккуратным почерком учителя.

— Вот... бедный отец... Все писал свои проекты...

Я взял покрытую пылью тетрадь. Перевернул несколько листов. Учитель писал о богатейших возможностях, заложенных в алтайских степях, о новой, разумной системе земледелия, о том, что можно весь край завалить дешевой алтайской пшеницей... Немудрено, что за эти проекты его едва не сочли сумасшедшим. Разве царским чиновникам не хватало хлеба? Да и кто, какими силами мог бы поднять эту бескрайнюю степь?

Вернув Лешке тетради, я сказал:

— Спрячь хорошенько. Когда-нибудь, при коммунизме, настанет время и для таких проектов.

— А скоро будет коммунизм? — мечтательно и страстно спросил Лешка.

— Ты доживешь обязательно!

Кольцов положил бумаги отца на место и придвинул шкаф.

Я хотел добраться до железной дороги и разыскать в-депо машиниста Каленчука, который однажды, еще до революции, вывез меня из Крайска в тендере. За мной тогда по пятам гнались агенты охранки. Я надеялся, что таким же способом нам удастся спастись и теперь.

До станции пробирались без приключении, хотя улицы кишмя кишели солдатами и казаками. Дальше идти вдвоем было опасно. Оставив Лешку в будке у знакомого стрелочника, я отправился в депо. Каленчука нашел быстро. Он проверял песочницы, готовясь в рейс. Мы разговорились. Выслушав просьбу, он тревожно оглянулся:

— Можно. Но одного. Угля нынче мало, тендер пустой. А в будке солдаты поедут. Двоих не спрячу, однако...

Расстаться с Лешкой? Да, иного выхода не было.

— Я где-нибудь отсижусь, дядя Федя! — сказал он. — Дождусь наших. Не беспокойтесь.

Мы обнялись и крепко поцеловались. До свидания, Лешка!


...На этом рукопись обрывалась.

ЭПИЛОГ

«...До свидания, Лешка!» — прочел Сергей Готовцев и умолк. Он положил в сумку последнюю тетрадку и охрипшим голосом сказал:

— Вот и все...

Ваня Ремизов сидел, обняв колени. Студенты долго молчали. Перед ними словно раздвинулись стены землянки, зазвучали страстные голоса героев-большевиков, о которых сложено столько легенд и песен.

— Но когда же Федор Гаврилович написал свои воспоминания? — задумчиво спросил Готовцев.

— Ясно, что позже, может, через полгода, — ответил Ваня. — Скажи лучше, как эти записки попали сюда и почему они не окончены?

Наверху послышались шаги и раздался взволнованный голос:

— Товарищи, они, наверно, здесь! Вот чья-то кепка!

Сергей и Ваня, вскочив, наперебой закричали:

— Сюда! Сюда!

Они быстро выбрались из погреба и увидели директора совхоза и агронома, окруженных студентами.

— Мы уж думали, с вами случилось что-нибудь, — сердито сказал комсорг Петька Пирогов, долговязый юноша в очках. — Всех на ноги подняли, из-за вас работа стоит, а вы...

— Да знаете, что мы нашли? — заторопился Сергей.

Перебивая друг друга, ребята рассказали о находке. Тетради переходили из рук в руки. Студенты с любопытством и уважением перелистывали потертые страницы.

— Эти документы необходимо сдать в краеведческий музей, — озабоченно сказал Рокша. — Я нынче же позвоню в Крайск и сообщу о вашей находке.

...По дороге в поселок Сергеи как будто новыми глазами оглядывал бескрайние массивы золотой пшеницы, тракторы и комбайны, лазоревое безоблачное небо и ослепительно белые на солнце, с красными черепичными крышами постройки центральной усадьбы.

Он вспомнил о «прожектах» Алексея Александровича Кольцова. Действительность была ярче самой смелой мечты старого учителя.

Через два дня в палатку к студентам зашел директор совхоза в сопровождении незнакомого пожилого мужчины в сером брезентовом плаще.

— Рукопись Братченко придется отдать этому товарищу, — сказал Рокша. — Разрешите вас познакомить. Научный сотрудник крайского музея Никитин.

— Что ж, ничего не поделаешь! — вздохнул Сергей.

— Вы не будете жалеть об утрате, когда услышите то. что я расскажу. — Никитин смял очки. Лицо его стало торжественным. — Знаете ли вы, что записки, которые посчастливилось вам найти, уже много лет разыскиваются? Музей три раза организовывал экспедиции, но безуспешно.

— А как вам стало известно о существовании рукописи? — спросил Сергей.

— Из письма Алексея Алексеевича Кольцова.

— Лешки Кольцова?! — вырвалось у Вани Ремизова.

— Положим, он давно уже не Лешка! — улыбнулся Никитин. — Он живет в Москве и работает директором научно-исследовательского института. Кольцов задумал написать книгу о Федоре Братченко. Тогда-то ему и понадобилась рукопись.

— А он откуда о ней знает? — Глаза Сергея разгорелись от любопытства.

— В письме Кольцова, которое мы получили еще до войны, было сказано, что Братченко, отправляясь на опасное задание, передал Кольцову свои тетради.

Однажды на Кольцова напали белобандиты. Поняв, что уйти не удастся, он спрятал записки Братченко в заброшенной землянке, надеясь, что их найдут после его смерти. Но он остался жив. Прошли годы. Кольцов забыл место, где находилась землянка. И когда в тысяча девятьсот тридцать восьмом году ему понадобились тетради, он мог лишь приблизительно описать район, где они были спрятаны. Я уже говорил, что поиски были безрезультатными... Как мы обрадуем Алексея Алексеевича!.. Мы немедленно перешлем ему рукопись.

— Разрешите нам с Ремизовым самим отвезти тетради товарищу Кольцову! — сказал Готовцев. — Мы ведь скоро возвращаемся в Москву. Нам так хочется узнать, что было дальше с Федором Братченко и Лешкой. Вы не беспокоитесь, мы будем беречь... Честное комсомольское!

...Кольцов жил в небольшом доме, в тихом арбатском переулке. Ремизов и Готовцев поднялись по ступенькам, позвонили.

Дверь открыл высокий, худощавый мужчина лет шестидесяти, с седыми бровями и внимательным взглядом светло-голубых, словно выцветших глаз. Взглянув на гостей, Кольцов сказал:

— А я вас знаю! Вы Сережа и Ваня. Никитин написал мне о вас... Входите, ребята! Записки Федора Гавриловича вы захватили?

— Да, — ответил Сергей, протягивая тетрадки.

— Это они, — тихо сказал Кольцов. — Раздевайтесь, чай будем пить.

— Не надо чая! — охрипнув от волнения, ответил Сергей. — Лучше расскажите, что было после того, как вы расстались с Федором Гавриловичем.

— Ну что ж... — согласился Кольцов. — Мне самому полезно восстановить в памяти события тех дней... Простившись с Братченко в будке стрелочника, я пошел в город, к одним знакомым: домой-то возвращаться нельзя было. Меня спрятали в чулане. Едва за мной закрылась дверь, как я почувствовал страшную слабость и забылся... Несколько дней я пролежал без памяти.

Я очнулся от того, что кто-то ласково шептал мне в ухо: «Лешка! Ты слышишь? Ты слышишь меня?»

Открыв глаза, я увидел Братченко. Он рассказал, что белые из города выбиты, восстановлена Советская власть.

Выздоровев, я вернулся на работу в Чека. А работы хватало. Мы боролись с бандитизмом, ловили недобитых контрреволюционеров. Наконец в городе была налажена нормальная жизнь. И тогда я стал замечать, что Федор Гаврилович уединяется по вечерам, а иногда в его кабинете свет горит до утра. Обычно он ничего от меня не скрывал, а тут на вопрос, чем он занимается по ночам, смущенно пробормотал что-то невразумительное. О том, что Братченко пишет свои воспоминания, я узнал случайно. Мне нужно было взять у него какой-то документ. Это было уже поздней ночью. Федор Гаврилович спал, положив голову на край стола. Подойдя, я заглянул через его плечо и увидел вот эту самую рукопись... Молод я тогда был и глуп. У меня хватило бестактности наутро посмеяться над Братченко и указать ему на некоторые орфографические ошибки, подмеченные мной. Он сказал:

«Я не очень грамотен, Лешка, но хочу, чтобы те, кто будет жить после нас, знали, как мы работали, боролись... И как ошибались... — Федор Гаврилович помолчал и добавил: — Скоро я уезжаю в командировку. Спрячь эти записки у себя. Они не окончены. Когда вернусь, буду продолжать».

«А куда ты уезжаешь?» — удивился я.

«Тебе могу сказать, — не сразу ответил Братченко. — Ты знаешь о том, что Волошин отвез арестованных заговорщиков в Барнаул. На днях он звонил мне по телефону и сообщил, что из их показаний стали известны некоторые подробности о Степняке и о тех, кто был с ним связан. Словом, надо проверить материалы следствия и распутать еще несколько узелков. А сейчас прощай».

...Не прошло и пяти дней со дня отъезда Братченко, как неизвестный солдат со следами споротых погон на шинели привез в Чека известие о его гибели. Федор Гаврилович был схвачен опознавшими его степняковцами и зверски замучен. Но он успел передать крайне важные сведения о Степняке, благодаря чему степняковскую банду мы сумели вскоре ликвидировать. Эти сведения привез солдат, сообщивший о смерти Федора Гавриловича.

Отослав документы Волошину в Барнаул, я остался наедине со своими мыслями и затосковал. Горе мое было так велико, что работа валилась из рук.

Поздно ночью мне захотелось вдруг взглянуть на записки Братченко, которые хранились у меня дома. Я зажег свет, но в это время услышал под окном скрип снега. Осторожно приподняв занавеску, я отпрянул. Во дворе, освещенные голубым лунным светом, гарцевали на копях несколько всадников. Через секунду они спешились и, привязав коней к забору, стали окружать дом. Ими командовал мужчина в серой бекеше и узких сапогах. Когда он повернулся ко мне лицом, я узнал его: это был Красильников.

Мысли беспорядочно замелькали. «Бандиты решили по одному уничтожить работников ЧК. Дом мой стоит на окраине. Красильников рассчитывает быстро расправиться со мной и ускакать до того, как патрульные красноармейцы сбегутся на выстрелы».

Шаги слышались уже на крыльце. Скрипнула дверь. Кто-то пробовал сломать замок. Сунув тетради Братченко в полевую сумку, я достал маузер. Сначала я хотел отстреливаться в надежде на то, что подоспеют патрульные. Но бандитов было слишком много. Я решил бежать. Осторожно открыв окно в кухне, я перевалился через подоконник, упал в глубокий снег и, точно ящерица, пополз к воротам. Бандиты заметили меня лишь в тот момент, когда я садился на черного, беспокойно переступавшего ногами жеребца. Посыпались беспорядочные выстрелы.

Оказавшись в переулке, я подумал было, что спасен, но слишком рано торжествовал победу. Жеребец, почувствовавший неопытного седока, помчался в степь, и я не мог заставить его изменить направление. Я хорошо понимал, что в степи рано или поздно меня настигнут, сзади уже слышался топот копыт.

После получаса бешеной скачки я увидел впереди смутные очертания Белой горы. На выстрелы я уже не обращал внимания. Бандиты палили в меня почти непрерывно, но в темноте не могли попасть. Впереди показалась какая-то избушка. Обезумевший жеребец сделал поворот так резко, что я выпустил поводья и грохнулся на землю.

Передо мной была не избушка, а землянка, неведомо для чего построенная посреди степи. Я юркнул в дверь. Сквозь щели увидел своих преследователей. Они спешились и стали осторожно подходить к землянке. Бандиты не торопились, прекрасно понимая, что теперь я от них не уйду. Отдавал себе в этом отчет и я. Ах, как не хотелось умирать! А Красильников? Неужели так никто и не узнает о его предательстве?

Внезапно я заметил в полу деревянный люк, открыл его и заглянул в черный подвал. Пахнуло холодом. И тут я понял, где нахожусь. Не то Братченко, не то Николаев рассказывали мне о тайных складах оружия и продовольствия, созданных в степи бандитами.

На сей раз подвал был пуст.

Пули взвихрили снег около землянки. Времени терять было нельзя. Я снял с себя полевую сумку с записками Федора Гавриловича и швырнул в люк.

Некоторое время я отстреливался. Но патроны подходили к концу. Степняковцы больше не таились: они были уверены, что я обезврежен.

«Сдаешься?» — крикнул один из них.

— Я бы, конечно, погиб, если бы не случайность! — закончил свой рассказ Алексей Александрович. — Я потерял сознание, и мои преследователи, очевидно, решили, что я убит, и не стали тратить на меня лишних пуль... Они ускакали. А меня на другой день вечером подобрали красноармейцы, освободившие Крайск. Истекающего кровью отвезли в больницу. А тетради Братченко так и остались в землянке...

Когда друзья вышли из дома, на землю опустился вечер. Деревья тихо роняли желтые листья на мокрый асфальт.

Улицы были полны людей. Москвичи расходились по домам после трудового дня. Ваня и Сергей остановились на площади. Словно сговорившись, они молча смотрели на вереницы машин, на ярко освещенные дома. В уши врывался разноголосый шум столицы. По радио диктор рассказывал о запуске Советским Союзом искусственного спутника Земли. Неподалеку вспыхивали огни электросварки и скрежетал подъемный кран. Друзья словно впервые увидели все это. И им показалось, что перед ними воплощенная в металл и камень мечта Федора Братченко. За эту мечту отдал он свою жизнь, за нее погибли тысячи таких, как он, рядовых солдат революции.

Гривадий Горпожакс Джин Грин – Неприкасаемый Карьера агента ЦРУ № 014

От автора

Я безмерно рад, что мой роман будет прочитан советскими читателями. Врожденная и приобретенная в течение жизни скромность не позволяет мне сказать, что этот роман, по сути дела, тугосплетенная «кошка о девяти хвостах», ибо он в одно и то же время роман приключенческий, документальный, детективный, криминальный, политический, пародийный, сатирический, научно-фантастический и, что самое главное, при всем при этом реалистический.

Как и во всякой другой многоплановой эпопее, здесь великое соседствует со смешным, высокое с низким, стон с улыбкой, плач со смехом.

Уважаемый читатель, безусловно, заметит, что острием своим роман направлен против пентагоновской и прочей агрессивной военщины.

Преодолев последнюю страницу романа, читатель увидит длинный перечень различных городов и стран, по которым змеился бикфордов шнур моего вдохновения. Но где бы я ни был, душа моя всегда в России, где живут три моих терпеливых переводчика:

Василий АКСЕНОВ, Овидий ГОРЧАКОВ, Григорий ПОЖЕНЯН

Спасибо за все.

Гривадий Ли ГОРПОЖАКС, эсквайр

Первый раунд Мститель из Эльдорадо

ЦРУ не выполняет никаких функций обеспечения безопасности внутри страны и никогда не добивалось для себя подобной роли. Короче говоря, американские граждане не являются объектом нашей деятельности.

Из выступления директора ЦРУ Ричарда Хелмса, «Нью-Йорк таймс», 15 апреля 1971 года.

Глава первая Убийство на 13-й улице

(Перевод О. Г.)

Часы на старой нью-йоркской реликвии – башне рынка Джефферсон-маркет показывали без четверти одиннадцать, когда на углу 10-й улицы и Гринич остановился похожий на жука темно-оранжевый «фольксваген» с заляпанным грязью номером над погнутым бампером. Захлопнув дверцу, человек в узкополом темно-сером сеттоне и черном плаще модного полувоенного образца достал из кармана плаща пачку сигарет «Гэйнсборо» и закурил, оглядывая бурлящий жизнью перекресток нью-йоркского Монпарнаса – Гринич-Виллэдж. Богемные кварталы Манхэттена натужно старались показаться столь же живописными, как и в Париже. В тревожных аргоново-неоновых сполохах – красных, синих, фиолетовых, зеленых – мельтешила и терлась локтями на узких тротуарах пестрая толпа волосатых, босоногих битников – хозяев Гринич-Виллэдж и туристов со всего света которых здесь называют «раббернекс» – «резиновыми шеями». Казалось, из всех окон и дверей, открытых ввиду отсутствия воздушных кондиционеров в этот душный августовский вечер, неслись синкопированные звуки Свинга, дикси, джиттербага, буги-вуги, рок-н-ролла. Рука владельца темно-оранжевого «фольксвагена» вдруг замерла в воздухе перед зажженной сигаретой: один из джазов, покончив с вечно популярными «Блю хэвн» – «Голубыми небесами», заиграл «Песню волжских лодочников».

Бросив спичку, он протиснулся сквозь толпу к входу в кафе «Бизар», из которого доносились, усиленные мощными динамиками, звуки этой хорошо известной по эту сторону океана русской песни, исполнявшейся со множеством блестящих джазовых вариаций. У входа он взглянул на рекламный щит:

ТОЛЬКО У НАС ЗВУЧИТ СЕГОДНЯ ЗОЛОТАЯ ТРУБА НЕСРАВНЕННОГО ДИЗЗИ ГИЛЛЕСПИ!

СКОРО: КОЛОРАДСКИЕ БИТЛЗ

Кафе битников, помещавшееся, судя по всему, в бывшем гараже, было забито народом. Кирпичные стены, грубо сколоченные большие столы и скамьи, разноцветные лучи юпитеров, вакханалия красок, всюду кричаще намалеванные рожи, маски, бесовские хари. Пахло марихуаной. В конце зала он заметил лоснящееся потом фиолетовое лицо Диззи с надутыми футбольными мячами щек, толстыми черными губами и выкаченными белками глаз, пробрался к стойке бара, бросил молодому парню за баром:

– Дабл виски!

– Мы не торгуем крепкими напитками, сэр! – сказал парень. – Не имеем лицензии…

– А-а-а, чтоб вас!..

Он взглянул на ручные часы и, расталкивая битников, стал пробираться к выходу под осатанелую дробь барабанов.

Надсадно воя сиреной, по улице проехала патрульная полицейская машина с крутящимся красным фонарем на крыше. Желток луны зацепился за шпиль протестантской церкви Вознесения. Человек шел быстрым шагом, сунув руки в карманы плаща, поглядывая на белые надписи на указателях: 11-я улица, 12-я. По номерам домов видно, что Пятая авеню, рассекающая Манхэттен на западную и восточную половины, слева и совсем рядом. Как в Москве от Кремля, так в Нью-Йорке от Пятой авеню начинается счет домов. Ист 13-я улица – здесь он завернул за угол. Улица была безлюдна. Вдоль тротуаров стояли негусто запаркованные автомашины. Сюда не доносились звуки джаза.

Он подошел к невысокому старому дому, построенному в голландско-колониальном стиле на закате викторианской эпохи. Потемневший красный кирпич, обведенный белой краской. Справа дом вплотную примыкал к двойнику-соседу, слева темнел узкий проулок. На стене белела надпись: «Трэйд энтранс» – «Торговый вход». Не замедляя шага, он свернул в проулок, нырнул в антрацитово-черную темень.

В конце проулка высилась железная ограда, будто составленная из длинных пик. Это препятствие остановило его всего на несколько секунд. Надев черные кожаные перчатки, он достал ключ, отпер железный замок калитки…

Он окинул зорким взглядом небольшой садик с фонтаном и беседкой под раскидистыми вязами, увидел свет в двух французских окнах библиотеки и довольно усмехнулся: окна эти были открыты. Ветер чуть шевелил занавески.

Высокий дощатый забор вокруг этого редкого для Нью-Йорка уголка подходил вплотную к дальней стене дома. Пожарная лестница была установлена слишком далеко от окон. Зато карниз крайнего окна библиотеки начинался всего в двух футах от стыка забора со стеной дома.

Не теряя времени, он достал из кармана пиджака и развернул нейлоновую лестницу. Один удачный бросок – и лестница повисла на заборе. С ловкостью кошки взобрался он на забор; держась за стену, за шершавые кирпичи, переступил на карниз.

Где-то за городом, над Атлантикой, пророкотал гром, пахло грозой.

Свет из библиотеки падал двумя полосками на подстриженную траву садика. Подсвеченная электрическим светом трава казалась залитой анилиновой зеленью. На несколько мгновений в одной из освещенных полосок появилась черная тень человека в узкополой шляпе и плаще. Она тут же исчезла…

Павел Николаевич Гринев не сразу заметил появление неожиданного гостя. Он засел в библиотеке сразу же после ужина, привел в порядок текущие дела, просмотрел счета, но против обыкновения не включил в одиннадцать часов телевизор, а стал писать письмо, которое считал чуть ли не самым важным в своей жизни. Собственно, одно такое письмо он отправил в советское посольство еще в начале лета, но ответа почему-то не получил.

Исписав половину листа, он задумался, поднял глаза и тут только увидел у окна незнакомого человека, глядевшего на него круглыми, пуговичными глазами. На губах его блуждала сардоническая усмешка. В левой руке отливал синевой «кольт» калибра 0,38.

– Кто вы? – от волнения по-русски спросил старый эмигрант. – Ху ар ю? – повторил он по-английски.

Человек с «кольтом» – он только что влез в окно – скривил рот в усмешке.

– Мэрилин Монро. Не узнаете?

Ветер с Атлантики, заблудившийся в железобетонных каньонах Манхэттена, устало шевелил светлую занавеску окна. Человек с «кольтом» – он держал револьвер в левой руке – прикрыл плотнее двухстворчатое окно, небрежно задернул тяжелые гардины.

– Мы ведь не хотим, папочка, чтобы нам помешали, – с издевкой в тоне проговорил незнакомец.

– Что вам от меня нужно? – спросил Гринев. Он привстал с мягкого вращающегося кресла, опираясь о подлокотник, потянулся к верхнему ящику письменного стола.

– Не нервничайте, папочка. Ни с места! Это вредно вам при вашем давлении. На прошлой неделе у вас было сто девяносто на сто, не правда ли? Не удивляйтесь – мы все знаем про вас.

Говоря это, незнакомец шагнул от окна к столу и, резко открыв ящик, подцепил револьвер, подбросил его на ладони.

– Знаем даже про эту железку, – добавил он с той же усмешкой и поднес револьвер к глазам.

– Револьвер системы «наган», – неожиданно произнес незнакомец по-русски. – Императорские оружейные заводы в Туле. Какое старье!

– Вы… вы русский? – растерянно спросил Гринев.

– А ты, землячок, как думал? – Взгляд незнакомца, обшаривавший комнату, остановился на открытой дверце отделанного никелем черного стального сейфа, вмонтированного в книжную полку. – Впрочем, нет! Я не считаю земляками предателей.

Он подошел к телевизору, включил его.

– Ишь ты, – завистливо сказал он. – «Магнавокс»! Небось не в рассрочку купили… Вы, кажется, изменяете своим правилам, Пал Николаич? Ведь вы каждый вечер слушаете одиннадцатичасовые известия. Эн-би-си, Си-би-си или Эй-би-си? Я лично предпочитаю слушать Москву.

На мягко засветившемся голубоватом экране телевизора появилась чья-то болезненно сморщенная женская физиономия. Затем эта физиономия расцвела вдруг сияющей улыбкой. Набирая силу, голос диктора бодро, напористо проговорил:

– Покупайте БРИСТАН! Только БРИСТАН заставит вас забыть о мигрени и головной боли! Запомните: Б-Р-И-С-Т-А-Н!

Незнакомец сунул правую руку в сейф, выгреб деловые бумаги, чековые книжки компании «Америкэн экспресс», три пачки двадцати- и стодолларовых банкнотов.

– Да, Пал Николаич! – сказал он громко, рассовывая деньги по карманам. – Мы в Ге-пе-у все знаем о вас. Мы долго следили за вами. Например, я знаю, что вот-вот сюда войдет ваша супруга. Она немного запаздывает. Обычно она входит с чашкой чая для вас ровно в одиннадцать, чтобы вместе с вами послушать известия. Не так ли?

Гринев, бледнея все заметнее, вцепившись руками в подлокотники, невольно перевел взгляд с незнакомца на обитую темно-красной марокканской кожей дверь библиотеки.

– А сейчас, – бодро произнес диктор, – вы услышите одиннадцатичасовые известия!..

На экране появилась всем знакомая физиономия диктора Ричарда Бейта.

Незнакомец подхватил со стола наполовину исписанный лист почтовой бумаги.

– Что же заставило вас изменить своим привычкам? Может, старческая страсть к какой-нибудь грудастенькой американочке, а? Ого! «Его превосходительству Полномочному и ЧрезвычайномуПослу Союза Советских Социалистических Республик в Соединенных Штатах Америки господину…»

– Ровно одиннадцать часов по восточному стандартному времени, – объявил диктор.

В этот момент дверь библиотеки мягко отворилась.

– Вот твой чай, Павлик, – сказала супруга Павла Николаевича, входя в библиотеку с серебряным чайным подносом в руках.

– Поставьте поднос, Мария Григорьевна, – тоном приказа произнес за ее спиной пришелец, – и садитесь!

– Кто это? – прошептала Мария Григорьевна. – По какому праву…

– Сейчас все узнаете, – ответил незнакомец. – Сидеть! – прикрикнул он на поднявшегося было Гринева.

Дулом «кольта» он захлопнул дверь, зацепил собачку на йельском замке, затем снова наставил револьвер на хозяина дома.

– Таковы заголовки сегодняшних новостей, – сказал диктор, – а теперь – подробности…

В недолгой паузе слышно было, как тикают настольные часы. На высоком лбу Гринева, окаймленном гривой серебристо-седых волос, выступили градины пота. Маленькая, хрупкая Мария Григорьевна, теребя пояс халата, переводила растерянный, недоумевающий взгляд с мужа на позднего гостя, неизвестно как оказавшегося в библиотеке.

– Итак, все в сборе, – с удовлетворением произнес человек с «кольтом». – Кроме вашего эрделя, которого вы звали Черри, а полное имя которого было Флип-Черри-Бренди.

– Черри? – встрепенулась Мария Григорьевна – Что вы знаете о нем?.. Наш Черри умер три дня назад. Его кто-то отравил…

– Это сделал я, мадам, хотя очень люблю собак. Я плакал над чеховской «Каштанкой»!

– Зачем вы это сделали?!

Незнакомец плюхнулся в массивное мягкое кресло, закинул ногу на подлокотник.

– Мне, право, жаль Черри. Умный был пес. Я помню трогательную картину: вы, Пал Николаич, и вы, Мария Григорьевна, старосветская парочка, смотрите в одиннадцать часов телевизор, а Черри дремлет вот здесь на ковре. Как только диктор умолкает, пес поднимает голову и смотрит на вас. «Сейчас пойдем, псина! Дай докурю трубочку!» – говорит Пал Николаич, и пес ждет. А как только Пал Николаич кладет свою трубку на стол, Черри вскакивает, вертит хвостом, прыгает от нетерпения, и все вы выходите в садик, и песик справляет свои дела, а вы садитесь на скамейку в беседке и слушаете журчание фонтанчика…

– Зачем вы, гадкий человек, отравили собаку?

– Но-но, барыня, не расстраивайтесь. Песику было десять лет, что равно семидесяти человеческим годам, так что он был старше вас.

– Перестаньте разыгрывать эту гнусную комедию, – наконец обрел голос Павел Николаевич. – Что все это значит, сударь?

Его лицо налилось кровью, по щеке пробежала капля пота.

– Не волнуйтесь, папочка, это вредно при вашей гипертонии. Примите лучше таблетку серпазила. Перед смертью.

– Перед смертью?..

– Да, перед смертью. Ненавижу двуногих собак. Поэтому я с удовольствием приведу в исполнение приговор.

– Приговор?

Пришелец перестал раскачивать ногой. Сузились пуговичные глаза. Заметно побелев, напрягся палец левши на спусковом крючке «кольта».

– Павел Николаевич Гринев! Контрразведка «Смерш» приговорила вас, как бывшего белого офицера, как одного из главарей белой эмиграции, как врага и предателя своей родины, как агента графа-фашиста Вонсяцкого, к смертной казни. Вас и вашу жену. Даю вам минуту на отходную молитву.

Судорога сжала горло Марии Григорьевне. Гринев медленно встал, выпрямился, вскинул седую голову. В напрягшейся тишине громко тикали часы.

Где-то за окнами едва слышно провыла полицейская сирена.

– Слушайте, вы! – сдавленным от гнева голосом проговорил Гринев. – Если вы сейчас же не уберетесь вон из моего дома, я позову полицию!

– Попробуйте! – с застывшей усмешкой на губах ответил человек с «кольтом».

Марии Григорьевне казалось, что все слышат, как в невыносимой тишине громче настольных часов, громче голоса диктора стучит ее старое, больное сердце.

А голос из телевизора увеличивал напряжение и без того до предела наэлектризованной атмосферы:

– Сейчас вы станете свидетелем убийства!..

Павел Николаевич посмотрел долгим взглядом на Марию Григорьевну и, собрав всю волю, всю решимость, сделал глубокий вдох и потянулся к телефону.

– Смотрите! – сказал диктор. – Этот человек смачивает волосы водой, а это убийство для волос!..

В ту же секунду рыльце «кольта» плюнуло коротким пламенем.

– Всегда пользуйтесь бриллиантином «007»!..

Пуля ударила Гринева в грудь, свалила его в кресло. Он упал с перекосившимся лицом, судорожно схватился рукой за грудь. Вторая пуля попала чуть выше сердца, размозжила аорту. Плотное тело Гринева подскочило и замерло. Смерть, наступившая мгновенно, застеклила глаза.

Дуло «кольта» дернулось в сторону застывшей от ужаса Марии Григорьевны, снова плюнуло огнем.

Мария Григорьевна медленно сползла на пол. Глаза ее закатились.

Убийца метнулся к открытому сейфу, стал запихивать в карманы чековые книжки, какие-то тетради, конверты.

В этот момент резко зазвонил на столе телефон. Убийца вздрогнул и повернулся к телефону так круто, что с него едва не соскочила шляпа. Беззвучно выругавшись, он бросился к окну, но затем, словно вспомнив о чем-то, нагнулся к неподвижно лежавшей на полу Марии Григорьевне, снял с правой руки перчатку, нащупал пульс и, застыв, простоял с полминуты… Телефон все звонил, нетерпеливо и заливисто.

– Вы слушали последние известия, – сказал диктор. – После короткого сообщения смотрите «Лейт шоу»!

Выпустив тонкую кисть так, что рука стукнулась, ударившись об пол, убийца бесшумно ушел через окно.

Когда он снимал кошку с забора, то услышал, как звонкий девичий голос тревожно спрашивал, почти кричал за дверью библиотеки:

– Откройте! Папа! Мама! Это я – Наташа! Вы что, кино смотрите? Почему не отвечаете на телефон?

А диктор телевидения все тем же бодрым и напористым голосом вещал:

– А сейчас, леди и джентльмены, классический гангстерский боевик «Солдат возвращается домой» с Джеймсом Кэгни в главной роли!..

На улице по-прежнему было пустынно. Убийца закурил сигарету и швырнул на замусоренный тротуар мимо урны с призывной надписью «Голосуйте за чистый Нью-Йорк!» смятую пустую пачку.

В сердце Гринич-Виллэдж еще круче закипала ночная жизнь, еще лихорадочнее пылала и пульсировала световая реклама, еще исступленней гремела бит-музыка.

Вдруг убийца остановился как вкопанный: рядом с его темно-оранжевым «фольксвагеном» стоял полисмен.

Мрачного вида рыжий ирландец только что сунул за ветровое стекло «фольксвагена» белый билет. Убийца облегченно вздохнул и подошел к полисмену.

– В чем дело, офицер? Это моя машина. Все о'кей?

– Все о'кей. Вы оштрафованы на три доллара за незаконную стоянку. Напротив пожарного крана.

Когда полисмен удалился, шаркая тяжелыми ботинками, убийца сел за руль «фольксвагена», включил зажигание, отомкнул ключом рулевую колонку. В ту же секунду дверцы «фольксвагена» разом отворились и в машину втиснулись трое здоровенных верзил в низко надвинутых шляпах. Недавний гость Гриневых почувствовал, как нечто твердое – очень похожее на дуло «кольта» калибра 0,45 – уперлось ему под ребра, а незнакомый голос с заметным китайским акцентом не терпящим возражений тоном сказал:

– Здорово, Лефти! Ведь ты Лефти Лешаков, не правда ли? Не отпирайся, беби! Тут все свои. Нам захотелось покататься с тобой, Лефти. Пока дуй по Пятой! А ну, нажми на газ!

И Лефти (Левша) Лешаков нажал на газ, чувствуя, как опытные проворные руки ловко освобождают его от денег, чековых книжек и револьвера «кольт» калибра 0,38 выпуска «Детектив-спешел».

Глава вторая Ужин а-ля Джеймс Бонд

(Перевод О. Г.)

Джин Грин вернулся к своему креслу в карточном зале клуба «РЭЙНДЖЕРС», куда допускались с гостями только офицеры запаса, члены организации «Ветераны войны в Корее», бывшие командиры специальных разведывательно-диверсионных войск, старших братьев знаменитых «зеленых беретов».

– Ну что? – спросил Джина Лот. – Дозвонился?

Окунув пальцы в небольшую серебряную чашу с ароматной водой, в которой плавала лимонная корка, Лот тщательно вытер пальцы салфеткой.

– Не везет, – ответил Джин. – Почему-то никто не отвечает, хотя отец с матерью сегодня никуда не собирались, а в это время они всегда смотрят телевизор. Может быть, они вышли в садик. Позвоню попозже.

На кофейном столике между двумя удобными креслами уже стояли две большие чашки горячего кофе «Эспрессо» и наполненные коньяком рюмки.

В «Рэйнджерс» члена клуба от гостя всегда можно отличить по клубному галстуку, который носят бывшие офицеры-рэйнджеры,*["41] а иногда, во время официальных приемов, и по густым рядам миниатюрных крестов и медалей на левом лацкане смокинга, наград, полученных за свою и чужую кровь, пролитую в «Стране утренней свежести».

Лот, как всегда сдержанно элегантный, в безукоризненном вечернем костюме, сшитом в Филадельфии у Джонсона, портного Эйзенхауэра и Никсона, был в клубном галстуке.

По Джину было видно, что он, пожалуй, слишком молод, чтобы быть ветераном в корейской войне. Его имя, к его большому огорчению, не значилось в маленькой, но богато изданной книжечке с гербом клуба на кожаной обложке. Эти книжечки со списком членов клуба лежали здесь почти на всех столах и столиках, и на каждой белела этикетка с надписью: «Не выносить из клуба».

Лот бережно нянчил в руке хрустальную рюмку с четырнадцатидолларовым коньяком «Martell Cjrdon Bleu», согревая ее теплом своей широкой ладони.

– Самый дорогой мартель, – произнес он с почтением в голосе. – Это получше твоей любимой водки.

– Каждому свое, – ответил Джин, садясь в кресло и вытягивая свои длинные ноги. – De questibus non est disputandum. О вкусах не спорят

– Сигарету? – спросил Лот.

– Ты же знаешь – я курю только свои.

Джин достал из карманов и положил на столик большой, на полсотни сигарет, портсигар из вороненого оружейного металла и блестящую черную зажигалку фирмы «Ронсон».

– Как тебе понравился обед? Разумеется, наш клуб не «Твенти-Уан», не «Эль-Марокко» и не «Сторк-Клаб», но…

– Брось! Не скромничай! Это был выбор настоящего гурмана!

– Моя фантазия была выключена, Джин. Разве тебе ничего не напомнил этот обед?

Джин перевел недоумевающий взгляд с насмешливых голубых глаз друга на потолок.

– Стой, стой, стой… Мы начали, как всегда, с рюмки водки…

– К сожалению, не было досоветской рижской водки «Волфсшмидт», поэтому я попросил принести смирновскую № 57.

– Правильно. Потом ты пил кларет «Мутон Ротшильд» урожая тридцать четвертого года, а мне заказал шампанское, которое продается французам только на доллары.

– «Дом Периньон» сорок шестого года, – с легкой укоризной в голосе напомнил Лот. – Пятнадцать долларов!

– О да! Затем, подчиняясь явно какой-то системе, ты взял на закуску русскую белужью икру, а меня угостил копченой севрюгой. Затем ты съел телячьи почки с беконом, горошком и вареным картофелем, а я погрузился в котлеты из молодого барашка с теми же овощами…

– Молодец, Джин! Терпеть не могу варваров, которые пожирают все без разбора, лишь бы пузо набить! Умение насладиться изысканными блюдами – вот что поднимает нас над животными и дикарями.

– Еще ты настоял на спарже с соусом по-бернски. А закончил ты клубникой в кирше, а я ананасом… Постой, какой я осел! Как я туп! Наконец-то я вспомнил! Да ведь это же ужин, заказанный Джеймсу Бонду его шефом Эм!

– В каком романе?..

– В романе «Мунрэйкер», глава… глава пятая! Какая остроумная идея! Ты молодец, Лот! А я стал уже забывать героя своей юности… Помнишь Лондон, Оксфордский университет, наши похождения? – и друзья наперебой стали вспоминать недавние годы.


Они встретились в развеселом лондонском Сохо сразу же после корейской войны. Джин только что приехал из Соединенных Штатов и поступил в Оксфордский университет, надеясь стать бакалавром словесных наук, а Лот, офицер-рэйнджер, с «Серебряной звездой», «Бронзовой звездой» и «Пурпурным сердцем», уволенный в запас по ранению, путешествовал по Европе. Немец по происхождению, участник второй мировой войны, он добровольно пошел в армию Соединенных Штатов после первых же залпов на 37-й параллели в Корее, дослужился в рейдовом батальоне рэйнджеров до звания первого (старшего) лейтенанта, командовал воздушно-десантной разведывательной ротой и благодаря службе в армии дяди Сэма завоевал право стать полноправным гражданином Соединенных Штатов Америки, о чем он мечтал еще со дней агонии «третьего рейха».

Лот был на целый десяток лет – и каких лет! – старше Джина, что не помешало им быстро сблизиться.

– Ты удивительно молод душой, ни в чем от меня не отстаешь, – бывало, говорил Джин другу в Лондоне.

– Война отняла у меня юность, – отвечал Лот Джину. – Вот я и спешу наверстать упущенное.

В Лондоне Джин и сделал своим кумиром коммодора Джеймса Бонда. Он и теперь не стеснялся своего несгораемого и непотопляемого героя. Кто в Америке не знает, что Бонда любил даже сам президент Джей-Эф-Кей (Джон Фитцджералд Кеннеди). Он отдавал на досуге предпочтение книжкам создателя Бонда, англичанина, бывшего морского офицера Яна Флеминга, не принимая его, разумеется, всерьез. Джеймс Бонд для президента и молодого врача был тем же, что Фантомас для французов, Супермен и Бэтмен для американских тинэйджеров.

Джин не пропускал ни одной книжки Яна Флеминга, ни одного бондовского кинобоевика продюсеров Зальцмана и Брокколи. Он даже купил себе мужской туалетный набор, названный «007», в честь секретного агента 007 на службе ее величества королевы Великобритании, носил только вязаный галстук из черного шелка, покупал одежду и обувь лишь в самых лучших лондонских магазинах и шил костюмы только у лондонских портных на Риджент-стрит.

Неотразимый, динамичный, неизменно удачливый коммодор Бонд, супершпион безмерной предприимчивости, «Казанова» потрясающего «сексапила», бездумный баловень «хай-лайф» – шикарной светской жизни, – какой молодой американец или англичанин втайне не завидовал Джеймсу Бонду, не мечтал быть похожим на него. Да что там американцы и англичане, Бонд стал международным идолом. № 007, присвоенный Бонду британской секретной службой, означал, что он имеет право на убийство во время выполнения боевого задания. Лот и тот любил цитировать глубокомысленные изречения Флеминга.

«Убийство было частью его профессии. Ему никогда это не нравилось, но, когда это требовалось, он убивал как можно эффективнее и выбрасывал это из головы. Будучи секретным агентом, носящим номер с двумя нулями – разрешение убивать на секретной службе, – он знал, что его долг быть хладнокровным перед лицом смерти, как хирург. Если это случалось – это случалось. Сожаления были бы непрофессиональны».

К этой цитате Лот однажды добавил:

– Совсем как у лучших ребят в СС. Они исповедовали такую же философию. Убить первым – иначе смерть! Что ж, раньше – СС, а теперь ССС: секс, садизм и снобизм!

– Это же все несерьезно, – смеясь, отвечал Джин. – Бондомания – это как эротический сон-фантазия в пятнадцать лет.

Только потом, много времени спустя, понял он, что уже тогда, еще в самой легкой форме, заразился он вирусом 007, что не минула и его эпидемия ССС.

Что поделаешь, ему нравилось, когда знакомые девушки находили в нем сходство с Шоном Коннори, исполнителем роли Бонда в первых и самых нашумевших фильмах об агенте 007. Он благодарил небо за то, что у него, Джина, были такие же серо-стальные глаза, такой же твердый, решительный рот и упрямый, «агрессивный», как говорят американцы, подбородок.

Лот первым прочитал и подарил Джину антисоветский боевик Флеминга «Из России с любовью!».

– Микки Спилэйн и его Майк Хаммер для таксистов, – сказал он, – Агата Кристи для бабушек нашего среднего класса, Ян Флеминг для элиты. Новые приключения Джеймса Бонда! Неотразимый Бонд! Прочитай эту книгу! Не дай бог, если тебе приснится полковник Роза Клебб! Да, Джин, Бонд – это не просто книжный герой. Джеймс Бонд – это zeitgeist.

– Дух времени, – перевел Джин с немецкого на английский.

И Джин проглотил книгу в один присест. Ночью ему снились вулканические страсти, безумно отчаянные дела, любвеобильные обольстительницы, что помогало ему хоть ненадолго забыть о своей работе в больнице Маунт-Синай, о каждодневной рутине, о скучной прозе жизни «интерна» – врача-практиканта. Предаваясь «бондомании», этому несильному наркотику, этому бегству от томительной обыденщины, Джин мало верил в шпионаж и диверсантов, в ЦРУ и Интеллидженс сервис, в Эм-Ай-Файф (Пятый отдел английской военной разведки) и «Смерш», во все эти сказки для взрослых, которым наскучило и надоело быть взрослыми.

Потом, когда Джин вспоминал это увлечение поздней своей юности – период «бондитизма», – он находил, что старина Джеймс Бонд оказал ему одну-единственную услугу: поселил в нем настойчивое и деятельное желание стать спортсменом-универсалом. Джин сделался самым азартным членом атлетического клуба, ходил на водных лыжах в Брайтоне, занимался парусным спортом и подводным плаванием в Майами-Бич и под Лос-Анджелесом, увлекался бобслеем и лыжами в Солнечной долине, до седьмого пота изучал дзю-до и каратэ, блистал в серфинге – спорте гавайских королей. Он сам подсмеивался над своей слабостью, когда расцветал от случайного комплимента, брошенного какой-нибудь очередной подругой, плененной безукоризненными манерами, белозубой улыбкой и бесшабашностью загорелого, сильного, смелого Джина. В такие минуты ему как-то не хотелось вспоминать о своей больнице, о том, что после двух лет в Англии он избрал тихую и мирную профессию врача. Образ доктора Килдэра, героя нескончаемой телевизионной серии, совсем его не пленял. Джин уже достаточно поработал в больнице, чтобы знать, что приключения доброго доктора Килдэра на ниве здравоохранения – сплошная чепуха.

Не без некоторой ностальгии оглядывался Джин на свою жизнь в доброй старой Англии. Он жил, подобно Бонду, сначала в Оксфорде, а затем в удобной холостяцкой квартире в лондонском районе Челси, в одном из тихих переулков, выходящих на шумную Кингз-роуд. У него тоже была экономка, только не Мэй, а Айви, стоящая почти сорок фунтов стерлингов в неделю (деньги присылал отец из Нью-Йорка), и шикарный «бентли» цвета морской волны типа «марк II континенталь». Своим хобби Джин тоже научился у Бонда: рулетке, карточной игре и прочим азартным играм; немного и довольно осторожно поигрывал он и на скачках. Подражание Бонду он довел до абсурда и первым смеялся над собой: например, выкуривал в день до шестидесяти сигарет, заказывая их в табачной лавке из смеси балканского и турецкого табака. В довершение ко всему после одной отчаянной драки с матросами в стриптизном заведении в Сохо спиной к спине Лота он по совету последнего купил пистолет «вальтер» типа РРК, который стал носить в плечевой кобуре.

Если первым героем Джина был Джеймс Бонд, то вторым его героем и образцом стал старина Лот, вполне англизированный сын германского дипломата, долгие годы секретарствовавшего в германском посольстве на Белгрейв-сквер в Лондоне. В прежние годы Лот был известен в частных школах в Итоне и Оксфорде как фрейгерр Лотар фон Шмеллинг унд Лотецки. При натурализации в Соединенных Штатах он, разумеется, отказался от столь чужестранного и длинного имени и стал просто мистером Лотом. Мистер Лотар Лот, недурно, а? Этот воспитанный в Англии немец был типичным продуктом страны по имени «Клубландия», куда допускались лишь состоятельные выходцы из привилегированных классов общества, частных школ, таких университетов, как Оксфорд и Кембридж, и офицерского корпуса. У Лота, как и у Джина, не было большого состояния, но все же благодаря своему отцу, средней руки акционеру треста «ИГ Фарбениндустри», и «экономическому чуду» в Федеративной Германии Лот мог позволить себе жить на довольно широкую ногу – летать первым классом в авиалайнерах, играть с переменным счастьем в казино Монте-Карло и Лас-Вегаса и вести дружбу с «джет-сет» – космополитической аристократией, «высшим светом» Лондона, Парижа и Нью-Йорка, завсегдатаями отелей «Ритц», «Де Опера» и «Уолдорф-Астория».

Джин дорожил дружбой с голубоглазым высоким блондином нордического типа, настоящим Лоэнгрином.

Этот сильный и неразговорчивый немец, всесторонне развитый спортсмен, отличался безукоризненными манерами, редким мужским обаянием, какой-то даже притягательной силой. По американскому выражению, это был «крутосваренный» парень, с настоящим гемоглобином, а не сиропом в крови. Импонировало Джину даже боевое прошлое друга: в годы второй мировой Лот был командиром «химмельфартскоммандо» – «команды вознесения на небо». Это были диверсионные группы лихачей-смертников, выполнявших самые рискованные задания в тылу врага: вермахтовский вариант рэйнджеров и «зеленых беретов».

– Годдэм ит ту хелл! – ругался Лот как-то за бутылкой смирновской с тоником. – Я думал, что я достиг всего, когда заработал на Восточном фронте два «Айзенкройца» – первой и второй степени. Меня представили к Рыцарскому кресту. И все полетело к черту из-за спятившего с ума Гитлера и того, что русских оказалось вдвое больше нас. Теперь-то, конечно, мне на все это наплевать!.. Жениться бы на миллионерше!

Но Джин знал: в его друге жило неутоленное честолюбие, жила нестареющая жажда борьбы и просто драки, флирта с опасностью, игры в кости со смертью. Риск был солью его жизни. Джину ни разу не удавалось обогнать мощный «даймлер-бенц» Лота. Он и после десятка «хайболлов» вел свой ДБ стальной рукой.

В отличие от «клубменов» викторианской эпохи Лот и мифический Бонд, эти «клубмены» эпохи Георга V и Елизаветы II, оставили все свои предрассудки и иллюзии на обломках довоенной Европы, расстались с их последними остатками в горниле «холодной войны».

Лот был откровенным циником и эгоцентриком, презиравшим ханжество и безнадежно устарелые разговоры о «честной игре». По его убеждению, человечество еще в тридцать девятом, если не раньше, затеяло грандиозный «кетч», в котором дозволены любые приемы. Он не верил в демагогию политиканов, народ называл «коммон херд» – «стадом простолюдинов». Джин искренне считал, что Лот заслужил право на цинизм.

В Англии у Лота и Джина было много девушек. Потом Джин чуть не женился на Китти. Эту лондонскую девушку, похожую на цветочницу Элайзу Дулиттл, Джин в шутку называл Кисси – в честь одной из героинь Флеминга. В ее лексиконе было много слов, почерпнутых из языка кокни в лондонском Ист-Сайде. Но «моя прекрасная леди» была очень мила, добра и простодушна, не то что жадные и расчетливые хищницы из зверинца Лота.

Пожалуй, это было первое по-настоящему сильное и незабываемое переживание в жизни Джина, его первая боль и потеря. По дороге в Борнмут-Вест он свернул темной летней ночью на плохо освещенную незнакомую дорогу и со скоростью пятидесяти миль в час налетел на пересекавший дорогу бульдозер. В последнюю страшную секунду, пытаясь затормозить, он закричал, предупреждая Кисси:

– Уатч аут! Берегись!..

Сам он весь напрягся перед ударом, и это спасло его. А Кисси разбила головой ветровое стекло «бентли», смертельно поранила грудь.

Пока бульдозерист бегал за помощью, прошло два часа. Кисси умерла у Джина на руках.

Старик врач – он бегло осмотрел Кисси и сразу констатировал смерть – вздохнул и заметил ворчливо:

– Девушку можно было спасти, если бы меня позвали раньше. – Он помолчал, перевязывая голову Джину. – Или если бы вы сами были врачом, – добавил он.

В ту ночь Джин решил стать врачом.

Через две недели он вылетел из Лондона в Нью-Йорк и в ту же осень поступил в медицинский колледж Нью-Йоркского университета.

Примерно через год в «столице мира» появился и Лот. Старая дружба не была забыта. Лот стал часто бывать в семье у Гриневых.

Джин Грин, он же Евгений Гринев, сын русского эмигранта Павла Николаевича Гринева, уже кончал учебу в колледже, когда Лот обручился с восемнадцатилетней сестрой Джина – Наташей (или Натали) Гриневой. Свадьба была намечена на следующий июль, сразу после празднования Дня независимости и окончания Натали колледжа искусств Нью-Йоркского университета.

– Как говорили встарь вульгарные материалисты, – заметил, отужинав, Лот, – «человек есть что он ест».

– Однако, – возразил Джин, – боюсь, что бондовское меню, увы, не сделает меня Бондом. Надоело, осточертело все – работа в больнице, жизнь в общежитии интернов, домашние уикенды. И будущее, карьера врача, не сулит мне ничего интересного. А душа рвется на простор.

– Не хандри, мой друг. Надо только захотеть, очень сильно захотеть, напрячь мускулы, разорвать путы повседневности…

– Тебе легко говорить…

– Ты забываешь, что мы живем в стране равных возможностей.

Как всегда, Джин и Лот мало говорили в тот вечер. Искусство «тэйблток» – застольной беседы – утерянное искусство. Но друзьям не надо много говорить, чтобы понимать друг друга.

Лот кивнул какому-то седому джентльмену, проходившему мимо карточного стола.

– Когда-нибудь я познакомлю тебя с этим человеком, – сказал Лот Джину. – Интереснейший человек – полковник Шнабель. Он был моим командиром в Корее. Мы участвовали в воздушном десанте девятнадцатого октября 1950 года. Наш сто восемьдесят седьмой парашютно-десантный полк выбросили в районе Сюкусен-Дзюнсен, в сорока километрах за линией фронта. Мы захватили узел дорог, чтобы отрезать отход частей северокорейской армии к северу от Пхеньяна. Дрались отчаянно, но задачу свою не выполнили: «гуки» прорвали наш заслон. Я отделался тогда легким ранением в голову, но сумел вынести контуженного Шнабеля – он был тогда капитаном – из огня.

Рассказ как будто мало чем примечательный, но Джин слушал его затаив дыхание, дописывая батальную картину щедрой кистью своего воображения.

– Может быть, сыграем в бридж или бакгаммон? – спросил Лот, стряхивая пепел с сигареты. Джин допил коньяк, потушил сигарету и встал.

– Пожалуй, попробую еще позвонить домой, – сказал он, бросив взгляд на часы. – Наверное, отец смотрит «Лейтшоу».

Лот кивнул и, взяв с журнального столика свежий номер журнала «Плэйбой», сквозь табачный дым проводил взглядом высокую, статную фигуру Джина Грина. Широкоплечий, узкобедрый, шесть футов и два дюйма – ростом с Линкольна… Из Джина, пожалуй, получился бы неплохой солдат. Если бы он, конечно, попал в верные руки.


Через несколько минут Джин вернулся. Еще издали по его изменившейся походке можно было понять, что он чем-то чрезвычайно расстроен.

– Лот! – озабоченно выпалил Джин, подходя к столику. – Натали говорит, что случилось нечто ужасное, что отец очень плох.

– Я подвезу тебя, – отозвался Лот, быстро вставая и кладя в сторону журнал с большегрудыми красотками.

– Не надо. Ведь ты через полчаса летишь в Вашингтон. Уверен, что Наташа напрасно бьет тревогу. Я позвоню тебе. Ты где остановишься?

– В «Уилларде».

– Увидимся. Пока! И спасибо за прекрасный ужин.

Почти выбежав на улицу, Джин глубоко вдохнул свежий воздух. Южный ветер развеял пелену смога над городом.

Не менее получаса добирался Джин Грин на своем светло-голубом «де-сото» выпуска 1960 года из центра Манхэттена, из фешенебельного района семидесятых улиц в Гринич-Виллэдж: мешал особенно густой в этот час поток машин по Пятой авеню. До Сентрал-парка и круга Колумба он проскочил сравнительно быстро. Трудней всего было проехать, заняв место в нескончаемой веренице машин, через забитый транспортом Бродвей – сверкающий миллионами огней «великий белый путь» – и через тесную Таймс-сквер – «перекресток вселенной». На Седьмой авеню, мчась мимо универмага Мейси и отеля «Говернор Клинтон» от закопченно-мрачного Пенсильванского вокзала, он дважды нарушил правила уличного движения…

За ним, устрашающе воя сиреной, помчалась полицейская машина, но в районе 34-й улицы преследователей затерли огромные фургоны швейников, а Джин круто свернул налево по Вест 14-й улице, пересек авеню Америк, выскочил на Пятую авеню.

Подъезжая к дому отца, он увидел две полицейские машины с красными маяками, две-три автомашины со знаками департамента полиции, «Скорую помощь» из больницы святого Винцента и фургон из морга.

Джин не мог знать, что этот фургон увозил тело его отца в лабораторию главного медицинского эксперта Нью-Йорка на Первой авеню.*["42]

Тем временем Лот широким шагом вышел из клуба «Рэйнджерс» и направился к своей машине, запаркованной у тротуара напротив ночного клуба. Он кивнул знакомому швейцару клуба, похожему на аргентинского генерала в своей раззолоченной ливрее, и пошел было к своему «даймлер-бенцу», как вдруг заметил стоявшую неподалеку полицейскую «праул-кар» – патрульную машину. Из приспущенного бокового окна доносился по коротковолновому радио, вмонтированному в приборный щиток, голос диспетчера:

– Коллинг олл карз! Коллинг олл карз!.. Вызываем все машины! Вызываем все машины!

– Что-нибудь случилось, офицер? – деловито спросил Лот с едва заметным немецким акцентом.

Круглолицый, рыжий, веснушчатый сержант-ирландец, брызжа от возмущения слюной, рявкнул в открытое боковое окно:

– Прочь от машины, Мак! Ты что, нализался? Не знаешь, что…

Лот молча сунул удостоверение сержанту под нос.

– Извините, сэр! Айм сорри! Я увеличу громкость!.. К вашим услугам, сэр!

– Вызываем все машины! Вызываем все машины!.. Павел Гринев убит неизвестными лицами, убит двумя выстрелами из пистолета в своем доме, 17, Ист 13-я улица. Его жена ранена также выстрелом из пистолета и находится без сознания. Убийца или убийцы покинули место преступления между одиннадцатью тридцатью и одиннадцатью сорока пятью. На 10-й улице около кафе «Бизар» приблизительно в полночь был замечен известный наемный убийца гангстер Лефти Лешаков. Приказано задержать его. Предупреждаем: он вооружен! Повторяю…

– Благодарю вас, офицер! – нахмурясь проронил Лот

Мягко урча мотором, аквамариновый «даймлер-бенц» заскользил мимо клуба «Рэйнджерс» к Сентрал-парку.


…Инспектор полиции О'Лафлин, тяжеловес-ирландец с могучими мускулами, грузно обросшими жиром, заплывшими глазками-гвоздиками и кирпичным лицом с перебитым носом, был одет не в форму, а в обыкновенный штатский «бизнес-сют», деловой костюм, однако все, от мятой шляпы, которую он не потрудился снять, до тупых носков огромных блюхеровских ботинок, – все выдавало в нем полицейского.

– Где завещание вашего отца? – жуя потухшую сигару, обстреливал он вопросами сидевшего перед ним бледного Джина. Стоя посреди гостиной, инспектор набычился, уткнув дюжие кулаки в рубенсовские ляжки и широко расставил ноги.

В библиотеке пожилой полицейский врач, перевязав Марию Григорьевну, уложил ее на диван, сделал ей два укола – обезболивающий и антистолбнячный – и, ожидая, пока она очнется, занялся рыдавшей дочерью Гриневых.

– Успокойтесь, милочка. Сядьте-ка сюда. Идите, не мешайте полиции делать свое дело. Вот, примите-ка три таблетки транквилизатора. А теперь выпейте водички. Так-то. Вот умница!

Старый Эм-И – медицинский эксперт – сам себе удивлялся: почти каждый день на протяжении последних сорока лет сталкивался он с убийствами и увечьями в этих асфальтовых джунглях; давно бы вроде пора не принимать близко к сердцу чужое горе. Но эта красивая и несчастная девушка чем-то затронула его сердце.

Один из помощников инспектора посыпал черным порошком все предметы на столе в надежде отыскать отпечатки пальцев преступника.

Другой помощник, ползавший на коленях по синтетическому цвета аквамарина ковру, покрывавшему весь пол библиотеки, вдруг издал радостное восклицание:

– Вот она! Смотри, Эд! Третья, и, видать, последняя! На ладони в платке у него лежала закопченная стреляная гильза.

– Счет два-один в мою пользу, Лакки. С тебя пятерка. Я нашел две гильзы, а ты только одну.

– О'кэй, твоя взяла, Эд. Спорю на пятерку, что я вернее определю калибр и марку пистолета.

– Тебе не отыграться, Лакки. Ребенку ясно, что эти гильзы от патронов калибра 0,38, а стреляли скорее всего из «кольта».

Старый врач с усмешкой поглядел на Эда и Лакки. Эти ретивые молодые парни словно сошли с экрана популярнейшей телевизионной серии «Неприкасаемые» – о борьбе чикагской криминальной полиции с гангстерами.

По кабинету, щелкая фотоаппаратом с блицем, расхаживал полицейский фотограф.

Кто-то убрал звук в телевизоре, но не довел ручку до полного выключения. На экране шла беззвучная драка, и гангстер Джеймс Кэгни что-то беззвучно кричал.

А в гостиной инспектор О'Лафлин продолжал допрашивать Джина.

– Может быть, выпьете, инспектор? – вяло спросил Джин. – Скотч? Бурбон? Ржаное виски?

– Я спрашиваю тебя, парень, где завещание твоего отца?

– В сейфе, инспектор.

– В библиотеке?

– Наверное.

– Его там нет. Не было ли у твоего отца сейфа в банке?

– Насколько мне известно, нет.

– Кому завещал твой отец свое состояние?

– Он собирался оставить пожизненную ренту матери, а все остальное поделить между сестрой Натали и мной.

– Сколько же приходилось на твою долю, мой мальчик?

Джин допил стакан, ошалело покрутил головой. Он все еще чувствовал себя так, словно противник на ринге послал его в нокдаун.

– Сколько? Черт его знает! Отец много роздал в благотворительных целях, особенно эмигрантам, покупал Кандинского, Шагала, Малевича. Пожалуй, тысяч сто…

– Сто тысяч? Что ж! Это неплохо. Вчера двое черномазых ухлопали в переулке пьяного за пятерку. И старик тратил, выходит, твое наследство, транжирил его, раздавал эмигрантам. Так, так! Сто тысяч! И пожить ты, видать, любишь в свое удовольствие.

– Куда вы гнете, инспектор?

– Посмотри-ка сюда, паренек, – пробасил инспектор и показал Джину на мясистой ладони фото широкоскулого, тонкогубого человека с глазами-пуговицами. – Узнаешь?

– Нет.

– Этот тип пришил твоего старика. Его зовут Лефти Лешаков.

Джин сжал ручки кресла.

– Скажи-ка, парень, где и с кем ты был сегодня между одиннадцатью и полуночью?

Массивная фигура инспектора, его басистый рык и красное, как полицейский фонарь, лицо излучали непреклонную властность, тупую, уверенную в себе силу. Но Джин не привык, чтобы с ним разговаривали таким тоном.

– Знаете что, инспектор? – медленно проговорил Джин, ставя на стол стакан. – Называйте-ка меня лучше мистером. Последний нахал, которого мне пришлось проучить, проглотил почти все свои зубы. За такие слова я заставлю вас проглотить язык. Я ясно выражаюсь?

– Ты, парень, лучше не задирайся со мной и отвечай на мои вопросы. Подними на меня мизинчик – и я заставлю тебя заплатить триста долларов штрафа.

– Я уплачу шестьсот, двину тебя дважды, и тебе придется выйти на пенсию. Мне не нравится твоя рожа, дядя, у нее цвет мороженой говядины.

– Слушай, беби! Думаешь, ты круто сварен, а? Так я тоже не учитель воскресной школы. Таких болтливых задир я много повидал на своем веку. Хочешь, чтобы я увез тебя в участок? О допросе третьей степени слыхал? Я лично больше верю в кусок резинового шланга или бейсбольную биту, чем в детектор лжи. Мне, в сущности, все равно, заговоришь ли ты до или после того, как мои ребята спустят с тебя шкуру. У нас и Кассиус Клей заговорит как миленький! Сам я не стану марать руки. Щенок! Когда ты писал в пеленки, я служил майором Эм-Пи – военной полиции в Корее. Итак, короче и к делу: где и с кем ты был между одиннадцатью и полуночью?

– А ну, убирай отсюда свою задницу, фараон плоскостопый! – вставая, тихо произнес Джин.

«Фараон», «коп» да еще «плоскостопый» – американский полисмен не знает обиднее ругательств. Инспектор О'Лафлин выхватил из плечевой кобуры увесистый «кольт» 45-го калибра. Обрюзгшее лицо налилось кровью. Оскалив почерневшие, кривые зубы, он взял пистолет за дуло и почти нежно позвал:

– Ну иди ко мне, беби! Иди, детка!

Дверь в гостиную вдруг распахнулась, и вошел Лот. Он швырнул на кресло шляпу и плащ.

– Джин! Я все знаю. Это ужасно. Мне не надо говорить тебе, как я…

– Это еще кто такой? – взревел инспектор О'Лафлин, буравя глазами-гвоздиками вошедшего.

– Я не мог улететь, Джин, – продолжал Лот. – К черту все дела! В такой час я должен быть рядом с тобой и Натали. А вы, инспектор, уберите подальше свой утюг. Что вы себе позволяете? – Он подошел к онемевшему и фиолетовому от гнева инспектору, небрежно ткнул ему под нос распластанное на ладони удостоверение и властно добавил: – Советую вам вести себя прилично в доме моих друзей! Кстати, во время убийства мистер был со мной в клубе «Рэйнджерс». Такое алиби вас устраивает?

– Йес, сэр, – промямлил инспектор, поспешно убирая пистолет. – Разумеется, сэр.

– Разумеется, – подтвердил Лот. – Налей мне, Джин, двойную порцию скотча. Где Натали?

В открытую дверь гостиной быстрым шагом вошел Эд, помощник инспектора.

– Инспектор! – сказал он, с трудом подавляя волнение. – Это большое дело! Это дело рук красных!..

Инспектор метнул на него злобный взгляд из-под седых косматых бровей. Поняв этот взгляд как выговор за служебный разговор при посторонних, Эд нервно поправил темный галстук.

– Идите сами послушайте, сэр! Эм-И привел старуху в чувство. Лакки записывает ее слова.

Инспектор грузно зашагал к двери. Видя, что Лот и Джин тоже направились за ним, он повернулся к Джину и проворчал:

– Вам лучше остаться здесь!

– О'кей, инспектор, – вступился Лот, – пусть Джин идет с нами.

Мария Григорьевна лежала на диване, бледная, с восковым лицом. Эм-И убирал в саквояж шприц. Заплаканная Натали стояла перед матерью на коленях и, сдерживая слезы, гладила ее тонкие морщинистые руки в старинных кольцах.

– Какой кошмар! – слабым голосом говорила Мария Григорьевна. – Да, это его фотография!.. И револьвер он держал в левой руке… Этот страшный человек сказал, что он агент «Смерша». Потом зачитал приговор… назвал Павла Николаевича предателем, упомянул графа Вонсяцкого… и стал стрелять…

Инспектор машинально закурил сигару, но Лот вынул ее у него изо рта, затушил в пепельнице.

– Здесь нельзя курить, – коротко бросил он.

– Да, да! Извините, сэр! – пробормотал тот, багровея.

Инспектор прочитал записи Лакки, задал Марии Григорьевне несколько вопросов и, набросив на руку носовой платок, поднял телефонную трубку.

– Оператор! Гринич – пять – пятнадцать – двадцать пять.

В трубке раздался внятный и четкий голос:

– Федеральное бюро расследований. Можем ли мы вам помочь?

– Говорит инспектор полиции О'Лафлин. Тут убийство по вашей части. – В трубке щелкнуло: на том конце провода включили магнитофон. – Советую немедленно прислать сюда людей, 17, Ист 13-я улица. Убит русский эмигрант Павел Гринев. На подозрении другой русский эмигрант – Лефти Лешаков. Полиция уже ведет розыск. Возможно, это большое дело, очень большое. Мы вас ждем.

Глава третья Русские похороны в Нью-Йорке

(Перевод В. А.)

Был мглистый, дождливый денек. От влажного дыхания сонного океана было душно, как в русской бане. Августовская жара доходила до 80 градусов.*["43] По белому, розовому, черному мрамору мавзолеев и склепов, по бронзовым ликам царя Назаретского и пресвятой богородицы текли слезы дождя. Убегающие в туманную даль сталагмиты надгробных памятников напоминали небоскребы нижнего Манхэттена, когда на них смотришь из устья Гудзона. Таким много лет назад увидел Нью-Йорк с «Острова слез» русский эмигрант Павел Николаевич Гринев.

А теперь Павел Николаевич лежал в стальном, обитом черным бархатом гробу длиною в шесть с половиной футов, рядом с зияющей в каменистой земле ямой, вырытой экскаватором.

– Господня земля и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней… – гундосил отец Пафнутий.

Мария Григорьевна, конечно, не могла приехать на похороны мужа. Врач сказал, что ей придется пролежать в постели по меньшей мере еще месяц. Пуля прошла сквозь мягкие ткани плеча. «Вас спас господь», – сказал Марии Григорьевне их семейный врач, старенький Папий Папиевич, эмигрант из Одессы, первым, еще в Париже, принявший младенца Евгения из рук французской акушерки. Но Джину он сказал наедине по-русски: «У твоей матушки тяжелый психический шок, Женечка. Ты ведь теперь сам без пяти минут эскулапом стал, понимаешь, что матери нужен покой. Абсолютный покой! При ее гипертонии возможен криз. Все заботы о погребении Павла Николаевича, царство ему небесное, добрейший был человек, тебе, Женечка, придется взять на себя. И вот что: прежде всего ты должен выбрать погребальное бюро. Будь я американский доктор, я сам, как ваш врач, рекомендовал бы вашей семье погребальщика и получил бы за это от него комиссионные. Но ведь мы русские люди, Женечка, свои люди, вы для меня все давно родные. Вот, возьми газетку, посмотри объявление…»

Впервые столкнувшись с похоронным бизнесом, Джин обрадовался тому, что и в этом наполовину потустороннем мире господствует американский сервис. Безукоризненные джентльмены в черном с траурно-музыкальными голосами и обаятельными манерами из кожи вон лезли, чтобы снять все тяготы с его плеч и переложить их на свои. Вежливо, оперативно, ненавязчиво позаботились они обо всех этих могильно-кладбищенских кошмарах в духе Эдгара По и Амброза Бирса, от которых Джина мороз по коже пробирал.

Русские эмигранты в Нью-Йорке обычно обращаются к одному из двух русских владельцев крупнейших погребальных бюро в этом городе. Первым в газете «Русский голос» Джин увидел следующее объявление:

РУССКОЕ ПОГРЕБАЛЬНОЕ БЮРО Ф. ВОЛЫНИНА

Обслуживание с исключительным вниманием и достоинством, столь необходимыми в этих случаях.

123, Ист 7-я улица, Нью-Йорк. 3, Н.-Й. Тел. ГР 5-1437.

Однако он решил обратиться к другому бюро:

ПОХОРОННОЕ БЮРО (АНДЕРТЭЙКЕР) ПЕТР ЯРЕМА

Русский погребальщик.

Лучшие похороны и за самую дешевую цену в Манхэттене, Бронксе и Бруклине.

129, Ист 7-я улица, Нью-Йорк-сити. Телефон ОРчард 4-2568.

Решил он так потому, что вспомнил, как совсем недавно, читая за завтраком газеты, отец скользнул взглядом по объявлению Яремы и пошутил:

– Этот русский погребальщик Петр Ярема, наверное, отправил к праотцам больше офицеровбелой гвардии, чем вся Красная Армия!

И еще потому Джин выбрал Петра Ярему, что хотел, чтобы отец был похоронен по первому разряду.

Ярема вместе со своим похоронным директором слаженно и ловко взялись за привычное дело. Благодаря их опыту и стараниям Павел Николаевич выглядел весьма эффектно в гробу. С 17-го года впервые красовались на его груди ордена Святого Владимира, Святой Анны и офицерский Георгиевский крест.

Кое в чем Ярема и его погребальных дел мастера даже перестарались. Джину, например, не понравилось, что отец выглядел в гробу на двадцать лет моложе. Он буквально расцвел после смерти. Щеки его пылали румянцем. Лицо дышало безмятежным покоем. В углах рта таилась лукавая, непристойно озорная усмешка, будто все это не взаправду и похороны не всамделишные.

А потом произошло нечто непредвиденное. Отец Пафнутий, приглашенный похоронным бюро из манхэттенского храма Христа-Спасителя, затянул отходную. Дождь капал на его лысину, седую патриаршую бороду и потертую ризу, на черные зонты горстки ближайших товарищей Павла Николаевича, на черную Наташину вуаль, а отец Пафнутий все бубнил и бубнил похмельным басом. И Джин вдруг с ужасом увидел, что румяна на лице отца потекли, обозначились морщины, и от движения капель и ручейков стало казаться, что лицо покойника ожило и стало гротескно кривляться, подмигивая и тряся обмякшими, нашприцованными щеками.

– Со святыми упокой!.. – гнусавил отец Пафнутий. В это время чей-то вкрадчивый сладенький голос – не то похоронного директора, не то русского погребальщика Петра Яремы – прошептал Джину в ухо:

– Евгений Палыч! Я могу предложить для вашего батюшки роскошный мавзолей. Металлический. Переживет вечность! Сейчас это ультрамодно! Всего полсотни тысяч долларов. Точно такой же я поставил для старого князя Курбатова… Индивидуализированный ландшафт, скульптурные фризы, круглосуточное художественное многоцветное освещение дорогих для вас останков, под сурдинку органная музыка по вашему заказу – религиозная, классическая или легкая…

– Поговорим потом! – с раздражением пробормотал Джин, отмахиваясь от приторно-скорбной физиономии.

– Не угодно? Хозяин – барин, как изволите. Имеется и железобетонный склеп. Переживет нас всех. Только десять тысяч долларов!..

– Отстаньте от меня! – закипая, злым шепотом бросил ему Джин.

– Можно и за пять тысяч долларов!..

Вспоминая путь отца, Евгений с грустью глядел на могильные памятники на чужой для его отца американской земле. Доживают свой век последние ветераны белой гвардии. Самых первых скосил пулеметный огонь с тачанок Чапаева, порубали в бешеных атаках конники Котовского и Буденного. Ледовый поход, звон колоколов в занятом Деникиным Орле, психические атаки офицерских батальонов. От стен Петрограда до уссурийской тайги реяли белые хоругви, а потом пали простреленные знамена белой армии, и безымянные могилы обозначили пути горьких отступлений. И вот гаснут вдали береговые огни, отгремели прощальные салюты – начинается великая эмиграция старой России. Начинается жизнь на чужбине. Проходят годы слез и напрасных надежд на возвращение на родину. А та таинственная новая Россия, ненавидимая и желанная, все крепнет и крепнет, и тают надежды, и тает, как снег на солнце, белая гвардия. Русские могилы в Харбине и Шанхае, русские могилы в Стамбуле, неласковой турецкой земле, почти рядом с могилами «басурман», русские могилы в Париже. И здесь, в Нью-Йорке, на другом конце света.

– Да святится имя твое, да приидет царствие твое!

Отец Пафнутий все бубнит и бубнит. Кто-то – тоже в черной рясе – держит над его головой старомодный зонт, чтобы дождь не накапал на старую, дореволюционного издания библию.

Наташа рыдает молча, только хрупкие плечи трясутся. Она часто приподнимает черную вуаль, чтобы вытереть скомканным белым платочком мокрое лицо. Старики – товарищи отца – утирают слезы. Вот добрый Папий Папиевич. Вот князь Мещерский, поручик лейб-гвардии, родственник Гриневых по первой жене Павла Николаевича. Вот дядя Серж – он служил с Павлом Николаевичем корнетом в кавалергардском полку, а потом в штабе 2-й армии в начале «Великой войны».*["44] Рядом с ним – журналист Савва Загорский. Вместе с Гриневым он приехал из Парижа в Америку. Никто из них не нашел счастья в Новом Свете. Князь Мещерский торговал чужими холодильниками, дядя Серж, родом из светлейших князей, Рюрикович, стал совладельцем русского ресторана «Елки-палки», а Савва Загорский, в прошлом блестящий одесский фельетонист, играл в этом ресторане на балалайке.

Все товарищи Павла Николаевича пришли на кладбище с жалкими букетиками, стоимостью в десять долларов, не больше. Самый большой и изысканный букет – из свежих белых гвоздик – принес Лот. В семье Гриневых все знали, что белые гвоздики – любимые цветы Павла Николаевича. С ними Павел Николаевич и Мария Григорьевна пошли в Париже под венец…

За товарищами отца стояли какие-то незнакомые Джину господа. Их было трое. Среди них выделялся представительный седой франт с брыластым породистым лицом, похожим на морду дога.

– Кто это? – шепотом спросил Джин у князя Мещерского, кивая в сторону брыластого.

– Господи, да это же Чарли Врангель, племянник генерала барона Врангеля! – ответил тот. – Председатель Союза ревнителей памяти императора Николая Второго. Не знаю, зачем пожаловал – ваш батюшка его не любил, этого Врангеля…

Сначала пели «Вечную память», теперь затянули «Со духи праведных…»

Дождь пошел еще пуще. Гримасы покойника стали просто невыносимыми. Лот – он первым догадался сделать это – прикрыл гроб тяжелой крышкой.

А в голову Джину лезли непрошеные, неуместные мысли. Вспомнилось чье-то изречение: «Джон Д. Рокфеллер, бывало, зарабатывал по миллиону долларов в день, но и его похоронили в одной паре штанов…»

Когда все было кончено наконец, Джин подошел к Лоту у ворот кладбища. Мимо проехал «империал» с Чарльзом Врангелем за рулем.

– Поразительно! – проговорил старый князь Мещерский. – В кармане блоха на аркане, а разъезжает в «империале»!

– Что нового, Лот? – спросил Джин.

– Крепись, парень! Пока ничего особенного. Нынешнему прокурору, увы, далеко до Томаса Дьюи!

– Думал обратиться к своему конгрессмену, так представь – никто из моих знакомых не знает его имени! Недаром про них говорят, что они представляют всех, кроме народа… Лефти нашли наконец?

– Нет еще, но…

– Ведь он русский, его легче найти!

– В Нью-Йорке почти полмиллиона русских. Но будь спокоен, раз вмешались ребята из ФБР, найдут, обязательно найдут. Объявлен розыск по всей стране. Главарь банды Красавчик Пирелли сказал полиции, что Лефти бежал из города, но, по-моему, это не так. Эти парни обычно предпочитают отсидеться где-нибудь на «дне» Нью-Йорка. Ведь в этом городе больше людей, чем в большинстве штатов и большинстве стран мира.

– Эти толстозадые лентяи из ФБР и полиции и не чешутся!.. А где полиция нашла этого Пирелли?

– На Четвертой улице, между Седьмой и Восьмой авеню, есть ночной клуб «Манки-клаб», «Обезьяний клуб». Принадлежит он Анджело, брату Красавчика. В свободное от «мокрых дел» время Красавчик обычно играет там в покер или «пул», если его не ищет полиция…

У ворот кладбища какая-то личность в черном костюме и белой накрахмаленной рубашке, вежливо приподняв шляпу и что-то прогнусавя, сунула Джину большой лист бумаги. Джин машинально скользнул взглядом по этому листу, потом остановился и прочитал от конца до конца красиво отпечатанные строки:

ПОХОРОННОЕ БЮРО ПЕТРА ЯРЕМЫ

Русский погребальщик

129, Ист 7-я улица, Нью-Йорк-сити. Телефон ОРчард 4-2568.

Покупайте впрок, не дожидаясь инфляции, семейные кладбищенские участки с большой скидкой и в рассрочку!

Никто не похоронит так дешево и элегантно Вас и Ваших родственников, как фирма Петра ЯРЕМЫ.

Г-ну Е. П. Гриневу

17, Ист 13-я улица, Нью-Йорк-сити, Н.-Й.

СЧЕТ

1. Художественный гроб модели № 129 в стиле Николая II, модернизированный, с крышкой без шва, цельносварной конструкции, с серебряными ручками.

2. Поролоновый тюфяк «Вечный сон».

3. Матрац регулируемой высоты со скрытыми стальными пружинами.

4. Синтетическая подкладка для гроба, розово-серебристая.

5. Содержание тела покойного в усыпальнице-люкс.

6. Погребальный костюм, белье, полуботинки и пр. аксессуары.

7. Специалист по бальзамированию и естественные бальзамирующие румяна.

8. Катафалк с шофером и носильщиками.

9. Услуги похоронного директора.

10. Памятный фотопортрет покойного.

11. Первый взнос за вечный уход.

Итого … 1600 долларов

Сюда не входят Ваши расходы на священника, цветы, музыку, кладбищенские расходы (за могильный участок, за рытье, засыпку и цементирование могилы), а также мраморщику за памятник.

Сердечно благодарим Вас за то, что Вы обратились к нам. Спасибо! Надеемся, что Вы довольны сервисом и вновь обратитесь к нам в час нужды. С искренним соболезнованием.

Похоронный директор Я. ЧЕРНОВ

Прочитав этот потрясающий документ, Джин покачнулся, провел ослабевшей рукой по взмокшему лбу, тихо застонал. Такого удара под ложечку не выдержал бы и сам Джеймс Бонд.

Личность в черном подъюлила и проговорила озабоченно елейным голоском:

– Вас беспокоят расходы? Ведь вы сами сказали: похороны самые лучшие. Мы хотели обойтись без носильщиков, но их профсоюз держит нас за горло. Трудные времена!..

– Прочь! – чуть не взревел Джин у кладбищенских ворот. – «Усыпальница-люкс»! Тюфяк «Вечный сон»! Воры! Вороны! – Он так взбеленился, что тут же порвал в клочья счет постаравшегося для земляка русского погребальщика.

– Не извольте беспокоиться! – пропищала, исчезая, личность в черном. – Мы разделяем ваше горе. А копию вышлем по почте!.. Желаем здравствовать!

Все еще дрожа от ярости, Джин снова подошел к Лоту.

– Могильные черви! Вампиры! – проворчал он. – Слушай, Лот. Отвези Нату и успокой маму. Я не поеду сейчас домой, не могу участвовать в поминках. Этот русский обычай мне всегда казался каким-то диким пережитком! Поеду лучше проветрюсь!

Лот внимательно, изучающе посмотрел на Джина.

– Это не совсем удобно, да уж ладно. Только не с ветерком. А то я тебя знаю!

Лот взял друга за лацкан пиджака, взглянул ему прямо в глаза своими глазами серо-стального цвета.

– Послушай, Джин, может быть, мне поехать с тобой?

– Спасибо. Но тебе не надо вмешиваться. Это касается только меня.

– Как знаешь, Джин, это твои похороны!*["45] Кстати, хочу сообщить тебе: я послал церкви покойного чек на небольшую сумму, чтобы помянули раба божьего Павла Николаевича.

– Спасибо, друг!

Ведя Натали под руку к «даймлеру». Лот обернулся: машина Джина, взревев, рванулась с места, пылая рубиновыми стоп-сигналами «плавников».

– Куда поехал Джин? – спросила Натали своего жениха.

– Не знаю, Ната, – озабоченно наморщив лоб, ответил Лот, провожая беспокойным взглядом мокрый от дождя светло-голубой «де-сото» выпуска 1960 года. – Но боюсь, как бы этот сорвиголова не наделал глупостей.


Светло-голубой «де-сото» с Джином за рулем пересекал и днем залитый огнями Бродвей, когда в комнате № 2189 высокого здания Н.-Й. Б. Р. – Нью-йоркского бюро расследований – один из служащих архива, достав два досье в несгораемых стальных ящиках, где хранились дела около семидесяти миллионов американских граждан и «эйлиенз» – живущих в стране иностранцев, по внутренней пневматической почте отправил их в специальном патроне в комнату на двенадцатом этаже ведомства Эдгара Дж. Гувера с табличкой:

1237

Отдел эмигрантов

из Советской России.

Через несколько минут начальник отдела мистер Збарский, полнеющий господин с большим угреватым носом и чересчур заметным брюшком, которое он в шутку называл «запасной шиной», недавний выпускник Национальной академии ФБР в Вашингтоне, пододвинул к себе оба досье в коричневых папках с красной звездой на обложке, знаком высшей секретности. Он раскрыл, пропустив анкету, первое досье и стал внимательно читать биографические данные страница за страницей.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. Н.-Й. Б. Р. 895246: ФБР 46785А.

ГРИНЕВ ПАВЕЛ НИКОЛАЕВИЧ, родился 28 августа 1884 г., сын уездного предводителя дворянства Полтавской губернии кавалергарда Николая Николаевича и Софьи Александровны, урожд. княжны Разумовской; в 1897 г. определен в кадетский Императора Александра II корпус, откуда в 1898 г. переведен в Пажеский корпус; в 1902 г. переведен в младший специальный класс, в 1903 г. – в камер-пажи; в 1904 г. переведен хорунжим в 3-й Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска, с назначением ординарцем при наместнике; за доставленные приказания в осажденный Порт-Артур награжден орденом Св. Анны 4-й ст. и за боевые отличия получил орден Св. Владимира 4-й ст. с мечами и бантом. Переведен 17 мая 1906 г. обратно в кавалергарды. В 1914 г. женился на фрейлине княжне Надежде Юрьевне Мещерской. В августе 1914 г. произведен в поручики и прикомандирован младшим адъютантом к штабу 2-й армии во время похода в Восточную Пруссию и разгрома этой армии в битве при Танненберге. 29 августа 1914 г. тяжело ранен пулей «дум-дум» в правое бедро и спасен казаками-пластунами. Награжден офицерским Георгиевским крестом. После излечения в госпитале в Петрограде уволен в отставку в чине капитана. Владел в Полтавской губернии 5000 десятинами.

В 1915 г. у Гриневых родился сын Николай, который позднее, в возрасте пяти лет, заболел сыпным тифом, был помещен в севастопольский госпиталь, при эвакуации из Крыма был потерян родителями. У мальчика имелась одна весьма заметная примета: под левым ухом большая красно-коричневая родинка, похожая на пятипалый кленовый лист.

(Этот абзац был подчеркнут красным карандашом с пометкой: «По сведениям агента ФБР № 165896С графа Вонсяцкого-Вонсяцкого».)

Гриневы эмигрировали из Крыма в конце 1920 года после взятия Перекопа 6-й армией Советов во главе с Фрунзе и Блюхером. Плыли на корабле «Херсон». В Стамбуле (Турция) Гринев финансировал кабаре «Черную розу», в котором пел Александр Вертинский, и русскую богадельню, давал деньги местной русской православной церкви и отдельным нуждающимся эмигрантам.

Гринев еще в 1914 г., после женитьбы, собирался переехать во Францию на длительный срок, поскольку врачи рекомендовали его жене многолетнее лечение на водах. Поэтому он заложил имение в 5000 десятин и перевел основную часть своих капиталов и состояния жены во французские банки. Тогдашнее состояние Гриневых оценивалось почти в 500 000 долларов.

В 1923 году, когда власть в Турции перешла от эмиссаров Антанты к правительству Ататюрка, Гриневы вместе с большей частью богатых представителей двухсоттысячной эмиграции в Турции переехали на жительство в Париж, где продолжали жить по нансеновскому паспорту. В Париже Гринев держался в стороне от активной работы белой эмиграции по достижению реставрации старого режима в России, примыкал к либеральствующей интеллигенции милюковского толка. Состоял членом Общества друзей Св. сергиевской русской православной богословской академии в Париже, ходил в русскую церковь на улице Дарю. В 1933–1934 гг. преподавал русскую историю в Корпусе – лицее имени императора Николая II в Версале. В это время большую часть своих капиталов он выгодно вложил в акции франко-американских компаний.

В 1934 г. скончалась жена Гринева Надежда Юрьевна, П. Н. Гринев считает, что она умерла от тоски по родине. В 1936 г. Гринев женился вторично – на Марии Григорьевне, урожд. княжне Куракиной. 3 февраля 1937 г. у них родился в Париже сын Евгений. Крестился в русской православной церкви св. Иоанна Златоуста. Крестил младенца глава эмигрантской православной церкви в Париже митрополит Евлогий.

В 1940 г. семья Гриневых покинула Францию перед самой оккупацией страны немцами. Гринев заблаговременно перевел свои капиталы в США. Отплыв из Гавра на океанском лайнере «Иль де Франс», они высадились на Эллис-Айленд, гавань Нью-Йорка, 10 мая 1940 г.; 14 июля того же года Гриневы, согласно федеральному закону от 28.6.1940 г., явились в Натурализационное бюро в Бруклине (271, улица Вашингтона), зарегистрировались, заполнили бланки по форме 1-53 и получили регистрационные карточки.

В декабре 1945 г., у Гриневых родилась дочь Наташа (Натали).

Политическая характеристика. П. Н. Гринев неоднократно подвергался штрафу размером в 100 и 200 долларов за нарушение закона Макэррена и Волтера, принятого Конгрессом США в 1952 г., по которому все иностранцы в возрасте старше 14 лет обязаны дать свои отпечатки пальцев и фотографии, ежегодно регистрироваться в течение января месяца в отделах службы иммиграции и натурализации США и всегда иметь при себе регистрационную карточку. При этом он с возмущением заявлял: «А я думал, что мы живем в свободной стране!» Когда в феврале 1960 года ему пригрозили депортацией из США, он демонстративно и вызывающе ответил: «Что же, я скажу вам только спасибо, если вы отправите меня умирать на родину!»

Для Гринева характерно, что в первые месяцы своего пребывания в США он активно сотрудничал внештатно в таких консервативных эмигрантских органах, как «Российский антикоммунист» (журнал российских беспартийных антикоммунистов), «Знамя России» (орган русской независимой монархической мысли), помогал дотациями таким правым организациям, как Толстовский фонд (через Лидию Толстую), Общество помощи русским писателям и ученым в изгнании (через писателя Андрея Седых), Дом Свободной России (через его президента князя Сержа Белосельского), Общество офицеров российского императорского флота в Америке, Союз российских дворян в Америке, Ассоциация Св. Георгия помощи жертвам коммунистического террора, Всероссийский комитет освобождения, Объединения дроздовцев, бывших юнкеров и т. п.

В годы второй мировой войны Гринев активно поддерживал прорусские организации и выступал за помощь России, хотя, по агентурным данным, присутствовал в Свято-Покровском кафедральном соборе в Нью-Йорке на панихиде по случаю годовщины со дня убиения большевиками в Екатеринбурге последнего российского венценосца государя императора Николая Александровича и его семьи.

В 1945–1948 гг. Гринев носился с идеей создания Общества бывших офицеров Кавалергардского ее величества государыни императрицы Марии Федоровны полка, но принужден был оставить эту идею, поскольку не нашлось достаточного числа возможных членов.

В 1951 г. Гринев отклонил приглашение участвовать в «Американском комитете освобождения народов России», куда его звала графиня Толстая. В период «холодной войны» Гринев занимался в основном благотворительной деятельностью: помогал историко-родословному журналу «Новик», Обществу ревнителей церковного пения при Свято-Покровском соборе (59, Ист 2-я улица, Н.-Й.), Союзу русских военных инвалидов в Нью-Йорке (через князя Амилахвари), Свято-Николаевскому фонду и его общежитию для приезжающих (через председателя князя Друцкого и вице-председателя протоиерея Цуглевича). В 50-х годах он жертвовал довольно крупные суммы Свято-Тихоновской духовной семинарии и Свято-Владимирской духовной академии в Нью-Йорке, намереваясь устроить туда сына Евгения. Сам он собирался закончить жизнь в Ново-Коренной пустыни пресвятой курской богоматери в Махопаке, штат Н.-Й., но вскоре рассорился с церковниками, вступив в конфликт с самим его высокопреосвященством, высокопреосвященнейшим Леонтием, архиепископом нью-йоркским, митрополитом всея Америки и Канады и благочинным церквей нью-йоркского округа протоиереем Алексием Ионовым. С тех пор (1960) Гриневы ходят не в Свято-Покровский кафедральный собор, а в храм Христа-Спасителя (51, Ист 121-я улица).

В 1958 г. Гринев наотрез отказался от участия в «Ассамблее покоренных европейских народов» в Страсбурге, осудил «неделю порабощенных стран» в 1959 г.

Осенью 1960 г. он посетил СССР с группой туристов. Поездка была организована нью-йоркской туристско-экскурсионной фирмой «Космос». Как сообщают наши агенты, в Москве, Ленинграде и Киеве Гринев был занят поисками пропавшего в 1920 г. сына. Поиски, по-видимому, были напрасными. (Абзац подчеркнут красным карандашом с пометкой НБ.)

По возвращении из СССР П. Н. Гринев сблизился с генералом В. А. Яхонтовым, главным редактором просоветской газеты русских эмигрантов «Русский голос» (130, Ист 16-я улица), бывшим военным атташе царского и Временного правительства в Токио, которому он пожертвовал 10000 долларов на издание этой газеты, с 1917 года поддерживающей Советы. Тогда же он перестал подписываться на антисоветскую газету эмигрантов «Новый русский голос».

Подписывается в фирме «Фор-континент-бук-корпорейшн» на советские газеты и журналы: «Правда», «Известия», «Огонек», «Новый мир», «Юность», «Вечерняя Москва», а также выписывает авиапочтой лондонские «Таймс» и «Обсервер». Русские книги, а также русские рождественские, пасхальные и с днем ангела открытки, пасхальные яйца, русские пластинки, ноты, лампадки, ладан покупает в Русском книжном магазине (205, Ист 4-я улица).

Миссис Гринева обыкновенно заказывает продукты в русско-американском гастрономическом магазине «Москва» (3524, Бродвей).

По праздникам Гриневы нередко бывают в русских ресторанах «Медведь» и «Петрушка».

Банковский счет Гринева П. Н. находится с 4.7.1960 в банке Чейз-Манхэттен, № Ад6579842; инвестор. На бирже не спекулирует.

Список друзей и знакомых Гриневых см. в приложениях 4–9 по показаниям агентов и результатам перлюстрации и подслушивания телефонных переговоров…

Мистер Збарский знает: вся сила Эдгара Дж. Гувера, пережившего в кресле директора ФБР за сорок четыре года шестерых президентов, заключена именно в таких досье. За этими досье – усилия пятнадцати тысяч детективов – сотрудников ФБР – и десятков тысяч секретных осведомителей, информаторов, чья сеть охватывает все общество.

Прочитав дело Павла Николаевича Гринева, мистер Збарский сел поудобнее в стальном вращающемся кресле, положил ноги на стальной канцелярский стол, включил диктофон и произнес:

– Бетти! Впечатайте в соответствующую графу дела Поля Гринева следующее: «Гринев был убит неизвестным лицом у себя в доме 17 на Ист 13-й улице здесь, в Нью-Йорк-сити. Следствие продолжается». Дело пока не закрывайте!

Выключив диктофон, мистер Збарский задумался. Дело об убийстве этого русского эмигранта оставалось неясным. Коммунистическая активность? Шпионаж? Саботаж? Государственная измена? Нарушение закона об атомной энергии? Нет, пока рано классифицировать… С этими русскими эмигрантами у мистера Збарского не меньше хлопот, чем у его соседа по этажу с эмигрантами с Кубы, из Доминиканской Республики, Венесуэлы, Никарагуа и Боливии. Не пора ли уж русским эмигрантам угомониться? А дел у ФБР становится все больше. В прошлом году по делам ФБР было вынесено больше двенадцати тысяч обвинительных приговоров: кроме смертных и пожизненного заключения, тюремных приговоров на тридцать пять тысяч лет. Лешаков? Его наверняка поймают, как поймали почти десять тысяч беглецов от закона. У ФБР рука длинная.

Закурив, мистер Збарский стал изучать второе досье, которое было гораздо тоньше первого.

Н.-Й. Б. Р. 4,949075,

ФБР 61242562А.

Имя и фамилия – Грин Юджин

Другие имена и фамилии и причины перемены – Евгений Павлович Гринев. Перемена вызвана натурализацией в США.

Год, месяц и день рождения – 1937 год, февраля 3-го дня

Место рождения – Париж, Франция

Отец – Гринев Павел Николаевич (см его досье).

Мать – Мария Григорьевна, урожденная княжна Куракина.

Рост – 6 футов 2 дюйма.

Вес – 175 фунтов.*["46]

Телосложение – Атлетическое сложение, худощав, широкие плечи, узкие бедра, сильно развитая мускулатура.

Цвет кожи – Белый.

Глаза – Серо-голубые.

Волосы – Светло-русые, коротко острижены (крюкат).

Голос – Сильный грудной баритон (образцы имеются в фонотеке ФБР).

Особые приметы – Малозаметный после пластической операции шрам ранения в авто-мобильной катастрофе на левом виске.

Образование – Хамильтонская элементарная школа в Бруклине (1948–1950), Теодор Рузвельт хай-скул в Манхэттене (1950–1954), Оксфордский университет (1954–1957), медицинский колледж Н-Й у-та (1957–1961).

Профессия – Врач-терапевт (копия диплома – приложение 17)

Вероисповедание – Русская православная церковь.

Спорт – Всесторонний атлет. Отличные показатели в любительском боксе, лыжном спорте, плавании, опытный «фрогмен» (аквалангист), прекрасно владеет холодным и огнестрельным оружием (выполнил разряд снайпера), коричневый пояс в дзю-до, каратэ.

Знание языков – Свободно владеет, кроме английского, русским, французским, немецким…

Карточка социального страхования – № 016-18-7143…

Инспектор ФБР перелистал две страницы с ответами на более мелкие вопросы. Взгляд его задержался на следующих записях:

Личное оружие – Имеет разрешение на ношение личного оружия («вальтер» РКК калибра 7,65 мм). Носит пистолет обычно в кобуре под левым плечом.

Права – Имеет шоферские права, права пилотирования самолета (№ 09446-Т).

Преступление – Не совершал.

Членство в партиях, общественных организациях и пр. – В школе был кабскаутом, бойскаутом, иглскаутом, лайфскаутом и скаут-мастером (отряд 1226). От голосования на выборах постоянно воздерживается.

Что читает – Читает много, но бессистемно. Отдает предпочтение современной литературе. Для отдыха читает Яна Флеминга.

Специальная характеристика – Одевается с неизменным вкусом и несколько небрежной элегантностью, покупает английскую одежду и обувь. Останавливается в дорогих гостиницах.

Пороки и наклонности – Гурман и знаток вин. Предпочитает водку. Пьет, но умеренно, не допьяна. Женщины. Некоторое тщеславие и снобизм.

Дата ареста – (прочерк)

Кем арестован – (прочерк)

Принятые меры – (прочерк)

Освобожден на поруки – (прочерк)

В деле Гринева-старшего имелись отпечатки правого и левого указательных пальцев. В деле Гринева-младшего таких отпечатков не имелось. Мистер Збарский знал: в специальном хранилище ФБР в Вашингтоне, на Пенсильвания-авеню, содержатся отпечатки пальцев почти 170 миллионов американцев.*["47]

Мистер Збарский снова включил диктофон и продиктовал:

– Бетти! Пошлите, пожалуйста, в ЦРУ, Вашингтон, дистрикт Колумбия копию дела на Джина Грина, ФБР 61242562А, вместе с фотографией и отпечатками пальцев, в ответ на их запрос № 27654–288.61. О'кэй? И вот еще что: завтра я могу дать вам отгул за сверхурочные – оплачивать их не позволяет бюджет штата. Не хотели бы вы, Бетти, пойти вечерком поужинать со мной, скажем, в израильском ресторане «Сабра»? Там подают изумительный «фиш» и другие кошерные блюда. Как говорили мои предки в Одессе: пальчики оближешь!

Закурив трубку, мистер Збарский быстро просмотрел месячный бюллетень ФБР, взял утренние газеты из проволочной корзинки на столе. В «Нью-Йорк таймс» уже второй день не было никаких сообщений об убийстве Павла Гринева. Не упоминали о нем и другие газеты. Только в «Нью-Йорк дейли ньюс» и белогвардейском «Новом русском слове» нашел он заметку, заткнутую в неприметный уголок:

«Красные убивают русского эмигранта
Полиция надеется вскоре арестовать наемного убийцу, подозреваемого в убийстве на ист 13-й улице.

Полицейский инспектор О'Лафлин заявил сегодня репортерам в здании департамента полиции на Сентрал-стрит, что он надеется в ближайшие часы арестовать Лефти Лешакова, мелкомасштабного гангстера, подозреваемого в политическом убийстве 77-летнего русского эмигранта в прошлую пятницу в доме 17 на Ист 13-й улице. Некто – по-видимому, Лефти Лешаков – был замечен соседкой Гриневых выходящим из дома Гриневых около полуночи в ночь убийства. Примерно через четверть часа его видел полицейский в центре Гринич-Виллэдж. В ту же ночь людям О'Лафлина удалось найти возле дома Гриневых пустую пачку от сигарет „Гэйнсборо“ с отпечатками пальцев Лешакова. Полицейское досье Лешакова упоминает о двух тюремных сроках и двенадцати арестах без осуждения судом. Личность гангстера была опознана женой убитого, Мэри Гриневой, 59 лет, по фотографиям полиции. Убийца ранил Мэри Гриневу в плечо выстрелом из „кольта“. По заявлению врача, жизнь Мэри Гриневой сейчас вне опасности. Ди-Эй – окружной прокурор Лейбович делает все возможное, чтобы ускорить арест, надеясь послать убийцу на электрический стул до перевыборов…»

На столе гудел баззер шифрорадиотелефона. Мистер Збарский поднял трубку с блока шифровки-дешифровки. Это устройство искажало речь так, что обычный перехват исключался.

– Говорит мистер Збарский!

– Вас спрашивает мистер Флаггерти из Лэнгли, мистер Збарский, – сказала телефонистка коммутатора. – Говорите!

– Хэлло, мистер Збарский? Майк Флаггерти. То дело, которое мы запросили двадцать восьмого августа… Вы, конечно, слышали про убийство. Мы полагаем, что Гринев – жертва советского террора. Босс – полковник Шнабель – просит ускорить высылку дела Гриневых. Посылайте его не почтой, а по кодирующему фототелетайпу! Да, и дело Лешакова тоже, пожалуйста, пришлите!

В голосе Флаггерти мистер Збарский улавливает враждебные нотки. Нет, Флаггерти ничего не имеет лично против мистера Збарского, эти нотки – отголосок давней ведомственной свары между ФБР и ЦРУ. Формально ведомство Эдгара Дж. Гувера подчиняется ЦРУ, органу, координирующему работу всех органов разведки, но мистер Збарский-то знает: директор, как говорят в ФБР, подчиняется только господу богу.

– Копия дела уже послана вам почтой, мистер Флаггерти, – отвечает мистер Збарский, – но я дам распоряжение, чтобы вам выслали и фотокопию по телетайпу.

И еще вспомнил мистер Збарский: президент и начальники ЦРУ приходят и уходят, а Эдгар Дж. Гувер остается.

– Спасибо, мистер Збарский. Спасибо. Как погода в Нью-Йорке?

– Страшная жарища. А у вас в столице нации?

– Льет тропический ливень. Пока, мистер Збарский.

Збарский нажал кнопку автокоммутатора.

– Бетти! Завтра, только не раньше, перед окончанием работы отправьте дело молодого Гринева мистеру Флаггерти по адресу: ЦРУ, Лэнгли, Вашингтон, Ди-Си! И дело Лешакова тоже. Эти парни опять лезут в наши дела, хотя… Ну да ладно! Спасибо, беби!

Трубка потухла. Мистер Збарский с раздражением бросил ее на покрытый стеклом стол. Он положительно не понимал, почему ЦРУ заинтересовалось этим Джином Грином. Что он, мистер Збарский, скажет своему директору – Эдгару Джону Гуверу? Нет, этим русским эмигрантам давно пора угомониться!..

У мистера Збарского почти безошибочное чутье старого легавого пса: ясно, что ребята из Лэнгли хотят свалить убийство Гринева на красных, только вряд ли выгорит это дельце. Большая пресса уже помалкивает о «руке Москвы». Этот Лешаков – в ФБР давно знали о его связях с ЦРУ – безнадежно провалил всю операцию…

Мистер Збарский с удовольствием послал бы прямиком к черту этого Флаггерти, но русские эмигранты-белогвардейцы находятся под двойной опекой – ФБР надзирает за ними, а ЦРУ оплачивает их антисоветскую деятельность.

Когда Бетти вошла к мистеру Збарскому с какими-то бумагами, он кинул их в плетеную стальную корзинку с надписью «Ин» (входящие), а секретаршу облапил и усадил к себе на колени.

– Беби! Не слышала ли ты последнюю шутку об отношениях между ФБР и ЦРУ?

– Нет, чиф! Расскажите! – попросила Бетти, устраиваясь поуютнее на костистых коленях начальника. Она давно слышала эту шутку, но умела ладить с начальством.

– В тех редких случаях, беби, когда работники этих двух организаций обмениваются рукопожатием, они тут же пересчитывают собственные пальцы, все ли на месте. Ха-ха-ха!..

Глава четвертая «Святая семейка» и милый дядя

(Перевод В. А.)

Джин медленно пробирался сквозь обычную автомобильную толкучку Мидтауна. Он машинально переключал скорости, давал газ, нажимал на тормоз. Застывшим взглядом смотрел он прямо перед собой, ни одна струна не шевелилась в его душе, он словно потерял ощущение своей личности, растворился в закатном душном небе. За рулем «де-сото» сидела кукла.

– Не дадите ли огоньку? – сказал кто-то почти в ухо.

Он вздрогнул. На него заинтересованно смотрела красивая, слегка увядающая блондинка в небрежно накинутой на плечи накидке из наимоднейшего леопарда. Их машины ползли рядом в гигантском автомобильном стаде по Пятой авеню. У нее был английский «ягуар» с правосторонним управлением.

– Что с вами? – спросила блондинка, никак не попадая сигаретой в пляшущий перед ней огонек.

Джин понял, что его уже давно, должно быть, еще от кладбища, бьет нервная дрожь.

– А мне сигарету, если можно, – попросил он. Дама с несколько суетливой готовностью протянула ему смятую пачку «Лакки страйк».

– Курите «Лакки»? – вяло удивился Джин.

– Привычка со времен даблъю-даблъю-ту!*["48] – засмеялась дама. – Во время войны я водила «студер» в Европе.

– Ого! – усмехнулся Джин. – Вы, значит, бывалая девушка!

Она рассмеялась добродушным, с хрипотцой смехом.

– Тогда была песенка «Я оставила свою честь на обломках самолета», не слышали?

– Я тогда еще не умел даже кататься на роликах…

Он с удовольствием болтал с этой, что называется, «свойской бабой» в тысячной леопардовой накидке, сидящей за рулем дорогого автомобиля и курящей «Лакки страйк», сигареты работяг и солдат. Этот разговор словно возвращал его в жизнь, в город, полный неожиданностей и тайн.

– А после войны вам, как видно, повезло?

– Как видите, – засмеялась она, ударив по рулю и тряхнув плечами. – Подцепила Чарли-миллионщика!

Они замолчали, потому что пришлось увеличить скорость. Он даже забыл про нее и вздрогнул, когда у очередного светофора снова прямо возле уха послышался ее голос:

– У тебя определенно что-то не в порядке.

Джин повернулся. Дама смотрела на него с какой-то странной робостью, улыбаясь чуть напряженно, словно готовая к грубости.

– Да, не в порядке, – сказал он. – Отец умер. Я еду с кладбища.

– О, – сказала она – Извини меня.

Некоторое время они сидели молча.

Загорелся зеленый свет.

«Где-то я ее видел, – подумал Джин. – Но где?»

Дама чуть приподнялась и взглянула на заднее сиденье машины Джина, где валялась сумка с четырьмя буквами NYYC (нью-йоркский яхт-клуб).

– О, вспомнила! – воскликнула она. – Я видела вас на Бермудах в июне. Кажется, вы участвовали в океанской гонке, не так ли?

– Верно! – удивленно сказал Джин. – Я был в первой десятке, – он улыбнулся, – правда, десятым…

– А как вам понравился старик де Курси Фейлз? – спросила дама.

– Я преклоняюсь перед ним, – сказал Джин. – В семьдесят четыре года выиграть гонку на старухе «Нине»!

– Утер он нос Джеку Поуэллу, – засмеялась дама.

– Джеку не повезло, – сказал Джин. Он улыбнулся мечтательно, на мгновение вспомнив «земной рай» Бермуд, сказочную жизнь среди океанских брызг, солнца, ветра, своих друзей – чемпионов парусного дела, знаменитых плэйбоев Джека Поуэлла, Джонни Килроя, шкипера «Ундины» С. А. Лонга, девушек.

– Значит, вы тоже там были?

– Да.

– Жаль, что не познакомились…

– Жаль.

– Мне сейчас направо, – сказал Джин.

– А я прямо, – увядшим голосом сказала дама. Он улыбнулся ей, и она опять с какой-то торопливой готовностью ответила на улыбку.

«У нее тоже не все в порядке», – подумал Джин.

– Вот сейчас разъедемся, и точка, – сказал он. – Навсегда, не так ли?

– Может быть, поставим многоточие, – быстро сказала она, протянула ему кусочек белого картона и, отвернувшись, взялась за рычаг скоростей. На ее красивой голой руке вдруг обозначился бицепс.

Джин сунул карточку в бумажник.

«…Чудовище я, что ли? Почему я не чувствую горя? Я не знаю, что такое горе.

Ты понимаешь, что твоего отца больше нет на этом свете? Что никогда уже больше он не будет докучать тебе разговорами об этой своей России? Что никогда, никогда…

Пустоту я чувствую внутри, вот что. Должно быть, все-таки он занимал какое-то пространство в моей душе, мой милый старый папа.

Ты помнишь, в детстве вы были близки, он был еще сильным, вы вместе плавали, ты тогда еще не подтрунивал над ним…

Я помню его Россию. Он говорил мне бесконечно о своей России, он навязывал мне свою Россию, как рыбий жир, и вот получил подарочек. „Из России с любовью!“

Полтавщина, липы, ты помнишь? Снимков не сохранилось, лишь два-три дагерротипа, он рисовал тебе парк, античные беседки, мостики, чертил тот план, путь к родовому некрополю… Тебе казалось, что ты сам побывал возле этого села Грайворон, проходил по мосту над узенькой речкой, ты знал все аллеи и пруды того парка. Это было в детстве, а потом все стало иначе. Романтика, старосветские тайны, „самое сокровенное“, а ты хотел быть американцем, американцем без всего этого прошлого, без комплекса утрат, изгнания, вины и стыда. Он иногда смотрел на тебя так…

Моего старика – какая-то жаба? Деловито? Как мясник забивает скот? Но „рука Москвы“? Чушь какая-то…»

Каменный от ярости, Джин Грин прошагал от машины к дому.

– Женечка, какой-то господин оставил тебе письмо, – слабым голосом сказала няня.

«Няню он тоже убил, сука», – подумал Джин, глядя на трясущуюся старуху, которая еще три дня назад уступала в скорости передвижения по дому разве только легконогой Наташе. Письмо было написано по-русски:

«Уважаемый Евгений Павлович!

Все истинно русские люди города Нью-Йорка глубоко потрясены судьбой Вашего батюшки, погибшего от руки большевистского наймита. Беспринципность и моральная опустошенность убийцы давно уже стали притчей во языцех нашей общины, но кто мог подумать, что он дойдет до такой степени падения?! Гнев и презрение кровавому палачу!

Зная „расторопность“ властей нашего штата, я хотел, как старый боевой офицер, невзирая на преклонный возраст, лично совершить акт священной мести за Вашего батюшку, одного из выдающихся русских демократов, которых осталось уже так мало, но вовремя вспомнил о Вас. Вам и только Вам принадлежит право первенства в этом святом деле. Адрес Лешакова: Третья авеню, 84, за церковью и площадью св. Марка. Здесь он живет под именем Анатолия Краузе.

Не пачкайте рук убийством этого ничтожества. Передайте его полиции. Крепитесь, друг! Да хранит Вас бог

Ваш Чарльз Врангель»
– Няня, что за господин оставил это письмо? – крикнул Джин.

– Очень симпатичный, солидный такой, из наших, Женечка, – пролепетала няня.

Джин поднялся в свою комнату, быстро снял пиджак, просунул руку за книжную полку, нажал кнопку в стене. Открылась дверца его личного потайного сейфа. Мгновенно оттуда была извлечена плечевая кобура с небольшим «вальтером», предмет тайной гордости Джина. Эту штуку он приобрел когда-то по совету Лота. Ясное дело, любой настоящий современный джентльмен должен иметь такую сбрую в своем снаряжении. И вот пригодилась! Именно за этим предметом он мчался домой.

Зарядив и поставив пистолет на предохранитель, он быстро надел кобуру, схватился за пиджак. В это время взгляд его упал на зеркало и застыл. Перед ним, как на стоп-кадре какого-нибудь «потрясного» фильма, явился загорелый, голубоглазый атлет, комильфо со стальными мускулами, с резко очерченной челюстью – Джеймс Бонд – Наполеон Соло – Фрэнк Хаммер! Усмехнувшись, он неторопливо надел пиджак, причесался.

Приятели по университету, эти нечесаные, бородатые интеллектуалы, всегда немного потешались над его комильфотностью и тренингом, над его приверженностью к высшим стандартам «америкэн уэй оф лайф» – «американского образа жизни».

Ну что ж, битники-мирники, циники-мистики, вам кажется, что жизнь – это сидение в кафе и пустопорожняя болтовня об Аллене Гинзберге и индийских ритуалах? Вы еще не получали любезных писем с предложением выпустить кишки?

Господин Врангель, милостивый государь, ваше благородие, не волнуйтесь – еду!

Догорающий, но все еще огромный закат смог преобразить даже унылые закопченные дома южной части Третьей авеню с их бесчисленными железными лестницами на брандмауэрах.

Мрачным колдовским огнем горели окна обывательских жилищ, а пестрое бельишко, трепещущее на большой высоте, казалось зашифрованным сигналом об опасности.

Джин поставил машину метрах в ста от дома № 84. Улица была пустынна. Лишь ряды бесчисленных потрепанных автомобилей с кровавыми от заката стеклами стояли вдоль нее. Проехал негр-мороженщик в фургончике с колокольчиками.

Крепко стуча каблуками по асфальту, Джин направился к цели. Он не оглядывался по сторонам, не крался, шел спокойно и открыто, но в то же время был готов в любой момент упасть на землю, броситься в ближайший подъезд, укрыться за любой машиной, открыть огонь.

Дверь, возле которой он нажал звонок, была обита пластиком, грубо имитирующим кожу. На ней красовалась медная табличка с надписью:

«Anatole Krause, B. A.».*["49]

– Ух ты, БИ-ЭЙ! – присвистнул Джин и недобро улыбнулся.

За дверью послышались легкие женские шаги. Рука Джина потянулась к кобуре, но он заставил ее остаться в кармане брюк.

– Сэр? – сказала девушка, открывая дверь. Джин смотрел на нее. Большие серые глаза, доверчиво открытые всему самому светлому, самому прекрасному, самому романтическому в мире, о дитя Третьей авеню, мечтающее о сказочном принце на белом коне, прямо Натали Вуд – ну, цыпочка, подсадная уточка, твой принц пришел!

– Сэр? – повторила девушка. Глаза округлились, стали недоумевающими.

– Это квартира мистера Краузе? – спросил Джин и усмехнулся. – Бакалавра искусств?

Девушка залилась краской мучительного стыда, потом вызывающе вздернула голову.

– Да, это мой отец.

– Мое имя Джин Грин, – четко сказал Джин.

Рука снова пожелала залезть под мышку.

– Зайдите, пожалуйста, – девушка отступила в глубь квартиры. – Отца нет дома, – сказала она, когда Джин вошел. – Он редко бывает дома. Ведьон… – она запнулась, но потом снова вызывающе посмотрела на молодого денди, – ведь он коммивояжер.

– Ах вот как, он еще и коммивояжер, – протянул Джин, оглядывая прихожую, какие-то дурацкие облезлые оленьи рога, на которых висела потертая велюровая шляпа с узкими полями.

– Да, он коммивояжер, – растерянно проговорила девушка, в глазах ее впервые мелькнул страх. – А вы…

– Да я шучу, – быстро сказал Джин и широко улыбнулся. – Не знаю я, что ли, Анатоля? Ведь я работаю в той же фирме.

– Как, вы тоже из «Сирз и Роубак»? – радостно воскликнула девушка.

– Так точно, – весело подтвердил Джин. – Тоже бакалавр, с вашего разрешения. У нас там все бакалавры, но никто не спешит жениться.*["50]

Сверкая своими коронными улыбками, он мастерски разыграл этакого «обаяшку».

– Не смейтесь, – улыбнулась девушка. – Сколько раз я уговаривала папу снять эту дурацкую табличку…

– Напрасно уговаривали, образованием надо гордиться, – продолжал паясничать Джин.

– Значит, вы папин коллега, – кокетливо сказала девушка. – А почему я вас никогда не встречала на вечеринках у Веддингов?

– Я выбираю места поинтересней. Хотите составить компанию?

– Да ну вас! – шутливо отмахнулась она. Она прошла вперед, взялась за ручку двери и повернулась к Джину внезапно опечаленным лицом, ну просто Натали Вуд, что ты будешь делать!

– А зачем, Джин, вы к нам?

– По делу… э-э…

– Кэт.

– По делу, Катя.

– Ого, вы даже знаете, что мы русского происхождения?!

– Конечно, Катенька.

– Как смешно вы произносите! Отец вам назначил?

– Факт. Позвонил утром и говорит: «Заваливайся, Джин, вечерком».

– Ну, значит, скоро он будет. Мы никогда не знаем, когда он появится. Так заходите, Джин.

Она открыла дверь. Джин вошел в комнату и вздрогнул. В упор на него смотрели круглые пуговичные глаза Лефти Лешакова.

– Добрый вечер, мистер Краузе! Узнаете? – громко сказал он.

– Мы с мамой заказали этот портрет, потому что отец так редко бывает дома, – проговорила за спиной Катя.

– Я смотрю, тут просто культ нашего бакалавра, – усмехнулся Джин.

– Садитесь. Хотите кофе?

Джин сел на низкое кресло на металлических ножках и осмотрелся. В гостиной бакалавра-убийцы царил ширпотребный модерн, с головы до ног выдающий весьма скромный достаток семьи. Журнальный столик в виде почки, торшер, напоминающий коралл, дешевые репродукции Поллака, Кандинского, Шагала, и рядом – о боги! – «Три богатыря», «Иван Грозный убивает своего сына», «Запорожцы»…

– Вам нравится Поллак? – спросила, входя с подносом, Катя.

«Долго еще они собираются разыгрывать со мной эту комедию?»

– Ммм… Поллак… Да, да…

Катя поставила на почковидный столик чашки с кофе, бисквит.

– У моего отца старомодные вкусы, он терпеть не может современной живописи, кричит: «Позор модернягам!» Но эту комнату я оформила сама.

– Ммм, да, можете гордиться своим вкусом.

Она села напротив, взяла чашку в обе руки и, глядя на Джина совершенно восторженными глазами, стала дуть в чашку, вытягивая губы, словно маленькая. «А не схожу ли я с ума?» – подумал Джин.

Он переводил взгляд с этой глупенькой мечтательной девчонки на портрет гангстера с оловянными глазами.

«Неужели эта тварь так искусно притворяется? А что, если…»

– Ты здесь одна? – резко спросил он и приподнялся с кресла.

Девушка от испуга чуть не выронила чашку, обожгла себе пальцы.

– Что с вами, Джин?

Скрипнула дверь. Джин отпрянул к стене, сунул руку за пазуху.

Вошла дама средних лет, в которой, несмотря на весь нью-йоркский антураж, опытный взгляд сразу бы разглядел русскую или украинку из ди-пи – перемещенных лиц.

– Китти, у нас гости? – спросила она по-русски.

– Мамочка, это Джин Грин из папиной фирмы. Папа назначил ему встречу, должно быть, скоро приедет, – залепетала девушка, зашла за спину матери и оттуда сделала гостю несколько жестов типа «с ума сошел», «как не стыдно», «нахал».

– О, как приятно! Что же вы вскочили? Садитесь, пожалуйста, – заговорила дама на чудовищном английском.

В передней раздался звонок.

– Папа! – вскричала Катя и бросилась вон из комнаты.

«Досадно, что при Кате», – вдруг подумал Джин, но тут же отбросил эту нелепую мысль, расслабил мускулы, положил ногу на ногу, а руку приблизил к левому плечу.

В передней раздавался какой-то радостный визг, послышался звук поцелуя…

– Мама, смотри, кто к нам пришел! Дядя Тео! – и с этим криком Катя втащила в комнату пожилого мужчину.

Дядя Тео был совершенно квадратен, покрытая нежным пухом массивная голова росла прямо из плеч. Ему было страшно тесно в воротничке, и он все время задирал подбородок, стараясь обозначить некоторое подобие шеи. Неправдоподобно маленькие круглые глазки с туповатым благодушием смотрели на Джина. Хозяин мясной лавки из Бруклина, да и только. Между тем на дяде Тео был пиджак дорогого английского твида и десятидолларовый галстук в тон пиджаку.

– А Толи, конечно, нет дома, – тоненьким голоском по-русски сказал он, поцеловав в щеку хозяйку.

– Может быть, скоро будет. Вот он мистеру… э… мистеру Грину назначил. Познакомься, Федя, это мистер Грин, Толин сослуживец.

В голосе хозяйки слышалась явная гордость: у них в гостях такой элегантный стопроцентный англосакс. И Катя сияла – гость прямо из «Плэйбоя»!

«Этот-то, наверное, один из них», – подумал Джин, пожимая квадратную ладонь.

Дядя Тео плюхнулся в кресло.

– Третий день уже пропадает в Вайоминге, – пожаловалась хозяйка дяде Тео. – Прямо ни дома, ни семьи. Свет клином сошелся на этих кондиционерах. Вы, мистер Грин, должно быть, тоже всегда в разъездах?

– Нет, мэм, я работаю в «лавке», – сказал Джин, не сводя глаз с дяди Тео.

– Как вы сказали?

– В конторе фирмы.

– Ах, мистер Грин, а если бы вы знали, как тяжело семье коммивояжера! Китти растет фактически без отца. По соображениям службы Анатоля мы вынуждены часто менять квартиры…

– Ах вот как, – Джин быстро посмотрел на хозяйку.

Та покивала ему с важной печалью.

– А ведь Анатоль с его образованием…

– Мама! – воскликнула Катя.

– …с его образованием мог бы занять более солидное место, но… судьба иммигранта, мистер Грин. Ведь мы, мистер Грин, до сих пор чувствуем себя здесь чужаками. Вам, коренному американцу, трудно это понять…

– Я не коренной американец, – сказал Джин по-русски, глядя в упор на дядю Тео.

– Как! – воскликнула Катя.

Воцарилось молчание. Глазки дяди Тео смотрели на Джина с туповатым, несколько остекленелым любопытством.

– Я Евгений Павлович Гринев, – медленно сказал Джин, приподнимаясь из кресла. Его вдруг захлестнул какой-то дикий восторг опасности. Вот сейчас обрушится стенка и вылезет морда с автоматом, дядя Тео опрокинет стол, мама хищно захохочет, Катя зарыдает… нет, не зарыдает, в руке у нее появится пистолет – словом, все как в классическом боевике «Ревущие двадцатые».

– Какой приятный сюрприз! – сказала мама.

– Простите, я где-то слышал эту фамилию, – сказал дядя Тео.

Джин вышел на середину комнаты.

– Похоже, что наш бакалавр вряд ли скоро здесь появится, – грубовато сказал он. – Как считаете, мамаша?

Его душила ярость.

– Я ухожу, – сказал Джин, обводя всех взглядом.

– Очень жаль, – пробормотала мама. По лицу ее было видно, что она мучительно ворочает мозгами, не понимая, в чем тут дело.

Взбешенный Джин выскочил на лестничную площадку: он ведь тоже не понимал, в чем тут дело. Что это за письмо, что за святая семейка, что это за бессмысленная игра?

– Джин, куда вы? – На площадку выбежала Катя. Она задыхалась.

Он схватил ее за плечи, рванул к себе, заглянул в остановившиеся от сладкого ужаса васильковые глаза. Еще бы, все как в кино!

– Хочешь знать куда, цыпочка? В «Манки-бар», к Красавчику Пирелли. Поищу там убийцу своего отца. Понимаешь?

– Не понимаю, – прошептали розовые ненакрашенные губы.

Он оттолкнул ее и побежал вниз по лестнице. Шаги его гулко отдавались по всем этажам.

«Почему я не вынул пистолет и не заставил их расколоться? – думал он, идя к машине. – Но как вынуть пистолет перед этой красивой глупой девчонкой и перед мамой, домашней наседкой? Неужели они не знают, что их папочка гангстер? Неужели здесь не было засады?»

Сзади послышалось торопливое лепетание подошв по асфальту. Он обернулся. С удивительной быстротой его нагонял на коротких ножках дядя Тео Костецкий.

– Евгений Павлович, извините, до меня не сразу дошло. Только когда вы вышли, меня осенило. Ведь вы сын погибшего Павла Николаевича…

– Кто вы такой? – резко спросил Джин.

– Помилуйте, батенька, я адвокат Федор Костецкий, или Тео Костецкий.

– Вы знаете Врангеля?

– Представьте, знаю старого сумасброда. Лейб-гвардии его величества синий кирасир. Последний из могикан. В тридцатые годы и он, и я, и ваш покойный батюшка встречались в русских, хе-хе, освободительных кругах. Мы были тогда идеалистами, надеялись на падение большевистского левиафана… Ох, наивные люди! Все изменилось с тех пор, взгляды, идеи, а вот Врангель как законсервированный…

– А Лефти Лешакова вы тоже знаете?

– Помилуйте! Гангстера?! – Костецкий остолбенел. – Я слышал по радио, но…

– Анатолий Краузе и Лефти – одно лицо, – сказал Джин и тоже остановился.

– Помилуйте! – вскричал Костецкий. – Толя – гангстер?

– Бросьте темнить, дядя Тео, – сказал Джин, подошел к своей машине, открыл дверцу. – Меня голыми руками не возьмешь, я вам не папа.

– Евгений Павлович! – умоляюще воскликнул Костецкий и сжал на груди короткие руки.

Джин упал на сиденье и дал газ.

Тео Костецкий некоторое время стоял на месте, вытирая пот и остекленело глядя вслед мерцающим, как огоньки сигарет, стоп-сигналам. Потом из-за угла выехал и приблизился к нему темно-вишневый приплюснутый «альфа-ромео». Костецкий сел рядом с водителем, даже не взглянув на него. «Альфа-ромео» медленно покатил вдоль Третьей авеню.

– Что-то вы очень возбуждены, сеньор Тео, – сказал водитель с сильным испанским акцентом. В голосе его слышалась насмешка.

– Не ваше дело! – рявкнул Костецкий, если только можно назвать рявканьем тот максимальный звук, который он мог извлечь при помощи своих слабых голосовых связок.

– Боже мой, как грубо! – сказал водитель, поморщив длинный кастильский нос.

Некоторое время они ехали молча.

– Краузе не пришел, – раздраженно сказал Костецкий.

– Досадно, – равнодушно пробормотал водитель.

– А вам, я вижу, на все наплевать, – взвился Костецкий.

Водитель пожал плечами.

– О'кей! – после нового молчания сказал Костецкий неожиданно спокойным и ровным голосом. – Так даже лучше.

– Сложный вы человек, Тео, – усмехнулся водитель.

– Вы бы лучше помолчали, Хуан-Луис, – почти мягко сказал Костецкий. – Дайте подумать.

Глава пятая «Гориллы» и «помидорчики»

(Перевод О. Г.)

Несмотря на ранний час, у баров, кабаре, ресторанов и ночных клубов на Вест 47-й улице, сплошь застроенной старыми невысокими «браунстоновскими» домами, доживающими свой век перед сносом, стояли запаркованные автомашины чуть ли не всех марок и годов выпуска. Однако людей видно не было. Улица, расположенная недалеко от самой яркой части Бродвея, от его театров и кинотеатров, от автовокзала «Серая гончая» и церкви святого Малахия, была пуста. Ее нелюдимость подчеркивали опущенные жалюзи и задернутые шторы в окнах и витринах. Улица словно вымерла так, как вымирает по утрам воскресный Манхэттен, когда только ветер носит по серому асфальту обрывки субботних газет.

Чтобы запарковать свой «де-сото», Джину пришлось потеснить какой-то полуразвалившийся «шевроле-1956» и новехонький «альфа-ромео». При этом он не жалел ни своих, ни чужих хромированных бамперов.

Звуки его шагов по замусоренному тротуару гулко отдавались в узком каньоне улицы. В запыленных окнах белели таблички с надписью «Ту лет» – «Сдается». Прямо на тротуаре стояли помойные бидоны.

На противоположной улице он заметил над нижним этажом четырехэтажного дома нужную ему вывеску, обрамленную зазывно помаргивающей неоновой трубкой. Обыкновенный ночной клуб, каких в Нью-Йорке около тысячи. Правда, прежде наш повеса предпочитал самые шикарные «найтклабз», такие, как «Монсиньор», «Эль-Чико», «Шато Генриха Четвертого», «Чардаш», «Венский фонарь», «Латинский квартал», «Копакабана»…

МАНКИ-КЛАБ

БАР ЭНД ГРИЛЛ

АНДЖЕЛО ПИРЕЛЛИ

ЭЛЬДОРАДО БИЛЬЯРД ПАРЛОР

Такая же надпись красовалась на брезентовом навесе над входом.

Джина не смутила наглухо закрытая дверь: в узкой щели меж тяжелых бордовых штор проглядывал электрический свет.

Ухватившись за тяжелую медную ручку, Джин потянул на себя массивную на вид, сколоченную из полированного дуба полукруглую желто-охряную дверь. Она оказалось запертой. Джин нажал большим пальцем на кнопку электрического звонка. Не слишком робко и не слишком властно. Приоткрылось вырезанное в двери, забранное железной решеткой окно. Совсем как в фильмах о «ревущих двадцатых годах», о развеселых временах «сухого закона», когда наверняка в барах на этой улице торговали не молочным коктейлем.

– Ие-е-е? – вопросительно протянула, блеснув белками глаз, какая-то темная личность.

Джин понимал, что многое, если не все, зависело от его находчивости. Мысль лихорадочно работала.

– Мне сказали, что я могу сыграть здесь в покер на стоящие ставки, – сымпровизировал он, блеснув белозубой улыбкой, совсем такой, как на знаменитой бродвейской рекламе сигарет «Кэмел», на которой улыбающийся красавец пускает огромные кольца дыма.

– Кто сказал? – спросил бдительный страж Анджело Пирелли.

– Да один парень у нас в Фили, – небрежно бросил Джин, подражая невнятному, слэнговому говору киногангстеров.

Страж окинул Джина придирчивым взглядом: явно англизированный филадельфийский «саккер» – простак, маменькин сынок, ищущий острых ощущений в притонах Манхэттена. У такого денег куры не клюют. Что за беда, если Красавчик выпотрошит этого пижона!

– Как зовут того парня из Фили?

– Пайнеппл Ди-Пиза, он часто играл с Пирелли, – на ходу сочинил Джин, наобум приставив кличку «Пайнэппл», что на жаргоне гангстеров означает «граната», к известной сицилийской фамилии.

– Ди-Пиза? – переспросил цербер Анджело Пирелли. – Слыхал, как же!.. О'кей, парень! Только без шалостей, тут респектабельный частный клуб.

Джин не спеша спустился по ступенькам неширокой лестницы в старомодный небольшой холл с раздевалкой, в которой висело не меньше двадцати мужских шляп. Повесив свою шляпу, он направился в полуподвальный бар.

– Сядь и сиди, пока не позовут! – вдогонку сказал Джину привратник.

В нос ударил запах пива, алкоголя и дешевых духов. В мягко освещенном красноватым светом зале – около двадцати столиков на площади примерно в сорок квадратных футов – сидело дюжины полторы мужчин и почти столько же девиц. В силу своей неопытности Джин окинул оценивающим взглядом не первых, а последних. Это были фривольно одетые и сильно накрашенные красотки-блондинки с натуральными или крашеными волосами и «скульптурными» формами. Своих подружек гангстеры неизменно называют по имени Молли. И все же Джин удивился, когда к нему подошла, играя бедрами, одна из «скульптурных» блондинок и весело сказала:

– Хай! Я Молли. Ты мне купишь выпить? Сядем за стойку или за столик? Как тебя зовут?

– Джеральд…

– Поздравляю! Чудесное имя. – Она взяла его за руку. – Мне мартини, а тебе что?

– То же самое, Молли.

Она повела было его к одному из двухместных столиков в полуоткрытых кабинах вдоль стены, однако он вежливо, но твердо взял курс к стойке с рядом обитых красной кожей высоких круглых табуреток. Там можно было говорить с барменом и, кроме того, рассмотреть в зеркальной стене лица мужчин в баре.

Если девицы в этом заведении явно не принадлежали к организации «Герл-скауты США», то и мужчины не были членами общества трезвенников.

– Пару мартини, Рокки! – сказала Молли одному из двух барменов в белых форменных пиджаках с блестящими металлическими пуговицами и черными «бабочками». – Мне побольше вермута и льда и поменьше сахара, а тебе, Джерри?

– Покрепче – и двойной! – он со шлепком положил на отделанную хромом и пластиком стойку десятидолларовый банкнот. – Джин «Бифитер». Вермут только экстрасухой «Мартини и Росси». С долькой лимона.

Отвечая на несложные вопросы Молли, Джин осмотрел бар. Перед барменами стояла целая батарея разномастных бутылок с блестящими никелированными дозаторами. За их спинами играл огоньками, красками и бликами, отражавшимися в зеркалах, необозримый парадный строй бутылей, бутылок и бутылочек, как отечественных, так и иностранных. На специальной полке стоял включенный телевизор. Передавали какой-то старый «вестерн». Долговязый Гарри Купер мчался куда-то на своем голенастом коне…

Панно на стенах изображали обезьян, гоняющихся на манер сатиров за голыми нимфами. Судя по потрескавшейся и потемневшей краске, обезьяны и нимфы были написаны безвестным живописцем лет сорок тому назад. Возбужденные морды распаленных орангутангов резко контрастировали с бесстрастными лицами молча пивших в баре «горилл».*["51]

Почти все они были на одно темно-оливкового цвета лицо, лицо явно латинского типа. Смуглые, черноволосые, с низкими бровастыми лбами и отливающими синевой челюстями. Тесные темные костюмы из лоснящейся легкой ткани «тропикл» с электрической искрой облегали мускулистые плечи и спины. Почти все сидели с тяжеловесной сосредоточенностью над своими стаканами, словно стремясь проникнуть в сокровенный смысл бытия. Странно и жутковато выглядели эти молчаливые «гориллы» в красноватой полутьме бара, рядом со скалящими рты обезьянами. Джин определенно предпочитал обезьян.

Бармен поставил перед Джином и его «помидорчиком»*["52] два фужера с мартини, один – с долькой лимона, другой – с оливкой. Мартини получился излишне водянистым: слишком много вермута и сахара.

Бармен тут же со звоном выбил чек за два мартини, положил перед Джином сдачу с десяти долларов. Так делается только в дешевых барах. В «Рэйнджерс» всегда ждут, пока клиент кончит заказывать, прежде чем назвать ему сумму счета.

Да, в «Манки-баре» было все как в третьеразрядном «дайве» – кабаке.

Вплоть до кетчупа на столиках, календаря с голыми красотками за барменом, джук-бокса – платного автоматического проигрывателя – и сигаретного автомата в углу.

– Принеси-ка мне, Молли, пачку «Кул», – попросил Джин, пальцами пододвигая «помидорчику» четвертак.

Молли с улыбкой сползла с высокой вращающейся круглой табуретки, обнажив при этом не лишенную изящества ногу до черных кружевных трусиков.

– Ничего ножка, – тоном знатока заметил Джин.

– Другая точно такая же, – ответила Молли.

– Покажи!

– Потом увидишь!

Вихляя крутыми бедрами и ягодицами, она зашагала на тонких, как стилеты, каблучках к сигаретной машине.

– Скажи-ка, Мак, – обратился Джин к бармену, – Красавчик здесь?

Бармен хранил такой гордый и надменный вид, словно постоянно помнил, что, по крайней мере, один мэр великой атлантической метрополии – Бил О'Двайер – являлся в начале своей карьеры барменом.

– А кому это интересно? – загадочно спросил бармен, окинув Джина быстрым взглядом черных итальянских глаз.

Джин пододвинул дюйма на три в сторону бармена пятерку из сдачи.

– Да слышал я в Фили от верных ребят, что он большой любитель покера.

– Что-то я, парень, не видел тебя тут раньше, – колеблясь, проговорил бармен, вытирая полотенцем блестящий черный пластик.

– Как не видел! – усмехнулся Джин, пододвигая пятерку еще на дюйм. – Да уж целых десять минут, как я тут сижу. Я Джерри Кинг из Фили. Ди-Пиза посоветовал мне сыграть тут в покер.

– Вот твои сигареты, – сказала, подходя, Молли с пачкой ментоловых. – Возьми мне еще один мартини. Этот слишком сладкий и выдохся.

– Слышал, Мак, что сказала леди? – бросил Джин бармену. – А мне сообрази двойной скотч «Четыре розы».

– Я не леди, Джерри, – сказала Молли. Она повернулась на крутящейся табуретке так, что ее обтянутые нейлоном коленки коснулись его бедра. – А вот ты похож на джентльмена. Вдвоем мы составили бы дивный дуэт.

Кто-то сунул дайм – десятицентовую монету – в джук-бокс и нажал клавишу с названием одного из последних международных шлягеров. Из мощного динамика полились задорные, разухабистые звуки твиста в исполнении Чабби Чеккера.

Давай станцуем снова твист,
Как танцевали прошлым летом!
– Обожаю Чабби, – со вздохом сказала Молли, – хоть он и негр. Ему, говорят, всего двадцать лет, и он поет сейчас почти рядом с нами – в «Пепермент-лаундж». Вот бы послушать, да туда фиг пролезешь!

Джин дотягивал свое двойное виски. В баре вспыхнуло вдруг два или три юпитера. Бармен выключил телевизор. Гарри Купер, онемев, ушел в темный экран, исчез. Из задней комнаты выбежала пухлая молодящаяся блондинка в громадных солнечных очках с оправой в форме крыльев экзотической бабочки, не менее экзотическом «гавайском» пляжном костюме и немыслимо широкой шляпе.

– Леди и джентльмены! – объявил хлыщеватый конферансье. – Бимба Брод из Голливуда. Самый большой бюст от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса! Сорок три дюйма! Талия – двадцать два дюйма!..

Стриптиз в такой ранний час? Впрочем, когда же еще смотреть стриптиз этим «гориллам»? Ведь все они, наверное, работают в «кладбищенскую» смену.*["53]

Семейство человекообразных сразу же оживилось. Черные маслины глаз следовали неотступно за «стрипершей». Залоснились потом смуглые невыбриваемые лица. Джин и тот, вращаясь, описал полкруга на табурете с новым стаканом в руке.

– Тебе нравится эта корова? – ревнивым шепотом спросила Молли, дохнув на клиента запахом сен-сена.

– Видали мы «помидорчиков» и поаппетитнее, – ответил Джин, вспоминая стриптизы лондонского Сохо, парижского Пляс-Пигаля, Копакабаны, и Лангегассэ, и других столиц ночного мира.

«Стриперша» явно уповала не столько на свои перезревшие прелести и искусство танца, сколько на голую психологию. Впрочем, именно это и требовалось ее зрителям. Джин не удостоил бы ее и взгляда, если бы не привычное чудо, совершавшееся где-то в глубине его естества: охлажденное кубиками льда виски приятно скользнуло вниз, и вот словно расцветали внутри «Четыре розы», излучая блаженное тепло, и радость, и благолепие, лаская душу и сердце. Все сказочно менялось перед глазами: громилы-мафиози превращались в добродушных симпатичных парней, бар становился волшебным гротом, а вульгарная «стриперша» – прекрасной наядой, чье тело светилось розовым жемчугом.

Эти первые симптомы эйфории заставили Джина вспомнить о деле и о том, что спешить с выпивкой не следует.

– Слушай, Молли! – сказал он, чувствуя руку «помидорчика» у себя на бедре. – Мне обещали, что я сыграю с Красавчиком. Он еще не пришел?

– Красавчик заканчивает свой ленч, – ответила Молли, не спуская глаз со «стриперши», медленно раздевавшейся под твист, и поглаживая Джину бедро. – Утром играл в пул, а после ленча начнет в покер. А ты не купишь мне шампанского, Джерри?

Пластинка Чабби Чеккера кончилась. Кончился и первый акт двухактного номера. «Стриперша» осталась в одном красном в белую крапинку бикини. Словно переводя дух, джук-бокс вдарил шейк. Динамически вращая тазом, животом и бедрами в такт бешеной музыке, вспотевшая блондинка неутомимо трясла всеми своими загорелыми прелестями

«Стриперша» дразняще медленно расстегивала на спине пуговицу верхней половины бикини. «Гориллы» жадно подались вперед. Кое-кто, в ком сильнее заговорила горячая кровь неаполитанских или палермских предков, привстал. Один «горилла» судорожно глотнул. У другого слюна, пузырясь, потекла по вороненому подбородку. А джук-бокс наяривал:

Итси битси, тини вини,
Иеллоу полка – дот бикини!
Молли взяла ладонь Джина, поднесла ее к губам.

– Ты меня обманываешь, Джерри! – щебетала она. – Ты часом не из этих, не «маргаритка»?

Какой-то мафиози бросил к напедикюренным ногам женщины, бившейся в пароксизмах симулированной страсти, свернутую трубочкой пятидолларовую бумажку. Пример оказался заразительным. Со всех сторон посыпались зеленые трубочки Чтобы не отстать от других, Джин свернул в трубочку и швырнул «стриперше» десятку. Прибегая к этому убедительному аргументу, публика требовала, чтобы стрип-артистка не останавливалась на достигнутом, а перешагнула за границу установленных в штате Нью-Йорк законов благоприличия.

– Стрип! Стрип! СТРИП! – кричали темпераментные мафиози.

И зеленый дождь сделал свое дело. Закон был посрамлен. Глаза «горилл» лезли из орбит.

– Браво! Брависсимо! – взорвался зал. – Бис!

Но тут же, взвыв, замер шейк, потухли юпитеры, и «стриперша» уже в темноте собирала щедрую дань благодарной публики.

– Еще того же! – проведя пальцем за взмокшим воротником, кинул Джин бармену. – И не жалей, приятель, виски!

Огромные деревянные лопасти вентилятора на потолке месили душный воздух, насыщенный густым запахом мужского пота и алкоголя.

Все это было отвратительно, решил Джин. Впрочем, он, разумеется, не ожидал увидеть в этом гангстерском притоне что-либо иное…

Тут только он заметил, что Молли куда-то исчезла.

Не успел Джин удивиться этому и приняться за новый стакан с «Четырьмя розами», как снова зазвучала музыка, на этот раз тихая, сентиментальная. Конни Френсис пела «Вернись в Сорренто», и не одна пара глаз с поволокой, черных, как лава Везувия, подернулась дымкой ностальгии, хотя вряд ли кто из присутствовавших граждан Нью-Йорка бывал в этом городе.

И вышла в полупрозрачном сиреневом пеньюаре из нейлона еще одна блондинка, молодая и стройная. Джин даже вздрогнул от неожиданности. Подумать только: это была Молли!

Она выплыла в перекрестке лучей юпитеров, не слишком умело вальсируя. Повернувшись к Джину, она подняла руку и пошевелила в знак приветствия пальцами. По всему было видно, что Молли не училась в знаменитом колледже розовых кошечек в Лос-Анджелесе, где будущих «стриперш» учат изящному раздеванию и элегантному обольщению. Но Джин отметил в ней много природной грации. Он пожалел, однако, что Молли приходится заниматься более чем сомнительным искусством, сочетая его с древнейшей на свете профессией, а в следующую секунду неожиданно для себя – какая нелепость! – он ощутил в груди укол ревности. Какое свинство, что Молли принуждена раздеваться перед этим стадом «горилл»! Нет, любовь и секс – это касается только двоих, а не толпы…

В этот момент кто-то постучал по его плечу.

– Вас ждут на третьем этаже! – тихо сказал бармен доверительным тоном и красноречиво потер пальцами невидимую бумажку.

– Спасибо, Мак!

Обычно Джин давал на чай ровно десять процентов суммы счета, но на этот раз пододвинул бармену оставшуюся в сдаче пятерку с мелочью и пошел к двери.

Молли заметила это и надула губы.

Эти мужчины…


У крутой лестницы, ведущей наверх, ему преградили путь двое. Таких громил у гангстеров называют «торпедами»: это мускулистые парни, обычно экс-боксеры или бывшие борцы, мастера рукопашного боя. У первой «торпеды» была маленькая головка на могучей шее, переходящей через покатые мощные плечи в бочкообразное туловище. Над маленьким поросячьим глазом красовался крест-накрест наклеенный пластырь. Рост – не меньше шести футов и пяти дюймов, вес – добрых триста фунтов!.. Вторая «торпеда», калибром поменьше, рыжая, в веснушках, похожая на грубую копию мага баритона-саксофона Джерри Муллигана, была вовсе необтекаемой: под блестящей синтетической тканью костюма «тропикл» бугрились вздутые мускулы. Не озаренные интеллектом лица «торпед» не предвещали ничего хорошего. И, видно, отнюдь не случайно кто-то в баре подвернул на полную мощность громыхавший динамик джук-бокса.

– Хай, Марти! – сказала вторая «торпеда» Джину.

– Хай! – сказал Джин. – Только я не Марти.

– Слышь, Базз, этот хмырь говорит, что он не Марти.

– Йеп! – сказала первая «торпеда», подразумевая «да».

– А знаешь, Базз, почему он заливает, будто он не Марти?

– Ноуп, – ответил Базз, подразумевая «нет».

– Да потому, что он на прошлой неделе продул мне полсотни в пул.

– Я с вами никогда не играл в пул, – запротестовал Джин. – И всю прошлую неделю провел в Филадельфии!

– Брось трепаться, Марти! Гони полсотни.

– Послушайте, ребята!..

– Ну?

– Я вообще никогда в жизни не видел вас.

Левым кулаком Рыжий молниеносно ткнул Джина в солнечное сплетение, а правым хуком съездил по уху. Джин отлетел к стене и сполз по ней на каменную площадку, ловя ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

Мотая головой, Джин неловко поднялся, держась за стену. Слабо размахнувшись, он наобум выбросил кулак в воздух. Рыжий легко уклонился от такого удара. Базз не желая остаться в стороне, обрушил на Джина свой увесистый кулак-кувалду. Но Джин, потеряв равновесие от собственного неудачного удара, отшатнулся, и кувалда лишь скользнула по плечу.

Большая «торпеда» вдруг расхохоталась неожиданно тонким голосом.

– Ну вот, Базз, – удовлетворенно усмехаясь, проговорил Рэд, – а босс боялся, что он переодетый полицейский или частный детектив. Просто безобидный паренек из колледжа. Пай-мальчик. Такой и мухи не обидит.

Он схватил Джина за руку, чтобы помочь ему удержаться на ногах, и жесткими шлепками ладони отряхнул его костюм.

– О'кей, парень. Может, ты и впрямь не Марти? Может, я обознался. Дуй наверх! Комната 3-Д. Пошли, Базз! Там Молли выступает.

И, ухмыляясь, «торпеды» валкой походкой направились в бар.

Шатаясь, потирая ухо и плечо, Джин медленно потащился вверх по лестнице, но, как только «торпеды» исчезли из виду, он зашагал пружинистым шагом сразу через три ступеньки.

За плотно прикрытой дверью с табличкой 3-Д слышались мужские голоса. Джин постучался. Дверь открылась на полфута.

– Ну? Что надо? – неприветливо спросила, выглядывая, еще одна «торпеда», на сей раз одноглазая, с черной повязкой, закрывавшей левый глаз.

– Я хотел сыграть в карты… – ответил Джин, потирая покрасневшее ухо.

– …и поскользнулся на лестнице, – усмехнулась одноглазая «торпеда». – Дьяволы! Сукины дети! Я давно говорил им ввинтить поярче лампочки. Входите, мистер! Вас тут ждут.

В небольшой прокуренной комнате, меблированной в стиле двадцатых годов, с викторианским гарнитуром, окрашенным белой эмалью, и выцветшими голубыми обоями, со старым механическим пианино в углу, за круглым столом, покрытым зеленым сукном, столом, стоявшим посредине под хрустальной люстрой, играли в покер четверо мужчин. Трое, смуглые и черноволосые, худощавые, были в рубашках, их пиджаки висели на спинках стульев. Четвертый – усатый – этот был, что называется, поперек себя шире – только что сорвал банк и небрежно засовывал в карман пачки долларов. Джин взглянул на него мельком. Незнакомец почему-то подмигнул ему, как старому знакомому, зажмурив один желто-серо-голубой глаз и смешно вздернув усом. Остальные повернули головы, чтобы взглянуть на вошедшего, а один, сидевший прямо напротив двери – он был похож на Рудольфо Валентино, – бархатистым голосом сказал, вернее пропел:

– Входите, входите, мистер Кинг. Так кто там в Фили направил вас ко мне?

– Ваш приятель Ди-Пиза.

– Ди-Пиза, Ди-Пиза… Что-то не припоминаю…

– Ну как же! Ди-Пиза, владелец ночного клуба на Брод-стрит!

– Мне пора! – сказал, вставая, усатый. – Мистер Кинг займет мое место. До скорого!

Он вышел, снова подмигнув Джину своим разноцветным глазом, круглый и крепкий, как туго надутый футбольный мяч. На пороге он снова на секунду задержался и снова со странным дружелюбием и таинственной доброжелательностью повернул к Джину свое лицо с крючковатым носом, сократовским лбом и красивой массивной челюстью.

– Ну что ж, садитесь! – мягко сказал мафиозо, смахивающий на Рудольфо Валентино. – Только предупреждаю: деньги на бочку.

Джин сразу узнал Красавчика, который вполне заслуженно носил свое прозвище. Он смахивал на давнего кинокумира эпохи Мери Пикфорд и Дугласа Фербенкса, первого в мире героя-любовника Рудольфо Валентино. Тщательно причесанные волнистые волосы, черные и блестящие, почти девичий овал лица, густые стрельчатые ресницы и прекрасные, кроткие, как у Бемби, глаза. От Красавчика сильно пахло духами. Его «музыкальные», унизанные бриллиантовыми перстнями пальцы годились для маникюрной рекламы. На нем был дорогой костюм итальянского покроя от Д'Авенцы и накрахмаленная вечерняя рубашка с «бабочкой».

– Садитесь, мистер Кинг! – повторил Красавчик, женственно грациозным движением поправляя у виска свои великолепные, жирно намазанные бриллиантином гофрированные волосы. – Я банкую.

Перед ним лежали дорогой платиновый портсигар, набитый итальянскими сигаретами «Мерседес», и платиновая зажигалка «Зиппо». В длинном платиновом мундштуке дымилась длинная сигарета.

– Благодарю вас, сэр! – почти подобострастно ответил Джин, пододвигая стул напротив банкомета.

На столе стояли стаканы с недопитым виски, пепельница с окурками сигар и сигарет.

По хрусткой серо-зеленой купюре, лежавшей перед игроками, Джин сразу увидел, что игра идет крупная, и все же он удивился, когда Красавчик томным голосом произнес:

– Прошу вас, мистер Кинг. Мы здесь не мелочимся: белые фишки – сотни, красные – пятисотки, синие – косые.

– Я возьму синих, – сказал, закуривая, Джин; он мастерски выпустил несколько колечек дыма, – на десять тысяч долларов.

У него не было с собой и сотни долларов. Точнее говоря, у него было ровно двадцать четыре доллара. Но ведь именно за эту сумму купил белый человек у индейцев остров Манхэттен.*["54]

Он запустил руку за борт пиджака, будто бы для того, чтобы убедиться, что бумажник на месте. Пальцы дотронулись до рукоятки «вальтера».

А вдруг эти гангстеры потребуют, чтобы он выложил деньги на стол?

Красавчик и оба его партнера уставились на Джина. Глаза Красавчика скользнули оценивающе по элегантному костюму Джина (сшит с иголочки, триста долларов, не меньше), остановились на часах, запонках – золото, достоинством в двадцать четыре карата, тысяча долларов, не меньше.

– Получайте! – наконец сказал Красавчик подобревшим голосом.

Он отсчитал Джину десять синих фишек.

«Торпеда», сидевшая у зашторенного окна на подоконнике и по-поросячьи чесавшая спину о стенку, подплыла ближе к столу.

Красавчик не спеша перетасовал и раскинул карты. Джин достаточно хорошо знал игру, чтобы почти сразу убедиться, что и карты были краплеными, и банкомет был из той породы заядлых шулеров, которых в доброе старое время били подсвечниками, а на Диком Западе без долгих слов линчевали.

В своем притоне, в окружении подручных Красавчик Пирелли не собирался долго ломать комедию. Ему не терпелось общипать этого самонадеянного петушка из Фили, бог весть как залетевшего в «Манки-бар». Все козыри, разумеется, оказались у него в руках. У Джина не было никаких шансов выиграть в этой наглой шулерской игре.

И он проиграл. Продулся. Просадил в пять минут десять тысяч долларов. У Красавчика оказалось на руках четыре туза! Явно крапленая колода.

Действовать, однако, было еще рано. Больше всего Джину не нравилось, что «торпеда» стояла прямо за стулом Красавчика. Если Пирелли вскочит с места, то «торпеда» заслонит его, укроет от Джина.

– Я возьму фишек еще на десять тысяч, – сказал Джин, нервно кусая губы.

Красавчик постучал пальцами по туго натянутому зеленому сукну, прожженному во многих местах пеплом сигарет. Его партнеры уставились на Джина агатовыми глазами. На их губах появилась презрительная усмешка.

Один из них поднял и пригубил стакан.

– Деньги на стол, мальчик! – мягко сказал Красавчик.

– Потом рассчитаемся, – раздраженно проговорил Джин.

– Десять «джи» на стол, – еще мягче сказал Красавчик, мурлыча совсем по-кошачьи.

Одноглазая «торпеда» покинула свое место за спинкой стула Красавчика и стала огибать стул Джина.

– Как хотите, – пожал плечами Джин и сунул правую руку за лацкан пиджака. Сунул медленно, нехотя, а вытащил мгновенно, вскочил, и, прежде чем Красавчик и его партнеры успели разглядеть пистолет в его руке, он рубанул рукоятью этого пистолета «торпеду» по темени.

– Руки вверх! – резко, повелительно скомандовал Джин еще до того, как «торпеда» с грохотом рухнула на пол.

Дуло «вальтера» смотрело Красавчику в переносье. Движением большого пальца Джин убрал предохранитель с красной точки.

Три пары рук повисли в клубящемся под люстрой табачном дыму. У одного из гангстеров от изумления отвалилась челюсть. Красавчик потемнел. Пальцы поднятых над головой рук угрожающе скрючились.

В комнате стало совсем тихо. Снизу, с первого этажа, доносились приглушенные звуки джук-бокса: раздевался еще какой-то «помидорчик». За окном провыла, удаляясь, полицейская сирена.

Глядя в загоревшиеся от бешенства глаза Красавчика, Джин вдруг понял, что тот колеблется на самой грани отчаянного решения: вот-вот ринется он очертя голову на Джина, на пистолет, и тогда Джину придется нажать на курок…

Теперь Красавчик не мурлыкал по-кошачьи. Теперь это был разъяренный тигр. И глаза у него были тигриные.

Джин еще никогда в жизни не убивал человека, но в эту минуту он нашел бы в себе силы, чтобы нажать на курок. Джин хотел этого и боялся… Именно Красавчик Пирелли стоял за Лефти Лешаковым. Может быть, он был только вторым в цепочке? Но если умрет Красавчик, цепочка может порваться навсегда и он, Джин, никогда не узнает, кто убил его отца. В «руку Москвы» он верил все меньше… Нет, если стрелять, то так, чтобы только ранить, только ранить, а не убить. Убивать Пирелли рано. Он еще должен заговорить. Но какой-то дьявол в Джине не хотел внимать голосу рассудка.

– Я пришел сюда, чтобы познакомиться с тобой, Красавчик, – медленно сказал Джин. – Говорят, ты самый красивый мужчина в Нью-Йорке. Говорят, что ты ходишь к лучшему дамскому парикмахеру и красишь ногти парижским лаком фирмы «Коти»…

Партнерам Красавчика, да и самому Красавчику казалось, что кулак Красавчика в один миг сотрет легкую усмешку на губах этого парня из Фили. Но боксерская реакция не подвела Джина. Сейчас он не играл в поддавки, не то что там, на лестнице, когда надо было убедить «торпед» Красавчика Пирелли, что он не предоставляет из себя никакой опасности, и тем получить право на вход в заветный номер 3-Д.

Тут же Красавчик ударил левой, вновь его кулак просвистел мимо уха Джина, пошевелив волосы на виске.

Джин уткнул дуло пистолета прямо в плиссированную рубашку Красавчика.

– Мне даже говорили, Пирелли, – сказал он, – что ты носишь дамское белье. Выше ручки, красавец мужчина, выше! И хватит темперамент показывать!

Красавчик посмотрел на него безумными глазами и снова поднял руки. Весь запал его гнева был истрачен. Везувий погас.

Что делать? Надо спешить: в любую минуту могут войти в дверь. Не спуская глаз с гангстеров, Джин запер входную дверь.

Джин давно заметил другую полуоткрытую дверь, которая, судя по всему, вела в спальню.

– В спальню – шагом марш! – скомандовал он. – Сначала вы двое! Потом ты, Красавчик. Ать, два! Ручки, ручки!..

Так и есть. Спальня с двумя застеленными кроватями. Джин сначала намеревался связать всех троих простынями, но тут он увидел платяной чулан. Крепкий, вместительный чулан с торчавшим в дверце ключом.

– Мордой к стенке! – снова скомандовал Джин. – Живо!

Начав с Красавчика, он быстро ощупал карманы гангстеров и бросил на одну из кроватей четыре пистолета; у Красавчика оказалось два пистолета: «кольт» калибра 45 и никелированный дамский пистолет марки «айвор-джонсон-кадет» калибра 22 с инкрустированным дулом и перламутровой рукояткой. Такие браунинги называют «джелоси ган» – «оружие ревности», так как им пользуются обычно ревнивые жены и любовницы.*["55] И еще у Красавчика оказался небольшой, острый как бритва стилет в ножнах.

– Вы двое шагом марш в чулан! А ты, кара миа, пока останься. Нам надо поговорить по душам. Ведь ты мне еще не рассказал, у кого ты красишь волосы и завиваешься.

– Ты мне дорого заплатишь за это! – в бессильной злобе прошипел Красавчик.

– Конечно, заплачу, – весело заверил его Джин, левой рукой запирая за гангстерами дверцы чулана, – только назови мне адрес твоего салона красоты. – Он подошел почти вплотную к Красавчику. – И еще один адрес мне нужен: адрес Лефти Лешакова.

– Кто ты такой? Сыщик? Меня уже пять раз допрашивали в департаменте полиции. Даже арестовывали, но мой адвокат внес за меня залог…

– Где Лефти?

– Пошел ты к дьяволу!

– Не капризничай, Пиноккио! Слушайся своего дядюшку Карло, а то будет плохо. Где Лефти?

– Он исчез в ту же ночь.

– Куда исчез?

– Не знаю.

– Как и когда ты узнал о его исчезновении?

– В ночь убийства… Мой дежурный радист подслушал сообщение на полицейской волне…

– Врешь! Хочешь, чтобы я сделал из тебя котлету а-ля романа?*["56]

– Клянусь мадонной! Я сам разыскиваю мерзавца.

По глазам Красавчика было видно, что он говорит правду.

Что же делать теперь? Пока все шло гладко, хотя никто, кроме авторов гангстерских фильмов и романов, не учил Джина, как обращаться с субъектами типа Красавчика Пирелли. Но что же дальше?

– Где Лефти? Отвечай, или я выпалю в тебя всю обойму!

– Не знаю! Иди к дьяволу!

– Но сначала я попорчу твою фотокарточку вот этой рукоятью!

– Я же сказал, не знаю. Может, сбежал с «трофеями», а может, попал в лапы Красной Маски.*["57]

– Красной Маски? Это еще кто такой?

– Никто не знает, кто он такой. Новый главарь пуэрториканской банды Меркадера. Мы воюем с ним уже два года.

– Что делал Лешаков, русский, у пуэрториканцев?

– В бандуКрасной Маски входит всякий сброд из Гарлема – негры с Гаити, испанцы, итальянцы, мексиканцы, китайцы, японцы-нисеи, финны. И русские…

– Где их штаб?

– Притон «Маргарита» в Гарлеме. Это в центре пуэрториканского района.

– Почему ты приказал Лефти убить этого русского?

– Это не моих рук дело. Я не видел Лефти целых две недели до убийства. Легавые подвергли меня допросу третьей степени, допрашивали с помощью детектора лжи и сами убеждены теперь в моей невиновности. Никто не может пришить мне это убийство.

И опять Джин видел по глазам гангстера, что тот не врет.

– Кто такой этот Лефти?

– Из ди-пи – перемещенных лиц. Был у немцев полицейским в Минске… потом служил у какого-то генерала Власова…

В этот момент кто-то постучал в дверь номера 3-Д.

– Спроси, кто это, и отошли его! – приказал Красавчику Джин, поднимая пистолет на уровень его глаз и кивком указывая на дверь спальни.

– Кто там? – громко спросил Красавчик, по-прежнему держа руки над головой.

– Ты чего заперся? – послышался за дверью раскатистый бас. – Это я – Анджело!

Брат Красавчика! Этот наверняка многое сможет понять по тону братца.

– У нас тут, понимаешь, игра в самом разгаре, – довольно естественно проговорил Красавчик, для убедительности жестикулируя руками над головой. – Иди вниз, я позвоню тебе.

– О'кей! – неуверенно, помолчав, сказал Анджело. Слышно было, как Анджело стал спускаться по лестнице. Скрипнули перила. Потом замер звук шагов.

– В чулан, приятель! – заторопился Джин, подталкивая Красавчика дулом пистолета. – А ну подвиньтесь, синьоры! В тесноте, да не в обиде. Только не спутайте Красавчика в темноте с Джиной Лоллобриджидой! И не забудьте посыпать себя нафталином, а то моль съест!

Заперев всю троицу в чулан, Джин подошел к двери номера, прислушался. Как будто все тихо. Снизу едва слышно доносились звуки рок-н-ролла.

Спрятав пистолет в кобуру под плечо, он вышел из номера.

На площадке второго этажа он лицом к лицу столкнулся с теми самыми «торпедами», которые оказали ему гангстерское гостеприимство. От Рэда и Базза, этих пожирателей пиццы и спагетти, за милю разило чесноком.

Джин приветливо улыбнулся им как старым знакомым.

– Вот вы где, ребята! Хай, Рэд! Хай, Базз! А мне так не хотелось уйти, не попрощавшись с вами.

Дверь одного из номеров (2-Б) была открыта настежь. Джин мельком увидел большую комнату с толпой мужчин, занятых странным на первый взгляд делом: все они, отчаянно дымя сигарами и сигаретами, внимательно изучали какие-то висевшие на стенах объявления. Юркие молодые люди сновали от телефонов к этим объявлениям, чтобы сделать какие-то пометки в их графах. Это было похоже на биржу или на воинский штаб.

– Ля Кукарача! – услышал он возбужденные голоса. – Ля Кукарача пришла первой!..

И Джин сразу догадался, что впервые в жизни видит подпольный штаб букмекеров, один из множества нью-йоркских центров незаконной игры на скачках.

Рыжая «торпеда» тут же пинком закрыла дверь и сказала:

– Тут не любят чересчур любопытных. Не остаться бы тебе, парень, без носа. Что там наверху? Почему Красавчик не позвонил вниз, чтобы мы тебя выпустили? Почему заперли дверь перед носом Анджело?

– Я проигрался в пух и прах и иду домой…

– Шагай наверх! Пока босс не скажет свое слово, мы тебя не выпустим. Верно я говорю, Базз?

– Йеп, – сказал Базз, как видно, всю жизнь обходившийся только двумя словами: «йеп» и «ноуп» – «ага» и «не-а».

Пожав плечами, Джин повернулся и поднялся на одну ступеньку, на две… «Торпеды» Рэд и Базз шли за ним, сунув правую руку в карман. Круто обернувшись через правое плечо, Джин мгновенно выхватил пистолет и со всего маха ударил Рыжего рукоятью в височную кость. Рыжий рухнул без звука на площадку. Еще один взмах, и дуло «вальтера» рассекло физиономию второй «торпеды» от скулы до подбородка. Взбеленившись, верзила пригнул голову и по-бычьи, замычав, кинулся на Джина. Тот грациозно шагнул в сторону, совсем как тореро на арене, и метко тюкнул по подставленному ему дегенеративному затылку.

«Торпеда» ткнулась носом в плинтус. Из рук гангстера выпал кистень. На мгновение в азарте боевой горячки Джину захотелось поднять этот кистень и одним ударом размозжить лапу бандита, но нет, врач-терапевт Джин Грин не мог ударить лежачего…

Расправа была короткой и почти бесшумной, но тут распахнулась дверь штаба букмекеров, и на площадку третьего этажа высыпали Красавчик и его соседи по платяному чулану. Дело явно принимало скверный оборот. Все пути отступления были отрезаны. Спереди и сзади наставили на Джина пистолеты. У него не оставалось никаких шансов на победу в огнестрельной схватке.

– Бросай оружие! – крикнул Красавчик. – Или мы будем стрелять!

Джин развел руками.

– Джентльмены! – сказал он укоризненно. – Стыдитесь! Что я вижу! Разве вы не знаете, что закон Сэлливана запрещает носить без разрешения огнестрельное оружие в штате Нью-Йорк! Будьте благоразумны! Последуйте моему примеру, – тут он бросил пистолет на площадку, – сложим оружие и выкурим трубку мира…

Но речь Джина была гласом вопиющего в пустыне.

На него навалились, скрутили руки.

– Обсудим наши разногласия, – добавил Джин, – в Совете Безопасности ООН…

Красавчик причесал свои великолепные волосы, спрятал расческу, поправил шелковый белый платочек с монограммой в нагрудном кармане идеально сшитого пиджака, который он уже успел надеть, улыбаясь нехорошей улыбкой и ласково потирая крепко сжатый кулак, не спеша подошел к пленнику.

– Я же знаю, джентльмены, – сказал Джин, – вы все, жертвы социальной несправедливости нашего великого общества, в душе милые и добрые люди!..

Отведя кулак на уровень плеча, Красавчик тщательно прицелился, избрав мишенью иронически улыбавшиеся губы этого чудака из Фили. Бац – и кулак пролетел мимо. Джин очень гордился своими белыми зубами и не собирался расставаться с ними. Но поскольку державшие его мафиози почти лишили его свободы маневра и он мог оперировать лишь шейными мускулами, один из перстней Красавчика, которые вполне заменяли ему кастет, вспорол Джину щеку чуть не до уха.

– Браво! Брависсимо! – усмехнулся Джин.

– Тащите-ка этого хлюста в мою комнату! – распорядился Красавчик, поправляя «бабочку». – И приведите в чувство наших нежных барышень – Рэда и Базза. Мне кажется, что им не терпится поболтать с ним.

– Знаешь что, кара миа, – заметил Джин, – ты очень дурнеешь, когда на лбу у тебя вздуваются эти вены. Это может помешать карьере в Голливуде.

«Гориллы» Красавчика втолкнули Джина в гостиную, как две капли воды похожую на ту, в которой Красавчик играл в карты. Но у Джина не было времени рассматривать комнату: один из гангстеров нанес ему сокрушительный удар между лопаток, рукоятью пистолета по хребту, другой, тоже пистолетной рукоятью, ударил по затылку. Джин ткнулся лицом в пол. На этот раз он не притворялся. Он словно нырнул в бездонную черную пропасть, и грохочущая багровая тьма окутала его со всех сторон.

…Он очнулся, когда кто-то из «горилл» вылил ему на голову пол-графина воды. Голова гудела, будто чугунная. Тонкий, но крепкий шнур от гардин впивался в кисти связанных за спиной рук. Правый бок горел так, что Джин подумал, уж не сломаны ли у него ребра.

Прямо перед глазами он разглядел острые носки щегольских штиблет на высоком испанском каблуке. Красавчик хотел казаться выше, чем был на самом деле. Джину было больно ворочать глазами.

Красавчик пнул его в бок. Не обшиты ли сталью носки его полуботинок?

– Кто ты? Говори! – сказал Красавчик, отирая кружевным платочком с монограммой вспотевший смуглый лоб.

– Отгадай! – прошептал Джин. – Получишь конфетку.

Следующему удару позавидовал бы сам король футбола Пеле.

Джин вовремя напружинил мышцы, спасая свои ребра, крепко сжал зубы. От жгучей боли, разлившейся по всему телу, захватило дыхание.

– Кто ты? Сыщик? Полицейский? Или из банды Красной Маски?

– Отгадай!

– А ну, прислоните-ка этого остряка к стенке! – скомандовал, тяжело дыша, Красавчик. – И уберите ковер, а то в чистку не возьмут из-за кровищи.

Джин зорко наблюдал за Красавчиком из-под приспущенных век. И первый же удар Красавчика – прямой удар правой снизу – врезался в стенку.

Красавчик взвыл, сунул кулак в рот, стал дуть на него. На пушистых изогнутых ресницах, достойных Греты Гарбо, заблестели слезы.

– Ю невер лерн! – с довольной улыбкой проговорил Джин. – Ты ничему не научился!

Кусая губы, Красавчик снял два-три бриллиантовых перстня с правой руки. Джин вздохнул с облегчением: эти перстни могли заменить Красавчику кастет.

– Полотенце, быстро!

Один из его гангстеров кинулся в уборную, принес два полотенца. Красавчик отбросил махровое полотенце, намочил тонкое полотенце водой из графика, обмотал его вокруг кулака.

Он подошел к Джину, схватил левой рукой за волосы и стал молотить его лицо. Вскоре глаза у Джина заплыли, по подбородку из носа, изо рта побежала кровь, а Красавчик, дыша все тяжелее, все дубасил и дубасил по окровавленному, мокрому лицу.

– Кто ты? Как тебя зовут? Кто тебя подослал к нам?

Глухие, тяжкие, чавкающие удары сыпались один за другим. Лицо одеревенело, сделалось почти бесчувственным.

Кто-то из гангстеров – новичок, наверное, – судорожно икнул и, зажав руками рот, бросился, спотыкаясь о загнутый ковер, в уборную.

Другой гангстер неуверенно сказал:

– Послушай, шеф! Он уже ничего не чувствует. Он в обмороке.

Красавчик нехотя отошел, повалился в кресло, размотал розовое от крови полотенце. Грудь под накрахмаленной манишкой вздымалась. Не спуская тигриных глаз с Джина, он пытался отдышаться, потирая натруженный кулак.

Джин открыл опухшие глаза и усмехнулся. Усмешки не получилось: мускулы лица не слушались его.

– Ты ответишь за это, Красавчик, – сказал он. – Тебя пошлют вверх по реке и оденут в некрасивый серый хлопчатобумажный костюм.

Гангстеры переглянулись изумленно: ну и чудак этот парень из Фили, ну и орешек!

– Я убью тебя! – прошептал, вновь накаляясь главарь банды.

Он встал, снял пиджак, снял запонки, деловито засучил накрахмаленные манжеты.

– А тогда, – почти весело сказал Джин, – парикмахеру придется выбрить у тебя одно место на голове, другое на ноге, и посадят тебя на «горячее сиденье».*["58]

– До этого тебе не дожить! – уверенно заявил Красавчик, снова наматывая на кулак мокрое полотенце.

Дверь распахнулась. Ввалились «торпеды». Те самые. Рэд и Базз. Глазами они сразу отыскали Джина. Красавчик встретил их вздохом облегчения.

– Отоспались? – спросил их Красавчик. – А мы вас тут заждались. Особенно мечтал о свидании с вами этот джентльмен. Я утирал ему слезы вот этим полотенцем.

– Дайте мне добраться до него! – прорычал Рэд. Головы Рэда и Базза были неумело перевязаны бинтами.

Вслед за Рэдом и Баззом в гостиную влетела и одноглазая «торпеда», незадолго до того нокаутированная Джином рядом с покерным столом. У этого гангстера голова тоже была перевязана. В ожидании приказаний он, сразу же начал тереться спиной о косяк двери.

– Ваш приятель, – сказал Красавчик своим «торпедам», – не очень-то разговорчив. Он просто невежлив. Не хочет сказать, кто он и кем подослан. Ну, вас-то он, надеюсь, послушает. Убери кистень, Базз. Это слишком веский аргумент. Пока мы не познакомились как следует, он нужен мне живой. Поговори с ним, Рэд!

Но Базз, нетерпеливый Базз, оттолкнул Рэда, сжал огромный, с боксерскую перчатку, кулак и богатырским свингом справа так хлобыстнул беспомощного Джина, что тот отлетел, проехавшись задом по полу, в угол гостиной и повалился на бок.

– Стоп! – закричал вдруг Красавчик. – Стоп, ребята!

Расталкивая своих «горилл», он бросился к Джину, опустился перед ним на колени.

Гангстеры в недоумении переглядывались: никак шеф рехнулся!

Но Красавчик знал, что делал. Когда Джин падал, у него задрался правый рукав пиджака и под манжетой блеснул золотом неширокий браслет. Не простой браслет, а браслет, удостоверяющий личность его носителя. Один из тех «идентификационных» браслетов, которые сейчас в большом ходу.

Джин, едва очнувшись от «аргумента» Базза, неожиданно для себя увидел прямо перед собой до тошноты красивую физиономию Притти-Бой Пирелли и, среагировав мгновенно, дал волю своим чувствам. Что было силы боднул он Красавчика головой, и тот, схватившись за расквашенный нос, с воем шлепнулся на пол и забрыкал в воздухе ногами. Придя в себя, он утерся кое-как своим мокрым полотенцем и крикнул, хлюпая носом:

– Рэд! Базз! Взгляните-ка на его браслет!

Базз схватил могучими лапами Джина за горло. Рэд дернул кверху связанные руки Джина.

– Этот парень – Юджин Грин, – торжествуя, объявил Рэд

– А его адрес? – садясь в кресло, нетерпеливо спросил Красавчик. – Адрес?

– Семнадцать, Ист Тринадцатая улица, Нью-Йорк-сити, шеф!

С минуту Красавчик сидел молча, сосредоточенно, машинально доставая сигарету из пачки. Потом вдруг вскочил.

– Мама миа! – закричал он, бешено жестикулируя. – Да ведь это… Юджин Грин!.. Семнадцать, Ист Тринадцатая улица!.. Ну конечно!.. Грин и Гринев!.. Так вот почему он интересовался Лешаковым! Ребята! Он сын того русского эмигранта, которого пришил Лефти! Все ясно: этот щенок решил сам заняться расследованием убийства отца и, как та муха, пожаловал к пауку! Тем хуже для него! Мы отправим его вслед за папой! Этот сукин сын не только мне нос расшиб – у меня шатаются передние зубы!

Он подошел к Джину, ткнул в рот незажженную сигарету.

– Но кто тебе, парень, дал мой адрес?

– Я прочитал твое объявление, кара миа, в брачной газете, – ответил неунывающий Джин. – И понял, что тебе не терпится выйти замуж.

– Рэд! Базз! – позвал на помощь Красавчик. – Вложите-ка ума этому сумасшедшему!

«Торпеды» ринулись к своей жертве, но Красавчик внезапно пересмотрел план действий, достав из кармана золотую зажигалку марки «Зиппо».

– Одну минуту, ребята! – воскликнул Красавчик. – Пожалейте кулаки! Есть идея! Держите его покрепче!

Подойдя на расстояние вытянутой руки к Джину, он поднес зажженную зажигалку под его подбородок. Язычок пламени лизнул кожу. Джин дернулся, резко втянул подбородок. Пламя опалило, окрасило копотью губы.

– Помните, ребята, это чудное танго «Кисс оф Файер» – «Огненный поцелуй»? Ля-ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля!

У Красавчика, надо отдать ему должное, был приятный тенор.

– Итак, запахло жареным! – сказал Красавчик. Джин облизнул обожженные губы и вдруг плюнул Красавчику в лицо, прямо в его безобразно распухший нос.

Тот взвизгнул дискантом, убрал зажигалку, вытер нос, выхватил из кармана никелированный дамский браунинг.

– Мы слишком долго возимся с этим сукиным сыном! – зловеще произнес он, взводя пистолет.

Одноглазый и тот перестал чесаться, замер выжидательно, глядя на Джина глазом, черным, как зрачок браунинга.

Дверь распахнулась. На маленьких ножках вкатился Анджело Пирелли. Джин узнал его по раскатистому басу. Коротышку Анджело за глаза нередко называли «Литтл Энджел» – «Маленьким Ангелом».

– Но-но! Только не здесь, мальчики! – сказал он, кинув испуганный взгляд на Джина. – Слушайте! Мы нашли Лефти!

– Не ори ты! – рявкнул на брата Красавчик, стыдливо прикрывая ладонью нос. – Выйдем!

За братьями Пирелли немедленно вывалились из номера и остальные «гориллы». Всем, как видно, не терпелось узнать, как и где отыскался Лефти Лешаков.

Как только за последним из них захлопнулась дверь, в номере раскрылась другая дверь – прорезанная в стене, обклеенная обоями дверь потайного лифта, встроенного между гостиной и спальней. Из этой двери вышла, осторожно озираясь, Молли, вполне одетая.

– Ай! – удивленно проговорил Джин, сидя со связанными руками у стены. – Какая приятная неожиданность! Мне, право, жаль, беби, что я не досмотрел до конца твой номер.

– Я вижу, Джерри, что у тебя были дела посерьезнее. Они ушли?

– Увы! Только вышли.

– Как всегда, они обыграли простачка, а простачок заупрямился. Так, Джерри?

– Это что, интервью для вечерней газеты?

– Я слышала внизу о том, как ты разделался с Красавчиком, а потом с Рэдом и Баззом. Ты мне определенно нравишься, парень.

– Но ведь ты девушка Красавчика.

– О да! И я давно мечтала расплатиться с ним. Обычная история из комиксов: бедная, но смазливая девушка едет искать счастья в большом городе. Красавчик подобрал меня без гроша денег на Пенсильванском вокзале. Потом привел сюда, как многих других, в этот номер, уложил в кроватку. А ночью, когда я уснула, он поднялся снизу из бара по этому лифту. Во времена «сухого закона» этот лифт был «немым официантом», доставлял спиртное в номера, где гуляли политиканы из Таммани-холла. Но я заболталась…

– Да, Молли! Тебе лучше уйти отсюда.

Девушка подошла ближе, быстро опустилась на колени…

– Я стояла за стенкой в лифте и слушала, ждала… Хотела перерезать веревку, освободить тебя. Но там внизу полно ребят! На, возьми вот это. – Она достала из-за чулка стилет. – Это нож Красавчика. Я нашла его в номере наверху. Может быть, он уравняет твои шансы.

– Надрежь веревку, Молли! Только так, чтобы не заметили.

Голоса за дверью сделались громче.

– А теперь сунь его мне за носок на правой ноге! – сказал Джин. – Вот так! Спасибо за подарок. Не понимаю только, почему ты это делаешь для меня.

– Чудак! Когда я ехала в большой город, я мечтала там встретить как раз такого парня, как ты, мой рыцарь!

Она легко поцеловала его в щеку. Вот так «помидорчик»!

– Уходи, Молли! Уходи!

И Молли исчезла быстро и бесшумно, как привидение.

Обожженные губы Джина растянулись в кривой улыбке.

Эти женщины!

Глава шестая Прогулка с «торпедами»

(Перевод О. Г.)

Дверь потайного лифта едва успела закрыться, как Красавчик скорее вбежал, чем вошел, в номер. За ним гурьбой вломились «гориллы». Видно, что-то стряслось.

Мрачные и решительные лица «горилл» не предвещали ничего хорошего.

– Поехали, ребята! – коротко скомандовал Красавчик, надевая щегольскую шляпу – короткополый стетсон с красным перышком. – Взять оружие! Все по машинам! И парня – в машину! Может, нам посчастливится, и мы рассчитаемся с Красной Маской! «Экшн» – действовать!

«Гориллы» Красавчика вооружились по тревоге в рекордный срок. Невесть откуда в их руках появились не только револьверы разных систем, но и пистолеты-пулеметы времен второй войны и снабженные глушителями автоматы новейшей конструкции, явно похищенные из арсеналов армии Соединенных Штатов или просто купленные за рекой в Нью-Джерси, где в отличие от Нью-Йорка свободно продавалось любое оружие. Анджело роздал целый ящик «ананасов»…*["59] У банды Пирелли, словно дело происходило в «ревущие двадцатые годы», не хватало разве только базук и гаубиц, чтобы сравниться по огневой мощи со взводом рэйнджеров.*["60]

Вереница автомашин, сорвавшаяся с места по команде Красавчика, напоминала моторизованную армейскую колонну.

Впереди, почти непрерывно сигналя мощным клаксоном, мчался, прижимая платок к носу, сам Красавчик в двухцветном, вызывающе роскошном серо-черном «роллс-ройсе». В прошлом году он ездил на «линкольне», точь-в-точь таком, как у президента, но кто-то из людей Красной Маски взорвал эту машину, подсоединив мину к зажиганию. Однако погиб один лишь шофер Красавчика.

Красавчик сел с водителем, пристегнув себя к креслу якорным ремнем, как в самолете. Джина посадили на заднее сиденье между Рэдом и Баззом. Джин давно понял, что Рэд и Базз – «мускулы» Красавчика Пирелли. Перед ним, без стеснения почесываясь, сидел вполоборота на откидном сиденье Одноглазый, которого Джин мысленно прозвал Билли Бонсом в честь известного героя-пирата из незабвенного «Острова сокровищ». В «роллс-ройсе» сильно пахло чесноком, коренным атрибутом итальянской кухни.

Рэд поигрывал, взведенным «люгером» на коленях, легкомысленно теребя спусковой крючок. Базз плотоядно облизывался, нежно поглаживая надетый на правый кулак шипастый стальной кастет. Одноглазый отчаянно чесался, трясся, словно исполняя шейк пополам с пляской святого Витта, и палец его буквально плясал на спусковом крючке. Глядя со стороны на перевязанные головы громил, можно было подумать, что вся тройка только что побывала в автомобильной катастрофе.

За наполовину занавешенными окнами зажигал огни Вечерний Манхэттен. Красавчик включил чуть ли не на полную громкость радио – заработали динамики и в передней и задней части «роллс-ройса», наверно, для того, чтобы заглушить звук выстрела, если Рэду придется стрелять. Передавали вальс «Лунная река» из популярного фильма «Завтрак у Тиффани». Под этот вальс «роллс-ройс» мчался на восток, оставив слева шестнадцать небоскребов Рокфеллер-центра, а справа громадный вокзал Гранд-Сентрал.

Куда мчится Красавчик? Куда они его везут? Капелька пота скользнула у Джина из-под мышки по ребрам. По спине мурашки побежали, и руки покрылись гусиной кожей. По тротуарам, южнее отеля «Уолдорф-Астория», на Лексингтон-авеню снуют взад-вперед прохожие, но нью-йоркцы, как известно, не смотрят по сторонам, ни на что не обращают внимания. Каждый занят своим делом, каждый из восьми миллионов делает свой бизнес в этом громадном железобетонном муравейнике. Вон под ярким уличным фонарем недалеко от семидесятиэтажного небоскреба Крайслера стоит полисмен, но и он, заложив руки за спину, равнодушно глядит мимо. Вон проносится мимо патрульная полицейская машина, но и сидящие в ней «фараоны» безразлично скользят глазами по синеватым стеклам «роллс-ройса».

Неужели они не знают, что этот «роллс-ройс» принадлежит Красавчику Пирелли! То-то и оно, что отлично знают. Знают и о взрыве в бронированном «линкольне», но полицейским и в голову не приходит задержать машину, обыскать ее, поинтересоваться, куда это спешит босс мафиози со своей бандой. Наверно, многие из этих «фараонов» получают солидную надбавку к жалованью из мошны подпольного игорного синдиката, лишь одним из районов которого управляют братья Пирелли.

На каком-то перекрестке едва не столкнулись блеск и нищета Манхэттена: под колеса гангстерского «роллс-ройса» чуть не попал перебегавший через улицу мулат-газетчик. Маленький человек грохнулся у обочины тротуара, рассыпав газеты, цветастые комиксы и медную и серебряную мелочь из карманчика фартука, лимузин одного из хозяев Нью-Йорка, возмущенно взвизгнув резиной гудьировских шин, гордо пронесся мимо, а полицейский сосредоточенно смотрел в другую сторону.

В скрытых динамиках громыхал новый твист «Стриперша». Билли Бонс чесался в такт твисту.

Когда «роллс-ройс» делал левый поворот, Джин оглянулся через заднее стекло на гангстерскую автоколонну. Блондинки или машины – вкус у этих «горилл» одинаково вульгарен. К тому же, как ни странно, эти враги общества – стопроцентные конформисты и снобы. Подавай им машины самые модные, самые большие, самые «престижные». А в этом году самые модные большие машины, как все знают, – это «шевроле», «галакси» и «монтерей» Пойди выбери машину из трехсот моделей года – глаза разбегутся. Вот гангстеры и полагаются на вкус публики. А дело за деньгами не станет. Видно, Красавчик Пирелли и его мафиози неплохо зарабатывают, раз им по карману такие «моторы». А может быть, они их воруют? Вряд ли. По всему видать, что Красавчик не из мелкой рыбешки, хотя ему далеко и до акул Мафии. Вероятно, в гангстерской олигархии он занимает «вышесреднее положение», где-то на уровне барракуд.

Вот он сидит, этот потомок Колумба, скрестив на груди руки, упиваясь властью, гордый, уверенный в своей силе и безопасности. В Америке, стране «равных возможностей», в этом городе, который Флеминг назвал Эльдолларадо, этот сын Италии преуспел сверх всяких ожиданий. Его отец или дед, обыкновенные «пейзане», ездили на осликах, тесали камень, крали коней, а он, воплощение сбывшейся Великой американской мечты, катит на собственном «ролс-ройсе», и полицейские дают ему зеленую улицу.

Не хочет ли Джин на самом деле, чтобы полицейские спасли его из рук «горилл»?

Нет, Джин ничего не хочет предпринять ради своего спасения. Ведь банда «горилл» везет его к Лефти, а именно погоня за этим человеком, убийцей отца, привела Джина в гангстерский притон в «Манки-баре». Значит, пока надо выжидать и надеяться на лучшее, хотя потом может быть гораздо хуже.

А на что он вообще надеялся, вторгаясь непрошеным гостем в это осиное гнездо, в эти джунгли – царство «горилл»? Теперь его начало точить запоздалое раскаяние. Ведь Лот предупреждал его, предостерегал против опрометчивого шага, а он поддался чувству ярости и гнева, встал в позу мстителя-одиночки…

Эх, нет с ним верного друга Лота! Вдвоем они расшвыряли бы этих безмозглых «горилл»!..

А сейчас остается только одна надежда – острый как бритва стилет Красавчика. Подарок неожиданной союзницы Молли…

Первая авеню, проезд Франклина Д. Рузвельта…

Базз раскрыл валявшийся на сиденье журнал «Оружие». Джин покосился на рекламу:

«Покупайте пистолет марки „дерринджер“, из которого были убиты два американских президента – Авраам Линкольн и Уильям Маккинли!»

Кортеж автомашин въехал в доки, миновал ряд огромных складских зданий и пирсов, где вовсю кипела работа. На пакгаузах виднелись гигантские надписи: «Кунард», «Ллойд», «Юнайтед фрут компани», «Кубэн-Америкэн». Визжа резиной протекторов, машины резко свернули в проезд, тянувшийся вдоль обветшалых, пустых, мрачных складов, закрытых после революции на Кубе. Здесь было темно, безлюдно. Неподвижно стояли могучие краны. На всем лежал толстый слой черной копоти. У пустынного дебаркадера стояли пустые баржи.

Это был один из тысячи восьмисот доков самого большого в мире нью-йоркского порта.

Кто-то предусмотрительно распахнул высокие стальные ворота с надписью: «Кубэн шиппинг лайнз».

Высоченные пирамиды пустых ящиков вдоль стен пакгаузов напоминали небоскребы вокруг Сентрал-парка.

Красавчик первым выскочил из остановившегося посреди большого пустынного двора «роллс-ройса». От темной стены пакгауза, крытого гофрированным железом, отделилась чья-то плотная фигура с автоматом в руках.

– Хай, босс! – сипло пробурчал гангстер с автоматом.

– Хай, Орландо! Это ты нашел его? Где он?

– Следуйте за мной, босс! – блеснул золотыми зубами Орландо. – Его нашел здешний сторож и сразу свистнул нашим ребятам – штрейкбрехерам.

Рэду, Баззу и Одноглазому тоже хотелось встретиться со старым приятелем и собутыльником – Лефти Лешаковым. Они выволокли Джина из машины и поспешили с ним за вожаком. Из всех машин высыпали «гориллы» и направились за ними.

– Тут у кубинцев, – сказал Орландо, почесывая лошадиную челюсть дулом автомата, – давно отключили ток. Скажите им, босс, чтобы они подогнали сюда машины и зажгли фары, а то тут темно, как у негра в желудке.

По команде Красавчика автомобильные фары залили светом весь двор. Орландо усмехался. Стреляный волк железобетонных джунглей Нью-Йорка, он помнил знаменитые «войны банд», помнил доброе старое время, когда по таксе синдиката убийц исполнитель получал по семьдесят пять долларов за голову.

Он подошел к большому ящику, наполовину залитому цементом. Рядом стоял грузовик с пузатой белой цистерной, на которой темнела надпись: «Цемент». Конец толстого гофрированного шланга тянулся от цистерны к ящику. Двор был залит затвердевшим цементом.

– Вот он, Лефти Лешаков, – сипло сказал Орландо, ткнув дулом автомата в ящик.

Через головы и плечи «горилл» Джин увидел в свете фар наполовину погруженное в застывший цементный раствор тело Лефти Лешакова. Труп лежал лицом кверху. По лицу ползали жирные мухи. Лицо Лефти, по уши залитое цементом, давно превратилось в окаменевшую смертную маску, в каждой морщине которой кричал животный ужас.

И еще увидел Джин выколотые глаза и отрезанные или отрубленные чуть не по локоть руки. Скрюченные руки, торчавшие из цемента. И не менее семи пулевых пробоин в области сердца. Семь опаленных выстрелами в упор круглых дырок в белой рубашке Лефти Лешакова, или Анатолия Краузе, бакалавра искусств.

– Узнаете почерк, босс? – мрачно спросил Орландо.

– Да, – приглушенно ответил Красавчик. – Это почерк китайца Чарли Чинка, помощника Красной Маски. Они, верно, хотели замуровать Лефти в этом ящике и скинуть в цементном гробу на дно реки. Но потом Чарли Чинк передумал, вспомнил, что мальчишкой орудовал в «Тонг» – банде китайских гангстеров из Чайна-тауна. А у тех был обычай: выкалывать у вора глаза: не зарься, мол, на чужое добро. И отрезать руки у вора, предавшего «Тонг». Если жертва нарушила обет молчания, ей первым выстрелом стреляли в рот и засовывали в рот дохлую канарейку – символ наказания за длинный язык. Смотрите! Дабл кросс! У Лефти на груди вырезан «двойной крест» – знак предательства!

Теперь и Джин, шагнув вперед вместе с Рэдом и Баззом, увидел, что воротник рубашки у Лефти наполовину оторван, обнажена верхняя часть волосатой груди и на ней вырезан двойной крест.

– Все ясно, босс, – сказал Орландо. – Пора проучить Красную Маску и Чарли Чинка.

– Ничего не ясно, – раздраженно отозвался Красавчик. – Кто убил Гринева? Почему убили Лефти? За какое воровство, за какое предательство? Чем он заслужил свой «двойной крест»? И при чем тут Красная Маска?

– Красная Маска и Чарли Чинк пришили Лефти, – с тупым упорством прошипел Орландо. – Остальное пока неважно.

– О'кэй! – решился Красавчик. – Едем к пуэрториканцам и задаем им жару. И если поможет мадонна, хватаем «языка» и выясняем, почему они пришили нашего дружка.

– Яху-у-у-у! Вупи-и-и! – ликуя на ковбойский манер, негромко крикнул Базз, размахивая шляпой.

– Заткнись, балда! – рявкнул босс на дурашливого Базза.

– А что нам делать с этим парнем? – спросил Рэд, кивая на Джина.

Красавчик был таким же человеком быстрых и волевых решений, какими были в его представлении его кумиры: дуче и чемпион ринга Рокки Марчиано.

– Он так упорно искал Лефти!.. – сказал он с недоброй усмешкой. – Что ж! Уважим человека. Пусть разделит с ним ложе. Жестковато, но ничего. Орландо! Погляди-ка, не осталось ли в цистерне цемента?

– К чему весь этот джаз, босс? – недовольно сморщился Орландо. – Дай я его прострочу из «потрошителя» – и в речку…*["61]

– Тебя никто не спрашивает, Орландо! – свирепо отрезал Красавчик. – Выполняй приказание!

Орландо молча пожал плечами и зашагал к машине с цементом.

– Но ведь это же плагиат! – возмутился Джин. – Мама миа! И эти люди – соотечественники Колумба, открывшего Новый Свет!

Он прислушался к отдаленному вою сирен. Так и есть! Полицейские свернули в другую сторону.

– Полиция! – крикнул он панически во весь голос.

Мафиози завертели головами, а Джин раздул мускулы рук – надрезанный шнур лопнул. Он рванулся из рук Рэда и Базза, стремглав кинулся к воротам.

Уже в воротах услышал он крики и негромкий треск автомата с глушителем. Пули частой дробью ударили в металлические створки ворот, с воем зарикошетили.

С такой скоростью Джин не бегал и тогда, когда играл на соревнованиях за колледж в футбол или бейсбол. Но далеко бежать ему не пришлось. Впереди на дебаркадере замаячили фигуры гангстеров с автоматами и пистолетами. Не раздумывая, Джин метнулся к краю серого железобетонного пирса, мельком увидел борт большой старой баржи и нырнул с разбегу головой вниз в узкий просвет между баржей и пирсом.

Над головой сомкнулась холодная, маслянистая, грязная вода. Джин плыл вниз и вдоль баржи. Он широко раскрыл глаза, пытаясь сориентироваться в мутных, зеленовато-желтых полупотемках. Течение прижало его к стальному борту баржи. Он оттолкнулся от нее ногами и сразу же оцарапал руки об обросший колючим ракушечником стальной столб, один из тех вбитых в дно реки столбов, на которых стоял пирс.

Держась за столб, Джин полез вверх. Воздух в легких рвался наружу.

«А что, если… Нет, воздуха под пирсом хватает…»

Крепко ухватившись за столб с его внутренней стороны, Джин осторожно приподнял голову над водой. Наверху слышались крики и топот. Под пирсом тихо плескалась вода, тяжелая от промазученного мусора.

Великий боже! Куда смотрят эти болваны из санитарного управления Нью-Йорка и мэр Роберт Вагнер? На что тратят трудовые деньги налогоплательщиков?!

Под носом у Джина проплыла дохлая крыса.

Впрочем, с соседством дохлой крысы он готов был мириться куда охотнее, чем с соседством живого Красавчика.

– Вон он! Вон он! – азартно заорал кто-то из «горилл», свесив голову с пирса.

По голосу и по рыжей голове Джин узнал своего старого знакомого Рэда.

Куда податься? На другую сторону пирса? Они и там его схватят. Есть только один, хотя и очень рискованный, выход.

Набрав в легкие побольше воздуха Джин оттолкнулся от столба, снова ушел под воду. Течение опять прижало Джина к борту баржи. Боком, как огромный краб, Джин карабкался по клепаному борту баржи все ниже и ниже, видя, как полупотемки густеют, становясь беспросветными потемками.

Наконец-то почувствовал он, что борт баржи стал закругляться. Вот боковой киль… От давления болели уши – значит, глубина не меньше двадцати футов. Спина уперлась в плоское дно баржи, уперлась так крепко, что он почувствовал клепку.

Вперед! Вперед! Вперед в полном мраке, навстречу неизвестности.

Как широка эта баржа! Хватит ли воздуха в легких?

Его колени уперлись в илистое, захламленное дно. Какой-то острый предмет резанул по колену. Битое стекло? Рваное железо?

Раздался какой-то гул. Джин вспомнил, что в этом месте Ист-ривер, под речным дном, проложены автомобильные и железнодорожные туннели.

Теперь он полз, полз изо всех сил, почти теряя голову от ужаса. Дно реки прижимало его все сильнее ко дну баржи, а он слепо, как крот, рвался а сплошном мраке, в густом, как суп, месиве, сам не зная куда.

Спокойно, Джин! Если ты поддашься ужасу, этому извечно глубоко сидящему в человеке страху стесненных пространств, ты погиб. Ты утонешь здесь, как крыса. Джин. Лучше подумай о том, что ты можешь сбиться с пути! Определяй направление по клепке на днище баржи!..

А воздух распирал легкие, горел в них. Перед глазами поплыли круги, засверкал фейерверк.

Руки Джина уперлись в сплошную стену мусора. Неужели смерть?

Дороги назад все равно нет – не пустит течение.

Как в каком-то кашмаре, Джин из последних сил рванулся вперед, бешено работая руками и ногами, тараня головой эту стену.

И преграда рухнула, рассыпалась, расплылась. И уже, выпуская раскаленный воздух из измученных легких, уже глотая воду, Джин всплыл на поверхность, хватил распяленным ртом воздуху.

– Вон он! Вон он! – оглушительно раздались сверху, над головой, возбужденные голоса.

И он увидел Красавчика, Базза, Рэда и других гангстеров. Все они глядели на него с торжествующей злобной радостью. Разгадав его маневр, они просто прыгнули на баржу, перебежали через нее и ждали, пока он не появится на той стороне.

Длинная рука Базза протянулась к нему и ухватила за шиворот. У этого парня была прямо-таки нечеловеческая сила. Легко, играючи, как мокрого щенка, втащил он Джина на баржу.

– Ну прямо Джонни Вейсмюллер!*["62] – усмехнулся Красавчик, с удовольствием глядя на Джина. – Мне было бы грустно, если бы ты, не приведи господь, застрял под этим корытом. Слава мадонне, водный аттракцион закончился благополучно. Жюри в восторге. Теперь дело за призом. Орландо! Так что, цемент там имеется?

– Нет, босс! – откликнулся тот. – Они оставили кран открытым, и цемент весь вытек и засох.

Красавчик некрасиво выругался по-итальянски.

– Ай-яй-яй! – отдуваясь, с облегчением произнес Джин. – Так выражаться на языке Данте Алигьери! Так оскорблять «ля белла лингуа»!

– Гм! – задумался Красавчик. – Может, здесь найдется негашеная известь…

Вдали, в доках, вновь послышался нарастающий вой нескольких полицейских сирен.

– На этот раз, кажется, жмут сюда! – забеспокоился Орландо. – Испортят нам все дело с пуэрториканцами. Надо обрываться, босс!

– Сам знаю! У кого есть виски?

– Нашел время кирять! – проворчал Орландо. – Так я выпущу ему потроха?

– Заткни глотку, Орландо!

Высокочастотный, пульсирующий вой сирен, этот сверлящий душу вой, все нарастал.

Один из гангстеров достал из заднего кармана плоскую бутылку с четырьмя пятыми пинты виски, подал ее боссу.

– Рэд и Базз! – сказал Красавчик. – Поезжайте за город. Вылейте ему это в глотку, облейте остатками, чтобы разило спиртным. Если остановят по дороге, тюкните по кумполу – сойдет за пьяного. Затем устройте ему хорошенькую автомобильную катастрофу и подожгите машину! В общем, «прокатите» его, и чтоб все было шито-крыто.

– Какую взять машину? – спросил Рэд.

– Возьмите старый «форд»… Постойте. А у этого парня при обыске нашли ключ от машины?

– Да, шеф.

– Идиоты! Почему я один за вас должен думать?! Давно надо было постараться найти его машину перед «Манки-баром»!

– Но он врал, что он из Фили, шеф!

– Там в машине наверняка и его водительские права с фамилией и адресом! Олухи! Болваны! Катите к «Манки-бару»! Если найдете его машину, используйте ее!

– Куда ехать, шеф?

– Куда?! Куда?! Да хотя бы за Спрингдэйл, где мы обделали то дельце в июле…

– Христа ради, босс, – сказал Орландо, – ведь они сюда едут! И к чему весь этот джаз?!

Вой полицейских сирен и в самом деле все приближался.

– По машинам! – приказал своим мафиози Красавчик. – Едем к пуэрториканцам в Гарлем! Прощай, Джин! Мне искренне жаль, что я не разделался с тобой лично, да меня ждут дела поважней. Я хочу, чтобы ты еще пожил часок-другой, чтобы каждую оставшуюся тебе минуту ты умирал медленной смертью… Прощай, сосунок!.. «Экшн» – действовать!

– Прощай, кара миа, – вымолвил Джин. – Арриведерчи! До встречи в аду! Я бы расцеловался с тобой на прощанье, да от тебя разит чесноком и духами «Мой грех»!..

Был тот час, когда кубистские контуры небоскребов сливаются с густеющими сумерками и виднеются лишь миллионы зажженных окон – огни великого города.

Недалеко от «Манки-бара» Рэд и Базз пересели вместе с Джином в «де-сото». Рэд сел за руль, Базз и Джин – на заднее сиденье. Одноглазый ехал за ними в потрепанном «форде» выпуска 1958 года.

– Шикарная колымага! – сказал Рэд, оглядывая машину Джина. – Такую жаль сжигать. Слыхал, Базз, «линкольн» теперь дает двойную гарантию – на два года или двадцать четыре тысячи миль!

– Йеп! – промычал неразговорчивый Базз, не разжимая челюстей.

– Держи руки за головой, парень! – приказал Рэд Джину.

Джин молча сцепил руки за головой.

Рэд вел машину по улицам одностороннего движения, ведущим на север и на восток, избегая магистральных авеню, где днем и ночью не затихает усиленное движение и не расходятся облака ядовитых выхлопных газов миллионов двигателей внутреннего сгорания.

Миновали собор святого Патрика, оставили справа стеклянную громадину здания ООН, выехали снова на проезд Рузвельта на набережной. Выскочив из прямоугольного лабиринта Манхэттена, Базз перекатил через мост Куинзборо, соединяющий 59-ю улицу и Асторию. Промелькнул щит с призывом управления гражданской обороны:

В случае вражеского нападения – продолжайте движение – освобождайте мост!

За рекой Ист-ривер, замурзанной золушкой Нью-Йорка, так непохожей на гордый Гудзон, движение транспорта заметно поредело. Опять накрапывал дождь. Мерно тикала пара «дворников», разметая дождевые капли на ветровом стекле, невпопад барабанил дождь по крыше машины. Вереницы алых стоп-сигналов, качающиеся конусы света автомобильных фар, неоновые и аргоновые вывески баров и магазинов Куинза – все это, проносясь со скоростью 60 миль в час, причудливо отражалось в мокром черном бетоне, и Джин с какой-то щемящей грустью вспомнил себя в детстве, когда самая заурядная прогулка с отцом на машине в дождь по набережной Риверсайд-драйв вдоль Гудзона казалась ему путешествием в волшебный мир.

А сейчас «люгер»,*["63] лежащий дулом в сторону Джина на коленях у Базза, напоминал Джину, что его везут в мир потусторонний.

«Прокатить» на языке гангстеров означает поездку не «туда и обратно», а только «туда», откуда нет возврата. «Прокатить» – значит вывезти за город и убить. И так, чтобы все было шито-крыто.

Привычные дорожные объявления приобрели вдруг особое значение для Джина:

Не спешите встретиться с господом!

Смерть – это навсегда!

Огненные штыки молний неистово кололи черный горизонт Лонг-Айленда.

Теперь машины неслись по многорядному прямому и широкому шоссе. Джин хорошо знал Нью-Йорк и его пригороды: Флашинг, Гарден-сити, Хэмпстед. А вот и Спрингдэйл. Конечный пункт, названный Красавчиком. Малознакомая Джину местность, занятая почти сплошь фермами, разводящими уток, кур и кроликов. Дальше, за фермами, на северном берегу острова, тянулись поместья миллиардеров с Уолл-стрита.

– Слушай, Базз! – сказал Рэд. – Твоя мамаша опять приставала ко мне – ты опять не был на исповеди? Ходил ты или нет?

– Ноуп! – сказал Базз.

– Трудно тебе в церковь сходить? А то твоя мамаша думает, что у тебя черт те что на совести, боишься богу рассказать. Обещай мне, что завтра сходишь.

– Йеп! – сказал Базз.

– И еще, – добавил Рэд, – мамаша твоя жаловалась мне, что ты уже два месяца не высылал денег братишке – тому, что учится в колледже. Давай все-таки поджарим этого фраера в «форде», а его «де-сото» загоним. Тогда ты сможешь послать деньги братишке, поможешь ему человеком стать.

Базз промолчал.

Рэд широко зевнул, почесал рыжие лохмы.

Их обогнал щеголеватый «тандэрбэрд», набитый пьяными юнцами и их подружками.

– Безобразие! – проворчал Рэд. – Стыдно смотреть на это молодое поколение. Алкоголь, секс, марихуана с ранних лет. Разве мы такими с тобой были, Базз?

– Ноуп! – сказал Базз.

Рэд нажал одну из кнопок на щите управления, и невидимый душ окатил ветровое стекло, смывая пыль и налипших мошек. Рэд рассмеялся, как ребенок, довольный новойигрушкой.

– Иисусе! Я пропустил последние известия по радио. Кто же выиграл сегодня в Бруклине: чикагские «Медведи» или нью-йоркские «Гиганты»?

Этого болельщика гораздо больше интересовал результат футбольного матча, чем предстоящее убийство.

Рэд включил, нажав клавишу, радиоприемник, нашел «дискового жокея», без устали проигрывающего «попс» – самые популярные эстрадные боевики, достал сигарету «Пелл Мелл», прикурил от автомобильной зажигалки и откинулся, наслаждаясь быстрой ездой.

Уир гонна рок-рок-рок
Араунд зи клок!.. –
орало радио.

Потом вдарил джаз.

– Да это Чико Гамильтон! – оживился Рэд. – Вот это ударник! Выдерживает счет в четыре четверти, а остальные шпарят на три четверти!..

По машине поплыл запах виргинского табака. Джину он показался неароматным, даже тошнотворным, но он провел пересохшим языком по воспаленным, саднившим губам и сказал Баззу:

– Дай закурить, Мак!

Базз тупо взглянул на него в полутьме, медленно сунул руку в карман, закурил сигарету, не выпуская взведенный «люгер» из правой руки, затянулся пару раз и протянул сигарету Джину. Тот раскрыл губы, хотя ему не очень приятно было принимать сигарету изо рта «гориллы». Но в последнюю секунду Базз ловким движением кисти повернул сигарету и ткнул ее зажженным концом Джину в рот.

Базз смеялся противным смехом, визгливым и заливистым.

– Это я тебе попомню! – сплюнув, тихо сказал Джин, чем еще больше развеселил смешливого гангстера.

Рок-рок-рок, эврибоди!
Рок-рок-рок, эврибоди!
Рэд замедлил ход и оглянулся усмехаясь:

– Что, Базз? Кажется, у этого остряка пропало чувство юмора?

Базз буквально надрывал живот, всхлипывал, брызгая слюной.

– Мы почти на месте, – сказал Рэд, резко сворачивай с макадамового шоссе на ухабистую грейдерную дорогу, усаженную развесистыми вязами. Рубиново вспыхнули в лучах фар рефлекторы на дорожном знаке.

Дождь хлестал по слезящимся окнам. Сильный ветер рвал ветви придорожных деревьев.

– Неуютное место для могилы, – заметил Рэд. – Я лично укажу в завещании, чтобы меня проводили в последний путь на кладбище Врата Рая, в Вальгалле, штат Нью-Йорк. Пора, Базз. Сейчас будет поворот, а за ним – заброшенный карьер. Дай ему дернуть виски, но и нам не забудь оставить, чтобы выпить за помин души…

Джин молча слушал.

Все еще смеясь неудержимым, расслабляющим смехом, Базз достал стеклянную флягу, зажал ее между коленей, отвернул и снял крышку, сунул горлышко в рот Джину.

Джин не противился. Ему, как никогда, хотелось хватить жгучей, бодрящей жидкости. Сделав несколько глотков, он вдруг закашлялся, словно виски попало не в то горло.

Кашляя, он подался вперед, рука метнулась к ноге, тусклой молнией блеснуло узкое трехгранное лезвие, и Базз, навсегда перестав смеяться, вдруг повалился назад и захрипел. В горле у него заклокотало, забулькало. Глаза полезли из орбит.

– Не пей все, скотина! – сказал Рэд, сбавляя ход. – Тоже мне кореш!

«Рок-рок-рок!..»

Джин выдернул стилет и занес его, целясь в шею Рэда.

Но Рэд вдруг резко уклонился: в последнюю секунду он случайно увидел руку Джина со стилетом в зеркальце над ветровым стеклом, освещенным фарами почти нагнавшего их «форда» с Одноглазым за рулем.

Распахнув дверь, Джин выпал из машины и, стремительно крутясь, переворачиваясь с боку на бок, покатился к кювету.

Рэд выстрелил раз-два наугад, промазал, нажал до отказа на тормоз.

Одноглазый на «форде» не успел затормозить и с грохотом врезался Рэду в хвост.

Джин скатился в неглубокий кювет, наполовину заполненный грязной водой с пустыми жестянками из-под пива, выкарабкался из него весь мокрый, пробежал на получетвереньках..

Рэд высунулся из «де-сото», наскоро прицелился, выстрелил в спину беглеца, опять промазал. Пуля провизжала мимо уха Джина, с шипением зарылась в бугор.

Джин снова с разбегу покатился по земле, приближаясь к толстому вязу. Вскочил. Ринулся за ствол дерева.

В ту же секунду прогремели, заглушая шум дождя и ветра, два выстрела – Рэда и Одноглазого.

Одна пуля вонзилась в середину ствола вяза, другая ударила точно раскаленным железным ломом Джина в плечо, отшвырнула, едва не сбила с ног.

Ухватившись за ствол вяза, Джин выглянул из-за него и увидел: из передней машины, обеими руками схватившись за распоротый живот, вылез Базз. Качаясь и спотыкаясь, он слепо зашагал по дороге, дошел до ее края, сделал еще один шаг и с воем полетел на дно глубокого каменного карьера.

Рэд и Одноглазый оглянулись, но было уже поздно.

– Заходи слева! – крикнул Рэд. – А я пойду справа. Он от нас никуда не уйдет.

Джин огляделся. Да, бежать было некуда. Позади тянулся кочковатый пустырь. Далеко за пустырем громоздилась огромная гора выкинутых на свалку автомашин. Там, пожалуй, легко можно было спрятаться, но, пока туда добежишь, эти «гориллы» разрядят в тебя по обойме.

Рэд и Одноглазый приближались, держа в руках взведенные пистолеты.

– Что там стряслось с Баззом, Рэд? – спросил Одноглазый.

– Бог его знает, – ответил Рзд. – Кажется, у этого парня оказался нож. Давай вперед!

Они были всего в каких-нибудь десяти шагах от него.

«Рок-рок-рок!» – неслось из машины.

Что делать? Оставались считанные секунды. Вот-вот зайдут сбоку, окружат…

Метнуть стилет в Одноглазого, кинуться на него, выхватить из рук пистолет, открыть огонь по Рэду?..

Легко сказать! Джин только в детстве и не очень успешно метал в деревья бойскаутский нож…

И вдруг Джин увидел в изумлении, как сначала Одноглазый, а за ним Рэд в полном молчании, не издав ни единого звука, повалились на землю. Упали, словно лишившись чувств, словно у них подкосились ноги и разом отказали все мышцы и нервы.

От дерева неподалеку от Джина отделилась высокая темная фигура. За ней, тоже из-за деревьев, появились еще две фигуры пониже в черных дождевиках.

– О'кэй! – весело сказала первая фигура голосом Лота. – Выходи, Джин! Хватит в прятки играть! Тут все свои. Вот мы и справили поминки по Павлу Николаевичу!

В руке Лот держал какое-то странного вида длинноствольное оружие. Точь-в-точь как Флэш Гордон в комиксах.

Джин, пошатываясь, вышел из-за вяза. У него не хватало даже сил перепрыгнуть через кювет. Он перешел через него вброд, по колено замочив ноги. Слабость овладела им не от ранения. Он еще почти не чувствовал боли. Слабость пришла от внезапной реакции на чудесное, неожиданное избавление.

– Хай, старик! – сказал Джин. – Хай, мой спаситель, славный рыцарь Ланселот!

– Хай, Джин! – сказал, подходя, Лот. – Ты в порядке? Знаю, у тебя довольно трудный денек.

– Еще какой денек, Лот! – Он громко чихнул. – Проклятье! Мне дважды пришлось сегодня выкупаться: сначала в Ист-ривер, потом в канаве. Хорошо бы что-нибудь глотнуть для поднятия тонуса.

Джин приложил руку, все еще державшую стилет, к левому плечу, потом взглянул в темноте на кровь.

– Ты ранен, Джин? – с тревогой в голосе спросил Лот.

– Сущие пустяки. Так. Немного царапнуло. Как говорят боксеры, нахожусь в состоянии «грога».

Спутники Лота склонились над неподвижными телами гангстеров, обыскали их. Джин заметил, что вновь прибывшие были в тонких черных перчатках.

– Эй, Ник! – позвал Лот. – Вызови машину!

Ник выпрямился, вынул из кармана небольшой аппарат, поднес его ко рту и негромко сказал:

– О'кэй, Эдди! Это Ник. Все под контролем. Дуй сюда! Слушаю. Тебя понял. Конец связи.

Он сунул обратно в карман портативный транзисторный радиоприемник-передатчик. Такой же, как армейский «уоки-токи» – «ходилка-говорилка». Только поменьше, удобнее.

– Да как ты здесь оказался? Ума не приложу! Это просто чудо какое-то! – пробормотал Джин.

– Оставим чудеса для Голливуда, Джин. Я весь день гоняюсь за тобой с тех пор, как мы расстались на кладбище.

– Не может быть… Боже, как давно это было! Ты мне сказал на прощанье: «Это твои похороны!», и ты едва не оказался пророком.

– Ты меня просил не вмешиваться в это дело, – с улыбкой произнес Лот. – Вот я и не вмешивался, пока мое вмешательство явно не потребовалось. До самого конца ты неплохо справлялся в одиночку.

– До самого конца… Ничего не понимаю. Если бы не ты, я бы сейчас жарился в своей машине на дне карьера!

Светя мощными фарами, подкатил черный семиместный «бьюик» – грузо-пассажирский пикап со светлой надписью вдоль борта: «Белл телефон систем».

– Садись, Джин, я перевяжу тебя, – сказал Лот открывая заднюю дверцу лимузина.

Джин мельком увидел какие-то чемоданы, столики, приборы радиотелефонной связи и даже аптечку.

– Ник! – крикнул Лот, сунув ногу в «бьюик». – Стерилизуйте здесь все, чтобы не осталось никаких следов! Кончайте и догоняйте нас – мы выедем на шоссе.

– Йес, сэр! – по-военному четко ответил Ник.

– Кто эти парни? – спросил Джин, когда Лот сел с ним рядом и захлопнул дверцу. – Телефонисты?

– Эс-Ди, Секьюрити дитейл, – с усмешкой ответил Лот, включая внутренний свет. – Подразделение безопасности.

– Сплошные секреты, тайны и мистерии! – проворчал Джин. – У меня голова ходуном ходит. Да объяснишь ты мне наконец, что все это значит, пока у меня не завелись летучие мыши в колокольне?*["64]

– Снимай пиджак и рубашку! – открывая аптечку, приказал Лот. – Сначала я должен тебя перевязать и сделать тебе титановый укол от столбняка.

Джин не спеша снял все еще мокрый пиджак, пустую плечевую кобуру, рубашку.

– Нет, расскажи сначала, как ты нашел меня! И, ради бога, дай закурить!

– Олл райт! Держи! Займемся одновременно и твоим плечом, и твоим любопытством. Кстати, твой «вальтер» у меня – он оказался в кармане у Рэда.

Лот нажал какую-то кнопку, и стеклянная перегородка, отделявшая заднее купе лимузина от кабины водителя, бесшумно опустилась.

– Включи-ка, Эдди, магнитофон и проиграй пленку сначала.

Пока Эдди одной рукой возился с магнитофоном, а другой рукой ловко правил машиной, Лот начал обрабатывать две круглые ранки в плече Джина – входное и выходное отверстия пули.

– Сквозное ранение мягких тканей, – с удовлетворением проговорил Лот, – кость не задета. Тебе крепко повезло. Обычно эти ребята стреляют пулями с медными наконечниками. Медь при ударе расплющивается и вырывает почти фунт мяса…

И вдруг Джин, к своему величайшему изумлению, услышал нечто такое, что заставило его привскочить и забыть начисто про нешуточную боль в плече от смоченных йодом тампонов.

– Кто ты? Говори!

– Отгадай! Получишь конфетку!

– Кто ты? Сыщик? Полицейский? Или из банды Красной Маски?

– Отгадай!..

– А ну, прислоните-ка этого остряка к стенке! И уберите ковер, а то в чистку не возьмут из-за кровищи.

– Великий боже! – прошептал ошарашенный Джин. – Как вам удалось это записать?!

Послышался вой Красавчика, разбившего кулак о стенку…

Лот, усмехаясь, подал Джину его простреленную, окровавленную, грязную рубашку. Поднял пиджак с откидного сиденья.

– Весь фокус, – сказал он, – вот здесь, в твоем пиджаке.

– Как в пиджаке?

– Если помнишь, то, прощаясь с тобой на кладбище, я взял тебя за лацкан пиджака.

Джин не без труда вспомнил эту сцену у ворот кладбища и снова подумал: «Как давно это было!»

– Ну?

– К тыльной стороне лацкана я прицепил вот этот микрорадиопередатчик «Минифон». Вот он. Сейчас я отцепил его от лацкана. Держи!

Джин поднес к глазам крохотный, не больше значка, аппарат с миниатюрным микрофончиком.

– Проводив Натали, я тут же отправился по тому адресу, который дал тебе. То, что мне приходилось слышать о Красавчике, не внушало никакого доверия к нему и заставляло опасаться за тебя. Я остановил машину почти напротив «Манки-бара» и включил свою аппаратуру. Довольно долго была полная тишина, и я уже начал волноваться, но в это время послышалась музыка из твоего «де-сото», песенка Фрэнка Синатры «Ай лайк Нью-Йорк», потом ты подъехал, вышел из машины, и началась увлекательная передача. Сначала я с удовольствием прослушал твой разговор с Молли, хотя вас глушил этот проклятый джук-бокс, потом началась интересная трансляция твоей встречи с ныне покойными Рэдом и Баззом, и я понял, что банда Красавчика вряд ли выпустит тебя целым и невредимым из своего вертепа. Говорят, лично за Красавчиком числится шестнадцать убийств, а сегодня чуть не прибавилось семнадцатое, на радость погребальщику Петру Яреме. А Рэд и Базз – главные «киллеры», убийцы-палачи, Красавчика.

Когда ты поднялся к Красавчику, слышимость стала совсем неважной, несмотря на то, что я подключил антенну своего транзисторного приемника к автомобильной антенне. Тогда я зашел в бар рядом с «Манки-баром», позвонил по автомату и вызвал подразделение безопасности

– Откуда, Лот? Из полиции? Из ФБР?

– Об этом потом. Не будем нарушать педантичный ход моей тевтонской мысли.

Лот заклеил медицинским пластырем синяки и ссадины на лице Джина, помазал ему какой-то мазью с ментолом обожженные губы.

– Ник, Эдди и Эрни не заставили себя ждать. Примчались в дежурном пикапе Эс-Ди, снабженном всей нужной аппаратурой. В баре «Шангри-Ла» мы заявили, что хотим снять на несколько часов комнату наверху, прозрачно намекая что желаем якобы сыграть в карты. Через пять минут мы были уже в номере, имеющем общую стену с номером Красавчика на втором этаже.

Мой радиоприемник, настроенный на твой радиопередатчик, работавший у тебя за лацканом, действовал как миноискатель, наводя нас точно на объект.

Затем Ник и Эрни взяли несколько вот этих штук, – Лот достал из одного из чемоданов длинную, дюймов в десять, блестящую острую иглу, прикрепленную наподобие штекера к свернутому проводу, – и вогнали их, как шило в сыр, в стенку. Теперь, пользуясь этими иглами как звукоснимателями, как резонаторами для записи на магнитофон звука, мы записывали и слушали, надев наушники, все, что говорилось в соседнем номере у Красавчика. Более того, на всякий случай мы пробурили узкое отверстие и вставили в него вот этот микрообъектив телевизионной камеры. Похож на зонд, правда? Теперь, глядя на монитор, мы видели все, что происходило у Красавчика и какой прием он тебе оказал. При желании все твои приключения мы могли заснять на видеомагнитофон.

Мы видели, как они били и пытали тебя, Джин, и как ты им давал сдачи. Не скрою, приятель, я восхищался твоей выдержкой, твоим мужеством. Джин, старина, в тебе просто проснулся дьявол! Меня так и подмывало прийти к тебе на помощь, но ведь ты меня просил не вмешиваться…

– Ну ладно, ладно!..

– И кроме того… Эрни! Останови машину здесь, на обочине, подождем Ника и Эдди! …Кроме того, ведь нам с тобой надо было выяснить возможно больше об убийстве, о Лефти Лешакове. Некоторые эпизоды были великолепны! Я и в кино такого не видывал. Ты просто мастерски расквасил Красавчику головой его римский нос. Когда экс-Красавчик схватился за пистолет, я готов был стрелять в него…

– Через капитальную стену?

– Отверстия для духового пистолета уже были готовы, чтобы прикрывать тебя. Но тут, как ты знаешь, вбежал Анджело. Ну, старик, а сцена с Молли, такая неожиданная и драматичная, потрясла даже этих ребят из Эс-Ди. Лишнее доказательство, что женщины от тебя без ума, Казанова!

– Пошел к черту!

– Потом Красавчик решил ехать в доки, на место казни Лешакова. Я вышел и сел в машину, а ребята стали сматывать удочки. Кстати, они уже успели тайно установить микрофон и в твоей машине. Я видел, как мафиози Пирелли встали шпалерами на тротуаре от дверей «Манки-бара» до «роллс-ройса», чтобы тебя провели незамеченным сквозь строй. Какой-то парень заглянул в наш «бьюик», но ничего подозрительного не увидел. Решил, видно, что наш «бьюик» – машина телефонной компании. Как только автоколонна Пирелли двинулась в путь, выбежали с чемоданами и мои ребята.

Все что происходило в том рабочем дворе на кубинском пирсе, мы наблюдали дедовским способом: глядя невооруженным глазом в дырки в заборе. Но чтобы слышать речи Красавчика, я вооружился вот этим «слуховым ружьем».

Лот вытащил из другого чемодана странного вида короткоствольное ружье с замысловатыми приборами.

– Это новинка. Отличная штука. Я прицелился в Красавчика. Вот резонатор в дуле, вот звукоусилитель, вот наушник в прикладе. Слышимость отличная. Слышал я, как Красавчик, этот Цезарь Борджиа с 47-й улицы, хотел выкупать тебя в цементной ванне. Даже после того, как ты выкупался, микрорадиопередатчик работал безотказно. Он и в самом деле водонепроницаем. Потом началась новая погоня. Тебя повезли за Спрингдэйл. Мы бы десять раз потеряли в Манхэттене твой «де-сото», хотя висели у него на «хвосте», если бы не микропередатчик за лацканом твоего пиджака. Он был для нас маяком. Заметив, что машины остановились, и узнав благодаря радиопередатчику-лилипуту о намерениях Рэда, мы вышли из «бьюика», оставив Эдди за рулем, и без труда, прячась за деревьями, подошли к вам, чтобы сыграть свою роль в последнем акте сегодняшней драмы. Тут нам пригодились и «снайперскопы» – инфракрасные приборы ночного видения. Ты, конечно, спросишь, чем мы стреляли. Еще одна секретная новинка этих парней из Эс-Ди. Вот она. Специальный бесшумный духовой пистолет, выстреливающий стеклянные иглы-ампулы с мгновенно действующим редким ядом, описание которого не найдешь ни в одной фармакологической книге в мире. Между нами говоря, это та самая раувольфия серпантина, которая понижает давление гипертоникам, но в концентрированном виде это яд, который вызывает почти мгновенную смерть как бы от инфаркта.

– Думаю, Лот, – сказал Джин, помолчав, – что мне не надо говорить, как я благодарен тебе…

– Не надо.

– Но мне не все понятно. Оказывается, я очень мало знаю о тебе. Откуда у тебя это уверенное мастерство, этот профессиональный блеск? Как случилось, что ты оказался всемогущим добрым Мандрэйком-волшебником?*["65]

– Об этом мы поговорим немного погодя. Вот и наши едут. Сейчас мы с тобой, Джин, пересядем в твою машину, простимся с помощниками доброго волшебника и отправимся в одно чудесное местечко, где ты славно отдохнешь.

– Куда, Лот?

– Увидишь, Джин. Это не так далеко отсюда.

Джин молча смотрел в окно: бульвар Нортерн, Джексон-авеню, тоннель Куинз-Мидтаун под Ист-ривер. Они пересекли Манхэттен поперек, нырнули под Гудзон в тоннель Линкольна.

– Лот! А что твои помощники сделали с теми гангстерами?

– Поэтическая справедливость, Джин. Их тела сгорают в «форде» на дне карьера. Так сжигали павших викингов и, помнится, эсэсовцев из дивизии «Викинг»…

– Их убили и сожгли? – прошептал пораженный Джин.

– Ну да! Но это пустяки, малыш. В Нью-Йорке, как известно, ежедневно совершается в среднем два убийства. Одним больше, одним меньше – какая разница!

Второй раунд Мегасмерть – наша профессия

Aquila non captat muscas*["66]

Глава седьмая «Опасно! Впереди крутой поворот!»

(Перевод О. Г.)

– Неплохая тачка! – сказал Лот, сидя за рулем «де-сото» и без труда выжимая восемьдесят миль в час на пустынном макадамовом шоссе. – Идеально настроена, как гитара Сеговии. Идет мягко, как первый стакан старого шотландского виски. Скажем, солодового скотча «Чивас Ригал», выдержанного в течение двенадцати лет в дубовых бочках!..

– Не растравляй душу, Лот! – взмолился Джин. – Я полцарства бы отдал за пару коктейлей водка-мартини! А машина так себе, штамповка, модная игрушка, которая устареет через пару лет. Эту модель уже в прошлом году сняли с производства, у Крайслера вообще плохи дела. Эти детройтские мошенники специально делают быстро стареющие машины. Другое дело – английские машины или даже ваши, германские, – у них есть индивидуальность, характер, норов. Помнишь мой «бентли»? Эта машина обладала секретом вечной молодости.

Друзья поговорили немного на свою излюбленную тему – об американских и заграничных автомашинах: о французских «рено» и «пежо», итальянских «фиатах», шведских «саабах» и японских «Тойотах».

Оставив за собой «имперский штат» Нью-Йорк с его запутанным клубком автомобильных дорог, они мчались теперь где-то между Нью-Йорком и Трентоном по «трувею» – магистральной автостраде.

Вблизи самых больших в мире урбанизированных районов от Бостона до Вашингтона (более 1500 человек на квадратную милю) тянулись почти дикие места – голая болотистая равнина с искусственными горами выброшенных на свалку автомашин и огромными придорожными рекламными щитами размером с панорамный киноэкран:

Неподражаемая Энн КОРИС в баснословно удачном новом боевике «ТАКИМ БЫЛ БУРЛЕСТО» в театре КАЗИНО-ИСТ на Бродвее.

Тут и там мерцали вдали гроздья далеких огоньков. Лот резко затормозил и забарабанил кулаком по клаксону: в сливавшихся световых конусах фар через черную ленту автомагистрали пронесся силуэт оленя с маленьким олененком.

– Годдэм! – выругался Лот. – Никак не привыкну к тому, что в получасе езды от Манхэттена гуляют олени и в каких-нибудь восьмидесяти пяти милях начинаются индейские резервации!

Лишь изредка виднелись громадные, блистающие стеклом и металлом, похожие на футуристические дворцы заводы телевизоров и электронных машин и невзрачные, убогие кирпичные домишки рабочих городков Нью-Джерси, этого чуть ли не самого маленького по площади штата, занимающего одно из первых мест по промышленному производству.

Через дорогу перебежал, блеснув глазами, большой, заяц.

– Здесь неплохая охота, – заметил Лот. – Зайцы, фазаны. Но охотников больше, чем перепелов. Палят друг в друга и во все, что только движется. Горе-охотники перестреляли тут массу коров, лошадей и мулов, свиней и овец. Один фермер, доведенный до отчаяния этой пальбой, вывел масляной краской на боках своих коров огромными буквами: «Это корова!» И что ты думаешь? Все равно убили!

Потянулись фермерские поля: кукуруза, ирландский картофель, соевые бобы.

Из мрака вынырнули два щита, один слева от дороги, другой справа, с десятифутовыми буквами:

Экс-президент Дуайт Эйзенхауэр призывает тебя голосовать за республиканца ДЖЕЙМСА МИТЧЕЛЛА на выборах губернатора!

Вместе с президентом США ДЖ. Ф. КЕННЕДИ голосуйте за нового губернатора штата Нью-Джерси динамичного демократа РИЧАРДА ДЖ. ХЬЮЗА!

Плакаты были старые, ободранные, полусмытые дождем, истерзанные ветрами Атлантики. По размеру они значительно уступали бродвейской рекламе. Видно, партии Слона и Осла располагали меньшими средствами, чем бродвейские продюсеры.

– Кто победил? – зевнув, спросил Джин.

– Бог их знает,*["67] – ответил Лот. – Наверное, тот, кто представлял «Стандард ойл оф Нью-Джерси». У этой корпорации больше долларов, чем стоит золотой запас США в Форт-Ноксе! Вся ваша политика пахнет нефтью!

Несколько раз их останавливали для оплаты проезда в тоннелях, по мостам и новым отрезкам автострады. Лот кидал четвертак в автомат, и в автомате зажигался зеленый фонарик с надписью: «Сэнк ю!!» – «Спасибо!»

В свете фар мелькнул указатель «Принстон».

– Здесь, – вспомнил Джин, – родился Уолт Уитмен.

– Здесь, – добавил Лот, – учились Вудро Вильсон и Аллен Даллес.

– Здесь, – продолжал Джин, – работали Эйнштейн, Нильс Бор и Оппенгеймер. – И добавил с безрадостным вздохом: – И здесь, наверное, будет работать молодой эскулап доктор Джин Грин.

– Об этом мы еще поговорим! – многозначительно сказал Лот.

Не доезжая до Принстона, красивого городка, известного своим университетом и Институтом высших научных исследований, Лот заморгал рубиновым оком индикатора правого поворота, свернул с «тэрнпайка» – платной автомагистрали – на запад и вскоре пересек границу штатов Нью-Джерси и Пенсильвании.

Пенсильвания! Джин любил этот великий американский штат, превосходящий по площади и населению среднекалиберную европейскую страну. Пенсильвания – страна железа и стали, нефти и угля, лежащая между Атлантическим океаном и Великими озерами, с ее Аппалачскими горами и красавицей рекой Саскеханной, с плодородными пашнями и почти девственными лесами, до сих пор занимающими почти половину ее территории.

– Бетховен, – сказал Лот, словно читая мысли Джина, – мечтал сочинить симфонию под названием «Основание Пенсильвании».

Джин со школьной скамьи помнил: эта земля принадлежала сначала индейцам, потом голландцам, шведам, англичанам, французам. Чтобы погасить долг в 16 тысяч фунтов стерлингов, Карл Второй пожаловал этот край квакеру Уильяму Пенну, потребовав взамен лишь две бобровые шкуры в год да пятую долю всего золота и серебра в недрах лесной страны, названной в честь Пенна и ее лесов Пенсильванией.

– Сбавь скорость до пятидесяти миль в час, – посоветовал Джин Лоту, – в этом штате полиция контролирует скорость радаром.

– Меня это не касается, – ответил Лот. Игла спидометра по-прежнему колебалась над цифрой «восемьдесят». – Если и задержат, то не оштрафуют.

– Кончай темнить, Лот, – сказал Джин. – Почему тебя не касается то, что касается всех?

– Вот об этом мы и поговорим, – вновь ушел от ответа Лот. – Поспи пока, отдохни!

Но возбужденные нервы Джина не давали ему уснуть.

Придорожные плакаты кричали проезжим о скорой схватке между республиканцем Уильямом Скрэнтоном и демократом Ричардсоном Дилуортом за губернаторское кресло в Гаррисберге.

Кажется, в этих местах, вспомнил Джин, отец рассказывал ему о странных американцах, известных под названием «Пенсильванские голландцы». Но они выходцы вовсе не из Голландии, а из Германии, откуда их предки-вюртембержцы прибыли в первой половине восемнадцатого века. Самые современные, прогрессивные фермеры Америки, они одновременно являются и самыми темными и суеверными. Строя самые совершенные фермы, они украшают их дикарскими талисманами против нечистой силы. Все они принадлежат к разным сектам вроде швенкфельдеров, адвентистов седьмого дня, церкви братьев. Меннониты делятся на шестнадцать подсект. Одни считают, что электричество и механика – выдумки антихриста, другие бреют усы, но не бороды и отказываются служить в армии, третьи читают только библию, а четвертые ратуют за сохранение всех этих предрассудков и обычаев, которые служат безотказной приманкой для туристов.

Вскоре вдоль шоссе вырос высокими стенами лес – сосна, белый дуб, каштан…

– А здесь, – сказал Лот, видя, что Джин не спит, – охота еще лучше. Я ходил тут на медведя, как некогда в Беловежской Пуще в Белоруссии. Старожилы помнят, как в один сезон здесь убили двести тысяч оленей. Пропасть серой лисицы, выдры и бобров, куниц и ласок, енотов, тетеревов и прочей дичи.

Усыпанная палой хвоей дорога пошла в гору и спустя полчаса вывела к игрушечному городку на шоссейной дороге Скрэнтон – Гаррисберг. Протестантская церквушка, крошечная городская ратуша, несколько частных дощатых домишек в георгианском стиле, бензоколонка и гараж в бывшей кузнице. Кругом ни души. Этот скупо освещенный и окруженный черным лесом городок напоминал декорации к какому-то фильму Хитчкока, фильму ужасов.

Как-то в этом краю, недалеко от этих самых мест, у Гринов спустила ночью шина. Отец остановил машину, отключил мотор. Джин вылез первым, огляделся во мраке, прислушался, и вдруг его поразила бездонная, беспредельная тишина. Но она не была безжизненной, эта тишина. Она, казалось, вибрировала, пульсировала своей исконной звериной жизнью, скрытной, отдельной от человека. И не верилось, что где-то за этим таинственным, одушевленным мраком без умолку громыхает Манхэттен с «великим белым путем», и Таймс-сквером, и миллионами горожан.

Джин на всю жизнь запомнил нахлынувшее на него тогда чувство, жуткое и величавое. На затылке у него зашевелились волосы, ему померещилось, что он вот-вот увидит чьи-то горящие углями глаза в черной чащобе, услышит рев неведомого лесного зверя, медведя, пантеры или дикой кошки. Вот такой была Америка до Колумба. И такой – местами – осталась, она по сей день.

И для Джина, выросшего в Бруклине и Манхэттене, это было настоящим откровением.

И еще в ту далекую ночь он почувствовал, как больно и сладко защемило у него сердце, когда его потянуло вдруг, как никогда прежде, властно и неудержимо к отцу.

А отец вышел, закурил, послушал тишину и сказал по-русски:

– Бог ты мой! Тихо-то как! Как в русском лесу!

Он помолчал, попыхивая русской папиросой, купленной в Нью-Йорке, потом добавил задумчиво:

– Таким лесом, помнится, ездил я в последний раз в имение князя Тенишева. Клетнянский лес…

И сейчас Джин задумался над отцовской верностью той, старой, России и над верностью потомков вюртембергских крестьян поверьям своих предков и спросил себя: «Ну, а я? Есть ли у меня русская душа в американской обертке?»

– Спишь? – спросил Лот.

– Нет, – ответил Джин, оглядываясь на лес, что сомкнулся за игрушечным городком Хитчкока. – Скажи, Лот, как по-немецки «отечество»?

– Фатерлянд.

– Ну конечно! А по-английски «фазерланд» – страна отца – или «мазерланд» – страна матери. А по-русски «родина» – место, где родился…

– С чего это ты, Джин?

– Да так! Воспоминания детства, эта волчья глушь и… зов предков.

Лот съехал с широкого «стэйт хайвей» – шоссе штата – на более узкое и совершенно пустынное «каунти хайвей» – шоссе графства. Вскоре в лучах фар ослепительно зажегся квадратный щит дорожного знака:

ОПАСНО! ВПЕРЕДИ КРУТОЙ ПОВОРОТ!

Еще минут через двадцать быстрой езды лесом по извилистому шоссе они свернули на совсем узкую, асфальтированнную частную дорогу со знаком:

PRIVATE

No Trespassing.*["68]

– Ну так, Лот, – сказал Джин, – может быть, ты мне объяснишь. Не знаю, что и подумать. Мама говорит, что Лефти представился довольно назойливо, тут пахнет клюквой. А Красавчик – не знаю, записал ли ты это на магнитофон, – уверяет, что Лефти Лешаков был перемещенным лицом, беженцем из Советской России, бывшим полицейским у немцев в оккупированном Минске, офицером Власова…

– И об этом мы сейчас поговорим, – проговорил Лот, останавливая машину на небольшой прогалине, расположенной на плоской вершине горы, перед бревенчатым «шутинг-лодж» – охотничьим домиком.

– А вот и хижина дяди Лота! – весело сказал Лот. Хижина молча глядела на Джина черными провалами окон.

Лот трижды отрывисто нажал на клаксон. Почти сразу зажглись окна хижины.

«Хижина дяди Лота» оказалась двухэтажным домом, сложенным из дугласовской ели, с трех сторон обнесенным верандой, отделанной красным кедром. С веранды открывался великолепный вид на лесистые горы, освещенные полной луной.

– Днем, – сказал Лот, потягиваясь, разминая руки, – отсюда на двадцать миль видать.

Джин осмотрелся: кругом ни огонька, только вздыхают сосны.

Но вот набежал ветер, и сосны зашумели, словно зеленая Ниагара.

На ближайших лесиситых вершинах виднелись пожарные вышки. Далеко внизу светлела в лунном свете извилистая лента дороги.

Дверь охотничьего домика распахнулась. На веранду вышел, приглаживая волосы, дюжий пожилой китаец, смуглый, черноволосый, в форменном белом сюртуке и черной «бабочке», лицом и фигурой похожий на экс-боксера. Он слегка поклонился, и Лот сказал:

– Хай, Чжоу! Это мой друг Джин. Заждался нас? Ужинать будем немедленно.

Чжоу снова поклонился и, раскрыв пошире дверь, удалился.

– Бедняга Чжоу нем как могила, – сказал, Лот. – Японцы вырезали у него язык. Захватывающая история. Бывший рэйнджер. Идеальный слуга. Пойдем, я покажу тебе эту берлогу.

Войдя, Лот ловко метнул завертевшуюся волчком шляпу прямо на вешалку в прихожей.

На первом этаже было три комнаты, ванная с душем и сверкающая чистотой кухня из белой эмали и хрома, со вделанным в стенку телевизором и белой инфракрасной печью, возле которой уже возился бывший рэйнджер.

Лот поглядывал на Джина, явно надеясь, что весь этот модерн произведет на него должное впечатление. Самой привлекательной комнатой была довольно просторная гостиная, занимавшая в отличие от других комнат оба этажа, с широченным панорамным окном, глянцевитыми балками на потолке, деревянной лестницей, ведущей в верхние комнаты-спальни, и выложенным пробкой полом. В большом камине из грубо отесанного белого камня уютно горели сосновые дрова. Это был настоящий камин, высотой в пять футов, не меньше, вовсе не из тех электрических подделок, что продаются у Мэйси для тесных нью-йоркских квартирок. У одной стены стоял сервант-бар, у другой – стеклянный шкаф с пирамидой для множества дорогих охотничьих ружей, чьи смазанные оружейным маслом вороненые стволы отражали пламя в камине. На стенах из отполированной янтарной ели висели головы аппалачской пантеры, медведя-гризли, дикой кошки, лося с рогами, чучела щук размером с аллигатора и гигантской пестрой форели.

Воздушный кондиционер поддерживал в гостиной самую приятную для человека влажность и температуру – градусов семьдесят пять по Фаренгейту.

Пол был устлан медвежьими шкурами с оскаленными мордами и индейскими коврами племени навахо.

Джин глядел на всю эту роскошь во все глаза. Лот довольно ухмылялся.

– Послушай, Лот, – наконец сказал Джин, – почему ты никогда не говорил мне об этой чудесной хижине дяди Лота?

– Только потому, старик, что все это принадлежит не мне, а одной организации, о которой – терпение! – речь впереди.

Джин и Лот плюхнулись в удобнейшие огромные кресла у камина, и в гостиную тут же вошел Чжоу с подносом, на котором позвякивали бутылки с двенадцатилетним «Чивас Ригал», смирновской водкой № 57, сухим итальянским вермутом «Чинзано» и ведерком с кубиками льда.

– Я на седьмом небе, – блаженно промурлыкал Джин, принимая от Лота фужер с водкатини.

– Советую тебе последовать моему примеру, – сказал Лот, запивая содовой свой «Скотч на скалах». – Я непременно приму перед ужином душ, сначала африкански горячий, потом арктически холодный.

– Хорошо. Я за тобой, – сказал Джин.

– Зачем же! На втором этаже есть еще одна ванная

– Прекрасно! Только еще один водкатини! Посмотрим, нет ли у неба восьмого этажа.

Под игольчатыми струями горячего душа заныли все синяки и шишки Джина. Зато ледяной душ немного притупил боль, и Джин почувствовал себя так, словно заново родился, когда вылез из плексигласовой кабины и вытерся махровым полотенцем, смоченным кельнской водой.

Вездесущий Чжоу успел уже положить свежую пижамную пару на стул, повесить купальный халат на вешалку, поставить под него домашние туфли-мокасины и даже приоткрыть над умывальником спрятанную за зеркалом аптечку.

Повязку на раненом плече Джин не стал трогать. Он разукрасил и без того цветастую физиономию алой жидкостью меркурохрома и йодом, сменил пластырь и в голубом халате, надетом на темно-синюю пижаму, и туфлях спустился в гостиную. Румяный Лот уже сидел там в халате, разрисованном вигвамами и томагавками, и поджидал друга со свежим водкатини.

– Ужин будет сейчас готов, – объявил он с улыбкой и повел носом: – Чуешь? Ты ведь весь день, поди, не ел!

Этот самый длинный в его жизни день, долгая поездка, горный, настоянный на хвое воздух, джин и водка с вермутом «За поясным ремнем». Только теперь почувствовал Джин, как он дьявольски голоден. С полным пониманием обвел он оскаленные морды разного зверья на стенах. Сейчас бы кусок парного, кровавого мяса!..

И в этот момент Чжоу вкатил в гостиную тележку с парой благоухающих двухфунтовых техасских «стэйков», идеально обжаренных снаружи и явно сочных, кровавых внутри. Подавив стон нетерпения, Джин наблюдал за проворными движениями рук китайца, сервировавшего стол, пожирал глазами свой «стэйк», дымящуюся огромную, испеченную в масле картошку, какую выращивают только в штате Айдахо, увенчанную, как гора снегом, слоем густой сметаны, посыпанной жареными кусочками бекона, нежно-зеленые листья салата летука, словно покрытые капельками студеной росы, с огурчиком, помидорами, зеленым перцем, горячие мягчайшие плюшки Паркерхаус…

Чжоу показал пальцем на разные приправы.

– Он спрашивает, – пояснил Лот, – какую тебе дать приправу к салату. Мне – русскую. А тебе. Джин? Французскую?..

– «Тысяча островов», – проговорил Джин, облизываясь.

– Настоящая американская кухня, – вещал Лот, смачно чавкая, по-немецки, – царит над другими кухнями мира, подобно Эвересту. Но, увы, подобно тому как немногие могут похвастать знакомством с Эверестом, так немногие американцы знакомы и с настоящей американской кухней. А клевещут на нее голозадые иностранцы, экономящие каждый доллар, и бедняки-неудачники, которые не умеют воспользоваться равными возможностями. В этой демократической стране бок о бок варит кухня пагрицианская, как в отеле «Сент-Риджес» и «Савой-Хилтон», и кухня плебейская, как в бродвейских забегаловках. И меня лично это вполне устраивает. Каждый должен урвать свой кусок в жизни!

Джин мельком вспомнил о последнем своем пациенте, дистрофике, доставленном в приемный покой с Пенсильванского вокзала. Это был безработный шахтер из Хэйзлгона, угольного района, пораженного депрессией. Миллионам американцев, конечно, были недоступны эти яства. Но что делать – таков этот мир…

– Этот божественный «стэйк» китаец изжарил, – сибаритничал Лот, – как ты сам понимаешь, на гриле над горячими углями. Филей двухдюймовой толщины, высшего качества, из бычка абердино-ангусской породы. Король американского жаркого! Жарится не ниже и не выше чем три-четыре дюйма над углями, то есть при температуре триста пятьдесят градусов, по четверти часа на каждую сторону. Только потом посолить и поперчить. О, это высокое и красивое искусство! Американской цивилизации есть чем гордиться!

Лот включил стоявший в углу западногерманский портативный глобальный одиннадцатидиапазонный радиоприемник «БРАУН – Т-1000». Гостиная наполнилась звуками блюза, исполняемого, как объявил диктор, джазовым секстетом Поля Уинтера.

– Секстет имеется, а секса нет, – сострил Лот, – не хватает только пары красоток, как в доброе старое время. Я мог бы позвонить в Филадельфию… Если, конечно, тебя не слишком беспокоит твоя рана..

Джин удивленно приподнял брови. С того дня, как Лот и Наташа объявили о своей помолвке, друзья по молчаливому согласию прекратили прежние «квартеты».

– Не обязательно устраивать патрицианскую оргию, – улыбнулся еще шире Лот. – Я просто подумал о терапевтическом влиянии молодой и красивой девушки. Зовут ее Шарлин, секс-бомба в сорок мегатонн, не меньше.

– Нет настроения, – покачал головой Джин. – У тебя тут есть телефон? Это здорово! Мне обязательно надо позвонить, хотя и поздно, Наташе, успокоить ее, и в общежитие интернов, чтобы меня кто-нибудь подменил. Скандал теперь неизбежен.

Поговорив с сонной Наташей, Джин позвонил в общежитие нью-йоркской больницы Маунт-Синай (Синайская гора), но там не оказалось никого из его друзей.

– Скандал будет грандиозный! – сказал Джин, пожимая плечами.

– Что ты думаешь делать дальше? – спросил Лот Джина за кофе с коньяком. Кофе, предупредил Лот, лучшей марки – «Максуэлл хаус», но без кофеина, чтобы не было бессонницы.

– Расквитаться с Красавчиком. Узнать, кто убил отца, и отомстить убийце.

– Я спрашиваю вообще. Ведь ты скоро перестанешь быть интерном. Небось уже заказал визитные карточки: «Доктор Джин П. Грин, М. Д.».

– Бог знает, Лот. – Настроение у Джина сразу испортилось, лицо вытянулось. – Дело идет к тому. Стажировка в больнице приближается к концу, а я вопреки всем правилам еще не подал заявление начальству, так и не решил, какую же специальность избрать.

– Чересчур многие нравятся?

– Да в том-то и дело, что ни одна по-настоящему не нравится, за душу не берет. Сейчас прохожу стажировку в Об-Джине…*["69]

– Это еще что такое?

– Отделение акушерства и гинекологии. Нам, стажерам, достается только грязная работа. Дежурим по тридцать шесть часов, потом – двенадцать часов отдыха – значит, в бар и спать, потом опять дежурство – бар – спать.

Джин коротко рассказал о нелегкой доле врачей-практикантов. В колледже он как-то иначе представлял себе карьеру врача, недаром после сдачи экзаменов набрал почти рекордное количество очков – целых девяносто пять! Собирался стать хирургом. «Лучше резать, чем лечить, – говорили друг другу будущие хирурги. – Идеал хирурга: вырезать у пациента все, но оставить его живым, чтобы он мог подписать тебе чек!» Хирургическое отделение – это кровавая баня, нескончаемая резня, начинаешь думать, что за стенами больницы на улицах Нью-Йорка бушует сражение вроде арденнского: приемный покой и операционные днем и ночью забиты изувеченными и искалеченными. Еще труднее пришлось Джину в Об-Джине. За тридцатишестичасовую смену ему приходится принимать уйму родов. И эти вечные обходы, прием рожениц, анализы, клинико-патологические совещания, ночная «Скорая помощь»… Белые шестикоечные палаты, серо-зеленые халаты врачей, акушеров, спагетти с фрикадельками за пятьдесят пять центов в больничном буфете… Интерны называют эти фрикадельки «камнями в печени»… Джин не успел еще произнести Гиппократову клятву, а романтика уже улетучилась!

– Кручусь как белка в колесе. Делаю самую грязную работу и забываю все, чему научился в колледже. Но ничего – нас, стажеров, около семи тысяч в стране, а больниц тоже почти семь тысяч, в них постоянно не хватает около четырех тысяч врачей, так что куда-нибудь распределят. Это адский труд, Лот. У нас всего сто тридцать три врача на каждую сотню тысяч населения. Куда пойти? В частную больницу или больницу какой-нибудь религиозной организации? Нет уж, это не по мне… Предлагают место в хирургическом отделении больницы в Джерси-сити… А может быть, заняться частной практикой? Все-таки независимое положение…

– А почему бы и нет? – с легкой усмешкой спросил Лот, пуская колечки дыма в потолок. – Снимешь домишко в какой-нибудь Сиракузе или Эльмире, повесишь бронзовую дощечку на дверях, купишь себе «додж» – почему-то все американские врачи ездят в старомодных «доджах», вступишь вчлены медицинского общества своего графства, на заседания которого ходят только старички, из которых песок сыплется, дремучие посредственности, чьи приемные пустуют, зеленые новички вроде тебя, прикрывающие свое невежество ученой абракадаброй. Повесишь вывеску: «Врач принимает с часу до трех дня и с шести до восьми вечера». К концу года выяснится, что ты задолжал банку, и тогда ты будешь делать подпольные аборты за сотню долларов и лечить первый триппер юных донжуанов из местной школы. Еще годик абортов, и ты начнешь выпивать в одиночку или…

– Или искать спасения в женитьбе, – вставил Джин.

– Вот именно! Тут ты вспомнишь, что две трети всех денег в Америке принадлежат вдовам, и предложишь какой-нибудь вдове средних лет руку и сердце, а взамен получишь ее капитал в банке. Тебя изберут президентом медицинского общества графства, ты закажешь новые визитные карточки и станешь ярым противником социализированного здравоохранения в «Великом обществе».

– Никогда! Я всегда поддерживал президента Кеннеди… Позиция АМА – это позор и прямое нарушение Гиппократовой клятвы…

– К старости все становятся консерваторами. Будешь работать вместе с Американской медицинской ассоциацией против социализации, за сохранение прибылей врачей. А главное – найдешь себе молодую любовницу, с которой втихаря будешь встречаться в нью-йоркском отеле вроде «Астора», и все чаще станешь поглядывать на пузырек с мышьяком…

– Нечего сказать, хорошенькое будущее ты мне предсказал, дружище. Но ведь порой и врачи становятся знаменитыми миллионерами, разъезжают с телефоном в «кадиллаке» и даже за каждую консультацию по телефону дерут немалые деньги.

– Ты веришь в «Великую Американскую Мечту»? «Парень из трущоб становится миллионером и сенатором!»

– Случается же такое…

– Случалось в доброе старое время. Не сегодня-завтра население этой страны перевалит за двести миллионов, а миллионеров становится что-то меньше и меньше.

– У меня есть в запасе другой план, хотя сейчас я даже не знаю, как объясню свой невыход на дежурство.

– Ну-ка?

– Ты знаешь, меня всегда тянуло к приключениям. И вот что я надумал недавно. Стать судовым врачом и плавать на торговых кораблях или пассажирских лайнерах со скучающими девицами в тысячах миль отсюда, за Суэцким каналом, в Желтом море или где-нибудь в районе острова Бали, где нагишом разгуливают красавицы… Голландские миссионеры, Лот, заставили их прикрыть наготу, но голландцев прогнали, и они опять ходят голенькие. Гонконг и Гонолулу, Австралия и Антарктика..

– Большое дело! Через двадцать лет ты вернешься в последний раз на берег и начнешь здесь с самого начала, с азов, где-нибудь в Минеоле или Ютике. В кабинете у тебя будут висеть бумеранги, отравленные стрелы, чучела коал и кенгуру, копченые мертвые головы южноамериканских индейцев. И будет горькое сознание, что почти двадцать лет, лучшие годы своей жизни, ты провел в море, смертельно скучая.

– Есть еще один выход, – сказал без воодушевления Джин. – «Вступай в армию – повидаешь свет!» В колледже я пользовался отсрочкой от призыва в армию, а сейчас в резерве. Я здоров, у меня нет детей, поэтому в мирное время меня могут призвать в любое время до тридцати пяти лет. Если бы я не был медиком, армия перестала бы мной интересоваться после моего двадцатишестилетия. Сейчас опять стали призывать врачей. В прошлом году, я слышал, призвали тысячу двести пятьдесят медиков. Терпеть не могу солдафонов и военщину. Однако, может быть, в армии или военно-морском флоте будет веселей?

– Вот этот вариант мне больше нравится, но не совсем. Неужели тебе хочется в мирное время быть клистирной трубкой, а во время войны пилить солдатские кости?! Нет, тебя с твоими способностями я в такой роли не представляю. Особенно после твоих сегодняшних приключений. Жить надо бурно и весело, и взять от жизни надо все, что положено настоящему мужчине. Иначе – зачем жить?! А отоспимся в глубокой старости или – на все воля божья – в могиле. Вот мое кредо, моя философия… Ты говоришь, что не любишь армейщину? И я прятался от идиотизма армейской жизни в вермахте и в армии дяди Сэма в частях особого назначения, где правит самодисциплина, где все запанибрата. Вот место для джентльменов удачи и любителей приключений! Туда идут только самые смелые, толковые и самостоятельные парни, парни с амбицией, которым не по пути со стадом…

– Куда «туда», Лот? – с загоревшимися глазами спросил Джин.

– Подожди, Джин!

Лот долил стаканы, выпил виски с содовой, покрутил кубики льда в стакане.

– Ну, допустим, что ты совершил самую большую глупость в жизни и уплыл в Гонконг или стал армейским врачом. А как же Красавчик и Красная Маска – эти убийцы твоего отца?

– За отца я, конечно, сполна отомщу в первую очередь.

– Но разве ты не понял сегодня, что сделать это у тебя столько же шансов, сколько у снежной бабы в аду, как говорят американцы? Ведь, признайся, ты был на краю гибели, хотя тебе чертовски везло.

– Да, я не выкарабкался бы, если бы не ты, Лот.

– Считай, что ты пока отомстил только за эрделя Черри! Красавчик и Красная Маска – это только марионетки. За ними, гангстерами, просто бандитами, стоят мобстеры – супербандиты, стоит синдикат, стоит Мафия, которую теперь называют «Коза Ностра». Ты слышал о Дакки Лючано, Джозефе Профаче, Джо Адонисе. Говорят, сейчас король Мафии в Америке – Антонио Коралло, а Вито Дженовезе – герцог Нью-Йорка. С этой организацией, как знает вся Америка, не может – или не хочет – справиться даже Эдгар Джон Гувер. В этой вендетте против Мафии ты, Джин, бессилен. Твое положение, не забудь, сильно осложняется убийством этих трех гангстеров. Сам понимаешь, что тебе было бы нелегко и недешево доказать на суде, что ты действовал в порядке самообороны. Синдикат нашел бы и лучших адвокатов и свидетелей, которые бы пели под дудку Красавчика. Даже полиция и та была бы против тебя. Кто платит, тот и заказывает музыку, а полиции и судьям платит Красавчик, собирая дань со своих букмекеров. Тем и держится. Кстати, Рэд оказался Пи-Ай!

– Пи-Ай?

– Да, частным расследователем или, попросту говоря, сыщиком. Это было очень выгодно Красавчику. Ведь права Пи-Ай нелегко получить, а Красавчику это ничего не стоило. Почему? Потому что у него имеются связи и с ФБР. Какие? Это очень просто – по тайной просьбе ФБР он посылает своих гангстеров так, как это было во времена Черного легиона, работать скэбами – штрейкбрехерами – в доки. За это ФБР смотрит сквозь пальцы на то, что Красавчик занимается контрабандой и торговлей наркотиками, берет дань с букмекеров и проституток. Но есть, Джин, есть более могущественная фирма, чем ФБР и «Коза Ностра». И она может помочь тебе.

– Что это за фирма?

Лот пододвинул к себе ногой журнальный столик, на котором Джин еще раньше заметил кучу популярных, а также охотничьих и спортивных журналов – таких, как «Каунтри Лайф» («Сельская жизнь»), «Спэр» («Шпора»), «Фильд энд Стрим» («Поле и речка»), «Спортинг Ганз» («Спортивное оружие»). Поднял небольшую книжку, раскрыл ее на первой странице.

– Эта книга, – почти торжественно проговорил Лот, – одна из самых важных книг нашего времени. Вот ее первые строки. Слушай:

«В наше время Соединенные Штаты стоят лицом к лицу с группой наций, исповедующих враждебную нам философию жизни и власти… Ныне впервые мы стоим против врага, обладающего военной способностью развязать опустошительное наступление непосредственно против Соединенных Штатов, и в эпоху ядерных ракет это может быть сделано в течение минут или часов с минимальным предупреждением… Разумеется, мы обладаем такой же способностью по отношению к нашему врагу…» Это пишет Аллен Даллес, директор ЦРУ, в книге «Искусство разведки».

– Но при чем здесь я?

– Только став членом этой организации и с этой организацией за твоей спиной сможешь ты свести счеты с теми, кто убил твоего отца! Твои враги – это враги ЦРУ. Слушай, я объясню тебе, что ты должен сделать…

– Значит, ты убежден, что Лешаков был подослан красными? – сказал Джин. – Не верится что-то… И мама не верит…

– Сомневаться в этом могут только яйцеголовые,*["70] – ответил Лот. – Что и говорить, в Америке так часто валят все беды на красных, что яйцеголовые уподобляются тем скептикам, которые отмахнулись от крика пастушонка-шутника: «Волки! Волки!» – хотя пастушонок на этот раз вовсе не шутил.

– Но ведь Красавчик сказал мне, что Лефти Лешаков – бывший коллаборационист, ди-пи, беглец от коммунизма, ставший у нас обыкновенным гангстером.

– В этой книжке, – веско произнес Лот, помахивая «Искусством разведки», – упомянут и метод засылки шпионов и диверсантов под видом беженцев. Почитай эту книжку. Она тебе многое расскажет об американской разведке и о коварных кознях русских. История американской разведки, собственно, начинается с частного детективного агентства Аллана Пинкертона, которого президент Линкольн нанял, чтобы заниматься разведкой и контрразведкой во время войны Севера и Юга. А русская разведка намного старше и опытнее.

– Читали, читали, – усмехнулся Джин. – «Из России с любовью». Генерал Грубозабойщиков, страшное нечто Роза Клебб, которая сама участвует в убийствах…

– Даллес поинтереснее Флеминга, Джин.

– А как ты, Лот, попал в ЦРУ?

– Очень просто. В Корее мы, рэйнджеры, ходили в разведывательный поиск от Джи-2, разведотдела восьмой армии. Это было в ноябре пятидесятого, в дни разгрома этой армии на реке Чоньчон. Американцы еще не научились воевать по-настоящему – боятся крови. В Корее они потеряли всего двадцать тысяч убитыми и восемьдесят тысяч ранеными и пошли на мировую. Мы, немцы… Ну да ладно… Со своей разведротой, действуя вместе с английским подразделением коммандосов номер сорок один, я принимал участие в ряде секретных операций. Я был ранен тогда, но вынес к своим представителя американской разведки майора Шнабеля. Через год, когда Даллес стал заместителем директора ЦРУ, он взял к себе в Вашингтон Шнабеля, а Шнабель – меня. Даллес собрал в ЦРУ большую группу бывших офицеров абвера, СС и СД, все они воевали против красных, обладают богатейшим опытом… Иные из них имеют тридцатилетний стаж в разведке. У нас имеются офицеры из 800-го учебно-строительного батальона специального назначения, который вырос во время второй мировой в знаменитый диверсионно-разведывательный полк «Бранденбург». Но нам нужна и молодежь, такие крепкие, круто сваренные, самостоятельные парни, как ты. Наши вербовщики ведут сейчас большую негласную работу среди всех выпускников колледжей и университетов. Но я с тобой толкую не как вербовщик, а как друг и будущий родственник. О тебе я уже говорил с полковником Шнабелем – да, он полковник теперь, наши люди растут быстро, – он очень интересуется тобой. Мы с ним запланировали для тебя большую программу. Уверен, что ты блестяще пройдешь все виды проверки в Вашингтоне – физическую, психологическую, психиатрическую. Твое медицинское образование тебе вовсе не повредит, наоборот. Для начала мы определим тебя на курсы КОД…

– Курсы КОД?

– Курсы кандидатов на офицерские должности. Будь уверен: как офицер ЦРУ ты не только расправишься со всеми врагами, но и сделаешь блестящую карьеру, такую карьеру, которая и не снилась бедным эскулапам.

– Какие предметы проходят на этих курсах?

– Конечно, не акушерство и гинекологию, а методы вербовки и связи с агентами, способы визуального наблюдения, тайнопись и шифровку, установление таких электронных аппаратов подслушивания и теленаблюдения, какие ты видел в машине Эс-Ди, скрытное фотографирование на микропленку, вскрытие замков всех систем. Старику Флемингу и не снились все те предметы, которые сейчас проходят будущие офицеры ЦРУ. А наша новая техника! В этой работе есть все – настоящая мужская романтика, борьба умов, упоительные победы, головокружительные приключения, порой неограниченные деньги, женщины и блестящая жизнь.

– Словом, все как у Бонда?

– Джеймс Бонд – старая шляпа!

Лот долил стаканы, подбросил в них по паре полурастаявших кубиков льда.

– За такую жизнь, старина! Поверь мне, она одна достойна настоящего мужчины.

Джин задумался.

– Тебе бы, Лот, быть коммивояжером. Ты так расписал прелести этой профессии. Но я хотел бы знать все подробности, прежде чем решиться на такой шаг.

Он поморщился, поглаживая раненое плечо.

– Разумеется, Джин! Никакой особой спешки нет. Я не простил бы себе, если бы поторопил тебя в таком деле. Я вот что предлагаю… Нам все равно надо завтра утром обязательно показать твою рану врачу. Простому врачу не покажешь – он обязан немедленно сообщать о каждом огнестрельном ранении в полицию. И не всякий врач возьмет взятку, чтобы держать язык за зубами.

– Я допускаю, – усмехнулся Джин, – что среди ста восьмидесяти тысяч членов Американской медицинской ассоциации попадаются и честные врачи.

– Возможно, возможно, но я покажу тебя нашему врачу из «фирмы». Он заклепает тебя по первому классу. Ну, а потом, – Лот на секунду задумался и вдруг осклабился, – а почему бы нам не рвануть с тобой на международные скачки в Лорел? Хороший стресс выбьет из твоей башки воспоминание о Красавчике. Скачки! Это идея! А оттуда уже отправимся в Вашингтон. И я покажу тебе штаб Центрального разведывательного управления и познакомлю с кем надо. Идет? А теперь вот тебе твой «ночной колпак».*["71]

– Значит, это не твоя хижина, Лот, а ЦРУ?

– Ты догадливый паренек, Джинни-бой!

В ту ночь, несмотря на выпитое, на усталость, Джин плохо спал. Причиной бессонницы были скорей всего нервы, о существовании которых он прежде, в общем-то, и не подозревал, и, конечно, этот неожиданный разговор с Лотом. За какой-нибудь час он бегло прочитал в постели книгу Аллена Даллеса, отставного директора ЦРУ, и мир, в котором он жил, показался ему совсем другим, приобрел вдруг второе дно. Он почувствовал себя как человек, который впервые, полюбовавшись небоскребами Рокфеллер-центра в Манхэттене, вдруг попадает в подземный город под Рокфеллер-центром, с двумястами магазинами и двадцатью пятью ресторанами, город с двухсоттысячным населением: по населению Рокфеллер-центр может считаться пятьдесят восьмым городом страны, он больше Женевы…

В своей книге Даллес остро полемизировал с критиками ЦРУ, всячески превознося его роль в борьбе против коммунизма, за сохранение «американского образа жизни». Джин и прежде читал о выступлении члена Верховного суда Уильяма О. Дугласа, заявившего, что под покровом секретности и бесконтрольности ЦРУ из органа безопасности становится очагом национальной опасности. Друзья Джина среди детей и внуков русских эмигрантов, да и среди стопроцентных американцев, ставили свое отношение к ЦРУ в зависимость от своего отношения к Советской России: враги России славили Аллена Даллеса, а друзья России хулили его. Джин помнил, что голос последних звучал особенно возмущенно и гневно после фиаско вторжения в кубинском Заливе свиней.

На чьей же стороне правда и справедливость? Джин не мог забыть, что теперь как-никак он обязан жизнью ЦРУ. Ведь Лот не смог бы спасти его от гангстеров под Спрингдэйлом, если бы не поддержка Эс-Ди. И ему, Джину, было бы действительно трудновато выпутаться одному из этой истории, объяснить полиции, как оказался в том каменном карьере разбитый и обгорелый «форд» с тремя мертвыми «гориллами».

Уже прочитав книгу, Джин обратил внимание на посвящение, написанное чернилами на правой стороне переднего форзаца:

Достойному сопернику в войне, ставшему верным другом в годы мира, с искренним уважением

Аллен ДАЛЛЕС.

Глава восьмая «Надежные ставки»

(Перевод В. А.)

Лот и Джин пробирались к своей ложе сквозь болтовню, восклицания, смех, кашель, разорванные сентенции. Единственное, что склеилось в некое целое во время этого движения, была новая идиотская хохма: «Еж женился на змее – получилось полтора ярда колючей проволоки».

Главная трибуна ипподрома Лорел, покрытая гигантским полупрозрачным козырьком, была набита битком. В этот день на ипподроме проводились ежегодные традиционные международные скачки.

День, на счастье, был свежий, легкий. Анонимный океанский ветер принес в Лорел спасительную прохладу. Маленькие крутобокие облака плыли по небу, солнце ярко освещало зеленое поле и гаревую полосу трека. На треке разноцветные жокеи разминали лошадей. Шевелящиеся вдали открытые трибуны напоминали оживший барбизонский винегрет. Реяли флаги десяти наций: Соединенных Штатов, Франции, Великобритании, Италии, Западной Германии, Ирландии, Венгрии, Японии, княжества Лихтенштейн, Советского Союза. На зеленом поле маршировала, постоянно перестраиваясь, колонна сдобных девиц-мажоретток в коротких юбочках и киверах. Играл оркестр морской пехоты.

Друзья наконец выбрались из толпы и вошли в свою ложу. Там стояло несколько кресел, одно из них было занято безупречным джентльменом с круглой аккуратной лысинкой величиной с серебряный доллар. Лысинка эта, которая легко могла быть скрыта, напротив, выставлялась джентльменом напоказ, как часть его идеального туалета. На лице джентльмена застыла эффектная ипохондрическая гримаса. Оторвавшись от бинокля, он приветствовал Лота голосом, лишенным каких-либо интонаций:

– Привет, Лот! Чертовски рад тебя видеть, старина Лот.

Подмигнув Джину, сильно ударил джентльмена по плечу и воскликнул:

– Я тоже рад тебе, старый алкоголик! Джин, познакомься с капитаном Хайли.

– Это клевета, – тем же ровным голосом сказал капитан Хайли. – Я не алкоголик и не бабник, как некоторые. Очень рад познакомиться. Бенджамен Хайли, капитан военно-воздушных сил всемогущих Соединенных Штатов, спаси их добрый бог, а также аллах и Будда. – Он встал и без улыбки пожал Джину руку, после чего сел.

Бой подал Джину и Лоту программки, принес мороженое. Уму было непостижимо, как он так быстро пробирался сквозь окружавшую ложи толпу.

– Кого считаешь, Бен? – деловито спросил Лот, раскрыв программку сразу на списке Главного приза.

– Один Рекорд, – коротко сказал Хайли. Лот засмеялся.

– Люблю твою склонность к парадоксам, Бен, но ведь здесь еще есть и Келсо – «Конь года», и Адмиральское путешествие, и кое-кто еще.

– Один Рекорд, – повторил Хайли.

– Да почему, черт возьми? – заорал Лот и отшвырнул программку.

Джин удивленно взглянул на побагровевшего от возмущения друга.

– Уже завелся? – улыбнулся он.

– Отвечаю за свои слова, – сказал Хайли. – Я видел его на майских скачках в Стокгольме. У него под хвостом ракетный двигатель.

Джин огляделся. Вокруг в ложах восседали меха, драгоценности, крокодильи шкуры, клубные галстуки, блейзеры, яхтсменские фуражки. Он сразу сообразил, что за публика их окружала: неприступные филадельфийские аристократы, члены «Мирского ордена лосей» и «Клуба львов», напыжившиеся в снобистском оцепенении «Рыцари-храмовники» и «Королевские избранные мастера», «Киванис и Ротари», члены «Клуба ракетки» и «Атлетикс-клаба», персонажи «Соушел реджистер» («Светского регистра»), в который включено только десять тысяч имен, ведущих свою родословную от легендарного «Мэйфлауэра».*["72] В этот список не включаются нувориши, разбогатевшие, скажем, на биржевых спекуляциях нашего века или конца прошлого. Только истинная элита.

Была здесь публика и попроще: члены Национальной ассоциации промышленников, высшие офицеры Пентагона, чиновники государственного департамента, голливудские артисты, продюсеры и модные писатели, гангстеры и мобстеры, не мелкота, конечно, а самые крупные фигуры, ничем внешне не отличающиеся от «белой косточки». Много было гостей «голубой крови» из Европы.

Словом, это было то, что обозначается понятием «джет сет» – избранная международная публика: завтрак в Лондоне, ленч в Париже, обед над Атлантикой, ботинки с Олд-Бонд-стрит, галстуки от Диора, сафари в Африке, уикенд в Камбодже.

Странное противоречивое чувство овладело Джином, когда он разглядывал эту блестящую публику. В общем-то его жизнь каким-то краем соприкасалась с жизнью этих людей, с ранней юности эти люди были его идеалом, он старался жить как они, подражать им, но вот сейчас он не мог удержаться от ухмылки, иронии, отдавая, впрочем, себе отчет, что эта ирония, должно быть, просто защитное чувство, ведь никогда он не сможет так уверенно притронуться к плечу Элизабет Сазерленд, как это только что сделал невысокий рыжий тип в галстуке «Атлетикс-клаба». «Что-то странное с тобой происходит, парень. Вчера подыхал в вонючей жиже под баржей, а сегодня сидишь в ложе ипподрома Лорел. Судьба начинает работать на полных оборотах. О'кэй, пусть работает».

Лот вдруг вскочил, одним махом перепрыгнул через барьер ложи и побежал навстречу высокому седому господину, деловито идущему по нижней галерее. Джин увидел, что они дружески поздоровались и остановились полуобнявшись.

– С кем это разговаривает Лот? – спросил он.

– Это Джордж Уайднер, председатель жокейского клуба, – ответил Хайли. – Самая почтенная личность в лошажьем мире. В этом году его Джайпур взял наконец приз Бельмонда, оторвал старику полторы сотни «грэндов». Должен вам сказать, Джин, что все были рады, даже самые черные жуки, ведь Джордж выставляет лошадей с 1918 года и ни разу не был первым.

Вернувшись, Лот сказал озадачено:

– Представьте себе, Джордж тоже считает только Рекорда. Он видел его в Челтонхэме, Стокгольме и даже в Москве. Правда, он и Келсо не сбрасывает со счетов.

– Чья это лошадь? – спросил Джин.

– «Рекорд (Советский Союз), гнедой жеребец от Весеннего Горизонта и Ботаники, победитель Международного приза в Москве (1961 г.), Золотого кубка Хенесси (1961 г.) и скачек в Стокгольме (май 1962 г.) Время в Стокгольме – 2.04.8. Жокей Анисим Проглотилин (СССР), камзол белый, рукава зеленые».

– Как видишь, Джин, Рекорд тебе сродни. В тебе должны взыграть патриотические, чувства, – ухмыльнулся Лот.

– В каком это смысле? – спросил Хайли.

– Наш Джин – представитель великой социалистической нации Евгений Гринев, – сказал Лот.

Хайли повернулся к Джину и первый раз внимательно посмотрел на него. Затем дружески подмигнул и сказал по-русски:

– Привет, Маруся. Йелоу блу бас.*["73] Порядок. Точка.

Джин захохотал.

– Два раз я Полтава, – сказал Хайли. – Секонд уорлд уор. Челночные рейсы. Ты ведь тоже, Лот, бывал в России, не так ли? Только ты гулял по другой стороне бульвара..

– О да, в свое время мы откусили там больше, чем смогли проглотить, – сказал Лот и вдруг снова вскочил. – Ларри!

По нижней галерее вышагивал, выкидывая по-солдатски руки, очень маленький крепыш, обтянутый тканью полосатого костюма. Простодушнейшая улыбка озаряла его ирландское лицо. Увидев Лота, он радостно подпрыгнул, подбежал к ложе. Перегнувшись через барьер, Лот начал шептаться с Ларри, поминутно перелистывая программку и делая отметки.

– Это Ларри О'Тул, букмекер, – объяснил Джину Хайли. – Один из главных жуков. Все знает.

Лот плюхнулся в кресло и хлопнул ладонью по колену.

– Все, решено! Я играю Рекорда. Говорят, что это новая советская ракета. Нашего Келсо он догонит и перегонит, без всякого сомнения. Ты будешь играть, Джин?

– Я поставил бы «сэнчури»,*["74] – сказал Джин, – да все забрали люди Красавчика.

– Я тебе одолжу, – махнул рукой Лот. – Видишь ли, Ларри считает, что на твоем соплеменнике можно неплохо заработать, играют только знатоки. Пока курс один к пяти, к старту будет максимум один к двум. Я собираюсь поставить десять «грэндов».

– Десять тысяч? – поразился Джин.

– А почему не удвоить эту сумму? Ларри – мой человек. Ты меня понимаешь? – многозначительно сказал Лот.

– Неужели на международных скачках может быть «темнота»?

– Да нет, игра честная. И есть, конечно, риск. Келсо – это Келсо. В данном случае и Ларри не «левачит», но вообще-то он мой человек, понимаешь? Дошло наконец? Ну так как, беби?

– О'кэй! – весело сказал Джин. – В крайнем случае мой капитал уменьшится на одну десятую, и я девальвирую доллар.

– Кстати, взгляни на нашего фаворита. Вон он проминается у третьего столба.

В бинокль Джин увидел гарцующего гнедого жеребца. Шелковистая его шерсть блестела на солнце. Приплясывали редкой красоты и стройности ноги. На мощной груди играли мускулы. Лот и Хайли тоже смотрел в бинокли на Рекорда.

– Лучше бы они занимались лошадьми, чем портить нам нервы, – пробурчал Хайли.

– А почему им не совмещать два этих дела? – захохотал Лот.

Жокей взял шенкеля и пустил Рекорда в короткий галоп. Жеребец стремительно прошел от столба метров сто. В бинокль отчетливо было видно скуластое лицо жокея.

– Итак, Джин? Fortes fortuna adjuvat.*["75]

– О'кэй, – сказал Джин. – Fortuna favet fatuis!*["76] Я играю.

– Ларри! – крикнул Лот. – Эй!

Ларри, оказывается, стоял неподалеку и ждал. Лот поднял два пальца, начертил в воздухе букву «О» и показал на себя и Джина. Ларри кивнул и исчез.

Начались старты на второстепенные призы. Среди участников этих стартов были тоже первоклассные лошади, такие, как Блеф, Грик Мани, Губернаторская Тарелка… Лот и Джин играли по маленькой, выиграли раз пятьдесят долларов, но тут же их проиграли, когда Цикада споткнулась на последней прямой. Разумеется, это их не огорчило, а лишь позабавило. Собственно говоря, весь ипподром, во всяком случае, все ложи пока только забавлялись. Все ждали международной скачки на Главный приз.

– Эй, Мак! – вдруг услышал Джин женский голос, как будто бы обращенный к нему. – Эй, мистер Де-Сото!

Он обернулся. Да, именно ему махала рука в длинной белой перчатке, и именно к нему были обращены веселые синие глаза в лучах морщинок.

– Не узнаешь? – крикнула дама и подняла над головой пачку «Лакки страйк». – Хочешь закурить?

– Хэлло! – изумленно воскликнул Джин. – Это вы?!

Через две ложи от них стояла его мимолетная знакомая по Пятой авеню, та, что «оставила свою честь на обломках самолета».

– Салют! – на европейский манер приветствовала его дама. – Вот так встреча!

– Что вы здесь делаете? – глупо крикнул Джин.

– Да вот химичу своему старику на молочишко! – крикнула дама, употребив жуткий вест-сайдский жаргон.

В ближайших ложах передернулись «Рыцари-храмовники», позеленели «Королевские избранные мастера». Ложа джиновской знакомой, забитая шикарными подвыпившими молодчиками и прелестными молодыми женщинами (в их числе была и Лиз Сазерленд), грохнула от хохота.

– Ты знаешь, с кем ты сейчас так лихо перекрикивался? – рассматривая в бинокль трек, спросил Лот.

– Представь себе, вчера мы с ней болтали в пробке на Манхэттене, – улыбнулся Джин. – Такая свойская баба…

Капитан Хайли фыркнул в кулак и взглянул на Джина.

– Да она ведь мне карточку свою дала, – вспомнил Джин, достал из кармана неузнаваемо изменившийся от купанья в порту бумажник, смущенно фыркнув, сбросил прилепившуюся внутри лепешку засохшей зеленой слизи, вынул покоробленный кусочек картона и прочел: «Миссис Ширли М. Грант, издатель, 305, Пятая авеню, Нью-Йорк». Джин присвистнул.

– Ого! Вот это кто, оказывается!

Лот повернулся к капитану Хайли.

– Видишь, Бенджамен, что значит молодое поколение? Что бы с тобой было, если бы Ширли М. Грант дала тебе свою карточку? Небось потер бы свою лысину, а? А Джину все до лампочки. Ничего не скажешь, новая волна.

– Да, беби, это Ширли Грант, а там и сам старик рядом сидит, – кивнул Лот Джину.

Джин посмотрел и снова столкнулся со смеющимися глазами Ширли. Похоже было, она не отрывала от него взгляда и поняла, что Джин догадался наконец, кто она такая.

Старика Грата называли ни больше ни меньше как самым или почти самым богатым человеком Америки,*["77] техасским Мидасом, нефтяным Крезом, а Ширли была ни больше ни меньше как женой этого человека. От нечего делать эта дама завела себе в Нью-Йорке шикарное издательство и таким образом получила возможность называться «паблишер». Справедливости ради следует сказать, что ее издательство в последние годы завоевало солидную репутацию в интеллектуальных кругах, ибо Ширли сумела набрать в свой штат целую команду «яйцеголовых» умников.

Однако светская хроника подавала Ширли главным образом как предводительницу шайки международных бездельников и прощелыг, что, впрочем, тоже соответствовало действительности.

– Идите сюда! – махнула рукой Ширли. – Берите своих друзей, здесь весело! Хайли! – она засмеялась. – Ну что вы дуетесь? Сто лет уже дуется – как не надоело?

– Пойдем? – спросил Джин Лота. – Она славная баба, ручаюсь.

Лот захохотал.

– Пошли, везунок! Может быть, эта славная баба купит тебе Багамские острова? Хайли, а ты? Ты ведь вроде знаком с ее величеством?

– Я предпочитаю остаться здесь, – пробормотал Хайли.

– Мое имя вам известно, – без обиняков сказала Ширли, пожимая руку Джина. – А вас как?

– Мое имя Джин Грин, миссис Грант.

– Отставить «миссис»! Неужели я так уж стара? Я Ширли и только Ширли, спросите у всей этой банды, – она улыбнулась задорно и вызывающе, но в глазах у нее мелькнуло снова то прежнее робкое выражение.

– Это мой друг Лот, Ширли! – сказал, усмехнувшись, Джин.

Лот щелкнул каблуками.

– Вы военный? – подняла брови Ширли.

– В прошлом, мадам, – сказал Лот.

– По-моему, вам не хватает монокля, – усмехнулась «королева».

Лот был уязвлен: он явно не понравился Ширли.

– А что, Джин, с тобой стряслось? Все лицо в йоде и меркурохроме. Попал в автомобильную катастрофу?

– Да, мэм, – пробормотал Джин. От Ширли пахло дорогими духами «Essence Imperial Russe».

– Чарльз, познакомься с мальчиками, – сказала через плечо Ширли.

В углу ложи сидел, напевая себе под нос какую-то ковбойскую песенку, всемогущий нефтяной магнат Чарльз Борегард Грант, Си-Би Грант, как его называла вся Америка. На вид ему было лет сто – сто пятьдесят, но пальцы, крутящие солнечные очки, выдавали недюжинную силу и ловкость.

С удивительным детским добродушием смотрели на мир выцветшие голубые глазки. Под цвет глаз были протертые добела джинсы. Старенький свитер дополнял туалет миллиардера, но в зубах его, между прочим, торчала трубка «Данхилл» с двумя пятнышками из слоновой кости.*["78]

Си-Би Грант ласково покивал Джину и Лоту, как бы говоря: «будет вам и белка, будет и свисток», отвернулся к треку, потеряв к новым знакомым всяческий интерес.

Джин и Лот уселись в кресла рядом с Ширли Грант. В ложе было тесновато. Ежеминутно входили и выходили безупречные, но тем не менее подозрительные хлыщи, пожилые и юные леди. Два боя под руководством старшего стюарда обносили общество шампанским «Вдова Клико» 1891 года. Краем уха Джин слышал гудящий вокруг разговор, напоминающий диалог из ультрасовременной пьесы абсурда.

– …Генрих VII на полкорпуса… Джонни Ротц – подонок… Чаша Цветов сломала ногу на тренировке… Кэрри Бэк принес в общей сложности Джему Прайсу миллион сто семьдесят… девять «грэндов» за покрытие кобылы… позавидуешь… На дерби в этом году «завал».. Кто-нибудь из наших играл Ларкспура?.. Селвуда знаете?.. Семь лошадей и Хэттерсэт – в кучу… ой, боюсь, Селвуду не сносить головы. Мадам Хенесси закатила проводы Мандарину… подумать только, выйти в отставку на двенадцатом году!.. Слышали, продается ипподром в Манчестере… Вот до чего доводят нас эти федеральные социалисты своей налоговой политикой…

– Да что вы так на меня смотрите в упор? – спросил Джин Ширли.

– Ты мне напоминаешь мальчика, с которым в детстве во Фриско я дралась из-за мяча, – тихо смеясь, ответила она.

– О! Так вы девушка с золотого Запада, где мужчины настоящие мужчины, где женщинам это нравится?!

Оркестр морской пехоты грянул марш «Поднять якоря!» На трек выходили лошади международных скачек. Здесь был великий Келсо и Боуперил, итальянец Салтыков и русский Рекорд, французский конь Матч II и англичанин Мистер Уот, победитель дерби ирландец Ларкспур и конь из княжества Лихтенштейн с загадочным именем Воспоминание о Мариенбаде…

Пегие, вороные, гнедые красавцы с лоснящимися крупами, с мальчишескими фигурами жокеев в седлах медленно прогарцевали мимо трибун. Началась последняя разминка. Ипподром возбужденно загудел.

– Что же это был за гадкий мальчик? – тихо спросил Джин.

Ширли продолжала смеяться.

– Позже он покушался на мою честь. Ну-ну, я шучу. Кого вы играете, Джин?

– Рекорда. Мы с Лотом поставили на десять «грэндов».

Она округлила глаза.

– Ого! Может быть, вы внебрачный сын моего мужа?

– Нет, просто собираюсь пойти по его стопам. Это первый шаг. Надоела нищета.

В это время Лот притронулся к плечу Джина и протянул ему сложенную вчетверо газету.

– Взгляни-ка, малыш!

«Три трупа на дне карьера. Убийство или несчастный случай?
Сегодня утром полиция Спрингдэйла обнаружила на дне заброшенного карьера три обгоревших мужских трупа в „форде“ выпуска 1958 года. Несмотря на найденную в машине бутылку из-под виски, полиция допускает возможность, что трое неизвестных стали жертвами убийства.

Итак, возможно еще одно тройное убийство. Было ли здесь преступление и будет ли оно раскрыто? В прошлом году, по сообщению ФБР, в стране каждый час совершалось одно убийство, каждые шесть минут – кража, каждые 37 секунд – ограбление. За первые семь месяцев текущего года преступность увеличилась на три процента…»

– Слушай, может быть, нужно заявить в полицию? – шепнул Джин Лоту.

– Браво! – шепнул Лот. – Состояние твоей головы начинает мне внушать опасение.

– Папочка! – крикнула Ширли своему мужу. – Кого ты играешь?

– Я играю французского лошадку, – прошамкал Си-Би Грант. – Она очень милая.

– О! – удивилась Ширли. – Ведь ты всегда играешь только своих лошадей.

– А кто тебе сказал, детка, что это не моя лошадка? – миллиардер взглянул на жену чистыми, как техасское небо, глазами.

– Это для меня новость, – Ширли засмеялась. – Вот скрытный старик!

– Похоже, что мы с тобой горим, – заволновался Лот. – Старый прохиндей доллара не выбросит на ветер.

Внизу, на галерее, творилась какая-то сумятица. Возникали и мгновенно рассыпались группки мужчин, пробегали возбужденные люди с зажатыми в кулак пачками серо-зеленых банкнотов.

– А вот мальчики играют русскую лошадь, – сказала Ширли.

– Смело, смело, – пробормотал безучастно старик. Вставший в своей ложе капитан Хайли что-то семафорил Джину и Лоту, делал какие-то предостерегающие жесты.

Пулей промчался мимо лож букмекер Ларри с окаменевшей на лице улыбкой.

– Мальчики, боюсь, что вы погорели, – взволнованно сказала Ширли. – Вряд ли Рекорду дадут взять приз, если Си-Би играет против. Может быть, еще можно…

Лошади уже шли к старту.

– Да ведь это же честные скачки! – воскликнул Джин.

– Конечно, – тихо, себе под нос сказал Си-Би. – Просто Матч, я думаю, сильнее.

– Все были убеждены, сэр, что вы играете Рекорда, – сказал Лот непринужденно, хотя Джин видел, что он взбешен.

– Все всегда все за меня знают, – проворчал Си-Би.

Ударил гонг. Лошади взяли со старта и сплошной грохочущей копытами лавиной промчались мимо трибун.

За первым столбом обозначилась группа лидеров. По кромке шел Рекорд, голова в голову несся могучий Келсо, к ушам которого припал лучший американский жокей Билл Хартак. По внешней стороне выходил вперед Матч II с Ивом Сен-Мартеном. В этой же группе были Уилли Шумейкер на Пурпурной Красотке и сэр Гордон Ричардс на Мистере Уоте.

Ипподром, как всегда это бывает, трагически затаивший дыхание на старте, теперь, после виража, заревел:

– Рекорд, вперед!

– Келсо!.. Келсо!.. Келсо!

– Уилли, сделай их, милый!

– А-а-а!

На дальней прямой лидеров достали Ларкспур и Воспоминание. У виража образовалось что-то напоминающее толкучку, а «милая лошадка Матч II» спокойно по внешней стороне уходила вперед. Разрыв был уже не менее восьми корпусов, когда Рекорд наконец вырвался из кучи и начал доставать Матча.

Джин сжал кулаки. У него перехватило дыхание. Весь ипподром встал. Может быть, один лишь Си-Би Грант остался сидеть.

– Будьте любезны, немного левее, – смиренно попросил он Лота. – Мне не видно.

Бешеный сплошной рев висел над ипподромом. Облака остановились. Казалось, небесные ангелы в ужасе смотрели на землю, пораженные еще одной дикой странностью внуков Адама.

Семьдесят тысяч игроков! Общая сумма ставок – почти пять миллионов долларов!

Рекорд упорно доставал Матча. Разрыв уже составлял четыре корпуса, три, два… На голову сзади шел Келсо.

Рука Ширли опустилась, на руку Джина. Пальцы нервно сжались.

Матч II первым закончил дистанцию. Полкорпуса ему отдали Рекорд и Келсо.

– Ну вот и все, – сказал Лот и выбросил программку. – Было у моей мамы три сына: двое умных, а третий играл на скачках… Кого вы видите перед собой, леди и джентльмены? Мистера Лота минус двадцать «грэндов».

– Почему же двадцать? Десять с меня, – сказал Джин.

– Брось, я тебя втравил в эту историю, – сказал Лот.

– Ну-ну, дружище, не плыви, – Джин ободряюще взял Лота за плечо. – Каждый носящий штаны платит за себя.*["79]

– Не вешайте носы, мальчики, – сказала Ширли. – Хотите, через неделю мотнем на Кентукки-дерби? И папочка поедет. Сорвете там куш.

Она легонько стукнула Джина по плечу, да как раз прямо по ране. Он еле сдержался, чтобы не скрипнуть зубами. Его разбирала злость.

– В мире, мадам, есть еще кое-что другое, кроме Кентукки-дерби, Закатных ставок и Золотого кубка Аскота…

Она сделала вид, что не заметила его раздражения.

– Си-Би, ты в выигрыше. Ужин с тебя! – крикнула она мужу.

– Договорились, – подмигнул ей Грант и встал. Словно по команде, вся компания стала очищать помещение.

– Я вас не отпускаю, – шепнула Ширли Джину. В дверях ложи Джин увидел вросшую в массивные плечи голову дяди Тео Костецкого. Замороченно-остекленелыми глазами дядя Тео взглянул на Джина, торопливо поклонился ему и подошел к Гранту, что-то зашептал. Грант на ходу что-то буркнул, и дядя Тео боком-боком, с автоматическими извинениями затесался в толпу.

– Кто это? – резко спросил Лот Джина, провожая глазами лысину, покрытую нежным пушком. – Откуда ты его знаешь?

– Кто это, Ширли? – спросил Джин.

– Си-Би, с кем ты сейчас говорил? – спросила Ширли.

– Точно не знаю, кто-то из моих служащих, – кротко улыбнулся старик. – Всех не упомнишь, детка.

Охрана Гранта тем временем расчищала дорогу своему патрону, дюжими плечами оттирала газетчиков, фоторепортеров и любопытных. Все же несколько блицев сверкнуло над головами, когда Си-Би, Ширли, Джин, Лот, Лиз Сазерленд и вся компания шли по проходу к автомобилям. О наша великая цивилизация!


Си-Би Грант – это «черное золото», концессии в Кувейте, бензоколонки в Южной Америке, радиокомпании и телестудии. Си-Би Грант – это дворцы в Техасе, Майами, Швейцарии и на Лазурном берегу, яхта водоизмещением в семьсот тонн, два вертолета и трансатлантический лайнер. Си-Би Грант – это поместье на берегу Чесапикского залива, сто пятнадцать комнат и сотня слуг, парк и угодья площадью в три тысячи пятьсот акров, необозримая площадка для игры в гольф. Си-Би Грант – это почти миллиард долларов.

Си-Би Грант сидел в огромном вольтеровском кресле, свесив через кожаный подлокотник свои длинные вялые ноги. Под ногами его лежал, внимательно глядя на присутствующих, дог по кличке Лайон. Он и впрямь напоминал льва, этот темно-желтый гигант с длинными бурыми полосами вдоль позвоночника. Глаза же, на редкость умные и сообразительные, делали его вполне полноправным участником маленького импровизированного совещания, происходившего на вилле «Желтый крест», восточной резиденции Гранта в пятидесяти милях от Уимингтона.

Несколько почтенных людей расположились в разных местах обширного, мягко освещенного кабинета, обставленного дорогой антикварной мебелью периода Революции. Кто сидел на софе, кто на кожаном пуфе, один так просто на ковре возле камина. Позы были непринужденны. В руках джентльмены держали стаканы толстого стекла. Один лишь Тео Костецкий, всей своей жизнью приученный к аккуратности и собранности, совершенно в душе не одобряющий все эти американские вольные позы, похлопывание по плечам, «Боб», «Дик» и так далее, сидел за длинным полированным столом, деловито вылупив на Гранта свои неподвижные глазки.

Из-за плотно прикрытых окон с лужайки слабо доносились голоса молодых гостей, музыка. Разговор в кабинете велся в излюбленной Грантом вяловатой, непринужденной манере, между тем как каждое слово всемогущего Си-Би наматывалось на ус собеседниками.

– …а кстати, вот это дело с личными атомными убежищами, – говорил Грант. – Помогут они нам, если у мистера Кея разгуляются нервы? Как вы считаете, Монти?

– Господи, вы еще спрашиваете, Чарльз! – воскликнул человек, сидящий у камина, и коротко хохотнул. – Ровно так же, как яйцу в кастрюле помогает скорлупа.

– Шутки шутками, а дело это серьезное и важное, – сказал человек с софы. – Нельзя забывать о психологической важности убежищ. Нация размягчена этим идиотским сосуществованием. В один прекрасный момент…

– А почем они идут, Дик? – перебил Грант.

– От пяти до пятидесяти тысяч, Чарльз, – сказал человек, сидящий на пуфе.

– Так нам надо тоже не зевать, – проговорил Грант и тут как раз зевнул, смущенно покрутил головой на дружески-подхалимский смех. – Чего же мы зеваем, если дело это такое, – он хихикнул, – патриотическое…

Костецкий сделал быструю пометку в своем блокноте.

– Есть дело поважнее, Чарльз, – сказал человек с ковра. – Сукарно подбирается к нашим заводам на Борнео.

– А кстати, как там с пивом у наших ребят на Борнео? – неожиданно остро мелькнув голубыми глазками, спросил Грант.

– Простите, сэр? – наклонился вперед Костецкий.

– Вот что, братцы, – сурово и твердо сказал Грант, – я сам в тропиках протрубил не один год и знаю,каково там без пива. У наших ребят на Борнео всегда должно быть свежее пиво, – жестким пальцем он постучал по краю стакана.

– Записано, сэр, – сказал Костецкий.

– Ну вот, – Си-Би сразу ослабел и протянул умирающим голосом: – А насчет этого дела прямо уж не знаю, что вам посоветовать. С историей, ребята, – он снова хихикнул, – шутки плохи. Вот разве что переговорить с Джоном, чтобы он позвонил Фреду, а?.. Наверняка где-нибудь там болтается пара наших эсминцев… Почему бы им не прогуляться вблизи Борнео?

– Где-то там и «Энтерпрайз» валандается, – сказал человек, сидящий на ковре.

– Ну вот, не мне вас учить, – махнул рукой Грант.

– Эйч-Эл*["80] мы подключаем к этому делу? – спросил человек от камина.

– А почему же нет? Пусть и Эйч-Эл почешется.

Си-Би Грант посмотрел на зеленеющее небо за окнами кабинета и тихонько засвистел мечтательную ковбойскую песенку.

– Вы сегодня здорово сыграли на ипподроме, Чарльз, – сказал человек у камина.

– Особенно этому обрадуется Эдвин, – проговорил Грант.

– Это верно? – нервно воскликнул человек с софы.

Грант в ответ только присвистнул.

Человек с софы вскочил и пробежался по кабинету. Тени и свет промелькнули но его аскетическому лицу, по упавшим на лоб жиденьким черным прядям, по загоревшимся глазам.

Лайон поднял уши. Он понял, что среди присутствующих находится один скрытый сумасшедший.

– А вот за это добрые люди еще раз скажут вам спасибо, Чарльз! – воскликнул человек с софы. – Люди, ведущие нелегкую борьбу за честь нашей страны. Опасность гораздо глубже, господа, чем кажется. Если бы только коммунисты, тайные или открытые, с которыми мы имели дело во времена сенатора Маккарти! Тлетворное влияние марксизма ползет на нас, как смог! Крушение идеалов, декадентство подтачивают наше общество! Все эти студентики и жалкие модерняги, считающие, что поэзию изобрел Т. С. Эллиот! Мы должны предупредить их, что не позволим влить их вонючую жижу в кровь нации! Я преклоняюсь перед Медфордом Эвансом, вот стойкий борец, и всегда бьет по главному направлению! Последняя его статья в «Форуме фактов» «Почему я антиинтеллектуал?» вызвала сенсацию…

– Кстати, статья написана на самом высоком интеллектуальном уровне, – усмехнулся человек от камина.

– Медфорд Эванс – великий человек! – продолжал выкрикивать человек с софы. – В свое время в Комиссии по атомной энергии он здорово растряс предателя Оппенгеймера и всех прочих. Не кажется ли вам, джентльмены, – он зловеще понизил голос, – что эти «новые рубежи» ведут нас прямиком к социализму, что эти братья-разбойники Кеннеди…

– Вы кончили, Эдвин? – вежливо спросил Си-Би Грант. – Задорный вы паренек, хе-хе-хе, – он постучал пальцем по краю стакана так же, как сделал это, говоря о пиве. – В политику правительства, ребята, нам нечего вмешиваться.

– Браво! – восхищенно шепнул Костецкий. Си-Би Грант быстро и одобрительно взглянул на него и вдруг легко поднялся с кресла, откуда его, казалось, краном не вытащишь.

– А я сегодня на ипподроме чуть не помер со смеху, джентльмены, – сказал он. – Представьте, Ширли приносит новую шутку: еж женился на змее, получилось полтора ярда колючей проволоки…

Похохотав, все стали прощаться. Си-Би на минуту уже в дверях задержал Костецкого.

– Джек, извините меня, ради бога, как ваша фамилия?

– Брудерак, сэр. Брудерак.

– Вот спасибо, вот спасибо. А то спросили у меня сегодня, а я не помню. Знаете, память-то стала как решето.

– Разрешите полюбопытствовать, сэр, кто интересовался мной? – Костецкий стоял навытяжку, преданно вылупив на Гранта стеклянные глазки.

– Какие-то парни, новые друзья мадам, – сказал Грант. – Проигрались там в пух и в прах.

– Один из них русский, сэр, – сказал Костецкий.

– А второй, кажись немец, – вздохнул Грант. – Великая страна, кого только в ней нет.


«…великая страна, кого только в ней нет…»

Лот вынул из стены пунктирующую иглу, извлек из уха миниатюрный наушник направленного микрофона, разломал аппаратуру на мелкие кусочки, бросил все в унитаз и спустил воду.

Проделав все это, он вымыл руки, причесался и вышел из туалета.

Китаец, разумеется, по-прежнему торчал в коридоре. Этого бесшумного и, казалось бы, глухонемого слугу Лот заприметил сразу же, как они приехали на виллу «Желтый крест». Заметил он также и быстрые взгляды, которыми китаец изредка обменивался с охраной и официантами во время ужина. Сейчас Лот нагловато улыбнулся прямо в неподвижное и плоское, как гонг, лицо китайца, потрепал его по плечу – «все в порядке, папаша» – и сквозь стеклянные двери вышел на лужайку.

По нежной зелени лауна яркими пятнами передвигались гости Ширли. Большинство толпилось возле импровизированного бара и бар-би-кью, где жарились «стэйки». Две-три старлетки, по-русалочьи хохоча, плескались в бассейне вокруг мохнатого голливудского продюсера, ежеминутно подтягивающего отвисающий живот. Кто-то бешеным баттерфляем пересекал бассейн. Несколько пар танцевало под ритм «Танцев в темноте». Среди танцующих была и хозяйка. Она положила голову на плечо Джину Грину и смотрела на него совершенно влюбленными глазами. Издали не был заметен тот урон, который ей нанесло время, и она казалась просто юной девушкой, нечто вроде звезды военных лет Риты Хейвортс. Джин что-то, смеясь, говорил ей.

«Молодец, малыш», – усмехнулся Лот и решительными шагами на своих длинных ногах пошел к окруженной молодыми людьми Лиз Сазерленд. Потеснив какого-то аполлона («Атлетикс-клаб») и ласково за талию отодвинув другого адониса («Клуб ракетки»), он поклонился сверкающей красавице (именно сверкающей, все у нее сверкало: платье, шея, золотые волосы, зубы) и пригласил ее на танец.

– Вам надо сниматься в Европе, Лиз. Здесь вас до конца не поймут, – сказал он, плотно, по-солдатски прижав к себе гибкое тело, застрахованное на миллион долларов.

– О! Вы так считаете? – удивилась красавица.

– Видите ли, все американские мальчики думают, что вы лишь кукла, идол, символ, что-то вроде статуи Свободы. Вот я европеец, и я вижу в вас то, о чем вы и сами не догадываетесь.

– Что же вы видите во мне?

– Прежде всего женщину. Беззащитную женщину, – усмехнулся он.

– Да вы с ума сошли! – испуганно и тихо воскликнула она.

Он наклонил голову и заглянул ей в глаза вполне откровенным взглядом.

Танец кончился, и Лиз, освободившись, пошла прочь от Лота, оглянулась, недоуменно пожала плечами, еще раз оглянулась…

Лот сбросил оцепенение, которое овладело им, когда он смотрел вслед уходящей актрисе, подошел к оживленному, веселому Джину и отвел его в сторону. Они сели в шезлонги.

– Ты знаешь, дружище, мне страшно нравится мадам, – проговорил Джин.

– На здоровье, – пробормотал Лот.

Подошел китаец с подносом, на котором были стаканы с пузырящимся джин-эн-тоник, янтарным бурбоном, рюмки с темным бургундским вином, высокие бокалы с пайпэпл-джус. Джин и Лот взяли виски.

– Отчаливай подальше, папаша, – сказал Лот китайцу. – Соблюдай приличия. Все равно у тебя слух как у гончей.

Китаец ответил непонимающей улыбкой и, слабо шипя в знак вежливости, с поклоном удалился.

– Си-Би мог бы себе завести более утонченную секьюрити сервис, – заметил Лот, провожая его взглядом, и повернулся к Джину. – Во всяком случае, малыш, держи здесь ухо востро. Тут мне не все ясно. Скажи, откуда ты знаешь того толстяка, с которым мы столкнулись в ложе?

– Я все забываю тебе рассказать, где я был до приезда в «Манки-бар», – сказал Джин и заметил, как крепко сжались вдруг челюсти Лота, как впился в него сосредоточенный стальной взгляд.

– Быстро говори, пока нам не помешали, – сказал Лот.

Джин рассказал о письме Чарльза Врангеля, о своем визите в дом Лешакова-Краузе, о Кате и ее матери, о приходе дяди Тео, о разговоре с ним.

– Все это мне не очень понятно, Лот. Была ли там засада, и знают ли дамы Краузе про хобби их папочки, провокатор ли дядя Тео или просто адвокат, служащий концерна Си-Би Гранта…

– Можешь мне поверить, что у Гранта нет адвоката по фамилии Костецкий, – задумчиво произнес Лот.

– Неужели это человек Красавчика Пирелли?

– Не знаю.

– Красные?

– Не знаю.

– Кто бы он ни был, зачем я нужен ему? – воскликнул Джин.

– И этого, мой друг, я пока не знаю, – сказал Лот, нажимая на слово «пока».

– Да почему вдруг такой интерес к нашей несчастной семье?! – воскликнул Джин.

Лот положил ему на локоть тяжелую руку.

– Если бы я все уже знал, опасность была бы рассеяна за один день, – сказал он. – Послушай, Джин, будь осторожен каждую минуту и будь особенно осторожен здесь.

Джин рассмеялся.

– У тебя, по-моему, шпиономания. Может быть, ты и Ширли…

– Да нет, она, я думаю, вне подозрений. Можешь ухлестывать за ней сколько хочешь. Ведь ты у нас увлекающаяся натура, небось «Великого Гетсби» еще не выбросил из башки, а? – Лот дружески рассмеялся.

– Между прочим, хорошо бы вам, сэр, посмотреться в зеркало. Я ведь заметил, как ты любезничал с Лиз Сазерленд.

Лот серьезно и даже как будто печально взглянул на Джина.

– Вот что я должен сказать тебе, старик. Я люблю твою сестру и только ее. Я предан вашей семье, потому что я люблю Натали и люблю тебя, но мне нелегко сразу отказаться от своих привычек.

Он опорожнил бокал, бросил его на траву и встал.

– О ля-ля! – воскликнул он, потягиваясь и воздевая руки в закатное небо. – Последняя ночь немецкого вервольфа! Последняя ночь дикого зверя! Счастливой охоты и тебе, малыш!

Он сделал несколько шагов прочь, потом резко обернулся.

– Если увидишь где-нибудь здесь дядю Тео, немедленно ищи меня. Избегай разговора с ним. Пока.

В темноте по парку мелькали тени мужчин и женщин, иногда освещались лица, глаза, медлительные руки, искаженные рты..

– Внимание! Лиз Сазерленд покажет вывезенный ею из Египта «Танец живота».

– Смелее, Лиз!

Кто-то рухнул в бассейн.

– Пощадите бедную женщину, мистер Де-Сото.

– Не смейтесь, Ширли, я серьезно.

Они шли по аллее парка. В кустах иногда мелькали бледные лица грантовских телохранителей Ширли куталась в шиншилловый палантин, отворачивала от Джина печальное лицо.

– Я старше вас на двенадцать лет.

– Какое мне дело до этого!

– Не связывайтесь со мной, Джин.

– Что мне до того, что вы жена всемогущего Гранта!

Она остановилась и протянула руку. Он взял ее руку и почувствовал, что женщину бьет нервная дрожь.

– Прощайте, Джин.

Он не выпускал руки. В глазах Ширли загорелся вдруг сумасшедший огонек. Она зашептала:

– Сейчас мы простимся, и вы пойдете к морю. Там рядом с причалом для яхт есть маленький домик. Ждите на террасе.


Лот крепко держал за руку Лиз Сазерленд. Они пробирались сквозь кусты азалии к западному неосвещенному крылу дома. Сквозь заросли видны были отсвечивающие лунный свет стеклянные двери маленькой гостиной.

– Сюда, – отрывисто проговорил Лот.

– Вы просто сумасшедший, – слабо шептала Лиз. – Я порвала платье.

– Поменьше болтай! Пригнись! – он сдавленно хохотнул. – А теперь короткими перебежками до скульптуры.

Они перебежали освещенные луной мраморные плиты, спрятались в тени гигантской и страшной скульптуры Генри Мура, постояли там с минуту и побежали к дверям.

Без малейшего труда Лот открыл двери гостиной. Лиз проскользнула в темноту. Он последовал за ней, закрыл двери, задернул тяжелые шторы, нащупал на стене щеколду, зажег мягкий светильник и обернулся. Руки ее были прижаты к горлу.


Чесапикский залив был рассечен надвое дрожащей лунной полосой. Матово светились доски причала. Слабо покачивались черные контуры спортивных яхт. Здесь пахло йодом, гниющими водорослями, а налетавший иногда ветерок приносил дурманные запахи парка.

Джин стоял в тени, прижавшись спиной к дощатой стене домика, и курил в кулак. Прошло довольно много времени, пока на шею его легли нежные пальцы Ширли.

– Джин, милый..

Он прижал ее к себе. Она повлекла его вдоль стены. Щелкнул замок. Скрипнула дверь. В кромешной темноте душной комнаты он нашел ее дрожащие губы. Голова его закружилась.


– Кто вы, мой милый? – спросила Лиз, глядя на Лота все еще замутненными глазами.

– Я офицер Си-Ай-Эй, но к нашей романтической истории это не имеет никакого отношения.

Лот, как водится, курил, сыпал пепел на драгоценный ковер. Растрепанная голова Лиз Сазерленд, сексуального чуда студии МГМ, мечты подростков всего «Свободного мира», как водится, лежала у него на груди, словом, все было как в фильме «Только для взрослых».

– Когда мы снова увидимся, дорогой? – прошептала Лиз.

Лот мягко отодвинул ее голову, встал и быстро оделся. Проверил пистолет под мышкой. Открыл двери.

– Я бы вам посоветовал одеться, – усмехнувшись, сказал он девушке.

– Мы еще увидимся? – Лиз порывисто повернулась на софе.

Лот несколько секунд смотрел на девушку, любуясь ее безупречным телом, застрахованным на миллион долларов. Впрочем, сейчас он предпочел бы, чтобы на софе лежало не тело, а сумма страховки. Такой пузатенький, безобразный на вид, но аппетитный миллиончик.

– Чем черт не шутит, милая… – со вздохом развел он руками…

…и вышел вон.


– …милый, милый, милый, если бы ты знал, как я несчастна, только не покидай меня, Джин, помни меня хотя бы полгода, ты моя радость, я твой друг навсегда, я всегда тебя буду любить…*["81]


Лот вышел на лужайку, освещенную сверху тремя яркими лампами и сбоку мощным прожектором. В этом беспощадном свете лужайка, выглядевшая днем как глянцевитая картинка из журнала «Макколз», сейчас имела жалкий вид. Несколько присмиревших алкоголиков спали в шезлонгах. Повсюду валялись стаканы, тарелки, пачки из-под сигарет. Вконец измотавшиеся бармены все еще работали возле своих столов, смешивали коктейли нескольким наиболее стойким леди и джентльменам.

Лот взял крепчайший «Скотч на скалах» и отошел в сторону. Через стол от него стоял с рюмочкой водки дядя Тео Костецкий. С вежливым, но каким-то дурацки остекленелым любопытством он смотрел на Лота.

Лот поднял свой бокал и просалютовал дяде. Дядя тоже пригубил рюмочку.

– Рад вас видеть так близко, мистер Костецкий. Много слышал о вас, а вот встретиться не приводилось. Прозит!

– И я наслышан о вас, мистер Лот. Прозит!

– Знаете ли, есть люди, которые с первого взгляда располагают к дружеской беседе по душам. Вы из их числа, мистер Костецкий.

– Благодарю вас, мистер Лот, но я Брудерак.

– Какое это имеет значение? Ваше здоровье!

Они выпили.

– Так что вы скажете, мистер Брудерак?

– Знаете ли, мистер Лот, в наше время неустойчивой политико-экономической конъюнктуры коммерческие и правовые деятели вроде меня почти не имеют времени для отдыха. Увы…

Глазки дяди Тео приобрели жалобное выражение. Лот перегнулся через стол и приблизил свое жесткое лицо к круглому лику почтенного адвоката.

– Значит, ты не хочешь поболтать со мной, дядюшка Тео? – спросил он сквозь зубы.

– Нет, – прикрыв глазки, твердо сказал дядя Тео. Лот поставил бокал на стол и отошел.

– Пока нет, мистер Лот. Понимаете, пока…

Дядя Тео стоял с закрытыми глазами, с умоляюще прижатой к груди пухлой рукой.

На лужайке появилась Лиз Сазерленд. Исподлобья она взглянула на Лота. Лот дружески помахал ей рукой и скрылся в парке.


– Прощай, Джин. Бог даст, скоро встретимся в Нью-Йорке…

Джин последний раз поцеловал мягкие губы Ширли, осторожно открыл дверь и выскользнул на террасу.

В двух шагах послышался щелчок затвора фотоаппарата. От стены порхнула какая-то тень. В следующее мгновение Джин увидел бегущую по песку мужскую фигуру. На миг он застыл от ужаса, потом перемахнул через барьер и помчался в погоню за соглядатаем. Человек уже почти добежал до прибрежных деревьев парка, когда Джин настиг его и с размаху ударил по затылку. Человек споткнулся, упал, но тут же вскочил на ноги и повернулся лицом к Джину. Ребром ладони Джин пытался нанести ему удар. В сантиметре от своего горла соглядатай перехватил руку Джина и мощным движением закрутил ее за спину. Изо всех сил Джин ударил врага носком ботинка в надкостницу голени. Взвыв от боли, соглядатай выпустил руку Джина. Джин нанес ему страшный удар в переносицу и несколько раз еще ударил сгоряча по падающему телу.

Бесчувственное тело лежало перед Джином. Джин нагнулся и обыскал его. Из кармана соглядатая он извлек миниатюрный фотоаппарат с инфракрасным объективом.

«Снимок в темноте», – понял Джин и похолодел при мысли, что его с Ширли могли бы, ухмыляясь, разглядывать какие-то людишки с сучьей кровью.

– Руки вверх или буду стрелять! – вдруг услышал он совсем близко негромкий голос.

Возле сосны стоял с наведенным на него пистолетом «глухонемой» китаец.

С размаху Джин хватил фотоаппарат о ближайший гранитный валун и упал на песок. Одновременно слабо щелкнул выстрел бесшумного пистолета. Джин вскочил и увидел, что китаец, хрипя, извивается в чьих-то мощных объятиях. Пистолет валялся на песке.

Лот оглушил китайца рукоятью своего пистолета и спокойно вышел из тени на залитый луной пляж. Почистил брюки, поправил галстук.

– Ну, старик, ты снова меня выручил, – только и проговорил Джин.

– Немедленно сматываемся отсюда. Дело пахнет керосином, – сказал Лот – «славный рыцарь Ланселот».

Они побежали под соснами, из тени в свет из тени в свет.


Лот гнал машину по ночному шоссе и тихо смеялся иногда склоняя голову к рулю.

– Я ее люблю, – вызывающе сказал Джин. Лот засмеялся громко.

– Перестань ржать! – закричал Джин. – Я люблю ее! Она разведется с этой мумией Си-Би Грантом!

– А как насчет Багамских островов, малыш? – давясь от смеха, спросил Лот.

– Перестань издеваться!

– А ты перестань дурака валять! – резко сказал Лот. – Тоже мне сердцестрадатель!

«Де-сото» нырнул под эстакаду, затем описал одно из полукружий клеверного листа и покатил к мотелю «Приют зачарованных охотников». Здесь, на окраине Истона, Лот решил устроить ночевку, чтобы назавтра улететь в Вашингтон.

Глава девятая Как «обрубить хвост»

(Перевод О. Г.)

Солнце стояло уже довольно высоко, когда они подъехали к филадельфийскому аэропорту и по давно установившемуся в стране обычаю запарковали машину на обширной стоянке, где пестрели машины тысяч других авиапассажиров, улетевших на неделю, месяц, а то и на год в другие города Америки и заокеанские страны.

Получив квитанцию на машину у молодого служащего-негра, Джин и Лот проследовали в огромное, сверкающее стеклом и алюминием здание аэровокзала, под высокими соборными сводами которого приглушенно гудел тысячеголосый хор пассажиров.

Джину довелось немало полетать в своей жизни, но каждый раз в начале нового воздушного путешествия, пусть самого короткого, он неизменно ощущал приятно щекочущее нервы волнение, всегда напоминавшее ему о сильном, незабываемом волнении первого полета… Гигантское светящееся табло с расписанием полетов сообщило Джину и Лоту, что им осталось ждать всего пятнадцать минут до «эйр шатл» – до очередного ежечасного «воздушного челнока», самолета, летающего по маршруту Нью-Йорк – Филадельфия – Вашингтон. Билеты продавались в самом воздушном автобусе.

Не спеша шли Джин и Лот вдоль длиннейшего барьера с кабинами пассажиров и вывесками полусотни различных американских территориальных и международных авиакомпаний: «Пан-Ам», «Истерн», «Нортэрн», «Нэшнл», «Дельта», «Брэниф», «Юнайтед»… Весы для багажа, яркая реклама авиалиний, лощеные клерки и миловидные девицы в безукоризненной небесно-синей униформе, царящая повсюду атмосфера спокойной и вежливой деловитости, «сервис де люкс» и действующая, как транквилизатор, легкая музыка, доносящаяся из полупустого, полутемного бара.

На аэродроме Джин невольно залюбовался блистающими красавцами лайнерами: реактивными «боинг-707», «боинг-720» и «боинг-727», «конвэр-990», турбовинтовыми «локхид-электра» и «фэрчайлд-Ф27».

Проходя мимо наполовину занятых кресел в «электре», летающей на короткие расстояния, Джин и Лот незаметно прощупали глазами каждого пассажира. Две некрасивые прыщавые монашки в немыслимых шляпах, три солдата корпуса морской пехоты, явно пришибленные присутствием сестер во Христе, бравый майор ВВС с солидной порцией «фруктового салата»*["82] на мундире, застенчивый мулат с курчавой седой эспаньолкой, пара симпатичных молодоженов-битников с орущим грудным младенцем, две смазливые белокурые девушки из женского колледжа Брин-Мор – в другое время Джин не преминул бы пофлиртовать с ними… Джин и Лот переглянулись. Нет, положительно никто из пассажиров не походил на гангстера из банды Красавчика.

В самолете, как всегда во время посадки, было душно и жарко.

Сидевший впереди пожилой бизнесмен с бычьей шеей и багровой лысиной, усыпанной бисером пота, с возмущением тараторил с бруклинским акцентом, хлопая ладонью по раскрытой нью-йоркской газете:

– Вы только послушайте, какой скандал! Какое неслыханное безобразие! Мы с вами летаем, веря рекламе о безопасности полетов, а тут вот что пишут! Бастующие бортинженеры представили в конгресс фотографии, из которых видно, что пилоты спят за рулем или уступают место стюардессам и те ведут самолет! И еще куча нарушений летной дисциплины! Четырнадцать пилотов «Истерн эйр лайнз» будут, видимо, уволены или оштрафованы. И эти забастовщики тоже хороши – бастуют уже третий месяц! Нет, я всегда говорил, что эта страна ползет к социализму. Спят за рулем, сажают за руль этих куколок-стюардесс, которые и детскую коляску водить не умеют! А нам, мэм, что остается? Писать завещание, что ли?!

Его спутница, похожая на мумию патрицианская старуха с совершенно седыми, подсиненными по моде волосами, абсурдной шляпкой с целой клумбой искусственных цветов и тонкой сигарой, зажатой в искусственных зубах, ответила с неожиданной резкостью скрипучим голосом, но с безупречным бостонским выговором:

– Молодой человек! Разве вам не известно, что принят закон, по которому каждый пассажир отвечает в уголовном порядке за любые слова, сказанные в шутку или всерьез, которые могут подорвать доверие пассажиров к воздушному транспорту и посеять панику?

Джин заметил за ушами у мумии шрамы от косметических операций.

– Извините, мэм! Я не хотел сказать ничего плохого, мэм! – забормотал растерявшийся бруклинец. Но через минуту он злорадно добавил: – Однако, мэм, позвольте вам заметить, что вы сами нарушаете правила, куря перед взлетом.

– Молодой человек! – еще резче проскрипела престарелая леди, наверняка помнившая еще Всемирную выставку в Чикаго. – Если вы не перестанете приставать ко мне, то я попрошу стюардессу пересадить вас на другое место или вообще ссадить с самолета. Безобразие! С тех пор как на этих рейсах отменили классы, житья не стало от плебеев!

Она тут же демонстративно отключила слуховой аппарат за ухом. Лысый бизнесмен окончательно умолк.

Вошел спортсмен с заплечной сумкой, из которой торчали клюшки для игры в гольф. Вошли еще две тощие старухи с банками «метрекала» для похудения, с подсиненными волосами и шляпками-клумбами. Экипаж занял свои места. Оставалось всего две минуты до вылета.

Джин встал, чтобы положить сигареты обратно в карман плаща, скользнул скучающим взглядом в сторону двери и увидел его. Это был внешне ничем не примечательный молодой человек лет тридцати. Но он был итальянцем. У него была фигура тренированного атлета. Шрам над переносьем. И бегающие по сторонам глаза.

Итальянец встретился глазами с Джином и сразу же отвернулся, стал искать себе место.

Садясь, Джин положил руку на подлокотник и легонько толкнул локтем Лота, многозначительно посмотрев ему в глаза.

Дверь самолета захлопнулась. Над кабиной экипажа зажглась табличка с надписью: «Застегните предохранительные ремни!»

Когда самолет оторвался от взлетно-посадочной полосы и, оставив позади реку Делавэр, полетел, уверенно набирая высоту, над кукурузными и табачными полями Пенсильвании, Лот как ни в чем не бывало уплатил за два билета и громко произнес:

– Между прочим, летать из Нью-Йорка в Вашингтон сейчас выгоднее, чем ездить машиной. Во-первых, недавно снизили стоимость билетов на все челночные рейсы, и мы платим теперь что-то около шести центов за милю. Во-вторых, автомобилисту сейчас приходится платить, кроме бензина, дорожную пошлину за пользование новой автострадой Нью-Йорк – Вашингтон и несколькими мостами и тоннелями, где с тебя дерут четвертак, а где и доллар. За пятьсот сорок километров, – Лот, как немец, иногда сбивался с миль на километры, – семь остановок, семь раз плати!

Джин улыбнулся, глядя на шиферные крыши крошечных фермерских домиков внизу. Его забавляли тевтонский педантизм Лота, его чисто немецкая тяга к бережливости, неистребимо живущая в нем, хотя он – уж это Джин прекрасно знал – нередко швырял деньги, как кутила.

Потом Лот встал и прошел в хвост самолета, в туалет. Вернувшись вскоре на место, он тихо сказал Джину:

– Ты прав, малыш! «Уоп»*["83] со шрамом. Он сидит в последнем ряду. Возможно, они нас выследили еще на ипподроме.

Джин потянулся за новой сигаретой. Самые фантастические мысли лезли в голову. А вдруг этот гангстер, как уже не раз писали в газетах, ворвется с пистолетом в кабину летчиков и заставит их сойти с маршрута и сесть там, где ему нужно? Ничего, он и Лот тоже вооружены и сумеют справиться с этим типом.

Глядя в окно, Джин увидел, что самолет летел над корпусами военно-морской академии в Аннаполисе. Вспомнилось, что в академии этой русский язык преподает знакомый отца, называющий себя графом Толстым, правнук писателя. За Аннаполисом потянулись поля фермеров. И здесь комбайны убирали кукурузу и табак. Все внизу было окутано серой дымкой смога, стоявшей непроходящим облаком над Восточным мегалополисом – районом почти сплошной городской застройки, простирающимся от Бостона и Нью-Йорка до Филадельфии, Балтимора и Вашингтона.

Джину вспомнилась книга с дарственной надписью Аллена Даллеса.

– Послушай, Лот, – сказал он негромко, – ты знал этого супершпиона Даллеса?

– О да! – так же не слишком форсируя голос, ответил Лот, который давно ждал этого вопроса и с удивлением отмечал, что Джин не спешит задать его. – Мне довелось участвовать в качестве охранника в секретных переговорах Даллеса на швейцарской вилле с одним нашим эсэсовским генералом.*["84] Переговоры привели к скорой капитуляции перед американцами войск вермахта в Италии в сорок четвертом году. Даллес считал этот акт своим самым большим достижением в период второй мировой войны. В конце войны я попал в американский лагерь для военнопленных, рассказал об этом инциденте следователю. Тот связался с Даллесом, и последний приказал меня немедленно выпустить. С тех пор я не терял связи с ним…

Мумия с подсиненными волосами и оранжереей на голове непрерывно курила свои вонючие сигарильо. Лысый бизнесмен мирно дремал или делал вид, что дремлет. Самолет пошел на снижение. От Филадельфии до Вашингтона всего полчаса лета. Не успеешь застегнуть и отстегнуть предохранительный ремень во время взлета, как его снова надо застегивать и отстегивать во время посадки.

Как только «электра» приземлилась и смазливая брюнетка-стюардесса с наимоднейшей прической а-ля Клеопатра открыла дверь, итальянец со шрамом нырнул вниз по трапу, исчез.

– Что-то ты загрустил, Джин, – весело произнес Лот, спускаясь по трапу. – Вспомнил о проигрыше?

– Черт с ним! Мафиозо Фрэнк Костелло однажды забыл в такси двадцать семь тысяч двести долларов и не очень сокрушался! Чем я хуже его после вчерашней истории?

На аэродроме было жарко и душно.

Только что построенный аэропорт имени Фостера Даллеса – Даллес интернэшнл – находится в двадцати семи милях от столицы, близ городка Шантилли штата Вирджиния. Здание аэровокзала, увиденное Джином впервые, поразило его своей смелой архитектурой. Это огромное строение из железобетона и стекла с экзотически вогнутой крышей и шестнадцатью косыми колоннами, смахивающими на ракеты. Впереди, если смотреть со стороны аэродрома, возвышается вышка управления полетами, похожая не то на пагоду, не то на увеличенного до размера небоскреба шахматного ферзя.

– Внушительно! – проговорил Джин, шагая по накаленному солнцем бетону. – Не хуже, чем ультра-модерный аэровокзал TVA в Айдлуайлде. Дает жизни Эро Сааринен! Клянусь, этот финн превзойдет самого Фрэнка Ллойда Райта!

– Нордическое влияние, – сказал с улыбкой Лот. Лот шестидесятых годов любил подшучивать над Лотом пламенных сороковых, когда он непоколебимо и жарко верил в призвание нордической расы править миром.

– Смотри! – удивился Джин, наперекор правилам хорошего тона показывая пальцем на зал ожиданий, отделившийся вдруг с толпой пассажиров от здания аэровокзала и помчавшийся со скоростью двадцати пяти миль в час к одному из лайнеров.

– Это здешняя новинка, – объяснил Лот. – Мобильные залы ожидания. Весь аэропорт обошелся в сто пять миллионов долларов! Но нам с тобой надо думать о другом. Как «обрубить хвост». Как потерять этого «уопа».

– Джин! – сказал Лот. – Нам надо пройти там, где не может пройти он.

– Где же это?

– Где пройдет работник ЦРУ, там не пройдет простой смертный. За мной! Впрочем, сначала зайдем туда, куда ходят простые смертные, но не герои шпионских романов.

– ?

– В «джон».*["85]

Когда они выходили из «джона», Джин вновь увидел итальянца со шрамом. Он сидел в прихожей туалета на высоком сиденье, и негр ловко чистил его узконосые полуботинки без шнурков. Джин глянул в стекло витрины, как в зеркало, и ясно увидел итальянца, спешившего за ними. Бросив взгляд на часы. Лот быстрым шагом подошел к залу ожидания с таблицей:

Рейс 589-А

зал ожидания № 52

Вашингтон – Лиссабон

– Ваши билеты, джентльмены! – преградил ему путь контролер в форме.

– Мы взяли билеты со знаком «В последнюю минуту», – сказал Лот, протягивая контролеру вместо билетов прикрытое бумажником удостоверение работника ЦРУ.

– Пожалуйста, джентльмены! Первый класс – направо, второй – налево.

Джин не без злорадства увидел краем глаза, как отвисла челюсть у следившего за ними итальянца. Несколько раз, будто не веря глазам, смотрел он на таблицу «Вашингтон – Лиссабон», нервно ходил туда-сюда, собираясь с мыслями, метнулся куда-то (не собирался ли и он купить билеты в Лиссабон?), потом вернулся, отыскал тревожными глазами Джина, мирно сидевшего за стеклянной стеной в ожидании вылета рядом с шумной семьей смуглолицего джентльмена из Лиссабона.

– Этот дьявол никак собирается ждать, пока мы не сядем в самолет, – в раздумье проговорил Лот. – Но это не входит в наши планы.

– Прошу внимания! Прошу внимания! – послышался в динамиках прекрасно модулированный голос девушки-диспетчера. – Через пять минут «мобайл лаундж» – мобильный зал ожидания № 52 рейса 589-А, Вашингтон – Лиссабон, Португалия, отправится к самолету. Благодарю вас!

То же сообщение она повторила с почти безукоризненным акцентом по-французски, испански и, кажется, даже по-португальски.

До посадки оставались две минуты. А «уоп» все не уходил, все слонялся с недоумевающим видом за стеной из толстого, небьющегося стекла.

Когда до отправки зала на колесах осталась всего одна минута. Лот решительно встал, кивком позвав за собой Джина, и на глазах у контролера и «уопа» вышел в боковую служебную дверь.

– Все дело чуть не испортили эти чертовы подвижные залы! – выругался Лот. – На другом аэровокзале все было бы гораздо проще. Надо было нам с самого начала зайти в служебное помещение, а то чуть не улетели в Лиссабон! Зато мне было приятно видеть растерянную физиономию этого «уопа». Нет, из итальянцев никогда не выйдет толка.

Еще раза два показав разным официальным лицам свое магическое удостоверение, открывавшее перед ним все двери. Лот прошел с Джином анфиладой залов и комнат.

– А ну-ка, малыш, задачка на сообразительность. Каков наш следующий шаг?

– Хватаем такси!

– Как бы не так! Именно эта идея первой придет в голову и нашему «хвосту». Бьюсь об заклад, что он уже дежурит на остановке такси. Значит, нам лучше нанять машину. Вперед – к Эвису.

По дороге к выходу из аэропорта Лот позвонил по внутреннему телефону в справочное, чтобы узнать, где искать автомобильно-прокатную контору Эвиса.

В остекленной конторе, похожей на аквариум с прелестными белокурыми русалками, ведавшими оформлением проката, Джин машинально прочитал рекламу, в которой объявлялось, что у Эвиса в прокате 71 тысяча автомашин, а у Херца – 104 тысячи, но Эвис догонит и перегонит Херца.

Минут через пять Лот выбрал новенький, но уже хорошо обкатанный темно-синий крайслеровский «плимут».

– Пожалуй, эта тачка, – сказал он, критически оглядывая машину, – стоит что-то среднее между самым дешевым двухтысячным «рэмблером» и десятитысячным «кадиллаком».

Сев за руль, Лот немедленно застегнул предохранительный ремень вокруг пояса. Это было для него характерно, подумал Джин. Лот, любивший риск, не любил рисковать понапрасну.

– Обрати внимание, Джин, – сказал Лот, этот страстный автомобилист, – ремни прикрепляются теперь не к сиденью, а, что очень важно, к самому корпусу.

Ремни им на самом деле понадобились. И очень скоро. Где-то на полпути к Вашингтону Лоту пришлось затормозить так резко из-за неожиданно остановившегося впереди тяжелого грузовика, нагруженного ящиками с земляными орехами, одной из главных культур штата Вирджиния, что, не будь пояса, Лот ударился бы грудью о баранку, а Джин наверняка расквасил бы себе нос о ветровое стекло «плимута».

Джин опустил оконное стекло. Стал слышнее шум автострады: гул моторов, шуршание шин, шипение воздушных тормозов у грузовиков.

По сторонам шоссе Джин заметил много новых отелей, мотелей, стеклянных коробок кафетериев. Кукурузные поля уступали место жилым зданиям. Строилась окружная шоссейная дорога. Район городской застройки выплеснулся за пределы Вашингтона и дистрикта Колумбии в соседние штаты Вирджиния и Мэриленд. Еще недавно малонаселенная столица теперь насчитывала с окраинами больше двух миллионов жителей.

Глядя, словно турист, по сторонам. Джин не забывал и о назойливом итальянце со шрамом, посматривая то в зеркальце над подсиненным сверху ветровым стеклом, то на проезжающие по соседним рядам машины.

– Ну, кажется, мы «обрубили хвост», – закуривая, сказал на жаргоне разведчиков Лот. – Впрочем, дорога из аэропорта в город практически одна, так что гляди в оба! Наверно, ты никогда не думал о том, Джин, как важно разведчику разбираться в машинах, для того чтобы засечь преследователя и уйти от него. Вот я вижу, что ты стараешься не пропускать ни одной машины, оглядываешь каждого пассажира. Но при таком движении, как здесь, это просто невозможно. Обязательно надо сосредоточиться. Способность концентрировать внимание, как лучи солнца в увеличительном стекле, – главное качество разведчика. Как, впрочем, на мой взгляд, и писателя, и художника, и ученого. Об этом говорил и Лев Толстой. Разберем этот вопрос по пунктам, действуя методом исключения. – В голосе Лота появилась менторская нотка. – Первое: исключим грузовики и большие, дорогие легковые машины, такие, как «крайслер», «шевроле», «галакси», «монтерей», исключим и мелкие, дешевые машины марок «корвэр», «фэлкон», «комэт», которые не развивают большой скорости и не годятся для погони, а также микроавтобусы «форд», «шевроле», «фольксвагены». Остаются машины среднего, «компактного», экономического класса, такие, как «шеви II», «фэрлэйн» и «метеор». Второе: заметь, что я называю самые популярные машины этого года. Именно на них и следует сосредоточить внимание в первую очередь. Гангстеры у нас живут вольготно, гонятся за модой, не признают старых, ненадежных машин. Значит, сужая круг далее, исключаем всякое старье на колесах. Третье…

– Браво! – усмехнулся Джин. – Из семидесяти пяти миллионов машин Америки мы исключили миллионов шестьдесят. Остается всего пятнадцать миллионов.

– Я еще не кончил, малыш. Третье: исключаем машины с номерами всех штатов, кроме Вирджинии, Мэриленда и дистрикта Колумбии. Остается миллиона полтора вместе с машинами Херца, Эвиса и местными такси. Четвертое: исключаем еще полмиллиона служебных машин. Пятое: сейчас, в рабочие часы, четыреста пятьдесят тысяч из них запарковано на стоянках. Шестое: учитывая ежечасную пропускную способность аэропорта Даллес интернэшнл…

– Вон он!

– Кто? Где?

– Итальянец со шрамом!

– Вот дьявол! Проклятый «уоп»!

Не поворачивая головы, Лот проследил за направлением взгляда Джина. Джин смотрел в зеркальце. Лот, тоже посмотрел в зеркальце, но не увидел итальянца.

– Что ж, – проговорил Лот, – самое время проверить мою гипотезу. Итак, в какой же он едет машине?

– На фордовском «фэрлэйне» с вашингтонским номером, взятом напрокат у Херца. Я снимаю перед тобой шляпу. Лот: ты попал точно по шляпке гвоздя.

– Вот видишь, малыш! – скромно улыбнулся Лот. – Однако этот «уоп» тоже не дурак, хотя скорее всего ему просто помог случай. А случай, малыш, удача, играет в нашем деле громадную роль. Придется рубить «хвост» менее элегантным способом.

– Давно я не играл в полицейские и воры, – усмехнулся Джин.

Лот нажал на акселератор. Стрелка спидометра поползла вправо. Лот перескочил из ряда в ряд, под носом у автопульмана «Серая гончая». «Уоп» метнулся за ним, едва не сорвав задним бампером крыло у спортивной израильской «сабры», за рулем которой сидела молодая блондинка в темно-зеленых очках, с ниспадающими капюшоном золотистыми волосами.

– Видал?! – восторженно спросил Лот – Каков «помидорчик», а? И темперамент есть!

– Висит как репей на хвосте! – сообщил Джин

– Кто, блондинка?

– Нет, «уоп»

– Оторваться от него по-голливудски, – сказал Лот, – я не смогу: дорога без пересечений, за красным сигналом его не остановишь. Значит, сделаем вот что!..

Справа и слева уже тянулись аккуратные плоские домики и виллы вашингтонских пригородов. Лот переметнулся в крайний ряд и на двух правых колесах, срезав угол, свернул вдруг в пустынную улочку с «кирпичом», запрещающим въезд. Джин видел, что «уоп», опасно вильнув, проскочил мимо в густом потоке машин, отчаянно гримасничая.

Но все же «уопу» дьявольски везло. Когда Лот, покрутив по пригороду, снова выехал на шоссе, от приземистого мотеля сразу же отъехал за ними зеленый «фэрлэйн» с итальянцем за рулем.

– Тысяча чертей! – выругался Лот. – А у этого парня котелок варит и нервы в порядке. Видно, взял дорожную карту в аэропорту или мотеле, понял, что нам все равно придется выезжать на шоссе по этой единственной здесь дороге, и устроил нам тут засаду. Поздравляю, Джин, против тебя действуют настоящие «про»!*["86]

– Благодарю, – сухо ответил тот. – Я предпочел бы играть эту игру в любительской лиге.

– Что же будем делать? – спросил Лот, почесав висок. – Можно, конечно, отрубить «хвост» в Вашингтоне, но, пожалуй, будет даже лучше, если мы оставим его у дверей Пентагона. Пусть подумает, что на твоей стороне вооруженные силы. А мы выйдем через другую дверь и уедем на служебной машине.

Так они и сделали. На предельной скорости примчались к Пентагону, оставили «плимут» на одной из служебных стоянок департамента обороны, среди десяти тысяч впритык запаркованных легковых автомобилей и прошли небрежной походкой мимо остолбеневшего вместе с херцевским «фэрлэйном» итальянца, на смуглом лице которого было написано изумление не меньшее, чем если бы они вошли в Белый дом.

Джину еще ни разу не приходилось бывать в Пентангоне, хотя снаружи, проездом, он не раз видел это мрачноватое громадное здание из серого бетона, длина каждой из пяти стен которого превышала длину трех футбольных полей. В любом из его пяти углов можно было легко упрятать здание Капитолия. В этом гигантском пятигранном железобетонном черепе денно и нощно работал мозг Американского Джаггернаута. Почти восемь миль коридоров, пятнадцать миль пневматических труб, 31 300 пентагонцев, охраняемых 170 работниками безопасности, около 250 комитетов, 87 000 телефонов и 450 галлонов супа для пентагонского обеда.

– Маловато здание для министерства обороны, – сказал Лот, бросив взгляд на Джина. – Устарело с сорок третьего года. Ассигновано сорок два миллиона на постройку «Младшего Пентагона», который будет уступать по размеру только «Старшему Пентагону» – самому большому административному зданию в мире – зданию государственного департамента.*["87]

– Ничего себе домина! – проронил Джин.

– Внушительно, а? – заметил Лот, шагая рядом с Джином. – А посмотришь глубже – самый большой в мире дворец для штабных крыс. Терпеть не могу штабистов. Штабисты везде одинаковые. Это они у нас проиграли войну, после того как мы, солдаты, завоевали пол-мира. Кстати, главная ставка фюрера вместе с рейхсканцелярией могла бы уместиться в углу подвала этого домика. А что толку! Пентагон снизу доверху набит тысячами генералов и полковников, которые командуют не дивизиями и полками, а секретарями и машинистками. Бесконечный бумажный конвейер, производящий тысячи тонн макулатуры. И не могут справиться с крошечным пигмеем – Вьетнамом! Единственный шанс погибнуть от пули у этих пентагонских вояк – это во время охоты. Единственный риск – в час «пик» по дороге домой на пригородную виллу. Между прочим, во время корейской и вьетнамской войн пало меньше американских офицеров, чем рабочих от несчастных случаев в промышленности!

Они подошли к главному подъезду, украшенному бюстом экс-министра обороны Джеймса Форрестола.

– Все это я говорю тебе здесь. Джин. Там внутри больше «клопов», чем в ночлежках на Баури.*["88] Там я держу язык за зубами. Там у меня скулы сводит от скуки.

В подъезде их встретил высоченный сержант из Эм-Пи.*["89] Он был, наверное, на целых два дюйма выше Лота. Белаякаска с буквами МР, белая сбруя, белая кобура с огромным «кольтом».

– Ваши пропуска, джентльмены! – прогудел этот «медный лоб», вежливо козыряя, но в то же время с презрением оттеняя штатское слово «джентльмены».

– У меня назначена встреча с генералом Хойзингером, – просто, обыденно обронил Лот, но сержант сразу же подтянулся. Казалось, даже медные пуговицы на его мундире заблестели ярче.

– Генерал заказал вам пропуск, сэр? – совсем другим тоном произнес сержант.

– К чему такие формальности? – пожал плечами Лот. – Я позвоню генералу снизу. Этот джентльмен, – добавил он, – со мной.

– Йес, сэр! Обратитесь к штабс-сержанту в приемной – он свяжет вас по коммутатору с генералом.

Где-то в кабинете, облицованном листовой сталью, на верхнем этаже, недалеко от кабинета министра обороны США Роберта Макнамары, басовито прогудел зуммер. К трубке протянулась покрытая морщинистой кожей рука. Рука, которая несчетное количество раз верноподданнически жала руку фюрера и рейхсканцлера «третьего рейха» Адольфа Гитлера, или брала под генеральский козырек при появлении верховного главнокомандующего, или вытягивалась в римском салюте.

Это была рука генерала Адольфа Хойзингера, бывшего начальника оперативного управления ОКВ – верховного командования вермахта, третьего помощника фюрера по военным вопросам после фельдмаршала Кейтеля и генерал-полковника Йодля, вдохновителя и организатора бесчисленных операций вермахта на фронтах второй мировой войны, ныне советника Пентагона от германского бундесвера.

Разговор был коротким. Дежурный Эн-Си-О*["90] выписал Лоту пропуск, выдал нагрудную бирку.

– Я зайду к генералу, – сказал Лот Джину, – договорюсь, кстати, о машине, позвоню в ЦРУ, а ты посиди в приемной. И почитай газету, – добавил он многозначительно.

Автоматический лифт стремительно поднял Лота на второй этаж. Мощные воздушные кондиционеры охлаждали и фильтровали воздух в лифте и освещенных лампами дневного света коридорах.

В коридор № 9 Лота пропустил сержант с пистолетом, дубинкой и наручниками.

Лот прошел мимо знакомых кабинетов в святая святых Пентагона:

РОЗУЭЛЛ Л. ГИЛПАТРИК

Помощник Секретаря Департамента Обороны.

САЙРУС Р. ВЭНС

Секретарь Департамента Армии

ФРЭД КОРТ

Секретарь Департамента В.-М. флота

ЮДЖИН М. ЦУКЕРТ

Секретарь Департамента ВВС

ГЕНЕРАЛ МАКСУЭЛЛ Д. ТЭЙЛОР

Председатель Объединенных Начальников Штабов

Лот знал: все эти генералы на личных лифтах спускаются в подземный «национальный центр военного командования», управляющий почти пятимиллионной армией, включая вольнонаемных.

Мимо кабинетов начальника штаба армии США, начальника военно-морских операций, начальника штаба ВВС, коменданта корпуса морской пехоты.

И вот:

ГЕНЕРАЛ АДОЛЬФ ХОЙЗИНГЕР

Представитель постоянного военного комитета НАТО

– Гутен таг, майн фройнде! – совсем не по-военному встретил земляка, приподымаясь, генерал Хойзингер.

Седой прусский бобрик, изрытый морщинами лоб стратега, золотые фашины на американизированном отложном воротнике мундира генерала бундесвера…

– Гутен таг, экселенц! – ответил Лот, вытягиваясь и щелкая каблуками, с неуставной улыбкой на лице. – Разрешите доложить? Подготовка к операции «Эн-эн-эн» проходит успешно..

…Джин сел в пустой, казенного вида приемной около журнального столика и, равнодушно отложив в сторону военные журналы и газеты, отыскал полуденный выпуск «Вашингтон пост» и сразу нашел то, что искал, в правом нижнем углу:

«Стоп-пресс
Трое убитых на дне карьера.

„Убийство!“ – говорит полиция.

Загадочная смерть по неизвестной причине

Продолжается расследование трагедии на дне заброшенного карьера близ города Спрингдэйла, на Лонг-Айленде. Судебно-медицинский эксперт нашел глубокую проникающую рану в брюшной полости одного из трупов и установил, что двое мужчин умерли незадолго до предания их огню по неизвестной причине. Установлены симптомы отравления ядом, но никаких признаков самого яда в организме убитых не обнаружено. Многочисленные опыты в судебно-медицинской лаборатории полиции Нью-Йорк-сити пока не дали никаких результатов. Останки трех неизвестных были доставлены в морг Нью-Айленда, где предстоит их опознание.

Автомобильное бюро штата Нью-Йорк в г. Олбэни установило по номеру „форда“, что машина принадлежала мистеру Анджело Пирелли, владельцу „Манки-бара“, на Вест 47-ой улице в Манхэттене. Допрошенный полицией Пирелли сообщил, что его „форд“ был угнан вчера днем с 47-й улицы. То обстоятельство, что Анджело Пирелли является братом известного гангстера Красавчика Пирелли, по мнению полиции, позволяет предположить, что это тройное убийство – эпизод в тайной борьбе за власть внутри преступного синдиката „Коза ностра“, свившего себе уютное гнездо в Нью-Йорке. Эта война, собственно, обострилась после того, как король уголовного „дна“ Нью-Йорка Чарльз („Дакки“) Лючано в январе этого года скоропостижно скончался от разрыва сердца в неапольском аэропорту.

Как полагает ФБР, после депортации из США в Италию Лючано возглавил международный синдикат, объединивший американскую организацию „Коза Ностра“ и сицилийскую Мафию и тайно провозивший наркотики в США. Кармин Локассио (он же Лассио), ставший королем торговцев наркотиками в США, был недавно арестован с десятью помощниками в Нью-Йорке. Образовавшийся вакуум в руководстве вызвал новую борьбу за власть среди гангстеров. Временно опустевший трон короля преступности и порока занял Антонио Коррало.

Всем памятен июньский процесс в Нью-Йорке, во время которого федеральный окружной суд признал виновными бывшего судью верховного суда штата Нью-Йорк Винцента Кеога и бывшего помощника прокурора Эллиота Каганера в том, что они брали взятки у букмекера, профсоюзного рэкетира и торговца наркотиками Антонио Коррало. Кеог, Каганер и Коррало получили всего по два года тюрьмы.

Граждане Нью-Йорка, Вашингтона и других городов страны, терроризируемые Мафией, хотят знать, когда же, наконец, ФБР, полиция и суды поведут настоящую войну против организованной преступности. Жители Вашингтона никак не могут удовлетвориться тем, что правительство намерено увеличить численность полиции столицы с 2500 до 3000 человек, выдрессировать сотню-другую полицейских собак и объявить опасными некоторые районы города. Не пора ли кончать с полумерами?»

Джин зажег потухшую сигарету, глубоко затянулся. Снова заныла рана. Он никак не ожидал, что полиция сориентируется так быстро. Не прошло и пары суток после убийства, как она добралась уже до «Манки-бара»! Пока, правда, детективы пошли, видно, по ложному следу, решив, что убийство совершено гангстерами. Пока еще молчат, набрав в рот воды, братья Пирелли. Но стоит братьям заговорить, и жир, как говорится, окажется в огне. Удивительно быстро сориентировался и Красавчик. Как мог он так быстро, уже в Филадельфии, напасть на его след? Объяснение этому, очевидно. могло быть только одно: Красавчик связался по телефону со своими дружками из синдиката во всех городах вокруг Нью-Йорка, попросил их раскинуть сети, обращая особое внимание на аэропорты, вокзалы, автострады. Может быть, все-таки дядюшка Тео?

Та легкость, с которой эти люди отыскали его, Джина, виртуозная слежка, несмотря на все усилия многоопытного и мудрого Лота отрубить «хвост», – все это доказательство силы и могущества если не Красавчика, то Мафии. Красавчику непременно надо отомстить за обиды, которые он претерпел от Джина, а Мафии надо показать, что с ней шутки плохи.

Машинально перелистывая страницы газеты «Нью-Йорк дейли ньюс», Джин вдруг вздрогнул, дойдя до центрального разворота, заполненного сенсационными фотографиями. Пресса тоже сориентировалась с молниеносной быстротой.

Прямо на Джина своими выколотыми глазами смотрел Лефти Лешаков. И руки… обрубленные, скрюченные руки тянулись к Джину.

«Чья рука? Москвы или Мафии?
Лефти Лешаков, 45 лет, бывший ди пи из России, ставший американским гражданином, разыскиваемый в последние дни полицией в связи с убийством другого русского эмигранта, Поля Н. Гринева 77 лет, предстал в таком виде сегодня утром глазам инспектора О'Лафлина и нашего фоторепортера.

„Этим делом займется ФБР, – сказал инспектор нашему корреспонденту…“»

А рядом, на противоположной полосе разворота, была другая фотография, которая поразила Джина не меньше первой.

Близ сильно покореженного «форда» у ног полицейского, детектива и врача с саквояжем в руке лежали три обугленных трупа, в которых Джин с трудом узнал Рэда, Базза и Одноглазого.

«Волна гангстерских убийств захлестывает Нью-Йорк.
Трое неизвестных мужчин, чьи тела были обнаружены сегодня утром в обгоревшей машине в карьере близ Спрингдэйла, не все сгорели заживо. Заметьте, что только один, с переломанными ногами, лежит в классической позе боксера, которую принимает в огне человеческое тело. Однако эксперты не могут установить причину смерти его спутников».

У Джина засосало под ложечкой. Впервые с глухой тревогой почувствовал он, понял по-настоящему, что последствия его знакомства с бандой Красавчика могут быть очень тяжелыми. Слава богу, рядом друг, рядом Лот. Рядом рыцарь Ланселот. Без поддержки Лота он не смог бы доказать, что действовал вполне законно, в порядке самообороны. Но если он убил Базза, то Лот и его люди убили Рэда и Одноглазого, теперь и он и Лот, что называется, в одной лодке. Если полиция узнает о его роли в драме, разыгравшейся ночью на краю заброшенного карьера, то Лот выручит его из беды. В этом он может не сомневаться.

Джин осмотрелся. Эти могучие, как в крепости, железобетонные стены надежно защищают его сейчас и от Красавчика, и от полиции. Но не просидит же он вечно в Пентагоне! Он проводил взглядом группу офицеров-летчиков, направившуюся мимо приемной к выходу. А этим не страшно и выйти из этой крепости. Их мундир, точно панцирь, надежно защищает и от Мафии, и от плоскостопых «фараонов».

Пожалуй, он и прав, Лот. В тайной империи американской разведки он станет неуязвимым для своих штатских врагов, которых он ухитрился себе наделать за каких-то несколько часов.

Лот не заставил себя ждать. Он вошел в приемную с широкой улыбкой на лице. За ним следовал Эм-Пи с фигурой регбиста, в идеально отглаженной и начищенной форме.

– О'кэй, Джин! Машина ждет нас! – весело сказал Лот. – Сержант Лачанс повезет нас дальше.

– Одну минуту, Лот, – пряча тревогу, сказал Джин. – Сядь и почитай-ка вот это.

Лот быстро пробежал заметки в газетах, взглянул на фотографии.

На высоком и чистом нордическом лбу, составлявшем одну линию с носом, разгладилась легкая морщинка.

– Ну что ж, все идет как по-писаному, – сказал он, небрежно пожав плечами. – Твоей-то фотографии тут еще нет. Значит, все в порядке! Пошли, Джин! Ведите нас, сержант!

И Джин с присущим ему оптимизмом стряхнул тревогу, как стряхивают градусник, и снова подумал:

«Слава богу, есть Лот, добрый рыцарь Лаиселот!»

Сержант провел их кратчайшим путем по бесконечным коридорам нижнего этажа через весь Пентагон к одному из северных подъездов. У подъезда уже ждал оливкового цвета лимузин – плечистый, грудастый, четырехглазый «шевроле». Кругом было пусто. От нагретого за день вирджинским солнцем бетона веяло пропахшим бензином теплом.

Они мчались кружным путем мимо зеленых холмов военного Арлингтонского кладбища, с его парадным строем белых надгробий, под которым покоится прах полутора тысяч солдат и офицеров Америки, погибших в разных войнах. Мчались вдоль мутного Потомака, за которым виднелись в дымке невысокие здания Вашингтона. Проехав городок Арлингтон, столицу американской нацистской партии, снова выехали на шоссе Джорджа Вашингтона и окунулись в пышные, как на гобеленах, кленовые рощи с их зеленым сумраком и прохладой. Слева и справа проносились загородные виллы средней прослойки имущего класса с бирюзовыми бассейнами. На них было приятно смотреть, но холодом веяло от железобетонных и стальных крыш семейных атомоубежищ, похожих на фамильные склепы. В этих местах жили в основном служащие Пентагона и ЦРУ, а они не скупились на убежища, хотя и не очень верили в них.

– Этот генерал Хойзингер, – нарушил молчание Джин, удобно откинувшись на спинку заднего сиденья, – ведь он, кажется, был одним из ближайших военных помощников Гитлера?

– Видишь ли, Джин, – медленно произнес Лот, – мы, немцы, все служили в вермахте на посту, который соответствовал нашему возрасту, подготовке, способностям. Генерал Хойзингер – кадровый военный, Клаузевиц двадцатого века, блестящий стратег. И он вовсе не был нацистом. Это трагиэпическая фигура шекспировского масштаба. Представь, он, участник заговора против фюрера во время покушения двадцатого июля, зная о нем, стоял рядом с фюрером в ставке под Растенбургом! Стоял и докладывал фюреру положение на фронтах, ожидая взрыва мины, подложенной графом Штауффенбергом под стол. Он сознательно жертвовал собой во имя новой Германии! Нас, участников заговора против Гитлера, мало осталось в живых, и все мы крепко держимся друг за друга. Но хватит об этом. Скажи лучше, как тебе понравился Пентагон?*["91]

– Откровенно?

– И никак иначе.

– Из всех бюрократий мне меньше всех по нутру военная.

– Согласен, но и ты согласись, что военщина – это необходимое дело. Без армии, флота и ВВС мы не сможем защитить Америку и весь свободный мир, а для того, чтобы руководить огромными вооруженными силами в современных условиях, нужна такая огромная военно-бюрократическая машина, как Пентагон. Беда Америки как раз в том, что она слишком долго смотрела на своих солдат как на пасынков.

И весь остаток двадцатиминутного пути от Пентагона до Лэнгли Лот развивал эту свою мысль.

– Президент Эйзенхауэр, – говорил Лот, – даром что «пятизвездный» генерал, не оправдал надежд военной касты. Уходя на покой, он даже предупредил Америку об опасности засилья военно-промышленного комплекса. Старый маразматик! Другое дело, если бы удалось сделать президентом славного генерала Дугласа Макартура. Как прекрасно он сказал: «Мы, военные, всегда будем делать, что нам говорят. Но если мы желаем спасения нашей нации, мы должны ввериться солдату, если нашим государственным деятелям не удастся сохранить мир». Америке нужны такие военачальники, как бывший председатель Объединенных начальников штабов адмирал Рэдфорд, который прямо призвал уничтожить красный Китай, даже если на это потребуется пятьдесят лет. Если бы Америка послушала его, Пентагон давно бы послал пятьсот самолетов, которые бы сбросили пятьсот тактических атомных бомб на Китай и Вьетнам. К счастью, военные занимают все более сильные позиции в собственной стране. И Джин не ошибется, избрав карьеру профессионального солдата. Львиная доля промышленности работает на военные нужды. Покорение космоса – это тоже война. Экс-генералы занимают ключевые позиции в экономике страны в качестве председателей правлений множества корпораций. На армию работают наука и техника, университеты и колледжи. Посчитай, сколько генералов и адмиралов занимают должности регентов, канцлеров и деканов, директоров научно-исследовательских институтов! Нет, военные в Америке никогда не были столь могущественны, как сейчас. И любые попытки президента, конгресса и самого дьявола урезать эту мощь лишь подрывают обороноспособность Америки! В Пентагоне имеется комната, а в комнате той – красный телефон. Достаточно поднять эту трубку, произнести несколько слов, и взлетят невиданные стаи громадных ракет. Пентагон держит в своих руках ядерную мегасмерть, равную по взрывчатой силе десяти тоннам тола на каждого человека на земле. Вот что такое Пентагон!..

– Кажется, я заболтался, – остановил себя Лот, когда впереди за зелеными кущами и оградой из стальной сетки показалась приземистая серая железобетонная громада. – Вот оно! Чем-то оно напоминает мне Вольфешанце – «Волчье логово», нашу главную ставку под Растенбургом. Там тоже вокруг был густой лес. Наши недруги называют это здание «Ледяным домом», вселенским холодильником, который поддерживает температуру «холодной войны» на самом низком градусе. Видно, этот айсберг внушает им ледяной ужас. Вот и ЦРУ!

Глава десятая «Ледяной дом»

(Перевод О. Г.)

Джин с живым интересом взглянул на массивное шестиэтажное здание на бетонном цоколе с двухэтажной надстройкой, оплетенными стальной сеткой окнами и почти столькими же акрами автостоянок вокруг, сколько он видел у Пентагона.

– Оружие, – сказал Лот, – оставим в машине.

Они вошли в блокгауз с дежурной охраной, выписали пропуск. При выходе из блокгауза автоматчик-сержант придирчиво осмотрел пропуск Лота, отпечатанный на пластмассовой пластинке, и наколол Джину на лацкан пиджака зеленый гостевой значок.

– Начальство располагается на верхних двух этажах, – пояснил Лот, вступая в роль гида. – А вон то отдельное здание с куполом – главный демонстрационный зал. Здание, как видишь, поменьше «Старшего Пентагона», и работает здесь вдвое меньше сотрудников, но ведь в Пентагоне представлены все рода войск.

В воздухе приятно и бодряще пахло травой только что подстриженных газонов. В железобетонных стенах здания, к которому они приближались, тускло поблескивал кварц, что подчеркивало сходство светло-серой громады с айсбергом.

– Выходит, ЦРУ – это глаза и уши Пентагона, – сказал Джин, глядя на ходу, как длинная вереница серо-зеленых броневиков спускается в широкий темный зев тоннеля под зданием.

– Не Пентагона, а президента, – поправил друга Лот. – Официально ЦРУ не имеет никакого отношения к департаменту обороны, у которого имеется своя разведывательная служба, а является частью Исполнительного управления при президенте и подчиняется Национальному совету безопасности…

– В котором председательствует Макджордж Банди?

– Вот именно, – сказал Лот, проходя мимо охранников у подъезда. – Кстати, Джин, помни, что здесь еще больше «жучков», чем в Пентагоне. Избави тебя бог сболтнуть тут лишнее. Ведь ты будущий работник «фирмы».

– Я еще ничего не решил, – покачал головой Джин.

– О'кэй, будем считать, что ты еще только кандидат…

Автоматический лифт фирмы ОТИС бесшумно поднял их со второго на четвертый этаж. С ними не было обычного сопровождающего – сопровождающим в данном случае был Лот.

– В этом здании, – сказал Лот, ведя Джина по безлюдному коридору с наглухо закрытыми дверями, – больше тайн, чем накопилось за века в Букингемском дворце, Лувре и Кремле. Причем по использованию современной техники это самый ультрамодерный дом в мире. Помню, как поразил меня в первый раз подземный городок в ставке Гитлера, его апартаменты. По сравнению с этим домом Вольфешанце была просто лесной берлогой. Между прочим, я узнал после войны, что всех рабочих, строивших ставку фюрера, Гиммлер попросту уничтожил. Какой примитив! Здесь поступили куда умнее: каждый строитель знал только частичку в этой головоломке, а все кубики вместе сложила горстка особо доверенных военных инженеров. Да и то каждый из них знал только свой отсек, а здание разбито на отсеки, имеющие отдельные системы внутренней безопасности и сигнализации. Обрати внимание на замки в этих дверях – каждый имеет собственный цифровой код. Любой уголок здесь просматривается офицерами безопасности на экранах телевизоров в специальной комнате, так что они видят, например, каждый твой шаг. А сигнализация здесь – электронная, световая, магнитная, тепловая, лазерная и черт знает еще какая – включается автоматически с уходом сотрудников. Вся эта страховка и перестраховка, будь уверен, совершенно необходима, ибо мы имеем дело с умным и сильным противником.

– Сколько же стоило строительство этого чуда? – спросил Джин.

– Официально – семьдесят миллионов долларов. И можешь мне поверить: мистер Даллес, наш бывший шеф, дрался как лев за каждый миллион. У нас все его называли «мистер ЦРУ».

– А сейчас кто занимает пост директора ЦРУ?

– Неужели ты не знаешь? С прошлого ноября шефом стал Джон Алекс Маккоун, – бесстрастно ответил Лот. – Ему шестьдесят лет. Он сталепромышленник и судостроитель, при Трумэне был министром ВВС, при Эйзенхауэре – председатель комиссии по атомной энергии. С ним можно работать.

Взглянув искоса на Лота, Джин понял: Лот жалеет об уходе Даллеса с поста шефа ЦРУ. Джин вспомнил о дарственной надписи на книге в охотничьем домике. Видно, крепкой была связь Лота с Даллесом во время войны. Той войны, что казалась Джину почти доисторическим делом, а Лоту – делом позавчерашним.

– Сколько человек работает в штабе ЦРУ? – бестактно спросил Джин.

– Это тайна, малыш!*["92] Прежде всего, – сказал Лот, я хочу познакомить тебя с одним замечательным человеком, большим разведчиком и моим другом полковником Шнабелем.

Они вошли в небольшую приемную, в которой сидела за бесшумной электрической пищущей машинкой марки «Оливетти Лексикон Электрика» грудастая секретарша все с той же модной прической под Клеопатру в исполнении Лиз Тейлор.

– Хай! – широко показывая розовые десны, улыбнулась она Лоту. – Салют славному викингу! Слава храброму рыцарю Зигфриду!

– Хай, Лотта! – ответил Лот. – Приятно тебя снова видеть.

– Мистер Лот! Полковник просил извиниться за него и передать, что его неожиданно вызвал к себе на совещание Ди-Ди-Пи. Он сказал, что освободится не раньше чем через полчаса, а вас пока примет его новый заместитель мистер Горакс.

– Спасибо, Лотта! – симпатично улыбнулся Лот. – Ди-Ди-Пи, Джин, – это заместитель директора «фирмы» по планированию мистер Хелмс. Он работал журналистом в Германии, мы познакомились в Корее. А с мистером Ли Гораксом я давно искал случай познакомиться. Я много слышал о его вкладе в наши акции а Гватемале, Иране, Индонезии, России. Мистер Горакс раньше находился на оперативной работе, его недавно перевели в правление «фирмы». Говорят, что он сильно смахивает на Тартарена из Тараскона.

– Знакомься, Лотта. Это мой большой друг – Джин Грин.

Лотта улыбнулась самой своей обольстительной улыбкой а-ля Мэрилин Монро и, нажав на кнопку аппарата селекторной связи, произнесла:

– Мистер Горакс! К вам пожаловали мистер Лот и мистер Грин. Йес, сэр!

Закинув ногу на ногу так, что ее короткая юбка, предвестница «мини», оголила крутое бедро, Лотта снова улыбнулась, теперь уже Джину, подарив ему взгляд а-ля «иди сюда, мой маленький!».

В это время одна из двух внутренних дверей приемной распахнулась, и через порог переступил, приветливо улыбаясь, среднего роста мужчина неопределенного возраста. Тиская руки Лота и Джина, жестикулируя, он выхватил из нагрудного кармана тяжелые темно-зеленые очки, оседлал ими свой курносый нос, быстро оглядел обоих, сорвал очки, сунул их обратно. Усы щеточкой, или, вернее, зубной щеткой, и массивный подбородок.

– Хау ду ю ду, джентльмены? – тараторил он с чисто нью-йоркским акцентом.

Он ввел гостей в кабинет, усадил их; потянул за шнур, уменьшил зазоры в пластмассовых венецианских шторах, чтобы притушить жаркий блеск солнца, предложил пачку «Кул» с ментолом.

– Очень приятно, очень приятно, – болтал он. – Так Вы Джин Грин? Каков молодец! Такого сразу представляешь у румпеля яхты где-нибудь на румбе Майами-Бич.

– Я надеюсь, путешествие было приятным, – болтал он, закуривая. – Как вам понравился наш новый?

Джин взглянул в желто-голубые глаза, пожал плечами, подбирая ответ.

– Зачем вы спрашиваете? – смягчая простодушной улыбкой легкую иронию в голосе, спросил Лот. – Ведь все говорят, мистер Горакс, что вы умеете читать мысли на расстоянии.

– О, эти разговоры сильно преувеличены, – еще шире улыбнулся тот. – Верно, что я немного занимался телепатией, гипнозом и психокинезом под руководством знаменитого Гарднера Мэрфи. – Он надел очки, пронизывающе взглянул на Лота. – Если хотите, я попробую прочитать ваши мысли. Ваше последнее замечание, мой дорогой и овеянный славой мистер Лот, объясняется тем, что вы сами рассчитывали занять кресло, на котором по-хозяйски уселся этот выскочка. Говорю напрямик, ибо я не виноват, что меня поставили на этот пост, и я искренне хочу быть вашим другом. Значит, лучше с самого начала прояснить наши отношения.

Улыбка сползла с губ Лота. На мгновение в глазах его мелькнула растерянность. Никогда еще не видел Джин таким сконфуженным этого сильного человека. Но тут же на скулах Лота заходили желваки. В глазах мелькнул опасный блеск вороненой стали.

Впрочем, Лот тут же оправился и, блеснув улыбкой, поднял руки:

– Сдаюсь, мистер Горакс! Сдаюсь! Вы действительно видите меня насквозь. – Он опустил руки. – Я не хотел бы быть вашим врагом, так что будем друзьями, мистер Горакс.

Мистер Горакс повернулся к Джину.

– Ну, а ваши извилины, мистер Грин, менее запутаны, и ваши мысли я вижу почти так же ясно, как изображение на экране хорошего телевизора. Вы впервые отняли человеческую жизнь, мистер Грин, а в первый раз это всегда бывает нелегко.

Джин застыл в кресле, зачарованно глядя на Горакса, как кролик на кобру.

– Вы ранены, мистер Грин. Я отсюда чую запах антисептической мази и бинтов. Но вас беспокоит не рана, а ваше будущее. Вы впервые попали в положение травимого охотниками зверя. Над вами сгустились тучи, вам грозит гибель, и вот вы пришли сюда, хотя не питаете симпатии к военщине. Но в бурю хороша любая гавань, не так ли, мистер Грин?

Джин оторопело, словно ища помощи, посмотрел на Лота. Лот сидел напряженно, нахмурив лоб, сжав кулаки, с возмущением уставясь на улыбающегося мистера Горакса.

Горакс снял очки.

– Опыт телепатии окончен, джентльмены, – объявил он. – Надеюсь, вы довольны, мистер Лот? Согласитесь, телепатия – незаменимое оружие для разведчика.

– Вы упомянули о психокинезе, – промолвил Джин. – Что бы это могло быть?

– Я ждал этого вопроса. И именно от вас. Для вас любопытство все еще важнее самоутверждения. Для мистера Лота, который на четырнадцать лет старше вас, как раз наоборот. Психокинез, джентльмены, – это совершенно новая область психологии, изучающая влияние мысли на движение физических предметов.

– Разве мысль может иметь такое физическое влияние?

– Об этом и спорят сейчас психологи Америки, но посмотрите сами! – При этих словах мистер Горакс достал из кармана зажигалку со стеклянным корпусом, в котором в прозрачной жидкости белели игральные кости. – Скажем, мы играем в кости. Вот я трясу кости в кулаке. Аллэ! Три и четыре. Аллэ! Два и три. Аллэ! Пять и один. Но вот я предельно концентрирую внимание, собираю в кулак всю свою волю и всем своим существом, всей силой мысли, всеми миллиардами клеток мозга страстно хочу, желаю, приказываю, чтобы кости упали шестерками кверху. Внимание!

На обширном лбу мистера Горакса выступили капли пота, на висках вздулись жилы, глаза полыхнули желто-голубым огнем.

– Аллэ!

Он положил зажигалку на край стола. Джин и Лот подались вперед, невольно затаив дыхание. Кости лежали шестерками кверху.*["93]

– Колоссаль! – прошептал ошеломленный Лот. Он попытался улыбнуться. – Но ведь это гарантия неотразимого успеха у женщин.

Мистер Горакс скромно потупился.

– Невероятно, – проговорил Джин. – Гипнотизировать человека – это я понимаю, но гипнотизировать предмет, вещь, материю!..

– Такова, уважаемая публика, сила концентрированной мысли. Есть ученые, считающие, что ее можно уравнять с силой луча лазера.

Горакс откинулся в кресле и вытер цветастым платком свой мокрый лоб.

– А теперь, Джин, скажи-ка мне как на духу: зачем ты пришел сюда, в ЦРУ?

Джин был готов без утайки ответить на любой вопрос Горакса, но в это время пронзительно зазвонил телефон.

Полковник Шнабель вызывал по автокоммутатору Ди-Ди-Пи мистера Лота на совещание, а мистера Горакса просил вкратце познакомить с «фирмой» мистера Грина.

Лот встал, кивнул Джину и Гораксу, щелкнул каблуками.

На столе перед мистером Гораксом лежало несколько пачек сигарет («Кул», «Марлборо», «Вайсрой»), коробки гаванских сигар и набор трубок фирмы «Данхилл». Обыкновенно курильщик курит сигареты, или сигары, или трубку. Горакс курил и то, и другое, и третье.

– Итак, – начал он, набивая трубку, – мне поручено рассказать вам о «фирме». Я собирался показать вам специально отснятый недавно для служебного пользования учебно-документальный фильм о ЦРУ, но думаю, что нам с вами будет интересней пройтись по этажам и кабинетам «Ледяного дома» и увидеть то, что вам разрешается увидеть собственными глазами… Как говорил Аллен Даллес: «Я глава молчаливой службы и не могу рекламировать свой товар». Это редкая привилегия: заглянуть по ту сторону закрытых дверей Синей Бороды. В Пентагон, как известно, водят экскурсии, в ЦРУ – никогда. В путь, мой дорогой мистер Джин!..

– ЦРУ, – рассказывал на ходу в коридорах, лифтах, кабинетах, залах и хранилищах Горакс Грину, – это мозговой трест тотальной разведки Америки, координирующий деятельность всех правительственных ведомств, ведущий разведку и намечающий курс политических акций. ЦРУ – это штаб трехсоттысячной армии профессиональных разведчиков. ЦРУ имеет все необходимое для тотальной разведки: почти неограниченные права, включая право на секретность своих операций, огромные (тщательно засекреченные) бюджетные ассигнования (называют цифры от пятисот миллионов до двух миллиардов долларов в год!) и неконтролируемые расходы на глобальную сеть разведки.*["94] Вспомним, что государственный департамент располагает бюджетом всего в четверть миллиона.

Год рождения ЦРУ – 1947-й. За спиной первого директора шпионского концерна «Дикого Билла» Доновэна – стоял его подлинный создатель и крестный отец: Аллен Уэлш Даллес. Именно он добился для «фирмы» большей власти, чем обладает любой другой правительственный орган Америки. Это государство в государстве, ЦРУ называют «невидимым правительством» или «сверхправительством». Именно «фирма» стояла в 1953-м за переворотом против Мосаддыка в Иране и за берлинскими «волынками». Это она скинула президента Хокобо Арбенса в 1954-м, а в 1960-м послала в полет на самолете У-2 пилота Пауэрса. ЦРУ – это плащ и кинжал дяди Сэма!

Если вы читали последнюю книгу мистера Даллеса, – говорил Горакс Джину в огромном зале, заставленном ультрасовременными ЭВМ – электронными вычислительными машинами, – то помните его характеристику огромной роли новейшей техники в разведке. Вот эти машины – это «кадровики всезнайки», учетчики личного состава. Предположим, нам требуется для выполнения особого задания человек тридцати пяти лет, не выше пяти футов и восьми дюймов, холостой с дипломом инженера-химика и знаниями французского языка и языка южноафриканского племени суахили. Вы задаете этот вопрос одной из этих мудрых машин, наделенных нечеловечески блестящей памятью, и она тотчас сообщает вам имя и фамилию подходящего человека или нескольких человек с номерами их досье.

– Поразительно, – произнес Джин, недоверчиво улыбаясь.

– Верится с трудом? – спросил мистер Горакс. – Что ж, я уважаю здоровый скепсис. Давайте проверим.

Он подошел к ближайшему оператору в белом халате и небрежным, но не терпящим возражений тоном сказал:

– Хэлло, Стив! А ну-ка покажите этому Фоме неверному, чего стоят ваши механические игрушки. Выясните-ка у робота – начальника отдела кадров, нет ли у нас в ЦРУ человека двадцати пяти лет, русского происхождения, ростом в шесть футов и два дюйма, родившегося в Париже, холостого, выпускника медицинского колледжа, со знанием английского и русского языков…

– Но ведь это же… – Джин рассмеялся. – Готов биться об заклад, что такого человека у вас нет!

– Идет! – подхватил мистер Горакс.

Оператор быстро отпечатал данные, сообщенные Гораксом, и заложил небольшую карточку в машину, нажал какие-то кнопки на сложном пульте управления. Машина едва слышно зажужжала. На приборной доске замелькали, вспыхивая и угасая, разноцветные огоньки. Через несколько секунд машина выплюнула карточку.

Оператор вручил ее Гораксу.

Тот, не глядя, передал ее Джину. Джина точно током ударило. На карточке значилось:

«ДЖИН ГРИН, предварительный кандидат в курсанты КОД ЦРУ, досье ФБР 61242562А, досье ЦРУ С0456».*["95]

– Вы должны мне десятку, – услышал сраженный Джин чуть насмешливый голос этого мага Горакса.

В огромном зале с кабинами работники ЦРУ изучали русский и другие иностранные языки с помощью самой совершенной магнитофонной техники

– Видите, как они усердствуют, – заметил Горакс. – Какое рвение! Какое прилежание! За знание иностранного языка ЦРУ платит солидную надбавку к званию. Пожалуй, нигде в Америке так не популярен русский язык, как здесь. Так что учтите, юноша. Если вас возьмут сюда на работу, начнете с пяти тысяч долларов в год. Если повезет, со временем будете получать до четырнадцати тысяч долларов. Предупреждаю: попасть сюда нелегко: из тысячи кандидатов на службу в ЦРУ берут только горстку: восемьдесят процентов отбраковываются по анкетным данным, десять процентов отсеивают в результате тщательного изучения офицеры безопасности – за слабость к слабому полу, за пристрастие к алкоголю, за болтливость, за подозрительные знакомства. Оставшиеся десять процентов подвергаются проверке с помощью детектора лжи. Обязателен ответ на два вопроса «Не гомосексуалист ли вы?» и «Не передавали ли вы кому-либо секретные сведения?»

А вот, – сказал Горакс, подходя к другой замысловатой машине, – электронный радиодешифратор-переводчик, который экономит нам массу времени по расшифровке и переводу поступающих от наших разведчиков шифрорадиограмм. Мой друг! – обратился он к оператору. – Продемонстрируйте-ка нашу опытную новинку!

– Извольте, – бесстрастно произнес оператор. – Эта ЭВМ, система комплексного машинно-речевого перевода соединяет в себе три устройства: радиоприемник, дешифратор и электронную установку машинного перевода, дающую речевое воспроизведение текста. Радиоприемник принимает сейчас шифрорадиограмму нашего резидента из Гаваны. Магнитофон автоматически записывает ее. Дешифратор тут же, за десять секунд, расшифровывает шифрорадиограмму и тут же выбрасывает ее на японском языке. Почему на японском, а не на испанском? Резидент филиппинец японского происхождения, одинаково хорошо владеющий испанским и японским. Вы видите этот лист бумаги, поступающий из устройства как из телетайпа. Сверху на нем – радиограмма на японском языке, записанная как латинскими буквами, так и катаканой, то есть японской слоговой азбукой. И почти одновременно из динамика поступает перевод радиограммы на английский язык. Внимание, включаю динамик!

И тут случилось нечто совсем неожиданное. Из большого динамика раздался голос странного тембра, бездушный голос электронного переводчика, который медленно и уныло зачитал текст радиограммы резидента из Гаваны:

«Диверсия и покушение не удались. Подполье раскрыто. Все члены организации арестованы…»

Оператор, Горакс, Джин – все они замерли. А механический голос все говорил без интонации и ударений:

«Янки! У вас хорошая техника, она побеждает пространство и время, но не может покорить народ. Все это время я работал против вас. Куба – си, янки – но! Родина или смерть!..»

Опомнившись, оператор выключил динамик. Какой ужасный конфуз! На лбу его выступил пот. Он с тревогой взглянул на Горакса.

– Машина еще далеко не совершенна, – сказал Горакс. – Надо увеличить в ее «памяти» рабочий запас слов, в особенности идиом. Благодарю вас! Идемте дальше!

А в ушах Джина звучал неземной, нечеловечий глас:

«Техника побеждает пространство и время, но не может покорить народ!..»

В зале «Ракеты и снаряды» у Джина разбежались глаза. Здесь занимались изучением ракетной техники всех стран мира, но прежде всего Советского Союза. Горакс провел Джина мимо фотографий и схем таких отделов, как «Ракеты типа Земля – Земля» «Подводные ракеты», «Ракеты типа Земля – воздух – космос», «Ракеты типа воздух – космос – Земля», «Ракеты типа воздух – космос – воздух – космос», к центральному отделу «Советские ракеты».

– Вот данные по советским ракетам, – сказал Горакс, – собранные всеми разведками свободного мира с помощью агентуры и особенно спутников-шпионов типа «Сэмос». Новые фотокамеры будут в девять раз сильнее. Некоторые спутники «Сэмос» – эти «шпионы в небе» – одновременно записывают телефонную и радиосвязь космических центров на микроволнах, а небесный шпион «Мидас» обнаруживает запуск ракет по высокой температуре выхлопных газов за полчаса до выхода ракеты к цели. Ныне в небе витает больше шпионов, чем ангелов! Наша система СПАДАТС – Система космического обнаружения и слежения – следит днем и ночью за всеми русскими ракетами и спутниками и за связью с ними. Кстати, стоимость спутников и всей системы покрывает из своего бюджета Пентагон. После того, как президент упрекнул мистера Даллеса в том, что он недооценил успехи России в ее ракетной программе, «фирма» всемерно активизировала разведку в этой области.

– Разумеется, – пояснил Горакс, – данные, касающиеся русских ракет, носят лишь приблизительный характер.

Другая диаграмма показывала американские и советские спутники и корабли.

…В шифровальном отделе Джин увидел издалека – Горакс не пустил его ближе – много диковинных шифровальных машин, десятки и сотни сосредоточенных шифровальщиков.

– Неужели для всех из них находится дело? – наивно удивился Джин.

– Это что! – пренебрежительно махнул рукой Горакс. – Главный центр радиоперехвата, шифрования, дешифрования и разведывательной радио- и электронной техники Агентства национальной безопасности находится в Форт-Миде, штат Мэриленд, недалеко от Вашингтона. Здание у них там побольше нашего. Годовой бюджет – миллиард долларов. Штат – четырнадцать тысяч человек, на шесть тысяч больше, чем в ЦРУ. Там гораздо больше этих новейших сверхскоростных вычислительных машин. Они переводят русскую периодику со скоростью тридцать тысяч слов в час. Они производят криптоаналитическую работу, обрабатывают горы разведывательной породы, отсеивая руду и добывая драгоценную информацию, поступающую со всего мира от более чем двух тысяч станций радиоперехвата, действующих, стационарно и на кораблях, самолетах, спутниках. Один отдел там, например, перехватывает все секретные радиограммы, которыми обмениваются иностранные правительства со своими делегациями и представительствами при ООН. Конечно, не всегда удается дешифровать эти радиограммы, но бывает, что и удается. Мы ловим теперь не только работу всех радиостанций мира, а отсчет времени на стартовой позиции ракет, характерные звуки заводов и электростанций, приказы штабов ПВО радиолокационным установкам и самолетам, переговоры космонавтов с наземными станциями, приказы о передвижении тактических и стратегических войск. Другой отдел, АНБ, регулярно записывает переговоры между русскими пилотами и их наземным командованием и не только анализирует содержание этих переговоров, но и изучает акцент летчиков, их характер, случайные ссылки на коллег и начальство, регистрирует фамилии, составляет картотеку на кадры ВВС. Тотальный шпионаж, мой друг, глобальный шпионаж! Мы стремимся к тому, чтобы ни одна ракета не взлетела, ни один завод не вступил в действие, ни одна воинская часть нашего потенциального противника и шагу не сделала без нашего ведома.

– Но, вероятно, и противник стремится к тому же, – предположил Джин.

– Наверняка! – ответил Горакс, внимательно взглянув на Джина. – А сейчас я поведу вас в завтрашний день разведки…

– Этот отдел у нас называется «сумасшедшим домом», – продолжал в лифте мистер Горакс, – «фабрикой снов», «парадизом алхимиков», «мыслительным бункером». Здесь больше смелых мечтателей и дерзновенных фантазеров, чем в Пен-Клубе или Гринич-Виллэдж. Воображение отважнее, чем в опиумном притоне. Этот научно-фантастический центр координирует и финансирует самые невероятные поиски не только здесь, при ЦРУ, но и в исследовательских институтах РЭНД корпорейшн, фордовского фонда и других корпорациях и фондах, колледжах и университетах, а также в Гудзоновском институте этого «Клаузевица ядерного века» Германа Кана, который, гм… гм… всех нас здесь успокоил, установив, что если ядерная война оставит на Земле всего двадцать миллионов американцев, то понадобится всего ничтожных сто лет, чтобы наша цивилизация полностью возродилась. Группа ученых-дельфинологов установила, например, что дельфины являются лингвистами и говорят на языке, в котором втрое больше слов, чем в словаре американской домашней хозяйки или унтер-офицера, что они легко могут научиться говорить по-английски и во время войны стать морскими разведчиками и живыми торпедами. Установлено, что дельфины плавают со скоростью тридцать миль в час, находят цель с завязанными глазами.

Они вышли из лифта в ничем не примечательный длинный пустой коридор со множеством закрытых дверей, по которому прогуливался лишь солдат военной полиции. Эм-Пи мельком взглянул на зеленый значок на груди Джина и козырнул Гораксу.

– Другую группу, – продолжал Горакс, – можно назвать приемной комиссией по предстоящей встрече с мыслящими пришельцами из иных звездных миров. Ее задача – обскакать русских и первыми принять гостей из космоса, познакомить их с «американским образом жизни», показать им статую Свободы, «Пеппермент-лаундж», где поет наш мистер-твистер Чабби Чеккер, свозить в Диснейлэнд и, по возможности, вовлечь в НАТО… Третья группа трудится над проблемой передачи материи на расстояние…

Они прошли мимо дверей кабинетов с табличками:

«Пекинологи», «Ханойологи», «Кремленологи». За последней кто-то жарил на балалайке…

Из двери без таблички вышел рассеянный, ученого вида пожилой человек в роговых очках, с чертежами вруках. Глядя вперед невидящими, как у сомнамбулы, глазами и отчаянно ероша редкие волосы, он едва не наткнулся на Горакса.

– Одну минуту! – властно остановил его Горакс. – Будьте добры, расскажите нам в двух словах, над чем вы работаете.

– Рассказать? – удивился тот. – Право, не знаю. Это совершенно секретно. Боюсь, что я не смогу…

– Сможете, сможете! – весело заверил его Горакс – Я заместитель полковника Шнабеля. Стреляйте!

– Стрелять? Кого стрелять?

– В смысле «выкладывайте».

– Видите ли, это сложная проблема.*["96] Дело в том, что клопы обладают феноменальным чутьем. Вот мы и решили использовать это чутье в военных целях. Мы создали аппарат, в который помещается целая рота голодных клопов. Перед ними в аппарате лабиринт. Представьте себе джунгли Вьетнама, идет рота наших ребят. Как уберечься от засады Вьетконга? Да с помощью клопов! Идущий впереди роты в головном дозоре разведчик действует нашим аппаратом с клопами как миноискателем, наблюдая за поведением клопов сверху, сквозь специальное окошечко. Как только клопы учуют залегших в засаде партизан, они тут же поползут по лабиринту, нарушая напряжение электромагнитного поля, что и фиксирует датчик, точно указывая направление засады. Остается лишь обрушить шквал огня на ничего не подозревающих партизан, чтобы расчистить дорогу. Аппарат дешев, прост в конструкции и безотказен в действии.

– Но почему ваши клопы реагируют только на вьетнамцев, – спросил Горакс, – а не на янки? Может быть, это вьетнамские клопы?

– Нет, – глубокомысленно ответил ученый, – клопы не знают национальных различий. Дело в том, что в нашем аппарате они изолированы от американцев, аппарат нацелен дулом на противника. К тому же американцы спрыснуты антиклопином – диэтилтолуамидом. А сейчас прошу извинить меня: я спешу на важную конференцию.

– Все истинно гениальные изобретения, – заметил с улыбкой мистер Горакс, глядя вслед ученому, – в основе своей просты как дважды два.

Ученый обернулся на ходу и крикнул:

– Подумайте о том, скольких наших ребят спасут мои клопы!

– А где вы их берете? – спросил Горакс. – В Гарлеме?

Но ученый уже не слышал, завернул за угол коридора.

– Ну и ну! – сказал Джин. – Я слышал, что во Вьетнаме воюют слоны, возя солдат по джунглям но чтобы воевали клопы – этого я еще никогда не слышал!

– Наполеон не поверил в пароход, который дал бы ему возможность завоевать Англию, – с улыбкой сказал Горакс, – а Гитлер не верил в ракеты. Думаю, что клопы не единственная надежда наших войск во Вьетнаме. Кстати, некоторые из этих ученых получают больше, чем директор «фирмы», которому платят тридцать тысяч в год. Заглянем-ка наугад за эту дверь!

Горакс постучался и, услышав чье-то «войдите», потянул за ручку. Дверь отворилась, и они вошли в небольшой кабинет, заваленный бумагами, книгами и радиоаппаратурой. В углу стояла индийская ситара. В кабинете находился один человек, длинноволосый и бородатый.

– Хэлло! – приветствовал мистер Горакс. – Мы, кажется, помешали вам заниматься зарядкой?

– Нисколько! – ответил человек, стоявший на голове. – Я закончу свой комплекс упражнений по системе йогов через десять минут, поиграю на ситаре и поступлю в ваше распоряжение.

Когда Горакс объяснил ученому, зачем они к нему пожаловали, он охотно рассказал им о своей работе.

– Джентльмены! – сказал он, моргая глазами на уровне плинтуса. – Я нахожусь на грани реализации своей идеи! Из-за этой идеи меня выгнали сначала из Массачусетского технологического института, а потом еще из десятка институтов и научных центров. Я хлебал бесплатную похлебку на Баури, был «человеком-сандвичем» на Бродвее, работал скэбом на доках, но не изменял своей идее. Это будет неслыханный переворот, настоящая революция в науке! Да будет вам известно, джентльмены, что в мировом воздушном океане носится каждый звук, парит каждое слово, когда-либо произнесенное на нашей планете. Да и на других планетах. Все изреченное вечно. Эхо не умирает, а лишь становится неслышным для нас. Эфир полон звуков со времен оных. В нем живет и первое слово Адама, и звук поцелуя Евы, и грохот каждого выстрела на Банкерхилл! Да что там! Если бог некогда проглаголил: «Да будет свет!», то в эфире звучит и эта фраза! Только надо научиться ловить эти звуки так, как мы научились ловить и записывать радиосигналы. Если мы ловим звуки настоящие, то почему нельзя ловить звуки прошлые? И разве мы уже не ловим радиоимпульсы, брошенные в космос миллиарды световых лет тому назад звездами, которых давным-давно нет во вселенной! Только вообразите: скоро мы сможем услышать песни Гомера в исполнении самого автора, речи Демосфена, споры Колумба с его матросами. Эфир откроет нам тысячи тайн!..

– В том числе и политические и военные тайны наших врагов? – спросил Горакс.

– Несомненно! Это интересует ЦРУ. И бог с ними. Я лично интересуюсь чистой наукой и немножко историей, которую я от начала до конца перепишу с помощью моего изобретения! Более того, мое изобретение ознаменует собой новую эпоху в истории. Тайное станет явным, а ведь все беды человечества проистекали в прошлом из-за тайн и секретности. Обман и коварство станут невозможными, изменится сама человеческая природа…

– Бред! – убежденно сказал Джин за дверью. – Свифтовская академия наук, в которой добывают золото из свинца, перерабатывают лед в порох методом пережигания… И ЦРУ тратит на этот «сумасшедший дом» деньги налогоплательщиков?

– Миллионы, – ответил Горакс, ведя Джина к лифтам, – ибо сегодняшний бред – завтрашняя Нобелевская премия. И мы не можем рисковать, как рисковали Наполеон и Гитлер. Уж лучше рисковать кошельком, чем головой. Недавно я делал доклад о месмеризме, метапсихическом методе и телепатической связи на конгрессе парапсихологов в Утрехте. В наши дни, юноша, нельзя отвергнуть априори даже самые бредово-фатастические прожекты и изобретения. Любое, пусть даже самое безумное, открытие должно рассматриваться с точки зрения его разведывательного использования. Поэтому на наши деньги создано специальное общество – Фортейское, – которое занимается лишь теми гипотезами и проектами, которые отвергнуты наукой. Девиз общества: «Невозможного не существует». Иначе можно остаться в проигрыше. – Горакс закурил сигару. – Взять, к примеру, царскую Россию – родину ваших пращуров. Как пострадала Россия от пренебрежения царских властей к замечательным самородным талантам своего народа! В восьмидесятых годах прошлого века изобретателя пулемета американца Хирама Максима и бельгийца Нагана осыпали золотом и почестями, а тульский изобретатель автоматической винтовки Двоеглазов получил от военных властей ответ, что «подобные изыскания и опыты беспредметны». Во время первой мировой войны лучших тульских оружейников направили… солдатами на фронт, в окопы! Только после революции такие русские конструкторы, как Дегтярев и Токарев, сделали Советскую Россию независимой в области вооружения от заграницы. Именно в тайны советского оружия и пытается ныне проникнуть ЦРУ!..

Для Джина все, что говорил Горакс, было откровением.

– К сожалению, у нас мало времени, – продолжал его гид, – а то бы я вам показал Отдел спиритического столоверчения, Отдел боевых игр. Я показал бы вам отдел детективной, шпионской, приключенческой и научно-фантастической литературы, который был создан мистером Даллесом, большим любителем Джеймса Бонда. Он был в восторге, когда эксперты этого отдела установили, что наши диверсанты и разведчики могут использовать многое из фантастического арсенала Бонда. Так, оказалось, что практическое значение имеет пружинный нож, спрятанный в подметке диверсанта! Шеф был великим выдумщиком. Ей-богу, когда-нибудь ему установят памятник в этом доме!*["97]

В эту минуту дверь лифта бесшумно отворилась, и на площадку выехал в металлическом кресле-коляске болезненного вида пожилой седой человек с желтым лбом и землисто-серыми щеками. Ноги его были укутаны темным пледом. Он катил свою коляску на мягких шинах с рессорами, ловко орудуя скрюченными руками, похожими на когтистые лапы хищной птицы. Как человек воспитанный, Джин не задержал бы взгляда на инвалиде в коляске, не стал бы глазеть на него, если бы его не обдали внезапным сквозняком льдисто-голубые глаза с огромными черными зрачками, круглыми и неподвижными, как у американского белоголового орла. Это были не глаза, а детекторы лжи. И еще в них мерцали, переливчато светились, словно огни северного сияния, упрямство, и воля, и необузданный фанатизм, застарелое недоверие и неизбывная ненависть. Ненависть физического и морального урода ко всему здоровому, красивому, доброму. Ненависть инквизитора, жандарма, палача.

Инвалид в коляске прокатил мимо, заморозив Джина и мистера Горакса одним только взглядом, острым и пронизывающим, как шквальный арктический ветер. Он уносился по коридору бесшумно и плавно, точно привидение.

Джин перевел взгляд на Горакса. Тот поежился, шагнул в лифт.

– Кто это? – глухо спросил Джин, как только дверь лифта автоматически закрылась и Горакс нажатием кнопки послал его вниз.

– Мистер Лаймэн Киркпатрик, – бесстрастно и почтительно ответил Горакс. – Шеф службы внутренней безопасности ЦРУ. Человек с рентгеновским зрением

– Он болен?

– Он в детстве болел полиомиелитом. Как Рузвельт, который почти не мог ходить и передвигался, лишь опираясь на тонкие трости.

Джин невольно подумал о том, что несчастье сделало совсем другого человека из Рузвельта. Рузвельта уважал отец Джина. Когда в Белый дом вместо умершего Рузвельта въехал Трумэн, отец хотел покинуть Америку. А этот зловещий калека в коляске представляет собой совсем другую Америку, которую он, Джин, совсем не знал…

– Прошу вас, мистер Грин! – позвал Джина Горакс. – Мы лишь начали наше знакомство с «санкта санкториум» – святая святых разведки дяди Сэма!

Много удивительного показал мистер Горакс Джину в ту долгую прогулку по этажам и залам железобетонной крепости в Лэнгли. Музей курьезов Риплея на Бродвее не выдерживал никакого сравнения со штабом ЦРУ. Далеко не все двери Синей Бороды отворил Джину Горакс: так, он не имел права показать и не показал ему отдел по изготовлению иностранных фальшивых паспортов, виз и прочих документов, не показал отдел по планированию химической и биологической войны, который, например, проводил сверхсекретные испытания по распространению смертоносных эпидемий посредством перелетных птиц, не показал самый секретный отдел – отдел «черных операций», готовящий перевороты, заговоры, диверсии, но и увиденного было вполне достаточно, чтобы понять, что разведка дяди Сэма, начавшаяся со скромной детективной конторы Аллана Пинкертона, стала поистине тотальной суперразведкой, поставлена на самую широкую ногу, с настоящим американским размахом, с применением последних новшеств науки и техники. Джин удивлялся, поражался, изумлялся, но неотступной тенью ходило за ним воспоминание о замораживающем душу взгляде инвалида в коляске.

– Наш девиз, – говорил ему его гид Горакс, – весь мир – военный объект, все люди – шпионы! Марс мобилизовал у нас на нужды войны не только науку и технику, но и вообще человеческое воображение, фантазию и выдумку. Мобилизация эта тотальна: под ружье поставлены все, от жреца «чистой» науки до душевнобольного фантазера. Идет военизация всех творческих процессов, и все окутывается плащом секретности. Увы, наше время подходит к концу. А я мог бы познакомить вас с конструкторами, работающими над автоматизацией боевой техники, над созданием солдат-роботов, субмарин-роботов, стотонных танков-роботов, оснащенных оружием массового уничтожения. Я мог бы показать вам творцов искусственной засухи, управляемых ураганов, тайфунов и потопов в масштабе целых стран. Я мог бы дать вам взглянуть на ученого, одержимого идеей атаки на озон – естественный компонент атмосферы – с целью смертоносного повышения радиации и испепеления всего живого на огромной территории; мог бы свести вас с другим ученым, который трудится над смещением гигантских ледников путем контролируемого воздействия на их гравитационную энергию. Невероятно? Достаточно десятка ядерных взрывов вдоль «подола» Антарктиды, чтобы похоронить подо льдом добрую половину северного полушария.

Джин слушал с огромным вниманием, но у него росло не восхищение всем услышанным и увиденным, а чувство какого-то тягостного недоумения и страха, словно хвастался перед ним безумный кандидат в самоубийцы: «Смотри, какой ввинтил я в потолок великолепный крюк. Лучшая сталь! Веревка из самого крепкого нейлона, денег на нее я не жалел и намылил ее самым дорогим и душистым косметическим мылом „Палм олив“! А узел – какой надежный, какой чудный узел! И как приятно шее в этой петле…»

Лот уже ждал их в приемной. Друзья тепло расстались с мистером Гораксом. Впрочем, Джину показалось, что у Лота это тепло было искусственным: он благоразумно не хотел ссориться с начальством.

Когда они вышли в приемную, Лотта сунула подушечку в пудреницу и включила свою самую ослепительную улыбку, словно рекламируя зубную пасту «Колгэйт».

– Соу лонг, беби! – крикнул ей Лот.

– Увидимся! – ответила Лотта. – Если ты, нахал, забыл мой телефон, то найдешь его в телефонной книге вместе с адресом в Джорджтауне.

Она одарила и Джина стосвечовой улыбкой.

– Прихвати с собой и этого мальчика, Лот, – продолжала она. – Я делю свою квартирку с одной девочкой из государственного департамента – вылитая Ким Новак!

– О'кэй, Лотта! – усмехнулся Лот. – Я звякну тебе, если нас не задержит за ужином Джекки.

– Это какая еще Джекки? – спросила Лотта с потухшей улыбкой.

– Та, что в Белом доме! – грубовато, по-тевтонски, сострил Лот.

Они шли, смеясь, по коридору. Оставалось спуститься на лифте на первый этаж. Через пять минут они сидели бы уже в «плимуте» и мчались обратно в аэропорт Даллеса. Джин никогда не мог бы представить, какое неожиданное и суровое испытание ждало его впереди.

Не успели они дойти до лифта, как коридор наполнился вдруг громким жужжанием и звоном, словно разом зазвонили баззэры десятка телефонов.

Лот остановился как вкопанный, схватил Джина за плечо так, что заныла рана.

– Проклятье! – выпалил он. – Неужели?.. Не может быть!.. Эти баззэры звонят, только получив электрический импульс от центра по объявлению тревоги в случае национального чрезвычайного положения! Когда радарная сеть НОРАДа*["98] засекла в воздухе вражеские ракеты!.. Джин! Это атомная тревога! Началось!

Из всех кабинетов хлынули служащие ЦРУ, мужчины в темных костюмах и строгих галстуках, девушки-секретарши… Издали их освещенные дневным светом лица казались озабоченными и мертвенно-бледными.

– Скорее, Джин! – заторопился Лот. – Спускайся этим лифтом в самый нижний подвальный этаж! Я должен вернуться в отдел!

– Я подожду других… – начал было Джин, но Лот впихнул его в запасной лифт, нажал на кнопку, чтобы закрыть дверь.

Звон баззэров не прекращался и в лифте. Атомная тревога? Джин почувствовал, как у него зашевелились волосы на голове.

Скоростной запасной лифт системы Вестингауза мчал Джина вниз так быстро, что у него захватило дух и стало пусто под ложечкой, как бывает в самолете, когда он внезапно проваливается в воздушную яму.

В невидимом динамике вдруг раздался анонимный глуховатый голос, холодный, размеренный и бесстрастный:

– Аттеншн! Аттеншн! Внимание! Внимание! Атомик алэрт! Атомная тревога! Все сотрудники действуют согласно инструкции. Уберите в сейфы все секретные документы! Возьмите с собой материалы согласно утвержденному списку! Не забудьте свой цифровой код! Офицерам безопасности включить все защитные системы – электронную, световую, тепловую, магнитную, лазерную, а также системы А, В и С! Соблюдайте спокойствие и выдержку! Всем служащим с литером ЕХР и посетителям направиться к лифтам и спуститься в атомное убежище! Всем служащим с литером UHEXP проследовать в подземный штаб! Начальникам отделов вскрыть пакеты и действовать согласно инструкции чрезвычайного положения! Офицерам безопасности покинуть основное здание последними!..

Когда лифт домчался до самого нижнего подвального этажа. Джин вышел в коридор с бетонными стенами, освещенный забранными проволочными сетками электрическими лампами, и быстро зашагал в направлении, указанном стрелкой на стене с надписью:

ФОЛЛ-АУТ ШЕЛТЕР

Радиационное убежище

А голос – этот голос в гробовой тишине подземелья – непрерывно следовал за ним, урча низким баритоном в скрытых повсюду динамиках:

– Всем командам противоатомной обороны включить на своих станциях радиационные детекторы и мониторы! Поддерживать непрерывную радиотелефонную связь с НОРАДом и командованием радарной сети округа! Инструкторам противоатомной обороны действовать согласно справочнику департамента обороны «Защита от радиации: что необходимо знать и делать в случае ядерного нападения».

В голове у Джина все тревожнее крутился лихорадочный калейдоскоп мыслей. Неужели «холодная война» достигла такого низкого градуса, что разразилась «война горячая»? Неужели началась она, атомная война, после стольких лет атомного пата? Кто же сделал первый ход? И почему? Вспомнились газеты последних дней: президент заявил, что Россия наводнила коммунистическую Кубу советскими специалистами и оборудованием. Советы протестовали против нападения хулиганов на советских часовых у военного русского памятника в Западном Берлине… Да, была напряженность, были трения, но Джин не помнил времени, когда бы их не было совсем, этих проклятых трений, зато были и оттепели в морозах «холодной войны»: поговаривали, например, о том, что президент Кеннеди поддержит разумное предложение Кремля о прекращении очередного раунда испытаний ядерного оружия с первого дня нового года…

Джин живо вспомнил аэродром военно-воздушной базы в форт-Беннинге, огромные бомбардировщики Б-52 с восемью реактивными двигателями у взлетной полосы. Раз в десять дней такой самолет поднимался в воздух с четырьмя водородными бомбами неслыханной разрушительной силы, чтобы провести в воздухе двадцать четыре часа. На воздушных подступах страны постоянно летают эти ядерные бомбардировщики, чтобы в любой момент по приказу президента Соединенных Штатов сбросить в любом указанном пункте свой смертоносный груз.

Неужели этот приказ уже отдан и теперь ничто и никто не вернет этих всадников Апокалипсиса?

Стрелки на стене привели Джина к массивной бронированной двери, похожей на те, что закрывают вход в хранилища банков. Дверь убежища открылась легко, хотя была в целый фут толщиной, и так же легко закрылась за ним, издав слабый щелчок. Но когда Джин попытался снова открыть ее изнутри – ведь в убежище вот-вот должны были прийти люди, много людей, – она не поддалась вовсе. Ее, пожалуй, нельзя было сдвинуть с места и противотанковой пушкой. Джину оставалось только надеяться, что хозяева дома знают, как открыть эту дверь.

Он огляделся. В довольно просторном подвальном помещении было безлюдно – он пришел первым. У стен высились какие-то запертые стальные шкафы, стояли лавки, как в зале ожидания на вокзале Гранд-Сентрал. Он сел на одну из таких жестких лавок и закурил.

Неужели уже летят через океан межконтинентальные баллистические ракеты, все эти Т-ЗА, «Атласы» и «Титаны»?!

Вспомнился фильм «На берегу», снятый по умной книге Невилла Шюта, фильм о гибели мира в адском огне ядерной войны. И вспомнился рассказ Лота о ста пятидесяти секретных глубоких колодцах со смертоносными ядерными ракетами «Минитмэн», спрятанными в горах близ городка Грэйт-Фоллз, в Штате Монтана, там, где течет Миссури и где губернатор штага не признает Организацию Объединенных Наций. Там в пятнадцати «контрольных капсулах» с четырехфутовыми стенами из стали и бетона сидят перед пультом управления по двое молодых офицеров ВВС, разделенных пуленепробиваемым стеклом. Нажав кнопку по сигналу верховного командования, они уничтожат ракетой целый город. А стекло для того, чтобы ни один из них, сойдя с ума, не мог заставить другого совместно развязать ядерную бойню. Ибо выстрелить ракету можно только, если оба одновременно вставят ключи в замки, повернут циферблат и нажмут на одну и ту же кнопку. А вдруг такие два молодчика сговорились между собой, свихнувшись в своих склепах, и злой шутки ради начали третью и последнюю, мировую войну?!

Джин взглянул на часы. Он знал, что американская радарная система предупреждения могла предупредить страну о летящей ракете за двадцать минут до взрыва. Секундная стрелка его «Аккьютрона» точно прилипла к циферблату.

Что думают, что делают сейчас в Центре военного командования в Пентагоне и в подземном штабе стратегической авиации в Омахе? Где президент – верховный главнокомандующий? Неужели война началась по его приказу? Или кто-нибудь из людей, держащих палец на спусковом крючке атомной войны, сошел с ума, совершил чудовищную, непоправимую ошибку? Или какой-нибудь взбесившийся нацист из бундесвера выстрелил по ненавистной ему Восточной Германии тактическую ядерную ракету типа «Дэви Крокет»?

Прошло еще десять минут. Джин начал понимать, что ядерные бомбы и ракеты не только радиоактивны. Еще и не взорвавшись, еще дожидаясь своего часа, они распространяют губительный для человека, для его ума и сердца термояд страха перед радиоактивным концом. Мысли о матери и Наташе, о миллионах и миллионах ни в чем не повинных людей все сильнее теснили его сердце. И все ярче всплывали в памяти кадры из фильма «На берегу» – картины опустошенной, обезлюженной Америки, увиденные обреченными на смерть моряками с подводной лодки…

С момента объявления тревоги прошло двадцать минут. Джин прислушался. Ни звука. Ни грохота ядерных взрывов, ни воя сирен атомной тревоги, ни звона баззэров. Только тихое гуденье, не громче жужжания пчелы. Это насосы системы кондиционирования воздуха нагнетали в подвалы сухой охлажденный воздух наиболее благоприятной для человека температуры. А что, если там, наверху, взорвется водородная бомба и эти насосы начнут гнать в его подвал воздух, зараженный стронцием-90?

Куда подевался весь народ? Тоскливо и одиноко одному. Он снова закурил, сильно затянулся раз, другой и вдруг почуял в воздухе какое-то резкое зловоние. Он принюхался. Сомнения быть не могло

Это был газ!

У него запершило в носу и горле, заструились обильными слезами глаза.

Вытирая глаза, он пошел вокруг стены, пытаясь разглядеть стену, пол, потолок. Глаза щипало все сильнее.

Наконец он заметил небольшую решетку в стене. Так и есть: газ валил в подвал сквозь решетку, поступая, очевидно, по трубам воздушного кондиционирования. Грудь разрывал натужный кашель.

Не раздумывая, он скинул с себя пиджак, оторвал рукав, стал запихивать его в отверстия решетки.

Он вытер мокрые глаза полой пиджака и пошел дальше вдоль стены, нашел второе зарешеченное отверстие, заткнул его другим рукавом. Кажется, стало легче дышать. Он в изнеможении повалился на лавку, прижал руки к глазам.

Боже мой! Что там делается наверху?! Что делается на свете?!

Его заставил вскочить звук льющейся воды. Вода лилась с потолка, хлестала под напором сквозь два недосягаемых для него отверстия.

Он бросился к бронированной двери, с разбегу ударил по ней здоровым плечом – она не шелохнулась. Кинулся, поднимая брызги, к стальным шкафам – их можно было открыть без ключа разве только взрывчаткой или отбойным молотком. Вновь обежал он помещение – выхода не было.

Вода поднялась до бедер. Ему вспомнилась дохлая крыса под пирсом на Ист-ривер… Вода была почти такой же мутной и тепловатой – наверное, из Потомака.

А эти лавки? Нельзя ли стронуть с места лавку? Он рванул стальную лавку на себя. Она поддалась. Собрав все свои силы, он потащил лавку к низвергавшейся сверху струе воды. Тяжело дыша, он вскочил на лавку и попытался засунуть оставшийся без рукавов пиджак в отверстие, из которого била вода. Это удалось ему, но стоило ему отпустить руки, как вода тут же выбрасывала из трубы импровизированную затычку.

Тогда он стащил с себя полуботинки, обвязал их остатками пиджака, сунул в трубу. Но тут словно злая сила решила посмеяться над ним: напор воды вдруг резко усилился, и труба выплюнула его жалкую затычку.

Он стоял на лавке, а вода доходила уже до пояса.

Что делать?

Он спрыгнул с лавки в воду. Вода охватило горло. Он подошел ко второй лавке, вцепился в нее, потащил, напрягая последние силы, сверхчеловеческим усилием взвалил ее на первую лавку, вскарабкался под потолок и в полном изнеможении уселся там в ожидании конца.

По его расчетам, вода должна была заполнить подвал минут через пять-десять.

Над головой угрожающе заморгали люминесцентные лампы. И пять-десять минут оставалось до полного вечного мрака.

Джин достал портсигар, с трудом закурил подмокшую сигарету от герметической зажигалки.


…Лаймэн Киркпатрик, не отрываясь, смотрел на широкий телевизионный экран.

Вот уже двадцать минут как он не спускал глаз с Джина.

– Мне нравится ваш парень, – наконец сказал он Лоту, который стоял с каменным лицом здесь же, в операторской. – Он умеет бороться за жизнь. Сделал все возможное. Не потерял голову перед смертью. Прикажите спустить воду!

– Йэс, сэр! – мрачно сказал Лот. Он подошел к одному из операторов, сидевших перед пультом с кнопками и приборами, резко приказал:

– Спустите воду, да побыстрей!

Вернувшись к инвалиду в коляске, он встал навытяжку и сухо отчеканил:

– При всем моем уважении к вам, сэр, я считаю своим долгом повторить, что это испытание, которому вы подвергли раненого парня, совершенно излишне после событий, о коих я имел честь вам докладывать.

Шеф службы безопасности ЦРУ окинул Лота удивленно-насмешливым взглядом своих голубых ирландских глаз.

– Полно вам, Лот! Да разве в вас еще живы такие сантименты! Если вы не расстались с ними тогда, когда были еще буршем, то неужели вы не похоронили их на Восточном фронте?!

Лот промолчал, упрямо сжав губы и выпятив нижнюю челюсть.

– Ваш парень не только отлично выдержал этот нелегкий экзамен, но и нам крепко помог. Допустим, что в случае ядерного нападения нам потребуется избавиться от ненадежной части наших сотрудников и мы пустим по трубам воздушного кондиционирования не почти безвредный слезоточивый газ, а газ с летальным действием. Значит, надо сделать решетки недосягаемыми, а лавки намертво привинтить к бетонному полу. Не менее важно будет избавиться от многих тонн секретных документов. Надземное здание мы взорвем ядерным зарядом. Подземное – затопим. Для этого мы не станем возиться с насосами, а взорвем тоннель под Потомаком. Но надо перепроверить все расчеты, чтобы затопление было полным. Полагаю, вы заметили, что в помещении 192, где мы использовали вашего парня как морскую свинку, под потолком образовалась воздушная подушка. Это никуда не годится!.. Правильно я говорю?

– Йес, сэр! – отчеканил Лот.

Из динамика послышался записанный на пленку бесстрастный голос:

– Внимание! Внимание! Закончилась учебная атомная тревога! Закончилась учебная атомная тревога!

В своем подвале с быстро убывающей водой Джин услышал эти слова и едва не заплакал от счастья.

Через пять минут Лот открыл дверь в подвал, где Джин пережил самые мрачные минуты своей жизни.

– Как! – воскликнул Джин. – Это опять ты – мой спаситель, мой славный рыцарь Ланселот?!

Джин сидел среди луж на лавке, в одних трусиках, с сигаретой в зубах, щелкая отсыревшей зажигалкой. Выжатые штаны, рубашка, носки висели тут же на спинке лавки. Джин был бледен, под глазами легли черные круги, но при виде Лота он улыбнулся и устало проговорил вслед за первой репликой:

– Итак, какой новый аттракцион ждет меня в этой камере ужасов?

– Тебя ждет доктор для перевязки, Джин. А потом тебя ждут стаканчик лучшего виски и отель «Уиллард» в Вашингтоне, королевский ужин и самая мягкая в столице нации постель! И мои извинения, Джин. Начальство решило в порядке экспромта испытать тебя на запас прочности, и я, как ни старался, не мог им помешать в этом.

В Арлингтоне Лот купил Джину новый спортивный костюм (горчичного, или, как гласила реклама, оливково-золотого, цвета, дакрон плюс шерсть, ценой в сто двадцать пять долларов), нейлоновую рубашку «Эрроу», оксфордские полуботинки – словом, экипировал «утопленника» с ног до головы.

– Сэр! – подобострастно заметил продавец. – Вы купили у нас оксфордские туфли. И размер ваших ног – десять с половиной. Точь-в-точь как у президента Кеннеди. Поздравляю вас, сэр!

– Клянусь сердцем Одина! – весело произнес Лот тевтонскую клятву. – Этот счет за твой гардероб – почти двести долларов! – я пошлю самому Лаймэну Киркпатрику, хотя ирландцы почти такие же скупердяи, как шотландцы!

Они пересекли Потомак по мосту Авраама Линкольна, въехали в Вашингтон. Джина безмерно радовали вереницы машин, толпы на улицах в час, когда столица зажигала свои огни, живые люди и дети. И безмерно печалило его, что люди, как дети, не думали о термояде, всего на двадцать минут удаленном от этих беломраморных памятников, этих парочек в парке, этих детских колясок.

На углу Пенсильвания-авеню негр-газетчик продавал вечерний выпуск «Вашингтон пост».

– Какой-то остряк, – устало сказал Джин Лоту, – придумал такую шапку для последней и самой сильной газетной сенсации:

Самый последний выпуск газеты:

Прямо на нас летят вражьи ракеты!

Раньше я вместе с другими смеялся над подобными шуточками. Но та ванна в подвале под ЦРУ навсегда вылечила меня от подобного чувства юмора.

Ни Джин, ни Лот не подозревали, проносясь мимо газетчика, что газета «Вашингтон пост» содержала в тот вечер нечто такое, что должно было круто и бесповоротно изменить жизнь и Джина и Лота.

Глава одиннадцатая «Ты нужен дяде Сэму!»

(Перевод О. Г.)

Отель «Уиллард» – он стоит на углу Пенсильвания-авеню и 14-й улицы – всегда был любимым отелем Джина в Вашингтоне. Джин еще в Европе приобрел вкус к старинным, историческим зданиям, а «Уиллард» – самый старый отель в столице нации.

Когда в 1842 году к отелю «Уиллард» подъехал в дилижансе англичанин по имени Чарльз Диккенс, он увидел на грязной немощеной Пенсильвания-авеню, застроенной одноэтажными домишками, свиней и шавок. Над большой деревней, которой был тогда Вашингтон, возвышался купол Капитолия в строительных лесах.

Свою столицу американцы называли тогда «городом улиц без домов», или, не без иронии, «городом великолепных расстояний».

«Каков он есть, – пессимистически писал о Вашингтоне автор „Больших ожиданий“, – таким он, по-видимому, и останется».

В вестибюле и коридорах «Уилларда» сновали рабы-негры. Одни тащили огромную железную ванну в номер какой-то леди, другие несли дрова, чтобы растопить в том же номере чугунную печь.

Генри Уиллард, сначала управляющий, а потом и владелец гостиницы, был оборотистым малым из Вермонта, в юности плавал стюардом на колесном пароходике «Ниагара» по Гудзону. Его четырехэтажный отель в сто номеров был первым в столице. Его клиентами были не только «солоны», но и президенты, и даже еще более известные личности – например, певица Аделина Патти.

В 1860 году в шестидесяти номерах «Уилларда» остановилось первое японское посольство. Японцы впервые выехали за пределы Страны восходящего солнца, и все им было в диковинку. Один японец записал в дневнике: «Все люди в этой стране – римские католики, они преклоняются перед голым человеком лет сорока, с руками и ногами, пригвожденными к кресту, и продырявленным боком…» Японцев крайне удивило, почему в «Уилларде» нет общей бани, шокированные сыны Ниппона по привычке залезали в одну большую ванну.

В 1861 году именно в «Уилларде» началась Гражданская война Севера и Юга. Гостиница была битком набита северянами и южанами – «солонами» и офицерами. Дракам и дуэлям не было конца. Противники группировались по разным этажам, пользовались разными дверьми. В канун окончательного разрыва южане и северяне собрались в одном из банкетных залов «Уилларда» (Джин видел там мемориальную доску), но не смогли сговориться и предотвратить самую кровопролитную в истории страны войну. Как раз в это время в «Уиллард» прибыл только что избранный президент – высоченный Эйб Линкольн, недавний дровосек. Остановился он – Джин знал и это – в номере шесть, на втором этаже. «Уиллард», – пишет Карл Сэндбург в своей великолепной биографии Линкольна, – мог быть с большим основанием назван в 1860-х годах центром Вашингтона, чем Капитолий, Белый дом или государственный департамент.

В годы братоубийственной войны в «Уилларде» останавливался «синий» генерал, будущий президент США Улисс Грант, а в баре «Уилларда» великий Уолт Уитмен оплакивал поражение «синих» при Буллране. Здесь, в «Уилларде», плелись интриги, зрели заговоры. Жена «синего» майора Джозефа Уилларда, брата владельца отеля, рьяно шпионила в пользу «серых». Живя в «Уилларде», патриотка Джулия Уорд Хау сочинила «Боевой гимн республики» (что, знал Джин, в «Уилларде» отмечается еще одной бронзовой плитой).

Немногим более ста лет тому назад мимо «Уилларда» промчалась, прогремела первая вашингтонская конка. В том году в отеле останавливался один из самых великих писателей Нового Света, который писал: «У Уилларда вы обмениваетесь кивками с губернаторами суверенных штатов, задеваете локтями блестящих мужей и топчете генеральские мозоли». Зимой 1873 года в «Уилларде» поселился знаменитый путешественник и репортер Генри Стэнли – год назад он отыскал в африканских джунглях Ливингстона и тем прославился на весь мир. В 1906 году Уиллард провел в номера горячую воду, что весьма обрадовало всех постояльцев, в том числе и любимого писателя Джина – Марка Твена! Не обошлось, правда, без конфуза. Однажды мистер Самуэл Клеменс вошел в ванную, распевая песенку о Миссисипи. Вдруг песня замерла, вместо нее послышались свирепые ругательства – никто никогда не слышал от автора «Геккльберри Финна» такой забористой ругани. Оказалось, что Марк Твен ошпарил себе лицо кипятком!

Не где-нибудь, а в «Уилларде» на заседании Географического общества Роберт Пири читал свой доклад об открытии Северного полюса. В «Уилларде» же в 1916 году президент Вильсон огласил свои знаменитые пункты, призвав к созданию Лиги наций.

Отшумела слава «Уилларда». В сорок шестом Уилларды, теснимые монополистами отельного бизнеса, продали отель за пять миллионов долларов чикагскому плутократу Максуэллу Аббелю. Однако новый владелец, по совместительству президент Объединенных синагог Америки, мудро сохранил старое название отеля. «Уиллард» все еще гордо называет себя «отелем президентов», но нувориши вроде хилтоновского «Мэйфлауэра», «Амбассадора» и «Карлтона» отбили у него лучшую клиентуру. Ресторан «Мэйфлауэра» даже нахально предлагает клиентам блюда по рецептам всех президентов – от Вашингтона до Кеннеди!

Да, померкла слава старого «Уилларда», но Джин никогда не изменял любимому отелю. Какое дело Джину до цитадели комфорта и сервиса «де люкс»! Какое ему дело до фешенебельной новостройки «Мэйфлауэра» с его тысячью безликих номеров и шестью бесцветными ресторанами и барами! Как в малой капле воды отражается солнце, так история старого «Уилларда» отражает историю столицы, историю страны…

И Лот, зная о привязанности друга к «Уилларду», зарезервировал номера именно там. И не случайно, верно, достался Лоту № 6 на втором этаже – номер Линкольна! Именно в нем намечался ужин…

Подъезжая к «Уилларду» в тот августовский вечер в «плимуте», Джин издали заметил армейский вербовочный плакат на стене гостиницы. Дядя Сэм показывал пальцем прямо на Джина. Под дядей Сэмом чернела надпись:

Ты нужен дяде Сэму!

Не думал Джин, что именно в «Уилларде» решится вопрос о его вступлении в армию дяди Сэма, каковое решение, однако, так никогда и не будет увековечено в «Уилларде» мемориальной бронзовой доской.

Джин вышел из «плимута» и зашагал в отель. Старина «Уиллард» имел на редкость жалкий вид. Дело в том, что его управляющий уже много лет вел яростную тотальную войну против скворцов, облюбовавших и изрядно загадивших крышу, стену и колонны отеля, а заодно и Капитолий и Белый дом.

Лот, который чаще бывал в Вашингтоне и находился в курсе всех его дел, с юмором поведал Джину историю этой беспримерной войны против обнаглевших пернатых, которые носились над столицей нации, горласто галдя, нахально капая на вермонтский мрамор памятников и стены правительственных зданий. Вашингтонцы в шутку уверяли, что в скворцов вселились черные души покойных «солонов», тоже легко поющих с чужого голоса и больших пересмешников. «Куда Вашингтону решать мировые дела, – язвила публика, – если он столько лет не может решить проблему скворцов!» Что только не придумывали городские власти! Пробовали цеплять к крышам и в парках воздушные шары с намалеванными на них страшными рожами, пробовали отпугнуть птичек, колошматя в гонги. Выпустили в городе хищных сов, но и те спасовали перед скворцами. Пришлось, как утверждают злые языки, прибегнуть к помощи экспертов из ЦРУ.

Те предложили дьявольски хитроумный план, который чуть было не привел к массовой эвакуации Вашингтона. Этот оригинальный и многообещающий план состоял в том, что специальная команда взяла в плен одного из скворцов и стала подвергать его адским пыткам на крыше, транслируя визг несчастной жертвы через мощные радиоусилители. Потемнело небо – перепуганные птицы поднялись огромной тучей с «Уилларда» и улетели куда-то за Потомак. Но торжество властей было недолгим. Когда солнце вновь засияло над «Уиллардом», птичий базар вернулся на родную крышу, оглашая победными кликами весь Колумбийский округ, а у главного подъезда встал старушечий пикет из Общества по защите птиц и животных с воинственными плакатами, призывающими к бойкоту изуверов «Уилларда».

«Это кладет конец разговорам о превосходстве американской науки! – острили в городе. – Теперь вся надежда на русских. Может, они что придумают!»

Тогда администрация приказала облить двенадцатиэтажный отель дорогостоящим клейким специальным составом, который должен был отпугнуть непрошеных постояльцев. Но птицы и тут не дрогнули, а «Уиллард» стал похожим на вывалянного в дегте и перьях мошенника, которого собираются с позором вынести на жерди из города.

Номера были зарезервированы Лотом по телефону из Лэнгли. Лот сказал знакомому «белл-кептэну» в вестибюле, что он и его друг путешествуют без багажа, попросил запарковать машину на стоянке отеля, сунул в руку пятидолларовую бумажку.

– Прислать вам в номер девочку? Двух девочек? – полушепотом деловито осведомился «белл-кептэн». – От двадцати до сотни долларов. Кого именно? Ведь вы их почти всех знаете.

– Не сегодня, – отмахнулся Лот. – Я заказал ужин в номер. Поторопите номерный сервис. И пришлите мне все местные и нью-йоркские вечерние газеты.

– Йэс, сэр!

Когда хлыщеватый клерк протянул им регистрационные карточки и повернулся, чтобы достать с полочек ключ. Лот шепнул Джину:

– Зарегистрируйся под чужим именем.

Джин понимающе кивнул и быстро нацарапал шариковым «паркером»:

М-р Н. Дансэр, Филадельфия. Пенс.

Клерк, и не взглянув на их карточки, вручил им ключи со словами:

– Второй этаж направо от лифта!

Мягкий ковер скрадывал их шаги. В почти пустом вестибюле пахло знакомым застоявшимся гостиничным запахом – сигарами и духами. Джину всегда казалось, что в полутемных углах старого «Уилларда», уставленных чиппендейлской мебелью, живут тени сенаторов, чьи речи давно отзвучали под куполом Капитолия, богатые плантаторы и работорговцы мятежного Юга, чей прах унесен ветром, декольтированные красавицы из вирджинских поместий.

– Мистер Эн Дансэр? – спросил, приподняв брови, Лот.

– Ведь так звали лошадь на бегах, – усмехнулся в ответ Джин. – Нэйтив Дансэр. Написал первое, что пришло в голову. А что, ты думаешь, мне уже надо жить под чужим именем?

– Не знаю, это на всякий случай.

Когда «белл-бой» принес вечерние газеты. Джин – он уже умылся с дороги и зашел в тридцатипятидолларовый номер к Лоту – потянулся было к ним, но Лот остановил его руку.

– Погоди, Джин! Не будем портить себе настроение. Сначала ты должен как следует поужинать. За мой счет, разумеется. А вот и официант! Кухня «Уилларда» меня еще ни разу не подводила.

Официант в белом вкатил тележку на колесиках, приподнял матово-серебряные крышки над судками, в которых лежали близнецы-лобстеры – алые, как заходящее солнце, морские раки, весом не менее трех фунтов каждый.

– Божественный натюрморт! – заметил Джин, вдыхая ноздрями чудесный аромат. – Представляю, какие слова подобрал бы для гимна лобстерам наш известный писатель мистер Гривадий Горпожакс!

– Этот Горпожакс – фокусник и шарлатан! – сказал Лот. – Фиктивная личность!

– Я бы не сказал этого, – возразил Джин. – Ум у него точно луч лазера!

– Бог с ним! Посмотри-ка лучше на этих атлантических красавцев! Они украсили бы ужин Рокфеллеров! Это тебе не плебейская рыба. Лобстер – принц моря! Узнаешь? Их поймали вчера в прибрежных водах штата Мэн, где-нибудь в заливе Пассамакводди. Их везли сюда в специальных фургонах-холодильниках через Портленд и Бостон. И вот на кухне «Уилларда» эти ребята нырнули в кипящее калифорнийское красное вино. Судьбой предназначенная встреча! И какая мистическая алхимия в этой встрече усатых монстров из океанской пучины с виноградным вином, вобравшим в себя весь жар и блеск прошлогоднего калифорнийского лета! Официант! Как называется вино, в котором варились эти раки?

– Простите, сэр… Не знаю, сэр…

– Бестолочь! Это обязательно надо знать.

– Какая разница, Лот? – спросил Джин, выпивая стаканчик смирновской.

– Огромная, Джин! Ты будешь лакомиться сейчас этим лобстером и ни разу не подумаешь о вине, если не узнаешь его названия. А если тебе скажут, что это вино «Братья во Христе» или «Слезы Христа», ты сразу представишь себе виноградники где-нибудь под Сан-Бернардино, колокольню старинной испанской миссии под палящимсолнцем, которое некогда накаляло железные шлемы конкистадоров, а сейчас печет спины монахов, собирающих виноград и поставляющих на рынок «Слезы Христа»… И поглощение этих лобстеров перестанет быть просто физиологическим актом, а станет высоким таинством!.. Актом познания мира и самого себя!..

– Да ты просто поэт, Лот! Поэт желудка! Философ двенадцатиперстной кишки! – засмеялся Джин, склонившись над своим лобстером и с ловкостью хирурга орудуя набором щипцов, вилочек и крючков.

– Правильно! – с улыбкой ответил Лот, поливая белое нежное мясо горячим маслом и зеленым соусом «Тартар».

Он посмотрел на Джина поверх бокала испанского шерри. Следы побоев на лице Джина почти исчезли. Усталость после недавних переживаний словно рукой сняло. Великолепная выносливость у этого парня, настоящий стайер! Когда Джин играл хавбеком в первой команде своего колледжа, он, Лот, приезжал почти на все важные игры. Некоторые матчи, как водится в американском футболе, походили на драки: трещали кости, рвались мускулы, лопались сухожилия, но никакие синяки и ушибы не могли погасить азартную улыбку Джина. Нет, из этого парня получится толк. Лот недаром с ним так долго возится. Вдвоем их ждут большие дела!..

И Лот дружески улыбнулся Джину, наливая ему арманьяк.

– Теперь можно и газетку почитать! – блаженно проговорил Джин, запивая огненный арманьяк горячим кофе.

– А я включу телевизор, – сказал, закуривая сигару, Лот.

Джин пересел в мягкое кресло, развернул первую попавшуюся местную газету. Чем соблазняет столица «ночных сов»? Ужином в китайском, греческом, еврейском, румынском ресторанах? Не пойдет. Ночной экскурсией но Потомаку? Тоже нет. Неизбежный бурлеск. Он развернул нью-йоркскую газету. Уже один вид с детства знакомого шрифта, которым было набрано название, заставил его ощутить вдруг легкий укол сердечной тоски но матери, по Наташе, по дому, который уже никогда не будет прежним без отца. И вдруг он застыл, увидев в газете свою собственную фотографию.

«Тройное убийство в карьере
Братья Пирелли опознали убитых гангстеров.

Месть за отца?

Полиция разыскивает Джина Грина – мстителя из Эльдолларадо.

Инспектор О'Лафлин назвал сегодня трех убитых, найденных вчера на дне каменного карьера близ Спрингдэйла. Это Рэд Лонго, 32 лет, недавно лишившийся прав Пи-Ай – частного расследователя, Базз Лоретти, 34 лет, выпущенный под залог гангстер, и Бил Смайли, 35 лет, без определенных занятий. Все они были опознаны братьями Анджело и Джино (Красавчик) Пирелли.

Джино Пирелли заявил полиции, что позавчера вечером в „Манки-бар“ на 47-й улице ворвался некий Джин Грин, сын убитого недавно при таинственных обстоятельствах русского эмигранта Поля Н. Гринева. Это убийство остается до сих пор нерасследованным, но ФБР полагает, что оно было совершено русскими или их агентами в этой стране. Джин Грин вел себя как помешанный и в гневе заявил, что считает убийцей своего отца Лефти Лешакова-Краузе, обезображенный труп которого, как мы сообщали, полиция обнаружила позавчера в одном из доков Нью-Йорка.

„Этот мститель из Эльдолларадо, – заявил полиции Красавчик Пирелли – с пеной у рта грозился отомстить всем товарищам несчастного Лефти. Как уважающий законы гражданин, я сдержал себя и отправил его домой к маме с тремя парнями, которые помогают моему брату поддерживать порядок в „Манки-баре“ и бильярдной. Как они оказались убитыми в карьере, ума не приложу! Это знает только этот сумасшедший Джин Грин“

С помощью Красавчика Пирелли полиция установила, что Джин Грин, по-видимому, скрылся на своем „де-сото“ выпуска 1961 года. Розыск, объявленный полицией, дал почти немедленные результаты. Автомобиль Джина Грина был обнаружен на стоянке у филадельфийского аэропорта. Однако среди фамилий вылетевших из аэропорта авиапассажиров его фамилии обнаружить не удалось. Полагают, что он или вылетел под чужим именем, или купил билет на челночный рейс, где фамилия не указывается.

Дело передано инспектору О'Лафлину, который занимался и делом, об убийстве отца Джина Грина. О'Лафлину удалось выяснить, что Джин Грин, 25 лет, выпускник Нью-Йоркского медицинского колледжа, сын русского эмигранта, до недавних событий работал практикантом в больнице Маунт-Синай в Нью-Йорк-сити, имел разрешение на ношение личного оружия. Вчера он не явился на дежурство, бесследно исчезнув.

„Собираетесь ли вы арестовать Мстителя из Эльдолларадо?“ – спросил наш репортер инспектора О'Лафлина.

„Мы разыскиваем его для того, чтобы допросить в связи с тройным убийством на дне карьера“, – ответил инспектор.»

Под фотографией Джина Грина были помещены еще три фотографии, поменьше размером. Рэд хмурился, Базз идиотски ухмылялся. Одноглазый смотрел скучающим взором в пространство.

– Вряд ли эти парни думали, что будут красоваться в газете, – задумчиво проговорил Лот, глядя через голову Джина на газетный лист, – когда они везли тебя туда, чтобы сбросить мертвым в карьер.

В газете «Вашингтон ивнинг стар» тоже красовалась фотография Джина. На первом месте сообщалось о дерзком ограблении банка в четырех кварталах от Белого дома – дома № 1600 на Пенсильвания-авеню.

– Ну и история! – воскликнул Джин. – Что бы я делал без тебя, Лот?! Ведь этот О'Лафлин, ей-богу, упек бы меня в Синг-Синг лет на девяносто девять или посадил бы, чего доброго, на электрический стул! Какое счастье, что я могу сослаться на тебя!

– Джин! – помолчав, каким-то странным голосом проговорил Лот.

– Да, Лот? – повернулся к нему Джин.

– Джин, – с серьезным лицом сказал Лот, – а ведь я не смогу дать показания в твою пользу.

– Как не сможешь?!

– Ведь как работник ЦРУ, Джин, я не имел права вмешиваться в функции ФБР, не имел права использовать ребят, оборудование и машину Эс-Ди, не имел права убивать этих подонков. Мое руководство ни за что не разрешит мне давать показания в суде.

– Что же делать, Лот? – тревожно спросил Джин.

Джин закурил новую сигару, бросил ее, закурил сигарету, глубоко затянулся.

– Есть только один выход, Джинни-бой!

– Какой, Лот, какой?

– Стать «неприкасаемым»…

Джину сразу вспомнилась многолетняя популярная телевизионная серия под этим названием. «Неприкасаемые». Так в годы «сухого закона» называли специальный отряд чикагской полиции, который разгромил империю короля гангстеров Аль-Капоне. А теперь «неприкасаемыми» стали люди «фирмы», работники ЦРУ…

– Разумеется, – пояснил Лот, – наши «неприкасаемые» не имеют ничего общего с бханги – «неприкасаемыми» Индии. Наоборот, бханги – низшая каста, а мы – высшая! Соглашайся, Джин, не пожалеешь!

Но Джин всю жизнь восставал против всякого принуждения, давления извне, насилия над его личностью.

– Кажется, на этот раз я загнан в угол, – проговорил он. – У меня нет выбора.

– Кажется, так, малыш.

– А может быть, махнуть за границу? – встрепенулся Джин. – Старый паспорт у меня давно кончился, ведь он действителен только на три года. Заплачу десять долларов и получу паспорт через несколько дней, улечу в Лондон или Париж… Ведь мы, американцы, путешествуем в Западной Европе без виз… Денег, надеюсь, ты мне одолжишь под наследство… Думаю, на первое время хватит трех тысяч долларов…

– Конечно, Джин, но вряд ли тебе удастся выбраться из Штатов. Уверен, что полиция и ФБР перекрыли все паспортные отделы, аэропорты и океанские порты, заперли все выходы из страны.

– Что же делать? Может быть, бежать, по чужому паспорту?

– Допустим, что тебе удастся это. Ты станешь экспатриантом и не сможешь отомстить ни убийцам твоего отца, ни Красавчику. Нет, Джин, как ни крути, а лучшего выхода, чем стать «неприкасаемым», не придумаешь. Сменишь стетоскоп на «кольт», и сделаешься недосягаемым для полиции и ФБР, и придет время, разделаешься со всеми своими врагами.

Джин погрузился в долгое тягостное молчание. Диктор Эй-би-си читал последние известия. Космический корабль «Маринер II», запущенный с мыса Канаверал, успешно продолжал свой пятнадцатинедельный полет в сторону Венеры. Советское правительство заявило, что в текущем году советские поставки Кубе вдвое превысят прошлогодний объем…

Лот подошел к телевизору, чтобы выключить его, но вдруг навострил уши.

– Полиция и ФБР продолжают разыскивать Джина Грина в связи с сенсационным убийством трех гангстеров из нью-йоркской Мафии в карьере близ Спрингдэйла. До сих пор лаборатория судебно-медицинской экспертизы не смогла установить причину смерти Лонго и Смайли. Кто убил отца Джина Грина? Кто убил Лефти Лешакова? Русские или Мафия? Кто и как убил Лонго, Лоретти и Смайли? Инспектор О'Лафлин заявил, что надеется задержать Джина Грина в течение двадцати четырех часов. Но жив ли Джин Грин? Может быть, и его труп будет вскоре обнаружен где-нибудь в заброшеном доке или на дне карьера?

Джин и Лот молча дослушали до конца это сообщение, ни в чем существенном не отличавшееся от газетной заметки. Но у Джина появилось то же чувство попавшего в капкан зверя, что с такой силой испытал он сначала под баржей, а потом во время своего единоборства с газом и водой в подвале ЦРУ.

– Иисусе Христе! Я, кажется, сделался всеамериканской знаменитостью, – произнес он глухо. – Представляю, какой фурор вызвал Мститель из Эльдолларадо среди моих друзей, знакомых и соседей, в больнице, в кругу Ширли… Надо позвонить домой, как-то успокоить маму и Натали…

– Это сделаю лучше я, – твердо сказал Лот, выключая телевизор. – Полиция, наверное, уже успела посадить «клопов» в вашем доме. Но прежде надо решить, что мы будем делать.

Услышав это не подчеркнутое Лотом «мы», Джин благодарно взглянул на друга, встал, закурил, подошел усталой походкой, почти волоча ноги по толстому, глушащему шаги синтетическому ковру, к окну. Дернув за шнур, приподнял выше головы белые пластиковые жалюзи.

За окном в синей тьме позднего августовского вечера ярко горели наполненные парами ртути уличные фонари. Горели, проносясь по широкой авеню, сдвоенные овальные фары разных «кадиллаков» и «олдсмобилей», пылали рубиновые маяки стоп-сигналов. Разноцветные лакированные корпуса машин отражали все огни улицы. На тротуарах почти никого не было. В отличие от разгульного Нью-Йорка чиновный Вашингтон не живет открытой и шумной ночной жизнью, рано засыпает. По тротуару медленно, грузно шагал полисмен, блюститель порядка, страж закона, того самого закона, что наступал Джину на пятки. Темно-синяя форма, на груди – серебряный «щит», на левом боку дубинка, широченный кожаный ремень с подсумком, большой пистолетной кобурой и небольшой кобурой для наручников…

Джину показалось символичным то обстоятельство, что самое важное решение своей жизни он принимает в сердце столицы, в историческом «Уилларде», где принималось столько жизненно важных решений, в нескольких шагах от Капитолия и Белого дома, от «Карандаша», как называют вашингтонцы обелиск Вашингтона, от мавзолеев Линкольна и любимого президента Джина – великого демократа Джефферсона. Впрочем, эта мысль показалась ему слишком высокопарной и мелодраматичной, и он поспешно отогнал ее прочь.

– Ну же, Джин! – мягко сказал за его спиной Лот. – Одно твое слово, и ты увидишь, что находится за чудесным зеркалом Алисы!

Почти по-военному, резко, через левое плечо повернулся он к Лоту.

– О'кэй, мистер Мефистофель! Я последую твоему совету. Как говорится, «audentes fortuna juvat» – «смелым судьба помогает»!

Лот с облегчением вздохнул. А Джин удивился остроте нахлынувшего на него чувства отрешенности.

– Ты не пожалеешь о своем решении, малыш! – говорил Лот. – Став одним из нас, ты почувствуешь такой вкус могущества и власти, которое не дает никакая другая форма! И все твои мечты станут явью. Мы отомстим всем нашим врагам, Джин. Твои враги – это мои враги. Ради этого стоит отведать и солдатчины на офицерских курсах специальных войск, пока все враги успокоятся и потеряют бдительность. А потом мы так вдарим по ним, что от всех этих красавчиков и красных масок останется одно мокрое место. Как говорят мои соотечественники, мы вскоре предоставим им возможность поглядеть снизу, как растет картошка!

Лот подхватил со столика бутылку смирновской.

– Выпьем, Джин! Выпьем за героя – разведчика Джина Грина!

Джин выпил, налил еще.

– За Джина Грина – «неприкасаемого»! – снова сказал Лот. – За Джина Грина – бханги!..

– Это Натали? – через четверть часа говорил Лот по международному из номера. – Хэлло, дорогая! Это Лот. Только прошу тебя – не задавай никаких лишних вопросов. Ты меня поняла? У меня все идет превосходно. Завтра после завтрака вылечу в Нью-Йорк, а из аэропорта – прямо к тебе.

– Лот! А где…

– Никаких вопросов, Натали! Только скажи мне, за тобой и мамой хорошо присматривают?

– Да, Лот, мне это даже надоело. Сидит тут как…

– Ну вот и хорошо! На то она и сиделка.

– Лот, мы с мамой должны знать…

– Разумеется, разумеется! Скажи маме, чтобы она ни о чем не беспокоилась. Береги ее, даже газеты и то не давай читать. Как здоровье мамы?

– Рана почти не беспокоит ее, но…

– Ну вот и отлично! До скорого свидания, моя милая!

Ночью Джину снились кошмары. Он задыхался в затопленном водой Потомака подвале ЦРУ, сквозь решетку сочился ядовитый газ, мимо проплыла дохлая крыса с лицом Красавчика с выколотыми глазами…

Было решено лететь прямо в Нью-Йорк.

– Раз я ухожу в армию, – сказал Джин за завтраком в «Уилларде», – машина мне все равно больше не понадобится. Я позвоню сегодня же первому попавшемуся торговцу автомобилями в Филадельфии и попрошу его продать «де-сото» по сходной цене, перешлю доверенность.

– Неправильно! – сказал Лот. – Привыкай думать как разведчик. Твоя машина находится в руках полиции. Они или угнали ее в свой гараж, или установили в ней засаду, поджидая тебя. Любой торговец машинами, если он читает газеты, услышав тебя, сразу позвонит в полицию. Значит, надо подождать, пока уляжется вся эта шумиха. – Лот взглянул на Джина. – Хорошо я тебя разукрасил – тебя не узнала бы и миссис Гринева.

Джин сидел напротив Лота с лицом, заклеенным в нескольких местах пластырем, расписанным меркурохромом и йодом.

– Ей-богу, ты похож не то на изуродованного куклуксклановцами борца за гражданские права негров, не то на одного из этих абстракционистских портретов в Нью-Йоркском музее современного искусства! – рассмеялся Лот. – Мой бог! Никогда не забуду выставку этого кретина Жана Дюбуффе, куда меня затащила Натали. Я чуть было не вывихнул себе челюсть, зевая, а вечером напился как лорд! Не могу понять, что Натали находит во всех этих модернягах-шарлатанах!

Сдавая херцевский «плимут» в аэропорту Даллеса, Лот отправил Джина в «джон», чтобы тот не мозолил глаза полицейским и сыщикам в штатском. Потом они прошли в полутемный бар – до очередного челночного рейса Вашингтон – Нью-Йорк оставалось минут двадцать.

– Двадцать две минуты! – уточнил Лот, взглянув на свою золотую «омегу». Лот во всем любил точность.

В самолет они нарочно вошли последними и, проходя вперед, внимательно оглядели пассажиров, Лот по правому борту, Джин – по левому. Ни итальянца, ни каких-либо других подозрительных субъектов в самолете не оказалось.

Они сели во втором ряду, и вдруг Лот толкнул Джина локтем, показал кивком на сидевшую впереди, в первом ряду, старую даму. Лот и Джин едва удержались от смеха: это была та самая мумия с подсиненными волосами, что не выпускала изо рта вонючие сигарильо.

Стрелой пролетев двести двадцать пять миль, самолет Ди-Си-8 приземлился на старом аэродроме Ла Гардиа, названном в честь давно покойного и когда-то популярного мэра Нью-Йорка. Друзья без происшествий вышли из аэропорта, сели в желтое такси «Иеллоу кэб компани».

Как всегда, у Джина захватило дух при виде вздыбленных небоскребов Манхэттена.

– «Пьяный от алчности, похоти, рома – Нью-Йорк! Ты стал сумасшедшим домом!» – вполголоса продекламировал Джин и, помолчав, обнимая взглядом великолепную панораму, открывшуюся с моста, он добавил: – и все-таки я люблю тебя, мой «маленький старый Нью-Йорк».*["99]

Никогда прежде не смотрел Джин такими глазами на свой город. Черта отчуждения уже пролегла между ним и Нью-Йорком, и Джин мысленно прощался с так хорошо знакомыми ему домами, улицами и авеню, Сентрал-парком и ресторанчиками и даже знакомыми полицейскими, регулировавшими немыслимое городское движение. В каком-то переулке мальчишки на роликах играли в хоккей. На Бродвее меняли огромную рекламу кинотеатра «Парамаунт». Рабочие в комбинезонах срывали старую афишу прошлогоднего призера Академии кинематографических искусств и наук – музыкального кинобоевика «Вестсайдская история», и Джину было грустно оттого, что он, возможно, никогда не узнает название следующего фильма и никогда не пойдет смотреть его с Наташей или какой-нибудь другой девушкой.

Лот проехал мимо стеклянного здания призывного центра посреди Бродвея и остановил такси на «перекрестке мира», на всегда людном северо-западном углу «великого белого пути» и 45-й улицы, у подъезда высоченной, уродливой коробки отеля «Астор».

– Вы, мистер Дансэр, – сказал он с улыбкой, – снимите себе здесь номер, а я поеду за Натали.

Джин окинул неприязненным взглядом крохотный полутемный вестибюль, оклеенный выцветшими обоями, подошел к читавшему комиксы клерку, смахивающему на сутенера.

Да, это не «Балтимор», в котором номер стоит до ста пятидесяти долларов.

Отель «Астор» оказался одной из тех гостиниц с сомнительной репутацией, постояльцы которых, как правило, регистрируются под вымышленными именами Смит или Джонс, воровато проносят к себе бутылки виски и постоянно принимают в зашарпанных семи-десятидолларовых номерах лиц противоположного пола. В этом доме свиданий даже не было порядочного бара, и Джин скучал целых сорок минут, глядя с восемнадцатого этажа на бродвейскую пеструю сутолоку, прежде чем в дверь постучали и в номер вбежала Наташа.

– Боже! На кого ты похож! – вскричала она, увидев лицо брата.

Устрично-белое платье, туфельки на шпильках, наспех намазанные карминовые губы.

В глазах сестры Джин увидел столько любви и тревоги, что он мысленно дал себе пинка за то, что как-то давно перестал уделять внимание сестренке. Эта напряженная храбрая улыбка, эти судорожно сжатые кулачки.

Лот появился в номере всего на минуту.

– Вы тут поболтайте, – сказал он, – а я займусь оформлением твоих документов, Джин. Тебе здесь не следует задерживаться. В этой гостинице нередко бывают полицейские проверки. Думаю, что тебе надо покинуть Нью-Йорк не позже чем завтра.

– Уже? – нахмурился Джин. – Так быстро?

– Чем раньше, тем лучше, малыш!

– Мне нужно повидаться с мамой…

– Не выйдет. Ведь врач запретил ей выходить из дому, а тебе туда вход закрыт. Отложим это свидание до лучших времен. Дом находится под наблюдением полиции и наверняка людей Красавчика. Если бы не мои связи, я не смог бы пройти туда и привезти сюда Натали. Не правда ли, Джин, Натали становится все больше похожа на мою любимую киноартистку Одри Хепбэрн? Кстати, захочешь поесть – тут напротив чудное мюнхенское пиво «Левенбрау» и отличные свиные ножки!

И Лот исчез, оставив брата и сестру вдвоем.

Джин коротко, опуская все жестокие подробности, с большими купюрами рассказал обо всем, что произошло после того, как они расстались в день похорон отца.

У Натали не было для Джина никаких особых новостей. Правда, какие-то неизвестные лица с итальянским, что ли, акцентом ежедневно, а то и ночью звонили Гриневым и спрашивали Джина, но Натали не придала этому особого значения до того, как прочитала газету с фотографией брата. Маме она сказала, что это звонят знакомые из русской колонии, выражают Гриневым соболезнования по случаю трагической кончины Павла Николаевича.

И еще Натали сказала брату, что в их доме посменно дежурят по восемь часов трое сыщиков в штатском, то ли из полиции, то ли из ФБР. Один все время смотрит телевизор, другой разглядывает нюдистские журнальчики, а третий потягивает пиво, налегая на запасы Джина в холодильнике, и дремлет на диване в гостиной. Дважды они вместе с инспектором О'Лафлином копались в библиотеке в книгах и записях отца.

Приходил адвокат Сергей Аполлинарьевич Живаго зачитал хранившуюся у него копию завещания отца. Оригинал, по-видимому, был похищен убийцей. Маме отец оставил восемьдесят тысяч долларов, по стольку же оставил он Джину и Наташе, но с условием, что эти деньги будут выплачиваться им банком ежегодно в день рождения по десять тысяч долларов в течение восьми лет плюс проценты. Однако Сергей Аполлинарьевич после консультации с банком и юристом по наследственному налогу установил, что на долю сына и дочери Павла Николаевича Гринева придется вдвое меньшая сумма, чем рассчитывал Павел Николаевич, хотя банк восстановил все чеки, похищенные убийцей.

– Ведь у мамы мы ни цента не возьмем, – сказала Натали, для которой весь этот разговор был явно не по душе, – правда, Женя?

– Правда, Ната.

Джин вспомнил, с какой легкостью он просадил на бегах четвертую часть своего наследства. Ему стало не по себе.

– Слушай, Ната, – сказал он твердо. – Отец уже потратил почти пятьдесят тысяч только на то, чтобы дать мне образование в Оксфорде и медицинском колледже. Так что свое, выходит, я сполна получил. Я ухожу в армию и буду жить на всем готовом, а тебе нужно окончить театральное училище, тебе нужно приданое. Вот я решил: себе я оставлю десять тысяч на всякий пожарный случай, а остальные тридцать тысяч откажу тебе. Ну хотя бы в качестве свадебного подарка. Пожалуйста, не делай такое лицо и не отказывайся. Знаю, ты ничего не смыслишь в деньгах, а деньги в этой стране – все. Мне жаль, что я не могу тебе пока дать больше.

– Джин! – каким-то торжественным, приподнятым и одновременно смущенным тоном проговорила Натали, когда этот вопрос был наконец исчерпан. – Есть еще один важный пункт в завещании.

– Какой же?

– Отец отказал равную долю своему старшему сыну.

– Старшему сыну?

– Да, ты ведь помнишь, что у отца был сын от первой жены. Тот, что пропал пятилетним ребенком во время эвакуации белой армии в Крыму. Ему сейчас сорок семь лет.

Джин вскочил, возбужденно заходил по комнате.

– Это чертовски интересно! – сказал он. – У нас с тобой есть брат! Брат в России! Но как его найти?

– В том-то и беда, что все подробности, как сказано в завещании папы, содержатся в дневнике. Но эта тетрадь дневника исчезла, пропала – ее, видно, унес с собой убийца, который обыскал сейф.

– Вот дьявольщина! Неужели эта тайна так и останется тайной? Но почему отец ничего не сказал нам, маме? Ты говорила с мамой об этом?

– Конечно. Она ничего не знает, но говорит, что после поездки в Россию он был странно взволнован снова рвался туда, много писал в дневнике…

– И вдруг это убийство! И убийца похищает дневник. Может быть, это не случайно? Может быть, здесь имеется прямая связь? И в этой связи разгадка тайны убийства?

Джин заметил, что глаза Наташи наполнились слезами.

– Полно, Наташа! Полно! – воскликнул Джин нежно беря сестру за руки.

Джин говорил по-русски, как обычно в интимно-семейные минуты. Он подсел к сестре, обнял ее впервые за черт знает сколько лет. Плечи у девушки затряслись, но она быстро взяла себя в руки, раскрыла красную авиасумку компании TVA, достала платочек.

– Хорошо, что я так спешила к тебе и не намазала ресницы тушью, – храбро улыбнувшись, проговорила она. – Прости меня, Женя, но с папой для меня умер целый мир…

Это был первый разговор брата и сестры после смерти отца.

– Не знаю, поймешь ли ты меня, Женя. Так, видно, бывает в семьях, что папа и юная дочь составляют как бы отдельный мир со своим особым солнцем – их любовью друг к другу – и особым языком, почти шифром, понятным только им двоим.

Да, Джин догадывался о существовании такого мира и, было время, даже ревновал отца к его любимице Наташке. Этот мир был дружествен к нему и к маме, но все же имел свои четкие границы. И границы эти с годами становились все заметнее по мере обострения неизвестно как и почему возникшего между отцом и сыном конфликта. Отец делал все, чтобы его дети были не американцами, а русскими. С самых ранних лет он говорил с ними только по-русски, упорно учил их читать и писать по-русски, сам читал им подолгу вслух Пушкина, Лермонтова, Некрасова и особенно своего любимого Тютчева, которого он во многом ставил даже выше Пушкина. Наташа была податлива, как воск, в его руках, а Джин, смолоду утверждая свою самостоятельность, противился всякому влиянию со стороны. Отец раздражался, злился, сильнее налегал на великих русских поэтов, пока Джин не стал отождествлять уроки русского языка и литературы с… рыбьим жиром.

А потом отцу пришлось отступить под могучим и ежечасным напором среды – школы и улицы, комиксов и кино, радио и телевидения. С грустью и сердечным огорчением убеждался он в том, что все больше проигрывает безнадежный бой за душу сына, и все больше уделял любви и внимания дочери.

– И вот нашего мира, – говорила Наташа, – мира, в котором я провела все детство, юность, не стало…

Теперь Джину не давало покоя смутное чувство вины перед отцом, сознание какого-то неоплаченного долга. Это тревожное чувство и толкнуло его на путь мести, но он понимал, что тут дело не только в мести, что он виноват перед отцом потому, что не хотел, не стремился понять его.

– Женя! Перед тем как уйти в армию, ты обязательно должен прочитать записки и дневники папы. Инспектор О'Лафлин говорит, что, судя по всему, убийца забрал часть тетрадей дневника, а эти обронил. ФБР сняло фотокопию с них, и утром оригиналы вернули нам. Кстати, из дневника ты узнаешь о политических взглядах папы и о том, кем и чем был этот граф Вонсяцкий, о котором упомянул убийца.

Джину показалось, что в тоне Наташи прозвучал укор. Что и говорить, Джин, мало интересуясь политикой вообще, никогда всерьез не задумывался над политическими воззрениями отца. «Моя политика, – говаривал Джин, – не думать о политике». Но теперь, чтобы разобраться в загадочном убийстве отца, он обязан был думать об этом…

Лот приехал через час, сказал, что все идет отлично, что Джин никуда не должен уходить из отеля. Натали трижды, по-русски, поцеловала брата и, борясь со слезами, ушла с Лотом. Джин сбросил пиджак и полуботинки, расстегнул воротник дакроновой рубашки и с размаху плюхнулся на взвизгнувшую пружинами кровать.

Он раскрыл первую тетрадь отцовских записок и стал читать аккуратные отцовские строки, спотыкаясь сначала о дореволюционную орфографию со всеми этими твердыми знаками, от которых давно отказались даже закоренелые бурбоны эмигрантской прессы.

И как медленно появляется изображение в только что включенном телевизоре, так перед его умственным взором, становясь все более ярким, возник образ отца, образ, который почему-то стал меркнуть и расплываться уже тогда, когда Джин впервые покинул дом и уехал в Англию, в Оксфорд.

Джин читал страницу за страницей, и злость на самого себя, черствого и самовлюбленного эгоиста, и запоздалое обидное сожаление все сильнее охватывали его. Почему он никогда по-настоящему не интересовался внутренним миром отца? Почему не стремился сблизиться с ним, понять его, разделить с ним его радости и беды? Почему всегда хотел скорее покинуть родное гнездо, распрямить крылья, улететь без оглядки в большой волнующий мир?

И чем дальше он читал отцовские записи, тем сильнее охватывало его странное чувство, будто за строками и страницами к нему хочет прорваться отец, хочет встать со свинцом в груди из своего «художественного гроба модели № 129 цельносварной конструкции» и назвать своих убийц, указать на них пальцем…

Глава двенадцатая Из записок Гринева-старшего

(Перевод О. Г.)

6 декабря 1941 года.

Я не преувеличу, если скажу, что в эти дни, вот уж несколько месяцев, взоры всех американцев прикованы к заснеженным полям столь любезного моему сердцу Подмосковья, в имениях и на дачах которого я так часто бывал кадетом, пажом, корнетом. Там развернулась грандиозная битва, перед которой бледнеет славное Бородино. Случилось чудо из чудес: Гитлер, этот Аттила XX века, застрял, впервые застрял перед белокаменной матушкой Москвой!..

Третьего октября Гитлер вернулся из своей главной ставки в Берлин и в послании германскому народу объявил, что «враг на востоке повержен и никогда более не поднимется».

Восьмого октября доктор Отто Дитрих, шеф германской печати, заявил, что армии маршала Тимошенко окружены в двух «котлах» под Москвой, взят Орел, южные армии Буденного полностью разгромлены и около семидесяти дивизий Ворошилова окружены в районе Ленинграда. «С Советской Россией покончено, – объявил этот немец Дитрих. – Британская мечта о войне на двух фронтах мертва».

Говорят, Гитлер твердил Йодлю: «Стоит нам пнуть сапогом в их дверь, и весь их гнилой дом сразу рухнет». Сколько знакомых мне российских эмигрантов придерживалось того же мнения. Почти все они считали, что после первых же больших поражений на фронте русский народ повернет против большевиков.

В ноябре в нашем эмигрантском кругу в Нью-Йорке многие с сочувствием передавали друг другу слова, якобы сказанные командующему 2-й танковой армией генералу Гудериану неким отставным царским генералом в захваченном немцами Орле:

– Если бы вы пришли двадцать лет тому назад, мы приветствовали бы вас с распростертыми обьятиями. Но теперь слишком поздно. Народ едва встал на ноги, а теперь ваш приход отбросит нас назад, так что нам опять придется начинать с самого начала. Теперь мы деремся за Россию, и под этим знаменем мы едины.

Один деникинский полковник, краснолицый толстяк-монархист с белыми усищами, гремел:

– Подумаешь, Орел они взяли! Мы тоже с Антоном Ивановичем Орел брали в октябре девятнадцатого, я видел, как Константин Константиныч Мамонтов въезжал на белом коне в Елец, но Москвы мы не видели, как своих ушей.

«ОТ ГРАНИЦЫ НЕМЦЫ ПРОШЛИ ПЯТЬСОТ МИЛЬ, – кричали черные шапки херстовских газет. – ОСТАЛОСЬ ДВАДЦАТЬ МИЛЬ ДО МОСКВЫ!»

А для меня, наверное, день 22 июня 1941 года – день нападения нацистов на Россию – стал, безусловно, важнейшим днем моей жизни. Днем великого прозрения. Днем, когда я увидел свет. С глаз моих спала черная завеса, рассыпался ядовитый белый туман многолетней эмигрантской ссоры с матушкой родиной, и я молил Бога: «Господи, боже мой, спаси Россию!»

Всем исстрадавшимся сердцем своим был я с такими истинно русскими людьми, как В. Красинский, сын великого князя Андрея Владимировича, и его единомышленник, верный сын России, молодой князь Оболенский. В тот роковой день первый заявил о своей полной поддержке народа русского в борьбе против тевтонского нашествия, а второй нанес визит послу Советов в Париже и попросил направить его в Красную Армию!

Двадцать третьего июня, взяв с собой в церковь супругу и маленького Джина, я молился всевышнему, дабы он даровал победу русскому оружию. В этот день я надел все свои ордена и гордился тем, что пролил кровь, сдерживая на священной русской земле германский «дранг нах Остен».

В церкви я понял, что одни молятся со мной за Россию, другие – за Гитлера! Подобно Царь-колоколу, белая эмиграция раскололась надвое.

Вскоре получил я с оказией длинное письмо из Парижа от старинного товарища своего Михаила Горчакова. В прежние годы я часто, бывало, играл в бридж с ним во дворце на Софийской набережной в Москве, напротив Кремля. Светлейший князь, Рюрикович, сын канцлера, совсем рехнулся. Он советовал мне молиться о победе «доблестного вермахта и его гениального полководца Адольфа Гитлера», который – уповал он – вернет ему дворец (занятый теперь посольством Великобритании), его поместья и мануфактуры.

«Советские войска бегут, обгоняя германские машины и танки! – с сатанинской иронией ликовал князь Горчаков. – Я мечтаю лично увидеть парад победы Гитлера в Москве. Мы будем вешать жидов, комиссаров, масонов и тех, кто предал в эмиграции белую идею! Я подготовил к первому изданию в Москве свой журнал „Двуглавый орел“. Пусть Керенский и не думает о возвращении в Россию – не пустим! Я уже веду переговоры с Берлином о возврате моего имущества и заводов моей дражайшей супруги…»

Жена Горчакова – дочь известного миллионера-сахарозаводчика Харитоненко, выходца из крестьян. Это он построил дом на Софийской.

«Мы каждый день здесь видим немцев, принимаем германских офицеров, – писал Горчаков. – Это вежливый, корректный народ. Не сомневаюсь, что в Москве они быстро уступят кормило нам, русским дворянам. Без нас не обойдутся».

Бред, бред, бред!.. Как тут не вспомнить, что Горчаков уже побывал в желтом доме!..

Я, наверное, и сам бы сошел с ума, если бы среди нас не было таких русских патриотов, как великий Рахманинов, который передал сбор с концерта в пользу раненых красноармейцев, как Иван Бунин, писавший нам, что он всем сердцем с Россией. Друзья сообщили мне по секрету, что Ариадна Скрябина, дочь композитора, и княгиня Вики Оболенская ежеминутно рискуют головой, работая во французском подполье. (Здесь в записках П. Н. Гринева Джин прочитал карандашную пометку отца:

«Только после освобождения Парижа узнал я, что Вере Аполлоновне, этой героине французского Сопротивления, немцы-гестаповцы отрубили голову. Записал Вику Оболенскую в свой поминальник».)

У нас князь Щербатов и сотни других молодых эмигрантов пошли служить в американскую армию и флот, чтобы сражаться против немцев на будущем втором фронте.

Но Керенский – наш прежний кумир – благословил «крестовый поход против большевизма».

А вот Деникин, как слышно, ставит не на Россию и не на Германию, а на Америку. В одном он трагически прав: наша эмиграция обречена на еще один раскол – между теми, кто верует в Россию, и теми, кто уповает на послевоенную Америку!

Но вернемся к шестому дню декабря 1941 года.

В этот тревожный для родины день я посетил графа Анастасия Вонсяцкого-Вонсяцкого. Это прямо-таки гоголевский тип, и мне жаль, право, что перо у меня не гоголевское. Но начну по порядку.

О графе я слышал давно, еще во Франции, как об одном из самых рьяных ретроградов среди наших эмигрантов в Америке. Мне горячо рекомендовали его в Чикаго такие чикагские знаменитости, как полковник Маккормик, миллиардер и издатель газеты «Чикаго трибюн», и мультимиллионер Уиригли, разбогатевший на жевательной резине. Оба, по-видимому, финансируют его деятельность. Я тогда уклонился от встречи с графом, ибо стараюсь держаться подальше от экстремистов как левого, так и правого толка. Но в последнее время граф Вонсяцкой-Вонсяцкий буквально засыпал меня письмами с приглашением посетить его в поместье под Нью-Йорком.

Я совершил весьма приятную прогулку в своем почти новом «меркюри» образца сорокового года, хотя дорога оказалась более долгой, чем я ожидал. Граф живет близ коннектикутской деревни Томпсон. Разумеется, декабрь плохой месяц, чтобы любоваться природой Коннектикута, напоминающего своими лесами, пастбищами и холмами, речками и водопадами, а также живописным побережьем залива Лонг-Айленд дачную местность под Петроградом, близ Финского залива. В Коннектикуте уютные фермы, красные сараи, церквушки начала прошлого века. Туда нужно ездить летом или, еще лучше, осенью, когда пылают багрянцем златоцвет, сумах и гордый лавр и в воздухе пахнет гарью костров, на которых коннектикутские янки сжигают гороподобные пестрые ворохи палых листьев. Одно воспоминание об этом запахе обострило мою вечную ностальгию, и я ехал и думал с сердечной тоской, что я так же далек от родины, как твеновский янки при дворе короля Артура, разделен от родины не только расстоянием, но и временем, веками невозвратного времени.

«Деревня» Томпсон оказалась маленьким чистеньким городком: бензоколонка, мотель с ресторанчиком, универсальный магазин, несколько старых домов в стиле, который здесь называется колониальным или джорджианским, то есть стилем короля Георга. Графский дом оказался настоящим джорджианским дворцом, обнесенным высокой – в два человеческих роста – каменной оградой, утыканной сверху высокими железными шипами. Сомнительно, однако, чтобы дворец этот и в самом деле был построен при Георге, до американской революции. Скорее это была запечатленная в камне – столь близкая моему сердцу – тоска Нового Света по Старому.

Я вышел из машины, пошел к высоким глухим воротам, отлитым не то из железа, не то из стали, и нажал на кнопку электрического звонка. В небольшой сторожке или проходной будке сбоку от ворот послышалось рычание, и я ясно почувствовал, что кто-то пристально рассматривает меня в потайной глазок.

– Кто там? – затем прохрипел кто-то басом с явно русским акцентом.

– Гринев, по приглашению графа, – ответил я. Дверь прохладной будки распахнулась, и я увидел громадного парня, похожего на боксера-тяжеловеса Примо Карнеру, с такими же, как у Карнеры, вздутыми мускулами, перебитым носом и малоприятным взглядом не проспавшегося с похмелья убийцы. Одет этот громила был на нацистский манер в армейскую рубашку с галстуком, бриджи цвета хаки и хромовые сапоги. За перегородкой в будке бесновались две полицейские овчарки со вздыбленными холками и оскаленными пастями.

– Документы! – прорычал по-русски громила, протягивая волосатую лапу.

– Извольте «драйверз лайсенс» – шоферские права.

Придирчивым оком взглянув на права и сверив фотографию с моей физиономией и затем поглядев в какой-то список, лежавший на столике у перегородки, громила нехотя отступил в сторону и на американский манер – ткнув большим пальцем через плечо – указал на внутреннюю дверь будки.

– Проходите, господин Гринев! Тише вы, дьяволы! Фу! Фу!

За воротами простирался просторный заасфальтированный плац. На нем маршировал с винтовками взвод немолодых уже людей явно офицерского возраста в такой же форме, как у охранника в проходной будке, однако с портупеями.

Посреди плаца, по-прусски уткнув кулаки в бока и расставив ноги, стоял и командовал толстяк, комплекцией напоминавший Геринга.

– Ать, два, левай! Ать, два, лев-ай!..

Как-то странно и зловеще звучали эти по-русски, воинственным басом выкрикиваемые команды во дворе загородного дворца, построенного в стиле владыки Британии и американских колоний короля Георга. Будто духом Гатчины и Павла I повеяло под небом Новой Англии. И, портя первое впечатление, вспомнилась мне моя барабанная юность, кадетский Александра II корпус…

В вестибюле дворца какой-то лощеный молодой брюнет с напомаженными волосами и идеальным пробором, но удручающе низким лбом положил телефонную трубку и подкатил ко мне словно на роликах.

– Господин Гринев? – произнес он хорошо поставленным голосом, грассируя. – Добро пожаловать, ваше превосходительство! Пройдите в зал, пожалуйста! Граф примет вас в кабинете.

В зале оказалось довольно много знакомого и незнакомого мне народа из числа наших русских эмигрантов. Окруженный большой группой мужчин, бойко ораторствовал самозваный вождь российской эмиграции в Америке Борис Бразоль – вылитый Геббельс, в элегантном штатском костюме, хищник с мордой мелкого грызуна. Он подчеркнуто поклонился мне, когда я проходил мимо. Я едва кивнул и, боюсь, сделал это с барственным видом. Не люблю я этого субъекта, ведь это он, будучи помощником Щегловитова, министра юстиции, в 1913 году прославился на всю Россию как один из основных организаторов и вдохновителей во всех отношениях прискорбного и позорного дела Бейлиса.

Вот уже много лет, как этот человек, Борис Бразоль, тщится вести за собой российскую эмиграцию в Америке!

Рядом с Бразолем, блиставшим адвокатским красноречием, восседал в кресле его «заклятый друг» – вернейший единомышленник и извечный конкурент генерал-майор граф Череп-Спиридович, весьма, увы, смахивающий на тех монстров, какими рисуют царских генералов советские карикатуристы. Я живо представил его себе не в штатском костюме американского покроя, а в черкеске с мертвой головой на рукаве, в забрызганных кровью штанах с казачьими лампасами и нагайкой в руке, хотя Череп-Спиридович орудовал вовсе не нагайкой карателя, а пером публициста-антисемита.

Министра Щегловитова большевики вывели в расход в 18-м, а Бразоль и Череп, подобно крысам, покидающим тонущий корабль, оставили Россию и пересекли океан еще в шестнадцатом году, чтобы сеять ненависть и безумие на благодатной американской почве.

В 1939 году Бразоль ездил в Берлин и, как он сам рассказывает, был принят там в самых высших сферах. Наверное, и в Берлине все заметили, как поразительно Бразоль похож на рейхсминистра пропаганды. И не только внешне.

Мне так и не удалось избежать встречи с этим субъектом. Оставив своих слушателей, он подлетел ко мне мелким бесом – этакая сологубовская недотыкомка, и совсем не колченогая, как Геббельс, – пожал мне руку своей мертвецки-холодной и липко-влажной рукой и протянул визитную карточку.

– Простите великодушно, батенька, – заговорил он быстро-быстро. – Знаю, не слишком вы меня жаловали, но в эти великие дни, как никогда прежде, необходимо единение всех наших сил, чтобы возглавить наш несчастный народ и превратить страшное поражение в сияющую победу. Уверен, скоро повстречаемся в Москве, – он выхватил белоснежный платок и промокнул глаза, – а пока вот вам мой новый адрес, даю только самым надежным людям – в сложное время живем, американцы в идиотском ослеплении делают ставку не на Гитлера-освободителя, а на Сталина с Черчиллем, ко мне зачастили агенты ФБР, мешают работать… Если понадоблюсь – ваш покорный слуга!..

С изящным поклоном, прежде, чем я мог оборвать его и поставить на место, Бразоль укатил обратно к своим черносотенцам и погромщикам. Я разгневался до того, что тут же порвал карточку Бразоля надвое и небрежно бросил на пол.

– Сударь! – услышал я за спиной чересчур громкий голос. – Вы обидели одного моего друга и насорили в доме другого моего друга! Извольте поднять!

Я повернулся и увидел молодого барона Чарльза Врангеля, родича крымского горе-героя. Я сразу его узнал – лицом он поразительно смахивает на дога. Чарльз, этот щенок, был пьян: в воспаленных хмельных глазах бешеная злоба, в руке стакан с виски и льдом. Все глаза в зале повернулись к нам, какая-тонервная дама вскрикнула. Кажется, Чарльз собирался выплеснуть виски мне в лицо, но, к счастью, он узнал меня, смешался, и тут же его подхватили друзья.

– Виноват, Пал Николаич, но я не позволю… Мы же все свои… Благодарите бога…

Как-то он приходил ко мне просить денег взаймы, разнесчастный, пьяненький, опустившийся. Проклинал Америку и жену-косметичку, жаловался на бедность, болтал о белой идее, жалко стеснялся, пряча в карман стодолларовую бумажку. Долга так и не отдал…

Тут его тоном господина позвал к себе Борис Бразоль, а меня отвел в сторону один бывший сенатор, вельможа, всюду возивший с собой посыпанный нафталином раззолоченный парадный мундир.

– Не связывайтесь с Чарльзом, мой друг! – поучал он меня. – Отчаянный человек. Картежник, бретер, бонвиван, но истинный российский патриот, гвардеец! – И, бряцая вставными челюстями, сенатор зашептал мне в ухо: – Слышали про пожар на «Нормандии»? Не успели этот лайнер переделать в транспорт, как он сгорел в нью-йоркском порту! Компрене ву? И американская охранка, эта самая ФБР, таскает нашего Чарли на допросы! А как же мы можем спокойно сидеть сложа руки, когда эти американцы помогают паршивым британцам втыкать палки в колеса танков Гитлера – освободителя России!..

Я был потрясен. Неужели эти люди уже перешли от слов к делу?

– Разве вы, русский патриот, хотите чтобы Гитлер покорил Россию? – спросил я с возмущением экс-сенатора.

– Фу, батенька! Не ждал я от вас такой наивности. Ну, не ждал! Гитлер не сахар, но другого пути в Россию для нас с вами нет! Это же ясно как дважды два!

С трудом отделавшись от бывшего государственного мужа и царедворца, я подошел к столу у стены, украшенной портретом хозяина дворца графа Вонсяцкого-Вонсяцкого и трехцветным флагом с черной свастикой и вышитой золотом надписью: Всероссийская национал-фашистская революционная партия.

Стол был завален газетами, журналами, листовками в основном на русском языке.

В «Знамени России» прочитал я такую ахинею:

«В переживаемую нами эпоху смутного времени и большевистского засилья на Руси нелегко с достоинством поддерживать издревле руководящую роль дворян в жизни народа, роль, столь необходимую в бескорыстном и беззаветном служении Отечеству и, даст бог, Престолу, преданного России дворянства…»

Уж какая там, к черту, руководящая роль!.. В журнале «Фашист» я пробежал глазами статью ученого-антрополога генерал-лейтенанта графа В. Череп-Спиридовича, в которой это светило науки доказывало, что (цитирую по памяти) «азиатско-еврейские социалисты скрещивают орангутангов с белыми русскими женщинами, чтобы создать гибридный тип».

О приемном сыне Черепа я немало наслышан: это известный авантюрист и проходимец, хваставший, будто он принимал участие в походе Муссолини на Рим. Страсть к приключениям, аферам и деньгам – вот что заставило скромного юриста из патентного управления захолустного штата Индиана Говарда Виктора Броенштрупа выдавать себя то за герцога Сент-Саба, то за полковника Беннета, то за какого-то Джей-Джи Фрэнсиса. Прикинувшись идейным антисемитом, он очаровал старого погромщика Черепа, уговорил его усыновить себя, после чего, не довольствуясь «отцовским» титулом генерал-майора, мошенник присвоил себе генеральское звание рангом повыше. Теперь он писал для журнала «Фашист», главным редактором которого значился граф Вонсяцкой-Вонсяцкий.

Одетые лучше, чем многие из гостей, официанты в белых сюртуках с красными лацканами и манжетами разносили скотч, бурбон, джин и, конечно, смирновскую водку с двуглавым орлом Романовых на этикетке. Я выпил рюмку водки, прислушиваясь к разговору двух молодых еще эмигрантов:

– Выпьем, Коля? С паршивой овцы, как говорится… Зазнался Таська, зазнался, в фюреры полез!.. А я его еще гардемарином помню…

– Ты несправедлив к графу. После этой говорильни мы все приглашены в «Русский медведь».

– Бывал я в этом кабаке. Его построил на деньги Таськи какой-то его русский родственник. Что ж, у Таськи денег куры не клюют – он двух маток сосет: Мариониху свою и Гитлера, который ему платит за то, что он вместе с Бундом мешает Америке выступить против Германии в этой войне. Кстати, говорят, и не граф он вовсе, а самозванец.

– Завидуешь? Вот бы тебе, подпоручик, такую невесту оторвать!

– Без титула хрен найдешь дуру даже среди американок. Помнишь Петьку Афанасьева? Выдал себя за князя Петра Кочубея, да разоблачили перед самой свадьбой. Потом сел за подделку чеков.

Я слышал о выгодном браке нищего графа. Бывший офицерик императорского российского флота, бывший шофер такси в Париже, состряпал блестящую партию, женившись на миссис Марион Стивенс, разведенной жене богатого чикагского адвоката и дочери миллионера Нормана Брюса Рима. Это был явно брак по расчету: графу рухнувшей империи было двадцать два годика, а перезрелой красавице Марион – вдвое больше, ровно сорок четыре. На первых порах, подражая Форду-младшему, граф – белая косточка, голубая кровь – пошел работать простым рабочим на паровозный завод своего тестя, чтобы ускоренным темпом пройти по всем ступеням паровозостроительной иерархии снизу доверху; вероятно, он надеялся со временем заступить на место тестя, хотя утверждал он другое. «Как только мы восстановим законную монархию в России-матушке, я стану представителем компании тестя на обожаемой родине!»

Но шли годы, и амбиции графа Вонсяцкого-Вонсяцкого росли обратно пропорционально шансам на реставрацию самодержавия. Тогда-то он и начал свой крестовый поход за освобождение России. Сколотив из горстки эмигрантов Всероссийскую национал-социалистскую рабочую партию, он объявил себя фюрером российских национал-социалистов и укатил в 1934 году в Германию, где, по слухам, встречался с весьма видными деятелями «третьего рейха».

А потом я как-то перестал интересоваться графом и его крестовым походом под знаком свастики. Как всякий русский человек, я сызмальства обладаю удивительной и опасной способностью не замечать неприятных вещей, явлений, людей. В конце концов, все мы носились и носимся, как ветхозаветные старушки, с излюбленными рецептами спасения отечества. (Помню, однажды в «Русском медведе» напился один есаул, полный георгиевский кавалер, участник брусиловского прорыва, колчаковский офицер.

– К матери эту некрофилию! – орал он, стуча кулаком по столу. – Все мы смертяшкины! Читали про двух старых дев в газете? В Огайо, что ли, умерла по старости одна из них, и другая, тоже старуха, полтора года ухаживала за усопшей сестрой, делала ей шприцем всякие уколы да вливания. Все мы мертвецы!..)

– Разрешите, – сказал я, входя в кабинет графа. Но в кабинете никого не было. Здесь тоже у стены стояло знамя со свастикой. Рядом красовался большой портрет Адольфа Гитлера. На стенах – поменьше размером – висели портреты Муссолини и Франко. Сбоку ни к селу ни к городу – батальные картины «Варяг», «Синоп», «Чесма». Я подошел ближе – все портреты были с автографами, а портрет Франко даже с собственноручной дарственной надписью каудильо.

– Павел Николаевич! Отец вы мой! – раздалось сзади. – Простите, что заставил вас ждать! Вызвали по неотложному делу. Садитесь, садитесь, бога ради!

Я обернулся, и мне пришлось задрать голову, чтобы взглянуть на вошедшего. Это был настоящий великан, косая сажень в плечах, Илья Муромец, только без всяких следов растительности на лице и на черепе, голом и гладком, как бильярдный шар. Одет он был точь-в-точь как Гитлер.

– Вы смотрели на фотографию моего друга Франциско Франко? – продолжал граф, больно стискивая мне руку. – Это замечательный человек, большой идеалист, настоящий рыцарь без страха и упрека! Некоторые из нас не сидели без дела, дожидаясь великого праздника освобождения нашей родины, – прогремел он, садясь за огромный письменный стол и со значением глядя на меня. – Нет! Я, например, с риском для жизни, зафрахтовав яхту, тайно возил фаланге оружие, понимая, что тем самым мощу дорогу к Москве, к Петербургу! Хотите что-нибудь выпить? Водки? Хотите закурить? Русские папиросы «Казбек». Подарок знакомого СС-группенфюрера из освобожденного Смоленска. Или сигару? Выбирайте по вкусу из этого «хьюмидора»!

Подобно многим из наших русских экспатриантов, граф давно уже стал путать русские слова с английскими. Почти все мы говорим «инчи» (дюймы), «сабвей» (метро), «хай-скул» (средняя школа), «ленчевать» (обедать)… Я машинально открыл его бронзовый «хьюмидор» – герметическую сигарницу, увидел там и свою любимую марку – гаванскую «Корону-Корону», но брать сигару не стал. Уж больно паршивая попалась овца…

Возвышаясь в кресле, граф смотрел на меня из глубоко спрятанных, затененных глазниц, что подчеркивало сходство его лошадиного лица с черепом питекантропа. Массивный низкий лоб, вздутые надбровные дуги, здоровенная, как булыжник, длинная челюсть, могучие желтые зубы, которыми он, казалось, мог перемолоть берцовую кость мамонта. Нечего сказать, хорошего муженька выбрала себе на склоне лет нежная Марион! И в какой только пещере отыскала она это ископаемое?

– Я видел, вы читали мой журнал, – громыхнул граф. – Вчера подписал последний американский номер «Фашиста». Рождественский номер выйдет в Москве или Петербурге.

– Вы собираетесь остаться главным редактором? – спросил я не без удивления.

– Как бы не так! – возразил будущий всероссийский фюрер. – У меня будет свой Геббельс, возможно, Борис Бразоль.

В черных глазницах черепа тлели красные угольки. Этот фанатичный огонь заставил меня отвести взгляд. На нижних полках стояло мало книг, зато много отменных моделей императорского российского флота с андреевским флагом. В простенке между книжными шкафами, на месте куда более скромном, нежели фюрер, дуче и каудильо, висели портреты самодержца всероссийского и его супруги.

– Разве вы, глава Всероссийской национал-фашистской революционной партии, – монархист? – осведомился я.

– Вопрос о монархии будет решен в Москве, – помедлив, осторожно выговорил фюрер всея Руси. – Заметьте, что и дуче называет свой режим конституционной монархией, хотя Испания пока и не имеет монарха. Могу сообщить вам доверительно, что после смерти старшего из Романовых, Кирилла, я делаю ставку на двадцатитрехлетнего Владимира, который живет сейчас в Париже. Возможно, я соглашусь, как дуче, стать главой государства Российского при царе Владимире.

Значит, граф Вонсяцкой-Вонсяцкий, точно подражая каудильо Франсиско Франко, метит не только в фюреры, но и в регенты.

На графском столе я увидел новое издание на русском языке бульварно-антисоветского романа генерала Краснова «От двуглавого орла до красного знамени». Я слышал, что все ретрограды, даже экс-кайзер Вильгельм II, зачитываются этим романом.

– Отдельные скептики и маловеры среди жидо-масонов, – сказал граф, – все еще призывают не делить неубитого медведя, но русский большевистский медведь повержен в прах и никогда не поднимется! Ради этого я работаю не покладая рук уже почти десять лет. В тридцать четвертом году я поехал в Берлин, встретился с фюрером и Гиммлером и договорился с ними о создании международной антибольшевистской организации, боевого авангарда всей белой эмиграции. Из Берлина, облеченный самыми широкими полномочиями, я поехал в Токио, где заручился всемерной поддержкой правительства микадо и его армии. Затем я посетил в Маньчжоу-Го, Харбин и Шанхай, где встречался с атаманом Семеновым и другими видными деятелями. Все они держат порох сухим. Потом опять в Берлин, а после раунда важных переговоров – Будапешт, Белград, София, Париж. Во всех этих центрах белой эмиграции я создал крепкие филиалы своей международной организации. Вернувшись в Америку, я превратил прежнюю Всероссийскую национал-социалистскую рабочую партию в Российскую национал-фашистскую революционную партию. Сегодня только в одной Америке тысячи белых эмигрантов – сливки России, цвет и надежда нашего народа-богоносца – ждут возвращения на родину. Работая рука об руку с американо-германским Бундом, всеми фашистскими организациями и конгрессменами-изоляционистами, мы оказали неоценимую услугу Гитлеру и Германии. Теперь мы пожнем нашу награду и продолжим наше сотрудничество на российской земле!

Мой представитель в Старом Свете генерал Петр Краснов, донской атаман, держит каждодневную связь с фюрером в Берлине и главной ставке. Он готов к строительству национальной России с помощью гаулейтера Эриха Коха и группенфюрера СС фон дем Баха, которые назначены на высшие посты в оккупированной Москве. Племянник генерала Краснова, гвардейский казачий офицер, получил у Гитлера звание полковника. По нашему ходатайству, заметьте. Он поможет Баху перевешать всех большевиков на фонарных столбах Бульварного кольца в Москве.

Весь мир повернул к фашизму, и малиновый звон кремлевских соборов в освобожденной Москве провозгласит его полную победу. Мы, победители, будем великодушны: мы не отринем наших слабых братьев, тех, кто в трудные кровавые годы после октября семнадцатого года не нашел в себе сил и веры, чтобы продолжать борьбу, и оставался в стороне от нее. Сегодня мы собираем всех братьев по духу под наши знамена. И они придут к нам, ибо у них нет иного выхода.

И здесь, в Америке, с ее гнилой декадентской демократией и плутократией, тоже восторжествует фашизм. К власти придут Линдберг, Уилер, Най, Уорт Кларк, отец Кофлин, мой друг, шеф ФБР Эдгар Гувер…

Угли в глазах горели еще ярче и злее в черных впадинах. Громадные руки графа сжались в кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

– Сегодня я спрашиваю каждого, – продолжал фюрер, – с кем ты: с нами или против нас? Сегодня мы зовем каждого с собой на парад победы в Москве. Завтра будет поздно. Завтра мы не пожалеем дезертиров белой идеи!

– Это все? – спросил я, вставая.

– Это все, – ответил граф, продолжая сидеть. – Но вы, Павел Николаевич, не спешите с ответом. Вы многое сделали для эмигрантских организаций, мы помним вашу щедрость.

– Пригласив меня к себе в дом, – проговорил я, едва сдерживая гнев, – вы посмели прибегнуть к угрозам и запугиванию по отношению к дворянину и офицеру, к человеку, который старше вас по возрасту и воинскому званию. Граф, мне с вами не по пути! Прощайте!

Я вышел, громко хлопнув дверью. Впрочем, нет, без преувеличений: обитая кожей дверь закрылась совсем без шума.

В проходной меня долго не пропускал двуногий цербер, ссылаясь на то, что не получил на сей счет никаких приказаний. Несмотря на мои настойчивые требования, он якобы никак не мог связаться с графом по внутреннему телефону. Овчарки рычали и кидались на меня. Только через полчаса томительного и полного всевозможных тревожных предчувствий ожидания в проходную позвонил сам граф.

– Вы остыли? – спросил он меня ледяным тоном, подозвав к телефону. – Мне не хотелось, чтобы вы простудились, сгоряча выйдя на воздух. Сегодня так холодно.

– Ваше сиятельство! Я требую, чтобы вы меня сию минуту выпустили!

– До свидания, Павел Николаевич! – проскрежетало в трубке. – Я не прощаюсь: в Москве, или Петербурге, или в Нью-Йорке рано или поздно, но мы с вами встретимся. Обязательно встретимся!

В дверях я столкнулся с молодым человеком, лицо которого показалось мне странно знакомым. Он был одет в нацистскую форму гвардии Вонсяцкого.

– Ба! – воскликнул я, пораженный. – Федор Александрович! Ваше высочество! Вы ли это?!

– Собственной персоной, – ответил с усмешкой племянник царя Николая II.

– Что вы здесь делаете?!

– Как что? Работаю шофером у князя Вонсяцкого!

В своем «меркюри» я с невыразимым облегчением вытер платком мокрое от пота лицо. И на акселератор нажал так, словно за мной сам черт гнался.

Но больше всего я боялся, мчась по коннектикутскому шоссе со скоростью почти восемьдесят миль в час, что приеду в Нью-Йорк, куплю у первого попавшегося газетчика вечернюю газету и узнаю, что Москва пала…


На полях дневника Джин прочитал приписку:

«Встречу и разговор с Вонсяцким можно понять только в свете последующих событий: на следующий же день мы все узнали о начале грозного контрнаступления русской армии под Москвой и о вероломном налете японцев на Пирл-Харбор. Америка объявила войну Японии. Германия объявила войну Америке. Америка – Германии. Через несколько месяцев ФБР арестовало графа Вонсяцкого по обвинению в шпионаже в пользу Германии. Суд посадил его вместе с шефом фашистского американо-германского Бунда в федеральную тюрьму. Так закончилась карьера фюрера всея Руси».

Далее Джин прочитал еще одну карандашную приписку отца:

«Тот день был великим праздником. Россия, моя Россия истекала кровью, но не падала на колени. Значит, сильна Россия, не ослаблена, а укреплена революцией. Значит, дело России правое и победа будет за ней! Так началось мое прозрение…»

Третий раунд Сдвоенные молнии

«Per aspera ad astra».*["100]

Глава тринадцатая Клинч

(Перевод Г. П.)

Когда мастер-сержант Дик Галифакс оглядел пеструю толпу своих будущих питомцев, взгляд его остановился на Грине.

Джин был задумчив, не суетлив и элегантен. Спортивная темно-синяя рубашка, легкие спортивные брюки цвета маренго, оксфордские ботинки, сшитый на заказ клетчатый твидовый пиджак – все явно приобреталось в дорогих магазинах.

– Временно будете старшим! – сказал Дик. – Вы из рэйнджеров?

– Из штатских.

– Тогда отставить!

– Если не возражаете, старшим могу быть я, – предложил свои услуги гигантского роста американец. Он представился: – Сержант Бак Вуд, или Бастер.

– Хорошо, – подумав, согласился мастер-сержант. – Посадка через тридцать минут. Вон там, видите, «локхид» – это наш толстопузый Си-130.

– Ясно, сэр… Все слышали, кто теперь старший? – Бастер гоготнул и тут же жестом подозвал к себе первого попавшегося на глаза парня из их команды.

– Матео-Хуан-Мария-Хименес де Малино, – доложил тот.

– Мэт! – Бастер перечеркнул пышный перечень его имен. – Горючее есть? Голова от похмелья разламывается.

– Я и, сам бы не прочь опохмелиться, – пожаловался Мэт.

– То ли дело у вас в Гаване!

– Мы еще там будем, – сверкнул глазами Мэт.

– Мне там нечего делать, – отрезал Бастер и отошел.

Джин вместе со своей командой прилетел в Форт-Беннинг для того, чтобы, сделав пересадку, отправиться в конечный пункт назначения – Форт-Брагг.

В школы Брагга, как правило, отбирались лучшие рэйнджеры отличившихся батальонов.

Перед тем как они приступали к занятиям в специальных войсках, им жаловали отпуск – «Ар-энд-ар».*["101] Отпуск! Пять дней полной свободы. Хочешь, езжай домой, хочешь, пей-гуляй, пока звенят в кармане деньги.

Кроме долговязого Стиллберда, которого Бастер сразу же окрестил Берди, никто из отпускников не поехал домой.

Стиллберд был высокий, худой, с руками ниже колен, с аккуратным пластырем на лбу, с умными грустными иудейскими глазами, хотя, как он объяснял, у него в крови было лишь «два-три заблудившихся еврейских эритроцита».

– Был у мамы, говоришь? – переспросил его Бастер.

– У мамы. Она работает кассиршей в «Армии спасения».

– Мама – хорошо, а «кошкин дом»*["102] – лучше, – заявил Бастер. – А это что у тебя?

– Браслет.

– С секретом?

– Нет, он просто магнитный, от гипертонии.

– Ты болеешь? – удивился Бастер.

– Да, то есть нет… Боюсь заболеть.

– Сразу видно, что браслет не золотой, – вмешался в разговор странного вида итальянец. Он стоял, привалившись спиной к штабелю ракет.

Бастер оглядел его с головы до ног и улыбнулся.

– Ты в большом порядке, – заметил он.

– Да, – смутился итальянец.

– Одет по сезону.

– С кем не бывает, – невольно улыбнулся итальянец.

– Куда уж…

Все засмеялись.

– Как тебя зовут, бедняга?

– Доминико Мадзини

– Дуче, – категорично заявил Бастер. Итальянец был одет в костюм покойника: тапочки на картоне, черные бумажные штаны, белая бумажная рубашка, прихваченная сзади на живую нитку, – расчет на горизонтальное положение, свойственное покойнику.

– Три доллара? – спросил Бастер.

– Два… Я покупал его в дни «сейла»*["103] в Лас-Вегасе… Проклятая рулетка! Проигрался в дым.

– А вот он, Дуче, видно, бросил играть и начал одеваться… Правильно я говорю, Тэкс?

Техасец ничего не ответил. Он только метнул на Бастера недружелюбный взгляд из-под восьмигаллонной шляпы, продолжая стоять как монумент на несгибаемых ногах в лаковых сапогах на высоком каблуке.

– Ты, видно, не в духе, Тэкс? – примирительно спросил Бастер.

Тот перестал жонглировать «спринг-найфом»*["104] и, несколько раз с оттяжкой проведя лезвием ножа на ладони, небрежно бросил:

– У меня был тяжелый отпуск: пришиб трех человек и пять негров.

– Ублюдок! – неожиданно вырвалось у Джина.

– Что с вами, колледж-бой? – спросил Тэкс.

– Я сказал, что ты хвастун и ублюдок.

– Ну-ка подойди сюда, крошка.

Джин подошел. Тэкс замахнулся, но тут же получил серию ударов так же чисто, как демонстрируют работу с грушей. Все удары были по корпусу. Тэкс выронил нож и упал у штабелей с ракетами, согнувшись как складной нож.

Японец Кэн Эгава, оценив мастерство и силу ударов Джина, положил рядом с Тэксом выроненный им «спринг-найф» и с невозмутимым лицом пошел на посадку.

Когда Тэкс пришел в себя, Бастер заметил, что ему могли бы понадобиться тапочки Дуче.

– Вставай, парень, нам пора, – услышал Тэкс. Он, словно пьяный ошалело встряхивая головой, встал, поднял с земли свою восьмигаллонную шляпу, спрятал в карман нож и бездумно поплелся за всеми на посадку.

Аэродром Форт-Брагга был забит самолетами. Выстроившись как на парад, стояли новенькие восьмимоторные бомбардировщики Б-52, новейшие Б-52-Н, «фантомы» с серебристыми ракетами под крыльями и надписью на фюзеляже: «U. S. Air Force».

Чуть поодаль, рядом с прожорливыми «Боингами», возвышались воздушные заправщики-танкеры. Даже в громоздкости своей они все же напоминали собой что-то птичье.

Штабеля ракет «Скайболт» класса «воздух – земля» и «Атлас-Е» и «F» тянулись вдоль цементных площадок ровными рядами, как дрова на дровяном складе.

В ожидании первого лейтенанта Чака Битюка, Джин и его товарищи, разомлев, сидели на пятисотфунтовых бомбах, которые, несмотря на накидки из маскировочных сеток, были прокалены солнцем. Пекло сверху, пекло снизу, только дыма изо рта не хватало. Но, сидя на раскаленных бомбах, курить им было явно ни к чему…

– Что же ты своих дам так и не вспомнил? – спросил Мэта Бастер, разложив на коленях несколько «трехпалубных» сандвичей.

– Я их помню, конечно. Не всех, но помню, а вот…

– Что? – неожиданно заинтересовался Стиллберд.

– Было ли у меня с ними что-нибудь такое или нет – не помню.

– А они заставляли тебя кое-что вспомнить?

– Не они – их тещи. То есть их матери. Женись, говорили они, и все.

– Дай кусок вестерна, – не выдержал наконец Дуче, глядя на уплетающего сэндвичи Бастера.

– У вас это называется вестерн? – он протянул ему бутерброд.

– Какая тебе разница? – уже не способный думать ни о чем другом, промычал итальянец, запихивая в рот начинку.

Вскоре за ними прибыл их будущий командир.

– Капитан Чак Битюк, – представился он и критически оглядев всех, сразу же занялся Дуче.

– Костюм покойника.

– Да, сэр.

– Где пропили свою одежду?

– В Лас-Вегасе, сэр.

– А что это у вас под глазом? – спросил он Тэкса

– Был в отпуску, сэр.

– Кровоподтек совсем свежий.

Тэкс промолчал.

– Где служили? – спросил Чак Кэна Эгаву.

– В Корее, сэр.

– А вы? – спросил он Джина.

– Я доброволец.

– По убеждению, долги?

– Частности.

– Сэр, – поправил Джина Чак. – Что за частности?

Джин молча поглядел на него.

Чак выдержал паузу и, обращаясь ко всем, сказал:

– Я рад, что буду учить вас истинно мужской профессии.

После разговора с Чаком все прошли к машине уже без прежней свободы и развязности.

Вместе со всеми заметно сник и мастер-сержант Дик Галифакс.

Капитан Битюк был краснолицый, с рыжими крупными веснушками на лице, крупным носом картошкой, крупным подбородком с нижним прикусом, толстыми пальцами, покрытыми рыжей щетиной, и маленькими, пронзительными пуговками глаз.

Он был приземист, грудаст, тяжел и массивен, как баварский рабочий конь.

В машине Чак сделал своим воспитанникам два сообщения. Первое:

– У меня характер простой, – сказал он. – Сам себе ничего не позволю, но и вольностей не допущу. Отец меня учил так: сидим, бывало, с братом на кухне и держим ладонь над горящей спичкой. Кто первым уберет ладонь – схватит оплеуху. – Он показал огромную ладонь, изрезанную мелкими морщинами с черными точечками подпалин.

– А это топор, – продолжал он, показывая ребро ладони с ороговевшим бугром в центре.

Второе сообщение было общего порядка.

– Нам страшны только Эм-Пи и «зеленые береты». Остальных мы – того. Кто выслужится до «зеленых» – счастливчик. Там платят двести пятьдесят долларов в месяц… Место здесь ровное. Жарко… Гадов и гадюк много. Деревьев – никаких.

Когда машина въехала в город, Чак сказал:

– Сверим часы, как перед боем. Даю увольнительную: двадцать минут! Можете оглядеться.

Из машины вышли только Джин, Стиллберд и Бастер.

Форт-Брагг, этот военный город, равный по территории Будапешту, состоял из полигонов, аэродромов, особых канцелярий, плацев, складов боеприпасов, «типовых строений А».

За глухой стеной Брагга находился особый город. Город в городе. Там размещались «зеленые береты» – около трех тысяч солдат и офицеров.*["105] Только солдат в казармах Форт-Брагга насчитывалось около сорока тысяч.

Новичкам было суждено очень скоро узнать, что центр специальных методов ведения войны был создан в Форт-Брагге еще в апреле 1952 года, во время корейской войны. Поначалу в этом центре проходили подготовку три группы специального назначения. Дело шло вяло, пока «зелеными беретами» не занялся лично президент Кеннеди. После кубинского фиаско в Заливе свиней президент передал специальные войска из ведения ЦРУ в ведение штаба сухопутной армии США.

Теперь здесь размещались 503-я воздушно-десантная дивизия и 88-я дивизия «Америкэн», 18-й армейский корпус, первое подразделение 7-й группы войск специального назначения и 2-й военно-полицейский батальон «милитери-интеллидженс» – военной разведки.

По улицам угрожающе разъезжали Эм-Пи, наводя страх на жителей этого странного города.

Вот и сейчас на углу, возле бара, остановилась машина. Из нее вышли два Эм-Пи и человек в штатском.

Джин с товарищами подошли к группе, в центре которой стоял рослый рыжий сержант, видимо только что вывалившийся из бара.

– Этот ублюдок? – спросил человек в штатском.

– Точно так, сэр.

– Ты ударил офицера, свинья?

– Он сам напросился, сэр, – залепетал сержант. – Я стоял у стойки, а не в строю. А он схватил меня и хотел вышвырнуть.

– Ирвинг! – Штатский подозвал гиганта с лицом палача – видимо, своего подчиненного.

– Уходи! – крикнул испугавшийся сержант и попытался оттолкнуть Ирвинга. – Пусть он уйдет! – кричал он в диком страхе. – Я уже видел его работу.

Сержант попытался толкнуть в грудь гиганта.

– Покажи всем, Ирвинг, где у человека самое слабое место! – спокойно сказал штатский.

Ирвинг в одно мгновение разрубил ребром ладони переносицу провинившегося парня, и тот упал на асфальт.

– Хорошее начало, – сказал Стиллберд и по обыкновению потянул вверх левое плечо.

– Зайдем туда, или уже не стоит? – спросил Джин у своих коллег, кивнув на вывеску бара.

– Он нас проверяет, – объяснил Бастер и показал на часы.

– Ты пьешь? – спросил Джин у Берди.

– И пью и колюсь, – ответил как ни в чем не бывало Берди.

– И марихуану куришь? – не вытерпел Бастер улыбнувшись.

– Что? – переспросил Берди. – Курю!..

– И хорошо себя чувствуешь? – спросил Джин.

– Я всегда неважно себя чувствую, – сообщил Берди. – Всегда, кажется, еле тяну, а без наркотиков, наверное, просто загнулся б.

Бастер открыл рот от изумления, но ничего не сказал.

Они появились, не опоздав ни на минуту.

Чак Битюк хлопнул ладонью о ладонь, скомандовал:

– Вперед!

Неуклюжая машина М-59 весом в двадцать одну тонну, тяжелая, малоподвижная, но надежная, двинулась вперед.

Недалеко от центрального плаца, там, где по обыкновению проводятся парады, чествования и ритуальные сборы, Битюк встретил своего приятеля – подполковника Клейхорна из 7-й военно-воздушной группы специальных войск, и тот посоветовал ему вести строй прибывших мимо корпусов «V».

– У нас сегодня много гостей, – сказал тот, – приехали конгрессмены от нашего штата – Чарльз Р. Джонас и сенатор Эрвин. Кстати, скоро начнется «драминг-аут».*["106] Помнишь историю с неповиновением на полигоне?

Чак безучастно качнул головой и свернул направо, по улочке «свиданий».

Именно в это время навстречу ему шли группа руководителей служб, гости и сам генерал Трой Мидлборо.

Чак перешел на строевой шаг и, выйдя в точку дистанции, необходимой для приветствия, поднес руку к козырьку, резко повернул голову влево.

Генерал ответил на его приветствие и поздоровался со строем. Затем он вдруг остановился.

Капитан Битюк мгновенно остановил строй.

– Еще тепленькие? – спросил Трой Мидлборо.

– Точно так, сэр. Из отпуска, рэйнджеры.

– Пусть поглядят «драминг-аут», – приказал генерал и медленно пошел вперед. Вместе с ним двинулась свита и гости, а за ними на большом расстоянии – Чак со своей командой.

…Они стояли на плацу вместе с другими. Все были в полевой форме. Только они все еще в своем, в гражданском.

Первым в строю стоял Бастер. Вторым – негр из Техаса Джордж Вашингтон Смит. Третьим – долговязый длиннолицый Стиллберд. Четвертым – Джин. Пятым – Мэт. Шестым – Тэкс. Строй команды замыкал Кэн Эгава.

Сравнительно высокий для японцев, Кэн казался малышом среди этих высоченных парней, в пределах шести футов каждый. Рядом с плацем, на террасе второго этажа казармы возвышалось начальство.

Все о чем-то весело переговаривались, шутили, но вот…

Молодой генерал с двумя звездами на погонах дал знак – внизу прогремела команда: «Смирна-а-а!» – и барабанная дробь рассыпалась над бетонным прямоугольником.

Начался так называемый «драминг-аут» – «выбарабанивание».

На плацу вслед за двумя барабанщиками, одетыми в парадную форму с белой широкой портупеей на белом широком поясе, шел, опустив голову, без фуражки и погон бывший военнослужащий, осужденный на ритуальный позор.

Совершивший преступление сначала подвергался товарищескому презрению, затем Эм-Пи должна была увезти его для отбывания наказания в главную тюрьму сухопутных сил армии США – Форт-Ливенуорт. Этот форт штата Канзас запомнился и еще, вероятно, запомнится многим. Надолго или навсегда.

По двое барабанщиков, впереди и сзади, непрерывным мелким градом дроби осыпали того, кто шел как во сне, под охраной караульного начальника.

Осужденный то вбирал голову в плечи, то пытался стряхнуть с себя оглушающую, дробящую мозг картечь барабанов. Но самое страшное было впереди.

Как только он приближался к шеренге солдат, обращенных к нему лицом, на уровне правофлангового раздавалась команда: «Кругом!» – и строй поворачивался к нему спиной.

Теперь уже он продвигался вперед вдоль спин. Вдоль тяжелых безучастных спин. И ни одного лица.

Презрение, барабанная дробь, хлещущая по ушам а впереди – федеральная тюрьма Ливенуорта – вот что ожидало клятвоотступника.

В голове Джина вдруг зазвучали знакомые со школы строки:

В мозгу могилу заступ рыл,
Кого-то хороня,
И люди шли, и звук шагов
Перерастал меня.
За упокой бил барабан,
И в такт гудела тьма
Сильней, сильней, и мнилось мне,
Что я сойду с ума.
Взяв гроб, со скрипом по душе
Процессия прошла.
И тут пространство принялось
Звонить в колокола.
Все небо превратилось в звук,
А все живое – в слух.
И с тишиной мы глаз на глаз
Одни остались вдруг.*["107]
Когда тюремный фургон увез заключенного и разошлись команды «старичков» и тех, кто «помоложе», к вновь прибывшим подошел один из высших офицеров Форт-Брагга – полковник Маггер.

– Ну как, – спросил он, ощупывая глазами строй, – видели?

Строй молчал.

– Быть может, вы удивляетесь, почему вам не скомандовали повернуться к преступнику спиной? Пока вы еще не «зеленые береты». – И полковник произнес длинную речь: – Ребята! Сегодня вы мало чем отличаетесь от банды гарлемской шпаны, но, когда я кончу возиться с вами, вы станете сверхсолдатами, элитой армии, гордостью наших вооруженных сил. Ваше счастье, что вы попали сюда именно теперь. Последние восемь лет из-за безмозглых штафирок-политиканов сила армии и ее бюджет оставляли желать много лучшего. Теперь, слава богу, ввиду растущей угрозы со стороны мирового коммунизма, стремящегося к мировому господству, эти парни в Вашингтоне взялись за ум и начали укреплять армию – щит нашей нации. Эти скряги в конгрессе наконец-то ассигновали нашим вооруженным силам почти сорок восемь миллиардов долларов. Прежде всего по приказу президента мы начали приводить в форму наших рэйнджеров, наши специальные войска, особенно отрабатывая парашютно-десантные операции и модернизируя наше оружие, с тем чтобы максимально повысить его огневую мощь.

Пока у нас в армии всего шесть тысяч «зеленых беретов», но это только начало. Даже эти пижоны из морской пехоты и парашютисты-десантники не могут тягаться с нами. Наша задача – лупить партизан и самим партизанить, проводить диверсии, вести специальную стратегическую разведку. Мы снабжены самым современным оружием: самозарядная винтовка М-14, пулемет М-60, гранатомет М-79, транспортные вертолеты «чинук» и «ирокез». Скоро мы получим в подарок такое оружие, какое вы и в комиксах не видели – новые противотанковые ракетные гранаты, бронированную разведывательно-штурмовую самоходку «генерал Шеридан», транспортеры с алюминиевой броней М-113, индивидуальные ракетно-летательные аппараты, водные «туфли» для форсирования рек и разные другие игрушки.

Обещаю вам, ребята, что вы за всю жизнь не пролили столько пота, сколько прольете здесь, в Форт-Брагге. На вас не останется и унции жира, одни только мускулы, крепкие, как сталь. Я отучу вас пачкать пеленки, отмою вам мозги от грязи, что прилипла к вам в «гражданке». Словом, Форт-Брагг станет местом вашего второго рождения. Но помните: легче негру попасть в ку-клукс-клан, чем солдату стать «зеленым беретом»!

Пройдя полный курс подготовки, вы должны быть готовы в любой момент вылететь к черту в пекло: во Вьетнам, Лаос, Таиланд, Эквадор или Эль-Сальвадор, на Кубу или в Венгрию! Не исключено, что нам придется подавлять расовые беспорядки, спровоцированные коммунистами, в нашей собственной стране. – Полковник вытер платком вспотевшее, багровое лицо и скомандовал: – В казарму!

Когда в длинном коридоре казармы Битюк скомандовал: «Раздеться догола!» – Берди растерялся.

– Я пропал, – шепнул он Джину

– Почему?

– Мне нельзя раздеваться, у меня набрюшник.

– Ты хранишь в нем деньги, Берди? – попытался пошутить Джин.

– Это против пуповой грыжи, – грустно отмахнулся тот.

– У тебя грыжа?

– Пока нет. Но этот набрюшник мне пошила мама.

– В таком случае спрячь его.

Берди разделся, спрятал набрюшник в карман пиджака и стал в строй.

Голым он был очень смешон, этот нескладный Берди. Сутулая спина с резко обозначившимися лопатками, худые руки, сухие ноги, тело в пятнах и каких-то фиолетовых точечках – видимо, следы бывшего фурункулеза.

Он выглядел нахохлившимся, кособоким, неуклюжим.

– Ты, конечно, рожден для войны, – глядя на него, съязвил Мэт.

– А ты для стриптиза? – вступился за Берди Бастер.

Огромный Бастер, со скошенными, сильно развитыми боковиками, дышал угрожающей мощью. На его гигантской груди, среди замысловатых наколок явно отличалась простотой и изяществом одна: уличный фонарь, под фонарем – скамейка, над скамейкой надпись: «Жду крошку ровно в семь».

– Не слышу ответа, Мэт, – сказал Бастер.

– Не люблю трепаться голым, – отмахнулся Мэт.

– Я подожду, пока ты снова оденешься, – сказал Бастер.

…Все, что произошло в течение двух последних суток, до того навалилось на Джина, что он даже как-то сник, двигался, подчиняясь ходу новой жизни, как во сне.

Только уколы самолюбию выводили его из этого странного состояния. Тогда он ощетинивался, готовый постоять за себя.

Жизнь словно переломилась пополам.

Где-то там, на том берегу, остался Нью-Йорк, дом в Гринич-Виллэдж, мама, Наташа, окна в сад, послушный ему руль «де-сото», колледж, друзья, свобода.

А здесь все, что начиналось, было сковано новыми, еще не осознанными законами жизни.

И люди были совсем другие, с другими инстинктами, реакциями.

Даже слов на вооружении у каждого, так показалось Джину, стало значительно меньше. Зато вечно вертелось на языке, бесконечно повторяясь: «Да, сэр. Нет, сэр».

Джина сразу же отвратил от себя красномордый Чак. И поразил жестокостью беспощадный «драминг-аут».

Вот только смешной, неуклюжий Берди да неутомимый Бастер отогревали его своим присутствием…

…Вслед за Бастером Джин подошел к первому окну, назвал свой номер и получил брезентовый рюкзак с замком. В других окнах он получил брюки, куртку, «джамп-бутсы» на толстой каучуковой подошве, белье, судки, столовый прибор и, наконец, в последнем окне – медальон.

На его рюкзаке несмываемой краской написали:

«Джин Грин 1-44».

Чак торопил с построением.

– Ты русский? – спросил он у Джина, ожидая пока все будут готовы к построению.

– Разве похож?

– Просто у меня нюх на своих.

– «На своих»? – Джин смерил его взглядом.

– Сэр. Нужно в разговоре со мной всегда добавлять «сэр». Понял?.. Ты где родился?

– В Париже, сэр! Третьего февраля 1934 года, сэр. В пятницу, сэр. В день преподобного Максима-исповедника, мученика Неофита, мучеников Валериана, Кандида, Акилы и Евгения и Ватопедской божьей матери, сэр!

– Остряк из «яйцеголовых», да? – усмехнулся Чак. – Я из тебя сделаю мученика Неофита! Ты у меня запоешь «Лазаря»! Стано-о-овись! – неожиданно скомандовал Чак.

Строй вывели на плац. Все, кроме Берди, выглядели молодцами. Только на нем топорщились брюки (он все же поддел набрюшник), рукава куртки – им выдали легкую тренировочную форму – «фетигз» – были ему велики.

– Бегом! – с ходу скомандовал Чак.

И они побежали.

От плаца до полигона было примерно четыре мили. Обливаясь потом, они бежали по выжженной, голой, пустынной земле, поднимая тучи пыли, но ни разу не прозвучала команда «стой».

От безветрия пыль висела в воздухе. Она забивалась в глаза, в уши. В горле першило – временами Джину хотелось повернуться и крикнуть: «Куда мы бежим, зачем?» Но он сдерживал себя и продолжал бежать.

Вначале Джин не торопился. Он пропустил вперед японца Кэна и венгра Тибора, затем его обошли Бастер и Джордж.

Джин считал, что вот-вот за спиной послышится свисток мастера-сержанта, прибывшего на плац к построению, и бессмысленный бег прекратится.

Но свистка все не было, а пыль, взбитая бутсами впереди бегущих, не рассеивалась.

С каждым шагом все трудней и трудней становилось дышать.

Джин попробовал нажать, но те, кто ушел вперед, понимали, что они потеряют, отстав, и продолжали тянуться из последних сил, обливаясь потом, оставляя за собой стену как бы застывшей пыли.

Джин понял преимущество бегущих впереди и приналег.

Вот слева появилась тонкая, вытянутая вперед шея Берди.

– Глупо, – еле выдавил из себя Берди, увидев рядом с собой Джина. Он дышал со свистом, неуклюже махал длинными руками. Казалось, что вот-вот Берди споткнется и упадет лицом вперед. Но доходяга Стиллберд был на удивление тягуч, и когда на четвертой миле, у самой кромки полигона, послышался долгожданный свисток, он не остановился, не упал и даже не опустил вниз руки, а, как это присуще бегунам, пробежал еще несколько десятков метров и только потом остановился.

…Обратно они шли быстрым шагом. Еще четыре мили.

У мастера-сержанта было лицо хорошо выспавшегося человека, и он, естественно, не жалел ни себя, ни других.

– Выше голову и ноги, нас ждут вино и женщины! – самозабвенно повторял он чью-то пошлость.

Чак приготовил своим питомцам новый сюрприз. Он встретил их командой:

– Песню!

Все недоуменно молчали.

– Выровнять строй! – вновь скомандовал Чак. – Песню!

И снова тягостное молчание.

– Попрошу песню! – на этот раз прозвучало угрожающе.

– Какую? – недоумевая, спросил Тэкс.

– Все равно… Пусть каждый поет свою.

И Тэкс тотчас же запел патриотический гимн «Боже, благослови Америку!..»

Вслед за ним запел Бастер. Бастер пел так, словно находился не в строю, а брел на свидание.

Я замечу тебя одну среди всех.
И если ты влюблена,
Приходи, крошка, ровно в семь
С подругой или одна.
Мэт не пел, а, выкатив глаза, рычал:

Ада, Ада! Открой двери ада.
Ада, Ада! Открой эту дверь.
Ада, Ада! Открой двери ада,
Или я открою ее своим кольтом
Калибра сорок пять.
А негр Джордж пел что-то грустное, заунывное. Он сразу же сбился с ноги, наступил на каблук Берди и смущенно замолчал. Всю команду смешил Берди.

– «Вперед, солдаты Христа», – тонким голосом запел он гимн «Армии спасения».

А Чак то бегал вдоль строя, приглядываясь к поющим, то отставал, то опережал идущих, прислушиваясь, кто же все-таки не поет.

Не пел Джин.

– Песню! – перекричав всех, потребовал Чак. Джин молчал.

– Песню! – снова крикнул Чак. – Строй, стой! – скомандовал он.

То, что называлось строем, остановилось.

– Разойдись! – прогремела команда. Битюк подошел к Джину.

– У рядового Грина плохой слух? – почти шепотом спросил он.

Джин не сообразил, что нужно было бы на это ответить.

– Вы меня слышите? – продолжал, накаляясь, Чак.

– Слышу.

– Сэр, – поправил Джина Чак, – хорошо слышите?

– Я вас слушаю! – Лицо Джина заострилось, глаза сузились.

– Сэр, – на этот раз громче произнес Чак и неожиданно ударил Джина по челюсти правой снизу.

В какую-то сотую долю секунды острым чутьем боксера Джин угадал направление удара, подтянул подбородок к плечу, пытаясь прикрыть челюсть плечом и открытой ладонью левой руки. Но он все же не удержал удар, качнулся и упал. Упал, но тотчас же поднялся.

– Свои всегда хуже чужих, – сказал Чак.

– У меня плохой слух, но хорошая память, – сказал Джин.

– Сэр, – выдавил Чак и ударил снова. Теперь уже всем корпусом.

Джин и тут успел увернуться.

– Джамп! – рявкнул Чак. – Прыгай!

К удивлению Чака, Джин взвился в воздух, с криком: «Одна тысяча, две тысячи, три тысячи, четыре тысячи!..», приземлился так, как это положено воздушным десантникам-парашютистам – ноги вместе и согнуты, пружинят в коленях, руки растопырены.

– Отставить! – гаркнул Чак, в изумлении глядя на новичка. Откуда было знать Чаку, что Лот давно рассказал Джину, что надо делать в Брагге по команде «Джамп!»

– Десять прыжков на корточках! – заревел Чак. И тут Джин перехитрил брагговского солдафона – подпрыгнул десять раз, подпрыгнул сверх нормы одиннадцатый и проорал:

– В честь воздушных десантников!

– А ты парень не дурак, – промямлил сраженный Чак.

С этого момента все новобранцы поняли, что эти две команды – самые популярные в Форт-Брагге. Команда «Джамп!» гремела днем и ночью при любом столкновении с начальством, по дороге в сортир, в столовой, во время молитвы. «Одна тысяча, две тысячи, три тысячи, четыре тысячи» – это отсчет секунд перед раскрытием парашюта рывком кольца, а упражнение в целом было направлено на отработку автоматизма действий у десантников.

– ДЖАМП!

Ночью их подняли по тревоге.

– Живей, живей! Не у мамы в гостях, – торопил Дик. – Что это у тебя? – спросил он Грина, глядя на его вспухшее лицо.

– Аллергия.

– Что?

– Есть такая болезнь – аллергия. Невосприимчивость…

– К военной службе? – Дик с любопытством разглядывал обезображенное лицо Джина.

– У вас можно достать свинцовую примочку? – мимоходом спросил он у Дика.

– А ты кто, врач?

– Без диплома.

– Здесь получишь диплом… Веселей, ребята. Приходи утром в санчасть, скажи: «Дик прислал», только Чаку ни звука. Он не отходчив…

Команда собиралась на построение в полусне. Все еле держались на ногах. Дик скомандовал:

– Смир-р-рна-а!

Строй замер.

– Сообщаю следующее – начал было мастер-сержант; он прошелся вдоль строя и остановился около Берди. – Вы плохо себя чувствуете, Стиллберд? – безучастно спросил он.

– Напротив! Я в отличной форме, сэр, – бодро произнес Берди. – Я просто всегда плохо выгляжу.

– Так вот… Завтра, – оставив без внимания реплику Стиллберда, продолжал Дик, – вы получите винтовки системы «гранд М-13» и штыки. В полдень начнем подготовку к прыжкам с парашютом. Подъем в пять ноль-ноль. Разойдись!

Джин уснул сразу же, так, словно провалился в бездну.

Его дважды будил Берди.

– Что? – вскидывался Джин.

– Ты кричишь.

– А-а-а… – бурчал он, засыпая.

Ему снилось, как на него, лежащего на голой земле, с горы катилась огромная винная бочка, та, которую он видел когда-то на выставке калифорнийских монахов-виноделов. Затычка из бочки выскочила на ходу, и вино, расплескиваясь красными обручами, катилось рядом с бочкой, а та, стремительно надвигаясь, катилась бесшумно.

– Джамп! – слышал он чей-то знакомый голос. Он хотел подняться, но не мог.

А потом бочка превратилась в огромный дребезжащий барабан, а затем появились четыре барабанщика. Два впереди, он в центре, а два – сзади. Чуть поодаль – караульный начальник Тэкс. А он, Джин, без погон, без шапки и почему-то с ремнем в руке.

Он шел по треку ипподрома Лорел. В ложах сидело множество знакомых. Среди них Хайли и Ширли. Ширли машет ему, подбадривая, Хайли жестом показывает: мол, выше голову, малыш. А он боится встретиться глазами с матерью и Натали и мучительно пытается вспомнить свою вину. И вспомнить не может. Вот наконец-то он поравнялся с балконом знакомого ему двухэтажного здания. На балконе, в центре, на месте, где когда-то стоял Трой Мидлборо, красуется Чак Битюк.

Толстая красная морда, толстые, мясистые щеки, толстый курносый нос картошкой, тяжелый подбородок с нижним прикусом.

А потом он упал, и его начало заливать водой. Он попытался как можно выше поднять подбородок, так, чтобы успеть набрать много воздуха, и… проснулся

– Что с тобой? – спросил Берди.

– Пить!..

Горели губы. Ныло разбитое небо. Хотелось пить, и не было силы встать.

Берди принес ему воды и сел на край кровати.

– Я его убью! – сказал Джин, с трудом напившись, ему было больно разжимать челюсть.

– Убить стоило бы, – согласился Берди, – но…

– Завтра же…

– Завтра – это ни к чему… У нас еще будет время – во Вьетнаме, или в Конго, или еще где-нибудь. Хочешь покурить сигарету с марихуаной? – утешал Джина друг.

– Не хочу.

– Почему?

– ?

– Тебе от себя никуда не нужно уходить? – покровительственно похлопал Берди по руке. – Значит, главное в тебе самом, – не унимался он.

Джин промычал что-то невразумительное.

– Ну ладно… – Берди наконец-то умолк, но потом все же не удержался: – Тебя любили женщины?

– Спи.

– Нет, правда, любили?

– Иногда.

– А меня нет. Но я своего добьюсь. Вот увидишь. Я приеду в Квебек в зеленом берете, со скрещенными молниями над левой бровью. И мой берет будет когда-нибудь лежать под стеклом в университете, как спортивная фуфайка Джонни Мастерса.

Джин заскрипел от боли зубами.

– Ты любишь джаз, Джин? – спросил вдруг Берди.

– Да.

– Кого предпочитаешь: Эллу, Сэчмо или Брубека?

Джин одобрительно кивнул головой.

– А старые ньюорлеанцы тебе нравятся?

Когда они умолкли, чья-то тень скользнула по стене и скрылась за дверью.

– Начинается, – сказал Берди.

Джин повернулся лицом к двери.

Вскоре тень обрела плоть. Это был итальянец Доминико. Он подкрался к Кэну и, положив ему на плечо руку, как ни в чем не бывало сказал:

– Пойди к «джону».

Кэн не рассердился. Он молча поднялся, а когда вскоре вернулся, то разбудил Мэта с теми же словами:

– Сходи к «джону».

Мэт чертыхнулся, но встал и, возвратившись, разбудил Сонни.

– К «джону»! – начал было Мэт.

– Знаю! – перебил его Сонни. – Я уже играл в эту игру в дивизии «Олл-америкэн», – он закрыл глаза и тотчас же уснул.

Вот тут-то и сыграли подъем.

Удары о стальную рейку чугунной битой были настолько внушительными, что даже царица унылых земель Северной Каролины – гадюка и та с любопытством высунула из расщелины свою плоскую голову. Чак вошел и грохнул:

– Джамп!

Глава четырнадцатая Из дневника Джина Грина, доставленного майору Ирвину Нею, начальнику спецотдела общественной информации*["108]

(Перевод Г. П.)

1 августа

…Удивительное дело – я начал писать дневник. С чего бы это? От одиночества? А может, это желание познать себя или… поиски опоры в себе?!

Берди как-то сказал: «Сфотографируй свое плечо и опирайся на него до последних сил».

Как-то Ч. заставил нас с Берди вырыть саперными лопатками по окопу и наблюдать из него за «приближающимся противником».

Мы просидели в касках в щели окопа около четырех часов. В помещении в этот день было 100 градусов по Фаренгейту. Мы чуть не рехнулись… Откуда было брать силы? Собственное плечо?

Берди – удивительное существо. Внешне – расслабленный, хилый, рассеянный, сентиментальный. Внутри – семижильный. Он, как подлодка, состоит из отсеков. Затопят один – задраит люки и переборки – живет. Затопят второй – снова перекроет все ходы сообщения.

И вместе с тем он очень уязвимый, особенно в мелочах. Бастер его донимает одними и теми же вопросами.

– Ты бы убил Мэта?

– Нет… Не знаю… Не думаю.

– А Сонни?

– С чего бы это?

– А если бы тебе приказали?

– Все равно.

– Значит, ты не будешь носить зеленый берет.

– Буду.

– А Ч. убил бы?

– Убил…

– То-то.

Бастер оправдывает насилие. Он говорит, что волки, вышедшие на охоту, не должны притворяться собаками…


7 августа

В конце недели у нас был бой с Сонни. Он мастер карате. Он и японец Кэн.

Наш инструктор-сержант Дадли сказал, что мы должны драться не условно.

За день до этого была такая ситуация.

Мы работали в спарринге с Сонни. Вошел мастер-сержант Галифакс.

– Ну-ка, – сказал он, – чтобы закруглиться, давайте уточним характеристики.

Вначале мы не поняли, о чем он говорит.

– Пять раундов по всем правилам. А потом экзамен по «похищению людей».

Начался бокс.

В четвертом раунде Сонни неудачно ушел с ударом от каната, не рассчитав дистанцию.

Я его встретил прямым. Он поплыл. Я обработал его корпус – он отвалился на канаты и сполз на пол.

Мне не хотелось отправлять его в лечебницу, и, когда он поднялся, я вложил ему всю серию в перчатки.

И храни его господь: прогремел гонг.

Сонни – равный среди равных, но все-таки и здесь к нему относятся презрительно.

Неграм всегда сначала обрубят корни, а потом, когда они приживутся на чужой земле и хватят лишку солнца, напоминают, что вы, мол, парни, не отсюда. Талантливых, мол, много, но где ваши корни?

Я равнодушен к этим проблемам и раньше просто никогда о них не думал. Но ведь и я теперь на вопрос «Кто вы – русский?» – переминаюсь с ноги на ногу.

До смерти отца, до всей этой странной кутерьмы вокруг, я не задумывался над тем, что я русский, что русский – это не англосакс, что это что-то «не совсем то»…

Сейчас самое желанное для меня – ночь. Сон – это мой просвет, прорыв из дневного бреда.

А может, у меня до предела уплотнен день и поэтому слишком спрессованы ночные просветы?..

Идет Д., нужно кончать писать… Мне что-то не нравится навязывание дружбы с итальяшкой…


10 августа

…Оказывается, я лучше всех работаю с пластмассовой головой.

…Манекен подключен к электрическому сигнальному щиту. Ты стоишь против него: он твой враг. Бери палку. Удар! Голова упала на грудь: четверка.

После удара голова запрокинута: зажглась красная лампочка – пятерка.

Удар в переносицу – резко, ребром ладони (я уже набил себе ороговевший бугор на ладони не хуже, чем у Ч.).

Точный удар – и голова куклы безжизненно свесилась. Красный свет – пятерка.

Нужно бить не только точно, но и резко.

Не просто резко, но и мгновенно. Дадли сказал:

– В вас есть и сила, и злость, Джин. Меньше раздумывайте.

И еще он сказал как-то:

– Ведите себя как в Си-130 перед прыжком. Все, что было, – позади. Подойди к люку и войди в ночь как нож в масло… Думать нужно только о том, где и как провести отпуск.


Итак, о Дадли

Мы с Сонни работали карате. Я сделал неудачный финт, и он выбросил меня за мат.

Но и Сонни попался на разрыв. Я чувствовал, что ему больно. У него от боли взмокла шея, но он все же переборол боль. Так бывает, когда сумеешь отстраниться и сконцентрироваться в одной точке.

Сонни вырвал руку из тисков, бросился мне под ноги, и в неожиданном захвате, растянув мне мышцу правой руки, применил клинч и начал ломать мне шею в ординарном нельсоне. Силы покидали меня. Дважды в моих глазах гас свет, словно кто-то под прессом отделял мою сетчатку. Затем он легко перевернул меня, прижал лопатками к мату и вдруг отпустил.

– Ты его не дожал, – сказал Дадли. Я услышал это откуда-то словно из-под воды. – Отпустил?

– Нет, сэр.

– Что нет?

– Я его положил на лопатки, сэр.

– Почему ты его перевернул?

– Я хотел зафиксировать победу, сэр, – спокойно ответил Сонни.

– Принеси-ка два кирпича, черномазый.

Сонни не двинулся с места.

– Ты меня слышишь?

Сонни поднялся с мата. Поднялся и я. Встал со стула Дадли.

– Принеси-ка два кирпича, – повторил приказание Дадли.

Сонни вышел из тренировочного зала.

– Простите, сэр, – вежливо обратился я к Дадли. – Вам действительно хотелось, чтобы он сломал мне шею?

Дадли сразу не отреагировал. Он велел мне встать в строй и только потом заметил, что я за последнее время излишне оживился.

– Что ж, – не удержался я. – Мы обмялись и уже не те, которым когда-то швыряли в лицо «фетигз» на номер больше и чуть ли не на физиономиях мазали несмывающейся краской наши номера.

– В этом вовсе не ваша заслуга, – сказал Дадли. В дверях появился Сонни с двумя кирпичами в руках

– Положи их на подоконник один на другой.

Сонни положил.

– Ударь!

Он изо всех сил ударил по кирпичам ребром ладони.

– Вот какая у тебя клешня! – сказал Дадли. Кирпичи развалились на множество кусков и осколков.

– А на твоем месте, – сказал он мне, – я был бы оскорблен снисхождением.


11 августа

У нас пехоту называют «прямой ногой»… Мы-то, мол, рождены для прыжков с парашютом. Приземляемся – пружиним. Идем по дну в аквалангах – пружиним. Ходим по земле, оттопырив губы перед пехтурой, – тоже вроде пружиним…

Наш центр, куда сходятся все нити спецслужб, называется «Смоук-Бом-Хил» – гора дымовых бомб. Но мы их не возим, не летаем с ними, не стережем их. Мы сами бомбы.

Сегодня был наш пятый прыжок. Высота 1200 футов – теперь пройденный этап. В третий раз шел за мной к люку Доминико. Он ведет себя престранно; то слишком предупредителен, то сквозь зубы отвечает на любой вопрос. Я спросил его как-то:

– Что с тобой, Дуче?

Он ответил:

– Для кого Дуче, а для кого Доминико. – И тут же спохватился: – Слишком долго, – говорит, – ко мне карта не идет. – Это было сказано на картежном слэнге.

Сегодня нам прикололи на грудь серебряные крылья. Ч. поздравил меня. Но я его ненавижу.


15 августа

Вчера были затяжные прыжки с парашютом.

Я прыгал вслед за Кэном.

Кэн впервые был разговорчив. Он обещал заняться со мной японским карате, чтобы в самом начале боя научиться по-настоящему «укорачивать руки» противника.

– И орудовать ножом научу, – пообещал Кэн. – Нож лучше «кольта». Я бросаю его без ошибки на сорок пять метров. А вечером, если уметь хорошо бросать «спринг-найф», можно свести счеты с кем угодно. Кстати, Дуче здорово бросает ножи, – заметил ни с того ни с сего Кэн.

В Си-119 Кэн отказался от жвачки и долго сидел без движения, застывший как мумия. Я впервые заметил, что на его лице ни единой морщинки. Скулы его жестко обтянуты кожей, а глаза были полуприкрыты.

– У тебя есть жена, дети? – спросил он вдруг.

– Нет.

– И у меня нет. Так проще.

– Кэн Эгава! – скомандовал джамп-мастер. Кэн, не оборачиваясь, пошел к люку. Нам дается четыре команды:

– Приготовиться!

– Зацепиться (За центральный фал.)

– Встать у люка!

– Гоу! (Пошел!)

На этот раз был особенный прыжок. Без второй команды. Затяжной. Кэн был у меня все время в поле зрения.

У Кэна парашют почему-то так и не раскрылся. Может быть, он этого хотел… Вряд ли. Просто не сработала система.

Бастер сказал:

– Он был темный парень, этот японец. Плохо говорил по-английски. Жил долго в Корее. Молился как йог.

Мэт сказал:

– Нужно расследовать, кто в его смерти виноват. Он или экипировщик.

Тибор сказал:

– На чужой земле погиб. Ни за что…

Дуче сказал:

– Я бы с ним не поменялся.

Берди сказал:

– Не судьба, значит.

Он был, как всегда, меланхоличен, мой Берди. И принял случившееся за должное. Что это, мужество, жестокость, равнодушие или марихуана? По-моему, разговоры о марихуане – «пуля». Когда он курит? Не знаю…


В школах особого назначения строгий жизненный график. Здесь все взвешено. Все учтено: день и час, вес миль и вес часов.

Как обещал полковник Маггер, на Джине не осталось и унции жира – одни мышцы, узлы на узлах.

Да и сам Джин стал спокойней, расчетливей и уверенней.

Та особая тягучесть, которая приобретается постоянством усилий, «пружинит» ногу и удлиняет дыхание. Вместе с хладнокровием, уверенностью и атлетической «пружинистостью» в Джине появилось еще одно новое качество: осмотрительность.

Однажды перед отбоем, когда он пошел проверить, хорошо ли спрятан его дневник, Джина окликнул кто-то тихим голосом. Он обернулся и тотчас же почувствовал, как что-то со свистом пролетело мимо него и глухо уткнулось в столб щита для объявлений.

Джин отбежал в тень небольшого строения у кухни. Была лунная ночь, звездная и безветренная. Тишина вокруг, ни шороха, ни звука шагов. Джин долго и напряженно всматривался туда, откуда полетел нож, потом он подошел к столбу, резко выдернул «спринг-найф», нажав кнопку пружины, втянув лезвие, и, оставив «на потом» изучение ножа, быстрым шагом пошел в казарму.

Все были уже на местах. Только Джордж, разувшись, аккуратно ставил, как всегда, чуть поодаль от его койки свои тринадцатиразмерные «джамп-бутсы». Койки были двухэтажные. Внизу спал Джин, вверху, на втором этаже, – Джордж Вашингтон Смит, гигант младенец.

Джордж все умел делать, не уставал, не жаловался, не задавал вопросов и отвечал на все однозначными «да», «нет», «все возможно, сэр».

Джин долго не мог уснуть, раздумывая о случившемся. «Кто? С какой целью? – решал он. – Неужели Тэкс? А может быть, это происки Чака? Может быть, Чак хотел его припугнуть?..» Кстати, он последнее время стал внимательней и напряженно следил за тем, как мужает опыт Джина, как легко он орудует палкой, лопатой, прикладом, ребром ладони, как точно бросает «спринг-найф» и лассо, как уверенно подходит к люку самолета перед прыжком на деревья (Битюк знает цену этой уверенности).

И еще Чак стал замечать, что Джином интересуются в штабе… Однажды они встретились на Грубер-авеню, где, как правило, размещались офицеры 82-й десантной дивизии.

– Здравствуй! – неожиданно дружески сказал Чак.

– Здравствуйте, сэр, – сдержанно ответил Джин. Чак пытливо поглядел на Джина из-под рыжих нависших бровей.

– Забудь о том, что было… – скороговоркой сказал он. – Я, как офицер, должен был тогда одернуть тебя. Ты только прибыл, и сразу же такая неувязка

– Благодарю вас, сэр.

– Ладно тебе, – не зная, как приступить к сближению, примирительно сказал Чак. – Ты еще поглядишь, как я тебе пригожусь… – Чак помолчал. – Ты, значит, из Полтавы?

– Я родился в Париже, сэр.

– Ну а родители твои: Павел Николаевич и матушка?

– Отец из Полтавы. А мать – москвичка, сэр.

– Вот как… А я из-под Полтавы, пятнадцать миль от Грайворона.

– Что вам угодно, сэр?

– Ничего… Я так, для знакомства. Говорят, у тебя отца убили?..

– Кто говорит, сэр? – Джин задал вопрос мгновенно, не дав Чаку опомниться.

– Кто убил – не знаю, – заюлил Чак, – а свои люди… ну… мои, что ли, товарищи, говорят, что дело это темное. Сказал мне, повторяю, свой человек. Из штаба. Наш парень. Из Бад-Тельца.

– Я вас не понимаю, сэр.

– Еще поймешь… – Чак посмотрел на часы: – Не опаздывай, через сорок минут прыжки. А ну – джамп!


28 августа

Сегодня день рождения отца. Я отомщу за тебя, отец!..


5 сентября

Не понимаю, что он хочет от меня. А ведь что-то хочет. Говорит – свои… Судя по всему, пытается сблизиться. К чему бы это? Ч. переступит через труп брата и глазом не моргнет.

Что такое Бад-Тельц? Почему ничего не слышно от Лота?.. Все сложнее стало писать дневник. Даже Берди догадывается, что мои мелко нарезанные листочки не письма домой. Но Берди неопасен.

Наш Си-119, казалось бы, обычный военный транспортный самолет. А вот на посадку по трапу многие идут как приговоренные.

Кэн дважды повернулся перед тем, как исчез в дыре самолета. Так повернулся, будто бы хотел запомнить все, что его окружало на земле.

Тибор поднимается по трапу почти бегом, словно хочет как можно быстрее отделаться от этой неприятной процедуры.

Берди волнуется только при наборе высоты.

Сонни уходит в себя, словно захлопывает крышку, и на любые вопросы отвечает невпопад.

А наш джамп-мастер всю дорогу до исходной точки дремлет и оживляется только после того, как летчик объявляет свое непреложное:

– Мы над ди-зи.*["109]

– Не забывайте зацепить фалы за трос, – решительно предупреждает мастер.

Вот красный глазок фонаря налился до предела. Это значит: внимание.

Надрывная, выворачивающая душу сирена возвещает:

– Пора!

Мы подходим к люку.

– Гоу! – как выстрел в спину, звучит последняя команда.

Кто выходит сам, кого подталкивают к люку. Перед тем как броситься вниз головой, каждый не то что-то бормочет, не то просто жует губами и, помолившись в душе, прыгает навстречу своему страху.


7 сентября

Что за чудо удачное приземление! Только ноги дрожат и в животе все еще холодно.

– Вы, Джин, молодец, – сказал мне позавчера инструктор.

Я его поблагодарил.

– А как у вас насчет макета № 119? – спросил он.

– Это, сэр, значительно проще, чем мягкий прыжок.

– А карате на зеркальном полу?

…Мы стояли на зеркальном полу в комнате, стены которой на два метра от пола вверх обшиты зеркалами.

На тренировке присутствовал Ч.

– Удар! – слышал я его голос. – Сделай ему больно… А ты терпи, – снова противный голос Ч. Раздается сдавленный стон Берди.

– Брось его еще раз, Мэт, ты ведь ненавидишь его… А ты, – Ч. повернулся к Берди, – следи за своим лицом в зеркале и постарайся не издать ни единого звука.

Ч. подходит к Сонни.

– А ну-ка, Сонни, дай Грину «провозные»… Так… – Сонни ребром ладони пытается ударить меня наискосок по бицепсу. Он хочет, чтоб моя рука, словно плеть, повисла вдоль туловища.

Ему это не удалось. Я уже, как говорится, такое много раз ел.

– Тогда завали его, – командует Ч. – Сядь сверху и промни!

Сонни под взглядом Ч. послушен.

Меня это злит. Я бросаю Сонни на мат и в захвате с заломленными руками протягиваю его на животе вперед. Он уползает с мата. Ползу с ним и я. И тут ненароком вижу в зеркале под нами мое искаженное злобой лицо.

– Тогда дожми его ты, Джин! – в азарте кричит Ч. – Пусть Сонни в зеркале увидит свое лицо под тобой. Ну… Джин.

Мне все это опротивело. Я разжал руки, Сонни выскользнул из-под меня и хотел было применить прием, но я встал с мата и сказал:

– Довольно. На сегодня, я думаю, сэр, довольно…

Ч. не сказал ни слова.

Из спортзала в столовую мы шли совершенно измочаленные. Меня догнал Ч. и сказал:

– У тебя не хватает злости… Это плохо. А скоро экзамен.

Ночью я снова вспомнил о Ч., на этот раз невольно связывая наш с ним дневной разговор с тем, что потом произошло.

Все началось с этой идиотской игры в «джон».

Кто-то проснулся, пошел в туалет, вернулся, разбудил кого-то, тот поворочался, поворчал, но, раз уж проснулся – пошел, вернулся, разбудил Мэта… Тут цепочка оборвалась. Мэт не помнил, кого он разбудил. Ни допрос третьей степени, ни полиграф Киллера – детектор лжи не признали Мэта виновным.

А Джордж Вашингтон Смит, кем-то резко разбуженный, ошалело вскочил, спрыгнул на пол, натянул сгоряча мои «джамп-бутсы» и не пробежал и шага – в казарме прогремел взрыв. Кто-то положил в мою бутсу 50-граммовый заряд Ку-5.

Два часа спустя бедняжке Джорджу ампутировали правую ногу чуть повыше коленного сустава.

Смит, естественно, не смог вспомнить, кто его разбудил, не держал он злобы ни на кого из команды. Ничем не кончилась эта странная история. А Джорджа утешали все как могли, сочинив ему версию о приказе Мидлборо насчет «приличной пенсии» бывшему геройскому рэйнджеру.

«Мало у тебя злобы, Грин», – вспомнились мне слова Ч.

Сначала нож, потом мина, а что теперь?


11 сентября

У нас была проверка на жестокость. Я нахожусь в закрытом помещении у пульта управления с рядом кнопок, на каждой из которых обозначены величина напряжения, определяющая силу удара – от 15 до 450 вольт.

Кнопка 450 окрашена в красный цвет. Эта доза смертельна.

В соседней комнате на электрическом стуле сидит человек, приговоренный к смертной казни.

Я вижу его лицо на телевизионном экране. Слышу его голос в динамике. Его дыхание, хрип, мольбу.

Человек в арестантской одежде пристегнут к стулу ремнями с металлическими пряжками.

Руки – к высоким подлокотникам.

Ноги – к передним ножкам стула.

Стул – деревянный, угловатый, с высокой прямой спинкой.

Один электрод плотно прижат к выбритому темени арестанта, другой – к голени ноги с задранной штаниной.

– Простите, сэр, – спросил я Ч., севшего рядом со мной, – он действительно приговорен к смерти?

– Да.

Страдальческое лицо человека вытянулось вперед в мольбе и ожидании. Он ждет начала казни, как собака удара хлыста, занесенного над ней.

Удар неотвратим, неизвестна только сила удара.

Я постепенно увеличиваю силу электрических ударов. 20 вольт… 30… 45… 60…

Человек кричит, вобрав голову в плечи.

Я убрал напряжение: человек, медленно оттаивая от резкой боли, умолкает, продолжая тяжело дышать.

– Что, если я нажму кнопку с цифрой 450 вольт? – спросил я Ч.

– Сразу?

– Сразу.

– Тогда он умрет.

– Чем же будут заниматься пришедшие сюда после меня Мэт и, скажем, Берди?

– На его место посадят другого, – спокойно сказал Ч. – Их восемь… Восемь приговоренных к смерти. Это, конечно, дело незаконное, но мы договорились с федеральными властями.

Я снова нажимаю кнопку за кнопкой.

Человек пронзительно кричит, заходится в крике.

Нажимаю следующую кнопку.

– Прекратите мучить… лучше убейте сразу, – умоляет смертник.

– Может, хватит? – спрашивает Ч.

– Почему же, – хладнокровно отвечаю я и продолжаю добавлять электрические удары.

Визг человека мечется в динамике. Наконец у арестанта задергалась голова, пошла слюна, закатились глаза.

Я нажал кнопку с красным ободком – 450.

Арестант задергался в предсмертных конвульсиях и затих.

Ч. с любопытством поглядел на меня и поднялся.

Поднялся и я.

Мы вышли.

– Кури, – сказал он, протягивая мне сигарету.

– Спасибо, сэр, – сказал я и размял свою сигарету совершенно спокойными пальцами.

Ч. следил за моими движениями.

Я протянул ему спичку, прикурил сам: пламя спокойно колебалось в моих сухих ладонях.

– Ты будешь носить зеленый берет, – сказал Ч., – только «зеленые береты» могут так… Они воюют по слуху, а не по нотам, которые раздают им заранее. Они хладнокровные молодцы.

Потрясенный моим поведением Ч. не знал, что еще в Нью-Йорке Лот рассказал мне об опыте «проверки на жестокость».

А я-то знал, что за двойным стеклом на электрическом стуле сидит профессиональный артист, что за каждый сеанс он получает деньги, что над его головой висит табло с указанием напряжения на шкале.

От этого зависит сила крика, стона, отчаяния, мольбы или, наконец, имитация смерти.

А во мне все-таки пробудилось что-то темно-зеленое…

Неужели они сделают из меня зверя?

Глава пятнадцатая «Паб-крол» в Нью-Йорке

(Перевод В. А.)

– Знаешь ты, что такое «паб-крол», Натали? – спросил Лот.

– Это что-то из словаря алкоголиков, – улыбнулась Наташа.

Жених и невеста сидели напротив друг друга в гостиной дома на 13-й улице, где еще совсем недавно разыгралась дикая трагедия гибели старика Гринева.

Время сделало свое. Пришибленная горем девушка понемногу начала оживать.

Лоту было приятно подмечать прежнюю улыбку на лице Натали, сидевшей у широкого окна, за которым в садике Гриневых горел маленький костер огромного «индийского лета», охватившего сейчас весь штат Нью-Йорк.

– Сразу видно, дарлинг, что тебе не пришлось поблуждать по бабушке Лондону над батюшкой Темзой… – Лот иногда в разговорах с Наташей употреблял русские слова, страшно коверкая их.

Наташа совсем уже весело расхохоталась.

– Немчура проклятый! Батюшка Темза! Надо говорить матушка Темза…

– Извините, мисс, это заблуждение, – категорически опроверг Лот. – Я тоже прежде считал, что Темза – это Mother, однако англичане говорят the Father Thamse.

– А ведь ты прав! – воскликнула Наташа. – Конечно же, батюшка Темз, как тихий Дон…

Дон! Лот зажмурил глаза, словно от яркой вспышки: русская мина разорвала лед, и мгновенно не стало бежавшего впереди Хельмута… Он открыл глаза и снова улыбнулся Наташе.

– Итак, моя дорогая невеста, мой милый эдельвейс, «паб-крол» (ползком по пивнушкам) – это любимый спорт лондонских бездельников. Мы с твоим братцем добились высоких показателей в парном разряде. Что касается Токио…

– О господи, при чем тут Токио? – притворно возмутилась Наташа. – Не так длинно, герр Лот!

– Что касается Токио, моя милая, – профессорским тоном продолжал Лот, – то там эти вечеринки с бесконечной сменой баров называются «лестница». Увы, мои друзья самураи никогда не могли заранее сказать, куда ведет эта «лестница» – вверх или вниз.

– А о чем говорит собственный опыт?

– О Натали, мы же договорились не спрашивать друг друга о прошлом, – округлил глаза Лот.

– Интересно, какое прошлое надо скрывать мне? – сказала Наташа. – Явно неравная игра.

Лот захохотал.

– Да ну тебя! – сказала девушка, отвернулась, потом повернулась, сделала гримасу, наморщив нос. – К чему все эти разговоры?

– Я тебе предлагаю русский «паб-крол» в Нью-Йорке. Недурно?

– То есть?

– Начинаем в «Рашен-ти-рум» на Пятьдесят седьмой улице, продолжаем в «Русском медведе», где, кстати, ты сможешь узнать свою судьбу у гадалки мадам Беверли. «Психоанализ и хиромантия! Сенсационные откровения! Вы увидите, как с будущего спадает покров таинственности!» Ну и заканчиваем в сногсшибательном ресторане «Елки-палки»*["110] в обществе изысканных дипломатов, прыгунов и поэтов. Какова программа?

– Гениально! – воскликнула Наташа и вскочила с кресла. – Ты серьезно? Я буду готова за несколько минут.

– Только никаких бриллиантов, рубинов и жемчуга, – строго сказал Лот. – Никаких шиншиллей и ягуаров. Скромный полувоенный костюм, кожаный ремень с пистолетом, валенки, малахай…

Наташа убежала наверх, а Лот, на правах своего человека, прошел в соседнюю комнату, открыл дверцы бара, усмехнувшись, достал бутылку смирновской (еще из запасов старика Гринева), сыпанул в стакан перца на манер обожаемого своего Джеймса Бонда, выпил залпом и задумался. Программа, так весело принятая Наташей, грозила ему в этот вечер многими неожиданностями.

– Вот Никола-на-курьих-ножках, вот Церковь ризоположения, это Василий Блаженный, Дом Пашкова, Тверской бульвар, Садово-Триумфальная, Китай-город… – говорила Наташа, разглядывая роспись на стенах «Русской чайной».*["111]

Старая Москва Гиляровского в куполах и крестах, двухэтажные желтые домики, конка, пышнозадые извозчики, румяные красавицы, снег…

– Отвечаешь за свои слова, Наташа? – ухмыльнулся Лот.

– Я все это знаю с детства. Папа рассказывал и показывал старые книги с иллюстрациями, – девушка опустила глаза к шитой петухами скатерти. Она вдруг вспомнила какую-то картину Кустодиева: подсиненный снег, голые ветки огромного дерева, туча грачей… «Весна, я с улицы, где тополь удивлен, где даль пугается, где дом упасть боится, где воздух синь, как узелок с бельем…» И мгновенная, как летучий запах, тоска прошла сквозь сердце: воспоминание о жизни, которой она никогда не жила. В следующее мгновение она уже снова с улыбкой смотрела на стены.

– Потрясающие фрески! – сказала она. – Не хватает только одной детали – большой развесистой клюквы.

Официант поставил перед ней коктейль «Московский мул», а в пустую рюмку налил для Лота сибирской лимонной. На этикетке среди царственных снегов Сибири росло лимонное дерево.

– Вуд ю лайк закуска?

На столе появились русские национальные закуски: икра, семга, корнишоны, жареный миндаль, анчоусы, стилизованные под раков лангусты.

– Извините, эта девушка настоящая русская, – сказал Лот официанту. – Она из советского цирка. Есть у вас сало?

Официант вежливо округлил глаза.

– Сало, сэр?

«Сало, млеко, яйко… Мы шли по окраине Полтавы, а мальчишки из-за заборов дразнились: „Сало, млеко, яйко – немец, удирай-ка!“ Франц захохотал и показал им автомат, их как ветром сдуло. Франц бросил через забор оккупационную марку».

– Ну хорошо, а черный хлеб у вас есть для цирковой артистки? Поймите, дорогой, эта скромная девушка ежедневно рискует жизнью, делает двойное сальто, глотает шпаги, горячие неоновые трубки и к тому же тоскует по родине.

– Черный хлеб, сэр?

– Ну да, черный хлеб.

– Сэр?!

– Э?

– ?

– Не совсем вас понимаю, сэр.

– Вы, должно быть, здесь новенький. Черный хлеб из ржи.

– О, ай си! – радостно вскричал официант. – Горбушка! Вы хотите, сэр, получить «горбушка»?

– Да, да, – сказала Наташа. – Мы хотим «горбушка».

– Сейчас узнаю, мисс, – радостно улыбаясь, сказал официант. – Немедленно соберу все сведения.

Наташа, изнемогая, уткнула нос в салфетку Лот осушил рюмку, оглядел зал.

В углу оживленно обедали два пожилых господина и две дамы. Каждое новое блюдо они встречали гоготом, возгласами «о-о!», им определенно казалось, что они находятся в самом центре загадочной русской страны. Неподалеку, недовольно морщась, сидел за стаканом чая старик с усами и эспаньолкой. Он читал газету «Новое русское слово». Больше в ресторане никого не было, если не считать одинокого плейбоя латиноамериканского вида, который вполоборота сидел на табурете у стойки и довольно нагловато – «поркос гусано» – поглядывал на Натали.

Сегодня утром в нью-йоркской квартире Лота зазвонил телефон. Номер телефона был не зарегистрирован и известен только полковнику Шнабелю и еще одному человеку из другой «фирмы». Звонков от этих людей не ожидалось, и поэтому Лот несколько секунд выжидал – может быть, случайное соединение?

Потом он снял трубку. Послышался натужный или, как говорят актеры, «форсированный» голосок:

– Мистер Лот? Вас беспокоит Брудерак. Может быть, помните? Мы встречались на вилле «Желтый крест» в августе после скачек, перебросились несколькими словечками, не в доме, если помните, на лужайке неподалеку…

– Да, помню, помню, – грубовато оборвал его Лот. – Если бы я забывал такие встречи, меня не держали бы на службе.

Лот сжал в кулаке трубку, как будто это было горло дяди Тео. Разве мог он позабыть унижение, нанесенное ему этим «контейнером»? Отказать в деловом свидании, и кому – ему, Лоту…

– Вы так неожиданно тогда исчезли, – бормотал в трубке форсированный голосок. – Боюсь, что я вас немного обидел. Потом я ругал себя и искал вас по всему парку, но увы… – он замолк.

– Ну дальше! – сказал Лот.

– В растерянности я обратился даже к божественной Лиз Сазерленд. Краем глаза я видел, что вы танцевали с этой прелестной дамой…

Голос дяди Тео снова умолк. Лот некоторое время слушал молчание, пытаясь представить себе обстановку по ту сторону кабеля. А может быть, это в двадцати метрах отсюда, в двух метрах? Как они узнали телефонный номер?

– Ну, отдышались? – рявкнул он в трубку.

– Увы, и Лиз Сазерленд не знала, где вы, – сразу же отозвался голос дяди Тео. – Я спрашивал даже у старого китайца Бяо Линя – знаете, этот верный слуга Си-Би Гранта… Но… но, мистер Лот, Бяо не смог мне ответить…

Молчание. Лот расхохотался в трубку, очень довольный. Раздражение против «контейнера» как рукой сняло. Он вспомнил молниеносную расправу с китайцем и повеселел. Воспоминания о ловких и мощных физических акциях всегда вселяли в него уверенность. Он не мог себе представить наслаждения, какое получал от своей работы «добрый дедушка» Аллен Даллес. Игра ума, и только? Вздор! Ум и кулак – вот идеал разведчика.

– Еще бы, – хохотал он в трубку. – Как же мог вам что-нибудь сказать бедный «гук». Ведь он же глухонемой, бедняга.

В трубке слышалось покашливание. Лот наслаждался.

– Нам бы надо встретиться, мистер Лот, – проговорил дядя Тео.

– Катитесь вы знаете куда! – сгоряча крикнул Лот, но потом спохватился: – Что вам нужно, дядюшка, от скромного прожигателя жизни?

– Знакомо ли вам имя Эдвин Мерчэнт? – после новой, но уже непродолжительной паузы спросил дядя Тео.

Лот едва сдержал удивленный возглас. Раскрылся! Дядя Тео показал ему внутренность своего «контейнера». Так оно и есть, так и предполагал Лот. Дядя Тео – человек Мерчэнта, одного из руководителей подпольной ультраправой организации «Паутина». Лот вспомнил Мюнхен, блиц-ленч в обществе Мерчэнта, во время которого они обменивались шутками, пытались прощупать друг друга.

Помнится, Мерчэнт приезжал в Мюнхен по делам Си-Би Гранта – это очень интересно – и виделся с генералом Эдвином Уокером. Кстати, потом этого генерала президент Кеннеди выгнал из армии, когда тот свихнулся на антикоммунизме. Очень, очень интересно!

– Где-то слышал это имя, – сказал он.

– Эдвин приветствует вас, – сказал дядя Тео. – Он здесь рядом и спрашивает, не могли бы вы вечерком заглянуть в ресторан «Русский медведь»?

– Отчего же? – спросил Лот. – Можно и заглянуть.

– Договорились! – воскликнул дядя Тео.

Радость, мелькнувшая в его голосе, заставила Лота инстинктивно напрячься, как будто он почувствовал за спиной собравшуюся для прыжка пуму.

– Один вопрос, мистер Брудерак, – медленно проговорил он. – Каким образом вы узнали этот номер телефона?

В трубке послышался неудержимый смех, всхлипывание, причитания:

– Ой, мистер Лот, ой, мистер Лот, ну, мистер Лот… – Дядя Тео смеялся вполне искренне.

Лот как будто видел трясущийся жирный подбородок, лапу глубоководного водолаза, вытирающую со лба пот.

– Я аж вспотел, мистер Лот, – пролепетал задыхающийся голос.

Злость и досада охватили Лота: опять он в проигрыше, попал впросак словно мальчишка. Действительно, глупо задавать такой вопрос «Паутине».

– Вы что-то сильно развеселились, – жестко сказал он. – Советовал бы вам вспомнить, с кем разговариваете.

В трубке раздался щелчок, послышались длинные гудки.

Между тем «Русская чайная» заполнялась. Среди посетителей преобладала бродвейская театральная богема. Приветственные возгласы, объятия, поцелуи, хохот.

Натали, страстная театралка и студентка театрального училища, пялила глаза на знаменитых актеров бродвейских театров «Плэйхаус», «Шуберт», «Сент-Джеймс», «Маджестик», «Бродвей», «Юджин О'Нейл». Тут были Фрэнчот Тоун, Эн Банкрофт, Клодет Кольбер, Питер Устинов с Вивьен Ли, Джеральдин Пейдж, Пол Форд. Только и разговоров было что о пьесах «Черные» Жана Жене, «Остановите земной шар, я хочу слезть» и о пьесах «Театра абсурда»: «История в зоопарке», «Американская мечта».

Читатель «Нового русского слова» свернул свою газету и, сердито фыркая, направился к выходу – кончался его час.

– Всего доброго, мистер Врангель! – небрежно крикнул ему бармен.

Седовласый господин поднял было руку для приветствия, но в это время мимо него, задорно улыбаясь, прошла прелестная битница. На груди ее была начертано: «Они хотят нас купить», а на спине: «Мы не продаемся».

Рука старика опустилась. Буркнув что-то вроде «куда катится эта страна», он вышел и громко хлопнул дверью.

Битница оказалась Наташиной знакомой из театральной студии. Девушки отошли в сторону и заговорили о новой пьесе Эдварда Олби «Нам не страшна Вирджиния Вулф». Лот вдруг уловил, что почти весь ресторан говорит об этой пьесе и все напевают «Нам не страшна Вирджиния Вулф» на мотив «Нам не страшен серый волк». Гривастые молодые люди небрежно бросали: «Вчера с Эдвардом…». «Эдвард мне говорил…», «…и вдруг входит Эдвард». Похоже было на то, что Эдвард Олби самый общительный человек в Нью-Йорке.

Битница в отличие от Натали считала, что гораздо смелее и «ближе к истине» пьеса Артура Копита под странным названием «Бедный, бедный мой отец в шкаф запрятан был мамашей, там пришел ему конец». Название, пожалуй, самое длинное в истории драматургии.*["112]

Лот, усмехаясь, поглядывал на этих людей из совершенно чуждого ему мира: «Мне бы ваши заботы, господа артисты».

Плэйбой-латиноамериканец тем временем перекочевал от стойки к столику, поближе к Наташе, и теперь смотрел на девушку воловьими лживо-романтическими глазами. Лот перехватил его взгляд и, ласково улыбнувшись, показал кулак.

Стиляга в вежливом ужасе прижал руки к груди: что, мол, вы, как вы могли подумать, сэр!

Подошел официант, сказал доверительно:

– Через двадцать минут, сэр, «горбушка» будет доставлена к нам с Бродвея.

– Боюсь, что вы опоздали, Майк, – сказал Лот. – Вряд ли ваша забегаловка станет любимым местом артистов советского цирка. Может быть, их дрессированные медведи и кони зачастят к вам, ведь им все равно, где настоящий «рашен стайл», а где грубая халтура.

– Сэр, – воскликнул потрясенный официант. – Что вы говорите? Кони, сэр? Медведи? Я ничего не понимаю, сэр!

– Но считать денежные знаки вы хотя бы умеете?

Лот протянул незадачливому пареньку в русской косоворотке, в кушаке и высоких сапожках несколько крупных купюр.

После этого он вышел в вестибюль, быстро набрал номер телефона и, глядя на зеленое небо за вершиной «Тайм-энд-Лайф билдинг», резко скомандовал в трубку:

– Чарли к телефону!

– Кто это такой быстрый? – послышался ленивый голос.

– Не узнаешь, идиот? – рявкнул Лот.

Через несколько секунд раздался голос Чарли:

– Добрый вечер, хозяин.

«Ничем из них не выбьешь этого мяукающего акцента», – подумал Лот и, прикрыв трубку ладонью, быстро заговорил:

– Пошли несколько парней поинтеллигентней в ресторан «Русский медведь». Сам не появляйся. Из берлоги не выходи. Пока.

Он повесил трубку, приоткрыл дверь в «Чайную» и веселокрикнул:

– Натали! Ползем дальше! Нас ждут великие дела!

Наташа вышла из ресторана вместе со своей подругой и каким-то бородатым, косматым битником.

– Лот, представляешь, этот официант попросил у меня автограф, – смеялась Наташа.

Зеленое небо, как в молодые годы, висело над гигантским городом, ранняя луна, пристроившись к боку небоскреба Ар-си-эй (радиокорпорации Америки), наблюдала, словно любительница острых ощущений, за подготовленным к схватке полем битвы. Резкий ветерок с осенней Атлантики бодрил мышцы, наполняя сердце холодным восторгом, словно в юности, именно в юности, когда «химмельфарскоманда» выходила на дело.

– Натали, а почему бы нам с тобой вдвоем не выступить в цирке? Думаешь, старый Лот ни на что не способен?

И на глазах изумленной публики подтянутый, англизированный джентльмен вдруг сделал оборотное сальто.

Прохожие, эти ничему не удивляющиеся ньюйоркцы, зааплодировали. Какая-то пьяная рожа высунулась из проезжающей машины, словно горнист с бутылкой у рта. Натали, прислонившись к стене, смотрела на жениха расширенными от веселого ужаса глазами.

– А вы парнюга хоть куда, – пробубнил битник.

– Браво! Браво! – закричала битница. – Он свой в доску! Он не «квадратный»!

– Лот, ребята хотят присоединиться к нашему «паб-крол», – сказала Натали. – Ты не возражаешь?

Лот взглянул на живописную пару. Оба были в невероятно затертых джинсах, а поверх маек на них красовались вывернутые мехом вверх вонючие овчины, в которых ходят самые бедные галицийские крестьяне.

«Вот это прикрытие! – мысленно восхитился Лот. – Нарочно не придумаешь».

Разумеется, при взгляде на битницу он не удержался и от такой мысли: «Классная грудь. Если „они“ хотят это купить, то „они“ знают, что делают. Жаль только, что не продается, но, может быть, дело лишь в цене?»

– Классный у нас получается десант! – воскликнул он. – Высадим-ка его на русскую территорию! Есть шанс убить медведя!

Битники уже забрались в его машину.

Девушку звали Пенелопа, то ли Карриган, то ли Кардиган, короче – Пенни. Парня – Рон Шуц, что, конечно, вряд ли соответствовало действительности. Рон был, по его собственному выражению, «наилучшим поэтом этой наихудшей страны», а также театральным художником. Зарабатывал на жизнь он тем, что развозил овощи по мелким лавчонкам в Гриниче и Баури.

– Много ли мне надо? – говорил он Лоту. – Кеды стоят пять долларов, хватает на полгода, штаны эти я еще годика три проношу, шкура эта на всю жизнь, мне ее в Польше подарили

– А вы и в Польше побывали? – быстро спросил Лот, внезапно почувствовав к Рону жгучий интерес, граничащий с интересом к Пенелопе.

– Я в прошлом году почти во всей Европе побывал, – гордо сказал Рон. – Прицепил себе консервную банку к ноге и ходил из страны в страну. Рим, Вена, Париж, Мадрид…

– Банку-то зачем? – спросил Лот.

– Для жалости. Чтобы вызывать у этих зажравшихся свиней хотя бы такое элементарное человеческое чувство, как жалость.

– Может, вы и нам прочтете что-нибудь свое? – спросил Лот. – Какое-нибудь умеренно гениальное стихотворение?

– Хотите, прочту «Марш кубинской народной милиции»? – спросил Рон.

– Что, что? – спросил потрясенный Лот.

…С борта бронированного катера в прорези пулеметного прицела были видны перебегающие по дюнам фигурки «синих муравьев». Из зарослей по застрявшим на рифе десантникам стал бить станковый пулемет…

Рон начал читать, наполняя несущуюся машину густым и тяжелым, как колокольный звон, голосом. Голос, казалось, выдавит стекла окон.

«Вот сукин сын! – подумал Лот с усмешкой, и вдруг усмешка перешла в еле сдерживаемую ярость. – Попался бы ты мне на мушку, сукин сын, со своей консервной банкой».

Реклама гласила:

РУССКИЙ МЕДВЕДЬ

Известен превосходством русской кухни и также

ИСТИННО РУССКОЙ АТМОСФЕРОЙ.

Ленчи – обеды – ужины.

Всегда царит веселье в русском духе.

В музыкальной программе:

ЖЕНЯ БУЛЬБАС и его цыганский оркестр.

ПАША ЛОВАЖ, скрипач-виртуоз.

ГАРРИ ПАЕВ и др.

цыганка БЕВЕРЛИ РАЙС.

Ресторан декорирован художником МАРКОМ ДЕ МОНТ-ФОРТОМ.

Кухня под управлением известного русского шефа ИГОРЯ ТАТОВА.

Открыт до 3 часов ночи.

Ресторан «Русский медведь» на 56-й улице – самый старый, еще дореволюционный, русский ресторан в Нью-Йорке. Владельцы – мистер и миссис Т. Тарвид. Брюхастый швейцар с бородой адмирала Рожественского, медные тульские самовары, старики официанты с трясущимися руками, сохранившие еще кое-какие ухватки залихватских московских половых, смирновская водка с двуглавым орлом, шустовская рябиновка, филе – медведь с брусникой, пирожки с гусятиной, сбитень, медовуха, бульон ан Тассе, грибы, стэйк по-татарски, торт «Балаклава», клюква-кисель, коктейль «Танин румянец», импортная икра фирмы «Романоф кавьяр компани» (пять долларов порция), водкатини, одесский оркестр под управлением несравненного Жеки Бульбаса. Пятьдесят пять лет непрерывного сервиса, ура!

Когда прибыла компания Лота, вечерняя программа была уже открыта. Жека Бульбас, человек совершенно неопределенного возраста, потряхивая крашеными черными кудрями, и дородная дама Нелли Закуска в сопровождении струнных и пианино печально пели на два голоса:

Смотрю как безумный на черную шаль,
И хладную душу терзает печаль.
Когда легковерен и молод я был,
Младую гречанку я страстно любил…
– О чем они поют, Натали? – спросил Лот, когда они заняли стол.

– Когда он был молод, он любил гречанку, – перевела Натали.

– В Греции хорошо, – сказал Рон Шуц. – Я жил там на берегу моря в пещере, играл на гитаре день-деньской…

– А что ты ел, Рон? – спросила Наташа.

– Там рядом был курорт, всякая богатая шпана. Эти паразиты иногда приносили мне суп, куриные кости, потом я собирал мидий, всегда был сыт.

…Я помню мгновенье. Текущую кровь…
Погибла гречанка, погибла любовь, –
еле сдерживая слезы, закончили романс Жека Бульбас и Нелли Закуска. Немногочисленная публика зааплодировала.

– Чем кончилось? – спросил Лот.

– Гречанка погибла, – сказала Наташа и вдруг почувствовала настоящую тоску по погибшей гречанке и жалость к человеку, который умел так любить.

– А тебя любили гречанки, Рон? – спросила Пенни.

– О господи! – махнул рукой Рон Шуц и отвернулся.

В ресторан, отдуваясь, ворочая шеей в тесном воротничке, вошел Тео Костецкий, он же Джи-Ти Брудерак. Под руку он вел юную девушку с расширенными, словно чего-то ждущими, глазами, ну просто Натали Вуд.

«Тоже с прикрытием, молодец», – подумал Лот, не сводя глаз с дяди Тео.

Дядя Тео, заметив его, смиренно поклонился и остановился в выжидающей позе.

Лот махнул ему рукой, приглашая к столу.

– Вы не возражаете, если мой знакомый сядет с нами? – с подчеркнутой вежливостью обратился Лот к битникам. – Не глядите, что он квадратный, в душе он настоящий битник!

– Нам-то что, – явно подделываясь под стиль своего друга, сказала Пенни.

– Нам лишь бы выпить и поесть, – сказал Рон. – За ваш счет, конечно.

– Ну, разумеется, за счет паразитов, – сказал Лот, вставая весьма торжественно навстречу дяде Тео. – Позвольте мне представить вам моего старого товарища по лыжным соревнованиям в Гренобле мистера…

– Костецкий, – сияя остекленевшим благодушием, сказал дядя Тео. – Я был, господа, как вы сами понимаете, в организационном комитете, а вот мистер Лот, он угрожал, хе-хе, чемпионам. А это, леди и джентльмены, дочь моего старого друга мисс Краузе.

– Катя, – сказала девушка и протянула ладошку. Целуя ей руку, Лот взглянул на дядю Тео. Тот утвердительно прикрыл глаза.

Катю посадили рядом с Наташей. Дядя Тео поместился между битниками. В течение всего обеда он поглядывал то вправо, то влево с остекленелым изумлением, а Рон Шуц, совершенно не считаясь с солидностью соседа, говорил через его голову многие изумительные и абсолютно «не квадратные» вещи.

Они ели астраханскую селедку, выловленную у берегов Ньюфаундленда, несчастного кордильерского гризли, убитого под псевдонимом «вологодский косолапый», уху «валдайский колокольчик» на бульоне из хищных амазонских рыбок пиранья, высококачественный тверской хлеб «горбушка», настоящую паюсную икру, приготовленную на заводе синтетического волокна в Омахе, штат Небраска. Во время обеда на все лады превозносили того, чье имя скромно значилось в конце меню: «Шеф-повар нашего ресторана надеется, что вы останетесь довольны его искусством».

Лот потешался над дядей Тео, заводя с ним разговор то о новом методе бурения нефти (под углом, на территории соседа), к которому якобы мистер Костецкий имеет отношение, то о якобы изобретенном мистером Костецким методе выделки модных моржовых шкур, при котором простая джутовая мешковина превращается в роскошный панцирь северного гиганта.

Дядя Тео пыхтел, выпускал к потолку большие синие, розовые, лимонно-желтые пузыри в виде шариков, колбасок и кругов.

В конце обеда дядя Тео выразительно посмотрел на часы, а потом взглянул на Лота. Лот встал.

– Извините, леди и джентльмены, мы с мистером Костецким вынуждены вас временно покинуть для краткого делового разговора. Натали, веди себя прилично, постарайся не ударить лицом в грязь перед мисс Пенелопой и мистером Шуцем.

Следуя за дядей Тео по узкому проходу между столиками, Лот осматривал ресторан. Все было спокойно: несколько старых русских эмигрантов, вяло переговариваясь друг с другом, проводили один из своих обычных бесконечных вечеров; четверо пышущих здоровьем молодых фармацевтов скромно пировали в углу, должно быть отмечая получение диплома; на эстраде стояли лишь печальная Нелли Закуска («Над розовым морем повисла луна») да верный ее друг Жека Бульбас, свесив кудри, аккомпанировал ей на гитаре; остальных музыкантов можно было видеть в раскрытые двери кухни – они ели лапшу.

Дядя Тео и Лот прошли мимо туалетов, по узкой лестнице поднялись на второй этаж в отдельный кабинет.

За длинным столом, накрытым белой скатертью, в полном одиночестве лицом к двери сидел Эдвин Мерчэнт. На вошедших устремился взгляд глубоко запавших глаз. В темных глубинах глазниц горел желтый фанатический огонь, освещающий узкое, невероятно бледное лицо и будто бы отбрасывающий отблеск на кончики свисающих к бровям жидких черных волос. Эдвин Мерчэнт сидел за этим простым обеденным столом так, словно в ногах у него был гигантский зал, забитый ревущими единомышленниками, по крайней мере Нюрнбергский зал партийных съездов. При каждой из своих немногочисленных встреч с этим человеком Лоту казалось, что вот сейчас он может встать, прокричать своим гнусавым, откровенно безумным голосом некое заклинание, и произойдет что-то невероятное, необъяснимое – то ли горизонт расширится до невероятных, предсмертных пределов, то ли пространство сузится до размеров склепа. Такой гипнотической силой безумия определенно обладали и руководители «третьего рейха».

Мерчэнт встал навстречу Лоту, протянул руку, сказал задушевно:

– Как я рад вас снова видеть, старина Лот!

– Здравствуйте, мистер Мерчэнт, – сухо поздоровался Лот. Норма поведения во время этой встречи была им продумана заранее во многих вариантах.

Мерчэнт сел, покоробленный сухостью Лота. Лот сел напротив, дядя Тео бочком, неловко поместился рядом.

Вошел официант с подносом, на котором была бутылка шотландского виски «Баллантайн» (любимая марка Лота), лед, содовая.

Как только официант покинул кабинет, в дверях возник верзила с незапоминающимся лицом.

– О'кэй, босс, – сказал он дяде Тео. Дядя Тео кивнул. Верзила исчез.

– Извините, мистер Лот, обычные меры предосторожности, – пискнул дядя Тео.

– Красные не дремлют, – каркнул Мерчэнт, мрачными глазами ловя ускользающий взгляд Лота.

– И не говорите, – сказал Лот, махнув рукой: спасу, мол, от них нет. Он взял из рук дяди Тео стакан «Хайболла», закинул ногу на ногу, беспечным взглядом окинул кабинет – картину Шишкина «Бурелом», темно-синие штофные обои.

– Мистер Лот, – кашлянув, начал Эдвин Мерчэнт, – для вас не секрет, что мы живем в очень сложное время, время все усиливающейся инфильтрации марксистов в наше раздерганное, невропатическое общество. Безответственная политика правительства…

– Я не понимаю, о чем вы говорите, мистер Мерчэнт, – строго перебил Лот.

– Браво! – восхищенно прошептал сбоку дядя Тео и обратился к Мерчэнту, прижав руки к груди: – Я вас умоляю, Эдвин…

Мерчэнт, склонив голову, демонически улыбнулся, потом вдруг заговорил быстро, горячечно:

– Я не собираюсь скрывать свои взгляды, я всегда был честен и прям. Родина и великий, но, увы, простодушный народ Америки – вот ради чего я готов на суд и на казнь! Известно вам это издание, мистер Лот?

Он бросил на стол тонкий журнал небольшого формата. Это был «Fist and Wit» («Кулак и ум»), один из многочисленных журнальчиков «ультра». Обложка его была украшена издевательскими лозунгами «крайне правых радикалов».

«Горячо приветствуем Большой театр, а также всех других большевистских агентов!»

«Отдадим красному Китаю наше место в Организации Объединенных Наций!»

«Америка, пора сдаваться!»

«Вступайте в члены общества „Похороны капитализма“!»

«Помогите Кеннеди построить коммунизм в Америке!»

– Любопытно, любопытно, – сказал Лот, листая журнал. – А вот и ваша статья, мистер Мерчэнт. Я давно знаю, мистер Мерчэнт, что у вас крепкое перо. И название боевое: «Похороним их прежде, чем они похоронят нас!» Браво!

– В свою очередь, я не могу понять вашей иронии, мистер Лот, – сквозь зубы сказал Мерчэнт. – Мы знаем, что вы сотрудник правительственного учреждения, и это, конечно, обязывает вас быть сдержанным, но это же обстоятельство нисколько не освобождает вас от обязанности сочувствовать истинным патриотам Америки.

– Согласен, – твердо сказал Лот. – Я, как сотрудник известного вам правительственного учреждения Соединенных Штатов, сочувствую патриотам этой страны.

Мерчэнт широко и открыто улыбнулся. Один из фехтовальных приемов Лота он принял за жест дружбы.

– Мы знаем о вашем героическом прошлом, старина, – продолжал Мерчэнт теплым тоном, – о ваших подвигах в передовых отрядах германских борцов с большевизмом.

– Мы вообще очень много о вас знаем, – тихо вставил дядя Тео.

– Может быть, даже все? – улыбнулся Лот. Мерчэнт и дядя Тео молча смотрели на него.

– В таком случае, джентльмены, вам должно быть известно, что я принимал участие в заговоре полковника графа Клауса Шенка фон Штауффенберга.*["113]

– Нам не хочется в это верить, – сказал Мерчэнт. – Предательство, мистер Лот, не может вызвать уважение даже в стане врага. Например, я сочувствовал фюреру с самого начала движения, поддерживал американо-германский Бунд, был изоляционистом, но во время войны посчитал своим долгом вступить в армию моей ослепленной страны.

– Однако, полковник Мерчэнт, вы и во время войны не были простым исполнителем приказов. Верно, Эд? – Лот тонко улыбнулся, давая понять, что и ему известно кое-что из прошлого Мерчэнта, а потом, глядя прямо ему в глаза, ухмыльнулся с угрожающей наглостью.

Мерчэнт заметно смешался, но быстро овладел собой и через стол по-кошачьи дотронулся до плеча Лота.

– Бросьте, бросьте, Лот, не объявляйте войну друзьям. Мы же знаем, как вы ненавидите красных, мы знаем ваши взгляды…

– О моих взглядах знает руководство ЦРУ, – резко перебил его Лот. – Обсуждать их с вами я не намерен. Что вы хотите мне сказать, джентльмены?

Мерчэнт сузил глаза, откинулся на стуле и заговорил, словно читая по бумажке:

– Полиция штата Луизиана разгромила наш молодежный лагерь неподалеку от Нью-Орлеана. У них был ордер, подписанный окружным прокурором Гаррисоном. Молодежь в этом лагере занималась теоретическим изучением трудов разных исторических деятелей, физической подготовкой, спортом. Налет был произведен внезапно и в самой грубой форме. Конфисковано много учебных пособий.*["114] Юноши, пытавшиеся воспрепятствовать произволу, арестованы. Мы хотим, чтобы в это дело, явно инспирированное коммунистами, вмешалось Центральное разведывательное управление, ибо оно должно охранять право американских граждан исповедовать разные взгляды.

– Я доложу о вашем желании своему командованию, – сухо сказал Лот, закрывая тему.

Воцарилось молчание. Лот и дядя Тео не в такт потряхивали в стаканах кубики льда. Мерчэнт по-жабьи глотал содовую.

– Это все? – наконец спросил Лот и приподнялся.

– Нет! – неожиданно резко сказал дядя Тео.

Эдвин Мерчэнт сел боком к столу и, полуприкрыв глаза, принялся за изучение издаваемого им журнала.

В дверях бесшумно выросли два внушительных битюга. Лот увидел отражения их тупых лиц в стекле картины «Бурелом».

– Нет, не все, мистер Лот, – угрожающе сказал дядя Тео. – Прежде чем выйти отсюда, вы должны нам ответить на несколько вопросов. Что вам известно об убийстве старика Гринева? Где скрывается Красная Маска? Где Джин Грин? Какова судьба полтавского тайника?

Лот опустился в кресло и принял еще более непринужденную позу.

– Ну-ну, не все сразу, – добродушно похлопал он по плечу дядю Тео. – Какой, оказывается, вы любопытный старикан!

– Проще надо быть, Лотар, – не поворачивая головы, сказал Мерчэнт. – С друзьями надо быть проще, поискренней…


В это время внизу, в ресторане, непорочное дитя нашего грешного мира Рон Шуц продолжал энергичное истребление экзотических даровых яств. Насытившаяся Пенелопа достала из кармана тонюсенький журнальчик, и начала изучать напечатанную там поэму своего друга под названием «Косые и прямые удары судьбы после дождя в песке». Она мычала стихи, отхлебывала водку и еле сдерживала зевоту. Вот тебе и «паб-крол» – скучища окаянная. Знала бы она, каким сумасшедшим ураганом закончится этот вечер!

Катя почти ничего не ела, хотя Наташа усиленно ее угощала.

– Вы всегда такая грустная? – спросила Наташа, заглядывая в глаза своей соседке. Эта девушка показалась ей симпатичной, и в то же время какая-то надломленность, тревога, беззащитность, сквозившие в каждом ее взгляде и жесте, отпугивали Наташу. Было почти физическое ощущение несчастья.

– У нас в семье большое горе, – доверчиво посмотрев на Наташу, сказала Катя. – Вам этого не понять.

Наташа вздрогнула от темного предчувствия.

– Можно узнать, в чем ваше горе?

Катя сказала, глядя прямо перед собой:

– Словно обрушились крыша и стены… Приходят какие-то жуткие люди, выспрашивают, разглядывают каждый предмет, ухмыляются, уходят, не попрощавшись, не назвавшись…

– Что же случилось? – воскликнула Наташа.

– Два месяца назад был зверски убит мой отец.

Наташа, еле сдержав крик, судорожно сжала ручку кресла.

– Мы с мамой остались совсем одни, – продолжала Катя. – У нас никого нет в Нью-Йорке… ведь мы эмигранты, мы русские.

– Нет, – воскликнула Наташа. – Этого не может быть! Таких совпадений не бывает!

– Каких совпадений? – глаза Кати расширились до предела.

– Да ведь я тоже русская, и я тоже два месяца назад лишилась отца. Он… он был убит здесь, в Нью-Йорке.

Девушки несколько мгновений молча смотрели друг на друга. Может быть, в следующий момент они бросились бы друг другу в объятия, но в это время к ним совершенно кинематографической походкой подошел один из подвыпивших «фармацевтов». Он был в розовой рубашке, с розовым платком в нагрудном кармане.

– Ой, какие серьезные! – игриво сказал он. – Потанцуем, девочки?


– Вам не удастся нас запугать, Лот! – визжал дядя Тео, стоя над сидящим в прежней позе Лотом.

– Перестаньте брызгать слюной, – брезгливо поморщился Лот. – И жуйте почаще сен-сен.

Эдвин Мерчэнт, мокрый от пота, стоял, опершись ладонями в стол: склонившись, приблизив безумное лицо, гипнотизировал.

Верзилы в дверях равнодушно жевали свою жвачку.

– Мы недовольны вами, Лот, – проговорил Мерчэнт. Лицо его исказил нервный тик. – Вы ведете странную игру. Не шутите с «Паутиной»!

Он поднял правую руку и длинным пальцем помахал прямо перед носом Лота. На белой скатерти остался мокрый отпечаток, похожий на рентгеновский снимок кисти.

– У вас, по-моему, с железами внутренней секреции не все в порядке, Эд, – участливо сказал Лот и показал на мокрый отпечаток. – Я могу рекомендовать вам дорогого, но хорошего врача.

– О господи! – измученно выдохнул Мерчэнт и рухнул в кресло. – Послушайте, Лот, будем говорить прямо: мы собрали на вас огромный материал, мы в вас заинтересованы. Идите к нам с открытой душой, и вы станете одним из лидеров, будете получать солидные дотации из патриотических фондов. Неужели вам не известно, что нас поддерживают многие могущественные люди, капитаны индустрии?..

Лот встал и по-военному оправил костюм.

– Любое солидное предложение нужно обдумать. Необходимо получить гарантии. Благодарю за внимание, джентльмены, – сказал он и издевательски улыбнулся.

– Вы не уйдете отсюда! – взвизгнул дядя Тео и ударил ладонью по столу.

Темно-синие штофные обои вдруг разъехались надвое, как будто кто-то невидимым ланцетом провел по туго натянутой коже. Появился еще один верзила. Руки у него были в карманах пиджака. Карманы сильно оттопыривались.

– Вот это уже некрасиво, господа, несолидно. Откуда у вас дурной чикагский стиль «ревущих двадцатых годов», – сказал Лот и затем крикнул: – Стыдно!

Мерчэнт снова углубился в свой журнал. Дядя Тео взял было Лота за лацкан пиджака, но тут же получил по рукам

– Вы не уйдете отсюда, Лот, пока ясно и недвусмысленно не ответите на вопросы. Итак, убийство Гринева, Красная Маска, Джин Грин, полтавский тайник…

– Вы замечаете, господа, что я вам не ставлю никаких вопросов? – спросил Лот. – А между тем я мог бы их поставить в том же порядке: что вам известно об убийстве Гринева? Кто такой Красная Маска или, скажем, Красавчик Пирелли? На кой вам черт понадобился Джин Грин? И что это за дурацкий полтавский тайник?

– Мы готовы ответить на эти вопросы вам, – сказал Мерчэнт.

– Я вам их не задавал, – быстро проговорил Лот.

– Скотина! – завизжал дядя Тео.

В коридорчике вдруг послышалась какая-то возня, топот ног, веселые голоса, нестройно поющие университетский гимн «Гаудеамус игитур». Не очень-то вежливо растолкав битюгов, стоявших в дверях, в кабинет ввалились четверо румяных, пышущих здоровьем «фармацевтов».

– Здесь, что ли, «джон»? – широко улыбаясь, спросил один из них. – Здесь «Даблью-Си»?

– Убирайтесь! – заревели битюги. – Уборная внизу!

– И чего они вечно толкутся в мужских туалетах? Не можешь мне объяснить, Дик? – покачиваясь, спросил один «фармацевт» другого, показывая пальцем на битюга.

Битюги запустили руки за пазухи, «фармацевты», улыбаясь, разглядывали всю компанию, как бы не подозревая об опасности.

– Отставить! – крикнул дядя Тео. Битюги опустили руки.

– Здесь не уборная, джентльмены, – ласково улыбаясь, сказал Лот «фармацевтам». – Отнюдь не уборная, нет, нет. Здесь просто собрался кружок филуменистов, вот и все. Не будем им мешать. Пойдемте, я покажу вам, где уборная, – он обнял за мощные плечи двух «фармацевтов», подтолкнул их к выходу и, повернувшись, сказал: – А у вас, господа, явно не в порядке внутренняя секреция. И у вас, – он ткнул пальцем в Мерчэнта, – и у вас, – он ткнул пальцем в дядю Тео.

С этими словами «фармацевты» и Лот очистили помещение. На лестнице снова загремел «Гаудеамус».

Дядя Тео, обессиленный, повалился в кресло. Мерчэнт вдруг разразился жутким хохотом.

– Ох, какой молодец, какой молодец! – воскликнул он. – Вот это парень! Он должен быть с нами, Тео. Слышите?

– Слышу, – слабо произнес Тео. – Но эта встреча ему так не пройдет.

– Только не увлекайтесь, – сказал Мерчэнт, вставая.


– Чарли? Это ты, утка по-пекински? У меня все в порядке. Парни действовали четко. Пришли еще двоих в ресторан «Елки-палки»*["115] в Вест-Сайде. Оставайся на месте. Целую.

В превосходном настроении Лот повесил трубку, выскочил из кабины и ахнул. В ресторан входили под руку лично капитан «Эйр-форс» Соединенных Штатов Хайли и, о боги, ее величество супруга Всемогущего Доллара Ширли М. Грант.

– Хай! – воскликнул Лот. – Сейчас я упаду! Держите меня, падаю, падаю…

– Здравствуйте, дорогой мой дружище, темная личность, заклятый тевтонский друг, – ровным, бесстрастным голосом приветствовал его капитан. Видно было, что он вдребезги пьян. – Если не возражаешь, я познакомлю тебя с моей любовницей миссис Дарий Ксеркс Крез…

– Хай! – сверкнула улыбкой Ширли.

– Вот удача! – воскликнул Лот. – Ширли? Где-ты, где ты, мой храбрый мальчик Джин?

– Где он? – вдруг изменившимся голосом спросила Ширли.

– Вы выпустили его из бутылки, мадам.

Ширли оставила Хайли, властно взяла Лота за локоть и отвела в сторону.

– Послушайте, Лот, я узнала, что он русский, и заставила старика Хайли привести меня сюда. Я ищу его повсюду, понимаете? Где он? Словно сквозь землю провалился.

– Влюбились? – спросил Лот.

– Не ваше дело, – резко сказала Ширли, но спохватилась: – Простите меня, я нервничаю.

– Ширли, я обещаю вам сегодня же узнать точно координаты этого бродяги, если вы согласитесь провести вечер в нашей компании.

– Идет! – радостно воскликнула Ширли. – Но только учтите, что я еле-еле оторвалась от своих тихарей, и если они пронюхают, где я…

– Мы запутаем след, – сказал Лот и, взяв под руки великолепного капитана и несравненную леди, вошел в зал.

Жека Бульбас захлопал в ладоши перед микрофоном.

– Прошу внимания, дамы и господа. Сегодня мы подготовили для вас ва-алшебный сюрприз. Только один вечер проездом с новейшими русскими песнями выступит по требованию публики певец Вольдемар Роман.

Зал, уже набитый битком и порядочно проспиртованный, бешено зааплодировал. На эстраду легко, как мячик, вспрыгнул здоровенный улыбающийся господин с крючковатым носом, огромным лбом и массивной челюстью.

– Добрый вечер! – закричал он. – Мне шестьдесят восемь лет! Я мастер спорта по стоклеточным шашкам! Желающие могут пощупать мои бицепсы!

С радостным визгом к эстраде устремилось несколько дам.

Впереди оказалась Пенелопа Карренги-Карриган. Ткнув пальчиком в чудовищный бицепс Вольдемара Романа, она крикнула в зал:

– Это «Человек из стали»!

Вольдемар Роман обхватил стойку микрофона двумя руками и заголосил ужасающим баритоном:

Когда качаются фонарики ночные
И черный кот бежит по улице как черт,
Я из пивной иду,
Я никого не жду,
Я уж давно поставил жизненный рекорд!
Лот отчаянно «заводил» всю свою, прямо скажем, разношерстную компанию. За столом царило безудержное веселье. Наташа переводила песню Вольдемара. Все хохотали: даже Рон Шуц снисходительно усмехнулся, даже Катя улыбнулась. Лишь солидный негоциант Тео Костецкий в полном остекленелом обалдении смотрел на удивительного певца.

Приезжая знаменитость не только бешено голосила, она еще и танцевала «гоу-гоу» на колоннообразных ногах.

– Он гений! – крикнула Ширли, не понимавшая ни слова.

– Настоящий артист, – сказал капитан Хайли, понимавший и того меньше.

– Сижу на нарах, как король на именинах! – закричал Вольдемар Роман.

– Но это же действительно гениально! – вдруг воскликнул Рон Шуц.

Гляжу, гляжу в окно,
Теперь мне все равно,
Я уж давно успел свой факел погасить! – *["116]
драматически закончил Вольдемар Роман. Несколько секунд в зале царило растерянное молчание, затем показалось, что разом рухнул потолок. Такого успеха не снилось и Элвису Пресли.

– Неужели нельзя с ним познакомиться? – спросила потрясенная Ширли.

– Вундербар! – грохнул Лот. – Вот это мейстерзингер!

В два прыжка он был у эстрады, а через минуту уже возвращался под руку с улыбающимся, галантным, покладистым певцом.

– Ползем дальше! – крикнул Лот. – Все поднимайтесь, ползком в «Елки-палки»!

– А вы можете поехать с нами? – робко спросила Ширли артиста.

– Конечно, мадам, – расшаркался Вольдемар Роман. – Я свободный художник и всегда еду туда, куда меня приглашают милые дамы. Жека и Нелли – друзья моего детства, они поймут, они не осудят.

Компания с шумом поднялась и направилась к выходу. Они шли, оживленно болтая друг с другом, миллиардерша, капитан ВВС с Ди-Эф-Си, высшим орденом военной авиации на груди, поэт, начинающие актрисы, почтенный адвокат-негоциант, машинистка, проезжий певец и офицер ЦРУ.

– Вы тоже с нами, папаша? – спросил Лот дядю Тео.

– Не хочется отставать от молодежи, – проскрипел тот.

Следом за ними направились четыре здоровяка «фармацевта». Минуту спустя сверху сошли, стуча подкованными сталью башмаками-веллингтонами, несколько «филуменистов».

Машина за машиной отъезжали от подъезда «Русского медведя», держа курс на Вест-Сайд. Последним рванул с места приплюснутый «альфа-ромео» с плэйбоем-латиноамериканцем за рулем.

К часу ночи в «Елки-палки» началось безудержное, слегка истерическое веселье. В полутьме, в плывущих разноцветных бликах света, словно адское варево, двигалась толпа танцующих. От допинга к наркотику и обратно – то бешеный твист, то размягченная эротическая боса-нова, то ревущая абракадабра Чуги Болла, то драматическое пение Вольдемара Романа.

Потом Лот заказал оркестру моцартовскую «Айне Кляйне Мюзик» в ритме твиста. Потом танцевали шимми «Картошку-пюре», «Отшлепай беби», мэдисон, «Лимбо рок», «Обезьяну», старушку ча-ча-ча! И старика пасадобль.

Лунатические совиные глаза алкоголиков, вздернутые в хохоте женские лица, розовый вонючий дым, в котором, как трассирующие очереди, пересекались взгляды Лота, дяди Тео, Ширли, капитана Хайли, в котором настороженными огоньками мелькали глаза четырех «фармацевтов» и подоспевших к ним на помощь двух «зубных врачей», в котором маслено светились глазки забулдыги-латиноамериканца и стертыми монетками государства Урарту отсвечивали буркалы «филуменистов»…

– Разрешите пригласить вас на боса-нову,*["117] мисс, – латиноамериканец церемонно поклонился Натали. Девушка, пожав плечами, приподнялась с места.

– Она не будет с вами танцевать, – сказал Лот.

– Почему? – воскликнул пораженный стиляга.

– Мисс обещала этот танец мне, – сказал капитан Хайли.

– Может быть, вы, мадам? – поклонился плэйбой Ширли.

– Мадам танцует только со мной, – сказал Лот.

– Эй, пойдем, подружка! – сказал плэйбой Пенелопе.

– Катись на свою Копакабану! – бросила та через плечо.

Лишь Катя Краузе не смогла отказать настойчивому бонвивану.

Капитан Хайли танцевал с Наташей, а смотрел на Ширли, которая двигалась рядом в объятиях Лота.

– Я любил ее, Натали, – бормотал пьяный летчик, – и она меня любила. Мы были в Париже, совсем молодые, как вы, кончилась война… о боги… Выйти замуж за мумию Рамзеса!

– Перестаньте, Хайли, милый, – ласково засмеялась Ширли, – ведь сто лет уже прошло, а вы все о том же.

– Молчи! – рявкнул капитан, топчась на месте. – Не с тобой разговаривают. Тривиальная история, Натали, как в опере Бизе. Появляется техасский тореадор, а Хосе уходит в кабак. Откуда мне взять вулканические страсти, милая мисс? Ни денег, ни страстей…

– Вы обещали мне сказать, Лот, – шепнула Ширли.

– Кажется, здесь уже появилась ваша охрана, – проговорил Лот.

– Я вижу. Так говорите же!

– Вы русская, Натали? – продолжал бубнить капитан Хайли. – Не могу простить русским, что они спасли мне мою дурацкую жизнь. Я два раз Мурманск. Привет, Маруся! Йелоу блу бас! Давай-давай! Все нормально. Порядок. Точка. Потом я летал в Россию в челночных рейсах на «летающей крепости». Мы вылетали из Англии, сбрасывали свои подарочки на Гамбург, на Берлин и садились в Полтаве. Там была Марина.

Лот, услышавший бормотание Хайли, напрягся. …Залитое луной пшеничное поле и быстро скользящая по нему ненавистная тень подбитого четырехмоторного бомбардировщика…

– Что ты там болтаешь, Хайли! Хватит фантазировать, пьянчуга!

– Молчи, бош! – рявкнул Хайли. – Если мы дрались с тобой в Корее, это не дает тебе право лапать своими нацистскими руками мое прошлое. Нас подбили эти гады над линией фронта, и мы шлепнулись возле Полтавы, Натали. Все ребята погибли, а меня с проломанной черепушкой вытащили русские. Хотите потрогать мою черепушку, Натали? Это работа дружков Лота!

– Да что он там выдумывает? – возмутился Лот. – Уши вянут!

– Не приставайте к нему, Лот, – сказала Ширли. – Он действительно летал в челночных рейсах. Ну так говорите же мне, где Джин. Не издевайтесь надо мной.

– Он вступил в армию, Ширли, – сказал Лот, бросая взгляды в разные стороны. По каким-то еле уловимым признакам он почувствовал, что атмосфера сгущается. – Он сейчас там, где из мальчиков делают мужчин.

– Джину, по-моему, не требуется такой специальной подготовки, – улыбнулась Ширли. Лот засмеялся.

– Это в вашем понимании, мадам. Впрочем, я горжусь своим дружком. Он в Форт-Брагге, Ширли. Клянусь, вы не узнаете его теперь.

– Но все-таки постараюсь. – решительно сказала Ширли. – Можно его там увидеть?

– Боюсь, что это сложно.

– Кто там командующий?

– Это военная тайна, мадам.

– Господи, какая ерунда! – засмеялась Ширли.

– Напрасно вы считаете Лота нацистом, – сказала Наташа капитану. – Никакой он не нацист. Просто искатель приключений, бретер, джентльмен удачи.

– Да я пошутил, – буркнул Хайли. Танец кончился.

Едва они сели к своему столу, как сквозь раздвинувшуюся толпу к ним подошел латиноамериканец.

– Мисс, разрешите пригласить вас на боса-нову.

Наташа беспомощно взглянула на Лота.

– Я же вам сказал, – сквозь зубы процедил Лот. – Она не будет танцевать с вами.

– Я заключил пари, сеньор, на кругленькую сумму, – нагло улыбнулся стиляга. – Я кабальеро, сеньор. Эта девушка будет танцевать со мной.

– Get out, щенок! – рявкнул Лот. – Убирайся с глаз долой!

– Сеньорита, прошу вас на ча-ча-ча, – сказал плэйбой, словно не замечая грубости Лота.

За спиной его стояли, хохоча, ухмыляясь и подмигивая, смуглые типы в блестящих дакроновых костюмах, обтягивающих тугие мускулы. За их плечами мелькали возбужденные и испуганные лица дам.

– Перестаньте провоцировать! – заревел Лот прямо в лицо дяди Тео. – Пожалеете, Брудерак!

– Дядя Тео, что он говорит! – в ужасе закричала Катя. – Что говорит этот человек?!

Дядя Тео, скрестив руки на животе, стекленел. Лот вскочил. Неистовое бешенство завладело им, хотя и оно, это бешенство, тоже входило в его расчет. Все шло как по маслу.

– Провокатор! Гангстер! – закричал он. – Пришел сюда с дочкой убийцы! Натали, эта девка – дочь убийцы твоего отца, дочь Лефти Лешакова!

– Это неправда! – закричала Катя как от удара хлыстом и потеряла сознание.

Стиляга мгновенным хлестким апперкотом ударил Лота в печень, бросился вперед и обхватил его за шею. Лот сделал подсечку, ушел, а Хайли прямым в челюсть свалил латиноамериканца на пол. Из толпы со свистом пролетела бутылка «Старого дедушки», затем вторая – «Палата лордов», в разные стороны брызнули осколки стекла. В воздухе повис плотный, как лист жести, женский визг.

Бой разворачивался стремительно, как серпантинная лента из брошенного тюбика. «Фармацевты» и «зубные врачи», орудуя кулаками, как заправские боксеры, прокладывали дорогу к столику Лота. «Филуменисты» невесть откуда появившимися свинчатками и кастетами сдерживали их натиск, а тем временем смуглые кабальерос опрокидывали столы, швыряли бутылки. Двое из них повисли на Лоте, один взял на болевой прием капитана Хайли. Началась «фри фор алл» – куча мала. Охваченные возбуждением, дрались друг с другом и случайные посетители ресторана. Грохнули подряд три выстрела. Все на мгновение замерли. Три телохранителя Ширли с поднятыми пистолетами расчищали проход.

– Все по машинам! – крикнул Лот.

Окруженные «фармацевтами», «зубными врачами» и телохранителями, Ширли, Натали, Пенни, Лот и Хайли бросились к выходу.

Едва они исчезли, как бой возобновился с новой яростью, теперь уже на подступах к выходу. Появившийся из отдельного кабинета Красавчик Пирелли открыл беглый огонь по дверям из двух пистолетов. Впрочем, выстрелы эти носили скорее характер шумового эффекта.

Женщины, сбившиеся в кучу за эстрадой, продолжали визжать. Сквозь этот визг слышался стук ударов, треск разрываемых рубашек. Окровавленные мужчины метались по разгромленному залу, разобраться в расстановке сил было невозможно, и только по отдельным хриплым выкрикам можно было догадаться, что здесь действуют люди Красавчика Пирелли, Чарли Чинка, люди из «Паутины» и совсем уж непонятные люди.

Внезапно за окнами завыла полицейская сирена, и ресторан опустел, как будто изображение было одним махом стерто мокрой тряпкой. Исчезли гангстеры и девки, музыканты, официанты, бармены; всех посетителей как ветром сдуло.

Один лишь Вольдемар Роман сидел на эстраде над разбитой посудой, покалеченной мебелью, над лужами крови, обрывками одежды, сидел как массивный гранитный божок, отягощенный мыслями об этом безумном, безумном, безумном мире.

Он тронул клавиши и тихо запел в память ледяных улиц и морозного ветра, в память об одиноком огоньке теплого пристанища:

Есть в Индийском океане остров,
Название его Мадагаскар…
В зале кто-то зашевелился, и, стряхивая с себя коннектикутский салат с русской подливкой, поднялась несчастная девушка Катя.

– Выпейте воды, Катя, – тихо сказал Вольдемар. Ветер, ворвавшийся сквозь разбитое окно, взвихрил ее волосы.

– Я не буду жить, – сказала она.

– Будете, – поправил он. – Если можете, Катя, простите меня, но вы будете жить.

– Откуда вы знаете? – разбитым голосом сказала она и, пошатываясь, побрела к выходу.

– Я-то знаю, – сказал он и снова тронул клавиши.


Утром Лот принял душ, побрился и прямо в пижаме сел к телефону.

– Хэлло, шеф! Говорит майор Лот. По вашему заданию провел встречу с «Паутиной».

– Да мы уже слышали, – с коротким смешком отозвались с другого конца провода. – Как себя чувствуете, старина?

– Все в порядке. Небольшое Katzenjammer, да печенка екает, вот и все.

– Вы молодчина, Лот. Итак, какие у вас соображения?

– Они располагают значительной силой, сэр, но грубоваты и прямолинейны в действиях. Во всяком случае, контакты надо продолжать.

– Глупцы! Они хотят руководить нами, а получается наоборот. Доложите подробно сегодня в пятнадцать ноль-ноль. Отдыхайте, старина.

Глава шестнадцатая Сумасшедшая лошадь из Фейетвилля

(Перевод Г. П.)

Фейетвилль, штат Северная Каролина.

Северная Каролина знаменита пиками Аппалачских гор, лесами и парками, бескрайними хлопковыми полями, сигаретами «Кэмел» и «Лакки страйк», а также «Уинстон» и «Сэлем», названными в честь городов, в которых они производятся. В отличие от Южной Каролины, где разводы запрещены, Северная Каролина разводит супругов по первому требованию любой из сторон. До прихода «зеленых беретов» был этот штат довольно мирным штатом: он линчевал впятеро меньше негров, чем, скажем, такие буйные и скорые на расправу штаты, как Миссисипи и Техас. И еще известен штат Северная Каролина как штат с наибольшим после Алабамы числом домов без… санузлов.

Фейетвилль, городок, населенный выходцами из Шотландии и Ирландии, до прихода «зеленых беретов» был ничем не знаменит. Но как только Форт-Брагг стал столицей «зеленых беретов», сонный южный городок сбросил вековую дремоту, оброс барами и ресторанами и значительно пополнил свое население за счет незамужних девиц. И Фейетвилль стал для «беретов» Лас-Вегасом и Диснейлендом, Содомом и Гоморрой.

С вечера после отбоя Джин, Берди и Бастер так нарезались в честь трехдневного отпуска в Фейетвилль, что Берди собирали утром в дорогу, как говорится, по частям.

Они наняли в Брагге такси, дорога пролетела незаметно, и вот наконец-то над головами друзей вывалилось из облака цивильное солнце Фейетвилля.

Они расплатились с шофером, получив у него ценную информацию, огляделись – и все вокруг приобрело теперь высокое значение и смысл.

В какой бы штат Америки вы ни приехали, если хотите найти бар – отсчитайте от церкви пятьсот футов в любую сторону.

Те, кто пьет, не должны мешать тем, кто молится, не говоря уже о других, более дерзких, поднимающихся с женщиной по скрипучей лестнице бара снизу вверх на второй этаж.

Они, естественно, могут потом спуститься по той же лестнице сверху вниз, стать спиной к бару и, отсчитав пятьсот футов, войти в церковь, чтобы искупить свой грех, но это уже частности.

Главное, не нарушить закон.

Северная Каролина по этой части может гордиться своей умеренностью.

В таблице преступности она располагается где-то в центре между буйной Невадой и почти безгрешной Северной Дакотой.

А вообще в этом двадцать восьмом по площади штате на первый взгляд ничего особенного нет: табак и хлопок, кукуруза, земляной орех, четыре тюрьмы с семьюдесятью девятью рабочими филиалами и двумя молодежными колониями, арестантов всего-то одиннадцать тысяч тридцать три человека; довольно среднее фирменное виски, ну, самые прочные табуретки и, разумеется, самые элегантные стулья – вот, пожалуй, и все примечательности этого штата.

И все же с точки зрения видавших виды людей – отборных рэйнджеров, бесшабашных воздушных десантников, суперсолдат – «зеленых беретов» – этот внешне унылый и, казалось бы, неприметный штат останется в памяти благодарных потомков уже тем, что именно здесь, рядом с питомником храбрости, знаменитым Форт-Браггом, расцвел махровым цветом веселый и бессонный Фейетвилль.

«Крейзи Хорс» и «Тужур-лямур» – два вечных соперника, кому будетотдано предпочтение?!

После консультации с шофером этот вопрос был уже не дискуссионным.

«Тужур-лямур» на этот раз не спасли ни дневные аргоновые огни, ни афиши, ни остроумные лозунги, ни былая слава.

«Крейзи Хорс» («Сумасшедшая лошадь») наконец-то обскакала «Тужур-лямур», на горе его хозяйке – тетушке Барбе, что носит под юбкой, на боку «кольт» калибра 45.

В «Крейзи Хорс» приехали европейские «стриперши». Среди них, если верить рекламе, виконтесса Торнадо Тони.

У этих эмигрантов из королевской Румынии были пышные имена: графиня Милке фон Эдельвейс, баронесса Бусуйок Константинеску, баронесса Марамуреш. В их жилах текла кровь Гогенцоллернов и румынских князей. Опять же если верить рекламе.

Когда двухстворчатые двери «Крейзи Хорс» закрылись за Берди, вошедшим последним, к нему из полумрака шагнул пьяный гигант в гавайской рубахе, застегнутой лишь на нижнюю пуговицу.

– Послушай, что тут написано, – сказал он, показывая Берди смятую газету. – В шестьдесят первом году у нас казнены сорок два арестанта: восемь – за изнасилование, один – за похищение, тридцать три – за убийство. Хочешь, я буду тридцать четвертым? – Он схватил Берди за грудь.

– Эй ты, парень! – крикнул с места Бастер.

Они с Джином уже уселись за столик и попросили для начала шесть бутылок пива «Будвайзер» и бутылку виски.

Пьяный гигант обернулся.

Бастер встал и поманил его пальцем.

Тот, покачиваясь, двинулся к нему.

Полупустой бар насторожился. Джук-бокс, гонявший старый сентиментальный блюз «Каролинская луна», пустили чуть потише. Несколько «беретов», сидевших за стойкой, обшитой темно-красной кожей, с любопытством оглянулись. Две «коктейль-герлз», направлявшиеся с коктейлями к столу Джина, задержались на полпути.

– Ну что? – буркнул громила. – Ты – тридцать четвертый?

– Ты грамотный? – спросил его Бастер и расстегнул рубаху на груди.

– Здесь есть что почитать, – уже другим голосом заметил парень, разглядывая множество наколок.

– Читай в центре, над скамейкой.

– «Жду крошку ровно в семь», – недоумевая, прочел парень.

– А теперь читай здесь, – Бастер закатал рукава белой спортивной рубахи

– «Синг-Синг… Алькатраз… Сан-Квентин. Грин-Хейвуд… Клинтон…»

Громила начинал трезветь.

– Это тюрьмы максимальной безопасности, – объяснил Бастер. – Когда я выходил из тюрьмы, дядя Сэм вручал мне двадцать долларов в качестве выходного пособия. На этот трогательный подарок правительства я покупал в ближайшей лавке револьвер, и все начиналось сначала. Вот, глянь-ка, Алькатраз. Это под Сан-Франциско. Из Алькатраза через пролив за последние пять лет бежал один я. Пытались это сделать также три банковских бандита – их съели акулы. А у меня… – Он вынул самодельный нож с наборной ручкой.

– Ладно, по нулям, – перебил его парень в гавайке, – я просто хотел, чтобы он мне стопку поставил.

– Что это они, Берди, все к тебе клеятся? – Бастер сел, считая разговор оконченным, и залпом выпил бутылку пива.

К ним подошли две «коктейль-герлз».

– Можно, мальчики? – начала та, что постарше, в тунике а-ля Элизабет Тейлор.

– Садись. Тебе не жарко в таком длинном платье? – спросил Бастер.

– Жарко, – она посмотрела на Берди.

– А ты? – он жестом пригласил ее подругу. Внешне, если бы не солидный бюст, она была похожа на девочку: острые плечи, круглые полные коленки.

– Как тебя зовут, маленькая?

– Титти Китти.

– Мы гуляем. У нас отпуск, – небрежно сказал Берди.

Она села и чуть-чуть подтянула вверх и без того высоко задравшуюся кромочку платья.

Титти Китти была в прямом шифоновом коротком платье. Свободное, как ночная рубашка, оно было легко схвачено длинными ленточками-бретельками. Титти была подстрижена на манер циркового пони.

– За женские колени! – провозгласил Берди. – Помните, у Ремо: «Властный зов твоих коленей».

Он выпил виски и положил узкую сухую ладонь на колено Титти Китти.

– А ты? – спросил Бастер у Джина.

– Я еще не созрел, – отшутился Джин.

– Главные чудеса наверху, – сказала та, что постарше. – Почище, чем в Диснейленде.

– Дай мне, помидорчик, виски. – попросил жалобно Бастер.

Она взяла Бастера за подбородок и шепнула с придыханием:

– Ну?..

– Что?

– Пойдем!

Длинная, плотно облегавшая талию черная туника сужалась книзу, подчеркивая высокие, плотные бедра. Руки и плечи ее были открыты. Бастер поднялся, на ходу допил виски и слепо потопал за ней.

Что может быть яснее той задачи, которую поставили перед собой наши будущие супермены?

– А тебя как звать? – спросила у Стиллберда Титти Китти.

– Я Стиллберд – стальная птица. Или просто Берди.

– Ты смешной.

– Что?

– Я говорю, ты не такой, как все.

– Слышишь, Джин! Я не такой.

– Слышу.

– За сдвоенные молнии на зеленом берете! – Берди поднял рюмку. – Ты почему не пьешь? – спросил он у Титти Китти.

– Мне больше нельзя. Я во хмелю буйная.

– Джин, эта маленькая пони буйная во хмелю.

– Если меня обидят пьяную – я что хочешь сделаю, – оправдывалась Титти Китти, – а ты… будешь только пить?

– Нет, почему же.

Джин поднялся и подошел к бармену. Ему вдруг захотелось чем-то взорвать себя.

– Где ваша наследница престола? – спросил он.

– Понятней можно? – глядя на Джина откуда-то издалека, едва процедил бармен.

– А повежливей?

Бармен сразу почувствовал характер и приблизил к Джину свой бритый череп.

– Я вас слушаю…

– Хочу познакомиться с Торнадо Тони.

Джин положил локти на стойку бара.

– Виконтесса сейчас спит, – на этот раз вежливо ответил бармен.

– Спит? – удивился Джин.

– Спит, сэр. Лучшие женщины, сэр, как совы: днем спят, а ночью охотятся.

– А как бы ее разбудить? – продолжал осаду Джин.

– Это сложно, сэр.

– Не так уж сложно! – крикнула уже подвыпившая Титти Китти. – Пятидесятидолларовой бумажкой, включая бутылку виски.

– Ты бы заткнулась, – прошипел бармен.

– Но-но! – пригрозил ему Берди. – Разве таким тоном разговаривают с леди?

– Так как же с виконтессой? – не унимался Джин.

– Не знаю, сэр.

– А если вас попросить? – угрожающе произнес Джин.

– Не объяснится ли сэр? – не торопился бармен.

– Я из Форт-Брагга… Или «зеленые береты» у вас уже не в моде?

– О, сэр!

– Я жду…

Бармен лениво повернул череп: за ним, чуть правее, в глубине, совершали свой очередной путь круглые, светящиеся, вращающиеся часы.

– Скоро вы сможете подняться, сэр, – сказал он, впервые разжав челюсти, – а пока еще виски?

– Сангрейп! – крикнул Берди.

– Ваш приятель шутник! Может, он еще молока попросит?

Когда Джин возвратился за стол, на прежнем месте уже сидел Бастер.

– Ну что, поладили? – спросил он, кивая на бармена. – Эти «баунсэры» такие суки, – сказал он, – свет не видывал: и угождают, и вышибают, и обсчитывают, и с бедных девчонок налог дерут. Кроме всего, еще стучат тем, кто платит… Я из-за одного такого типа срок получил. Выпьем!

Джин выпил без удовольствия.

– Что с тобой, парень? – огорчился Берди.

– Пойдем! – тянула его Титти Китти.

– Подожди… Посидим здесь, с друзьями, выпьем. Куда торопиться, Титти Китти?

– Действительно, – поддержал друга Бастер.

– Пойдем, – продолжала настаивать Титти Китти, – нам нужно поговорить всерьез, наедине.

Берди для «завода» выпил еще виски. Он собрался было что-то произнести, но Титти Китти все же утащила его наверх.

И Берди пошел по скрипучей лестнице туда, куда поднимались не раз лучшие рэйнджеры и храбрейшие воздушные десантники, суперсолдаты со скрещенными молниями на зеленом берете, представители порядка – Эм-Пи, полицейские и просто цивильные мужчины славного города Фейетвилля.

И ничего в этом предосудительного не было, так как существовала лицензия на постройку двухэтажных баров такого типа. А раз так, тогда кто же посмеет упрекнуть мужчин в том, что они поднимаются с первого этажа на второй?

Горячительные напитки делали свое дело. В баре запели строевую песню «зеленых беретов»:

Зеленые береты,
Зеленые холмы.
Пока горит планета –
В большом порядке мы
Все знают наши лица,
Мы дети форта Брагг.
Жить надо торопиться:
Эй, Бадди, шире шаг!
Носи повыше пояс –
Подольше будешь жить.
У нас отходит поезд:
Нам некуда спешить.
Пока мы носим бойко
Зеленый свой берет,
Никто не знает, сколько
В одной секунде лет,
И кто в своих ботинках
Вернется со щитом,
С веселою бутылкой
К девчонкам в «кошкин дом»
Носи повыше пояс –
Подольше будешь жить.
У нас отходит поезд:
Нам некуда спешить…*["118]
К стойке бара подошла высокая, статная блондинка. Она тоже пела:

Пока цела планета
И мир горит в огне,
«Зеленые береты»
Всегда в большой цене…
Она небрежно облокотилась на стойку.

– Вы обо мне спрашивали? – Женщина спросила это так просто и естественно, словно она с Джином была давно знакома, он пришел к ней в гости, а она была чем-то занята.

Джин догадался, что это Торнадо Тони. Торнадо была в длинном платье из белого шифона, плотно затянутом в талии… На высокой белой шее – брошь Нефертити, на ногах египетские сандалии.

– Я хотел вас увидеть, ваше сиятельство, – нарочито приподнято произнес Джин.

– Моя дверь – третья слева…

– Не хотите ли выпить, миледи?

Метнув взгляд в широченное окно бара, он привскочил.

– Что вы там увидели? – слегка нахмурилась виконтесса.

– Прошу меня извинить! – в замешательстве проговорил Джин, соскальзывая с табуретки. – Простите, ваше сиятельство!

– Куда же вы? – воскликнула с обидой в голосе титулованная особа.

Джин швырнул десятидолларовый банкнот на стойку и поспешил вон.

Прямо под окнами «Крейзи Хорса» в «шевроле» оливкового цвета собственной персоной сидела Ширли Грант. Она глядела куда-то вверх сквозь открытое окно машины.

Впереди, за рулем, – о боги! – генерал Трой Мидлборо.

Джин сразу же узнал его, несмотря на то, что видел всего лишь один раз, в день «драминг-аута».

Генерал был в штатском: серебристо-белый тропикл, белый галстук-«бабочка» и белый треугольник платка в красный горошек.

Джин замер у дверей бара, не зная, как себя вести.

Тревожно оглянулся, опасаясь гнева обманутой в своих ожиданиях виконтессы.

Зачем она приехала? Почему с Мидлборо? Почему они остановились у «Крейзи Хорса»? Показалось ли ему, что они встретились взглядами, когда он случайно посмотрел в окно на улицу, или это действительно было так? И вообще, смеет ли он подходить к машине в присутствии своего самого старшего начальника?

Он встретился со спокойным взглядом генерала, но побоялся посмотреть в сторону Ширли. Во взгляде Мидлборо Джин прочел только любопытство. Генерал не подбадривал его, не разрешал, но и не запрещал приблизиться – только холодное любопытство было у него во взгляде, и больше ничего. Джин перевел взгляд на Ширли.

Только теперь она увидела его и вскрикнула:

– Джин!

Мидлборо вышел из машины, открыл ей дверцу. Теперь можно было приблизиться. Джин шел быстрым шагом. Она побежала к нему навстречу. Первая обняла.

– Молчи! – сказала она. – Никаких объяснений! Черт с ним со всем! Ты ведь человек свободный.

– Миссис Грант! – окликнул ее генерал.

– Здравствуйте, генерал, – поклонился Джин.

– Здравствуйте. Миссис Грант, я должен извиниться, мне нужно съездить за сигарами, – проявив особый такт, сказал Мидлборо.

– Скажите: «Ширли, мне нужно…»

– Миссис Ширли, мне нужно, – улыбнулся генерал.

– Ширли, – продолжала капризничать она.

– Ширли! – сдался генерал. – Когда мне прислать за вами машину?

– Я вам позвоню, – она с благодарностью помахала ему рукой в белой высокой перчатке.

– Чао, Ширли! – сказал, едва заметно улыбнувшись, Трой Мидлборо и сел за руль.

«Шевроле» плавно разрезала крыльями пространство, разделяющее «Крейзи Хорс» и «Тужур-лямур».


Из дневника Джина Грина, доставленного майору Ирвину Нею – начальнику спецотдела общественной информации.

(На этой записи нет даты.)

«Не из-за них, конечно, начинаются войны. Но и без них любые войны ни к чему… К кому возвращаться? Ради кого быть храбрым, сильным, независимым, повелевающим? Ради себя? Ради своего тщеславия? Чепуха.

Приехала – и все стало другим. К ребятам в „Крейзи Хорс“ я не вернулся. Что там делать? Опять пить… А она заполнила собой все. И никакой риторики. Ни одного ненужного вопроса. И прощалась как на войне, без излишних сантиментов. Это моя женщина. Поразительно, что она не боится ни сплетен, ни доносов. Вообще, женщины гораздо отважнее в любви, чем мы. Удивил меня также наш М. Откуда такая тактичность, светская сдержанность? Поеду, мол, за сигарами, когда машину прислать? А сам – сплошная элегантность. Вот тебе и солдафон!

Храни господь женщин! Они – это целая религия, темная, правда, без начала, без конца… Терра инкогнита…

На прощанье она спросила, как девочка, про свою довольно нелепую шляпку:

– Нравится тебе моя робингудка?

– Хороша.

– Ничего, что без пера?

– Так скромней.

– А ничего, что она белая?

– Блеск! – сказал я неискренно.

Высокие белые перчатки, костюм из сине-белого твида. Белая робингудка – как это все теперь далеко! Услышал бы Бастер наш диалог, подумал бы, что я рехнулся. Птичий разговор.

– Учти, я буду появляться, – пригрозила она. – Ты будешь крутить свои солдафонские любовные интрижки, а я буду появляться неожиданно в любом месте

– Появляйся почаще, – сказал я.


Генерал Трой Мидлборо разговаривал по телефону, явно думая о чем-то, не касающемся разговора.

– Да. Да… Я вас понимаю, – говорил он, – и все-таки жестче и еще раз жестче!

Он глядел в окно на плац, по которому короткими перебежками шли в атаку его питомцы, и время от времени поворачивался в сторону человека, стоящего к нему спиной у другого окна, выходящего во внутренний двор.

– Гибкость нужна только на верхних этажах, а внизу – жестче, – продолжал генерал.

Человек, стоявший к генералу спиной, обернулся. Это был Лот. Он приехал сюда сразу же после разговора с Ширли, вернувшейся из Фейетвилля.

По нескольким фразам, сказанным ею невзначай, Лот понял, что возможна передержка, что Джина пора переводить на офицерские курсы, обминать уже в более сложных ситуациях, проверять на прочность и бросать за борт – пусть учится плавать в настоящем море. Мальчик, судя по всему, созрел.

Были у Лота и еще дела к Трою Мидлборо. Но это уже задачи второстепенные.

– Что ни день, то гости один другого значительней, – сказал генерал, выходя из-за стола.

– Вы, однако, вдали от столицы становитесь комплиментщиком. Разрешите курить, генерал?

– Сделайте одолжение!

– Сначала формальности, – Лот протянул Трою свое предписание.

– Отлично! – сказал генерал. – У меня есть свои контрпредложения. Я изложу их позднее.

– О'кэй, Трой, а теперь скажи мне, как поживает мой дружок Джин Грин?

– Джин Грин? – Генерал наморщил лоб. – Ах да! Показатели у него неплохие, но, знаешь ли, с ним что-то происходит. Чушь какая-то…

Генерал открыл сейф и вынул оттуда фотокопию листка, исписанного от корки до корки мелким, но ясным почерком.

– Узнаешь почерк, Лот?

– Конечно. – Лот взял в руки листок, внешне не выразив удивления. – Можно прочесть?

– Естественно.

– Это моя женщина… – читал Лот, – …не боится ничего… Удивил меня также наш М…»

– Что скажешь, генерал? – Он посмотрел на Мидлборо.

– Дичь! – воскликнул генерал. – В Брагге такого еще не было. Без пяти минут «зеленый берет» пишет дневник, как девчонка из частного колледжа.

– Что ж тут такого! – ухмыльнулся Лот. – Штатский человек попал в загон львов. Он влюблен. И не забудь, что человек этот все-таки по-русски сентиментален плюс интеллектуал. Ему тут, конечно, не по себе.

– Надо снять с него два слоя стружек, – решительно заявил генерал.

– Не торопись, Трой, – проговорил Лот. – Дело в том, что с Грином произошло… недоразумение. Ты меня понимаешь?.. Он должен был сразу попасть на офицерские курсы. Грин зарегистрирован «фирмой». Ну, а произошла опечатка.

– Вот как? – Трой Мидлборо внимательно поглядел на Лота и уже другим тоном произнес: – Хочешь посмотреть мой новый тренировочный зал?

– Давай, – весело ответил Лот.

Генерал открыл дверь в соседнюю комнату.

– Прошу!

Лот вошел в небольшой спортивный зал. Шведская стенка, два широких эластичных мата, батуд для развития прыгучести, вмонтированный в стену бар и столик под ним.

На стуле, у столика, лежали две шпаги и маски, на полу – нагрудники.

– Все продумано до мелочей, – одобрительно произнес Лот, – вот только бы еще бронированный угол и пару пистолетов с мишенью.

– Это во внутреннем дворе, – сказал довольный собой Мидлборо.

В комнату вошел низкорослый японец. Маленькие цепкие глаза, низкий лоб, пергаментные щеки в мелких продольных шрамах.

– Это мой спарринг-партнер, – сказал генерал. – Ежедневно фехтую, чтоб не распускаться.

– Ты первоклассный генерал, Трой, – без тени насмешки сказал Лот.

– До вечера.

Трой взял в руки шпагу.

– Удачных уколов в сердце! – пожелал ему на прощанье Лот.


Этой ночью команда Джина должна была высаживаться на деревья в лесопарке Уварри, и все нервничали еще с утра. Спецкурс подходил к концу, занятия становились сложней, безжалостней и опасней, все раздражались все чаще: загнанная внутрь жестокость, вызванная тщательно продуманной программой, искала выхода.

Прыжки на деревья даже днем не обходились без неприятностей. Тем более ночью, когда пики вершин сливаются в одно черное пятно, надвигающееся неотвратимо.

И дорога предстояла долгая и муторная: сначала машиной на свой аэродром, затем самолетом в Форт-Беннинг и только лишь оттуда на Си-130 к месту выброски. У разведчиков-диверсантов, как правило, вырабатывается условный рефлекс: отвращение ко всем средствам доставки к месту назначения, будь это автомобиль, подлодка или самолет.

Как приятно ехать, плыть или лететь обратно и как томительно долог – до тошноты под ребрами – путь туда!

Они сидели возле казармы и курили. Мэт сказал:

– На спор прыгаю в штаны робы с верхней койки.

– Чем отвечаешь? – спросил Тэкс.

– Двумя бутылками виски.

– Кто держит штаны?

– Они стоят сами, я их подкрахмалил.

– Идет.

– Так не бывает, – сказал Берди.

– Он тренировался, этот прохвост, – сказал Бастер.

– Иду в долю против Тэкса, – сказал Джин.

– Спорщики – люди без прошлого, – сказал Доминико, – я все проспорил и все проиграл.

– Отвечаю Джину еще бутылкой, – сказал Тэкс и вошел в казарму.

Мэт разделся до трусов, поставил штаны в двух метрах по центру от двухэтажной койки. Он устанавливал штаны, как весы, то отодвигая, то придвигая их, закалывая отвороты булавками и, наконец, взобрался на койку.

Было тихо, как перед боем. Мэт глубоко вздохнул, коротко выдохнул воздух, вскинул руки и мягко оттолкнулся от края койки.

Он точно влетел в штаны, но, по-видимому, подвернул при падении ногу и упал. Гримаса боли застыла на его лице, но Мэт переборол боль, встал, опираясь на протянутую руку Берди, и сказал:

– Плати!

– Не буду, ты упал, – заявил Тэкс.

– Плати, ублюдок.

– Ты упал. На соревнованиях прыжки с падением не засчитываются.

Мэт достал бинт, туго стянул бинтом щиколотку, оделся и, прихрамывая, вышел из казармы.

– Ты должен с ним расплатиться, – сказал Берди, – это не по-мужски.

– И со мной расплатись, – добавил Джин.

– Я с тобой еще расплачусь.

– Может, не будем откладывать? – спросил Джин. Все стоявшие впереди Джина расступились. Тэкс вынул нож.

– Я тебе всажу его по рукоятку, – сказал Тэкс, нажал на кнопку, выбросил лезвие.

– Тэкс! – вдруг окликнул его Мэт.

Тэкс обернулся. Мэт стоял в дверях. Он мгновенно швырнул лассо, накинул его на шею Тэкса и что есть силы дернул за веревку.

Тэкс упал, Мэт начал наматывать лассо, как конец пенькового троса, с ладони на ладонь вокруг локтя.

Тэкс ухватился за петлю веревки, сжимающей горло, попытался разжать ее хоть на сантиметр, хотел подняться, но снова упал от резкого рывка Мэта. Упал, ударился головой об пол и раскинул руки.

– Хватит! – первым крикнул Джин и кинулся к нему.

В это время в казарму вошел Чак.

Если бы Джин опоздал и к тому же не был врачом, Тэкс раньше срока ушел бы к праотцам.

За Чаком в казарму вошел Лот. Все, включая Чака, вытянулись по стойке «смирно». Лот поздоровался со всеми, сообщил Чаку о переводе Джина в другое подразделение, пожелал солдатам продвижения по службе и легких ранений на войне.

– Come along, Джинни-бой! – сказал он в заключение.

Все были потрясены: могущественный майор вышел из казармы с рядовым Грином в обнимку.

…Дело вовсе не в том, пьешь ли ты к ночи или с утра, любить ли русскую водку, как Джин, или, изменив шнапсу, как Лот, переходишь на виски.

Дело в том, с кем ты пьешь, и если с другом – это всегда хорошо.

Лот был уже «образованным» и знал, что к русской водке хороши грибы с солеными огурцами, икра и балык.

Но икры и балыка в ординарном «Бар энд Грилл» не оказалось. Зато были русская водка, виски и его любимое мюнхенское пиво «Левенбрау» с солеными «претцелями».

– Докладывай! – полушутя начал Лот, пропустив первую стопку.

– Не знаю, с чего и начать.

– Нечем ходить – ходи с бубен.

– Ты когда приехал? – Джин все еще не мог скрыть своего изумления.

– Утром. И буду с тобой всю ночь.

– Ночью у меня прыжки на деревья.

– И я буду прыгать на деревья с тобой, – не манерничая, сказал Лот.

– Тебе-то это к чему?

– Чтобы не терять формы… Да, кстати, я узнал черт, знает что. «Кадры», оказывается, напутали, окаянные. Сам генерал Мидлборо возмущен. Они заткнули тебя как рэйнджера в «команду», вместо того чтобы послать на офицерские курсы. Я думал, что ты уже без пяти минут первый лейтенант и командуешь…

– Как минимум, штабом полка, – перебил его Джин.

– Нет, правда, мы завтра же это дело поправим. Я им объяснил, что ты врач и у тебя за спиной корпус подготовки офицеров резерва в медицинском колледже. И вообще…

– …Особенно вообще. – Джин все еще не мог привыкнуть к мысли, что они снова рядом, что их ничего не разделяет, несмотря на разницу в звании и в положении.

Месяцы жестокой службы в Форт-Брагге, самые невесомые погоны на плечах и привычка уже почти механически отвечать: «Да, сэр. Нет, сэр» – все же прорыли между ними ров, так, во всяком случае, казалось Джину между первой и третьей стопкой.

Лот не стал медленно засыпать этот ров. Он просто шагнул через него навстречу Джину.

– Все, что было, на пользу, мой друг. Были бы идеи неизменными и будущее ясным. Нам с тобой предстоят большие дела и опасности, перед которыми все равны: и первые лейтенанты и полковники, прости меня за высокопарность… Тебе куча приветов… От маменьки, от Натали. Маме уже значительно лучше.

– Спасибо… А еще от кого?

– От Си-Би-Гранта.

– Перестань шутить.

– Он меня действительно как-то спросил: что это за малыш, к которому Ширли ездила?

– А ты сказал: «Это неправда, она ни к кому не ездила, я вам не позволю клеветать на женщину и бросать тень на моего приемного сына». Не так ли?

– Ты, однако, начал быстро оттаивать, – не без удивления заметил Лот.

– А разве Грант – это не та опасность, перед которой равны и первые лейтенанты и полковники?

– Но ты-то еще не первый лейтенант?

– Но это теперь, клянусь тебе, уже для меня не проблема.

– Так выпьем за то, чтобы все было так же просто, как у нас сейчас.

Лот внимательно глядел на Джина.

Джин с радостью выпил и закусил прелестным «стэйком», кровавым внутри и обугленным снаружи.

– Ты даже пьешь по-русски, – не удержался Лот. – Пьешь водку и тут же закусываешь мясом.

– Что делать – наследственность… Великий Мендель.

– Русский – это ведь вовсе не красный, – подчеркнул Лот.

– Я ведь не огорчаюсь оттого, что ты немец. Немец – это тоже не обязательно нацист. Главное, что мы свои, а не чужие.

– Это действительно главное, малыш…

– А ты, прости меня, Лот, все-таки приехал сюда в каком качестве, если это не секрет? – поинтересовался Джин.

– Я офицер связи ЦРУ из Управления особых методов ведения войны министерства армии США. Этому управлению, которым руководит генерал Трокелл, подчиняются учебный центр в Форт-Брагге и… все «зеленые береты».

– Понятно… И ты все же будешь с нами сегодня прыгать на деревья, – расчувствовался Джин.

– Я сегодня должен быть рядом с тобой.

– Будь счастлив, Лот!

– До ночи! – Они простились. – И не беспокойся, – сказал на прощанье Лот, – я позвоню к тебе в часть и велю, чтобы все было о'кэй! Джамп!..

Глава семнадцатая Из дневника Джина Грина (продолжение)

(Перевод О. Г. и Г. П.)

12 сентября

Итак, я покинул друзей… Ушел наконец-то от Ч. и стал слушателем офицерских курсов. Поднялся, так сказать, на ступеньку выше. Встаю по-прежнему в пять. По обыкновению после каждой фразы говорю «сэр». Но распорядок дня у нас другой и лекции другие:

а) похищение людей,

б) засады,

в) разрушение мостов,

г) налеты и т. д.

Изучаем оружие всех видов, включая советское, китайское, чехословацкое, французское, собираем и разбираем затвор с завязанными глазами по секундомеру.

Стреляем из лука отравленными стрелами. Учимся работать с гарротой и удавкой. Прыгаем затяжным прыжком с высоты 15–20 тысяч футов над водой, погружаемся и с помощью акваланга идем по дну к «чужому» берегу.

Сегодня я опять услышал легенду о капитане «зеленых беретов» Роджере Хью Донлоне. Он был четырежды ранен. Дважды погребен. Из рук президента получил «Почетную медаль конгресса».

Байрон завещал свое сердце грекам. Его зарыли в Мисолунгской долине.

А свое сердце, Джин, кому ты завещаешь?


13 сентября

Оказывается, наши прародители – генерал Дикий Билл, или знаменитый Уильям Донован. Это при нем на левой стороне нашего берета засверкал серебряный «троянский конь».

Джей-Эф-Кей*["119] сказал про нас: «С гордостью носите ваш берет, который стал знаком отличия и мужества в трудное время…»

Если бы я был подрывник-диверсант, я получал бы дополнительно 50 долларов за опасность.

Подрывник обязан уметь взрывать все, включая мосты и соборы.

У «зеленых беретов» свой лексикон: «акбэт» (команда А), «баткэт» (команда Б). Но есть еще и такое обозначение: Кей-Ай-Эй – эти буквы прозвучали бы для моей старушки матери не лучшим образом: «Убит в бою».

Все чаще думаю о доме. Не о прошлом. Не о будущем. А просто о том, как они там. Кто-то сказал, кажется, какой-то русский, что у раков будущее позади… Смешно… Получил телеграмму от Ш.

Пулемет-браунинг весом в 16 фунтов. Его скорострельность 500 пуль в минуту. Калибр 0,39. С сошками. Стреляет и одиночными выстрелами. Как бы вы думали, он называется?

БАР. Да, да, БАР…

…Нас проверяют на интеллект, на психоустойчивость, на коммуникабельность, на черт знает что…

Берди спросил меня при встрече:

– Чем знаменит день одиннадцатого сентября 1962 года?

– Не знаю, – ответил я.

– Отчуждением Грина от Стиллберда.

Здесь, на офицерских курсах, легче, чем им там с Ч.


15 сентября

В шлюзовой камере страшно, когда вода доходит до подбородка… Потом она перекрывает тебя и связь с лодкой прекращается. Теперь ты уже не человек и не рыба, ты один в волшебной пустыне на глубине сотни футов…

А впереди «чужой» берег. А на нем часовой, которого ты должен убить или похитить.

Рыбы разглядывают тебя и удивляются: что это, мол, за неловкое чудовище? Не видели, не знаем…

Главное, чтобы тобой не заинтересовались акулы. Антиакулин – порошок от акул – слабое утешение. Но для нас дороги обратно нет. Лодка ушла, а запас воздуха рассчитан на расстояние до берега… Если будешь вилять, раздумывать, метаться – останешься без кислорода. Нас подстегивают запасом воздуха, как кнутом.

Море оживает по-настоящему только в верхних слоях, метрах в десяти от поверхности.

Я увидел часового сразу же после того, как прошел первый ряд проволоки. Он стоял ко мне спиной на границе света и тьмы. Луч прожектора то и дело высвечивал его.

Я подполз к нему на самое близкое расстояние – на бросок. К счастью, трава здесь была не вытоптана. Свет прожектора исчез.

На несколько секунд я закрыл глаза – они должны были привыкнуть к темноте, – а потом уцепился зрачками за слабо обозначившийся силуэт часового и прыгнул.

«Обхвати его левой рукой за пояс и вали на острие ножа, воткнув его в спину под лопаткой!» – гласит наш устав.

Я сделал все по науке. Нож вошел бесшумно.

Я прижал к себе отяжелевшее тело часового и так же бесшумно опустил его на траву перед собой…

…Вокруг меня вот уже третий раз делает петли Доминико Мадзини. Что нужно этому роковому итальяшке? Как это ни глупо, у него на лице обозначилась обреченность. Он сутулый, длинноносый, с прислушивающимися глазами. Холуй Ч.!


21 сентября

Этот часовой, которого я так легко убил, был куклой.

Его грудную клетку привычно открывает ключом наш инспектор по диверсиям майор Гринвуд.

В груди у куклы – контрольный прибор. Майор Гринвуд похвалил меня и представил своему приятелю – кому бы вы думали? – капитану Ч.

– Мы знакомы, – сказал я.

– Поздравляю, Грин, – изобразив на лице гримасу, сказал Ч.

– Спасибо, сэр. Что вы здесь делаете? – осведомился я.

– Интересуюсь своим бывшим питомцем.

Я сухо сказал, что польщен. Но он и не собирался уходить. Наоборот, попытался завязать со мной разговор.

– Простите меня, сэр, – я старался быть максимально корректным, – но это у меня вторая бессонная ночь. Бог даст, встретимся в лучшие времена.

– Я хотел бы с вами поговорить всерьез, – сказал Ч. несколько растерянно. – Хотите почитать одну занятную брошюрку?

Я взял ее нехотя.

– Это «оуновская» литература, издающаяся в Торонто, – предупредил он.

Я не понял, что это за литература, к чему она мне и почему именно Ч. так упорно пытается завязать со мной контакт. Он растолстел, этот ублюдок, лицо его стало еще мясистее, а веснушки ярче и нахальней.


25 сентября

С каждым днем мы все ближе к «делу».

Оказывается, ножи, вылетающие из рукоятки, нужны не только для охоты на людей. Они незаменимы в джунглях.

Мы вылетали туда на пять дней…

Зазевайся, и каскавелья – желто-белая змея с двумя коричневыми полосками на голове – обязательно ужалит тебя. Они ненавидят людей, эти мстительные змеи.

Не менее страшна и тонкая, пестрая, изящная коралловая змея.

Встретишься с ней глазами – и тут же руби ее плоскую голову. Не то тебе придется рубить кисть, а если в нерешительности потеряешь время – руку. Яд змеи распространяется по телу мгновенно.

В джунглях можно встретиться с пумой и с ягуаром. Но бывают и приятные встречи: калибари – водяная свинья.

– Запишите опознавательные знаки ипекакуаны (так по-военному назвал внешние признаки безобидного растения наш сверхсерьезный лектор).

Настойка из корней ипекакуаны лечит заболевания желудка в джунглях. А все виды пальм, от мирити до равеналии, дают прохладные соки.

Есть такая формулировка у моряков: «Открытый текст, как у кораблей, идущих на дно…»

Встречаю Ч. Он говорит:

– Эх ты, конспиратор!

Я непонимающе посмотрел на него. От Ч. можно ждать только дурных известий.

– Дневник, значит, пишешь, – так он сказал. А я ему:

– Шутить изволите, сэр.

– Джин! – сказал он. – У нас одна дорога, и поэтому я хотел бы тебя предостеречь.

Я спросил:

– От чего предостеречь и почему у нас одна дорога?

Вот тут его понесло. Он сказал, что у нас общий враг – Советы, что Советы убили моего отца, отняли у меня Россию, а у него Украину.

Я ответил ему, что я американец. Он возражал:

– Это тебе так кажется. Побываешь на своей земле, поймешь, что ты русский. Нам нужно с тобой не во Вьетнам, а в Бад-Тельц. На кой черт, – сказал он, – помирать нам из-за этих желтых пигмеев? – (Текст лектора, точь-в-точь.) – Нам если уж помирать, так за освобождение своих земель… Читал в брошюрке про моего батьку? – Ч. приблизил ко мне свое мясистое лицо, и меня чуть не стошнило…

Я сказал, что из брошюры многое не понял, но запомнил, что его отец – член центрального Провида, известный «герой»-бандеровец.

– Мне неприятно, – сказал я, – что твой отец расстреливал русских в батальоне «Нахтигаль».

– Ага, – вскричал Ч., – значит, ты русский! Но батька расстреливал советских. Русский и советский – большая разница.

Потом зашел разговор о Джей-Эф-Кей. Ч. сказал:

– Есть люди, которые могут его заставить правильно понять политику «сосуществования» с Советами. Нужно не заигрывать с ними, а освобождать от них народы: и Украину и Польшу. Ты меня понял? – спросил он

Я сказал, что это слишком сложно для меня. И добавил:

– К тому же я этого не слышал.

– Ну что ж, – сказал Ч., – жалко, но я могу и подождать. Можешь теперь пойти записать наш разговор, – добавил он на прощанье. – Я очень люблю читать дневники. А начальство почему-то не любит, когда «зеленые береты» превращаются в барышень.

– Ну и сволочь же ты, Ч.! – сказал я ему и пошел прочь.

Что ж, это, по-видимому, моя последняя запись в дневнике. А впрочем…


10 октября

Это, наверное, характерно для Америки, что первым человеком, вставшим во главе ее разведки, был делец-шотландец Аллан Пинкертон, выходец из Глазго. Он стал основателем династии детективов. По просьбе Авраама Линкольна он возглавил разведку Соединенных Штатов во время войны Севера и Юга. Его сыновья Уильям и Роберт преследовали таких знаменитых разбойников, как Джесс Джеймс и старый Билл Майнер, который ограбил первый дилижанс в 1886 году, а последний поезд – в 1911-м! (Вот это карьера! Из него получился бы отличный «зеленый берет»!) Старый Аллан, первый полицейский детектив Чикаго, был радикалом и воевал за негров. Его сыновья, что тоже характерно для Америки, сделались «скебами» – штрейкбрехерами. Сейчас у фирмы Пинкертона, этого частного ФБР, 70 филиалов в США и 13 тысяч сотрудников, а техника почище, чем у ФБР.


11 октября

Вчера прошел тесты на интеллектуальность и испытания психоустойчивости.

Дьявольски осточертели все эти нескончаемые проверки. С трудом держу себя в руках, до того все это оскорбительно и унизительно. Сегодня в третий раз проверяли меня, точно преступника, с помощью полиграфа, который лучше известен под названием «детектор лжи».

Посадили в кресло. Какой-то гнусный тип из Си-Ай-Си, военной контрразведки (подразделение 679), поставил на стол черный чемодан, в котором оказалось это орудие современных инквизиторов. Похоже на то, как у нас в Маунт-Синае делали кардиограмму: наложили напульсники на руки и ноги, обмотали предплечье надувной кишкой для измерения давления… Потом задавали идиотские вопросы, делая упор на мои политические взгляды и связи, а детектор графически регистрировал мои реакции.

Порой мне кажется, что нас просто используют в качестве морских свинок, курсанты Главного штаба армейской контрразведывательной службы в Форт-Холабэрде, где находится их специальная школа…

Странно, что мне не задавали никаких вопросов о моих подвигах в роли Мстителя из Эльдолларадо. Видимо, начальство в курсе дела…


12 октября

Сегодня Америка празднует День Колумба. Прослушал первую лекцию по рукопашной борьбе по новой системе О'Нила, которая вводится в спецвойсках армии США вместо старых систем. Вот выдержки из конспекта:

«По всей вероятности, первыми мастерами невооруженной рукопашной борьбы были тибетские монахи в XII веке. Поначалу разбойники на большой дороге считали их безопасными жертвами, поскольку их религия запрещала им прибегать к оружию. И вот этим монахам пришлось выработать способы защиты от разбойников. Постепенно они научились голыми руками обезоруживать и швырять наземь нападающих. Главное в их системе: момент внезапности, соединенный с использованием как естественных рычагов и точек опоры человеческого тела, так и силу и динамику противника.

Японцы усовершенствовали систему тибетских монахов, создав такие системы, как джиу-джитсу, карате, айкидо и дзю-до…

Главные отличительные черты американской системы О'Нила – это не сдерживание врага, не оборона, а калечащие и убивающие врага удары и пинки, сокрушительные и неотвратимые. Основная цель – выработка безошибочных рефлексов „киллера“ – убийцы.

Кое-какие армейские чистоплюи возражали: дескать, солдат всегда оставляет оружие в части, а знания системы О'Нила у него не отберешь. И лектор добавил:

„Это все равно что сказать: давайте не будем кормить ребенка, а то он может подавиться! Ха-ха!“»

Зубрю полевой устав ФМ-21-150 – «Рукопашная борьба».

Ну, попадись теперь мне Красавчик! Так отделаю этого потомка Колумба, что родных «уопов» не узнает!


13 октября

Начальник курсов заявил на занятиях, что хочет побеседовать с нами начистоту, по-мужски, запанибрата.

– Моя задача, – сказал он, – перелицевать вас, хлюпиков и хануриков, промыть вам мозги, закалить телом и духом, уничтожить ваше прежнее гражданское «я», сделать из вас «супер-джи-ай».

Перестройка должна быть не только внешней – научиться строевой может любой кретин. Говорят, что мы лишаем солдата и офицера человеческого достоинства. Клевета! Мы отнимаем у них чувство гражданского зазнайства и даем взамен сознание военной полноценности! Прежде всего солдат – это звено в цепи. Наша цель – создание военного характера, выработка привычки к безоговорочному подчинению, органическому приятию духа и буквы устава. Дисциплина, порядок и унификация! Автомат перестает стрелять, если патроны отличаются по калибру… Так и подразделение теряет свою боеспособность, если его солдаты отличаются друг от друга. Значит, надо сделать их одинаковыми с минимальным допуском. Кроме одинаковой формы и стандартного оружия, требуется единый образ мышления и поведения. И даже одинаковый внешний вид.

И тут полковник вдруг скомандовал:

– Грин – встать!

Я вскочил, а он продолжал:

– Поглядите-ка на этого молодца! Твердый, смелый взгляд, решительный склад рта, бесстрастное выражение лица, идеальная выправка, квадратные плечи. Но я еще не знаю, что у Грина внутри. Но будет – не то я съем свою фуражку! – абсолютное подчинение, безграничная преданность, максимальная эффективность!

Вот дубина! Просто возмутительно, что такие солдафоны штампуют солдатиков не только в «прямоногой» пехоте, но и у нас, в «зеленых беретах»!

И с какой это стати я должен быть похож на этого манекена из лавки армии и флота от стриженной под ежик головы до высоких ботинок на толстой каучуковой подошве.


14 октября

Сегодня утром изучали профессию «медвежатника» на огромных пластмассовых макетах различных типов замков. Скоро я смогу открыть любую дверь, взломать любой сейф.

После обеда на очередном занятии по электронике изучали диковинные приемы обнаружения подслушивающих устройств.


16 октября

Были в кино. Сначала нам показали киножурнал: выступление президента Кеннеди по случаю выпуска слушателей военного училища в Вэст-Пойнте 6 июня 1962 года. Эту речь у нас в Форт-Брагге распространяют и в печатном виде.

«Перед тем как вы бурно отпразднуете окончание училища, – говорил президент, – позвольте мне напомнить вам, что дни вашей учебы еще только начинаются…

Вам, быть может, придется командовать нашими специальными силами, которые слишком необычны, чтобы…

Дело в том, что теперь мы знаем, что совершенно неправильно говорить в данном случае о „ядерном веке“… Это новый вид войны, новый по своей интенсивности, старый по своему происхождению. Это война партизан, подрывных элементов, повстанцев и убийц, война из засады, а не на поле боя, война путем просачивания, а не нападения, война, в которой победы добиваются путем изматывания и истощения сил противника, а не путем сражения с ним в открытом бою… Вам придется отдавать приказы на различных языках и читать карты, составленные по иной системе…»

Так говорит нам президент. А президент, согласно конституции, – наш верховный главнокомандующий.


17 октября

Утром осваивали новинку – «водные ботинки». Надеваешь на ноги нечто похожее на лыжи гидроплана из пластика и шагаешь, как Иисус Христос, по воде со скоростью три мили в час. Говорят, что, возможно, нам придется форсировать в таких «водных ботинках» реки где-нибудь во Вьетнаме.

Хорошая штука для охоты на уток. Неужели придет время, когда я буду охотиться на людей?

Еще больше поразила меня другая новинка: ракетная система для индивидуального полета. Сконструировала ее фирма «Белл Аэросистемз». Аппарат смахивает на те баллоны, что надевает на спину огнеметчик. Сначала летал инструктор-испытатель, а за ним попробовали и мы.

Это ни с чем не сравнимое чувство! Летишь как птица. Ощущение неизмеримо более сильное, чем на самолете. Просто никакого сравнения.

Я выполнил норму: взлетел на тридцать футов и пролетел около трехсот футов со скоростью двадцать миль в час. Максимальная высота – 70 футов, дальность – 815 футов, длительность полета – 22 секунды.

Инструктор-испытатель скоро познакомит нас с двухместным двухмоторным воздушным «джипом» – машиной, которая является одновременно и автомобилем и самолетом.

Похоже, что нас действительно сделают суперсолдатами – мы будем воевать не только на суше, но на воде и в воздухе.

Нам продемонстрировали и другие занятные летательные аппараты – «летающий матрац», например, помещающийся в багажнике автомобиля. Грузоподъемность – около 400 фунтов. Показывали одноместный вертолет,портативный воздушный шар. Демонстрировали костюм-лодку для преодоления водной преграды…


19 октября

Сегодня меня заставили перечитать все параграфы инструкции о сохранении военной тайны и подписаться под ней.

Один из параграфов запрещает вести дневник.

Вам ясно, Джин Грин?


20 октября

Сегодня подвели итоги стрелковых состязаний. Участвовали все шестьдесят человек нашего курса. Я занял первое место по стрельбе из «кольта» 0,45 и автоматического карабина М-14, второе место по стрельбе из БАРа, третье по стрельбе из ЛМГ. С пулеметами мне что-то не везет. В стрельбе из базуки наш парный расчет занял только седьмое место. В общем зачете я оказался на первом месте, что, черт меня побери, чертовски приятно.

Нацепил на грудь значок снайпера.

Интересно, что бы сказал о моих успехах добрый старый профессор Наум Мандель, мой наставник из больницы Маунт-Синай?


22 октября

Напились в Ф. Берди тянул меня к «помидорчикам». Обещал познакомить с какой-то мулаточкой: «„Помидорчик“ с перцем!» Как объяснишь ему мою идиосинкразию к «помидорчикам»?

Наутро раскалывалась голова. Шипучка из бромозельцера едва привела в чувство. В тяжкие минуты вот такого бурного похмелья я всегда чувствовал в «гражданке» какую-то стыдную, мучительную вину перед самим собой и скорее стремился очиститься в напряженном больничном труде, с головой окунаясь в работу, словно в живительный, облагораживающий и возвышающий источник. Но солдатчина – это не тот труд, что может дать избавление от похмельных терзаний.


28 октября

Спросил одного однокурсника, зачем у нас брали отпечатки пальцев.

Он равнодушно ответил:

– Скажем, тебе оторвало голову вместе с опознавательным медальоном на шее. Как тебя опознаешь, чтобы направить гроб по правильному адресу? Только по отпечаткам пальцев. – Подумав, он добавил: – Конечно, руки тоже может оторвать. Поэтому у нас снимут и отпечатки ступней ног.


1 ноября

Вспоминаю Ч., зверскую муштру, пульверизацию моего гражданского «я», и в памяти всплывают строки Сент-Экзюпери: «Клянусь, что никакое животное не вынесло бы то, что я вынес».


4 ноября

Сегодня мне впервые удалось победить Томми Акутогаву, нашего инструктора по дзю-до! А Томми – отличный боец, встречался даже с самим Кацуо Синохарой из Лос-Анджелеса, который на чемпионате в апреле завоевал титул абсолютного чемпиона Америки по дзю-до среди любителей. А вот в вольной и греко-римской (классической) борьбе мне еще далеко до таких чемпионов, как Дэн Бранд из Сан-Франциско и Александр Иваницкий из СССР, который стал победителем в тяжелом весе на чемпионате мира в Толедо, штат Огайо.


6 ноября

Опять проверяли по детектору лжи.

– Имеются ли у вас знакомые в Москве? – спросили меня.

– Да, – ответил я. – У меня имеется один знакомый москвич.

– Кто он и как его зовут?

– Он проходит здесь подготовку на одном со мной курсе, а зовут его Брайан Стоунуолл Смит.

– И он из Москвы?!

– Да, он из города Москвы штата Айдахо. Окончил там Московский университет.

Полиграф подтвердил, что я говорил сущую правду.

– Не разыгрывайте дурачка! – сказал гнусный тип из контрразведки.


7 ноября

В последние дни все гудело на базе. Была объявлена боевая готовность. Куба, русские ракеты, заявление президента. Мельница слухов молола вовсю, будто работала на атомной энергии. Один балбес на курсах ликовал: «Нам присвоят звание раньше времени и бросят в дело!»

Удивительно, что большинство людей просто не представляют себе, что такое термоядерная война.

Вечером смотрели кинокартину «Путь к стенке» – довольно смешную кинокомедию.


11 ноября

Сегодня День ветеранов войны.

Приезжал снова Лот, оформил мне увольнительную, ездили в самый популярный в стране Национальный лесной заповедник Северной Каролины, чудесный край желтой сосны, вязов и березы. Ездили мы на взятом Лотом напрокат микроавтобусе «фольксваген», специально оборудованном для кемпинга: с убирающимися койками, сборными стульями и столом, газовой печкой, туалетом, душем, выдвижной палаткой.

– А ты знаешь, – спросил меня Лот, взбивая на лужайке коктейль в шейкере, – что старикашка Грант подарил Ширли на день рождения такой же «кемпер», только марки «роллс-ройс»? С кондиционированным воздухом, телевизором, телефоном, креслами, складывающимися в шестифутовую двуспальную кровать, багажной дверью, превращающейся в стол, со стульями, выдвигающимися из заднего бампера, и роскошным столовым прибором из серебра, который убирается вместе с серебряными ведерками для льда в дверцы. И как, ты думаешь, реагировала Ширли на этот подарок?

– ?

– Она заявила Гранту, что в наше время только нувориши выставляют напоказ свое богатство, что не миллиардеры Рокфеллеры и дюпоны, а миллионер-тенор Марио Ланца заказал себе «роллс-ройс» с приборным щитком из чистого золота. И знаешь, этот «кемпер» стоит себе без движения в гараже, зато Ширли не снимает новенькую робингудку с шевроном «зеленых беретов».

Я закашлялся, раскуривая сигарету. Ну и проныра этот Лот, всегда до всего докопается! А что еще я мог купить ей на свои деньги в Фейетвилле! А шеврон – это уж ее идея.

Потом у нас состоялся серьезный разговор.

Выпив, я высказал Лоту то, что у меня давно было на уме, сказал ему, что не понимаю, почему он возится со мной, заботится обо мне, словно о младшем брате, и будто готовит меня к чему-то большому в будущем.

– Младший брат – это ты хорошо сказал, – задумчиво проговорил мой друг, сидя со стаканом виски в руке на складном стуле на фоне осенней фиесты леса. – Просто я думаю, что впереди нас ждут большие дела, и я хочу, чтобы рядом был друг. Только и всего. С годами друзей становится все меньше, а дружбу ценишь все сильней.

– О каких больших делах ты говоришь? – спросил я. – О войне?

– Все может быть. И за океаном и здесь. По секрету скажу тебе, что дела у нашей «фирмы» идут все лучше. Мощные силы в Америке стремятся к тому, чтобы «фирме» была предоставлена вся необходимая полнота власти. И вдруг нам наносит удар не кто-нибудь, не враг, а президент Кеннеди! Провал прошлогодней высадки в кубинском Заливе свиней из-за нерешительности президента нам дорого обошелся: президент не придумал ничего лучшего, как свалить на нас всю вину. Он стал вешать всех собак на Даллеса. Брат президента Роберт Кеннеди тоже опасен для «фирмы». После того дела на Кубе президент прислал к нам для расследования брата Бобби и генерала Максуэлла Тейлора. С генералом мы легко и быстро договорились, но Бобби – это его рук дело – накапал на старика Даллеса и посоветовал брату заменить его Маккоуном. Этого мы Бобби не простим! И Джонни тоже! Другого такого директора не сыщешь. Я помню его еще по тем временам, когда мы, немцы, вели с ним тайные переговоры в Швейцарии о сепаратном мире… В своем самоубийственном рвении Кеннеди пытается ограничить власть «фирмы», он уже поручил контроль над ней президентскому консультативному совету по разведке, учредил комиссию для обследования и проверки нашей деятельности, тем самым практически рассекретив разведку. Он покончил с монополией ЦРУ в области разведки, создав в качестве конкурента нам военное разведывательное управление – разведку Пентагона. Дальше так продолжаться не может… В конце концов мы не можем пожертвовать безопасностью государства!

– Послушай! – перебил его я. – Не хочешь ли ты сказать?..

– Ты меня знаешь, Джин, – спокойно произнес Лот, – когда потребовали интересы родины, я без колебаний вступил в ряды тех, кто дерзнул поднять руку на самого фюрера! И народ нас поймет. Я только что побывал по служебным делам в Калифорнии и Техасе. Всюду растет недовольство мягкой линией президента по отношению к нашим внешним и внутренним врагам. В Далласе я видел такие наклейки на автомобилях: «Новые рубежи – это социализм!», «Помогайте Кеннеди уничтожить ваш бизнес!», «Долой изменника Джона Ф. Кеннеди, лучшего друга врагов Америки!» В том же Далласе я встретил Роберта Морриса. Этот адвокат стоял за Маккарти, стоял за сенатором Маккареном в подкомитете внутренней безопасности, а сейчас он один из помощников Уэлча у бэрчистов и президент Далласского университета. Кстати, он близок к старику Гранту, долго был его адвокатом. Моррис рассказал, что растущие силы антикоммунизма проявляют все большее возмущение политикой этого человека в Белом доме. Он убежден, что слабая демократическая Америка неминуемо погибнет в мировой схватке, что спасти нас может только такая организация, как ЦРУ, если опять мы сделаем ее всесильной.

– Но не приведет ли все это к фашизму? – с тревогой спросил я.

– Это спасет страну и от фашизма и от коммунизма, не даст убийцам твоего отца захватить здесь власть. Да неужели тебе по душе этот хлыщ, который танцевал у себя в Белом доме, когда наших друзей расстреливали в Заливе свиней?!

Я не знал, что сказать, но разговор мне этот не понравился. Не терплю болтовни о политике. В машине Лота я заметил журнальчик с не то что броским, а лихим названием «Килл!» – «Убей!». Он посоветовал мне прочитать его.

В Брагге столкнулся с Ч.

– Ого! – сказал он, заметив журнальчик. – Не знал, что яйцеголовые тоже увлекаются такой литературой. Дашь почитать – толковый журнал!

Перед сном я раскрыл этот «толковый журнал» и в передовице прочитал:

«Человек – убивающий организм. Он убивает, чтобы существовать. Он должен убивать, чтобы идти вперед! Покажем им, кто является естественной элитой! Кто самый большой убийца в мире? Белый человек! Обнажи свой ужасный меч! Убивай своих врагов! Убивай! Убивай! Убивай!».*["120]

Посмотрел на выходные данные: издатель Дэн Буррос, глава Американской национальной партии, адрес редакции – Холлис, Лонг-Айленд. Как хорошо я помню этот тихий зеленый пригород моего родного города с богатыми виллами! Никогда не знал, что там живут бешеные псы.


3 ноября

Вчера отводил душу в Ф. Так недолго и спиться. В вестибюле лучшего в городе отеля случайно прочитал следующую крамольную выдержку из статьи известного нашего публициста и редактора журнала «Сатэрдей ревью» Нормана Казенса. В старом номере от 6 января этого года он писал: «Новобранцев в одном лагере будили как верблюдов – палочными ударами по ногам. Один сержант морской пехоты забавлялся тем, что приказал новобранцу прочесть вслух любовное письмо, только что полученное последним, затем заставил униженного человека проглотить письмо кусок за куском. В другом лагере новобранцу, которому мать прислала пятифунтовую посылку с печеньем, приказали съесть все в один присест. Когда другой новобранец, забывшись, сунул руки в карманы, ему приказали набить карманы тяжелыми камнями, потом зашить их и так ходить. Удары в ребра и почки – дело обычное».

«Эти вещи, – заключает Норман Казенс, – отвратительные проявления дегенеративности и садизма».

Может быть, стоит мне написать мистеру Казенсу и рассказать, как в Брагге издеваются над человеческой личностью? Да что толку?!

Да и небезопасно это. На стенах казарм Форт-Брагга, верно, недаром висит такой плакат:

СКАЖЕШЬ СЕКРЕТНОЕ СЛОВО – ПОЛУЧИШЬ 20 ЛЕТ!

ПОМНИ, ЧТО НА КАРТУ ПОСТАВЛЕНА ТВОЯ ЖИЗНЬ!

И уж конечно, все безобразия военного быта считаются военной тайной! Заколдованный круг!


17 ноября

Получил письмо от Натали. Пишет, что мама скучает. Пишет, что не понимает, как я мог пойти в «школу грязной войны» – так иногда называют наш Форт-Брагг газетные писаки. Не понимает, как я мог пойти добровольцем – ведь волонтеры служат не два, а три года. А я еще возмечтал о погонах… «Неужели ты хочешь связать всю свою жизнь с военщиной и стать джи-ай – „государственным имуществом“? – пишет Наташа. – Неужели ты будешь участвовать в грязной войне во Вьетнаме и убивать женщин и детей?!» Назло мне, наверное, пишет, что готовит с другими студентами-«мирниками» демонстрацию на Вашингтон-сквер против вьетнамской войны.

И еще пишет, что Лот ей нравится, он похож на ее любимого киноактера Бэрта Ланкастера (который очень хорош в «Молодых дикарях»), но она не знает, любит ли она его, и потому не хочет спешить со свадьбой…


22 ноября

Итак, Джин Грин, еще недавно ты был всего-навсего Е-3 – рядовым первого класса, а скоро, после начавшихся экзаменов, станешь офицером, лейтенантом специальных войск!

Почему это приятно мне?

Не потому ли, что многие из нас, американских мальчиков-мужчин, любят играть в солдатики до седых волос?

Курсы готовят специалистов в области разведки и диверсий. Больше всего у нас парней из воздушно-десантных войск и морской пехоты. Почти половина – союзники, представители тридцати государств, греки, испанцы, немцы из ФРГ, вьетнамцы. У нас три отделения: психологической войны, нетрадиционных действий и отделение по борьбе с партизанами. Я на втором отделении.

До финиша на нашем курсе из шестидесяти человек добралась всего половина. Добрался, к своему удивлению, и я, хотя множество раз был на грани какой-нибудь дикой выходки протеста против подавления моей индивидуальности, был на волоске от военного суда, «выбарабанивания» и камеры в тюрьме Форт-Ливенуорта.

На радостях накачались в Ф. Там всегда дерутся десантники, ребята из отборной дивизии «Олл-америкэн» с летчиками, ракетчики с артиллеристами, китайцы с Формозы с венграми, немцы с южновьетнамцами, южнокорейцы с японцами. Всех лупят «зеленые береты». Мы сцепились с Эм-Пи, а потом еле-еле унесли ноги, а то не видать бы нам офицерских погон как своих ушей.


24 ноября

Идут полевые экзамены. Напряжение все время растет. Экзамены в колледже были по сравнению с нынешними игрой в скрэббл или канасту.

Инфильтрация – переход вражеской границы, заброска в тыл врага. Эксфильтрация – эвакуация из тыла врага. Преодоление новейшей техники по охране границ, портов, военных объектов.

Способы добычи документов на земле врага и их обработка.

Способы связи с «хозяином». Новейшая ультракоротковолновая микрорадиоаппаратура.

Подрывное дело: различные типы мин – нажимного действия, часовые, с химическими взрывателями, управляемые мины Клеймора. Расчеты применения взрывчатки. Пластик «Ку-5». Приготовление взрывчатки из товаров, находящихся в свободной продаже. Правила уничтожения мостов, ядерных реакторов, заводов, гидроэлектростанций, плотин, узлов коммунального хозяйства и прочее и прочее. Наиболее уязвимые места столиц и крупнейших городов государств Варшавского Договора. Их важнейшие военные объекты…

Пока иду в первой десятке на курсе. Впереди: подводное плавание, оружие иностранных марок, яды, фотодело, шифровка и дешифровка, средства газовой и бактериологической войны, анатомия человека с упором на болевые точки тела, соревнования по боксу, дзю-до и карате, вольной и классической борьбе, рукопашный бой…

Как врача, меня освободили от 44-недельного курса по медицине. Надо будет только сдать зачет по тропическим болезням. Освобожден и от 40-недельного курса русского языка.

Сдал экзамен по науке выживания, вовремя вспомнив, что муха цеце кусается только днем и что печень белого медведя ядовита.

Как устоять в схватке с тигром, львом, слоном, ягуаром, гориллой, это мы тоже изучаем.

Как выколоть человеку глаза, вырвать язык, убить костью его собственного носа, убить одним ударом ребром ладони по сонной артерии… Зачем все это нужно знать? Стараюсь над этим не задумываться. Но по ночам мне снятся гарроты – удавки, бутылки с отбитым донышком, всевозможные орудия смерти…

Каждый из нас обязан пройти маршем не меньше 200 миль, выстрелить по мишеням не меньше 784 раз.

Отдыхаем – если это только можно назвать отдыхом – вечером в кинозале, где нам показывают учебные фильмы…


27 ноября

День благодарения – отмечали в Ф. Дико напились.


1 декабря

Встретил ребят из команды 234 в Фейетвилле. Меня поразил пришибленный вид этих «джентльменов удачи», этих «двойных добровольцев» (ведь все они добровольно пошли сначала в воздушно-десантные войска, а оттуда в специальные). Бастер грязно ругался, не закрывая рта. Тэкс напился и плакал пьяными слезами. Берди глядел в стенку бара отсутствующими глазами. «В чем дело?» – спросил я приятелей, заказав всем по кругу хорошего виски. И они рассказали мне историю, от которой я содрогнулся.

Оказывается, в качестве выпускного экзамена всю команду посадили во «вьетконговский лагерь военнопленных Ксинг Лой» в закрытой части учебного центра специальных войск в Форт-Брагге. Еще этот лагерь называется «Извините нас», потому что армия США официально извиняется перед теми, кто проходит в нем «круги ада». Сначала бьет, лупит, мучит, пытает, а потом вежливенько просит пардону. Ребят топили в бочке с грязью, заставляли по двадцать четыре часа стоять на коленях с зажатыми в деревянных колодках головой и руками, подвешивали за ноги, держали в жаркой, как духовка, металлической конуре, совсем как японцы того пленного полковника в фильме «Мост через реку Квай». Ребятам удалось убежать из этого лагеря по подземному ходу. Другим парням, которые были пойманы при попытке к бегству, пришлось пройти все сначала. Цель, как ее потом объяснило всезнающее начальство: закалка мужества, воли и стойкости, иммунитет против «промывания мозгов» в настоящем лагере военнопленных и чтобы каждый на своей шкуре изведал, как следует «раскалывать» пленных.

Я бы, наверное, не выдержал такую проверку. И не столько боль меня пугает, а моя собственная реакция на издевательства, которые я не намерен терпеть ни от бога, ни от дьявола, ни от самого дядюшки Сэма.


7 декабря

Поздравляю вас, лейтенант Джин Грин! Вы окончили «колледж убийц». Вам, надо признать, очень к лицу этот зеленый берет с черным кожаным ободком и красным шевроном. Посреди шеврона красуется вместо прежнего «троянского коня» ярко-голубой щит со скрещенными золотистыми стрелами, и такой же щит со стрелами голубеет на левом рукаве вашего великолепного офицерского мундира с золотыми лейтенантскими «шпалами» на погонах. На вашей молодецкой груди поблескивают пока лишь «крылышки» парашютиста-десантника, ну да ведь это дело наживное!

Получил поздравительную телеграмму от Ширли.

Присвоение первичного офицерского звания обмыли в лучшем ресторане Фейетвилля.

А мельница слухов все мелет и мелет. Китай угрожает Индии. Департамент обороны объявил о мобилизации шести новых ударных дивизий. Кастро национализировал все лавки на Кубе, кроме самых маленьких. В Аргентине готовится переворот. Неспокойно на планете. То тут, то там вспыхивают пожары, гремят взрывы, и неизвестно, когда и от какого из этих взрывов сдетонируют все эти так называемые «великие сдерживающие средства» – запасы ядерных бомб…


8 декабря

Из конспекта вводной лекции по шпионажу.

История человечества – это история почти непрерывных войн, история непрерывного шпионажа.

Несомненно, не только питекантропы и неандертальцы, но и обезьяны шпионили друг за другом. Недаром их называют человекообразными.

В своих классических формах шпионаж сложился в Китае за полтысячи лет до рождества Христова. Руководство по шпионажу можно найти в рукописном фолианте мудрого стратега и тактика Сун-Тзу, этого древнекитайского Клаузевица.

Жизнеописания Чингисхана, Батыя, Тимура Хромого читаются порой как шпионский детектив.

В средние века члены секты «хашшинов» (отсюда английское слово «ассасин» – наемный убийца) организовали мировой диверсионно-шпионский центр и синдикат убийства по заказу.

Орден иезуитов или Общество Иисуса для вящей славы божьей возвел шпионаж в ранг высокого искусства, используя исповедь для широкого сбора шпионской информации.

Виртуозный шпионаж святой инквизиции. Великие шпионы и диверсанты: Цезарь и Лукреция Борджиа.

Роль писателей в организации и совершенствовании британской Интеллидженс сервис – Кристофер Марло и Даниэль Дефо.

Бесподобный конспиратор Жозеф Фуше – многие его шифры, коды, образцы тайнописи остаются загадкой по сей день. Их не могли расшифровать электронно-вычислительные машины ЦРУ…


9 декабря

Перед протестантским капелланом лежали две книги: библия и «Искусство разведки» Джона Фостера Даллеса.

Среди «зеленых беретов» преподобный Билли Бенсон был известен как «Пастор Сукин сын». Он лихо воевал летчиком-реактивщиком в Корее и Лаосе и долгие годы совмещал обязанности миссионера и работника «фирмы» в Китае, Индонезии и Индокитае. «Сукиным сыном» пастора называли в знак уважения и признания. В свое время он был знаменитым хавбеком, а теперь, стреляя из «гаранда» и «кольта», выбивал девяносто семь из ста возможных и мог даже с похмелья потягаться с любым чемпионом карате в Брагге. Словом, это был настоящий, подлинный духовный пастырь «зеленых беретов». Внешне он поразительно смахивал на Джона Диллинджера, прославленного гангстера, изрешеченного полицейскими пулями в памятной всей Америке жаркой перестрелке.

Слушатели офицерских курсов с напряженным интересом ждали начала объявленной проповеди-беседы «Чему учат нас о разведке господь бог и мистер Даллес».

– Дети мои! – обратился к своей пастве преподобный Билли Бенсон. – Как сказал сочинитель-мирянин Уильям Шекспир, одолжите мне ваши уши! Взгляните на эту книгу божью! Я убежден, жеребцы вы этакие, что вы заглядывали в нее, только сидя на гауптвахте, да и то только для того, чтобы прочитать Соломонову «Песнь песней» и прочие эротические пассажи! – Смех в зале. – А между тем, грешники, священное писание содержит в себе ответы на все вопросы бытия человеческого. Я лично пишу теологический трактат о библии как первом и изначальном руководстве по военной разведке. Вы удивлены – я вижу это по вашим блудливым глазам. А это так же верно, как то, что от «зеленого берета» до ангельского нимба один только шаг. Да, сыны мои, только один маленький шаг от «гаранда» до арфы, на которой, если бог услышит мои молитвы, вы будете бренчать, как на банджо, распевая «Слава, слава, аллилуйя!». – Гогот в зале. – Но если вы не спешите предстать пред господом богом, то отрешитесь от богопротивных мыслей о плотских удовольствиях и блудницах Фейетвилля, этого Содома и Гоморры… – Ржанье в зале. – И внемлите гласу господню! Итак, Ветхий завет. Четвертая книга Моисеева, глава тринадцатая, в коей господь велит Моисею послать главных мужей всех двенадцати колен отцов детей Израилевых в разведывательный поиск в землю Ханаанскую, где они по указу божьему должны были поселиться. Моисей, получив приказ своего верховного главнокомандующего, подобно начальнику Джи-2 – разведотдела, инструктирует этих главных мужей: «Высмотрите землю Ханаанскую, какова она и народ, живущий на ней, силен он или слаб, малочислен он или многочислен и каковы города, в которых он живет, в шатрах ли он живет или в укреплениях?» И команда главных мужей пошла и разведала землю Ханаанскую. Сорок дней пробыли они на боевом задании, высмотрели всю землю Ханаанскую и вернулись, неся виноград, гранаты, яблоки и смоквы, а также следующее разведывательное донесение: «Молоко и мед течет в земле Ханаанской, и вот плоды ее». И десятеро сынов Израилевых из двенадцати, при двух воздержавшихся, заявили, что детям Израилевым нечего совать нос в землю Ханаанскую, ибо ханаане – великорослые парни-исполины, перед которыми евреи – саранча, а города их весьма большие и обнесены высокими стенами. Эта разведсводка так обескуражила детей Израилевых, читаем мы далее в главе четырнадцатой, что подняли они вопль, разодрали одежды свои и возроптали против Моисея, и господь, понятное дело, разгневался и покарал паникеров, маловеров и блудодеев, приговорив их к сорокалетнему странствованию и смерти в такой ужасной пустыне, что этим несчастным евреям военная тюрьма в Ливенуорте показалась бы курортом в Майами-Бич.

«Пастор Сукин сын» отложил библию, открыл книгу Даллеса.

– Наш мистер Даллес развил учение божье, приспособив его к современному историческому этапу. Сегодня никому в голову не придет посылать в разведку каких-то штатских олухов, к примеру, наших политиканов-конгрессменов. Что толку от этих штафирок в настоящем деле! Мистер Даллес полагает, что и господь бог послал главных мужей Израилевых в разведку лишь для проверки их верности. Он также указывает на гибельные последствия неверной оценки разведывательных данных политиканами.

Все слушали затаив дыхание. Никогда еще библия не казалась им такой интересной. Ну просто шпионский роман!

– Через сорок лет блестящую разведывательную операцию провел Иисус Навин – читай его книгу, вторую главу. Он послал двух тайных соглядатаев, по-нашему разведчиков, в тыл врага, в город Иерихон, который тогда был таким же местом блуда, как ныне Сайгон или Фейетвилль. – Смешки в зале. – Разведчики попались бывалые, проникли в дом блудницы по имени Раав и, как водится заночевали там. – Шум, одобрительные возгласы. – Мистер Даллес указывает, что дом блудницы Раав является самой первой разведывательной «явочной» квартирой в анналах истории. Но вели себя эти древнеиудейские разведчики так, как вы ведете себя в злачных местах Фейетвилля. Их обнаружили. Полиция донесла о них царю Иерихонскому. Царь хотел арестовать лазутчиков, но хозяйка «явочной» квартиры блудница Раав спрятала их, а полицию, действуя как двойник, направила по ложному следу. – Возглас: «Вот это „помидорчик“!» – Наши герои преспокойно пересидели в снопах льна на крыше борделя. За подвиг свой блудница Раав, не будь дурой, потребовала немалой награды и милости: охранной грамоты для себя и для всех своих сородичей. В разведке ничего даром не делается – зарубите у себя это на носу! Перед тем как уйти ночью, разведчики сказали блуднице, чтобы она не забыла в дни осады Иерихона войсками Израилевыми привязать червленую веревку к окну, чтобы отвратить от дома воинов иудейских. Вы уже знаете, что в агентурной разведке такой тайный знак называется «семафором»! Она же посоветовала им выбраться из города и три дня просидеть на горе, доколе не возвратятся в город преследователи. А это называется в разведке «отрубить хвост». «И спустила она их по веревке через окно, ибо дом ее был в городской стене и она жила в стене». Разведчики благополучно сошли с горы, перебрались через Иордан и доложили Иисусу Навину о результатах разведки. Знаменательно, что этот поучительный разведывательный поиск привел к большой военной победе: затрубили трубы Иисуса, рухнули стены Иерихона, и евреи истребили всех жителей города, кроме Раав и ее сородичей! Да, дети мои, народ господень по указу божьему «предал смерти все, что в городе, и мужей, и жен, и молодых, и старых, и волов, и овец, и ослов, все истребили мечом…» Вот как надо расправляться с врагами! Вот как надо вести разведку!

– Вот это проповедь! – восхищались будущие офицеры разведки. – Аминь!


11 декабря

Вчера Лот впервые повез меня в офицерский клуб.

– Очень важно понравиться генералу, – сказал он мне и, видя, как я поморщился, добавил: – Понимаю, ты не хочешь строить карьеру благодаря «пуллу»,*["121] но надо смотреть фактам в глаза: даже на войне, а в мирное время особенно, ордена и звания зарабатываются не столько геройством в бою, сколько «пуллом», связями, хорошими отношениями с начальством. Очень хорошо, что генерал знает о твоем… знакомстве с Ширли. Генерал так же заинтересован в хороших отношениях с Ширли и с ее муженьком, как ты – в хороших отношениях с генералом. На «пулле», малыш, весь свет стоит, а не одна только армия Соединенных Штатов. Генерал Трой Мидлборо далеко пойдет. Говорят, его скоро назначат командующим специальными войсками во Вьетнаме. Я с ним познакомился в Арми-энд-Нэйви-клаб*["122] в Вашингтоне. И на встречу с ним я шел – по секрету тебе скажу, – изучив от корки до корки его личное дело.

И Лот подробно рассказал мне о генерал-майоре Трое Мидлборо, командующем Центром специальных войск в Форт-Брагге:

– Если ты знаешь одного генерала, то ты знаешь всех генералов. Генерал Трой Мидлборо – типичный американский генерал, а генералы армии Соединенных Штатов почти так же похожи друг на друга, как оловянные солдатики. Само собой разумеется, что он, как две трети всех американских генералов, окончил военную академию в Вест-Пойнте и всю жизнь завидовал выпускникам военно-морской академии в Аннаполисе («Каждый штатский дурак возьмется командовать полком, но нет такого штатского дурака, который взялся бы командовать крейсером»). Родился он где-то в начале века, так что сейчас ему за шестьдесят. Родители, разумеется, американцы, причем британского происхождения.

Типично и то, что Мидлборо – выходец из верхнего слоя среднего класса, протестант-пресвитерианец.

Тридцатые годы для Троя Мидлборо, как и для всего офицерства, были годами Великой Депрессии из-за засилья изоляционистов и пацифистов в стране. В эти черные годы безденежья в армии не хватало патронов даже для учебной стрельбы по мишеням. Тогда до пятидесяти лет ходили в капитанах, ожидая, пока перемрут или выйдут в отставку старшие офицеры.

Зато вторая мировая была «золотым временем», когда дождем сыпались награды и ускоренными темпами присваивались очередные звания. Трой Мидлборо начал войну первым лейтенантом, командовал ротой военно-воздушных войск во время высадки в Нормандии, отступал в Арденнах, дрался за Бастонь, к концу войны уже был подполковником. В корейскую войну он уже командовал полком, высаживался в Чемульпо, стал лично известен командующему восьмой армией генералу Максуэллу Тейлору.

Несмотря на высокую протекцию, Мидлборо продолжал оставаться типичным офицером. Женился на дочери типичного генерала, избрав, как водится, в жены девушку побогаче и стоящую выше его по положению в обществе. К пятидесяти годам накопил 50 тысяч долларов страховки. Ведь американские офицеры получают самое высокое жалованье в мире, намного больше, чем в любой другой армии мира. Однако офицер, не имеющий побочных источников дохода, не может, например, заступить на блестящий пост военного атташе за границей.

После корейской войны Трой Мидлборо окончил школу командно-генеральского штаба и долго служил в Пентагоне, где был типичным военным чиновником, то есть читал бесконечную переписку по какому-то узкому вопросу, приклеивал к входящим документам разноцветные квитки: красный квиток – первой срочности, зеленый – второй срочности, желтый – третьей срочности и передавал эти документы по инстанции.

Работа адски скучная, но в карьере любого офицера крайне важна служба в Пентагоне – там офицер на виду, там завязываются важные связи с сильными людьми. Через тридцать четыре года службы, включая академию, в пятьдесят один год он стал генералом – это как раз на год раньше обычного, среднестатистического срока. В 1959 году, когда Тейлор ушел в отставку из-за разногласий с президентом Эйзенхауэром, всем казалось, что звезда Троя закатилась. Но в прошлом году новый президент назначил Тейлора руководителем совершенно секретной группы по изучению состояния военной разведки и готовности к партизанской войне. В июне он стал личным военным представителем президента, а в июле последовало его назначение на высший пост в Пентагон.

Тут, само собой, и Трой Мидлборо пошел в гору, получил «Форт-Брагг». Он член Клуба армии и флота, ему присвоены две почетные академические степени и, что очень модно, он считается автором двух мемуарных книг о войне, хотя всем известно, что эти книги за него писали «писатели-призраки» из отделения книжно-журнальной литературы отдела шефа информации департамента армии.

Поговаривают, что генерал, подобно многим мемуаристам с лампасами, нагло обжулил своих «авторов-призраков» по части гонорара, но это отнюдь не мешает ему добиваться литературного признания. В последней книге генерал Мидлборо развивает мысль генерала Ван-Флита: надо исключить Россию из ООН, порвать с ней дипломатические отношения, раздавить с помощью специальных антипартизанских войск все так называемые национально-освободительные движения.

Таков послужной список генерала. А что он за человек? Что у него в голове?

Да то же, что и у каждого обычного генерала. Ведь все они прошли одну школу, одну дорогу. Азы военной науки и офицерский катехизис восприняли в юные годы, когда лепится сознание и выковывается характер. Стереотип закреплялся в казармах, гарнизонах, штабах. Эти люди никогда не занимались созидательным, творческим трудом. Они командовали солдатами, хотя сами никогда не были солдатами. Они были густопсовыми бюрократами, чиновниками в погонах. Пройдя довольно суровую школу ломки и военной унификации характера и образа мыслей в Вест-Пойнте, они всемерно добиваются еще более суровой ломки и переделки своих подчиненных.

Я нередко сравниваю американскую армию с германской армией, – заметил Лот, – американских генералов с генералами вермахта. Отличия, разумеется, имеются. Наши генералы были воспитаны в вековых тевтонско-прусских традициях, принадлежали к военно-дворянской касте, им чужд был всякий внешний демократизм, они были чопорными военными роботами в высоких тесных раззолоченных воротниках. У нас в вермахте их недаром называли «золотыми фазанами» в отличие от нас, офицеров – «серебряных фазанов». Американские генералы – это бизнесмены, менеджеры, директора в мундирах, которые не прочь поболтать о демократии, о звездно-полосатом флаге защиты свободного мира и идеалов западной культуры, а в сущности, генералы – всегда генералы.

На протяжении десятилетий, – продолжал Лот, – генерал учится казарменному конформизму, бездумному выполнению приказов, воздержанию от всякой инициативы и критики. Учится скрывать свои пороки и всячески подавлять свою индивидуальность в соответствии с золотым армейским правилом: если хочешь повелевать, научись сначала повиноваться. До генеральских звезд доживает только тот, кто умеет ладить с начальством, не рискует ни на войне, ни в мирное время в карьеристских баталиях, тот, кто научился не думать собственной головой за долгие годы в младших офицерах.

При этом генерал Мидлборо всерьез заботится о своей популярности и репутации. Подобно генералу Лемницеру, несмотря на свои солидные годы, он повторно сдал норму парашютиста-десантника.

На словах генерал за мир, а на деле – за «хорошую», большую войну любого, пусть глобального, масштаба, которая бы достойно увенчала его карьеру, лишь бы она не угрожала жизни и благополучию его самого и его близких.

Что думает генерал-майор Трой Мидлборо о войне и мире? Официально – исповедует официальную военную доктрину. Неофициально – он по-прежнему за «массированное возмездие», то есть за тотальный термоядерный удар в случае советского нападения или даже за превентивный удар, пока русские не стали слишком сильными.

Генерал Мидлборо, – сказал Лот, – отказывается признать, что время упущено и теперь ни одна из сторон не может выиграть ядерную войну. В первое же столкновение та и другая стороны потеряют по меньшей мере по пятьдесят миллионов человек. Большая война бесперспективна, но генералитет крепко держится за свои права и привилегии, за эту дойную корову – доходную военную экономику. Американский парадокс двадцатого века – это то, что именно перспектива бесперспективной большой войны открыла генералам и адмиралам двери в элиту правителей США!

Я с интересом выслушал Лота, острым резцом своего недюжинного ума нарисовавшего яркий и не слишком лестный портрет генерала Троя Мидлборо, типичного армейского генерала. Но от меня не укрылись и горько-ироничные нотки в голосе Лота. Не считает ли Лот, что для него, не потомственного, не стопроцентного американца, закрыты пути к большой карьере? Не потому ли он так строго, так беспощадно судит типичного американского генерала?

Лот остановил машину у главного офицерского клуба военной базы Форт-Брагга. Через пять минут мы встретились с генералом Троем Мидлборо. Генералу я, кажется, нравлюсь…


12 декабря

Я поговорил по телефону с Лотом, и он все устроил; меня пошлют в мою старую команду. Наша команда «альфа» может действовать на расстоянии до 2500 миль вдали от собственных сил, может руководить повстанческим отрядом до 1500 бойцов. В нашей 7-й группе спецвойск в Форт-Брагге 48 таких команд, и еще 12 – типа «Бета» (штабных).


13 декабря

Я узнал сегодня, что существует две категории работников ЦРУ – «белые» и «черные». «Белые» – это постоянный состав (кабинетные начальники, штабисты, ученые и техники, специалисты, эксперты). «Черные» – это переменный состав (исполнители, «зеленые береты», шпионы и диверсанты).

Выходит, Лот – «белый» разведчик. А я – «черный», Так сказать, негр разведки.

Над этим стоит поразмыслить.

Когда я играю черными в шахматы, почему-то всегда проигрываю Лоту.

И верно, «черные» всегда проигрывают «белым» в разведке.

Глава восемнадцатая Операция «Великий медведь»

(Перевод Г. П.)

Ни Джин, получивший вместе с офицерским званием должность Экс-оу, начальника штаба команды, ни его новый командир – Флойд Честертон не знали, куда они летят и на какую землю будут прыгать.

Из встречи с генералом Троем Мидлборо стало ясно, что их операция сверхсекретная, а положение в мире чрезвычайное: месяц назад ураганом пронесся карибский кризис, никто не знал, что будет через неделю.

– Есть ли у вас просьбы, пожелания? – спросил у Джина генерал после короткого напутствия.

– Я хотел бы, если это возможно, сэр, лететь на задание со своей прежней командой. Этих людей я знаю.

– Что вы на это скажете, капитан?

– Не возражаю, сэр, – поддержал Джина капитан Честертон.

– Будет так, – генерал велел адъютанту вызвать старшего офицера по кадрам.

– Где я смогу сменить куртку? – спросил в приемной Флойд Честертон у подчеркнуто важного адъютанта.

– Где хотите, сэр, – развел руками тот.

– Вас еще не учили вежливости?!

– Я не думал, что это вас обидит, сэр.

Джину понравилась резкость нового командира, и «фруктовый салат» на груди Честертона тоже импонировал ему.

Он был благодарен капитану за поддержку в кабинете генерала, и ему вдруг захотелось сказать этому мужественному человеку что-то приятное.

– У вас, кажется, все имеющиеся в природе знаки отличия? – сказал он.

– Отсутствует почетная медаль конгресса. У нас ее пока что носит только один человек: Роджер Хью Донлон.

– Чем же он отличился?

– Говорят, это действительно отчаянный человек. Но главное – счастливчик. Среди мертвецов можно было бы подыскать и похрабрее… Я тоже счастливчик. Меня так и прозвали на фронте – Лакки – счастливчик. Так что, Джин, зовите меня Лакки.

Всю дорогу в машине Флойд молча смотрел в окно. Иногда он закрывал глаза, то ли думая о чем-то, то ли что-то припоминая. Он не дремал, а просто отключался.

На аэродроме незадолго до посадки командир неожиданно сухо произнес чуть ли не речь.

– Прыгать будем по шесть человек из двух люков. Этим достигается наименьшая площадь рассеивания. Если мы точно выйдем на ди-зи, – а наши летчики, как правило, на цель выходят точно, и нас не подведут данные зондирования и метеосводки, – разброс группы должен быть не больше, чем четыреста пятьдесят ярдов, и никто не угодит на деревья. На то, чтобы всем собраться, уйдет десять-пятнадцать минут.

– Вас понял, Лакки, – Джин подтянулся с тошнотворным, сосущим чувством, впервые ощутив дыхание опасности.

– Вы, надеюсь, тренировались в прыжках на деревья?

– Нам случалось прыгать.

– Удовольствие не из приятных?

– Чего уж там…

– Что говорят ребята?

– Сидят на пятисотфунтовых бомбах и ждут посадки.

– Они о чем-то вас спрашивали?

– Их смутило арктическое белье, выданное перед полетом.

– Кто из них самый храбрый?

– Думаю, что Бастер – Бак Вуд.

– А самый надежный?

– Берди… Стиллберд.

– Долговязый такой… Левое плечо тянет?

– У вас наметанный глаз.

К ним подошел бортмеханик.

– Все в ажуре, сэр.

– Благодарю. У нас еще есть время… Скажите, Джин, если это, конечно, не тайна, каким ветром вас занесло сюда? Вы ведь врач. Не так ли? Из семьи с приличным доходом. На кой вам черт прыгать в черную дыру люка?

– Это длинная история, – отмахнулся Джин.

– А время на исходе, не правда ли? – Честертон замолчал.

Они молча обогнули толстопузый «Си».

– Ведите людей на посадку! – спокойно приказал Флойд

– Слушаюсь.

Первым, кого увидел Джин, был джамп-мастер:*["123] плечистый человек, с крючковатым, с римской горбинкой носом, с широкими, массивными плечами и серо-голубыми глазами.

– А ну, веселей! – прикрикнул он на десантников, медленно ползущих по трапу – В вашем возрасте я был гуттаперчевым и переходил на спор через площадь на руках..

Они летели на высоте свыше двадцати пяти тысяч футов. Под ними менялись только формы и цвет облаков, но и об этом никто не знал, так как шторы на всех иллюминаторах самолета были плотно задраены. Компасы лежали где-то в контейнере, и невозможно было определиться.

Как ни прикидывали, а арктическое белье путало карты любых предположений.

Берди трижды с загадочным видом выходил в туалет и возвращался оттуда повеселевшим.

Бастер спал почти весь полет.

В последнюю тридцатиминутку его разбудил бортмеханик.

– Бутерброд, кофе? – предложил тот.

– Храню живот перед прыжком. Главное – пустой живот, – не открывая глаз, пробормотал Бастер.

– Нужно подкрепиться! – настаивал бортмеханик.

– Убирайся! – наконец-то проснулся Бастер.

Сонни играл с Тэксом в «лавитора». Они плавно бросали друг другу раскрытый «спринг-найф». Тот, кто не ловил нож за ручку, проигрывал доллар.

Это кончилось тем, что они поссорились и съездили друг другу по роже. Им пригрозил джамп-мастер, и спорщики присмирели.

Доминико сидел за Джином, крайним справа. Он был бледен. Джину казалось, что его мутит от страха. Черные подглазники итальянца теперь особенно резко подчеркивали его матово-бледное лицо.

Джин и Флойд то дремали, то говорили о чем-то отвлеченном.

После снижения до высоты 1200 футов самолетначало бросать из стороны в сторону – это летчик менял курс, сбивая с толку наземные радары.

– Прыгать будем с тысячи футов, – сказал Флойд, вытянув ноги поудобней. – Интересно, где вы были, Джин, в это время в прошлом году?

– Играл в кегельбане, построенном миллиардером Аристотелем Онассисом. Это напротив его же казино в Монте-Карло.

– А я лежал в госпитале после ранения в Лаосе. Меня подстрелили солдаты Патет-Лао. В госпитале всегда хорошо лежится после того, как снимут швы… Розовый рубец еще тянет, он кажется непрочным, но его края уже схвачены намертво. В такое время неплохо подружиться с медсестренкой. У меня была самая красивая – Банни. Я ее называл Блэк Банни – Черный Кролик. Она была мне по пояс и говорила так, словно полоскала воду в горле.

– Вы, оказывается, лирик, Лакки.

– Нет. Мне просто было тогда хорошо. Наши палатки стояли входом к морю. Дул бриз. Мои соседи – все ходячие. И мы с ней встречались… Солдат, Джин, живет на войне от ранения до ранения, от отпуска до отпуска, от женщины до женщины. – Флойд посмотрел на часы.

Джин заметил, что они были крупные, с толстой секундной стрелкой, фосфоресцирующие, на широком золотом браслете, охватывающем широкое запястье.

– Я прыгаю в левый люк. Вы – в правый. Кто у нас радист?

– Мэт…

– Он прыгает вслед за мной, четвертым. Вы – предпоследним.

Впереди зажглась красная сигнальная лампочка. На металлических скамьях стихли разговоры.

У Джина засосало под ложечкой.

Что это, страх?.. Возможно. Джин еще не знал, как бывает страшно в боевой обстановке. Зато про все это знал Лакки.

Он знал, что страшно всегда: и перед прыжком в бездну, и перед высадкой на чужой берег, когда черная полоска земли неумолимо надвигается на тебя в ночи.

Страшно, когда бредешь по клочку чужой земли, не зная, заминирована она или нет, и когда в сплошной мгле продираешься сквозь чужой лес и каждый черный ствол кажется тебе притаившимся врагом, и когда ты лежишь на спине, подняв над собой ножницы, перед тем как прорезать первую дыру в колючках «концертины». Потом страх пропадает. Стоит только увидеть противника и войти с ним в соприкосновение. Страшно до. Иногда и после. К этому не привыкнешь. Это можно или пересилить… или не пересилить.

– Хук-ап! – скомандовал джамп-мастер. Все встали и зацепили карабины выбросных фалов за стальной трос над головой. Джамп-мастер проверил, правильно ли у всех зацеплены карабины. Они были зацеплены правильно.

Самолет вышел на ди-зи, но пролетел дальше, совершил крутой вираж и вновь вернулся в район выброски.

Он продолжал вводить в заблуждение наземные радарные посты противника. От резкого снижения у всех заломило в ушах.

Инструктор поднял руку: пять растопыренных пальцев – осталось пять минут.

Люки открыты. К их бортам плотно придвинуты контейнеры.

В темном полукруге люков, словно трассирующие пули, тянутся и гаснут красные искры выхлопных моторов.

Флойд Честертон, Мэт, Берди, Бастер, Сонни – у правого люка. Джин, Дуче, Тэкс и остальные – у левого.

Под левым плечом у всех – автомат Ар-15. За спиной – основной парашют. На груди – запасной.

Руки лежат на груди. Правая рука у кольца запасного парашюта.

Инструктор поднял три пальца: самолет вышел на прямую.

Осталось три минуты. Сто восемьдесят секунд они еще будут стоять, плотно прижавшись друг к другу. Их еще объединяет палуба самолета.

Один палец, как перст божий, поднят в воздух.

– Одна минута! – выкрикнул джамп-мастер. Мало ли что случается с человеком. То у него не хватает сил переступить порог люка, человек выключается от страха или зажмется вдруг неожиданно. Тогда баунсэр резко толкнет его в спину и скажет: «Пошел!»

Ко всеобщему удивлению, джамп-мастер еще раз проскочил вдоль строя десантников, проверяя, все ли правильно зацепили карабины вытяжных фалов за трос.

– Проверьте свой карабин! – крикнул он Джину. Джин поднял голову и увидел, что карабин его вытяжного фала отцеплен.

Инструктор поглядел в сторону Доминико, но ничего не сказал, пристегнул карабин Грина.

– Реди, готовьсь! – скомандовал баунсэр.

На переборке погас красный свет и зажегся зеленый.

Джин скомандовал:

– Доминико, вперед!

Тот, как обреченный, вышел из-за его спины, протиснулся к люку и, не дожидаясь команды «гоу!», шагнул в дыру люка.

– Так бывает! – почесав крючковатый нос, на ухо Джину прокричал инструктор. – Шагнет человек в дыру на десять секунд раньше срока, а встретишься с ним уже после войны.

«В третий раз меня хотели убить!» – подумал Джин. Сразу же все соединилось в одну стройную цепь: нож, просвистевший над ухом, пятидесятиграммовый заряд Ку-5 в бутсе, отстегнутый карабин.

Кто стоял за спиной Доминико? Чак… или, может быть, действительно Красавчик, – не все ли теперь равно…

– Гоу! – крикнул вышибала.

Сначала полетели вниз тюки, потом начали прыгать люди.

«Подбородок к груди! – вспомнил Джин. – Локти прижаты к бокам. Ноги вместе. Ну!»

– Попутных ветров, малыш! – послышалось ему.

Первым ощущением были удар в грудь и звон в ушах.

Потом мощный поток воздуха перевернул, завертел, завинтил его и сунул под хвост самолета.

Потом он выпал из этого потока и свободно полетел вниз.

«Откроется или нет?» – это была единственная мысль, лихорадочно работавшая в мозгу.

Томительные секунды хаоса, и по-прежнему только одна мысль: «Откроется или нет?»

И вот долгожданный хлопок парашюта над головой. Джин поднял голову: над ним парил белый купол.

Ощущение полного счастья, покоя и равновесия овладело им, и сразу же вокруг проявились луна, лес, снег.

«Снег! Значит, мы где-то на севере. Но где?»

Чувство счастья сразу же пропало. Его вытеснила тревога.

Джин огляделся и увидел, как среди раскрывшихся зонтов парашютов чье-то тело камнем падало вниз. Видимо, не сработали ни запасной, ни основной парашюты.

«Кто это? Берди, Бастер, Сонни, Мэт?»

Одно мгновение, и кого-то не стало.

Джин почувствовал, как у него начали мерзнуть щеки. Выдохнул воздух: идет пар изо рта. «Согни ноги в коленях, расслабь мышцы бедер, вытяни вперед носки бутсов».

Он упал в сугроб. Выбрался из него. Отстегнул карабины на груди и на ножных обхватах, погасил парашют и зарыл его. Потом он вынул транзистор, поймал позывные радиобуев, спрятанных в контейнерах, определился на местности и двинулся к месту сбора.

Они собирались, как положено, с предосторожностями. У них был выработан цифровой пароль – девятка.

Предположим, видны силуэт или тень на снегу. Кто это – свой или чужой? Короткий свист. Тебе ответили правильно, ты выбрасываешь четыре пальца. Он показывает – пять. Сумма цифр правильная. Значит, свой, значит, не засада.

Их выбросили на большую поляну в лесу. По глубокому целинному снегу двигаться было трудно, собирались около двадцати минут.

Пришли все, кроме Доминико, Мэта и Флойда Честертона.

Доминико выбросился раньше срока… Он мог упасть на лес, его парашют раскрылся, но ясно, что он все равно не придет.

«У кого же не раскрылся парашют, у Мэта или Флойда?» – гадал Джин.

Вскрыли контейнеры, раздали всем лыжи, НАЗ (носимый аварийный запас), подбитые оленьим мехом парки, капюшоны на беличьем меху, арктические теплые брюки лучшей фирмы «Кинг оф зи норз» – «Король севера».

Уже распределили взрывчатку и «стерилизовали» ди-зи, зарыв контейнер из стеганого авизента с ватой, а Мэта и Флойда все не было. Наконец-то вдали обозначилась фигура человека. Он шел прямо на них, чуть покачиваясь и припадая на левую ногу… Это был Мэт.

Он молча подошел к Джину, протянул ему золотой браслет командира и пакет…

– Это был мешок с костями, – сказал Мэт. – Парашют командира не раскрылся. Я зарыл его и сделал зарубку на кипарисе.

– На чем? – перебил его Тэкс.

– Я работал в этих краях: на аляскинском кипарисе.

Джин не слышал слова Мэта. Он почему-то вспомнил слова Флойда: «Я тоже счастливчик. Меня так и звали во Вьетнаме – Лакки – счастливчик».

Затем он вскрыл пакет и прочел боевой приказ:

«В связи с обострившимся международным кризисом Вооруженные Силы США по приказу верховного главнокомандующего – президента США приведены в состояние боевой готовности № 1.

Учитывая особую важность арктического района, начальник объединенного комитета начальников штабов генерал Максуэлл Тейлор приказал приступить к операции „Великий медведь“.

Согласно плану операции ваша команда А-234 десантирована на территорию Советской России – Чукотский п-в, 65° северной широты, 160° восточной долготы, квадрат 2413, карта масштаба 1:200 тыс. Приказываю:

1. Выйти в район узкоколейной ж. д. азимутом 135° – Энтурмино – Эймелен и в ночь на 13 декабря заминировать ее зарядом Ку-5 весом 35 фунтов.

2. Следуя далее по азимуту 25°, выйти в район гидроэлектростанции (река Кымынейвеем), данные спутника „Сэмос-52“, и вывести ее из строя любыми средствами.

3. 19 декабря в р-не Северного полюса состоится встреча подводных лодок „Скат“ и „Морской дракон“, вооруженных ракетами „Поларис“. Они вышли: одна из Пирл-Харбора, другая из Нью-Лондона, штат Коннектикут.

В указанное время необходимо выходить в эфир, служа радиомаяком для подводных лодок…»

Далее следовало несколько пунктов, примечание и подпись: генерал-майор Трой Мидлборо, командующий военной базой Форт-Брагга.

– Вот тебе, Мэт, и аляскинский кипарис! – проговорил Джин.

Утро так и не наступило. Они шли без привала вот уже четыре часа подряд. Казалось, должен был уже забрезжить рассвет, но рассвет не наступил и в полдень.

Над снегами, над черными елями и низкорослыми соснами царила полярная ночь.

Джин об этом крае знал только понаслышке. Где-то он читал о том, что природа и климат Чукотки во многом сходны с климатом Аляски: холод, бесприютность, вечное белое безмолвие.

Грин и Берди били лыжню по очереди. Вернее, в основном работал Джин.

Когда он выбивался из сил, выходил вперед Берди, сухощавый, долговязый, но жилистый. Кроме них, эту тяжелую работу могли делать и Тэкс с Бастером, но Джин выслал их вперед, головным охранением.

Так случилось, что Флойд Честертон погиб. Доминико, если он остался жив, на ди-зи не вернулся, Мэт нес на себе рацию ПРУ-10, проклиная свою «шарманку», но благодаря бога за то, что ему достались сравнительно легкие батареи.

Сонни видел до этого лыжи только в кино.

Он обливался потом, наступал сам себе на ноги, падал с лыжни, кряхтел, виновато оборачивался, но шел, стараясь не отставать от других. Остальные несли взрывчатку, пулемет, весивший свыше тридцати фунтов, и диски.

Тот, кто хотя бы раз в жизни долго бил лыжню, знает, как трудно идти по целине впереди других и, чуть откинув назад корпус, на прямой ноге, попеременно вытаскивать лыжи из глубокого снега.

Нужно иметь сильный пресс, железные ноги, а главное – терпение.

Вскоре Джин научился определять направление, не глядя на компас. Ветер в этом краю дул с севера, и поэтому летящий снег обметал северную сторону деревьев.

Был тридцатиградусный мороз, полярная ночь, чужая земля, и за каждым кустом, на спуске или подъеме, их могла подстерегать засада.

В примечании к боевому приказу было сказано: первый привал сделать через четыре часа среднего хода.

Настало время короткого отдыха.

– Советую не садиться, – объявил Джин. – Можете снять «комбет-пек» и для настроения выпить «джи-ай-джина».

– Вы, сэр, лучший в мире человек! – воскликнул Берди. – Но формулировка «выпить для настроения» все же расплывчата.

– Ты что-нибудь знаешь об этих местах? – спросил Джин у оживившегося вдруг Берди.

– Только то, что по этому лесу бегает страшный тундровый волк…

– Во дает! – сказал Бастер.

– И откуда это вы все знаете, мистер Всезнайка? – язвительно процедил Тэкс.

– Любознательные канадцы в отличие от тупых техасцев, странствуя по свету, не закрывают глаза, – скороговоркой выпалил Берди.

– Это все, что ты знаешь, Берди? – спросил Джин.

– И еще я где-то прочел, что северное сияние похоже на гигантские разноцветные шторы.

– Во дает! – вновь восхитился Бастер.

– Все занимаются не своим делом, – сказал Мэт. – Я, кубинец, гибну в снегах. Ты, Берди, прирожденный ученый, а лезешь в «зеленые береты».

Берди отстегнул флягу, выпил и, уже ни к кому не обращаясь, сказал:

– Я, кажется, забыл шприц.

Распечатав несколько пакетов с рационом «Си» и наскоро подкрепившись, десантники «обработали» место привала и снова двинулись в путь.

В небе послышался мощный гул авиационных моторов.

Самолетов еще не было видно, но тревожный рокот надвигался издалека, усиливался, невольно прижимая людей к земле.

Вскоре на большой высоте появились реактивные бомбардировщики.

Они летели на север, оставляя в звездном небе белые шлейфы. Джин посчитал: десять звеньев. Десять троек. Белые шлейфы расползлись, сплелись, начали таять и наконец растворились. Гул самолетов затих, скрип лыж возник снова, но теперь он казался более тревожным.

– Это наши самолеты, – проговорил Бастер.

Все молча переглянулись.

«Неужели началось? – подумал Джин. – Неужели доигрались?» Мутный ужас захлестнул его, когда он подумал, что сейчас делается в мире, если ЭТО уже началось.

– Да, это наши, – прошептал Сонни и вдруг крикнул: – Ребята, неужели?..

– Молчать! – скомандовал Джин. – Мы должны идти вперед. Следите за небом. Нам страшны вертолеты.

Вертолеты не заставили себя долго ждать. Сначала откуда-то слева послышалось несколько одиночных выстрелов. Впереди было озеро. Джин остановился и сверил азимут: они вышли точно. Как быть? Идти указанным курсом – при свете луны, по открытому месту, – тогда в случае обнаружения никому не уйти.

Обходить озеро – огромный крюк и прямое нарушение боевого приказа, в котором сказано: «Выйти в район узкоколейной ж. д. азимутом 135° – Энтурмино – Эймелен».

Джин вынул карту и подсчитал, что примерно в двух ходовых часах должен лежать поселок Энтурмино.

Джин оттолкнулся сразу двумя палками и пошел по просеке курсом на озеро.

Когда они начали пересекать озеро чуть левее центра, из-за леса появились три вертолета.

– Ложись! – скомандовал Джин. Эта команда была тотчас же передана по цепочке. Десантники вдавились в снег, раскинув ноги, не освобожденные от лыж. Вскоре вертолеты оказались чуть ли не над головами.

На их фюзеляжах ясно виднелись красные звезды. «Звезды» начали кружить над ними, почему-то не стреляя.

Джин закрыл глаза. Ему вспомнилось сафари, охота на льва в саванне.

…Они охотились с вертолета. Затравленный и беспомощный лев бежал, не понимая, что за чудище гонится за ним. Он кидался из стороны в сторону, пытался путать следы, поднимал голову, закидывая львиную гриву, то рыча, то воя. Но куда бы он ни бежал, рокочущее чудовище висело над ним. Наконец-то его выгнали на лысый пятачок. И теперь уже они были, как говорится, один на один. Джин спросил у летчика:

– Стрелять?

– Как хочешь, – буркнул Кейвин. Вот уже год он возил людей, этих зажравшихся туристов, и ему опротивели те «смельчаки», что лупят по несчастному зверю, сами находясь в полной безопасности.

– Какое же это сафари? Сафари – это когда не знаешь, кто кого убьет – ты зверя или он тебя.

Однако он ничего не сказал Джину.

– Не буду стрелять, – сказал тогда Джин. – Папа Хем никогда бы не выстрелил.

Из-за его спины тогда выстрелил толстый голландец. Он выстрелил почти в упор! Лев упал не на спину, как обычно, а мордой вперед, словно он не был убит, а просто пытается вдавиться в землю. Точь-в-точь как теперь он, Джин. С той только разницей, что тогда лев лежал в саванне, а он теперь лежит в снегу. Лев ничего не мог вспомнить, ни о чем не пожалеть. А может быть, и лев вспоминал что-то и жалел о чем-то?..

Он поднял голову: вертолеты уходили прочь.

Что это, разведка? Возвращение домой после боя, когда все патроны израсходованы? Или летчики ночью не увидели их? Тогда зачем же они кружили?..

Десантники поднялись и пошли. Уже не разговаривая ни о чем, не задавая друг другу вопросов.

Снег скрипел однообразно, назойливо, до рези в ушах. Снег отливал голубизной. Потом голубизна пропала, небо побелело, снег стал сахарным, надоедливо сахарным, до тошноты.

Сонни уже идти не мог. Его тащили по очереди. Потом он сказал:

– Дальше не могу.

У него пересохли губы, на щеках, ближе к носу, появились следы обморожения. Он дышал со свистом, ноги у него стали ватными, он не мог ступить и шагу. Тогда Джин приказал сделать носилки. Пока Мэт и Тибор их мастерили, был перекур. Берди допил свой запас «джи-ай-джина» и крикнул Тибору:

– Алло, мадьяр!

– Чего тебе?

– Подойди-ка!

Берди расстегнул на морозе брюки, снял набрюшник и сказал:

– С возвратом. Это мамин сувенир. Моя мама – кассирша из «Армии спасения».

– Закусывать нужно, – огрызнулся Тибор.

– Возьми! – сказал Берди, – Это самая крепкая кожа в мире. Стяни этим ремнем носилки, Сонни тебе потом свечу поставит.

– Постучи по дереву, болтун! – Тибор рассердился, но набрюшник взял.

Впереди послышался знакомый посвист: длинный и два коротких, сквозь передние зубы.

Это вернулись из охранения Бастер с Тэксом.

– В полумиле – одноколейка. Охраны никакой, – доложил Бастер. – По дороге нас кто-то обстрелял и исчез, лесник, что ли.

Бастер чувствовал себя, судя по всему, как дома.

– Бастер чокнулся, – сказал Джину Тэкс. – Я своими глазами видел вооруженных эскимосов. Человек шесть. Они стояли за стволами деревьев в сорока шагах. Стояли и смотрели на нас узкими глазами. И не двигались.

– Это ему померещилось от страха, – сказал Бастер.

…Ку-5 похожа на замазку. Из нее можно лепить лошадей и бабочек. Ее можно взять в рот и жевать, как жевательную резинку. Ее можно забросить на дно реки, она там пролежит хоть год – ей ничего не сделается.

Ку-5 – пластик с особым нравом – мрачное орудие взрыва.

Прилепи этот пластик к стальному рельсу, вставь капсюль-детонатор, пусть только он сработает – и ты увидишь, что таится в этом мирном пластике.

Все было сделано как нужно: они заминировали железнодорожное полотно, поставив вместе с Ку-5 взрыватель МЗД (мину замедленного действия). Замаскировав минированный участок снегом, отошли в лес.

Через час, когда они были от железной дороги на расстоянии примерно двух миль, до них донесся звук взрыва.

Потом пошел слабый снег и мороз ослабел.

На длинном конце веревки, за спиной у Бастера, болталась разлапая ель. Он шел замыкающим. Ель в такт шагам раскачивалась, заметая лыжню. Снег припорашивал следы ели. Однообразное движение – шаг за шагом, вот так и нужно идти, не спеша, враскачку.

Джину невольно вспомнились слова Лакки: «Так и будем жить, пока не убьют или не ранят, от госпиталя до госпиталя, от отпуска до отпуска, от женщины до женщины».

«Рановато, брат, ты начал себя жалеть, – с неудовольствием подумал о себе Джин. – Все только начинается… Подумаешь, холодно, Чукотка, ночь, безмолвие. А джунгли лучше?»

«Лучше… Лучше кто угодно, только бы не русские». «Это почему же?» – продолжал он внутренний диалог.

«Не знаю. Странный край, странные люди: стоят за стволами – и не стреляют».

Где же хотя бы белые совы, или олени, или тундровые волки, черт возьми!

За спиной только хруст, хруст и ощущение, что что-то должно случиться.

Вдруг вскрикнул Тэкс:

– Они! Это они!

Джин остановился. Поглядел вправо – никого. Впереди – никого.

Тэкс упал в снег, изготовился к стрельбе. Наконец Джин увидел их.

– Левее холма! – крикнул он. – Градусов двадцать. Ориентир: группа елей.

Оттуда (Джин это четко слышал) по-русски прозвучала отрывистая команда:

– Огонь!

– Ложись! – скомандовал Джин. – Огонь!

У него за спиной заработал легкий пулемет-браунинг. Это стрелял Тибор: пятьсот пуль в минуту.

Меж стволов заметались тени, и сразу же безмолвный лес ожил, наполнился криками, руганью, стонами, лаем собак, проклятьями.

Русских много! Они были в белых маскхалатах и шли со всех сторон.

Джину показалось, будто он лежит в центре вертящегося карусельного круга. И снова чья-то команда

– Взять живьем!

Прямо к нему шел человек в собольей шкуре, в меховой шапке с длинными ушами: чуть сплюснутое желтое лицо, широкие скулы, узкие лезвия глаз.

Джин выстрелил в него в упор. Очередь! Еще одна! Соболья шкура эскимоса задымилась. Желтая кожа на скулах человека собралась в складки – он улыбался.

Глава девятнадцатая Русская «парилка»

(Перевод В. А.)

Под ногами по-прежнему поскрипывал снег. Издалека доносились шум автомобильных моторов, неразборчивые русские команды. За спиной скрипел снег под ногами конвоиров. Джин старался определить по этому звуку, сколько человек сопровождают его. По меньшей мере трое, казалось ему. Изредка спины его касался ствол карабина и слышался грубый голос – «лефт» или «райт» – тогда он поворачивался влево или вправо. Он старался считать эти повороты, считать шаги, но вскоре сбился и был на миг охвачен паническим чувством полной дезориентации в пространстве. Задубевшая на морозе прорезиненная ткань мешка, надетого ему на голову, жгла щеки. Виски сжимала полоска пластыря, которым ему заклеили глаза. Сжимая зубы, борясь со страхом, Джин шел вперед в полной пустоте и темноте. Все же несколько раз ему показалось, что по лицу его скользнул свет, то ли свет прожектора, то ли свет ручного фонаря.

– Стоп! – рявкнул голос сзади. Он остановился. Проворные руки снова – в который раз! – обыскали его одежду.

– Апстерз! – скомандовал голос. – Вверх!

Он поднял ногу и опустил ее на вибрирующую ступеньку. Он качнулся.

– Иванчук, поддержи гада, а то свалится, – сказал кто-то по-русски.

Сильные пальцы впились в локоть. Джин стал подниматься по качающемуся трапу. Он насчитал двенадцать ступеней, когда снова послышалась команда «стой», и вслед за этим сильный удар сапогом в зад сбросил его на металлический пол.

– Эй вы, полегче! – крикнул Джин. – Не имеете права так обращаться с американским гражданином!

– Чего он орет, этот Джек? – пробасил кто-то рядом.

– Жалуется на тебя своему президенту, – сказал человек, отдававший команды на английском языке.

Раздался хохот. Джина взяли за ноги и оттащили в сторону. В течение десяти-пятнадцати минут в непосредственной близости от его головы стучали кованые сапоги, он чувствовал, что мимо волокут какие-то тяжелые предметы, шла торопливая спорая работа, иногда откуда-то издалека и снизу доносились матюки.

Промерзший металлический пол, казалось, прожигал его тело даже через арктическое белье. Вдруг в какой-то момент Джин перестал чувствовать холод, дрожь прекратилась, тело охватило странное, почти блаженное оцепенение, и словно наяву он увидел обеденный стол в вашингтонском отеле «Уиллард», гигантского красного лобстера, украшенного яркой зеленью, булькающее в медной чаше горячее прованское масло, сверкающий прибор, крахмальную скатерть… Вяло прошла через мозг мысль, что это, должно быть, начинается «холодная эйфория», предвестник глубокого обморожения.

Джин собрал все силы, скрипнул зубами, напружинил мускулы. Несколько мгновений ему казалось, что он плывет в ватном море, продирается на поверхность из ватной удушающей глубины. Он выплыл на поверхность в тот момент, когда захлопнулись двери люка и в самолете наступила тишина. Тихо, опять же как сквозь вату, загудели реактивные двигатели. Что было силы Джин заголосил песню из «Ревущих двадцатых»: «Приходи, я жду, мой грустный беби!»

Мгновенно ему ответил рев нескольких голосов. Тэкс: «Боже, благослови Америку!..»; Берди: «Вперед, солдаты Христа»; Мэт: «Ада-Ада»; Бастер: «Я увидел тебя ровно в семь»; Сонни: «Мы победим»…

Джин повеселел, услышав голоса товарищей. Значит, все ребята здесь, в этом самолете, должно быть, лежат связанные так же, как он, и с мешками на головах.

– Сайленс! – проорал сверху голос. И по-русски: – Молчи, скотина!

Сильный удар ногой в ребра. Джин закричал на одном дыхании.

– Ребята! Мы – мирные геологи, сбившиеся с пути в ледяной пустыне, потерявшие свое геологическое оборудование из-за аварии вертолета, вооруженные автоматическим оружием на случай схватки с медведями и взрывчаткой для взрыва торосов. Мы должны протестовать против бесчеловечного обращения и требовать…

На него посыпались удары. Прямо в ухо оглушительно закричал голос человека, говорящего по-английски:

– Еще один звук, гад, и мы заткнем тебе горло кляпом!

Тяжелый кулак опустился на голову Джина.

– Bloody bastard! – прорычал Джин и замолчал. Он был доволен, потому что дал понять ребятам, что они должны в любом случае держаться этой дурацкой легенды.

Неожиданно его окутал поток теплого воздуха. Стало легче дышать.

Оглушительно заревели и засвистели реактивные двигатели. Самолет тронулся. Он очень быстро вырулил на взлетную полосу, остановился, рев усилился, самолет рванулся вперед. Через несколько секунд Джин почувствовал привычную чудовищную реактивную тягу и понял, что они уже в воздухе.

Сколько времени продолжался полет, определить было невозможно. Размягченный теплом, Джин погрузился в полудремотное, полубредовое состояние.

Ему виделись футбольное поле, белые рубашки и черные шлемы товарищей по команде. Все они суетились, передавали мяч, собирались в кружок, рассыпались по команде, рвались вперед, пытаясь обойти красного гиганта лобстера, стоявшего на хвосте в центре поля, но это почему-то было невозможно. Еще одно усилие, еще, еще, еще одна комбинация – все тщетно. Лобстер, слабо пошевеливая клешнями с застрявшими в них хвостиками спаржи, стоял несокрушимо в центре поля. Наконец Джин решил идти на таран. Выставив руки, как это делают дети, играя в авиацию, и изрыгая жуткий реактивный вой, он бросился вперед, ударил лбом в пышущий жаром медный хвост гигантского моллюска.

Потом его несли. Впереди он видел узкую спину отца; задирая голову, наблюдал подбородок и нос Ширли Грант. Он улыбался. Кто бы мог подумать, что у Ширли хватит сил так легко и непринужденно нести тело двухсотфунтового парня?

– Привет, Ширли, – сказал Джин. – Должно быть, видимся в последний раз. В лучшем случае меня ликвидируют, в худшем – соляные копи Сибири на всю жизнь.

– Не грусти, я жду, мой грустный беби, – ответила Ширли.

Выгрузка захваченных диверсантов происходила без особых церемоний. Двое солдат брали за ноги и за плечи связанных людей и, слегка раскачав, бросали прямо на бетон аэродрома. Ожидавшая внизу команда ставила пленных на ноги и опять же без строгого соблюдения протокола, а именно пинками в зад, загоняла их в закрытый фургон.

Когда погрузка в фургон закончилась, с пленных сняли мешки и содрали пластырь с глаз. В слабом желтом свете зарешеченной лампочки Джин увидел бледные, в кровоподтеках, лица своих ребят. Хуже всех выглядел раненый Бастер. Он морщился от боли, скалил зубы в мучительной гримасе, однако, встретившись взглядом с Джином, подмигнул ему: «„Зеленый берет“, мол, до конца!» Мэт что-то шептал, еле-еле шевеля губами. Кажется, он молился. Тэкс, повернув к Джину свое узкое лицо, злобно и затравленно усмехнулся. Сонни улыбнулся Джину, смущенно хмыкнул, поднял глаза к потолку. Берди, он сидел рядом с Джином, притронулся к нему плечом, меланхолически присвистнул.

– Похоже, что нам крышка, ребята.

– Молчи, – сказал Джин. – Мы геологи.

– Как же, как же, – печально подтвердил Берди.

– С приездом, джентльмены! – по-английски сказал советский офицер, сидящий возле двери, между двумя автоматчиками, у которых оружие было взято наизготовку.

– Где мы? – спросил Джин офицера. Офицер засмеялся.

– Вы на территории Советского Союза.

– Мы требуем встречи с американским послом, – сказал Джин.

Офицер засмеялся еще веселее.

– Я всегда считал, что американцы люди с юмором.

Он был молод, этот офицер, и его живое черноглазое лицо было бы даже приятным, если бы не мелькавшее временами в глазах выражение неумолимой жестокости. По-английски он говорил совершенно правильно, но с тем отчетливым русским акцентом, который был знаком Джину с колыбели.

Лица солдат, одетых в толстые серые шинели и теплые шапки-ушанки с красными звездочками, были гораздо менее выразительны, чем стволы их автоматов.

«Автоматы Калашникова, – определил Джин. – Десантный вариант с откидным прикладом».

Фургон тронулся. Сначала он ехал довольно медленно, часто поворачивая, потом началось быстрое движение по прямой – должно быть, вырвались на шоссе.

Примерно через полчаса скорость стала меньше, потом фургон остановился. Снаружи послышались неясные голоса, стук и скрип. Фургон двинулся вперед и метров через пятьдесят остановился окончательно.

Распахнулись двери. Влажный и какой-то весенний по запаху воздух хлынул внутрь. Открылся кусок светлеющего неба и в нем редкие предрассветные звезды. Автоматчики спрыгнули вниз.

– Выходите! – сказал офицер и показал на Джина. – Вы первый.

Джин с трудом, подталкиваемый Берди, поднялся на ноги, сделал несколько шагов и спрыгнул вниз. Еле-еле ему удалось сохранить равновесие и не повалиться боком на асфальт, которым был покрыт весь четырехугольный двор, замкнутый со всех сторон кирпичными стенами с четырьмя этажами узких зарешеченных тюремных окон. Тут же в спину ему уперся автомат, и его повели по двору к освещенной открытой двери, возле которой стояло навытяжку несколько солдат. Краем глаза Джин успел заметить, что сопровождавший их офицер подошел к другому, видно, старшему, и, взяв под козырек, коротко отрапортовал.

Камера была покрашена ровно в белый цвет и освещена слепяще ярким светом. Больше всего в ней поражала полная целесообразность, отсутствие каких-либо лишних деталей, идеальная тюремная камера – и все: четыре белых стены, белый потолок, стальная, привинченная к полу скамья, унитаз. Больше здесь взгляду не на чем было остановиться.

Здесь Джину развязали руки. Он сразу стал сгибать и разгибать их, пытаясь расшевелить затекшие и посиневшие пальцы. Минут через десять в дверях снова показались солдаты в хаки, и один из них поставил перед Джином на скамью металлическую миску с какой-то бурдой и положил кусок черного хлеба. Бурда оказалась свекольным супом, отдаленно напоминавшим то, что няня называла борщом. Что касается хлеба, то он имел совсем особый вкус. Тем не менее Джин съел все до последней крошки, помечтал о сигарете и вдруг поймал себя на том, что его покинуло ощущение безвыходности.

«Может быть, меня обменяют, как Фрэнсиса Гари Пауэрса. Говорят, что обмен такого рода – дело довольно обычное между двумя супердержавами. В конце концов даже после кубинского провала был обмен пленными… Но пока что я геолог, геолог, и все…»

Он попытался было улечься на скамье, но в это время снова залязгали замки и в дверях появился капитан, сопровождавший их с самой Чукотки. Он оказался обладателем осиной талии, этот капитан, и сейчас, выставив вперед ногу и положив руку на пояс, как бы демонстрировал Джину эту свою исключительность.

Некоторое время он молча смотрел на Джина, а потом сказал с чем-то напоминающим вздох сожаления:

– Ну что же, пойдемте!

Джин вышел в коридор, идеальный тюремный коридор, последовала команда «руки за спину», капитан быстро пошел вперед, два автоматчика конвоировали Джина.

Они прошли коридор, спустились по лестнице, прошли каким-то довольно длинным подземным переходом, поднялись на несколько маршей по неожиданно светлой лестнице с широкими окнами, за которыми качались голые ветви березы, и вошли в коридор, устланный длинной красно-зеленой ковровой дорожкой.

Коридор этот совершенно не был похож на тюремный, скорее он походил на коридор какого-то учреждения. Слышался стук пишущих машинок, быстро проходили люди в военных мундирах с папками бумаг под мышкой. Никто из этих людей не обратил особенного внимания на Джина, словно к ним ежедневно доставляли пленных американцев, лишь одна дородная женщина в сером костюме, с орденом на груди, окинула его быстрым насмешливым взглядом.

Во время быстрого движения по этому коридору Джин успел заметить на стене массивный щит с вырезанными из фанеры украшениями в виде знамен и ракет. Стенгазета, догадался он, вспомнив практические занятия в Форт-Брагге. Над стенгазетой висел длинный лозунг: «Позор разбойничьему американскому империализму, злейшему врагу свободолюбивых народов мира!»

Прочитав этот лозунг, Джин усмехнулся и тут же поймал на себе изучающий взгляд старшего лейтенанта, стоявшего в открытых дверях кабинета. Старший лейтенант отвернулся и крикнул кому-то в конец коридора:

– Майор Мамедов, срочно к генералу!

После этого он отступил в глубь кабинета. «Неужели – он догадался, что я прочел лозунг? – похолодев, подумал Джин. – Главное – не обнаружить знания русского языка».

Кабинет, в который ввели Джина, был обставлен с тяжелой старомодной роскошью. Зеленые бархатные шторы, тюль, огромный дубовый стол с несколькими телефонами и бронзовой настольной лампой в виде купальщицы, вычурные ручки кресел. На стенах висели официальные портреты. Над столом лаконичный лозунг «Миру – мир», ниже огромная карта обоих полушарий, еще ниже помещался большой телевизор.

За столом сидел человек в генеральских погонах, с гладко зачесанными назад седыми волосами. Он что-то писал и не поднял головы, когда ввели арестованного.

Джина посадили на стул в середине кабинета. Капитан и встретивший их старший лейтенант отошли к окну. Автоматчики встали в дверях. Через минуту в кабинет вошел человек в мешковатом синем костюме, коротко постриженный, с красной воловьей шеей, картофелеобразным римским носом, на который водружены были круглые очки в тонкой золотой оправе.

– Садитесь, товарищ майор, – продолжая писать, сказал генерал и, когда вошедший сел в одно из кресел, поднял голову и посмотрел прямо на Джина.

Синева его глаз поразила Джина, они были похожи на калифорнийское небо.

Генерал улыбнулся Джину и покачал головой, словно перед ним был не диверсант, а нашкодивший школьник.

– На каком языке предпочитаете разговаривать? На русском или на английском? – мягко спросил генерал.

Джин изобразил растерянное движение к капитану, знавшему английский.

– Ай донт андерстэнд.

Генерал снова улыбнулся.

– Разве в спецвойсках армии Соединенных Штатов не изучают русский язык?

Джин взволнованно заговорил:

– Это ошибка, зловещее недоразумение, сэр. Мы геологическая экспедиция, сэр. По договору с нефтяной компанией «Эссо» мы должны были произвести геологическую разведку в районе земли Барроу. Возможно, сломались навигационные приборы, сэр, возможно, нас ошибочно высадили в другом месте… Три дня был шторм, сэр. Рация вышла из строя, три дня мы ждали геликоптеров и, не дождавшись, двинулись в направлении Метлокатлы, это эскимосский поселок, сэр… повторяю, ужасное недоразумение…

Капитан вполголоса синхронно переводил сбивчивую речь Джина. Генерал понимающе кивал, изредка делал какие-то пометки в блокноте.

– Дайте ему огоньку, Мамедов, – неожиданно сказал он и протянул через стол большую плоскую коробку.

Джин жадно затянулся, потом посмотрел на папиросу с длинным бумажным мундштуком. На мундштуке было написано: «Сорок лет Советской Украины».

– О, гуд сигарет! – улыбнулся Джин.

– Да, ничего табачок, – сказал генерал. – Как ваше имя?

– Билл Морроу, сэр, – с готовностью ответил Джин. – Я из штата Коннектикут.

– Тэк-с! Значит, не Смит, не Джон Доу, не Ричард Роу, а Билл Морроу?*["124] Отлично. Так, господин Морроу, – сказал генерал и озадаченно нахмурил брови. – А не скажете ли вы, каким образом в вашем снаряжении оказались секретные карабины Ар-15, которыми оснащены лишь части «зеленых беретов» в Форт-Брагге, и опытная сверхмощная взрывчатка Ку-5?

– Ума не приложу, сэр, – сказал Джин. – Нам выдали на всякий случай это оружие на базе в Сиэтле – защищаться от белых медведей, взрывать торосы и скалы, а мы и пользоваться-то им как следует не умеем.

– Однако двух наших людей вы сумели подстрелить, мистер Морроу, – печально сказал генерал.

– Это ужасающее недоразумение! – воскликнул Джин. – Мы не поняли, кто на нас нападает… Ваши люди были в белых маскхалатах, и мы приняли их за белых медведей…

– Молчать! – заревел вдруг генерал и, побагровев, ударил кулаком по столу. – Или вы перестанете нести свой идиотский бред, или мы поговорим с вами иначе. Майор Мамедов, проводите мистера Морроу в «парилку».

Первое, что увидел Джин, когда его втолкнули в «парилку», были огромные глаза измученного Берди. Долговязый канадец сидел со связанными руками на стуле посредине большой комнаты, пронизанной пыльными дымными лучами солнечного света. Над ним работали два крепкотелых молодца в синих галифе и белых рубашках с закатанным рукавами. Один бил Берди ребром ладони под подбородок, другой так же ребром ладони молотил по шее. Работали они слаженно, наподобие ручной помпы.

– Привет, – прохрипел Берди при виде Джина, – по-моему, эти парни решили приготовить из меня отбивную на китайский манер.

В «парилку» вошел майор Мамедов. Он снял пиджак, положил его на подоконник и, засучив рукава полосатой шелковой рубашки, двинулся к Грину.

Потеряв самообладание, Джин нанес ему страшный удар прямо в мясистый нос. В солнечном луче пролетели осколки очков. Майор рухнул на пол. Молодцы, занимавшиеся Берди, молча ринулись на Джина. Берди успел зацепить одного из них за ногу, и тот тоже растянулся на полу. Второго Джин ударил ногой в живот и, резко, до хруста, завернув ему руку, бросил через себя.

В комнату толпой ворвались автоматчики. В течение одной или двух минут Джин бушевал в «парилке». «Вот теперь-то уж мне конец», – думал он, рассыпая удары направо и налево. Прислонившийся к стене Берди отбивался ногами, словно страус эму.

Вдруг Джин взвыл от невыносимой боли. Стройный капитан, подойдя сбоку, взял его руку на болевой прием карате.*["125] Мгновенно его скрутили веревкой. Еще несколько минут на связанного Джина сыпались удары, потом его посадили на стул рядом с Берди и привязали ремнями к спинке и сиденью.

«Все, конец», – подумал Джин, когда в «парилку» вошел синеглазый генерал. Комната уже вся была заполнена офицерами и солдатами. Некоторое удовольствие доставил Джину вид майора Мамедова, похожего в этот момент на ослепшего носорога.

– Итак, – ровным голосом, как бы продолжая прерванный разговор, заговорил генерал, – вы люди серьезные, но мы тоже не шутим на работе. Сейчас вы видели, как на вашем приятеле применялся первый из тридцати семи методов активного допроса. Надеюсь, вы понимаете, что мы не остановимся на первом методе?

– Товарищ генерал, разрешите мне наедине поговорить с этой сукой, – прохрипел майор Мамедов. Изящный капитан, небрежно опершись на спинку стула, к которому был привязан Джин, между тем спокойно переводил.

– Как имя вашего командира? – прокричал генерал прямо в лицо Берди и показал на Джина.

– Не знаю, – промямлил Берди. – Мы не успели познакомиться.

– Вас как зовут, мистер? – спросил Джин Берди.

– Меня зовут Перси Гордон Браунинг, я из Филадельфии, – быстро ответил Берди. – А вас как?

– Меня попроще. Я Билл Морроу из Коннектикута. Очень приятно познакомиться, Перси, – сказал Джин.

– Мне тоже очень приятно, Билл, – вежливо ответил Берди.

– В семнадцатую обоих! – коротко приказал генерал и покинул «парилку».

На этот раз камера, в которую бросили Джина и Берди, была погружена в полную темноту. Джин лежал на полу и слушал, как ворочался, слабо охая, Берди

– Как себя чувствуете, Билл? – прошептал Берди

– Вполне сносно, Перси, – пробормотал Джин

– Я бы тоже чувствовал себя сносно, если бы не мой туберкулез.

– А вы больны туберкулезом, Гордон?

– Ну конечно. Разве по мне не видно? Двусторонний активный туберкулез легких. К тому же, Билл, должен вам сознаться, что уже три года болею ограниченным алкогольным циррозом печени. Сказались излишества юности, Билл. Вы никогда не страдали алкоголизмом, Билл?

– Много раз был близок к этому, Браунинг.

– А у нас в семье все мужчины наследственные алкоголики, а женщины, включая маму и сестру, наркоманки. Я как раз исключение из правил, потому что я наркоман и алкоголик одновременно. Кроме того, Билл, хочу открыть вам страшную тайну, я – мазохист. Когда меня бьют, я испытываю эротическое удовольствие. Представляете себе, как вытянулись бы лица этих замечательных парней из «СМЕРША», если бы они узнали об этом…

Джин улыбнулся, вообразив, как этот обычный треп Берди записывается сейчас на магнитофонную ленту…

– …частые выпадения прямой кишки, – продолжал бормотать Берди, – самопроизвольный вывих правого коленного сустава, гастрит, вечная отрыжка… Словом, дружище, я полная развалина…

Вспыхнул ярчайший свет, и в камеру вошел капитан Ладонщиков.

– Ну, собирайтесь, джентльмены, – сказал он.

– Что нас ждет теперь? – спросил Джин.

– Должно быть, «конвейер», – сказал капитан и вяло выругался. – Годдэм! Из-за вас у меня пропали билеты на балет.

Сколько часов Джин провел на «конвейерном допросе», определить было невозможно. Он стоял в центре большого кабинета под ослепляющим лучом света. Сменявшие друг друга офицеры, словно заводные игрушки, выкрикивали из темноты лишь две фразы: «What`s your name? What regiment?» («Как ваше имя? Какого полка?»)

– Билл Морроу. Геологическое управление, – отвечал Джин сначала вызывающе, потом вяло. Потом он совершенно прекратил говорить и стоял, полностью потеряв ощущение своей личности, с бессмысленной улыбкой на губах и остекленевшими глазами.

Однажды он услышал бульканье воды и вздрогнул от охватившей вдруг безумной жажды. Капитан Ладонщиков держал в руке стакан с пузырящейся минеральной водой.

– Дайте пить, – прохрипел Джин.

– What`s your name? What regiment?

– Я все скажу. Я Билл Морроу. Геологическое управление и Арктик институт оф Норз Америка. Задача – нанести на карту ледниковые скалы… Искать уголь и нефть…

– Слушайте, Морроу, – сказал капитан, – поверьте, мы умеем промывать мозги даже таким тупымлюдям, как джи-ай. Мы наденем на вас наушники и на громкости в сто фонов – это звук реактивного двигателя – будем читать вам пять томов стихотворений Мао Дзедуна. Должен вам сказать, что мало кто оставался в своем уме даже после первого тома, но, на мой взгляд, лучше уж быть идиотом, чем капиталистом.

– Почитайте мне лучше «Алису в Стране чудес», – ухмыльнулся Джин.

В глазах поплыли круги всех цветов спектра.

Очнувшись, он обнаружил себя сидящим в мягком кресле. Перед ним на полированной поверхности стола на подносе, стояла бутылка минеральной воды «Боржоми», лежала открытая пачка папирос «Казбек» и два бутерброда: один с крабами, другой с зернистой икрой.

Джин рванулся к воде. Руки оказались несвязанными. Он схватил бутылку и, клокоча и захлебываясь, осушил ее на три четверти.

Блаженная слабость охватила Джина. Он потянулся к папиросам и натолкнулся на улыбающийся синий взгляд генерала.

– Я бы вам посоветовал прежде закусить, Евгений Павлович, – мягко сказал генерал.

Джин отдернул руку как от удара током…

– Может быть, хотите выпить? – продолжал генерал. – Уверяю вас, что наш коньяк «Ереван» ничуть не хуже, чем прославленный «Курвуазье».

Он вынул из ящика стола бутылку коньяку и налил Джину почти полный стакан.

– Я не говорю по-русски. Нужен переводчик, – пробормотал Джин.

– Как вы можете считать врагами своих соотечественников? – Генерал положил локти на стол и принял задумчивую позу. – Мы с вами русские люди, Евгений Павлович. В этом запутанном, безумном мире национальные связи, пожалуй, одна из самых крепких вещей. Я уверен, что Родина примет вас, если вы откроете ей свою душу, и вы постепенно поймете величие идеи, одухотворяющей наш народ.

– Есть ли возможность связаться с американским посольством? – спросил Джин. – Или, может быть, уже началась война?

Генерал продолжал тем же ровным голосом, словно не слышал его вопроса:

– Мы стоим за мир и отстаиваем дело мира. Мы знаем о вас все, Евгений Павлович. Мы знаем, что вы носите имя Джин Грин, что вы лейтенант спецвойск армии Соединенных Штатов, так называемых «зеленых беретов», что вы окончили медицинский колледж Колумбийского университета. Знаем, что ваш отец, настоящий русский патриот, погиб от руки фашистского, именно фашистского, Евгений Павлович, наймита, что вы прошли подготовку в центре Форт-Брагг под руководством капитана Чака Битюка, что ваша группа была заброшена на Чукотку для выполнения диверсионного задания по данным спутника-шпиона «Сэмос-52»… Ну, достаточно вам?

– Ай донт андерстэнд, – пробормотал Джин. Он не мог совладать с собой. Руки дрожали, а глаза бегали, как попавшие в клетку мыши. Что делать? Признать все? Упорствовать? Попытаться выброситься в окно? Если генерал разговаривает с ним в таком тоне, то, значит, они хотят его купить, сделать своим агентом?

Дальнейшее подтвердило его предположение.

– Мы знаем, что вы сильный и смелый человек, Евгений Павлович, вы опасны, как волк, но, поверьте, вам отсюда не уйти. У вас нет выхода, никаких шансов, кроме одного…

Генерал откинулся в кресле, нажал клавишу белого селектора.

Дверь в смежную комнату сразу же отворилась, и тут Джин чуть не закричал от ужаса и отчаяния. На пороге стоял Лот в мундире советского полковника.

– Хэлло, Джин, – сказал Лот, улыбаясь. – Возьми себя в руки, малыш.

– Я вас оставлю наедине с вашим другом, товарищ Лотецкий, – сказал генерал.

– Спасибо, товарищ генерал, – сказал Лот. Когда генерал вышел из кабинета, он сел в кресло напротив Джина и потрепал его по колену.

– Я только сегодня утром прилетел из Нью-Йорка…

Лот говорил по-английски.

Джин молчал, глядя на столь ему знакомое жесткое и спокойное лицо старшего друга.

– Неделю назад я открыл Натали свое истинное лицо, – сказал Лот. – Она меня поняла, старик. Ты ведь знаешь, она всегда сочувствовала разным левым течениям, и чувство русского патриотизма у нее сильнее развито, чем у тебя…

– Что все это значит, Лот? – проговорил Джин.

– Не знаю, простишь ли ты мне когда-нибудь то, что я скрывал от тебя главное дело моей жизни, – Лот встал и прошелся по кабинету. – Дело в том, что я в последние дни войны попал в плен к русским и там, в плену, у меня произошел духовный перелом, мучительный расчет с прошлым. Можешь мне верить, можешь не верить, но я убежденный коммунист, каким был мой единоплеменник Рихард Зорге.

Он замолчал и остановился возле окна, неотрывно глядя на Джина. Джин тоже молчал.

– Хочешь «Пел-Мел»? – спросил Лот, вынимая длинную красную пачку.

Джин закурил, и вместе с запахом «Пел-Мела» в комнату как бы проникли шум и суета Гринич-Виллэдж, особый терпкий дух Нью-Йорка, звуки «диксиленда»… И еще вспомнилось: он и Лот были членами одного клуба на улице Пел-Мел в Лондоне…

– Итак, я советский разведчик, Джин, – сказал Лот. – Вот уже двадцать лет. Со времени войны. Что ты на это скажешь?

Джин повел плечами.

– Что я могу сказать? Это твое личное дело.

– Послушай меня, старик, и постарайся правильно понять, – заговорил Лот. – Ты, конечно, помнишь наш разговор в охотничьем домике, когда я расписывал тебе мой идеал жизни современного мужчины. Все осталось на своих местах, Джин. Ты будешь жить этой жизнью, если перейдешь к нам. Кроме того, ты будешь служить величайшей идее века. Везде, в Пентагоне и в Ледяном доме, в госдепе и в НАСА, у нас есть преданные люди. Возможно, скоро произойдет решительная схватка, и в ней победим мы. Америка раздроблена, невропатична, у нас единая воля и единый кулак. Советское командование очень заинтересовано в тебе, но, кроме того, ты мой друг, и я хочу быть с тобой в одной шеренге. Короче, если ты сейчас говоришь «да», мы немедленно отсюда отправляемся в Москву, ты будешь принят в очень высоких сферах, и перед тобой откроется весь мир.

Лот присел на ручку кресла и выпустил дым в потолок.

Джин встал с кресла. Избитое тело заныло. Он направился было к окну, но был остановлен резким окриком Лота:

– К окну не подходить!

– Ты не уверен, что я скажу «да»? – усмехнулся Джин. Лот молчал, не сводя с него глаз.

– Вот что я тебе скажу, – с трудом начал Джин. – Я не очень-то разбираюсь в великих идеях… Я дьявольски жалею, что попал в твою игру, что не стал простым врачом, но я принес присягу «звездам и полосам», и от этой присяги меня никто не освобождал, и я теперь тот, кто я есть.

– Это окончательное решение, Джин? – быстро спросил Лот.

– Да.

– Тогда прощай.

Лот протянул руку. Лот – славный рыцарь Ланселот!.. Подумав секунду, Джин пожал эту руку, которая столько лет протягивала ему стакан с коктейлем и столько раз в дружеском спарринге наносила ему хуки и свинги.

– Прощай!

Четкими офицерскими шагами Лот удалился в смежную комнату. Тут же в кабинет вошли генерал, капитан и автоматчик с безучастным монгольским лицом.

– Выполняйте приказание, – сказал генерал и, не глядя на Джина, прошел к своему столу.

– Идите вперед! – скомандовал капитан. Джина вывели во внутренний четырехугольный двор. Было темно, из окон нижнего этажа лился желтый свет, над двором в чистом фиолетовом небе висела наивная молодая луна. По заснеженному двору проходили и пробегали солдаты, слышался смех, пронесли дымящуюся огромную кастрюлю, ворота под аркой были открыты, и были видны кусок асфальтовой дороги, освещенной газовым фонарем, и мотоцикл с коляской, стоявший на дороге. Оттуда, снаружи, со свободы, доносились переборы гармошки и довольно приятный мужской голос пел:

Хотят ли русские войны –
Спросите вы у тишины…
И это была, возможно, ночь его казни, последние минуты…

Неожиданно прозвучал усиленный динамиком голос:

– Нижним чинам собраться в красном уголке на политинформацию!

Грохоча сапогами и галдя, солдаты сбежались в один из углов и, подталкивая друг друга, всосались в дверь. Дверь захлопнулась. Джин и его конвоир остались вдвоем на пустом дворе. Вскоре заскрипела на петлях еще какая-то дверь, и в десяти шагах от Джина черными контурами прошествовали долговязая согбенная фигура и маленькая плотная фигурка с торчащим стволом автомата на груди.

– Берди! – крикнул Джин, резко повернулся и ударом в лицо оглушил своего конвоира. Схватив упавший автомат, он бросился к арке. Оглянувшись, успел заметить, что Берди, пригнувшись, бежит вслед за ним с автоматом в руке.

Двое часовых выскочили из будки. Очередью от живота Джин уложил их, выскочил из ворот тюрьмы и прыгнул в седло мотоцикла. Через секунду в коляску тяжело плюхнулся Берди. Ударом ноги Джин выбил подпорку, бешено нажал на стартер. Мотоцикл загрохотал. Разворачиваясь, Джин заметил сидящего на камне казака в черной черкеске с газырями, с огромным чубом из-под папахи, с трехрядной гармоникой в руках. Рот казака был раскрыт от изумления. Берди, повернувшись, взял автомат на прицел.

– Не стреляй! – гаркнул Джин и дал газ.

Весь этот сумасшедший побег пронесся по тюрьме десятисекундным ураганом. Не оглядываясь, выжимая все силы из мотоцикла, Джин и Берди неслись по узкому, пустынному, забирающему вверх шоссе.

Через пять минут с косогора Джин посмотрел вниз и увидел, как вырвался из-под арки тюрьмы военный вездеход, пульсирующий фарами. Дорога ухнула вниз, и тюрьма исчезла из виду. Бешеный ветер бил в лицо, Берди в коляске трясся от истерического хохота.

Поворот, поворот, еще поворот. Через четверть часа они вырвались на широкое шоссе, разделенное белой осевой полосой, и здесь Джин сбросил скорость чуть ли не в три раза.

– Не сошел ли ты с ума? – ткнув его в бок кулаком, спросил Берди.

Мелькнул дорожный указатель с русской надписью:

«Петухово – Собакино».

– Это вы сошли с ума, сержант Стиллберд, – сказал Джин. – Чему вас учили в вашей «хайскул»? Неужели не заметил дорожного знака «Скорость не выше 30 км»? Не хватало нам еще неприятностей с милицией. А вот и они. Спрячь-ка автомат.

Навстречу им катил такой же, как у них, мотоцикл с коляской. Две плечистые фигуры видны были в нем. Джин зажег и выключил фару. Мелькнули красные погоны и милицейские значки на фуражках.

– Впереди объезд! – крикнул им милиционер. – Ремонт дороги.

– Все понятно! – крикнул Джин. – Спасибо.

Мотоциклы разъехались.

Впереди показались два огромных фанерных щита, стоящие один за другим по правой стороне дороги. Джин посветил фарой.

На первом щите был изображен усатый рабочий, разбивающий молотом цепи, опоясывающие земной шар.

Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем!
Берди шумно вздохнул.

– Пивка бы тяпнуть.

Вот и стрелка объезда. Мотоцикл стал карабкаться в гору по разъезженной, небрежно посыпанной гравием дороге.

На вершине холма Джин оглянулся. Слабо светящаяся в темноте лента шоссе была видна на большом расстоянии. В двух или трех милях от холма по шоссе летел темный клубок. Это была погоня.

Джин свернул с дороги, нажал на газ, и мотоцикл, словно зловещий гигантский жук, запрыгал по целине, по буграм и кочкам. Подминая молодые елочки, он помчался к темной громаде близкого уже леса.

Мокрая лесная дорога вывела их на обрывистый берег реки. Они соскочили с мотоцикла и нагнулись над обрывом. Метрах в тридцати внизу поблескивала под луной замерзшая река. Не сговариваясь, Джин и Берди столкнули под обрыв мотоцикл, посмотрели, как он упал на камни. Взорвался бак, оранжевый шар поднялся и рассеялся в воздухе. Тогда они стали спускаться к реке, держась за длинные висячие корни сосен.

Час, или два, или всю жизнь вверх по течению, проваливаясь под лед, по щиколотку, по пояс, по горло в воде, с автоматами над головой, с разбитыми в кровь ногами…

Наконец они вползли в глинистую пещеру, вход в которую был надежно прикрыт свисающими корнями и кустарником. В глубине закопошилась, бешено забилась, тявкая, крякая, утробно визжа, какая-то темная гнусная жизнь, и, ударяясь о беглецов, задевая их крыльями, из пещеры вылетело сонмище отвратительных черных птиц…

Джин и Берди залегли за кустарником, выставили вперед автоматы.

Через некоторое время сверху послышался лай многочисленных собак. На противоположном берегу тоже появились люди с собаками. Джин и Берди следили за ними, оскалив зубы, глазами затравленных хищников. Хлопнул выстрел, над рекой повисла осветительная ракета, затем вторая, третья… В десяти метрах от пещеры по пояс в воде двигалась цепочка солдат с оружием наизготовку. По крутому склону шарили фонари.

Они просидели в пещере целую неделю, по ночам спускаясь к воде напиться. Пытаясь утолить чудовищный голод, они вырывали из-под снега крупные водянистые ягоды.

Берди мечтал, дрожа от холода:

– Пойти бы вот в Петухово или Собакино, одолжить у кого-нибудь денег, поесть русский «борштч» с водкой, побриться, послать телеграмму маме: жив, здоров…

– Где мы? – размышлял Джин. – В Сибири, в дальневосточном Приморье? На Урале? Есть ли у нас какие-нибудь шансы на спасение?

– Джин, я нашел выход, – однажды сказал Берди. – Давай одичаем настолько, чтобы нас выловили и отвезли в Московский зоопарк, как каких-нибудь невиданных зверей «хомо американус». Может быть, русские продадут нас в одну из стран свободного мира, и мы тогда устроим пресс-конференцию…

– Сэр, – обратился он к Джину в другой раз. – Не позволите ли вы мне попытаться поймать зайца? Дело в том, что я…

– Пошли, – сказал Джин и встал во весь рост с автоматом в руке.

– Куда? – полюбопытствовал Берди.

– Отсюда в вечность, – усмехнулся Джин.

Солидный пожилой человек с козлиной бородкой, сидящий за письменным столом в кругу зеленой лампы, не подозревал, что на него из темноты сквозь замерзшее окошко смотрят две пары горящих волчьим голодом глаз. Он отпивал из кружки топленое молоко, подернутое жирной желтой пленкой, откусывал черный хлеб, намазанный маргарином, и читал библию старинного издания.

Когда раздался стук в дверь, человек удивленно оглянулся и прикрыл библию романом «Секретарь обкома». Часы-ходики, к которым вместо гири был привешен чугунный утюг, показывали четверть первого.

– Кто там?

– С почты, – ответил из-за двери Джин.

– Это ты, Мирошка? В такой час?

– Да, это я.

Человек встал, потянулся, открыл двери, и в мирную комнату с кружевными занавесками, с беленьким козленком, дремавшем возле огромной печи, ворвались два заросших, исхудалых гиганта. Хозяин комнаты был мгновенно связан и брошен на кровать, занавески на окнах задернуты.

– Где еда? – прохрипел Джин.

Хозяин глазами показал на печку. Видно было, что он не может шевельнуть языком от страха.

Берди голыми руками вытащил из печи чугун со щами и котелок с гречневой кашей, приправленной солеными огурцами.

В течение нескольких минут все это было уничтожено.

Берди повеселел.

– Хэв ю эни водка? – спросил он хозяина.

– Простите, – пробормотал старик, – я не совсем…

– Есть у вас водка? – спросил Джин.

– В шкафчике, пожалуйста.

Берди вытащил бутылку, прочел по складам:

– «Мос-ков-ская о-со-ба-я»…

Мгновенно выпитая водка живительным огнем разлилась по телу.

Джин приступил к допросу:

– Как называется этот населенный пункт?

– Петухово, – сказал старик. – Райцентр Петухово.

– Какая область?

– Приморский край.

– Ближайшие города?

– Ворошилов-Уссурийский, Владивосток…

– Мы в Приморье, Берди, – возбужденно зашептал Джин, – понимаешь, что это значит? Тут недалеко Южная Корея. Наши шансы увеличились, птичка…

– От нуля до одной десятой, – весело сказал Берди.

– Кто вы? – простонал старик. – Боже мой, мне кажется, я сойду с ума… Вы говорите по-английски?

– Мы американские разведчики, – твердо сказал Джин, глядя прямо в глаза старику.

– Слава богу! – прошептал тот, опуская веки.

– Что вы сказали? – Джин тряхнул его за плечи. – Вы, кажется, сказали «слава богу»?

Старик молчал.

– Слушайте меня внимательно, – сказал Джин. – Нам нужны одежда и деньги. Мы должны перебраться через горы. Учтите, что, если вы нас выдадите, наши люди вас прикончат. Они знают, что мы вошли в ваш дом.

– Развяжите меня, – прошептал старик. Джин сорвал с него полотенце. Старик сел на кровати и твердо сказал, глядя прямо в глаза Джина:

– Я вас не выдам, я вам помогу.

– Вы уверены в этом? – процедил сквозь зубы Джин.

Старик вдруг встал, подошел к книжной полке, вынул и положил на стол несколько толстых томов с буквами МСЭ, по локоть засунул руку в образовавшееся отверстие и извлек оттуда книгу небольшого формата с названием «Вешние воды». Открыв книгу, он повернулся к Джину. Страницы книги были проложены кредитками, на которых красовался двуглавый орел Российской империи.

Старик благоговейно поцеловал это изображение и проговорил дрожащим голосом:

– Я офицер-семеновец. Я вас не выдам, господа.

– Смотри, что я нашел! – радостно воскликнул Берди. – Филлишейв!

Он держал над головой электробритву «Харькiв».

Ранним утром на одной из длинных улиц райцентра Петухово появились две странные долговязые фигуры. Они шли по затвердевшей от ночного мороза глине, по хрупким лужицам, по заиндевелой траве.

Джин был одет в длинный синий плащ. На голове у него была бесформенная зеленая велюровая шляпа, на ногах валенки с калошами. Еще более живописно выглядел Берди в своей островерхой буденовке, в тяжеленном зимнем пальто с каракулевым воротником и квадратными плечами и в невероятно коротких и узких голубых брюках, из-под которых то и дело высовывались завязки кальсон.*["126] В руке он нес деревянный чемодан с автоматами и едой, которой снабдил их на дорогу старый монархист.

Они шли к главной площади поселка, к автобусу, отправляющемуся во Владивосток, от которого до Кореи, как известно, рукой подать.

– Тебе хорошо, Джин, – канючил Берди, – ты русский. А я-то всего и знаю «карош», «плох», «звинайт»…

– Я буду выдавать тебя за грузина, – сказал Джин. – Ты, между прочим, похож на грузина.

– Я и есть кавказец,*["127] – горячо сказал Берди.

– Я буду говорить, что ты немой грузин.

– Пристрели меня лучше, Джин, – ныл Берди. – Добирайся один. На кой тебе черт несчастный туберкулезник? Передай от меня привет свободному миру.

Джин чуть ли не в изумлении поглядывал на своего товарища. У этого удивительного типа было превосходное настроение.

– Заткнись, гаденыш, больше ни слова по-английски! – проговорил он, тепло улыбаясь. – Говорить буду я. А ты будешь расчищать дорогу от пограничных войск и уссурийских тигров!

Навстречу им двигалась небольшая колонна девушек в красных косынках и серых комбинезонах. Над колонной реяло кумачовое знамя, неслась задорная песня:

Не спи, вставай, кудрявая..
В цехах, звеня…
«Пролетарки», – догадался Берди. Глаза его зажглись безумным любопытством.

Девушки бодро маршировали с лопатами на плечах. Озорные огоньки засверкали в их глазах при виде двух друзей. Джин похолодел, когда Берди, поравнявшись с колонной, поднял вдруг руку и крикнул:

– Карош, Маруся!

Их схватили на окраине Петухова, где ждала засада. Джина, пытавшегося оказать сопротивление, оглушили ударом приклада по голове. Не успели они опомниться, как их втолкнули в какую-то комнату, где стояли связанные по рукам и ногам Тэкс, Мэт, Бастер и Сонни, одетые в какое-то тряпье.

В комнату ввалились солдаты, не меньше отделения, с поднятыми широкоствольными автоматами. В последний миг перед глазами Джина мелькнули синеглазый генерал и капитан Ладонщиков. Прогремел голос:

– По врагам мира, гнусным наемникам и бандитам… Пли!

Автоматы изрыгнули огонь. Перевернулась стена, и наступил мрак.

Прохладный морской, явно морской, ветер овевает лицо. Кто-то разжимает зубы, и в глотку льется, покалывая легкими иголочками, ледяная сладкая жидкость. Словно сквозь вату доносится смех.

Джин открыл глаза. Над ним было голубое небо, и в этом небе, словно неопознанный летающий предмет, висела бутылка кока-колы. Коричневая струя лилась ему на лицо.

Джин рванулся и сел на раскладной солдатской койке, застеленной белоснежными простынями.

Он посмотрел вправо и увидел обширную палату, в которой в ряд стояло не меньше двадцати коек. На койках лежали неподвижно или ворочались мужские фигуры. Он посмотрел прямо в панорамное окно и увидел на фоне неба, океана и мохнатых сосновых лап сидящих в центре палаты синеглазого генерала, капитана Ладонщикова, генерал-майора Троя Мидлборо, Лота, капитана Чака Битюка и еще двух типов в штатском. Все эти люди, сверкая белозубыми улыбками, ласково смотрели на него. В углу хохотали, держась за животы, советские и американские солдаты.

– С благополучным прибытием, лейтенант! – сказал генерал Мидлборо.

– Что же ты молчишь, малыш? – крикнул Лот.

– Сволочи, – медленно проговорил Джин. – Все вы гнусные сволочи.

Генерал Мидлборо одернул мундир и вышел вперед. Со всех коек на него сумрачно взирали очухавшиеся пленники.

– Ребята, – сказал генерал, – командование армии Соединенных Штатов просит у вас извинения за все неприятности, причиненные вам во время выполнения проверочного задания…


Итак, перед вами плоский круглый серебряный поднос на серебряных же ногах, а на подносе две дюжины первосортных тихоокеанских устриц, лежащих на ложе из колотого льда, зеленой петрушки и морской травы. Если хотите удостовериться, что устрицы свежие, возьмите вилку и слегка уколите студенистую плоть – моллюск тотчас же сожмется на своей полураковине. Тогда выжимайте на несчастного несколько капель лимонного сока и жуйте его, жуйте, и челюсти ваши сведет от острейшего вкуса этой самой лучшей в мире еды. После этого опорожните наполовину бокал легкого, как солнечный свет, шабли. Словом, наслаждайтесь.

– Кажется, я побью сейчас рекорд Сэма Миллера! – объявил Лот.*["128]

Джин и Лот вновь, как в прежние времена, сидели вдвоем за ресторанным столиком. На этот раз это был похожий на гигантское летающее блюдце вращающийся ресторан на вершине шестисотфутовой «Космической иглы» – гордости и символа Всемирной выставки в Сиэтле, прозванной местными патриотами «Эйфелевой башней Америки».

У посетителей этого ресторана обычно возникало чувство, сходное с чувством древних астрономов. Им казалось, что не они вращаются вокруг своей оси, а весь открытый на все стороны мир медленно поворачивается вокруг них, демонстрируя то лесистые и снежные вулканические отроги могучих Скалистых гор, то Тихий океан и небоскребы Сиэтла, ультрамодернистские павильоны выставки, ленту монорельсовой дороги, то одинокую на западной стороне гору Рэйнвер, сильно напоминавшую, по мнению Лота, знаменитую Юнгфрау. Но далеко не все посетители ресторана знали, что там, за горой Рэйнвер, за озерами с зелеными островами, расположен лагерь спецвойск США, а еще дальше – зловещий «Диснейленд» ЦРУ, несладкой памяти «Литл Раша» («Маленькая Россия»)…

Закатное солнце скользило по лицам. Лот, лицо которого было сейчас похоже по цвету на сосновую кору, задумчиво усмехаясь, смотрел вниз.

– Заштатный городок вдруг выбился в люди, – проговорил Лот. – Эта выставка, организованная в память Аляско-Юконской тихоокеанской выставки 1909 года; названа Всемирной. Всемирная выставка! Гости со всего мира: европейцы, африканцы, азиаты… Как эти сиэтлинцы будут жить, когда она закроется?

Он посмотрел на Джина. Тот безучастно поглощал устриц и старательно отводил глаза. Как вывести его из этого почти враждебного безразличия?

– Сто дней и сто ночей они мыли уши и чистили зубы, – улыбаясь, сказал Лот, – ждали приезда самого Кеннеди, но он не приехал.

– Что же ему помешало? – равнодушно спросил Джин.

– Кубинский кризис. К тому же Кэролайн*["129] не посоветовала…

Шутка повисла в воздухе.

– Да что с тобой, старина?! – воскликнул Лот. – Не могу видеть, как твоя славная рожа превращается в каменного идола. Ты что, всерьез разозлен на меня?

– Перестань! – буркнул Джин.

– Хочешь, я расскажу тебе подноготную всей этой комедии, которая погрузила тебя в такую мизантропию? – спросил Лот.

– Валяй…

– Ваша группа действовала в рамках грандиозных арктических маневров «Великий медведь». Условия были максимально приближены к боевым. Ты не представляешь, что там творилось, старик! Атомные подлодки вспарывали брюхо Ледовитому океану, целые дивизии с тяжелым оружием высаживались на лед… Ты слышал что-нибудь о подледных городах, Джин?

– Нет.

– Ну так вообрази себе берег Гренландии или Баффиновой Земли – абсолютная, белая пустыня, раз в сто лет приходит медведь, и это там считается историческим событием. Но под этой пустыней, мой милый, в береговом припае создано сейчас несколько городов, настоящих городов с улицами и домами, только, увы, без женщин. Так вот из этих городов велись ультрасекретные операции, о которых даже тебе знать не полагается.

Короче, во время этого проклятого «Великого медведя» все хлебнули горя, все солдаты, но вы же не обычные солдаты, вы «зеленые береты», суперсолдаты, цвет армии и разведки, поэтому вам и пришлось круче всех.

Давай начнем сначала. Вам сказали, что вас выбросили на Чукотку, в тыл потенциальному противнику, и вы там должны сделать небольшое черное дельце, так? На самом деле вас и еще три точно такие же команды высадили в районе реки Юкон, в четырехугольник, где западная точка Танана, восточная – Фербенкс, северная – Ливенгуд, а южная – Нанана, сто пятьдесят градусов долготы и шестьдесят пять градусов северной широты. В южной части четырехугольника проходит узкоколейка от Скагуэя в порт Уинтер. Ее-то вы и должны были принять за зловредную стратегическую дорогу, которую обнаружил наш зоркий «Сэмос». Должен тебе сказать, что взорвали вы узкоколейку «липовой» взрывчаткой. И здесь-то вас и пленили.

«Русский» отряд, напавший на вас, был составлен из «зеленых беретов» русского происхождения, разных бывших власовцев и полицаев, доставленных из лагеря Бад-Тельц в Западной Германии, и эскимосов – национальных гвардейцев штата Аляска.

После этого вас с аэродрома Фербенкс на транспортном Си-130 доставили в Сиэтл, и тут-то и начались все твои приключения.

Видишь ли, ЦРУ совместно с Пентагоном проявило трогательную заботу о своих любимых детках, создав несколько специальных тренировочных территорий: «Литл Чайна» («Маленький Китай»), «Литл Поланд», «Литл Чехословакия»… ну, и «Литл Раша», куда попали вы.

На этой территории поперечником в тридцать пять миль проложены дороги, построены два городка – Петухово и Собакино, расставлены советские плакаты и дорожные знаки.

Должен тебе сказать, что если бы вы с этим долговязым чудаком прошли еще три километра вверх по реке, вы бы наткнулись на бетонный забор, а если бы вы перелезли через этот забор, вы прочли бы на нем надпись: «Кип аут! Ю. Эс. Арми Резервейшн». Правда, вряд ли вам удалось бы перелезть через этот забор.

Десять месяцев в году эта территория пустует, и лишь два месяца, летом и зимой, во время выпускных проверочных испытаний Брагга, она оживает. Там начинают курсировать автобусы, ездит милиция на мотоциклах, ведутся дорожные работы, в домах живут люди, ходят на работу и на лекции, смотрят советские фильмы, производят банковские и почтовые операции, расплачиваются фальшивыми советскими деньгами и так далее. Для этой цели у нас есть специальный штат из эмигрантов, и, кроме того, мы используем голливудских статистов. Должен тебе сказать, что месяц таких игр стоит нашей маленькой «фирме» ничуть не меньше, чем стоил суперфильм «Иудейская война» студии «Твентиес сенчури фокс».

– Сейчас мне кажется, что ваша «Литл Раша» – это сплошная клюква, – мрачно заметил Джин.

– Я убежден в этом! – весело сказал Лот. – Но все-таки на невинных голубков из Форт-Брагга она производит оглушающее впечатление. Видишь, даже ты русский, и то попался на крючок.

Джин огорченно присвистнул. Сейчас, когда все уже было позади, он чувствовал себя глубоко уязвленным тем, что не смог сразу разгадать фальшивки, липы. Ведь все-таки читал же он иногда советские книги, журналы, на которые подписывался отец, помнил рассказ отца о путешествии в Россию… И разве не слышал он о липовом «лагере военнопленных Вьетконга», о «Райотсвилле, США» – липовом же «Волынкограде», в котором 82-я воздушно-десантная дивизия из Форт-Брагга училась подавлять негритянские волнения? Там, в Форт-Гордоне, тоже были актеры и декорации, было целое гетто для «черных» из числа 503-го батальона военной полиции, только камни, и кирпичи, и все оружие бунтовщиков были сделаны из резины.

– Наш побег тоже был запланирован? – хмуро спросил он.

– Представь себе, нет! – воскликнул Лот и, перегнувшись через стол, хлопнул его по плечу. – Тут ты оказался таким молодчиной, что мы все ахнули. Генерал – он, между прочим, бывший власовский офицер, – был взбешен. Трой Мидлборо только и сказал: «Вот это парень!»

– Надеюсь, пули, которыми я прикончил охрану под аркой тюрьмы, были такие же, какими нас расстреливали? – мрачно поинтересовался Джин.

– Ну конечно. Это особые оглушающие и временно парализующие капсулы. Говорят, сейчас они будут внедряться в полиции и национальной гвардии для разгона демонстраций. Кстати, Джин, тебя не интересует, почему ты в совершенно незнакомой тебе местности пришел ночью именно к поселку Петухово, а не поперся в противоположную сторону и не уткнулся в стену? Дело в том, что ты и этот, как его, Перси Гордон Браунинг…

– Его настоящее имя Натан Стиллберд, – усмехнулся Джин. – Там он составил свое имя из трех великих поэтических имен. Перси – это имя Шелли, Гордон – второе имя Байрона, ну а Браунинг – это Браунинг…

Лот приглушенно засмеялся.

– Видишь, малыш, какой я малокультурный, несмотря на Оксфорд. Что ж, я воспитывался на стихах Бальдура фон Шираха.*["130] Ну хорошо, вернемся к нашим баранам. Итак, вы со Стиллбердом совершенно случайно выбрали правильное направление, но дело в том, что, куда бы вы ни пошли, вы все равно пришли бы или в Петухово, или в Собакино. Патрули и шлагбаумы создали в «Маленькой России» своеобразный лабиринт, по которому вы бы двигались, как кибернетическая мышь.

Вы подошли к спящему городку и увидели несколько освещенных окон. За этими окнами, дружище, сидели подсадные утки. Вы попали на «монархиста». Кстати, его имя Чарли Врангель, вон он сидит со своими сыновьями.

Джин посмотрел туда, куда показывал Лот, и увидел у противоположной стеклянной стены ресторана почтенного джентльмена в сером костюме и двух смазливых молодчиков в оксфордских галстуках. Семейка тоже лакомилась устрицами.

Увидев, что на него смотрят, мистер Врангель с достоинством наклонил голову.

– Старый дурак действительно монархист, – продолжал Лот. – В «Литл Раша» он приезжает на заработки. Его связывали уже пятнадцать раз. Вы еще деликатно с ним обошлись, а то иной раз какой-нибудь громила подносит ему вместо приветствия кулак весом в пять фунтов. Однако Чарли каждый раз упорно приезжает на занятия, ведь он получает здесь за каждый месяц генеральское жалованье – почти тысячу пятьсот долларов плюс солидную компенсацию за каждое увечье. В прошлом году один «берет» сломал ему пяток ребер, так он подал иск на пять тысяч долларов и, представь, получил их с ЦРУ! Как мне кажется, ему просто нравится этот маскарад, нравится изображать духовное подполье в «поруганной России».

Лот замолчал, глядя на Джина веселыми и ожидающими глазами. Он наполнил свой бокал и молча просалютовал другу. Джин тоже просалютовал ему.

– В общем, теперь, когда все уже позади, я могу тебя только поздравить, малыш! – сказал Лот. – В глазах командования ты теперь кадр первого ранга. Но не забудь: ты должен написать два отчета, один о «Чукотке», другой о «Маленькой России». Остановись на таких вопросах, как характеристика всех членов команды, как каждый из них реагирует на физические лишения, опасность, страх, отчаяние, апатию, психологическое давление, промывание мозгов, все формы стресса – нервно-психической напряженности. Проанализируй адекватность действий, стойкость, выживаемость, волевую выносливость, раздражительность, способность к общежитию, эмоциональные способности, идейность…

– Скажи-ка мне, Лот… Ответь мне, пожалуйста, на такой вопрос, – медленно проговорил Джин. – Если бы ты сидел в стеклянном колпаке и перед тобой был бы пульт с одной кнопкой и ты услышал бы приказ нажать эту кнопку, нажал бы ты ее?

Лот мягко, с какой-то даже грустью улыбнулся.

– Я не думал, что ты задашь мне этот вопрос в такой общей форме. Я ждал его. Ты назвал нас всех сволочами… Мидлборо не обратил на это внимания, он принял это за естественную реакцию после контузии, но ты прав, мы гнусные сволочи. Однако, если ты думаешь, что мне, старой сволочи, было легко подвергать тебя тому чудовищному эксперименту, то ты ошибаешься. Это было сделано вновь по личному приказу Лаймэна Киркпатрика, он лично приказал мне подвергнуть тебя тесту на предательство… Он запросил твое досье и…

– Подожди, – перебил его Джин. – Я спрашиваю тебя о другом. Если ночью в полном одиночестве и тишине ты услышишь приказ нажать кнопку, ты ее нажмешь?

Сжав ручки кресла, он смотрел на Лота в упор. Лот швырнул салфетку на стол и рассмеялся.

– Это уже смахивает на дзен-буддизм. Если тебе скажут: убей кукушку, ты убьешь ее? Знаешь, старик, предлагаю тебе «паб-крол» по Сиэтлу. Здесь есть довольно забавный найт-клаб.

В лифте, стремительно несущемся вниз, в толпе откушавших и веселых леди и джентльменов Лот приблизил свое лицо к Джину и проговорил:

– Я нажму. А ты?

Джин ответил глухо:

– Я не знаю.

Лот улыбнулся и обнял его за плечи.

– Поэтому с тобой и работают, малыш.

Четвертый раунд Ближний бой

Fas est et ab hoste doceri*["131]

Глава двадцатая Коллеги

(Перевод В. А. и О. Г.)

В кромешной тьме виднелась лишь повисшая на далеком западе остывающая полоска багрового заката. Изредка показывались внизу и быстро уходили под крыло слабые, еле видные огоньки идущих к Хайфону или из него судов.

Джин Грин в костюме «фрогмена», с ластами на ногах и с парашютным мешком за спиной сидел на месте второго пилота и застывшим, бездумным взглядом смотрел на полосу заката, похожую на раскаленный рельс.

Ровный гул моторов Б-26, ровное, спокойное движение создавало ощущение убаюкивающей безопасности, но временами Джин вспоминал, для чего он летит в этом самолете, и тогда в животе все сжималось, словно от резкой боли.

Стэнли, пилот Б-26, спокойно держал руки на штурвале и, вытянув губы, насвистывал какую-то неслышную мелодию. Второй пилот Бак сидел за спиной Джина и при свете индикатора рации, громко хмыкая, читал суперинтеллектуальный гомосексуально-сюрреалистический бестселлер «Город ночи».

– Значит, тебе не понравилась окинавская водка, Джин? – неожиданно спросил Стэнли.

Джин вздрогнул и принужденно рассмеялся.

– Эта штука пострашнее атомной войны, – сказал он.

Вот уже много часов, как они вылетели с аэродрома, расположенного недалеко от Кемп-Харди – базы «зеленых беретов» на острове Окинава. Три дня назад стратегическим бомбардировщиком Б-52 Джин был заброшен из Сайгона на Окинаву, чтобы вылететь оттуда в Северный Вьетнам для выполнения первого в его жизни боевого задания чрезвычайной важности. На Окинаве его в первый же вечер познакомили со Стэнли и Баком, которые оказались простыми, свойскими ребятами. Днем все трое получали инструкции и проходили спецподготовку, а вечером отправлялись в ближайший городишко, в национальный ресторанчик, где очаровательная Марико танцует на крохотной эстраде чуть ли не среди ваших тарелок.

И вот сегодня в 16.25 Б-26 с дополнительными баками горючего стартовал с Окинавы на Вьетнам. Только в один конец – около 1500 миль. Больше двух часов они летели над сверкающим блюдом Восточно-Китайского моря, потом на горизонте показалась неровная полоска Формозы. Они шли почти по трассе интерконтинентальных лайнеров и раз даже в районе Гонконга видели прошедшую над ними курсом на Токио серебристую сигару с синими буквами «Эйр Франс» на борту.

После Формозы потянулось бесконечное голубое сияние Южно-Китайского моря, редкие облака внизу бросали тени на неподвижную гофрированную водную поверхность. Потом полнеба охватил гигантский закат, а когда сгустилась тьма, они строго по графику подошли к китайскому острову Хайнань и, применив специальное противорадарное устройство, спокойно прошли над ним. Сейчас они двигались над Тонкинским заливом, словно козявка в банке паркеровских чернил, и лишь раскаленный рельс на горизонте кое-как ориентировал тело в пространстве.

– Хайфон, – проговорил Стэнли.

Джин вздрогнул. Прямо по курсу в черной прорве возникло светящееся пятно, похожее на туманность Андромеды.

Вместе с Баком они направились в хвост самолета. Самолет круто нырнул вниз, потом выровнялся. Бак открыл люк. Рев моторов и свист разрываемого воздуха ворвались внутрь. Спокойными, как у робота, привычными жестами он проверил подвесную систему парашюта, ХАЛО, реактивный пояс, мешки со снаряжением, крепление акваланга СКУБА. Надел шлем с гофрированной трубкой. Он не чувствовал страха, потому что делал то, что надо, и твердо знал, что обратного пути ему нет. В то же время и смелостью его ощущения в этот миг можно было признать только, если допустить, что может быть смелой несущая плоскость самолета, или реактивное сопло, или мотор гоночного автомобиля.

Загорелась красная лампочка над люком. Бак дружески сжал плечо Джина. Вспыхнула зеленая лампочка…

– Ready!

…Отдернул руку…

– Go!

Джин тяжело рухнул в бездну. Начиналась первая часть «инфильтрации по типу ХАЛО-СКУБА».

Ощутив под собой упругую, беспорядочно качающуюся поверхность моря. Джин мгновенно отстегнул подвесное устройство и ушел под воду. Вынырнув через минуту и оглянувшись, он увидел опадающий в темноте светлый пузырь. Это шел ко дну его парашют, снабженный специальным грузилом.

Впереди на фоне багровой полосы, которая, казалось, не погаснет вечно, мелькнул раскоряченный контур воздушного черта Б-26.

Джин снова нырнул, включил двигатели реактивного пояса и, взявшись за рули, пошел в глубину.

Ориентироваться в кромешной тьме он мог только чутьем. Когда глубина достигла, по его расчетам, десяти-пятнадцати метров, он перешел в горизонтальное положение и поплыл по направлению к хайфонскому порту.

Реактивный пояс работал безотказно. Дыхательная смесь исправно поступала из акваланга. Временами Джин сжимал укрепленную на груди тубу, выпуская очередную порцию противоакульей жидкости. Помогая ластами двигателям, Джин плыл и плыл, и как ни странно, голова его в это время была занята мыслями, отнюдь не связанными с предстоящей операцией.

Три дня назад, за час до отъезда на аэродром, Джин со своей сайгонской подругой Тран Ле Чин сидел в многолюдном баре отеля «Де Виль». Транни в легких, обтягивающих брючках, в голубой рубашке с закатанными рукавами была просто пугающе хороша.

Глядя на ее уверенные жесты, на разного рода игриво-вызывающие салютики, которыми она приветствовала многочисленных знакомых американцев и вьетнамцев, на всю ее повадку «хозяйки Сайгона», Джин почти не верил, что еще совсем недавно она лежала в его объятиях.

В руках у них были стаканы с «дайкири», кристаллики тертого льда поблескивали в тонком луче солнечного света, и Транни, отнимая от своих пухлых вишневых губ стакан, тихо спрашивала:

– Куда же ты летишь, милый?

– На север, к медведям, – усмехнулся Джин.

– Ну хорошо, – шептала Тран Ле Чин, – нельзя говорить, не надо. Скажи мне только одно: это опасно?

– Не более опасно, чем пить «дайкири».

– Какие там женщины, Джин?

– О, женщины там огромные, как айсберги, и на четыре пятых скрыты под водой.

– Да ну тебя!

Вошел белл-бой и, сложив ладони рупором, прокричал:

– Телеграмма для мистера Грина! Мистер Грин, на ваше имя получена телеграмма!

Джин махнул ему рукой.

Прочитав телеграмму, он не удержался от удивленного возгласа. Она была из Пномпеня от Ширли.

«Мой лейтенант, уикенд в Камбодже превосходит все ожидания. Принцы и принцессы ждут тебя с нетерпением. Немедленно прилетай. Беру на себя все неприятности.

Салют. Твоя Ш.».
Взмах узкой смуглой руки, перехват телеграммы, прочтенье оной, надутость, каприз, ревность – все это приятно покалывало мужскую гордость через три дня в чреве Б-26, да и сейчас, когда он скользил на глубине двадцати футов в кромешной тьме к вражескому берегу.

Джин усмехнулся, вообразив себе поверхность бескрайнего моря, все море и себя в нем – животное средних размеров, плывущее в обществе скатов и акул и вспоминающее любимых женщин, вкус «дайкири», запах сигар… Он посмотрел на светящийся циферблат. Прошло полчаса, и пройдено пять миль. Пора вынырнуть и определиться.

Высунув голову из воды, он увидел прежде всего яркое пламя на берегу, освещенные этим пламенем контуры домов и заводских труб, прочерки трассирующих зенитных снарядов. Прямо над ним пронеслось звено МИГов. Он понял, что Стэнли произвел отвлекающую бомбежку, и отвернул к югу.

Джин был уже на внешнем рейде хайфонского порта. В двух кабельтовых справа, словно празднично иллюминированный остров, стоял танкер. Слева видны были контуры древнего грузовоза с высокой прямой трубой.

Все-таки Стэнли сбросил свои зажигалки слишком близко к порту. На воде дрожали огненные блики, отчетливо были видны краны, мачты и надстройки ошвартованных судов. В довершение неприятностей прямо по курсу стоял сторожевик, бешено палящий в небо из скорострельных зениток.

Джин снова ушел в глубину и стал забирать к югу, в более темный квадрат акватории порта. Через некоторое время голова его ударилась о какую-то невидимую преграду. Удар, по счастью, был несильным,потому что он шел на самой малой скорости. Он включил фонарь, вмонтированный в рукав костюма, и в мутном свете увидел прямо перед собой переплетения стальной проволочной сети.

Он сбросил пояс и поплыл в обратную сторону от ворот порта. Первый вариант операции провалился.


Утром Ганс Ульрих Рудель повез знатного гостя на «ландроувере» по окрестностям своей лесной крепости.

Отто Скорцени не приходилось бывать раньше в аргентинской провинции Рио-Негро. В «сельскохозяйственную колонию» к Руделю он прикатил на «джипе» накануне, уже после захода солнца, и потому не успел как следует рассмотреть живописные и дикие окрестности.

Это был нелюдимый край гористых джунглей с водопадами, таинственными пещерами и зачарованными тихими озерами в ста милях севернее деревни Сан-Карлос-де-Барилоче, которую Скорцени накануне увидел проездом уже в закатных лучах солнца.

Водитель, пожилой нацист с бычьим загривком, искусно вел «ландроувер» по укатанной грунтовой дороге.

Скорцени хотел было спустить стекло в боковом окне, чтобы получше рассмотреть высокие снеговые горы на горизонте за джунглями, но Рудель сдвинул на затылок тропический шлем и сказал:

– Не стоит, Отто. Ты только впустишь зной в машину. Она ведь снабжена воздушным кондиционером.

– Я слышал, что вы купили эту землю у аргентинского диктатора Перона? – спросил Скорцени, закуривая предложенную ему Руделем сигарету «Генри Упман».

– Да, в сорок пятом, – ответил бывший ас, любимец фюрера, ставший по секретному завещанию Гитлера его преемником. – Десять тысяч квадратных миль. Перон, ты знаешь, был большим поклонником фюрера. Вот уже семнадцать лет, как мы осваиваем этот край. Старина Гиммлер рассчитывал на мировую с англо-американцами, мечтал занять место фюрера и канцлера. Да, «верный Генрих» предал нашего Ади. А я, как тебе известно, оставался преданным фюреру до конца. Тайная покупка этой земли и соглашение с Пероном были только частью нашего плана спасения фюрера.

Скорцени молчал, попыхивая сигарой. В отношении Гиммлера старина Рудель, конечно, прав. Однако ему не следовало бы забывать, что его гость был в те времена человеком рейхсфюрера СС, его диверсантом номер один. Этот Рудель никогда не отличался тактом и никогда не прощал соперникам в борьбе за власть, даже мертвым.

– В первую очередь, – продолжал первый ас «третьего рейха», – нам необходимо было в самой глубокой тайне собрать деньги для финансирования всей этой операции.

Скорцени позволил себе усмехнуться тем краем рта, который не был виден Руделю Чего-чего, а денег у них хватало. Партия – НСДАП – располагала капиталами, награбленными СС и вермахтом во всех странах Европы и в Африке, от Нордкапа до Эль-Аламсина, от острова Джерси в Ла-Манше до волжских утесов и Астрахани. Этих капиталов и сейчас хватает скуповатому Руделю, чтобы финансировать неонацистов во всех частях света, скупать пакеты акций в сотнях промышленных картелей и компаний всех стран. Кто-кто, а он, Скорцени, прекрасно знает, что Рудель отнюдь не обеднел за эти годы, а неслыханно разбогател, да и вся нацистская колония преуспевает.

За час до обеда Ульрих и Скорцени вернулись в крепость через контрольно-пропускной пункт, охраняемый вооруженными молодцами, похожими на штурмовиков.

– Вас здесь никто не беспокоит? – поинтересовался Скорцени.

– Лишь изредка не в меру любопытные туземцы из деревень Сан-Карлос-де-Барилоче и Пасо-Флорес да еще более любознательные газетчики и разведчики разных держав, – ответил Рудель. – С последними мы не церемонимся. Бывают у нас и знатные гости, сочувствующие нашему движению. На днях на вертолете прилетал с рекомендательным письмом от самого Мосли, лидера британских фашистов, некий сэр Бэзил Сноумен.

Этот Сноумен, вспомнил Скорцени, приезжал и к нему в Ирландию. Но об этом надо молчать, раз он не сообщил тогда о своих контактах с Мосли Руделю. Скорцени ненавидел Руделя. Ведь этот выскочка по чистой случайности сделался фюрером. По тому секретному завещанию Гитлера его наследником был объявлен Геббельс, но Геббельс последовал за обожаемым фюрером. Преемником же Геббельса Гитлер приказал назвать того офицера, который удостоится к концу войны наибольших и наивысших наград рейха. И надо же было случиться, что таким офицером оказался не рейхсдиверсант номер один, а рейхсас номер один – Ганс Ульрих Рудель, полковник Люфтваффе.

Однако приходится подчиняться. Заказывает музыку, как говорят американцы, тот, у кого денежки. А денежки, главные деньги в Буэнос-Айресе, Рио и швейцарских банках, оказались у преемника фюрера, у Руделя. Конечно, все это только до поры до времени. Среди бывших эсэсовцев, составляющих костяк нацистской эмиграции, у Скорцени гораздо больше сторонников, чем у Руделя. Старая борьба СС с вермахтом продолжается и здесь, в джунглях. Его, Скорцени, помнят ветераны дивизии СС «Дас Рейх», с которыми он едва не взял Москву, помнят по громкой истории спасения Муссолини из горной итальянской крепости – за то дело фюрер вручил ему Рыцарский крест из собственных рук в своей ставке в «Волчьем логове». Помнят, наконец, по диверсионному маскараду в Арденнах, во время которого его эсэсовцы, переодетые американскими офицерами и солдатами, наводили ужас на янки в их тылу.

Придет время, и Отто Скорцени посчитается с Руделем…

За высокой деревянной стеной крепости они проехали берегом быстротечной реки Рио-Лимай.

– Я накормлю вас отличной форелью, – сказал Рудель, поглядывая сквозь синее стекло на светловолосых и загорелых юных рыбаков, столпившихся на берегу. – Представьте, Отто! Многие из этих юнцов, родившихся здесь, в крепости, никогда не бывали в фатерлянде!

Машина остановилась у старинной двухэтажной гасиенды, как видно, стоившей Руделю немалых денег. Они вышли из «ландроувера» под знойное солнце.

– Ну и жара! – проговорил Скорцени, вытирая мигом вспотевшее лицо с покрасневшими шрамами – памятками давней буршской дуэли.

– На севере жарче, – сказал Рудель. – Ведь мы находимся в двух с половиной тысячах миль южнее экватора.

Скорцени огляделся. Все мужчины в лагере носили форму, похожую на форму нацистского Африканского корпуса. Те же шорты и те же фуражки с длинным козырьком, что носил и сам командир корпуса – «лис пустыни» фельдмаршал Эрвин Роммель. Немцы, немки и их дети – все занимались своим делом, подчиняясь зычным гортанным командам. Скорцени радовала стальная дисциплина, царившая на этом затерянном в джунглях островке – осколке бесславно погибшей коричневой Атлантиды.*["132]

К Руделю подскочил плотный седоватый мужчина с распаренным загорелым лицом.

– Восемьдесят восемь! – рявкнул он.

– Восемьдесят восемь! – ответил Рудель. Вслед за этим обменом странными приветствиями краснорожий отрапортовал своему фюреру в лучших прусско-нацистских традициях.

– Это наш комендант Вальтер Охнер, – представил его Рудель. – Мы все его зовем «гауптманом» – капитаном. А вот, – кивнул он в сторону отдававшего честь долговязого и голенастого немца, – его заместитель Эдгар Фьесс. Оба офицеры СС, оба объявлены военными преступниками на нашей неблагодарной родине. Прошу, Отто! Кстати, вас ждет приятный сюрприз, мы будем обедать с вашим старым товарищем по СС – доктором Менгеле.

– Тем самым, которым пугают детей на родине? – тонко улыбнулся Отто Скорцени. – Чудовищем-людоедом из Аушвица?

– Тем самым, Отто, – рассмеялся Рудель, – тем самым.

Он шел прямо, почти не припадая на ножной протез. Они уже были у лестницы, ведущей на веранду гасиенды, когда к ним рысцой подбежал запыхавшийся, обливавшийся потом толстяк.

– Что тебе, Эрих? – спросил Рудель. – Это наш почтовый цензор, Отто.

– Разрешите доложить. Только что принята радиограмма для герра Скорцени!..

Скорцени развернул радиограмму, прочел ее вслух:

– «Срочно вылетайте Вашингтон тчк Встреча состоится завтра тчк Мерчэнт тчк».

– Это от «Паутины», – пояснил Скорцени. – Для разговора о «Паутине» я и приехал сюда к вам, Ганс. Надо спешить. Сегодня же мне придется покинуть вас, чтобы завтра рано утром вылететь в Вашингтон!

– Прекрасно! – сказал Рудель. – «Паутина» – наш последний козырь, Отто, наша главная надежда. Поговорим за обедом.


Выпив коктейли в баре, они уселись в уютном кабинете Клуба армии и флота в Вашингтоне. Мерчэнт только что представил Лоту Чарльза Врангеля, чьи седые брови и усы были выкрашены в гуталиново-черный цвет.

– Врангель? – переспросил Лот. – Я помню немецких Врангелей – юнкеров в Восточной Пруссии. Вы мой соотечественник, родом из Германии?

Он сделал вид, что не узнает эту многогранную личность – участника похорон Гринева-отца и монархиста из «Литл Раша».

– Мистер Чарльз Врангель, – ответил Мерчэнт, – из русских немцев. Родственник известного генерала Врангеля, правителя Крыма, верховного командующего Добровольческой армией.

– Петра Николаевича? Как же, как же! – ухмыльнулся Лот.

– Это верно, – не без гордости подтвердил Чарльз Врангель. – Однако Врангели, упомянутые среди дворян в Готтском альманахе, этом германском аристократическом «Кто есть кто», действительно связаны с русской баронской ветвью Врангелей, Петра Николаевича я похоронил в Брюсселе в 1928 году, царство ему небесное.

Заказали по совету Мерчэнта суп из черепахи и омаров, сваренных в молоке кокосового ореха.

– Я не знал, мистер Мерчэнт, что вы вхожи в этот эксклюзивный клуб, – заметил Лот, когда Майк, знакомый Мерчэнту официант в снежно-белом форменном пиджаке с золотыми погончиками, принял заказ с военной четкостью и бесшумно удалился.

– Меня удивляет ваша неосведомленность, – сухо улыбнулся Мерчэнт. – Я полагал, что мы знаем друг о друге все. Видите ли, я бригадный генерал в отставке.

– Ах да! – воскликнул Лот, театральным жестом легонько шлепнув ладонью по лбу. – Теперь припоминаю! Бригадный генерал Мерчэнт! Ведь вы ушли из армии в знак протеста против увольнения генерала Уокера за фашистскую пропаганду в войсках. Да, да! До этого вы служили начальником штаба одной из наших дивизий в федеральной Германии, и потом в Корее, на Окинаве…

– Совершенно верно, мой дорогой мистер Лот, – хмуро проговорил Мерчэнт, отпивая воду из стакана со льдом. – Я рад, что мы начинаем наконец лучше узнавать друг друга. Для этого я и пригласил вас сюда.

– Вы обещали выложить карты на стол, – напомнил Лот, глядя прямо в глаза Мерчэнта.

– Я не отказался от этого намерения, – подтвердил Мерчэнт, спокойно выдерживая взгляд Лота.

– Значит, разговор будет носить конфиденциальный характер?

– Строго конфиденциальный.

– Но разве вы не знаете?.. – Лот многозначительно обвел взглядом окрашенные в мягкие тона стены и потолки кабинета.

– Клуб армии и флота, – ответил отставной генерал, – самое подходящее место для нашей конфиденциальной беседы. Что касается ФБР, сюда не посмеют сунуться эти «слухачи» – Гуверу и его штатской братии сюда доступ закрыт. К тому же у нас самые теплые отношения с ФБР и особенно с его Эс-Ай-Эс – Секретной разведывательной службой. Нас ничуть не смущают и ручные «клопы», подсаженные вашей «фирмой». С мистером Алленом Даллесом у нас с самого начала его «директории» установились самые наилучшие отношения, и нет никаких причин сомневаться, что они испортятся при нынешнем директоре – мистере Джоне Алексе Маккоуне. Наши отношения с «фирмой» настолько теплы и сердечны, мистер Лот, что я гарантирую вам: запись нашей беседы будет немедленно уничтожена шефом «слухачей» в Лэнгли. Наконец, здесь нас не подслушивают враждебные разведки – вы понимаете, о ком я говорю.

– Отдаю вам должное, генерал, – сказал Лот, – вы прекрасно все продумали.

– Не называйте меня генералом, – нахмурился Мерчэнт. – Сенатор Маккарти был прав: коммунисты действительно проникли в правительство и армию. Они изгнали меня и генерала Эдвина Уокера из армии за то, что мы лучше других разглядели коммунистическую опасность. Подобно своему духовному отцу генералу Дугласу Макартуру, который тоже был смещен неблагодарным президентом, я всю жизнь был верен неизменно девизу нашего Вест-Пойнта: «Долг, Честь, Родина!» Пока те, кто в силу гнилой демократии говорит от имени родины, отплатили нам черной неблагодарностью, играя на руку красным. Но наше время еще придет. Вот тогда вы назовете меня генералом. Для этого мы работаем не покладая рук.

– Вы, то есть «Паутина»?

– Да, если угодно, «Паутина». О ней я вам расскажу сейчас.

Лот метнул красноречиво-вопросительный взгляд в сторону бесстрастно крутившего сигару Чарльза Врангеля.

– Не беспокойтесь, – сказал Мерчэнт. – Мистер Врангель у нас особо доверенное лицо, лидер боевой антисоветской русской эмиграции. До войны он являлся одним из помощников известного борца-антикоммуниста, вождя белогвардейской эмиграции в Америке покойного князя Вонсяцкого-Вонсяцкого в начале войны, после ареста графа Вонсяцкого Чарльз бежал в Германию и стал вашим союзником – служил под Вальтером Шелленбергом в разведке СД, был одно время советником генерала Власова…

– Я имел чин СС-оберштурмбаннфюрера, – вставил Врангель, произнося эти слова с достоинством и оттенком грусти по ушедшему времени.

– Я рад приветствовать бывшего союзника, – по-прусски наклонил голову Лот.

– Не только бывшего, – поправил его Мерчэнт. – Нынешнего и будущего. Ныне мистер Врангель благодаря его прошлому служит в нашей системе отличным связующим звеном между боевой антисоветской русской эмиграцией в Америке и нашим мощным антикоммунистическим филиалом в федеральной Германии, который там, подобно айсбергу, виден открыто лишь на одну пятую.

Съели суп. Принялись за омаров. Лот и Врангель запивали мозельским. Мерчэнт не имел привычки пить во время обеда.

– Урожай винограда в этом году в Германии, – заметил Лот, – обещает быть средним, но вино, поверьте, будет самого отличного качества. Советую вам закупить впрок и мозельское, и рейнское и эльзасское – не прогадаете. Неплохи нынче дела в Бордо и Бургундии. Официант! Принесите-ка бутылочку самого сухого шерри из провинции Херес!

– У вас дорогие привычки, мистер Лот, – сказал Мерчэнт, отпивая глоток ледяной воды. – А между тем жалованье майора с надбавкой за секретность и «комбэт пей» – боевой надбавкой во Вьетнаме – никогда не сделает ваше имя известным на Уолл-стрите. Тем более что вы давно прожили, пропили, прокутили свой пай в том пивоваренном заводе в Милуоки, который вам оставил ваш дядюшка – мюнхенский эмигрант. А ваши рурские доходы, о коих вы любите рассказывать своим друзьям, ведь, согласитесь, чистейшая липа.

Лот небрежно промокнул губы салфеткой.

– Да, мистер Лот, – продолжал Мерчэнт. – Вы привыкли жить широко, а для этого нужны деньги. А у нас они водятся. Старина Хайни – СС-рейхсфюрер Генрих Гиммлер – был дальновидным бизнесменом. Он не только верил в будущую боевую антанту Запада против коммунистического колосса, но и отложил денежки на наш крестовый поход. «Паутина» давно реализовала секретные вклады СД в банках Женевы, Аргентины и Бразилии. Мы пустили эти деньги в оборот, делая ставку на «холодную войну», на гонку оружия и продажу его всюду, где его покупали. Постепенно мы завоевали на свою сторону таких богатейших людей Америки, как Эйч-Эл Хант и Си-Би Грант. Мы стали деловыми партнерами и сейчас загребаем миллионы от продажи семейных атомоубежищ. И всюду растут штурмовые отряды подпольной сверхсекретной армии «Паутины». ОДЕССА – тайное общество взаимопомощи бывших служащих СС, многочисленные союзы ветеранов вермахта в Германии. Одних только бывших эсэсовцев около миллиона и, пожалуй, впятеро больше бывших солдат и офицеров вермахта с незаменимым боевым опытом против большевиков! В Германии растет подлинно националистическая партия – НДП. Оасовцы в Алжире и Франции. Во главе их славной Организации секретной армии стоит стойкий генерал Рауль Салан. А за ним, замечу в скобках, стоит ваше ЦРУ. Алжир – это передовая позиция в войне белого человека против цветной мрази. Трусливый генерал де Голль позорно капитулировал в семилетней войне в Алжире, но оасовцы продолжают борьбу. Вы слышали, «ультра» – так их называют в печати – сожгли алжирский университет. Салан в тюрьме, но он и не думает сдаваться. Благодаря ЦРУ «Паутина» связалась с разведчиками всех государств НАТО – ведь все эти разведки подчинены ЦРУ. В Италии здоровые националистические силы закаляются в тайной диверсионной борьбе вдоль австрийской границы. Кроме того, мы крепко дружим с СИФАРом – военной разведкой и контрразведкой итальянской армии. В Сицилии у нас установлена связь с Мафией, которая может и должна сыграть антикоммунистическую роль. На нашей стороне Испания и Португалия, Южная Африка, Парагвай, националистический Китай. Превосходно идут наши дела почти во всем западном мире и особенно здесь, в Штатах.*["133]

– В Штатах, – продолжал Мерчэнт, – настоящие патриоты, так называемые «правые экстремисты», завоевывают все более сильные позиции. По сути дела, создан единый фронт от будущего кандидата в президенты Барри Голдуотера до Джорджа Рокуэлла, фюрера американских нацистов. Все больше людей понимает, что ООН такое же гнездо евреев и цветных, как Кони-Айленд в жаркий летний день. Они объединяются для борьбы в ударные отряды: общество имени убитого коммунистами офицера Джона Бэрча, Христианский крестовый поход во главе с доктором Шварцем, Арийская лига Америки, близкая к Рокуэллу, Американская национальная партия, «Лайф-лайн» – «Линия жизни» миллиардера Ханта, «Рыцари Колумбии», ку-клукс-клан.

На стороне суперпатриотов такие сенаторы, как Додд, Макклеллан, Мундт, Карлсон, Робертсон, Тэрмонд, многие члены палаты представителей. У них богатая пресса: например, «Америкэн опиньен» Роберта Уилча, одного из идеологов консерватизма, «Килл!» («Убей!») – орган Американской национальной партии.

Эта печать, такие видные публицисты, как Уильям Бакли и Л. Брент Боззел, писавший за Маккарти речи последнего, – рупор взглядов Барри Голдуотера: долой ООН, долой разоружение, долой прекращение ядерных испытаний, долой мирное сосуществование народов, долой социализм, да здравствует политика с позиции ядерной силы! Ужасы термояда – выдумка Москвы!

– Вы, наверное, видели где-нибудь последний плакат Американской национальной партии? – спросил Мерчэнт Лота. – Если нет, то взгляните на его фотографию.

С этими словами он достал из туго набитого бумажника небольшую фотографию, на которой Лот прочитал:

МЫ ХОТИМ ВОЙНЫ

КРАСНАЯ РОССИЯ ДОЛЖНА ПОГИБНУТЬ!

Чтобы остаться свободной, Америка должна атаковать и уничтожить нервный центр коммунистического заговора, пока у нас еще имеются силы, чтобы добиться победы!

Давайте похороним их, прежде чем они похоронят нас!

МЫ ТРЕБУЕМ ПРЕКРАЩЕНИЯ ВСЯКИХ РАЗГОВОРОВ О МИРНОМ СОСУЩЕСТВОВАНИИ! МЫ ТРЕБУЕМ НЕМЕДЛЕННОГО ОБЪЯВЛЕНИЯ ВОЙНЫ ПРОТИВ СОВЕТСКОГО СОЮЗА!

Коммунизм должен погибнуть! Лучше быть мертвым, чем красным!

АМЕРИКАНСКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ПАРТИЯ

Почтовый ящик 191. Грэйси-Стэйшн, Нью-Йорк. 28, Н.-Й.

Слева Лот увидел рисунок: мускулистый дядя Сэм бросает в вырытую могилу тщедушного человечка с надписью: «СССР».

– Немного грубовато, – заметил мистер Мерчэнт, пряча обратно фотографию, – но точно.

– Что точно, то точно, – глубокомысленно изрек Чарльз Врангель, заканчивая десерт.

– Все это очень мило, джентльмены, – вздохнув, пригубив стакан с шерри, мягко проговорил Лот. – Как гласит русская пословица, вашими бы устами да мед пить. И еще одна есть: у палки два конца. Неужели вы всерьез думаете нарушить атомный пат и развязать ядерную войну, опрокинуть всю эту доску с фигурами?

– Только в самом крайнем случае, мистер Лот, – усмехнулся Мерчэнт, – чтобы не дать русским одним остаться на этой бренной доске. Нет, хотя мистер Врангель и считает, что ради возвращения его русских имений можно рискнуть и пожертвовать полусотней миллионов американцев, я придерживаюсь других взглядов. Так же, как и основное руководство «Паутины». Одну минуту!

Он достал из кармана портативный, похожий на транзисторный радиоприемник аппарат, поставил его на стол, включил.

– Так и есть! – сказал он, глядя на один из приборов аппарата. – Магнитная проверка показывает, что нас, конечно, подслушивают. – Он нажал одну из кнопок аппарата. – Теперь я включил «глушилку», и наши друзья в Лэнгли, увы, не услышат самое интересное в нашей беседе. Новинка – большие умельцы эти японцы.

Он закурил гаванскую сигару, отщипнув ее кончик специальными ножницами.

– Не сомневаюсь, мистер Лот, что вы слышали о минитменах?

– О чудаках, готовящихся к партизанской войне против русских оккупантов?

– Это хорошо, мистер Лот, что многие наши соотечественники, в особенности либералы и интеллигенты, считают их чудаками, хотя я тоже не заблуждаюсь относительно их способности противостоять современной оккупационной армии. Однако вы, мистер Лот, их явно недооцениваете. Чарли! Расскажите-ка, пожалуйста, нашему другу подробнее о минитменах!

– Разрешите мне сначала доложить о поездке к великому князю Владимиру, – сказал, приосанясь, бывший барон, – поскольку это главное дело моей жизни. – Заметив нетерпеливый кивок Мерчэнта, он продолжал, ускоряя темп рассказа почти до скороговорки: – Итак, по заданию мистера Мерчэнта, а также российских монархистов в Америке я ездил в Мадрид, где имел честь встретиться с великим князем на его прелестной вилле.

Голос старого монархиста задрожал от верноподданнического восторга. Лот в недоумении перевел взгляд с него на Мерчэнта.

– Ближе к делу, Чарли! – скомандовал Мерчэнт. – Нас интересуют минитмены.

– Подготовка боевых партизанских или антипартизанских групп и отрядов, – деловито начал Чарльз Врангель, – идет полным ходом по программе рэйнджеров под негласным руководством единого центра, подчиненного верховному штабу североамериканского отделения «Паутины». На сегодняшний день обучение проходят тридцать тысяч человек. Особых успехов добились следующие формирования: «Солдаты Креста» под командованием преподобного Кеннета Гоффа…

– Тот самый, что был до войны здесь югендфюрером в нацистской организации Джералда Смита? – осведомился Лот.

– Да, это наш старый, испытанный товарищ, – отвечал Врангель. – Он был на прекрасном счету на Принц-Альбрехтштрассе.

Лоту не надо было объяснять, что на этой улице в центре Берлина помещалось управление РСХА – ведомство Гиммлера.

– Отличились также Национальная гвардейская элита в Ардсли, Пенсильвания, Национальный стрелковый союз в Чикаго, минитмены США в Новом Орлеане, западные минитмены в Спокане, штат Вашингтон, Лояльный орден горцев в Сан-Диего…

– Не так подробно, Чарли! – поморщившись, перебил Врангеля Мерчэнт.

– Йес, сэр!.. По сообщению господина Рокуэлла, первоклассную подготовку прошла его тысяча штурмовиков, имеющая к тому же немалый опыт уличных боев. На вооружении этих отрядов находятся армейские автоматические винтовки М-1 «гаранд», пулеметы БАР, базуки, 60-миллиметровые минометы, 75-миллиметровые безоткатные орудия, 20-миллиметровые противотанковые пушки… В Скалистых горах и других удобных местах созданы тайники с оружием и боеприпасами…

Теперь Лот слушал с нарастающим интересом.

– Мы стремимся довести численность этих отрядов до миллиона человек. Особое внимание обращаем на ветеранов войны. На сегодня в стране числятся пятнадцать миллионов бывших участников второй мировой войны и четыре с половиной миллиона участников корейской войны.

Из этого числа мы непременно наберем нужный нам миллион. Решено пока не брать в расчет два миллиона четыреста тысяч ветеранов первой мировой войны, хотя некоторые из них тоже просятся в минитмены. Среди первых нам удалось привлечь в армию подполья Лигу американских ветеранов Миннесоты. Это только начало. Особые отряды созданы нами из русских и иных эмигрантов из России – белогвардейцев, власовцев, бывших старост и полицейских на оккупированных территориях, так называемых коллаборационистов. Они будут выступать у нас переводчиками, разведчиками. В организации этих отрядов широко используется опыт работы с власовскими и национальными формированиями, сотрудничавшими с вермахтом. Мы собрали и издали для митингов около трехсот книг, брошюр, справочников, руководств и наставлений по партизанской войне, используя опыт немцев, русских, китайцев, югославов, вьетнамцев. Особым успехом пользуется новая брошюра баптистского священника преподобного Далласа Рокмора под заглавием «Подымитесь в высокие горы». Этот труд в яркой и доступной форме рассказывает о партизанской борьбе. Мы добились, что эту брошюру распространили в конгрессе лобби «Консервативной коалиции». Даллас Рокмор, которому я много рассказывал о борьбе с советскими партизанами в Белоруссии и на Смоленщине, рекомендует отсекать головы коммунистам, вешать их за ноги, ибо мертвые ни боли, ни сраму не имут, а пленных он советует водить по населенным пунктам, зацепив крюком за нос или за челюсть.

О, этот Даллас не знает пощады к нашим врагам! Он отучит янки от мягкотелости, от вшивого гуманизма. Он учит: «Играйте в войну всегда и всюду, и, когда придет время действовать, вы будете готовы!» Толковый поп. Он уже подготовил большой отряд молодежи для партизанских действий в горах. Мы собираемся рассылать его «Устав партизана» в качестве рождественского подарка. По этому руководству у нас уже проходят подготовку бойцы во всех крупных городах сорока штатов. По образцу женских ударных батальонов, вроде того, что во главе с Кулаковой геройски защищал Зимний дворец в семнадцатом году, мы формируем группы «герлз коммандос». Кстати, это великолепная рекламная приманка для мужчин. Одна такая команда сколочена из телефонисток «Галф телефон компани». Они уже здорово лупят из базуки.

– И вы полагаете, – ровным голосом спросил Лот, опрокинув рюмку мартеля перед кофе, – что ваши телефонисточки смогут задержать приход русских орд?

– Позвольте, мистер!.. – вяло, как подмоченный порох, вспыхнул Чарльз Врангель.

– Я понимаю вашу иронию, – прервал его Мерчэнт, обращаясь к Лоту. – Эти «герлз», конечно же, не устрашат русского медведя, но подумайте о том, чего будут стоить сто, двести, триста тысяч минитменов, подвластных «Паутине»! Уже сейчас в эту подпольную армию внедряется строжайшая конспирация, бойцы знают лишь горстку товарищей, а офицеры-командиры известны им, как правило, по псевдонимам. Высшие офицеры в региональном и национальном масштабе вообще остаются в тени. Недавно мы провели координационные семинары партизанской войны для командного состава в Филадельфии, Ньюарке, Канзас-Сити, Омахе, Сан-Антонио и Далласе, где особенно сильны наши отряды. Как видите, мы использовали структуру и опыт СС в период, предшествовавший захвату власти. Ведь ваш фюрер тоже заявлял, что создал отряды СС не для захвата власти, а для защиты от красных коммун.

– Куда вы гнете, Мерчэнт? – напряженно спросил Лот, слегка подавшись вперед.

Мерчэнт усмехнулся бескровными губами.

– В чем была сила Гитлера? – спросил он. И сам ответил: – В том, что он исподволь дальновидно создал и подготовил внутри своей организации не только теневой правительственный кабинет, но и теневой государственный аппарат, заранее назначил кандидата на каждый пост, каждое место в правительстве и государстве. Этим займется и «Паутина». В каждой стране, каждом государстве мы создадим «инфраструктуру» – невидимое правительство и готовый к немедленному действию государственный аппарат. И в случае национальной опасности, в случае чрезвычайного положения, связанного с коммунистической угрозой, мы будем действовать по обстоятельствам, будем готовы на все. Мы сможем свалить правительство, убрать президента. И когда придет час – взять всю полноту власти в свои руки с такой легкостью, с какой вы меняете лопнувший баллон у машины! Оружие! Это государство родилось под грохот оружия, его отстаивало и отстаивает оружие, и если потребуется – его спасет оружие!

Лот завороженно смотрел на преобразившегося Мерчэнта. То бесовское безумие, что, владея Гитлером, заражало в свое время миллионы немцев и властно бросало их на немыслимые дела и смерть, горело сейчас в глазах отставного бригадного генерала армии Соединенных Штатов.

– Вот, мистер Лот, какие открываются перед нами грандиозные перспективы. И перед вами тоже.

– Чего вы хотите от меня лично?

– Лояльного сотрудничества. Вступления в «Паутину», в ее национальный штаб. Ни для кого не секрет, что ЦРУ, как и ФБР, охотнее всего и в первую очередь идет на союз с ультраправыми элементами. Пора организационно оформить такой союз здесь и за океаном, в глобальном масштабе. Образно выражаясь, мы хотим, чтобы вы стали дефисом между ЦРУ и «Паутиной». С нами прямо и косвенно сотрудничают уже многие отставные военачальники – генерал-лейтенант ВВС Джордж Стратемейер, генерал Ведемейер, возглавлявший отдел военного планирования Объединенного комитета начальников штабов в Пентагоне, полковник Лоуренс Банкер, вы с ним знакомы – бывший личный адъютант генерала Макартура, адмиралы Рэдфорд и Уард, генерал Боннер Феллерз, советник Голдуотера, генерал Чарльз Б. Стоун из «Общества Бэрча». В конце концов военные по традиции всегда примыкают к крайним консерваторам. Но нам важно крепить наши связи с вашей «фирмой». Цели у нас в основном одни и те же. Да и методы тоже. За границей наши «ультра»-патриоты работают рука об руку с ЦРУ. Мы добьемся того же и дома. Ваши личные перспективы необозримы. Кстати, вас горячо рекомендовал генерал Стоун из «Общества Бэрча». Мы не забываем в «Паутине», что капитан Джон Бэрч, в честь которого назвали свое общество бэрчисты, тоже, подобно вам, являлся американским разведчиком. Ведь, перед тем как его убили китайские коммунисты, он был награжден «Легионом заслуги», а посмертно – «венком из дубовых листьев» к этому ордену.

– Этот Бэрч, – задумчиво заметил Лот, – во многом напоминает мне нашего Хорста Весселя.

– Пожалуй.

– Что вы конкретно хотите от меня?

– Я знал, что мы непременно поладим. В отношении вас «Паутина» лелеет далеко идущие планы. Мы хотим, чтобы вы стали координатором между нашей подпольно-партизанской армией минитменов и специальными войсками – ведь вы по заданию «фирмы» работаете с «зелеными беретами». Вы слышали от Чарльза – наши минитмены готовятся по программе рэйнджеров. Старо. Надо готовить их по курсу «зеленых беретов», и вооружить их тоже надо новейшим оружием. У нас уже имеется засекреченный верный человек в «зеленых беретах», офицер украинского происхождения, сын друга покойного вождя Организации украинских националистов, один из руководителей бандеровцев в Штатах и в Канаде…

– Капитан Битюк? – небрежно спросил Лот.

– Однако вы догадливы! – удивленно проговорил Мерчэнт. – Именно капитан Чак Битюк. Будете работать пока вместе с ним на началах здоровой конкуренции.

– Грубый партач, этот ваш Чак, – презрительно усмехнулся Лот. – Пытался завербовать одного моего человека. Думал, что по тонкости интриги перехитрил Талейрана, а действовал нахрапом и наскоком.

– Вы правы, ему не хватает вашего ума, калибра, вашего, я бы сказал, макиавеллизма. Ничего не поделаешь. Бандеровцы субтильностью никогда не отличались, несмотря на тесную связь с Орденом иезуитов. Однако они все еще представляют собой реальную силу, прекрасный резерв для подбора диверсионно-разведывательных кадров для действий за «железным занавесом», особенно на Украине. Разрубить череп топором, пошебаршить позвоночник – это они умеют. Кроме того, они тоже создали «инфраструктуру власти» и в любой момент готовы стать первым правительством самостийной националистической Украины! Итак, вам ясны ваши задачи в новой роли?

– Мистер Мерчэнт! – с воплем вскочил Чарльз Врангель. – Вы обещали нам!.. Мы, российские монархисты, не допустим раздела единой и неделимой России!

– Shut up! – прикрикнул на него Мерчэнт. – Заткнись!

Лот усмехался сквозь табачный дым.

Мерчэнт принял какую-то пилюлю, запил ее ледяной водой. Врангель сел, надув губы.

– Надо добиться, чтобы в случае возникшего извне или изнутри чрезвычайного положения минитмены и «зеленые береты» действовали не друг против друга, а заодно.

– Подчиняясь при этом не президенту, не конгрессу, а «Паутине»?

– Да, если так будет диктовать обстановка.

– Вы, конечно, понимаете, что такая постановка вопроса не конституционна?

– Конечно! Отцы основатели не могли заглянуть в шестидесятые годы двадцатого века, не могли предвидеть, что штатская демократия изживет себя, что мир разделится на два военных лагеря.

Лот выпил еще одну рюмку мартеля.

– Предложение серьезное и требует серьезного раздумья… – проговорил Лот. – Ведь если порвется ваша «Паутина», вся моя карьера полетит к черту!

– Мы не можем ждать, – отрезал Мерчэнт. – Тем более после того, что вы от меня услышали. Тогда, в Нью-Йорке, мы поступили грубо, непродуманно, недооценили вас. Теперь же вы можете сказать нам только «да».

– И все же…

– Хватит, майор! У меня имеется в запасе последний аргумент. Чарли! Погаси-ка свет!

Чарльз Врангель поспешно встал и выполнил приказ шефа, а затем он резко открыл дверь и сказал:

– Войдите!

Это было похоже на сногсшибательный кадр из фильма ужасов Хитчкока… Через порог в светлой рамке проема переступила высокая сгорбленная темная фигура с портфелем в руке. Человек быстро раскрыл портфель и накинул на голову что-то черное и бесформенное.

– Зажгите свет, Чарли! – скомандовал Мерчэнт. Неровно загорелись люминесцентные лампы. Лот сжимал в руке взведенный восьмизарядный пистолет «беретта» калибра 0,25. Прямо перед ним стоял некто в черном балахоне с прорезями для глаз.


Даже в этот поздний час улицы Хайфона были полны народа. Разбуженный неожиданной бомбежкой город никак не мог успокоится. Как только прозвучал отбой воздушной тревоги, толпы людей, размахивая руками и галдя, высыпали на улицы и стояли теперь на ярко освещенных тротуарах, глядя на проносящиеся по мостовой пожарные и военные машины, на пробегающие отряды вооруженных винтовками и кирками дружинников ПВО.

Над низкорослой толпой худощавых смуглых быстроглазых людей кое-где мелькали головы европейцев. Один из них, высокий молодой человек с открытым и приветливым лицом, шел в этот час по набережной, под сенью встревоженно колышущихся кокосовых пальм. Он был одет в синие полусинтетические китайские брюки и москвошвеевскую легкую спортивную куртку. На голове у него была светлая чехословацкая кепка, через плечо висела туго набитая голубая сумка с надписью «Аэрофлот». На левой стороне груди у молодого человека красовался знакомый многим вьетнамцам ромбовидный значок выпускника Медицинского учебного заведения – змея над чашей.

Джин шел по набережной в сторону порта, с приветливым любопытством глядя по сторонам. Пожар, по-видимому, был уже погашен, но тревога не стихала. В самом деле, как могли знать жители Хайфона, был ли это одиночный пиратский налет или вслед за первым самолетом со стороны Тонкинского залива идет целая армада?*["134]

Неожиданно заговорили громкоговорители. Люди на набережной замерли. Уверенный мужской голос с высоких столбов что-то утверждал с нарастающим торжеством. Джин остановился. Внезапно толпа разразилась восторженным криком, в небо полетели шапки. Радиоголос становился все более мощным.

– Хоанч хо! Хоанч хо! – скандировала толпа.

– Вы не знаете, что передают? – спросил Джин по-русски высокого европейца с трубкой в зубах, который стоял, прислонившись к стволу пальмы.

– Донт андерстэнд, – буркнул тот в ответ по-английски, смерил Джина презрительным взглядом, вытряхнул пепел из трубки и отошел.

Кто-то подтолкнул Джина локтем и засмеялся. Он обернулся и увидел широкоплечего приземистого блондина в пробковом шлеме и шортах.

– Это может быть канадец есть, – сказал блондин, подмигивая в сторону человека с трубкой. – Я чех есть, Вацлав Данек, так. Вы советский, товарищ?

– Да, – сказал Джин. – Очень приятно. Мое имя Евгений Чердынцев. Я врач. Вы понимаете по-вьетнамски? Что передают?

– Так! – вскричал чех. – Разумею! Пшик, пшик, добрый бой! Пират бежал в сторону моря, МИГи, вы видели? Вжих, вжих! Значит, капут! Поздравляю вас, соудруг Чардамца!

– Я вас тоже поздравляю, – Джин пожал крепкую руку.

– Насхледано-о! – пропел чех и пошел бодрым шагом вдоль набережной.

«Стэнли, Бак, – с тоской подумал Джин. – Окинава, черная полумаска, Марико…»

Тут он почувствовал, что его тормошат со всех сторон. К нему тянулись мускулистые смуглые руки, сверкали белозубые улыбки.

– Донч ти лен со! Советский товарищ! Ура! Хоанч хо!

– Хоанч хо! – крикнул Джин, пожал несколько рук и выбрался из толпы.

«В конце концов почему им не радоваться? – думал он, идя дальше по набережной. – Да и как еще можно назвать налет Стэнли и Бака на спящий город кроме как пиратством? А как можно назвать мое задание? Какой-то бред! Я не испытываю абсолютно никакой вражды к этим маленьким людям, но почему-то должен сделать им страшную гадость… Да, но Вьетконг тоже взрывает наши базы и подстреливает ребят, как зайцев… Да, но они делают это не в штате Оклахома, а на своей земле… Да, но…»

И снова – в который уже раз! – за последнее время Джин Грин оборвал свои трудные мысли. В самом деле, довольно странно будет выглядеть человек, пробравшийся в Хайфон методом ХАЛО-СКУБА и предающийся здесь самоанализу.

Перед тем как вступить в город под видом молодого советского врача Евгения Чердынцева, Джин с вершины одного из прибрежных холмов внимательно осмотрел порт. Его цель – нефтяной причал и газгольдеры – находилась в глубине территории порта. У причала был ошвартован крупнотоннажный танкер, должно быть, тот самый «Тамбов», о прибытии которого в Хайфон еще позавчера сообщила на Окинаву воздушная разведка.

Джин некоторое время болтался возле ворот порта, наблюдая, как проходят через контроль иностранные моряки. Иные из них показывали охранникам какие-то документы, для других документом оказывались улыбки, похлопывания по плечу, дружеские рукопожатия. Конечно, русский язык в какой-то степени был для Джина пропуском в этой стране, к тому же можно было употребить несколько известных ему вьетнамских слов, можно было также попытаться проникнуть в порт, незаметно прицепившись к железнодорожному составу, но во всех этих вариантах была слишком большая доля риска.

Между тем улицы пустели. Теперь уже лишь одинокие велосипедисты с легким шелестом проносились по мостовой. Неожиданно почти бесшумно из-за угла выехал советский «джип» ГАЗ-69 с военным патрулем. Свет фар заскользил по стене, приближаясь к Джину. Джин принял вид слегка подвыпившего человека. Машина остановилась. Гортанный голос окликнул Джина. Джин вышел в свет фар, помахал рукой.

– Лен со! Лен со! Я доктор!

– Parlez-vous francais, товарач? – спросил офицер.

– En peu, – радостно сказал Джин. – Немного понимаю.

– Que cherchez-vous?

– Le club des marins. – Джин старался произносить французские слова с резким акцентом.

– C'est ici, pas loin, a droite, – вежливо сказал офицер и показал рукой.

– Большое спасибо, товарищ! Салют! Хоанч хо!

В темноте сверкнула белозубая улыбка. Машина двинулась вперед. Джин завернул за угол.

Бар хайфонского интерклуба ничем особенным не отличался от сотен других баров, которые Джин посетил за свою жизнь, разве что маленькими, покрытыми черным лаком картинками, искусно подсвеченными мягкими светильниками.

На картинках этих в очень своеобразной экспрессивной манере были изображены вьетнамские поля с буйволами и крестьянами в конусовидных шляпах, танцоры с длинными бамбуковыми шестами, перепончатые паруса сампанов. Кроме того, на одной стене висело кумачовое полотнище с приветствием на пяти языках: «Добро пожаловать в Хайфон!»

Конечно, весьма существенным отличием было отсутствие в этом баре качающихся в ритме твиста «такси-герлз», без которых не обходится ни один уважающий себя бар в Сайгоне. Здесь были две миловидные официантки в длинных темных юбках и блузках с ручной вышивкой. Улыбались они, правда, весьма приветливо, но были деловиты и строги.

Джук-бокс на полной мощности жарил боса-нову, пахло крепким вьетнамским табаком и кофе, двухлопастный фен струями прохладного воздуха подсушивал кожу, покрытую пленкой липкого пота, этого неизменного спутника европейца во Вьетнаме.

Джин сел к стойке, заказал пива, достал из кармана пачку вьетнамских сигарет «Ха-Лонг», которыми его снабдили на Окинаве, закурил и огляделся. Здесь, в этом баре, заполненном разбитными парнями, болтающими на разных языках, появлялось обманчивое чувство безопасности. Но именно здесь-то надо было особенно держать ухо востро.

Бармен поставил перед Джином высокий бокал с пивом, улыбнулся приветливо и спросил:

– How do you like our port, sir?

– Простите, не понимаю, – виновато пожал плечами Джин.

Ему не очень понравилось, что бармен принял его за англичанина.

– О, советский друг? – вежливо улыбнулся бармен. – Очень приятно. Ваше здоровье!

Он отошел. Джин посмотрел вдоль стойки. Ближе всего к нему спал, положив голову на руки, какой-то рыжий детина с голым затылком и толстой спиной. Дальше сидели два китайца из Гонконга. Один из них был в элегантном фланелевом костюме, а другой – в майке с портретом Ринго Стара на груди. Еще дальше у стойки расположились трое мужчин в морских форменных рубашках с шевронами на плечах, один пожилой, с отвисшим подбородком и двое молодых. Именно возле этих людей остановился бармен, налил им в стаканы какую-то жидкость, положил лед, что-то сказал. Моряки с любопытством посмотрели на Джина, один из них поднял бокал и крикнул ему.

– Привет, землячок!

– Привет! – охотно откликнулся Джин. – Очень рад встретить земляков!

– Как вы себя чувствуете в этой парилке? – спросил пожилой толстяк, по лицу которого было видно, что даже широкие лопасти фена ему не очень-то помогают.

– Я уже привык. Три месяца в джунглях, – ответил Джин. – А вы как?

– Все впорядке, идем ко дну, – усмехнулся толстяк.

– Скромничает наш «дед»!*["135] – крикнул, перегнувшись через стойку, один из молодых. – Вечно жалуется, а тянет, как дизель.

Не прошло и пяти минут, как Джин уже сидел рядом с советскими моряками. Он рассказал, что вот уже три месяца работает хирургом международного госпиталя в провинции Хабак. Он там один русский, кроме него, работают медики из Болгарии, ГДР, Польши и Франции. В Хайфон он приехал в командировку за новым инструментарием. Приехал поздно и сразу пошел в порт – захотелось увидеть кого-нибудь из своих, соскучился.

– Русского человека всегда к своим тянет, – сказал «дед».

– Да, наверное, всех к своим тянет, – возразил молодой радист Игорь Брагунец.

– Конечно, но у нас, мне кажется, в этом есть что-то особенное, – задумчиво сказал «дед». – Иной раз, знаете, Женя, бывают странные встречи… где-нибудь за границей увидишь знакомого русака, ну не очень-то приятного человека, может, даже прямо гадкого, – дома и руки бы ему не подал, а за границей бросаешься к такому даже субъекту и заключаешь его в объятия.

– Мне не очень это понятно, Андрей Фомич, – сказал Джин.

– Вы еще молоды. В молодости все однозначней.

– Ну, ударился наш «дед» в психологию! – воскликнул третий штурман Сергей Рубцов. – Хлебом его не корми… – Вдруг он оборвал фразу и поднял руку в шутовски-церемонном жесте. – Смотрите, кто пришел! Сам Марк Великолепный, неутомимый исследователь дальних стран и народов.

– Марик! – крикнул Игорь. – Греби быстрей. Тут для тебя сюрприз, коллега из джунглей.

К стойке подошел черноволосый, атлетически сложенный верзила в нейлоновой майке и новеньких джинсах.

– Знакомьтесь, эскулапы, – сказал «дед». Джин пожал сильную руку.

– Очень приятно. Евгений Чердынцев.

– Марк Рубинчик, – сказал верзила, оценивающе оглядывая фигуру Джина.

– Это наш доктор. Молодой, но энергичный, – сказал Сергей.

– Да будет вам, «дед»! – с притворной досадой сказал Марк.

– Я все время забываю спросить, с какого вы судна, – сказал Джин.

– Танкер «Тамбов», – гордо ответил Марк. Джин тут же сделал несколько больших глотков пива, чтобы скрыть свое удивление: удача сама плыла ему в руки.

Сильный удар по плечу чуть не выбил стакан из его рук. Он резко повернулся и увидел любопытные дружелюбные глаза Рубинчика.

– Мне кажется, я тебя знаю, – сказал тот. Он, видимо, принадлежал к категории тех спортивно-забубенных парней, что не любят церемониться.

– Ты какой институт кончал?

– Рижский, – спокойно сказал Джин. Брагговская прессовка давала себя знать: он улыбчиво смотрел прямо в глаза Рубинчику и в то же время был готов в случае разоблачения мгновенно оглушить его и в два счета дать деру.

– Свейке! – гаркнул вдруг Рубинчик и на мгновение вытянулся.

Сергей и Игорь расхохотались.

– Что вы сказали? – улыбнулся Джин.

– Ты в баскетбол играл? – спросил Рубинчик.

– Вообще-то играл, – осторожно ответил Джин.

– Августа Калиньша знаешь? – напористо спрашивал Рубинчик. – Лаймона Крауля? Мишу Османова?

– Знаю, конечно, всех этих ребят, – сказал Джин. – Еще бы их не знать!

Глаза Рубинчика загорелись мечтательным огоньком.

– Эх, какие были у нас рубки с рижанами! Вы бы знали, ребята… Увы, все в прошлом… Слушай, Жека, а тебя я ни разу не видел в основном составе…

– Я в основном играл в водное поло, – сказал Джин.

– Все! Вспомнил! Я тебя видел в Кишиневе на спартакиаде «Буревестника»! Точно?

– Скорей всего именно там, – сказал Джин. – Мне кажется, я тебя тоже припоминаю. Броски с угла, если мне не изменяет память. Ты бросал с угла?

Рубинчик заорал что-то нечленораздельное, обхватил Джина за плечи и заговорил, обращаясь к своим друзьям:

– Видали, а? Вот это встреча, а? И где? В Хайфоне? Ну, дела! Потряска! Вот дали стружку! Вот шарик, а?! Ну не юмор ли?! – и так далее, целый набор почти непонятных Джину словосочетаний.

Оказалось, что они оба выпуска 1961 года и встречались отнюдь не только в Кишиневе, но также и в Сочи и, кажется, в Одессе; у них была масса общих знакомых, а интересы их (во всяком случае, спортивные) почти совпадали. Обнаглев, Джин задал Марку вопрос о какой-то неведомой ему Ольге, а потом ввернул в разговор и Нину, и оба раза Марк в притворном смущении опускал глаза, а потом хохотал, очень довольный: не злитесь, «дед», как будто вы не были молоды…

Они все впятером пересели за столик в углу, заказали водки и каких-то вьетнамских закусок, в которых, как оказалось, Марк Рубинчик знал большой толк. Все шло прекрасно, и вскоре все за столом уже называли его Жека и «старик», и только один момент заставил Джина снова напружиниться.

– Пьешь ты, Евгений, как-то не по-русски, не залпом, а глотками, – сказал Андрей Фомич, но тут же и добавил: – Вот что значит в Риге жил. Привык, значит?

– Каков поп, Андей Фомич, таков и приход, – сказал Джин, очень довольный, что вспомнил в нужный момент эту пословицу.

Разговаривать с «дедом» было ему гораздо легче, чем с молодыми русскими, особенно с Рубинчиком. «Потряски» и «железки» Рубинчика порой ставили его в тупик, но он ловко изворачивался.

Джин заметил, что моряки относятся к своему молодому доктору хоть и дружески, но несколько снисходительно, и не упускают случая подтрунить над ним. Так, Сергей Рубцов рассказал о выходе Рубинчика в его первый рейс, о том, как артельщик Симонов показал ему пальцем за борт и предложил обратить внимание на работу «бортовых винтов». Марк смотрел и со знанием дела кивал головой, а ребята помирали со смеху.

– А в другой раз, – рассказывал Игорь, – как шли мы на траверзе североафриканского берега, какой-то сатирик, не я, конечно, объявил по судовой трансляции: «Доктора на спардек!» Ну выскочил Марик как сумасшедший, а ему говорят: «Доктор, смотрите, лев по берегу бежит…» Долго он смотрел…

Рубинчик хохотал, крутил головой, ничуть не обижался.

Разговор зашел о вечерней бомбежке.

– Неужели американцы? – посерьезнев, сказал Рубинчик. – Это, знаете ли, братцы, опасный пожар.

– Непорядочно себя ведут эти ребята, – сказал Андрей Фомич. – Что это значит – летать вокруг судна и заглядывать тебе в трубу? Некрасиво. А между прочим, в войну я с ними встречался и пил спирт. Люди были как люди.

– Лоцман-вьетнамец мне говорил, что бомбы попали в общежитие цементного завода, – проговорил Игорь. – Трое рабочих сгорели заживо… под балками…

– Сволочи! – буркнул Джин.

– Просто подонки! – воскликнул Марк.

– Может быть, это нгодиньдьемовцы? – предположил Сергей.

Джин вдруг подумал, что слово «сволочи» сорвалось с его губ совершенно непроизвольно. Разумеется, сволочи сожгли общежитие, убили троих рабочих, но… «Но Стэнли и Бак? Какие же они сволочи? А я? Мог бы с этим Марком действительно играть в баскетбол и вместе ухаживать за девушками, парень вполне свойский, а между тем я, диверсант и разведчик Джин Грин, „наемник кровожадных акул Уолл-стрита“, должен оставить на нефтепричале радиобомбу, которая будет взорвана по команде из джунглей, и… Вот мир!»

– Слушай, Жека, – прервал его размышления Рубинчик, – хочешь побывать на нашем «Тамбове»?

– Конечно! – воскликнул Джин.

– Между прочим, мальчики, сейчас четыре часа ночи, – сказал Андрей Фомич. – Не избежать мне завтра приятной беседы со старпомом.

– Лады, до завтра, – сказал Рубинчик Джину и, склонившись к его уху, зашептал: – Тяпнем спиртяшки назло тропическому зною.


– Йодом мазанный Юпитер! – язвительно воскликнул Лот, небрежно помахивая стволом «беретты» так, что по амплитуде было видно, что все трое – Мерчэнт, Врангель и незнакомец в черном балахоне – находятся в зоне огня. – Никак, мистер Роберт Шелтон собственной персоной! Имперский маг объединенных кланов Америки, рыцарей ку-клукс-клана и прочее, и прочее, и прочее… Я давно мечтал познакомиться с вами! Не присядете ли? Не угодно ли бокал шерри?

– Не время для шуток! – сурово и глухо утробным басом произнес незнакомец.

Он сделал шаг вперед и вдруг грянул гортанно, по-немецки, голосом вагнеровского Тора:

– СС-юнкер Лотар фон Шмеллинг унд Лотецки! Встать смирно!

Это обращение, эта команда, этот голос! Словно треххвостым бичом хлестнули они Лота.

Невольно, в силу давней полузабытой привычки, подчиняясь взрывной магнетической силе, он вскочил, вытянулся в прусской стойке: руки по швам, локти отогнуты.

– Клянешься ли ты всегда и во всем быть верным фюреру и рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру и поставленным им над тобой командирам?

– Клянусь! – хрипло проговорил Лот, скрестив взгляд с горящим взглядом человека в черном балахоне.

– Клянешься ли ты, что покорно и радостно примешь смерть, если по трусости или злой воле ты нарушишь тайную клятву братьев Ордена Крови?

– Клянусь! – окрепшим голосом произнес Лот.

– Клянешься ли ты, – неумолимо продолжал голос, – что только смерть освободит тебя от этой клятвы?

– Клянусь! – с юношеской звонкостью и пылом вторил Лот.

…И вспомнился могучий древний замок рыцарей Тевтонского ордена в Мариенбурге, прежней столице Восточной Пруссии, вспомнилась далекая темная ночь в начале сорок первого года. Недавний гефольгшарфюрер «Гитлерюгенда» в выпускном классе Шнайдемюльской гимназии имени Бисмарка, юнкер замка Ордена Крови – Блюторденсбурга – семнадцатилетний Лотар фон Шмеллинг унд Лотецки шагал по гулкой, освещенной луной брусчатке старинного плаца. Часы на увитой плющом крепостной башне, на которой развевалось черное с серебряными сдвоенными молниями знамя СС, били полночь. Он шел и волновался, не понимая причины внезапного ночного вызова, не зная, куда ведет его вооруженный караул из юнкеров старшего, «коронного класса». Успокаивало немного только то, что он знал: с того дня, как он приехал сюда в замок с другими новичками, ночной караул всегда в полночь уводил юнкеров по одному, и те возвращались вскоре притихшие, присмиревшие и наотрез отказывались отвечать на вопросы товарищей по казарме.

Караул привел его по полутемным каменным коридорам в мрачное подземелье. С лязгом и грохотом захлопнулась за ним окованная почерневшим железом дверь. Замерли за ней, удаляясь, четкие шаги караула…

В подземелье сумрачно горел костер в камине, дрожали в легком, но пронизывающем сквозняке желтые языки свечей. Слабые блики и багровый отсвет костра играли на стоявших справа и слева от камина рыцарских доспехах лучшей миланской работы и на развешанных по грубо стесанным стенам копьях и пиках, двуручных мечах и секирах, булавах и мезерокордиях, иззубренных в побоище на Чудском озере и в Грюнвальдском сражении.

Перед юнкером замка Ордена Крови фон Лотецким стоял высокий грузный человек в черном балахоне с прорезями для глаз. Он стоял за алтарем, на котором скалил зубы громадный человеческий череп, и громоподобным голосом Тора спрашивал:

– Клянешься ли ты, что только смерть освободит тебя от этой клятвы?

…Незнакомец одним движением стащил с себя черный балахон, оставшись в безукоризненно сшитом легком сером костюме в полоску. И Лот вздрогнул и выронил пистолет, мягко стукнувший о толстый синтетический ковер.

Несмотря на свои немолодые годы, этот человек легко нагнулся и подхватил пистолет, поставил его на предохранитель.

– Дамская игрушка! – сказал он весело. – Однако, упав, могла бабахнуть. Нате, спрячьте ее подальше, гауптштурмфюрер!

Он сунул пистолет Лоту в онемевшие, непослушные руки.

Лот смотрел на него во все глаза.

– Этот голос, – пробормотал он. – Эта клятва… Сорок первый год, Блюторденсбург… Значит, это были вы, штандартенфюрер?

– Называйте меня просто мистером Мюллером. Да, мой дорогой мистер Лот, это я тогда принимал у вас клятву. И никто вас от нее не освобождал. Это может сделать только старуха Смерть. Вот об этом мои старые друзья и попросили напомнить вам. Согласитесь, в этом что-то было – замки, подвалы, всякая чертовщина. Какой отзвук рождало все это в нашей тевтонско-готической душе!

Он сел за стол, закинул ногу на ногу.

– Вы, кажется, хотели налить мне бокал шерри? О! Я вижу, у вас недурной вкус. Шерри из провинции Херес! Не раз бывал там со стариком каудильо. Я там навел порядок. Да и в Ирландии тоже, и в Южной Америке, где, впрочем, отлично руководит почти полумиллионной армией эмигрантов наш новый фюрер – мой друг и наш славный герой Ганс Ульрих Рудель. Ваше здоровье!

– Рудель – новый фюрер? – ошалело переспросил Лот.

– Увы, Лотецки, вы совсем оторвались от нас! – продолжал неожиданный гость Клуба армии и флота. – Разумеется, мы пока не афишируем нового фюрера. Дело в том, что среди офицерского состава «Паутины» оглашено давно обнаруженное завещание фюрера, согласно которому он объявил своим преемником в случае гибели всех названных в завещании того офицера вермахта или СС, который завоюет наибольшее количество высших наград. А по части крестов даже меня и всю прочую нашу братию, как известно, обогнал первый летчик рейха, любимчик фюрера и толстого Германа Ганс Ульрих Рудель. Он и представляет нас, немецких «ультра», в высшем совете «Паутины». Личность же верховного фюрера никому не известна.

Лот едва не раскрыл рот, слушая этого кумира СС, кавалера всех Железных крестов, организатора множества дерзких операций, первейшего диверсанта Гитлера, ближайшего помощника Гиммлера и Шелленберга. Имя этого человека с измененным пластическими операциями крупным, грубым, волевым лицом давно стало легендой среди тех, кто пережил агонию «третьего рейха». Лот видел его только однажды – в замке под Берлином, где штандартенфюрер лихорадочно готовил знавших английский язык диверсантов-эсэсовцев для участия под видом американских солдат и офицеров в последнем отчаянном наступлении Гитлера на Арденнском фронте. Видел однажды, но запомнил на всю жизнь, и уже тогда голос штандартенфюра Отто Скорцени показался ему странно знакомым.

– Да, фон Лотецки! – продолжал эск-штандартенфюрер, допив шерри и легко переходя на английский язык – Именно я был вашим крестным отцом. И клятва остается клятвой до гробовой доски. Считайте, что ваш затянувшийся отпуск кончился. Вы снова с нами, с Руделем я договорился, что мы будем считать вас временно прикомандированным к североамериканскому отделению «Паутины». До особых от нас указаний приказы будете получать от мистера Мерчэнта. Садитесь, Лотецки! Присаживайтесь, джентльмены. Помните русскую поговорку? Истина не в ногах. Выпейте шерри! Истина, как известно еще даже до написания «Майн кампф», в вине.

Лот сел, залпом выпил протянутый ему бокал вина, мельком глянул на огромную волосатую руку, некогда сжимавшую руку фюрера после того дела, в Италии, когда он вытащил незадачливого дуче из гор Гран-Кассо, руку, принимавшую от фюрера Рыцарский крест…

– При первой возможности, Лот, – улыбнулся экс-штандартенфюрер Скорцени, проводя ладонью по своим поредевшим волосам, прежде смолисто-черным, а теперь словно покрытым солью с перцем, – мы устроим вам командировочку в Аргентину. Мы там, неплохо зажили под крылышком у прежнего президента Артуро Фрондизи и у нынешнего – Хосе Мария Гвидо. Повезу тебя в Розарио, Матанзу, Кордову, Авельянеду. Женщины – пальчики оближешь. Темперамент вулканический. Наши поработали, чтобы Буэнос-Айрес порвал дипломатические отношения с Кубой. Все делаем для того, чтобы вернуть Перона, друга нашего Руделя. Но Рудель ладит и с генералом Хуаном Карлосом Онганиа. Живется там весело: в этом году уже была пара восстаний, бунтовал смещенный командующий ВВС, и Буэнос-Айрес опять был под обстрелом. Ну, да это дело обычное.

Экс-штандартенфюрер повернулся к Мерчэнту.

– А не распить ли нам, мой старый друг, бутылочку чего-нибудь покрепче? Позвоните-ка Чарли, официанту. Кстати, мы не пили еще с вами за вечную память Адольфа Эйхмана. Ох и нагорело же нам за него от «Паутины»! Евреи ответят за его похищение! До чего обнаглели, средь бела дня схватили его под Буэнос-Айресом, где он жил с пятьдесят восьмого года после того, как приехал с Ближнего Востока. «Паутина» отомстит за него. Вся вина Эйхмана лишь в том, что он успел извести только шесть миллионов евреев, а не всех до единого. – Он положил руку на колено Лоту. – Твою поездку, Лот, мы откладывать не будем. Мерчэнт поговорит с кем надо в ЦРУ. Там, за экватором, ты встретишь массу друзей из «Викинга», «Лейбштандарта», «Мертвой головы» и других дивизий наших СС. Все при деле, все при деньгах, и все держат порох сухим. Я покажу тебе живописнейший залив с пальмами, где весной сорок пятого всплыли две наши подводные лодки с самыми важными беглецами из Берлина, с секретными архивами и документами ядерных и ракетных исследований. Я повезу тебя, Лот, в джунгли, в край гор, и пещер, и водопадов, в «Аргентинскую Швейцарию», где уже давно стоит крепость, которую я назвал бы Блюторденсбургом. Или «Кляйне Дойчланд», – «Маленькой Германией». Там я представлю тебя не только старику Мартину Борману. Ты окунешься в наши дела, Лот, убедишься, что идут они превосходно, и, помяни мое слово, помолодеешь на семнадцать лет! Еще недавно эта крепость в джунглях в ста милях севернее селения Сан-Карлос-де-Барилоче была единственным островком, оставшимся после той Атлантиды, что называлась «третьим рейхом»! А теперь мы опять сильны, теперь у нас есть «Паутина»! Я повезу тебя к генералу Рихарду Глюцке на озеро Ранко в Чили – ты его помнишь: он командовал всеми концлагерями рейха. А шеф гестапо Генрих Мюллер живет под городом Натал в северо-восточной Бразилии. Мы с тобой всюду побываем. Так выпьем, Лот, за встречу к югу от тропика Рака, за «Паутину»! – И, высоко подняв бокал, обер-диверсант фюрера*["136] твердо произнес: – Восемьдесят восемь!

– Восемьдесят восемь? – переспросил Лот с непонимающим видом.

– Да! Так мы приветствовали друг друга в мрачные послевоенные годы. Ведь восьмая буква алфавита – «Н». А «НН» означает наш девиз и пароль – Heil Hitler! Итак, восемьдесят восемь, джентльмены!

Лот выпил бокал до дна.

– Восемьдесят восемь! – воскликнул он и, вспомнив старый закон СС, вдребезги разбил бокал о пол кабинета вашингтонского Клуба армии и флота.


Утром Джин сидел за столиком маленького открытого кафе на одной из оживленных припортовых улиц. Здесь они договорились встретиться с Рубинчиком. Джин пил кофе особого, терпкого вкуса, курил сигарету «Ха Лонг», вяло поглядывал на кишащую велосипедистами и пешеходами улицу, слегка оживляясь только при виде гибких хайфонских девушек. Звук сотен кричащих, шепчущих, смеющихся вокруг голосов слился для него в однотонно-мелодичный клекот.

Остаток ночи он провел на полуразвалившемся сампане в каком-то заброшенном канале со стоячей водой. Спрятавшись под обрывками старой мешковины, он лежал, почти теряя сознание от зловонных миазмов, поднимающихся от воды, от неумолкающей работы цикад, которые, как ему казалось, перепиливают его нервы, от резких истерических выкриков «чав-чав-чав», испускаемых какими-то неведомыми тварями, должно быть ящерицами. Отдыхом эти три полуобморочных часа можно было назвать только с большой натяжкой.

С первыми лучами солнца он побрился советской бритвой «Спутник», принял сразу две таблетки «пеп». Таблетки подействовали безотказно – он почувствовал бодрость, но сейчас в этом кафе под раскаленным тентом им снова овладела вялость, размягченность, он покрылся липкой испариной, ему стало предельно отвратительным и жалким его состояние недоброго чужака, затравленного, скрывающегося хищника в этом ярком, жарком, бурлящем мире, полном своих забот.

Ровно в девять ноль-ноль из-за угла вымахнул бодрый Рубинчик. Он вышагивал, таща на широких плечах туго набитую сумку, акваланг советского производства и прочее снаряжение для подводного плавания.

– Привет, старичок! Чего такой кислый? – крикнул он Джину, сложил всю свою снасть возле столика, повернулся к девушкам, хлопочущим в открытом окне кухни, поднял руку и гаркнул: – Чао какоо!

Девушки прыснули в кулачки, а одна серьезно и строго посмотрела на Рубинчика исподлобья. Бодрый доктор, глядя на нее, потыкал себя большим пальцем в грудь, вопросительно-утвердительно кивнул несколько раз головой. Девушка в ответ на это покачала головой в отрицательном смысле. Доктор развел руками, шумно вздохнул, прижал ладонь к сердцу, сел рядом с Джином и спросил его, не отрывая глаз от девушки:

– Нравится тебе Фуонг? Собираюсь на ней жениться – одобряешь?

– Ты что, с ума сошел? – сказал Джин.

– Если хочешь знать, старый Жека, – доверительно зашептал Рубинчик, – мне уже надоела эта стрельба по движущимся мишеням. Завязываю и женюсь на Фуонг – все! Баста! Вообрази себе, отец у меня еврей, мать полурусская-полувенгерка, а Фуонг – полувьетнамка-полукитаянка… Какой национальности будут наши дети?

Он бешено захохотал, очень довольный. Джин в совершенно искреннем удивлении уставился на этого парня, которому, казалось, любое море по колено.

– Ты завтракал? И я на судне не ел специально для того, чтобы здесь порубать. Совершенно обожаю вьетнамскую кухню! А ты? Ну, ты, я вижу, сноб! Сейчас я тебя угощу такими деликатесами. Цимес!

Марк вскочил и закричал на кухню какие-то вьетнамские слова, не обращая внимания, что посетители кафе держатся за животы от смеха.

Тем не менее заказ был принят, и вскоре на их столике появились две миски с рассыпчатым вареным рисом, пять-шесть тарелочек с соусами, мясо, приправленное спаржей, побегами бамбука и грибами, разнообразные закуски нежнейшего и страннейшего вкуса, приготовленные из каракатицы, морского ежа, воробья, запеченные в тесте лягушачьи ножки.

Рубинчик, чувствуя себя в центре внимания всего ресторана, с невероятной ловкостью орудовал палочками, тогда как Джин ел ножом и вилкой. Пища пришлась ему по вкусу, и он дал себе слово, если суждено будет вернуться в Сайгон, в первый же вечер отправиться с Транни в национальный ресторан.

Когда их массированный завтрак подходил к концу, подошла Фуонг и поставила на стол вазу с фруктами. Рубинчик сделал вид, что не заметил девушку, и, продолжая свою игру, выхватил из сумки газету «Нян Зан» и погрузился в чтение. Этим он вызвал милую улыбку, и Джин понял, что странный докторюга добьется своего.

– Ты даже читаешь по-вьетнамски? – спросил он

– Ну разумеется. А ты?

– Ни слова.

– Э, старичок, стыдно, стыдно! Я вижу, мы ленивы и нелюбопытны. Три месяца в стране, и не можешь читать, не умеешь рубать палочками, не знаешь кухни…

– А что пишут?

– Все про вчерашний налет. Страшное возмущение. Везде митинги. Одного паразита взяли в плен.

– Вот как? – спросил Джин. Даже мускул не дрогнул на его лице.

– Да, да! – воскликнул, Марк. – Пилот – янки. Представляешь?

– А второй? – спросил Джин и под столом сильно сжал рукой колено.

– Второй вроде накрылся.

– Ну, хорошо, – проговорил Джин. – Идем на танкер?

– Это дело не горит, – сказал Рубинчик. – У меня есть гениальная идея. Тут недалеко от города потрясающее место для подводной охоты. Ты плаваешь с маской?

– Приходилось, – усмехнулся Джин.

– Ну, вот и отлично. Не пожалеешь, Жека, обещаю! По сравнению с этой бухтой Сердоликовая у Карадага – просто детский лягушатник. Короче, едем, старик. Я взял сбрую на двоих.

– Может быть, сначала на танкер? – осторожно спросил Джин.

– Кончай, – сказал Марк. – Я все продумал. Ты проведешь со мной день, который будет тебе сниться всю жизнь.

Взвалив все снаряжение на плечи, они вышли из кафе и направились к центру города, откуда отходил автобус в сторону сказочной бухты. Идя рядом с Марком и болтая о предстоящей охоте, Джин думал, что, может быть, даже лучше будет, если он попадет в порт во второй половине дня и сделает свое дело вечером.

Под покровом темноты ему будет легче добраться до джунглей.

Чем ближе к центру, тем труднее было идти по тротуару. Густые толпы людей с вьетнамскими флажками заполнили улицы. Люди вставали на цыпочки, вытягивали шеи, поднимали на плечи детей. Послышались звуки военного оркестра, и на мостовой, четко печатая шаг, появилось войсковое подразделение. Подтянутые солдаты в касках, с автоматами на груди шли, распевая мужественную боевую песню. Люди на тротуарах замахали флажками, подхватили песню.

– Слышишь, поют «Виньензон», – восторженно сказал Марк. – Это полк триста восьмой дивизии, лучшей дивизии Вьетнама.

Колонна прошла к площади, над которой гудели громкоговорители и слышался ритмически взлетающий шум толпы. Вслед за солдатами появилась колонна рабочих под красными флагами и транспарантами.

Джин и Марк остановились у кромки тротуара, плотно прижатые к фонарному столбу. И вдруг шум вокруг стих.

По середине очистившейся улицы три солдата с винтовками наперевес вели высокую, плечистую фигуру в светло-зеленом летном комбинезоне.

Бак, а это был он, шел, опустив голову, иногда поднимая руку и вытирая рукавом потное лицо и снова пряча руку за спину. Его наказывали позором, вели через весь город, на который он неожиданно напал прошлой ночью.

При приближении к площади Бак поднял голову и стал смотреть в небо. Джин ясно увидел на его лице выражение какой-то странной отрешенности. Откуда мог знать несчастный парень из Оклахомы, что его ждет впереди?

«Бак, держись, старина, держись», – посылал Джин к нему мысленные волны, и, словно вдруг почувствовав их, Бак перевел взгляд на толпу и увидел Джина.

Их взгляды соприкоснулись на долю секунды, и сразу же Бак перевел взгляд дальше на молчаливо-презрительные лица вьетнамцев. Он прошел мимо в каких-нибудь двух метрах. Джину даже показалось, что он уловил запах его пота, смешанного с йрдоформом.

– Здоровый битюг, – сказал Рубинчик. – Наверное, тоже в баскет играл.

– Наверное, – сказал Джин.


Большой скат с перламутровой спиной и беззастенчиво белым пузом, слабо колыша крыльями, висел у входа в пещеру.

Едва только Джин оторвался от коралловой скалы, как скат юркнул в пещеру, но через минуту высунул из нее любопытный нос.

Глубоко вниз, в темноту уходили коралловые лабиринты, похожие на развалины таинственного дворца в джунглях.

Рубинчик, уплывший с аквалангом по этим коридорам вниз, не возвращался уже около двадцати минут. Джин начал волноваться – не случилось ли чего-нибудь: ведь несколько раз он видел сквозь заросли медленно барражирующих акул.

Наконец неутомимый доктор появился. Он выплывал снизу по бледно-розовому коралловому коридору. На его остроге билась крупная рыба. Приблизившись, он махнул рукой Джину – давай на берег!

На берегу Рубинчик всунул в руки Джину кинокамеру и попросил снять его на фоне акул по возможности ближе к этим обитателям моря. Джин отказался, сославшись на некоторую опасность такого предприятия.

– В этом как раз все дело, старичок, – сказал Рубинчик. – Представляешь, прокручу эти кадры, ведь обалдеют же мальчики и девочки.

– Нет, я не буду тебя снимать, – решительно заявил Джин.

Рубинчик задумчиво посмотрел на него.

– Мне не хотелось бы в тебе разочаровываться, старик.

Джин сплюнул в досаде.

– Ну пошли!

Под водой в обществе трех акул Рубинчик вел себя со сдержанной наглостью. Жестами он показывал Джину, как снимать, проплывал под брюхом акул, а один раз поплыл прямо на камеру рядом с одной из них, словно ведя под руку солидную даму.

На берегу Джин, чертыхаясь и смеясь, нанес Рубинчику несколько шутливых ударов по брюшному прессу. Парень этот ему определенно нравился.

– Слушай, старик, какая у тебя мускулатура потрясная! – сказал Рубинчик. – Как это ты накачался? Культуризмом занимался или изометрией?

Джин догадался, что он имеет в виду «масл билдинг», искусственное формирование атлетической фигуры.

– Я занимался по системе «Атласа», – скромно сказал он.

Глаза Рубинчика загорелись жгучим любопытством.

– Что это за система? Почему не знаю?!

«У них, наверное, нет системы „Атласа“», – подумал Джин и, засмеявшись, сказал:

– Да это мы сами с ребятами придумали.

– Ты должен мне ее записать, – сказал Рубинчик. – А то, браток, от этой морской жизни у меня уже стали появляться кое-какие «соцнакопления».

Он похлопал себя по безупречному животу

– У меня нет пера, – сказал Джин.

– А это что? – Рубинчик нагнулся и выхватил из кармана лежащей на песке куртки его, Джина, страшную ручку, таящую в себе, по крайней мере, десять мгновенных смертей.

– Ух ты! Вот это фирма! – восхищенно сказал Рубинчик, крутя ручку в руках. – Где достал?

– Дай сюда! – Джин выхватил ручку.

– Да что ты такой прижимистый? – удивился Рубинчик.

– Это японский «пайлот». Купил по случаю в Риге, – сказал Джин. – С ней надо осторожно обращаться, а то выльются все чернила.

Они легли на песок в тени высокой известковой скалы совершенно фантастической формы. Джин начал записывать на клочке бумаги систему «Атласа». Писал он осторожно, стараясь не употреблять английских терминов. Марк курил и посвистывал, наслаждаясь жизнью.

– Какая у тебя родинка забавная на руке! – сказал он. – Надо же, где села, – между большим и указательным! Вот как странно распределяется меланин.

– Да, – усмехнулся Джин, – это у нас фамильная, и у отца такая была и у деда.

– Что ты говоришь? – удивился Рубинчик. – А ведь есть кретины, отрицающие генетику.

Родинку эту напаяли Джину на кисть правой руки третьего дня на Окинаве взамен устаревших капсул, что зашиваются в воротник. В случае захвата достаточно было откусить эту родинку, и наступала мгновенная смерть.

Они были совершенно одни на небольшом пляже, полумесяцем выгибающемся вокруг удивительно красивой бухты. В открытое море из этой бухты можно было попасть лишь по извилистым коридорчикам меж бесчисленных причудливых известковых скал. Кое-где между скал был виден слепящий горизонт, там иногда проходил контур крылатого сампана. Волны тихо лизали ноздреватый песок, из дырочек выбегали крошечные шустрые крабы. Тишина, идиллия, райская жизнь…

– Слушай, Жека, – проговорил Марк. – Тебе, наверно, в этом госпитале много приходится оперировать, а?

– Конечно, – ответил Джин.

– Резекцию желудка небось уже делаешь?

Джин вспомнил, что резекция желудка у американских молодых хирургов считается эталоном зрелости.

– Да, – сказал он, – я уже сделал самостоятельно восемь резекций.

– Эх! – с досадой воскликнул Рубинчик и хлопнул ладонью по колену. – Понимаешь, старик, хирургия – моя тайная порочная страсть. Я еще после четвертого курса на практике втихаря сделал аппендэктомию, а на шестом курсе ассистировал самому Круглову, да, да, можешь не верить… ну, правда, всего лишь третьим ассистентом, крючок держал и сушил, но все-таки и лигатуру одну навел… И вот, понимаешь ли, соблазнился на романтику, ушел в судовые врачи. Жизнь, конечно, шикарная, но дисквалифицируюсь, старичок, со страшной силой. Вот отплаваю, женюсь на Фуонг, придется все сначала начинать… А ты по какому методу делаешь резекцию?

– По методу Табуки, – сказал Джин.

– Как? – изумился Рубинчик. – Табуки? Я даже не слышал. Новенькое что-то? Ну-ка расскажи с самого начала.

Джин мучительно начал вспоминать операцию, на которой он как-то ассистировал профессору Лоуренсу. Он старался употреблять только латинские названия органов и тканей, потому что совершенно не знал русской медицинской терминологии. Рубинчик слушал затаив дыхание: казалось, даже уши у него приподнялись.

– Ну, ты даешь, Жека, по-латыни! – восхищенно пробормотал он.

– …потом фиксируем апоневрозис, – продолжал Джин.

– Не считай меня за идиота! – вдруг заревел Рубинчик.

Джин мгновенно вскочил на колени, напрягся.

– Ты что, с ума сошел? – спросил он.

– Табуки! Какой, к черту, Табуки! Ты рассказываешь способ Вишневского! Меня не купишь! Помню все-таки кое-что! – разорался Рубинчик. – Пижон ты, Жека!

Возмущенный, он вскочил, подошел к воде, поплескался там немного и пошел обратно к Джину, с лицом счастливым и безмятежным. Он поднял руки, обнял его, потискал немного и запел, приплясывая, какую-то странную песню.

– Ты бывал, Жека, в Коктебеле?

– Нет, не приходилось.

– Знаешь, старичок, там есть где развернуться.

– Со страшной силой? – спросил Джин и подмигнул. Он уже начал усваивать лексикон ленинградских молодых специалистов.

– Ты какой водный спорт больше всего любишь? – спросил Рубинчик.

– Серфинг, – ответил Джин. – Ничего не знаю лучше серфинга.

– Что? – наморщил напряженно лоб Рубинчик. – Что за серфинг? Постой, постой… о!.. Вот я темный человек… вспомнил! Это по волне, стоя на доске, да? Так у нас этого, по-моему, вообще нет. Это где-то на Гавайях…

– Мы делаем серфинг на Балтике, – сказал Джин. Он закинул руки за голову, лег и сквозь опущенные ресницы стал следить за Рубинчиком.

– Загибаешь! – крикнул Рубинчик. – Бессовестно, по-пижонски загибаешь!

Джин усмехнулся. Парень этот, с его непосредственными, чуть ли не детскими реакциями, почти перестал внушать ему опасения. Милое дитя природы, да и только.

– Слушай, Марк, – лениво пробормотал он, – не пора ли нам в город? Железная жара, не так ли?

– Ты прав, старик. Кризис жанра, – сказал Рубинчик и поднял листочек с записью системы «Атласа».

– Любопытно, – бормотал он, читая, – динамическая ротация пелвиса… Это как же позволишь понимать, старикашечка?

Джин вскочил и продемонстрировал движение, похожее на движение хула-хупа.

– Вращение таза, стало быть? – сказал Рубинчик

– Ну да! – вскричал Джин. – Таза! Именно таза!

– А-а, – протянул Рубинчик, – пелвис ведь – это таз. Пелвис – элвис. Элвис Пресли.

– Ну да! – воскликнул Джин. – Его так и дразнили. Он пел и крутил задом, а ребята свистели и кричали ему: «Элвис-Пелвис!»

Рубинчик хохотнул и лег на песок.

– Поехали, Марик! – сказал Джин. – Я одеваюсь.

Совершенно автоматическим движением он взялся не за свои китайские штаны, а за рубинчиковские джинсы с кожаной фирменной наклейкой «Wrangler».

– Ты чего мою фирму схватил? – тихо спросил Рубинчик.

Джин засмеялся, отбросил джинсы и стал влезать в китайские штаны.

– Ты знаешь, Жека, – сказал Рубинчик, – я часто вспоминал этого вашего Августа Калиньша. Вот заводила этот рыжий…

– Да, да, – сказал, смеясь, Джин, – рыжая бестия.

– Мы с ним часто назначали свидания чувихам на историческом рижском месте. Помнишь, часы на «плешке» возле Центрального рынка?

– Еще бы не помнить, – сказал Джин и хлопнул Рубинчика по животу. – Пошли, старик!

Рубинчик встал и пошел к морю. Возле самой воды он сел и обхватил колени руками. Джин надел майку, сандалии, повернулся – огромная мускулистая спина Рубинчика, похожая на спину гимнаста со знаменитой картины Пикассо, была неподвижна. Джин подошел к нему и положил руку на плечо.

– Поехали, старичок.

– Август Калиньш не рыжий, он черный, – задумчиво проговорил Рубинчик, глядя в море. – А часы и «плешка» рижская вовсе не у Центрального рынка. Она наискосок от кафе «Луна»… А пелвис – это, по-нашему, просто таз. И метода Табуки никто из наших студяр не знает, у нас известен метод Вишневского. А «свейке» – это по-латышски «привет». Мне кажется, ты неправильный парень, Женя, – он быстро взглянул на Джина и снова перевел взгляд на море. – Ты какой-то очень неправильный парень…

Джин захохотал, стукнул несколько раз Рубинчика по спине.

– Ты все-таки безумец, Марк! Я же над тобой подшучивал. Неужели не понял?

– Подшучивал, значит… – проговорил Рубинчик, не двигаясь с места.

Джин отошел от него и вынул из кармана куртки авторучку «пайлот».

Инструкция разведки самым категорическим образом рекомендует (точнее – приказывает): человек, который тебя подозревает, должен быть уничтожен при первом удобном случае. Более удобного случая придумать было нельзя.

Джин направил ручку тыльной стороной в сторону Рубинчика, повернул золотое кольцо сначала вправо, потом влево. Оставалось нажать обнажившуюся еле заметную кнопочку, и…

Джин поставил ручку на предохранитель и бросил ее на песок. Прыгнул к своей сумке, достал карандаш с парализующими капсулами и, не раздумывая больше ни секунды, выстрелил в широкую спину.

Марк хлопнул ладонью по спине. Ему показалось, что его ужалил москит. Секунду он сидел неподвижно, потом спрыгнул с камня и повернулся. Перед ним в напряженной позе стоял высокий светлоглазый парень, чужой парень. Страшная, окончательная догадка молнией пронзила Марка.

– Сука! – крикнул он, бросился вперед, и тут подкосились его ноги.

Джин оттащил бесчувственное тяжелое тело в маленький грот, последний раз взглянул на лицо неугомонного доктора, приподнял ему веки – зрачки безвольно закатились под свод черепа, обыскал одежду Рубинчика, вынул морской паспорт, быстро оделся и пошел прочь.

Он нарушил инструкцию. Он не убил этого первого советского парня, которого встретил на своем смертоносном пути. Этот парень ему просто понравился. Он не мог убить парня, который так ему понравился. Он парализовал его ровно на десять часов. За это время он успеет поставить радиомину на нефтяном причале вражеского порта.

Глава двадцать первая Бизон ждет пуму на чашку кофе

(Перевод В. А. и О. Г.)

В воротах порта Джин показал морской паспорт Рубинчика и его беспрепятственно пропустили. У нефтяного причала было второе КПП, но и здесь один лишь вид советского морского паспорта открыл ему дорогу.

Неторопливым шагом, как бы гуляя, Джин пошел вдоль причала. Громада танкера, покрытого шаровой краской, возвышалась над ним. С борта доносились веселые голоса, стук мяча. Там на огромном люке одного танка несколько парней играли в волейбол. Палубы спардека были пустынны, но, когда Джин приблизился, открылась одна из дверей, появился какой-то человек и стал развешивать на веревке мокрые тельняшки и трусы. Джин уже поравнялся с трапом, когда этот человек окликнул его:

– Эй, Евгений! Привет!

Джин поднял голову и увидел улыбающееся лицо Сергея Рубцова.

– Привет, Сергей! – крикнул он.

– А где ты Марика потерял? – крикнул Сергей.

– Он застрял в кафе, болтает с Фуонг.

Сергей захохотал.

– Все понятно! Романтическая любовь! Рыбы-то много наловили?

– Ты знаешь, он совершенно сумасшедший, этот ваш доктор! – крикнул Джин. – Заставил меня снимать его на фоне акул.

Сергей захохотал еще пуще.

– А в Гамбурге, в зоопарке, он позировал в вольере с белыми медведями. Шиз! Ну, поднимайся, Жека! Климашкин! – крикнул он вахтенному матросу. – Пропусти этого товарища!

– Я здесь Марка подожду, Сережа! – крикнул Джин. – Погуляю пока, посмотрю на порт. Он минут через десять явится.

– О'кей! – крикнул Сергей. – Сразу заваливайте ко мне, – он лукаво подмигнул. – Кое-чем располагаем.

Джин пошел дальше вдоль причала, миновал танкер, постоял с минуту, глядя на перспективу порта, и пошел вдоль забора, огораживающего газгольдеры. Часовой-вьетнамец на вышке не обращал на него никакого внимания.

Джин завернул за угол забора и остановился как бы по малой нужде. Здесь было очень удобное место, нечто вроде небольшой свалки: помятые железные бочки, какие-то пустые ящики.

Джин расстегнул «молнию» на сумке и достал с потайного дна небольшую плоскую коробку с надписью: «Кильки балтийские пряного посола». Это и была новейшая радиомина огромной взрывной силы. Осталось положить ее в отверстие одной из бочек и спокойно уйти. Затем из джунглей, где прячется его отряд, будет подан радиосигнал, произойдет взрыв, газгольдеры взлетят на воздух, пламя охватит все небо и перебросится на «Тамбов», начнется пожар в танках, и… и… погибнут третий штурман Сергей Рубцов, радист Игорь Драгунец, старший механик Андрей Фомич – «дед»… погибнут все эти русские, первые настоящие русские из России, с которыми его столкнула жизнь.

Ну, а он вернется в Сайгон, напьется до полусмерти, ляжет в постель с Тран Ле Чин, а наутро ему огласят приказ о награждении «Серебряной звездой» или о производстве в следующий чин. И большая денежная премия…

Если он не выполнит приказ и русские парни останутся живы, тогда… Тогда «драминг аут» в Брагге, барабанщик впереди, барабанщик сзади, спины презирающих его товарищей по оружию, долгие беседы с настырными ребятами из Си-Ай-Си и, конечно, еще кое с кем поинтересней, военная тюрьма в Ливенуорте, может быть, до конца его дней.

Сейсмическая служба на Окинаве и в Южном Вьетнаме дежурит круглые сутки, чтобы засечь взрыв. Неизвестный ему резидент ЦРУ бродит по Хайфону и тоже ждет взрыва…

Все эти мысли и картины пронеслись в голове Джина за несколько секунд. Он сунул бомбу обратно в сумку и пошел прочь от забора нефтехранилища.

Около получаса он блуждал по территории порта, по причалам и меж пакгаузов, мимо ящиков генерального груза и угольных гор, проходил под ногами портальных кранов, увертывался от юрких автопогрузчиков, пролезал под вагонами и, наконец, оказался на берегу какого-то грязного канала – вернее, бухточки – со стоячей и такой густой водой, по которой казалось, можно ходить. Здесь было нечто вроде кладбища кораблей. Тоскливую картину представляли стоящие борт о борт, изъеденные ржавчиной буксиры, пароходники и катера, построенные, должно быть, еще в прошлом веке, на французских верфях. Бухточку замыкала серая, наполовину бетонная, наполовину каменная дамба. Было безлюдно.

По дамбе проходила узкоколейка. Стоял запломбированный товарный вагон.

Здесь Джин и оставил свою коробку с кильками пряного посола.

И вновь закат гигантским веером вознесся над дельтой Бакбо. Возникла фантастическая страна, в которой, словно раскаленные пластины, сверкали прямоугольники залитых водой рисовых полей, где двигались странно и величаво тени священных белых аистов и покачивались черные полумесяцы буйволовых рогов.

Джин шел по узкой меже, то и дело соскальзывая с нее и погружаясь в жидкую грязь. Он двигался на юго-запад, туда, где уже сгущалась тьма над джунглями. Он точно определился на местности и теперь шел по маршруту эксфильтрации, десятки раз разработанному и изученному на Окинаве. Тропический закат исчез так же мгновенно, как и появился. Джин продолжал свой путь в быстро густеющей, пока еще багровой тьме.Неожиданно, прямо впереди он увидел идущего ему навстречу буйвола. Буйвол плелся медленно, под копытами его хлюпала вода. Он равнодушно прошел мимо Джина, и тот заметил на его спине безмятежно спящего мальчишку лет десяти.

В полной уже темноте Джин вступил на лесную тропу. Начались джунгли. Он надел инфракрасные очки и теперь мог, словно никтолоп, видеть нависшие над ним гигантские листья, напоминающие по форме кленовые, огромные папоротники, сплошную стену бамбука, переплетенного толстыми лианами.

От сладких, дурманных, влажных запахов тления кружилась голова. Джунгли шевелились, чавкали, квакали, визжали, хрюкали, вокруг кишела неведомая жадная жизнь, от ощущения которой кожа покрывалась пупырышками.

Неожиданно прямо над ухом дико взвыла электропила. Непроизвольно Джин отпрыгнул в сторону, вытянул руки и тут же отдернул их, словно притронулся к раскаленной жаровне. Разразившись самыми отборными нью-йоркскими ругательствами, он включил фонарь. Вот откуда идет этот жуткий звук – маленькое серое насекомое дрожало на коре дерева и этим дрожанием создавало дикую вибрацию. Причину ожога он узнал сразу, увидев растение «хан», выделяющее едкую кислоту. Руки жгло невыносимо, и Джин, вспомнив окинавские инструкции, помочился на них. Боль несколько ослабла.

Он шел по тропе ровно три часа двадцать минут. Когда это время прошло, он остановился, вынул из сумки миниатюрный, но очень мощный «уоки-токи», вытянул антенну, нажал кнопку и сказал:

– Бизон! Бизон! Я Пума! Вызываю тебя! Прием!

В ответ послышался только шорох и треск атмосферного электричества. Он снова двинулся вперед, каждые десять-пятнадцать минут включая «уоки-токи».

– Бизон! Бизон! Я Пума! Я Пума! Прием!

Два или три раза довольно близко слышался грозный, громоподобный рев тигра. Джин вынул из кармана свою заветную авторучку и нес ее теперь в левой руке.

– Бизон! Бизон! Я Пума! Прием!

И вдруг в аппаратике послышался щелчок, и совершенно спокойно и отчетливо прозвучал хриплый голос Бастера:

– Бизон ждет Пуму на чашку кофе. Прием!

Команда А-234 в составе наших старых знакомых Бастера, Мэта, Тэкса, Сонни и Берди, а также связного агента-вьетнамца Дао была заброшена в джунгли Вьетнама неделю назад. Временно, до соединения с командиром Джином Грином командой руководил мастер-сержант Тэкс.

Устроив базу в глубине непроходимого леса, А-234 под покровом темноты вышла в дельту. Дао направился, или, научно говоря, «инфильтрировался», в сторону Хайфона, а остальные, произведя минирование стратегически важной железной дороги Хайфон – Ханой – Лаогай – Куньминь, вернулись на базу. Здесь они должны были дожидаться своего командира или сообщения о его гибели.

К концу недели все они были искусаны москитами и пиявками «кон-виа», которые не в пример своим европейским родственникам, прыгают с деревьев, обожжены кислотой, одурманены запахами джунглей, терроризированы ни на секунду не прекращавшимися звуками: клекотом, чавканьем, ревом, предсмертным визгом. Они уже почти не разговаривали друг с другом, а только обменивались мрачными взглядами, открывая консервы, разливая кофе, играя в карты и кости.

Молчал даже Берди, хотя его мучили ужасные боли в животе. Он лежал в углу палатки на куче пальмовых листьев, морщился и, не отрываясь, смотрел в затылок Тэксу. Он даже не представлял, этот странный парень, что когда-нибудь его может посетить такая сильная ненависть, какую он сейчас испытывал к этому техасскому уголовнику.

Однажды Тэкс передернул плечами, как будто взгляд Берди просверлил ему, наконец, спину, обернулся и истерически крикнул:

– Закрой свои буркалы!

В ту ночь, когда они возвращались в джунгли после минирования дороги и обходили стороной деревню, горсточку бамбуковых домов, стоящих на сваях, они заметили из-за кустов вьетнамскую девушку. Она не видела их и спокойно шла по тропинке с мотыгой на плече, но они в своих инфракрасных очках прекрасно видели ее детское личико и тонкую шею.

Тэкс тогда что-то шепнул Бастеру, тот ухмыльнулся и шепнул:

– Вперед, ребята! Командир задерживается.

Метров через сто Бастер сказал:

– Стоп, ребята! Подождем командира.

Тэкс приближался к ним, легко неси на плече связанную девушку с кляпом во рту.

– Зачем ему девчонка? – спросил Берди. Бастер хмыкнул, Сонни и Мэт промолчали.

Да зачем нам эта девушка? – тревожно продолжал спрашивать Берди. – Что от нее можно узнать?

– Стиллберд, молчать! – рявкнул Тэкс. На базе он вылакал полфляжки рому, передал оставшееся Бастеру, поднял девушку и вынес ее из палатки.

– Куда он ее понес?! – крикнул Берди.

Через некоторое время послышался отчаянный гортанный крик. Берди схватил автомат и ринулся к выходу, но Бастер навалился на него, сжал в стальных объятиях и забормотал, дыша в лицо ромом:

– Спокойно, детка. Спокойно, птичка. На войне совсем другие законы, чем в «Армии спасения».

Через некоторое время Тэкс позвал Бастера. Бастер разжал объятия, но Берди в этот момент харкнул ему прямо в лицо. Бастер страшно ударил его в живот, зверски рыча, схватил за горло, но вдруг разжал пальцы, махнул рукой, пробурчал:

– Может, ты и прав, птица. Скорее всего прав. Но Тэкса ты не трогай. Он тоже прав.

Вошел Тэкс с девушкой на руках. Исподлобья он осмотрел товарищей, бросил девушку в угол и сел к рации.

К вечеру у Берди началась резь в животе. Похоже было, что его подкосило какое-то тропическое желудочное заболевание.

Все эти дни, несмотря на принятые мощные антибиотики, он терял силы от боли, тошноты. Он почти не мог двигаться и лежал в липком поту, с пересохшими губами, а рядом с ним, прикрытая одеялом, лежала несчастная девушка, а Тэкс, настоящий садист, все чаще выносил ее из палатки.

Бастер мрачнел с каждым часом, Сонни был как туча, а Мэт начал нервно хихикать. Похоже было на то, что в палатке может каждую минуту вспыхнуть кровавая драма, когда вдруг прозвучал спокойный голос командира:

– Бизон, Бизон, я Пума…

– Слава богу, Джин жив, – прошептал Берди.

– Ура! – завопил Сонни.

Тэкс встал, нервно потянулся и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Пожалуй, надо от нее избавиться. А то этот «колледж-бой» развезет здесь интеллигентские сопли…

Тогда Берди из последних сил, почти теряя сознание, сполз со своего ложа, поднял автомат и поставил его на боевой взвод.

– Буду стрелять, – пробормотал он.

– Как вам это нравится, ребята? – возмущенно проорал Тэкс, глядя в дуло автомата.

– Сядь-ка на свое место, Тэкс! – крикнул Сонни.

Мэт и Бастер молчали.

Через полчаса из джунглей вышел Джин.

После того как Тэкс доложил Джину о действиях А-234, они вышли на связь с центром спецвойск в Ня-Транге. Из центра поступили поздравления, приказ пустить в действие мины и обещаний ровно через сутки прислать вертолет с авианосца «Кирсардж», который вот уже несколько дней барражировал по кромке нейтральных вод в Тонкинском заливе.

Один за другим два радиоимпульса полетели из лесного логова, один – в хайфонский порт, другой – к полотну железной дороги. После этого Джин подсел к Берди, расстегнул его куртку, поднял майку. Впалый волосатый живот его друга был покрыт яркой крупной сыпью с гноящимися пузырьками. Лицо Берди уже приобрело синюшный оттенок, пульс еле прощупывался.

– Наверное, я загнусь, Джин, – прошептал Берди.

– Спокойно, дружище, – сказал Джин. – Мы еще с тобой поедем на джазовый фестиваль в Ньюпорт. Послушаем Эллу и Сэчмо, похохочем…

– И Дэйва Брубека, Джин? – улыбнулся Берди

– И Брубека, конечно.

Джин вынул маленький стерильный контейнер, надел резиновые перчатки, ввел Берди сильнодействующие сердечные средства и антибиотики. Берди заснул.

– Есть что-нибудь выпить, ребята? – спросил Джин и вдруг заметил, что в углу палатки кто-то шевелится. Схватив пистолет, он прыгнул в угол, сорвал одеяло.

На него с застывшим ужасом смотрели огромные полудетские глаза.

Несколько секунд Джин, не шевелясь, разглядывал связанную девушку. Клочки разорванной одежды почти не прикрывали ее тело. Потом он повернулся к своим солдатам. Ярость горела во всем его теле ровным и беспощадным огнем.

– Чьих рук дело? – медленно проговорил Джин. Бастер, Сонни и Мэт смотрели в землю. Один лишь Тэкс напряженно смотрел на него.

– Чьих рук дело, подонки, грязные шакалы?

Солдаты молчали.

– Проклятые уголовники! – прорычал Джин. – Так-то вы проводите в жизнь политику «Американец – друг»? Так-то вы налаживаете дружбу с местным населением? Я передам вас всех военному суду!

– Это моя подружка, Джин, – криво усмехнулся Тэкс. – Подумаешь, большое дело…

– Встать! – рявкнул Джин.

Тэкс вскочил и вытянулся. Видно было, что он умирает от страха.

Не помня себя, Джин ударом в челюсть бросил его в угол, пнул несколько раз ногой, плюнул в лицо.

– Вы ответите за оскорбление американского военнослужащего, лейтенант Грин! – завизжал Тэкс и закрыл лицо руками.

Джин выбежал из палатки и остановился, сжав руки на горле. Через несколько секунд он поймал себя на том, что рычит как зверь.

Мир, бессмысленный, жестокий, в миллионах светляков, гнусный, низменный мир лживо шумел листвой, лживо пиликал на идиотских скрипках, лживо смердел парфюмерными запахами.

В двух или трех метрах началась какая-то бешеная возня, раздался предсмертный визг. Джин откинул полог палатки и в полосе света увидел двух гигантских бамбуковых крыс, которые рвали на части маленького, величиной с зайца, олененка.

Джин выхватил пистолет и стал стрелять в эту бьющуюся похотливой голодной дрожью массу. Стрелял до последнего патрона в обойме.

Утром пришел связной Дао. Он откинул полог и встал на пороге, оглядывая сидящих с чашками кофе американцев.

– Хай, Дао! – сказал Бастер. – Это наш связной, Джин. Ну что ты стоишь в дверях, парень? Садись к столу. Как там наши игрушки? Сработали?

– Твоя был Хайфон, делал взрыв? – спросил Дао Джина.

– Да, – проговорил Джин, глядя в каменное бесстрастное лицо вьетнамца.

– Твоя взорвал дамба. Вода разрушил тридцать домов. Перевернул двадцать сампан. Моя мать и брат умирать.

– Не может быть! – воскликнул Джин. – При чем здесь дамба?

– Моя тебя убивать, – спокойно сказал Дао и вдруг прыгнул, как кошка, в сторону, схватил автомат и направил на Джина.

Мимо уха Джина просвистел «спринг-найф». Нож попал Дао прямо в грудь. Он упал на колени, потом на бок и, выпустив очередь в потолок палатки, умер.

Джин оглянулся. Тэкс, бросивший нож, даже не расплескал кофе из чашки, которую держал в левой руке. Он отхлебнул, вытер рот рукавом, усмехнулся и сказал:

– Политика «Американец – друг» в действии. Поздравляю вас, лейтенант Грин.

Весь день они рубили джунгли для того, чтобы разложить опознавательный знак для вертолета.

Ночью он прилетел. Бешено свистя, он повис над купами деревьев. Из брюха его опускались лестницы.

Джин стоял, обняв Берди, и смотрел на вертолет, но перед глазами его все еще была грязная бухточка с ржавыми катерами и низкая серая дамба, под защитой которой, как оказалось, жили ни в чем не повинные люди…

– Возьмем девушку с собой, – пробормотал Берди. – Я на ней женюсь.

– Не глупи, старина, – тихо сказал Джин. – Я уже отпустил ее домой.

– Она будет ненавидеть нас всю жизнь, – прохрипел Берди.

– Да, это верно, – ответил Джин.

Еще через сутки он вошел в свой комфортабельный номер в сайгонском отеле «Де Виль». На столе в серебряном подносе лежала телеграмма из Токио.

«В субботу в пять жду тебя в Империале Гинза 17. Поедем на Фудзияму, твой командир поставлен в известность.

Целую. Ширли».
Он открыл холодильник, достал бутылку «Джонни Уокер», налил полный стакан, выпил, тут же налил еще стакан, а остаток допил из горлышка.

После этого он, шатаясь, подошел к кровати, отдернул противомоскитную сетку и рухнул ничком.


Джин и Тран Ле Чин стояли у барьера международной зоны сайгонского аэропорта и смотрели на летное поле.

Сайгонский аэропорт представлял в то время странное зрелище: он функционировал одновременно как военный аэродром и как международный гражданский, важнейший промежуточный пункт на великом пути из Европы в Японию.

Из огромных пузищ двухэтажных транспортных «глобмастеров» и «стратолифтеров» выезжали «джипы» и выходили толпы солдат, в опустевшие пузища въезжали машины с ранеными, иной раз проносили гроб, накрытый звездно-полосатым флагом, с отдаленной взлетной дорожки стартовали в серое ватное небо истребители – «старфайтеры» и «фантомы», и в то же время здесь совершали посадки мирные интерконтинентальные лайнеры компаний «Эйр Франс», «ВОАС», «Эйр Индиа», «КЛМ», и пестрые космополитические толпы пассажиров спокойно топали хлебать кофе по транзитным талонам.

Джин иногда наклонялся и целовал Транни в плечо. Тогда она поворачивала к нему свою головку, окидывала смеющимся взглядом, сдержанно улыбалась. Она, эта вездесущая Тран Ле Чин, разбитная корреспондентка нескольких азиатских и европейских газет, кажется, весьма гордилась своим другом, молодым гигантом в зеленом берете, с погонами первого лейтенанта на плечах.

Тран Ле Чин была женой крупного чиновника из администрации Нго Динь Дьема. Поговаривали, что ее муж колоссальным образом обогатился с того времени, как в Южный Вьетнам, словно из рога изобилия, полилась американская военная и финансовая помощь. Он был фигурой внушительной, сумрачной и таинственной, типичный представитель коррумпированной дьемовской бюрократии. Джин лишь один раз издали на каком-то приеме видел его оплывшие щеки. Транни весело называла его «мой тюфяк» и всегда отмахивалась, когда речь заходила о нем.

Она была из старинного рода мандаринов и обладала весьма солидным личным состоянием: ей принадлежал отель в курортном городке Виньтуа, земли вдоль шоссе в Бьенхоа, каучуковые плантации. Однако она в отличие от других чопорных сайгонских дам отнюдь не кичилась своим богатством, полотняные джинсики и голубая рубашка были ее излюбленной одеждой.

Джин познакомился с ней на второй день после своего приезда в Сайгон в баре «Де Виля», и почти сразу же у них началась самая что ни на есть любовь. Они совершенно не замечали кривых взглядов и ухмылок, не слышали сплетен и все время, пока Джин был в Сайгоне, проводили вместе. Какими-то неведомыми путями Тран Ле Чин добилась неслыханной для сайгонских женщин эмансипации.

Вот и сейчас Джин, не раздумывая, взял ее с собой на аэродром, куда он был послан для выполнения пустякового, но не очень-то ему приятного задания. Он должен был встретить прилетающую из Гонолулу команду «зеленых беретов» во главе с капитаном Чаком Битюком.

Самолет пришел вовремя, и вскоре Джин увидел идущие поперек бетонированного поля молодцеватые фигуры Чака и его громил с вещмешками на плечах.

Джин показал на контроле свое удостоверение, вышел в международную зону и козырнул подходящему Чаку.

– Хай, Джин! – заорал, широко улыбаясь, Чак, словно их связывали давние и добрые дружеские узы. – Как я рад тебя видеть здесь, парень!

– Здравствуйте, капитан Битюк, – сухо сказал Джин. – Комадование военной миссии США приветствует вас и ваших людей на гостеприимной земле нашего союзника.

Едва заметная саркастическая улыбка скользнула по его губам.

– Как тут с бабами? – спросил Чак. – Говорят, что здешние женщины просто хрустят в руках белого человека…

– Вас ждет автобус. Он доставит вас на базу, – тем же тоном продолжал Джин.

Они прошли за барьер, и Транни подошла к ним. Чак зорко глянул на нее.

– А ты, Джин, я вижу, уже обзавелся, – осклабился он.

– Это представитель прессы, – сухо сказал Джин.

– Все ясно, – хмыкнул Чак. – Подруги есть?

Тран Ле Чин подняла камеру. Несколько раз вспыхнул блиц.

– Она имеет право фотографировать? – нахмурился Чак.

– Да, да, имеет.

«Зеленые береты», сгрудившиеся вокруг офицеров, с кривыми провинциальными ухмылками поглядывали на космополитический сброд, которым кишела международная зона. Вдруг они все, словно по команде, повернулись в одну сторону и выпучили зенки. Мимо шла группа удивительных созданий – невероятно длинноногие, невероятно тонкие, профессионально широкоглазые итальянские манекенщицы в одеждах не нашей планеты.

– Во дают! – ахнули «береты». – Во «помидорчики»! Ну, сила!

– Кстати, Джин, к нам в Гонконге присоединился один твой дружок, – сказал Чак. – Мощный парень. Выдул в аэропорту бутылку «Бифитера», в самолете пять мартини – и хоть бы в одном глазу.

– Кто же это? – насторожился Джин.

– Майор Лот.

Могучий, цветущий загорелый Лот шествовал по аэродрому походкой хозяина мира. Джин искренне обрадовался, увидев здесь своего друга. За последние годы он привык к этому человеку, в его обществе он чувствовал себя таким же решительным, сильным, в его обществе он забывал свои сомнения. Они обнялись.

– Ты так выглядишь, Лот, словно целый месяц занимался серфингом на Гавайях, – сказал Джин.

– Я кочевал по Аргентине, малыш, а оттуда махнул в Гонконг. Занимался спортом почище серфинга.

– Познакомься с Транни, – сказал, улыбаясь, Джин. – Транни, это мой старый друг, майор Лот.

Лот зорко глянул на изящную женщину, потом на Джина, сразу все понял и шепнул ему на ухо сакраментальную фразу:

– Подруги есть?

Несколько дней спустя Лот и Джин обедали в изысканном ресторане на Рю де Катина, по давней традиции воздавали дань своим гурманским привычкам.

Лот был в отличном настроении, пил много вина, похваливал национальную кухню. Джин заканчивал свой рассказ о вьетнамских делах.

– Тут слишком много крови и грязи, Лот, – сказал он. – Порой мне становится не по себе. Здесь впору работать таким громилам, как Чак Битюк, но не нам с тобой.

Лот усмехнулся.

– Между прочим, Джин, будь особенно осторожен с Чаком. Чак примитивен, как свинья, но и в хитрости не уступает этому животному. У него далеко идущие планы, и он не остановится ни перед какой подлостью.

– Дьявол с ним, с Чаком! – воскликнул Джин. – Я говорю тебе о другом. Мне кажется, что мы, то есть Штаты, вляпались здесь в ненужное дело и лезем все дальше и дальше…

– Вот здесь ты ошибаешься, старина, – сказал Лот. – Во Вьетнаме идет сложнейшая политическая игра, здесь узел главных мировых противоречий…

– Но мне-то какое до этого дело?! – невольно воскликнул Джин.

– Мы солдаты, Джин, – жестко сказал Лот.

Джин нахмурился.

– Да, это верно.

Они закончили обед, спросили кофе, коньяку и закурили сигары.

– Завтра мы с тобой вылетаем на задание, – сказал Лот.

– Как? – вскричал Джин. – Опять?

– Я не хотел тебе портить аппетит перед обедом, – улыбнулся Лот, – но это так. Приказ подписан шефом «фирмы» и командующим специальными войсками во Вьетнаме полковником Лэддом еще третьего дня.

– Какое задание? Куда мы летим?

– «Фирма» совместно с комитетом начальников штабов разработала гениальную, по их мнению, идею. Решено бить врага его же оружием. Мы должны попытаться создать в Северном Вьетнаме свой Вьетконг, свои партизанские отряды и свою инфраструктуру. Однако северные вьетнамцы что-то не очень-то хотят бунтовать против дядюшки Хо, и поэтому мы будем создавать эти отряды здесь, на юге. Ядром этих отрядов будут дикие горные племена таи, мео, лао, которые, к счастью, еще не закончили изучение всех трудов Маркса. Мы им будем хорошо платить, а они будут яростно сражаться за идеалы западной цивилизации. Завтра мы с твоей командой на двух вертолетах вылетаем в Аннамские горы, на плоскогорье Ма, это около ста пятидесяти миль к северо-западу от Сайгона. Там состоится встреча с вождями диких племен, дружеский ужин, местная «огненная вода». «Стэйки» из павианьего мяса. Между прочим, Джин, почетным гостям дикари подкладывают на ночь своих жен, так что, если к тебе приляжет красотка лет шестидесяти, смазанная крокодильим жиром, не вздумай крутить носом, а то вспорют брюхо.

Лот захохотал, и Джин, не выдержав, улыбнулся. Он был рад уже тому, что задание мирное: на этот раз не нужно будет стрелять, взрывать, жечь…

– Пока что приехали наши дамы, – сказал Лот и кивнул в окно.

Возле ресторана стоял распластанный «ситроен». За рулем сидела Транни, из-за ее плеча выглядывало кукольное личико Чоу Ша, сайгонской подруги Лота.

– Перед таким серьезным испытанием, старичок, тебе, я думаю, будет особенно приятно провести вечер в обществе очаровательной Транни.

Лот встал, повел плечами.

– Для начала рванем в казино «Кин Тюп». У меня там есть знакомый китаец-крупье.


Тени пальмовых листьев колебались на полу, на стеках и на потолке. Джин гладил усталой рукой голое тело Транни.

«Насколько легче Лоту, – думал он. – Любит одну Наташу, а остальное для него лишь приключения. А я вот, болван несчастный, влюбляюсь в каждую, с кем провел ночь, и все забываю, что было раньше. Где теперь Ширли – Пном-Пень, Гавайи, Токио, Сингапур? Где-то витает словно туманная Лилит, а Транни рядом, закрыла для меня весь мир, дышит, вздыхает…»

– Завтра я уезжаю, Транни.

Женщина вздрогнула, приподнялась на локте.

– Что ты говоришь, Джин? Опять?

– Это совсем ненадолго, бэби.

– Я не могу больше. Ты исчезаешь, а я мучаюсь, боюсь за тебя…

– На этот раз никакой опасности.

– Не верю! Тебя не посылают в безопасные места. Этот проклятый «зеленый берет» – как я его ненавижу!

– Правда, Транни. Мы летим в горы, Лот и я, небольшой пикник с дикарями мео.

– В горах Вьетконг, Джин. Они убьют тебя.

– Там нет. Это плоскогорье Ма. Дружественные племена. Они хотят воевать вместе с нами.

Лицо Транни с блестящими печальными глазами склонилось над ним.

– Если тебя убьют, Джин, – медленно проговорила она, – я буду плакать по тебе. Знай это, Джин, Тран Ле Чин никогда тебя не забудет…

– Да не убьют меня, милая! – воскликнул Джин. – Не бойся!

Тран Ле Чин уткнулась лицом в подушку. Плечи ее тряслись.


В головном вертолете «хьюи» летели Лот, Джин, полковник южновьетнамских «красных беретов» Ты Тук, его адъютант и два «зеленых берета» – Тэкс и Бастер. Во втором вертолете под командой начальника штаба А-234 первого лейтенанта Фрэнка О'Хиггинса было семь суперсолдат, и среди них Сонни и Мэт. Берди все еще валялся в полевом госпитале в Ня-Транге. Он с трудом поправлялся после тропической желтухи.

Перед вылетом вертолетчики предложили каждому надеть пуленепробиваемые жилеты и привязать к заду, полуторадюймовые стальные пластины.

– Слушайте нас, ребята, если не хотите остаться без наследников, – посмеиваясь, говорили вертолетчики. – Вьетконговцы ведут строго зенитную стрельбу, прямо в брюхо машине. Поднимите-ка головы.

На потолке вертолета зияло несколько отверстий с рваными краями.

– Бронебойные пули прошивают наши консервные банки насквозь, и большинство ранений приходится на область паха.

После такого объяснения Бастер под общий хохот попросил себе дополнительную пластину.

Вылетели. Внизу потянулись сверкающие под солнцем рисовые поля, иногда проплывали шоссейные дороги, постройки, деревеньки из соломенных хижин и каучуковые плантации, потом пошел сплошной зеленый массив джунглей.

Люк вертолета был открыт. Сидящий возле люка пулеметчик, обмотанный пулеметной лентой, зорко вглядывался в джунгли.

Бастер и Тэкс, расположившись за спиной пилота, играли в скат. Пилот, иногда оборачиваясь, комментировал игру. Вьетнамские офицеры сидели с каменными лицами.

Один раз игру пришлось прервать – бешено затарахтел в короткой очереди пулемет.

– В чем дело? – спросил Лот.

– На всякий случай, – осклабился пулеметчик. – Что-то там мелькнуло. Может, тигр.

– Как там Фрэнк? – спросил Джин.

– Летят. Тоже постреляли за компанию.

В дальнейшем полет протекал спокойно. Начались горы. Из зеленого моря начали кое-где высовываться базальтовые и гранитные скалы.

– Приближаемся, – сказал пилот. – Через десять минут должна быть посадочная площадка.

На посадочной площадке красноватыми камнями была выложена литера «L».

– Liberty, – сказал Лот, разглядывая посадочную площадку.

– Может быть, Love, – предположил Бастер.

– Временно прекратите шутки, сержант, – сухо сказал Лот.

Он тронул за плечо пилота.

– Людей видите, Роберт?

– Нет, людей не видно.

– Сделаем еще один круг.

Когда вертолеты еще раз повисли над посадочной площадкой, из леса выскочили фигурки смуглотелых людей. Они размахивали какими-то яркими тряпками, приплясывали.

– Садимся, – скомандовал Лот.

Вертолеты опустились на пожухлую траву прогалины. Американцы высыпали из машин, построились. Перед ними в полусотне метров стояли полуголые вожди племен в ярких набедренных повязках. Они не двигались.

– Смирно! – сказал Лот и прошел вдоль строя. – Ребята, эта встреча должна проходить торжественно и…

Долгий гортанный крик, похожий на клекот орла, пролетел над поляной. Дикари упали в траву, и сразу же шквал автоматного и минометного огня обрушился на американцев и на вертолеты с обвисшими винтами.

– Ловушка! – заорал Лот. – Ложись! Огонь!

Вертолеты пылали, как два гигантских костра. Джин, Лот, Фрэнк и несколько оставшихся в живых «беретов», спрятавшись за камнями внутри буквы «L», стреляли, не имея перед собой никакой цели, кроме зеленой стены леса. Джунгли со всех сторон изрыгали огонь. Мины ложились все ближе.

– Здесь нам всем крышка! – крикнул Фрэнк.

– Дымовые шашки! – гаркнул Джин. – Тэкс! Бастер! Живо!

– Молодец, Джин! – сказал Лот. Лежа на боку он спокойно вставлял новую кассету в свой Ар-15.

Бастер и Тэкс начали расшвыривать вокруг дымовые шашки. Густые белые клубы поднялись в небо. Лот, не прекращая стрелять, встал на колено. Рот его был оскален, как у волка

– За мной! – приказал он – Тэкс, если потеряете рацию, расстреляю!

– Бастер, возьми Сонни. Он, кажется, еще дышит! – крикнул Джин, взвалив на плечи хрипящего вертолетчика и побежал вслед за Лотом в ревущий молочный смерч.

Они укрылись от преследования в глубокой пещере на вершине какой-то горы. Их осталось в живых только шестеро: Лот, Джин, Фрэнк, Тэкс, Мэт и Бастер. Сонни умер во время бегства, вертолетчик отдал богу душу уже в пещере. Остальные, включая полковника Ты Тука, остались лежать, истекая кровью, на поляне.

Тэкс связался по карманной рации НТ-1 с Ня-Трангом и передал микрофон Лоту.

– Полковника Поупа немедленно! – заорал Лот. – Говорит майор Лот. Под суд отдам, идиот! Полковника Поупа, слышишь? Керк? Слава богу! Мы попали в ловушку, Керк. Тринадцать человек убито, вертолеты сожжены. А черт его знает, кто мог выдать! Сейчас не время вести расследование, Керк. Вы должны нас выручить. Мы…

– «Черные пижамы», майор! – мрачно проговорил Бастер.

К подножию горы из джунглей выбегали с автоматами в руках маленькие фигурки вьетконговцев.

– Мы окружены, Керк! – крикнул Лот.

Это был двухдневный ад. По прямому требованию из Лэнгли с борта авианосца «Индепенденс» одно за другим стартовали звенья истребителей-бомбардировщиков Ф-105. Это была «наступательная воздушная поддержка». Они кружили над горой, создавая вокруг огненный защитный пояс. Под прикрытием самолетов к горе пытались пробраться вертолеты, но каждый раз на виду у осажденных вспыхивали и беспомощно валились в джунгли. И все-таки вновь и вновь появлялись новые машины.

Джин отлично понимал, что вовсе не ради него и его товарищей затеяна эта грандиозная спасательная операция. Лот – вот кто причина всей этой свистопляски. Это ради него свалились в джунгли уже три вертолета, и ради него гигантское стальное чудовище «Индепенденс» уже два дня выпускает в небо самолеты.

Все шестеро лежали за камнями у входа в пещеру и непрерывно стреляли по прорывающимся сквозь напалмовое кольцо «черным пижамам». Вьетконговцы атаковали с невероятным упорством, как будто тоже знали, какая важная птица попалась к ним в западню.

Наконец к исходу второго дня атаки прекратились. Автоматные очереди и взрывы мин слышались теперь в отдалении. Там разыгрывался настоящий бой. Это подошло к ним на выручку аэромобильное соединение.

Бой шел всю ночь. К утру все стихло. Еле живые от усталости и жажды осажденные выжидающе смотрели на джунгли. В восемь часов утра из зарослей появилась цепочка джи-ай.

Полянка, на которой разыгралось начало трагедии, теперь была занята солдатами и военной техникой. Джин, Фрэнк, Бастер и Тэкс, обессиленные, сидели на груде каких-то тюков, прислонившись спинами к бронированной стене вертолета. Неутомимый Лот между тем функционировал, носился по поляне, отдавал приказания, связывался по радио с командованием.

– Поди-ка сюда, Джин, – деловито сказал он проходя мимо.

Джин с трудом поднялся и пошел за ним.

– Сейчас проверю, крепкие ли у тебя нервы, – сказал Лот. – Иди за мной. Видишь пленных?

У подножия огромного вечнозеленого дуба стояла лицом к стволу горсточка вьетконговских пленных, связанных по рукам и ногам. Они были маленькие и щуплые, и джи-ай с автоматом, стороживший их, казался дядькой при детях.

– Можете идти, – сказал ему Лот. – Мы должны провести допрос.

Джи-ай охотно испарился.

Лот взял за плечо одного из пленных и резко повернул лицом к Джину. Джин остолбенел. Перед ним была Тран Ле Чин, Транни… Глаза ее вспыхнули, она вся потянулась к нему. Джин не мог двинуть ни рукой, ни ногой.

Лот не дал ему опомниться. Он поднял «люгер» к ее виску, раздался выстрел, тело Транни упало к его ногам.

– А теперь обернись, – холодно сказал Лот. Джин, как загипнотизированный, обернулся. Одиннадцать автоматов и одиннадцать пар солдатских башмаков стояли в ряд посреди полянки.

– Этих можешь записать на свой счет, Джин, – жестко проговорил Лот. – Запомни это.


Как раз в это время капитан Чак Битюк вышел из ворот казармы «Виктория», где временно расположилась его команда. У обочины тротуара его ждала маленькая наемная машина компании «Хертц». За рулем сидел мистер Тео Костецкий-Брудерак. Чак открыл дверцу и шлепнулся на сиденье рядом с ним.

– Ну жара! – рявкнул он. – Нашли место, Федор Кузьмич, где биться с краснопузыми. Согласитесь, что в мире масса мест для этого с более подходящим климатом.

– Главное, влажность, – сказал Тео. – Влажность, Чак, сводит меня с ума.

Некоторое время они ехали молча. Потом дядя Тео остановил машину возле одного из бесчисленных баров на улице Рю Д'Эспань. Они вошли в полутемное помещение, отмахнулись от двух дежурных «такси-герлз» и уселись за низким столиком в углу.

– Чак, – начал Тео. – Вы, конечно, догадались, что ваша командировка во Вьетнам отчасти связана с планами «Паутины»? Нет, не догадывались? Ай-я-яй, дорогуша, надо быть более сообразительным. Мерчэнт очень сложными путями благодаря нашим новым связям с ЦРУ добился, чтобы сюда была направлена именно ваша команда, а не какая-либо другая. Руководство организации считает, что военные события во Вьетнаме развиваются в пользу коммунистов. Администрация этого выскочки Кеннеди крайне инертна. Мы должны стимулировать боевую активность нации, всех наций свободного мира. Намечена очень сложная операция, в которой…

Головы Чака и дяди Тео сблизились. Дядя Тео еле шевелил губами, а Чак едва заметно кивал.

– …Руководство колебалось, на кого возложить выполнение этой операции, на вас, Чак, или на майора Лота, – сказал Тео. – В конце концов выбор пал на вас. «Паутина» вас ценит.

– Я очень горд, – сказал Чак Битюк.


В этот день ему предстояла весьма ответственная встреча с самим мистером Джорджем Карвером, главным специалистом ЦРУ по Вьетнаму. Готовилась особо секретная операция в контакте с «Паутиной».

В кабинете Карвера Лот с удивлением увидел мистера Мерчэнта и любезно поклонился представителю «Паутины», пожал милостиво протянутую ему руку. Уже одно присутствие Мерчэнта в кабинете Карвера, да еще со стаканом «бурбона» в руке, свидетельствовало о том, что акции «Паутины» стремительно идут вверх.

Карвер, у которого за личиной добродушия таилось недюжинное хитроумие, налил и Лоту на три пальца виски.

– Я знаю, джентльмены, что мне не надо представлять вас друг другу, – с широкой улыбкой сказал он, поднимая свой стакан. – Выпьем за нашу первую общую встречу и перейдем к делу. Мистер Мерчэнт желает изложить нам в самом конфиденциальном порядке свой план пресечения дальнейшего развития негритянской революции внутри Штатов и в вооруженных силах. Как вы знаете, Лот, революция эта разрастается – жаркое лето в наших городах, массовые столкновения белых и черных на военных базах за морями, недавнее побоище, начатое черными в Форт-Брагге. В нашей беседе примет участие гость из Штатов, недавно ставший одним из помощников «чифа» ФБР.

Карвер взглянул на часы, и в то же мгновение раздался стук в дверь, и в кабинет вошел с деловым видом пожилой джентльмен, которого по внешнему облику можно было бы принять за коммивояжера.

– Знакомьтесь, – вставая, сказал Карвер. – Мистер Збарский…

Когда все уселись в кресла, Мерчэнт перешел к делу.

– Джентльмены! – несколько торжественно проговорил Мерчэнт. – Прежде всего позволю себе заметить, что наш план обладает огромной взрывчатой силой и потому вся наша беседа должна остаться между нами. Нам с вами необходимо обратить особое внимание на решение вопроса в рамках вооруженных сил, в частности во Вьетнаме. В целом план, одобренный высшими инстанциями ЦРУ, ФБР и РУМО – разведывательного управления министерства обороны, – будет представлен на окончательное утверждение в Национальный совет безопасности, с которым у нас имеется уже предварительная обнадеживающая договоренность. Думаю, мне не надо доказывать вам, джентльмены, всю серьезность нависшей над нами угрозы восстания или революции двадцатидвухмиллионного черного народа – негритянского меньшинства в США. ФБР любезно разработало ту часть предложенного вами плана, которая касается разгрома организованной части черных – двенадцати основных негритянских организаций, ликвидацию всех их лидеров и вожаков, занесенных в черные списки…

– Мы подготовили досье на каждого из них, – мягко вставил мистер Збарский.

– Прекрасно! – кивнул головой Мерчэнт.

– И все боевые организации черных находятся под круглосуточным наблюдением ФБР, – добавил Збарский.

– Великолепно! – продолжал Мерчэнт. – План будет приведен в действие по сигналу высшей инстанции. Негры – члены конгресса будут немедленно лишены своих постов властью министра юстиции. Для разгрома черных организаций будут привлечены войска. Об опасности, угрожающей стране в случае негритянского восстания, можно судить хотя бы по тому факту, что нью-йоркская полиция насчитывает двадцать пять тысяч полицейских, а черные Нью-Йорка – один миллион человек. Так что без войск нам не обойтись. Со своей стороны мы обязуемся выставить штурмовые отряды белых патриотов в наиболее угрожаемых районах – в центральных районах Юга, на всем восточном побережье страны, в области Великих озер и на западном побережье. Кроме наших отрядов белых добровольцев и войск во главе с «зелеными беретами», разумеется, придется также использовать полицию, всю полицию городов, графств и штатов, всю национальную гвардию.

– И тем не менее этих сил не хватит, – резко перебил Мерчэнта Джордж Карвер, сидя за своим столам.

– Да, не хватит, – согласился Мерчэнт, – но мы рассчитываем на активное участие в подавлении восстания черных или в превентивных репрессиях от сорока до пятидесяти процентов взрослого белого населения под эгидой нашей патриотической организации, что даст нам пятикратное превосходство в численности сил порядка над мятежниками.

– Наши подсчеты, – заявил мистер Збарский, – не расходятся с вашими. Разумеется, мы предусмотрели такие меры, как введение в стране военного положения, приостановление действия конституции и билля о правах, отмены или отсрочки выборов.

– Прекрасно! – резюмировал Мерчэнт, зажигая потухшую сигарету. – Ожидается, что черным мятежникам и их белым подручным удастся захватить власть в ряде городов. Однако белые силы с их неизмеримо более мощной технической оснащенностью, вооружением и более совершенной организацией смогут взять обратно эти города в течение суток. Эту вторую гражданскую войну в истории Соединенных Штатов Америки, господа, мы обязаны предвидеть во всех деталях и уже сегодня решительно действовать во имя белой Америки. Для вас не секрет, что еще во время корейской войны мы охотнее подставляли под пули черных, нежели белых американцев. Теперь же нам нужна не стихийная, а продуманная, планомерная политика выхолащивания цвета черного мужского населения, чтобы избежать второго Вьетнама у себя дома, в Америке. Для этого необходимо всемерно расширить призыв черных в действующую здесь армию, посылать их на самые опасные участки под огонь вьетконговцев, одновременно спасая жизнь наших белых парней, которые еще понадобятся нам дома.

– Потери черных, – заметил Карвер, – уже вдвое превышают потери белых солдат во Вьетнаме, но этого мало.

– Да, мало! – откликнулся Мерчэнт. – И нельзя забывать, что, несмотря на это благоприятное для нас соотношение убитых, постоянно растет число обученных боевых сил черных, весьма опасных для нас дома. Получается, господа, порочный круг: посылая черных солдат в пекло, мы убиваем одних, но готовим других к войне против нас. Как разрешить этот парадокс тайной демографической войны большинства против меньшинства – вот что мы обязаны с вами выяснить.*["137]

Лот слушал и думал: «Этот Мерчэнт и остальные говорят дельные вещи. Только непонятно, почему они судили нас в Нюрнберге как расистов!..»

– Я тебя спас, дурачок, – говорил вечером Лот Джину. – Тран Ле Чин была разведчицей Вьетконга, репортером его бамбукового телеграфа. Я прикончил ее для того, чтобы дело не дошло до расследования, чтобы не выяснилось, что из-за тебя сорвалась важнейшая операция.

– Почему она сама оказалась на поле боя? – проговорил Джин. Он сидел, опустив голову, сжимая кулаками виски. – Должно быть, она все-таки любила меня и хотела спасти, – пробормотал Джин.

– Патриотизм, выходит, сильнее любви, – ухмыльнулся Лот. – Выше голову, малыш. Завьем горе веревочкой.

Джин с трудом встал.

– Я не могу тебя видеть, Лот, – проговорил он. – Сегодня не могу.

– Понимаю, – сказал Лот. – Пока.

Джин вышел из бара. В холле его остановил портье и передал пакет от прибывшего днем из Манилы конгрессмена Клиффорда Рейли. В пакете была записка конгрессмена и маленький конверт.

«Лейтенант Грин, – писал конгрессмен. – Миссис Ширли М. Грант, с которой я встретился в Маниле, попросила меня передать вам это письмо. С уважением…»

Джин смял записку и конверт, бросил бумаги в мусорную урну и зашагал к лифту. Он не видел, как к урне тенью скользнул Тео Костецкий-Брудерак…

Лот подъехал на юрком «рено» к американскому посольству, уплатил, выйдя из машины, таксисту и мельком взглянул на неотступно следовавшего за ним от самого отеля до посольства вьетнамца на мотороллере марки «Хондо». Вьетнамец – лицо его было скрыто каской с огромными очками – проехал мимо. Кто он? Агент армии? Военно-морского флота? Посольства? Информационной службы США? Военной полиции? Сайгонских марионеток? Или Вьетконга? Все они имеют свою разведку и соперничают друг с другом.

Лот поднялся на второй этаж посольства, где помещается штаб ЦРУ в Сайгоне, руководящий тремя группами своих работников – администраторов, полевых наблюдателей и «инфильтраторов». Последние – секретные сотрудники, информаторы и оперативники – скрытно действовали во всех американских и правительственных органах в Южном Вьетнаме. В ведении ЦРУ находится и «Группа совместных исследований», которая руководит деятельностью зеленоберетчиков. Одним из офицеров связи этой группы и был недавно назначен майор Лот.

Глава двадцать вторая Призраки и викинги

(Перевод О. Г.)

– Срочно передай эту радиограмму в штаб Баткэт! – сказал командир команды «Акбэт-234» первый лейтенант Джин Грин, вырывая исписанный лист из блокнота. – Кажется, плохи наши дела, Мэт: разведка установила, что три батальона Вьетконга – целый полк – собирается напасть на наш пост завтра утром. Нет, уже не завтра, – он мельком глянул на ручные часы, – а сегодня!

Мэт, сидя перед походной рацией ПРЦ-10 и большой настенной картой Вьетнама, немедленно начал зашифровывать радиограмму:

«„Баткэт-11“ от „Акбэт-234“. Ожидаю завтра утром нападение на пост силами трех батальонов Виктор-Чарли.*["138] Агентурные сведения из источников А-1.*["139] Я окружен и отрезан. Мои силы – кроме полной команды „зеленых беретов“, команда „красных беретов“ ЛЛДБ без боевого опыта, полуразвалившийся батальон АРВН и рота СИДГ. По данным разведки, Ви-Си еще не подбросили тяжелое оружие. Прошу выслать по меньшей мере два батальона. АРВН из Фань-Чау с задачей ударить в тыл Ви-Си. Остерегайтесь засад. Также прошу обеспечить с рассвета максимальную воздушную поддержку – непрерывную бомбежку джунглей по всему периметру моей белой зоны…»

Мэт – отличный радист, при армейской норме передачи десяти пятизначных групп в минуту он передает втрое больше. Он пользовался особым шифром, чтобы его радиограммы не прочитали армейская и военно-морская разведки США.

Джин еще раз взглянул на часы. До рассвета – три часа. А вдруг вьетконговцы начнут штурм ночью, в темноте? Тогда надо будет немедленно вызвать самолеты, чтобы они осветили ракетами все джунгли и вырубку белой зоны вокруг поста. Вспыхнут осветительные бомбы, загорится напалм, и тропическая ночь станет днем.

Он вышел из радиорубки, вдохнул душный, влажный воздух, густой от испарений джунглей, поглядел в плотную, беспросветную темень. Было тихо, только стучал дизельный движок, рыдали ящерицы гекко да за черной стеной джунглей тараторили разбуженные вьетконговцами гиббоны. Джин поежился и, сильно прихрамывая, зашагал к офицерскому бараку, в котором он располагался со своим Экс-Оу– начальником штаба первым лейтенантом Фрэнком Хартом.

Фрэнк не спал. Он лежал под москитной сеткой, заложив руки за голову, и смотрел в бетонный потолок. Мало ли о чем думает человек перед боем! На цементном полу валялась непрочитанная книжка в яркой бумажной обложке: «Сокровищница непристойностей. Самые сочные места из эротических произведений всех времен и народов».

Ясно было, что, по крайне мере, в эти минуты мысли этого прыщеватого козла Фрэнки были безмерно далеки от лупанаров Сайгона, где он планомерно прочесывал бордель за борделем.

Над кроватью Фрэнки висели фотокарточки голых красоток, «любивших» Фрэнки в домах терпимости Сайгона, Бангкока, Гонконга, Токио и Сингапура. Над койкой Джина – слоновый бивень с искусно вырезанным вьетнамским пейзажем, образцы живописи по лаку и шелку и другие сувениры Вьетнама.

Джин снял со стены пистолетный ремень и сбрую с подсумками, набитыми четырьмястами патронами к Ар-15 – своему автоматическому карабину.

Фрэнки взглянул на него вопросительно, но тут же по лицу командира понял, что ничего нового нет.

– Как твоя рана, Джин? – спросил Фрэнки, поднимая с пола открытую бутылку французского пива «Ля-Рю».

Две недели назад, когда Джин и его команда сменили другую, обалдевшую от радости команду «зеленых беретов» в этой богом проклятой дыре, Джина ранил бамбуковой стрелой вьетконговец-невидимка во время первой же рекогносцировки в джунглях. Рана оказалась легкой, стрела прошла сквозь мягкие ткани и оказалась неотравленной, и Джин наотрез отказался оставить команду и уехать в сайгонский госпиталь или специальный госпиталь для «зеленых беретов» в приморском курортном городе Ня-Транге.

– Да ничего! – ответил Джин, застегивая ремень с тяжелым «кольтом» в кобуре. – Как-нибудь прошкандыбаю…

– Нет, приятель, – твердо сказал Фрэнк. – Я тебе предлагаю вот что: не я, а ты полезешь на эн-пе я будешь не только корректировать стрельбу, но и командовать всем боем. А я займу твое место в боевых порядках. Идет?

Джин молча раздумывал. Предложение толковое. Кроме того, оно дает ему возможность не убивать лично… Годдэм! Когда же он наконец решит для себя этот проклятый вопрос?! Если у него не поднимается рука на этих ни в чем не виноватых людей, то как же он может командовать «зелеными беретами»? Где выход? Отказаться от участия в этой войне и очутиться за решеткой в военной тюрьме Форт-Ливенуорта? Дезертировать? Совершить членовредительство, самострел? Искать выход в самоубийстве?

Фрэнки – опытный «зеленый берет». Офицером он стал на курс позже Джина, зато до курсов два года действовал с «зелеными беретами» в Корее, Лаосе, Камбодже и Вьетнаме, награжден «Серебряной звездой».

– Хорошо, Фрэнки! – сказал он устало. – На одной ноге действительно далеко не упрыгаешь!

– Выпей пивка! – сказал Фрэнк, с ловкостью бейсболиста бросая ему открытую бутылку. – Вот и отлично! Мы сложим завтра целую гору трупов! Убивать этих желтых, спать с их девками – эта война по мне! Соснуть не хочешь?

– Да разве уснешь? – ответил Джин, садясь на свою пружинную койку с бутылкой холодного пива в руке.

– Да, брат, не спится. В такие часы вспоминаешь Штаты, школу, отца с матерью, первую девушку…

За полчаса до рассвета Джин построил весь свой гарнизон, запретив свистеть в командирские свистки и вообще шуметь при построении.

Коротко изложив обстановку и объяснив задачу («обороняться до последнего патрона, ибо вьетконговцы никого не пощадят!»), он приказал офицерам-вьетнамцам перевести его слова на вьетнамский язык, так как солдаты вьетнамцы понимали только американскую ругань.

Сам он пошел вдоль строя, разглядывая в сером предрассветном свете лица солдат в строю. «Зеленые береты» старались придать себе вид бравый, молодецкий, но Джин слишком хорошо знал этих ребят, чтобы не увидеть в их глазах тревогу и волнение.

«Красные береты», одетые, как и «зеленые береты», в легкую форму «джангл-фетигз», с тигриными полосами, были похожи на мальчишек, играющих в войну, – низкорослые, щуплые, слишком маленькие, как казалось, для своего американского оружия. Как покажут себя эти вояки, прошедшие почти такую же подготовку, как и «зеленые береты», но совсем еще не обстрелянные, никогда не нюхавшие пороху? Все они добровольцы, и все попали в «красные береты» благодаря Лоту. Это он вспомнил, что среди немцев на Восточном фронте гремела мрачная слава особой карательной бригады СС какого-то бригаденфюрера Дирлевангера, сформированная из завербованных в тюрьмах Германии грабителей, бандитов, убийц, браконьеров. Вот он и решил создать несколько команд «красных беретов» из самых лихих и буйных бандитов, грабителей и контрабандистов, томившихся в ужасной тюрьме Ши-Хоа в Сайгоне и в других тюрьмах Шолона, Дананга, Далата, Турана, Гуэ. Нажал на все педали: его поддержала «фирма», он добился разрешения на вербовку у президента Дьема через знакомого шефа полиции, продемонстрировал чудеса «пулла», и вскоре в армии Республики Южный Вьетнам, появилась ударная часть, чьи воины гордо носили красные береты. Он же постарался чтобы эти отборные кадры попали не к кому-нибудь, а к его другу Джину.

– Если дезертируете, – предупредил Лот, – на дне моря сыщу и в два счета расстреляю. А оправдаете мои надежды – амнистирую и щедро награжу!

Что ж, сегодня эти молодчики покажут себя. Но как? Вид у этих уголовников не очень воинственный.

И совсем не воинственный вид был у батальона из двадцать пятой пехотной армии Бао Дая, воевавших плечом к плечу с французами. Вьетнамцы, таи, кхмеры, шамы, мыонги. Нищие солдаты нищей армии, они мало чем отличались от жалкого сброда из СИДГ – группы гражданской нерегулярной самообороны. Эти откровенно зевали во весь рот, ничуть не смущаясь присутствием командира-американца, поскольку этот же самый командир распорядился о пятидесятипроцентной боевой готовности в лагере, а это означало, что ровно половина всех солдат и командиров поочередно дежурила ночью на боевых постах.

Фрэнки, шагая за командиром, негромко сказал:

– Меня предчувствия никогда не обманывают. Ставлю сто долларов против пятидесяти, что никакого боя сегодня не будет!

– Идет! – вяло ответил Джин.

Как всегда в тропиках, восход солнца, катившего из-за Южно-Китайского моря, был похож на бесшумный ярчайший взрыв. Вот вспыхнуло солнце над гребнем джунглей, и засиял тропический день!

И Джин, оглянувшись на восток, зашевелил губами, припоминая строки с детства любимого Киплинга:

И заря как гром приходит
Через море из Китая…
И в эту минуту послышался нарастающий шум. Такой, словно из джунглей вылетела стая птиц.

– Ложись! – во весь голос крикнул Джин. Серия мин взорвалась почти в центре укрепленного поста, взметнув комья красной глины.

– Даблью-пи! – крикнул Фрэнк, видя, как вспыхнула крыша одного из бараков.

Да, это были они – «даблью-пи», или «уилли-нитер», или зажигательные мины, начиненные белым фосфором

Фрэнк протянул Джину зажатую в кулаке стодолларовую бумажку.

– Может, это улучшит твое настроение! – крикнул он, пытаясь улыбнуться.

Джин машинально сунул деньги в карман, вскочил свистнул:

– По местам!

Все ринулись к дотам и стенам.

– Смотри! – гаркнул Фрэнк. – Какой-то сумасшедший летит сюда на «чоппере»!.

Из-за джунглей и в самом деле вынырнул вертолет.

Он шел на бреющем полете. Его пулеметчики непрерывно секли трассерами густую листву. Снизу, из джунглей, неслись ответные очереди пулеметов и автоматов. В частой трескотне послышался басовитый стук крупнокалиберного пулемета ХМГ.

– Собьют! Собьют! – азартно выкрикивал Фрэнк. – Триста долларов против ста, что они собьют этого сумасшедшего!

Но вертолет уже летел над белой зоной, над стеной, над бараками. ХМГ захлебнулся. Его, наверное тащили на опушку.

Джин швырнул на опустевший плац дымовую гранату: желтый дым показывал пилоту, где приземляться.

Это был Ю-21Б, турбореактивный вертолет, известный среди американских войск по прозвищу «хьюи». Взвихривая жаркий воздух и красную пыль, он спешил сесть на утрамбованную землю плаца. Полсотни футов, сорок футов, тридцать футов…

На опушке вновь застучал крупнокалиберный ХМГ. Зажигательные пули пятидесятого калибра с воем летели над бараками. Двадцать футов, пятнадцать… Еще немного ниже, и вертолет спрячется за бетонными стенами барака.

– Горит! Горит! – неистово заорал Фрэнки. Да, зажигательная пуля прошила насквозь две тонкие стенки вертолета. А стаккатный, отрывистый рев на опушке не умолкал ни на секунду.

– Минометчики! – крикнул во всю мощь своих легких Джин. – Накройте этот пулемет на опушке!

Поздно! Слишком поздно! Еще несколько пуль продырявили дюралевые стенки. Эти вьетконговские пулеметчики – меткие стрелки: ведут прицельную стрельбу на расстоянии в шестьсот ярдов.

Вертолет вдруг накренился, но не упал камнем, а довольно мягко повалился на правый бок. Лопасть винта взрыла землю и обломалась. Вторая лопасть врезалась в землю и застряла. Турбореактивный двигатель взвыл и, дымя, умолк. Из левого бортового и верхнего люков посыпались люди.

Их было девять человек. Два летчика в шлемофонах и пуленепробиваемых жилетах. Шесть высоких блондинов в зеленых беретах и желто-зеленых маскировочных костюмах, с меченными шрамами лицами. И Лот. Лот в тяжелых темно-зеленых солнечных очках и безукоризненно отглаженной полевой форме. Чуть благоухающий кельнской водой № 4711.*["140]

Складки на брюках что лезвия бритвы.

– Хай, Джинни-бой! – весело крикнул Лот оторопевшему Джину. – А ты радировал, что эти ребята в лесу не успели подтащить тяжелое орудие. Чем же они сбили нас? Бамбуковыми стрелами?

Он крепко стиснул руку Джина.

– Ты всегда с неба сваливаешься, рыцарь Ланселот, – пробормотал Джин.

Он не ждал Лота и не обрадовался ему. Между ними – наверное, навсегда – пролегла тень Транни. Оглядываясь теперь на годы дружбы с Лотом, Джин видел его в новом и нелестном свете. «All is fair in love and war», – любил говорить Лот: в любви и на войне все средства хороши…

– Прилетаю из Гонконга, узнаю, что на тебя напали, – тараторил Лот, – еле уговорил этих штабных олухов в Баткэте дать мне вертолет. О воздушном прикрытии не хотели и слышать, гнусные перестраховщики!

Вьетконговцы прекратили стрельбу, но все же Джин и Лот отошли за барак.

– Но зачем ты прилетел сюда? – удивился Джин. – Тут будет жарко, не знаю, чем и кончится…

– Потому я и здесь, Джин. Разве ты не рад старому другу? Нет, кроме шуток, у меня тут прорва дел, потому и уломал этих штабных крыс. Во-первых, я привез на испытание новое секретное оружие, о котором пока молчок. Во-вторых, мне не терпится увидеть, как поведут себя в настоящем бою мои протеже, мои трудновоспитуемые мальчики, бедные жертвы социальной несправедливости, сменившие арестантские шапки на красные береты. Как они себя ведут у тебя? Небось тащат все, что плохо лежит?

– И меня тоже хочешь проверить в бою? – хмуро спросил Джин.

– Что ты, дружище! Все твои проверки давно кончились. Но не исключено, что сегодня тебе понадобится помощь «семи самураев»!

– Да, кто эти шестеро молодцов в зеленых беретах?

– Разреши представить тебе их! – Лот тут же издал резкую, как удар хлыста, гортанную команду по-немецки, а когда шестерка подбежала рысцой, построилась и вытянулась перед ним, щелкнув шестью парами тяжелых башмаков на каучуке, продолжал: – Ребята на подбор! И, пожалуй, не самураи, а викинги. Слева направо: штаб-сержант Гельмут Кранц, бывший обершарфюрер дивизии СС «Нордланд», Гейнц Штейнер, бывший гауптшарфюрер дивизии СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер», Генрих Кучера, бывший штурман дивизии СС «Дас Рейх», Карл Зильбер, бывший шарфюрер дивизии СС «Мертвая голова», Гюнтер Хубе, бывший эсэсман дивизии СС «Великая Германия», и Гуннар барон Бликсен-Финеке, бывший унтер-штурмфюрер дивизии СС «Викинг». Все они в недавнем прошлом – унтер-офицеры французского иностранного легиона. Прошу любить и жаловать. Эти белокурые гиганты – последние из зигфридова племени, из славных рыцарей Тевтонского ордена! Остальные пируют в Вальгалле! На родине их проклинают в обеих Германиях за так называемые военные преступления – какой пародокс! Хотят судить за то, что они расстреляли чересчур много таких же коммунистов, за убийство которых их награждают здесь! Ребятам не повезло, Джин. Им оставалось всего две недели до отпуска в Штатах, потом – гарнизонная служба в Брагге, они провоевали здесь уже почти целый год, и вдруг – налет Вьетконга на их пост, половину команды перебили, пришлось драпать через джунгли. Узнали, что я лечу сюда с базы Баткэт, загорелись жаждой мести. Их хлебом не корми, а дай подраться. Будь уверен, они тебе пригодятся! В бою каждый из них стоит команды американских рэйнджеров! А вы, сыны Нибелунгов, – обратился Лот к «викингам» с ироническим пафосом, – помните! Сегодня ваш командир – мой друг первый лейтенант Джин Грин. Так что не ударьте лицом в грязь! Деритесь так, как вы дрались под Запорожьем и Харьковом, под Москвой и Ленинградом! Клянусь Тором, камераден, сегодня я горжусь тем, что у «зеленых беретов» и СС одна и та же эмблема – сдвоенные молнии! Не важна графика, важна идея! Восемьдесят восемь, ребята! Вольно!

Лот снова повернулся к Джину.

– Прежде чем я передам этих вояк в твое распоряжение, – сказал он, – они должны помочь мне с испытанием нового оружия. Скажи, где у тебя располагаются солдаты пулеметного взвода роты С батальона АРВН?

– Первое отделение занимает шестой, или угловой, северо-западный дот, – ответил Джин, не задумываясь. – Второе – девятый, или южный, дот.

– Отлично! – сказал Лот. – Прикажи вывести их на плац для проверки оружия! Не спрашивай зачем – потом узнаешь. А сейчас – кровь из носа – нужно, чтобы они на пятнадцать минут вышли из дотов!

Все было сделано так, как хотел Лот. Когда солдат указанных подразделений вывели на плац, шестерка, прихватив с собой какие-то ящики, выгруженные из подбитого вертолета, ненадолго заняла их место в опустевших дотах.

Лот с сокрушенным видом осмотрел поврежденный вертолет – летчикам удалось погасить огонь, прежде чем взорвались бензобаки, но всем было ясно, что «хьюи» безнадежно выведен из строя, необходим капитальный ремонт.

– Гром и молния! – воскликнул Лот. – И подумать только, что на эту машину армия янки потратила больше денег, чем, поди, тратит Вьетконг на всю свою армию в течение месяца!

– Фрэнки! – сказал Джин своему Экс-Оу. – Дуй в доты! Я поднимусь на вышку. Штурм начнется с минуты на минуту.

– Иисусе Христе! – с усмешкой простонал Фрэнк. – А я так мечтал о теплом местечке в управлении армейских публичных домов в Сайгоне!..

Лот поднялся вместе с Джином на вышку эн-пэ, построенную над офицерским бараком в центре поста. С вышки, укрепленной мешками с землей, открывался вид на белую зону вырубки и обступившие ее со всех сторон джунгли.

Аванпост, обнесенный стенами из глины и бревен, был на диво похож на знакомые всем по школьным учебникам, кинофильмам и телевизионным «вестернам» форты на Диком Западе периода войн с индейцами. Правда, вокруг этого наспех сооруженного форта вилась «концертина» – рулон скрюченной колючей проволоки, и еще дальше космы колючей проволоки скрывались в густых травах, а вдоль внутренней стороны стен четырехугольного форта тянулась цепочка обложенных мешками с землей дотов – четыре квадратных дота по углам, четыре в центре сторон четырехугольника.

Внутри форта тут и там виднелись тоже защищенные мешками с землей минометные точки, а в середине белели бетонные стены офицерского барака и бункера с боеприпасами, где гарнизон должен был обороняться в случае прорыва до последнего патрона.

Вся эта нехитрая оборона не внушала Джину никакой уверенности в неприступности форта. Ни предшествующая команда «зеленых беретов», ни его команда А-234 не успели построить настоящий форт: с железобетонными дотами. Более опытный Лот прямо сказал:

– Твоя «линия Зигфрида», Джин, и твоя «союзная» армия не устоит и трех часов против двух боевых батальонов Вьетконга. Однако не робей, с тобой твой дядя Лот!

Джин не успел ответить. В воздухе послышались шелест, хлопанье крыльев, вой и бряцанье. Вьетконг начал минометную подготовку.

Джин вскинул бинокль, засек по вспышкам и дыму минометную батарею на опушке, поднял трубку полевого телефона:

– Номер три! Шестьсот метров, азимут двести двадцать пять градусов! Шесть мин даблью-пи!

Разрывы фосфорных мин калибра 81 миллиметр точно накрыли цель на опушке джунглей. Вьетконговская 60-миллиметровая батарея прекратила стрельбу. Но тут же открыл стрельбу другой миномет.

– Минометный расчет номер два! Шестьсот пятьдесят метров. Азимут сто девяносто!

– Есть! Попали! – в азартном возбуждении, как тогда, на скачках в Фили, выкрикнул Лот, высовываясь из-за мешков с землей.

Против воли, ненавидя себя, Джин тоже поддавался хмельной боевой горячке.

– Молодцы! А теперь пять мин эйч-пи!

И пять мин с усиленным фугасным зарядом одна за другой кучно разорвались на опушке джунглей.

Одна из мин вьетконговцев зажгла еще один временный деревянный барак. На несколько секунд вышку затянуло дымом. Едко пахло кордитом, пороховыми газами.

– Вот они! – крикнул Лот, указывая пальцем на цепи черных фигурок, отделившихся от опушки джунглей. – Около батальона!

Джин поднял телефонную трубку:

– Фрэнки! Доты пятый, шестой, седьмой! Ви-Си силой до батальона атакуют с запада. Подпустить, не открывая огня, на триста метров. Огонь открыть только по моей команде.

Вьетконговцы бежали, согнувшись, почти до бедер скрытые густой травой, держа наперевес кто русский автомат, а кто трофейную французскую винтовку Лебеля, все в черной форме, которую американцы называли «пижамой», в камуфлированных касках со звездой.

Джин заставил себя думать только о бое. Стиснув телефонную трубку в мокрой от пота руке, точно рассчитав дистанцию, он скомандовал:

– Ready – Fire!

Слитно загремел нескончаемый залп автоматов и легких пулеметов. В грохоте стрельбы выделялся рев базук и безоткатных орудий. Оглушительно стучали крупнокалиберные ХМГ.

Лот с напряженным вниманием смотрел в сторону шестого – северо-западного и девятого – южного – дотов.

– Смотри, Джин, – вдруг крикнул он, – куда стреляют эти желтые ублюдки в дотах шесть и девять!

Джин присмотрелся, закрутил ручку телефона:

– Шестой! Девятый! Высоко берете! Где ваши глаза?! Почему не смотрите на прицельную планку?!

А в голове вспыхнуло: «Если я не могу заставить себя бездумно поднять руку на этот чужой мне народ, то каково вьетнамцам стрелять по вьетнамцам!»

Он увидел, как из седьмого дота выбежал длинноногий Фрэнк. Словно спринтер, бежал он к шестому доту. Наверное, тоже увидел, что там стреляют поверх голов вьетконговцев.

А «черные призраки», выплеснутые джунглями, уже подошли к «концертине». Теперь было видно, что все они в «хошиминовских» сандалиях. На некоторых развевались маскировочные накидки из парашютного шелка, окрашенного в зеленый цвет. У многих лица и руки были вымазаны зеленой краской.

– Мины Клеймора установлены? – спросил разгоряченный Лот, выпустив очередь из Ар-15 по атакующим вьетконговцам.

Джин кивнул, указал телефонной трубкой на небольшой серо-зеленый пульт в углу эн-пэ. Лот кинулся к пульту, быстро сориентировался в рубильниках.

– Командуй! – крикнул Лот.

– Рубильники шесть и семь! – деревянным голосом проговорил Джин.

Лот резким движением переключил рубильники. Электросигнал молниеносно пробежал по разноцветным проводам, которые вели от пульта по стенкам барака, а затем под землей к минам Клеймора, закопанным перед «концертиной».

Громыхнул тяжкий, всколыхнувший землю взрыв. Перед седьмым дотом за «концертиной» вздыбились трава и красная земля, разметав иссеченные шрапнелью тела партизан в черной форме.

Но второго взрыва перед шестым дотом не последовало.

– Что случилось? – на мгновение растерялся Джин. – Только один взрыв!..

– Что случилось?! – свирепо рявкнул Лот, бешено теребя рубильник. – Просто кто-то перерезал провода! И я, кажется, знаю, кто это сделал.

Фрэнки скрылся в шестом доте.

Вьетконговцы, ведя непрерывный и сильный огонь, несмотря на тяжелые потери, рвались вперед. Их 57- и 75-миллиметровые безоткатные орудия и базуки, захваченные в качестве трофеев в прежних боях с американцами, пробили большие бреши в мотках колючей проволоки, и юркие черные люди хлынули в них, пробираясь все ближе к изрыгающим огонь стенам. Передние бросали на истерзанную проволоку деревенские циновки и маты, сплетенные в джунглях из бамбука и пальмовых листьев. За ними шли их товарищи с легкими самодельными лестницами. Минометы американцев били на предельно короткой дистанции. Размеры 40-миллиметровых гранат, запущенных гранатометом М-79, прозванным «слоновым ружьем», скашивали все живое в радиусе двадцати пяти ярдов. Черные фигурки падали и оставались лежать, но через тела убитых и раненых, неудержимые, как морской прибой, накатывались все новые и новые волны атакующих.

И вдруг над вьетконговскими цепями взвилась красная сигнальная ракета. Она описала в дымовом воздухе крутую дугу и, падая, рассыпалась рубиновыми блестками над горящей травой, подожженной белым фосфором.

Над боем пронзительно тонко запел горн…

И сразу же солдаты шестого и девятого дотов повернули свои пулеметы и автоматы против защитников форта.

– Что они делают?! – в ужасе закричал Джин. – Стреляют в своих?!

– В своих?! – зло рассмеялся Лот. – Это предатели, агенты Вьетконга!

– Тогда мы пропали! – проговорил Джин. – Остается одно: с боем пробиваться в джунгли и идти к ближайшей стратегической деревне. Может быть, кто-нибудь и дойдет… Я позвоню в радиорубку, потребую воздушное прикрытие для отхода…

– Нет, Джин! – снова рассмеялся Лот, доставая из кармана небольшой транзисторный радиопередатчик оливкового цвета. Ты забыл о добром волшебнике дядюшке Лоте!

С этими словами он вытянул трехфутовую антенну, включил радиопередатчик, настроил его на нужную ультракороткую волну, нажал на красную кнопку, и в тот же момент одновременно грянули два мощных взрыва, и доты шесть и девять взлетели на воздух.

Не успел рассеяться дым, как к развороченным дотам подбежали «викинги» – по трое к каждому доту.

Лот с торжествующей улыбкой спрятал транзистор в карман брюк.

Джин, только что считавший бой проигранным из-за предательства, никак не мог прийти в себя от изумления. Партизаны разом отхлынули.

– Но откуда ты…

– Элементарно, мой дорогой Ватсон, как любил говаривать мистер Шерлок Холмс. Помнишь девиз агентства Пинкертона: «Мы никогда не спим!» Вчера мы взяли пленного командира Ви-Си. Пытали. Вот ты, я знаю, против пыток, а ведь без крепких аргументов он бы и слова не сказал, и в результате ты и твои солдаты стали бы трупами еще до захода солнца. Эту грязную войну не выиграешь чистыми руками. Я лично беседовал с пленным, применил третью степень допроса и узнал о готовившемся здесь предательстве. Вот я и прилетел, прихватив с собой секретное оружие, с которым ты только что познакомился… Замечательная штука, эти управляемые по радио мины, а? Хотя постой! Ведь ты испробовал одну такую мину в Хайфоне. Нажал кнопку – и бах! – нет двух отделений предателей! И превосходная взрывчатка: Ку-5, ее недаром называют «гордостью Дюпона». Она в несколько раз мощнее тола. Кстати, я попросил своих «викингов» установить в дотах предателей мины с направленным зарядом, чтобы при взрыве убило все расчеты, но не вывело бы из строя пулеметы. И, как видишь, пулеметы стреляют, и стреляют куда надо!

– Ты сущий дьявол, Лот! – только и выговорил Джин, глядя вниз на все еще бушующий у стен бой.

То слева, то справа мимо вышки пролетали с леденящим кровь воем ракеты, выпущенные трехсполовинойдюймовыми базуками вьетконговцев. Партизаны целились в вышку, стремясь вывести из строя командира и корректировщиков. Визжа и фырча, взлетел стальной град разорвавшихся мин.

Атакующие сделали последний отчаянный рывок, преодолели частокол из заостренного бамбука, приставили бамбуковые лестницы к стене между шестым и седьмым дотами и посыпались через стены как горох. Трое из них, прикрываемые товарищами, побежали в направлении бункера с боеприпасами, но им тут же преградили путь «викинги». Началась рукопашная. Белокурые гиганты казались еще выше рядом с низенькими чернявыми вьетконговцами. В своем яростном бешенстве, опьяненные кровавым азартом боя, эти закаленные бойцы с засученными рукавами на мускулистых руках и голой волосатой грудью, по которой струился пот, были по-настоящему страшны.

Один из них, легко, как ребенка, подхватил на бегу худого вьетконговца с зеленым лицом и зелеными руками и швырнул его в партизан на стене. Другой орудовал пулеметом как дубинкой. Третий метнул карабин с примкнутым штыком с такой силой, что пригвоздил к земляной стене барака ротного командира Ви-Си.

Джина не могло не оттолкнуть это упоение кровью и костным хрустом, его привел в ужас разгул слепой силы и безумной ненависти.

Лот переключил свой Ар-15 на одиночный бой и без промаха добивал по одному последних партизан, тех, кому удалось перебраться через стену.

– Видел моих «викингов»? – кричал он Джину. – Какие молодцы, а?

Он отстегнул от пояса фляжку, сделал несколько глотков.

– На, хватани-ка этой штуки! – сказал он Джину. – Джи-ай-джин! Почти чистый спирт!

Новый взрыв стрельбы у восточной стены заставил его и Джина круто повернуть голову. В атаку пошли еще два батальона Вьетконга.

– Ого! Однако праздновать победу еще рано! – воскликнул Лот.

Он схватил гранатомет М-79, похожий на одностволку крупнейшего калибра, перевел прицельную планку на максимальную дистанцию, зарядил гранатомет шрапнельной гранатой. Джин вызвал шестой дот:

– Шестой! Шестой! Фрэнки, это ты?!

– Фрэнки убит! – ответили из шестого дота. Джин связался с «коммо банкер» – бункером связи

– Мэт! Немедленно шифрограмму Баткэту: «Веду бой с полком Ви-Си. Прошу срочно оказать воздушную поддержку!»

– Я пойду заменю Фрэнки! – сказал Лот, азартно раздувая ноздри.

Джин устало кивнул, проводил Лота тусклым взглядом.

– Выше подбородок, Джин! – обернулся на прощание Лот. – Теперь мы справимся с ними! Я пришлю сюда Гуннара.

Джин вызвал медицинский пункт.

– Много у нас раненых?

– Двенадцать тяжелых, двадцать восемь легких, сэр, – ответил фельдшер-сержант.

– Там, верно, все с ног сбились – один фельдшер, один врач-вьетнамец, три медсестры… Вот где твое настоящее место, Джин! Он с трудом подавил в себе желание бросить все и кинуться на медпункт, надеть белый халат, оперировать, облегчать страдания людей, спасать их жизнь. И пусть все остальное пропадет пропадом – и великая освободительная миссия и сдерживание коммунистической экспансии, и зажигательный девиз «„Зеленый берет“ – до конца!»

А потом началось такое, что он потерял чувство времени и помнил все только бессвязными урывками случайными, как внезапные видения в калейдоскопе.

Реактивные «фантомы», сотрясая небо тяжким гулом, обрушились на черные цепи, как тропическая гроза. «Черные призраки», облитые горевшим ярче солнца напалмом, становились живыми факелами. Джин был так оглушен грохотом боя, что даже крупнокалиберный пулемет, казалось, уже не стучал взрывчато, а шипел заикаясь. И разрывы гранат звучали не громче рождественских хлопушек.

Посреди плаца торчала огромная, размером с дом, горизонтальная стрела. По команде Джина с вышки «зеленые береты» поворачивали ее, как турникет, то в одну сторону острием, то в другую, точно указывая азимут атаки для ревущих над головой «фантомов».

Перепуганный командир роты капитан Нгуен Дык Донг телефонировал из второго дота:

– Я ранен в плечо! Прошу разрешения передать командование ротой своему заместителю. О небеса! О милосердные предки! Да он убит!..

– Держитесь! Они уже отходят! Выше подбородок!

Этому аду не было конца. За «фантомами» появилась шестерка Т-28 с желтой маркировкой ВВС Республики Южный Вьетнам. Эти истребители-бомбардировщики опять швыряли ракеты и напалмовые бомбы с восьмиперыми хвостами, вспарывали белую зону очередями 50-миллиметровых пулеметов, и человек в черной форме успевал пробежать всего два-три шага, прежде чем его проглатывал добела раскаленный огонь или прошивал насквозь кусок горячей стали из Миннесоты или Мичигана.

О, этот вопль, последний крик заживо сжигаемого напалмом человека! Вот бегут к джунглям два партизана, неся на лесенке раненого товарища. И вдруг все трое разом вспыхивают белым пламенем…

Но вот один из истребителей загорелся и, волоча шлейф дыма, врезался в стену джунглей. Взрыв. Костер. Среди вьетконговцев раздался исступленный крик торжества, а пятерка Т-28 еще исступленнее поливала напалмом и расстреливала трепещущую человеческую плоть. И, только израсходовав все боеприпасы, реактивные истребители сделали каруселью широкий круг над догоравшими обломками, меченными белой звездой американских ВВС, и улетели на базу.

Гуннар Бликсен, этот бывший эсэсовец и шведский барон, – нордически голубые глаза, светлая бородка – положил на плечо свой разогретый стрельбой МГ-42, старый и надежный вермахтовский пулемет.

– Кажется, на сегодня все, – сказал он бесстрастно, жуя тропический концентрированный шоколад. – А было довольно жарко. Пора в отпуск. К бабам. Надоело.

– Надоело? – вяло переспросил Джин, отирая мокрый лоб. – А я думал, вы из тех, кому нравится выпускать кишки у ближнего.

– Собачья жизнь, – зевнув, проговорил барон-ландскнехт. Он закурил сигару. – Говорят, год собачьей жизни равен семи годам человечьей. Когда мне стукнуло восемнадцать, я ушел в крестовый поход против жидов и комиссаров двадцать два года назад. С тех пор я жил жизнью собаки. Выходит, мне восемнадцать плюс сто пятьдесят четыре. Итого сто семьдесят два года. – Он сплюнул, пряча зажигалку. – А вы этому Лотоцкому особенно не верьте. Я его хорошо помню по России – страшный человек.

– Этому страшному человеку, – сказал Джин заинтересованно, тоже закуривая, – мы все сегодня обязаны жизнью. Если бы не он, нам наверняка бы устроили новый Дьен-Бьен-Фу!

– Я об этом вашем «спасителе», – проронил барон, – такое могу рассказать…

Он прожил еще всего полминуты. Он снова зевнул и встал во весь рост над мешками с землей, оглядывая пылающую и дымящую белую зону.

В неверной тишине ударом погребального колокола прозвучал выстрел. Меткий вьетконговский снайпер, вооруженный трофейной американской винтовкой М-1 «гаранд» с оптическим прицелом, влепил барону пулю между глаз.

В знак окончания боя Джин выстрелил вверх три зеленые ракеты. Где-то на опушке джунглей раздался печальный серебристый звук горна – сигнал окончания боя и сбора.

Джин медленно спустился с вышки. Навстречу шел Лот в разодранной, грязной форме, весь в сухой красной глине, с лоснящимся от пота счастливым лицом

– Славный денек! – сказал он весело. – И поработали мы все на славу! Прикажи, пожалуйста, радисту вызвать для нас вертолет! Кстати, совсем, забыл – я ж привез тебе письмо.

Джин разорвал конверт, развернул вдвое сложенную бумажку:

«Милый! Ты стал совсем несносен. Неужели мы проиграем без тебя эту войну, если ты приедешь хоть на пару дней в Сайгон! Я остановилась в „Мажестике“. Переговорила вчера на приеме со всем начальством „зеленых беретов“, включая главного представителя „фирмы“, главного генерала из МАК-5 – штаба военной помощи – и нашего посла в Сайгоне. Говорят, что выше всей этой большой „бронзы“ стоят только председатель комитета объединенных начальников штабов и президент. Доберусь и до них, если ты не примчишься в Сайгон. Сгораю от любви. Если не приедешь, сожгу себя, как буддийская монахиня.

Из Америки с любовью. Ширли».
Джин скомкал бумажку, сунул ее в карман. На лице Лота застыло выражение, обычное для игроков в покер.

Подсчитали потери: тридцать четыре офицера и солдата убиты, пятьдесят восемь ранены, из «красных беретов» ранены пятеро, из «зеленых» – убит Фрэнк, легко ранен Берди, из «викингов» убит Гуннар Бликсен-Финеке, двое легко ранены…

– Тебе, Лот, придется взять тела Фрэнки и Бликсена с собой, – с бесконечной усталостью в голосе сказал Джин.

– О'кей, Джин. Слушай, я дьявольски проголодался. Утром перед вылетом сюда я почти ничего не ел – знал, что будет бой, а воевать лучше натощак, на случай ранения живота…

– Чего-чего, а кормят нас отлично. В холодильнике ты найдешь пиво, консервированную ветчину, замороженные крабы, рационы «Си» и все, чем богат «Пи-экс»*["141] в Сайгоне. Словом, можешь поесть почти как на крыше «Сент-Риджеса».

Один из семерки «самураев», тот самый, что служил с Гуннаром Бликсеном в дивизии СС «Викинг», вышел вперед.

– Гуннара не стоит везти вертолетом на базу, – сказал он бесстрастно, с сильным немецким акцентом. – Вашего Фрэнки есть смысл выпотрошить, забальзамировать, уложить в цинковый гроб и отправить через Манилу и Сан-Франциско на родину, на Арлингтонское кладбище – Фрэнки будет оплакивать вся его стопроцентная американская семья. А у Гуннара никого на свете нет – вся его семья накрылась во время американского налета на Гамбург. Поэтому по древней традиции викингов мы предадим его тело сожжению. Так поступали мы и в России – за нашей дивизией СС «Викинги» до самого Кавказа, до Грозного и обратно следовал полевой крематорий.

…Лот прочитал заупокойную молитву. Они стояли в строю на плацу перед огромным костром, на котором, дергаясь и корчась, сгорало облитое бензином и оружейным маслом тело «викинга», труп голубоглазого ландскнехта из далекой северной страны.

Сначала сгорела бородка…

Перед костром замер в почетном карауле длинный ряд из тридцати шести воткнутых штыками в землю винтовок и автоматов Ар-15. На каждый приклад надета каска убитого и рядом пара высоких армейских башмаков на толстой каучуковой подошве.

По команде «смирно» вытянулись сержант-знаменщик, офицеры, за ними – «викинги», «зеленые береты» и «красные береты», еще дальше – солдаты АРВН.

– Будь я проклят, – поморщив нос, шепотом сказал Лот Джину, – если эта церемония не напоминает мне сожжение тела фюрера в саду рейхсканцелярии. Он тоже распорядился, чтобы его похоронили как викинга.

Трещал костер, печально пел «Сайленсиум» солдатский горн, и эхо в джунглях вторило солдатскому реквиему. А Джин думал о том, что вся бессмысленная, искалеченная жизнь голубоглазого ландскнехта, этого профессионального убийцы в мундире, не жуткий анахронизм, а неотъемлемый штрих современности, каинова печать на шестидесятых годах просвещенного двадцатого века… И все восставало в нем против мрачной атавистической романтики «зеленых беретов» и напалма, против преступного вранья военщины и лживой театрализации смертоубийства.

А затем, когда по команде рассыпался строй, случилось нечто такое, что потом всю жизнь кошмаром преследовало Джина.

К офицерскому бункеру, где стояли, распивая и закусывая офицеры и «викинги», подошла большая толпа солдат с «красными беретами» впереди. Все они скалили зубы в слегка смущенных улыбках, словно ожидая похвалы за дело какой-то особой доблести.

И вдруг Джин заметил на груди «дай-уи» – капитана «красных беретов» – странную гирлянду из… окровавленных человеческих ушей.

Капитан «красных беретов» сделал два шага вперед и, улыбаясь, произнес на ломаном английском языке:

– Сэр, майор обещать пятнадцать долларов за Вьетконг ухо! Давать деньги сейчас!

Алым огнем полыхнуло перед глазами у Джина. Прыжок, удар кулаком в челюсть, и «дай-уи», описав в воздухе полусальто, грохнулся на утрамбованную землю плаца.

Лот швырнул прочь куриную ножку, быстрым шагом подошел к нему и, рывком ставя его на ноги и отряхивая сильными шлепками, строго и громко проговорил в сторону Джина:

– Это безобразие, лейтенант Грин! Прошу помнить, что вы всего-навсего американский советник. Делаю вам строгий выговор и предупреждаю, что о вашем недостойном поведении будет доложено командованию Баткэта. Не удивлюсь, если это задержит ваше производство в капитаны. «Дай-уи»! – обратился он к капитану «красных беретов». – Я приношу вам глубокие извинения!

Джин и сам уже раскаивался в своей опрометчивости, растерянно потирая правый кулак.

– Сколько же у вас ушей? – дружески спросил Лот капитана «красных беретов».

– Двадцать четыре, – ответил тот, с трудом ворочая челюстью и меча молнии в сторону Джина, который формально был всего-навсего советником.

– Значит, – полез за бумажником Лот, – я вам должен выплатить триста шестьдесят долларов, то есть три тысячи шестьсот пиастров. Таких денег я с собой не ношу, извольте получить чек на сайгонский банк.

– Тэнк ю вери, вери мач! – поблагодарил «дай-уи», принимая чек и передавая Лоту гирлянду с человеческими ушами.

Лот спокойно взял гирлянду и кинул ее одному из «викингов».

– Возьмем с собой, – бросил он. – Покажем начальству в Баткэте, а то они перестали верить нашим рапортам о потерях противника. Кстати, любопытная штука: вы, ребята, все помните, что и у нас в России было то же соотношение оккупационных марок и рейхсмарок – десять к одной.

Он отошел к Джину, незаметно подмигнул ему и сказал вполголоса:

– Держи себя в руках, парень!

Но следом за Лотом двинулась целая свора «красных беретов» и солдат АРВН. Все они хотели получить пиастры за уши, отрезанные у своих братьев – убитых партизан Вьетконга.

– Кранц! Заприходуй уши Ви-Си и выпиши им чеки. Только смотри, чтобы они не обжулили тебя. Я предупредил их, что оплачиваться будет только правое ухо!

– Но, сэр… – начал было Кранц, показывая глазами на гирлянду «дай-уи», в которой было явно столько же левых ушей, сколько и правых.

– Дипломатия, мой дорогой Кранц! – невозмутимо обронил Лот. – Высокая дипломатия. Ясно?

– Яволь, сэр! – неуверенно ответил бывший СС-обершарфюрер. – Да, сэр!

– Лот! – с дрожью в голосе тихо проговорил Джин. – Неужели это ты… сказал им про уши?

– Спокойно, малыш! – ответил Лот. – Приказ «фирмы» для всех. Ты же проходил Фуллера в Брагге – он учит, что потомок рыцаря – воин-джентльмен вытеснен теперь грубым, необразованным хамом, войны теперь ведутся не по-рыцарски, не по-джентльменски, а по-мужицки. Полтораста пиастров за убитого вьетконговца не так уж накладно для дяди Сэма, который вообще-то на этой войне платит сто пятьдесят тысяч долларов за убийство одного вьетнамца. В конце концов, людская жадность – главный двигатель всех войн. Еще во время войны с индейцами американское правительство платило, словно за шкуру убитого волка, за каждый скальп индейца. За эти гроши мои «красные береты» дрались как тигры. А в результате мы отстояли этот аванпост последнего бастиона свободного мира против коммунистической экспансии в Юго-Восточной Азии! Зайдем-ка в твою комнату, мне надо поговорить с тобой с глазу на глаз. Это будет очень важный мужской разговор.


Мистер Збарский зорко вглядывался в поток автомашин на Пенсильвания-авеню, стоя у намертво закрытого из-за воздушного кондиционера окна своего уютного кабинета. Мистер Збарский вот уже больше месяца парил на седьмом небе – по распоряжению «чифа» его перевели из Нью-Йорка в столичный штаб ФБР со значительным повышением в жалованье и соответственным повышением в должности. Мистер Збарский стал начальником секретного департамента досье. Шутка сказать! Збарский подчинялся теперь только директору ФБР, а директор, как известно, подчинялся одному лишь господу богу!

Среди почти шестнадцати тысяч штатных работников ФБР Збарский занял место на верхушке иерархической пирамиды, а ведь начинал он свою карьеру в качестве скромного информатора, одного из десятков тысяч осведомителей. Первое время он был «прикомандирован» к штурмовому отряду графа Вонсяцкого, служил ему верой и правдой, верой и правдой доносил на него в ФБР. Потом учился в «академии» ФБР в Форт-Куантико, близ Вашингтона…

Теперь же он, Збарский, заведовал специальным хранилищем, содержавшим почти двести миллионов отпечатков пальцев!

Хейл Гувер! Слава Гуверу! Да здравствует Гувер!

Один вашингтонский телекомментатор попал в самую точку, сказав: «Президент объявил, что он собирается заменить Гувера. Однако Гувер пока не сообщил, намерен ли он заменить президента».

Мистер Збарский поежился, нервно поправил однотонный темный галстук. «Чиф» не терпел полосатых, кричащих галстуков, признавал только старомодный консервативный костюм, безукоризненно белую рубашку и темные носки. И еще он не выносил бегающих глаз, повышенного, нервного голоса при докладе.

Едет!.. Из крайнего ряда автомашин к зданию министерства юстиции скользнул черный бронированный «кадиллак» с голубоватыми пуленепробиваемыми стеклами.

По правде говоря, в машину директора не стрелял еще ни один гангстер. Злые языки объясняют это тем, что под благожелательным взором дядюшки Эдгара гангстерские синдикаты купались в золоте. Благодарные гангстеры платили директору своей монетой: обделывали свои делишки без лишнего шума.

Мистер Збарский мельком глянул на циферблат настенных часов. Директор, как всегда, был пунктуален. Не помешал ему и «траффик» по дороге от его особняка у парка Рок-Крик до здания министерства.

Сейчас директор поднимется на лифте к себе в кабинет, кивнув низко кланявшемуся ему секретарю и слуге Сэму. Сэм и его хозяин пережили на своих постах пятерых президентов. А Джонсон станет шестым. Сорок лет правит «чиф» шпионской империей…

И вот мистер Збарский не без внутреннего трепета предстал перед великим человеком, перед тем, кто был глазами и ушами антикоммунизма.

Чтобы казаться выше, Гувер иногда становился на подставку, лежавшую у него под столом у кресла. «Гроза коммунистов», «страж законности», «верховный блюститель порядка» был на диво мал ростом и кругл, как бильярдный шар.

Збарский докладывал свои соображения относительно модернизации хранилища досье. Гувер уселся поудобнее в кресле и будтозадремал, опустив тяжелые морщинистые веки – веки семидесятилетнего старика, с 1924 года подобно Атласу подпиравшему устои американского образа жизни.

– В 1957 году, например, – скучно гудел в кабинете голос Збарского, – по вашему, сэр, приказу были арестованы семьдесят пять вожаков одного из синдикатов Мафии. Архивная проверка, проводившаяся дедовскими методами, без помощи электроники, заняла целых два года. Оказалось, что на одного из гангстеров было в разное время и в разных местах заведено более двухсот дел! В 1962 году вы поручили мистеру Роберту Галлати обобщить с помощью электроники данные архивов 3636 основных полицейских органов страны. В настоящее время опознание внутри штата Нью-Йорк, например, занимает семь дней при наличии десяти отчетливых отпечатков пальцев арестованного. С внедрением новейшей техники, ЭВМ последних моделей для обработки дактилоскопических карт, мы повсюду сократили этот срок до двух часов при наличии одного-двух отпечатков. Такой же переворот будет произведен нами и в обнаружении украденных автомашин с помощью центрального компьютера, десяти соединенных с ним по телефонной сети анализаторов и 400 телевизионными камерами на дорогах… Мы рекомендуем ФБР приобрести новейшее и надежнейшее электронное оборудование фирмы «Поджер Электроникс»…

Гувер поднял свои черепашьи веки.

– Поджер? – резко переспросил он. – Скажите Збарский, вы знакомы с мистером Лотом из ЦРУ?

У мистера Збарского забегали глаза. Он с трудом взял себя в руки.

– Да, нам приходилось встречаться…

– Вам известно, что фирма Поджер фактически принадлежит мистеру Лоту, который занимается легальным и нелегальным бизнесом?

Збарскому стоило огромного усилия воли, чтобы не соврать, не ответить отрицательно на проницательный вопрос «чифа».

– Да, сэр!

Збарский понимал, что карьера его висит на волоске тоньше стариковского волоса «чифа».

– Мистер Лот, разумеется, умаслил вас обещанием комиссионных. Какую сумму он называл?

С болью и преданностью Збарский умоляюще глядел на директора.

– Он говорил неопределенно, сэр, о шестизначной цифре…

Обезоруживающая откровенность, с которой этот Збарский рыл себе могилу, заставила «чифа» сменить гнев на милость.

– Рано начинаете хапать взятки, – мягче проговорил он. – И не по чину, мистер, не по чину. Вам приходилось слышать о Саймоне Камероне?

– Нет, сэр…

– Жаль. Я давно, лет этак семьдесят тому назад, заметил, что историей нашей страны по-настоящему интересуются только стопроцентные американцы, то есть американцы белой расы, англосаксонского происхождения и протестанты. А ведь вас, мистер Збарский, не назовешь стопроцентным американцем. Не забывайте свое место! Саймон Камерон был стопроцентным американцем, но и его, военного министра, прогнал взашей президент Линкольн за взятки от военных подрядчиков. Однако я ценю вашу преданность, мистер Збарский. Да и не вы один грешны, не у одного вас рыльце в пушку. Вот в этом докладе, – «чиф» погладил пухлую папку из зеленой синтетической кожи, – говорится, что сегодня около двух тысяч отставных генералов и старших офицеров служат как раз у тех подрядчиков в оборонной промышленности, которых они обязаны были по службе контролировать! Эскалация взяточничества идет семимильными шагами, на нем, можно сказать, стоит весь так называемый военно-промышленный комплекс. Ежегодно Пентагон заключает более двадцати тысяч контрактов с подрядчиками военной промышленности и берет минимум двадцать тысяч взяток! «Профиты» компаний, производящих ЭВМ, исчисляются не сотнями, а тысячами процентов! Так что вы продешевили, торгуясь с Лотом. Все эти злоупотребления, к сожалению, дают повод таким опасным крикунам, как сенатор Фулбрайт и Джон Кеннет Голбрайт, призывать нас к национализации, господи упаси, оборонной промышленности! Вот к чему ведет ваша алчность, мистер Збарский! Даже в нашей космической программе, увы, процветают взяточничество и лихоимство, хищники наживают баснословные состояния на лунной пыли!.. Словом, я сам займусь мистером Лотом. И, пожалуйста, не смотрите на меня рыбьими глазами!..

Мистер Збарский и впрямь смотрел на «чифа», как смотрит мелкая мурена на акулу, сожравшую лакомую сардинку.

С тоской вспомнил мистер Збарский в эту тяжкую минуту и шестизначную цифру, небрежно названную Лотом, и купленный им на радостях «олдзмобил Ф-85 делюкс», и слух о том, что «чиф» недавно здорово проиграл на скачках…

– Кстати, где сейчас витает неутомимый мистер Лот? – осведомился «чиф».

– На днях мистер Лот вылетел во Вьетнам, сэр.

– Свяжите его со мной. Благодарю вас. У меня все.

Мистер Збарский скакнул из кабинета «чифа», словно ощипанный куренок, едва не угодивший в суп.

Глава двадцать третья «Мне он нужен живым!»

(Перевод О. Г.)

Лот уселся на койку Фрэнка, над которой красовались фотографии голых красоток, и открыл банку холодного пива «Баллэнтайн».

– Когда я попал впервые в эту страну, – сказал Лот, одним глотком наполовину осушив банку, – я был поражен: игрушечная страна, маленькие домики французского провинциального стиля, маленькие экзотические люди, похожие на куколок, не мужчины и женщины, а фигурки из дрезденского фарфора. И они хотят воевать против не лягушатников-французов, а против самой мощной державы на свете! Я почувствовал себя Гулливером среди лилипутов – такое же чувство было у меня, когда я впервые переступил порог японского публичного дома! Тогда мне было смешно. А теперь совсем не смешно. Это сильный и опасный противник. Как они дрались сегодня! Шли в рост на пулеметы! Я невольно вспомнил русских партизан. Мы не могли победить их, хотя тоже намного превосходили их по боевой технике – с танками и артиллерией шли против винтовок и автоматов. Там, в России, я объяснял это тем, что русских было вдвое больше, чем нас. А здесь? У здешних партизан тоже есть своя «Большая земля» – Северный Вьетнам, к тому же за ними стоит международный коммунизм. Мы чересчур увлекаемся «килл рэйшио» – соотношением убитых. Чепуха! Немцы убили русских гораздо больше, чем русские немцев, но проиграли войну немцы! И все же иногда хочется биться головой об стенку. Ну почему, почему мы никак не можем справиться с ними?! Нет, генерал Кэртис Лимэй, бывший командующий американских ВВС, прав: надо снять лайковые перчатки, да так их разбомбить, чтобы они вернулись к каменному веку.

Лот открыл еще одну банку пива, сделал глоток, закурил.

– А то, откровенно говоря, – сказал он, глубоко затянувшись, – я уже начинаю сомневаться в том, что нам удастся их победить. Выход один: взять пример с вьетнамских крестьян, которые, прежде чем изжарить буйвола, избивают его до смерти, чтобы сделать мясо мягким и нежным. Так и мы должны поступить с Вьетконгом и Северным Вьетнамом, прежде чем сесть с ними за стол переговоров! Да, Джин, Красная река должна стать красной от крови.

Лот помолчал, глядя на Джина.

– Послушай, Джин! – сказал он. – Сегодня тебе не хотелось нажать на рубильник, взорвать мины Клеймора. Я все видел. Как говорят американцы, твое сердце не в этой войне. В Брагге тебя называли «колледж-бой», а тут за глаза называют «чоклет-бой» – «шоколадным мальчиком». Это за то, что ты направо и налево раздаешь вьетнамским детям шоколад, словно какой нибудь сенатор перед выборами.

Джин опустил глаза, стал снимать ремень с подсумками. Лот с беспокойством смотрел на Джина, у которого был вид изверившегося человека. А извериться во Вьетнаме, как известно, так же легко, как подцепить тропическую лихорадку

– Вот и подсумки у тебя полные, – укоризненно произнес Лот. – Мужайся, парень! Прими бодрящие таблетки! Час мести скоро пробьет. Нас ждут большие дела в России!

– Эти мерзавцы наверняка добили раненых партизан! Вы оцениваете человеческую жизнь в пятнадцать долларов! – выдавил Джин.

– Жизнь врага дешевле грязи, – отрезал Лот. Но сейчас не время спорить. Он посмотрел на часы.

– Скоро за мной прилетит «чоппер». Перед тем как улететь, я должен посвятить тебя в одно в высшей степени секретное дело большой важности.

Джин поднял усталые глаза, насторожился.

– В Америке и здесь есть влиятельные люди и организации, сильно заинтересованные в дальнейшей эскалации этой войны. И это не только капитаны военной индустрии, заинтересованные в новых заказах на военную технику, хотя старик Грант тоже имеет отношение к этому делу. Позавчера в Сайгоне один источник – А-1 – рассказал мне о тайной операции, запланированной одной международной организацией, которая связана с Грантом и тоже заинтересована в том, чтобы раздуть здесь пожар. Недавно в американской и мировой прессе подняли шумиху как раз из-за этих самых ушей стоимостью в пятнадцать долларов. «Голуби» атаковали «ястребов», завопили о зверствах, на голову ЦРУ посыпались проклятия со всех сторон. Вот и было решено провести операцию «Стрэнглхоулд» – «Мертвая хватка», представить доказательства того, что не американцы, а Вьетконг зверствует и отрезает уши у убитых врагов. А тут наша агентура установила, что готовится налет полка Вьетконга на твой пост. Резонно предполагалось, что спасти тебя и твоих людей уже никто не сможет, что Вьетконг всех здесь перебьет и уйдет обратно в джунгли. Сегодня в семнадцать ноль-ноль сюда должна прибыть на двух бронетранспортерах команда «зеленых беретов». Ей приказано отрезать уши у трупов американцев и солдат АРВН и свалить вину на Ви-Си. А завтра утром сюда нагрянет целая толпа газетчиков, киношников и телевизионщиков, сопровождающих в турне по Южному Вьетнаму комика Боба Хоупа, кинозвезду Лиз Сазерленд и Мисс Америку 1962! Здесь их ждут трупы американцев с отрезанными ушами! Шум, крик, скандал! Тебе понятен замысел сценаристов и режиссеров этого спектакля? Рассуждают они так: мертвым не больно, зато они убьют одним камнем сразу нескольких зайцев, когда в Америку привезут гробы с покойниками без ушей. Родственники поднимут неслыханный гвалт, джентльмены прессы подольют масла в огонь, напечатают леденящие кровь фотографии, «ястребы» заклюют «голубей», конгресс потребует массированного возмездия, рассвирепевший президент отдаст приказ об эскалации войны, генералы получат новые дивизии, ЦРУ – новые полномочия, Грант и его дружки миллиардеры – новые заказы, прибыли и повышения акций военной промышленности на нью-йоркской бирже. А некая закулисная организация, оставаясь в тени, под клекот «ястребов», под дробь барабанов и стрекот телетайпов, под рев воинственных фанфар и шелест долларов на бирже добьется еще большей милитаризации США и еще больше продвинется к вершинам власти. Ибо еще этот солдафон генерал Омар Брэдли сказал, что для того, чтобы выиграть третью мировую, старик, нужно «милитаризовать всю страну на следующие сто – сто пятьдесят лет, а это было бы равносильно поражению!»

Джин в злом, бессильно-яростном изумлении смотрел на Лота, этого удивительного немца-американца, слушал этого оракула от цинизма, поражаясь остроте его ума и черствости сердца.

– Послушай, Лот, – нетвердо проговорил он. – А ты что получишь за то, что сорвал весь этот дьявольский план? Ты меня совсем запутал: то ты покупаешь уши убитых врагов, то ты вставляешь палки в колеса тем, кто задумал всю эту торговлю человеческими ушами. У меня голова ходуном идет. С кем ты, на кого работаешь?

– Я – с Лотом, – сухо ответил тот, сверкнув иссеро-голубыми глазами, – и на Лота работаю. Меня никто не заводит, я – самозаводящиеся часы! Кстати, вся эта секретная операция поручена человеку, который собирается с огромным удовольствием отрезать уши у хладного трупа лейтенанта Грина.

– Кто этот человек? – медленно спросил Джин, затягивая и застегивая ремень с подсумками.

Лот встал, отшвырнул пустую пивную банку в угол.

– Чу! Ты слышишь? Крыльями хлопая, летит за мной архангел Гавриил! – Он снова взглянул на ручные часы. – А через полчаса сюда пожалует во главе своей команды «зеленых беретов» твой старый приятель – Чак. Он приедет якобы для того, чтобы сменить тебя здесь, но рассчитывает найти вас всех мертвыми. Раненых он добьет. Прекрасный выпал ему случай свести счеты с тобой. Чак мчится сюда и уже мечтает о том, как отправит тебя мамочке в гробу под звездно-полосатым флагом и без ушей.

– Значит, Чак… – сжав губы, прошептал, вставая, Джин. Он неохотно протянул руку Лоту.

– И это мужское рукопожатие? – вскинул выгоревшие брови Лот.

– Прости, Мефистофель, – с бледной улыбкой сказал Джин, чуть сильнее сжимая широкую ладонь Лота, – но я ничего уже не понимаю про тебя – добрый ли ты мой ангел или злой. Только кажется мне, что ты все время тащишь меня по какой-то нужной тебе дороге, как буйвола за железное кольцо, просунутое в ноздри!

По лицу Лота, гася улыбку, пробежала тень.

– Ну вот! Каждый раз, когда я спасаю тебе жизнь, ты мысленно спрашиваешь, во что это тебе обойдется. Брось ты эту мистику! Откуда у тебя эта достоевщина, Джин?! Или это гены поработали над воссозданием в сыне эмигранта «непонятной русской души»? Это грязная война, Джин, мы все по уши в грязи, но я не хочу захлебнуться этой грязью. У меня тоже есть свои принципы!

С этими словами Лот пошел к выходу, нахлобучив фуражку.

– Лот! – сказал Джин ему вслед.

– Да? – спросил Лот, оборачиваясь.

– Дай мне пятнадцать долларов! Или полтораста пиастров.

– Изволь! Но зачем? За что?

– За уши Чака. Ведь ты этого хочешь, Лот?

Лот достал из кармана две серо-зеленые десятки.

– Сдачу можешь оставить себе. Выше подбородок, малыш! В штабе специальных войск в Ня-Транге я доложу, что ты дрался сегодня как сверхсолдат, как супермен! – Он расхохотался. – Представляю, какой дурацкий вид будет у этого Чака, когда он примчится сюда и увидит, что форт чудом выдержал штурм, а генерал Кастер,*["142] то есть Джин Грин, цел и невредим. И при ушах!

Когда Лот и увешанные гирляндами отрезанных ушей «викинги», втиснув мертвое тело Фрэнки под сиденье, улетели на «хьюи». Джин долго смотрел вслед дюралевой стрекозе, вспоминая каждое слово Лота, напряженно стараясь разобраться во всех оттенках и обертонах извилистой лотовской мысли. Он так и не смог понять, почему Лот решил сорвать чудовищную операцию, задуманную какими-то моральными уродами. Неужели только ради него, Джина, и солдат аванпоста, оказавшихся пешками в большой тайной игре?

Минут через двадцать к воротам форта подкатили со скоростью почти сорок миль в час два десятитонных бронетранспортера М-113, ощетинившиеся пулеметами и автоматами. Джин приказал открыть ворота.

Заложив большие пальцы рук за пистолетный ремень, расставив ноги, Джин молча наблюдал за выгрузкой «зеленых беретов». Все они, как обычно, сидели на мешках с песком, чтобы не оторвало ноги, если М-113 наскочит на мину. От Джина не укрылось замешательство Чака, ожидавшего увидеть усеянный трупами разгромленный аванпост.

Чак, в «тигровой» форме, весь увешанный гранатами и подсумками, подошел к нему, фальшиво улыбаясь и протягивая волосатую руку.

– Хай, Джин! Рад тебя видеть живым и здоровым. Узнал по радио о налете Ви-Си на твой пост и поспешил на помощь. Наверное, жарко было?

Джин не обратил внимания на протянутую руку.

– Что-то ты не очень радуешься моему приезду, – сказал Чак. – Я мчался на максимальной скорости, проскочил сквозь две засады… Скажи, большие были потери? Есть убитые среди американцев? Кстати, я еду отсюда на базу Баткэт и смогу прихватить убитых. Ведь в этом проклятом климате трупы начинают немедленно разлагаться, а там их сразу забальзамируют…

– Мне надо поговорить с тобой, Чак, – тихо, сдерживая гнев, произнес Джин, глядя в глаза своему давнему врагу.

– Что ж, валяй, Джин!

– Наедине. Прогуляемся в лесок.

– Что? В джунгли? Да ты с ума спятил! Там вьетконговцы кишмя кишат.

– Нет. Они ушли по своим подземным тоннелям в джунгли. Ты что, струсил, Чак?

– С чего ты это взял? По сравнению со мной ты новичок, Джин, уж не обижайся. Пошли!

«Зеленые береты» проводили капитана Битюка и первого лейтенанта недоуменными взглядами. Нашли время для прогулки в джунглях! Ведь сразу за воротами крепости начинается «зона сумерек», «ничья земля», на которой в любую минуту может ударить выстрел партизана!

По вырубке, где все еще тлели пни и трава, шли молча. Чак взял наизготовку свой Ар-15, расстегнул кобуру «кольта». Джин закурил. Рана давала себя чувствовать – он хромал все сильнее.

На опушке оплетенной лианами бамбуковой чащи они сразу увидели примятую сандалиями и телами траву, какое-то тряпье, темные пятна крови, мелкие воронки от разорвавшихся мин.

– В чем дело, Джин? – нетерпеливо спросил Чак. – Говори! Дальше я не пойду. И вообще – пошли лучше обратно.

– Я хотел спросить тебя, Чак, – тихо начал Джин, останавливаясь и поворачиваясь к Чаку. – Ведь если бы ты нашел нас тяжело раненными, ты бы добил нас не так ли?

– Что за бред?! Что за ахинею ты несешь?!

– А добив, ты бы отрезал у нас уши, Чак?

Чак отпрянул как от удара. В зеленоватых сумерках лицо его приняло бледно-зеленый оттенок. У него отвалилась челюсть.

– Возьми в руки «кольт», Чак! – сказал Джин, расстегивая кобуру.

– Ты с ума сошел! – хрипло выкрикнул Чак. – Я не собираюсь играть с тобой в ковбои!

– Считаю до трех, Чак. По счету «три» я застрелю тебя как собаку! Раз!

Чак попятился. Его правая рука с растопыренными пальцами застыла над расстегнутой кобурой. Плечи вздулись и напряглись. Глаза сузились. Два!

Чак выхватил «кольт» и тут же, нажимая на спусковой крючок, прыгнул влево.

Грянул выстрел. Рука Джина, секундой позже выхватившего пистолет из кобуры, застыла в воздухе. Пальцы разжались, выпуская тяжелый «кольт».

В джунглях заплясало шалое эхо.

А Чак вдруг буквально провалился сквозь землю. Под его ногами разверзлась земля, обрушился слой дерна с травой. Он взметнул руками, роняя «кольт», и упал. Рухнул на остро заточенные бамбуковые колья западни, вырытой партизанами Вьетконга.

Дикий нечеловеческий вопль разнесся по джунглям. В глубине зарослей в стороне закричали гиббоны.

Схватившись за раненую руку, Джин с ужасом смотрел на то, как корчилось прошитое кольями тело. Острые, как штыки, колья прошли сквозь левый бок, пропороли грудь и спину. Кровь лилась, пульсируя, из двух десятков ран. От крови набрякла «тигровая» форма…

– Джин! Джин! – прохрипел Чак. – Спаси меня! Заклинаю богом…

– Ты должен был отрезать уши? – спросил Джин.

– Да! Да! Я все расскажу! Только, ради бога, вытащи меня отсюда!..

Джин повернулся и зашагал прочь, поддерживая онемевшую простреленную руку. Крик Чака сверлил ему уши. Началась агония…

Он шел и думал, что у ворот его встретят «зеленые береты» обеих команд и он скажет им: «Вьетконг! Я ранен, а капитан упал в тигровую западню. Принесите его!» И его принесут. Но он будет уже без сознания. Он обречен, потому что острые концы бамбуковых кольев наверняка смазаны ядом. Тело Чака вздуется и покроется пятнами, и ничто его уже не спасет.

Он не видел, как Чак последним усилием сорвал с ремня осколочную гранату и зубами вырвав кольцо, швырнул ее ему вслед. Он не видел черно-алого разрыва в серо-зеленой чаще, не услышал разрыва гранаты, не почувствовал боли. В одно мгновение на мир обрушился всепоглощающий мрак.

По лицу ползали мухи. Он видел, как они взлетали, радужно переливаясь в последних лучах солнца, но не чувствовал, как они садились и ползали по лицу. Он попытался помахать рукой, чтобы отогнать этих проклятых мух, но рука не поднялась, не шевельнулась.

Мухи ползали по глазам. Он попытался закрыть глаза, моргнуть и не мог этого сделать.

«Я Джин Грин», – сказал он себе и сразу вспомнил все, что произошло: дуэль с Чаком и тигровую западню.

Но что случилось потом? Почему он лежит и не может шевельнуться, не может отогнать этих докучливых мух? Может быть, и он попал в тигровую западню – партизанскую ловушку?

Он попробовал скосить глаза влево и вправо, чтобы увидеть, где он лежит. Глаза не двигались.

Наверное, Чак выстрелил ему в спину. Но почему тогда он не чувствует никакой боли?

Может быть, у Чака оказался один из этих игольчатых духовых пистолетов, стреляющих крошечными пустотелыми иголками с ядом, вызывающим нервный паралич?

Паралич! Да, он парализован. Временно? Навсегда? Он не мог этого знать. Может быть, через минуту, полчаса, час остановится сердце и он умрет?

Над зарослями, опутанными лианами, синела солнечная лазурь. Хоть бы облачко пробежало. Ничто в мире не двигалось. Только эти проклятые мухи…

Но нет! Вон мелькнуло что-то в деревьях. Легкий шум, шелест. С невысокой пальмы на него с любопытством смотрел большой гиббон. Вот замелькали в поле зрения и другие гиббоны. И все они смотрели на него круглыми глазами.

Джин вспомнил, как он охотился с вьетнамцами на гиббонов. Старый охотник из племени таи, почти совсем голый, в одной набедренной повязке, достал бамбуковую стрелу с остро заточенным концом и тремя перьями. Он просунул стрелу в кусок белой тряпицы и обмакнул конец в коричневую пасту. Тетива самодельного лука дзенькнула, как гитарная струна, и стрела вонзилась гиббону в живот. Обезьяна в изумлении уставилась на перья и белую тряпку и стала заталкивать и перья и тряпку в рану.

– Все обезьяны, – объяснил переводчик-вьетнамец, – реагируют одинаково на белую тряпку. Еще почти не чувствуя боли, они воображают, что тряпка выскочила у них из живота, и обязательно стараются затолкать тряпку обратно. Это делается для того, чтобы обезьяна не умчалась в джунгли, пока не подействует яд.

Через три минуты обезьяна свалилась с дерева. Охотники вернулись в свою деревню, сварили обезьянье мясо и настойчиво угощали им Джина. Джин попробовал приторно-сладкое мясо и отодвинул чашу. Он объяснил через переводчика, что никак не может заставить себя съесть собственного предка, что для него это то же каннибальство. Таи были очень удивлены, что американцы считают себя потомками обезьян.

Гиббоны, скользнув вниз по лианам, подбирались, осмелев, все ближе к Джину. Один стал хватать блестящие патроны из подсумка, другой потянул за пуговицу куртки, третий ухватился за погон.

Внезапно обезьяны испуганно заверещали и кинулись на деревья, скрылись в чаще.

Опять одно только небо да деревья. Скоро падет ночь, зажгутся звезды, тучами налетят москиты.

И какой дьявол занес его за двенадцать тысяч миль от дома, по другую сторону Млечного Пути, южнее тропика Рака?!

В поле зрения торчала верхушка низкорослого кустарника с розовыми цветочками. Он познакомился с этими цветочками еще в колледже, на лекции по фармакологии. Раувольфия серпентина – так называется по-латыни это растение. Каждая веточка его ценится буквально на вес золота. Из этих скромных цветков добрые человеческие руки добывают алкалоиды и делают такие нужные человеку лекарства, как серпазил и резерпин. Ими лечатся гипертоники. Ими лечилась, снижала себе давление мать Джина. Сколько раз покупал ей Джин таблетки серпазила в драг-сторах Манхэттена!..

Но к этим же цветочкам раувольфии серпентины протягиваются недобрые руки, добывая из них страшный, не оставляющий следов яд – один из основных ядов ЦРУ. Слабой дозой этого яда можно вызвать у жертвы временный паралич. Как у Марка Рубинчика. А сильной дозой можно резко снизить кровяное давление и спровоцировать мгновенный инфаркт. Так были убиты Рэд, и Одноглазый, и многие более достойные люди, чем они.

Быть может, эти розовые цветочки – последнее что видит в жизни Джин Грин…

Без обезьян совсем одиноко. Чего они испугались? В поле зрения Джина медленно и плавно появилась морда тигра. Сердце Джина сжалось. В Брагге их обучали, как драться с тиграми, но что мог сделать парализованный человек!

Под гладкой блестящей шерстью тигра играли тугие плечевые мускулы. Грозный хищник настороженно обнюхал его трепещущими ноздрями, лизнул окровавленную руку.

Но вдруг зверь вскинул голову, навострил уши. Джин ничего не услышал, а тигр, сверкнув желтым кошачьим глазом, попятился, исчез.

На переносицу сел москит. Джин не почувствовал ядовитого укуса.

Минут через пять послышались голоса.

– А я тебе говорю, что выстрел и разрыв гранаты прозвучали именно здесь!

– Верно! Я засек это место по компасу. Азимут двести семьдесят градусов.

– Стоп! Вот капитан! Иисусе! Он попал в тигровую западню!

– Ты смотри, как мухи его облепили! Готов?

– Послушаю сердце.

– Осторожно, Бастер! Возьми лучше зеркальце. А вы, ребята, оцепите весь этот участок! Ви-Си еще могут околачиваться тут.

– Капитан жив! Зеркальце запотело.

– Ну, долго он не протянет. Погляди-ка на эти фиолетовые пятна! Здорово его продырявило! Настоящий шиш-кебаб!

– Не трепись! Снимай его с кольев! Осторожней!

– Вот Грин! Берди, сюда!

Джин увидел над собой их лица. Берди с перевязанной головой, Бастер, Тэкс…

– Бедняга! – глядя прямо в глаза Джина, сказал Бастер. – И зачем он пошел с Чаком в джунгли! Это ему не Сентрал-парк!

– Хороший был парень, – проговорил кто-то.

– Он был моим единственным другом, – сказал Берди и заплакал. Слезы так и полились по его почерневшему от солнца нескладному лицу.

– Но куда же его трахнуло? – спросил, обшаривая тело Джина острым взглядом, Бастер. Он нагнулся. – Не эта же рана на руке его прикончила. А ну-ка повернем командира!

Когда ребята переворачивали его, Джин увидел, как двое «зеленых беретов» несли окровавленное тело Чака. Голова Чака запрокинулась и моталась из стороны в сторону. Лицо его было обезображено застывшей гримасой боли.

– Вот она! – сказал Бастер. – Пуля или осколок угодили прямо в позвоночник. А это верная смерть.

– Ну что ж, – сказал со вздохом Берди, вытирая глаза. – Потащили Джина…

Внутри Джина рос, распирая все его существо, немой, исступленный крик. Но губы его оставались неподвижны. Ни один мускул не дрогнул на каменном лице

Его несли, и он по-прежнему не чувствовал боли, ничего не чувствовал, словно разом стал бестелесным и бесплотным. Все омертвело в нем, только мозг, охваченный паникой, лихорадочно работал.

Берди тащил его за плечи, Бастер – за ноги.

– Ну и тяжел же он! – сказал силач Бастер, обливаясь потом. – А знаешь, Берди, я вижу свое отражение в зрачках Грина.

– Это плохая примета, Бастер, – ответил Берди. – Эй, кто-нибудь, закройте Джину глаза!

Протянулась чья-то рука, чьи-то шершавые пальцы прикрыли ему веки. Теперь он видел лишь огненно-алый свет сквозь веки. Для Джина это был удар, невыносимый удар.

Что будет с ним теперь?! Лучше не думать, лучше не думать, отдохнуть от выматывающего душу страха!..

Джин начал считать шаги Берди. До ворот шестьсот ярдов. Тридцать, тридцать один, тридцать два.

Когда его внесли в ворота, кругом послышались голоса на английском и вьетнамском. Его обступили со всех сторон. Померк огненно-алый свет – кто-то заслонил собой закатное солнце. День кончался. Быть может, последний день его жизни.

Ему вдруг пришло в голову, что наверняка многих, очень многих людей на этом свете похоронили заживо, похоронили по ошибке. Мельком вспомнился жуткий рассказ Эдгара По о заживо погребенной…

– Эй, Мэт! – заглушая многоголосый говор, крикнул Берди радисту. – Срочно вызови вертолет или самолет У-10 за Джином и Чаком. А ну расступитесь, положим Джина в медпункте!

Через несколько минут Джин услышал голос Майка, сержанта-фельдшера:

– Иисусе! Какое несчастье! Положите его на носилки, вот сюда, рядом с капитаном! Вот и остались мы без командира.

Сейчас фельдшер подойдет к нему, пощупает по профессиональной привычке пульс и убедится, что он жив.

– Хороший был командир! – печально сказал фельдшер. – Не сравнить с этим Чаком. Да, перебит второй поясничный позвонок. Фу ты! Ну и измучился же я сегодня! Пойду к раненым.

Дверь захлопнулась, и стало совсем тихо. Слышалось только трудное дыхание Чака. Сквозь веки угадывалась зажженная электрическая лампочка над головой. Время остановилось.

Джин лежал неподвижно, как поверженная статуя. Он не мог даже взвыть от переполнившего его отчаяния, излить в стоне страх и душевную боль.

Тихо скрипнула дверь. Кто-то подошел к нему, дохнул в лицо перегаром виски.

– Ты прости меня, Джин! – спокойно проговорил вошедший вполголоса. – Только я возьму у тебя эти деньги. Теперь они тебе, парень, ни к чему. И эти золотые часики тоже. Все равно какой-нибудь санитар или гробовщик сопрут их у тебя. А я выпью за твою вечную память на твои же денежки. Прощай, приятель!

Джин узнал этот голос. Голос Бастера. И жгучая обида всколыхнулась в нем, обожгла сердце.

Потом вернулся Майк, долго мыл руки в тазу, тихонько насвистывая: «Я мог бы танцевать всю ночь»…

Зашел еще кто-то.

– Послушай, Майк! – Джин узнал голос Мэта. – Эти ублюдки в Баткэте говорят, что пришлют «чоппер» только утром, потому что Грин мертв, а капитан Битюк безнадежен.

– Грязные свиньи! – выругался Майк. – Это значит, что мне придется самому удалить внутренности у Грина. Иначе при этой проклятой жаре его тело станет неузнаваемым, пока они соберутся бальзамировать его. Да, это единственное и последнее, что я могу сделать для нашего покойного командира. Ведь у него в Нью-Йорке мать и сестра, которые обязательно захотят посмотреть на него в последний раз… Ты зачем сюда, Берди?

– Да вот разыскал евангелие. Хочу прочитать заупокойную для Джина.

– Хорошая идея, Берди. Валяй, пока я подготовлю инструменты. Это его берет? Да, на подкладке написано «Джин Грин». Через несколько дней его родные получат извещение: «Ваш сын Кэй-Ай-Эй»…*["143]

Сидя рядом с койкой, на которой лежал Джин, Берди всхлипывал и бормотал слова заупокойной молитвы, а в голове у Джина проносился рой бессвязных воспоминаний вперемежку с подсказанными страхом мыслями. Однажды мама заперла его в темный чулан за то, что он устроил дома фейерверк: потушил свет в гостиной их бруклинского дома и стал бросать под потолок тлеющие головешки из камина… И он испугался, что о нем забудут, что за ним никто не придет, и он разревелся как девчонка… Неужели он совсем не почувствует боли, когда в живую, но онемевшую плоть вонзится хирургическая сталь?..

И вдруг в нем открылись какие-то неведомые шлюзы. В Форт-Брагге из него хотели сделать машину, робота, супермена. Но вот пробил смертный час, и рухнул супермен, умер бесчувственный, бездушный сверхсолдат, и восстал против смерти человек. Человек с простыми и извечными человеческими чувствами и эмоциями. В нем взмыла теплая волна, спазма перехватила горло…

И в этот момент Берди вдруг вскочил и заорал не своим голосом:

– Иисусе! Что это?! Майк! Мэт! Смотрите! Слезы! Клянусь богом, он плачет!..

И Майк в необычайном волнении схватил Грина за руку, прижался ухом к груди и срывающимся голосом произнес:

– Он жив!

А слезы у Джина все лились и лились.


Китаец Чжоу с неподражаемым искусством, выработанным тысячелетней практикой древнейшего народа, массировал могучие спинные мышцы голого майора Лота. Мужчина сорока лет, как бы он ни был здоров, силен и вынослив, уже не может сбрасывать с себя усталость многочасового жаркого боя с той легкостью, с какой это делает двадцатилетний юноша.

Лежа на животе, Лот дочитывал свежий секретный информационный бюллетень ЦРУ. На обложке в верхнем левом углу – «роза ветров», символ глобальной деятельности ЦРУ, затем:

Специальный доклад

Отдел оперативной информации

Общее положение

Центральное Разведывательное Управление

Секретно.

Лот хмурился: президент, продолжая все более ограничивать права и привилегии «фирмы» и связанных с ней боевых формирований, заявил, что намеревается вывести главный штаб «зеленых беретов» во Вьетнаме из-под контроля ЦРУ и подчинить его армейскому штабу «прямоногих» в Сайгоне.

– Ах, Кеннеди, Кеннеди! – процедил сквозь зубы Лот, бросая бюллетень с койки на пол.

Сдвинув брови, задумавшись, он смотрел в забранное стальной сеткой – чтоб не бросили партизанскую гранату – широкое окно.

В том году – году Дракона по вьетнамскому календарю – главная оперативная база специальных войск США (СФОБ) находилась в живописном курортном городе Ня-Транг,*["144] в ста сорока милях севернее Сайгона, на славящемся своей щедрой тропической красотой побережье. Огромный аэродром, построенный вблизи города – неумолчный шум авиамоторов в эту минуту доносился до ушей Лота, – позволял благодаря своему серединному положению в стране диктатора Дьема с одинаковой быстротой обслуживать все сорок команд «зеленых беретов», разбросанных по всей территории Южного Вьетнама. В Ня-Транге размещался и самый большой полевой госпиталь армии США севернее Сайгона, где, кстати, в венерологическом отделении лечат уколами любовные недуги вояк, уезжающих в отпуск в Штаты к своим женам и невестам.

Над главной базой «зеленых беретов» возвышалась пятерка громадных белоснежных бетонных складов с оружием боеприпасами, продовольствием, обмундированием и специальным отделом «стерильной» экипировки, в котором хранились оружие и военное снаряжение всех армий мира, а также больше всякой одежды, чем в костюмерных Голливуда. На базе было множество служебных и жилых белоснежных бараков, и каждый барак был назван в честь разных «зеленых беретов», погибших в борьбе против партизан, о чем свидетельствовали мемориальные доски у входа: «Гудмен», «Эверхардт», «Корделл»… В том году еще хватало и не окрещенных бараков, хотя все уже начали называть этот барачный городок «Моргом». Город «зеленых беретов» славился своими самыми чистыми во Вьетнаме «латринами»,*["145] самым шикарным «Плэйбой-клабом» – клубом для внеслужебных развлечений, самыми опрятными штабистами, самым многочисленным гаремом американок – врачей и сестер милосердия и, разумеется, самыми мощными фортификациями с несколькими оборонительными поясами, железобетонными стенами и железобетонными полукруглыми дотами.

В этом городе белых домов находился самый главный «Белый дом». Над его главным входом красовалась вывеска с золотыми буквами на голубом фоне – краски повторяли краски шеврона на зеленом берете.

Командующий специальными войсками армии США во Вьетнаме.

С сегодняшнего дня командование «зелеными беретами» во Вьетнаме принял наконец старый знакомый майора Лота генерал-майор Трой Мидлборо, что не могло не радовать майора, если бы ему не испортил настроение президент Соединенных Штатов.

– Хозяин! – сказал массажист-китаец. – Умоляю вас: не расстраивайтесь! Ваши мышцы так напряглись, что при всем старании я не могу выдоить из них усталость!

– Хорошо, Чжоу! – пробурчал Лот. – Почитай-ка мне стихи по-китайски!

Чжоу нараспев читал по-китайски стихи Ли Бо, классического китайского поэта, жившего двенадцать веков тому назад:

Прекрасен крепкий аромат
Ланьлинского вина,
Им чаша яшмовая вновь,
Как янтарем, полна.
И если гостя напоит
Хозяин допьяна,
Не разберу: своя ли здесь,
Чужая ль сторона.
Лот уже несколько месяцев изучал китайский язык, но не улавливал смысла стихов.

– Проклятый язык! – сказал он. – Доложи о делах.

И китаец, которого Лот назвал в охотничьем домике немым, заговорил вполголоса на вполне приличном английском языке:

– В Сайгоне, сэр, я выплатил жалованье летчикам авиалиний ЦРУ «Эйр Америка» и «Континентл эйр сервис», которые заключили контракт с ЦРУ. Они просят десятипроцентную прибавку, ссылаясь на необходимость подкупа таможенников в Штатах и на повышение риска контрабанды наркотиками.

– Скажешь им, – резко произнес Лот, – чтобы не особенно рыпались: их расписки в получении денег за контрабанду у меня в кармане – пусть не забывают это. А таможенников я возьму на себя. Сообщи летчикам также, что им больше не придется иметь дело со стокилограммовыми брусками сырого опиума. Их слишком трудно прятать. На одном из островов на реке Меконг я построил завод, который перерабатывает сырой опиум в порошок. Его легче перевозить. Что в Шолоне?

Он поднес к губам стакан виски со льдом и содовой.

– В Шолон с двухнедельным опозданием прибыли наши люди из Китая. Одна группа прошла благополучно, другую начисто ограбили бандиты в Лаосе, в Долине кувшинов, отобрав почти пятьдесят килограммов юнаньского опиума.

Лот нахмурился.

– Проверь их! Если врут – сам знаешь.

– Сэр! Наши связи с контрабандистами в штате Мадхья Прадеш*["146] развиваются нормально. Наши люди из международного подпольного синдиката покупают его в десять раз дешевле, чем он стоит на черном рынке, и прячут в изумительном тайнике – пустотелых рогах коров и другого крупного рогатого скота и перегоняют этот скот через границу! Из Гонконга наш человек привез тридцать килограммов героина. Из Бирмы наши люди должны прибыть со дня на день. В Сингапуре при таинственных обстоятельствах утонул тот строптивый малаец, который не хотел, чтобы его синдикат работал с нами.

Лот усмехнулся и отпил из стакана. Сильные руки китайца творили чудеса. Он чувствовал, как в его большое и сильное, но уставшее во время дневного боя тело вливается новая энергия.

– Вообще говоря, после прошлогодней кампании полиции тринадцати стран Юго-Восточной Азии против торговли наркотиками дела у нас всюду на подъеме. Цена опиума на черном рынке в десять раз выше государственной цены.

– Что сообщает Чарли Чинк из Нью-Йорка?

– Мой высокоуважаемый соотечественник мистер Чинк сообщает, что новый комиссар США по наркотикам Генри Л. Джиордано усилил гонения на контрабандистов. На него сильно жмет генеральный прокурор Роберт Кеннеди.

– Опять это клан Кеннеди! – глухо проворчал Лот. – Передайте Чинку, чтобы он вовремя уплатил ежемесячные взносы нашим людям в полиции и судебном аппарате Нью-Йорка и других городов, особенно в отделе по борьбе с продажей наркотиков. Обещайте щедро заплатить им за передачу в наши руки наркотиков, конфискованных у наших конкурентов, – у Красавчика Пирелли, например. Пусть Чинк продолжает подбирать ключик к самому начальнику полиции Нью-Йорка Говарду Лери.

– Будет сделано, сэр! Несмотря на потуги властей, люди мистера Чинка легко сбывают товар среди все растущего числа молодежи и даже школьников. За последние три месяца мистер Чинк выручил почти полмиллиона долларов, продавая опиум в среднем по тридцать пять долларов за унцию.

– Хорошие новости, Чжоу! – сказал Лот. – Полмиллиона за голубой дым опиумных трубок – это совсем неплохо. А теперь выкладывай плохие – ты всегда их оставляешь на десерт, и я по твоему тону чувствую, что сегодня не будет никакого исключения из твоего правила.

– Да, хозяин, вы не ошиблись. Наши люди, пробиравшиеся из Таиланда, вновь были ограблены «зелеными беретами» капитана Битюка. Кроме того, этот Чак Битюк обложил тяжелым налогом крестьян в своем районе, которые продавали опиум нам.

– Я уже принял меры. Мне жаль этого Битюка. Мне жаль любого, кто дерзнет пойти против меня, обмануть меня…

Повернувшись на спину, Лот испытующе заглянул в полуприкрытые веками, непроницаемые глаза Чжоу.

С Чжоу Лот познакомился еще более десяти лет назад, когда ЦРУ командировало его в Северную Бирму для связи с бежавшими туда и осевшими там чанкайшистскими войсками. Там он без особого удивления увидел, что офицеры разложившейся армии генералиссимуса Чан Кайши не столько воевали с китайскими коммунистами, сколько богатели, выращивая опиум на захваченной бирманской земле. Тогда-то Лот и сделал первые шаги в своей тайной карьере крупного торговца наркотиками. В Бирме Чжоу долго оставался главным представителем Лота, пока тот использовал свои командировки от ЦРУ по странам Юго-Восточной Азии. Обеспечив производственную базу и хитроумные подпольные конвейеры по пересылке опиума, Лот вовлек целый ряд ключевых работников ЦРУ в это прибыльное дело, а затем не без их помощи вошел анонимным компаньоном в «Коза Ностру» в Соединенных Штатах, стал одним из воротил подпольного синдиката по продаже наркотиков, и влияние его как в США, так и в Азии быстро росло. По его заданию Чжоу нащупывал теперь через Гонконг связи с торговцами опиумом в Китае. Лот был уверен, что сможет заработать миллионы на китайском опиумном рынке.*["147]

Постепенно Лот надеялся проникнуть во все двадцать четыре «семейства» «Коза Ностры», занять достойное его место в верховном органе Мафии – «комиссии», быть может, чем черт не шутит, стать даже ее боссом – в последние годы «комиссия» придерживалась принципа коллективного руководства. Для этого он не столько развивал свои нелегальные предприятия (торговлю наркотиками, букмекерство, ростовщичество, игорные дома в «вольном городе» Лас-Вегасе), сколько расширял свой легальный сектор – производство ЭВМ в фирме «Поджер и Кo», скупал акции ракетных заводов и заводов техники особой секретности, перекачивал капитал, поступающий от темных дел, в респектабельный бизнес. Он видел перед собой ослепительные перспективы. Но сначала надо было любой ценой обезопасить свой тыл, покончить с тем делом в России…

– Повернитесь, сэр, на спину, пожалуйста!

В эту минуту зазвонил телефон. Китаец поднял трубку. Дежурный телефонист на коммутаторе Баткэта попросил передать трубку майору Лоту. Срочный звонок от мистера Мерчэнта из Сайгона.

– Мистер Мерчэнт! – весело сказал Лот, хватая трубку с блоком шифровки-дешифровки. – Хэлло! Добро пожаловать, сэр! Каким ветром вас занесло в этот последний оплот свободы в Азии?!

– Хэлло, майор! Я утром прилетел с Формозы. Небольшое турне по заданию наших друзей. Слушайте меня внимательно. Только что узнал, что во время боевой операции погиб капитан Битюк.

– Какая потеря! – сокрушенно покачал головой Лот. – Чак всегда был слишком горяч.

– В связи с этим вам придется принять весь его район. Таким образом, вы становитесь нашим полномочным представителем во всей этой стране.

– Благодарю за доверие, сэр!

– Это еще не все.Готовьте себе замену. Человек вашего калибра нам нужен в Штатах. Кстати, вопрос о вашем вояже в Россию почти решен. В этом нам помогла Ширли, которая хочет во что бы то ни стало перевести известное вам лицо в более цивилизованное и безопасное место на планете. Отныне он будет прикомандирован к «фирме».

– Вы волшебник, сэр!

– Кстати, я говорю с вами со второго этажа нашего посольства. Улавливаете?

– Еще бы, сэр! Привет ребятам! – На втором этаже посольства США в Сайгоне размещался штаб ЦРУ во Вьетнаме, который через «Группу совместных исследований» руководил специальными войсками.

– Я узнал здесь, что ваша фамилия, майор, занесена в очередной список производства офицеров. В этом помог генерал Трой Мидлборо. Так что скоро я поздравлю вас с «серебряными листьями» подполковника.

– Сэр, я… я не знаю, как вас благодарить!

– А я вам подскажу. Капитан Битюк погиб, так и не выполнив важную операцию, которую мы ему поручили. Эту операцию должны теперь выполнить вы. Детали я сообщу вам при личной встрече, как только вы сможете прилететь в Сайгон, отель «Каравелла».

– Сэр, я вылечу в Сайгон завтра утром.

– Итак, до завтра, майор!

Мерчэнт бросил трубку.

Лот встал и потянулся, играя гипертрофированными мускулами, улыбаясь торжествующей улыбкой. Медленно, со смаком допил виски «На скалах». Его загорелая кожа, умащенная маслами, лоснилась. Усталость после массажа как рукой сняло.

– А все-таки, Чжоу, – сказал он, – жизнь хорошая штука, когда умеешь жить. Я недаром прожил этот день. Так давай же выпьем, Чжоу! Выпьем за того, кто останется здесь за меня моим верным помощником, – за тебя, Чжоу!

– Вы так добры ко мне, хозяин! – кланяясь, произнес китаец. – Я буду и впредь служить вам верой и правдой.

Лот так и не выпил эту порцию виски. Зазвонил телефон.

– Майор Лот слушает! – сказал в трубку Лот, одной рукой завязывая пояс халата, который накинул на него китаец.

– Майор Лот, сэр! Докладывает дежурный офицер капитан Лермонт-Маклеллан. Только что наш радио узел получил шифрограмму от команды А-234. По-видимому, команда вновь контактировала с Ви-Си. Командир команды А-234 первый лейтенант Грин и поспешивший к нему на выручку командир команды А-215 капитан Битюк были тяжело ранены. Капитан Битюк умер, не приходя в сознание. Лейтенант Грин находится, по-видимому, в безнадежном состоянии – у него тяжелое ранение позвоночника, полный паралич. Он все равно что мертвый, сэр. Команда А-234 просит немедленно выслать за лейтенантом вертолет или У-10.

– Капитан! – перебил Лот дежурного офицера. – Сейчас же распорядитесь: мне нужен вертолет «хьюи» и эскорт из звена «фантомов». Вылетаю через двадцать минут.

– Я бы полетел с вами, если бы не дежурство, сэр. Мы с Джином были на одном курсе в Брагге.

– Оставьте при себе ваши розовые сопли! – прорычал Лот.

Он бросил трубку, швырнул в угол комнаты стакан с виски так, что тот разлетелся дождем осколков.

– Чжоу! Тигровый комбинезон, боевую сбрую, оружие – быстро! Мне этот парень позарез нужен живым!

Пятый раунд Русская школа бокса

Qualis pater talis filius.*["148]

Глава двадцать четвертая Молодые гости

(Перевод В. А.)

Жаркое лето 1965 года Москва проводила в интенсивной международной деятельности, и любознательная московская девушка Инга Николаева каждое утро просыпалась в тревоге: куда же рвануть после завтрака, как бы не прошляпить после обеда и каким бы образом просочиться куда-нибудь вечером?

Традиционный международный кинофестиваль… Джина Лоллобриджида, Лиз Тэйлор и Лиз Сазерленд, все трое в одинаковых платьях, шепча проклятья в адрес коварного Диора, разгуливают по Дворцу съездов, Микеланджело Антониони под руку с Сергеем Бондарчуком бродят по Тверскому бульвару, делясь творческими планами… Уже от этого одного начинала задыхаться чрезвычайно любознательная молодая москвичка Инга Николаева.

А кроме этого: югославская эстрада, выставка Леже, мемориал братьев Знаменских, теннисный цирк Крамера, джаз Бенни Гудмена, чехословацкая полиграфия, итальянские моды, американское медоборудование, венский балет на льду, венгерское станкостроение – все это и многое другое «со страшной силой» интересовало любознательную Ингу, а потому она после весенней сессии осталась вариться в этом асфальтово-бензинно-ннкотинно-коньячно-лимонадно-парфюмерно-потном котле и даже думать забыла о пляжах, о волнах, о синих горах.

И вот мы видим Ингу Николаеву в жаркий июльский полдень, идущую в густой толпе по Манежной площади. Рядом с ней тащится Арсений Горинян, студент-дипломник института кинематографии. Инга делает три деловых четких шажка. Горинян – один обреченный. Глаза Инги блестят огоньками немыслимого любопытства. Горинян воздевает свои армянские очи к небу в немом проклятье.

С утра они уже осмотрели выставку Леже (реплики Инги: «Сила, какая сила!»), выставку японских декоративных тканей (реплики Инги: «Фантастика, ну просто фантастика!») и сейчас идут к гостинице «Москва» наблюдать выход кинозвезд (реплики Гориняна: «Зола, лажа, муть»).

Гориняна, который собирается в ближайшие годы потрясти человечество новым, небывалым кино, особенно возмущает совершенно обывательский интерес Инги к кинозвездам, к их туалетам, взглядам, словечкам. Для него кинозвезды лишь материал, глина, пластическая масса. Кроме того, его вообще возмущает образ жизни Инги, ее нестерпимое любопытство и общительность, желание дружить с парнями всей земли.

Вот уже две недели, как отец этой ужасной девушки академик Николаев находился в какой-то таинственной командировке, и прекрасная прохладная квартира в Брюсовском переулке пустует, но вместо того чтобы сидеть в этой квартире с каким-нибудь неглупым человеком, беседовать на отвлеченные философские и морально-этические темы, Инга гоняет все дни по жаре, а к ночи так выматывается, что смотрит на тебя в подъезде совершенно белыми, пустыми глазами.

У входа в гостиницу «Москва» под сморщившимися от жары разноцветными флагами колыхалась густая толпа. Когда Инга и Арсений подошли, в толпе вспыхнули аплодисменты, раздались приветственные возгласы. Инга запрыгала на месте от возбуждения.

– Кто вышел? Лола? Лиз Сазерленд? Касаткина?

Горинян посмотрел поверх голов.

– Да нет. Это буфетчица с седьмого этажа.

– Ах-ах-ах, как остроумно! – язвительно сказала Инга. – Подними-ка меня, товарищ Эйзенштейн.

Это Арсений Горинян сделал с удовольствием.

– Действительно, буфетчица, – обескураженно пробормотала Инга. – Можешь опустить. Ты слышишь? Опусти меня немедленно.

– Вон приближается твоя подруга, – сказал Горинян. – Чем не кинозвезда?

Инга обернулась. По тротуару к ним своей чуть танцующей походкой медленно шла ее однокурсница Тоня Покровская: короткая юбка покачивалась на стройных бедрах, на лице блуждала смутная улыбка. Девушка шла так, словно была одна в этот час в Охотном ряду. Лишь иногда она быстро исподлобья взглядывала на своего спутника, высокого молодого мужчину в светло-синем легком костюме, а он-то как раз не отрывал от нее глаз.

– Что это за парень с Тонькой? – удивилась Инга.

– Ты что, не помнишь? – сказал Горинян. – Неделю назад на пляже в Серебряном бору он клеился сначала к тебе, а потом пришла Тоня, и он переключился. Судовой врач, что ли, Марком, кажется, зовут.

– Ничего он не переключился, – сердито сказала Инга. – Я сама его переключила. Мало мне будущих киногениев…

Тоня подошла к Инге, нежно обняла ее за плечи, поцеловала в щеку и сказала:

– Поздравляю тебя, лапочка.

– С чем? – округлила глаза Инга

– Как это с чем? С днем рождения.

– О господи! – воскликнула Инга. – Держи меня, Арсений! Вот бестолочь, про собственный день рождения забыла.

– Это все любознательность твоя, – ухмыльнулся Арсений.

– А ты о чем думал? – напустилась на него Инга. – Тоже мне кавалер!

– А я откуда знал! – крикнул Арсений. Инга, руки в боки, уставилась на него, он вылупился на нее. Секунду спустя Инга расхохоталась.

– В самом деле, откуда тебе знать? Ведь мы знакомы три недели.

Тоня засмеялась и показала ладошкой на своего спутника, как бы демонстрируя его.

– А вот он уже знает мой день рождения.

– Не самый удачный день вы выбрали, дарлинг! – оправдывался тот. – Подумать только, двадцать девятого февраля.

– Наоборот, – сказала Тоня. – У меня было всего пять дней рождения, значит, мне всего лишь шестой год, а Инге уже двадцать два.

– Терпеть не могу дней рождения! – воскликнула Инга.

– Тем не менее зажимать не полагается, – строго сказал Горинян.

– Можно мне пригласить вас всех в ресторан? – спросил Рубинчик. – Ведь вы бедные студенты, а я богатый врач-путешественник. Идет, ребята?

– Схвачено! – радостно воскликнул будущий Феллини.

– Нет, уж извините, – решительно возразила Инга. – В ресторан мы не пойдем. Горючее ваше, квартира и закуска мои.

– Схвачено! – еще более радостно закричал будущий Эйзенштейн.

В это время в толпе возник шум, аплодисменты, послышались крики «Козаков!», «Табаков!», «Козаков с Табаковым идут», и Инга мгновенно штопором ввинтилась в толпу, а за ней бросилась и Тоня. Парни же с высоты своего роста спокойно могли наблюдать за прохождением выдающихся артистов.

– Мда-а, – протянул Рубинчик, когда артисты скрылись в подземном переходе, – признаться, я разочарован.

– В чем же? – спросил Горинян, глянув на него через плечо. Он не очень-то был ему по душе, этот самоуверенный денди, так ловко втершийся в их компанию на пляже.

– Да в этих артистах, – сказал Рубинчик. – Не совсем в моем вкусе.

– Интеллекта, что ли, маловато на ваш вкус? – с ехидцей спросил Горинян.

– Да нет, я не об этом, – сказал Рубинчик. Девушки тем временем отошли в сторонку и присели на барьер, отделяющий тротуар от проезжей части улицы.

– Инга, тебе он нравится? – спросила Тоня.

– Оба прелесть, – ответила Инга – Козаков – лапа, а Табаков – само совершенство.

– Да я не о них. Скажи, по душе тебе мой новый хвост?

Она показала глазами на Рубинчика, который уже беспокойно озирался по сторонам, разыскивая ее.

Инга внимательно осмотрела Рубинчика.

– А что, звучит, – сказала она. – Сколько ему лет?

– Двадцать восемь, – ответила Тоня. – Он уже четыре года плавает, видел весь мир…

Инга вдруг расхохоталась.

– Тонька, помнишь, как они в Серебряном бору выпендривались, этот Марик и этот… как его… Вася, что ли… Ну, Снежный Человек? Этот все о море, о загранке, а тот все про горы, про ледники. Ну, я просто умирала… А тебе он нравится, да? Только честно.

– Он немного странный, – медленно проговорила Тоня. – Ты знаешь, он сказал мне, что ему пришлось много пережить… Он сказал, что прежде совсем иначе смотрел на мир и…

– Тоня! – крикнул Рубинчик в толпу. – Тоня, где вы?!

– Эй, я здесь! – крикнула Тоня, откинула упавшие на лоб темные волосы и улыбнулась так, что Инга и без слов поняла – Рубинчик ей нравится.


Магнитофон «Сони» крутил диски, исторгая из себя невероятную стереофоническую музыкальную мешанину, свидетельствующую о разносторонних вкусах его хозяйки. За бешеным ритмом «рок-раунд-зи-клок» следовала грустная песенка «На Смоленской дороге», за ней в хриплом фарсовом исполнении «Баллада о сентиментальном боксере»; Жильбер Беко и чемпион романтики Иосиф Кобзон, Армстронг и Эдита Пьеха, Элла и Муслим, и твисты, твисты…

Любопытна, между прочим, история проникновения твиста в советское общество. Если буйный Рок, хамюга парень в кожаной куртке и вытертых джинсах, сразу же был отвергнут и высмеян публично, то бестия Твист оказался более изворотливым. Появившись вначале в полосатом сногсшибательном пиджаке, с толстым слоем порочной парфюмерии на хитром личике, покрутив для разведки чахлыми бедрами, ловчила быстро мимикрировался, расцвел жизнерадостным румянцем, засучил рукава, повел плечами туриста, спортсмена, геолога и, глядишь, отплясывает теперь повсюду, крутит ловким задом, напевая «Трутся спиной медведи о земную ось», «Королеву красоты» и тому подобные невинные песенки.

Гостей в квартире академика Николаева набралось чуть ли не сорок человек. Откуда только набежали? Публика была такая же разношерстная, как и музыка в магнитофоне: университетские девочки и мальчики-интеллектуалы, спортивные ребята из Серебряного бора, были здесь Ингины соседи, три брата, известные уже пианисты, дети знаменитого виолончелиста, был мастер альпинизма душа общества Вася Снежный Человек, был корабельный врач Марк Рубинчик, были также и какие-то совершенно незнакомые Инге люди.

Ежеминутно хлопали входные двери, кто-то исчезал, появлялись новые компании с «горючим», торопливо поздравляли хозяйку и бросались танцевать. Гости сидели в креслах, на подоконниках, кое-кто прямо на полу. Обсуждались кинематографические, литературные и спортивные новости, вспыхивали споры, все говорили разом, и говоруны вроде Васи Снежного Человека приходили в отчаяние – невозможно было овладеть общим вниманием, хоть на минуту «захватить площадку».

Для Инги такие сборища были делом привычным, в такой обстановке она чувствовала себя как рыба в воде, крутилась, вертела юбкой, то лихо танцевала с разными парнями, «заводя» мрачнеющего Гориняна, то шумно и бездарно хозяйничала за столом.

Тоня и Марк Рубинчик между тем стояли у открытого окна и смотрели на зеленое послезакатное небо, разлившееся за ломаным контуром московских крыш.

– Такое освещение, что кажется, будто Москва – приморский город, – проговорил Рубинчик.

– А за Химками начинается океан, – усмехнулась Тоня. – Вас тянет в океан, Марк?

Губы девушки были полуоткрыты, она словно тянулась к этому неведомому океану, а в глазах была грусть.

– До лампочки мне все океаны, когда вы стоите рядом, – сказал Рубинчик, заглядывая ей в лицо.

Девушка снова усмехнулась и не повернулась к нему.

– Где сейчас ваш корабль? – спросила она.

– Сейчас, должно быть, он снялся с Калькутты на Порт-Саид, – сказал Рубинчик.

Тоня усмехнулась, провела ладонью по лбу и прочитала с легким подвывом:

– «Послушай, далеко у озера Чад изысканный бродит жираф…»

– Гумилев? – спросил Рубинчик

– Ого! – сказала она. – Вы, я вижу, и стихи знаете. А в нашей компании посчитали вас за эдакого примитивного модернягу-силовика. Все эти ваши «железки» и «потряски»…

Рубинчик смущенно засмеялся.

– Да нет, я и стихи люблю. Вот, например: «Мы – двух теней скорбящая чета над мрамором божественного гроба, где древняя почиет Красота…»

– Кто это? – удивилась Тоня и повернула наконец к нему свое лицо.

– Это Вячеслав Иванов, – сказал Рубинчик и поднял с подоконника стакан, наполненный темным и прозрачным коньяком «Двин». – Давайте выпьем, Тоня.

– Все как по нотам, – засмеялась Тоня, – сначала стишок, потом коньячок… Специально готовились к сегодняшнему вечеру?

– Напрасно вы считаете меня пошлым, – сказал Рубинчик. – Я действительно, как это говорится, врезался в вас. Может быть, я влюблен в вас, Тоня.

– Вы решительный человек, Марк, – сказала Тоня и вдруг положила свою ладонь на его щеку.

Рубинчик от неожиданности вздрогнул и расплескал коньяк. В это время к парочке подскочила Инга и зашептала, как заговорщик:

– Тонька, приперся Герка. Мрачный как туча. Ищет тебя.

– Кто это Герка? – спросил Рубинчик. – Ваш бывший приятель, Тоня?

– Почему же бывший? – лукаво улыбнулась Тоня.

– Марик, он сумасшедший, – забормотала Инга. – Не связывайся с ним. Кроме того, он самбист.

– Тогда это страшно, – сказал Рубинчик, сужая глаза.

Из толпы танцующих к ним пробрались Герка, широкоплечий мрачноватый парень в белом свитере, и голубоглазый, русоволосый красавец Вася Снежный Человек.

Знакомясь, мрачный Гера очень сильно сжал руку Рубинчику и даже попытался ее слегка подвернуть, но, встретив улыбчивое сопротивление, отпустил руку.

– Привет, Марик, что-то давно тебя не видно, – сказал Вася Снежный Человек.

– Как же давно? – удивился Рубинчик. – Вчера мы с Тоней сидели в «Славянском базаре», а ты был рядом с какой-то девушкой.

– Верно, – хлопнул себя по лбу Снежный Человек. – У меня, старики, все уже перемешалось в этом Содоме. Я, старики, только с высоты три тысячи метров начинаю себя чувствовать человеком. А здесь я просто задыхаюсь. Слушай, Марк, хочешь, я тебя в горы вытащу? Давай плюнем на все и рванем на Али-Бек, а?

– Это вот от Тони зависит, – сказал Рубинчик. – Если она захочет, то и я поеду.

– Тоня, едешь? – взвился Снежный Человек. – Я вас, ребята, обучу глиссировать по леднику. Нет в мире большего наслаждения, чем глиссирование по леднику. Так едем или нет?

Тоня промолчала.

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказал мрачный Гера и взял ее за руку.

– Вряд ли это получится, – сказал Рубинчик и, улыбнувшись, притронулся к его плечу.

– Что, что? – сощурил глаза мрачный Гера. Возникла напряженная пауза. Инга покусывала губы и шныряла глазами. Вася Снежный Человек недоумевающим взором обводил компанию.

– Ой, посмотрите, кто там идет! – вдруг радостно закричала Инга и свесилась из окна так резко, что подскочивший Горинян схватил ее за ноги.

– Вы только посмотрите, кто там идет внизу! – кричала Инга. – Лева! Лева! Сюда!

Все непроизвольно повернулись к окну и с высоты третьего этажа увидели совершенно непринужденно шествующего кумира молодежи Льва Малахитова*["149] со свитой.

Услышав крик Инги, Лева задрал голову, распростер руки и радостно воскликнул:

– Марина! Старушка! Как я рад!

– Я Инга! – крикнула Инга. – Инга, а не Марина. Помните, буфет в Политехническом?

– Еще бы не помнить! Инга! Старушка! – крикнул кумир.

– Лева, поднимайтесь сюда! У нас весело!

– Вот они, женщины моей родной страны! – закричал Малахитов. – Какой номер квартиры?

– Один момент, – сказал Вася Снежный Человек, – сейчас я провожу поэта.

– Вот они, девушки Москвы и Подмосковья! Вот они, истинные ценители поэзии! Вот для кого мы работаем! – разорялся внизу поэт. – Эдик, старикашечка, веди нас. Рон, Пегги, Андрюша, Мила, за мной!

Через минуту знаменитость уже на правах старого друга целовался с Ингой, потрясая сомкнутыми над головой руками, торжественно представляя свою свиту, среди которой были Рон Шуц, одетый в пеструю, до колен, хламиду с огромным жетоном на груди, на котором было крупными буквами написано сверху: «Peace – Мир», пониже «Ron Shutz sparkles in the darkness» («Рон Шуц сверкает во мгле»), а еще ниже мелкими: «I`m an alcocholis, buy me a beer» («Я алкоголик, купи мне пива»); чопорная аспирантка из Норт-Хемптона (графство Сассекс) Пегги Пинчук, автор нашумевшей монографии «От Сумарокова до Малахитова»; известнейший мотогонщик по вертикальной стене и поэт престарелый Андрюша Выстрел; физик-теоретик, Людмила Бруни, популярная в теоретических кругах под именем «Мисс Марьина Роща».

– Что нового, Лева? – спрашивали поэта молодые люди, которые давно уже знали его и любили.

– Ну, что нового, – сказал Лева, – хвастаться особенно нечем, друзья. Вознесенский провалился в Японии, Евтушенко синим пламенем горит на Таити, один лишь я в Париже, как всегда, на «ура». Картина печальная.

Молниеносно сверкнув лукавым зеленым огоньком, глаза его потускнели: видно было, что переживает поэт неудачи своих товарищей.

– А как с Бриджит Бардо? Контакт был? – спросил Вася Снежный Человек.

– Нет, Эдди, – ответил ему Лева. – Звонила мне она в последний день, но у меня уже времени не было.

Молодые гости невежливо расхохотались. Поэт нахмурился.

– Ну, братцы, если уж вы даже этому не верите, то о чем же нам с вами разговаривать!

Гордо подняв вихрастую голову, шепча «нет пророка в своем отечестве», он направился к пиршественному столу.

Веселье продолжалось с новой силой. Присутствие знаменитости словно подлило масла в огонь.

К двенадцати часам ночи случилось то, чего больше всего боялся Арсений Горинян: вернулся хозяин квартиры академик Николаев. Он открыл дверь своим ключом, поставил в прихожей чемодан и вошел в полутемную гостиную, где оглушительно гремела музыка и мелькали незнакомые ему юные тени.

Академик отличался моложавым спортивным складом, седина его в полутьме была не видна, и поэтому на него никто не обратил внимания. Некоторое время он слонялся среди гостей, пытаясь обнаружить свою дочь и вручить ей букет горных тюльпанов, привезенных издалека, а потом остановился возле группы парней и девушек, в центре которой разглагольствовал Арсений Горинян.

Горинян как раз заканчивал разгром нового фильма Антониони, когда Инга вдруг заметила среди слушателей знакомую фигуру, курящую по-матросски – в кулак.

– Папка! – крикнула она, ринулась и зарылась головой в душистые прохладные тюльпаны.

– Отец! Отец приехал! Конь прискакал! – пронеслось по комнатам, и по меньшей мере половину гостей как ветром сдуло, хотя никаких, собственно говоря, оснований для бегства у них не было, просто сработал естественный рефлекс.

Впрочем, и у оставшихся был довольно смущенный вид, когда Инга зажгла свет и все увидели загорелого рослого мужчину с букетом в руках. Горинян стоял с открытым ртом, мрачный Гера смотрел, как медведь из берлоги, Вася Снежный Человек тренькал на одной струне, Лева Малахитов сдувал пылинки с плеч Людмилы Бруни и Пегги Пинчук, а Марк Рубинчик растерянно чиркал своей шикарной зажигалкой «ронсон», словно забыв о сигарете, торчащей у него в зубах.

– Что за паника? – молодо воскликнул академик. – Немедленно налить бокалы!


Жарким июльским утром по Сокольническому кругу плелись два американца в серых переливающихся «тропикалях» с эмблемой выставки медоборудования США: маленький пузатый Джек Цадкин, заведующий пресс-центром, и жилистый, похожий на вышедшего в отставку скакового жеребца доктор Лестер Бивер, консультант отдела анестезиологии.

– Стыд для вы, господин Цадкин, – мямлил по-русски доктор Бивер. – Почему вы не взять я на гостиница восемь часов утро остро?

– Потому что я был уверен, что вы еще дрыхнете. господин Бивер, – щеголяя своим идеальным русским, ответил Джек Цадкин.

– Стыд для вы, – обливаясь потом, канючил доктор Бивер. – Я никогда спать длинно…

Американцы остановились, посмотрели друг на друга и расхохотались.

– Но все-таки признайтесь, Джек, что я делаю успех, – сказал доктор Бивер.

– Определенно, Лестер! – весело воскликнул Цадкин. – Вам уже пора читать Достоевского в оригинале.

Они вошли в стеклянный павильон, настолько прогретый солнцем, что казалось, будто воздух в нем уплотнился и его можно резать на куски, как какое-нибудь желе. Цадкин сел к пластмассовому столику и сказал Биверу:

– Попробуйте-ка сами заказать пиво.

– Вы меня унижаете, Джек, – сказал Бивер. – Вчера в вашем присутствии я заказал целый обед и поговорил с официантом о баскетболе.

Он бодро подошел к буфетчице и сказал:

– Шу-уотч-ка, дать сейчас два пиво, плиз.

Шурочка несколько мгновений остекленело смотрела на него, а потом сказала очень отчетливо и старательно:

– With pleasure, old fellow.*["150]

Цадкин за столиком хохотал как безумный.

Американцы подняли пузатые пол-литровые кружки, к которым они уже привыкли за две недели жизни в лесопарке Сокольники.

– Пиво они умеют делать. – чмокнув, сказал Джек Цадкин.

– Делать умеют, но не умеют консервировать, – сказал Бивер. – Русское пиво можно пить только в свежем виде, тогда как датское, например, чем старше, тем лучше.

– Ну, а что о водке, Лестер?

– Видите ли, Джек, о водке у меня есть собственная теория… – оживившись, начал Бивер, но прервался, увидев за стеклом атлетическую фигуру молодого американца, деловито идущего в сторону выставки.

– Что это за парень, Джек? – спросил он, мотнув головой в сторону атлета. – Какой-то он странный. За все две недели нашей работы я видел его раза три, не больше.

Цадкин сдержанно улыбнулся.

– Это Евгений Гринев. Он приписан к нашему пресс-центру.

– Я вам говорю, что видел его на выставке раза три, не больше, – повторил Бивер.

Цадкин осторожно осмотрелся: кафе было пусто. Шурочка, шевеля губами, читала толстый роман.

– Неужели вы не понимаете, Лестер, что это за птица? – тихо сказал Цадкин. – Когда в Штатах его зачислили в мой персонал, я попытался выяснить его медицинскую квалификацию, узнать, где он работал прежде, и тогда мне позвонили из одного правительственного учреждения и посоветовали быть не слишком любопытным. «Этот славный парень окончил медицинский факультет Колумбийского университета, служил в армии, вот все, что вам нужно знать о нем, мистер Цадкин», – сказали мне.

– Скотство! – буркнул Бивер. – Всюду лезут эти «неприкасаемые»! Хотя бы медицину оставили в покое.

– Это не наше дело, Лестер, – сказал Цадкин.

– Как это не наше? Предположим, его здесь накроют, этого «неприкасаемого», что тогда русские будут думать о всех нас, честных врачах? Ох, не нравятся мне эти «спуки»!*["151]

– Надеюсь, вы не подведете меня, Лестер? – сказал Цадкин и встал. – Впрочем, возможно, и вы «неприкасаемый»? Тоже «спук».

– Может быть, от «неприкасаемого» слышу…

До полудня Джин работал в пресс-центре, если можно назвать работой вялую пикировку с секретаршей мисс О'Флаэрти. Потом Цадкин в довольно недружелюбной форме предложил ему заняться тремя молодыми врачами из Новосибирска, хирургом и двумя рентгенологами.

– Боюсь, Джек, что это дело не по мне, – пробормотал Джин, глядя Цадкину прямо в глаза.

Цадкин неприязненно молчал.

– Пожалуй, Джек, погребу-ка я отсюда, – сказал Джин.

– Гуляйте, гуляйте, дело молодое, – буркнул Цадкин, а мисс О'Флаэрти разочарованно отвернулась.

Джин вышел из парка, окинул взглядом широкую площадь вокруг метро «Сокольники». Купол ультрамодернистских выставочных павильонов и купола старинной церкви с золотыми звездами по глазури, станция метро и желтые покосившиеся двухэтажные домики странное здание в виде шестеренки, конструктивизм двадцатых годов, неуклюжая пожарная каланча конца прошлого века, многоэтажные новостройки, краны и рядом деревянные заборчики дач – чудом сохранившиеся островки почти сельской жизни, обтекаемые интенсивным уличным движением, – Москва продолжала поражать его, хотя он был здесь уже две недели.

Все-таки это было чудо – Джин Грин в Москве! Он ходит по улицам, разговаривает с продавщицами, с дворниками, с шоферами такси, с милиционерами, все его считают русским, не церемонятся, не замыкаются, не тащат его на Лубянку. Никому и в голову не приходит, кто он такой.

Думал ли он об этом в Брагге или в той чудовищной «Литл Раша»? Думал ли он об этом, когда «отдавал концы» в госпитале спецвойск в Ня-Транге?

Все эти дни в нем жило чувство открытия нового мира – вернее, ожившего вдруг глубинного сна, такого сна, который мучительно вспоминаешь утром и ничего не можешь вспомнить, хотя прекрасно знаешь, что он был огромный, наполненный звуками, красками, запахами, людьми и чувством.

Все это путешествие в Россию было для Джина фантастическим, гораздо более диковинным, чем джунгли Вьетнама. В конце концов флора и фауна джунглей были досконально изучены в Форт-Брагге и на Окинаве; в конце концов джунгли соответствовали тому, что он усвоил на занятиях; тогда как зловещая «Литл Раша» так же походила на настоящую Россию, на Советский Союз, как чучело орла на живого орла, как нарисованная яичница на яичницу настоящую, трескучую, в пузырях.

Джин вспомнил первое ощущение России, первое ошеломление, и этим первым ощущением был, конечно, язык.

Когда открылись люки «боинга» и рабочий с подъезжающего трапа гаркнул нечто русское, непереводимое, когда носильщики, служащие аэропорта, таксисты, прохожие, девушки, старухи, дети, все вокруг заговорили вдруг по-русски, он неожиданно с невероятной болью и тревогой почувствовал ощущение родины.

Всю жизнь русский язык был для него языком замкнутого круга людей, в основном интеллигентных людей. Он казался ему каким-то изысканно-печальным анахронизмом, каким-то странным пузырем, сохранившимся в море бурлящей, искрящейся, деловой, пулеметной, хамской, грубовато-дружелюбной американской речи.

И вдруг, вдруг… все переменилось, и мир, «прекрасный и яростный мир» заговорил по-русски, с отцовскими и материнскими интонациями, а английский съежился до минимальных размеров, как проколотый баллон.

Потом начались блуждания по Москве, Джин почти не спал. Он мог круглые сутки ходить по этому прекрасному городу пращуров, ему хотелось видеть его и ранним пустынным утром, и в часы «пик», и ночью, и на закате.

Все самые малые мелочи поражали его, и, главное, поражала его естественность жизни этого многомиллионного города, естественность встреч, ссор, прогулок, драк, поцелуев, бесед, споров, торопливости, медлительности, деловитости, дуракаваляния. Все заранее продуманные схемы России расползались на глазах.

И где-то здесь, в людском море, ходил его брат. Брат… Человек одной с ним и Натали крови, какой-то неведомый Гринев. Если бы можно было взяться за поиски!

Пользуясь своей свободой «спука», независимым отношением к выставке и мистеру Цадкину, Джин почти все время проводил на московских улицах и всегда выдавал себя за русского, за коренного москвича. Это доставляло ему какую-то странную тайную радость.

Оторвав наконец взгляд от глазурных куполов церкви, Джин вздохнул, выбросил окурок сигареты и, чувствуя незнакомое расслабляющее волнение, направился к телефонной будке. Он набрал восьмизначный номер, покрылся испариной, сжал кулаки, и частые гудки занятости даже обрадовали его. Он вышел из будки, поднял руку. От стоянки тут же отделилось такси.

– К «Националю», шеф, – сказал Джин.

– К «Националю»? – весело сказал шофер. – Сделаем.

Глава двадцать пятая Черно-белое кино

(Перевод Г. П.)

Он долго выпрашивал у профессора разрешение на самостоятельную операцию и вот наконец-то услышал долгожданное:

– Ладно, сделайте аппендэктомию. Случай не запущенный.

Все было бы прекрасно, если б не странная повестка с приглашением явиться на Кузнецкий мост.

Вскоре раздался телефонный звонок:

– Будьте любезны товарища Рубинчика.

– Я вас слушаю.

– С вами говорит старший лейтенант Васюков из Комитета госбезопасности. Вы получили нашу повестку?

– Но у меня в девять операция.

– Оперируют вас?

– Нет. Я оперирую. Очень серьезный случай.

– Тогда приходите не в девять, а к двенадцати.

– А можно завтра?

– У нас тоже серьезный случай.

– Лады.

– Что? – В голосе Васюкова зазвучала нотка удивления.

– Лады, говорю, хорошо…

– Не опаздывайте. Пожалуйста, не забудьте взять с собой паспорт.

Марк положил трубку и долго сидел молча. Неужели снова всплыла старая хайфонская история? Казалось бы, последний разговор с капитаном два года тому назад подытожил все. Он был допущен в ординатуру, начал было забывать все, с чем так трудно расставался: море, товарищей по кораблю, стоянки в далеких портах, Фуонг и его… того типа… Жеку… И вот все начинается сначала.

К счастью, Марк был человеком, склонным к положительным эмоциям. Он включил транзистор, напал на след джазовой музыки – из Лондона передавали «Новые ритмы Орнета Коулмэна». Под музыку он перечитал конспект лекции профессора Синельникова «Гнойные аппендициты», плотно поужинал и лег спать.

Утром Марк сделал зарядку по системе йогов – это было его последнее увлечение, а к девяти часам он уже начал «мыться» в малой операционной.

Марк «мылся», как заправский хирург, долго и тщательно. Это ему нисколько не мешало заметить операционной сестре Ниночке, что она «полная прелесть», «мечта холостяка», «очаровательный пороховой погреб» и так далее.

Он угомонился только после того, как опустил руки в таз с дезраствором.

Но, склонившись над больным, он все же сообщил:

– Я тот редкий экземпляр, который в Арктике, глядя в зеркало, сам себе делал аппендэктомию. Дважды терял сознание, но, как видите, остался жив и теперь оперирую вас.

Марк прооперировал больного легко и уверенно. Быстро обнаружил и удалил червеобразный отросток, сделал шов и, приняв как должное восхищенный взгляд Нины, вышел, неся впереди себя, как вазу, свои драгоценные руки, чуть согнутые в локтях.

Старший лейтенант Васюков ждал его в вестибюле.

– Товарищ Рубинчик?

– Да, это я…

– Паспорт!

Он протянул паспорт Марка в высокое окно бюро пропусков, сказав сержанту:

– Ко мне! – предъявил часовому пропуск, свое удостоверение, и они вошли в лифт.

– Хорошая погода, – сказал Марк.

– Тепло, – сказал Васюков.

Больше они ни о чем не разговаривали.

В просторном кабинете висел портрет Дзержинского. Кремовые шторы высоких окон, выходящих на солнечную сторону, были полуприспущены.

– Сергей Николаевич, – представился старший лейтенант.

– Марк Владимирович! Очень приятно.

– Как прошла операция?

– Нормально. Обычный вариант, без гноя и перитонита. Я быстро нашел червеобразный отросток и удалил его.

– Давно работаете ординатором?

– Скоро год.

– Делаете сложные операции?

– Пока нет. Но готов к ним.

– Скажите, Марк Владимирович, вам вспоминается Хайфон? – Сергей Николаевич открыл папку, лежащую перед ним. – Ведь он тогда мог вас запросто убить. Пожалел, что ли?

– Не знаю.

– Какие у вас последние анализы крови? Есть ли в крови изменения?

– Все в норме.

– Вы могли бы опознать Чердынцева? – неожиданно в лоб спросил Сергей Николаевич.

– Конечно. У меня память, как у слона.

– А что, у слонов хорошая память?

– Особенно на обиды… Однажды после выступления в цирке обидели слона… Простите, я вас не задержу рассказом?

– Если можно, лучше в следующий раз, я, к сожалению, сегодня очень занят. Так что же насчет нашего общего знакомого?

– Я сказал, что смогу его опознать.

Рубинчика немного огорчила вежливая сдержанность собеседника.

– Давайте попытаемся, Марк Владимирович, еще раз восстановить подробный портрет вашего рижского знакомца.

– Он высокий. Так примерно метр девяносто. Светло-русые волосы, зачесанные на пробор… Серо-голубые глаза. Широкоплечий.

Сергей Николаевич, слушая, достал из пухлой коричневой папки какой-то отпечатанный на машинке листок и пробежал его глазами.

– Очень сильный, – продолжал Марк. – Он сказал, что тренируется ежедневно по системе «Атлас». Меня это, кстати, сразу же удивило… На скуле шрам…

«Малозаметный после пластической операции шрам ранения в автомобильной катастрофе», – прочел про себя Сергей Николаевич.

– На руке у него с тыльной стороны, – продолжал Марк, – между большим и указательным пальцем родинка.

– Родинка? – заинтересовался Сергей Николаевич.

– Он, кстати, сказал, что она у них фамильная, у отца была и у деда.

– Странно. Какого она цвета?

– Темно-коричневого.

– Вы могли бы его узнать в толпе?

– Сразу же.

– Хорошо, товарищ Рубинчик. Пока что у меня все… Прошу вас о нашем разговоре никому не говорить. Какие ваши ближайшие планы? В отпуск не собираетесь?

– Я его уже отгулял зимой.

– Тем лучше. Если вы нам понадобитесь, сообщим. Возражений нет? – Сергей Николаевич улыбнулся.

– Готов соответствовать, – напыжился Марк.

– До свидания!

Марк скис сразу же после того, как за ним закрылась дверь комитета. Возможно, сказалось нервное напряжение утра: первая операция, серьезный разговор в серьезном доме, перепады в настроении от зажатости к раскованности.

Он так до конца и не понял, кем был тот странный и страшный парень. Неужели шпион, диверсант? Тогда почему он его не убил?


Он мог бы пойти пообедать в «Арагви» – там и в июле всегда прохладно: подвал с мраморными стенами.

В «Арагви» шашлыки на ребрышках, цыплята табака, нежное сациви из кур или индейки в ореховом соусе, тонкий, лимонного цвета подогретый сыр сулгуни, розовая фасоль – лоби и множество восточных трав соусов, специй.

Он мог бы пойти обедать в кафе «Националь» стоило ему только показаться в дверях, и знакомый официант уже заказал бы для него отменную вырезку, поджарил бы из тонких ломтей хлеба тостики, а потом принес пахучий кофе с плотной светло-коричневой корочкой пенки.

Но он пошел обедать в «Берлин» – и не из-за карпов, плавающих до срока в бассейне, – укажи официанту любого, и он – твой, – не из-за зеркальных стен и зеркального потолка…

Он как-то был здесь с Тоней в шесть вечера. Это «ничейное» время, затишье перед вечерним приемом гостей. Тогда здесь было пусто, тихо.

Тоня отражалась во всех зеркалах, рядом в бассейне плескались карпы, официант дремал в углу. Даже длинный, просиженный, неудобный диван старомодно огороженной кабинки показался ему тогда воплощением уюта.

На этот раз в ресторане было много народу.

Едва он сел, как за его спиной послышался чей-то знакомый голос:

– «Ах, оставьте ненужные споры»… В горы нужно идти, в горы. Только там, на большой высоте…

Он сразу узнал, кому принадлежит эта фраза, и поэтому обернулся.

– Привет Рубинчику! – крикнул ему Вася.

– Привет Снежному Человеку. Здравствуйте, Инга.

Инга приветливо поздоровалась с ним.

– Вы одни? – спросила она.

– Как видите.

– Отставка? – с искренним сочувствием спросила Инга.

– Пока, слава богу, нет.

– Садись с нами, Марк! – пригласил его Вася. – Мы празднуем отпуск юного друга – гардемарина.

– Спасибо! Вы ведь уже пьете кофе.

– А может, все вместе махнем в Серебряный бор? – предложила Инга.

– Спасибо, я сегодня занят.

Она с сожалением развела руками и тут же «отключилась».

К нему подошел официант.

– К вам можно посадить человека?

– Пожалуйста.

– Что будем заказывать?

– Двести грамм «Юбилейной», натуральную селедочку, грибы есть?

– Маринованные.

– Не нужно…

– Огурцы, помидоры? – предложил официант.

– Натуральные.

– Заливную осетринку?

– Вареную с хреном. И карпа в сметане.

– Целого?

– Если он небольшой… И бутылку холодного боржоми…

Официант поправил на столе бокал, рюмочку, передвинул с места на место прибор, помахал белоснежной салфеткой по крахмальной скатерти и удалился.

Высокий плечистый человек с бритым черепом, в безукоризненно сшитом серо-голубом «тропикале» подошел к столу и в полупоклоне, наклонив вперед голову, по-немецки спросил:

– Не побеспокою?

– Пожалуйста, – сказал он.

Бритоголовый сел, положил ногу на ногу и на чудовищном русском языке непринужденно сделал заказ – коньяк, лимон, кофе.

После этого он с приветливым любопытством посмотрел на своего соседа. Сосед, видимо, пришелся ему по душе: молодой сероглазый парень с медицинским значком на лацкане пиджака.

– О, доктор?! – уважительно сказал бритоголовый.

– Да.

– Вундербар! – воскликнул бритоголовый. – А куда пропал кельнер?

Официант принес водку и коньяк, наполнил рюмки.

– Мир-дружба, – осклабился бритоголовый.

– Фриден-фройндшафт, – отозвался сосед.

– О, вы говорить немецки? – обрадовался бритоголовый.

– Зер вениг.

– Вундербар! Я немножко русский, вы немножко немецкий. Мы будем поискать общий язык.

– Меня зовут Марк Рубинчик. А вы кто?

– Их бин Франк Рунке. Швейцария. Я есть очень богатый человек. Капиталист, – бритоголовый захохотал. – Прогрессивный капиталист. Вы богатый человек, герр Рубинчик?

– Нет. У нас нет богатых в вашем понимании.

– О, я! – сочувственно воскликнул Рунке и закручинился. – О, я, я, я… – Потом он вдруг встрепенулся и посмотрел своему соседу прямо в глаза. – Вы счастливый человек, герр Рубинчик.

– Почему вы так решили?

– Ваши дела идут зер гут.

– А ваши?

– О, мои дела – прима! Колоссаль! – Бритоголовый помахал рукой.

Он опорожнил рюмку, встал, поклонился «герру Рубинчику», мимикой и жестами сказал ему примерно следующее: «Не нужно быть таким мрачным, выше голову, выше, хох, хох!» – и зашагал к выходу.

«Герр Рубинчик» исподлобья посмотрел ему вслед.

– А вот и карпик наш, – пропел официант, – пальчики оближете, молодой человек.

Проносясь взад-вперед по залу, официант огорченно замечал, что клиент, сделавший такой толковый заказ, ест быстро, как у стойки автомата, не замечая вкуса божественного карпа. Впрочем, настроение его улучшилось, когда клиент, быстро разделавшись с обедом, встал и на ходу расплатился.

«Герр Рубинчик» вышел из ресторана, прошел метров двести вниз по Пушечной, завернул за угол большого универмага «Детский мир» и на стоянке такси увидел высоченную фигуру бритоголового.

Они вместе сели в свободную машину.

Когда они, расплатившись с шофером, вышли у Крымского моста, бритоголовый вынул из кармана маленький транзисторный приемник в кожаном футляре.

Внешне он ничем не отличался от других транзисторов типа «Хитачи» или «Сони», но на самом деле у него было совершенно другое назначение.

Бритоголовый включил его, поерзал по шкале рычажком настройки, прошел несколько шагов и выключил.

– Все в порядке, – сказал он. – Теперь можно разговаривать. Здравствуй, Джин.

– Здравствуй, Лот! И пошел ты к черту!

– Страшно рад тебя видеть, малыш.

Джин промолчал.

– А ты, я вижу, мне не очень-то рад. – Лот зорко взглянул на Джина.

– Что дома? – спросил Джин.

– О'кэй! Я сказал твоим, что увижу тебя в Европе. Приказали тебя поцеловать. Считай, что я это сделал.

– Спасибо.

– Неделю назад на приеме я, видел Ширли, представь себе, после вашей последней встречи в Гонолулу у нее уже год нет любовников.

– Ты даже о нашей встрече в Гонолулу знаешь, – мрачно сказал Джин.

– Дело в том, малыш, что один субчик из «Нью-Йорк дейли мейл» пронюхал о вашем свидании и решил ославить вас на весь свет. Пришлось наложить на него тяжелую лапу.

– Выходит, ты опять меня выручил, Ланселот! – усмехнулся Джин.

– Что с тобой? – резко спросилЛот. – Что это за тон? Ширли…

– Хватит о Ширли! – перебил его Джин.

– Опять влюбился? – усмехнулся Лот.

– Довольно об этом, перейдем к делу.

– Серьезно влюбился? – не унимался Лот. Джин остановился, закурил. Лот расхохотался.

– Влюбился в Москве! Вот потеха! Ты неисправим! Любовь по всем законам греческой трагедии с кульминацией и «катарсисом»?

– Какое тебе дело до этого, Лот?

– Очень большое, – жестко проговорил Лот. – Вспомни Транни.

Несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза. Потом двинулись дальше.

– Что ж, давай о делах, – сухо сказал Лот.

– Где сейчас танкер «Тамбов»? – спросил Джин.

– В центре Атлантики. Идет на Кубу.

– Итак, я – Марк Рубинчик, судовой врач танкера «Тамбов». Нахожусь в Москве в отпуску.

– Версия для кого?

– Для семейства академика Николаева, его дочери, ее подруги Тони и их друзей.

– Где ты с ними познакомился?

– На пляже.

– В кого ты влюблен – в Тоню или в Ингу?

– В Тоню, конечно, – машинально ответил Джин. Лот снова расхохотался.

– Жаль, что не в Ингу.

– «Фирма» хочет, чтобы в Ингу? – мрачно спросил Джин.

– Нет, нет, ни в коем случае. Наоборот, Инга – табу. А кто она, эта Тоня?

– Не имеет значения.

– А все же?

– Важно другое: я свой человек в доме Николаева.

– О Тоне потом. Ты видел самого?

– Да. Он недавно вернулся из командировки на Алтай. Очень любит дочь.

– Каков он?

– Обаятелен, неразговорчив. Как говорят русские, «с небольшим приветом».

– Что это значит?

– Немного спятил на своей науке, но когда «отключается» – вполне нормален.

– Я вижу, он тебе нравится.

Лот снова включил транзистор.

– Если говорить правду – в какой-то мере да.

– А ты ему?

– И он мне симпатизирует.

– У него есть хобби?

– Камешки. Он коллекционирует камешки, в основном коктебельские – это курортный город в Крыму. Собирает сердолики, агаты.

– Достань у ювелиров несколько редких камней, поговори с ними. – Лот с огорчением вздохнул. – Как бы нам сейчас пригодились японские суисеки! Я в прошлом году был на выставке камней из ручьев и рек Японии. Представляла их фирма «Мицукоен» в Токио…

Они вошли в ворота Парка культуры и некоторое время продолжали двигаться молча.

– Ты, по-моему, всерьез чем-то озабочен, – первым нарушил молчание Лот. – Может быть, у тебя нервы сдают или ты слишком прижился на родине предков?

– Не понимаю, к чему этот разговор, – в голосе Джина Лот опять почувствовал холод. – Мы здесь на работе. Здесь нет «Клуба рэйнджеров» и отеля «Уиллард».

– Молодец, малыш, – одобрительно сказал Лот. – Я вижу, ты понимаешь, что мы вышли на финишную прямую и наши майки одного цвета. Это главное.

– Зашибу! – где-то высоко в небе раздался крик. Джин и Лот невольно подняли головы – это забавлялись мальчишки, катающиеся на воздушных лодках. Лодки крепились на стальных тросах и, раскачиваясь, угрожающе скрипели на несмазанных крюках верхней планки.

Мальчишки, взлетая в небо так высоко, что захватывало дух, кричали все, что вертелось на языке, лишь бы выдохнуть из себя восторг или вызов.

– Хорошо им, – сказал Джин.

– Пойдем выпьем, – сказал Лот. – Нам нужно тщательно продумать послезавтрашнее воскресенье. Я хочу быть гостем академика Николаева на воскресном обеде в узком кругу.


В квартире на Малом Гнездниковском зазвонил телефон.

– Вам кого?

– Будьте любезны Тоню, скажите – Рубинчик.

– Одну минуту.

– Здравствуй, Тоня. Я тут встретил приятеля из ГДР. Нас пригласили на воскресный обед к Николаевым.

– Мне Инга говорила.

– Хотелось бы, мисс, чтобы вы снизошли…

– Да я по уши в грязи, у меня уборка.

– Провинциал, обездоленный судовой врач, вдвоем со своим иностранным гостем – защитником мира просят…

– Хватит трепаться, Марк!

– Кстати, посоветуй, что принести к воскресному обеду в дом академика.

– Ингина слабость – тюльпаны.

– Их продают на всех перекрестках?

– В основном на Центральном рынке.

– Вас понял. Какие будут указания?

– В два у Центрального телеграфа.

Джин повесил трубку и мысленно исписал телефонную будку набором самых страшных проклятий. Он был отвратителен самому себе. Тянет девушку на этот страшноватый обед, будет знакомить ее с Лотом, опять выдавать себя за другого…

В дверях метро он заметил чей-то знакомый профиль.

Человек торопился куда-то. Он прошел, не оборачиваясь, несколько шагов и сел в машину.

Последнее время Джин стал придирчивей присматриваться к окружающим. Ему казалось, что некоторые лица, мелькающие вокруг, назойливо повторялись.

– Я становлюсь подозрительным, – сказал он, встретившись у телеграфа с Лотом.

– Заметил «хвост»? – быстро спросил тот.

– Да нет, просто нервы.

– Это последний рывок, Джин, и я тебе выбью отпуск. Катанешь с Ширли на Бермуды..

Ровно в два подошла Тоня. В отличие от большинства своих сверстниц она не любила опаздывать на свидания.

Джин представил Тоню Лоту.

– О! – воскликнул Лот. – Мой товарищ имеет вундершонсте… как это… превосходный вкус!

Тоня обрадовалась встрече с «Марком».

– Пойдемте, – сказала она. – Нас уже ждут. Это совсем рядом, – два квартала…

– Ого, какие тюльпаны! – воскликнула Инга, приглашая гостей в дом.

– Привет, Инга! Это Франк Рунке, мой приятель из ГДР, – представил Джин Лота. – Приехал к нам с миссией дружбы.

– Рунке! – поклонился Лот. – Франк Рунке. Говорю по-русски «зеер вениг».

– Проходите в столовую… Папа! Гости пришли.

Инга с Тоней ушли на кухню заканчивать приготовление к обеду. Из кабинета вышел Николай Николаевич.

Он был одет по-домашнему, в белой рубахе, без галстука, рукава закатаны до локтей.

Лот сразу же отметил мускулистые руки и сильную фигуру уже довольно немолодого человека. Заметил и главное – родинку под левым ухом, похожую на пятипалый кленовый лист. И тот же рост, что у младшего брата, те же серо-голубые глаза, те же светло-русые волосы. Эн-Эн-Эн даже больше похож на старика Гринева.

Бронзовый загар подчеркивал сухое, продолговатое лицо Николая Николаевича с двумя резкими продольными морщинами вдоль щек.

Он приветливо улыбнулся, встретившись глазами с Джином.

– Присаживайтесь… Старый друг? – мягко спросил он.

– Не старый, но друг. Франк встречал в Ростоке наш танкер от имени Комитета защиты мира. Был моим гидом, а стал товарищем.

– Я о нем много думаль, когда ездиль сюда. Чужой город – не твой проспект без товарища.

– Можете говорить по-немецки. Я знаю этот язык.

– Гут! – Лоту сразу же стало легко. Он теперь мог точно выразить свою мысль, он получил свободу маневра, возможность тоньше плести словесную паутину, хотя были в связи с этим и свои потери из-за необходимости разговаривать на равных. Теперь уже не отмолчишься, не спрячешься за частокол чужих и непонятных слов. Лот, конечно, знал, что Эн-Эн-Эн говорит по-немецки.

– У вас курят? – поинтересовался Лот.

– Пожалуйста, – Николай Николаевич придвинул пепельницу.

Лот прикурил, зажигалкой сфотографировав его и Джина.

– Простите, вы воевали? – неожиданно спросил Николай Николаевич.

– Я почти всю войну просидел в Заксенхаузене… Вы не слыхали про студенческие волнения в сорок первом?

– В Мюнхене, если не ошибаюсь?

– Совершенно верно. Вот тогда, по сути дела, я должен был сделать выбор. Мой отец – друг Тельмана. Я не мог поступить иначе.

– Это естественно, – задумчиво произнес Николай Николаевич. – Помните у Гейне: «Ранние зимние дороги отцов – они нас выбирают».

– Я люблю прозу Гейне, – сказал Лот. – Особенно «La Grande». Печальное обращение «madame» долго преследовало меня. Мы ведь нация контрастов. Маркс и Гитлер, Бетховен и Шварцкопф, Гейне и Карл Мей с прародителями типа Освальда Шпенглера.

– Я читал его «Закат Европы».

– Это наш позор… – вздохнул Лот.

– А Эрнста Буша вы любите? Я помню его песни. Особенно «Болотные солдаты»…

Лот не спеша подошел к роялю, поднял крышку, прочел вслух:

– «Беккер»!.. Можно?

– Бога ради.

Лот придвинул стул, толкнул клавиши и негромко запел:

Заводы, вставайте,
Шеренги смыкайте.
На битву шагайте…
Шагайте, шагайте…
Проверьте прицел,
Заряжайте ружье.
На бой, пролетарий,
За дело свое.
Джин открыл рот от изумления.

– Вы молодец!

Николай Николаевич подошел к роялю.

– Видимо, есть у нас всех что-то такое, что не истребить и не унизить.

Джин прикурил и сфотографировал теперь Лота с Николаевым.

– Куда же оно денется, наше прошлое! – Лот встал. – Мой отец был спартаковцем. Его замучили в гестапо. Мне и самому порядком досталось. Я мог бы составить реестр пыток и зверств, учиненных надо мной.

– Чем вы теперь занимаетесь, товарищ Рунке? – поинтересовался Николай Николаевич.

– Я по профессии переводчик, а по призванию – петрограф.

– Ваше призвание – моя любимая наука. Я ведь коллекционирую камни. Не будь я математиком и не приговори меня к ней создатель, я бы…

Лот порылся в карманах и достал оттуда два удивительных агата. Прежде чем протянуть их Николаю Николаевичу, он, как истый камневед, потер их рукавом пиджака.

– Они точь-в-точь коктебельские!

Николай Николаевич вначале положил камни на ладонь, а потом каждый из них поочередно поднес поближе к глазам.

– Обработаны по первому классу, – сказал он. – Что ж, раз так – пойдемте. – И он увлек Лота и Джина за собой в кабинет.

– Обед готов! – послышался из столовой голос Инги.

Николай Николаевич торжественно достал с полки свои сокровища: коробки, в которых, как птенцы в гнездах, лежали агаты, сердолики, фернанпиксы самых разнообразных форм и расцветок.

Лот обшарил глазами кабинет.

Три стены снизу доверху были обшиты полками. Здесь в основном были книги по математике, физике и биологии. Одна полка отдана русской классике. Много словарей – немецких, французских, английских. У окна стоял огромный стол из красного дерева; казалось, он состоял из сплошных ящиков, не только впереди и сзади, но и с боков. Над столом возвышалась старинная лампа с куполообразным абажуром. На стене висел портрет молодого Эйнштейна, играющего на скрипке.

– У вас, по-видимому, в кабинете не курят? – предупредительно спросил Лот, разглядывая у окна продолговатый и прозрачный как слезинка сердолик.

– Я не курю, – как бы извиняясь, сказал Николай Николаевич, – и у меня в кабинете друзья стараются тоже не курить.

– Я, я, натюрлих!..

– Вы знаете, что меня в свободное время больше всего занимает? – после небольшой паузы спросил Николай Николаевич. – Обтачивание камней… Как это интересно, пытаться каждому камню найти свойственную только его сущности форму! Эта работа близка к искусству… Не так ли?

– Все сущее ждет формы своего выражения. Только человек мечется и враждует с себе подобным. У меня был друг детства, почти двойник. – Лот отошел от окна. – Но нас развела судьба. Я стал антифашистом, он – гитлеровским офицером-десантником. Я живу и работаю в ГДР, он участвовал в корейской войне на стороне американцев, а сейчас, кажется, работает у них в разведке, – Лот повернулся к Джину. – Я тебе рассказывал, Марк, про этого человека…

Джин кивнул. Свобода Лота удивляла и раздражала его, а Лот, казалось, был на вершине, он легко передвигался по комнате, вел, вроде бы непринужденный, но тонко нацеленный разговор.

– Я расфилософствовался, и чуть не забыл показать вам главное чудо!

Лот протянул Николаеву японский камень.

– Это из породы красных камней, которые добывают на острове Садо в Японском море, – пояснил он. – Поглядите. – Лот вынул зажигалку и, взяв у Николая Николаевича камень, начал коптить его. – Теперь он заиграет! – воскликнул Лот и принялся энергично тереть камень о рукав пиджака.

– Что вы делаете! Инга! – крикнул Николай Николаевич. – Инга, принеси, пожалуйста, суконку или кусочек шерсти. У вас будут пятна на рукаве пиджака.

– Чепуха!

Николай Николаевич, не дожидаясь дочери, сам вышел за суконкой.

Лот сфотографировал рукописи, лежащие на столе, и названия книг на полках научной литературы на русском языке.

Обед прошел весело и непринужденно. Много ели, пили немного, но шутили, смеялись.

После обеда по просьбе Тони Джин сыграл «Прелюд» Рахманинова. Николай Николаевич, растроганный, театрально жал руку смущенному «судовому врачу».

Лот сфотографировал братьев и подумал:

«Кажется, голос крови возьмет свое».


На этот раз Рубинчик шел в Комитет госбезопасности, твердо зная, что новый вызов опять связан с таинственным Евгением Чердынцевым.

«Невероятно, но факт, – думал он, – должно быть, этот тип – чистой воды шпион и теперь уже, по-видимому, пойман».

Он представил себе хмурое, заросшее щетиной лицо этого некогда холеного, самоуверенного блондина, ерзающие пальцы опущенных рук, сломленную складку рта. И вдруг…

– Кино посмотреть хотите?

На этот раз Сергей Николаевич был весьма оживлен.

– Кино? Почему же нет? – растерялся Марк.

– Ну вот и отлично… Будьте любезны, – обратился чекист к своему помощнику – совсем молодому парню, почти ровеснику Марка.

Тот опустил шторы, выдернул из железной трубки, висящей на стене, белый экран, выдвинул киноаппарат и доложил:

– Готово.

– Звук?

– Все в порядке.

– Начинайте.

И началось…

Из гостиницы «Националь» вышел его старый знакомый – «Жека» Чердынцев. Он постоял у двери, закурил и направился в сторону метро. У автоматных будок встретился с изящно одетым господином с черным чешским портфелем в руке. «Жека» и господин сразу же узнали друг друга, хотя встреча их проходила довольно сдержанно. Человек достал из портфеля сверток. «Жека» развернул его. На дне небольшой коробочки, в вате, лежали три камешка. «Жека» качнул головой, положил сверток в карман, расплатился с изящно одетым господином и пошел к «Метрополю».

– Узнаете? – спросил Сергей Николаевич.

– Он, – еле сдерживая возбуждение, сказал Марк. – Ничуть не изменился.

– Это на двух пленках? – спросил Сергей Николаевич у Ильина.

– Так точно.

– Товарищ Рубинчик! Помните, вы говорили, что у него была родинка на правой руке, будьте, пожалуйста, внимательным.

…«Жека» набирает чей-то номер в телефонной будке на Главпочтамте.

Крупным планом – правая рука. «Стоп-кадр» с изображением руки. Теперь крупный план левой руки с телефонной трубкой. Снова «стоп-кадр».

– Родинка была! – выкрикнул Марк. – На тыльной стороне кисти между большим и указательным пальцем… Сейчас ее почему-то нет…

Когда после фразы «Тоню, пожалуйста. Скажите – Рубинчик», Марк услышал свою фамилию, он все же не удержался и крикнул:

– Сука!..

Исчез, свернувшись в железную трубку, белый экран, «ушел» в книжную полку портативный киноаппарат, раздвинулись шторы, а потрясенный Марк все еще сидел молча.

– Значит, он?

– Он.

– А родинка?

– Ума не приложу.

– Ну ладно. Благодарю вас, товарищ Рубинчик, – сказал Сергей Николаевич. – Постарайтесь не делиться своими впечатлениями ни с кем.

Глава двадцать шестая «Чертово колесо»

(Перевод В. А.)

По Соборной площади в Кремле разгуливал невероятно странный господин. Не было ни одного москвича, который бы, встретившись с ним, не обернулся. Группы туристов из провинции при виде господина застывали в изумлении. Иностранцы пшикали ему вслед.

Замшевые шорты обнажали волосатые мощные ноги с перекатывающимися мускулами. Широченные плечи распирали ярчайшую гавайскую рубаху. На бритой голове красовалась кокетливо сбитая набок немыслимо экзотическая шляпа.

Лот специально вырядился так, во-первых, для того, чтобы больше соответствовать взятому образу чудака миллионера из немецкой Швейцарии, путешествующего по классу «люкс», а во-вторых, для того, чтобы немного подразнить «этих русских».

Хохоча и громко восклицая «о, шен», «вундербар», он фотографировал из «партефлекса» и «экзакты» Царь-пушку, Царь-колокол, Ивана Великого, церковь Ризоположения; кинокамерой «кэннон» снимал живописную толпу, покрикивал «фриден-фройндшафт»; «филипс», висящий на его груди, дико барабанил музыкальную программу из Цюриха. Его несколько удивляло, что у каждого второго русского тоже были транзисторные приемники и почти у каждого – фотоаппараты и кинокамеры, что русские были вполне сносно одеты и не испытывали никакого страха перед иностранцами. Глядя с кремлевского холма на огромный бескрайний город, он думал:

«У нашей команды было бы много работы, если бы фюреру удалось взять Москву в сорок первом. Все-таки странный человек был наш Ади».

Лот уже собирался покинуть Кремль, когда вдруг почувствовал какое-то беспокойство. Ему показалось, что в этой толпе или вообще в этой обстановке появилось нечто, представляющее для него чрезвычайный интерес. Это была не слежка, слежку его интуиция разведчика угадывала безошибочно, это было что-то другое. Он несколько раз пересек площадь, внимательно вглядываясь в лица, и вдруг увидел ЭТО лицо, которое заставило его насторожиться. Должно быть, вначале это лицо промелькнуло среди сотен других, не задержавшись в мозгу, а только лишь слегка задев центр тревоги. Теперь он видел его ясно.

В группе солидных негоциантов, слушающих пояснения тоненькой девушки-гида, стоял «контейнер», квадратный дядюшка Тео Костецкий-Брудерак. Выпучив рачьи глазки, он с вечным своим выражением идиотического остекленелого любопытства смотрел на девушку, на ее руку, на купола соборов.

«Та-ак, – подумал Лот, – какое трогательное внимание, мистер Мерчэнт!»

Когда группа негоциантов двинулась к выходу из Кремля, к Боровицким воротам, Лот пошел сзади. Видно было, что дядя Тео не подозревает о том, что он взят под наблюдение. Несколько раз его взгляд даже касался Лота, но безучастно скользил дальше.

Негоцианты вышли из Кремля, пересекли Манежную площадь и вошли в гостиницу «Националь», ту самую, где Лот снимал шикарный трехкомнатный номер с видом на Кремль. Лот последовал за ними.

Негоцианты, по всей вероятности канадцы, шумные полнокровные люди, договаривались об обеде: «рашен водка» и «кавиар» – вот что занимало их умы в этот момент. Дядя Тео с застывшей улыбочкой внимал этим чрезвычайно оригинальным разговорам, потом вынул платочек, аккуратно сморкнулся и потопал в туалет.

Лот вошел в туалет через минуту. Здесь было полутемно, прохладно и пусто, лишь из одной закрытой кабинки слышалось вежливое журчание.

Лот остановился возле писсуара, шумно прокашлялся и запел измененным, хриплым голосом подвыпившего человека свою фронтовую песню «Лили Марлен».

Если я в окопе от страха не умру,
Если русский снайпер мне не сделает дыру,
Если я сам не сдамся в плен,
То будем вновь
Крутить любовь
Под фонарем
С тобой вдвоем,
Моя Лили Марлен.
Он увидел в зеркале, что дверца за его спиной чуть-чуть приотворилась и в щелке мелькнул глазок дяди Тео. Он быстро повернулся, ухватился за ручку и потянул дверь на себя. Дядя Тео сопротивлялся.

– Отпустите дверь, – сказал Лот по-немецки.

– Кто вы? – пискнул дядя Тео.

Лот рванул дверь, ворвался в кабину, сжал задрожавшего дядю Тео в стальных объятиях, жарко дыхнул в ухо.

– Гуд афтэрнун, мистер Брудерак.

– О боже, это вы, – прошептал дядя Тео, – как? Каким образом?! Здесь?..

– Через час встречаемся в баре, – шепнул Лот и разжал объятия.

В валютном баре «Националь», несмотря на ранний час, сидело уже несколько сильно перегрузившихся господ. Цены здесь весьма сходные, и иному владельцу конвертируемой валюты нелегко бывает сдержать боевые инстинкты.

Лот, одетый теперь в обычный летний костюм, вошел в бар и лицом к лицу столкнулся с золотистой, сверкающей звездой первой величины – Лиз Сазерленд. Красавица шла к выходу, оживленно болтая со спутниками, знаменитым бородатым толстяком Питером Устиновым и каким-то низеньким итальянцем.

«Черт побери, – подумал Лот, – на сорок третьем году жизни уже нигде не спрячешься от своих баб.»

Он посторонился. Лиз, равнодушно взглянув на него и пробормотав «sorry», выскользнула в коридор. Лот мысленно погладил себя по бритой голове.

Он залпом выпил стакан джина с тоником, заказал второй и закурил гаванскую сигару.

Через пять минут рядом с ним к стойке подсел дядя Тео, взял рюмочку водки и чашечку кофе. Лот заметил, что у почтенного негоцианта чуть-чуть дрожат сошки пальцев.

– Твое здоровье, коллега, – сказал Лот и приподнял стакан.

– Твое здоровье! – просалютовал рюмочкой дядя Тео.

– Повторим?

– Конечно!

– Как идет бизнес?

– Ведем переговоры с «Союзмашимпортом», – сказал дядя Тео. – Пока все нормально.

– Как жена, дети?

– Спасибо, все в порядке. Часто вспоминают вас в своих молитвах.

Поболтав таким образом еще некоторое время, они покинули бар, вышли на улицу и взяли такси.

– Парк культуры, – сказал Лот шоферу и повернулся к Тео. – А в Москве вы похожи на квадратную затычку в круглой дырке. Помните эту английскую поговорку?

Дядя Тео удивленно взглянул на него.

В такси Лот оживленно рассказывал дяде Тео о нравах венских проституток, которые разгуливают по Кертнерштрассе как какие-нибудь леди. Примерный семьянин, дядя Тео, внутренне ужасаясь, хохотал.

Когда они отпустили такси возле монументальной арки Парка культуры, дядя Тео спросил:

– Куда мы идем, мистер Лот?

– Кататься на «чертовом колесе», – усмехнулся Лот. – Нет лучше места в Москве для беседы единомышленников.

Они прошли по широким аллеям, посыпанным толченым кирпичом, миновали пруд, забитый прогулочными лодками, и подошли к подножию гигантского «Колеса обозрения». Через несколько минут «единомышленники» в утлой кабинке уже вздымались над Москвой, возносились в бледное от зноя небо.

Лот засунул руку в карман, включил контрольное устройство, посмотрел на дядю Тео и, не выдержав, расхохотался: более нелепого пассажира «чертового колеса» трудно было придумать.

– Сколько дней вы уже в Москве, Тео? – спросил он.

– Четвертый день, – моргнул дядя Тео.

– И за все это время не смогли напасть на мой след? Бездарно, старина. За что вам платит деньги Си-Би Грант?

– О чем вы? При чем здесь след? Я очень рад неожиданной встрече. Всегда, знаете ли, приятно на чужбине встретить соотечественника, даже с такой измененной внешностью, но… Простите, мистер Лот, но почему вы все время так оскорбительно смеетесь?

– Потому что вы очень смешны. Нелепы и смешны, – Лот приблизил свое лицо к лицу дяди Тео и, глядя ему прямо в глаза, тихо сказал: – Кончайте валять дурака.

Они были уже на самом верху колеса. Дядя Тео окинул взглядом город, где когда-то на заре туманной юности его сильно побили за украденное столовое серебро – ничего не скажешь, изменилась старушка Москва, – глубоко вздохнул и сказал:

– Вы в плену недоразумения, мой друг. Дело в том, что помимо добровольной и бескорыстной общественной деятельности в патриотических организациях, у меня есть еще новые, коммерческие дела, и вот по этим делам я и приехал в Москву. Наша встреча – случайность, поверьте, – он приложил руку к груди.

– А теперь послушайте меня, – грубо сказал Лот, – и слушайте внимательно. Во-первых, я хочу вам напомнить, что все ваши попытки оседлать меня в Штатах развалились как карточный домик. Во-вторых, хочу вам сказать, что здесь, в Москве, вы против меня совершенно бессильны. Здесь вы один как перст, Тео, а у меня есть люди. Здесь мое страшное детище Джин Грин… – Лот сделал паузу. – Он не станет с вами церемониться, если я прикажу. И наконец, в-третьих… Я ведь кое-что знаю о ваших подвигах в составе батальона «Нахтигаль» в красивом городе Ломберге, он же Львов… А одно известное вам учреждение в Москве с большим вниманием отнеслось бы к вашему прошлому. Итак, перестаньте крутить и отвечайте прямо: что вас принесло сюда?

Они совершали уже третий круг. Дядя Тео прикрыл глаза и вытер лоб платком.

– У меня кружится голова. – слабо пискнул он.

– Потерпите, – сказал Лот.

– Нас интересуют списки, – сказал дядя Тео, не открывая глаз.

– Какого черта! – воскликнул Лот. – Я обещал Мерчэнту предоставить списки в его полное распоряжение. Эта операция идет без ведома «фирмы» только по линии «Паутины». Мы уже договорились о цене. Слушайте, Тео, я вам очень настоятельно советую переменить руку. Я сильнее Мерчэнта, Тео…

– У меня очень кружится голова, – проговорил Тео. – Поймите, я старый человек…

В это время колесо остановилось. Программа, оплаченная тридцатью копейками, окончилась.

– Пошли обедать, – сказал Лот и крепко взял дядю Тео под локоток.

Они заняли столик на открытой веранде ресторана, повисшей над подернутой желтой ряской водой. Здесь дядя Тео заметно повеселел, порозовел и вдохновенно занялся предательством. Делал он это так легко, оживленно и споро, что сразу было видно – это ему не впервой.

За ближайшим к ним столиком обедало безобидное семейство с двумя детьми. Родители вели себя строго, чопорно, дети же шалили и получали изредка по рукам. Семейство не обращало внимания на двух дружески беседующих иностранцев, прямое подслушивание откуда бы то ни было было исключено, но на всякий случай Лот и дядя Тео вели беседу на трех языках, то и дело переходя с английского на немецкий или французский. Миниатюрный серебристый транзистор Лота лежал на углу стола. В случае, если на них с противоположной стороны пруда или с проплывающих лодок будет нацелен направленный микрофон, в аппаратике возникнет тревожное пощелкивание.

– …Мерчэнт и некоторые другие люди из руководства «Паутины» не доверяют вам, мистер Лот, – говорил Тео. – Вы им очень нужны, но они боятся, как бы вы не подмяли их под себя.

– Правильно боятся, – усмехнулся Лот. Он сидел развалившись, прихлебывая холодное терпкое «мукузани».

– Борьба за вас и против вас началась еще в августе 1962 года, – продолжал Тео. – Вы, конечно, помните это время, убийство старика Гринева, песчаный карьер Спрингдейла, таинственная деятельность Красной маски, ипподром Лорел, вилла Гранта… Убежден, что вы все это должны прекрасно помнить, мистер Лот.

– Бросьте, Тео, эти намеки, – снисходительно улыбнулся Лот. – Вы сейчас в другой роли.

– Нет, нет, я это так, просто для полноты картины, – заторопился дядя Тео. – Итак, в то время мы хотели прежде всего заполучить в свои руки Джина Грина. Именно он должен был добыть для нас списки и, кроме того… – дядя Тео замялся.

– Ну-ну, – ободрил его Лот.

– И кроме того, в руководстве существовало мнение, что мы сможем получить с его помощью некие компрометирующие вас документы…

– Вздор! – весело сказал Лот.

– Конечно, конечно, – закивал дядя Тео. – Лично я всегда считал, что ваша репутация безупречна, но..

– Дальше, – оборвал его Лот.

– Дальше я письмом Чарли Врангеля навел Грина на квартиру Лешакова-Краузе. Мы надеялись, что Грин, поддавшись вполне понятному чувству мести, применит по отношению к его семье… дочери и…

– Понятно, добрый дядюшка, – хохотнул Лот. – Дальше.

– Однако этого не произошло, а дальше вы спутали нам все карты, спрятав Джина под крылышком «фирмы» и дяди Сэма. Правда, и там у нас были свои люди…

– Тупая свинья Чак Битюк, – сказал Лот.

– Да, Чаку многого недоставало, но он был добрым и честным малым. Мир его праху! – Дядя Тео закручинился, потом оживился, словно что-то случайно припомнил. – Кстати, о Чаке, мистер Лот. После встречи с известным лицом из Аргентины руководство считало, что вы прекратите свою двойную игру, но спустя некоторое время во Вьетнаме Джин Грин ликвидировал Чака и сорвал одну из самых важных наших операций по стимуляции эскалации. Кроме того, руководство узнало о ваших самостоятельных действиях по торговле сильнодействующими лекарственными средствами, некоторые подробности из жизни китайца Чжоу и Чарли Чинка, но это уже мелочи.

– Все-таки вы неплохо работаете, – одобрил Лот.

– Спасибо, – потупился дядя Тео. – После нашей великой акции, думаю, трудно упрекнуть…

– Об этой акции не вам судить, – строго оборвал его Лот. – Вернемся к нашим делам.

Дядя Тео кашлянул.

– Итак, вы понимаете, мистер Лот, почему у руководства не было к вам абсолютного доверия?

– И они доверили вам… – улыбнулся Лот.

– Да, я должен был проконтролировать ваши действия в России и при возможности принять меры к сплочению нашего союза…

– Все понятно. Хватит! – оборвал Лот, осушил бокал и чуть пригнулся к дяде Тео. – Я записал нашу беседу, старая перечница.

– О! – слабо воскликнул дядя Тео и побагровел. – Поверьте, мистер Лот, это уже излишне. Если уж я…

– Если уж вы продаетесь, то продаетесь навсегда? Это вы хотели сказать? – ласково улыбнулся Лот. – Я и не сомневался в этом, майн либер гроссфатер. Это сделано только для закрепления нашей дружбы. Теперь слушайте. У нас с Джином здесь важное задание «фирмы». Но сначала Джин выполнит мое, понимаете, лично мое, задание. Через семь-десять дней мы будем в Лондоне. У вас обратный билет в каком направлении?

– Монреаль через Копенгаген, – сказал дядя Тео.

– Вам придется переменить его. Мы с Джином должны вас увидеть в Лондоне.

– Но почему с Джином? – удивился дядя Тео. – Разве он вам будет нужен после выполнения задания?

Лот потрепал дядю Тео по коленке.

– У вас есть друзья в Лондоне?

– Истинные патриоты есть везде, – пробормотал дядя Тео.

– Прекрасно, – сказал Лот. – Я считаю, что наш обед удался. Знаете, я приятно удивлен русской кухней.

Он поднял палец, подзывая официанта, получил счет и углубился в его изучение.

– Та-а-ак. Итого – двадцать один рубль семьдесят четыре копейки.

Он передал счет дяде Тео и сказал:

– Платите. Не забудьте дать официанту копеек двадцать на чай.

– Позвольте! – ошарашенно воскликнул дядя Тео. – Вам кажется, что я должен оплатить этот обед?

– Вы меня удивляете, дедушка, – вяло пробормотал Лот.

– Это совершенно неприемлемый вариант, – возмущенно заговорил дядя Тео. – Я решительно отказываюсь.

– Прекратите болтовню, вынимайте денежки и платите, – жестко сказал Лот и кивнул на официанта: – Видите, человек ждет. Еще подумает, что вы жадина.

Дядя Тео лихорадочно вытер салфеткой лоб, заерзал на стуле, пискнул.

– Может быть, на паритетных началах?

– Исключено, – ответил Лот.

– Но это невозможно, это немыслимо. Двадцать один рубль семьдесят четыре копейки! – Дядя Тео выхватил из внутреннего кармана пиджака валютную линейку – мечту бережливого путешественника, мгновенно проверил расчет. Глаза его полезли на лоб. – Двадцать четыре доллара девяносто пять центов, и еще двадцать копеек сверх счета! Мистер Лот, вы втянули меня в западню!

Он чуть не плакал. Официант, молодой чернявый парень, с интересом наблюдал за этой сценой.

– Зачем мы брали икру? – взвизгнул дядя Тео. – Это же дикая, бессмысленная роскошь!

Лот повеселел, поняв, что Тео сдается.

– Вы же сами слопали почти всю эту роскошь, – с мягким укором сказал он потрясенному до глубины души негоцианту.

– Но зато вы выпили всю водку и две трети вина, – задрожал на него челюстью дядя Тео.

– Не будем мелочными, – махнул рукой Лот.

– Дайте хотя бы немного, – простонал дядя Тео. – Хоть пять рублей, хоть три…

– Ни копейки! – рявкнул Лот.

– Но с какой стати? – пискнул дядя Тео.

– Я решил быть экономным, – пробурчал Лот. Дядя Тео неверными пальцами отслюнявил семь трешек, из специального круглого кошелька отсчитал семьдесят четыре копейки, быстро взглянул на официанта и добавил десять копеек.

– Еще десть, – сказал Лот, зорко присматривавший за этой операцией.

Дядя Тео выложил гривенник, встал и, уничтоженный, с головой, почти до макушки ушедшей в «контейнер», пошел к выходу.

Поездка в Москву была отравлена окончательно. После этого обеда дядя Тео не спал пять ночей и сократил свои расходы в Москве до минимума.


Вечером проходил прием в честь закрытия Выставки медоборудования. Джин, явившийся сюда для того чтобы все-таки соблюсти какой-то «декорум», стоял в слабо колыхающейся толпе дипломатов, легкомысленно одетых дам, маститых ученых. У всех на лицах были вежливые, слегка вымученные улыбки, и Джин точно с такой же улыбкой попивал «хайболл», выжидая момент, когда можно было бы пристойно «испариться».

Неожиданно за спиной его прозвучал милый женский голос:

– Хай, Джин! Вот так встреча!

Он обернулся и увидел красавицу Лиз Сазерленд, которая только что вошла в зал в сопровождении двух поджарых журналистов, мальчиков лет сорока.

Приход «звезды» привлек общее внимание, на нее устремились десятки взглядов, и Джин почувствовал себя не очень-то уютно.

– Хэлло, Лиз! Я слышал, что у вас здесь бешеный успех, – сказал он, улыбаясь, тоном усталого светского бездельника.

– Что вас занесло в Москву, Джин? – спросила Лиз.

Она смотрела на него мягко, почти нежно. Этот взгляд напомнил ему Ширли, и он вдруг почувствовал тоску, неприкаянность, смутное чувство какой-то вины Кисси, Ширли, Тран Ле Чин, Тоня… Во всех его любовных историях была безысходность. Неужели он не имеет права на обыкновенное счастье?

– Да вот решил прокатиться ради разнообразия, – протянул он. – Я работаю на выставке. А как вам здесь, Лиз? Нравится?

– Очень, – сказала Лиз. – Здесь очень весело.

– Это и я заметил, – сказал Джин. – Swiming Moscow.*["152] Почти Лондон. Жаль только, что все веселые местечки закрываются так рано. С такой же проблемой я столкнулся в Цюрихе.

– Вам не кажется странным, Джин, что я вас сразу узнала после той единственной встречи в «Желтом кресте»? – сощурила глаза Лиз.

– Действительно, немного странно, – промямлил Джин.

– Я много раз видела ваш портрет на столе одной моей близкой подруги. Надеюсь, вы ее помните?

– А, да, да, конечно, помню, – Джин устало вздохнул. – Где она сейчас?

– В Биаррице, – сказала Лиз. – Что с вами, Джин? Вы какой-то кислый…

– К вам направляются какие-то шишки, – сказал Джин, – и поэтому я испаряюсь.

– Позвоните мне вечером в «Метрополь», номер сорок пять, – сказала Лиз. – Я хотела бы спросить вас о том вашем друге, с которым…

– У меня нет друзей, – пробормотал Джин. – О том парне я ничего не знаю. Не видел его уже года два.

– А Ширли когда вы видели последний раз? – с неожиданной сухостью спросила Лиз.

– Да уж, пожалуй, годик прошел, – бессмысленно хихикнул Джин. – Пока, Лиз. Обязательно позвоню вам. Красота ваша уже достигла фантастических высот.

– Не надо, не звоните, – сухо сказала Лиз и отвернулась от него.

Он замешался в толпе, поковырял вилкой в блюде с закусками – «о да, мадам, жаркое лето, безумно жаркое лето, мадам, да, сэр, полезные контракты, чрезвычайно полезные контракты, сэр», – опрокинул рюмку водки и боком-боком пробрался к выходу.


Расставшись с дядей Тео, Лот некоторое время бесцельно блуждал по Парку культуры, забрел в «Комнату смеха», посмотрел на свое отражение в вогнутом зеркале – страшный бочкообразный толстяк с бритой головой, на свое отражение в выпуклом зеркале – дистрофический имбецил с чудовищной челюстью, подмигнул этим двум уродам, вышел из павильона и сел на скамейку возле цирка Шапито. Здесь он сидел довольно долго, читая журнал «Дер Шпигель» и лишь изредка взглядывая на желтые фургоны, в которых жили цирковые артисты.

Эта труппа, называвшаяся «Цирком Великого княжества Лихтенштейн», была составлена из европейских артистов самых разных национальностей. Из фургонов доносились немецкие, испанские, французские слова, хохот, разноязыкие песенки. По проходу между фургонами провели двух лошадей с качающимися султанами, проехал на гигантском старинном велосипеде гимнаст с белым шутовским лицом, пробежали, щебеча, две соблазнительные немочки в сверкающих трико и, наконец, появился человек, которого Лот хотел увидеть.

Это был высокий, спортивного склада человек с седыми висками и загорелым лицом, в белой рубашке с галстуком. Он подошел к служебному входу в цирк, отдал какие-то приказания униформистам, повернулся, вынул пачку сигарет, закурил, посмотрел на часы, потом посмотрел вокруг, скользнул взглядом по Лоту, выбросил спичку и скрылся в цирке.

Спустя десять минут Лот свернул журнал и пошел к выходу из парка. В ста метрах от арки на скамье ждал его Джин Грин.

Они изобразили неожиданную встречу, побили друг друга по плечам, похохотали, потом медленно пошли к выходу.

– Видишь это замечательное «Чертово колесо»? – сказал Лот. – Представь себе, три часа назад я катался на нем вместе с одним нашим общим знакомым. С добрым дядюшкой Тео Костецким.

– Какой черт его сюда принес? – хмуро спросил Джин.

– Бизнес, мой друг. Деловые контакты. Мирное сосуществование докатилось уже до того, что с русскими начали торговать стратегическими товарами. Но еще точнее сказал Маршалл Маклюэн, этот Спиноза сегодняшнего дня: «Главным делом мира становится шпионаж!»

Джин оглянулся. Гигантское колесо, слабо мерцая разноцветными огоньками, поворачивалось в вечернем небе.

– А на колесе вы, конечно, предавались воспоминаниям, рыдали небось друг другу в жилетку?

Лот захохотал, искоса взглянул на мрачное лицо Джина.

– Между прочим, дружище, хотя бы из соображений маскировки твое лицо должно выглядеть более приветливым.

– Я иногда думаю, что стало с той девочкой, с Катей, дочерью гангстера, – сказал Джин.

– Должно быть, подпирает фонарь где-нибудь на пятидесятых улицах, – хмыкнул Лот. – Вернешься в Штаты, сможешь воспользоваться ее услугами. В этом даже будет что-то пикантное…

– Послушай, чудовище, – медленно проговорил Джин, – что ты сделал с моей сестрой?

– Моя жена счастлива, – с вызовом сказал Лот.

– Если она счастлива с тобой, значит… – Джин посмотрел на Лота. Тот, не отрываясь, с каменным лицом следил за ним. – Когда вернусь, обязательно встречусь с ней.

– Она меня любит, – тихо сказал Лот. – И если ты попытаешься встать между нами, тебе несдобровать. Впрочем… – он осекся, положил руку на плечо Джину, – впрочем, я понимаю причину твоей вельтершмерц, мрачности. Старая песня, мой мальчик. Монтекки и Капулетти никогда не помирятся.

Джин стряхнул его руку со своего плеча.

– Ну хорошо, перейдем к делам, – проговорил Лот. – Итак, сегодня ночью выставка едет в Киев?

– Да.

– О'кэй! Теперь слушай внимательно. В случае успешного выполнения задания ты догоняешь своих эскулапов в Киеве и оттуда заказываешь разговор со Стокгольмом.

– Со Стокгольмом?

– Телефон 2-151-0686. Вызовешь фрекен Соню Лунгстрем. Поговори с этой очаровательной дамой самым фривольным тоном, так, словно вас связывают давние интимные отношения. Обещай скорую встречу. Если «наследишь», обвиняй Соню в измене, говори, что тебе все известно о ее связи с Бертом.

– Ты… – Джин внимательно посмотрел на Лота.

– Да, малыш. Я ночью вылетаю в Стокгольм. Если все будет в порядке, возвращаюсь в Москву, и мы заканчиваем операцию «Эн-Эн-Эн». Понятно?

– Это все?

Они шли уже по Крымскому мосту. Внизу, грохоча музыкой, проходил прогулочный катер. Лот остановился и оперся на перила.

– Контейнер не вскрывать под страхом смерти до встречи со мной. Никому, кроме меня, его не передавать, пусть это будет даже мистер Маккоун. Ясно? – В голосе Лота Джину послышалось крайнее напряжение. – Окончательные инструкции получишь завтра днем. Встретимся в 16.30 в бассейне «Москва». Захвати плавки, поговорим с глазу на глаз в воде. Ясно?

– Слушай, Лот, – медленно проговорил Джин. – Моя поездка в Полтаву – это задание «фирмы»?

Лот раздраженно усмехнулся.

– Нет, Музея Гугенхейма. Вы что, не доверяете мне, капитан Грин?

– Почему бы мне не знать что там, в этом чертовом ящике?

Прогулочный катер прошел под мостом. С него неслась популярная во всех частях света песня:

…мы с тобой два берега
у одной реки…
Лот расхохотался, обхватил Джина за плечи своей могучей рукой, заглянул в глаза.

– Слышишь, малыш? Песня как нельзя более к случаю. Ну чего ты злишься, Джин? Мы с тобой два берега у чужой реки… Я могу тебе ничего не говорить о контейнере, ты должен просто выполнить приказ, и все, но… по-дружески… хорошо… там находятся ваши фамильные драгоценности. Представь себе, они сохранились…

– Это и есть «великие дела в России»?

Лот засмеялся.

– Это только сюрприз для тебя и Натали. Главное не это. Списки. Списки людей, до зарезу нужных «фирме». Может быть, часть из них уже жарится на подземных сковородках, но другие… «Фирма» предполагает, что, по крайней мере, трое – важные птицы. Если мы с тобой провернем это дело и операцию «Эн-Эн-Эн», наши акции…

Лот, озираясь, понизил голос:

– Начальство собиралось послать тебя после этого задания в Иран, Джин. Там, недалеко от советской границы, американские зеленоберетчики готовят местных рэйнджеров. Под видом археологов, например, разыскивают Карманию – столицу и ставку Александра Великого. Но я думаю взять тебя к себе в Париж как офицера связи с «зелеными беретами» в Бад-Тельце. Я познакомлю тебя с секретным планом действий зеленоберетчиков в случае войны. Огромный откроется театр военных действий для наших «зеленых человечков»: сногсшибательные акции с применением ядерного и химико-бактериологического оружия, головокружительные действия наших вервольфов…

Джин покосился на Лота – не спятил ли старина Лот с ума?

– Уже ведется подготовка заброски команд «А» в эту страну. Я сам помогал уточнить пункты выброски там, где можно надеяться на пробуждение автономистских тенденций, на возгорание гражданской войны… Но не будем здесь говорить о наших делах. Я только хочу, чтобы ты знал, Джин, что тебе всегда найдется теплое местечко рядом со мной.

– Понятно, – буркнул Джин. – Ну, пока.

– Я думал, мы хотя бы выпьем с тобой, какв доброе старое время, – сказал Лот, изучающе разглядывая его лицо.

– Сегодняшний вечер я живу своей отдельной частной жизнью, – твердо сказал Джин.

…«Драгоценности, – подумал он. – Что ж, это все-таки может быть каким-то алиби на случай…»

Джин протянул ему руку. Лот сильно сжал ее, задержал в своей руке, еще раз заглянул Джину в глаза. Когда он разжал пальцы, Джин увидел на своей кисти между большим и указательным пальцами большую коричневую родинку – смерть. Ни о каком алиби, стало быть, не могло быть и речи.

– Счастливой охоты, малыш, – сказал Лот.

«Катись ко всем подземным чертям, ублюдок! Со всеми своими собачьими делами и жабьим сердцем!» – выкрикнул Джин, но выкрикнул он это молча.

Глава двадцать седьмая Джин-эн-Тоня

(Перевод В. А. и О. Г.)

Он невесело усмехнулся, придумав этот каламбур. «Джин-эн-тоник» – напиток века! «Гениальное изобретение, равное расщеплению атомного ядра и спутнику!» «Ничто так хорошо не сочетается друг с другом, как настоящий английский dry gin с индийской хиной, тонической водой марки schweppes! „Джин-эн-тоник“ – это энергия и веселье».

Вопрос: что же это за магический тоник?

Ответ с плотоядной улыбкой, окрашенной далекими воспоминаниями: «О, это идет из старых времен, из времен колониального владычества Британии над Индией…»

Пузырящаяся прозрачная жидкость, кристаллы льда, крохотный кусочек зеленого лайма… В самом деле, нет ничего вкуснее этого напитка. Забавный каламбур: «Джин-эн-тоник, Джин-эн-Тоня». К сожалению, этим каламбуром посмешить девушку ему не удастся.

Джин пересек улицу Горького, пошел по Пушкинской площади мимо дома «Известий» к углу Чеховской. Проходя мимо витрин «Известий», он повернул голову влево и застыл как вкопанный. Весь вьетнамский ад возник перед его глазами: черные смертоносные треугольники «старфайтеров», морские пехотинцы с поднятыми вверх карабинами, перебегающие улицу, толпы бритоголовых буддийских монахов, монах, обливающий себя бензином, «черные пижамы», выставившие из зарослей ствол базуки…

Торопливый бег толпы спотыкался у этой фотовитрины. Люди останавливались и долго молча рассматривали огромные снимки. Они видели то, что на них изображено, но Джин видел и дальше, каждая застывшая картинка имела для него свое продолжение, одна страшная сцена сменялась другой, пока не возникло то, что преследовало его эти два года как наваждение: левая рука Лота опускается на худенькое плечико Тран Ле Чин, мотнувшиеся глаза Транни, правая рука Лота поднимает «беретту», выстрел, упавшее тело, а рядом сапоги Сонни, вертолетчиков, парней, «откинувших копыта» на той проклятой горе… «А этих запиши на свой счет, Джин»… Сколько трупов! А потом – осада форпоста, призраки и «викинги», гирлянды из человечьих ушей и осколок гранаты…

Он тряхнул головой сбрасывая оцепенение.

«Нечего мне идти на свидание с Тоней. Что я могу дать ей, кроме горя? Какой дикий вой, абсурд, ужас могут ворваться в ее простую жизнь, если она узнает, что я за птица? Я не имею права встречаться с ней, если я не такая же жаба, как Лот. А разве не такая же? Прочь! Поворачивай в гостиницу, накачайся водкой и жди поезда. И дальше вперед, вперед, к новым победам, к новым победам на шпионском поприще в шпионском мире, к железобетонным мужланам, которые одни только могут тебя понять, к шлюхам Гонконга, Сохо и Салоник, к смерти, что ли…»

Он зашагал дальше и свернул на улицу Чехова. Там, в конце этой улицы, в переулке, находится молодежное кафе «Синяя птица», там она и ждет его.

Уже много раз Джин давал себе зарок больше не встречаться с Тоней, исчезнуть из ее жизни навсегда, но подходило время свидания, и он лихорадочно брился, бежал за цветами, курил одну сигарету за другой, пытаясь смирить волнение. Москва казалась ему таинственным, романтическим городом, за каждым углом в призрачном сумраке короткой июльской ночи ему чудилось нечто неожиданное, удивительное. Тоня выходила отовсюду, из-под каждой арки слышался стук ее каблучков. Такого с ним не было с ранней юности, с тех времен на Лонг-Айленде, когда он, мальчишка, был влюблен, был яростно в кого-то влюблен, но не знал в кого.

В обществе Тони он терял профессиональную настороженность, временами ему даже становилось не по себе: ему казалось, что все обстоит естественно и прекрасно, что это именно он, Джин Грин, молодой врач, счастливый и влюбленный, идет со своей девушкой по Москве, а не какой-то фальшивый Рубинчик… Джин Грин и Тоня Покровская… Джин-эн-Тоня… Самое ужасное было в том, что Тоня, кажется, тоже влюбилась в фальшивого Рубинчика. Полная безысходность, тупик.

Три дня назад, когда он ждал Тоню возле подъезда ее дома в пустынном Малом Гнездниковском переулке, из-за угла вдруг вынырнул «мрачный Гера». Он подошел прямо к Джину и сказал:

– Слушай, парень, я ведь тебе голову могу свернуть.

– Зачем такие крайности? – улыбнулся Джин. – Я вас совсем не знаю и не намерен драться с вами.

– Забудь дорогу сюда, – сказал Гера. – Я ее люблю, мы собирались пожениться, а ты пижон. Уходи немедленно!

– Перестаньте, – сквозь зубы процедил Джин. – Убирайтесь сами ко всем чертям!

Он дрожал от ярости, совершенно забыв в этот момент, кто он такой и чем для него может кончиться драка на улицах Москвы.

Гера ударил его правой и попал кулаком в каменную стену, ударил левой и снова – кулаком в стену.

Закусив губу от боли, он схватил Джина за руку, сделал мастерскую подсечку, но тут Джин молниеносным приемом карате швырнул его на мостовую. Гера упал на спину, но и Джин не удержался на ногах. Когда оба вскочили и начали кружить вокруг друг друга, хлопнула дверь и на пороге появилась Тоня.

– Что вы делаете?! Прекратите! – воскликнула она.

Парни остановились. Тоня сбежала с крыльца прямо к Джину.

– Что он вам сделал, Марк?

Трясущейся рукой она схватила его за лацкан пиджака, обернулась и зло крикнула Гере:

– Дурак! Щенок! Какое ты имеешь право вмешиваться в мою жизнь?

Гера молча повернулся спиной и, сгорбленный, несчастный, медленно поплелся прочь.

– Он вас любит, Тоня, – сказал Джин.

– Это его дело, – резко сказала девушка и повернула к Джину дрожащие губы. – Он вас не покалечил?

– Нет, обошлось, – сказал Джин.

Подрался из-за девушки, словно был в Гринич-Виллэдж, а не в Москве, в пяти шагах от улицы Горького. Думая об этом сейчас, Джин уговаривал себя не идти в «Синюю птицу», не встречаться с Тоней: он не имеет права любить ее, драться из-за нее; Гера имеет на это право, вот кто ей нужен – Гера, дипломник строительного института, мастер спорта, но отнюдь не Джин Грин, капитан «зеленых беретов».

Дома на противоположной стороне улицы Чехова были еще освещены розовым закатным светом, а вход в кафе «Синяя птица» был уже погружен в синюю темноту. В темноте ярко белели рубашки парней, поблескивали лакированные головы девушек, мерцали сигареты. На ступенях, ведущих вниз, в подвал, стояла плотная толпа. Несколько молодых людей, сгибаясь, заглядывали в окна. Слышалась надрывная колтрейновская импровизация саксофониста, басист иногда вмешивался, уговаривал его не волноваться, тогда как пианист только подливал масла в огонь.

Пригнувшись, Джин увидел в окне бледное, с закрытыми глазами лицо джазового артиста с маленькой острой бородкой. Артист страдал, то раскачивался со своим саксофоном из стороны в сторону, то поднимал лицо кверху, то сгибался в три погибели.

Джин уже привык к бесконечным московским неожиданностям, но услышать здесь настоящий авангардный джаз. это невероятно!

– Как бы тут пройти? – сказал Джин какому-то длинноволосому парню, стоящему на лестнице.

– Да, вот именно, как бы тут пройти, – задумчиво сказал тот.

– Дело в том, что меня тут ждут.

– Слышите, ребята, товарища тут ждут, – сказал парень вниз. – С нетерпением ждут товарища.

Внизу рассмеялись.

– Мы уже час стоим, – сказал кто-то Джину. – Надежды мало, старик.

– А в чем дело? – наивно спросил Джин.

– Вадим играет, – ответили ему.

Он подошел ко второму окну и увидел прямо под ним всю свою московскую компанию: Ингу Николаеву, Гориняна, Васю Снежного Человека, еще кого-то и Тоню. Они сидели вокруг маленького столика и смотрели на эстраду. Ближе всех к окну был Вася, и Джин в открытую форточку несколько раз окликнул его, но Вася отбивал ладонью ритм, шептал что-то Гориняну, восхищенно крутил головой и ничего, кроме музыки, не слышал.

– Тоня! – крикнул в форточку Джин, но крик его совпал с жутким обвалом – это ритм-секция бросилась в атаку, сменив обессилевшего солиста.

Тоня ничего не расслышала, но как-то беспокойно пошевелилась, зябко передернула плечами, повернула голову к окну и увидела Джина.

Она вскочила, что-то сказала, все обернулись, замахали Джину – иди, мол, сюда, но Тоня уже пробиралась к выходу.

– Уф, – весело сказала она, выбравшись из толпы, – все упреки и обвинения заранее отвергаем. Я не знала, что здесь сегодня будет такой ад. Неожиданно явился Вадим со своими мальчиками, и началось…

– Кто этот Вадим? – спросил Джин.

– Восходящая звезда Вадим Кирсанов. Удивительный тип – не пьет, не курит, не ест мяса, не обращает внимания на девушек.

– Что ж тут удивительного, – сказал Джин. – Обыкновенный ангел.

– Ангел джаза! – засмеялась Тоня. – Все с ума посходили из-за него, но я в этом ничего не понимаю. Я люблю камерную музыку. А вы, Марк?

– Я всеяден, – улыбнулся Джин.

Снова, снова им овладело предательское чувство счастья, какой-то невероятной широты, спокойствия. И вдруг ему почудилось, что не он, Джин, а его отец, старик Гринев, идет по Москве, смотрит с пронзительной печалью на Москву. Запоздало понял Джин отцовскую тягу к русской земле, к которой старик тянулся, как к живой воде.

Они шли по переулку к улице Горького. Тонины каблучки цокали по асфальту. Она шла чуть впереди Джина, то и дело поглядывая на него через плечо блестящими смеющимися глазами.

Под прямоугольной аркой гостиницы «Минск» видны были проскальзывающие легковые автомобили. Тоня остановилась в тени здания, поправила волосы вздохнула.

– Удивительное дело, – сказала она. – Вы еще ни разу не попробовали меня поцеловать.

Джин взял ее за плечи, приблизил к себе, их губы оказались рядом, он чувствовал ее дыхание, глаза ее застыли…

Джин отстранил девушку.

– Тоня, сегодня я уезжаю… Очень надолго… Мне трудно было это сказать… Вы мне нравитесь так, как никто в жизни… Я не знаю, как буду жить без вас… прошу вас, верьте мне, и, что бы ни случилось…

Он замолчал. Она перекинула свою сумку через плечо и пошла под арку.

«Теперь поворачивай и убегай, – скомандовал себе Джин. – Вот зеленый огонек. Хватай такси, и баста!»

Тоня была уже на улице Горького. Она остановилась, глядя себе под ноги, у барьера подземного перехода. Джин подбежал к ней и взял ее за руку.

– Голова болит, – хрипловатым голосом сказала она. – Давайте выпьем.

Они перешли под землей на другую сторону улицы, свернули на Большую Бронную и вошли в ярко освещенное кафе «Лира». Тоня все время молчала.

– Давайте кутить, – с натужным весельем сказал Джин. – Завьем горе веревочкой!

Тоня отчужденно пожала плечами. Все в ней погасло, она смотрела сумрачно, двигалась вяло.

За стойкой она вдруг спросила серьезно и строго:

– Что же случилось, Марк?

– Я получил радиограмму. Мой сменщик серьезно заболел. «Тамбов» подходит сейчас к Конакри, и сегодня ночью я должен вылететь туда, – глухо говорил Джин, ненавидя себя.

– Ну вот, – сказала Тоня, – очень хорошо. Все-таки приятное было знакомство. – Она подняла рюмку. – За наше приятное во всех отношениях знакомство. Давайте кутить! Ну-ка, поручик, прошу вас выбросить шпоры в горящей мазурке, выкрутить черный ус!

И Тоня начала веселиться. Она громко смеялась, подпевала певице из музыкального ящика «…целый день они играют на кларнете и трубе…», лихо танцевала, подшучивала над Джином: «Эй, вы, наш простой советский Гулливер, выше нос!»

Компания красивых парней, сидящая в углу, не сводила с нее глаз. В конце концов парни один за другим стали приглашать ее на танец, и она никому не отказывала, смеясь, салютовала Джину из толпы танцующих.

Джин мрачнел, заказывал один коктейль за другим. Сладкие коктейли, дико сладкие коктейли, черт бы побрал эти сладкие коктейли, черт бы побрал эту сладкую жизнь в Москве…

– Налейте мне водки, – попросил он толстую добродушную барменшу.

Та игриво погрозила ему пальцем, словно он попросил по меньшей мере впрыснуть ему героин.

– В самом деле, налейте водки, – мрачно повторил он.

– Водки у нас не бывает, – сказала барменша. – А коньяк только за столиком.

– Порядочки! – гаркнул Джин и постучал пальцем по стойке. – Буду жаловаться! Дайте жалобную книгу.

Захохотал. Жалобная книга – вот смех. Книга иронии и жалости. И подпись: «Агент ЦРУ»…

– А вы, я погляжу, сатирик, – сказала барменша и, пригнувшись к нему, шепнула: – Тут, мальчик, между прочим, дружинники ходят.

– Она меня не любит, – сказал Джин, кивнув через плечо на танцующую Тоню.

– Эта девчонка? – барменша посмотрела на Тоню. – Очень даже ошибаетесь, молодой человек. Она вас любит безумно. Поверьте опыту.

– А вы меня любите? – в упор спросил Джин.

– Ох, чудак! – засмеялась барменша.

– Вы, русская женщина, Марфа Посадница из бара «Лира», отвечайте прямо – любите меня?

Сладостное чувство неудержимого скольжения к пропасти охватило Джина.

Подбежала Тоня, вспорхнула на табурет.

– Какие славные ребята! – воскликнула она. – Какие эрудиты! Какие джентльмены!

– А вдруг один из них шпион? – спросил Джин, посмотрев на нее исподлобья. Тоня расхохоталась.

– Шпион – это что-то полумифическое. Нечто вроде кентавра…

– А вдруг шпион? – упорствовал Джин. – Вдруг шпион или шпиономан? Шпиономан – это человек, который любит шпионов… Может быть, вы шпиономанка, Тоня?

– Марик, ты… – вдруг еле слышно выдохнула Тоня, – ты… улетаешь…

Она отвернулась. Барменша подбородком красноречиво показала Джину на нее: любит, мол, любит безумно.

«Сейчас объявлю всему залу, – подумал Джин, и тут же ужас охватил его с ног до головы. – Я пьян, дико пьян, я погибаю».

Он достал из кармана плоскую коробочку с отрезвляющими таблетками «алка-зельцер», бросил три таблетки в стакан с боржомом, размешал, выпил.

Через пять минут «алка-зельцер» подействовал. Голова стала пустой сферой, по которой изредка, словно пятнышки на экране радара, пробегали благоразумные мысли. Он посмотрел на часы.

– Тоня, мне пора.

Девушка молча сползла с табуретки и пошла к выходу.

Возле своего подъезда Тоня прижалась к стене, спряталась в тень. Джин ожесточенно докурил сигарету, загасил окурок каблуком.

– До свидания, Тоня. Прощайте.

– Ну поцелуйте меня хоть разочек, – жалобно сказала Тоня.

Джин прикоснулся запекшимися губами к ее мягким, теплым губам, и сразу разрушилась вся его самооборона. Он целовал ее в губы, в щеки, в глаза, в шею, сжимал ее в руках. Девушка слабо сопротивлялась, потом тихо вскрикнула:

– Пустите!

Джин опустил руки.

– Уходите! – прошептала Тоня. – Нет, стойте. Я хочу подарить вам на память одну вещь. Пойдемте.

Она открыла дверь и скользнула в подъезд. Джин шагнул за ней.

В лифте Тоня вжалась в угол, испуганными глазами исподлобья посмотрела на него, прошептала:

– Только больше не трогайте меня, пожалуйста.

– Хорошо, – хрипло проговорил Джин.

Она открыла дверь своим ключом, пропустила его вперед. Он прошел в темный коридор к слабо светящимся стеклянным дверям. Тоня зажгла свет, открыла стеклянные двери. Перед ним была обширная комната с высоким потолком. В бликах уличных огней и света из прихожей рисовались контуры старинной громоздкой мебели.

Девушка пробежала мимо него, схватила что-то на столе, вернулась, сунула ему в ладонь маленький твердый предмет и зашептала:

– Это мой старый друг. Любите его. А теперь уходите, уходите немедленно.

Он поднял этот предмет к свету и увидел маленького бронзового азиатского божка с забавной физиономией получеловека-полумопса. Он положил его в карман и прижал к себе девушку.

– Марк, мы сошли с ума, Марк…

– К дьяволу Марка.

Она лежала, уткнувшись носом в его плечо, а он следил за движением теней на потолке, гладил ее волосы. Он был в полном отчаянии, он был готов заплакать, как мальчишка, потому что истекали последние, действительно последние минуты их близости. Самые сумасшедшие варианты спасения их любви мелькали в его голове, и вдруг он поймал на себе взгляд широкоскулого молодого блондина в круглых очках.

– Чей это портрет, Тоня?

– Это отец, – тихо ответила девушка. – Я его не знала. Он погиб в сорок пятом уже в Германии. Они с мамой были археологи. Этого твоего урода отец привез из древнего городища Алтын-Тепе, когда меня еще и в проекте не было. Мама и сейчас копается в этом Алтын-Тепе, каждый год в экспедициях.

Тоня подняла голову и вдруг засмеялась веселым, счастливым смехом.

– Ты мой любимый! – объявила она и ткнула Джина пальцем в грудь. – Итак, у меня есть любимый. Девушка, скажите, у вас есть любимый? Разумеется, есть. Вот он! – она снова ткнула его пальцем в грудь и прошептала прямо в ухо: – Трижды «ура».

– «We always kill the one we love…» – с еле скрытым отчаянием прочитал Джин из Оскара Уайльда.

– У тебя хорошее произношение, – сказала Тоня. – Что это?

– Это из Оскара Уайльда, – тихо сказал Джин.

– А, вспомнила! – воскликнула Тоня и начала читать веселым, звонким голосом, словно опровергающим смысл стиха:

Ведь каждый, кто на свете жил,
Любимых убивал.
Один жестокостью, другой –
Отравою похвал,
Коварным поцелуем – трус,
А смелый – наповал.
– Да, это так, – прошептал Джин.

Тоня задумалась на секунду и стала читать по-другому. Глаза ее загрустили:

Один убил на склоне лет,
В расцвете сил – другой,
Кто властью золота душил,
Кто похотью слепой,
А милосердный пожалел:
Сразил своей рукой.
– Хватит, сказал Джин. – Не читай дальше. Я люблю тебя.

Тоня читала еле слышно:

Кто слишком преданно любил,
Кто быстро разлюбил,
Кто покупал, кто продавал,
Кто лгал, кто слезы лил,
Но ведь не каждый принял смерть
За то, что он убил…
Часы «Роллекс» на руке Джина показывали 15.45. Три четверти часа оставалось до встречи Лота в бассейне «Москва». В последний раз шел Джин по московским бульварам.

На Тверском бульваре, прямо напротив бывшего дома Герцена, в котором ныне помещается Литературный институт имени Горького, он услышал чьи-то мелкие поспешные шаги за спиной, и чей-то знакомый голос негромко произнес по-русски:

– Одну минутку, молодой человек!..

Джин резко обернулся. Это был Тео Костецкий, он же – Брудерак. Тень иронической усмешки скользнула по губам Джина. Он не мог знать, что разговор с Костецким будет чуть ли не самым важным в его жизни и что с Тверского бульвара он уйдет другим человеком.

Костецкий жестом пригласил Грина присесть на пустую скамейку. Он тут же, волнуясь, брызгая слюной, зашептал:

– Мы знаем о вашем задании под Полтавой. Тот сейф, контейнер, вы должны отдать нам, мне… Мы вознаградим вас сверх всяких ваших ожиданий. Вы сами заполните чек, поставите сумму прописью…

– Я не знаю, о чем вы говорите, дядюшка Тео, – усмехнулся Джин, озираясь. – Как поживает милая Катя? Давно из Готама?

Костецкий еще ближе придвинулся к Грину, зашептал еще горячей ему в ухо.

Лицо Грина передернулось, как от удара током. Это был момент истины. Момент прозрения.

– Но доказательства… Доказательства!.. – воскликнул он

– Все доказательства вы получите в обмен на полтавский клад!..

Джин Грин вскочил и почти побежал по бульвару, шатаясь как пьяный.


Лот потянул майку через голову.

– Постой, Лот! – вдруг сказал Джин. – Что это у тебя за шрам под мышкой?

Они сидели в полупустой раздевалке. В бассейне «Москва» оказалось чересчур людно, и, поймав такси, Лот и Джин махнули на пляж в Серебряный бор. Лот кольнул Джина острым взглядом.

– Это? – Он небрежно притронулся к небольшому красно-белому шраму. – Это у меня с войны. Обычная штука в окопах. Фурункул. Так называемое «сучье вымя».

– Вон что! – пробормотал Джин.

«Сучье вымя»? Отличное название. Там, на месте этого шрама, когда-то была наколота специальным инструментом буква «а» или «о». Так метили эсэсовцев, обозначая группу крови.

Значит, Лоту сделали операцию, чтобы скрыть его эсэсовское прошлое.

Когда Лот разделся до трусов, опять пахнуло вдруг его любимым одеколоном – кельнской водой № 4711, и внезапный приступ ненависти и отвращения заставил Джина сцепить зубы и опустить голову, чтобы Лот не увидел его глаза.

Лот натянул белые плавки на мощные чресла. Теперь он оказался без оружия, все его вооружение осталось в карманах костюма. Впрочем, Лот, так же как и Джин, владел всеми способами человекоубийства и без оружия.

Они не спеша двинулись к воде. Лот поглядывал на девушек. Чтобы выглядеть стройней и моложе, Лот слегка втягивал немного располневший живот, напрягая мышцы брюшного пресса. Джин не нуждался в таких ухищрениях: каждый мускул тренированного тела выделялся не менее четко, чем в анатомическом атласе. Заметно виднелись боевые шрамы: на правой ноге – от бамбуковой стрелы вьетнамского партизана, а на правой руке и на спине – от пули и гранаты Чака…

Джин принял решение, как только вошел в воду. Собственно, это было не столько сознательное решение, сколько внезапное озарение, яркой ракетой вспыхнувшее у него в мозгу. Теперь он знал, как он должен поступить со своим шурином, своим «братом по закону».

И Джину вспомнился рассказ отца о дальнем родственнике Гриневых – графе Федоре Толстом. Он был известным дуэлянтом. В Петербурге его звали «американцем» после того, как он совершил путешествие на Аляску. Среди всех его дуэлей самой интересной, пожалуй, была первая. Его оскорбил такой же, как и он, морской офицер. Граф Федор вызвал его на дуэль. По праву выбора оружия офицер, отличный пловец предложил: «Обхватим друг друга и прыгнем в море. Кто выплывет, тот победит». Граф Федор не умел плавать, но таков уж был этот человек, что он согласился прыгнуть в объятиях врага в море. Борьба шла не на живот, а на смерть. Секундантам пришлось спасать их из воды. Когда граф Федор разжал руки, его противник был без сознания – он умер через несколько дней…

И то, что Джин вспомнил сейчас, здесь, в Москве, эту историю, рассказанную ему в детстве отцом, как бы услышал голос отца, увидел его, показалось ему вещим предзнаменованием.

Он шел за Лотом и буравил его спину ненавидящим взглядом. Потом отвел глаза, испугавшись, что Лот почувствует этот взгляд и насторожится.

Пляж и сосновый лес за ним остались позади. Впереди высился крутояр, виднелась старинная церквушка на крутояре. Жара спала, и на середине реки купающихся было немного.

Они плыли кролем, и Джин нарочно держался немного позади Лота, но потом Лот нырнул, проплыл около десяти ярдов под водой и, вынырнув, оказался рядом с Джином.

– Отличная водичка! – сказал он, отфыркиваясь. – А на французской Ривьере сейчас плавать все равно что в супе с клецками: жарко, и народу прорва.

Джин заставил себя улыбнуться ему глазами.

Джин стал медленно ускорять темп. Лот не отставал, разрезая темную воду могучими гребками.

Пятьдесят метров… Сто… Теперь они оставили позади большинство ластоногих пловцов. Над речной волной стлались звуки мелодии из фильма «Шербургские зонтики».

Дальше! Дальше!..

Они по-прежнему плыли рядом. Джин вдруг почувствовал шестым чувством, что Лот вот-вот повернет назад.

– Так ты говоришь, что обгонишь меня на короткой дистанции? – бросил он Лоту. – Ну что ж! Ставлю сотню долларов против десятки, что я оставлю тебя позади!

Глаза Лота азартно вспыхнули.

– Идет! – Он приподнял голову над водой. – Плывем прямо вон к той церкви на том берегу.

Они рванулись вперед, вспенивая воду. Дальше! Дальше! На самую большую глубину! «Значит, Лот – „белый“ разведчик. А меня он сделал „черным“ разведчиком. Он – постоянный состав, а я – переменный. „Черные“ всегда проигрывают „белым“. Как бы не так! Только не в этот раз!»

Чтобы раззадорить Лота, Джин сначала вышел вперед, а затем стал понемногу сдавать.

До берега оставалось всего около сотни ярдов, когда Джин, чуть отстав от Лота, вдруг сказал:

– Лот! Лот!

– Что? Сдаешься? – спросил Лот, оглядываясь, но по-прежнему напрягая все силы, чтобы выиграть гонку.

– Лот! – сказал Джин громко и отчетливо. – Сегодня годовщина похорон отца.

– Джин… Прими мои…

– И я знаю, кто его убил!

– Кто, Джин? – спросил Лот.

– Его убил Красная Маска!

– Красная Маска?!

– По твоему приказанию, Лот. И за это я убью тебя!

– Ты перегрелся на солнце, Джин.

Несколько мощных взмахов, и Джин легко догнал Лота, кинулся на него.

Лот мгновенно, как акула, повернулся на спину, подобрал ноги и, взбурлив добела воду, отшвырнул Джина сдвоенным ударом ног в грудь.

Но в следующую минуту Джин подмял под себя Лота и, парируя опасный удар коленкой в пах, ухватил Лота мертвой хваткой.

Лот головой расшиб Джину нос.

– Да! Да! – прохрипел он в дикой ярости, глотая воду. – Я убил твоего отца и убью тебя, щенок!

Они дрались то над водой, то под водой, пуская в ход прием за приемом. Вот Лот увернулся в воде от удара ребром ладони, перешибавшего трехдюймовую жердь, и тут же попытался тремя пальцами разорвать аорту…

Джин ни на минуту не сомневался в победе. Его ненависть к этому человеку была так бесконечно велика и страшна, что не оставляла места для сомнения. Его гнев был холоден и расчетлив. А Лот, сознавая себя убийцей, дерясь за свою шкуру, впадал во все большую ярость, совсем растеряв обычную свою невозмутимость.

Джин видел, как бурно вздымается грудь Лота, как, задыхаясь, он отчаянно выплевывает воду, видел, как стекленеют вытаращенные глаза Лота, чувствовал, как слабеют его мышцы.

И, глотнув воздуха, Джин сжал Лота в железных объятиях, повис на нем мертвым грузом и тащил все глубже и глубже под воду. Вода, вначале светло-зеленая, пронизанная солнцем, стала серо-зеленой, потом темно-серой. В ушах все громче стучало сердце, в спершейся груди горел воздух.

Минута, вторая, третья…

Теряя последние силы, Лот вырывался и не мог вырваться из смертельного клинча. Он сознавал, что у него остаются секунды, и вложил весь остаток сил в последнее бешеное усилие. Но тщетно. Он не смог разомкнуть мертвой хватки.

Ниже, глубже тянул его Джин. Он и сам уже изнемог, но в эти последние секунды ему придало сил неожиданное и яркое воспоминание о том, как из-за Лота чуть не утонул он под баржей в Ист-ривер, как по милости убийцы отца готовился он к смерти в затопленном подвале штаба ЦРУ…

Лот оскалил зубы, норовя вцепиться в шейную артерию врага, но силы изменили ему. Воздух вырвался, пузырясь из его груди, как из проколотой шины. Крупная дрожь потрясла все его большое тело, и тело обмякло, обвисло, пораженное, как ударом тока, этой судорогой. Застыли выкаченные глаза.

Джин выпустил, оттолкнул тело врага, и оно медленно поплыло вниз, в неведомые потемки, а Джин стремительно, как выпущенный подводной лодкой буй, взмыл вверх. Только очутившись на поверхности, понял он, чего стоила ему эта схватка с Лотом. Он глянул в сторону берега и подумал, что вряд ли сможет доплыть до него.

К нему подгребал в лодке странно знакомый человек в тельняшке. Джин, мысленно возблагодарив небо, слабо крикнул и медленно, вяло поплыл к своему спасителю, с мучительным трудом вбирая воздух в натруженные легкие.

Одной рукой он ухватился за весло, другую протянул человеку в тельняшке. Но что это? Человек в мокрой тельняшке улыбнулся ему ослепительной – сто ватт, не меньше – белозубой улыбкой. Это был Вася Снежный Человек. Джину почудилось в последний миг перед тем, как потерять сознание, что и он стал погружаться в бездонную и мрачную пучину.

Джин не сразу пришел в себя. Сначала, всплывая из густого антрацитово-черного мрака в темно-зеленые подглубины сознания, он заново пережил свою схватку с Лотом, вновь услышал его угрозу: «Я убил твоего отца и убью тебя, щенок!» Вновь увидел выкаченные глаза Лота, когда тот, подобно огромной дохлой медузе, стал плавно уходить на дно.

Он огляделся – белый потолок, белая койка, белые халаты кругом.

В комнату медпункта вошел, на ходу надевая пиджак, Вася Снежный Человек.

– Очнулся? Вот и хорошо, – сказал он. – Господин Грин, вы арестованы!..

Джин Грин взглянул на руку – родинка исчезла.

Глава двадцать восьмая Последний рывок

(Перевод В. А. и Г. П.)

С той же закономерностью, с какой солдату снятся сны солдатские, шпиону снятся сны шпионские. Джину в ночь после ареста снился сон необыкновенный – многосерийный, цветной, широкоформатный…:


Первая серия

Это был экспресс новейшего типа с кондиционированным воздухом, с белыми шторками, расшитыми украинским орнаментом; с голосистыми кареглазыми проводниками и даже с ночным чаем: Американская медицинская выставка переезжала в Киев. Джек Цадкин и Лестер Бивер ехали вдвоем в одном купе. Джин ехал один. В международных вагонах поездов такого класса купе рассчитаны максимально на двоих.

У Джина был хмурый, похмельный вид, и его приятели определили это состояние как «недобор».

– У меня есть бутылка виски, – любезно предложил Джину Цадкин. – «Старый дедушка»!

– А у меня русская водка, – устало сказал Джин.

– Что с вами, коллега?

– Набросался.

– Как это понять?

– Жаргон. По-русски это означает: набросал много рюмок спиртного в свою топку.

– Вы, однако, смею сказать, безупречно подкованы, коллега, – съязвил Цадкин.

– Вы мной недовольны, Джек? – В голосе Джина по-прежнему чувствовалась усталость.

– Я, собственно, на выставке с вами почти что не встречался. У вас, видимо, были дела поважней.

– Давайте лучше выпьем, Цадкин. Ваши корни, кажется, тоже уходят в эту землю?

– В принципе да. Третье поколение.

– О'кэй! Предлагаю русский стол. Приглашайте Бивера.

Поезд тронулся. В глубине перрона рядом с выходом Джин заметил рослую фигуру Лота. Мимо него с рюкзаком за плечами пробежал, по-видимому, опоздавший.

Джин стоял у открытого окна. Он подался вперед и увидел, как человек с огромным рюкзаком за плечами легко вскочил на подножку последнего вагона.

«Отчаянный парень», – подумал Джин и перевел взгляд на дверь, ведущую из закрытого перрона в город, – Лота уже не было. Не было, естественно, на перроне и Тони. Не было и не могло быть. Тони теперь не будет в его жизни никогда.

«А я? Куда я еду? В какую ночь? Кому нужны тени прошлого в чужом парке?..» «Тень, бросающая свет», – пришла на ум чья-то ироническая фраза. «Луч мглы» – есть такая джазовая пьеса.

– Где же обещанное? – услышал Джин голос Бивера.

– Все будет.

Он накрыл стол, вывалил все свои запасы. Кроме «рашен водки», красной икры и бородинского хлеба, была даже вобла в высокой жестяной банке.

– Ладно, давайте выпьем! – примирительно сказал Бивер.

– За Джина! За его сокрушительные «Эй-даблъю-оу-эл»!*["153] – воскликнул Цадкин и поднял руки.

– А я пью за его сверхурочную работу. За его неусыпную, неуемную деятельность на выставке, – на полном серьезе произнес Бивер.

– За женщин Джека Цадкина! – Джин сделал вид, что воспринимает все как должное.

– Пьем хоть за что-нибудь, – взмолился Бивер. А потом Джин попытался приучить своих коллег к вобле.

– Икра лучше, – сказал Лестер.

– Может, эта вобла просто пересушенная, – смягчился Цадкин.

– Один знаменитый русский поэт сказал, что водка и вобла бывают только хорошими или очень хорошими, – процитировал Джин.

– Мне это изречение понравилось, и я иду спать, – заявил Лестер. – Бай-бай!

Он вышел из купе.

– Пойду, пожалуй, и я…

– Прошу вас задержаться на секунду. – Джин нахмурился. Стал серьезен.

Он выдержал небольшую паузу, как бы невзначай выглянул из купе, закрыл дверь, налил себе и Цадкину.

– Я больше не пью, – сказал Цадкин.

– В таком случае пригубите.

Джин включил вентилятор.

– Джек, со мной все может случится. Прошу вас не задавать мне вопросов и ни при каких обстоятельствах не поднимать паники. Ни сейчас, ни потом. Вы ничего не знаете, не знали и не узнаете. Вообще-то, не пугайтесь. Просто мне захотелось посетить свое родовое гнездо – «Nest of the Gentry»; поклониться праху предков. Другого такого случая может не быть. Это имение Разумовских… Ваше здоровье, Джек!

Цадкин поглядел на Джина не то с тревогой, не то с сожалением.

– Вобла остается мне?

– Если хотите.

– Хочу.

– Она ваша.

Джин завел будильник крохотных часов, которые вставляются в ухо и звенят тихо, закрыл купе, включил вентилятор и, не раздеваясь, уснул.


Вторая серия

В Харькове он сошел за пять минут до отхода поезда, в тот момент, когда его проводника позвал к себе начальник поезда.

На перроне было пустынно.

Уже разошлись пассажиры, и носильщики, и даже почтовики, обслуживающие первые два вагона с посылками и почтой.

Ночной вокзал жил, как обычно в эти часы, тихо и дремотно. На скамейках спали жители пригородов, ожидающие ранние поезда. Клевала носом буфетчица, в служебной каморке ночного буфета охотилась во тьме кошка.

Джин долго уговаривал таксиста подвезти его в сторону Полтавы.

– Неужели не понимаешь, не положено ехать за черту области, – отбивался таксист.

– Мать умирает, – уговаривал его Джин. – Ты ведь русский человек.

– А ты?

– И я русский.

– Что ж ты тогда не понимаешь слова «не положено»! Тут проколом или талоном не отделаешься. Тут права отдай, не греши.

– Может быть, вы повезете? – обратился Джин к другому таксисту. – Я вам оплачу по счетчику обратный путь и еще десятку накину.

– Хоть золото давай – не поеду. Что мне, баранку, что ли, крутить надоело. Вон частника уговори. Может, он поедет.

Частник согласился не сразу, но оговорил цену, попросил деньги вперед и, главное, предупредил:

– Скажешь – брат, понял? К братану, скажешь, в отпуск приехал. А я его корешок. Домами живем рядом… И на бензин прибавь…

Они долго ехали молча. Дорога была хорошая. Новое шоссе. Скорость восемьдесят – сто километров в час.

– Спать хочешь? – спросил шофер.

– Да.

– Ну, спи. Я разбужу. В случае чего – скажешь, что тебе говорил. Бывает. Иной раз троих клиентов везешь – обходится. А иной раз – сам едешь, не пил, не ел. Остановят – и давай права качать. Все зависит от того, на кого нарвешься. Да! Не слыхал, кто выиграл – «Шахтер» или «Пахтакор»?

– Не слыхал…

«Надо завязать узелок на память», – подумал Джин. Чему только не учили его ньютоны ЦРУ; а про футбол забыли!..

Они проехали шесть километров по проселочной дороге и свернули к райцентру.

– Грайворон! – сказал шофер. – Райком направо, совхоз «Красный куст» – налево. Богатый совхоз, сады, ставок с зеркальным карпом, а главное – парк. Там теперь, в том парке, академический заповедник. До революции, говорят, там имение было шикарное, каких-то дворян, сейчас не помню..

– Гриневых-Разумовских, – проговорил Джин.

Вдали, над деревьями, висела круглая красноватая луна.

Машина уехала. Пыль, взбитая шинами машины, осела.

А Джин все еще стоял с чемоданом на земле своих предков, один на один с собою.


Третья серия

Быстрыми деловыми шагами Джин шел по шоссе. Все вокруг, весь пейзаж, за исключением этого бетонного шоссе да линии высоковольтной передачи, соответствовали рассказам отца, снимкам, рисункам, его мысленным прогулкам по «родине предков».

Поселок скоро остался позади. Впереди поблескивали под луной медленно текущие воды. «Вот и Ворскла, – подумал Джин. – За мостом через сто метров поворот к усадьбе. Что там сейчас?»

Деревья за мостом стояли плотной черной стеной. Может быть, теперь уже нет здесь никакого поворота, а парк превратился в дикий лес? Поворот оказался на месте. От шоссе отходила грунтовая дорога, петляющая среди высоких деревьев.

Джин пошел по ней из тени в свет, из тени в свет и скоро увидел прямо перед собой, словно выплывший из детского сна, ярко освещенный луной въезд в родовое поместье: белые башенки, похожие на солдат в нахлобученных жестяных касках, свернувшихся львов, чугунную решетку ворот.

Все это выглядело под луной как гигантский негатив знакомой с детства фотографии из семейного альбома. Не хватало только фигуры молодого отца в военном мундире и опершейся на его руку княжны Мещерской, его первой невесты.

Джин осторожно приблизился. На воротах висела табличка: «Парк-заповедник Академии наук Украинской ССР». За воротами начиналась широкая аллея. В полусотне метров от аллеи среди стволов блестели стекла спящего домика. Вокруг не было ни души. Стояло полное безмолвие, только из Грайворона изредка доносился приглушенный расстоянием лай собак да шелестели под тихим ветром деревья.

Он толкнул рукой ворота: они оказались незапертыми. Джин пошел по аллее. Здесь должны быть скульптуры: Пан, Аполлон, две менады… Сколько раз в детстве он мысленно проделывал этот путь от ворот к красивому дому с колоннами и широкими окнами!..

Ни дома, ни скульптур не оказалось. В том месте, где, по расчетам Джина, должен был быть дом или хотя бы остатки фундамента, были разбиты клумбы и расставлены скамейки для отдыха экскурсантов. Был здесь также столб с направленными в разные стороны фанерными стрелками: «В корабельную рощу», «Итальянские сосны», «Кедры», «Исторический дуб», «К цепному мосту».

Джин сразу узнал этот цепной мост, перекинутый через один из рукавов пруда. Он вступил на закачавшиеся доски, над головой тихо скрипнули цепи. Середина моста была освещена луной, и, когда он вышел из тени, ему показалось, что кто-то следит за ним из чащи парка. В два прыжка он пересек мост, бросился на землю, уткнулся лицом в пахучий мох, замер. Над ним поскрипывали ветви гигантских сосен, иногда вскрикивали ночные птицы… подозрительных звуков не было. Он поднял голову, раздвинул папоротники. Сосновая роща, вся в пятнах лунного света, проглядывалась насквозь. Она была пустынна. Он знал и эту рощу и знал, что дальше за ней находится холм, а на нем родовой некрополь Гриневых-Разумовских или то, что осталось от него.

На вершину холма вели стертые годами каменные ступени. За оградой некрополя матово отсвечивали под луной массивные кресты из темного мрамора, ясно различался контур скорбного ангела на крыше склепа.

Джин вошел в склеп, включил фонарик. Тонкий луч заскользил по стене.

«Сережа+ Марина = любовь, дружба, верность»,

«Здесь были мотоциклисты ХПИ»,

«Мишка, ждем тебя на аэродроме к рейсу 17.30», –

прочел Джин. Луч опустился на надгробие. Ближе к входу были две темные плиты. На одной из них была выбита надпись:

«Его превосходительство генерал-майор кавалер Станислава и Анны Николай Владимирович Гринев».

Здесь лежал дед Джина Грина, агента № 014. На другой было начертано:

«Анна Дмитриевна Гринева, урожденная графиня Разумовская».

Здесь лежала бабка Джина Грина, агента № 014. В головах у могил этих людей, проживших вместе долгую счастливую жизнь, на бронзовой доске Джин прочел, вернее вспомнил, полустертую надпись:

«И затопили нас волны времени, и участь наша была мгновенна».

Дед увлекался поэзией, и эта фраза была взята отцом из оставшихся после него тетрадей.

Джин шагнул в глубину склепа, пошарил фонариком и увидел в углу то, что так интересовало его милого друга Лота, – надгробную плиту своего прадеда кирасирского полковника графа Ивана Разумовского, героя Крымской и Балканской кампаний. Массивный бронзовый крест стоял в головах могилы. Джин взялся за перекладины креста, попытался его повернуть. Крест был неподвижен.

Он вышел из склепа и отсчитал пятнадцать шагов точно на север. Остановился он прямо возле ограды некрополя, между вторым и третьим мраморными столбами. Здесь он вынул из сумки складную лопатку и начал копать.

Через некоторое время лопатка стукнулась о металл. Джин посветил фонариком и увидел ржавую железную скобу. Надев перчатки, он взялся за скобу и потянул ее на себя. Послышался довольно сильный скрежет, скоба подалась. Джин отвел ее до упора, прижался к ограде, огляделся – все было спокойно.

Тогда он побежал обратно к склепу. Скорее, скорее окончить это проклятое дело, скорее выбраться отсюда, вернуться, подать заявление об отставке, вырваться из под власти Лота, попытаться… Стоп, сначала закончи все, потом… сейчас не время… как ты вырвешься?.. В конце концов Лот поймет… ведь были же вы прежде друзьями… если ему нужен этот чертов тайник – пожалуйста, а тебя пусть оставят в покое…

Он обхватил руками крест над гробом кирасирского полковника, нажал плечом. Крест начал тяжело поворачиваться, а вместе с ним, только в другую сторону, начала поворачиваться мраморная плита. Отвернув крест до упора, Джин снова включил фонарик. Под ним на глубине двух метров лежали останки графа. Тускло блеснули под лучом лежащий на груди скелета кирасирский шлем и эфес сабли.

В полуметре от истлевшего гроба находилась небольшая ниша с металлической заслонкой. Джин взялся за ручку заслонки – она была прикрыта липкой окисью. Он отбросил заслонку, нащупал другую ручку и, напрягая все мускулы, вытащил из тайника небольшой, но очень тяжелый сейф походного типа. Все оказалось так, как рассказал Лот.

Джин извлек из своей сумки специально приготовленный брезентовый чехол с кожаными ремнями, надел его на сейф, затянул ремни. Теперь сейф был похож на обыкновенный увесистый чемодан в чехле.

Джин снова налег грудью на крест, повернул его, плита встала на свое место. В склепе Гриневых-Разумовских вновь воцарилось спокойствие.

В последний раз онпровел лучом по могилам предков, потом, движимый каким-то неясным, незнакомым чувством, поклонился могилам как-то нелепо, боком.

Он поднял чемодан, вышел из склепа, подошел к ограде, опустил скобу, быстро забросал яму землей, положил сверху дерн, собрал охапку прошлогодних листьев, и вдруг мгновенное предчувствие пронзило его. Он повернулся – прямо за его спиной стоял бородатый верзила с поднятым для удара ножом. Джин ударил человека ногой в живот, перехватил руку с ножом, изо всех сил рванул на себя. Хрустнули суставы, раздался дикий вопль, тело верзилы тяжело бухнулось на какую-то мраморную плиту за спиной Джина.

Тут же он заметил, что другой человек уже выбегает за калитку некрополя с заветным чемоданом в руке.

Он бросился за ним. Человек мелькал между сосен, раздирая кустарник, катился под уклон холма. Обернувшись, он выстрелил в Джина. Джин бросился за ствол сосны. Второй выстрел сорвал кору в пяти сантиметрах от его щеки.

Присев, Джин выглянул из-за ствола, увидел тень человека с чемоданом внизу в лунном пятне, увидел, что он поднял руку с пистолетом и выстрелил уже в другую сторону, прямо вперед, увидел мелькнувшую из кустов еще чью-то тень, мгновенную рукопашную схватку, после которой пистолет отлетел в одну сторону, чемодан в другую, одно тело бесчувственно рухнуло в траву, а второе стремительно побежало вверх – к нему.

Не отдавая себе отчета в происходящем, зная лишь, что чемодан должен быть в его руках, а помощи ему ждать неоткуда, Джин ринулся навстречу бегущему, столкнулся с ним, сделал отвлекающий финт левой рукой, а правой ребром ладони ударил по горлу. В этот же миг он почувствовал, что рука его попала в стальные тиски, а тело отделилось от земли.

Пролетев несколько метров, Джин ударился головой о ствол сосны и потерял сознание. Он не слышал топота многочисленных ног, криков команды, не видел, как пронесли из некрополя стонущего бородача, как по аллее подъехала военная машина, и очнулся только тогда, когда вокруг него собралась вся оперативная группа…

– Очнулся, Марк? – спросил его знакомый голос, и он увидел прямо над собой голубые глаза Васи Снежного Человека. – Что же ты не последовал моему совету и взялся шарить по могилам? В горы надо было идти, старичок, в горы. Только в горах можно до конца познать себя.

Глава двадцать девятая Пятьдесят первый ящик

(Перевод В. А.)

Потом он часто вспоминал эти допросы… Допрос вел Сергей Николаевич, он же – Вася Снежный Человек.

– Ваше имя?

– Евгений Павлович Гринев.

– Год рождения?

– 1937-й.

– Место рождения?

– Франция, Париж.

– Национальность?

– Американец.

– Адрес?

– Соединенные Штаты Америки, Нью-Йорк, 17, Ист 13-я улица.

– Профессия?

– Я врач.

– Каким образом оказались в Советском Союзе?

…Перед глазами Джина Грина, как на световом табло:

Статья 1 Кодекса поведения вооруженных сил США:

Я американский воин. Я служу в вооруженных силах, которые защищают мою страну и наш образ жизни. Я готов отдать жизнь во имя защиты родины…

– Мои документы перед вами.

– Отвечайте на вопросы.

– Я сотрудник американской выставки медицинского оборудования.

– Ваша постоянная работа?

– Ординатор в нью-йоркской больнице Маунт-Синай.

– Образование?

– Я закончил учебу в Тринити-колледже в Оксфорде в 1958-м…

– Простите, может быть, в 1957-м?

– Что? Да. Но…

– Продолжайте.

– После этого я окончил медицинский факультет Колумбийского университета.

– Ваше отношение к военной службе?

– Офицер резерва, врач. Окончил курс Р. О. Т. К.

– Поясните.

– Резерв офисерз трейнинг кор, то есть учебный корпус офицеров резерва.

– Ваши ближайшие родственники?

– Мать Мария Григорьевна Гринева и сестра Наталия.

– Семейное положение?

– Холост.

– Имеете ли родственников в Советском Союзе?

…Статья 2. Я никогда не сдамся в плен добровольно…

– Нет.

– Ваша выставка следовала в Киев. Однако вы собирались сойти с экспресса «Днепр» в Харькове, о чем заранее сообщили сотрудникам выставки – вашим сослуживцам.

– Я не собирался сходить в Харькове.

– Но ваши сослуживцы, опрошенные по приезде в Киев, заявили, что вас нет с ними и что вы собирались сойти в Харькове, чтобы посетить бывшее имение ваших предков в Разумовском ботаническом заповеднике близ села Грайворон Полтавской области. Вы получили разрешение?

– Какое разрешение?

– Permit, по-вашему.

– Я не знал, что нужно разрешение.

– Значит, вы действительно намеревались посетить Грайворон?

– Я не принял никакого твердого решения.

Так или примерно так шел допрос.

– Разве вас не ознакомили с правилами паспортного режима для иностранных граждан в СССР?

* * *
– Почему вы молчите?

– Видите ли, мне даже трудно вам это объяснить, это, должно быть, какое-то странное магнетическое влияние наследственных ассоциаций… Дело в том, что на территории заповедника прежде было имение, где прожило не одно поколение моих предков. Это имение когда-то было пожаловано моему прапрапрадеду, я даже уже не знаю, сколько «пра», графу Разумовскому императрицей Екатериной Великой за крымский поход Потемкина. Я родился в Париже, жил в Штатах… но с детства… разговоры в семье… рассказы батюшки и maman, воспоминания… альбом фотографий… поверьте, мне даже во сне снились аллеи этого парка, цепной мост, скульптуры…

– Не волнуйтесь. Выпейте боржоми.

– Благодарю вас. Видите ли, я почувствовал близость родной земли… я не мог проехать мимо… не поклониться родным могилам… Видите ли… я вам должен кое-что еще объяснить… Когда мне исполнилось семнадцать, отец посвятил меня в тайну. Дело в том, что в смутное время семнадцатого года в некрополе был оборудован тайник и отец перед отъездом в Крым спрятал там наши фамильные ценности.

– Почему же он не взял их с собой?

– Пробираться с ценностями в Крым в то время было опасно, а он надеялся вернуться в свой дом.

– Известно ли вам, что по советскому законодательству все клады па территории Советского Союза принадлежат государству?

– Этого я не знал.

– Вы курите?

– Да, но у меня почему-то отобрали сигареты.

– Сегодня вечером вы их получите обратно. Пока что курите мои.

– Спасибо.

– Гражданин Гринев, отчего же ваши фамильные ценности оказались в стандартном сейфе вермахта образца 1941 года, изготовленном на заводе «Штальверке» в Дуйсбурге?

– Этого я не знаю.

– Вы когда-нибудь видели такие сейфы?

– Нет, не приходилось.

– Однако чехол, который был у вас обнаружен, оказался точно подогнанным к размерам этого сейфа. Как это понять?

– Я купил его в какой-то лавке.

– Где?

– Не помню. Где-то в центре Москвы. Может быть, в ГУМе.

– Такие вещи не изготавливаются у нас. Чехол был сделан по специальному заказу именно для этого стандартного походного сейфа вермахта. Правда, сделан он из наших материалов… Короче говоря, чехол «стерилен»… Вы понимаете это?

– Нет, не понимаю. На нем, по-моему, биллион микробов.

– Вы не теряете чувства юмора, гражданин Гринев. Вам известно содержание этого сейфа?

– В тайнике должны были быть наши фамильные драгоценности.

– Отец вам говорил, какие именно вещи он оставил в тайнике?

– Я всего не помню, но там было бриллиантовое колье французской работы конца семнадцатого века, подаренное императрицей Анной одной нашей прародительнице, фрейлине двора, перстень с известным бриллиантом «Пти-Кохинур», два жемчужных ожерелья, ну и что-то еще…

– Что-нибудь кроме драгоценностей?

– Нет, не думаю.

– Выходит, гражданин Гринев, вы просто кладоискатель?

– Нет, я не считаю себя кладоискателем. Представьте себе, эти вещи представляли для меня чисто сентиментальный интерес.

– Ну хорошо. Старший лейтенант, введите задержанных.

* * *
– Вы знаете этих двоих?

– Нет.

– Этого?

– Нет.

– А этого с бородой? Посмотрите внимательно.

– Нет…

Странное дело: Джин видел этого человека в некрополе, сражался с ним; но ведь это было во сне!..

– А теперь вы двое. Вы! Вы знаете этого человека?

– Йес, сэр. Я видел его во Вьетнаме. Это капитан Джин Грин, командир команды А-234. Я должен был по приказу Костецкого следовать за ним в Грайворон и в случае отказа с его стороны силой отобрать у него сейф с документами.

Второй допрос состоялся в тот же день, что и первый, под вечер. Джина ввели в прежний кабинет. Три окна с приспущенными драпированными шторами; письменный стол, за которым сидел Сергей Николаевич. Над столом висел портрет человека с прищуренными глазами, с худым лицом, удлинявшимся узкой бородкой, – Джин еще утром понял, что это Феликс Дзержинский, первый председатель ВЧК. Сбоку от стола был маленький столик с пишущей машинкой, за которой сидел молодой человек, одетый весьма элегантно.

– Итак, вы капитан Джин Грин, командир команды А-234 спецвойск армии США, – весело и даже с некоторой приветливостью сказал Сергей Николаевич.

– Я отказываюсь отвечать на этот вопрос и прошу немедленно связать меня с нашим посольством, – проговорил Джин заранее приготовленную фразу.

Сергей Николаевич с готовностью кивнул.

– Мы постараемся сделать это после уточнения некоторых обстоятельств, – он откинулся в кресле. – Дело в том, что мы обладаем некоторой информацией о вас. Мы знаем, что вы окончили медицинский колледж Колумбийского университета и работали практикантом в больнице Маунт-Синай, что стоит в Манхэттене на углу Пятой авеню и Сто первой улицы…

– Сотой улицы…

– Благодарю вас, да, да, Сотой улицы, напротив Сентрал-парка. Мы знаем, что вы вступили в армию и прошли подготовку в учебном центре Форт-Брагге, что в стрельбах во время учебы вы добились высокого показателя – девяносто шесть из ста, что вы участвовали со специальным заданием в маневрах «Великий медведь», что вы…

Лихорадочные мысли пронеслись в голове Джина. «Это бородатое мурло, которое выдало меня, кажется, он был в команде Чака Битюка, но он не мог знать о моих показателях в стрельбе, о…»

– …что вы обладаете довольно странной особой приметой – родинкой между большим и указательным пальцами правой руки. Родинка эта то появляется, то исчезает…

…Статья 3. Если меня возьмут в плен, я все равно буду продолжать сопротивление всеми возможными средствами. Я сделаю все возможное, чтобы убежать… Я не буду слушать врага и не буду принимать от него никаких льгот…

– Я не знаю, о чем вы говорите, – сказал Джин и вытер пот со лба.

– Мы знаем некоторые другие вещи и поэтому хотели бы уточнить ряд вопросов. В частности, вы бывали во Вьетнаме?

* * *
Невозмутимый деловитый старший лейтенант Васюков прошел через кабинет, открыл дверь и негромко сказал:

– Зайдите, пожалуйста.

В кабинет, приглаживая волосы, шагнул Марк Рубинчик. Увидев сидящего посередине Джина, он вздрогнул, тихо присвистнул, с многозначительной миной покивал старшему следователю.

Джин на мгновение прикрыл глаза. Чувство, не очень-то свойственное профессиональному разведчику, пронизало его при виде Рубинчика, и это чувство было не страх, а стыд.

– Садитесь, пожалуйста, – Васюков подвинул Рубинчику стул.

– Вы знаете этого человека? – спросил Сергей Николаевич, показав Рубинчику глазами на Джина.

– Еще бы, – сказал Рубинчик. – У меня зрительная память железная. Я по его милости чуть концы не отдал в…

– Одну минуту. Я вас прошу отвечать на вопросы. Как его имя?

– Евгений Чердынцев. Так, во всяком случае, этот фраер…

– Подождите, – снова прервал его Сергей Николаевич и повернулся к Джину. – А вы знаете этого человека?

Джин посмотрел Рубинчику прямо в глаза. Они обменялись долгим взглядом необъяснимого свойства, словно их связывала целая жизнь. Рубинчик резко отвел глаза.

– Да, я знаю Марка Рубинчика, – печально сказал Джин.

– Где вы встретили Чердынцева? – спросил следователь Рубинчика.

– В Хайфоне, в интерклубе моряков.

– Расскажите теперь все, что вы знаете о нем.

Последовал сбивчивый, но очень подробный рассказ Рубинчика о старой хайфонской истории. Следователь несколько раз перебивал его, сдерживая эмоции и уточняя разные детали. Дважды он попросил подтвердить, что на руке у Джина была родинка.

«Использовал бы я яд в этот момент, на грани полного раскрытия, сделал бы то, чего хотел от меня Лот?» Он не мог себе ответить на этот вопрос.

Рубинчик закончил свой рассказ.

– Вы рассказали все так, как было? – спросил следователь. – Без преувеличений? Ничего не забыли?

– Я же вам говорю, память у меня как капкан, – сказал Рубинчик.

Следователь обратился к Джину:

– Вы подтверждаете рассказ Марка Рубинчика?

– Да, – сказал Джин.

– Товарищ Рубинчик, вы свободны. Благодарим вас, – сказал следователь.

Рубинчик встал, сдержанно поклонился и пошел к дверям. Он не оглянулся на Джина, и тот, посмотрев ему вслед, увидел только широкую спину, обтянутую полосатым свитером из тонкой шерсти.

– Вы доложили начальству, что ликвидировали Рубинчика, – медленно сказал следователь, глядя в упор на Джина. – Почему вы на самом деле этого не сделали?

– Потому что это… – Джин попытался проглотить комок, застрявший в горле, – потому что это был первый русский оттуда, которого я встретил в жизни. Кроме того, парень мне просто понравился.

– Почему же вы ввели в заблуждение начальство?

– Это посоветовал мне сделать мой тогдашний наставник.

– Подполковник Лот, – ровным голосом, как бы заканчивая фразу Джина, сказал следователь. – Впрочем, тогда этот господин был майором… Вы хотите что-нибудь сказать?

– Нет.

– Как вы проникли на территорию Демократической Республики Вьетнам?

– С моря.

– Методом ХАЛО-СКУБА?

* * *
– Какова была цель инфильтрации?

Джин поднял голову.

– Цель чисто тренировочная. Командование хотело проверить, смогу ли я работать в русской среде.

– На следующий день после вашей встречи с Рубинчиком в Хайфоне произошел взрыв дамбы, который привел к затоплению жилого поселка. Почти одновременно было взорвано полотно железной дороги Ханой – Куньминь. Вам что-нибудь известно об этом?

– Нет.

– Каким путем вы эксфильтровались из ДРВ?

– Морским путем.

– Вы уверены в этом?

– Да.

– Ваши показания наивны, Грин.

Джин пожал плечами. В этот момент тихо задребезжал телефон. Следователь снял трубку, некоторое время слушал молча, потом сказал:

– Хорошо. Спасибо. – И повесил трубку.

– Здесь, в Москве, Грин, вы жили двойной жизнью. С одной стороны, вы были Евгением Гриневым, сотрудником Американской выставки медоборудования, с другой стороны, в доме академика Николаева вас знали как советского врача Марка Рубинчика…

– Это произошло случайно! – воскликнул Джин. – Я боялся, что русских людей, с которыми я хотел познакомиться, отпугнет мое американское происхождение, и назвался Рубинчиком.

– У вас был морской паспорт Рубинчика?

– Нет, я сдал его в Ня-Транге по назначению.

– Да, да, – несколько рассеянно заметил следователь, – конечно, трудно предположить, что вы сожгли его в номере гостиницы… – Он глубоко затянулся сигаретой, задумчиво посмотрел в потолок, выпустил дым. – А вы не знали, что академик Николаев ваш брат?


Ту ночь Джин Грин не смог бы назвать самой спокойной ночью в своей жизни. Он лежал на койке лицом в потолок, а мысль его в это время мучительно и безнадежно металась в лабиринте со стальными холодными стенами.

«Последняя фраза следователя… Николаев – мой брат? Дичь, безумие! Тот самый брат, потерянный при отступлении из Крыма? Знал ли об этом Лот? Неужели все это время за Лотом следили? Как вести себя дальше? Молчать, идиотничать, требовать связи с посольством? Но я уже многое рассказал… они знают многое, они, кажется, знают больше, чем… Может быть, они знают больше, чем я, обо всем этом деле. Что будет со мной?»

Утром он спросил у надзирателя, не может ли он побриться. Потом принесли завтрак: котлеты, хлеб с маслом, стакан жидкого кофе. Еще через некоторое время на пороге камеры вырос старший лейтенант Васюков.

– Гринев, на допрос.

Джин встал с койки и твердыми шагами вышел в коридор.

– Разрешите мне задать вам вопрос, гражданин следователь?

– Пожалуйста.

– Вчера вы сказали, что академик Николаев мой брат. Клянусь вам, я не знал этого. Я знал, что сын отца от первого брака был потерян во время эвакуации, но…

– Это, несомненно, ваш брат, и ваш отец Павел Николаевич даже имел с ним встречу во время пребывания в Москве в 1961 году. А теперь, с вашего позволения, я начну вас спрашивать. Какое задание вы получили относительно Николаева?

– У меня было задание войти к нему в доверие, и только.

– Вам объяснили цель этого задания?

– Да. Мне сказали, что Николаев – один из крупнейших в мире ученых-математиков, давно уже испытывает тягу к свободному миру, что в Советском Союзе ограничивают его творческую деятельность, что необходимо помочь ему перебраться на Запад.

– Значит, у ЦРУ были чисто филантропические цели?

– Насколько я знаю, говорили также о том, что Николаев работает над схемой дешифровального устройства, так что здесь сочетались…

Следователь неожиданно удовлетворенно хмыкнул.

– Значит, здесь сочетались… та-ак… Гражданин Гринев, нам известно, что несколько дней назад вы провели у Николаева приятный вечер. Кроме вас, в гостях был еще один человек. Как его имя?

– Рунке.

– Вы должны были ввести его в дом Николаева?

– Да.

– Как его настоящее имя?

…Статья 5. Если меня, как военнопленного, будут допрашивать, я обязуюсь отвечать только на следующие вопросы: имя, воинское звание, армейский номер и дата рождения. На все другие вопросы я отвечать не стану, чего бы это мне ни стоило…

– Этого я не знаю.

Джин напряженно глядел на следователя. Сейчас должно было проясниться самое главное – опознан ли Лот? Однако следователь как бы не придал значения его ответу, встал со своего места, подошел к широкому окну, заглянул за штору в яркое, солнечное утро, словно отрешаясь, потер ладонью лоб, улыбнулся, потом повернулся к Джину и присел на край стола.

– Я должен вам сказать, Гринев, что сегодня мы получили данные научной экспертизы. Во-первых, эксперты установили, что ваша знаменитая родинка содержит в себе смертельный заряд цианистого калия. Вы не первый «спук», у которого мы обнаружили родинку. Благодарите меня, что я содрал ее с вашей руки еще на берегу, а то еще, чего доброго, вы как ревностный служака… Во-вторых, установлено, что сейф вы не вскрывали, что его никто не вскрывал с 1944 года. Мы изучили содержимое сейфа… Что, кроме драгоценностей, вы предполагали найти в сейфе? Говорите, Грин, теперь уже вам трудно вертеться.

– Мне сказали, что там, – хрипло заговорил Джин, – что там, кроме наших фамильных ценностей, находятся важнейшие русские исторические документы, интересующие «фирму».

– Кто вам это сказал? – Следователь напряженно пригнулся. – Ну, говорите: кто?

Джин опустил голову и сжал зубы. Молчание продолжалось не меньше трех минут. Наконец, следователь прервал его.

– Там не было никаких русских исторических документов, Грин! Там были документы из архива полтавского гестапо!

Джин вздрогнул словно под током, поднял голову и, побледнев как бумага, тихо сказал:

– Я не знал этого, верьте мне.

– Идите сюда, – следователь жестом пригласил его к длинному столу. – Взгляните на эти фотографии.

Джин на неверных ногах подошел к столу, склонился над снимками и чуть не упал ничком.

Перед ним была длинная деревянная виселица, двенадцать людей со связанными руками стояли под ней, в углу на первом плане в группе офицеров скалился в белозубой улыбке юный Лот.

– Казнь грайворонских подпольщиков, – жестко сказал следователь.

Перед ним был ров, заполненный голыми трупами. На краю рва стояли солдаты с засученными рукавами, а чуть поодаль, расставив ноги и направив вниз пистолет, красовался могучий Лот.

– Ликвидация пятисот харьковских евреев.

Перед ним была стена, стена украинской белой мазанки вся в темных пятнах, а на фоне стены скорчившиеся, с мучительными гримасами умирания фигуры в американской летной форме, «US. Air Force» – отчетливые буквы были видны на груди у одного летчика, а перед ними с автоматами, изрыгающими огонь, стояли всего двое, и ближним был оскалившийся Лот.

– Расстрел экипажа сбитой «летающей крепости», – сказал следователь. Затем он щелкнул ногтем три раза по лицу Лота. – Это один и тот же человек, не так ли? Отвечайте, Гринев.

– Да, это один и тот же, – прохрипел Джин, не отрывая взгляда от снимков.

– Вы его знаете?

Голова Джина шла кругом. «Вот оно, вот оно… вот оно…» Он скрипнул зубами и выпрямился.

– Разрешите мне сесть.

– Садитесь. Вы его знаете?

Джин обессиленно покрутил головой.

– Все еще не верите? Вот фотокопия личного дела эсэсовца Лотецкого. Взгляните!

– Вы знаете этого человека? – услышал Джин, поднял голову и увидел дядю Тео.

«Контейнер» стоял, глядя на него исподлобья бычьими глазками. Руки его были за спиной.

– Это Тео Костецкий, адвокат из Нью-Йорка, – сказал Джин. – Я видел его на квартире Лешакова-Краузе на Сорок четвертой улице.

– А вы знаете этого человека?

– Так точно, – пискнул Тео. – Джин Грин, гражданин следователь, тот самый. О нем я уже давал показания. Вы знаете все.

– Теперь подойдите сюда, – приказал следователь дяде Тео и показал ему снимки.

– Какой ужас! – воскликнул дядя Тео.

– Вы узнаете этого человека?

– Да, так точно. Это Лотар фон Шмеллинг унд Лотецки. Сейчас он именуется подполковником Лотом. Он видный сотрудник ЦРУ и активный деятель крайней правой организации «Паутина».

– Достаточно, – сказал следователь. – Уведите.

«…Что с Лотом? Если я убил его, то почему мне не предъявляют обвинения в убийстве? Если он жив, то где он, что с ним?..»

Прошло три дня. За это время Джина ни разу не вызвали на допрос. Он мерил шагами камеру по диагонали, по прямой, зигзагами, но мысль его в это время совершала гораздо более сложные, почти хаотические движения.

«Боже, – думал он, – пусть меня сошлют куда-нибудь подальше. Мне ничего не надо, я закончился, я старик… Если бы мне дали возможность видеть небо, видеть зарю, и полдень, и закат, пусть самая тяжкая жизнь, мне больше ничего не надо… Все сплелось в страшный узел: гестапо и СС, Лот, ЦРУ, „Паутина“… Что это за паутина? Я влип, я – муха? Мой идеал – Лот – славный рыцарь Ланселот – Джеймс Бонд, искатель приключений, – ты, оказывается, просто убийца-эсэсовец, ты так подло обманывал меня?.. Куда я попал? Что меня ждет? И здесь, совсем недалеко, Тоня… Знает ли она обо мне? „We alwayz kill the one we love…“, мне нужно умереть, но как это сделать?»

Через три дня в дверях появился Васюков, и Джин обрадовался: хоть что-то выяснится.

– Присаживайтесь, Грин, – легко и небрежно показал ему на стул Сергей Николаевич. Он держал возле уха телефонную трубку. Поблагодарив кого-то, он повесил трубку, что-то черкнул в блокноте, улыбнулся и спросил, как он себя чувствует, на отличном английском: – How are you getting on, Gene?

Это обращение по имени поразило Джина. Он натянуто улыбнулся и сказал по-английски:

– Чувствую себя как кошка, которая проходит по процессу тигра.

– Сядьте поближе к столу, мистер Грин. Я должен вам сказать, что следствие по вашему делу окончилось.

Все струны в Джине были натянуты до предела, но он нашел в себе силы спросить:

– К чему же вы пришли?

Офицеры перебросились взглядами, затем старший, чуть перегнувшись через стол, сказал Джину:

– Слушайте очень внимательно, Джин. Надеюсь, теперь вы понимаете, что мы располагаем достаточно серьезными источниками информации? Мы и раньше знали много, а теперь все пробелы заполнил мистер Костецкий и еще кое-кто. Готовы слушать, Грин?

– Да, – прошептал Джин.

Вслед за этим перед ним развернулась картина трех-четырех последних лет его жизни, точная до мельчайших деталей и полная такого страшного смысла, о котором он не догадывался даже в самые тяжелые дни.

– Ваш отец был убит в своей квартире не таинственными «красными», Лефти Лешаков сделал это по личному приказу Чарли Чинка, правой руки главаря гангстерской клики Красная Маска. Люди Красной Маски и убрали Лефти задолго до того, как вы стали метаться по Нью-Йорку с желанием осуществить акт личной мести.

Кто же эта загадочная Красная Маска, которую никто, даже люди Красавчика Пирелли никогда не видели в глаза? Это ваш друг, спортсмен и денди «старина Лот», с которым вы так весело проводили время в различных местах Нового и Старого Света, военный преступник Лотар фон Шмеллинг унд Лотецки.

– Как это ужасно! Значит, Костецкий был прав. Да и сам Лот признался…

– Лот – работник ЦРУ – естественно, камуфлировался. О том, кто такой Красная Маска, знал только Чарли Чинк, правая рука Лота. Тео Костецкий из «Паутины» навел вас на дом Лешакова-Краузе и хотел спровоцировать на убийство, чтобы прибрать вас к рукам. Но он опоздал. Люди Лота уже убрали Лефти и направили официальное следствие в сторону китайской банды Тонг. Таким образом, Лот, надо отдать ему справедливость, блестяще запутал все дело. Да, мистер Лот умеет выходить сухим из воды. Фиаско в Советском Союзе – его первый провал.

«Стало быть, Лот арестован?» – мелькнуло в голове Джина.

– Теперь нам придется совершить небольшой исторический экскурс. В семнадцатом году ваш отец действительно оборудовал тайник для драгоценностей в родовом склепе. Знали об этом только он и управляющий имением, некто Петр Рогаль. После революции Рогаль вел преступный образ жизни, и к моменту нападения Гитлера на Союз он находился в харьковской пересыльной тюрьме. При захвате немцами Харькова ему удалось бежать из тюрьмы. Все эти годы Гриневские сокровища не давали ему спокойно спать, и, оказавшись на свободе, он пробрался в имение, не зная, что там расположился штаб гестапо. Здесь он был схвачен. Допрашивал Рогаля оберштурмфюрер фон Шмеллинг унд Лотецки. Должно быть, он хорошо это умел делать, ибо Рогаль быстро выдал ему тайну клада. Лотецки сделал Рогаля бургомистром Грайворона.

У Лотецкого был блестящий послужной список в гестапо, он руководил казнями и лично принимал в них участие, у него были далеко идущие планы, теперь в его руках были и большие ценности. Он не хотел передавать свои козыри непосредственному начальству. Лот уже тогда начал вести двойную игру. Он спрятал в сейф с драгоценностями документы расстрелов и списки агентуры. Эти документы должны были помочь в стремительном взлете на высокую ступень в нацистской иерархии.

После разгрома на Курской дуге вермахт покатился на запад. Образовался Грайворонский «котел». Кольцо быстро сжималось, и Лотецкий вместе с Рогалем панической ночью перед взрывом здания гестапо спрятали сейф с драгоценностями и документами в ваш тайник. Здесь же, на месте, Лотецки пристрелил Рогаля. На ваше горе, Грин, ему удалось прорваться из «котла».

В сорок четвертом году вблизи Полтавы советское командование оборудовало несколько аэродромов, на которых стали базироваться американские «летающие крепости», совершавшие «челночные рейсы» из Англии и Италии.

Лот подал начальству докладную, в которой излагался дерзкий проект уничтожения одного из этих аэродромов с «летающими крепостями». На самом деле он, разумеется, хотел пробраться к своему заветному тайнику… Прочтите этот документ, Грин!

Следователь протянул Джину лист бумаги.

Из показаний гражданина США Теодора Костецкого:


…Отдел контрразведки «Паутины» особенно интересовался полтавским периодом жизни мистера Лота. Из бандеровских источников мы узнали о связи Лота с бывшим управляющим имением Гриневых, о существовании тайника и о списках бандеровской агентуры гестапо и оуновской службы «безпеки». Лот сумел оставить на территории Полтавщины глубоко законспирированную разведывательную сеть, но ключ от нее остался на освобожденной русскими территории. Мы надеялись, что сможем вырвать у Лота этот ключ и найти дорогу к тем людям, которые к этому времени, возможно, проникли в разные сферы советского общества. Мы хотели, чтобы Лот сам выдал нам тайник, но он решил иначе. Он хотел, чтобы «Паутина» служила ему. За ним всегда стояло ЦРУ.

Нашим людям удалось установить по находящимся в Пентагоне трофейным архивам СД, что Лот получил из рук Гитлера Рыцарский крест за смелую диверсионную операцию по наведению немецкой авиации на американский аэродром «челночных» полетов под Полтавой, а также по совокупности за расстрел экипажа американского бомбардировщика, совершившего в степи вынужденную посадку. Сам факт расстрела Лотом американцев нас в «Паутине» не смущал: Лот выполнял свой долг, но мы понимали, что сможем держать его в строгом ошейнике на коротком поводке, если получим документальное подтверждение его полтавского подвига. Кое-кому в Сенате США такие «подвиги» могли бы не понравиться…


Джин отлож ил бумагу и схватился за стакан с водой. Следователь тем временем продолжал:

– Итак, во главе «химмельсфарскоманды» Лот был заброшен в советский тыл, в район Полтавы. Через несколько дней здесь произошел драматический эпизод. Подбитая над линией фронта «крепость», не дотянув до аэродрома, упала в лес. Одиннадцать членов экипажа были схвачены «волками» Лота. Лишь один бортмеханик Бенджамен Хайли спасся чудом. Кажется, он до сих пор служит в вашей авиации.

Лотецки вместе со своим другом Францем Рунке лично расстреляли летчиков. Расстрел был очень детально документирован и даже, как вы видели, сфотографирован. Отмечены в протоколе были даже серийные номера летчиков. Посмотрите, Грин. Видите, вот серийные номера ваших ребят. Лот хотел и этот расстел присоединить к своему активу.

Затея с взрывом аэродрома ему, разумеется, не удалась, но он составил для начальства доклад, в котором писал, что «крепость» села на посадочные огни ложного аэродрома, устроенные его командой.

В ночь перед эвакуацией в тыл команда Лота пробралась в Разумовский парк. Лот успел вложить документы расстрела в сейф, когда послышались выстрелы. «Химмельсфарскоманда» была окружена советской воинской частью и почти полностью уничтожена. Боясь попасться на месте с такими документами, Лот вновь спрятал ящик в тайник, и вновь ему удалось ускользнуть, на ваше, Грин, несчастье.

Теперь вы понимаете, почему у «старины Лота» появился такой жгучий интерес к вашей семье, дружеские чувства к вам и любовь к вашей сестре?

К началу вашей эпопеи Лот стал един в трех лицах. С одной стороны, он был прикрыт официальным статусом офицера ЦРУ, «неприкасаемого»; с другой – он был главарем могущественной бандитской шайки, которая содержала сеть тайных притонов и вела широкую торговлю наркотиками; с третьей стороны, он искал пути в «Паутину». Он искусно вел тройную игру, служил и обманывал, покупал и продавал. У него были очень далеко идущие планы, может быть, даже фантастически дальнобойные планы.

Однако все эти годы ящик под Полтавой не давал ему покоя. Он узнал, что каким-то таинственным образом сведения об этом ящике просочились в «Паутину», что «Паутину» чрезвычайно интересует его содержимое. Какие-то смутные данные о тайнике были и в ЦРУ. В руках разведки Гелена после войны оказались пятьдесят ящиков с секретной агентурной документацией. Это был таинственный пятьдесят первый ящик…

Лоту необходимо было заполучить ящик в свои руки. Во-первых, там были компрометирующие его документы. Вряд ли официальные лица в Вашингтоне смогли бы одобрить карьеру убийцы американских летчиков. А что случилось бы, если бы об этом хотя бы краешком уха узнала пресса? Во-вторых, там были агентурные списки. Это хороший товар. Что касается дорогих вашему сердцу камешков, к которым вы проявили такой сентиментальный интерес, то и они, Грин, вряд ли оказались бы в ваших руках. Тео Костецкий на следствии показал, что Лот уже в Москве намекнул ему на возможность вашей ликвидации в Лондоне. Вы после этого дела были абсолютно не нужны Лоту, как в свое время Лефти Лешаков. В ЦРУ было известно о встрече Павла Гринева с академиком Николаевым, вашим братом, летом шестьдесят первого года. Летом шестьдесят второго года Лот имел решительный разговор с вашим отцом, добиваясь его помощи в похищении Николая Николаевича. Гринев отверг все домогательства Лота и пригрозил отказать от дома, обнародовать его преступные замыслы через прогрессивную печать. Это стоило ему жизни.

Далее Лоту потребовалось сплести стальные сети вокруг вас, чтобы с вашей помощью похитить Николая Николаевича и выкрасть полтавский сейф. Тут, кстати, вы сами очень помогли своими безрассудными действиями. Так или иначе вокруг вас создалась атмосфера преследования и безысходности. Помните, как вы отрывались от слежки по пути в Филадельфию. Тогда за вами шли люди Лота. Лот не брезговал ничем. Он инспирировал ваш проигрыш на ипподроме. Хотел углубить ваш финансовый кризис, а деньги положил в свой карман. И все это время он оставался для вас «стариной Лотом», гурманом, немного циничным остряком, искателем приключений. Он подвел вас к краю пропасти и сказал: «Вот единственный путь! Вперед, Джин! Наши флаги развеваются на мачтах!»

И вы пошли по этому пути. Вас учили убивать, обманывать, отравлять, умирать. Лот хотел сделать из вас универсальное оружие. Он даже испытывал к вам некоторую симпатию. Любовался вами как делом рук своих. Форт-Брагг, Вьетнам, теперь Москва… финиш, мистер Джин Грин, агент ЦРУ.

Следователь замолчал. Джин некоторое время сидел молча, опустив голову. Потрясение было слишком сильным, чтобы сразу прийти в себя. Наконец он поднял голову и тихо сказал:

– Я проклинаю тот день и час, когда встретил этого человека. Конечно, как сказал Овидий: «Все же в несчастье своем частью и я виноват…»

– А если бы вам удалось осуществить операцию «Эн-Эн-Эн», что бы вы сказали тогда? – спросил следователь.

– Во мне давно уже созревал душевный перелом, – искренне сказал Джин. – Можете мне не верить, но я хотел вырваться из разведки, хотел уйти в нормальную жизнь, но не знал, как это сделать. Во всяком случае, отношения с Лотом были бы порваны навсегда. В последние годы он стал внушать мне отвращение даже и без этих ужасающих разоблачений.

– Да-а, – задумчиво протянул следователь, – скорей всего ваши отношения прекратились бы, но не по вашей воле. Это сделали бы люди «Паутины».

Джин вздрогнул, сжал челюсти, и наконец все в нем прояснилось, кончилось состояние «грога», и ясная, как радуга, ненависть прошла сквозь мозг.

…Статья 6. Я никогда не забуду, что я американский воин, что я отвечаю за свои поступки и верю в те принципы, которые делают мою страну свободной. И я уповаю на бога и на Соединенные Штаты Америки…

– Что вы будете делать со мной? – спросил он. Следователь закурил, посмотрел в потолок.

– Вы были пешкой в страшной игре, Джин Грин. Нам кажется, что вы поняли дьявольский смысл этой игры, что вы хотите выйти из нее, и мы сочли возможным ограничить наказание сроком предварительного заключения и выслать вас из Советского Союза за недозволенные действия и злоупотребление статусом сотрудника выставки. Учтите, Грин, если вы еще раз будете задержаны с поличным на нашей территории, вам несдобровать. – Он встал. – Займемся окончательным оформлением вашего дела.

Они смотрели друг на друга и оба молчали. Собрав все силы, Джин тихо спросил:

– Она ничего не знает обо мне?

– Нет, – сказал Сергей Николаевич.

Джин облегченно вздохнул.

– Вы… вы видели ее в эти дни?

– Об этом вам следует забыть навсегда.

Сергей Николаевич встал, отдернул шторы. Поток солнечного света ворвался в комнату, закружились пылинки. Джин зажмурил глаза.

Шестой раунд «Соединенные Штаты против Джина Грина»

Non progredi est regredi*["154]

Глава тридцатая «Братья по закону»

(Перевод О. Г.)

День обещал быть необычайно жарким для начала сентября: с утра – 55 градусов по Фаренгейту. Монмартрский собор Сакр-Кер прятался за лиловатой дымкой, над недвижными розовыми каштанами вдоль Сены дрожало желеобразное марево, раскаленный асфальт прожигал подошвы. По всем бульварам и улицам несся, нескончаемый поток «рено», «ситроенов» и «симок»; парижане не хотели проводить дни бабьего лета в столичной жаре и бензиновой духоте.

Выбравшись из этого потока, юркий обшарпанный таксомотор остановился у подъезда посольства Федеративной Республики Германии на тихой Рю-де-Лилль.

Джин вышел из машины и, путаясь в старых и новых франках, расплатился.

Мосье Такси, прикарманивая щедрые чаевые, смягчившимся взором посмотрел вслед элегантному молодому джентльмену в белом костюме яхтсмена и шляпе канотье а-ля Морис Шевалье. Этот американец, сразу видать, немало пожил в цивилизованных краях Старого Света: он прекрасно говорит по-французски и не ограничивает чаевые десятью процентами от суммы, показанной счетчиком. Щедрые чаевые!.. Если бы шофер знал, что этот «богатый» американец утром разменял свой последний стодолларовый банкнот!

Джин окинул взглядом импозантное белое здание посольства, приметив и бронзовый щит с черным орлом ФРГ, и флагшток над подъездом.

Сколько флагов сменилось на этом флагштоке! Много десятилетий назад на нем развевался флаг Гогенцоллернов с прусским Железным крестом, и по этим каменным ступеням поднимался к шпиону Шварцкоппену граф Эстергази, тот самый шпион Эстергази, что оклеветал Дрейфуса. Потом здесь висел забытый всеми флаг Веймарской республики. Его сменило красное полотнище с черной свастикой в белом круге, и уже через несколько лет этот зловещий флаг реял и на Эйфелевой башне, и всюду во Франции, и почти над всей Европой. В сорок четвертом нацистский флаг был сорван и сожжен восставшим Парижем. Прошло много лет, и вот вновь точит когти черный прусский орел…

Джину повезло. Он застал в посольстве помощника консула, с которым когда-то в каком-то ресторане его познакомил Лот.

Веселый толстый баварец с пивным носом и брылами в красных прожилках встретил Джина как старого друга. Вопреки этикету, несмотря на слишком ранний час, он даже предложил Джину выпить какой-нибудь коктейль, пиво «Кроненбург» или аперитив «Кампари», а когда тот отказался, угостил его бразильской сигарой.

– Очень рад! Очень рад! – щебетал он неожиданно тонким голосом евнуха, поглаживая брюшко размером с двенадцативедерный самовар. – Друг Лотара – мой друг! Ведь я служил одно время с Лотаром. Он всегда подавал большие надежды. Еще в Мариенбурге, когда мы были юнкерами. Чем могу служить? Кстати, должен выразить вам мое восхищение: я читал в газетах о вашей высылке из России, читал протест Министерства иностранных дел СССР… Я, разумеется, не стану задавать вам никаких вопросов. Однако я узнал, что Лотар тоже этим летом ездил в Москву, и сразу понял, что ваши люди не сидят без дела. И у нас признают, что разведывательная работа за «железным занавесом» вдесятеро труднее, чем в тылу врага в годы второй мировой войны. А сейчас вы откуда к нам пожаловали?

Джин был осторожен: всем известно, что в западногерманских посольствах, как и в американских, разведчиков куда больше, чем дипломатов.

– О наших делах в России, – сказал Джин по-немецки, оглядывая обставленный ультрасовременной мебелью кабинет, – мне и в самом деле не хотелось бы сейчас вспоминать. Черчилль был прав: Россия – это загадка, окутанная тайной, покрытая неизвестностью. После того как меня выдворили, я полетел прямо в Нью-Йорк, в страну франкфуртских сосисок и гамбургских котлет. Должен признаться, что был дьявольски рад увидеть наконец в Айдлуайлде, в аэропорте Кеннеди, темно-красный автомат для продажи кока-колы бутылками!..

– О, как я понимаю вас! – закивал пивным носом баварец. – Помню первый день возвращения из плена… Продолжайте, продолжайте, прошу вас!

– Дома меня ждали горькие вести: умерла моя мать. Не перенесла смерти отца… К тому же прочла о скандале со мной в России…

– О, какое несчастье! Как я вам сочувствую! И я, вернувшись из плена, не застал в живых своих стариков. Продолжайте, продолжайте!

Джин не стал, разумеется, рассказывать этому другу Лота о своем визите в «Манки-бар», где он снова встретился с глазу на глаз с Красавчиком Пирелли. Применив два-три форт-брагговских приема, Джин упросил Красавчика рассказать ему последние новости. Оказалось, что еще два года тому назад Красная Маска полностью подчинила себе банду Пирелли. Выяснив адрес Чарли Чинка, Джин посетил и этого джентльмена. Чарли Чинк после соответствующих уговоров рассказал все без утайки, а главное, историю убийства старика Гринева, и открыл ему имя организатора убийства – Лота.

– Собственно, мне нечего рассказывать. Встретился с сестрой, Натали окончила театральное училище и репетирует роль Офелии в молодежном театре в Линкольн-центре.

– О, какая талантливая сестра!

– Да, из нее выйдет толк.

– Я слышал, ваша сестра вышла замуж за Лотара?

– Верно, хотя Натали чуть было не вернула ему кольцо, поссорившись с ним из-за войны во Вьетнаме. Сестра, видите ли, связалась в Нью-Йорке с этими «мирниками»…

– О бедная, несчастная девушка! И вам не удалось наставить ее на путь истинный?

– Боюсь, что нет. И вообще боюсь, что «голуби» у нас скоро заклюют «ястребов»!

– Пора вмешаться американскому орлу! – пошутил помощник консула. – Пора ему навести порядок на американской птицеферме, где царит слишком много беспорядка, именуемого Демократией.

– Я пробыл дома несколько дней, поклонился отцу и матери на кладбище, а потом прилетел сюда, в Европу, чтобы развеяться. Посетил Мадрид, где видел «Чудо Кордовы» – тореадора Мануэля Бенитеза Тереза. Потом – Лиссабон, Алжир, Рим, Тель-Авив, Афины. Вот уже целый месяц как скитаюсь один, соскучился по друзьям, вспомнил о Лоте. Я спрашивал о нем в посольствах, гостиницах, аэропортах. Два или три раза нападал на его след… Решил заглянуть в Париж. Искал его в «Ритце», «Георге Пятом», «Бристоле»… А вы случайно незнаете, где он сейчас?

– Да вам просто не везло! – воскликнул баварец. – Ваш шурин тоже ездил по Европе. Два дня назад он звонил консулу по каким-то делам из Лондона.

– Из Лондона?! – Похолодев от волнения, в свою очередь, воскликнул Джин. – Вот неудача! Да я третьего дня был в Лондоне, нанес там визит вашему послу на Бэлгрейз-сквере. Оказывается, посол Хассо фон Этцдорф хорошо помнит Лота как блестящего молодого офицера.

– О да! – с радостью предался воспоминаниям молодости помощник консула. – Ведь его превосходительство фон Этцдорф являлся личным представителем бывшего министра иностранных дел Риббентропа при ставке фюрера. А Лотар приезжал туда, чтобы получить из рук самого верховного главнокомандующего и рейхсканцлера Рыцарский крест за какое-то важное и секретное дело под Полтавой.

– Это интересно! – оживился Джин.

– Однако вашему невезенью пришел конец, – расплылся в улыбке баварец. – Со вчерашнего вечера Лотар здесь – в Париже!

– Превосходно! – обрадовался Джин, сдерживая поток нахлынувших на него чувств. – Может быть, вы знаете, где он остановился?

– Не знаю, но могу, пожалуй, узнать.

Помощник консула достал из ящика стола толстый справочник.

– Наш подполковник Лот, – продолжал он, перелистывая справочник, – получил новое важное назначение. Вам, капитан Грин, я могу это сказать. Он назначен на важный пост в отдел специальных методов ведения войны разведуправления ШЕЙП Верховного штаба держав НАТО в Европе. Он будет координировать деятельность разведок и специальных войск всех стран, входящих в НАТО. Называется это ИНИН, межнатовская разведсеть.

Интересно, где остановился Лот: в старинном отеле «Кридон», что напротив здания посольства США, или в отеле «Мажестик» на авеню Клебер? Последний ему больше подходит – там в годы оккупации размещался штаб гестапо.

Через две-три минуты услужливый баварец повесил трубку и с улыбкой сообщил Джину:

– Отель «Лютеция» на бульваре Распайль. Это на левом берегу Сены. Пока Лотар живет там, но скоро переберется в роскошную квартирку в Версале, где располагается штаб НАТО. Прелесть что за квартирка! Обшита панелями эпохи «короля-солнца», мебель времен империи Наполеона, кровать маршала Нея!..

Джин встал, потушил сигарету в массивной бронзовой пепельнице и с чувством пожал руку помощника консула.

– Я вам очень обязан, герр… С удовольствием повидался бы с вами во внеслужебное время…

– Что вы! Что вы! Друг подполковника Лота – мой друг!.. Называйте меня просто Манфредом!.. И разумеется, мы повидаемся с вами – в Париже, хи-хи, есть где поразвлечься!

Когда Джин откланялся, помощник консула подошел обратно к столу, приподнял жалюзи и смотрел вслед не спеша удалявшемуся по тротуару Джину, пока тот не скрылся за углом.

Потом баварец подошел обратно к столу и, полистав телефонную книгу, набрал номер.

– Отель «Лютеция»? – заговорил он по-французски. – Мосье Шнабель у себя в номере? Узнайте, пожалуйста. Что? Только что позавтракал? Прошу соединить меня с ним. Алло? Герр Шнабель! Здравствуйте, полковник! Это Манфред! Сообщаю, что я только что направил к вам, как вы велели, Джина Грина…

– Грина? – переспросил после небольшой паузы Шнабель. – Джина Грина?

– Яволь! Шурина нашего Лота. Симпатичный малый. Как было условлено, я сказал ему, что Лот в «Лютеции». Он ничего не знает.

– Расскажите мне все подробно, не выпуская ни одного слова, сказанного Джином. Меня интересует любая мелочь. Грин ничего не знает о судьбе Лота? Это очень важно! И прежде всего меня интересует его отношение к Лоту. Ясно! Итак, я вас слушаю.

Придя в «Лютецию», Джин узнал от полковника Шнабеля, что Лот в командировке.

– Я люблю эту старую гостиницу, – сказал Шнабель Джину, усадив его в лучшее кресло своего номера де люкс. – Зная о вашей любви к истории старинных отелей и вообще домов, сообщаю любопытные детали: в годы второй мировой войны в «Лютеции» помещался штаб абвера – германской военной разведки. Здесь – именно в этом номере – часто плели свои козни адмирал Канарис и его верный помощник полковник Остер.

Шнабель, высокий, худой, седовласый, был в легкой синей куртке из шамбрэ с медными пуговицами и белых штанах из поплина. От него попахивало кельнской водой, той самой – № 4711. Джин знал: Шнабель – главный патрон Лота в «фирме», руководитель пронацистской группы в ЦРУ.

Задача Джина состояла в том, чтобы выдать себя за прежнего простодушного Джина, который ничего не узнал о содержимом полтавского тайника и ничего не услышал в Москве о смерти своего отца. Задача Шнабеля: раскусить агента, побывавшего в руках советской контрразведки.

Этот поединок походил на интеллектуальное джиу-джитсу.

Все время, пока Джин рассказывал о провале полтавского задания, о своем аресте, о высылке из Москвы, мозг Шнабеля работал с точностью электронной вычислительной машины, регистрируя и анализируя каждый нюанс и оттенок не только речи, но и мимики Джина.

С самого начала он определил наметанным глазом, что Джин пришел безоружным. Это придало ему дополнительную уверенность: перед приходом Джина он успел подготовиться к любым неожиданностям этой встречи. В разных карманах у него лежали последние новинки оружейников ЦРУ – диковинные ручки, зажигалки, сигареты, бесшумно стреляющие смертельными и парализующими зарядами яда, газа, свинца. В каблуке правого полуботинка у него был скрыт знаменитый пружинный нож образца Флеминга – Даллеса.

Раскладывая весь этот арсенал по карманам, вооружаясь перед встречей с Джином, Шнабель, как всегда, ощутил привычную приподнятость, азартное предвкушение опасной игры и возможности боя, но на этот раз впервые почувствовал он и какое-то томительное и тревожное сомнение…

Зачем ему все эти смертоносные сюрпризы и фокусы? Неужели он, Шнабель, боится Джина, ученика Лота?

И Шнабель, который, как всякий профессиональный разведчик, не врал, по крайней мере, самому себе, в первый раз признался, что да, он немного побаивается Джина. Потому что Джин стал опасен.

– Сегодня же вы встретитесь с вашим братом по закону, – с улыбкой говорил полковник Джину. – Как это будет по-русски? «Шурин» – да? Впрочем, все мы «неприкасаемые» – братья по закону!

Знает Джин или не знает?

Знает всю правду, часть правды или ничего не знает?

Шнабелю вспомнился термин, популярный среди работников ЦРУ: «перебежчик на месте». Может быть, стал уже Джин Грин «перебежчиком на месте»?

Все, что рассказывал ему сейчас Джин о событиях в России, было отлично известно Шнабелю по шифрограмме, составленной американским посольством в Москве на основании объяснений Джина. Из его рассказа следовало, что ни он, ни советские власти не обнаружили тайника в склепе. Выходило, что ничто ни с какой стороны не угрожало Шнабелю. Все сходилось, но рассказывал ли Джин тогда, в посольстве в Москве, и рассказывает ли здесь, сейчас, в Париже, всю правду?

Как будто да. Но только как будто.

Друг или враг? Наивный простак или суровый мститель? Надо приберечь его для будущих дел или обезвредить навсегда?

Вот какие нелегкие вопросы терзали Шнабеля, хотя внешне он оставался все тем же непринужденным и невозмутимым Шнабелем.

Джин тоже безукоризненно играл свою роль. Роль друга, наивного простака, хорошего парня, которого еще вполне можно использовать в целях ЦРУ.

О провале московской миссии он рассказывал чуть сконфуженно, но так, словно вел речь о самом большом и захватывающем приключении всей своей жизни. До предела взвинченный, он ничем не выдавал свою напряженность, но весь его ум, все его чувства в этом поединке ума и чувств, включая шестое чувство разведчика, были поставлены на боевой взвод и четко, как на экране радара, регистрировали приливы и отливы сомнения и недоверия в душе Шнабеля.

Но когда Шнабель, выслушав Джина, вдруг взглянул на золотые ручные часы «Ролекс», Джин должен был признаться, что Шнабель словно включил некое антирадарное устройство и ушел от обнаружения. Джин так и не понял, удалось или не удалось ему в конце концов убедить чифа, что тот имеет дело с прежним простаком Джином.

Конечно, Джину было отнюдь не легко сыграть свою роль в этом спектакле, весь смысл которого был в подтексте.

– Послушайте, Джин! – сказал Шнабель, вставая. – У меня тут служебное дельце, а мне не хотелось бы сейчас так сразу расставаться с вами. А почему бы нам не сочетать приятное с полезным? Я предлагаю вам поехать со мной!

– Куда это? – с улыбкой спросил Джин, тоже поднимаясь с кресла.

– В такой жаркий и душный день вы, Джин, наверное, не отказались бы поплавать в море?

– В море? Это великолепно! Куда мы едем? Ницца, Канны, Лазурный берег?

– Скажите, как из Парижа быстрее всего добраться до моря?

– Ближе всего море в Гавре.

– Молодец! Ставлю вам высшую оценку по географии. Туда мы и махнем! Кстати, на юге сейчас слишком жарко. Место таких викингов, как мы, – на берегу Английского пролива!*["155] А главное, там мы увидим нашего Лота!

Шнабель снял белую телефонную трубку.

– Алло! Говорит полковник Шнабель. Прошу сейчас же подать мой «мерседес» к подъезду. Благодарю вас.

В машине оливкового цвета – шестиместном «мерседес-бенце» модели 190Д последнего выпуска с красно-голубым номером Европейско-Экономического Сообщества, чиф сам сел за руль.

– У Лота новая работа? – спросил Джин.

– О да! И довольно интересная, Джин. Он инспектирует спецвойска, созданные по типу «зеленых беретов» при НАТО. Пока организована воздушно-десантная бригада в составе четырех батальонов – США, ФРГ, Англии и Бельгии. Думаю, его отношения с верховным союзным командующим в Европе генералом Лаймэном Лемницером сложатся наилучшим образом. Он, кажется, близок к осуществлению своих мечтаний, Джин. Женат на великолепной женщине, денег полно. Как майор, он получал без всяких надбавок семьсот сорок долларов в месяц. Теперь, как подполковнику, ему платят девятьсот шестьдесят долларов. Полковничьи погоны ему обеспечены. Может, еще выйдет и в бригадные генералы – тогда будет получать тысячу триста сорок. Кстати, я должен встретиться сегодня с адмиралом Робертом Деннисом, верховным союзным командующим в Атлантике. В Гавр из Штатов прибыли американские атомные подводные лодки – пять субмарин, восемьдесят ракет типа «Поларис». Надо проверить, какие там на месте приняты меры безопасности. Выкупаемся, пообедаем – махнем в Шербур. Там Лот. Поужинаем свежайшими устрицами и лангустами и вернемся в Париж. Идет, Джин?

– Гениальный план, полковник.

«Мерседес» вырвался вперед и легко обогнал какой-то «пежо-203», битком набитый молодым французским семейством.

По дороге Шнабель и Джин непринужденно толковали о невероятно увеличившемся количестве автомашин на дорогах Франции, о несравненном французском сыре, духах, вине и женщинах, о французском экономическом коктейле капитализма и социализма, о женщинах, о де Голле и его стремлении сделать «ля бель Франс» третьей силой и опять о женщинах…

В Понтуазе Джин обратил внимание Шнабеля на намалеванные на каменной стене кладбища зловещие три буквы: ОАС.

– Оасовцы играли ва-банк и проиграли, – с досадой сказал чиф. – Де Голль загнал их в подполье. Еще хуже то, что де Голль принял меры против проникновения «фирмы» во французскую секретную службу и службу безопасности. Похоже на то, что он и вовсе оторвет Францию от НАТО. Между прочим, Джин, я не ожидал увидеть вас в Париже. Ведь после высылки из России вы обязаны были явиться в ЦРУ для дальнейшего прохождения службы.

– Это верно, – нахмурился Джин. – Я уехал в Европу без разрешения. Искал Лота. И это немного тревожит меня. Я хотел встретиться с ним, просить его устроить мне отпуск.

Они пересекали шоссейный мост через Сену.

– Ну, конечно, Джин! О чем разговор! Я все устрою тут же в Париже! Сделаем так, что вы снова будете вместе. У вас с ним по-прежнему впереди большие и славные дела!

– Представляю! – пробормотал Джин.

– Вы не проголодались? Может, перекусить перед Руаном в «Ле Рутье»? У них подают филейную часть барашка, сваренную в белом вине. Да! И знаменитую руанскую утку с апельсинами!

– Я вовсе не голоден, – заверил Шнабеля Джин.

Шнабель глянул на часы.

– Вот и Руан. Доехали за час двадцать, на пять минут обогнали поезд Париж – Руан. Неплохо. Правда, дьявольски дорог тут бензин – выходит по девяносто центов за галлон.

Руан – столица Верхней Нормандии, город-музей, сильно пострадавший во время войны от камрадов Лота. Приятно видеть, с какой любовью восстановили французы построенные в семнадцатом веке дома. Шнабель и Джин проехали по площади, на которой, по преданию, в 1431 году сожгли Жанну д'Арк. На краю площади остановились, чтобы подкачать шину.

Шнабель вышел из машины, нашарил полфранка в карманах белых брюк.

– Я пока позвоню по делам в Париж, – бросил он Джину.

Шнабель связался с Гавром, поплотнее прикрыл дверь будки…

Дальше дорога вилась вдоль долины Сены. Быстро промелькнули изумрудные пастбища со стадами коров, чье молоко идет на достославный сыр камамбер, яблоневые сады, знаменитые водкой «Кальвадос». Они приближались к местам исторической высадки союзных войск в Нормандии, где проходила операция «Оверлорд», открывшая второй фронт. Давно исчезли немецкие бункеры, редко найдешь здесь заплывшую, заросшую травой воронку от бомбы или снаряда. Тут и там торчат каменные памятники американским дивизиям, участвовавшим в тот памятный день – 6 июня 1944 года – в открытии второго фронта.

Слабый бриз едва шевелил пестрые флажки над купальными павильонами. На пляже летали ласточки. Все тут успело выгореть за лето: и эти флажки, и окрашенные масляной краской деревянные павильоны, и огромные зонты с кудрявой оторочкой, и плетеные пляжные кресла с высокими «капюшонами», защищавшими полуобнаженных солнцепоклонников от зябкого норд-оста, прилетавшего сюда, в бухту Сены, с Северного моря. В проливе белели яхты, носились катамараны.

– А вот и «Лорелей», – сказал Шнабель, показывая на одну из яхт. – Шлюпка ждет вас. А на борту «Лорелей» нас ждет Лот…

Минут через десять полковник Шнабель и Джин Грин поднялись на борт яхты.

Шнабель с улыбкой повернулся к Джину, в руках его щелкнула авторучка.

Джин судорожно втянул в себя воздух и замертво рухнул на палубу.

По команде Шнабеля матросы бросили его в какую-то тесную каюту, заперли снаружи дверь. Он пришел в себя примерно через полчаса. По низкому потолку струилось отражение солнечных бликов на воде.

Что делать? Как собирается поступить с ним Шнабель? Какие круги ада уготовил он Джину?

Вскоре вошел Шнабель. Сквозь приспущенные ресницы Джин увидел, что Шнабель успел облачиться в белый костюм яхтсмена с чужого плеча. Капитанка надета а-ля доннер веттер.

Броситься на него, свалить ударом ребра ладони по шее и прыгнуть за борт?

Но вслед за Шнабелем в кабину вошел какой-то субъект с черным докторским саквояжем, и, прежде чем Джин успел принять какое-либо решение, этот человек сделал ему укол в ягодицу.

– Таможенникам в Роттердаме скажите, что этот парень – член вашего экипажа, – распорядился Шнабель. – Перепил, мол, в Гавре. На румбе Амстердама сделаете ему еще один нокаутирующий укол.

Джин понял, что вновь теряет сознание. Он утратил чувство времени. Из смутного далека слышал, как немцы-матросы мотояхты «Лорелей», проходя по самому узкому месту пролива Па-де-Кале, между Дувром и Кале, обсуждали сравнительные достоинства девочек в этих портовых городах. В Кале Джину не приходилось бывать, зато он не раз бывал с Китти в Дувре, отлично помнил его величественный старинный замок, его веселые людные пляжи с замками из песка и пони для ребят. Из Дувра рукой подать до вокзала «Виктория» в Лондоне.

«Снова будут чайки летать над белыми скалами Дувра» – эта песенка военного времени часто плыла там над пляжем.

Куда они его везут?

В радиорубке молодой радист выстукивал телеграфным ключом срочную шифрорадиограмму, адресованную самому генералу Гелену в Пуллахе, ФРГ, где в доме 33-37 на Хельманнштрассе находится генераль-дирекцион БНД:

«№ 096, А-II,*["156] отдел: Ut/P. d.

Источник: Ротбарт (С-ДЗ).

1. Во исполнение плана „Ориент-1“ провел беседу с F-12 и добился его полного согласия с Вашим предложением. Вдвоем беседовали с СН-I с целью организации эффективного сотрудничества. Подробный доклад передам в следующий сеанс. Достигнуто соглашение о продолжении переговоров в Гамбурге, в четверг, 20.00, на яхте…

2. На яхте находится некто Джин Грин, дезертир из армии США…»

Далее шло довольно подробное описание обстоятельств, при которых Джин Грин попал на яхту «Лорелей». «Ротбарт» спрашивал шефа: «Как быть с Грином?»


Джин Грин не подозревал, погружаясь в полусон, полузабытье, – врач снова сделал ему укол, – что его судьба решалась в это время в Пуллахе, в кабинете генерала Гелена, бывшего начальника отдела штаба сухопутных сил вермахта, по армиям Востока.

Он как бы вернулся к тем долгим неделям, когда его бесчувственное тело лежало на койке госпиталя «зеленых беретов» в Ня-Транге и весь мир был пропитан тошнотворным запахом лекарств и эфира.

Он пришел в себя только ночью. Судно скрипело. За стеной каюты был свирепый норд-ост. В Северном море штормило, и качка едва не сбросила Джина с койки. Сквозь неплотно закрытый иллюминатор, хлестала вода. Снова укол, и ночь слилась с днем, день с ночью. Реальность – с фантазиями одурманенного мозга.

И Джин уже не отличал реальность от фантазии, когда в его каюту вошел лейтенант американской военной полиции и деревянным голосом тупого исполнителя всесильной власти изрек:

– Капитан Грин! Вы арестованы как дезертир из армии Соединенных Штатов!

– Где я? – спросил Джин, с трудом приподымаясь на койке.

– Вы в Гамбурге, – ответил лейтенант. – Мы доставим вас во Франкфурт-на-Майне, где вас будет судить военный суд Соединенных Штатов.

Так впервые приехал Джин Грин в ФРГ без паспорта – арестанты путешествуют без виз.

Его одели в матросскую робу и ночью повезли на «джипе» военной полиции в аэропорт.

В транспортном американском самолете какой-то сердобольный сержант-бортмеханик из Бруклина напоил Джина горячим кофе из термоса, накормил сандвичами с ветчиной.

– Не завидую я тебе, парень! – простодушно сказал он Джину, узнав, что Джин – его земляк из Манхэттена.

На летном поле аэродрома Рейн-Майн под Франкфуртом, забитом «боингами» западногерманской авиакомпании «Люфтганза», Джина подвели к тюремному фургону «Черной Марии», с белой звездой армии США на борту.

Давным-давно он приезжал во Франкфурт с Лотом, и Лот с гордостью показывал ему собор святого Бартоломея, одну из самых старинных церквей в городе, перестроенную в 1239 году.

«Скажи, пожалуйста, – дружески поддел тогда он Лота, – за пару лет до битвы тевтонских рыцарей с воинами князя Александра Невского на Чудском озере!»

В свой последний приезд в этот город он поехал на такси в шикарный отель «Интерконтиненталь». А теперь «Черная Мария» повезет его в тюрьму.

– Улица Гроссер-Гиршграбен, дом двадцать три, – бросил он солдату-водителю, словно шоферу такси.

– Это что-адрес какого-нибудь борделя? – спросил тот, опешив.

– Это дом, в котором родился Вольфганг Гете. Я давно мечтал вновь побывать в нем.

– Первый раз слышу, – пожал плечами джи-ай. – Ты едешь в тюрьму, парень. Понял?

Последнее, что увидел Джин на аэродроме через зарешеченное окно, был рекламный щит:

Пан-Ам приглашает вас посетить США – цитадель свободы!

Праздничное турне!

19 дней в США за 1352 марки!

Глава тридцать первая «U. S. versus Gene Green»*["157]

(Перевод О. Г.)

– Ну, как тебя кормят в этом отеле, парень?

Таков был первый вопрос, заданный арестованному Грину следователем.

– Спасибо! – сухо ответил Джин. – Не так, как в «Интерконтинентале» или «Франкфуртер Гофе», но сносно, а главное – бесплатно.

На протяжении многих недель Джина допрашивали два офицера: толстый флегматик капитан Лерой Бедфорд, следователь, и худосочный холерик майор Дюк Дунбар, защитник капитана Грина.

Долгий и пристрастный допрос Джину Грину учинил и специально прилетевший из Нью-Йорка некий мистер Збарский из ФБР, который явно полагал, что знает о Грине все.

Капитан Лерой Бедфорд интересовался исключительно причинами, по которым Грин не явился на службу и стал, таким образом, дезертиром. Он прямо заявил Грину, что любые высказывания против войны во Вьетнаме, равно как и заявления об отказе воевать там и служить в «зеленых беретах» и ЦРУ, сильно повредят ему. При этом он ссылался, чтобы запугать Грина на Единый кодекс военной юстиции 1950 года.

Под руководством капитана Бедфорда Джина допрашивали с помощью детектора лжи. Однако он спокойно отметал все подозрения Бедфорда относительно последних двух недель, проведенных в России.

Защитник майор Дунбар, который представлял не армию, а ЦРУ, интересовался не столько Джином, сколько подполковником Лотом.

– Послушай, парень, – сказал он как-то во время очередной беседы в «интеррогейшн рум» – «комнате для допросов», – в твоих же интересах рассказать нам все, что ты знаешь об этом немце, который заложил тебя, продал со всеми потрохами! Ведь главное мы уже знаем. Как только этот Шнабель сообщил о местонахождении дезертира Джина Грина, начальство в Лэнгли приказало нам произвести доскональное расследование «сигнала» твоего прежнего начальника и всех обстоятельств дела, включая причины провала известного тебе предприятия в Москве. Через СДЕСЕ – французскую службу внешнеполитической разведки и контрразведки, или, как она оригинально называется, Службу внешней документации и контрразведки, – ее штаб на бульваре Мартье, – мы узнали, что в Париже ты остановился в отеле «Эльзас», немедленно проникли в твой номер, где произвели обыск и нашли твою записную книжку с шифрованными записями. Наши эксперты-дешифровщики без особого труда расшифровали твои записи, сделанные после высылки из Москвы.

Кстати, Шнабель тоже не дремал и появился в твоем номере на час позже нас, когда было уже слишком поздно. Он попытался подкупить одного из наших людей, обещал четверть миллиона, полмиллиона за твои записи, когда узнал, что мы их конфисковали. Так что гордись, парень: папа Хемингуэй писал лучше тебя, но и то ему не предлагали таких денег за несколько страничек. Сам понимаешь, что нас больше всего заинтересовали твои записи о наших летчиках, расстрелянных Лотом во время второй мировой. Проверили фамилии, звания, серийные номера в архиве управления кадров штаба ВВС. Все сошлось.

Вопрос о создании американских авиабаз для челночных операций, – пояснил майор Дунбар, – был поднят президентом Рузвельтом на Тегеранской конференции. Позднее, в Москве, маршал Сталин передал американскому послу Авереллу Гарриману, что Советское правительство готово удовлетворить просьбу своего союзника и предоставить американским ВВС такие базы на советской территории.

Тогда-то командование СД во главе с Вальтером Шелленбергом и решило послать специальную «химмельсфарскоманду» СС под началом гауптштурмфюрера Лотара фон Шмеллинга унд Лотецкого для диверсионно-разведывательной операции против американской авиабазы под Полтавой в места, хорошо знакомые Лоту. Однако советские истребители надежно охраняли американские бомбардировщики на полтавских аэродромах от ночных и дневных налетов «юнкерсов» и «хейнкелей».

Все же Лоту удалось совершить нечто такое, за что Гитлер пожаловал ему Рыцарский крест. За что получил Лот эту высшую награду «третьего рейха»? Этого, к сожалению, мы пока не знаем.

– Но ведь должно же в архиве быть наградное дело Лота! – подсказал Джин.

– Должно, – согласился Дунбар. – Должно быть, и было. Оно внесено в опись архивных дел. Однако его нет на месте. Кто-то выкрал это наградное дело и целый ряд других документов из архива. Так что сегодня мы ничего не можем доказать.

– Это сделал, конечно, Лот! – вспыхнул Джин.

– Очень может быть. Но как это докажешь?

– Мерзавец! Какой же он мерзавец! – простонал Джин.

– Выяснив все эти обстоятельства, – продолжал методичный майор Дунбар, – поворошив пепел второй мировой войны, мы стали догадываться, почему подполковник Лот стремился отделаться от тебя. Увы, его нельзя вызвать для объяснений. Мы не знаем, где он, – знают это только в высших сферах ЦРУ. Возможно, он укроется в Аргентине у своих дружков-нацистов. Между нами говоря, парень, его покровители, опасаясь еще более серьезных разоблачений, и сейчас стремятся положить все это сенсационно-скандальное дело под сукно. Как всегда, они ссылаются на необходимость секретности и на высшие государственные интересы. Не последнюю роль здесь играет наш бывший шеф мистер Даллес, который лично знал Лота еще со времени своих тайных переговоров с нацистами – представителями Гиммлера и Шелленберга в Швейцарии и Шварцвальде – в конце сорок четвертого и начале сорок пятого года. Переговоры о сепаратном мире с нацистами шли, как правило, за спиной Гитлера. Лотецки, разумеется, участвовал в них лишь в роли начальника охраны германских представителей – в частности, он охранял СС-обергруппенфюрера Вольфа, но Даллес запомнил его. Именно Лотецкому было поручено нелегально перебросить через швейцарскую границу пленного американского полковника, бывшего военно-воздушного атташе США в Берлине Ванамана с секретным посланием Гиммлера Рузвельту, в котором рейхсфюрер СС обещал капитулировать перед западными державами и держать фронт против русских до создания объединенного англо-американо-германского фронта против Советской России…

На одном из допросов въедливый майор Дюк Дунбар разговорился с еще большей откровенностью, в надежде вызвать Джина Грина на ответную откровенность.

– Подполковник Лот, – сказал Джину защитник, – постоянно вел двойную, а то и тройную игру. А под конец стал еще агентом Гелена. Взять хотя бы ваше задание в Москве. «Фирма» поручила Лоту дело с Эн-Эн-Эн. Вернее, сам Лот предложил и разработал эту операцию, а сейчас выяснилось, что Эн-Эн-Эн вовсе не та фигура, какой рисовал его Лот. Не было ли и здесь двойной и тройной игры, заведомого обмана?

Хотя Лот был един в трех лицах, – заметил майор Дунбар, – в первую очередь он был все же подполковником Лотом – работником ЦРУ. Остальные лица – Красная Маска, «Паутина», агент Гелена – все это лишь «хобби», работа по совместительству, типичная для многих и многих офицеров ЦРУ, идущих на сращение с преступным миром, с «Коза Нострой», с ультраправыми, фашиствующими кругами, с подпольными синдикатами, торгующими не только опиумом и проститутками, но и разворовывающими армейское имущество. И Лот далеко не генерал от коррупции, а всего-навсего подполковник…

Джин не без удивления слушал распаленного гневом майора. Да, такие офицеры еще нет-нет да попадаются в армии США. Это они вопреки «большой бронзе» и массе «медных голов» проводят расследование американских зверств во Вьетнаме, голосуют в военном суде за осуждение убийц и палачей. Но, увы, их становится все меньше, в армии неправого дела они обречены на вымирание.

Из разговоров с майором Дунбаром Джин узнал, что Лот сделал «фирме» свое предложение о захвате Эн-Эн-Эн еще в августе шестидесятого года, до убийства Гринева-отца.

Джин в задумчивости наморщил лоб.

– Но откуда Лот узнал о Николае Николаевиче Николаеве и о том, что он мой сводный брат, что он сын русского эмигранта Павла Николаевича Гринева?

– Однажды в 1960 году он пригласил Хелмса и Шнабеля в главный зал ЭВМ, чтобы продемонстрировать им фантастические возможности электронно-вычислительных машин в разведке. Предварительно он рассказал начальникам, что давно обратил внимание на один любопытный факт в досье некоего русского эмигранта – Павла Николаевича Гринева. Один из подручных Лота – работник ФБР Збарский – обратил его внимание на досье Гринева-отца. В досье указывалось, по сведениям агента ФБР графа Вонсяцкого-Вонсяцкого, что в 1915 году у Гриневых родился сын Николай, которого они потеряли через пять лет при бегстве из Крыма с армией генерала Врангеля.

Известно было только, что звали его Николай и что была у него бросающаяся в глаза особая примета – большая красно-коричневая родинка под левым ухом, похожая на пятипалый кленовый лист. В присутствии Хелмса и Шнабеля Лот отпечатал на карточке данные и вложил ее в ЭВМ, чья «память» охватывала всех советских деятелей, которые интересовали ЦРУ. И что же вы думаете?

Джин даже привстал со стула от волнения.

– Неужели машина?..

– Да! Машина, сработав, словно лучший в мире детектив, провела блитц-поиск и почти мгновенно выбросила карточку с именем Николая Николаевича Николаева со всеми основными данными из досье этого крупного ученого. Фокус удался! Хелмс тут же разрешил Лоту начать подготовку операции «Эн-Эн-Эн». «Фирма» ошибочно считала, что Эн-Эн-Эн занят сверхсекретной работой по разработке шифров ракетных замков. Лот искусно пропагандировал эту ложную гипотезу.

– Поразительно! – пробормотал Джин.

– Самое поразительное в этом деле, – усмехнулся Дунбар, – что вся эта демонстрация была фокусом, трюком и блефом от начала до конца. Теперь, когда эта ЭВМ хранит в памяти все досье Эн-Эн-Эн с его именем и особыми приметами, она ответит на такой вопрос о нем, но раньше она не могла этого сделать. Раньше, чем Лот не напал на след Эн-Эн-Эн.

– Как же он это сделал?

– Путем старой, как мир, слежки за вашим отцом. Следил за ним, конечно, не Лот, а один из членов американской туристской группы конторы «Космос», с которой Павел Гринев поехал в Россию. Этот рядовой информатор и установил, что ваш отец с помощью самого обычного адресного стола в Москве разыскал там своего сына. Просто он узнал, что если беспризорные дети в России двадцатого года забывали свое отчество и фамилию, то им, как правило, давали фамилию и отчество тоже по имени. Так разыскал ваш отец Эн-Эн-Эн. Лот прочитал в ЦРУ доклад информатора, понял, что охота за Эн-Эн-Эн может привести его к полтавскому тайнику. С этого все и началось!

Шнабель внимательно изучил досье Гринева и решил, что идея Лота заслуживает всяческой поддержки.

Дунбар положил на стол объемистую папку.

– Мне удалось получить доклад Лота об Эн-Эн-Эн, – сказал он.

Еще в ранней юности мозг у Эн-Эн-Эн работал подобно электронной счетной машине, как указывается в докладе. В первом классе этот детдомовец играл в шахматы в силу мастера, в четвертом – закончил школьный курс алгебры, тригонометрии и физики, в университет пошел в возрасте пятнадцати лет и окончил физико-математический факультет за два года. В восемнадцать сводный брат Джина Грина был кандидатом, в двадцать три года – доктором наук и преподавателем Московского университета. Уже в тридцать восьмом году математики Европы и Америки заговорили о его докторской диссертации, посвященной подсистемам теории и анализа чисел. В начале войны он ушел в народное ополчение, попал в окружение под Вязьмой, был ранен, выбираясь из тыла врага. После демобилизации по ранению стал ученым консультантом военного научно-исследовательского центра. Став членом-корреспондентом Академии наук СССР, возглавил один из отделов научно-исследовательского института, занимавшегося совершенствованием ЭВМ – электронно-вычислительных машин, и их использованием в шифровальном и дешифровальном деле.

С помощью лучших криптографов ЦРУ Лот составил убедительный доклад, который он начал с краткого экскурса в историю криптографии, начиная с первой известной ученым криптограммы, высеченной на каменной гробнице знатного египтянина четыре тысячи лет тому назад. Арабские шифроалфавиты девятого века, венецианские школы криптографии эпохи Возрождения…

Лот подробно рассказал об американской «Черной палате», как некогда называли шифровальный отдел военного департамента, поведал о знаменитой телеграмме Циммермана, о том, как американцы раскрыли секрет японских дипломатических и военно-морских кодов и шифров в период между двумя мировыми войнами и во время последней мировой войны, как криптографическая разведка выигрывала большие сражения.

Перейдя к сегодняшнему дню, Лот указывал, что расшифровка и охрана шифров не производится более вручную высококвалифицированными специалистами, что шифры всех великих держав становятся все более сложными и все труднее поддаются расшифровке благодаря применению новейших математических теорий и гигантских электронных машин, которые в кратчайший срок дают колоссальное число надежных комбинаций.

Далее Лот охарактеризовал возможности использования последних научных достижений в шифровальном деле, особо остановившись на работе Ганса Фрейденталя, профессора Утрехтского университета, который, пользуясь синтаксисом математической логики, разработанным сэром Бертраном Расселом и другими математиками, создал кодовый язык по названию «Линкос», или «Лингуа космика», то есть космический язык. Этот язык, состоящий из радиосигналов различной длины и частоты с пунктуацией из пауз, будет использован при первом же контакте с неземными мыслящими существами, которые, по убеждению Фрейденталя, обладают тем же пониманием математической логики, что и земляне. Лот подчеркивал, что «Линкос» имеет все шансы стать со временем общим языком вселенной.

«В наше время, – писал Лот, явно не без помощи ученых ЦРУ, – ЭВМ способны рассчитать все – от градиента миграции муравьев под воздействием изменения пятен на Солнце до задач стратегической разведки».

Особый раздел Лот посвятил электронике на службе разведки, доказывая, что именно эта проблема составляет суть научной деятельности Эн-Эн-Эн.

В заключение, возвращаясь к академику Николаеву, Лот подчеркивал важность вклада советского ученого в синтаксис математической логики, его огромный опыт в криптологии и криптоанализе и без обиняков предлагал организовав похищение Николаева, с тем чтобы поставить его мозг на службу ЦРУ, американской «электронной разведки».

«В свое время, – с пафосом писал Лот, – создавая атомное оружие, мы похитили для Америки мозги Германии. Теперь же, создавая электронную разведку, мы должны похитить для свободного мира мозги России!»

Лот предлагал ЦРУ поручить Эн-Эн-Эн после его переброски на Запад работу в группе по созданию ЭВМ сверхвысокой производительности, способной соперничать с человеческим мозгом, с его десятью миллиардами переключающими и запоминающими нейронами, заменяемыми в ЭВМ микрокриотронами. В соединении с роботом этот электронный мозг, размечтался Лот, даст ЦРУ идеального супершпиона…

Лот доказывал далее, что Эн-Эн-Эн окажется весьма полезным в создании супердосье по Советскому Союзу и другим странам социалистического лагеря, которое покончит с хаосом в аккумулировании информации и упорядочит ее с помощью новой электронно-вычислительной системы, постоянно, ежедневно пополняемого электронного архива. Это супердосье, соавтором которого станут все разведки свободного мира, будет подобно книге, бесконечной, как жизнь.

Работник разведки сможет получить немедленный ответ на любой запрограммированный в системе вопрос, подойдя к специальному пульту и набрав соответствующий кодовый номер. Счетно-решающие устройства вмиг просеют весь аккумулированный материал и «запеленгуют» нужную информацию. В своей аргументации Лот ссылался не только на первый опыт создания такого электронного супердосье при ЦРУ, но и на работу известного физика и математика Джека Хеллера, директора Института электронных исследований в области гуманитарных наук при Нью-йоркском университете, бывшего помощника Роберта Оппенгеймера. Хеллер успешно применял электронные вычислительные устройства для подыскивания литературных соответствий и при анализе лингвистических структур в художественной литературе и готовил проект создания электронного архива изобразительного искусства во всех музеях мира.

Ссылался Лот и на проделанный с помощью ЭВМ лингвистический анализ знаменитых пергаментных свитков Мертвого моря, найденных в 1947 году пастухами-бедуинами в пещерах на побережье этого моря.

– Думаю, вы не удивитесь, – сказал майор Дунбар, – если узнаете, что Лот ухитрился, негласно используя этот секретный доклад, получить крупные взятки – что-то около полмиллиона долларов – у фирмы «Ай-би-эм» и соперничающих с ней компаний, производящих ЭВМ: «Ремингтон ранд», «Дамаматик» и «Бэрроуз». Каждой из этих компаний мошенник обещал подряды по производству для ЦРУ новой электронно-вычислительной техники! Операция «Эн-Эн-Эн и ЭВМ» разрослась в грандиозную аферу.

Дотошный майор Дунбар дал понять Джину, что начальство в Лэнгли разгневано провалом операции «Эн-Эн-Эн». Однако Холмс и Шнабель всячески мешают следствию, втыкают палки в колеса ему, майору Дунбару. Не потому ли защитник до сих пор не может получить из Вашингтона секретный доклад ФБР об убийстве Гринева?

– Я не удивлюсь, – мрачно сказал защитник Грина, – если в Лэнгли вообще положат дело подполковника Лота под сукно! В Лэнгли действует мощная прогерманская группа – Шнабель и другие пытаются выгородить Лота. Их версия: Лот, мол, был патриотом рейха, был ослеплен похвальной любовью к родине, верил, что поступал хорошо, проявляя рвение при исполнении приказов, случайно оказавшихся неправильными. К этой группе примыкают ответственные сотрудники ФБР во главе со Збарским.

– А вы, майор, являетесь противником этой группы? – осторожно спросил Джин.

– Я маленький человек, – уклончиво ответил майор. – Однако я сочувствую тем, кто считает, что, всякий раз, когда используют экс-нацистов типа генерала Гелена или Лота, мы обнаруживаем на поверку, что они используют нас!

Майор Дюк Дунбар оказался прав. Оправдывались его наихудшие подозрения. С каждым днем – а защитник встречался с Грином почти ежедневно – он становился все более вялым и угрюмым.

– Кажется, я перестарался, парень! – хмуро сказал он Джину. – Проявил чрезмерное рвение. Сунул свой нос не туда, куда следует. Дело подполковника Лота, этого нацистского убийцы американских летчиков, изымается из нашего ведения и передастся наверх, прямо в Лэнгли. А там его наверняка замнут и закроют! Я понимаю наших боссов, когда они прощают бывшим нацистам убийство русских солдат и офицеров, но еще не слыхал, чтобы они защищали убийц наших парней!..

– Вспомните Хойзингера, Шпейделя и других нацистских генералов, – возразил майору Джин. – Вся эта свора спелась с нашими генералами.

– Твой язык не доведет тебя до добра, парень! – предупредил майор Дунбар. Больше он не появлялся.

– Этот дон-кихот, – презрительно отозвался о коллеге Бедфорд, – оказался либералом, чистоплюем, «розовым» правдоискателем. Нам такие не нужны. Кажется, дело пахнет у него отставкой.

У следователя капитана Лероя Бедфорда были свои заботы. Высокое начальство желало, чтобы вся эта темная история с дезертирством капитана Грина не получила никакой огласки, и вдруг сначала левая печать, а затем большая пресса Штатов и американские издания в Европе подхватили новую сенсацию. Вторую неделю с первых полос не сходили черные, кричащие шапки:

Капитан «Зеленых беретов» Джин Грин отказывается воевать во Вьетнаме.

Капитан – работник ЦРУ дезертирует из армии США.

Американский шпион, высланный из России, объявлен дезертиром и находится под судом.

Экс-майор Хайли: «Джин Грин – жертва интриг ЦРУ!»

Конгрессмен Чиверс требует расследования роли ЦРУ в скандальном деле дезертира Джина Грина!

Ширли Грант просит сенатскую комиссию по делам вооруженных сил вмешаться в дело Грина.

Натали Грин, сестра дезертира Грина, возбуждает дело о разводе с исчезнувшим мужем – шпионом ЦРУ!

А потом появилось еще одно сенсационное сообщение, которое объяснило читателям, кто стоял за всей этой шумной кампанией в прессе:

Миллиардер Грант разводится с женой Ширли, обвиняя ее в любовной связи с дезертиром Грином и в организации кампании в его защиту!

Далее сообщалось, что мистер Грант получил анонимный пакет с дневниковыми записями Джина Грина, относящимися к 1962 году, когда Грин являлся слушателем офицерских курсов. Из этих записей со всей ясностью следовало, что Джин Грин и Ширли состояли в любовной связи.

На следующий день газеты вышли с такой шапкой на первой полосе:

Грин или Грант?

Ширли Грант. «Я горжусь тем, что меня любил такой человек, как Джин Грин, а Грант пусть катится к черту!»

Хайли, Натали Грин, Ширли Грант, Берди Стиллберд создали комитет защиты дезертира Джина Грина.

Запоздалые «пресс-релизы», инспирированные ЦРУ, лишь подливали масла в огонь сенсации:

«Зеленые береты» осуждают дезертирство Грина. Тэкс Джонсон: «Долой Грина и его подпевалу – Натана Стиллберда!» ЦРУ официально заявляет:

«Грин никогда не выполнял задание ЦРУ в Москве!»

ЦРУ спрашивает: «Не является ли Грин агентом Москвы?»

В бой вступило и мировое общественное мнение:

Студенты Гарварда, солидарные с Грином, сжигают призывные карточки, распевая: «Эл-би-джей, Эл-би-джей! Сколько убил ты сегодня детей?»

10000 лондонских студентов пришли к американскому посольству на Гровнор-сквер, чтобы выразить протест против суда над бывшим Оксфордским студентом Грином!

Кембридж собирает подписи под письмом протеста против линчевания Грина – борца за мир во Вьетнаме!

Битлы и Роллинг-стоунз солидарны с Грином!

А местные газеты «Франкфуртер рундшау» и «Абенд-пост» вышли даже с такой сенсацией:

Аресты во Франкфурте – группа студентов планировала побег Грина из американской военной тюрьмы!

Поначалу Джин ничего не знал о своей новой славе: в камеру-одиночку ему доставляли газеты с вырезанными цензором сообщениями прессы, касавшимися его дела. Но после того, как он провел двухнедельную голодовку и пресса неведомыми путями узнала об этом и подняла шум, начальник тюрьмы разрешил доставлять ему газеты без цензуры. Емубыло позволено даже заказывать книги в тюремной библиотеке и центре Информационного агентства США во Франкфурте-на-Майне. Джин читал целые дни напролет.

С усмешкой, адресованной прежнему Джину, он прочитал о том, что последняя книга его бывшего кумира Яна Флеминга «Пистолет» разочаровала всех поклонников покойного писателя, а американцы выпустили кинопародию на Джеймса Бонда, агента 007, под остроумным названием «Агент 0¾».

Читая книгу за книгой, он поражался вопиющему своему невежеству. Ведь в медицинском колледже он успевал читать одни только медицинские книги, а в армии не оставалось времени для чтения. Теперь он понимал, какую ошибку сделал в жизни, предав Александра Флеминга, изобретателя пенициллина, ради изобретателя «бондитизма» Яна Флеминга.

Как-то капитан Лерой Бедфорд пришел с каким-то вороватого вида доктором Тайссепом из комитета «Свободная Европа».

– Если вы будете благоразумны на суде, – сказал Джину этот лощеный господин, – мы сможем предложить вам высокооплачиваемый пост здесь, на радиостанции «Свободная Европа», или в НТС на радиостанции РИАС в Западном Берлине, или же в одном из антикоммунистических учебных центров в Западной Европе.

Джин отказался от этой взятки. Он еще в Форт-Брагге узнал, что во Франкфурте-на-Майне дислоцируется один из главных европейских разведцентров США и что между американской пропагандой и разведкой существует прямая связь. Личность этого жуликоватого доктора с бегающими глазами была ему предельно ясна.

И наконец настал день, когда капитан Бедфорд объявил Джину:

– Это наш последний разговор, Грин. Завтра – «корт-маршал».*["158] В последний раз советую тебе признать себя виновным, покаяться на суде и просить о снисхождении. Это произведет хорошее впечатление на прессу, а следовательно, и на суд. Я могу обещать тебе, что тогда ты отделаешься разжалованием и четырьмя месяцами тяжелых работ. Если же ты встанешь в героическую позу «конщиенщес обджектор»,*["159] как какой-нибудь «яйцеголовый», то тебя трахнут по твоей упрямой башке всем сводом законов. Так и знай. К тому же такого предательства тебе не простит ЦРУ, а у «фирмы», как ты знаешь, длинные руки. Руки, охватывающие весь этот шарик. Будь благоразумен, Грин! Тебя, конечно, не повесят – последний смертный приговор военный суд США вынес четыре года назад за шпионаж. Однако не забывай: тебя будет судить, согласно Единому кодексу военной юстиции, не суммарный военный суд, не специальный военный суд, а генеральный военный суд – суд высшей инстанции, который разбирает самые тяжкие преступления и выносит приговоры от пожизненного заключения до смертной казни. Считай, что камера в военной тюрьме тебе обеспечена. Будь спокоен, генеральный военный суд из тебя сделает франкфуртскую сосиску.

Джин часто вспоминал теперь рассказы бывалого Бастера, не раз сидевшего в «бриге» – военной тюрьме:

«Как доставили меня в „бриг“, первым делом вываляли в каком-то ДДТ, как пирог в муке. Потом одна минута под душем. Напялили арестантскую форму. Отвели в одиночку. Тут я перестал быть Бастером и стал номером триста тридцать пять. „Сэр, арестант номер триста тридцать пять просит разрешения сходить в сортир, сэр“. К тюремщикам мы обращались только по такой строгой форме. Скажешь „сэр“ только раз, сразу кулаком в зубы. „Триста тридцать пять! Убери койку!“ Так обращались ко мне. Часы полного одиночества. Глазок. За ним – закон. За ним – слепая, мстительная, жестокая власть. Били нещадно, издевались как только могли. Чуть что – изобьют, кинут под душ, опять изобьют. Два часа гимнастики в самом бешеном темпе. Кормили, правда, сносно: на первое гороховый суп, свиная отбивная с брокколи и подливкой. Затем – жидкий кофе. Все в жестяной посуде. На обед давали пять минут.

Душа, само собой, изныла по выпивке. Раз я послал охранника подальше – он отлупил меня прикладом автомата и рукояткой „кольта“, швырнул в карцер, в каменный мешок, на хлеб и воду. Потом я стал повежливей. На бритье – три минуты, справить нужду – две минуты. Подъем в пять ноль-ноль, вечерняя поверка в двадцать один ноль-ноль. Офицеры в тюрьме не работали, а наш брат не только драил тюрьму, но и добывал камень в карьере. Помахал я там шестнадцатифунтовой кувалдой. В общем, по сравнению с военной тюрягой гражданская – санаторий! Но самая страшная тюрьма из всех – это военная тюрьма Форт-Ливенуорта». Не проходило часа, чтобы Джин, сгорая от бессильного гнева, не думал о Лоте. Где он? Куда пропал? Неужели вышел сухим из воды там, в России?..

Это было на второй день после дуэли Джина и Лота в бассейне…


Николай Николаевич плыл в теплой воде голубого прозрачного океана.

Рыбы, водоросли, скалы – все это на этот раз не интересовало его. Это вроде и было и не было. Оно жило отдельно, вне его.

Тепло, покой и движение – вот что ощущал он в этом сне, бездумном и расторможенном.

Вдруг он услышал звук – что-то скрипнуло. В глаза ударил яркий свет.

Нервный ток пробежал по телу – и он проснулся. Над ним, прислонившись к стене, стоял Рунке. Николай Николаевич закрыл глаза, пытаясь сообразить, что происходит, затем судорожно протер веки, и снова перед ним, прислонившись спиной к стене, стоял Рунке.

– Что происходит? – по-русски спросил Николай Николаевич.

– Не волнуйтесь, профессор, – ответил по-немецки Рунке. – У меня чрезвычайное сообщение.

Лот сделал вид, будто он очень взволнован. Николай Николаевич посмотрел на часы: было четверть шестого. За неплотно прикрытыми шторами едва брезжил сероватый рассвет.

– Как вы сюда попали, господин Рунке? – спросил он.

– Пройдемте в кабинет, и я вам все объясню. Только неотложное дело могло заставить меня прийти к вам в такую рань.

Николай Николаевич, еще весь во власти смутного сна и странного пробуждения, подчинился воле Лота и в пижаме, стараясь не будить Ингу, прошел в свой кабинет. В кабинете горел свет, шторы были задернуты.

– Что здесь происходит… в моем кабинете? – спросил Николай Николаевич, на ходу соображая, как ему поступить.

– Что вы имеете в виду, профессор?

– Как вы сюда попали?

– Сразу же начну с главного, – Лот не повысил голоса, – вам привет от профессора Хаткинса.

– Откуда вы его знаете? Он ведь американец.

– Я привез вам из Нью-Йорка от профессора Хаткинса поклон и письмо. Наш комитет в лице профессора Хаткинса, а также ваших коллег по конгрессу – сэра Вильяма Мацера и господина Джеральда Гриннапа – ждут вас.

– Прекратите нести вздор.

– Они мечтают работать вместе с вами в лучшей экспериментальной лаборатории управления национальной безопасности США на самой совершенной электронной вычислительной аппаратуре.

– Значит, вы мне предлагаете измену Родине? Значит, Росток, концлагерь и Буш – все это липа?

– Лучшие свои годы ваш отец провел в США. Вы остались здесь случайно в 1920 году, во время эвакуации из Крыма. Вам было пять лет, когда вас поместили в сыпнотифозную палату третьего временного эпидемического госпиталя в Севастополе. Оттуда вас передали в детский дом. К тому времени ваши родители уплыли в Турцию на пароходе «Херсон» с остатками кавалергардского полка, к которому когда-то принадлежал ваш отец. Документы затерялись, а вы помнили лишь, что вас зовут Колей. По детдомовскому обычаю вас зарегистрировали как Николая Николаевича Николаева. На самом деле вы Николай Павлович Гринев, сын белоэмигранта. Вас ждет наследство..

– Прекратите болтать ерунду!

– Спокойно, профессор! Садитесь и слушайте! Ваш отец всю жизнь разыскивал вас и нашел, увидев знакомую родинку на фотографии крупного советского ученого. За встречу с вами в шестидесятом году он расплатился жизнью. Я могу документально доказать, что смерть вашего отца – дело рук коммунистов. – Лот вынул из кармана микропленку.

– Немедленно покиньте мой дом! Инга! – крикнул Николай Николаевич.

– Вот этого делать не нужно, – повысил голос Лот. – Девочка ни при чем. Если она войдет, я вынужден буду себя обезопасить.

– Что? – Николай Николаевич схватил со стола подсвечник.

– Спокойно, – жестко сказал Лот, схватив Николаева за кисть, сильно сжав ее при этом. – Сядьте. И на пять минут наберитесь терпения. Я расскажу вам о вашем младшем брате – Марке Рубинчике – он же Евгений Гринев, или Джин Грин – капитан зеленоберетчиков, агент американской разведки. Кстати, его вчера арестовали. Очередь за вами. Теперь вы выслушаете меня?

– Допустим! – Потрясенный Николай Николаевич взял себя в руки и, сделав вид, что он наконец-то смирился, полузакрыв глаза, глубоко уселся в кресло. Белки глаз у Лота были кроваво-черными, как у утопленника.

– Если вы дадите согласие работать с нами, повторяю, только работать, – продолжал Лот, – в вашем распоряжении будет институт, укомплектованный лучшими счетно-вычислительными машинами «Ай-би-эм». Вы будете жить в роскошной вилле под Аннаполисом на берегу океана. – Лот подошел поближе к Николаю Николаевичу и сел на краешек стола, готовый отреагировать на любое движение Николаева. – Вашим соседом по даче будет правнук великого Льва Николаевича граф Толстой… Он преподает в военно-морской академии. Вам будет положен оклад сто сорок пять тысяч долларов в год. Две, три, пять, сколько хотите, машин. Кроме того, вас ждет наследство вашего батюшки – восемьдесят тысяч долларов, а главное – наука, чистая наука с неограниченными возможностями, без вечного вмешательства властей. Паспорта для вас и Инги готовы. Вот они!..

– Убирайтесь к черту! – Николай Николаевич молодо поднялся в кресле. – Мне плевать на ваши виллы под Аннаполисом, на ваши «Ай-би-эм» и на вас да, да, на вас, господин Рунке. Или как вас там величают.

Он рванулся к Лоту, но был тотчас же отброшен мягким, но настойчивым толчком в грудь.

– А на это вам тоже наплевать, господин профессор? – Лот бросил ему под ноги фотографии его и Джина, улыбающиеся лица его и Лота у рояля, фотокопии некоторых его рукописей.

– Вы думаете, бесследно пройдет ваша встреча с отцом в 1960 году? – продолжал Лот, склонившись над ним. – Думаете, вас простят, когда узнают, что вы – Николай Гринев, сын уездного предводителя дворянства, бывшего ординарца при наместнике, кавалера святой Анны, награжденного офицерским Георгиевским крестом, активиста белого движения?.. Думаете, вам простят вашего братца – агента ЦРУ? А наш сегодняшний разговор? Вы, кажется, интересовались встречными условиями?

– Вон отсюда, гад! – закричал Николай Николаевич. – Вон!

Он закричал так громко, как только мог, в надежде, что не только Инга, но и соседи услышат этот истошный вопль.

– Помолчим, – вдруг совершенно спокойно и тихо сказал Лот. – Вы еще все взвесите. Я не тороплюсь. Пять минут на обдумывание, засекаю время.

Николай Николаевич встал, подошел к столу, рассеянно огляделся по сторонам и, перекладывая папки, стал рыться в бумагах. Потом он, словно невзначай, положил руку на массивное пресс-папье.

– Уберите руку! – скомандовал Лот.

Николай Николаевич не успел замахнуться, как в руках Лота оказался шприц размером с сигарету, заряженный иглой-ампулой с экстрактом раувольфии-серпентины.

– Очень жаль, – сказал Лот, – но в ваших же интересах мне придется применить насилие. Я посажу вас на самолет, вылетающий в Копенгаген, под видом тяжелобольного. Фальшивый паспорт и виза – все готово, есть и справка врача.

Лот выстрелил в упор, и Николаев упал на ковер лицом вниз.

– Фон Шмеллинг унд Лотецки, вы арестованы! – послышался за спиной у Лота голос.

Лот, не оборачиваясь, из-под руки выстрелил туда, откуда прозвучал голос.

– Зря стараетесь, подполковник Лот, – на этот раз обратились к нему по-английски, – со вчерашнего дня в ваших ампулах всего лишь безобидный нембутал… Руки!

В комнату вошли три человека в штатском.

Лот поднял руки на уровень плеч.

Глава тридцать вторая «Греми же, демократия!»

(Перевод О. Г.)

Вернувшись в камеру после разговора со следователем, Джин поднял с койки утренние газеты, которые не успел прочитать, и, просматривая заголовки, ходил по привычке по камере. Шесть шагов от двери до зарешеченного окна, шесть шагов от окна до двери…

И вдруг он остановился, остолбенел. На первой по лосе «Франкфуртер рундшау» чернела шапка высотой в три дюйма:

Судебный процесс шпиона ЦРУ Лотара Лота в Москве!

С лихорадочной быстротой пробежал он глазами сообщение из Москвы:

«Сегодня центральные газеты опубликовали на последней странице, как всегда в подобных случаях, сдержанное и немногословное сообщение о начале процесса над подполковником ЦРУ американцем Лотаром Лотом, бывшим германским гражданином и уроженцем Франкфурта-на-Майне, которого советская печать называет бывшим кавалером Рыцарского креста экс гауптштурмфюрером СС Лотаром фон Шмеллингом унд Лотецки. Утверждается, что при нем отобран подложный паспорт на имя швейцарского гражданина.

Арестованный якобы сознался, что действительно намеревался завербовать или похитить советского ученого и склонить его к измене Родине и бегству на Запад. Кроме того, он признал себя полностью виновным в целом ряде других преступлений: военных зверствах на оккупированной советской территории, хладнокровном убийстве членов экипажа американской „летающей крепости“ под Полтавой.

Однако западному читателю мало голословных и фантастических утверждений Москвы. Мировое общественное мнение с негодованием отвергает эти провокационные домыслы.»

«Абендпост» писала:

«Мы должны потребовать немедленного освобождения ни в чем не повинного швейцарского туриста, заявив Москве, что на нее падет вся ответственность за этот недружественный акт…»

Парижское издание американской газеты «Нью-Йорк таймс интернейшнл» заявило еще решительнее:

В свободном мире растет возмущение несправедливым арестом в Москве!

Сообщалось, что группы общественных деятелей и организации готовят обращения с протестом против «незаконного ареста».

Другие органы большой прессы Запада также подвергали сомнению сообщение советских газет, разжигали антисоветскую истерию, грозили сокращением иностранного туризма в СССР, требовали убедительных доказательств вины Лота.

И совсем неожиданно такие доказательства поступили уже в вечерней прессе. Все информационные агентства Запада распространили по своим телетайпам экстренное сообщение:

Интервью экс-майора Хайли. Лот – убийца американских летчиков.

Хайли срывает завесу с двадцатилетней тайны гибели экипажа «летающей крепости».

ЦРУ: «Лот и ЦРУ не имеют ничего общего!»

Крупный провал ЦРУ: человек фирмы, арестованный в Москве, оказался нацистским палачом, боссом Мафии.

Дело Лота срывает занавес с тайного сращения ЦРУ и Мафии!

ЦРУ: «Лот – провокатор!»

Джин, с трудом сдерживая непосильное волнение, упросил охранника, посулив солидную взятку, принести ему все вечерние газеты и экстренные выпуски. Сенсация разгоралась.

Нью-йоркская Мафия делит наследство Лота. Чарли Чинк убивает Красавчика Пирелли. Война банд принимает угрожающий размах!

Показаниями Тео Костецкого на московском процессе разоблачена международная деятельность неонацистской «Паутины»

Красавчик Пирелли: «Лот – убийца трех моих телохранителей в каменном карьере!»

Заявление Скорцени в Мадриде: «Даже я не могу вытащить этого дьявола Лота из московского пекла!»

Лот изобличен на суде как агент ЦРУ и Гелена, убийца американцев, провокатор во Вьетнаме, закулисный босс торговцев наркотиками.

Видный работник ЦРУ полковник Шнабель застрелился.

Сенсационные разоблачения: Лот по поручению ЦРУ распространял в Конго 500-долларовые конголезские банкноты.

ЦРУ предлагает Москве обменять Лота. На кого? Это держится в тайне!

Не обошлось в этой мировой сенсации без комической нотки:

«Лота надо судить как Эйхмана, а Грина выдвинуть в президенты США!» – заявляют «хиппи».

Джин весь дрожал от возбуждения. Значит, Лот все это время сидел в Москве, находясь под следствием.

Несколько газет напечатали довольно пространные интервью старого нью-йоркского репортера Уолтера Уинчелла с отставным майором Хайли. Вот, что бывший летчик, ветеран второй мировой войны, рассказал Уинчеллу:

«…Комитет защиты Джина Грина, обвиняемого в дезертирстве из армии США, давно заинтересовался зловещей фигурой мистера Лота. Меня особенно интересовал полтавский период его жизни.

Изучая аспекты карьеры Лота в СС, мне удалось установить по находящимся в Пентагоне неизученным трофейным архивам СД, что Лот получил Рыцарский крест за наведение немецкой авиации на американский аэродром „челночных полетов“ под Полтавой, а также за расстрел экипажа американского бомбардировщика. По документам было видно, что Гитлер лично вручил ему высший орден „третьего рейха“ – Рыцарский крест – на аудиенции в „Волчьем логове“ под восточно-прусским городом Растенбургом вскоре после неудачного покушения на фюрера. Какая ирония заключалась в том, что потом, на протяжении более двадцати лет Лот, этот „вервольф“, этот оборотень, делал все возможное для того, чтобы скрыть от людей получение этой награды!

Из экипажа уцелел только один человек. Этим человеком был я, майор ВВС Бен Хайли. Долгие годы вел я самостоятельный поиск материалов о гибели своих друзей и одновременно писал книгу о них под названием „Хроника „Янки Дудла“. „Янки Дудлом“ назывался погибший бомбардировщик, угодивший в руки Лота. Не без труда добился я специального допуска для работы в архиве Пентагона, но Лот, узнав об этом, опередил меня, похитив из секретного архива почти все документы, связанные с полтавским делом. Мне неизвестно, как поступил Лот с похищенными документами уничтожил ли он их или прячет где-нибудь. Однако меня это не слишком беспокоит: у меня хранится микропленка со снимками всех этих документов.

В то время я жил в авиагородке при одном из полтавских аэродромов, переданных советским военным командованием американским ВВС. Помню, я дважды ездил на экскурсию на места сражений Петра I с Карлом XII, пытался ухаживать за русским лейтенантом – переводчицей из военного колледжа иностранных языков в Москве, предлагал ей подарки, но она отвергла мои ухаживания. Меня возмущали тогда те мои соотечественники, которые спекулировали сигаретами, рационами и даже казенными вещами, делали бизнес, а заработав, искали в Полтаве „ночную жизнь“.

Я считал, что русские были правы, когда возмущались затяжкой с открытием второго фронта на Западе.

В офицерском клубе не раз ввязывался в драки с другими американскими офицерами, которые оправдывали эту затяжку. В день открытия второго фронта я пропил на радостях все наличные деньги, а потом одолжил еще в баре под свой сто пятидесятый боевой вылет.

Как раз в это время я подружился с одним русским капитаном, у которого было лицо настоящего воздушного волка и триста пятьдесят боевых вылетов за спиной. Когда американское командование предложило русским офицерам-летчикам принять участие в „челночных полетах“, чтобы посмотреть, как воюют в воздухе американцы, я добился зачисления этого капитана в свой экипаж.

Тот показательный полет был неудачным с самого начала: при взлете лопнул баллон шасси. Чтобы пофасонить перед русским, я отказался от обычного в полете обшитого брезентом стального жилета и был ранен, легко правда, осколком зенитного снаряда, когда мы пролетали над линией фронта…

Наш четырехмоторный бомбардировщик Б-24 „либерейтор“ был подбит при возвращении с бомбежки на Днепре, над Могилевом, – зенитный снаряд вывел из строя два мотора. Радист успел передать, что сильная вибрация сотрясает третий мотор, у которого был сорван кожух и повреждены три цилиндра, что скорость снизилась до критической цифры 125 миль в час, а высота – до 20 футов, что экипаж выбрасывает бензобаки, кислородные баллоны, маски, боеприпасы, „Мей Весты“*["160] – все, что под руку попадается, чтобы облегчить подбитый самолет. После слов „идем на посадку“… радиосвязь оборвалась…

В эти дни, как я выяснил в архиве, Лот, или Лотар фон Шмеллинг унд Лотецки, действовал со своей диверсионной командой в районе американских аэродромов под Полтавой. Наш „Янки Дудл“ возвращался на базу, волоча за собой шлейф дыма. Он так и не дотянул до аэродрома, пошел на вынужденную посадку в степи. Все летчики согласно инструкции встали в хвост самолета, повернулись спиной к носу, заложили руки за голову… Дело было на рассвете. Совершенно случайно поблизости оказались диверсанты Лота. Характерно, что в своем отчете начальству СД Лот, стремясь набить себе цену, уверял, что он якобы сам посадил „либерейтор“, сигналя ракетами над ложным аэродромом. Я здорово ударился головой во время посадки и потерял сознание. Это спасло мне жизнь. Я не видел, как диверсанты напали на моих друзей, обыскали их, отобрали документы, а потом сфотографировали трофейными американскими фотоаппаратами их расстрел. Лот приказал убить всех, включая и русского капитана-наблюдателя. Все десять человек экипажа Б-24, от командира корабля майора Киллера Кэрка до „тэйл-ганнера“ – „хвостового стрелка“ сержанта Мэкки Маклейна, а также русский капитан были расстреляны Лотом. Меня он посчитал убитым, но на всякий случай выпустил в меня пулю из бесшумного пистолета. Пуля попала в плечо.

Затем он хотел погрузить трупы в самолет и поджечь его, чтобы имитировать катастрофу, но в эту минуту послышался шум моторов – с аэродрома мчались автомашины. И немцы исчезли…

У меня до сих пор хранится копия акта, составленного на месте злодейского убийства представителями советского командования и штаба американской авиабазы.

А в заключение я хотел бы назвать имена всех моих друзей, американских летчиков, которых убил этот изверг Лот…“»

Джин задумался. Теперь у него не оставалось никаких сомнений в полнейшей достоверности того, что он узнал в Москве.

Многие наиболее уважаемые газеты западного мира, кичащиеся своей солидностью и престижем, даже претендующие на известную объективность, подробно перепечатывали сообщения советской прессы о «судебном процессе по уголовному делу агента американской разведки гражданина США Лота Л. Ш.» – так официально именовали русские этот громкий, сенсационный процесс. Джина Грина, понятно, интересовала каждая деталь всех судебных заседаний.

Первый драматический момент наступил после оглашения обвинительного заключения. Председательствующий взглянул на ерзавшего на скамье подсудимых Лота и спросил по-русски:

– Признает ли подсудимый Лот себя виновным в предъявленном ему обвинении?

Этот вопрос тут же перевел на английский синхронный переводчик.

Лот: Да, виновным себя признаю, но исключаю некоторые детали предъявленного мне обвинения, по которым хотел бы дать подробное объяснение высокому суду!

«Старый „спук“ Лот, – писал по этому поводу корреспондент „Нью-Йорк таймс“, – как видно, начал отчаянную и изворотливую борьбу за минимальный срок наказания. Вряд ли он пощадит в этой драке святость тайн ЦРУ».

На допросах Лот юлил так, словно пытался превзойти Чабби Чеккера по части твиста, то и дело отходя от своих предварительных показаний, о которых ему тут же с железной неумолимостью напоминал прокурор. Большое и всеобщее возмущение вызвали фотографии расстрелянных Лотом-Лотецким американских летчиков.

На вечернем заседании Лот потряс иностранных корреспондентов признанием, что ЦРУ обещало ему сто тысяч долларов за похищение Эн-Эн-Эн, причем мистер Дик Хелмс предусмотрел такие способы переброски академика, как вывоз в бессознательном состоянии под видом тяжелобольного с иностранным паспортом, а также с помощью нелегального самолета или подводной лодки.

Об утреннем – закрытом – заседании было известно только, что на нем суд рассмотрел вопросы, связанные с характером и содержанием сведений, за которыми охотился Лот. Судя по всему, именно на этом заседании Лот рассказал и о роли, сыгранной Джином Грином в России. Во всяком случае, имя Грина не было упомянуто на последующих заседаниях.

Допрос Лота, заключения экспертов, показания свидетелей (кроме сообщников-соперников подсудимого, в качестве свидетеля на суде выступил и академик Николаев) – все говорило против Лота, изобличало его в преступных замыслах и деяниях.

«ШПИОНСКАЯ АГЕНТУРА ЦРУ ПРИГВОЖДЕНА К ПОЗОРНОМУ СТОЛБУ!» – с такой шапкой вышли московские вечерние газеты в день окончания процесса над Лотом. Газеты сообщили, что Лот просил суд заслушать его последнее слово в закрытом судебном заседании. Большинство иностранных корреспондентов решили, что Лот просто намеревался торговаться до последнего, рассчитывая купить снисхождение суда выдачей всех известных ему секретов и тайн американской разведки. Но в информационном сообщении говорилось, что суд признал Лота виновным и приговорил его к десяти годам лишения свободы с отбыванием первых четырех лет в тюрьме, а последующих – в ИТК строгого режима и конфискацией ценностей и имущества, изъятых у него при аресте. В том же сообщении указывалось: приговор кассационному обжалованию не подлежит.

Джина Грина судили во Франкфурте-на-Майне. На суде Джина ждал неожиданный и неприятный сюрприз.

Все в зале генерального военного суда было рассчитано на подавляющий и обезоруживающий эффект: лысый крючконосый орел со стрелами войны и оливковой ветвью мира, звездно-полосаюе знамя, истуканы Эм-Пи в белых шлемах, сбруях и гетрах, массивная дубовая мебель, каменные своды зала, в котором – какая символическая ирония судьбы! – во времена Гитлера на протяжении целых двенадцати лет военные преступники судили тех, кто выступал против войны.

Но специально для Джина Грина режиссерами этого спектакля-дела «Соединенные Штаты Америки против Джина Грина» была изготовлена еще одна бьющая на эффект деталь.

Когда в зал важно вошли судьи Джина Грина – дезертира, среди них оказались, к изумлению подсудимого, во-первых, его бывший начальник генерал Трой Мидлборо и, во-вторых, его старый знакомый и недруг – не кто иной, как Тэкс Джонсон. Тэкс в парадном мундире «зеленого берета», с блестящими регалиями на молодецкой груди и с новенькими лейтенантскими «шпалами» на погонах.

Джин озорно подмигнул кавалеру «Ди-Эс-Си» («Креста Отличной службы») и многих других наград дяди Сэма, но Тэкс смотрел на него исподлобья, с холодной ненавистью, явно припоминая подаренные ему капитаном Грином синяки и шишки.

Джин взглянул на золотые сдвоенные молнии на голубом шевроне на плече Тэкса и вспомнил слова Лота о том, что и знаком СС служили сдвоенные молнии. «Не важна графика, – сказал Лот тогда во Вьетнаме перед боем, – важна идея!» Да, Лот нашел себе достойного преемника в Тэксе. Этот паренек из Техаса далеко пойдет. Это идеальный «зеленый берет». Готов воевать когда угодно, где угодно и против кого угодно.

Но не за что угодно, а только за солидное офицерское жалованье.

– Слушается дело № 49054 «Соединенные Штаты Америки против Джина Грина»!

Джину зачитали обвинительный акт. Как он и ожидал, ему не инкриминировали ни убийство у каменного карьера, ни покушение на Лота. Значит, «фирма» и впрямь была исполнена решимости замять все это дурно пахнущее дело с Лотом. Джина Грина судили лишь за дезертирство.

По чрезмерной раздражительности и враждебности всех пяти членов суда во главе с убеленными благородными сединами полковниками Джин почувствовал на закрытом заседании суда незримое присутствие джентльменов прессы, поднявших – кто за деньги Ширли, а кто и по идейным убеждениям – столь вредный для армии и ЦРУ шум вокруг дела дезертира Грина.

Седовласый генерал Мидлборо, председатель суда, старый знакомый, которому так в свое время нравился курсант КОД Грин, порой глядел на подсудимого Грина с такой неприкрытой ненавистью и алчной жаждой крови, что Джин ни на минуту не сомневался, что этот страж армейского порядка и дисциплины, будь на то его воля, с превеликим удовольствием собственноручно привязал бы его к столбу и скомандовал «пли!» команде палачей. Однако дело Грина получило слишком громкую огласку, чтобы с ним можно было бесцеремонно и втихомолку расправиться.

Военный суд в отличие от гражданского скор и не терпит словесного препирательства. Процессуальные формальности сведены до минимума. Едва отзвучали под мрачными сводами зала начиненные свинцовой тяжестью холодного официального гнева слова военного прокурора («трайэл коунсел») и лицемерно-объективное заявление нового, спешно найденного защитника («дифенс коунсел»), как судья («Ло офисер») предоставил последнее слово обвиняемому.

Джин встал, намереваясь отказаться от слова. Какой толк метать бисер перед свиньями! Он не ждал добра от «барабанной юстиции», от армейской Фемиды, знал: во время второй мировой войны суды вооруженных сил США «проворачивали» в среднем по 750 тысяч дел в год, что военный суд не судит, а лишь выносит приговор… И вдруг он взглянул на голубое небо за забранным решеткой окном и почувствовал себя обязанным сказать свое последнее слово – нет, не этим слепоглухонемым солдафонам, а голубому небу за решеткой и всем тем людям, которые хотят жить без войны, жить и любить…

– Я многое передумал, – начал Джин, глядя за решетку, – и понял, что не могу участвовать в этой грязной войне во Вьетнаме, где нам, «зеленым беретам», доставалась самая черная и постыдная работа, за которую вы щедро платили долларами, – он перевел взгляд на грудь Тэкса, – и самыми высокими орденами! Кому из здесь сидящих неизвестно, что и наш «зеленый берет» капитан Хью Донлон получил высшую награду – «Медаль конгресса» – за убийство вьетнамцев-патриотов, их жен, детей и стариков во Вьетнаме! Я не могу впредь участвовать и в сомнительных, подрывающих мир операциях ЦРУ – в России, на родине моих дедов, или где бы то ни было! Всюду, где сейчас базируются и действуют подразделения восьми групп «зеленых беретов» – во Вьетнаме (там они насчитывают сейчас тысячу триста человек), в Корее, на Формозе, в Таиланде, Малайе, во многих странах Латинской Америки, в Индонезии, в Конго, Эфиопии, в Иране среди курдов и здесь, в Бад-Тельце, в Западной Германии – всюду они не служат делу мира, как вы твердите, а раздувают пламя третьей мировой войны. В свободное же время в одном только Вьетнаме вместе с другими джи-ай они тратят двадцать миллионов долларов в месяц на «буз» – выпивку и на «помидорчиков»!

Что же касается деятельности ЦРУ, то всем вам памятна постыдная история с самолетом-шпионом У-2 и его пилотом Фрэнсисом Гари Пауэрсом. Именно эта акция ЦРУ взорвала чаяния сторонников прочного мира!

Вы назвали центр седьмой группы спецвойск в Форт-Брагге, бывшую вотчину генерала Мидлборо, именем президента Кеннеди и тем оказали его памяти плохую услугу. Я верю, что президента убили те, кому не нравилась его политика мирного сосуществования с Советским Союзом, кому не нравились его смелые слова: «Или человечество покончит с войной, или война покончит с человечеством!»

Как всякий американец, я умею считать доллары. Вдумайтесь, ваша честь, в такую арифметику: недавно замечательный американец Мартин Лютер Кинг сказал во время проповеди, произнесенной в одной из вашингтонских церквей, что во Вьетнаме, в этой одной из самых несправедливых войн в истории человечества, наше правительство тратит пятьдесят тысяч долларов в год, чтобы убить одного вьетнамца. И в то же время – только пятьдесят три доллара на нужды каждого американца-бедняка.

А я видел, как представители ЦРУ платили по пятнадцать долларов за ухо каждого убитого вьетнамца! Вдумайтесь в эту кровавую арифметику!

Следователь капитан Бедфорд ругал меня «яйцеголовым», то есть интеллигентом. Интеллигентов, наверное, можно разделить по калибру или по весовым категориям интеллекта. Как в боксе. Если я интеллигент, джентльмены, то только в весе пера или, скажем, петуха.*["161]

Однако в последнее время я много думал и много читал. Благодаря вам, джентльмены, упрятавшие меня за решетку. И я убедился, что я в Америке далеко не одинок. Есть, как говорит мой любимый писатель Марк Твен, две Америки. Одна ваша, джентльмены, другая – моя!

Кто из вас не уважал бывшего национального президента Ассоциации офицеров-резервистов полковника Уильяма X. Неблетта, бывшего штабного офицера у генерала Дугласа Макартура, а затем в Пентагоне! А известны ли вам такие его слова? «Власть военщины надо ограничить немедленно. Позволить профессиональным военным управлять нами и впредь – значит покончить с нашей республиканской формой управления государством».

Я полагаю, что все вы в душе правые республиканцы, а именно Ральф Фландерс, сенатор-республиканец от Вермонта, заявил: «Нас принуждают втиснуть американский образ жизни в рамки гарнизонного государства». Ему вторит главный судья Верховного суда Эрл Уоррен, который весной 1962 года сказал, что «гарнизонное государство уничтожит наши свободы, так как именно такое государство делает упор на военном способе разрешения наших проблем».

Разве эти джентльмены – коммунисты? Нет! Но они не хотят, чтобы вы под флагом борьбы с коммунизмом заменили идеи и книги винтовками и автоматами.

А что говорят ваши друзья и союзники – самые рьяные антикоммунисты Америки? Прислушайтесь к председателю комиссии по антиамериканской деятельности конгрессмену Фрэнсису Е. Уолтеру. Он пользуется испытанным оружием тех, кто сидел на ваших местах в этом зале под имперским орлом со свастикой, запугивая Америку угрозой коммунизма: «Салемские колдуньи были продуктом воображения. Но коммунистические ведьмы – чума этого мира».

Послушайте и доктора Дж. Б. Мэтьюза, инквизитора из той же комиссии: «Ответом Америки на угрозу коммунизма будет фашизм или нечто столь близкое ему, что разницу не стоит принимать во внимание».

Вы, конечно, помните, что было время, когда этого джентльмена выдвигал в президенты Соединенных Штатов американский фашистский союз! И вы и вам подобные, скорбящие о твердой руке у власти, были готовы голосовать за него!

А именно такие люди – враги Америки – должны сидеть на скамье подсудимых!

Вы должны знать, к чему привело у нас отсутствие интеллектуальной свободы, засилье мракобесов вроде Маккарти и его наследников.

Я не хочу, чтобы мракобесы в мундирах и штатском надругались над идеалами Джефферсона и Тома Пэйна не хочу видеть Америку мировым жандармом, не хочу чтобы на всех языках мира проклинали американцев.

Я хочу сказать, что отныне считаю себя сыном не только Америки, но и России. И сыном Вьетнама тоже.

Вы уже бросили в тюрьму семьсот молодых парней за отказ проливать кровь в позорной войне во Вьетнаме. Под судом – сотни других. Пять тысяч молодых американцев бежали от призыва в другие страны, тысячи скрываются от военной службы в США. Семь американских епископов, включая Нэда Еоула из Нью-Йорка выступили в их защиту.

Не я первый, не я последний. За мной придут сотни и тысячи других. Они будут сжигать призывные карточки и отказываться стрелять в детей и стариков. Они пойдут штурмом на такие крепости, как Пентагон и Лэнгли. Они отнимут у американского орла стрелы войны и оставят ему только оливковую ветвь. Они объявят войну войне, войну нищете и несправедливости. Их голос будет услышан за океаном. И мощный прибой вселенского гнева ударит по берегам этой страны… И тогда пошатнется трон президента…

– Хватит! – загремел, вскакивая, генерал Мидлборо.

Казалось, генерала хватит апоплексический удар. Свекольного цвета лицо покрылось потом. Он рванул воротник.

– Хватит! Заткните ему глотку! – прокричал генерал, потрясая в воздухе кулаками.

– И все мы предстанем перед страшным судом! – воскликнул Джин. – Судом истории!

И старинные мрачные своды, кои веки равнодушно внимавшие проклятиям инквизиторов и стонам их жертв, отбросили глухое эхо, и словно трепет пробежал по звездно-полосатому знамени.

Джина Грина под конвоем вывели из зала.

Четыре члена генерального военного суда единогласно признали Джина Грина виновным. Председатель суда, как обычно, в тайном голосовании участия не принимал.

Ровно через пять минут Джина Грина снова ввели в зал суда. Краткую речь, полную благородного негодования, произнес генерал Мидлборо. Приговор зачитал Тэкс Джонсон, секретарь военно-полевого суда.

– Подсудимый, встать! Военный трибунал штаба войск армии Соединенных Штатов во Франкфурте-на-Майне, рассмотрев дело капитана специальных войск Соединенных Штатов Джина Грина, обвиняемого в нарушении воинской присяги, дезертирстве из армии и в отказе от повиновения командованию по мотивам политического характера, признал вас, Джина Грина, полностью виновным по всем пунктам обвинения, а также в оскорблении суда и постановил: Джина Грина приговорить к разжалованию в рядовые, лишить всех наград и привилегий, лишить всего денежного содержания с момента вынесения приговора, заключить в военную тюрьму сроком на один год, после чего означенного Джина Грина с позором уволить из армии Соединенных Штатов!

Зачитав звонким, металлическим голосом приговор, Тэкс поднял глаза на Джина, и они обменялись долгим взглядом. Америка Джина и Америка Тэкса. Америка судей и Америка судимых.

И Тэкс первым отвел глаза, в которых погас злобный огонек мстительного торжества.

Так сбылось пророчество следователя капитана Бедфорда. Так военный суд сделал из Джина Грина франкфуртскую сосиску.

…Пентагон утвердил без проволочек приговор генерального военного суда по делу «Соединенные Штаты против Джина Грина».

От Франкфурта-на-Майне до Нью-Йорка – четыре тысячи миль.

И вот снова Америка. Джин прильнул к иллюминатору самолета Ди-Си-8, чтобы разглядеть исполинские сталагмиты Манхэттена, пирсы нью-йоркской гавани, серо-зеленую фигуру статуи Свободы. Он горько усмехнулся, вспомнив с детства знакомые слова призыва, высеченные на статуе:

«Придите ко мне, все утомленные, убогие и гонимые, тоскующие по воле…»

Какой издевкой звучали эти слова!..

А вот и аэропорт Айдлуайлд, переименованный в честь убитого президента именем Джона Кеннеди. Одиннадцатиэтажная вышка управления полетами, аэровокзал с корпусами разных авиакомпаний, бассейн, фонтаны, стоянка с шестью тысячами автомашин.

На аэродроме военная полиция пересадила Джина Грина на военный самолет.

До дому рукой подать: час-полтора быстрой езды по автостраде. В конце платного моста Трайборо платишь четвертак – двадцать пять центов – за проезд в Манхэттен. А там по 97-й улице мимо Первой авеню, по трущобам пуэрториканского Гарлема, затем через чинную Пятую авеню, через Сентрал-парк к блистающему огнями Бродвею.

Но военный самолет, взлетев, взял курс на Форт-Брагг.

Стемнело. Зажглись внизу бесчисленные огни Манхэттена. Потом Нью-Йорк канул во мраке, и в черном небе позади горели лишь мертвым светом «огни свободы», зажженные на девяностом этаже самого высокого из небоскребов – Эмпайр стэйт билдинга. Но потом и эти прожекторы, каждый мощностью в пятнадцать тысяч автомобильных фар, поглотила ночная тьма.


К подъезду фешенебельной гостиницы «Сент-Риджес» в самом центре Манхэттена (угол Пятой авеню и 55-й улицы) подъехало такси. Из него вышел я, Гривадий Горпожакс.

Крючконосый, высоколобый, с красивой квадратной челюстью, я выглядел весьма недурственно. Не мудрено – перед завершением романа я вырвал время для небольшого отпуска.

Крепким бодрым шагом я вошел в холл и обратился к портье.

– У вас должна быть записка на имя мистера Горпожакса. Это я.

– Йес, сэр, – ответил портье, слегка смущаясь под взглядом моих серо-коричнево-зеленых глаз.

Я давно заметил, что люди немного нервничают под моим пытливым взглядом. Должно быть, они смутно чувствуют, что, попадая в поле моего зрения, становятся героями романа, пусть даже эпизодическими.

– Йес, сэр, – сказал портье. – Вам оставил записку один из участников традиционной встречи альпинистов, покорителей вершин Навилатронгкумари. Очень приятный джентльмен, сэр.

Он передал мне фирменную карточку отеля, на которой твердой рукой моего друга было начертано:

«Дорогой Гривадий. Жду вас в ресторане на крыше. Настроение приподнятое. Вздымайтесь!

Б. С.».
В скоростном лифте японской фирмы «Мицукоси», возникшей в результате слияния австрийской «Брудль» и финской «Армастонг», что было вызвано временными трудностями банкирского дома «Застенкерс и сыновья», президент которого Захар Ю. Финк содержит конюшню скаковых лошадей на Сейшелах, я мигом поднялся на крышу.

В ресторане я увидел множество людей, которые почли бы за честь, если бы я присоединился к их компании. Среди них были: писатель-мультимиллионер Кингсли Эмис; «золотой король Макао», он же член Политического консультативного совета КНР почетный доктор Лобо; прожигающий последние «грэнды» бывший египетский король Фарук; веточкой вербы изогнулась здесь манекенщица Твигги; глыбой антрацита возвышался бывший чемпион мира Сонни Листон, но отнюдь не эти люди интересовали меня сейчас.

Навстречу мне поднялся светловолосый голубоглазый молодой англичанин в строгом костюме с галстуком колледжа Сент-Энтони и со значком клуба покорителей вершины Навилатронгкумари. Это был мой друг сэр Бэзил Сноумен.*["162]

– Вы абсолютно точны, Гривадий, – улыбнувшись, сказал он.

– Точность – вежливость литераторов, – ответил я, крепко пожав его руку.

– Вам уже можно пить? – спросил сэр Бэзил.

– В пределах человеческих возможностей, – ответил я.

Мы заказали «лангуст а-ля паризьен», барбизонский салат и рейнского.

Сэр Бэзил внимательно посмотрел мне в глаза и заметил в них небольшую грустинку. Со свойственным ему тактом он похлопал меня по плечу

– Ну что ж, Гривадий, ничего не поделаешь, дело идет к финалу, – мягко проговорил он.

– Довольны ли вы развитием сюжета,Бэз? – спросил я его без обиняков. Сэр Бэзил усмехнулся.

– В конечном счете все произошло по законам внутренней логики… Сделано главное – обезврежена такая крупная гадина, как Лот! Ну, а Грин…

– Да, Грин… – вздохнул я.

– Что ж, – задумчиво проговорил сэр Бэзил, – в нашем деле моральное крушение, духовный перелом бывшего врага – тоже штука немаловажная.

Мы помолчали. Бешеные огни Манхэттена плясали в огромных окнах «Сент-Риджес».

– Сознайтесь, Гривадий, вам немного жалко Грина… – заглянул мне в глаза Бэз.

– Я желал бы ему другой судьбы, – пробормотал я. – Увы, приходится ставить точку в военной тюрьме Ливенуорт.

– Точку? – переспросил сэр Бэзил. – А может быть, многоточие?

На большом серебряном блюде к нам подъехал «лангуст а-ля паризьен», приплыл в хрустальной вазе многоцветный барбизонский салат, появилось вино, и я поднял бокал рейнского («Либерфраумильх») за героев этой книги и (внимание, издатели!) не за точку, а за многоточие.


– Смирна-а!

В предгрозовом, предураганном воздухе Северной Каролины, душном и недвижном, глухими раскатами грома гремела барабанная дробь.

Замерли безукоризненно четкие ряды «зеленых беретов». Застыли офицеры на трибуне у входа в штаб. Все, начиная с генерала Джозефа У. Стилуэлла, нового командующего седьмой группой специальных войск в Форт-Брагге, и кончая новичками из группы штатских добровольцев, стоявшими в самом конце левого фланга, смотрели на одного человека.

Этот человек шагал посреди плаца с непокрытой головой, в мундире с сорванными погонами.

Он шел, высоко подняв голову. Ему не кренили плечи волны грохочущего звука.

«Драминг-аут». «Выбарабанивание».

Впереди – начальник караула в парадной форме с аксельбантами. За ним – Джин, а за Джином помощник начальника караула, тоже с аксельбантами и «кольтом» на боку. Замыкали строй двое барабанщиков. Сбруи из белой кожи, большие, тяжелые барабаны на белых ремнях.

Кругом все, как три года назад, когда и он, Джин, стоял новичком на этом плацу, впервые наблюдая церемонию «выбарабанивания». Те же казармы, тот же бетон и окна с белыми рамами. И играют здесь все в ту же игру: в солдатики с барабанами.

Каждый раз, когда Джин подходил к правофланговому команды «зеленых беретов», раздавалась команда «кругом», и все отделение поворачивало кругом, становясь к нему спиной.

Джин едва успевал взглянуть на лица некоторых из них.

И вдруг он вздрогнул. Да, это были они. Правофланговым стоял Бастер! Рядом – Майк. А за ним – все, что осталось от команды А-234! Его, Джина, команды, с которой он проходил подготовку здесь, в Форт-Брагге, воевал во Вьетнаме… А теперь все они, видно, несут здесь гарнизонную службу.

Впрочем, что это с ним? Ведь все они, кроме Берди, Бастера и Майка, давно убиты: Сонни, Мэт и все остальные…

Но Джину кажется, что все они повернулись спиной к своему бывшему товарищу и командиру, к дезертиру и арестанту Джину Грину.

Джин дорого бы отдал за возможность потолковать с этими парнями, с Бастером и Майком, объяснить им свою правду, но он видел только широкие спины и упрямые затылки под зелеными беретами. Между ними и Джином пролегла пропасть, и с каждым шагом Джин уходил все дальше от своих прежних товарищей, зная, что никогда не вернется к ним.

Ему показалось, что солнце стало палить еще нещаднее, а воздух стал нестерпимо душен.

Но он расправил плечи и еще выше поднял непокорную голову.

Разжалованный и осужденный. Отверженный Неприкасаемый.

Что ж! Теперь он и в самом деле стал «неприкасаемым».

Только не в смысле Лота, а в смысле Джина.

Член высшей касты стал человеком низшей касты.

Джин Грин – бханги.

Пот лился по лицу. В горле пересохло. Выпить бы чего-нибудь. Джин-эн-тоник. Джин и Тоня. Он стал думать об их последней встрече в Москве, когда он прочел ей Оскара Уайльда: «Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал…»

Гремели, били барабаны, и под бой барабанов в памяти всплыли другие строки из той же «Баллады Рэдингской тюрьмы».

Кто знает, прав или не прав
Земных законов Свод,
Мы знали только, что в тюрьме
Кирпичный свод гнетет.
И каждый день ползет, как год,
Как бесконечный год.
Ты знаешь, Джин, год в военной тюрьме Форт-Ливенуорта – это год в аду.

Одних тюрьма свела с ума,
В других убила стыд,
Там бьют детей, там ждут смертей,
Там справедливость спит,
Там человеческий закон
Слезами слабых сыт.
Но ты не слаб, Джин, ты станешь еще сильней.

Там сумерки в любой душе
И в камере любой,
Там режут жесть и шьют мешки,
Свой ад неся с собой,
Там тишина порой страшней,
Чем барабанный бой.
Он шел под бой барабанов, не оборачиваясь, не ускоряя шага, хотя всем сердцем рвался подальше от Форт-Брагга.

Со стороны океана потемнело небо, стало черно-лиловым – ураган надвигался на Форт-Брагг.

Джин думал не о том тюремном фургоне, который ждал его, чтобы отвезти в главную военную тюрьму сухопутных сил армии США в Форт-Ливенуорте штата Канзас.

Он думал о том, что ждет его через год.

О Лоте, которого он обязательно найдет, из-под земли достанет.

О Тоне.

О новом Джине.

Это еще не нокаут, Джин, это только нокдаун. Нокдаун длиною в год.

НОКДАУН

1962–1972

Нью-Йорк – Филадельфия – Вашингтон – Сан-Франциско – Лос-Анджелес – Денвер – Омаха – Миннеаполис и Сент-Пол – Париж – Лондон – Токио – Сингапур – Сайгон – Москва – Харьков – Полтава – Грайворон – Гавр – Ялта – Батуми – Новороссийск – Сочи – Одесса – Переделкино – Малеевка – хутор Кальда – Коктебель.

Дудко В. Тревожное лето

Книга посвящена работе первых дальневосточных чекистов.


Назовите пароль первой

Посвящается

Дмитрию Георгиевичу Федичкину

Владивосток, 1921 год...

От Светланской к Орлиной сопке идет Полтавская улица. Небольшая, мощенная булыжником. Здесь, в двухэтажном каменном доме, расположилась меркуловская контрразведка. Теперь, после переворота, день и ночь в этом здании с зарешеченными окнами ведутся допросы. Сотни людей прошли через кабинеты и подвалы дома на Полтавской. Белогвардейская контрразведка лихорадочно ищет тех, кто еще не успел уйти в тайгу, в партизанские отряды, кто, несмотря на белый террор, вел подпольную работу, печатал и расклеивал листовки.


— Дальше, дальше, — торопил Дзасохов. — Ну! Что, язык проглотил?

Перед ним стоял, едва держась на ногах, давно небритый мужчина лет сорока в изорванной рубахе с засохшими пятнами крови.

— Пить, ради бога! — хрипел он, облизывая спекшиеся губы. — Мне уже двое суток ничего не дают. Морскую воду только... Водички, бога ради...

Дзасохов поднялся, налил из графина полный стакан и поставил его на угол стола.

— Получишь, когда расскажешь.

— Да я уже все рассказал, крест святой, господин ротмистр.

— Ишь ты, бога вспомнил. Вы ж, большевики, бога вспоминаете только с его матерью.

— Да какой я большевик? Я к этим идейным сбоку припека. Все я сказал... Все. Водички дайте! — Он смотрел горящим взглядом на стакан с водой. Казалось, сходил с ума на глазах.

— Кто еще, кроме тебя, состоит членом ревкома?

— Уже говорил. Не знаю никого. Меня только-только ввели в состав от фракции эсеров. Могу сказать одно: ревком откуда-то получает подробные сведения о белых... ну, о вас. Самые секретные! Клянусь детьми своими. Только не возвращайте в камеру, иначе больше мне не жить. Они уже про меня все знают! — и заплакал.

В кабинет вошел плотный, довольно молодой мужчина. Наголо бритый, широколицый.

— Тебе чего, Щеков?

— Я просто так, Игорь Николаевич. Слышу, вы тут... Может, что понадобится?

— Это правда, что Сапего в камере бьют?

— Вообще-то да. Совсем запугали мужика. — Он потер толстой ладонью макушку.

Дзасохов протянул руку к стакану с водой и с видимым удовольствием отхлебнул.

— Послушай, Сапего... Кстати, как тебя лучше называть: Сапего, Сапего-Лимборский или просто Лимборский?

— Сапего, Сапего моя фамилия. Не надо мне этих кличек!

— Ладно, ладно. Мне вот что интересно. Ты тут болтаешь много. Только, жалко, знаешь мало. А то бы всех выдал. Так? Объясни-ка, почему никто из них не выдал тебя? У нас, как видишь, не церемонятся. Но — молчат. Вон Щеков подтвердит. А вот ты продал своих. Не выдержал. Они что, меньше тебя хотят жить?

— Жить всем хочется, чего там...

— Тогда почему же?..

— Потому что идея — главное для них, — горячо воскликнул Сапего. — Они за свою веру хоть на костер!

— А ты?

— А я — нет, получается.

— Не убежденный, что ли, не идейный?

— Эх, господин ротмистр! Когда человек убежден, в нем необыкновенная сила духа...

— Говоришь ты красиво, ведешь себя только не ахти.

Дзасохов в задумчивости походил по комнате. В коридоре затопали, он выглянул:

— Флягин! Иди-ка сюда!

Вошел агент контрразведки Флягин. Приятное открытое лицо, подтянутая фигура. Правое ухо несколько оттопырено: создается впечатление, будто он постоянно к чему-то прислушивается.

— Ты посиди тут, Флягин. Послушай, может, пригодится когда-нибудь.

Флягин не любил, когда к нему обращались на «ты». В дознании и сыске он считал себя большим специалистом, не слабее Дзасохова.

— Если вам угодно, пожалуйста. — Флягин стал у окна, скрестив на груди сильные руки.

— Мы тут про убеждения говорим. Что кем движет. Та-ак. Ну, а почему же ты не из убежденных?

— Почему? — Сапего переступил с ноги на ногу. — Я от жизни свое хочу взять. Теперь пожить хочу хорошо, а не через десять или двадцать лет. Пожить, а не на смерть идти. Не для потомков ее создавать, эту хорошую жизнь, а самому маленько ухватить. Вот мои какие убеждения.

Дзасохов внимательно слушал Сапего. Он искал оправдания его предательству. И находил. Да, жить... Что значат теперь для него самого, ротмистра Дзасохова, высокие идеи? Пустой звук. Сейчас за все идеи белого движения не получишь и ломаного гроша. И само движение доживает последние деньки. Прав Сапего. Жить — главное. А люди, которые под пытками, на допросах молчали, как камни, вызывали у Дзасохова невольное уважение. И ненависть. Значит, есть нечто, ради чего они идут на смерть. Нечто, слишком возвышенное для Дзасохова, недоступное ему? Это оскорбляло.

— Флягин, — обратился Дзасохов к агенту. — А ты пошел бы на костер, как великие люди?

— Это еще зачем? — не на шутку испугался Флягин.

— Не дрожи. Есть ли что-нибудь, ради чего ты принял бы смерть?

Флягин задумался. Поднял глаза к потолку, заморгал:

— За царя, что ли? — неуверенно спросил он.

— На другое у тебя мозги не срабатывают. Ну, пусть за царя, — сказал Дзасохов и потянул из тумбочки стола бутылку.

Флягин следил за его рукой.

— Теперь — никак нет, господин ротмистр.

Дзасохов поставил бутылку на место.

— Иди, Флягин, отсюда. Воронье... — Перевел взгляд на Щекова: — Ну, а ты?

Щеков не выдержал взгляда ротмистра — отяжелевшего, страшного. Когда он так глядит — лучше не раздумывать, а сразу — руки по швам.

— Так точно, ваше благородие. За царя! — подскочил он.

— Во, — поднял палец Дзасохов, посмотрев на примолкшего Сапего. — Во! — Он налил водки и подал Щекову.

Маленькими глоточками тот выпил водку, выпятил толстые губы, выдохнул длинно и блаженно.

— Дать ему раза? Этому Сапеге...

Дзасохов ничего не сказал. Вот агент его, Щеков, бывший налетчик, ныне основа правительственного сыска. Какие, к черту, идеи!

Щеков, казалось, совсем легонько толкнул Сапего, а тот, отлетев в угол, ударился затылком и засучил ногами. Дзасохов налил себе водки ровно половину рюмки, посмотрел на свет и выпил.

— Убери его быстрее,

Сапего выволокли в коридор и потащили. Каблуки подбитых, с еще не сношенными подковками, ботинок гулко застучали по полу.


Сегодня она не имела права звонить ему. Но все же позвонила, и слышно было, как женский голос с сильным акцентом спросил:

— Господин Лоренс, вы есть или вас еще не будет?

В ответ отдаленно прозвучал мужской голос. Он говорил по-немецки, но Таня смогла понять:

— Меня кто спрашивает?

— Еще одна молодая дама и даже очень симпатичная, если судить по голосу.

Таня догадывалась, что секретарша Гая Лоренса влюблена в него и ревнует ко всем женщинам, даже к тем, что всего лишь звонят ему, а ревность высказывает по-своему: якобы равнодушна к шашням Лоренса до ироничности. Эта дама ей представлялась костлявой и высокой, в пенсне на длинном унылом носу и с жиденьким пучком неопределенного цвета волос на затылке.

— Вас внимательно слушают. — Это был уже его голос, его фраза, которой он отвечал на все звонки. Потом сказал чуть глуше: наверно, прикрыл мембрану пальцем: — Можно подумать, мне только дамы и звонят, фрау Эльза. Это даже не смешно. — И громче: — Итак, я вас слушаю.

— Гай Генрихович, нам надо обязательно поговорить. Я от тети Марты. У нее уже совсем нет денег. — Таня всхлипнула.

Лоренс крикнул:

— Фрау Эльза, перестаньте подслушивать. Это становится совсем неприличным... Плакать не надо. — Это уже Тане. Долгое молчание, и потом: — Хорошо, моя милая. Мы увидимся с вами. Жду. — Он положил трубку.

Таня звонила из аптеки Боргеста на углу Алеутской и Светланской. Она щелкнула ридикюлем, промокнула глаза платочком. Пожилой провизор покачал головой, глядя ей вслед. Ох уж и время наступило.


В окошке, выходящем в глухой двор, залитый помоями, сквозь шторы пробивался слабый свет.

— Что случилось? — спросил Лоренс, не скрывая тревоги. Принял от Тани пыльник, зонт и повесил их на рог бронзовой головы лося. — Вы меня пугаете, Танечка. Проходите, проходите в гостиную.

Таня посмотрела в зеркало, висевшее в прихожей возле вешалки. Провела пальцами под глазами.

Лоренсу за пятьдесят. Он высок, некрасив. Удлиненное лицо с острым подбородком, глаза глубокие и внимательные. Всегда аккуратен, учтив и доброжелателен. Постоянной корректности его научила служба в торговой фирме, принадлежащей датской компании, осуществляющей контроль за переправой грузов через Эгершельдский порт. Говорил он с заметным латышским акцентом.

— За мной никого нет. Я очень проверялась.

— Я не за себя волнуюсь, за вас.

— Спасибо, Гай Генрихович, знаю.

В кресле за низеньким японским столиком курил какой-то мужчина. Он поднялся.

— Это Татьяна Федоровна, — сказал Лоренс.

— Вот она какая, — удивился гость, пожимая ее пальцы осторожно и нежно.

— Горяев. Можно называть Николаем Иванычем.

Небольшая бородка и реденькие усы совсем не шли ему, его бледному лицу с длинным носом. Горяев то и дело встряхивал головой, отбрасывая прядь, падающую на глаза.

— Я вас где-то видела.

— Может быть, может быть, — согласился он, усмехнувшись. — Меня всегда путают со швейцаром Пётрой из Народного собрания.

Таня тоже улыбнулась:

— Я не хотела вас обидеть, извините, — и посмотрела на Лоренса, не зная, как вести себя дальше и как начать разговор.

— Николай Иванович мой самый близкий помощник. Он в курсе всех наших дел. Так что не стесняйтесь, Говорите. Я его специально пригласил, потому что догадываюсь уже, какую задачу вы хотите задать мне сегодня.

— Я не могу больше, Гай Генрихович. У меня уже нервы не выдерживают. — Она всхлипнула, но сдержалась. — Вот последнее: что успела — записала, а остальное по памяти.

Лоренс развернул листок разлинованной в клеточку бумаги, бегло просмотрел ровные строчки. Оторвавшись, глянул на Таню:

— Вы представляете, что это такое? Вы представляете? — Он нервно потер ладони. — Этому цены нет. А вам тем более. Как было бы хорошо, если бы вы еще поработали, Танечка...

Таня опустилась на диван.

— Я все понимаю, — произнесла она тусклым голосом. — Убеждать меня не надо. Но быть там — свыше моих сил. — Она едва сдерживала слезы.

— Я обещаю вам, Таня, — Лоренс присел рядом, — мы что-нибудь придумаем. Вам теперь будет помогать Николай Иванович. Станет немного легче. Не плачьте, ради бога... И потом, возможно... — Лоренс замолчал, подыскивая подходящие слова. Пауза затягивалась. — Простите, в последнее время что-то дурные мысли одолевают. — Он сделал рукой резкое движение, будто отмахивался. — Возможно, придется на встречу с представителем НРА идти вам. Мало ли что может случиться со мной... В харчевне Сухарева, что в Содомском переулке, найдете человека с часами-луковицей на столике или в руках...

— Мужчина, женщина?

Лоренс улыбнулся:

— Не знаю, Танечка. Может, мужчина, а может, а женщина.

Таня задумалась.

— Женщина не положит часы, да еще луковицу, перед собой. Это, должно быть, мужчина.

— Пожалуй, вы правы, — быстро согласился Лоренс, с интересом изучая ее лицо.

— Вы что, Гай Генрихович? — смутилась Таня. — Я что-то не так сказала?

— О нет. Все верно. Я вот о чем подумал: освободим Владивосток — нашей власти понадобятся преданные и умные люди. Если вы откажетесь работать с ними рука об руку, то в вас пропадет талантливый чекист. Поверьте мне.

— Пусть пропадет, — сопротивлялась Таня. — Я хочу основательно заняться музыкой. Да и чекисты ваши уже не так нужны будут.

— Как сказать, Танечка, как сказать... Ну да ладно, жизнь покажет, как вам поступить. Тому человеку назовете пароль первой и поступите в его распоряжение. Правда, это будет не очень скоро. И ради бога, будьте осмотрительны.

— Я постараюсь, Гай Генрихович. Но уж лучше пусть с вами ничего не случается.


Тане действительно было трудно.

Этой ночью к ней заявился бывший муж — Дзасохов. Как обычно пьяный. Он все еще считал Таню наиболее близким человеком, которому можно излить душу. В таком состоянии ему всегда хотелось показать ей, какой он умный, дальновидный. Рассказывая о своих делах, Дзасохов надеялся, что снова добьется ее расположения, наступит примирение. Ее уход он считал чисто женской блажью, которая со временем все-таки пройдет.

Таня с безразличным видом слушала его похвальбу и когда поняла, что больше ничего стоящего внимания не услышит, твердо проговорила:

— Уходи, Игорь. Ты посмотри, четвертый час утра.

Ночник слабо освещал стоящие в углу часы с большим циферблатом и громадным латунным маятником, лениво отмахивающим мгновения. Таня сидела в постели, прижав к груди скомканную простыню, бретелька ночной шелковой рубашки сползла с плеча.

— Мне омерзительно смотреть на тебя. Уходи...

Ротмистр Дзасохов в расстегнутом френче грузно сидел на стуле рядом с кроватью. Длинно, через нос, тянул в себя воздух. Так он делал, когда старался подавить быстро подымающуюся злобу.

— К-красивая ты, Танька... Оч-ч-чень красивая. Как я был счастлив, заполучив такую жену... Ну ладно, не белей. Ты когда бесишься, у тебя верхняя губа становится совсем белой. И я тогда начинаю побаиваться тебя. Ну... — Он потянулся к ней, но Таня быстрым движением выхватила из-под подушки маленький бельгийский браунинг.

— Только прикоснись... Только...

Браунинг она держала двумя руками, и коротенький его ствол не дрожал. Это остановило Дзасохова. Рука у нее была хоть и маленькой, но твердой. А браунинг он подарил ей в позапрошлом году на день рождения и научил из него неплохо стрелять. «Так будет безопаснее тебе. В городе черт знает что творится, а я не всегда смогу прийти к тебе на помощь». И вот из этого пистолета она могла убить его. Могла.

Со ствола браунинга он перевел взгляд на обнажившуюся грудь, белую и нежную. Облизал сухие губы, с трудом поднялся:

— Ну, погоди, Танька...

Она так и просидела до рассвета, прижавшись спиной к колкому ворсу ковра.


Все это Таня рассказала Лоренсу и Горяеву. Лоренс неожиданно сказал:

— Будь я молод, Танечка, да ситуация будь другая, увез бы вас куда-нибудь.

— В партизанский отряд, — подсказал Горяев.

— Да? — обрадовалась Таня.

— А почему бы и нет? — оживился Лоренс. — Хотя бы на время. — Но тут же в голосе послышалось сожаление. — Понимаете, Танечка, ваши сведения бесценны, они многим нашим жизнь сохранят. Вам действительно надо отдохнуть. Но потерпите еще немного. Сейчас это очень важно. Прошу вас...

Таня сидела потупившись.

— Ладно. Постараюсь, — потухшим голосом согласилась она. — Только не знаю, долго ли выдержу. Он мне омерзителен. Ведь я такое слышу от него... Застрелить хочется! — уже тверже закончила она.

— Потерпите. Совсем чуточку, — повторил Лоренс. — Обещаю, скоро переправим вас к партизанам. И постарайтесь поберечь себя. Николай Иванович немного проводит вас.

— Не надо. Вы лучше сами поберегитесь. Что я еще не сказала... Пожалуй, главное. Дзасохов намекал, что вышел на ревком. Какой-то Сапего к нему попал, предает всех.

Лоренс и Горяев тревожно переглянулись.

— Тогда до свидания, Танечка, — протянул ей руку Лоренс. И, не дожидаясь пока Таня уйдет, буквально скомандовал Горяеву:

— Немедленно предупреди товарищей. Кого успеешь...


В сумрачном просторном зале в здании Морского штаба шло заседание Военного совета. Присутствовал даже адмирал Старк, державшийся нагло при любой власти в Приморье.

— Меркулов долго не продержится, — сказал редактору газеты Возжинскому недавно назначенный начальник контрразведки полковник Бордухаров. — Слишком много говорит о себе. Я — то, я — се.

Возжинский, перестав ковырять спичкой в зубе, буркнул, не поворачиваясь:

— А что ж ему говорить, «мы»? Так он еще не Николай Второй.

Бордухаров недовольно задвигался, засопел:

— Ну, вы, извините, тоже нашли, с чем сравнить.

— Не с чем, а с кем. И потом, бросьте, в конце концов, эти свои монархические иллюзии. Колесо истории в обратную сторону не вращается. Это исключено. — Сморщившись, он поцыкал зубом, бросил под ноги спичку. — И что вы за люди?

Полковник, наклонившись к Возжинскому, зашипел в ответ:

— Так ведь чего-то святого, мать вашу перемать, прошу пардону, должно остаться у русского человека? Это вам, эсерам...

— Успокойтесь, Вадим Сергеевич...

Глава правительства Меркулов говорил:

— Надо воспользоваться разногласием в лагере красных. В этом я совершенно согласен с уважаемым полковником Токинори, присутствующим здесь.

Возжинский достал свежий номер газеты «Владиво-Ниппо»:

— Учитесь работать у союзников, Вадим Сергеевич. Пока вы чухаетесь, они уже имеют свежайшую информацию из Читы. Красными готовится решение об активизации партизан в Приморье.

Бордухаров взял газету, прочитал заметку. Он ревниво относился к действиям осведомительного бюро японского штаба. Ничего не скажешь, их разведка умеет работать. На днях Меркулов, выслушав очередной доклад по материалам разведдонесений, раздраженно бросил: «Ваши информаторы отстают даже от такой несерьезной газеты, как «Владиво-Ниппо». Займитесь делом, милый мой, а то вы больше времени проводите в номерах Нихамкина, чем в своем рабочем кабинете».

«Давно ли ты-то перестал туда бегать? — подумал тогда Бордухаров. — Это тебе сейчас все на тарелочке да в постель».

Честно говоря, Меркулова как политического деятеля Бордухаров ни во что не ставил. И знал, что сегодняшние, сказанные на Военном совете, горячие слова о необходимости начать бои с красными, принадлежали японскому штабу. Японцы намеревались сорвать мирные переговоры с большевиками и подталкивали нерешительного премьера, который еще недавно заявлял, что готов договориться с красными о взаимном существовании без стрельбы. Некоторые генералы уже поняли, что ставили не на ту лошадку...

Бордухаров в который раз возвращался мысленно к тайному совещанию на квартире Вержбицкого, управляющего военным ведомством. На место Меркулова предполагались две кандидатуры. Первая — генерал Дитерихс, бывший начальник штаба у адмирала Колчака, ныне, казалось, отошедший от всех ратных дел и безвыездно сидевший в Харбине над книгой о династии Романовых. Вторым был атаман Семенов. Большая часть присутствующих стояла за Дитерихса. Бордухаров-то был склонен видеть у власти Семенова, но он являлся всего лишь информатором у генералитета и решающего голоса не имел. Но все это в будущем, в далеком или нет, но будущем. А пока орать на Бордухарова позволяет себе именно Меркулов.

В невеселых мыслях Бордухаров начал слушать то, о чем говорил командующий вторым корпусом генерал-майор Молчанов.

— ...на вооружении НРА 30000 бойцов, 35000 винтовок, 519 пулеметов, 88 орудий, девять бронепоездов, шесть танков, 115 автомобилей, пять аэропланов — из них исправных два. Все это пойдет против Унгерна, и дорога на Хабаровск будет открыта. Противостоять нам будут не более полутора тысяч штыков, трех сотен сабель и двух бронепоездов.

— А что имеет Унгерн?

— 10663 сабли, 35 пулеметов, двести штыков, четырнадцать орудий! — воскликнул Молчанов. — Главный удар будет нанесен на троицкосавско-селенгинском направлении...

Погас свет. В зале засуетились, задвигали стульями. Чиркали спичками, недовольно ворчали. Зажглись свечи, запахло горячим воском.

— Пошли отсюда, — предложил Бордухаров. Настроение слегка поднялось: Молчанов пользовался его информацией о вооружении НРА. «Может, Спиридон смягчится?» — Хочешь выпить?

Возжинский поцарапал в лохматой седеющей голове, подумал и отказался.

— Мне пока хватит. Роман надо закончить, а то так и умрешь в неизвестности, и мир не узнает, что тут делалось в двадцать первом году. — Говорил он не шутя, даже мрачно.

— Твое дело. Я, пожалуй, тоже не буду пить. Чего-то горяченького хочется.


Который день Хабаровск мок под дождем...

По ту сторону окна на влажном кирпичном выступе нахохлившись сидел воробей. Столько в нем было желания согреться, что Серегину даже почудился запах его сырых перышек.

— ...Ты сюда слушай, — сказал Карпухин, начальник разведотдела Народно-революционной армии. На нем неловко, как в спешке надетая, форма. Сразу видно сугубо штатского человека, хотя держаться он старался по-военному. — Тебе и вживаться-то особенно не надо будет, все-таки привычная среда.

— Да-да, — согласился быстро Серегин. — Я слушаю вас внимательно. Извините, что отвлекся. Вы знаете, перед воробьями у меня давнишняя вина. — Он сконфуженно улыбнулся. — Когда-то в детстве я мечтал о пружинном ружье, и на день рождения мы с папой выбрали его на Светланской, у Кунста и Альберса, в отделе игрушек. Как я был счастлив!.. Вместе с ружьем взяли и колчан со стрелами. Знаете, с такими резиновыми пятачками на конце? Однажды мальчишки подбили воробышка. И Игорь Дзасохов, он старше всех нас был года на три, сказал: убей. Все равно помрет. И я выстрелил в воробья. А он только сжимался и жмурил глазки... Я ушел тогда... До сих пор помню. — Серегин вздохнул: — Вот так, Иван Савельевич.

Карпухин с насмешливой укоризной покачал головой:

— Ай-я-яй! А я их, серых, из рогатки бил. Теперь не могу спокойно смотреть на пацанов с рогатками, а тогда не доходило до меня, что ли? Мальчишки — жестокий народ. — Он подошел к окошку. Постоял. — Однако поехали дальше. Так вот. В Приморье установился режим буржуазной диктатуры. Разогнано Народное собрание, разгромлены организации рабочего класса, запрещена коммунистическая печать, начались повальные аресты. Большевики вынуждены уйти в подполье. Меркуловцы объявили белый террор. Многие товарищи арестованы. Положение очень сложное. Приморье превратилось в плацдарм для продолжения интервенции и гражданской войны на Дальнем Востоке, а это, как ты понимаешь, представляет серьезную опасность не только для ДВР, но и в целом для Советской России. Меркуловская контрразведка действует в самом тесном контакте с японским осведомительным бюро и международной полицией. И в этой обстановке тебе, Олег Владиславович, предстоит работать: нам нужна информация. Это самое главное. Нужны от тебя пока только факты и ничего больше. И не спеши. — Карпухин подошел к карте, прикнопленной в простенке между буфетом и сейфом, ткнул в нее мундштуком. — Все хотят подмять под себя Дальний Восток, и в особенности Приморье. Глянь сюда. Перекрой горло у Хабаровска или на КВЖД — и легкие лопнут без воздуха. Чего и хотел Унгерн. Не получилось. Но... сил у наших врагов еще много. Потому нам ко всему надо быть готовыми.

Для тебя что важно? Сослуживцы, небось, повстречаются. Тут дело такое... как говорится, знать бы, где упадешь, так соломки бы подстелил. Потому придется работать под своим именем. Надо прямо сказать, товарищ Серегин, идешь ты в самое пекло. Владивосток набит всякой нечистью под завязку. Страсти кипят необыкновенные, все там скручено, сверчено, спрессовано, воспалено и кровоточит. Демократическое правительство во главе с Антоновым свергнуто семеновцами и каппелевцами. Конечно, японцы помогли. Теперь у власти Спиридон и Николай Меркуловы. Сколько тебе придется работать — не скажу. — Он пристально, широко расставленными глазами, всмотрелся в Серегина. Помолчал. — Не знаю. И никто тебе не скажет, даже новый главком Блюхер. Вот-вот состоятся переговоры в Дайрене, если ничего не помешает. Не думаю, что японцы скоро согласятся уйти из Приморья. Им это не выгодно. На сегодняшний день мы более или менее знаем, что там у них делается. Но сейчас не это главное, а то, что они задумывают...

Стремительно вошел ординарец командующего военным округом Мельникова, позвал Карпухина.

— Ты подожди, я быстро, — пообещал он Серегину. — Почитай вот тут, — выдернул из вороха бумаг на столе газету, — о Меркуловых пишут.

Серегин развернул газету. Она была уже потерта на сгибах, и типографский текст не проглядывался. На третьей странице в красный карандаш была взята статья, набранная жирным шрифтом. «Это правительство лабазников, которое должно было стать трапом для атамана Семенова, держится уже второй месяц. Садясь на детский стульчик владивостокской государственности, Меркулов знал, чего он хочет. Под терпеливым национальным флагом, давно вывалянным в японской грязи канав белой эмиграции, сметливые мужики порешили поймать момент за хвост и поцарствовать...»

«Ну, дело тут не только в личности Меркулова, — подумал Серегин. — А вообще-то лихо...» — Он продолжал читать: «Перед самой ликвидацией власти Калмыкова атаманская контрразведка арестовала в Хабаровске С. Д. Меркулова за то, что Меркулов якобы способствовал побегу из калмыковского застенка одного комиссара».

«Это Меркулов-то способствовал? — хмыкнул Серегин. — Ну-ка, что там еще: «Месяца два Спиридон просидел в тюрьме. Тринадцатого февраля, когда японцы предложили калмыковцам в полсуток убраться в тайгу, в числе полутора сотен из тюрьмы был выпущен и Спиридон. Это произошло благодаря японцам, которые у ворот тюрьмы выставили свои караулы. Его брат Н. Д. Меркулов — типичный капитан-горлопан. Беспринципный, умеющий брать мертвой хваткой за горло ради своих интересов. Он быстро привык к шикарному «кадиллаку» и фетровой шляпе из Шанхая, к восторгу националистических психопаток. Он то налетает на вагон с семеновской челядью, отправляющийся в Харбин, то отшвартовывается у «Киодо-мару», то дефилирует по Светланской в длинном плавном полированном автомобиле с адъютантом и почтительным чиновником для особых поручений, то маячит под носом у красных на Уссури в броневике...»

Вернулся Карпухин, с ходу продолжил:

— Признаюсь, есть у нас на тебя и дальнейшие виды. Японцы все-таки уйдут, хотя им этого ох как не хочется. Белых мы сокрушим. Но, сам понимаешь, осядут они в Китае. Это рядом. Не скоро они примирятся с поражением, ой как не скоро... Да и японцы не дадут забыться. Классовые враги — самые злобные. И нам надо будет знать, что они замышляют против нас. Понимаешь? Очень надо. — Карпухин чуть помолчал, подошел к Серегину и, пристально вглядываясь в него, тихо продолжал: — Приказать не могу, сам должен решить. Ответа сейчас не жду. Еще неизвестно, как ты там внедришься, какое займешь положение. А будешь ты как на острие кожа... Если сочтешь невозможным оказаться среди удирающих за кордон белогвардейцев, тебя никто не осудит. Вот так, дорогой товарищ.


Серегин с готовностью согласился ехать во Владивосток, город детства и юности. Ах, как ему хотелось побывать на Орлиной сопке, откуда был виден весь город, подсиненный морем!

Владивосток. Ярко освещенные, вечно шумные улицы, переполненные кафе и рестораны, которых было так много и которых все же не хватало ночью... Здесь кутили купцы, грузчики, пропивали дневную выручку рыбаки, безобразничали блатные и налетчики. Функционировали клубы всевозможных обществ, дома свиданий, опиекурильни, игровые дома. Круглосуточно пульсировал Семеновский базар: здесь жались друг к другу мастерские, лавки денежных менял, ночлежки. Здесь дрались, воровали и опивались заморскими винами; контрабандисты предлагали экзотические ковры, чернокожих женщин и девочек-мулаток. Здесь играли в рулетку и банковку, кололись морфием и лечились уколами серебряных иголок.

Были и театры. «Золотой Рог», Народный дом, Клуб железнодорожников. В подвальчиках «Золотого Рога», так называемых «Балаганчиках», собиралась владивостокская богема: писатели, актеры, художники.

Но Олегу Серегину в годы юности был ближе другой Владивосток. Узенькие, извилистые мощенные булыжником улочки, почти отвесно падающие по склонам сопок. Соленые от прибоя скалы над зеленым терпко пахнущим морем. Торжественное покачивание разнообразных мачт, толстых пароходных труб в горящей от солнца бухте Золотой Рог... Та, прошлая, жизнь во Владивостоке казалась ему такой же солнечной, как эта бухта. Их дом стоял на углу Комаровской и Суйфунской, в самом центре города. Как часто снился ему этот город там, в окопах под Гомелем, в поездах, переполненных ранеными, на госпитальной койке. Серегин мечтал о Владивостоке, когда, молодым капитаном с Георгиевским крестом, пробирался с заданием ВЧК к Анненкову. Позже работал при штабе генерала Каппеля, Унгерна. Он думал: все, хватит двойной жизни. Не тут-то было... Но теперь его ждал Владивосток.

А еще у него там была любовь...

Она жила напротив, ходила в школу второй ступени, потом — в гимназию. А он учился в Восточном институте и практиковался в японском языке на таможне. Родители ее были состоятельны, держали мукомольню и картонную фабрику на Первой Речке. Он посвящал Тане стихи, и она благосклонно принимала их. Но кого предпочитала: его или Игоря Дзасохова, сына судовладельца, — трудно было сказать.

Где она сейчас, Татьяна Снежко, его первая любовь? Может, во Владивостоке, а может, в Шанхае, куда многих занесла метель гражданской войны...


21 августа в Дайрен на переговоры должна была отправиться японская делегация во главе с дипломатическим представителем Японии во Владивостоке Мацусимой. Японцы полностью расписали порядок переговоров. Первое. Они сразу же берут инициативу в руки, навязывают представителям ДВР свои требования, которые ставят тех в безвыходное и унизительное положение. Второе. Надо всеми силами затягивать переговоры, ни от чего не отказываясь и ничего не обещая конкретно.

На исходе ночи японский посол в Пекине явился к представителю РСФСР Иоффе и предложил начать переговоры об установлении нормальных отношений между обеими сторонами. Иоффе дал согласие. Состоявшуюся встречу посол просил держать в тайне. Со стороны ДВР уже отправилась из Читы делегация во главе с Ф. Н. Петровым. Из Приморья вот-вот готова была выехать японская делегация во главе с Мацусимой.

О предстоящих переговорах японцы проинформировали Меркулова не сразу, а только после коротких, но бурных дебатов в Токио.

Меркулов разгневался. Назвал японцев предателями, которым наплевать на свои же интересы. Сказал, что они держат за спиной кинжал, и так далее. Мацусима с трудом успокоил его.

— Это будет хорошо отрепетированный спектакль, — уверял он. — Не больше.

Семнадцать пунктов (и три секретных), которые собрались предъявить японцы, были вынесены на обсуждение членов меркуловского правительства.

Говорили откровенно. Даже выражений особых не выбирали.

— Чем отличается бардак от борделя? — ёрничал глава правительства.

Мацусима сказал откровенно:

— Мы не видим разницы.

— Бордель — это заведение с известными вам функциями. А бардак — система. Социально-политическая, Так вот, в настоящее время у нас такая система, и она останется в силе до тех пор, пока мы не будем уверены в полной вашей поддержке. Вы ведь уже не раз заявляли о выводе своих войск из Приморья. И каждый раз после этого начиналась паника, хаос. И вот снова банки опустошаются. Промышленники, наша надежда, наша основа, бегут, оставляя фабрики, вывозя оборудование и станки. Мы обнищали и превратились в пролетариат, которому, как известно по Марксу, терять нечего, кроме своих цепей. Так дальше нельзя. Потому давайте уговоримся. Вы, — он сделал резкое движение, как опытный биллиардист воображаемым кием, — должны загнать Советы в угол, схватить их там за глотку и держать. А как начнут задыхаться да вываливать языки — выставлять свои требования. Все наши семнадцать пунктов. Одно. Второе. Третье... Выгорит — Япония получит все что пожелает и в водах и в недрах. Без ограничений. Это я вам заявляю твердо. Я тут прочитал весь ультиматум — будем его так называть. Считаю, что надо уточнить пунктик в отношении военно-морского флота ДВР. Он должен звучать жестче: «ДВР никогда впредь не держать в водах Тихого океана своего военного флота». А еще добавить: «...и уничтожить ныне существующий». Вы думаете, они пойдут на это? Ни-ко-гда. Они скорее сделают себе харакири!

Японцы кивали и шептались.

— Мало того, — продолжал Меркулов, жестикулируя, — мы посоветовались, — он окинул своих приближенных взглядом, — и считаем необходимым добавить еще один пункт: предоставить Японии право собственности на русскую землю. А? Каково?! — Меркулов настроен был воинственно и старался показать это японцам.

Управляющий военно-морским ведомством генерал-лейтенант Вержбицкий долго тер замшевым лоскутком стеклышки пенсне, прежде чем вставить свое:

— Вы вписали, господин Меркулов: «Срыть или взорвать все крепости по всему морскому побережью и на границе с Кореей». Это недальновидно, господа! Как вы понимаете, я ничего не имею против вечной дружбы с Японией, но кроме нее существуют и другие государства, с которыми могут возникнуть конфликтные ситуации.

Председатель ведомства юстиции Старковский посмеялся:

— Чего вы волнуетесь? Не понимаю. Мы заранее знаем, что ДВР не примет ультиматум, так что успокойтесь, ради бога.

Вержбицкому сама мысль оголить русское побережье казалась кощунственной. Но это больше никого не интересовало. Все было решено окончательно и бесповоротно.

Утром «Тайхоку-мару» ушел. На пирсе остались Меркулов и начальник штаба японских войск генерал Токинори.


Поздно вечером, вне расписания, пришел пассажирский поезд из Харбина. К классным вагонам были прицеплены грузовые платформы с зачехленными орудиями.

Железнодорожный вокзал к ночи не становился менее оживленным, а наоборот, будто просыпался: с темнотой появлялось больше любителей легкой наживы, воров всех мастей, бездомных, мелких торговцев всевозможными закусками из рыбы, спекулянтов контрабандным товаром, торговцев кокаином. Было много солдат, ожидавших теплушек. Шатались, задираясь, пьяные казаки — их обходили стороной. Фонари были побиты, привокзальная площадь и перрон освещались плохо.

После нескольких суток, проведенных в переполненном вагоне, Серегин выглядел помятым, зарос и мечтал о бане.

— Куда, вашбродь? — спросил извозчик, заталкивая под сидение возка его немудреный багаж.

Военный мундир Серегин держал в мешке, но прозорливости пожилого возницы не удивился. Тут, как он понимал, всех именовали «вашим благородием» и «вашим превосходительством»: военных больше, чем гражданских. Город был перенаселен настолько, что под жилье приспосабливали амбары, чердаки, сараи; все дачи в окрестностях, вплоть до станции Угольная, были забиты беженцами.

Серегин ответил нетерпеливо:

— В какую-нибудь гостиницу, где можно отоспаться, помыться и привести себя в порядок.

Извозчик впал в задумчивость, царапая кудлатую бороду.

— Нигде нет, вашбродь. У нас тут целая содома а гоморой. Не сыщем мы такого, чтобы помыться да побриться. — Он с сожалением почмокал. — Совсем плохо стало с жильем. Вона сколько народу мается кругом, а все потому, что некуда голову приклонить. Эх-ма!..

— На вокзале прикажешь ночевать? — раздраженно спросил Серегин. — Ты хозяин, давай устраивай гостя. Не обижу. Не может быть, чтоб в этом городе не нашлось одного местечка. Пшел! — Он удобно устроился на сиденье. — Только прежде повози по улицам. Давненько не был здесь.

— Разве что в «Ориенталь»? Я давеча возил туда одного. Сговорились. Авось примут и вас.

Серегин немного повеселел:

— Ты меня, голубчик, не прямо туда доставь, а все же чуток покрутись по городу.

Пролетку трясло по мостовой, плохо уложенный вещмешок толкался в ногах, как живой, но эти мелочи не могли омрачить радостной встречи с городом детства. Конечно, он изменился... Тому, кто знавал его раньше, бросалось в глаза одно: улицы были буквально запружены народом, как говорится, ни пройти, ни проехать. Возница привычно посвистывал и покрикивал: «Поберегись! Задавлю! Дорогу!», но это мало помогало. Еще не наступил тот час, когда железными шторами задвигались зеркальные витрины, сверкающие поддельными драгоценностями и хрусталем. Пока что у витрин прохаживались, сунув руки в карманы, молодчики в котелках. Все здесь было знакомо. Вот китайская кофейня. Кабаре «Не рыдай», редакция вечерней газеты, в окошках которой видны наборщики, склонившиеся над кассами с верстатками в руках. А вот здесь, напротив художественного театра, в кабаке «Медвежья берлога», известный в городе куплетист Лева Ленский под веселую музыку когда-то пел: «Китайская, угол Семеновской, семь, — зайти я советую гражданам всем: там кольца найдете, цепочки и духи для милой жены и для шлюхи...»

Серегин узнавал и не узнавал Владивосток.

Тротуары забиты прохожими, действительно много военных. Правая сторона Светланской, так называемая Копеечная, по которой ходило простолюдье и где постоянно держалась тень из-за высоких домов, теперь так же была запружена народом, как и левая, Рублевая.Ресторан «Кефалония», норвежское пароходство «Рында» с экспортом в Сингапур, лучшее производство обуви «Рэномэ» А. И. Зозули и Ц. Танабэ. Бакалея и гастрономия Жихарева, Англо-русская торговая компания, здание Латвийского консульства, духовная семинария. Ресторан «Эхо» по Алеутской (кабинеты, музыка). Управление угольных копей «Тавричанка», какая-то датская фирма на Светланской, в ее витрине выставлена напоказ прекрасная модель клиппера. А вот и кирпичное здание мужской гимназии по Светланской, угол Ключевой. Фасадом оно выходило на Пушкинскую и соединялось со зданием Восточного института.

Все тут с детства дорого Серегину. Но в то же время он будто впервые встретился с городом, выстроенным на сопках, как на застывших морских волнах. Трамвай, сошедший с рельсов, копошащиеся вокруг пассажиры... И раньше, он помнил, пассажиры, поднатужившись, ставили в таком случае трамвай на рельсы и ехали себе дальше. А вот и новое: у Морского штаба отряд матросов с винтовками.

«Ориенталь» не принял. Не помогли ни посулы, ни уговоры. Мест нет. Впрочем, как выяснилось, и другие гостиницы, отели и постоялые дворы переполнены. Настроение Серегина упало, праздничность встречи потускнела. Долго еще колесили по улицам и переулкам, пока возница, остановившись напротив бань «Амарандос», что в начале Тигровой, не выдохнул:

— Усё! Набегались мы с тобой, вашбродь, пора и расчетик. — Он принялся хлопать себя по карманам в поисках спичек.

Серегин поднес ему портсигар.

— Придумай что-нибудь, милок. Куда ж мне деваться, на Набережной ночевать? Посоображай-ка еще.

— Раньше заплати! — упорствовал извозчик.

Серегин заплатил, чтобы успокоить его. Накинул полтинник — задобрить. Извозчик нахохлился на козлах — думал.

Серегин выпрыгнул из пролетки — размять ноги. Позванивала удилами плохо подкованная усталая коняга. Был виден Семеновский базар, расцвеченный огнями бумажных фонариков. В Семеновском ковше колыхались на волне баркасы, джонки, лодчонки. Оттуда шел запах свежей рыбы и мокрой парусины.

— Ладно. — Возница затянулся папироской. — Есть тут у меня одно местечко, держал на всякий случай, Забирайся. Доволен будешь.

Серегину показалось, что он подмигнул.


Днем улицы города не казались такими праздничными. Озабоченные лица, нервозность, недоверчивые взгляды. То и дело видны были группы людей, которые что-то оживленно разглядывали: новое правительство разрешило азартные игры, в том числе банковку, и на улицах появились низенькие круглые столики: поставишь рубль — возьмешь два. Поставишь два — получишь шиш. Играли в основном китайская и русская голь да шулеры.

В порту стояли японские суда с иероглифами по обе стороны носовой части. Американские матросы в белых шапочках торговали жвачкой и сигаретами, французы предлагали противозачаточные таблетки и флакончики с розовым маслом. Шаталась пьяная английская матросня, приставая к женщинам.

Серегин попал в облаву. Он в поисках комендатуры проходил мимо городского сада, когда появились конные казаки с желтыми лампасами на шароварах, принялись теснить в сад быстро сгустившуюся толпу. Кому-то удалось проскочить под конской мордой, кто-то лез через чугунную ограду, спасаясь от плетей, большую же часть задержанных гнали к воротам. Серегина втянуло туда вместе со всеми. Понимая, что представляться пьяным или что-то доказывать бесполезно, он просто ждал.

За полчаса толпу рассортировали, подъехали грузовики — и всех мужчин призывного возраста увезли, оставив испуганных женщин, детей и стариков.

Японские солдаты у киоска пили морс и смеялись.

Задержанных привезли на Эгершельд, в Шефнеровские казармы, где принялись переписывать и обыскивать. Бесцеремонно выворачивали карманы, ощупывали, рылись в портфелях, чемоданах и сумках, не слушая возмущенного ропота. Перед Серегиным стоял с баулом под мышкой какой-то толстяк. Он возбужденно вертелся, пунцового цвета щеки его тряслись:

— Мне в японскую пришлось поползать по сопкам на брюхе. В германскую вшей кормил — и снова под ружье? Нет, господа, извольте подвинуться. Навоевались, прости меня, господи, пусть эти мурластые в окопах сидят, а не баб щупают.

Кто посмелее, поддакивал ему. Унтер вырвал из рук толстяка баул и расстегнул его. На пол вывалился березовый веник, местами уже оголенный, простыня, белье и шкалик смирновской со складной рюмочкой. Унтер упрятал водку в карман широченных штанов и вытолкал возмущенного ветерана японской и германской войн за ворота.

Дошла очередь и до Серегина.

— Это ваше? — с радостным изумлением спросил унтер-офицер, запуская руки в вещмешок. — И вещички ваши? — Он вытряхнул все, что там было, потряс перед собой френчем с капитанскими погонами. — Ого! — обрадовался. — Это улов! Хляскин! Давай сюда. Гляди, какую я рыбеху выловил. Вишь, и форму имеет. — Он вылупил на Серегина похмельные глаза.

— Документы е? — подошел коротконогий, с забинтованной шеей Хляскин.

— Есть, есть! — с насмешкой ответил унтер.

— Мабудь, хвальшивые? — предположил Хляскин лениво. — Який ж вин охвицер? — Рассвирепел вдруг: — А ну, сука, сымай спинжак! — И вцепился в рукав.

Сильный удар отбросил его в сторону. Хляскин, будто нехотя, завалился к стене. Бросившийся на выручку унтер, встреченный кулаком, крутанулся на месте и мешком осел у ног Серегина. Задержанные притихли: что будет дальше? Прибежал офицер без фуражки, расстегивая на ходу кобуру револьвера...


Уже вечерело, когда Серегина, после предварительного допроса в казарме, привезли в городскую комендатуру на Базарной. В грязном коридоре несколько офицеров ожидали вызова к коменданту, полковнику Размазнину. Кто дремал, кто курил. Здесь в гражданском был один Серегин, и на него смотрели с неприязнью. Чувствовал он себя совершенно спокойно, был в себе уверен и готов к любым неожиданностям. Слишком свежи были в памяти недавние дни у Унгерна. Все привычно, знакомо. «Словно и не уезжал, — мелькнуло в голове. — Вряд ли строго накажут: офицер, едва избежавший гибели, пробирается вновь в действующую армию. Хотя мундирчик все же был в вещмешке...» Он всматривался в лица офицеров, и его не покидало ощущение, что обязательно встретит кого-нибудь из бывших своих сослуживцев или знакомых.

Так и случилось. Первым, кого он увидел в кабинете коменданта, был Игорь Дзасохов. Он сидел в углу у окна, перед ним вместо столика была табуретка с бумагами и пепельницей из морской раковины, плотно начиненной окурками. Из юноши, узкоплечего и быстрого в движениях, он превратился в солидного мужчину. Лицо одутловатое, под глазами припухлость. «Пьет, — определил Серегин. — И пьет сильно»

Они неузнавающе глянули друг на друга. «Ну что ж, — подумал Серегин, — ротмистр Дзасохов, ближайший помощник Бордухарова, и должен быть железным человеком, лишенным всяческих сантиментов».

Размазнин, маленький, коренастый, похожий на циркового борца, внимательно всмотрелся в Серегина. Пожевал губами.

— Значит, служить не желаете, так вас надо понимать? Мундир, понимаете, в мешок и пошли фланировать по городу?..

— Прошу вас, господин полковник, распорядиться вернуть мне оружие, все изъятые вещи, а также документы. Вам, должно быть, уже известно, каким образом я оказался во Владивостоке. Мое объяснение, думаю, снимет с меня обвинение в дезертирстве. Не хотелось бы начинать службу на новом месте с неприятностей. Однако то гостеприимство, которое продемонстрировали ваши солдаты сегодня в городском парке...

Дзасохов из своего угла рассматривал Серегина. «Кто мог подумать, что вот так повернется судьба... Вот и встретились. Когда-то ведь должны были встретиться. Поглядим, что ты за гусь... Да, изменился Олег, — думал он. — В своем далеко не новом костюме он похож на карточного шулера. А ведь помнится, когда-то стишки писал. Я завидовал. А Татьяна все же досталась мне...»

Дзасохову страстно хотелось, чтоб Серегин узнал его. Но тот только скользнул по нему взглядом. «Заносчив, брат, заносчив... Спесив. Каким был, таким и остался. И чего так лезть на рожон? Ну, воевал, чуть было красным не попался. Так ведь все мы одному богу молимся. Ладно, посмотрим, как ты запоешь на Полтавской. Я не Размазнин, со мной таким тоном не поговоришь...»

Комендант тем временем урезонивал Серегина, в его голосе уже чувствовалось раздражение:

— Ладно, ладно, будет вам... Ишь, какой горячий. У нас тут и не такие смирными становились. Больше я вас не задерживаю. Но выход из помещения комендатуры запрещаю. — Метнул взгляд в Дзасохова. — Соизвольте ждать особого на то позволения.

Неудачное начало... Правильно сказал Карпухин: знать бы, где упадешь, так соломки бы подстелил. Но что сделано, того не изменишь. Пришел сюда скорее, чем рассчитывал... И назад ходу нет. Он мерил шагами длинный коридор, курил и терзался той неопределенностью, которая его ожидала. «Чего они еще хотят? Будут проверять? А Игорь... Даже виду не подал, что знакомы...»


— Это вот все его бумаги. — Дзасохов положил перед Бордухаровым тоненькую папку. — Ничего такого, чтоб... Мы, можно сказать, из одной с ним подворотня. Правда, строптив бывал чрезмерно. Вот и у полковника Размазнина...

— Строптивость не порок, ротмистр. Пусть себе со своей строптивостью... — Бордухаров бормотал под нос и внимательно, через увеличительную линзу, разглядывал групповой снимок офицеров, которые стояли обнявшись на фоне какого-то храма. В центре — сам генерал Унгерн. А вот и Серегин. Рядом полковник Хрулев — когда-то во Владивостоке унтер-офицерскими курсами командовал. Потом ушел к Колчаку, оказался у Унгерна.

— A это читинская газета. Полюбопытствуйте вот.

Бордухаров принялся читать вслух:

— «Начался разгром Черного барона! Под ударами экспедиционного корпуса Красной Армии в районе Троицкосавска были разбиты и рассеяны главные силы Унгерна. На подступах к Урге частями Сухэ-Батора перехвачен и наголову разбит летучий азиатский полк под командованием полковника Хрулева, который спешил из ставки Цеценхана к попавшему в бедственное положение Унгерну. Большинство белобандитов убиты и захвачены в плен, и только незначительной части удалось бежать. В числе их подполковник Дорогин П. А., наблюдатель атамана Семенова, его приметы... Так-так-та-ак... — забормотал Бордухаров. — Капитан Кайтанов С. К., порученец Хрулева. Та-а-к... Капитан Серегин О. В., драгоман Хрулева, его приметы... Та-а-к... Поручик Рыбаков Г. Н., его приметы... Все перечисленные белобандиты подлежат суду революционного трибунала. Если кому что известно о местонахождении разыскиваемых лиц, просим немедленно сообщить в органы ГПО... — Бордухаров вернул вырезку Дзасохову. — Все это хорошо, голубчик. Но все же подумайте, как его проверить. Посоображайте. Одного вашего поручительства недостаточно, вы не обижайтесь. Мало что могло за это время случиться...

— Понимаю, Вадим Сергеевич.


Только поздно вечером появился прапорщик в длинной кавалерийской шинели и портупее. Вид у него был такой, будто он только что вылез из окопа, и это как-то не вязалось с его юным и румяным лицом.

— Кто здесь капитан Серегин? — спросил сипло.

— Я, — быстро отозвался Серегин.

— Прапорщик Кавкайкин. Имею честь. Следуйте за мной.

— Мне приказано ждать на то особого распоряжения.

— Вот и особое распоряжение, — устало произнес Кавкайкин. — У вас есть курево?

Серегин дал ему папиросу. Зажег спичку.

— Пойдемте, — сказал прапорщик, затягиваясь с жадностью. — Весь день закурить не было времени. Собачья жизнь, — ругнулся. — Пошли.

— Куда меня? — поинтересовался Серегин.

Прапорщик не ответил.

Было еще светло. Серебряными бликами искрился Амурский залив.

— Новолуние, — произнес Серегин.

Он остановился на крыльце и поглядел в яркое ночное небо, стараясь отвлечься. Осмотрелся. Во дворе, у горы ящиков из-под патронов и оружия, топталась охрана. У подъезда мелко трясся на холостом ходу, отравляя воздух ядовитым дымом, широкий приземистый «ситроен» без верха. «Значит, куда-то повезут, — подумал Серегин. — Серьезно, однако, взялись за меня».

В автомобиле, кроме шофера, никого не было. Но вот появился Дзасохов. Постоял рядом, ничего не сказал. Серегин про себя усмехнулся. «Интересно, что ты тут делаешь, хлюст? Ротмистр... Значит, в полиции служил. А теперь? Выходит, в контрразведке?» Серегин не знал, лучше это для него или хуже.

Дзасохов уселся на переднее сиденье автомобиля, с силой хлопнув дверцей. Кавкайкин подтолкнул Серегина, и они устроились сзади. Машина с трудом развернулась в тесном дворе. Выехали на Светланскую, чиркнув крылом об угол подворотни. Город словно и не собирался успокаиваться на ночь. Шофер, сбавив скорость, то и дело нажимал на клаксон.

— Давай-ка на Комаровскую, — приказал Дзасохов.

— Куда мы едем все-таки? — спросил Серегин у прапорщика. Тот как будто не слышал, и Серегин повторил: — Я вас спрашиваю, извольте отвечать, не то вам придется остановить автомобиль.

— Помолчите, капитан, или кто вы там в самом деле, — громко отозвался Кавкайкин. — Чего вы раньше времени паникуете?

— Вас бы на мое место... — Серегин полез в карман за папиросами, но почувствовал на запястье сильные пальцы.

— Сидите спокойно.

Они свернули с главной улицы и теперь пробирались по плохо освещенной булыжной мостовой. Чиркнул спичкой Дзасохов и, хороня огонек в ладонях, прикурил. Улица ползла вверх, и, когда до перекрестка оставалось всего ничего, из-за облупленной рекламной тумбы появились две тени. Сверкнули один за другим огоньки выстрелов. Шофер круто вывернул руль, раздался скрежет. Перед самым радиатором нападающие отскочили, с ветрового стекла посыпалось стеклянное крошево, обнажив слюду.

Автомобиль по инерции вылетел на середину перекрестка и замер. Дзасохов стрелял, картинно вскидывая руку с револьвером. Уже по одному этому можно было определить в нем тылового офицера. Прапорщик не торопился расстегивать кобуру: став коленом на сиденье, вжав голову в плечи, он озирался, словно выискивая цель.

— Да стреляйте же! — крикнул ему Серегин. — Черт вас побери! Заводи! — ткнул кулаком в спину шофера, который сидел, обхватив затылок руками. — Заснул, что ли?

Шофер неуклюже вывалился из кабины и принялся крутить заводную рукоятку.

— Бей большевиков! — вскрикивал Дзасохов. — Так их, гадов! Прапорщик, шевелись!

Пули вжикали высоко над головой. Наконец запустили мотор, автомобиль рванулся. Прапорщик искал под ногами, среди звенящих стреляных гильз, фуражку.

— Во, чуть не влипли, — сипло произнес наконец Кавкайкин и вытер лицо рукавом. — Вас не задело, Игорь Николаевич? — обратился он к Дзасохову. Тот одной рукой прятал револьвер, а другой прижимал к лицу платок.

— Как там наш пассажир? — весело спросил Дзасохов, обернувшись. — Жив, не помер со страху?

— Ничего, геройски держался, — похвалил Кавкайкин, посмеиваясь.

Серегин промолчал. Все это: нападение, стрельба, вскрики Дзасохова, его демонстративное геройство, — заставляло несколько по-иному взглянуть на происшествие. Спектакль? Пожалуй...

— Куда теперь? — шофер поглядел на офицеров.

— Давай прямо на Полтавскую, — нетерпеливо махнул рукой Дзасохов.


...Осматривая ротмистра, врач успокаивающе бормотал:

— Жить будете, дорогой, сто лет проживете, если не ухлопают из-за угла.

— Юмор у вас, однако... — кривился Дзасохов. Ранка действительно была пустяковая и не от пули, а от осколков разбитого стекла.

— Да не скрипите вы зубами. Пустячок-с. Наклеим пластырь — и бегайте себе на здоровье.

Серегин провел ладонью по шее — пальцы оказались в крови. Доктор сказал:

— Молодой человек, снимите пиджак, сейчас займусь и вами. Тоже мне, вояки... Не имею чести знать вас, мой юный герой. С Игорь Николаевичем мы старые друзья. Общей болью повязаны. Он делает больно, и я тоже. Коллеги, так сказать.

— Капитан Серегин. — Он щелкнул каблуками штатских ботинок. — А это, — кивнул на Дзасохова, — мой старый приятель, но почему-то не признается.

— О! — сконфузился доктор, — Прошу извинения, капитан.

— Ну, здравствуй, что ли? — Дзасохов, нарочито хмурясь, протянул руку. Они неловко обнялись. — Я ведь и вправду узнал тебя не сразу. Извини. Ты очень изменился, Олег.

— Я тоже не сразу сообразил, что этот суровый ротмистр — ты, Игорь, — слукавил Серегин. — Тебя совсем не узнать! И смелости ты стал отчаянной. От такой банды, можно сказать, один отбился.

Дзасохов не уловил насмешки и остался серьезен. Его вид говорил, что все это семечки по сравнению с тем, что приходилось испытывать.

— Прошу, господа, — пригласил доктор, подавая мензурки со спиртом. — Кому желательно воды — вон, в графинчике. Легко вы все же отделались, а могло быть...

— Легко, легко.. — бормотал Дзасохов, затягивая ремень и испытующе поглядывая в сторону Серегина: догадался, что нападение было инсценировкой, или нет? Кажется, не догадался...

А Серегин в это время с иронией думал о Дзасохове и его людях, которые даже не сумели как следует обставить проверку. «Грубо тут у вас работают, как я погляжу... Конечно, торопитесь: времени вам совсем чуть-чуть осталось». В первую минуту «нападение» он принял за чистую монету, но когда Дзасохов крикнул; «Бей красных!» и этак артистично принялся стрелять, Серегин усомнился: «Они рассчитывают, что я побегу, воспользовавшись суматохой. А я не побежал, хотя мог. Но не это мне нынче надобно...»

— Что это ты там притих? — снисходительно спросил Дзасохов. — Испугался, что ли?

Серегин усмехнулся. Выпитый спирт сушил горло, а в голове становилось ясней.

— Брось, Игорь. Не всем же быть такими отважными, как ты. Я свое отгеройствовал на германской. Да и потом досталось. Так что в трусости ты меня не упрекнешь. Нету у тебя такого основания, дружище. — И опять слегка усмехнулся, еле сдерживаясь, чтоб не рассмеяться вслух.

Дзасохов подозрительно прищурился:

— Ты чего?

— Да так. Прошел огни и воды, а тут, в родном городе, чуть не ухлопали. Спасибо, ты спас.

— Не иронизируй, — Игорь отвернулся, покрутил шеей, застегивая на воротничке пуговицу. — Запросто могли в твоей голове дырку сделать.

— А в твоей?

— Ладно, хватит. Где моя мензурка?


Прошло несколько дней после их первой встречи. Они сидели в уютной комнате заведения Нихамкина, обставленной мягкой мебелью. Здесь было удобно. Имелся даже телефон. Дзасохов чувствовал себя тут свободно, хотя нет-нет, да замирал на полуслове.

— Ты боишься чего-то? — спросил Серегин.

— Да нет, привычка. Тут у меня место для... встреч. — Помявшись, уточнил: — Для деловых встреч.

«С агентурой, что ли?» — предположил Серегин, но вслух спросил:

— И только?

— И только, — подтвердил Игорь. — Блюдем себя, хотя среди... деловых людей, разумеется, есть и женщины. И даже весьма хорошенькие. — Подергал за медный блестящий шарик шнурка, уходящего куда-то в стену. — Это я хозяина требую, — пояснил он и продолжил: — Так ты от Унгерна и без капитала? Смешно. Извини, Олег, но это действительно смешно, если не сказать глупо. — Он вздернул плечи, выражая крайнюю степень непонимания. — Все, кого я знаю, нахапали там — будь здоров и вовремя дали тягу, как только припекло. У нас что главное? Вовремя смыться. — Он захохотал. — И живут теперь, гады! Мой папаша так не жил, хотя, как ты знаешь, имел два парохода и службу в городской управе. Тут не разгибаешься, ни дня тебе, ни ночи, а на водку и то не всегда наскребешь.

Серегин помрачнел:

— Там не до капитала было. Еле вырвался, а ты — живут, живут. Лучше жить без капитала, чем не жить с капиталом.

Дзасохов хлопнул его по плечу и расхохотался:

— Это ты здорово...

— В Харбине вот кое-что продал, купил хоть одежонку. Там все очень дорого.

— Ничего, что-нибудь придумаем. Некоторые возможности у меня есть. К примеру, в военном ведомстве местечко. Устроит? Учти, так просто туда не попасть. — У Дзасохова было приподнятое настроение: он чувствовал себя хозяином положения и покровителем. Приятно знать, что этот не растерявший высокомерия бывший приятель зависит от него. — До окопов пока еще далеко, активных действий с ДВР, вроде, не предвидится. Правда, иногда партизаны хулиганят, но мы их скоро проучим. В вечность нынешнего положения, откровенно говоря, я не верю: рано или поздно нас отсюда вытурят. Ну да еще поживем... Дайренские переговоры ничего не дадут. Японцы подготовили такие требования, которые Советы и буфер не примут. Уполномоченный Японии Мацусима встретился с Меркуловым, и тот внес свои поправки к требованиям. После этого возможность соглашения начисто исключена. Да и быть по-иному не должно, иначе нам хана. Только благодаря япошкам мы еще копошимся тут. Откажутся — и от нас только мокрое место останется. Все это понимают.

— А как же обещание уйти из Приморья?

— Они давали его одиннадцать раз, если быть точным. Ну и что? В двенадцатый пообещают. Им очень не хочется выкатываться обратно на свои острова.

На звон колокольчика явился сам Нихамкин, толстый бритый еврей. Глаза выпуклые, хитрющие.

— Игорь Николаич, вы давеча жаловались на нервность. Могу предложить джендзю, серебряные иголочки. После трех сеансов как рукой снимает... Не желаете? Может, ваш друг...

Дзасохов подмигнул Серегину:

— Иголки? Серебряные? Так мы сами это неплохо умеем. Под ноготки! — Он расхохотался.

Нихамкин побледнел.

— Не пожелаете ли ароматную ванночку с хвоей?

— Ты нам девок сюда, голубчик. Помоложе, да чтоб при том — при сем, и чтоб чистенькие. Чтоб гвоздичным мылом от них пахло.

— Черненьких или как всегда, Игорь Николаич?

— Светленьких, голубчик. — И к Серегину: — Не люблю брюнеток. Злые они и все норовят укусить. А ты каких предпочитаешь?

— На твой вкус! — небрежно ответил Серегин и почему-то вдруг вспомнил Таню. У нее были темные косы...

Нихамкин приложил маленькую волосатую руку к манишке:

— Будет исполнено самым лучшим образом, не извольте беспокоиться! — И почтительно удалился, плотно притянув за собой дверь.

Дзасохов сказал: .

— Жулик, каких свет не видывал. Не я — давно бы на свинцовых рудниках гремел колодками. Спасаю как могу. Добром платит. Это они умеют, ничего не скажешь. Ну, так как? Не нравится, что ли, моя вакансия?

— Хотелось бы заняться чем-нибудь более прозаическим. К примеру, на таможне.

— Чудак, там в затылок друг другу дышит сотня простых смертных. Да и навару никакого. Импорт — экспорт скис. Это тебе не при царе-батюшке. Ты еще не прочувствовал нынешнего Владивостока, дорогой мой. Если хотел развернуться, надо было оставаться в Харбине. Хотя и там нынче не слаще. А здесь вообще болото.

После короткого раздумья Серегин согласился:

— Пожалуй, ты прав.


...Через несколько дней Серегин встретил ее в трамвае, причем совершенно случайно. Стоял, держась за ременную петлю, трамвай резко затормозил, и Серегин невольно задел женщину, стоявшую впереди. Она обернулась и от удивления и нескрываемой радости широко раскрыла глаза. Сперва он даже не узнал ее: короткая стрижка — тех темных кос уже нет, и похудела, на лице усталость.

— Олег, — Таня прошептала его имя настолько тихо, что он только по движению губ понял, что она сказала. Нежно, счастьем и радостью залучились ее глаза. У Серегина ком подкатил к горлу. Она зажмурилась и снова распахнула ресницы. Нет, рядом с ней стоял действительно Серегин. — Это ты?..

— Я, Таня... — Он поддержал ее за локоть, не рискуя бросить ременную петлю, чтобы удержаться на йогах при очередном толчке. — Ты не веришь, что это я?


— ...Первое время все было хорошо, — рассказывала она, — жили как все. Родила девочку...

Они бродили вдали от центра, по тихим зеленым улицам. И все же встретили поручика Халахарина и Славика Суворова. Оба были нетрезвыми. Славик, хорошо знающий восточные языки, умница, но безвольный, спивался рядом с пройдохой Халахариным. Увидев Серегина, Славик козырнул, Халахарин ухмыльнулся.

— Знакомые? — спросила Татьяна.

— Сослуживцы.

— Это плохо, что они видели нас вместе.

— Почему?

— Я не хочу этого.

«Боится Игоря», — подумал Серегин и предложил:

— Зайдем в кафе, мороженого захотелось.

...— Ты что-то сказала про ребенка, — напомнил он, когда они уселись за столик.

— А что тут говорить! — Лицо ее напряглось, у рта появились заметные морщинки. Ей можно было дать гораздо больше лет, чем на самом деле... Она с трудом произнесла жестко: — Дочка умерла восьми месяцев. От скарлатины.

Как непохожа она была на Таню, которую он помнил... Как непохожа...

Потом она вскинула на Серегина глаза:

— Мы ведь разошлись с Игорем, ты знаешь?

Он кивнул.

— Так просто не расскажешь и не объяснишь. Это его постоянное пьянство, какая-то странная служба, круг его знакомств... И вообще, мы разные люди, Олег. К сожалению, поздно поняла это. А ты, — она прикусила верхнюю губу, которая была вздернута, как у ребенка, — а ты служишь? Воюешь все?

— Служу. Но, кажется, отвоевался.

— Ты так думаешь?

— Хочется думать.

— Если это не военная тайна, кто ты?

— Это не тайна. Переводчик. У Унгерна тоже драгоманом был.

— Говорят, скоро начнутся военные действия.

— А кто с кем собирается воевать?

— Какой ты скрытный! Переговоры с японцами в Дайрене провалились. Это тебе известно?

Серегин ответил с неохотой:

— Известно.

— Они действительно дурацкие требования предъявили?

— Кто кому?

— Японцы большевикам.

— Как тебе сказать... В определенной степени — да. Но если посмотреть на это с позиции...

Таня перебила его:

— Об этом сейчас все русские говорят. Ну, не все, конечно, — поправилась она, — а многие. Патриоты,

— Ты к кому причисляешь себя? — спросил Серегин как будто без особого интереса.

— Причисляю себя к ним.

— К патриотам?

— Удивлен? Ну, а ты?

Тема становилась щекотливой. Но вопрос задан, надо отвечать.

— Я тоже патриот. Это тебя устраивает?

— А точнее?

— Куда еще точнее!

— В настоящее время это довольно обще. Кругом патриоты, а войне нет конца. Скажи, а в красных ты стрелял?

— Ты задаешь какие-то странные вопросы. Почему это тебя интересует?

— Стрелял или не стрелял? — твердила Таня.

— Стрелял.

— Прямо вот так? — Она наставила в него лопаточку, которой ела мороженое, смотрела в глаза. — Бах — и все, да?

— Да. Прямо вот так. Бах — и все. Я солдат. Потому стреляю. Не я, так в меня.

— Ты жесток.

— А ты каким хотела бы меня видеть? Добреньким, когда вокруг столько крови? Человек, Таня, не однозначен, к сожалению. — Подумал. — А может, и к счастью, не знаю.

— Как это понять?

— Корова однозначна. Это животное. Ее предназначение — приносить людям пользу, давать молоко и мясо. А человек? Он сеет смерть, он рождает новую жизнь. Он созидает и в то же время разрушает.

— Значит, по-твоему...

— Это не по-моему, это так и есть.

— Ну, пусть ты многозначен. Так?

— И ты, — он тоже посмотрел ей в глаза. Секунду-другую они не отводили взглядов. Серегин насупился. Таня машинально поправила волосы.

— Тогда скажи мне, каково предназначение человека? Для чего он есть?

— Этого никто не знает...

— Что-то не хочется мороженого, — произнесла она и принялась рыться в сумочке, ища мелочь.

— Я рассчитаюсь, что ты...

— Нет-нет, я предпочитаю платить сама. Так проще жить. Мне пора. Я ведь тоже служу. Уроки музыки даю.

Таня чем-то была расстроена. Вероятно, он разочаровал ее этим разговором.

— Ты меня, пожалуйста, не провожай. Тут недалеко, и потом, могут увидеть. Я не хочу, чтоб твои сослуживцы попадались нам на глаза. Извини, я пошла.

Серегин остался в кафе. Выпил, как воду, розовое талое мороженое. Долгих шесть лет он не видел Таню. Было непросто говорить с ней теперь, непросто понять, какой она стала. Конечно, он патриот. Но он у черта в зубах, и об этом не всем знать обязательно. Даже Тане.

А тем временем Таня тоже думала о Серегине. Они о многом говорили, ей хотелось знать: кто он? Безропотный исполнитель чужой воли или ищущий, мечущийся человек? Он отвечал уклончиво, разговор не клеился, но Таня чувствовала: Олег не так прост. Стал очень сдержанным, даже когда они встретились в трамвае, был спокоен. Или холоден? Уже потом она поняла: он просто был не очень рад встрече. Может, стал равнодушен к ней? Война приглушает чувства... Это она знает по себе.


После этой встречи Татьяна сообщила Лоренсу: «В военном ведомстве появился офицер, через которого в будущем, думаю, можно будет получать сведения, интересующие нас».


Вовремя завершить реорганизацию НРА не дало вторжение банд Унгерна в Забайкалье. В Приморье и Маньчжурии было сосредоточено до 20 тысяч белогвардейцев и пять японских дивизий, численностью 70 тысяч человек.

Политбюро ЦК РКП(б) на специальном заседании, посвященном дальневосточной проблеме, обсудило вопрос об оказании помощи ДВР. В. И. Ленин потребовал от Реввоенсовета принять самые срочные меры, направленные на укрепление армии буферной республики. По решению политбюро ЦК РКП(б) в июне этого года главкомом и военным министром был назначен В. К. Блюхер. Совет Труда и Обороны по личному распоряжению В. И. Ленина выделил для ДВР 2300 тысяч золотых рублей.


26 августа в Дайрене начались переговоры. Делегация Дальневосточной республики потребовала немедленной эвакуации японских войск. Японская делегация во главе с Мацусимой, видя, что инициативу не удалось взять в свои руки, применила тактику затягивания переговоров, вовлекая представителен ДВР в длительные споры по всяким поводам.

А время стремительно шло.

В октябре японцы выставили ультиматум. Они требовали срыть укрепления по тихоокеанскому побережью; никогда впредь не держать в водах Тихого океана военно-морского флота и уничтожить имеющийся; сохранить принцип частной собственности в отношении японских подданных, приравняв в этом отношении их к гражданам ДВР; не допустить в республике установления коммунистического режима. Пятнадцатый пункт требовал передать Японии на восемьдесят лет в аренду весь Северный Сахалин.

Кроме того, эвакуацию своих войск из Приморья Япония предполагала производить по собственному усмотрению, в удобные для нее сроки.

Делегация ДВР отказалась принимать к обсуждению эти наглые требования. Стороны разошлись, не придя к единому решению; представители Дальневосточной республики покинули Дайрен. Японцы добились своего: «по вине» делегации ДВР переговоры были сорваны.

Части белогвардейской армии начали военные действия против республики.

Краткая хроника дальнейших событий: 22 декабря Народно-революционная армия оставила Хабаровск.

27 декабря Дальбюро ЦК РКП(б) обсудило вопрос о событиях в Приморской и Амурской областях. Вся полнота власти была передана Временному Нарревкому. Восточный фронт возглавил С. М. Серышев.

28 декабря под станцией Ин белым дали серьезный бой и наступление их было приостановлено.

12 февраля 1922 года части Народно-революционной армии и партизаны взяли Волочаевку. Был освобожден Хабаровск. Белые откатились на юг, к Уссури.

В начале сентября 1922 года должны были состояться новые переговоры с Японией в Чанчуне (Маньчжурия).

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Как и следовало ожидать, японцы полностью разуверились в способностях С. Д. Меркулова к решительным действиям (слишком уж открыто братья занимаются собой, откровенно личным обогащением). Престиж правительства падает. Меркулов объявил Народное собрание распущенным. Председатель нарсоба Андрушкевич и ген. Болдырев объявили, что у М. проявились диктаторские наклонности и в связи с этим он низложен. Управляющим военным ведомством стал известный семеновец, генерал Молчанов. Третьего июля адмирал Старк вернулся из Ольгинского уезда и имел с Молчановым встречу, где заявил, что новую власть он не признает, и в ультимативной форме предложил восстановить Меркулова. Командующий войсками ген. Тачибана предостерег Старка от бессмысленности применения военной силы. Старк собрал на канонерке «Маньчжур» совещание с Молчановым. Тот отказался вести какие-либо переговоры до прибытия во Владивосток из Харбина ген. Дитерихса, которого японцы намерены протащить в правители.

Молчанов издал приказ об аресте Меркулова. Японцам нужен более энергичный человек во главе белой власти, который бы сумел вдохнуть жизнь в умирающее белоповстанческое движение на Дальнем Востоке.

На железнодорожном вокзале в Харбине, в сутолоке и суете, негромко и быстро переговаривались два неприметно одетых штатских господина:

— Который из них Иоффе? Толстый, с сигарой и в стоптанных ботинках?

— Это как раз секретарь консульства ДВР Таборов. А твой Иоффе — аршин с кепкой. Вернее, со шляпой. Интересно, почему все малорослые любят ходить в шляпах с большими полями? Отчего бы это?

— Кстати, до семнадцатого он носил фамилию Крымский.

— А вон тот, в сером макинтоше, с зонтиком, кто? Что-то знакомая личность.

— Озорнин. Особоуполномоченный буфера.

— Ишь ты!

— Иоффе возвращается из Пекина. Там он встречался с послом Японии. Беседа шла о необходимости новых переговоров. Теперь едет обратно. А Озорнин, представитель буфера, собирается здесь вручить ноту японскому послу в Маньчжурии Яманоути. Речь в ней идет предположительно опять же о встрече, но исходя, так сказать, из духа Генуэзской конференции. Буфер снова потянет за собой на переговоры красную Россию, и японцы опять уйдут от конкретики.

— Ты думаешь?

— Предполагаю. Буфер потребует увода японских войск из Приморья, чтоб затем вышибить нас. А Россия настаивает на выводе японцев с Сахалина. Из Приморья они, конечно, уйдут, а вот Сахалин... Тут есть основания сопротивляться до последнего. Остров нужен и нам для создания маленькой русской республики. Пусть даже под протекторатом Японии, но нашей. А там посмотрим еще...

— Слушай, так это и есть тот самый Озорнин, которого весной потрясли китайцы?

— Было такое дело. В конце февраля жандармерия всю его контору перевернула вверх дном. Оружие искали. И, конечно, ничего не нашли. В ответ на это буфер им нотой по мордасам. Надумали, где искать, идиоты.

— Это что у них в сумках?

— В баулах, что ли? Секретная переписка. Что же они повезут еще с собой?

— Хм... А ты не допускаешь, что там могут быть драгоценности: камешки, золотые слиточки, а? Погляди, как рука у него напряглась. Тяжело, небось. И едут, как набобы, весь вагон заняли.

— Допускаю, почему не допустить? Драгоценности сейчас им очень нужны.

— А кому они не нужны?

— Та дама, с животом, — это супруга их шифровальщика Левашова. А длинный, с трубкой, состоит при Иоффе. Романюк. Вот этого что-то не знаю...

— Это дипломатический курьер Васин.

Шли последние минуты посадки на экспресс. Бестолково суетились пассажиры. Сотрудники консульства, выезжавшие в Россию, и полпред РСФСР Иоффе только что прибыли на двух автомобилях. Их сразу же окружили переодетые агенты из политической полиции.

Иоффе долго тряс руки провожающим и вошел в вагон, когда поезд уже тронулся. На перроне остался Левашов. Его жена была уже в купе. Он шел, убыстряя шаг, рядом с вагоном, стараясь коснуться ладонью хотя бы стекла, и все смотрел, не отрываясь, на жену, а она что-то неслышное говорила ему, шевеля припухлыми губами, и промокала глаза зажатым в кулак беленьким кружевным платочком.

— Прощайтесь, прощайтесь... Теперь вряд ли встретитесь. Ишь, прилип. Небось чувствует. Как ты думаешь, чувствуют они это или нет?

— У тебя явно садистские наклонности, дорогой.

— А я и не скрываю: врага для меня уничтожить — удовольствие. Моя профессия к этому обязывает. И долг мой. И, кстати, твой тоже. Мы им устроим такую конференцию, что больше не захотят.

— Ладно тебе...

— Чего ладно? Уж скоро пять лет как ладно. Только не у нас, а у них.

— Успокойся, а то на нас уже поглядывают. И утрись.

— Жара, что в бане. Ну, прощай, пора мне, попутчики вон машут.

— Ни пуха...

— К черту!

Пассажир лет тридцати пяти, в светлом костюме спортивного покроя, без галстука, легко вскочил на подножку второго вагона.

Консульские автомашины, черный и длинный «кадиллак» и широкий «паккард», принадлежащий торговому представительству ДВР, развернулись один за другим и через жандармский кордон медленно поползли к вокзальной площади. Автомашины были далеко не новы, и пущенный кем-то камень, попав в одну из них, мало повредил ее виду.

Человек в штатском проводил взглядом последний вагон, бросил погасшую папиросу мимо урны и взмахом руки подозвал рикшу.


Серегин возвращался из Харбина, куда выезжал с пакетом для Гондатти от генерала Вержбицкого. На харбинском вокзале неожиданно встретил Дзасохова и прапорщика Кавкайкина. Ротмистр обрадовался ему, рассказал, что были они в Дайрене, а теперь едут в Никольск-Уссурийский, куда Дзасохова перевели начальником отдела контрразведки.

Паровоз привычно тянул цепочку голубых вагонов, бежал через пахучее разнотравье залитых солнцем низин, кружил меж сопок в густой голубоватой хвое, нырял в узкие распадки. Трепыхались на ветру шелковые занавески. Утро начиналось теплое и чистое.

— Который час? — спросил Серегин у Дзасохова.

— Двадцать десятого. По харбинским вокзальным ставил.

— Нашел с чем сверяться!

— Можно подумать, ты свои проверяешь по кремлевским.

— Будет ершиться, ты чем-то взволнован?

— Это тебе просто кажется, — усмехнулся Дзасохов, направляясь к двери.

С верхней полки свесил голову прапорщик Кавкайкин, поморгал припухшими ото сна глазами.

— Все еще едем?

— Едем, Юра, едем, — подтвердил Серегин. — Скоро приедем. Что это с Игорь Николаевичем, неприятность какая, что ли?

Кавкайкин только дернул плечом.

— Секреты контрразведки. Понятно. Вопросов больше не имею. Где контрразведка, там все мрак и тайна.

Вернулся Дзасохов, в купе сразу запахло спиртным. Кавкайкин торопливо одевался.

Неожиданно поезд резко сбавил скорость. Тревожно и часто закричал паровоз, с полок посыпались вещи, раздались звон битого стекла, сдавленные крики, топот в коридоре, панические голоса: «Хунхузы напали! Хунхузы...»

На этом участке железной дороги нападения бандитствующих китайцев было не таким уж редким явлением: охранялся он плохо, а последнее время и совсем не охранялся, почему хунхузы и чувствовали себя хозяевами положения. Изредка, когда уж совсем становилось невмоготу, военное ведомство направляло сюда два-три летучих отряда — погонять бандитов, но те были хорошо осведомлены и почти всегда уходили безнаказанными.

Поезд остановился перед завалом из сосен, уложенных на рельсы поперек пути. И тут же ударили выстрелы, сперва залпами, а потом вразнобой, и среди это-го разнокалиберного треска внятно выделялся клекот ручного пулемета.

Серегин глянул на попутчиков. Дзасохов сохранял спокойствие, а молодой прапорщик был бледен.

— Юра, — обратился к нему ротмистр, — будь добр, подбери вещи и уложи на место.

Кавкайкин с готовностью вскочил с дивана:

— Я сейчас, Игорь Николаевич... Я быстренько...

Подождав, когда он наведет порядок в купе, Дзасохов попросил:

— А теперь сходи и посмотри, что там такое.

Вскоре Кавкайкин вернулся:

— Поедем немного погодя. Там столько бревен поперек пути навалили! Четвертый вагон, в котором ехали большевистские комиссары, буквально изрешечен! И что самое удивительное: ни одной жертвы! Вы представляете? Никто даже не ранен, черт возьми!

Дзасохов и Серегин переглянулись.

— Такого не бывает, — сказал ротмистр, с трудом отрывая взгляд от Серегина, — чтоб вагон изрешетили, и никого не задело.

Прапорщик закончил зло:

— А они в другом вагоне в это время оказались. Повезло этим...

— Хочешь вина? — спросил ротмистр Кавкайкина, выбираясь из-за стола. — Пей. Ликер. Ты любишь сладкое.

— Спасибо, Игорь Николаевич. Обожаю ликеры, особенно с лимоном.

Ротмистр вышел из купе, миновал тамбур, спрыгнул на землю и зашагал вдоль состава.

Небольшой вагон, который был отдан комиссарам, представлял из себя железное сито. Можно было подумать, что какая-то диковинная птица исклевала его стальным клювом. Дзасохов осмотрелся: среди высыпавших из поезда пассажиров комиссаров не было. Он прошел вдоль вагона, прислушиваясь к разговорам.

— Весьма странно, — говорил толстый пожилой господин в костюме из белого твида, — весьма странно. Это засада, да-с.

— Только азиаты на это способны, — соглашался собеседник.

Дзасохов со вниманием посмотрел на него, на всякий случай запоминая лицо. Спросил у пробегавшего мимо железнодорожника:

— Что тут случилось, вы можете сказать?

Железнодорожник остановился на мгновение, еще не придя в себя после происшедшего:

— Вы что, не видите? Засаду устроили.

— Кто?

— Кто же на такое способен, люди, что ли?

— Пострадал кто?

— Слава богу, никто. — Он еще раз смерил взглядом Дзасохова и побежал дальше.

Раздалась трель свистка и команда:

— По вагонам! По вагонам!

Дзасохов вскочил на подножку. Закурил, уперев плечо в стекло окна. Вышел Серегин, посмотрел налево-направо, плотно прикрыл за собой дверь.

— Что узнал?

Дзасохов зло усмехнулся, дернув головой:

— Повезло, как выразился Кавкайкин, ничего не скажешь. Потратить столько времени и попасть пальцем в небо. У-ди-ви-тельно!

— Ты о чем, Игорь?

— Я говорю о большевиках. Стреляли ведь в них. А их в это время в вагоне не оказалось. Как ты на это смотришь? Почему не оказалось?

— Ну не дураки же они!

— Ты так считаешь? — продолжал зло усмехаться Дзасохов. — Или их предупредили!

Серегин неуверенно пожал плечами:

— Да?

Поезд набирал скорость, вагоны замотало из стороны в сторону, и на поворотах уже виден был не черный дым от паровоза, а чудовищный хвост искр: машинист нагонял упущенное время.

Вытянувшись, они посторонились, пропуская худощавого мужчину в пижаме. Кожа лица его отдавала желтизной, глаза были в красных прожилках, и вообще выглядел он довольно болезненно. Серегин уже знал, что это представитель барона Врангеля, полковник Челобов. Сейчас он возвращался из Шанхая, куда выезжал по распоряжению Дитерихса.

В мае Челобов прибыл из Парижа, где находился в близком окружении барона Врангеля. Полковник был тепло встречен Меркуловым и сразу же назначен военным советником. Зная оготовящемся перевороте, Челобов не вмешивался в него, потому что, проанализировав положение дел, изучив обстановку, понял: ни Меркуловым, ни Дитерихсу, ни еще кому-нибудь в Приморье не удержаться. Противопоставлять свою военную силу войскам ДВР бессмысленно. Только что в результате боев с частями Народно-революционной армии белоповстанческие войска Дитерихса оказались отброшенными к Иману. Наступившая передышка преимущества не дала, тем более, что японцы вынуждены покинуть Приморье. Так что все прожекты и вся суета с переворотом казались ему бессмысленными. Но первый пароход с легионерами Врангеля уже прибыл в Шанхай, и полковник отправился встречать его.

— Однако шумновато у вас тут, — сказал Челобов. — Я уж было спать улегся.

— Хунхузы, господин полковник, — пожал плечами Серегин. — Совсем обнаглели.

На бледных губах Челобова появилась скептическая улыбка.

— Хунхузы, как я понимаю, грабители, а то, что здесь произошло, недостойный акт, господа. Испокон веков дипломаты пользовались неприкосновенностью...

Серегин и Дзасохов вернулись в купе. Кавкайкин уже спал на верхней полке, отвернувшись к стене.

— Недостойно, — бурчал Дзасохов. — С таким противником все достойно...

Он еще долго бубнил что-то себе под нос, мешая Серегину уснуть.


Держа, как гранаты, две бутылки вина, из дорожного ресторана вернулся Дзасохов. Серегин просматривал газеты. Игорь, напевая под нос услышанный в одном из маньчжурских шантанов немудреный мотивчик, звенел серебряными рюмочками из походного прибора. В купе протиснулся аккуратно причесанный на прямой пробор, розовый, с полотенцем через плечо, с припухшим от здорового сна лицом, прапорщик.

— Господа, господа... Вы только поглядите... — Он причмокнул и закатил глаза. — Прелесть! В жизни такой не видел. Господа, это что-то божественное.

Дзасохов подмигнул Серегину и небрежно бросил:

— Ты имеешь в виду эту раскосенькую мадаму, что стоит у окошка?

Кавкайкин обрадовался:

— Да, да, Игорь Николаевич, именно ее. А вам что, не понравилась?

— Да нет, ничего.

— Послушайте, — перебил их Серегин, — что пишет «Джапан Адвертайзер» об атамане Семенове. Первая жена атамана заявила, что он двоеженец.

— Ого! — удивился Кавкайкин.

— «Это подтвердил полковник Магомаев, проживающий в Токио. Семенов, уезжая в Америку, обратился к священнику Старкову, находящемуся в Харбине, с просьбой, чтобы тот подтвердил законность брака с Еленой Викторовной Терсицкой, заключенного 16 августа старого стиля 1920 года постановлением китайской консистории и законность расторгнутого брака с Зинаидой Дмитриевной Семеновой, урожденной Манштейн. Развод атамана с первой женой наступил оттого, что она вопреки его воле уехала в Крым за сыном и два года не появлялась. Священник выслал необходимые документы. В настоящее время Зинаида Манштейн со своим сыном Вячеславом и гувернанткой Ниной Чуриной проживает в Токио». Вот так, — заключил Серегин, сворачивая газету и берясь за другую. — Даже атаман оказался двоеженцем. А нам и сам бог велел любить женщин, так, прапорщик Кавкайкин?

— Так точно, господин капитан.

— А вот что говорит сам атаман Семенов, — продолжал Серегин: — «Перед своей смертью адмирал Колчак подписал указ от 4 января 1920 года в Нижнеудинске, по которому я назначался главнокомандующим восточной территорией. В то время я находился в Порт-Артуре, когда ко мне прибыла делегация из Владивостока, где были размещены войска. Но г. Меркулов помешал мне исполнить план, и я вынужден был отправиться в Гродеково. Мои подрядчики не смогли обеспечить мою армию продуктами, а японцы — оружием и амуницией. Таким образом, Меркулов нарушил данное мне обещание, и мои войска вынуждены были уйти за кордон».

Дзасохов откупорил бутылку, наполнил рюмочки.

— Господа, предлагаю выпить за атамана Семенова. Оч-чень жаль, что он не наш правитель. Был бы он — был бы порядок. Это я вам точно говорю, господа. Сто лет ему жить.

Серегин откинул газету.

— Тебе не к лицу так говорить, Игорь Николаевич. У нас есть законное правительство, возглавляемое Дитерихсом, и не следует забываться.

— Будет тебе, — отмахнулся Дзасохов. — Все мы истосковались по сильной личности. Это даже Юре понятно. Так или нет, Юра?

— Так точно, — ответил Кавкайкин, присаживаясь к столику. — Сильная личность очень нужна.

— Однако пить за него я не буду, — отказался Серегин. — Я выпью за то, чтоб нам повезло и мы дожили до конца этой заварухи. Как ты, прапорщик?

— Так точно, — согласился Кавкайкин и с ним.

— Как хотите, — вздохнув, произнес Дзасохов и выпил. Вино было кислым.

— Ладно, не будем про политику, — предложил Серегин. — Кого ты, Юра, увидел там, в коридоре?

— Господа, — спохватился Кавкайкин, и глаза его опять заблестели. — Господа...

— Супругу военного атташе полковника Сугино увидел он, — сказал Дзасохов. — У прапорщика губа не дура. Дама действительно очень хороша. Едет к мужу. Жаль, в Никольске нам сходить, а то бы мы с Юрой непременно приударили за ней. — Дзасохов подмигнул Кавкайкину, и тот заулыбался. — Придется это удовольствие уступить Олегу Владиславовичу. Как вы, а?

— Может случиться международный скандал, — серьезно ответил Серегин, поднимаясь и глядя в окно, за которым, разворачиваясь, боком уходило в сторону зеленое хлебное поле...

В 1916 году особенно начали богатеть предприимчивые дельцы. Они появлялись, как грибы после дождя, удесятеряя свое состояние на поставках каустической соды, лекарств от диабета и гепатита, английской соли и хвойной смолы. Хотелось «красивой жизни», ресторанов, шантанов и кокоток. Вчерашний сморкач сегодня заказывал музыку.

В это время и прибыл во Владивосток Вилим Били. До него все новоявленные богатеи мало внимания обращали на свои костюмы. Носили визитки с торчащими наружу клетчатыми платками. Визитки заказывали у портных-китайцев. А те не знали, что такое мода или фасон. И вдруг в кофейнях и ресторанах стал появляться невероятно шикарный и элегантный мужчина.

— Удивительные эти русские, — говаривал он, — даже богатые и влиятельные господа не умеют одеваться как следует.

— Где уж нам... — отвечал какой-нибудь бывший сморкач. — Вы шьете за границей, а мы...

— Что вы, — говорил шикарный мужчина, — я шью у Вилим Били, знаменитого английского портного, который проживает в вашем прекрасном, экзотическом городе. Но он дорого берет, предупреждаю.

— Наплевать, — решительно обрывал задетый за живое сморкач.

Теперь около мастерской нового портного постоянно ожидали автомобили...

Однако через два года Вилим Били внезапно исчез. И появился вновь уже с оккупировавшими Приморье японскими войсками. И был он теперь не английским портным, а военным атташе Японии полковником Сугино. А нового хозяина мастерской по-прежнему называли Вилим Били.

Госпожа Кумико-сан, жена Сугино, возвращалась восточным экспрессом из непродолжительного пребывания в Токио.

— Конечно, она мила, — сказал в ответ на любезное приглашение Дзасохова Серегин, — но...

— Вот и приударь, — не унимался тот. — Ты не обременен семейными узами. Я как-то пробовал, да ничего не получилось. Этот толстяк Сугино ни на шаг не отпускает ее от себя. Да и с языком у меня туго.

За окном побежали домишки, лужайки с пасущимся стадом коров. Прогремел под колесами мост. Поезд приближался к станции. Едва вагон замер, как появились русские и китайские таможенники.

— Проверка документов, господа! Просим предъявить документы.

По перрону бегали носильщики, тут же крутились рикши. Серегин опустил стекло. Многоголосый шум ворвался в вагон.

— Ка-аму манза, ка-аму манза, — вдоль состава шел китаец, колотя палочками по кастрюле.

— Сколько тут стоим?

— Подолгу держат, — сказал Серегин, — можно по бродить по городу. Не желаете?

— С удовольствием. А Юра пусть посидит и поскучает. Один — или с Кумико, — сказал Дзасохов и рассмеялся.

— Увы, я опоздал, — произнес Кавкайкин, показывая на перрон, где полковник Челобов прохаживался с Кумико-сан. Укрывшись от палящего солнца шелковым китайским зонтиком, они о чем-то весело разговаривали.

— Вот так надо работать, господа, — объявил Дзасохов. — Чувствуется парижская выучка. А наш Юра остался с носом.


Дребезжала в пустом стакане ложечка, звук ее становился назойлив. Васин убрал ее. Теперь дребезжал стакан в серебряном подстаканнике. Васин взял стакан и зажал его в ладонях, задумавшись. На нижней полке дремала беременная жена шифровальщика Левашова. Не спал дипкурьер Васин, поставив в ногах баул с почтой. Не спал Романюк, с тревогой поглядывая на дверь, за которой время от времени раздавался тяжелый топот. На коленях его лежал револьвер.

Иоффе, прижавшись спиной к вибрирующей стене, сидел с закрытыми глазами и прислушивался к тому, как замирало и вновь оживало сердце, словно его подбрасывали, ловили и вновь бросали в какой-то дурной и жестокой игре. Он сдерживал дыхание, насколько хватало воздуху. Но стоило вздохнуть, как все начиналось сначала.

Васин достал из кармана коробочку с таблетками, ожидая, когда Иоффе о ней вспомнит.

— Вам плохо? — тронул того за руку Романюк. — Возьмите-ка таблетку.

Иоффе с усилием открыл глаза, не сразу сообразив, чего от него хотят.

— Спасибо, мне уже лучше.

— Берите, — потребовал Васин.

Иоффе взял таблетку, положил ее под язык.

— Вам бы прилечь, — сказал Романюк.

— Не надо, — сказал Иоффе. — Я вообще в дороге плохо сплю. Возраст, наверное, — произнес он тихо.

30 июня генеральному консулу Советской России в Харбине была вручена нота японского генерального консула, в которой говорилось: «На основании полученных от министра иностранных дел инструкций имею честь просить Вас срочно передать министру иностранных дел Дальневосточной республики нижеследующее: императорское японское правительство заявляет, что оно готово возобновить переговоры с правительством ДВР. Императорское японское правительство решило произвести полную эвакуацию войск из Приморской области не позднее 1 ноября сего года, о чем уже опубликована декларация внутри и вне страны».

Иоффе в это время находился в Мукдене, где ждал встречи с Чжан-Цзолином. Надо было предостеречь воинственного маньчжурского правителя, на которого Дитерихс делал особую ставку, от необдуманного шага.

Встреча состоялась, и, кажется, маньчжурский правитель уразумел, что ссориться с Советской Россией ему не имеет смысла.

Как только правительство Японии передало свою декларацию, вся реакционная пресса потребовала немедленного возвращения ноты, вредной как для Японии, так и для Временного правительства, бросаемого Японией на произвол судьбы.

В такой неспокойной обстановке Иоффе направился с декларацией в Читу. Надо было готовить вторую встречу с японцами. Первая, дайренская, ни к чему не привела. То же самое могло получиться и теперь. Военное министерство Японии не было склонно уводить свои войска из Приморья, могло сделать все возможное, чтобы затянуть эту операцию. Стало известно имя главы японской делегации; называли директора европейско-американского департамента графа Мацудайро.

Командующий оккупационными войсками генерал Тачибана получил из военного министерства инструкцию, которая предписывала ему создать во Владивостоке коалиционное правительство, чтобы оно могло и после увода войск проводить прояпонскую политику, Кроме того, предлагалось тайно и в сжатые сроки вооружить остатки семеновских и каппелевских частей, чтобы в нужный момент двинуть их против войск ДВР, стоящих по другую сторону Уссури, в районе станции Шмаковка. Все это должно было заставить русскую делегацию быть уступчивее.

Этого Иоффе пока не знал, как не знал о готовящемся покушении. Вчера в купе подбросили листок, вырванный из блокнотика, на котором было торопливо написано: «Минут через двадцать после Чимбао покиньте вагон. Передайте комдиву Эйхе — часы его идут исправно». Иоффе без колебаний принял предупреждение.

Ровно через двадцать минут поезд был остановлен, и вагон, из которого они ушли, начали прицельно расстреливать.

И когда спало напряжение и нервы немного успокоились, когда приутихла дьявольская игра с сердцем, Иоффе с благодарностью подумал о человеке, который, возможно, рискуя собой, спас их жизнь.

Бешеный перестук колес, за окном сплошная темень, и кажется, что поезд не мчится, а стоит на месте, раскачиваясь и приплясывая...

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Из источников, близких к генштабу вооруженных сил Японии, стало известно, что на конференции, которая пройдет в Чанчуне по вопросу урегулирования русско-японских отношений, касающихся вывода японовойск, договаривающиеся стороны не смогут прийти к общему соглашению: японская делегация будет выставлять условия, заведомо неприемлемые для совместной делегации РСФСР и ДВР. В частности, она опять будет требовать свободы предпринимательства на ДВ, статуса открытого города для Владивостока, не будет соглашаться на вывод своих войск с Сахалина.

Вместе с тем констатируется, что быстрый рост влияния на международной арене Советской России все же заставит японское правительство убрать свои войска сперва из Приморья, а потом и с Сахалина.

Затягивая переговоры, японцы дают время белому режиму собраться с силами и ударить в направлении Хабаровска. Для всех здравомыслящих из окружения Дитерихса ясно, что это авантюра. Но Дитерихс уверовал, что Россию спасет Михаил и спаситель этот — он. Многих из военных, политиков и промышленников он сумел заразить своим фанатизмом. Этого и хотели японцы. Они хорошо изучили Д., потому и выдвинули его в правительство. Сейчас здесь во всем царит психоз реванша: срочно собирается пополнение армии (здесь ее называют земской ратью). Но энтузиазма, по всему видать, хватит ненадолго.


В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Реорганизация армии в земскую рать закончена. Дитерихс объявил поход против Дальневосточной республики под лозунгом: «За веру, царя Михаила и Святую Русь». В настоящее время насчитывается в боевой готовности 6228 штыков, 1684 сабли, 81 пулемет, 24 орудия, четыре бронепоезда. Во Владивостоке находится: триста орудий, три миллиона снарядов, двести миллионов патронов, 120 тысяч ружей и триста тысяч единиц другого военного снаряжения.

С 26 августа японцы начнут отвод своих войск на юг, сдавая укрепления и вооружение войскам земской рати.

Авангард белых составляет Поволжская группа, в составе которой 1885 штыков, 740 сабель, 26 пулеметов, четыре орудия, два бронепоезда.

Начало наступления Дитерихс наметил на 1 сентября в районе Шмаковки взятием моста через реку Уссури.

На время военных действий он перенес свой штаб в Никольск-Уссурийский.


В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Дитерихс, став у власти, первой задачей объявил примирение враждующих военных группировок. Согласно последним приказам, командирам отдельных частей предписывается в самом срочном порядке выяснить настроение нижних чинов и командного состава, а также, путем перевода в другие части или просто изоляции отдельных лиц, пресечь в корне пропаганду неподчинения существующему строю. Особое внимание обращено на состав 1-го казачьего сводного корпуса, в котором, по данным штаба главнокомандующего, ведется усиленная агитация против верховного правителя. Создавшееся политическое положение тормозит работу верховного правителя по реконструкции армии. Дитерихсу необходимо для полного уничтожения существующего антагонизма влить в части элемент разнородных политических тенденций и создать армию единой борьбы с большевиками. Затяжная работа Земсобора и продолжающийся саботаж даже среди высших чинов, обманутых в своих блестящих надеждах, бессознательно играют на руку разложению армии. В штаб войск продолжают поступать сведения о воинских беспорядках, переходящих часто в открытые выступления. За последние семь — десять дней штабом армии зарегистрировано 39 человек, арестованных до особого распоряжения. Единственной возможностью водворения порядка в частях является интенсивная деятельность военного контроля. Но штаб армии сознает, что это мероприятие при систематическом применении может дать самые гибельные результаты.

На просьбу верховного правителя к японскому командованию выдать дополнительное оружие в связи с усиливающимся партизанским движением в области выделено оружие лишь для лиц, несущих охрану полотна железной дороги совместно с японцами, а также правитель извещен, что вопрос о передаче оружия будет решен в самое короткое время.


В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Группа генерала Смолина насчитывает 2400 человек.

Белогвардейская армия реорганизована, корпуса переименованы в рати: рать первая — генерала Молчанова, вторая — генерала Смолина, третья — конный корпус генерала Бородина, четвертая — конная казачья группа генерала Глебова. Каждая рать делится на три полка (по четыре дружины).


В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Сегодня в Токио отправлен генерал Андогский, ныне председатель городской думы. В Японии он обязан добиться аудиенции премьер-министра Като и упросить отложить эвакуацию японовойск до Нового года. В этом заинтересованы и деловые круги Токио, которые не успевают вывозить из Владивостока награбленные ценности, промышленное оборудование. О результате встречи из Токио будет передано по радио генералу Тачибана.

Японцы усиленно возводят вокруг города блиндажи, укрепляют форты. Из Майдзуру пришли четыре миноноски, и крейсер «Касуга». Каждый день от пирсов Золотого Рога уходят осевшие от перегруза суда.

Стремясь пополнить свою армию, Дитерихс отдал приказ о всеобщей мобилизации мужского населения. Мобилизация идет насильственно, вплоть до того, что к концу сеансов в иллюзионах и цирках перекрываются входы и выходы, молодежь и мужчин отбирают, строят и под конвоем уводят в казармы.


В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Во второй половине сентября японцы приступили к частичному выводу своих войск с территории Приморья. Грузятся на пароходы части 9-й дивизии. На 12 сентября намечена эвакуация 8-й дивизии. 21 сентября отправился восвояси японский Красный крест. Продолжается спешная погрузка на суда железнодорожных рельсов, стрелок, машин, аэропланов, автомобильных колес. Дитерихс за валюту продал китайцам миноносец «Инженер-механик Анастасов» и узкоколейную железную дорогу с вагонетками, снятую с территории порта.

— Пардон, мадам. Извините. — Коренастый мужчина с тростью, повисшей на локте, разворачивая газету, задел даму в красной шляпке. — Вы только послушайте, что делается. Это какой-то кошмар. На Семеновском базаре хозяин опознал свою пропавшую корову. Вы представляете его радость? В наше время корова — это ого-го! А продавал ее солдат за тридцать рублей. Представляете? Хозяин коровы, естественно, потребовал вернуть ее, а вор, простите, кукиш ему. На шум собрался народец, принялись стыдить этого бандита, а он возьми да швырни гранату. Вы представляете, какой кошмар? — Он снизу вверх смотрел на усталую женщину. — Граната, естественно, взорвалась.

Женщина не сразу поняла, о чем речь.

— Дикость какая, — произнесла она, беспокойно оглядывая зал.

— Вот и я говорю... — продолжал мужчина, но тут же прикусил язык, поймав на себе взгляд невзрачной личности в теплой кепке с застегнутыми на затылке наушниками. — Наши доблестные ратники живота своего не жалеют, — уже громче обратился он к даме, — а большевики коров воруют. Да-с. Это какой-то кошмар.

Все пассажирские поезда, идущие на север через Никольск-Уссурийский, были отменены. Шли только воинские эшелоны с теплушками, из которых торчали унылые конские морды да слышались похабные песни перепившейся земской рати. Прогремят вагоны, подняв за собой завинченный штопором пыльный хвост, — и снова недолгая тишина. На вокзале скопилась масса пассажиров. Измученные долгими ожиданиями, неудобствами, пассажиры нервничали, ссорились. На ночь вокзал превращался в заурядную ночлежку — ступить негде. Люди спали даже в пристанционном скверике, еще зеленом, не потерявшем своей привлекательности. Тут же жгли костры, варили и жарили, умывались и караулили свои узлы.

Ночами по вокзалу, переступая через спящих, бродили раненые офицеры и солдаты: присматриваясь, толкались бесцветные личности в котелках и кепи, казалось, они кого-то упорно разыскивают. Иногда они требовали документы и уводили с собой. Пассажир больше не появлялся, а личности продолжали шнырять.

У дверей дежурного по вокзалу и возле окошечка билетной кассы стояла, волнуясь, плотная толпа. Раздавались глухие удары, дверь трещала, но вокзальное начальство не соизволяло появиться. Пронесся слух, что из Раздольного вышел пассажирский поезд и что вагоны почти пусты. В зале набилось до отказа, а народ все прибывал, и шуму становилось больше. Наконец показалась красная фуражка дежурного по вокзалу, и сразу же вокруг него закрутилась человеческая метель.

— Граждане! — надрывался дежурный, размахивая фуражкой. — Никаких поездов на север не будет. Успокойтесь и расходитесь! Это я вам заявляю ответственно! Все поезда мобилизованы правительством для воинских нужд.

К дежурному рвались с кулаками, толпа теснила его к стене, угрожающе наливалась гневом, пока оттуда, где мелькала приметная фуражка, не раздалось:

— Рятуйте! Убивают!

Двое милиционеров бросились на помощь, но их отшвырнули, тогда они принялись стрелять в потолок. Толпа медленно рассосалась.

— Это ж надо, — возмущалась женщина средних лет в плюшевом жакете, — дочка замуж выходит, а я тут пропадаю. Слыханное ли дело: свадьба без родителей!

Ей вторил старичок в черном драповом дорогом пальто:

— Это еще можно пережить. Вы красных попробуйте остановить. Все остальные беды, и ваша в том числе, по сравнению с этой — суета сует. — И отвернулся, сложив бледные, в рыжих веснушках, руки на набалдашник палки.

— Поглядите на него, люди добрые, — возмутилась женщина, хлопнув себя по бокам. — А зачем же вас несет в ту сторону? — спросила с сердцем.

— Меня в обратную сторону несет, — ответил старичок, не меняя позы. — Меня несет на пароход, вот куда!

Тучная бабка, прижимавшая к животу котомку, проворчала, будто про себя, но так, чтобы старик услышал:

— Ишь ты, свадьба для него суета. Подыхать пора, а он туда же, гляди-к, прости меня господи.

Молодая уставшая женщина в теплой кофте, невыспавшаяся, с темными кругами под глазами, баюкала надрывающегося в крике грудного ребенка. Ей советовала другая:

— Ты, милая, покорми его. Он у тебя от голода заходится. Покорми, голубушка.

— Молока нету, — чуть не плача ответила та. — Пропало молоко — вот и мучаюся с ним.

В буфете, в конце зала, торговали бутербродами а подсохшей красной икрой. Тут было относительно спокойно: пассажиры уничтожали в основном свои припасы.

— Гляди вон на ту даму, — сказал ротмистр Дзасохов прапорщику Кавкайкину. Они стояли у столика с толстой, серого камня, крышкой, помешивая ложечками круто заваренный горячий чай, лениво жевали. — Нет, нет, не туда. Она рядом с господином, который с газетой и тростью на локте.

— М-да, — неопределенно произнес прапорщик Кавкайкин, чмокнув пухлыми детскими губами. — Ничего. Она что, вам нравится, Игорь Николаевич?

— Не о том думаешь, Юра, — укоризненно произнес Дзасохов, прожевывая. — Как ты думаешь, кто она?

Прапорщик сделал гримасу — мол, кто ее знает?

— Нет, ты присмотрись к ней повнимательнее, — настаивал ротмистр.

— Н-не знаю. Может, учительница старших классов. А может, пишбарышня. Скорее всего, последнее. И лет ей за сорок. Старуха уже.

— Да? — переспросил Дзасохов, промокнув усы платочком. — Лихо ты ее причислил к старухам, с высоты своих девятнадцати лет. Ей не более тридцати. Могу спорить.

— Я не против, — легко согласился Кавкайкин.

— Но главное не это, Юра. По-моему, она не тот человек, которым старается казаться.

— А кем же она старается?

— Обыкновенным пассажиром. Как все.

— Вы, Игорь Николаевич, как всегда, оригинальны. Простите великодушно, в вас больше от курса философского факультета, чем от офицерской школы на Русском острове.

— Хороший офицер всегда обязан на вещи и события смотреть философски. Вот возьмите Иммануила Канта...

— Не надо, Игорь Николаевич, чур меня, — испугался Кавкайкин. — Давайте лучше о ней. — Кавкайкин откусил бутерброд; круглое, упитанное лицо прапорщика стало умиротворенным, спокойным.

— Кстати, икра сухая, ты обратил внимание?

— Буфетчика давно бы надо забрать. У него полная мошна, и он ждет красных, а нас травит сухой икрой, подлец.

— Ты подожди про буфетчика.

— Ну-ну...

— Так вот, — жуя, говорил Дзасохов, и усы его при этом топорщились и шевелились. — Ты приглядись, как ведут себя пассажиры. В их лица всмотрись. На них что? На них одно ожидание. Терпеливое, если хочешь, мученическое, как у Христа.

— Ради бога, Игорь Николаевич, не приплетайте к Канту еще и Христа.

— Ладно, не пугайся. Христа не приплетешь к Канту уже потому, что Иисус жил и помер гораздо раньше Иммануила. Ладно, слушай дальше. Все они свыклись, стерпелись со своим положением. Одним словом, ждут, как говорят, у моря погоды. Для них красные так красные, белые так белые. Им как будто все одно, кому молиться, хотя на самом деле, конечно, это не так. Они просто устали в этом нашем бардаке. Хуже всего в такое время на месте сидеть. Брось кто — красный, белый, зеленый — клич: «За мной!», и они пойдут безоговорочно, не спрашивая, куда и зачем. И милая дамочка с темными кругами под глазами и ребенком на руках, и старичок, делающий вид, что дремлет, и господин с газетой, изображающий из себя умника. Все. Лишь бы снова быть в движении. Двигаться, Юра, это жить. В твоей полковой школе этому не учили и никогда учить не будут. А жизнь — это не только существование белковых тел, но и движение. Без оного белки просто-напросто протухнут.

— Игорь Николаевич, — взмолился прапорщик, морщась и делая страдальческое лицо. — Вы иногда становитесь несносны. Можно подумать, вы не только философ, но и марксист-подпольщик. Не дай бог, до полковника Бордухарова дойдет, как вы меня это... пропагандируете, — вдруг округлил глаза.

Ротмистр Дзасохов чуть не подавился от смеха. Вытер слезы.

— Фу ты, Юра, уморил. Кстати, о подпольщиках. Я действительно ходил в марксистский кружок, слушал большевистских агитаторов, конспектировал их речи и, если хочешь, расклеивал листовки на Светланской и Алеутской. Что, опять напугался? Не дрейфь, прапорщик Кавкайкин, я сам боюсь! — засмеялся. — Полковник Бордухаров знает об этой исторической странице моей биографии. Тем более, что тогда я действовал по его заданию. Так-то...

— У-уу! — выдохнул Кавкайкин уважительно.

— Слушай дальше. На чем это мы... Ага. Так вот, — Дзасохов надкусил новый бутерброд. — А что выражает лицо этой мадам? Натура она неуравновешенная, то есть чувства, эмоции и здравый рассудок у нее спорят и поладить не могут. Превалирует, в основном, первое. Иначе зачем бы она напялила эту красную шляпу с зеленым перышком? Волосы черные, распущенные. И все-таки она себя старается держать в руках. Приглядись — она вся в напряжении. Она не находит себе места, притом внешне это почти незаметно, но обрати внимание, как она водит взглядом по залу, а только натыкается на военного, буквально цепенеет.

Шагах в десяти от них, прислонившись к стене, с маленьким кожаным баульчиком в руках, стояла женщина — чуть выше среднего роста, лет тридцати. На ней было серое легкое пальто, на шее голубой вязаный шарфик. По плечам рассыпались прямые черные волосы. Это была Вероника Вальковская, связная владивостокского подполья и разведотдела штаба партизанских отрядов.

— Вы правы, — согласился Кавкайкин. — В ней что-то есть эдакое. Но не хотите же вы сказать, что она агент красных, — засмеялся он.

— Именно, Юра. Тут ты оказался на высоте. Угадал.

Кавкайкин приосанился, солидно покашлял в кулак.

— Вы думаете, я совсем дурак непробиваемый,

— Что ты, Юра, ты ничего. Главное, понял меня. Именно так я и думаю. Она агент красных, и ей срочно надо на север. Она умирает от желания как можно скорее попасть на север, навстречу красным. Вот так, друг мой. А теперь, — Дзасохов вытер аккуратно бумажной салфеткой губы, — можно подойти и проверить у нее документы и все такое прочее.

— Так прямо подойти и проверить?

— А как ты предлагаешь?

— Ну, что-нибудь придумать. Повод...

Кончики ушей ротмистра Дзасохова загорелись. У него всегда горели уши, когда он начинал злиться. Стоял, покачиваясь с каблука на носок, такой тщательно выбритый, наодеколоненный, профиль — хоть на медаль, с темными чуть выпуклыми глазами, — медленно наливался яростью и азартом охотника, почуявшего добычу.

— Мы не на приеме у супруги полковника Бордухарова Анастасии Васильевны. Это там нужно церемониться. Мы же, Юра, на службе. Так сказать, при исполнении обязанностей. И задача у нас не выделывать на паркете па, даже при виде смазливых барышень, а брать их за жабры. Вот так, прапорщик Кавкайкин.

Кавкайкин вытянулся, щелкнул каблуками начищенных сапог.

— Слушаюсь, господин ротмистр.

Дзасохов забывчиво продолжал помешивать ложечкой в остывшем чае, глядел вслед прапорщику. «А задники не начистил, дурак, — заметил он. — Надо научить смотреть за собой». Отодвинул стакан и направился за Кавкайкиным. Тот уже держал какие-то бумаги в руках.

— ...к мужу. Он ранен и находится где-то в госпитале, в Спасске. Я прямо-таки с ума схожу. — Она вынула из-за обшлага рукава платочек, поднесла к глазам.

Кавкайкин обернулся к подошедшему ротмистру.

— Вальковская Вероника Арнольдовна. Добирается к мужу, подполковнику Вальковскому, в Спасск. Муж ранен и находится в каком-то госпитале. — Он передал бумаги. — Это телеграмма из Спасска. — И с усмешкой глянул на Дзасохова: дескать, все ваши философствования не что иное, как гадание на кофейной гуще.

— Помогите, господа, — взмолилась Вальковская. — Я тут обезумею. Третьи сутки вот так, на ногах... Это ужасно. В городе никого не знаю.

— Искренне сочувствую.

Дзасохов перелистывал бумаги, тщательно изучал каждую строчку, ощупывая листочки, как слепой.

— К Спасску подходят красные. Город на осадном положении. Пассажирские поезда отменены. В ту сторону идут эшелоны только с воинским грузом, — возвращая документы, сказал он.

— Я согласна в теплушке ехать. Лишь бы не сидеть в этой грязи. — Она брезгливо скривила тонкие губы. — Сидеть и ждать невесть чего... это свыше моих сил. Сейчас упаду и заплачу. Телеграмма получена три дня назад. Может быть, уже поздно...

— Успокойтесь, все образуется, — неумело утешал ее Кавкайкин, — Господин ротмистр, надо бы как-то помочь даме. Такое дело,..

— Что-нибудь придумаем. Сперва вам надо немного отдохнуть. Тут неподалеку номера Шокальского. Можем посодействовать.

— Да-да, — обрадовался Кавкайкин. — Отдохнете, приведете себя в порядок, а мы тем временем попробуем устроить вас. Кстати, на запасных путях формируется воинский эшелон.

Господин с газетой шумно перевернул страницу. Дзасохов глянул в его сторону, поморщился. «Да, — подумал он, — Юру решительно надо проучить, чтоб в другой раз, прежде чем ляпнуть, думал».

Вальковская оживилась, заулыбалась:

— Право, господа, я вам очень признательна. Я обязательно расскажу мужу о вашей чуткости, господа...

Дзасохов сказал Кавкайкину:

— Возьмите с собой госпожу Вальковскую и отправляйтесь в номера. Господину Шокальскому скажите, что я прошу его. — Он улыбнулся Вальковской, поднес руку к фуражке, прищелкнул каблуками. — Честь имею.

Через полчаса прапорщик вернулся, веселый и оживленный.

— Вы молодец, Игорь Николаевич. Устроили ее чин по чину. А вообще-то она баба ничего. Какие яркие глаза, а фигура! Вы не видели ее фигуры. — Кавкайкин не заметил, что ротмистр настроен далеко не так весело. Был он сосредоточен, углублен в свои мысли и как бы совсем не замечал его болтливости. — Пойдемте, Игорь Николаевич, к буфету, хватит нам толкаться тут. Возьмем водки — и к себе, а?

— Чьего разлива? — насупившись, грозно спросил он угодливо склонившегося толстого буфетчика.

— Чуринского-с, господа. Чуринского. Из чистейшей пшенички рассейской, незамутненная. — Он встряхнул квадратную бутылку синего стекла, через которое ничего невозможно было разглядеть.

— Ну, — пригрозил прапорщик, — ежели окажется слаба, спущу шкуру. Понятно? То-то!

С другой стороны вокзального здания, за дверью с табличкой «Комендатура» находилось помещение дежурного контрразведки. Здесь они сняли шинели. Дзасохов подвигал ящиками закапанного чернилами стола, разыскивая оставшуюся закуску: хлеб, начатую банку сардин, головку лука. Кавкайкин сбегал ополоснуть под бачком граненые стаканы, не протирая, поставил их со стуком на стол, накинул на двери крючок и упал на продавленный до пружин диван.

— Вот не люблю коньяк. Луком его не закусишь. А водочку с головкой лучка... м-м...

— И когда ты успел так приохотиться к ней?

Прапорщик вздохнул. Он совсем к ней не приохотился и даже испытывал отвращение что к водке, что к коньяку, но ничего не поделаешь: ему очень хотелось казаться эдаким забубенным выпивохой и делать вид, что с женщинами, которых он называл бабами, у него все как положено. Мамаша говаривала, что и отец у него был такой же вот, с ветерком в головушке.

— Жизнь, Игорь Николаевич, всему обучит. Это такая школа, которая, как вы давеча правильно соизволили заметить, не чета полковой. — Он снова глубоко вздохнул. — А буфетчик все же шпион. Вы не лейте полные. По половинке сперва, а то шарахнет сразу по мозгам. Надо, чтоб понемножечку. Шпион все-таки буфетчик. Его-то обязательно надо взять. Посудите сами. Кого он ждет? Не сегодня-завтра красные будут здесь.

— Юра... — предостерег Дзасохов, откупоривая бутылку.

— А, чего там! Как будто это военная тайна. Все нормальные люди бегут. Удирают, а этот стоит за стойкой. И по морде его видно: не уйдет. Красный он, Игорь Николаевич.

— Пей, — приказал Дзасохов, — и заткнись. Буфетчик — мой старый осведомитель. Еще не было тебя на свете, а он уже зарабатывал на хлеб с маслом в политическом сыске.

Кавкайкин открыл рот.

Ему не дано было знать, что первым заинтересовался дамой в красной шляпе с пером именно старый осведомитель контрразведки, буфетчик Адам Рубинчик. Пост для наблюдения у него был удобный: весь зал перед глазами. Адам и обратил на нее внимание Дзасохова.

Ротмистр выпил залпом водку, крякнул, хлебом занюхал, налил еще.

— Ты никогда не станешь хорошим контрразведчиком, — сказал он Кавкайкину. — Почему? Сейчас скажу. Ты чувствителен, как гимназистка. Тобой в первую очередь движет чувство, а не разум. Все это по молодости — со временем пройдет. Но за это время ты потеряешь годы. Самые лучшие для карьеры. Если хочешь знать, твоя Вальковская, или как ее там, все лжет. Она агент красных. И ты мог бы это сам определить, если бы не растаял перед ее слезами. Но я тебя постараюсь научить работать, — пообещал Дзасохов.

Прапорщик совсем сник, ожидая, что еще скажет ротмистр.

— Ты не обратил внимания на телеграмму. Там все есть, что надо в таких случаях. Что телеграмма с почты — нет сомнения. Значит, у них на почте свой человек. Но они одного не учли: с первого, именно с первого октября телеграммы для гражданских лиц не принимаются. Это приказ генерала Молчанова. Вот чего они не учли! Если бы телеграмма была направлена для Вальковской в адрес военного ведомства, тогда дело другое. Ты что-нибудь понял? Ладно, поймешь потом. А сейчас, Юра, пока я тут приберу, беги-ка в аппаратную и вызови на провод капитана Бабича из военного контроля. Я сейчас.

Дзасохов налил себе еще, вытер рот тыльной стороной ладони, убрал пустую банку из-под сардин, на ключ закрыл комнату.

Телеграфист уже вызвал Спасск.

— У аппарата ротмистр Дзасохов. Здравствуйте, Борис Владимирович.

— У аппарата капитан Бабич. Здравствуй, Игорь Николаевич.

— Как у вас там?

— Спасибо. Молимся богу. Это я так — вот-вот затеем бузу. Погода плохая, настроение бодрое. Как всегда. Дел по горло.

— Завидую вам.

— Не надо, Игорь. Ты свое возьмешь сполна. Для тебя хватит. И скоро.

— Спасибо, Боря.

— Не за что. За такое надо к черту посылать, а ты благодаришь. Что там у тебя?

— Да ничего особенного. Надо проверить одну даму, Вальковскую Веронику Арнольдовну. Мыкается тут третьи сутки на вокзале, говорит, что ее муж, подполковник Вальковский Геннадий Григорьевич, тяжело ранен и где-то там на излечении. Телеграмму получила первого октября. Есть штамп.

Аппарат отстукивал вхолостую, лента, шипя, проходила меж пальцев Дзасохова и свивалась у его ног кольцами. Кавкайкин смотрел на Дзасохова. Телеграфист сидел, безучастно глядя перед собой, держа пальцы на ключе. Дзасохов оттопырил губы, по углам маленького рта образовались две резкие складки, причмокнул: дескать, вот так, даже сам Бабич задумался.

Вновь застучал аппарат.

— Как к ней могла попасть телеграмма?

— Вот видишь? — сказал Дзасохов прапорщику и ответил, продиктовав телеграфисту: — Через почтамт. Все есть: и штемпель, и роспись — все как надо.

— С первого октября запрещено строжайше брать телеграммы от гражданских лиц. Только ведомства имеют право отправлять и принимать. Ты это должен знать.

— Мне это известно, ей неизвестно.

— Понятно.

— А все же существует подполковник Вальковский или это выдумка?

— Будьте у аппарата через тридцать минут. Дам ответ. Конец связи.

Дзасохов стоял с концом оборванной ленты, бормоча: «Конец связи, конец связи...»

— Вот так, прапорщик Кавкайкин.


— Господи ты боже мой, — чуть не плакала от счастья Вальковская, быстро расстегивая пуговицы и сбрасывая с себя платье, — наконец-то можно отдохнуть. Собрала густые волосы, скрутила слабым узлом. — Боже мой...

Она стояла на холодном кафеле, перебирала босыми ногами от нетерпения и крутила кран с горячей водой, с удовольствием вдыхая пар, подымающийся из ванны. Испугавшись чего-то вдруг, кое-как прикрывшись рубашкой, сбегала, в прихожую, проверила, заперта ли дверь, присела перед замочной скважиной, зажмурив один глаз. В коридоре было пусто. Перед дверью никого. На цыпочках, как девочка, она пробежала обратно, открыла холодный кран, занесла ногу в ванну, поболтала, пробуя, и осторожно погрузилась в воду, сразу же вся покрывшись прозрачными пузырьками. Ванны в номерах Шокальского были хороши тем, что давали их с газом. Зажмурившись, Вальковская придерживалась за края ванны и тихо постанывала от наслаждения.

Она еще долго лежала, не двигаясь, привыкая к воде, размягченно пошевеливая пальцами. Слава богу, думала она лениво, встретила хороших людей. Если они еще помогут устроиться на воинский эшелон, то будет совсем хорошо. А как она перетрусила, когда подошли эти двое молодых офицеров! Но и среди них есть люди, оказывается. Не все звери. Только бы добраться до Спасска, а там проще...

Как она стремилась быстрее оказаться на месте, снять с себя этот груз постоянного страха, ежесекундной настороженности, боязни своей тени, соседа, взгляда, скрипа, стука! О господи...

Нервы у Вероники действительно были натянуты до предела. Натура эмоциональная, она всегда и все делала с излишней горячностью, торопливостью, советы порой воспринимала вполуха, надеясь на свою интуицию. Напутствуя ее, Лоренс говорил:

«Вам необходимо чрезвычайно остро проникнуться ответственностью. Слишком сложна обстановка, чтобы можно позволить себе расслабиться».

Вероника была неравнодушна к Лоренсу. Встречались-то всего раза три, а сердце так сладко замирает при одной мысли о нем...

«Штабу партотряда Вольского наша информация крайне нужна, — продолжал Лоренс. — Что в тылу Дитерихса? Его военный потенциал? Чем заняты японцы? Отношение деловых кругов и дипломатического корпуса к новой авантюре. Вот-вот возможны боевые действия. Надо успеть».

Почему Лоренс послал именно ее? Ну, во-первых, во-вторых и в-третьих, женщина. Ей легче, чем мужчине, который обязан быть или в земской рати, или на печи сидеть. Потом, Вероника еще ни одного поручения не провалила. Она рьяно бралась за каждое дело. При такой поспешности могли быть и просчеты. Поэтому Лоренс напутствовал: «Максимум осмотрительности, бдительности». Вероника спросила у него, подняв черные брови: «И только?» Лоренс улыбнулся, но взгляд оставался строгим: «Берегите себя, Вероника. Вы нам очень нужны, вот такой энергичной и устремленной. — Со значением добавил: — И милой».

«Почему он так сказал?» — думала Вальковская теперь.

Отдохнув в горячей воде, она поднялась, окатила себя из ковшика. Подошла к зеркалу, покрытому туманом, протерла в нем оконце, покрутила головой, подумала: вроде ничего. Недаром ведь к ней подошли офицеры. Надавила кончиками пальцев на припухлости под глазами, покусала неяркие губы, возвращая им свежесть. Тряхнула головой, и собранное на голове сооружение рассыпалось. Ее прямые и жесткие волосы плохо держали прическу.

Вдруг, вспомнив, рассмеялась. Прапорщик привел ее в номер, болтая о какой-то чепухе, галантно помог снять пальто и взялся было за пуговицу ее кофточки. После прямого взгляда Вальковской он не сконфузился, а, обхватив ее за талию, крепко прижал к себе, потянулся к губам. Она расхохоталась, а он все смотрел на нее, хлопая длинными белесыми ресницами, как годовалый бычок.

— Милый юноша, — как можно сердечнее произнесла она, — для вас я старуха. У вас должна быть хорошенькая, румяная, как и вы, девушка. Если еще нету, обязательно разыщите!

Как он сконфузился! Мальчик! А ротмистр ничего. Симпатичный мужчина.

Выйдя из ванной, Вальковская принялась одеваться, страдая от того, что не может сменить белье. Хотела уже лечь в постель, когда в дверь постучали. Сердце екнуло в дурном предчувствии. Отомкнула — и обрадовалась:

— Ах, это вы, господа!

— Мы непомешаем? — спросил прапорщик Кавкайкин, проходя в комнату.

— Как, уже можно ехать?

Ротмистр подтвердил:

— Да, можно ехать. Автомобиль подан.

— Зачем нам автомобиль, здесь же совсем рядом!

— Ничего, — успокоил он,  — лучше доехать. Темно, да и небезопасно ночами здесь.

У подъезда действительно стоял автомобиль с крытым верхом. Прапорщик помог Вальковской сесть сзади, устроился сам, ротмистр — впереди, возле шофера, Когда Вальковская сообразила, что ее везут не к вокзалу, а куда-то в город, забеспокоилась:

— Куда это мы, господа?

Кавкайкин успокоил ее:

— На минутку в одно местечко заглянем. Не волнуйтесь.

Ехали они долго. Наконец остановились у трехэтажного кирпичного здания с часовым у подъезда. Напротив, в сквере, расположилась сотня казаков. Там жгли костры, ржали кони, раздавались громкие пьяные голоса, пиликала гармошка.

— Прошу вас, — открыл дверцу прапорщик.

При виде окон, забранных в решетку, ощетинившуюся острыми металлическими заусеницами, Вальковская поняла, куда ее привезли, и почувствовала, как стали плохо слушаться ноги, губы непроизвольно задрожали. «Неужели все? Неужели?.. — больно билось в висках. — Привезли сюда обманом. Устроили в гостиницу. Зачем? Чтоб не сбежала. Пока я плескалась, как утка, они успели проверить легенду. Но документы сработаны добротно. Идею с телеграммой предложила я сама и уверена в надежности».

В кабинет она вошла почти спокойно.

Дзасохов бросил фуражку на подоконник, снял шинель, пригладил волосы, устроился за столом и только тогда пригласил Вальковскую сесть.

— Что это значит? — спросила она у ротмистра. — Я в чем-то провинилась перед вами?

— Курите, — предложил Дзасохов коробку с папиросами.

— Нет, благодарю вас.

— Тогда, если позволите, я закурю.

— Да, да, пожалуйста.

— Спасибо. Итак, Вероника, или как вас там еще, куда вы пробираетесь и с какой целью? Прошу отвечать четко, коротко и по сути.

— Пробираюсь. Это вы очень метко подметили. К своему мужу, Вальковскому Геннадию Григорьевичу, в Спасск. О его ранении я получила телеграмму четыре дня назад. Вот и все. Больше мне сказать вам нечего, господа. Право же...

Ротмистр нетерпеливым движением руки стряхнул пепел в блюдце с отколотым краем.

— Я ведь просил вас говорить правду!

— А я говорю правду, — с вызовом ответила Вальковская и даже привстала возмущенно.

— Вы находитесь в контрразведке. Прошу вас правдиво отвечать на мои вопросы.

— Какая корысть мне обманывать вас, вводить в заблуждение? Мне нечего скрывать. Документы высмотрели. Это какое-то недоразумение.

— Кстати, дайте-ка сюда документы, — потребовал Дзасохов.

Вальковская порылась в бауле и протянула ему свои бумаги.

Дзасохов бросил на нее взгляд исподлобья и начал раскладывать документы на столе в определенном порядке, понятном только ему.

— Чтобы не играть с вами в кошки-мышки, заявляю: телеграмма ваша фальшивая. Не надо возражать, вы только раздражаете меня своим глупым упрямством. Чем дольше будете лгать, тем больше будете запутываться, и потом вам труднее придется искать путь к откровенному признанию. Поверьте мне. Я тут не первый день и перевидал всякого народу. Все они в конце концов признавались. Телеграмму не могли отправить из Спасска в ваш адрес по той причине, что с первого октября телеграф работает только с ведомства и на ведомство. Для того, чтобы вы получили телеграмму из Спасска, ее должны были передать в Спасске через штаб армии генерала Молчанова, а во Владивостоке — принять военным ведомством генерала Вержбицкого. Видите, как все просто. — Он помолчал, давая Вальковской время осмыслить услышанное. — Я связался со Спасском, и мне сказали, что действительно подполковник Геннадий Григорьевич Вальковский имелся. Но, к несчастью, убит третьего сентября. Вот так-то. И как это вы допустили такую оплошность? Ну что, будем говорить?

Вальковская с трудом сглотнула слюну, почувствовала, как взмокли ладони, а во рту стало сухо: «Все правильно. Тут он притиснул меня к стене. Остается только молчать. Молчать». А мысль металась, ища выхода, как попавший в ловушку зверек. «Ну, конечно, ведь телеграмма сработана заранее, кто знал, что будет такой запрет? Во Владивостоке действительно жила супруга погибшего подполковника... Значит, провал». Но она еще не хотела верить этому, слишком долго ей везло.

Дзасохов между тем задумчиво оглядывал прапорщика.

— Юра... — сказал он нерешительно. — Как насчет того, чтобы... А впрочем, нет. Не то. — Он оглянулся на окно, за которым пьяно горланили казаки. — Юра, давай-ка кликни-ка сюда молодца хорунжего. Вон того, который плеточкой играет... Ну, чего стал? Быстренько!

Прапорщик сорвался с места. Дзасохов встал, открыл форточку, выкинул за окно папиросу. Стоял молча, заложив руки за спину, перебирая пальцами. Вальковская увидела эти шевелящиеся пальцы, и ей стало страшно.

В коридоре послышался топот, и вместе с прапорщиком ввалился здоровый краснолицый казак. В кабинете сразу стало тесно и нечем дышать от запаха ханшина.

— Хорунжий... Возьмите ее к себе. Через... — Дзасохов посмотрел на часы, — тридцать минут вернете. Хватит? Но иметь в виду, мне с ней еще работать.

Хорунжий крякнул, его усы дернулись и поползли кончиками вверх.

— Так точно, вашбродь, не беспокойтесь! Все будет в ажуре.

Вальковская не поняла, для чего появился этот здоровенный казак, куда ее хотят вести и что делать. А когда до ее сознания дошло, она забормотала потрясенно:

— Вы этого не сделаете. Вы... не посмеете, господа!

— Игорь Николаевич! — дернулся прапорщик.

— Ну? — отрывисто бросил Дзасохов. — Что? Ты сам, что ли, возьмешься?

— Нет, нет... — пискнул Кавкайкин и отвернулся.

Хорунжий хмыкнул.

— Забирай, — приказал Дзасохов. — Ну, быстро!

Кавкайкин закрыл за ними дверь, на которой остались царапины — следы ногтей Вальковской. Помолчал, успокаиваясь. Потом спросил:

— Скажите, Игорь Николаевич, а без этого нельзя?

Дзасохов повернулся к нему. Произнес с расстановкой:

— Нет. И нет времени тянуть со светскими разговорами. Эта дама на них рассчитывала. Нет! С такими — только так. Но надо вести дело таким образом, чтобы твои руки были чистыми. А они, — кивнул на окно, — они скоты. Быдло. — Ноздри его прямого, красивого носа раздулись, глаза сузились. — Им все спишется. А нам нет. Мы защитники справедливости, попранной большевистскими бандитами. Нам этого делать нельзя. Нам не простится. А они — трудящийся класс. Они умеют прощать друг другу.


— Ваша фамилия?

— Рейс...

— Имя. Отвечайте быстрее.

— Анна Леонидовна.

— К кому пробирались на север?

— В Спасске я должна была дождаться частей НРА и явиться в штаб партизанских отрядов Вольского.

— С чем? Что должны были передать?

— Ничего. Устный доклад о положении во Владивостоке. Больше ничего.

— Говорите громче!

— У меня нет сил говорить громче.

— Кто послал вас?

— Владивостокское подполье.

— Кто лично? Громче!

— Я не знаю этого человека.

— Юра, кликни-ка хорунжего!

Кавкайкин, уже ничего не соображая, загремел табуреткой.

Вальковская замотала головой:

— Я все скажу, только не надо больше этого... Прошу вас. Зачем вы так со мной? Не надо...

Дзасохов налил в стакан воды, поднес ей. Она взяла стакан трясущимися руками, выпила,

— Спасибо.

Дзасохов со стаканом в руке стоял перед ней. Еще полчаса назад здесь сидела самоуверенная, не лишенная приятности женщина, вызывавшая в нем чисто мужскую симпатию. А теперь это была старуха в изорванной одежде, дрожащая в крупном ознобе, с потухшими неживыми глазами, прикрытыми полуопущенными сизыми веками. Он сжал челюсти, длинно и глубоко втянул через нос воздух и так же длинно выдохнул. Отвернулся, поставил стакан на место.

— Вы враг. С вами я обязан поступать как с врагом. И для меня все равно, кто здесь: мужчина или женщина. Вы все одинаково опасны.

Вальковская что-то зашептала. Дзасохов нагнулся над ней.

— Громче, черт возьми!

— Гай Лоренс. Служащий бельгийского торгово-промышленного представительства.

Что передумала Вальковская, прежде чем решилась Назвать имя человека, которого почти любила... Но она назвала его, и тем самым обрекла себя на дальнейшую муку.

— Что должны были передать в штаб Вольского?

— Ничего. Только устно...

— Юра!

— Не надо! Прошу вас... Шелковка... в лифчике зашита.

— Сними с нее лифчик.

У нее не было сил даже рыдать. Рыдали ее сухие глаза, полные закаменевшего ужаса. Она с трудом ворочала распухшими, искусанными губами.

Прапорщик, с совершенно исчезнувшим румянцем, с бегающим взглядом, стал у нее за спиной.

— На ней нет ничего... под платьем, господин ротмистр.

— Сбегай, отыщи быстро. — И к Вальковской: — Вы сами виноваты. С нами не шутят, и вы должны были об этом знать. Или думали, проваливаются другие, а вас минует это?

Она молчала. Она действительно думала когда-то именно так.

Зашумели, засуетились казаки. Появился Кавкайкин.

— Все перерыл. Не нашел. — Перевел дух. — Какой-то гад упрятал. Ну что за народ!

Дзасохов стиснул зубы.

— Зови хорунжего! Быстро!

Влетел хорунжий.

— Построй своих бандитов, — приказал Дзасохов. — Быстро!

— Есть. С конями или без коней?

Дзасохов уперся своим недвижным взглядом ему в лоб:

— А коням для чего бабий лифчик?

Через минуту он прохаживался вдоль шеренги чубатых ражих мужиков, пропахших ханшином, лошадиным потом, крепкошеих, меднолицых.

— Довольны?

— Премного благодарны, вашбродь!

Остановился перед мальчишкой-казачком,

— А ты что здесь делаешь?

Казачок молчал, опустив голову.

— Тебе сколько лет?

— Двенадцать уже.

— Кто из вас взял этот... лифчик? Ну! — обвел взглядом строй, покачался на носках. — Шаг вперед!

Строй не шелохнулся. Дзасохов обернулся к хорунжему.

— Даю пять минут. Если через пять минут, — произнес он раздельно, не повышая голоса, но так, что его было слышно всем, — этот самый э... не будет у меня, каждый второй из сотни будет расстрелян по закону военного времени за пособничество красным.

Четко развернувшись, ротмистр направился назад. В это время в сквер влетел на вороном коне есаул.

— Что тут происходит?

Конь под есаулом гарцевал. Хорунжий доложил:

— Так что, господин есаул, нас- тут их благородие построить пожелали, чтоб через одного за бабу. Так что...

— Отставить! — заорал есаул, и к Дзасохову: — Ты кто такой? Ах, контрразведка?! В гробу я видел тебя и твою разведку.

Побледневший Дзасохов схватился за кобуру, но хорунжий сзади крепко стиснул его локти.

— Вы ответите, есаул... Вас самого под суд... — рванулся ротмистр.

Но есаул не слушал его:

— Стройся в походную колонну! Хорунжий, оставь его! Шагом!..

Дзасохов вернулся и приказал увести Вальковскую.

— Сволочи. Быдло! Навоз конский, — шептал он яростно, — ну, погодите...

Кавкайкин собрал исписанные листки бумаги, подравнял их, постучав о крышку стола. Не поднимая головы, сказал:

— Игорь Николаевич, я проиграл пари, вы правы.

Дзасохов притворился, что не понимает, о чем говорит прапорщик, отмахнулся:

— Будет тебе.

— Это почему же? Нет-нет.

— Давай сюда бумаги. С твоим выигрышем и моим проигрышем разберемся потом. А сейчас закажи Владивосток, канцелярию полковника Бордухарова и собирайся, повезешь все это дело и Вальковскую. То есть, Рейс. — Он помолчал. — Через полтора часа будет идти товарный. Дальнейшее пусть сами там раскручивают. Каштаны из огня таскаем мы, а пожирать их будут другие. Все, Юра. Собирайся.

Во Владивостоке бывать приходилось редко, и Дзасохов сейчас сожалел, что едет туда Кавкайкин, а не он.


— О, кого я вижу! Юра!.. Какими судьбами, как там мой друг Игорь Николаевич?

Серегин в коридоре министерства увидел идущего ему навстречу прапорщика Кавкайкина.

— А я зайти хотел к вам, господин капитан, — обрадовался Кавкайкин. — Я тут по делам. Игорь Николаевич наказывал проведать вас. Я хотел назад вернуться, а меня не пускают.

От прапорщика попахивало вином. «Наука Дзасохова», — отметил Серегин.

— Что там у вас интересного?

— Да вообще-то ничего. Агента красных поймали, — оживился Кавкайкин. — Все Игорь Николаевич. Прямо на вокзале.

Серегин насторожился. Как мог спокойно сказал:

— Неужели? Вот молодцы.

— Правда. Женщина. Связная владивостокского подполья. Красивая. — Он смешался. Покашлял в кулак. — Я ее сюда доставил, к полковнику Бордухарову.

— Интересно, — произнес Серегин. — И как она?

— Раскололась. У Игоря Николаевича и не такие разговорчивыми становились.

— Ну что ж, Юра. Это необходимо отметить. Зайдем ко мне.

— Вообще-то я свободен, — заколебался Кавкайкин, — а вдруг понадоблюсь?

— Понадобишься — найдут, — улыбнулся Серегин. — Идем, идем...

В комнатушке у Серегина никого не было. Кавкайкин повеселел. Все-таки хорошо, что он встретил Олега Владиславовича.

— Располагайся, Юра. А что у тебя там? — кивнул на серенькую папку в его руках.

— Запись допроса. Говорят, сам Михаил Константинович пожелал ознакомиться. Такая удача!

— Да, уж если Дитерихс пожелал — дело серьезное. Вот за удачу и выпьем. — Серегин на широком подоконнике изобразил импровизированный стол. — Ох, Юра, не в службу, а в дружбу, сходи ополосни! — протянул Кавкайкину два граненых стаканчика.

— Это мы мигом, Олег Владиславович! — Кавкайкин подхватил стаканы и выскочил за дверь.

Быстро, стараясь запомнить, Серегин просматривал страницу за страницей. Адреса. Имена. Клички. Опять адреса... Нет, не успеть. Захлопнул папку.

Кавкайкин ногой распахнул дверь. Улыбнулся:

— Небось, заждались?

— Ты вчера только приехал, Юра?

— Так точно, Олег Владиславович. Меня в вашей гостинице устроили. — Прапорщику нравился этот капитан, и он держался непринужденно.

Серегин предложил ему ароматную дорогую папиросу из красивой коробки:

— Внеочередные звания дадут вам с ротмистром. Заслужили!

Кавкайкин заулыбался: есть бог на свете!


Флягин явился, как всегда, выбритый до глянца, отутюженный, со свежим запахом коньяка и одеколона «Ночной Париж». Выпуклые светлые глаза его поблескивали.

В кабинете Бордухарова сидела Вальковская.

— Простите, Вероника Арнольдовна, позвольте и в дальнейшем так вас называть. Служба-с. У нас теперь нет секретов от вас, голубушка. Теперь мы благодаря вашей помощи сумеем нейтрализовать противозаконные действия подполья. — И к Флягину: — С такой милой помощницей вы должны... нет, вы обязаны всех функционеров держать вот где, — сжал руку в кулак так, что побелели суставы.

— Постараемся, господин полковник!

— Да... Так вот, мы тут беседовали с госпожой Вальковской о жизни, и, представляете, оказывается, во многом наши идеалы совпадают. Не так ли?

Вальковская сидела, вцепившись в жесткие подлокотники кресла, взгляд ее был неподвижен, казалось, она что-то пытается рассмотреть в глубине кабинета и не может.

— Да, — произнесла она.

— Госпожа Вальковская, оказывается, из состоятельной семьи, бес попутал ее с большевиками. Слава богу, теперь все это позади. Дальнейший путь только с нами, не правда ли?

— Да.

— Ну-ка, давайте порассуждаем... Связная не явилась. Что делается у красных? Они вынуждены направить сюда своего человека для выяснения обстановки. Самый быстрый путь не на конях ведь, так?

— Железной дорогой.

— Правильно, Флягин.

— Отсюда что следует? Вероника Арнольдовна берет с собой господина Флягина и едет на вокзал. Будете встречать все поезда.

— Меня могут опознать, — произнесла Вальковская отрешенно. Она терла пальцем пятнышко на обтянувшей колени юбке.

— Подгримируетесь. Измените внешность. Не мне вас учить, как это делается. Вы же конспиратор. Успокойтесь и смотрите на все трезво.

«Прости меня, Гай. Я оказалась действительно слабой. Дай бог тебе силы. Прости, Гай Лоренс, я уже просто не могла...» Она наверняка знала, что Лоренса пытают. Держится ли он, а может, сломали и его?

Бордухаров словно подслушал ее мысли, презрительно произнес:

— Этот «железный» Лоренс оказался слабее женщины. Так что не терзайте себя раскаянием. Слаб человек против человека.

Лгал Бордухаров. Лоренс умер молча.


...Тренькнул звонок. Лоренс брился в ванной. Быстро накинул на себя тяжелый тканый халат, прошел в прихожую, прислушался. Опять позвонили.

— Вам кого? — спросил через дверь, вытирая лицо полотенцем.

— Господину Гаю Лоренсу телеграмма.

Лоренс снял цепочку, повернул замок и впустил в квартиру высокого молодого мужчину в шляпе, с тяжелой тростью. За ним протиснулся плотный, широкоплечий в кепке.

— Военный контроль, — сказал первый, показал удостоверение и хотел обратно опустить в нагрудный кармашек, но Лоренс протянул руку.

— Дайте.

Сверил фотографию с оригиналом, несколько раз глянул на высокого мужчину, не пропустил ли какую деталь.

— А вы кто? — спросил у второго.

— Он со мной.

— Слушаю вас, прапорщик Кавкайкин. Чем обязан столь уважаемой организации?

Кавкайкин снисходительно усмехнулся, повесил свою шляпу на крючок, пригладил волосы. Потеснив плечом хозяина, прошел в залу, огляделся.

— Вы один?

— В настоящее время один, а какое дело вам до того, один я в собственной квартире или не один? — уже раздражаясь, спросил в свою очередь Лоренс.

Кавкайкин, подняв бровь, как это делал Дзасохов, посмотрел на него, словно только что увидел, усмехнулся, не открывая рта. Совсем как ротмистр.

— Да вот есть, есть дело, господин Лоренс. Мы уполномочены сделать у вас обыск. По этой причине И имеем честь предстать перед вами.

— Да? — И Лоренс усмехнулся.

— Да, — в тон ему ответил контрразведчик и оглядел хорошо обставленную квартиру. — Нам придется тут основательно потрудиться. Щеков, — он прищелкнул пальцем вскинутой руки, как это делают завсегдатаи ресторанов. — Приступай. Да поживее.

— Я не позволю, — решительно заявил Лоренс, заступая дорогу Щекову.

— Попробуйте, — пригрозил Кавкайкин. — На нашей стороне закон и, — он сделал многозначительную паузу, — сила.

Лоренс раздумывал, переводя взгляд с одного на другого.

— Вы ворвались ко мне, даже не дав времени привести себя в порядок. Значит, говорите, сила. Ну ладно. — Он прошел в ванную комнату, вынес оттуда прибор с мыльной водой и прошел в туалет. — Обыск будете делать только после того, как я извещу своего консула, — громко сказал, запирая дверь.

Тут же зажурчала вода. Кавкайкин одним прыжком подскочил к туалету и рванул на себя дверь.

— Успел... — в радостной злобе выговорил он, скаля острые зубы, как молодая овчарка. Быстро наклонился, подхватив с кафеля маленький клочок бумаги, на котором уместились всего две отпечатанные буквы «У» и «К».

— Вам дурно? — поинтересовался участливо Лоренс, уступая ему туалет.

— Однако шустрый вы, господин коммерсант. Это мы учтем. Щеков! — громко позвал Кавкайкин, не спуская глаз с Лоренса. — Поди-ка сюда. Обыщи его. А консулу вашему будет сообщено тогда, когда мы посчитаем нужным.

Щеков подбежал, готовый выполнить приказание, но Лоренс быстро прошел к столу в соседнюю комнату, Поднял телефонную трубку, но не успел ответить телефонистке, как Щеков рванул провод.

— Не подходи, рыло немытое. Голову проломлю, И не забывайтесь, что вы ворвались в квартиру бельгийского подданного. Я бельгиец, и вам придется отвечать. Вы понимаете...

Щеков подобрался как перед дракой.

— Что вы изорвали и бросили в унитаз? Какой документ? — прервал его Кавкайкин.

— Я ничего туда не бросал и не рвал. А если бы и бросил, то вас это не касается. — Лоренс понял, что положение обостряется и просто так вот, этаким разговором, дело не закончится. Он действительно успел уничтожить некий документ...

— Я верю, что вы бельгиец, хоть и говорите с другим акцентом. У русских не бывает таких белых зубов. А мы их можем вам выбить. Очень жаль, да?.. Искренне жаль, — повторил он и позвал:

— Щеков...

Щеков схватил Лоренса за плечо, но тут же, как по волшебству, вдруг вылетел из кабинета и оказался в прихожей, привалившись к двери в неловкой позе, разбросав короткие ноги в американских ботинках.

Кавкайкин подошел к Щекову, опустился на одно колено, похлопал рукой в перчатке по щеке.

— Нокаут. Глубокий. Вы хорошо боксируете. У кого брали уроки, не у Брендала Кокса в спортивном клубе на Фонтанной? — выпрямляясь спросил он, стараясь скрыть, что оробел.

Лоренс вышел из кабинета, потирая костяшки пальцев, с которых сходила белизна.

— Нет, я брал уроки у господина Семеняко на Суйфунской. Он хорошо знает свое дело и берет совсем недорого.

— Жаль, но что поделаешь? Вас надо наказать, голубчик. — Он опять глянул на Щекова, не подававшего признаков жизни. — Глубочайший нокаут. Очень редко такое бывает с господином Щековым. Теперь вы его самый страшный враг на всю жизнь. Очень обидчив и злопамятен. Такого поражения он никогда не простит, особенно вам. Имейте в виду.

— А мне плевать на него, — сказал Лоренс. — Прошу вас удалиться, и не забудьте этот мешок с костями, не то я его в ящик с нечистотами, что во дворе, скину.

Кавкайкин развел руками, давая понять, что с господином Лоренсом, действительно, шутить таким образом нельзя, в таких ситуациях господину Лоренсу надо уступить.

— Трубку подымите, не то скоро здесь появится уголовный розыск. Мне бы не хотелось предстать перед ними в таком виде. Знаете ли, честь мундира.

Лоренс с сердитым видом нагнулся за трубкой и тут же-получил сильный удар по затылку.

...Сколько времени прошло, пока он очнулся, Лоренс понять не мог. Увидел склонившегося над ним Кавкайкина, с озабоченным видом спрашивающего:

— Ну как, не очень больно? Вот и прекрасно. Встать сможете? А чтобы вы больше не баловались, я браслетики надену. Вот так. Щеков! Ты жив там?

В ответ послышался стон и возня. Щеков пытался подняться на непослушные ноги. Мотал головой, вытряхивая из нее туман.

— Поди в ванную, дурак, намочи голову.

Лоренс тихо стонал. Щеков одной рукой поднял его на ноги и, не размахиваясь, ткнул кулаком в губы. Лоренс вытолкнул языком осколки зубов из окровавленного рта.

Его долго били. Потом Кавкайкин позвонил на Полтавскую, попросил чего-нибудь для перевозки арестованного в следственную камеру.

Мутность во взгляде у Щекова не проходила, он то и дело дергал головой. Когда к подъезду подкатила пролетка, он взял обмякшее тело Гая Лоренса под мышки и поволок. Прежде чем бросить его в возок, снял с запястья золотые часы с браслеткой и перстень с фальшивым бриллиантом.

Это была первая серьезная операция Кавкайкина по аресту подпольщика, и прапорщик считал, что справился с ней блестяще. Он действовал так, как учил его Дзасохов.

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

В районе Спасска белые имеют около 9000 штыков и сабель, четыре бронепоезда, 24 орудия, 72 пулемета.

Спасский укрепрайон обороняет Поволжская группа в составе трех пехотных полков (1644 штыка, 640 сабель, 25 пулеметов, девять орудий).

У приморского села Комаровка, где разместился штаб Народно-революционной армии, кавалерийский эскадрон схватился с казачьей полусотней генерала Глебова, только что прибывшей из Никольск-Уссурийского. Бой был яростный.

В избу к Карпухину — тут обосновался разведотдел — ввалился еще не остывший после боя комэск Нелюта. Пропотевшая гимнастерка с расстегнутым воротом, растрепанный чуб из-под фуражки, державшейся на ремешке. Тяжело дыша, он тащил за собой парнишку в полной казацкой форме.

— Ты только послухай его! — выдохнул он и, увидев в углу ведерко с колодезной водой, зачерпнул полный ковш и принялся жадно глотать, расплескивая себе на грудь и косясь на казачка.

Карпухин с интересом разглядывал необычного пленника. Таких вояк ему еще не приходилось видеть: мальчишка лет тринадцати, простоволосый, с обгоревшим на солнце носом, на щеках следы слез. Морщась, он баюкал руку, перевязанную свежим бинтом, уже успевшим насквозь пропитаться кровью. Грязные шаровары с желтыми лампасами заправлены в юфтевые сапоги со шпорами. Ножны без клинка.

— От гады... — меж крупными глотками пытался что-то рассказать Нелюта. — Ах, сволочи!.. — Осушив ковш, крякнул, передохнул. Зачерпнул еще, выпил, утер мокрое лицо рукавом, упал на табуретку, упер кулаки в колени, набычился, уперев взгляд в казачонка.

— Ну, говори. Ты его не бойся, — кивнул в сторону Карпухина. — Все, как было, говори. Давай.

— Чего он весь в крови? — спросил Карпухин.

— Так в атаке ж! — подскочил Нелюта. — Я что? Как секанул хорунжего — здоровенный такой бугай, он в сарае под охраной, уже очухался, — гляжу, что за чудо такое? Пригляделся, а это пацан на лошади. Ведь чуть голову ему не снес. Счастлив его бог, елки-палки! Крутится с клинком, глаза вот-вот выскочат. Я к нему: думаю, зарубят в горячке. Швырнул его с седла! Это он потом поранился, — пояснил успокаивающе. И уже не так громко: — Вот гады, а? Мальца в такую рубку втянуть, живоглоты проклятые! — Еще раз утер рукавом лицо. — Давай, говори, малец.

Казачок прикусил губу, не давая себе расплакаться, уголки рта задрожали.

— Чего говорить-то? — сипло произнес.

— Как чего? — опешил Нелюта. — Что нам рассказывал. Вот то и ему говори. Давай-давай, ничего не будет. Это тебе не в казаках гарцевать.

Мальчишка переступил с ноги на ногу, глубоко вздохнул:

— Ну... это самое... Когда сотня стояла в Никольске...

Карпухин, нахмурясь, перебил:

— Когда это было?

— Что? — не понял казачок.

— Когда сотня стояла в Никольске?

— Да вчера и стояла. Ну вот... — Он опустил голову, опять переступил с ноги на ногу, потом поглядел в окно, за которым таял конец жаркого лета.

— Ну вот что, — не выдержал Нелюта, — хватит тянуть кота за хвост. Такое дело, товарищ Карпухин. — Он снял фуражку, вправил ремешок и снова надел. — Поставили они сотню в сквер. Ну, нажрались, как полагается, ханжи. То-се, значит. А наискосок кирпичное здание, я его знаю. Там раньше булочная была. Так вот, в этом здании беляцкая контрразведка. Чуешь? Слухай сюда. И вот прибегает прапорщик и зовет с собой того хорунжего. Как его фамилия? — обратился к казачонку.

— Овсюг.

— Вот-вот. И скоро Овсюг, гад такой, тащит бабу. Представляешь, товарищ Карпухин! Она орет, вырывается, а он, скотина, ржет, — Нелюта перевел дыхание. — Кричит: «Подпольщицу отдали нам на полчаса! Кто, говорит, со мной?»

Мальчишка не поднимал головы и только губы кривил да нянчил руку.

— Вот так. Слухай сюда дальше, товарищ Карпухин. В общем, через полчаса ее вернули туда, где допрашивали. Но, видать, девка твердая оказалась. Опять бежит этот хлыщ: мол, забирайте снова. Но вернулся Овсюг один. Говорит, сала больше не будет, заговорила баба. Ну, ладно. Потом прибегает ротмистр. Построили сотню и начали допытываться, у кого этот, как его, — сделал ковшиками ладони и приложил к груди. — Ну, амуниция бабья. Кто-то из казаков позарился на бабские тряпки. Ладно. Ротмистр принялся угрожать, мол, ежели сию минуту эту штуку не вернут, то по закону военного времени каждый второй будет расстрелян за пособничество Красной Армии. Тут прибежал есаул, чуть не подрался с ротмистром. Сотню по тревоге — и аллюр три креста. Ну, мы их тут и посекли, почитай, всех. Вот такое дело. Уразумел?

Казачок молча кивал.

Карпухин внимательно слушал Нелюту:

— Понял. — Спросил у мальчишки: — Кто позарился на это самое?

Мальчик молчал.

— Ясно. — Карпухин поднялся, отодвинул в сторону бумаги. — Где этот Овсюг?

— Так где ж, там! Где ему быть? — ответил Нелюта.

Карпухин накинул портупею поверх кожаной куртки, затягивая на ходу ремень, приказал:

— Пошли. Будем говорить с Овсюгом. Ежели еще не издох. Где, ты говоришь, этот Овсюг? В сарае? А сарай где? Понял. Пошли.

Щелястый сарай с легкомысленно сдвинутой набекрень соломенной крышей, из которой торчали голые стропила, охранял боец эскадрона с шашкой наголо.

Хорунжий Овсюг сидел, привалившись к стене. Голова его была перевязана. Щурясь, он секунду-другую рассматривал вошедших. И как будто обрадовался, увидев казачка.

— А, и ты тут... Живехонек-радехонек, значит... — Внутри у него что-то хрипело и булькало. — А меня вот... Ну, живи, живи... — Он откинулся к стене.

Карпухин огляделся, поднял пустое проржавевшее ведро, сел на него.

— Овсюг, — сказал Карпухин. — Кто из ваших припрятал предмет женского туалета в скверике возле контрразведки, в Никольске?

Хорунжий повел белыми от боли глазами по лицам, еще не понимая, чего от него хотят. Карпухин повторил. Усмешка появилась и исчезла с лица хорунжего:

— Ищите. Найдете — ваше будет. Только зачем оно вам? Другое дело их благородие. Они нас чуть не перестреляли за него.

— Ты вот что! — вспылил Нелюта. — У тебя спрашивают, отвечай. Треп нам твой ни к чему. Кто припрятал эту хреновину?

— Ладно, ты спокойнее, — предупредил Карпухин.

Нелюта обиделся, пошел из сарая. Скоро появился и Карпухин.

— Ты Мясина опознаешь? — спросил у казачка.

— Дядьку Трифона, что ль? Кто ж его не опознает?

— Ну, тогда пошли на гумно. Будем искать.

— Сказал, что ли? — обрадовался Нелюта.

— А куда он денется?

Было жарко. Нещадно палило солнце. Ближний лес дрожал в мареве, казалось, что мимо него струится воздушная река. Высоко в небе кружил ястреб. Трава кругом была вытоптана, взрыхлена, покрыта бурыми пятнами.

— Ну-ка, малец, показывай дядьку Мясина.

Они прошли к раненым, кучкой сидевшим и лежавшим на земле. Кто стонал, кто просил пить, а кто поминал господа бога и его архангелов.

— Его тут нету, — сказал казачок.

— Ладно, нету так нету, — согласился Карпухин. — Идем к убитым.

— Вот он, — сразу узнал казачок, указав пальцем на мирно лежащего казака, пожилого, со сложенными на животе руками, в залитой кровью рубахе.

— Где его сума? — спросил Нелюта пробегавшего санитара.

— Все там, в куче, — махнул тот в сторону.

Суму нашли быстро. Карпухин вытряхнул из нее содержимое: моток дратвы, кусок мыла, пару нательного белья, сверток байковых портянок... Того, что искали, не было.

— Нету, — разочарованно произнес Нелюта.

— Постой, постой, — сказал Карпухин, разворачивая портянки. — А вот и пропажа! Теперь пошли назад, будем разбираться.

Вернувшись в избу, Карпухин принялся разглядывать найденную вещь.

— Ты отведи паренька-то, — сказал Нелюте. — Пусть твои хлопцы присмотрят за ним, потом что-нибудь придумаем.

Казачок вдруг заплакал:

— Дяденька... а не расстреляют?..

Карпухин нахмурился, полез за кисетом:

— Красная Армия не воюет с детьми. Все. Иди! Где твои родители?

— У меня нету родителей. Их беляки постреляли в Полтавке.

— Ну вот, — расстроился Карпухин, — А ты сам-то с кем был? Эх! Как тебя зовут?

— Тит.

— Ты не реви, Тит. Это плохо, что у тебя родителей нет. А тетки или дядья?

— Не пойду я к ним, к мироедам.

— А ты, значитца, пролетарий! — обрадовался Нелюта. — Ну, тогда другое дело. Вот возьмем Спасск, учиться будешь. Понял?

Карпухин вздохнул, раскурил трубку:

— Найди там ему что-нибудь из одежонки. Срамота глядеть. А ты, Тит, утри слезы. Теперь нос.

...Шелковку Карпухин обнаружил сразу. Глаза его заблестели. Собрав все со стола в полевую сумку, он пошел к комдиву Покусу, который находился в штабе главкома.

Потные телефонисты с катушками за плечами раскручивали провод. У штаба уже была сооружена коновязь, топтались кони, мотая хмельно головами, отгоняя оводов. Тут же стояла тачанка с задранным в небо рыльцем пулемета. На сиденье похрапывал связной штаба.


Новый, сменивший В. К. Блюхера, главком Уборевич захлопнул папку, передал ее Покусу.

— Яков Захарович, а кто такой Улан, если не секрет?

Покус, завязывая тесемочки, улыбнулся:

— Для вас — нет, Иероним Петрович. Это Серегин Олег Владиславович. Служит в военном ведомстве. Воевал с германцем в чине капитана, имеет боевые награды. Вступил в партию большевиков. Работал у Унгерна, был направлен в читинскую ЧК. Оттуда послали в Хабаровск. Знает японский и китайский. Сам из Владивостока.

— Мужественный товарищ.

— Да, — подтвердил Покус, — человек он прекрасный.

— Передайте при возможности мою благодарность ему.

— Есть, Иероним Петрович. Обязательно передадим, Денег бы ему надо. Очень они ему сейчас пригодятся.

— Сделайте вклад в Харбинское отделение «Спеши Бэнк». Думаю, там они пригодятся ему больше. Можно это сделать в самое ближайшее время?

— Можно, товарищ главком. Такого добра у нас хоть мешок, — обрадовался Покус.

Уборевич напомнил:

— И пусть банк оповестит его об этом. Чтоб знал. Деньги действительно потребуются ему не здесь, а там... И очень скоро.

...Остро отточенным красным карандашом Уборевич решительно водил по карте, вокруг которой сгрудились командиры и политработники. В комнате было накурено и тесно. Исчерченная разноцветными стрелами карта-двухверстка занимала весь длинный стол, а северный ее конец, уже глубокий тыл, у станции Шмаковка надламывался и свисал над носками сапог главкома. Все были возбуждены, но внимательно слушали, делая пометки в своих планшетах. Уборевич, как всегда, подтянут, энергичен, стекла пенсне поблескивали, на гимнастерке, выше кармашка, на малиновых розетках привинчены два ордена Красного Знамени.

— Таким образом, наша главная задача — не допустить Поволжскую группу белых к Спасску. А для этого требуется разбить ее под станцией Свиягино. Командиру головной группы товарищу Покусу необходимо выделить для этого две ударные группы по два полка...

Уборевич вопрошающе посмотрел на Покуса.

— Пятый и шестой стрелковые в первую группу, товарищ главком.

Пятый и шестой Хабаровские полки отличились в боях под Шмаковкой, когда 6 сентября Поволжская группа белых, которой командовал генерал Молчанов, в количестве 1885 штыков, 740 сабель, 26 пулеметов, четырех орудий, при поддержке двух бронепоездов, ожесточенно ударила по частям НРА, ставя себе целью захватить мост через Уссури и развить наступление на Хабаровск. Белые потеснили части НРА, взяли станцию Шмаковка и село Успенка. Народоармейцы вынуждены были отойти в район Глазовки, но на другой день вернули и Шмаковку, и Успенку. Теперь части Поволжской группы отошли к станции Свиягино и укрепились там.

НРА готовилась к решительному наступлению, сосредоточивая свои войска в направлении главного удара. В момент оперативного совещания штаба прибыла и Вторая Забайкальская стрелковая дивизия.

— Командующим первой ударной группы назначается товарищ Вострецов, — сказал Уборевич.

Все задвигались, зашумели.

— Что, есть возражения?

— Никак нет, товарищ главком, — ответил Вострецов. — Но я попрошу дать мне еще один артдивизион и хотя бы один эскадрон.

Покус тут же возразил:

— Решено отдать их во вторую ударную, товарищу Кондратьеву.

Уборевич усмехнулся и глянул на начальника политуправления Смирнова. Тот молча развел руками, мол, ничего не поделаешь.

— Берите, — согласился Уборевич. — Правильно, Степан Сергеевич, вам начинать.

— Нелюту дайте, — осмелел Вострецов.

— Это который сегодня побил глебовцев? — спросил Уборевич.

— Так точно, он, — подтвердил Смирнов. — Кстати, товарищ Карпухин в связи с этим что-то хочет доложить вам.

Уборевич поискал глазами начальника разведотдела. Тот кивнул.

— Дадим ему Нелюту? — спросил у Покуса.

Покус ответил:

— Жалко, но раз дело требует...

Было решено, что командиром второй ударной группы должен быть Покус. Он отличился при штурме Волочаевки, где белыми командовал сам генерал Молчанов.

Противники знали друг друга, и потому Уборевич согласился с кандидатурой Покуса.

— Вторая Забайкальская двинется следом за ударной группой Вострецова. Вопросы есть? — Уборевич снял пенсне, потер складку на переносье. — Будьте начеку, товарищи.

— Что скажет разведка? — спросил Уборевич Карпухина.

— По нашим данным, товарищ главком, только в Спасске 2800 солдат и офицеров, 660 сабель, 34 пулемета, восемнадцать орудий и один бронепоезд. И еще... Молчанов дал приказ по всему городу вырубить деревья.

— Это зачем? — заинтересовался Вострецов.

Покус лукаво ответил:

— Пуганая ворона куста боится. Чтоб врасплох не застали, а то выскочим из-за кустов и сразу: руки вверх!

Все рассмеялись. Уборевич улыбнулся.

— Да, — подтвердил Карпухин, заглядывая к себе в блокнот. — Вот выдержка из приказа генерала Молчанова: «Ввиду непрекращающихся нападений на военнослужащих в Спасске и его окрестностях приказываю: силами населения уничтожить кусты, воспретить вечерами хождение вне домов, военнослужащим воспретить хождение вне казармы. Патрулям: не исполняющих приказ арестовывать, а пытающихся уклоняться — расстреливать на месте».

— Понятно, — сдержанно произнес Уборевич. — А как у них с подкреплением?

— Они Спасск очередным Верденом считают и уверены в его неприступности, — продолжал Карпухин. — И, надо сказать, утверждение это имеет серьезные обоснования. Семь фортов вокруг города. Это не шутка! Все они соединены окопами с блиндажами, обнесены в пять рядов колючей проволокой. Далее. Японцы стягивают свои войска во Владивосток. Сейчас там девятая дивизия генерала Мацууры вместе с приданной ей отдельной кавалерийской бригадой. Численность ее 10200 человек. Вторая пехотная дивизия генерала Сиракавы — это которая ушла из Спасского укрепрайона — насчитывает 9000 штыков и еще отдельная пехотная бригада в количестве 8100 солдат и офицеров. Это все, что касается японцев. Земская рать Дитерихса насчитывает 9000 человек. У них штыков 6228, сабель 1684, 81 пулемет, 24 орудия и четыре бронепоезда.

— Спасибо за информацию, товарищ Карпухин. Нам нужно активизировать работу разведки, товарищи. Мы должны знать все, что предпринимает противник. Иначе будем действовать вслепую. А с завязанными глазами много не навоюешь. И связь! Связь между частями — это уже половина победы. Будет бесперебойная связь — значит, будет четкое взаимодействие и управление...

Готовясь к наступлению на спасские укрепления, Уборевич детально изучил действия командования Народно-революционной армии под Волочаевкой. Удар белым был нанесен серьезный, но, тем не менее, значительная часть их сил сумела уйти от разгрома. И причиной этому, считал Уборевич, была малоэффективная работа разведки и отсутствие четкой связи между частями НРА и штабом главного командования.

— Товарищи, все говорит за то, что наступление надо начинать не откладывая. Пусть генерал Молчанов свои укрепления снова считает Верденом, пребывает а приятном заблуждении. Спасск мы возьмем. Даже если Молчанов получит пополнение, то все равно Спасск будет наш. На случай, если с юга им подойдет подкрепление, товарищ Вольский не даст ему ходу. На партизанские отряды возлагается другая очень серьезная задача: дезорганизовать тылы противника, в первую очередь нарушить движение на железной дороге.

Послышался стрекот аэропланного мотора, совсем низко пролетевшего над селом. Под окном у коновязи заволновались кони. Смирнов вышел на крыльцо и скоро вернулся:

— Это наш пролетел, с прокламациями. Будет разбрасывать над позициями белых.

Одна из листовок лежала на столе: главком сам знакомился с текстом и сделал несколько поправок.

Уборевичу было ясно, что в создавшейся обстановке японцы постараются затягивать эвакуацию, чтобы дать возможность Дитерихсу еще более укрепиться, а в случае поражения увести за кордон уцелевшие войска. Японцы могут пойти даже на вооруженную провокацию, если не дать понять им, что Дальневосточная республика в этом случае предпримет самые решительные шаги, но все-таки заставит их очистить Приморье.

После совещания Уборевич задержал начальника разведки Карпухина и командующего партизанскими отрядами Вольского. Карпухин доложил, как попала к нему шифровка из Владивостока. Уборевич хмуро выслушал и сказал, обращаясь к Вольскому:

— Надо предупредить подполье о возможных арестах. Как у вас со связью? Следует послать расторопного товарища, не теряя времени.

— Боюсь, не успеем, Иероним Петрович. Тем более, одного человека мы уже, наверное, потеряли. Во всяком случае, все сроки возвращения прошли.

— Надо попытаться еще раз. Подумайте с товарищем Карпухиным, как это осуществить.

Вольский предложил:

— Пошли ко мне, там посоображаем.

В избе, где размещался штаб Вольского, было относительно тихо. Если к штабу главкома со всех сторон тянулись телефонные провода, а в маленькой комнате сидели телефонистки и торопливо отстукивали «бодо», держа на приеме Хабаровск, то здесь действительно можно было посоображать.

В одной из комнат молодой чубатый парень с маузером на ремне одним пальцем стучал по клавишам старенького «Ундервуда», группа партизан в кубанках с красными лентами толпилась возле большой, во всю стену, самодельной карты Приморья. Вытянулись, увидев командиров, но лица остались разгоряченными.

— Что у вас тут? — спросил Вольский.

— А почему мы должны им в зубы глядеть? — возмущенно спросил коренастый парень в меховой безрукавке. — Это не двадцатый год, когда чихнуть запрещалось.

— Ты что шумишь, Лыков?

— А то, что пришло время бить япошек, пустить им юшку, как они нам это делали. А мы тут, — он повертел пальцами, — антимонии всякие разводим. Это, как его, дипломатничаем. Вот мы и говорим: врезать, чтоб искры из глаз и дым из ноздрей. А то едут, гады, вагоны настежь, и песни орут. Жизни рады. У меня нервы не проволочные. Вот. Они с нами пятого апреля обнимались? Вот оно, их уважение к дипломатии! — Он выдернул гимнастерку из брюк, обнажив впалый живот с большим, уже посиневшим крестообразным шрамом.

Вольский обвел всех присутствующих взглядом, больше выражавшем удивление, чем огорчение:

— И все так считают?

— Все, товарищ командующий. Чего там!

— Мы на своей земле, а они кто? Одним словом, захватчики.

— А вот как думаете: хотят японцы домой? — спросил Вольский.

— Ежели б хотели, давно б ушли.

— Правильно. Но если мы начнем военные действия, и они в них вступят — все! Из-за этой заварушки японцы отсюда еще полгода не уберутся. А так, согласно решению их правительства, они уйдут в конце октября.

— Да, товарищ командующий, обидно уж очень! Сидим в засаде, под рельсами фугас. Идет состав. Ну, думаем, сейчас мы вас угостим, а Федякин грит, не сметь! Запрещено, грит. Обидно! Да к тому уж, промежду имя и теплушки с беляками. Вот тут побудь спокойным, попробуй. А они едут с песнями.

— Нельзя, товарищи, никак нельзя нам вызывать их на провокацию. Это решение командования, а мы с вами — солдаты.

Под окошком в кабинете Вольского стояла железная узкая кровать, застланная суконным одеялом, в углу колченогий стол с двумя тумбочками и железный несгораемый ящик. Вольский вызвал начальника разведки Лукьянчука.

— Где Костя Веселкин? — спросил Вольский.

Лукьянчук покрякал сконфуженно, поправил пушистые усы.

— Он тута у бабки Матрены того... гм, дрова колет.

— Видал? — обратился Вольский к Карпухину. — Ежели б у бабки Матрены была не внучка, а внук, наш боевой разведчик Костя Веселкин колол бы дрова у другой бабки. Быстренько готовь его во Владивосток. — Полистал свою записную книжку, подумал. — Когда он последний раз там был? — И сам себе ответил: — В августе, кажись. Так?

— Так, — согласился Лукьянчук.

— Подумай, кто бы его побыстрее переправил туда...


— ...Этот вон, в шляпе, с чемоданчиком, может, он? А может, вон тот, с узелком? — Флягин лениво курил, но глаза его стремительно бегали по платформе.

Они стояли на балконе владивостокского вокзала. Вальковская уже пришла в себя от потрясения. Время на это было. И теперь смотрела на происходящее без подсказки Бордухарова. Трезво и зло. Она поняла, что начинает ненавидеть весь этот мир, который, как казалось, сплетен из подлости и ненависти. Да, она не выдержала. А кто бы выдержал? Она уже ненавидела и тех, кто сломал ее, и тех, кто будет проклинать ее. «Чем я хуже этих зверей? — думала она, глядя на Флягина. — Они будут жить, а я нет?!» Достала из сумочки папиросы. Флягин, не глядя, протянул свою, дымящуюся, она прикурила.

Внимание Вальковской привлекли два молодых человека в рабочей одежде. Один, с маленьким фанерным чемоданом в руках держится уверенно; кепка на затылке, светлый чуб. Другой — темнолицый, крепкого сложения, повыше ростом, медлительный. Этот ей никого не напоминал, а вот тот, светленький... его она, кажется, встречала в Анучино. Да. Это парень оттуда. Она вспомнила. Весной видела его в разведотделе. Симпатичный парень. Она поймала его взгляд, смешливый и любопытный. «Как тебя звать?» — спросил он тогда. Она ответила: «Много будешь знать — скоро состаришься». — «Узнаю, — сказал он, — все равно узнаю». И она покраснела.

Сердце забилось часто. Наверное, что-то изменилось в ее лице, потому что Флягин спросил:

— Засекли кого?

Она ничего не ответила, еще не решив про себя, как быть.

— Кто? — спросил Флягин и больно стиснул руку.

И тут опять колыхнулась в ней ненависть. Слепая ненависть ко всем, кто будет жить, когда ее... И она, почти не разжимая губ, сдавленно произнесла:

— Вон, двое уходят. Первый, что ниже ростом.

Флягин метнулся в вокзал, где дежурили филеры. Вальковская затянулась, медленно выпустила дым. Вернулся Флягин:

— Не уйдет! От нас не так-то просто уйти.

Она ненавидяще поглядела на него, отбросила папиросу. И вдруг горячая волна ударила в голову. «Боже мой, что я делаю!»

— Я обозналась, — быстро, задыхаясь сказала она Флягину. — Верните своих людей... Верните!..

Он, не понимая, смотрел на нее:

— Что с вами?

— Верните! Я... обозналась! Это не он!

— Да бросьте вы! — разозлился Флягин. — Идемте.

«Бом-бин-блин-н... Бом-бин-блин-н... — плыл над городом перезвон колоколов собора. — «Бом-бин-блин-н...» Остановились старушки, истово перекрестились на поблескивающие вдалеке купола. Все куда-то спешили.

Костя Веселкин, связной от Вольского, обратил внимание на молодого человека в японской, зеленого сукна, пилотке с козырьком. Его ощупывающий взгляд задержался на Веселкине, а может, это только показалось? Костя, вылупив глаза, вздернув подбородок, осенил себя крестом.

— Ты чего? — спросил Серафим Комков, паренек из паровозной бригады. Ему надо было на Семеновском базаре купить к зиме теплые сапоги. Во Владивостоке обувка, особенно мужская, стала значительно дешевле.

— Тише, — сказал Костя. — Иди себе, шагай.

И вдруг на площадь выскочили конники. Тот, в зеленой фуражке, бросился к нему сквозь толпу. Костя оглянулся — куда бежать? Увидел застывших в страхе прохожих, конские озверевшие морды, бегущих навстречу солдат. Он метнулся в первый попавшийся проулок, но вдруг почувствовал тупой удар в спину, ноги сразу стали чужими и непослушными. Он упал на колени, хотел обернуться, но не смог.

К нему подбежал сыщик, с трудом переводя дыхание, вытирая ладонью мокрое от пота лицо. Постоял, носком сапога перевернул его на спину. Костя прерывисто дышал, глазницы его сразу обметало синью.

— Эй, извозчик! Быстро сюда! — Флягин подобрал револьвер, найденный у Веселкина, положил его в карман и подхватил под мышки раненого. — Ну-ка, подмогай.

На Полтавской Вальковская твердила:

— Я ошиблась. Это не он... Простите меня, бога ради, этот человек ни при чем. Ой, что я наделала... — Она до крови кусала бледные губы. Ей действительно казалось, что она ошиблась. Тот синеглазый паренек из партизанского штаба совсем не был похож на этого — с ввалившимися щеками, серым лицом...

Бордухаров взял ее за плечо, насильно подвел к раненому:

— Узнаете? Ну-ну, напрягите память. Ну, не там, так, может, здесь его встречали, а может, все-таки там?

Вальковская долго смотрела на лежащего навзничь Веселкина. Его дыхание было почти неощутимым, незаметным.

— Я не могу так, — хрустнула пальцами. — У него закрыты глаза.

— Доктор, сделайте ему что-нибудь. И кровь уберите. Возьмите бинт.

— Он уже нечувствителен к боли, — сказал доктор.

— Придумайте что-нибудь.

— У него пульс пропадает.

— Да делайте же что-нибудь, черт вас побери!

Костя застонал, дрогнули веки, и в глазницах стала копиться влага. Вальковская снова пригнулась к нему, вглядываясь в лицо, карауля то мгновение, когда вспыхнет сознанием зрачок. Какие у него глаза: карие, серые или все-таки синие? Ей сейчас нестерпимо хотелось увидеть цвет его глаз, и она дрожащими кончиками пальцев погладила его по лицу, отвела светлую прядь.

— Ну-ну, голубчик, — шептала она, — еще... ну! Нет, я не могу так. Не знаю я его, господа, и не встречала. Он совсем еще юноша. Где же я могла его видеть?

— Это очень важно, — сказал Бордухаров, тяжело подымаясь с топчана, на котором сидел. — От того, где вы его встречали, можно определить откуда он: от Уборевича или от Вольского. Тогда мы и хозяина явки сможем классифицировать... — Он подошел к умывальнику, сполоснул руки.

Доктор выдернул шприц из вены Веселкина, поднял веко.

— У него уже ноги посинели, — сказал все время молчавший Флягин. — Кажется, все.

— Увы, медицина в таких случаях бессильна, — с сожалением констатировал доктор и принялся собирать в баул звякающие инструменты.

— Уберите, — распорядился Бордухаров. — Ну, так как, Вероника Арнольдовна? — Он подошел к ней. — Отчего вас так трясет? Закурите и успокойтесь. А может, рюмочку?

Вальковская передернула плечами:

— Да, пожалуй. Спасибо.

Он налил ей водки.

— Вот так. Теперь легче будет. Самое лучшее лекарство от действительности. — Пожаловался: — Вот работенка, и врагу не пожелаешь. А что прикажете делать? Как, легче стало?

— Да, благодарю вас.

— Работать сможете?

— Да.

— Вот и замечательно. Кстати, это он. Вы не обознались. Приметы совпали. Мои люди умеют работать не только здесь, но и там.

— Да, да... может быть... — бормотала Вальковская.

Бордухаров с сожалением поглядел на нее: «Можно ли что-нибудь еще из нее выжать? Или все, отработала свое? Если так... какой смысл с ней возиться?»


— ...Дальше. Это из утренних газет известно, полковник. Иногда мне кажется, что ваши подчиненные забросили свои непосредственные обязанности и кинулись сотрудничать в газетах. Может быть, мы недостаточно оплачиваем их труд? — Дитерихс, как всегда, сперва высказывал предположение, но тут же облекал его в форму факта, не позволяя Бордухарову рта открыть в свое оправдание.

Бордухаров держал перед собой раскрытую папку из твердого картона, оклеенного красным шевро, с массивными медными уже истертыми застежками. У него возникло желание с размаху хлопнуть этой папкой по столу. Язвительность правителя выводила его из равновесия.

— Другие службы вовсе не получают жалованья по скудности казны, но служат идее верой и правдой, а контрразведка у нас на особом положении. Им платим! И тем не менее, все новости я узнаю из газет. Там что, еще больше платят?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Мои люди на газеты не работают.

— Ладно, давайте дальше, — махнул маленькой рукой Дитерихс, отвинчивая пробочку флакона с каплями от головной боли.

— ...По решению ЦК РКП(б) Блюхер переведен командиром-комиссаром 1-го армейского корпуса, дислоцирующегося в Петрограде. Должность главнокомандующего НРА исполнял К. А. Авксентьевский, но теперь этот пост занял И. П. Уборевич, направленный в Сибирь РВС РСФСР. НРА включена в состав советских войск Сибири, которые делятся на Западно- и Восточно-Сибирский военные округа. РВС РСФСР отдал приказ командующему войсками Сибири объединить управление пятой армией с управлениями НРА.

Бордухарову казалось, что Дитерихс слушает невнимательно. Он ходил по кабинету из угла в угол, забросив руки за спину, останавливался, глядел в потолок, поворачивался и опять мерил короткими шажками кабинет. Услышав о Блюхере, насторожился.

— Блюхер? Знаю. Авксентьевский? — пожал плечами. — Это, кажется, из тех генералов, которые продались за похлебку красным? Нет? А кто такой Уборевич? — остановился у стола, аккуратно вытер промокашкой перо и поставил в карандашницу.

— Был командующим четырнадцатой, девятой и тринадцатой армиями красных. Участвовал в боях с армией Деникина, Врангеля, в Северной Таврии и Донбассе, на Украине и Белоруссии. Награжден двумя орденами Красного Знамени. Последнее время находился при Генеральном штабе РВС. Нам стало известно, что Уборевич выехал в район Шмаковки.

— Он что, тоже из прапорщиков?

Бордухаров возразил:

— Никак нет, этот из поручиков, ваше высокопревосходительство.

Дитерихс остановился в задумчивости, глядя себе под ноги. Постоял.

— Однако мы в свое время недооценили роли прапорщиков и поручиков. Это интересная тема для исследования. Большевики учли нашу оплошность и сделали из них комкоров и комдивов. И что удивительно: они бьют наших прославленных генералов! Эдак, я бы сказал, беспардонно бьют.

Вошел адъютант Дитерихса, подполковник Бексултанов. Обычно во время докладов Бордухарова входить в кабинет никто не имел права. Он подошел к Дитерихсу и что-то прошептал ему на ухо. Дитерихс взял с рычажка телефонного аппарата трубку, подул в нее.

— Я слушаю вас, господин генерал. Да, да. Уборевич? — Дитерихс посмотрел на Бордухарова, все так же стоявшего с раскрытой папкой. — Кажется, из поручиков. Вы правы, генерал. — Он положил трубку. — Тачибана уже интересуется Уборевичем. Вот так. Обскакали вас, полковник. Да... — Он раздражался. — Вот и Тачибана говорит, что русская военная школа умеет готовить младших офицеров. Может, нам перенять опыт у большевиков и заменить полковников да генералов прапорщиками, а? — Он зло, в нос, рассмеялся.

Та реорганизация, что происходила в НРА, говорила Дитерихсу: правительство РСФСР готовит наступление на белоповстанческую армию. Надо было упредить его и первым нанести удар. К наступлению готовились. В районе Шмаковки уже были сосредоточены ударные войска, которым первыми предстояло начинать новый поход против Дальневосточной республики и большевистской России.

Бордухаров продолжал:

— Нам только что стало известно, ваше высокопревосходительство: генерал Тачибана получил секретное предписание военного министерства оставаться на зимних квартирах. Вот копия.

Он положил перед Дитерихсом листок с крупным машинописным текстом. Дитерихс жадно пробежал по нему глазами. Потом еще раз.

— Спасибо, голубчик! — Верховного правителя обуяла радость, которой он не в силах был скрыть. — Если японцы откладывают эвакуацию, то это меняет всю стратегию до конца года!

Выпроводив Бордухарова, он потребовал немедленной связи с Тачибаной. Они договорились встретиться на прогулочном катере «Меркурий».


Как всегда не постучав, вошел, прапорщик Кавкайкин. С порога заявил с истеричной веселостью:

— Олег Владиславович, нам пора собирать манатки.

— Да, Юра. Я этим и занят. Ты же видишь, я тороплюсь. Но почему ты опять подшафе с самого утра, когда через час мы должны быть на причале?

Кавкайкин никак не мог согнать улыбку с лица:

— Я говорю, Олег Владиславович, может, надо срочно собирать манатки и удирать?

— Куда удирать?

— Туда, — махнул не глядя Кавкайкин, у него это получилось в сторону буфета. — Партизаны под Анучино надавали по ж..., простите, по попке генералу Соболеву, отобрали у него последний броневик и успешно продвигаются к Никольск-Уссурийскому.

— Да ну? — огорчился Серегин.

— Так точно. Я только что самолично читал в аппаратной ленту. Вот по причине этого события мало-мало пришлось тяпнуть.

— Непатриотично это, Юра. Придется дать тебе нагоняй за это, голубчик.

— Ну, скажем по-другому: выпил я по причине печали, вызванной вестью, что нас побили. Такое горе, Олег Владиславович, такое...

— Юра, гляди, доиграешься. Нынче даже плоские шуточки даром не проходят, а ты...

— Так побили же, — в искреннем отчаянии произнес Кавкайкин. — А я держал пари с князем Халахариным. Естественно, князь проиграл, а я оказался непатриотом. Зато в выигрыше. А князю выигрывать нельзя. Его могут обвинить в неуважении к своей армии. А поскольку его маман урожденная Энгельгардт, то, чего доброго, и в шпионаже. — Он огляделся, будто что-то искал. — Олег Владиславович, давайте сегодня выпьем немножко. Вечером в «Медвежьей берлоге». Кстати, почему вы не пьете?

— Не хочу. Не желаю. Партизаны — это еще не регулярные части, — бормотал Серегин, натягивая перед зеркалом пиджак. — А пить и тем более сегодня... Я сегодня драгоман самого Дитерихса. И, конечно, нас ждут великие дела: Тачибана и Дитерихс не скуки ради решили устроить встречу в море...

— Все пьют и всегда.

— Ну и пусть пьют. А я не хочу как все, не хочу подчиняться стадности и быть похожим на всех, как обкатанный волнами голыш на берегу моря.

«...Приглашен председатель городской думы генерал Андогский, японский консул, военный атташе, генерал Вержбицкий, генерал Петров, назначенный начальником штаба армии. Уж не военный ли совет решили держать достопочтенные господа?»

— А это подозрительно. Все пьют, а вы нет. Значит, у вас что-то не так, — приставал Кавкайкин, держа перед собой начатую бутылку вина. — Значит, вы боитесь опьянения.

— Боюсь, — согласился Серегин. — Тебе бы при нашем штабе послужить, голубчик, — понял бы. К тому же, пьяный человек омерзителен, если уж откровенно.

Кавкайкин обиделся:

— И я?

— Нет, ты просто глуп.

«...Не связано ли это с военными действиями, к которым так активно ведет подготовку новое правительство? Вполне может быть. А может, причина тому — переговоры в Чанчуне? Сейчас для Дитерихса самое основное — как можно надежнее укрепиться на Уссури, в районе Шмаковки, а потом ударить по НРА».

— Олег Владиславович, — укоризненно покачал головой Кавкайкин, — можно подумать, вы спокойны. Я-то уж знаю вас. Изучил. Вы прекрасно владеете собой. Но в душе... в душе вашей — вулкан. Глаза выдают. Научитесь владеть глазами, и вам цены не будет.

— Я, Юра, в другом ведомстве служу, мне это ни к чему. Так о чем ты?

— Я про глаза и душу.

— А, вот ты о чем! Ладно, потом договорим. Собирайся, и побежали.

— Один момент. Зачем я приперся, Олег Владиславович? — Кавкайкин снова сел. — Вы оказались правы: меня представили к очередному званию. Не знаю, успею получить или нет в связи с нашими очередными «победами», но ходатайство полковника Бордухарова уже в канцелярии.

— Поздравляю!

Кавкайкин сейчас как никогда мешал, Серегин готов был выкинуть его за порог. Чем-то он уже напоминал самого Дзасохова. Манеру держаться, даже жесты успел перенять у ротмистра. Стал развязен, хитроват и нагл.

— Спасибо, Олег Владиславович. Я к чему это? Приглашаю вас в «Медвежью берлогу»: там столик заказан. Будете?

— Буду, если ты перестанешь болтать. А теперь — на адмиральскую пристань.

— Я готов, как штык.

Кавкайкин был определен в охрану Дитерихса.

По дороге к пристани Серегин вдруг иначе воспринял болтовню Кавкайкина. «Как говорят, устами младенца глаголет истина. В чем-то он, вероятно, прав, Если просто, от нечего делать, задумался о глазах и душе, то контрразведке пришла пора приглядеться ко мне». От этих мыслей стало не по себе.

Яхта «Меркурий» терлась бортом о кранцы на легкой зыби. У рекламной будки ошивался американский корреспондент Джон Холл, он громко читал без всякого выражения, не вникая в содержание:

— Пассажирский пароход «Агнесса Долар» идет в Шанхай. — И добавлял понравившееся русское слово «так». — Почтово-пассажирские «Тели» и «Ропан-мару» — в Осаку. Так...

Он был в высоких шнурованных ботинках с фотоаппаратом на шее, выше среднего роста, рыжий, постоянно жующий. Увидев Серегина, Холл помахал ему рукой.

— Олег, что у вас тут намечается, стоит ли свеч? — Предложил пакетик жвачки. Серегин отказался. — Вы, русские, удивительно любите играть в секреты. Вы все засекретили. В городе невозможно отыскать туалет. Кого ни спроси — молчат или делают вид, что не знают. Странный вы народ! Нам с вами воевать нельзя, вы сразу выиграете.

— Что здесь будет, Холл, я вам сказать не могу, потому что сам не знаю. Спросите вон у того офицера, — указал Серегин на Бордухарова, беседовавшего с пожилой дамой.

— Он кто?

— Это человек, который все знает, или, по крайней мере, обязан знать.

Джон Холл, специальный корреспондент «Ассошиэйтед пресс», прибыл недавно из Иокогамы на экскурсионном пароходе «Хозан-мару». Держался он независимо. Даже не побывав на «Сакраменто», встретился с командующим оккупационными войсками генералом Тачибана и быстро получил такой же пропуск, какой имели репортеры японской газеты «Владиво-Ниппо». При всеобщей суматохе, царившей во всех правительственных и военных учреждениях, ему оказывалось подчеркнутое внимание. Генерал Сибаяма даже провез его вдоль полосы укреплений, выстроенных в районе Седанки. После этого Холл опубликовал репортаж о том, что надо бы любыми путями задержать эвакуацию японовойск до декабря. В декабре соберется парламент и тогда-де военное министерство потребует отмены июльского решения парламента о выводе войск из России. Дитерихс подарил ему свою книгу с автографом, Холл не расставался с ней и всем показывал затейливую надпись на обложке: «Дж. Холлу, искреннему доброжелателю. М. Дитерихс. 1922 г. Владивосток».

Джон поселился в гостинице «Националь», где за отдельный номер приходилось платить бешеные деньги, но он, как определил Серегин, привык жить на широкую ногу. Свои корреспонденции телеграфному агентству в Вашингтоне Холл передавал через американскую радиостанцию, расположенную на Русском острове, это у него получалось быстро и вызывало уважение не только в среде репортеров, но и у воинского начальства.

— Я всего две недели буду проживать в России, — показал Холл пару растопыренных пальцев, — а потом — домой.

У трапа Серегина встретил офицер военного ведомства Халахарин, тоже в штатском.

— Пройдемтесь, Олег Владиславович. Без нас все равно не отправятся, — сказал он.

Они прошли вдоль причальной стенки к «Манчжуру», на котором адмирал Старк держал свой штаб. Канонерская лодка пользовалась дурной славой у населения. Ходили слухи, что на ней контрразведка Старка пытает людей, а потом сжигает их в топках. Из труб «Манчжура» поднимался тонкими струйками сиреневый дымок.

— Что случилось? — спросил Серегин.

Халахарин подозвал китайца, торговавшего папиросами, взял коробку харбинских «Лопато». Сказал грустно:

— Воевать будем, Олег. Опять воевать.

— Ах, вот как! — не очень удивился Серегин.

— Тачибана будет предлагать нашему великому воеводе начать немедленное наступление. Вернее, до официального окончания переговоров в Чанчуне — чтоб Советы были сговорчивее.

Они стояли у воды. Кричали чайки. Играла в радужных пятнах зыбь. С «Манчжура» доносилась музыка. Недалеко от берега стоял крейсер «Сакраменто», вокруг которого крутились шампуньки со всяким мелким товаром и спиртом в карманных фляжках. «Меркурий» зататакал мотором. Со Светланской один за другим спустились два автомобиля: сперва прибыл Дитерихс, за ним почти сразу Тачибана — как всегда, под охраной вооруженных конников. Халахарин даже не посмотрел в их сторону.

«Если Халахарин говорит правду, — думал Серегин, — то предположение мое подтверждается. Несмотря на то, что японцы еще в июне заявили, что уйдут из Приморья до первого ноября, они не торопятся. И сделают еще одну попытку заставить нас принять их условия. Этого в общем-то следовало ожидать. Наши не согласятся, несмотря на начатые военные действия, и, таким образом, японцы сорвут и эти переговоры, свалив вину с больной головы на здоровую».


Катер заклокотал в воде выхлопными патрубками, отчалил. Тачибана и Дитерихс сразу же спустились в уютную каюту с большими круглыми иллюминаторами. Перед диванами привинчены столики. Солнечные блики от волн играли светлой рябью по салону.

Серегин поискал глазами Кавкайкина и тоже спустился в салон. Там уже находился начальник штаба оккупационной армии генерал Сибаяма, переводчик майор Судзуки, японец стенографист, начальник штаба белоповстанческой армии генерал Петров и начальник личной канцелярии Дитерихса полковник Челобов.

Прогулка длилась долго. Прошли по бухте Золотой Рог, вышли к Русскому острову, обогнули полуостров Эгершельд и выскочили на простор Амурского залива.

Тачибана дотошно расспрашивал о наличии войск, вооружении, о проходящей мобилизации, как будто ему ничего об этом известно не было. В основном отвечал генерал Петров. Все на память, без бумажек. Потом Тачибана сказал, что есть распоряжение генерального штаба остаться здесь на зиму. Но правительство пока это распоряжение никак не комментирует. Переговоры в Чанчуне затягиваются. Чтобы делегация Советов стала сговорчивее, надо немедленно начинать боевые действия. Если войска Дитерихса возьмут хотя бы Хабаровск и укрепятся там, то японское правительство, можно быть уверенными, поддержит генеральный штаб.

После взаимных препирательств обе стороны пришли к соглашению: боевые действия начать четвертого октября.

Дитерихс под конец переговоров стал возбужден и нервно крутил шеей, словно ему был тесен воротник мундира.

Выйдя на палубу, Серегин стал с подветренной стороны, закурил. К нему подошел Кавкайкин. Он был бледен, на лице, гримаса.

— Что с тобой? — поинтересовался Серегин.

— Мутит, — сказал Кавкайкин. — Не переношу моря. Это у меня наследственное. — И тут же тихо спросил: — Это правда, что четвертого начнется, Олег Владиславович?

Серегин глядел на. приближающийся берег.

— Кто тебе сказал?

— Я сам слышал.

— Подслушивать нехорошо, прапорщик.

— Простите, — вытянулся Кавкайкин, моргая светлыми ресницами.

Репортеры терпеливо ждали на причале. Как только катер уперся в стенку пирса, был брошен трап. Охрана образовала живой коридор к автомобилям.

...Надо передать информацию. Что же сделать?.. Автомобили с генералами удалились. К Серегину подошли Холл и Халахарин.

— Пойдемте поужинаем. Прапорщик приглашает нас в кабак.

Серегин, подумав, согласился.


После трех рюмок, торопливо выпитых за успех молодого офицера, все захмелели. Халахарин стал мрачен. Вино его никогда не веселило, вызывало скептическое настроение. Холл заметил это, а Халахарин буркнул жуя:

— Нет повода для веселья. Отвеселились. Это всегда так: кто много хохочет, тот потом сильно рыдает. Так? — посмотрел на Серегина, будто ища его поддержки.

Тот уклончиво пожал плечами. Зато Кавкайкин живо согласился:

— Верно. Это еще мама говорила: не смейтесь, говорила, так громко, не то беду накличете. — Он развалясь сидел на стуле, неумело курил толстую ароматную сигару, предложенную Холлом, и снисходительно оглядывал зал, привыкая к роли завсегдатая кабачного веселья. — Скоро мы тоже будем плакать. Очень даже скоро. — Стряхнул пепел в тарелку. — Поручик Уборевич уже на Уссури, господа. Только что получили сообщение из Спасска...

— Юра, — укоризненно произнес Серегин.

Халахарин с ухмылкой на забуревшем лице посмотрел на того и другого, потом взглянул на Холла, поощрил прапорщика:

— Шпарь дальше, Кавкайкин.

Холл, посмеиваясь, спросил:

— Это тоже военная тайна?

— Какие там нынче, к дьяволу, тайны, — отмахнулся Халахарин. — Тайны надо было раньше хранить,

Серегин подначил:

— Юра у нас и не такое знает... Вот выпьет еще рюмочку. Выпьешь, Юра?

— А что? — завелся Кавкайкин, одним глотком опорожнив пододвинутый Серегиным стакан. — И знаю!

— Ну-ну...

Холл прищуренным взглядом уперся в него, перестав жевать.

— А что? Вот сегодня на «Меркурии» секретничали. Так? Приказ Тачибана получил. По зимним квартирам. Так? Михаил Константинович обрадовался. Так? А о чем они говорили с Тачибаной?

Серегин уже не слушал, что болтал захмелевший прапорщик, а искоса наблюдал за реакцией Холла, который стал похож на охотничью борзую, сделавшую стойку перед дичью. Кавкайкина понесло. Серегин огляделся. Он давно заметил полковника, который откровенно тискал даму, сидевшую у него на коленях. «А это тебе на десерт, — подумал он об американце. — И эту информацию передашь, никуда не денешься».

— Ладно, Юра. Хватит, уже все тайны выболтал. Раз ты у нас такой осведомленный, скажи, кто тот полковник?

Кавкайкин проследил взглядом:

— С блондинкой который? О! — Вновь оживился, польщенный вниманием: — Да вы его знаете. Это полковник Ловцевич. Сегодня его срочно направляют на Уссури. Лично Михаил Константинович дал задание уничтожить штаб Уборевича. Да, да... — горячо подтвердил, видя недоверчивую усмешку Халахарина. — Ей-богу! Не верите? Я сейчас...

Он порывисто вскочил, но Серегин усадил его на место.

— Хватит, Юра. С ума сошел? Ты действительно стал болтлив. Что о нас подумает наш друг Джон?

Холл дурашливо замахал руками:

— О, я ничего не понимаю в русский тактика. Я хорошо понимаю в русски водка. Я совсем не это... военная.

— А не пора ли нам, братцы, девок щупать, а? — мрачно и решительно поднялся Халахарин. — Вон тех, мулаток... Один момент...

Холл поддержал с энтузиазмом:

— Русски девки — очень харашо!

— Дурак, — сказал Халахарин. — Это ваши. Когда поздно ночью они усаживались в пролетку,

Халахарин едва держался на ногах. Кавкайкин потерял фуражку и все бормотал:

— Иг-грь Ник-лаич... где? Я ж-желаю обнять его. Где Иг-грь Ник-лаич?.. Иг-грь...

Прощаясь, Холл подмигивал:

— Однако, вы оч-чень хорошие, как это... ребята. Так? Следующий пьянка за мной, так?..

Серегин утихомиривал Юру Кавкайкина, который вдруг страшно забеспокоился, не потерял ли он в ресторане револьвер, и пытался обезоружить мрачного Халахарина, а сам думал, что, наверное, что-то случилось: связного от Карпухина все нет, а время запасной встречи с представителем подполья еще не наступило. Обстановка меняется, сведения устаревают. А главное — он так и не смог никого предупредить о предательстве Вальковской. Сколько людей уже сложили свои головы из-за того, что у него, Улана, вовремя не было связи? Но если удастся этот номер с Холлом и его газетой...

— Давай, давай, Джонни, а то опоздаешь на катер, — весело заторопил он Холла. — В другой раз пить будем за твой счет. Не забудь. А туалет, скажу по секрету, вон в том дворе. За углом. Запомни!

Джон оценил юмор и захохотал:

— Это вы мне болтать как это... военная тайна, так? — И снова залился радостным смехом.


— Вы что, с ума посходили? — громче чем следовало говорил управляющий ведомством внутренних дел Вершинин. — Совсем потеряли чувство реальности и витаете бог знает где. Спуститесь на землю, господа! Думать надо, — он исступленно, с исказившимся от злости одутловатым лицом, стукнул себя по лбу костяшками пальцев, — думать надо, прежде чем что-то печатать. Вы понимаете, что вы наделали? — Вершинин потряс еще пачкающимся краской номером газеты перед самым носом бледного, как стенка, редактора.

Впрочем, бледен был Возжинский не со страху, а после очередной попойки. И так тошно, а тут еще подняли ни свет ни заря, и кричат к тому же... Сперва у него загорелись кончики ушей, потом нормальный цвет приобрела кожа лица. Он окинул ироническим взглядом сухопарую фигуру Вершинина и начал что-то искать по карманам. Поймал за уголок носовой платок и долго тянул его, как фокусник. Настолько долго, что Вершинин замолчал и уставился на карман.

— Что у вас там? — не выдержал.

— Бомба! — отрезал Возжинский и громко высморкался. Потом аккуратно сложил платок и засунул опять в карман.

Его, едва одетого, привезли сюда под охраной. Он уж бог знает что подумал, пока ехал, а тут, оказывается, напечатали что-то неугодное их светлости Тачибана. Эка невидаль...

— Вы поняли или не поняли? — наступал Вершинин. — Я вас спрашиваю?

— А что? — как ни в чем не бывало спросил Возжинский.

Вершинин замер с открытым ртом, набитым золотыми зубами. «Эх, сколько драгоценного металла! — отметил проигравшийся в пух и прах Возжинский. — Ишь, пасть разверз».

— Послушайте, Возжинский, а не продались ли вы большевикам? Тут, — кивком головы указал на сидевшего в углу начальника прессбюро Синегубова, — есть такие подозрения.

Возжинский шумно вздохнул:

— Сообщите об этом полковнику Бордухарову. Пусть он меня на дыбу возьмет. Все скажу!

— И возьмет, несмотря на вашу дружбу. Его обяжут это сделать!

Синегубов, закинув ногу на ногу, сцепив на коленях пальцы, покачивал носком кремового штиблета. Он оставался невозмутимым и, казалось, совсем не интересовался, о чем шел разговор.

— То, это вы изволили сказать, — бред сивой кобылы, — решительно отозвался Возжинский и тут же извинился: — Прошу прощения за сравнение.

— Да? — удивился Вершинин и взглядом обратился за сочувствием к Синегубову. Тот перестал покачивать ногой. — Вы поглядите на него...

Возжинский взял со стола свою газету, решив все-таки узнать, какого они там дали маху, и сразу отключился, как это всегда у него получалось, когда приступал к чтению гранок. Заметка была совсем небольшая, с заголовком «На зимние квартиры».

— Читайте! — сказал Синегубов.

Возжинский быстро взглянул на него, хотел что-то сказать, но передумал.

— Читайте, — потребовал Вершинин.

— «Общеевропейское положение, победы советских войск на польском фронте, возрастающая мощь России, ощутимая антипатия к японцам со стороны Китая, шаги, предпринятые Америкой в вопросе о Сахалине, общая подготовка к войне в Соединенных Штатах заставляют японцев не проводить полностью в жизнь свои политические проекты в Сибири. Пожелание Соединенных Штатов о немедленной эвакуации их войск из Сибири требует от правительства Японии большой осторожности в решении этого вопроса. В китайском вопросе японцы вынуждены быть уступчивее. Наступило время, когда от них требуется очень осторожная и серьезная политика. Военное министерство, к примеру, считает, что войска, находящиеся в Приморской области, эту зиму должны оставаться на своих местах. Командиры обязаны приготовить зимние квартиры, объясняя это тем, что интересы Японии требуют тесного контакта с владивостокским временным правительством и потому будут делать все для его укрепления.

Военное министерство Японии требует от генерала Тачибана проявлять постоянную осмотрительность относительно коммунистов, которые больше всего чинят препятствия их планам, и приказывает решение это довести до сведения всех командующих дивизиями, — отбарабанил глухим голосом Возжинский. И менее бодро: — Во Владивостоке состоялось секретное совещание командования японской оккупационной армии и правительства Приамурской области, на котором обе стороны пришли к соглашению начать боевые действия против красного буфера четвертого октября...»

Далее шла еще одна заметка, в которой сообщалось, что полковнику Ловцевичу дано задание уничтожить штаб НРА вместе с главкомом Уборевичем. Внизу значилось: «Информационное агентство Ассошиэйтед пресс».

— И что? — сказал Возжинский. — Почему вы так, позвольте спросить, переполошились?

— Однако вы действительно нахал, — с чувством произнес Вершинин.

— Попрошу вас выбирать выражения, господин управляющий, — вспылил Возжинский. — У нас не большевистский режим, а, слава богу, демократия и свобода печати.

— Что вы говорите? — с неискренней радостью удивился Вершинин.

— Факт констатирую.

— Ну что мне с вами сделать? — размышлял вслух сам с собой Вершинин. — Закрыть вашу поганую газетенку?

— Вы не посмеете этого сделать. Вам не простит общественность.

— Плевал я на вашу общественность!

— Ого! Вот это государственный деятель. Да вы в своем уме или...

— Чтоб вас не волновал этот вопрос, я доложу его превосходительству лично о вашем поведении, — Вершинин поднял палец. — А теперь можете идти, — Он взял Возжинского под локоть и повел к двери с улыбкой, словно дорогого гостя...


— Все-таки как могли эти секреты попасть в американское телеграфное агентство? — раздумывал вслух, успокаиваясь, Вершинин.

— Это не моего ума дело, — ответил Синегубов устало. — Пусть этим занимается Бордухаров. Это его хлеб.

— Возжинского надо проучить, чтоб знал, как себя вести, — сказал Вершинин.

Синегубов махнул рукой:

— Бросьте вы! В тюрьму за это никто не посадит. Вина его довольно косвенна. Вы еще будете извиняться перед ним.

— Ха-ха!

— Тут, увы, прав он. Ваше решение этот стреляный воробей со связями опротестует, сумеет выкрутиться, а вы наживете себе головную боль. Весь его курятник не стоит того, да и сам он ничего не стоит. И между прочим, они действительно друзья с Бордухаровым. Это тоже имейте в виду. Он и с Челобовым в приятелях.

Синегубову Возжинский был симпатичен. Эдакий здоровенный дядька, вся морда заросла густым волосом. Хитер и умен, имел, несмотря на свои пятьдесят пять, любовниц, на прихоти которых не жалел денег. Не раз Синегубову случалось сталкиваться с ним нос к носу в полуосвещенных коридорах заведения Семена Нихамкина; пробегали, ёрнически кивая друг другу.

— Совсем вы запугали меня. Кстати, как же все-таки это понимать? Есть официальное заявление японского правительства об эвакуации до первого ноября. И что же теперь?

Синегубов развел руками:

— Вот это для меня пока и загадка.


У Бордухарова Возжинский негодовал:

— При чем тут я, если в наших ведомствах не держатся тайны! Что, прикажешь закрыть газеты? Нас и так уже никто не читает. Подписка упала, еле сводим концы с концами, черт побери. А этот идиот еще и грозится. Извини. — Уже успокаиваясь, Возжинский принялся сморкаться: — Газету грозится закрыть, а?!

Бордухаров не слушал редактора. Он тоже был расстроен. О случившемся, естественно, стало известно Дитерихсу, и тот приказал найти причину утечки секретной информации. Поломав голову, Бордухаров решил поручить расследование только что отозванному из Никольск-Уссурийского ротмистру Дзасохову.

— Не надо так горячиться, — сказал Бордухаров, — Вершинину и Синегубову тоже влетело. Цензор будет снят со службы. А твоим следовало бы, прежде чем отдавать что-то в набор, смотреть, кому это на пользу: нам или нашему противнику. Кстати, сам-то читал перед тем, как твои балбесы принялись набирать?

Возжинский вздохнул:

— Не помню. Разве все упомнишь? Обычно то, что получаем от телеграфных агентств, идет сразу к наборщику.

— Между прочим, здесь твоя закорючка.

— Да? — искренне удивился Возжинский.

— Вот, пожалуйста, — Бордухаров взял листок бумаги.

И правда, под текстом стоял знак, который означал, что материал просмотрен редактором.

— Надеюсь, — натянуто усмехаясь, произнес Возжинский, — ты не считаешь меня большевистским шпионом? — Он немного струсил.

Помолчали. Бордухаров нервно барабанил пальцами по столу.

— Не шпион, так дурак. — И быстро, в упор, поглядел на него: — А знаешь, что говорят? Поскольку я твой приятель, — продолжал он, — то посчитали, что редактор знал, что делал. Понял?

Возжинский опять вздохнул, и вздох этот звучал как раскаяние:

— Прости, Вадим Сергеич.

— Вот так. Дружба дружбой, а... Я тут кое-кого из твоих борзописцев уже потряс немного. Все не то. Меня сейчас больше интересует, как попало это в телеграфное агентство американцев.

— Ну, Вадим Сергеич, это твой хлеб. Авось найдешь.

— Найду, — пообещал Бордухаров.

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Планом военных действий предусмотрены наступления 3-х основных групп войск. 1-я — молчановская группа — наступает по железной дороге, имея цель выйти к Бикину. 2-я — корпус Бородина — пойдет по правую сторону железной дороги, нанося удары по партизанским базам в районе Анучино. 3-я группа — войска под командованием ген. Смолина — движется слева от железной дороги в район Ханкайской долины, чтобы подавить возможность партизан выступить в помощь НРА. Конечная цель всех 3-х групп — объединиться в районе Шмаковки и взять Бикин как плацдарм для дальнейшего наступления.

Кони потянулись к воде. Уборевич опустил поводья, сдвинул кожаную фуражку, открыл незагорелый, без единой морщины лоб. Студеный ручей выбегал из густых зарослей лозняка, ударялся в невысокий обрыв, как в стену, и, круто повернув и уже потеряв стремительную силу, легко перебегал каменистый перекат-бормотун. Вода была до того прозрачной и свежей, что Уборевич не сдержался, соскочил с коня и зачерпнул пригоршню. Напившись, ополоснул лицо.

Солнце припекало, как в разгар лета, день стоял безветренный, но зелень уже усохла, горячими островками пламенел клен, и только кедр да сосна выделялись своей стойкой зеленью.

Несколько верховых из охраны главкома топтались на взгорке. Уборевич весело приказал:

— Напоить коней, умыться, подтянуть ремни!

Дальше двигались живее. Показалась околица деревни Шмаковки, в которой расположился штаб кавполка. У колодца с журавлем плескались бойцы, возле плетней молодые конники уже заговаривали зубы девчатам в платочках, повязанных по самые брови.

Штаб определили по коновязи. Прибежал взмокший комполка, на ходу расправляя под ремнем складки гимнастерки.

— Так что, товарищ главком, полк готовится к боевым действиям, приводим себя в порядок! — У него были чуть раскосые хитрющие глаза.

— Вольно, Гаврюшин. Время обеда, а вы, по всему видать, не кормили людей.

Мимо на рысях пронеслась полевая кухня, разбрасывая в стороны синий дым из трубы. Кашевар плотно сидел на котле и растягивал меха гармони.

— Вот она, язви ее! — обрадовался комполка. — Я уж думал, беляки перехватили.

По одному подходили командиры — молодые, загорелые, перепоясанные крест-накрест ремнями. С каждым, из них Уборевич здоровался за руку. Его откровенно и с почтением рассматривали, еще не веря, что к ним прибыл сам главком. Угостив всех папиросами, он спросил:

— Есть у вас необстрелянные?

— Все, товарищ главком, под Волочаевкой нюхнули пороху, — ответил коренастый совсем юный командир. — И еще б не прочь.

— Сколько вам?

— Уже двадцать.

Все заулыбались. Гаврюшин сказал:

— Это комвзвода Федоров. Сил нет, как рвется в бой.

Уборевич улыбнулся, подмигнул закрасневшемуся Федорову:

— Возраст, конечно, серьезный. В самый раз подвиги совершать. А что до боев, то недолго ждать.

— Это правда, что вы из офицеров?

— Правда... — сказал главком. — Поручик. Командовал гаубичной батареей. А у вас много бывших офицеров?

— Много. В первом батальоне, кроме Федорова, все. Я вот капитан.

— А я подпоручик.

— Служил прапорщиком. Воевал с немцами.

— Я имел звание поручика.

— А главное, все мы трудового сословия, товарищ главком.

— Отличные ребята, — похвалил Гаврюшин. — Под Волочаевкой хорошо стояли.

— Учиться вам надо, товарищи. Вот кончим воевать, пойдете в военную академию. Нам ой как нужны будут грамотные командиры!

— Спасск прежде надо взять.

— С таким народом да не взять Спасск?! Быть такого не может, — с убеждением сказал Уборевич. — А теперь, Гаврюшин, ведите в свой штаб.

Вдоль улицы, мимо плетней, в тени которых копошились куры, мимо хат, покрытых соломой, боец с винтовкой наперевес конвоировал пленного офицера в изорванном и запачканном кровью мундире с одним погоном. Кое-как забинтованная рука висела в петле из поясного ремня.

— Полковника взяли, — сказал Гаврюшин. — Того самого. Ловцевича. Что с ним делать, товарищ главком?

— Как взяли?

— Только начали в тылу у нас шебуршать — мы их и накрыли. Все офицеры. С полсотни было. Бились до последнего, стервецы, в плен не сдавались. А этот... Федоров оглушил его...

— Допрашивали? — спросил Смирнов.

— А то как же!

— И что?

— Не желает признаваться. Я, мол, присягу давал. Кому присягал, тому, мол, и отвечать буду, а вы для меня пустой звук, говорит.

— Кто ж его разбил да в плен взял?

— Вот и я ему то же самое. Мол, пустой звук или не пустой, но ты передо мной, а не я перед тобой. А это, говорит он, дело случая.

Увидев командиров, пленный придержал шаг, но конвойный прикрикнул, клацнул затвором, и он, понурив голову, тяжело пошагал дальше.

Едва Гаврюшин расстелил свою трофейную двухверстку, как Уборевичу доложили, что пленный настаивает на встрече с главкомом.

Несмотря на растерзанный вид, держался полковник с достоинством. Худощавый, седоватый, лет сорока. Запах одеколона еще не успел выветриться, виднелся чистый подворотничок, из чего Уборевич сделал вывод, что побитая полусотня недавно делала привал после длительного броска, приводя себя в порядок.

— Полковник Ловцевич, — представился пленный.

Опершись о стол сжатыми кулаками, не поднимая головы, главком исподлобья некоторое время еще продолжал рассматривать того, кому Дитерихс дал задание уничтожить штаб и его самого, Уборевича, потом выпрямился, бросил на карту карандаш.

— Слушаю вас, — произнес сухо.

Заметив на столе коробку с папиросами, Ловцевич шевельнул сухими губами:

— Позвольте?

Уборевич сделал знак адъютанту:

— Дайте полковнику папиросу.

— Благодарю вас.

Полковник затянулся. По выражению его лица можно было догадаться, что он разочарован. Кажется, не таким представлял он себе главкома — по крайней мере, не таким молодым.

— Вот вы какой, — не скрыл он своего удивления. — О вас много говорят, и мне, признаться, очень хотелось вас увидеть.

— Это все? — резко бросил Уборевич, вновь склоняясь над картой.

— Нет, нет, господин главком, — испугался полковник. — Позвольте несколько слов. Для меня это очень важно. Вот вопрос, которым задаются многие мои коллеги и на который никто не может убедительно ответить. — Глубоко вздохнув, Ловцевич продолжал: — Почему нас, кадровых офицеров русской армии, имеющих боевой опыт японской и германской кампаний, получивших необходимые знания в военных училищах, бьют, простите, прапорщики и унтер-офицеры, и даже сугубо штатские, поставленные во главе ваших воинских формирований? А ведь против вас сражается цвет и гордость русского офицерства! Вы не сможете обвинить в трусости наших солдат. Когда необходимо, они бросаются в атаку в полный рост, презирая смерть, и с честью умирают... — Полковник умолк, покусывая губы и не сводя горячечно блестевших глаз с главкома,

— А разве только атака в полный рост есть героизм? — спросил Уборевич и сам же ответил: — Думаю, вы плохой командир. Учили вас в академии многим наукам, а вот беречь солдата не научили. Но о стратегии и тактике не будем говорить. Вы тому специально учены, а нам это еще предстоит. Ответьте мне, что защищаете вы, за что сражаетесь?

Полковник побледнел. Лицо его стало твердым, все черты обострились. Вопрос главкома, видимо, задел его за живое.

— За Россию... — произнес он сдавленным шепотом, сделав судорожный глоток. Уборевич отмахнулся в досаде:

— Не надо...

— ...за ее государственность... За те устои, кои она блюла испокон веков. Кои блюли мои деды и прадеды и коих я сам придерживаюсь... За свободу, наконец, данную народу государем, за многострадальную нашу Родину, господин главком...

— Вот видите, не Россию вы защищаете, а государственность. И какую? Вы воюете за интересы царя, Меркуловых, Дитерихсов. За ваши личные интересы, за свою собственность. Вот за что. А говорите — Россия... Вы, полковник, вернее, ваш класс несет ответственность за пролитое море крови, за то, что русские люди насмерть бьются друг с другом. Стоят ли ваши интересы таких жертв? Мы сражаемся за мир, равноправие, за счастье трудового народа, всего человечества. За мировую революцию мы стоим... А вы за что? За грабителей-царедворцев? Вы же образованные люди, цвет и краса империи, как говорилось. Вы сами видели, не могли не видеть, что царский строй отжил свое. Это вчерашний день истории. А вы не поняли, не захотели понять, что это конец. Потому понятия о геройстве и чести у нас с вами разные, полковник. Вы и на войне слуги и господа. Вы своих солдат за ваши идеи посылаете на смерть, а мы и здесь все равны. Народ и Россия, полковник, для нас едины. Вы, как изволили тут выразиться, за Россию, а мы еще и за народ. Ради этого не страшно и умереть. В полный рост идти в атаку — это еще не смелость. Это у вас скорее от отчаяния...

Ловцевич слушал, глядя в пол, забыв о дымящейся в пальцах папиросе. О чем он думал? Может, о том, что жизнь поставила его на сторону неправого дела? Или жалел, что не сумел выполнить приказ Дитерихса?

Уборевич продолжал:

— И потом, вы ведь всего-навсего повстанцы. А у нас регулярная армия. Вы недооценили силу Красной Армии. В пылу ненависти забыли, что воюете не только с народом, но и с государством рабочих и крестьян. И мы побеждаем не только потому, что эти кровавые годы научили нас драться, а потому, что нам есть что защищать и за что умирать. Как вы не хотите смириться с тем, что за вами неизбежно придем мы! И никто не в силах помешать этому. И потому, чем яростнее будет ваше сопротивление, тем жестче мы расправимся с вами...

В избе стало тихо. Издалека доносились команды, ржание коней, петушиный крик. Гаврюшин сосредоточенно курил. Ловцевич, твердо глядя в глаза Уборевичу, произнес:

— Благодарю вас, господин главком. — Он нервно покусывал губы. — Вы были искренни. Это для меня главное.

Задержавшись у двери, обернулся. Уборевич предупредил:

— Вас не расстреляют, не волнуйтесь. С пленными мы не воюем.

Полковник кивнул. И сказал — словно через силу и в то же время свысока:

— Осмелюсь предупредить: Спасск очень крепким орешком будет.

Уборевич усмехнулся:

— Сколько мы таких орешков раскусили за эти годы, полковник... Спасск, каким бы Верденом вы не называли его, мы возьмем. Это точно. Но хотелось бы без лишних жертв...


— ...Что с вами, Юра? — спросил Серегин.

Вид у прапорщика был необычный. Он расстроен, всегдашний румянец исчез с его лица. То ли бурную ночь провел, то ли взволнован.

— Знаете... — Кавкайкин замялся. — Холл... как бы это сказать... на подозрении.

— У кого?

— Им заинтересовались наши. — Нехотя добавил, помолчав: — И японцы. От меня почему-то Игорь Николаевич скрывает это. Случайно узнал...

Серегин вспомнил, что Холла последний раз он видел в здании штаба Сибирской флотилии, на Светланской. Был он, как всегда, задирист и весел. В тот день японцы конфисковали тираж газеты «Вечернее слово».

«— Хэлло, Олег! — Джон обрадовался, увидев Серегина. — Одну из ваших газет, как это... арестовали, вы знаете». — «Знаю, — сказал тогда Серегин. — Такое у нас иногда случается, вы не пугайтесь». — «Я не из... как это... трусиков, каптэн, — Холл подмигнул Серегину. — Я помню о своем обещании и приглашай вас». — «Утром не пью, Джон. А почему только я удостоен вашего внимания, а не Кавкайкин или Халахарин?» Холл посмеялся, задрав тяжелый подбородок и качнувшись на каблуках: «Вы очень хитрый человек, — произнес он. — Зайду сегодня вечерком к вам в отель». Он покровительственно похлопал Серегина но плечу.

Серегин постоял, глядя ему вслед. «Холл о чем-то догадывается, иначе бы так не вел себя», — подумал он.

Корреспондент из Вашингтона не так прост, как считали его приятели. Японскому осведомительному бюро было известно, что Холл на самом деле — офицер разведки военно-морского флота Соединенных Штатов Америки.

— Есть подозрение, — говорил между тем Кавкайкин, — Холл — разведчик красных.

— Чепуха это, — охладил его Серегин, — успокойся.

— Может, и чепуха, — охотно согласился Кавкайкин. — Дай-то бог.

— Тебя что-то очень тревожит, Юра?

— Да нет, ничего. Хотя, знаете, чувствую, началось это после заметки в газете. Мне никаких поручений не дают. Ротмистр со мной сух и официален. Не знаю...

Серегин как мог успокоил его. Но самого охватила тревога. Значит, все же взялись за Холла...


Джона Холла буквально выволокли из бара. Он едва переставлял ноги, голова безжизненно моталась, будто у тряпичной куклы...

В этот день за репортером, как привязанные, ходили два молодых китайца, похожие друг на друга, точно близнецы. Под легкими бумажными куртками чувствовались тренированные мышцы. Двое шлялись за американцем, выбирая момент, чтоб увезти его, и когда он забрел в кабак, занервничали: там можно сидеть вечно. Холл пил и, как всегда, не хмелел. И тогда они решили ускорить события. Один из китайцев подошел к сидевшему перед стойкой бара американцу сзади и на секунду словно прилип к нему. Холл попытался встать, пошатнулся, но не упал; подхваченный под руки.

— Пьет как лошадь, — сказал один китаец.

Другой поддакнул:

— Американцы все пьют как лошади. Мы бы с тобой от одной его порции уже валялись под столом.

— Это уж точно.

Пролетка с Холлом и китайцами понеслась в сторону Миллионки. Свернула с Алеутской и затерялась в темноте.

Холла втащили в фанзу. После нашатырного спирта он пришел в себя, огляделся.

— Ты кто? — спросил у толстого китайца в халате, сидевшего на корточках и разглядывающего его.

Китаец улыбнулся открыто и дружелюбно.

— Обращайтесь ко мне на «вы», — попросил он вежливо на неплохом английском языке. — Скажите мне, — китаец показал газету с обведенной красным карандашом заметкой: — Это вы писали?

Холл, борясь с еще не ушедшей из глаз мутью, прочитал первый абзац. Конечно, он писал, но для чего это знать вежливому китайцу?

— Где я? — вместо ответа спросил Холл и хотел встать.

Китаец мягко придержал его за колено:

— Сидите, сидите. И отвечайте на мой вопрос.

Холл сплюнул, облизал губы:

— Не помню, может быть, и я. Здесь я очень много писал. На радиостанции даже забастовали — пришлось раскошелиться.

— Все же вы или не вы? — Китаец сидел на корточках и улыбался.

— Не помню, говорю же тебе, — сказал Холл, озираясь и не обращая внимания на хозяина. Он искал двери, но в фанзе с круглыми стенами найти их было не так просто.

— Надо вспомнить, очень надо, — сказал китаец, поднялся и отошел. В тот же миг Холл почувствовал, что кто-то стиснул ему кисти рук и вцепился в волосы, запрокидывая голову. От боли перехватило дыхание. После первого ослепляющего удара ему показалось, что он попал меж двух вращающихся колес. После второго сообразил, что его заметка успела кому-то очень не понравиться и что эти азиаты будут бить его до тех пор, пока он не сознается или не умрет.

Третьего удара ждать не стал, а нанес его сам. Ногами. Для Холла важно было высвободить руки. У него были руки профессионального боксера, и ему ничего не стоило научить этих китайцев вежливости. Он добрался и до толстяка, но тут его оторвали от хозяина и набросили сеть — в мгновение ока скрутили, как это делается при ловле орангутанга.

А толстяку все-таки досталось: сидел с разбитым лицом и мокрым полотенцем промокал кровь.

— Кто вам дал сведения для газеты? — все таким же ровным голосом спросил китаец.

И Джон Холл понял, что теперь просто так ему не выбраться — дело серьезнее, чем ему показалось. И сказал:

— Мне их никто не давал.

— Вы неискренни, — сказал толстый китаец. — Вы не хотите сказать правду.

— Мне жизнь дорога.

— Это верно, — согласился китаец. — Кто это? — Он показал снимок моментального фото, на котором был запечатлен офицер, отдаленно похожий на прапорщика, с которым они тогда пили и который ужасно много болтал. Но Холл сейчас не мог вспомнить его фамилию.

— Вы знакомы с ним?

— Да. Развяжите меня. Я больше не буду драться, — сказал он примирительно. — Если вы меня будете избивать, я через все газеты мира расскажу об этом.

Китаец улыбнулся еще шире и снова спросил:

— Так кто это?

— Я не помню, как его зовут. Забыл!

— А этот?

Холл в плохо исполненном снимке все же узнал Серегина. Сняли его, вероятно, за столом, потому что он смотрел вниз.

— Это капитан... тоже забыл фамилию, черт вас побери.

— Кто из них дал вам сведения для газеты? Правдивый ответ спасет вам жизнь. Они же ваши приятели.

— Никто из них не давал. Я ведь говорил уже об этом.

Отчего Холл так упорно сопротивлялся? Жаль было болтливых русских парней, которых можно будет потом использовать в работе на американскую разведку? А может, просто не хотелось опуститься до признания этим желтомазым? Трудно сказать... Скорее всего, и то, и другое, а может, и третье.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — все так же любезно улыбнулся китаец. — Кто с «Меркурия» в тот вечер был с вами в «Медвежьей берлоге»?

— Думаю, многие.

— Халахарин, так?

— Это кто такой?

— Не притворяйтесь.

Холл кивнул, скривившись от боли в голове.

— Прапорщик Кавкайкин, так?

Холл снова сделал движение головой.

— Ну, вот и хорошо. Нам ведь известно, что вы являетесь офицером разведки американского военно-морского флота. Еще кто?..


Планируя наступление, штаб Уборевича направил в помощь партизанам отряд особого назначения под командованием Гюльцгофа. Задание было: не обнаруживая себя пройти по тылам белых и во что бы то ни стало оседлать железную дорогу у станции Мучная, этим не дать возможность белогвардейцам подвести к Спасску подкрепление. Но у деревни Андреевки в долине Даубихе отряд встретили передовые части белогвардейского корпуса Бородина, и он, втянутый в бой, уже не мог оторваться от противника и выполнить поставленную задачу. Только отдельные команды подрывников сумели просочиться к Мучной.

Тем не менее, положение Молчанова ухудшалось. Он потребовал от Дитерихса немедленной помощи. 8 октября Дитерихс направил в Спасск эшелон с подкреплением из Никольск-Уссурийского. Но на сто десятой версте он был пущен под откос. Следом сформировали второй эшелон, который простоял под парами более пяти часов, пока ремонтировали взорванные пути. Когда, наконец, он тронулся, то навстречу ему, из Спасска, пошли поезда, битком набитые ранеными. Саботаж железнодорожников по существу сорвал операцию. Образовалась пробка, и подкрепление Дитерихса не смогло облегчить положение Поволжской группы.

Удар НРА под станцией Свиягино был настолько силен, что авангард молчановской группы в районе Духовского рассыпался.

Утром шестого октября Молчанов бросил в бон резервы, но это не спасло положения. После упорных боев Хабаровский и Троицкосавский полки НРА заняли Свиягино.

Во встречном бою шестой Хабаровский полк захватил у белых на разъезде Краевском бронепоезд, два орудия и двенадцать пулеметов. Противник потерял двести человек убитыми и ранеными. Это был ощутимый урон для земской рати.

Подойдя к Спасску, Уборевич получил подтверждение от разведки, что белые еще не сумели подтянуть главные резервы. Это было на руку народоармейцам, и главком дал приказ начинать штурм.

Рано утром пятый Хабаровский полк неожиданным ударом выбил белых из Хвалынки, шестой устремился к западной окраине города по дороге на Гайворон. В десять утра кавалеристы стремительной атакой вышвырнули противника из Славянки и Калиновки. Как только Молчанов ввел в бой свой последний резерв, Уборевич дал команду Троицкосавскому кавполку. Кавалеристы подошли к военному городку, но были встречены губительным огнем пулеметов. Неся потери, полк отступил на другой берег реки.

В это время батальоны шестого полка, продвигаясь вдоль железнодорожного полотна, заняли окраину Спасска и после сильной артподготовки из двенадцати орудий ворвались в форт № 3. «Держаться во что бы то ни стало!» — был приказ главкома.

...В ночь на девятое октября никто в штабе фронта не сомкнул глаз. Силы противника были учтены, операция разработана. Части НРА готовились к штурму спасских укреплений.

Утро началось с артподготовки. Артиллерия НРА била по спасским укреплениям. Наконец перешли в наступление.

Особенно сильным, кинжальным огнем встретили атакующих на правом фланге. Бойцы штурмовой группы залегли. Атака захлебывалась. Уборевич со штабом расположились в отбитой у противника траншее, К блиндажу, изрытому снарядами, уже протянули телефонный провод. Вокруг пригнувшись бегали бойцы санитарной команды, подбирая раненых, путаясь в колючей проволоке. В воздухе лопались снаряды.

— Шрапнелью бьют, — сказал Уборевич. Он снял пенсне и надел очки с круглыми стеклами в металлической оправе. Взял бинокль у адъютанта. — Где наша артиллерия? Почему молчит? Товарищ Покус, я вас спрашиваю.

Перед бруствером вырос ветвистый куст взрыва. Все пригнулись. Главком придерживал фуражку, чтобы ее не сорвало горячей волной воздуха, несущего кислый запах пироксилина. По брустверу забарабанили комья земли.

— Ну-ка, Яков Захарович, передайте координаты: бить правее вон той мельницы — там у них спрятана пушчонка, что шрапнелью жарит. А вон еще одна. Присмотритесь, — он передал бинокль Покусу.

Пристрелявшись, противник бил прямой наводкой по залегшим целям. Если сию минуту бойцов не поднять, все погибнут на этом клочке земли. Что-то неслышно кричал, привстав на колено, взводный, размахивая наганом. Взвод лежал.

— Товарищ главком! Вас третий вызывает.

Взяв трубку, Уборевич сказал спокойно:

— Форт должен быть взят. Вы меня поняли? Дайте волю артиллерии! Все. — Он вынул наган из кобуры, для удобства передвинутой к пряжке ремня, и одним легким движением выпрыгнул за бруствер.

— Иероним Петрович! — успел крикнуть Смирнов, и сам метнулся из траншеи.

Уборевич пробежал первые десятки метров, не пригибаясь, молча, не слыша свиста пуль. Поравнялся о первой залегшей цепью, крикнул, вскидывая револьвер:

— Вперед, орлы! Вперед!

Голос главкома поднял бойцов. Покатилось громкое «ура», и тут же ударила долгожданная артиллерия...

В семь часов утра девятого октября штурмом взяли форт № 1. К трем часам дня Спасск был полностью очищен от белых.

В этих боях противник потерял свыше тысячи убитыми и ранеными, 284 пленными; был взят и штаб Молчанова вместе со знаменами трех полков.

Боясь попасть в окружение, противник, взрывая мосты и железнодорожное полотно, спешно уходил на юг.

Остатки Поволжской группы земской рати вместе с сибирскими казаками генерала Бородина сделали попытку закрепиться в районе Алтыновки и Дмитриевки, но, продержавшись всего один день, откатились за Халкидон.

14 октября началось наступление войск НРА сразу на двух направлениях: Отдельная Дальневосточная кавбригада и 1-я Забайкальская стрелковая дивизия наступали на Лучки и Вознесенское справа, а слева шла в направлении Монастырище — Ляличи стрелковая дивизия.

Ее наступление белые попытались упредить. Остатки Поволжской группы вместе с сибирскими казаками начали наступление первыми, пытаясь зайти в тыл забайкальцам. Но курсанты школы 2-й Приамурской дивизии задержали наступающих и разбили их В этом бою белые потеряли только убитыми 620 человек.

Разгромив земскую рать под Вознесенском и Монастырищем, НРА погнала остатки ее в сторону Владивостока и Гродеково. И 15 октября 2-я Приамурская дивизия заняла Никольск-Уссурийский, а 1-я Забайкальская 16 октября — Гродеково.


До Владивостока со станции Океанской оставался какой-нибудь час конного перехода. Высланная с Угольной разведка шла, не обнаруживая неприятеля. Кроме комэска Нелюты в эскадроне находился комполка Гаврюшин, направленный Покусом на случай, если понадобится вести переговоры с японцами. «В бой не вступать, — наказывал комдив. — Вести себя достойно, как подобает хозяевам положения, и немедленно сообщать о всякого рода неожиданностях».

В это время консульский корпус интервентов все еще заседал на «Сакраменто», вырабатывая свою позицию и по отношению к НРА, подступавшей к городу, и избирая парламентеров для переговоров с Уборевичем.

К рассвету кавалерийский отряд Народно-революционной армии подошел к станции Океанская, где неожиданно был обстрелян японским военным патрулем, специально высланным еще шестнадцатого октября. Спешившись, кавалеристы не мешкая открыли ответный огонь. После короткой перестрелки японцы отступили к линии своих укреплений, которые были заняты загодя подведенными войсками.

Как только посветлело, со стороны кавотряда к японским траншеям направился Гаврюшин. Низко стлался туман, и парламентер шел по колено в белой мути. Был он в буденовке, с шашкой на боку. Из-за сопок показалось солнце, на пряжке командирской портупеи вспыхнули блики.

Не доходя двадцати шагов до траншеи, он остановился. Ему навстречу из окопа выбирался старший офицер. За ним следом, отряхиваясь от налипшей глины и песка, шел поручик.

Рослый Гаврюшин некоторое время сверху вниз рассматривал японцев. Подняв ладонь к козырьку, представился:

— Командир отдельного кавполка Народно-революционной армии Гаврюшин.

Старший офицер отдал честь и что-то быстро сказал поручику.

— Господин полковник Токинори, — перевел поручик на хорошем русском языке, — приветствует от лица военного командования японской императорской армии Народно-революционную армию.

Гаврюшин видел, как зашевелились в траншеях японские солдаты, вытягивали шеи, чтобы услышать, о чем идет разговор.

— Народно-революционная армия, — произнес громко Гаврюшин, — идет для расквартирования в своем, русском городе Владивостоке. Ваши солдаты открыли огонь, чем мешают продвижению наших войск. Просьба не препятствовать нам.

Поручик, запинаясь, переводил. Токинори бесстрастно слушал и не отрывал взгляда от пряжки со звездой.

— Э... полковник Токинори благодарит э... за приятную встречу, желает господину командиру здоровья. Но японская императорская армия не имеет указания пропускать в город Народно-революционную армию. — И переводчик добавил с поклоном: — К сожалению.

Полковник сделал утвердительный знак головой, довольный переводом, из чего Гаврюшин понял, что Токинори не хуже переводчика знает русский, и стал говорить, обращаясь уже не к переводчику, а к нему самому!

— От имени командования я требую немедленно связаться с вашим командованием и доложить, что Народно-революционная армия просит не препятствовать ее маршруту во Владивосток.

— Я все передам так, как вы сказали, господин командир, — пообещал на ломаном русском языке Токинори и отдал честь.

Гаврюшин ответил тем же и, повернувшись, неторопливо направился к эскадрону, который рассредоточился за деревьями. Японцы еще какое-то время не двигались, глядя в спину удаляющемуся парламентеру, и Гаврюшин затылком чувствовал их взгляды.

...Придерживая шашку, Гаврюшин устало опустился на подвернувшуюся валежину, усыпанную золотистой листвой манчжурского ореха. Снял буденовку, расстегнул верхнюю пуговицу гимнастерки:

— Дайте закурить, братцы.

Ему протянули кисеты, коробки с папиросами. Он взял папиросу, размял усохший табак. Кто-то чиркнул спичкой.

— Как вы тут без меня?

— Нормально, — сказал Нелюта, присаживаясь рядом и утирая потный лоб. — Вот только взмокли, пока ты шагал туда и обратно. — Крепкое широкоскулое лицо его, почерневшее под солнцем, было сосредоточенным.

— Они поджидали нас, — Гаврюшин оглядел обступивших его полукругом бойцов. — Они нас давно поджидали. Значит, если логически рассуждать, были уверены, что мы, несмотря на их подлость, дойдем до Владивостока. — Он затянулся, прищурил глаз от дыма. — Укрепления построены на совесть. Не спасские, но серьезные. Блиндажи накрыты бетонными плитами, от таких бомбы отскакивают, как мячики. — Помолчал, вспоминая, как шел туда, каждое мгновение ожидая пули.

Вдалеке послышался сигнал трубы. Это шли походным маршем колонны НРА. Гаврюшин встал, оправил под ремнем гимнастерку.

— Э-эскадрон! — скомандовал Нелюта.


Уборевич в окружении командиров находился у своего вагона. Тут были Покус, Смирнов, секретарь приморского обкома Пшеницын, член правительства ДВР Слинкин.

Привели японца, репортера «Владиво-Ниппо».

— Он с вами, товарищ главком, желает побеседовать. Говорит, только для этого и пробирался к нам.

Уборевич молча рассматривал японца, а тот стоял, вытянув руки по швам, и робкая, заискивающая улыбка не сходила с его лица.

— Еще не приходилось давать интервью прессе противника. Любопытно.

Он окинул взглядом своих, собравшихся послушать. Пшеницын с усмешкой теребил бородку. Смирнов, держа руки за спиной, с интересом поглядывал то на Уборевича, то на японца. Покус спокойно раскуривал трубку, его вроде это не касалось. Слинкин же прохаживался перед вагоном.

Смирнов сказал:

— Это даже интересно, товарищ главком.

— Скажешь одно, а в газете напишут черт знает что, — проговорил Пшеницын насмешливо. — Кто не знает эту «Владиво-Ниппо»?

— Переведите ему, я согласен, — сказал Уборевич.

— Где удобно вести беседу?

— А здесь вот и будем беседовать. Пусть задает вопросы. Скажите ему, у меня очень мало времени.

Репортер низко поклонился. Из бокового кармана куртки достал потрепанный блокнот и карандаш с наконечником.

— Переводить не надо. Я говорю по-русски, — произнес он почти без акцента. — Господин командующий, первый вопрос: гарантируете ли вы, вступая в город, безопасность резидентов иностранных держав? — Он приготовился записывать.

Уборевич, однако, спросил сам:

— Что вас привело к нам?

— Задание моей газеты. Я только исполнитель. — Японец поклонился.

— Ну и как вы считаете, для чего газете понадобилась моя беседа с вами? — Глаза Уборевича прищурены.

— В городе очень много иностранцев, предпринимателей, представителей торговых фирм, служащих консульского корпуса. Естественно, они волнуются за свое благополучие и здоровье. Газета могла бы их успокоить. В городе паническое настроение. Многие ваши соотечественники также с опасением ждут прихода НРА.

— Понятно. Встреча с такими соотечественниками, как и встреча с японской армией, не доставляет нам радости. Думаю, вы понимаете, почему. К тем русским, которые не причинили зла народу, мы будем относиться лояльно.

Репортер кивал и быстро записывал.

— Да, да, я понимаю ваши чувства, господин главком. Они справедливы. Война есть война. Это мое личное мнение. Возможно, оно расходится с мнением моей газеты, но это так, можете мне поверить.

Взгляд Уборевича несколько смягчился, и он сказал:

— Ну, тогда другое дело, раз мы так быстро пришли к взаимопониманию. Мы воюем только с врагами Советской власти. Представители мирных профессий могут не опасаться.

Слинкин не удержался:

— Это как сказать, мирная профессия! Вот пресса. Порой статейка в газете по своей силе равна полку.

— Что касается вашего вопроса, — продолжал Уборевич, — то Советская власть гарантирует безопасность иностранным подданным. Их опасения не имеют оснований. Меня тревожит другое: во Владивостоке идет открытый грабеж народного достояния. Именно грабеж — так и пишите. Население не имеет защиты от белогвардейских мародеров. Я обратился с меморандумом к японскому командованию, британскому и американскому консулам о том, чтобы, в целях восстановления в городе порядка, туда вошли части НРА в качестве народной милиции. Пора прекратить грабежи и насилия, предотвратить напрасные жертвы.

Население Владивостока и бойцы Народно-революционной армии заинтересованы в мирном вступлении наших частей в город. Для создания необходимой атмосферы взаимопонимания и взаимного спокойствия при переговорах войскам отдан приказ отойти на станцию Угольная.

— Спасибо, господин главком. Будьте любезны ответить еще на один вопрос. Когда ваши войска войдут во Владивосток?

Уборевич и Покус переглянулись. Слинкин крякнул и покрутил головой, усмехнувшись.

— А как вы считаете? — спросил Уборевич. — Уж ваша-то газета должна знать дату эвакуации.

Репортер заморгал. Поправил сползшие .на кончик носа круглые очки. Он был явно сконфужен.

Весть, что Уборевич дает интервью японскому корреспонденту, мигом облетела бойцов, и те, кто был свободен, собрались к штабному вагону. Охрана теснила их, негромко уговаривая отойти.

Встретив смеющийся взгляд Уборевича, репортер тоже улыбнулся, но глаза его оставались настороженными, они как бы жили сами по себе. Он понял, что красный главком загнал его в угол, чувствовал, как смешно выглядит со стороны, в глазах всех.

— К сожалению, я не располагаю официальными данными, — сказал репортер. — Но от себя могу сказать: по-видимому, это произойдет не позднее двадцать девятого октября. Простите, если я не угодил вашему желанию. — Он поклонился. Легкий ропот прошел по толпе бойцов.

— Видите ли, — произнес Уборевич, улыбнувшись, — у нас на этот счет свои планы. Мы будем в городе гораздо раньше. Так я говорю, товарищи? А посему японскому командованию необходимо поторопиться.

— Так точно, товарищ главком, — подтвердил Покус. — Нам долго ждать никак нельзя. Выгоды нет. До двадцать девятого и булыжную мостовую со Светланской растащат!

Репортер прижал руку с блокнотом к груди, поклонился:

— Я понял ваш ответ. Благодарю. Позвольте задать еще. вопрос. Как вы поступите с белыми войсками и противниками ДВР?

— Мы не будем предпринимать никаких репрессивных мер в отношении белогвардейских солдат и офицеров... — Уборевич сделал паузу и закончил с нажимом: — При условии, что они не окажут сопротивления нашим войскам. Наша власть гуманна. Мы не хотим бессмысленных жертв. Война закончена. Так и напишите в своей газете.

Слинкин бросил реплику:

— Они напишут, Иероним Петрович, как же!

Японец метнул быстрый взгляд в его сторону.

— Я постараюсь передать ваши слова в точности, господин главнокомандующий. И последний вопрос. Какая форма правления будет во Владивостоке? Народное собрание или...

— Как только наши войска войдут в город, будет немедленно организован Ревком, который восстановит порядок и наладит работу учреждений и правительственных органов. Приморье, как автономная единица, будет подчиняться читинскому правительству, Советам, Частная собственность будет ликвидирована не сразу. Экономика губернии находится в самом плачевном состоянии. Всевозможные правители-грабители сделали все, чтобы разрушить хозяйство, торговлю и промышленность. Народному правительству предстоит громадная и ответственная работа.

Карпухин подозвал стоявшего неподалеку особиста Губанова:

— Проводи этого японца до наших постов. Понял? Чтоб в целости и сохранности!..

Репортер долго раскланивался и пятился. Видимо, он очень волновался: под мышками на куртке выступили широкие влажные полукружья.

— Давай! — пригласил Губанов.

Они поднялись на платформу и под взглядами сотен глаз спустились к дороге, ведущей в город. Под елью стоял автомобиль. Шофер в кожаной фуражке и очках, поднятых на околыш, копался в моторе, что-то насвистывая.

— Заводи свою механику, — сказал Губанов, — поедем на передовую.

Шофер недовольно заворчал, невнятно забубнил, из чего Губанов разобрал, что япошка мог бы и своими ногами дотопать. А тут жги бензин...

— Ты много не разговаривай. Заводи. Давай сюда, — предложил он репортеру. — Знай наших!


Тане было известно, что Дзасохов вернулся из Никольск-Уссурийского. Однажды, придя домой, она обнаружила записку: «Позволь зайти, нам надо серьезно поговорить». И когда он пришел, в ответ на его: «Здравствуй, Танюшка», она сказала сухо:

— Ну, что тебе?

— Если я тебе все так же неприятен, могу уйти. — Тут он заметил коробку папирос на столе, пепельницу. — Ты курить начала, или?..

— Или, Дзасохов, или. — Она отодвинулась, прислонившись плечом к стене. Это были ее папиросы: недавно она начала курить. Солгала потому, что бесцеремонность бывшего мужа бесила.

Дзасохов устроился в кресле, положив фуражку на стол, закинул ногу на ногу.

— Признаться, я не ожидал этого «или». Позволь спросить, кто он, твой избранник? Хотя не надо. Грош мне была цена, если бы я не узнал этого сам. Что ж, поздравляю. Ты счастлива?

— Какая тебе разница, — досадливо произнесла она. — Я ведь не спрашиваю, счастлив ли ты и кто твои избранницы. Даже не интересуюсь той, с которой ты раскатываешь по городу в авто.

— Ревнуешь?

— Я сказала, мне это не интересно, — с нажимом произнесла Таня.

— К сожалению, эта мадам всего лишь мой верный идейный помощник. Недавно она погибла... несчастная случайность...

— Вот как?

— Да, так.

Дзасохов прошелся по комнате, постоял у окна.

— Вот зачем я пришел: пора выбираться отсюда. Не сегодня-завтра начнется столпотворение. Пока еще есть возможность, устрою тебя на пароход. Уедешь в Дайрен, а оттуда в Харбин. Или ты остаешься? — Он испытующе поглядел на Таню, а та думала сейчас только об одном: скорей бы убирался. Она уже боялась его. Один вид, эти блестящие, как от кокаина, глаза чего стоят... Едва сдерживая себя, чтоб не вытолкать Дзасохова, сказала:

— Конечно, я еду. Только не решила когда.

— Решай. Как говорится, финита ля комедиа. В твоем распоряжении не более двух дней. Я приеду послезавтра в это время, если не убьют из-за угла. — Он натянуто улыбнулся. — С собой возьми только самое необходимое. Здесь оставаться нельзя. Все же хоть и бывшая, а жена контрразведчика...

Таня посмотрела на часы. Дзасохов перехватил ее взгляд.

— Ты кого-то ждешь?

— Мне надо идти, извини. Я ведь уроки музыки даю.

— А я думал, ждешь. И знаешь, хочу предупредить: не надейся, что кто-то другой тебе поможет. Поэтому подумай о моем предложении.

Она ничего не ответила. Прошла в прихожую и принялась одеваться.

— На улице одной не опасно?

— Я привыкла, Игорь.

Он долго смотрел, как она собирается. Встал, взял фуражку.

— Может, проводить?

— Нет, не надо.

У порога сказал жестко:

— Если сама не пожелаешь, насильно заберу. Ты это запомни. А Серегину скоро будет не до тебя. Он у меня вот здесь, — и показал ей согнутый крючком палец.

На улице, садясь в авто с крытым верхом, сказал Флягину, ожидавшему его:

— Останьтесь-ка тут...


Таня долго не могла разыскать Серегина по телефону, номер которого он ей дал на всякий случай. Ждала и нервничала. И когда, наконец, услыхала его спокойный голос, сказала, от волнения касаясь губами трубки:

— Тебе не хочется увидеть меня?

Он слышал ее дыхание и не стал расспрашивать, а помолчал, видимо, прикидывая время:

— Хочется. — Опять помолчал. — Через двадцать минут в кафе Саса. Тебя это устроит?

— Лучше в «Жаровне», что против китайской кумирни. Там удобнее.

— Хорошо, — быстро отозвался Серегин. — Закажи там чего-нибудь и жди. Я постараюсь не задерживаться.

Таня волновалась. Дзасохов был трезвый и злой. Она давно не видала его таким. Обратила внимание на его худобу: щеки втянуло, всегда выпуклые глаза запали и стали похожими на птичьи. Что он имел в виду, говоря о Серегине?.. Она и сама чувствовала, что пора собираться, только не в Харбин и не в Дайрен. Навстречу своим! Дни белой армии были сочтены. В городе творилось невообразимое.

Исчез начальник городской милиции Мерцалов. Накануне он и казначей получили в «Иокогама Спеши Бэнк» 12000 иен для выплаты служащим. Начальник бюро выдачи заграничных паспортов Зауэр унес с собой в портфеле всю дневную выручку, по примерным подсчетам равную 8700 рублям золотом. На днях ограблен ювелирный магазин Авдановича на Эгершельде. Генерал Пучков получил сто тысяч рублей для выдачи семьям офицеров земской рати и, погрузившись тайно на кавасаки, ушел в открытое море. На железнодорожных путях в вагонах с японским обмундированием оказались ящики со слитками золота. Вагон разбит, а ящики исчезли. При этом убиты два охранника и ранен один, который сообщил, что преступники были в форме высшего офицерского чина. Исчез вместе со своей любовницей известный содержатель увеселительного заведения для привилегированных Нихамкин. А несколькими днями раньше он снял все свои вклады, опорожнил тайники. Грабежами и мародерством увлекались бывшие защитники «белой идеи».

Но Николай Иванович Горяев пока не позволял Тане уходить. Она еще нужна была здесь. И существовала еще одна причина, отчего Таня не хотела покидать город. Серегин. Ее не оставляла надежда уговорить Олега остаться во Владивостоке. Как это сделать, как убедить его? Пообещать свою помощь — значит, открыться. На это она не имела права. И потом, кого она возьмет под свою защиту, за кого будет ходатайствовать перед командованием? За офицера, который бился насмерть с красными, а теперь, когда припекло, — под защиту бабы? Было от чего голове пойти кругом. А тут еще Дзасохов чем-то ему угрожает...


Здание военного ведомства своим монументальным парадным фронтоном, украшенным колоннами, выходило сразу на Светланскую и Трудовую, недавно переименованную в улицу Петра Великого. Захлопнув дверь подъезда, Серегин пересек оживленную Светланскую, спустился в Адмиральский садик, постоял у давно не бившего фонтана с позеленевшей водой на дне бассейна.

Рядом в деревянном павильоне открылся «Русский кегельбан» — его содержал китаец, не побоявшийся погореть в дни всеобщей суматохи, неуверенности и длинных очередей за билетами на пароходы. Олег зашел в тир, где в последнее время собирались пьяные казаки атамана Глебова. Они скандалили и расстреливали мишени боевыми патронами. Следом нырнули два типа одинакового сложения и даже с одинаковым выражением лиц — на них запечатлелось подневольное усердие. Прошлый раз Серегин обвел филеров вокруг пальца именно здесь. Он оглядел пьяную толпу и вышел. Шпики покорно потащились следом.

Спустившись к пирсу, где плотно, один к другому, стояли извозчики, ожидая рейсовый пароход из Чифу, Серегин выбрал крытый экипаж, неторопливо взобрался в него, сунул извозчику купюру, приказав: «Пшел. Рысью!», — и тут же перескочил в соседний. Он видел, как шпики вскочили в пролетку и погнались за оставленным им экипажем.

— На Бульварную, — сказал Серегин. — Только давай через Фонтанную.

На Семеновской, у ночлежки, соскочил и прошел на Алеутскую. Теперь до кафе оставалось рукой подать.

По всему было видно, Дзасохов взялся за дело основательно. Его люди не давали проходу. Слежка была установлена и за Кавкайкиным.

В последние дни Дзасохов стал избегать встреч. Но как-то им довелось столкнуться, и Серегин в упор задал ему вопрос:

— Скажи, Игорь, я чем-то провинился перед твоей службой?

Дзасохов сделал вид, что не понимает, о чем это он, и похлопал по плечу успокоительно:

— Не обращай внимания. За мной тоже ходят по пятам.

Его наигранная беззаботность еще больше настораживала.

Слух об аресте японцами тиража «Вечерней газеты» распространился очень быстро. Но Серегин не думал, что служба Бордухарова все-таки займется этим делом в то время, когда все причалы забиты беженцами и в ходу был лозунг: «Спасайся, кто как может». Да, контрразведка несла службу исправно до последнего своего дня во Владивостоке.

Недавно Халахарин жаловался, что кто-то его преследует и даже рылись в вещах, возмущался грубой работой контрразведки, сказал, что пойдет к самому Бордухарову. Серегин сообразил: Дзасохов, выйдя на группу офицеров, ужинавших в «Медвежьей берлоге», растерялся. Успеет он вычислить Серегина за оставшиеся дни или не успеет? Может не успеть. Во всяком случае, надо тянуть время. А может, Дзасохов махнет на это дело рукой? Но чутье подсказывало: с часу на час что-то должно произойти. С кого же начнут, кто будет первой жертвой? Халахарин? Он сам? Серегин вспомнил, что давно не видел Холла. Невеселые думы сопровождали его до самого кафе.

Татьяну он увидел через стекло. На столике стояла бутылка сельтерской и стакан. Присаживаясь рядом, спросил:

— Что-то случилось?

Вид у нее был неважный. С левой стороны волосы ее были собраны заколкой, открывалось маленькое ухо, розовое на солнце.

— Скажи, как у тебя с Дзасоховым? — спросила она.

Серегин удивленно посмотрел на нее, неуверенно пожал плечами, сделал движение губами — не сразу поймешь, что это улыбка.

— Да ничего вроде, а что тебя волнует?

— Никаких неприятностей? — настаивала Таня.

— Я не понимаю тебя.

Она поправила волосы, тряхнув при этом головой, с деланной непринужденностью окинула взглядом зальчик.

— Ты или притворяешься, или не хочешь меня понять.

— Глупости какие-то, — пробормотал Серегин, наливая в стакан пузырящуюся воду.

— Ну, гляди сам, Олег. Я хотела предупредить тебя. Только что у меня был Дзасохов и сказал, что ты у него вот где. — Она сделала палец крючком. — Не знаю ваших отношений, но Игорь готовит тебе какую-то гадость. Он был такой... — Таня поискала сравнение, но не нашла. — Я почему-то испугалась. Ты мне веришь?

Серегин смотрел в окно, а не на Татьяну. А она ожидающе и нетерпеливо искала его взгляд.

— Вижу, настроение у тебя...

— Сиди спокойно. За нами наблюдают.

— Да? За нами? Или за кем-то одним? — тихо спросила она.

— В коричневой вельветовой куртке и очках. Запоминай на всякий случай. — Серегин исподтишка разглядывал посетителей. Где-то здесь должен быть и второй. Дзасохов как-то обмолвился, что людей не хватает, так как шпикам работать приходится парами по причине возросшей опасности. — Ага, вон и второй. — Еще один. С газетой, в зеленом армейском плаще.

— Может, ты ошибся? — спросила с надеждой Татьяна тихо, подавляя жгучее желание обернуться.

— Ты их привела, — сказал он так же тихо.

Таня почувствовала, как заколотилось сердце. Первой ее мыслью было: провал.

Серегин сразу понял ход Дзасохова: «Ему хотелось, чтоб Таня предупредила меня. Она это сделала. Дальше как я должен вести себя? Я не дурак, потому вынужден тоже что-то предпринять. Вероятно, бежать. Вот тут-то Дзасохов и схватит меня за жабры».

— Ты чего так побледнела? — сказал Серегин. — Успокойся и приди в себя. Тебе-то чего опасаться?

— Я очень боюсь, Олег... — она искала оправдания. — Дзасохов пригрозил отправить меня в Шанхай. Ты знаешь, слов на ветер он не бросает...

«Теперь они будут таскаться за мной, как привязанные. Поторопилась Таня ко мне. — Он и благодарен был ей, и в то же время брала досада, — А может, это и к лучшему?»

— Что же мне делать, Олег? — Она принялась рыться в ридикюле, взялась подкрашивать губы, прицелившись одним глазом в маленькое круглое зеркальце. Долго и тщательно пудрила и без того бледное лицо.

— Ну что, Таня, как видно, пришла пора удирать и нам.

Она посмотрела ему в лицо, и зрачки ее глаз показались ему бездонно глубокими, и ему стало до боли жаль ее, от нежности перехватило дыхание.

— Тебе надо остаться, Олег. Тебя... помилуют. Вот посмотришь, — решилась она. — Не ты один, многие останутся. Бегут те, у кого руки по локоть в крови, и дураки. Победители великодушны, Олег.

Он иронически усмехнулся, дотронулся ласково до ее пальцев, она вздрогнула, словно от ожога.

— Ты что, заместитель главкома Уборевича? А сама-то как?

Она опустила глаза, боясь поднять их и... выдать себя.

— Ты-то решилась?

Не сразу ответила Таня, и ответ ее прозвучал неуверенно:

— Не знаю... Я всего боюсь. И оставаться, и уезжать.

Таня ушла. Ему показалось, что она куда-то спешила. Шпики переглянулись, остались на месте. Серегин вздохнул облегченно. Пусть Таня уйдет спокойно, а он уж как-нибудь отвяжется от этих типов. Дело привычное. Но почему так разволноваласьТаня?..

Сегодня Серегину предстояла встреча со связным подполья. Оставалось не так уж много времени. Словно окаменев, он сидел минуту-другую, глядя перед собой. Ему не хотелось ни думать, ни шевелиться. Он боролся сам с собой яростно и, бескомпромиссно. Огромным усилием воли он давил в себе желание немедленно скрыться, отсидеться и встретить своих. И никто бы его не осудил за это, потому что сделал он все, что мог, что было в его силах. Как велико было это желание... Но он одержал победу над самим собой, и она была совсем не легче тех, которые он одерживал над врагом в его тылу.

Серегин посмотрел на часы, налил в стакан воды. Жадно выпил. Надел фуражку, застегнул шинель. До встречи еще сорок три минуты. Этого было достаточно, чтоб освободиться от слежки, найти харчевню Сухарева, осмотреться, отдохнуть за рюмкой вина, освобождаясь от того внутреннего напряжения, которое за последнее время стало появляться у него все чаще и чаще.


Погода портилась. Из Гнилого угла вытянулся грязный язык рыхлых тяжелых облаков, порывы ветра трепали матерчатые навесы над витринами магазинов, по мостовой крутило мусор, гладь Золотого Рога покрылась мелкой рябью. Мрачными осколками рассыпавшейся скалы казались теснившиеся на рейде военные корабли интервентов. Стволы своих орудий они скосили на город.

От слежки удалось уйти с трудом. Серегин потерял больше времени, чем рассчитывал.

Харчевня Сухарева в Содомском переулке занимала подвальное помещение, плохо проветриваемое и потому всегда чадное. По осклизлым каменным ступенькам спускаться приходилось осторожно, придерживаясь за стену. Когда-то здесь размещалась китайская прачечная. Предприимчивый Сухарев переделал ее по-своему, настроил тайных ходов, и скоро здесь прочно обосновался особый мир: главари многочисленных шаек, шулеры, сутенеры и особы женского пола определенных занятий. Бывала тут и «чистая» публика, так называемые любители острых ощущений. В минуты опасности подвальчик пустел в считанные секунды... Сухарев знал дело — сам недавно промышлял разбоем. Своих клиентов он берег.

Серегин протиснулся за угловой столик под фикусом, сдвинул одним движением в сторону грязную посуду, потеснив двух подвыпивших соседей, подозвал полового, заказал графинчик сакэ и жареного мяса, приправленного соевым соусом. Но теплую японскую водку пить не хотелось. В зале общий гвалт, в котором только тренированное ухо могло разобрать китайскую речь и английскую, японскую и французскую, блатной жаргон и матерную брань, изысканные выражения опустившихся интеллектуалов и короткое рявканье бывшего жандарма. Как угорелые носились половые, стараясь угодить каждому, успеть обсчитать, выкроить время, чтобы смоченным в уксусе полотенцем утереть потное лицо, с особым почтением заглянуть в крохотные кабины в глубине зала, с плюшевыми, давно утратившими свой первоначальный цвет занавесками вместо дверей.

Напротив Серегина, растопырив локти, уминал свежезасоленную кету, жадно захлебывая ее пивом, меднолицый кряжистый боцман. Не переставая работать челюстями, он жаловался на что-то или кого-то очень худому человеку в видавшей виды фланелевой тройке, похожему на проворовавшегося бухгалтера. Взгляд у того был тоскливый, голодный. Серегин налил человеку водки.

— Премного благодарен. Мерси. — Он принялся пить, как пьют горячий чай, шумно втягивая, будто боясь обжечься.

Серегин посмотрел на часы, которые лежали на липком столе. Стрелки сошлись на условленном времени, и Серегин налил себе сакэ. Если связному ничего не помешало, он должен быть здесь. Но попробуй определи его в этой суете, где очень просто затеряться и агенту Бордухарова, и сотруднику японского информационного отдела. Местечко не из лучших. Оглядев посетителей, Серегин решил: встреча, по-видимому, не состоится. У него был достаточный опыт, чтобы в этой разношерстной публике определить своего человека. Надо было срочно искать выход, что-то предпринимать, время шло, Возвращаться с бумагами, которые он держал в папиросной коробке, было равносильно саморазоблачению.

К своему изумлению, Серегин вдруг увидел Таню. Она сидела за одним столиком с солидным мужчиной и пухлогубой девицей. Вот Таня повернулась, и Серегину стал хорошо виден ее профиль. Она курила длинную папиросу, время от времени заправляла за ухо всегда падающую прядь. Он подумал, что Таня, возможно, давно его заметила, но нарочно не подходит — просто не хочет встречаться. «Вот так Таня! — подивился он. — Мило проводит время!..» Ее пребывание здесь показалось Серегину не только неуместным, но и оскорбительным. Он уткнулся в тарелку.

Прошло условленное и добавочное время. Да, никто не пришел. Задача... Серегин сделал знак пробегавшему половому, щелкнул пальцем. Таня вскинула голову, они встретились взглядами. Серегин демонстративно отвернулся. Он не видел, но чувствовал, что Таня поднялась и идет к нему.

— И ты здесь? — произнесла она с искренним удивлением.

— И я, — согласился он. отсчитывая иены и бросая их на стол. — А что?

— Можно, я посижу с тобой?

— Пожалуйста. Но я ухожу.

Она подвинула табуретку, села, как всегда, подставив ладонь под подбородок.

— Тебе весело здесь? — спросил он. — Ты, оказывается, куришь, а я не знал.

Ей было неловко, это Серегин видел.

— Ты еще многого не знаешь, Олег.

— Ну и слава богу, — совсем обиделся он. Еще раз наполнил стакан пьяненького бухгалтера. — Ты будешь?..

— Нет, спасибо. Я не терплю спиртное, ты же знаешь.

Серегин иронически хмыкнул, не глядя на нее:

— Я, как ты изволила заметить, многого еще не знаю.

— Ты что, сердишься?

— Боже сохрани. Кто твои друзья?

— Да так... Не друзья, просто... Он навострился увезти в Шанхай эту молоденькую дурочку, а мне ее жаль. Бросит. Кому она там нужна будет?.. Я от кафе не сразу ушла. Спряталась в подъезде. Видела, как те двое за тобой устремились. Значит, их послал Игорь... И они с меня «переключились» на тебя. Извини... Тебе трудно пришлось?

— Нет, не очень.

— Спасибо тебе, Олег. — Она потупилась. — Ты даже не знаешь, как я благодарна тебе за это...

— Пустяки. — Отодвинув тарелку, он взял часы, покрутил головку. — Извини, мне пора. Тебя не проводить?

Таня вдруг сделала движение, словно испугавшись чего-то. Она изменилась в лице, неуверенно спросила, потянувшись к часам:

— Который час?

— Семнадцать двадцать.

— Позволь, — вспыхнула Таня, — они ведь у тебя неправильно показывают.

— Этого не может быть, — сухо возразил Серегин, пряча часы.

Он заметил растерянность и то, как заблестели ее глаза, но не мог понять, почему она так заволновалась. Часы эти подарил Серегину в прошлом году комдив Эйхе. Из рук в руки, отщелкнув крышку, передал серебряную луковицу, сказав при этом: «Ничего я тут, как это принято, не нацарапал, потому что знаю, придется тебе бывать еще не раз у черта на рогах, а там визитные карточки с собой не носят». Как в воду глядел комдив...

Губы у Тани сжались, голос дрогнул:

— Олег, — сказала она тихо, но так, что Серегин насторожился, — посмотри внимательнее, ведь часы отстают...

И Серегин, подчиняясь ей, глянул на циферблат, с трудом сообразив, что Таня произносила первую фразу пароля.

— Да, — сказал Серегин, — часы отстают на семь минут в сутки.

В глазах Тани появились слезы:

— Как я тебя ждала...


Выбирались из ковша. Скрипели уключины. Старый Хай Куфа сидел у руля на кормовой банке, а его внук Ван греб.

Когда, наконец, выбрались из скопища лодок, Ван бросил весла и сноровисто поставил парус. Старик одобрительно следил за его действиями.

Шлепала о борт волна: ветер дул боковой; брызги залетали под парусину. Тане казалось, что лодчонка болтается на одном месте. Татьяна не раз бывала в море на прогулочных яхтах, но ночью, да еще на такой убогой посудине, — никогда; ей стало дурно, мутило, во рту копилась горькая слюна. Она только сейчас поняла, что путешествие будет для нее нелегким и бог знает, чем еще оно закончится.

Хай Куфа все так же сидел на банке и управлял парусом; он был уже весь мокрый. Ван сжался под накинутой мешковиной, что-то напевал.

Море по-прежнему зыбило. Тане стало совсем плохо.

Костров с Песчаного не было видно, но ветер доносил их дым. По этому запаху можно было определить, что берег совсем рядом. Но не белогвардейцы ли там еще? Лучше быть осторожнее. И Таня крикнула:

— На Песчаный не пойдем. Держи к Угольной!

Китаец как будто не понял и продолжал держать парус, полный ветра. Таня жестом показала, что надо поворачивать вправо. Ван посмотрел на нее с любопытством, одновременно прислушиваясь к тому, что ему говорил старик.

— Он сказал, не пойдет на Угольную. Туда не договаривались идти, — объяснил он. — Там белый и красный капитана стреляй, нам попадать будет.

— Передай ему, пусть поворачивает. Я передумала, мне надо на Угольную.

Таня подняла куцый воротничок пальто, защищаясь от ветра. Сейчас ей хотелось одного: упасть на лежак, забросанный толстым слоем рисовой соломы и застланный каким-то тряпьем, и ни о чем не думать. Но, пересиливая себя, она потребовала:

— Поворачивай, тебе говорят! На Песчаный идти нельзя!

Куфа упорствовал, будто не слыша, что говорила ему Таня. Она погрозила ему кулаком.

— Ты понимаешь, о чем я говорю?

Куфа ответил быстро:

— Моя твоя не понимай.

— Ван, скажи своему деду, если он не повернет на Угольную, то ему будет плохо.

Ван что-то сказал, но Куфа только рассмеялся и покачал головой. У его ног лежала металлическая острога, и он ничего не боялся.

— Он говорит, — пересказывал мальчишка, — что нисколько не боится женщин. Это русские мужчины боятся своих женщин, а китайцы их совсем не боятся.

— А еще что сказал?

— Русская женщина красивая, но глупая... — Ван втянул голову в плечи и так быстро забормотал, что Таня ничего не поняла.

Она с трудом, непослушными пальцами высвободила из кармана пальто браунинг.

— Куфа, — произнесла она, — поворачивай, или я застрелю тебя!

Мальчишка упал на дно лодки, прикрывая руками затылок. Куфа потянулся к остроге, но Таня опередила его:

— Н-ну!

— Твоя мадама не надо сытырилять. — Он утер лицо, подержал под мышками ладони. — Моя будет ходи Угольная. Русски баба шибко отчаянный баба, шанго баба...

Совершив большую дугу по Амурскому заливу, шампунька наконец уперлась в песчаный берег. Таня от брызг совершенно вымокла — зуб на зуб не попадал. Непослушными пальцами развернула размокший пакет с деньгами.

— Возьми, Куфа!

Китаец вытер ладонью нос, глаза. Возразил все еще боязливо:

— Моя не могу деньги бери. Я шибко плохой.

— Бери, ты заработал их.

Было еще темно. Таня перенесла ноги через борт и охнула: здесь оказалось глубоко. С трудом выбравшись на берег, махнула рукой лодочнику. Совсем близко, на берегу, светились огоньки...


Ее бил озноб. Мокрое пальто валялось на полу, накинутая шинель не согревала. Казалось, вся она превратилась в глыбу льда и теперь, несмотря на тепло, не могла оттаять.

— Потерпите чуток, — волновался Карпухин. — Выпейте, ничего, это немного спирту. Согрейтесь, а то заболеете еще. Или вот чай. Чайку хоть попейте.

— Спасибо. Мне уже лучше.

— Пейте, пейте, ничего! Сейчас придет товарищ Покус. Да вот и он сам.

— Здравствуйте, — поздоровался Покус, щурясь от яркого света лампы. Подвинул себе табуретку, сел.

Татьяна настороженно оглядела его лицо.

— Да, пожалуй, это вы. Похожи.

— На кого я похож? — поинтересовался он.

— На себя. Мне вас обрисовал один товарищ.

— А, ну-ну... Кто же это?

— Серегин Олег Владиславович. Я ведь от него.

Покус и Карпухин переглянулись.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Покус. — Как он там?

Таня прижала руки к груди.

— Очень ему тяжко, товарищи. Я всего не знаю, но мне известно, что за ним охотится контрразведка. Я ведь совсем ничего не знала о нем. Думала, белогвардеец, вела себя так... — Она прикусила губу и замолчала. Ей стало трудно говорить.

— Ладно, придете в себя — и мы еще о нем побеседуем, — сказал Покус.

Но Таня, справившись с собой, продолжала:

— Если бы не он... не знаю.. За мной ведь тоже следили, а Олег... а он... слежку взял на себя. Увел от меня, понимаете... Я должна была встретиться с нашим разведчиком... а потом оказалось, это он и есть...

Карпухин обрадовался:

— Постойте, постойте... Вы — Таня?.. Снежко Татьяна, так?

— Да, Снежко.

— Это о вас он мне говорил в Хабаровске. Так вот вы какая, Таня... — Он улыбался радостно. Покусу пояснил: — Они еще с детства дружили. Вот это Олег Владиславович... ну и ну... Своя своих не узнала... Чего не бывает!

— Я уговаривала его остаться, не уходить с белыми... — Таня волновалась и умоляюще смотрела то на Карпухина, то на Покуса. — Ему опасно идти с ними, товарищи...

Покус нахмурился.

— Ему виднее. Давайте не будем об этом.

Они долго молчали, каждый углубился в свои мысли. Наконец Таня произнесла потерянно:

— Вот, он передал для вас. Есть что сказать и устно.

Покус молча разглядывал женщину, вымокшую до того, что ее колотила дрожь, зубы стучали о кружку.

— Утрите слезы, не надо плакать.

— Я не плачу. — Она вытерла глаза. — Это просто так...

— Вам надо переодеться в сухое, отогреться, а потом мы побеседуем еще. А я тем временем познакомлюсь с этим конвертом. Как вас зовут?

— Татьяна Федоровна.

— Вас отведут отдохнуть. К сожалению, женского платья мы сейчас не найдем, а утром что-нибудь придумаем.

Карпухин проводил Таню. Уходя, запер дверь на ключ с обратной стороны: «Это чтоб вас не украли».

Она быстро сняла с себя все, растерла до сухого тепла тело, надела байковую рубаху с завязочками вместо пуговиц. Рубаха оказалась ниже колен. Поверх натянула гимнастерку, выбеленную на плечах и спине, и, поколебавшись, новые защитного цвета шаровары. Потом укрылась одеялом.

Заснула мгновенно.

Часа через два Карпухин разбудил ее, провел к Покусу. Тот у окна еще раз перечитывал письмо Серегина. Глянул на нее приветливо:

— Вас желает видеть главком.

Татьяна испугалась:

— Что вы, в таком виде?

— Ничего, ничего. Мы не на бал идем.

Уборевич листок с донесением Улана передал Карпухину.

— А это план города, — пояснила Таня. — Крестиками отмечены объекты, которые будут взорваны. Поскольку взрывы планируются одновременно, значит, подвод электропроводов к фугасам будет идти от городской сети. Поэтому надо вывести из строя городскую электростанцию в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое.

— Спасибо вам, Татьяна Федоровна. Отдыхайте.

Уборевич долго прохаживался по вагону. Наконец сказал Покусу:

— Надо немедленно и решительно потребовать ввода в город хотя бы роты в качестве милиции. Она смогла бы взять под охрану эти объекты.

— И заявить японцам, что нам известно о плане взрыва складов с огнезапасом, о разрушении города и о том, что поручено это сделать белогвардейцам. Так прямо и заявить, — добавил Покус.


Утром телеграфист со станции Седанка передал:

— Японцы хотели бы знать, сможет ли сегодня в десять часов утра товарищ главком принять начальника штаба японовойск генерал-майора Сибаяму?

Уборевич дал согласие.

— Сообщите: у демаркационной линии на Седанке генерала встретит конвой.

За минуту до назначенного срока Сибаяма был возле штабного вагона. Здесь его ждал Покус. Они обменялись воинскими приветствиями. Гремя палашом по ступенькам, Сибаяма поднялся в вагон. Он привез с собой переводчика и адъютанта.

Уборевич и японский генерал обменялись приветствиями.

— Мы внимательно изучили ваши предложения, господин главком, И пришли к выводу, что во многом наши взгляды сходятся. Мы единодушны в стремлении как можно скорее пропустить ваши войска в город, восстановить нарушенный порядок, обезопасить жителей от преступного элемента. И мы, и вы хотим мира. Высказанное вами ранее пожелание по поводу миноносок в Амурском заливе учтено. Миноноски возвращены на прежние места стоянки, в Семеновский ковш. Дано указание прекратить полеты разведывательных аэропланов в районе станций Угольная и Океанская...

Уборевич думал о том, что японцы, соглашаясь в малом, в главном продолжают упорствовать: срок ввода войск НРА во Владивосток оттягивают. Все остальное — разговоры. Сегодня он сообщил правительству ДВР, что своими противодействиями японцы спасают остатки разбитой армии Дитерихса от разоружения и дают им возможность эвакуироваться.

— Господин генерал-майор, — сказал Уборевич, — армия ДВР должна войти во Владивосток не позднее двадцать пятого октября. На иной срок мы не согласимся. До этого дня, имея достаточное количество плавсредств, вы успеете вывезти свои войска вместе с боевой техникой. Не так ли?

Сибаяма заулыбался:

— Господин главком, я уполномочен передать от имени командующего японским экспедиционным корпусом генерала Тачибаны, что наши войска будут выведены из Владивостока 25 октября до шестнадцати ноль-ноль.

Они раскланялись, и Покус проводил Сибаяму к автомобилю.


В плохо освещенной комнате стоял густой запах горелой бумаги, дверца печной топки распахнута. Дзасохов, кашляя, остервенело пихал в огонь охапки бумаг. Дым ел ему глаза, по лицу метались розовые блики пламени, сверкали на новенькой звездочке на погонах.

...Вчера, перед самым отходом, Дитерихс, вспомнив, отдал указ о присвоении очередного звания полковнику Бордухарову. Торопливо сунул ему полевые генеральские погоны без позолоты, потянулся с объятиями, так что высокому полковнику пришлось согнуться. «Поздравляю. Это все, что я еще мог сделать для вас, голубчик. И, ради бога, — бормотал он невнятно, — не вините меня. Господь все видит, все... — Он указал куда-то вверх пальцем: — Все видит...» — Глаза правителя были красными, и Бордухарову показалось, что его превосходительство немного не в себе.

Выскочив от Дитерихса, он хотел было бросить погоны в урну, но передумал. Засунул их в карман: «На память... А может, чего доброго, пригодятся еще». Усмехнулся ядовито самому себе и так, с застывшей, ничего доброго не предвещающей гримасой, вернулся на Полтавскую.

В свою очередь Бордухаров сунул Дзасохову пару звездочек (погонов не нашел, да и времени на это не было).

— А с Кавкайкиным вы уж сами смотрите там. — Он торопился. — Идите, голубчик, — непроизвольно повторил он слова Дитерихса, видя, что Дзасохов стоит, понуро опустив голову, сжимая звездочки в кулаке. — Вы что, голубчик? Идите, идите с богом...

Привели Серегина. Был он в расстегнутой шинели, без ремня, весь какой-то мятый, с отросшей за ночь щетиной. Его арестовали вчера, но всю ночь он пробыл в камере один: Дзасохов допрашивал Халахарина и Кавкайкина.

— Что это значит, Игорь? — спросил Серегин, остановившись у двери.

Дзасохов продолжал заталкивать в печь очередной ворох бумаг.

— Ты что, оглох?

Дзасохов покосился на него, но не двинулся с места. Нехотя, с хрипотцой произнес:

— Следы заметаем, не видишь, что ли?

— Я не о том.

— Драться будем? — негромко спросил Дзасохов, нехотя подымаясь. — Так ты против меня не устоишь. Больно жидок. — Прозвучало это со скрытой угрозой. — Подошел вплотную к Серегину, воткнув в него немигающий бешеный взгляд. — Ну, что тебе не ясно?

Серегин, накаляясь, с трудом сдержал нахлынувшее раздражение. Бессонная ночь давала себя знать, нервы были на пределе.

— Ты чего на всех бросаешься?

— А ты не сообразил?

— Но при чем тут я?

— Все при чем. И с тобой надо было разобраться. Дожили, не знаешь, где свой, где чужой...

— Свой — чужой... Слова. А словам ты и сам не веришь.

— Тогда переходим к фактам. — Дзасохов прикрыл топку, отряхнулся. — Холл узнал о переговорах на «Меркурии» вечером в «Медвежьей берлоге». Вы там вместе пили.

— А, вон что! — Серегин устроился в кресле, вытянул ноги в потерявших лоск сапогах.

— Что, ни сном, ни духом?

— Ты говорил: факты...

— Сначала несколько вопросов. Вы весь вечер были вместе?

— Вот и спроси у Холла. Кстати, ты тоже мог быть с нами.

— Но не был. Был ты.

— Не я один.

— Остальные сказали все, что знали.

— Кто? Халахарин?

— И Халахарин.

— И Кавкайкин?

— И Кавкайкин.

— Думаю, мне добавлять нечего.

Дзасохов засмеялся закрытым ртом:

— Холл показал обратное.

— Бедный Холл. Наверное, его здорово били.

— Не паясничай, — Дзасохов ногой приоткрыл печь, присел.

— И все-таки, где факты?

— А факты таковы: как показал Холл, некая секретная информация получена им от тебя. Вот фотография. — Дзасохов бросил на стол снимок, который показывал американскому корреспонденту вежливый китаец.

Снято словно бы из-за угла, при плохом освещении. «Ну, мой портрет. Ну и что?»

Серегин повертел фото:

— И где тут обозначено, что это момент выдачи тайн? Просто твой приятель Олег Серегин, пьяный до положения риз.

Дзасохов скривился, пытаясь улыбнуться:

— Странно... Никогда не видел тебя пьяным.

— Ну и что дальше?

— А вот что. Ни у кого из бывших в «Берлоге» нет ни гроша. Кроме одного... У тебя с недавних пор в Харбинском банке появился капитал. Откуда это?

— Ну что, ты и вправду все знаешь!

Дзасохов самодовольно хмыкнул.

— В чем сознался наш юный друг? — настаивал Серегин.

— Во всем. Тайну продавали трое, а деньги одному. Так?

— Деньги правят миром, дорогой!

Дзасохов поморщился, погремел коробком, чиркнул спичкой. Она нехотя, бледно загорелась.

— Вот тут вы у меня, — он стиснул кулак и подержал его перед собой, — ваши шашни с американцами. Все хватают, гады, пока ты тут в крови пачкаешься. Все продали... Россию с молотка пустили, царя, мундир, лишь бы себе в карман. Свои так не делают.

— Подожди, ну в чем ты меня обвиняешь? Что не поделился с тобой, да? — морщась, спросил Серегин.

Дзасохов, не слушая его, продолжал:

— Кто помог тебе, когда ты появился здесь без штанов? Дядя? Я! — ткнул себя в грудь. — Устроил, пригрел. А теперь морду воротишь? А не задумался ни разу, почему тебе никто еще даже в морду не дал, не то чтобы допросить по всем правилам?

Этот поворот Серегина устраивал. Деньги и только они интересуют Дзасохова. Сейчас все, кроме денег, для него прах, тлен. И Россия, и царь, и мундир. Деньги — это жизнь, благополучие там, за морями-океанами. На остальное наплевать.

— ...не считай меня за дурака...

— Ты умный, — сказал Серегин, — это я дурак. Ладно, — согласился он. — Ловко ты меня... Государственная тайна, дорогой Игорь Николаевич, стоит многих денег. Если я тебя правильно понял, нас было трое. Сейчас будет четверо. Не многовато ли?

— Двое, — категорически поправил Дзасохов. — Двое, — повторил он. — С Халахариным мы, кажется, перестарались. Кавкайкин не в счет. Я ведь знаю, американцы неплохо платят, — заулыбался он.

— Значит, двое. Ну что ж... Пусть так.

— Вернешься в камеру, приведешь себя в порядок. Я буду ждать. Амуницию тебе туда принесут.

В камере уже сидел Кавкайкин. Он бросился к Серегину. Разбитые губы его кровоточили, и весь он походил на дворняжку, которую только что палкой учили быть злой.

— Он меня бил... За что?

Серегин торопливо надевал принесенную конвойным портупею, потом поискал фуражку, стряхнул с нее пыль.

— За что? — переспросил. — За то, что болтал лишнее.

Кавкайкин заплакал. Серегину нисколько не было жаль его.


Небо висело низкое и сырое, начинал моросить мелкий дождь. Во Владивосток со стороны Первой Речки колоннами входили войска Народно-революционной армии и партизаны. Красными флагами, ликованием и песнями встречал их город. Бойцов в буденовках и партизан с красными лентами на шапках забрасывали цветами, обнимала, расстраивая ряды. Многих из бойцов покидала выдержка: выбегали из колонн, к ним кидались родные и друзья.

Парнишка лет десяти, в большой, не по голове, кепке, босой, бежал рядом с конниками и кричал:

— Тятька!.. Тятька!.. Ты меня не узнаешь, тятька?! Это ж я, сынка твой! — Плакал, размазывая слезы, спотыкался и снова бежал: — Тятька-а-а...

Следом семенила худая женщина в вязаном сером платке, вглядывалась в лица бойцов и все заправляла под платок седую падающую прядь.

— Хлопчики, не видали моего Гришку? Хлопчики...

— Тятька-а!..

Бойцы переглядывались: где ж тот тятька, которого так кличет мальчишка? Может, и жив он, а может, сложил голову где-то под Волочаевкой или Спасском? И не выдержал один, подхватил мальца, усадил с собой. А тот, прижавшись к нему, все всхлипывал и повторял:

— Ты не узнаешь меня, тятька? Это я, сынка твой...

Боец трудно сглотнул, притиснул его к себе:

— Узнаю, сынка... Узнаю...

На железнодорожной станции отдувался паровоз: только что прибыло командование. Собирался митинг. Главкома Уборевича качали. Он высоко взлетал, придерживая одной рукой фуражку. Раздавалось громкоголосое «ура».

Таня Снежко и Карпухин поднялись на балкон, откуда весь Золотой Рог был как на ладони.

— Вот они, — запыхавшись, воскликнул Карпухин, указывая на выходящий из бухты последний пароход с белыми.

Его трубы исходили густым черным дымом. И Таня подумала, что, может, именно на этом пароходе уходил далеко от Родины Олег Серегин...

— Удачи тебе... Удачи тебе и сил... Удачи...

— Что вы сказали, Таня? — спросил Карпухин, оборачиваясь к ней.

— Ничего, это я так...

Он глубоко и облегченно вздохнул, как будто взобрался наконец на крутую гору, снял фуражку, несмотря на морось.

— Вот и закончился наш поход. Ишь, как коптит последний кусок нечисти...


Серегин, подняв воротник шинели, стоял на корме, прижатый к леерам молчаливой толпой, и лихорадочно водил тяжелым морским биноклем по улицам города, запруженным толпами народа, где пылали флаги и транспаранты. И он мог быть там, среди своих, на этом ликующем празднике. На какое-то мгновение, как ему показалось, он нашел Таню. Плотнее прижал к глазам окуляры, но шлейф копоти, тянувшийся за пароходом, уже заволакивал город.

— На, — он протянул бинокль Дзасохову. Горло перехватило, и стало трудно дышать.

Дзасохов отвернулся, но Серегин заметил, что тот плачет. А может, это были первые капли дождя...

Операция «Консул»

Владивосток. 12 февраля 1924 г.

Бандиты появились в тот момент, когда служащие банка готовились выдать заработную плату трудящимся города. В схватке был убит старший кассир Ляпунов, тяжело ранены охранник Никитин и уполномоченный ГПУ Соловьев, совсем еще молодой чекист, направленный в Госполитуправление горкомом комсомола. Набив мешки деньгами, забрав из сейфов золото и драгоценности, бандиты уселись в фаэтон, стоящий наготове у подъезда. В это время пришел в сознание Соловьев и успел дважды выстрелить из нагана. Пули настигли налетчиков, о чем говорили пятна крови на снегу.

О случившемся тут же стало известно секретарю губкома партии Пшеницыну. Он вызвал начальника ГПУ Карпухина и сказал, постукивая пальцем о край стола:

— Три дня сроку. Не найдешь — пеняй на себя. Найдешь — от имени всех трудящихся скажу спасибо. — И добавил с чувством: — Раззявы.

Пшеницына трудно было вывести из равновесия, характером он обладал спокойным, но твердым, был справедлив, что особенно ценили в нем, и добр по-хорошему. Но тут беспредельное негодование охватило его. Он понимал: невыдача зарплаты вызовет голод во многих и многих семьях.

— Лучших чекистов брось на розыск, — продолжал Пшеницын, — и передай Хомутову, что губком партии надеется на него.

Тимофей Хомутов возглавлял КРО (контрразведывательный отдел), и Пшеницын знал его еще по подпольной работе, в так называемом техническом отделе подпольного обкома партии. Карпухин созвал экстренное совещание, на котором решено было розыск поручить опытным чекистам Андрею Губанову и Артему Кержакову, выделив им в помощь бригаду в количестве семи человек. Исполнявший обязанности старшего оперуполномоченного Кержаков отказался от помощников и попросил в случае необходимости дать ему одного-двух человек.

Карпухин поддержал:

— Правильно. Не числом надо брать, а уменьем. — И добавил решительно: — Через трое суток народная собственность должна быть вот тут, — и почему-то ткнул пальцем в угол, где сидел заместитель начальника ЭКО (экономического отдела) Паперный. — Не сыщете — пеняйте на себя. Это я вам говорю очень серьезно.

Когда остались одни, Хомутов засомневался:

— Может, мы зря навалились на ребят? Они только расхлебались с Шамотиным, а тут еще одно дело повесим. Отдохнуть им надо.

Карпухин сказал убежденно:

— Крепкие они. Мне такие ребята очень даже нравятся. Как тот кремень: чем дольше сечешь искру, тем больше нагревается. Так сказать, горячее становится: к тому же, это наши сильнейшие.

Без зарплаты остались не только рабочие и служащие, но и чекисты, о чем Карпухин не преминул сообщить. После, уже на совещании в отделе, Губанов отреагировал: «Злее будем на голодный желудок». Андрею проще было: он не имел семьи, — одному, известное дело, прокормиться легче. А вот Кержаков задумался: у него трое мальчишек, и старший, которому исполнилось шесть лет, еще не ходит. Врачи признали у него туберкулез и прописали усиленное питание. Да разве одному Кержакову было тяжело?..

Хомутов хмуро задумался. За трое суток найти банду... Срок очень мал. Но приказ есть приказ, и надо его выполнять не за страх, а за совесть.

— Бандитам нанесены огнестрельные ранения, — сказал он, — это факт. — У него, когда начинал волноваться, дергалась щека, и потому казалось, что он подмигивает. — Это значит, бандиты обратятся за помощью к частным врачам или в аптеки. Начинать поиск надо именно с этого.

Все согласились с ним.

В качестве аванса каждому из розыскной группы выдали по четверти фунта махорки, по полпуда соевой муки и по пять фунтов мослов со скотобойни, что на Первой Речке. Кто-то уже пустил слух, что если операция пройдет успешно, то всем участникам вручат новенькие яловые сапоги и бриджи кавалерийские с кожаными леями сзади и на коленях. Такие бриджи, оставшиеся со времен гражданской войны, носил только начальник экономического отдела Борцов. Они являлись предметом всеобщей зависти: крепкие, прочные, их носить можно сто лет, не снимая, так что слуха никто не опровергал.

Хомутов недаром напомнил о банде Шамотина. Шамотин — казачий полковник, семеновец, отменный знаток уссурийской тайги, охотник, время от времени переходил границу и совершал набеги на приграничные села. Ликвидировать банду поручили Андрею Губанову и Артему Кержакову. Собственно, операцию разрабатывал Хомутов вместе с Губановым. По сообщению закордонной разведки, 18 октября один из отрядов банды во главе с полковником Филипповым должен был перейти границу. Шамотинцев пропустили, а потом взяли в кольцо. Сорок семь человек попали в плен, сам Филиппов пытался застрелиться, но Кержаков, игравший роль адъютанта, в последнюю секунду выбил пистолет из его рук.

На длительных допросах, которые скорее походили на беседы, Филиппов полностью раскрылся. До германской войны учитель, он происходил из интеллигентной семьи. В 1914 году ему присвоили звание прапорщика, а в 1917 году он уже имел чин подполковника — благодаря уму и своей беспредельной храбрости. Вместе с семеновцами бежал в Маньчжурию, мыкался там, хотя семья находилась на советской территории.

После многодневных бесед Филиппов дал согласие, а если точнее — сам предложил создать легендированную группу из чекистов и ликвидировать банду Шамотина.

Провожая Филиппова, Хомутов говорил:

— Много горя простым людям принес Шамотин. Да что там говорить, вы и сами знаете. Ведь знакомы друг с другом.

Начальником штаба у Филиппова был Губанов. Беседы с сотрудниками ГПУ и работниками городского комитета партии сильно повлияли на Филиппова. Как он сам признался после, «с глаз как пелена спала». И он оправдал доверие. «Банда» полковника Филиппова слилась с бандой Шамотина, обезоружила ее и пленила. Двое чекистов погибли и четверо оказались ранеными.

Губанов и Кержаков несколько месяцев находились в предельном напряжении, естественно, очень устали, а тут вместо отдыха — новое задание. И притом — такое. Вообще-то, этим делом должен был заняться экономический отдел, но поручили КРО...

Владивосток. 13 февраля 1924 г.

Чекисты взяли под наблюдение аптеки на мысе Чуркина, в районе Мальцевского базара, на углу Светланской и Алеутской и установили наблюдение за врачами, имевшими частную практику.

В тот же день, часов в пять вечера, в аптеке на Светланской некая гражданка, закупила большое количество бинтов, ваты, йода. Дежуривший там Кержаков сразу обратил на нее внимание. Дама взяла извозчика и укатила на Голубинку. Кержаков, соблюдая меры предосторожности, последовал за ней. У мальчишек, крутившихся возле дома, выведал, что даму зовут Вандой и фамилия ее Гринблат. Вернувшись в отдел, Артем доложил обо всем Хомутову, предложив немедленно произвести у Гринблат обыск. Хомутов возразил и посоветовал не торопиться с обыском. «А вдруг кроме медикаментов мы ничего не обнаружим, что тогда? — спрашивал он. — На хвост соли ей насыпешь, что ли? Надо крепко подумать, и, главное, не спугнуть, если она действительно связана с бандой».

— Что она представляет из себя? — спросил Губанов у Кержакова.

Тот прикусил верхнюю губу — так он всегда делал при глубоком раздумье:

— Да ничего вроде баба. Я бы сказал, очень даже ничего.

Губанов отмахнулся:

— Да я не про то. Гляжу, как побывал за кордоном, так совсем развратился. Скажу вот твоей хозяйке при случае — будешь знать «очень даже ничего». Мне интересно, чем она занимается, какие и с кем связи.

— Вот чего не знаю, не ведаю пока, брат Губанов, Что баба очень даже симпатичная, это без всяких сомнений. Сам убедишься. Замашки аристократки, лайковые перчатки, сумочка из кожи, как его... крокодила. Пока все.

Наблюдение за Гринблат продолжалось, с нее буквально глаз не спускали. Оказалось, что она нигде не работает, часто бывает в ресторанах. Губанов взялся за изучение архива городской комендатуры, и тут выяснилось, что на нее давно заведено уголовное дело. Ванда торговала контрабандным товаром, содержала опиекурильню. Когда на очередной оперативке перечислялись «заслуги» Гринблат, Борцов вспомнил, что ее имя упоминалось в деле некоего Ефима Рубинова, контрабандиста, проживавшего в приграничном маньчжурском городе Хулинсяне и не раз поставлявшего наркотики Ванде. Борцов сам вел дело Рубинова. Он принес папку, зачитал показания арестованного. Тут же решено было под видом ходока из Хулинсяна направить к Гринблат одного из сотрудников. Остановились на Губанове. Хомутов, придерживая щеку, говорил:

— Она баба красивая. И ты парень видный. Только не дай окрутить себя.

Губанов покраснел.

— Ей небось за тридцать, а Андрею двадцать пять, — заступился Кержаков.

— Тридцать два ей, — уточнил Борцов, шелестя страницами, — но это к делу не относится.

Хомутов подвел итог:

— На связи у тебя будет Лукин. Чуть что, действуй через него. Ежели раненые или раненый у Гринблат, то будем брать ее. Ежели нет, то... будем искать дальше. Думаю, вопрос решится в течение двух суток,

Губанов попросил доставить из тюрьмы Рубинова и долго говорил с ним.


Японский консул Ахата Сигеру позвонил председателю губисполкома Вольскову и сказал, что сегодня во Владивосток приезжает представитель фирмы «Мицубиси» Табахаси Сиба и Ахата хотел бы, чтобы Вольсков принял Табахаси. Вольсков спросил, с какой целью приезжает Табахаси. Ахата ответил, что фирма послала его начать переговоры о закупке цветного металлолома. Вольсков согласился принять представителя и назначил время.

Ахата жил во Владивостоке четыре года, хорошо знал город. Сын его учился в русской школе, кроме того, Ахата нанимал для себя репетиторов — из бывших офицеров. Сам он всегда был со всеми приветлив. Часто устраивал в особняке консульства пирушки, но лица своего не терял.

В одиннадцать утра на железнодорожном вокзале Табахаси встречали Ахата и помощник Вольскова Анатолий Линьков. Вместе с Табахаси прибыл в качестве переводчика житель Харбина Артур Артурович Ростов, человек лет шестидесяти, седой и чопорный, из бывших офицеров, если судить по безукоризненной выправке. После короткой церемонии приветствия Табахаси сел в черный «паккард», а Ростова повез Линьков. Автомобили вырулили на Алеутскую и направились к консульству. Когда выехали на Светланскую, Ростов, ощущая неприязненный взгляд Линькова, сказал:

— Я не белогвардеец. Я зубной врач.

— Ну и что?

— Это просто для информации.

— Благодарю вас.

Ростов разглядывал через стекло кабины город.

— Давно я не бывал, во Владивостоке, — вздохнул. — А ведь супругу тут похоронил...

Линьков сидел с каменным лицом. Для него все, кто жили в Харбине, были если не врагами, то и не друзьями.

— А с японцем связался, — продолжал Ростов, — потому что очень уж хотелось побывать на родине. Табахаси, когда я жил в Токио, брал у меня уроки французского. Поэтому и предложил мне поездку. Как было отказаться! Кто на моем месте устоял бы?

Линьков молча слушал, шофер сигналил пешеходам.

В столовой консульства уже готов был стол с закуской. Ахата произнес маленькую речь о дружбе между русским и японским народами, крикнул «банзай» и опрокинул рюмку водки. Линьков постарался быстрее удалиться, чтобы японцы не заметили голодный блеск его глаз.

Потом он докладывал председателю губисполкома:

— Сто тонн стреляных гильз хотят купить у нас, Ахата говорит, мол, за этот лом они поставят нам пять кавасак. Вот здорово! Целый флот рыбный.

Вольсков в накинутом на плечи полушубке курил самокрутку, слушал Линькова и глядел на дверцу печки, в которой потрескивали дрова. В кабинете стоял лютый холод, паровое отопление не работало, а тут еще последнее время Вольскова мучила стенокардия. Надо бы отлежаться, да все дела не отпускали, а их с каждым днем становилось все больше. Не за горами сев. Каждый день из волостей возвращались уполномоченные: картина на селе безрадостная. К тому же не давали покоя, особенно в приграничных районах, белогвардейские банды и шайки хунхузов.

— Значит, говоришь, здорово?

— Еще как!

— Ну-ну... Пригласите-ка товарища Токарева и Шерера.

Пришел начальник арсенала Токарев, высокий сухой старик с короткими седыми усами в старой до пят шинели. В двадцать втором году Токарев как военспец, имевший опыт штабной работы, служил начальником штаба одной из дивизий Красной Армии. Закончилась гражданская, и он попросился по состоянию здоровья на службу попроще.

Следом явился Шерер, невысокий и неразговорчивый, как всегда углубленный в какие-то размышления, управляющий Торгсином.

— Сколько у нас стреляных гильз, Михаил Сергеевич?

— Надо посмотреть по документам. А зачем они вам, гильзы?

— Японцы хотят купить.

— Кавасаки обещают, — сказал Линьков. — За гильзы и другой металлолом. Но им больше хочется иметь именно гильзы.

— Я подготовлю справку, — пообещал Токарев и подышал зябко на руки.

— Подготовьте, — согласился Вольской. — А впредь всегда имейте при себе отчетность.

Токарев ушел, и Вольскову доложили о прибытии японца.

Шерер бубнил в ухо Вольскову:

— Валюта сама идет в руки. Это ведь хлеб.

Вольсков вертел в руках карандаш. Он не хотел отдавать японцам гильзы.

— У нас есть черный металлолом, — говорил он устало и щурил близорукие глаза.

— Нас интересуют в основном гильзы от снарядов, — упорствовал Табахаси. — Не пожелаете рыболовецкие суда, заплатим валютой.

Ростов переводил, напряженно следя за выражением лица Вольскова. И чем больше председатель гyбисполкома упорствовал, тем спокойнее становился Ростов. Он как бы одобрял действия Вольскова.

Во время перерыва Вольсков говорил Шереру:

— Ну, загоним гильзы, получим кавасаки. Ты дашь гарантию, что этими же гильзами потом они не шарахнут и по кавасакам, и по нашим головам? То-то. Тут, если пораскинуть мозгами, что получается? Поставка боеприпасов. Заменят капсюли, начинят порохом — и заряжай. Что, не так?

Шерер с неохотой согласился:

— Оно, конечно, так... Но опять же...

Вольсков позвонил Пшеницыну.

— Ты гляди в перспективу, — посоветовал секретарь. — Действуй, как подсказывает революционная совесть.

— Ну, а все же?

— Предложи им лес. Вот мой совет. А латунь нам самим еще пригодится для обороны.

Вольсков так и поступил. Японец ушел недовольный.

В это время Пшеницын позвонил Карпухину, поинтересовался, как идет розыск похищенных денег, и предупредил:

— Ты знаешь, что японцы катаются по городу и всюду суют свой нос? Смотри за ними. Не нравится мне их любопытство. И вся их затея с гильзами тоже не нравится.

В кабинет к Карпухину вошел его заместитель Жилис.

— А тебе известно, кто к нам пожаловал? — спросил он, сдерживая усмешку. — Полюбуйся. — Жилис положил на стол фотографии, на которых был изображен Табахаси. — Вот это он в гражданскую, — указал на один из снимков, — а это — в нынешнее посещение Владивостока. В восемнадцатом Табахаси, он же Ясутаки Кансло, руководил подотделом контрразведки. Теперь он полковник разведки японского генштаба. Вот тебе и фирма «Мицубиси».

Карпухин с интересом разглядывал круглое лицо японского разведчика. Потом взял увеличительное стекло и принялся сличать фотографии.

— Действительно, это один и тот же человек.

— Мы уже провели экспертизу, Иван Савельевич. Полное тождество. А сообщил нам о японце бывший подпольщик Полукаров: увидал его на улице — и сразу к нам. Что будем делать?

Карпухин сложил фотоснимки, перетасовал их, как игральные карты.

— Продолжайте наблюдать; если будет лезть куда не следует, предупредите.


Когда Карпухину доложили, что Губанова под видом контрабандиста решено послать к Гринблат, он недовольно спросил у Хомутова:

— А для чего, собственно?

Карпухин считал, что наблюдение может дать больше, чем непосредственное вмешательство.

— Срок-то три дня, — сказал Хомутов.

— Это приказ. Но не знаю, может, я и ошибаюсь, только вы, ребята, торопитесь там, где не надо. — Он взял со стола листок синего цвета, поднес близко к глазам, сильно щурясь: — Знаешь, что это? Ребята из отдела Борцова фаэтон нашли в Гнилом углу в лесочке. Мало того, он уже здесь и осмотрен.

Онбыстро пробежал глазами акт: «...кровь на ступице колеса появиться могла от попадания пули в тело бандита рикошетом. Поскольку выстрела было сделано два, то места попадания обеих пуль определены...»

— Хорошая зацепка?

— Да, зацепка существенная. Но...

— Что? — быстро спросил Карпухин.

— Мне кажется, бандиты видели и кровь, и дырку в тенте. Мало того, они сами оставили фаэтон, мол, нате, нам не жалко. Это, можно сказать, своеобразный вызов нам. Попробуйте найдите, даже с такими серьезными вещественными доказательствами.

— А может, неопытные действовали. Не отпетые грабители, а боевики антисоветского подполья.

— Это одно и то же, — отмахнулся Хомутов.

— Я не в том смысле, что и те и другие враги...

Хомутов согласился:

— Я понял вас, Иван Савельевич. Возможно, это действительно не уголовное дело, а политическое.

— Вот именно.

— Мы говорили с вами о Губанове в качестве ходока с той стороны. Я все же намерен добро дать. Вы, конечно, можете запретить, однако в данной ситуации при тщательной подготовке это не помешает.

— Только при тщательной, — согласился Карпухин. — Именно при тщательной. А у нас времени нет тщательно готовиться, голубчик. Нету, — развел руками, — этого времени. И в ближайшем обозримом не будет. А спугнуть можем. Меня все-таки интересует, почему ты упорствуешь? — пытливо заглянул в глаза.

И Хомутов чистосердечно признался:

— Уходит она, Иван Савельевич. Дважды упускали. Нырнет в толпу на Семеновском базаре — и как в воду.

— Ну, дожили... — сдерживая себя, покрутил головой Карпухин. — Ну, спасибо... Баба обводит вокруг пальца. Не говори больше никому, не то куры засмеют. — Карпухин злился, хотя знал, что уйти от слежки на Семеновском базаре проще пареной репы. Там круглые сутки толпа. — Ладно, действуй по своему усмотрению, — согласился Карпухин.

Обиженный, Хомутов ушел, вспоминая, как не раз Кержаков сконфуженно жаловался:

— Не баба, а ведьма какая-то. Идешь — чуть не за юбку держишься, понимаешь. И вдруг р-раз — и нету ее.

Владивосток. 14 февраля 1924 г.

Андрей с помощью Хомутова раздобыл целый фунт кокаина и поздним вечером явился к Гринблат. Он не ждал распростертых объятий, и потому та настороженность, с которой его встретила Ванда, не оказалась неожиданностью. Ванда действительно была красива: черные бесовские глаза, овальное смуглое лицо, большой и яркий рот, стройная. Ну ни за что не подумаешь, что перед тобой преступница.

Ванда успокоилась, когда Губанов назвал пароль: «Продаю калиновое варенье». За ужином она усердно спаивала гостя и все расспрашивала о житье-бытье в Маньчжурии, выведывала фамилии компаньонов. Губанов с непривычки захмелел, но держался. Передал привет от Рубинова, сказал, что в другой раз придет он сам. Кокаин Ванда приняла, и поскольку деньги стоил он большие, попросила Губанова подождать до завтра. Губанов с неохотой согласился.

В двенадцатом часу ночи Гринблат ушла, удостоверившись сперва, что гость в глубоком сне. Но как только затихли ее осторожные шаги, Губанов поднялся и с карманным фонариком принялся обследовать все три комнаты. В печной золе обнаружил металлические пуговицы. Из помойного ведра выудил окровавленные бинты. В ножках кухонного стола нашел больше сотни золотых монет и свернутые в трубочку червонцы. Обыск мог бы дать больше, но Андрей торопился. Однако даже и то, что он обнаружил, много значило

Уже лежа на диване в гостиной, Губанов вдруг подумал, что может остаться в дураках. Ванда окажется связанной с какой-нибудь «черной кошкой» или «пиковым тузом» и отбрешется от соучастия в ограблении банка, и тогда все старания насмарку. Торопясь, снова принялся отвинчивать ножки стола и переписывать серии с купюр.

Деньги Ванда не принесла, о чем и сказала утром Губанову.

Он сделал вид, что почувствовал неладное:

— Когда деньги будут?

— Потерпите немного, — успокаивала Ванда. — Возможно, сегодня к концу дня.

Губанов посмотрел ей в глаза:

— Если вы задумали финтить, то имейте в виду, не на того напали. И чтоб сегодня я имел полный расчет. Не будет — пеняйте на себя, — добавил с угрозой.

Для него в самом деле оставалось загадкой, почему Гринблат не рассчитывается. Какой-то подвох крылся в этом. И еще Губанова интересовало, сумели ли ребята выследить ее ночной маршрут.

— А может, вы уже на ГПУ работаете? — спросил он.

Ванда усмехнулась:

— В таком случае вас бы еще ночью взяли, когда вы, как сурок, дрыхли, извиняюсь.

— Где можно приобрести паспорт?

— На Семеновском, — не задумываясь ответила Ванда. — А зачем он вам?

— Надо, — коротко ответил Губанов, собираясь.

Во дворе он огляделся. Оперативник Лукин в фартуке швырял совковой лопатой снег. Увидев Андрея, он выпрямился, воткнул лопату в сугроб и принялся свертывать папиросу. Андрею надо было передать через Лукина записку для Хомутова с коротким докладом и номерами ассигнаций, только и всего. Лукин вдруг крикнул:

— Погодка-то какая! Благодать! Весна скоро! (Это означало: «Что тебе надо?)

Андрей передумал подходить к Лукину. Ванда наверняка наблюдала за ним из окна, а у Лукина сообразиловки не хватило отойти за угол. Разозлившись на стажера, Губанов молча повернулся и, засунув руки в карманы короткого пальто, зашагал прочь. Лукин обескураженно взялся за свою лопату.


На этот раз вместе с Табахаси в кабинет председателя явился и помощник консула Хаяма. У Вольскова шло заседание исполкома. Оно несколько затянулось, и Вольсков передал, чтобы гости подождали. Ростов мерил шагами узкий и длинный коридор.

Вскоре двери кабинета распахнулись и повалил крепкий махорочный дым. Вольсков открыл форточку. Пригласил японцев. Хаяма и Табахаси уселись друг против друга за приставным столом. Ростов — в торце его, Вольсков вытряхнул в корзину целое блюдце окурков.

— Ну что, господа, о чем мы,сегодня договоримся?

Табахаси показал в вежливой улыбке зубы и что-то сказал Артуру Артуровичу.

— Он говорит, что надеется на разумное решение комиссара...

Табахаси и Хаяма закивали. Хаяма знал русский язык, но настолько плохо, что в переводчики не годился.

— ...и что глупо держать дорогой металл, не имея ему применения, — продолжал переводить Ростов. — В Советском Союзе заводы стоят без оборудования.

Вольсков поправил пенсне.

— Скажите господам, что заводы — не их дело, а наше, и пусть у нас об этом голова болит. Сами разберемся как-нибудь. Если и стоят некоторые, то временно.

— Табахаси говорит, — переводил Ростов, — что о вашей стороны неразумно отказываться от такой выгодной сделки.

Вольсков рассмеялся:

— Где это видано, чтобы капиталисты заботились о благе Советского государства? Уди-ви-тельная заботливость. Переведите им — торговать боеприпасами мы не будем. Есть желание — пусть берут черный металлолом. Если согласны, будем продолжать переговоры.

Вошел Линьков и сел в сторонке.

— А латунь мы не дадим. Она нам самим нужна, черт возьми.

Ростов перевел и споткнулся на «черт возьми».

— У них такого выражения — «черт возьми» — нет.

— Ну, как хотите. Была бы ясна суть. Верно, Анатолий Аркадьевич? — повернулся Вольсков к Линькову.

— Верно, — согласился Линьков.

Японцы говорили между собой. Вольсков скрутил самокрутку.

— А вообще-то, зря у них нет такого выражения, — посмотрел повеселевшими глазами на Ростова.

Тот ответно улыбнулся.

— Они спрашивают, сколько у вас черного металлолома.

— Сколько? — спросил Вольсков у Линькова.

Линьков пожал плечами, но быстро нашелся:

— Очень много.

— Как много? — настаивали японцы.

— А сколько им надо?

— Им надо тоже очень много.

Табахаси сказал, что ему необходимо подумать, прежде чем дать ответ. И если председатель не возражает, то встречу следует назначить на завтра.

Вольсков глубоко затянулся, так что затрещала махорка, выпустил в сторону густую струю дыма и посмотрел на обуглившийся кончик папиросы.

— Хорошо. Давайте встретимся еще и завтра.

Он проводил японцев до двери. Линьков повел их дальше к выходу, вскоре вернулся.

— И чего им надо? Тянут резину.

Вольсков стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу.


Табахаси нервничал. Ему не терпелось скорее закончить заведомо пустопорожние переговоры.

— ГПУ по нашим следам ходит, — сказал он Ахата. — Русские боятся, как бы мы пол-России не увезли.

— А вы и так увезете. Ну, не пол-России, а толику ее, но увезете. И потом, не надо считать их дураками. Глубоко убежден, что ваша личность им известна. Подлинное ваше лицо. О, вы еще не знаете, что такое ГПУ и на что оно способно. Первоклассная контрразведка. Спросите господина Хаяма, он подтвердит.

Хаяма с достоинством кивнул.

— Завтра я отбываю, — сказал Табахаси. — Мне что-то не по себе в этом городе.

Табахаси не сказал, что в восемнадцатом ему было тоже не по себе. Тогда он руководил подотделом контрразведки. В подпольной большевистской газете стали появляться совершенно секретные штабные документы. Командование всполошилось и приказало Табахаси найти причину утечки информации. Табахаси приложил максимум сил, но ничего найти не мог. В отделе работали и русские офицеры, но они были вне подозрений. Заместителем же Табахаси по русским вопросам являлся штабс-капитан Галановский. Доведенный до отчаяния Табахаси арестовал Галановского. Безо всяких улик.

Капитана жестоко пытали, но он твердил: «Это ошибка». Табахаси в ярости отсек ему голову.

Секретные документы перестали появляться в газетах и прокламациях. Табахаси понял, что интуиция его не подвела, и под клинком погиб советский разведчик...

— А как же переговоры?

— Хватит, наигрались;

— Ну, смотрите, — согласился Ахата. — Я сделал все, что в моих силах. Внутреннее чутье подсказывает, что скоро и мне придется покинуть Владивосток.

Ахата не хотелось возвращаться в Японию. Здесь он был сам себе хозяин и жил на широкую ногу.


Уже на Фонтанной Губанов обнаружил за собой «хвост». Постарался отвязаться, но двое здоровых парней как прилипли. «Ладно, пусть топают, — подумал Губанов, — отвяжусь на базаре».

Губанов зашел в булочную и через стекло разглядел шпиков. Теперь он не сомневался, что Ванда навела на него своих приятелей и те проверяют. И что Лукин мух ловит?

В гомонящей базарной толпе Губанов почувствовал себя вольнее. Тут действительно можно было оторваться от самого первоклассного преследователя.

Андрей, сдерживая дыхание, остановился у ларька и попросил стакан воды. Он только приложился, как рядом снова оказались те двое. У Губанова мелькнула мысль взять их. И он бы справился. Но тогда вся операция могла бы лопнуть, как мыльный пузырь. От расстройства Андрей выпил еще стакан воды, крякнул, надвинул на глаза шапку и направился в харчевню, что стояла напротив в торговых рядах. Не задерживаясь, прошел дымный и чадный зал, выскочил во дворик, перемахнул через забор и мысленно показал «хвосту» кукиш.

Взмокший так, что с него пар валил, Губанов явился к Хомутову.

— Замотали, гады, — сказал он, утираясь. — Привязались двое. От самой Голубинки тащил. Рожи — что Квазимодо. — Довольный сравнением, хрипло посмеялся. — Гринблат устроила. — Положил перед Хомутовым листок с номерами ассигнаций: — Проверить надо. Если сойдутся, то она. Нет — тогда пусть ею занимаются другие. А с меня хватит.

— Это мы можем мигом проверить. — Хомутов вышел и скоро вернулся.

— Ну что? — спросил Губанов.

— Подожди еще немного и охолонь.

— Век мне жить у этой дамы, что ли! — ворчал Андрей.

— Сегодня решим. Успокойся. — Хомутов подвигал на столе бумаги. — Тут такая хреновина непонятная, Хозяйка твоя навела все же. Как ты сунул ей банку с кокаином, так она и побежала. Насилу проследили. В самое яблочко получилось. И знаешь, к кому она привела Кержакова? К начальнику арсенала Токареву.

— Может, ошибка?

— Выясняем.

— Не нравится все это мне, промежду прочим.

— Промежду прочим, и мне тоже.

— Значит, я правильно тех мордоворотов не взял, — сказал Губанов.

— Каких?

— «Хвост». — Он обрисовал их.

— Это ребята из угрозыска, — успокоил Хомутов. — Имеешь, понимаешь, почти высшее «университетское:» образование, а своих не признаешь, — расхохотался Хомутов.

Губанов долго не мигая глядел на Хомутова, потом махнул рукой, встал и поплелся в свою комнату. Едва закрылась дверь, как явились «хвосты».

— Ушел, — выдавил старший.

— Губанов, что ли? И правильно сделал. Прилипли как банный лист. — Видя, как они расстроились, успокоил: — Он и не от таких уходил. Это ведь Губанов.

«И чего они ему не понравились?» — запоздало удивился Хомутов, разглядывая симпатичные лица ребят.

Карпухин доложил в губкоме, что Табахаси вовсе не Табахаси, и его можно выдворить с позором.

Пшеницын настроен был иначе: стоит ли подымать шум?

— Не спускайте с них глаз и не давайте шнырять по-за углам, — посоветовал он. — Если станет настырничать, то выдворим.

Дальше Карпухин доложил, к чему привело расследование дела по ограблению.

— Ошибка исключена?

— Могу точно сказать только после допроса Гринблат, а потом и самого Токарева.

— Ну что ж. Дело серьезное. И если окажется, что Токарев — враг, то вина наша с тобой. Мы проморгали. И с нас спрос.


— Ты не переживай, — успокаивал Губанова Хомутов. — Они же тебя и охраняли.

— Можно было предупредить.

— Рисковать тобой лишний раз не хотелось. Давай, брат Губанов, — Хомутов придавил дергающуюся щеку, — вот что сделаем...

Вечером Губанов снова направился к Гринблат. Ванда принимала белье от прачки, считала наволочки, простыни, полотенца. При появлении Андрея сунула деньги прачке и подтолкнула ее к выходу.

— Ну и как? — спросила.

Губанов прошелся по гостиной из угла в угол. Сел.

— Чего как?

— Паспорт приобрели?

— Да. Знаете что, пойдемте в ресторан? Только за ваш счет: надеюсь, тогда вы быстрее выплатите долг, потому как сегодня под утро я должен покинуть вас.

— Не волнуйтесь, Андрей Кириллович, Ванда еще ни одного порядочного человека не подвела.

— Так идем?

— Эк вас потянуло. — Ванда бросила взгляд на свое отражение в зеркале. — Пойдемте. — Подошла к нему и, глядя черными цыганскими глазами снизу вверх, произнесла нараспев: — Чего-то взгляд у вас блудит... — и взяла его под руку.

— Ну-ну, только без этого... — смутился Андрей.

Ванда рассмеялась, Андрей видел, что смеяться ей не хотелось и глаза ее оставались настороженными.

— Какой-то вы из себя не такой.

— Это как прикажете понять?

— Вы из идейных или «жигло»?

Губанов не знал, что такое «жигло», и поэтому сказал:

— Из идейных.

— То-то и видно. Все вы такие, идейные.

Ванда переодевалась в спальне. Андрей сидел на табурете. Очень хотелось спать. Она вышла в вечернем платье с жемчужным ожерельем на длинной точеной шее.

Ванда поправила короткую прическу.

— Ну как?

— Шанго*["163], — сказал Губанов и подумал: «И чего ей надо, жила бы, растила детей. А то тряпки, деньги, бандиты...» Появилась какая-то вкрадчивая жалость, но тут же вспомнил, что выписанные цифры сошлись с номерами украденных из банка купюр.

В темноте они спустились с Голубинки. Губанов придерживал спутницу под руку. Она скользила в резиновых ботиках. Кружилась голова то ли от запаха духов, то ли от усталости. Когда Ванда еще раз поскользнулась, Андрей чуть не сказал вслух: «Как корова на льду».

У старого кладбища он подозвал извозчика и что-то шепнул ему.

— Что вы там шушукаетесь? — спросила Ванда, усаживаясь и расправляя юбки.

— Да так. — Его почему-то начало знобить.

Шарабан покатил вдоль трамвайной линии. Ванда вцепилась в руку Губанова. У продуктового рынка повернули налево. Кучер натянул вожжи.

— Приехали, господа-товарищи. Вот тут и есть энто самое ГПУ.

Ванда как будто перестала соображать. Она последовала за Губановым и, только когда он рванул на себя взвизгнувшую промерзшими пружинами дверь, закричала дурным голосом, рванулась назад, но Губанов подхватил ее на руки.

...Гринблат допрашивал Кержаков.

Растрепанная, она сидела напротив Артема, смотрела сухими блестящими глазами прямо перед собой и молчала. Молчал и Кержаков. Ванда была словно в шоковом состоянии. Когда Кержаков сказал: «Давайте поговорим, гражданка Гринблат. И вам и нам будет легче», — глянула недоумевающе:

— Простите, вы что-то сказали?

— И вам и нам сразу станет легче.

— Легче?

— Вот именно. — Кержаков разложил бумаги. — Токарева знали? Только честно. Нам ведь известно очень много. Знали или нет? Мне не хотелось бы от вас слышать ложь, поэтому сразу скажу: мы наблюдали за вами. Так как?

— Допустим.

— Эдак не пойдет. Знали или нет?

— Знаю. Он что, убит? Почему вы о нем говорите, как будто его уже нет?

— Жив он, жив, успокойтесь. Кто совершил ограбление Госбанка? Учтите, ваши показания нам нужны до десяти вечера. Сейчас пятнадцать с половиной минут девятого. После девяти Токарев расскажет все сам. Ну что же? Для кого вы покупали медикаменты и относили к Токареву?

Тут Ванда не выдержала и всхлипнула, потом разразилась рыданиями. Кержаков налил в стакан воды:

— Выпейте. И не надо волноваться. Вашей темной жизни пришел конец. Очиститесь от грехов — и будете жить спокойно, как все советские люди.

Глаза Ванды опухли, она стала некрасивой. Кержаков говорил спокойно и даже задушевно:

— Вы верующая?

— Да.

— Представьте, что перед вами поп и вы исповедуетесь ему в своих грехах. — Он улыбнулся.

— Попросил Токарев, вот я и принесла ему.

— А для чего? Ведь вы по профессии медицинская сестра. Как нам известно, вместе с мужем служили у колчаковцев. Так?

— Не говорите мне о муже. Это негодяй.

— Не буду. Я тоже считаю его негодяем.

Ванда поняла, что сидевшему напротив добродушному человеку многое известно, и поэтому ничего не стала скрывать.

С Токаревым она была знакома еще по Петербургу, когда тот преподавал в военном училище, где служил ее муж, в то время поручик, Миловидов. Встретились в Иркутске в девятнадцатом. Потом их свела судьба во Владивостоке. Миловидов бросил жену и бежал за кордон. Ванда бедствовала, и только Токарев спас ее от панели, втянув в махинации с наркотиками... Ванда завязла крепко и уже не представляла себе жизни без черного рынка. В тот день, когда был ограблен Госбанк, некий Мордвинов, которого она встречала у Токарева, привез к ней молодого человека с простреленным плечом. Она как могла перебинтовала его, но медикаментов под рукой не было, пришлось бежать в аптеку. Куда делись деньги и золото с драгоценностями, она не знала. Ночью их куда-то отвезли, а куда, не ее забота. Только незначительную часть она получила и спрятала.

Кержаков запротоколировал показания, дал ей прочесть. Ванда поставила подпись.

— Скажите, Андрей Кириллович — тоже чекист?

— Да. Хотите его видеть?

Ванда тряхнула головой.

— Нет. Это правда, что вы пытаете?

— Вранье, — оскорбился Кержаков, — мы не белогвардейская контрразведка, в которой служил ваш муж.


Губанову открыла кухарка Токарева, и тут же за ее спиной ослепительно полыхнуло пламя. Губанов успел оттолкнуть в сторону Кержакова, и пуля вырвала клок ваты из рукава его пальто. Выстрелив в ответ, Губанов проскочил темную прихожую и оказался в маленькой комнате с зашторенными окнами. На деревянном топчане лежал полуголый человек в бинтах. Увидев Андрея, он попытался подняться, но тут же повалился на спину. Бинт сразу намок. Андрей пошарил под подушкой и, не найдя оружия, осмотрел комнату. Вверху хлопнул выстрел.

Губанов бросился туда по крутой лестнице.

Кержаков, расставив длинные ноги, стоял посреди комнаты. В камине потрескивали дрова, а на ковре лежал в неловкой позе Токарев.

На нем был халат и шлепанцы. В согнутой руке крепко зажат револьвер.

Кержаков посмотрел на Губанова.

— Застрелился, — сказал он. Поискал глазами, куда бы сесть. — Нехорошо получилось у нас, брат Губанов. Пришли к финишу — и вот те на.

Лукин допрашивал раненого...

— Надо ехать в Куперовскую падь. Вот адрес. Там еще двое, — сказал Губанов.

Этой же ночью были арестованы остальные участники налета.

Карпухин убежденно говорил:

— Не верю, чтоб Токарев организовал ограбление ради наживы. За этой акцией кроется политическая подкладка.

Никто не мог сказать, куда исчезло награбленное: ни Ванда, ни кухарка, ни трое захваченных. Твердили одно: Таратута (так они звали Токарева) с каким-то человеком увезли мешки в город, а куда — неизвестно.

Владивосток. 15 февраля 1924 г.

— Простите, это ГПУ? Мне надо поговорить с вашим ответственным работником.

Губанов оглянулся. Только что здесь был Кержаков и куда-то исчез.

— А что, собственно, вам надо? — спросил он, придерживая трубку плечом и продолжая писать.

— Дело в том...

— С кем я говорю?

— Ростов. Переводчик. Я с Табахаси приехал.

— А, ну понятно. Что вас интересует?

— Мне надо сообщить вашему начальнику нечто важное.

— Зайдите к нам.

— Что вы!

— Тогда подождите. — Губанов выскочил, в коридоре налетел на Лукина. — Мигом разыщи Кержакова, скажи, мол, к телефону требуют,

А сам вернулся, остановился перед телефоном и смотрел на него, гадал, что бы мог сообщить Ростов. Конечно, он имел право и сам его выслушать, но тот просил начальника. А поскольку Кержаков являлся старшим оперуполномоченным, ему и карты в руки.

Вбежал Кержаков. Губанов показал на трубку. Кержаков долго слушал, взял из рук Губанова папиросу, знаком попросил дать огня и, затянувшись, ответил:

— Да, да, понятно. Ну хорошо. — Легонько хлопнул по столу, что означало: вопрос решен. — С вами встретится товарищ. Он представится. — Положил трубку.

— Пойдешь на встречу с Ростовым. Дело серьезное. Кажется, будем знать, у кого бабушкина пропажа. Возьмешь с собой Лукина.

— Кто мне его даст?

— Скажу Хомутову — и даст.

— Ну спасибо. Я спать хочу, — проворчал Губанов, зевая во весь рот. — А зачем мне Лукин?

— Пригодится, может, провокация какая. Ростов откуда явился? Из Харбина. Понимать надо. Говорит, боится японцев, если им станет известно о его звонке, то ему худо придется.

— Сперва доложи Хомутову.

Кержаков ушел к начальнику КРО. Хомутов согласился послать Губанова и разрешил взять Лукина.

Губанов проинструктировал стажера и поглядел на часы.

— Идем через двадцать минут. От тебя требуется только смотреть по сторонам и помалкивать. В случае чего, дашь сигнал. Понял?

— Оружие брать или как?

— Возьми.

После случая на Голубинке Губанов сказал Лукину: «Такой связной мне не нужен. Поступишь в распоряжение коменданта. Будешь снег чистить». Лукин чуть не заплакал. Губанов на первый раз простил ему и доложил об этом Кержакову. «У тебя, как у коровы, мягкое и большое сердце. Всех жалко. Ну гляди, тебе еще придется с ним работать», — сказал тот.

— Главное, соображай, — посоветовал Губанов Лукину. — Только недолго. Усек? Ну, лады.

...Хомутов написал обстоятельную докладную о ликвидации банды, и Карпухин, вооружившись очками, изучил ее. Трое суток прошло, банда ликвидирована, но легче не стало: денег-то не нашли!

— Ну что? — Карпухин снял очки. — Что дальше будем делать?

— Не знаю, — признался Хомутов.

— И я не знаю. Может, Борцов знает?

Борцов сосредоточенно курил. Сотрудника его отдела Чухнова шарахнули чем-то тяжелым по голове, и Чухнов лежал в больнице. Отрабатывая параллельную версию, Борцов подал мысль покрутиться на найденном фаэтоне возле ресторанов. Может, кто опознает транспорт? Чухнов усердно крутился; часов в двенадцать ночи возле «Националя» его наняли двое подвыпивших, Чухнов повез их на Матросскую и там получил по голове. Исчез фаэтон и, главное, кобыла, которую Борцов зафрахтовал у гужевиков. Теперь надо было рассчитываться за нее, а Карпухин сказал, что весь расчет будет производить лично Борцов, потому как кобылу взял без его санкции. Борцов принялся искать кобылу, а КРО тем временем банду ликвидировал, Борцов предполагал, что Чухнова оглушили те, кто опознал фаэтон, и предлагал искать его. Карпухин возражал:

— Ну, если тебе нечего делать, то ищи свою кобылу.

Борцов сидел и курил. Карпухин сказал:

— Считаю, это не просто хулиганская выходка. В ту ночь ни на одного извозчика не напали, а вот на Чухнова напали.

Резон в его предположении был, но банду ликвидировали. Стоила ли овчинка выделки?

— Ладно, — согласился Карпухин, — вот Хомутов сообщил, что Ростов напрашивается на встречу. Поглядим, что получится, и будем решать с твоей кобылой.


Ростов, в длинном пальто с шалевым воротником, прохаживался в сквере Невельского. Под голыми деревьями, при входе в сад, стоял Лукин и по армейской привычке курил в рукав. Голову втянул в плечи, воротник пальто был поднят. Казалось, Лукин выбирает момент, чтобы кого-нибудь ограбить. Играли в чижика дети, учительница водила стайку школьников, в дальнем углу сквера двое распивали бутылку ханшина.

Губанов подошел к Ростову, представился.

— Это что, ваш товарищ? — указал Ростов на Лукина.

Губанов обернулся в сторону Лукина:

— Нет, не мой.

Они помолчали.

— Знаете, на этом месте я когда-то познакомился со своей будущей женой. Я был страстным любителем кататься с гор, а тут зимой всегда насыпали такие чудесные горки. Господи, как это давно было... Извините, что оторвал вас от дела, может, то, что сообщу, покажется пустяком, но совесть не позволяет умолчать. Понимаю вас: мол, что может сказать человек, который обитает где-то в Китае? Но мне, поверьте, интересы России не безразличны. Так вот в чем дело. Японцы домогаются цветного металлолома. А точнее, якобы хотят купить стреляные гильзы. Они знают, что гильзы вы не продадите им. И Табахаси прибыл не за этим: он с помощью Ахата собирается вывезти советские дензнаки и драгоценности на финансирование армии Семенова. Недавно у вас ограбили Госбанк...

Губанов внимательно слушал Ростова, и сердце его колотилось. Они медленно шли по тропинке. Неужели такая удача? Значит, Токарев передал японцам, а те...

— Спасибо, Артур Артурович. Мы примем к сведению вашу информацию. Действительно, ГПУ озадачило это ограбление, и мы заинтересованы в розыске похищенного.

— Постарайтесь убедить ваше руководство, прошу вас. Я ничего не сделал для новой России, пусть хоть это станет моим вкладом. Ради бога, убедите. Мне нет веры, я понимаю. — Он волновался.

— Я постараюсь. А если вы нам еще понадобитесь? Можем рассчитывать на вас?

— Готов служить, но учтите, сегодня мы должны уехать.

Лукин подавал какие-то знаки. Губанов распрощался. Первым ушел Ростов. Губанов остановился у киоска с бумажными цветами. Рядом стоял Лукин.

— Ты чего там сигналил? — спросил Губанов.

— Ничего не сигналил, — возразил Лукин.

— Что, я не видел, что ли?

— А я замерз, как цуцик, вот и подвигал руками.

Губанов сплюнул от досады и, круто повернувшись, быстро зашагал. Лукин с виноватым видом последовал за ним.

— А что дальше будем делать, Андрей?

Губанов не отвечал.

— Андрей, а Андрей...

Губанов молчал.

— Что теперь будет?

— Ну чего привязался?

— Так я ж спортил тебе всю операцию.

— Ничего не спортил, — разозлился Андрей, — держи дистанцию, чекист, черт побери.

— Правда? Ну, спасибо, а то я подумал, теперь выгонишь.

Чем ближе подходило время отъезда, тем беспокойнее становился Артур Артурович. Бродил по городу в свободное время, узнавал улицы, где в юности бегал с ровесниками, ходил в порт, где когда-то рыбачили. Зашел в свой дом, в котором располагалась какая-то контора. Дом Ростовых, вернее, бывший их дом, находился на улице Петра Первого, содержался в чистоте, и это понравилось Артуру Артуровичу. В бывшей гостиной на косяке нащупал замазанные краской зарубки, погладил их пальцами. Вспомнил, как отмечал рост сынишки, и на глазах выступили слезы.

В 1906 году умерла жена. Ростов помыкался один с сыном, хотел было жениться, но передумал. Подождал, когда сын закончит гимназию, отправил его в Петербург в медицинский институт, а сам уехал в Харбин. Сын с первого курса ушел из института- и поступил в военное училище, чем несказанно огорчил отца. Затем Ростов перебрался в Токио, несколько лет прожил там и вернулся снова в Харбин. Владимир служил в Сибири, но к отцу наезжал не так уж часто. А потом разразилась революция, и они потеряли друг друга из виду. И только в двадцать первом Владимир после ранения навестил отца, но отец не узнал его. Из симпатичного и прилежного подростка он превратился в мужчину, повидавшего и пережившего многое. Ростов настаивал, чтоб сын занялся каким-нибудь ремеслом, но Владимир наотрез отказался:

— Папа, я военный, меня учили воевать. Что я и делаю.

— Но ведь ты убиваешь людей. И они тебя могут убить!

— Я убиваю не людей, папа, а большевиков!

— А что они плохого тебе сделали?

— Не мне, так моим товарищам... ах, что там говорить!

Ростов настаивал на своем, и тогда Владимир в один день собрался и, не попрощавшись, уехал. А куда — не сказал. И Ростов понял, что сын для него потерян навсегда. «Погиб смертью героя в борьбе с большевиками за отечество», — так сказано о нем в официальной бумаге, которая пришла через полгода. Артур Артурович плакал, закрывшись у себя в кабинете. Смерть Владимира переживала и Маша, ассистентка Артура Артуровича. Когда он увидал ее заплаканное лицо, то обратил внимание, что Машенька, стройненькая и худенькая девушка, пополнела, а на лице ее появились желтые пятна. Что-то теплое ударило под сердце Артуру Артуровичу, он взял ее ладони в свои и заглянул в глаза.

— Что это значит, Машенька? — спросил он.

— У меня будет ребенок, — призналась она и зарыдала.

— И отец...

— Да, да, ваш сын!

И хотя он ожидал нечто подобное, новость ошеломила его. Ошеломила счастьем.

— Но это прекрасно, Машенька... У нас будет ребеночек. Ты не беспокойся, мы с тобой его воспитаем,

...Ах, как он радовался внучке, когда она появилась на свет! Ее назвали Наденькой...

— Вам что здесь? — перед ним остановилась женщина с кипой бумаг в руках. Артур Артурович очнулся.

Он вышел на улицу, огляделся и медленно пошел вниз по Светланке. Незаметно дошел до Мальцевской переправы. Появилось желание побывать на мысе Чуркина, там, где когда-то он со своей будущей женой собирал грибы и ягоды. И уже когда у них появился сын, они частенько выбирались на ту сторону бухты Золотой Рог. «Какая была чудесная пора», — с грустью думал Артур Артурович, скалывая тростью ледок с бордюра. Он подошел к трамвайной остановке, где собралась уже порядочная толпа. Мороз пощипывал уши, над толпой поднимался пар. Артур Артурович рассматривал людей, которым до него не было никакого дела. Они еще не знали, что им уготовил завтрашний день. А ведь завтрашний день для них мог обернуться голодом. Но голода не будет, потому что Ростов еще не потерял совесть и честь.

Он остановил рассеянный взгляд на молодом мужчине в бобровой шапке с коротким козырьком и вздрогнул. Приближаясь, зазвенел трамвай, Артур Артурович начал торопливо пробираться к молодому человеку, но тот подвинулся вперед, и тогда Артур Артурович, боясь потерять его, крикнул, напрягая горло:

— Володя!.. Володенька... — Ему казалось, что он крикнул громко, а на самом деле едва слышно. — Володенька!

Молодой человек как-то нервно оглянулся. Артур Артурович почувствовал, что сердце стало горячим и большим...

Очнулся, когда милиционер на руках нес его к пролетке.

— Ослобоните дорогу, граждане... — повторял он. — Человеку плохо стало. Ничего тут интересного. Это не цирк, граждане...


Сердце отпустило, но Артур Артурович лежал в постели, еще совсем слабый, как после тяжелой и длинной болезни. Он уже начал верить, что ошибся: молодой человек в бобровой шапке с козырьком — не его сын Володенька, а совершенно чужой человек. Разве сын не узнал бы его?

Все получалось логично. Будь это Володенька, он бы не оставил его в таком состоянии. И все же логика логикой, а сердце сердцем. Логике оно не подчинялось.

После ухода врача в номере остался запах валерианы. Артур Артурович осторожно приподнялся, посидел, прислушиваясь к себе, потом встал, сгорбившись прошел к окну, приоткрыл чуть-чуть форточку. В образовавшуюся щель хлынул чистый холодный морской воздух.

В дверь постучали осторожно и деликатно. Вошла молоденькая горничная в белом переднике, чем-то похожая на Машеньку. Она поставила на стол чай, блюдце с печеньем и мелко наколотыми синеватыми кусочками рафинада, улыбнулась Артуру Артуровичу:

— Чай горячий и совсем не крепкий. А вот подыматься вам еще рано. Если что понадобится, позвоните в колокольчик. Я мигом.


Губанов чуть ли не бегом вернулся на Полтавскую, 3. Застал Коржакова и пересказал весь разговор с Ростовым. Тот стиснул его в объятиях.

— Да ты знаешь, что это такое, брат Губанов? Я, понимаешь, сразу учуял, что именно здесь и зарыта эта самая собака. — Его распирало от радости.

Хомутов разделил их восторг, но тут же задумался: а не провокация ли? Выразил свое подозрение вслух.

— Да какой он провокатор? — возмутился Губанов. — Видел бы ты его. — Повернулся к Коржакову, ища поддержки: — Ни за что не поверю. Какая там к черту провокация! Если он оказался в Харбине, то обязательно враг, что ли?

Кержаков поддакнул, однако радужное настроение улетучилось. Карпухин трезво, даже сухо оценил сообщение, потребовал от Хомутова письменного отчета и спросил:

— Ты представляешь, что получится, если информация окажется ложной?

— Знаю. Будут неприятности, — согласился Хомутов.

— Скандал будет. Международный.

Карпухин посоветовался с губкомом партии. Пшеницын сказал ему: «Действовать только наверняка».

Карпухин собрал совещание. Пригласили Губанова и Кержакова. Когда они вошли, там уже находились Хомутов, Жилис, Борцов, начальник секретного отдела Кактусов.

— Мы внимательно познакомились с сообщением КРО, — говорил Карпухин, — и мнения товарищей разделились. Я совсем не исключаю, что Ростов руководствуется добрыми чувствами и желанием помочь нам. Однако знаю и коварство японской разведки. К сожалению, фактов, подтвердивших бы ваше сообщение, мы не имеем. Улик не имеем. — Карпухин развел руки. — А значит, и обыск делать не имеем права. Может, я ошибаюсь? — Он оглядел всех. Жилис колотил трубкой о подоконник. Кактусов согласно кивал. — К тому же Табахаси сегодня уезжает. Через час с небольшим, — сказал он.

— И тем не менее, что-то надо предпринять, — сказал Хомутов. — Хотя бы помешать их отъезду, пока не примем окончательного решения.

— Это, пожалуй, можно. — Карпухин нагнулся к Жилису и что-то сказал, Жилис быстро вышел.

— А я сомневаюсь в Ростове, — поднялся Кактусов. — Не верю ему. С чего бы это белогвардеец вдруг решился нам помочь? Ну с чего?

Губанов не вытерпел:

— Да не белогвардеец он вовсе!

— А на вашем месте я бы помолчал. — Кактусов сощурил глаза. — Думать надо.

Губанов вспылил:

— Сомневаюсь в ваших способностях думать, товарищ Кактусов.

Карпухин постучал по графину,

— Не поверим Ростову — станем невольными пособниками преступления, — защищал Губанова Кержаков. — Потом локти будем кусать. Это уж точно. У товарища Кактусова семеро по лавкам не плачут, и ему все равно, найдем мы эти проклятые деньги или нет. А мне и многим другим не все равно.

Жена Кержакова работала прачкой у нэпмана, Кержаковы были вынуждены за кусок хлеба распродать все, что можно.

Вернулся Жилис, и все посмотрели на него. Жилис кивнул Карпухину, мол, сделано. Карпухин сообщил:

— Ну что ж. Задержим их на сутки. А дальше что предпримем?

— Подумать надо, — подал голос Хомутов, — так просто мы ничего не предложим. Вот если кобылу Борцова найдем...

Некоторое время все веселились. Борцов отбивался:

— Вам смешно. А между тем ничего смешного.

Карпухин унял веселье, и сам погасил улыбку.

— И все же мы не должны допустить конфликта, — твердил Кактусов.

Карпухин свернул совещание, сказав напоследок:

— Не получим подтверждения сообщению Ростова — все! Ставим точку на этом деле.

Все разошлись по отделам. Губанов и Кержаков явились к Хомутову.

— Чего вы?

— Надо что-то придумать, — сказал Губанов.

— Думай. Впереди сутки.

— Надо вместе.

— Сомневаюсь, ребята, чтобы мы что-то придумали. И как бы вы ни петушились, хоть сто раз окажись прав ваш Ростов, санкцию на обыск никто не даст. Вот если... — он наморщил лоб, — сам Ростов в присутствии Ахата заявил бы, тогда другое дело. Он, можно сказать, их сотрудник, и это меняет дело.

Губанов переглянулся с Кержаковым. Это мысль. Но согласится ли Ростов?

Губанов с Кержаковым вернулись к себе. Кержаков пнул попавшийся под ноги стул.

— Чего психуешь?

— Тут с ума сойдешь с вами, — огрызнулся Кержаков. — Из-под носа увозят ценности, а мы церемонимся.

— Я, что ли, увожу их?

— Не хватало еще тебя. Давай-ка по холодку к Ростову. Постарайся убедить старика. Если он действительно патриот, то на все пойдет. Если откажется, значит, подсовывает дезу.


Табахаси не пришел в назначенное время к Вольскову, и Линьков созвонился с Ахата. Тот сказал, что Табахаси уезжает сегодня, и он не имеет права задерживать его, так как пришла телеграмма из Токио, требующая немедленного возвращения. Линьков доложил Вольскову.

— Не хотят — не надо. Скоро сами обратятся к нам.

Вольсков оказался прав. Позвонил Ахата и сказал, что билетов на поезд нет, и попросил помочь с отправкой Табахаси. Вольсков обещал помочь.

Сотрудники консульства не пользовались пароходами, считали удобнее железную дорогу, и поэтому брали билеты на поезд до станции Пограничной, оттуда в Харбин, потом в Порт-Артур.

Через полчаса Ахата снова напомнил о себе, и Вольсков сказал, что, к сожалению, сможет помочь с билетами только на завтра, потому что один вагон экспресса в ремонте, и по этой причине возникла трудность. Притом вагон купейный, а в простом господин Табахаси, вероятно, не поедет. Ахата согласился.


Губанов вернулся от Ростова.

— Ну как? — с нетерпением спросил Кержаков.

— Отказался старик. Говорит, если он сделает открытое заявление, то ему нельзя будет вернуться в Харбин. А там у него внучка. Вот так.

Кержаков холодно усмехнулся:

— Значит, прав оказался Кактусов!

— Ты не кипятись, — остановил его Губанов. — Старик действительно в безвыходном положении. Ну представь себя на его месте. Что бы ты делал, если ребенок там остался? Ростов вот что предложил...

Владивосток. 16 февраля 1924 г.

В 14 часов от консульства, круто развернувшись, отошел «паккард» с японским флажком на радиаторе. Сыпал мелкий и сухой снег. В кабине автомобиля сидели на заднем сиденье консул Ахата Сигеру и Табахаси. Хаяма расположился на переднем. На вокзале их встретил Линьков, вручил билеты и откланялся. Табахаси и Хаяма сами принялись переносить мешки из машины с дипломатической почтой, на каждом из которых болтались на шнурках сургучные печати. А шофер подавал все новые и новые мешки. Наблюдавший со стороны за погрузкой Губанов дождался последнего мешка и позвонил Коржакову.

— Девятнадцать мешков, слышь? Девятнадцать. И все, как я понял, тяжеленные. На каждом печати. Так-то. Неприкосновенность обеспечена.

— Ну это мы еще посмотрим.

— Да, самое главное, они почему-то не привезли с собой Ростова. Что бы это значило?

— Не волнуйся, не оставят.

Губанов смотрел за автомобилем через окно.

— Ага, поехали обратно. Кто-то один из них сел в машину. Ахата, наверное. А вообще, они здорово суетятся. Ты не задерживайся там. Все.

Подняв воротник пальто, Губанов вышел из здания вокзала и смешался с толпой на перроне.

Через несколько минут «паккард» вернулся и привез Артура Артуровича. Он вылез из автомобиля с одним саквояжем, постоял возле вагона, Губанову показалось, будто он искал кого-то. Кержаков запрыгнул в вагон на ходу. Испереживавшийся Губанов только и сказал:

— Ну ты даешь...

— Хомутов задержал, — произнес Кержаков и перевел дух.

— Может, догадался?

— Не думаю.

Они стояли в тамбуре. Дробно стучали на стыках колеса, поезд набирал скорость.

— Ладно, — сказал Кержаков, — пошли в купе.

Граница. 17 февраля 1924 г.

Через девятнадцать часов пассажирский состав прибыл на конечную станцию. Началась обычная проверена документов и багажа. Вскоре пограничники с сотрудниками таможенной службы появились в вагоне, где ехали японцы. Только начиналось серенькое зимнее утро. Губанов и Кержаков вышли из соседнего купе и закурили у окна. Всю ночь они не сомкнули глаз, и поэтому чувствовали себя неважно. Они видели через открытую дверь, как Табахаси жестикулировал перед старшим наряда.

— Сейчас начнется цирк, — тихо произнес Кержаков.

Старший наряда стянул с полки первый попавшийся мешок, и японцы обомлели.

Табахаси принялся стягивать один мешок за другим, и ни на одном не было печатей — только хвостики шнурков торчали. Дипломатическая почта потеряла статус неприкосновенности.

Табахаси зло сверкал глазами, но когда в кожаных мешках были обнаружены сотни пачек советских дензнаков, драгоценные украшения, золотые слитки и монеты, притих.

Два часа шла опись.

Губанов нашел Артура Артуровича на пристанционном рынке — тот пил горячее молоко с желтой, поджаристой пенкой. Увидел Губанова.

— Ну как там?

— Спасибо, Артур Артурович. Признаться, мы за вас...

Ростов вытер платком усы.

— Да будет вам. Хотите молока?

Губанов взял кружку, подул в нее, сделал глоток, крякнул от удовольствия.

— Нравится?

— Очень. Я в детстве всегда с пенкой любил. Может, все же останетесь, Артур Артурович? Ведь вам опасно сейчас возвращаться.

Они отошли на несколько шагов. Губанов оглянулся на поезд.

— Они ж могут заподозрить вас. Ростов допил молоко, вернул кружку.

— У меня там внучка. Наденька. Это единственная моя радость на старости лет. — Он задумался, хотелсказать о сыне, но не сказал. — Как же я без нее? Мать-то ее умерла... Ей еще и двух годков нету. У вас есть дети? Нет? — Лицо его посветлело. — Будут. Вот тогда и узнаете, какая это радость — маленькое существо. — Он засунул руки в карманы, зябко поежился. — А то, что начнут подозревать... Пусть подозревают. Не надо было выбегать из купе, когда кто-то на полном ходу поезда сорвал стоп-кран.

— А какие-то типы носились по вагону и кричали; «Бандиты напали, спасайся кто может!» Так?

— Точно так, — усмехнулся Артур Артурович.

Возле вагона топтался Кержаков, курил, втянув голову в плечи. Ростов поглядел на часы, покачал головой:

— Однако уже пора... Ну, будьте здоровы, товарищ чекист. Печати я выбросил где-то там, — он махнул рукой в сторону сопок, где змеилось железнодорожное полотно.

Владивосток. 18 февраля 1924 г.

Кержаков сердито двигал ящиками стола, собирал какие-то бумаги, одни бросал в печку, другие засовывал в портфель. Бубнил что-то себе под нос. Нашел какой-то блокнот, с интересом полистал и тоже бросил в огонь.

— Следы заметаешь? — Губанов сидел на подоконнике и болтал ногой. — Сдрейфил?

— Чего? Ты говори, да не заговаривайся. — Звонко щелкнул дверцей тумбочки. Дверца распахнулась снова.

Губанов рассмеялся.

— Смейся, смейся. Погляжу, как хохотать будешь у Карпухина.

— А что, ты старший, тебе и отвечать в первую очередь. Кому же еще? Хомутов в стороне. Мы проявили под твоим чутким руководством самоволие. Так что кому-кому, а тебе достанется.

Окна кабинета выходили во двор, где чахоточно кашлял дряхлый автомобиль, который притащили откуда-то еще осенью прошлого года.

И Губанов, и Кержаков прекрасно понимали, что за самоволие их никто не пощадит и скорее всего выгонят или предложат уволиться, несмотря на то, что деньги и ценности возвращены государству. Самоволие еще никому не прощалось. И тому и другому предстояло искать работу, но очень уж не хотелось уходить от товарищей, с которыми породнились кровью

Кержаков сидел, подперев голову кулаком, и катал по столу карандаш. Они ждали Хомутова, который находился у Карпухина, где решалась их судьба. Вчера Губанов с Кержаковым внесли в кабинет Карпухина «дипломатический багаж», торжественно и чинно поставили, с позволения начальника, в тот угол, в который Карпухин когда-то ткнул пальцем. Кержаков доложил, что операция прошла успешно и государственные ценности возвращаются их законному владельцу, то есть банку.

— Это какая такая операция? — не понял Карпухин, а когда сообразил, остолбенел. Чекисты, видя нехорошее состояние начальства, быстренько улизнули. И вот теперь...

Явился Хомутов.

— Ну что, соловьи-разбойники, грустите? Нашкодили, а теперь приуныли? Хотя бы меня предупредили, босяки.

Губанов сполз с подоконника.

— Что там? — с надеждой спросил Кержаков.

— Худо ваше дело, ребята. Так разоряется Кактусов! Крови жаждет. В общем, двинули. Карпухин требует.

В «предбаннике», так называли между собой приемную начальника ГПУ, Хомутов поднял палец вверх, призывая к вниманию, а сам исчез за массивной дверью. Кержаков перевел дух.,

— Чего-то меня, брат Губанов, ноги не держат, — сказал он и опустился на диван. Диван запел всеми пружинами, и Кержакову показалось, что он сел на рояль. В другое время Губанов обязательно бросил бы что-нибудь усмешливо-язвительное, но тут только лоб наморщил.

Не успели они закурить, как вышел Хомутов. Увидев кислые физиономии своих подчиненных, протянул недовольно:

— Ну... братцы, так не пойдет. Вы что — украли? Бодрее держитесь. Государству, понимаешь, вернули миллионы. Да люди в ноги вам упадут, коли узнают, какие вы герои!

— Не узнают, — сказал Губанов.

— Сейчас не узнают, так потом узнают. Пошли. И дышите глубже.

За маленьким круглым столиком сидел Кактусов и курил трубку. Карпухин стоя разговаривал по телефону. Кержаков с Губановым остались у порога, а Хомутов отошел к окну, где рядком стояли стулья с гнутыми спинками. Он волновался, и Губанов видел это по тому, как Хомутов, сцепив за спиной руки, до хруста тискал пальцы.

— ...Сейчас они у меня, — сказал Карпухин. — Вот тут стоят, напротив. Понял. Спасибо. Так и сделаю, товарищ Пшеницын, — Он медленно, с раздумчивостью на лице положил трубку на рычаг, дал отбой и еще некоторое время не снимал с нее руки.

Длинно и тягостно вздохнув, произнес тихо и устало:

— Подойдите ближе, чего вы там топчетесь.

Кактусов перекинул ногу в блестящем сапоге на другое колено.

— Они стесняются, видите ли.

— Ты погоди, — поморщился Карпухин.

— А чего годить? Чего? — завелся Кактусов. — Судить их надо!

Хомутов быстро обернулся и посмотрел на Кактусова с осуждением. Губанов крепко стиснул зубы, так что скулы закаменели. Кержаков глядел в сторону.

Карпухин прошелся по ковровой дорожке мимо них, круто повернулся от стены с зашторенной картой.

— Оставь-ка нас, — попросил он Кактусова. И тот стремительно, скрипя сапогами, покинул кабинет. — А ты сядь, — произнес негромко для Хомутова.

Тот по-стариковски опустился на стул, уперев ладони в колени.

Только что звонил секретарь губкома партии Пшеницын, горячо поблагодарил чекистов за удачно завершенный розыск похищенных денег и ценностей: «Ты их отменно поблагодари и подумай, чем наградить. Может, именным оружием? Такое дело провернули хлопцы... молодцы...» Карпухин сказал, борясь с собой: «Их наказывать надо, Константин Федорович. С японской диппочтой они ссамовольничали. Простить этого нельзя». — «Ну накажи, раз надо. Пусть прочувствуют, И награди. Герои ведь! А вообще, победителей не судят. Слыхал такое? То-то. И пусть вся эта история тебе хорошим уроком послужит на будущее».

Карпухин ходил по кабинету и размышлял над тем, что сказал секретарь. Наградить, конечно, надо. Но и наказать надо, чтоб не повадно было другим.

Он остановился перед Кержаковым и Губановым, глядя в их закаменевшие лица.

— Ну чего стали, как памятники? Садитесь-ка, говорить будем.


...У подъезда японского консульства остановился автомобиль, из которого молодцевато выпрыгнул в отутюженной форме Хомутов, поправил портупею.

Секретарь доложил консулу о прибытии нежданного гостя. Ахата настороженно встретил Хомутова. Ничего хорошего этот визит не обещал ему.

— Господин консул, — обратился Хомутов к Ахата, — я уполномочен предложить вам в течение трех суток оставить пределы Советской России.

Ахата Сигеру долго молчал, устремив взгляд в окно, из которого как на ладони был виден весь порт.

— Хорошо. Я воспользуюсь вашим предложением.

Тень двуглавого орла

Молодая Советская республика прилагала все силы для того, чтобы залечить раны, нанесенные гражданской войной и интервенцией. Прошло десять лет после пролетарской революции, а капиталистический мир никак не мог смириться с существованием государства, которым правили коммунисты. Предположение, что Советы прекратят свое существование в результате голода и разрухи, не подтвердилось.

1927 год для нашей страны оказался особенно тяжелым. В укреплении могущества СССР империалистические державы видели угрозу для капиталистической системы и готовились развязать новую мировую войну.

28 февраля в Нанкине чанкайшисты захватили пароход Совторгфлота «Память Ленина». 6 апреля отряд вооруженных китайских солдат и полицейских с ведома и согласия глав дипломатических представительств империалистических держав ворвался на территорию советского полпредства в Пекине и устроил разгром, арестовав при этом 15 советских граждан. В этот же день подобные провокационные налеты были совершены в Шанхае и Тяньцзине.

12 мая в Лондоне произошло нападение на помещение Всероссийского кооперативного акционерного общества «Аркос» и торгпредство. Вскоре Англия порвала дипломатические отношения с СССР.

Правящая верхушка Франции не допускала заключения с Советским Союзом договора о ненападении. Германский посол в Токио Шуберт многозначительно заявил японским журналистам, что в случае необходимости Германия пропустит через свою территорию французские войска.

7 июля в Варшаве английский агент белогвардеец Коверда смертельно ранил советского полпреда П. Л. Войкова.

В сентябре белогвардеец Тройкович проник в здание советского полпредства в Польше и пытался убить поверенного в делах, другой террорист совершил покушение на торгового представителя.

13 декабря в Кантоне были арестованы сотрудники советского консульства Хассис, Макаров, Уколов, Иванов, Попов. На другой день их водили по городу со связанными колючей проволокой руками и, подвергнув зверским пыткам, убили на центральной площади.

15 декабря белокитайцы совершили налет на советское консульство в Ханькоу.

Посланник Великобритании в Китае подстрекал милитариста генерала Чжан Цзо-лина на расправу с советскими представителями, обещая всяческую поддержку в случае войны. Генерал старался оправдать доверие.

17 декабря Советское правительство было вынуждено порвать дипломатические отношения с нанкинским правительством.

Не собиралась отказаться от своих агрессивных намерений и Япония. Новый ее премьер-министр барон Танака Гиити заявил в секретном меморандуме, направленном на утверждение императору: «...под предлогом того, что красная Россия готовится к продвижению на юг, мы прежде всего должны усилить наше постепенное продвижение в районы северной Маньчжурии, захватить таким путем богатейшие ресурсы этого района страны... В программу нашего национального развития входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить мечи с Россией на полях южной Маньчжурии для овладения богатствами северной Маньчжурии...»

Серьезную ставку в своей милитаристской политике агрессивные круги капиталистических стран делали на антисоветское подполье и белогвардейщину, выброшенную за пределы СССР. Английская разведка готовила террористические акты против руководителей Красной Армии. Летом в Москве была арестована группа бывших колчаковских офицеров, которой руководил английский дипломат Уэйт. В их задачу входила организация взрыва в Кремле в момент торжественного собрания. 7 июня в Ленинграде был взорван партийный клуб. 30 человек ранено.

К этому времени начал сколачивать антисоветский блок притихший было атаман Семенов. В мае состоялась встреча Семенова с Танака. Премьер Японии заявил:

— Пока вожди русской эмиграции соперничают и хвалятся друг перед другом своими лозунгами, от них будет мало пользы в борьбе с СССР. Объедините все антисоветские организации в единый центр. Возглавьте его. Когда ваш блок станет реальной угрозой красной России, мы активнее поможем вам не только деньгами, но и оружием. Если ваши войска вдруг окажутся в Никольске-Уссурийском, наши будут рядом...

Оживилось антисоветское подполье на территории Дальнего Востока. Шпионско-диверсионные центры, финансируемые империалистами, готовили мятежи, стремясь создать благоприятную почву для вторжения на советскую землю белогвардейских военных формирований, а с ними и иностранных. Китай стал местом сплетения интересов империалистических держав и удобным плацдармом для нападения на советский Дальний Восток.

В условиях обострившейся классовой борьбы Советское правительство предпринимало все, чтобы сохранить мир.

Владивосток. Июнь 1927 г.

По пирсу, заложив руки за спину, прохаживался франтоватый шкипер с «Дамира» Мальков. Чисто выбритое лицо его приняло озабоченное выражение. В двух кабельтовых от берега чадил густым дымом японский сухогруз «Кюсю-мару». Мальков посматривал то в его сторону, то в сторону проулка, где под тенистым тополем стоял милиционер.

Кричали голодными голосами чайки, крутились белоснежной метелью над водой. После вчерашнего шторма шла тяжелая зыбь. Вязкая, мазутной черноты волна лениво, без пены и брызг, чмокала, шипела, почти касаясь ног немногочисленных рыбаков, расположившихся с удочками вдоль причальной стенки. «Дамир» вздымался над пирсом, терся о стенку с такой силой, что плаксиво пищали кранцы. Из камбуза шел запах подгорелого оливкового масла и жареной картошки.

Кок Васюк, воровато озираясь, высыпал за борт очистки. Мальков сразу засек его и погрозил кулаком.

...Возле английского консульства молчаливо стояла толпа: дамы с зонтиками от солнца, рабочие парни, старики и дети, два красноармейца, матрос с греческого судна, группа моряков-индусов. Все они с любопытством глазели на англичан. Молодой милиционер в шлеме и белых перчатках пытался отогнать любопытных:

— Гражданы! Поимейте совесть. Невжель не видали, як уходют иностранцы? Расходысь, расходысь... А ну-ка!..

Толпа чуточку подавалась назад, но расходиться не думала. Из двухэтажного особняка несли чемоданы, ящики, баулы, ковры, настольные лампы, этажерки, матрацы, стулья, кровати, связки книг, диваны... Погрузкой занимались сотрудники консульства, не обращая ни малейшего внимания на толпу.

Кто-то крикнул:

— Долой Чемберлена!

Милиционер забегал глазами, но в другой стороне поддержали:

— Буржуи! Вон из Владивостока!

— Товарищи! — закричал в ответ милиционер, приложив руки к груди. — Да не трогайте вы их. Хай уезжають! Вы их дразните, что ли? Вы меня дразните, А ну, осади назад!

В одной из верхних комнат неторопливо беседовали консул Пайтон и представитель Наркоминдела Песчанский. Пайтон держал пузатый портфель из свиной кожи на двух замках и уныло повторял, уперев взгляд под ноги:

— Они все с ума посходили там... Это все твердолобые, уверяю вас. Господин Чемберлен пошел на поводу. Он еще одумается. — Пайтон что-то еще бормотал так же тихо и виновато, но Песчанский не слушал его. Он смотрел в окно на растущую толпу, боясь, как бы кто чего не выкинул. В циркуляре из Наркоминдела говорилось предельно лаконично и откровенно, что персонал консульства должен быть эвакуирован в доброжелательной обстановке, так сказать, в духе взаимного уважения. Обращалось внимание на возможность провокационных действий со стороны антисоветски настроенных элементов или происков белогвардейской и других иностранных разведок.

Неожиданно и резко зазвонил телефон на подоконнике. Пайтон протянул было руку, но Песчанский перехватил трубку: он имел право сделать это, ибо помещение уже не пользовалось правом экстерриториальности.

— Извините, — любезно произнес Песчанский.

Пайтон сконфузился и отступил.

— Простите...

Сквозь шорох и треск откуда-то издалека донеслось: «Сэр Пайтон? Аллоу... Аллоу...» Песчанский искал, что ответить. Пайтон, вытянув шею, вслушивался с тревожным выражением на лице. Песчанский взглянул на него и сразу решился:

— Who is speaking?

— It’s Aleksandr! Listen to me! Apprehend the subversive activity. Do you hear me well? I don’t hear you well.

— Well, well. Go on speaking. I listen to you very carefully.

— There’s going to be the attempt at your life*["164]...

Голос в трубке угас и совсем исчез. Остался шум и треск. Песчанский на всякий случай произнес еще раз «аллоу» и положил трубку на аппарат.

— Это, кажется, из ресторана спрашивали, заказывать вам обед как всегда или иначе? — не моргнув выкрутился он, прямо глядя в глаза консулу и лихорадочно соображая, что предпринять. — О! — спохватился он. — Надо предупредить супругу, сегодня я наконец-то буду обедать дома. Чуть не забыл... — с улыбкой произнес Песчанский, чувствуя, как от напряжения начинает бледнеть. Загородив собой телефон, он назвал номер Карпухина и, услышав его, сказал, придав своему голосу елею: — Дорогая, мне кажется, у нас готовится жаркое. Да, да. Чую запах. Ты знаешь, мой нос никогда не ошибается. — Карпухин недоуменно спросил, кто это дурачится, и Песчанский сказал, хихикая: — Это твой муженек. Песчанский.

До Карпухина дошло, и он с тревогой спросил:

— Ты откуда?

— Я сейчас в кабинете у господина Пайтона. Не волнуйся, милая, здесь нет женщин. Мы мирно беседуем.

— Я тебя правильно понял: готовится что-то?

— Ну не кричи так. Вот именно. — Песчанский обернулся и плутовато подмигнул Пайтону, мол, ну что возьмешь с этих женщин. Везде им мерещатся соперницы.

— Понял тебя, Сергей Иванович. Все. Привет.

Песчанский вытер вспотевший лоб и почувствовал, как наступило облегчение. Облегчение, вероятно, почувствовал и консул. Он тоже вытер лицо платком и, вымученно улыбаясь, сказал, подыскивая слова:

— Господин Песчанский, вы... как это... — он пощелкал пальцами, — очшень предупредительный, да-да, — обрадовался удачно подобранному слову, — очшень предупредительный человек.

Песчанский расхохотался. Глядя на него, не сдержался и консул. Это была нервная разрядка.

— Мне очшень жалко уехать из Советская Россия, — со вздохом произнес Пайтон. — Русский народ очшень кароший народ. Я за то, чтобы наши государства дружили. Я думаю, происходит большой недоразумение, и когда наши правительства... это... — он опять пощелкал пальцами, подыскивая подходящее слово, — поймут друг друга, мы с вами будем... э-э... много хохотать.

Песчанский слушал консула с застывшей полуулыбкой, нагнув голову, как бы давая понять, что он — весь внимание.

— Вы правы, господин Пайтон. Нам надо дружить, а не разжигать ненависть друг к другу. Делить нам нечего, так ведь? А насчет того, чтоб нам похохотать, у нас есть пословица: «Смеется тот, кто смеется последним».

— О! — воскликнул Пайтон. — Вы сказал совершенно удачно!


Положив трубку, Карпухин быстро вызвал Хомутова. Через минуту в кабинете начальника ОГПУ находилась группа в количестве четырех человек, собранных со всех отделов.

— Товарищи, — обратился к ним Карпухин, — как вам известно, сейчас идет эвакуация британского консульства. На долгие разговоры времени абсолютно не имеем. Только что стало известно о готовящемся покушении на консула или его сотрудников. Вы понимаете, это рука врага. — Карпухин посмотрел строго. — И представляете, какой будет резонанс в капиталистическом мире, если террористический акт во Владивостоке все же будет совершен. Во что бы то ни стало мы обязаны предотвратить это гнусное дело. Диверсантов надо найти. Сейчас двое наших товарищей, Губанов и Кержаков, ведут негласную охрану консульства. Но этого мало. У меня все. — Карпухин посмотрел на Хомутова.


Последние вещи были брошены на подводу. Из помещения вышли Пайтон и Песчанский. Песчанский поискал глазами милиционера, поманил его пальцем и, когда тот подбежал, придерживая на ходу шашку, негромко сказал:

— Немедленно уберите толпу.

Произнесено это было таким тоном, что милиционер мигом бросился выполнять приказ. Сам Песчанский шел впереди Пайтона, стараясь прикрыть его собой. До автомобиля оставались считанные шаги. Милиционер теснил толпу. Вот Пайтон остановился перед открытой дверцей черного «кадиллака» и принялся что-то говорить. Песчанский не слушал его, а, сжатый, как пружина, ждал выстрела или гранаты. Нервное напряжение достигло предела, сердце гулко бухало на всю улицу.

В затылок Губанову кто-то тяжело задышал. Он обернулся, увидел незнакомого мужчину, спросил:

— Закурить найдется?

Мужчина с неохотой, не отрывая взгляда от англичан, повесил на локоть авоську, достал пачку папирос «Ира».

— Бери. Губанов закурил.

— Бегут буржуи видал как? Вон сколь барахла накопили.

Мужчина ничего не ответил, толкнул в спину, мол, гляди сам и другим дай. В это время передние надавили на задних, толпа колыхнулась, и Губанова и человека с авоськой оттиснули в проулок.

Губанов увидел, что кроме него и Кержакова здесь уже находились Синеоков, Чубис, Клюквин, Грищенко, Гусляров. «С чего бы это?» — подивился он.

Подошел Клюквин, стал рядом.

— Чего вас сюда понабежало? — спросил Губанов, не глядя на Клюквина.

Клюквин также не глядя, тихо, чтоб никто не слышал, сказал:

— В этой толпе террорист. Ты прикрой на всякий случай, а я поговорю вон с тем дядькой. Суетится что-то много.

— Какой?

— Не оборачивайся. Он только что давал тебе папироску.

Губанов видел, как Клюквин подошел к человеку о авоськой, взял его за локоть и что-то сказал на ухо.

Автомобиль с консулом бесшумно покатился вниз по улице, едва его сняли с тормозов. Следом пошли телеги и грузовик. Губанов на несколько секунд отвлекся. Весь караван скрылся за углом, и тут раздался выстрел. Это скорее было похоже на хлопок ладонями. Человек с сеткой навалился на Клюквина, тот придерживал его, не давая упасть, и крутил головой, не понимая еще, что произошло.


У Хомутова в кабинете сидели все из группы охраны, утирали потные лица руками, кепками.

— Давай по порядку. Начинай, Клюквин.

Клюквин вытер мокрый лоб ладошкой, посмотрел на нее, промокнул о колено.

— Да что тут говорить. Подошел. Говорю, отойдем, мол, в сторонку, дело есть. Он не захотел. Я, это... ну... взял его за локоть и осторожненько повел в стороночку, чтоб никто не заметил. Андрей вон, — Клюквин кивнул в сторону Губанова, — смотрел за нами. Ну, отошли мы подальше, он и спрашивает, а сам прямо-таки дергается весь: чего, мол, тебе надо? Я говорю, ничего. Ну и, это, потребовал документы и что, говорю, в сетке. Вижу, он побелел аж. Я за сетку — и тут кто-то выстрелил. Я, собственно, это, даже не слыхал выстрела. Дядька посунулся на меня, я думаю, чего это он? Держу сетку и его, чтоб не упал. Ну, а потом...

Хомутов перебил...

— Грищенко, продолжай.

— Слышу, сухой такой щелчок, — быстро заговорил Грищенко, с нетерпением дожидавшийся своей очереди. — Как-то сразу в голове мелькнуло: выстрел. Из дамского. У меня был такой. Отобрал в прошлом году на базаре у одного урки. Гляжу, Клюквин чего-то там растопырился с каким-то мужиком. Я сразу сообразил, в чем дело...

— Ты ж у нас самый сообразительный, — похвалил Чубис.

Хомутов постучал карандашом по столу и укоризненно произнес:

— Ну-ну...

Востренькое личико Грищенко покраснело так, что белые брови стали четкими и длинными. Он захлопал ресницами, сконфузился своей бойкости и посмотрел на Хомутова. Тот кивнул:

— Продолжай, не обращай внимания.

Грищенко вздохнул, начал спокойно, но снова зачастил как пулемет:

— Хлопок почудился мне слева. Я круть на месте, а перед моим носом — окно книжного магазина. Значит, стреляли оттуда. Я бегом. А он выскочил через черный ход. Я туда-сюда... Продавцы один туда показывает, другой в обратную сторону. Обежал кругом. Как провалился, паразит.

Некоторое время все молчали, поглядывая на Хомутова. Кержаков лез в карман за кисетом.

— Чего тут растарабаривать. Ухайдокали они своего, чтоб не проболтался. Увидели, что дело табак, и хлопнули. Как только Клюквина пожалели еще.

Все посмотрели на Клюквина.

— Пожалел волк кобылу, — усмехнулся Клюквин. — Просто времени не хватило. Стреляли из дамского браунинга, а им, сами знаете, как надо прицеливаться. Жаль, упустили.

— Зато трофей: фунт динамиту и граната, — сказал Губанов.


Японский пароход дал протяжный утробный гудок, винты его заработали, вспенив за кормой воду. И в это время из каюты выскочил с чемоданом в руке шкипер Мальков.

— А, черт побери этих англичан! — кричал он. — Чемодан забыли.

На японце заметили суету, столпились на корме, и кто-то догадливый сбросил трап. Мальков долго хватал воздух руками, пытаясь уцепиться за деревянную подножку. «Дамир» шел впритирку к борту сухогруза. Наконец Мальков ухватился и быстро, по-обезьяньи взобрался на палубу, перевалился через леера и исчез. Корма опустела. «Дамир» все еще шел рядышком. Кто-то закричал, задрав голову:

— Эй там! Мальков! Валяй назад!

Двое стояли, облокотившись о леера, курили душистые папиросы и плевали в воду, в пенный след парохода. Один из них помахал рукой.

— Где там Мальков, эй!

Суденышко стало отставать, а «Кюсю-мару» наддал и быстро уходил.

— Он убежал, — сказал сиплым голосом кок. — вот сволочь, а?

— Как это он мог убежать? — возразил ему моторист.

— А вот так, — зло произнес матрос. — Сука он, а не Мальков. Ежели он действительно убег, значит, заодно с ними.

— И чемодан его, — вспомнил боцман. — Точно, его. Уголок в краске еще.

Его передразнил кок:

— Уголок... Раззявы, мать вашу перемать. Сколь плавали с контрой, а не раскусили.

Все уставились на моториста, единственного партийца на «Дамире». Моторист сидел на кнехте, потрясенный случившимся, молчал, словно онемел; его лысую макушку припекало солнце.

— Чище воздух будет, — сказал кто-то.

Все согласились.

— Оно, конечно, так, да уж больно обидно получается.

Сухогруз уже бойко выходил в горловину Золотого Рога, разматывая за собой блестящую и зыбкую слюдяную дорожку.


Хомутов побывал у Карпухина, доложил о беседе в отделе.

— Надо искать.

— Будем искать, Иван Савельевич.

— Ищите. — Он выбил из трубки пепел в урну. — Главное, предотвратили политическое преступление. А террористов надо искать. Нет никакого сомнения в том, что теракт готовился заранее. Клюквину объявите благодарность.

Хомутов помялся.

— Иван Савельевич, шкипер сбежал с буксира «Дамир». Англичан доставляли к японскому сухогрузу, он воспользовался этим, за чемоданчик — и был таков.

Карпухин вынул трубку изо рта.

— Что он представлял из себя?

— Да так, пустой человек. Занимался мелкой спекуляцией. Все ему тут не нравилось, всем он был недоволен и вот улучил момент. В Харбине у него якобы двоюродный или троюродный брат.

— Ну и черт с ним. Не переживай.

— Я не переживаю. Дурак, чего с него возьмешь. Потом будет кусать локти, да поздно будет. Я что хотел еще... — Губанов нахмурился. — О Клюквине я хотел попросить. Благодарность, конечно, хорошо... Он заслужил ее...

— Яснее говори, чего ты вокруг да около.

— У него отец парализованный. Может, мы чем-нибудь из продуктов поможем?

Карпухин быстро написал что-то в блокноте, вырвал листок и передал Хомутову:

— Пусть сходит на склад. Там пшено завезли, чумизу и еще что-то.


На другой день на вокзальной площади состоялся митинг. Выступал секретарь горкома партии Мартынов. Он стоял на невысокой трибуне, сколоченной из неструганых досок, — длинный, худой, порывистый в движениях. Начинался дождь, но никто не побежал в укрытие. Голос Мартынова стал жестче:

— ...Они не запугают нас провокациями! Мы пуганые. С семнадцатого года нас пугают, а мы строим новую радостную жизнь. Английское правительство порвало с нами дипломатические отношения, товарищи. Но это не значит, что у нас порвались отношения с английским рабочим классом. Рабочий человек понимает истинную причину провокационного шага буржуазии. Империалисты хотят экономической блокадой задушить свободу. Но это им не удастся. Нас не сломать! — Площадь ответила ему гулом одобрения. — Вчера некоторые из вас, вероятно, были свидетелями того, как английское консульство покидало Владивосток. Скатертью дорожка, как говорится, но пусть знают, мы никому не навязываем своей дружбы силой. В наших товарищей за рубежом стреляют из-за угла, предательски, в спину! А мы не боимся! Мы еще теснее сплачиваем свои ряды в монолит. Да здравствует интернационализм! Над площадью прокатилось мощное «ура». Мартынов говорил о том, что империализм готовит новую мировую войну, использует Китай как плацдарм для нападения на советский Дальний Восток, и что в Китае окопались тысячи белобандитов. Белокитайское правительство содержит их в своих войсках, а контрреволюционные центры из них же готовят диверсионные отряды...

Весь аппарат ГПУ присутствовал на митинге. Дождь лил вовсю, но никто не расходился. После Мартынова выступали рабочие и служащие.

Губанов и Кержаков стояли рядом, плечом к плечу, и жадно слушали ораторов, говоривших порой нескладно, но от всего сердца.

Шанхай. Июнь 1927 г.

Плотные, низко нависшие облака всю неделю исходили дождем. Всегда спокойная Хуан-Пу вздулась, смыла окрестные деревни, затопила посевы. Крестьяне на берегу шептали молитвы и били поклоны, прося реку успокоиться. Вода в канале Су Чжау небывало поднялась и грозила затопить улицы. Город утонул в промозглой сырости, исчезли краски, все стало серым и безликим.

Андрэ Лескюр и Полынников встретились на конспиративной квартире, которую Лескюр снимал в Чапэе, одном из районов Шанхая. Полынников передал ему письмо от жены, заставив тут же прочитать. Потом забрал его и, извинившись, бросил в камин. Лескюр смотрел на листок бумаги, который корежило, как живое существо. Листок желтел, набирался черноты, сопротивляясь огню, наконец вспыхнул и тут же превратился в прах.

Полынников тронул плечо Лескюра.

— Ладно, — грубовато произнес. — Что я хотел сказать?.. — Он потер висок, припоминая. — Да. Есть решение о выделении тебе квартиры. С удобствами.

Лескюр молчал, не отрывая сосредоточенного взгляда от камина. Сухое большелобое лицо его в отсветах пламени казалось выточенным из меди.

— Ты что, не рад?

Лескюр думал о том, сколько милых строк, полных грусти и нежности, вот так же, как и эти, сожрало пламя, а сколько еще сожрет... Он не расслышал Полынникова и посмотрел на него вопрошающе.

— Я говорю, квартиру выделили тебе со всеми удобствами. На четвертом этаже, с видом на Амур.

— А... ну спасибо.

— Елена уже знает. Довольна.

— Это хорошо... — тихо произнес Лескюр. — Квартира — это хорошо, — повторил он и опять посмотрел на малиновые угли, источавшие коротенькие язычки пламени.

Сегодня ему исполнилось тридцать пять, и почти десять из них он провел за кордоном, вдалеке от Родины. С семьей встречался редко. Он давно отвык от домашнего уюта, свыкся с гостиницами, с постельным бельем, пахнущим хлоркой, и поэтому никак не отреагировал на сообщение Полынникова об удобствах. Просто-напросто не понял его.

Полынников с озабоченным видом стоял у окна, стряхивая пепел в японскую вазочку, смотрел, как неуклюжий буксир прилагал отчаянные усилия вытянуть на середину канала баржу с орудийными установками на палубе.

— Ну и погодка, — пробормотал со вздохом Полынников, — как перед потопом. — Помолчав, добавил: — Им бы дамбу строить, а они поклоны бьют.

— Знаешь, Сергей Константинович, — Лескюр смежил веки, — порой кажется, я никогда отсюда не вырвусь. В детстве мне часто виделся один и тот же сон: плыву в какой-то пещере на лодке, а пещера все уже и уже, свод опускается, а я все равно гребу вперед, почему-то зная, что назад нет ходу. Меня охватывала такая жуть, что я просыпался и бежал к маме под одеяло. Мама говорила, это у меня от малокровия. — Лескюр замолчал, взял щипцы, поворошил угли, смешав с ними то, что осталось от письма. Поставил щипцы на место. — И вот снова сон этот преследует. Опять какая-то сила толкает меня в каменный мешок. От непонятного страха я начинаю кричать. В детстве я не кричал.

— Нервы все. Мамы нет рядом.

— Да. А ты не язви.

— Не обижайся. Это я просто так. Продержись еще с полгодика. Пришлем замену. Обещаю. — Полынников говорил короткими фразами — манера человека, привыкшего отдавать команды. После каждой фразы он поджимал губы. — Потерпи, Андрей Васильевич. Прошу тебя. — Он сел напротив.

— Не надо уговаривать. В восемнадцатом меня уговорили на Лубянке. А теперь чего меня уговаривать?

— Как дела с Заборовым?

— Пока не имею сведений. Бойчев молчит. Если он молчит, значит, нет ясности.

— Надо форсировать. Прошел месяц, а результата нет.

— Это дома можно накрутить хвоста за неоперативность, — возразил Лескюр. — А тут, увы, — он развел руками, — не только от меня зависит...

Заборов... Заборов... До окончания гражданской войны Леонтий Михайлович Заборов занимал должность помощника генерала Подтягина, военного атташе в Японии. Фактически же являлся резидентом разведки царской армии. В 1922 году оказался в Шанхае, где через пару лет его подобрал Семенов и направил в Харбин, в самое гнездо антисоветской эмиграции, исполнять роль своего политического наблюдателя и советника. Центр ориентировал Лескюра на привлечение Заборова к работе на советскую разведку. Этим занялась харбинская группа во главе с известным скульптором и художником Ванчо Бойчевым. Вскоре Бойчев сообщил, что непосредственным исполнителем задания является Артур Артурович Ростов, который знает Заборова еще по Токио. Лескюр не возражал. Ростов был популярен в Харбине как опытный дантист, имел свою небольшую частную клинику и, хотя разменял уже седьмой десяток, оставался энергичным и деятельным.

С Ростовым получилось очень удачно...

Лескюр подошел к окну. Все так же моросил дождь. Наискосок от окна, по другую сторону улицы, стоял серый «бьюик», в котором сидел Ежи Хшановский, незаменимый помощник Лескюра. Красный язычок сигнала поворота над кабиной находился в вертикальном положении. Значит, все нормально.

— И тем не менее, надо поторопиться, Андрей. Время не ждет. Не получится с ним, будем другой путь искать к гадючнику. Но мне кажется, он согласится. Ведь не дурак же. Соображать должен, что к чему. — Полынников поджал губы. — Если хочешь знать, я его понимаю. Многие годы оторван от народа. Кто там воюет и за что — для него темный лес. Вот и оказался в белогвардейском лагере. Возможно, я в чем-то и не прав, но задание это считай первостепенной важности, потому что от него будет зависеть следующее. Как тебе известно, БРП*["165] развило бурную деятельность, направленную на объединение в единый блок всех антисоветских организаций, действующих в Маньчжурии и Китае. — Полынников сжал кулак, показал его Лескюру и начал разжимать пальцы: — Русский общевоинский союз, Союз мушкетеров, Русская фашистская партия, Семеновский союз казаков и прочие. Пока у них шла драчка за седло на белом коне, мы в основном наблюдали и принимали к сведению. Теперь же положение меняется. И главное, глава БРП Косьмин и атаман Семенов по требованию японцев нашли общий язык. Хотя Семенов и надеется на казачество, авторитет его уже не тот. Японцам понравилось БРП, несущее в себе идею объединения. В апреле Семенов и Косьмин имели беседу с Танака. Проект создания белой армии находится в военном министерстве. И наша задача: ни в коем случае не дать им претворить свой план в жизнь. Ни в коем. Вот почему нам нужен Заборов. Он в курсе всех дел. И если нам удастся привлечь его, то... сам понимаешь. И потом, Косьмин в то же время просит у Франции ассигнований на вооружение. Имей это в виду. А Семенов пока ничего об этом не знает.

В 1922 году Семенов, помотавшись по Китаю, обратился к Пуанкаре с просьбой разрешить въезд во Францию. Пуанкаре с готовностью отозвался. Семенов выбрал путь через Канаду. В Ванкувере получил приглашение от вашингтонских властей посетить Соединенные Штаты Америки. В Нью-Йорке ему инкриминировали разбой по отношению к американским предпринимателям в Сибири и на Дальнем Востоке. Свидетелем обвинения выступил генерал Гревс, тот самый, что во время интервенции командовал экспедиционным корпусом. Гревс, не стесняясь в выражениях, поведал суду о тех злодеяниях, которые творились по распоряжению Семенова. Он называл бывшего главкома живодером и вешателем, требовал для него самого строгого наказания. Несмотря на выступление Гревса, всем было понятно, что дело вовсе не в зверстве семеновцев и не за это Семенов попал на скамью американского правосудия. Просто американские дельцы, в гражданскую войну рыскавшие в поисках добычи и ограбленные семеновцами, решили свести счеты за нанесенные им обиды. Одним словом, грабители судили грабителя.

Истратившись на адвокатов и подкуп судей, Семенов вышел сухим из воды и уехал. В Париже, посчитал он, без денег делать ему нечего. Но в Японии ему сойти на берег не разрешили. И только по причине сердечного приступа его сняли в Иокогаме и поместили в госпиталь, расположенный в портовом районе города. Отсюда Семенов обратился за помощью к проживавшему в Токио генералу Подтягину. Тот написал доверенность на имя Заборова, и Заборов снял со счета «Токио Спеши Бэнк» триста тысяч иен золотом из тех денег, которые Семенов в 1918 году вывез из Сибири и депонировал на имя Подтягина. Заборов вручил деньги Семенову, и тот вынужден был вернуться в Китай. И снова заметался. Ему везде мерещились агенты ГПУ, Наконец он осел в Дайрене, приобрел особняк, окружил себя телохранителями.

17 апреля 1927 года, то есть всего три месяца назад, премьер-министр Японии Вакацуки вместе со своим кабинетом подал в отставку. Одним из претендентов на высочайший пост оказался генерал Гиити Танака, старый партнер Семенова по интервенции в России. Но конкурирующая группировка раскопала такой факт из деятельности Танака, который не только явился шлагбаумом перед креслом премьера, но и грозил тюремным заключением. Танака обвиняли в том, что он, будучи военным министром, присвоил два миллиона иен, выделенных на вооружение белогвардейской армии. Чтобы обвинение низвести, требовался авторитетный свидетель, подтвердивший бы честность Танака. И Танака обратился к Семенову. Того доставляют в Токио, и после тайного свидания с Танака Семенов под присягой дает суду показания в пользу будущего премьера. 20 апреля Танака уже формирует новый кабинет. Поэтому не удивительно, что у Семенова с новым премьером сложились довольно теплые отношения...

— Пора приступать к активным действиям, — продолжал между тем Полынников, — смотри, что в мире делается. На нас прут со всех сторон. Хватит стесняться. Пора от обороны переходить в наступление. К чему я тут перед тобой митингую? — остановился Полынников. — Придется отправиться в Харбин тебе самому.

— Понятно, Сергей Константинович. Сделаю все, что в моих силах.

Полынников тепло улыбнулся:

— И чуточку больше. Мы ведь двужильные. Подумай, какую можно найти зацепку для выезда в Харбин. Может, помогут твои «друзья» из французского консульства?

— Думаю, помогут, — ответил Лескюр. — Гастона тоже интересует Братство русской правды.

— Ну, тогда лады. — Полынников вдруг засобирался, посмотрел на часы. — Пиши домой свои приветы.

Что передать, что написать после стольких лет разлуки? Разве можно через кого-то передать все, что чувствуешь и чем живешь? И все же Лескюр вырвал из блокнота листок и торопливо написал: «Милая, родная! Люблю тебя. Обними и поцелуй за меня детей». Подумал и приписал: «Скоро встретимся».


— Не снимешь шапку, обрежу ноги, — кричал Нортон.

— Я лучше себе харакири сделаю, нежели позволю издеваться, — хрипел Менаски. Он стоял спиной к макетам газеты, приколотым кнопками к стене, раскинув руки и задрав черную с проседью бороду, в позе распятого Иисуса.

— Ты пойми, дурья твоя башка, — уговаривал Солтисик, — полоса ведь не резиновая. Куда он поставит объявление?

— Не дамся, — упорствовал Менаски. — Вы меня, негодяи, в штопор вгоняете! — В голосе его слышались слезы. Менаски когда-то служил в авиации, откуда его выгнали за увлечение спиртным.

— Пусть стоит! — махнул Солтисик. — Рисуй новый макет.

— Отчего шум? — поинтересовался Лескюр.

— А вон, уперся как баран, — мотнул головой Нортон, — полсотни строк не дает выкинуть из своего шедевра. Тоже мне титан нашелся. Я резал самого Джека Лондона и только спасибо слышал.

— Врешь ты, — нехотя отозвался Менаски, раскуривая трубку, однако не двигаясь с места.

Солтисик промолчал. Посмотрел в угол комнаты, где на маленькой плитке дребезжал крышкой кофейник.

— Кофе проворонили, раззявы, — проворчал он.

— Крис у себя?

— Где ж ему быть, — отозвался Нортон. — Вчера припер ящик виски. Пока не выдует, не вытащишь.

— Хэллоу, Крис! — приветствовал Лескюр Уолтона, входя в, его кабинет. — Ты, говорят, ящик виски получил?

— Кто тебе наболтал? Бандиты эти? — Уолтон ткнул пальцем в сторону двери. Он сидел на стуле, ноги его в оранжевых туфлях покоились на столе, заваленном гранками.

— Твои ребята скандалят.

— А, пошли они все... — И Уолтон добавил крепкое словцо.

— Что будешь пить? — Крис разгреб бумаги, включил вентилятор и выудил из-под стола бутылку виски,

— Ты же знаешь, на ночь я не пью крепкого.

Уолтон поставил бутылку бургундского:

— Сойдет?

— Сойдет.

— Тогда поехали.

От выпитого медно-красное лицо Криса побурело, он направил вентилятор на себя и вцепился зубами в сигару. Лескюр передал ему записку Гастона.

— На север? Ну что ж, валяй в порт. Там стоит «Леди Гамильтон». Сухогруз. Найди Сидли Грэя, это старший помощник, скажи, мол... Нет, я лучше черкну пару слов. — Уолтон быстро что-то нацарапал на клочке бумаги.

— Только этим индейцам ни слова, не то хай подымут.

— Будь спокоен.

Владивосток. Июль 1927 г.

— Отпусти меня, Христом богом прошу...

— Не верю я тебе. Не в порту, так на станции люди могут погибнуть из-за тебя. Ты хоть это понимаешь, али не понимаешь?

— Не буду я...

— Будешь.

— Не буду, — канючил подросток прокуренным голосом, вытирая кулаками глаза.

Сердюк снимал с сушеной корюшки тонкую прозрачную кожицу, отламывал от хребтинки желтое от жира просоленное волокно и с удовольствием жевал. На столе перед ним лежало колесико с детскую ладошку величиной, предмет долгого разговора уполномоченного ОГПУ Сердюка с рано познавшим жизнь мальцом. В последнее время в порту одна за одной пошли аварии. То вдруг кран ломается, то трос лебедки лопается там, где ему еще сто лет бы служить, то вагон сойдет с рельсов. Создавалось впечатление, что поломки — не дело случая, а результат планомерных диверсий. Стране нужна была валюта, на которую за рубежом закупались станки, тракторы. А валюту давал лес. Из-за аварии простаивали бригады грузчиков, иностранные торговые компании писали жалобы в облисполком, грозили разорвать контракты, сыпали штрафами.

В связи с создавшимся положением работали многочисленные общественные комиссии, однако число аварий не уменьшалось.

— Тебе сколько лет? — спрашивал Сердюк, грызя редкими зубами рыбу.

— Двенадцать на пасху стукнуло. Отпусти, дядя... Добром не отпустишь, хуже будет.

— А что будет? — полюбопытствовал Сердюк.

— Потом увидишь, — пообещал подросток, глядя на корюшку и глотая слюну.

— Ах ты щенок, — подскочил Сердюк. — Я в твои годы своим горбом на хлеб зарабатывал. Вагонетки на шахте катал, а ты диверсии устраиваешь? Вредишь, как последняя гадина, родному Советскомугосударству. — Сердюк быстро взял себя в руки. — Ты мне лучше скажи, кто тебя надоумил на это подлое дело? Только не бреши. Меня все одно не проведешь.

— Я сам! Сам я! — закричал подросток истерично, брякнулся на грязный пол и засучил ногами.

— Хватит! — строго прикрикнул Сердюк, стукнув кулаком. У него своих было трое таких же босяков, и он знал, как с ними вести себя. Намеренно звеня пряжкой, вытягивал узкий брючный ремень. — Дурь буду из тебя вышибать, — предупредил. — Ишь, насобачился... Да меня не проведешь!

Мальчишка притих и всхлипнул:

— Сам жрешь, а у меня со вчерашнего дня в брюхе пусто. На хлеб меняю колесы! Пацаны самокаты делают из них.

— Понятно, — остыл Сердюк, вправляя ремешок обратно.

— Отец есть? — взялся за карандаш. — Мать?

— Нету батьки. Убили беляки... А матка умерла. У тетки живу.

Сердюк задумался, как быть с мальчишкой. То ли отпустить, то ли в детдом?

— Рябухин! — крикнул он и стукнул в дощатую перегородку.

Мальчишка навострил уши. Вошел милиционер Рябухин, а следом за ним охранник Матвей Васьковский с каким-то длинным рыжим парнем.

— Михаил Иваныч, вот привел... — начал было докладывать Васьковский, но Сердюк перебил:

— Возьми мальца. Оформи в детприемник. Да гляди чтоб не убег. — Завернул пяток корюшек в газету. — Покорми его. Чего у тебя? — Он посмотрел на Банковского и перевел взгляд на рыжего парня.

— Так что, Михаил Иваныч, дело тут такое, — замялся Васьковский, — американец это или немец, черт его поймет. В общем, вот. — Он поставил перед Сердюком маленький чемоданчик, в который могла войти пара буханок хлеба. Чемоданчик оказался не по размеру тяжелым, — С парохода он. Который вчера пришел из Японии. Как это... «Жорж Вашингтон». Да вы поглядите, что в нем. Садись, — указал Васьковский рыжему на стул, — в ногах правды нету. Сейчас разберутся с тобой по закону.

Сердюк осторожно открыл чемоданчик и вылупил глаза: чемодан был наполнен пачками червонцев, крест-накрест скрепленными полосками бумаги.

— Ни хрена себе... — только и смог вымолвить Сердюк.

Рыжий забеспокоился, вскочил, что-то залопотал, налегая на «р». Васьковский бесцеремонно потянул его за полу куртки.

— Не шебаршись. Сказано, разберутся, так разберутся, что ты из себя за гусь.

— И где ты его изловил?

— А я его не ловил, — заулыбался щербатым ртом Васьковский, — он сам поймался. Стою это я у проходной, как и полагается. Приглядываюсь к тому-сему. А сам, это самое... Приспичило, вытерпу нету, гляжу, куда пристроиться, а народ идет и идет. Пост же.

— Ты короче, — нетерпеливо перебил Сердюк, удивляясь про себя: «Вот тебе и Васьковский! Все считают его за дурачка, а он вон что отчибучил...»

— Ну, идут люди. А потом вот этот, — он доброжелательно поглядел на рыжего, — топает, значит, помахивает чемоданчиком. А я чо-то прилип глазом к нему. Будто нутро чуяло. А он вдруг подскользнулся — и хрясь! Чемоданчик в сторону. А из него как брызнет вот энто добро... Ну, я его за ж... извиняюсь, за шкирку — и к тебе. Вот он, красавец, полюбуйся. — Васьковский опять щербато и добро улыбнулся.

Такого с Сердюком еще не случалось, чтобы вот так сразу — и целая гора денег. И он малость подрастерялся. Рыжий воспользовался паузой, прижав ладони к груди, залопотал:

— Их бин... как это... русськи... мат-ряк.

— Матрос, что ль? — переспросил Сердюк Банковского.

— Наверное, моряк.

— О, есть да! — обрадовался рыжий. — Майн нэйм Ханс Ранке. Их лив Хамбург унд Шанхай. Рот фронт! — неожиданно вскинул кулак.

— Чего это он? — забеспокоился Сердюк. — Ты сбегай поищи, кто балакает по-ихнему. К таможенникам забеги.

Васьковский едва выскочил за дверь, тут же вернулся. Привел переводчика таможни Воротникова.

— Ты спроси у него, кто он и чего ему надо у нас и почему он с такой деньгой.

Воротников увидел гору дензнаков, как-то съежился, побледнел и перевел взгляд на рыжего.

— Ты чего, товарищ Воротников? — обеспокоился его видом Сердюк. — Голова кругом пошла? Вот и у меня тоже.

Инспектор облизал сухие губы.

— Тут закружится. Столько денег.

— Давай спроси, кто он и все прочее.

Воротников спросил.

— Говорит, он немец, матрос с «Джорджа Вашингтона», который зафрахтовали китайцы. Живет в Гамбурге. А откуда деньги? — Повернулся к рыжему. — Говорит, в Дайрене один русский за вознаграждение попросил передать этот чемоданчик для бедного родственника во Владивостоке. Вот и все. Да, говорит, что в чемоданчик не заглядывал и потому не знал, что в нем.

— А кто тот русский?

— Говорит, не знает.

Васьковский слушал с открытым ртом.

— Во дает, а? А еще рот фронт! Контра он международная, вот кто. По морде вижу. Интервент проклятый.

— Переведи ему, Воротников. Да не бойся его. Чего ты дрожишь? Переведи, значитца, так... Мол, он, — указал пальцем на рыжего, — находится в данное время, — Сердюк построжал взглядом, — у уполномоченного ОГПУ. Переводи, переводи. У нас принято говорить только откровенно. Перевел? Дальше. По закону я вынужден задержать его и передать по инстанции. Васьковский, бери бумагу. Составляй протокол.

Рыжий вскочил, быстро начал что-то говорить, обращаясь то к Воротникову, то к Сердюку, беспокойно бегая глазами.

— Пиши, Васьковский, и не слухай его.

— Он говорит, что семья рабочая, бедная. Он очень уважает русскую революцию и не хочет русским зла. Он готов искупить вину, если виноват в чем-то, но не надо его арестовывать. Тогда он лишится работы, и семья помрет с голоду.

— На чувствительность бьет, зараза, — прокомментировал Васьковский, — так и запишем. Вон ряшку какую отъел. Ежели мои голодуют, дак я четвертую дырку в ремне провертел. А не ворую и не вожу деньги за кордон.

Воротников как загипнотизированный смотрел на чемоданчик и утирал пальцем с верхней губы пот. Затем с трудом оторвался от уложенных рядами пачек, метнул взгляд на немца:

— Вы действительно не знаете того человека, кому должны передать деньги?

— Клянусь матерью. Я не знал, что все так обернется. Поверьте мне.

С улицы послышался галдеж. Сердюк выглянул. Возле таможни собралась порядочная толпа матросов с «Вашингтона», все рослые, как на подбор. Они что-то кричали, размахивали кулаками. Кто-то их не пускал в помещение.

— Васьковский, ты позвони Хомутову по два тринадцать. Скажи, мол, так и так, пусть выручают. Тут целая банда собралась.

Сердюк выскочил на крыльцо.

— Чего гвалт подняли? — гаркнул он и поднял руки, призывая к вниманию. — Ранке задержан с контрабандой! Понимай? Контрабанда. Валюта! — разъяснял Сердюк, ломая язык, думая, что так он станет понятнее. — Как разберемся, так и отпустим. Ферштейн? Р-разойдись!

Матросы опять загалдели. Особенно старался коренастый с закатанными по локоть рукавами.

Сердюк, выведенный из себя, крикнул Рябухину:

— Возьми-ка того лупоглазого, — и указал пальцем. Коренастый исчез в толпе, и тут, сигналя клаксоном, подкатил автомобиль, из которого на ходу выскочил Хомутов. Сердюк приложил ладонь к козырьку кепки, коротко изложил суть дела: — Орут, требуют освободить. А рази ж можно?

Хомутов сдвинул на затылок фуражку.

— Ахтунг! Ахтунг! — начал он на немецком. — Ваш товарищ задержан за то, что хотел передать крупную сумму советских денег государственным преступникам. Задержан Ранке по советскому закону. Прошу очистить территорию.


— Интересное дело, — докладывал Хомутов начальнику ОГПУ Карпухину, — того, кому он должен передать чемоданчик, не знает. Вчера утром бросил открытку «до востребования» на имя Петрова. По памяти нарисовал, что на открытке. Вот. — Хомутов положил на стол квадрат ватмана, на котором в сочных тонах изображены пальмы и обезьяны.

— Неплохой художник, а?

— Сегодня в шестнадцать двадцать Ранке должен был стоять у ресторана «Аквариум» и ждать гражданина, который предложит часы с боем. Вот и все.

— Не густо, — подосадовал Карпухин.

— Да ничего вроде. Полмиллиона в казну тоже что-то значит. Думаю, Ранке действительно попался на желании подзаработать. Не знаю, как у него там с происхождением, но на допросе ведет себя, на мой взгляд, чистосердечно. И плачет.

— Все они плачут, как попадутся.

— Консулу сообщать, или подождем?

— Вот что. Пошли кого-нибудь на почтамт, может, на выдаче вспомнят, кто получил открытку. Ранке дай пустой чемоданчик, и пусть топает к «Аквариуму».

— А если попадутся его дружки — скандалисты с «Джорджа»?

Карпухин задумался.

— Не должны. «Аквариум» далеко. Иностранцы там не бывают. На всякий случай возьмите автомобиль и людей, вон Борцов поможет. Если что — ходу назад. А я переговорю с милицией, чтоб подстраховать вас. Поздновато, конечно, но чем черт не шутит. Упускать такую возможность...

— Ничего из этой затеи не выйдет, — усомнился начальник экономического отдела Борцов. — В порту только и разговоров об этом инциденте.

— Получится не получится, — раздраженно перебил Карпухин, — выполняйте. Все использовать надо, У них тоже не семь пядей во лбу.

Главпочтамтом занялся Грищенко. Он выяснил, что открытку с текстом: «Милый Серж, 12 июля я уезжаю. Верни Луковицу. Взамен на старом месте получишь долг. Передаст его «Джордж». Навеки твоя Анна» — получил гражданин Петров по профсоюзному билету. Его приметы: лет сорока, в кепке с клапанами, в зеленом френче и темных очках. Вот и все, что удалось узнать Грищенко.

Немец простоял у «Аквариума» до половины десятого. К нему никто не подошел.

— Ищи теперь ветра в поле, — сказал Клюквин, который был с Ранке. — Петровых в городе пруд пруди. И все члены профсоюза.


Как Карпухин и ожидал, первым позвонил Песчанский. Он сказал, что к нему обратился германский консул фон Рейнлих и требует освободить какого-то Ранке.

Карпухин изложил ему суть дела.

— Передай, как разберемся, так и освободим. Сколько понадобится времени? Не знаю. Не могу сказать.

Второй звонок был из губкома партии. Там тоже уже знали о случае в порту и требовали ясности.

— Рейнлих шум подымает? Ну и пусть подымает. Дайте мне разобраться, в конце концов! Пусть у себя порядок наводит. Читал, что в газетах пишут? Фашисты в Германии пустили под откос экспресс «Берлин — Гамбург». Вот пусть там и наводит порядок, а в наши дела не суется.


Весь следующий день группа во главе с Клюквиным занималась мартышкиным трудом, как выразился самый молодой из оперативных работников. Петровых нашли восемьдесят семь человек, и все они оказались вне подозрений. На этом круг замкнулся, и Карпухин дал команду сообщить фон Рейнлиху о задержании его соотечественника.

На встречу с дипломатом пригласили Карпухина. Рейнлих явился в сопровождении собственного переводчика, когда все уже собрались в кабинете Песчанского. Холодно кивнув напомаженной головой, он начал с того, что заявил протест против произвола ОГПУ по отношению к германскому матросу Ранке,

— Я вынужден поставить свое правительство в известность об этом вопиющем случае. Наши государства дружественны, и случай с господином Ранке ложится черным пятном на наши отношения... Должен напомнить, другие в подобных ситуациях поступают с вами жестче.

Все молча выслушали консула. Из присутствующих Рейнлих знал только Песчанского и потому через монокль смотрел на него. Песчанский взял со стола лист бумаги с собственноручными показаниями Ханса Ранке.

— Господин консул, факт с подданным Германии матросом Ранке очень неприятен не только вам, но и нам. Мы, как вы заявили, являемся дружественными державами и делаем все, чтобы не омрачать наши отношения. Но в данном случае органы ОГПУ поступили в соответствии с советскими законами. Ханс Ранке пытался выполнить поручение антисоветского белогвардейского центра, находящегося в Китае. Ему поручили передать крупную сумму денег в советской валюте некоему гражданину. Это бона фиде*["166] подтверждает письменно и сам Ранке. Факт прискорбный, но факт. Можете ознакомиться с его показаниями. — С этими словами Песчанский передал Рейнлиху листок.

Консул долго вчитывался в него.

— Я надеюсь, — обратился он к Песчанскому, — что к господину Ранке не применялись физические меры воздействия.

Песчанский посмотрел на Карпухина, который при этих словах от шеи начал заливаться краской.

— Здесь находится начальник Приморского губернского отдела объединенного Государственного политического управления товарищ Карпухин.

— Мы не мараем свою пролетарскую совесть и честь подлыми приемами, которыми пользуется контрразведка капиталистических стран, — чеканил каждое слово Карпухин, уперев сжатые кулаки в стол. — И ваш вопрос я и мои коллеги считаем бестактным.

Рейнлих смешался.

— Прошу извинить, если я не так выразился.

Ему никто не ответил.

— Я могу встретиться с господином Ранке?

— Такая возможность вам будет предоставлена немедленно, — ответил Карпухин. — Ранке мы больше не задерживаем.


Песчанский и Карпухин стояли у окна и смотрели, как немцы усаживаются в автомобиль. Проводив их взглядом, Песчанский сказал:

— Никуда и никакому правительству он не будет сообщать. Не тот случай. В отчет для МИДа, конечно, вставит. А тебе бы следовало сразу же поставить меня в известность.

Карпухин дрожащими пальцами набивал трубку.

— Не мог я этого сделать. Если начну по каждому случаю трезвонить и перелагать свои обязанности на других, тогда гнать меня надо отсюда.

— Ну ладно, ладно... — сдался Песчанский. — В твои обязанности не вмешиваюсь. Это я к тому, что Рейнлих мог и не поднимать тарарам, если бы знал что к чему.

— Ты слышал, на что он намекал? Мол, другие государства...

— Это он имел в виду разрыв с Англией.

— Да хоть с чертом! Спекулирует, каналья.

Впереди у Карпухина предстояли не менее веселые встречи с консулами Японии и Китая. Сейчас КРО занимался их верноподданными. Одного прихватили в районе военного аэродрома на Второй Речке. Он оказался офицером разведки генштаба. Китаец на фоне военных судов фотографировал военморов. И тоже оказался ни много ни мало — майором. Карпухин хотел было сказать об этом Песчанскому просто так, мол, немцы не первые и не последние, но передумал.

Пятьсот тысяч сдали в Государственный банк. А через сорок минут позвонил заведующий банком и сообщил, что все пятьсот тысяч... фальшивые. Карпухин не поверил и послал в банк Борцова. Вернулся тот скоро и принес с собой одну из злополучных пачек.

— Это на память дали. Говорят, чтоб учились отличать фальшивые от настоящих.

Карпухин долго разглядывал червонцы на свет и через лупу. Потом каким-то бесцветным голосом произнес:

— И не отличишь ведь. Только герб не научились подделывать. Что ж, впредь наука... А я уже Хабаровску сообщил, мол, вернули казне полмиллиона. Ну ладно. — Он собрал купюры и запер в сейф. — Ты думаешь, для чего они?

— Ясное дело, подорвать цену настоящему советскому рублю.

— Вот именно.

Харбин. Июль 1927 г.

— «Из Шанхая ожидайте прибытия резидента советской разведки. Соболь». — Зачитав сообщение, начальник разведки БРП Бордухаров перевел взгляд блекло-холодных глаз на стену, где висела скверно написанная маслом картина, изображавшая Николая II среди генералов на русско-германском фронте. Взгляд Бордухарова потяжелел. Он осторожно положил перед собой листок бумаги с машинописным текстом, снял очки и полез в карман за кусочком фланели. Дзасохов ждал, пока генерал протрет стекла, надеясь что-то еще услышать от него. Но Бордухаров молчал, близоруко щуря налившиеся влагой глаза.

— А дальше? — напомнил Дзасохов, быстро моргая и по своей всегдашней неряшливости сбивая ногтем пепел на пол.

— Все. К сожалению, все. — Бордухаров потрогал большой белой рукой бронзового орла на чернильнице.

— Не густо, — разочарованно произнес Дзасохов и опять стряхнул на ковер пепел. — Из Шанхая каждый день народ пачками прибывает. — Щуря от дыма и без того узкие, калмыцкие глаза, он продолжал скептически:— Конечно, Соболю за такую информацию надо посередь Харбина сварганить часовню, но... как же мы будем искать этого резидента? Кто он? Его портрет... Не знаю, не знаю, Вадим Сергеевич... Я, конечно, далек от мысли, что Соболь работает под диктовку своих коллег чекистов, но мог бы чуточку подробнее информировать. А так... Хватать всех подряд и делать свирепые глаза: «Ты р-резидент ЧК?» Увольте, Вадим Сергеевич. Я так не могу, — скрестил на груди руки. — Зацепиться не за что. Да и не в России мы.

Бордухаров досадливо покрутил головой.

— Допустим, из Шанхая прибывает очень мало. Железнодорожной связи нет? Нет. Значит, остается море. А морем Дайрен не миновать. Правильно я мыслю? Значит, в первую очередь свяжитесь с Дайреном. Пусть возьмут под контроль всех новоприбывших и прибывающих пассажиров с юга.

Дзасохов мысленно согласился с ним.

— Может, Бульдога послать?

Бордухаров скорчил гримасу:

— Какого Бульдога?

— Это у Щекова кличка такая.

— Не надо, — категорически отказался Бордухаров. — Опять в какую-нибудь историю попадет. Хватит с меня его самодеятельности. Да и время потеряем. Пока то-се...

— Ну как хотите, Вадим Сергеевич. Щеков как раз пригодился бы там.

— Используйте здесь. Только не приведи бог, чтоб пронюхали японцы или китайцы. Перебегут дорогу. Поняли меня?

— Понял, как не понять, — вздохнул Дзасохов и стряхнул пепел на пол.

— Вы всегда придете вот так, нагадите, — уже раздраженно произнес Бордухаров и поднялся из-за стола, Дзасохов подобрал ноги.

Оба знали, что Щеков не работает ни на японцев, ни на китайцев, а вот не кто иной, как сам Дзасохов, является давним японским агентом. Говоря о Щекове, Бордухаров имел в виду именно Дзасохова. И тот понял намек, но постарался скрыть это.

— Он не дурак, — сказал Дзасохов. — Он знает, когда надо молчать. А представляете, если возьмем советского резидента? Ли Бо лопнет от зависти.

С начальником китайской жандармерии генералом Ли Бо у Бордухарова давно не ладилось. Они тихо ненавидели друг друга и по возможности делали один другому пакости.

— Господь с ним, — отмахнулся Бордухаров и косолапя заходил по комнате. — В мелочах мы грыземся, а в главном едины. Как-никак, а китайцы нам помогают. Что уж тут говорить...

— Да, да, — согласился Дзасохов.

Дайрен. Июль 1927 г.

Хшановский уехал утренним поездом. Лескюр взял билет на вечерний. У билетных касс железнодорожного вокзала ему показалось, что за ним наблюдают. За многие годы, проведенные во враждебном лагере, он так и не смог привыкнуть к слежке и постоянно, днем и ночью, где бы ни находился, почти физически — затылком, спиной — ощущал на себе чужой взгляд. И даже когда был уверен, что никто за ним не наблюдает. Ему казалось, что взгляд этот навсегда прилип, ни смыть его, ни отодрать невозможно.

В центре Лескюр сел в трамвай. Потом взял рикшу. Возле здания китайской судоходной компании, занятого под японскую военную миссию, отпустил рикшу и смешался с толпой. И тут окончательно убедился, что его тщательно опекают двое: пожилой китаец в грязной соломенной шляпе и европеец с черными, словно приклеенными усиками.

Лескюр был не столько обеспокоен, сколько озадачен. Он старался найти причины интереса контрразведки к своей персоне. Искал их и не мог найти. Шанхай? Не должно. Может, что с Полынниковым? Но Хшановский проторчал на пристани до отхода судна. Если все же Шанхай, то почему позволили его покинуть, а не взяли там же? Для того, чтобы выявить связи? Тогда почему прицепились в Дайрене, а не ждут в Харбине? И потом, чем объяснить, что слежка началась через несколько часов после прибытия парохода? Хшановский уехал спокойно.

Нет, тут что-то не то. А что, если это кемпетай? У японцев своя тактика в наблюдении. Если они цепляются, то мертвой хваткой, ни на шаг не отпуская жертву. Ходят за ней по пятам, в открытую, давят на психику, гонят, как зайца по кругу. Человек со слабыми нервами начинает метаться, допускает просчеты и в результате окончательно попадается или не выдерживает и является сам.

«Если японцы, — холодно и спокойно соображал Лескюр, — это, конечно, плохо. Они черт-те что могут инкриминировать. Найдут тысячи причин для задержания. Их власть... Если китайцы, тут еще можно повоевать. В крайнем случае обратиться за помощью к тем же японцам. А если белогвардейская контрразведка, то... хуже не придумаешь. Эти могут пойти на всякую пакость». Он мысленно обшарил свои карманы, портфель, в котором, кроме деловых бумаг, ничего не было, выбрался из толпы, поманил рикшу, сел не торопясь. Европеец с усиками тоже взял рикшу. Китаец бежал за Лескюром по проезжей части вдоль тротуара.

В одном Лескюр был уверен: ведут его не китайцы. В Дайрене они не имеют политической полиции. Значит, или японцы, или белогвардейцы. Как узнать? В начале своей работы в разведке, окажись он в аналогичной ситуации, пожалуй, не нашел бы выхода.

В девять вечера начальник военной миссии генерал-лейтенант Тацуэ Камагава выезжал на автомобиле из своей резиденции во дворце Ниншоугун, уменьшенной копии пекинского дворца, и в сопровождении охраны направлялся в парк Судзусий, где стоял памятник японским солдатам, погибшим в войне с китайцами. Там он совершал церемонию памяти и возвращался обратно. Лескюр рассчитывал проскочить цепь пехотинцев, державших в кольце весь путь следования Камагава, и если его преследователи осмелятся увязаться за ним, значит, это японская контрразведка. Если нет, — белогвардейская. Расчет был прост.

Как и предполагал Лескюр, солдаты уже стояли, растянувшись цепочкой, саженей в тридцати друг от друга. Рикша замедлил бег, но Лескюр ткнул его меж лопаток бамбуком, и китаец, зажмурив от страха глаза, ринулся в просвет между охраной. Солдаты растерялись. Лескюр оглянулся. Его преследователи остановились на приличном расстоянии, не решаясь приблизиться к цепи. Следом, придерживая шашку и что-то крича, бежал унтер-офицер. Лескюр сделал знак рикше поворачивать обратно. Теперь он не сомневался, что преследуют его белогвардейцы. Оставалось выяснить: это дело случая или результат какой-то его ошибки?

Лескюр не торопил рикшу. Поза у Лескюра такая, будто он не знает, как убить оставшееся до отъезда время. В славянских рядах торгового центра он велел рикше ждать, хотя вокруг немало жаждущих подзаработать. Лескюру понравился быстроногий, понятливый китаец.

В баре «Кассандра» гремела музыка. Полуголые китаянки, совсем еще девочки, исполняли какой-то ритуальный, с плавными телодвижениями, танец в масках. Проходя через зал, в углу, возле музыкального ящика, Лескюр сразу увидел Арияма Буцуэ, одного из своих японских помощников. Буцуэ держал дымящуюся сигарету и помешивал в стакане коктейль. Свободное место оказалось рядом с пожилым японцем, увлеченным созерцанием танца. Лескюр заказал сладкого вина и закурил. Агент топтался у входа, Лескюр видел его через стеклянную стену. Попытался поймать взгляд Буцуэ, но тот не поднимал головы, и он переключился на китаянок. Их танец напоминал японский культовый харагакари, который Лескюру довелось видеть в одном из храмов префектуры Сидзуока, неподалеку от Токио. Только там его исполняли японки в красочных кимоно и с красными палками в руках.

Наконец взгляды разведчиков скрестились. Глаза Буцуэ вспыхнули, но Лескюр взял из стаканчика бумажную салфетку и трижды промокнул губы. Арияма некоторое время сидел неподвижно, потом поднялся и пошел к выходу. Он задел столик, за которым сидел Лескюр, ваза с цветами упала. Сосед Лескюра зашипел: «Куссэмоно...»*["167] В этот же момент Лескюр обнаружил у себя на коленях комочек бумаги и положил на него ладонь. Еще три-четыре минуты наблюдал за кривляющимися танцовщицами, допил вино и вышел. К нему кинулись зазывалы пассажиров, но он, не обращая на них внимания, направился к своему китайцу. Тот бросил горделивый взгляд на неудачливых коллег и с поклоном подал бамбуковый хлыст.

В вагоне Лескюр встретился с английским журналистом Джоном Кимберли, который совершил путешествие из Шанхая и которого Лескюр немного знал по клубу автомобильных гонщиков. Джон подвел его к окну:

— Видите тех джентльменов, что стоят на перроне, уткнув носы в газеты? Они только делают вид, что читают. — Он брезгливо сморщился: — Весь день бегали за мной как собаки.

Лескюр рассмеялся.

— Мы с вами стали жертвами тотальной слежки,

— Боюсь, не только мы с вами, — уточнил Кимберли.

В туалетной комнате Лескюр, с трудом разбирая почерк Буцуэ, прочитал: «24 июля в Токио состоится закрытая конференция дипломатов и генштабистов, на которой будет принят совершенно секретный меморандум: план готовящейся агрессии на страны Азии, СССР, и США. После этого премьер Танака представит меморандум на утверждение императору».

Несмотря на ценную информацию, Лескюр не мор без досады вспоминать сцену в баре. Буцуэ принял сигнал опасности и все же пошел на риск. Такого с ним еще не бывало.

Прочел дальше: «БРП стало известно, что из Шанхая в Харбин прибывает резидент советской разведки». Так вот почему Арияма спешил...

Ой тщательно, на мелкие кусочки, порвал бумагу, растер ее и бросил в унитаз. Для верности смыл водой.

В Дайрене Буцуэ представлял солидную компанию «Хитати коки», производящую оружие, был вхож в кабинеты японских министерств. Информации его можно верить.

Харбин. Июль 1927 г.

Хшановский встретил Лескюра на вокзале и повез в отель «Модерн», в котором тот всегда останавливался, когда бывал в Харбине. По дороге Ежи хвалился приобретенным пятиместным автомобилем немецкого производства. Несмотря на неказистый вид, лимузин имел новый фордовский мотор, хорошо брал с места, работал почти бесшумно и развивал неплохую скорость.

— В Дайрене белогвардейцы с ума посходили. Ищут резидента советской разведки, — сказал Лескюр, глядя на знакомые улицы города. Хшановский затормозил на перекрестке, давая дорогу похоронной процессии. — Кого хоронят?

— Парнишку. Сына хозяев нашей гостиницы. Приехал из Парижа, учился там музыке. Как-то ушел и не вернулся домой. А потом отцу прислали письмо: если не даст выкуп в миллион долларов, то убьют сына, Тот заявил в полицию. Искали. Не нашли. В отместку прислали ухо парнишки. В общем, нашла коса на камень. Отец отказался давать выкуп, ну и нашел труп сына. — Хшановский надвинул козырек кепки на глаза, наблюдал за процессией. — Жуткая история. Ну и как, нашли резидента? — напомнил он, включая сцепление.

— Ищут. Они взяли под наблюдение всех, кто прибыл из Шанхая. Думаю, и здесь не оставят в покое. Так что имейте в виду.

В тот же день Лескюр у себя в отеле встретился с председателем БРП Косьминым. Генерал коротко обрисовал положение дел в БРП и сразу завел разговор о деньгах.

— Простите, Александр Иванович, — перебил его Лескюр. — Ваша организация монархическая, как же вы с эсерами ладите? Ярые сторонники монархии — и социал-революционеры... Может, я чего-то не понимаю в русской революции, но чувствую какую-то кашу.

Косьмин снисходительно усмехнулся, тронул согнутым пальцем коротенькую щеточку усов.

— А вам и не понять. Куда уж вам, французам, понять нас, русских. Вы вот до сих пор не разобрались, кто победил в двенадцатом году Наполеона, мороз или стратегия Кутузова? Конечно, нас понять нелегко, особенно когда мы сами себя понимаем с трудом. — Он протяжно вздохнул, как человек, уставший от полуосторожных разговоров. — А тут понимать надо просто. У большевиков лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», вот и у нас такой же лозунг. Только без пролетариев. Хотя, если смотреть правде в глаза, мы сами уже превратились в пролетариев. Вот так-с, мсье Лескюр. Только объединив всех противников большевизма, мы станем действительно силой. А для этого нужны деньги. Голыми словами в наше время никого не убедишь. Вот потому-то я и вынужден был обратиться к вашей стране.

— А японцы?

— Что японцы? Они и без приглашения при желании отхватят от России кусок. А вы красной России боитесь. Вам надо приглашение. Вы народ деликатный. — Косьмин говорил с легкой иронией, зло усмехаясь. — Я понимаю, — продолжал он, — вам хочется иметь гарантии. Скользкое это дело — возвращать власть монарху. Куда проще колонизировать Китай. Тут совсем просто: натравил одного генерала на другого, поставил у берега корабли с пушками — и греби добро лопатой. А сунется кто — по морде, по морде... Гарантий дать не могу, — сказал он вдруг жестко и резко. — И никто вам не даст их, когда вопрос будет касаться России. Возьмем власть — тогда пожалуйста. Будут вам и концессии, будут вам и монополии или еще чего там.

— Понятно. Хотя не совсем. Ну, а в настоящее время на что вы опираетесь?

— На штыки, — коротко ответил Косьмин и сквозь дым посмотрел на собеседника. — На штыки, — повторил. — Хотите, покажу? Как у, нас говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Неподалеку от границы дислоцируется один из наших отрядов, готовый по первому сигналу начать боевые действия. Это я к тому, чтоб вы где надо могли доложить.

Лескюр согласился:

— Если вы нашли общий язык с эсерами, то с генералом Семеновым, как говорится, сам бог велел.

— Видите ли... Семенов — диктатор. Россию он видит во власти военной диктатуры. Это, как вы понимаете, несколько вразрез идет с нашей программой. Он по старинке считает, что удержит власть на казацкой нагайке. А мы говорим: и на монархии. Тут, если подумать, есть некоторая разница.

— Значит, наполовину ваши интересы совпадают. Семенов сейчас на виду у японцев, и этим, надо думать, вы воспользуетесь.

— Относительно японцев я уже говорил, а что касается Григория Михайловича, то с ним у нас, можно сказать, уже налажены добрые отношения, несмотря на разницу в программах. После неудачного путешествия в Париж он начал соображать. Не во всем, правда, но сдвиг уже есть. Не обошлось, конечно, без помощи из-за океана. Японцы давно поняли: пока мы тут будем делить престол, толку не будет. Залог нашего успеха — объединение. Не хотелось бы зависеть от японцев, но коли вы не поможете нам, то придется их брать в партнеры. Я заметил, как вас передернуло, когда я сказал о штыках. Что делать, господин Лескюр... И монархия, и республика, включая вашу, тоже не чураются штыков.

— А метод убеждения?

— Ха-ха...

— В таком случае, как же большевикам удалось поднять против монархии народ?

Косьмин вдавил сигаретку в пепельницу, пробежал пальцами по пуговицам:

— Большевики пошли на величайшую ложь. Она заворожила остальные умы всеобщим благосостоянием в будущем. Так сказать, дали иллюзию счастья. — Косьмин резко подался к Лескюру, крахмальный воротничок белой сорочки врезался в шею, лицо его при этом покраснело. — Вам когда-нибудь приходилось бывать в харбинских опиекурильнях? Зрелище, сказать вам, жуткое. Туда идут за клубком ядовитого, но приносящего иллюзорное счастье дыма. Такое же счастье несет с собой и большевизм. — Он откинулся на спинку дивана. — Величайший обман.

Лескюру расхотелось говорить. Вскоре они распрощались, договорившись о новой встрече, чтобы побывать в приграничном городке Линьсяне, а точнее, на хуторе казака Мамонтова: там формировались белые отряды. Уже у двери Косьмин задержался:

— Внутренне вы критически относитесь к нашей программе. Это оттого, что республиканские идеи впитаны вами, как и всеми французами, с молоком матери. Надеюсь, в другой раз лучше будем понимать друг друга.

Оставшись один, Лескюр мысленно восстановил весь разговор с Косьминым и признался сам себе, что прошел он впустую. Попытки заставить Косьмина сказать что-то конкретное о связи с японцами ни к чему не привели. Косьмин уходил от прямого ответа, выскальзывал из расставленных ловушек с опытностью старой лисы.

Разгоняя саднящую боль в голове, постукивая ребром ладони по затылку, он думал, что в плутнях белогвардейской эмиграции не так-то просто будет разобраться и найти те слабые звенья, по которым надо ударить, чтоб вся цепь рассыпалась. И, конечно, прав Полынников, считая вопрос с Заборовым первостепенным делом. Не исключено, что именно от него и придется плясать.


— Они нас обошли со всех сторон, — пожаловался Хшановский. — С Бойчевым встретиться не удалось.

— Ну, спасибо.

Хшановский обиделся.

Лескюр считал, что если он на пару дней уедет с Косьминым, то за собой потянет и какие-то силы бордухаровской наружки. Значит, Хшановскому станет легче. Ежи на это пожал плечами:

— Если они меня ни во что не ставят. — И с чувством добавил: — Пся крев, Дитерихс приезжает.

— Зачем? — рассеянно спросил Лескюр.

— Вероятно, на случку с местной верхушкой. Газеты пишут.

Он сунул Лескюру экземпляр «Харбинского времени». Почти четверть первой страницы, потеснив рекламы и объявления, занимал портрет Дитерихса десятилетней давности при всех орденах. Лескюр мельком взглянул на него и бросил газету.

Черт с ним, с этим Дитерихсом. Нужна встреча с Бойчевым, чтоб определиться относительно Заборова.

— Попытайся после моего отъезда еще разок. Если что заметишь за собой, то прекрати до возвращения. Потом придумаем что-нибудь.

— Думаю, с вашим отъездом они успокоятся немного. По крайней мере, за мной будет бегать только половина своры.

Хутор Мамонтова. Июль 1927 г.

Отряд Лошакова располагался в четырнадцати верстах от провинциального городка Линьсян — на хуторе казака Мамонтова. Со всех сторон — густой лес, рядом — речка с русским именем Просвирка, которую, если хорошо разбежаться, можно перепрыгнуть. Речушка брала начало где-то в долине Сунгари и впадала в Уссури. В осенние дожди она заливала луга, потому Мамонтов расположил свое поместье со всеми дворовыми постройками на бугре у кромки леса, на самом солнцепеке. Казак разводил на продажу овец и занимался контрабандой. Держал трех батраков: Корнея Чухру, Изота Нюхова и китайца Ли Фу.

Корней Чухра, обрусевший татарин, преданный как собака, готов был за хозяина горло любому перегрызть. Изот Нюхов — конокрад и нехристь. Мало кто знал, что он промышлял контрабандой. Изоту уже давно перевалило за пятьдесят, но он не растерял природную силу и резвость. Как-то Мамонтов защитил от хунхузов посевы мака, которые Ли Фу скрывал от чужих глаз в тайге. С тех пор китаец отрабатывал долг. Фанза его находилась за Просвиркой, и каждое утро он шел к Мамонтову вброд, закатав по колено широкие полотняные в заплатах штаны.

Герасим Мамонтов большую часть времени проводил в Линьсяне, где держал магазин, лавку и любовницу Серафиму. В большом доме, крытом цинком, оставалась дочь Мамонтова, глухонемая Нюрка, девица лет двадцати пяти, здоровая, краснощекая, по силе не уступавшая Корнею Чухре. Нюрка свободно закидывала на плечи шестипудового барана, сама свежевала овец и умудрялась, несмотря на убогость слуха и речи, командовать всем парадом на хуторе. Работники побаивались девку, а волонтеры Лошакова дали ей кличку Конь.

Свой лагерь Лошаков поначалу разбил неподалеку от кошар, но голодные овцы всю ночь перед забоем кричали детскими голосами, и капитан Миловидов, начальник штаба и заместитель Лошакова, распорядился перенести лагерь ниже по Просвирке версты на полторы, где речушка делала крутой изгиб к Уссури. Отсюда до границы оставался один дневной переход. Просвирка звенела на камнях и по утрам источала молочный туман, растекавшийся по всей долине.

Лошаков остался в Линьсяне, намереваясь там встречать председателя БРП генерала Косьмина, и всем в лагере заправлял Миловидов. При нем в качестве денщика находился калмыковец Тишка, с нежным девичьим лицом и удивительно голубыми глазами. Тишка целыми днями сидел на скамеечке у палатки Миловидова, вырезая из дерева всякие причудливые фигуры, или собирал цветы и ставил их у изголовья офицерской постели.

Лошаков основательно засел в Линьсяне, и Миловидов терял терпение. Отряд с неохотой обретал воинскую строгость. Были случаи, когда, взяв у Мамонтова коней, волонтеры на ночь убегали в Линьсян и возвращались мертвецки пьяными.

На хуторе Косьмина и Лескюра встретили Миловидов и прибывший заранее Бордухаров, который должен был организовать парадную встречу. На лице Косьмина блуждала гримаса неудовольствия. Лескюр заметил ее.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

Бордухаров мотнул головой, так что Лескюр не понял, случилось или не случилось.

За речкой стояли темные, еще не просохшие от ночного дождя палатки с провисшими боками и скопившимися лужицами воды. Бродили нерасседланные кони.

Автомобиль по броду пересек речушку и остановился возле столба, на котором висел флаг с двуглавым орлом. Широкая тень от него трепыхалась и ползала по земле, как что-то живое, будто вырывалась из чьих-то рук. И пока Косьмин и двое красномордых молодцов из бордухаровской контрразведки вылезали из машины, Лескюр смотрел на тень с таким чувством гадливости и омерзения, что тошнотворный комок подкатил к горлу. Пересилив себя, он отвел взгляд, закурил и посмотрел на Бордухарова с Миловидовым.

— Нажрались, что ли? — спрашивал негромко Косьмин, вытирая потный затылок платком.

— Так точно, — громко отвечал Миловидов. — Вторые сутки пьют. На подъеме отцепили от советского эшелона вагон, а там оказался форменным образом спирт. Вот и жрут.

Косьмин в ответ что-то раздраженно забубнил. Миловидов черенком плетки указал в сторону палаток. Весь какой-то угловатый, с беспокойными злыми глазами, в новой щегольской форме, он то и дело бросал на Лескюра неприязненный взгляд. Бордухаров стоял заложив руки за спину и играл густыми черными бровями.

Лескюр выбрался из автомобиля.

— Господа, — сказал Косьмин, — познакомьтесь о главой коммерческой фирмы «Фрэнсис корпорейшен» господином Андрэ Лескюром. Это, — сделал жест рукой в сторону Миловидова, — начальник штаба отряда Арнольд Филиппович Миловидов. А это... — он замолк на мгновение, — моя правая рука по всем военным вопросам.

И Миловидов, и Бордухаров сделали поклоны и щелкнули каблуками.

Бордухарова Лескюру приходилось видеть и раньше. Внешне он был привлекательным: чуть выше среднего роста, осанист, прям, гордо держал крупную с густой сединой голову. Взгляд бледно-голубых глаз тяжеловат, как у всех тех, кто привык повелевать людьми.

Кроме двоих молодцов, все снова сели в автомобиль и подкатили к мамонтовской усадьбе, где уже их ждали, Нюрка с каменным выражением румяно-круглого лица держала на вытянутых руках рушник с хлебным караваем и солонкой. А сам Мамонтов — поднос с рюмками и бутылкой.

После обеда Косьмин пригласил Лескюра в угловую комнату с окнами в сад. Комната была обставлена в городском стиле. Косьмин пояснил:

— Я тут останавливаюсь, когда на охоте бываю. Утка тут хорошая. Озера неподалеку. — Развязал галстук, снял туфли, пиджак. — Прелесть какая. Слышите запах яблонь? Вот о чем мечтаю. Вернуть себе усадьбу, я из-под Саратова, а там — хоть трава не расти. Ружьишко за плечо. Охота — и больше ничего на свете. Вы какую собаку уважаете?

— Сенбернар, — не задумываясь, ответил Лескюр, Он стоял у окна и разминал сигарету.

— А по мне, лучше пойнтера не сыскать. Великолепен под ружьем. И никаких тебе гончих. Другие целые псарни держали, а я пару пойнтеров. Псарня — шуму много, а я люблю тишину.

— Сенбернар не охотничья собака. Она розыскная, скорее, и пастух.

— Я вот все хочу спросить у вас, где вы обучились русскому?

— В России. Мой отец имел винный завод в Крыму.

— А... — с шутовским злорадством протянул Косьмин. — И вас русская революция пощекотала? Понятно.

— Не очень. Отец в тринадцатом распродал акции, и мы вернулись на родину.

Косьмин разлил по бокалам вино.

— Ваше. Бургундское. Солнцем пахнет. Я обещал вам показать свое воинство. Это чтоб вы убедились, что все у нас по-серьезному, мы не в бабки собрались играть. — Желтоватая кожа Косьмина порозовела, он потер острый подбородок в задумчивости. — Вот привез я вас сюда, а самому горько. Как вы думаете, почему мне горько?

— Почему?

— Гордость мучает. Вот почему. Гордые мы, русские. Англичане, например, от своего богатства гордые. А мы... мы от бедности своей. А тут приходится просить, кланяться. Вот так и пускаешь на распыл свое изначальное качество. А потом спохватишься, да поздно. По уши увяз. И назад ходу нету. Вы пейте. Как я — на природу, так тянет пофилософствовать. Когда учился в Петербургском университете, прочили блестящее будущее. Может, и получился бы Ибн-Руста или еще кто. А я в военное училище.

— Ибн-Руста не философ. Географ.

Косьмин, смеясь, отмахнулся:

— А, все равно!

Лескюр вполуха слушал болтовню Косьмина, а сам думал, как повернуть разговор в нужное русло. Председатель БРП не намерен был откровенничать, тем более выкладывать свои планы перед коммерсантом, от которого хотел одного: денег. Воинство Лескюра не интересовало. Воспользовавшись паузой, спросил:

— Получите пятьсот тысяч, и что?

— Миллион.

— Допустим. И дальше? На что вы их употребите?

— Да уж не пропьем. Не на бутылку ханжи просим.

— А мы должны быть уверены в этом. В противном случае нам и говорить не о чем, господин Косьмин. В конце концов, не мы обращаемся к вам, а вы к нам.

— На оружие пойдут деньги.

Лескюр щелчком выбросил окурок в окно и отошел. В это время в саду под чьими-то шагами затрещали сухие ветки.

— Кто там? — спросил Лескюр.

Он вернулся к окошку, выглянул. Бордухаров ходил между деревьев в нижней рубахе и делал энергичные движения руками и корпусом.

— Ваш помощник. — Лескюр посмотрел на Косьмина. — Чего это он?

Косьмин тоже поглядел в окно.

— Гимнастикой занимается. Три раза в день занимается гимнастикой. В Омске, когда у Колчака служил, получил ранение в позвоночник. С тех пор вот и мучается. Вадим Сергеевич! — окликнул Косьмин. Бордухаров повернулся с разведенными руками, готовый присесть. — Зайдите. Дело тут у нас.

Бордухаров сделал с десяток приседаний, постоял на одной ноге, вытянув другую, и после этого подошел к Косьмину, утирая платком взмокшее лицо.

— Что случилось?

— Зайдите. Мы тут с господином Лескюром, как говорят у вас в Одессе, за жизнь говорим.

— Я не из Одессы. Я воронежский.

— Ну, все равно. Это Белоногов из Одессы. Проститевеликодушно.

— И Белоногов не из Одессы, — возразил Бордухаров, аккуратно складывая платок и пряча его в карман. — Вы, Александр Иванович, все перепутали.

Явился Бордухаров уже одетым, посвежевшим. Увидев бутылку с вином, предупредил, глядя на Лескюра:

— Чур не я. Не употребляю.

— Да будет вам, — проворчал Косьмин, разливая по стаканам. — Это мы так, для бодрости. Сами небось спирт хлещете. — Бордухаров обидчиво подобрал губы. — Мы тут вот о чем говорим. Господин Лескюр спрашивает, что будем делать с деньгами, которые они дадут нам? Я говорю, на оружие.

— На оснащение армии, — поправил Бордухаров, все-таки взяв стакан.

— Какой армии? — не понял Лескюр, сразу уцепившись за реплику. — Что-то не знаю никакой армии.

— Вы еще много чего не знаете, господин Лескюр. Армия существует. — Он поставил стакан, сложил на животе руки. — Есть армия, да. И она нуждается в оружии.

— Если она не вооружена, то это еще не армия, — сказал Лескюр, закуривая новую сигарету. Косьмин шире открыл окно. — Или я чего-то не понимаю.

— В принципе вы правы. Армия без оружия — это не армия. Это было бы понятно в условиях России. А здесь мы не дома. Здесь на нас не работают патронные заводы.

— Понятно. В таком случае у кого вы собираетесь закупать оружие?

— Конечно, не у китайцев. У них самих один наган на роту. А какое это имеет значение?

Лескюр дернул плечом, мол, странный вопрос.

— Значит, какое-то значение есть. Можете, конечно, не отвечать. Я не настаиваю и прошу извинить, если допустил бестактность.

Он не видел, как Косьмин осуждающе покачал головой, глядя на Бордухарова, и тот понял его:

— Допустим, у японцев.

— Если деньги на приобретение оружия даст наша фирма, то с условием: приобретать его вы будете опять же только через нас. Мы коммерсанты, господа...

Бордухаров перебил:

— Практически получается, денег ваших мы не видим, но оружие имеем?

— Вы правильно мыслите...

— Нам бы хотелось, — на этот раз перебил Косьмин, и Лескюр отметил, что им, когда речь идет о деньгах, изменяет выдержка, — чтоб этими деньгами мы сами распорядились.

Лескюр положил в футлярчик пилочку, вытянув перед собой руку, полюбовался ногтями.

— Нам это невыгодно, — мягко улыбнулся. — Вы делаете политику, мы делаем бизнес. Я еще не все сказал. Итак, мы даем вам заем, оформляем сделку, а вы обязуетесь дать нашей фирме самые широкие полномочия на территории России. Так?

— Да, — подтвердил Косьмин.

— Да, — твердо произнес Бордухаров.

— Будем считать, что договорились. Юридически сделку оформим в Харбине.

— Когда будет поставка?

— Назначьте срок.

— Пятнадцатое августа, — сказал Бордухаров.

— Вы мне дайте максимально предельное время, чтоб я мог ориентироваться. К середине августа не получится. Мало времени.

— Тогда к первому сентября.

— А если позже?

— Нет, — вмешался Косьмин. — Первое сентября — предел.

— Предел так предел.

Лескюр понял, что оружие предназначается для мятежников. И мятеж должен начаться в октябре, не раньше. Это уже что-то значило.

Утром Лескюр и Бордухаров собрались на охоту, Мамонтов дал куцехвостого ротвейлера Валета. Вместе с ними увязался Чухра — то ли хозяин послал, то ли Бордухаров взял. Чухра хорошо знал тайгу и был опытным проводником. Веки у него были неестественно опущены, и он все время держал голову откинутой.

Шли к Теплому озеру через болото. Лескюр набрал полные сапоги и сразу натер ногу. Когда выбрались на бережок, опустился на траву, снял сапоги, огляделся.

— Красота-то какая...

Над озером стлался туман, утро стояло тихое, плескалась рыба. Едва слышно шелестел камыш, на водную гладь с шумом плюхались утки. Чухра под раскидистым дубом, на вытоптанном до корней пятачке, разводил костер.

Бордухаров смотрел, как переобувается Лескюр,

С усмешкой заметил:

— Сразу видно, что вы не служили в армии. На умеете наматывать портянки, оттого и натерли ноги.

— Вы наблюдательны.

Бордухаров промолчал, следя за низко летящей утиной стаей. О его ноги терся Валет.

Пока Лескюр сушил над бездымным костром портянки, Бордухаров вычерпывал из плоскодонки тинистую воду. Чухра устроился с удочками у заводи. Закончив с лодкой, Бордухаров зажал две спички:

— Чтоб не обидно. Лодка одна. Кому с головкой, тот и берет лодку.

Лодка досталась Бордухарову, и он тут же, работая шестом, направил ее в камыши.

— Валет вам остается! — крикнул Бордухаров. Валет тявкнул, кинулся к воде, подняв торчком обрубок хвоста. Постоял и понуро вернулся. Лег у ног Лескюра, положив морду на вытянутые лапы. Лескюр подбросил в костер сушняка и сел рядом с Чухрой. В бадейке били хвостами с пяток язей.

— Ого, — удивился Лескюр. — На уху уже есть. — Предложил Чухре сигарету и сам закурил.

— Ничего, берет. Тут, ета, и карпы водятся. На овечий сыр идут, дурачки.

Повело леску второй удочки, и Чухра, открыв рот, выхватил фунтов на пятнадцать карпа.

— Жареха будет, — пробормотал он.

Вверху на косогоре послышались голоса, и Лескюр увидел двоих: высокого сутуловатого мужчину и коренастого бородатого деда. В первом узнал работника Мамонтова. У обоих в руках были карабины.

Валет радостно заурчал. Лескюр взял его за ошейник.

— Кто это?

— С бородой — Нюхов. Конюх. А другой из города.

— Охотятся, что ли?

Чухра хмыкнул, перекосив рот:

— Охотнички, ета. В Расею-матушку ищут тропку.

— А чего они там потеряли? — поинтересовался как бы между прочим Лескюр.

Чухра неторопливо осмотрел его, будто убеждался, тот ли человек перед ним.

— Поскоку вы с Вадим Сергеевичем и Ксандро Иванычем в товарищах, то скажу. Момент стерегут, чтоб перебежать во Владивосток. Ох и заваруха будет... — Ахнул и эхом пронесся выстрел. — Хорошо бьет Вадим Сергеич. Никогда пустым не вертается.

— Кто тебе сказал про заваруху?

— Сам знаю. — Чухра будто испугался, подхватил улов и направился к костру.

Лескюр ждал разговора с Бордухаровым. Недаром ведь Косьмин послал его на охоту. Значит, разговор должен состояться, но о чем? Ясно было одно: Косьмин чего-то хотел.

Лескюр побрел вдоль берега и скоро подстрелил двух селезней.

Бордухаров набил дичью полный ягдташ. Бросил на дно шест, сел. И снова, как утром, начал злиться. Косьмину не давала покоя идея беспроигрышных лотерейных билетов, которые он намеревался распространить во Франции, Германии, Англии, Америке. Каждый билет будет стоить не менее пяти тысяч американских долларов, а всего их должно быть десять тысяч. За каждым билетом выигрыш — земельные участки от Урала до Владивостока. Если билеты реализовать, то в кармане БРП осядет по крайней мере пятьдесят миллионов долларов. И, кроме того, десять тысяч состоятельных лиц окажутся заинтересованными в отторжении Сибири и Дальнего Востока от Советской России. Десять тысяч... Это уже сила. Но для реализации идеи необходим человек, который бы взялся финансировать ее. Лескюр, по мнению Косьмина, подходил для этой затеи. Когда Косьмин выложил свои мысли Бордухарову, тот сказал:

— Ваш коммерсант в списке лиц, среди которых мы ищем резидента ГПУ.

— Вы рехнулись, — взбесился Косьмин. — Лескюр прибыл сюда по моему ходатайству перед правительством Франции. Можете подозревать кого хотите, но к нему не вяжитесь. Иначе вы мне все испортите. Лескюр представляет влиятельную фирму. Гепеу... — передразнил. — Вам это гепеу мерещится за каждым углом. Так нельзя, дорогой Вадим Сергеевич. И не путайте мне карты, прошу вас.

Бордухаров предлагал связаться с графом Вонсяцким, который занимался изготовлением фальшивых советских дензнаков. Вонсяцкий проживал в Германии, был женат на вдове знаменитого владельца вагоностроительных заводов Пульмана. Первая партия фальшивок была отправлена во Владивосток, и операция, кажется, прошла успешно. Но Косьмин не хотел делиться своей идеей с Вонсяцким, которого считал прохвостом, к тому же незаконно присвоившим графский титул. Сперва поделишься идеей, считал Косьмин, а потом придется делить деньги и власть.

По правде сказать, идея с лотерейными билетами принадлежала не Косьмину, а самому премьер-министру Японии Танака. Высказал он ее, когда Косьмин и Семенов находились по его приглашению в конце мая в Токио. Несмотря на заслуги перед ним Семенова, премьер предложил осуществить свою мысль не Семенову, а Косьмину.

Для того чтобы будущие держатели билетов поверили в БРП, надо было во весь голос заявить о себе как о силе, способной подорвать советский строй на Дальнем Востоке. И подтверждением этой силы в первую очередь должен стать мятеж в Приморье. А для мятежа надо иметь оружие. Японцы со дня на день обещали на двух баржах прислать несколько сот карабинов «арисаки», боеприпасы и пулеметы. Но для широко задуманной операции этого было мало. На советы японцы были мастаки, а рисковать деньгами не хотели, не убедившись в боеспособности БРП.

В ближайшие дни из Мукдена должен был прибыть представитель Семенова, и к его приезду Косьмин хотел иметь договоренность с Лескюром, потому он и торопился.

Бордухаров услышал два выстрела дуплетом и повернул лодку к берегу.


Косьмин сидел на крылечке. Опустив ноги в таз с водой, потирал оголенные колени, морщился.

— Ваша цель — встретиться с Полубесовым. А он уже организует переправку в район Тернового. Лялин, конечно, боевой командир, хотя далеко не стратег. Казак. Что с него возьмешь? Но... — Косьмин сделал многозначительную паузу, — он ближе к массам. Его понимают. За ним пойдут. У вас, как у начальника штаба, задача посложнее будет...

На территорию советского Приморья БРП отправляло опытного агента Поленова, бывшего офицера, которому надо было разыскать отряд Лялина, базировавшийся где-то в Черемшанской волости. Поленов должен стать начальником штаба первого повстанческого отряда.

Поленов чертил прутиком в пыли, слушал молча. Задачу свою он знал и без Косьмина. Уже десятки раз о ней переговорено с Бордухаровым. Сейчас для него было главным благополучно перейти границу. Уже которые сутки они с Нюховым ищут безопасную тропинку, но везде натыкаются на секреты советских пограничников.

— ...Ваша задача как начальника штаба претворить в жизнь намеченный план восстания.

— Я знаю, — вяло произнес Поленов.

— К первому октября вы должны быть в боевой готовности. Сигнал к выступлению получите от Полубесова. Мы вас поддержим наступлением с фронта. С оружием и боеприпасами вопрос решен.

— Вот это замечательно.

Косьмин задумался.

Откуда-то выскочил Валет:

— Вадим Сергеевич возвращается с французом.

Косьмин вынул ноги из таза и выплеснул воду.

Владивосток. Июль 1927 г.

Носов и Бержецкий чуть не подрались. Из-за сапог.

В начале месяца шли дожди. Дороги развезло до жидкого киселя, и Карпухин распорядился: всем, кто принимает участие в операциях, связанных с выездом за пределы города, выделить яловые сапоги. В свое время целый вагон с обувью обнаружили в одном из железнодорожных тупиков. Сапоги поделили между воинскими подразделениями, немного досталось и аппарату ГПУ, а точнее, Карпухин выпросил их у коменданта. Сапоги были отличными: гладкая кожа, голенища с наколенниками до паха, теплые, — не сапоги, а мечта. Вот из-за них-то и случился скандал между Бержецким и бойцом комендантского взвода Носовым, на время прикомандированным к опергруппе, действовавшей против банды Гайдамаченко.

Бержецкий по записке Карпухина выдал Носову сапоги, а через несколько дней тот вернул вдрызг разбитые обноски без каблуков, словно специально искал их на свалке.

— Эт-то что? — спросил Эдик у Носова, сверля его единственным глазом. — Эт-то ты зачем принес?

Носов сделал удивленную мину и нахально глядел в его пустую глазницу:

— А тебе не все равно, какие принимать?

Изуродованная часть лица Бержецкого будто налилась свекольным соком.

— Чего? — прикидывался дурачком Носов. — Плохие сапоги? Отдашь в ремонт — и за милую душу сойдут.

— Ну и отдай.

— Так я ж тебе принес, — упирался Носов. — Ты и отдай сам.

В это время в каптерку зачем-то заглянул заместитель начальника ЭКО Паперный и сразу оценил обстановку.

— Вы что это, петухи? Сапоги не поделили, что ли?

Носов презрительно скривился:

— Да ну его. Жмот.

— А ты не шкурничай, — отозвался Бержецкий напряженным голосом. — Принес какое-то дерьмо и хочет всучить.

— Тебе какое дело? — закричал Носов. — Сидишь как собака на сене. Сам не гам и людям не дам!

Бержецкий побледнел от обиды. Разве это прихоть его — выдавать и получать по распискам одежду и обувь? Разве киснул бы он в этой проклятой каптерке, если бы не инвалидность? Он остро завидовал своим товарищам, физически здоровым и сильным, и так же остро и болезненно воспринимал свою инвалидность. А тут Носов не преминул уколоть, мол, он только что с переднего края, а ты тряпками распоряжаешься. Эдик двинулся на Носова, вытянув вперед здоровую руку с растопыренными пальцами, но Паперный живо заступил дорогу.

— Вы что, сдурели? Успокойся, Эдик! — Повернулся к Носову: — А ты не хапужничай. Положено сдать, так сымай без разговоров. Ты что, красивее других? — Перевел взгляд на опорки, которые Носов держал в руках, подумал, что сапоги эти Носов подобрал где-то на помойке, и сам разозлился. — Постыдился бы.

— А! — взвизгнул Носов и шмякнул сапогами об пол. — Подавитесь вы ими! — Закрутился на одной ноге, пытаясь стянуть туго сидевший офицерский сапог. — Подавитесь! — Швырнул один, второй, сунул ноги в старые и выскочил в коридор.

Бержецкий трясущейся рукой вытирал вспотевший лоб. Краска медленно сходила с лица, уступая место белым пятнам.

Паперному показалось, что он вот-вот заплачет.

— Ладно тебе, — успокаивающе произнес, — будешь из-за всякого там нервы мотать. Хватит.

Бержецкий сделал глубокий вдох через нос и судорожно выдохнул. Сел на топчан. Паперный сунул ему в рот папиросу, дал огня.

— Ну, все? Отошел?

Бержецкий криво улыбнулся. Раньше у него была красивая, белозубая улыбка, а сейчас, когда он улыбался, лицо искажала пугающая гримаса.

— Шкура, — сказал Эдик. — Надо ж додуматься! Все до себя, как курица. Не нравится он мне. Надо было выгнать его в тот раз.

Говоря это, Бержецкий имел в виду случай, происшедший с Носовым в декабре прошлого года. Тогда Носов еще числился в экономическом отделе. Опергруппа устроила в Корейской слободе засаду на контрабандистов. Их взяли без особого труда, а потом произвели обыск. Были изъяты на большую сумму драгоценности, золото, а также иностранная валюта, в том числе много японских денег. На все это составили акт и передали куда надо. А в конце дня Носов сдал взятый напрокат рабочий костюм, и Бержецкий обнаружил в пистончике бумажку достоинством в десять долларов. Сообщил Карпухину. Носов сознался, что доллары умышленно утаил, чтобы на черном рынке купить детям сестры, которая жила где-то под Рязанью, одежонку. Его чуть не выгнали из ОГПУ. В последний момент Карпухин передумал и перевел Носова в комендантский взвод, бойцы которого сопровождали арестованных на допрос и с допроса. Носов все-таки являлся специалистом по пушнине, знал все ее сорта, мог безошибочно определить цену, а это было важно для ЭКО, так как в функции отдела входила и борьба со спекуляцией.

Пригласили Носова в ГПУ на некоторое время в двадцать пятом году из Торгсина, где он работал экспертом. Его услугами пользовались и раньше. К Носову привыкли, так он и остался при отделе.

Паперный мысленно согласился с Бержецким, хотя считал его, конечно, человеком крайностей. Тому, кто нравился, готов отдать последнее, лезть за него в огонь и воду. Если нет — и пальцем не пошевельнет. Пока получишь обойму патронов, изведет. И не придерешься, все по инструкции. А инструкций этих на каждый шаг у материально-ответственного лица — хоть пруд пруди. Придет такой нелюбимый — «Где заявка?» Принесет. «Где разрешение?» Побежит принесет. «Где подпись начальника отдела?» Бежит за подписью. Подпишут. А тут обед или еще что. В общем, Эдик тоже хорошая штучка, считал Паперный. Но и жалел его. Когда-то Бержецкий был не таким.

Прибыл Бержецкий во Владивосток в двадцать втором, сразу после освобождения Владивостока, в составе группы чекистов из Читы, которые должны были стать ядром будущего Приморского губотдела ГПУ. Попали они, надо сказать, в чрезвычайно трудное положение. Город кишмя кишел контрреволюционными и уголовными элементами, помощи ждать неоткуда, все находилось в стадии организации, поэтому надежда оставалась только на свою сообразительность и собственные ноги. Это уже потом появились добровольные помощники, и наконец губком партии выделил людей, а тогда спали через двое суток. В общем, время было тяжелейшее!

В двадцать четвертом Бержецкий, бывший офицер царской армии, опытный и сильный чекист, направляется в тайгу с заданием внедриться в неуловимую банду монархиста поручика Ковалева. И когда операция по ликвидации банды подходила к концу, один из вновь влившихся в нее, которого Бержецкий когда-то допрашивал в Чите, опознал чекиста. Бержецкого долго пытали, потом за ноги привязали к быку и пустили того вскачь.

Эдика удалось спасти. Ковалева и его головорезов судили. Судебный процесс над монархистами ежедневно освещался в газетах и наделал переполоху в лагере белогвардейцев. А Эдик остался инвалидом на всю жизнь. Его и по сей день называли Эдиком. После госпиталя его как подменили. Многие из первых чекистов уже работали в других областях народного хозяйства, старых товарищей почти не осталось. Неразговорчив стал Бержецкий, угрюм, с новыми людьми сходился трудно. Не мог оправиться от несчастья, не мог смириться со своим увечьем и все надеялся, что еще понадобится для серьезных дел.

Паперный топтался, забыв, зачем зашел в каптерку.

— Ты знаешь, он написал рапорт с просьбой разрешить вернуться в отдел.

— К чему это ты? — непримиримо спросил Бержецкий.

— Да ни к чему. Рапорт у Хомутова. Теперь все зависит от него.

— Ты ведь член партбюро?

— Носов не коммунист.

— И что? Если не коммунист, так и прощать хапугу?

— Да какой он хапуга? Дурак он! Несерьезный человек, вот и все.

— Ну знаешь... В сорок лет о серьезности уже не говорят. Это должно само собой разуметься. А нет — гнать в шею, и весь разговор.

— Я потолкую с ним, ты не шуми. Не совсем пропащий он. И как специалист, к тому же... Нужен нам специалист. Узнает Карпухин о скандале и выгонит. Как пить дать устроит гон. И бегай потом ищи такого. А посторонних в наше дело пускать — сам знаешь, чем может обернуться. А этот у нас весь на ладони. Со всеми недостатками.

Бержецкий с треском затянулся самокруткой.

— Ладно, не уговаривай. Но попомнишь мое слово! Носов еще покажет себя.

Харбин. Июль 1927 г.

— Я искал свободы. Справедливости, черт возьми, искал. Вы черствые люди!

Редактор газеты «Харбинское время» Ивакин, привыкший ко всему, не удивлялся напору беженца. У редактора умные глаза, и Мальков читал в них сочувствие.

— Можно подумать, вы с крыши свалились, а не прибежали из советской России. К таким несчастным, как вы, тут давно привыкли. И сострадания уже не вызвать. Вот так-с, господин Мальков. Искать справедливости? Ее не ищут, а завоевывают. Это известно еще со времен Пугачева и Стеньки Разина. Что, не так? — Ивакин говорил медленно и нехотя, поглядывая в окно.

— Простите, господин редактор, но мне совсем не хочется дискутировать, — сказал Мальков тусклым голосом. — И не за этим я осмелился постучать к вам.

Ивакин не обратил внимания на его слова:

— Вот вы говорите, нет справедливости. — Ивакин уже ходил по кабинету, возбужденно жестикулируя. — И глубоко ошибаетесь. И я вам докажу. Во-первых, что вы считаете справедливостью?

Мальков промолчал.

— Можете не отвечать, ваше дело. Ну ладно. Объявление о розыске вашего родственника не взяли без оплаты, и вы уже кричите: нет справедливости. Вы голодны, вы не ухожены, вы давно не принимали ванны.

При упоминании о ванне по телу пошел зуд, и Малькову нестерпимо захотелось почесаться.

— ...И вы пришли к выводу, что с вами поступили несправедливо. Вы бежали от большевиков за справедливостью, вы ожидали объятий, как великомученик. Так? — Ивакин, держа руки в карманах брюк, согнулся перед Мальковым, изображая всем своим видом вопрос. — И ошиблись. — Он резко выпрямился. — Справедливость есть не только в Харбине, но и в большевистской России. Чего? Вот именно, в большевистской России. Вы не ослышались. И более того! Она есть и в племени людоедов. — Мальков хмыкнул, Ивакин энергично выставил перед собой ладонь, призывая не возражать, а слушать дальше. Мальков нахмурился. Он бы давно уже хлопнул дверью, но кресло было мягким и удобным, пахло ванильными пряниками и неостывшим чаем. — Я к чему это? А к тому, что справедливость существует в любом обществе: будь то первобытное, рабовладельческое, феодальное, капиталистическое или совдепы.

Мальков вынужденно вслушивался в монолог редактора, явно соскучившегося по аудитории.

— Простите, но вы несете ахинею. — Он с трудом и неохотой стал подыматься, но Ивакин неожиданно сильно надавил на плечо:

— Как таковой справедливости, которая бы ублаготворила вас, меня, тех, которые избивали вас в тюрьме, или тех, от кого вы бежали сюда, — такой всеобщей справедливости нет. И не бывает. Вот так. Не су-ще-ству-ет! — с крика перешел на свистящий шепот, жилы на его шее набухли. — Такая справедливость существует только в богадельне. И то не в каждой. Так что же тогда справедливость? — спросил себя Ивакин, приседая перед гостем, и сам же ответил: — Закон! Вот что такое справедливость. Действовать по закону — значит, по справедливости. Писаный он или неписаный, как у людоедов, — это неважно. В Маньчжурии какое общество? Капиталистическое. В таком случае по закону этого общества предопределена частная собственность. Я владелец газеты и не желаю принимать бесплатно объявления. Даже в долг. — Видя, что Мальков пытается возразить: — Разве мое желание незаконно? Законно. Вы на меня можете подать в суд? Нет?

— Нет, — согласился Мальков.

— Ну вот вам и справедливость. Я действую по закону.

— Значит, и у большевиков справедливость?

— А как же. Все чин чином.

— Но там ведь не частная собственность. Нету ее там. Отменили.

— Отменили ведь законом. Землю роздали голодранцам тоже законом.

— Декретом, — поправил Мальков.

— А, все равно. Декрет, закон, закон, декрет. Плюнул в морду — получил пару лет принудработ. Сказал против Советской власти что-нибудь нехорошее — к стенке. Кх! — и нет тебя. Незаконно? Но-но. Все по справедливости. Закон несправедливым не бывает.

— По-вашему, получается, как взял власть в руки, так скорее делать законы, так?

— Непременно! Сразу все надо узаконить. Свое правительство. Себя. Не то быстро голову отвинтят. Вот Ленин взял власть и р-раз! — закон о мире. Два! — закон о земле. Вот как надо.

Ивакин надолго замолчал, предавшись раздумьям. Мальков тоже молчал. Потом произнес неуверенно:

— Значит, закон всегда обязан быть справедливым.

Ивакин тряхнул длинными волосами, недовольно произнес:

— Ну, вот-вот... начинай все сначала... Законы принимаются такие, какие нужны правящему классу. Любой бред может стать законом. Вот в Англии в 1523 году принят закон, по которому нельзя на четвереньках пересекать улицу. — Мальков изобразил на лице недоумение. — А китайцы за пустяк секут головы. Вот так-то, искатель справедливости. Вот мне нужен репортаж или, на худой конец, статья беженца о действительности в России. Вы сможете сделать? — Ивакин остановил пытливый взгляд на собеседнике и тут же быстро добавил: — Естественно, не безвозмездно.

Мальков неуверенно произнес:

— Н-не знаю... Никогда не приходилось...

— Ну, это поправимо. Меня тоже не рожали редактором. — Он позвонил в колокольчик и бросил появившемуся старику в офицерской фуражке: — Сарафанова. Вот вам двадцать гоби, — вытащил из ящика стола четыре желтоватые бумажки, — это аванс. На пару дней, если растянуть, хватит. Берите, берите. Не даром даю. А вот и господин Сарафанов, журналист и писатель.

В комнату вошел высокий человек с унылым носом; длинные, по плечи, как и у Ивакина, волосы отливали чистой медью. Из-под распахнутого пиджака выпирало сытенькое брюшко.

— Господин э... Мальков с той стороны. Желает нашей газете оказать услугу. Так что будьте добры...

Мальков потерянно брел за Сарафановым. Тот остановился в коридоре и, глядя близоруко в его лицо, принялся протирать очки.

— Давайте встретимся завтра часа в два на Офицерской набережной Там есть небольшое летнее кафе. Не возражаете?

Виль Сарафанов находился в состоянии очередного творческого запоя. Он долго и отчаянно бился над романом «Агония», выкручивая из себя в редкие минуты вдохновения все до капли. Роман продвигался медленно потому, считал Сарафанов, что сам он никогда не был участником битв с полчищами большевистских армий.

Ивакин поучал: «Читайте классиков, обогащайтесь их мудростью, их словом». Но Виль за всю свою сознательную жизнь, кроме «Муму» Тургенева, не прочитал ни одной книжки и этим гордился, объясняя, что боится влияния на свое творчество других писателей, что иначе они будут висеть над ним как дамоклов меч. У Сарафанова нашлись последователи из молодой творческой интеллигенции, а газета «Наш путь» обозвала это движение «сарафанизмом».

Весь день Мальков провел в одиночестве на усеянном галькой берегу и все размышлял о том, что говорил ему Ивакин.

И уже засыпая, впадая в то блаженное состояние, когда мозг охотно освобождается от впечатлений нерадостного дня, Мальков расслабленно думал: не справедливость должна идти от закона, а закон от справедливости. Он облегченно вздохнул и словно сбросил с плеч непосильную ношу, морщины на истонченной коже лица разгладились, оно приняло выражение умиротворенности. Быстро остывающая вода Сунгари бормотала сонно и ласково.

Мальков спал под четырехвесельной лодкой спортивного клуба «Викинг» и видел себя на мостике парохода, который катал пассажиров вокруг Русского острова.


Свое неудовольствие по поводу вмешательства Ивакина в судьбу Малькова выразил начальник разведки БРП полковник Бордухаров.

— Благодетелем хотите выглядеть? — спросил он, — Вы нам всю партитуру испортили.

Ивакин хмыкнул:

— Будет вам. Ничего мы не испортили. Куда нам до ваших молодцов. По сравнению с вами мы побирушки. Берем то, что вы выбрасываете.

— Никто его не выбрасывал, — досадливо произнес Бордухаров, — это тактический ход.

— А... вон оно что... Ну тогда надо было предупредить. А то получилось, что ваша тактика перехлестнулась с нашей стратегией. — Ивакин язвил. Он давно уже просил Бордухарова информировать о некоторых сторонах своей работы, чтобы информация шла из первоисточника.

— Это все Дзасохов, черт бы его побрал, — проворчал Бордухаров. — Так чего вы хотите от перебежчика?

— Немногого. Статью или интервью.

— Кто с ним будет работать из ваших?

— Сарафанов.

Через двадцать минут начальник контрразведки Дзасохов встретил Сарафанова у кафе «Три медведя», Виль сделал вид, что не заметил его, но тот заступил ему дорогу.

— Как ваш роман? — спросил Дзасохов, посасывая пустую трубку.

— Чего вам от меня надо? — нехотя спросил Виль, давая понять, что не намерен разговаривать.

— Вы меня боитесь, Виль, — сказал Дзасохов с усмешкой. — Набедокурили, не так ли?

Сарафанов с выражением дикой тоски огляделся по сторонам, будто собирался совершить преступление, но вместо этого толкнул контрразведчика на тротуар с проезжей части дороги. Мимо на мягких шинах пронесся фаэтон.

— Я вам жизнью обязан, мой юный друг, — полусерьезно поблагодарил Дзасохов.

— Как вы надоели мне, господин Дзасохов. Если бы я чувствовал за собой какой грех, то не стал бы спасать вашу голову от оглобли рысака.

— И пошутить с вами уж нельзя, Вильямин, — притворно вздохнул Дзасохов.

— Шутки у вас какие-то, как у висельника.

— Ну ладно. Больше не буду. Вы мне нужны. Ивакин сказал, что вам предстоит беседа с беженцем.

— Допустим. И что из того?

— Да ничего. Хотел попросить об одном одолжении. — Дзасохов поддел носком ботинка камешек и снизу вверх посмотрел на долговязого Сарафанова. — Пустяк. Я знаю, вы не болтун и умеете держать язык за зубами. Вам известен Заборов Леонтий Михайлович?

— Это тот, который от Семенова тут?

— Ну.

— И что? — Сарафанов остановился, закурил и опять быстро оглянулся. Он не хотел, чтобы их видели вместе.

— Не имею желания пугать, но дело чрезвычайно важное и щекотливое, хотя от вас требуется минимум участия...


Мальков и Сарафанов сидели в летнем ресторанчике на набережной. Столик напротив заняли пожилой лысый китаец с пораженными трахомой глазами и яркая блондинка лет сорока.

— Что это за обезьяна? — тихо спросил Мальков.

Сарафанов хмыкнул:

— Такой обезьяной и я согласился бы стать. Это господин Фу. Владелец угольных копей в Маньчжурии. Миллионер.

— А это его жена?

— Содержанка. Гертруда Шлиппенбах. То ли немка, то ли австриячка. Пристроилась что надо. Себе бы чего-нибудь такое найти, — Сарафанов усмехнулся, прикрыв рот ладонью.

— Вы его знаете?

— А кто не знает, — глянул в их сторону и тут же поймал взгляд Гертруды. — Ничего бабехен. — Так же тихо спросил: — Вери гуд мадам? То-то.

Они помолчали. Сарафанов думал, как приступить к выполнению просьбы Дзасохова, а Мальков — кто будет платить за розовое шампанское.

— Простите великодушно, но я никак не могу понять мотивы вашего, если можно так выразиться, побега. Ну что вы приобрели, оказавшись в Харбине? Рисковали жизнью. Ведь в вас стреляли при переходе границы?

— Нет. Я пароходом удирал.

— Ну вот, не стреляли, так в тюрьме держали, и даже били, а теперь вы бездомный. Бродяга. Горькая, но правда. Так стоило ли рисковать в ваши-то годы? В России вы имели неплохую работу. Авторитет. Жилье. Семью.

— Семьи нет, — хмуро перебил Мальков.

— Ну ладно. А остались вы у разбитого корыта.

— Возможно. Я, конечно, не ожидал встречи с оркестром. У меня тут двоюродный брат жил...

— Брат ваш выехал из Харбина еще в 1923 году неизвестно куда.

Мальков некоторое время сидел опустив плечи, уперев взгляд перед собой. Наконец через силу произнес:

— Благодарю вас.

Мальков находился в таком состоянии, как будто из-под ног выбили землю и он потерял чувство пространства. В голове ни единой мысли, пустота, и в этой пустоте тонкий, как комариный писк, звон.

— Да... положение аховое. Может, стоит вам вступить в боевой отряд? Это, пожалуй, единственный выход. Работу получить без серьезной протекции, даже билетером устроиться, тут невозможно. — Сарафанов задумался. — Потом будто вспомнил: — А какие мотивы вынудили вас покинуть родину?

— Мотивы? Мотивов никаких. Хотели арестовать за спекуляцию. Добрые люди предупредили. Вот, если хотите, какие мотивы. А в основном глупость, как вам уже стало понятно. Вот так.

Сарафанов увидел Дзасохова и еще двоих незнакомых в соломенных шляпах. Они взяли крайний столик,

— Вы считаете, я должен вступить в банду?

— Да нет. Как вам угодно. Слушайте. Вам ни о чем не говорит такое имя: Заборов Леонтий Михайлович?

Мальков наморщил лоб, но ничего не вспомнил.

— А в чем дело?

— Да так. — Сарафанов положил перед ним стопку бумаги с машинописным текстом. — Поставьте свою подпись. Это интервью с вами. Для газеты. И возьмите эти деньги. У нас тут за услуги платят. — Он положил в его карман сверток.

Мальков взял протянутую авторучку и, не читая, подписал.

По водной глади Сунгари носились легкие моторные катера, в парке оркестр ветеранов-колчаковцев исполнял старинный вальс. Полуденная жара спала, от реки потянуло прохладой, стало легче дышать. Низко кружились стрижи.

— К дождю, — сказал Сарафанов. — Когда стрижи так летают, непременно соберется дождь.

Мальков, щурясь, посмотрел в небо: оно медленно заплывало серыми растрепанными облаками, тянувшимися с юга по всему горизонту.

— Люблю дождь. Только чтоб крупный. И чтоб пузыри по воде. У нас в Сибири дожди всегда с громом, с молнией. Прелесть. Налетит гроза, нашумит, набедокурит — и нет ее. Только ручейки бормочут, и солнце такое мягкое, умытое, а воздух чистый... — Сарафанов вздохнул, покатал в пальцах папиросу. — Россия...

Харбин. Июль 1927 г.

В Харбин Лескюр вернулся вместе с Косьминым.

— А вы знаете, — похохатывая, говорил Косьмин в поезде, — Вадим Сергеевич подозревал в вас резидента советской разведки.

— Вероятно, я что-то сделал не так?

— Ничего. Это с ним бывает.

— А теперь как он? Разуверился?

— Представьте себе. Оказывается, вы не умеете наматывать портянки и плохо стреляете.

Лескюр долго смеялся.

— Ничего смешного, — посерьезнел Косьмин. — ОГПУ, как это ни горько признавать, работает великолепно. Я готов шляпу перед ними снять.

Они расстались на привокзальной площади.

Хшановский явился под утро, зашел к Лескюру. На нем был новый китайский халат и шлепанцы на босу ногу.

— Где вас черт носил, Ежи? — проворчал сонно Лескюр. Иногда он был с Ежи на ты, иногда выкал. Это зависело от настроения.

Хшановский уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Спросил позволения курить.

— Курите, — разрешил Лескюр. — Только окно распахните.

Хшановский открыл окно и снова сел с мечтательной улыбкой.

— Может, кофе заказать? — предложил он.

— Заказывайте. — Лескюр накинул халат, сходил в ванную, прополоскал рот. — Так где вы плутали? — спросил Лескюр, растирая перед зеркалом набухшую под глазами кожу.

На вызов явилась молоденькая горничная.

— Пару кофе с сахаром, — сказал Хшановский.

Когда горничная принесла подносик с дымящимся в чашках кофе, Лескюр спросил ее:

— Как вас зовут?

— Катя, — ответила девушка.

— Спасибо, Катя.

Горничная ушла, Лескюр отхлебнул глоток и спросил:

— Что у вас случилось? И где вы надрызгались?

Хшановский подобрал длинные ноги.

— Это я чуть-чуть. Вы знаете, Андрэ, в варьете на Офицерской набережной познакомился с землячкой. Зося Шепетовская. Поет там. Скажу вам, такой девушки я еще не видел.

— А что вы там потеряли?

— Я там ничего не потерял. Мне там Бойчев встречу назначил. Ну, немножко выпили. А Зося... Андрэ, вы должны увидеть ее. Вы знаете, как она поет? С ума можно сойти. И все плачут. Жалкие люди. — Ежи по-молчал, помешивая ложечкой сахар. — Потом я проводил ее... Девчонкой влюбилась в юнкера. Убежала из дому. Под Иркутском его убили. И вот в Харбине оказалась.

— Ну-ну...

— Домой хочет. Что ей делать здесь? Одна. Крутится вокруг нее всякая сволочь. Бывшие офицеры. Авантюристы, денежные старички.

Лескюр смотрел на смущенного Хшановского. Таким он видел его впервые.

— Мы говорили с ней как брат и сестра. Знаете, как она обрадовалась? Звала к себе. Я постеснялся. Потом как-нибудь. У меня ведь в Варшаве сестренка. Такая же. И похожа очень. — Он судорожно вздохнул, потер ладонями лицо. — А что касается встречи с Бойчевым, то все прошло как надо. Ванчо говорит: Ростов имеет полный контакт с Заборовым. Он весь как на ладони у доктора. Ванчо просит с вами встречи. Говорит, надо посоветоваться. Там у них какая-то загвоздка. Он не сказал какая.

— Ну а вы?

— Я сказал, что передам.

— Где встреча?

— На острове. Лодку взять — и туда. Там и встретитесь. А я постерегу.

Ванчо Бойчев работал с Лескюром два года и возглавлял харбинскую группу, имея самостоятельный выход на Владивосток. В Харбине уже лет семь. В Маньчжурию пришел вместе с белыми, через Читу и Ургу. Болгарин по национальности, Бойчев всем сердцем был предан делу революции. Лескюр восхищался его хладнокровием и терпением. Центр ценил Бойчева и полностью доверял ему.

— За собой ничего не заметили?

— Как вы уехали, «хвост» сразу исчез.

— А может...

— Нет, все нормально, Андрэ. Тут я проявил максимум предосторожности. Я для них никто. Это, конечно, обидно, — усмехнулся Ежи. — Но я не гордый.


С утра по Сунгари плыл туман, молочно-белый и густой. Часам к одиннадцати его разогнало, и открылся остров, плоский и весь в зелени. С солнцем на ту сторону ринулись сотни джонок и катеров. Лескюр, переодевшись в полотняный костюм, взял «юли-юли»*["168] и переправился на остров. Вскоре за ним последовал Хшановский. Бойчева Лескюр нашел в маленькой рощице. Ванчо сидел на брезентовом стульчике перед этюдником, подставив спину солнцу.

— Здравствуйте, Ванчо, — сказал Лескюр.

Бойчев неторопливо положил кисть, обернулся.

— Андрэ? А я уж заждался вас. — Он вытер руку и крепко стиснул ладонь Лескюра. — Рад вас видеть, Андрэ. — Круглое лицо Бойчева выражало искреннюю радость. — Удобнее места не найдешь. Так что извините. — Он посмотрел через плечо Лескюра на берег.

— Там Хшановский. Если что, даст сигнал.

— Он влюбился в Зосю.

— Я уже знаю.

— Ничего дама. Полячка. Всем дает от ворот поворот.

— Как бы он не влип с этой Зосей, — выразил опасение Лескюр.

— Да нет, она ничего.

Лескюр снял дымчатые очки. Разделся, чтоб не выделяться. Бойчев перетащил этюдник под густой клен, но так, чтобы все пространство вокруг просматривалось. Хшановский валялся на берегу у самой воды.

Бойчев доложил обстановку коротко и сжато. Лескюр слушал и кивал в знак согласия.

— Передайте в Центр, на хуторе Мамонтова готовится переброска некоего Поленова. Вероятно, во Владивосток на связь с подпольем, — сказал Лескюр.

— Я уже знаю.

— От кого?

— Там работает наш человек. Ветеринар Арнаутов. Хутор этот является перевалочной базой. Там и отправляют и принимают. Любопытное место.

— А что представляет из себя этот Арнаутов?

— Наш. Владивостокский товарищ. Мы его недавно внедрили к Мамонтову.

— Молодцы, — похвалил Лескюр.

Бойчев доложил, что в отношении работы с Заборовым появились осложнения. Вызваны они публикацией, в «Харбинском времени» статьи бывшего шкипера из Владивостока Малькова. Он утверждает, что явился свидетелем того, как летом 1924 года семьдесят две семьи офицеров, бежавших за рубеж, вывезли на барже за Русский остров и там утопили вместе с баржой. Среди семидесяти двух и семья Заборова.

— Он поверил?

— Поверил или нет, но пить начал.

— А в действительности где его семья?

Бойчев пожал плечами:

— Была во Владивостоке. Это он так говорит. А сейчас где, неизвестно.

— Это шантаж. Но статья наделала переполоху.

— Его хотят озлобить.

— Есть сведения, что японцы домогаются выкупить список его агентурной сети. Немцы тоже предлагали большие деньги.

— Тогда понятно.

— Мы тут ломали голову, как его убедить в этом. Принялись искать Малькова.

— Его может и не быть вовсе.

— Как будто есть. Ростов ищет.

— А для чего?

— Свести их и уличить во лжи.

— Зачем? Надо запросить Владивосток. Если там нет, то объявить розыск по стране. Передайте доктору, пусть не тратит время попусту.

— Я его только завтра смогу увидеть.

— Ну а сам Ростов как?

— Да ничего. У него ведь внучка шести лет.

— Надо бы домой отправить его. Хватит уж ему. Возраст... Значит, не мы одни интересуемся Заборовым?

— Выходит, так.

Лескюр вынул металлический карандаш:

— Тут информация для Центра. Вам известно, что в Приморье готовится мятеж?

— Известно. На днях по Уссури придут баржи с оружием. Японцы презентовали. Я уже сообщил о них во Владивосток. Пусть перехватят.

— Косьмин, как я понял, из шкуры лезет, хочет доказать, что его БРП является серьезной угрозой для советского Дальнего Востока. И мятеж ему нужен во что бы то ни стало. Иначе он не получит денег. Денег никто ему не даст. Хочет наделать лотерейных билетов. На корню распродает Россию. Мне предложил участвовать в этой авантюре.

— А вы?

— Согласился. Пусть лучше я, чем какой-нибудь фон Митерлинх. А там посмотрим. Бордухаров ищет советского резидента. Ко мне привязались еще в Дайрене.

Со стороны пристани появился моторный катер. Лескюр поднялся.

— Пора уходить. Вы тоже перемените место. В Харбине останусь, пока не решим с Заборовым. Будьте, ради бога, осторожны. А Малькова не надо искать. Это мартышкин труд. Заборова хотят озлобить, только и всего. Он, видно, не очень с ними в ладу. Ну, пока.

Владивосток. Июль 1927 г.

В три часа утра Поленов пересек границу и углубился на советскую территорию. Решено было его не трогать. До станции Поленова вели Кержаков и Клюквин. На Владивостокском вокзале их должны были сменить Афонин и Лазебный. Так хорошо начатая операция провалилась из-за пустяка. В седьмом часу утра в вагоне началась проверка документов.

Нервы Поленова не выдержали, и он стал пробираться к выходу. После окрика старшего погранотряда бросился бежать. Задержание произошло так быстро, что ни Кержаков, ни Клюквин не успели сообразить, как помешать пограничникам. Не доезжая Никольск-Уссурийского, чекисты предъявили свои права на арестованного и откровенно высказали свое неудовольствие. Старшина потребовал расписку. Кержаков написал ее и попросил старшину созвониться с Владивостоком, чтобы прислали автомобиль на Вторую Речку. Первые минуты на допросе Поленов молчал как глухонемой и только заметно вздрагивал при каждом движении Хомутова. Обыск, можно сказать, тоже прошел безрезультатно. Никаких шифровок или мандатов. Полторы тысячи совдензнаками, сто сорок китайских долларов, перочинный нож, компас и всякая другая мелочь, не представляющая никакой ценности для КРО. Из всего, что нашли при обыске у задержанного, внимание привлекли наручные часы. Хомутов долго вертел их. Что-то в этих часах ему не понравилось, а что, понять не мог. Обыкновенные часы фирмы «Каэдэ». Плоские, в хромированном корпусе, водозащитные. Хомутов примерил их и тогда понял, что заводная головка их находится не как у всех часов с правой стороны по ходу стрелки, а с левой. Он тут же вызвал Кержакова, и тот подтвердил, что они сняты с правой руки Поленова.

— А какой он ложку держит? — спросилХомутов.

— Правой, — сказал Кержаков. — Только что своими глазами наблюдал.

— И зачем ему этот кандибобер? — сам себя спросил Хомутов и задумался. — Что бы это значило?

— Может, пароль? — неуверенно произнес Кержаков. — Удивительно редкая вещь. Я таких еще не видел. Для левшей, что ли, их делают?

— Может, пароль, а может, просто опознавательный знак, — согласился Хомутов.

На последующем допросе Поленов вел себя несколько оживленнее. Он снисходительно ухмылялся стараниям Хомутова вызвать его на откровенное признание и твердил одно и то же: убежал из Маньчжурии, дескать, жить стало невмоготу, работы нет, истосковался породной земле.

Хомутов засмеялся, завел часы, приложил их к уху.

— Идут, — произнес удовлетворенно. Поленов подобрался. — Кому вы их должны показать?

— Никому, — быстро ответил Поленов.

— Вы левша?

— А что?

— Не прикидывайтесь. Я ведь и не таких видал. Все равно скажете, к кому шли.

Поленов усмехнулся неуверенно.

— Что, бить будете? Часы-то верните. Или себе в карман?

— У нас и без этого говорят чистую правду. — Хомутов еле сдержался, чтоб не ответить грубо, подержал часы в руке, подбросил на ладони. — Возьмите.

Поленов вздохнул обиженно, взял часы, застегнул ремешок.

— Не верите. Я к вам по-хорошему, а вы...

— Да перестаньте валять ваньку. Ну поставьте себя на мое место. С чего бы мы морочили голову вам и себе? Мы ведь ждали именно вас на тропе. — Хомутов подходил к главному. — Меня интересует, о чем вы беседовали с Косьминым на хуторе Мамонтова. Все эти басни про тоску по родине да безработицу своей теще расскажите, а не мне. Вы там думаете, что тут дурачки работают и раз плюнуть — обвести их вокруг пальца.

У Поленова сразу ухнуло куда-то вниз сердце. Ему стало понятно, что с ним работают не вслепую, им многое известно. Он даже зажмурился.

С Хомутовым Поленов был уже знаком по тем материалам, которые хранились у Бордухарова в тайном сейфе. И чего только не вычитал он в них... Пронзительный взгляд, оловянные глаза и тяжелые кулаки. А напротив сидит вполне интеллигентный человек. Говорит легко и как будто нехотя, но каждой фразой словно раздевает, и некуда деться и нечем прикрыть наготу свою. И только здесь он понял, что метод работы ОГПУ ни с чьим не сравним. Они действуют наверняка, фактами. Вся их сила в фактах, а фактов этих они имеют предостаточно.

И все же Поленов не хотел так просто сдаться. Ему надо было время, чтоб обдумать свое положение, что сказать, а что утаить. И он согласился дать показания письменно. В камере.


В десятом часу вечера Воротников сошел с пригородного поезда на четырнадцатой версте. Прикрываясь от ветра, прикурил, дождался, пока за поворотом не скрылся последний вагон, и, воровато осмотревшись, спрыгнул с деревянного перрона. Минут десять шел по шпалам в противоположную сторону, потом свернул на еле приметную тропинку, ведущую в глубь леса, застроенного дачными домиками. Хлестал не по-летнему холодный дождь с ветром. Воротников останавливался, прислушиваясь к чему-то, и снова, втянув голову в плечи, шел в гору. Продрогший, он приблизился к даче Полубесова. Во дворе громыхнула цепью собака. Почуяв постороннего, она глухо зарычала и, едва Воротников скрипнул калиткой, бросилась, хрипя и задыхаясь в ошейнике.

— Мальва, с-сука... — зашипел Воротников, боком пробираясь к крыльцу. В летней кухне вспыхнул огонек.

— Кто там?

— Игнат! — звонко закричал Воротников. — Забери эту стерву, не то я башку ей проломлю!

— Это вы, вашбродь?

— Я! Кто же еще в такую погоду припрется к вам? У, зараза... — замахнулся Воротников на собаку.

— Ну чего ты, дурочка?.. — Игнат взял Мальву за ошейник, потянул на себя. — Свои это. Перестань. И чего это она так невзлюбила вас?

— А того, — огрызнулся Воротников, рысью добегая к крыльцу.

Воротникова все собаки не любили, и потому он их панически боялся.

В стеклах веранды появилась какая-то тень. Воротников догадался, что это высматривает Полубесов, и сказал негромко, но так, чтоб было слышно ему:

— Это я, Анатолий Петрович!

Загремели запоры. Полубесов впустил гостя, запер дверь. Воротников вошел в тепло.

— Прошу, Юрий Мокиевич. Может, чайку погреть?

Воротникову хотелось не чайку, а чего-нибудь покрепче, но просить он постеснялся и потому сказал дипломатично, надеясь, что хозяин сам поймет:

— На ваше усмотрение, Анатолий Петрович, на ваше...

Полубесов, будто не понял намека, споро раскачал примус, взгромоздил на него чайник.

— Что это вас в такую непогодь принесло? — спросил он, протирая чайную чашку. — Случилось что?

На Полубесове, как на вешалке, висел японский халат, худые тонкие ноги — в мягких пуховых шлепанцах, выглядел он по-домашнему уютно и мирно. Воротников завидовал устроенности своего шефа, его обеспеченности, завидовал тому, чего сам не имел.

— Нашего замели чекисты.

Полубесов медленно повернулся в его сторону:

— Кто вам сказал?

— Соболь. Сам видел. Говорит, в коридоре встретил под конвоем...

— Откуда ему известно, что это наш?

— Ему все известно. Надо что-то предпринимать. Выдаст этот нас с потрохами.

Полубесов сел. Длительное время молчал, и Воротников подумал, что он выбирает решение. Но Полубесов, как всегда в острых ситуациях, долго не мог собраться с мыслями, ему мешал сосредоточиться страх. Стыли ноги, мутилось сознание.

Задребезжала крышка на чайнике. Воротников сам снял его с огня, подул на пальцы.

— Так что делать-то?

— Делать? — переспросил Полубесов и потер кулаком выпуклый с глубокими залысинами лоб. — Делать... Кто он такой?

— Поленов.

Полубесов поставил чашку, налил кипятку. Воротников плеснул заварки, положил кусочек сахару из вазочки, воровато глянул на задумчивого Полубесова и взял еще три. Полубесов хотел налить и себе, но чашка выскользнула из его рук. Воротников подпрыгнул от испуга.

— Как говорят, посуда бьется к счастью, — сказал он.

— Да-да... Вы заметили, Юрий Мокиевич, такую закономерность: чем тяжелее жизнь человека, тем суеверней он становится? — неестественно оживился Полубесов. — И эта вот примета не от хорошей жизни. А как Поленов? Держится?

— Держится, — усмехнулся Воротников. — Пока всего один допрос был. Что он на втором запоет?

— Поленову надо помочь, Юрий Мокиевич. Надо немедленно уговорить Соболя, пусть сделает все, что в его силах.

«Вот гад, — подумал раздраженно Воротников, — ему-то что, у Поленова мой адрес». Вслух сказал:

— А что он может сделать? Выпустить, что ли? Так это не в его власти.

— Пусть придумает что-нибудь, — настаивал Полубесов. — Нам нужен Поленов. Очень нужен.

Неудачи следовали одна за другой. Провалилась операция с фальшивыми дензнаками. Воротников сильно перенервничал. Но больше его испугал Полубесов. Все эти дни проходили в постоянном страхе. Не единожды появлялась мысль бросить все и скрыться. Но что-то удерживало. Скорее всего железное русское «авось пронесет». Не успели оправиться от одного удара, как шарахнул второй. От первого спасла хорошо продуманная конспирация и выдержка Воротникова, но у него, кажется, уже сдают нервы. И все же Поленова надо спасти. Надо рискнуть. Пойти на отчаянный шаг, может, даже чем-то пожертвовать. За последнее время ассигнования из Харбина упали до минимума. А деньги нужны. После настойчивых просьб Бордухаров решил убить двух зайцев сразу: поправить финансовое положение подполья и совершить экономическую диверсию. Но акция эта лопнула.

— Вот что, — решительно произнес Полубесов, — сделаем так...

Харбин. Июль 1927 г.

— И никого-то ты, Леонтий Михайлович, не боишься, — ворчал Дзасохов, стягивая мокрый плащ, — и все тебе нипочем.

— А кого мне бояться? Тебя, что ли? — с намеком спросил Заборов.

— А хотя бы, — вызывающе весело ответил Дзасохов. — Все-таки как-никак, а в моих руках вся контрразведка...

— Допустим, не в твоих, а у Бордухарова.

— Это одно и то же. Закордонная у него, а контрразведка у меня.

— На что намекаешь? — уязвленно спросил Заборов.

— Это я просто так, не волнуйся. При таком бандитизме в Харбине ты дверь не запираешь. Входи кто хочет. А меня действительно бояться нечего. Пусть чекисты трепещут, а тебе ничего плохого не сделаю, потому как ты в моих старых товарищах. Ты уж извини, гляжу, свет в окне, дай, думаю, забегу. Дождь как из ведра, черт бы его побрал. Сыро, мерзко. — Дзасохов провел по лысине, потер зябко ладони. Потянул носом. — Кофеек. М-м... Угостишь?

— Проходи, чего уж там.

— А у тебя найдется?.. — щелкнул Дзасохов по горлу. — Понимаешь, дрянная погода — дрянное настроение. Ноги, понимаешь, ломит. Как дождь, так ногам вытерпу нет. Чего ты такой скучный?

— Нездоровится.

— Во-во, оба мы с тобой «здоровяки». Годы идут, да и климат...

Заборов налил водки. Дзасохов выпил, крякнул, от закуски отмахнулся. Глаза его сразу заблестели:

— Слушай, ты знаком с Лескюром?

— С кем, с кем?

— Ну с которым флиртует Косьмин.

— А, наслышан. Интересуешься?

— Есть немного. Сегодня приходит Щеков, так, мол, и так, не нравится он ему.

— Кто кому?

— Лескюр Щекову. Щеков сидит у него на хвосте.

— Мало ли кто кому не нравится. Да и кто такой твой Щеков? Он и мать родную продаст. И тебя, подойдет время, продаст.

Дзасохов насупился:

— Это ты брось. Он еще ни разу не подводил, и нюх у него как у гончей. Заявил, мол, этот Лескюр вероятный резидент советской разведки.

— Вот что, Игорь. Не впутывай ты меня в это дело. Тут я тебе не помощник. Во-первых, Лескюр гражданин Франции. Он с послом в приятельских отношениях. И если захочет, ты только захрустишь у него на зубах. Во-вторых, как тебе известно, французское посольство неравнодушно к нам. И потому Лескюр здесь. Косьмин узнает — выволочку получишь.

— Возможно.

— Так зачем лезешь на стену?

— Я не лезу, это Щеков лезет. Все хочет выслужиться, — согласился Дзасохов. — Ладно, черт с ним, с этим Лескюром. А что ты думаешь о Ростове?

— Что, и у Ростова Щеков на хвосте?

Заборов вспомнил, что не так давно Ростов спрашивал, почему он не бросит все и не уедет в Россию. Мол, грехов особых за ним нет, так чего бояться? Заборов сказал, что большевики уничтожили его семью. Вывезли на плашкоуте в море и утопили. И свидетели есть. Некто Мальков, бывший шкипер, бежавший из Советского Союза. «Бред, — сказал Ростов. — Вы хоть видели сами этого шкипера? Нет?»

Заборов хотел найти его, но боялся. Пока же оставалась малюсенькая надежда, что Верушка и Зиночка с Колей живы и что какой-то Мальков по злобе своей, а может, по недоразумению какому, клеветал.

— Ростов — сверхпорядочный человек. Его весь город знает. И я с ним встречаюсь. Так что из того? Гляжу, вы там свихнулись от безделья. Ваш Щеков подонок, каких свет мало видел. Думаешь, для меня тайна, как он сколачивает состояние?

— Как? — быстро спросил Дзасохов.

— А вот как! — почти кричал Заборов. — Детей ворует, а потом требует выкупа. Он и его банда. Давить надо такую мразь, а ты: Щеков да Щеков!

— Что Ростов бывает в советском консульстве, не один Щеков подтверждает. Кроме того, не так давно он был во Владивостоке.

— И что? Во Владивосток его пригласил, если тебе память не изменила, Табахаси. А он Артура Артуровича знает давно как хорошего переводчика. Лучше не Тронь Ростова. У него ведь сына убили красные. Эх, Дзасохов...

Дзасохов боялся Заборова: как-никак, Леонтий Михайлович являлся глазами и ушами Семенова. Поэтому он пожалел, что вообще затеял этот разговор.

— Ну, спасибо. — Дзасохов поднялся. Заборов не провожал его.

За окном забормотал автомобиль. Одному оставаться было невмоготу, и Заборов направился в ближайший трактир.

Только со стороны могло показаться, что Заборов и Дзасохов друзья. До революции Дзасохов от фирмы «Чурин и К°» проходил стажировку в Токио и был частым гостем семьи Заборова. В одну из вечеринок Вера, изменившись в лице, шепнула мужу, что Игорь роется в столе. Заборов вспыхнул. Он хотел в ту же минуту вышвырнуть «друга семьи», но передумал. Подозрения, что Дзасохов работает на японскую разведку, подтвердились. Японцы очень интересовались агентурной сетью русской разведки. И вот Дзасохов ищет этот список. В двадцать третьем Заборов вынужден был выехать из Токио в Шанхай, потом в Харбин. Дзасохов уже был здесь.


Подняв воротник демисезонного пальто, Ростов в нетерпении прохаживался по тротуару напротив дома Заборова. Время позднее, а он ждал появления Леонтия Михайловича, досадуя на него. Сильные порывы ветра раскачивали висевший на столбе фонарь, и от этого казалось, что все вокруг кружится. В этом проулке даже днем не наблюдалось особого движения, а с наступлением сумерек все замирало.

«И не боится же шляться», — подумал Ростов, мечтая сейчас оказаться перед камином и с чашкой крепко заваренного чая.

За голыми ветками показалась фигура человека.

— Леонтий Михалыч! — осипшим от долгого молчания голосом крикнул Ростов. — Я уж заждался. Целый час торчу тут как проклятый. — Он отвернул рукав, повернулся к фонарю. — Час и семнадцать минут жду.

— Пойдемте ко мне, погреетесь, чашечку кофе выпьете. — Заборов взял под руку Ростова, но тот освободился.

— Дело вот какое. Нашел я того самого Малькова. Если на то будет ваша воля, то, перекрестясь, двинем в Мадягоу.

— Малькова?.. Это... того самого? Вы не ошиблись?

На многолюдной Китайской они быстро нашли извозчика, но тот отказался ехать в Мадягоу. Пришлось сесть в трамвай. Полупустой вагон медленно тащился, поминутно останавливаясь. Под колесами загремел виадук. Внизу перекликались паровозы. Так же бесконечно долго пересекали Новый город, потом поднимались по Вокзальному проспекту к собору. Заборов спросил:

— Как вам удалось его найти?

— Это секрет фирмы, — усмехнулся Ростов.

Они изрядно поблуждали по темным и грязным улочкам. Вышли к обшарпанному низкому помещению, похожему на старую, давно вымершую солдатскую казарму или на забытую конюшню. Прошли по длинному коридору. Впереди двигался Ростов, зажигая спички. Стояла непривычная тишина, и Заборов уже стал сомневаться, туда ли они попали. Ростов чиркнул спичкой еще раз, осветил номер комнаты и, с облегчением вздохнув, постучал.

На стук никто не ответил. Толкнув дверь плечом, Ростов ступил за порог и разочарованно произнес:

— Пусто. Вот дьявольщина.

— Там кто-то есть, — возразил Заборов и зажег спичку. — Вон, на полу, за кроватью.

Они подошли ближе, присели на корточки возле лежащего человека с неестественно повернутой головой.

— Кажется, мы имеем шансы попасть в неприятную историю, — сказал Ростов.

— Похоже, — согласился Заборов, подымаясь.

Ростов присмотрелся к луже крови, потянул носом:

— Только что зарезали. Перед самым нашим приходом. Идемте, Леонтий Михайлович, пока не нарвались на неприятность.

...Ночь стояла беззвездная и тихая. Они быстро зашагали прочь, поминутно оглядываясь.

Настроение у Заборова было такое, словно его переехал грузовик. Всю дорогу он как воды в рот набрал. Ростов смотрел в окно и нервно тряс коленкой. Некоторое время вагон шел рядом с японским автомобилем, в кузове которого на скамейках сидели русские солдаты в китайской форме и пьяно горланили песни.

— Нечаевцы, — кивнул в их сторону Заборов. Помолчал. — Тоскливо что-то мне, Артур Артурович, ей-богу, прямо хоть в петлю лезь.

Ростов присмотрелся к нему:

— Вы нездоровы. Вид у вас... Советую, как врач, калошами не пренебрегать.

— Калоши? Опротивело все. Глаза бы не глядели на белый свет, прости меня, господи. — Высоко над городом в просветах между черными облаками мелькала луна. — Вот гляжу на это светило, и выть хочется. Аж скулы сводит. Вы были сегодня в советском консульстве?

Ростов молчал, как будто решал, признаться или не признаться.

— Вам это интересно? — наконец спросил он.

Заборов смешался. Легонько провел подушечками пальцев по искусной резьбе на набалдашнике трости.

— Извините, это я так. Ко мне сегодня Дзасохов заходил. От него узнал. За вами ведется, наблюдение,

— Меня это не страшит. Пусть себе наблюдают. Они за всеми наблюдают. Надо ведь хлеб оправдывать.

— Они считают вас, — Заборов наклонился к Ростову, — агентом ГПУ.

— Спасибо за откровенность.

— Пустяки, — отмахнулся Заборов.

— Я действительно бываю в советском консульстве. Врачую Павла Константиновича. Это всем известно.

— И все же я бы на вашем месте поостерегся. Шутки с ними плохи.


— У меня нюх. Подождите, я его еще возьму за жабры. — Щеков большеголовый, лысый, белесые, как у теленка, брови и ресницы, челюсть квадратная с оттопыренной нижней губой, короткая шея и узкие плечи. Смотрит не моргая, потому его и прозвали Бульдогом. — Вот однажды, — Щеков сложил на животе руки и поднял взгляд в потолок, — служил один ферт, с тремя звездочками на погонах, в любимцах барона Энгельгардта ходил. Уж кто-кто, а барон понимал толк в людях. Происхождение этого ферта благородное, голубой крови. Вот, значит, промеж них и завязалось уважение друг к другу. И ведь, гад, не раз бывал у красных и сведения добывал такой важности, что другому и не снилось. А потом, как до дела, попадаем впросак. Деникин рвет и мечет. И ведь, стервец, подстроит так, что не он виноват, а генералы. Стал я к нему присматриваться.

Был у барона заместитель, полковник Волосатов, царствие ему небесное, вздернули большевички в Иркутске, доложил я ему свои соображения. Начали наблюдать за фертиком. И что вы думаете? Вывели на чистую воду. Привели к барону. Он и спрашивает: «Чего это ты, братец, подло так поступил со мной?» Спокойненько спрашивает, а сам белее стены. А тот отвечает: «Это не я, а все вы, подлецы, против народа идете». Барон говорит опять же спокойненько: «Мужественный вы человек. А таких людей я очень уважаю, потому дайте ему наган с одним патроном, отведите в пустую комнату».

Я его хотел своими руками придушить, да разве с бароном поспоришь? Отвели его куда надо, дали наган с патроном, — Щеков вперил взгляд в Дзасохова, — так что он, подлец, сделал?

— Что он сделал? — заинтересовался Дзасохов, черкая карандашом квадратики и прямоугольники.

— Выбил окно, застрелил начальника караула Салпанова — и дай бог ноги. Вот что он сделал, подлец.

— Убежал? — удивился Дзасохов.

Щеков подобрал губу, стряхнул пепел под ноги.

— От меня еще никто не бегал. Хотел я его, кроме того, вздернуть на осину, да тут красные нажали. Это я к чему? Меня не проведешь на мякине. Я — стреляный воробей.

— Как фамилия того ферта?

— А черт его знает. Что, он под настоящей работал? Был Русин, а на самом деле не знаю.

«Бульдожья действительно хватка. Авось выйдем на резидента. Чем черт не шутит», подумал Дзасохов.

— Ты вот что, веди его сам. Понял?

— Понял, Игорь Николаевич. Как не понять.

— И чтоб комар носа не подточил. Тут особо внимательным надо быть. Кто Ростов? Доктор. А доктора везде бывают. Возьмем мы его. И что? Задаем вопросик: «Ходишь к консулу?» Скажет: «Хожу. И что? Я врач. В консульстве тоже люди, и они болеют. А своего врача у них нет». И как мы? Вот то-то и оно.

Щеков считал, что к начальству, конечно, надо прислушиваться, на то оно и начальство, чтоб всякие там умные речи говорить. А что до исполнения, тут надо покумекать... А для этого должна иметься своя голова на плечах — не начальническая. Распоряжение Дзасохова он понял по-своему.


Лескюр собрал о Заборове все, что мог, и теперь четко представлял себе человека недюжинного ума и способностей, запутавшегося в жизненных противоречиях, что, в общем-то, в его положении могло произойти очень просто.

Бойчев сообщил в Центр о непредвиденном обстоятельстве и предложил начать розыск. Ответ пришел быстро, неутешительный: Заборова Вера Игнатьевна, 1893 года рождения, не значится проживающей на территории СССР.

— Тут что-то не то, — не сдавался Лескюр при новой встрече с Бойчевым. — Или она выехала за границу, или... А вы знаете, что мне пришло в голову? — живо спросил Лескюр. — Она ведь могла выйти замуж и изменить фамилию. — Он хлопнул себя по лбу. — Ведь, потеряв связь с мужем, не зная, что с ним, она хотя бы ради детей могла пойти на это.

В тот же день Ростов вновь встретился с Заборовым, и после разговора о том о сем спросил о жене. Заборов изменился в лице:

— Ерунда какая. Я вам могу показать ее письма, если хотите. — Он порылся в секретере и положил пачку писем перед Ростовым. Тот замахал руками, однако взглядом уцепился за адрес на конверте: от Сенегиной В. И. Его даже жаром взяло.

— Простите, а почему от Сенегиной?

— Видите ли, Вера урожденная Сенегина. И, выйдя замуж за меня, она не пожелала изменить фамилию, отчасти потому, что была единственным ребенком в семье, и кому-то надо было оставаться продолжателем рода, а отчасти потому, что фамилия моя ей не понравилась. Говорила, что это: Заборова, Подзаборова? Шутя, конечно. И дети, мол, Заборовы да Подзаборовы. Вот какая штуковина. Я, конечно, не сопротивлялся.

В Центр пошла шифровка с просьбой начать розыск Сенегиной Веры Игнатьевны.

Лескюр с нетерпением ждал, что ответит Владивосток. Если Сенегина в Приморье, то найти ее не составит труда. Только бы нашли...

Владивосток. Июль 1927 г.

Губанов снимал комнату на Морской, 12, у одноногого пьянчужки Митрохина. Ему давно пора было перейти в общежитие, благо предлагали, но он не мог бросить несчастного Митрохина с пятью пацанами. Привык к ним, как к родным, да и детвора полюбила Губанова. «Пропадут ведь без меня, — порой размышлял Андрей, — а им учиться надо». Ксанке пошел уже семнадцатый, а она совсем как ребенок, худенькая, большеглазая, застенчивая. В прошлом году Андрей отвел ее в медицинскую школу; Мишка ходил в третий класс, Гришка пошел в первый, и только Костя да меньшой Пашка еще пускали пузыри.

— Чегой-то ты седни рано явился, — поинтересовался Митрохин. Он был как всегда под хмельком, возился с чужим валенком: прошивал толстую подошву из резины моченой дратвой.

— Дети где?

— А на улице.

— Уроки хоть поделали?

— А какжеть? — хвастливо произнес Митрохин. — У меня все поделают. Я им...

Ксанка принесла горячие щи и села напротив. Губанов хлебал, заедая гречневой кашей: такая у него была причуда — щи есть с кашей. Ксанка смотрела на него, подперев ладошкой подбородок.

— Молодец, Ксанка, — хвалил Андрей. — Мировецкие щи.

Ксанка заалела, потупилась:

— Да ну вас, Андрей Кириллыч... щи как щи.

— Не скажи, — мычал Андрей с полным ртом. — Никто таких не умеет готовить.

— Слышь, Андрей? — привязывался Митрохин. — Чтой-то ты седни так рано?

— Да отвяжитесь, тятя, — умоляюще попросила Ксанка, — дайте ему поесть.

— А вы почему дома сегодня?

— У меня божье воскресенье. Мы пролетарьят. Имеем право на отдых али как?

— Имеете.

— Эх вы, чакисты... — зудил Митрохин. — Людей побили, в порту все погорело, а вам хоть бы хны.

В прошлом месяце в порту почти дотла сгорел склад зерна, купленного в Америке. Пароход «Нью-Арк» еще не отошел от пирса, когда заполыхало зерно. Поджигателей не нашли.

Ксанка осуждающе поглядела на отца.

— Кушайте, Андрей Кириллыч. И не слухайте его. Это он оттого так, что не напился.

— На базаре народ только и судачит о бандах. Скоро по нужде не выйдешь. Чакисты, мать вашу... Посадить бы вас на мой паек, живо забегали бы.

— Пить надо меньше, — огрызнулся Губанов. — Дети вон босиком. Подумал бы о них. Жить стало легче, а поглядишь на вас, так тошно. Словно при старом режиме. И все из-за водки. И чего она так люба вам, не понимаю.

— Поживешь с мое — поймешь, — пообещал Митрохин. — Молод ишшо укорять. — Шла обычная вялая перепалка, и Губанову до чертиков надоело слушать болтовню вечно недовольного Митрохина.

Андрей отодвинул пустые тарелки.

— Спасибо, Ксанка. — Вынул из кармана коробочку монпансье. — Это тебе за труды. За заботу. А это, — выудил из другого кармана кулек, — детям отдашь.

Ксанка опустила глаза:

— Разве можно так тратиться, Андрей Кириллыч? Вы и так на нас все свои деньги перевели. Спасибо вам. Я лучше детям, а мне на што, мне они — одно баловство.

— А еще это тебе, — Губанов достал маленький сверточек и положил перед Ксанкой.

Девушка испуганно поглядела на него:

— Что это?

— А ты погляди, погляди...

В сверточке оказалась маленькая коробочка. Она неуверенно открыла ее и ахнула: зеленым огнем загорелись камешки маленьких сережек.

— Разве можно так тратиться? — жалобно произнесла Ксанка, но в ее глазах Губанов увидел такую радость, что в груди защемило от острой нежности к ней.

Андрей прокашлялся.

— Это тебе на день ангела. Ты ведь сегодня именинница у нас.

— Ой, спасибочки вам. — Ксанка закрыла узенькими ладошками запылавшее лицо и бросилась вон из кухни.

Митрохин проводил ее взглядом.

— Действительно, Андрей, зазря ты их балуешь. — Вздохнул. — Уся в мать. Та тоже все за других болела, все чтоб лучше было кому-то. И энта вся в нее. А сама что та синица. Одни гляделки. — Быстро заморгал. Митрохин был, как и все алкоголики, слезлив и привязчив. Действительно, если бы не Андрей, что бы он делал о детворой? Если бы Митрохин еще не пропивал зачастую всю свою зарплату, то можно было бы жить. — Эх, чакист... Хорошая у тебя душа.

— Ты, дядь Вань, лучше бы детям на ноги пошил чего. Вон лето на дворе, мокроть какая, а они в лапотках дырявых ходят. Прошлый раз давал деньги на сапожки Ксанке. Где сапожки? — требовательно спросил Губанов, пристукнув кулаком по столу. — Я тебя спрашиваю!

Митрохин засопел, угнул голову.

— Ну что, язык проглотил? Дураков больше нету. Теперь ни копейки не получишь. И как тебе не совестно, а еще красный партизан.

Митрохин швырнул валенок об пол, так что пыль из него брызнула.

— Эх, Андрей Кириллыч... Душа у меня не на месте. Горить душа... — схватил себя Митрохин за грудки и затрясся, выпучив глаза.

— Хватит комедию ломать, дядя Ваня, — решительно рубанул ладонью Губанов. — Все. Доверие ты у меня потерял. — Он поднялся, одернул сатиновую косоворотку. — Побываешь на рынке и купишь хорошие заготовки для Ксанки. А денег не дам. Все.

— И не надо денег, — истово согласился Митрохин. — Так мне и надо, старому дураку. — Он скривился: — Была б жива Клавдия, может, и не пил бы...

Губанов прошел в горенку и застал Ксанку перед зеркалом.

— У Веры Игнатьевны точь-в-точь такие. Она их только по праздникам носит. Память, говорит. А разве если память, то только по праздникам носить?

Губанов не знал, когда носят сережки.

— Это кому какая память досталась. Одних вспоминают только в праздники, других и в будни не забывают. — Веру Игнатьевну он знал. Жила она с двумя детьми неподалеку, у колодца. Андрей частенько брал у нее книги. Книг у нее было множество, аж в глазах рябило от золотых и серебряных корешков. В благодарность Андрей иногда колол ей дрова или носил воду.

— Она ведь хорошая. Жизнь вот только плохая досталась, — говорила задумчиво Ксанка. — Муж у нее знаете кто?

— Кто? — спросил Губанов.

— Офицер.

— У них у всех такая жизнь. Против Советской власти навоюются, а потом плачут, — резко сказал Андрей, собираясь уходить.

— Сенегина не такая. Она... как бы вам сказать...

— Сенегина? — Андрей наморщил лоб, переспросил: — Ты говоришь, Сенегина?..

Через несколько минут Губанов и Ксанка у Веры Игнатьевны Сенегиной пили чай и разглядывали фотографии.

— А это мы в Токио возле храма. Забыла, как он называется. Леонтий Михайлович вообще-то всегда форму носил, а тут вот как американец. А это мы во Владивостоке на даче у папы. Николеньке только три годика исполнилось, а Зиночке два.

Губанов слушал и думал, как ей сказать, что ее разыскивают десятки людей, что на ноги поднят весь аппарат ГПУ, а она тихо-мирно тут с этими фотографиями...

Он не стал ничего говорить. Позже он сказал Ксанке:

— Если б не ты... Если б не ты... — Не находил слов и гладил легонькую Ксанкину ладошку в своей руке.

Веру Игнатьевну пригласили в ГПУ. Ее не просто пригласили, а приехали за ней на автомобиле, извинились даже. Она успокоила детей, и скоро Карпухин принял ее у себя в кабинете. В беседе участвовал и начальник ИНО*["169] Виктор Павлович Банурко. Оба они были веселы, улыбались.

Серегина не понимала, для чего ее привезли и почему держатся с ней так предупредительно вежливо. Где-то в подсознании шевелилась мысль, что все это связано с Леонтием... может, он объявился... Сердце ее учащенно колотилось, и дыхания не хватало.

— Прямо-таки со дна морского достали, — радовался Карпухин, усаживая женщину напротив себя за маленьким столиком в углу кабинета. — Заборов Леонтий Михайлович кем доводится вам?

«Значит, Леонтий», — мелькнуло в голове, и Вера Игнатьевна, едва не теряя сознание, прошептала белыми губами:

— Муж.

Карпухин и Банурко переглянулись.

— Где он в настоящее время, вам известно?

Сенегина всхлипнула. Она не в силах была произвести хоть слово.

— Да успокойтесь вы, — улыбнулся ей Карпухин.

Банурко подал воды:

— Выпейте и расскажите о себе.

— А что рассказывать-то? — Она перевела взгляд о одного на другого.

— Биографию, — опять улыбнулся ей Карпухин.

Вера Игнатьевна щелкнула ридикюлем, вынула платочек, вытерла сухие губы.

— Господи, какая тут биография. Родилась во Владивостоке на Тигровой, где и по сей день живу. Папа имел книжный магазин. Жили небогато. Окончила гимназию, на балу в Городском собрании познакомилась с молодым офицером. Поженились. Потом его направили в Японию. В семнадцатом я с детьми вернулась домой. Дочь болела сильно. А потом... — в ее голосе послышались слезы, — закружилось, завертелось. Кругом стреляют, я ничего не понимаю. Одна. Папа умер. Ой, что тут говорить. Намучились. От Леонтия ни слова. Где он, что с ним...

— Значит, ничего не знаете?.. — задумчиво произнес Банурко. — Ну ладно. Жив ваш муж и очень хочет увидеть свою семью. Вот так. Сейчас он в Харбине. Надеемся, что скоро встретитесь. Так, Иван Савельевич?

Карпухин добродушно улыбнулся. Он все время наблюдал за женщиной и, когда Банурко обратился к нему, уточнил:

— Если ничего не помешает.


Домой ее везли опять же на автомобиле, а она, закрыв глаза, все повторяла про себя: «Господи боже ты мой, мать небесная пресвятая богородица, спаси и помилуй...» Кругом бурлила жизнь. По брусчатке, печатая шаг, шла колонна комсомольцев, звучала песня, свежая и бодрая: «Мы кузнецы...» Ей хотелось одиночества, чтоб прочувствовать радость, чтоб поверить в нее.

Автомобиль стал. Шофер облокотился на руль, на лице его блуждала улыбка:

— Смена наша растет. Орлы...

Харбин. Июль 1927 г.

Из Благовещенска перелетел военный авиамеханик Прозоров. Умея мало-мальски управлять аэропланом, Прозоров в удобный момент поднял машину в воздух и на бреющем пересек государственную границу. Аэроплан плюхнулся под Цицикаром, поломав шасси и винт. Это был старый, времен гражданской «фарман». Механиком и летательным аппаратом занялась китайская контрразведка. После долгих размышлений китайцы решились устроить пресс-конференцию в кинотеатре «Глобус».

Пропускали по специальным билетам, в зале находилось больше шпиков, чем газетчиков, и тем не менее перед сценой плотной стеной, неведомо от кого защищая, стояла шеренга жандармов, держа руки на маузерах. Прозоров сидел на сцене за столом, несмело улыбаясь, втягивал маленькую голову в плечи, суетливо бегал взглядом по залу, как будто кого искал. От любопытствующих взглядов даже слой пудры не мог скрыть кровоподтеков на его лице. Растягивая слова и немного заикаясь, он отвечал на заранее подготовленные вопросы. С отчаянием обреченного, которому нечего терять, поливал грязью свою бывшую родину. Мимоходом упоминал: происхождением он не какой-то лапотник, а из купцов, что в свое время скрыл от начальства. Многие из приглашенных откровенно улыбались, слушая перебежчика. Кто-то задал незапланированный вопрос, почему, мол, не пригнал новый самолет. Прозоров замялся, сидевший по правую руку русский что-то буркнул, и он сказал, что новые аэропланы хорошо охраняются, чем вызвал оживление в зале.

Лескюр еле дождался конца этого спектакля и сразу ушел в гостиницу. «Ну, теперь попало на язык», — думал он, возвращаясь к себе в номер с вечерней газетой в кармане.

После дождя было душно и влажно. Открыв дверь, он нетерпеливо снял пиджак, стянул прилипшие к телу брюки и стал под душ. Блаженствуя под прохладными водяными струями, услышал звонок. Промокнув себя полотенцем, накинул халат и открыл дверь. Перед ним стояла мрачная личность в потертом костюме цвета хаки и сандалиях на босу ногу. Напоровшись на острый взгляд из глубоких глазниц, Лескюр, сдерживая раздражение, спросил:

— Что вам угодно?

— Найдите для меня десять минут, — попросил гость без тени заискивания.

— Кто вы и что вам надо?

— Десять минут, — упрямо настаивал человек в хаки.

Лескюр стоял насупясь.

— Позвольте войти?

Лескюр пропустил его и захлопнул дверь.

— Мой вид вас не шокирует?

— Нисколько.

— Позвольте сесть?

— Прошу.

— Спасибо. — Он сел в кресло и, как после долгой ходьбы, вытянул ноги. — Меня зовут Гамлет...

«Все понятно, сумасшедший», — успокоился Лескюр. Гамлет что-то прочитал на его лице, косо улыбнулся:

— Гамлет Аскольдович. Дети себе имен не выбирают. У меня еще есть брат. Того зовут Мефистофелем. Моя мать была неплохой актрисой МХАТа и хотела из нас сделать актеров. Оба мы стали актерами. Но не в шекспировской трагедии. У вас курят?

— Пожалуйста. Пепельница перед вами. А где же ваш брат?

— Он за дверью.

— Ах вот как...

— Представьте себе.

Гамлет затянулся скверной сигаретой. Лескюр изучал его. Ему можно было дать лет тридцать, если бы не густая со свинцовым отливом седина.

— Явился я не деньги просить. Вижу, вы обеспокоены именно этим. Минуточку терпения. Вероятно, вам известно, что в Токио состоялась Восточная конференция? — Не получив ответа, Гамлет продолжал: — В ней участвовали дипломаты и весь генштаб. — Пытался проверить, какое произвел впечатление. Лескюр отмолчался. — Документ совершенно секретный. — Гамлет прикурил погасшую сигарету, дунул на спичку. — Между прочим, в нем шла речь об Америке, Советском Союзе и других странах.

— Я не интересуюсь политикой, господин Гамлет Аскольдович. Мы зря тратим время.

— Позвольте вам не поверить. Это русские купцы, кроме мошны, не желали ничего видеть, а французы...

— Допустим, — пробормотал Лескюр, закуривая.

— Я служу доверенным лицом в одной солидной фирме. Нет, не в Харбине. Здесь я проездом. Имею доступ к совершенно секретным документам. У меня фотокопии этого документа с грифом «Гокухи», Вы знаете, что это такое? Это значит «Совершенно секретно». И если простой смертный узнает его содержание, то... секир башка. Приобретя его, вы заработаете колоссальное состояние.

— А говорите, не из той породы.

— Я продаю, а не выпрашиваю.

— А почему вы пришли ко мне?

Гамлет улыбнулся:

— Симпатизирую французам.

— Продайте свое сокровище китайской разведке. На худой случай американцам или русским.

Гамлет усмехнулся:

— Не пойдет. Меня сразу засекут. Достойных американцев в Харбине нет. Русские не поверят. Уж я-то знаю.

— Что-то вы слишком много знаете, — заметил в короткую паузу Лескюр.

— Вы хотите понять, почему я это делаю? Мы с Мефистофелем решили выйти из спектакля. Свои роли в России сыграли блестяще. Довольно аплодисментов. На «бис» не хотим. Короче, чтобы нас на авансцену не выпнули насильно, нужны деньги. Не будет их — не сможем выбраться из этой вонючей ямы.

Похоже, что Гамлет Аскольдович искренен. Хотя черт его знает, может, и удалось маменьке сделать из своего сына незаурядного актера. Конечно, в истории разведок не мало случаев, когда, как говорят, на ловца и зверь бежит. Но Лескюр придерживался железного правила: не пользоваться той информацией, которая сама пришла в руки. И на этот раз он не отступил. Восемьдесят из ста — Гамлет провокатор.

— К сожалению, документ, предлагаемый вами, — говорил Лескюр, рассматривая ногти, — для меня никакой ценности не представляет.

— Значит, не желаете спасти человечество?

— Чем больше желающих спасти человечество, тем хуже человечеству.

— Понял. Вы не Жанна д’Арк. Согласен на пятьдесят тысяч долларов.

— Напрасно время теряем.

— Согласен на тридцать. Двадцать, — упорствовал Гамлет.

Лескюр подошел к телефону, взял трубку. Гамлет поджал ноги. Лескюр набрал первую цифру. Гамлет поднялся.

— Еще движение — и я продырявлю ваш халат, — предупредил он, наставив на Лескюра пистолет. — Положите трубку. Так. А теперь отойдите вон к той стенке. Умница. — Гамлет подошел к столику и с силой рванул телефонный шнур. Смотал его на пальцы и сунул в карман. — Бонжур, мсье. Если соизволите в течение тридцати минут покинуть комнату, жизнь не гарантирую...

В ванной шумела вода, Лескюр поднялся, выключил и заходил по мягкому ковру.

Через тридцать минут вызвал горничную и, кивнув на телефон, сказал:

— Пригласите мастера. Да побыстрее. И бутылку перно со льдом.

Потом Лескюр постучал в стену.

— Вы чем-то удручены? — спросил Ежи, располагаясь с бокалом перно.

Лескюр пересказал событие, минувшее полчаса назад.

— Он или авантюрист, или ни во что нас не ставит. Хамло, пся крев!

Лескюр сморщился.

— Перестаньте грубить.

— Извините, — буркнул Ежи, остывая. Чтоб чего еще не ляпнуть, набрал в рот вина.

Лескюр положил перед Хшановским конверт:

— Передайте Бойчеву.

— Понятно. Что сказать?

— Ничего. Он сам знает. Будьте внимательны, У Ванчо какие-то связи с Ли Бо?

— Он с него скульптуру лепит.

— Все. Идите. — Лескюр посмотрел на часы. — Если что с конвертом случится... а впрочем, идите.

Хшановский с готовностью поднялся.

— Есть, патрон.

Владивосток. Июль 1927 г.

Настенные часы в приемной пробили одиннадцать .вечера. Били они долго, с отдыхом, как молотобоец, потерявший силу. Паперный проверил по ним свои. В это время прибежал боец комендантского взвода Синяков и доложил, что Носову плохо. Комната взвода находилась в конце коридора.

Носов сидел на кушетке, подтянув колени к плечам, и мычал, раскачиваясь, Паперный присел рядом, участливо положил руку на его плечо:

— Ты чего, Носов?

Носов не отвечал, все раскачивался, и Паперный видел только реденькую макушку его.

— Давно он так?

Синяков пожал плечами:

— Да нет вроде. Я тут немного вздремнул, слышу, кто-то вроде стонет, подскочил, а он вот так. И молчит, главное.

— Да... — растерянно произнес Паперный. Остановил озабоченный взгляд на Синякове: — Через полчаса арестованного на допрос, а у вас тут...

— Да я знаю. Только вот он чего-то...

Паперный снова сел.

— Слышь, Носов... Ну чего ты? Болит, что ли, где? Чего молчишь? Ежели болит, так скажи, врача вызовем.

Носов только громче замычал.

— Все понятно. Ну что, езжай один. Гляди там внимательней. Наручники чтоб надел. Понял?

Через десять минут приехала карета «скорой помощи», и Носова под руки увели вниз. Паперный записал происшествие в журнал.

А еще через двадцать минут в районе Куперовской пади раздались выстрелы. Паперный посчитал, что это уголовный розыск снова устраивает облаву. На всякий случай позвонил дежурному по горотделу. «А я думал, это вы тарарам подняли», — ответил тот. Паперный забеспокоился. Дорога на Первую Речку возле кладбища была перерыта, и приходилось ездить в объезд, через Куперовскую падь. А выстрелы слышались как раз оттуда. Он тут же связался с дежурным по тюрьме. Синяков с арестованным уже выехал.

Паперный разбудил тревожную группу — Клюквина и Гринько, поднял в конторке Бержецкого для подмоги и всех троих направил выяснить причину перестрелки.

Еще через полчаса вернулся Клюквин и сообщил, что совершено нападение на конвой. Шофер Телицын и боец Синяков убиты, а арестованный Поленов исчез.

О происшествии сообщили Карпухину, тот распорядился к месту происшествия никого не допускать и взять в милиции проводника с розыскной собакой, эксперта. Скоро и сам явился.

— Ну вот, достукались, — сказал он расстроенному Паперному. — Для полного счастья только этого нам не хватало.

В семь сорок утра слушали доклад первого этапа расследования.

Докладывал эксперт Мешков. На автомобиль было совершено нападение в момент, когда Телицын, съезжая с горки, притормозил, чтоб убрать с дороги невесть откуда появившееся бревно. Его убили первым же выстрелом. Синяков, по всей вероятности поняв, что попал в засаду, залег под машиной, но успел сделать всего пару выстрелов. Револьвер валялся рядом с ним.

Карпухин слушал и ходил по кабинету, как будто искал, где сесть. Он был бледен, сутулился больше обычного и все протирал очки платком,

— Почему послали одного конвоира? — задал он вопрос ни на кого не глядя.

Все повернули головы в сторону Паперного. Тот встал и коротко доложил:

— В двадцать три девятнадцать Носова забрала карета «скорой помощи».

— В каком состоянии он сейчас?

— Не знаю. Вероятно, лежит.

— Где?

— В больнице.

— Выясните.

Паперный пошел звонить в приемный покой больницы.

Через пару минут вернулся в растерянности.

— Носова в больнице нет. Врач говорит, что дали ему порошок. Стало легче, и он ушел.

— Куда?

— Врач не знает.

— А вы? — жестко спросил Карпухин и за все время впервые поднял глаза. — Вы знаете?

— Не знаю.

— Разыщите Носова.

Разыскивать Носова не входило в функции Паперного, но поскольку командир комендантского взвода Хоружий отсутствовал, а ЧП произошло в дежурство Паперного, то доводить дело до конца приходилось ему.


— Вы зачем его ко мне привели? — суетясь, шипел Полубесов. — Вы что, угробить меня хотите? — Он оглядывался в сторону двери, за которой находился Поленов, и трусливо втягивал голову.

Воротников, обмякнув всем телом, развалился в кожаном кресле, все еще переживая то, что произошло час назад. Он еще находился там, на неосвещеннойулице, скользкой от недавнего дождя. Перед его глазами все еще стоял автомобиль с задранным в темное небо кузовом, он видел брызги стекла после каждого выстрела, слышал звук вспарываемого горячим металлическим дождем железа, ощущал холодный липкий пот от сдерживаемого страха, и острое чувство опасности. Все это осталось где-то в стороне, и теперь Воротников, расслабясь, наслаждался минутой покоя. Горячечная суета Полубесова казалась ему не страшной, а даже забавной.

— А куда мне его, к себе, что ли? — Воротников повел глазами за Полубесовым. — На мне и так висит дай боже.

— Ну ладно, ладно... — Полубесов подрыгал коленкой, сел на диван. — Хорошо, если за собой не приведете чекистов, а если...

Воротников медленно и устало подтянул ноги а грязных ботинках, одной стороной лица выдавил улыбку:

— Боитесь, Анатолий Петрович? Понимаю. А мне что прикажете, геройствовать?

Полубесов потер глаза кулаками, помассировал бледные щеки.

— Располагайтесь у меня и простите. Располагайтесь, мне надо поговорить с ним. Спасибо, что сделали, и простите меня, ради бога. Располагайтесь на диване.

Воротников, как только ушел Полубесов, стянул пиджак и, не снимая обуви, растянулся на диване, блаженно потягиваясь. Потом встал, выключил свет и снова лег.


Полубесов сел напротив Поленова.

— Слава богу, все обошлось благополучно. А то я уж думал... Вас били там?

— Где? — не понял Поленов.

— В ГПУ.

— А, нет. Там меня не били. Удивительно интеллигентные люди. Я, признаться, сам ожидал побоев. — Он трудно сглотнул. — Думал, бить будут. — Преданно и благодарно глядя на Полубесова, сказал: — Не ожидал, что у вас тут такие связи. Даже в ГПУ свой человек. Скажи кому — не поверят.

Утробно завыла Мальва.

— Полнолуние, вот и воет. Что будем делать? Переждете или прямиком в волость?

Поленов хрустел пальцами. Ему очень хотелось где-нибудь переждать несколько дней, пока не уляжется суматоха. До Тернового путь долгий и нелегкий. Пароходом добираться — этот вариант отпадает. Придется поездом, а потом ноги в руки — и через тайгу.

Так он и сказал Полубесову.

— Эдак вы заблудитесь или еще хуже. Лучше будет добраться к Христоне, а он уж проводит. Там вас уже давно ждут.

Харбин. Июль 1927 г.

Лескюр связался по телефону с жандармерией и попросил срочно прислать представителя. Минут через десять явился полицейский.

— Я из сыскного, — сказал он, показав жетон.

— Вы русский?

— Да.

— Тут ко мне приходил некий Гамлет. Предлагал совершенно секретный документ. Сказал, фотокопия какого-то меморандума, и требовал за него деньги. Вас такие личности интересуют?

— О да, — ответил сыщик и, не спросясь, вытянул из пачки сигарету. — Его приметы?

Лескюр описал. Сыщик посмотрел на бутылку с вином. Лескюр налил в стакан. Сыщик медленно выпил, поблагодарил.

— Это опасный преступник, мы его давно ищем.

Он снова посмотрел на бутылку. Лескюр налил еще. Сыщик выпил, вытер ладонью губы и удалился.

...Хшановский вышел из подъезда, аккуратно надел соломенную шляпу, сдвинув ее чуть-чуть на правую бровь, помахал шоферу легкового автомобиля, стоящего на противоположной стороне улицы. Автомобиль тотчас подкатил. Усаживаясь удобнее на нагретое солнцем сиденье, Ежи беспечно предупредил шофера:

— За вами, кажется, наблюдают. Вон те двое.

Шофер обернулся, поглядел на молодцов в белых полотняных кепках, нажал на педаль, буркнув что-то.

— Вы что-то сказали? — не понял Хшановский.

— Я говорю, не за мной следят, а за вами.

— Матка боска! Это почему же, позвольте вас спросить?

— Потому что я сам слежу. Куда вас прикажете везти?

— К лодочной станции. За кем же вы следите?

— За вами.

— Не воткнитесь в зад тому раззяве, — сказал Хшановский, имея в виду красный «паккард». — Ну и следите себе на здоровье.

— Я не шучу, — отозвался шофер. Ежи картинно повернул в его сторону голову и несколько секунд высокомерно и презрительно изучал далеко не медальный профиль сыщика.

— И я не шучу.

Шофер посмотрел на него.

— Вы вперед глядите, а не на меня. Я не доверяю шоферам, которые разглядывают пассажиров.

— Мне вы можете доверять.

Хшановский повернулся к нему всем корпусом, сдвинул шляпу на затылок и уже с нескрываемым интересом принялся разглядывать шофера. Он понял, что сел в машину контрразведки, ловко подставленную специально для него.

— Кто вы такой? И что бы это значило, милейший? Я ведь без извинений могу тут же в целях самозащиты проломить вам череп.

— Щеков.

— Это кто такой?

— Да не притворяйтесь, пан Хшановский, — сдержанно посмеялся Щеков. — Знаете вы меня. Меня все знают. Особенно те, у кого рыльце, извините, в пушку.

— Ну и что? Делайте поворот под виадук. А дальше?

— Нам надо поговорить.

— У нас есть общие интересы или друзья? — издевался Хшановский. — Тормозите плавнее, не то я воспользуюсь услугами другого такси.

— Вы зря язвите, пан. У нас есть о чем поговорить.

— Так все-таки, с кем имею честь беседовать?

— Могу повторить. Щеков. Из контрразведки.

— Китайской, что ли?

— Какая разница?

— Допустим, и что из этого следует?

— Как что? Вы у меня в руках.

— А, пся крев! Только не рвите так сцепление. Может случиться авария. И тогда одного из нас не будет.

— Это намек?

— Предостережение.

— Понял вас. Но зачем нам авария? Думаете, мои люди не знают, кого я повез? Вам в первую очередь не поздоровится. Угробили Щекова. Что за меня полагается? Решетка. А кому за нее хочется? Никому. — Щеков улыбнулся. — А вам тем более. — Щеков поглядел круглыми глазами на Хшановского. — Я к чему это? Предлагаю содружество.

— Вот те на! — удивился Ежи, щелкнул зажигалкой. — Вербовка, что ли?

— Да нет.

— Предположим, дал согласие. Что я должен делать?

— Нас интересует ваш патрон,

— Мсье Лескюр, что ли?

Щеков утвердительно кивнул.

— И чем же он заинтересовал вас?

— Об этом разговор особый.

— А если не соглашусь?

— Тогда у вас будут большие неприятности. Знаете, как говорят у нас в России, закон — тайга, медведь — хозяин.

Слева у тротуара собралась большая толпа прохожих. Щеков притормозил, через его плечо Хшановский увидел лежавшего в луже крови человека в сандалиях на босу ногу.

— Вот, — сказал Щеков, — один уже отпрыгался. Артист. Гамлет. Знаете?

— Это который из Шекспира, что ли?

— Почти.

— Это вы его?

Щеков хмыкнул и ничего не сказал.

— Поехали, господин сыщик.

За перекрестком Хшановский положил ему тяжелую ладонь на плечо:

— Стоп, здесь. — Вынул бумажник, отсчитал пять монет. Добавил еще: — Это вам за развлечение. В другой раз, голубчик, не попадайтесь. Ноги повыдергиваю.

Щеков показал широкие зубы.

— Ну глядите. Как бы потом не жалеть.

— Давай, давай, кати.

«Значит, зря Андрэ отшил этого Гамлета, — размышлял Ежи. — А впрочем, за ним следили...» Он пожалел неудавшегося артиста, обладавшего каким-то совершенно секретным документом.

Казалось, весь Харбин вышел на набережную. Сновали разносчики воды со льдом и подогретой рисовой водки, русские девушки продавали цветы, под легкими тентами горели малиновые угли, жаровни распространяли запах чеснока, рыбы, земляного ореха. Ежи спустился на лодочную станцию, чтобы проверить, нет ли слежки. Длинная лестница была удобным местом для этого.


Ростова пытали в каком-то подвале с осклизлыми от плесени стенами. Здесь все было подготовлено, как у инквизиторов: жаровня, угли, щипцы, крестообразная лавка с веревками, железная бочка с дурно пахнущей водой. На табуретке сидел Щеков, теребил четки и домашним голосом спрашивал:

— Говорить-то будешь или как? — Посмотрел на Ростова с сочувствием: — Больно ведь. Я бы не выдержал такого, ей-богу. Хочешь поглядеть на себя? — Он достал из карманчика френча круглое зеркальце, подышал на него, потер о колено. — Глянь, какого красавца мы из тебя сделали. Весь кровью изошел.

— Да че с ним цацкаться, вашбродь. Дайте я еще ему раза, — сказал Гришка, здоровенный детина с тупой физиономией.

— Не тронь. Видишь, человеку плохо. Тебя бы так разделать, небось отца с матерью продал бы... Ты ему раза, а он — дуба. А у него внучка есть. Есть внучка? Ну вот. А у тебя, Григорий, есть детки? Нет у тебя деток. И у меня нет. И жены нет.

— А Зинаида?

— Разве ж то жена? То шлюха. Такие не рожают. А как ты думаешь, почему у нас с тобой нет деток? Или у нас рожи из глины слеплены, или еще чего не так, как у людей?

Гришка гыгыкнул, переступил с ноги на ногу. и вздохнул, как больная лошадь.

— Дык, вашскородие, обратно ж, сифилис...

— Дурак ты Григорий. Учи тебя, учи интеллигентности, все горохом от стены, — оскорбился Щеков. — Ты спроси его, он все знает. Спроси, спроси. Большевики все знают на сто лет вперед. Потому как они очень вумные, на сто лет распределили, кому как надо жить, а кому как не надо.

Гришка нагнулся над Ростовым, стиснул ему железными пальцами скулы:

— Хватит придуриваться, отвечай их благородию, почему у нас с ним нет детей?

— Григорий, мозги твои куриные, — скривился Щеков, — у нас с тобой никак не могут быть дети. Ну, чего там?

— Да он уж посинел, — испугался Гришка.

— Плесни водички, отойдет.

Гришка с готовностью зачерпнул в бочке воды, выплеснул на Ростова половину ведра.

— Помер, кажись... — испуганно распрямился и осенил себя крестом, со страхом не сводя выпуклых глаз с лица Ростова. Медленно вытер руки о штаны.

Щеков нагнулся, поднес зеркальце к губам. Оно сразу же запотело.

— Дышит старик, чего ему сделается. Гляди, какой крепкий. Это потому, что в нем одни жилы. Он еще и нас переживет. Посади и развяжи. Вот так. Продолжай.

— Про че? — не понял Гришка.

Щеков поиграл желваками. Гришка насупился. На его одутловатой физиономии появилась растерянность. Щеков пригладил на затылке слабый пушок.

— Ростов! Мать твою так и перетак! Будешь говорить али задавить тебя тут? — Щеков пружинно поднялся, стал над Ростовым, заложив руки в карманы галифе.

— Что... говорить? — разлепил спекшиеся губы старый доктор и неслышно заплакал,

— Ну вот, еще слез не хватало... Я спрашиваю, для чего тебе понадобился Мальков! Вот и все.

— Нелюди вы... И как вас таких земля носит? — тихо, как про себя, произнес Ростов. Чтобы не упасть, он уперся руками, перевитыми синими венами, в скамейку, голова его тряслась.

— Григорий, дай ему... Да нет, воды дай.

— Счас, вашскородие.

Ростов жадно и гулко глотал тухлую воду, все дальше вытягивая тонкую шею, а Гришка тянул вверх кружку и щерил зубы. Остаток воды выплеснул ему на бороду.

Щеков, опершись о косяк, посасывал тонкую сигаретку.

— Ну чего молчишь, спрашиваю? Понравилось, что ли? И отчего вы такие зануды? Все люди как люди. Две руки, две ноги, голова. Одна. Все как у Гришки. А вот душа не принимает вас. Вот не принимает, и все. — Щеков выпрямился, морщась, потер поясницу. — А отчего это? Оттого, что все вы сволочи. Думаешь, я не хочу жить по-людски? Иметь свой дом, детей, жену. А вы отняли у меня все. Всю жизнь поломали.

Гришка подобрал выплюнутую сигарету, затянулся.

— Может, девчонку привести, а? Пусть поглядит.

— Погоди. Мы и так договоримся. Ведь не хочешь, чтобы внучку твою Григорий прямо на твоих глазах придавил, а? Она ведь тут. За этой стенкой. А какая девочка... Ей бы жить да нарожать кучу детишек, а тебе правнуков нянчить. Ну?

«Неужели и Наденька здесь? — с ужасом подумал Ростов. — Девочка моя... Как же так?..» Он что-то хотел сказать, но мутилось сознание...

В половине пятого она ушла с няней, но прошел час, два, а они не возвращались. Он заметался, собрался идти искать, но явилась какая-то женщина и сказала, что Наденьку сбил автомобиль и надо оказать ей помощь. Ростов взял чемоданчик и поспешил за женщиной. В волнении он не обратил внимания, куда его ведут.

Очнулся в какой-то квартире, где ему скрутили руки... Заткнули рот, толкнули в автомобиль, потом завязали глаза и долго куда-то везли.

Ростов пытался вытолкнуть кляп. Носом пошла кровь, и он чуть не захлебнулся. И вот он в каком-то подвале.

— Господа... Господа... Что это значит? Отдайте мне мою девочку... Что же вы, господа?..


Хшановский нажимает кнопку звонка, перед ним сразу открывается дверь. Пожилая служанка вводит в большую, просторную, почти пустую комнату. Дальше Хшановский идет сам.

Ванчо сидит на высоком вращающемся стуле, руки его в глине, и рукава закатаны. На нем фартук из чертовой кожи.

— А, Ежи! — Ванчо сползает со стула, вытирает руки ветошью и крепко стискивает ладонь Хшановского. — Что случилось? — Он плотнее закрывает дверь и ведет его в глубь мастерской, где стоит широкий диван. Рядом с китайским столиком — маленький бар и ночник. — Хочешь шотландского виски? Или шерри?

— Ничего особенного... Давай шерри, если не жаль.

Ванчо наливает в рюмки вино. Ежи глядит сквозь рюмку на свет, чмокает, будто пробует букет, хотя ему все вина на один вкус. Знает об этом и Ванчо, но спрашивает:

— Ну как?

Ежи показывает большой палец.

Мастерская завалена мокрой глиной, алебастром, мотками проволоки. Просторная комната с широким окном в потоке солнечного света. С третьего этажа открывается прекрасный вид на Сунгари. Хшановский с Интересом рассматривает скульптурные портреты. И хотя он разбирается в ваянии так же, как и в вине, ему кажется, что Ванчо напрасно транжирит свой талант.

Бойчев самолюбиво следит за выражением его лица.

Ежи с рюмкой в руке обходит великолепно вылепленную фигуру женщины, похлопывает ее по слишком округлым ягодицам. Глина еще не просохла, и он вытирает ладонь о влажное покрывало.

— Ничего баба, — говорит.

— Это не баба, а девушка.

— Ты что, с натуры лепишь?

— А то как же.

Ежи еще раз обошел вокруг, отступил, снизу вверх прошелся оценивающим взглядом.

— Н-да... Она что, голая перед тобой?

— Всяко бывает, — уже с неохотой ответил Ванчо.

— Странные вы люди, художники.

— Почему же?

— Вам все сходит с рук. Возьмись я рассматривать голую девицу, посчитают безнравственным. Так?

— Может быть, — соглашается Ванчо.

Хшановский останавливается перед незавершенной работой, щурит глаз.

— Ну как? — спрашивает Ванчо и становится рядом. Тоже щурится. Перед ними глыба глины, из которой торчит по плечи человеческая фигура в генеральских погонах.

— Ноза нет, одно лисо, — бормочет Хшановский.

— Что? — не расслышал Бойчев.

— Да это я так, — говорит Ежи. — Ишь какой важный.

— Они все тут важные.

— Кто это? — как будто не догадывается Ежи.

Бойчев обиженно поджимает губы, садится в плетеное кресло, предварительно сметая с него какой-то мусор:

— Ли Бо. Начальник городской жандармерии.

— Извини, не признал. Для меня все они на одно лицо. А мой портрет слепишь?

— А почему бы и нет? — смеется Ванчо.

— Сколько возьмешь?

— Пять тысяч иен, или тысячу долларов.

— Дороговато, друг мой.

— Нет, — не соглашается Бойчев. — Пять тысяч я готов сам заплатить тебе, чтоб увековечить тебя же. И поставить в Варшаве на самой большой площади.

Ежи растроганно улыбается.

— Этого никогда не будет. Нас не лепят.

— А зря.

— Не знаю. Может, и зря. Вот конверт тебе.

Бойчев прячет конверт.

— Ростова взяли. Передай патрону. И Наденьку его.

— Когда?

— Час назад. Сам видел. — Бойчев садится на подоконник, свесив кисти рук меж колен.

— Кто?

— Щеков.

Хшановский прикидывает в уме: «Если час, то, пока я петлял, Щеков не терял времени даром. Первый шаг уже сделан. Всерьез взялся».

— Они из него жилы вытянут. И девочку жаль, — сказал Бойчев.

— Старик выдержит, — сам себя успокаивает Хшановский.

— Все равно они будут жилы из него тянуть.

— Он выдержит, — повторяет Хшановский. Он вспоминает, как однажды спросил Ростова, привык ли тот к риску и не страшится ли. «Вы знаете, первое время я вздрагивал от каждого паровозного гудка. А теперь ничего». — «Это потому, что вы находитесь в постоянном напряжении и каждое мгновение готовы воспринимать неожиданности», — сказал тогда Ежи. «Выдержит ли?»

— Когда Ли Бо придет позировать? — кивает Хшановский на глиняного идола, уставившегося незрячими глазами в угол.

Бойчев поглядел на часы.

— Через восемнадцать минут.

— Скажи ему, что Ростов исчез, и намекни, что это дело рук Дзасохова. Он знает все их притоны. Они на ножах с Бордухаровым.

— Я сделаю все, Ежи. И ты поберегись.

Хшановский рассказал Ванчо о «милой» беседе со Щековым.

— Вот видишь, они стращают тебя, — волнуется Ванчо. — Начали издалека. Подбираются, чтоб наверняка взять за горло. Но за горло брать не придется. У меня на Щекова есть компроматы. Он работает на японскую разведку. Это точно.

— Тогда другое дело. Тогда мы его возьмем за жабры, — пообещал Хшановский. — А сегодня надо найти и освободить Ростова. Ты лечился у него, Ли Бо — тоже.

— Понял, Ежи, все понял.


Заборов заскочил в трамвай, идущий на вокзал. Через четверть часа он уже жарился на солнце в толпе встречающих. Здесь же присутствовали Косьмин и Бордухаров в сапогах и дымчатых очках. Председатель РФП*["170] Покровский стоял в стороне, засунув за борт кителя ладонь, рассматривал носки своих туфель. Вот он поднял голову и встретился взглядом с Заборовым.

— Леонтий Михайлович, что же вы мимо нас-то? — произнес с укоризной, подходя.

Наконец надтреснутый звон станционного колокола известил о приближении экспресса. Вся толпа придвинулась к краю платформы, и только там, где должен был остановиться третий вагон, оказалось свободное место. В это время, запыхавшись, подбежал священник Пономарев. Бордухаров встретил его неодобрительным взглядом. От взмокшего и пыхтящего Пономарева несло жаром.

Он с виноватым видом встал рядом с Заборовым, осенил себя крестным знамением и зачем-то снял шляпу.

Косьмин приготовил помпезную встречу престарелому Дитерихсу не потому, что тот имел какой-то вес в политических кругах, а как бывшему правителю Приморья. Так сказать, дань уважения. И потом, Дитерихс по договоренности должен был на общем сборе выступить за объединение партий и союзов под крылом БРП. К мнению Дитерихса прислушивались.

Пономарев огляделся.

— Чевой-то мало нас тут, — сказал он. — Надо б поболе.

— Это не вашего ума дело, — ответил Бордухаров не оборачиваясь. Он стоял заложив руки за спину и покачиваясь на носках. Косьмин уже стягивал с правой руки перчатку.

Из вагона вышли два широкоплечих молодца и взглядами профессионалов быстро ощупали перрон. Не вынимая рук из карманов, встали по обе стороны выхода.

Показался Дитерихс. Он боязливо нащупал ступеньку, другую. Молодцы поддержали его под руки. Тут же подошел и Косьмин, щелкнув каблуками, открыл рот, готовясь произнести речь, но Дитерихс с какой-то радостью схватил его за руку, бумажка с речью выскочила из пальцев Косьмина, и ветер ее зашвырнул куда-то под вагон. Дитерихс полез целоваться. Косьмин сконфузился.

— Рад вас видеть, голубчик. Очень рад, — тонким голосом чему-то радовался генерал. Покровский стоял в стороне, и Косьмин осторожно потянул Дитерихса:

— Господин Покровский.

— Наслышан о вас, господин Покровский, наслышан, — Шагнул к Матковскому, занимавшему пост чего-то вроде министра иностранных дел у Покровского, и чмокнул в лоб. Вытер губы платочком, посмотрел на Косьмина.

— Отец Евгений... — Косьмин оглянулся, но Пономарев как сквозь землю провалился. Не растерявшись, он взял Дитерихса под руку, намереваясь увести. В стороне волновалась в верноподданнических чувствах группа офицеров. Косьмин был вынужден подвести гостя к ним.

— Здравствуйте, братцы!

— Здравжлаввашприство! — недружно ответили офицеры, окружив плотной стеной генерала.

Заборов шел позади всех. У автомобилей их нагнал Пономарев.

— Где вас черти носят, батюшка? — просипел Бордухаров.

— Где был, тама нету, — огрызнулся Пономарев, энергично пробиваясь к Дитерихсу. По не совсем заправленной рясе отца можно было понять, что только острая нужда заставила его исчезнуть в самый неподходящий момент.

Покровский пригласил в такси, но Леонтий Михайлович поблагодарил и отказался.

Вечером в клубе на Диагональной состоялась встреча Дитерихса с представителями всех партий и союзов.

— Только общими усилиями мы сможем нанести мощный удар по совдепам, — говорил Дитерихс. — Только объединившись мы станем сильны как никогда. И потому наш девиз: «Братство! Братство русских партий, братство единомышленников!»

Кто-то крикнул «ура».


Ванчо задолго до назначенного времени пришел к бару «Морозко», дождался, когда явится Заборов, выждал еще четверть часа, проверяя, не привел ли тот кого за собой, и только после этого сам вошел. Заборов сидел под пальмой в дальнем углу зала. Ванчо сел рядом с ним.

— Извините, задержался, — сказал он.

Заборов хмыкнул. Перед ним стояли две кружка пива.

— Пейте. Это я вам.

— Спасибо. А нельзя перебраться в кабинку?

— Здесь, по крайней мере, хоть не подслушивают.

— Как хотите. Вот вам от Ростова. — Ванчо передал конверт. — Сам он не может прийти.

— С ним случилось что?

— Болен.

Заборов накрыл ладонью конверт.

— Что в нем и почему такая конспирация?

— Вскройте. — Ванчо закурил и огляделся. Небольшой зал заполнен наполовину. Мокрый от пота официант, роняя пену, разносил кружки, вареных раков. Заборов вскрыл конверт. Ванчо поднялся и пересел за стойку, спиной к Заборову, но так, чтобы в поле зрения находился выход. Выбрал бургундское. Он уже выкурил пару сигарет. Обернулся. Заборов сидел встиснув лицо в ладони. Ванчо деликатно кашлянул.

— Простите... — пробормотал Заборов.

— Вам плохо?

— Мне никогда не было так хорошо. Спасибо вам,

— Это не меня — Ростова благодарите.

— Не знаю, как я обязан вам...

— Пустяки. Если что-нибудь захотите сказать, приходите по адресу... — И он назвал свой адрес.

— Да-да...

Ванчо откланялся, видя, что Заборов еще не пришел в себя.

Владивосток. Июль 1927 г.

Выстрелы в Куперовской пади застали Носова голым по пояс на больничной кушетке. Доктор давил ему на живот, спрашивал, больно или нет. Он отвечал «больно», а сам думал о том, что наконец-то дошел до такой точки, когда или голову в петлю, или бежать за кордон. Другого не дано. При обсуждении с Воротниковым плана освобождения Поленова все казалось ясным и не вызывало особого сомнения. Внезапная боль в животе, больница. Кто заподозрит Носова в симуляции? А теперь он понял, что возвратиться в отдел не сможет. Если полтора года он играл как на сцене, то сейчас о первого шага выдаст себя. Тем более, что внезапная болезнь и нападение на конвой могут показаться странным совпадением, как ни играй.

Ему дали порошок, он сказал, что чувствует себя лучше, и быстро ушел.

Шагая по ночным улицам, Носов решал, куда идти: домой или к Воротникову?

Он пришел к себе, сжег бумаги, которые могли показаться подозрительными, и свалился на постель...

В пять часов утра поднялся с дикой головной болью, так и не сомкнув глаз. Кобуру от револьвера засунул глубоко в печь, а оружие положил в карман.

В 1924 году Носов работал в Торгсине экспертом по пушнине. В феврале ему довелось побывать в Шанхае на аукционе. Вот там-то он и не совладал с собой. Поначалу все шло как должно. Меха продали выгодно, сделку обмыли в ресторане «Аделаида». Носову в знак признательности вручили втайне от его коллег тысячу долларов. Как с неба свалившиеся деньги вскружили ему голову. Но скоро наступило отрезвление.

Шли последние сутки его пребывания в Шанхае. В гостиницу он вернулся с княгиней Верой Ивановной Моршанцевой. Она снимала номер по соседству. Утром, прихватив смердящие носки, Носов потихоньку перебрался от нее в свою комнату. Проснулся оттого, что кто-то настойчиво и грубо тряс его. Перед ним стояли двое. Один русский с наглой красной мордой, второй — китаец. Носов долго не мог понять, кто они и чего им надо. А когда дошло, упал духом.

— Ничего я не крал, и отвяжитесь от меня, — защищался он.

Полицейские, не церемонясь, стянули его с постели, обшарили одежду, заглянули под матрац.

— Ваши документы.

Но и документов не оказалось. Вот тогда Носов порядком испугался. Его привели в комнату Веры Ивановны. Княгиня сидела с ногами на постели, полураздетая, в одном чулке, горько плакала, сморкалась в простыню, размазывая краску по щекам.

— Это он, негодяй! — звонко закричала она, вытянув острый палец в сторону Носова. — Это он украл все мои деньги и золотое колье. Негодяй! — И принялась стыдить и требовать вернуть ей деньги и драгоценности.

От ее натиска Носов вконец растерялся.

— Какие деньги, какие драгоценности? Вы чего-то путаете, Вера Ивановна, — пытался он вразумить княгиню. — Ничего я не брал у вас. Побойтесь бога! Меня самого обокрали.

Носова и княгиню посадили в машину и отвезли в жандармское управление.

Его допрашивали, записывали что-то. Он требовал свидания со своими коллегами, с которыми должен был уезжать, но ему отказали. Отказали и во встрече с советским консулом.

— Да кто ты такой? — спрашивали у него. — Документов нет. Совершил ограбление. Ты советский человек? Не ври. Видали мы таких. Да и как ты объяснишь консулу свое поведение? А куда дел документы? Продал?

«А и правда, — ужаснулся Носов, — как объяснить?»

— Ну ладно, встречу организуем, — сдались в полиций. — Но потом будешь локти кусать. Выгонят с работы, да еще и посадят.

Носов призадумался: действительно ведь турнут. Ему дали листок бумаги.

— Подпишись.

Носов прочитал и отказался. Но, увидев на краю стола свои документы, пачку денег, билет на пароход, потянулся к ним. Его легонько ударили по руке.

— Подпиши. И все будет шито-крыто. Мы даем тебе деньги на билет, но за это следует дать расписку. Для отчета. Мы не такие, как нас рисуют в Советском Союзе. Мы хорошие.

— Не буду, — сопротивлялся Носов, — хоть стреляйте. Чего бы я себе петлю на шею надевал?

Тогда его отвели в подвал и показали приемы пыток на китайце. У Носова волосы дыбом встали, и он подписал бумагу, втайне надеясь, что Владивосток от Шанхая далеко, а между ними охраняемая граница.

Через пять месяцев во Владивостоке появился человек и попросил Носова назвать цену, на которую во время торгов пушниной только в крайнем случае может согласиться Торгсин. Носов оскорбился, но ему напомнили о расписке и показали фотокопию. Носов сдался, В последний раз. А потом не выдержал в другой, в третий, получая при этом солидную плату в советских дензнаках и долларах. Когда основательно завяз, ему сказали: «Пора переходить в ГПУ. Там вы нужнее нам». Подвернулся удобный случай, и Носов стал штатным экспертом экономического отдела. Раньше ЭКО не раз пользовался его услугами как специалиста, потому и переход прошел без особых трудностей. Уверовав в свою неуязвимость, Носов потерял осторожность и потому влип с десятидолларовой бумажкой. Ему простили «забывчивость», но перевели в комендантский взвод. Соболь продолжал работать на белогвардейскую разведку.

Увидев Носова, Воротников побледнел. И Носов со злорадством отметил это. На вопрос: «Что случилось?» — Носов, не отвечая, расстегнул гимнастерку, прошел на кухню, включил кран, провел мокрыми ладонями по лицу, постоял в раздумье, упершись в раковину руками. Воротников стоял рядом.

— Уходить надо. И чем быстрее, тем лучше, — сказал он тихо и отрешенно. — Меня подозревают. Пока я был в больнице, пока плелся оттуда, обыск был на квартире.

— Может, не так черт страшен... — начал было Воротников, но Носов закричал приглушенно:

— Страшен! Страшен черт!.. — Выпучив глаза и сжав кулаки, пошел на Воротникова. — Это вы все... сволочи! Запутали, наобещали три короба. А где ваше восстание? Где? — хрипел он в лицо. — Где, я вас спрашиваю?! Два года хожу по краю пропасти! — Воротников пятился, пока не наткнулся на стул, сел. — Если не хотите попасть им в руки, то сматывайте удочки — и ходу отсюда. Ходу!

Носов преднамеренно сгустил краски. Если не напугать Воротникова, то уйти за кордон он не сможет. А Воротников знает «окна», у него есть люди, которые смогут провести через границу.

— Вы не орите! — таким же приглушенным криком прервал его Воротников. — Паникер... Давайте все по порядку.

Носов рассказал придуманную легенду с обыском.

— И вообще, сдается, за мной давно ведется слежка. Все! Хватит.

Воротников долго сидел в распахнутом халате, поджав босые ноги. Потом достал початую бутылку водки, пошарил в глубине стола, извлек сухой кусок хлеба и колбасу.

— Надеюсь, «павлином» вас еще не сделали?

— Не считайте меня за идиота, — огрызнулся Носов. — «Хвост» не привел. Четыре часа колесил.

— Хоть за это спасибо, — с иронией произнес Воротников, разливая водку. Рука его дрожала.

— А вам что, мало? — вновь завелся Носов. — Я не железный.

— Ну будет. Пейте, и, как вы выразились, сматываем удочки. Хотя, признаться, очень жаль, но ничего не поделаешь, придется уходить.

Носов с отвращением выпил. Занюхал хлебом, похрустел луковицей. Воротников одевался.

— Куда мы?

— А куда бы вам хотелось? — спросил Воротников, завязывая галстук перед зеркалом.

— Чем дальше, тем лучше.

— Вот туда и двинем. Харбин устроит?

— Вместе?

— Куда же вы без меня?

Носов наблюдал за торопливыми сборами Воротникова.

— И последнее, — сказал он. — Хомутов, кажется, вышел на человека, которому предназначались фальшивые деньги.

Носов не знал, кому в действительности они предназначались, но ударил наугад и, кажется, попал в точку. Воротников растянул только что тщательно завязанный галстук и медленно обернулся. Носов выдержал его взгляд.

— Сегодня на дежурстве узнал.

— Так, так...

До отхода первого утреннего поезда оставалось сорок две минуты. Воротников поглядел на часы.


В 8.27 дежурный Васильченко принял телефонограмму со станции Угольной: «В пять часов сорок две минуты путевым обходчиком на железнодорожных путях найден труп мужчины. При нем обнаружено удостоверение сотрудника ОГПУ, выписанное 25 мая 1925 года на имя Носова Юрия Павловича.

Передал уполномоченный линейного отдела милиции Черепанов».

Харбин. Июль 1927 г.

Щекова и Гришку китайцы поместили в клоповник. Ли Бо при каждом удобном случае давал Бордухарову понять, что тот находится не у себя дома, а значит, подчиняется местной власти. Неприязнь началась еще тогда, когда Ли Бо служил во Владивостоке санитарным инспектором, а Бордухаров являлся начальником военной контрразведки. Китаец был у него одним из многочисленных агентов, и Бордухаров оплачивал его услуги не всегда честно, а иногда санитарного инспектора на Полтавской награждали зуботычинами. Бордухаров не знал, что услужливый агент в то время имел равный с ним воинский чин и руководил шпионской сетью.

— Вы опять сталкиваете нас лбами с Ли Бо? — метался Бордухаров перед невозмутимым Дзасоховым. — Чего вы хотите? — Он согнулся, уперев кулаки в колени, заглядывая в глаза. — Ну, что молчите? Ну помолчите, помолчите. А я больше не пойду выручать этого ублюдка. Да и вас тоже! — выбросил палец пистолетом в Дзасохова.

— Вы на меня не кричите, — огрызнулся Дзасохов. — Я тут не привязан, и в любое время, как говорится, горшок об горшок — и дружба врозь.

— А вы меня не шантажируйте и не спекулируйте на моем добром к вам отношении! И поймите наконец, мы не у себя, где могли все, и революции, и контрреволюции. Это азиаты! От них можно ждать всякой пакости, а вы необдуманно лезете, черт возьми, на рога.

— А я их не боюсь.

— Зато мне ваши выходки могут боком выйти. Я не о себе, — поправился Бордухаров, — а о нашем общем деле.

— Ну, допустим, в данном случае Ли Бо руководствовался не только своим самолюбием, — намекнул Дзасохов.

Бордухаров внимательно посмотрел на него. Он очень жалел, что не может поставить на место этого зазнавшегося капитанишку. БРП зависело не только от китайцев, но и от японцев. А Дзасохов, как известно было Бордухарову, являлся их старым агентом.

— Это не я поднял тарарам, а Щеков, — сказал Дзасохов.

Бордухарову была известна паскудная черта Дзасохова: никогда не признаваться в своих ошибках. Все виноваты, но только не он.

— Щеков ваш подчиненный.

— Не могу же я ему свои мозги вставить. Хоть и недорого вы их цените.

Бордухаров пропустил мимо ушей упрек.

— Вставлять не надо, а вправить следовало бы.

— Вот и пусть вправят китайцы. Должен сказать, Ростов — личность прелюбопытная, и Бульдог недаром заинтересовался им. И меня в данное время волнует не то, что думают о нас китайские жандармы, а кто их навел на Щекова. Кто-то воспользовался неприязнью Ли Бо к вам. И я узнаю кто.

— Дай бог. Дай бог...

Поздно вечером Бордухаров поехал к редактору «Харбинского времени». Ивакин чувствовал себя независимо потому, что Ли Бо являлся неофициальным пайщиком газеты. Благодаря Ли Бо Ивакин получал от китайцев рекламу, чем и жил.

Редакция находилась в полуподвальном помещении, занимала три небольшие комнаты, в одной из которых разместился Ивакин. Он сидел боком за столом и говорил с кем-то по телефону. Увидев Бордухарова, кивнул на стул. Бордухаров понял, что помешал, потому что Ивакин перешел на «да» и «нет». Он завидовал Ивакину, его всегда довольному виду и какому-то спокойному, умиротворенному взгляду. Ивакин неторопливо положил трубку, озабоченно помассировал кончиками пальцев седеющие виски.

— Карахан снова заявил протест Чан Кай-ши по «Памяти Ленина» и его экипажу.

— И это вас беспокоит?

— А ведь пароход-то ваши затопили еще 22 марта при отступлении чжанцзучановцев из Нанкина.

— Пора бы уже говорить не ваши, а наши, Яков Семенович, — упрекнул Бордухаров. — Как-никак, а знамя-то у нас одно. В нынешнее время что эсеры, что монархисты — все мы озабочены одним. Но я не спорить пришел в столь поздний час. Выручи, Ли Бо моих людей посадил в клоповник.

— И чего вас мир не берет? — недовольно проворчал Ивакин. — А Щекова удавить мало. Сын Байкалова — его ведь работа? Какая мерзость. — У Ивакина гадливо опустились уголки губ.

— Это не доказано, — возразил Бордухаров.

Ивакин постучал ладонью по столу:

— Вот тут, милый мой Вадим Сергеевич, все доказательства. Только из-за дружбы с тобой держу, а то бы давно обнародовал, и от твоего Щекова мокрое место осталось бы. Люди бы растерзали его. И не проси, пусть хотя бы помутузят его как следует.

— Спасибо и на этом. — Бордухаров поднялся, пробежал пальцами по пуговицам френча. — Извини тогда. Мне, конечно, наплевать на Щекова, если бы не Дзасохов. Он ведь невесть что наплетет Заборову, а тот Семенову. Семенов японцам пожалуется. В общем, дело примет принципиальный оборот.

Бордухаров знал, на чем играть. Если японская верхушка в Маньчжурии захочет, то Ли Бо слетит со своего поста. А этого Ивакину не хотелось. И он скрепя сердце пообещал. Принесли оттиски полос завтрашнего номера газеты. На первой полосе фотоснимок церемонии встречи Дитерихса и его статья под заголовком «Даешь конфликт на КВЖД!»

— Вы знаете, что советское консульство заявило протест Чжун Юю*["171]? Требуют немедленного выдворения Дитерихса из Маньчжурии за пропаганду войны.

— Не знаем, — признался Бордухаров.

— Разогнать вашу шарагу надо, если этого не знаете. Тоже мне, разведка, — зубоскалил Ивакин, явно издеваясь. — Вытурят его. Ли Бо уже получил указания. Они боятся большевиков.

— Дитерихс уехал в Цицикар.

— Вернут. А поскольку у тебя с Ли Бо отношения натянутые, то он постарается использовать свою власть. Так что учти.

— Учту.

Бордухарову было совершенно все равно, выгонят Дитерихса или не выгонят. От престарелого генерала пользы ни на грош. Только и всего, что несколько месяцев посидел на троне дальневосточного монарха. Если выгонят, то даже лучше. Не надо будет заботиться о его охране.

— Черт с ним. Пусть гонят, — сказал Бордухаров.

Ивакин удивился:

— Не поймешь вас, монархистов. То кричите объединяйся, то бежите в кусты.

Бордухаров отмахнулся:

— На это есть Косьмин. Вот пусть у него и болит голова за Дитерихса.

— И Косьмина выпрут.

— Это еще посмотрим.

— Правда, что большевики захватили ваши баржи с оружием?

— Правда.

Бордухарову не хотелось признаваться, но Ивакин в так знал.

— Значит, те денежки, что выделили японцы, песику под хвостик? Ловко гепеу работает. Пока Щеков крадет детей состоятельных родителей, чекисты не дремлют.

— К твоему сведению, Щеков вышел на советского агента, который, по имеющимся у нас сведениям, как раз и сообщил об этих баржах.

— Кто он?

— Только не для печати. Дай слово,

— Можешь быть спокоен.

— Ростов.

Ивакин даже карандаш выронил.

— Ростов? Ростов — чекист? — Какое-то время он смотрел на Бордухарова, потом прикрыл ладонью глаза и весь затрясся от смеха. — Ро-стов — чекист... Да безобиднее его днем с огнем не сыщешь во всей Маньчжурии.

— Зря смеешься, — обиделся Бордухаров. — Китайцы взяли Щекова, а Ростов тут же исчез.

Владивосток. Июль 1927 г.

Уполномоченный ОГПУ Чертанов еще спал на деревянном диване, когда к нему с шумом ввалились трое: милиционер Лапшин, младший оперработник Яхно и третий, которого из-за спины Лапшина Чертанов не мог разглядеть. Все они были мокрые и грязные, тяжело дышали. Лапшин вытирал лицо рукавом гимнастерки.

— Во, поймали... — торопливо заговорил он, отступая в сторону. — Ну и зверюка, скажу тебе... Давай его сюда, Яхно.

Яхно подтолкнул связанного по рукам мужчину.

— Не смей! — закричал тот, оскалив острые зубы, пытаясь освободить руки. Лапшин поймал его за воротник и крепко тряхнул.

— Замолкни, зараза. А то как врежу, неделю будут отскребать от стенки. Вон какой фингал Мишке поставил. Покажи, Миша!

Чертанов сбросил ватную телогрейку, минуту смотрел на задержанного, пытаясь вспомнить, где он его видел. Неторопливо намотал портянки, всунул ноги в сапоги, притопнул. Увидел на лице Яхно заплывший глаз и разбитые губы.

— Усадите его.

— Садись и не ерепенься, — приказал злым голосом Лапшин.

Черта нов обошел стол и тоже сел. Глаза его были красными и припухшими. Яхно выложил перед ним всякую мелочь, изъятую при обыске, пистолет системы «Беретта».

— Поленов! — ахнул Чертанов.

— Он самый, — подтвердил Яхно. — В лесу взяли. А потом вздумал удрать.

— По-нят-но... — Чертанов глубоко и облегченно вздохнул. — Вот и попался... А мы тут сбились с ног.

Через минуту Чертанов связался с Владивостоком!

— Поленов у меня! — кричал он в трубку. — Да-да! Вот тут рядом.

Поленов сидел, шевеля посиневшими кистями, пытаясь избавиться от сыромятного ремешка из брюк Яхно, и плакал. Даже после первого ареста он не чувствовал такую безысходность, какую ощущал сейчас. Тогда он был почему-то уверен, что удастся выйти из воды сухим, и интуиция его не подвела. А сейчас понял: это конец. Теперь не выкрутиться. Вспомнился Изот Нюхов, который сопровождал его до «конца», а потом страдальчески-жалостливо смотрел ему в глаза, как будто прощался навек. Тогда, обеспокоенный этим взглядом, Поленов наигранно-бодро спросил: «Ты чего пялишься, как провожаешь на тот свет?» Нюхов ничего не ответил, пожав искривленным плечом. Он не сказал Поленову, что не одного уже ходока переправил на ту сторону, да редко кого приходилось встречать.

А Чертанов смотрел на него радостными, в красных прожилках, глазами и думал, что теперь-то уж можно будет помыться в бане и хорошенько выспаться — не урывками на деревянном диване, а на чистой постели.

Лапшин, склонив голову набок, неторопливо писал огрызком химического карандаша, пристроившись на уголке стола и поглядывал на Поленова, еще не веря, что его удалось изловить.

Яхно, поджав под себя сырые сапоги и привалившись к стене, боролся со сном.

Весь путь до Владивостока Поленов провел в полузабытьи. Помимо воли, как в кинематографе, передним прокручивались ленты прожитой жизни, в которой никак не мог разобраться, где сено, где солома. Кадетский корпус в Екатеринбурге, куда с трудом устроили его небогатые родители. Досрочное, в связи с германской, производство в младший офицерский чин. Сразу же передовая и орден за храбрость, а следом внеочередное звание. Госпиталь. Снова окопы. Его любили солдаты и шли за ним в огонь и воду. Еще один орден, и снова внеочередное звание. Контузия. Но остался в строю. Доверили батальон. В Февральскую стал на сторону революции и сражался до восемнадцатого в Красной гвардии. Попал в плен к колчаковцам, ему простили службу у красных и доверили взвод пулеметчиков. После разгрома Колчака оказался у атамана Семенова и докатился до Харбина, куда стеклась сопротивляющаяся золотопогонная Россия. Что двигало им в дальнейшей яростной борьбе против Советов? Вот тут-то у него получалось то самое сено-солома. Если у Колчака стал служить из желания выжить, а потом уж боялся мести красных, то в Маньчжурии было достаточно времени, чтобы одуматься, во имя чего продолжать драться. Но дальше завтрашнего дня думать страшился, а к мирной жизни не был приучен и ничего не умел делать, и он пошел туда, куда шли тысячи ему подобных и где не надо было думать, где думали за него другие и притом платили кое-какие деньги.


Сообщение, что пойман Поленов, вмиг облетело губотдел. Хомутов укоризненно качал головой:

— Чего ж это вы, Болеслав Ефремович, бегать вздумали от нас? Переполошили всех. Задали, скажу я вам, работенку. Поводили вы нас вокруг пальца...

Поленов язвительно заметил:

— Вам не привыкать.

— Не понял, — признался Хомутов.

— А что тут понимать? Вас столько водили за нос.

— Кто? Ну, милый мой, мы вашей организации не отказываем в изобретательности. Противник серьезный, иначе чего бы столько лет мы с вами валандались. Так ведь?

— Пожалуй, — согласился Поленов.

— Как вам удалось убежать?

— Вы много от меня хотите.

— Мы от вас ничего не хотим. Это вы должны хотеть. Будете финтить —передадим дело в трибунал. А чтобы расстрелять, у нас достаточно оснований. Как вы уже знаете, плетьми у нас не вышибают признаний. Все на добровольных началах.

— Дайте собраться с мыслями.

— Ну что ж, соберитесь. — Хомутов вызвал конвой.


Поленов вдруг вспомнил своего сослуживца у Колчака Лешку Серебрякова, с которым встретился нос к носу на Луговой у ипподрома после скачек, всего два дня назад. Лешка окликнул его. Поленов вздрогнул и, не оборачиваясь, ускорил шаг. А потом, таясь, шел следом за ним, ехал в трамвае до бывшей Зеленой гимназии, взбирался на сопку. А вечером явился к нему. Лешка открыл дверь, щуря со света выпуклые и спокойные глаза, некоторое время смотрел в лицо Поленову, не узнавая или притворяясь. Поленов держал руки в карманах прорезиненного японского плаща и ждал.

— Не узнаешь, что ли? — озлясь, спросил Поленов.

Лешка засуетился, провел его не в комнату, а в кухню, крикнув жене, чтоб не мешала и что к нему пришел товарищ по службе. Налил крепкого чаю. Поленов, продрогнув на дожде, жадно пил и неторопливо озирался.

— А я, понимаешь, гляжу, вроде бы ты, дай, думаю, окликну. Не обернулся. Ну, думаю, ошибся. Ты ведь, говорили, подался к семеновцами в Харбин или еще куда, не знаю. Думаю, чего он здесь делает, если это так? В-вот те на... — Серебряков никогда не страдал многословием, а тут вдруг разговорился, будто прорвало. — Так ты где все-таки? Врут небось? — понизил он голос.

— Врут, — усмехаясь, согласился Поленов. — Ты-то где трудишься, и как тебя ГПУ до сих пор миловало. Или служишь у них?

— Ты все такой же... Служу военруком в школе. Женился. Дети... Двое. Девочка и мальчик. — Большое лицо Серебрякова посветлело. — А что до ГПУ, так я отвоевался. Хватит. Как говорится, повинную голову и меч не сечет. Что было, то быльем поросло. — Между разговором Лешка разлил по стаканам водку: — Давай хряснем за встречу, черт побери. Сколько лет...

Выпили, закусили солеными с укропом огурцами. Лешка намеревался налить еще, но Поленов прикрыл ладонью рюмку.

— Значит, как и я? Я тоже не любитель. Так. Иногда.

— Говоришь, не трогают?.. — раздумчиво произнес согревшийся Поленов, закуривая.

— Так ведь если око за око, то пол-России надо в тюрьмы пересажать и перестрелять. — И вдруг округлил глаза: — Слушай, Славик, а ты, случаем, не...

Поленов снисходительно и жестко усмехнулся:

— А если да, что, побежишь туда?

Серебряков замялся:

— Если это так, то лучше сам иди. — Он как-то сразу поскучнел и принялся зевать. Из глубины комнат доносился детский визг. — Может, переночуешь, или у тебя есть где?

— Спасибо. Есть где. — Поленов встал и только сейчас обнаружил, что сидел в плаще.

— Ты, это... если что, заходи.

В коридоре слышно было, как детский голос монотонно повторял: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам... Как ныне взбирается...»

Как он завидовал тогда Серебрякову... И сейчас, валяясь на тюремных нарах, думал, что надо было послушаться совета Лешки и явиться с повинной. Но тогда он верил еще в свою звезду или хотел верить в то, что скоро закончится эта собачья неопределенность, и он наконец прибьется к своему берегу. Зачем ему этот призрачный берег?

Нестерпимо болела голова, словно ее наполнили раскаленным свинцом. Морщась и сдерживая вот-вот готовый сорваться стон, Поленов сполз с нар, придерживая одной рукой брюки, из которых выдернули ремень, подошел к двери и принялся колотить пяткой. Никто не подходил, и он, упершись лбом в нее, замолотил кулаком:

— Откройте! Да откройте же!


На этот раз допрос Поленова шел в кабинете Карпухина. Присутствовал Хомутов, а за столик, с которого убрали графин с водой, села стенографистка в белой кофточке.

Был задан первый вопрос:

— Как произошел побег?

— Я все изложил на бумаге.

— Я вас спрашиваю.

— Даю вам честное благородное. Все это для меня было неожиданно. Вывели на допрос. Посадили в машину...

— В наручниках?

— Да, в наручниках.

— Опишите того человека, который приезжал за вами.

Поленов с готовностью свел к переносью брови, припоминая.

— Может, в каких-то деталях ошибусь, потому что не приглядывался. Сами понимаете, в моем положении не до этого. — Он помолчал. — Роста невысокого, скорее, среднего. В форме. Все торопил меня. Лицо узкое. И ходит как-то подавшись вперед...

«Синяков, — подумал про себя Хомутов. — Точно подметил, паразит».

— ...Вот, пожалуй, и все.

Карпухин взволнованно ходил по кабинету, много курил. Хомутов встал, открыл форточку, и дым сразу устремился на улицу. В кабинете посвежело.

— Как произошел сам побег? — По всему было видно, что Карпухин недоволен ответом.

— Очень просто. Когда ехали вниз, к базару, что-то на дороге оказалось. Я присмотрелся: бревно. Шофер говорит: «Вот гады, ведь не было же...» Вылез из машины и пошел к бревну. А тот, что сидел со мной рядом, говорит ему: «Ты поживее там». Ну, тут начали стрелять. Я понял, что это значит, и вывалился из машины. Побежал. Меня подхватили, толкнули в фаэтон с поднятым верхом — и за город. Ехали очень долго. Приехали к Анатолию Петровичу Полубесову. Перед этим я был у него. В фаэтоне со мной сидел еще один человек, но он все время молчал. Только у Полубесова я узнал Юрия Мокиевича Воротникова.

— Это кто?

— Наш человек. У меня к нему адрес был. Он на Луговой проживает, где ипподром. Если надо, я покажу.

— Чем он вообще занимается?

— В таможне работает. Переводчиком. А утром я ушел. Надо было пробираться к Лялину...

— Уже что-то есть, — удовлетворенно говорил потом Хомутов Андрею Губанову. — В первую очередь займемся Воротниковым, потом Полубесовым.

— А может, разом?

Хомутов подумал и не согласился.

— Нужна последовательность. Возьмем Воротникова, побеседуем с ним, еще кое-что выяснится, а там и до Полубесова дойдем, но глаз с него не спускать. Мы их потом всех разом будем брать. Всю паутину. Главное, не спугнуть, чтоб не разбежались, как тараканы.

Хомутов никак не мог успокоиться, ему не давал покоя вопрос: кто мог предупредить налетчиков о времени выезда автомобиля? Ведь им стало известно и то, с кем выехал, автомобиль. Воротников действовал наверняка. Кто сообщил ему?

То же самое высказал и Губанов.

— Вот видишь... — задумчиво произнес Хомутов. — Карпухин уверен, что информация пошла от человека, работающего у нас. Только так. И он прав. Страшно даже подумать, что среди нас враг, но это, по всей видимости, так. В общем, давай бери людей и действуй. — Вид у Хомутова был болезненный, он часто прихватывал зубами нижнюю губу и морщился. Губанов знал, что у Хомутова открылась язва желудка. Врач сказал, что это на нервной почве и что надо меньше нервничать. «Попробуй тут не понервничать», — подумал он, выходя от Хомутова.


В квартире Воротникова побывали, но по всему было видно, что хозяин ее уже несколько дней отсутствует. На всякий случай оставили засаду. На службе Воротников тоже не появлялся.

Губанов высказал догадку:

— А не имеет ли Воротников отношение к смерти Носова? Если так, то дело табак. Серьезное дело. Может, Носов и являлся их агентом? Он и предупредил?..

— Давай пока версию эту будем держать, беритесь за Полубесова. Очень осторожно, — сказал Хомутов.

Харбин. Июль 1927 г.

«Милый, родной, что случилось, почему ты не возвращаешься? Боже, как мы ждем тебя! Да где же ты там запропал? Коленька уже в десятый класс перешел, а Зиночка закончила четвертый. Мы каждый день тебя ждем. Семь лет прошло, как мы расстались, я уже и лицо твое стала забывать, только глаза помню. Как все мы обрадовались, когда узнали, что ты жив и здоров! Я места себе не нахожу. Возвращайся скорее. Обнимаем и целуем тебя, твоя Вера.

P. S. Высылаем фотографию. Снимались наспех, потому и получились такие потешные. 19.7.27».

Заборов много раз перечитывал письмо жены, подолгу рассматривал фотографию. Ему не верилось, что этот юноша со сведенными к переносице бровями — его сын. А дочка... Ух ты какая... Тоже серьезная. В глазах жены Заборов читал и радость, и тревогу. Она совсем не изменилась. Та же прическа, как у учительницы из гимназии, только морщинки появились в уголках губ и глаз.

...Когда немного поуспокоился, со всей остротой встал вопрос: как быть и что делать? И вместе с тем у него словно пелена спала с глаз. Ему стало понятно, почему и кто распустил слух о гибели семьи и что стало причиной смерти Малькова. Хотелось посоветоваться с кем-нибудь, но с кем? Не с Дзасоховым же или Бордухаровым. Ростов? А что, собственно, с ним случилось? Ведь семья нашлась благодаря его стараниям. И Заборову захотелось увидеться с тем человеком, который передал письмо.

Бойчев встретил его радушной улыбкой.

— Скажите, как отблагодарить вас за ту радость, что вы принесли мне? — начал Заборов еще в прихожей.

— К сожалению, как уже говорил вам, я в этом деле, можно сказать, постороннее лицо. — Бойчев развел руками. — Если благодарить, то Ростова. А я всего лишь выполнил его просьбу.

От внимания Заборова не укрылось, как Бойчев через окно осмотрел улицу.

— Простите за вопрос в лоб. Вы нелегал?

Бойчев вскинул брови.

Заборов покрутил головой.

— Я не жду, что вы ответите утвердительно. Для меня важна ваша реакция.

— Я болгарин. И живу здесь совершенно легально. — Ванчо рассмеялся. — А что, я похож на шпиона?

Заборов отхлебнул глоток ароматного чая. Поставил чашку на блюдце. Он вспомнил, как в 1913 году в Праге ему задали такой же вопрос. Заборов тогда работал на связи с полковником Альфредом Редлем, начальником штаба восьмого корпуса австро-венгерской армии. Редль много лет возглавлял австро-венгерскую разведку, считался отменным специалистом в этой области. В мае полковник почувствовал за собой слежку и застрелился. Заборов ждал инструкций из генштаба, каждую минуту опасаясь ареста. В такое вот время к нему зашел знакомый офицер австрийской контрразведки и за бокалом перно вдруг спросил: «Вы нелегал?» Заборов, в то время еще начинающий разведчик, не понял и наивно спросил: «А что это?» Много позднее он узнал, что незнание терминологии спасло ему жизнь.

— Здесь все похожи на шпионов. Я почему пришел к вам, — продолжал Заборов, — у меня нет слов, чтобы выразить признательность за участие ко мне, но давайте внесем ясность в наши отношения. Чем я могу быть вам полезен?

Ванчо сел на подлокотник кресла, сложил на коленях руки. Лескюр предупреждал его не ускорять события: «Он не дурак, и сам поймет что к чему. И придет к вам. Только не торопитесь. Я наблюдал, с какой брезгливостью он водится со всей этой шантрапой. Его можно спасти, но чтоб первый шаг сделал сам».

— Леонтий Михайлович, простите за откровенность, но я не могу поверить, что вы сознательно стоите на антисоветской позиции. Мне кажется, вы даже не делали попытки рулить, а так, плывете куда вынесет. Вы до сих пор находились в состоянии депрессии. Я не ошибся?

— Вы правы. Я потерялся в самом себе. Но в таком же состоянии находятся и сотни тысяч эмигрантов. И я понимаю их...

— Но не тех, которые потеряли имения и счета в банках.

— Веками формировался уклад русского обывателя, и вдруг разом все как ветром сдуло. Тут озвереешь. Представьте, ваши конюх и кухарка захотели вышвырнуть вас из вашего же дома. По какому праву?

— Не могу представить. Может, потому, что у меня никогда не было ни конюха, ни кухарки. Значит, вы оправдываете гражданскую войну, антисоветское движение? Так я вас понял?

Заборов закурил, пустил струю дыма в пол.

— Я не оправдываю. Но сочувствую.

— Меркулову, что ли, или Семенову с Дитерихсом?

— Ну зачем вы так... Кто-то, ну не Семенов, так другой, станет во главе движения. И не о них речь, воинствующих эмигрантах, а о тех, кто вроде меня, как цыганки говорят, остались при собственном интересе.

— А кто же виноват в этом?

— Вы.

— Мы?

— Да, вы. Большевики. Надо было объяснять им пагубность капиталистического строя...

— И тогда бы они поняли и отдали конюхам и кухаркам свои дворцы? Вы много лет, Леонтий Михайлович, провели за рубежом и практически оторваны от народа. В этом и кроется причина вашего непонимания социалистической революции. Романовы и им подобные никогда бы добровольно не отдали власти. Это противоречит сути капитализма, где превыше всего частная собственность. Меня, например, заботит больше не Семенов и компания, а молодежь, которой легко заморочить голову.

— Вероятно, вы правы. Во всем этом мне надо разобраться. Что с Ростовым?

— Его пытали молодчики Дзасохова. Сперва выкрали внучку, а потом самого. Он в плохом состоянии, и мы вынуждены были его спрятать. Видите, я от вас ничего не скрываю. Надеюсь на вашу порядочность.

Оба помолчали, потом Заборов спросил:

— Я могу вернуться домой?

— А почему бы и нет? Оформите документы и через неделю выедете.

— Они мне не дадут выехать.

— Кто?

— И потом, там ведь меня посадят.

— Какой прок Советской власти держать вас в тюрьме? Лес валить ума не надо, а на свободе вы больше принесете государству пользы.


Заборов свернул за угол парфюмерного магазина, принадлежащего фирме Чурина. Прошел на Новоторговую. Слева показался кирпичный трехэтажный особняк, окруженный металлической изгородью. В нем размещалось советское консульство. Металлические прутья местами погнуты и выломаны, у ворот валялась кукла в красноармейском шлеме. Из ее распоротого брюха высыпались опилки, и сотни ног разнесли их по мостовой.

Вчера сотрудник второго отдела БРП Миловидов предложил Заборову побывать на Новоторговой и посмотреть, как будут потрошить советское консульство,

В одиннадцать утра он и Миловидов стояли на высоком крыльце закрытого гастронома. Миловидов, кривя тонкие губы, цедил:

— Сегодня им пустим юшку... Так пустим... — и в волнении хрустел пальцами.

Глядя на рабочих, тройной стеной застывших перед консульством, Заборов восхищался их спокойствием. Ему импонировали эти парни, пришедшие защищать представительство Советской страны, несмотря на то, что завтра против них начнутся репрессии. Вдоль плотных шеренг уже сновали шпики, китайских же блюстителей порядка не было видно.

Вскоре рысью прибежала колонна студентов в черных гимнастерках с широкими поясами. С четверть часа гремели барабаны, нагнетая атмосферу тревоги. Ставни помещения консульства были наглухо закрыты, а створки ворот стянуты цепью. Особняк, казалось, вымер. Но вот барабанная дробь смолкла, и сразу же раздались дикие вопли, свист, улюлюканье и ругань. Уже пылала набитая опилками кукла. Заборов с первого взгляда мог определить бывших офицеров и солдат, менее суетливых, действовавших продуманно и расчетливо. Шеренги рабочих сжались в тугую пружину, готовые защищаться всерьез и отчаянно. И снова грянули барабаны. Миловидов вцепился в плечо Заборова]

— Т-так их, с-сукиных детей. Бейте красных, братцы!

Заборов оторвал его руку от своей и отступил. Миловидова никто не мог услышать в сплошном гуле ярости, и тогда он, вынув из кармана кастет и как-то скособочившись, выбрасывая в сторону длинные ноги, кинулся в самую гущу. Через несколько минут бушующая толпа выплюнула его уже изрядно помятым, с разбитым лицом. Миловидов упал на тротуар, бормоча: «Я свой! Я свой!» Хотел было резво вскочить, но усатый детина с физиономией унтера не мог проскочить мимо, чтобы не поддать поверженного пинком. Издав утробный звук, Миловидов снова упал на четвереньки. «Дурак», — подумал Заборов. Миловидов всхлипывал:

— Они меня, негодяи, приняли за красного. Я им... позвольте, позвольте, Леонтий Михайлович. Я этого не оставлю!

Заборов ушел один, не досмотрев, чем кончится бой.

...На мостовой до сих пор темнели засохшие пятна крови. Газеты сообщили об инциденте скупо, но можно было догадаться, что белогвардейцы потерпели поражение. Если вчера Заборов смотрел на схватку с досадой, то сегодня его не покидала мысль о тех, кто тройной шеренгой встал на защиту советского консульства.

Город утонул в сырости, тянувшей с Сунгари.

Ноги сами принесли его к бару «Морозко». Вечерами здесь за стаканом водки собирались писатели, поэты, окололитературная публика. Здесь спорили, гадали о будущем, плакались в жилетку и скандалили.

— Осталось немного. Это, господа, почище Октября будет. У-у-у... Бриан так и сказал Чичерину, мол...

— ...Такие, как Борис Каверда, являются движителями истории. Да, да! И не спорьте! Войков не последний. Мы здесь ублюдничаем, а там действуют.

— А кто вам мешает? Гранату в карман — и снова на Новоторговую. Глядишь, и в историю войдешь.

— А вы не ёрничайте! Я только вчера там работал.

— Легче стало?

— А идите вы...

— ...Золя, Золя! Да он и Чехова за пояс заткнет. Осталось дописать одну главу. Так и назвал: «Белые и красные». Талантище! Сто тысяч франков получит!

— ...Кровь стынет в жилах, когда доходишь до этих строк: «И словно к сердцу прикоснулось холодное тело гадюки...»

К Заборову неслышно подошел официант:

— Что закажем?

— Нет, ничего. — Он поднялся и направился к выходу. Захотелось побыть одному, поразмышлять.

Шоссе «Харбин — Цицикар», 25-я верста. Июль 1927 г.

У верстового столба по дороге в Чанчунь Лескюр увидел нахохлившуюся фигуру в плаще, с поднятым воротником. Лескюр затормозил и дал задний ход.

— Леонтий Михайлович? — спросил он, вытаскивая губами сигарету из пачки.

Заборов секунду-другую изучал Лескюра, потом решительно обошел автомобиль спереди и сел рядом.

— Господин Бойчев передал, что вы пожелали встретиться со мной. Как вы сюда добрались?

— На поезде.

— Ах да. Тут ведь неподалеку станция.

— Куда мы сейчас?

— Куда хотите.

— Так, значит, вы и есть тот, кого ищет Бордухаров?

— Я не знаю, кого он ищет.

— Резидента советской разведки.

За лесом виднелось полотно железной дороги, круто уходящей на юг. Над железнодорожным составом, медленно ползущим, сверкая остеклением кабины, кружился аэроплан.

— Германского производства техника, — сказал Заборов. — У них тут неподалеку аэродром, где аэропланы собирают. Инструкторы немцы, а летчики китайцы.

Лескюр мельком взглянул в сторону железной дороги.

— Вы действительно француз?

— А разве это меняет дело?

— Вы правы.

Лескюр пытался завести мотор, но безуспешно.

— Правая свеча заплывает.

— Вы что, механик?

— Нет. Просто эта машина моя. Ее купил у меня через Ростова недели две назад молодой поляк.

Лескюр весело рассмеялся. Глядя на него, рассмеялся и Заборов. Он вылез и сам прочистил свечу.

— За лесом военный пост, — предупредил он.

— А мы туда не поедем. Мы свернем в лесок.

Автомобиль запрыгал по неровностям дороги. Остановились на небольшой полянке, густо поросшей ярко-красными лилиями.

— Скажите, вы действительно верите в эту авантюру с лотерейными билетами?

— Вы с первого раза слишком много хотите от меня. Я и так перед вами как на ладони.

— Извините.

— Гамлет — чья работа?

— Это подставка Бордухарова. После этого он отвязался от вас.

— Тогда зачем его убрали?

— Чтоб придать достоверность этой провокации.

— А его брат Мефистофель?

— У него действительно был брат. Но погиб еще в восемнадцатом.

Лескюр снял с баранки руки, стянул перчатки.

— Давайте пройдемся.

Из-за туч выглянуло солнце. Заборов снял плащ и бросил его на сиденье.

— На все идут, негодяи. Вот вам метод их работы. Если вы думаете, как мне сказал Бойчев, что в розыске вашей семьи мы приняли участие для того, чтобы заполучить вашу агентурную сеть в Японии, то ошибаетесь. Мы обратили на вас внимание только потому, что вы близки к антисоветскому центру белой эмиграции. Прежде чем предложить работу на советскую разведку, вас изучали и пришли к выводу, что внутренне вы далеки от Семенова и иже с ним. И продолжаете жить по инерции. Вы тяготитесь своими обязанностями. Разве я не прав?

Заборов нагнулся, сорвал цветок. На вопрос не ответил.

— Немаловажную роль сыграло и то, что вы кадровый разведчик. О вашей трагедии в семье узнали совсем недавно. Мы поняли сразу, кто стоит за этой фальшивкой. Они купили ее у Малькова. Ростов нашел его, и он сознался в лжесвидетельстве. О посещении Ростовым Малькова кому-то стало известно. Сами понимаете кому. Малькова убрали. — Лескюр выдержал паузу. — А затем они взялись за Ростова, боясь, что он, докопавшись до первопричины, предаст гласности всю эту гадкую и омерзительную историю. — Лескюр помолчал, закусив губу. — Вам известно, что Артур Артурович имел сына?

— Да, я знаю.

— И что он погиб?

— Да.

— А ведь сын его служил у Калмыкова, известного палача. Двадцать лет с небольшим парнишке... А отец патриот. Верен остался России. Отец и сын по разные стороны баррикады...

Они долго молчали.

— Я знаю, вы давно знакомы с Артуром Артуровичем.

— Да, — согласился Заборов. — Какое-то время он проживал в Токио. Там и сблизились. Он посольство наше обслуживал и в то же время имел большие связи с японскими военными. Русские дантисты до сих пор в Японии пользуются большой популярностью. Вообще, он прекрасный человек. — Заборов раскурил погасшую папиросу. — После возвращения из Владивостока, это три года назад, его взяли под наблюдение. Вероятно, знаете историю, как японцы пытались вывезти из Владивостока советские дензнаки и драгоценности, полученные при ограблении Госбанка. Им это не удалось. При японской делегации Ростов состоял переводчиком. В общем, мне пришлось приложить определенное усилие, чтоб его не трогали.

Лескюр знал об участии Ростова в операции ГПУ зимой 1924 года, но о том, что Заборов не дал его в обиду, ему известно не было. Он улыбнулся.

— Спасибо вам, Леонтий Михайлович. — Лескюр проводил взглядом появившийся из-за леса аэроплан. — Сами видите, Маньчжурия превращается в плацдарм для развязывания новой мировой войны. Мы не хотим ее. Народ устал от крови, особенно наш. Отбиться от стран Антанты, знаете ли...

— Понимаю... Может, я еще не прочувствовал, но умом понимаю...

— ...Так что если вам, Леонтий Михайлович, не чужды интересы Родины, помогите предотвратить международную бойню.

Заборов согласно склонил голову:

— Если вы пошли на то, чтобы расконспирироваться передо мной, а я понимаю, чем вы рискуете, значит, вы уверены в моем согласии. И вы не ошиблись, господин Лескюр. Я буду служить моей родине и моему народу. Хотя многого я еще не понимаю. Надеюсь, ваши... помогут разобраться. Мне хотелось бы знать, в чем конкретно будет заключаться моя работа.

— Косьмин и его компания создают под крышей БРП кулак из антисоветских организаций, партий и союзов. Пока шла драчка за власть, толку от БРП было мало. Но с созданием блока положение меняется, Это будет для нас уже серьезный противник. На его финансирование пойдут все кому не лень, кто пожелает получить концессии, урвать от России кусок. И в этом плане нам отводится задача не дать слиться им. Пусть дерутся, грызутся, лишь бы не произошло полного и эффективного объединения.

— Понял вас, господин Лескюр.

— Вот, пожалуй, основная ваша задача.

Они долго молча ходили по лесу, каждый думая о своем. Лескюр думал о том, что, согласившись на встречу с Заборовым, поступил правильно, хотя Бойчев и возражал. Заборов волновался. События последних дней потрясли его, и тем не менее он наконец обрел то душевное равновесие, какого не хватало ему все эти долгие и тяжелые годы. Он ощутил жажду жить. Непередаваемое чувство благодарности охватило его к этим людям, которых он считал заклятыми врагами. Горячий комок подкатил к горлу и мешал говорить. Как он заблуждался... Справившись с собой, он сказал, что Бордухаров предлагает ему возглавить отряд и рейдом пройти в район Тернового, где находятся основные силы готовящегося мятежа.

— Соглашайтесь, — посоветовал Лескюр.

Заборов с удивлением и недоверием посмотрел на него.

— Я серьезно. Соглашайтесь. — И пояснил свою мысль: — После перехода границы мы предоставим вам возможность встретиться с семьей. Жена и дети очень ждут вас, Леонтий Михайлович.

Харбин. Июль 1927 г.

— Они сядут в Чанчуне или в Чимбао. А может быть, в Ляофу.

— Вы уверены?

— Пожалуй, — согласился Дзасохов и пустил дым в сторону от некурящего Бордухарова. — Если эти дебилы снова не выкинут какой-нибудь финт.

— Вы кого имеете в виду?

— Вестимо кого. Щекова да его дурачка Гришку.

— Ваша выучка.

— Вы необъективны.

— В наше время единственный человек, дающий объективную оценку, — это врач. Ну ладно, что дальше?

— Щеков с этим придурком сядет в Чимбао. Купе забронировано.

— Почему в Чимбао, а не в Харбине?

Дзасохов дольше, чем приличествовало, задержал взгляд на Бордухарове.

— Потому что ОГПУ — есть Объединенное Государственное Политическое Управление. Политическое. А не царская охранка с мякинными головами. Они приучены думать.

— Ну бог с вами. — Бордухаров поморщился. — Валяйте дальше.

— А дальше все. До Пограничной дело будет в шляпе.

— Почему не после Пограничной?

— Почему, почему... — Дзасохов бросил карандаш, которым чертил на салфетке. — Потому что на Пограничной к Ростову, вероятно, подсядут курьеры из тамошнего консульства.

— А если его будут сопровождать до Пограничной? — не сдавался Бордухаров.

Дзасохов, соображая, захрустел пальцами. Бордухаров посмотрел на его белые пальцы и свои, смуглые, покрытые жесткими рыжими волосами.

— Они могут приставить охрану.

— Бульдог сразу поймет.

— Если попадется, пусть сам выкручивается. Я больше не буду за него унижаться. Надо было поручить Миловидову,

— Он же у Лошакова.

— Ну и что?

Дзасохов покрутил завод наручных часов. По его расчету и если верить расписанию, которого китайские железнодорожники не хотели понимать, то поезд подходил к Ляофу, где предположительно должен сесть Ростов.

Экспресс «Харбин — Пограничная». Июль 1927 г.

Хшановский завел «остин» с выключенными фарами в гостиный двор, заглушил мягко работающий мотор. Не снимая ладоней с баранки, посмотрел на часы.

— Вот и приехали, — сказал он. — Сто сорок миль накрутили. Еще один бросок — и вы дома. — Он глубоко вздохнул и повернулся к Ростову. — Никого не выпускайте, закройтесь сразу, и ни гугу. В случае чего — стукнете. — Поискал по карманам спички, прикурил. — На Пограничной к вам подсядут наши.

— А как же вы?

— За меня не беспокойтесь. Я буду вашим соседом до Пограничной.

Ростов погладил спящую Наденьку.

— Главное, не волнуйтесь.

Гостиный двор находился в стороне от центра. Звенели цикады, и наперебой горланили лягушки, воздух густой, насыщенный запахом полыни.

Ежи потрогал приклеенные усы и бородку, взял с сиденья шляпу, повертел ее в руке и шутовски нахлобучил на голову. Сходил куда-то минут на пять, вернулся.

— Это я насчет машины. Хозяин спрячет. Идемте. Наденьку я сам понесу. Ишь уморилась как. — Девочка, не просыпаясь, зачмокала губами и задышала Хшановскому в шею. Хшановский прижал ее к себе.

Они вошли в тень слабо освещенной керосиновым фонарем платформы. Фонарь раскачивался под мягкими порывами ветра. Вдалеке показался белый глаз поезда, и через минуту, тяжело отдуваясь, он остановился у перрона. Хшановский передал девочку Ростову, подождал, пока паровоз окутается паром, и вскочил в вагон уже на ходу.

Проводник провел Ростова до купе, толкнул дверь ногой.

— Вот тут и располагайтесь. Чайку не желаете?

Ростов вспомнил предостережение Хшановского и отказался, хотя очень хотел горячего чаю, потому что его тряс мелкий озноб. Закрывшись на защелку, он постоял, прислушиваясь, у двери, затем укрыл байковым, пахнущим хлоркой, одеялом Наденьку. Сел, сложив на коленях руки, прикрыл глаза... «Домой... домой... — билась единственная мысль. — Неужели домой?! Домой... домой...» Он не думал, что будет делать во Владивостоке и как его примут Только бы пересечь границу. Спать не хотелось. Неожиданно проснулась Наденька, позвала:

— Дед!

— Ты чего? Спи.

— Дед, где это мы?

— В поезде.

— А куда мы едем? — Она терла кулачками глаза, зевала.

— Домой едем. — Ростов подсел к ней, легонько надавил на плечи: — Спи. Ночь еще.

— А я уже выспалась. — Посмотрела на Ростова круглыми от темноты глазами: — Включи свет, а то страшно.

— Нельзя включать. В вагонах ночью не включают.

— Я писять хочу...

— О господи, потерпи немножко, — зашептал Ростов. — Хочешь, я тебе про Берендея расскажу?

— Расскажи, — согласилась Наденька.

Ростов пожевал губами:

— Значит, так... Жил-был Берендей...

— У него какие глаза, узкие или как у нас?

— Узкие. Ты лучше зажмурься и спи, а я буду рассказывать.

— Нет, пусть как у нас.

— Ну пусть. Значит, жил-был...

— Дед, я все равно писять хочу...

— И что мне с тобой делать? Ну потерпи. Нельзя нам выходить, Надюш.

— Да, я описяюсь, а ты потом сам накажешь меня за это, я знаю!

— Не накажу.

— Так не бывает.

Ростов осторожно открыл дверь, прислушался и, взяв девочку за руку, неслышными шагами повел ее в конец коридора.

В коридоре стоял запах общественного туалета. Вдруг сзади что-то стукнуло. Он обернулся, но ничего не заметил.


Щеков почти не выходил из купе. Отлежал бока на полке. Остаток дня он проспал, а ночь бодрствовал. Только раз сходил в туалет и снова упал на постель. Гриша стонал во сне, пытался плакать, Щеков, не подымаясь, пнул его. Гриша повернулся на бок и тонко засвистел крупным носом. Щеков остро завидовал Грише, его тупости и бычьему здоровью. Здоровье всегда от тупости, считал он. Тупой живет сегодняшним днем, ему бы пожрать, потом бабу, потом спать. А тут думать до боли в мозгах о будущем. И не столько о себе, сколько о других. То о их жизни, то о их смерти. Грише что, свистит в две дырки, а мозгами шевели дядя.

С Гришей Щеков чувствовал себя спокойнее и увереннее: чего ему не хватало, тот дополнял. И побои Гришка переносил легче. Кожа у него такая дубленая, что ли? Из заднего кармана брюк Гриши под задравшимся пиджаком торчала рукоятка пистолета. Щеков отвернулся. Поезд затормозил на каком-то полустанке. В предутреннем небе растворились потерявшие свой полуночный блеск звезды.

Щеков свесил с полки ноги в дурно пахнущих носках, пошевелил влажными пальцами. Чем ближе подходило время, намеченное для акции, тем больше волновался. Закурил, почувствовал горечь во рту, немного успокоился. Глухо стучали колеса, каждым ударом отсчитывая секунды, минуты. Докурив папиросу так, что запахло горелой бумагой, Щеков зашнуровал ботинки. Уперев горячий лоб в мелко дрожавшее стекло, постоял. Потом растолкал Гришу.

— Что? — подскочил Гриша, хватаясь за пистолет.

— Ничего. Скоро Ляофу.

— А?

— Бэ!

Щеков поднял форточку. В купе ворвался теплый и влажный ветер. Высунув голову, встал на носки. Вдали светился фонарь. Платформа пустовала. Только от паровоза отошел человек с жезлом. «Значит, не здесь, — отметил Щеков. — Неужели в Чимбао?»

Гриша почесывался, сипло зевал.

«Вот нервы... — завидовал Щеков. — Ему убивать, а он рот раздирает».

— Иди поброди немного. Может, чего узнаешь.

Гриша ушел. Щеков вынул из подвесной кобуры пистолет, взвел курок и снова сунул в кобуру. Закурил. Гриша вернулся, тяжело дыша:

— Тута они!

Щеков поднялся.

— В третьем купе. Своими глазами видел. С ним еще эта... Как ее... Ну...

— Девочка, что ли?

— Во-во! Она.

«Значит, в Чимбао сели».

— Пошли, — решительно сказал Щеков, одергивая просторный сюртук.


Хшановский приоткрыл дверь. Мимо промелькнуло платьице Наденьки и тут же раздался полный ужаса ее крик:

— Де-е-еда!.. А-а-а...

Распахнув дверь, Ежи увидел, как с другого конца вагона с девочкой на руках бежит Ростов. Тут же хлопнул выстрел, Ростов запетлял, привалился к стене и медленно опустился. Хшановский отпрянул от нового выстрела. Гришка подхватил Наденьку и, зажав ей рот, пятился.

— Отпусти ребенка, пся крев! — закричал Ежи и не узнал своего голоса. На какое-то мгновение в поле его зрения попало бледное лицо Щекова, и он понял, что не сможет выстрелить в Гришку. Он упал на спину под глухими ударами кольтов, почувствовал острую боль в правом боку. В то же мгновение подбежал Гришка, его оттолкнул Щеков и склонился над Ежи, намереваясь выдернуть пистолет из его руки. Этого Хшановский ожидал: ударом спружиненных ног отшвырнул Гришку и, поймав руку Щекова на излом, повалил его на пол.

Запаленно дыша, Хшановский поднялся.

— Лежать, пся крев... Ну...

Щеков пытался что-то сказать:

— Пан... Пан Хша...

— Лежать!


Из оперативной сводки.

«...Раненый гр. Ростов в бессознательном состоянии и с ним девочка помещены в больницу. В третьем вагоне в купе № 5 обнаружены двое связанных бандитов с кляпами. Проводник Рыжков заявил, что неизвестный гражданин наказал ему, мол, сдай этих гадов пограничникам в России. Один из них Щеков, бандит, другой Гришка, его подручный. Оба они переправлены во Владивосток».

Граница. Июль 1927 г.

Гонимый страхом, Воротников на шестые сутки добрался до заимки Христони Корявого — свата Изота Нюхова. Заимка находилась в таежной глухомани, в двадцати немеренных верстах от границы. Шли дожди, и Воротников простуженно бухал, всякий раз закрывая рот ладонью. Он боялся разводить костер, чтоб обогреться и просушить одежду. Восемь лет назад в этих местах ему доводилось гулять с особым офицерским отрядом, выискивать базы партизан, и потому тайга не казалась ему чужой. Отощавший и обросший до неузнаваемости, он, оглохнув от одиночества и тоскливых мыслей, жил единым и острым желанием отоспаться и поесть. Когда увидел избу с банькой в конце огорода, из щелей которой струился дым и низко стлался по земле, в горле вдруг вздулся горячий комок, и Воротников, прижавшись к обросшему мхом старому дубу, не сдержался, заплакал.

Изот неделю бражничал у свата, опух от медовухи и уже собрался возвращаться к Мамонтову, пожелав перед трудным переходом выпарить из себя всю сырость, чтоб в дороге через сопки не потеть. В этот раз он притащил Христоне две штуки китайского шелка с дивными росписями, и потому Христоня предупреждал все желания свата.

Через минуту Воротников, забросив под лавку рюкзак, в кальсонах и нижней рубахе, стоял, прижавшись лопатками к горячей печи, ощущая, как через нагретые камни в него входит тепло; блаженно зажмурив глаза, шептал:

— Господи, благодать-то какая... Благодать-то... Думал, не доберусь. — И тихо, счастливо засмеялся.

Изот молча изучал гостя, а Христоня суетился, собирая угощение.

— Было не признал вас, вашбродь. Гляжу, извиняюсь, рожа как у лешака. Только и признал по голосу. Сколь воды утекло, — тараторил Христоня, присвистывая еще в молодости выбитым зубом... — Велика Расея, ан дорожек-стежек, видать, мало у нас, что люди-то и встречаются. И когда карусель энта кончится, чтоб все как у людей? Чтоб добрых гостей не встречать ружьем. — Христоня чуть не застрелил Воротникова, приняв его через зелень за медведя. — Мы вот со сватом тут маракуем, за что русскому мужику такая планида получилась?

— И за что же? — с интересом спросил Воротников.

Христоня нес к столу жбан медовухи, остановился.

— Дак с нашим умом рази разобраться? На что Дитерихс голова, и тот отступился. Тут мозги из золота нужны, чтоб весь мир поделить так, чтоб каждому не в обиде остаться.

— Оно так, — степенно кивал Изот, не вмешиваясь в болтовню Христони, который еще по молодости в деревне всех удивлял своей ученостью. Приобрел ее Христоня в первом классе церковноприходской школы, из которой «убег» с вислым ухом (поп накрутил за вертлявость), потому и прозвали в деревне Христоню Собачьим Ухом.

— Никогда не будет этого, чтоб всех довольством наделить. А если б случилось такое, то процесс развития человечества замер бы. Пока потребность будет опережать возможность, общество будет двигаться вперед. Таков закон природы. И в этом правда жизни, и за все надо драться.

— Дитерихс тожеть так думал, как ты?

— Дитерихс, конечно, думал. Только не тем местом.

Христоня молчаливо не согласился, так как Дитерихс для него оставался пределом человеческого ума. Весною двадцать первого Христоня оказался во Владивостоке и видел коронацию генерала. Сверкая парчой, в доспехах, «принадлежащих Ермаку», Дитерихс клялся на верность России и, ползая на четвереньках, целовал неровно разбросанную вокруг цирка землю, якобы еще не топтанную интервентами и привезенную откуда-то из-под Никольска-Уссурийского. С того времени генерал покорил воображение Христони.

Отправляясь в баньку, Воротников захватил с собой и рюкзак, а вернувшись, снова задвинул его под лавку.


Уже стемнело, когда Изот и Воротников ушли в сторону границы. Изот шел легко, привычно. Воротников еле поспевал и через час так вымотался, что запросил отдыха. Изот неохотно согласился на привал, умело, без дыма, развел маленький костерок — подсушить онучи. Воротников разулся, протянул к огню мокрые ноги.

— Много еще топать?

Изот косился на рюкзак, который Воротников не выпускал из рук. По опыту он знал, что из России просто так не бегут, а прихватывают на черный день золотишка.

— Не терпится?

— Устал я здесь, — с чувством произнес Воротников. — Волю хочется почувствовать. Чтоб не вздрагивать от тележного скрипа. — Его нет-нет да грызла совесть, что удрал, не предупредив об опасности Полубесова. Но тут же успокаивал себя, мол, побежал бы к Полубесову, а там цап за холку — и в конверт. Раз ГПУ напало на след, тут уж спасайся кто как может. По-настоящему ему надо было уходить еще раньше, после той истории с рыжим немцем и фальшивыми банкнотами. А ведь чуть не влип. Если бы не задержался у проходной с Васьковским, то уже не тут сушил бы портянки. Повезло.

Затоптав костер, Нюхов протянул руку к рюкзаку}

— Давай помогу, задохнешься ишшо.

— Нет-нет. Я сам, — не дал Воротников. — А если напоремся на погранохрану?

— Много будешь трепаться — напоремся. — Изот вскинул на плечо берданку. — Ну, ходи. Отлежался, теперя ноги в руки — и айда.

Воротников потерял счет времени и пройденным верстам. Ему казалось, что крутятся они на одном месте. Перевалили две сопки, спустились в долину, миновали болото. Нюхов каким-то чутьем находил одному ему известную тропинку. Воротников то отставал от него, то, напрягаясь, догонял, обливаясь соленым потом и тяжело дыша. Изот не оборачивался, ступал мягко, как лесная кошка, и Воротников завидовал его выносливости. Время от времени Изот останавливался, как слепой ощупывал кору дерева, смотрел в черное, без единой звездочки небо и опять уверенно шагал. Один раз он с усмешкой бросил:

— Не издох ишшо?

Воротников промолчал. У него просто не хватало дыхания ответить. Под ногами снова зачавкало. Они шли значительно медленнее, уже с трудом вытягивая из трясины ноги. Воротников измотал остатки сил и готов был тут же упасть, лишь бы не двигаться, лишь бы хоть на минуту замереть. И когда Воротников, стиснув зубы, потерял чувство реальности, выдернул ногу из сапога, оставшегося в болоте, ушедший далеко вперед Нюхов ступил на твердую землю и выдохнул:

— Шабаш. Перекур.

От усталости ломило тело, комары слепили глаза. Нюхов сопел, вытирая шею сухим полотенцем.

— Сушиться надо, — кряхтел он, — болотная хворь привяжется. Тут зверье дохнет, не то что людишки.

Воротникову не хотелось ни костра, ни вообще ничего, хотелось вытянуть уставшее тело и замереть хотя бы на четверть часа.

Удивительная тишина стояла вокруг, ни шороха, ни ветерка, только сопение Нюхова. Можно было подумать, что действительно эта болотистая местность убила все живое в округе. Воротников снял рюкзак, положил под голову и мгновенно как в колодец провалился. Нюхов развел маленький костер, высушил портянки и долго сидел, поглядывая на спящего. Потом решительно и мягко встал на колени, потянул за лямки рюкзак. Воротников с трудом поднял тяжелую, как булыжник, голову, увидел в отсверках костра недобрый взгляд проводника и скорее почувствовал, нежели понял, какую опасность представляет для него Изот.

— Ты что... Чего ты так... — А сам, упираясь руками, отодвигался от него и не мог оторвать глаз от перекошенного в бессмысленной улыбке лица Изота.

Воротников опередил взмах берданой и двумя ногами, как когда-то его учили в военной школе, нанес упреждающий удар в низ живота.

...Теперь по-настоящему он чувствовал в себе что-то звериное, и поступь его стала мягче и осторожнее. Он не знал, куда идти, где, в какой стороне заимка Мамонтова, и потому шел на запад, надеясь выйти к людям.

Он вышел к китайской деревне, грязный, заросший. Не доходя окраинных фанз, опустился со сладостным стоном на красноватую вытоптанную землю и понял, что идти больше не сможет.

«Командиру погранзаставы тов. Горячеву, 24 июля сего года в трехстах саженях от линии государственной границы мною и красноармейцем Гвоздухиным обнаружен труп неизвестного. При нем найден вещевой мешок без содержимого. При тщательном осмотре было определено, что человек убит ножом в спину. Предположительно убитый являлся известным контрабандистом Нюховым.

Старший погранотряда  Х о м ч е н о к».
Китайские пограничники взяли Воротникова в тот момент, когда он, вконец обессиленный, устраивался под корнем вывороченного тайфуном дуба. От напряжения тряслись ноги, а рот наполнялся горечью. Хотелось курить, но от папирос осталась грязная кашица.

Двое солдат обыскали его. Пока один из них лазил по карманам и ощупывал одежду, Воротников стоял с поднятыми руками и несмело улыбался. Он не боялся этих солдат, обутых в большие, растоптанные ботинки с обмотками вокруг тощих икр, с неимоверно большими для их роста винтовками с плоскими штыками. Они были похожи друг на друга как близнецы, и это почему-то особенно понравилось ему.

— Чандан? — спросил солдат, отступив на два шага.

Воротников помотал головой.

— Нет-нет... Я белый офицер. Я бежал от чандан. Твоя моя понимай? — Он перевел взгляд с одного на другого. — Мне надо ваш командир. Ваша капитана моя ходи.

Солдаты побормотали очем-то между собой, и один из них жестом велел опустить руки до уровня плеч, а другой аккуратно застегнул на нем все пуговицы сюртука и ловко просунул длинную палку с одного рукава в другой.

— Вы что это... Вы что... — забеспокоился Воротников, — господа китайцы... Я не большевик. Я офицер! — Он стоял растерянный, похожий на пугало, которое ставят в огородах, и чуть не плакал от обиды.

Потом его посадили на арбу и привезли в какую-то деревушку. Воротников вымученно улыбался. Его окружили китайцы. Чумазая и сопливая детвора пихала его длинными острыми палками.

— Рюська?

— Капитана твоя?

Воротников пытался объяснить:

— Русский я. Офицер. Мне надо Харбин ходи.

— Твоя хунхуз, — желтым пальцем показал на него старик.

Воротников отрицательно покачал головой.

— Твоя хунхуз, — настаивал старик, и все смотрели на него и согласно кивали:

— Твоя пук-пук.

Воротников хотел было подняться, но ему не дали. Солдаты подхватили под руки и потащили к крайней фанзе.

У него отобрали все: пачки советских дензнаков, доллары, фунты, коробочку из-под чая с золотыми монетами. Воротников бил себя в грудь и сиплым голосом уговаривал:

— Свой я. Бежал из красной России, от большевиков...

Пришел старый китаец, худой, с тонкими кривыми ногами, сел на циновку, некоторое время изучал пленника. Унтер сказал что-то, и старик спросил, прижав ладони к груди:

— Э... твая кыто?

— Я бывший офицер! — уже кричал Воротников чуть не плача. — Служил у Колчака в чине поручика. Теперь вот убежал...

Старик кивнул в знак того, что все понял.

— Тывая куда ходи?

— Харбин.

— Тебе кыто еси там?

— Отец там. Ростов Артур Артурович. Он дантист.

Пока старик задавал свои дурацкие вопросы, унтер, слюнявя пальцы, считал реквизированную валюту. Воротников готов был отдать все, лишь бы его отпустили. Унтер сгреб деньги в стол, поднялся и на чистом русском произнес:

— Подойдите сюда. Ну-ну... — поторопил растерявшегося пленника. — Если вы офицер, а не хунхуз или красный лазутчик, то разбираетесь в топографии. Покажите, где перешли границу?

Воротников долго водил пальцем по глянцевой бумаге, густо испещренной иероглифами.

— Тут все надписи на вашем языке, я не понимаю.

Унтер достал другую карту. Карта оказалась старая, истертая, много раз меченная карандашом и склеенная на уголках. Китайцам она попала, видать, в качестве трофея несколько лет назад. Разобрать что-либо на ней, кроме крупных городов, не представлялось возможным, и Воротников, кисло улыбаясь, постучал по ней грязным ногтем:

— Она настолько обветшала, что ничего не прочитаешь.

— Понятно, — сказал унтер, закурил тоненькую папироску и кивнул двум конвоирам у входа. Те вытолкали Воротникова из помещения и повели ко рву, выкопанному у леса для сброса нечистот.

«Тут, кажется, и наступил ему конец, — подумал о себе, как о постороннем, и тут же возразил: — Не бывать этому».

Чем ближе подходили ко рву, тем больше отставали от Воротникова конвоиры. Он тоже замедлил шаг. Солдаты что-то угрожающе закричали. По обе стороны появились стволы карабинов. Воротников ухватился за них и дернул что было силы. Один карабин оказался у него в руках, а другого солдат не выпустил из рук а от неожиданного рывка упал на колени. Ударом приклада Воротников размозжил ему голову. Безоружный солдат, пригнувшись, убегал в деревню, Воротников выстрелом навскидку свалил и его.

...Из лесу он вышел к железной дороге, лег на поросший полынью откос и стал ждать. Когда появился товарный состав, пропустил все вагоны и запрыгнул в последний. По запаху и грязной соломе догадался, что в вагоне возили скот. В темном углу сидел вооруженный до зубов пьяный китаец. Перед ним с пустым звоном катались бутылки темного стекла.

— Рюська? — спросил он. Поднялся и принялся мочиться в щель, болезненно морщась. Сел рядом. От него несло ханшином и потом.

— Базар бурсой, кукуруза много, рюська барысня идет, сыре дай дорога. Рюська баба шанго, китайська баба сапсем плехой. Тута ните нету, тута тозе ните нету. А руськи баба, — он зажмурил узкие глаза, — тута во! Тута тозе во! Осень хоросий рюська баба, — и прищелкнул языком.

Воротников вытянул из-за пояса у пьяного китайца кольт и, не доезжая Харбина, уже в сумерках, спрыгнул на ходу.

Дорога на Харбин. Август 1927 г.

До Харбина осталось совсем немного. Хшановский подъезжал к Чипхэ, здесь всегда стоял патруль полевой жандармерии. Сказывалась ночь, проведенная без сна, движения были не так уверенны, как всегда, и глаза как будто ветром надуло. Чтоб не искушать судьбу, он повел автомобиль в объезд по скверной старой дороге, которую на середине пути пересекала речка и которая когда-то, в давние времена вела к угольному карьеру. Уголь давно выбрали, и о дороге знали только те, кому она была нужна. Предстояло сделать большой крюк, зато без лишней тревоги.

Автомобиль жестоко трясло на ухабах. Когда Хшановскому показалось, что еще немного — и он просто физически не выдержит такой пытки, выехал к реке. Раздевшись, поправил мокрую от крови повязку, отыскал брод. Затем на полном газу форсировал реку.

Он благополучно выбрался на трассу в том месте, где к ней прижималось железнодорожное полотно.

Смеркалось. Мимо прогромыхал, зияя дырами в вагонах, товарный поезд. Впереди начинался подъем, мотор завыл на высокой ноте, но тут неожиданно перед самым капотом выросла человеческая фигура. «Матка боска!..» Хшановский едва успел нажать на тормоз, вывернул руль влево и чуть не налетел на верстовой столб.

Несколько мгновений сидел, закрыв глаза. Человек неслышно подошел к машине, заглянул в кабину.

— Пся крев... вам что, жить надоело?

— Довезете? — неуверенно спросил человек.

Разглядеть Хшановский его не мог и потому сказал:

— Садитесь. Нет, не туда, а на переднее сиденье. — Он это сделал, чтоб обезопасить на всякий случай свой затылок.

Мотор забормотал, Ежи прислушался к нему и, выбрав момент, включил скорость.

«В правом кармане оружие, — отметил он, — ишь как перекосило, видать, тяжелое. Не иначе кольт. Бандиты любят иметь нечто маленькое, типа браунинга, которое можно носить при себе совсем незаметно. А может, он полицейский или из русских волонтеров в чжанцзолиновской армии? Тогда почему такой вид, как будто его неделю волочили по кустам, а потом вытерли ноги об него да так и бросили? Будь он жандармом, пистолет носил бы в подвеске. Скорее всего, оружие или где-то подобрал, или отнял».

— Вам куда? — спросил Хшановский, не поворачивая головы.

Пассажир, принеся кучу извинений, попросил закурить. Ежи подал ему пачку папирос.

— Скажите, из города вы давно?

— А вам для чего знать, когда я из города? — На всякий случай Хшановский прижал локтем маленькую кобуру подмышкой. Так было спокойнее.

— На мосту кто стоят, русские или китайцы?

— Охраняют, что ли?

— Да-да. Я хотел знать, кто охраняет мост через Сунгари?

«Значит, нашкодил что-то с китайцами», — подумал Ежи.

— Китайцы стоят. Русских там нет.

— Спасибо. Я очень вам благодарен. — Пассажир докурил папироску и выбросил ее в окно. — Тогда мне остановите вот тут.

Невдалеке горели костры по берегу Сунгари, город уже сверкал вечерними огнями. Хшановский высадил пассажира, а сам, проехав еще немного, свернул с откоса на грунтовую дорогу, которая вела к паромной переправе верстах в двенадцати отсюда. Переправой этой пользовались в основном крестьяне.

Харбин. Август 1927 г.

Утром его еле разбудил Лескюр. Хшановский отрыл дверь, раздирая рот в зевоте. Выглядел он не самым лучшим образом.

— Прошу извинить, патрон. Проспал. Я больше не буду.

Лескюр, ничего не говоря, посмотрел на часы и постучал ногтем по циферблату.

Через пятнадцать минут с небольшим Ежи уже стоял перед ним отдохнувший и даже пахнущий одеколоном. Лескюр включил радиоприемник. Хшановский в двух словах доложил о командировке. Потом защелкнул на замок дверь, разделся по пояс и подставил Лескюру плохо забинтованную спину.

— Задел все-таки, гад, — морщась, сказал он.

Лескюр сноровисто обрабатывал рану.

— Лишь бы ребра были целы, а мясо нарастет. Тебе надо бы показаться врачу.

— Ни в коем случае, патрон. Рана пустяковая...

— Ну, смотри, Ежи, как бы потом хуже не стало.

— Не будет. Пластыря побольше наложите.

Ежи надел сорочку, прицепил бабочку и застегивал запонки, Лескюр сказал:

— Мне нужна машина, Ежи. Надеюсь, ты не очень сильно ее побил? А то неприлично будет на ней ездить по городу.

— В лучшем виде, патрон. Даже помыл и духами побрызгал, — посмеялся Хшановский, резко повернулся и ойкнул: — Пся крев.

Они, раскланиваясь со знакомыми, прошли в ресторан, заказали легкий завтрак по-европейски.


...Моросил нудный, мелкий дождь. Сарафанов стоял на виадуке, опершись локтями. Тягостно и тоскливо было на душе. Ивакин начисто забраковал роман. «Выдумка, — сказал он мягко, как больному. — Все у вас выдумано, как говорится, высосано из пальца, коллега. Где вы встречали комиссара с «челюстью гориллы»? «Налитые кровью глаза командира полка Дронова сжигали в пепел пленного князя Нарымского». Вы знаете, Виль, — Ивакин оттопырил губу, — я долго размышлял, сказать вам правду или не сказать, а потом решил сказать. Человек вы крепкий, выдержите. — Он задумался, приставил палец к виску. — Все плохо у вас. Комиссаров вы никогда не видели и плетете эдакое, чтоб пострашней. Лет пять-шесть назад народ еще верил, что у большевиков, как у коровы, растут рога. Сейчас этим не купишь. Вы описываете жуткую сцену, в которой партизаны бросают в огонь людей. Было такое? Я прошел путь от Питера до Харбина. В каких только переплетах не бывал, а вот такого варварства ни сам не видал и ни от кого не слышал. — Он длинно и горько вздохнул. — Вы не думайте, я не тайный большевик и даже не сочувствующий им. Просто наступило время пересмотреть методы нашей пропаганды. Она у нас до сих пор в стиле газеты «Заря», все бабаем пугаем. А чем берут большевики? — оживился Ивакин. — Они правду режут. Они и свои ошибки не скрывают. И нас считают за людей. Только идейно ущербных. А мы, видите ли, преподносим их оборотнями. И мой вам совет, пишите, голубчик, то, что хорошо знаете, что видели своими глазами, пощупали своими руками. А ежели описываете жестокость большевиков, то пишите так, чтоб читатель верил вашему слову... Литература — это величайшее из величайших достижений человеческой мысли и дьявольское орудие обработки человеческого сознания, милый мой Вильямин. Вот природа идет у вас хорошо. Понравилось. — Он улыбчиво посмотрел в лицо увядшему Сарафанову. — «От схваченных врасплох заморозком еще зеленых листьев исходил слабый и жалостный звон ледяных сосулек». Хорошо сказано. Понимаете, настроение дает».

Внизу под виадуком маленький черный паровоз тащил состав изрядно побитых вагонов с углем. «Вуп-вуп!» — кричал он тонко и надсадно. Сарафанов поднял воротник плаща. «Странно, — подумал он вдруг, — мне всегда казалось, что паровоз кричит «ту-ту», а почему сейчас «вуп-вуп»? — Он проводил глазами уходящий состав. — Видно, мы с детства привыкли, чтоб автомобили, пароходы, паровозы кричали «ту-ту», как нам внушали тетки и няньки».

Простой случай с гудком паровоза натолкнул Сарафанова на мысль, что воспроизвести увиденное дано не каждому литератору, и поэтому жизнь в творениях большинства писателей выглядит бесплотной тенью. И велик будет тот, кому удастся показать ее такой, какой она есть на самом деле. От этой мысли Сарафанов оторопел. Все, что говорил Ивакин, воспринималось поначалу как через кирпичную стену. А тут вот... «вуп-вуп»... «Ах ты господи боже мой, — ужаснулся Сарафанов, — да это ж открытие... Писать так, как в жизни. И если она «вуп-вуп», то никак не «ту-ту». На жизнь надо смотреть не чужими глазами, а своими».

В пятом часу утра позвонил Дзасохов со свойственным ему балагурством:

— Вы еще почиваете, Виль?

У Сарафанова появилось желание бросить трубку. С самого раннего утра Дзасохов — это было свыше его сил. Он зевнул так, что заслезились глаза,

— Чего молчите? — напомнил о себе Дзасохов.

— А что вам сказать? Вот однажды один арестант собрался бежать из тюрьмы. Ночью.

Дзасохов перебил:

— Кто ж днем бегает? Понятно, что ночью.

— Вы не перебивайте, коль разбудили ни свет ни заря. Так вот, вздумал он ночью бежать. У порога похрапывает стражник. Он и спрашивает у стражника: «Ты спишь?» — «Спу», — отвечает тот.

Дзасохов посмеялся:

— А зачем он спрашивал, дурак этот?

Сарафанов вздохнул.

— Ну ладно, чего вы хотели от меня?

— Слушайте сюда. Через одиннадцать минут спускайтесь вниз, если хотите сенсацию, а я подъеду на авто. Идет? Это чтоб не дулись на нас, а то Ивакин как-то недовольство высказывал, мол, засекретились, так вас перетак, что информацию и ту получаешь через третьи руки и только через месяц. Ну, привет.

Сарафанов спустился вниз, закурил, морщась от первой порции табачного дыма, прошелся туда-сюда, хотел было вернуться в постель, но послышался автомобильный треск. Дзасохов распахнул дверцу восьмиместного старенького, сильно побитого линкольна.

— Куда вы меня повезете?

— Тут неподалеку. Вам придется только наблюдать.

— Может, скажете, что за сенсация меня ожидает?

Дзасохов сидел рядом с шофером, обернулся.

— Так и быть. Только по секрету. Дантист Ростов — большевистский агент. Мы считали, что он уже пробирается к границе в поезде «Харбин — Пограничная». Щеков кинулся следом, а я установил возле ростовского особняка пост. И вот получаю сообщение: Ростов, оказывается, у себя. — Дзасохов тихо и нехорошо выругался. — Теперь уж мы его, морду, не упустим.

Сарафанов немного знал Артура Артуровича и когда-то учился в гимназии с его сыном Владимиром. В двадцать первом они случайно встретились в публичном доме. Владимир показался тогда Сарафанову озлобленным и вроде бы даже немного не в себе.

Сарафанову сразу расхотелось ехать на сенсацию, он хотел было уже остановить автомобиль, но мысль, что все надо видеть самому, чтоб писать, заставила его оставаться на месте. И в то же время он подумал: «Чепуха какая-то. Ростов, у которого красные убили сына, — агент ГПУ? Чепуха». Он не заметил, как произнес это вслух, и Дзасохов спросил:

— Что?

— Ничего. Это я так.

Сидевшая слева от Сарафанова молчаливая личность заерзала.

Вилю вовсе не хотелось быть свидетелем, как Дзасохов будет брать Ростова.

— Ему дали войти в мышеловку, а потом — хлоп, и ваши не пляшут, — хвалился Дзасохов.


Воротников ходил по пустому особняку, не веря,что он дома, ходит, тихо ступая, боясь потревожить тишину. На столе в столовой стакан с недопитым чаем, коробка с печеньем, на диване — тряпочная кукла с растрепанным бантом. Кому принадлежит эта кукла, и куда ушел отец? Воротников помнил, отца часто подымали среди ночи и он уходил, а возвращался, когда в доме уже просыпались.

Он бродил по комнатам, дотрагивался до полузабытых вещей, и ему хотелось плакать. Столько лет его носило по белу свету... Почему он так поздно вернулся в этот дом? Чего ему не хватало?

Его мучила мысль, что он испугался встречи с отцом тогда, зимой двадцать четвертого во Владивостоке. Испугался потому, что в этот момент особенно остро почувствовал себя чужим не только в этом городе, в этой толпе, но и чужим отцу. И это чувство не смог в себе побороть...

Воротникову казалось, будто кто-то ходит внизу, он замирал, ожидая увидеть отца, потом снова брел из комнаты в комнату. В библиотеке, где знакомо было все до мелочей, он увидел портрет девочки. Портрет величиной с ладонь. Он взял его, напрягая взгляд, задумался. Эта девочка кого-то напоминала ему... Подержав его в вытянутой руке, поставил на место, под абажур настольной лампы.

Уходя из кабинета, еще раз оглянулся.

«Не может быть... — Он замер. — Господи боже мой...» — Как-то робко вернулся к столу, взял снимок, и на лице его заблуждала растерянная и в то же время какая-то болезненная улыбка.

Внизу послышался топот. Воротников вышел и, глянув вниз через перильца в неосвещенную гостиную, увидел двух незнакомых людей. Они стояли и озирались.

— Вам кого? — спросил Воротников.

Они разом подняли головы.

— Спускайтесь вниз, — сказал один. — И побыстрее.

Воротников почувствовал недоброе, сделал шаг назад, вытянул из кармана тяжеленный кольт. Он хорошо был виден им, свет из кабинета бил в спину.

Один остался внизу, другой неуверенно поднимался по ступенькам. Воротников предупредил:

— Стоять на месте!

— Я те стану, морда, — сказал тот, что стоял внизу и, задрав голову, смотрел на Воротникова.

Воротников еще немного отступил, не оглядываясь нашел на стене выключатель и щелкнул им. Стало темно.

Тот, что поднимался по лестнице, крикнул:

— Выходи, не то будем стрелять. И учти, дом окружен.

— Ведь все равно не уйдешь, морда! — добавил другой.

«Ну, все, — подумал Воротников, — теперь мне отсюда действительно не выйти. Быстренько они меня... Хотя чего там быстренько... — Вспомнил, что на допросе назвал себя и даже адрес дал. — С перепугу, ну идиот!.. Конечно, жилы они из меня за своих повыматывают, это уж точно. И, как Калмыкову, башку отрубят и на кол повесят. Не-ет, так вы меня не возьмете».

— Ведь убью, — твердо произнес он в темноту.

И услышал напряженное:

— Только попробуй, только попробуй...

Тот, который стоял внизу, повторил зло и с угрозой:

— Только попробуй, морда!

Воротников ровным голосом сказал:

— А ты заткнись там. Хайло свое заткни.

Он увидел в гостиной вспышку выстрела. Пальцы Воротникова сработали автоматически, и его кольт в ответ выдал две сильные вспышки. За спиной зазвенело стекло, и он почувствовал, будто кто-то дернул его за волосы. В затылке стало нестерпимо горячо.


— Свет дайте кто-нибудь, — раздраженно потребовал Дзасохов. Сарафанов стоял рядом с ним, ему казалось, вот-вот еще что-то должно произойти. Но ничего не произошло.

— Вот морда... — выругался Дзасохов. — Червяков, ты кого убил? — Он перевернул ногой труп на спину.

Сарафанов с отвращением и любопытством вглядывался в неживое, заросшее черной, с густой проседью, щетиной лицо.

— Кого, кого... кого надо, того и убил, — ответил мордастый Червяков, озираясь и засовывая в карман замызганного пиджака тонкоствольный восьмизарядный револьвер.

— Обыщи.

Червяков обыскал труп, ничего не нашел, поднял тяжелый кольт, подбросил его на руке.

— Это не Ростов, — категорично заявил Дзасохов. — Ты хоть раз Ростова видел?

— Видел, — равнодушно ответил Червяков. — Старик. Борода лопаткой... Чего ж не видать? Сколь протопал сапогов за ним.

— А этот?

Червяков пожал плечом.

Сарафанов перевел взгляд с трупа на Червякова, спросил:

— А зачем же вы его убили?

Дзасохов посмотрел на него неприязненно.

— Вот что, господа, надо уходить... Тут нам делать нечего...

В машине он пожаловался, потирая левую сторону груди:

— Сердце что-то... У тебя как, Червяков?

Червяков промычал нечленораздельно. Автомобиль трясся и дребезжал, потом выскочил под яркие фонари и зашипел колесами по увлажненному асфальту.

Все молчали. Подъехали к дому Сарафанова. Вильямин неловко вылез.

Дзасохов схватил его за рукав.

— Слушайте, никакой информации не надо для газеты. Агента упустили. — Он длинно и яростно вздохнул через ноздри. — Но все равно поймаем. Никуда он от нас не удерет.

Сарафанов ушел в подъезд. Дзасохов посмотрел вслед, потом перед собой.

— М-мор-рда... — Вытащил мятую пачку папирос, закурил.

Снова появился Сарафанов:

— Вы знаете, кого убили? Владимира Ростова. Сына Артура Артуровича. Вот кого.

— Да ну?!

Владивосток. Август 1927 г.

Начальник особого отдела армии Урюпин и начальник ГПУ обговаривали принципиальную схему операции.

— Они ударят сюда, — Карпухин поднял указку и ее острым концом обвел на карте пронумерованный участок границы и поглядел на Урюпина. — Мы сделаем вид, что застигнуты врасплох, и отступим. Чуть-чуть. Только чтоб втянуть их в «чулок». Так?

Урюпин согласился.

— По зеленой ракете ты заворачиваешь правое и левое крыло, — он растопырил, руки, словно собирался кого-то обнять, — а потом — в лоб! Вот и вся тактика и стратегия, — заключил он.

Урюпин раскурил трубку. Хомутов почтительно стоял в стороне, не вмешиваясь в разговор. Карпухин продолжал:

— Из Харбина пришло сообщение, что банда, возглавляемая полковником Лошаковым, скрытно вышла к границе. Цель: соединиться с бандой Лялина в таежных массивах в районе Тернового. Лялин не раз делал попытку прорваться к границе, но всегда получал хорошую трепку. Тем временем, в двенадцати верстах ниже по течению реки, на участке Селиванова банда Лошакова форсирует по мелководью речку и с ходу штурмует заставу. Тот пропускает ее без серьезного сопротивления, а кавэскадрон Нелюты начинает преследование. Маршрут банды нам известен.

— Его могут изменить.

— Вполне. Я бы на их месте сделал именно так. Для страховки. Дальше твои ребята будут следовать по флангам на почтительном расстоянии, не вступая в бой. В данном случае для нас важно, чтобы банда как можно дальше ушла от границы.

— Две сотни верст устроит? — спросил Урюпин.

— Устроит. Только чтоб они чего не натворили, — подал голос Хомутов. — Их надо все время держать в пустом коридоре.

— Понятно.

— А вот тут, — Карпухин очертил зеленое пятнышко с синей жилкой, — мы и уготовим им, как говорит Хомутов, баньку. Тут что важно, — он зажег от спички погасшую трубку, дал огня Урюпину, затянулся пару раз, — тут мы должны блокировать их со всех сторон, раздробить и взять в плен. Вот такая вводная, — закончил Карпухин. — Над деталями операции пусть поработает КРО с твоими ребятами. Согласен?

Урюпин, сведя к переносью брови, смотрел на карту.

— А почему не разгромить ее сразу же после перехода границы? — Поднял глаза на Карпухина.

— Разгромим, — согласился Карпухин, — так сказать, продемонстрируем свою боеготовность. А они другую пошлют, и туда, где мы не ждем их. Нет уж... — он глянул в сторону Хомутова. — И вообще...

Урюпин перехватил взгляд.

— Загадки все. Ну-ну...

— Ты постой, не разбухай. Никаких тут загадок, — отмахнулся Карпухин. — Ждем человека с той стороны. Появиться должен вместе с бандой.

Операция будет детально разработана, но не все пройдет так гладко и бескровно, как планировалось.

Пригород Дайрена. Дача полковника Исида. Август 1927 г.

Корпус Нечаева стоял в одиннадцати верстах от станции Пограничной, казачья дивизия семеновцев разбила лагерь в тридцати верстах севернее озера Ханка, особый «отряд смерти», набранный из гимназистов и студентов вперемешку с уголовниками, выпущенными из китайских тюрем в честь дня рождения генерала Чжана, формировался в Гирине.

И в это время шанхайская газета «Норт Чайна Дейли ньюс» в статье «Кто сядет на белого коня?» засомневалась в полководческих талантах полковника Жадвойна, коему штаб объединенных наступательных сил доверил возглавить прорыв через границу на помощь восставшим. Неизвестный автор в пух и в прах раскритиковал все воинство, собранное с величайшим трудом руководством БРП. Он писал, что, по сути дела, это не войска, а деклассированные элементы и т. д. и т. п. «Для успешного осуществления боевых действий, — говорилось дальше, — необходим талант полководца, такого человека, как генерал-лейтенант Семенов. Ему и вожжи в руки в столь правом и историческом деле. Только Союз казаков во главе с испытанным полководцем атаманом Семеновым сможет до конца и с достоинством выполнить эту миссию». Статья оказалась началом дискуссии, в которую включились газеты Нанкина, Пекина, Мукдена, Дайрена. «Харбинское время» выступило со статьей «Кому это выгодно?», где пыталось разобраться, для чьей пользы этот гвалт, но не удержалось и само ввязалось в полемику. «Вопрос о лидерстве решился само собой. Самой историей предназначено все силы антисоветского движения возглавить БРП. Это единственная организация, способная целеустремленно и последовательно осуществить то, чего не смогли ни Союз казаков, ни Российский общевоинский союз, ни другие партии и союзы».

«Харбинское время» только подлило масла в огонь. Разлад накануне подготовленного мятежа на территории Приморья наносил серьезный и непоправимый ущерб чуть было не завершившемуся объединению.

Раньше назначенного времени на станцию Тянь-цзинь пришли вагоны, на которых мелом по-русски и китайски было написано: «Назн. ст. Тяньцзинь. Отпр. ст. Шанхай. Груз бананы». Вагоны стояли в тупике под охраной. Эксперты из БРП облазили их, взламывали ящики, смотрели на свет стволы винтовок.

Второго сентября снялась дивизия семеновцев и маршевым порядком направилась в Муданьцзян. Вечером того же дня снялся корпус Нечаева, не получавший длительное время денежного довольствия.

Сто двадцать тысяч долларов БРП перечислило в шанхайский банк на счет № 02181138, сто семьдесят тысяч должен был внести Союз казаков из тех средств, которые выделялись Семенову из доходов ЮМЖД. Но Семенов не сделал перевода, и французская фирма отказалась дослать к винтовкам затворы, к гранатам детонаторы, а к пулеметам замки. Косьмин телеграммой обратился к Семенову, но тот молчал.

На чрезвычайном заседании объединенного штаба наступательных сил было принято решение послать Косьмина на переговоры к Семенову. Председатель РОВС Мелетин отказался ставить свою подпись под протоколом и заявил, что его союз сомневается в целесообразности объединения во главе с БРП. Отказался и председатель Союза мушкетеров Гантимуров.

Косьмин вспылил:

— Вы отдаете себе отчет, господа, в том, что делаете? Так поступить, как вы, могут только специально засланные в наши ряды агенты коммунистов.

Представители РОВС закусили удила. Мелетин размахивал парижской газетой «Фигаро», в которой была опубликована статья председателя Российского общевоинского союза генерала Кутепова. Кутепов писал: «Мы сильны единством своего союза, единством мысли и действий, единством духа русского. Только РОВС, насчитывающий в своих рядах более полумиллиона человек, является реальной угрозой Советскому Союзу. С этой силой нельзя не считаться. Это железный кулак, способный пробить брешь в любой броне, которой прикрываются большевики».

Издерганный Косьмин собрался в Дайрен к Семенову. Накануне отъезда у него состоялся разговор с Бордухаровым:

— Нич-чего не понимаю, — в отчаянии Косьмин хлопнул себя по бокам, — какая оса укусила этих кретинов? Восстание вспыхнет, а поддержать будет некому. А наши так называемые единомышленники! Ну, выступил Кутепов. С такой же статьей он выступал в прошлом, позапрошлом году, а что изменилось? Болтуны так и остались болтунами. Ах ты боже мой. На самом решающем этапе поставить такую подножку... Идиоты... Дураки...

Бордухаров молча соглашался, потом сказал:

— Признаться, я никогда не верил в наше единство. Кое-чего мы достигли. Но это оказалось на поверке шито белыми нитками. Каждый тянул в свою сторону. Нас погубит вождизм. Коли Мелетин метит в фюреры, то какое там наступление...

Косьмин крепко стискивал зубы и тряс головой.

— Вы тоже хороши. Не верили... Потому и разваливаемся, что каждый в душе не верил. А верить надо. Без веры в свои силы мы ничего не сделаем. Тут нам следует поучиться у большевиков. Да-да. Не глядите на меня так. Именно у большевиков. Не побоюсь так сказать принародно.


Ночным поездом, с головной болью, Косьмин выехал в Дайрен на встречу с Семеновым. Он надеялся еще спасти положение и вооружить разбежавшихся волонтеров, выпускников юнкерских училищ и школ в Ханьдаохэцзы и в Харбине.

Лежа на полке под байковым одеялом, пахнувшим лекарством, Косьмин продолжал возмущаться и слать проклятия на головы отступников. «Ну Мелетин — ладно. Союз у них серьезный, а Гантимуров... Гантимуров... Он-то чего... со своими сопливыми мушкетерами... Ему-то чего надо? Уж сопел бы в тряпочку, коль приняли как равного... Ах ты боже мой...»

Проводник разносил горячий крепкий чай и ментоловые сигареты.

За Сунгари-2 поезд остановился, послышались невдалеке выстрелы, топот но крыше вагонов. Через четверть часа Косьмин выглянул в коридор. Увидел проводника.

— Что случилось?

— Хунхузы, — ответил тот.


Косьмин выехал к Семенову, который гостил в полусотне верст от Дайрена на даче, принадлежащей начальнику войск гарнизона полковнику Исида. Несколько раз их автомобиль останавливали секретные посты, проверяли документы, сличали лица с фотографиями, задавали разные, на первый взгляд безобидные, вопросы. Адъютант полковника Исида, молодой офицер в штатском, всю дорогу молчал, автомобиль вел осторожно.

13 сентября Семенову исполнилось тридцать семь лет, но выглядел он значительно старше: под глазами отеки, лицо нездорового цвета, и весь он какой-то сонный, оплывший, как будто только что встал с постели и не успел даже ополоснуться. Он шел навстречу Косьмину, сильнее чем обычно припадая на левую ногу, в руке увесистый сучок, отполированный ладонями до блеска. Хромота у Семенова осталась от ранения у польского городка Новое Място. В том бою эскадрон его пленил четыре сотни германских драгун. Семенова за этот бой командование представило к ордену Георгия Победоносца четвертой степени и к георгиевскому оружию.

Они пололи друг другу руки. Озабоченный Косьмин огляделся.

— Прекрасное местечко. Небось и озерко рядышком?

Семенов кивнул:

— Тут неподалечку. Дикое озерцо, и рыбы тьма. — Он тоже огляделся. — Японцы умеют устроить себе быт. Это не мы: костер да палатка.

Косьмин посторонился, пропустил адъютанта с емким портфелем. Когда тот скрылся в особняке, произнес, едва сдерживая раздражение:

— Вам известно, зачем я пожаловал?

— Нет, — ответил Семенов.

Косьмин только крякнул в досаде.

День заканчивался, легли длинные тени. Солнце из белого стало цвета яичного желтка.

Ужинал Косьмин один. За столом прислуживала Катя, давнишняя экономка Семенова, еще молодая уссурийская казачка. Она же сказала, что Григорию Михайловичу нездоровится и ежели к утру почувствует себя лучше, то на зорьке пойдут рыбалить.

В постели Косьмин размышлял о себе, о Семенове, с которым немало пройдено нелегких дорог и перенесено испытаний. «Надо ж, — думал он, — не кому-то, а Гришке Семенову повезло возглавить все белое движение на Дальнем Востоке и Сибири. Потому что пройдоха, проныра и хам. Что он, собственно, представляет из себя?» После окончания оренбургского военного училища в 1911 году вместе со званием хорунжего Семенов получает направление в Ургу и там командует взводом. Но вскоре за самоуправство и лихоимство оборотистого казака в сорок восемь часов выдворяют за пределы Монголии. Сам Семенов на имя командования писал: «...Администрации Дайцзинского банка стало известно о готовящемся китайцами ограблении, и она обратилась ко мне с нижайшей просьбой оградить от бандитов. За это предложила 5000 лан, четыре пуда чаю и десять быков. Отказаться не смел, дабы соблюсти местный обычай...»

В германскую воевал в Польше. Кроме Георгия 4-й степени получил Орден святого великомученика. Как-то в Шанхае Косьмин встретился с Оглоблиным. Разговор зашел о Семенове. «Ему всю жизнь везло, Но он плохо кончит, поверьте моему слову. Мания величия в сочетании с хамством и живодерством еще никому не приносила пользы, — говорил Оглоблин. — Это утверждаю я, бывший командир полка, в котором служил Семенов».

Потом Кишинев, где Семенов временно исполнял обязанности командира полка. Там и застала его революция. Из Кишинева переведен в Уссурийскую дивизию. Отозван в распоряжение генштаба в Петроград. На Мойке, 20, близко сошелся с председателем Всероссийской революционной комиссии по формированию добровольческих армий полковником Муравьевым. За товарищеским ужином Муравьев прощупывал молодого офицера, а тот горячился:

— Надо немедля арестовать фракцию большевиков. Для этого достаточно всего одного училища, и дворец Ксешинской будет наш со всем его содержимым. Совдеп в Тавричанском дворце? И его взять. Всех расстрелять, а Брусилова просить принять власть военного диктатора.

Муравьев соглашался. Офицер ему импонировал, на такого можно было положиться.

— Подождем, пока большевики задушат Керенского, а потом мы их перевешаем.

Муравьев предлагает Семенову отправиться в Сибирь и приступить к формированию частей из иноверцев.

С мандатом военного комиссара Временного правительства есаул Семенов формирует части, вооружает их и подчиняет себе. В Чите ему захотелось уничтожить весь совдеп и провозгласить себя военным диктатором Сибири и Монголии. О заговоре стало известно, и по этому поводу состоялось специальное заседание совдепа. Семенова решено было арестовать и предать революционному трибуналу. Семенов спешно покинул Читу. На станции Маньчжурия разоружил вместе с Унгерном гарнизон в полторы тысячи штыков. Унгерна назначил комендантом Хайлара, выделил ему отряд, а сам отправился в Харбин за оружием. Но командующий войсками на КВЖД генерал Хорват отказал ему. Семенов силой забрал оружие, патроны и вернулся на станцию Маньчжурия.

Мандат Временного правительства действовал безотказно, он быстро собрал внушительный отряд, сам себя назначил атаманом сибирских казаков. Читинское правительство, состоящее из эсеров и меньшевиков, уже не могло с ним не считаться. После назначения Колчака верховным правителем в Омске у Семенова с ним начался разлад. Колчак дал приказ арестовать самозваного атамана и послал в Читу генерала Волкова во главе кавалерийского полка. До кровопролития не дошло. После переговоров с Волковым по телефону Семенов решил помириться с Колчаком. Колчак простил есаула, произвел его в генерал-майоры и назначил командующим Читинским военным округом. В октябре 1919 Семенов уже военный губернатор Забайкальской области и помощник командующего вооруженными силами Иркутского округа генерала Розанова, который имел штаб-квартиру во Владивостоке.

7 февраля 1920 года, как раз в Христов день, был расстрелян Колчак, а незадолго до этого, 4 января, он передал всю власть Семенову, как это утверждал сам Семенов. Против нового верховного начали кампанию генералы Дитерихс, Сукин, Пучков, Сахаров. По настоянию командующего армией генерала Вержбицкого Семенов выехал в Читу, в надежде уладить скандал. Но по дороге узнал, что его хотят арестовать и выдать красным. Путь назад оказался отрезанным. Семенову пришлось высадиться, и он спешно, на неисправном аэроплане, отбыл в Даурию.

К 20 ноября 1920 года, части Красной Армии выгнали Семенова с территории Забайкалья в Маньчжурию.

5 декабря под охраной японцев он прибыл во Владивосток. В тот же день ему нанес визит начальник штаба экспедиционных войск генерал Такаянаги, который сообщил, что на станции Маньчжурия взбунтовались генералы и отказались подчиняться Семенову. Впоследствии Семенов жаловался: «Так моими генералами был сорван план образования национальной государственности. Я ушел в Порт-Артур, чтобы продолжать борьбу против большевизма». Возвращаясь назад, Семенов оставил братьям Меркуловым большие деньги для организация переворота.

...За окном под тяжелыми ботинками поскрипывала щебенка — это бодрствовала охрана. Косьмин поднялся, накинул шелковый, прохладный халат, долго закуривал.

Утром Семенов сам разбудил его. Наскоро перекусив, они направились к озеру. Шли недолго. От Семенова разило водочным перегаром. Он много курил, сплевывая густую мокроту под ноги, и тяжело дышал.

От глади озера, как из кастрюли, поднимался пар, берега его поросли камышом и осокой. Гандошкин уже развел костер, на рогульках висел внушительных размеров казанок с закопченными боками.

— Григорий Михайлович, какую ушицу сварганим? — спрашивал Гандошкин, защищая короткопалой рукой от огня бороду. Семенов выходил из кустов, застегивая штаны.

— Сибирскую, какую же еще?

На раскинутой скатерке стояла закуска, водка. Утренняя стынь отступала. Гандошкин бегал от удочки к удочке, дергал, радовался улову. Придавленный сырым с ночи воздухом, низко стлался синей спиралью дымок. Кипела уха.

— Вот так, значит, и живем, — произнес с какой-то досадой Косьмин, вызывая Семенова на разговор.

Тот облизал с толстых пальцев селедочный жир, вытер руки полотенцем, скомкал его и швырнул от себя.

— Вы зачем приехали?

— Как говорят, расставить точки над «и».

— Ну и расставляйте.

— И расставлю. — Косьмин посопел, как перед дракой. — Почему вы не перечислили деньги на оружие?

— Все?

— Нет. Не все. По чьему распоряжению ушли казаки?

— Не знаю.

— А корпус Нечаева?

— Это его дело. Он состоит на службе у китайцев. Они его, наверно, и отозвали.

— А деньги? Вагоны стоят с винтовками без затворов, с гранатами без запалов. Мы задолжали с жалованьем волонтерам. Они превращаются в грабителей.

— Нет у меня денег, — отрезал Семенов.

— Как же нет, когда есть, — возмутился Косьмин. — Григорий Михайлович, побойтесь бога. Да на вас креста нет сказать такое. Это... Это... — Косьмин в раздражении смял салфетку, — это безобразие. Я вынужден буду жаловаться. Вы нарушаете уговор с господином Танака. Он выделяет деньги на объединенное войско, а не вам лично.

Семенов поднял тяжелый взгляд на Косьмина, взгляд пустой, безжизненный.

— Вы что, думаете, я пропиваю их с бабами в ресторанах, сорю ими направо и налево? Спросите у него, — кивнул в сторону Гандошкина, сидевшего одиноко на берегу. — Он подтвердил. Ботинки не на что купить.

Семенов грешил против истины. Деньги на его имя в банке имелись немалые. Недавно получил от потомка цинских императоров Пу И солидный узелок с драгоценностями. Потомка изгнали из Пекина, и он находился под присмотром французов в Тяньцзине. Семенов сумел убедить его в необходимости собрать армию из сторонников цинской монархии и восстановить Пу И на законно принадлежащем ему троне. Время от времени гонец Семенова возвращался со щедрыми пожертвованиями.

— ...Мы ухлопали столько сил и энергии на создание объединенных сил, и теперь все идет прахом. Так нельзя. Вы посмотрите, что делается в мире. Все страны отворачиваются от Советов. Наступило самое благоприятное время. Если мы упустим его, то нам потомки не простят. Они осудят нас за мелкособственнические интересы. Они плевать будут на нас.

— Не будут, — отрезал Семенов. — Уже потому не будут, что мы не доживем до того времени.

— ...Упускаем возможность заявить о своей силе всему миру, — продолжал Косьмин, пропустив фразу Семенова мимо ушей, — над нами потешались все кому не лень, пока мы не начали работу по объединению. Тьфу ты господи боже мой... Не простит нам этого история, Григорий Михайлович. Не простит... — Лицо его скривилось в плаксивой гримасе.

Семенов отвернулся и глядел, как по воде кругами ходил поплавок, нырял, снова появлялся. Гандошкин то приседал, упирая руки в колени, то поднимался, вытянув морщинистую шею. Потом быстро разделся, полез в воду.

— Тяни за леску, чего рот раззявил, заячья твоя губа! — вскочил Семенов. — Хватай ее за жабры. С хвоста начинай и легонечко к голове...

Гандошкин в чем мать родила стоял по пуп в воде, синий от холода, и шарил руками под корягой.

— Ну чего ты там?

— Кусается, Григорь Михалыч... — хрипел Гандошкин. — Б-о-оль-шущая, стерва...

— За жабры ее, слышь!

— Не могу, прямо тигра какая-то.

Семенов снял сапоги, бриджи. Оставшись в трусах по колено, поежился. Прихрамывая, обежал ярок и, задом наперед, на четвереньках, сполз по глинистому откосу. Расставив руки и вспенивая воду, побрел к Гандошкину.

— Где она тут?

— Во, во она... Ай! — Гандошкин выдернул руку и обхватил губами кровоточащий палец.

— Мать твою так... — Семенов, пыхтя, задрал подбородок и запустил под корягу обе руки. Потом крякнул и рывком выхватил рыбину из воды. Изогнувшись колесом, она сверкнула чешуей и, шлепнувшись на примятую и жухлую осоку, заскакала, изгибаясь жестким и сильным телом.

Гандошкин одевался.

— Налим что... Он суетной зимой, на холоду, под ледком, а летом он спячий. Заберется под корягу, ляжет на дно и пучит глаза. А тут ему наживка...

Косьмин подождал, пока Семенов, отвернувшись, выжимал трусы, а потом развесил перед костром на колышки.

— Халат не взял... — ворчал он. — Сколько говорить тебе, раз идем к воде, так бери халат. Как я теперь буду? Помощнички, едри вашу мать, с чашки ложкой. Все самому надо. Кругом все самому, — распалялся Семенов. Гандошкин, чтоб не слушать в свой адрес матерщину, подался в кусты за хворостом. — Вот всегда так, — жаловался Семенов, — как что, так в кусты. Паразит.

Налим не поместился в казанок, и морда его с разинутой пастью страшно торчала из бурлящего кипятка.

— Так что делать, Григорий Михайлович? Решение ваше каково будет?

Семенов опять надолго замолчал, глядел в костер, нахмурив лоб и прищурив глаза. Гандошкин принес охапку сухого хвороста, подложил в огонь, попробовал уху и принялся разливать ее по глубоким японским чашкам. Уха парила, аппетитно пахло лавровым листом.

— Ладно, — негромко произнес Семенов, разжег в костре прутик, прикурил погасшую папиросу, — как говорится, напрасные хлопоты и никчемный разговор. Несерьезно все это. Не в бирюльки ведь собрались играть, а подчинить себе весь Дальний Восток. Не с того начали...

Косьмин встал, одернул на себе хорошо отутюженный сюртук.

— Хотите начистоту? Откровенно и без всяких там фиглей-миглей?

— Давайте, — согласился Семенов.

Прокашлявшись, Косьмин начал:

— Вас не устраивает вторая роль. Это всем понятно и ясно. И не пытайтесь возражать. Чего там! Но это ведь не наша воля. Хотите командовать парадом — милости прошу. Хоть сию минуту сниму с себя руководящую сбрую и вручу ее вам. Садитесь вы на белого коня. Я не так тщеславен, как это кажется кому-то. Мне, в конце концов, плевать на эту власть. У меня люди рискуют жизнью в тылу красных. Восстание только сигнала ждет, а мы тут все не можем поделить трон. Стыдно подумать даже об этом, а не то что говорить. — Он сломал прутик. — Вы извините, что так откровенно. Но что делать...

— Вы, как пишут вгазетах, уже и землей торгуете. По доллару за гектар. — Семенов вытащил из-под себя газету: — Почитайте.

Косьмин сделал независимое лицо, читать не стал.

— А что тут такого? Выпустим облигации. Это ведь сотни миллионов в наш карман. Разве плохо?

Связываться с БРП Семенову не хотелось. Затрут. Оставят на последних ролях. Поделят между собой посты. Нет уж, пусть обходятся без него.

Косьмин выпил три-четыре рюмки. Семенов опорожнил бутылку водки, но сколько ни пил — только бурел лицом. Косьмин прижал ладони к печени, скривился. Ему нельзя было пить, но он пил.

— Заиграла, — произнес он со всхлипом.

— К погоде, — сказал Семенов, глядя на озеро.

— Да я о печени. Режет, стерва, спасу нет.

— А... пить надо меньше.

— С вами запьешь...

— Испокон веков в России желудок правил разумом да немцы. Вот и доправились — дальше некуда. Горлопанить все научились, а как до дела, так хвост поджат. — Семенов стиснул зубы так, что в глазах замельтешило.

— Что с вами, Григорий Михайлович? — испугался Косьмин, видя, как у Семенова от ключиц к ушам побежала бледность.

— А ничего, — огрызнулся Семенов, сорвал травинку и принялся жевать. — Сволочи все. — Семенов злился на всех: на большевиков — за то, что предсказания не сбылись, и красная Россия назло всем живет и не думает гореть в геенне огненной. Упустили время, когда можно было одним жимком удавить, а теперь кусай локти, поди возьми ее. Злился на харбинских воевод, одуревших от безделья и склок. Особенно злился на Дитерихса. Заборов сообщил, что Дитерихс, вместо того чтоб объединять, смуту посеял, перечница старая. — Зря вы сюда приехали...

— Это я уже понял. Прикажите доставить меня в город.


Двенадцатого августа вагоны сгорели. Пропали полторы тысячи винтовок, полмиллиона патронов к ним, двенадцать пулеметов системы «Люис», десять пулеметов системы «Гочкис», тридцать ящиков с гранатами. Пожар начался ночью, тушить было некому, вагоны успели оттащить подальше от станции, и они там горели и рвались, как им хотелось.

Косьмин впал в отчаяние. Харбинская полиция начала вести следствие, выясняя, в чей адрес поступили вагоны, кто является их отправителем. Агенты начальника жандармерии проявили удивительную, не свойственную им расторопность и быстро все это выяснили.

Бордухарову и Косьмину доложили об этом.

«Будет скандал, — констатировал Косьмин, — будет серьезный скандал, если о пожаре станет известно прессе, а значит, и рядовым членам БРП, чьи взносы пошли на уплату за оружие».

Совсем неожиданно Ли Бо был приглашен на ужин к генеральному консулу Франции в Харбине де Бизаню. О чем состоялся разговор, никто не знал, но следствие по делу «бананы» прекратилось. То, что осталось от вагонов и оружия, солдаты Чжан Цзо-лина собрали и увезли куда-то. В левую прессу не просочилось ни строчки. Руководители БРП перевели дух. Но мятеж, намеченный в Приморье на первое октября, был сорван. Отряды Лошакова и Лялина оказались в глубоком тылу на территории СССР, и их надо было спасать. Оставить их на зиму в тайге — значит обречь на голод и смерть. Так долго и тщательно готовившаяся акция сорвалась. Косьмину временами хотелось застрелиться, но удержала мысль: похоронят как пропащую собаку. И не вспомнят даже.

Граница. Август 1927 г.

Накануне нападения на соседнюю заставу боец Махоткин привел пожилого китайца, увешанного цинковыми флягами со спиртом. Китайца звали Хо, шел он в Поповку, к кому шел, предстояло еще узнать. Китаец, с трудом подыскивая слова, рассказал, что в верстах семи ниже по течению Матицы сосредоточился большой отряд белогвардейцев и что ночью они собираются напасть на пограничников. Допрашивал китайца командир летучего кавэскадрона ГПУ Николай Нелюта. Селиванову, начальнику заставы, он сказал:

— Не врет. А вот кто возглавляет банду, не говорит.

— Может, не знает?

Оставив Хо с Селивановым, Нелюта вышел на крыльцо, вдохнул глубоко, постоял, широко расставив крепкие ноги в блестящих хромовых сапогах.

У коновязи, отгоняя назойливых слепней, вздрагивала потной, блестящей кожей лошадь начальника комендатуры. Молоденький дневальный, с брезгливым выражением собирал в совок навоз.

Нелюта сел на ступеньку и пригласил рядом с собой дневального.

— Перекурим, что ли?

— Боец Махоткин, — представился пограничник и щелкнул каблуками.

— Садись, Махоткин. Значит, ты поймал китайца?

— А чего его ловить? — быстро отозвался Махоткин. — Обнаружил след и пошел. Потом гляжу: через версту сидит у костра и варит похлебку. Я ему говорю «руки вверх», а он кланяется. Взял и привел сюда.

Пальцы у Махоткина узкие и длинные, над губой желтый пушок. «Музыкант», — подумал Нелюта и спросил:

— На гражданке где работал?

— Закройщиком. Портной я. — И смутился.

— А по дороге он ничего не смог выбросить?

— Не, я за ним очень даже строго следил. — Подумал немного и более уверенно произнес: — Не, ничего не выбросил.

Из комендатуры вышел Селиванов. Постоял, поморщился от солнца.

— Товарищ Нелюта, старик что-то опять забормотал.

Селиванов потел в наглухо застегнутой гимнастерке, под мышками — темные полукружья с белыми обводами соли, лицо распаренное, красное. Китаец ему порядком надоел, и он не скрывал желания поскорее избавиться от него.

Увидев Нелюту, Хо быстро заговорил:

— Моя, господина капита... чиво тибе говори... э... его рука... э... — он показал на свою руку, а потом ткнул себя в морщинистое лицо, — его рука — моя... э... вот, — шлепнул ладонью по щеке. — Понимай?

Нелюта посмотрел на Селиванова, тот пожал плечами, мол, черт его разберет.

— Чего твоя говори — моя не понимай, — сознался Нелюта.

Селиванов улыбнулся.

— Говори яснее, чего надо? — Нелюта тоже устал от допроса.

Под окном стоял Махоткин с совком и голиком и прислушивался. Наконец не выдержал:

— Старик хочет сказать, что у того человека кожа на руках такая же сморщенная, как у него лицо.

— Так? — переспросил Лихачев у старика. И тот радостно закивал.

— Махоткин, — приказал Селиванов, — а ну отведи его в погреб. Да не запирай, а то задохнется. — Селиванов снял фуражку, протер платочком клеенчатый подклад, снова надел и спросил: — Чего теперь мы с ним будем делать?

— Да ничего. Хай живэ. Ты к ночи пост убери. Он должен убежать. Это ж агент их. Послали пронюхать, как мы тут — приготовились к их встрече или нет.


...Всю ночь бойцы прислушивались к шорохам на той стороне. Рядом с Нелютой в секрете находился Махоткин, а чуть поодаль — командир отделения Супряга. От Нелюты к Супряге тянулась тонкая сигнальная бечевка. Темнота стояла кромешная, хоть глаз коли. Махоткин завозился, и Нелюта ткнул его локтем в бок. Перевалило за полночь, наступило то время, когда тяжелеют веки, будто наливаются свинцом, и до смерти хочется ослабить сведенные постоянным напряжением мышцы и хотя бы на пару минут забыться. Где-то над самой головой долбил мягкую кору кедра страдающий бессонницей дятел. Махоткин размеренно сопел, Нелюта подумал, что тот спит, и снова толкнул его.

— Извини, я нечаянно.

— А, — сказал Махоткин и опять ровно засопел.

Нелюте снова показалось, что боец заснул, и это стало его беспокоить. Но тут Супряга дернул бечевку. Махоткин задышал учащеннее. Ничего подозрительного Нелюта не уловил в подумал, что отделенный проверяет их боеготовность. Вверху пронесся порыв ветра, и опять принялся стучать дятел-полуночник.

Перед наступлением утра лесные запахи обостряются. Среди наплыва сладкого, горьковатого, дурманящего великолепия неожиданно почувствовался запах папиросного дыма. Он ощущался еле-еле. Нелюта дернул намотанную на кулак бечевку и почувствовал два ответных рывка, означавших, что Супряга тоже насторожился. Еще не известно было, кто выдал себя: то ли один-два человека, то ли целый отряд.

Нелюта вынул из кобуры револьвер. Махоткин удобнее приладился к винтовке.

Наконец смолк дятел, и на той стороне подала голос выпь, будто только этого и дожидалась.

Махоткин задышал в ухо:

— Тут на все десять верст в округе нету болот.

Нелюта ничего не ответил, целиком превратившись в слух. Через несколько минут его внимание привлек еле различимый шорох, который с каждой минутой становился все отчетливее. Супряга дернул бечевку четыре раза и начал ее сматывать, боясь, как бы нарушители не потянули ее за собой.

Они проползли один за другим настолько близко от Нелюты, что тот почуял запах чеснока.

Прошло еще не менее часа, когда они вернулись той же тропой.

К секрету Нелюты неслышно подобрался Селиванов. Его лицо смутно белело в темени.

— Китаец удрал. Теперь убедились, что твой эскадрон тут. Скоро начнут у Зудова.

Нелюта пожал локоть Селиванову: мол, понял.


Нелюта вышел к коновязи. Часовой тихо окликнул:

— Ну как вы тут?

— Та ничого, товарищ командир. Балакают ребята.

Нелюта отошел в сторону, закурил, пряча папиросу в рукав. Из-за кустов слышалось негромкое «балакание»:

— Как это земля не шар? Вы мне голову не морочьте. Даже попы согласились, а ты «не шар». Даешь! Как это...

— А вот так.

Последовала длинная пауза.

— Чудно́... этого, как его... Бруно Джордано сожгли на костре? Сожгли. А Галилея?

— Его не сжигали.

— Ну пусть не сжигали, — быстро согласился тот, который все не верил, что земля не шар. — А Коперника?

— Того спалили.

— Во! А ты — не шар!

— Балда. Чего с тобой говорить. Я против того, что земля шар? Она не совсем шар, чего тут не понять? Она только в принципе считается круглой, как арбуз, а на самом деле она во, как кулак мой. Видал?

— Во дает, а?

— Да пошел ты...

Нелюта затоптал окурок, подозвал часового:

— Командиров ко мне. Быстро.

И в это мгновение послышались пулеметные очереди, приглушенные расстоянием.


Как Лошаков ни напрягал слух, кругом стояла, если не считать невнятного говорка на перекате, плотная, осязаемая тишина. В любой миг она могла расколоться на тысячи острых и звонких осколков и каждый из них мог впиться в его спружиненное тело. Он лежал на бруствере замаскированного окопа, из которого только что ушли китайские солдаты, оставив после себя запах чеснока, и чувствовал огромную усталость. А впереди предстоял нелегкий бросок, за которым откроется кусочек синей предрассветной России, и Лошакову казалось, ступи он в эту хрусткую синеву, и ему станет легче дышать и мозг начнет работать четче и яснее, и с этим придет способность принимать то единственно правильное решение, которое обеспечит успех всей операции. Никто не рассчитывал на легкий успех, рейд обещал быть необычайно трудным уже потому, что предстояло пройти по тылам полтысячи верст. «Бог простит, — думал Лошаков, сжимаясь от накатывающейся тоски, — не для себя я, а для нашего общего дела».

Рядом зашуршало. Подошел Миловидов.

— Китайцы ханжи просят, — сказал он ворчливо.

От новых его ремней исходил запах скипидара и кожи, он удобно устроился на брезенте, напрягая глаза, всмотрелся в темноту, ничего не увидел и спросил:

— Дать, что ли?

— Как хотите, — отозвался Лошаков, занятый своими мыслями.

— Была б моя воля, я б дал им и выпить и прикурить, — бурчал Миловидов, сползая в окоп.

В блиндаже горела керосиновая лампа, на порожке сидел китаец и курил. Миловидов обошел его, выудил из вещмешка бутылку ханшина.

— На, черт раскосый, и мотай отсюда.

Китаец радостно закивал и тут же исчез. Миловидов посмотрел на Сарафанова, на Заборова.

— Выпить, что ли?

Сарафанов спрятал блокнотик. Заборов оторвался от карты.

— Как вы, Леонтий Михайлович? Может, тяпнем по маленькой для сугрева, а? По махонькой. Чем поят лошадей. — И сам рассмеялся.

— Лаврен Назаровичу может не понравиться, — сказал Сарафанов.

Миловидов сжал губы в тонкую линию, подержал их так и произнес со злобой, четко, но спокойно:

— Чихать я на него хотел.

Однако пить он не стал. Заборов сложил карту, сунул ее в планшетку и вышел. Миловидов посмотрел ему вслед.

Он завидовал Заборову и боялся его. Всегда подтянутый, немногословный, удивительно сдержанный Леонтий Михайлович в горячее время действовал на него отрезвляюще. Его взгляд, движение плечом, поворот головы вводили Миловидова в гипнотическое состояние. Потому Миловидов выходил из себя. Сарафанов знал об этом и молчал, щадя его самолюбие.

— Видал фрукта? — спросил Миловидов.

— Зря вы на него так. Мне Заборов нравится. В нем что-то есть. — Сарафанов вел дневник. Первое время так увлекся им, что исписал все страницы блокнота. Он фиксировал все, что видел, что чувствовал. Он давал характеристики окружающим его людям, делал выводы, рассуждал, обобщал. Особое место в своих записях отводил Заборову. «Кажется, он знает то, чего не только мы не знаем, но и уму нашему недоступно. Он не высокомерен. С нами он общается мало, потому что мы для него не интересны». Так гласила одна из первых записей. Другая: «Он вступил в отряд, дыша гневом против большевиков и Советов, которые уничтожили его семью. Интересно, что бы он сделал со мной, если бы узнал, что в гневе его виноват и я. Боюсь даже представить. Все в отряде трагедию Заборова принимают за чистую монету и сочувствуют ему. И тем не менее, для меня Л. М. загадочная личность»...

— Может, зря, — согласился Миловидов, запихнул ногой мешок под лавку и вышел вслед за Заборовым.

Леонтий Михайлович прошел к Лошакову. Тот сполз с бруствера, отряхнул прилипшую землю, посмотрел на часы, постучал ногтем по стеклышку:

— Однако пора бы... Ежели сигнала не поступит, то уходим в тыл. Придется еще немного выждать. — Помолчал. — Как мучительно все это. Распорядитесь выдать по фляжке водки.

Наискось через все небо капелькой крови покатилась звезда. Заборов хотел загадать, но не успел, она исчезла, ярко вспыхнув над горизонтом. Лошаков вздохнул.

— Успели загадать?

— Нет.

— Я тоже не успел. Вот так и жизнь, — произнес он горько, — вот так чиркнет — и нет ее. Даже следа не останется. Самое большое мое желание — остаться живым. Чтоб не уподобиться вот этой звезде.

Заборов усмехнулся:

— Яркости не хватит. Чтоб так сгореть, нужен сильный огонь.

Лошаков его понял, но переспросил:

— Какой?

— Вестимо — внутренний.

— А я подумал, костер. — Он невесело вздохнул: — О-хо-хо... Надо готовиться к худшему, тогда и свист пули в радость: значит, не в тебя, значит, мимо.

Подошел Сарафанов. Постоял, переминаясь. Решившись, тихо и извинительно спросил:

— Господа, прошу простить за вопрос, возможно, он покажется вам неуместным, но моя профессия обязывает. Что вы сейчас ощущаете перед боем, о чем думаете?

Заборов и Лошаков молчали.

— Мы только что говорили об этом, — сказал Лошаков. — Не хочется повторяться.

— А мне позвольте не отвечать, — оказал Заборов, сделал кивок и протиснулся между Сарафановым и стенкой траншеи. Он думал сейчас о предстоящей встрече с семьей. Радость росла в нем с каждой минутой и жгла своей невероятностью.

Вернулись лазутчики и подтвердили наличие на сопредельной стороне кавалерийской части. Численность ее состава определить не удалось, но коней много. Допрашивал их Миловидов. Потом он подошел к Лошакову:

— Как мы и предполагали, кавчасть на той стороне. Стоит лагерем верстах в трех от реки.

Лошаков посмотрел на часы, поднеся их близко к лицу. И тут же прислушался. Далеко севернее разгорался бой, доносились приглушенные расстоянием выстрелы.

— Хо еще нет, — напомнил Миловидов. — Будем ждать?

Вскоре привели китайца, мокрого и дрожащего от холода.

— Твоя мозина туда ходи. Рюська тама сапсем нету. Все туда бежал, — махнул он по течению реки. — Конь туда бежал.

В сырой балке собрался весь отряд. Лошаков приглушенно и со сдерживаемым волнением говорил не нужные никому слова, и только Сарафанов внимательно его слушал.

— Отныне забудьте, что вы изгои. Вы регулярная красноармейская часть. Все товарищи, а не господа. За нарушение дисциплины — расстрел. По коням. С богом, братцы...

Сарафанов держался Заборова, с ним он чувствовал себя увереннее и защищеннее. Карман его кожаной куртки обвис под тяжестью нагана с восемью похожими на крупные бобы пулями. «Главное, все увидеть своими глазами и прочувствовать», — успокаивал он себя, стараясь заглушить липучий, как смола, страх.

Начальнику Губотдела ОГПУ т. Карпухину
По имеющимся данным, одиннадцатого августа с. г. со стороны маньчжурской границы, что напротив погранзнака 123, готовился переход через границу белогвардейской банды в количестве 150 человек под руководством бывшего полковника Лошакова. Придерживаясь строго разработанного плана, банда в количестве 121 человека была пропущена нами через границу на нашу территорию, при этом два белобандита были убиты.

Как и предполагалось, бандиты изменили свой первоначальный маршрут и вышли на Яблоневку, которую прошли спешным маршем. В Ясеневке банда остановилась на постой, был созван деревенский сход, и Лошаков выступил от имени повстанческого комитета. Он сказал, что во Владивостоке власть большевиков свергнута, в Москве всех коммунистов перестреляли и что пришла новая власть, подлинно народная, которая отменит совдепы, даст крестьянам землю и угодья. Вторя ему, то же самое говорили Семен Маслов, Ерофей Хоробрых, Левадий Симак, Феоктист Рябошапка, все они известные богатеи и в период гражданской войны — первые пособники белогвардейцев. А у Хоробрых двое сыновей убиты в боях с красными партизанами. Все они призывали вступить в ополчение и идти на волость в Терновый, свергнуть там Советскую власть, а коммунистов, комсомольцев и сочувствующих им перевешать. Но Лошаков перебил и сказал, что никаких кровавых расправ с идейным врагом не будет. Будут честные бои с противником. А расправы он не допустит. Все это, конечно, было враньем. Это он только для прикрытия так говорил.

Бандиты пошли по деревне, лазили по сундукам, воровали, глумились над красным флагом, что на сельсовете. Народ, в основном беднейшее крестьянство, возмущался, стыдил их, веря, что перед ними действительно красноармейцы. Некоторые, в том числе партийцы, быстро скрылись в лес, прихватив с собой охотничье оружие. Они сообразили, что это за «красноармейцы» явились в их деревню.

15 августа, преследуя скрытным способом банду, мы подготовили засаду в лощинке Сладкого ключа. Приказ был первыми не стрелять, потому как и среди бандитов были заблудшие, одурманенные буржуазной пропагандой, и смерть их была бы бессмысленной и даже обидной. На рассвете, когда основная часть бандитов уже не спала, им был предъявлен ультиматум: сдаться на милость победителя. Так они не пожелали сдаваться. В ответ на наше гуманное предложение они принялись кричать нецензурные слова и палить.

Бой длился всего семнадцать минут. Это я точно заметил. В результате убито бандитов двадцать семь штук, в плен взято аж восемьдесят девять штук, остальные разбежались. К горькому нашему сожалению, главарь банды полковник Лошаков успел пустить пулю в рот. Помощники главаря успели удрать. С нашей стороны убит один боец, ранены семеро.

Кроме вышеуказанного мной хочу отметить умелые действия группы из особого отдела армии. Бандитов мы смогли победить только потому, что операцию проводили вместе, тесно взаимодействовали на ее протяжении.

Командир отряда особого назначения  Н е л ю т а.

Тайга, Сладкий ключ. Август 1927 г.

Прислонившись к дереву, Миловидов загнанно дышал и одной рукой растирал грудь. Другая безвольно висела с наганом. Вокруг него сидели и лежали несколько таких же до предела усталых и мокрых от пота людей.

— Ах так... — шептал пересохшими губами Миловидов, — погодите у меня, — грозил он, устремив неподвижный взгляд в глубину леса, — ну, погодите... гады... Тишка! — истерично выкрикнул он. — Дай чего-нибудь выпить. — Не дождавшись Тишки, он опустился, съехав спиной по шершавой рубчатой коре, сел на голые мосластые корни.

Тишка без ремня и босиком понуро стал перед Миловидовым, поминутно сгибом рукава вытирая мокрое лицо.

— Ну, ничего. Слава богу, удрали. А там поглядим. Мы еще себя покажем. Ну, чего ты?..

Тишка трудно и сухо сглотнул.

— Там все осталось...

Миловидов выругался, сплюнул тягучей слюной, провел по рту ладонью.

— Ну-ка собери этих зас...цев. Всех до одного и тут, передо мной построй. Живо...

Миловидов стоял посреди щебечущего, поющего, пахнущего разнотравьем леса. Вдалеке бухали редкие выстрелы. «Ничего себе, — подумал он с удивлением, — драпанули!»

Бандиты строились с неохотой. Тишка, не стесняясь, пинал особо упрямых, негромко крыл их матом, щипал, таскал за воротники.

Скоро перед Миловидовым выстроились четырнадцать человек. Тишка стал на правом фланге. Миловидов смотрел на них из-под низко опущенного козырька фуражки. «Ну и воинство... Один без штанов совсем, другой босиком, третий без гимнастерки и оружия, четвертый в одном сапоге. И это с ними я собрался воевать. Ах вы, заячьи ваши души...» Он поднялся, морщась. Прошел перед неровным строем припадая на стертую ногу. Остановился напротив высокого с бычьей шеей мужика. Тот стоял босиком, но в обеих руках держал сапоги. На отвисшем ремне висела фляжка без пробки.

«Пустая, — подумал Миловидов, — или вылакал, или выплескал».

— Ты что, сучья твоя морда, удрал? Почему не оборонялся?..

Мужик втянул шею в могучие плечи:

— Так уси ж биглы, вашбродь... Тут стреляють, там стреляють. Уси бегуть, ну и я за имя...

Кто-то передразнил зло:

— «За имя...»! Попереди бёг, как олень! — И еще раз передразнил зло и с обидой: — «За имя...»

— Сапоги чьи? Свои небось там оставил, гад?

Мужик молчал, глядел тупо и безразлично в одну точку, редко моргая сивыми и коротенькими ресницами.

Длинно и угрожающе втянув через зубы воздух, Миловидов подошел к безусому востроносому парню.

— А ты?..

— Что я? — быстро переспросил тот, глядя прямо ему в глаза.

— Ты зачем шел сюда, щ-щенок? Ты чего тут потерял? Тоже бежал впереди?

Вмешался Тишка:

— Вашбродь, он двоих чекистов свалил. Сам видал своими глазами.

— Вот как?

— Так точно! — вытянулся тот.

Еще возле одного остановился Миловидов. Это был коренастый лет пятидесяти мужик в располосованной надвое гимнастерке и в намотанных на босу ногу портянках.

— Ты почему убежал?

— А вы, вашбродь, не рычите. Я окромя вас знаешь сколь перевидел таких? Со звездами на погонах и о лампасами на ж...е. Так что не дери горло-то. Сам чего убежал? Жить хоцца? Мене тоже.

— Колчаковец?

— Пепеляевец.

— Медаль имеешь за ледовый поход?

— Так точно!

— Не ори, не глухой.

Он уже прошел строй и увидел на трухлявом пеньке Сарафанова. Тот сидел уперев голову в кулаки и то ли спал, то ли отрешенно думал о чем-то.

— А этот чего ждет? — спросил у Тишки.

— Они не желают-с. Они интеллигентные-с.

— Вильямин!

Сарафанов поднял взгляд.

— Чего вам?

— И ты жив? — как будто обрадовался Миловидов,

— Как видите.

— Р-разойдись. Приготовиться к походу. Выставить боевое охранение. Пересчитать оружие.

Он подсел к Сарафанову.

— Ну что, вояка?

— Я не вояка. Я репортер.

— Да... Лихо они нас бросили. И стратегия, и тактика, и конспирация — все накрылось. Христово воинство... — Покрутил головой, приглашая поудивляться: — Лошакова видели?

— Убит он. — Сарафанов, как в ознобе, передернул плечами. — Сдаваться не хотели. Ведь предлагали ж как людям. Зачем надо было стрелять? — задал он то ли себе, то ли Миловидову вопрос.

— Как я гляжу, вы того... с бзиком, — Миловидов повертел пальцем у виска. — Сдаваться... Ишь ты... Ну ничего... Я им устрою Варфоломеевскую ночь. Надолго запомнят... А Заборов где?

Сарафанов пожал плечами. Миловидов начал вспоминать: на ночевку они забрались в один шалаш. Когда раздались выстрелы, Миловидов быстро выполз. А Заборов?.. Ага, кажется, и он следом. А вот потом куда делся? Он потер виски, поморщился.

— Может, тоже убили... Как ты думаешь?

Сарафанов снова пожал плечами.

— А жаль. С такого отряда остались рожки да ножки. Всех коней побросали. Эх... — Миловидов через голову снял полевую сумку, расстелил на коленях карту.


Весь день и часть ночи они куда-то брели в затылок один другому, переругивались. Впереди шел Миловидов, иногда он, прячась, с зажженной спичкой склонялся над картой, что-то бубнил. Миловидов шел к деревне упрямо, со злобой.

Привал сделали в полночь. Всего на пару часов.


Отряд переходил вброд речушку.

— Вот вам, — бормотал Миловидов, бредя по колено в воде и оглядываясь на полыхающий хутор, — вот вам...

Раздавались душераздирающие крики. Это заживо горели люди. Рядом с Сарафановым запаленно дышал Тишка, за ним — Миловидов. Следом громко топали еще девять человек. Вспомнил, как целый день сидели в засаде и наблюдали за хутором. Семь изб, колодец с журавлем. Белоголовые дети на лужке гоняются за теленком. Ветряк с широкими и дырявыми лопастями, старики и старухи на завалинках.

И все это горело, трещало, кричало... Сарафанов на ходу зачерпнул двумя ладонями воду, плеснул в лицо, набрал в рот, прополоскал, выплюнул.

— Зачем это... Зачем... Господи, зачем?


И опять они, тяжело дыша, валились на траву, раскрыв широко рты. Валились, закрывая глаза. Ходили остро кадыки под заросшей шерстью кожей. Миловидов хрипел:

— Вот так... Я говорил... Вот так им... в бога и креста святителя...


Их нагнали и окружили крестьяне, вооруженные чем попало. Они рубили бандитов косами, гвоздили к земле вилами-тройчатками, они рубили их топорами — и все молча, как привыкли работать в поле.

Миловидов, изрезанный, живучий, как гадюка, уполз в темень, истекая кровью. Сарафанов стоял на коленях, протянув руки:

— Не надо... Я не убивал. Я не жег ваших детей... Господи! Простите христа ради... Господи...

...Утром Сарафанова на телеге увозили в волость. Он стоял на коленях со связанными руками, похожий на старика, и пел. Он пел без слов, что-то непонятное и тоскливое.

Подъехали к волисполкому. На крыльцо вышел Нелюта. На ремне в потертой кобуре наган, шашка сбоку.

— Ты кого привез, дед?

Крестьянин сел, утер рукавом глаза, принялся сморкаться, а потом прижал ладони к лицу, и плечи его затряслись.

Сарафанов поднялся с колен.

— Ту-ту, — прогудел он, вытянув сухие, потрескавшиеся губы трубочкой. Тихо засмеялся: — Надо «ту-ту», а я «вуп-вуп»...

Возле волисполкома стали собираться любопытные.

Никольск-Уссурийский — Владивосток. Август 1927 г.

Ввели следующего пленного. На нем была форма командира Красной Армии, но без портупеи, хотя на плече осталась потертость от ремня.

Губанов поднес ствол нагана к носу, длинно потянул ноздрями, но не ощутил характерный запах тухлого яйца, остающийся после сгоревшего пороха.

— Ваше оружие?

— Мое.

— Вы что, не стреляли из него?

— Нет, не стрелял.

— А почему? — продолжал допрашивать Губанов, выдавливая из обоймы желтые намасленные патроны. Он ставил их перед собой донышками на край стола. Выдавил последний, посчитал пальцем: — Раз, два, три.., восемь. Значит, не стреляли?

— Не стрелял. Не желал стрелять, — сказал пленный.

— Офицер?

— Молодой человек, прошу вас сообщить обо мне вашему вышестоящему начальству.

— Кому-кому?

— Товарищу Хомутову. Я Леонтий Михайлович Заборов.

Губанов заулыбался, сгреб патроны в карман, пистолет положил в другой, энергично поднялся, одним махом надел кепку.

— А я уж заждался вас, товарищ Заборов. Уж докладывать собрался, что нет вас среди пленных. Идемте.

Через несколько минут легковой автомобиль уносил их во Владивосток. Губанов сидел впереди, а Заборов с молодым чекистом Грищенко — на заднем сиденье.

— Вы куда меня сейчас? — спросил он, нагнувшись к Губанову.

Тот ответил ободряюще:

— В одно место, неподалеку от города. Там супруга вас ждет. А потом, — он махнул куда-то в сторону, — сами решите.

Заборов почувствовал, как учащенно забилось сердце, сглотнул, с усилием прогоняя тугой комок в. горле, и севшим голосом попросил:

— Дайте закурить, пожалуйста.

Грищенко щедро насыпал в клочок бумаги махорки.

— Знаете, я не робкого десятка, а тут ничего не могу с собой поделать... Вроде как во сне все.

Губанов повернулся, похлопал Заборова по колену:

— Успокойтесь, все будет хорошо.

— Спасибо. Ростова вы, случаем, не знаете?

— Артур Артуровича? Ну как же...

— Что с ним?

— Да ничего. Правда, в госпитале полежал немного. На границе бандиты напали.

— Ранен, что ли?

— Да.

— А внучка где?

— С ним. Куда ж он без нее.

— И я смогу встретиться с ним?

— А почему бы нет? — Губанов пожал плечами. — Чувствует он себя хорошо. Живет в центре города. Можете хоть завтра встретиться.

Заборов надолго умолк. Смотрел в окно машины, думал о чем-то своем. Когда проехали поворот на Артем, спросил:

— Скажите, мои все здоровы? — И напрягшись, ждал ответа.

— Да успокойтесь, Леонтий Михайлович. Все ваши живы и здоровы. Сами увидите через полчаса. Уж немного осталось. Поднажми-ка, браток, — попросил он шофера.

Не доезжая до города, свернули вправо на малонаезженную дорогу, ведущую куда-то через густой лес. Скоро машина въехала во двор двухэтажного деревянного особняка с балкончиками, увитыми плющом и диким виноградом.

— Приехали, — произнес протяжно и весело Губанов.

На втором этаже он предупредительно открыл перед Заборовым дверь большой светлой комнаты.

— Тут они.

Заборов судорожно вздохнул всей грудью и сделал шаг через порог. Несколько мгновений он стоял никого и ничего не видя.

— Леонтий... — услыхал перехваченный волнением громкий шепот. — Леонтий... это ты?.. Господи...

Из тысячи он узнал бы этот голос.

Шанхай. Август 1927 г.

Ночью город был похож на огромную пещеру, разукрашенную цветными фонариками. Лескюр вел легкий на ходу и верткий «пежо» но набережной Ванг-Пу, когда обратил внимание, что за ним неотрывно идет мощный «паккард» с заляпанным грязью номером. Такие машины имелись на вооружении политической полиции чанкайшистов, осуществлявшей слежку за иностранцами и лицами, нелояльно относящимися к режиму. Он попробовал оторваться, но «паккард» мгновенно нарастил скорость, и Лескюр отказался от попытки уйти, чтоб не действовать им на нервы.

На скорости двадцать пять миль проскочили мост через Сучжауский канал. По левую сторону Ванг-Пу, самой оживленной улицы даже ночью, высилось серое четырехэтажное здание старинной архитектуры с высокой угловой башней. В этом здании пятого декабря 1924 года было открыто советское консульство. В тот день красный флаг с серпом и молотом развевался на фронтоне здания, оркестр исполнял «Марсельезу» и улицу запрудили тысячи зевак, среди которых было и немало русских... Через два года, после бесчинства китайцев, аппарат советского консульства вынужден был покинуть Шанхай, и здесь под вывеской «Ин корпюре» разместилась белогвардейская организация, занимавшаяся изготовлением брошюр антисоветского содержания.

Лескюр прижался к бордюру напротив фешенебельного отеля «Астор хауз», залитого ярким электрическим светом, втиснул автомобиль между элегантным «ситроеном» и тупорылым японским «хондой». Маневр этот Лескюр проделал так быстро, что «паккард» заюлил, прошел по влажному асфальту юзом, воя тормозами, проскочил метров пятнадцать и замер, недовольно урча. Лескюр неторопливо вылез, взял корзину с бутылками вина и фруктами, запер дверцу на ключ и вошел в подъезд рядом стоявшего заведения мадам Митгофф. Подарив швейцару пачку американских сигарет, через минуту вышел черным ходом на Чапуроуд, сел в «плимут» под номером 22-19 и на большой скорости пошел вдоль обратной стороны «Астор хауз», свернул под прямым углом, выехал снова на Ванг-Пу, прошел мимо «паккарда» с двумя пассажирами на заднем сиденье. Он торопился и посматривал на часы. До встречи оставалось немногим больше четырех минут. Еще раз проверив, нет ли «хвоста», Лескюр сбавил скорость и свернул на улицу Сикхи, освещенную редкими огнями. Возле универсального магазина, принадлежавшего компании «Мак энд Глори», притормозил. В тот же миг хлопнула дверца, заскрипели пружины сиденья под тяжестью тела. Лескюр крутнул баранку, уводя автомобиль в темный проулок.

— Здравствуй, Андрей Васильевич, — послышалось из-за спины. — Я уж думал, что случилось. Испереживался весь.

— Здравствуй, Петр Авксентьевич. Извини, пришлось немного покрутиться.

— «Хвост»?

— Да что-то похожее. Привязались, насилу удрал.

Ты уж извини.

— Ничего, я привык. Тебе привет от Полынникова. А вот от жены, — он подал конверт, и Лескюр, не оборачиваясь, через плечо взял его.

— Спасибо.

— Что для Центра?

— Вот это, — Лескюр передал пакет. — Там сведения о всем, что здесь творится, и мои размышления по поводу переговоров Чан Кай-ши с Японией и США. Думаю, вскоре японцы с позволения супердержав бросятся на Маньчжурию. Наступит великий дележ

Впереди на перекрестке замигал стопсигнал грузовика.

— Ты его не обгоняй. Мне пора. Вот тут притормози. Спасибо. До встречи.

— До встречи. Корзину на всякий случай захвати. Мне она уже не понадобится.


От Лескюра исходил аромат мужских духов, и весь он был сплошная элегантность. Проходя к своему кабинету, он положил секретарше на стол ромашку, получил в ответ обворожительную улыбку. В приемной комнате сидел Хшановский, утонув в мягком кресле.

— Ежи, вы слишком заняты? — спросил Лескюр, отпирая секретным ключом замок.

Ежи убрал ноги со стоящего перед ним стула.

— Патрон, этого человека я видел в Харбине. — Он протянул харбинскую, месячной давности, газету. Лескюр увидел снимок трупа и рядом фотографию этого же человека, но живого.

— Где вы его видели?

— В Харбине. Точнее, на подъезде к Харбину. Я его немного подбросил. До Старой пристани. У него был в кармане по меньшей мере кольт. И весь он такой, словно убежал из тюрьмы. Я тогда так и подумал. А вот теперь оказывается, дзасоховская банда убила своего. Они, патрон, приняли этого человека за Артура Артуровича. А потом это дело раскопали левые китайские газеты. Это оказался сын Артура Артуровича. Откуда он появился, никто не знает, но предполагают, что или с той стороны, или удрал из тюрьмы.

Лескюр припоминал биографию Артура Артуровича. Сын... Хм... По сведениям Бойчева, сын Ростова был офицером и погиб где-то под Владивостоком. Если это так, то получается, что он воскрес и для чего-то явился в Харбин. Откуда? «Надо поручить Бойчеву выяснить и связаться с Владивостоком. Странно», — подумал Лескюр.

Лескюр посмотрел фотоснимки и молча вернул.

— А тут вот ищут Щекова, — Хшановский показал другую полосу. — Они его потеряли. Как все равно зонтик или болонку. Я думаю, они его не найдут.

— Я тоже так думаю, Ежи. Пошли ко мне. Надо о делах поговорить.

Граница. Сентябрь 1927 г.

В каменистом ложе мирно бормотала речушка. Солнце перевалило зенит, зелень стала ярче, клены пламенели кострами по сопкам да синими свечами стояли кедры. Заборов опустился на колени, чтобы напиться, но вдруг показалось, будто кто-то смотрит ему в спину. Он оглянулся.

— Эй ты... — послышался хриплый и слабый голос. — Не туда глядишь.

Заборов присмотрелся и увидел за камнями человеческую фигуру.

— Что, не узнаешь? Подойди ближе... Вот так. А теперь стой и не двигайся.

Обросший, изможденный до неузнаваемости, оборванный сидел с наганом в руке Миловидов.

— И все-таки ты не ушел от меня, сволочь. — Говорил он мирно и почти ласково. — Я ведь тебя веду с того места, где ты с чекистами прощался, гад ты такой... Ну чего, язык отнялся? Убью ведь, возьму грех на душу. А не верил. Думал, врут все. Вот ты какой... — Миловидов облизал пересохшие губы. — Все-таки есть бог на свете.

Заборов опустился на валун, подставив правое плечо под наган, вытянул гудящие ноги.

— Вы что плетете, Миловидов? Какие чекисты? Я третью неделю скитаюсь по тайге...

— Да ну? Завел в ловушку — и бежать. За сколько ж ты продался, Заборов? Сколько тебе дали большевики? — Снова облизал сухие, потрескавшиеся губы. Помолчал, часто и неглубоко дыша. — Убью я тебя тут. — Он глядел исподлобья. — Мне не дойти. И тебя убью. Все грехи простятся, как убью тебя.

Рука его с наганом удобно лежала вытянутой в сторону Заборова, ствол мелко дрожал.

— А за что, собственно, вы собираетесь убить меня? Вы ранены? Давайте я перевяжу.

— Стой! Перевязывать меня не надо. Мне тут все равно подыхать. Ты вот скажи мне, почему предал нас? Я все думал, чем они купили тебя?

— Вы меня все равно не поймете, — с горечью произнес Заборов.

— Ну куда нам? Нам не дано вас понимать. — Миловидов передохнул, поерзал за камнями, удобнее устраиваясь, подышал на руку — чувствовал, как наливается холодом тело, спрятал ее под мышку, отогревая.

— Вы слышали, что большевики уничтожили мою семью?

— Вот именно! Детишек под корень, а он...

— Вранье все это. Провокация Бордухарова с семеновской бандой. Никто ее не уничтожал. Живет она во Владивостоке. Вот так-то.

Миловидов надолго замолчал. Заборов полез было в карман, но услыхал:

— Не шевелись. Укокошу. — И столько уверенности было в его голосе, что Заборов понял: укокошит.

Погибать после того, как нашлись дети? Ну нет. Теперь жизнь для него стала не просто существованием, а борьбой. С такими, как Миловидов, Семенов, Бордухаров...

— Врешь ты все, — со слезой в голосе выкрикнул Миловидов. — Врешь, зараза. Врешь!


Заборов не успел отшатнуться — узенький снопик пламени вырвался в его сторону из ствола нагана, и он почувствовал, будто кто-то невидимый и сильный поднял его и швырнул на спину. Второго выстрела он не слышал. На какое-то время отключилось сознание. Он с трудом поднялся, зажимая ладонью рану в плече, поискал взглядом Миловидова. Тот лежал на спине, откинув правую руку, под головой натекла и уже застыла темно-красная лужа.

«Вот и поговорили», — Подумал Леонтий Михайлович, вглядываясь в искаженное гримасой лицо Миловидова. Вспомнился шабаш, устроенный в апреле у здания советского консульства, и Миловидов с железным прутом в руке.

Постояв с закрытыми глазами, Заборов повернулся и, не отнимая руки от раны, побрел к речке, но сил не было, чтоб нагнуться и ополоснуть охваченный пламенем рот. Он перешел речушку уже не таясь, усилием воли заставляя себя идти. Слева на сопке стояла сторожевая вышка — значит, граница рядом...

Он перейдет границу. Он найдет в себе силы преодолеть рубеж света и тени и в полубеспамятстве долго еще будет идти на запад и упадет в четырех верстах от мамонтовского хутора. Там на него и наткнется Чурха. А потом многие дни Заборов проведет в больнице.

Из всей банды Лошакова в Маньчжурию вернутся всего несколько человек и среди них Заборов. День и ночь у его койки будут дежурить агенты атамана Семенова и Бордухарова.

Будучи во Владивостоке, Леонтий Михайлович не предполагал, что многие годы ему придется работать в стане врага и что ждут его такие испытания, которые не каждый из его товарищей по борьбе сможет выдержать. Он знал, на что шел. Он верил в новую жизнь России, и эта вера придавала ему силы, когда становилось особенно тяжело.

Тревожное лето

Приморье. Июль 1927 г.

Телеграмма
Владивосток Нач. Прим. ОГПУ

По данным Анучинского ВИКа, банда примерно из ста человек, напав на Петропавловку, ушла в горы. Выслан истребительный отряд № 3.

А г а ф о н о в
Оперсводка штабрига ДВОК. Вне времени
Карта 10 дюймов

Высланный разъезд из Сысоевки на север имел стычку с бандой численностью до 30 штыков на пасеке Мартычева, что в пяти верстах севернее Кукина. В результате боя убито с нашей стороны пятеро. Банда разделилась на две части.

Из Сысоевки выслан на преследование взвод кавалерии.

Нач. оперчасти  С о к о л о в с к и й
Переговор по телефонному аппарату
— У аппарата начштаба Михеев. Что нового?

— У аппарата предВИКа Телегин. Ничего. Шершавов уехал в волость с целью разведки. Если обнаружит банду, то поедет в Петровку для связи с красноармейцами. Если нет, то будет вертаться.

Михеев: Наш отряд в Чуваевке. Вероятно, банда пойдет к вам. Как встретите?

Телегин: Есть четырнадцать коммунистов, пятнадцать винтовок, не более ста патронов.

Михеев: Действуйте. Держите связь,

Телегин: Есть.

Нач-ку погранотделения ГПУ № 3
Доношу, что в 12 часов дня с чоновцем Малиновским ездил на разведку в сторону Сысоевки. Удалось выяснить, что ночью отряд бандитов вышел из тайги в районе между Новой Сысоевкой и Семеновкой. Численность его 34 человека. Вооружены винтовками, У каждого по 3— 4 патронташа. Все на конях. Из отряда выделились 10 человек, которые направились в Мухачино. Граждане этой деревни Хамчук и его брат (имеют паровую мельницу), Калузин Иван и Пролов Кирилл добровольно дали 20 пудов муки и 5 пудов мяса.

Ш е р ш а в о в
Начальнику особого отдела армии Урюпину
Доношу, что среди мещанства г. Никольск-Уссурийска ходят слухи о том, что в районе Черемшан находится банда, которая вела бой с подразделением Красной Армии и в двух боях разбила его. Также ходят слухи, что на границе стоит около 20 000 белых, которые скоро двинутся сюда.

Уполномоченный  П р о к о ф ь е в
Срочно. Хомутову
Сегодня утром в 10 верстах от Черемшан бандиты задержали нашего фельдшера Запорожского. В него стреляли, но он убежал.

Т е л е г и н
Нач-ку погранотделения
По сведениям, банда Лялина имеет связь с монастырем.

Сегодня же мною дано задание выслать разведку.

Ш е р ш а в о в

Владивосток. Август 1927 г.

Карпухину передали записанный разговор с волостным уполномоченным ГПУ Шершавовым. Начальник КРО Хомутов расшифровал свою скоропись, которую не мог понять Карпухин.

— Это чего тут? — спрашивал Карпухин.

Хомутов склонялся над листками бумаги, шевелил губами и, когда Карпухин начинал терять терпение, радостно догадывался:

— Это он ругается. Слово тут непотребное. Говорит, надавали ему пацанов — и воюй тут с бандами.

Карпухин продолжал:

— А тут что нацарапано? — и принялся ковырять спичкой в трубке, ожидая, когда Хомутов переведет. Тот снова беззвучно шевелил губами.

— Опять про Лялина, — сообщил он и вдруг вскипел: — Вот где он у меня, — потер ребром ладони шею. — И Шершавов тут. Как будто у меня только и забот, чтоб ловить его Лялина, провались он пропадом.

Карпухин продолжал читать. Шершавов жаловался на начальника ЧОНа, к которому обращался с просьбой дать одного опытного человека, а тот показал ему дулю. «Мочи нет, — говорил Шершавов, — скоро хлеб будем возить, мост заканчиваем строить, один раз бандиты уже спалили его, спалят и в этот раз. Не знаю, за что хвататься, то ли стеречь мост, то ли отряжать людей на банду. Не поможете — уйду к чертовой матери. Хватит с меня. А не то до Совнаркома дойду!» Карпухин запнулся, поводил пальцем по ответной фразе.

— А это как понимать тут? — оглянулся через плечо на стоявшего за спиной Хомутова.

Хомутов с готовностью согнулся над столом и покраснел.

— Тут... это... ну, значит, я его...

— Понятно... — произнес Карпухин, посопел трубкой. — Значит, ты его, а он тебя. — Откинулся на спинку стула. — Ничего себе... — Забарабанил пальцами по столу. — Тебе подчинена вся контрразведка губернии, а ты матюкаешься с Шершавовым, старым рабочим, бывшим подпольщиком. Стыдоба да и только.

Своего начальника КРО Карпухин ценил. За короткое время тот сумел раскрыть подпольную организацию во главе с бывшим генералом Полубесовым. Карпухин вздохнул, подошел к окну, отдернул штору.

— Так что будем делать с Черемшанами?

— Если говорить откровенно, — уже рассудительно размышлял Хомутов, — конечно, надо послать туда нашего товарища. Но я, ей-богу, не знаю, кого посылать. У меня люди по трое суток не спят. С Полубесовым надо довести до конца.

Карпухин уставился пристально на Хомутова. Морща лоб, он пытался поймать ускользающую мысль:

— Слушай, не использовать ли нам Полубесова?

— Его ж, гада, к стенке ставить надо без всяких разговоров. Он ведь восстание готовил и все банды в губернии держал в руках!

— Во-во, — поднял палец Карпухин. — Это нам как раз на руку. Мы его заставим работать на нас. Так?

— Так, — согласился Хомутов и потер ладони. — В таком случае мы затеем такую игру, что всем чертям будет тошно.

— И все же надо будет подобрать кандидатуру в Черемшаны, Ты не суетись, а подумай хорошенько. Горком, к твоему сведению, дает нам двоих ребят, бывших красногвардейцев. И комсомол одного. Думаю всех их отдать в твой отдел.

— Вот за это спасибо, — обрадовался Хомутов.

— Ладно уж, — отмахнулся Карпухин. — В общем, продумай все, до деталей. Разработку представь сегодня же, — поглядел на часы, — к шестнадцати ноль-ноль. Чтоб все было разыграно как по нотам. И не думай,что ты один болеешь за дело и имеешь нервы. Вот я бы нагрубил тебе так, как ты Шершавову, и что? Польза какая? Разобиделся бы и подумал, что Карпухин, мол, дурак. А вот даю троих, и ты сразу другой. Так или не так?

— Так.

— Вот видишь. А перед Шершавовым извинись.

— Так он же сам первый!.. — начал было Хомутов, но Карпухин выставил ладонь:

— Не забывай, кто ты и кто Шершавов. И потом, у тебя, как-никак, почти высшее образование, а у Шершавова один класс церковноприходской школы. Понимать надо, голова. Человек он прямой, честный и преданный делу революции. Жалуется на своих ребят? Убеди, пусть доверяет им больше. Пусть кует кадры. Так?

— Так, — сдался Хомутов.

— А коли так, то действуй.


— Алло! Алло! Владивосток! Черт возьми, куда он делся? Владивосток!

— Слушаю. Владивосток слушает.

— С кем я говорю, алло?

— У аппарата Хомутов. Не кричите, я не глухой. Что случилось?

— Товарищ Хомутов, сегодня на Черемшаны совершен бандитский налет. Уже сожгли кооператив.

— А вы куда смотрели, товарищ Шершавов? Я спрашиваю, как вы смогли допустить банду?

— Я навязал ей бой.

— Жертвы были?

— Жертв не было! Алло! Опять пропал. Алло! Владивосток? Жертв, говорю, не было. У бандитов, по нашим предположениям, убито четверо и двое ранены. Организовал преследование.

— Держите меня в курсе. Докладывайте через каждые восемь часов. Откуда вы звоните?

— Из Ивановки звоню. Я от вас помощи жду, товарищ Хомутов. Помощи, говорю! Банда все того же Лялина. Без вашей помощи я ничего не смогу сделать.

— Хорошо, товарищ Шершавов, будет вам помощь. Только не теряйте из виду банду.

— Подошлите эскадрон Нелюты, он знает эти места. Все равно находится в сотне верст отсюда. Очень прошу. Уборка идет вовсю. Народ боится выходить в поле...

— Я сказал, помощь окажем, но и вы там ушами не хлопайте.

— Спасибо вам, товарищ Хомутов!

Хомутов положил трубку, минуту стоял в раздумье, уперев взгляд в одну точку. Потом тяжело вздохнул, прошелся по кабинету, остановился у окна. Окно выходило на улицу, по которой на откормленных рысаках проносились коляски с подгулявшими нэпманами.

По недавно полученным сведениям, Лялин служил сотником у Семенова, хорошо знал тайгу.

Хомутов поднял трубку внутреннего телефона, набрал номер.

— Губанов? Давай-ка подходи ко мне. Дело есть. Да, сейчас.

Через пару минут в кабинет вошел старший оперуполномоченный Андрей Губанов.

— Присядь. — Хомутов набил трубку крупно порезанным самосадом, разжег. — Понимаешь, какая хреновина получается: Лялин и не думал уходить.

— То есть как? — приподнялся со стула Губанов.

— А вот так. Сегодня совершил налет на Черемшаны, спалил чего-то там. Это Шершавов докладывал. Думаю, придется посылать кого-то из отдела. У него там полная неосведомленность. Где, что и как — Шершавов не знает. Смешно было бы ожидать, чтобы Лялин построил свою базу где-то рядышком с Черемшанами. Совершил налет, а теперь отлеживается, пережидает, когда мы ноги в кровь собьем, искаючи его, а потом, выбрав момент, снова сделает пакость. Кто у тебя более или менее свободен?

— Все заняты. Не могу никого опять. Только-только нащупали японского резидента. Клюквин после ранения. Каждый день ходит на перевязку. Чубис направлен на учебу. Грищенко заканчивает дело по подпольному центру БРП. В общем, не знаю, кого и предложить. Может, мне самому? — Губанов посмотрел на Хомутова с выжиданием. Встретил его взгляд.

— Может, действительно, тебе, — согласился Хомутов. — Давай-ка так и сделаем. За тебя останется Гусляров. Как у тебя дома?

Губанов вынул папироску из коробки, размял ее.

— Ничего, терпимо.

— А Пашка как?

— Пашка? С Пашкой плохо. — Пашка был младшим в семье Митрохиных, ему было шесть годиков, и Губанов души в нем не чаял. Совсем недавно Пашка перенес желтуху. — Почки отказывают у Пашки. Так что с Пашкой не все хорошо. Малышка, та оклемалась, живучая, а он вот совсем захирел.

— А врачи что?

— А что врачи, диету, говорят, надо соблюдать, я где ее возьмешь, эту диету?

— Н-ндааа... — Хомутов отошел от окна, придвинул стул к Губанову. — Ну тогда не надо. Оставайся здесь, Я что-нибудь придумаю.

— Да что там! Я отправляюсь. А с Пашкой... Не могу я в его глаза смотреть. Тоскливые, как у взрослого... Понимаешь, не могу... Ксанка, та как-то притерпелась, она в своей больнице как насмотрится всей этой муки, так ей проще перенести, а я не могу. Тает малец.

— Она на практике сейчас? Губанов кивнул.

— Дети, дети... — Хомутов опустил голову. — Я вон троих поднял на ноги, а сколь пришлось перетерпеть. Наталья второго родила. Гришка только женился. Василий уже женихается. Застукал его: целуется в подъезде. Вместе в школе рабочей молодежи учатся. Вроде ничего девчонка. Говорит, до армии женюсь. И женится, подлец. Я в семнадцать женился, и этот весь в меня... Надо переговорить сперва с Карпухиным.


Карпухин предложил выбрать одного из двоих: Губанова или Гуслярова. Губанов обладал неоценимыми качествами для разведчика: неторопливостью и крестьянской расчетливостью. Гусляров — интеллектом и обостренным чутьем. Они знали немного Маньчжурию и Китай. Губанов когда-то служил в Порт-Артуре, в двадцатом году не раз по заданию подполья выезжал в Харбин. Гусляров еще в детстве, когда отец его служил в русском консульстве, жил в Шанхае и Харбине.

— Гусляров — рафинированный интеллигент, — говорил Хомутов Карпухину. — А тут нужен грубоватый, недаром же Бордухаров выбрал казака Лялина, а не дворянина. Губанов как раз то, что надо. Лялин с недоверием относится к шибко грамотным.

Карпухин согласился.

— Нам бы сплав Гуслярова с Губановым, — сказал он.

И снова в кабинете Хомутова Поленов. На этот раз Хомутова и Губанова больше интересовали детали. Под конец Хомутов сказал с заметной угрозой:

— Ну глядите, Поленов. Если хоть на столько, — показал кончик мизинца, — вы наврали, то очень плохо вам будет. Подумайте еще раз, пока не поздно.

— Да что там, — отозвался Поленов. — Знаю ведь, куда попал. Как на духу, ничего не утаил.


— Тебе все понятно? — спросил Карпухин Губанова. — Главное — не пороть горячку. И помни, основная твоя задача — выведать расположение банды. Вторая: сдержать ее от налетов. Скоро уборка урожая, и они обязательно кинутся жечь зерно. Это уж точно. Время. Для нас важно выиграть время. Пока ты будешь сдерживать их, мы создадим блокаду, а потом даванем. Ты убеди, что они окружены. И в таком положении их подпольный центр даст команду, куда идти и как. Вот какая твоя задача. А мы тут не будем терять время.

Губанов не представлял, как он сдержит банду.

— Понятно. Вопрос есть. Как со связью?

Карпухин посмотрел на Хомутова, и тот сказал:

— «Чилим» до Тернового ходит раз в неделю. Оперативности, конечно, никакой. Да она, думается, и не нужна будет. Тебе, главное, надо контачить с Шершавовым, а ему — с частями пограничников, которые будут осуществлять блокаду со стороны границы. Что срочно — пусть связывается через Ивановку.

Карпухин согласно кивал. Подождав, когда Хомутов закончит, подошел к карте, отдернул занавеску.

— В ходе операции могут быть изменения. Если банда поймет, что прорыв в сторону границы невозможен, а ты должен убедить ее в этом, то им остается один путь: идти в Терновый, где будут ждать рыбацкие шаланды и кавасаки — команды их будут «куплены» Харбином. Вариант этот может быть принят по ходу действия, чтобы исключить возможность их прорыва. Понадобится он или нет, дашь знать через Шершавова, Если понадобится, то в банду придет наш товарищ. Приказ об уходе морем будет исходить от Полубесова. Кого пошлем, пока сказать не могу. Надо подумать. — Карпухин провел ногтем по карте от поселка Черемшаны к бухте Подкова. — Вот здесь будут стоять суда.


У себя в кабинете Хомутов вел допрос Поленова. Присутствовал Губанов.

— На консула теракт готовили тоже вы? — спросил Хомутов.

— Да.

— Ну, все понятно. Еще что?

— Все. Больше ничего.

— А если подумать?

Поленов с готовностью свел к переносью жиденькие брови, отчего лицо его приняло выражение ненатуральной сосредоточенности.

— Все рассказал. Боже ж мой, какой резон в моем положении говорить неправду! Я ведь понимаю, как говорится, выше головы не прыгнешь.

— Все так все, — со вздохом произнес Хомутов, — а часики-то зачем разбили? — Он вынул из стола знакомые часы в хромированном корпусе в форме шестиугольника. От часов, можно сказать, осталось одно воспоминание. Хомутов подержал их на ладони, потряс перед ухом. — Зря я в тот раз вернул их вам.

Поленов пожал острыми плечами:

— Не бил я их. Когда руки крутили, ремешок лопнул, они и хрясь. Может, и не я раздавил, а ваши. Разве в тот момент до часов было?

— Эт-то вы верно подметили. Момент был особый. Исторический. В вашей судьбе. Чья фирма?

— Японская. Эта, как ее... «Хёбе». «Стрела» значит по-ихнему. Там, гляньте, — Поленов вытянул шею, — с оборотной стороны стрела выгравирована.

Хомутов присмотрелся. Действительно, то ли стрела, то ли копье. Часы, конечно, любопытные, тем более носить их полагалось на правой руке: заводная головка располагалась с обратной стороны.

— Герметичные, что ли?

— Так точно, герметичные. Ни вода, ни воздух внутрь не проходят.

— Вы левша?

— Да нет вроде. А вообще-то я обеими руками действую одинаково. — Для убедительности Поленов поработал кистями.

— Знаю, знаю, — кивнул Хомутов. — Действуете вы довольно профессионально. Так вы их на правой носили?

— Ага.

— Неудобно же. — Хомутов приложил часы на запястье.

— Да ничего. Привык вроде. Закурить можно? Спасибо.

— А откуда они у вас?

— В Харбине на толкучке купил. Смотрю, ничего, красивые. И решеточка поверх стекла. Чтоб не билось. К тому же стрелки светятся. Дай, думаю, возьму. Хоть неудобные, да красивые. А деньги что? Вода. Вот и взял.

Хомутов спрятал часы в стол.

— Ну ладно. Значит, вас направили к Полубесову. Бывшему генералу. Так? Дальше.

— Да я рассказывал вам.

— Ничего. Повторите еще раз.

Поленов вздохнул, и на его удлиненном небритом лице Хомутов прочитал: «Ну как хотите. Воля ваша».

— Значит, так. Являюсь к Полубесову. А от него в Мухачино. К Лялину.

Присутствовавший при допросе Губанов перебил:

— Прямо так и к Лялину?

— Нет, почему же. Сперва в Черемшаны, а оттуда в монастырь. Там и должны встретиться с Лялиным.

— Дальше.

— Да вы ж знаете.

— Ничего, ничего. Валяйте дальше. Кстати, как Лялин опознает вас?

— Пароль, что ли?

— Ну-ну...

— «Дедушка Афанасий завещание написал. Вот, велел испросить, на чье имя наследство отписать». Отзыв: «На имя Серафимы. Племянницы моей». Вот и все.


— Сегодня будем брать только одного Полубесова. Тихонечко. Без шума. А всю его компанию не трогаем. Сперва с ним поговорим, — сказал Хомутов Губанову. — Кто раздавил вот эти часы?

Губанов дернул плечом:

— А что?

— Да ничего. Из наших кто или Поленов сам?

— Разберись теперь. Да там такая свалка была. Он ведь из борцов. Яхно так припечатал, что тот до сих пор икает.

— Ну ладно, черт с ними. Полубесова все же берем тихонечко.

— А чего его брать? — возразил Губанов. — Он и так в наших руках. Дача под наблюдением. Руки до горы, и все.

— Ты бы вот что... тельняшку снял, что ли.

Губанов застегнул ворот гимнастерки.

— Память с «Вразумительного».

— Вот и спрячь ее в рундук. Раз память, беречь надо.

Губанов промолчал. «И чего они привязались к тельняшке? То Гусляров подначивает, а теперь Хомутов привязался».

— Я вот что думаю, — раздумчиво проговорил Хомутов, — в прошлый раз, когда арестовали Поленова, у него были часы.

— Были.

— Эти или нет?

— Не помню.

— Хорошенько не присмотрелся я к ним в тот раз, потому и прошли мимо нашего внимания. Вернули их ему. А не надо было. Эх, растяпа. — Помолчал. — Мне думается, что-то тут не то.

— То или не то, теперь уже поздно.

Хомутов насупил брови:

— Ладно, как говорится, на ошибках учимся.

— Это уж точно.

— Я все о тебе пекусь. Что прошлепаю, тебе потом достанется.


С Полубесова не спускали глаз. Выйдя после рабочего дня из губземотдела, он зашел в магазин на Алеутской, сделал кое-какие покупки, потом сел в пригородный поезд и прибыл к себе на дачу. Вели его Кержаков и Гусляров. Когда подъехали Губанов с Хомутовым, было уже темно.

— Там у него собака. Мальва.

— Кусается? — поинтересовался Губанов.

— Не знаю.

— Ну пошли, — сказал Хомутов.

Мальва завиляла хвостом и тихонько заскулила. Полубесов как будто ждал их. Внешне он не удивился и не очень напугался.

— Вы за мной? — спросил он.

— Да, да... — подтвердил Хомутов,

— Я готов.

— Тогда пойдемте. Вы ужинали?

— Нет, спасибо, я сыт.

В одиннадцать десять вечера Полубесова привезли в отдел, и допрос начался.

Исполнив формальности, Хомутов задал основной вопрос:

— Вы Поленова знали?

— Да, — решительно ответил Полубесов.

— С какой целью он прибыл к вам?

— Возглавить штаб лялинского отряда.

— Вы ведь являетесь чем-то вроде начальника штаба повстанческих сил. Я не ошибаюсь?

— Все верно...

— Банда, возглавляемая полковником Лошаковым, ликвидирована, — сказал Губанов. — Это вам для сведения. О задачах этой банды вам известно?

— Да, известно. Она должна была соединиться с отрядом, простите...

— Ничего-ничего...

— ...с бандой Лялина. Черемшанскую волость намечали сделать центром мятежа. Туда по особому сигналу должны были двинуться все боевые ячейки.

— Вы сожалеете о провале мятежа? — спросил Хомутов.

Полубесов опустил голову. Долго молчал.

— Можете мне верить, можете не верить, но я очень устал от всего этого. От конспирации, от ожиданий, от боязни наследить, от самого себя, в конце концов. И даже рад, что все так кончилось. Да-да. Именно рад. Сколько можно? Десять лет Советской власти. Если сразу не смогли ее свергнуть, то теперь, увы... Марксистская диалектика.

— Вы читали Маркса?

— Противников своих надо знать и уважать.

— У меня такой вопрос к вам, — обратился Губанов. — Три года назад было совершено ограбление Государственного банка. Вы какое-то отношение к этому имели?

— Да, имел, — сознался Полубесов. — Сейчас мне от вас скрывать нечего. Все равно рано или поздно дознаетесь. Да. Имел к этому ограблению отношение. Его совершили люди, которые подчинялись Токареву, бывшему военспецу, а позднее начальнику арсенала. А Токарев состоял в нашей организации. Мне было поручено подготовить экспроприацию, а совдензнаки и ценности переправить за кордон через японское консульство. Экс удался, а вывозка сорвалась.

— Кто давал команду на ограбление?

— Генерал-лейтенант Семенов Григорий Михайлович. Надо было с чего-то начать, вот и начали.

Хомутов порылся в папке, выудил фотографию, положил ее перед Полубесовым.

— Вам знакома эта личность?

Полубесов, не колеблясь, ответил:

— Да, знакома. Это Воротников Юрий Мокиевнч. На самом деле у него другая фамилия, какая, не знаю.

— А вот это лицо знакомо? — Хомутов протянул через стол фотоснимок Носова.

— Этого не знаю.

— Хорошо. Где в настоящее время Воротников?

— Это мне неизвестно. Дома или на службе.

— Его нет ни дома, ни на службе уже продолжительное время. Куда бы он мог деться?

Полубесов потер пенсне мягкой тряпочкой, водрузил на переносье.

— Затрудняюсь дать категорический ответ. Вообще-то он любитель спиртного...

— Кто такой Соболь?

Анатолий Петрович заметно изменился в лице.

— Кто такой Соболь? — повторил Хомутов.

— Это наш агент... работал в вашем аппарате... Раньше служил в Торгсине как оценщик и знаток пушнины. Завербован в Шанхае. Ни разу не приходилось встречаться с ним. Прямую связь он держал с Воротниковым.

— Спасибо, Анатолий Петрович. На сегодня хватит. Да, чуть не забыл. Вы давали часы Поленову?

— Что за часы?

— Наручные. Японской марки.

— Нет, не давал.


— Вот так... — промолвил Хомутов, когда Полубесова увели. — Замкнулась цепочка. Все-таки мы оказались правы. Воротников чего-то испугался, толкнул под колеса поезда Носова, а сам скрылся. Это я так думаю.

— Что-то их спугнуло, — согласился Губанов. — Воротников, или как его там, давно уже за кордоном. А Носов? Как мы проморгали эту сволочь... Помнишь, Бержецкий все говорил о нем плохо. Эдик как в воду глядел.

За ночь Полубесов исписал семьдесят девять страниц и в конце сделал приписку: «...искренне каюсь в содеянном. Мне уже 61 год. Основное прожито. Готов понести любое наказание. Но если Советская власть предоставит возможность как-то искупить вину перед Россией, перед народом, я с благодарностью приму ее. Поскольку вся антисоветская сеть находится практически у меня в руках и только я один знаю, в каких точках Приморья готово вспыхнуть восстание, то, думаю, смогу помочь органам...»

Через два дня Полубесова отпустили.

— Никуда он не убежит от нас, — сказал Карпухин. — Но глаз не спускать.

Черемшаны. Август 1927 г.

Пятистенный дом купца Бумагина стоял в самом центре Новых Черемшан. Дом как дом, рядом сельпо, неподалеку базар. Резное крыльцо, окна чистого с сизоватым отливом стекла. Хвалился Бумагин, будто стекло то из Германии. Стекло и впрямь было необычным: сколько ни гляди в него с улицы, но что в доме делается, не увидишь, как зеркало вроде. А изнутри все видишь, что делается на улице. Когда Евсей Бумагин привез его, то и Новые и Старые Черемшаны всю зиму торчали под окнами и дивились заморской выдумке. Старые Черемшаны зачастую ходили с кулаками на Новые, побоища начинались на базарном дворе, и потому Бумагину приходилось вынимать рамы с германским стеклом и вставлять с обыкновенным, чтоб не дай бог не поколотили. Осенью двадцатого Бумагин со всеми домочадцами удрал в Маньчжурию, оставив все свое добро и хозяйство, даже стекла заморские. Надеялся вскоре вернуться. Пятистенку Бумагина занял волостной отдел ГПУ. Пустых изб было немало, но Шершавову понравилась именно бумагинская.

Вернулись с войны крестьяне, а тревога в Черемшанах не исчезла. Сожгла банда мост через Черемшанку, соединявший обе половины села. Строили его с охотой и песнями в первый год Советской власти и выстроили на славу. А ведь почти четверть века черемшане пользовались неудобным и неуклюжим паромом, четверть века Старые и Новые Черемшаны не могли договориться, кому строить мост и за какую плату. Оттого и вражда меж обеими половинами села затянулась на много лет. А тут взялись и за две недели отгрохали такой мостище, что любо-дорого... Еще раз принялись строить черемшане, но уже без энтузиазма, на нервах председателя волисполкома, всеми уважаемого Тараса Телегина.

Черемшанский уезд когда-то славился ложками из сухой пахучей липы. Ложки эти, со всевозможными фигурками вместо ручек, ценились не только на ярмарках в губернии — их вывозили за границу как сувениры большими партиями. Ложки приносили приличный доход перекупщикам, но не тем, кто их делал, потому что скупались они за бесценок, а строгали их долгими студеными вечерами при свете лучины.. Черемшанский уезд считался глубинным, сюда не так просто было добраться. Кругом на много верст вокруг раскинулась синяя тайга, сморщенная складками сопок, да и граница с Маньчжурией не так уж далеко. С той стороны нередко наведывались хунхузы. Пройдясь как гребешком по селам, хуторам и заимкам, обобрав крестьян, они снова уходили в Маньчжурию, чтоб через какое-то время снова совершить налет. Не раз случались жестокие схватки крестьян с хитрым и нахальным врагом, не раз били его сами и сами же были биты, и только установление Советской власти несколько поубавило пыл китайских бандитов. Начальство заезжало в Черемшаны редко, твердо надеясь на опыт и революционное чутье своих представителей.

Шершавов, ссутулившись и заложив за спину длинные, словно промытые корни дуба, руки, ходил по комнате и диктовал:

— ...Исай Семижен прислуживал белым. Стлался перед ними, гад, как последняя сволочь...

Теткин, младший оперуполномоченный волотдела ГПУ, торопясь и путаясь, стучал одним пальцем на машинке. Через плечо его висел наган в затертой до вощаного блеска кобуре. Было душно, и остроносое лицо Теткина выражало крайнее усердие и сосредоточенность.

— Г-грубо это как-то, Егор Иванович, — сказал утомленно Теткин.

Шершавов остановился, как будто наткнулся на что-то, медленно повернулся, поднял на Леньку утомленные глаза и раздельно произнес:

— Ты давай печатай.

— Мне что, я напечатаю. Да вот логики у вас нету. То говорите, что Исай совсем белый, а то чуть ли не красный. Где логика?

— Шкура твой Исай, — гаркнул Шершавов и сел напротив Теткина. — Шкура и вошь на пролетарском теле революции.

— Ч-что, так и печатать?

— Так и печатай, — разрешил Шершавов и полез в карман за кисетом.

Теткин принялся стучать. Стучал он долго и утомительно, Шершавова это раздражало. Ленька сопел, долго целился, находил нужный знак и с силой, так что вздрагивал стол, бил по клавише «Ундервуда». Шершавов завидовал Леньке Теткину потому, что Ленька «шибко владел грамотой» и умел читать разные книги. Шершавов же имел всего один класс церковноприходской школы и свою неграмотность очень скрывал от Леньки. «Логики нету, — оскорбленно думал он, — я тебе дам логику. Кто за пуд жита выдал Костю Лепеху? Курва! Так разве они после этого не гады все и не паразиты? Перелицевались. Сейчас, например, краснее Левона Голякова во всей волости не найти. Крутит хвостом этот Левон, хитрит, а сам как волк на тайгу зыркает». Есть подозрения, что Исай Семижен повязан крепко с бандой Лялина, но не может этого доказать начальник волостного ГПУ Егор Иванович Шершавов, Не может.

Нету фактов, чтобы можно было взять Исая за задницу, и потому злится Шершавов!

А банда кружит вокруг да около. Ограблен кооператив в Рябушихе, зверски замучены комсомольцы Семен Колотилин и Илья Вощенко, посланные бюро комсомола в соседние села агитаторами. Дотла сожжен хутор Васильки, в котором все крестьяне вступили в коммуну. Убит ее председатель, зарублены активисты. Эх, да и не перечислить всего, чего натворили бандиты. Смутно на душе у Шершавова, неспокойно. Два рапорта направил во Владивосток на имя самого начальника губернского ОГПУ товарища Карпухина, а ответ один: не рыпаться, а то плохо будет. Уж и так хуже некуда, думал Шершавов. Оторвали от любимой работы в часовой мастерской. Чего уж хуже придумать? Хуже не придумаешь. А тут еще Теткин изводит своей грамотностью и этой самой логикой. А что такое логика, поди пойми ее. И прислали же его на голову Егора Ивановича. Откопали где-то. Присматривается Шершавов к Теткину. Гимназия, понимаешь... Шершавов смотрит на взъерошенные Ленькины русые вихры, сосет трубку, так что плоские щеки его проваливаются и четко выступают ряды зубов. Хочется иногда вдруг Шершавову пригладить эти вихры, приласкать Леньку, да бдительность революционная не позволяет. Вот Костя Федорчук, тот был самый настоящий пролетарьят. Или взять Василия Васюка, бывшего краснофлотца. На этих парней можно было положиться как на самого себя. Погибли ребята. А этот? Дите, и все. Шестнадцать годков. С хвостиком.

— Что д-дальше? — спрашивает Ленька и вытирает рукавом линялой гимнастерки потный лоб.

— Чо? — переспрашивает Шершавов.

— Дальше что печатать?

Шершавов крякает, подбирается внутренне.

— Значитца, так... пиши... — Он задумывается, морщит лоб, щурит от едкого махорочного дыма глаз. — Значитца, так... — повторяет, и вдруг у него как-то сразу пропадает охота диктовать. «Логики нет», — с обидой вспоминает Шершавов. Он тяжело подымается с табуретки, долго кашляет, сгибаясь и держась рукой за грудь. Бледно-серое лицо его наливается кровью, под глазами сразу набухают мешки. Ленька смотрит на его спину и бежит в сени за водой. Шершавов пьет крупными глотками, задрав острый подбородок. Вода тонкой струйкой стекает с уголка рта за воротник, и сатиновая рубашка на груди темнеет. — Все. Точка, — хрипло бормочет Шершавов, зачем-то смотрит в кружку и возвращает ее Теткину. Вытирает ладонь платком. — Ты извини, — говорит конфузливо и не глядит на Леньку.

— Чего там. — Ленька ставит кружку на стол, мнется. Поправляет ремни, трогает кобуру, на месте ли. Он чувствует, что начальник обижен на него, но не может понять, почему, и от этого на душе беспокойно.

Теткин выходит на крыльцо. Дежурный, он же посыльный, Кешка Лепетюха сидит на завалинке и что-то строгает перочинным ножиком. Кешка мастак вырезать из дерева разных зверюшек, и такие они получаются у него потешные.

Картуз на большой Кешкиной голове почти новый, но лаковый козырек обломан и укорочен, отчего картуз кажется игрушечным. Кешка строгает и чему-то своему мирно улыбается. В кармане широченных штанов у Кешки маленький бельгийский браунинг второго номера, почти бесполезная игрушка в серьезном. деле. Но Лепетюха гордится оружием и не расстается с ним ни на минуту.

— Ну, как Егор? — спрашивает Кешка.

— Кашляет, — отвечает с неохотой Теткин.

По улице на прутьях скачут пацаны, подымая столб пыли. Коза просунула лукавую морду в плетень и быстро-быстро срывает губами листочки невесть зачем выросшего во дворе хлипкого подсолнуха. Через улицу, прямо напротив — волисполком. Там громко хлопают дверями, слышны возбужденные голоса. На бревнах сидят прибывшие за разными справками мужики, пьют из бутылок жирное, желтого цвета, топленое молоко, курят самосад.

— К-куда! — кричит Ленька на козу грозно.

Утро солнечное и тихое. Высоко в безоблачном небе делает плавные круги коршун. В бумагинском саду поют птицы.

Слышится скрип половиц и голос Шершавова:

— Товарищ Теткин!

Ленька мигом возвращается в помещение. Шершавов уже сидит за столом, листает какие-то бумаги, выражение лица озабоченное. Он не смотрит на Леньку и говорит тихо, но внушительно:

— Вот какое дело, товарищ Теткин. Хватит тут сидеть и портки протирать.

— А я н-не сижу и н-не протираю штаны, — сказал срывающимся голосом Теткин и посмотрел сперва на свои почти новые японские ботинки, выданные еще во Владивостоке, потом в окно. Шкодливая коза обирала остатки листьев с подсолнуха. — Если вы мне почему-то не доверяете, то так и скажите. А про штаны не-ечего. — Штаны у Теткина действительно были протерты. Но их такими выдали ему. Потому Леньке Теткину и обидно стало до слез, потому он не сдержался на этот раз и потому с тоской в голосе заявил: — У-уйду я от вас, Егор Иванович. Н-надоело на побегушках. Т-теткин туда, Т-теткин сюда, принеси, отнеси, перепечатай. — Уши у Леньки пылали. — Опостылело мне тут. — Он вынул из накладного кармана гимнастерки вчетверо сложенный клочок бумаги и положил на стол перед Шершавовым: — Вот. — И с грустью посмотрел снова в окно.

Громко тикали ходики, и рисованные кошачьи глаза бегали туда-сюда в такт маятнику. Шершавов прикрыл Ленькино заявление широкой ладонью. Заявление Теткина озадачило его, но он и виду не подал.

— Значитца, так. — Шершавов прихлопнул ладонью по столу и свел к переносью брови. — Поедешь в Мухачино. Побывай в монастыре, встреться с игуменьей, пусть помогут с уборкой хлеба. Уродилось вона сколько, а убирать не успеваем. Монашки жиры нагуливают.

Всего Ленька ожидал, но только не этого. Ехать в Мухачино, к монашкам? Ни за что! Если б на какое особое задание, искать банду, например, то дело другое. На то он и чекист. Ведь недаром ему пожимал руку сам товарищ Карпухин и даже наградил именным наганом. Ну добро бы к рыбакам в артель в Прибрежное, а то в Мухачино...

Шершавов смотрел на Теткина:

— Поедешь в Мухачино.

— Н-не поеду.

— Поедешь.

— Н-не поеду, — упрямился Теткин. — Какой из меня а-агитатор? Не поеду я, Егор Иванович. Н-не поеду, — уперся Теткин.

Шершавов поднялся, обнял Леньку за плечи:

— Слушай, знаешь там сколько девок. Одна красивше другой. Ну?..

Теткин заливается краской и упрямо мотает головой.

— Ну и черт с тобой, — злится Шершавов и пинает табуретку. — Не подчиняешься дисциплине? Пойдешь сейчас к Телегину или к Барсуку и объяснишь все. Может, из комсомола вышибут. — Поощрительно и в то же время с угрозой добавил: — Давай-давай.

Теткин, демонстративно отвернувшись от Шершавова, тоскливо смотрит в окно. Он судорожно вздыхает, зачем-то снимает фуражку, приглаживает русый вихор на макушке и думает, что Шершавов, конечно, не заступится, если будут выгонять из комсомола, а уходить из комсомола ему страсть как не хочется. Не затем он вступал, чтобы выгнали. И к секретарю комсомольской ячейки Барсукову идти очень даже нежелательно, начнет мораль читать. Как ни хотел Теткин отвертеться, а все же придется отправляться в это распроклятое Мухачино к монашкам. Он опять прерывисто вздыхает, смотрит на Шершавова, надевает фуражку.

— К-коня дадите или пешедралом сорок верст топать?

Шершавов берет в щепоть губы, задумывается. Он всегда так делает, когда надо что-то решать серьезное.

— Коня, говоришь? — медленно произносит Шершавов. — Где ж я тебе возьму коня? На полях лошади. Да и мост строят. Телегин сегодня вон какой хай поднял из-за лошадей у Соломахи. Схватились чуть не за грудки. Так что...

— Дадите коня — поеду, — Ленька решил стоять насмерть, — не д-дадите — не поеду.

По улице скрипела телега с бочкой. Шершавов подошел к окну, ударом ладони распахнул створки, оперся обеими руками о подоконник. Водовоз Гаврила Горобец сидел на бочке верхом, ситцевая когда-то синяя рубаха выгорела на плечах до белизны. На кудлатой голове Горобца соломенная шляпа такой формы, будто он сидел на ней целый день. Ноги в новеньких лаптях из свежего лыка, Горобец гордился ими... Телега скрипела на всю улицу, кобыла Хроська перебирала разбитыми копытами, помахивала хвостом в репьях. Шершавов некоторое время смотрел на сонного Горобца.

— Эй, Гаврила! — крикнул он. Гаврила закрутил головой. Увидев Шершавова, заваливаясь на спину, натянул вожжи, как будто осаживал разгоряченного скакуна.

— Тпру... проклятый! Чего тебе, Егор Иваныч?

— Ты вот что, Гаврила, куда везешь воду-то? — спросил Шершавов, как будто сам не знал, что Горобец везет воду для бани.

— Завтра жа воскресенье Христово, — отозвался Гаврила охотно, вытирая подолом рубашки взмокшее лицо. — Приходи, Егор Иваныч, попариться. Веничек березовый приготовлю, кваску поставлю.

Шершавов любил париться. Вздохнув, сказал строго;

— Сольешь воду — и прямиком сюда. Понял?

— А для чего? — попытался разузнать Гаврила и даже от любопытства вытянул шею.

— Потом узнаешь, — оборвал его Егор Иванович и отошел от окна. Теткин совсем пал духом. Он догадался, зачем Гаврила понадобится Шершавову.

— Да она ведь кляча водовозная, — чуть не плача сказал он, — куда я на ней? Что я, дурачок, что ли?

Шершавов насупился и с укоризной глянул на Леньку.

— Ну, брат, орловских рысаков у нас нету! — развел длинные руки и хлопнул по ляжкам. — Может, тебе еще тачанку? Да с пулеметом? — И, выведенный из себя бессмысленным упрямством подчиненного, крикнул: — Выбирай одно из двух: или — или! Все. Точка. Понял? — И закашлялся. Ленька сноровисто набежал в сени за водой, зачерпнул кружку, но Шершавов, продолжая захлебываться кашлем так, его спина ходила ходуном, отвел Ленькину руку, к Ленька понял, что Егор Иванович сильно обиделся на него за упрямство. Ему всегда становилось очень жалко Шершавова, когда он вот так, сиротски сгорбившись и отвернувшись, утробно разрывался кашлем, наливаясь при этом синевой, а жилы на худой а пупырышках шее грозно набухали. В этот момент Ленька забывал обиды и готов был сделать все, что Шершавов прикажет. Ленька вспомнил отца, сучанского шахтера. Отец вот так же кашлял, когда возвращался со смены, и если это случалось ночью, то Ленька просыпался и вот так же проворно бежал в сенцы за водой.

Отец ушел с партизанами в гражданскую, а Леньку заставил учиться. Иногда он являлся тайком один или с товарищами и снова надолго исчезал. Когда отца захватили белые, а потом вели босого и окровавленного по улице, Ленька бежал следом и кричал. Отца повесили у него на глазах. Вскоре умерли от голода мать и сестренка. На воспитание Леньку взяла тетка. Позже, как подрос немного, Ленька ушел от тетки и попал в партизанский отряд.

— Л-ладно, — соглашается Ленька. — Давайте хоть эту клячу, — произнес так, как будто саморучно надевал на себя петлю. Вытащил из громадной кобуры наган, повертел и вышел. Шершавов в другой комнате сосредоточенно о чем-то думал, склонившись над столом.

Лепетюха сидел на завалинке, строгал и мурлыкал. Увидев Теткина, оглядел его прищуренными хитрыми глазами.

— Куда это тебя?

Ленька постоял на крылечке, жмурясь от солнца, заложив руки в карманы.

— На з-задание, куда ж еще, — сказал с безразличным видом, будто ему ее в первый раз выполнять опасные задания. — С-слушай, Кешка, махнемся? — хлопнул .по карману.

Кешка скосил глаз.

— Насовсем, что ли? — недоверчиво переспросил.

— Ишь т-ты, он же п-подаренный мне. 3-завтра верну. Неудобно столько ж-железа в кармане. Видно. А твой маленький. Ну как? — посмотрел в добрые Кешкины глаза. Кешка снова принялся строгать.

— Д-да перестань. Дело говорю. Вон Егор даже коня дает.

— Ври больше, — не поверил Кешка. — Даст он тебе коня, как же, держи карман шире. — Однако, заинтригованный, перестал строгать.

— А вот у-увидишь, — пообещал Ленька. Со стороны бани показалась Хроська с бочкой, и на ней Гаврила. Ленька поднялся. — Н-ну как хочешь. — Кешка понял, что Ленька не шутит, и торопливо вытянул из глубоких штанов маленький браунинг и сунул его Теткину. Ленька так же молча передал ему наган. — 3-запасная обойма есть?

— Там всего два патрона.

— Н-ну спасибо. Ты меня выручил.

Гаврила сполз на животе с мокрой бочки. В это время вышел Шершавов и распорядился:

— Р-распрягай.

— Это как же? — опешил Гаврила. — Это как же «распрягай»?

— А вот так. Распрягай, и все тут. Точка. На то есть приказ Телегина.

Горобец поддернул локтями штаны и полез было обратно, но Шершавов спрыгнул с крыльца.

— Распрягай, тебе говорю! — угрожающе произнес он. — Ты что, не подчиняться?

Ленька смотрел на безучастную морду уставшей кобылы и невесело думал о том, как будет трусить на ней без седла сорок верст. Кешка, с интересом наблюдавший сценку конфискации, хмыкнул. Теткин сердито оглянулся на него, и Кешка тотчас сделал серьезное лицо.

— Ничего жеребец, — сказал он, чтоб успокоить товарища, — Ежели к морде привязать пучок овса, хоть на край света на нем можно.

Между тем Горобец с Шершавовым начали распрягать. Горобец вполголоса матерился и, припадая на короткую ногу, бегал вокруг кобылы, больше мешая, чем помогая.

— Ладно, — махнул Шершавов Горобцу, — действуй. — И сделал Леньке знак, мол, поговорить надо.

— Ты вот что, — сказал Шершавов, садясь за стол и принимая официальный вид, — гляди там. Сам знаешь, сколь бандитов развелось. Держи ухо востро, понял? В случае чего — удирай, чтобы пятки сверкали, не то они тебя раздерут на две половинки,

— Понял, — сказал Теткин.

— Ну тогда ладно. — Егор Иванович вылез из промежутка между столом и стеной, подошел к Леньке, подержал на его плечах тяжелые ладони, притянул к себе: — Про то, что монашек агитировать, это я так. Проверял тебя. Главное, присмотрись к монастырю. Что там такое. Вроде бандиты туда наведываются. Это Голяков сообщает. А как забраться в монастырь? Вот тут-то и задумаешься про пропаганду. Это для отвода глаз их. Понял?

— Понял, дядя Егор! — выпалил Ленька.

— То-то.

В это время вбежал посыльный волисполкома, по прозвищу Репей, лопоухий малец лет десяти. Шумно дыша, звонко крикнул:

— Дядь Егор, Теткина требоваит Барсук к себе. Грит, чтоб одна нога тут, другая там. — Утер рукавом мокроту под носом и убежал.

Барсук — это была уличная кличка секретаря комсомольской ячейки Лешки Барсукова. Даже заняв такой солидный пост, Лешка остался для всех Барсуком.

— Ишь ты, одна нога, другая нога, — проворчал Шершавов. — Тоже мне начальник. Ну ладно, иди. Я ему говорил про тебя.

Оставшись один, Шершавов заходил по тесному кабинету. Ему ох как не хотелось отправлять Теткина одного в этакую глухомань. Мало ли что может случиться с ним и по дороге, и в этом распроклятом Мухачино. Шершавов имел пока еще неточные сведения, что в Мухачино есть дворы, которые кормят банду Лялина. Но кого-то надо отправлять. Не Лепетюху же. Тот и двух слов не свяжет. Сам бы отправился, да тут дел много. Вдруг банда налетит, пожжет урожай. На полевые работы крестьяне брали с собой ружья для самозащиты, но что сделает неорганизованная толпа, да к тому же разбросанная по делянкам и заимкам, против хорошо обученной и вооруженной банды.

Барсук долго и крепко тряс обеими руками руку Теткина, как будто и не виделся с ним сегодня утром.

— Ты вот что, товарищ Теткин, главное — не теряй пролетарской бдительности. Ты их р-раз — и за жабры, — торопливо наставлял Барсук, — за горло бери, на сознательность дави. Знаю я этих монашек, их только пулеметом можно прошибить. Настоятельница у них ведьма! Все бабы ее боятся, а то бы давно разбежались. Ты им сразу о задачах Совецкай власти, мол, глядите, вон весь мировой пролетарьят подымается против буржуев да попов, а религия — опий для народа и дурман. Ты им скажи, мол, скоро р-раз — и мировая революция. Как бы не проспали они ее в Мухачино. Небось потом сами прибегут к нам, а мы их решительно не примем. Так и скажи, мол, решительно! А мировая революция — это тебе не обедню служить. — Барсук рубил ладонью перед собой, глаза его горели. — Тут, брат, голова нужна. А то, что белые скоро возвернутся, так то брехня. Вот у нас где Совецка власть, — ударил себя кулаком в грудь Барсук, — и пусть себе намотают на ус. — Доверительно произнес: — Ты с ними не очень-то церемонься. Решительно, р-раз... Ежели поесть или переночевать надо будет, то иди к Хамчуку или к Левону Голякову. Он там активист и наш мужик. Ячейку бы там создать, да не пойдут, зараза! А представляешь, что было бы? Представляешь?! — Но Ленька не Представлял, а переспросить постеснялся и только кивал. — Вернешься, доложишь. Усек?

Ушел от Барсука Теткин с распухшей головой и смутным представлением о том, что ему делать в Мухачино. Понятным оставался приказ Шершавова. Вот и все. Теткин успокоился.

Кобылу, стесняясь, вывел задами. Кешка залез на хлипкую изгородь бабки Колобихи и долго махал буденовкой вслед Теткину, пока тот не исчез за поскотиной в рощице.

Ленька вышел на тракт, который вел к парому на Старые Черемшаны, отделенные от Новых Черемшан рекой Черемшанкой. Дорога к парому, начавшему ходить после того, как бандиты сожгли мост, была размята и растерта колесами подвод в пыль, и идти по ней было приятно и мягко. От реки слышался перестук топоров и голоса. С той стороны боком, борясь с течением, шел паром с пестрой и разноголосой толпой черемшан и телегами с сеном.Ленька потянул за узду тяжелую на подъем кобылу, и та, почуяв воду, засеменила мохнатыми ногами.

Отправив Теткина в Мухачино, Шершавов вышел на крыльцо, постоял, заложив за спину руки. Кешка продолжал что-то строгать. Шершавов понаблюдал за ним и заворчал:

— Занимаешься, понимаешь, финтифлюшками какими-то, а не видишь, что Колобихина корова опять в потраву лезет.

Кешка огрызнулся:

— А я не нанимался гонять ее.

— Ишь ты, грамотный какой стал. От Теткина небось ума набрался? Гляди у меня, не то дурь вытряхну. Немедленно отгони скотину.

Колобихина корова, сивой масти, с одним кривым рогом и изнавоженными боками, была такой же строптивой, как и ее хозяйка, лезла во все дыры.

— Я кому говорю! — повысил голос Шершавов.

Кешка поднялся, из дырявого кармана шаровар вывалился наган. Кешка не заметил потери, наган остался на завалинке, а он, схватив хворостину и глядя в сторону, медленно подкрадывался к корове, стремясь ввести ее в заблуждение относительно своего намерения. Но животина, кося на него фиолетовым глазом, успела с корнем вырвать кукурузный стебель и потрусила прочь. Кешка было погнался, но передумал.

Шершавов держал в руке наган и глядел на Лепетюху. Кешка шлепнул себя по карманам и быстро-быстро заморгал длинными ресницами.

— Чей это? — ничего хорошего не предвещавшим голосом задал вопрос Шершавов.

— Ленькин, — выдохнул Кешка и потер одной ногой другую.

— Как он у тебя оказался? — продолжал допрос

Шершавов.

— Махнулись, как, как...

— Па-анят-на... — зловеще произнес Шершавов и выбил на ладонь четыре патрона. Заглянул на свет в ствол. Там торчал еще один. Выбил и тот.

Кешку надо было наказать за самоуправство. Да и Теткина заодно. Это наверняка его штучки. В браунинге Кешки, Шершавов помнил, имелось всего два патрона, и с этими патронами. Теткин пошел в Мухачино. Шершавов долго размышлял, какое наказание применить к нарушителю дисциплины, и ничего не мог придумать. Покашлял. Лепетюха стоял и что-то разглядывал, задрав вверх голову.

— Вот что, товарищ Лепетюха, — начал Шершавов торжественно, — наган этот, то есть боевое оружие, данной мне властью изымаю у тебя. Понял? Вернется Теткин, разберемся, и тогда оба вы получите по заслугам. А сейчас охраняй помещение.

— Чем же я буду охранять? — спросил Кешка, глядя на своего начальника невинными глазами.

— А чем хошь, тем и охраняй, — уклонился Шершавов от прямого ответа. — Возьми вон дрючок и охраняй. А оружие не получишь.

— Ладно, — согласился Кешка. Поднял дрючок и снова сел на завалинку.

— И прекрати свое строгание. Ты на посту, а не где-нибудь. Насорил тут, понимаешь.

Кешка молчал.

— Выпру я тебя, наверно, — раздумчиво произнес Шершавов и вздохнул. — И чего мне с вами делать, ума не приложу.

Колобихина корова снова как бы между прочим подбиралась к лазейке в огород. Шершавову надо было побывать на совещании в волисполкоме, потом решить вопрос с оружием для чоновцев, которых раз-два — и обчелся. Молодежь надо было собрать в клубе, но это уже вечером, когда вернутся с полей. И следовало незамедлительно наладить охрану моста. Договориться с председателем артели Соломахой насчет коней, если понадобятся. Много накопилось больших и малых вопросов, которые надо было решить.

По пути в волисполком Шершавов увидел Колобиху, стоящую у ворот, и пригрозил:

— Ты, Авдотья, прибери свою скотину, предупреждаю. Еще раз будет путаться тут, заарестую.

У Авдотьи длинный и облупленный нос, злое и хитрое лицо, покрытое, как паутиной, мелкими морщинами.

— Не имеешь таких правов! — быстро нашлась Колобиха.

— Права имею. Гляди, как бы потом не бегала за мной, — говорил мимоходом, не задерживаясь, Шершавов, стараясь быстрее проскользнуть мимо зловредной старухи. Она могла еще и не то отчебучить, задрать подолы своих задрипанных юбок и похлопать себя то тощему заду, приговаривая на всю улицу: «Шибко большой начальник?! Вот тебе, вот тебе!»

Возле волисполкома стояла одноколка, из нее, отряхиваясь от приставшего сена, вылезал Тарас Телегин.

— Ты думаешь охранять мост? — набросился Телегин. — Еще раз бандиты спалят — ни мне, ни тебе несдобровать.

Шершавов резанул ладонью по горлу:

— Во как сыт угрозами. Помочь надо, а не трепать нервы. ЧОН надо сызнова создавать...

Телегин перебил:

— Ладно, пошли поговорим.

Зашли в кабинет.

— Ну, давай толкуй.

— Какая помощь нужна?

— Собрать народ. У меня на это власти нету.

— Так. Еще?

Шершавов наморщил лоб, негромко покашлял, держась за грудь. А что еще? Для него главное — собрать людей.

— Больше ничего.

Телегин собрался записывать длинные просьбы и отложил карандаш.

— Народ соберем сегодня. Выступать сам будешь?

— Сам, а кто ж?

— Ну, если позволишь, я тоже скажу пару слов.

— Коней надо, — сказал Шершавов. — Подвижной отряд создавать надо. А то что получается? Пехом далеко не помаршируешь.

Телегин поцарапал макушку:

— Вот с этим туго. Весь скот в поле, сам понимаешь. Каждая животина на учете. Вот как управимся с уборкой, тогда и создадим кавалерию, а?

— Не пойдет, — не согласился Шершавов. — Надо именно сейчас создавать, а потом будет поздно. Кулаки имеют лошадей? Имеют. Вот и пусть, когда потребуется, выделяют. У коммунаров брать не будем, а кулацкие возьмем.

— Правильно мыслишь, — согласился Телегин.

— Вот только оружие нам...

— Оружие будет. Соломаха знает, где оно есть.

Телегин большую часть времени пропадал на Черемшанке, крутился то на одном берегу, то на другом, мотался то в Старые Черемшаны, то в Новые, кого-то подгонял, требовал, ругался, до гусиного сипа срывал голос. Уже убирали урожай, а мост все еще не готов. Не хватало гвоздей, скоб, леса. Сегодня схватился с председателем коммуны из-за лошадей. Соломаха с раннего утра успел рассовать своих артельщиков и тягло, предоставив Телегину выкручиваться самому. Телегин взвинтился, бил себя кулаком в грудь, кричал:

— Мне он нужен, этот мост, да? Он тебе нужен! Артели! Давай тягло, так-перетак, не то душу выну!

Соломаха, медлительный и спокойный, только хлопал белыми ресницами, он понимал: если не соберут урожай, то и мост не поможет.

Тягло общими усилиями нашли, а плотников все же не хватало. Мобилизовали стариков, которые мытарили душу непоседливому Телегину.

И Захар Соломаха, и Тарас Телегин росла в одной деревне на одной улице, влюбились в одну девку, Матрену Ведрову, первую певунью. Совсем было завоевал Тарас сердце Матрены, да началась сперва германская, потом гражданская. Оба воевали с немцами, получили по Георгию, а потом истово дрались бойцами партизанских отрядов с белогвардейцами. Захару осколком снаряда срезало полступни, а Тарасу в кавалерийской атаке беляки отхватили левую руку. Вернулись в родные Черемшаны, только Захар немножко раньше, потому, может, и досталась ему Матрена. И не одна, а с приданым, дитем, прижитым невесть от кого. Никто не ведал о том, кто одарил Матрену горластым и сопливым пацаном, которому на масленицу исполнилось семь годков. Маленький приемыш Филька души не чаял в неродном отце, рос вольным и самостоятельным. Захар по-своему жалел его и баловал. Больше детей они не завели, потому и радовались Фильке, не очень похожему на Матрену.

Телегин горько переживал, но злобы против Соло-махи не таил и жил бобылем. Отец его имел двенадцать детей, вечно голодных и босых. Даже лаптей не мог напастись на такую ораву, и зимой они бегали босиком, грея ноги в конском навозе. Отец и мать как могли растили свое большое семейство. Трое ушли в германскую. Вернулся один — Тарас. Потом гражданская забрала сразу четверых. Никифор остался где-то в центральной России и стал большим военным командиром, Матвей умер от чахотки, как вернулся с войны. Самый младший — Христофор подался к белым, да и пропал, ни слуху ни духу о нем. Сестра Палага укатила на Аляску с американцем, осталась в Черемшанах Васена, в двадцать с небольшим лет успевшая нарожать шестерых. Кое-кто болтал, что Тарасу отхватил руку в бою не кто иной, как родной братень, но сам Тарас никогда не говорил об этом, потому никто не знал, правда то, а может, и брехня, мало ли чего можно наплести по злобе на бывшего партизанского командира. Бабы изводили его намеками разными, мол, не пора ли Тарасу податься в монастырь, не подозревая, что били по самому больному месту. Матрена... Ею жил Тарас.

Ночевал он в сельсовете, в малой комнате, за окнами — большой грушевый сад. Стояла там железная койка, стол о трех ногах да лавка во всю стену.

Черемшане первыми создали сельхозкоммуну, не бог весть какую, но первую в губернии. Назло единоличникам без передыху засеяли гектаров полсотни, а то и больше, целины просом, житом да гречихой. И удался урожай всем на зависть. Середняки чесали затылки, кулаки криво и злобно усмехались. Первым всегда нелегко, а тут ко всему — мост...

Солнце слепило глаза. Телегин, держа ладонь козырьком, высматривал на том берегу Захара Соломаху, отвечающего за строительство на правобережье. Но Соломаха как в воду канул. На крутояре, поснимав с себя все, что можно снять, загорали от безделья мужики из бригады плотников. На левом берегу звонко и укоризненно стучали топоры, а на правом, значит, придуривались. Это никуда не годилось, и душа Телегина такой непорядок не принимала. Приседая, он кричал:

— Эгей! Архаровцы! Куда подевался Соломаха?!

— На лесопильне! — неслось в ответ. — Лес грузит!

— А вы чего пузы свои повыставляли? Давайте сей момент кругляк к воде! Так-перетак! Чтоб вам лопнуть!

Мужики принялись натягивать кальсоны.

Тут и Соломаха появился. Верхом на коне, а за ним телега с бочками.

— Где тебя черти носят, товарищ Соломаха? — закричал обрадованный Телегин.

— Что?! — не понял Соломаха, тронул пятками коня и спустился к воде.

— Где тебя черт носит, говорю! — озлился Телегин и тоже подбежал к воде. — Почему до сих пор не завезен лес?! Немедленно организуй доставку!

Кобыла потянулась к воде, Соломаха дернул вожжи, набрал полную грудь воздуху.

— Лесопилка стала! Движок издох! — Белая полотняная рубаха его пузырилась от ветра, Захар подождал, что выпалит в ответ Телегин, и добавил: — Карасину нету!

— Чего-чего?!

— Карасину-у-у!

Телегин сплюнул в сердцах. Лавка с керосином находилась в Новых Черемшанах. Надо было кого-то послать в лавку, потом на лодке переправить керосин Соломахе, а тот уж отвезет на лесопильню.

Возле плотников крутились дети. Телегин подозвал Фильку Соломахина.

— Вот тебе записка в лавку, — говорил он, царапая на клочке бумаги химическим карандашом, — отдашь Лукичу. Он даст бидон с керосином. Подбери хлопцев, и волоките его сюда. Да живо.

— Будет тебе керосин! — Телегин махнул Соломахе. — Ты гляди, куда мои вымахали! Видишь? Отстанешь — возьмем на буксир! Слышь, Соломаха?

— Слышу! — откликнулся с неохотой Захар и сполз с коня.

Саженях в трехстах косо шел перегруженный паром, и все, кто хотел в Новые Черемшаны, от девок до стариков, тянули пеньковый, в руку толщиной, канат. Паром был тесно заставлен телегами с овощами и свежим сеном, визжали поросята, мычала скотина.

Соломаха уже плескался в теплой воде Черемшанки. Мост, за который надрывался Телегин, нужен ему, похоже было, как зайцу онучи. Телегин позавидовал Захару: с его характером сто лет проживешь. Изводил Соломаха друга боевого своей непробиваемостью. Давно бы Тарас поставил вопрос ребром о Захаре, да имел тот одно неоценимое качество для хлебороба: знал и любил землицу и брал от нее сколько желал. Сплюнул истово Тарас, шмякнул оземь картуз и сам сел. Расстегнул рубаху до пупа, снял сапоги, размотал портянки, от которых сразу потянуло тяжелым застарелым духом, да так, что сам Тарас поворотил нос в сторону. И увидел Леньку Теткина — вел тот кобылу под уздцы. Телегин сразу узнал его и, не дожидаясь, когда Теткин подойдет ближе, крикнул:

— Здорово, чекист!

Теткин махнул рукой в знак приветствия, отпустил кобылу и присел рядом.

— Куда тебя леший несет? — поинтересовался Тарас. Он у всех спрашивал, куда кто идет, что несет и как живет. На то он и председатель, чтоб знать, кто чем жив и чем дышит.

Ленька натряс из табакерки махры в бумажку, свернул козью ножку, не забыл и Телегина. Телегин взял самокрутку, поблагодарил, затянулся со смаком, пустил в обе ноздри по столбу сизого дыма и покосился на Леньку.

— К коновалу веду, — ответил Ленька.

Черемшане имели на всю округу одного коновала Потапова, всю гражданскую прослужившего у белых. Не сносить бы ему головы за свое легкомыслие и недальновидность в области политики, да золотые руки имел старый Потапов, потому черемшане и не выдавали его властям и власти его не трогали, понимая, что без коновала крестьянам зарез.

Кобыла мотала грязным хвостом, вздрагивала бугристой кожей, прогоняя слепней.

— Чего у нее?

— Вишь, пузо какое, — сказал Теткин, глядя на нее через плечо. — Чуть по земле не волочит.

— Можа, жеребая?

Теткин хмыкнул:

— Идет, а в пузе у нее кабудто кто живой бормочет. Ей-богу!

Телегин хлопнул рукой по острому колену.

— Ох и уморил, паразит... — хохотал Тарас, широко открывая рот, так что были видны острые, мелкие, как у белки, зубы. — Ох-хо-хо!

— Чо смеесся? — обиделся Теткин. В громадном брюхе кобылы Хроськи действительно будто сидел опившийся самогонки мужик и что-то бурчал. Ленька поднялся, отряхнул штаны:

— Я п-пошел, дядь Тарас.

— Иди, иди, а я потом проверю, как этот беляк отконовалит твою Хроську, — пообещал Телегин, дав понять, что разгадал хитрость Теткина.

Ленька удалялся к парому, а Тарас качал головой: надо ж, на такое серьезное дело набрали пацанов. Им бы в бабки играть.

Телегин наступил пяткой на окурок, с трудом натянул сапоги и направился к плотникам. Завидев председателя, старики резвее застучали топорами. Только дед Бедуля, которому на успенье стукнуло не то девяносто, не то все сто годиков, воткнул топор в бревно. Бедуля многое повидал на своем долгом и корявом веку. Его ничем нельзя было удивить или напугать, может, потому он и числился ночным сторожем в волисполкоме. Дед давно потерял сон и бодрствовал днем и ночью. Оставался, как в молодые годы, востер на язык. Телегин сразу учуял в нем желание пособачиться, и потому, опережая, чтоб сбить его с панталыку, сурово спросил:

— Заморился, Бедуля? Ну отдохни маленько.

Бедуля отвернулся к реке, помочился, поддернул штаны на иссохших бедрах, неторопливо высморкался.

— Вот ты, Тарас, самый что ни на есть большой начальник в Черемшанах, — начал Бедуля скрипучим голосом, — так вот ответь нам, темным, игде ж это видано, чтоб...

Тарас увидел, как лодка, на которой везли бидон с керосином, крутнулась и под визг мальцов, черпнув раз-другой низкими бортами, перевернулась. Тарас подбежал к воде и заорал что было мочи:

— Детей лови! Керасин плывет!

Бидон с керосином несло течением вдоль берега, дети барахтались в воде, и к ним уже спешили на помощь. Соломахин Филька уцепился за коряжину, а Гришка Весенин отчаянно молотил руками.

— Керасин ловите! Мать вашу так! — орал Телегин, труся вдоль берега. Плотники вылавливали детей, а Захар хромал за бидоном так, что за спиной парусила рубаха.

...Некоторое время Соломаха сидел на отмели, тяжело дыша и закрыв глаза. Он глотал воздух широко открытым ртом, опершись на руки и откинув голову назад. Бидон с десятью четвертями керосина стоял у него между ног.

Телегин, успокоившись, брел в обратную сторону и грозил кому-то кулаком.

Отдышавшись, Соломаха вспомнил о Фильке. Дети уже прыгали на берегу, и Соломаха тихо засмеялся от радости, что Филька не утонул и что бидон с керосином не унесла коварная Черемшанка.

На том берегу плотники уже принялись за работу, и только Телегин яростно жестикулировал. «И чего его распирает? — подумал Соломаха, сплевывая в воду. — Чего орать?»

Захар терпеть не мог в старом товарище непоседливость а суету. Там, где Телегин, обязательно все носятся как угорелые. Тарас сам винтом ходит и других заставляет бегать. Если говорить точно, то он, конечно, не заставляет, а заражает своей энергией других. Но работать с ним тяжело. Еще в молодости Тарас отличался этим, может, потому и верховодил среди сверстников. Из всех Телегиных он один удался таким заполошным. И гармонист был лихой, ни одни посиделки без Тараса не обходились, и девки вились возле него как пчелы. Растянет меха гармоники, тряхнет чубом, пробежит пальцами по ладам — ноги сами пускаются в пляс. А после гражданской что-то надломилось в Тарасе, и хотя по-прежнему все кипело вокруг него, но это уже не тот был Тарас Телегин, и Соломаха сочувствовал ему и понимал: не очень-то повеселишься без-одной руки, да и Мотря досталась не ему, а Захару. По-прежнему они дружат, но нет промеж них уже той дружбы, что была в молодости, той фронтовой и партизанской, когда прикрывали друг друга от белогвардейских и германских пуль...

Глядя на Фильку, Захар с запоздалым страхом подумал, что Филька действительно мог утонуть. А он, Захар, променял его жизнь на бидон проклятого керосина! И хоть керосина практически невозможно было достать нигде, все же не стоил он Фильки.

Филька бежал к нему, мокрый, придерживая одной рукой штанишки, другой на ходу утирая нос. Подбежал:

— Тять, а я чуть не утоп.

Захар всмотрелся в курносое лицо его, густо усыпанное веснушками. Пожалуй, Матрениного в Фильке всего-то и были только глаза, выразительные и синющие, а чье все остальное, для Захара оставалось загадкой — Матрена молчала, да и сам он не спрашивал. Сперва думал, что она без его просьб расскажет, а потом как-то сама собой отпала надобность знать, от кого она прижила ребенка. И только нет-нет да где-то в самой глубине души начинала ворочаться ревность к прошлому Матрены. В селе болтали, что путалась Матрена с каким-то чубатым казаком. Может, и дите того казака.

Он придвинулся к Фильке, погладил мокрые вихры, прижал к себе.

— Чего ты, тять? — поднял Филька на него глаза.

Захар смутился.

— Да ничего. Вот утонул бы, тогда мать нам дала бы...

— Я ж не утонул.

— Ну и слава богу.

Черемшаны. Август 1927 г.

Из-за двугорбой сопки, прозванной Верблюдом, потянулась грязная облачная рвань, которая сползала живым клубком в долину и укутывала ее сыростью и запахом гниющих морских водорослей. За Верблюдом распласталось море, и погода в долине Черемшанки зависела от него. Если перевалить седловину, потом пройти верст двадцать тайгой, то в аккурат выйдешь к морю, на берегу которого раскинулся поселок рыбаков. Этот поселок и рыбацкая артель были у черемшанских властей бельмом на глазу. Народ, особенно мужская молодь, стремился в поселок на легкие заработки, хотя артель не очень-то баловала гостеприимством, потому как рыбацкая профессия в семье передавалась из поколения в поколение. Но деревенская молодежь оставалась в поселке на разных подсобных работах, и редко кто возвращался в Черемшаны. Четыре раза в месяц, а случалось и чаще, в Терновый приходил из Владивостока маленький пароход «Чилим», привозил соль и другую рыбацкую надобность, забирал соленую и копченую рыбу — иваси, кету, горбушу — и уходил, погруженный в воду чуть ли не по самые леера. «Чилимом» пользовались и крестьяне Черемшанской волости, возили в город на продажу хлеб, если имелся избыток. Но торговлей в основном занимались кулаки, которых еще хватало и с которыми Соломаха вел яростную войну.

Захар направлялся на дальние делянки. Едва углубился в дубовую рощу, как Воронок вскинул голову и сдержанно заржал. Соломаха натянул поводья, и жеребец перешел на шаг. Из-за поворота вынырнула телега, на охапке свежескошвнной травы полулежал Исай Семижен. Захар сразу узнал его по рубахе из малинового поплина. Такой рубахи ни у кого в Черемшанах не было, словно бабье платье. Захар давно имел на Семижена зуб, но Исай как угорь ускользал, он умел выкручиваться в самых критических ситуациях и из воды выходить сухим. Имея более трех гектаров пахоты, Семижен первым признал Советскую власть, никогда не отказывался от налогов, обязательных и дополнительных, помогал коммуне то лобогрейкой, то собственной мельницей, то живым тяглом, при этом не артачился и делал все с видимым доброжелательством. Но Захар нутром чуял, что Семижен является не чем иным, как скрытой гидрой мировой контрреволюции. Гидра эта — полтора вершка от горшка, соплей перешибешь, ноги кривые, руки длинные, как канаты из туго сплетенной пеньки. А в молодости Исай славился тем, что на спор мог на горбу поднять воз с сеном. На четвереньках влезал под телегу, как краб растопыривал кривые ноги, упирался руками в землю и, взбухнув, жилами, наливаясь черной кровью, подымал на три вершка воз. Ноги его, обутые в мягкие ичиги, при этом по щиколотку входили в высушенную зноем землю. Девки Исая не любили и боялись. Женился он на Параске Козулиной, рябой и грудастой девке, о которой сложили сами же девчата частушку: «Цыцки по пуду, работать не буду, пойду к старосте просить: тяжело цыцки носить». Параска оказалась ленивой, и Исай бил ее смертным боем. Но Параска нарожала ему пятерых парней, похожих на Исая, рукастых и кривоногих. В гражданскую все пятеро хлопцев где-то колобродили и вернулись целыми и невредимыми, да еще верхами. После межвластия Исай голодно вцепился в землю, нанял батраков и в один сезон из середняка выбился в крепкого хозяина.

Увидев Соломаху, Исай остановил коня, слез с телеги и, сняв картуз с лысой головы, поклонился:

— Доброго здоровья, Захар Ульянович. Далеко?

— Здорово, Исай Исаевич. В поле путь держу, — ответил Соломаха, поравнявшись с Семиженом. — А ты небось с заимки? — Захар соскочил с коня, присел раз, другой, разминая затекшие ноги. Исай скручивал цигарку, приглашая перекурить и Соломаху.

— Кабаны всю кукурузу потравили, — пожаловался Семижен. — Да и на жнивье мало радости, Чтой-то хлеба нынче пустые. Вродь как зерна полные, а жиманешь — пшик. Одна полова. — Высушенное солнцем лицо Исая сморщилось, а глубоко посаженные и сведенные к переносью глаза совсем спрятались. — Не приведи господи, еще Лялин налетит коршуном, тогда совсем пиши пропало.

В прошлом году банда Лялина отобрала у Исая сто двадцать пудов ржи да почти столько же овса. Прямо с тока забрала. Исай потом рыдал как ребенок, но даже и такой побор не обеднил его. Была у Соломахи тайная думка, что зерно Лялин забрал с позволения Исая и не за просто так.

Может, Исай рыдал не от горя, а от радости, что так выгодно сбыл товар, не тратясь на перевозку в город, да и государству меньше отдал? И чего, спрашивается, такой жмот оставил на току мешки с зерном на ночь глядя? Кроме Шершавова, Соломаха никому не говорил о своих подозрениях. И Шершавов наказал молчать пока.

— Чего ж хныкать, вступай в коммуну, — взялся за старое Соломаха. — В одной упряжке да всем скопом легче будет...

Семижен поцарапал ногтем лысину:

— Оно, конево дело, так, дык опять же, не сам хозяин...

— От попало на язык: не сам, не сам! Жрать-то будешь сам, а не кто-то.

— Погожу маленько, Захар Ульяныч. Боязно чтой-то. Вот дай насладиться хозяйством, а потом и поглядим.

— Гляди, да не прогляди. Как бы не опоздал.

— Оно, конево дело, можно и опоздать, — согласился Исай.

— А как с лобогрейкой? Удружишь, не забыл?

— Дам, как не дать, раз уговор был. Мое слово — железо. Вот управлюсь, и получите механику.

Соломаха затоптал окурок, вспрыгнул на коня.

— Ну будь, Исай Исаич. Поспеть надо седни на все поля.

Солнце уже стояло в зените, зудели слепни. Стояла та пора лета, когда вся зелень, насытившись теплом и солнцем, щедро источала дурманящие запахи, от которых кружилась голова и хмельно становилось на душе. Охровой желтизной бралась тайга, жаркими кострами вспыхивал в подлеске клен, рдела рябина. Отяжелевшие зернами шишки до времени срывались с кедра и шлепались в густую прошлогоднюю хвою, Верещали сойки, высоко в небе кружил орел, высматривая добычу. Соломаха, истекая потом, спустился в низину, свернул к мочажине, запрятавшейся в осоке, напоил коня, смочил голову и грудь, огляделся. Вправо уходила тропка в густой ельник, по которой шли двое с карабинами наперевес и вещмешками за спинами. Соломаха даже присел от неожиданности и потянул за узду Воронка, прячась от греха подальше. Двое не оглядывались, а если бы оглянулись, то успели бы заметить председателя. Что они не черемшанские, Захар был уверен, да к тому же сельчане не ходили по тайге с карабинами, значит, чужаки. А чужаки — это люди Лялина, с которыми встречаться было опасно. Не раз Шершавов предлагал ему наган, но Захар все отнекивался, мол, коммуна и так вооружена, а ему на кой ляд оружие. И сейчас Захар поразмыслил, что иметь наган все же надо бы, да только носить его в открытую не хотелось, а куда ни спрячь под одежку, все равно видно. Оттянув Воронка в заросли таволожника, Захар сел на подвернувшийся кряж. «А может, то не бандиты, а кто из Тернового в гости?» Но в гости из Тернового обычно являлись, когда урожай о полей собран и отпадала надобность помогать. Гости знали, когда наведываться. В том месте, куда скрылись люди, крутилось и каркало воронье.


Коммунары, изнывая от жары, прятались под кронами деревьев в начале поля. Дотлевал костер, из шалаша торчали обутые в ичиги ноги, длинные и тонкие, по которым Захар узнал бригадира Силантия Кирсанова. Над шалашом висел лист бумаги с каким-то рисунком. Захар подошел. Кто-то ловко изобразил Кирсанова с дубиной в руке, а вокруг прыгали фазаны. И стихи крупно: «Есть у нас бригадир товарищ Кирсанов. Хорошо работу знает только на фазанов». У бригадира свирепое и комичное выражение лица. Соломаха засмеялся. К нему подошли Лаврентий Шкода и Игнат Самохатка. Первый — лучший косарь, парень лет двадцати пяти, а второй — тоже косарь, но сгорбленный и худой, с вытянутым лицом.

— Это его так Гараська Пузаков, — пояснил Самохатка.

Шкода поддержал:

— И правильно. Так ему и надо!

Кирсанов протяжно храпел. Захар спросил:

— Сколь убрали?

Самохатка потер ладонью живот, морщась.

— Гектара два, почитай, выскребли.

— Больше. — Лаврентий выудил замусоленную тетрадку, пошептал. — Ежели с клином у ключа, то будет в аккурат еще двадцать четыре десятины.

— А где Матрена?

— По ягоду подалась. Говорит, пока пекло, соберу, да чой-то запозднилась.

Захар сел на лавку. Завидев председателя, коммунары потянулись к нему. В кустах отбивались от слепней лошади.

«И чего ее нечистый понес за ягодами. Дома нету их, что ли?» Захару хотелось повидать жену.

— С кем пошла? — поинтересовался он.

— Одна, кажись, — ответил Терентий Дубовец.

Захар нахмурился.

— Раз и навсегда предупреждаю. Сколь говорено, по одному в лес не ходить. Попугай я вам, что ли?

— А можа, надо! — подала голос Дунька Мартасихина, разбитная и некрасивая девка. — Чо ж, я Самохатку с собой потяну?

Мужики заржали. Самохатка, морщась, потер ладонью живот.

— Постыдилась бы, дура.

— А можа, Шкоду? — не унималась Дунька, вызывающе выпячивая грудь. — Я вдругорядь обязательно, как приспичит, двух возьму.

Самохатка истово сплюнул и покачал головой.

— Во глупа баба.

Захар, стараясь скрыть свое беспокойство, сердито потребовал растолкать Кирсанова. Тот нехотя поднялся и принялся зевать,

— Вон какая хмара течет, — указал Захар на сопку. — Седни не управимся с валками, завтра будем локти кусать.

Дорога на Мухачино. Август 1927 г.

Один раз Теткин уже побывал в Мухачино, это было ранней весной, и еле выбрался оттуда. Верстах в десяти от деревни раскинулась болотистая долина, с которой крестьяне снимали густые и сочные травы на зимний корм скоту, если не мешал разлив Черемшанки. А река в этом месте делала крутой изгиб и уносила свои буйные по весне и осени воды на юг, в межгорье, и через десятки верст вливалась в море. В период дождей Черемшанка взбухала, мутнела и заливала низины, подымая на своей могучей спине копны и стога сена, те, что не успели вывезти. Прошлой весной до Мухачино Теткин, Телегин и еще двое бойцов из ЧОНа добрались без особого труда. Назад возвращались с хлебным обозом. Нельзя сказать, чтоб с охотой, но и без особого энтузиазма в Мухачино загрузили подводы. Телегин все торопил, зная нрав Черемшанки, и не ошибся. Обоз попал под проливной дождь и застрял посреди долины, утонув по самые ступицы. А вода прибывала. И чтобы не пропал хлеб, пришлось возвращаться Телегину в Мухачино и мобилизовать крестьян на спасение обоза. Ленька с нервным ознобом вспоминал, как выступал перед мухачинцами, взывая к их совести, и как над ним в открытую смеялись. Телегин кричал в ответ о мировой революции, а в него летели конские ковяхи, и он плакал на виду у всех, но слезы его смешивались с водой, потому никого они не трогали.

Если бы не Голяков, пропал бы хлеб. Он первым вызвался оказать помощь продотрядовцам, следом за ним потянулись и другие. С грехом пополам обоз вытащили на сухомень, и всю неделю продотряду пришлось ждать спада воды.

Да лучше бы обоз и не спасали. На седьмые сутки ожидания по нему ударила банда. Вода к этому времени спала, и наутро продотряд собирался форсировать полуметровый слой ила, чтобы выбраться из западни. Бандиты очередью из ручного пулемета прошили обоз от хвоста к голове, убили чоновца Симаху и легко ранили Телегина. Вынудив продотрядовцев отступить в тайгу, они распороли мешки с пшеницей и житом и высыпали зерно в грязь, затоптав его...

Телегин скрипел зубами, обещая вывести на чистую воду куркулей. Через неделю по прибытии в Черемшаны явился Левон Голяков и положил перед Шершавовым список пятерых мухачинцев, по его мнению участвовавших в нападении на обоз. Не верить Голякову Шершавов не мог, потому как Голяков являлся одним из активнейших партизан. Этих пятерых взяли, разбирался с ними Шершавов лично и признал всех пятерых невиновными и отпустил домой, а на Голякова заимел подозрение как на яростного врага Советской власти. Был ли и вправду Голяков врагом, или же Шершавов не до конца разобрался в этой истории, трудно сказать, но с тех пор Голяков вышел у него из доверия, и когда составлял для ГПУ сводку происшествий, вписал в нее Голякова и все то, что о нем думал.

...За Новыми Черемшанами Теткин влез на выгнутую дугой мосластую спину Хроськи и, подгоняя ее пятками, затрусил по мягкой, заросшей подорожником дороге. В полдень Ленька сделал привал, сполз с уставшей Хроськи и чуть не упал. Ноги не держали, а ягодицы горели, как будто Леньку сняли со сковородки. Кое-как размявшись, он почувствовал голод и вспомнил, что ничего с собой не взял. Со стоном вытянулся под разлапистым дубом, предварительно наглотавшись до боли в горле воды из звонкого ключа, и снял с кобылы уздечку. Гудели пчелы, кружась над медуницей, пахло, прошлогодним сопревшим листом и грибами ильмаками. Солнечные лучи с трудом продирались сквозь густые кроны таежных великанов и вонзались острыми шпагами в мягкий как перина наст. Ленька блаженствовал, раскинув по-богатырски ноги. Кешкин браунинг засунул под рубаху, за брючный ремень, — для удобства.

Тайга жила своей особой жизнью: где-то в сопках одиноко куковала кукушка, звенел ручей, истекали янтарной смолой кедры, увешанные шишками, как сережками, стучал деловито дятел. Незаметно Ленька уснул, и приснился ему сон, будто Карпухин говорил: «Спасибо тебе, товарищ Леонид Ефимович Теткин, за верную службу в рядах советских отважных чекистов. Вот тебе билет до самой нашей дорогой столицы — Москвы. Придешь — и прямо к Климу Ворошилову. Так, мол, и так, послал меня Карпухин на кремлевские курсы красных командиров...» И вдруг откуда-то появился Шершавов. «Плохой он чекист, — сказал Шершавов, — в Мухачино отказался идти, да еще и Хроську потерял, подлец. Знатная была кобыла. Строевой конь, резвый и боевой». — «Так вот ты какой, — страшными пустыми глазами Карпухин заглянул в глаза Леньке, — строевого коня загубил...» От обиды и страха Теткин проснулся с сильно бьющимся сердцем и долго приходил в себя, озираясь. До слуха его донесся невнятный говор:

— Вот это, скажу тебе, конь был. Не конь, а змей-горыныч. Когда его свалили красные под Хатуничами, плакал я. Горькими слезьми умывался... — Теткин замер, боясь шелохнуться. Шагах в пяти, у самого ручья, сидели двое мужиков, жевали и неторопливо вели разговор. Остро пахло домашней колбасой и чесноком. У Теткина забурчало в животе, рот наполнился слюной. Он судорожно и громко сглотнул. Из-за густых кустов боярышника были видны две широкие спины: одна в пиджаке, другая в ситцевой горошками рубахе.

— Знамо дело, конь в бою первейший товарищ. Слышь, Никола, а может, то совсем и не проняхинская кобыла?

— Проняхинская. Я весь табун его знаю. Такая вислобрюхая только у него. Жеребая она. И кой черт сюда занесло?

— Може, волки загнали?

— Може, и волки.

Теткин, не дыша, вслушивался в неторопливый разговор. Осторожно вытянул из-под рубахи браунинг, перевернулся на живот и медленно подполз к кусту боярышника, усыпанному яркими красными ягодами. Минуту-другую слышалось мерное чавканье, потом потянуло едким самосадом.

— Ну ничего, придет скоро и наше времечко.

— Охо-хо... Когда оно еще придет. Пока дождемся, роса глаза выест.

— Скоро уже. Больше ждали. Их песенка, почитай, спета. Накомандовались, накомиссарились. Надо и честь знать. Пусть строят мост, пусть стараются, а мы его потом вжик — и петушиным хвостом пойдет энтот мост. Вот так-то...

Сердце колотилось так, что готово было выскочить. Встать и крикнуть: «Руки вверх! Ни с места!» — и отвести их к Шершавову?

Может, Теткин именно так и поступил бы. Слишком соблазнительна была мысль привести в Черемшаны бандитов. Проконвоировать их по главной улице, пусть глядят люди, что и Теткин не лыком шит. Кешка небось разинет рот. Леньку бы не остановило, что в магазине его пистолета имелось всего два патрона. Он уж приподнялся на четвереньки, но в это время со стороны дороги послышались шаги и чей-то молодой голос:

— За версту угнал. Теперя не потеряется, а с Проняхина магарыч сдерем, цельную четверть. Поехали. Не то мошка заесть.

Ленька снова лег и вытянул вперед правую руку с намертво зажатым в кулаке браунингом.

Спелый как помидор диск солнца укололся об острую пику могучего кедра и застрял на ней. Зудела мошка, лезла в рот и нос. Все мышцы Теткина занемели, и если бы ему вдруг сейчас потребовалось подняться, то он не смог бы.

Еще некоторое время он лежал, пока до сознания не дошло, что опасность миновала и можно наконец встать или, на худой конец, сесть. Подтянул ноги, сел, вяло провел ладонью по лицу, давя мошку, посмотрел на окровавленную ладонь и вытер о штанину. Куда шли эти люди и откуда, оставалось неизвестным. Но что Хроська уже где-то на пути в Мухачино — это уж точно. Ленька задрал подол рубахи, засунул браунинг за пояс. Ощутив кожей холодок металла, почувствовал себя спокойнее.

По следам на малоезженой дороге он определил, что двое направились в лес, вдоль Тещиного ручья, один ушел в сторону Черемшан. После минутного раздумья Теткин вернулся к тому месту, где полдничали двое, и принялся разглядывать притоптанную траву. Но сколько он ни приглядывался, не нашел ни единого доказательства тому, что четверть часа назад здесь кто-то был: ни клочка бумаги и даже ощурка колбасы с чесночным запахом.

Версты три прошагал Теткин, прежде чем увидел на обочине дороги Хроську, и чуть не заплакал от радости. Хроська мотала своим безобразным хвостом, раздвигая мордой пахучее таежное разнотравье. Почуяв шаги, она вскинула голову, как боевой конь, запрядала ушами. Видно, не всегда Хроська была такой вислобрюхой водовозной клячей, помнила и она лучшие времена, когда ходила под седлом красногвардейца. Хроська враждебно скосила фиолетовый с голубыми искорками глаз, но узнала Леньку и потянулась к нему мягкими отвисшими губами, ткнулась в его плечо. Ленька погладил кобылу по жилистой шее, похлопал легонько, что-то бормоча трогательное и неловкое. Накинул уздечку и повел Хроську на поводу.

До Мухачино осталось осилить ее более десяти верст. Сущие пустяки по сравнению с тем, что пройдено. Длинные лохматые тени легли поперек дороги, Ленька неслышно ступал по мягкой влажной земле, и только Хроська, старчески приволакивая вопи и приседая крупом, нарушала ритмичной поступью хрупкую тишину.

Гадючья поляна. Август 1927 г.

Матрена перешла ручей, оглянулась. Никто не смотрел ей вслед. Прошла еще немного и, когда вступила в лес, подобрала юбку и что есть духу бросилась по еле заметной тропинке, которая вела на Гадючью поляну. Поляна та славилась в ягодную пору крупной и душистой малиной. Но мало кто зарился на эту поляну из-за обилия гадюк, и были здесь они особенно ядовиты. Поляну еще называли Сонькиной, по имени дочки Прасковьи Говязиной, умершей от укуса гадюки лет пятнадцать назад.

С той поры поляну обходили стороной.

Четверть часа прошло, Матрена все бежала, задыхаясь, и белая в горошек косынка трепетала на ее шее. Когда показался горелый дуб, она убавила бег, потом перешла на шаг, утирая потное лицо косынкой. Миновала маленькую пологую балочку, еле двигая ногами, а потом и совсем остановилась, прижавшись спиной к кривобокой березке. Матрена стояла тяжело дыша, озираясь и покусывая пунцовые, цвета подмороженной калины, губы. Кругом стоял молчаливо густой лес. Тюкал дятел, как будто чего-то боясь. Треснул сучок. Матрена вскрикнула и отшатнулась, закрыв лицо локтем, как от удара. Перед ней на расстоянии двух шагов стоял Семен Лялин с котомкой за плечами и карабином в руке. Минуту-другую они изучающе глядели друг на друга. Дубленое лицо Лялина сморщилось в усмешке, но серые чуть навыкате глаза оставались холодными и безучастными.

— Зачем звал?

— Пришла все же? — сказал он. — А я-то думал, не видать мне тебя. Это хорошо, что пришла. — Он подходил к Матрене медленно, крадучись, неслышно ступая по густой траве, а она пятилась, готовая закричать на всю тайгу.

— Не подходи... Богом прошу, не подходи, — шептала она чуть слышно.

— Ну чего ты... Съем я тебя, что ли? — так же тихо шептал Лялин, придвигаясь к ней. — Не боись, тебе говорю...

Матрена чуть не упала через поваленную лесину, ноги ее уже не держали, и она села. Лялин стоял перед ней, глядя сверху вниз, и лицо его все так же морщинилось в улыбке.

— Да не трясись ты. Ужель такой страхолюдный стал? — Сбросил котомку, опустил карабин.

— Чего тебе надоть от меня, чего ты меня преследуешь, чего я тебе плохого исделала, паразит ты, ирод безрогий?.. — Она зарыдала в ладони.

Лялин быстро осмотрелся, сел рядом.

— Хватит слезу пускать! — Желваки заиграли на его коричневых сухих скулах. — Хватит, говорю. Перестань. — Пошарил по карманам, извлек разукрашенный затейливой вышивкой кисет, насыпал махорки в бумажную скрутку, задымил, упершись локтями в колени и сгорбив неширокую спину. Некоторое время сидел молча, курил, глубоко втягивая дым, и глядел перед собой, Матрена всхлипывала, утирая пальцами глаза.

Лялин искоса поглядел на нее.

— Утихомирилась? Вот так-то.

— Мучитель ты... — судорожно вздыхая, произнесла она с болью и ненавистью. — Ненавижу я тебя. Неужели не видишь?

— Может, и вижу, — быстро согласился Лялин, — да негоже бабе над мущиной держать верх.

— Так тебе хочется, чтоб сломилась я, да? Не ломучая я, Лялин. Гнучая, да не ломучая!

— Не ори, тебе говорят. Не в коммуне. В тайге сидишь, и к тому же с бандитом.

— Да не боюсь я тебя, ирод, — в тихом отчаяния сказала Матрена, — не боюсь... — и кинула отяжелевшие кисти рук на колени. — Убил бы, что ли...

— Убить — это и дурак сумеет.

— Вот ты и есть дурак. Был бы умнее, давно бы ушел за кордон да не издевался над людьми. Чего они плохого тебе исделали, ну скажи, чего?

Лялин отбросил щелчком самокрутку.

— А я уже был, может, за тем кордоном. — И истово повторил: — Был. Да житья нету мне там без тебя. Нету мне житья! Вот и возвернулся. Невмоготу мне одному. А что касаемо людей... Я не трогаю самостоятельного мужика. За что его трогать? Самостоятельный мужик — он опора престола. А всех прочих давил и буду давить. Коммунистов там всяких, большевиков, сельсоветчиков. Всех под корень сничтожу, — скрипнул зубами.

Матрена подняла на него глаза, и столько в них было неподдельного удивления, что Лялин, встретившись с ее взглядом, тут же опустил голову и надвинул на брови козырек фуражки.

— Семен... за что же ты так ненавидишь людей?

— А за что их навидеть? Все они виноваты, что я вот так, как зверь, хоронюсь в тайге. Это они закрутили революцию, поотбирали землю у справного мужика, постреляли как бешеных собак нашего брата. Я присягу давал государю, и никто ее с меня не сымал.

— Все равно тебя застрелят, как волка. Один ты, И чего прешь на рожон? Жить-то простому крестьянину действительно стало легче. Землю дали, зерном помогли.

— А у кого зерно это отобрали, неужто не знаешь?

— Так ведь то излишки. Куда одному столь?

— Дура ты и есть дура. Живешь своим бабьим умом: волос длинный, а ум короток, правду говорят. А я не хочу, чтоб как все. Не желаю так жить. Я хочу, чтоб у меня был полон баз скотины и полны амбары зерна да чтоб кони, каких на всю волость не сыскать. А моего батю коммунисты зарубили, всю семью пустили по миру, так что никого не найти теперя. Поперек дороги моей стали такие, как твой Соломаха. У-ух... — сжал кулаки Лялин и стукнул ими.

Матрена слушала и не слушала его. Не в первый раз Лялин плел ей такие речи, и невмоготу они были ей. Она смотрела на бурундука. Маленький в полосатой шубке зверек стоял на задних лапках, свесив перед собой передние, обнюхивал ветку маньчжурского ореха и радостно посвистывал.

Она проклинала тот день и час, когда судьба свела их с Лялиным. Как она ждала Тараса Телегина... Ночами он виделся ей. Молитвы творила за его спасение, аккуратно церковь посещала и до изнеможения била поклоны. Все верила. Все надеялась и ждала. Уж и подруги стали смеяться над ней, нелюдимкой. А вокруг шла война. Откуда-то из глубин тайги, гонимый красными партизанами, появился казачий эскадрон. Всего месяц казаки стояли в деревне, нагуливали жирок на крестьянских харчах. Боялись их в Черемшанах. И закружил возле Матрены сотник Лялин. Подарки дарил богатые матери ее и ей самой, да не в радость им были подарки. Стыдилась их Матрена и десятой дорогой обегала чубатого сотника вшироченных шароварах с красными лампасами. А он стерег ее повсюду и не давал проходу, подстерегал. Уже и старая Ниловна начала просить дочь смилостивиться над пригожим казаком. Но Матрена упрямилась.

Подкараулил ее Лялин, когда поздно вечером она возвращалась с посиделок, со своим вестовым скрутил девку... Хотела Матрена наложить руки на себя, но духу не хватило. А дитя свое в утробе, когда оно зашевелилось, травила всякими травами и ядами. Парилась в бане до обморока, прыгала с сеновала, а оно все шевелилось и жило. Высохла Матрена, остался один живот да глаза. Тут снова объявился Лялин. Встретила его Матрена — кипятком. Оставила на скуле метку на всю его поганую жизнь. И все равно не отвязался сотник от нее, а еще больше стал домогаться женитьбы. И уж таять начало женское сердце под натиском упорного казака, уж подумывать стала: а не судьба ли ее — этот казак? И если бы красный командир Захар Соломаха чуть запоздал со своим партизанским отрядом, то, может, и стала бы Матрена женой сотника Лялина. А позже пришла весть, что убит Тарас Телегин в бою с беляками, где-то у деревни Полтавки...

— Не жить мне без тебя, Матрена, — услыхала она словно издалека голос Лялина, съежилась. — Филька — мой сын. Кровинка моя... Не согласишься, пеняй на себя, — продолжал устало Лялин и ковырял прикладом землю у ног женщины. Убью твово Телегина и Соломаху тоже убью.

— Меня попервах убей.

— Тебя тоже убью, — тем же ровным и тоскливым голосом пообещал Лялин. — А сынка свово заберу и выращу из него настоящего казака, и опосля вместе будем изничтожать красную заразу.

«А ведь убьет, — ужаснулась Матрена, — всех изничтожит, а Фильку уведет к маньчжурам или хунхузам и сделает из него зверя...»

— Вот так и знай, Матрена, на все пойду, а свово добьюсь. Ты знаешь меня. Я такой. А пойдешь со мной, заживем мы как баре. У меня припрятано кое-что, на всю жизнь хватит, еще и останется детям и внукам нашим. Любить тебя буду всю жисть, ноги мыть твои буду и воду ту пить. Никаких забот знать не будешь. Все будут делать китайцы. На руках носить буду. — Лялин взял ее похолодевшие и неживые пальцы, сжал их в своих горячих ладонях, сполз с валежины и стал на колени, заглядывая в ее глаза. — Только согласись, и на руках унесу тебя... — Лялин уткнулся ей в подол лицом и всхлипнул.

— Руки-то твои в крови, Семен Авдеич... Как же мы так жить будем с тобой? Руки-то твои... — шептала она неслышно чужими губами.

— А руки твоего Захара не в кровушке?! С ним-то как ты живешь?! Пор-решу... — задыхаясь, сипел он. — Порр-решу всех. Под корешок изничтожу. Не тебе и не мне в таком разе...

Матрена двинула плечами, высвобождаясь из цепких рук:

— П-пусти... Пусти, тебе говорю!

Лялин, тяжело дыша, отошел, забегал трясущимися пальцами по карманам. Губы его дрожали, а глаза стали белыми и бессмысленными. Рассыпая табак, он крутил папироску и не мог скрутить. С диким криком: «А-а-а-а...» — шмякнул кисетом о землю, подхватил карабин, отскочил от женщины, клацнул затвором. Матрена спокойно смотрела в его глаза, даже не шевельнувшись.

— Раз так! То не мне и не Соломахе!

Она поднялась, опустив вдоль тела руки.

— Стреляй, паразит. Ослобони меня от мук моих!

Черемшаны. Август 1927 г.

Народ на собрание созвали быстро. Первым говорил Шершавов, он призывал наиболее сознательных вступить в часть особого назначения. Затем Телегин обрисовал международное положение, поставил задачи. Особенно понравилась всем зажигательная речь секретаря комсомольской ячейки Барсукова. «Если мы сейчас не возьмем в руки оружие, то революция может погибнуть! А сплотившись в ряду чоновцев, мы р-расс — и навсегда покончим с гидрой бандитизма!» Ему долго хлопали, и в ЧОН сразу же записались тридцать семь мужиков и восемь девчат. Шершавов сказал, что пригодится и женский пол, например в качестве медицинских сестер, Тут же назначили время сбора.

Шершавов, Барсуков и Лепетюха вместе возвращались с собрания возбужденные и довольные, когда шагах в пятнадцати из-за старой вербы, что возле бани, хлестко ударил выстрел. Шершавов, шедший посередине, ойкнул и прижал ладонь к левой руке. Человеческая тень метнулась за баню, и Барсук с Лепетюхой бросились вдогонку.


Во второй половине дня Губанов сошел с «Чилима», потолкался по Терновому, пожевал на базаре копченого лосося с хлебом, запил квасом и взял путь на Черемшаны. По одежке он ничем не отличался от крестьянина, да и обличьем тоже: выгоревшие брови, давно не стриженные волосы, на ногах мягкие ичиги. В городе с махоркой туго, поэтому он запасся в Терновом куревом. Его внимание привлекла группа крестьян, по виду коробейников, которые, отдохнув, тоже взяли направление на Черемшаны. Губанов пошел следом, не теряя их из виду, и к вечеру уже ждал паром через реку. Переправился на другой берег и вместе с мычащим стадом вошел в село. В первую очередь надо было найти Шершавова, Спрашивать, а тем самым привлекать к себе внимание — не входило в планы Губанова.

Вечерело. Он бродил по улицам и переулкам, заросшим лебедой и полынью. Уже слышались голоса гармоник и песни девчат. Перебрехивались собаки, курились печные трубы и пахло дымом. Он вышел к церкви, сложенной из дикого камня, прошел мимо закрытого сельмага, ларьков. Село как село, таких много разбросано по всему Приморью, но вот сколько ни бродил Губанов, а почти никого из селян не встретил и сделал вывод, что люди настороженны, боятся лишний раз выйти из дому. Губанов любил деревню, особенно вот такую, как Черемшаны, чтоб непременно в глуши таежной... Втайне мечтал: как только все образуется и последняя банда будет уничтожена, так на стол Карпухина положит рапорт: так, мол, и так, прошу отпустить из ГПУ, потому что есть большое желание работать в деревне.

Неожиданно ударил выстрел, словно пастух стебанул кнутом. Губанов замер, прислушиваясь, не послышатся ли ответные. Но кругом стояла тишина, даже собаки перестали лаять. По звуку он определил, что выстрел произведен из кольта калибра семь и шесть десятых миллиметра, пуля у него в никелированной оболочке и имеет большую убойную силу. Если зацепит, то хорошего мало.

Он пошел на выстрел и на всякий случай переложил свой пистолет в карман пиджака. В переулке послышался топот, он шарахнулся в сторону, прижался к плетню. Мимо проскочил человек, тяжело бухая сапогами и хрипло дыша. Не успел Губанов что-либо предпринять, как на него неожиданно навалились и после короткой борьбы скрутили руки.

— Попался, гад, — цедил сквозь зубы один.

— Ты легче его, не то помрет, — предостерег другой. По голосам Губанов понял, что скрутили его двое парней, и еще понял, что вся продуманная до мелочей операция дала первую трещину.

— Вы что, сдурели? — пробовал он сопротивляться. — А ну распутайте.

— Я тя распутаю, рыло, — потряс перед ним кулаком парень невысокого роста. — Я тя распутаю так, что икать будешь. Тяни его, чего тут рассусоливать. — В короткой схватке Губанов зацепил его немного по носу, и парень утирался рукавом.

— Давай-давай и не ерепенься, не то так огрею...

— Карманы проверил? А, раззява!

В следующее мгновение Губанова обезоружили.

— Гля, что у него! — ахнул высокий.

«Вот это влип... — подумал Андрей, морщась от боли в заломленных за спину руках. — Вот это влип...»

— Вы кто такие будете? — спросил он.

— Потом узнаешь, кто мы такие, — пообещали сзади. — Иди спокойно. Драпанешь — получишь пулю в затылок.

— Скажите, хоть куда ведете? — не унимался Губанов. — Товарищи, это ведь не я стрелял. Ну честное слово не я. — Он остановился, но получил ощутимый толчок в спину.

— Слышь, Кеха, это, говорит, не он стрелял. А пистоль его?

— Ладно тебе. Разберемся.

Губанов стиснул зубы. Конечно, удрать от них он смог бы, сиганул в кукурузу — и был таков, но ведь подымут стрельбу, наверняка соберется народ или подмога какая, да и чем закончится стрельба, кто знает. Действительно, пустят пулю в спину — и привет. И Губанов решил: будь что будет...

Подталкиваемый собственным пистолетом, он оказался в кабинете Шершавова. Тот, бледный, сидел за столом, рука в предплечье была кое-как перевязана обрывком нижней рубахи. В подвешенной к потолку банке металось жирное пламя керосиновой лампы.

— Вот, Егор Иваныч, — начал с порога Барсуков, — взяли бандюгу. Упирался, правда. — Барсуков сиял. — Но ничего, мы с ним быстро, р-расс — и скрутили.

Лепетюха скромно сел у двери на лавку, держа наготове губановский пистолет. Он втайне надеялся, что Шершавов изумится, когда узнает, как они вдвоем, можно сказать безоружные, захватили вооруженного бандита.

— Здорово зацепило, Егор Иваныч? — сочувственно спросил Барсуков, усаживаясь рядом с Шершавовым, как равный по должности.

Шершавов снова поморщился.

— Обойдется. Так, царапина. — А сам во все глаза рассматривал задержанного. Тот радостно улыбнулся Шершавову и попросил:

— Пусть развяжут руки.

— Я те развяжу, — пригрозил Барсуков. — Ты давай выкладывай все про свою банду.

По улыбке Губанова Шершавов сразу понял, что тут что-то не то. Настоящий бандит не стоял бы так и не улыбался.

— Кто ты? — спросил Егор Иванович и взглядом потребовал от Барсукова, чтоб тот не мешал.

— Да развяжите руки, — попросил Губанов, — никуда и от вас не убегу.

— Развяжи, — приказал Шершавов.

Лепетюха нехотя повиновался.

— А теперь, — все с той же радостно-снисходительной улыбкой произнес Губанов, разминая кисти рук, — пусть они выйдут. Иначе я не скажу ни слова.

Барсуков заволновался. Лепетюха даже рот разинул. Только Шершавов оставался спокоен.

— Выйдите, хлопцы.

Хлопцы, кипя негодованием, пошли к двери. Барсуков обернулся у порога:

— Я это так не оставлю... Мы, понимаешь, рисковали своими жизнями, понимаешь, а вы тут антимонию разводите.

Шершавов сделал знак здоровой рукой, мол, закрой с той стороны дверь.

— Ну и что дальше? — спросил он у Губанова.

Тот опустился на табурет, на котором только что сидел Барсуков.

— Давайте познакомимся. Губанов Андрей Кириллович, старший уполномоченный губотдела ГПУ. Направлен к вам товарищем Хомутовым. Шершавов минуту-другую моргал, позабыв про пекучую боль в руке. Потом переломился вдвое и, уронив голову на стол, захохотал. Смеялся и Губанов. Шершавов шлепал ладонью по столешнице и не мог уняться. Потом, рассматривая шелковку с печатью за подписью Карпухина, утирая слезы, он, еще не успокоившись, с придыханием повторял:

— Поймали, а? Б-бандита, а? Ну и ст-тервецы, кого поймали! Н-ну и орлы! Ж-жизнью рисковали, а?! Ну ты извини, товарищ Губанов, что получилось нехорошо. Значит, бандита упустили, а чекиста взяли?

— Ну ничего, бывает, — согласился Губанов, свертывая папироску.

Они долго говорили, потом Шершавов вышел на улицу и привел с собой героев дня.

— Вот что, хлопцы. Этот товарищ из губотдела ГПУ, прибыл к нам на помощь. Никому ни слова о нем. Поняли? Вы его не видели никогда в жизни и не знаете. Как будто ничего меж вами и не было. Действовали вы решительно и смело, но настоящего бандита все же упустили.

Хлопцы стояли понурясь, не смея поднять глаза.

— ...Оружие вернуть.

Кешка положил на угол стола браунинг. Губанов поднялся.

— Ладно вам. Бывает и не такое. — Подал руку Лепетюхе: — Давай знакомиться.

Кешка сконфузился, но ответил крепким пожатием:

— Кешка. А это наш секретарь комсомольской ячейки Барсук Лешка.

Барсуков недовольно толкнул его в бок, мол, лезешь по туда, куда надо.

— Алексей Антонович Барсуков, — четко представился он. — Секретарь комсомольской ячейки. А здорово вы меня шарахнули, — потрогал опухший нос. — Вы уж, нас извините, товарищ, — просительно произнес. — Кто ж знал...

— Ладно извиняться, — заворчал Шершавов. — Свои люди — сочтемся. А теперь давайте по домам.

Ребята, дружно вздохнув, вышли.

Губанов сообщил Шершавову о своем задании.

— Значит, дошли до бога мои молитвы? — обрадовался Егор Иванович, баюкая руку.

— Дошли, — согласился Губанов. — Только не до бога, а до Карпухина.

— Это я так, к слову, — поправился Шершавов. — Ну что ж. Думаю, и мы вам пригодимся. Видал, какие орлы?

— А что, хорошие ребята. Главное, хватка есть.

— Вот как связь нам держать, не придумаю.

— Думайте, думайте, Егор Иванович. Без связи мне там нечего делать. — Шершавов встал, плотнее задернул занавески. Убавил фитиль лампы. В комнате стало совсем темно. Неожиданно яркая вспышка осветила голубовато-мертвенным светом неудобный кабинет Шершавова, широкую, как полати, печку без конфорок, сундук в углу и самого Шершавова, съежившегося у окна. На какое-то мгновение ослепнув, Губанов внутренним зрением продолжал видеть Егора Ивановича, его землисто-серое лицо, испуганный поворот головы с ладонью, прижатой к глазам. Следом за молнией ударил гром и побежал куда-то, дребезжа.

— Фу ты, зараза, напугал, — тряхнул головой Шершавов. Губанов и сам напугался.

— Ума не приложу. Верил в Голякова... Партизанил. Вроде и ничего мужик. Бедняк был, а сейчас двух лошадей держит, овец, коров. В общем, не нравится он мне. Подозреваю, на врага работает, а доказать не могу. Больше всех орет за Советскую власть, а сам хвостом вертит.

— Ну тогда не надо.

Они еще долго перебирали кандидатуры, но так ни на одной и не остановились. Договорились, что поскольку Губанов свалился как снег на голову, то вот так, с маху, вопрос этот, чрезвычайно важный, не решить.

По жестяной крыше как горохом сыпанули. Пошел крупный дождь.

— Вот не ко времени, — подосадовал Шершавов, прислушиваясь к нарастающему шуму. —Должон пройти скоро. Уборка же. Урожай удался на славу.

Губанов сидел, курил, погруженный в свои думы. Невесело у него было на душе. Если он с первых шагов в Черемшанах чуть не влип, то что его ожидает там, в логове банды?

— Давайте так, Егор Иванович. Подыщете потом человека, а сейчас условимся о месте встречи с ним, времени и пароле.

Определили старую часовню, которая находилась в полуверсте за монастырем, на небольшом взгорье, защищенном со всех сторон густым кедровником. Шершавов хорошо помнил это место еще по партизанским временам и в деталях обрисовал его. Встречи или на крайний случай письменные сообщения должны быть раз в три дня.

— А теперь пора и на отдых. Кстати, куда же вас определить? Ко мне не очень удобно. Сам на постое. Ах ты, как все получилось неловко...

— Я к Исаю Семижену, — сказал Губанов.

Шершавов выразил удивление:

— Это почему же?

Губанов замялся. Ему не хотелось, по правде, раньше времени сообщать Шершавову, что Семижен являлся связным банды. Боялся, как бы по своей горячности не натворил чего. Но коли так уж пришлось, сказал!

— Доверенное лицо Лялина.

Шершавов грохнул кулаком по столу:

— Чуяло мое сердце этого змея! Ах ты... перевертыш!

Губанов поспешил предупредить:

— Только ни в коем случае не трогать. Никаких наблюдений, разговоров там каких или еще чего. Иначе все испортим.

Шершавов успокоился.

— Ладно. Будь по-твоему. Только ради общего нашего дела. Не то я ему показал бы, где зимуют раки и как зовут у Кузьки мать... Змея этого нет дома. В поле он. А без него тебе не резон в его доме появляться. Баба есть баба. Пока сам вернется, она ж растрезвонит по всему свету. Идем к Телегину. Свой в доску. Красный командир. Предсельсовета. У него и переночуешь, а после наведаешься к... этому паразиту. Раз уж доверился нам, то мы за тебя и в ответе. Пошли.

Телегина дома не оказалось. Они постояли под навесом, покурили в рукав, прислушиваясь к шуму дождя.

— И где его черти носят? — выразил недовольство Шершавов, у него разболелась рука. — Может, к Соломахе? Идем. Это предартели. Мужик надежный. Из наших.


Соломаха недолго находился на стане и, обеспокоенный исчезновением Матрены, никому ничего не сказав, направился на ее розыски. «Какие там ягоды?» — недоумевал он, все больше тревожась.

Жену он встретил у того места, где поил коня и видел двоих вооруженных. Матрена сидела, опустив ступни ног в воду, согнувшись и не шевелясь. Она даже не слышала, как Захар спрыгнул с коня и подошел к ней.

— Матрена, — тихо позвал он. Матрена встрепенулась, мгновение ее испуганные большие глаза застывше глядели на мужа, потом ожили. Лицо ее осветилось нежностью.

— Захарушка! — быстро вскочила и повисла у него на шее.

— Ты чего сюда забралась? — спросил он с тревогой. — Я всю тайгу исполосовал, искаючи. — Он гладил ее по спине, а она все теснее к нему прижималась, и Захар ощущал запах мяты, исходивший от ее густых волос.

— Ты чего, плачешь, что ли? — удивился. — Что случилось?

— Да ничего не случилось, — успокоила его Матрена, вытирая косынкой глаза. — Тоскливо чегой-то, Захар. Сосет вот тут, — показала на грудь. — Не к добру это.

— Ну, понесла... — Он опустился у ее ног, сорвал травинку и принялся надкусывать. Матрена присела рядом. Воронко похрустывал невесть как занесенным сюда овсюгом.

— Ягоды-то где?

— А! — она отмахнулась. — Какие там ягоды. Захотелось побыть одной, вот и все ягоды.

Захар косо глянул на нее. «И с чего бы взяла ее тоска?» Что-то в поведении жены ему не понравилось. Чтобы отвлечься от нехороших дум, сказал:

— Филька чуть не утоп. — И рассказал, как было дело.

— О господи! — Матрена прижала руки к груди. — Не одно горе, так другое.

И опять Захар подумал, что жена что-то скрывает. Ему хотелось узнать, что у нее на душе, но он успокаивал себя: просто баба мучается дурью. Это у них бывает, и стоит ли обращать внимание. Матрена заметила прореху у него на рубашке, и, вытащив иглу из воротника кофтенки, приказала:

— Сымай.

Захар снял рубаху и сразу принялся отбиваться от комаров. Матрена вдруг сказала:

— Давай уедем из Черемшан, Захарушка? — Перекусила нитку и глянула на него исподлобья.

— Чего-чего? — Он даже отодвинулся. — Как это так «уедем»?

— Уезжают же люди, а мы нешто хуже?

— Люди?! — взъярился Соломаха. — То нелюди! То лодыри бросают землю! А ты — люди. Ха! Ну и сказанула...

Она бросила рубашку ему на колени. Захар быстро натянул ее, затолкал подол в штаны.

— Куда нам ехать, ты подумала? Я вырос тут. Тут родился и крестился. Родители мои лежат в этой земле, все деды. Если нам уезжать, то кому же оставаться? Семижену? Пауку этому? Да? Пусть сосет из народа трудового кровь? — Захар не заметил, как перешел на крик. — Никуда я отседа ни ногой. Умру, в лепешку расшибусь, а не двинусь из Черемшан.

Матрена испугалась, такого Захара она ни разу не видала и потому принялась успокаивать.

— Да не ори ты, как глухой. Ну не поедем, так не поедем. Жили и будем жить. — А у самой сжалось сердце. Лялин дал два дня сроку на раздумье, а потом, говорит, пеняй на себя... Ей вдруг так жалко стало Захара, что жесткий ком подкатил к горлу и перекрыл дыхание, а глаза застлало туманом. «Ничего-то ты не знаешь... — причитала она мысленно, — ничегошеньки не понимаешь, родной мой... А мне-то жить как?! Как мне жить?» Не раз уже находила мысль наложить на себя руки. Сколь же можно так мучиться? Уж два лета измывается над ней Семен Лялин, и эти два лета показались ей двумя веками. И седина появилась за эти два лета. А годов-то ей два десятка еще с половиной, и то не полных. Захар же словно и не видел ее седину.


Домой Соломаха вернулся поздно. Долго сидел на крылечке, курил, спасаясь от комаров. Филька крутился возле него, терся щекой о Захарову колкую скулу, заглядывал в глаза. Ничего не хотелось делать и не хотелось ни о чем думать. Он вымотался за день, но, главное, не давал покоя разговор с Матреной.

Часов в десять Матрена и Филька улеглись спать, а Захар взял с этажерки старую газету, зажег свечу и примостился за столом. Но, одолев столбец, ничего не понял, уперся взглядом в стену, подперев скулы кулаками.

Матрена позвала тихо, чтобы не разбудить сына:

— Захар, а Захар...

Захар не отозвался. Не захотел или не слышал? Матрена сомкнула веки и беззвучно заплакала.

Забормотал во сне Филька, и в это время кто-то легонько стукнул в окошко.

— Ктось стучит, — сказала Матрена и задрожала от страха. Она хотела крикнуть, вскочить, но ноги вдруг отказали. Только расширенными от ужаса глазами она смотрела, как Захар идет в сени. Он долго не возвращался, и Матрена, стиснув зубы, в одной рубашке сползла с кровати.

Она слышала, как Захар ввел кого-то и потом забубнили голоса.

— Как не заглянуть, когда окно светится, — в шутливом тоне говорил Шершавов, стряхивая воду с фуражки. — Познакомься. Товарищ наш. Пошли к Тарасу, а у него пусто. И куда черти унесли? А Матрена где?

— Где ей быть? Спит. — Соломаха полез в шкафчик за наливкой. Шершавов заотнекивался. — Да будет тебе. Служба кончилась, можно и послабление себе сделать.

Егор Иванович сдался. Губанов тоже взял стакан.

— В общем, переночевать надо человеку.

— О чем разговор. Места хватит. Боковушка пустая. Чего с рукой у тебя?

— Пустяки. Поцарапал.

Захар прищурил глаз:

— Не в тебя ли жахнули вот-вот?

— В меня.

— Понятно.

Губанов не ввязывался в разговор, маленькими глотками отпивал хмельную настойку. Почти целый день он не ел, и с первого же глотка зашумело в голове. Соломаха посматривал на него с любопытством. Потом сообразил, нарезал хлеб, достал чугунок с остывшими щами.

— Ешь, товарищ, а то сыт голодного не разумеет. — Губанов с удовольствием принялся за еду. И в это время вышла Матрена в ситцевом выгоревшем платье, с платком на плечах.

— А вот и супруга моя, — с неудовольствием произнес Захар. — Чего ты поднялась?

Матрена быстрым взглядом окинула гостей, поздоровалась:

— Слышу: бу-бу, бу-бу... Дай, думаю, погляжу, кто там.

— Вот бабы. Все им надо знать, — замотал головой Соломаха. — Я уж без твоей помощи управился. Коль поднялась, то постели товарищу.

Матрена еще раз с интересом посмотрела на Губанова, тот поймал ее взгляд и подумал, что Соломахе, вероятно, повезло с женой: красивая.

— Кстати, видал Семижена? — спросил Шершавов, подымаясь.

— Чего это тебя потянуло к пауку?

— Значит, надо. Соскучился, — слукавил Егор Иванович, подмигнув Губанову. — Так видал?

— Как не видать, видал. Тигра, а не человек. С ума сошел. День батраки горб гнули, а он чегой-то копны раскидывает. Одно слово— паук. Увидел меня, глаза белые, слепые. Кричит: передай женке, пусть браги заведет, не то патлы повыдираю! Зубы, говорит, болят.

Соломаха проводил Шершавова до ворот, и там Егор Иванович напомнил:

— Матрене все ж накажи, чтоб язык держала за зубами. От Фильки побереги гостя. Прознает — разнесет.

— Чо ли я не понимаю? — оскорбился Соломаха. «Раз Матрена сохраняет тайну рождения Фильки, значит, и эту сохранит», — подумал он и сказал вслух и с грустью: — Матрена — баба железная. Будь спокоен.

Уже засыпая, Губанов слышал женский, приглушенный тонкой перегородкой, голос: «Чегой-то я не видала раньше его тут». И мужской: «Не видала, значит, так и надо. И на этот раз ты его не видала».

Все не так получалось, как рассчитывал Хомутов и сам Губанов. Непредвиденный выстрел в Шершавова, встреча, знакомство с Барсуковым и Лепетюхой и, наконец, ночевка у Соломахи... И это в начале операции, а что будет дальше?

Мухачино. Август 1927 г.

Вечерело. Малиновый куст солнца взобрался на макушку сопки Лысихи и уселся. Ленька еще не решил, к кому идти, то ли к Левону Голякову, то ли к Титу Хамчуку. Навстречу ему шла девушка с пустыми ведрами. Ленька снял кепку, поздоровался. Девушка ответила и закраснелась, а потом оглянулась вслед Леньке. И Ленька оглянулся. Поймав на себе ее взгляд, сконфузился, дернул за повод Хроську, лениво перебиравшую ногами. Кричали заливисто петухи, пахло парным молоком и дымом. У керосинового ларька, широко расставив дрожащие тонкие ноги, стоял в луже теленок с белой метиной на лбу и смотрел на свое отражение. На сверкавшем позолотой церковном кресте сидели вороны.

Ленька отсчитал седьмую по счету избу, постучал в тесовые ворота. В ответ послышалось недовольное ворчание пса. Ленька подождал и еще постучал. Пес обрадованно залаял, загремел запор, и в калитку выглянула взлохмаченная голова. Она уставилась на гостя сонными, припухшими глазами.

— Кто таков? — сипло спросила голова и заморгала.

— Мне Хамчука Тита Савельевича.

— А зачем он тебе?

Ленька подошел ближе.

— Я от товарища Т-Телегина.

Голова испуганно забегала глазами по сторонам, остановила взгляд на Теткине.

— Заходь, коли от самого товарища Телегина.

Ленька ввел за собой Хроську и тут же устало опустился на бревна, аккуратно ошкуренные и сложенные у забора.

— Значит, вы Тит Савельевич? П-правильно, значит, я попал?

Хроська сразу потянулась к вязанке кукурузных стеблей, и Ленька отпустил повод.

— Значит, я Тит Савельич, — согласился хозяин. Он был коренаст, босиком, в просторных полотняных шароварах, в такой же рубахе навыпуск. Присел рядом с Теткиным.

— Из Черемшан, значитца... Так, так... И чего это тебя сюда принесло семь верст киселя хлебать?

В тоне Хамчука Ленька уловил какое-то беспокойство и недоброжелательность. «И чего я к нему приперся? — подумал он. — Надо было идти к Голякову». Но отступать было поздно, и он сказал:

— Дело тут у меня. Вот и хлебал киселя.

— Дело, значитца... Ну-ну... — Хамчук прятал глаза под густыми бровями, почесывал искусанные комарами ноги. — И какое ж дело, ежели не военная тайна?

Леньке было известно: в Мухачино не очень-то любили принимать гостей, но чтоб встречали вот так...

— Какая т-там т-тайна, — с неохотой ответил он, еле сдерживая зевоту, — никакой т-тайны. В монастырь послали. Баб н-надо сагитировать на у-уборку.

Хамчук сразу обрадовался.

— Значитца, в монастырь? А я попервах подумал, с заданием каким явился, раз от самого товарища Телегина. Так у нас все тихо и мирно. Это, конечно, другое дело. — Он увидел, как Хроська с удивительной прожорливостью и хрустом уничтожает кукурузу, проворно вскочил и потянул ее в сторону. Но Хроську не так-то просто было заставить оторваться от лакомства, и тогда Хамчук выхватил из-под ее морды сноп и зашвырнул в огород. Вытирая взмокший лоб, он вернулся к Теткину.

— Тогда другое дело... Только ничего у тебя, паря, с монашками не выйдет. Не пойдут они в Черемшаны, Чего им там делать?

Ленька, уже не скрывая неприязни, поднялся.

— Г-говорю ж, убирать хлеб. Чего-чего! Урожай удался. А рук н-не хватает. А они тут... — Поднял повод и решительно потянул Хроську за собой.

— Так куда ж ты? Постой, — засуетился Хамчук. — Ты, паря, погодь. Я ить завсегда, ежели Советской власти что помочь... Ты погодь... — Но Ленька пнул ногой ворота, и те сразу рассыпались на две половинки. — Ну, гляди сам. Я всей душой, а ты... — Краем глаза Ленька увидел, как на крыльце появилась молодая женщина в черном. «Гад... — бормотал он, вытягивая Хроську. — Шкура... Ну погоди...» Хамчук что-то еще говорил, Ленька увидел девушку с ведрами, полными прозрачной колодезной воды, натянул на глаза кепку, Девушка поравнялась с ним, и они пошли плечо к плечу. Ленька не подымал головы.

— Вы к кому? — наконец спросила она.

— К-к Голякову.

— Значит, воротами ошиблись. А я гляжу, думаю, чего это гости к Тушканчику?

— К кому? — не понял Ленька.

— К Тушканчику. Это так кличут Хамчука. Прозвище у него такое.

Ленька посмотрел с любопытством на свою спутницу. Она улыбнулась, показав удивительно белые и ровные зубы. На румяных щеках ее заиграли ямочки.

— А я дочь Левона Прокоповича. Зовут меня Варварой.

— А меня Леонидом.

Хроська потянулась к ведру, и Ленька легонько шлепнул ее по морде.

— Дома отец-то?

— Пока дома. На покос собирается с Мишкой. У нас кто-то сжег целую скирду сена. Теперь вот снова косим.

— Это на ночь глядя? И кто сжег?

— А разве узнаешь? Вот мы и пришли. Тять, — крикнула Варя, — гости к тебе!

Голяков Теткина встретил иначе. Ленька рассказал про Хамчука, Левон в сердцах махнул рукой.

— Раньше Тит не такой был. А вот как Ганка в монашки постриглась, так не узнать. Дочка его, — пояснил Голяков. — С моей Варькой дружила.

— А чего эт-то она в монашки? — спросил Ленька. — Сдурела, что ли?

— Чужая душа — потемки. Говорят, хотел Тит отдать Ганку за вдовца Пантелея Лупана. Пантелею ж шестой десяток, а девке семнадцать годков нету.

Ленька вспомнил щуплую фигурку в черном на крыльце у Хамчука.

— А бандиты бывают у вас?

Голяков собрал бороду в кулак, с неохотой ответил!

— Бывают, как не бывать? Если монастырь их поит и кормит. А энти монашки, прости господи... У них что... У них хозяйство почище вашей коммуны. За Лысихой гектаров тридцать жита да гречихи, овса, да пасека.

Левон усмехнулся, налил Леньке молока.

— Ты пей. — И позвал дочь:— Варь! Постели-ка гостю на сеновале. Ты отдохни, пока мы с Минькой смотаемся на сенокос. Поглядим, чего там. — И продолжил свою мысль: — Управились бы они сами, если б не отец Еремей.

— П-поп, что ли?

— Поп. Как начнет проповедь кажное воскресенье, так не захочешь, а пойдешь хрип гнуть.

Ленька, отяжелевший от еды, поднялся из-за стола.

— Ну д-даете вы тут... Где Советская власть? У вас тут что, партизан мало? — Ленька расстроился. Варька прошла мимо. Ленька проводил ее взглядом.

— Учиться просится. А куда мы без нее? Говоришь, партизаны. Есть партизаны. Дак не гражданская война. Там все было понятно: вот враг, а вот товарищ. А тут поди разберись. Взять хотя бы Хамчука. Партизан. А попробуй свари с ним кашу? Дорвались до земли, а кругом хоть трава не расти. Партизаны... — уже спокойнее промолвил Голяков. — Тут, брат ты мой, почище, чем в партизанах. Башку проломлют — и не узнаешь кто.

Ленька взобрался на сеновал. Где-то заполошно кудахтала курица.

— А насчет того, чтобы кобыл монастырских впрячь в коммуну... — Левон посмеялся, — придумано ловко, а ничего не выйдет.

— Как это не выйдет? — возмутился Теткин. — Они ч-что, при царе живут? Народное д-добро потребляют? Потребляют. Земля чья? Наша з-земля.

— Церква отделена от государства, — возразил Голяков. — Попробуй заставь их, возьми голыми руками. Тут, брат, политика... Что дармоеды, это да. И тут их надо брать за жабры.

У Леньки слипались глаза, мысли путались. И все же задание надо выполнять.

Минька с выгоревшими добела волосами сидел на лавке, и, открыв рот, слушал, о чем говорят. Он с восхищением смотрел на уполномоченного, решительного и смелого, не такого, как отец, и проникался симпатией к Теткину.

— Сколько их там?

— Кто же считал? Гляди сам. Ты представитель власти, тебе виднее.

Левон продолжал сидеть на лавке, курил и смотрел на гостя. Варька села у печки на табурет и подперла кулаком круглый подбородок. Ленька смотрел на нее и улыбался. Она тоже улыбалась. Симпатичная эта Варька, глаза большие и удивленные, брови, как угольком нарисованные, и коса черная ниже пояса. Варьке страсть как хотелось послушать, о чем будет рассказывать Ленька. Но Левон прогнал девчонку:

— Ну чего расселась? Поди дай корм свиньям.

Она ушла.

— Как там жисть в Черемшанах? — спросил Левон. — Давненько не приходилось бывать. Порядок?

— П-порядок, — Ленька вытер ладонью рот. — Живем п-помаленьку. Пусть только попробуют — о-отказать. Мы их к ногтю в таком случае.

— Оно, конечно, так, но все равно правов таких нету, — настаивал Левон, и Ленька сразу определил, что Голяков на стороне монастыря. Левон как будто подслушивал его мысли и сказал извиняюще: — Ты не думай, что я за церкву. Она мне вот где сидит, — похлопал ладонью ниже затылка. — Зерно им дай. Фураж дай. Подводы дай. Все им дай.

— Т-так не давайте. Голяков хмыкнул:

— Попробуй не дай, так старики съедят. Да и потом... — Он замялся. — В обчем, зряшное энто дело затеяли вы.

Ленька забросил на сеновал овчину с одеялом, зашел в стойло, похлопал Хроську по крупу. Потом вышел за ворота. На лавочке сидела Варька. Она обрадовалась ему, подвинулась, приглашая сесть рядом с ней.

— А ты надолго к нам?

— К-как управлюсь, — степенно ответил Ленька и примостился на краешке лавочки.

— Семок хочешь?

Ленька подставил горсть, и Варька насыпала ему подсолнечных семечек. Зудели комары, и она отбивалась от них веткой полыни. Небо было чистое, без единой тучки, и месяц лежал на спине, задрав вверх рожки.

— Видишь звездочку? Возле месяца, — спросил он Варьку.

— Неа, — ответила Варька, отмахиваясь от комаров и успевая грызть семечки.

— Значит, ты не годишься в воины. Древние греки так войско набирали себе. Кто не видит звезду, тот не годен.

— А ты годен? — наивно спросила Варька.

— А то к-как же.

Варьке было всего четырнадцать лет, и Теткину казалось, что она еще ничего не понимает в жизни. Варька расправляла на коленях платье.

— А папаня сказал, что в монастырь бандиты ездиют, — и с интересом посмотрела на Леньку.

— Не ври.

— Ей-богу, — она истово перекрестилась, — пусть у меня язык отсохнет, если вру.

— А чего б они ездили к монашкам, чо у них там, медом намазано?

— Вот чего не знаю, того не скажу. А врать не буду.

— А ты видела, как они ездят?

— Видела. Если хочешь, и ты погляди. Только чтоб совсем темно было. Они приходят, когда совсем темно.

У Леньки захолонуло сердце. Вот оно...

— Только гляди, если папанька узнает, то побьет меня.

— Не узнает, — успокоил Ленька и перешел на шепот: — Ты вот что, Варька, ты мне покажи, где бандиты ходят... Для меня это очень даже интересно. А теперь марш спать. Как услышишь фазана, так тихонько сюда. Поняла?

— Поняла. — Глаза ее заблестели. — Ты на сеновале? — на всякий случай спросила, хотя видела, как Теткин забрасывал туда какую-то лохманину.

Рано засыпало крестьянское село. Где-то в сопках с передышкой ухал филин. Сонно верещали кузнечики. Синеватыми искрами вспыхивали светлячки. Верховой ветер шумел в соснах. Испуганно взлаивали, будто им наступали на хвосты, дворняжки. Завтрашний день Ленька представлял смутно.

Ленька бессовестно проспал назначенное Варьке время, и она сама полезла его будить. Раскинув натруженные ноги, Ленька тихо похрапывал и почесывался, его донимали блохи. Варька постояла перед ним на коленях и решительно потянула за ногу, В дверной проем глядел округлившийся месяц, выхватывая из темноты побледневшее Ленькино лицо с бисером пота вокруг губ. Ему снился жуткий сон, как будто монашки все в черном со свирепыми лицами, похожие на ведьм, привязывали его к кресту, а Голяков разводил под ним костер, и сухие прутья щекотали пятки.

Ленька проснулся и, тяжело дыша, уставился невидящими глазами на Варьку, а когда определил веред собой человеческую фигуру, то быстро схватился за браунинг.

— Это я, — сказала оробевшая Варька, подавшись назад.

Ленька потер глаза кулаком и выдохнул судорожно:

— Ф-фу...

— Ты что, забыл? — зашептала Варька скороговоркой, — а еще говорил, пойдем бандитов смотреть.

— Ничего не забыл. Идем.

Здоровенный пес, гремя цепью, бродил по двору, обнюхивал углы и ворчал. Варька потрепала его по загривку. Хоронясь, они добежали до кузницы. Переводя дыхание, Варька сказала:

— Со стороны леса у них лаз. Вот из тех кустов все видать. Бежим.

И Ленька, пригнувшись, снова припустил за легконогой Варькой. Они плюхнулись в траву и на четвереньках поползли в заросли. Отсюда действительно был хороший обзор: вся северная часть монастырской стены отчетливо просматривалась. До нее не более полусотни шагов, но Ленька, как ни вглядывался, никакого лаза не видел. Варька мелко дрожала, и он спросил:

— Ты чего трясешься?

— Боюсь я, — простодушно ответила она и плечом прижалась к его плечу.

— Где твои бандиты?

— Не знаю...

Глухо шумела тайга. Монастырь черной таинственной глыбой высился в усыпанном яркими звездами небе. Ленька невольно сжался.

Ухнул филин. Варька вздрогнула. «И где эти бандиты, — думал Теткин, — может, Варька все выдумала?»

— Лень, а Лень... — позвала Варька, — а ты и правда воевал с беляками?

— А ты д-думала...

— У нас тоже воевали. Только я в подполье с мамой и Минькой пряталась. Стреляли, стреляли, а потом и не помню. Бомба попала в нашу хату. А у меня вот, — она взяла Ленькину руку, и он нащупал продолговатый рубец на ее голове.

— Тебя ранило?

— Ага, — просто ответила Варька. — А маму и братишку убили, — совсем тихо закончила Варька, и Теткин вдруг преисполнился нежностью к этой губастой большеглазой девчонке и погладил ее по голове.

— Ты что? — отодвинулась Варька и ойкнула: — Гляди, там кто-то.

Ленька чуть приподнялся на руках. Вдоль стены со стороны балки двигался всадник. Ленька старался рассмотреть, кто же сидел на коне. Да разве рассмотришь в темноте? Всадник спешился, набросил вожжи на ветку вяза, подвязал торбу с овсом к морде коня, подошел к стене и как растворился.

— Ну что, правду я говорила? — спросила Варька. — Видел бандита?

Ленька озадаченно молчал. Конечно, кто, хоронясь, в такую темь появится в монастыре? Бандиты. Вот тебе и монастырь с монашками... Значит, Варька права. Хорошие люди не будут прятаться...


Леньку долго вели по узким и темным коридорам, где каждый шаг отдавался десятикратным эхом. Темные и серые переходы чередовались с ярким солнечным светом. Кое-где чадили оплывшие свечи. Наконец, изрядно перетрусив, Ленька оказался в просторной полутемной комнате, посреди которой стоял грубо сработанный стол, вокруг него такие же стулья с высокими спинками, в простенке, между двумя узкими и высокими окнами, — распятие в рост человека.

Не успел он оглядеться, как появилась женщина в черном, и только белоснежные манжеты на рукавах сверкали какой-то трагической белизной.

— Я вас слушаю, молодой человек, — сказала она приятным голосом, усмешливо глядя на Теткина и перебирая тонкими пальцами янтарные горошины четок.

Солидно покашляв в кулак, как это делал Шершавов, Ленька баском произнес:

— Дело у меня тут н-неотложное к вам. Коммунарам помощь необходима. Хлеб надо убирать, а р-рук не хватает. Шибко уж удался у-урожай. Вот и послали меня к вам, чтоб помогли. Вот так.

Игуменья Анастасия внимательно с едва заметной улыбкой на полных губах слушала Теткина, который все сильнее краснел, а оттого злился.

— Я вас правильно поняла, молодой человек, что нам предлагается разделить труд коммунаров, которые без сторонней помощи не смогут убрать урожай?

Ленька переступил с ноги на ногу и сказал:

— Ага. Именно т-так. Ну так к-какое ваше решение будет?

— Хотите, я вас чаем напою с земляничным вареньем?

Ленька не успел отказаться, как игуменья позвонила в колокольчик, и сразу же появилась монашенка с чайным набором. Ленька узнал в ней ту женщину в черном, которую видел на крыльце Хамчука. Она сноровисто расставила посуду не поднимая глаз и только уходя зыркнула на Леньку.

Игуменья блестящей ложечкой положила себе на блюдце варенье. Ленька тоже положил. Чашечки величиной с наперсток, тонюсенькие, прозрачные, с золотыми вензелями по бокам и на донышке. Игуменья помешивала ложечкой, тонко позванивал фарфор. Помешивал и Ленька...

— Вам понравилось варенье?

— Очень, — искренне ответил он и подхватил ложечкой вкусные ягоды.

— А вы с чаем.

Ленька сконфузился.

— Спасибо.

Анастасия отхлебывала понемногу чай, едва касаясь чашки губами, и открыто рассматривала Леньку. Он поймал ее взгляд и застеснялся.

— Какой же вы неухоженный. Вам сколько лет?

— Ш-шестнадцать с половиной.

— Родители где? — продолжала интересоваться игуменья.

— Нету у меня никого. Батьку беляки повесили. Матка умерла от чахотки, сестренка с голоду. Я вот только и остался со всего нашего роду-племени.

У монахини появилось в глазах сострадание.

— Все. Спасибочки за чай. — Ленька поднялся, посмотрел на распятие. — Ну так как, договорились или н-нет?

— О чем? — спросила Анастасия, разглаживая на столе салфетку.

— Как о чем? О помощи коммунарам. Что церковь отделена от государства, это м-мы все знаем, да на земле-то на русской церковь-то! В волости одной проживаем. Так что надо п-помочь народу. Вас вон сколько сбежалось сюда.

— Сколько? — подняла бровь Анастасия.

Ленька уклонился от ответа:

— Много.

Анастасия поднялась из-за стола.

— Помогать мы коммуне не будем. Так и передайте тому там, кто вас посылал.

— Так и передать? — переспросил Ленька.

— Так и передайте.

— Ну ладно, — с угрозой произнес Ленька, набрасывая на голову картуз. — Так и доложу товарищу Т-телегину. Так, мол, и так, монастырь совершенно отказывается п-помочь рабоче-крестьянскому государству. Это будет расценено как саботаж. Ну, бывайте здоровы и не кашляйте.

Ленька с достоинством покинул гостеприимную комнату, вышел в коридор и забыл, в какую сторону идти. Тут его кто-то взял за плечо и повернул.

— Прямо идите. Там выход.

И он шел прямо, не оглядываясь, боясь показать, что трусит. И когда только вышел на просторный монастырский двор, поросший кустами рябины и можжевельника, оглянулся. Монашка, провожавшая его, стояла на крыльце и осеняла его крестом.


У Леньки имелась уйма времени, надо было подумать, как его убить. Он бродил по вымершей деревне: все взрослое население находилось в поле. На завалинках сидели деды да старухи, на лужайках бегали малые дети. За огородами в кустарнике звякали боталом коровы. Солнце пекло отчаянно, гудели пчелы. Ленька несколько раз обошел вокруг монастыря — все пытался разглядеть калитку в перевитой плющом стене, но так и не смог. Под густым вязом трава была вытоптана до голой земли, и Ленька определил, что коней тут оставляли часто и надолго.

Варька, управившись по хозяйству, следовала за ним тенью.

— Ты за мной н-не ходи, — попросил Ленька.

Варька отстала, но вскоре снова догнала.

— Лень, а Лень... Тебя вот Гошка требоваит.

Ленька посмотрел, куда указывала Варька. На бревнах возле церкви сидел парень в фуражке с синим цветком над козырьком, в новых калошах на красной байке и теплых вязаных носках.

— А чего ему н-надо? — спросил Ленька, разглядывая парня.

— Не знаю. Грит, позови, и все.

Ленька подошел. Парень курил, сощурив глаза, смотрел на приближающегося Леньку и поплевывал в сторону.

— Чего тебе? — Ленька стал на почтительном расстоянии.

— Ты не дрейфь. Ходи сюда. Потолковать надо.

Варькастояла в стороне, заложив руки за спину,

— Слухай, ты кто?

— А тебе к-какое дело? — ответил на вопрос вопросом Ленька.

— Мне, допустим, есть дело. А вот чего ты тут ходишь и все вынюхиваешь?.. Ты чо, подослан к нам, да? — Он быстрыми затяжками, как будто куда-то торопился, докуривал пожелтевший от огня бычок, все так. же сощурив недобро глаза. — Ты вот что, проваливай отседова, да побыстрее, понял?

— Нет, н-не понял, — признался Ленька, сворачивая папироску.

— А если не понял, то поймешь, когда будет поздно.

— Так я тебя и и-напугался. Гля, колени т-трясутся.

Парень длинно сплюнул.

— Ну, гляди. Мое дело предупредить. Не уйдешь подобру-поздорову, плохо будет, понял?

— А что ты мне сделаешь, поймаешь да поколотишь, или как? — раззадоривал его Ленька. Он почему-то совсем не боялся этого парня с рыжими косицами на засаленном воротнике старого унтер-офицерского мундира.

Парень поднялся, лениво потянулся, расставив длинные и сильные руки.

— Зачем бить? И другое умеем. Чик — и нету.

— П-понятно. Значит, ты бандит. Так?

— Потом узнаешь, кто я. — Он вразвалочку удалился, засунув руки в карманы отвисших галифе.

Подошла Варька, села рядом.

— Кто э-тот?

— Это Гошка Терехин. Такой дурачок. Его все боятся. Он конюхом в монастыре.

Гошка повернул за угол хамчуковского дома не оглянувшись.


Левон вернулся с поля изможденный, злой. Повесил косу на забор, сел на чурбан, потянулся за кисетом.

— Сагитировал монашек? — спросил он у Теткина,

— Их сагитируешь. — Ленька рассказал, как было дело, и объявил, что собрался назад, в Черемшаны.

Голяков возражал:

— Чего ты на ночь глядя? Переночуешь — и утречком в путь-дорогу. Не, парень, не отпущу тебя, не дай господь чего случится, скажут: Голяков виновен, не уговорил парня. Так что уж не обижайся, не пущу.


Когда перевалило за полночь, Ленька поднялся, взял приготовленный Варварой с вечера узелок с едой и вывел Хроську.

Деревня спала. И Леньке хотелось спать, но не терпелось доложить Шершавову о том, что видел.

Он вывел Хроську к околице.

Хроська стала, навострив уши, и тихо призывно заржала. Ленька потянул ее за повод, но кобыла, отказываясь повиноваться, присела на задние ноги.

— Ты что, ты что?.. — Теткин накрутил сыромятный ремешок на руку, не давая Хроське воли. Но она не подчинялась, упрямилась, выказывая норов. Она снова подала было голос, но Ленька вовремя зажал ей храп, Хроська зафыркала, мотая головой.

— Тиха, Хроська... Тиха... — уговаривал ее Ленька. — Тиха, д-дура.

У монастырской станы под громадным вязом он увидел причину Хроськиного беспокойства: жеребца с овсяной торбой на морде. Кое-как затянув кобылу в кусты, Теткин долго стоял, прислушиваясь к чему-то. Жутко кричала где-то на болоте выпь, сонно перебрехивались собаки, гудели комары. И опять монастырь, мрачный и таинственный, в предрассветном сумраке высился перед ним. В низинах зарождался жиденький туман. «Бандитский конь никак», — подумал Ленька. Хоронясь, он подобрался к вязу. Почуяв чужого, жеребец всхрапнул и подставил гладкий круп, готовясь к обороне. Из орешника послышалось жалобное ржание Хроськи. Жеребец вскинул маленькую сухую голову, беспокойно запрядал ушами. «Вот зараза», — подумал Ленька о неугомонной кобыле. Ему хотелось уйти от этого зловещего места, но просто так уйти он уже не мог. «Чекист должон все видеть, все знать» — так говорил Шершавов. А Ленька считал себя в душе настоящим чекистом. Поразмыслив, он полез на дерево, спрятался в листве. Он сидел не шевелясь, страдая от гнуса и неудобного положения.

Незаметно для себя Ленька задремал и, вероятно, свалился бы, если бы не разбудил его какой-то металлический звук, словно кто-то точил железо. Сжавшись в комок и напрягая зрение, он вдруг увидел, как замшелые камни стены, увитые плющом, задвигались, отошли, и из темного лаза показался человек. Следом за ним — еще одна фигура.

— Ох, господин Лялин, доведете вы нас до греха... Разузнают в Черемшанах — быть беде.

— Ничего, волков бояться — в лес не ходить. А у нас тут тайга. Тут мы хозяева. Пусть они боятся. — Помолчал, распутывая повод. — Хватит об этом. Ты не забудь, про что я говорил. Очень жду представителя из Владивостока. Опознавательный знак — часы на правой руке. Точь-в-точь как у меня...

В этот момент подала голос Хроська. Лялин занес носок сапога в стремя и застыл, прислушиваясь.

— Ну, мать Анастасия, покедова. Живы будем — не помрем.

Жеребец, почувствовав властную руку седока, крутнулся и с места взял в галоп. Анастасия постояла, скрестив на груди руки, и медленно направилась к лазу. Снова послышался железный скрежет, и камни стали на свое место.

Ленька перевел дух. Тело занемело, и он чуть не кубарем скатился с вяза, а потом еще долго не мог прийти в себя. И тут до его сознания дошло, что видел он самого главаря банды Лялина. От обиды и злости на свою несообразительность он даже застонал сквозь стиснутые зубы. Упустить, когда бандит, можно сказать, в руках у него был.

На развилке дорог, где одна, прямая, шла на Черемшаны, а другая, поуже, на крестьянские угодья, Леньке почудилось, будто кусты у подножия кедра шевельнулись. Он остановился, но разглядеть ничего не смог и когда сообразил, что за кустами, прижавшись боком к стволу дерева, стоит человек, было поздно. Жахнул выстрел. Он был громким до боли в ушах. Такой звук получается, когда стреляют из обреза. Свинцовый заряд просвистел у самого уха, обдав теплом. Ленька пригнулся, Хроська, не дожидаясь команды, с места взяла в галоп. Она так резво бежала, что любой скакун мог бы ей позавидовать.

С трудом высвободив из-под ремня брюк браунинг, Ленька обернулся и навскидку послал в темную шевельнувшуюся тень пулю.

Черемшаны, Август 1927 г.

Утром, задами приусадебных огородов, так, чтоб никто не видел, пришла Матрена к бумагинскому дому. Шершавов встретил ее удивленным взглядом. Матрена стянула с головы косынку и села на табурет.

— Вот и пришла я... — судорожно перевела дыхание. — Давно надо было, да все боялась. — Посмотрела прямо в глаза ничего не понимавшему Шершавову.

— Ты чего это, девка? — Он захлопнул папку с бумагами, бросил ее в стол. Поднялся. — Захворала, что ль?

Матрена прижала к глазам косынку и зарыдала. Шершавов совсем растерялся. Сбегал за водой, но Матрена отвела его руку.

— Говори, что случилось? Да утрись. Вот так.

— Случилось. — Она вытирала глаза, все еще всхлипывая. — Как теперь жить, не знаю. Вот и пришла к тебе.

Шершавов выслушал Матренину исповедь не проронив ни слова, боясь, что испугает ее и она передумает и уйдет. И после того как она замолчала, долго не решался нарушить наступившую тишину. Волей судьбы он стал свидетелем горя женщины, узнал самое потаенное, что даже матери родной не всегда говорят. «Ах дура-баба, — думал Шершавов, — как запуталась... Что бы ей стоило пораньше исповедаться...»

— Значит, сказал, мол, если проболтаешься, то и Захара уничтожит, и сына твоего заберет?

Матрена кивнула. Шершавов смотрел на ее руки в синих венах, теребившие мокрую косынку.

— Ну что ж... спасибо, что доверилась, — произнес он негромко. — Прямо скажу, завязала ты узелок... Захар ничего не знает?

Матрена помотала головой.

— Может, и догадывается, да молчит все.

— Когда у тебя с ним встреча?

— Через два дня, сказал. Там же...

— Ты вот что... Никому больше не говори. Даже Захару. А я тем временем что-нибудь придумаю.


От Черемшан жидкой кисеей крался туман, растекаясь по переулкам и задворкам, накапливаясь и густея в ложбинках. Кричали осипшими голосами петухи. С реки слышался звон цепей, это одноногий дед Галота готовил паром. С той стороны Черемшанки доносился одинокий голос: «Эй во по-о-о-ле казаки йдуть... Эй во по-о-о-ле...»

Ленька перевел Хроську на шаг, подтянул вожжи, сдвинул на затылок кепку и радостно засмеялся. Огляделся. У него было такое чувство, будто он целый год не был в Черемшанах. Навстречу попался Исай Семижен. Ленька обрадовался живой душе.

— Здорово, дядька Исай! — крикнул он. Семижен только на мгновение поднял кудлатую голову, поклонился и, когда Теткин удалился, посмотрел ему вслед.

Сдерживая волнение, Ленька направил коня к бумагинскому дому.

Кешка сидел на своем любимом месте — на завалинке. Из ворот подгоняемая хворостиной бодро выскочила Колобихина корова и прямиком направилась к злополучному подсолнуху с обглоданным стеблем. Кешка, прячась за плетнем, побежал ей навстречу. Корова уже тянула морду к подсолнуху, трещал и сыпался плетень, когда Кешка торжественно выпрямился с занесенным над головой сучком. В этот момент Теткин произнес голосом Шершавова:

— Отставить!


— Часы, говоришь? Так-так. — Губанов задумался. — А ну-ка постарайся детально вспомнить, что он говорил про часы.

Ленька напряг память, чтоб вернуть картину прощания Лялина с Анастасией.

— Ну, з-значит, так... он говорит: «А про то не з-забудь. Очень я его жду. Да гляди, если часов на руке не будет... — Н-нет-нет... Я не так. — Если, говорит, часов на правой руке не будет, значит, не наш человек».

— На правой? — переспросил Шершавов.

— На правой.

— А если на левой?

— Не знаю. Об этом они ничего н-не говорили.

— В общем, понятно, часы должны быть на правой руке. И вся недолга. А дальше?

— «Все одно, г-говорит, дай знать немедля, если не наш. Мы поговорим с ним. А часы точь-в-точь такие, как у меня...»

Шершавов перебил:

— Значит, она знает, какие часы он носит.

— Естественно, — поддакнул Губанов. — Что же это за часы, глянуть бы на них. — Он с горечью подумал, что операция не удалась из-за того, что Поленов утаил такую значительную деталь пароля, как часы. Губанов вспомнил, как Хомутов все допытывался у Поленова, что это за такие часы у него, да еще на правой руке. Он хлопнул себя по лбу. — Все! Понял. Видел я их. У их курьера были такие, да мы, когда брали его, раздавили. Может, он сам их раздавил. Еще стрела или лук на них выбит. И форма у них шестиугольная. Эх ты черт возьми, — сокрушался Губанов, ероша шевелюру и быстро расхаживая по комнате, — знать бы...

Шершавов напряженно думал о чем-то.

— Леня, — обратился он к Теткину, — ты выдь-ка. Нам надо поговорить.

Теткин обиделся, но вышел.

— Я вот что думаю, Андрей. Если мы не будем иметь часов, значит, дело табак, так?

Губанов согласился.

— Значит, если это так, то нам во что бы то ни стало заиметь часы надо. Так?

Губанов согласился, не понимая, куда гнет Шершавов,

— Где их заиметь-то — вот задача.

— Где заиметь, я могу сказать. И притом точь-в-точь такие, какие надо.

— Вы, Егор Иванович, не говорите загадками.

Шершавов подвинулся к нему и перешел на шепот:

— Надо Матрену заговорить. Она сама натерпелась, все сделает что надо... — И Егор Иванович поведал невеселую Матренину историю.

Выслушав ее, Губанов в удивлении покачал головой.

— Тут у вас, как я погляжу, страсти кипят.

— А ты думал. Подмоги я просил не зря. Тут, брат, такое дело.

— А что, Егор Иванович, может, действительно поговорить с Матреной? Давайте-ка порешим так...


По воде пошла легкая рябь, зашумели кусты, и опять все стихло. Матрена оглянулась.

— Ты чего? — спросил Лялин и тоже оглянулся. — Привела, может, кого? — Он придвинулся к ней, взял ее лицо в свои ладони. Она выдержала его взгляд. — Учти, никого не пожалеют мои ребята. И тебя, если со мной что произойдет. Вот так-то.

Стояла такая духота, что дышать было тяжело и больно. Матрена отодвинулась от Лялина, расстегнула пуговицу кофточки, подержала руку в теплой, как парное молоко, воде и провела по лицу.

— Дай еще время подумать, Семен. Тебе решиться просто, а я так не могу. Я сон потеряла... не знаю, что делать...

— Зато я знаю. — Лялин с трудом стянул сапоги, разложил волглые портянки.

Матрена сказала, жалеючи:

— Давай хоть простирну. Сымай рубахи. Не бойся, скоро высохнут.

Лялин улыбнулся. Быстро разделся, остался в кальсонах.

— Иди вон за иву, искупнись. Парит-то как...

Он потрогал ногой воду.

— Боишься, что ли? — Матрена подобрала юбку и зашла по колени в воду.

Лялин снял часы, положил их на камешек и с тихим плеском окунулся. Посидел по шею в воде и, резко оттолкнувшись ногами от вязкого илистого дна, перевернулся на спину и поплыл. Невдалеке от берега уже чувствовалось течение, и он повернул назад. Услыхал, как ойкнула Матрена.

— Что там у тебя?

Матрена, нагнувшись, что-то ловила в воде.

— Часы твои упустила, — сказала она с испугом.

— Ну вот... — Лялин неслышно матюкался. — Как же ты так... это ж особые часы. — Он принялся шарить в том месте, куда указала Матрена. Провозившись довольно долго и поранив руку о корягу, произнес раздраженно: — Все. Были часы и нету. Эх ты... кулема...

— Да ладно тебе... пожалел. Я нарочно утопила их, что ли? Сам положил тут, у самой воды. А я и не заметила, как смахнула. Только слышу: бульк.

— Бульк, бульк... глаза надо разуть, — злился Лялин, все еще топчась в воде и слизывая с ладони кровь, — дернул же тебя черт... — Он грубо выругался. Матрена стояла на берегу с подоткнутым мокрым подолом, держа в руке скрученную в жгут исподнюю рубаху.

— Все кажется, размахнешься и ударишь ни за что ни про что. Нехорошо мне с тобой, Семен. — Матрена смотрела в одну точку перед собой и не видела, как Лялин торопливо одевался. Легкий посвист дружков предупредил об опасности.

— Вот что, Матрена, — говорил он скороговоркой. — Ты мне брось крутить хвостом и вить из меня веревки. Не получится. Не я у тебя, а ты — вот где, — быстро показал сжатый кулак. — Терпение у меня не железное. Чуть похолодает, уйдем отселя. Я тебя не пужаю, но и под землей найду, ежли чего. Так и быть, даю еще время. — Связал ушками сапоги, перекинул через плечо, готовый бежать в тайгу.

«Как волк... и взаправду как волк...», — подумала Матрена.

Лялин подошел, взял ее за плечи, потискал жесткими пальцами, поиграл желваками, стараясь поймать ее взгляд.

— Смотри, Матрена... Не наделай глупостев. И рука не дрогнет. — Он хотел притянуть ее к себе, прижать, но Матрена с силой оттолкнула.

— Иди. Вон свистят твои соловьи. Чтоб вам пусто было.


Шершавов легонько тряс часы перед ухом, прислушивался, закатывал глаза и опять тряс. Все глядели на него, ожидая чуда. Наконец он произнес:

— Все. Спортились.

— Так то вода ж... — подал голос Кешка. — Просушить их, а потом собрать.

Теткин поглядел на него.

— Инструмент нужен. А где он, инструмент? Так, Егор Иванович?

— Оно конечно так, — согласился Шершавов. — Инструмент тут самое первейшее дело. Без него хоть караул кричи.

Он еще раз осмотрел часы, покрутил их и так и эдак.

— Знатные часики.

— Это Кешка их обнаружил, — сказал Ленька.

— Что молодцы, то не отберешь от вас. Ладно, ребята, часы ходить будут. Это уже моего ума дело.

— Егор Иванович, а может, Лялина просто убить или арестовать, а? Чего тут цацкаться с этим гадом?

— Ишь ты какой шустрый. Ну, убьем или арестуем Лялина. На его место другой сядет. Банда будет действовать. Вот так, думать надо.

Мухачино. Август 1927 г.

Едва успели убрать хлеб, как пошел дождь. Черемшанка разом взбухла, помутнела. Вода поднималась, угрожая снести мост. Люди кинулись к реке. Дед Бедуля суетился и переживал больше всех.

— Ить лярва, насекомая козявка, подобралась под самый под дых. Эх, чуток выше ба надоть нам...

Но вода больше не прибывала, и народ успокоился. Наряд самообороны круглосуточно охранял мост от бандитов. Так было надежнее. И сам Телегин дежурил у моста с наганом.

На полпути к Мухачино Губанова застал ливень. До монастыря еле добрался, на сапоги налипло по пуду грязи. Он долго дергал у ворот за веревочку звонка, пока не появилась привратница.

— Где-то ты никак заблудилась там, — обрадовался Губанов. — Мать Анастасия на месте или нет?

Привратница пыталась разглядеть в темноте его лицо, даже тянулась на носках, но Губанов на всякий случай воротил голову в сторону.

— Веди уж, веди...

Старуха что-то бормотала, вцепившись в Губанова трясущимися руками.

— Кого тебе? — расслышал он.

— Игуменью, игуменью, веди куда отдохнуть. С дороги я длинной...

Потом она вела его, свободно ориентируясь в темноте, и Губанов не мог понять, куда они идут: то карабкались вверх по ступеням, словно на колокольню, то спускались, будто в подвал.

Наконец вошли в какое-то помещение. Он сел на узкую деревянную кровать, жесткую и высокую. «Все предусмотрено, — подумал, усмехаясь, — вдвоем не уместишься». По обе стороны деревянного распятия горели желтым пламенем свечи. Губанову помогли снять намокшую одежду. Сухую, вплоть до исподнего, принесла молодая монашенка: не поднимая глаз, положила стопку белья на табурет и тут же вышла. Потом он пил горячий чай с горьковатой и приятной на вкус ягодой. «А они тут ничего, — подумал он. — Ишь вымуштрованы как».

Заснул — точно провалился в глубокую пропасть и летел в нее, держа руку под подушкой с зажатым в ней пистолетом.

Проснулся, как будто кто толкнул его. Посидел, припоминая: или во сне привиделось ему, что привязывал один конец простыни к деревянной ручке, а другой к ноге, или это было на самом деле? Но сапоги стояли в углу, смазанные дегтем, одежда высушена и аккуратно сложена. Тут же — таз с водой, обмылок, полотенце. Лялинские часы показывали двадцать минут двенадцатого. «Ого! — подивился. — Вот это поспал...»

Молодая монашенка, та, что ночью стягивала с него мокрую одежду, все так же не поднимая глаз, привела его в уютную комнату с мягкими стульями, диваном, на окнах цвела герань. В глубоком кресле сидела женщина в черном, лица ее Губанов в первые минуты не смог разглядеть. А потом...

Замешательство длилось мгновение.

— Здравствуйте, Ванда, — как можно спокойнее произнес Губанов, подходя к настоятельнице и прикладываясь к безвольно повисшей руке. — Как видите, гора с горой не сходится, а человек с человеком...

У Ванды отнялся язык, она хотела что-то сказать, но не могла и смотрела на Губанова широко раскрытыми глазами.

— Ну успокойтесь... Что же вы так... Ну встретились старые знакомые по Владивостоку. Хотел предупредить, да побоялся, вдруг выкинете еще чего-нибудь.

Ванда через силу улыбнулась, звякнула в колокольчик и приказала послушнице:

— Ко мне никого не впускайте.

Губанов сел напротив, приходя в себя от неожиданной встречи.

— Это ужасно, — произнесла она тихо и с болью, — это ужасно жестоко, — повторила она еще раз и зажмурилась, надеясь, что все это дурной сон и стоит открыть глаза, как все станет на свои места и никакого Губанова перед ней не будет.

Но Губанов сидел напротив, серьезный и озабоченный.

— Нас могут подслушать тут? — спросил он, обводя взглядом просторную комнату. — Может, благоразумнее будет уйти отсюда?

Ванда закрутила головой:

— Нет-нет, как раз здесь нас никто не услышит.

Губанов мгновенно вспомнил самые неприятные моменты из той операции по розыску похищенных из Владивостокского банка валюты и ценностей, как он ночевал в ее квартире и она утром спросила: «Вы «жигло» или идейный?» И как он нес ее, отбивающуюся, к дверям, скрипучим от мороза, на Полтавскую, 3, сцепив зубы, будя в себе ненависть к ней за погибших товарищей.

Ванда металась по комнате в изумлении и растерянности.

— Простите, но это так неожиданно... Так неожиданно... Я никак не могу сообразить. Я давно покончила с прошлым, а тут такое напоминание. Это, извините, выше моих сил. Надеюсь, вы понимаете меня. Это просто невероятно...

— Да ладно вам, Ванда...

— Что ладно, что ладно... Я так надеялась, что с прошлым покончено. Ан нет. Вот вы...

— Перестаньте. Насколько я помню, вы женщина выдержанная, а тут разволновались, как будто я пришел арестовывать вас. Ну, с прошлым покончено, это мне известно. Наказание вы получили, очень незначительное, учитывая ваше чистосердечное раскаяние, А сейчас вот связались с бандой и создали из монастыря притон.

— Вам было известно, что я здесь? — спросила Ванда, останавливаясь перед Губановым.

— Конечно, — спокойно слукавил он. — Потому вот так запросто и пришел, надеясь по старой памяти на вашу помощь. Я очень рад, что вы совсем не изменились за эти годы. Вы все так же красивы, как и три года назад.

— Тогда вы этого не говорили мне.

— То тогда. Время идет, все меняется, ко прекрасное остается прекрасным...

Она устало опустилась в кресло.

— А я-то думала, уж в этой тайге меня никто не сыщет. Так что вам надо от меня?

Губанов зашарил по карманам в поисках табака. Ванда положила перед ним коробку душистых папирос «Александрия», взяла одну сама. Он поднес ей зажженную спичку. Папироса дрожала в ее пальцах, и Губанову почему-то стало тоскливо оттого, что Ванда так его боится. И ненавидит, наверное.

— Я не за вами. Тут мне предстоит встретиться с Лялиным. Ведите себя как можно проще. И только. Ни одного намека, ни одного движения, которое меня может выдать. Надеюсь, поняли, что не нужно шутить с Советской властью?

Она зло усмехнулась:

— В этом я уже убедилась.

— Вот и хорошо. Когда придет Лялин?

— Поздно вечером. Днем он не бывает здесь. Боится.

Губанов погасил папироску в пепельнице, сказал виновато:

— А я есть хочу.


...Они стояли и молча изучали друг друга.

— Сколько мы молчим? — произнес Губанов.

Лялин по привычке вскинул руку, но тут же опустил:

— Вам виднее.

— Возможно, но мне желательно, чтобы ответили вы.

Сзади кто-то услужливо подсказал:

— Семь минут, господа, длится ваш молчаливый, на темпераментный разговор.

— Пусть выйдет этот человек, — попросил Губанов не оборачиваясь.

Лялин помолчал, но все же сделал выразительное движение головой.

Дверь за спиной скрипнула.

— А теперь пусть удалится вон тот, который скрывается за портьерой. — Губанов глядел прямо в маленькие, близко поставленные глаза Лялина.

— Вы много на себя берете, — отрывисто произнес Лялин.

На что Губанов ответил:

— Кто много на себя берет, с того и много спрашивается. Так что попрошу выполнить мое желание.

— Выйди, Айбоженко, — сказал Лялин.

Из-за портьеры боком вылез здоровенный детина и, демонстративно, не пряча оружия, прошел мимо Губанова.

— Все, или еще где есть?

— Все.

— Я у вас спросил время. Вы мне не ответили. Потрудитесь и это мое желание выполнить, — ровным голосом продолжал Губанов, чувствуя, как от напряжения вспотели ладони.

— Ладно... — отмахнулся Лялин, сразу обмякнув и сдаваясь, — давайте без энтого... Чего там в завещании дедушка Афанасий собирался написать?

Лялин уходил от предъявления опознавательного знака, и Губанов не уступал. «Подожди ж, гад ты такой, — подумал он, — тут-то я устрою тебе трепку».

Он отпрянул в сторону, прижался к стене, и в руке его оказался пистолет.

— Малейшее движение, и я всажу первую пулю в вас, а вторую в того, кто сюда всунется. Быстро опознавательный знак, если вы тот самый Лялин!

Лялин не ожидал такого оборота дела и растерялся.

— Вы вот что... это... Вы погодите с часами, — забормотал он. — Тут вот какое дело... Да уберите пистолет! Тут, понимаешь, такое непредвиденное обстоятельство получилось. Утопил я энти проклятые часы. Там копье еще, а стекло за решеточкой и завод с обратной стороны. — Лялин облизал пересохшие губы. — А дедушка Афанасий велел испросить, на чье имя наследство отписать. Так? Ну вот, а вы сразу за оружие. — Он натянуто улыбнулся. — На имя племянницы моей Серафимы. Вот.

— Мы считали вас серьезнее, господин Лялин, — разочарованно произнес Губанов, усаживаясь на кушетку. — Садитесь. — Он отстегнул ремешок с часами. — Посмотрите хоть, конспираторы, — произнес с иронией. — Такие часы должны быть и у вас.

— Точно, — согласился Лялин, возвращая. — Чего ж поделаешь, если такой конфуз случился.

— ...Отряду полковника Лошакова не удалось осуществить даже первого этапа операции, — говорил Губанов, расхаживая по комнате заложив руки за спину. — Вопреки указаниям повстанческого центра и лично Анатолия Петровича полковник Лошаков перешел о отрядом границу раньше уговоренного времени на целых восемнадцать суток и притом совершенно не там, где намечалось. Естественно, рейд был обречен на провал. Вот так! — Губанов зло посмотрел на Лялина. Некоторое время он молчал, давая ему возможность переварить информацию и прочувствовать ее. Потом продолжал:— Вот к чему приводит самонадеянность и игнорирование приказов и рекомендаций Центра. Погибли люди. Раскрыт перед противником замысел. Сейчас предполагаемое место дислокации вашего отряда блокируется со всех сторон. В этом если еще не убедились, то можете убедиться, выслав разведку.

Лялин молча слушал, временами на его лице появлялось выражение строптивости, но он сдерживал себя, не возражал. Когда Губанов сделал паузу, спросил:

— Так что прикажете нам делать?

— Чтоб сберечь силы для следующего решающего удара, надо уходить за кордон. Лист в тайге ляжет, и от вас мокрое место останется... Это приказ, Лялин.

Лялин долго молчал, курил. Он думал.

— Как же уходить нам, если мы окружены, позвольте спросить вас? Не на воздушном же шаре.

— Это другой разговор. Как вам помочь, Центр разрабатывает план. Но по секрету, — он оглянулся и перешел на шепот, наклонившись к Лялину, — могу сообщить. Вероятнее всего, уходить придется морем. Пока это менее опасный путь. Главная задача — найти шхуны. Но, думаю, с контрабандистами сговориться можно. Когда вопрос будет решен, вам дадут знать. Эксы прекратить.

— И когда станет известно?

— Скоро. — Губанов закинул ногу на ногу, пустил колечком дым. — Очень скоро. Когда все будет готово, придет курьер. Вот так. Миссию свою считаю выполненной, — сделал полупоклон в сторону Лялина. — Если вы с чем не согласны, — сделал широкий жест рукой, — можете обжаловать. Но не думаю, чтоб Анатолий Петрович пошел вам навстречу.

— Вы неподражаемы, — позднее говорила Ванда. — В своем профессиональном мастерстве вы достигли удивительного совершенства. Извините, до сих пор не знаю, как вас зовут. Такое перевоплощение... Такой темперамент. Убежденность. Я подслушивала и думала: а может, и вправду он совсем не тот человек, за которого себя выдает? — Она вздохнула глубоко и прерывисто. — Но, увы... чудес не бывает. Они бывают только в сказках. И то время, когда мы верили им, безвозвратно ушло... Выросли, постарели... И мужья нас теперь бросают.

— Вы так и не встретились?

— Где там... Он с полковником Лошаковым должен был идти сюда. Могла бы состояться встреча.

— Гринблат с полковником Лошаковым? — поднял бровь Губанов. — Я многих знаю из его отряда, но...

— Мой муж Миловидов. Арнольд. А по батюшке Филиппович... Могу вам сообщить неприятную новость, коль мы с вами так откровенны. Лялин послал во Владивосток своего человека на встречу с каким-то генералом, которому все они подчиняются. Так что берегитесь.

— Спасибо, Ванда. Надеюсь, и впредь будете информировать меня.

— Скажите, а что со мной сделают, когда ликвидируют банду?

Губанов не сразу ответил.

— Не берусь быть пророком, потому что не знаю, как глубоко вы втянуты в антисоветскую деятельность.

— ...После лагеря ушла, чтоб душой отдохнуть, отрешиться от всей этой грязи, что вокруг была. Постриглась. Усердно молилась богу. Заметили. Стала вот игуменьей. Не получилось покоя. Появился лялинский отряд. Вот оружие его храним в подвалах. Награбленные драгоценности храним. Пытаются шашни заводить с сестрами господними. И молю бога, чтоб весь этот кошмар скорее кончился. Так что вот я, вся как на ладони. Вы когда хотите назад?

— Думаю, дня через два-три.

— Лялин не выпустит. И не пытайтесь даже. Пока из Владивостока не вернется Животов. Это бывший поручик, пепеляевец, первейший помощник Лялина.

Заимка Хамчука. Август 1927 г.

Лагерь поражал продуманной планировкой, тут чувствовалось, что поработал специалист. Секторы обстрела перед пулеметными точками были тщательно вырублены, землянки скорее были похожи на блиндажи, «Если брать, малой кровью не обойтись», — подумал Губанов, разминая затекшие после верховой езды ноги и осматриваясь.

— Нравится? — спросил Лялин.

— Основательно устроились. Похвально, ничего не скажешь.

Пошли по землянкам. Кто умывался, кто разводил костер, кто бил вшей. Губанов прикинул: в банде более семидесяти человек, и все среднего возраста, а то и старше.

— Хамчук удружил. Его заимка была тут, а мы приспособили под лагерь. Баньку вот сварганили. Седни как раз вошебойня.

По лагерю вяло и сонно двигались обросшие, как попало одетые люди: кто в кепке с наушниками, кто в меховой шапке, кто в берете. Они с немым любопытством смотрели на Губанова, провожали его взглядами, переговаривались тихо и сиплыми от водки голосами.

В землянке Лялина Губанов сказал:

— Давайте сбор членам штаба. Решение повстанческого центра требуется довести до всех.

Лялин неопределенно хмыкнул.

— Не хочется мне этого делать.

— Чего? — не понял Губанов.

— А собирать всех. До меня доведено, и хватит. А зачем будоражить народ? Тут им и так не мёдно, а вы со своими приказами... Не надо.

Губанов решительно отрубил:

— Это не моя прихоть, а приказ, которому обязаны подчиняться все повстанческие отряды!

— Ну, тут командир я, и не позволю баламутить. Приказ... Мало ли было приказов от Центра. Если бы я все их выполнял, то ни меня, ни отряда давно уже не было бы на свете. Приказ... Люди хотят драться. Если я им ноздри не намажу кровью, то какие ж из них будут вояки? Да и потом у каждого свой интерес есть в том. Не, в этой части приказ выполнять не буду, тут вы мне не указ. — Он смотрел на Губанова выпуклыми карими глазами, наглыми и беспощадными. И Губанов понял — не отступится.


Банда поделилась на две половины: одна имела задачу напасть на Старые Черемшаны, ограбить сельмаг, пострелять, отвлечь от моста оборону и тут же скрыться. Другая — сжечь мост.

Во главе с Лялиным бандиты ворвались в Старые Черемшаны, когда село затихло и у чугунков да кринок остались старухи да дети еще сладко чмокали во сне. Заслышав приближающуюся стрельбу, сторож Панкрат, по прозвищу Етавот, удрал в огород и там сидел, зажав под мышкой берданку. У сельмага вооруженные всадники посыпались с коней и тут же раздался треск выдираемых ставень, звон разбитого стекла. В окно с грохотом выбросили железную коробку, в которой хранились деньги.

Ее быстро и ловко распотрошили гвоздодером. Грабеж длился считанные минуты. Бандиты тащили штуки цветастого ситца, фляги с керосином, ящики с махоркой, конфетами.

Первыми на пожар прибежали старики, а за ними детвора. Сухие бревна трещали и сыпались, поднимая столбом искры. Подступиться к огню не было никакой возможности. Рухнула крыша.

В пламени начало что-то звонко лопаться, и кто-то закричал:

— Патроны!

Толпа подалась назад. Панкрат вылез из кукурузы и пальнул в воздух. На него напустились, мол, не уберег государственное добро.

— Ета-вот... — пытался объяснить что-то дед, но его никто не слушал.

Налет на мост сорвался: на берегу банда была встречена дружным залпом из разных видов оружия. Было много треску. Мост заволокло густой дымовой завесой. Ржали раненые кони, исходили в предсмертном крике бандиты.

Телегин стоял на бугре перед мостом, будто защищая его грудью, и сорванным голосом кричал, взмахивая рукой:

— Батарея, огонь!

И следовал залп.

— Батарея, по врагу нашей прекрасной Советской власти огонь!

И снова следовал залп.

— А, не нравится?! Получайте!!

Банда, подобрав раненых и убитых, откатилась. Телегин сидел на камне и пытался свернуть одной рукой цигарку. Соломаха сунул ему в губы папироску, дал огня.

— Вот так-то, председатель.

Прискакал Шершавов, увидел, что все живы и здоровы, а мост невредим, слез с коня.

— А мы уж думали...

Шершавов с чоновцами находился в засаде, на тот случай, если банда прорвется через мост.

— Чего вы думали? — весело спросил Соломаха. — Вы думали, а мы их в это время в хвост и в гриву. Вишь, ажно пыль столбом. Во как!

Раздался смех, шутки, все были довольны, что все так хорошо обошлось. И в это время из Старых Черемшан прискакал нарочный, с сообщением о разграбленном сельмаге. Все примолкли, и только Черемшанка о плеском билась о сваи моста.

Начальнику КРО тов. Хомутову
Нахожусь в банде. Удержать ее от налета на Старые Черемшаны не представилось возможности; к счастью, налет обошелся без жертв со стороны крестьян. Распоряжения подпольного повстанческого центра для Лялина, можно сказать, ничего не значат. Чувствует он себя здесь полновластным хозяином положения. Только за последний месяц им расстреляны два человека, которые хотели прийти с повинной. Основной костяк банды составляют кулаки и деклассированный элемент. Все мои требования о прекращении налетов на населенные пункты встречаются в штыки со стороны Лялина, его ближайших помощников — Айбоженко, бывшего поручика, и Трухина, из уголовников. За счет грабежей бандиты обогащаются, а на все остальное, как например быть мятежу или не быть, им просто-напросто наплевать. Все они понимают, что через границу им не прорваться никоим образом, и потому настроение упадническое. Про шхуну я дал знать, по секрету. Думает.

Лялин послал Животова во Владивосток к Полубесову, так что имейте в виду. Его приметы: похож на грузина, носит усы, на правой руке не имеет указательного пальца. Поленов утаил значение часов как пароля. Выкрутился сам.

А. Г.

Станция 14-я верста. Август 1927 г.

Вместо четырнадцати двадцати «Чилим» прибился к причалу в девятнадцать пятьдесят пять. Скрипели подводы, зазывно кричали возчики. Пахло арбузами и дынями, вяленой кетой и подопревшими яблоками. Человек в длиннополом сюртуке, кожаной кепке и с вещевым мешком за плечами молча выбрался из толпы и поднялся по откосу к центральной улице. В это же время в кабинете Хомутова затрезвонил телефон.

— Он уже здесь, — послышался приглушенный ладошкой голос Коржакова. — На железнодорожный вокзал взял курс.

— Понял тебя. Пригородный уходит в двадцать сорок. Ты держи его там, а я сейчас выезжаю. Все.

Хомутов вызвал к подъезду автомобиль, взял с собой Гуслярова. По дороге инструктировал:

— Держись так, чтоб этот бандюга запомнил тебя и при встрече мог узнать. — Помолчал, глядя в сторону. — Все-таки проверить решили Губанова. Ну что ж, пусть проверяют. Предоставим такую возможность. Так?

— Предоставим, — усмехнулся Гусляров. Худое лицо его порозовело от волнения, но внешне он держался спокойно и даже равнодушно.

Остановили машину на трассе, спустились с дороги в лес. Уже стемнело, и идти приходилось на ощупь. За последнее время Хомутов не раз бывал здесь.

Дача Полубесова находилась в глубине леса, и неосведомленному человеку найти ее было трудно.

В одном окне дачи горел свет. Мальва, увидев Хомутова, завиляла хвостом.

— Пошла, пошла... — замахал на нее Гусляров. Он не любил собак.

Полубесов встретил их без радости, как будто находился у себя на службе в облземотделе и принимал посетителей, которые надоели, но от которых никуда не денешься.

— Прошу вас, товарищи. Прошу. Проходите, в коридоре лампочка перегорела, не ударьтесь.

В гостиной он усадил непрошеных гостей, принес самовар. Гусляров отказался, а Хомутов даже руки потер от предстоящего удовольствия.

— Так, чем я могу услужить, Тимофей Сидорович?

Хомутов отхлебнул чаю с вареньем, причмокнул.

— Такого вареньица я у вас, Анатолий Петрович, еще не пробовал. Прелесть.

— Это из голубицы.

— Сами собирали?

Полубесов смутился:

— Да нет, привозили.

Хомутов допил чай, поколебавшись, еще налил стакан.

— Мы что к вам, Анатолий Петрович... — Он поглядел на часы, оттянув обшлаг рукава. — Где-то часов в десять, к вам должен явиться курьер от Лялина. Некий Животов. Вы его знаете? Встречаться приходилось?

Полубесов внимательно слушал.

— Похож на кавказца. Нос с горбинкой и на правой руке указательного пальца нет... Так, кажется? — Хомутов поглядел на Гуслярова.

Тот кивнул.

— С такими приметами бывал у вас кто?

— Бывал. Припоминаю.

— Вот этот гражданин и заявится к вам. Предполагаемая цель вашего посещения... — Хомутов пожевал губами. — Будем откровенны с вами. В банде Лялина в настоящее время находится наш товарищ. Вы его помните, такой русоволосый, молодой, в тельняшке — присутствовал на ваших допросах.

— Да-да, помню. Его зовут Андрей Кириллович, кажется.

— Совершенно верно. В банде его знают как Федора Андреевича Мигунова, вашего представителя, или, если хотите, уполномоченного повстанческого центра... — Хомутов коротко пересказал задачу, с которой был послан в банду Губанов, Полубесов слушал внимательно и кивал в знак согласия. — И вот, как мы догадываемся, Животов послан Лялиным для проверки. Хотят убедиться, что Мигунов не чекист и выполняет поручение подпольного центра. От вас требуется подтвердить так, чтоб сомнения у них совершенно исчезли. Вот и все

Полубесов подумал немного, хлопнул себя по коленям.

— Постараюсь. Раз уж назвался грибом, так полезай в кузовок.

Три дня Полубесова продержали в камере предварительного заключения, а потом выпустили, отобрали подписку о невыезде за пределы Владивостока, принимая во внимание чистосердечное его раскаяние.

— Владимир Владимирович Гусляров останется здесь как представитель, допустим, организации из Романовки или еще откуда. Это вы уж сами подумайте. А я буду на улице. И держитесь естественней. Ну как?

Часы пробили половину десятого вечера. Завыла Мальва, ей откликнулись другие собаки.

— Ну что ж, я пошел, — поднялся Хомутов. — Время еще есть немного, об остальном вы договоритесь с Владимиром Владимировичем.

Хомутов дождался лялинского курьера. Мальва грызла цепь, давилась в ошейнике, урчала, задыхалась. Кусочек хлеба, прихваченный со стола Полубесова, успокоил ее. Хомутов покинул сад и вскоре выбрался на трассу. Автомобиль нашел на обочине. Шофер спал. Хомутов постоял у автомобиля, к чему-то прислушиваясь. Закурил, разбудил шофера:

— Поехали в город.

Черемшаны. Август 1927 г.

И еще состоялась одна встреча Лялина с Матреной.

— Что же ты... Невжель тебе в радость играть на моем горе? Ты вглядись, Мотря, на кого я стал похож. И все из-за тебя. Я ж предупреждал, не пойдешь со мной, порешу вас, вот этими руками порешу, — проговорил он вздрагивающим голосом и вытянул перед собой жилистые руки с черными каемками давно не стриженных ногтей. — Сердца в тебе нет, ни капелечки жалости ко мне нету. — Губы его дрожали, и казалось, вот-вот Лялин захлебнется слезами.

— А тебе было жалко меня, ты меня тогда жалел, когда насильничал? Нет, не было у тебя никакой любови ко мне. Может, что сейчас появилось? Нет же. Ты меня не любишь. Ты не можешь без боли расстаться с той порой, когда тут ваша власть была и вы чего желали, то и делали. А комсомольцев, мальчишек, ты жалел, когда резал их по живому, а потом палил на костре? — Она помолчала и так же тихо, как словно говорила сама с собой, продолжала: — Ты угадал, нету у меня сердца, Семен. Выел ты его. Ямка там, где оно было, сердце это. Выгрыз ты его, как волк.

Кровавым полымем горел закат, такие закаты говорят к ветру и холодам, а Матрене казалось, что это море бедняцкой крови, которое пролил бандитский главарь Семен Лялин.

— Значит, это твое последнее слово?

— Нету у меня слов к тебе, ни первых, ни последних, — устало произнесла Матрена. — Можешь убить меня, зарезать али на костре изничтожить. Вот знаю, какой ты зверь, а прихожу к тебе, не боюся.

— Это потому, что ты знаешь, не трону тебя. — Он тяжело задышал: — Легкой смерти захотела? Не будет тебе легкой смерти. Живи хоть сто лет. Живи. Но всю жизнь, Матрена, будешь помнить меня. Подыматься будешь утром, вспомнишь, спать будешь ложиться, вспомнишь. Во сне будешь видеть меня. Не дам я тебе покою, Матрена. Может и права ты: привязался я к тебе потому, что для меня ты последний осколок старого и нету моготы с ним расстаться. Может, и правда, не знаю. Я не умею копаться в себе. Это коммунисты умеют, а мы не умеем.

Он легко вскочил в седло, и конь загарцевал под ним. В последний момент Лялин нагнулся, произнес с угрозой:

— Обреку я тебя на адовы муки, Матрена.


В этот вечер, когда все собрались, Матрена долго ласкала Фильку, гладила его выгоревшие на солнце вихры, целовала иссушенными губами.

— Ты что, мам? — спрашивал Филька обеспокоенно, а в горле Матрены застрял горячий комок и мешал дышать. Шесть с небольшим годков Фильке, а много ли она уделяла ему внимания и так ли любила его, как если был бы он от законного и желанного мужа?

Захару Матрена говорила:

— Ты бы поосторожней носился. Мотаешься, хоть бы ружье с собой брал. Не ровен час...

Соломаха угрюмо поинтересовался:

— Чего это ты, мать, пугаешь меня?

Матрена вздохнула.

— Тебя не напугай, так не подумаешь уберечься. Филька вон круглый день без присмотра. Один. Боюсь я, Захар. Ой как боюсь чегой-то. И сон видала, будто мама моя покойница взяла за руки тебя и Фильку и повела куда-то. Я кричу, а вы вдруг оторвались от земли и полетели. Боюсь я...

Захар прижал к себе Матрену, погладил по острому плечу, по худым лопаткам.

— Будет тебе, мать. Ничего с нами не случится.


Кешке Шершавов сказал:

— Ты вот что, Кешка. Возьми-ка под свое шефство Фильку соломахинского. Мальчонка еще несмышленый, попадет куда, потом беды не оберешься.

Кешка хмыкнул, перестал строгать.

— В няньки, что ли?

— А може, и в няньки, так что тут худого? Вон как вырезаешь. Вот и его учи.

— А Матрена, а дядька Захар чего будут делать?

Шершавов вздохнул.

— Эх, Кешка, Кешка, тебя самого учить надо. Большой уже, а простой истины понять не можешь. Когда ж Матрене и Захару заниматься с ним, если они с утра до позднего вечера в поле?

— Ладно, чего уж там... — недовольно произнес Кешка. Он был очень обижен на Егора Ивановича. Ленька вон исполняет какие-то секретные задания...

Когда Шершавов объявил о своем решенииЗахару, тот даже обиделся:

— Эка ты... Он что же, не сын мне? Как-нибудь управлюсь и без твоей помощи. Вас с Матреной не пойми-разберешь. Та тоже все боится.

— А все ж будь осторожен, Захар.

— Да уж постараемся, — самолюбиво ответил Соломаха, поглаживая по льняной головке Фильку. — Он теперя от меня никуда.


Как-то уж очень сразу оборвалось затянувшееся лето, и наступала осень. Уже куда-то реденькими клинышками неслись журавли, и их грустное курлыканье, похожее на отдаленный и обессиленный детский плач, щипало душу. Мост черемшанцы выстроили. Не мост, а загляденье, да и только. Хотелось сделать все как следует, соблюсти народный обряд, да кругом распить чарочку, чтоб стоять этому мосту, сто лет, но отметили окончание строительства каждый в своей семье стаканом-другим самогонки под квашеную с брусникой да со смородиновым листом капусту.

Уже провезли по мосту новый урожай ржи, пшеницы, гречихи. Коммунары ликовали. Красный обоз с хлебом и флагом на передней подводе встречало все село. Тарас Телегин произнес речь, говорил немного, но от души, и все ему искренне хлопали в ладоши.

А под самое утро, когда продирали глотки первые петухи, в стороне Черемшанки, там, где перекинул свой костлявый позвоночник новенький, еще не утративший первозданной желтизны мост, бухнули выстрелы. Село переполошилось. Чоновцы доложили, что стрелял кто-то из лесу и вреда не причинил.

Матрена металась по Черемшанам и всех спрашивала, не видали ли Захара с Филькой? Захара с Филькой видали и утром на конюшне, и потом на ржаном поле, где подбирали осыпавшиеся колоски, а где они теперь, никто не знал.

Матрена бегала из двора во двор и расспрашивала всех. Ее утешали кто как мог: да куда ж твой Захар денется, где-нибудь загулял небось у однополчан-партизан или в сельсовете. Но ни в сельсовете, ни у Шершавова Захара и Фильки не было.

Шершавов обеспокоился не на шутку. Подняли несколько мужиков и парней из ЧОНа, и, вооружившись, выехали верхами в поля.

До полночи мотались в темени, кричали, звали, но никто не откликнулся.

А утром деревню всполошил нечеловеческий крик. У ворот Матрениной избы стояла бричка, в которой лежали мертвые Захар и Филька, а рядом оземь билась Матрена.

Захара Матрена признала только по косоворотке, первый раз надеванной, вышитой по воротнику зеленым крестом.

Филька, как будто спал, прижавшись к Соломахе бочком, и рот у него был открыт. Синие, еще подернутые влагой глаза его были широко распахнуты, в них застыли боль и удивление.

Люди стояли обнажив головы, потрясенные случившимся. Негромко скулила Колобиха.

Тарас шагнул к Матрене. Она обвела собравшихся безумным взглядом, запрокинула голову, смежила распухшие веки. Так стояла она долго, и все подумали, глядя на нее, что Матрена не жилец теперь на белом свете. Но она вдруг затрясла головой так, словно хотела отогнать дурное и страшное виденье, и поползла к бричке на коленях. Цепляясь за покрытые засохшей грязью спицы, с трудом поднялась.

Бережно, как, может, никогда в жизни, словно боясь разбудить, взяла Фильку на руки. Голова его свесилась, и отросшие, не знавшие ножниц светлые и мягкие волосенки обвисли. Матрена поправила голову, села на крыльцо и, едва касаясь жесткой ладонью, принялась нежно гладить и целовать уже опавшее личико. И казалось, что Филька, набегавшись, прикорнул в мамкином подоле. А Матрена баюкала его и что-то напевала ласковое и теплое.

Кешка дергал Шершавова за рукав и все повторял, всхлипывая:

— За что они его... дядь Егор, за что они его...

Шершавов не слышал.

Заимка Хамчука. Август 1927 г.

Лялину доложили, что у Медвежьего перевала блуждающий секрет напоролся на разъезд красноармейцев в количестве четырех человек.

— Вот вам подтверждение, — махнул рукой в сторону предполагаемого перевала Губанов. — Они нащупывают нас. Сужают кольцо.

Лялин распорядился в бой не вступать. А Губанов задумался: откуда на перевале красноармейцы, они никак не должны быть там.

К вечеру получено сообщение, что другой пост чуть ли не нос к носу столкнулся еще с одним разъездом, вооруженным карабинами и ручным пулеметом.

Лялин был напуган, а Губанов терялся в догадках, что бы это значило?

Вернулся курьер. Вместе с Лялиным они о чем-то совещались, потом Лялин позвал Губанова, Айбоженко. В землянке стоял густой запах сивухи, лука и квашеной капусты.

— Уже приложились... — проворчал недовольно Айбоженко, усаживаясь на чурбан перед столом.

Животов подмигнул ему, мол, и тебе осталось. Лялин заметил:

— Кончайте перемигиваться. Дело серьезное. Вот что, друзья командиры. Как видите, вернулся из Владивостока Животов. Встречался с генералом Полубесовым. Обстановка для нас действительно складывается никудышне, прямо надо сказать. Хреновая складывается обстановка. — Лялин говорил уперевшись скулой в кулак. — Как я гляжу, повстанческий центр сам не знает, чего хочет, но восстания нонешней осенью, как было намечено, не получилось. — Он горько и сожалеюще вздохнул. — На то, видать, есть свои причины, а нам от них не легче. Вон пусть Животов доложит нам обо всем...

— Чего тут докладывать? — начал неторопливо Животов. — Все и так ясно как божий день. Надо уходить. А вот как — тут особый разговор...

Лялин перебил:

— Ты говори, как было с генералом.

— А, ну тут такое дело. Встретил он меня все как полагается. Проживает на даче под Владивостоком, в лесу. Там его если даже кто и захочет найти, не сыщет. Ну, обрадовался он, конечное дело. Спрашивает, как здоровье Семена Авдеича, то есть нашего командира. — Лялин при этом слегка приосанился. — Спросил, как, мол, там себя чувствует господин поручик Мигунов. Я говорю, мол, чувствует, слава богу, хорошо. Он смеется, говорит, хвалю за осторожность, но, тем не менее, придется поступать так, как велят обстоятельства. Французы и японцы обещали дать оружие. Армии простояли ожидаючи на границе, а оружие ведь так и не дали.

— С-суки... — процедил Айбоженко и поглядел на Губанова. Тот молча кивнул.

— Доподлинно известно, — продолжал Животов, — нашу базу блокируют войсками со стороны границы. Его превосходительство сказал, что к холодам, едва опадет листва, мы будем как на ладони, кольцо сожмется и... в общем, сами знаете, что может тогда случиться. — Животов опустил голову.

Айбоженко недовольно поцокал языком.

— Ну, разрыдался. Наказали козе смерть, дак она ходит да и...

Лялин отмахнулся:

— Не перебивай. Пусть доскажет.

— Его превосходительство, — встрепенулся Животов, — так и приказали: сидеть смирно, не рыпаться, не то разоблачим свое местонахождение. Сами видели сёдни, целый день кружил ираплан. А как разоблачат, то дело худо. Даванут — и кишки выскочат.

Айбоженко не выдержал:

— Во, послали дурака богу молиться, так он лоб разбил. Говорил же, не посылай его, нет, не послушал. Пойми тут, чего он бормочет. Все пугает, пугает. Что нам дальше делать? Гнить тут или куда идти? Вот что скажи. Мне неинтересно, с кем и как ты там чаи распивал. Ты нам суть скажи и катись к едрени фени.

Губанов понял, что настало время сказать слово и ему.

— Животов, в общем, господа, сказал почти все, что просил передать генерал Полубесов. Может, сказал он не теми словами, но суть одна. Прекратить всякие налеты и эксы. Раз! Об этом я уже говорил господину Лялину, как явился сюда. У нас с ним был длинный и откровенный разговор. Так или не так? — повернулся Губанов к Лялину.

— Был, — подтвердил Лялин. — И что? '

— А то, что я передал вам приказ Центра, а вы игнорировали его и поступили по-своему, тем самым рискуя жизнью вверенных вам людей. Конспирация, конспирация и еще раз конспирация на данном этапе нашей борьбы, — ради сохранения сил. Как вы не можете понять, Лялин? То, что вы сожжете или разорите еще с пяток хуторов, будет не в нашу пользу, а против. Чего добились налетом на Старые Черемшаны? Взяли кассу, в которой всего-то было пятнадцать рублей серебрушками. Налет на мост окончился трагически для четверых отрядовцев, и трое ранены. А мост как стоял, так и стоит. И черт с ним. Пусть себе стоит. Нам от этого ни жарко ни холодно. — Губанов видел, что его внимательно слушают, и продолжал: — Людям надо отдохнуть от тайги, болезней, вшей. В другой раз они не пойдут за нами. Правильно я говорю или нет?

Животов выкинул палец вверх:

— Во! Генерал то же самое говорил.

— Так как мы уходить будем отсюда? — спросил Айбоженко мрачно. — Обрыдло все.

— План разрабатывают, — решительно заявил Животов. — Вот! Генерал так и сказал: передайте своим боевым друзьям: в беде мы вас не оставим.

— Ну что ж, поглядим, сказал слепой. Подождем. Да потом на свой страх-риск что-нибудь и придумаем, — сдался наконец Лялин.

Губанов выбрался из землянки, на свежем воздухе сразу же закружилась голова.

Следом вышел Лялин. Потянулся до хруста в костях.

— Обиделся? — спросил он, щурясь на неяркий круг солнца, затянутого осенней дымкой. — Я ведь проверял тебя. Думаешь, из-за строптивости своей упрямлюсь? Не-ет. Я хитрый...

— Да ну? — деланно подивился Губанов. — А я считал тебя дураком.

Лялин надулся. Стоял отвернувшись.

— Месть, понимаешь, тут меня еще держит, — признался он. — Ничего не могу поделать с собой. Так вот.

— А как игуменья к тебе?

— Анастасия, что ли?

— Да.

— Анастасия баба, конечно, ничего. Красивая баба, и все при ней, но не для нашего мужика. Ей надо их благородие. Мы что, мы черная кость. — Он искоса поглядел на Губанова. — Знавал когда-то ее муженька.

— Лошаков, что ли?

— Ну, Лошаков... Миловидов. Капитан Миловидов. Говорят, застрелился где-то на границе. Дурак. Он вообще-то из психов. Пепеляевец. Они все после ледового похода чокнутые стали. Мозги поотморозили, что ли.

Со стороны Черемшан послышался едва различимый стрекот. Лялин прислушался, навострив по-собачьи ухо. Лагерь насторожился.

— Опять летит, — сказал Лялин тихо. — И какого ему дьявола надо тут?

Гул приближался, и вот на высоте птичьего полета среди верхушек деревьев замелькал аэроплан. Он пронесся так быстро, что Губанов ничего не успел разглядеть: наш это или черт занес с той стороны.

— Нас ищет, паразит. Уж который раз является. Да ничего не увидит. Вишь, как замаскировались? Дай бог выбраться отсюда.

Из землянки выползли Айбоженко и Трухин. Они пошли из лагеря.

— Уже к бабам поперлись, — кивнул в их сторону Лялин.

По дороге к ним присоединился Сокорь, недавно прибившийся кулак из Васильковки.

— Не пускай.

— Попробуй удержи.

Губанов затоптал цигарку.

— Мне пора возвращаться. Не наделайте глупостей. Ждите проводника из Центра. Пока.

Лялин подал ему руку.

— Дал бы провожатого, да...

— Ладно, обойдусь.

У коновязи все трое о чем-то принялись спорить, Губанов вспомнил, что сегодня Теткин должен прийти к тайнику, и ему стало беспокойно.

Дорога на Мухачино. Август 1927 г.

Трое на конях возникли внезапно, как из-под земли. Коренастый в кубанке, поигрывая плетью, спросил:

— Ты чей будешь?

Сокорь растянул рот в радостной улыбке, пихнул Трухина в бок локтем, подмигнул Леньке:

— А я знаю, чей он. Ей-богу знаю. Я его видал в Мухачино, все вынюхивал чего-то там. Чакист он, братцы. Ей-богу чакист. И Гошка говорил, чакист он.

— Ты что, действительно чекист, или он врет? — спросил дружелюбно Трухин, перепоясанный пулеметными лентами. — Ты не бойся, говори.

Ленька понял, что перед ним бандиты и вряд ли он сможет выкрутиться. Он не успел дойти до тайника. Если бы они узнали о тайнике...

— А вам какое д-дело? — дерзко сказал он. Чуя жеребцов, внизу, в лощине у копешки, подала голос Хроська. И тут же тот, кто был в кубанке, ожег Леньку плеткой. Его принялись стегать, приговаривая:

— А... чакист... Попался...


Губанов перевел коня на аллюр, — торопился затемно побывать в монастыре: надо было повидаться с Вандой, потом отправиться в Терновый к приходу «Чилима». А еще он надеялся побывать в Черемшанах, чтоб встретиться с Шершавовым.

Ванда металась по келье. Увидев Губанова, бросилась к нему:

— Там мальчишку из Черемшан пытают... Совсем ребенок еще. Они убьют его... Это Айбоженко.

— Где? — спросил Губанов, чувствуя, как ослабели и стали чужими ноги.

— Это как на заимку Хамчука, так вправо, за болотцем. Они же звери...

Губанов не стал выяснять, как там оказалась Ванда. Он круто повернулся и побежал к потайному выходу.


— Ладно, бес с ним, — сплюнул Айбоженко, — он уже изошел юшкой. — Пнул Теткина и попросил махорки на закрутку у Сокоря. Тот с неохотой подал тугой расшитый стеклярусом кисет. Трухин мочился на Теткина и приговаривал:

— Шшенок сопливый... По-хорошему ить предупреждал, ну, теперя вот тебе.

Айбоженко поморщился, глядя на Трухина:

— И чего ты такой? Все б с вывертом, чтоб не как у людей. Еще б и нагадил.

Трухин заржал:

— А чо? Энто мы могем!

— Ладно тебе, — остановил его Сокорь. Он внимательно посмотрел на неподвижное тело Теткина. Глаза того были полуоткрыты и неподвижны. По веку деловито бежал муравей.

— Он, кажись, помер уже.

— Сам ты помер. — Сокорь нагнулся, посидел на корточках. — Живой, чего ему исделается? Чакисты все такие. Им пока голову не отсекешь, будут шевелиться. — Поднялся, скривился. — Чтой-то мутит меня.

— Это от крови, — сказал Трухин. — Это всегда так попервах. А может, жалко?

— Никого не жалко. Они мого братана кокнули.

Гаврилу Сокоря чекисты застрелили во время облавы в Гнилом углу во Владивостоке, и Иннокентий не мог простить Советской власти смерти брата, возглавлявшего банду налетчиков.

Теткин застонал. Трухин кивнул на него:

— Может, скажет, зачем он тут?

— Держи карман шире. Они, жилы вытяни, будут молчать. Хватит, намаялись. Надо кончать. Главное нам известно, Чакист, и все тут. А хочешь, неси его на своем горбу.

— Нема дураков, — не согласился Трухин.

Сокорь стянул с Теткина брюки быстро и умело, оставив на нем давно нестиранные кальсоны на одной большой пуговице. Втроем они подняли Теткина, прислонили его к дереву и крепко обмотали тонкой пеньковой веревкой.

— Ну, теперь все. — Айбоженко утерся ладошкой. — Пусть тут его муравьи едят. Тут ему жаба цици даст.

Не успели они напиться из мочажины, как с тропы послышался быстрый перестук копыт. Айбоженко сбросил движением плеча карабин. Сокорь шмыгнул носом, выругался, увидев Губанова.

— И чего ему тута надо?

— Их благородие... — Сокорь сцепил зубы. — Вдарить его, что ли?

— Не дури. Он те вдарит, век будешь заглядывать, — сказал Айбоженко.

Губанов резко осадил коня возле них. Крикнул, тараща глаза:

— Где пленный?

Таким его еще никто не видал, и Айбоженко даже попятился:

— Вы не очень-то...

— Куда пленного дел, с-сука! — Губанов замахнулся плеткой. — Гад, куда дел?

Трухин первым догадался, что добром наскок этот не кончится, и потому поспешил разрядить обстановку.

— Да туточки он, вашбродь. Мы его мало-мало того... — он пошевелил пальцами, — пошшекотали.

— Жив?

— А чего ему исделается? Чекисты, они живучие как кошки, — вмешался Сокорь. — Вон за тем ровчачком. Мы его к дубку привязали.

Айбоженко прыгал пальцами по пуговицам, как будто играл ими, и не спускал глаз с Губанова.

Андрей тяжело дышал, он боялся не застать Леньку в живых. Огрел коня плеткой, и тот мигом вынес его на поляну и Андрей увидел Теткина. В первое мгновение не понял, что серая человекоподобная фигура, повисшая на веревках, это и есть Ленька Теткин. Он спрыгнул с коня и попал в муравейник. Поняв, в чем дело, перерезал веревку, стер с окровавленного, обезображенного тела Леньки серую массу. Платок моментально намок от крови. Еще не зная, жив он или нет, Губанов перекинул бесчувственное тело товарища на коня, вскочил в седло...

...Когда Губанов свернул к Мухачино, а не хамчуковскому хутору, все трое переглянулись. Трухин рукоятью плетки сдвинул на затылок картуз:

— Энто куда ж он?

— Поди спроси, — отозвался Сокорь, отдирая от губы недогоревший окурок. Жеребец под Айбоженко чего-то загарцевал, и он кивнул Сокорю:

— А ну, давай за ним. А мы по-тихому следом.

Сокорь крутнулся на месте и тут же исчез за густым ельником. Айбоженко и Трухин немного постояли и, когда топот затих, не спеша выбрались на тропу и свернули влево. Не успели пройти и полверсты, как послышались глухие хлопки выстрелов. Айбоженко сбросил карабин, приподнялся в стременах. То же самое проделал и Трухин.

— Никак стреляют?

— Стреляют. Вот только кто и в кого?

Дав коням ходу, они, вертя головами, настороженно держась в седле, последовали дальше. Айбоженко принял свою излюбленную позу, которая частенько выручала его при неожиданных обстрелах: он сидел чуть развернув корпус влево и назад. Это позволяло в случае необходимости мигом скатиться кубарем. Гимнастерка на лопатках и в обрезе воротничка пропотела до соляной коросты, давно нестриженные волосы курчавились на затылке. Трухин в одной руке держал карабин, в другой повод и японского образца кольт. Ехал он чуть правее Айбоженко, чтоб видеть, что впереди.

Перегородив тропу, стояла лошадь Сокоря. Сам он закостеневшими пальцами держал повод, уткнувшись лицом в траву.

Айбоженко слез, постоял над трупом, перевернул ногой, взял карабин.

— Все. Каюк.

— Это ж кто его так?

Айбоженко зло сощурил глаза:

— Ты действительно дурак или только придуриваешься?

— А чего?

— А того. Ну-ка по коням!


Они настигали Губанова. Тот уже слышал погоню, спешился, осторожно снял Леньку, оттащил в густой в рост человека папоротник, увел с тропы коня и стал за стволом липкого от смолы кедра.

Первым выскочил Айбоженко. Он пригнулся к луке, держа карабин, как будто только что поймал его на лету.

Губанов сиял его одним выстрелом. Трухин налетел на поднявшегося на дыбы коня Айбоженко, свалился со своего.

— А ну встань, сволочь... — негромко произнес Губанов, наставив наган на бандита.

Тот быстро перевернулся на живот, хотел выстрелить, но не успел.

Мухачино. Август 1927 г.

— Креста на них нет, иродах... Господи! Мальчонка ведь совсем. Говорит, урожай большой, помочь надо, а сам заикается. Я его чаем с вареньем напоила...

Губанов вытирал потное лицо и все к чему-то прислушивался. Ему чудились сторожкие шаги не то над головой, не то за дверью.

— ...Никуда, говорю, не пойдем мы, так и передай. Он еще переспросил, так и передать товарищу Телегину? Я говорю, так и передай. — Ванда сноровисто обтирала намоченной в спирте тряпкой распухшее Ленькино тело. На груди, голове, руках его из-под бинтов проступали темные пятна и тут же от жара брались корочкой... — Боже мой... Совсем зверями стали.

— Они и были звери, — хрипло сказал Губанов. У него как перехватило горло, когда он увидал облепленного муравьями Леньку, так и не отпускало. — Айбоженко со своими дружками.

— Айбоженко — этот живодер.

— Еще с ним, как его... Ну, морда еще огурцом. Сокорь, кажется... Дышит? — Губанов снова вытер мокрое лицо, нагнулся над Теткиным. — Дышит. Вы тут глядите за ним, и чтоб ни одна живая душа...

Спирт в чашке стал густо-красным и уже не смывал кровь, а размазывал.

— Одна я не смогу, надо кому-то довериться, — сказала тихо Ванда. — Это ж не за собакой глядеть, а за ребенком.

Ленька тяжело задышал, задвигался, хотел подняться, но Губанов успел легонько удержать его.

— Тихо, Ленька... спокойно. Мы всем этим гадам назло выживем. До самой мировой революции жить будем!

Теткин разлепил опухшие веки, пошевелил губами, хотел что-то сказать и не смог. Подобие слабой улыбки пробежало по его лицу. Губанов облегченно вздохнул.

Черемшаны. Август, 1927 г.

— Зря ты его в том гадюшнике оставил, — сокрушался Шершавов, — ой, зря... Надо было в какое-то другое место.

— К Голякову, что ли? — с раздражением спросил Губанов, прекрасно понимая, что к Голякову никак нельзя. Вся деревня мигом узнает.

За Теткина он был спокоен. Не выдаст его Ванда, не в ее это интересах, а вот как обернется с убийством лялинских головорезов? Ведь подозрение может пасть на него. Каким бы доверием он ни пользовался, но заподозрить могут, ведь почти в одно время ушли из лагеря. Вот что мучило Губанова. Он сидел за столом устало ссутулившись и положив перед собой сцепленные руки. Точно в такой же позе сидел напротив и Шершавов. Ставни бумагинского дома были закрыты и завинчены па болты. Пламя жировика коптило. Шершавов снял пальцами крючок черного нагара.

— Ты вот что скажи, Егор Иванович, — оживился Губанов, вспомнив сообщения лялинских постов о появлении разъездов красноармейцев, — что это за патрули бродят по лесу-тайге? На Медвежьем перевале видали их...

Шершавов закивал: мол, понял.

— Это из лошаковской банды. Они ж в нашу форму обмундированы. Блукали, блукали, искали, кому сдаться. Вчера я их отправил во Владивосток.

Губанов смотрел поверх головы Шершавова, мысль его напряженно работала.

— Егор Иванович... вот что. Лялин может предположить, что произошел бой Айбоженко и его людей о разъездом красноармейцев, а? Не с настоящими красноармейцами, а с этими, лошаковцами, часть которых все еще бродит по тайге. Я думаю, может... Вот на них и будет списана гибель этих гадов.

Шершавов согласился.

— Вот еще бы свидетеля. Тогда бы вне подозрения совершенно.

— Будет свидетель. Для этого надо вернуться в Мухачино. Сейчас же, — заволновался Губанов. — Подтвердит игуменья. Ничего с ней не сделается, подтвердит. Придумает как.

Предстояла бешеная гонка среди ночи.

Заимка Хамчука. Август 1927 г.

Весь лагерь пришел в движение. Привели задержанного. Его разглядывали как диковинку какую. Это был среднего роста человек, лет тридцати с небольшим, а может, меньше. Коротенькая рыжеватая бородка не давала возможности точно определить его возраст.

— Да развяжите же руки, вояки, — уже давно требовал задержанный. Кисти его рук посинели и набухли. — Где ваш командир?

— Ишь ты какой скорый!

— Можа, и не понадобится он тебе.

К нему пробирался Животов. Он узнал того человека, с которым во Владивостоке встречался у Полубесова.

— А ну разойдись! — крикнул Животов. — Тоже мне цирк нашли.

Он одним движением перерезал веревки.

— А може, энто он пострелял Айбоженко и Сокоря?

— Заткнись, не то я постреляю. Идемте, Владимир Владимирович. Лялин вон в той землянке.

Гусляров растирал руки, морщился. Вошли в землянку.

— Вот он! — с порога закричал Животов.

В землянке находилось несколько человек. Лялин дал знак им выйти.

— Это и есть Владимир Владимирович!

— А мы вас уже заждались. Помяли, вижу, мои ребята? Ну ничего, это иногда бывает полезно.

Лялин выглядел как с длительного перепоя: под глазами мешки, и руки мелко трясутся. На столе пустые бутылки, хлеб, вяленая рыба, рыжие головки лука. Он разлил из бутылки по стаканам.

— За встречу, что ли?

Они выпили за встречу, потом за благополучный переход.

— А у меня тут беда, — жаловался Лялин, — убили гады лучших боевиков. Зажимают нас. Вот такие дела...

Гусляров, несмотря на выпитый самогон, не мог расслабиться и держался угловато. Он знал: еще немного, чуть пообвыкнет — и это пройдет у него, а пока разглядывал главаря банды, который через несколько дней должен предстать перед судом народа за все злодеяния, которые он принес людям.

— Скажите, пусть вернут мне браунинг, — попросил он Животова. Тот выскочил и скоро вернулся с оружием. — Уходить будем на судах. Зафрахтованы две шхуны. Послезавтра они будут стоять в бухте Подкова. Если к вечеру не прибудем, то потеряем и эту возможность. Тогда отсюда не выбраться — и всем конец. Я тоже ухожу вместе с вами, — добавил Гусляров. — В Харбин с отчетом.

Лялин сидел схватившись за голову.

— Мы не успеем за это время подготовиться, — сказал он, будто просыпаясь. — Хозяйство видите какое. А коней куда девать? Все наше добро.

— Организуйте тайники. Пригодятся на следующий год. Все оружие забирать не следует.

— До Подковы существует прямой путь, но никто из нас не знает его, — сказал Животов. — Есть один дед, да он в Черемшанах. Исай Семижен.

— Свой человек?

— Мы ему доверяем.

— Раз так, берите его в проводники. Время дорого.

Бухта Подкова. Август 1927 г.

Ступая след в след, боевики Лялина шли через сопки к бухте Подкова. Прямой путь до бухты Семижен знал хорошо, и вел он торопко, без поклажи, с сучковатой палкой да обрезом под полой армяка. «Кто б вас провел, — хвалился он, — никто не знает туда дороги». У Семижена было хорошее настроение оттого, что он знал лялинские схороны, куда было попрятано много вещей, нужных в хозяйстве. Ему не терпелось быстрее избавиться от Лялина и вернуться.

Все, что невозможно было унести с собой, Лялин приказал зарыть в тайники. С собой взяли три пулемета «люис» и два «шоша», нагрузились под завязку патронами, гранатами, продуктами.

Лялин нервничал, ему жаль было оставлять коней, и он то и дело наказывал Семижену:

— Разведи их по дворам, чтоб комар носу не подточил. Вернусь на другой год, если что, голову отвинчу.

А как мог Семижен развести по дворам почти три десятка строевых коней, да чтоб еще и комар носу не подточил? Тут надо покумекать. Ежели связаться с ивановскими конокрадами, то хороший барыш будет. Одно только омрачало Семижена: как бы не дознались сельчане про то, что участвовал в лютой казни над Соломахой и его Филькой. «Вот горечко-то какое, — бормотал и вздыхал Исай, — вот горечко. Дак ежели подумать, то чему быть, того не миновать. А по Соломахе давно петля качалась, прости господи».

В тот вечер, когда Матрена наотрез отказалась уходить с ним за кордон, Лялин с Айбоженко и Животовым навестили Семижена. Тот перепугался, засуетился, не зная, куда посадить непрошеных гостей. За самогонкой Лялин попросил:

— Наведи меня на Соломаху, Исай. — И, тяжело задышав, ударил себя в грудь: — Горит тут. Просто так из Черемшан я не уйду. Зарок такой дал.

Думал-думал Семижен, как навести Лялина на Соломаху, и вспомнил, что утром Захар хотел смотреть озимый клин за речкой Крестьянкой. А располагался он верстах в семнадцати от Черемшан. Когда-то на том поле держал Семижен свою пасеку, потому и знал то место хорошо.

Лялин со своими дружками выбрался из Черемшан под утро, а следом за ними выехал и Исай. Во дворе Соломахи стояла бричка, полная свежего сена, а Матрена доила корову, и слышно было, как молочные струи бились в стенки жестяного подойника. Исай снял фуражку, поздоровался с Соломахой.

— Куда так рано? — спросил он лишь бы не молчать. На что Соломаха ответил:

— Кто рано встает, тому бог дает.

— От это правильные твои слова, — согласился Исай, попридерживая своего рысистого в серых яблоках. Но Захар не настроен был разговаривать, и Семижен, подергав вожжами, покатил дальше. А про себя подумал: «Ничего, даст бог, седни ишшо встретимся на узкой дорожке, там с тобой и поговорим».

Соломаха нагнал Исая у маленькой серебристой речонки. Исай поил коня. Соломаха спрыгнул с брички, наказал Фильке никуда не отлучаться, а сам пошел к Исаю. Дальше они поехали на Исаевой телеге. Передние копыта соломахинского коня были разбиты, потому он не стал переходить реку, чтоб о скользкие камни вконец не обезножить животину.

— Это вить мой клин, — сказал Исай.

— Чтой-то не припомню, — усмехнулся Соломаха.

— Дак как же не припомнишь? А когда на германскую уходили, кто его засевал?

Захар рассмеялся:

— Ну, вспомнил. Так то ж при царе было.

Они подъехали к зимовью, срубленному когда-то из смолистых бревен, уже затрухлявевших и заросших лишаями. Вошли в него, и тут на Захара обрушился удар по голове. Обеспамятевшего, его били рукоятками наганов, Семижен топтался по нему и приговаривал: «Вот тебе земля... Вот тебе клин...»

И теперь Исаю вспомнилось все это, и по спине загуляли морозные иголки. «Ой не приведи господи... Спаси и помилуй...»

Двое бандитов из Васильевки сговорились не уходить с родных краев и незаметно отстали. Лялин послал вдогонку. Бандитов привели. Это были двоюродные братья лет по сорок каждому. Лялин спрашивал то у одного, то у другого, тыкая в зубы наганом:

— Вы што задумали, шкуры? Продать меня? Да я вас в порошок сотру.

Их поставили на колени и каждому выстрелили в затылок.

С седловины сопки Алатырка, если взобраться на дерево, открывался вид на бухту. Она и впрямь была похожа на подкову, вдавалась пластом свинца в отвесный берег, задавленный скалами какого-то рыжего цвета. Солнце клонилось к закату, и все, что находилось внизу, хорошо просматривалось. Но шхун не было видно. На высокой сосне наблюдателем сидел сам Лялин, чуть ниже — испачканный в смоле Гусляров. И тот и другой обозревали бухту в бинокль. Пусто. Ничего не видно.

— Надо послать разведку, — сказал снизу Гусляров, — если увидят шхуны, то пусть вон там слева, с подветренной стороны скалы, зажгут дымокур.

Правая сторона Подковы просматривалась плохо, мешали скалы — за ними-то и могли скрываться суда. Лялин одобрил предложение. Спустились на землю. Собрали на скорую руку совет. В разведку вызвались идти трое охотников. Гусляров не сомневался, что шхуны стоят именно там.

Семижен переживал больше всех: а ну как на базу придется вертаться? Все добро пропало. На распыл пустят.

Часа через полтора из-под скалы пополз низом, потом круто вверх сивый дымок. Все обрадовались.

— Ну слава богу, — перекрестился Семижен.

Лялин уже успел глотнуть сивухи, оттого стал еще более озлобленным, погрозил кому-то кулаком:

— Я ишшо приду сюда, так вас перетак. Ишшо поглядим, кто кого, христопродавцы!

Шхуны стояли в кабельтове от берега. Как условились, Лялин сделал два выстрела из нагана. В ответ послышались четыре, и тут же с одной из шхун спустили шлюпку. Когда она подошла ближе, Гусляров сказал весело:

— А вот и мой хороший знакомый.

На носу шлюпки сидел Кержаков, он приветственно помахал рукой, и как только шлюпка ткнулась в камни, выпрыгнул и стал осматриваться.

Лялин и Гусляров подошли к нему.

— Все нормально? — спросил Гусляров.

— Да как будто бы, — ответил Кержаков, а в глазах его оставалась настороженность. — Где люди?

— Тут все, в березнячке сидят, — ответил Лялин.

— Сколько человек?

— Семьдесят один. Четверо сбежали по дороге.

— Хрен с ними, сбежали так сбежали. — С языка чуть не сорвалось: «Найдем». — В шлюпку по восемь рыл. Больше не возьмет. — Он снял кепку и посигналил. На палубе шхуны засуетились, и тут же на воду была спущена вторая шлюпка. — Итого по шестнадцать в одну сторону. В общем, шесть-семь раз придется возвращаться. Всем облегчиться до предела. Ну что, начнем? Скоро совсем стемнеет.

— Кто это? — спросил Лялин, глазами указывая на Кержакова.

— Кто? А, этот... Я ж говорю, наш человек. Больше ничего сказать не могу.

— А, ну понятно... — Лялин отошел.

Гусляров курил, выплевывал горькие табачинки, щурился. Он был удивительно спокоен и уверен в себе. На берегу собиралась толпа. Лялин постучал себя в грудь, пожаловался:

— Чего-то муторно тут.

— Первые шестнадцать садись в шлюпки! — подал команду Гусляров. — Без толкотни. Так-так...

В последнюю шлюпку впрыгнули Лялин, Гусляров и Кержаков.

Всю ночь «Сирена» и «Тайфун» шли, работая то моторами, то парусами.

К утру поднялась сильная зыбь, и вся банда легла вповалку в трюмах. Изредка у кого-то еще хватало сил выползти на палубу, чтобы, перевесившись через леера, вывернуть себя наизнанку и снова уползти в трюм.

Владивосток. Сентябрь 1927 г.

В пять пятнадцать шхуны вошли в бухту Золотой Рог. Из трюма первым вывели буквально под руки Лялина. Он никак не мог понять, что же произошло.

— Этот, что ли, Лялин? — спросил Хомутов.

— Он, — сказал Кержаков. — Ноги вон не держат. А какой был геройский мужик...

Из трюмов вытаскивали бандитов, обезоруживали и строили на берегу в затылок один другому. Некоторые, сообразив, что попали в ловушку, хватались за оружие, бросались врукопашную, кричали. В трюме «Тайфуна» глухо бухнули выстрелы. Трое бандитов оказали яростное сопротивление. Они забились в дальний угол, забаррикадировались чем попало и громко выкрикивали бранные слова.

На автомобиле подъехал Губанов.

— Не хотят вылезать?

— Вылезут, — усмехнулся Хомутов. — Нам некуда торопиться. Мы подождем.

Губанов подошел к разоруженным бандитам, вокруг которых плотной стеной стояли красноармейцы, поискал глазами Лялина. Тот, увидев его, стиснул зубы так, что кожа на скулах побелела, и тут же отвел налитые ненавистью глаза.

Губанов постоял заложив руки за спину, хмыкнул и вернулся к Хомутову.

Просыпался город, зазвенел первый трамвай.

Черемшаны. Октябрь 1927 г.

Уже наступили холода. Осыпался лист, тайга почернела, утратила свою красоту. В волости стало спокойно, никаких тебе банд или еще чего такого. Шершавов, Телегин и Кешка приехали в Мухачино. Остановились у Голякова.

— Ну как Теткин? — был первый вопрос.

— Ничего Теткин. Силов набирается. Тут где-тось с Варькой крутился. Крепкий парень, другой бы на его месте сразу бы окочурился.

Теткин нашелся, он готовил баню. Обнялись.

— Н-ну как вы т-там? — спросил Ленька, обращаясь сразу ко всем.

Телегин развел руками:

— Без тебя, брат, дело не идет, Барсук говорит, везите его быстрее. Они чего-то там затевают.

Перед ужином сходили в баньку, что стояла на краю огорода. Парились все до изнеможения и особенно Шершавов. Хлестались дубовыми вениками от души. И все же Телегин всех выжил с верхней полки. Шершавов и Ленька тяжело дышали внизу.

В предбаннике, надевая чистое, пахнущее ветром белье, Шершавов увидел на груди у Леньки большую пятиконечную звезду, вырезанную бандитской рукой. Рана затянулась нежной, розовой кожицей. Поймав взгляд Шершавова, Ленька отвернулся, стесняясь невесть чего, а тот трудно втянул в себя вдруг ставший густым воздух и опустил глаза.


На другой день все четверо отправлялись в Черемшаны, Все разместились на телеге, и только Тарас шел сбоку, потряхивая вожжами:

— Н-но, милай... н-но...

Варька стояла у ворот и махала рукой.

— Влюбился небось? — толкнул Шершавов Леньку.

Тот закраснелся:

— Да ну вас, Егор И-иваныч. Скажете тоже.

Бричка пошла под уклон, и Тарас Телегин запрыгнул в нее на ходу.

Свернули на центральную улицу, что вела к сельсовету, и Шершавов с досады аж сплюнул.

— Ну, теперь будет денек... — Навстречу в замызганном зипуне торопилась Колобиха. — И надо ж такое... — сокрушался Шершавов, — весь день теперя пойдет наперекосяк.

Бричка поравнялась с Колобихой, та остановилась, смиренно сложив на зипуне жилистые руки, и отвесила глубокий поклон:

— Здравствуйте вам.

— Чего это с ней седни? — озадаченно спросил Телегин. — Мабуть, тигра в тайге сдохла?

Ленька с радостным волнением крутил головой на истончавшей шее, узнавал и не узнавал главную улицу села. Вот и сельсовет. Бумагинский дом, зияющий пустыми глазницами окон. Ленька посмотрел на Шершавова, мол, что это значит. Егор Иванович крякнул в кулак, отвернулся. Ему неловко было признаваться, что поколотил цейсовские стекла, когда узнал, каким мукам белобандиты подвергли Леньку.

Бил он их тогда от души подвернувшимся под руку коромыслом.

— Больно уж глаза мне застило это кулацкое стекло, — сказал Шершавов.

Телегин натянул вожжи:

— Приехали.

Шершавов направился в сторону села. Все трое подошли к могиле с остроконечным памятником и жестяной красной звездой на верхушке. Сняли кепки... Прибитая дождем и подсохшая земля на холмике была усыпана поздними цветами.

— А энти, — указал Телегин на крупные желтые, — Матренины. Золотой шар называется. Скоро поставим тут большой памятник, чтоб виден был с любого конца Черемшан. — Он вздохнул тяжко и со всхлипом, придержал от порыва ветра волосы, провел пальцем по глазам. — Чтоб люди помнили Захара Соломаху, первого председателя коммуны, и сынка его Фильку.

Поднимался сильный ветер, рвал с деревьев желтую листву, кружил ее и свистел в голых рамах бумагинского дома торжествующе и весело.

Наступала осень.

Анатолий Керин, Анатолий Чмыхало Леший выходит на связь Повесть о чекистах

1

Смеркалось. Из глубокого, потемневшего разложья галопом выскочили два нервных, подвижных в седле всадника. Они разом осадили горячих коней и, привстав на стременах, поворачивая головы из стороны в сторону, стали напряженно вслушиваться в тишину степи, открывшейся перед ними. Степь начиналась неподалеку, от таежных тягунов, что вели к зубчатым переломам фиолетовых белоголовых гор, и уходила в расплывчатые сумрачные дали к Енисею — тихая и бесконечно задумчивая.

Кони часто стригли острыми ушами, шумно втягивая ноздрями стылый вечерний воздух, пропахший вонючей карболкой, кислой овечьей шерстью и молодыми побегами ковыля. Крепкогрудые скакуны, выросшие на суходольном степном приволье, хорошо знали эти места, где еще недавно стригунками резвились в бесчисленных табунах.

— Все ладно, — негромко, словно боясь вспугнуть тишину, сказал один из всадников — молодой хакас Турка, услышав сухое пощелкивание дроф вдалеке да заливистую косачиную песню. — Можно ехать.

Другой всадник, тоже хакас, но помельче ростом и помоложе, повернулся в седле в сторону темного лога, из которого они только что появились, и пронзительно свистнул.

В тот же миг немой сумрак отозвался разливистым эхом и вслед за ним — лихими выкриками и дробным гулом многих копыт. Из непроглядной лесной чащи высыпалась лавина конников, одетых в поношенные, рваные дождевики, зипуны и полушубки. У всадников, почти у всех, без исключения, прикладом под мышку мотались карабины и обрезы.

Турка ловко выхватил увесистый маузер, пришпорил тонконогого гнедого бегунца и, оставляя позади большие клубки пыли, понесся к степным курганам. По обросшей бурьяном меже он обскакал черное поле пара, и ему открылись с бугра сбившиеся в кучу игрушечные домики и юрты третьего отделения Московского совхоза. Сметливый разведчик, которого еще в первой половине дня посылал Турка в этот поселок, все как есть высмотрел и вынюхал, и донес, что чекистов поблизости нет, все спокойно, и, казалось бы, нечего Турке сейчас опасаться. Но переменчивая — раз на раз не приходится — волчья жизнь уже научила Турку быть крайне осторожным, готовым принять бой в любых, даже самых неожиданных, условиях. И рысьи его глаза с лихорадочной жадностью впивались в густеющий сумрак, стремясь разглядеть, что делалось там, впереди, у крохотных домиков и кошар совхоза.

Азартной звериной стаей, что почувствовала близкую и легкую добычу, влетели конники в единственную голую и довольно узкую улицу поселка. В квадратных оконцах саманных избушек один за другим стали гаснуть красноватые робкие огоньки. Отложив все свои привычные дела, люди испуганно ахнули и затаились, надеясь, что сегодня их может не коснуться лихая беда или с других отделений дружинники прискачут сюда на выручку. На самом же третьем отделении, к несчастью, мужчин сейчас почти не было — это знали расчетливые бандиты.

Турка с несколькими отчаянными парнями — сам подбирал их в телохранители, и они не покидали его в походах и боях ни на минуту, — с гиком проскакал к конторе отделения — просторному, вышагнувшему в улицу пятистенку, в котором когда-то жил хозяин улуса — сосланный в Нарым бай. Контора была на рыжем от ржавчины пудовом замке, атаман приказал немедленно сбить его. Телохранители кинулись в соседние дворы искать топор, лом или что-то другое, чем можно управиться с похожим на колесо замком.

Тем временем, возбужденные налетом, красные от кинувшейся в голову крови, повстанцы, как называли себя крутые на расправу люди Турки, притащили на суд к атаману счетовода отделения — невысокого плюгавого мужичонку, который тяжело дышал и дико, раздирающим душу голосом вскрикивал от частых ударов, сыпавшихся на него со всех сторон. Повстанцы, изрядно потешившись, бросили изувеченного, зеленого лицом счетовода на землю.

— Принимай гостей! — с презрительной усмешкой воскликнул Турка, пристально разглядывая притихшего, словно мертвого, счетовода.

Это был русский, средних лет мужик. Безысходным страхом горели его большие глаза и, приоткрывая зубы, судорожно подрагивала верхняя, разбухшая от ударов губа. Сперва Турка хотел просто, как водится, пристрелить счетовода: как-никак высокий по должности служащий, на собрания в район часто ездит. Может, не раз доносил и жаловался на повстанцев в ЧК или ГПУ. Вполне заслужил смерть, и она не только в справедливое наказание ему, а и в строгое назиданье всем другим, чтобы знали, как у большевиков неудобно и опасно ходить в больших начальниках, да как на собраниях хвалиться многим чужим скотом, согнанным со всей степи в проклятые колхозы и совхозы. Ведь где-то здесь, в рассыпанных по долинам совхозных отарах — пусть съедят их черви! — ходят насильно отнятые бараны самого Турки, и только ли его! У тех же Туркиных верных помощников братьев Мосла и Николая Кинзеновых большевики отобрали и отдали колхозу столько тучных коров, лошадей, и овец, сколько вмещается в самом большом логу Уйбатской степи.

— Удивительно как лежишь! — щуря и без того узкие глаза, снова усмехнулся Турка. — Или мы не дорогие гости? Или тебе жалко для нас доброго угощения?

Счетовод подавленно молчал, трудно и сипло дыша и не сводя с склонившегося над ним атамана полумертвых, стеклянных глаз. Казалось, он ничего не замечал более и вообще ничего не соображал.

Со стороны скотных дворов во главе шумной кучки всадников прискакали Кинзеновы, луноликие, молодые, сильно похожие друг на друга. Рукоятью многохвостой с кольцами плети Мосол ткнул через плечо:

— Парни спрашивают, как быть со скотом. Вести в тайгу? А может, прикажешь резать и мясо вьючить? — И озлобленно зыркнул на все еще распластанного в пыли счетовода. — Сколько заяц не бегает, а в лапы попадется, сколько большевик не прячется, а Турка его отыщет.

— Поджарить счетовода! — пожевав вывернутыми губами, сплюнулНиколай.

Недобро усмехнувшись, Мосол широко размахнулся хамчей. Но атаман резким повелительным жестом остановил нетерпеливых братьев. Зачем убивать бедного активиста прежде, чем он потрудится сосчитать скот, взятый у совхоза повстанцами? Чекисты должны знать, сколько коров и баранов вернул Турка обиженным властью хозяевам.

Счетовод по-прежнему как заколдованный, неотрывно глядел на Турку, словно изучал его, грозного, свирепого, чтобы запомнить навсегда. А Турка был высок и строен, словно молодой тополь, с чисто выбритого смуглого лица не сходила слегка презрительная, гордая усмешка, мощные крылья его некрупного носа вздрагивали и трепетали. Одет атаман был в ладно сидевшую на нем меховую куртку, отороченную серой мерлушкой. На левом боку чуть ли не до стремени на узком сыромятном ремне свисала деревянная коробка маузера. Турка был вооружен не только маузером — у него был и наган, которому он верил не меньше, впереди на поясе две бутылочные гранаты, кавказский кинжал с черненной серебром рукоятью, хакасский, прямой и широкий охотничий нож. Этот воинский наряд дополнял полевой бинокль в твердом футляре, висевший на груди: признанный вождь повстанцев должен быть зорким и видеть врага прежде, чем враг обнаружит его.

— Возьмите его! — брезгливо поморщившись, бросил Турка.

Клещеногий, коренастый Мосол, почувствовав поощрение в словах атамана, вдруг изловчился и ухватил счетовода за воротник кургузого, сплошь заплатанного пиджака. Поднатужился, скорчил гримасу и крякнул, но поднять русского к себе в седло он не успел. Мосла опередил подскочивший брат Николай, он с явно показной удалью, вызвавшей общий восторг, вырвал жертву из цепких рук Мосола и уже на скаку лихо бросил ее на переднюю луку седла. Раззадоренный Мосол кинулся за братом, намереваясь догнать его и во что бы то ни стало отнять русского. Началась древняя, как мир, хакасская игра — козлодранье, она, от веку любимая в улусах, здорово позабавила и рассмешила повстанцев. И на этот раз всесильный Турка ни словом, ни жестом не остановил братьев Кинзеновых: пусть мал-мало пощекочут русского активиста.

Тем временем, в поисках спиртного повстанцы посбивали замки с окованной железом двери магазина и склада. Наскоро, не разбираясь, хватали бутылки с водкой и уксусом, хватали одежду и обувь, пихали в тугие торсуки белые сколотые головы сахара, сыпали, рассеивая по полу, соль и муку. А у распахнутых камышовых ворот скотного двора на унавоженной земле резали и свежевали коров и овец. Густо и сладко пахло кровью и свежим мясом.

— Эй вы! — повелительно крикнул парням, рывшимся в коровьей требухе, подлетевший на гнедом бегунце Турка. — Смирно! Я привез вам счетовода!

Парни покатились со смеху.

Окровавленного, в сплошном рванье скинул Мосол несчастного русского с седла. Тот задергал головой, с великим трудом поднялся на четвереньки, но не удержался на слабых руках и тут же, вконец обессиленный, ткнулся в землю.

— Ха! Не хочет считать! — поигрывая плетью, вскрикнул Турка. — Ты прав, Николай, его нужно хорошенько поджарить.

По приказу довольного шуткой атамана изворотливые и падкие на забавы парни принесли откуда-то тяжелые цинковые бидоны, прикатили ребристые железные бочки с керосином, бензином, принесли ящики с солидолом. Подхватили и, раскачав, смаху бросили обвисшего счетовода в пустой, пахнущий мышами сусек одного из амбаров, и со всех сторон, и с подопрелых углов облили тот амбар захватывавшей дух ядовитой горючей смесью.

— Плохо помирать одному, — оглянувшись на атамана, сокрушенно проговорил Николай. — Может, поджарим всех?

Самодовольный, сознававший свое превосходство над всеми, Турка молча кивнул, усмиряя нетерпеливо плясавшего под ним коня.

2

В тесной, с облупленными стенами, насквозь пропахшей махоркой и парным дегтем дежурке областного управления ГПУ допоздна засиделись командир конного отряда чекистов Михаил Дятлов, крепко сбитый тридцатилетний мужчина в черной хромовой кожанке, с клинком и наганом на поясе, и худощавый, с жесткими волосами работник областного уголовного розыска Петр Чеменев. Петр был в стоптанных сапогах, в заношенной, неопределенного цвета и не по росту большой гимнастерке — явно с чужого плеча, и тоже с наганом. Впрочем, в ту пору милиционеры и чекисты ни днем, ни ночью не расставались с оружием. Мутные от бессонницы косые глаза Дятлова, не мигая, глядели на раскинутую по столу оперативную карту-двухверстку, словно ища в ней давно не дававшуюся ему разгадку хитрых и коварных замыслов малых и больших бандитских шаек, гулявших в тайге и предгорьях.

— У них на лбу не написано, бродяги они или уголовники, — с раздражением говорил он. — Надо брать всех подозрительных, а потом уж разбираться.

Чеменев охотно соглашался:

— Так, начальник.

И кого только не было тогда в многочисленных подтаежных улусах Уйбатской степи! Повсюду шныряли хмурые, бородатые оборванцы, которые насильно забирали у людей последний скот, поджигали колхозный и совхозный хлеб в скирдах и в амбарах, пугали жителей неминуемой расплатой за самую незначительную помощь чекистам. Странствовали в этих районах какие-то, никому не ведомые проповедники, прорицатели, воинствующие монахи и шаманы. О колхозах говорили ужасы и небылицы, проклинали крутых характером и суровых сердцем колхозных руководителей. И при этом из охотничьих и чабанских изб и юрт почему-то исчезало нарезное оружие — кто и для чего брал карабины и берданы было вроде бы неизвестно.

А недавно в тайге по Уйбату объявился Турка Кобельков, хакас из качинского племени, два года назад высланный на поселение и сбежавший из-под конвоя по дороге. Турка был человеком бесшабашным. Любил прихвастнуть, он называл себя прямым потомком киргизских князей, кочевавших когда-то в типчаковых и ковыльных степях по среднему течению Енисея. «Мои славные предки, — говорил людям Турка, — еще в богатырские времена захоронены в самых больших курганах Хакасии».

Надо сказать, что люди успели уже отвыкнуть от всяких знатных и незнатных князей и ханов, но внезапное появление местного воинственного князя в сибирской глуши вызывало определенный интерес: что ни говори, а все-таки потомственный вождь, к тому же статен, отменно силен и ловок: и потянулись к Турке все, кто по какой-то причине был в разладе с новым строем, многие сразу и бесповоротно признали в атамане своего истинного главаря и заступника.

Чекисты не знали отдыха. Они то и дело ездили по дальним поселениям, посылали в чернохвойную тайгу бывалых разведчиков. Но на всех, даже на самых немыслимых путях чекистов тайга была пуста. Бандиты бесследно исчезали, словно растворяясь в бушующем зеленом просторе горных лесов, чтобы через несколько дней или недель вдруг вынырнуть в самых неожиданных, самых благополучных на этот счет уголках Хакасии.

— Надо брать всех подозрительных, — по-прежнему не отрываясь от карты, упрямо повторял Дятлов.

Чеменев поправил сползший на живот наган и швыркнул маленьким, с пуговку, носом:

— Турка скоро снова появится, вот увидишь, начальник.

— Я думаю, где его ждать.

Чеменев раскрыл рот, намереваясь что-то сказать Дятлову. Но под самым окном быстро и вразнобой процокали копыта, гулко вскрикнул часовой, и в дежурку, придерживая рукой шашку, громыхнувшую о дверь, вбежал уполномоченный особого отдела Тошка Казарин. Он остановился у стола резко, словно споткнулся, и, не переводя дыхания, крикнул:

— Банда!

— Где? — вскочил решительный Дятлов.

Вместо ответа Казарин кивнул на порог, где, оглядывая дежурку, стоял крепкий парнишка лет четырнадцати. В одной руке он держал плеть, в другой — крепко зажатую замусоленную бумажку, которую тут же протянул шагнувшему к нему Дятлову:

— Ганкин послал.

Ганкина отлично знали в областном ГПУ. Он был начальником политотдела совхоза «Московский». Энергичный, предприимчивый, мобилизовав коммунистов и комсомольцев, он в прошлом не раз выслеживал и преследовал бандитов. Далее крупнейшая в Хакасии банда Турки, рыская по тайге и под самой тайгой, пока что воздерживалась от разбойничьих налетов на этот совхоз.

Дятлов нервно развернул записку и от сознания опасности сразу посуровел худощавым длинным лицом:

«На третье отделение напал вражеский отряд большой численности. Прорвавшийся к нам рабочий Тугаев сказал, что бандиты согнали людей в амбары и хотят амбары зажечь. Высланные на выручку рабочие центральной усадьбы попытаются помешать этому. Прошу экстренной помощи».

— Турка, его рук дело, — убежденно сказал Чеменев.

Дятловский отряд, размещенный в бараках, неподалеку от областного ГПУ, тут же был поднят по тревоге. На трех захлебывавшихся от натуги автомашинах устремились чекисты в ночь, в беспросветную темень.

Дятлов, стоя в распахнутой куртке, ехавший на головной машине, в дребезжащем на ухабах кузове, то и дело склонялся к дверке прыгавшей на ухабах кабины и кричал в самое ухо шоферу:

— Жми-ка! Жми покрепче, милый!

У въезда в замаячивший постройками улус, там, где разбитая дорога, изрядно поплутав по жесткому пикульнику, вдруг стремительно выбегала к совхозным кошарам, головную полуторку, рычавшую на всю степь, остановили вооруженные дружинники. Размахивая картузами и винтовками, окружили ошеломленного Дятлова, соскочившего на землю:

— Все в порядке, товарищ!

— Как люди? — изо всех сил он старался перекричать не смолкающий гул мотора.

— Живы!

— Спасибо, что спасли, — и прыткой рысью бросился останавливать подъезжавшие к ним машины.

3

А помешали бандитам совсем не дружинники совхоза. Страшная казнь не состоялась, как вскоре выяснилось, по другой причине. Помощь была еще далеко, в нескольких километрах отсюда, а скорый на руку Мосол Кинзенов уже высекал кресалом огонь, чтобы поджечь амбары с онемевшими от ужаса людьми.

В наступившей литой тишине вечера грозно покатился резкий голос атамана Турки:

— Большевиков сжечь!

Оцепенение, охватившее несчастных, враз сменилось хриплыми криками и воплями. Обреченные на мучительную смерть заколотили кулаками в неподатливые двери, в потолки амбаров, ища хоть какого-нибудь выхода, чтоб спастись.

— Скорее! — поторопил Мосла раздраженный его медлительностью атаман.

Рев ширился, нарастал, разносясь все дальше и дальше по горестно внимавшей ему округе. Вот уж бандитам стало невмоготу слушать его, забеспокоились у амбаров, засуетились. Но главарь все еще был тверд сердцем, зная лишь одно: это жесточайшее из убийств крепче свяжет воедино повстанцев, они пойдут за Туркой до конца.

— Скорее! — Атаман с непостижимой быстротой выхватил вороненый маузер и, не целясь, выстрелил в залитое чернотой окно кузницы, стоявшей чуть в стороне от амбаров.

Звонко обрушилось стекло. И жуткий, оглушительный рев в амбарах внезапно стих на какую-то секунду. В поселке стало невероятно глухо и страшно, словно в могиле.

Над непокрытой головой непреклонного в своей решимости Мосла, жарко потрескивая и чадя, взметнулся огненный факел, похожий на большого рыжего петуха. Смутные тени шарахнулись и отлетели от амбаров. Судьба несчастных, казалось, была решена.

В это время из загустелой, как кулага, темени донесся сначала отдаленный и поэтому приглушенный, затем зычный, достаточно сильный свист. В нем было что-то дьявольское и роковое то ли от пронзительных, бросающих в дрожь высоких переливов, то ли от частого металлического гуда, переходящего в плач. Точь-в-точь так свистит хозяин ночного леса — филин, когда он собирается выходить из дупла на свою непременную ночную охоту.

Чадящий факел вздрогнул, рассыпая голубые и красные искры, и застыл в вытянутой руке Мосла, который знал, что этот страшный свист не предвещает ничего доброго ни ему, ни другим повстанцам. Мосол помнил случай со своими друзьями — братьями Колесовыми. В одном из улусов они собрались принародно убить на площади активиста, плененного повстанцами. И когда над ним были занесены сабли, из темных приречных кустов точно так же взметнулся пугающий голос филина, и к Колесовым на взмыленных конях угрожающе подлетел помощник Турки Чыс айна с верным своим телохранителем Аднаком.

Говорили, что Турка, гордый потомок киргизских князей из рода пюрют, с детства ничего не боялся на всем белом свете. Он не был баем, но богатеи, напомнив ему об его знатном происхождении, хитро подтолкнули Турку на первые раздоры с советской властью. Другой не стал бы вслух смеяться над колхозами и злить простых людей, а Турка нарочно, потому что он по природе своей сильный и смелый человек. И сущим пустяком для него было пролить кровь или до смерти замучить кого-то.

— Я самый храбрый, — с удовольствием говорил о себе воинственный Турка.

Но в отряде трудно что-нибудь скрыть, — в отряде все понимали: атаман только хвастает, есть и на Турку князь, это — Чыс айна, он-то и кричит филином, когда хочет срочно вмешаться в какие-то важные дела.

И никто тогда не спас от гибели безумно отчаянных парней братьев Колесовых. Чыс айна совсем несердито дважды сказал им сквозь плотно сжатые белые зубы:

— Убивать, нет, не надо!

Конечно, он был храбрый и решительный человек, он что-то знал сверх того, что было известно прочим повстанцам, и Турка неизменно соглашался с ним. И когда Чыс айна снова повторил свой приказ, только более строго, прозвучали два коротких выстрела, покончившие с погорячившимися Колесовыми.

Стрелял Аднак, маленький щуплый, как печеная картошка, человек с необычным для хакаса длинным носом и поеденными трахомой, красными, как брови у косача, веками, между которыми тускло светились всегда настороженные кошачьи глаза. До этого Аднак спокойно стоял в стороне от повстанцев и скучающе глядел поверх деревьев. А когда Колесовы, сраженные намертво, один за другим неловко осели на землю, Аднак так же спокойно принялся скручивать цигарку. Что и говорить, стрелял он на удивление метко, пулей сбивал на лету дрозда и синицу, с первого же выстрела доставал в поднебесье беспечного коршуна. Аднак точно стрелял на внезапный крик, на шорох, на слабый треск обломанной ветки.

Мосол напрягся всем телом и выжидательно замер. Турка с мрачным видом опустил к ноге маузер и тоже ждал, что скажет ему Чыс айна.

— Это я, Чыс айна, — сухо произнес рослый всадник, на рыси подъезжая к амбарам. Его гнедой конь тяжело поводил мокрыми боками.

— Ты запалил бегунца. Зачем так спешил? — суетливо огляделся Турка. Всего в нескольких шагах от себя он увидел в седле сутулую хрупкую фигуру Аднака.

— Выпусти людей, князь, — со сдержанной угрозой проговорил Чыс айна.

В пляшущем призрачном свете догоравшего факела повстанцы увидели яростное, перекошенное лицо своевольного Турки. Он не всегда выдерживал суровый и независимый тон, которым с ним говорил помощник. Но за широкой спиной у атамана был дьявол Аднак — поневоле приходилось учитывать это, и Турка, подавляя клокотавшую в сердце злобу, проговорил:

— Я велел сжечь большевиков вместе с семьями!

— Не делай того, о чем будешь сожалеть. Где твоя жена Татьяна с детьми?

— Зачем спрашиваешь, Чыс айна? Ведь ты же знаешь, что они в тайге.

— А наши жены и дети живут в улусах. Понял, князь, что будет с ними, когда ты сожжешь семьи большевиков? И потом, простит ли тебе отряд твой поступок? — медленно, не разжимая зубов, сказал Чыс айна.

Аднак деловито клацнул затвором. Во взгляде Турки на миг мелькнуло смятение. И, не дожидаясь последнего слова атамана, Мосол отбросил далеко в крапиву чадящий факел. Тени снова шарахнулись, и враз все стемнело. И в наступившей черноте ночи послышался расколовшийся от досады голос Турки:

— Открыть амбары!

Он сердито ударил плетью тонконогого поджарого коня и, не оглядываясь, поскакал вдоль по пыльной улице. Повстанцы, понукая и шпоря своих скакунов, гуськом потянулись за ним мимо темных окон в степь, к маячившим впереди курганам.

А где-то неподалеку в бурьяне, почта сразу же за кошарами, хлобыстнул одиночный выстрел. Стрелял кто-то из дружинников. Это был сигнал к общей атаке.

Не принимая боя, повстанцы молчаливой, трусливой ватагой откатились в глухую ночь. Их путь лежал к подтаежному, в несколько домов, улусу Кутень-Булук, который был одной из секретных баз летучего отряда Турки.

4

Догнать и одним ударом уничтожить опасную банду Кобелькова должен был конный отряд чекистов. Возглавивший операцию Михаил Дятлов после недолгих раздумий взял себе в заместители Петра Чеменева и Антона Казарина, совсем молодого, но ершистого, обстрелянного в нескольких стычках с бандитами.

Антон был доволен своим назначением, более того — он ликовал: ему очень хотелось идти на это боевое задание, а еще было приятно, что из всей молодежи Дятлов выделил именно его, вчерашнего рабфаковца, комсомольца, и сделал своей правой рукой. И все в отряде знали, что Антоново назначение поддержал начальник областного управления ГПУ Капотов. И когда поднятый в ружье отряд на свежем туманном рассвете спешно отправлялся из Абакана, чтоб не пронюхали лазутчики Турки, Капотов, провожавший чекистов, отозвал Казарина в сторону, и взяв его за худые, угловатые плечи, наставительно сказал:

— Ну, езжай. С классовым врагом нужно кончать. Да смотрите не зарывайтесь.

И в больших подернутых усталостью глазах этого невозмутимого на вид, но всегда бурно переживавшего и неудачи, и пока что редкие успехи чекистов командира засветилась скупая отцовская нежность. Все молодые бойцы отряда были его «крестниками»: он высмотрел их в рабочих коллективах, в рабфаках, взял к себе в управление, неотступно следил за их учебой и нелегкой службой.

Отряд выступил наперерез проворно улизнувшей банде, выиграл какое- то время и уже на вторые сутки непрерывного преследования на рысях настиг бандитов на опушке тайги за станицей Усть-Бирь, более чем на сто километров севернее Абакана. Место здесь не то чтобы очень уж глухое, но для бандитов удобное: вокруг скалистые горы да леса.

Антон, ехавший с двумя разведчиками впереди колонны, не стал заезжать в станционный поселок, а обогнул его вдоль линии железной дороги и поехал по мокрому лугу, где на податливой болотной почве рассчитывал увидеть свежие следы лошадиных копыт, если только Турка перешел магистраль и убрался в тайгу этим самым коротким для него путем.

— Тут ходили одни коровы, — разочарованно сказал пожилой разведчик-хакас и показал на пестрое стадо, что паслось на песчаном бугре в некотором отдалении. Стадо было большое, голов на двести, а пас его лишь один верховой, который при виде разведчиков, гуськом двигавшихся по лугу, остановился и из-под ладони стал наблюдать, за ними.

— Может, спросить у пастуха про бандитов? — повернулся к пожилому разведчику Казарин.

— Пастух не скажет — побоится, — убежденно ответил тот.

Вскоре налетевший внезапно порыв ветра донес явственный запах гари. Разведчики остановились. Кому бы в тайге разводить костер в сухую пору раннего лета? Казарин острыми глазами несколько раз пронесся над таежным распадком, но так ничего и не приметил. Тайга распласталась впереди огромной темно-зеленой скатертью, и на той скатерти не было ни единого пятнышка.

Казарин знал эти, прилегающие к железной дороге урочища, и уверенный, что бандиты непременно втянутся в глубь тайги, ехал спокойно, держа направление на одинокую кряжистую сосну, росшую в степи далеко от опушки. Возле сосны вилась тропка, она ныряла в густой подлесок и терялась где-то в каменистых распадках.

И вдруг настороженные разведчики заметили, что, оставив без присмотра свое успевшее разбрестись стадо, пастух тоже направился к лесной опушке, он явно спешил — стремился опередить их: сперва пустил косматого коня крупной рысью, а вскоре перешел на галоп. Скакун под пастухом был рослый и резвый — расстояние между ним и лесом быстро сокращалось.

Разведчики поняли, что все это не случайно. Пастух следил за ними неотступно, едва заметил их в логу, и стоило им повернуть в сторону тайги — кинулся предупреждать бандитов о подходе чекистского отряда. Теперь, чтобы как-то исправить положение, нужно было попытаться догнать дозорного Турки.

Казарин и его друзья пришпорили коней и вскоре галопом вылетели на лысый желтый пригорок, с которого на много километров вокруг просматривался плывший в мареве степной простор. Оглянувшись на тесно сбитый станционный поселок, насчитывавший всего десятка четыре домов, Казарин увидел у ближней его окраины походную колонну чекистов. Густо пыля, кони рысили легко, словно на параде. И Казарин послал младшего из разведчиков предупредить Дятлова о возможной близости банды.

Получив приказ, парень круто отвалил влево, а Казарин с пожилым хакасом все так же продолжал преследовать пастуха. В этой бешеной скачке пастух не уступал чекистам, он уже поровнялся с одинокой сосной, он ускользал от погони. И разведчик-хакас в сердцах сорвал с потного плеча карабин, но его остановил быстрый и решительный жест Антона: выстрелить значило сейчас предупредить бандитов об опасности.

И едва Антон успел махнуть рукой хакасу, как горячий воздух треснул от гулко прокатившегося по распадкам винтовочного залпа, и затем один за другим раздалось еще несколько запоздалых одиночных хлопков.

— Засада! — крикнул Антон во весь свой сильный голос, как будто его могли услышать основные силы чекистов, беспечно скакавшие далеко позади.

Не открывая ответного огня, разведчики повернули в лог и, как положено, спешились. Скакать к своим не было смысла, потому что отряд, сориентировавшись в обстановке, на рысях уже разворачивался в цепь.

Появление чекистов под Усть-Бирью, несмотря на то, что дозорный Турки их заметил, было для бандитов полной неожиданностью. Здесь они считали себя в безопасности и почти на самой опушке леса у жарких костров пили водку и зеленый самогон, закусывая луком и свежей совхозной бараниной. Банда явно сплоховала: не кинься к лесу их дозорный, пропусти Турка чекистскую разведку в таежный распадок, отряд Михаила Дятлова мог быть взят в клещи и уничтожен всего за считанные минуты.

И даже в создавшемся положении чекистский отряд понес бы значительные потери, если бы бандиты оказались хоть чуть дисциплинированнее и трезвее. Они не слушались своего атамана, стреляли вслепую. И после непродолжительной бестолковой перестрелки осторожный Турка отступил, оставив на опушке тайги котлы с варевом, лагуны и четырех убитых бандитов.

5

Через несколько трудных бессонных суток стремительной погони чекисты настигли банду во второй раз. В сырой и непроходимой от бурелома таежной пади завязался упорный бой. Банда, оказавшись на открытом чекистам склоне горы, опять не выдержала натиска и быстро отошла. Случилось это ночью, белый кисель тумана надежно заслонил ее от преследователей, а назавтра предприимчивый, хитрый Турка и его банда исчезли в тайге совсем, словно доставляющие людям много забот бесплотные духи ээзи, о которых столько правды и неправды говорится в многочисленных хакасских сказках.

Изнурительные поиски следов банды в голых скалах и топких болотах ничего не дали. Казалось совершенно невозможным, чтобы вдруг могли пропасть без следа около ста пятидесяти конников, с медлительными в переходах коровами, овцами и с груженными провиантом и всяческим барахлом телегами.

Командиры и бойцы отряда заметно нервничали. Дни проходили в словесных перепалках, в обсуждении самых невероятных версий и планов. Через каждые пять-шесть часов звонили из Абакана:

— Ну, как? Голову свою не потеряли?

А когда Дятлов, доведенный напрасными поисками до отчаяния, робко пытался возражать или что-то объяснять начальству, в телефонной трубке слышалось:

— Искать. Найти. Ликвидировать.

Но легко сказать — найти. Сумрачная и дикая горная тайга без конца и края, родственники и друзья у бандитов во всех подтаежных улусах, попробуй-ка разберись, кто среди них свой, кто чужой. Измученный отряд выбрался в степной улус Чарков. Едва конники вошли в унылый, без единого кустика и деревца, улус и рассыпались по унавоженным дворам, к Михаилу Дятлову в сельсовет явились разъяренные члены правления местного колхоза.

— Чего вы нянчитесь с бандюгами? — напустился на Дятлова седой, подслеповатый старик в бараньей шапке. — Я так думаю, что надо вызывать пушки. И мы вам поможем.

— Ничего. Справимся без пушек.

— Твоими устами, командир, мед бы пить, — строго поджав губы, проговорила женщина лет тридцати, как оказалось, колхозная доярка. Она-то и принялась рассказывать все по порядку.

Сразу же после боя под Усть-Бирью в Чаркове появился невысокого роста, совсем как подросток, человек со вспухшими красными веками. Среди бела дня он с карабином смело разгуливал по улицам улуса, заходил в дома и требовал еды. А время от времени постреливал от нечего делать по радиомачте и по фарфоровым изоляторам телефонных столбов. Стрелял, не целясь, и на редкость метко, и когда брызги от изоляторов летели во все стороны, он смеялся, приплясывал на одной ножке и говорил не то себе, не то кому-то еще:

— Вот сюдак!

Чудаком он назвал и председателя Чарковского сельсовета, который не потерпел творимого стрелком безобразия и потребовал, чтобы тот предъявил документы. Вместо документов красновекий бандит сунул под нос председателю горячий ствол карабина. Слава богу, на том их разговор и окончился.

А вчера к председателю зашел сам Турка. С полчаса молча просидел на подоконнике, с усмешкой наблюдая за тем, что делает председатель, потом назвал себя и сказал:

— Живот мяса просит. Пойду-ка я сварю себе барашка. И пусть мне не мешают.

Не торопясь, вразвалку, будто у себя дома, он вышел на улицу. А немного погодя председатель, лихой мужик, красный партизан, кинулся во весь дух собирать по улусу дружинников. Нашел пятерых с ружьями. Окружили баню, где готовился пировать Турка, и окликнули его. Он весело отозвался. Тогда атаману предложили выйти и сдаться властям.

— Плохой ты человек, начальник. Зачем тревожишь голодного князя? — послышалось из бани, и тут же грохнул выстрел.

Председатель, он только высунулся из-за угла избы, схватился за живот, винтовка выпала у него из руки. Весь белый, с мучительным стоном, пополз он в крапиву. А дружинники — по-за оградой да к нему, спасать его, а заодно и себя, потому как напугались — бьет Турка в самую точку.

— А что же он? — покачал головой Дятлов.

— Ничего. Сварил барашка.

И отряд, не успевший опомниться от трудного перехода, снова оседлал коней и бросился в горы на поиски Турки и его неуловимой банды. Неделю почти без сна и отдыха проплутали по тайге, по Белогорью — опять неуспех: ни одной живой души, ни одного свежего следа на огромном лесном пространстве! Чекистам ничего больше не оставалось, как выйти назад в Чарков, чтобы помыться, привести себя в порядок и дать лошадям отдохнуть от мошки, комаров и паутов — всякого гнуса в тайге в том году было много.

— Выследить бы нам бандитских связных, а они наверняка есть в улусах! — озабоченно вздыхал командир отряда.

Но главари банды не были дураками. Во время налетов они в открытую не заезжали к родне и к знакомым, никого у себя не принимали. Помощи из улусов им тоже не требовалось: стояло лето, рыбы и мяса в тайге было вдоволь, а спирт и водку брали грабежом в магазинах.

Вдруг, как гром зимой, новая тревожная весть: на отдаленном прииске Анзас, что километрах в трехстах выше по реке Абакану, дочиста ограблен магазин золотоскупки, взяты дорогостоящие, предназначенные для продажи на золото вещи, а кроме того — продукты, спирт. Дружинники прииска, главным образом — комсомольцы, в лесном урочище захватили пьяную банду врасплох. Но бандиты опять-таки сумели организовать оборону. Один верткий и бесстрашный в бою Турка в упор застрелил трех молодых анзасцев.

Чекисты бросились в сторону золотых рудников. Шли под самыми облаками, по немыслимым горным кручам, в надежде где-нибудь на узких тропинках столкнуться с Туркой. По всем расчетам он должен был этим путем возвращаться к Чаркову из Усть-Бири.

Но бесконечна и сумрачна хакасская тайга, многочисленны и запутанны в ней маральи и медвежьи тропы, а где пройдет зверь, там проберется и конный бандит. О том, что отряд разминулся в горах с Туркой, стало ясно еще на полпути к Анзасу. Чекисты только что одолели перевал. Всадники змейкой осторожно сползали по отвесной круче на дно каменистого ущелья, когда с шумом и треском из чащобы выскочил испитой, с окровавленными руками и выпученными глазами оборванец. Он весь дрожал, словно невыносимо замерз, хотя в ущелье было тепло и душно, и, показывая в сторону Белогорья, другой рукой рвал на себе спутанные грязные волосы и ошалело кричал:

— Леший! Там леший!

Вокруг него сгрудились конные, подъехал и Чеменев, что-то в оборванце показалось ему знакомым. Пригляделся и ахнул: да это же давно разыскиваемый вор и грабитель Сенька Куцый! Сенька был фартовым налетчиком, много рисковал, на его счету были и «мокрые» дела, а тут он, совершенно безоружный, что было явно непохоже на него, сам выскочил навстречу чекистам. Что так могло напугать его в тайге? Страх перед чем вдруг стал для него сильнее страха неминуемой расплаты за бесчисленные тяжкие преступления?

— Говори, Сенька, что за Леший,— сказал ему Чеменев, предчувствуя, что речь пойдет о чем-то так или иначе связанном с бандой Турки.

У Куцего в ознобе щелкали мелкие и короткие зубы. Он захлебывался одним странным, наводящим на него смятение и ужас словом:

— Леший!

Вскоре всем стало понятно, что налетчик уже не в своем уме. Добиться чего-нибудь определенного от него было нельзя, чекисты просто взяли его под руки и пошли туда, куда повел он. И на лесной поляне, заросшей жимолостью и кислицей, увидели в траве три уже окоченевших трупа. Эти люди были тоже отпетыми уголовниками, верными друзьями Сеньки Куцего, все трое убиты, как маралы — выстрелами под лопатку. Здесь же, в траве, рядом с ними в беспорядке валялись какие-то наволочки, платки и нераспитые бутылки водки.

— Перестреляли сами себя, — сказал Казарин, внимательно осмотрев поляну и прилегающий к ней сосновый подлесок.

— Нет, — возразил Чеменев. — Так не бывает, Тошка.

— Леший! Леший! — показывая на цветущие, все в оранжевых жарках, прогалинки и увлекая туда чекистов, выкрикивал Сенька.

— Блажь какая-то! — пожал плечами Михаил Дятлов.

Потом это стало привычным. Уходили в тайгу матерые преступники и бесследно исчезали в гольцах и уремах. А налетчики, как огня, стали бояться тайги и даже прилегающей к ней степи.

Кое-что прояснило лишь приключение с двумя охотниками, промышлявшими козлов и напоровшимися в Белогорье на банду Турки. Их сшибли с ног и обезоружили, затем связали им руки за спиной и бросили охотников в юрту, осиным гнездом прилипшую к зубчатой гранитной скале, из расщелин которой сочился чахлый, чуть солоноватый ручеек. В той дырявой юрте противно воняло самогоном, редькой, наносило удушающей гарью шашлыка, здесь, очевидно, только что пировали.

Ровно через сутки охотников выволокли на допрос наружу. Их допрашивал молодой высокий хакас, выбритый до синевы, в куртке, отороченной серым барашком. Он долго молча разглядывал их, словно какую-то диковину. Затем охотников поставили у двух сосен, и, сидя на березовом пне, он поочередно — то в одного, то в другого — целился из маузера:

— Собаки, с вами говорит князь. Отвечайте, кто вас послал шпионить?

Охотники безмолвствовали. Это разозлило бандита, он дал команду, и их стали бить пинками и прикладами винтовок.

Рассчитывать на спасение было нечего. Охотники понимали, что бандиты не оставят их живыми, и тогда, в надежде поскорее оборвать невыносимые страдания, один из двух, ему уже переломили руку, решительно шагнул к атаману Турке — допрашивал охотников он — и крикнул сдавленным голосом:

— Меня послало ГПУ.

Турка только и ждал этого. Он ни о чем более не стал спрашивать их, а приказал отрубить охотникам головы и подбросить этот богатый подарок в Абакан прямо к зданию областного управления ГПУ.

— Довольны будут, — криво усмехнулся он.

И когда полуживых охотников уже потащили кончать в кусты, откуда-то перед Туркой вывернулся маленький человек с трахомными веками. Он встал перед Туркой, опершись на ствол винтовки, и негромко сказал, что Леший не хочет дразнить ненавистных чекистов, тогда всем повстанцам плохо будет.

Князь не сразу поверил тому человеку, хотя расправу приостановил. Он сам сходил к Лешему на переговоры куда-то вниз по ручейку, вернулся злой, долго плевался, грозил кулаком кому-то, а пленникам сказал:

— Поймаю еще раз — жилы вытяну!

Охотников за два перевала провожал все тот же маленький человек. У вывернутой бурей сухой в черных заплатках березы он остановился, долго смотрел на ее скрюченные голые ветви или даже поверх их и вдруг сказал им в напутствие:

— Скоро в тайге будет много людей. Пусть ГПУ их не ловит: голова за голову, душа за душу. Осенью тайга станет совсем чистой. Так передал Леший.

И больше между ними ничего не было сказано.

В этом сообщении, адресованном, очевидно, областному управлению ГПУ, много было странного, непонятного, интригующего. Что до самого Турки, то он как был ярым врагом, так врагом и остался. Но кто такой Леший? Почему он сам карает в тайге уголовников и почему сохраняет жизнь захваченным бандой охотникам? Это никак не вязалось с известными бандитскими принципами. И, наконец, утверждение, что осенью тайга станет чистой. От кого чистой? Если от бандитов, то куда же они собираются уйти?

— Несомненно, в банде есть или раскаявшийся бандит или наш настоящий друг, — размышлял над сообщением охотников Капотов. — Впрочем, это может быть и ловушкой... Хорошо бы войти в банду и нащупать Лешего. — Но как это сделать?

6

Чекистские рейды по тайге на время прекратились. В отряде готовились к предстоящим операциям, выжидая, как дальше развернутся события. Если рядом с Туркой его идейный противник и, стало быть, наш человек, то он должен пытаться установить контакт с ГПУ или милицией. В свою очередь, Капотов и Дятлов, изучая сложную обстановку, всячески искали пути проникновения в банду: брали под негласное наблюдение некоторые семьи бандитов, следили за уходившими в тайгу охотниками, чаще всего за одиночками.

В этих поисках и заботах шли недели, месяцы, и, когда казалось уже, что ждать более нечего, терпение чекистов совсем неожиданно для них вознаградилось. Чья-то неведомая, но твердая рука вдруг вывела их на верную дорогу, чья-то воля подсказала им правильное решение. Произошло это в августе, в один из жарких по-летнему дней, когда в чуть тронутом осенним пожаром лесу дурманяще пахло хвоей и грибами, а елани глубоко дышали сложенным в копны свежим сеном.

Неподалеку от лесного улуса Кискач, всего в каких-нибудь двух километрах, участковый уполномоченный милиции выслеживал по редколесью, по кустам калины и таволги мелкого воришку, укравшего у одной из кискачевских хозяек не то гуся, не то петуха. Воришка был не из новичков. Он оказался смекалистым и вертким, в два счета свернул птице шею, чтоб не было крика, и запутал следы. И милиционер готов был уже возвращаться в улус — не бог знает какая пропажа, у других воровали коней и коров, — когда ему показалось, что на лесной опушке, где она клином врезается в степь, мелькнула тень. Он бросился напрямик по низкорослому колючему ельнику, попал ногой в какую-то ямку, чуть не упал, и лоб в лоб столкнулся с неизвестным мужчиной лет за тридцать. Левой рукой мужчина раздвигал упругие еловые ветки, а правая лежала у него на расстегнутой коробке маузера.

Хоть встреча и была внезапной, милиционер не потерял самообладания. Он выхватил наган, но бандит опередил его: выстрелил мгновенно, не целясь. Участковый почувствовал немоту в руке, державшей наган, а когда взглянул на руку, он не увидел в ней нагана и вместо указательного пальца увидел лишь красный обрубок.

— Попадешься еще раз — убью! — пригрозил бандит и скрылся в ельнике.

Только тут милиционер почувствовал боль. Из раны цевкой побежала кровь. От подола нижней рубашки он зубами оторвал неширокую ленту и перетянул ею обрубок пальца.

В тот же день участковый был в Чаркове у Дятлова. Командир отряда удивился этому случаю и подумал, что он так или иначе связан с тем, чего чекисты ждали все лето. Встреча с бандитом была бы совершенно непонятной, если бы неизвестный сам не стремился к ней. Дятлов, несмотря на еще многие неясности и, казалось бы, вопреки здравому смыслу, был твердо убежден, что бандит хотел, чтобы его увидел милиционер. Но для чего, для чего?

В закопченной, пахнущей кислой шерстью и людским потом сельсоветской комнате с участковым говорили Дятлов и Казарин. Командир отряда сидел за столом, обхватив могучими ладонями длинную голову, и думал. Время от времени он поднимал туманные косые глаза и спрашивал:

— Почему он бежал к тебе?

— Черт его знает, — пожимал плечами милиционер.

— А почему он не застрелил тебя?

— Ну, товарищ Дятлов! — угрюмо воскликнул тот.

— Может, промазал?

Милиционер, стремясь угадать сложный путь дятловских размышлений, задумался. Видно было, что ему нелегко однозначно ответить Дятлову, и вдруг лицо милиционера прояснилось:

— Да он же мог убить еще пять раз. Кто ему мешал?

— В этом есть резон, — растягивая слова, сказал Казарин. — Бандит только оборонялся.

Дятлов поднялся над столом, в глубокой задумчивости пожевал губы и заходил по комнате, тяжело ступая подкованными юфтевыми сапогами.

Милиционер настороженно и как бы целясь в Дятлова, следил за ним, ждал новых вопросов или приказаний.

— Вид у него какой? — командир отряда дошел до окна и круто повернулся.

— Хакас он. Взгляд строгий...

— Еще бы! — усмехнулся Казарин и тут же понял, что усмешка явно не к месту.

— Родинка на щеке, кажется, на правой. Военный картуз.

— Военный, говоришь?

— С лаковым козырьком.

— Та-ак. Ну это, пожалуй, не суть важно. — И вдруг Дятлов напружинился весь и подскочил. — А кто у него в Кискаче? Родня? Знакомые?

Чего-чего, а этого милиционер не знал. Затруднившись с ответом, он виновато посмотрел на Дятлова и сник головой. А Дятлов не отступал — он развивал далее пришедшую к нему счастливую — он был уверен в этом! — мысль:

— Бандит хотел, чтоб ты увидел его возле Кискача! Вот что! И чтобы мы именно там искали Турку!

— Уж это слишком, товарищ командир, — осторожно возразил Казарин. — Просто бандит поджидал кого-то.

— И такое не исключается. Во всяком случае, на банду нужно выходить через Кискач — это ясно. Улус таежный, глухой и, стало быть, свой для бандитов.

В тот же день Антон Казарин направился с пятью бойцами в Кискач. Всю дорогу милиционер перебирал в уме жителей улуса, давал им, по его мнению, точные, исчерпывающие характеристики. Люди они мирные, безобидные, к советской власти тянутся. Подозревать в связях с бандитами вроде бы некого. Разве что вора того? Да где он теперь, когда такого дал стрекача? Может, уже в Абакане или Минусинске очутился.

— А есть такие, что уехали? Скажем, поехал в одно место, а попал совсем в другое, — сказал Антон, поправляя у седла торока.

Милиционер повел носом, задумался. Вроде бы все живут дома. Да и то правда, что за каждым не уследишь, хоть и улусишко вроде бы небольшой, малолюдный.

— Иного считают погибшим, а он живой, — прощупывал Антон.

Милиционер снова задумался. Ответил не совсем твердо:

— Вроде бы и таких нет. Правда, у Тайки еще в давних годах мужик потерялся, охотник. Да коли уж говорить по совести...

— Что?

— Ребятишек ей надарил, а вместе не жили. Четверо у нее мальцов. Может, от разных, а? — с явным смущением ответил участковый.

— Что за Тайка?

— Пригожа была, ядрена. А теперь Тайка — пропащая. Хозяина нет, ребятишки с голоду пухнут.

— Как же так? Почему же колхоз не поможет?

— Колхоза у нас нету.

Когда они после нескольких часов пути благополучно прибыли в улус, Казарин проехался по заросшим бурьяном коротким улицам. Во всем улусе не было ни одного сколько-нибудь богатого дома. В основном это были избы-пятистенки с окнами без ставен, с односкатными крышами, сквозь прогнившие доски которых пробивалась полынь. Затем Антон решил навестить Тайку. Если Тайкино жилье окажется подходящим, думал он, то одного-двух бойцов, он уже прибрасывал кого, можно будет определить у нее на постой, все перепадет ребятне хоть какой-то еды.

Тайкина избушка была не лучше, да и не хуже других. Она утонула в лебеде, на самом краю улуса. Сразу за ней начинался огороженный поскотиной выгон. Приоткрыл Антон перекошенную дверь и враз отпрянул. В нос ему резко ударило устоявшимся зловонием — сырым удушающим смрадом от печи. На загнетке в кучке сине тлели угли, а на углях чадили не успевшие сгореть пестрые лоскуты собачьей шкуры.

Чувствуя подступившую к горлу тошноту, он оглядел избу. Вповалку на деревянной кровати, в ветхом тряпье лежали дети — три коростливых мальчика, старшему из них было лет двенадцать, и совсем маленькая девочка. Голые животы у ребятишек были вздуты, а скуластые лица посинели и стали похожими на старые трухлявые грибы.

Распластав по столу безжизненные мосластые руки и уронив на них ничем не покрытую голову, болезненно подремывала молодая черноволосая женщина. Это и была Тайка. Она никак не отозвалась на протяжный скрип двери. Она была как мертвая.

Казарин в растерянности постоял у порога, затем стремительно, словно кто-то толкнул его в спину, подошел к столу.

Дети, уставившиеся на него испуганными большими глазами, по-щенячьи заскулили, стремясь отползти в зеленый от плесени угол, подальше от незнакомого человека с наганом. Но руки и ноги совсем не слушались их, а тяжелые головы сами падали в грязные лохмотья.

— Ну что вы? — ласково сказал им Антон сиплым, надтреснутым голосом, думая о том, что нужно сейчас же, немедленно, как-то помочь этой семье.

— Нам нечего есть, — по-русски еле слышно проговорила Тайка и тут же, увидев среди бойцов, вошедших в избу за Антоном, двух хакасов, перешла на хакасский язык. Что-то объясняя, она запиналась, судорожно всхлипывала, а туманные и закисшие в уголках глаза блуждали по избушке, словно незрячие, ни на чем не останавливаясь.

Антон почувствовал, как от волнения у него на лице, на шее, на груди выступает испарина, он рванул ворот гимнастерки и вытерплатком лоб. Прежде ему не доводилось видеть ничего подобного. Семья самого Антона жила не богато, но не помирала же с голоду. Как это так? Кругом с песнями новая жизнь строится, создаются колхозы, а здесь дети совсем оголодали, уже не держатся на ногах, и никому до них нет никакой заботы.

— Товарищи, — сказал он своим спутникам-бойцам отряда. — А ну на стол хлеб и сало!

Тайка вздрогнула всем телом, попыталась подняться навстречу Антону, но соскользнула с чурбака и вяло осела на пол, и заговорила еле слышным, горячечным шепотом. Это был даже не шепот, а один неестественно долгий, мучительный стон.

— Что она? — растерялся Антон, кинувшийся к ней, чтобы поднять Тайку.

Милиционер, взяв Антона за локоть, остановил его, сказал подавленно, очевидно, стыдясь того, что раньше ничем не помог этой семье:

— Она без памяти. Бредит.

Антон сказал бойцам, чтобы они непременно покормили ребятишек и Тайку, а сам — на коня и в Чарков. В магазинах золотоскупки при крайней нужде чекистам разрешалось иногда брать кое-какие продукты, продававшиеся на золото, правда, самую малость. И сейчас после недолгих разговоров со знакомым старичком-завмагом ему отпустили полмешка муки, голову сахара, прокопченный свиной окорок, немного крепкосоленой горбуши и конфет. Это было невероятное везение, на такое Антон не смог бы рассчитывать даже в самых смелых своих мыслях. Летел он в Кискач, будто на крыльях, представляя, как удивятся обилию продуктов не только Тайка и ее дети, но даже бойцы, получавшие не столь уж скудный паек. Оказывается, если захотеть, то все можно сделать, вот сделал же он!

— Ешьте, поправляйтесь, — сказал Антон детворе, складывая на столе богатство, полученное в магазине.

Прошла неделя-другая, и Тайкина семья каким-то чудом ожила. Ребятишки стали слезать с кровати, играть, выходить на крыльцо и на улицу, а старший Алешка, тот уже бегал в тайгу за съедобными травами и кореньями, за паданкой — прошлогодними кедровыми орехами. Иногда ему удавалось находить яйца тетеревов, рябчиков.

Поправилась и сама Тайка. На нее было дивно глядеть: округлилась, порозовели щеки, засветились глаза. Теперь она готовила бойцам обеды, носилась с тарелками, с ложками, стирала для бойцов. Она ко всем была вроде бы одинаково доброй и все-таки выделяла изо всех Казарина, которому была бесконечно благодарна за спасение детей. А он любил присесть у очага, когда Тайка колдовала над котлом, и поговорить с нею, с такою женственной и красивой.

— Скажи-ка, Тайка, кто твой муж? — спросил он ее однажды.

— Охотник, однако.

— Где же он?

Как показалось Антону, а он уже достаточно хорошо знал Тайку, она сперва растерялась — в ее иссиня-черных, слегка раскосых глазах мелькнуло смятение. Затем она, преодолевая растерянность, торопливо и с досадой откинула за спину косу, лежавшую у нее на груди, и сказала чуть слышно:

— Медведя стрелял, а медведь его заломал. Помер мой охотник.

— Давно то было?

— Давно. А тебе зачем? Не жениться ли думаешь? Я фу какая страшная! — и, почувствовав на душе облегчение, она залилась задорным, радостным смехом.

7

Дятлова и двух его помощников срочно вызвали в Абакан. Они не знали, зачем понадобились Капотову — догадывались, что быть накачке, но никто не думал, что начальник областного ГПУ, не дававший обычно воли нервам, начнет разговор столь резко и раздраженно. Значит, дела были действительно из рук вон плохи.

В Абакан они приехали уже под вечер. Солнце падало в горы, воздух был неподвижен и плотен — звуки в нем, едва родившись, умирали. Определив лошадей на конюшне, чекисты, несмотря на то, что были голодны, в столовую не пошли, а прямиком направились в управление. Встретивший их дежурный молча покачал головой, давая знать, что начальник сердит и что предстоит нелегкое объяснение.

Когда они вошли в кабинет, Капотов мельком посмотрел на них и, даже не предложив сесть, вперился едучими глазами в чистый лист бумаги, лежавший перед ним.

— Я спрашиваю тебя, Дятлов, когда ты покончишь с Туркой. Это же черт знает что! Бродит у нас под боком бандит, людей убивает, совхозы грабит. А мы?

— Что мы? — осознавая не столько свою вину, сколько справедливость гнева начальства, негромко заговорил Дятлов. — Мы ищем его.

— Где ищешь, Дятлов? Сидя-то в улусах? Хватит! Пора кончать игрушки! А не можешь командовать — сдай отряд другому, вот хотя бы ему, — начальник управления сердито ткнул пальцем в сторону Антона.

У Казарина больно сжалось сердце от обиды за друга. В самом деле, то, что он слышал, было жестоко. Дятлов не заслуживал такого отношения к себе. Он был командиром справедливым, старательным, требовательным к бойцам.

Но Дятлов все принял как должное. Он не рассердился на Капотова, лишь сказал со вздохом:

— То беда, что молод Казарин.

Капотов явно не ожидал такого ответа. Он удивленно захлопал глазами и с укоризной сказал:

— Самолюбия у тебя нет! Собственной гордости!

— Пока нечем гордиться, товарищ начальник управления.

— Про то я и толкую, — смягчился Капотов и кивнул на окрашенные охрой стулья. — Чего стоите?

Выждав минуту в течение которой, по мнению Капотова, Дятлов должен был перевести дух и справиться с причиненной ему обидой, начальник управления, а был он человек по-настоящему добрый, заговорил снова, только теперь деловито и участливо. В подробном рассказе Дятлова Капотов более всего заинтересовался случаем с участковым. Нет, не рядовой бандит отстрелил милиционеру палец. Этот человек, пока что неизвестный чекистам, имеет какой-то дальний прицел. Запугивает милицию, но не идет на убийство, боясь расплаты за «мокрые» дела? Впрочем, это маловероятно. Или он вышел из тайги на условленную встречу с кем-то, а участковый ему помешал?

— Но бандит мог скрыться. И не скрылся, — раздумчиво сказал Дятлов.

— Не пожелал, — Капотов тяжело засопел и вдруг шлепнул ладонью по столу. — To-есть сделал все, чтоб мы искали Турку в районе Кискача. Ты прав, Дятлов.

— Мы будем искать, а за это время банда подготовит и осуществит налет на другие улусы, — сказал Казарин.

— Не исключено, — согласился с ним Дятлов. — Но мне кажется, это слишком просто и для нас, и для них. Не считают же они чекистов круглыми дураками.

— Нужно было прочесать лес, — подал голос Чеменев, до этого не принимавший участия в разговоре.

— И ничего бы вы не нашли, — убежденно произнес Капотов. — Назовите приметы бандита?

— Высокий, лет тридцати пяти. На щеке бородавка или родинка...

— Примет не густо, — вздохнул Капотов. — Сдается мне, мы разгадаем головоломку. Надо установить, хотя бы примерно, что это за стрелок. И кто такой Леший.

— А ну как это одна личность? — сказал Дятлов и аж привскочил от внезапной догадки. И тут же сник: а что Лешему делать над Кискачем? Что он здесь оставил, в этом маленьком улусе?

— Опросили мы, считай, всех старых чекистов. Навспоминали кучу всяких бандитских кличек. А вот Лешего никто не слышал. Нет такой клички!.. Хакас, значит? — Капотов настойчиво искал хоть какой-то зацепки, которая помогла бы разгадать эту тайну, и не находил. — Леший-то как по-хакасски?

— По-разному, начальник. Можно сказать Агас айна, можно сказать и Чыс айна, — ответил Чеменев, еще не понимая, зачем понадобилось это все Капотову.

— Леший наывает себя Чыс айна.

— Ну и что? — удивился Дятлов. — Не так уж трудно понять, что он и людей спас в совхозе, и охотников отпустил. Кстати, он и в одном и в другом случае назвал себя по-хакасски. Зачем?

—Зачем-то назвал, — снова задумался не привыкший ни в чем отступать Капотов.

Бесспорно, Леший против разнузданного бандитского террора. Он и действует, сообразуясь с убеждениями, и ему удается многое. Но, к сожалению, это еще ничего не объясняло. Чекистам важно было точно знать, почему он против и кто он такой, откуда взялся и как вдруг стал вторым человеком в свирепой банде Турки Кобелькова, вторым, если не первым. Все эти вопросы нужно было решить в самый короткий срок, чтобы до зимы ликвидировать банду, потому что зимою борьба с ней значительно осложнится: бандиты рассыпятся по многочисленным улусам и до времени затаятся.

— Вдруг да вы кого-то пропустили из старых чекистов? А именно он и в курсе, — прислушиваясь к лошадиному ржанью снаружи, сказал Антон и вспомнил, что пора попоить коней — успели остыть с дороги.

— Кто же еще?— вслух напряженно думал Капотов.

При этих словах Дятлов встрепенулся и, сощурив косые глаза, сказал:

— С Рудаковым говорили?

— Он и жмет на меня. Кончай, мол, с бандитизмом, — поморщился Капотов.

— Так же, как вы на нас? — усмехнулся, подмигнув Дятлову, Антон.

— Еще похлеще!

— А вот он-то и может знать про Лешего, — сказал Дятлов.

— Точно! — обрадовался Капотов и потянулся к телефону.

Рудаков — ответственный работник ЧК, который в начале двадцатых годов возглавлял здесь секретную службу. Теперь он давно служил в Новосибирске в краевом ГПУ и был прямым начальником Капотова.

Рудаков подошел к проводу, но не стал говорить по телефону, а пообещал срочно выехать в Абакан по этому и другим неотложным делам и через двое суток был на месте.

Встречать его пошел на вокзал сам Капотов, взбудораженный роившимися в голове версиями и сгоравший от нетерпения хоть что-то узнать. Капотов был готов сейчас к любому разносу, лишь бы Рудаков прояснил сложные и пока что совершенно темные детали истории с Лешим.

Сунув мускулистую руку Капотову, Рудаков задиристо, совсем по-мальчишески, усмехнулся в аккуратно подбритые квадратные усы:

— Не обошелся без меня! — и добавил. — Я знал человека по кличке Леший. Кстати, этой сказочной кличкой его наградил Иван Николаевич Соловьев, бандит из бандитов.

— Они что? Одного поля ягода? — стремясь поскорее разузнать все, спросил Капотов.

— А уж это решай сам. Только он погиб, Леший.

— Данные проверялись?

— Да. Он был убит при ликвидации остатков соловьевской банды. Подробности? Ну то, что мне известно и о чем я слышал стороной или догадывался, постараюсь рассказать. Дело, прямо скажу, запутанное, сложное.

8

Осень 1919 года. Северные, прожигающие насквозь ветры, хлябь бесконечных дорог и жестокие схватки с отступавшими на восток отчаявшимися, злыми колчаковцами. От боя к бою, от привала к привалу скрипели разбитые партизанские телеги, везшие горбатые пулеметы, провиант и раненых.

На одной из головных телег большого обоза армии Щетинкина, утопая в пахучем лесном сене, лежал худой, белый, как полотно, хакас лет двадцати. В сражении под тувинским городком Белоцарским он был тяжело ранен разрывной пулей. Поначалу привыкшие к смертям партизаны определили, что парню каюк, не выживет, но он в огневице отлежал свое и каким-то чудом стал поправляться. И случилось так, что по пути в Минусинск обоз был отрезан от остальных частей щетинкинцев, его зажали в кольцо. Белогвардейцы отчаянно атаковали, пытаясь захватить продукты — голодно было им в горах. Многие красные в бою том погибли. Казалось, обоз теперь можно взять голыми руками.

А хлынули белогвардейцы лавиной к подводам — с подвод в упор затрещали дружные выстрелы. Кто только мог из раненых взять оружие, тот и хватал карабин, винтовку, наган и бесстрашно палил по врагу. И молодой хакас с рваным боком, а звали его Сыхда Кирбижеков, убил в той стычке шестерых. И как только стрелять умудрялся — лежал-то он на спине.

Но сила у белых была большая. И неизвестно, чем бы закончился этот неравный бой, не подойди к обозу партизанская подмога. Сам Щетинкин лихо рубился, валил, врагов направо и налево — ух и яр был, — а узнал про подвиг Сыхды — расцеловал, как водится, в губы обескровленного, еле живого парня и приказал партизанским лекарям получше ухаживать за Сыхдой и вылечить, поставить на ноги славного героя во что бы то ни стало.

Потом, когда завалили землю снега и ледяная овчина укрыла реки, Сыхда у походного костра распрощался с друзьями-партизанами, сел верхом на доброго коня, подаренного ему все тем же Щетинкиным, и подался в родные края, спрятав под чепрак свой боевой карабин. А еще был у него офицерский маузер — на тот случай, если по пути вдруг да придется столкнуться с белыми. Много их, мелких колчаковских отрядов и банд, голодных и оборванных, ходило тогда по сибирским селам. А домой приедет красный боец Сыхда — сдаст оружие советской власти, оно скотоводу совсем ни к чему.

Однако далеко не доехал он до родного улуса, почти двести километров. Подрядился батрачить у шибко богатого кулака в приенисейской деревне Копены, а про рану свою придумал нехитрую историю, что, дескать, оплошал на охоте; споткнулся в валежнике, стукнул прикладом ружья о землю, оно и жахнуло. Вроде бы поверили деревенские.

Так вот и жил, со скотом управлялся, сено возил. И однажды усталый шел с заимки в деревню. Шел накатанным зимником, обдумывая свое не очень устроенное житье, размышлял, как уйдет от кулака и вступит в коммуну. Тогда неподалеку была первая в тех краях коммуна «Сибирская пчелка». Действительно, коммунаров было в ней, что пчел в улье, и председательствовал там знакомый Сыхде мужик, тоже красный партизан из армии Щетинкина.

Но тут, откуда ни возьмись, появились в открытой степи двое конных в черненых полушубках. Выхватили сабли, в азарте угрожающе машут ими над головами, кричат матерно, во всю глотку, догоняют. Сыхда напугался, хотел бросить в снег маузер, спрятанный под полою овчинной шубы, да понял, что бросать поздно: заметят — убьют. А не схоронишь оружие, непременно станут обыскивать, найдут — тоже смерть. Выхода вроде бы не было. И потому весь сжался Сыхда и покрепче стиснул за пазухой рубчатую рукоять маузера.

— Чего ты там держишь? — осаживая заиндевелого на морозце, широкогрудого коня, гаркнул первым подскочивший к Сыхде казак. На усатом лице недобро глядели глубоко запавшие глаза.

— Золото из-под коровы.

Другой, не доверяя сабле или не желая ее пачкать, рвал с плеча драгунскую винтовку. По всему было видно — шутить не любит. Злобствовали тогда казаки в тайге и в степи, им ничего не стоило застрелить или зарубить подвернувшегося под руку человека. И стало Сыхде понятно, что надежда на спасение невелика и что уже не разминуться ему с казаками — кому-то остаться лежать здесь, на завьюженной, стылой постели.

А первый казак уже занес саблю над головой Сыхды. И, возбужденный смертельной опасностью, Сыхда, не раздумывая, рывком отвернул заиндевевшую полу шубы и выстрелил в конных дважды. Казаки, как по команде, замертво попадали с седел, даже не вскрикнули перед кончиной, не застонали.

«Что делать теперь буду? — озираясь, в полном недоумении подумал он. — Казаки вроде бы копенские, худо мое дело».

Освободил Сыхда нога казаков от стремян, оттащил покойников с дороги в сугроб, присыпал снегом, чтобы скоро их не нашли. Ничего не взял у них Сыхда, кроме оружия да еще сытых коней, снова огляделся, вскочил в седло и к утру следующего дня был уже в Абакане. Долго искал самого большого начальника, их оказалось здесь много, пока не добрался до чекиста Рудакова, а тот в заботах, вроде бы и не рад Сыхде.

— Как я тебе могу поверить? — со вздохом спросил Рудаков, выслушав очень уж подробный, обстоятельный рассказ Сыхды. — Документов у тебя никаких, свидетелей, что ты побил казаков, тоже нет.

— Вот тебе две винтовки, вот тебе две шашки и наган. Забирай двух бегунцов.

— Это не доказательство. Тебя к нам могли подослать.

— Кто мог? Зачем так говоришь? — закипятился, замахал руками Сыхда. — Мне не веришь, у Щетинкина спроси, кому он лошадь дарил, быструю, пегую!

— Щетинкин коней дарил многим, — Рудаков пристально глядел на хакаса, все-таки заинтересовался им. — Оружие я, конечно, возьму, а тебя — нет.

— Почему — нет? — рванулся к нему Сыхда, кровь бросилась ему в лицо. Его злил, как ему казалось, равнодушный тон Рудакова.

— Потому что я тебя не знаю, кто ты есть.

— И я тебя не знаю! — вскричал Сыхда и резко отвернулся к двери. Нет, не на такую встречу рассчитывал он, едучи в Абакан. Думал, что его здесь похвалят, возьмут на службу.

— Шустряк! — скорее в похвалу, чем в осуждение сказал Рудаков. Парень ему нравился своей напористостью. Пожалуй, вот так притворяться было нельзя.

И вдруг Рудакову пришла смелая мысль: а не послать ли этого парня, раз уж он очень просится воевать, хотя бы в разведку к белым? Если парень со злым умыслом направлен к нему беляками, то пусть к ним и убирается: врагом больше, врагом меньше — не все ли равно. Но если он действительно щетинкинец и пришел в ЧК с открытым сердцем, то он может принести немалую пользу, сообщая о передвижениях банд.

На севере Хакасии в то время действовала крупная и особо опасная своей необыкновенной подвижностью и беспощадностью банда есаула Соловьева. Уроженец здешних мест, есаул пользовался поддержкой богатеев во многих станицах, селах и улусах. К нему под начало отовсюду стекались недобитые колчаковцы, кулацкие сынки и уголовники. В банде были и обманутые баями бедняки, сами они не разбирались в политике и поступали так, как им приказывал атаман и его помощники. Таких случайных в банде людей чекисты жалели и делали все, чтобы оторвать от убежденных заматерелых врагов советской власти.

— К бандитам поедешь? — в упор спросил Рудаков. — К атаману Соловьеву?

— Зачем к Соловьеву? Я красный! — опять возмутился Сыхда.

— Если красный, то и помогай нам.

— Ты, однако, плохой человек, — решил, наконец, Сыхда и обидчиво поджал губы.

Пришлось ему терпеливо объяснять, что служить советской власти можно по-всякому. Узнавать секреты врага — это должен понимать щетинкинец — очень важная служба, на которую способны далеко не все, а только умные и смелые люди.

Сыхда, не перебивая, выслушал Рудакова с явным недоверием в лице. По крайней мере, так показалось Рудакову, который ожидал отказа. Но Сыхда, вдруг посветлев глазами, быстро согласился:

— Когда ехать? Куда ехать?

Рудаков облегченно вздохнул. Парень вроде бы искренен, а операция наклевывается стоящая. Но главное — не нужно спешить.

— Тебе надо маленько биографию подправить. Для начала мотай-ка ты, Кирбижеков, в свой улус да держи там сторону баев, а спросят, где воевал — говори, что у колчаковцев. И жди от нас вестей.

Говорить больше было не о чем. Сыхда уехал домой, жил там тихо и мирно, как все, а дружбу водил с богатеями. Иной раз хотелось пальнуть из маузера в ненавистных противников новой власти, да ему поневоле нужно было сдерживаться, и он скрипел зубами, поддакивая мироедам на удивление всему улусу.

Минула пуржистая зима, минуло и лето. В конце августа проезжавший по степи заготовитель кож привез от Рудакова тайный приказ искать банду есаула Соловьева. Сыхда долго не раздумывал. Рассчитался с хозяином, оседлал своего Сивку, сказал баям, куда едет, баи вручили ему подарок для атамана — двух молодых барашков.

И тронулся парень по дорогам да по тропкам навстречу своей опасной, переменчивой судьбе. Нет-нет да и расспрашивал людей, куда ему держать путь. И уже на третьи сутки был у подножья высокой лесистой горы, что невдалеке — рукой подать — от подтаежного улуса Подзаплот. С этой горы, круто падавшей гранитной стеной на юге и востоке, просматривалась на многие километры чистоструйная река Черный Июс, обвитая лозами, на горе и стоял штаб Соловьева.

Не раз подступавшие к горе чекисты пытались выбить банду отсюда, но, понеся большие потери, чоновцы залегали в травах и откатывались в степь. Тогда начались осторожные и затяжные переговоры с бандитским атаманом. ЧК после некоторых раздумий поставила Соловьеву условие: немедленно покинуть густонаселенные места и уйти в Белогорье, на золотые прииски Саралы, малолюдные в те годы, там банду оставят в покое.

Соловьев, выработавший в себе особый нюх на опасность, разгадал подстроенную ему ловушку. На приисках, покинутых золотопромышленниками и золотоискателями, негде будет взять пропитания, когда-то оно доставлялось туда гужевым транспортом неблизким путем. А без еды бандитам долго не продержаться, взбунтуются, разбредутся кто куда, а это гибель и для них, и для самого есаула Соловьева.

Но атаману немало льстило сейчас, что с ним ведут серьезные, вполне официальные переговоры. В этом он, привыкший хитрить и понимать хитрость, усматривал слабость чоновских отрядов. С другой стороны, он выигрывал очень нужное время, чтобы подготовиться уйти в Монголию и Китай.

Когда казачий дозор издали заметил рысцой приближавшегося к горе всадника, бандиты решили, что это — парламентер из ЧК. Сразу же доложили Соловьеву. Есаул вскочил на своего буланого жеребца, радостно гикнул и поскакал навстречу, за ним вдогонку кинулся на коне верный его помощник Матыга.

Удалым и отважным казаком был Соловьев, рубил — и не только лозу — правой и левой, на полном скаку, вызывая удивление и тайную зависть у казаков, поднимал с земли карабин. И уж то правда, что чем-нибудь удивить его в джигитовке было непросто.

А тут и он опешил. Своими глазами видел: вот только что несся к нему по долине, вздымая пыль, всадник и — нет его, одна лошадь что есть силы несется навстречу, стеля по ветру смолистую гриву.

— Ух ты! — задохнулся от изумления есаул.

И у него на виду от коня, откуда-то от правого бока бегунца, оторвался и стремительно покатился черный клубок. Покатился, вдруг раскрутился и оказался тот клубок человеком, черноголовым улыбчивым хакасом.

— Здравствуй, начальник! Бери двух баранов, а меня за стол сажай! С тобою хочу есть мясо!

Матыга солидно тронул седые, закрученные вверх усики, и его одутловатое пьяное лицо скривилось усмешкой. Он еще не знал, как отнесется к прибывшему атаман. А самому Соловьеву в этом веселом, скором на язык парне что-то показалось наигранным и явно подозрительным — не с таких номеров обычно начинаются знакомства.

— Зачем приехал? — строго спросил Соловьев.

— Служить тебе, начальник.

— Может, советская власть не нравится?

— Почему не нравится? Нравится. Большевик — дурной человек, а советская власть ничего, — рассудил Сыхда.

Слова пришлого хакаса немало умаслили пылкую душу Соловьева. Атаман подмигнул Матыге и поощрительно хлопнул Сыхду по плечу:

— Правильно говоришь. Теперь можно и знакомиться. Ну меня ты, наверно, знаешь...

— Знаю, начальник, — браво, с расчетом еще больше угодить атаману, подтвердил Сыхда. — А я Кирбижеков, поезжай на Уйбат, в улусах спроси любого — все обо мне скажут.

— Стрелять-то умеешь? — уже приветливее, явно заигрывая с прибывшим, спросил есаул.

— Дай ружье — покажу.

— Займись им, Матыга, — бросил Соловьев своему помощнику и, тронув коня шпорами, поскакал в гору.

Матыга деловито поманил Сыхду скрюченным пальцем:

— Иди за мной. Коня не трогай пока.

По узкой каменистой тропке они поднялись на прикрытую шапкой кустарников и мхов скалу, остановились у ее обрыва. Матыга сделал шаг вперед, взглянул вниз и сокрушенно покачал головой.

— Смерть твоя там, — с притворным сожалением сказал он. — Если не сознаешься, что тебя подослали чоновцы, то не соберешь и костей. Понял?

Вытянув тонкую шею, Сыхда с любопытством ничуть не огорченного человека посмотрел под обрыв. Скала, однако, выше рослого кедра будет, вверху мелкая осыпь, потом покрупнее, а на самом низу — камни-острецы, случаем угодишь на них — и тут же конец тебе.

Высота, как это ни странно, нисколько не устрашила Сыхду, он ухнул, задиристо крикнул в лицо Матыге:

— Я чон есть! Толкай меня! — и, скользнув спиной по кустам, ринулся со скалы.

Матыга в испуге вскинул руки и отпрянул от края пропасти. А мгновенье спустя до него донесся тонкий, пронзительный свист, затем послышался частый, хорошо знакомый таежникам хохот и плач филина.

Матыга быстро закрестился и бочком по распадку, заросшему папоротником и багульником, то и дело оглядываясь, кинулся к штабному костру, к есаулу. Он был поражен, он не верил самому себе. Тяжело отдуваясь, с вылезшими на лоб глазами, он влетел в шатер и отшатнулся, раскрыв рот: рядом с Соловьевым целехонький и вполне здоровый сидел на кошме Сыхда, зубами он жадно рвал жилистый кусок мяса. Матыга снова закрестился:

— Иван Николаевич, это — сам черт! Как он кричит птицею!..

Соловьев удивился рассказу Матыги. А Сыхду попросил повторить при нем все, чего так испугался помощник Соловьева. Хозяин гор и тайги, есаул любил и ценил веселую шутку.

Это знал Сыхда и прежде по слухам, которые распространялись об атамане, и сейчас решил потрафить ему, чтобы таким образом добиться его расположения.

Сыхда не стал ждать повторения просьбы. Он вскочил на ноги, захлопал себя руками по бокам, по бедрам, сумасшедше заухал, затрещал, заплакал. Страшными, жуткими звуками заполнился атаманский шатер, словно то была сама преисподняя. У Соловьева зябко дернулись широкие плечи, и он сказал:

— Леший! — и с покровительственной ухмылкой предложил Сыхде. — Иди-ка ты ко мне в ординарцы. Я уважаю озорных да отменно ловких.

9

Засылая Сыхду в соловьевскую банду, Рудаков рассчитывал на длительную работу по развалу и ликвидации банды.

Но Соловьев вдруг сам поторопил события. Он, вопреки советам Матыги и других своих помощников, решил вести с ЧК прямые переговоры и послал Рудакову доверительное письмо, в котором просил того приехать в определенное место, гарантия безопасности чекиста — честное слово боевого казачьего офицера.

С этим письмом атаман намеревался отправить Сыхду — еще раз проверить его, теперь уж на весьма серьезном задании. Как он поведет себя при встрече с чекистами? И вообще как отнесется к ответственному есаулову поручению? Если охотно согласится его выполнить, это усилит некоторые подозрения Соловьева, что Сыхда — не тот человек, за которого себя выдает. Как-никак Кирбижеков теперь знает об отряде почти все, его информация для чекистов будет своевременной и ценной.

Но Сыхда, выслушав предложение атамана с видимым равнодушием, наотрез отказался везти письмо:

— Я стрелять умею — говорить не умею. А заяц по знакомой тропе быстрее бежит. Посылай умного.

Ответ, что и говорить, понравился есаулу. И все-таки, осторожный и изворотливый, он не отказался совсем от своего первоначального замысла. Парламентером Соловьев послал уже привыкшего к опасным поручениям адъютанта Ершова, чернобородого, крепкого, что скала, казака, в котором недюжинная сила сочеталась с тонким, расчетливым умом. Этот точно исполнит поручение. Ершова чекисты не обведут вокруг пальца — в этом можно заранее быть уверенным. А поедет Ершов к чоновцам в сопровождении Сыхды.

Перед тем, как принять такое решение, в брезентовом штабном шатре с глазу на глаз есаул вполголоса говорил с адъютантом:

— Если Кирбижеков наш, а я склонен думать, что это так, то ему цены нет. Но если... Следи за каждым его шагом. Слышишь?

— Все слышу, — несколько возбужденный сознанием важности дела, на которое его посылают, понимающе ответил Ершов.

— И если что, постарайся привезти его живым. Сам с него шкуру спущу!

Спустившись с горы, всадники поехали по зимнику, заросшему ярко-зеленой муравой и подорожником. Пустив коня рысью, Ершов заговорил, вкрадчиво и хмуро постреливая глазами в Сыхду:

— Кончать мы думаем заварушку, удочки сматывать. А ты пошто к нам прибег в такое-то время?

— Когда зовут — хорошо, когда гонят — плохо, — насупив кустики бровей, недовольно сказал Сыхда.

— Дурной! Да разве кто тебя гонит! Живи с нами, коли пришел с душою открытой. Но если чекист, берегись, стерва!

— Зачем ругаешься? Нельзя так! — сердито запротестовал Сыхда.

— Небось ты не барышня благородная — стерпишь, — адъютант ударил коня шпорами и ускакал вперед.

У околицы улуса Подзаплот на желтой от цветущей сурепки луговине их встретил Рудаков с пятью всадниками. Ершов зорко следил за Сыхдой. А Сыхда отвел потных коней в сторонку и сел на край обросшей бурьяном канавы, поджидая, когда адъютант, что-то важно объяснявший чекистам, закончит дело. За те полчаса, что Ершов говорил с Рудаковым, ординарец Соловьева не сдвинулся с места и ни с кем не перемолвился словом. Он сидел, как истукан, тупо глядя себе под ноги.

Чекисты приняли предложение есаула. Начались переговоры. В назначенный день и час чоновцы и бандиты, по двадцать пять отборных мужиков с каждой стороны, съехались в ковыльной степи, где не было ни кустика, ни деревца, и стали одни против других на расстоянии ста метров. Посреди этой нейтральной полосы и сошлись на кургане Рудаков с Соловьевым.

— К чему такие предосторожности, Иван Николаевич? — спросил Рудаков, поглядывая на стоявших поодаль бандитов. — Мы могли встретиться и один на один. Когда ведутся мирные переговоры, то часто даже личные враги становятся друзьями. Поедем-ка в улус. Выпьешь с дороги?

— Сперва потолкуем, а уж потом...

— Как хочешь.

Когда уселись говорить на разостланные на кургане узорчатые чепраки, чтобы не было каких-то недоразумений, решили одновременно отвести конников подальше. Кроме Рудакова и Соловьева, на месте встречи остались для поручений их ординарцы. И, занятый важным разговором и тем, чтобы не дать себя перехитрить, есаул не заметил, как Сыхда сунул в карман ординарцу чекиста белую скрутку бересты, на которой были точно обозначены основная и запасные базы банды, склады с оружием, пути отхода.

Еще трижды встречались есаул и Рудаков в разных степных урочищах, сошлись поближе. Выпивали накоротке и мерялись силой в жиме и в русской борьбе. Побеждал обычно Соловьев, он был вроде как покоренастей и покрепче. Эти победы немало льстили его необузданному тщеславию, приводили самостийного есаула в восторг.

Наконец подошла четвертая по счету встреча. Рудаков понимал, что такое общение с атаманом ничего не дает чекистам. Соловьев делал вид, что заинтересован в переговорах, а сам затевал что-то недоброе, готовился к какому-то длительному походу, может, в ту же Монголию. И вдруг неожиданно для чекистов атаман решительно отказался принимать мирные условия. Он, главарь двухтысячной банды, теперь уже требовал, чтобы из Хакасии были немедленно выведены все войска, чтоб были распущены все учреждения советской власти, по рекам Абакан и Енисей отныне должна проходить нерушимая граница вольного казачества.

Поведение главаря бандитов озадачило Рудакова. Не соглашаясь с Соловьевым, но и не отвергая целиком его притязания на самостоятельность, он обдумывал требования есаула. В любом случае нельзя дать ускользнуть банде, нужно устроить ей западню на следующей встрече, и если не всей банде, то для начала хотя бы атаману.

— Когда еще встретимся? — спросил Рудаков прощаясь.

— Никогда. Казаки ропщут. Я сегодня должен дать им ответ, принимаются ли наши условия. Если нет, то война. Конечно, я еще попытаюсь что-то сделать... — нерешительно закончил разговор есаул.

— Попытайся, Иван Николаевич, — мягко сказал чекист. — Зачем нам кровопролитие? — и подал ему руку.

И вот тут-то есаул сообразил, что промахнулся: обманул его Рудаков, когда они прежде боролись. То была игра в поддавки. А на поверку оказалось, что чекист много сильнее: он костистыми тисками своей руки так сжал руку есаула, что тот побагровел лицом, взвизгнул от резкой боли, испуганно кликнул Сыхду.

Но Сыхда, мигом влетевший в дом, не бросился защищать своего атамана. Наоборот, он завернул Соловьеву другую руку за спину. Тогда атаман зарычал яростно, как посаженный в клетку дикий зверь. Сыхда хладнокровно помог Рудакову связать бившегося на полу есаула.

Один из телохранителей атамана, поджидавший Соловьева у ворот, заподозрил неладное, услышав крик. Он узнал голос Соловьева и, прокладывая себе путь в дом, выстрелил в коновода-чоновца, пробегавшего по двору. Каким-то чудом тот увернулся от пули, и тут же из пригона ответил двумя винтовочными выстрелами и тоже промахнулся.

И затрещало, заухало по безлюдным улицам улуса, по извилистому крутому берегу реки Белый Июс, эхом покатилось в сумрачные горы, в тайгу.

10

Матыга считал, что Соловьева предали. Подозревая в измене Сыхду, он ни на шаг не отпускал его от себя. В пути ли, в землянке, в бою — везде они были рядом, и мстительный помощник главаря банды готов был в любую секунду послать пулю в голову Лешего.

Матыга теперь никому не подчинялся, он сам возглавлял потрепанную в бою банду. Соловьев погиб на четвертой встрече с чекистами, его пристрелил часовой. Во время той же перестрелки у реки под обрывом пуля нашла и его адъютанта Ершова.

Новый атаман при мысли о потерях мычал от злобы, он не мог простить Сыхде смерть Соловьева. Как случилось, что расторопный, верткий Сыхда не уберег буйную и умную головушку Ивана Николаевича? И почему Соловьев погиб, а Леший уцелел? Матыга никак не мог решить загадку: кто же такой Кирбижеков? В банде были люди из одного с Сыхдой улуса, он спрашивал их, они утверждали:

— С большевиками нет, не дружил.

На какое-то время Матыга, устав от подозрений, немного успокоился. А выбили чоновцы банду с насиженного глухого места — опять невыносимым грузом навалилась на его душу тревога. И не в силах что-то поделать с собой, он сказал Сыхде прямо:

— Не верю тебе, Леший. Ты нас предал.

И, не моргнув глазом, застрелил бы Матыга бывшего соловьевского ординарца, если бы не заступились за Сыхду недовольные есаулом бандиты:

— Иван Николаевич водку пил, а в расход пускать Кирбижекова? Почему так?

— Ты хакас и я хакас, — в запальчивости сказал Сыхда Матыге. — За тебя я готов умереть. С тобой куда хочешь пойду!

Матыга смягчился. Так и должно быть — они сыновья одного народа. Но эти, сказанные Сыхдой слова, зацепили за живое отстаивавших свои привилегии казаков:

— Раз он только за хакасов, то стреляй его, атаман!

И суматошно затряслись бороды, потянулись к карабинам и винтовкам решительные руки. Матыга выждал, когда возбуждение толпы поднимется до самого предела, и тогда выхватил наган и принялся вгонять пули поверх головы в сучковатую с черным стволом сосну.

— Тихо! — властно, как во всей банде умел командовать лишь один Соловьев, крикнул он, и в его узких глазах вспыхнула молния. — Ивана Николаевича не поднимем из могилы. Видно, так тому быть.

С этого дня хакасы, затаив обиду на казаков, стали держаться особняком, возле Сыхды. При дележе добычи их всегда обижали — казаки брали себе намного больше. Среди хакасов были и бедняки, которые пришли в банду вместе со своими хозяевами. Бедняки знали, что Сыхда ничуть не богаче их, и нередко разговаривали с ним о том, как жить дальше, что делать, как кормить оставленные в улусах семьи.

Внешне примирившись с Сыхдой, Матыга все-таки искал случая выяснить до конца, кто же такой Кирбижеков. И вскоре случай нашелся.

Бандиты, сделав вылазку, поймали под тайгой трех коммунаров: двух русских и хакаса. Их привели на бандитский стан, допрос снимал сам Матыга. Он спрашивал у них о передвижении чоновского отряда, о численности местной милиции. Коммунары отвечали, что ничего про это не знают. И когда Матыга убедился, что они вряд ли будут чем-то полезны для банды, он приказал их расстрелять.

— Иди, Леший, пусти большевиков в расход, — сказал атаман.

— Для такого дела найди других! — повысив голос, недовольно отозвался Сыхда, пристраивавший на костре котелок.

— Это приказ, Леший! — крикнул Матыга, и его одутловатое круглое лицо враз почернело.

— В безоружных не стреляю!

— Руки, предатель!

Сыхда, отпрянув от костра, одним движением сорвал карабин, висевший на суку, и угрожающе вскинул его:

— Стреляй, атаман!

Матыга, решая, что ему делать, облизал пересохшие губы. Его кривой палец нервно плясал на спуске, но нагана атаман все же не поднял, он был убежден, что Сыхда не дорожит ни своей, ни чужой жизнью и может выстрелить.

— Атаман я, однако, — спохватился упавший духом Матыга и обвел людей, столпившихся у костра, долгим и мрачным взглядом.

Сыхда как бы очнулся от забытья, и сам удивился ссоре, затряс головой, произнес примирительно:

— Не надо пугать. А приказ твой, ладно уж, выполню. Ты — пожилой человек, много старше меня.

Матыга подал знак, — привели связанных, руки назад, людей в поношенной крестьянской одежде, разбитых чирках. В лицах, до глаз заросших волосами, не было ни страха, ни мольбы. Люди, очевидно, надеялись, что это какое-то недоразумение, что их непременно отпустят.

— Кто же вы такие есть? — спросил у них Сыхда.

— Может, своих признаешь?— глухо сказал Матыга.

Коммунары растерянно заморгали, переглянулись между собой.

— Коммунары мы, за хлебом в Минусинск ехали, — ответил за всех худой и длинный, как жердь, мужик.

— Хватит базарить, — резко сказал атаман. — Кончай их.

Вперед выступил хакас, он смело взглянул в затекшие глаза Матыги и произнес твердо:

— Я бригадир Конгаров, меня стреляй! А их не надо, дети у них!

— Кончай! — строже повторил атаман.

Сыхда и два казака-конвоира повели коммунаров по пыльной песчаной тропке, убегавшей на поросший хвощем пригорок. Там у черных, раскидистых елей, нацеленных в небо пиками вершин, должна была решиться судьба всех троих.

Сыхда шагал позади всех и лихорадочно соображал, что ему теперь делать. Он не мог в трудном его положении не выполнить приказа Матыга, но и не мог расстреливать честных, ни в чем не повинных людей. Убить конвоиров и бежать с пленниками? Но, чтобы осуществить побег, нужно отойти как можно подальше от постылого бандитского стана, хотя бы шагов на пятьдесят, на сто...

Коммунары подошли к елям, один из казаков крикнул:

— Стой! — и повернулся к Сыхде в ожидании команды.

Сыхда, все еще не находя нужного решения, неторопливо достал из коробки маузер и тоже посмотрел назад. За ними, к счастью, никого не было. Что ж, значит, есть какая-то возможность спасти людей. Ее непременно нужно использовать. Это — единственный и последний шанс.

— Давай-ка вон туда, — Сыхда кивнул на другую полянку, что была невдалеке от пригорка — на его пологом, ускользавшем в болото склоне.

— Чего уж, хлопнем тут — и вся недолга, — сказал тот же казак.

— Веди! — грубо оборвал его Сыхда.

Казаки подтолкнули коммунаров увесистыми прикладами трехлинеек. Коммунары брели молча, понуро. В одном месте шедший впереди высокий мужик споткнулся о выступившее из земли корневище и упал. Казаки подождали, когда он встанет сам, и вся группа тронулась дальше.

И уже на поляне хакас Конгаров попросил:

— Отпустите вы нас, парни.

— Чего захотел, краснозадый! — презрительно плюнул второй из казаков — рыжий, тучный.

«Оба они сволочи, обоих надо стрелять», — с ненавистью подумал о конвоирах Сыхда. Однако опасность все еще велика. Выстрелы немедленно привлекут настороженного Матыгу, ему наверняка захочется проверить, как выполнил Леший приказ. Вот еще бы отойти хоть немного, хотя бы метров на двадцать. А может, отослать конвоиров, и пока они будут добираться до стана, беглецы уйдут далеко. Да, именно так и сделает сейчас Сыхда, в этом спасение его и коммунаров.

— Идите, — сказал он казакам. — Я один управлюсь.

— Нет, Леший. Со всех нас спросится, — рыжий клацнул затвором и метнул на Сыхду напряженный, недоверчивый взгляд.

Сыхда хотел что-то сказать, как вдруг грохнула трехлинейка. Рыжий выстрелил в высокого коммунара. Тот чуть дернулся и повалился на бок. В этот же миг грохнул второй выстрел — стрелял уже Сыхда. Рыжий конвоир вскинул руки, винтовка выпала, штыком ударилась об пень, обмягшее тело наклонилось вперед и кувырнулось.

Может, побег и удался бы, если бы другой казак не успел прыгнуть за ель. Он сделал это раньше, чем Сыхда убил рыжего — очевидно, все сделал по наитию, прыжок был стремительный, мгновенный.

Маузер ударил еще, пуля отщепила лишь кору с дерева и тонко пропела в потревоженной тиши леса.

Сыхда неловко грудью упал на землю, весь сжался, и это его спасло. Пуля казака пробила ему тулью у фуражки, слегка царапнула голову.

— Спасайтесь! — крикнул Сыхда коммунарам.

Те, резко оглянувшись, удивленно поглядели на него и, сразу ожив, неловко прыгая через кусты и гнилые колоды, бросились в чащу леса. Раздался треск веток, потом заматерился казак, и с небольшим перерывом ударили два выстрела. Конвоир был метким стрелком, но об этом Сыхда узнал позднее, а сейчас он поспешно обходил казака, отползшего за вывернутые бурею ели. Тяжело дыша, белкой перебегал он от дерева к дереву. За спиной уже были слышны возбужденные голоса приближающихся пьяных бандитов. Время уходило секунда за секундой, а вместе с ним и всякая надежда на спасение. Так где же конвоир, где? Куда он мог деться? И вот над кустами взметнулась голова потерявшего Сыхду казака, и Леший поймал ее на мушку тяжелого маузера.

— Вот они! — послышался хриплый голос Матыги.

Сыхда поднялся из травы, встал в полный рост, вытер рукавом мокрое лицо и шею. Увидел, что рукав окрасился кровью, и только тут почувствовал сильное жжение на темени.

— Да ты ранен! — бросился к нему Матыга. — А конвоиры?

Леший створом маузера показал на примятую траву, где рядом, чуть ли не в обнимку, лежали трупы коммунара и рыжего казака.

Матыга рванул из кобуры наган:

— Я так и думал, Чыс айна!

— Я не предатель! Это они отказались стрелять! — скрипнул зубами Сыхда.

Его обезоружили. Он отдал маузер без сопротивления. В это время в кустах раздался призывный свист: бандиты обнаружили еще двух коммунаров. Один оказался убитым, а другой, коммунар Конгаров, был еще жив.

— Мы сейчас все выясним. Тащите Лешего, — приказал Матыга.

Конгаров получил пулю в грудь. Кровь залила ему истлевшую от пота рубашку и запеклась сгустками. Едва Сыхда, уже не надеясь ни на что, подошел к нему, Матыга сказал раненому:

— Кто стрелял вас? Откроешь правду — мы тебя вылечим. Домой отпустим!

Сыхда в ярости потряс вскинутыми кулаками:

— Конвоиры отказались стрелять!

— Молчать! — ожесточенно крикнул на него Матыга.

Тревожный, умоляющий взгляд Сыхды встретился с уже погасавшим взглядом Конгарова. От коммунара, и только от него, зависела сейчас жизнь Кирбижекова. Это понимал он, понимали и все остальные, некоторые из бандитов схватились за оружие.

— Так кто?

— Вот он, — Конгаров показал на Сыхду. — Он убил конвоиров. Он расстрелял нас.

— Врешь, сволочь! — не в состоянии сдержать себя Матыга в гневе выстрелил в коммунара.

Конгаров захватал ртом воздух и стих.

— Зачем ты не сдержал слово? — отвердевшим голосом спросил атамана Сыхда. — Ведь он сказал правду.

— Везет тебе, Чыс айна! Идем пить!— пряча в кобуру наган и, жмурясь от хлынувшего в лицо солнца, проговорил Матыга.

11

Чоновцы ударили внезапно. На розовом мглистом рассвете, когда еще едва обозначились придавленные росой кусты и сонные деревья, без шума поснимали часовых и всею своей силою обрушились на еле приметные в высокой траве землянки и палатки матыгинской банды.

Казалось, операция полностью удалась, никому из бандитов не суждено уйти из свинцового кольца — так плотен был прицельный огонь чекистов, так отважен и дружен был их натиск. Ошалелые, еще не понявшие со сна, что же произошло, люди выскакивали из своих нор и тут же падали налево и направо, сраженные насмерть. Но так было лишь в самом начале схватки. Затем бандиты, немного пришедшие в себя, пустили в ход бомбы и гранаты, цепь чекистов в нескольких местах разомкнулась, и группы бандитов, отстреливаясь на бегу, хлынули в повитое туманом чернолесье.

Выскочившая из окружения часть банды, в которой оказался Сыхда, после стремительного дневного броска в темные лесистые горы, обосновалась в заброшенном охотничьем зимовье. Срубленная из толстых лиственничных бревен избушка, нахохлившись, стояла прямо на ключе, бившем из-под земли двумя шапками-наплывами.

Здесь не было даже обычных для промысловой тайги троп, а у речки, на камнях и в траве, сплошь находили медвежий помет — таким диким, давно уж заброшенным выглядело это облюбованное бандой место.

— Мы тут много лет жить будем, и никто нас не найдет — говорили повстанцы, изрядно напуганные недавним разгромом.

Но Сыхда, молчаливо и охотно признанный всеми главарем этой группы, насчитывавшей более сотни человек, не намеревался долго задерживаться у зимовья. Собрав на совет самых свирепых, самых отпетых бандитов, уж и подобралась компания, он сказал:

— Решайте, что делать. Я считаю, что всему свое время. Повоевали, а теперь пора расходиться.

— Куда идти? В ЧК? — настороженно, с явным недоверием, спросили его.

— Домой, к семьям. И ждать — может, перемены будут какие, — оглядывая собравшихся, говорил Сыхда.

Люди в раздумье и в унынии повесили косматые головы. Страшно это — решать. Взвешивали свои вины перед новой властью и еще раз прикидывали, что им будет за них. Конечно, домой, как бы это иные и не скрывали, хотелось всем: за многие годы опостылела до печенок разбойничья, волчья жизнь, народ обозлился на бандитов, нет им в улусах никакой ощутимой поддержки. А в тайге перестреляют всех, как куропаток.

— Будь что будет, а надо идти, — послышался негромкий, растерянный голос.

Наступила неловкая тишина. Люди переглядывались, подкашливали, потирали руки. Каждый ждал, когда заговорит кто-нибудь другой, кто сумеет все рассудить обстоятельно, а уж потом решать.

— Помирать, так с музыкой: не хочу просить милости у Чека, — с надрывом сказал седой бородач со шрамом во всю щеку, односельчанин Соловьева — казак Туртанов. Этот ходил с бандой не по принуждению, не в силу каких-то случайно сложившихся причин, он был убежденным и непримиримым врагом Советов.

Участники совета так и не пришли к единодушному мнению. По-разному решили свои судьбы и остальные бандиты, которым была дана полная свобода выбора. И все-таки семьи и хозяйства звали домой, большинство отправлялось по родным селам и улусам — будь что будет! — эти спрашивали Кирбижекова:

— А ты?

— Я остаюсь в тайге. Вы на меня не смотрите, — отвечал он, а сердце, как птица из клетки, рвалось к нормальной людской жизни, к друзьям-щетинкинцам.

Бандиты считали ответ Сыхды вполне разумным. Как-никак не темнота, не рядовой повстанец — добровольный ординарец самого Соловьева, а за это по головке не погладят.

В свою очередь, Сыхда прикинул: с кем же он остается? И сразу упал духом. В основном кулаки, головорезы, на таких пули не жалко. Однако были среди них и бедолаги, которым некуда больше идти — на земле у них ни кола, ни двора, а вступать в большевистскую коммуну, где бабы общие, они не хотели.

Среди оставшихся в тайге бандитов находился и трахомный, красновекий Аднак. Одинокий, безграмотный и бездомный мужик, зарабатывавший себе на жизнь чем придется, когда-то прибившийся к банде. Он метко стрелял, за это его стали ценить и сытно кормить, а до всего остального Аднаку не было никакого дела. Он и теперь оставался в тайге лишь потому, что боялся снова голодать в улусах — кто его там приютит и накормит?

— Я сюдак, — сказал он Сыхде. — Возьми меня ординарцем.

Сыхда согласился иметь рядом с собою бесхитростного и преданного ему — в этом сомневаться не приходилось — маленького худощавого человека. И уж, конечно, он не пожалел об этом: Аднак скоро стал неотъемлемой частью самого Сыхды, его постоянной выручкой и защитой.

Вскоре в банду вернулся ушедший домой неделю назад большеголовый и кривоногий хакас Кокча. В родном улусе Кокчу встретили совсем неплохо. Праздник был по этому случаю. Люди радовались, что наконец-то он вышел из тайги, подарили ему трех овец и телка — живи, богатей на здоровье. Да как на грех кто-то обворовал кооперативную лавку, стали искать, подозрение сразу же пало на Кокчу.

— Милицию обманул мал-мало, бежал, — рассказывал он.

Кокча принес Кирбижекову неприятную весть: чекисты повсюду разыскивают Сыхду, как убийцу трех коммунаров. В улусах устраиваются засады.

— И меня спрашивали, как и где расстрелял Сыхда безоружных людей, — сказал Кокча. — А я что знаю? Я ничего не знаю.

Убийство коммунаров. Это был точно рассчитанный, жестокий удар. Матыга теперь мог радоваться — он добился своего. Сыхда теперь никому не докажет своей правоты. Уж лучше бы убили его тогда, лучше бы отважный коммунар Конгаров, перед смертью открывший в Сыхде друга, сказал Матыге сущую правду.

«Я должен явиться в Чека. Все расскажу, и они мне поверят, в отчаянии думал он. — А если не поверят? У меня ведь нет свидетелей. Против меня покажет любой из бандитов, они слышали предсмертные слова Конгарова».

Нужно было искать какой-то иной способ доказать чекистам, что он тот, кем был всегда. И потерял Сыхда сон, только об этом мучительно думал днем и ночью.

Еще через неделю в банду явился отпущенный чекистами молодой хакас Федор, близкий к Матыге человек. Схваченный чоновцами, он был освобожден под честное слово, что не возьмет больше в руки оружия. Вроде бы и ничего, можно жить, но чекистам недолго и передумать, снова арестовать Федора. Так не лучше ли опять уйти в повстанческий отряд?

Долго по старым базам и самым отдаленным местам искал Федор людей Лешего. И теперь, когда нашел их, пойдет с ними уже до конца. А не примет его Леший в отряд — будет в одиночку скрываться в тайге от Чека.

Сыхда сказал Федору так, чтобы все, кто присутствовал при их разговоре слышали его:

— Ты был в Чека, и мы проверим тебя. Может, ты привез к нам шесть хитростей и семь обманов?

— Правильно. Да как проверишь? — угрюмо бросил Туртанов.

— Найду как, — уверенно сказал Сыхда. И подумалось ему: а не подослан ли Федор Матыгою, во всяком случае, ухо надо держать востро. В самом отряде Сыхды были преданные Матыге люди, которые никому не доверяли, в том числе и новому главарю банды. Пронюхай они хоть что-нибудь о прошлом Сыхды — и за жизнь его никто не даст и копейки.

— Я хочу с глазу на глаз говорить с тобой, — сдержанно сказал ему Федор.

— Говори при всех.

— Мы тоже послушаем тебя, — зашумели жадные до новостей бандиты.

Федор затруднился с ответом — это было видно по его растерянному, подавленному лицу. Но вот спохватился — что-то вспомнил, во взгляде мелькнула лукавая искорка:

— Болтливый вестник на сороку похож. Кому надо услышать, тот услышит. Я привез Лешему слово Матыга, — твердо произнес он, глядя на Сыхду.

— Что ж, поедем поговорим, — согласился Сыхда.

Они сели на коней и направились к широкому выходу из каменистого ущелья.

Ехавший первым на гнедом бегунце Сыхда хорошо знал в ущелье каждый камень и каждый кустик. И когда по правому берегу речки открылась опушенная черемухой обширная, оранжевая от жарков, поляна, он направил коня к ней. В этом месте можно было говорить о чем угодно — здесь их никто не сумеет подслушать. Аднак, подвернувший своего прыткого конька к черемушнику, не в счет: разговорами Сыхды он мало интересовался, да и в одном бою с красными контузило его, с той поры стал туговат на оба уха.

Обо всем этом знал Федор, поэтому его нисколько не сковывало присутствие кирбижековского ординарца. Достав из-за голенища сапога кожаный кисет, Федор принялся скручивать цигарку и заговорил ровным, неторопливым голосом:

— Я понял, однако, как схватили Соловьева. Ты, Леший, забегал в избу. Что там делал?

— Матыгу спроси — он узнавал про все, — с еле сдерживаемой злостью ответил Сыхда и потянулся рукой к колодке маузера.

— Не горячись, Леший, — кивнув на маузер, продолжал Федор. — Убить меня успеешь. Лучше скажи, как удалось тебе навести Чека на последнюю базу Матыга.

— У тебя нет ума, — свирепо выдохнул Сыхда.

Федор рассмеялся:

— Не спорь со мной, Леший. Это сделал не я — значит, ты. Больше некому.

— Глупый баран, это не твои слова! Это слова Матыга! — презрительно сплюнул Сыхда.

— Нет! — Федор кулаком ударил себя в грудь. — Нет! Я не дружок Матыги!

— Чей же ты есть?

— Я дружок Рудакова. Что? Не веришь? Вот и я не верю, что ты убил коммунаров.

«Это обман», — подумал Сыхда. Но разговор нужно было доводить до конца. Федор хоть частью, но откроет свои намерения, настоящую цель своего приезда.

— Если ты дружок Рудакова, зачем объясняешь это мне?

— Затем, что мы оба чекисты.

Сыхда недобро усмехнулся. Этот смех должен был сказать Федору, что пора кончать никчемную игру, что Чыс айну провести не так-то просто.

— Где Матыга? — дернувшись в седле, резко спросил Сыхда.

— Все еще по тайге ходит, язва, — дыхнул дымком Федор. — А кому Щетинкин коня давал? — сощурившись, он спрятал взгляд. — А кто двух казаков убил в Копенах? Кто Рудакову отдал две винтовки, две шашки, наган?

Сыхда поразился осведомленности Федора. Друг Матыги — не цыганка, чтобы мог отгадать, что было с Кирбижековым прежде, когда он еще не стал Лешим. И откуда бы обо всем узнал Федор, будь он бандитом, а не чекистом, засланным в банду?

— Ты погоди, Федор, — Сыхда предупредительно поднял руку. Он решил идти на полную откровенность. Если все же он имеет дело с бандитом, то Федор ничего потом не докажет: говорили-то один на один. Но если это — чекист, то Сыхда наконец получает очень нужную ему связь с Рудаковым.

— Погоди, Федор. — Сказал трудно, вполголоса. — Я хочу точно знать, что ты от Рудакова.

— Вот тебе его записка, — Федор порылся у себя за пазухой и достал тряпку, развернул ее, осторожно подал Сыхде крохотный клочок бумаги.

Сыхда не был силен в грамоте. Но он сумел прочитать слова, написанные достаточно четким почерком: «Шустряк, все объясни этому человеку». И — никакой подписи. Шустряк. А что такое — шустряк? Откуда Сыхде так знакомо это совсем непонятное слово? Где он слышал его, может быть, единственный раз в жизни? И в памяти встал рудаковский кабинет, тесный, пропахший кислым табачным дымом. Без сомнения, это было там. Именно так начальник назвал Сыхду.

— Еще вот подарок тебе — пистолет заграничный, метко бьет. У кого в банде ты видал такой? — Федор на ладони протянул новенький никелированный браунинг.

Сыхда облегченно вздохнул, словно с его плеч свалилась целая гора. Ему захотелось расцеловать Федора — так он дорог был его сердцу сейчас в этой черной тайге, в бандитском зверином логове. Но, вместо этого, Сыхда заговорил вдруг сиплым, скрипучим голосом:

— Я чекист. Я буду им до конца. Так передай Рудакову. И еще спроси, где он устроит засаду. Туда и выведу всех бандитов.

— Вот так хорошо, Чыс айна, — рассмеялся Федор. — А то бараном меня называл, ругался.

— Так и ты ругался, однако.

12

И они крепко, по-братски обнялись.

— Вот, пожалуй, и все, что известно мне о Сыхде Кирбижекове, — сказал Рудаков, задумчиво потирая ладошкой лоб. — Впрочем, не все. Потом мы снова послали Федора к Лешему. Но они как-то оба сразу пропали. Труп Федора нашли неподалеку от бандитской базы, а о Сыхде в Чека никто более не слышал. Имя его тогда же было проклято. Всем стало ясно, что он переметнулся к бандитам, убил Федора и, боясь расплаты, скрылся.

Капотов и командиры кавалерийского отряда долго молчали под впечатлением истории, рассказанной Рудаковым. Никому из них не хотелось верить, что щетинкинец, вроде бы честный парень, чекист, мог вот так просто изменить народу и революции.

— Видно, обидели мы его своим подозрением, ожесточили, — с горечью сказал Рудаков. — Всякое тогда случалось, потому что трудно было разобраться в друзьях и врагах. Да и какой у нас был опыт чекистской работы? С гулькин нос.

— Вы считаете, что Леший все-таки изменил? — из-под насупленных бровей Антон взглянул на Рудакова.

— Теперь не все ли равно? Сыхду убили десять лет назад. Кто убил? Может, чоновцы, а может, бандиты. Его труп был найден в Белогорье и опознан. Вот так обстоит дело с Лешим.

— А если он жив? — вскочил со стула Чеменев.

— Это исключено, — с явным сожалением ответил Рудаков. Чувствовалось, что он все же не до конца уверовал в предательство Сыхды. А ведь только один из четырех присутствующих здесь чекистов встречался с Сыхдой и, более того, вместе с ним вязал есаула Соловьева.

— Так что же это? Только совпадение? — спросил Дятлов, не проронивший ни слова во время рассказа Рудакова. — Вы считаете, что кто-то взял себе ту же кличку, которую носил Сыхда?

— Почему бы и нет? У хакасов часто вспоминают Чыс айну, лесного черта. А кто он есть, новый Леший, предстоит узнать вам. Но, судя по некоторым данным, он против бандитских зверств, хотя и довольно крут характером.

События десятилетней давности, о которых рассказал Рудаков, сами по себе были интересными, но чем-то помочь чекистам в их сегодняшних заботах они вряд ли могли. А предстояло решить немаловажные задачи, и главная из них — нанести последний удар по банде Турки Кобелькова, крупнейшей в таежных районах Хакасии.

— Теперь я послушаю вас. А ну, что делается по борьбе с бандитизмом? — спросил Рудаков. — Об этом мне придется докладывать в Новосибирске.

— По Кобелькову или вообще?

— Давай пока что узко — по Кобелькову.

«Сколько хлопот может принести людям один такой человек, как Турка», — подумал Дятлов. И вспомнилась ему совсем недавняя встреча с председателем чарковского колхоза Иннокентием Ульяновым.

Ульянову, коммунисту, смелому и доброму человеку, пришлось много повозиться с Туркой. Будь Турка кулаком — иное дело, но он — твердый середняк, жил трудом своей семьи. Был у него работящий отец — апсах Соган, была заботливая, не менее трудолюбивая жена Татьяна да двое сыновей-малюток.

Но сам Турка больше ездил по свадьбам и поминкам, работа ему как-то не шла на ум. Заворачивал, бывало, в правление колхоза к Ульянову, плюхался на диван и, развлекая себя, заводил привычный разговор:

— Устал, однако? — с издевкой спрашивал председателя. — Иди спать, я за тебя начальником побуду.

Ульянов нехотя отрывался от дел и мягко выговаривал Турке:

— Не водись с баями. Вступай в колхоз.

— Водкой поить будешь? Барашка давать будешь? У меня живот о какой — весь колхоз съем, — посмеиваясь, отвечал тот.

Турка говорил не своими словами, в колхозную контору он приносил злобные байские речи. Другой бы поопасался воевать против народа, а Турка был заносчивый и смелый — закусил удила и понесся напропалую. А выселили его вместе с баем Масием Шоевым — где-то под Ачинском спрыгнул с арестантской телеги, и только его и видели.

Теперь уже ничего не изменить: на Турке кровь невинных людей. Теперь не уговаривать его надо, а убивать, как зверя, отведавшего человечины.

— По Кобелькову работу ведем в двух направлениях, — заговорил Капотов. — Малыми группами нащупываем бандитские базы в тайге. А в улусах ищем бандитские явки. — Вот он, — Капотов кивнул на Антона, — этим занимается в Кискаче, где бандит стрелял в участкового. Я вам докладывал про кискачевскую историю...

— Успехи? — Рудаков повернулся к Казарину.

— Кое-что проверяем, сопоставляем, — ответил Антон краснея. Хвалиться ему было явно нечем, но не подводить же Капотова, который верил или, по крайней мере, хотел верить в то, что направление поиска взято правильно, и что Казарин вполне справляется с этой задачей.

Рудаков, очевидно, заметил Антоново смущение и больше не стал задавать вопросов, относящихся к его работе. Он лишь спросил:

— Комсомолец?

— Ага.

— Не пора ли, шустряк, в партию?

За Антона ответил Дятлов:

— Принимать будем.

— Нам можно ехать? — вкрадчиво спросил Дятлов, отметив про себя, что дело завершено, начальство перевело разговор на праздную тему.

Капотов согласно кивнул. Дятлов и Чеменев направились к выходу, а Казарин шагнул к Рудакову:

— Вы вроде бы все растолковали. Но если это разные Лешие, то почему один ухает филином и другой тоже?

— Ты нам это и объяснишь, — положив Антону на плечо тяжелую руку, ту самую которой он скрутил Соловьева, сказал Рудаков: — Скорее всего — совпадение. Хакасы, особенно охотники, любят подражать зверям и птицам.

13

Отдохнули, повеселели бойцы. На тучных таежных травах выгулялись широкогрудые строевые кони. Отряд был готов к стремительному броску в тайгу, в труднодоступное Белогорье. В Чаркове в последний раз обсуждали и уточняли предполагавшиеся маршруты. Споров и предложений было много, так как поисковые группы до сих пор не установили, где главная база Турки Кобелькова. Расчеты строились на случайных встречах охотников и дровосеков с неизвестными, причем неизвестными могли быть в конечном счете обыкновенные мирные люди из соседних улусов, которые в эту пору искали в тайге разные целебные травы и коренья, кислицу и черемшу. И сами охотники, что приходили в отряд и рассказывали о каких-то встречах, не делали ли они этого иногда по указке Турки, чтобы окончательно сбить чекистов со следа?

Дятлов не готовил к походу лишь группу Антона Казарина, она по-прежнему располагалась и должна была оставаться в Кискаче. Чутье бывалого чекиста подсказывало Дятлову, что именно здесь, в подтаежном глухом углу, рано или поздно разыграются события, которым суждено занять важное место в операции, и он лишь подталкивал Антона к более активным действиям. Нужно было разведать тайную тропу в тайгу, к бандитам.

Казарин с утра до вечера ходил по юртам и избам улуса, заводил неторопливые разговоры с пастухами и охотниками о богатом травостое в степи, о приплоде скота, подавал дельные советы, как бы невзначай расспрашивал о соседях и родственниках соседей, каковы у них семьи да чем они занимаются. Бойцы Антоновой группы тоже не дремали — устанавливали слежку за каждым, кто отлучался в тайгу или степь, а заодно изучали окрестности Кискача.

Но все принимаемые меры пока что не давали никакого результата. О бандитах никто не знал. Жизнь улуса шла своим чередом. Кроме того, единственного, случая с участковым, не произошло ничего, что вызвало бы хоть какие-то подозрения.

Антон по-прежнему столовался у Тайки. Невысокая ростом, плотная, с румянцем во всю щеку, она казалась колобком в длинном, до пят, платье, когда то и дело с туесками и чашками бегала из избы к очагу, находившемуся посреди двора. Ребятишки безжалостно тормошили ее, приступая к ней с разными просьбами и капризами. В постоянных заботах о том, как накормить и обстирать бойцов, она выкраивала время хоть мало-мальски обиходить свою сопливую детвору. Иногда она в каком-то исступлении жарко нацеловывала детей. А то вроде бы совсем забывала о них. В эти минуты она, наверное, думала о Константине.

Кое в чем ей помогал Антон. Получил он себе на складе отряда новое байковое одеяло, а старое, еще целехонькое, отдал Тайке. Нашлись у бойцов мешки из-под фуража, раскроили их, Тайка сшила наволочку для матраца, набили ту наволочку свежим сеном, а третье с кровати, кишевшее блохами и вшами, Антон велел сжечь.

Со всей добротой своей отзывчивой души относилась Тайка к Антону. Ему за столом был первый блин и первый кусок мяса, ему же приветливая, чуть диковатая ее улыбка. Завидит его и еще издали призывно машет рукой, а ребятишки гурьбой радостно бегут ему навстречу, словно к отцу.

И все-таки Тайку беспокоила еще не совсем понятная ей причина приезда бойцов в улус. Они здесь кого-то выслеживали, но зачем? Чтобы убить или посадить в тюрьму? Если не так, то к чему им наганы и винтовки? Бойцов, насколько ей известно, никто не обижал, так отчего они должны обижать кого-то? Эта загадка томила и мучила Тайку, и чем дальше, тем больше.

Антон же никак не мог забыть того, еле уловимого смятения, что мелькнуло в черных Тайкиных глазах, когда он вдруг заговорил об отце ее детей. И теперь нет-нет да и заводил он, как бы случайно, речь на эту, явно нелегкую для нее, тему.

Они сидели на березовых чурбаках, заменявших в избе стулья, у стола, друг против друга. Антон молча смотрел на Тайку.

— Где ты похоронила Константина? — неожиданно спросил Антон.

Снова пугливо дрогнули ее густо-черные ресницы, но она тут же нашлась и с явной поспешностью замахала рукой в сторону гор:

— Там, там!

— Кто же тебе сказал, что муж погиб? — допытывался он.

— Не помню уже. Давно то было. Может, охотники сказали, — с той же нервной торопливостью, выдававшей ее, ответила она.

И вдруг Антон произнес мягко и жалостливо, с обезоруживающей душевностью:

— Зачем хоронишь живого мужа?

Конечно, она могла обмануть его — сделать вид, что это ее поразило. Но она отнеслась к его словам спокойно:

— Если он живой, почему не живет с нами?

— Вот и скажи.

— Ничего не скажу. Никакого мужа у меня нет. Разве позволил бы муж, чтоб жена с детьми помирала с голоду?

В мыслях, высказанных сейчас Тайкой, определенно был резон. Даже если муж у нее бандит, отвергнутый людьми, он должен был как-то, через кого-то помогать своей семье. Или уж, как это делали некоторые, навсегда порвать с бандой ради будущего собственных детей.

14

Вскоре в Кискач перебрался и Петр Чеменев с оперативной группой в несколько бойцов. В то время, когда его подчиненные уходили на задания в глубь тайги, сам он обычно не отлучался далее десяти-пятнадцати километров от улуса. А иногда делал ту же работу, что и Антон: знакомился с людьми, запуганными бандитами, и наводил через них нужные отряду различные справки. Большинство коренных жителей Кискача были хакасами, и Дятлов верно рассудил, что хакасу Чеменеву легче объясняться с ними, чем тому же Казарину, многие в улусе совсем не знали русского языка.

Навещая Антона, веселый и общительный Чеменев подружился с Тайкиными ребятишками. Вместе, всей оравой, они ходили купаться на Кискачку, хотя речка и мелка — по колено воробью. Ездили и в ночное. Иногда, сидя у длинноязыкого костра, Чеменев, чередуя речь с гортанным пением, рассказывал Алешке сказки, которые сам любил до смерти, а были то древние сказки про отважных богатырей и про злых ведьм, и мальчишка, раскрыв рот, слушал их и старался запомнить слово в слово.

Но как-то раз, возвращаясь из горной тайги, Чеменев, изнывавший от духоты, остановился на небольшой, голубой от колокольчиков поляне, спутал и пустил пастись своего рыжего мерина, а сам завалился в высокую пахучую траву и мгновенно уснул. Мало ли, много ли проспал, только проснулся от конского топота. Ошалело вскочил, видит меж кустов: конь по поляне скачет, кто-то гонит или ловит его.

«Уж не медведь ли?» — кольнуло в сердце.

Схватил карабин, на бегу щелкнул затвором и прямиком к Рыжке. И едва выскочил из чащи, на другой стороне поляны приметил в подлеске Алешку, в руках у него был мешок с чем-то явно тяжелым. Алешка пытался ухватить коня за гриву, конь шарахался, храпел, норовил лягнуть.

— Лень! — позвал озадаченный Чеменев.

Услышав свое имя, Алешка растерянно оглянулся, вжал голову в плечи и, подхватив ношу другой рукой, бросился наутек по сочным листьям папоротника и лиловым султанам иван-чая. Его бронзово-черное тело — был он без рубашки, в одних коротких холщевых штанах — там и сям мелькало среди серых, обомшелых лиственничных стволов.

— Лень! Да куда же ты? — кричал вдогонку Чеменев, и его удивленный крик гулко разносился по сонному лесу.

Алешка не отозвался. Он только вкинул на плечо мешавший бежать мешок, прибавил ходу и вскоре скрылся за дальним бугром.

Всю дорогу Чеменев размышлял о том, что бы это значило. Парнишка как парнишка, и вдруг ровно одичал, испугался. Чеменев был убежден, что Алешка узнал его сразу, так почему он убежал? И что нес в мешке?

О происшедшем в лесу Чеменев немедленно сообщил Антону, и тот крайне заинтересовался этой историей. Попросил все повторить сначала.

— Почему он не остановился? Ведь я его звал, — недоуменно говорил Чеменев.

— Знать бы, что было в мешке! Черемша? Коренья?

— Нет. Потяжелее что-то.

— Подождем Алешку и спросим, — после некоторой паузы сказал Антон.

Но Алешка не появился домой ни к вечеру, ни к утру следующего дня. Все потеряли терпение, обеспокоились не на шутку: заблудился, нужно собирать людей и прочесывать лес. Одна Тайка оставалась внешне спокойной, словно парнишка ничего для нее не значил, был ей совсем чужой. Она даже не стала расспрашивать Чеменева о подробностях его встречи с Алешкой.

Седлая коня, Антон сказал хлопотавшей у очага Тайке:

— Едем сына искать.

— Зачем искать? — поразилась она, продолжая помешивать черпаком в котле. — Он уже большой, сам дорогу найдет.

Собравшись на самом солнцепеке у крыльца Тайкиной избы, бойцы покуривали, вспоминали слышанные где-то истории о заблудившихся ребятишках, истории были жуткие, мороз пробегал по коже. Лишь Тайка была о них другого мнения, смеялась:

— В лесу от любой беды можно скрыться. Разве не так?

Разумеется, дети охотников-хакасов чуть ли не с самой колыбели приучаются самостоятельно бродить по лесу и долгое их отсутствие не очень-то пугает родителей. Но должна же была Тайка взволноваться хоть немного, когда Алешка неизвестно где находился уже более суток!

И Антон понял: Алешка в тайге не один, и в мешке он нес что-то домой или из дома. И кто еще может быть у Алешки там, кроме отца?

Своей догадкой Антон поделился с Чеменевым. И все сразу прояснилось для них.

— Ноша была тяжелой, это правда. Алешка хотел подвезти ее на моем коне. А когда заметил меня, испугался, что я загляну в мешок, — сказал Чеменев.

Собрать людей — собрали, а вот послать в лес не успели — Алешка прежде явился сам, правда, без мешка и какой-то странный, чудной, вроде тот и все-таки не тот. В его облике было что-то новое, непривычное.

— Да никак постригли тебя! — присел от удивления Чеменев.

Алешка быстро закрыл руками не очень умело стриженную голову, и это было смешно, и бойцы раскатились хохотом. Тайка же схватила сына за худенькие плечи и подтолкнула к избе.

— Оставь его, — сразу посерьезнев, сказал Антон.

Мальчишка, надув загорелые щеки, сердито смотрел на Чеменева, которого считал виновником всех неприятностей. Если бы не Чеменев, он пришел бы домой еще вчера, и на всем свете никто ничего не узнал бы.

— Кто это тебя? — делая пальцами ножницы, спросил Антон.

— Дяденьки на покосе.

— Какие дяденьки?

— Разве я знаю?

— А что у тебя было в мешке? — как бы дразнясь, сказал Чеменев.

Алешка показал ему синий от черемухи язык:

— Хлеб и мясо. Тоже дяденьки дали.

Антон выразительно посмотрел на Тайку. И до нее дошел истинный смысл этого взгляда. Побледнев, она сдержанно и тихо произнесла:

— Не спрашивай меня. Завтра сама скажу.

15

Вторую ночь подряд не спал Антон Казарин. Он узнал уже, что скажет ему Тайка, и, едва стемнело, вскочил на коня и ускакал в Чарков к Дятлову. Поднял командира отряда с постели, и они вышли на пустынную улицу.

Ночь стояла черная, как сажа, с большими, но не яркими звездами. На перекатах грустно и переливчато шумел Уйбат, от него тянуло холодной сыростью, и Дятлов потеплее укутался в длинную, до пят, шинель, когда они вышли на край улуса.

— Значит, Константин жив и находится в банде, — в раздумье проговорил Дятлов. — Расспроси у нее, слышала ли от мужа что-нибудь о Лешем. И вообще давно ли видела Константина в последний раз.

— А если он не у Турки?

— У Турки. Сейчас Кобельков объединил под своим началом все банды. Об этом говорит и наступившее затишье. По всем районам тишь да гладь. Обещайте Константину снисхождение и даже прощение, если он выведет нас на Лешего.

— Должен вывести. Поди, надоело рыскать зверем, — согласился Антон.

— В нашу тайну не посвящай никого, кроме Чеменева, — сказал Дятлов, с жадностью глотая вонючий и едкий дым цигарки.

Антон уехал назад. Предчувствие удачи наполняло его душу бурной и неизбывной радостью, он пел:

Путь покрыт туманом,
Белой пеленой...
Антон любил петь; песня всегда вызывала в нем волнение и память о недавнем прошлом, когда он был простым рабочим парнем Тошкой, слесарем Красноярских вагонных мастерских.

А на розовом рассвете, воротясь в Кискач, Антон опять встретил Тайку. Она одиноко ждала его у совсем погасшего очага, и он сперва принял ее фигуру за пень, накрытый шубой. И когда он спрыгнул с коня, она повернулась к нему и стала говорить негромко, но четко, как бы стремясь донести до него не только каждое слово, но каждый звук, чтобы Антон правильно понял ее. Это была уже не та, бесхитростная Тайка, какою прежде знал ее он, — перед ним была решительная женщина, которая вполне отдавала себе отчет в том, что делала. Она встала и, гордо вскинув синеволосую непричесанную голову, сказала:

— Ты спас от смерти моих детей, а для чего? Чтобы осиротить их? Ты ищешь моего мужа. Зачем тебе Константин?

— Он бандит, — раздражаясь, глухо ответил Антон.

— Он никого не убивал! — выкрикнула она и испугалась своего крика, сказала грустно и тихо. — Ты можешь мне поверить?

— Я верю тебе, Тайка. Я не хочу тебе зла. Но скажи честно, любишь его?

Она кивнула, не сводя с него темных, пронзительных глаз. В ней было столько скрытой внутренней силы, что Антон сразу поверил Тайке, когда она сказала ему:

— Если обманешь, я найду тебя хоть под землей. Найду и убью.

— Обещаю тебе, Тайка: Константина простят и станет он свободно жить, если выполнит одно наше условие.

— Что за условие? — заинтересованно встрепенулась она.

— Он должен свести меня с Лешим.

— Кто такой Леший?

— Константин знает.

— А если Леший не захочет встречаться с тобой?

— Захочет.

— Смотри, Антон. Помни мое слово, — предупредила Тайка. — И не вздумайте следить за Алешкой. Плохо вам будет.

— Ладно.

И по росистой, холодной траве зашагала в сторону тайги. Антон проводил ее долгим взглядом, а потом пошел в избу. Среди ребятишек, спавших на кровати, Алешки не было, он отправился в тайгу, очевидно, с вечера или рано утром до приезда Антона из Чаркова.

Через какой-то час Тайка вернулась и, ни слова не говоря, принялась готовить бойцам завтрак. Внешне она опять была спокойна, словно ничего с ней не случилось.

Казарин и Чеменев весь день томились в ожидании Алешки. Не вытерпел гнетущей неизвестности — бросил все другие дела и примчался в Кискач Дятлов. И во дворе, едва встретился с друзьями, разочарованно присвистнул:

— Плохо дело.

У Тайки тоже — капля за каплей — понемногу избывало терпение. Во второй половине дня она так и не присела — все ходила да молча поглядывала на темную зубчатую стену тайги. Ребятишки, видя необычную озабоченность матери, не лезли к ней, они издали наблюдали за Тайкой то удивленными, то испуганными глазами.

Уже на закате солнца, когда над улусом пламенели облака, все увидели худенькую фигуру Алешки, отделившуюся от леса. Зная, что дома его ждут, парнишка торопился. Когда он, ловко перемахнув плетень, оказался рядом с Тайкой, его рубашка, латанная не раз, была сплошь мокрой от пота, а сбитые и изрезанные ноги во многих местах кровоточили.

Алешка вполголоса о чем-то посовещался с матерью и, отойдя в сторонку, к лошадям, застыл в ожидании предстоящего разговора взрослых. Но Тайка глазами показала ему на избу и, когда он скользнул в дверь, прямо спросила у Антона:

— Говорить при всех?

— Да. Мы в курсе, — за Казарина ответил Дятлов.

Она не поняла его и переспросила:

— Говорить?

— Говори, — теряя всякую выдержку, сказал Антон.

— Чыс айна согласен на встречу, — волнуясь, произнесла она и шумно перевела дыхание.

Чекисты переглянулись. Цель, кажется, достигнута, но какой ценой? На каких условиях?

— Увести отряд из Кискача. Идти на встречу без оружия и только одному человеку.

Леший действовал осторожно. Но у чекистов не было выбора — они согласились. А ночью из Чаркова — третья подряд бессонная ночь для Антона — по железнодорожной телефонной линии Дятлов и Казарин говорили с Абаканом. Капотова в это время в управлении не оказалось, переговоры вел его заместитель.

— Все это похоже на ПР. Вам устроят ЗП. Требуйте явки к себе, — сказал он.

По условному коду чекистов ПР — провокация, ЗП — западня. Опасность была очевидной, но что делать?

— Иного в-выхода нет, — резко бросил в трубку Михаил Дятлов.

На условленную встречу пошел Чеменев, прошлой ночью он тоже не сомкнул глаз. Он устроился спать на сене в одном из сараев на окраине улуса. Во тьме в разных концах селения то и дело взлаивали собаки. Кто-то ходил за поскотиной. По отрывистому лаю собак можно было понять, что ходили не звери, а люди, к тому же — нездешние люди.

Выбор пал на Чеменева не случайно. У него было немаловажное достоинство: при всей своей горячности никогда не зарывался в бою, а принимал быстрые и точные решения. Поэтому-то работник областного угрозыска и был включен в чекистский отряд.

У таежной опушки Чеменев снял с себя широкий кожаный ремень с наганом и охотничьим ножом, подал Дятлову. Тот принял оружие с серьезным и несколько торжественным выражением лица и, рванув ворот гимнастерки — ему стало душно, — сказал:

— Лихого жеребца и волк не берет. Ну!

Чеменев ласково, с прорвавшейся вдруг нежностью, погладил Алешку по иссиня-черным вихрам:

— Веди. Да не серчай, не держи обиды.

— Константин ждет, — поторопила Тайка, считавшая излишними сейчас всякие разговоры — они отдаляли встречу мужа с чекистами. А именно эта встреча решала судьбу не только Константина, но и всей Тайкиной семьи. Если все будет хорошо, муж выйдет из тайги, и они станут жить, как все, а это ей всегда казалось недосягаемой мечтой.

Чеменев сорвал с себя и повесил на сосновый сук фуражку, стянул отволглую гимнастерку и совершенно истлевшую на нем майку. Все это он сделал стремительно, словно от его быстроты сейчас зависел весь успех операции, и затем сказал:

— Вот так пойду.

С той же торопливостью Чеменев неумело обнял и поцеловал Дятлова и Антона и первым размашисто направился в темную, пугавшую неизвестностью чащу. Алешка, мелькая голыми пятками, тут же догнал его, взял за руку. Мальчишка, он наверняка еще не понимал всей сложности обстановки, в которую попал его дружок, его веселый и добрый дядя Петя. Для Алешки это была всего-навсего игра с приключениями, и в той игре ему, Алешке, отводилось довольно важное место, что вызывало в нем сейчас необыкновенный прилив гордости и вдохновляло его.

Время тянулось с неправдоподобной медлительностью, оно почти остановилось, но для чекистов, привыкших ходить рядом с опасностью, это не казалось странным — странным было другое: что человек добровольно шел к своим заклятым врагам, шел совсем безоружным, в открытую. И не просто человек, а командир из чекистского отряда, он шел к бандитам просить их покончить с налетами, разоружиться. Просить, а не карать — в этом, собственно, и заключалась странность ситуации. А где же престиж новой власти? Неужели она неспособна была заставить уважать ее законы? Нет, дело было в другом: она была достаточно сильной — сломала в Сибири хребет Колчаку, била потом всяческих мятежных атаманов, справилась бы и с Туркой, — но она не хотела лишнего, никому не нужного кровопролития. Она подавала спасительную руку людям, уже обреченным на гибель.

Казарин и Дятлов ждали. Если уж говорить откровенно, у них было положение ничуть не лучше, чем у Чеменева. Бандиты могли подойти к ним вплотную — чекистов всего двое на тридцать километров в округе. Разве отобьешься от целой банды? И куда уйдешь?

Но они думали сейчас о товарище, который, наверное, уже был в самом становище врага. Каково ему там?

Пугающей неизвестности, казалось, не будет конца. Напрягая глаза, чекисты смотрели в частую поросль сосняка и пихтача. Должен же кто-то выйти из леса. Но кто? И уж скорей бы, скорей!

На росистой лесной тропке мелькнуло смолье Алешкиной головы, хрустнула ветка. И мальчишка вырос между стволов, юркий, не по годам озабоченный. Он приметил Казарина, поднявшегося из травы, и свистящим шепотом проговорил:

— Скорее! Вас зовут!

— А где д-дядя Петя? — заикнулся Дятлов, с трудом скрывая тревогу.

С удивленным видом Алешка захлопал глазами, затем неопределенно махнул рукой:

— Там.

Дятлов и Казарин невольно прислушивались к напряженной тишине загадочного леса. Кроме еле уловимого шума деревьев слышалось лишь тонкое потенькивание птах да где-то далеко-далеко глухо брякало ботало.

— Ты подожди — сказал Алешке Дятлов, а сам вместе с Казариным отошел на несколько шагов в сторону, чтоб Алешка не мог слышать их разговор. — Что делать будем?

— Нужно идти.

— Это ясно как божий день. А если Чеменеву уже оторвали голову?

— Все равно нужно идти.

Решили отправляться без фуражек и гимнастерок, голыми по пояс, как Чеменев. Оружие спрятали под кустами в разных местах, чтобы в случае вынужденного отхода добраться хоть до чего-нибудь — кроме наганов и маузера у них были гранаты, карабин и винтовка да еще похожие на черных жуков крохотные браунинги.

Лесная тропка словно отбивала поклоны: то падала в топкую мшанину, то возносилась на песчаные взлобки. Сначала Алешка показывал все на запад, затем они круто повернули на юг, а километра через полтора — новый поворот на запад. Распадок, в который они попали, заметно сузился, на дне его пошли зеленоватые выходы дресвы. Впереди маячил плоский гребень не очень высокого хребта.

Они не стали подниматься на хребет. Тропинка, в который уже раз, круто повернула вправо и вниз, и парнишка показал на еле приметный голубоватый дымок, вьющийся над зеленой кипенью калины.

— Там, — сказал Алешка, увлекая за собой чекистов.

Кусты вдруг оборвались, и чекистам открылась мирная и вроде бы внешне ничем не примечательная картина. У весело полыхавшего на ветру костерка с красноватыми от жары лицами сидели трое: Чеменев сосредоточенно грыз баранью кость, рядом с ним пристроился на валежине большеголовый хакас, он подремывал, сморенный теплом, и по другую сторону костра третий — тоже хакас, лет за тридцать, рослый и плечистый, с Алешкиными быстрыми глазами. Эту компанию можно было вполне принять за отдыхающих на привале охотников или за выехавших на луга косарей, когда бы не четвертый — стоявший неподалеку под разлапистой сосной с винтовкой наперевес. Лицо четвертого скрывалось пушистыми ветвями, но по его настороженной неподвижной фигуре можно было понять, что он не сводит взгляда с чекистов, появившихся на поляне.

Константин без особого интереса, совсем коротко посмотрел сперва на Казарина, потом на Дятлова, на рваный шрам, рассекший его губы, след от бандитской пули — в начале двадцатых Дятлов служил бойцом пограничного отряда.

— Здравствуй, Константин, — как знакомого, живо поприветствовал его Казарин.

Константин оценил такое обращение. Он слегка привстал, отстраняя лицо от жаркого костра. Почтительно поклонился Антону и тоже заговорил с ним, как со старым знакомым, кивнул в сторону Дятлова:

— Начальник из ОГПУ?

— Заместитель начальника.

— А это мои друзья. — Константин показал на двух своих товарищей. — Можно говорить при них.

Антон ненавязчиво, но все-таки со вниманием разглядывал Алешкиного отца. Крепок, с мягкими чертами смуглого скуластого лица, чем-то похож на Тайку, даже очень похож.

«Удивительно, они как брат с сестрой», — подумал Антон.

На висках у Константина отблескивал густой иней. Начинали белеть тонкие, легшие подковкой вокруг рта усы, и коротко подстриженная редкая борода.

Во всем строгом облике его чувствовалась устоявшаяся недюжинная сила, крепок, матер мужик, ничего не скажешь, такой и дерево вывернет с корнем, и медведя заломает один на один.

Одет Константин был в стеганку из чертовой кожи с вытертым хорьковым воротником. Жарко, а поди ж ты — в фуфайке. Вот она какая бандитская жизнь: все на себе и при себе. На поясном ремне у него был наган в старой, вытертой и потрескавшейся кобуре, два подсумка с патронами, а на левом боку висела черная колодка маузера.

— Говорите, зачем пришли, — сказал Константин, обращаясь сразу ко всем, и щелчком бросил цигарку в костер.

Дятлов немного помедлил, очевидно, решая, с чего начать важный разговор, и сказал твердо и категорично:

— Нам нужен Леший.

Константин нисколько не удивился сказанному, он только перевел слова Дятлова двум своим друзьям. И тогда тот, что стоял под сосной, сделал шаг вперед и посмотрел куда-то в небо. Глаза у него были круглые с красными веками.

Антона поразила догадка: Аднак! Это о нем рассказывал Рудаков. Значит, Аднак жив...

— Я жду ответа, — настаивал Дятлов.

— Зачем вам нужен Леший? — испытующе спросил Константин, потянувшись к фляжке с водой.

— Мы будем говорить с ним. Людям пора выходить из тайги.

Константин поднес фляжку к губам, сделал несколько крупных глотков и передал ее Антону. Тот тоже напился и сдержанно произнес:

— Леший должен понять нас...

— Он уже сделал одну ошибку и дорого заплатил за нее, — грустно, с жесткими нотами в голосе сказал Константин.

— Веди к Лешему! — отбросил кость в кусты и поднялся на ноги Чеменев.

Друзья Константина почему-то рассмеялись. А сам он достал из кармана кисет и стал скручивать цигарку:

— Леший, Леший... Зачем вам Леший?.. Говорите о чем надо с Туркой.

Дятлов уже стал сомневаться, знает ли Константин Лешего и не ошиблись ли чекисты: существует ли вообще человек с такой кличкой? Он захотелспросить об этом, но Константин, в свою очередь, задал вопрос:

— А есть ли в Чека Рудаков?

— Есть, — ответил изумленный Антон.

— Он помнит, однако, Сыхду Кирбижекова? Это я. Я и есть Леший. А Константин — это русское мое имя.

16

В то давнее время, когда Сыхда возглавил банду, он намеревался насильно разоружить ее или полностью ликвидировать. С нетерпением ждал Федора, который должен был привезти ему приказ Чека о том, куда вывести банду.

Однако шли томительные дни, а Федор все не появлялся. Сыхда уже начинал терять и без того растраченное терпение, как однажды наткнулся в тайге на труп чекистского связного. Федор лежал на пригорке вверх желтым лицом, с раскинутыми, как на кресте, руками.

Сыхда вмиг слетел с седла, выпрямился, опустился на колени перед Федором и поцеловал его в неподвижный холодный лоб. И заплакал скупо, может быть, впервые за многие-многие бесконечно одинокие годы.

Аднак, сникшим изваянием стоявший за спиной у Сыхды, негромко сказал:

— Сюдак, плакать не надо.

Обхватив всклокоченную голову, Сыхда долго сидел у трупа, медленно раскачиваясь из стороны в сторону. Он думал об огромной беде, свалившейся на его усталые плечи. Ему было жаль Федора, красного разведчика, чекиста. Погиб хороший, нужный людям человек.

Но не одно это потрясло Лешего. В тот воистину скорбный час он отчетливо осознал, что сам находится на дне уходящей в небытие бездны, из которой ни ему, ни кому-то другому уже не выбраться. Смерть Федора Чека непременно отнесет на счет Сыхды, которого не так давно подозревали там в измене. Федор должен был развеять нелепые подозрения — и вот он сам убит.

В Чека будут много искать, много думать и рассудят в конце концов, что бандиты никак не могли его застрелить, ибо Федор считался близким другом самого Матыги. Вина неизбежно падет только на Сыхду Кирбижекова. И теперь уже ничего не изменишь, никому ничего не докажешь. Федор ехал к Сыхде и вот кем-то убит в тайге предательски, в спину.

Аднак скоро нашел место засады, подобрал разбросанные в траве три винтовочных гильзы. Подавая их Сыхде, угрюмо повесившему голову, он сказал:

— За Федьку убьем десять или двести человек.

Двести для Аднака могло означать и одиннадцать, и пятнадцать.

Они прикрыли труп свежими, резко отдававшими смольем сосновыми ветками и поехали в лагерь банды. Подозревая в убийстве Федора повстанцев, Аднак сердился и всерьез предлагал:

— Давай плохих побьем, хороших оставим.

Сыхда грустно усмехнулся:

— Разве их одолеем?

— Одолеем, сюдак.

Когда до банды дошли упорные слухи, что Чека опять ищет Кирбижекова, только теперь уже в связи с убийством чекистского связного, Сыхда хотел застрелиться. Но, поразмыслив, решил, что не нужно ему помирать, нужно сделать так, чтобы чекисты поняли, кем он был на самом деле. В банде ему делать было уже нечего, и он вместе с Аднаком навсегда покинул эти, горькие для него, места.

Уезжали из лагеря будто в разведку. Даже хлеба и мяса не положили в торока, чтобы не было никаких подозрений. Неопределенность их будущего пугала его, пугала Аднака. Едва они попали на узкую, как струна, таежую тропу, уводившую на неведомый север Хакасии, Аднак остановился и неожиданно сказал, оглядывая серое, дождливое небо:

— Зачем нам туда? Там плохо.

Сыхда долго молчал, не зная, что ему говорить. Действительно, трудно и непривычно им будет на незнакомой стороне. Но хотелось поскорее уйти от всего, забиться в тесную нору, как суслики, и так в полном неведении доживать свои годы. Впрочем, Аднак может решать свою судьбу совсем по-иному.

— Поезжай-ка в свой улус Кискач. Чекисты тебя не тронут, — сказал Сыхда другу.

— Один не пойду, — уперся Аднак. — Как тебя оставлю?

Сыхда покрепче стиснул зубы и дал коню повод. Нужно было спешить к стану, чтобы не попасться на глаза бандитам.

Стояла прозрачная, ранняя осень. Там и сям деревья ярко вспыхивали и сгорали золотыми и красными кострами. В сырых низинах пронзительно пахло грибами, а на буграх — теплой сосновой смолкой. Здесь, вдалеке от людей, от их тесных городов и улусов, жили только слабые, еле уловимые шумы. Сыхда уже свыкся с такой жизнью, тем более, что никого из близких в степи у него не осталось. Скитания по горам и по тайге, выходит, надолго определены ему самой судьбой. И все-таки человек, как не крути — не зверь. Человеку трудно одному и даже вдвоем, как они с Адна- ком, — ведь так можно совсем одичать и сойти с ума.

На ночевку остановились на берегу кочковатого затхлого болотца. Из-под каменистого уступа здесь слабыми толчками бил ключ, поток воды, лениво шевеля осокою, растекался по тонкому дну болотца.

Кругом стоял неумолчный гул комаров. Отбиваясь от них, кони мотали мордами, хлестали себя по бокам черными метелками хвостов. Аднак пошел по косогору искать гнилушек, чтобы развести спасительный дымокур.

Сыхда выбрал местечко повыше и посуше, расстелил пахнущую конем попону, а под голову положил жесткое седло. Едва коснулся постели и закрыл усталые глаза, как провалился в глубокую и приятную темень: последнее время он почти не знал отдыха.

Сквозь сон Сыхда услышал резкий щелчок выстрела, и в то же мгновенье над самым ухом — тонкий, противный визг срикошетившей пули. Это стрелял не Аднак, а кто-то другой: Аднак осторожен, он не станет палить туда, где его друг. Причем у Аднака была трехлинейка, а выстрелил карабин.

Стремительным прыжком Сыхда отскочил за куст жимолости, увешанный редкими синими ягодами, и стал взглядом быстро ощупывать лозняк, окружавший болотце. Затем сообразил, что стреляли откуда-то выше, иначе пуля не пошла бы рикошетом. Но и там, между бронзовых сосен, он никого не увидел.

— Вверх руки, собака! — совсем рядом раздался хриплый голос, и из-за соседнего куста на Сыхду в упор уставился черный ствол карабина.

Леший шарахнулся в сторону и выстрелил.

Затрещали кусты. Это упал человек, окликнувший Сыхду. Но один ли он? Не притаились ли где-то поблизости его дружки?

И, действительно, в распадке прозвучали гулкие выстрелы. Били из охотничьих ружей, над головой прошумела картечь. А вот хлестко ударила винтовка. И откуда-то с кручи до Лешего донесся знакомый голос Аднака:

— Не выглядывай, сюдак. Тут еще двое.

После короткой перестрелки эти двое вышли на переговоры и сдались, сообразив, что напали явно не на тех. Оказалось — обыкновенные уголовники, промышляли ограблением магазинов и складов, налетами на обозы, на стада.

— Чего нам бить друг друга? Вы бандиты, и мы бандиты — заискивающе говорил один из уголовников. — Вы убили наших корешей, так забирайте их долю. И разойдемся.

— Посмотри, что там у них — послал Сыхда Аднака.

Аднак ушел с уголовниками. Вернулся он только поздно вечером один, принес берестяной кузовок, достал из него булку черствого хлеба и немного вяленой баранины. Вот и все, что было там доброго. А тряпки Аднак не стал брать: зачем ему они?

— Где же люди? — спросил Сыхда.

— Там, — Аднак неопределенно махнул рукой.

— Ты убил их?

— Зачем человеку жить без пользы? Померли они, однако.

17

Уходя на спасительный север, в Саралинскую непроглядную каменистую тайгу, Сыхда позаботился запутать следы так, чтобы никто из бандитов, да и чекистов, не смог его здесь отыскать. Срубили остов шалаша, обложили его пластами дерна — вышло сносное жилье, в нем они могли жить до самых морозов. А там можно было построить и землянку.

Но едва пошабашили — неизвестно какими судьбами явился Туртанов со всей бандой. Падь сразу же огласилась руганью, ржаньем коней, лязганьем железа. Перед шалашом багровыми языками плеснулся в небо жаркий костер, и, устраиваясь возле него, Туртанов, в дождевике внакидку, говорил Сыхде:

— Разве ходят так далеко на разведку? А я, дурак, поверил.

Оказалось, что только тронулись Леший и Аднак в неблизкий путь, банда была окружена и атакована чоновским отрядом. Многие бандиты навсегда остались лежать в ущелье. Туртанов вгорячах назвал Кирбижекова предателем — чем иным объяснишь, что бой совпал с уходом Сыхды из банды, — но одумался: чекистам более чем кто-нибудь другой нужен был сам Леший, чтобы наказать его за убийство Федора. Чека до сих пор не знала, что это он, Туртанов, втайне ото всех устроил слежку за приехавшим в банду Федором, что он выследил Федора в Абакане, когда тот входил в дом, занимаемый чекистами. Туртанов перехватил в тайге Федора и сам покончил с ним.

— Жалко было Федьку, — притворно вздохнул Туртанов, разглаживая свою окладистую черную бороду.

— Давай-ка поговорим по душам, — подсел к Туртанову Сыхда.

— Поговорить есть о чем.

— Ты зачем пришел сюда? Кто тебя звал?

— Не ты хозяин тайги, Леший!

— Может, ты? — отстраняясь от дохнувшего нестерпимым жаром костра, спросил Сыхда.

— Все мы одинаковые хозяева, пока живем.

— Так зачем же ты пришел?

— Покойный есаул, Иван Николаевич, намеревался стоять в Сарале вольным казачеством. И ежели нам не распыляться, то...

— С меня хватит! — грубо оборвал его Сыхда. — И какие мы вольные казаки! Оборванцы, бродяги. Я хочу жить сам по себе!

Туртанов медленно покачал головой:

— Так не пойдет, Леший. С нами ходить будешь! Уж не ты ли, когда шептался с Федором, выдал чекистам наши базы? Так вот они, — он кивнул на бандитов, сдержанно шевелившихся у костра, — они не хотят, чтобы все повторилось. Мы давно уже повязаны одной веревочкой.

— Не нужен я тебе, Туртанов. И ты мне тоже.

— Как сказать! Догадываюсь, что ты про соловьевское золотишко проведал, где прятал его Иван Николаевич.

— Вон что!

— Делить надобно по справедливости, — подбросив бересты в костер, угрюмо произнес Туртанов.

— Всем поровну! — не переставая жевать, сказал кто-то в тесной толпе.

Потом они пили чай. Туртанов снова завел тот же разговор.

— Я не слышал про золото! — сказал Сыхда.

— Так я тебе и поверил! — Туртанов потянулся к нагану, заткнутому за джутовый пояс.

По другую сторону костра клацнул затвор винтовки. Услышав этот устрашающий звук, Туртанов вздрогнул, сердито сплюнул и убрал руку с пояса:

— Пусть трахомный уйдет отсюда!

— Мы оба уйдем, — вспылил Сыхда. — А про золото узнай у Матыги. Может, он что разнюхал, а я ничего не знаю!

Вскоре разразилась низкая гроза. Гулкий треск и грохот долго метался в каменном мешке ущелья. Как свеча, пылало сухое дерево, подожженное молнией на острогрудой темной скале.

— Это место проклято богом, — сказал Сыхда Аднаку. — Надо уходить, но куда?

Утром в слоистом тумане еле угадывались зябкие фигуры лошадей и суетившихся на стане бандитов. По мокрой от ливня траве Аднак направился в низину за смородиновыми листьями для чая, Сыхда след в след пошел за ним. Когда они оказались в чаще одни, Аднак, палкой очищая сапоги от вязкой грязи, негромко произнес:

— Я слышал, как ты говорил с Федькой. И понял: вы оба — Чека. Почему, сюдак, боишься идти в улусы? Поедем ко мне в Кискач, скот пасти будем, охотиться будем.

Где-то глубоко в измученном сердце Сыхды еще теплилась смутная надежда, что чекисты только делают вид что относятся к нему, как к врагу, а на самом деле они по-прежнему верят, что он никакой не бандит, не предатель. Последнюю неделю он часто ловил себя на том, что слушает тайгу, с нетерпением ждет нового связного из Чека.

Но это было бы чудом. А Леший твердо знал, что чудес нет, и поэтому он решил остаться в тайге до тех пор, пока не будет уверен до конца, что чекисты поняли его. Нет, он не трусил, но и не хотел помирать глупо.

— В улусы, Аднак, нет мне пути.

Они долго подавленно молчали. В Сарале им оставаться было нельзя, но и идти назад, где, расставив капканы, чоновцы поджидали Сыхду, как самого коварного врага, они не могли.

— Кискач, — настаивал Аднак. — Там много зверя и птицы, есть ягода, есть грибы.

Бандиты хватились Сыхду. Туртанов уже послал людей по всем направлениям. Он боялся, что Леший может выдать чекистам место расположения банды, а, кроме того, все еще надеялся через Лешего выйти на соловьевское золото.

Когда Аднак и Сыхда вернулись к шалашу, туман поредел и пихтач расчертил косые лучи солнца, хлынувшего в ущелье. В густых кронах деревьев защелкали и засвистели птицы. От земли пошел пар.

Туртанов обрадовался Сыхде, обнял его за плечи и повел к костру, пахнувшему горелым смольем и онучами. Обстоятельства сложились так, что теперь признанным атаманом банды стал он, чернобородый казак Форпостовской станицы. Теперь он мог приказывать самому Лешему.

Но Сыхда и не думал хоть в чем-нибудь подчиняться Туртанову. Когда бандит сказал, что немало встревожился отсутствием его и Аднака, Сыхда ответил решительно, тоном, не допускавшим возражений:

— Сегодня я ухожу от вас. И если будешь искать меня, Туртанов, или преследовать, получишь пулю!

— Я разоружу и арестую тебя теперь!

Ствол Аднаковой винтовки качнулся и стал медленно подниматься. Туртанов ругнулся:

— А черт с тобой! Не пришлось бы тебе пожалеть!

18

В пустынных, покрытых льдом зимой и летом скалах берет начало шумливая и сердитая в паводок, но светлая и звонкая в остальное время лета и осени горная речка Кискачка. Течет она от гольцов, так зовутся эти скалы, в просторные долины, течет с удивительной быстротой, то петляя, то расширяясь и сужаясь на своем пути. И плещутся в холодной и чистой воде скорые, как молния, хариусы, и радужные ленки. И на всем течении речки в ямах и промоинах в изобилии водятся окуни, пескари, щуки.

Но не одной рыбой богат этот край. Чуть пониже гольцов растут заматерелые столетние кедры. В своих развесистых мохнатых лапах держат они смолистые шишки с орехами, на которые падко лесное зверье.

А человек, он может жить здесь хоть сто лет без хлеба и мяса — всю пищу даст ему кедр. Одной пригоршни на завтрак и другой на обед достаточно человеку для того, чтобы восстановить любую потерю сил. После такой еды шагай двадцать-тридцать километров — не устанешь. А к орехам можно добавить бруснику, голубику, калину, жимолость и другую ягоду, которой здесь полным-полно.

Вот в какие места привел Аднак своего друга. Почти на границе с гольцами срубили они в тайге избушку. К ручью шагов на десять прокопали глубокий тоннель. Случись что с избушкой — им все нипочем: уйдут в тоннель и будут жить в нем. Для вяленой маралятины и сохатины поделали под землей амбары. В общем, устроились пока что ладно.

Однажды, выслеживая потерявшего рога марала, Сыхда ушел далеко от избушки. От быстрой ходьбы по косогорам разгорячился и взмок. Прилег отдохнуть на траву под березой, выросшей среди кустов дикой малины и шиповника. А стояла уже поздняя сибирская осень, земля заметно похолодала, тронулась инеем.

Спал Сыхда крепко и долго. Когда же открыл глаза, то почувствовал, что не может пошевельнуться: весь как бы одубел, боль и ломота угнездились в пояснице. Попробовал было встать; ноги что вата — совсем не слушаются. Кое-как перевернулся на живот и развел под березой костер. Бросал в него завитую в кольца бересту, пожухлую траву, сухие ветки и с беспокойством думал: «Золы бы нажечь побольше, лечь на нее спиной — и отойдут ноги», — а боль становилась все забористей, все нестерпимей.

Где же взять столько дров? Вокруг голым-голо — на обширную, с гектар, поляну лишь одна береза. А мелкий кустарник, росший здесь, не в счет — что от него проку?

Но вверху, на самом бугре, березняк и осинник были погуще, там можно было что-то найти для костра. И, опираясь на локти и понемногу подтягивая свое, ставшее вдруг тяжелым, тело, Сыхда пополз к лесу. Ползти было бесконечно трудно и больно, нога нечаянно зацепилась за пенек — и Сыхду пронзило острым прострелом. Он замер и застонал мучительно и протяжно.

— Кто тут? — вдруг послышался позади тонкий, вроде бы мальчишеский голос.

Сыхда с трудом повернул тяжелую голову и удивился: перед ним стояла девушка с охотничьим ружьем наизготовку. Ей было не более восемнадцати. Лицо круглое, румяное, с необычно большими для хакасок черными, как уголь, глазами. На ней была изрядно заношенная нагольная шуба, отороченная снизу мерлушкой.

— Кто ты? — испуганно спросила она.

— Охотник Сыхда. Разве не видишь?

Она не спускала с него тревожных, внимательных глаз. Тогда он вяло улыбнулся ей и попросил:

— Помоги встать.

Девушка прислонила ружье к березе. Подошла к Сыхде, и на его груди сомкнулись две гибкие, тоненькие руки, они напружинились, но не смогли оторвать от земли непосильный груз. Девушка распрямилась, решая, что же ей теперь делать.

— А ты кто? — спросил Сыхда.

— Я Тайка, я живу в Кискаче. Ты обо мне не слышал?

— Нет, — искренне признался он.

У Тайки были чуть припухшие губы и ровный, слегка вздернутый нос. Она сразу поразила Сыхду своей красотой. И теперь чем больше он глядел на нее, тем легче и радостнее становилось ему.

— Ты хороший человек или плохой? — спросила она.

— Наверное, хороший.

— Тогда зачем у тебя короткое ружье? — она кивнула на маузер, выглядывавший у него из-за пазухи.

— Такие ружья сейчас у всех.

— Ты врешь! Может быть, это ты и убил моего брата? Ты?

— Я недавно в этих местах. Разве я похож на бандита?

Она еще пристальнее оглядела Сыхду, и, не доверяя ему, взялась за свое ружье:

— Попробуй обидеть меня!

— Что ж, стреляй, Тайка, — все еще любуясь ею, сказал он.

— Ты не боишься умереть?

— Не боюсь. Только ты, когда убьешь, похорони меня вот под этой березой. И приходи на могилу, да почаще, — снова чуть усмехнулся он.

— Зачем это?

— Мне хорошо, когда ты рядом.

— Я убивать тебя не стану, — решила она, поправляя висевшую у нее на ремне холщевую сумку с дичью. — Я позову людей, и они разберутся, кто ты такой.

Он ничему не противился, ни о чем не просил ее. Он только проводил Тайку долгим и теплым взглядом. Но когда, спустя несколько часов, к березе пришли посланные Тайкой охотники, они никого здесь уже не нашли.

19

Вскоре пришла зима. Снега выпали пухлые, сразу укрыли все дорожки и тропки. В глухом распадке совсем потерялась крохотная избушка: из сугроба торчал лишь один ее угол, а в отдушину клубами выходил негустой горьковатый дымок.

Сыхда и Аднак теперь редко выходили из своего жилья, а когда выходили, то недалеко, боясь, чтобы кто-нибудь не напал на их след. Иногда, заподозрив неладное, они проверяли, нет ли кого поблизости. Снежный покров рассказывал им обо всем. Однажды Сыхда, много думавший о Тайке, направился к той одинокой березе. Он с привычной ловкостью бежал по белой, податливой целине на своих самодельных, подбитых маральей кожей лыжах. День был ясный, ослепительно блестел хрупкий снег.

«Наверно, Тайка тоже вспоминает березу», — думал Сыхда, обегая трухлявые колоды, лежавшие на пути. Он свернул цигарку, закурил и снова подумал о Тайке, что хорошо бы иметь жену. Но разве Тайка согласится жить с ним в таежной избушке? Разве ей понравится жизнь с отверженным несчастным человеком. А жалко, что так. В улусах давно правит Советская власть, за которую воевал Сыхда еще у Щетинкина. Так почему же он, честный перед людьми и властью, должен скрываться?!

— Не забывай меня, Тайка, — вслух подумал он, и очевидно, услышав его голос, гукнули и снялись с кустов красногрудые снегири. Сдвинув на затылок шапку, он остановился на краю заветной поляны. И снова увидел березу: она стояла раздетая, еле приметная на снегу, свесив долу длинные тонкие ветви. И еще увидел Сыхда лыжный след, который стремился сюда со стороны степи и делал петли вокруг березы, след подходил и к самой березе, и там, где снег истолчен в пыль, на обледенелой ветке дерева подрагивал на легком ветру кусочек красного ситца. Сыхда осторожно дотронулся до него и понял, что здесь была Тайка, что она хочет новых встреч и в залог своей верности дарила ему этот талисман, что должен охранять Сыхду в тайге от лютого зверя, а еще больше — от людей.

И у Сыхды загорелись глаза, впервые за многие годы они засияли счастьем, и это было наградой за всю его прошлую совсем не радостную жизнь. И он сбросил в снег слезы, вдруг набежавшие на глаза, и размашисто зашагал назад, к Аднаку. Но, пройдя почти полпути до избушки, остановился, постоял с минуту в раздумье и решительно повернул к березе. Он забрал тот кусочек ситца и сунул его к себе за пазуху, к сердцу, которое то замирало, то гулко билось, стоило Сыхде лишь подумать о Тайке.

Синие тени в тайге стали гуще и заметно удлинились. Аднак встретил своего друга у лаза в избушку. В отсутствие Сыхды он не беспокоился — знал, что тот не собьется с пути, не растеряется при встрече со зверем, не ввяжется ни в какую сомнительную историю. Правда, Аднаку сейчас приходила мысль: не заболела ли снова у Сыхды поясница, как тогда, осенью, когда Аднаку пришлось тащить его на себе много километров.

— Где был, сюдак? — безо всякого интереса, просто для того, чтобы заговорить, спросил Аднак.

— Рябчиков попугал мал-мало, — улыбчиво ответил Сыхда.

— Хитер ты, как лиса. Почему же я не слышал выстрела?

— Я далеко ходил.

— Почему же у тебя шаг твердый?

Все понимал Аднак, и утаить от него что-нибудь было не так просто. Но Сыхда все-таки утаил талисман. Этот дорогой ему красный клочок он доставал из-за пазухи лишь по ночам, когда Аднак спал, доставал и прижимал его к своим пылающим обветренным губам.

Спустя два дня, Сыхда снова отправился к березе и на той же ветке нашел еще одну кумачовую ленточку. И ее бережно положил за пазуху. А потом так и повелось: Сыхда приходил к березе, и его там ожидал заветный клочок ситца. Только самой Тайки, а он был убежден, что сюда приходила именно она, Сыхда никак не мог встретить. И однажды он решил во что бы то ни стало дождаться ее у березы.

В это утро он поднялся затемно. Наскоро поел настроганной мерзлой сохатины, предупредил Аднака:

— К обеду не жди, брат. Приду не скоро.

Белесое солнце едва поднялось над холмами, Сыхда был уже на месте. Он не стал выходить на поляну, а в стороне от нее, в низинке, снял лыжи, развел слабенький костерок. Чтобы не было дыма, Сыхда бросал в костер бересту да сушняк, которого насобирал несколько охапок.

Если в низинке встать в полный рост, взору открывалась поляна с березой, на той березе сегодня еще краснел Тайкин талисман. Она придет, чтобы убедиться, взял ли Сыхда ситцевый лоскуток, а если взял, повесить новый.

Сыхда сжег весь принесенный им валежник, когда на другой стороне поляны показалась смутная черная тень. Она скользнула по крутому склону холма и потерялась в распадке, а потом появилась значительно ближе.

Как он и предполагал, это была Тайка. Все в той же рыжей шубке, с ружьем за спиной, она, прежде чем подойти к березе, остановилась и огляделась.

Сыхда, неотрыво наблюдавший за Тайкой, засвистел и залаял и снова засвистел и жалобно заплакал ребенком:

— Уа! Уа! Ай-ай! Уй-а! Угу! Угу!

— Господи, леший! — вскрикнула Тайка. Бросилась бежать к дому, да ноги у нее подкосились, и на лыже порвался ремень. Пугливо оглядываясь, дрожащими руками стала ладить лыжу, а визг и хохот донесся уже спереди:

— Ух-гу! У-а!

И совсем рядом послышалось:

— Напугалась?

Голос был тихий и ласковый. Еще не поднимая головы, Тайка знала, что это заговорил он, таежный охотник Сыхда.

— Я угнал лешего,— направляясь к ней, чтобы помочь, мягко сказал он.

Она рывком выпрямилась и потянулась рукой к ружью:

— Не подходи ко мне, незнакомый человек!

Следуя в некотором отдалении и более не заговаривая с нею, он проводил Тайку почти до самой кромки леса, ослепительно горевшей на солнце. На золотом снегу она оставила ему красную ленточку. Сыхда поднял ее и опять унес с собой.

Много было встреч у Тайки с Сыхдою, но она по-прежнему не подпускала его близко. И все-таки как-то раз Сыхда уговорил ее пройти с ним до его затерянной в сугробах избушки. Может, Тайка приготовит охотникам вкусный обед?

— Ладно, — покорно сказала она и пошла за ним.

Когда Аднак увидел ее, он так и присел от удивления, и лицо у него вытянулось, словно он разом изжевал целую горсть брусники:

— Тайка! — и быстрый взгляд на Сыхду. — Кого ты привел, сюдак?

Он знал Тайку и ее родителей. Они жили когда-то по соседству с Аднаком, и девчонка эта росла у него на глазах.

Она тоже необычайно удивилась Аднаку, в улусе давно уж все потеряли его. Люди говорят, что Аднака скосила злая болезнь, а он вот, перед Тайкой, живой и здоровый.

— Только молчи. Никому не говори про нас. И знай: мы с Сыхдой не бандиты, — сказал Аднак.

Конечно, кое-чего она не могла понять, кое-чему не поверила. Но ночевать в избушке все же осталась.

20

В самый разгар зимы у Аднака закровоточили десны, по телу пошли розовые пятаки. Это были страшные признаки — так всегда начинается цинга, валящая человека с ног и в конце концов сводящая его в могилу.

Кто из таежников не знает, что лечить цингу нужно ягодами и черемшой! Но небольшие запасы ягод были съедены, а черемшу собирают в начале лета — в это время в прошлом году Аднак и Сыхда были неблизко отсюда и не представляли себе, где им придется зимовать. И еще таежникам известно удивительное средство, которое способно поставить на ноги цинготного больного, это — свежая оленья кровь да парной костный мозг оленя. Одного глотка крови бывает достаточно, чтобы человек почувствовал заметное улучшение.

Аднак шел в гольцы на охоту. Правда, путь туда был труден и рискован: вдруг кто-нибудь нападет на след Аднака и доберется по следу до избушки.

Аднак вернулся с охоты сильно встревоженный. Оленей он убил, двух сразу, нужно теперь как-то притащить их с гольцов, сделать санки, что ли. Разве на лыжи навяжешь много мяса?

Встревожило Аднака присутствие в горах неизвестных. Эти люди — не охотники и не чоновцы, те не стали бы убивать десять маралов — зачем им столько сразу? Не иначе, как бандиты заготовили себе мяса и явятся за ним. И плохо, если они приметят след Аднака — им захочется выяснить, с чьей тропой пересеклась их тропа и что им делать, чтобы сбить с толку возможных преследователей.

— Сколько их? — спросил Сыхда.

Аднак долго считал. По его выходило, что бандитов на гольцах не меньше четырехсот. В переводе на обычный счет человек двадцать — тоже не мало.

Может, покинуть избушку на какое-то время? Нет, это была бы слишком большая уступка бандитам.

Обдумав все ладом, Сыхда решил напасть на бандитов. Они тронулись в путь с таким расчетом, чтобы к гольцам выйти на рассвете. Аднак нашел и показал бандитскую тропу на пологом склоне горы. По ней, буровя снег, лыжники успели протащить двух маралов. Стал Сыхда высматривать и считать людские следы на глянцевом, как лист тетрадной бумаги, снегу — насчитал, что было здесь человек двенадцать, это, пожалуй, слишком для них двоих с Аднаком. Но если встретить бандитов на открытом месте, то это не так уж много. И Сыхда повел за собой Аднака по бандитской тропе, вернее, рядом с нею, как ходят таежники по следу зверя. Вначале тропа шла по сравнительно ровной площадке, затем дважды ныряла в распадки и устремлялась вверх, к вершине хребта. Наконец они оказались на старой гари. Здесь было много крупного обуглившегося колодника, между которым кое-где щетинился мелкий березняк и малинник.

— Встань вот за этими соснами, — сказал Аднаку Сыхда. — Выйдут бандиты на гарь — бей в лоб. А я сперва пропущу их к тебе, потом ударю им в спину. Понял?

— Все понятно, сюдак.

— А если это не бандиты — ты сам увидишь, — незаметно отступай к вершине хребта, там встретимся.

— Ладно. Скоро они будут. Ишь как сосны гудят, скоро буран задует. Людям надо успеть взять мясо...

Едва Сыхда отошел от Аднака и пересек гарь, как услышал веселые голоса и смех. Сыхда кинулся в сосняк и, осторожно раздвинув колючие ветви, сыпнувшие на него снегом, стал наблюдать.

Банда шла цепочкой по глубокому, чуть ли не до пояса, снегу. За плечами у шагавших бородачей — винтовки и карабины. Один, тяжело тычась вправо и влево, нес ручной пулемет Гочкиса, такие пулеметы были на вооружении у Соловьева да и у чоновцев.

По мере того, как люди приближались, Сыхда внимательно разглядывал их обветренные волосатые лица. Все они были похожи одно на другое: долгое пребывание в тайге наложило на них отпечаток сумрачности и подозрительности. Все были незнакомыми — Сыхда мог бы поклясться, что он никогда не встречался с этими людьми.

Но вот из-за кряжистой сосны упругой походкой вышел дюжий человек в черненом полушубке, окладистая борода торчком. Он остановился, огляделся, коротко хохотнул какой-то шутке. И Сыхда узнал его: Туртанов, один из самых верных и самых кровавых подручных Соловьева и Матыги. Глядя на него, Сыхда вспомнил разведчика Федора, вспомнил поспешный приход Туртанова в Саралинскую тайгу. Вот когда нужно было пристрелить злобного бандита. Тайка рассказывала, что, начиная с осени, под тайгой прокатилась целая волна зверских убийств — убивали большевиков и крестьян-коммунаров. Выходит, это делала банда Туртанова.

Когда цепочка бандитов оказалась на гари, в сосняке раздался одиночный винтовочный выстрел. И ему, спустя всего несколько секунд, ответила трескотня наганов, карабинов, обрезов. Банда огрызалась. И снова Сыхда услышал резкий винтовочный выстрел. Отбросив лыжи, он кинулся на тропу, проложенную бандитами. Он достиг ее и, уже не прячась, с маузером, оттягивавшим руку, побежал к гари. Он не боялся, что Аднак может пристрелить его ненароком — об этом даже не успел подумать. Сыхда заметил гнилую колоду, лежавшую поперек тропы, и, взвихрив снег, грудью ударился об нее.

Неподалеку от себя он увидел залегшую цепь бандитов. Повел стволом маузера и выстрелил. Человек, в которого он целился, вскинул голову, словно хотел разглядеть, кто в него палит, и тут же ткнулся в снег.

Один из бандитов, намереваясь стремительным броском преодолеть гарь, выскочил из-за пня — и его тут же настигла меткая пуля Аднака. Подвернув под себя руку с зажатым в ней карабином, бандит дернулся и затих.

И тогда с другой стороны гари долетело:

— Рота, вперед!

Командовал Аднак. Он пугал банду, надеясь повернуть ее в сторону Сыхды. И он добился своего: бандиты, как бараны, сбились в кучу и бросились назад, в лесную чащу всей ватагой.

До Сыхды им оставалось каких-нибудь двадцать шагов. Сыхда рванул кольцо и бросил гранату. Сыхда увидел на снегу трупы.

21

— Я сделал ошибку и только через несколько месяцев исправил ее, — с достоинством сказал Сыхда, немигающе глядя на Казарина и Дятлова. — Так чего вам нужно?

Дятлов долго не отвечал, покашливая в кулак и, в свою очередь, выразительно посматривая на красноглазого и на второго спутника Сыхды. Дело было слишком секретное, чтобы о нем знали даже несколько человек. Сыхда понял командира чекистского отряда, но все рассудил по-своему:

— Людям должно быть известно, на что они идут. А это — верные люди, мои друзья Аднак и Кокча. Говори при них.

Было видно, что Дятлову нелегко начать откровенный и решительный разговор с Лешим. Как-то Леший отнесется к предложению чекистов, пойдет ли он на отчаянный, может быть, даже смертельный риск?

— Нам нужно обезглавить банду Турки. Атамана и его помощников убить, — странно горбатясь, вполголоса проговорил Дятлов. Да, это была вынужденная мера, самая крайняя изо всех мер, потому что Турка не сдается.

Наступило молчание. В первозданной лесной тишине слышалось лишь слабое потрескивание костра. Даже Алешка перестал бегать по пестрой от разнотравья поляне, озадаченно открыл рот.

Чекистам показалось, что слова Дятлова не произвели на Сыхду нужного впечатления. Он был спокоен, лишь вяло усмехнулся в себя и, обрывая молчание, по-хакасски заговорил с Кокчей и Аднаком. Те тоже чему-то усмехнулись, разведя руками.

— Так не пойдет, — отрывисто сказал он.

— Почему? — спросил Дятлов.

— Убивать нужно всех! А если только Турку и Кинзеновых, то идите и стреляйте их сами!

Ответ Сыхды поразил чекистов. Они ожидали от Лешего чего угодно, только не этого. Лишь рядом с Туркой сейчас не меньше сотни бандитов, как с ними справиться Сыхде? Ведь у него только двое помощников. На что рассчитывать еще? А если бандиты добровольно решат сдаться, то зачем их стрелять? Их вину перед народом и их ответственность установит суд.

— Суд должен прежде поймать бандитов, — резонно заметил Сыхда.

— И так нельзя, чтобы каждый из нас был судьею. Что ж тогда будет?

— Почему нельзя? — удивился Сыхда. — Разве кому запрещено стрелять бешеного волка?

Аднак и Кокча согласно склонили головы. Сыхда хмуро и недобро рассмеялся и сказал:

— Я — прокурор, Аднак — судья. Чем плохой суд? Ведь это мы судили бандитов и воров. Плохо судили?

— Этак ты решишь завтра, что и я бандит, и расстреляешь меня, — сказал Казарин, высвобождая отсиженную ногу.

Не удостоив Антона ответом, Сыхда снова заговорил:

— Турка совсем озверел. После Московского совхоза я сказал себе: хватит. Пора кончать. Вот почему я вышел на связь.

— Вы? — Дятлов невольно подвинулся к Лешему.

— Я. Разве вы не догадались, что с участковым я встретился совсем не случайно, да простит он мне тот нечаянный выстрел.

— Где Турка? — спросил Дятлов.

— Турка уехал на саралинские спецпоселения. Там у него знакомые и советчики среди ссыльных. Турка хочет на время увести банду за границу.

— Вон что! — привскочил Казарин.

— На обратном пути с Саралы Турку нужно встретить, — предложил Дятлов.

— Иди встречай, — упрямо возразил Сыхда.

На этот раз командир чекистского отряда уловил смутную, еле заметную улыбку в прищуре узких глаз Лешего и решил, что спорить лишне. Сыхда все сделает так, как надо.

Леший встал, показывая тем самым, что переговоры окончены, Антон легонько дотронулся до его локтя и сказал глухо:

— Будьте осторожны.

— Это мы умеем, — отмахнулся Сыхда.

— Умеем, сюдак, — подхватил вдруг повеселевший Аднак.

Попрощались. Было условлено, что Леший выйдет на связь ровно через неделю. Чекисты будут ждать его здесь же. Сыхда пощекотал Алешку под мышками и шепнул ему на ухо что-то для Тайки. Алешка с визгом подпрыгнул и поцеловал отца в колючую от синей щетины щеку.

Но в назначенный день Леший не появился. Напрасно рыскали по непролазным кустам Алешка и Петька, напрасно поздним вечером и ночью ходила на ту поляну Тайка. Вернулась она сникшая, вконец расстроенная, и, все же, трудно разговаривая с Казариным, заверила:

— Сыхда не обманывает. Значит, так надо.

Казарин верил Лешему. Во всем облике этого человека, во всех его словах и поступках чувствовалось врожденное благородство.

Один за другим шли бесконечные дни, а Леший не появлялся и не давал о себе знать. Чекистов злило буквально все. Тайка не поднималась с постели.

— Сходи-ка еще в тайгу, — попросил ее Антон.

На станции Уйбат срочно связались по телефону с Абаканом. В областном управлении ГПУ за ходом операции следил сам Капотов. Выслушав краткое донесение Дятлова, он сказал;

— Предали Сыхду помощники?

— Вряд ли.

— Ночью бойтесь налета.

Чекисты рассыпались по улусу, ложились спать в разных домах, на сеновалах и чердаках. Выставляли у околицы скрытые посты. Прислушивались к каждому ночному шороху. Ждали то бандитов, то Лешего. И так прошло целых пять суток. А росным прохладным утром шестого дня прибежавший из тайги Алешка с визгом бросился на шею Казарина:

— Отец зовет.

Чекисты издалека услышали в кустах заливистый плач и хохот. Кричал филин. Затем раздался треск веток и из чащобы на потном гнедом коне вылетел Сыхда. Его темное скуластое лицо выглядело угрюмым и усталым. Он спрыгнул с седла и церемонно расцеловался со всеми.

— Турка задержался в Сарале, — сказал Сыхда. — Пришлось ждать.

Подъехавший Аднак подал Сыхде три винтовки, маузер и наган, а тот тут же передал оружие Дятлову.

— Что это? — недоуменно спросил Дятлов.

— Аднак бьет без промаха. Но лишь четвертый выстрел уложил князя Турку. Правда Турка говорил, что пуля его не берет, — спокойно произнес Сыхда и добавил. — Оружие это атамана и братьев Кинзеновых. Возьмите на память.

— Теперь очередь за бандой. Хорошо бы уговорить сдаться.

— Попробуем, начальник, — не очень уверенно сказал Сыхда. — Через три дня приходите сюда же.

22

На этот раз чекисты были почти уверены в успехе. Банде ничего не оставалось, как подчиниться Сыхде, одному из признанных своих вожаков, которого побаивался сам Турка. Если даже произойдет раскол и какая-то часть банды не захочет выйти из тайги, все равно она не будет столь опасна, как прежде, и пока оправится от нанесенных ей ударов, чекисты покончат с нею. В решающие дни борьбы отряд Михаила Дятлова вошел в Кискач — неподалеку отсюда и должны были разыграться самые значительные события.

Казарин по всем правилам расставил посты наблюдения на высотах, прилегающих к Кискачу, на глухие таежные дороги послал дозоры. В тыл отряду, чтобы обезопасить себя от неожиданного нападения со стороны села — бандиты могли просочиться и сюда, — были посланы пятьдесят бойцов.

Большое горячее солнце, скользя по верхушкам деревьев, приближалось к полудню. Оседланные кони чекистов подремывали, уткнувшись мордами в кусты. Бойцы отряда лежали на пахучей мелколистой траве, вполголоса переговаривались, обсуждая свои каждодневные привычные заботы. Когда по поляне быстрым шагом проходил Казарин или Дятлов, к ним неизменно тянулись вопросительные взгляды людей, ожидавших развязки.

— Все будет в полном порядке, — успокаивал их Казарин.

Наконец — пыль столбом — прискакал дозорный, совсем молодой курносый боец, запыхавшийся, весь в поту и пыли:

— Идут, товарищ командир!

— Много? — встрепенулся Дятлов.

— Да разве их в тайге сосчитаешь! Человек сто, наверно. Кони с ними, коровы.

Антона подхлестнуло это сообщение. Он собрался навстречу банде, но едва поставил ногу в стремя, из леса выехал еще один дозорный, а следом за ним появился Сыхда на своем Гнедке. Впереди всадника на холке коня, сжавшись, сидела девочка лет семи, грязная с округленными от страха глазами, а из-за спины его выглядывал сопливый мальчуган лет пяти, хрупкими руками он цепко держался за потную рубашку Сыхды.

— Сиротки, дети Турки. Татьяну пришлось застрелить — схватилась за наган, язва, — устало сказал Сыхда и подал девочку Дятлову. — Ранена, в больницу надо.

Толпа тяжело вздохнула: что ни говори, а дети, беззащитные, ни в чем не повинные. И чтоб как-то заглушить в себе жалость и оправдать то, что произошло в тайге, Сыхда раздраженно произнес, обращаясь к перепутанной девочке:

— Зачем князь Турка дружил с баями? Зачем мучил людей?

Все одобрительно загудели.

На поляне показалась и стала подтягиваться молчаливая колонка бандитов. Растерянно поглядывая по сторонам, звероподобные оборванцы переминались с ноги на ногу — ждали приказа, что делать дальше.

— Складывайте на землю оружие, — распорядился Дятлов. Обедать будем. Проголодались, поди? Это что у вас в тороках?

— Корова захромала, пришлось прирезать, — хитро подмигнул Сыхда. Это он сам сказал, чтоб заготовили мяса, а то чекисты весь скот посчитают, тогда ничего не возьмешь.

«Вот и все, — подумал Антон. — Операция завершена».

И почувствовал он вдруг усталость, что копилась в нем многие месяцы. А как, должно быть, устал Сыхда!

Запылали костры. По лесу потянуло дымком и манящим запахом шашлыка и мясного варева. Бойцы отряда расстилали на траве попоны, брезент — готовили стол.

— Хочу спать, — сказал Сыхда и сладостно рухнул на зеленую мшанину. Через минуту он уже спал, тихонько похрапывая.

Изо всей банды, кроме Сыхды, не сложил отружия один Аднак, ему этого никто и не предлагал. Наблюдая за тем, что делалось на поляне, он, как всегда держал наперевес свою винтовку. Пока Сыхда спал, он считался среди людей, вышедших из тайги, главным, к нему сейчас и обратился Антон:

— Почему ребята заскучали? Пусть подойдут к костру.

Аднак отрицательно качнул головой:

— Они не подойдут. Вот откроет глаза Чыс айна — он скажет, что делать.

Через час Сыхда был на ногах. Скинул рубаху и, треща валежником, вприпрыжку побежал мыться к ручью.

Вернулся, зябко и озорно подергивая плечами. Он был свеж, усталость с лица как рукой сняло, глаза поблескивали радостью и задором:

— Эх, князь Турка, зачем не хотел жить? Зачем баев слушал? — сказал Сыхда, додумывая мысль, донимавшую его.

Пока обедали и переписывали небогатое имущество банды, Казарин с двадцатью бойцами, взяв проводником Кокчу, отправился к местам последних, трагических событий.

День был голубой, чистый. Млел в мареве нетронутый из веку лес. Пахло хвоей и сухими травами.

И Антону вдруг показалось до невероятности диким и жестоким то, что он увидел в распадке. Зачем это? У бандитской избушки, в кустах, на прогалинках — всюду в самых неестественных, пугающих позах лежали трупы, много окоченевших трупов. И вспомнилась Антону слышанная им где-то мудрость:

«Поднявший меч от меча да погибнет».

Эти пошли против народа. Их не жалел Антон, хотя его по-прежнему жгла непоправимость происшедшего.

На обратном пути, подъезжая к лагерю, Антон услышал плескавшуюся над тайгой песню:

Путь покрыт туманом,
Белой пеленой...
Антон резко потянул на себя повод и, зачарованный, замер. Песню вел высокий пронзительный голос. Он то жаворонком уходил в поднебесье и долго там трепетал, то журчал ручьем в каменистом лесном ущелье.

От песни Антону хотелось плакать. Как в детстве, уронить голову в ладони и рыдать, содрогаясь всем телом. Это была любимая песня Антона, которую нередко заводил он, оставаясь наедине с собою.

— Кто пел? — соскакивая с коня, спросил Казарин.

Дятлов показал на Сыхду.

— Ты? — удивился Антон.

— От тебя я услышал песню, — засмеялся довольный Сыхда. — А когда услышал — не скажу.

23

Так была закончена важная операция, одна из последних в борьбе с бандитами в Хакасии. Чекистский отряд возвратился в Абакан. Перед отъездом из Кискача Михаил Дятлов подозвал Сыхду. Он крепко пожал Сыхде руку и достал из матерчатой папки листки с фиолетовыми печатями:

— Обком партии и облисполком выдают тебе и Аднаку удостоверения, чтобы люди всюду знали, кто вы такие и что сделали для Советской власти.

Сыхда возбужденно захлопал себя по груди, словно пробуя ее на крепость. Он не сводил с Дятлова сияющего взгляда. И все-такиотстранил от себя желанные листки с печатями:

— Куда торопишься? Потом заполнишь, когда вернусь совсем.

Он должен был вместе с Аднаком снова уйти в тайгу, чтобы решить судьбу нескольких небольших бандитских групп, в отчаянии все еще рыскавших по тайге и Белогорью. Большого вреда эти группы пока что не причиняли, но со временем они могли объединиться и действовать сообща, тогда попробуй справиться с ними.

— Через двадцать дней приезжайте в Кискач. Я вернусь.

— Мы вернемся, сюдак...

Прошла всего неделя, и в областное управление ГПУ из подтаежных улусов стали присылать вестовых с сообщениями, что бандиты выходят к людям и разоружаются.

— Ну и Сыхда! — в радостном волнении говорил Капотов. — Вот это чекист!

В Кискач Сыхда попал на два дня раньше положенного срока. Спешил к Тайке, к ребятишкам, томимый жаждой новой для себя жизни. Он долго и радостно нацеловывал их, много шутил и смеялся. И было ему счастливо от сознания, что теперь он навсегда среди своих, что, не таясь, может выйти во двор и пройти по улусу. Разве не об этом всегда мечтал он? Правда, пока что люди в Кискаче не знают, что Сыхда чекист, но Дятлов привезет ему тот заветный листок из Абакана. И удивятся все, когда он покажет его и даст прочитать. Сыхду называли бандитом, а он такой, как все — свой, советский. И было ему еще светлее и сладостнее от того, что у него теперь такие друзья, как Дятлов, Чеменев и Казарин, что у него вообще много друзей — все чекисты.

К ночи небо заволокла черная туча. Пошел дождь, ровный шум которого иногда взрывался громовыми ударами. Впервые за много лет, развалившись на кровати, беззаботно уснул Сыхда. И слышала Тайка, как он тихонько чему-то посмеивался во сне.

И все-таки спал Сыхда чутко. Его разбудил слабый, вкрадчивый стук в окно. Незнакомый голос, ворвавшийся в шум дождя, окликнул по-хакасски.

— Выйди, Чыс айна. Тебя ждет Дятлов.

— Сейчас.

Сыхда обрадовался, вскочил с постели, на скрипучем столе нащупал спичечный коробок, чиркнул спичкой, чтобы засветить лампу. И, ослепив его, в окне полыхнула молния.

Вскрикнула, кинулась к распростертому на полу Сыхде, в голос запричитала Тайка. Проснулись и заплакали испуганные выстрелом дети.

Прижимая к груди карабин, тяжело дыша и поминутно оглядываясь, по мокрой траве, по лужам бежал к тайге связной атамана Турки. И пусть усиливавшаяся гроза с грохотом рвала небо в клочья — не она пугала убийцу Сыхды. Он боялся неотвратимой мести Аднака, бившего без промаха, под лопатку.

Рашид Пшемахович Кешоков По следам Карабаира. Кольцо старого шейха

ОТ АВТОРА

  

Более чем за тридцать лет работы в органах расследова­ния у меня не было недостатка в неожиданных встречах. Но одна из них особенно запомнилась мне. Не случись ее, мо­жет, никогда не появилась бы на свет эта книга.

Весной 1961 года в кабинет ко мне вошел старик. Здо­роваясь, я, по профессиональной привычке, несколько задер­жал взгляд на его лице. Что-то показалось мне в нем знако­мым. То ли седые, обвисшие книзу усы, то ли остроконеч­ная бородка, то ли клинообразный шрам на щеке

Я молчал, ожидая, пока посетитель заговорит

—  Узнал вас в клубе, начальник, когда читали лекцию,— начал он глухим, хрипловатым баском.— Не посмел, однако, подойти.

И тогда смутная догадка превратилась в уверенность. Я отлично знал этот голос.

—  Паша-Гирей Акбашев!

—  Он самый,— слегка улыбнулся старик.

С этим именем многое было связано. Дело Ивасьяна, история бандитской шайки ротмистра Унарокова, события в районе Лабы, на Зеленчуке и Баксане....

—  Как же вам удалось уцелеть? — не удержался я от вопроса, не слишком, разумеется, дипломатичного.

Он опять усмехнулся:

—  Вовремя, так сказать, осознал ошибки. Правильно понял обстановку. Вот так...

Он охотно стал рассказывать о своем житье в лагере, где получил специальность. Сейчас работает в совхозе, слесар­ничает в ремонтной мастерской. Иногда балуется охотой. В это воскресенье был в лесу и наткнулся в кустарниках на спрятанные продукты — пять бочек брынзы, три бидона сли­вок и два ящика сливочного масла. Место приметил. И вот пришел...

Я поблагодарил Акбашева за честный поступок и тут же отдал необходимые распоряжения. Видимо, находка Паши-Гирея имела прямое отношение к хищению на маслосырза-воде.

... Долго потом не шла у меня из головы встреча с Акбашевым. Все-таки под конец жизни преступник стал чело­веком...

И вот тогда возникла мысль написать эту книгу. Мате­риала, действительно, было более чем достаточно. События, которые всколыхнула в памяти встреча с Акбашевым, отно­сились к 1933 — 1935 годам. На Северном Кавказе в ту пору милиция вела энергичную борьбу по ликвидации, воровских и бандитских шаек, состоявших главным образом из бывших белогвардейцев и кулаков, связавшихся с уголовными элемен­тами. Своими преступными действиями они подрывали эко­номику колхозов, терроризировали население. Таким образом, борьба с ними в известной степени становилась проблемой социальной.

Чтобы восстановить в памяти следственные дела, уточ­нить отдельные факты, мне пришлось снова объездить мес­та, где приходилось тогда работать, посетить прежних сослу­живцев, заглянуть в архивы.

Обдумывая план будущей книги, я решил изменить лишь фамилии героев и названия населенных пунктов. В основу романа положены действительные события. Во всем же, что касается внутреннего мира Персонажей, мотивов их поведе­ния, я оставлял за собой право на вымысел.

Кстати, о героях. Их много в романе. Может быть, даже слишком много. Разумеется, можно было, используя право, которое давал жанр, часть людей, памятных мне по действи­тельным событиям, оставить за пределами книги, часть со­единить, слить, так сказать, в двух-трех обобщенных образах. Но я не сделал этого, потому что реальная, повседневная жизнь и работа в аппарате милиции сталкивает чекиста с огромным количеством людей и просто фамилий. Нужны предельная четкость мысли, логика и незаурядная память, чтобы не запутаться в веренице дел, фактов, свидетельств и имен. Но тут уж ничего не поделаешь, не сократишь и не убавишь. И я решил оставить все так, как было в действи тельности.

К тому же, расследование преступления, которое ведет главный герой романа Жунид Шукаев, заставило его исколе­сить весь Северный Кавказ. И, приезжая в тот или иной город, он по долгу службы и в поисках помощи волей-неволей об­ращался в территориальные органы милиции и работал бок о бок с их сотрудниками, которых я должен был описать в книге.

Хочу выразить здесь мою глубокую признательность за помощь в работе над романом заместителю начальника Глав­ного управления милиции МВД СССР комиссару милиции 2-го ранга Борису Васильевичу Новикову

По следам Карабаира

1. С МЕСТА - В КАРЬЕР

Скорый поезд Москва — Новороссийск подходил к Крас­нодару. Оставалось не более полутора часов езды.

Стучали на стыках колеса, состав потряхивало. В окна сочился сырой мартовский рассвет. В предутренней мгле чернели пустынные пашни с грязновато-белыми островками подтаявшего снега, мелькали кирпичные железнодорожные домики с ржавыми крышами, густо присыпанными морозным инеем. Над ними гомонили проснувшиеся вороны.

В третьем вагоне поезда ехал к месту назначения Жу­нид Шукаев, выпускник московской специальной школы ми­лиции.

В двадцать пять лет хорошо спится. Подложив под голо­ву шинель и прикрыв лицо фуражкой с малиновым околышем, Шукаев мирно посапывал во сне.

Достаточно, пожалуй, было одного взгляда на его креп­кую фигуру, в сероватой гимнастерке, перетянутой портупеей, темно-синих галифе и хромовых сапогах, новеньких и, навер­но, со скрипом, чтобы определить: владелец всего этого мо­лод, здоров, полон сил и энергии и, конечно, рассчитывает завоевать мир.

В том же купе на нижней полке дремала под одеялом довольно пышная блондинка лет тридцати в черном шевио­товом костюме. Из-под подушки выглядывал краешек пушис-того берета. В те времена в поездах никто не рисковал рас­ставаться на ночь с верхней одеждой. Тем более, если Рос­тов приходилось проезжать ночью. Проводники с вечера за­пирали вагоны на все замки, а пассажиры, всласть нагово­рившись о дерзких ограблениях и нагнав на себя страху, до полуночи ворочались на своих полках, поминутно ощупывая чемодан у изголовья или кошелек в самом сокровенном кар­мане.

Все спали. Проводник, сидя, подремывал у себя в купе Идя под уклон, паровоз прибавил скорость. Лязгнули буфера

Блондинка проснулась. Привычным движением поднесла руку к настольной лампе, глянула на свои золотые часики и зевнула. Было без четверти шесть. Потрогав пухлым пальцем родинку, «на подбородке, хотела было перевернуться на дру­гой бок, но, видимо, вспомнив что-то, села, спустив ноги на пол, и заглянула под лавку...

—   Мои вещи! Как же так?    Мои вещи! Товарищи, да проснитесь же!..

Поднялся переполох. Пассажиры повскакивали с мест, проверяя свою поклажу. Больше ни у кого ничего не пропа­ло. Блондинка тихо плакала. Проснувшийся Шукаев стоял около нее, сочувственно покачивая головой. Открытое смуг­лое лицо его выражало самое горячее участие. Но он еще не сумел связать того, что произошло, со своим новым положе­нием. Школа милиции, оставшаяся позади, именной пистолет, висевший у него на боку в желтой кожаной кобуре, фураж­ка с малиновым околышем,— все это стояло в одном ряду и должно было вступить в силу там, куда он едет, а дорожная кража, случившаяся чуть ли не на его глазах,— в другом

К нему подошел один из пассажиров, высокий стройный мужчина грузинского типа, с усиками.

— Видимо, происшедшее должно заинтересовать вас? — обратился он к Жуниду

— Разумеется, вы должны предпринять что-нибудь,— заметила худощавая женщина в пенсне, которая до этого утешала всхлипывающую блондинку.

— Да, но.. — замялся Шукаев.— Железные дороги, знае­те, они.    обслуживаются транспортными органами..

— А вы?..

— Я назначен в территориальное учреждение и... не впра­ве вмешиваться...

Он смутился и замолчал, только сейчас сообразив, как нелепо и жалко выглядит со своими отговорками. С человеком случилась беда, и никому нет дела до тех книжных ис­тин, которые он, Жунид, недавно усвоил. Люди ждут от него помощи.

—  Хорошо,— покраснев, сказал Жунид.— Плевать на формальности. Я попытаюсь. Только вы мне поможете,— по­вернулся, он к проводнику.— Как ваша фамилия?

—  Игнатов... Ефим Иванович. А что я должен делать?

—  Возьмете все ключи и пойдете со мной.

—  Сей момент...

—  А теперь подробнее — что у вас украдено? — спросил Жунид у блондинки.

—  Кожаный саквояж... знаете, такой, с двумя никелиро­ванными замочками. . В последний раз я проверяла, не доез­жая Тихорецкой: все было на месте.

—  Так... Ефим Иванович, где мы сейчас находимся?

—  На пролете между Кореновской и Динской... Так что еще могу доложить, товарищ начальник, не знаю, как вас...— с самого Ростова никто не слезал. В ресторан, правда, через наш вагон пассажиры ходили... но подозрительных не заме­тил... Да скоро уж — Краснодар. Тамошние чекисты разбе­рутся (видимо, проводнику не очень улыбалась перспектива участвовать в дознании)...

—  Поздно будет,— сказал Шукаев и, задав потерпевшей еще несколько мелких вопросов, оделся. Нужно было спешить. Он знал, что вагонная кража прежде всего требует быстро­ты действий. На любой остановке, и даже не дожидаясь ее, вор может исчезнуть.

Шукаев не был новичком. Свою службу в милиции он начал почти шесть лет назад, придя туда по путевке комсомола. Сначала работал в дактилоскопической лаборатории угрозыс­ка, потом — помощником оперуполномоченного около трех лет. Тогда за успешную ликвидацию воровской шайки в окрестнос­тях Темрюка получил именное оружие. Вскоре его направили, как молодого способного сотрудника, в школу милиции.

... Попросив блондинку присмотреть за его чемоданом, Жунид вышел с проводником из купе.

* * *
Состав, преодолевая длинный изогнутый подъем, грохо­тал сильнее прежнего. «Скорость невелика — если кто-нибудь и будет прыгать, то только сейчас,— мелькнуло в голове Жунида.— Скорее в последний вагон! Именно' оттуда безопас­нее спрыгнуть, и бывалые воры хорошо это знают»

—  Не хотел я при пассажирах-то,— заговорил вдруг Иг­натов.— Но пустое дело вы, молодой человек, затеяли. На этом пролете — завсегда кражи. Только не помню случая, чтоб нашли...

—  Поживем — увидим, — улыбнулся Шукаев.— Я не люб­лю говорить заранее, но кажется мне, что мы с вами найдем...

—  Это почему ж так уверен?..

—  Я сказал: «кажется мне»... И вот почему. Саквояжик небольшой, не новый, по ее рассказу. В купе были вещи посолиднее. Значит, вор мелкий, взял что поближе. Возмож­но, неопытный. Женщина эта говорит, что перед Тихорецкой, то есть полчаса назад, вещи ее были на месте. За это время поезд не останавливался и не сбавлял скорости, значит, спрыгнуть, не рискуя собственной головой, было невозмож­но. Во всяком случае этот саквояж — довольно низкая цена, ради которой стоило бы рискнуть на такой прыжок. Значит..

—  Значит, вор — в поезде?

—  Да, если женщина точно назвала время пропажи. Идемте-ка скорее...

Они поспешили к последнему вагону. Как только Игна­тов открыл дверь тамбура, Шукаев услышал шарканье ног.

—   Дяденьки, отпустите! Ой, що ж це робиться!! — раз­дался звонкий голос.

Двое дюжих мужчин тащили из тамбура в вагон упи­равшегося подростка. Тот лежал на полу, уцепившись за поручень.

—  Стойте! — отстранив проводника, Жунид бросился к ним — В чем дело? Оставьте парня.

—  Вовремя подоспели,— отряхиваясь, ответил мужчина в кожанке.— Вот, на месте преступления, можно сказать, поймали этого типа — И показал на небольшой чемодан,

стоявший у его ног.— Стащил — и наутек!

—  Кроме вашего чемодана, у него ничего не было?

—  Нет,— ответил второй пассажир, избегая взгляда Шукаева.— Я догнал мальчишку здесь... Стукнул меня этой штукой и — ходу... Пожалуйста, взгляните...

На широкой мясистой ладони его лежал свинцовый кас­тет.

Паренек, не вставая с пола, хныкал, размазывая рукавом грязь и кровь по веснушчатой физиономии. У него была рас­сечена губа, оба глаза заплыли синяками.

—   А вы знаете, граждане, самоуправство нашими зако­нами не поощряется,— зло сказал Жунид, вглядываясь в лица своих неожиданных помощников. Тот, что в кожанке, не от­вел взгляда, другой опустил глаза.

—  Товарищ Игнатов,— продолжал Шукаев.— Отведите потерпевших в служебное купе. Чемодан пусть возьмут. А с мальцом я поговорю здесь. Через пару минут буду. Подождите меня.

—  Рассказывай, да покороче,— повернулся он к парниш­ке, когда все ушли.

Тот продолжал хныкать. Рыжие волосы его, растрепан­ные и грязные, закрывали лоб. Длинные, худые ноги в опор­ках несуразно торчали из-под старенького драпового пальте­ца. Косоворотка разорвана на груди. Словом — жалкое зре­лище.

—   Говори правду,— мягко сказал Жунид.— Вставай н говори. Тебе же лучше будет.

Парень повиновался и довольно проворно встал, нахло­бучив на голову видавшую виды кубанку.

—  Ну, долго будем молчать? — сказал Шукаев уже бо­лее строгим тоном.— Ведь ты не сам, я же знаю... Не сам ведь?..

—  Не сам, факт, не сам,— затараторил вдруг рыжий, продолжая всхлипывать и путая русские слова с украински­ми.— Ты ж меня, считай, от смерти спас... так усё расска­жу. Не сам я, дядько, то воны все...

—  Кто?

—  Прутков Буян и той... Яшкин Володька. Только до них иначе как по крышам не пидешь...

—  А вещи?

—  Яки вещи?

—  Не крути, хуже будет!

—  Та ни. Я не кручу. Уси шмотки в угле, на паровозе. Там и Буян. Главный он у них...

 В тамбур заглянул Игнатов.

—   Начальник! Те двое послали меня, старика, подальше и ушли. Не подчинились, значит.

Жунид мысленно обругал себя за небрежность.

—  Ладно. Ими я сам займусь. Возьмите пока этого героя к себе в купе. Да смотрите за ним хорошенько. Справитесь?

—  Постараюсь,— с уважением поглядев на Жунида, от­ветил проводник.

—  А теперь — дайте мне вагонные ключи.    Возможно, они мне пригодятся   И ждите меня   Не оставляйте  его одного

Добираясь к паровозу, Шукаев обратил внимание, что все терцовые двери в вагонах были открыты. Ключи понадобились ему только чтобы открыть ресторан и мягкий вагон. Б рес­торане его проводила удивленным взглядом буфетчица, во­зившаяся возле стойки с посудой, а в мягком он налетел на толстого коротышку-проводника, который о чем-то яростно спорил с рослым молодым франтом в синем костюме и лаки­рованных «ДЖИММИ».

— Кто вам сообщил, что у нас «ЧП? — спросил франт, удерживая Шукаева за рукав.

— Какое «ЧП»? Говорите быстро. Мне некогда...

— Я — Глинский, Иван Глинский,— с готовностью отве­чал тот,— руководитель эстрадного ансамбля.— Баян у меня... того... украли...

— Когда обнаружили?

— Час назад!

— Не обещаю,— покачал головой Жунид.— Но буду иметь в виду. А теперь — пропустите меня!

— Дальше хода нет, товарищ начальник. Там — почто­вый,— предупредил проводник.

— Знаю,— бросил Жунид и исчез за дверью.

Почтовый можно было миновать только по крыше. По­езд шел, видимо, на предельной скорости. Рассвет разгонял темноту, гасил одну за другой тусклые звезды. На востоке уже алела яркая полоса. Холодный ветер швырял в лицо крупинки паровозной гари. Жунид закрепил фуражку лямкой, застегнув ее на подбородке, поднял воротник шинели й ос­торожно стал на сцепление. Теперь — оттолкнуться как можно сильнее, чтобы достать верхний срез крыши. Это ему удалось. Уцепившись за какой-то болт, он подтянулся и вылез. Осто­рожно прилег на краю крыши, всматриваясь в пыхтящий впереди паровоз и стараясь не набрать в легкие дыму, кото­рый слоистой пеленой струился над вагонами. Никого не было видно. Ни на паровозе, ни на тендере. «Неужели рыжий об­манул?» В это время толстый проводник открыл дверь и, решив, видимо, что происходит нечто неладное, побежал к начальнику поезда.

Между тем Шукаев, миновав почтовый, подобрался к тендеру.

Светало. Ветер, изменив направление, бил теперь в сто­рону. Приподнявшись, Жунид отчетливо разглядел чей-то затылок в ушанке. Упершись ногой в колпак вентиля, рыв­ком уцепился за верхнюю скобу тендера, подтянулся. Обернувшийся на шум детина в стеганке, увидев черный зрачок пистолета, медленно поднял руки. Маленькие, широко поса­женные глазки его воровата забегали по сторонам.

—  Вещи! Живо! — крикнул Шукаев, напрягая голос.

Вдруг раздался оглушительный скрежет: состав дернул­ся с такой силой, что Жунид, ободрав ладонь о шершавую скобу, перелетел через борт тендера прямо на грабителя, и они оба покатились по угольной пыли. Верзила в стеганке ока­зался довольно ловким: через несколько секунд грязные его руки больно сдавили Жуниду шею, но Шукаев сумел вырвать­ся. В этот момент, выхватив из-за голенища нож, бандит размахнулся, но неожиданно со стоном отлетел в сторону, получив удар пистолетрм по голове. Жунид нечаянно нажал курок. Пуля чиркнула о железную лопату и просвистела мимо.

Подоспели кочегар и машинист паровоза, помогли Шукаеву обезоружить и связать бандита. Он сидел на груде угля со стянутыми ремнем руками и часто дышал, исподлобья посматривая вокруг.

  

Обычно преступников изображают дегенератами: этаки­ми гориллообразными существами с массивными челюстями, нависшими надбровными дугами и так далее. Этот был вы­сок ростом, но похож на простого, с виду добродушного де­ревенского увальня: пшеничный чуб из-под ушанки, серые маленькие глаза, полные губы, слегка приоткрытые, что при­давало всему лицу какое-то глуповатое выражение.

Тут же в угольной яме лежали баян в чехле, саквояж и два фибровых чемодана.

—  Как же это вы — один? — спросил машинист Жунида.— Опасно ведь!..

—  Так получилось,— устало ответил тот.— Зовите же кого-нибудь. Видимо, начальника поезда...

—  Иду, сейчас иду,— заторопился машинист.— Кстати, выясню, кто сорвал стоп-кран. Почему стали.

Из будки вышел помощник машиниста Исуф Амшоков.

—  Здравствуйте! Постой, постой,— сказал он, вгляды­ваясь в перепачканное углем лицо Шукаева,— да ведь это

—  Он самый, Исуф,— не дал ему договорить Жунид, протягивая руку.— Твой земляк!..

—  Вот встреча! — разулыбался Исуф.— Как ты здесь очутился?

—  Да вот так. Еду к месту службы.

—  А это? — кивнул Исуф в сторону бандита.

— Дорожное происшествие... Кажется, ваш главный, наконец, появился?..

— Да, он.

К паровозу приближались начальник поезда и франтова­тый Глинский. Вслед за-ними семенил проводник мягкого с двумя пассажирами. Жестикулируя, он показывал им на ва­гон-ресторан и что-то торопливо объяснял.

Шукаев улыбнулся:

—   Это толстяк, конечно, сорвал стоп-кран,— сказал он.— А те двое, наверно, владельцы фибровых чемоданов...

* * *
Всю свою сознательную жизнь Жунид Шукаев терпеть не мог канцелярщины во всех ее проявлениях. Это качество, само по себе, может быть, не такое уж плохое, приносило ему немало неприятностей в школе милиции, где от курсан­тов требовались не только знания, но и умение вести доку­ментацию, оформлять протоколы следствия и множество дру­гих бумаг. Правда, у Жунида была еще одна черта — упор­ство. И он научился всему, что нужно. Любить бумажную волокиту по-прежнему не мог, но управлялся с нею быстро и четко.

Ничего не забыл он и теперь, хотя это уже не было по­хоже на занятия в школе милиции. По всей форме состави­ли протокол задержания вора, действительно оказавшегося Прутковым Борисом по паспорту, а по кличке — Буяном. Его отвели в свободное купе ревизора. Вещи, похищенные у пас­сажиров, сложили там ,же. Вручить их владельцам до запол­нения соответствующих документов Шукаев не имел права.

Выслушав по этому поводу несколько не очень лестных реплик Глинского и других потерпевших, Жунид вежливым жестом показал, что разговор окончен.

— А вы знаете,— сказал проводник, когда пассажиры вышли,— я ведь вас за злодея принял. Что, думаю, за мили­ция, если по крышам шастает? Не иначе — переодетый жу­лик. Начальнику доложил... Тогда поезд и остановили... А вы, выходит, настоящий.

— Выходит,— усмехнулся Жунид.

Дверь купе поехала в сторону, и на пороге показался сотрудник ОПТУ в темно-сером кожаном реглане с одной шпалой в петлицах. Был он черноволос и смугл, глаза, окру­женные мелкой сеткой морщин, смотрели устало и как буд­то равнодушно.

—   Здравствуйте,— сказал он.— И поздравляю. Слышал уже о ваших успехах. Вот мое удостоверение.

Жунид пробежал документ глазами. Выдан он был на имя оперуполномоченного Краснодарского линейного пункта ОГПУ Георгия Галактионовича Мартиросова.

Шукаев тоже предъявил Мартиросову свои бумаги, пе­редал изъятый у вора финский нож и протокол задержания.

—  Дайте закурить,— подал голос сидевший в углу Прут­ков.

—  Так это ты, Буян? — вглядевшись, отозвался Мартиросов.— Здорово. Понимаете,— повернулся он к Шукаеву.— Ведь я его без малого третий месяц разыскиваю... Типчик. А ну-ка встань!..

Прутков нехотя поднялся. Мартиросов расстегнул на нем ватник.

— Так и есть. Брюки и пиджак снял с Петьки?!

Ни один мускул не дрогнул на лице Буяна. Он пожал плечами и спокойно ответил:

—  Не возьму в толк, о чем вы. Костюм энтот в воскре­сенье на толкучке купил. Можете так и записать. О Петьке вашем не слыхал...

—  А нож? — Мартиросов слегка подбросил финку на ладони.

—  Что нож?

—  Чей?

—  Почем я знаю,

—  Не знаешь, значит. А вот Володя Яшкин, его около часа назад взяли на станции, кое-что рассказал о новогоднем вечере в паровозном депо...

—  Не темни, начальник, не поймаешь,— вяло сказал Прутков.

— Ладно. Потом поговорим. Пока подумай. Есть над чем.

Мартиросов сел рядом с Жунидом.

— Дайте закурить,— снова попросил Буян.

—  Развяжите его,— велел оперуполномоченный проводни­ку.— На, кури! — И бросил на столик пачку «Нашей марки».

Жунида между тем все больше тревожила мысль о ры­жем пареньке. Как помочь ему? Было в нем что-то жалкое и наивное. Надо бы выяснить сначала, каким образом попал он в такую компанию?

Поезд подходил к узловой станции. Проводники заканчи­вали уборку в вагонах. Пассажиры суетились возле своих ве­щей, оживленно переговариваясь.

Шукаев, попрощавшись с Мартиросовым, отправился в свой вагон. В служебном купе Игнатов пересчитывал посте­ли. Рыжий парнишка сидел возле окна.

— Ну, спасибо тебе, браток, за правду,— сказал Жунид садясь.

— Значит, парень не совсем отпетый? — резюмировал Игнатов, с любопытством поглядев на Жунида.— Вот, пожа­луйте, тут фамилии тех двух прописаны, которые избили его Не понравились они мне что-то.

— Некогда с ними возиться,— кладя бумажку в карман, ответил Шукаев.— Скоро станция...

— Ну, дело ваше, я пойду пока билеты пассажирам раз­дам,— сказал проводник и вышел.

— Как зовут? И откуда ты родом? — спросил Жунид па­ренька

— Дуденко моя хвамилия,— охотно отвечал тот.— Семен Родионович Дуденко. С Елизаветинской мы, що в десяти вер­стах от Краснодара.

— Родители есть?

— Отца не помню. А мать недавно померла...— Покопав­шись в кармане, Семен вдруг вытащил связку железок, на­значение которых «неспециалисту», пожалуй, невозможно было определить, и протянул их Шукаеву.

— Возьмить, дядько. Мабуть, сгодятся они вам... не при­дется ни у кого больше ключей просить... Это Буяновы «вол­чата»...

Жунид, взяв отмычки, некоторое время задумчиво рас­сматривал их. Набор был изготовлен искусной рукой. Осо­бенно один инструмент, состоящий из пяти стальных плас­тин разной формы.

— Давно ты у Пруткова?

— Ни, недавно. С неделю, мабуть..

— Так... Сколько же вы дверей в поезде открыли этими «волчатами»?

— Та ни одной. Не треба було Я ж с вечеру в вагоне. Спал под лавкой.

Шукаев усмехнулся, поймав себя на мысли, что ему ни­как не хочется расстаться с этим уникальным в своем роде на­бором. Даже в музее МУРа в Москве не видел он таких ин­струментов. Кстати, по существовавшему тогда уголовно-про­цессуальному кодексу, отмычки эти, не будучи использован­ными непосредственно в деле, не являлись вещественным до­казательством по нему, и приобщать их к делу не требовалось.

—  Ладно,— не очень уверенно сказал Жунид.— Я возь­му. А ты вот что. Говори там всю правду. Я предупредил опер­уполномоченного, чтоб к тебе отнеслись полегче, если... ко­нечно, заслужишь. А вообще — желаю не попадать больше на воровскую дорожку. Парень ты, по-моему, ничего... Бить тебя только некому...

—  Нашлось же кому,— вздохнул Семен, почесывая спи­ну.— Спасибо вам на добром слове, дядько.

В купе вошел милиционер, козырнул.

—  Вы от Мартиросова?

—  Так точно!

—  Отведите! Передайте оперуполномоченному, что Дуденко будет говорить... Словом, даст показания по делу Пруткова.

—  Слушаюсь!

* * *
Пока Шукаев сдавал Семена Дуденко с рук на руки кон­воиру, состав подошел к Краснодарскому вокзалу. Пассажи­ры запрудили проход. Жунид вышел вместе со всеми, захва­тив саквояж полной блондинки.

Меньше всего на свете Жунид любил шумное изъявле­ние благодарности. Блондинка с родинкой, казалось, задалась целью привлечь как можно больше любопытных. Театрально подкатывая подведенные карандашом глаза, она трясла руку Шукаева:

—   Огромнейшее вам спасибо! Вы были просто велико­лепны!..

Перрон быстро пустел. Возле третьего вагона, кроме соседей Жунида по купе — высокого мужчины с усиками и сухопарой женщины в пенсне, уже никого не было. Они оба, видимо, сопровождали экзальтированную блондинку. Жуниду стало неловко.

—  Не стоит, право,— остановил он ее излияния.— Ни­ чего особенного ведь не произошло...

—  Нет, что вы,— вмешался высокий.— Мы тоже очень рады за Клавдию Дорофеевну. Разрешите уж и нам предста­виться: Шагбан Сапиев, экспедитор облпотребсоюза... к ва­шим услугам...

—  А моя фамилия — Воробьева, Антонина Ивановна,— подошла женщина в пенсне.— Знаете, никак не ожидала, что почти трое суток буду ехать с самим Шерлоком Холмсом...

Тонкие губы ее улыбались, но глаза смотрели холодно и безразлично. Шукаев уловил насмешку.

— Извините, но мне пора.

— Нет, нет,— снова вцепилась в него Клавдия Дорофеевна — Так вы от нас не уйдете...

В это время неподалеку остановился «пикап». Из маши­ны вышел плотный, невысокого роста человек в сером боб­риковом пальто и такой же кепке. Жунид обратил внимание на его густые, черные, сросшиеся на переносице брови. Ка­залось, над глазами у него приклеена черная бархатная ло-лоска. «Не каждый день увидишь такие брови»,— подумал Жунид. Незнакомец направился к вагону и остановился сбо­ку от Клавдии Дорофеевны.

—  Может быть, и мне уделят чуточку внимания? — не­довольным тоном прервал он ее.

Блондинка, обернувшись, ничуть не смутилась:

— Тигран, дорогой, представь, меня обокрали, а товарищ... простите, я до сих пор...

— Шукаев.

— Да-да, товарищ Шукаев... он вернул наши вещи и за­держал воров!

Все это начинало не на шутку раздражать Жунида. Он уже собирался решительно распроститься с шумной компа­нией, но не успел. Пришлось знакомиться с мужем блондин­ки, назвавшимся Тиграном Вартановичем Ивасьяном. Фами­лия эта показалась Жуниду знакомой, но в первый момент он не вспомнил и повернулся было уходить, как вдруг его остановила реплика Ивасьяна:

— Я ведь, знаете, тоже в милиции работаю...— как бы извиняясь, произнес тот.

— Постойте... Начальник уголовного розыска? Неужели вы? — спросил Шукаев, вспомнив, наконец, разговор об Ивасьяне в отделе кадров управления, где он получал назначение.

— Совершенно верно, а что? Вы знаете меня?..

—  Я направлен к вам на работу. Вот...

Покопавшись в кармане, Жунид достал документ и про­тянул своему новому начальнику.

Тот просмотрел бумагу.

— Ну что ж! Рад приветствовать вас в новом качестве Лучшей рекомендации, чем сегодняшняя история в поезде, вам, пожалуй, никто бы не мог дать. Понимаешь, Клава, Жунид Халидович прибыл в мое распоряжение как оперупол­номоченный...

— Ну, а раз так,— сказала Клавдия Дорофеевна,— мы вас не отпустим. Едемте к нам.

—  Право, это неудобно,— замялся Шукаев.

—  Как начальник, я имею право голоса,— кисло улыбнул­ся Ивасьян.— Сначала ко мне. Сегодня отдохнете, а завтра решим все вопросы, связанные с вашим прибытием Прошу — И он жестом пригласил всех в машину

Жену начальник угрозыска усадил в кабину, остальные разместились в кузове. Сапиев и Воробьева, поблагодарив, вышли неподалеку от вокзала,— и «пикап» покатил дальше

Над городом висел сыроватый холодный туман, тротуа­ры мокро поблескивали..

* * *
Ивасьяны занимали довольно большую по тем временам квартиру В двух комнатах жили Тигран Вартанович с женой, в третьей — поменьше — мать Клавдии Дорофеевны — Аку-лина Устиновна. Трудно было представить себе двух женщин разного возраста, так похожих друг на друга, как мать с до­черью Обе они будто только что сошли с полотен Кустоди­ева и удивительно напоминали расписных русских матрешек У матери были такие же светлые с рыжинкой волосы, стя­нутые узлом на затылке, круглое, постоянно улыбающееся лицо с румянцем во всю щеку. И даже такая же родинка, как у Клавдии, только не на подбородке, а на верхней губе. И мать, и дочь усиленно молодились, причем Жунид боялся невзначай назвать жену начальника Акулиной Устиновной, что было бы, разумеется, величайшим оскорблением для обеих Для обеих потому, что Акулина Устиновна, по-видимому, всерьез считала, будто выглядит не только моложе своих пятидесяти шести лет, но и моложе дочери

Мир между ними был явно дипломатический, потому что ни та, ни другая не упускали случая метнуть в противника отравленную стрелу Одну из таких стрел Жунид уловил сразу, когда Акулина Устиновна прошлась по поводу спасен­ного им саквояжа, но не понял ее значения «Небось, не показала ему, что везешь в саквояжике?» — шепнула Акулина Устиновна дочери. Та только вздернула плечи в ответ Тай­ная война сказывалась и в обстановке комнат. Каморка Аку-лины Устиновны была обставлена безвкусно и бедно, комна­ты супругов так же безвкусно, но с претензией на роскошь, доступную жене начальника угрозыска тридцатых годов.

У «мамочки», как называла мать Клавдия, стояла старо­модная железная кровать с привинченными по обеим сторо­нам спинок латунными шариками, длинный горбатый кофр, обитый железными полосами. Возле единственного окна, выходившего во двор,— посудная горка с резьбой и две та­буретки, покрытые чехлами из беленого холста. Эту камор­ку и предоставили Жуниду для отдыха, а ее хозяйка времен­но переселилась на кухню.

На половине «молодых», в так называемом «зале», стоял посредине огромный неуклюжий стол, накрытый тяжелой бархатной скатертью. Около стены — кожаный диван с по­лочкой на спинке, уставленной разного рода дешевыми и крик­ливыми безделушками. Над диваном — яркий и безвкусный ковер со львами, на окнах и дверях — ядовито-синие плюше­вые портьеры.

Приняли его довольно радушно. Женщины засуетились на кухне, и через полчаса на столе уже дымились картофель ные котлеты с грибным соусом, мясо и еще что-то. Тигран Вартанович достал неполную бутылку водки и заставил Жу-нида выпить «за знакомство» и «за благополучное боевое крещение в поезде».

Шукаеву он показался весьма добродушным, но недале­ким человеком, этаким добросовестным служакой, который привык вовремя приходить на службу, строго выполнять все инструкции, но'не снимал звезд с неба. С женой они, веро­ятно, ладили. Во всяком случае, Жунид не раз ловил потеп­левший взгляд Ивасьяна, останавливающийся на оживленном кукольном личике Клавдии Дорофеевны.

Тигран Вартанович вскоре ушел на работу. Клавдия еще тараторила некоторое время, пока мать, недовольно поджав губы, убирала со стола, а потом велела Жуниду идти отды­хать.

На скрипучей пост.еда Акулины Устиновны он долго не мог заснуть, несмотря на то, что порядком устал и промерз, вылавливая воров в щгезде. В голове стучали мысли, нестрой­ные ji беспорядочные...

... Интересно, как обернутся дела у рыженького Семена? Надо бы выяснить завтра... Потом всплыла в памяти фамилия: Тугужев. Что за Тугужев?.. Ах, да. Озармас Хасанович Тугу-жев, завхоз колхоза «Красный Октябрь», владелец одного из фибровых чемоданов. Он все шумел и сердился, требуя свою собственность немедленно и не желая ожидать исполнения всех формальностей... Вторую фамилию, которую записал ему про­водник на клочке бумаги, Жунид не запомнил.

На что, собственно, намекала Акулина Устиновна? Что могло быть в саквояже?.. В нем позванивало, когда Жунид шел в свой вагон после ареста Пруткова... А какое ему, в общем, дело до этого?..

Клавдия Дорофеевна за завтраком расспрашивала о род­ных, об учебе в Москве... Шукаев обычно бывал немногословен, не стал особенно распространяться о себе и на этот раз... Отец был батраком, табунщиком. Маленьким Жунид помогал ему пасти табуны князей Куденетовых.

В полусне перед ним всплывали отрывочные картины давнего и недавнего прошлого...

До сих пор судьба улыбалась Жуниду Шукаеву. Выросший в простой крестьянской семье, он рано постиг весь мудрый смысл кабардинской пословицы: «Ум человеку, крылья птице даны, чтоб вечно ввысь стремиться». Сколько помнил себя, он всегда добивался чего-то. Девятилетним мальчишкой пошел к отцу в подпаски. Мать не уставала твердить, что он еще мал, а жизнь в поле сурова. Но он все-таки настоял на своем. В первый раз вернулся с пастбищ загорелым и не по возрасту возмужавшим... Самым большим наслаждением для него ста­ло с этих пор скакать по степи, хотя бы и без седла, на спи­не одного из княжеских скакунов, стройных и быстрых, как ветер. Иногда приходили другие мальчишки аула и, если поб­лизости не было княжеских слуг, усевшись на коней, носи­лись по полю с гиканьем и криками, играя в старинную ка­бардинскую игру с шапкой. Одна из бараньих папах все вре­мя переходила из рук в руки, и тот, кто, отняв ее, удержи­вал у себя до конца игры, считался самым сильным и ловким джигитом...

Помнит он и Кургоко Куденетова, всегда мрачного и за­носчивого. Князь не появлялся среди пастухов и других крестьян в добром состоянии духа. И все знали: если пожа­ловал пши Кургоко, у многих после его посещения останут­ся на плечах или на лице следы плетеной нагайки...

Просвистела княжеская нагайка однажды и за спиной маленького Жунида. Хвост ее больно впился ему между лопа­ток. За что? Он не помнит. Да князь и не искал повода, чтоб ударить. Он мог сделать это просто так, для острастки...

... А потом в горские аулы стали приходить вести одна другой диковиннее и невероятнее: что русские рабочие сбро­сили своего царя и хотят прогнать всех богатеев, таких же жадных и злых, как Кургоко Куденетов, что нет на свете никакого аллаха, а значит, и не мог он установить на земле закона, когда один владеет всем, а другой ничем и, стало быть, землю надо разделить между бедняками поровну

По аулам и селениям звучали новые непонятные, но красивые слова   «революция», «социализм», «большевик» «интернационал»

И еще одно слово с детства запомнил Жунид. Это было имя «Ленин» Непривычное для слуха кабардинского подрост­ка, оно казалось добрым, надежным и притягательным Впер­вые он услышал его, когда жандармы застрелили возле ме­чети чужого человека Как говорили, он бежал из тюрьмы,— его посадили якобы за то, что он дрался за правду Непонятно все это было Жуниду Одно только он понял: раз человек умер с именем Ленина на устах, значит большой и мудрый этот Ленин За плохих не умирают Говорили еще, что погибший был большевиком.

И с тех пор Жунид задался целью узнать побольше о большевиках и о Ленине.

Ему удалось это сделать. В двадцатом году двенадцати-летний парнишка уже помогал красным партизанам, боров­шимся за Советскую власть в Кабардино-Балкарии.

Потом учился в начальной школе. Было это нелегко. Руки, привыкшие к грубой работе, не слушались, карандаш выскальзывал из негнущихся пальцев, а на бумаге получались невообразимые каракули. Но он был упрям.

И еще одно мешало ему. Привыкнув, как все табунщи­ки, спать подряд целые сутки, а затем подолгу не смыкать глаз, карауля лошадей по ночам, он никак не мог научиться вставать вовремя и вечно опаздывал. Часто приходилось ему наверстывать упущенное. Так было и на рабфаке. И только в школе милиции Жунид, наконец, покончил с опозданиями и пропусками после нескольких нарядов вне очереди Одна­ко по-прежнему умел в случае необходимости бодрствовать две-три ночи подряд, а освободившись,— спать, не подавая признаков жизни, часов по двадцать...

Долго не могла привыкнуть к этой его странности и жена. Зулета..  Почти два года они не виделись.

Наконец мысли смешались, и Жунид заснул..

Не разбудили его и приглушенные голоса в соседней комнате. Между супругами шел разговор:

—  Впервые вижу оперуполномоченного,  который в состоянии проспать и обед, и ужин...— Это голос хозяина дома.— Неважное приобретение для угрозыска, ну и соня.

—  Может, ты и неправ,— тоже шепотом отвечала Клавдня Дорофеевна.-- В поезде он произвел на меня хорошее впечатление...

—  Извини, но, по-моему, это не так уж сложно... моло­дому мужику произвести на тебя впечатление..

—  Тигран!

—  Что?

—  Опять ты за старое? .

—  Хорошо, хорошо. Не буду Однако пора бы и ужинать. Видимо, придется его разбудить?

Послышались шаги. В комнату вошла Акулина Устиновна.

—   Может, кого-нибудь из друзей позовешь? — спросила она зятя.— Вон и Клавочка принарядилась...

—  Я всегда за собой слежу, мама. Не как некоторые.

Тигран Вартанович сделал вид, что не заметил неприяз­ненных взглядов, которыми они обменялись.

—  Нет,— ответил он теще.— Не стоит сейчас друзей иметь и на вечеринки их созывать. Время нелегкое... Откро­венно говоря, я и этого не привел бы сюда, если б не Кла­ва!.. Конечно, он помог нам...

—  Ты сам его пригласил, милый.

—  Да, да, разумеется.

—  И нечего дуться...— Клавдия Дорофеевна звонко чмок­нула мужа в щеку.— Похудел ты,— продолжала она.— В чем дело? Может, неприятности?

—  Да, Клаша, не ладится на работе. Почти каждую ночь кражи и грабежи, грабежи и кражи... А раскрываемость низ­кая. Того и гляди — по шапке дадут.

—  Вот ты и нагрузи как следует этого Шукаева. Судя по всему, он — не промах. Все, что потруднее, ему и отдай. Пусть везет...

—  Не знаю, повезет ли. Судя по его рассказу, в поезде он случайно напоролся на вора. А в счастливчиков детекти­вов я не очень-то верю... Впрочем, поживем — увидим. Прав­да, у него пистолет именной, с надписью: «За активную борьбу с бандитизмом».

—  А ты уже посмотрел?

—  Я все-таки — начальник угрозыска,— ухмыльнулся Ивасьян.— И потом спит он так, что пушками не разбудишь. Подожди-ка.

Он заглянул в комнату тещи и через минуту вернулся к жене.

— Спит богатырским сном. Будем ужинать одни.

Акулина Устиновна загремела посудой. Видно, ей хотелось, чтобы гость принял участие в трапезе. Тогда и на сто­ле будет всего побольше — это она знала по опыту.

Но, как она ни старалась, роняя на пол то ложки, то металлическую пепельницу, на Жунида это не оказывало ровно никакого действия. С таким же успехом можно было пытаться разбудить каменную статую...

*   *   *
Всех людей Жунид Шукаев довольно прямолинейно де­лил на «стоящих» и «нестоящих». К первым его всегда тяну­ло, и он умел находить их почти безошибочно, полагаясь на собственное суждение; со вторыми надлежало драться (разу­меется, в переносном смысле), что он и делал, независимо от того, были они преступниками или нет Впрочем, нет со­мнения, что в случае надобности он бы не преминул сделать это и в прямом. Шукаев понимал, что принятое им беспово­ротное разделение рода человеческого на две половины не со­всем совершенно и, по-видимому, существует еще^ по край­ней мере, одна категория, к которой нельзя отнести ни «стоя­щих», ни «нестоящих». Он назвал их попросту «никакими»

Выйдя утром вместе с новым начальником на улицу (Жу­нид проспал-таки до рассвета), он, после недолгого размыш­ления,мысленно причислил Тиграна Вартановича к «никаким» Это было далеко не комплиментом, но, в общем, более веж­ливой формой, чем бесповоротное «нестоящий»

Разговаривая о том, о сем, они дошли до гостиницы «Ку­бань», располагавшейся на главной улице Шукаев снял но­мер, оставил чемодан в камере хранения, и они пошли к уг­розыску

Утро стояло тихое, но холодное Блеклое мартовское солнце изредка пробивалось сквозь тугую пелену свинцово-серых туч, и тогда крыши домов, стекла и ледышки, повис­шие на ветвях деревьев и водосточных трубах, неярко вспы­хивали старою позолотой

Город уже проснулся. Кое-где возле булочных собирались в очередь люди, деловито пересчитываясь по номерам и ощу­пывая в карманах хлебные картонки. Дворники с большими совками и метлами заканчивали утреннюю уборку улиц. Гро­мыхали по Красной старенькие трамваи, развозя народ на работу, а неутомимые мальчишки уже висели «на колбасе»

— У меня к вам просьба, Жунид,— заговорил молчавший до сих пор Ивасьян.— Не говорите никому, что вы ночевали у меня  Знаете, не люблю всяких разговоров, пересудов

—  Слушаюсь,— коротко ответил Шукаев, бросив недо­уменный взгляд на своего спутника. Потом, слегка улыбнув­шись, добавил: — Услуга за услугу — не рассказывайте и вы, что я в состоянии проспать столько времени. Не хочу с пер­вого дня заработать кличку «соня».

—  Хорошо. Вы можете не беспокоиться,— торопливо и без улыбки отозвался Тигран Вартанович.— А вот и наше управление... Так не забудьте: вы остановились в гостинице со вчерашнего дня...

—  Да, конечно,— пожал плечами Жунид, оглядывая двух­этажное темно-серое здание, в котором ему отныне предстояло работать.

* * *
До начала рабочего дня оставалось десять минут. Ивась-ян сразу провел Жунида в свой кабинет. Это была довольно большая комната с двумя высокими окнами. Между ними возле стены стоял диван, обитый желтым дерматином, в цент­ре — двухтумбовый письменный стол, носивший следы бы­лой полировки, и массивный сейф сбоку. Несколько кресел и столик для графина и телефонов. На стене — портрет Ста­лина в багетной раме.

Ивасьян, жестом пригласив нового оперуполномоченно­го сесть, вызвал по телефону дежурного и стал расспраши­вать о происшествиях за последние сутки.

Жунид повесил шинель на вешалку и сел на диван.

—   Слава Богу,— повернулся к нему Тигран Вартанович,— кроме мелких краж и двух случаев хулиганства, ничего не стряслось. Сейчас... захватим вот эту папку и пойдем наверх по начальству...

На втором этаже, в приемной начальника управления Дыбагова, худенький остроносый секретарь Михаил Король­ков артистически орудовал возле трех телефонов, ухитряясь односложно отвечать на почти одновременные звонки: «Нет, пока принять не может».

Ивасьян небрежно кивнул Королькову и, велев Шукаеву подбждать, скрылся в кабинете начальника. Через несколько минут он вышел оттуда хмурый и злой. Видимо, разговор был не из приятных.

—   Идите, он вас ждет, представитесь,— не глядя на Жунида, буркнул Тигран Вартанович.— Потом зайдете...

Вернувшись к себе, сел в кресло и, закурив, побараба­нил пальцем по столу.,

Шукаев застал его за чтением каких-то документов, ак­куратно подшитых в папку.

—  Ну как? — не поднимая головы, спросил Ивасьян.

—  По-моему, для меня все складывается как нельзя луч­ше,— не замечая внезапной холодности начальника, ответил Жунид.— Мне предложили квартиру... ее сегодня освобож­дает... кажется, Туков.

—  Да, верно, начальник Насипхабльского РОМа. Его переводят.

—  Ну вот... приказано выехать за семьей.

—  Чем же это вы так расположили к себе Дыбагова? Сразу — квартиру. Не каждому так везет!

—  Видите ли, я тоже вначале удивился. Оказывается, начальнику управления уже известно о деле с бандой Прут­кова в поезде. Ну и... квартира Тукова никем не занята.

—  Ну что ж, поздравляю. С места в карьер, можно ска­зать, успех!

Шукаев опять не уловил легкой иронии и с готовностью пожал протянутую ему руку.

Ивасьян шевельнул бровями. Когда он хмурился, они казались еще гуще

—   Вот, держите,— протянул он Жуниду папку.— С этого начнете. Дело довольно банальное. Групповое изнасилование несовершеннолетней Марии Сысоевой... на островке посре­ди Кубани... летом прошлого года. Это, знаете, между стани­цей Елизаветинской и аулом Хантук. Новотиторовский .район­ный отдел милиции дважды направлял дело в Тахтамутаевский район, и столько же раз оно возвращалось обратно. За­кавыка в том, что островок не относится ни к тому, ни к другому району, он на ничейной территории. Вот и получил­ся футбол... Недавно бумаги переслали к нам из краевого угрозыска, с предписанием установить преступников, что вам и поручается...

Пока Ивасьян говорил, Жунид просматривал пожелтев­шие документы и хмурился. Очевидно было, что ему наме­ренно подсовывают безнадежное дело.

—  Начальник управления предложил мне вести дознание по всем видам краж... стало быть, расследование дел такого рода не входит в мои функции?

—  Рановато вы заговорили о том, что входит, а что невходит в ваши обязанности. Мне думается, первая из них — это подчинение мне, вашему непосредственному начальнику. Действуйте и меньше рассуждайте!

—  Слушаюсь! Разрешите идти?

—  Одну минуту! — Ивасьян нажал кнопку звонка. В ка­бинет вошел секретарь отдела, белобрысый молодой человег в полосатом костюме.

—  Вы меня звали, Тигран Вартанович?

—  Познакомьтесь, Кудинов. Наш новый оперуполномочен­ный Шукаев. Покажите ему комнату Тукова, передайте клю­чи от стола и сейфа. Там теперь его рабочее место.

Зазвонил телефон. Ивасьян поднял трубку

—  Да. Начальник угрозыска слушает..   Ограбление ма­газина?.. Есть! Немедленно организую. Понял! Есть. Куди­нов,— остановил он направившегося было к дверям секрета­ря,— соберите ко мне опергруппу: Дараева, Панченко, Губа­нова и других. Да скажите, чтоб через пять- минут была го­това машина.

—  Есть.

—  Прошу вас включить и меня в группу! — попросил Шукаев.

—  Вам дано задание и разрешен выезд за семьей! — от­резал Ивасьян, на ходу надевая пальто.— Вовсе необязательно поспеть всюду! Займитесь, чем положено!..

* * *
Поезд в Нальчик отходил только на другой день в пять часов утра, и Жунид решил, не теряя времени, познакомить­ся с делом Марии Сысоевой. В его распоряжении были поч­ти сутки.

Снова перелистав следственные документы, он лишь ут­вердился в своем первоначальном впечатлении, что дело это недаром перешвыривалось, как мячик, из одного района в другой. Не было даже малейшей зацепки. В папке лежали заявление потерпевшей, написанное на тетрадном листе в клеточку неровным ученическим почерком, протокол ее до­проса, акт судебно-медицинского освидетельствования, рапорт участкового уполномоченного, переписка между органами дознания Тахтамутаевского и Новотиторовского районов и предписание краевого начальства управлению милиции Ады­геи, о безоговорочном принятии дела к производству и орга­низации розыска преступников. Больше ничего. Ни свидетель­ских показаний, ни упоминания о подозреваемых лицах — ничего.

Читая протокол допроса Сысоевой, Жунид задержался взглядом на названии станицы. Елизаветинская!.. Стоп... ведь Семен Дуденко из этой же станицы!.. Почему бы не погово­рить с ним? Он знает всех и .может рассказать что-либо важ­ное. Во всяком случае — это хоть какая-то ниточка.

Жунид запер папку в сейф, оделся и вышел из управле­ния.

Солнце все-таки пробилось сквозь тучи, туман поднялся, и город повеселел.

На трамвае Шукаев доехал до вокзала, возле которого размещалось здание ТО ОГПУ.

—   Передайте оперуполномоченному Мартиросову, что его хотел бы видеть Шукаев,— сказал он вахтеру — Если невспомнит по фамилии, добавьте, что он должен знать меня в связи с вагонной кражей в поезде Москва — Новороссийск.

Вахтер позвонил. Получив разрешение, Жунид поднял­ся на второй этаж к Мартиросову

—  Рад видеть вас,— широко улыбнулся тот. От глаз побежали мелкие морщинки.— Садитесь!

—  Решил побеспокоить вас, Георгий Галактионович Минут десять отниму, если позволите.

—  Разумеется. Готов служить...

Жунид коротко рассказал о деле Сысоевой.

—  Вы в прокуратуре не были? — спросил Мартиросов.

—  Нет.

—  Так вот... вас, наверное, это обрадует. Прокурор от.казал мне в санкции на арест Дуденко, ввиду его несовер­шеннолетия. Да и признался он во всем, видимо, чистосер­дечно. Предложено взять с него подписку о невыезде..

—  Вы уже отпустили его?

—  Нет еще. Сейчас собираюсь это сделать..   В общем, вы были правы. Паренек он неплохой. Запутался только, а люди не поддержали вовремя... Сейчас его приведут.    Да, кстати, проверяя показания Дуденко, я велел вчера вечером сделать обыск в квартире кочегара паровоза Виталия Щербанюка. Кое-что обнаружили. На чердаке и в подвале нашли несколько рулонов похищенных из пакгауза шерстяных тка­ней. А в доме их сообщника Яшкина — около дюжины чемо­данов, украденных у пассажиров. Содержимого, разумеется, нет уже, но улики — налицо. В общем, все прояснилось

Шайка состояла из трех человек: Пруткова, Яшкина и Щербанюка. Орудовала на нашей ветке с осени прошлого года.

Жунид покачал головой.

—   Не верится, что только с прошлого года. Пруткову на вид не меньше сорока...

—   Он здесь недавно,— объяснил Мартиросов— Типич­ный рецидивист  Еще при царизме дважды судим за грабеж. И при новой власти не унимается. Щербанюка и Яшкина он втянул. А на Дуденко обжегся.

В дверь постучали. -Да?

—  Разрешите ввести задержанного? — заглянул в комнату конвоир.

—  Давайте его сюда.

Семен Дуденко вошел, робко озираясь.

—  Здоровеньки булы!

—  Здравствуй,— улыбаясь, ответил Жунид.

На Семена трудно было смотреть без улыбки. Огненно-рыжая копна на голове, тонкие длинные ноги, торчащие из-под короткого пальто Видно, вырос он из него Маленькая рожица в синяках, с незажившей ссадиной на губе уже не казалась такой жалкой: отошел, отоспался в камере. Серые большие глаза его с надеждой остановились на Шукаеве.

—  Ну что ж, Семен,— заговорил Мартиросов, тоже улы­баясь,— вот товарищ из угрозыска, небезызвестный тебе, пришел просить чтоб тебя отпустили, имея в виду смягчаю­щие обстоятельства,— ну, то, что ты признался, и все такое. Сейчас дашь подписку о невыезде и — шагом марш.

—  Шуткуетё? — усомнился Семен.

—  Нет, не шутим. Разумеется, ты должен дать обещание, что с прежним покончено. Да и помочь вот товарищу Шукаеву ты мог бы...

—  Та я... со всей радостью! А как же ж! — затараторил парнишка. Он не знал, куда от смущения девать руки, и то засовывал их в карманы, то убирал за спину.— Я усе зроблю, що прикажете!.

—  Ну, молодец,— сказал Мартиросов, заполняя докумен­ты.— Давай, подписывай.

—  Спасибо, Георгий Галактионович,— поблагодарил Жу­нид.— Ну, друг, потопали.

  

Когда они вышли из проходной на привокзальную пло­щадь, Семен удивленно, как бы не доверяя себе, покачал головой.

— Что ты?

— Вишь ты, як воно. — невразумительно ответил он. Но Жунид понял:

—   Теперь все от тебя самого зависит Станешь на честную дорогу,— значит, будешь человеком

Уже в управлении, усадив Семена перед своим столом, Жунид расспросил его поподробнее.

Оказалось, что после смерти родителей колхоз послал Семена Дуденко на курсы трактористов в Краснодар. Проучив­шись несколько месяцев, он набедокурил там, и его исключи­ли. Злого умысла с его стороны не было, но ЧП произошло изрядное. Дело в том, что профессия тракториста в глазах Семена была куда менее романтичной, чем, скажем, военное поприще. Тем более, что неподалеку располагалась военная школа. И вот, дежуря по тракторному парку, он бросил свой пост и побежал в школу, просить, чтобы его приняли курсан­том. Зря, конечно, ходил; набор только осенью бывает. А за время, пока он отсутствовал, в боксе загорелась пакля и в га­раже вспыхнул пожар. Семена прогнали с курсов.

— Когда и как познакомился с Буяном? — спросил Шукаев.

— В аккурат, как выгнали. Пийшов я на речной вокзал., домой хотел йихать. В буфете и встретились. Он меня поил, а потом к себе увел...

— Ясно. Сколько ж тебе лет?

— А семнадцать!

— Ты и родился в Елизаветинской?

— Ага.

— Так. Слушай тогда. В вашей станице заведует апте­кой Герасим Сысоев. Старшая его дочь Мария — твоего воз­раста. Знаешь ее?

—  Они живуть сбоку от моего дядьки. Я ж к нему и йихать буду. Билыы мени некуда. А Марийку я знаю  Фулиганы ее в прошлом году обидели..

—  Правильно. Оказывается, ты все знаешь. А что насчет этих хулиганов слышал?

—  Разные байки ходили,— отвечал Дуденко, потрогав запекшийся рубец на губе.— Хлопцев таких, которые на ры­балку ездиют, много у нас...

—  Ну ладно. Ты вот что: езжай к дяде и прислушайся там в станице — кто и что говорит об этом. Да приметь, какие парни часто выпивают, кто, может, ухаживает за этой Ма­рией. Спрашивать не спрашивай прямо, а так — слушай и запоминай. Понял?

—  А як же. Можно идти?

—  Погоди-ка,— покопался Жунид в кармане,— на, это тебе на дорогу и на ботинки. Твои опорки вовсе развалились.

—  Спасибо, дядько,— потупился Семен. Потом глаза его снова заискрились надеждой: — А что, хиба я не сумею ког­да-нибудь попасть в военную школу?!

Жунид похлопал его по плечу — Поживем — увидим. Думаю — сможешь...

2. АФИНСКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ

Во второй половине дня опергруппа Ивасьяна прибыла в аул Афипс.

Тучи совсем разошлись. Солнце растапливало остатки снега, на дорогах царила непролазная грязь. Сапоги у всех по колено были перемазаны жидкой глиной.

Обыкновенное само по себе ограбление в Афипском сель­по было тем не менее совершено весьма дерзким способом. Грабители связали сторожа, накрыв его холщовым мешком, и выломали замки. По словам завмага, недоставало полутора тюков шевиота, рулона кашемира и трех отрезов шелковой ткани. Кроме того, из кассы была похищена крупная сумма денег.

Вездесущие мальчишки стайкой бродили за работниками милиции, отчаянно шлепая по лужам.

Служебно-розыскная овчарка Аза привела проводника Губанова и участкового Тамара Эдиджева к дому местного фельдшера. Испуганный шумом у ворот, без шапки, теряя на ходу очки, он выскочил на улицу. Однако обыск не дал ни­каких результатов — ничего из похищенных товаров ни в доме, ни в сарае у фельдшера не обнаружили.

Губанов снова вернулся к магазину, понуждая Азу взять след. Но на разъезженной колесами машин и бричек улице со времени кражи побывало, видимо, столько народу, что овчарка металась, виновато повизгивая, от одного угла зда­ния к другому. Наконец она натянула поводок и увлекла Губанова в переулок, остановившись возле дома завмага Гиссе Хатхе, грузного низкорослого адыгейца с лицом и осанкой, исполненными собственного достоинства.

— Пожалуйста, ищите,— пожал он плечами, обиженно поджав губы.

И опять обыск оказался безрезультатным. В третий раз Аза шла совсем неуверенно, часто сбиваясь. Возле сельсо­вета легла и, положив морду на лапы, отказалась идти даль­ше. Проводник и остальные поняли, что от собаки ничего не добьешься. След потерян.

Николай Михайлович Панченко, суховатый, всегда под­тянутый и аккуратный мужчина лет тридцати пяти, бродил от строения к строению с фотоаппаратом, брезгливо выдер­гивая ноги из липкой глины, и щелкал затвором. Он явно скептически смотрел на попытки Губанова заставить собаку взять след и вообще, как видно, находился в дурном распо­ложении духа. Ивасьян ухмылялся, поглядывая на эксперта. Все в угрозыске, от начальника до подчиненного, хорошо знали это обыкновение Панченко злиться и брюзжать во время работы, что, однако, не мешало эксперту в совершен­стве знать свое дело. Он внимательно осмотрел двери мага­зина, искалеченную скобу, на которой висел замок.

—  Ну, что? — спросил Ивасьян.

—  Замки, как видите, навесные. Сорваны при помощи железного лома. Посмотрите: дужки сломаны, косяк изрядно покороблен, и на створке — клиновидные вмятины... В этих местах лом упирался заостренным концом в дерево.

—  Это все?

—  О следах что-либо определенное сказать трудно. Зем­ля размокла, и очертания их расплывчаты. Слишком общи. Пойдемте внутрь.

В небольшом сельского типа магазинчике, еще хранив­шем следы ночного погрома, Панченко, осторожно пересту­пая через сломанные ящики и разбитую посуду, заглядывал буквально в каждый уголок, направляя то на пол, то на при­лавок стекло своей лупы. Наконец, он удовлетворенно хмык­нул: наверное, нашел что искал. Осторожно взяв двумя паль­цами сахарницу за ручку, поставил ее на прилавок. Покопался еще в разном скарбе, рассыпанном на полу, извлек таким же манером детскую губную гармошку и зеркальце.

—  Отпечатки? — спросил вошедший Вадим Дараев.

—  Да,— сухо ответил Панченко. Он недолюбливал этого шумного, самоуверенного человека. На работе между экспер­том и Дараевым раз и навсегда установились вежливо-офи­циальные отношения.

С помощью графитного порошка Панченко деловито пе­ренес отпечатки на кальку и, рассматривая их в лупу, заявил Ивасьяну, что следы оставлены большим и средним пальца­ми правой руки неизвестного. Причастность его к грабежу вполне вероятна, хотя это, безусловно, мог быть и кто-нибудь из работников магазина.

—  Это нетрудно установить,— сказал Дараев.

—  Да, разумеется. Вы, как всегда, правы.

Эксперт подобрал с полу оцинкованный ящичек, из ко­торого, по словам Гиcce Хатхе, исчезла выручка за два дня, что-то около девяти тысяч рублей, и придирчиво осмотрел его.

— Так и есть!

— Что?

— На внутренней стенке — отпечатки того же рисунка, что и на гармошке. Возьмем на пороскопический анализ в лабораторию.

— А что у вас, Вадим? — спросил Тнгран Вартанович Дараева.

— Фельдшер и еще несколько человек допрошены. Про­тиворечий в их показаниях нет.

— Вы убеждены в невиновности фельдшера?

— Убежден,— сказал Дараев.

— Любое убеждение должно основываться на фактах,— наставительно заметил Панченко и пошел к машине со сво­ими трофеями.

Дараева передернуло.

— Брюзга,— прошептал он с досадой.

— Что вы сказали? — переспросил задумавшийся Ивасьян.

— Нет, ничего.

В это время в магазин вошел участковый уполномочен­ный районного отделения милиции Гамар Эдиджев.

— Осрамила нас ваша собака,— сказал он, произнося русские слова с сильным акцентом.— Нашла где воров искать. Да наш председатель сельсовета — старый- революционер, уважаемый человек в селении...

— Ничего удивительного нет,— прервал Дараев.— Ночью, когда сторож пришел в себя и поднял стрельбу, первыми пришли к нему на помощь фельдшер медпункта и учитель сельской школы. Оба живут здесь, рядом. Потом учитель по­спешил к вам... Кому вы вначале сообщили об ограблении?..

— Гаруну Каде — председателю,— ответил Эдиджев.

— Верно,— вмешался Ивасьян,— и товарищ Гарун Каде немедленно прибежал сюда. Их следы и брала Аза поочеред­но... Так что зря на нее обижаетесь... Когда столько понатоптано, да еще раскисло все вокруг, собака бессильна...

— Что будем делать теперь, Тигран'Вартанович? — спро­сил Дараев, небрежным жестом доставая коробку «Казбека». От всей его плотной, спортивного склада фигуры, холеного, гладко выбритого лица и черных холодноватых глаз исходилоощущение откровенного самодовольства и рисовки. Быва­ют люди, которые в жизни ведут себя, точно на сцене. Он явнопринадлежал к их числу.

—   Пусть ревкомиссия займется инвентаризацией,— обра­тился Ивасьян к участковому.— За актом я пришлю потом, а пока идемте в контору сельпо. Там и поговорим.

В маленькой комнатушке бухгалтерии Тигран Вартанович устроил короткое совещание.

—  Прошу высказываться по поводу грабежа.

—  Разрешите мне? — оживился Панченко, поправляя очки (он был близорук).— Я хотел бы дать рекомендацию. Предварительные данные позволяют предположить, что по крайней мере один из грабителей имеет на большом пальце трехдельтовый рисунок. Встречается он крайне редко. Стало быть, одна зацепка уже есть. Вторая — бандиты действова­ли массивным железным ломом с заостренным концом треу­гольной формы. В любой версии нужно, вероятно, учитывать наличие этой детали.

Следующим взял слово начальник районного отделения милиции Меджид Куваев. Говорил он медленно, делая частые паузы и заглядывая изредка в свою записную книжку.

—  Что мы знаем, какие подробности? После вторых пе­тухов к задремавшему сторожу подкрались двое неизвестных и накрыли его чувалом... связали концы мешка узлом. Сло­вом, скрутили накрепко.... После вторых петухов — это со слов старика. Значит, где-то около двух ночи...

—  Все это нам известно,— с досадой перебил Ивасьян.— Есть у вас какая-либо версия?

—  Как раз об этом и хочу сказать.— Меджид полистал книжечку: — В Тахтамукаевском отделении не зарегистриро­вано ни одного случая разбоя или ограбления, совершенных таким наглым способом. Вот мне и думается, что воры — не местные. Как считаете, Николай Михайлович?

Панченко протер очки, водрузил их на нос и, покачав головой, ответил, как всегда в своем «высоком штиле»:

—  На сей вопрос в начальной стадии дознания едва ли можно отвечать хотя бы с минимальной достоверностью. Даже сама постановка его неправомерна. Надо думать о другом — о быстроте действий... По-моему, мы топчемся на месте

—  Может, вы подскажете, как именно действовать? — съязвил Дараев.— Нет? То-то. Позвольте мне?

—  Пожалуйста!

Вадим Акимович поднялся с места.

—  Я буду краток. Первое: сторож не видел никого из грабителей, он только слышал скрежет срываемых замков, топот ног, неясные голоса. Лишь к утру ему удалось немно­го освободить руки и выстрелить. Короче: внешних примет преступников мы не имеем. А местные работники милиции до сих пор не выявили ни возможных очевидцев, ни подозре­ваемых лиц. О какой же версии можно вести речь? На чем ее строить? На догадках?

—  На этот раз вы правы,— зaметил эксперт.

—  Темновато уже,— сказал Тигран Вартанович.— Зажги­те-ка, братцы, лампу. Вадим, возьмите бумагу и записывайте.

Дараев повиновался.

То, что продиктовал Ивасьян, не выходило за рамки са­мых общих мер, которые обычно принимаются по розыску преступников, когда нет прямых улик и вещественных дока­зательств. Касалось это выявления скупщиков краденого, называемых на воровском жаргоне барыгами, возможных каналов сбыта и так далее.

Встав из-за стола, Ивасьян приказал, обращаясь к Дара-еву:

—   Вы пока останетесь здесь, Меджид вам поможет Срок — два дня. Мы с экспертом и Губановым возвращаем­ся в город. Вернемся послезавтра. Желаю успеха!

* * *
Переночевав у Тамара Эдиджева, на другой день к вече­ру, измотанные и недовольные результатами дня Дараев и Куваев сидели с участковым в одной из комнатушек сельсо­вета.

За окном медленными хлопьями сыпался снег, выбеливая крыши домов и пристывшую грязь на улицах. Ветра не было, и казалось, что темнеющее небо, земля и весь этот приглу­шенный сумерками сельский пейзаж прошиты белой мельтеш­ней, как мохнатыми нитками.

Вадим Акимович не шутил и не рисовался, как обычно. Один день уже прошел, а они ни на шаг не продвинулись вперед. Эдиджев посасывал папиросу, а Куваев молча ковы­рял пальцем порванное сукно на столе, изредка посматривая на Вадима.

— Подытожим,— прервал, наконец, молчание Дараев.— Что нам удалось выяснить? Завмаг Гиссе Хатхе дал весьма пространные показания, но совсем не утешительные. Он никого не подозревает. Ничего не может сказать и о том, кто знал, что в оцинкованном ящичке находятся деньги..   Да, Меджид, что там у тебя с ездовым сельпо? Как его?.. Ахмед.

—   Ахмед Бжасов,— подхватил Куваев.— Он действитель­но очень часто бывает в магазине, доставляет товары. Но за сутки до грабежа Бжасов уехал на похороны умершего род­ственника в другой аул, где находится и сейчас   По этому поводу есть по всей форме рапорт Тамара...

Эдиджев кивнул.

— Словом, алиби надежное,— продолжал Дараев.— Хо­рошо. Пойдем дальше. С населением и активистами говори­ли, предъявляли на опознание холщовый мешок, в который бандиты засунули сторожа... взяли отпечатки пальцев у двад­цати шести человек — грузчиков, продавцов, счетоводов, сло­вом, у всех мужчин, кто имеет хотя бы отдаленное отноше­ние к магазину, и...

— И — ничего...— вздохнул участковый.— Прямо как сквозь землю провалились.

— Да...— сказал Куваев, заглянув в записную книжку,— у меня есть сведения, что пекарь Алисаг Женетлев накану­ не грабежа заходил в магазин и крутился возле кассы. Веро­ятно, он заметил ящичек с деньгами. Потом расспрашивал продавца о ценах на шерсть и шелк. А часом позже его ви­дели в кузне. Он унес оттуда железный прут. Зачем он ему, не сказал.

— Его надо допросить!

— В ваше отсутствие я взял у Женетлева оттиски паль­цев...

-Ну?

— Ничего похожего на трехдельтовый узор..

— И все-таки этого мало,— несколько оживился Дараев.— Нужно выяснить, с кем он встречается, и всех прощупать. Справитесь с этим, Гамар?

— Так точно,— с готовностью встал Эдиджев — Могу идти?

— Идите.

В дверях участковый едва не столкнулся с Гаруном Каде, председателем Афипского сельсовета. Фигура эта была, пря­мо сказать, колоритная. Крупное, кирпичного цвета лицо с живыми темными глазами, в которых светились ум и едва заметная усмешка. «Ну, как, пинкертоны,— словно говори­ли они,— что-то мало проку от ваших стараний» Гарун Каде носил усы и, как видно, уделял им немало внимания. Чер­ные, без признаков седины (хотя обладателю их было под пятьдесят), они молодцевато закручивались вверх, как у ру­баки-кавалериста. Одет он был в добротное темно-синее паль­то, на ногах — яловые сапоги, на голове — пепельно-серая каракулевая папаха.

— Ас-салам алейкум! — звучным баритоном приветство­вал он всех, изысканно растягивая первый слог.— Чем об­радуете?

— Алейкум ас-салам,— почтительно вставая, ответил Меджид.— Пока ничем, Гарун Башчериевич...

— Здравствуйте,— сказал Дараев.— Мы бы хотели по­советоваться с вами относительно пекаря Женетлева и ездо­вого Бжасова...

Выслушав, председатель подкрутил ус и высказал свое мнение с осторожностью и деловитостью, которые сделали бы честь любому дипломату. По его словам, Женетлев и Бжа-сов злоупотребляли спиртными напитками и вели довольно легкомысленный образ жизни. Могли ли они совершить пре­ступление? Кто знает. При определенных обстоятельствах, возможно, и могли. А возможно, и нет. Кто знает. И потом, лучше сказать меньше, чем больше, особенно, если точно не знаешь.

Потом он поинтересовался, насколько замешан во всей этой истории завмаг. Получив ответ, что к Гиссе Хатхе уг­розыск не имеет претензий, Каде ничем не выразил своего удовольствия или неудовольствия.

— Тертый калач ваш председатель,— покачал головой Дараев, когда тот ушел.

— Он не любит болтать без надобности,— с ноткой обиды в голосе отозвался Меджид.

В это время вернулся Эдиджев и сел к огню, потирая руки.

— Холодно, шайтан его возьми.

— Что-нибудь выяснил?

— Так точно. Пекарь ни с кем не знается. Только с Бжасовьш. Пьют они вместе. Третьего дня Женетлев был в колхозной кузне. Выпросил там три формы из листового железа для,выпечки хлеба. Взял с собой зачем-то металли­ческий прут толщиной в палец и длиной около полуметра.

— Где он был в ночь грабежа? — не утерпел Вадим Аки­мович.

— В пекарне. До утра, говорит, был в пекарне. Когда ушел, я не сумел проверить.

— С похорон Бжасов вернулся?

—   Так точно. Дома сидит.

Волнуясь, Гамар говорил с еще большим акцентом. Ма­ленького роста, коренастый, с крупной кудрявой головой и короткими ножками, он с первого взгляда вызывал улыбку. Но, удивительное дело, постепенно люди проникались к нему безграничным доверием. Всегда широко открытые живые и честные глаза его излучали дружелюбие.

—  Все больше убеждаюсь в их причастности к ограбле­нию! — сказал Дараев.

—  Может быть, и так,— задумчиво проговорил Меджид.

—  Что ж, утро вечера мудренее. Завтра прощупаем обо­их, а сейчас, Гамар, веди нас к себе спать, с ног все валимся.

... Утром неожиданно ударил морозец. И довольно креп­кий. Грязь застыла окончательно, и ходить по улицам стало гораздо легче, но зато ноги в непросохших сапогах отчаянно мерзли. Дараев злился и проклинал все на свете: и мороз, и неизвестных грабителей, и свою профессию. Дело в том, что утро не принесло ничего обнадеживающего. Выяснилось, что Бжасов в ночь грабежа действительно неотлучно находился в доме умершего родственника, а Женетлев с вечера до утра выпекал хлеб.по особому договору с участковой больницей.

—  Для какой цели вы сделали лом? — в упор глядя на допрашиваемого, спросил Вадим Акимович.

—  Какой еще лом?

—  Хватит врать. В кузнице зачем железную полосу взя­ли?.

Женетлев усмехнулся сухими губами:

—  Так я же на кочергу. Кочергу сделал. Она и сейчас в пекарне.

—  С какой целью вы вертелись возле кассы в магазине?

—  Там у них ящик хороший... Хотел я у заведующего попросить его, да потом раздумал. Решил, что не даст.

—  А зачем вам такой ящик?

—  Приспособить под форму хотел. Мои формы прогоре­ли почти все...

—  Что-то у вас все вдруг поломалось и прогорело: и кочерга, и формы,— с досадой прервал его Дараев.— Ладно, можете идти...

Оборвалась последняя надежда. Ни допрос, ни обыск не дали ничего нового. Ни одного метра ткани из магазина в домах Женетлева и Бжасова обнаружено не было...

И этот день прошел зря

Возвращаясь вечером из сельсовета к гостеприимному дому Тамара Эдиджева на линейке, все хмурились и молча­ли. Услышав храп лошадей у ворот, навстречу выбежала жена Тамара, черноглазая стройная адыгейка и на родном языке что-то зашептала мужу.

—  Скорей пойдем, в дом пойдем! — засуетился участко­вый, торопя своих спутников.

—  Что случилось-то? — устало спросил Вадим Акимович.

—  Стучал... в окно крепко стучал... Неизвестный чело­век стучал...— сбивчиво заговорил Тамар, когда они вошли в дом.

—  Говорите лучше по-адыгейски, Тамар,— поморщив­шись, сказал Дараев.— Меджид мне переведет.

Эдиджев, оживленно жестикулируя, стал рассказывать что-то своему начальнику отделения.

Оказалось, что за полчаса до- их приезда, примерно в половине восьмого, в окно к Эдиджевым громко постучали. Жена Тамара спросила, кто там. Незнакомый голос ответил по-адыгейски: «Передай своему, что магазин очистили экспе­дитор сельпо и счетовод колхоза... А если не поверит, пусть спросит рыбака Сафара Негучева. Он их видел. Обоих. Все барахло спрятано в сарае Галима Лялева и в кухне Умара Чухова. Меня пусть не ищут. Не хочу быть свидетелем. Так и передай!»

С этими словами человек за окном исчез. В темноте жена участкового не смогла его разглядеть.

—   Черт побери, не дело, а сказки Шехеразады,— руг­нулся Дараев и посмотрел на часы.— Вот тебе и отдохнули. Что ж, придется опять засучивать рукава. Тамар, двигай, брат, к этому рыбаку и тащи его на допрос. А мы с Меджидом вернемся в сельсовет пешком.

.. Вадим Акимович снова приободрился. Сидя в полутем­ной бухгалтерии сельсовета и прикуривая от керосиновой лампы одну папиросу за другой, он рассказывал молчаливо­му Куваеву разные истории из своей практики. Верный уко­ренившейся привычке, он слегка привирал, причем ложь эта рождалась не экспромтом, она уже устоялась, обрастая все новыми подробностями от частого употребления, и настоль­ко стала частью его самого, что он совершенно искренне не считал ее ложью и твердо верил в то, что рассказывал

В действительности же не так уж много удач выпадало на долю оперуполномоченного Вадима Дараева  Однако был он на хорошем счету у начальства, ибо умел произвести впе­чатление. В случае благополучном всегда оказывался на виду, а когда дело заходило в тупик, как-то всегда получалось, что не он ходил в виноватых. В последнее время ему не везло. Недавно начальник управления Дыбагов недвусмысленно дал понять, что ждет гораздо больше энергии и инициативы от своих подчиненных, и выразительно посмотрел на Дараева. А тут еще этот новый «опер» из московской школы милиции. Подумаешь, изловил вагонных воришек и сразу замечен на­чальством. Подсунуть бы ему этот орешек.

Словом, раскрытие Афипского грабежа Дараев считал теперь чуть ли не делом своей чести.

Сидеть им пришлось довольно долго. Меджид уже кле­вал носом. Эдиджев привел Негучева в первом часу ночи: ему пришлось ждать, пока тот починит свои прохудившиеся са­поги.

Был это молодой парень угрюмого вида с пронзительно черными глазами и ястребиным носом. Он заметно нервни­чал и все время потирал руки.

Дараев начал допрос с обычных формальностей:

—Фамилия?

—Негучев Сафар.

—Профессия?

Негучев перевел недоуменный взгляд на участкового.

—Чем занимаетесь? — помог тот.

—Рыба ловим. Колхоз — рыба ловим...

—Может, я допрошу его? Он плохо говорит по-русски,— вмешался Куваев.

—Давайте.

Меджид велел участковому записывать и, предупредив Негучева о судебной ответственности за дачу ложных пока­заний, начал допрос.

Негучев заметно трусил. Он поминутно подтягивал ле­вой рукой голенища потрепанных кирзовых сапог. В правой держал овчинную шапку. Короткие, толстые пальцы в ссади­нах слегка подрагивали. Говорил рыбак запинаясь и поминут­но просил извинения, что не рассказал раньше всего, что было ему известно.

—Боится наша... мест будет, резить будет,— униженным тоном сказал он Дараеву по-русски, улучив момент между двумя вопросами Меджида.

—Давай, давай,— кивнул Дараев.— Выкладывай ему все по-своему.

Из путаного рассказа рыбака выяснилось, что за несколь­ко часов до грабежа он оседлал лошадь и поехал в соседний аул Хантук к своему знакомому Хакасу Хатумову, который устраивал вечер по случаю выздоровления старшего брата после тяжелой болезни. Негучев пробыл у Хакаса примерно часов до двух и, отказавшись от ночлега, отправился домой верхом, как и приехал. Был, разумеется, навеселе и несколько верст проскакал галопом, чтобы развеяться. Только перед самым Афипсом придержал коня. Подъезжая к окраине, вдруг увидел, как из-за усадьбы Лялева вышли двое незнакомых ему людей с какими-то тюками на плечах. Оба явно спешили. В это время лошадь Сафара фыркнула, и неизвестные скрылись во дворе счетовода Чухова. Не придав этому значения, Сафар галопом поскакал к своему дому.

На другой день, когда весть об ограблении магазина раз­неслась по аулу, Сафар вспомнил о ночной встрече. Он долго раздумывал, сообщить об этом милиции или нет, но в конце концов решил никуда не ходить, опасаясь мести со стороны бандитов.

—  Вы могли бы опознать их? — спросил Куваев.

—  Нет. Не могу. Шагов сорок до них было, не меньше. Луна, правда, светила, но они шли по-над изгородью. Лица в тени оставались. Да и выпил я изрядно...

Меджид перевел все рассказанное рыбаком Дараеву. Тот попросил задать еще несколько вопросов:

—  Спросите у него, как были одеты неизвестные и на­ сколько велики узлы, которые они несли. Хотя бы пример­но. Это одно. И второе: говорил ли Негучев кому-нибудь, кроме нас, о том, что видел?

—  Нэт... не говорили. Никому не говорили,— понял рыбак и продолжал по-адыгейски, обращаясь уже к Куваеву.

По словам Сафара, на обоих были бешметы и ушанки, а несли они на плечах что-то тяжелое. В темноте ему показа­лось, что это какие-то свертки, вроде рулонов толя. Что же касается Лялева и Чухова, то о них Сафар Негучев отозвал- . ся неодобрительно. Оба ни разу не попадались, но о них шла дурная слава, как о браконьерах, которые любят побаловать­ся колхозной рыбкой.

—   Ну что ж,— зевая, сказал Вадим Акимович.— Не так уж плохо. До рассвета осталось... минут сорок. Пока подни­мем осодмильцев, совсем рассветет. Можно будет присту­пить к обыску у Лялева и Чухова.

— Вы до утра посидите здесь, Негучев,— обратился Куваев к рыбаку,— а на рассвете пойдете домой. И никому — ни слова,

— Конечно, начальник... а как же, начальник...

***
Результаты обыска у экспедитора и счетовода превзошли все ожидания. Вадим Акимович довольно потирал руки и сно­ва принял свой бравый, самонадеянный вид, несмотря на бес­сонную ночь. Он заранее представлял себе, как на очередном совещании будет говорить о нем начальник управления, ставя в пример другим. А там, может быть, и повышение...

У экспедитора Лялева в сарае (как и сообщил неизвест­ный жене Эдиджева) обнаружили при обыске полтюка шеви­ота и два отреза шелка. Мануфактура лежала на .дне пустой бочки, заваленной колотыми дровами. На чердаке летней кух­ни счетовода Чухова, в одном из фанерных ящиков, нашли штуку кашемира, в ней было около десяти метров. Дараев приказал арестовать обоих на основании неоспоримых улик. В присутствии понятых был составлен протокол, и задержан­ных отконвоировали в сельсовет. Там уже сидел Ивасьян, про­сматривая подготовленный ревизором акт инвентаризации.

—   Молодцы,— сказал он, выслушав подробный отчет Дараева.— Зря времени, выходит, нетеряли.

Вошел Секретарь сельсовета.

—   Звонят из города. Кто будет начальник угрозыска?

—   Это меня,— сказал Ивасьян.— Наверно, управление.

Через минуту из приемной послышался его бодрый голос:

—   Да... да. Преступники задержаны. Часть награбленно­го найдена. Сейчас допросят. Хорошо... спасибо.

Дараев в это время уже разворачивал сверток, передан­ный для него экспертом Панченко. Резиновый валик, кусок толстого стекла и небольшой флакончик с типографской крас­кой. Несколько листков чистой бумаги — и все готово для дактилоскопической экспертизы. Вадим Акимович разложил свои орудия на столе и попросил Эдиджева ввести счетовода Чухова.

—   Начальник управления сказал, что всем, кто участво­вал в раскрытии преступления, поощрение обеспечено,— ска­зал Ивасьян, входя в комнату.— Слушайте, бросьте эту возню. Ведь никем не доказано, что распроклятые отпечатки с тройным папиллярным узором оставлены имено грабителями. Мало ли людей бывает-в магазине. Это мог оказаться, наконец, покупатель. Вы же проверили всех ранее судимых жителей села, и никаких результатов. Не надо, уведите пока его.. — Последнее относилось к Тамару. Дараев кивнул кон­воиру, и Чухова увели обратно. Он, казалось, ничего не со­ображал и не слышал. Потрясенный случившимся, бледный, без кровинки в лице, счетовод безмолвно, как заведенный, выполнял все, что ему велели.

Ивасьян бросил мимолетный взгляд на его обрюзгшую физиономию с лиловыми прожилками у глаз, как у всех лю­дей, не безразличных к алкоголю, и сказал негромко:

—  Ишь, и рожа этакая, бандитская... Так вот, слушай­те: по акту инвентаризации в магазине обнаружена недоста­ча ценностей на восемнадцать тысяч сто двенадцать рублей. Вами уже изъято у преступников товаров на четыре тысячи девятьсот пятьдесят шесть рублей. Наличными исчезло, по словам завмага, восемь тысяч шестьсот пятьдесят с копейка­ми. Стало быть, не считая денег, мы должны еще отыскать товаров почти на четыре с половиной тысячи. Дальнейший розыск я поручаю вам, товарищ Куваев. В помощь возьмите участкового уполномоченного Эдиджева.

—  А вы, а Вадим Акимович? — спросил Меджид.

—  Мы с Дараевым заберем арестованных и едем в уп­равление. Там они у нас расколются...

—  Вадим Акимович,— заглянул в двери Гамар.— Арес­тованных увести?

—  Нет. Я иду.

Дараев вышел, захватив с собой сверток с приспособле­ниями для дактилоскопирования. Вернулся он минут через пятнадцать. Ивасьян в это время просматривал протоколы допросов Негучева, Бжасова и Женетлева.

— Ну, что там? — спросил он, не поднимая головы. Вадим Акимович озабоченно сморщился:

— Опять муть какая-то получается,— сказал он.— У пре­ступников, по утверждению Панченко, должен быть желез­ный лом, однако он не обнаружен.

— Велика штука — лом. В речку могли выкинуть.

— Предположим. Но Умар Чухов, например, клянется, что мануфактуру к нему подбросили... чуть не плачет. Найдите, говорит, кто это сделал, вы же на то и милиция.

— Недурно придумал,— ухмыльнулся Тигран Вартанович.— Ничего, привезем в угро, там живо заговорит по-другому

— И еще одно,— нерешительно заметил Дараев.— Я все-таки взял у обоих оттиски пальцев. Трех дельт и в помине нет

—  Хватит! — загремел Ивасьян.— Не желаю больше слышать об этих дельтах. Распорядитесь лучше, чтобы им свя­зали руки, и предупредите: никаких разговоров во время сле­дования в Краснодар!

—  Есть,— повернулся, чтобы идти, Дараев, но задержал­ся в дверях: — Надо бы, Тигран Вартанович, заняться еще выяснением личности осведомителя, который приходил к жене участкового. Пожелал, видите ли, остаться в тени...

—  Мести боится. Вот и все. Оставим это,— махнул ру­кой Ивасьян.

Дараев вышел.

Через полчаса они уже ехали в «пикапе» по направле­нию к Краснодару.

После двух морозных дней снова наступила дружная от­тепель. Неяркое солнце по-весеннему пригревало окрестные деревеньки и аулы, одинокие курганы вдоль дороги и сам проселок, порядком раскисший и грязный. «Пикап» подбра­сывало на ухабах. Машину вел Дараев. В кузове сидели арес­тованные и конвоир.

Дорога вилась по левому берегу Кубани. Лед уже тро­нулся, и по реке плыла грязная ноздреватая шуга.

Дараев молчал, размышляя о возможном исходе дела. Его не оставляли сомнения, которые прежде он просто сумел бы отмести, как ненужные. Почему они не давали ему покоя теперь, он и сам не понимал. Может, предчувствие? Так ведь чепуха все это... В конце концов, разумеется, не так важен этот чертов лом. Да и отпечатки... У Чухова и Лялева най­дены похищенные товары, и браконьеров, пожалуй, нетрудно будет припереть к стенке. Главное, чтобы все прошло без задоринки. Надо бы намекнуть Ивасьяну, чтобы он придер­жал Панченко. Дотошный эксперт обязательно сунется со своими оттисками, ломом и прочими мелочами. Вадим Аки­мович осторожно намекнул об этом начальнику.

—   Чепуха! — беззаботно отмахнулся тот.— Панченко свое дело сделал. А мы с этими типами церемониться не будем. Предъявим обвинение и — в прокуратуру...

В город прибыли к концу дня.

—   Арестованных — под стражу,—распорядился началь­ник угрозыска,— а вас, Вадим Акимович, прошу ко мне. Вос­кресенье ведь сегодня! Значит, отдыхать! Не станем нарушать традиции — обмоем удачу!

Забежав по дороге в магазин, Дараев купил духи (он отлично знал, что Клавдия Дорофеевна любит подарки, а Ивасьян смотрит на это сквозь пальцы).

— Здравствуйте! — встретила их хозяйка.— Наконец-то. Благодарю, Вадим Акимович (это относилось к приношению Дараева). Раздевайтесь! Устали, поди, с вашей адовой рабо­той!..

— Кто-нибудь был? — шепотом спросил Тигран Вартанович жену, когда они проходили в комнату.

— Утром Шагбан барашка привез. Сказал — заглянет через недельку. Потом заходил Шукаев с женой. Тебе мароч­ный коньяк принесли. А знаешь — жена у него хорошенькая.

Кабардиночка...

— Ладно. Потом,— слегка нахмурился Ивасьян. Ему не переставало казаться, что Клавдия Дорофеевна слишком уж симпатизирует новому его подчиненному.

Сели за стол. Акулина Устиновна показала себя во всем блеске. Из дареной баранины получился отличный шашлык. Был и знаменитый холодец с хреном.

— Ну что ж! — поднял рюмку хозяин дома.— За успеш­ное окончание афипского дела! Так, что ли, Вадим Акимович?

— Присоединяюсь,— поддержал Дараев, искоса погля­дывая на чересчур откровенное декольте Клавдии Дорофеевны.

Разговор вертелся вокруг недавних событий. Дараев боль­ше молчал, слушая разглагольствования начальника и размыш­ляя о своем. Потом вспомнил, что ему тоже, видимо, надо сказать что-то, и поднял свою рюмку:

—  Тигран Вартанович! Я счастлив, что могу просто, без обиняков, высказать сейчас то, что думаю. Я горжусь, что работаю под. вашим руководством, и очень рад, что мы с вами не только начальник и подчиненный, но и добрые товарищи. И я хочу выпить за дружбу.

Тост был принят всеми с видимым удовольствием. Дара­ев вскоре стал прощаться, уверяя, что ему пора.

— Ну-ну, не будем задерживать,— улыбнулась Клавдия Дорофеевна.— Грех сейчас похищать вас у жены: ведь в вашем семействе, если не ошибаюсь, ожидается прибавление?

— Да, действительно... До свиданья. Большое спасибо за гостеприимство.

Тигран Вартанович вышел с гостем в коридор.

—  Хочу вас предупредить,— сказал он, закуривая.— Не откровенничайте слишком с Шукаевым. Кто знает, что он за человек!

— Я понимаю,— наклонил голову Дараев.— Лучше по­больше слушать, чем много говорить. И, если позволите, я во всем хотел бы, так сказать... ну, советоват-ься... с вами..

Ивасьян едва заметно улыбнулся и молча кивнул.

3. ЖУНИД НАПАДАЕТ НА СЛЕД

Накануне возвращения опергруппы Ивасьяна из Афипса Шукаев привез жену в Краснодар.

Весь день прошел в хлопотах. Приехали они на полуторке, погрузив на нее все свои немудреные пожитки. Дело в том, что женился Шукаев незадолго до отъезда в Москву и моло­дые не успели еще ничем как следует обзавестись.

Зулета поначалу дулась, с тоской оглядывая грязноватые облезлые стены и неровный потолок, из которого выпирали обмазанные глиной дранки, потом раздобыла у соседей вед­ро с известкой и, обвязавшись передником, принялась за побелку. Жунид беспомощно вертелся вокруг нее, то бегая за водой, то выдергивая из стен торчащие гвозди. Впрочем он не жаловался. Никто не мешал ему смотреть на Зулету, быть рядом с ней, возле нее. А все остальное — и дело Ма­рии Сысоевой, и весь угрозыск вместе с его начальником,— все это для него сейчас не существовало.

Потом, когда понадобилось расставлять вещи, он один ворочал и втаскивал на ступеньки и громоздкий комод, и старый дубовый стол, дар отца Зулеты, и массивную желез­ную кровать. И если бы их домашний скарб был сделан не. из дерева, а из чугуна, и тогда Жунид справился бы без посторонней помощи. Зулета оживилась и весело хохотала, глядя, как он, перемазавшись свежей известкой, пыхтя, во­зит по полу все эти вещи и, отойдя назад, любуется потом делом своих рук. Было в нем что-то бодрое, заразительное, отчего и у Зулеты поднималось настроение.

Потом, когда они, наконец, закончили и Зулета, стоя перед зеркалом, снимала передник, Жунид подошел сзади и обнял ее.

—  Ты у меня самая красивая,— заговорщически шепнул он.— Я тебя спрячу и никому не стану показывать, чтоб не украли...

—  У тебя украдешь,— засмеялась она.— Ты же — сыщик. Ты все равно найдешь и запечатаешь в конверт, как вещественное доказательство...

Он не ответил, рассматривая ее в зеркале.

Зулета действительно была хорошенькой. Небольшого роста, хорошо сложена. К ней как нельзя более подходило то мужское определение некоторых женщин, которое выра­жается в двух словах: «с изюминкой». Ее нельзя было назвать полной, но никто бы и не сказал, что она худая. Круглые покатые плечи, ровный матовый цвет лица, крупный волан черных кос над чистым лбом и красивые темные глаза, по­луприкрытые сейчас метелками густых ресниц. Изгиб розо­вых, слегка припухлых губ придавал ее личику чуть-чуть плутовское выражение. Не чувствовалось, правда, в нем глу­бокой мысли, освещающей обычно человеческий облик каким-то властным внутренним светом. Но ослепленному Жуниду и в голову не приходило искать у Зулеты изъяны.

Управившись, они пошли бродить по городу. Жунид за­хватил с собой давно припасенную бутылку коньяку и при­вел жену к Ивасьянам познакомить ее с семьей своего на­чальника. Потом они получили в распределителе паек Жуни-да и вернулись домой. Зулета развела огонь в печке и вози­лась с ужином, а он просматривал газеты, ловя себя на том, что по два раза перечитывает одни и те же строчки и поверх газеты следит за неторопливыми движениями жены.

Передовая «Правды» была посвящена весенней посевной кампании. Жунид не стал ее читать и пробежал международ­ный обзор, задержавшись на заметке о недавней отставке Гинденбурга и приходе к власти главы национал-социалист­ской партии Гитлера, и оторвался от газеты.

—  Не нравится мне то, что происходит в Германии,— сказал он.— От фашистов добра не жди.

—  Я в политике не понимаю,— отозвалась Зулета.

—  А зря,— благодушно заметил Жунид.— Без полити­ки теперь и шагу не ступишь. Кстати, Зулета, я хотел бы вернуться к нашему разговору о твоей учебе. Все теперь учатся. Надо бы и тебе. Что такое сельская школа?.. Специ­альность тебе нужна...

—  Зачем? Ты обязательно хочешь погнать меня на рабо­ту?..

Жуниду не хотелось омрачать вечера.

—   Дело не в этом,— миролюбиво ответил он.— Просто человек должен иметь какое-то занятие... Я не хочу, чтобы ты скучала.

—   Я подумаю,— заявила она, капризно поджав губы. Потом улыбнулась ему: — А если не хочешь, чтобы я скуча­ла,— пойдем сегодня куда-нибудь...

Он взял местную газету, поискал на последней странице.

—   Вот. Кажется, подходяще: «Донат Славинский. Психо­логические этюды. Демонстрация опытов по угадыванию мыс­лей, основанных на методе индукции. Только три дня! Порази­тельная способность человеческого мозга воспринимать недо­ступные для большинства виды информации! Только три дня!» — прочел он объявление, напечатанное жирным шриф­том: — Пойдем? Я слышал об этом Донате. Говорят, интересно.

— А где это?

—  В клубе железнодорожников.

—  В клубе? — недовольно протянула она.— Ну ладно. Пойдем,

Когда они ехали на трамвае в клуб, Жунид пытался ото­гнать назойливый червячок досады, вызванный разговором с женой. Не в первый раз заводил он речь об учебе, и всегда один результат. Зулета ничем не интересовалась, кроме на­рядов и забот о своей внешности. Если Жунид в свободное время залпом глотал книжки, то ей стоило немалого труда прочитать перед сном страницу-другую. Да и то — романы. У него на них просто не хватало времени. В школе милиции, стремясь расширить свои знания по предмету, Шукаев читал по ночам речи известных русских юристов. Просиживая ча­сами в публичке, одолел полностью судебные очерки и вос­поминания Кони, заглядывал даже в сочинения древних ора­торов, но, набив оскомину на величаво-плавном, выспренном стиле греков, бросил их. Уже в последний год своей жизни в Москве, он, преодолев антипатию к романам, взялся однаж­ды вечером за Тургенева и только утром оторвал уставшие глаза от «Дворянского гнезда». Потом пошли Горький, Чехов и Гончаров, прозрачный, как музыка, Есенин и неистовый Маяковский. Это было для него как величайшее открытие А вот Зулета читать не хотела...

*  *   *
Утром Жунид проснулся с ощущением чего-то неотлож­ного, что он должен сделать. У него вошло в привычку, ло­жась вечером спать, продумывать свой завтрашний день, и, просыпаясь на рассвете, он помнил все так же отчетливо, как если бы записал на бумаге

— Ах, да,— сказал он вслух.— Я должен быть на реч­ном вокзале и ждать там Семена.

Он покосился на спящую рядом Зулету, испугавшись, не разбудил ли ее. Но она спала, чуть приоткрыв рот и улыба­ясь во сне.

«Как ребенок»,— подумал Жунид и потихоньку, чтоб не толкнуть ее, поднялся с постели. Оделся и, напевая себе под нос старинную кабардинскую песенку, принялся растапливать печку.

Представление вчера было интересным. Подтянутый, стройный, в черном костюме, этот Донат проделывал чуде­са. Чуть ли не читал мысли.

Все это, может быть, и не вспомнилось бы сегодня Жу-ниду, если бы не вчерашняя встреча. Неподалеку от них сидел Степан Степанович Ляпунов, старший оперуполномоченный областного отдела ОГПУ Жунид отлично знал этого спокой­ного умного человека и замечательного чекиста. Когда Шу-каев учился на первом курсе, Ляпунов уже кончал Высшую школу ОГПУ.

После представления они шагали по вечерним краснодар­ским улицам и вспоминали Москву. Зулета опять слегка ду­лась, злясь, что по милости мужчин ей приходится идти пеш­ком (ей понравилось ездить на трамвае!), но они этого не замечали.

.. Решив не будить Зулету, Жунид наскоро перекусил остатками ужина и ушел, оставив на столе записку: «Пошел на работу. Командировка. Буду через пару дней. Но если задержусь, не волнуйся. Целую».

Зайдя по дороге в аптеку, он позвонил секретарю отде­ла Кудинову, что в управление с утра не приедет, так как займется сразу расследованием дела об изнасиловании. По­том сел на трамвай и вскоре был уже на речном вокзале.

Свидание Семену он намеренно назначил в столовой речников, зная почти наверняка, что парнишке редко удает­ся поесть как следует. С продовольствием даже на хлебной Кубани было туго.

Сев за крайний столик, поближе к дверям, Жунид зака­зал две порции котлет — это традиционное столовское блю­до всех времен, и стал ждать.

К пристани подошел небольшой теплоходик. Толпа пова­лила по сходням.

Через несколько минут в дверях столовой показался рыжий чуб Семена Дуденко.

—  Садись,— подозвал его Жунид.— Проголодался, не­бось?..

—  Еще как,— кивнул тот, робко оглядываясь по сторо­нам.

Официантка поставила на стол котлеты.

—  Рубай,— Шукаев пододвинул Семену тарелку. Расспро­сив, как ему живется у дяди, Жунид перешел к делу:

—  Чем порадуешь? Узнал что-нибудь?

—  Усе зробыв, як велели,— с набитым ртом пробубнил Семен.

—  Ну, доедай и рассказывай.

Пока «рыжик» (как окрестил его про себя Жунид) управ­лялся со своей порцией, Шукаев полистал записную книж­ку, восстанавливая в памяти все, что он собирался предпри­нять в связи с порученным ему делом Сысоевой.

Покончив, наконец, с едой, Семен стал рассказывать. Све­дения, которые он привез, в общем проливали немного света на всю эту историю, но Жуниду нужно было иметь хоть ка­кую-то зацепку, прежде чем побывать на месте происшест­вия. Если до своего появления в Елизаветинской он будет знать фамилии некоторых подозрительных парней,— это уже что-то.

Семен назвал двух сакманщиков. Обоих он частенько ви­дел пьяными, а на танцах в станичном клубе они постоянно приставали к девушкам. Из ребят, с которыми сам прежде водил дружбу, лазая по окрестным садам или воруя картош­ку на чужих огородах, Семен вспомнил нескольких любите­лей рыбалки, привлекавшихся однажды органами рыбнадзо­ра за незаконный, хищнический отлов сазана.

Шукаев записал фамилии, расспросил о приметах. Как он и ожидал, едва ли следовало надеяться, что кто-либо из этих парней окажется причастным к преступлению. В пока­заниях девушки было упоминание о внешности насильников. Детально она их, конечно, не разглядела, но запомнила, что один слегка косил, а у другого был нос с крутой горбинкой посредине. Первое — ниточка, а вот второе... У какого ады­гейца нос без горбинки?.

Впрочем, Жунид не очень огорчился скудостью сведений  добытых «рыжиком». Он и привлек его, не столько ожидая помощи от мальчишки, сколько стремясь не потерять его из поля зрения и как-то помочь ему выровняться.

—  Добре, парень, действуй в том же разрезе! И на-ка тебе вот, на дорожные,расходы!

—  Не возьму, дядько Шукай! — мотнул головой Семен.

—  С чего бы это?

—  Не заробив, чи той... не заслужив,— запутался он и покраснел, отчего еще ярче заиграли на его белой физионо­мии красновато-коричневые веснушки.— Стыдно мине...

—  Стыдно красть,— улыбнулся Шукаев.— А когда дают, можно брать. Ты же вроде как на службе сейчас! На дорогу. Ну, бери.

—  Спасибо...

—  То-то. Можешь ехать домой. Еще встретимся.

* * *
Едва Жунид пришел в управление и сел за стол в своей комнате, чтобы еще раз прочитать протокол допроса Сысое­вой, неожиданно, без стука, вошел Дараев.

—  С приездом! И поздравляю с квартирой!

—  Спасибо, Вадим Акимович,— просто ответил Жунид.— Садитесь.

—  Как устроились?

—  Сносно...— Жунид отчертил ногте.м то место в про­токоле, где указывались названные девушкой приметы обоих парней.— У вас, я слышал, полная удача?

—  Да,— неохотно ответил Вадим Акимович. Его до сих пор беспокоили опасения, как бы вся их афипская эпопея не кончилась конфузом. Он помолчал, потом спросил без види­мой связи с, началом разговора:

—  Вы к нам прямо из школы милиции?

      -Да.

—  Но До этого, наверное, работали в органах?

—  Конечно. Три года.

—   Значит, шесть лет стажа. Сам молодой, а стаж — под­ходящий...

Дараев явно испытывал неловкость. Шукаев объяснил это по-своему. Человек зашел из вежливости и, как всегда в таких случаях, не находит, о чем говорить.

—   А я после совпартшколы служил, в войсках ОГПУ. Потом демобилизовался и сюда,— сказал Дараев.

Снова — пауза.

—  Как Краснодар? Нравится? — спросил, наконец, Вадим Акимович.

—  Ничего,— неопределенно ответил Жунид.

—  Ладно. Не буду мешать,— поднялся Дараев.— Рад был познакомиться. Желаю удачи!

—  Спасибо!

«И чего приходил? — подумал Жунид, когда его новый сослуживец вышел.— Может, хотел что-нибудь попросить да постеснялся? А в общем, видно, человек симпатичный».

Между тем Дараев уже входил к Ивасьяну.

—  Здравствуйте, Тигран Вартанович!

—  Здоров. Садись.

—  Был сейчас у Шукаева.

—  Ну и как?

—  Парень, по-моему, серьезный,— честно признался Ва­дим.

—  Не знаю, не знаю,— с досадой перебил его Ивасьян.— Поживем — увидим! А сейчас о деле...

* * *
В Елизаветинскую Шукаев приехал в первый день Пасхи.

В маленькой беленой церквушке надтреснуто заливались колокола, из ворот церковного дворика выходили закутанные в вязаные платки старухи, бородатые казаки, истово крестясь и нараспев говоря «Христос воскресе!», лобызались с ро­дственниками и знакомыми. По улицам табунами бродили молодые чубатые парни, уже изрядно навеселе. Кое-где раз­давались звуки гармошки, в одном из домов горланили: «Каз-булат удалой, бедна сакля твоя...» На кирпичной стене ста­ничного Совета висело объявление, написанное от руки, на листе серой оберточной бумаги:

«Товарищи станичники! В два часа сегодня будет лекция под названием: «Религия — опиум для народа». Явка строго обязательна».

Жунид отпустил линейку, на которой приехал, смахнул клочком газеты пыль со своей полевой сумки и вошел в стан-совет. За столиком у окна двое сельисполнителей играли в шашки. На ходу поздоровавшись с ними, он открыл дверь с табличкой «Милиция». За облезлым столом возле единствен­ного окна сидел пожилой милиционер. Он, видимо, дремал до появления Жунида, потому что в ответ на его приветствие вскочил и сонно заморгал.

—   Мне нужен участковый уполномоченный.

—   Я и есть! Стефан Дорофеев! — козырнул тот

Шукаев сел, не дожидаясь приглашения, и, достав из сумки бумагу, предписывающую местным властям оказывать всяческое содействие нредъявителю, протянул ее Доро­фееву.

Прочитав, участковый еще раз. почтительно вытя­нулся.

—  Садитесь,— поморщился Жунид.— Давайте поговорим. Кажется, вы первым начинали расследование по делу об изнасиловании Марии Сысоевой?

—  Так точно! Но я... знаете...

Дорофеев сбивчиво стал рассказывать. Он действитель­но первым выезжал на место происшествия, допрашивал по­терпевшую. Однако следствие сразу зашло в тупик. Очевид­цев не было, приметы насильников, указанные Сысоевой, были слишком расплывчаты. И участковый, получив распоряжение передать дело в другой район, сделал это с поспешностью, не оставлявшей сомнений в его нежелании продолжать по­иски.

—  Мне нужны Семен Дуденко и Мария Сысоева,— ска­зал Шукаев, когда он кончил.

—  Дуденко по этому делу не проходит.

—  Это мне известно. Позовите его сюда, но так, чтобы никто не знал.

—   Ясно. Так я пойду?

       -Да.

... Отсутствовал участковый примерно полчаса. Вскоре в комнатушку вошел Семен.

—  Ну, здоров, здоров,— протянул ему руку Шукаев.— Что-нибудь узнал?

—  Порядок, дядько Шукай,— выпалил Семен возбужден­но.— Тут недалеко вид нас есть аул Хантук. Так там живет учительница, двоюродная сестра моего дядьки. У нее сын есть. Ленькой зовут. Они до нас приезжали. Ленька видел фулиганов...

—  Хулиганов,— поправил Жунид.

—  Все одно. Так вот слухайте сюды...

Оказалось, что в тот день, когда неизвестные напали на Марию Сысоеву, Ленька находился поблизости. Девушка отправилась на островок собирать грибы. Лодку она прича­лила к лесистому берегу. Ленька Кудрявцев собирался пере­плыть в своем челноке на другой берег с ведерком линей, которых он наловил с рассвета на островке. Неподалеку от берега есть заводь, хорошо видная из-за кустов. Там двое чернявых парней распутывали снасти и переговаривались. До него долетели обрывки фраз. «Бо пшаш дог»,— сказал один. Эту адыгейскую фразу Ленька знал. Потом он расслышал еще, как один из «рыбаков» обращался к другому, называя его Пако. Остального он не понял. Лиц не запомнил: кусты мешали смотреть. Неизвестные тоже его не заметили. Когда в Хантуке стало известно о происшествии на островке, Ленька -сразу связал это событие со своей встречей, но никому не сказал, побоялся.

—  С Марией ты не разговаривал, случайно? — забеспо­коился Жунид.

—  Ни. Она парней стесняется...

—    Она видела Леньку, когда он уплывал с островка?

     -Да.

—  Ну что ж, молодец. Плохо, конечно, что Ленька твой их не разглядел, но и то, что он сообщил, важно. Ладно, Рыжик, обещаю тебе всяческое мое содействие, когда будет суд над Буяном Прутковым и его шайкой... А в военную школу ты, наверное, попадешь...

Отправив Семена и взяв с него слово молчать обо всем, Шукаев достал протокол допроса Сысоевой. Итак, один слегка косил, другой... о другом, собственно, ничего неизвестно. Кто-то из них носит кличку Пако. В том, что это кличка, сомне­ваться не приходилось. Таких имен у адыгейцев нет Русско­го едва ли окрестили бы так...

Снова появился Дорофеев.

— Мария Сысоева уехала в Краснодар,— извиняющим­ся тоном сказал он.— Не повезло вам.

— Жаль,— сказал Шукаев.— Ну что ж поделаешь. Ска­жите-ка мне вот что. Из документации следует, что вы дважды ее допрашивали. И ни разу не задали вопроса: встретился ли ей кто-либо, когда она привязывала лодку

Дорофеев испуганно посмотрел на Жунида.

— Она вроде говорила, что какой-то парнишка уплывал на челноке с острова.

— Почему этого нет в протоколе?

— Виноват, не отразил. Посчитал за мелочь.

— Нет в нашем деле мелочей,— с досадой сказал Жунид.

— Виноват. И потом...

— Что потом?

— Начальник приказал всю доследственную переписку отослать в Тахтамукаевский район...

— Мм-да,— протянул Жунид.— Теперь уж поздно разводить руками. Вот что. Свяжитесь-ка с аптекарем, отцом девушки. Пусть в четверг его дочь будет дома. Я до этого времени пробуду в ауле Хантук. Проверю всех рыболовов и грибников, которые бывают на островке.

—  Будет сделано.

—  Еще одно: расскажите, что из себя представляет ха­тенка, о которой упоминается в показаниях Сысоевой?

—  Это бывший полевой стан соседнего колхоза...

—  Стан на острове?

—  Так он же не был островом раньше. В позапрошлом году Кубань разгулялась. По ложбине, где вербовая роща, получился рукав, и посреди реки кусок рощи остался остров­ком. Бригадный домик и теперь там стоит на полянке. Бра­коньеры в нем иногда ночуют. А с тех пор, как рыбнадзор облавы начал устраивать, безлюдно стало в хибаре...

—  Ясно,— сказал Жунид, пряча документы в сумку Больше ему нечего было здесь делать. Ничего нового Доро­феев сообщить не мог

* * *
До Хантука участковый доставил Жунида по реке. Кубань несла глыбы льда, и лодочник, отталкиваясь от них веслами, ловко выгонял плоскодонку на быстрину. Шукаев молчал, разглядывая окрестности. На высоком правом берегу маячи­ли одинокие ветлы, за ними простиралась степь. Слева ле­жали невысокие холмы, пересеченные неглубокими балками и оврагами. Вдали, примерно в километре от них, виднелся посреди реки островок, заросший вербой Там и стоял где-то в зарослях похилившийся бригадный домик.

Жунид вздохнул Временами ему не хватало привычного пейзажа предгорий. В его родной Кабардино-Балкарии тоже есть степная равнина, но она окружена зеленым полукругом гор, над которыми всегда сверкают на солнце снеговые вер­шины. Из небольшого, в несколько десятков дворов селения, где он родился, хорошо были видны белые домики Нальчика в гуще зелени и эти горы Посредине ослепительно сверкала корона Гюльчи, сбоку от нее — Коштан-Тау, похожая на ги­гантскую пирамиду, чуть правее заслоняла все глыба Дых-Тау

— А вот и Хантук Здесь уже территория Тамара Эдид-жева Я вас высажу и поеду назад,— прервал его раздумья Дорофеев

Шукаев выпрыгнул на дощатый настил рыбачьего причала

—  Вот тропка,— сказал участковый.— По ней метров двести пройдете вверх, потом повернете направо и сразу увидите правление колхоза.

—  А сельсовет? — спросил Жунид.

—  Сельсовет — в Афипсе. В нескольких верстах от Хан-тука. Ну, бывайте.

—  Спасибо. До свиданья.

Тропинка шла по вербовой роще. Аул укрылся за высо­кой земляной дамбой, предохраняющей его от воды во время весеннего паводка на Кубани. Жунид взобрался на дамбу и осмотрелся. Островок торчал из воды не более как в ста метрах от берега. С дамбы была видна и часть домика. Изда­ли он вовсе не казался таким уж ветхим, как расписал До­рофеев. Правда, камышовая кровля потемнела и прогнулась, но турлучные стены с облупившейся глиной еще держались крепко... «Нечего мне там сейчас делать»,— подумал он и зашагал дальше.

Возле правления колхоза Шукаева ждало неожиданное приключение. Он вообще часто умудрялся оказываться в центре каких-то событий, не всегда имеющих прямое отно­шение к его непосредственным занятиям в данный момент. Размышляя иногда, хорошо это или плохо, Жунид ни к како­му выводу прийти не мог, хотя именно благодаря этому рас­крыл не одно преступление.

Когда он подходил к кирпичному зданию правления кол: хоза, там было довольно шумно. На скамейке перед дотом сидел милиционер с двумя зубиками в петлицах плаща и наблюдал за происходящим во дворе. Приземистый адыгеец в золотистом курпее и коричневой черкеске стоял неподале­ку от него и, жестикулируя, ораторствовал перед нескольки­ми мужчинами, собравшимися возле крыльца. В руках у них были чемоданчики или ящики, по-видимому, с инструментами.

Шукаев остановился. Говорил человек в черкеске по-ады­гейски. Жунид понял, что утеряны ключи от какого-то сей­фа, и собравшиеся — слесари и кузнецы, которых созвали сюда, чтобы открыть сейф. Он подошел к милиционеру, ока­завшемуся участковым Гамаром Эдиджевым, и спросил, в чем, собственно, дело.

— Это председатель, Мусса Чемсо,— ответил Эдиджев, кивнув на мужчину в черкеске, который уже входил в дом, сопровождаемый слесарями.— Единственный ключ от сейфа уронил в воду, а в сейфе — банковская ссуда...

В это время изнутри домика раздались удары кувалды по металлу.

—  Что же они, черти, делают? — нахмурился Жунид и вошел внутрь.

—  Оставьте,— взял он за руку размахнувшегося было молотком крепкого молодого парня.— Зачем портить казен­ное имущество.

—  Кто вы? — сурово спросил Мусса Чемсо, скептичес­ки оглядев Жунида.— И что вам здесь нужно?

—  Я помогу вам,— просто ответил Жунид.

— Откроете?

      -Да.

Председатель недоверчиво покачал головой, потом ух­мыльнулся.

—   Пробуйте. Из этих никто не берется. А я от своих слов не отказываюсь: если откроете, не сломав замка,— сот­ню рублей плачу.

Шукаев достал из сумки инструменты, подаренные ему Семеном Дуденко. На всякий случай они всегда были при нем. Потом мельком бросил взгляд на собравшихся в комнате мастеров, отметив про себя, что среди них нет такого, кото­рый косил бы на один глаз, и подошел к сейфу.

Замок был старый, дореволюционного производства. Те­перь таких не делали. «Система — двусторонняя,— пробор­мотал он,— три сувальда, значит. Это — шесть рабочих пло­щадок и одна — для ригеля». Осторожно вправил пластинки Семена в продолговатую скважину и легко повернул инстру­мент слева направо. Внутри щелкнула пружина. Лязгнула задвижка. Докрутив ручку до отказа, Жунид открыл дверцу.

—   Валлахи, азанабза! — не сдержался председатель.— Здорово!

Слесари и кузнецы, переговариваясь, стали расходиться. Председатель подозвал завхоза, высокого красивого адыгей­ца с крупными чертами лица, и, распорядившись о составле­нии акта в присутствии Эдиджева, жестом пригласил Жуни­да в свой кабинет. Завхоз проводил Шукаёва изучающим взглядом.

—   Кто вы, хотелось бы узнать? — с интересом спросил Чемсо.

— Сотрудник угрозыска,— охотно ответил Жунид, по­казывая удостоверение.— Я просил бы вас выделить мне на пару деньков комнату для работы и помочь с ночлегом. Что же касается награды за сейф, то, если вы не раздумали, всю сумму раздайте наиболее активным осодмильцам на покупку сапог.

— О, уий-уиу, чалетерез! — пробормотал председатель. И вдруг широко улыбнулся: — Нет, не раздумал. Такой при­вычки не имею. Сейчас передам деньги Тамару, пусть выдаст по ведомости лучшим ребятам. А вы — славный малый..   И вот что: работайте в этой комнате. Мы с Озармасом пока займемся делами. О ночлеге позаботимся. Не беспокойтесь. До вечера!

На пороге появился Эдиджев. Только теперь Жунид со­поставил его фамилию с афипским делом, о котором в общих чертах уже знал, и стал поздравлять участкового с премией за энергичные действия по раскрытию грабежа.

Добродушное лицо Тамара потемнело.

— Тому, кто кричал «ура», дали полный оклад. Дараеву и мне — по ползарплаты, а Куваеву — одно спасибо. Но не в этом дело, я ведь не из-за денег.

— Что же вас тревожит?

Тамар рассказал о своих сомнениях. Как и Дараев, он не верил в причастность Лялева и Чухова к ограблению. Не сказал он ничего потому, что побаивался Ивасьяна А те­перь — стыдно.

Жунид посоветовал ему письменно изложить свои сооб­ражения и переслать по инстанции.

—  А пока вызовите мне Леонида Кудрявцева, сына здеш­ней учительницы. Вместе с учителем. И еще, Тамар: пока я буду занят с ними, соберите хотя бы самые общие сведения обо всех охотниках и любителях рыбной ловли!..

Участковый отправился выполнять поручение

Вечером Жунид долго не мог заснуть, ворочаясь на ши­рокой постели в кунацкой у Озармаса Тугужева. Завхоз на­стоял, чтобы приезжий чекист провел ночь в его новом доме.

Дом Озармаса действительно производил впечатление. На высоком фундаменте, выложенном из розоватого кирпича в расшивку, с черепичной крышей и водосточными трубами из оцинкованного железа, он казался чересчур барским и каким-то чужим на узенькой улочке аула, уставленной покосивши­мися, подслеповатыми домишками. Широкая застекленная веранда внутри разделялась перегородками на четыре неболь­шие секции, по числу комнат. Из одной дверь вела в поме­щение, которое хозяин, любезно улыбаясь, предоставил Жу-ниду. Это была специальная комната для гостей. В углу сто­яла аккуратно заправленная железная кровать. Над ней ви­сел облысевший ковер с изображением мечети Между дву­мя окнами — крашеный стол, на нем небольшое зеркало с подставкой. У противоположной стены — такая же кровать. Бедная обстановка комнаты как бы свидетельствовала, что хозяин ее, много лет строивший этот дом (о чем Озармас несколько раз говорил Жуниду), ухлопал на него все свои сбережения.

Семья Озармаса Тугужева состояла всего из трех чело­век — жены его Чаб, сморщенной, рано постаревшей женщи­ны, и дочери Рахмы. Видел ее Жунид мельком, потому что по адыгейскому обычаю женщины не должны присутствовать, когда мужчины ведут деловой разговор. Но она показалась ему довольно хорошенькой.

Озармас велел накрыть стол прямо в кунацкой. Жунид от выпивки отказался, и хозяин один почти опустошил пол-литровую бутылку водки. Однако он не пьянел, и его хитро­ватые глазки все время как бы ощупывали Шукаева. Гово­рил он неторопливо, изредка поглаживая бородку, подстри­женную клином. Жунид с первой встречи с Тугужевым не мог отделаться от мысли, что он его где-то видел. И только ког­да Озармас, плутовато прищурившись, напомнил о краже в поезде, Шукаев вспомнил. Ну конечно! Озармас Тугужев — владелец фибрового чемодана! Потом разговор перешел на недавние события. Завхоз рассказал, что сейф, который се­годня пришлось открывать Жуниду, правление получило в обмен на скакового рысака. Колхоз «Красный Октябрь», по­мимо полеводства, занимается и разведением верховых лоша­дей лучших скаковых пород. Ежегодно двадцать коней идет на поставки Красной Армии.

Озармас с видом знатока перечислял достоинства и изъ­яны карабаира, арабстана и гунтера, лестно отозвался о знаменитой кабардинской лошади, а когда узнал, что Жудид в детстве помогал отцу-табунщику, рассыпался в любезнос­тях по адресу человека, который понимает толк в лошадях.

Весь вечер Жунида не оставляло впечатление чего-то наигранного, чужого, исходившего от его собеседника. Каза­лось, вот сейчас он сбросит маску, и появится совсем дру­гой Озармас, настоящий...

«И зачем ему такой громадный дом на троих?..» — по­думал Жунид и... заснул.

Разбудил его пронзительный звон будильника, с которым Шукаев не расставался во время своих служебных поездок из опасения проспать, что с ним нередко случалось.

Ставни были открыты. Солнце заливало комнату. Увидев возле кровати на полу таз и кумган, а на стуле полотенце и мыло, он умылся, привел себя в порядок и вышел в при­хожую. В это время послышался шум мотора: во двор въез­жал старенький легковой автомобиль. Не успел Жунид вый­ти, как на пороге показался мужчина в форме сотрудника ОГПУ с двумя шпалами в петлицах плаща.

—  Степан? — узнал Жунид Ляпунова.— Какими судь­бами?

—  Здравствуй! — удивился тот.— Ты-то здесь зачем?

—  Вчера приехал в командировку. Ночевал в этом доме...

—  Очень кстати — поможешь мне. А теперь — где хо­зяин?

— Наверное, здесь,— показал Шукаёв на среднюю дверь.

В этот момент она открылась, и на пороге появился Тугужев. Лицо его расплылось в улыбке при виде Ляпунова.

— Входи, начальник... добрым гостем будешь!.. Ляпунов протянул бумагу:

—  Едва ли из меня сейчас получится добрый гость. Вот ордер на ваш арест.

—  Какой арест? Где права взял? Не имеешь никакой права! — мгновенно изменив выражение лица, вскипел Озар­мас.

—  Спокойно! — предупредил Ляпунов.— Имею право. Вы обвиняетесь в распространении листовок антисоветского со­держания и хранении оружия, используемого с подрывными целями!

Озармас вдруг снова переменил тон. Лицо его сделалось глубоко обиженным.

—   Зачем, начальник, так говоришь?'3ачем позоришь моя голова? Разве на ней нет шапки? Докажи сначала, потом позорь!

—  Алферов, Эдиджев! — крикнул Ляпунов. Со двора во­шли двое. Гамар кивнул Жуниду.

—  Возьмите понятых,— продолжал Ляпунов, не удостаи­вая Озармаса взглядом,— и самым тщательным образом обы­щите двор. Обшарьте каждый уголок. А мы с товарищем

Шукаевым будем в доме.

На веранду вышли Рахма и ее мать, испуганно оглядывая приезжих. Озармас цыкнул, и они ретировались на кухню.

Пока Ляпунов и Шукаев обыскивали дом, завхоз под присмотром конвоира сидел на веранде.

Осмотрели все комнаты, перебирая каждую вещь, высту­кивая стены и потолок, но ничего не могли обнаружить. Шукаев обследовал половицы, но не нашел никаких следов тайника.

Обыск не дал результатов. Огорченный Ляпунов принялся перелистывать книги, снятые с этажерки, и письма, извле­ченные из уже знакомого Жуниду фибрового чемодана..

—  Этого я не разберу,— сказал Степан Степанович,— протягивая письма Жуниду.— Наверно, по-адыгейски. Про­читай.

—  Сейчас,— Шукаев взял письма и, подойдя к окну, стал читать.

—  По-моему, обыкновенная домашняя переписка,— ска­зал он через некоторое время, просмотрев большинство кон­вертов.— Хотя, подожди... вот, кажется, нечто интересное...

—  О чем там? — спросил Ляпунов, подойдя и загляды­вая к нему через плечо.

—  Одну минуту, дочитаю...

Письмо было адресовано Рахме. Жунид перевел Ляпуно­ву его содержание, стараясь сделать это как можно точнее.

«Здравствуй, Рахма! — писал неизвестный отправитель (в конце письма не было подписи).— Семь месяцев учусь. На­доело. Одни фрайера в этом торговом техникуме. Девчо­нок таких красивых, как ты, нету. Так что никакой марухи я себе не завел. Никому не верь, заливают тебе. Братца свое­го старшего кляну. Он ведь меня заставил. Все, говорит, теперь учатся. Станешь человеком. Завмагом станешь. А на шайтана мне это? Деньжата у меня и так водились, ты зна­ешь. С тех пор, как братан выздоровел, еще больше стал придираться: «Не пей, не гуляй!» Как в Хантук приеду, так и начинается старая песня. Один раз приезжал Пако (хотя ты его не знаешь. Только я так его называю). Кирнули мы с ним крепко

- Да, еще одно. Не оставлял ли я у тебя золотого медаль­она на цепочке? Для тебя же приготовил и потерял. Поищи, может, я где у вас обронил? Все пока. А с Умаром теперь простись. За решеткой он. Магазин в Афипсе ограбил. Гово­рил тебе — брось его, держись за меня крепче. Со мной не пропадешь. Скоро, наверно, приеду. Посылаю тебе фото Недавно снимался».

На почтовом штемпеле стояло 12 марта, значит, письмо было отправлено из Краснодара совсем недавно

Ляпунов пожал плечами.

—  Стиль вольный,— сказал он,— и блатных словечек хватает  Но, к сожалению, среди молодежи слишком много сейчас ребят, которые изъясняются подобным образом   А так — не вижу в этом письме ничего подозрительного

—  Как не видишь, Степан Степанович? А упоминание о Пако? Впрочем, я совсем забыл   ты же не знаешь. — И Жунид коротко рассказал ему о деле Марии Сысоевой.

—  Что ж, желаю удачи,— сказал Ляпунов.— Это, дей­ствительно, ниточка. Бери письмо, приобщай к делу

—  Я должен допросить Рахму

—  Это ты успеешь. Помоги мне еще. Чутье у тебя всег­да было отменное. Поищем-ка во дворе

  — Одну минуту!

По-видимому, вспомнив что-то Шукаев снова развернул письмо и перечитал последнюю строчку

«..   Посылаю тебе фото. Недавно снимался»

—  Куда ты? — крикнул Ляпунов вслед сорвавшемуся с места Жуниду.

—  Сейчас! — не оборачиваясь, бросил тот

Через минуту он возвратился из комнаты Рахмы, держа в руках небольшую фотографию. На снимке был изображен в профиль молодой человек лет девятнадцати-двадцати. Чер­кеска с газырями, кубанка и кинжал у пояса. Фон — нама­леванный на стенке или на полотне Эльбрус. Скорее всего — задник в фотоателье. И облачение — напрокат

—  Вот,— сказал Жунид, протягивая фотографию,— Ха­кас Хатумов. Так на обороте и написано. Человек, который знает Пако!

—  Почему ты решил, что именно он автор письма, этот Хакас?

—  Рискнул. Вошел к Рахме и спросил: «Где у вас тут фотография этого... студента из торгового техникума? Я ви­дел ее...» Она и вынула из альбома.

Ляпунов покачал головой и усмехнулся.

—   Любишь ты на ходу подметки рвать! Ладно  Идем во двор!

В дверях показался Гамар Эдиджев.

—  Кругом нету, товарищ старший оперуполномоченный! — доложил он.— Кругом смотрел, все ковырял — нету!

—  Быть того не может! — сердито буркнул Степан Сте­панович.— Пошли, Жунид.

—  Разреши мне, Степан, действовать? — попросил Шукаев, когда они остановились посреди двора.

—  Давай! Раз уж тебе везет сегодня, давай, действуй!

—  Гамар! — позвал Жунид.— Приведите Озармаса Тугужева сюда Пусть смотрит

—   Молодец. Правильно,— тихо шепнул Ляпунов Алферов вывел задержанного и велел сесть под тутов­ником на скамейку   Озармас хранил на физиономии все то же выражение смертельно обиженного человека.

Двор Тугужевых был невелик. Пустое, усыпанное мел­кими дровяными щепками пространство у колодца, за заго­родкой — курятник, коровник и сарай С другой стороны дома — фруктовый сад. Сбоку от хозяйственных построек — старый турлучный домишко, облезлый и ветхий. В нем Озар­мас жил до того, как перебрался в новые хоромы.

Жунид осмотрел еще раз все строения, несколько раз проткнул вилами камышовую крышу курятника, распорядил­ся разобрать штабель дров в сарае — никаких следов оружия не было.

Прошел час. Ляпунов ходил вслед за Жунидом мрачный и злой.

Позади старого дома темнела полузасыпанная прямоуголь­ная яма. Шукаев несколько раз проходил мимо нее, не заме­тив ничего подозрительного. Озармас сказал еще прежде, что в яме гасилась известь. Алферов с Эдиджевым проверили: в земле действительно попадались куски гашеной известки.

Подойдя еще раз к яме, Шукаев присел на корточки Спрыгнул вниз, покопался в земле, вытащил кусок отслоив­шейся дубовой коры. На ней не было известковых пятен

 — Гамар,— крикнул он из ямы — Приведите-ка несколь­ких осодмильцев с лопатами да поскорее!

Пока Эдиджев бегал за людьми, Жунид, взяв лопату начал копать. С одного края ямы обнажился отчетливый след торцовой части бревна

—   Куда делось отсюда дубовое бревно? — громко спро­сил он завхоза.

— Почем знаю? — тоже по-русски ответил тот Ляпунов подошел к яме.

—   Смелее, Жунид,— шепнул он.— Что-то у этого типа глазки забегали. По-моему, пахнет жареным!

Эдиджев во главе целой группы парней с лопатами на плечах появился в воротах. Вскоре, став цепочкой, они уже прочесывали сад и огород, вскапывая каждое подозритель­ное место. Степан Степанович оживился, перебегая от од­ного к другому и изредка оглядываясь на арестованного. Тот, ни на кого не глядя, сидел на прежнем месте под охраной Алферова.

—   Сюда,  ребята! — раздался возглас Жунида.  Бродя по огороду, он наткнулся на свежевскопанную грядку.  Буд­то здесь собрались что-то сажать. Воткнув лопату до самого черенка в землю, почувствовал, что она натолкнулась на твердый предмет.

Озармас вскочил, ударив шапкой оземь.

—  Не думал я, что аллах на стороне босяков! — за­орал он по-адыгейски и зло сплюнул.

—  Ну! Тихо, не буянить,— схватился за кобуру писто­лета Алферов. Но завхоз сник так же быстро, как вспых­нул. Сел на скамью и закрыл лицо руками.

—  Берите, сажайте! Будьте вы прокляты! — глухо про­бормотал он.

Осодмильцы уже выкапывали из грядки толстый дубо­вый кряж. Бревно оказалось сколоченным из .двух корыто­образных, выдолбленных изнутри половин.

Шукаев, просунув в щель лопату, отодрал крышку

—   Вот где была собака зарыта,— сказал Ляпунов, рас­сматривая новенькие, обернутые промасленной бумагой вин­товки и пистолеты.

Всего в дубовом корыте оказалось два винчестера, одна кавалерийская винтовка, три револьвера системы «наган», парабеллум, два маузера и около шестисот патро­нов.

—   Хороша коллекция, Тугужев,— сказал Ляпунов, ис­коса поглядев на арестованного.

Тот встал, не подняв головы. Старая Чаб и Рахма мол­ча- смотрели, как Озармаса под конвоем препроводили в ма­шину.


4. ЗОЛОТОЙ МЕДАЛЬОН

Греб Жунид неважно. Когда он брался за это, лодку обыч­но заносило боком или поворачивало поперек течения. Вооб­ще, все, что касалось воды, он делал весьма посредственно. Плавал, по собственному выражению, «ниже среднего», не признавая никаких стилей, нырять не умел совсем, зажму­ривался и отплевывался всякий раз, когда во время купанья вода попадала ему в лицо.

Поэтому он и не сел за весла, предпочитая оставаться на корме. Допросив вчера Рахму, он решил сегодня побывать на месте происшествия, ибо то, что дал первый осмотр, про­изведенный Дорофеевым, никоим образом его не устраивало

Эдиджев, доставив по назначению задержанного Озармаса Тугужева, успел-таки опросить местных жителей, но никто не знал человека, который бы откликался на кличку Пако Пробовал Гамар выяснить также знакомства и приятельские связи Хакаса Хатумова, но мало успел в этом. Семья Хату-мовых жила уединенно.

На веслах сидел один из двух осодмильцев, которых Эдиджев по распоряжению Жунида взял на остров в качест­ве помощников и понятых. Сам Гамар устроился на носу, задумчиво потягивая папиросу

Лодка быстро скользила вперед. Они были уже на сере­дине реки. Солнце зашло за тучи, над Кубанью висел гото­вый пролиться дождь. Но у Жунида не было ни времени, ни желания разглядыватьпейзаж. Во-первых, он порядком ус­тал за эти дни, а во-вторых, пытался мысленно привести в какую-то систему все, что уже было ему известно.

Итак, что он знает?

Преступление совершено около десяти месяцев тому назад. Никакого расследования по сути дела не велось. Зна­чит, виновные уже давно перестали бояться разоблачения. Это хорошо и входит, так сказать, в его, Жунида, актив.

   

Приметы неизвестных более чем неопределенны. Об од­ном из них девушка говорила, что он слегка косит. Может быть, это так, а может, и нет. Ей могло ведь и показаться в пылу борьбы. Она сопротивлялась изо всех сил и кричала, а ей зажимали рот ладонью. Где уж тут рассматривать обид­чиков Однако Сысоева уверяет, что сможет узнать их. Пред­положим. Но ведь опознания ею преступника мало для обвинения. Ни один прокурор не поручится за исход при таких шатких доказательствах.  

Дальше. Показания Рахмы. Дают они что-нибудь? Безус­ловно. Рахма, плача, рассказала, что за ней ухаживал счето­вод из Афипса Умар Чухов. Хакас ревновал. Всячески поно­сил ее жениха. А теперь счетовод в Краснодаре под стражей и обвиняется в ограблении магазина. На свидании, когда Рахма приезжала к нему в КПЗ, он клялся, что ни в чем не виноват

Наконец, именно она помогла установить, что Хакас Хатумов и автор письма к ней — одно и то же лицо. Таким образом, выходило, что студент торгового техникума лично знаком с одним из насильников, по кличке Пако, причем называет его так только Хатумов. Если, конечно, кто-либо другой не носит такого же прозвища, что, впрочем, малове­роятно

Есть новое и в показаниях Марии Сысоевой, которую он допросил сегодня, как только она возвратилась из Красно­дара.

Девушка эта была на вид простенькая и незаметная Кругленькое белое личико с чуть вздернутым птичьим носи­ком, большие открытые, чуть грустноватые глаза. Ей было семнадцать лет. Вызвал он и учительницу, Мать Лени Куд­рявцева. Во время допроса Жунид старался быть как можно более осторожным, чтобы необдуманным словом не задеть стыдливости девочки. Кудрявцева несколько раз с видимым одобрением посматривала на него.

Так что же нового сообщила Мария? Собственно, ново­го не было: просто Дорофеев по небрежности не внес этого в протокол. Когда неизвестные втащили девушку в бригад­ный домик, она рванулась. Один из парней схватил ее за воротник платья, и рука его нащупала медальон, висевший у нее на шее. Он сдернул украшение, разорвав цепочку, и от­швырнул на пол. Медальон раскрылся. Второй, тот, что ко­сил, подобрал его и, рассматривая, повертел в руках. Мария закричала и дернулась, пытаясь вырваться. Схватив ее, ко­сой взмахнул рукой и медальон отлетел куда-то к стене

Потом уже, когда они ушли, обессиленная и разбитая, обливаясь слезами, она искала безделушку, но так и не на­шла. При первом осмотре места происшествия Дорофеев тоже не обнаружил медальона, который был дорог Марии как по­дарок матери, умершей два года назад.

Что же касается Лени Кудрявцева, то он нужен только для того, чтобы подтвердить услышанную им кличку — Пако.

Словом, если Хатумов откажется назвать настоящее имя человека, которого упоминает в письме как Пако,— дело пло­хо. Все весьма шатко и проблематично.

Жунид первым выскочил из лодки на остров. Пока осодмильцы привязывали ее, они с Эдиджевым осмотрелись.

К бригадному домику, стоявшему на опушке, вела полу­заросшая тропинка. По бокам ее густо столпились высокие вербы. Домишко накренился, камышовая крыша его слежа­лась и провисла на стропилах, окна покосились, многих сте­кол недоставало.

Жунид, шедший впереди, остановился на опушке, разгля­дывая это запустение, потом щелкнул несколько раз своим «фотокором» и вдруг... хлопнул себя по лбу Письмо Хакаса он читал в пылу поисков оружия у Озармаса и обратил вни­мание только на знакомую уже кличку — Пако. Все осталь­ное ему, как и Ляпунову, показалось не заслуживающим внимания. Но ведь там шла речь о медальоне!

— Что, начальник? — спросил Гамар.

— Гамар Османович, дорогой! — воскликнул Жунид.— В своих показаниях Сысоева все время называла эту штуку — кулон! А ведь кулон и медальон — это почти одно и то же! Понимаешь, милый ты человек! Как же раньше я не догадал­ся! Хатумов пишет о пропавшем украшении!

Эдиджев почесал в затылке, ничего не понял, но, верный своей привычке прпусту не расспрашивать, промолчал.

Мысленно обругав себя идиотом, каким-то шестым чув­ством ощущая, что близок к истине, Жуни? бпосился к до­мику. Остальные поспешили за ним.

Внутри стоял старый, треснувший посредине дощатый топ­чан, на нем валялась полуистлевшая овчина. В углу — сло­манный венский стул, сбоку — полуразвалившаяся кирпичная печка. Вдоль изъеденных шашелем плинтусов грудами лежала отлетевшая от плетневых стен глина и куски побелки.

Первый беглый осмотр ничего не дал. Тогда Жунид раз­делил комнату на участки и, расставив людей, распорядился детально осматривать каждый квадратный сантиметр пола. Они поднимали комья глины, заглядывали в каждую щель. Часа через полтора у Шукаева заныла спина от неудобного положения, а злополучный медальон не находился.

—  Ничего нет, начальник,— сокрушался Гамар.— Может, не надо искать?

—   Надо, Гамар, обязательно надо. Медальон — здесь, или я совсем не гожусь для работы в угрозыске.

По крыше домика забарабанили редкие, крупные капли дождя.

«Да,— вдруг подумал Жунид,— но если в письме речь идет о том самом медальоне, то почему студент хватился его так поздно? Где он был десять месяцев назад?» Ответить на свой вопрос он не смог и продолжал поиски.

Наконец взгляд его остановился на печке, заваленной упавшими с потолка жердями и штукатуркой. Жунид подо­шел и, подозвав Тамара, велел освободить печку от хлама. Чугунная плита треснула в нескольких местах и почти про­валилась в топку Под плитой застрял разный мусор: старые, провонявшиеся селедкой газеты, порванные резиновые кало­ши, невесть каким образом попавшие сюда, тряпки и обго­ревшие спички. Жунид начал неторопливо и методично вы­таскивать всю эту рухлядь, внимательно осматривая каждый предмет. И вдруг,    в носке калоши что-то блеснуло.

—   Есть!

Эдиджев и осодмильцы склонились над печкой. Гамар присветил фонариком (из-за туч и дождя в домике стало темновато).

—  Не трогать! — остановил их Жунид. Выдернул из за­писной книжки несколько чистых листков и, не касаясь без­делушки пальцами, завернул ее в бумагу и сунул в свою неизменную сумку.

—  Николаю Михайловичу на экспертизу! — торжеству­юще сказал он Тамару.— Эту штуку держал в руках один из бандитов. Судя по показаниям Сысоевой, он косит .  Сейчас, Гамар, составим протокол по всей форме о находке.

Дождь полил сильнее. Потемнело. Пока Шукаев писал, Эдиджев светил ему фонариком. Помимо всего прочего, в протокол внесли: «Медальон овальной формы с награвирован­ными двумя цветками тюльпана. В чашечках цветов — два камня: .красный, видимо, рубин или его сплав, и голубоватый, возможно, аквамарин. Медальон и цепочка — из желтого металла, предположительно,— золото девяносто шестой про­бы.. »

—  Гамар,— сказал Жунид, когда они уже сидели в лод­ке.— Завтра я отправлюсь в Краснодар, а ты организуй как следует проверку семьи Хакаса. Кто, что, с кем он дружил, с кем знался...

—  Слушаюсь,— привычно ответил Эдиджев.

... Ночевал Жунид на этот раз у Муссы Чемсо, предсе­дателя колхоза «Красный Октябрь»

* * *
Итак, никто в ауле Хантук не знал человека по прозви­щу Пако. Это наводило на размышления. Значит, второй на­сильник был из других мест?

Но Жунид не торопился с выводами.

За домом Хакаса Хатумова было установлено наблюде­ние, но пока ничего подозрительного там не происходило. К Хатумовым никто не являлся. Жили в доме старуха-мать и два брата Хакаса. Старший, человек больной и тихий, рабо­тал сторожем в колхозе. Младший был подсобным рабочим в столовой. Ни о том, ни о другом Мусса Чемсо не мог ска­зать ничего предосудительного.

И Жунид, решив, что в ауле ему пока нечего делать, выехал в Краснодар. Пора было допросить студента.

Добравшись на попутной машине до города, Жунид с трудом преодолел искушение сейчас же, никуда не заходя, повидать Зулету, но взял себя в руки и пошел в управление.

... Ивасьян пил в своем кабинете чай. Был обеденный перерыв, и Жуниду пришлось ждать полчаса, пока перерыв закончится.

Наконец секретарша кивнула, давая понять, что можно войти.

Выслушав Жунида, Ивасьян задумался. Он был озадачен успехами своего подчиненного. Однако не подал вида и пос­ле некоторого колебания одобрил его действия.

—   Только не увлекайтесь,— отечески строгим тоном предупредил он.— Это вам не поезд. Тут нетрудно и дров наломать.

Выйдя из кабинета, Шукаев отыскал Панченко-.

—  Здравствуйте, Николай Михайлович!

—  Рад вас видеть. Чем могу служить?

—  У меня просьба к вам,— сказал Шукаев, доставая из сумки небольшой сверток и осторожно разворачивая его.— Видите ли, эту игрушку держал в руках человек, изнасило­вавший Марию Сысоеву Вы, наверное, слышали о ее деле?

—  Разумеется. Оно — почти история.

—  Так вот, я прошу вас провести пороскопическую эк­спертизу.

—  Вы старомодны, друг мой,— добро улыбнулся Панченко.— У нас теперь некоторые современные криминалисты далеко не всегда уважают науку.

— Как это?..

— Я шучу,— не стал объяснять своего намека Панченко.— В лучшем виде сделаем. Завтра к утру будет готово.

— Нельзя ли сегодня, Николай Михайлович. Время дорого.

— Сегодня? Ну что ж. Так и быть.— Он вытащил из жилетного кармана часы.— Зайдете ко мне через два часа. Устраивает?

— Вполне. Благодарю вас. И еще, Николай Михайло­вич,— Жунид снова полез в сумку,— вот фотография и пись­мо. На фотографии — подпись. «Рахме — от Хакаса». Мо­жете вы к тому же часу установить идентичность почерка на снимке и в письме?

— Ох  напористый же вы человек,— усмехнулся эк­сперт.— Ладно уже, сделаем.

... Торговый техникум находился квартала за три от yrf-равления. Жунид не стал садиться на трамвай и пошел пеш­ком.

Однако в техникуме его ожидала неудача. Хатумова на лекциях не оказалось. Он не приходил с утра. Директор, высокий, худой, усталого вида мужчина с довольно внуши­тельной лысиной, дал ему адрес общежития. Расположено оно было далеко от центра, почти в том же районе, где Шукаев получил квартиру.

В общежитии Хакаса Хатумова тоже не было. Комендант рассказал, что утром видел студента, когда тот собирался на занятия К нему пришел молодой адыгеец, и они ушли вмес­те Комендант в это время совершал свой обычный утренний обход и слышал обрывок разговора, из которого заключил, что Хатумов собирается куда-то ехать.

— А как же занятия, парень? — спросил комендант.— Нехорошо пропускать-то.

— Не ваше дело,— грубо ответил Хакас.

На том разговор и кончился. Больше комендант ничего не знал.

— Как был одет приезжий? — спросил Жунид.— И как он выглядел?

— Ватник, галифе и сапоги. На голове,— кажется, кубан­ка. А выглядел... Подождите... Молодой... угрюмый такой, черный. Нос у него горбатый и ноздри вроде слегка вывернуты.

— У вас хорошая память,— улыбнулся Жунид.

— Профессия,— развел руками комендант — Надо знать своих жильцов и посторонних примечать. Время трудное, часто кражи у нас...

—  Как Хатумов называл приезжего?

—  Слыхал... Постойте. Вроде — Сафар... Ну да, конеч­но, Сафар.

Шукаев записал.

—   Еще один вопрос. Что вы можете сказать о поведении Хатумова?

Комендант покачал головой.

—   Неважный парень. Является поздно. Выпивши. Стипен­дия у них маленькая — на какие деньги пьет? Неизвестно.

Жунид посмотрел на часы. До условленной встречи с: Панченко оставался час, Поблагодарив коменданта и распро­щавшись, он поспешил домой — повидать Зулету.

Когда он своим ключом открыл дверь квартиры, навстре­чу никто не вышел. Сняв сапоги в прихожей, Жунид на цы­почках прошел в комнаты. Зулета спала в своей любимой позе, свернувшись калачиком на постели. Возле нее на полу валял­ся раскрытый журнал мод. Он с минуту смотрел на жену, потом, наклонившись, поцеловал в лоб. Она потянулась и от­крыла глаза. Некоторое время они еще хранили безмятежное сонное выражение, потом на лбу появилась гневная складка.

Окончательно проснувшись, она села на постели и опра­вила платье.

—  Ты за этим меня привез в Краснодар?

—  Зачем? — растерялся Жунид.

—  Чтобы я стерегла эту противную квартиру?

—  Что ты? К чему так говорить?

Зулета встала и, подойдя к зеркалу, поправила волосы.

—  Если ты думаешь, что я могу сидеть дома целыми днями в одиночестве, то глубоко ошибаешься.

—  Но я же... ты должна понимать — у меня такая рабо­та...

—  Откуда я знаю, на работе ты или еще где-нибудь? Три дня его нету, а я — думай, что хочешь. И ни знакомых, ни друзей! Кому это понравится?

—  Ну, пошла бы в кино или еще куда-нибудь...— прими­рительно заметил Жунид.

—  Да уж, конечно, я не сидела дома. Хорошо хоть Кла­ва познакомила меня с Назиади, а то совсем бы умерла от скуки...

—  Кто эта Назиади?

—   Племянница ее мужа. Интересная веселая женщина А как одевается!

Зулета продолжала дуться, но Жунид чувствовал, что злиться ей не хочется и вся эта сцена устроена больше для порядка.

Он улыбнулся и подошел к жене сзади, положив руки ей на плечи.

—   Слушай, в городе никто почти не носит косы,— ска­зала она.— Я их срежу и сделаю короткую прическу.

Не впервые Зулета заводила этот разговор, но всякий раз Жунид противился ее желанию самым решительным образом. Он не мог себе представить ее без великолепных черных волос, которые закрывали ее чуть ли не всю целиком, когда она распускала косы.

А сегодня, вспомнив, что через полчаса он снова уйдет и они, наверное, опять поссорятся, Жунид устало махнул рукой.

—  Как хочешь. Но я люблю твои косы.

—  А что в них проку? Они только мешают,— повеселе­ла она.— Я срежу.

—  Как хочешь,— повторил он, думая, как бы поаккурат­ней сказать ей, что и сегодняшнюю ночь, вероятно, не смо­жет ночевать дома. Исчезновение Хатумова беспокоило его, и он твердо решил возвратиться в Хантук.

—  Ты не сердись, Зулета,— решился он, наконец,— но я сейчас ухожу. Пойми, пожалуйста, я должен... Вот закон­чу это дело и освобожусь...

—  Ночевать придешь?

—  Нет,— вздохнув, признался он.

Но против ожидания это не произвело особого впечат­ления на нее. Она уже крутила перед зеркалом свои косы, представляя, как будет выглядеть ее хорошенькая головка с короткой стрижкой.

... В управление Шукаев шел с невеселыми мыслями. В сущности, он мало знал свою жену. Он- отлично видел, что она эффектна, что на нее заглядываются мужчины на ули­цах1. В глубине души понимал, что круг ее интересов доволь­но узок и говорить о чем-нибудь серьезном с нею нельзя. Но ему все время казалось, что он сумеет заинтересовать ее чем-либо, поможет ей стать человеком, нужным людям и инте­ресным, научит ее жить полной, содержательной жизнью. Ведь она неглупа, восприимчива, от природы, у нее есть свой свое­образный вкус, его надо лишь развить.

И вот сегодня он вдруг понял, что все его мечты и пла­ны, касающиеся Зулеты и их совместной жизни, построены на песке. Словно говорят они на разных языках, совершен­но не понимая друг друга.

Усилием воли он стряхнул дурное настроение и заста­вил себя думать о деле.

Куда мог уехать студент? В Хантук? Случаен этот отъ­езд или его нужно связывать с какими-либо не известными Жуниду обстоятельствами? Второй вопрос пока, пожалуй; повисает в воздухе, а вот на первый он сможет ответить более или менее определенно. Надо позвонить из управления Эдид-жеву. Если Хатумов в ауле, то срочно — туда. И пусть тог­да Гамар не спускает с него глаз.

... Эксперта Жунид нашел у входа в лабораторию. Пан-ченко попросил его подождать еще пять минут и скрылся за дверью.

Вышел он оттуда необычно возбужденный и, не дав Жуниду сказать ни слова, взволнованно заговорил, поминут­но поправляя очки.

—   Батенька мой! Дорогуша! Вы сами не знаете, что вы нашли. Правда, повозились мы с вашей игрушкой изрядно. На крышке — ничего, с обратной стороны — нечетко, смаза­но, но внутри, на целлулоидной пленке, на донышке... вот там-то и есть! Трехдельтовый узор! Тот самый!

И Панченко, схватив руку Шукаева, затряс ее изо всех сил.

—   Подождите, Николай Михайлович! — силился Жунид остановить его излияния.— Не пойму я что-то. Какой «тот самый»?

Эксперт сдвинул очки на переносицу.

—  Я совсем забыл, что вы не в курсе дела. Так вот: при расследовании ограбления в Афипсе на нескольких вещах, к которым вполне могли прикасаться грабители, я обнаружил такие же папиллярные линии. А у подследственных Чухова и Лялева — ничего похожего!

—  Так вы хотите сказать, что Хакас Хатумов или этот таинственный Пако имеет какое-то отношение к афипскому делу?

—  Возможно. Вполне возможно. И вы имейте это в виду при дальнейшем расследовании. Собственно, данных, имеющихся у вас, вполне достаточно для предъявления Хатумову обвинения в изнасиловании Сысоевой. Графическая экспер­тиза установила полную идентичность почерка на фото и в письме.

—  Если еще Сысоева его опознает ..— протянул Жунид.— Одно меня беспокоит. Нос у него на фотографии — прямой, глаза... стоп! А кто сказал, что он не может косить на один глаз? Ведь на снимке он изображен в профиль!..

—  Верно! — улыбнулся Панченко.

—  Спасибо, Николай Михайлович,— заторопился Жунид.— Иду звонить!

—  Куда?

—  В аул Хантук — Эдиджеву.

—  Постойте,— удержал его за руку Панченко.— Я еще не сказал вам, что если Хатумов или тот, другой, окажется причастным к грабежу в Афипсе, то это ломает полностью все доказательства Ивасьяна и Дараева о виновности арес­тованных ими людей. Так что будьте готовы к бою. Ивасьян не любит, когда ему становятся поперек дороги. Да и Дараев — тоже.

—  Главное ведь истина,— просто ответил Жунид.— Ос­тальное — неважно.

... Через полчаса телефонистка соединила его с аулом Хантук. В трубке долго что-то булькало и-трещало.

—  Эдиджев у аппарата,— услышал наконец Шукаев го­лос Тамара на другом конце провода.

—  Гамар!.. Вы слышите меня... Не перебивайте, барыш­ня! Гамар Османович!

—  Да, слышу, но плохо...

—  Хакас Хатумов уехал из города!

—  Не разобрал. Повторите..

—  Студент исчез из города! Слышите?..

—  Да. Он здесь. Дома!..

—  Точно?!.

—  Да. Приезжайте!..

—  Сейчас еду. Держите его под наблюдением. Поручите осодмильцам...

—  Уже поручил, Жунид Халидович!

—  Молодец, Гамар. Пока все. Я еду.

Не успел Жунид положить трубку, как в комнату вошел Панченко в сопровождении худощавого молодого мужчины в темном плаще и фетровой шляпе.

—  Познакомьтесь,— сказал Николай Михайлович.— Это старший следователь областной прокуратуры Охтенко...

—  Андрей Фомич,— протянул руку вошедший. У него были острые, внимательные глаза, и Жунид, здороваясь, не­вольно задержал взгляд на его лице.

—  Рад случаю,— сказал он, в свою очередь назвав себя.

—  Мне Николай Михайлович рассказал о вас и о вашем., открытии,— проговорил Охтенко.— Я — лицо заинтересован­ное, так как уже принял афипское дело к своему производ­ству  И, признаться, сомневаюсь в ряде моментов, почему и выезжаю на место

—  Когда и на чем вы едете? — поинтересовался Жунид.

—  Сейчас на полуторке — в районную прокуратуру, а завтра буду в Афипсе

—  Может быть, вы довезете меня до районного отделе­ния милиции? Оттуда я уж как-нибудь доберусь до Хантука на попутных.

—  Охотно. Собственно, я могу передать машину в ваше распоряжение до вечера,— предложил Андрей Фомич — И езжайте на ней, куда хотите. А копию акта экспертизы я приобщу к делу, Николай Михайлович.

—  Конечно. Ну, желаю удачи, Жунид..

* * *
Андрей Фомич оказался словоохотливым собеседником. Он детально рассказал Жуниду обо всех подробностях гра­бежа в Афипсе и поделился с ним своими сомнениями. Сму­щало его отсутствие тождества дактилоскопических отпечат­ков Чухова и Лялева с обнаруженными в магазине. Теперь наличие их на медальоне Сысоевой проливало свет на это дело. Насильники, которыми занимался Шукаев, могли ока­заться замешанными в ограблении магазина. Кроме того, у следователя не шел из головы пресловутый лом, который должен был фигурировать на следствии как вещественное до­казательство. Его не только не нашли, но даже хотя бы с видимой правдоподобностью не дали объяснений, куда он мог исчезнуть. А Лялев и Чухов начисто все отрицали Словом, было над чем поломать голову

Посетовал Охтенко и на Ивасьяна, который привык ру­бить сплеча и выезжал без него на место происшествия

У здания районной прокуратуры они распростились, по­обещав поддерживать связь друг с другом и работать в кон­такте, и полуторка помчалась к Хантуку

Было уже часа три. Солнце за эти несколько дней про­сушило дороги, и машина катилась по проселку легко,.слег­ка подпрыгивая на ухабах.

И тут Жуниду не повезло. Проехали они километров восемь, и с оглушительным треском лопнул передний скат Пришлось менять колесо. Жунид помогал шоферу, чтобы ускорить дело, но, как они ни спешили, в Хантук удалось попасть только часам к шести, уже в сумерки.

Шукаев попросил остановиться возле правления колхо­за «Красный Октябрь» и отпустил машину. На обратном пути она должна была отвезти Андрея Фомича в Афипс.

В правлении колхоза Эдиджева не было. Жунид постоял с минуту в нерешительности и, круто повернувшись, заша­гал к дому председателя Муссы Чемсо.

За время своей шестилетней работы в органах Шукаев не раз убеждался, что в криминалистической практике дей­ствует что-то вроде закона диалектики о переходе количест­ва в качество. Сначала смутные подозрения, версии, догад­ки, перерастающие постепенно в уверенность, потом — на­копление фактов, улик и вещественных доказательств. И вот, когда последних становится так много, что нужно уже думать о решительных действиях, события, развивавшиеся прежде с медлительной последовательностью и паузами, вдруг нарас­тают с поразительной быстротой.

Жунид внутренне чувствовал, что расследование дела Марии Сысоевой достигло именно такого предела. И предчув­ствие не обмануло- его. В эту ночь ему не пришлось сомкнуть глаз до самого рассвета.

Сделав несколько шагов, он почти натолкнулся на Гама-ра Эдиджева, сопровождаемого несколькими осодмильцами.

— Это вы, начальник?

— Я. Здравствуйте! В чем дело, Гамар?

— Хатумов сидел целый день дома. Не выходил. А сей­час взял лодку и поплыл на остров,— возбужденно зашеп­тал участковый.

— Какое же вы приняли решение? — обдумывая случив­шееся, спокойно спросил Жунид.

— Ехать за ним.

— Правильно. Сколько у вас людей?

— Трое. И мы с вами.

— Пошли.

Во время переправы все молчали. В вечерней тишине раздавались только всплески весел. Совсем стемнело. Луны не было: небо затянуло тучами.

— Смотрите, Гамар! — негромко сказал Шукаев.

На островке сверкнул огонек сквозь деревья. Потом по­гас. Еще раз... и еще...

—   Это на стане,— отозвался Эдиджев.— Зачем он туда пошел?...

— Мне кажется, я знаю зачем,— тихо ответил Шукаев.

Эдиджев помолчал, ожидая продолжения фразы, но его не последовало, и он не стал спрашивать.

Когда все пятеро приблизились к бригадному домику на расстояние не более пятидесяти шагов, стало ясно, что че­ловек, находившийся внутри, пользуется электрическим фо­нариком. Свет то вспыхивал на окнах плотным пучком, то проваливался в глубь комнаты.

—  Я и Эдиджев входим в двери. Вы, ребята, охраняйте окна,— шепотом распорядился Жунид.— Оружие у всех есть?

—  У всех,— ответил Гамар

Они неслышно подкрались к дому, и Жунид рванул дверь, мгновенно осветив комнату фонарем. В правой руке у него был пистолет

Ослепленный Хакас Хатумов метнулся было к окну но, увидев там силуэт осодмильца, медленно поднял руки

—  Товарищи, что вы? — забормотал он.— Я же ни в чем не виноват. Что вы?..

—  Ведите,— коротко приказал Шукаев осодмильцам.

* * *
Первое, что сделал Жунид,— это взял у Хатумова отпе­чатки пальцев. Сомнений быть не могло. Трехдельтовый ри­сунок! В прошлом проработав год в дактилоскопической ла­боратории, Жунид встречал такой всего один раз.

Допрос шел в здании правления колхоза.

—  Имя и фамилия?

—  Хакас Хасанович Хатумов.

—  Три «X», стало быть,— усмехнулся Шукаев.— Впро­чем, это к делу не относится. Что вы делали на острове в такое время? Что искали в домике?

—  Я не искал. Просто осматривал

—  Для какой цели?

—  Собираюсь на рыбалку. Хотел взглянуть — годится ли эта хижина для ночевки,— нагло глядя в лицо Жуниду  от­вечал студент

Шукаев едва заметно улыбнулся. Он хорошо знал по опыту, что бравада в начале допроса чаще всего кончалась потом истерикой, когда подозреваемого одна за другой начи­нали придавливать неоспоримые улики. Гораздо хуже, когда допрашиваемый безучастен и внешне безразличен. Такие характеры труднее. К тому же Жунид сейчас испытывал зна­комое ему чувство подъема, возникавшее, видимо, от созна­ния, что он напал на верный след и в ближайшие часы все, ради чего он потратил столько сил и времени, наконец выяс­нится

Первого же взгляда на студента Жуниду было достаточ­но, чтобы его предположение превратилось в уверенность Хакас Хатумов косил на левый глаз. А на снимке он стоял правой стороной лица к фотоаппарату

Жунид бросил взгляд на Эдиджева, который усердно стро­чил протокол допроса, на понятых из тех же осодмильцев, что помогали брать Хакаса, и вдруг неожиданно спросил:

— Сафар знает о том, что вы уехали из Краснодара?

— Да, мы с ним вместе   — начал было Хатумов и осекся

— Продолжайте

—  Мы вместе приехали,— со злостью в голосе повто­рил тот

—  Зачем он вас сорвал с занятий?

—  Он не сорвал. И потом — я могу ездить, куда хочу, и не давать никому отчета. Я требую, чтобы мне сообщили, почему меня задержали!..

—  Справедливое требование,— спокойно ответил Жунид.— Вы задержаны по подозрению в изнасиловании несовершен­нолетней Марии Сысоевой, совершенном вами с известным вам Пако в июле прошлого года. В том самом домике, где вы

сегодня искали...

—  Я ничего не искал! — почти закричал Хакас.— И ни­ кого не насиловал! Ни с каким Сафаром я никого не трогал, слышите!

Жунид мгновенно уловил оплошность студента

—  Запишите — кивнул он Эдиджеву — Подозреваемый косвенно удостоверил, что человек по кличке Пако и Сафар, который приезжал сегодня к нему в Краснодар,— одно и тоже лицо

—  Нет! Нет! Я не говорил!

—  Не кричите  Вы сказали это в присутствии свидете­лей   Вот ваше письмо Рахме Тугужевой  Узнаете?

Хатумов вгляделся  От всей его самоуверенности не осталось и следа. Он побледнел, осунулся. Руки дрожали. Рас­смотрев письмо, которое показывал ему Жунид, он отрица­тельно покачал головой.

—  Не ваше?

—  Не мое  Там нет подписи

—  А эта фотография?

—  Моя.

—  А подпись? — Жунид повернул снимок тыльной сто­роной.

—  Там же написано.

— Значит, ваша? Отвечайте, как полагается!

      -Да.

—  Очень хорошо. А теперь вот прочтите акт эксперти­зы, устанавливающий тождество почерка, которым написано письмо и сделана надпись на фото

—  Но...

—  Подождите. Это еще не все.— Жунид покопался в сумке.— Знаком вам этот медальон?

Хатумов все больше бледнел.

—  Нет,— прошептал он едва слышно.

—  Лжете! На внутренней крышке — ваши оттиски паль­цев, и это также подтверждено экспертизой!

—  Я ничего не знаю! — заерзал на скамье Хакас

—  Нервы сдают,— усмехнулся Жунид.— Так я и знал Уведите его в соседнюю комнату, пусть воды выпьет. И при­готовьтесь, Хатумов, говорить правду. Имейте в виду, что нам известно почти все, но признание всегда в какой-то мере облегчает наказание...

Студент встал и, покачиваясь, пошел к дверям, сопровож­даемый осодмильцами

—  Как фамилия Сафара? — будничным тоном спросил Жунид.

—  Не... не знаю,— поперхнулся словом Хатумов

—  Ладно, можете идти.

—  Так, Гамар. Пусть он пока поразмыслит, работенку его мозгам мы дали. А наша задача сейчас — обыск в доме Хатумова и розыски Сафара — Пако. Мне срочно нужен спи­сок всех Сафаров не моложе девятнадцати и не старше двад­цати пяти.

—  Зачем список? — удивился Эдиджев.— Их всего трое Уж свой участок я знаю. Сафар Гараев, Сафар Ибрагимов и Сафар Негучев. Первые два живут в Хантуке, Негучев — в Афипсе


*   *   *
Такой бурной ночи у Жунида не бывало уже давно. Он оставил студента под охраной двух осодмильцев в доми­ке правления колхоза и вместе с участковым, взяв в качест­ве понятых соседей Хатумовых, произвел обыск в доме Ха­каса. В яслях коровника, под толстым слоем сена, были об­наружены около восьмидесяти метров синего шевиота и от­рез шелковой ткани. Мать Хакаса беззвучно плакала. Стар­ший брат держался за сердце.

Тут же, в доме, составили протокол. Изъятые ценности отнесли в правление. Жунид отозвал Эдиджева в сторону:

—   Возьмите еще людей, Гамар Османович, и доставьте ко мне всех трех Сафаров. Попросите также прийти Марию Сысоеву  Леня Кудрявцев тоже может понадобиться. Пусть мать его приведет, а то поздно уже.

Жунид понимал надо ковать железо, пока горячо. Нуж­но обрушить на Хакаса все козыри, так, чтобы он сразу по­нял, что игра проиграна и дальнейшее запирательство беспо­лезно  И, прежде всего,— опознание

Вернулся Эдиджев часа через полтора. Участковый ока­зался незаменимым человеком. Жунид не раз думал, что бы он делал без расторопного исполнительного Тамара.

—  Всех собрал. Ждут в соседней комнате

—  Зовите сюда, Гамар Османович, трех Сафаров  Сысо­ева тоже пусть будет готова

Слева на двух стульях он посадил понятых, прямо перед столом, на стареньком диванчике — Гараева, Ибрагимова, Негучева и Хатумова, а около себя поставил стул для Ма­рии Сысоевой

Эдиджев записал установочные данные приглашенных.

— Вызовите потерпевшую.

Девушка вошла в комнату. На круглом личике ее, как на ладони, было видно все, что она сейчас чувствовала: и со­знание важности момента, и страх, и растерянность.

— Садитесь.

Она опустилась на краешек стула, не глядя на присут­ствующих. Предупредив девушку об уголовной ответственнос­ти за дачу ложных показаний, Жунид спросил:

—   Нет ли среди сидящих на диване лиц, знакомых вам? Не спешите с ответом, вглядитесь внимательнее

Мария подняла глаза. Несколько секунд они рассматри­вали одного, другого и вдруг расширились, как от неожидан­ной и острой боли

—  Это он,— сдавленным шепотом сказала она, показы­ вая на Хатумова. Скользнув взглядом дальше, вскрикнула.

—  И он... тот, второй... Пако!

—  Откуда вам известна его кличка? — наклонившись вперед, быстро спросил Жунид.

—  Тот... косой так назвал его, когда...

—  Почему же вы раньше не говорили об этом?

—  Я забыла... у меня совсем выскочило из головы..  Вы же понимаете..

Она заплакала.

—  Фамилия, имя? — повернулся Шукаев к горбоносо­му парню, которого Мария назвала Пако

—  Сафар Негучев. Она все врет Зачем врет? — бросив злобный взгляд на девушку, пробормотал Сафар.

—  Она спутала меня с кем-то! — подскочил Хатумов.— Я ее впервые вижу!

—  Сядьте! — жестко приказал Шукаев.— Сысоева, вы можете идти домой  Гамар Османович, пригласите Леонида Кудрявцева...

Мальчику Жунид задал всего один вопрос.

—   Расскажите, что вы видели и слышали на острове 27 июля прошлого года.

Леня, волнуясь, повторил свои показания

—  Итак, вы утверждаете, что один из рыбаков назвал другого Пако?

—  Да, я это хорошо слышал.

—  Все свободны, кроме Хатумова и Негучева. Сафар Негучев, вы задержаны по подозрению в изнасиловании не­совершеннолетней Марии Сысоевой. Допрос продолжим в угрозыске... Прежде чем уйти, товарищи, подпишите прото­кол опознания!

Задержанных увели.

—  Обыск у Негучева, да? — спросил Эдиджев.

—  Вы — превосходный помощник, Гамар,— улыбнулся Шукаев.

.. В комнате Сафара Негучева нашли, как и у студента, полтюка синего шевиота и отрез цветного шелка. Теперь не было сомнений, что ограбление магазина в Афипсе и изна­силование на острове срвершены Хатумовым и Негучевым.

Правда, Эдиджев обшарил все уголки в доме Сафара и во дворе, надеясь отыскать лом, которым грабители сорвали замки, но найти его не удалось.

За время отсутствия Жунида в управлении тоже произошли кой-какие события. Панченко доложил Ивасьяну об экспер­тизе медальона, найденного Шукаевым и опознанного Марией Сысоевой, и высказал предположение, что Хакас Хатумов, возможно, причастен к афипскому грабежу.

Ивасьян отчитал эксперта за «непрошенное вмешатель­ство», заявив, что «магазин брали Лялев и Чухов» и даль­нейшие разговоры на эту тему бессмысленны.

Однако, когда Шукаев привез на рассвете следующего дня задержанных и им полностью были предъявлены все матери­алы обвинения, преступники сознались,

Все стало на свои места. На Дараева и Ивасьяна это событие произвело впечатление разорвавшейся бомбы Отлич­но понимая, как обесценивается их положение в угрозыске успехом Шукаева, оба ходили, как в воду опущенные. К тому же нужно было подумывать и о возврате премиальных. И уж, конечно, распроститься пока с надеждами на повышение

Когда на допросах Хатумов и Негучев перестали запирать­ся под давлением улик и вещественных доказательств, раз­розненные и неполные сведения Жунида об обоих преступ­лениях слились в полную и ясную картину.

Как он и предполагал, в первые же дни после случая на острове Хатумов и Негучев притихли, опасаясь разоблачения. Хакас, вспомнив свою оплошность с медальоном (Хакас за­был, куда он делся), тщетно пытался разыскать украшение, но, когда стало ясно, что следствие заглохло, успокоился. Вместе с Сафаром они снова стали часто бывать в Красно­даре и пьянствовать там. Денег не хватало. Идея ограбления магазина принадлежала Сафару. Дело сошло удачно. Как раз в это время Хакас усиленно пытался склонить к сожитель­ству Рахму Тугужеву, дочь Озармаса. Но на пути у него стоял Умар Чухов, которому девушка симпатизировала. И вот тог­да у Хакаса возникла мысль, пожертвовав частью награблен­ного, подвести Умара под арест. Будучи по характеру трус­ливым и хитрым, Хакас любил, как говорят, загребать жар чужими руками. И на этот раз он поручил донести на счето­вода и экспедитора своему неизменному Пако. Кстати, на людях Хакас никогда не называл приятеля этим прозвищем Подбросив Чухову и Лялеву часть мануфактуры, они долго раздумывали, как бы донести на них, самим оставаясь в тени Решено было, что сделает это Сафар. Однако, уже направ­ляясь к дому Эдиджева, Негучев в последний момент стру­сил и послал вместо себя младшего брата Хакаса. Подросток напутал и назвал фамилию Сафара, чего не должен был делать. Вызов Негучева на допрос к Дараеву, да еще ночью, страшно напугал обоих грабителей. Сафар вообще перестал появляться на улицах, а Хакас в один из своих наездов до­мой отколотил брата за глупость и снова принялся разыски­вать пропавший медальон. Он отлично понимал, что, если милиция найдет медальон, который он держал в руках и даже раскрывал, это может грозить ему разоблачением. К тому времени относилось и письмо, написанное им Рахме и найден­ное в ее доме Шукаевым. Напугал же Хакаса приезжавший к нему несколько раз в общежитие Сафар. Он предупредил студента, что дело об изнасиловании не забыто, и молодой энергичный кабардинец ведет расследование. Тогда Хакас решил еще раз осмотреть бригадный домик. Там его и задер­жали.

Нечего и говорить, что когда была составлена дактокарта Хатумова, доказывающая полное тождество отпечатков его пальцев и тех, что обнаружены на медальоне и в магазине, Хакас перестал сопротивляться Тем более, что похищенные ценности были найдены у него в доме Он рассказал все, не пощадив и своего сообщника.

Последней соломинкой, которая «сломила спину верблю­ду», был лом, фигурировавший в афипском деле и совершен­но случайно найденный Гамаром Эдиджевым

Когда утром они везли задержанных на колхозной полу­торке в Краснодар, участковый вдруг застучал по кабине, прося остановить машину. Выпрыгнув из кузова, он поспе­шил к группе рабочих, которые заготавливали лед для сто­ловой. Один, в резиновых сапогах, стоя по колено в воде, ловил пожарным багром проплывающие мимо обломки льдин и подтаскивал к берегу. Другой, оказавшийся младшим бра­том Хакаса Хатумова, ломом раскалывал их на куски. Еще двое укладывали лед на бричку.

—  Чей? — спросил Гамар, взяв лом и внимательно рас­сматривая его

—  Наш.

Подошел Жунид.

—  Составьте протокол об изъятии, Гамар. Свидетели есть.

— Почему, начальник, не спрашиваешь меня, зачем лом взял? — спросил Эдиджев.

— Я знаю. Мне Андрей Фомич, старший следователь, все рассказал. Сейчас позвоним ему в .Афипс. Я думаю, ему те­перь там нечего делать.

Лом отдали в лабораторию, и уже через час Панченко удостоверил, что именно этим орудием сорвали замки в магазине.

—  Поздравляю вас, Жунид! — поймал он Шукаева в ко­ридоре.— И на этот раз с окончательным раскрытием сра­зу двух преступлений! Вот уж, как говорится, «одним махом, двух убивахом!» А сейчас, дорогой, идите со всеми материа­лами к начальнику управления. Дежурный вас ищет!.. И имейте в виду созывается экстренное совещание оператив­ного состава с участием прокурора области и его старшего следователя! Так-то! Ну, ни пуха, ни пера!

В приемной Корольков, как всегда, орудовал с телефо­нами

— Здравствуй, Михаил. Кто у него?

— Весь ваш отдел. И прокурор.    Поздравляю, слышал я  что у вас крупная удача?

— Спасибо,— ответил Жунид и скрылся за массивной дверью

Полчаса спустя в приемной раздался звонок. Король­ков юркнул в кабинет и быстро вышел назад, держа в руках лист бумаги, исписанный мелким почерком. Позвал машинис­тку сидевшую в соседней комнате и, передав ей бумагу, велел срочно перепечатать.

В это время вошел Охтенко

— Здорово, Михаил,— сказал он, нажимая на «о»  Ви­димо  он долгое время жил на Волге

— Опоздали малость, товарищ старший следователь. Там уже началось.

— Только что из района. Если бы Шукаев по телефону не предупредил меня, что настоящие воры задержаны, навер­ное, и к вечеру не успел бы в город.

Охтенко небрежно бросил портфель на диван, повесил плащ на вешалку и, достав из кармана носовой платок, при­нялся вытирать вспотевшее лицо.

—  Отдышусь малость, потом зайду,— сказал он.— А пока дай-ка закурить, Корольков: кончил я свои.

Секретарь с готовностью протянул ему пачку «Беломо-ра»

— Курите  Андрей Фомич

— Да   — протянул тот, разминая папиросу в пальцах,— Такие-то дела    А ведь молодец ваш Жунид.

— Хваткий парень,— с видом знатока подтвердил Король­ков — А вы слыхали, Андрей Фомич, о дубовой колоде с оружием? Оказывается, это он Ляпунову помог найти.   Ивасьян теперь приуныл, да и Дараев неважно выглядит Зато эк­сперт наш, Панченко, торжествует

— Признаться, и я рад удаче Шукаева. Поноавился он мне, пока вместе ехали...

Вернулась машинистка:

— Приказ готов, Михаил Сергеевич!

Корольков взял у нее бланк, бегло прочитал.

— Крепко!

— Что там? — заглянул Охтенко и прочел вслух. «    за поспешное, необдуманное решение об аресте ни в чем не повинных граждан У М. Чухова и А. Т Лялева начальнику уголовного розыска Т  В   Ивасьяну объявить строгий выго­вор... приказ № 113 о выдаче упомянутому Ивасьяну и опер­уполномоченному Дараеву денежных премий — отменить   »

— Та-та-та,— пробормотал Андрей Фомич и продолжал читать: — «..  За умелые и оперативные действия по раскры­тию преступлений объявить благодарность Ж. X. Шукаеву и назначить его старшим оперуполномоченным. »

— Справедливо,— сказал Корольков, унося приказ на­чальнику на подпись. Охтенко последовал за ним

В приемной стало тихо Только постукивал старенький «ундервуд» в соседней комнате, да изредка сквозь обитые черным дерматином двери кабинета доносился строгий бас начальника управления.

Вдруг двери распахнулись. Дараев и Корольков вывели Ивасьяна, поддерживая его под руки, и положили на диван Секретарь захлопотал возле него со стаканом воды Позво­нили в пункт «скорой помощи»

— Я поеду только домой,— поднял голову Тигран Вартанович.— Это сердце.,  ничего.,  пройдет

— Дежурная машина у подъезда,— сказал Корольков.— Может, Вадим Акимович, вы отвезете его домой?

— Разумеется!

Когда Ивасьяна усадили рядом с шофером, а Корольков вернулся к подъезду, больной подозвал к себе Дараева

—  Идите на совещание... обязательно послушайте все до конца, А заодно подумайте, как ответить на эту пощечину'

Дараев потупился

—  Мне не меньше вашего, Тигран Вартанович хотелось, чтобы мы оказались правы,— сказал он.— Но прав-то оказался Шукаев. Я, например, честно заработал эту пощечину

Дараеву немалого труда стоило сказать это Но сегодня когда он, криво улыбаясь, поздравлял Жунида с успехом тот принял это так просто, совсем не замечая неприязни в пове­дении Вадима, что тот почувствовал что-то вроде укора со­вести.

... Несколько минут спустя начальник угрозыска уже лежал дома на диване, облаченный в халат. Клавдия Доро-феевна дала ему порошок люминала.

Прежде чем заснуть, Тигран Вартанович рассказал жене о своих неприятностях.

—  ... Словом, мне намекнули сегодня, что не соответст­вую занимаемой должности... Еще одно такое дело, и Шука­ев будет начальником угро, а мне дадут по шапке...

—  Ты не допустишь,— уверенно сказала Клавдия Дорофеевна.— Да, кстати, могу сообщить тебе любопытную под­робность о Шукаеве. Может, ты перестанешь тогда колоть меня, будто я к нему неравнодушна?..

—  Оставь, Клаша. Что было, то прошло.

—  Ну ладно. Так слушай: сегодня на обратном пути из ателье я встретила Зулету. Ну, мы поболтали. Она, как всегда, жалуется, что муж не уделяет ей внимания, которого она заслуживает... Кстати, она быстро акклиматизировалась в городе — уже и косы обрезала...

—  Ближе к делу, Клаша,— засопел Тигран Вартанович.

—  Так вот, из разговора с ней я поняла, что ее муж — сын крупного коннозаводчика, а вовсе не табунщика, как он тут расписывал...

—  Умница, Клава. Это важно. Пусть Назиади приручитЗулету — она умеет это делать... И мы еще посмотрим...

5. ОСОБОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Прошло почти полтора года. За это время в управлении милиции, где по-прежнему работал Жунид Шукаев, не было зарегистрировано никаких особых происшествий, за исклю­чением мелких краж, уличных рывков и хулиганства, весь­ма распространенного в те годы.

Жунид не раз задумывался о том, не совершил ли он ошибки, избрав профессию чекиста. Обычно подобные мыс­ли приходили ему на ум после очередной размолвки с Зулетой, которая отдалялась от него все больше и больше. Ее упреки и бесконечные жалобы в те редкие дни и часы, когда он бывал дома, сначала повергали его в уныние, потом ста­ли раздражать и, наконец, просто злить. И он, чтобы не на­говорить резкостей, уходил бродить по улицам.

Именно  в такие минуты Жунид пытался со стороны взгля­нуть на свою жизнь. «В самом деле,— порой думалось ему,— завидная доля: ночи и дни напролет копаться в дерьме и воображать, что, упрятав за решетку двух-трех воров, обла­годетельствуешь человечество. Зато уж обо веем, что каса ется семьи, позабудь. Для тебя это — непозволительная ро­скошь».

И он до боли завидовал тем, кто строит заводы и шко­лы, ищет в тайге алмазы, прокладывает новые пути во льдах.

Наверное, это простительно — в двадцать семь лет иногда сомневаться. Тем более, что жизнь вокруг кипит бурная и героическая. Стучат по стране гулкие шаги второй пятилет­ки — в саженном размахе строек, в замечательных трудовых подвигах.

Открывались шлюзы первенца советской энергетики Днепрогэса; под старой Москвой закладывалась первая оче­редь лучшего в мире метро, и комсомольцы боролись за честь участвовать в подземной стройке; пробивался сквозь льды легендарный «Челюскин».

Но Жунид не умел долго пребывать в созерцательно., настроении. Приходило наутро известие о какой-нибудь кра­же, и он, живой, деятельный, позабыв обо всех своих дома1_ них неурядицах, спешил на место происшествия. И тогда не надо было спрашивать, доволен ли он своей судьбой. Все становилось на свои места. Он тоже — не в стороне, а на передовой линии, где идет борьба за новое общество, за чис­тый, красивый быт.

На совещаниях в управлении нередко говорилось, что раскрываемость преступлений растет, а вот насчет их пред­упреждения дело обстоит гораздо хуже. И Жунид активно участвовал во всем, что на канцелярском языке сводок Ми­хаила Королькова называлось «профилактическими меропри­ятиями». Помимо обычных дознаний, которые он вел, Шука-ев предотвратил несколько попыток хищения государственных средств и задержал с поличным не одного карманника.

Ивасьян после развязки афипской истории принял по отношению к нему холодновато-снисходительный тон, в ко­тором отчетливо слышались нотки неприязни и зависти. Жунид, всегда последним узнававший, что кто-то неискренен или откровенно враждебен к нему, вскоре почувствовал это. Тигран Вартанович со скрупулезной настойчивостью пытал­ся отыскать в любых действиях своего подчиненного «недо­зволенные методы и приемы» Однако ничего порочащего Шукаева до сих пор ему добыть не удавалось.

Начальнику управления Дыбагову уже пришлось по ано­нимному доносу наводить справки о родственных связях Жунида, но сведения о его отце — как о крупном конноза­водчике в прошлом, не подтвердились. Ивасьян; который «узнал» об анонимке, разумеется, раньше всех, посоветовал ему остерегаться Панченко «Больно уж дотошный,— много­значительно сказал Тигран Вартанович.— Знаете всякое может быть».— «Ничего не может быть,— глядя прямо в заросшую густыми волосами переносицу Ивасьяна,— сказал Жунид.— Панченко — умница и очень хороший человек. Никогда и никому (он подчеркнул эти слова) я не поверю, что Николай Михайлович способен на подлость»

Совсем неожиданным для тех, кто давно знал Дараева, было его выступление на партийном собрании. Он долго си­дел молча, видимо, плохо слушая, что говорилось, думал о чем-то своем, изредка посматривая то на Жунида так, точно видел его впервые, то на своего непосредственного началь­ника. Невеселые это были мысли. «Как» получилось,— сту­чало у него в висках,— что я, Вадим Дараев, которому не­сколько лет назад многие пророчили блестящую будущность, вдруг оказался на одной доске с ограниченным и завистли­вым Ивасьяном? Почему мне в какое-то время показалось, что нужно быть именно таким, как он?»

И Вадим Акимович не находил ответа. Глядя на Шукае­ва, он не мог не признать, что тот оказался прозорливее, способнее и, главное, честнее его. И в то же время не умел отрешиться от уколов самолюбия, которое продолжало твер­дить ему, что все происшедшее — досадная случайность и он, Дараев, по-прежнему,— первый работник в угрозыске и еще покажет себя. «Нет, черт возьми, совсем ты не так хорош, Как тебе кажется...» — чуть ли не вслух сказал о себе Ва­дим Акимович и попросил слова.

Он не щадил ни себя, ни Ивасьяна, обвиняя его в чван­стве, честолюбии и невнимании к мнению других сотрудни­ков угро. Сев на место, с красными пятнами на щеках, Ва­дим Акимович еще раз бросил взгляд на Жунида и вдруг поймал себя на мысли, что ему хотелось бы сблизиться с Шукаевым Было в. Шукаеве то, что Дараев утратил, сам не заметив, когда. Может, еще в те дни, когда люди, подобные Ивасьяну, пробрались на высокие посты и сеяли вокруг себя фальшь и лицемерие?

Все оживились. Встал Панченко и, как всегда, витиева­то стал говорить о пренебрежении начальника угрозыска к данным криминалистической экспертизы, к тем значительным мелочам, без которых невозможно раскрыть любое, даже са­мое банальное преступление.

Для Жунида все это было внове. Он не думал о ненормальностях в аппарате, не замечал их, занятый своей рабо­той Был доволен тем, что в связи с повышением получил оперативную самостоятельность и сумел сойтись по службе с лучшими, по его мнению, людьми — экспертом Панченко и старшим следователем Охтенко Остальное его не интересо­вало

Закончилось за это время и следствие по делу группы Буяна Пруткова. Народный суд учел данные Шукаева и по­ведение Семена, и Дуденко решено было не наказывать. Че­рез несколько месяцев после суда, по ходатайству управле­ния, в чем немалую роль сыграло вмешательство Жунида «рыжика» зачислили курсантом в Военно-кавалерийскую школу

*   *   *
Одним из счастливых свойств Жунида Шукаева было умение верить людям. Казалось, по роду своей профессии он легко мог стать подозрительным или, по крайней мере, осто­рожным в своих оценках людей и событий, но этого не про­исходило. К счастью, ошибался он редко. Но ошибки все-таки случались, и одна из них стоила Жуниду семейного благопо­лучия.

Он гнал от себя назойливую мысль о том, что личная жизнь не удалась и что женитьба на Зулете — заблуждение молодости. Разумеется, ему и в голову не приходило, что Зулета способна на измену или обман. Просто они слишком разные люди. Он вспоминал скромную, тихую девушку с длинными косами, которая краснела при одном лишь упоми­нании о замужестве, и, глядя теперь на свою нарядную пи­кантную жену, не узнавал ее. Жунид отлично понимал, что цивилизация в худших ее проявлениях гораздо труднее про­никает в среду женщин-горянок, чем мужчин Непокрытая голова, короткая городская прическа, модные платья с откро­венными декольте и фривольная болтовня с посторонними мужчинами,— все это еще долгие годы не коснется его со­племенниц, живущих в аулах. И Зулета тоже не была рань­ше исключением из общего правила. Теперь жена его неуз­наваемо переменилась и на мягкие замечания мужа отвеча­ла, что она не старуха и не те теперь времена, чтобы жить по древним обычаям. Она-таки отрезала косы, завела какие-то неизвестные ему знакомства, модно, и даже несколько крикливо, одевалась. Ему не приходило в голову, что скром­ной зарплаты старшего оперуполномоченного, пожалуй, не должно хватать на дорогие наряды. Но Жунид никогда не считал денег и пребывал на этот счет в полнейшем неведе­нии. Просто ему не нравился новый тонус жизни Зулеты.

И вот однажды, вернувшись неожиданно домой из коман­дировки, он, по обыкновению, отпер двери своим ключом и вошел в комнату Зулета сидела на диване с пылающим ли­цом. Когда на пороге появился Жунид, от нее отскочил мо­лодой, франтовато одетый хлыщ. Причем сделал он это с поспешностью, не оставлявшей сомнений в его намерениях. Шукаев в недоумении застыл на пороге. Франт, запина­ясь, назвался финагентом горфо Борисом Фандыровым и пос­пешно ретировался, пробормотав какое-то неясное объясне­ние своего присутствия здесь в столь поздний час. Что-то насчет вечеринки у Ивасьяна, где они были, и о необходи­мости проводить Зулету домой.

Зулета поднялась с дивана и, деланно улыбаясь, затара­торила о том, как веселилась у Тиграна Вартановича и как довольна, что познакомилась с его племянницей Назиади. Теперь ей не очень тоскливо, когда Жунид пропадает целы­ми днями на своей противной работе.

Он продолжал стоять молча. Лицо его наливалось крас­кой. И тут, когда Зулета подошла ближе, случилось то, о чем Жунид со стыдом и болью вспоминал потом всю свою жизнь. Он ударил ее. Не по-мужски, кулаком, а так, как сто лет назад били по щекам обидчиков, чтобы вызвать их на дуэль. Жу­нид медленно поднял руку и легко, но хлестко ударил Зуле­ту по лицу.

Она вскрикнула и, схватившись за щеку, испуганно от­ступила.

Потом плакала, униженно и жалко просила прощения, уверяла, что у нее ничего нет с этим Борисом, что она про­сто скучает, но Жунид не слушал.

В конце концов она пообещала ему завтра же подать заявление в медицинское училище и изменить образ жизни.

Но он уже знал, что это одни слова. Через несколько дней его вызвали на бюро и крепко отчитали за то, что он «избил» жену Значит, Зулета нажаловалась Что ж, он, ко­нечно, виноват Не сдержался Он даже не стал оправдываться и объяснять

После этого случая между ними установились странные отношения Жунид почти не говорил с женой ни о чем, кро­ме самых обычных домашних дел, приносил в получку день­ги и отдавал на хозяйство иногда они отправлялись в кино, словно ничего и не произошло Но прежнего не было, и Жунид старался появляться дома как можно реже Случалось, он исчезал на неделю и даже больше

Зулета часто со страхом поглядывала на мужа, но заго­ворить о его поведении не решалась

*  *  *
Утро двадцать второго сентября тысяча девятьсот трид­цать четвертого года запомнилось Жуниду по нескольким причинам

Над городом пронеслась тогда самая настоящая буря Грохотали железные листы на крышах домов, хлопали окна и форточки, звенело на асфальте стекло, вылетевшее из раз битых рам По улице несло щепки, бумагу вместе с желто­вато-седым облаком пыли, на зубах у людей скрипел песок. Пыль, поднявшаяся над городом, смешалась с горбатыми свин-цово-серыми тучами, предвещавшими раннее осеннее нена­стье.

И, наконец, утро это стало началом длительного рассле­дования, которое ему вскоре пришлось вести

Засуетились и сотрудники управления Такая буря немед­ленно должна принести дополнительные хлопоты Дыбагов собрал экстренное совещание. Нескольких человек направил в Госбанк и в тюрьму на случай возможных беспорядков. С трудом дозвонившись в районные органы милиции, потребо­вал немедленного усиления охраны кредитных организаций, оптовых баз, промтоварных магазинов и других учреждений, располагающих материальными ценностями Кроме того, нуж­но было связаться с райисполкомами, руководителями круп­ных предприятий, пожарными командами, областной комис­сией по борьбе со стихийными бедствиями Словом, дел было по горло — Дыбагов целые сутки не выходил из управления

Когда буря немного утихла, он поднялся из-за стола. «Пока что ничего серьезного,— подумал он — Кража трех ящиков водки в сельпо станицы Красногвардейской, исчезно­вение частного кабана на хуторе Овечинском и двух племен­ных бычков в ауле Бжигакай. Если ничего другого не про­изойдет, это не так уж страшно...»

Раздался протяжный телефонный звонок. Дыбагов нахму­рился и поднял трубку.

—   Алло! Да... что? . Плохо слышу вас! Где? Говорите яснее! Следы в огороде? Не подходите. Организуйте охрану Да. Сейчас высылаю. До свиданья!

По звонку Дыбагова вошел дежурный.

—  Квартирная кража. В Энеме,— махнул рукой на его вопросительный взгляд начальник управления.— Кто из лю­дей свободен?

—  Положение трудное, Асхад Асламурзович. Ивасьян болеет, хотя скоро, кажется, собирается выйти на работу Шукаев в отъезде. Дараев — в Нальчике, в доме отдыха.

—  Все еще завывает,— сказал Дыбагов, прислушиваясь к свисту ветра.— Ну, так кого же пошлем?

—  В зале сидят оперуполномоченный Кондарев с помощ­ником и проводник ищейки Губанов.

—  Ладно, позовите тех, кто есть..

Через полчаса опергруппа Кондарева верхами выехала в селение Энем, где минувшей ночью была ограблена кварти­ра бухгалтера консервного комбината.

Дежурный снова возвратился в кабинет начальника.

—   Уже четверть девятого,— обратился к нему Дыба­гов.— Вероятно, тревожных сигналов больше не будет. Я съезжу домой, а вы пока подготовьте докладную в обком партии о происшествиях за сутки и о принятых мерах. Тог­да и сдадите дежурство.

И опять затрещал телефонный звонок.

—  Аварийный!..— подскочил к аппарату дежурный.

—  Дайте трубку,— протянул руку Дыбагов.— Слушаю. Да, я. Что? Разбой?.. Убийство охранника и угон табуна?. Да. Есть...

Кончив говорить, он двумя руками потер виски и отки­нулся на спинку кресла, с утомленным видом. Не так просто уже далеко не молодому человеку, страдающему печенью, провести сутки за письменным столом. Крупное лицо его, обрамленное густыми седеющими волосами с глубокими за­лысинами по краям лба, было желтым. Под глазами тяжело набрякли лиловатые тени.

Дыбагов коротко бросил:

— Срочно позовите ко мне начальника угрозыска и су­дебно-медицинского эксперта... Панченко я разыщу сам.

Когда за дежурным захлопнулась дверь, Дыбагов попро­сил телефонистку соединить его с секретарем обкома партии. Доложив в обком о случившемся, стал готовиться к выезду. Тут он вспомнил, что о бандитском налете следует сообщить в Ростов, чтобы оттуда прислали бибистов.

На линии оказался заместитель начальника управления милиции "Северо-Кавказского края. Он внимательно выслушал Дыбагова и пообещал немедленную помощь.

Сформировав новую оперативную группу, Дыбагов отпра­вился с ней к месту, убийства в аул Чохрак.

Возглавлял группу Тигран Вартанович. По вызову он явился, но всем своим видом словно стремился подчеркнуть, что болезнь доконала его, и он сейчас ни на что не годится. Не забыл показать Дыбагову и бюллетень.

Но людей не было, и Ивасьяну волей-неволей пришлось ехать. Он, однако, надеялся, что дело будет передано бибис-там, и ему не придется с ним возиться...

* * *
Чохракское убийство и грабеж принадлежали к числу так называемых бесперспективных дел. Даже беглого ознакомле­ния с событиями Ивасьяну было достаточно, чтобы убедить­ся в этом.

Двадцать второго сентября, примерно в три часа ночи, сторож колхозной конефермы Трам Лоов присел на пенек и вздремнул. Внезапно получив удар по голове, он без звука рухнул на землю. Судебно-медицинская экспертиза установи­ла, что убийство совершено дробовиком Лоова, который он, возможно, выпустил из рук, когда заснул. Причем ружье разлетелось на две части. Ложе треснуло, и обе половинки валялись тут же, возле пенька.

Приходил Лоов в сознание или нет, сказать было труд­но. Скорее всего, нет. Ему размозжили весь затылок. Отпе­чатков пальцев на обломках дробовика Панченко не обнару­жил. Оттащив раненого сторожа в конюшню, преступники положили его в ясли, ворвались в помещение, где отдыхали коневоды и, пригрозив оружием, связали двух спавших там табунщиков. Из комнатки исчезли берданка с десятью пат­ронами, две ляжки сушеной баранины вместе со старым брезентовым рюкзаком и кружок сыра Все это злоумышленни­ки бросили в бидарку, в которую впрягли пасшегося непо­далеку одноглазого вороного мерина Дверь бригадного домика подперли снаружи двумя бревнами на случай, если табунщи­ки сумеют избавиться от своих пут и организовать погоню Все заняло не более получаса

Угнав восемь конематок с двумя жеребятами и племен­ного производителя, статного вороного красавца карабаира по кличке Каро, гордость колхоза «Заря», бандиты скрылись.

В течение первых двух суток после убийства группа Ивасьяна занималась расследованием в Чохраке Но ни осмотр места происшествия, ни предварительный опрос табун­щиков, которым до утра пришлось пролежать связанными, ни проверка некоторых жителей аула из тех, на кого могло пасть подозрение, ничего не дали

К Дыбагову в управление часто звонили из облисполко­ма, обкома партии прокуратуры и других учреждений, справляясь о ходе расследования, но ничего утешительного на эти звонки он ответить не мог

Ивасьян клял тот день и час, когда он возглавил опер­группу, и не чаял уже избавиться от трудного дела Пока что кроме обломков дробовика, никаких вещественных и других доказательств добыть не удалось

Ищейка не смогла взять следы Впрочем, Губанов пред­сказывал это, утверждая, что после такой бури ни одна со­бака не в состоянии работать После нескольких неудачных попыток он забрал Азу и уехал в управление

На третий день из управления милиции Северо-Кавказ­ского края в Чохрак прибыл начальник отдела по борьбе с бандитизмом Шахим Денгизов Ознакомившись на месте с обстоятельствами убийства и ограбления, он вскоре отправил­ся в Краснодар Вслед за ним возвратилась и группа Ивасьяна

Тигран Вартанович несколько воспрянул духом, рассчи­тывая, что «главный бибист», как он про себя называл Ден гизова, возьмет расследование на себя и его. Ивасьяна, ос тавят в покое

Ошибся он только наполовину

Время подходило к обеду, когда к управлению подкати ла запыленная легковая Шахима Денгизова   Это был уже немолодой человек, очень сухощавый, но широкоплечий и рослый. Гимнастерка с ромбом в петлицах и орденом Крас­ного Знамени на груди плотно облегала его мощный торс

Седеющая голова, броское запоминающееся смуглое лицо с острыми спокойными глазами, насмешливые сухие губы, пря­мой тонкий нос и гладко выбритые щеки — таков был Ден-гизов.

Говорил он торопливо и четко, не позволяя ни себе, ни собеседнику ни на йоту уклоняться от дела. Дыбагов знал эту манеру Денгизова и поэтому на вопрос об Ивасьяне поспе­шил ответить как можно короче:

—   Болеет. Жалуется на боли в ногах. Собирается лечь в больницу.

Денгизов наклонил голову.

—  Так. А я сегодня же вас покину. К сожалению, иначе нельзя. Утром должен быть в Грозном.

—  А как же Чохрак?.. У нас некому вести расследование..

—  Есть.

—  Кто?

—  Шукаев. Что о нем скажете?

—  Он прибыл к нам весной прошлого года и успел не­ плохо зарекомендовать себя. Но по убийствам не работал. К тому же...

—  Что еще?

—  С биографией у него...

—  Конкретнее!

—  Получено анонимное письмо, что он — сын конноза­водчика... Правда, эти сведения не подтвердились.

—  Незачем тогда и говорить!

—  Да, но... родной брат его жены...

—  Зубер Нахов,— подхватил Денгизов, нетерпеливо по­стукивая пальцами по колену.— Он — обыкновенный уголов­ник. Мелкое воровство. Судим. При мне. Я тогда руководил областным управлением в Нальчике. Преступные связи Шукаева с шурином исключаются. Жунид — коммунист, отец его — член партии с двадцать первого года. Практику по окон­чании школы милиции Шукаев проходил в Темрюке. Пресле­дуя крупного бандита, переплыл ночью озеро, хотя плавает пре­скверно. Схватил его. Награжден за это именным пистолетом Еще тогда я хотел взять Жунида к себе, но мой выезд в Дагес­тан помешал. Словом, за него я могу поручиться.

Денгизов нахохлился, досадуя, что разразился такой длин­ной речью.

—   Тогда — другое дело. Спасибо за информацию,— ска­зал Дыбагов и позвонил, чтобы вызвали Шукаева, который два часа назад вернулся из района.

Денгизов молча разгдядывал кабинет, обставленный, по его мнению, с излишней роскошью. Сам он этого не любил Погладив ладонью гладкую коричневую кожу глубокого крес­ла, слегка усмехнулся.

—  Вы надолго в Грозный? — спросил Дыбагов. Молча­ние начинало его тяготить.

—  В Бай-Юрте убит председатель сельсовета. Пока мес­тной милиции и прокуратуре ничего не учалось выяснить. Вот и еду.

—  Разрешите? — показался на пороге Жунид.

—  Да.

—  Товарищ начальник управления, старший оперуполно­моченный угрозыска Шукаев прибыл по вашему вызову!

—  Садитесь,— кивнул ему Денгизов, показывая на крес­ло, стоявшее возле приставного столика.

Жунид сел.

—  Шахим Алиханович уезжает,— заговорил Дыбагов.— Ивасьян болен. В связи с этим мы решили передать чохракское дело вам. Сейчас получите указания, к выполнению которых нужно отнестись со всей серьезностью. Вы меня поняли?

—  Да. Позвольте мне говорить?

—  Говорите,— вмешался Денгизов.

—  Я готов взяться за это дело, если

—  Вот полюбуйтесь,— перебил Дыбагов, обращаясь к бибисту,— сейчас выставит свои требования  И так каждый раз..

—  Дайте ему закончить,— поморщился Денгизов и по­вернулся к Жуниду: — Что означает ваше «если»?

—  Я хотел только сказать, что в дознании по раскрытию такого преступления желательно непосредственное участие старшего следователя прокуратуры Охтенко   Он занимался бы процессуальным закреплением данных, а я вел бы опера­тивную работу  Следственные действия будут ее сковывать

—  Просьба заслуживает внимания! — Денгизов бросил взгляд на начальника управления

—  По предыдущему делу он уже просил об этом,— ска­зал Дыбагов.— Я говорил тогда с прокурором области. Он помог, а сейчас ничего не выйдет, Охтенко занят

—  В таком случае дайте помощника из числа оператив­ных сотрудников и освободите меня от текущих дел.

—  Это в наших силах   Считайте вопрос решенным,— ответил Дыбагов

— Еще что, Жунид? — спросил Денгизов. Шукаев помедлил.

—  Было бы полезно,— сказал он, наконец,— предоставить мне возможность свободного передвижения и обеспечить право пользования силами и средствами периферийных орга­нов милиции, чтобы в нужный момент организовать одно­временную проверку версий и преследование грабителей, если возникнет такая необходимость.

—  Я уже слышал кое-что о предложенной вами бригад­ной тактике,— улыбнулся Денгизов.— И считаю ее вполне рациональной. Что ж, требования, по-моему, скромные. Как считаете, Асхад Асламурзович?

—  Да, конечно. Сделаем все, что он просит.

—  Тогда с вашего разрешения,— обратился Денгизов к начальнику управления,— мы займемся с ним планом рассле­дования...

— Разумеется. Мой кабинет к вашим услугам. Жунид достал записную книжку.

Денгизов стал диктовать. Он медленно прохаживался по кабинету и говорил так быстро, что Жунид едва успевал за­писывать, удивляясь про себя четкости и логической закон­ченности каждой из предложенных Денгизовым версий...

*   *   *
Словом, Жунид получил «особое поручение». Так и ска­зал Дыбагов, еще раз вызвав его к себе в кабинет в конце рабочего для.

Говорил начальник управления довольно благосклонно и даже справился, как поживает Зулета, не трудно ли ей учить­ся. Она-таки поступила на первый курс медицинского учили­ща. Внезапную перемену в отношении к нему Дыбагова Жунид не без оснований приписал визиту Шахима Денгизо-ва. На вопросы Шукаев отвечал вежливо, но, не чувствуя особой искренности в словах своего собеседника, на откро­венности не пускался.

Потом начальник управления вернулся к вопросу о деле и поинтересовался, кого бы Шукаев хотел иметь своим по­мощником.

— Дараева,— не задумываясь, ответил Жунид.

С Вадимом Акимовичем они сблизились за последнее время. И главную роль в этом сыграл не Жунид, который не слишком-то легко сходился с людьми, а сам Дараев. Ой сильно изменился. Иногда, правда, по-прежнему, петушился, принимая бравый вид, но бывало это довольно безобидно и не вы­зывало к нему антипатии. Зато между Дараевым и Ивась-яном пробежала черная кошка. Тигран Вартанович здоровал­ся с ним сквозь зубы, небрежно кивнув, а иногда и не заме­чал вовсе.

Сам Дараев тоже чувствовал перемену в себе. Началось все с того памятного собрания. Он понимал, что не имеет никаких оснований обижаться на Шукаева за афипское дело. Кто же виноват, что нашелся человек, гораздо способнее и дальновиднее его самого? Однако еще долго при встречах со своим воображаемым соперником по службе Вадим Акимович испытывал ненавистное ему самому раздражение. Шукаев, как всегда, ничего не замечал, был по-прежнему приветлив и открыт нараспашку  И это сделало свое дело

Как-то они разговорились. О прошлом, о себе, о своих семьях. Жунид умел слушать, а Дараев любил говорить.

Словом, они почти подружились. Теперь им предстояло вместе работать.

Вадим Акимович должен был возвратиться из Нальчика через два дня, и Жунид решил употребить это время на изу­чение всех обстоятельств налета на ферму, которые удалось выяснить Ивасьяну и Денгизову

Он целыми часами не отрывался от бумаг, сидя за сто­лом в своем кабинете, забывая о еде и отдыхе. Все отошло на второй план: и косые взгляды Ивасьяна, и предупредитель­ная вежливость Дыбагова, и полное пренебрежение к нему со стороны Зулеты.

Жунид часто думал о том, что сыскная работа во мно­гом сродни любому творчеству И чем меньше известно о преступлении, тем больше простора для творчества. Разни­ца разве только в том, что в литературе и искусстве, напри­мер, вымысел основывается на ассоциациях, и чем точнее ассоциация, тем достовернее вымысел, а в сыске версия долж­на опираться на уже известные реальные факты, и чем крас­норечивее и весомее будут они,— тем вероятнее версия.

И в том, и в другом случае человек, действительно заин­тересованный, испытывает прилив сил и энергии. Так всегда бывало с Жунидом. Но карманная кража, ограбление кварти­ры или магазина — это одно, а крупное дело, осложненное убийством,— другое.

И Жунид не поднимал головы от стола. За двое суток он испещрил свою записную книжку множеством заметок о ве­роятных путях следования бандитов, о предполагаемых оруднях и имуществе, которыми они должны были располагать, о количестве людей, которые без особого труда справились бы с похищенными лошадьми.

На полуметровом листе бумаги он начертил по наброс­ку Денгизова схему района происшествия, хотя склонностью к рисованию никогда не отличался.

Некоторое время Жунид рассматривал рисунок, думая о том, что сторож Трам Лоов мог бы сидеть и поближе к ко­нюшне, потом снова открыл записную книжку и написал вверху каждой следующей чистой страницы: «Когда?», «Где?», «При каких обстоятельствах?», «С какой целью?», «Каким способом?», «Что?» и «Кто?».

Первые шесть страничек наполовину заполнил, над пос­ледней посидел в задумчивости, не прикасаясь к перу, и, на­конец, закрыл блокнот. Вопрос «Кто?» пока оставался без ответа.

— Кто и сколько их было? — вслух повторил Жунид. Размышления его прервал телефонный звонок.

—   Да. Вадим Акимович? С приездом!.. Да, заходите, жду вас.

6. ВЕРСИИ, ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ И ДОГАДКИ

—  Привет из Нальчика! — по обыкновению шумно поз­доровался Дараев — Земля слухом полнится, что тебе пору­чено особое задание?

Садись сначала,— улыбнулся Жунид.— Выкладывай, как отдыхал, что нового в Нальчике?

Курортные новости, как я предполагаю, тебя едва ли заинтересуют, особенно, когда уже прилип к новому делу,— Дараев ткнул пальцем в схему,— а так — ничего особенного

Расспросив о том, о сем, Вадим рассказал, что встречался с товарищами из Кабардино-Балкарского угрозыска. От них он узнал, что недели три назад был арестован охранник Кен-женского пепло-пемзового рудника: во время его дежурства из конюшни исчезло десять отборных коней. Сотрудники угрозыска сбились с ног, пытаясь напасть на след преступ­ников, но ничего не достигли.

Жунид расспросил о некоторых подробностях и в конце концов решил, что кенженские события едва ли могут иметь отношение к Чохраку

—  А ты неплохо выглядишь, Вадим,— сказал он, окинув взглядом плотную фигуру Дараева.

—  Не хотел поправляться,— улыбнулся тот,— а все рав­но два килограмма привез. Ничего, растрясу в Чохраке. Как помощник особого порученца жду указаний! Рассказывай!

—  Пока — самую суть,— ответил Жунид, раскрывая свою записную книжку.

Коротко, но детально познакомив Дараева с обстоятель­ствами убийства и ограбления, Жунид закупил и, хрустнув пальцами, встал из-за стола.

За окном опускались на краснодарские крыши теплые сумерки. Солнце уже скрылось, и только на востоке еще тянулась оранжевая черта. Небо стало сиреневым.

—  Сколько времени прошло с момента ограбления до выезда опергруппы? — после минутного раздумья спросил Вадим.

—  Почти сутки,— пуская дым в открытую форточку, отозвался Шукаев. Курить после долгого перерыва он снова начал, когда участились их ссоры с Зулетой.

—  К сожалению, я там не побывал,— продолжал он,— как раз тогда находился в командировке, в Тахтамукае. А группой руководил Ивасьян. Больше недели он торчал в Чох­раке и приехал с пустыми руками..  Дыбагов, конечно, был не в восторге...

—  Как он сейчас? — спросил Дараев, имея в виду Ивась-яна.

Жунид понял:

—  В больнице. Что-то у него с ногами. И сердце

—  А эта схема?

—  Я сделал ее по наброску Денгизова.

—  Жаль, что не удалось познакомиться с ним,— сказал Дараев.— Говорят, сильнейший сыскной ас.

—  Точно говорят. Именно он вторично осмотрел место убийства...

—  Есть заключение медэксперта о характере травмы на голове сторожа?

—  Да. Медики пришли к выводу, что удар нанесен при­кладом ружья Лоова. Вероятнее всего — старик задремал сидя. Вполне возможно, что убийство не входило в расчеты банды...

—  Почему ты решил?

—  Ложе сломалось в казенной части, видимо, удар не был особенно силен   Наконец, пришелся он по самому сла­бому месту черепа — мозжечку Три года назад Лоов ударил­ся затылком, упав во время гололедицы Известно также, что у детей и стариков кости более хрупкие, следовательно

—  Следовательно, здоровый и крепкий человек мог ос­таться в живых с таким ранением?

—  Вполне. Погибшему около семидесяти лет Знаешь,— повернулся Жунид к Дараеву,— меня возмущает всегда в таких случаях отношение руководителей к подбору охранни­ков. Почему-то принято считать, что сторожами должны ра­ботать старики  А ведь именно им труднее не спать ночью, они хуже слышат и видят и уж, конечно, менее всего подго­товлены к обороне от грабителей.

Дараев пожал плечами.

—  Говорят, у стариков — бессонница...

—  Это не правило, а исключение,— перебил Жунид.— А распространенное мнение о том, что в пожилом возрасте люди меньше спят, ни на чем не основано.    Да, еще забыл сказать, преступники больше его и пальцем не тронули. До­вольно аккуратно втащили в конюшню и прикрыли попоной

—  Какие-нибудь следы остались?

—  Действовали определенно не новички. На ружье — ничего, на бревнах, подпиравших дверь в бригадный домик,— тоже ничего  Можно подумать, что они были в перчатках.

—  Разве это нереально?

—  Едва ли Работать в перчатках — скорее обыкновение европейское А здесь — Адыгея Впрочем, не берусь пока ут­верждать У меня, кстати, складывается впечатление, что это гастролеры Но, наверно, им помогал кто-нибудь из местных

Вадим Акимович покачал головой

—  Последняя твоя догадка кажется мне сомнительной Нет ведь никаких сведений о причастности к налету кого-либо из-за Терека или Дона.

—  Посмотрим. Видишь ли, в Адыгее, насколько нам из­вестно, нет конокрадов, которые отважились бы на вооружен­ный налет  Раз Угнано солидное количество лошадей, и сво­бодная эксплуатация или продажа их возможна, пожалуй, лишь за пределами Кубани  Два.

—  Пока — сдаюсь,— улыбнулся Вадим — У тебя на все готов ответ  Но дело покажет Да, скажи еще. номер бердан­ки, которую похитили у табунщиков, описание бидарки и прочее — известно все это?

—  Ружье системы Бердана, однозарядное, СВ 016796. Описания двуколки нет, но это нетрудно восполнить при пов­торном допросе табунщиков. Одного из них я уже вызвал сюда. А вот приметы похищенных лошадей и другого имущества.

Дараев взял справку, которую подал ему Жунид, бегло прочитал и кое-что выписал в свой блокнот

— Выходит, Ивасьян не нашел ни одной зацепки?

— Кроме довольно размашистого почерка бандитов, если можно так выразиться, ничего не известно. Ты же знаешь, наверно? Буря была. А через несколько минут после того, как грабители исчезли, хлынул ливень, продолжавшийся почти до утра.

— Кто первым обнаружил убитого и вообще все осталь­ное? — спросил Дараев, покусывая кончик карандаша.

— Я ждал этого вопроса,— сказал Жунид, захлопнув форточку и садясь за стол.— К середине дня на ферму при­ехал объездчик колхоза Пазад Киков Уже на некотором рас­стоянии от конюшни он услышал крики о помощи. Прежде всего подъехал к домику, двери которого были подперты брев­нами. Раскидал бревна и развязал коневодов. Через несколь­ко минут, осматривая пустые стойла, они наткнулись на по­луживого охранника   В сознание он не пришел и умер в больнице. Киков сообщил о случившемся в милицию, и его задержали..

— На каком основании? — вскинул брови Вадим Акимо­вич.

— Видишь ли, начальнику райотделения Тукову показа­лось, что объездчик очень уж растерянно отвечал на вопро­сы,    и были, кажется, какие-то противоречия в его показа­ниях,   потом выяснилось, что он напутал просто со страху

—   На Тукова это похоже,— ухмыльнулся Дараев, эффектным жестом открывая портсигар — Кстати, это тот самый, в бывшей квартире которого ты живешь.

—  Ах вот что,— равнодушно отозвался Жунид.— Давай не будем отвлекаться. На чем я остановился?

—  На Кикове.

—  Да. Он оказался совершенно не виновен. Его выдво­рил из КПЗ Ивасьян.

—  Что-нибудь подозрительное в деле есть?

—  Едва ли,— уклончиво отвечал Жунид.— Пока нет Хотя мне кажется несколько странным, что ни один из та­бунщиков ничего определенного не может сказать о приме­тах грабителей.

—  Было же темно?..

—  Разумеется. Но вооруженный налет — факт достаточ­но веский. Своего рода психологическая встряска. В такие моменты люди, обычно, не связывая событий в единое целое, запоминают какие-то яркие детали... Голос, жест, нечаянно оброненное слово... если уж лиц видеть нельзя...

Дараев с уважением посмотрел на Жунида.

—  Ты, видно, над всем этим голову поломал уже изряд­но? .

—  Второй день сижу,— без тени рисовки отретил Шукаев.

—  Регбюро не поможет нам?

—  Я уже справлялся. Кроме домушников и карманни­ков у нас на учете всего девять конокрадов, пять грабителей и три барышника. Вот справки.— Он протянул Дараеву не­сколько листков, сколотых скрепкой.— Большинство из них осуждено и отбывает срок. Те, кто сейчас на свободе, имеют алиби. Возня с ними, кроме траты времени, ничего не дала.

—  Да,— вздохнул Дараев.— Не густо.

Он снова принялся грызть карандаш, с интересом по­глядывая на сосредоточенного Жунида, целиком поглощенно­го заботой о деле. Потом едва заметно улыбнулся какой-то своей мысли и снова спросил:

—  Денгизов подсказал что-либо существенное?

—  Он пока запретил и думать о пришлых конокрадах. Прежде всего, говорит, выясняйте местные преступные свя­зи, перетрясите весь здешний уголовный мирок.

—  Следственных версий, видимо, нет?..

—  Ни одной. Все отпали. Оперативных — три. По ним кое-что делается. Вон, взгляни...

Дараев принялся перелистывать уже порядком разбухшую папку с документами. Жунид опять закурил и, морщась, пус­кал дым в потолок: с непривычки от множества выкуренных им за эти два дня папирос щипало кончик языка.

—  А цыгане? — поднял Вадим голову от стола.

—  Ивасьян занимался ими Говорит, что цыгане — ни причем,— коротко'ответил Шукаев.— Вот папка на цыган.

Вадим Акимович, углубившись в бумаги, несколько ми­нут молчал. Потом, захлопнув папку, в упор посмотрел на приятеля.

— Слушай, а мы не влипли в безнадежное дело?..

Шукаев, не отвечая, несколько минут выдерживал взгляд Вадима. Потом нахмурился, слегка поджав губы.

—   Если ты собираешься получать все на блюдечке, то еще не поздно: откажись от сотрудничества со мной!

Вадим покраснел и не очень естественно рассмеялся.

—   Ну и порох же ты! Не дуйся, ради Бога, я ведь не всерьез.

— Хорошо. Значит, к этому вопросу не возвращаемся? Дараев молча протянул руку:

—   Смотри же,— все еще не остыв, ответил Жунид на рукопожатие.— Легкой фортуны не жди...

В дверь постучали.

— Разрешите войти?

На пороге появился молодой паренек в милицейской форме. Короткие усики над верхней губой не делали его стар­ше. Стройный, высокий, подтянутый, он, казалось, только что вышел из училища.

—  Участковый уполномоченный милиции Насипхабльско-го района Махмуд Коблев прибыл в ваше распоряжение! — браво щелкнул он каблуками.

—  Садитесь,— пряча улыбку, сказал Жунид и протянул Коблеву руку.— Я вас вызвал по поводу убийства в Чохраке. Это — Дараев — оперуполномоченный нашего угро.

—  Какие населенные пункты вы обслуживаете? — спро­сил Вадим, когда Коблев сел.

—  Аул Янукай. Население — около шести тысяч. Мно­гих знаю лично. Работаю второй год.

—  Очень хорошо,— заметил Жунид.— Какое у вас об­разование? Имеете ли специальную подготовку?

—  Окончил сельскую школу и одногодичные курсы милиции.

Паренек понравился Жуниду. Открытые черные глаза его были полны радостного ожидания. Кому из криминалистов не понятно это чувство, когда ты только что, можно сказать, сошел со школьной скамьи, никому не известен, все для тебя внове и вот... кажется, сейчас тебе поручат первое ответствен­ное задание.

От волнения Коблев теребил в руках свою новенькую фуражку.

—  Мы решили дать вам важное поручение,— заговорил Жунид.— Думаю, вы справитесь.

—  Я готов! — подскочил Коблеа.

—  Сидите. Так вот... в ауле Янукай живут Кушхов Хажби Хакяшевич и Еганов Мурат Питуевич. В прошлом году они задерживались Лабинской милицией по подозрению в краже лошадей из воинской части.. С разбойничьим нападением на ферму в Чохраке вы знакомы?

—  Так точно!

—  Хорошо. Кушхов и Еганов за сутки до событий в Чохраке ездили в соседнюю станицу и ночевали в квартире известного барышника Макара Барболина. Он недавно вер­нулся из тюрьмы. Вам надлежит установить, где находились и чем занимались Кушхов и Еганов с двадцать первого по двадцать пятое сентября. Сделать это нужно осторожно. Рас­спросите всех объездчиков, лесников, сторожей и табунщи­ков... Многие тропы конокрадов проходят через ваш участок... Нельзя, например, попасть в Уруп, минуя Янукай.

—  Все данные, которые вы соберете,— добавил Дараев,— должны быть в случае надобности подкреплены свиде­тельскими показаниями. Позаботьтесь и об этом.

—  Если вопросов нет, можете ехать сейчас же,— ска­зал Жунид.— Надо, чтобы к нашему приезду все сведения были подготовлены. А приедем мы, возможно, денька через два-три.

—  Можно спросить? — оторвался Коблев от блокнота, куда старательно записывал указания Шукаева.

—  Пожалуйста!

—  Должен ли я производить обыск у подозреваемых, если, например, узнаю о том, что у них есть оружие или что-либо из украденного?

—  Ни в коем случае! — отрезал Жунид.— Никаких след­ственных действий, кроме оперативной проверки.

—  Я могу идти?

—  Да. До свиданья.

Уходя, молоденький участковый чуть не столкнулся в дверях с Михаилом Корольковым.

—  Кто это? — спросил Михаил, протягивая Шукаеву телеграмму.— Ног под собой не чует...

—  А как же,— усмехнулся Дараев.— Наверно, первое в его жизни дело.

Корольков ушел. Жунид протянул телеграмму Дараеву.

— Улыбнулась одна из трех версий... Вадим Акимович прочитал вслух:

«Документально подтверждена работа косарей Чуцокшу вечера двадцать первого почти утра двадцать второго сентября ночной смене разгрузке вагонов элеваторе тчк Сомнительных связей не установлено тчк Подробности почтой тчк Крылов»

—  Так,— проговорил он, возвращая телеграмму Жуниду — Третья часть плановой работы отпала. Но мне непонят­но, что такое «Чуцокшу» Имя? Аул?

—  Фамилии косарей на телеграфе склеили Мухаб Халидович Чуц, Ханаф Алиевич Ок, Осман Шагбанович Шу  Вот и весь ребус. Выяснилось, что эти лица в августе-сентябре косили сено на лугах Джиракаевского колхоза для подсобно­го хозяйства Лабинского «Заготзерно». Все трое частенько бывали на Чохракской конеферме. Через три дня после их появления на ферме было совершено ограбление и убийство

Лоова.

—  Значит, о них нечего думать теперь,— сказал Вадим — А жаль Я бы так и назвал эту версию — «Чуцокшу»

—  Любишь ты эффекты1 — без всякого выражения ска­зал Шукаев

Снова раздался стук в дверь

До конца дня в комнатке, где сидели Жунид и Вадим, хлопали двери Приходили и уходили люди, вызванные для проверки версий

Интересные показания дал инструктор облисполкома Баров По его словам, двадцать первого сентября часов в десять вечера он выехал на линейке из аула Дадакай, направ­ляясь в станицу Натырбовскую по служебным делам В сте­пи, на дороге, им встретилось трое верховых Кучер Барова попросил у них спичек Один из всадников подъехал ближе и протянул ему зажигалку Когда возница прикуривал, пла­мя зажигалки на мгновение осветило лицо путника, и Баров узнал своего бывшего соседа по аулу Псейтук — Мухаба Чуца Чуц неохотно ответил на обычное «салам алейкум» торопливо взял зажигалку и отъехал, не пожелав разговари­вать Барову показалось это подозрительным, и он, узнав через день об убийстве в Чохраке, сообщил о своей ночной встрече в милицию

Уже собираясь уходить, Баров добавил, что Чуц, по всей вероятности, сидит сейчас на речном вокзале и ожидает ка­тера в Псейтук. Инструктор, вернувшись околодвух часов дня из командировки, столкнулся со своим земляком в пор­товом буфете Чуц снова не выказал особого расположения к разговору, а Баров не счел нужным напрашиваться в собеседники. Но все же они перебросились несколькими фра­зами, обычными   в таких случаях.

По словам Чуца, ехал он в Псейтук навестить мать. Ка­тер его должен был отчалить в шестнадцать тридцать.

Баров не поверил, но виду не подал и отошел. Он от­лично знал Чуца: нежной сыновней привязанностью к мате­ри Мухаб едва ли отличался. Да и вообще человек это был, по мнению Барова, нечестный, имевший на своей совести немало неблаговидных поступков. Еще в период коллективи­зации благодаря стараниям Чуца многие крестьяне стали распродавать и резать скот и лошадей, чтобы не сдавать их в колхоз. А много позже он и его постоянные собутыльники Ханаф Ок и Осман Шу назанимали денег у семнадцати од­носельчан и скрылись.

Выслушав инструктора, Шукаев взглянул на часы. Было десять минут четвертого.

—   В нашем распоряжении больше часа,— сказал он.— Вадим, я сейчас договорюсь с дежурным насчет машины, а ты бери двух милиционеров, и вместе с товарищем Баровым езжайте на речной вокзал. Переоденься в гражданское. Да, товарищ Баров,— подпишите ваши показания... Вот здесь.. Спасибо.

Дараев вышел и через несколько -минут возвратился, одетый в чуть поношенную робу речника.

—  Я готов.

—  Хорош,— улыбнулся Жунид.— Вадим, надеюсь, тебе не нужно объяснять: шума и свидетелей поменьше...

—  Все будет сделано. Комар носа не подточит,— по привычке прихвастнул Дараев, расправив плечи.

Жунид подавил улыбку.

Оставшись один, он просмотрел список вызванных на сегодня свидетелей. Из-за них ему и не пришлось поехать с Дараевым на речной вокзал. А хотелось...

Мысли Жунида все время вертелись вокруг истории, рассказанной Бароьым. Если верить инструктору, то Мухаб Чуц — не только подозрительный тип, но и отпетый плут. Прав был Шахим Денгизов, советуя не отбрасывать ни од­ной версии без самой тщательной проверки.

Жунид достал лист чистой бумаги и набросал текст пись­ма начальнику Тахтамукаевского райотделения милиции Мед-жиду Куваеву с просьбой выявить и допросить всех кресть­ян, ставших некогда жертвами денежной махинации Чуца и его компании. Потом отнес листок наверх, Королькову...

И все-таки версия «Чуцокшу», как в шутку окрестил ее Дараев, отпала окончательно в тот же день.

Финал миссии Вадима Акимовича на речном вокзале оказался совершенно неожиданным. И довольно счастливым для него, особенно, если вспомнить, что в личном деле Да-раева все еще «висел» выговор за афипскую неудачу, напо­миная ему о необходимости восстановить репутацию.

Словом, на этот раз Вадиму повезло. Вместо одного по­дозреваемого, он привез в управление двух: Чуца и Ока. У задержанных при обыске были изъяты револьвер системы «наган», горсть патронов к нему и крупная сумма денег.

Ханаф Ок на первом же допросе сознался, что деньги — из аула Дадакай, где они втроем ограбили тамошнего пчело­вода. В ночь с двадцать первого на двадцать второе сентяб­ря вместо них на элеваторе отдежурили смену другие груз­чики, а Чуц, Ок и Шу перелезли через забор и, сделав дело, вернулись тем же путем до прихода сменщиков. Грузчики получили, разумеется, определенную мзду за молчание.

У пчеловода и были похищены, как показал Ханаф Ок, найденные в чемодане у Чуца одиннадцать с лишком тысяч рублей, драповая венгерка с каракулевым воротником, набор­ный кавказский пояс и дорогая бухарская шапка.

Чуц, когда его задержали, попытался выбросить чемодан в Кубань, но не успел: помешал один из милиционеров.

Допрашивал Вадим Акимович. Жунид сидел тут же и задумчиво посасывал потухшую папиросу, недоумевая, поче­му ни в управлении, ни в райотделении милиции ничего не знали об ограблении дадакаевского пчеловода.

Обстоятельство это прояснилось позднее, когда Шукаев связался по телефону с Насипхабльским районом. Оказыва­ется, налетчики пригрозили старику-пасечнику расправой, если он не будет держать язык за зубами.

Пчеловод рассказал все только тогда, когда узнал, что воры задержаны в Краснодаре.

И тут произошла еще одна неожиданность. У пасечни­ка, по его словам, похитили всего-навсего четыре тысячи триста рублей и... никаких венгерок и бухарских шапок. Только деньги.

Дараев чуть не подпрыгнул на своем стуле. Откуда же остальное? Может быть, найденные вещи связаны с энемс-ким ограблением квартиры бухгалтера консервного комбина­та?..

Ханаф Ок, покуражившись, как водится, не стал запираться, тем более, что он отлично понимал: двойной грабеж — это все-таки не убийство А признание в том, что он вместе с сообщниками «брал» квартиру в Энеме, начисто снимало с него и других подозрение в убийстве Трама Лоова из колхо­за «Заря» Побывать за одну ночь в Дадакае, Энеме и Чох раке было попросту невозможно

Позвали Евгения Кондарева, который два дня назад воз­вратился в Краснодар из Энема. Поиски преступников, огра­бивших бухгалтера, пока подвигались туго, и Кондарев, ко­нечно, был не только удивлен, но и обрадован, получив из рук Дараева готовенькое решение

Это было слишком много Жунид чувствовал, что у него начинает разламываться голова. Он мало спал в эти дни, час­то просыпаясь ночами и сидя на кровати, еще и еще раз при­кидывал, с какой стороны лучше начать дознание Зулета мирно посапывала во сне, но он не думал о ней — голова его была  занята только одним — убийством чохракского сторожа

Переутомление давало себя знать В висках у него сту чало, перед глазами иногда начинали сновать беспокойные белые мухи

Вадим заметил его состояние

—  Слушай, отправляйся-ка ты спать,— сказал он участливо — Уже темнеет, а ты, по-моему, и ночью-то толком не отдохнул Уж больно вид у тебя    того    Глаза запали    один нос торчит

Жунид покачал головой

— Еще не все пришли, надо подождать. Выдержу как нибудь.

— Появился Дыбагов

— Устал зверски,— оказал он, усаживаясь на стул — С утра — совещания да заседания Был на приеме у секретаря обкома    Недоволен он нашей медлительностью

— Я принял дело позавчера,— суховато сказал Шукаев

— Да я же не о вас, голубчик,— страдальчески сморщился начальник управления — Но в обкоме ведь не спрашивают кто когда принял  Им поскорее преступников подавай

— Скорее скорого не будет

— Недельный срок на раскрытие дали,— заявил Дыбагов — Так что — поднажмите

— Одну версию проверили. — вставил Дараев

— Знаю. Я уже в курсе.... Передайте все материалы опер­уполномоченному Кондареву. Я думаю, совершенно ясно те­перь, что эта троица ни при чем   Так что продолжайте работу по остальным версиям. А товарища Дараева могу поздравить: прошлогодний выговор с него снимаю и объяв­ляю благодарность за умелые действия по задержанию пре­ступников...

—  Служу Советскому Союзу,— встал Дараев, пожимая руку Дыбагову

—  Буду ходатайствовать и перед облисполкомом о поощ­рении инструктора Барова,— продолжал тот — А на вас, Вадим Акимович, сегодня же подпишу приказ!

—  Вот не ожидал, так не ожидал! — разулыбался Дара­ев, когда дверь захлопнулась за Дыбаговым.— Это все бла­годаря тебе, Жунид!

—  Брось,— улыбнулся Шукаев,— случай помог, а не я. Вот что, Вадим, забирай-ка документы, чемодан с вещами и — к Кондареву. Пусть только Ок подпишет свои показания, я их оформил уже...

Пока Дараев был у Кондарева, Жунид допросил Хахана Зафесова, прибывшего по его вызову из аула Дейхаг В про­шлом конокрад и абрек, шестидесятилетний Хахан Зафесов, имя которого гремело от Кубани до Терека, добрую полови­ну своей бурной жизни просидел за решеткой Сидел при царизме и при советской власти. Последние десять лет пос­ле освобождения он жил как будто тихо и не был замешан (а может быть, просто не попадался?) ни в одном деле. Од­нако, изучая его биографию по документам регбюро, Жунид почему-то пришел к твердому убеждению, что Хахан не ос­тавил прежних связей. Старик нигде не работал, занимаясь своим небольшим садом и огородом, жил одиноко, но иногда односельчане видели в его сакле свет и слышали голоса, хотя из аульчан к Хахану никто не ходил. Видно, старые дружки не забывали прежнего вожака.

С Зафесовым Жунид познакомился год назад, будучи в командировке. Зная о его прошлом, расспрашивал бывшего конокрада об известных тому способах угона лошадей и ско­та. На эту тему старик говорил охотно. Глаза его загорались, узловатые руки с длинными, тонкими, как у скрипача, паль­цами подрагивали от возбуждения. Но, когда речь заходила об именах, Зафесов запирался на все замки, и выудить из него что-либо становилось абсолютно невозможно

Теперь, во время допроса, Жунид прямо сказал бывшему абреку, что его «нейтралитет» еще мог быть объясним прежде, например, в годы гражданской войны, но сейчас, когда прошло столько лет и он, как видно, покончил с прошлым, молчание его нельзя истолковать иначе, как умысел, представляющий ощутимый вред для пролетарского государства.

Старик угрюмо засопел. Пожалуй, Жунид задел верную струнку.

После долгого, утомительного для Шукаева допроса Зафесов, наконец, сказал кое-что. По его словам, один из та­бунщиков конефермы, ранее привлекавшийся к уголовной ответственности за кражу лошадей, но скрывший во время допроса свою судимость, мог рассказать нечто существенное. Таким образом, сомнения Жунида относительно того, что табунщики говорят гораздо меньше, чем им известно, еще более укрепились. Особенно подозрительным казался ему Аскер Чич, которого он и вызвал на повторный допрос.

—  А не темнит ли Хахан? — спросил вернувшийся Дараев.

—  Вполне вероятно. Нужно, однако, найти способ заста­вить его разговориться.

В дверь постучали.

— Войдите.

На пороге показался пожилой адыгеец с крупными чер­тами лица и мясистым в прожилках носом. На грубом, слов­но вытесанном топором лице его беспокойно и трусливо бе­гали маленькие глазки, близко посаженные к переносице. Трудно было с первого взгляда сказать, что выражает его лицо  Тупость как будто и, пожалуй, страх.

Сняв овчинную папаху, он неловко поклонился и сел на предложенный ему стул

—  Аскер Чич  Коневод, которого я пригласил для пов­торного допроса. Работал в Чохраке табунщиком на конефер­ме., живет в ауле Насипхабль,— шепнул Жунид Вадиму. Тот молча кивнул и взял лист бумаги.

—  Об ответственности за дачу ложных показаний вас предупреждали на первом допросе,— начал Жунид.— Но вы скрыли от следствия, что в прошлом имели судимость. Как вы это объясните?

—  Зря судили. Нечестно судили,— на довольно сносном русском языке ответил табунщик.— Краснодар тогда Екате-рингородом назывался. Полицей меня взял. В тот день война с японами начался.

—  За что вас арестовали?

—  В мой сарай кто-то краденый конь ставил..

—  Кто ж это вам хотел коня подарить? — усмехнувшись, спросил Вадим Акимович.

Аскер Чич достал из кармана белую грязноватую тряп­ку и шумно высморкался.

—  Хахан Зафесов. Мстить хотел. Раньше он крал у мо­его соседа жеребец, а я отнимал... в лесу отнимал...

—  Вы не ответили по существу,— перебил Жунид.— Я имею в виду допрос двадцать третьего сентября. Почему, скры­ли судимость?

—  Начальник не спрашивал,— хмуро отвечал коневод.— Зачем зря сказать?.. Судили неправильно... Хахан полицеев на меня пустил... И давно это было.

Шукаев полистал документы. Извлек протокол первого допроса.

— Вот ваши слова: «Никогда не судим». Говорили?

—  Не помню...

—  А почему солгали следователю, что не приметили ни одного из налетчиков? — быстро спросил Дараев.

—  Правду говорил. Ничего не видел,— упрямо твердил табунщик, глядя в пол.— Темно был. Никого не видел.

—  В таком случае,— резко сказал Жунид,— мне при­дется арестовать вас по подозрению в сокрытии преступни­ков. Имейте в виду, мы шутить не намерены...— И Шукаев пододвинул к себе чернильницу, как бы собираясь выписы­вать ордер на арест.

Коневод шмыгнул носом. Глаза его снова испуганно за­бегали.

—   Не пиши, начальник, я скажу,— пробормотал он, наконец,— все, что знаю, скажу. Разве мне хорошо? Совсем нехорошо. Кони, который украли, на меня тоже записан... И я отвечаю... А кто взял, кто крал — не видел. Правду ска­зал. Однако подозрений имею...

— Кого подозреваете? — спросил Жунид. Чич перешел на адыгейский язык:

— Газиз Дзыбов... Он был в Чохраке за день, когда Трама это... когда коней угнали. Я видел его. И Талиб Бичоев.. в лесу и еще много всадников на лошадях...

— Когда?

— Это Талибу известно. Мне — нет.

— Кто такой Бичоев?

— Сторож на бахче... колхозную бахчу стережет... И ты, начальник, не думай — Аскер Чич плохой... Аскер Чич неплохой... Только смелости нету... Боюсь много сказать... лучше

совсем молчать.

— Что делал Газиз в Чохраке?

Табунщик не ответил, недоуменно покачав головой.

—  Где вы его видели?

—  На лошади по аулу ехал.

—  Вы его хорошо знаете?

—  Ктоего не знает? Верст за пятьдесят от Насипхабля еговсе знают. Веселый. Много разных историй рассказыва­ет...

— Почему вы его подозреваете? Табунщик покачал головой.

—  Больше чужих в Чохраке тогда не было. А свои все на месте. Дома были. Лошадей ведь чужие угнали? Свои куда денут столько коней?..

—  Дзыбов в Насипхабле живет?

—  Да...

—  Что еще скрыли? — спросил Дараев.

—  Теперь — все говорил,— по-русски ответил Чич — Честное слово — все. Хочешь — помогать буду... только са­жать тюрьма не пугай. Не виноват я...

—  Значит, помогать будешь?

—  Аллах свидетель, буду. Отпусти, начальник, сам уви­дишь...

Когда Чич ушел, Жунид с Вадимом переглянулись. По­хоже было, что табунщик действительно говорил правду. Во всяком случае, больше выудить из него, наверное, не удаст­ся. Судя по тому, что было о нем известно, и по его поведе­нию во время допроса, он мог что-то знать, но либо грабите­ли припугнули его, либо он искусно притворился этакой сми­ренной овечкой.

Жунид склонен был предположить первое. На помощь Аскера Чича он, конечно, не рассчитывал.

—   Кажется, появился маленький просвет?! — полувопро­сительно сказал Дараев.— И официально заявляю тебе: на­чинаю заболевать сыскной лихорадкой! Не пора ли нам бро­сить клич: «Вперед на Чохрак?» Да ты не слушаешь?

Жунид упал, уронив голову на стол. Лицо его во сне было строгим и озабоченным.

Вадим тихонько свистнул и вышел на цыпочках. Он еще не знал, что его непосредственное начальство по расследо­ванию чохракского дела способно задремать вот так, сразу, за столом в кабинете...    .

А Жунид спал. Во сне он, наверное, уже был в Чохра­ке — ибо начало поисков в любом уголовном деле по всем писаньм и неписаным законам сыска всерьез начинается толь­ко там, где совершено преступление...


7. ТИХАЯ УСАДЬБА

Ивасьян нервничал. Замечали это многие, хотя не зна­ли, чему приписать раздражительность своего обычно урав­новешенного начальника. Однажды он ни за что ни про что накричал на секретаршу, придравшись во время перепечат­ки какого-то доклада к букве «т», которую не добивала ста­рая управленческая пишущая машинка. Потом сказал дерзость Дыбагову и ушел, хлопнув дверью. Это уже совсем было на него не похоже. Тигран Вартанович, по общему мнению, не принадлежал к числу людей, которые отваживаются возражать старшим по чину. Что у них там произошло, никто не знал. Михаил Корольков из приемной слышал только разговор на высоких нотах и видел, что Ивасьян «выскочил из кабинета, как пробка из бутылки». Словом, Тигран Вартанович, по выражению уборщицы тети Даши, был «не в себе», и сотруд­ники угро старались пореже попадаться ему на глаза.

Собственно, поводов для плохого настроения было более чем достаточно. Полный провал в расследовании афипского дела, выговор на партсобрании, удержанная из зарплаты премия, измена Дараева (иначе Ивасьян про себя и не назы­вал поведение Вадима Акимовича) и еще недавняя болезнь. Удивительно было другое: после всех этих событий Тигран Вартанович не только не переменился к худшему, а напро­тив — стал со всеми предупредительно вежлив, каждого вы­слушивал, не обрывая ироническими замечаниями, как бывало, прежде. И вдруг — поворот, можно сказать, на сто восемьдесят градусов. Никого не замечает, по пустякам кри­чит и ругается.

Кое-кто приписал это семейным неурядицам, кое-кто по­жал плечами; новую тему для разговоров пожевали и бросили.

Как-то вечером, дня через два после отъезда Шукаева в Чохрак, в управление доставили молодого кабардинца в фор­ме железнодорожника. Он нашумел в магазине, оскорбил завмага, а когда вызвали милицию, пытался оказать сопро­тивление участковому.

В комнате дежурного составляли на задержанного про­токол, когда туда вошел Ивасьян. Избавившись от чохракского Дела, он так и не лег в больницу.

Дежурный хотел было встать, но Тигран Вартанович жестом остановил его.

—   Дайте-ка сюда... Да нет, протокол дайте, неужели непонятно?

В протоколе значилось, что машинист паровоза ОВ-3405 Исуф Амшоков, родившийся в 1910 году в селении Нартан, беспартийный, нанес словесные оскорбления заведующему про­довольственным магазином... и т. д., и т. п.

Ивасьян окинул пренебрежительным взглядом напуганного его резким тоном дежурного и повернулся к машинисту.

—  В Нальчике часто бываете?

—  Да каждое воскресенье. Я, гражданин начальник...

—  Постойте,— перебил Тигран Вартанович, отметив про себя обращение «гражданин начальник» (так обычно говорят только люди, уже имевшие дело с законом).— Вы не знаете, случайно, Шукаева? Жунида Шукаева?..

—  Знаю. Мы почти соседи. Да и недавно встречались... в поезде...

—  Тогда идемте! — Ивасьян шепнул что-то дежурному и, кивком головы приказав Амшокову следовать за ним, напра­вился в свой кабинет.

—  Судим? — был первый вопрос Ивасьяна, когда задер­жанный сел перед ним на стул.

-Да.

—  Сколько?

—  Год.

—  За что?

—  По пьянке. Пришили злостное хулиганство.

—  Опять хочешь сесть?

—  Никак нет, гражданин начальник,— довольно весело ответил машинист, уловив, видимо, что он зачем-то понадо­бился начальству.

Тигран Вартанович переменил тон. Прежней резкости как не бывало После первых же его слов машинист понял, что, чем хуже он отзовется о своем земляке Шукаеве, тем скорее выйдет из этого мало приятного для него учреждения.

И Амшоков не пожалел красок. Рассказал, что родной брат жены Шукаева Зубер Нахов несколько раз судим за кражи, недвусмысленно намекнул, что Зулета кое-когда поль­зуется нетрудовыми доходами своего непутевого братца (он частенько наведывается в Краснодар), а ее муж сквозь паль­цы смотрит на это.

Подписав бумагу, которую Ивасьян тут же с его слов отстукал одним пальцем на собственной портативной машинке, хранившейся у него в сейфе, Амшоков с надеждой поднял взгляд на Тиграна Вартановича

—  Не виноват я, гражданин начальник. Обвешивает этот паразит — завмаг...

—  Хватит,— не слишком строго перебил Ивасьян.— Сей­час я распоряжусь.    Тебе возвратят документы и — прова­ливай. Да смотри, больше не попадайся!..

... Клавдия Дорофеевна встретила в тот день мужа без своей обычной обворожительной улыбки.

—  Что это с тобой? — спросил Ивасьян, с тревогой вгля­дываясь в ее обеспокоенное лицо. Его не покидало предчув­ствие надвигающейся беды.

—  Войди сначала,— ответила она, закрывая дверь.— Не в коридоре же я должна рассказывать. Мама дома, а я не хочу, чтобы она слышала.

—  Что-нибудь серьезное?

—  Пока нет, но... береженого — Бог бережет! Проходя мимо комнаты Акулины Устиновны, она приль­нула ухом к дверям и прислушалась.

—  Спит, по-моему. Идем в спальню.

—  Не тяни, пожалуйста,— громким шепотом взмолился Тигран Вартанович, садясь на кровать.— Говори скорее!.

—  Шагбан приходил,— так же тихо ответила Клавдия Дорофеевна, не забыв мимоходом бросить взгляд в зеркало и поправить волосы.— Он недавно виделся с Антониной Михайловной.

—  С Воробьевой?

—  Да... не перебивай. Так вот она подозревает, что за нею следят   Недавно был какой-то странный пациент   При­шел будто лечиться..  Показал больной зуб  Она обработала, осмотрела как полагается. Просил золотую коронку поста­вить...

—  Что же ее насторожило?..

—  Она говорит — зуб здоровый. И едва ли он может болеть... Да и вид у этого типа... Ходит прямо, не горбясь, подтянутый такой...

—  Русский?

—  Нет, адыгеец, скорее всего   Но говорит чисто, без акцента.

—  Как он выглядел?

—  Обыкновенно,— пожала плечами Клавдия Дорофеев­на.— Смуглый. Костюм великоват, вроде бы не с его плеча.

—   А! Чепуха. Бабские страхи,— махнул рукой Тигран Вартанович и, чтобы скрыть свою озабоченность, ущипнул жену за круглый локоток, выглядывавший из рукава халата

Клавдия Дорофеевна позволила себя обнять.

—  Еще не все,— игривым тоном сказала она, высвобож­даясь.— У меня к тебе просьба. Я уже дня три все хотела с тобой поговорить, но ты стал нервный...

—  Станешь нервным,— нахмурился он, шевельнув бро­вями.— Дыбагов стал придираться, каждую мелочь проверя­ет... Так что ты хотела?..

—  Тигран, ты меня любишь?

—  Что за глупый вопрос?

Все эти уЛовки были давно ему знакомы. Сначала — кокетливая игра глазами, капризно сложенные губы, потом она чмокнет его в небритую щеку и начнет ластиться, как сытая, разленившаяся кошка. И, наконец,— просьба: где-ни­будь на складе появился черный креп-сатин или заграничные фетровые ботики, и, разумеется, Клавдия Дорофеевна не может без них обойтись, потому что у жены Дыбагова уже есть такие. В заключение, как водится, шумные изъявления восторга или истерика, смотря по результатам.

Он сделал неприступное лицо, решив не поддаваться на этот раз.

—  Ну, что ты хочешь?

—  Не беспокойся,— разгадала она его опасения.— Тра­титься не придется. Наоборот, можно неплохо заработать. А дело — пустяк для тебя...

—  Слишком много слов, говори покороче,— с досадой прервал ее Тигран Вартанович.

—  Хорошо, я — короче,— с готовностью согласилась она.— Видишь ли, в Тахтамукае арестовали родственника Шагбана... его сводного брата. Фамилия — тоже Сапиев. .

—  За что?

—  По подозрению в денежных махинациях. Он в сбер­кассе работал...

—  Подожди-ка, подожди,— наморщил лоб Ивасьян.— Ляпунов собирается ехать в Тахтамукай по делу о фальши­вомонетчиках..   Уж не это ли? Так заранее тебе скажу: с Ляпуновым я связываться не стану...

—  Нет... Сапиева обвиняют в хищении пяти тысяч. И сумма-то пустяковая. Словом, надо, чтобы ты взял все в свои руки и прикрыл дело. А недостачу он погасит.

—  Ты понимаешь, о чем просишь?

—   Отлично понимаю,— серьезно и даже несколько раз­драженно сказала Клавдия Дорофеевна.— Шагбан — человек нужный, ты великолепно знаешь, и потом...— она наклони­лась к его уху и зашептала.

Тигран Вартанович засопел.

—  Хорошо,— видимо, согласившись с ее доводами, ска­зал он и встал.— Завтра же поговорю с Дыбаговым и сде­лаю, что смогу.

—  Умница! — Она звонко чмокнула его чуть пониже пе­реносицы.— Ну, как на службе?

Ивасьян не захотел распространяться на эту тему:

—  Попляшет у меня Шукаев,— злорадно сказал он.— Оказывается, родной братец Зулеты — вор. Мы еще посмот­рим...

—  Не зарывайся только,— наставительно заметила Клав­дия Дорофеевна.

—  Нет, не такой я простак..   Слушай, давай-ка переку­сим чего-нибудь и пойдем к Воробьевым. Я обещал быть там. Кстати, почему Шагбан сам не попросил меня насчет этого тахтамукаевского контролера?

Клавдия Дорофеевна улыбнулась.

—   Чудак. А еще начальник угрозыска. Не заявится же он к тебе в управление. Он пришел ко мне и сразу уехал в Тахтамукай. Теперь, наверно, вернулся. Пошли на кухню: у меня есть макароны и мясо...

* * *
Дом, где жила зубной врач и протезист Антонина Ми­хайловна Воробьева, затерялся на тихой и глухой краснодар­ской окраине. Немощеная, грязноватая улица, по которой несильный октябрьский ветерок гонял ржавые листья кашта­нов, упиралась в Кубань. Домики по обеим сторонам улицы стояли ветхие и разнокалиберные, главным образом, деревян­ные. Одни вылезли вперед, чуть ли не на средину дороги, другие отступили вглубь, прячась за палисадниками и ветвя­ми облетевших вишневых и абрикосовых деревьев.

Дом Воробьевых выделялся среди остальных сравнитель­ной новизной. Летом его трудно было разглядеть за деревь­ями небольшого садика, а сейчас, когда осень раздела догола кудрявые ветви яблонь, оставив лишь кое-где рыжие пятна последних листьев, из-за забора поблескивал свежей зеленой краской здоровенный неуклюжий фронтон. Если зайти со стороны Кубани, можно было увидеть и новенькую оцинкованную крышу. Усадьба, прежде ветхая и запущенная, доста­лась Антонине Михайловне после смерти матери. Поселив­шись здесь в позапрошлом году, супруги устроили капиталь­ный ремонт и привели дом и сад в порядок.

Ивасьян пришел один. Он заходил в управление, отпра­вив Клавдию Дорофеевну на трамвае. Она должна была уже быть у Воробьевых.

Подойдя к калитке, Тигран Вартанович затарахтел желез­ной щеколдой. На стук вышел Борис Фандыров. Ивасьян знал его больше по рассказам жены, которая всячески содейство­вала сближению Зулеты с франтоватым и предприимчивым финагентом. Раз Борис здесь, значит, Назиади и Зулета — тоже у Воробьевых. Тигран Вартанович скривился. Сейчас он не расположен был к пустой болтовне, которую неизбежно придется поддерживать в подобной компании. Однако делать нечего.

—   Что-то вы задержались, Тигран Вартанович,— развяз­но заговорил Борис, открывая калитку.— Все давно вас ждут

Ивасьян кивнул ему и, не отвечая на вопрос, направил­ся к дому

—  Кто у них? — спросил он через плечо.

—  Кроме Клавдии Дорофеевны, Назиади и Зулеты, Шагбан... С ним какой-то его знакомый из Новороссийска. Я не запомнил фамилию...

Из дома доносились звуки фортепьяно. Кто-то играл «Сен­тиментальный вальс».

Антонина Михайловна встретила гостя в коридоре. Сухо­ватая, стройная, в безукоризненно сшитом панбархатном платье темно-малинового цвета, она казалась гораздо моложе своих сорока пяти лет. Пенсне в позолоченной оправе при­давало ее строгому, слегка напудренному лицу язвительное выражение. Скромный дорожный наряд, в котором она ехала в поезде вместе с женой Ивасьяна, не шел ни в какое сравне­ние с ее теперешним изысканным туалетом. Да и присутст­вие в этом дальнем углу Краснодара всех попутчиков жены Ивасьяна тоже наводило на размышления.

Тигран Вартанович, по старинке поцеловав хозяйкину холеную руку, подумал об этом и усмехнулся.

—   Прошу вас, дорогой,— жестом показала она в глубь коридора.— Пойдемте в кабинет. А вы, Борис, пожалуйста, развлекайте гостей.

В гостиной по-прежнему кто-то музицировал. Вдруг зву­ки оборвались, послышался оживленный говор, смех, и заиг­рала гармоника. Мелодия была простенькая, плясовая.

— Кто играет? — спросил Ивасьян, входя в. Сверкающий чистотой зубоврачебный кабинет Воробьевой.

— Зулета,— улыбнулась Антонина Михайловна.— Знаете, она быстро делает успехи. Вообще-то она довольно глупа, но как раз это мне нравится в ней больше всего. Понимаете?

Ивасьян кивнул, улыбаясь, подумал - «Тертая баба. Ей бы полком командовать. Властная, умная»

Из кабинета маленькая, почти незаметная дверь, выкра­шенная под цвет панелей, вела в небольшую комнатку, об­ставленную дорогой мебелью. Полированный, красного дере­ва секретер со множеством отделений, массивный, обтянутый сафьяном диван, старые и, очевидно, подлинные картины в дорогих золоченых рамах, фарфоровые безделушки на полках застекленной изящной горки,— все, казалось, понатащили сюда из антикварного магазина.

Ивасьян бывал тут не раз и, привычным движением ото­двинув от стены качалку с плетеными сиденьем и спинкой, уселся в нее, не ожидая приглашения.

— Сейчас я позову их,— сказала Антонина Михайловна.

— Подождите. Кто приходил к вам?

— Когда?..

— Да вот недавно... лечить здоровый зуб...

—  Вам Клава сказала?

-Да.

—  Алферов  Помощник вашего Ляпунова.

Тигран Вартанович побледнел.

—  Быть не может! Каким образом вы узнали?

—  Он приходил еще. Его узнала Зулета.

—   А может,— случайный визит? Насколько мне помнит­ся, Алферов живет в вашем районе?

Антонина Михайловна пожала плечами и, сев на диван, закинула ногу на ногу. Мелькнуло что-то розовое Она спо­койно одернула платье.

—   Не знаю. Я не берусь утверждать определенно, что зуб у него здоровый. И все-таки мы должны быть готовы ко все­му. Я думаю, нужно...

Открылась дверь, и в комнату вошли двое Один — вы­сокий, худощавый, лет сорока, в черном потертом костюме Мешки под глазами и красноватый нос выдавали его пристрас­тие к «зеленому змию». Звали его Муталиб Акбашев. Вто­рой — такого же роста, но гораздо плотнее, с черными ще­гольскими усиками и гривой седеющих волос Это был Шагбан Сапиев, экспедитор облпотребсоюза.

  

— Честь имею, Тигран.— Человек в черном костюме ста­ромодно поклонился и сел рядом с Воробьевой.— Давненько не виделись. То, что я обещал, привез,— добавил он, пони­зив голос— Возьмешь свою долю у Антонины Михайловны...

— Хорошо,— сказал Ивасьян, здороваясь с Сапиевым.— Ты же, кажется, должен быть в Тахтамукае, Шагбан.

— Меня вызвала Антонина Михайловна телеграммой,— ответил Сапиев. Голос у него был сухой, надтреснутый. Ког­да он говорил, казалось, выдвигали ящики старого рассохше­гося комода.— Насколько я понимаю, обстановка накаляет­ся?..

Разговор, состоявшийся между этими, такими разными с виду, людьми, трудно было понять непосвященному. Имел он одну бросающуюся в глаза особенность: никто из присут­ствующих не называл вещи своими именами. Следуя раз и навсегда установленному правилу, они понимали друг друга с полуслова, с полунамека.

Речь шла об Алферове, сотруднике ОПТУ, неведомо по­чему обратившемся впервые за эти полтора года к Антонине Михайловне, о сводном брате Шагбана Сапиева, попавшем в неприятную историю в Тахтамукае, о возросшей подозритель­ности Дыбагова к Ивасьяну, о каких-то деньгах и, наконец, о шурине Шукаева Зубере Нахове.

Когда хозяйка предложила перейти в гостиную, чтобы сесть за стол, Ивасьян и Муталиб Акбашев задержались в дверях кабинета.

— Все плохо, Тигран',— негромко сказал Акбашев.— Надо кончать. Надоело мне вечно жить в страхе, все чего-то бо­яться...

— А что делать?

Акбашев наклонился к уху Ивасьяна и зашептал. Выслу­шав, тот задумался. -Ну?

— А люди надежные?

— Абсолютно. Сам проверял... и все договорено. Они еще месяц простоят в Новороссийске...

— Что вы там застряли? — послышался голос хозяйки.

— Идем!

... В гостиной с «молодежью» оставался Митрофан Фи­липпович Воробьев, заготовитель тарной базы Новороссийско­го порта и муж Антонины Михайловны. Наезжал он в Крас-нодар несколько раз в году и проводил дома дня по два, по три. Это был маленький полный человек, близорукий и смеш­ной, который умел только поддакивать, во всем соглашаясь со своей решительной и властной супругой.

Когда Ивасьян и Акбашев вошли в гостиную, он суетил­ся, отодвигая стулья и кресла от уставленного бутылками и всякой снедью стола, приглашая «дорогих гостей» подкрепить­ся. Зулета, Назиади, томная красотка лет двадцати шести, и жена Ивасьяна сидели в это время на софе и хохотали, слу­шая Бориса Фандырова.

—  Прошу за стол,— повторила Воробьева.— Тигран Вартанович, вам, разумеется, быть тамадой! Зулета, Назиа­ди, ведите-ка вашего кавалера к столу!

—  Рад служить обществу,— улыбнулся Ивасьян и, за­няв почетное место тамады, принялся открывать коньяк.

Шутки и смех были в самом разгаре, когда Антонина Михайловна, бросив взгляд в окно, сделала незаметный знак Ивасьяну  Он подошел к ней.

—   Алферов,— шепнула Воробьева.— Но не волнуйтесь Он минут десять простоит у калитки.   С той стороны сада у меня есть выход на другую улицу    Уйти нужно только вам

Тигран Вартанович незаметно покинул комнату, сопро­вождаемый хозяйкой. Когда он вышел с другой стороны дома, в руках у него был небольшой кожаный саквояжик. Тот са­мый, из-за которого Жуниду Шукаеву однажды пришлось не поспать ночь в скором поезде Новороссийск — Москва

* * *
Ивасьян сидел у Дыбагова. Тот углубился в какой-то до­кумент, который принес ему начальник угрозыска Кончив чи­тать, поднял голову от стола и зевнул, прикрыв рот ладонью

—  Это давно известно  И мне, и Денгизову  Зубер Нахов действительно вор Мелкие кражи — его специальность Он судим В Нальчике Но к Шукаеву и его жене это не имеет никакого отношения  Вы, конечно, правильно сделали, что так сказать, сигнализировали, но... должен предупредить вас Шукаева оставьте в покое Недавно мы получили анонимку  — Дыбагов испытующе глянул на Ивасьяна,— но ничего не подтвердилось Шукаев — коммунист и отличный работник. У вас все?

—  Нет Я хотел просить направить меня в Тахтамукай и передать мне дело Сапиева. Вы сами знаете, сколько време­ни, в сущности, я лично не занимался никаким расследова­нием... Обещаю вам приложить все старания.   То, что слу­чилось в Афипсе, не повторится

Дыбагов ответил не сразу.

—  Что ж, просьба ваша мне понятна. Но почему, соб­ственно, Тахтамукай?..

—  По -остальным делам уже ведется дознание...

—  Вы не знаете этого контролера?

—  Какого?

—  Сапиева, конечно. Вы же просите его дело?

—  Ах да! Нет, я не знаю его,— Ивасьян отвел взгляд и пожал плечами.— Если вы считаете, что мне не следует за­ниматься этим расследованием...

Дыбагов встал.

—   Нет, почему же. Поезжайте.

Тигран Вартанович поблагодарил и вышел.

Начальник управления несколько минут сидел, погрузив­шись в размышления, потом решительно нажал кнопку звонка. Михаил Корольков тотчас же приоткрыл дверь.

—  Вы звонили, Асхад Асламурзович?

—  Да. Пригласите ко мне Ляпунова, он сейчас в управ­лении.

... Степан Степанович не заставил себя долго ждать. Войдя в кабинет, поздоровался с Дыбаговым за руку и груз­но опустился в кресло. За полтора года, прошедшие со вре­мени ареста Озармаса Тугужева, завхоза из «Красного Ок­тября», у которого было найдено оружие, Ляпунов раздобрел и округлился. Двигался он теперь еще более неторопливо и степенно, и только веселые с лукавинкой глаза по-прежнему живо и заинтересованно смотрели вокруг.

—  Когда едете в Тахтамукай, Степан Степанович? — спро­сил Дыбагов.

—  Завтра. Кое-какие документы о фальшивомонетчиках последних лет еще надо просмотреть и все.

—  У меня к вам просьба..

Дыбагов остановился, как человек, которому предстоит затруднительный разговор. Потер рукой чисто выбритый под­бородок, потом поднял глаза на Ляпунова.

—  Я слушаю, Асхад Асламурзович.

—  Дело-то деликатное, Степан,— нерешительно продол­жал Дыбагов.— И, главное, ничего определенного неизвест­но... Понимаете... с некоторых пор у меня вызывает сомне­ния один из наших работников...

—  Ивасьян,— в голосе Ляпунова Дыбагов почти не уло­вил вопросительной интонации.

—  Откуда вы?..

Степан Степанович сделал неопределенный жест.

— Мне известны обстоятельства его деятельности в Афипсе...— раз. Наконец, как вы знаете, я веду наблюдение за семейством Воробьевых в связи с запросом из Новорос­сийска... Помните, о контрабанде, сбыте зубного золота и еще кое о чем, уже по нашей части.

— Да, помню...

— Так вот, Алферов сквозь щель калитки видел, как Ивасьян уходил из дома Воробьевой через черный ход... Это было вчера...

Дыбагов устало вздохнул. «Мало у меня хлопот,— по­думал он,— так нет, на тебе, еще привалило».

— Этого я не знал,— сказал он.— Но в биографии Ивасьяна, когда я в последний раз читал ее, мне показались ту­манными некоторые места. Собственно, чего от вас скрывать... у меня вызывают сомнения справки о его работе с 1919 по 1921 год... Словом, Ивасьян едет расследовать хищение в Тахтамукаевской районной сберкассе. Вы будете там же. Не упускайте его из виду... Если что-нибудь...

— Поручение не из приятных,— поморщился Ляпунов.— Но я понимаю — нужно. Хорошо, Асхад Асламурзович, буду иметь в виду...

... Утром следующего дня Ляпунов и Ивасьян в разное время выехали в аул Тахтамукай.

8. ВПЕРЕД — НА ЧОХРАК!

Впервые за много дней после памятной бури утреннее октябрьское небо раскрылось над кубанской степью во всей своей бездонной голубизне. Неяркое осеннее солнце подцве­тило желто-красную листву старого Черного леса вдали, за­блестело на облитой холодной росой траве по обочинам про­селка, подогрело лысые макушки холмов, скрывающих за. собой сакли недалекого аула. Дорога петляла по правому берегу реки Чохрак. Мутные и густые, как гороховый суп, волны ее катились неторопливо, стеренно, словно отдыхая от недавнего разгула. По берегам изредка сверкала вода, засто­явшаяся в вымоинах и низинах после паводка, и управлен­ческие лошадки, на которых пустились в Чохрак Жунид и Вадим, задорно пофыркивая, рысью проскакивали эти огромные лужи, расшвыривая по сторонам брызги глинистой жижи. Попадая на разогретых лошадей, брызги дымились легким парком и быстро подсыхали. Кони становились все больше похожими на каких-то странных животных, размалеванных в крапинку под ивановский ситец. Доставалось и всадникам.

Навстречу мчался тугой прохладный ветер, напоенный свежестью, настоянный на неуловимых запахах влажной сте­пи. Он подсушивал сложенное в копны сено и коричневато-серые шалашики убранной конопли.

В орешнике вовсю гомонили суетливые воробьи, доноси­лась перекличка удодов.

Вадим и Жунид ехали молча. Жунид выспался накануне и сейчас, бодрый, подтянутый, лихо сидел в седле, рассеян­но разглядывая пейзаж. Дараев сосредоточенно смотрел под ноги лошади, озабоченный мыслью, как бы поменьше забрыз­гаться, минуя очередную лужу

Шукаев смотрел вокруг, но едва ли восхищался приро­дой. Нельзя сказать, чтобы он был к ней равнодушен. Такое редко случается с человеком, который родился и вырос у подножия хребта в краю солнца и гор. Просто он умел отре­шиться от всего, что в данный момент, не будучи связанным с его непосредственным занятием, не представляло для него интереса. И мысли его были так далеко от наполненной птичь­им перезвоном рощи, которую они сейчас проезжали, как если бы она находилась за десятки километров отсюда.

Наконец на опушке леса показалась крытая соломой длин­ная конюшня. Вокруг — вытоптанная лошадиными копытами поляна — обширный выгон, окруженный плетневой изго­родью, прикрепленной к кольям. В нескольких шагах от ко­нюшни — коновязь, а за ней, на крутом берегу реки, под высокими березами, белел домик табунщиков.

Жуниду даже показалось, что он уже видел все это од­нажды — так точно Шахим Денгизов набросал ему располо­жение конефермы.

Услышав топот лошадей, навстречу им вышли два коне­вода:

— Салам алейкум! — поздоровался Жунид.

— Здравствуйте! — подъехав, приветливо кивнул Дараев.

— Алейкум салам, зянатхан! — ответил за обоих бри­гадир Аюб Туаршев, крепкий и высокий адыгеец средних лет, с тонкими иссиня-черными усиками над верхней губой. Они придавали ему молодцевато-напыщенный вид, явно не вязав­шийся с добрыми, серьезными глазами и рабочей одеждой. На нем была защитная гимнастерка, такие же брюки и резино­вые сапоги. Приняв от Жунида недоуздок, Аюб отвел кауро­го к коновязи. Дараеву помог спешиться второй табунщик.

—  Откуда вы и с хорошими ли вестями? — спросил Аюб, оглядывая приезжих. И Жунид, и Вадим были в гражданской одежде.

—  Во всяком случае не из тех, кто недавно побывал на вашей ферме и оставил о себе недобрую память,— сказал Жунид, отыскивая глазами пенек, на котором сидел перед своей гибелью Трам Лоов.

Туаршев проследил за направлением его взгляда.

—  Тогда просим позавтракать с нами,— поклонился он и показал на домишко, из глиняной, похожей на бочонок, трубы которого валил густой дым.

—  Нас зовут разделить трапезу,— вполголоса перевел Жунид Дараеву,— отказываться нельзя — обидим.

—  Суп из диких уток есть,— улыбаясь продолжал уже по-русски Аюб.— И кумыс есть...

—  Да будет всегда обильной ваша еда,— по обычаю ответил Жунид.— С великим удовольствием выпьем знаме­нитого чохракского кумыса.

—  С той ночи тревожно стало здесь,— сказал Аюб, снова переходя на родной язык, когда они направились к домику.— Спасибо краевому начальнику Денгизову. По его приказу выдали нам нарезные стволы.

—  И пушки не спасут, если охрана будет дремать,— за­метил- Жунид.

—   Теперь дежурят по двое. Вошли в домик.

Посредине комнаты стоял стол из струганых досок. В углу, в очаге, потрескивали сухие сучья. Над огнем висел на чугунной цепи, прикрепленной к балке, большой котел с су­пом. Возле противоположной стены — простой крашеный шкаф для продуктов и три железные койки с соломенными матрацами, покрытыми грубошерстными одеялами. На спин­ке каждой кровати висели на ремнях винтовка и патронташ. Стены — в гвоздях, на которых была развешена разная аму­ниция коневодов — седла, уздечки, арканы.

Два окна комнаты выходили на юг, к реке.

—   А почему вы вдвоем, где третий табунщик? — спро­сил Жунид бригадира, окинув взглядом кровать.

—  Третий — Аскер Чич. Вчера его перевели в строитель­ную бригаду,— ответил Аюб.— На его место молодой придет. Комсомолец... Садитесь, дорогие гости, за стол.

—  Не спрашивает, кто мы такие,— шепнул Дараев Жуниду.

И, как бы отзываясь на его реплику, Аюб сказал:

—  Я понимаю, наши гости — из города. Угрозыск — да?

—  Просим извинения, что не представились сразу,— спох­ватился Жунид, доставая удостоверение.— Мы здесь по спе­циальному заданию.   Будем расследовать обстоятельства гра­бежа и убийства. Кстати, расскажите все, что вам известно.

Пока он справлялся с большой глиняной кружкой кумы­са, бригадир обдумывал ответ.

—   Мало я знаю,— сказал он наконец.— Ферму принял на второй день после похорон Трама...

Аюб свернул толстую самокрутку и степенно задымил, не торопясь продолжать. Жунид молча ждал.

—  Напарник мой Кучук,— продолжал бригадир, кивнув всторону'второго табунщика, целиком, казалось, поглощен­ного утиной косточкой,— виделся с Талибом Бичоевым... это

бахчевник. Сторож. Талиб говорил, что вроде слышал, будто в Черном лесу чужие всадники костер жгли утром.

—  Далеко ли до бахчи, Кучук? — спросил Жунид.

—  Не близко,— старательно вытирая пальцы о ноговицы, ответил тот.  

Кучук был намного моложе бригадира, высокий, строй­ный. Держался он почтительно, стараясь не обращать на себя внимания.

—  Талиб еще сказал,— добавил он, смущаясь, что ему приходится говорить в присутствии старших,— обрезы у них были. А сколько их и что там делают в лесу, он не знает...

—  Можно ли верить Бичоеву? — обратился к бригадиру Дараев.

—  Человек он честный,— отозвался тот убежденно,— я знаю его давно. Лет пятнадцать он батраком был у бая. В гражданскую в Красной Армии служил. Одно плохо...

—  Что?

—  Хвастать любит старик...

—  Ну, это полбеды,— улыбнулся Шукаев.— Что ж, Ва­дим. Придется идти на бахчу. Кучук, проводишь нас?

—  Не надо идти. Зачем идти. Талиб скоро здесь будет. Сам сказал — сегодня придет

— Тем лучше. Тогда спасибо за хлеб-соль.

Жунид подошел к окну и, закурив, стал смотреть на воду. Река катилась внизу, моя глинистый, отполированный водою берег. По обеим сторонам русла видны были кое-где желтые залысины — следы недавнего паводка. Разбушевавшаяся во время ливня река отрывала целые куски берега и уносила прочь.

Жунид испытывал странное ощущение. Как будто время остановилось. И мысли текли медленно и лениво, как мутная, слоистая от взвешенного в ней песка и ила вода Чохрака. Ему знакомо было это состояние временной отрешенности от ок­ружающего, когда, казалось, люди и вещи, находившиеся рядом с ним, отодвигались на неопределенное расстояние и жили сами по себе, вне связи с ним и с тем, что ему надле­жит узнать и найти. Его мозг, его глаза, память продолжали работать, воспринимать, замечать, но все увиденное и услы­шанное, аккуратно укладываясь в его сознании, не затраги­вало пока какого-то не известного ему самому механизма, который способен был разом избавить его от этого спокойно-созерцательного настроения и мгновенно собрать и обострить все его чувства и волю..

На опушке леса показался человек в брезентовом плаще с ноше,й на спине.

—  Талиб,— сказал Кучу к.

—  Тащит что-то,— заметил Дараев.

—  Дыни  Старик любит угощать.

—  Фосапши. люди! — сказал Бичоев, входя в дом.

—  Мир да счастье вам! — поклонился бригадир.

—  Первый раз сегодня за всю мою долгую жизнь сел за машину,— покосившись на незнакомцев, заговорил по-адыгей­ски Талиб.— Овощи на ней в Лабинск везли. И меня до мос­та довезли. Это вам...— он прислонил к стене мешок с дыня­ми,— последние. На бахче одни гнилые остались...

—  Спасибо, что не забываешь нас,— поблагодарил Туаршев.— Отведай свежего кумыса. Кучук, подай. А гостям — дыню.

Пришлось снова садиться за стол. Дыни распространя­ли вокруг такой аромат, что устоять было невозможно.

—   Талиб,— обратился Шукаев к сторожу, когда тот покончил с кумысом и старательно вытирал рукавом плаща бороду и усы,— у нас к вам просьба. Расскажите все, что вам известно о всадниках в Черном лесу.

Старик достал кисет и, сворачивая цигарку, вниматель­но и неторопливо оглядел Жунида. Видимо, оставшись дово­лен осмотром, степенно заговорил, слегка пришепетывая и путая адыгейские слова с русскими.

—   В ту среду это было...

Жунид слушал, сдерживая улыбку. Не нужно было даже предупреждения Аюба о том, что старик заработал в округе славу местного Мюнхаузена. Глядя на его хитроватое, добро­душное лицо с глубоко запавшими умными глазами, над ко­торыми густо нависли кустистые седые брови, на узловатые, еще сильные руки, которые ни минуты не могли находиться без движений и жестов, он сразу угадал в старике довольно распространенный на Кавказе тип сказителя, чья память бук­вально набита побасенками и сказками.

Талиб Бичоев, не сообразив, что перед ним — работни­ки угрозыска, решил попотчевать приезжих очередной ис­торией, искусно сплетенной из реальности и вымысла, ис­торией, в которой фигурировали и огромный орел, понес­ший старика в своих когтях над Черным лесом, и гигантс­кая змея, едва не ужалившая его, и многое другое, а в том числе — следы лошадиных копыт, костер и всадники, инте­ресовавшие гостей.

Талиба не перебивали. Старик целыми днями один-оди­нешенек сидит на своей бахче. Пусть выговорится.

— Спасибо, отец,— вежливо сказал Жунид, когда он кон­чил.— Интересную сказку сочинил...

— Это не сказка, а быль,— хотел было обидеться тот, но Шукаев остановил его жестом.

— Мы из милиции, уважаемый, и точно должны знать, что вы действительно видели. Это нужно, чтобы поймать плохих людей, которые убили Трама Лоова и угнали колхозных ло­шадей... Так что же вы действительно видели? Судя по ваше­му рассказу,— только следы лошадиных копыт? Верно?

— Верно,— растерянно согласился сторож и покачал го­ловой,— видно, крепко ученый ты человек, хоть и молодой. Сразу правду узнал... Прости меня, старика, за небылицу.

Хотел потешить вас...

— Ничего. Мы сами виноваты, не сказали сразу, по ка­кому делу приехали...

Заскрипела дверь, и в комнату вошел мужчина с длин­ным плоским лицом и широким лбом, слегка срезанным в верхней части. На голове его была потрепанная меховая шапка, на плечах — старая шинель с отпоротыми петлицами.

— Мафе рахат!

— О, яблаг, Якуб! Входи, гостем будешь,— поднялся навстречу бригадир.

— Вот,— сказал старик,— Сиюхов тоже видел следы. Пусть расскажет. Сейчас он — объездчик. Тогда — табунщи­ком был...

— Мы из угрозыска,— сказал Шукае!в, обращаясь к Сиюхову.— Хотелось бы услышать от вас подтверждение показаний Талиба Бичоева и заодно уточнить некоторые обстоя­тельства дела...

Сиюхов замялся:

— Ненадолго я. Друзей повидать. Спешу. Ну да ладно,— махнул он рукой.— Раз нужно, то задержусь. Спрашивайте.

— Вы видели следы коней возле косогора в лесу? — спро­сил Дараев.

— Да. Примерно неделю назад я погнал табун пастись к холмогорью. В полдень встретил Талиба. Он выезжал из лесу с дровами на подводе. Талиб рассказал мне про следы и по­ехал к себе на бахчу.

— Вы не интересовались следами?

— Как же. Проехал туда верхом, Следы нашел. Ходил по ним. В лесу, верстах в трех отсюда, есть неглубокий ов­раг. Там следы начинаются и тянутся вниз по балке. А по­

том сворачивают к реке и теряются у воды...

Жунид и Вадим переглянулись. Это уже что-то значило. Ни в донесении Ивасьяна, ни в показаниях опрошенных им жителей аула о следах не упоминалось ни единым словом.

Жунид несколько минут торопливо писал, составляя крат­кий протокол допроса.

— Кому вы еще говорили о виденных вами следах? — спросил он Бичоева, не отрываясь от бумаги.

— Аскеру Чичу.

— Так. Подпишите протокол. И вы, товарищ Сиюхов. Вас обоих мы попросим быть понятыми при осмотре фермы. При­дется вам немного застрять здесь.

Бичоев важно кивнул, очевидно, не ноняв значения -сло­ва «понятые», но догадываясь, что он должен будет помогать молодому чекисту из города. Перспектива эта ему явно улы­балась.

Сиюхов нахмурился. Кожа на его несуразном скошенном лбу собралась складками, как чулок.

— Приезжали тогда целых три начальника,— недовольно пробурчал он,— потом прокурор, милиция с собаками. Иска­ли, щупали, а ничего не нашли.

— Ничего. Мы еще пощупаем. Авось, и найдем. А вам все-таки придется подождать, хоть и нет желания. Советую подзаправиться пока.

Серьезный тот Жунида подействовал.

— Да нет, я обожду.,   разве ж я против...— Сиюхов попятился и вышел из домика вместе с Бичоевым.

— Прошу вас предъявить племенные свидетельства на похищенных лошадей и жеребца,— попросил Жунид брига­дира.

Аюб достал из шкафа папку с карточками и, вынув из нее несколько сложенных отдельно, протянул Шукаеву.

— Жеребец не записан был... вне учета, значит...

— Карабаир таврен? — спросил Дараев.

— Нет,— ответил Аюб.— Не положено.

— Приметы?

— Возраст — около семи лет. На лбу — метина в виде звезды, задние ноги — саблистые. Копыта не кованы. Клич­ка Каро...

Остальные данные были известны им по материалам Ивасьяна. Дополнительно удалось узнать еще, что вороная кобыла Зухра хромала, у нее было повреждено переднее ко-Пыто: плоской формы, оно было расколото вдоль.

— Она должна оставлять след в виде башмака,— сказал Жунид.— Такие копыта я видел, когда был мальчишкой. В отцовском табуне...

— Для меня это — китайская грамота,— усмехнулся Ва­дим Акимович.— Ездить верхом я, правда, умею, а во всем остальном,-что касается лошадей, разбираюсь весьма посред­ственно...

— Подучишься,— серьезно сказал Шукаев.— А сейчас мы сделаем с тобой несколько снимков.

Достав из своей неизменной полевой сумки пленочный фотоаппарат, он вышел вместе с Вадимом на выгон.

— Прошу вас ко мне! — крикнул Жунид Бичоеву и Сиюхову, стоявшим у коновязи.

— Ты забыл о Дзыбове,— слазал Дараев.— Кажется, так Аскер Чич назвал человека, который был в Чохраке накану­не убийства.

— Точно,— хлопнул себя по лбу Шукаев.— Сейчас рас­спросим о нем Талиба.

Старик, как и в прошлый раз, помедлил, потом улыбнулся и сказал по-адыгейски:

—   Можешь верить, начальник. Теперь только правду скажу. За день до того, как Трам ушел в другой мир, к мое­му шалашу на бахче вечером подъехали верхами трое. По­просили арбузов. Я дал. Один из них был Газиз Дзыбов из Насипхабля. Остальных не знаю.

—  Что он сказал? — нетерпеливо спросил Дараев. Жунид перевел.

—  Спроси его, сможет ли он опознать тех двух...

—  Нэт,— покачал головой Бичоев.— Темно был.

Жунид записал и эти показания, снова предложив ста­рику расписаться. Для этой несложной процедуры пришлось опять возвратиться в домик. Талиб торжественно уселся за стол и долго священнодействовал, выводя свою фамилию.

Когда, наконец, с формальностями было покончено, Жу­нид предложил всем выйти на выгон.

Панорамную съемку он решил сделать с высокого дере­ва, росшего отдельно от остальных. Взобрался на него до­вольно легко и быстро, вызвав немалое удивление табунщи­ков и старика. Засняв несколько кадров, спустился и сфотог­рафировал отдельно конеферму, бригадный домик и пенек, на котором сидел в ночь ограбления Трам Лоов.

— Покажите стойла карабаира и Зухры...

— Денник для жеребят пока пустует,— сказал Аюб.— Стойло племенной кобылы отведено другой, жеребой. А для чего вам это?

— Может, сохранились следы,— ответил Жунид.

С полчаса он и Дараев елозили на коленках, рассматри­вая следы копыт в конюшне. Однако среди множества отпе­чатков копыт не оказалось ни одного, хотя бы отдаленно напоминающего по форме башмак.

—  Растоптано все,— с досадой сказал Шукаев.— Вернемся в домик.

По дороге он постоял возле рокового пенька, обошел его кругом, измерил расстояние от него до конюшни и домика.

— Следы Зухры я среди любых узнал бы,— сказал, ни к кому не обращаясь, Якуб Сиюхов, наблюдая за манипуля­циями Жунида.— Я ведь здесь работал раньше.

— Вот и хорошо,— таким тоном, будто он в этом и не сомневался, бросил Жунид на ходу.— Поэтому вы и поедете с нами, покажете, где овраг, где следы...

— Нет, начальник,— раздраженно возразил Сиюхов.— Не мary бросить работу без разрешения председателя. Сейчас картофель убираем, кукурузу убираем, свеклу убираем. Я охраняю, я — объездчик. Кто за меня будет?

— Я беру ответственность на себя,— будто не замечая досады бывшего табунщика, сказал Шукаев.— Аюб, сообщите в правление колхоза, что товарищ Сиюхов задержится. А вам, Талиб, хорошо бы поехать с нами... Если вы не устали...

— Устал — не устал, помочь надо,— с достоинством от­вечал старик, поглаживая бороду.— И пусть удача скачет за тобой, как быстрый конь!

— Спасибо, отец!

— Слушай,— тихо сказал Дараев Жуниду,— для меня — открытие, что здесь почти все говорят по-русски. Даже этот старик пытается...

— Адыгейская деревня — уже не та, что прежде,— ска­зал Жунид.— Ну что ж, седлайте коня, Сиюхов.

— Оседлан,— недовольно ответил тот и пошел к коно­вязи.

— До свиданья, товарищи,— занося ногу в стремя, обер­нулся Шукаев к табунщикам.

— Да будет тебе удача в пути! — ответил за всех Аюб, кланяясь отъезжавшим.

9. СЛЕДЫ В ЧЕРНОМ ЛЕСУ

Черный лес встретил их сырой застоявшейся прохладой. Огромные замшелые чинары, сплетаясь наверху ветвями, закрывали небо, и рассеянный дневной свет, пробиваясь сквозь густую листву, наполнял все вокруг сероватыми су­мерками.

Лес был старый, заваленный сучьями, отгнившей корой деревьев и буреломом. Черным его назвали давно. И не по­тому, что под его сенью всегда стоит хмурая тьма,— просто с незапамятных времен лес пользовался дурной славой. Ког­да-то здесь находили приют абреки, скрываясь от царских стражников. Позже сюда стали угонять чужие табуны коно­крады. На опушках Черного леса разбивали шатры цыгане.

Да и теперь еще жители аула Чохрак, раскинувшегося за ближним холмом, слышали иногда в старом лесу конское ржание, треск валежника под копытами лошадей и... стрельбу. Черный лес не хотел расставаться со своим темным про­шлым.

Ехали молча. Жунид отпустил поводья, предоставив сво­ему каурому самому выбирать дорогу среди поваленных ство­лов, кочек и пней.

«Мрачное место»,— подумал он и усмехнулся. Человеку свойственно наделять ни в чем не повинную природу свои­ми собственными настроениями. Освети сейчас влажную, мохнатую чащу солнцем, появись он сам здесь не для поис­ков убийц и грабителей, а с какой-либо другой, более мир­ной целью, и Черный лес выглядел бы иначе...

—  Сиюхов,— вполголоса окликнул Шукаев ехавшего впереди проводника.— Что вам известно о Дзыбове?

—  Злой он,— неохотно ответил неразговорчивый Якуб,— и хитрый. Чуть что — берегись... Тюрьма по нем плачет... Одна мать у него. Отец у белых служил. Застрелили партизаны в двадцатом году. Газиз, кажется, учился где-то в Екатеринограде, не то в реальном училище, не то в гимназии. Они богатые были.

—  Сколько лет ему?

—  За тридцать.

—  Приметы?

—  Красивый. Высокий. По-русски чисто говорит.

—  Живет он где?

—  В ауле Насипхабль.

—  Друзья у него есть? — вмешался Вадим, придерживая свою лошадь, напуганную вспорхнувшей из-под ее ног птицей.

—  И верно ли, что накануне налета на конеферму Дзыбов был в Чохраке? — добавил Жунид.

Сиюхов помолчал, потом ответил, не оборачиваясь:

—  Одного только знаю. Мустафу Зизарахова. С ним Га­зиз дружит. И еще есть у него кто-то. Но с тем я не зна­ком... А был тогда Дзыбов в Чохраке или нет — не мне су­дить. Правда или неправда — сами уж проверьте.

—  Придет время — проверим. Расскажите о Мустафе Зизарахове подробнее.

—  Единственный сын он... знатного чабана Салиха. По­зорит отца. Шляется по аулам неизвестно зачем. Бездельник. Такой же, как Газиз.

Объездчик остановился у края оврага.

—   Отсюда начинаются следы,— сказал он.— Внизу — неглубокая балка. А здесь, видите,— сухо. По-моему, ливень стороной прошел. Следы не смыты...

— Пожалуй, вы правы,— согласился Жунид, нагнувшись с седла и осматривая почву. Потом спрыгнул на землю и объявил: — Привал, братцы! И начнем...

Все спещились. Ослабили подпруги лошадям.

Кривой изгиб балки густо обступили черные стволы граба, или, как его называют на Кавказе, бучины. Овраг, заросший орешником и кустами шиповника, терялся вдалеке, у самой поймы реки Чохрак.

Расставив людей цепочкой и дав им несколько наставле­ний, Жунид сделал знак идти вперед. Коней вел сзади на поводу Талиб. На лице его было написано сознание важнос­ти всего происходящего.

Неясные вмятины от лошадиных копыт вели вниз, в балку

Первое, на что обратил внимание Шукаев, была случай­ная береза, невесть каким образом выросшая здесь, в гущи­не грабового леса. Примерно в полуметре от комля свисала наполовину ободранная кора. Скорее всего — осью двуколки. Подошедший Дараев, осматривая дерево, заметил сбоку от него едва различимые на земле следы колес. Колея от метал­лических шин брички то проступала явственнее на пожухлой низкорослой траве, то исчезала совсем. Жунид подосадовал, что из-за полумрака, царившего вокруг, следы не удается сфотографировать, и они двинулись дальше.

Балка оказалась довольно, широкой. Плоское дно ее кое-где сильно заросло травой. Следы обрывались. Тогда они долго топтались на одном месте, пока Шукаев, внимательно разгля­дывая лес, не находил их снова — по сломанной ветке дере­ва или примятым кустам.

Так они прошли около двух километров, не обнаружив ничего, подтверждающего, что следы колес и копыт имели какое-либо отношение к налету на конеферму.

Вскоре засыпанная листьями и гнилью тропинка, по ко­торой они шли, исчезла. Впереди был обрыв, сбоку — зали­тое водой болото. Здесь, пожалуй, и прошел краем ливень, не зацепив леса и оврага.

Жунид вырезал ножом длинный прут орешника и стал измерять глубину. С левой стороны болота лежал твердый грунт

— Рискнем? — спросил он Вадима.

Тот молча кивнул.

... Лошади шли медленно и осторожно, прядая ушами. Низкорослому каурому, на котором сидел Шукаев, вода до­ходила почти до брюха.

Выбравшись из топкого места, Жунид привязал коня к дереву и нагнулся, вглядываясь в неглубокую лужицу с чис­той отстоявшейся водой.

—   Осторожно, не замути,— остановил он подъехавшего Дараева.

Потом прилег на влажную траву и, сдув с поверхности лужи зеленоватую плесень, всмотрелся в отчетливый след колеса.

Чтобы найти вторую колею, пришлось вырыть канавку и спустить из болотца воду. В обнажившейся рытвине Ва­дим первым заметил неясный отпечаток второй колеи и по­луразмытые следы копыт. Измерили расстояние между коле­ями. Сомнений быть не могло — двуколка.

—   Та или не та бричка?.. Вот в чем закавыка...— про­бормотал Жунид, поднимаясь.— Мало ли двуколок на свете..

Сиюхов исподлобья поглядывал на старания Жунида и Вадима, явно не одобряя всю эту затею, оторвавшую его от работы. «Зря время теряем,— думал он, не слезая с седла.— Три недели прошло. Если это даже их следы — они давно за тридевять земель отсюда».

Поехали дальше. Впереди — Шукаев, за ним — Вадим и остальные.

Вскоре лес кончился. Над оголенным оврагом протянул­ся новый железнодорожный мост. Из-за туч пробилось солн­це. После прохладной полутьмы леса лучи его казались ос­лепительно яркими.

На выходе из леса, в пойме Чохрака, почва была каме­нистой, и следы пропадали. Минут двадцать Жунид и его спутники безрезультатно рыскали вокруг, и только под мос­том, где ливневый поток нанес плотный слой песку, их сно­ва ожидала удача. За огромным плоским камнем, который вода, как видно, обтекала с двух сторон, не затрагивая не­большую узкую полосу старого ила, среди нескольких отпе­чатков копыт Шукаев нашел то, что искал с утра: отчетли­вый след треснувшего копыта с вмятиной, соответствующей наросту на роговой толще.

—   Башмак! Вадим, башмак! — возбужденно крикнул он.— Это Зухра! Стало быть, мы идем верно!

Он несколько раз щелкнул затвором аппарата, тщатель­но измерил след маленькой стальной рулеткой, новинкой по тем временам, и торжествующе посмотрел на Вадима.

— Я знал! Знал, что найдем!..

— Да, но дальше опять не видно...— зараженный его волнением, громким шепотом сказал Вадим.

— Подожди. Не все сразу. Сиюхов!..

— Я здесь,— подошел Якуб.

Дараев бросился осматривать всю илистую полосу.

—  Посмотрите,— сказал Жунид Якубу, показывая свою находку.— Что скажете?

Сиюхов вгляделся. Удивленно причмокнул. Кожа на его лбу собралась в морщины. Шукаев отвел глаза. Чем-то не нравился ему этот человек. Возможно, чисто внешнее впе­чатление. Просто — неприятное лицо. Обычные эмоции. Жунид всегда злился на себя, если ему приходилось признать, что не факты, не прямые свидетельства его разума, а только чувства начинают влиять на его отношение к делу или чело­веку. Интуиция хороша, когда она рано или поздно подкреп­ляется фактами. А пока таковых нет и, пожалуй, быть не может — нечего давать ей волю.

— Зухра,— сказал Якуб.— Ее копыта.

— Вы уверены?

— Да. Я знаю.

—   Иди сюда! — позвал Дараев.— Опять — бидарка.

Под кустом шиповника действительно оказался след шины. Мысленно продолжив линию движения колеса, Жунид вышел из-под моста и, пройдя несколько шагов, опустился на колени возле извилистого прозрачного ручейка. На этот раз след был любопытный. На плотном сыроватом грунт-е ясно вырисовывались две вмятины от шляпок болтов, скрепляю­щих шов на металлическом ободе. Установить длину одного оборота колеса и вычислить диаметр круга уже не состави­ло особого труда.

—  Так,— удовлетворенно потер руки Дараев.— Кое-что теперь есть. По крайней мере — данные об одном колесе.

—  Жаль, гипса не взяли,— отозвался Жунид, доставая фотоаппарат.

Пока он щелкал затвором, фотографируя следы, записы­вал все, что удалось выяснить, солнце снова скрылось за тучами. Тяжелые, лиловато-синие, они повисли над горизон­том сумрачно и неподвижно. Было уже шесть часов. Време­ни до темноты оставалось совсем -немного.

Дальше поехали верхом, изредка спешиваясь, чтобы отыс­кать затерявшиеся следы. Выбрались на проселочную доро­гу, которая, по словам Сиюхова, вела из хутора Дмитриева в станицу Дундуковскую. За проселком лежало распаханное под пар поле.

Возле самой дороги, на рыхлой земле хорошо были видны колеи от колес двухосной повозки. Словом, след двукол­ки исчез. Сколько Шукаев ни бродил вокруг, обнаружить его не удалось. Пропали и отпечатки копыт Зухры. Решили идти за повозкой: начинало темнеть, пора было побеспокоиться о ночлеге.

За полем стало прохладнее — мимо проселка, шелестя по камням, бурлил Чохрак. Здесь его сжимали два каменис­тых уступа, и он возмущенно шумел, словно пытаясь вырвать­ся из тисков.

Сиюхов, услыхав о ночлеге, приободрился, повеселел и предложил остановиться у его шурина, в ауле Дадакай, до которого оставалось километров шесть.

Талиб Бичоев отказался от приглашения Якуба и попро­сил Жунида отпустить его. Старик, молча сопровождавший их почти весь день, устал, но весь светился от удовольствия. «Не каждому бахчевнику довелось помочь начальнику из го­рода в таком важном, деле»,— казалось, говорила его добро­душная физиономия.

Шукаев поблагодарил сторожа, попросил держать втай­не все, чему он был свидетелем, и они распростились.

Сумерки легли на степь неожиданно быстро, прежде, чем Жунид и его спутники добрались до аула. Улицы его были пустынны. Якуб Сиюхов объяснил, что все мужчины заняты уборкой кукурузы и ночуют на полевом стане, а старики сейчас — в мечети, правят вечерний намаз.

На краю селения стоял добротный кирпичный дом под железной крышей. Во дворе темнели какие-то пвстройки, сломанная бричка и всякий другой хозяйственный скарб. Они спешились и привязали лошадей. Якуб попросил подождать минутку и скрылся в доме.

— Шурин в отъезде,— сообщил он, вернувшись во двор.— Пойдемте. Сестра просит располагаться в кунацкой, как у себя дома...

... В эту ночь Жунид долго не мог заснуть. Стоило сме­жить веки, как перед глазами начинали мельтешить примя­тая выцветшая трава, ветви и сучья, глинистые замшелые бугорки и канавы, по которым они бродили сегодня целый день...

Несмотря на то, что удалось найти следы двуколки (судя по известным приметам, бричка была та самая) и отпечатки копыт Зухры, Шукаев был .недоволен. Если и дальше они будут двигаться такими темпами, дело грозит затянуться... Еще ему подумалось, что ни в одном детективном романе не описана, пожалуй, такая будничная, иногда довольно нудная и утомительная работа. Писателей, да и читателей, наверное, привлекает другое. Сногсшибательные повороты в расследо­вании, неожиданные и загадочные обстоятельства, дьявольс­кая изобретательность преступников... Стрельба из-за угла, покушения на сыщиков, двойники, как две капли воды похо­жие один на другого, демонически прекрасные женщины с непроницаемыми взглядами и... мало ли еще что...

А на самом деле бывает совсем другое. Работа, работа и работа. Часто — скучная, изматывающая тело и нервы. Бес­конечное копание в бумагах, допросы, вызовы свидетелей... Или вот как сегодня — блуждание по оврагам и болотам. А результат — всего ничего: да, здесь проехали, да, вели Зух-ру, и одноглазый мерин тащил двухколесную бричку. А куда скрылись, кто такие эти налетчики? Где их искать?.. Ни од­ного намека...

... Надо думать, думать... и еще раз думать... А завтра — опять искать... Обшарить каждый метр вокруг аула, но на­йти. Иначе нельзя. Иначе — позор всему рабочему классу, как говаривал у Шолохова Семен Давыдов...

Потом он вспомнил о Зулете и сейчас же попытался отогнать прочь докучные мысли. Но они не слушались его. Где сейчас Зулета? С кем?

Жунид почувствовал в темноте, что лицо его заливает краска. Никому бы он не пожелал, даже заклятому врагу, не доверять собственной жене...

Во дворе хрипло загорланил петух. Выползла полная луна из-за туч, свет ударил Жуниду в лицо. Он перевернулся на другой бок. Вскоре снова стало темно. По крыше забараба­нили крупные редкие капли.

«Не хватало еще дождя»,— пробурчал Жунид и... заснул.

* * *
Дождь перестал. Тучи за ночь разогнало ветром, и над степью висело далекое негорячее солнце. Трава во дворе, обломанные стебли подсолнуха и кукурузы, железная крыша домика, в котором они ночевали, серебрились нерастаявшим инеем.

Жунид и Вадим попрощались с хозяйкой и, поблагодарив за гостеприимство, выехали на проселок. Пора было продол­жать вчерашние поиски. Сиюхов немного задержался, пообе­щав догнать через несколько минут.

Жунид молчал, сосредоточенно размышляя, в каком направлении могли двинуться грабители от моста. Колея, ко­торая пролегла по пахоте, не имела никакого отношения к бричке, похищенной с чохракской конефермы, и, значит, рас­считывать на удачу, двигаясь в прежнем направлении, по меньшей мере глупо.

—  Что нос повесил? — спросил Вадим.

—  Я не повесил,— рассеянно ответил Жунид.— Придер­жи-ка коня...

Они остановились. Шукаев достал из сумки карту рай­она...

—  Вот мост... Пойма Чохрака. Она по краям усеяна круп­ными камнями, и на двуколке там не проедешь...

—  А здесь — пахота,— подхватил Дараев, ткнув пальцем в карту.— Едва ли они были заинтересованы в том, чтобы тащить лошадей и бричку по рыхлой земле, где отпечатает­ся каждый их шаг.

—  Тогда остается одно — проселок,— сказал Жунид.— Трогаем. Другого выхода нет Кстати, дорога ведет в Янукай. Встретимся там с Коблевым.

—  Кто это?

—  Тренируй память. Забыл? Молоденький участковый. Он же при тебе заходил в управление...

—  Понятно. Махмуд,— улыбнулся Дараев.— Славный парень...

Подскакал Якуб.

—  Может, отпустишь, начальник? Зачем я теперь? — хмуро спросил он.

—  Мы скоро будем в Янукае. Вам ведь туда? Приедем, и тогда вы свободны...

Сиюхов не ответил и, слегка придержав коня, чуть отс­тал, пропуская их вперед.

... К середине дня небо снова начало хмуриться С севе­ра ветер пригнал тучи. Тяжелые и черные, они сгрудились совсем низко над степью.

Миновав стороной станицу Натырбовскую, всадники под­ъехали к истокам Чохрака. На берегу Шукаев спешился и, ведя коня на поводу, побрел вдоль реки. Настроение у него было скверное. Следы потеряны, небо грозит новым ливнем, который смоет все, что еще могла рассказать земля.

Дараев последовал примеру Жунида и сошел с коня. Сиюхов молча сидел на своем аргамаке, угрюмо поглядывая на обоих.

— Сюда, Вадим,— нагнулся Шукаев

На твердом глинистом грунте виднелись два неясных следа копыт.

—   Вот, опять Зухра...— торжествующе сказал он — Якуб, посмотрите!..

Сиюхов, не слезая с коня, слегка наклонился.

—   Да. Ее следы...

Дараев уже разглядывал что-то метрах в десяти дальше, под тремя березами, росшими на покатом глинистом берегу, как раз возле брода.

—   Бричка! — крикнул он.— Та самая...

Следы тщательно осмотрели, измерили. Жунид сфотогра­фировал их.

... И все. И на этом кончилось. Сколько ни искали во­круг, исколесив верховья Чохрака километра на три в окруж­ности,— никаких результатов. Несколько раз переправлялись вброд через реку, но и на той стороне — ничего.

Выехав на пригорок, Жунид про себя чертыхнулся и попросил у Вадима папиросу. Дня три он уже мучил себя, пытаясь бросить курить, но давалось это ему трудно. Дараев подтрунивал и дразнил, демонстративно щелкая портсигаром Поиски пока не сулили ничего определенного, Жунид нервни­чал и, кляня себя за слабость, «стрелял» у Вадима.

Невдалеке, из-за холма показался неказистый домишко под камышовой крышей, окруженный плетнем. Из глиняной трубы вился дымок. По словам Сиюхова, за холмами лежал аул.

Они поднялись в гору. Внизу, в стороне от небольшого аула,— усадьба, обсаженная по краям яблонями и огорожен­ная плетнем. Посредине двора — глинобитная мазанка, сбо­ку — старый покосившийся сарай и навес для сена. У коно­вязи какой-то мужчина, наверное, хозяин, чистил скребницей лохматую лошаденку.

—   Спроси-ка его, как проехать к сельсовету,— обратил­ся Шукаев к Якубу, знаком велев ему спуститься первым.

Сиюхов молча повиновался и рысцой затрусил к усадьбе.

Подъезжая, Жунид и Вадим услышали шум и крики. Двор домика в этот момент скрылся за деревьями, и им пришлось пришпорить коней, чтобы узнать, что случилось.

Когда Шукаев влетел во двор, попросту перемахнув че­рез плетень, Якуб Сиюхов лежал на земле, пытаясь вы­рваться из рук незнакомого им адыгейца, очевидно, того самого, который чистил лошадь, потому что скребница ва­лялась рядом. Из домика выскочила на шум грузная женщина в цветастом платке с ведром в руках и испуганно остановилась на пороге.

—   Бросьте его! Отпустите! — повелительно крикнул Жу­нид, спрыгивая на землю и хватаясь за кобуру пистолета.

Незнакомец нехотя оставил Якуба. Медленно поднялся и исподлобья глянул на Жунида Таким же тяжелым взгля­дом окинул Дараева, потом поднял скребницу и, что-то бур­кнув себе под нос, пошел к своей лохматой лошадке. Одет он был в синий бешмет, ношеные, такого же цвета штаны; на ногах — желтые ичиги. У пояса — кинжал, как видно, серебряный, дорогой работы.

Жунид в первый момент не нашелся что сказать: надо же — свалил человека, набил ему синяк (Якуб в этот момент усиленно тер левый глаз) и, не сказав ни слова, вернулся к прерванному занятию, как будто ничего необычного не про­изошло!

—  Вернитесь! — позвал его Дараев. И повернулся к Сиюхову.— Вы не ранены?

—  Нет,— зло сплюнул Якуб.

—  Что стряслось? Почему дрались?

Из-за забора уже выглядывали любопытные, громко пе­реговариваясь.

—  Это наш одноглазый мерин,— сказал Сиюхов вполго­лоса,— он его чистил. Ну а я не стерпел — дал ему в ухо... Здоров, шайтан...

—  Сам шайтан,— угрюмо проговорил парень, подойдя ближе.— Твой мерин. Что, у него на лбу написано? Я его в лесу нашел. Понял? И нечего кулаками махать!

—  Граждане, разойдитесь по домам,— прикрикнул Вадим на любопытных, уже сгрудившихся у ворот.— Без вас раз­берутся!

—  Пригласи двух понятых,— сказал ему Шукаев.— Обыск! И немедленно!

Толпа мгновенно растаяла. Никто не горел желанием выступить в качестве свидетеля. Однако Дараеву удалось все же задержать двух молодых ребят. Жунид заговорил с ними на родном языке, объясняя, в чем состоят права и обязан­ности понятых.

—  Мурат не виновен,— решилась, наконец, вмешаться толстая женщина, до сих пор молча стоявшая у крыльца.— Мой сын плохого не сделает!

—  Что она сказала? — спросил Вадим, когда они входи­ли в дом.

—   Говорит — не виноват. Что она еще скажет? Это ее сын.. Внутри дома было грязно и неуютно, но вещи стояли дорогие. На большом дубовом столе, покрытом бархатной скатертью, лежала перевернутая пепельница, окурки и шелуха от семечек просыпались на скатерть и на пол. В добротном застекленном шкафу у стены — хрустальные рюмки и распис­ной чайный сервиз. Возле другой стены — тахта со множес­твом подушек. В углу под мягким креслом валялось несколь­ко пустых бутылок.

—«Трудно жить вдовой,— запричитала женщина, косясь на Шукаева.— Каждый может обидеть. А за что?

Она начала было жаловаться на сельсовет, на участко­вого, но Шукаев жестом остановил ее излияния.

—    Фамилия, имя и отчество,— обратился он к сыну хозяйки, доставая лист бумаги и карандаш и рассматривая Мурата. Широченные плечи, квадратный массивный торс и коротенькие кривые ноги. Человек этот часто сидел в седле

И брюки у него были потерты, как обычно бывает у кавале­ристов. Лицо крупное, грубое, покрытое редкими мелкими шрамиками от перенесенной оспы. Взгляд неприязненный и неподвижный. Казалось, он часами мог смотреть в одну точ­ку. Сейчас глаза его были устремлены куда-то поверх рамы окна.

Жунид повторил свой вопрос

—  Еганов Мурат Питуевич.

Голос у него был глухой, слегка охрипший.

Следователи переглянулись. Фамилия обоим была знако­ма. Она фигурировала в оперативной версии, подсказанной Денгизовым. Еще в Краснодаре, в управлении, Шукаев пору­чил молоденькому участковому Махмуду Коблеву заняться Егановым.

— Сдайте ваше оружие,— встал из-за стола Дараев.

— Какое оружие? У меня нет...

— Кинжал!

Мурат, пробормотав адыгейское ругательство, отстегнул кинжал и положил на стол. Дараев убрал его.

— Аллах разгневался на бедную вдову,— чуть ли не в голос вдруг завопила хозяйка.— За что карает? Думала свадь­бу сыночку справить, а на него чужой грех хотят возвести!

О аллах!..

— Дайте ей воды! Перестаньте ныть! — раздраженно ска­зал Жунид, отлично понимая, что начинается обычный спек­такль для легковерных. Женщин этого типа ему уже не раз приходилось встречать. С виду несчастная и смиренная, а за­гляни на чердак — найдешь самогонный аппарат, спустись в подвал — наткнешься на ворованную колхозную кукурузу. Он почти не сомневался, что домишко этот, стоящий на отшибе, вдалеке от других хатенок аула,— либо постоялый двор для проезжих воров, либо тайное питейное заведение, где любой может втридорога получить бутылку хмельного, ужин и ночлег.

— Каким образом лошадь попала к вам? — спросил Шукаев Мурата, когда женщина утихомирилась.

— Я сказал. В лесу нашел. Поймал, домой привел. Хотелчистить, а ваш человек — с кулаками... Не имеет права..

— Разумеется  Но вы, кажется, в долгу не остались!

— Зачем в долгу. Сила есть... драться не дам.

— Ладно. Оставим это. Вадим Акимович, приступайте к обыску... Еще раз спрашиваю, Еганов, откуда у вас эта ло­шадь?

— В лесу нашел...

— Где? Точнее...

— Недалеко от нашего аула.

— Я вам не верю. Кроме того, даже если это и правда, вам грозит тюремное наказание за присвоение находки. Советую подумать.

— Я нашел коня...

— Значит, будете стоять на своем? Что ж, ваше дело. Кстати, давно ли вы научились говорить по-русски?

— Три года работал пастухом Лабинского заготскота. Тор­говал говядиной на рынке. Тогда и научился. Даже умею чи­тать и писать...

В глазах его промелькнуло что-то похожее на самодоволь­ство. Вообще же Жуниду редко приходилось встречать чело­века с таким непроницаемым, угрюмо-холодным лицом. Труд­но было догадаться, что у него на уме.

— Где работаете?

— Нигде.

— Живете вы, судя по всему, не бедно. Откуда у вас средства?

Еганов пожал плечами, зевнул, словно показывая, что на праздные вопросы отвечать не намерен, и снова отвернулся к окну.

*   *   *
Ничего подозрительного при обыске в доме не нашли. В подвале стоял невыветрившийся запах самогона, но аппара­та нигде не было. Составив протокол опознания Сиюховым найденной у Еганова лошади, Жунид и его спутники, взяв с собой Мурата, отправились в сельсовет.

«Расстояние отсюда до Чохракской конефермы не мень­ше пятидесяти километров,— думал Шукаев.— И место вроде подходящее для сбыта краденых лошадей. Аул — в стороне от -оживленных дорог. Неужели мы на верном пути?»

И все-таки назойливые сомнения не давали ему покоя. Слишком просто давалось решение загадки.

Во дворе сельсовета стояло несколько человек. Одного из них они узнали сразу. Как всегда, аккуратный и подтяну­тый, навстречу им шагнул Махмуд Коблев.

—  Здравия желаю, товарищ старший оперуполномочен­ный!

—  Добрый день,— спешился Шукаев.— А я боялся, что не застану вас...

—  Что тут, аульный сход? — спросил Вадим Акимович, пожимая руку участковому.

—  Заседание сельисполкома было. Уборка кукурузы идет... Всыпали кое-кому...

—  А как наши дела?..

—  Все сделал, как приказано,— щелкнул каблуками Мах­муд, покосившись на Еганова и Сиюхова.— Разрешите доло­жить?

—  Пойдемте в дом,— сказал Жунид.— Там поговорим.

... Коблев оказался на редкость сообразительным и обо­ротистым пареньком. Ему удалось точно установить, что двад­цать второго сентября, то есть как раз в ночь ограбления конефермы и убийства Трама Лоова, Хатби Кушков (один из подозреваемых по версии Денгизова) с семи до одиннадцати вечера пьянствовал с приятелем в дорожном ресторанчике станицы Лабинской. Они оба выпили лишнего и затеяли потасовку прямо в ресторане. Были задержаны местной ми­лицией и несколько дней назад осуждены на месяц лишения свободы за хулиганство.

Таким образом, рвалась еще одна нить, которая могла привести к поимке убийц сторожа. Кушхов не мог побывать на конеферме колхоза «Заря» в ночь с 21 на 22 сентября.

Что же касается Мурата Еганова, то он трое суток про­сидел в КПЗ после изъятия из его дома самогонного аппара­та. Мать его Халифа уплатила штраф, и Еганова отпустили. Словом, и он не мог лично участвовать в ограблении коне­фермы.

Махмуд свой отчет подтвердил документально, разложив перед. Шукаевым на столе копию приговора по уголовному делу Кушхова и его дружка и справку Лабинской милиции о временном содержании под стражей Мурата Еганова.

Слушая рассказ Коблева, Жунид мысленно попытался разобраться еще раз во всей этой путаной и противоречивой веренице фактов, имен и событий, происшедших со дня ог­рабления, но почувствовал, что не в состоянии этого сделать. Все рассыпалось и ускользало, как песок между пальцами. У него порой бывало такое состояние, когда, держа в руках десятки концов и начал и понимая, что настал момент рас­ставить их по местам, отсечь случайные наслоения, он вдруг испытывал нечто похожее на растерянность. Он по опыту знал, что лучшее лекарство, от этого — бросить все и отвлечь­ся. Забыть хоть на несколько часов о Траме Лоове и воро­ном жеребце карабаире, не думать об отпечатках копыт, ко­торые они нашли в Черном лесу; забыть о том неприятном впечатлении, какое производило на него лицо Якуба Сиюхо-ва — словом, стать ненадолго обыкновенным человеком с обычными будничными мыслями, где нет места убийствам, грабежам и другим мерзостям жизни...

Пойти бы в кино, посмотреть что-нибудь о любви, о кра­соте, о хороших людях...

Он вздохнул и, стряхнув с себя оцепенение, велел при­вести Мурата Еганова. Единственное, что Жунид сейчас знал определенно, так это то, что Еганов врет. И нужно заставить его говорить.

В присутствии Коблева, Дараева и Сиюхова, который сидел, недовольно морща лоб, потому что его все еще не отпускали, Жунид битый час возился с Егановым, употребив всю свою волю, весь ум, чтобы заставить его сказать прав­ду. Подсознательно Шукаев понимал, что в том психологи­ческом состоянии, которое завладело им сейчас, остается одно: припереть Мурата к стене, «расколоть» его до конца, выра­жаясь на воровском жаргоне, и на время оставить все, что­бы собраться с мыслями.

И Еганов стал говорить.

Оказалось, что длинношерстного кривого мерина оставили его матери Ханифе какие-то не известные Мурату проезжие люди. Он их не знает, потому что сидел тогда в КПЗ. Они гостили два дня и уехали, оставив лошадь в уплату за ноч­лег и продукты.

— Хорошо. Подождите теперь в соседней комнате, Еганов.

Мурат вышел.

Привели Ханифу. Коблев переводил Дараеву вопросы Жунида и ее ответы. По-русски она не знала ни одного слова.

—   Расскажите подробно о ваших постояльцах, которые подарили вам коня,— сказал Жунид, покончив с формальнос­тями.

Заплывшие глазки Ханифы испуганно расширились, круг­лое мясистое лицо скривилось.

—   Без истерики,— вмешался участковый.— Здесь это не пройдет.

—    Отвечайте,— нетерпеливо повторил Шукаев. Ханифа все-таки пустила слезу, но, встретив жесткий взгляд следователя, начала отвечать на вопросы.

Она призналась, что в сентябре дважды принимала у себя посторонних. В первый раз это было в середине месяца, числа она точно не помнит. Тогда у нее останавливались на ночь трое мужчин. У каждого была запасная лошадь. Один из них, адыгеец, по имени Асфар, в разговоре со своими спутника­ми называл какого-то -Газиза, сожалея, что не встретился с ним. Перед отъездом постояльцы выменяли у Ханифы бочо­нок самогона на кривую лошадь.

Сколько не бился Жунид с перепуганной женщиной (а может, она просто притворялась?), о внешности проезжих, ему почти ничего не удалось выяснить. Асфар — черный, усы у него. Вот и все. Она твердила одно: черный, усатый. И только.

Через неделю Асфар явился снова с незнакомым ей че­ловеком. У того наполовину было оторвано левое ухо. Асфар называл его Тау. Приехали они верхом. У каждого  — одна лошадь. Было ли оружие? Да, у одного — берданка, у друго­го пистолет. Как одеты? Обыкновенно. Черкески, галифе, ичиги. Одноухий — в яловых сапогах. Весь дом провонял дегтем.

—   Может ли она опознать их среди других лиц такого же возраста? — спросил Дараев, глянув на Жунида. Тот пе­ревел вопрос.

Ханифа всплеснула руками и отрицательно затрясла го­ловой. Шукаев, повысив голос, о чем-то препирался с ней несколько минут.

—   Боится,— наконец сказал он Вадиму.— Узнает, ко­нечно, но боится. Потому ничего не заявила и участковому... Держите, Махмуд...— Жунид протянул Коблеву протокол допроса.— Прочтите ей и, если сама расписаться не умеет, сделайте это за нее. И пусть введут Еганова.

Мурат вошел и безучастно остановился перед столом.

—  Вот что,—обратился к нему Жунид.— Вас я пока отпускаю, но имейте в виду: прекратите торговлю самогоном. Немедленно устраивайтесь на работу. Я проверю.

Еганов пробормотал в ответ что-то невразумительное и вышел. Халифа засеменила вслед за ним, кланяясь и бормо­ча слова благодарности, пока не скрылась за дверью.

— Значит, егановский дом они использовали как пере­валочный пункт,— взъерошив волосы, устало сказал Жу­нид.— Теперь надо бы добраться до этих постояльцев...

— Ты думаешь — они? — спросил Дараев.

— Не знаю... ничего я, Вадим, не знаю. Давай-ка кончать на сегодня. У меня что-то мозги совсем набекрень. Все пере­мешалось. Сплошная каша...

— У меня тоже,— честно признался Вадим Акимович.

— Махмуд,— попросил Жунид участкового.— Лошадь эту одноглазую возвратите колхозу «Заря». Акт оформите, как полагается, и представите его в райотделение милиции. Мы завтра приедем туда. Утром выясним, куда ведет ущелье, где обрываются следы, и приедем. Да, отправьте Сиюхова, он нам больше пока не нужен...

— Слушаюсь,— подскочил Коблев.— И, пожалуйста, ночуйте у меня, товарищ старш...

— Просто — Шукаев,— перебил Жунид.— Что ж, охот­но, если мы не стесним тебя...

— Нет, что вы...

Распахнулась дверь, и в комнату буквально влетел рас­терянный и взволнованный Якуб Сиюхов.

— Я виноват!.. Но я не нарочно, начальник... честное слово!..

— Что такое?

— Я обознался... Лошадь не наша...

10. КОНЕЦ ИВАСЬЯНА

Тахтамукай — обычный районный центр со всеми особен­ностями, присущими адыгейскому большому аулу тех лет Главной его чертой, пожалуй, было самое причудливое пере­плетение старого, медленно и неохотно уходящего в прошлое, и нового, пока еще с трудом пробивающего себе дорогу. Грязные, немощеные и кривые улочки с разномастными турлуч-ными и саманными домишками, среди которых выделялись добротные здания сельсовета, расположившегося в доме быв­шего князя, бежавшего в девятнадцатом году в Турцию, и школы — новенькой, сдоженнбй из красного кирпича год или два назад. На краю аула возвышался над приземистыми до­мишками неуклюжий минарет мечети с облупившейся шту­катуркой. Теперь тут все реже можно было увидеть моло­дежь — к потемневшим некрашеным воротам мечети в часы намаза тянулись обычно старики и калеки. Минарет казался заброшенным: балкончик полуобвалился, и муэдзин, опасаясь выходить на него, не взывал по утрам к мусульманам, не выкрикивал традиционное: «Ляииллях-иль-алла!»

Как вехи неотвратимого и победного наступления новой жизни, протянулись через весь аул электрические провода, и только в некоторых домах, стоявших на улицах, куда еще не шагнули свежетесаные столбы, люди по старинке пользо­вались керосиновой лампой или свечами.

Были в Тахтамукае изба-читальня и небольшой клуб, где по вечерам звенели песни и переборы гармоники, и район­ное отделение милиции, и хоть неказистая, но чистенькая амбулатория.

С виду жизнь в адыгейском ауле текла тихо и мирно, но впечатление это было обманчивым. То там, то здесь в ту пору выползали иногда на свет божий живучие тени прошлого. Сгорит вдруг колхозный амбар, исчезнут деньги из обществен­ной кассы или пропадут артельные лошади.

В тридцатые годы преступление стало здесь своего рода формой борьбы замаскировавшихся врагов молодой респуб­лики против Советской власти. И борьба эта, все больше и больше теряя идейную остроту, скатывалась в грязное и гни­лое болото уголовщины. Затаившиеся, не успевшие или не сумевшие эмигрировать белогвардейцы, бывшие кулаки, ос­колки конокрадческих банд, отошедшие от «дел» абреки, вроде Хахана Зафесова, тайные барышники, спекулянты и всякий другой сброд — все это перемешалось, перетерлось в некую враждебную народу и государству силу, которая, сознавая свою обреченность, все-таки пыталась еще укусить поболь­нее.

И Жунид Шукаев, скитавшийся в эти дни по аулам и лесам в поисках убийц Трама Лоова, и Ляпунов, явившийся в Тахтамукай по делу о неизвестных фальшивомонетчиках, и сотни и тысячи других, отказавшись от комфорта и покоя, не жалели сил, чтобы с корнем вырвать сорную траву, ме­шавшую жить по-новому.

А вот Ивасьян приехал в Тахтамукай с иными намере­ниями...

Он сидел в небольшой следственной комнате районного отделения милиции, которую ему предоставили для работы, и перелистывал дело о хищении в сберкассе контролером Идаром Сапиевым пяти тысяч трехсот рублей.

Обстоятельства обнаружения недостачи и виновность Идара СапИева были настолько очевидны, что Тигран Варта­нович очень скоро понял, как трудно, а вернее, невозможно, прекратить следствие законным путем

Он поковырял спичкой в зубах и позвонил дежурному, попросив привести к нему Сапиева на допрос

Заглянул Ляпунов. Не входя в комнату, спросил

—  Как работается?

—  Ничего  Знакомлюсь,— неохотно ответил Тигран Вар­танович

—  Ну-ну Если нужна будет помощь,— позвони. Я с удо­вольствием

—  Какие все добрые стали,— буркнул Ивасьян, когда дверь за Ляпуновым захлопнулась

Конвоир из местной милиции ввел контролера Ивасьян, подняв взгляд от стола, увидел перед собой лицо, которое как будто ничем особенным не выделялось и, тем не менее, при­ковывало к себе внимание Гладкий, без единой морщинки лоб, чуть прикрытый вверху жиденькими, но аккуратно зачесан­ными на бок волосами, тонкий, без горбинки, нос, гладкие щеки без признаков растительности и полуоткрытый рот с влажными толстыми губами. Лицо было благообразным и удивительно неприятным. Что-то нездоровое, липкое угады­валось за его приторной полуулыбкой.

Тигран Вартанович нахмурил брови и обмакнул перо в чернильницу.

—  Фамилия, имя?..

—  Сапиев Идар...

Голос у контролера сберкассы был на редкость густой, бархатный, совершенно не вязавшийся с его елейной физио­номией.

Ивасьян допросил его больше для порядка все и так было ясно. В расходных ордерах обнаружились два-три подлога, сделанных рукой Сапиева, как раз на пять тысяч триста руб­лей.

Когда задержанного увели, Ивасьян подошел к низенькому квадратному окошку и погрузился в раздумье.

Что же делать? Просто прекратить дело своей властью — слишком рискованно. А главное, необъяснимо. Он чертыхнул­ся и открыл форточку. Мимо окна пронеслась стайка ребя­тишек из школы. Где-то заиграла пастушья дудка. Жизнь шла своим чередом, и никому не было никакого дела до забот и тревог начальника угрозыска...

«Скоро будут говорить: бывшего начальника»,— подумал он и, злорадно усмехнувшись, представил себе растерянное лицо Дыбагова, залитое слезами кукольное личико жены и разгневанное — тещи... Когда они узнают, его здесь уже не будет... Он будет далеко отсюда...

—   Позвольте войти?

Ивасьян вздрогнул, словно испугавшись, что кто-то под­слушает его мысли.

—  Вы к кому?

—  К вам, уважаемый Тигран Вартанович,— плотно при­творив за собой дверь, сказал незнакомец и протянул руку

—  Простите, но...

—  Вы меня не знаете... Я и не назову себя... Это лиш­нее. Впрочем, зовите меня Федоровым. Разрешите сесть..

—  Пожалуйста,— все еще не оправившись от неожидан­ности, сказал Тигран Вартанович.

Вошедший был одет в серый плащ военного покроя и кирзовые сапоги. На голове — кепка. Лицо обыкновенное, каких тысячи. Очевидно — русский. На верхней губе — ро­динка.

—  Нас никто здесь не услышит, господин поручик? — без улыбки спросил он.

Ивасьян резко повернулся и захлопнул форточку.

—  Вы что? Спятили? Я сейчас позвоню...

—  Не позвоните. Не следует скандалить, вы же отлично понимаете — это не в ваших интересах... Я пришел по делу, вам известному. Насчет Идара Сапиева. И я многое знаю о вас...

Тигран Вартанович обессиленно опустился на стул. Если это все штучки Шагбана, то он должен был, по крайней мере, предупредить или сам, или через Клавдию. Впрочем, чем мень­ше слов в подобных случаях, тем лучше.

Он понемногу стал успокаиваться.

—  Чего вы хотите?

—  Я покупаю дело Идара Сапиева,— с полной серьезностью ответил странный посетитель.— Предлагаю десять тысяч, то есть вдвое больше, чем оно стоит.

Ивасьян не возмутился, не вскочил со стула, не позво­нил, чтобы вызвать милиционера. Теперь, уже окончательно справившись со своим волнением, он внимательно посмотрел в глаза собеседнику и твердо сказал:

—  Пятнадцать. И ни рублем меньше.

—  Согласен. Когда я могу получить дело?

—  бы его не получите. Я сожгу бумаги при вас.

—  После того, как я ознакомлюсь с ними?

—  Разумеется.

     —Когда?

—  Завтра в десять утра. Здесь.

—  Тут небезопасно

—  Ничего не поделаешь. Отсюда я не могу унести пап­ку  Она — в сейфе.

—  Заметано,— сказал Федоров.— Приду завтра в десять. Я не прощаюсь...

... Ивасьян всю ночь просидел в райотделении один, стуча на своей машинке и снимая копии со всех документов, со­ставлявших дело контролера Сапиева. Подписи прокурора, участкового и других лиц старательно перенес на новые лис­ты с помощью мокрой промокательной бумаги и, подправив их чернилами, прямо по ним тиснул печати.

—   Сам Панченко не подкопается,— с удовлетворением сказал он, разглядывая плоды своего ночного труда.

*   *   *
Человек, назвавшийся Федоровым, пришел в десять ча­сов. Минута в минуту.

Поджидая его, Тигран Вартанович несколько раз выхо­дил из комнаты, прислушиваясь к приглушенным голосам в кабинете начальника райотделения Меджида Куваева. Там были Ляпунов и участковые. Ивасьян молил Бога, чтобы они все поскорее разбрелись, получив задания, как обычно быва­ло. Сегодня его больше устраивало, чтобы в райотделении оставалось поменьше народу. Вскоре все затихло. Участко­вые уехали верхами, начальник — на тачанке, а куда девал­ся Ляпунов, Тигран Вартанович не уследил В здании его, по-видимому, не было

К комнатке, отведенной Ивасьяну, можно было пройти с любого конца длинного коридора, который делил большой одноэтажный дом милиции на две равные части. Каждый конец коридора имел отдельный выход. Федоров появился с той стороны, которая находилась в наибольшем удалении от кабинета Куваева. Тигран Вартаяович заключил, что вчераш­ний визитер знает здесь все закоулки.

—  Не будем терять времени,— поздоровавшись небреж­ным кивком, сказал Федоров.— Давайте дело

Ивасьян открыл сейф, достал папку и молча положил на стол.

—  Читайте  Да побыстрее

Чувствовал себя Тигран Вартанович отвратительно В любую минуту в комнату могли войти Если это будет Мед-жид Куваев или кто-нибудь из милиционеров — полбеды. С ними он не станет разводить церемонии. «Извините, у меня допрос Зайдите через полчаса» Другое дело — Ляпунов Станет спрашивать — кто, да что Войдет и сядет И как ты его выгонишь? ОГПУ все-таки

Федоров внимательно читал документы.

Ивасьян нетерпеливо мерял шагами комнату, изредка пос­матривая в окно. За небольшим палисадником, заросшим увядшими кустами малины и бурьяном, виднелись конюшня и обширный двор На деревянных колодках стояла «разутая» полуторка. Шофер копался в моторе Уборщица разводила известку в ведре.

—  Все  в полном порядке,— сказал Федоров, протягивая папку Ивасьяну.— Жгите. Да завесьте окно.

В другое время Ивасьян никому бы не позволил разго­варивать с собой в таком тоне. Но сейчас он послушно за­дернул окошко бязевой занавеской, собранной на шнурке, и вопросительно посмотрел на Федорова.

— Что? Чего вы ждете? — не понял тот.

— Деньги.

Откровенная усмешка пробежала по губам Федорова Он полез во внутренние карманы плаща и извлек из них три пач­ки тридцаток, склеенные банковскими полосками крест-на­крест.

—  Можете не считать. Новенькие

Ивасьян сунул пачки в сейф и открыл дверцу облезлой, давно не крашенной голландки, стоявшей в углу Когда он доставал из папки очередной листок и чиркал спичкой, что­бы поджечь, пальцы его заметно дрожали

—  Подпалите все сразу! Нечего канителиться!

И опять Тигран Вартанович промолчал. Насупившись, он скомкал все документы, поднес к ним зажженную спичку и, подождав, пока о онь охватит бумаги, закрыл дверку   В ко­ридоре послышался шум шагов».

—    Уходите, быстро. И без разговоров. Все сделано Федоров торопливо вышел.

Стоя возле двери, Ивасьян прислушался к шагам снару­жи. Нет, мимо. Просто, наверное, кто-нибудь из милиционеров.

Он устало сел на стул и вытер носовым платком взмок­ший лоб. Минуты три сидел в оцепенении, не в силах сдви­нуться с места. Давали себя знать бессонная ночь и пережи­тое напряжение. Потом, движимый внезапно мелькнувшей мыслью, подскочил и, отперев сейф, достал из него деньги. Открыл окно, осмотрелся и осторожно бросил все три пачки в густой бурьян

В коридоре снова послышались чьи-то шаги. Но Тигран Вартанович не обратил уже на них внимания. «Надо идти спать,— решил он.— Голова, как чугунный котел...»

Шаги смолкли у двери, и она распахнулась.

Это были Ляпунов и Куваев.

— Покажите дело Сапиева,— без предисловий начал Степан Степанович.

— А что, собственно, случилось? И почему такое требо­вание? По какому праву?..

— Есть основания,— спокойно ответил Ляпунов.— Кому вы отдали дело?!

— Вы с ума сошли? — Со щек Ивасьяна медленно схо­дил румянец.— Вы ответите за свои слова!..

—   Отвечать, скорее всего, придется вам. Откройте сейф! Тигран Вартанович демонстративно швырнул ключи на стол. Усилием воли сдержал подкатившую к горлу икоту Побелевшие пальцы сжимали спинку стула. В голове мета­лось: «Как себя вести? Кричать? Возмущаться? Или пожать плечами и принять вид оскорбленного достоинства?» Послед­нее вернее. В таком состоянии, застигнутый врасплох, он может наговорить глупостей...

—   Ну что ж,— сказал он как мог спокойнее, убрав руки за спину.— Исполняйте свой долг. Я не буду сейчас препят­ствовать. Но хотел бы выслушать ваши объяснения... И вот еще: как вы сможете смотреть мне в глаза, когда недоразу­мение .. а это какое-то дикое, нелепое подозрение

На большее у него не хватило духу, и он умолк, отвер­нувшись к окну.

—   Вы получите объяснения,— сказал Ляпунов.— Немно­го позднее.

Куваев достал из сейфа папку  Перелистал.

— Вот оно. Целое...— обескураженно сказал он.

— Я могу сесть? — иронически прищурившись, спросил Ивасьян.

— Да, конечно.— Ляпунов заглянул в папку.— Обыщи­те комнату, Меджид.

Плотный комок документов в печке как следует не дого­рел. Обвив рукой тлеющую черную каемку бумаги и осторож­но развернув пачку, Куваев подал ее Ляпунову.

— Копии. И подписи... Моя явно подделана.

— Не трогайте, Меджид. Передадим на графическую экспертизу. Это уже по части вашего Николая Михайлови­ча.— Взгляд Ляпунова, до этого внимательно обшаривающий комнату, остановился на раскрытой створке рамы.— Посмотрите-ка за окном.

Тигран Вартанович издал нечленораздельный хрипящий звук.

— И вас придется подвергнуть обыску,— сказал ему Ляпунов.— Меджид, пришлите сержанта...

— Я не позволю себя обыскивать! — истерически выкрик­нул Ивасьян, вскочив.— И вообще, на каком основании вы ворвались ко мне?!.

Однако, когда явился сержант, Тигран Вартанович дал себя обыскать. У него ничего не нашли.

В окне показалась голова Меджида. Он молча потряс в воздухе пачкой тридцаток, которую осторожно держал за уголок двумя пальцами.

—  Здесь три таких, Степан Степанович.

Ляпунов подошел к окну

—  Заверните в газету И тоже — на экспертизу

Когда он обернулся, Тигран Вартанович полулежал на стуле  Голова его свесилась набок. Лицо стало серым.

*   *   *
Управление гудело. Такие вещи, как арест начальника угрозыска, случаются не каждый день. Одни недоуменно раз­водили руками, не будучи осведомлены и не желая болтать попусту Другие неутомимо утверждали право на собствен­ное мнение, которое, впрочем, никто и йе оспаривал, и счи­тали своим долгом высказать последнее при всяком удобном случае. Они наперебой бегали к Дыбагову, выкладывая ско­роговоркой целый ворох деталей, штрихов и нюансов, на которые прежде не обращали ровно никакого внимания и которые теперь рисовали облик Ивасьяна совершенно в ином свете. Таких было немного и с каждым днем становилось все меньше, потому что начальник управления терпеть не мог наушничества в любых его формах. Он принадлежал к тому типу руководителей, которые, будучи добросовестными слу­жаками, особыми талантами, однако, не отличаются. Дыба­гов мог нервничать и «переживать» из-за неласкового началь­ственного звонка, мог «влепить» кому-нибудь выговор за пус­тяк, который выеденного яйца не стоил, мог ошибиться, ока­заться в чем-либо недальновидным и в то же время оставал­ся человеком честным и самозабвенно преданным своей ра­боте. Сейчас он находился в состоянии полнейшей растерян­ности, к которой примешивалась и немалая доля боязливого трепета (увы, Асхад Асламурзович не отличался особой сме­лостью, когда в дела управления вмешивалось высокое началь­ство) Что же теперь будет? Наверняка — проверочная комис­сия, ревизия и все такое прочее...

Больше всего на свете Дыбагов боялся потерять место И не из меркантильных побуждений: он знал, что, уйдя на покой, получит солидную пенсию. Просто за долгие годы сжился со своей работой, привык к ней, привык чувствовать себя нужным.

И вот — на тебе! Начальник угрозыска Адыгейского об­ластного управления милиции, его подчиненный, правая рука, можно сказать,— взяточник и жулик, спутавшийся с преступниками. . Это не лезет ни в какие ворота! И кто зна­ет, что еще удастся выудить Ляпунову из Ивасьяна?..

Словом, ближайшее будущее рисовалось Асхаду Асламур-зовичу в самых мрачных тонах. Сверлило его усталую голо­ву и распроклятое чохракское дело, расследование которого, судя по всему, безнадежно затягивалось. Шукаев сделал многое, как явствовало из его донесений, но конца пока не предвиделось.

Сейчас у Степана Степановича — очередной допрос. Надо спуститься к нему и послушать.

Дыбагов сошел на первый этаж, миновал коридор, соеди­няющий здания управления и ОПТУ, и остановился возле вахтера.

—  Ляпунов на втором?

—  Так точно,— козырнул вахтер

Ляпунов любил говаривать в кругу друзей, что любой человек, в той или иной степени занимающийся сыскной деятельностью, должен быть хоть немного артистом. Каждый допрос — это, в сущности, борьба двух психологии, столкно­вение двух интеллектов, которое ни в коей мере нельзя свести к простой формуле: один спрашивает, другой отвечает. До­прос — своего рода спектакль, в котором следователю волей-неволей нужно быть и режиссером, и декоратором, и акте­ром, и, Бог знает, кем еще. Спектакль без публики, без ап­лодисментов, единственный зритель которого — действитель­ный или предполагаемый преступник, становится его непре­менным участником. Разница лишь в том, что у следователя нет готового текста пьесы, и он должен играть без него и без репетиций, повторяя практику некогда существовавшего те­атра импровизаций. И еще одно: актер на сцене думает, глав­ным образом, о внутренней сути героя, которого изобража­ет, и о том, чтобы как можно точнее подать очередную реп­лику. Думает о том, что он должен сказать. Следователю надо думать о том, чего он говорить не должен.

И Ляпунов, по общему признанию, блестяще владел этой «тактикой умолчания». Сказать ровно столько, сколько необ­ходимо, чтобы заставить работать мысль своего противника, работать лихорадочно и учащенно, навязать его разуму пре­рывистый и опасный ритм, когда все обострено до предела. И ждать. Холодно и спокойно ждать, когда можно будет, наконец, молниеносно оборвать туго натянутую струну раз­говора одной единственной неожиданной фразой, которая решит все.

... Ивасьян сидел перед Ляпуновым на стуле, уставив-.шись взглядом в пол. Он плохо спал ночь — веки набрякли, лицо пожелтело, голова и плечи безвольно поникли.

Могло показаться, что сейчас не составит особого труда принудить его к откровенному признанию Но Степан Степа­нович, не торопясь начинать и рассеянно разглядывая сидя­щего перед ним человека, думал иначе.

Закурив, Ляпунов молча пододвинул на край стола деше­венький пластмассовый портсигар, жестом предложил Ивась-яну папиросу Тот молча покачал головой и приложил руку К виску

Ляпунов встал, прошелся по комнате, наморщив лоб Видимо, он был в мучительном затруднении.

— Как хотите — не понимаю...— сказал он негромко, повернувшись к подследственному спиной и аккуратно сма­хивая с настольного сукна табачные крошки в ладонь.— Не понимаю... не укладывается в голове...

Тигран Вартанович не произнес ни слова.

— Я все ищу причину...— продолжал Ляпунов.— Жили вы как будто неплохо. Зарплата приличная... Правда, жена у вас любит франтить... но вы же могли поставить ее в какие-то рамки...

— В том-то и дело, что не мог,— грустно вставил Тигран Вартанович.

— Значит, все-таки — деньги?..

— А что же еще? — вздохнул Ивасьян.

— Значит, будете говорить?

— Да. Мне скрывать нечего.

Ляпунов нажал кнопку звонка. Вошел дежурный.

— Пришлите кого-нибудь для ведения протокола. По-мо­ему, Алферов сейчас здесь.

— Слушаюсь.

Алферов, войдя, молча пристроился за столиком в углу кабинета.

—  Ну что ж, начнем. Очевидно, вы будете говорить прав­ду? — Степан Степанович повернулся к Ивасьяну и сел на краешек стола.

Тот кисло улыбнулся.

—  Да, конечно. Пишите, Алферов. То, что произошло,— постыдный для меня факт, и, понятно, я готов понести за­служенное наказание...

Ивасьян говорил долго и обстоятельно. Плакался на свою жизнь, уверяя, что в кругу семьи постоянно чувствоЁал себя одиноким, непонятым. Признался, что с тоски втихомолку выпивал, хотя никто и никогда не видел его пьяным. Чтобы избежать семейных сцен и скандалов, старался исполнять все прихоти своей супруги, а она становилась все ненасытнее, все настойчивее... Идара Сапиева он вовсе не знает, а дело его попросил у Дыбагова, чтобы хоть на несколько дней вы­рваться из привычной опостылевшей ему обстановки, побыть одному Человек, который предложил ему деньги, представил­ся как Федоров, хотя едва ли это настоящая его фамилия. Такой суммы, как пятнадцать тысяч, он, Ивасьян, в руках никогда не держал и... сам не знает, что на него нашло. Вдруг мелькнула мысль о том, что можно уехать. Подальше от жены и тещи, от своих неудач по службе... И так безраздельно завладело им вдруг это желание, что он не устоял перед соблазном. Дела Сапиева прикрывать не собирался, ведь он его и не уничтожил. Единственная его вина в том, что надул жулика... Разумеется, совершил преступление то, что он сделал,— несовместимо ни с его званием, ни с его совестью коммуниста..

—   Судите,— тихо, но твердо сказал он после минутного молчания.— Я все приму, как должное.

Вошел Дыбагов.

—  Продолжайте, продолжайте, Степан Степайович,— остановил он поднявшегося было Ляпунова.— Я посижу вот здесь, с Алферовым. Мешать не буду...

—  Так...— слазал Ляпунов, пригладив рукой волосы.— История, прямо сказать, некрасивая...

—  Куда уж хуже,— согласился Ивасьян, бросив обеспо­коенный взгляд в сторону Дыбагова. Взгляд этот не усколь­знул от внимания Степана Степановича, и он с досадой по­думал, что именно сейчас начальнику управления не стоило приходить.

—  Хочу задать вам несколько вопросов,— будничным тоном сказал Ляпунов. В голосе его слышалось: «Все ясно, но ради проформы я должен сделать все, как положено...»

—  Пожалуйста...

—  Почему вы бросили деньги за окно?

—  От страха. Я тысячу раз потом пожалел, что взял их... Будто затмение нашло...

—  Почему вы решили, что человеку, который представил­ся вам как Федоров, можно верить? Ведь он мог просто спро­воцировать вас на взятку...

—  Не знаю... Я сначала накричал на него... даже взялся за трубку, хотел позвонить Куваеву, но...

—  Вдруг отчетливо представили себе, что могут означать для вас пятнадцать тысяч!

—  Да...

Ляпунов сел за стол, закурил и задумался, не обращая на Ивасьяна и Дыбагова никакого внимания. Пока все шло хорошо. Ивасьян успокоился, уверившись, что дело его ог­раничивается крупной взяткой, подделкой подписей в дубли­кате дела и использованием служебного положения в корыст­ных целях. Признание — чистосердечное иа первом же до­просе, а значит, можно рассчитывать на небольшой срок».

«Теперь, пожалуй, самое время...»,— подумал Ляпунов и незаметно нажал кнопку звонка.

—  Алферов, все записали? — спросил он.

—  Да, почти, сейчас кончаю...

—  Дайте подследственному прочесть протокол...

Пока Ивасьян читал, Дыбагов порывался что-то сказать Ляпунову, но тот приложил палец к губам. В дверь постучали.

—   Войдите...

Тигран Вартанович читал протокол и не обратил внима­ния на вошедшего милиционера. Тот держал в руках кожа­ный саквояж.

—   Ставьте на стол,— сказал Ляпунов.

Ивасьян поднял голову и побелел. На столе стоял его саквояж!

—  Узнаете? — жестко и быстро спросил Ляпунов.

—  Нет...— еле слышно прошептал Ивасьян.— Это не мой...

—  Я пока не сказал, что ваш. Но на ручке — ваши от­тиски пальцев. И Алферов видел сквозь щель в калитке, как вы уносили его от Воробьевой!..

—  Не знаю, ничего не знаю!..

—  Обморок не поможет,— повысил голос Ляпунов.— И имейте в виду: Воробьева и Шагбан Сапиев арестованы. Так что готовьтесь к очным ставкам...

—  Ничего не знаю...

—  Кстати, зачем-вам понадобились доллары! — Ляпунов положил руку на саквояж.

—  Там нет никаких долларов! — визгливо выкрикнул Ивасьян.— И вы это отлично знаете. Несколько лент зубно­го золота — это не доллары!

—  Отлично. Где спрятали золото?

Тигран Вартанович открыл рот, оторопело глядя на Ляпу­нова. Вскочил, рванулся к саквояжу, трясущимися руками распахнул его. Саквояж был пуст. Значит, они не нашли! А он, старый дурак, выболтал сам! Ивасьян скрипнул зубами и упал на свой стул.

—  Где золото? Как вы, очевидно, понимаете, говорить придется, господин поручик!

—  Вы что? — снова подскочил Тигран Вартанович, сжи­мая кулаки.— Да как вы смеете?..

—  Смею. Федоров назвал вас поручиком. Это и застави­ло вас отнестись к нему с доверием. Форточка была откры­та, и техничка все слышала. Она подводила в это время фундамент вокруг здания! Разговор ваш о Сапиеве был бо­лее чем подозрителен. И, к вашему сведению, Федоров — вовсе не Федоров, а фальшивомонетчик и авантюрист, неудав­шийся художник в прошлом...

—  Нечего шить мне дело! — заорал Ивасьян, перестав сдерживаться.— Мало ли кто как меня назовет! Это не ос­нование!..

— Верно. Но в вашем личном деле — странный пробел. С 1919 по 1921 год. Справки за эти два года о вашей работе в Фастовском райотделении милиции — чистейшая липа!

— Это еще надо доказать!

-- Завтра-послезавтра вам будут предъявлены доказатель­ства. Наконец, еще одно: Муталиб Акбашев...— Ляпунов сде­лал намеренную паузу. Тигран Вартанович замер, но не сдви­нулся с места.— Акбашев вчера пытался бежать за границу на иностранном судне...— Ляпунов снова помедлил, сообра­жая, все ли говорить Ивасьяну. Беда в том, что Акбашеву по дороге из порта в город удалось бежать. Вот уже сутки как его ищут.

—  Еще вопрос,— продолжал Степан Степанович.— Если не ошибаюсь, Акбашев — личность вам не безызвестная?

Лицо Ивасьяна исказилось.

— Один, значит, хотел, подлая тварь,— очень тихо ска­зал он.

— Один. Воробьева перед тем, как ее задержали, успела дать ему знать о вашем аресте...

Дыбагов сидел молча. В глазах его было страдальческое выражение, будто он мучился зубной болью.

«Хороший ты человек, Асхад Асламурзович,— подумал Ляпунов, бросив взгляд в его сторону...— но нельзя быть таким близоруким...»

— Будете говорить? — равнодушно спросил Степан Сте­панович Ивасьяна.

— Да,— махнул тот рукой — Пишите...

11. КТО ТАКОЙ ГАЗИЗ?..

Часа в три ночи Жунид неожиданно проснулся. Это слу­чилось с ним в первый раз за все время его оперативной работы. Несколько минут он лежал неподвижно, еще весь во власти какого-то назойливого видения, преследовавшего его во сне. Потом снова закрыл глаза, пробуя вспомнить, но не сумел.

Он лежал на деревянной раскладушке в доме Махмуда Коблева. В углу, на тахте, храпел Дараев. Жуниду вдруг захотелось бросить в него чем-нибудь, но он сдержался и, потихоньку встав, оделся и вышел во двор.

Ночь стояла тихая и темная. Ни одной звезды. И совсем тепло. Не похоже, что средина октября.

В конюшне заржала лошадь. Жунид беззвучно засмеял­ся. Ну конечно. Во сне его преследовал один и тот же кош­мар: скачущий прямо на него вздыбленный конь с одним ог­ромным глазом во лбу. Жунид увертывался от него, пытаясь бежать, но ноги увязали в жидкой трясине, доходившей ему до колен...

— Черт побрал бы этого одноглазого мерина,— негромко выругался он и достал папиросу. Ему надоело постоянно клян­чить у Дараева, и вчера он купил в сельпо пачку папирос, решив, что бросит курить позднее, как только развяжется с чохракским делом.

Он присел на ступеньку крыльца и, затянувшись, пустил дым вверх, в черное, пустое небо.

Странно: спал как будто мало, а чувствовал себя гораз­до бодрее вчерашнего. Может быть, стоит подумать, порас­кинуть мозгами?

Несколько минут он колебался. А может, вернуться в дом? Утро вечера мудренее...

Потом вспомнил, что в комнате его опять ждет дараевс-кий храп и, решительно поднявшись, зашагал к калитке.

Аул спал. Лениво и сонно тявкнула какая-то собачонка и, не встретив поддержки у других своих аульских сороди­чей, успокоилась.

Жунид вышел к реке и медленно побрел вдоль берега.

Если бы было светло, он достал бы сейчас свою запис­ную книжку. Впрочем, иногда даже лучше обойтись без нее. Разные, не стоящие внимания мелочи не будут путаться под ногами.

Итак, что ему было известно и что изменилось после отъезда из Краснодара?

... Убийство Трама Лоова и угон лошадей — в ночь с двадцать первого на двадцать второе сентября.

... Табунщики никого в лицо не запомнили. Никаких при­мет.

... Первым обнаружил связанных коневодов Пазад Киков. Путался в показаниях, которые давал начальнику Насипхабль-ского райотделения милиции. Отсидел сутки в КПЗ. Ни за что ни про что. К налету никакого отношения не имеет.

... Только ничего лишнего. Нужно оставить в покое все, что было известно раньше. Иначе нетрудно запутаться.

Жунид споткнулся о камень, но даже не почувствовал боли. Не отвлекаться...

... Кушхов Хатби и Еганов Мурат. По версии Денгизова их надлежало проверить. Но у обоих — алиби. Типы, конеч­но, отпетые. Один — пьяница, другой — самогонщик. Но али­би есть алиби. Оба сидели под стражей в ночь убийства. Не они. Хотя обоих надо иметь в виду. Еганов мог не все рас­сказать.

... Кстати, ночевали оба у барышника Макара Барболи­на в ауле Дадакай. Двадцать первого сентября. Хотя Барбо­лин тогда только что вернулся из тюрьмы. Что с него возь­мешь? Он ничего не знает.

... Хахан Зафесов. Одиозная фигура. Вот кого .бы следо­вало растрясти. Но сейчас бесполезно. Ему надо показать хотя бы одну козырную карту, тогда он откроет свою. А у него, Жунида, пока такой карты нет. Не нашел, товарищ старший оперуполномоченный!..

Сам Зафесов, конечно, не участвовал в налете, но он знает. Знает и не скажет...

... Аскер Чич. История с краденым конем, которого Ха­хан Зафесов якобы поставил к нему в конюшню и тем под­вел Аскера под арест, неинтересна. Да и было это при царе Горохе.

Чем же оказался полезен Чичэ

Жунид снова полез за папиросой.

Тогда на ферме Вадим подсказал ему, что необходимо проверить сведения, полученные от Чича...

Он вспомнил, наконец, и подосадовал на себя, что именно эта деталь вот уже второй раз вылетала у него из головы.

Табунщик назвал фамилию Дзыбова. Вот кого нужно сей­час искать.

Дзыбов, как утверждал Аскер Чич, был в ауле Чохрак накануне нападения на конеферму. Его же видел с двумя неизвестными на бахче Талиб Бичоев.

Между прочим, Дзыбов...

Стоп!

Жунид потер виски. Что-то мешало ему. Он не мог по­нять, что. Напрашивалась какая-то ассоциация, но он не мог уловить ее. Нужно по порядку. Не торопиться.

Итак, двадцать первого сентября, за несколько часов до убийства Лоова, Дзыбов побывал в Чохраке, где его видел табунщик Чич, и на бахче у сказочника Талиба. Причем с ним явились еще двое верховых, которых старик не разглядел в темноте.

... Хороши дыни у Талиба. Обязательно заехать на обратном пути. Не из-за дынь, конечно. Просто лишний раз по­радовать словоохотливого старика. Он будет доволен.

... Что еще? Да, среди приятелей и собутыльников Дзы-бова есть некий Мустафа Зизарахов. Пьяница и лодырь. Своим поведением позорит собственного отца, знатного чабана. Мустафа нигде не работает, играет в карты, пьет и шляется по аулам, неизвестно зачем...

... Чьи показания? Этого, с неприятным лицом,— Якуба Сиюхова. Какого черта?!. Причем здесь лицо? Сиюхов не давал повода для подозрений...

И все-таки, что-то остается вне поля его зрения!

... Дай Бог памяти! Какой из себя Дзыбов? Высокий, красивый, по словам Якуба. Живет в Насипхабле со стару­хой-матерью. Отец, бывший белогвардейский офицер, погиб в гражданскую от партизанской пули... Вот и все, кажется... Больше ничего не известно... Да, учился до революции в Екатеринограде. Либо в реальном, либо в гимназии. И вели­колепно говорит по-русски...

Шукаев еще несколько минут вышагивал по берегу реки, пытаясь разобраться, почему его мысли так занимает Дзы­бов, и, не успев в этом, присел на сухие бревна, валявшие­ся возле самой воды.

Речушка неслась по камням бодро и шумно. Здесь, в низине, было куда прохладнее, и он поднял воротник плаща.

.. Ладно. Шут с ним, с Дзыбовым. Что дальше?

... Следы. Они дали многое. Так7по крайней мере,внача­ле казалось Жуниду. Была двухколесная бричка, приметы которой, судя по следам, совпадали с приметами двуколки, похищенной с конефермы колхоза «Заря». Были отпечатки копыт Зухры. Нашелся одноглазый мерин. Все сходилось у дома Егановых! И вдруг — на тебе! Не тот мерин! Сиюхов клятвенно заверял вчера, что его ввела в заблуждение чер­ная лохматая шерстка коня. Да и глаз, пораженный бельмом, тоже левый, как у похищенной лошади.

Разница в том, что у егановского мерина бельмо закры­вало весь глаз, а у чохракского — только часть. Кроме того, масть найденного коня имела несколько другой, иссиня-чер-ный оттенок.

А раз лошадь не та, как отнестись к именам, которые назвали Мурат Еганов и его мать? Могут ли они помочь ему распутать весь клубок?..

Известно о постояльцах егановского дома немного: Ас-фар (усики), судя по тону, каким говорила о нем Ханифа, пользовался наибольшим уважением в этой троице. Возмож­но, он и есть главарь шайки?.. Потом — Тау. Странное имя. Скорее кличка. Изуродовано левое ухо.

В первый раз в доме Ханифы останавливались Асфар и двое незнакомых ей людей. Лошадей — шесть (о бричке — ни слова!). А с чохракской конефермы угнали восемь конематок с двумя жеребятами, одноглазого мерина и карабаира. Самое ценное, разумеется, карабаир. Сколько ни выспрашивал Жу-нид у матери и сына Егановых о приметах лошадей, ничего похожего на карабаира (по их рассказу) у Асфара и его спут­ников не было.

... Туман. Сплошной туман — и никакого проблеска. Нитей как будто и много, но за которую из них тянуть?

Жунид опять закурил, вслушиваясь в монотонный говор реки, огляделся вокруг. На горизонте возникла светлая полос­ка рассвета. Стало прохладнее. Он поежился и, поднявшись с бревен, медленно добрел к дому Коблева.

... Надо искать Асфара. Надо искать всех троих — Ас-фара, Тау и...

Газиз! Асфар упоминал это имя!

У него даже захватило дух от возбуждения. Вот оно! Вот звено, которое все время ускользало! Ханифа говорила, что Асфар должен был встретиться с каким-то Газизом? А Дзы-бова тоже звали Газиз...

И все трое очень подозрительны. Просто так люди не водят за собой на поводу запасных лошадей из аула в аул. А может, случай натолкнул его на других конокрадов? Тем более, что Асфар и Тау побывали у Егановых в середине сентября. А в Чохрак налетчики нагрянули двадцать второ­го. Значит, не те? И опять все сначала?..

Но довольно. Нужно браться за Газиза Дзыбова...

... На другой день Махмуд Коблев принес Жуниду из райотделения письмо Майкопской окружной милиции о ро­зыске ею шести лошадей, уведенных неизвестными преступ­никами из конюшни гиагинского станпо в ночь на семнадца­тое сентября...

* * *
Аул спал. На крышах домов лежала голубоватая ртуть лунного света. Ветра не было и неподвижные тополя напо­минали молчаливых монахов,, завернувшихся в свои черные ниспадающие одежды.

Окрестные холмы, извилистая река Фарс, блестевшая от лунного света, голые темные руки ореховых деревьев в кол­хозном саду,— все было спокойным, мирным и почти нере­альным.

Жунид и Вадим в сопровождении Коблева подъезжали к Насипхаблю. Весь сегодняшний день ушел на повторный до­прос Егановых и другие хлопоты. По вызову Шукаева явил­ся представитель гиагинского станпо и опознал лошадь, изъ­ятую у Мурата Еганова. Ее по акту передали владельцам. Таким образом, все сходилось: Асфар и Тау ночевали у Ха-нифы, если верить ее показаниям, в средине сентября, а ло­шади были похищены из конюшни станпо — семнадцатого. Ханифа не помнила числа, но Жунид заставил ее сопоставить другие события, которые она могла назвать, и пришел к вы­воду, что посетить егановский домик конокрады могли и сем­надцатого (т. е. сразу же после кражи), и восемнадцатого. Если налет на чохракскую конеферму также был связан с именами Асфара и Тау, то это еще предстояло выяснить. Во всяком случае, вероятность этого не исключалась.

Егановы почти ничего нового не сообщили, так что у Жу-нида и Вадима оставалась одна единственная надежда — Газиз Дзыбов. Решено было отправиться в Насипхабль.

—  Посмотри,— негромко сказал Вадим,— минарет под пожарную каланчу переоборудовали. Интересно, как смотрит на это население?

—  Да никак,— ответил Шукаев.— Сейчас уже не те вре­мена, когда закрытие мечетей доводило до крайностей. Ста­рики, конечно, гудели, может, даже и эксцессы какие-либо случались... Впрочем, в Насипхабле еще одна мечеть есть. Совсем крохотная и без минарета. Она, по-моему, действу­ет...

—  А твои родители верят? Если не секрет, конечно,— полюбопытствовал Вадим.

—  Какой тут секрет? Мать -вроде верит, но не молится и уразу не держит. Хотя, знаешь, трудно даже сказать, вера это, или что-то вроде привычки. Она может сто раз помянуть аллаха в разговоре, ни за что на свете не притронется к сви­нине, не сядет в присутствии муллы, но если заболеет обык­новенной ангиной, то, ручаюсь, прибегнет не к помощи эфенди или знахарки, а пойдет в медпункт или съездит в городскую амбулаторию...

—  А отец?

—  Отец у меня безбожник.— В голосе Жунида послыша­лись горделивые нотки.— И вообще славный старик...

—  Работает еще?

—  Да. На конезаводе. Он у меня великий знаток лоша­дей....

Помолчали. Коблев не вмешивался в разговор и ехал в некотором отдалении, соблюдая неписаный закон кавказцев: младший должен быть сзади.

—   Послушай, Вадим,— начал Шукаев несколько смущен­ным тоном.— Вот ты сейчас заговорил о моих стариках, и я вдруг подумал, что мы, в сущности, мало знаем друг о дру­ге... и мало интересуемся. Стыдно, конечно, но я до сих пор не удосужился спросить, как там у тебя дома? Ведь твоя жена, кажется, малыша ждала?..

Дараев опустил голову.

—   Мертвого родила,— глухо сказал он.

Жунид мысленно обругал себя последними словами.

—  Прости, я не знал.

—  Я сам виноват,— после некоторого раздумья отозвал­ся Вадим.— Я сторонился тебя... и, если уж говорить прав­ду, завидовал немного. Теперь это прошло...— Он понизил голос: — И если тебе не безразлична моя дружба...

Жунид молча протянул ему руку.

—  Я рад, Вадим. Просто у меня характер скверный... я нелегко схожусь с людьми... А когда я появился в управле­нии, ты был близок с Ивасьяном...

—  Демагог,— сказал Вадим, и это прозвучало как руга­тельство.

... В одноэтажном саманном доме районного отделения милиции горел свет. Всадники привязали лошадей к коновязи и вошли в кабинет начальника. Коблев остался в приемной.

Начальник отделения Хаджиби Туков разговаривал с вы­соким черноволосым мужчиной в милицейской форме.

—   Здравствуйте, здравствуйте,— поднялся Туков,— дав­но вас поджидаю. Он поочередно пожал им руки.

Шукаев знал, что перед ним сидит человек, которого пол­тора года назад повысили в должности, переведя из Краснода­ра сюда, в Насипхабльский район. Место Хаджиби Тукова и занял в угрозыске Жунид.

Отослав Стоявшего в стороне дежурного милиционера, Туков снова заговорил, почему-то избегая взгляда Шукаева.

—   Мы вам очень благодарны. Я уже знаю, что вы напали на след гиагинских лошадей. А одна даже нашлась...

— Видите ли,— мягко перебил Жунид.— Люди, которых мы подозреваем в похищении коней из станпо, возможно, за­мешаны и в налете на конеферму в Чохраке.. Так что я прошу вас держать меня в курсе всех событий, которые могут быть связаны с обоими делами...

— И мы хотели бы просить вас откомандировать нам в помощь вашего участкового Коблева,— добавил Дараев...

— Людей не хватает,— развел руками Туков,— но что же поделаешь. Нельзя отказать областным работникам. Берите моего Махмуда.

— Спасибо,— сказал Жунид. Ему не понравился Туков. С лица не сходит улыбка, а глаза холодные и неприязненные. Однако они сюда приехали не ради того, чтобы завоевывать расположение начальника милиции.

— Чем еще могу помочь? — спросил Туков.

— В Насипхабле живет некий Газиз Дзыбов. Что вы мо­жете сказать о нем?

— Довольно темная личность. Отец белогвардейский пол­ковник, убит в двадцатом году. Мать — простая крестьянка. Газиз как будто внебрачный сын. Определенных занятий не имеет. Часто ездит. Подозреваем, что спекулирует, но пока не попадался...

—   Он сейчас в ауле?

         -Да.

—  Ну что ж, спасибо. Завтра займемся им. Кстати, мы могли бы переночевать здесь, в отделении?

—  Разумеется. У нас есть специальная комната. Четыре койки.

—  Богато живете,— улыбнулся Дараев.

Туков вдруг бросил испытующий взгляд на Вадима Аки­мовича.

—  А вы оба давно из Краснодара?

—  Да уже несколько дней.

—  Значит, ничего не знаете?

—  О чем?

—  Ивасьян арестован!

Начальник отделения сказал этоторжествующим тоном И при этом снова выразительно посмотрел на Дараева. Ва­дим понял.

—  Если вы думаете, что меня это известие должно взвол­новать больше, чем вас, то ошибаетесь,— спокойно сказал он.— А за что же?

—  Взятка, связя с контрабандистами а еще.. Всех под­робностей я не знаю...

—   Проводите нас на ночлег, если можно,— попросил Жунид. Его начинало тяготить общества Тукова. С первых же минут разговора он вызывал антипатию.

... Через полчаса они уже лежали в постелях. Коблев мгновенно заснул, а Жунид и Вадим болтали. Это был пер­вый их вечер, когда они разговаривали по душам, откровен­но и просто, как это умеют мужчины. Жунид больше слушал и мысленно сопоставлял то, что рассказывал Дараев, со сво­им собственным житьем-бытьем. У Вадима было совсем дру­гое. Жену он, видно, очень любил, и она платила ему такой же глубокой привязанностью.

Они долго не спали. Наконец Жунид заворочался и вздох­нул.

—  Я надоел тебе? — спросил Дараев.

—  Что ты. Просто я тебе немножко завидую...

—  В чем же?

—  Не ладится у меня с Зулетой, Вадим.

Дараев был первым, кому Жунид без утайки рассказал все...

*   *   *
Газиза Дзыбова, действительно, можно было назвать кра­сивым. Чуть выше среднего роста, стройный, с густыми вьющи­мися волосами и атлетическим торсом, он принадлежал к числу тех мужчин, которые отлично осведомлены о своих незаурядных качествах и знают себе цену.

Жунид почему-то сразу представил себе Газиза в роли Дон-Жуана. Выразительные черные глаза, обрамленные гус­тыми ресницами, при случае могли принимать томно-разоча­рованный вид, как известно, магнетически действующий на девиц определенного сорта. Нос — прямой, с едва заметной горбинкой. Высокий лоб, красиво очерченный рот с полными чувственными губами. На подбородке — ямочка. Кожа на лице — белая, гладкая, как у юноши.

Одет он был по тем временам франтовато. Темно-синие бриджи, вправленные в новенькие хромовые сапоги, такого же цвета гимнастерка, туго перехваченная широким армейским ремнем.

Дзыбов в совершенстве владел русским языком, и Жу­нид с Вадимом решили учинить ему перекрестный допрос.

Держался он с достоинством и несколько насмешливо. Однако насмешливость эта была почти неуловимой. Словом, придраться было не к чему, даже если бы Жунид и хотел это сделать.

Допрашивали его в одной из комнат райотделения. Хад-жиби Туков тоже хотел было присутствовать при допросе, но Жунид вежливо и твердо отклонил его просьбу.

Газиз сидел перед следователями в непринужденной позе, закинув ногу на ногу и, казалось, проявлял живейший инте­рес ко всему, что происходит в этой неуютной комнатке с двумя письменными столами, сейфом и выцветшей стенгазе­той на стене.

Дараев начал первым, как было условлено.

—   Ваше имя и фамилия?

—   Газиз Хизирович Дзыбов... к вашим услугам,— охот­но ответил Газиз.

—   Род занятий?

—   Поэт, с вашего позволения.

—   Стихи, значит, пишете?

—   Нет. Видите ли, я назвал себя поэтом несколько в другом смысле. Люди, по моему глубокому убеждению, делят­ся на две категории: одни воспринимают действительность такою, какова она есть, другие, в зависимости от своего на­строения или вдохновения, если хотите, умеют расцветить мир любыми красками. Согласитесь, что последние имеют право хотя бы в мыслях причислять себя к поэтам...

—   И вы включаете себя в их число? — спросил Дараев.

—   Включаю — не то слово. Я ощущаю себя в их числе. К сожалению, таких людей значительно меньше, чем всех прочих, и их труднее найти. Впрочем, я оговорился: не к сожалению, а к счастью. Ведь избранные — это всегда те, которых меньше, не правда ли?

Он явно издевался над ними!

В глазах у Дараева уже вспыхнул было недобрый ого­нек, но Жунид незаметно положил ладонь ему на колено, показывая, что все идет, как полагается, и не следует нервни­чать.

—   Вы правы,— любезно ответил Жунид.— Избранных действительно всегда меньше. Но если вникнуть в смысл глагола «избирать», то никогда не мешает поставить себе вопрос: кем избранных и для какой цели? Не станете же вы, например, отрицать, что преступников меньше, чем честных людей? Означает ли это, что преступники — избранные? Едва ли. Скорее — отверженные...

—   Не скажите,— с интересом посмотрев на Жунида, ответил Дзыбов.— Я глубоко убежден, что если к этим от­верженным, как вы говорите, добавить потенциальных преступников, которые не стали ими фактически по разным при­чинам, то честных людей не останется вовсе...

— А я убежден в обратном,— возразил Жунид.— Если разбудить в любом или почти любом преступнике его добрые начала, дремлющие, так сказать, то и он будет честным че­ловеком. В общем, я привык смотреть на преступника как на потенциально честного человека... Но если вы не возражае­те, мы покончим с этой, безусловно, любопытной дискуссией и возвратимся к делу. Я попрошу вас отвечать на вопросы коротко и ясно.

— Хорошо,— уже без иронии отозвался Дзыбов.— Спра­шивайте, я готов отвечать.

— Сколько вам лет? — спросил Дараев.

— А это имеет значение?

— По-моему, мы договорились: вы отвечаете коротко и ясно.

— Виноват. Давняя привычка: не умею обходиться без лишних слов...

— Итак?

— Тридцать семь.

— Где вы учились?

— Ставропольская гимназия. Известная гимназия...— В голосе Газиза прозвучало сожаление.— И люди там были известные... Неверов, Юхотников... да мало ли.

— Вы именно ее закончили?

— Нет. Отец уехал из Ставрополя и забрал меня. Кон­чал гимназию я уже в Екатеринограде... мечтал стать юнке­ром...

— Чем вы занимались после революции?

— Традиционный вопрос. Знаете, мне столько раз его уже задавали, что...

— Короче, пожалуйста,— не дал ему разглагольствовать Жунид.

Дзыбов театрально развел руками, как бы призывая Да-раева в свидетели, что он, Газиз, изо всех сил старается быть полезным, а ему в этом так недальновидно мешают.

—   Видите ли,— сказал он, поиграв глазами,— я буду с вами откровенен: то, что происходило тогда вокруг, особого сочувствия у меня не вызывало... Сначала я просто болтал­ся. Потом, когда отец погиб, я пытался поступить в вуз. Но к нам, белогвардейским сынкам, сами знаете, отношение было не слишком доверительное. Словом, меня не приняли... Кста­ти, прошу заметить: ни в каких оппозициях и прочем не участвовал. Я не знаю, зачем вы меня сюда вызвали, и не дога­дываюсь, но говорю это так, на всякий случай...

—  Где вы были в ночь с двадцать первого на двадцать второе сентября? — будничным тоном спросил Жунид.

В глазах Газиза мелькнуло мимолетное выражение насто­роженности. И сейчас же погасло. Впрочем, может, Жуниду и показалось.

— Прошел месяц. Я не помню.

— Знакомы с Талибом Бичоевым?

Дзыбов повел плечами, как бы отрицая саму возможность близкого знакомства с каким-то там сторожем.

— Я знаю его. Он знает меня. И только.

— Давно встречались с ним? — вмешался Дараев.

— Ах, вот в чем дело...— понял Газиз.— Числа я не пом­ню, но, действительно, в конце сентября я с двумя прияте­лями приезжал к нему попросить парочку арбузов. Мы ус­траивали маленький кутеж по поводу... хотя нет,— без пово­да... А у Талиба — отменные дыни.

— С кем вы были?

Газиз улыбнулся и тихо, но твердо ответил:

— Извините, но у меня правило: никогда не называть имен и фамилий без крайней необходимости. Тем более — в беседе с работниками угрозыска.

— Почему? У вас был горький опыт? — быстро спросил Жунид.

— Нет. Из элементарного чувства порядочности. Ни я, ни те люди не совершили ничего противозаконного, мне они также ничего плохого не сделали. За что же я должен награ­дить их кучей хлопот?- Вы станете их вызывать, расспраши­вать Бог знает о чем. Кому это приятно? Вот почему говорю вам сразу: не назову ни одного имени...

— Вы были двадцать первого сентября в Чохраке,— решительно перебил Жунид.— Что вы там делали?

— И на этот вопрос я отвечать не обязан,— уже несколь­ко раздраженным томом ответил Газиз.— Но скажу: я при­ехал туда из другого аула за водкой. Я же сказал: устраи­вался легкий кутеж...

— Неубедительно, Дзыбов,— вставил Вадим.

— Значит, вы категорически отказываетесь отвечать, с кем приезжали к Бичоеву на бахчу? — продолжал Шукаев.

— Да.

— Когда у вас была встреча с Асфаром?

Газиз и ухом не повел. Закинул ногу на ногу и, зевнув, ответил, что не знает никакого Асфара. Потом попросил раз­решения закурить и достал массивный, серебряный портси­гар. Жуниду, правда, показалось, что и невежливая зевота Дзыбова, и его размеренные, неторопливые жесты, когда он закуривал, чересчур нарочиты. Но полной уверенности в этом у Жунида не было.

Они бились с ним еще с полчаса, но с таким же успе­хом, можно было выведать что-либо у каменной статуи, на которой нет ни единой надписи. Газиз не молчал, но его раз­говорчивость, которая в любое другое время могла бы вызвать у Вадима и Жунида интерес или, по крайней мере, любопыт­ство, сейчас была совершенно невыносимой. Этот несносный тип с отлично подвешенным языком болтал без умолку, но, в сущности, не сказал ни единого слова.

—  Довольно,— с трудом сдерживая накипавшую злость, сказал Шукаев.— Вам, Дзыбов, придется еще немного побыть со мной, пока Вадим Акимович произведет обыск в вашем доме. Бери, Вадим, Коблева и действуй! Обшарьте каждый закоулок. Самым тщательным образом!

—  Вы не имеете права! — угрожающе произнес Дзыбов.

—  Вадим Акимович, поспешите! — повторил Жунид и, не удостаивая Дзыбова взглядом, закурил. Он хорошо пони­мал, что если обыск не даст результатов, то это не сулит ему ничего хорошего. Ни для задержания Дзыбова, ни для про­изводства обыска у него пока нет никаких оснований.

И все-таки это было единственно правильным и необхо­димым сейчас. Жунид не мог ничего объяснить, но он чув­ствовал, что напал на верный след. Чрм спокойнее и незави­симее держался Газиз, тем все больше крепла уверенность Жунида в его виновности.

Газиз держался слишком спокойно и независимо, слиш­ком естественно. И в этом была фальшь.

.. Дараев и Коблев отсутствовали около часа. Все это время Жунид пытался найти хоть какую-нибудь зацепку в показаниях Газиза, но безрезультатно Он уже начал терять терпение, хотя и не подавал виду

Оба курили и совсем задымили комнату к тому време­ни, когда, наконец, возвратились Дараев и Коблев.

Глаза у Вадима Акимовича удовлетворенно и хитро поб-йескивали. Войдя, он быстро нагнулся к Жуниду и зашептал ему что-то на ухо.

—   Да. Сейчас. Пусть Коблев принесет,— вслух ответил Шукаев.

Коблев принес и положил на стол старый армейский вещевой мешок. Шукаев осторожно развернул слежавшуюся заскорузлую материю.

—  Ваш?

—  Не знаю... я хозяйством не занимаюсь. Для чего мне такая рухлядь?

—  Бросьте, Дзыбов,— вмешался Вадим, торжествующе поглядев на Газиза.— Вещмешок найден у вас, но принадле­жал он бывшему табунщику конефермы колхоза «Заря» Ас­керу Чичу до того, как вы или ваши сообщники похитили его вместе с сушеной бараниной. Я потому и задержался, если хотите знать, что искал Чича. Он узнал рюкзак...

    

Все это Вадим выпалил одним духом, словно боясь, что ему помешают и не дадут досказать. Шукаев сдержал улыб­ку и с интересом повернулся к Дзыбову. «Ну, как же теперь вы поведете себя, господин артист?»,— казалось, говорил его взгляд.

—  Чушь,— жестко отрезал Дзыбов.— Я отродясь не бы­вал ни на какой, конеферме. Все. И знаете, граждане, я по горло сыт уже и разговорами, и вашим обществом. Разреши­те мне откланяться?

—  Перестаньте паясничать,— остановил его жестом Шукаев.— Вы арестованы по подозрению в угоне лошадей с конефермы колхоза «Заря» и в убийстве сторожа Трама Лоова

—  Абсурд! — все еще сохраняя самообладание, повысил голос Газиз.

—  Назовите ваших сообщников!

—  Я отказываюсь отвечать на любые вопросы,— снова прежним ровным тоном заявил он.— И сегодня, и завтра, и послезавтра. Сажайте меня, если считаете, что имеете пра­во

Когда Дзыбова увели, Жунид распахнул форточку и в изнеможении сел опять на стул.

—  Все жилы, проклятый, вымотал,— простонал он, еро­ша рукой волосы.— Как и где ты нашел эту штуку, Вадим?

—  Ты знаешь, к стыду моему, должен признаться, что я несколько раз перешвыривал вещмешок с места на место. В сарае у него барахло разное сложено- старые хомуты, шлея, вожжи (кстати, их тоже нужно будет проверить) — там и мешок лежал; мы с Махмудом уже собирались уходить, ког­да меня вдруг осенило!

—  Вспомнил? — улыбнулся Жунид.

—  Точно  Глянул в свой блокнот — точно: старый брезентовый рюкзак тоже пропал с фермы в ночь убийства... Тогда я его и прихватил... нашли Чича. Он признал. Вот все.

—   Молодец,— искренне сказал Жунид.— Если бы ты пришел с пустыми руками, не знаю, что бы я делал...

Дараев даже слегка покраснел от удовольствия.

—  Кто же он все-таки? — рассеянно проговорил Жунид.

—  Кто?

—  Дзыбов. Главарь всей этой шайки? Или только один из исполнителей?..

12. ПОБЕГ

Наконец-то в руках у Жунида и Вадима оказалось хоть одно вещественное доказательство — рюкзак с чохракской конефермы. Как он попал к Газизу,— это уже другое дело. И вот тут-то и было главное затруднение. Такого типа, как Газиз Дзыбов, Жуниду еще встречать не приходилось. Поч­ти полуторачасовой допрос прошел впустую. Дзыбов охотно, «из любви к искусству», как он сам признался, болтал на любую тему, но наотрез отказывался отвечать на вопросы, которые могли навести на след остальных участников нале­та. Слово «остальных» Жунид употреблял условно: он был глубоко убежден, что Дзыбов побывал на конеферме в ночь убийства сторожа. Но как доказать это?..

День выдался ненастный. С рассвета сеял мелкий моно­тонный дождь, полируя холодным и мокрым блеском крыши домов, телеграфные столбы, глинистые дороги, разъезженные колесами бричек так, что колеи совсем утонули в глубине проселков, а колеса повозок проваливались в них по самые ступицы. Над рекой Фарсой, над ближним лесом курился волнами туман и, сплетаясь с сетью дождя, оседал на кро­нах деревьев, на плоской неуютной поверхности воды.

Дараев и Жунид сидели у Тукова в кабинете и вполго­лоса разговаривали, вырабатывая план дальнейших действий. Вадим советовал наведаться к Хахану Зафесову в том слу­чае, если Газиз и дальше будет упорствовать и продолжать свои «философские» импровизации на допросах. Жунид не соглашался, говоря, что он знает Зафесова как облупленно­го и уверен в бесполезности разговора с ним до тех пор, пока разговор этот не будет угрожать безопасности и свободе са­мого Хахана.

Вошли Туков и Коблев.

—  Ну, что нового, товарищи областные работники? — поздоровавшись, спросил начальник отделения.

—  Мало утешительного,— уклончиво ответил Дараев.— Наверно, придется еще раз допросить Дзыбова...

—  Не завидую я вам,— иронически заметил Туков, са­дясь за стол.— Мне как-то пришлось с ним беседовать.. Лучше босиком по крапиве ходить... Любое слово он так перевернет, что забудешь, о чем говорить хотел... Грамотный, черт...

—  Хаджиби Кербекович,— напомнил Коблев.— Там вас ждут в приемной.

—  Зовите всех. И дежурного ко мне,— начальственным тоном распорядился Туков и открыл сейф.— Вы, товарищи, извините, мы тут займемся делами... На лубзаводе — кража. Брезентовые палатки увели, и несколько бухт джутового ка­ната...

Шукаев встал.

—   Мы уйдем в другую комнату...

—   Нет, пожалуйста, оставайтесь, если хотите...

Жунид и Вадим направились к дверям. К Тукову вошли сразу несколько человек из работников РОМа.

—  Терпеть не могу, когда без надобности прибегают к воровскому жаргону,— сказал Шукаев уже в коридоре.— «Брезентовые палатки увели...».

—  Ивасьян тоже любил такие словечки,— отозвался Ва­дим.

Во дворе оглушительно грянули три выстрела, прозвучав­шие почти одновременно.

Следователи переглянулись. У обоих мелькнула одна и та же мысль.

—   Газиз! — вскрикнул Шукаев и бросился к выходу Вадим помчался за ним. В отделении захлопали двери...

— Помдежа — ко мне! — крикнул Туков, выслушав не­вразумительный рассказ растерявшегося охранника.— Помде-жа — ко мне! — еще громче повторил он.

Шукаев стоял в стороне с Вадимом. Он был так пора­жен случившимся, что в первый момент не нашелся даже, что сказать. Побег Газиза Дзыбова грозил осложнениями, о которых не хотелось и думать. Снова обрывался с трудом нащупанный след.

Крики Тукова, возбужденные голоса Махмуда Коблева и других работников отделения, собравшихся во дворе,— все это сейчас не задевало сознания Жунида. Он пытался пред­ставить себе обстоятельства побега, насколько это возмож­но было сделать по тем отрывочным сведениям, которые со-. общил Тукову помощник дежурного.

Случилось так, что, проходя мимо камеры Газиза в КПЗ, помдеж Тлишев услышал голос заключенного и подошел к двери. Дзыбов попросил отвести его к Шукаеву якобы для того, чтобы сообщить последнему что-то важное. Тлишев открыл дверь камеры своим ключом и выпустил Газиза. За­пирая камеру, завозился с задвижкой. Погнутый смыч ее никак не входил на свое место. Пока он пытался справиться со щеколдой, пробуя выгнуть ее в обратную сторону с по­мощью бородки ключа, Дзыбов выбежал во двор, в три прыж­ка пересек его и, вскочив на пожарную бочку с песком, пе­ремахнул через забор. На колючей проволоке остался кусок синего сукна от штанины.

Стрелял Тлишев уже, как говорят, «в пустой след», боль­ше для того, чтобы поднять тревогу. Сунув пистолет в -кобу­ру, снова бросился в КПЗ, неизвестно зачем. Растерялся.

— Вадим,— вполголоса сказал Шукаев,— сейчас Туков должен организовать погоню... Отправляться на поиски бег­леца нам вдвоем будет, пожалуй, слишком большой роскошью. С группой, которую даст Хаджиби, пойдешь ты. Я останусь в ауле. Попробую разузнать здесь что-нибудь еще...

— Я готов,— сказал Дараев.

— Хаджиби Кербекович,— обратился Жунид к Тукову.— Нужно немедленно начинать поиски. Ищейка у.вас есть?..

— Я уже приказал,— важно кивнул Туков.— Сейчас придет проводник Алехин со служебно-розыскной собакой Джексом... С Алехиным пойдут... вы, Коблев...

— И я, если разрешите! — подскочил Тлишев, загляды­вая в глаза начальнику.

У него было такое огорченное лицо, что Жуниду стало его жаль, хотя едва ли беспечное поведение незадачливого помдежа заслуживало оправдания.

— Я тоже — с Алехиным и Коблевым,— сказал Дараев.— Жунид Халидович останется здесь...

— Вот и добро! — обрадовался Туков.— Людей у нас мало... Тлишев, ступайте ко мне в кабинет, я сейчас приду и тогда поговорим... Никуда вы не пойдете: по вас гауптвах­та плачет...

Тлишев понуро побрел к зданию, опустив плечи.

Туков пробыл у себя минут пятнадцать, очевидно, «сни­мая стружку» со своего провинившегося подчиненного, потом сел в тачанку вместе с приехавшим из области оперуполно­моченным и уехал на лубзавод.

Проводника не было. Жунид нервничал. Мало того, что не смогли как следует наладить охрану, так теперь еще вся­кие проволочки.

Наконец Алехин явился. Небольшого роста, рыжий, с непроспавшейся физиономией. Дараев скептически оглядел его.

—  Где ваша собака?

—  У нее повреждена лапа,— хмуро ответил тот.— По инструкции я не имею права применять больную собаку. Да и следа она не возьмет...

Дараев еще раз окинул Алехина взглядом. Гимнастерка топорщится под сползающим на живот ремнем, сапоги нечи­щенные, подворотничок грязный.

—   А по какой инструкции вы являетесь в отделение в таком помятом виде?

Алехин молча одернул гимнастерку.

—  Что с лапой вашего Джекса?

—  На колючку наступил...

—  Я — старший оперуполномоченный областного угро­зыска Шукаев,— сказал Жунид.— И ответственность беру на себя. Сейчас же идите за собакой. И чтобы были здесь не позже, чем через десять минут! Ясно?!

—  Есть! Слушаюсь! — заморгал Алехин.— Можно идти?

—  Да. Поторопитесь.

—  Ну, Вадим, ни пуха, ни пера,— сказал Жунид, когда за проводником звякнула калитка.— Не мне тебе объяснять, как важно найти Газиза. И заметь: побег не случаен. Дзыбов не хуже нас с тобой понимал, что рюкзак изобличает его с головой. И сегодня это лишний раз подтвердилось.

—  Постараюсь,— без всякого хвастовства в голосе от­ветил Дараев.— Махмуд, вы готовы?

—  Так точно!

... Ищейка действительно чуть прихрамывала, но сразу же уверенно взяла след.

Кроме Дараева, Коблева и Алехина на поиски беглеца добровольно вызвались идти два молодых осодмильца, кото­рых Жунид коротко проинструктировал.

На окраине аула Джеке остановился, принюхиваясь.

Потом наклонил морду и стал ковырять носом землю у себя под ногами. Алехин ослабил поводок и опустился на колени, прямо на мокрую глину, наблюдая за собакой.

Уже начинало темнеть. Нудный бисерный дождик, кото­рый сыпал, не переставая, весь день, прекратился, но зато теперь на аул наползал туман. Дараев включил электричес­кий фонарь.

Джеке нырнул в кустарник. Алехин и осодмильцы тоже зажгли свои фонари, Коблев обнажил пистолет.

—   Нет, Махмуд,— заметил его жест Дараев,— Газиз не так прост, чтобы застрять здесь в кустах.

Потаскав Алехина по колючим зарослям спутанной увяд­шей ежевики, Джеке снова натянул поводок и помчался к реке. Бежать пришлось около километра.

—   Разувайтесь,— крикнул проводник, следя за собакой.— Пойдем вброд через Фарс!..

За эти полчаса Алехин показался Дараеву гораздо сим­патичнее, чем вначале. Работал он споро. Остановив Джек-са, разделся, одежду деловито связал ремнем и, прикрепив ее себе сзади на шею, не оглядываясь, вошел в холодную воду.

Дараев и Коблев последовали его примеру. Осодмильцы было заколебались, но потом тоже разделись и догнали группу.

—   Теперь побольше двигайтесь,— буркнул Алехин, ког­да все оделись, стуча зубами от холода.— А то застынете.. Джеке! След! След!..

Поначалу ищейка металась по берегу, потеряв направле­ние, потом остановилась и подняла морду кверху.

—   Верхнее чутье! — с гордостью сказал проводник.

Овчарка рванула поводок и помчалась к стоявшему не­вдалеке одинокому домишке. По правому берегу Фарса тянул­ся довольно большой аул Дейхаг.

Дом был огорожен невысоким дощатым забором. Собака легко перескочила через него. Пришлось перелезать и людям, чтобы не терять времени: ворота и калитка находились с другой стороны.

Домишко — неказистый, маленький, крытый камышом Вокруг огород — высохшая ботва недавно вырытой картошки

Подбежав к деревянному порогу, Джеке зарычал. Шерсть на загривке поднялась дыбом.

—   Окна! — кивнул Дараев осодмильцам.— Охраняйте окна

Сам он подошел к двери и хотел уже стучать, как она открылась. Выглянул пожилой человек в нижнем белье.

—   Опоздали,— хрипло сказал он, увидев в свете фона­рей собаку и людей, одетых в милицейскую форму.— Сей­час я оденусь.

Вадим, выставив ногу, не дал ему закрыть дверь и про­тиснулся внутрь.

—   Оденетесь в нашем присутствии! Коблев, ребята! Идите за мной.

Когда хозяин засветил керосиновую лампу, Дараев раз­глядел, наконец, его лицо.

—  Зафесов?!

—  Я и есть...— хмуро отозвался старик, натягивая шта­ны.— Только ничем я тебе, начальник, не помогу... Скрывать не стану: был Газиз у меня. Был и ушел. Бурку взял, коня взял... и ушел. Далеко теперь...

—  Куда он направился?

Зафесов застегнул воротник рубашки, помедлил и, при­щурившись, поднял руки:

—  Про то я не знаю. Про то аллах знает...

—  Предъявите ваши документы,— сказал Дараев, с ин­тересом разглядывая бывшего вожака всех конокрадов и аб­реков старой Адыгеи. Это была первая встреча Вадима Аки­мовича с Хаханом Зафесовым. Дараев знал его только по рассказам Жунида и фотографиям регбюро.

Зафесов вел себя совершенно спокойно. Достал из кар­мана связку ключей, открыл старый, изъеденный шашелем шкаф и взял с полки бумаги. Пока Дараев просматривал паспорт и многочисленные справки об отбытии сроков нака­зания, Хахан безучастно сидел на табуретке. Только руки его были неспокойны. Крупные кисти с узловатыми жилистыми пальцами, когда-то, видимо, тонкими и красивыми, беспрестан­но двигались. То он потирал ими колени, то вкладывал одну в другую, ладонь в ладонь.

—  Осмотрите дом и двор,— коротко сказал Дараев, об­ращаясь к Махмуду Коблеву. Тот послушно вскочил и вмес­те с одним из осодмильцев приступил к обыску. Но, как Дараев и ожидал, ничего особенного они не нашли.

—  Рассказал ли вам Дзыбов, как он бежал из-под кон­воя? — спросил Вадим старика.

—  Зачем спрашиваешь, начальник? —-без улыбки отве­чал Зафесов.— Ваше угро знает, что старый Хахан — нейтра­литет. С тех пор, как Советская власть стала на Кубани, Хахан никому ни зла, ни добра не делает. Живет тихо. Ни­ кого ни о чем не спрашивает. Если секрет ему скажут, он не выдаст. Гость придет — примет. Накормит, напоит, в до­рогу проводит. Газиз гостем приходил. Бурку просил, коня просил. Я дал.

—  Какой может быть нейтралитет? — возмутился Мах­муд и покраснел, сетуя на себя, что не выдержал и вмешал­ся в допрос.

—  Э-э! Сынок! — горделиво усмехнулся хозяин и продол­жал, по-прежнему говоря о себе в третьем лице: — Ты еще не появился на этот свет, когда Хахан на лихом коне с де­сятком добрых джигитов нападал на байские усадьбы. Билбаев Хахан. Деньги и скот отбирал, бедным отдавал. Кула­ков тоже не жалел. А теперь нет ни баев, ни кулаков. Ком­мунисты всех прогнали. Кого теперь грабить? На крестьяни­ на Хахан еще руки не поднимал. Вот и есть нейтралитет...

—  Да поймите же вы, что ваше невмешательство — на руку именно врагам Советской власти! — вскипел Дараев.— И Газиз этот — белогвардейский сынок и конокрад, а возмож­но, и убийца... И вы помогли ему скрыться!..

—  Газиз — мудрый человек,— стоял на своем хозяин.— Газиз — гость. Молод ты еще, начальник, учить старого Хахана.

—  Ладно. Пусть гость. Где он сейчас?

Зафесов с досадой посмотрел на следователя. «Я же ска­зал тебе один раз,— можно было прочесть на его лице.— А ты опять за свое...»

—  С тобой говорить больше не буду, начальник,— сер­дито сказал Хахан.— Пустой разговор. Газиз бурку взял, лошадь взял и уехал. Все. Больше не знаю...

—  Какую лошадь? — преодолев свою обычную робость, вставил Махмуд.— Мы осмотрели сарай. Там и не пахнет конем — ни помета, ни корма нет...

Зафесов взял со стола лампу и, прибавив огня, поставил ее на подоконник.

И только тут Вадим Акимович понял.

—   Махмуд! Сейчас же уберите лампу с окна! Алехин — пускайте собаку во двор!..

Но сколько проводник ни понуждал своего Джекса, тот не мог взять следа и возвращался к порогу дома.

... Той ночью Вадим Дараев лишь наполовину разгадал хитрость отставного главаря абреков. Хахан действительно дал Дзыбову бурку, но коня не мог одолжить беглецу по той про­стой причине, что такового у него не было. Газиз ушел минут за пятнадцать-двадцать до появления преследователей у Хахана. Лампа была условным знаком. Газиз знал, что если она появится на подоконнике, значит,— погоня возобновлена.

Одного Дараев не понял: собака не брала след потому что Газиз ушел в сапогах Хахана Зафесова, унося свои под мышкой.

Вадим до того был огорчен неудачей, что ему не хоте­лось показываться на глаза Шукаеву А куда пойдешь среди ночи, если сбитая с толку ищейка не берет след?

* * *
Станица Гаевская ничем как будто не отличалась от де­сятков других кубанских станиц. Неровные захламленные улицы, пыльные летом, грязные осенью и зимой, если зима выдавалась слякотная, с чахлыми тополями и вечным лаем матерых волкодавов, громыхающих железными цепями во дво­рах. Низенькие саманные или деревянные домики с распис­ными ставнями и фронтонами, выкрашенными в самые нево­образимые цвета, по которым легко можно было догадаться, какими красками располагало в том или ином году гаевское станпо. Правда, здесь были уже электричество и почта В остальном Гаевская оставалась в те годы прежним казачьим захолустьем. Лежала она в стороне от больших дорог, ни во времена оны, ни теперь не обнаруживал никто в ее недрах ни золота, ни нефти, ни торфа, словом, ничего такого, что могло бы привлечь сюда людей из города и наполнить стани­цу шумным дыханием новой жизни.

Единственной достопримечательностью Гаевской было довольно высокое полутораэтажное кирпичное здание, торчав­шее несколько на отшибе, у самой дороги. Это был бывший купеческий особняк, половину которого занимал пятидесяти­летний Алексей Буеверов, дальний родственник купца, пос­леднего владельца дома, исчезнувшего неведомо куда в рево­люцию Каким образом предприимчивому Буеверову удалось доказать новой власти свои права хотя бы на часть дома, никто из обитателей Гаевской не знал. Во всяком случае, он владел этой половиной. А во второй вольготно размещалась закусочная «Олень», которой заведовал все тот же всегда улы­бающийся толстяк Алексей Буеверов

Днем возле «Оленя» царствовала сонная тишина, зато к вечеру, особенно по субботам, это злачное место наполнялось голосами подвыпивших казаков, песнями под гармонику, а то и надрывом цыганских романсов, когда в «Олене» собиралась шумная компания заезжих гуляк и вслед за ними — добрая половина кочующего вблизи табора

Надо сказать, что в такие вечера гаевские бабы люто ненавидели Буеверова и вверенное его заботам питейное за­ведение, отвлекавшее их мужей от домашнего о,чага Но при­ходил день, местные хозяйки наведывались к Буеверову за дефицитными уксусом или перцем для своих домашних соле­ний, а то и за дешевым мясцом дикого кабана или зайца, которое почти всегда водилось у Алексея Петровича, дружив­шего с браконьерами, и мир между ним и казачками восста­навливался до следующей субботы.

Потому, видно, и держался «Олень», что Буеверов кому угодно мог оказаться полезным. Кроме того, ходили по ста­нице строго секретные байки, что с людьми, которые не пола­дили с Алексеем Петровичем, случались неприятные вещи. То цыгане угонят лошадь, то ни с того, ни с сего загорится сарай, то милиция непостижимым образом пронюхает о тща­тельно скрываемом самогонном аппарате.

Словом, вся Гаевская твердо усвоила: с Буеверовым надо жить в добрососедских отношениях и поменьше соваться в его дела.

А что «дела» какие-то были, подозревали многие. В буд­ние дни во дворе особняка иногда ржали кони, открывались ворота, пропуская запыленные в долгой дороге повозки или даже небольшой гурток лошадей.

Кое-когда случалось, что «Олень» был закрыт и вечером, хотя из-за плотно прикрытых ставен доносились песни и пьяные возгласы. Это кутил с неизвестными приятелями сам хозяин. Но было у Алексея Петровича золотое правило, ко­торому он неукоснительно следовал по субботам и воскре­сеньям закусочная полностью работала на станичников

Хмурый октябрьский день кое-как дотянулся до вечера Прошел он серо и сумрачно. На грязные, раскисшие улицы никто не показывал носа, разве что прошлепает на своей си­вой кобыленке станичный почтальон — и снова тихо Перед вечером неожиданно прорвались над ольховым лесом тугие тучи, и солнечные лучи, бледные и слабые, полоснули по при­тихшей реке, по крыше буеверовского «Оленя», по облупив­шейся стене старой водяной мельницы, наполовину сломанное колесо которой почернело от времени и обросло мохом

Алексей Петрович принимал в тот вечер гостей. Двери «Оленя», расположенные прямо под вывеской, были давно закрыты. За четырьмя деревянными столами за­кусочной, составленными вместе и ломившимися от всякой всячины, сидели шестеро мужчин и две женщины.

Гости были уже, что называется, «на взводе», и только один Буеверов, верный своей привычке, пил мало, изредка подходя к дверям и прислушиваясь.

И было отчего беспокоиться. Сегодня в «Олене» собра­лись именитые гости. По крайней мере в жизни и благопо­лучии Алексея Петровича эти несколько мужчин играли не­маловажную роль.

Во главе стола, исполняя роль тамады, сидел Асфар Унароков, бывший деникинский ротмистр, а теперь — чело­век, ведущий двойную жизнь. Для всех было у него другое имя и тихое местожительство в отдаленном ауле, для Буеве-рова же Асфар был человеком вольной судьбы, иначе гово­ря,— разбойником и конокрадом.

Унароков пил много, хмелел с трудом, отчего его темно-карие глаза подергивались дымкой едва скрываемой злости. Пьяный он становился злым и порывистым.

Одет он был без претензий, хотя и во все новое: корич­невая косоворотка навыпуск, армейские брюки и сапоги. Лицо маленькое, смуглое. Тонкие черные усики над верхней губой и властный тяжелый взгляд.

По левую руку от Асфара сидел Тау, первый друг и по­мощник ротмистра. Этого сразу можно было запомнить: со­вершенно круглая, как арбуз, бритая голова, узкие насмеш­ливые глаза, которые в сочетании с широкими скулами де­лали его похожим на монгола, и изуродованное ухо, лишен­ное верхней половины. Оставшаяся его часть смялась и съежилась, как сожженная бумага.

Среди остальных выделялея зычным голосом и хвастли­выми интонациями черный, как уголь, цыган, бабник и гуля­ка, атаман кочующего вблизи Гаевской табора. Звали его почему-то Феофаном третьим, и по всякому поводу он встав­лял в свою речь непонятную приговорку «вон-да!».

Рядом с ним застыл на стуле его постоянный спутник, мастер по сбыту краденых вещей, лохматый угрюмый цыган Парамон Будулаев. Он был единственным поверенным атамана во всех делах, включая сердечные. Хорошо вышколенный, он ловил взгляды своего хозяина, готовый предупредить малей­шее его желание, и больше помалкивал.

Тише всех вел себя местный почтальон Арап Хохлов, длинный нескладный детина с удивительно голубыми глаза­ми, навечно, казалось, затаившими недоуменное выражение.

И, наконец, Мустафа Зизарахов, друг и сотрапезник Дзыбова. Круглое, осоловевшее лицо Мустафы блестело, как медный таз. Он пил и потел. Потел и пил, будто задавшись целью накачать себя самогоном до основания. Впрочем, рот­мистр несколько раз намекал, что у Мустафы был повод для того, чтобы «надраться в стельку». Зизарахов не отвечал на придирки.

Женщины напропалую кокетничали и хихикали. Одна из них — русоголовая, лет тридцати в темно-малиновом сукон­ном платье, звалась Ларисой и была родной сестрой Агапа и супругой Алексея Петровича. Заняла она эту почетную долж­ность год назад, когда Буеверов овдовел.

Молодую цыганку Риту притащил с собой Феофан третий. Она строила глазки ротмистру и, бренча на гитаре, тянула надтреснутым контральто старинный романс: «Я вам не гово­рю... (у нее это выходило: «не говору...») про тайные стра­данья...».

Феофан ревновал и толкал певицу под столом коленкой.

—  Баста! — хлопнул Унароков ладонью по столу: — Рита, хватит песнопений. Мы о деле говорить будем...

Женщины переглянулись и упорхнули на половину Буе-веровых. У Алексея Петровича был железный закон: разго­вор о делах — не для женских ушей.

— Думаешь, я не знаю, почему ты нос в тарелку опус­тил? — обращаясь к Мустафе Зизарахову, сказал ротмистр, когда женщины скрылись.— Может быть, ты сам скажешь?

— А чего мне гово... говорить? — заплетающимся язы­ком ответил Мустафа.

— Ты не знаешь?

— Он не знает? — иронически поддержал Буеверов, пох­лопывая себя по тугому животу

— Говори, вон-да! — не остался в стороне и Феофан третий.

— Он скажет, за это я ручаюсь,— проскрипел Тау  Го­лос у него был тихий и хриплый. Как будто на ржавых не­ смазанных петлях поворачивалась тяжелая дверь. Тау замол­чал и выразительно поиграл столовым ножом.

— Вы что? — испугался вдруг Мустафа.— Я разве скры­ваю?.. Да вы же и сами знаете: Газиз влип... взяли его два дня назад. Сидит в КПЗ.

Тау положил нож на место.

—  Почему молчал раньше? — как всегда, улыбаясь, спро­сил Буеверов, отхлебнув самогона и жуя соленый огурец. Улыбался он все время, но иногда улыбка его заставляла собеседника поежиться.

Мустафа, отрезвев, зябко передернул плечами.

—  Я... я сказал бы все равно...

—  Ладно,— оборвал Унароков.— Хватит. Что будем де­лать? Кто знает этого Шукаева? Нужно ли его опасаться?..

—  Я знаю. Слышал о нем от Хахана,— сказал Тау.— Да, его надо бояться, Асфар. Он не отстанет. Хахан советовал уходить с Кубани.

—  Так уж и уходить?. — швырнув на пол куриную кость, пробормотал Унароков.

—  Да. А почему бы нам не смыться в Абхазию?

—  Он прав,— деловито заметил хозяин.

—  Тогда решено,— согласился Асфар. Чувствовалось, что он дорожил мнением Буеверова.

—  А как же Газиз? — несмело спросил почтальон.

—  О нем надо подумать,— согласился Унароков.— Агап верно говорит  Как ты считаешь, Тау?

Одноухий ничего не ответил. Буеверов тихонько кашлянул. Феофан опустил глаза.

Волосатые руки Парамона сжались в кулаки. Агап торопливо схватил кусок домашней колбасы и при­нялся очищать с нее шкурку.

—  Та-а-к,— медленно произнес Унароков, обведя глаза­ми всех. Взгляд его остановился на Мустафе, который, каза­лось, ждал этого.

—  Видишь? — продолжал ротмистр.— Они все понима­ют не хуже меня. Попасть в КПЗ к этому Шукаеву, конеч­но, недолго. Но вот не завалить своих товарищей — это уже другое. А наш Газиз, по-моему, всегда очень любил собствен­ную персону...

—  И не очень любил всех нас...— вставил Буеверов.

—  Вот именно. Кроме того, он умен и хитер.

—  Даже слишком умен,— прохрипел Тау злобно.— Ста­вил себя паханом..

Асфар потемнел и сжал кулак.

—  Я держал его крепко! Но я знал, что ему нельзя да­вать воли... Такие умники, воображающие, что они лучше всех, и становятся...

—  Подлюками,— закончил Феофан третий.— Вон-да! Давайте выпьем!

—  Заткнись! — гаркнул Асфар, понемногу распаляясь,— Так вот, я спрашиваю всех...— Он сделал паузу.— Можем мы верить, что Газиз будет молчать?..

—  Прости, Асфар,— не утерпел Буеверов.— А как его взяли? Что имеет на него Шукаев?

—  Они устроили ему шмон и нашли тот чертов мешок,— с готовностью ответил Мустафа.

—  Тогда — хана,— заключил Буеверов.— Газиз может продать...

—  Продаст, как пить дать,— добавил Феофан третий.— Газиз это...

—  Все,— прервал его ротмистр.— Подрываем в Абха­зию через несколько дней. Хахан будет знать, как поведет себя Газиз. Значит, узнаем и мы, и, если он...

Унароков выразительно чиркнул ребром ладони себе по шее.

—  Петрович, палатки и джутовую веревку берешь? — спросил он Буеверова.

—  Опасно,— покачал тот головой.— Очень уж близко этот лубзавод. Ну да, чем черт не шутит

—  А тугрики?

—  Сегодня дам. За мной не пропадет.

—  Ну, теперь выпьем. Наливай, Феофан! — скомандовал ротмистр.

—  Вон-да! — удовлетворенно крякнул атаман. Парамон услужливо пододвинул к нему бутылку

... Вскоре возвратились женщины, и пир продолжался. Невесело было одному Мустафе, который, видно, единствен­ный из всех был по-настоящему привязан к Газизу Дзыбову Он сидел молча, тупо уставившись в стол и без конца пил.

Захмелевший Феофан, с интересом разглядывавший изу­родованное ухо Тау, не удержался от бестактного вопроса.

—  Где это ты, кореш, вон-да, потерял это? Круглое скуластое лицо Тау стало кирпичным.

—  А какое твое собачье дело, таборник? Асфару захотелось потешиться:

—  Не скромничай, Тау. Расскажи братве эту забавную историю.

Одноухий метнул в ротмистра тяжелый взгляд, но сей­час же опустил глаза.

— Ладно. Раз пахан просит... Давно это было. В нашем ауле невзлюбил меня мулла. Гнида паршивая...

— Ближе к делу, Тау,— подзадоривал Унароков.

— Ну вот. Поймал он меня однажды во дворе мечети... А с ним два сохсты из медресе были. Оба здоровые буйволы... И спрашивает меня эфенди: «Ты, говорит, сукин сын, призна­ешь пророка Мухаммеда?» — «Признаю»,— сказал я ему.— «Значит, будешь говорить правду?». Заставил он меня поклясть­ся священной чернотой Корана. А потом спрашивает: «В Моз­доке был у православных кабардинцев?» — «Был»,— говорю... Ну, пришлось сказать, что церковь их я пограбил. Днем моле­бен слушал, высматривал, как внутрь церкви пробраться, а ночью обворовал. Два здоровенных ковра наколол, серебряное кадило и крест золотой... Стал он требовать долю. Забор во­круг мечети, говорит, сделать надо. А у меня уже несколько дней как ни копейки не было: прокутил все. Ополоумел мул­ла...

Тау сжал волосатый кулак и стукнул по столу. Задребез­жала посада.

— Ну? — насмешливо сказал Асфар.,

— Схватили они меня, сохсты эти, а мулла своими крюч­коватыми когтями давай мне ухо крутить. «Это тебе, говорит, за то, что аллаха забыл, молитву гяуров у них в чилисе слу­шал! На мечеть пожалел!» И так он мне ногтями изорвал ухо, что с месяц потом не заживало: загнило, почернело, и кусок отвалился совсем... Ну да я припомнил ему потом аллаха... Пят­надцать лет как он кормит червей на том свете...

Тау замолчал и залпом выпил полный стакан, так посмот­рев на цыгана, что у того на весь вечер отпала охота приста­вать с расспросами к одноухому.

Асфар раскатисто хохотал.

... Часу во втором ночи, когда Мустафа уже валялся под столом, а ротмистр лез целоваться к Рите, несмотря на робкие протесты тоже изрядно осоловевшего Феофана, в заднюю дверь «Оленя» раздались три коротких удара.

Буеверов предостерегающе поднял палец. Все замолчали.

— Кто-то из наших?! — полувопросительно произнес Ас­фар.— Кто еще знает наш стук, Петрович?

— Газиз и Хахан...

— Открывай!

Не успел хозяин подняться из-за стола, как дверь откры­лась, и в комнату вошел... Газиз Дзыбов.

Феофан так и застыл, поднеся стакан с самогоном ко рту. Ротмистр встал, положив руку в карман галифе, Тау вобрал голову в плечи. Остальные затаили дыхание.

— Вы что, братия честная? Не рады мне? — подозритель­но оглядел их Дзыбов, захлопнув дверь.

— Как ты открыл? — без своей обычной улыбки спросил Алексей Буеверов.

— Не задавай глупых вопросов, палаша,— усмехнулся Газиз.— Ну, долго вы будете молчать так? Асфар! По библейской притче в соляной столб превратилась, насколько мне помнит­ся, женщина, а не мужчина... да еще с такими усами, как у тебя.

— Оставь в покое мои усы,— скрывая раздражение, ото­звался Асфар.— Садись и выкладывай...

Агап икнул и уронил вилку. Буеверовподвинулся и под­толкнул к столу еще один стул.

—   Может быть, мне предложат выпить и закусить? — не­принужденно уселся Дзыбов. Оглядывая собравшихся, подмиг­нул цыганке, Та состроила ему глазки.

От Унарокова не ускользнул этот обмен любезностями. Но он, видимо, не решил еще, как себя вести в изменившейся ситуации, и молча наливал Газизу самогон. Потом налил себе и, согнав с лица озабоченное выражение, поднял стакан!

— Ну что ж! Выпьем за смелость и отвагу нашего друга Газиза! Наверно, не так-то легко уйти от Шукаева? — в голо­се его слышалась издевка. Газиз уловил ее.

—   Весьма польщен, Асфар! — резко ответил он, поднимая свой стакан.— Рад буду повторить твой тост, когда тебе удастся проделать то же самое!

Зизарахов завозился на полу, силясь подняться. Газиз только сейчас заметил его

— Кто же это упоил моего лучшего друга? Возможно, гос­подин ротмистр?

— Не шути с огнем, Газиз,— предупредил Тау с угрозой.— Расскажи лучше, за что тебя отпустили? Ссучился? Продал нас?..

Унароков поставил стакан на стол, расплескав половину на клеенку.

—   Говори! — глухо приказал он.— Довольно темнить. Да не заливай — ты мастер на это

Дзыбов спокойно выпил свой стакан и, повертев его пе­ред глазами, вдруг резко отшвырнул в сторону Попав в гор­шок с цветком, стакан со звоном разлетелся на мелкие куски

—   Я вижу, среди вас — полное единодушие,— саркасти­чески улыбнувшись, сказал он.— И вы ждете от меня при­знания в том, чего я не совершал, и о чем, возможно, мне придется пожалеть..

—   Говори дело — или пожалеешь, что народился на свет,— поднялся со своего места Тау и медленно вытащил из-за голенища нож.

Женщины умолкли, перестав жевать. Буеверов опасли­во отодвинулся от Газиза. Ротмистр снова положил руку в карман.

Дзыбов молча и совершенно спокойно оглядел своих сотрапезников.

—   Я бежал не для того, чтобы мои уважаемые коллеги учиняли мне допрос. Есть одна деталь, которую вам всем придется учесть...— Газиз говорил неторопливо и ровно, зная, что единственное средство утихомирить и притупить вот-вот готовый разразиться пожар — говорить именно так, ничем не выдавая напряжения, буднично и веско, целиком положившись на завораживающее действие своего дара речи, который уже не раз выручал его из беды.—  .. придется учесть, что я несказал Шукаеву ни единого слова... ничего, что могло бы повредить нам всем... И если вы сейчас не соизволите мне поверить, то глубоко ошибетесь... Кроме того, это не совсем так безопасно, как вы думаете..

Не надо бы Дзыбову произносить этой последней фразы. В глазах Асфара Унарокова вспыхнула ярость, и, уже не сдерживаясь, он рванул из кармана парабеллум.

—    Закройся, легавый пес! — заорал ротмистр.

Дзыбов понял, что игра проиграна. Но по-прежнему про­должал сипеть, словно не обратив внимания, как по знаку Тау, стараясь не шуметь, ретировались обе женщины и попятил­ся к стене Агап Хохлов. Газиз взял кувшин с самогоном, неторопливо налил себе полный стакан и поднес к губам.

Стало совсем тихо. Слышно было только, как сопел и чмокал валявшийся на полу Мустафа Зизарахов.

Дзыбов не выпил налитого самогона. Он вдруг вскочил с места и, плеснув содержимое стакана в глаза Унарокову, швырнул другой рукой стул, на котором сидел, под ноги од­ноухому Тау. Но, бросившись к дверям, получил подножку от Буеверова...

Тот, кто случайно проходил в тот момент мимо закры­тых ставен «Оленя», слышал, наверное, и шум, и выстрелы, и возгласы проклятий...

Газиз был вооружен ножом, на всякий случай позаимство­ванным у Хахана Зафесова. И это спасло ему жизнь. Заку­сочная была освещена изнутри одной яркой лампой, висев­шей под потолком. Сваленный на пол Алексеем Буеверовым,

Газиз успел выхватить из-за голенища финку и метнуть ее в лампу, которая лопнула с оглушительным хлопком, осыпав осколками стекла разинувшего рот от удивления и испуга Феофана третьего. Парамон бросился к Дзыбову, но споткнув­шись о ножку стула, растянулся во весь свой огромный рост

Ударив ногой в живот подскочившего Буеверова, кото­рый, громко завопив, плюхнулся мешком на пол, Газиз в момент очутился у двери и уже рванул ее, как вдруг вспых­нул свет фонаря, мелькнуло искаженное злобой лицо Тау и прогремел выстрел.

Тау стрелял почти в упор, но пуля только обожгла Га­зизу щеку. Боковым зрением он увидел в колеблющемся свете фонаря скорчившегося на стуле Асфара, протиравшего зали­тые самоюном глаза и, лягнув Тау ногой, выбросил свое тело на улицу. Тут и настиг Газиза предательский удар Буеверо­ва. Нож вошел под правую лопатку Дзыбов инстинктивно дернулся, левой рукой схватился за ручку двери и, превоз­могая боль, из последних сил с разкаху треснул тяжелой дубовой створкой по голове высунувшегося в дверной проем Буеверова.

За дверью раздались вопли Петровича и глухой звук упавшего грузного тела, загородившего выход.

Шатаясь, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, Дзы­бов добежал до коновязи, обрезал перочинным ножом повод, которым был привязан вороной Карабах Унарокова, вскочил в седло и, обессиленный, повис на шее коня.

В это время открылась дверь «Оленя»

— Вот он! Стреляй, Асфар! — послышался крик Тау

Унароков выстрелил  но промазал.

Газиз очнулся и дал коню шенкеля. Карабах взял с мес­та широким наметом и, распахнув ударом копыт неплотно закрытые ворота, понесся по темной улице станицы. Вслед впавшему в беспамятство Газизу еще ударили три выстрела, и донесся заливистый лай потревоженных станичных псов.

13. ПОСЛЕДНИЙ «РЕЙД» РОТМИСТРА УНАРОКОВА

В отсутствие Дараева Жунид не терял времени даром Еще раз самолично обыскал дом и двор Дзыбова, допросил его мать, молчаливую и запуганную старуху Повторный обыск ничего не дал, час, потраченный на допрос, тоже прошел впустую: мать Газиза бормотала, что она ничего не знает и что сын ее — лучший из сыновей во всей Адыгее.

В тот же вечер Шукаев разыскал бывшего табунщика чохракской конефермы Аскера Чича. Прежнее местожитель­ство, аул Дейхаг, Аскер лет пять назад сменил на Насипхабль из-за своей давней неприязни к Хахану Зафесову, по милос­ти которого отсидел несколько месяцев в тюрьме еще при царском режиме.

Жунид пробыл у табунщика довольно долго, расспраши­вая его о житье и незаметно подводя разговор к людям и событиям, которые могли быть каким-либо образом связаны с интересующим его делом.

Чич сидел за небольшим столиком напротив Жунида (ра­зумеется, было и угощение: ни один адыгеец не отпустит гостя, не выставив на стол всего, чем богат) и медленно го­ворил, изредка покрякивая и поглаживая свой массивный подбородок. При первой встрече лицо Чича показалось Жу-ниду туповатым.— сейчас это впечатление исчезло. Просто ум Аскера отличался некоторой неповоротливостью, мысль его долго тлела, прежде чем вспыхнуть и стать определенной для самого хозяина.

Аскер между прочим рассказал, что разговор с Шукае-вым в управлении он помнит. Не забыл, что обещал «помо­гать начальнику», и даже кое-что сделал. Вернувшись из Краснодара в Насипхабль, Чич взял отгул в колхозе, оседлал своего коня и несколько дней охотился в окрестных лесах, по всей чохракской низине, пытаясь хоть что-то узнать о похищенных лошадях и налетчиках. Он побывал на полевых стажах, в лесных сторожках, облазил все овраги и балки, но ничего подозрительного не увидел.

Жунид поблагодарил и хотел уже распроститься, но хо­зяин стал просить остаться еще ненадолго и выслушать его. Жунид украдкой поглядел на часы — время было возвратиться Вадиму — но не подал виду, что торопится, и приготовился слушать. Чич, отхлебнув бузы из резной деревянной чаши, неторопливо стал говорить.

То, что он рассказал, поначалу никак не заинтересовало Шукаева, и вспомнил он об этом разговоре только на другой День. Оказалось, что на птицеферме, довольно большой и Доходной, расположенной на берегу Чохрака, вдруг стали все чаще и чаще обнаруживать пропажу птиц. Гуси и утки про­падали почти ежедневно. В день от пяти до десяти штук. Был сам Туков с помощниками, но исчезновение птиц так и оста­лось загадкой.

Жунид вежливо пообещал, что займется этим только в том случае, если выкроит время, и, попрощавшись, ушел в отделение.

... Дараев вернулся во втором часу ночи злой и расстро­енный.

—  Не вешай носа,— добродушно заметан Жунид, выслу­шав его рассказ.— С кем не бывает. А Газиз прошел Крым, Рим и медные трубы. Хитер, проклятый... Кстати, Алехин как следует поводил ищейку вокруг дома Зафесова?

—  Битый час мы толклись там. Прочесали все вокруг метров на двести. Ничего похожего на следы... Такое впечат­ление, что он действительно ускакал на лошади. Но лошади у Хахана не было... это я точно выяснил..

Шукаев задумался. Они лежали рядом на двух деревян­ных раскладушках. Жунид потянулся к выключателю и по­тушил свет...

— Давай спать: утром решим, что дальше...

Дараев начал уже было посапывать, когда Жунид вдруг растолкал его.

—  Ну? Чего ты?..

—  Во что был обут Хахан?

—  Шерстяные чулки... а обувки на нем не было... Я же тебе говорил: мы застали его в одном белье..

—   Во время обыска в доме ты видел где-нибудь сапоги? Вадим недоуменно хмыкнул.

—  Я ж не сапоги искал. Вообще-то дом и двор осматри­вал Коблев, пока я допрашивал Хахана. Но потом я и сам походил по хате... Подожди-ка!..— Он приподнялся на пос­тели, пораженный неожиданной мыслью.

—  Что?

—  Сапог я, и правда, не видел!..

Жунид тихонько засмеялся.

—  Неужели ты думаешь?!.

—  Вот именно! Иначе — почему Джеке не взял след? Газиз надел сапоги или, может быть, ичиги Зафесова, а свою обувь захватил с собой...

—  Какой же я идиот! — в сердцах сказал Вадим Акимо­вич и пошарил рукой в изголовье, разыскивая папиросы и спички.

—  Старый трюк,— сонно пробормотал Жунид.— Да ты не горюй — с каждым может случиться..

Среди ночи Дараев проснулся от неясного шума во дво­ре. Вскочив, он включил свет и прислушался. Храп лошади, голос часового из КПЗ...

—   Вставай,— разбудил Вадим товарища.— Что-то стряс­лось.

В одном белье они подскочили к окну. Во дворе, осве­щенном единственным тусклым фонарем, охранник снимал с горячившегося коня чье-то безжизненное тело.

Наскоро одевшись, Вадим и Жунид выбежали во двор. Часовой уже тащил неизвестного на спине к дверям отделе­ния.

—   Ранен,— тяжело дыша, сказал охранник.— Конь вле­тел, как бешеный, забор сломал...

Шукаев присветил фонариком.

—   Дзыбов!? Быстро его — в приемную, на диван! Вадим, беги за фельдшером.

.. Глаза Газиза были закрыты. Дышал он трудно, пре­рывисто. Его положили на живот — рана оказалась на спи­не, под правой лопаткой. К приходу фельдшера Шукаев раз­резал на раненом гимнастерку, обнажил рану и, повернув Дзыбову голову, влил ему в рот несколько капель спирта, который всегда возил с собой на всякий случай.

—   Я запомню... запомню это... пахан,— чуть слышно прошептал Газиз. Он потерял много крови: гимнастерку на правом боку и пояс брюк заволокло темно-бурым пятном.

Фельдшер суетливо и не очень умело обрабатывал рану, Жунид и Вадим помогали ему перевязывать.

—   Мне кажется, это не очень опасно?.. Если бы, конеч­но, не потеря крови:..— сказал Жунид, вопросительно глядя на фельдшера.

Тот покачал головой.

— Удар был силен. Проникающее ранение. Возможно, задето легкое. Слышите, как дышит?.. Его нужно в больни­цу, в город, а везти рискованно...

— Сейчас вызовем врача сюда... Я позвоню в управле­ние, Дыбагову... Этого человека во что бы то ни стало нуж­но спасти...

Фельдшер неопределенно покачал головой.

... Врач приехал на полуторке в пятом часу утра. Газиза к тому времени перенесли на руках в сельскую амбулаторию.

Пока шла операция, Жунид и Вадим (они так и не ло­жились больше) сидели в небольшой приемной амбулатории и вполголоса разговаривали.

— Что же все-таки могло произойти? — спросил Дараев.— Кто пырнул Газиза?.. Может, свои же?..

— Только свои,— убежденно ответил Жунид.— Я ниче­го не могу утверждать наверное, но он, очевидно, с кем-то встретился, пил... врач же сказал, что от него за версту са­могоном несет... там и произошла ссора...

— А если он умрет?

— Перестань, Вадим, ради Бога! — взмолился Жунид.— Терпеть не могу всяких «если». Ждать будем.

Вышел врач, сдернул марлевую маску с лица.

— Очень плох. Ручаться ни за что не могу. Потеря кро­ви огромная.

— Доктор, он в сознании? — спросил Жунид.

— Сейчас нет, но скоро, думаю, придет в себя. Вам, ко­нечно, не терпится его допросить?

— Хотя бы два-три вопроса...

— Но не больше,— предупредил врач, уходя.— Сейчас его перенесут... Я сделал ему укол. Он сможет-говорить. Но не утомляйте его.

... Заострившееся зеленовато-желтое лицо Газиза Дзыбова было покрыто капельками пота. Санитарка вытерла ему лоб полотенцем. Он открыл глаза.

— Шукаева,— едва различил Жунид его шепот.

— Я здесь.

— Я скажу теперь... слышите?.. Я для этого и скакал сюда. Я им этого не прощу... Тогда в Чохраке из наших был Асфар Унароков... ротмистр... шкура. Еще — Тау. Одноухий... Бывший байский наездник... Настоящее имя — Рахман Бек-баев... из-под Моздока,..

Жунид, не перебивая, записывал.

— Тау дважды судим... недавно бежал из тюрьмы сюда, на Кубань... и стал правой рукой пахана...

— Кто пахан?

— Асфар...

— Где они?

— Их сейчас нужно искать в Ореховой балке... там — берлога...

— Кто убил Лоова и где лошади, где карабаир?

— Старика ударил Асфар... а где лошади — я не знаю... их сразу угнали адиюхцы...

— Кто вас ранил и где?..

— Они не поверили мне... Это Буй...

— Ну?..

Но силы Дзыбова иссякли, и он, закрыв глаза, обесси-ленно уронил голову набок. Санитарка сделала им знак уда­литься.

—  Который час? — спросил Жунид у Вадима, выходя из палаты.

—  Пять утра.

—  Срочно приведи Аскера. Надо искать Ореховую бал­ку. Пока они не ушли с Кубани совсем...

* * *
Через два часа Жунид, Дараев, Махмуд Коблев и Аскер Чич уже скакали по направлению к Ореховой балке. По сло­вам табунщика, рысью туда можно было добраться часа за три.

Пока собирались, Вадим кое-что разузнал об Асфаре Унарокове. В прошлом Унароков служил в белой армии и был одним из самых активных организаторов грабежей на Украи­не. Многих его сообщников арестовали, а Асфару с частью его шайки удалось скрыться, чтобы снова осесть на прику-банской равнине.

О Рахмане Бекбаеве, по кличке Тау, в Насипхабльском отделении милиции не имелось никаких сведений, и Шукаев попросил Тукова запросить о нем область.

Больше всего Жунида беспокоила сейчас мысль о том, что грабители могут исчезнуть. Рассуждая логично, можно было предположить (основываясь на признании Газиза), что последний после побега из КПЗ встретился где-то со своими сообщниками, которые отнеслись к нему без доверия. О том, что произошло дальше, можно было только гадать, но ясно, что дело кончилось потасовкой и ранением Дзыбова. Каким-то образом он все-таки вырвался и выдал всех уже из мес­ти. Сказал он, конечно, далеко не все. И неизвестно, сможет ли,сказать остальное...

В Ореховую балку они выехали под видом обыкновенных охотников, чтобы не привлекать внимания.

Было холодно. Сверху начал сыпать мокрый снег. Круп­ные лохматые хлопья его, медленно и ровно опускаясь на землю, на разгоряченные спины лошадей, тотчас же таяли.

Над густым лиственным лесом стояла сонная тишина, только шуршали остатки листьев, осыпаясь вместе со снегом на влажную почву.

Въехали в лес. Жунид подал знак спешиться. Лошадей повели на поводу.

Брался легкий морозец. Стволы и еще недавно мокрые ветви покрылись матовой сединой изморози

Добирались до Ореховой балки гораздо дольше, чем пред­полагал Аскер Чич. Часов пять. И люди, и кони порядком устали, но Шукаев решил сделать остановку только по при­бытии на место

—   Вот она... балка,— остановился шедший впереди та­бунщик.

Спустились. Балка была небольшая, изогнутая, наподо­бие бумеранга. Края ее так густо поросли деревьями, что стволы их образовали естественную стенку и надежно защи­щали спуск в овраг от любопытных глаз. Чич сказал, что во время своих недавних скитаний не догадался заглянуть сюда, хотя и знал о существовании Ореховой балки. Называлась она так потому, что поросла внизу кустарниками фундука.

В центре оврага, под сенью двух огромных чинаровых деревьев, стоял полуразваленный шалаш из толстых веток, крытый сеном. Собственно, сено было почти целиком сорва­но с кровли и грудами валялось на земле. Перед шалашом — в вырытой яме — очаг, обложенный камнями, и закопченная тренога для котла.

Шукаев попросил Аскера разжечь костер и сообразить что-нибудь насчет обеда, а сам с Вадимом начал вниматель­ный обзор «берлоги», как назвал это пристанище конокрадов Газиз Дзыбов.

Шалаш был внушительных размеров. При желании в нем могло поместиться на ночлег человек двенадцать-пятнадцать. Возле задней стенки в поперечных и продольных брусьях, очищенных от коры топором, торчали многочисленные гвоз­ди,— очевидно, для одежды, упряжи и снаряжения.

В трех шагах от шалаша валялось с десяток птичьих шкурок вместе с пухом и перьями.

Жунид все внимательно осмотрел. Сфотографировал.

—  Что это? — спросил Вадим, ворохнув носком сапога птичьи останки.

—  Так разделывают птицу только конокрады,— сказал Жунид,— и только на Кавказе и в некоторых азиатских стра­нах.

—  Как это?

—  Сначала пропаривают дичь в горячей воде     потом вынимают из котла и сильно встряхивают  В руках остается птичья тушка, а шкурка с перьями отлетает  Потом жарят на палочках держат над огнем.. Мясо получается очень неж­ным и ароматным..

—   Хитро,— сказал Вадим и предложил: — Обойдем ша­лаш вокруг: там, по-моему, следы остались.

Пока Аскер Чич варил на костре баранину, Жунид, Ва­дим и Коблев обшарили всю балку.

Мороз усиливался. Похоже было, что зима в этом году будет ранняя. Промокшие листья, скрутившись в трубку, заиндевели и потрескивали под ногами. Пошла редкая колю­чая крупа. Между стволов засвистел порывистый ветер. Нужно было торопиться, пока все вокруг не замело белой порошей.

Наконец, у выхода из оврага, на глинистом откосе, Жу­нид и Вадим нашли след от колеса брички и несколько отпе­чатков копыт. Измерив и осмотрев их, они пришли к выво­ду, что повозка — с чохракской конефермы. Однако среди конских следов не было уже знакомого им «башмака».

«Где могут быть угнанные лошади?» — думал Жунид, возвращаясь к костру.— И кто такие адиюхцы?» По дороге он срубил молодой ясень с рогачом на конце и, обтесав его, соорудил подобие вил, которыми начал ковырять груды сена, сорванного с крыши шалаша. Делал он это больше для по­рядка, не надеясь уже ничего найти. И вдруг... по заледенев­шей земле покатились три катушки белых ниток, привязан­ных к кукурузным кочанам. Шукаев бросил свои импровизи­рованные вилы и нацелился фотоаппаратом на находку.

—   Вадим! Дараева не было.

Сухо треснул в холодном воздухе пистолетный выстрел. Где-то неподалеку. Шукаев бросился в том направлении.

... Вадим стоял возле старой дикой яблони. На развет­влении ствола чернело расчищенное от веток и лесной тру­хи отверстие дупла.

—  Кажется, я нашел кое-что интересное! — возбужден­но сказал Вадим.— Берданка и...

—  Ты из-за этого стрелял?

—  Ну да! Кричать — ты бы не услышал...

—  Бить тебя некому,— буркнул Шукаев, подходя к дуплу.— Я уж думал — случилось с тобой что... И больше без нужды не стреляй! Понял?!

—  Понял,— тихо сказал Дараев. Тон Жунида был дово­льно свирепым, но от Вадима не укрылось, что тот не на шутку за него испугался.— Но ты посмотри.,.

Смотреть было на что. В дупле лежало ружье, пустой патронташ к нему и аркан, сплетенный из конского волоса.

—  Может, не трогать сейчас все это,— спросил Вадим, рассматривая аркан,— а выставить засаду?..

—  Зря время потеряем. Они сюда не вернутся. Ты же видел: шалаш разворочен, уходили в спешке... Предполагали, что мы явимся. А о дупле забыли...

—  Позвать Аскера?

—  Давай!..

Табунщик, подойдя, повертел берданку в руках.

—  Мой ружье,— уверенно сказал он.— И номер...

—  СВ 016796,— прочел Дараев и заглянул в блокнот.— Точно. А аркан?..

—  Тоже наш... тогда пропал, когда Каро угнали...

—  Почему же аркан не значится в списке вещей, про­павших с конефермы? — спросил Жунид.

—  Сразу не обнаружили... Когда я сдавал ферму, тогда и узнали, что он пропал.

—   Что он сказал? — спросил Дараев. Жунид перевел.

—   Можно немного обедать,— предложил Чич по-рус­ски.— Мясо готово.

*  *  *
Дальше пошли по следам копыт. Круглые ямки следов медленно, но верно засыпало белыми шариками крупы. В лесу было сумрачно, несмотря на то, что время едва перевалило за полдень.

—   Километра три отсюда — лесхоз,— сказал Чич Шукаеву.— Там — сторожа. И сено для лошадей найдется. Лесни­ка я знаю давно — добрый старик.

Чич, как всегда, обращался к Жуниду по-адыгейски. Рус­ский язык он знал плохо и говорил с таким невообразимым акцентом, что временами его невозможно было понять.

Ветер усиливался. Вверху, среди голых обледеневших ветвей, гудело и свистело. В двух шагах ничего не было слыш­но, и им приходилось кричать, напрягая голос. Изредка по гущине леса разносился сухой треск обломленных ветром сучьев, покрывавший все остальные звуки. Крупа хлестала в лицо, забиралась за воротник, слепила глаза. Отыскивать в такой крутоверти какие-либо следы нечего было и думать. Посовещавшись, Жунид и Вадим решили положиться на Ас­кера.

—   Веди к сторожке,— сказал Шукаев.

... Часа через два, облепленные снегом, замерзшие и усталые, они добрались, наконец, до бревенчатого домика, затерявшегося в густой чаще. Сбоку к избушке был пристроен небольшой навес с тремя досчатыми стенками. Под ним — сено. Лошадей привязали к стойлам.

Внутри сторожки никого не оказалось. В очаге еще не остыл жар, и табунщик быстро вздул огонек, подбросив су­хих дров.

— Где же твой приятель? — спросил Вадим.

— Лесом пошел, наверно... обходом пошел...

— Рано завертелось,— сказал Жунид, выглядывая в ни­зенькое слепое окошко.— Если так и дальше пойдет,— око­леем мы с тобой в плащиках..

— Возьмем у Тукова кожухи.

— Как зовут лесника? — спросил Жунид Аскера, садясь на деревянную лавку у очага.

— Кербеч.

В углу сторожки стоял топчан, а рядом были довольно просторные нары для заезжих охотников, застеленные сеном и попонами. Близился вечер. Решили немного перекусить и лечь спать, не дожидаясь хозяина.

— Придется дежурить,— решил Жунид, прислушиваясь к вою ветра.— Нападения бандитов едва ли следует ожидать, но коней наших угнать в такую заваруху могут.

— Я пойду первым,— вызвался Коблев и покраснел.— Можно?

— Давай,— улыбнулся Шукаев.— Только возьми чепрак с нар, а то замерзнешь. Через три часа разбудишь меня или Вадима.

Жуниду все больше и больше нравился Махмуд. Молча­ливый, выдержанный, за весь день и двух слов попусту не сказал. На такого можно положиться.

* * *
Кербеч явился под утро. Привез дрова на подводе.

Внешность и манеры его напомнили Шукаеву тургенев­ского Бирюка. Крупная кудлатая голова, густые насупленные брови, усы, слегка свисающие вниз, седые и чуть желтова­тые по краям от табака: лесник не вынимал изо рта само­крутки. Попробовав его самосада, Жунид поперхнулся и до­лго потом тер кулаком слезящиеся глаза.

—   Ну и зелье у тебя, отец,— сказал он, отдышавшись. Кербеч удовлетворенно кивнул. Скинул свой дубленый полушубок, аккуратно расправил и повесил на гвоздь. Спо­койные серые глаза его внимательно осматривали гостей.

Жунид колебался недолго — очень уж располагающим было лицо Кербеча — и коротко рассказал, кто они такие и зачем приехали.

Лесник поковырял шомполом остывшую золу в очаге.

—  Что сказать?.. Людей чужих в нашем лесу много бы­вает.

—  Если знаешь, скажи, Кербеч,— попросил Чич.— Это мои друзья.

Старик помедлил, сворачивая очередную цигарку:

—   Может, не то скажу,— начал он, наконец.— Но дру­гого не знаю... Вчера это было...

Кербеч говорил неторопливо, степенно, с паузами во время очередных затяжек. Его не перебивали.

    

... Накануне их приезда в сторожку Кербеч отправился днем в аул, к знакомому леснику с другого участка, чтобы попросить денег взаймы — новую двустволку хотел купить. Обратно возвращался часа в два и без денег: лесника не застал дома. И хорршо, что так вышло. Пропали бы деньги ни за что. Кербеч перевалил уже чинаровую балку, что ле­жит в полуверсте от сторожки, как вдруг подозрительного вида мужчина преградил ему дорогу и потребовал вывернуть карманы. За кустами лежал проселок: оттуда донесся скрип брички и чей-то голос: «Оставь старика в покое, Тау!»

Незнакомец повернулся на голос, и Кербеч увидел, что у него «попорчено» левое ухо. «Ладно, пахан»,— сказал че­ловек, которого назвали «Тау», и, швырнув на землю ружье, отобранное у Кербеча, скрылся в кустах.

Шукаев достал карту района.

—   Вот здесь, отец,— сказал он.— Здесь сторожка... Это — Насипхабль. В каком, примерно, направлении нужно идти, чтобы попасть на то место, где вас обыскал Тау?..

Лесник покачал головой.

— Убери бумажку, начальник. Я провожу, если надо. А по бумажке не понимаю.

— Я эти места тоже немного знаю,— вставил Махмуд.— Да и Аскер...

— Тогда — завтракаем — и в путь...

Вчерашней непогоды как не бывало. Словно зиме взду­малось проникнуть сюда, в эти леса, на разведку, нашуметь и внезапно исчезнуть. Сквозь разлапые ветви коренастых вязов и стройные стволы молодых дубков пробивалось жел­тое солнце, растапливая на лесных прогалинах, на пятачках старых пней, неплотный слой смерзшегося за ночь снега.

Было еще прохладно, может, даже и ниже нуля, но день обещал быть ясным и теплым. Можно было надеяться разыс­кать следы обоза Асфара Унарокова. А в том, что Тау сопро­вождал именно ротмистра и других членов шайки, перебирав­шихся на другое место, у Жунида не было сомнений.

Балку, на краю которой Тау остановил Кербеча, они пе­ресекли верхами. Дорога, тянувшаяся за ореховым кустарни­ком, почти оттаяла, и на ней хорошо были видны отпечатки колес и копыт.

Дараев и Коблев спешились, осмотрели их. Чич тоже слез с лошади.

—  Наша бричка,— заключил он, разглядывая колею.

—  Ну что ж, спасибо, Кербеч,— сказал Жунид, протяги­вая леснику руку.— Возвращайтесь. Дальше мы поедем одни. И не говорите никому, что видели нас.

Кербеч кивнул и, попрощавшись со всеми, повернул коня. Сидел он в седле твердо и прямо.

—  Что может означать это слово? — задумчиво прого­ворил Жунид, когда они отъехали: — Буй.

—  Какой Буй? — удивился Дараев.

—  Газиз Дзыбов не договорил... помнишь, я спрашивал, кто его ранил? Он ответил: «Они не поверили мне.,   это Буй...» И все.

—  Я как-то не обратил внимания,— смутился Вадим.— А может, кто-нибудь из них знает? Аскер! Махмуд!..

Но ни тот, ни другой не могли вспомнить человека, чье имя или фамилия начинались бы со слога «Буй»...

Жунид опять замолчал. Ушел в себя. Дараев не мешал. Он уже знал это обыкновение своего друга. Бывало так, что какая-то назойливая подспудная мысль не давала покоя Шукаеву. В такие дни или часы он ходил, говорил, делал все, что полагалось, но мозг его напряженно работал, решая за-дачу, занозой сидевшую в голове. Иногда размышления его вдруг прорывались наружу неожиданным для окружающих действием или вопросом, никак, казалось, не связанным с тем, что происходит сейчас.

Волновало его и другое в словах Дзыбова. Что это за адиюхцы, угнавшие лошадей? Значит, помимо Асфара, Тау и, возможно, самого Газиза, на конеферме в Чохраке побы­вал в ту ночь еще кто-то?.

Дорога вывела к реке. Лаба в этом месте была широ­кой и мелкой. На берегу уныло торчали над водой кривые голые грабы и несколько диких груш.

—   Смотрите, смотрите! — вскрикнул Коблев, показывая на противоположный берег.

На небольшой открытой поляне с той стороны реки сто­яла двуколка. Лошадь темной масти пожевывала корм из мешка, привязанного к ее морде. Вожжи лежали на передке, а возница деловито занимался странным делом: из ящика, привязанного к повозке сзади, вытаскивал птиц — уток или гусей — и, методически сворачивая им шеи, бросал опять в ящик.

От того места, где они остановились, до одинокого воз­ницы было не более трехсот метров, так что удрать он не мог при всем желании — разве что бросил бы бричку. Подъехать к нему скрытно — невозможно. Жунид скомандовал:

—   Вперед! Рысью!

Кавалькада всадников помчалась по мелкой воде. Дно Лабы здесь было сравнительно ровным, и лошади шли кра­сивым аллюром, слегка приподнимая морды от разлетавших­ся веером брызг

Неизвестный сидел спиной к реке и обернулся как раз в тот момент, когда лошадь Дараева (он скакал первым) вы­бралась на берег Бросив очередную утку в ящик и захлоп­нув крышку, ездовой схватил кнут и хлестнул коня. Бричка дернулась и затарахтела по лесной дороге. От сильного тол­чка привязанный к задку деревянный ящик оторвался и шлеп­нулся на камень, развалившись надвое.

—   Махмуд, займитесь птицами! — крикнул Шукаев, до­гоняя Вадима.

Проселок повернул влево

—  Не уйдешь! — пробормотал Вадим, хлестнув коня на­гайкой.

—  Стой! Буду стрелять! — крикнул Шукаев, доставая пистолет.

Бричка ткнулась передним колесом в дерево, росшее у края дороги, и остановилась.

—  Кто вы? И откуда у вас птица? — строго спросил Дараев.

—  Хохлов Агап Кондратьевич,— забормотал задержан­ный. Длинный, нескладный, он стоял перед следователями и нервно теребил вожжи.

—  Где работаете?

—  Почтальон я... Подъехал Аскер Чич

—  Товарищ начальник,— изумленно сказал он, оглядывая двуколку.— Так это же наша! С конефермы!.. Вот, на правом колесе обод сшит... И мерин наш, кривой...

—  Вы не ошибаетесь, Аскер? — спросил Жунид.— По­смотрите внимательнее.

—  Зачем внимательней! Я знаю свой лошадь! Глаз пло­хой? Плохой! Шерсть черный? Черный! Чего еще! — по-рус­ски сказал Чич.

В этот момент табунщик обратил внимание на Агапа Хохлова, который упорно старался повернуться к нему спи­ной.

—  Э! Э! Постой! Зачем лицо прячешь, Агап? Зачем наша подвода забирал?

—  Вы знаете его, Аскер? — вмешался Шукаев.

—  А как же? Кто не знает Агап? Он почту носит, пись­мо, газеты...

—  Ну, вот что, Вадим,— искоса глянув на побледнев­шего Хохлова, сказал Шукаев,— вези его в Краснодар. Пря­мо в угро.

—  Нет, пожалуйста... не надо, гражданин начальник,— умоляющим тоном забормотал почтальон.— Все скажу..

—  Веди протокол, Вадим,— сказал Жунид.— Допросим его на месте. Возвращаться в Насипхабль некогда...

Агап Хохлов рассказал многое. Видимо, ему можно было верить. Преступный стаж долговязого почтаря исчислялся слишком небольшим сроком: всего полгода. Вовлек Хохлова в аферы с птицей и другие дела шайки не кто иной, как Алексей Петрович Буеверов, ставший мужем пересидевшей в девках сестры Агапа Ларисы.

Буеверов был старым опытным волком. .Сначала Агап вместе с почтой развозил по просьбе шурина разного рода свертки, не зная, каково их содержимое, и якобы «спасая» новоиспеченного родственника от почтовых расходов. Жил Агап не густо, и бесплатные обеды, а иногда и ужины в «Олене», которыми потчевал его Алексей Петрович, пришлись весьма кстати.

Дальше — больше. Однажды Буеверов попросил Агапа отвезти в соседний аул по указанному адресу объемистый тюк. Потом — еще. Поручения стали касаться цыганского табора, с которым кочевал поблизости забубённый гуляка и жуир Феофан третий.

Должность Агапа, обслуживающего несколько станиц и аулов в районе, была как нельзя более удобной для Буеверо-ва, ведущего свои дела на широкую ногу.

Агап приоделся и уже подумывал начинать в Гаевской по.стройку небольшого домика. Отпала бы необходимость платить за квартиру, да и пора уже было ему в его тридцать три года подумать о собственном хозяйстве.

Словом, Агап Хохлов завяз. По натуре не был он ни отважным, ни «рисковым», как его шурин, и неотступные мыслишки о неизбежной расплате частенько посещали его по ночам. Однако остановить ловко запущенное колесо Агап не умел, да и не решился бы это сделать.

Хохлов чистосердечно рассказал о связях своего шу­рина. Сам он познакомился с людьми ротмистра Асфара Уна-рокова и с ним самим совсем недавно, приблизительно ме­сяц назад. Петрович решил, что тихоня Агап засел в его болоте по самые уши и опасаться его больше нечего.

Коротко показания Агапа в записной книжке Шукаева выглядели примерно так:

«Агап Кондратьевич Хохлов Рождения 1900 года. Поч­тальон Насипхабльского почтов отделения. Место жительст­ва — ст Гаевская.

Сестра Лариса (в девич.— Хохлова).

Ее муж — Алексей Петрович Буеверов. Зав. закусочной «Олень» гаевского станпо Перекупщик краденого. Возмож­ны и другие махинации, не известные Хохлову

Ротмистр Асфар Унароков Черноволос, смугл, лицо ма­ленькое Усики. Порывист, вспыльчив. Кличка «пахан» Быв­ший деникинец.

Его сообщники: Газиз Дзыбов. Присутствовал несколько дней назад на пьянке в «Олене» (были: Асфар, Тау, Феофан третий, Буеверов, Хохлов, Зизарахов, Будулаев, Лариса и цы­ганка Рита). Во время стычки Газиза ранил ножом Буеверов.

Тау — рецидивист. Наст, имя — Рахман Бекбаев.

Мустафа Зизарахов — профессиональный картежник и пьядаца. Посвящен не во все дела шайки. Ему не всегда доверяют  Болтлив. Друг Дзыбова.

Феофан третий — цыганский вожак, связанный с шайкой Асфара. В конокрадческ. налетах не участвует. В сбыте лоша­дей — определенно. Парамон Будулаев — его правая рука.

Рита — таборная певица и танцовщица. Подруга Феофа­на.

О налете на конеферму «Зари» Хохлову неизвестно Двуколку Тау продал Буеверову

Затея с птицами — тоже Буеверов. Варварский способ ловли

О том, каким путем Унароков собирается уходить из Адыгеи, Агап точно не знает, но слышал обрывок разговора между Буеверовым и Тау Упоминали Кутский лес»

Способ кражи птиц, действительно, был варварским Мимо колхозного пруда со стороны, противоположной той, где стояла птицеферма, в определенный час, когда поверхность пруда белым-бела от множества плавающих гусей и уток, по дороге в тени деревьев проезжала повозка. С нее-то и забра­сывались в воду кукурузные зерна с особыми крючками на длинных прочных нитках, привязанных концами к задку те­леги. Проглотив такой крючок вместе с зерном, птица уже не могла ни избавиться от него, ни поднять крик и безмолв­но плыла за ниткой, вытянув шею.

Со стороны фермы нельзя было ничего заметить. Ниток не видно. Едет повозка. Плавают птицы

Когда гуси и утки, попавшиеся на крючки, сворачивали в протоку, скрытую от фермы кустами, похититель вытаски­вал их на берег и, отъехав немного, свертывал своим жерт­вам головы. Более надежного и безопасного способа воровства не мог себе представить даже трусоватый Агап Хохлов В последнее время Алексей Буеверов окончательно подчинил почтаря своей воле и приспособил его к этому занятию Агап смирился.

—  У Буеверова есть кличка?

—  Буй,— уныло ответил Хохлов.

—  Вот и ответ, Вадим,— заметил Жунид.

—  Я понял,— кивнул Дараев, продолжая писать.

Последний, остававшийся до сих пор без ответа вопрос, записанный сверху на одной из страниц его блокнота,— во­прос «Кто»? — имел теперь определенный ответ нападение на чохракскую конеферму и убийство сторожа Трама Лоова было совершено с участием Асфара Унарокова, Тау, может быть, Газиза, и каких-то адиюхцев. О последних Хохлов ни­чего не знал.

Оставалось главное: выловить и обезвредить преступни­ков и отыскать лошадей.

Нужно было немедленно принимать решение. Возвращать­ся в Насипхабль, чтобы арестовать в Гаевской Буеверова, или, отправив Агапа Хохлова в КПЗ с Коблевым, продолжать пре­следование по горячим следам.

Шукаев выбрал второе. Коблев, препроводив задержан­ного в отделение, должен был по возможности скорее воз­вратиться и догнать группу

— Аскер,— сказал Жунид табунщику.— Придется вам делать зарубки на деревьях, иначе Махмуд нас не найдет. Езжайте, Коблев. И передайте Тукову мою просьбу — сей­час же взять под стражу Буеверова, если он еще сидит в своем «Олене»     в чем я сильно сомневаюсь..

— Я тоже,— добавил Дараев.— Да, Махмуд, вот еще что: пусть делами птицефермы Туков займется сам. Хохлов повторит ему свои показания...

* * *
До захода солнца оставалось совсем недолго, когда Шу-каев и его спутники добрались до Кутского леса. Весь день они шли по следам Асфара. Теряли их, когда ротмистр, со­кращая расстояние, уводил банду в сторону от дороги, потом находили снова. В середине дня набрели на остатки костра. Погасили его недавно, может быть, несколько часов назад. Перепрелая листва вокруг остывшей золы была примята: ясно, что здесь ночевали

Аскер Чич ехал сзади, изредка тюкая топором по ство­лам деревьев,— оставлял зарубки для Коблева.

— Успеем ли дотемна? — покачал головой Дараев, когда они остановились у начала ненаезженной старой тропы.

— Не знаю — Жунид достал носовой платок и высморкал­ся.— Кажется, меня прохватило. Но ехать надо. Другого вы­хода нет И вот что, братцы. Проверьте оружие. Все может слу­читься.. Нас только трое. Коблев может и не успеть до ночи, а впотьмах он не найдет нас  И зарубки не помогут.

Кутский лес тянулся, по словам Чича, километров на восемь. Тропа вилась среди огромных темно-серых чинаровых стволов, напоминавших колонны разрушенного здания.

Вскоре зашло солнце, сразу похолодало. От деревьев легли длинные расплывчатые тени.

Над головой у Аскера вдруг раздался резкий, похожий на человеческий хохот, крик совы. Все вздрогнули. Табунщик что-то забормотал «О аллах, аллах!» — донеслись его слова до слуха Вадима, ехавшего следом.

— По здешним поверьям сие предзнаменование, кажет­ся, не к добру? — шепнул Дараев Жуниду.

— Да, местные жители не жалуют эту птицу  Да и ка­бардинцы тоже...

Сумерки наступили сразу. И никаких следов, даже если они и остались на тропе, разглядеть уже было нельзя. Ио фонарей пока не зажигали

Бскоре выехали на обширную поляну, на другом краю которой темнел густой дубняк.

Остановились. Чич потянул носом воздух. Прислушался.

— Ну что, Аскер? — тихо спросил Шукаев, наблюдая за ним.— Ты ведь, кажется, лучший следопыт во всем районе? Ничего не слышно? .

— Дымом пахнет

— Гм,— недоверчиво промычал Вадим Акимович.

— Аскер правду говорил,— обиделся табунщик.— Костер жигали... Недалеко. Верста два, больше не будет.

— Тогда — вперед,— сказал Жунид.— И тихо. Сдержи­вайте коней.

— Ты веришь, что он действительно учуял запах дыма на таком расстоянии? — шепотом спросил Дараев.

— Перестань. Ты не знаешь охотников. Верю. И не шеп­чись: он великолепно все понимает

.. За дубняком лежала долина Лабы. Река, сделав пово­рот, огибала Кутсткий лес с севера. В сумерках чуть поблес­кивала тихая вода. На противоположном берегу светились хатенки какой-то станицы или аула, а сбоку от всадников вплотную подходя к реке, тянулся все тот же дубняк.

—  Смотри,— заметил вдруг Дараев, схватив за рукав ехавшего рядом Жунида.— Огонь!

Среди дубовых деревьев то вспыхивал, то исчезал ого­нек.

—  Костер,— торжествующе сказал Чич.— Аскер не лю­бит, как это... ни за чем язык мотать...

Шукаев улыбнулся, пользуясь темнотой.

— Может, цыгане? — все еще не сдавался Дараев.

— Я говорил, «огонь», а кто жигал, не говорил,— заявил табунщик.

Жунид остановил коня.

—  Все верно, Аскер. Твое чутье не обмануло тебя. Вот что: лошадей привяжем здесь. Подберемся поближе и посмот­рим на полуночников.

Стараясь не наступать на сухие ветки, они приблизились к дубняку на расстояние не более пятидесяти шагов. Пламя костра и люди вокруг него были хорошо видны. Шукаева и его друзей скрывал небольшой бугор, поросший колючими кустами терна.

— Трое,— шепотом оказал Чич — Который стоит,— Асфар, другой — Тау

— А третий?

—  Не пойму. Может, цыган, а может, и не он.

—  Чего вы там шепчетесь? — не вытерпел Дараев.— Я же не понимаю по-вашему!..

—  Это они,— коротко объяснил Шукаев.— Аскер узнал Унарокова и Тау

—  Что будем делать?

—  Брать. Значит, так... расходимся и нападаем по моему свистку с трех сторон. Зря не палить. Как свистну — кри­чим одновременно: «Руки вверх и бросай оружие!» Если все-таки придется стрелять, цельтесь, по возможности, в ноги. И вообще лучше бы обойтись без кровопролития... Аскер, вы — с нами или подождете здесь? Вы же не обязаны рис­ковать...

Будь сейчас посветлее, Жунид увидел бы, как смуглое лицо табунщика стало кирпичным, наливаясь краской.

—  Нехорошо сказал, начальник,— обиженно зашептал он.— Аскер пяткой назад никогда не ходил...

—  Тсс! — зашептал Вадим.— Кто-то идет!..

Из густой темноты сзади них действительно послышались шаги. Человек шел, не скрываясь: под ногами его вовсю хрус­тел валежник. Он был уже так близко, судя по звуку шагов, что времени на размышления не оставалось. Жунид подско­чил, как пружина, прыгнул на неизвестного, и они оба пока­тились по земле.

—  Асфа-а-р! Тау-у! — закричал незнакомец, вырываясь из рук Жунида.— Легавые... Шукай нейко!..

—  Мустафа,— узнал Аскер Зизарахова и, улучив момент, навалился на его ноги.

Через несколько секунд Мустафа лежал добросовестно связанный, но дальнейшие события развернулись совсем не так, как предполагал Шукаев и как бы ему хотелось.

Услышав крик Мустафы, Унароков сдернул висевшее на сучке ружье и, не целясь, выстрелил.

Пуля просвистела мимо головы Жунида.

—   Ложись! — выдохнул он, падая на влажную траву рядом с Чичем.

Возле догоравшего костра уже никого не было. Асфар и двое его сообщников залегли под деревьями и открыли огонь.

Выстрелы Жунида и Дараева прозвучали одновременно, когда темный силуэт одного из бандитов мелькнул между стволов.

—   Упал, по-моему,— с сомнением сказал Шукаев.— Ас­кер, вы побудьте здесь и присмотрите за Мустафой, чтобы он не развязался, а мы попробуем их обойти..

Они поползли. Разлучаться было нельзя, чтобы в темно­те не перестрелять друг друга.

Стало тихо. У костра раздался стон. Они прислушались. В глубине дубняка, за полянкой, на которой был разложенкостер, затрещали сучья. Кто-то напролом продирался сквозь кустарник.

—   Уйдет! — понял Жунид и сорвался с места.— Вадим скорей!.

Добежав до поляны, они .увидели только одного челове­ка в бурке. Он тихо стонал, силясь перевернуться с живота на спину. Двое других исчезли.

—   Займись им! — крикнул Жунид и бросился в глубь леса, где уже затихал топот беглецов.

Дараев перевернул раненого. Лицо его исказила грима­са боли. Из уголка' рта стекала на землю темная струйка кро­ви. Человека этого Вадим Акимович видел впервые, и его поразила злобная ненависть, горевшая в черных, лихорадоч­но блестевших глазах.

—   Собаки...— прохрипел раненый.— Проклятье!.. Сзади послышались тяжелые шаги. Дараев обернулся, схватившись за пистолет. Аскер Чич тащил на спине связан­ного Мустафу Зизарахова. Аккуратно положил своего плен­ника на спину и подошел к Вадиму, вглядываясь в лицо ра­неного, слабо освещенное отблеском затухавшего костра.

—  Асфар Унароков,— с суеверным страхом сказал Чич, отступая на шаг.

—  Унароков?..— Вадим опустился на одно колено.— Куда вы ранены? Чич, помогите мне расстегнуть на нем одежду!..

—  Отойди, гад лягавый! — яростно задергался ротмистр и, собрав остаток сил, плюнул в лицо Дараеву.

Пока Вадим вытирал щеку, Асфар затих. Преодолев свою робость перед знаменитым в этих местах «паханом», Аскер наклонился над ним, приложил ухо к груди.

Ротмистр застонал и забормотал что-то.

—  Бредит, наверное,— сказал Дараев, прислушиваясь к бессвязным словам раненого.

—  Тау... трусливая сволочь... куда?    Платок, платок. Хахану скажите...

Аскер поднялся и снял шапку

—   Кончал Асфар. Страна теней пошел. Возьми, аллах, его душа!.

Из лесу прогремели три выстрела один за другим, почти без интервалов. Дараев схватил винтовку табунщика и бро­сился на помощь Жуниду.

—   Оставайтесь на месте, Чич! — крикнул он, не обора­чиваясь.

*  *  *
В память о событиях той ночи у Жунида на всю жизнь осталась метина: длинный косой шрам от локтя до самого плеча.

Первый из трех выстрелов, звук которых слышал Дара­ев, сидя над умирающим Унароковым, попал в цель. Стрелял притаившийся за деревом одноухий Тау — Бекбаев. Жуниду удалось-таки, перемахнув небольшой овраг в дубняке, пере­сечь беглецам путь. На другом краю оврага Шукаев лицом к лицу столкнулся с Парамоном Будулаевым. Тау, услыхав воз­глас цыгана, нажал курок, но промазал. Шукаев, не целясь (в темноте можно было стрелять только наудачу), послал заряд из берданки на звук выстрела, но тоже мимо, и кинулся к растерявшемуся Парамону. В этот момент Тау, не очень-то опасаясь попасть в своего, выстрелил снова. Пуля чиркнула по мякоти вытянутой руки Жунида. В пылу борьбы с груз­ным и сильным цыганом он не ощутил боли, и лишь когда они вдвоем с подоспевшим Дараевым скрутили Парамона, почув­ствовал, что рука горит огнем. Гимнастерка пропиталась кровью. Рана была не опасной, но очень болезненной: надре­занная бандитским способом пуля вырвала из плечевого сус­тава лоскут мышцы.

Тау ушел. Перевязав товарища и оставив его с Аскером Чичем у костра, в который табунщик подбросил сухих веток, Дараев сел на лошадь и прочесал весь дубняк от оврага до самой Лабы. Одноухого и след простыл. Возможно, он пере­плыл реку. Преследовать его сейчас было бессмысленно: Жунид ранен, у костра лежат убитый главарь шайки Асфар, связанные Мустафа и цыган.

Шукаев, бледный, сидел у костра и курил, пока Вадим и Чич обшаривали лес вокруг поляны. Спутанные лошади бан­дитов паслись тут же неподалеку. Парамон и Тау потому не убежали сразу что надеялись отыскать их и уходить верха­ми. Чуть в стороне от поляны среди развесистых старых ду­бов стояла повозка, груженная несколькими тюками с мате­рией, брезентом, продуктами и прочим скарбом.

Утром, еще раз осмотрев место столкновения с унароков-ской шайкой, Дараев нашел парабеллум. Вероятно, он при­надлежал Тау. Больше ничего обнаружено не было.

Жунид распорядился оформить документы: протокол ос­мотра места происшествия, акт о применении оружия, опись захваченных лошадей и всего, что находилось в повозке. Как раз в это время приехал Коблев. Вид у него был усталый.

Оказывается, и он не спал ночь, догоняя группу. Мах­муд слышал перестрелку, и это помогло ему найти своих.

Допрос Зизарахова и Парамона Жунид провел тут же, у костра. Коблев вел протокол, молчаливо пристроившись спи­ной к стволу молодого дубка. За все время допроса он не издал ни единого звука. Слушал и записывал. Дараева не было: он погрузил на подводу труп ротмистра и уехал в аул Хатажукай в участковую больницу Он должен был привез­ти фельдшера.

Грубое лицо Мустафы опухло и пожелтело Видно, на­кануне, как всегда, хлебнул лишнего. Отвечал он безразлич­но и вяло Это не понравилось Жуниду, который сразу по­нял состояние арестованного. Мустафу, как и Агапа, втяну­ли в шайку не так давно благодаря стараниям его «дружка» Газиза. Как выяснилось после первых же вопросов, касающих­ся самого Зизарахова, в грабежах он никакого участия не принимал, но знал немало Сейчас, после нескольких дней беспробудного пьянства, для него наступило тяжелое пох­мелье, сопровождавшееся полной душевной депрессией. Ка­залось, Мустафе совершенно безразлично, что будет с ним. Асфар — убит, лучший друг Газиз, получив от Буеверова удар ножом в спину, исчез, -неизвестно куда... Словом, «жизнь дала трещину», и Мустафе на все наплевать.

Глядя на этого обрюзгшего небритого человека, Шукаев недоумевал: что общего могло быть у него с умным и ост­рым на язык Газизом Дзыбовым? Не найдя ответа на свой вопрос, он попытался вывести Зизарахова из того пассивно-равнодушного настроения, в котором тот пребывал. В какой-то мере ему это удалось.

—  Где лошади с чохракской конефермы? — в сотый разспрашивал Жунид.— Кому ваш главарь загнал колхозного жеребца?

—  Не знаю, по-моему, черкесы их увели. Асфар чохракских коней не держал...

—  Слушай,— вышел из терпения Шукаев.— Лучше будет, если выложишь все начистоту  Сам видишь — утаивать что-либо бесполезно' Газиз, если хочешь знать,— в моих ру­ках. Сам пришел Как только ему лучше станет — расскажет все

—   Что с ним? — встрепенулся Мустафа

Жунид тотчас же уловил нотки заинтересованности в его голосе, еще раз подивился этой странной привязанности и сказал твердо:

—   Скажу с одним условием: если перестанешь запирать­ся. Больше того — позволю тебе увидеться с Дзыбовым в Насипхабле. Только в моем присутствии.

И тогда Мустафа Зизарахов заговорил.

Семья, в которой он вырос и воспитывался, была хоро­шая советская семья отец — знатный чабан, мать даже из­биралась в районный совет, сестры — студентки рабфака Он один непутевый из всех Зизараховых. Сначала просто пил, болтался. В карты играл А после одного случая, когда его чуть не зарезали бандиты, познакомился с воровской компа­нией Асфара Унарокова. От ножа спас его тогда Газиз Дзы-бов. Смелый, умный, красивый Газиз Говорил Мустафа о Газизе с гордостью

История вовлечения Мустафы в шайку была до ужаса банальной и ничем не отличалась от сотен подобных историй, уже знакомых Шукаеву В сознании Мустафы, видно, чуть ли не с детских лет жило неистребимое желание иметь перед собой идеал, которому бы он мог поклоняться и принадлежать без­раздельно. Такое нередко бывает у людей недалеких и слабых, смутно ощущающих собственную неполноценность. В Газизе Дзыбове, умном и хитром позере, Зизарахов и нашел такой идеал. Он поверил в непогрешимость и исключительность сво­его кумира слепо, не рассуждая. Газиз, как догадывался Шу-каев, очень скоро раскусил Мустафу, и ему не,стоило особого труда поддерживать у последнего рабски-восторженное отно­шение к особе своего друга и покровителя.

Но, как бы то ни было, а сейчас это неожиданное для Жунида обстоятельство — слепая преданность Мустафы Га-зйзу — помогло развязать язык Зизарахову

—  Ладно, начальник,— сказал Мустафа, бросив косой взгляд на Парамона, которого метрах в двадцати от них ка­раулил Аскер Чич. Цыган лежал на охапке сена.

—  Говори по-адыгейски.

—  С чего начинать?

—  С чохракского дела. Можешь не посматривать на цы­гана, он ведь языка не знает?

—  Знает...

—  Тогда говори потише.

Мустафа рассказал, что нападение на конеферму в Чох-раке организовали адиюхские конокрады и рыцари разбоя Хапиро и Петр. Кроме имен, он ничего о них не знал. Помо­гали им Асфар Унароков, Газиз и Тау. Усиленно тянули они и Мустафу, но он должен был в тот день хоронить своего деда, а по адыгейским обычаям не присутствовать на похо­ронах родственника — верх неприличия.

О карабаире, замечательном племенном жеребце стои­мостью в сорок тысяч рублей, адиюхцы знали давно и испод­воль готовились к налету. Асфар и его сообщники понадоби­лись им как знатоки местных условий. Кроме того, здесь, как предположил Жунид, действовал неписаный воровской закон, согласно которому, «работая» на чужой территории, нужно принять в долю хозяина. В районе Чохрака и прилежащих к нему аулах таким хозяином был ротмистр Унароков.

За участие в налете Асфар, Тау и Газиз получили «по две тысячи косых», как выразился Мустафа. Адиюхцы погнали ко­ней на Уруп, а ротмистр устроил кутеж в Дейхаге. Часть де­нег там и пропили. В пьянке Мустафа уже участвовал. Поми­мо денег, адиюхцы оставили двуколку и одноглазого мерина, которых Тау продал за бесценок Алексею Буеверову

—  Где пили?

—  В доме Хахана Зафесова. Хапито и Петр тоже были у него, но раньше. Я их не видел.

—  Кто и каким образам убил сторожа?

—  Асфар. Трам заснул на пеньке. Асфар вырвал у него ружье и хотел оглушить старика... а он сразу растянулся... и ружье — пополам...

—  Ты знаешь, что такое отпечатки пальцев? — перебил Жунид.

        — Знаю.

—    Почему на ружье не было никаких следов?

На заплывшем небритом лице Зизарахова заиграл легкий румянец.

—   Это Газиз! Он дал Асфару свои кожаные перчатки.

«Чем меньше,— говорит,— оставишь своих пальцев на фер­ме,— тем лучше»

—    Сам он тоже был в перчатках?

      -Да.

Шукаев задумался. Все совпадало. Мустафа говорил прав­ду. Оставалось выяснить кое-какие подробности.

— С кем был Газиз на бахче у Талиба Бичоева?

— С Асфаром и Тау.

Теперь еще один вопрос. При обыске тела убитого Уна-рокова Дараев нашел фуляровый носовой платок. Чистый и совершенно новый. В уголках вышиты затейливые монограм­мы. Буквы трудно понять, адыгейские или арабские, так пе­реплелись, что Жунид, сколько ни вертел платок, не мог прочитать их. Сопоставив эту находку с последними слова­ми умирающего ротмистра, Вадим высказал предположение что платок должен служить чем-то вроде пароля.

— Что это? — спросил Жунид, вытащив платок из по­левой сумки. Мустафа вздрогнул, но тут же взял себя в руки.

— Молчишь?

— Нет.,   раз начал — все скажу— Хахан не одобрял налет на конеферму «Зари». Асфару и Тау от него за это до­сталось крепко... Недавно Хахан велел нам всем уйти с Ку­бани. Он сказал, что, если мы не уйдем то вы нас наколете как мух!

Жунид поправил на руке напитавшуюся кровью повяз­ку  Дараева с фельдшером все еще не было

Руку саднило, в висках стучали назойливые дробные молоточки. «Наверное, поднимается температура»,— подумал Шукаев и, подбросив здоровой рукой несколько поленьев в костер, продолжал допрос

— Так что же платок?

— Для связи. Хахан дал ротмистру  Стоит показать пла­ток одному из тех людей, чьи имена вышиты на нем, и лю­бая просьба будет исполнена.

—   Чьи имена на платке и где искать этих людей? Мустафа покачал головой.

— Все, начальник. Чего не знаю — того не знаю. Хахан сказал это одному Асфару... а может  и Газизу тоже .. Я не знаю.

— Ладно. Кто этот цыган? — кивнул Жунид в сторону Будулаева.

— Парамон. Из табора. Прислужник таборного атамана Он тоже был тогда у Буеверова. Через него они лошадей толкали..

Парамона Жунид решил «взять» другим путем. Любому работнику угрозыска или милиции известно что ни один таборный цыган никогда не давал правдивых показаний, если на то не было особых причин.

—  Аскер, развяжите ему ноги и ведите сюда — крикнул Жунид и, поковырявшись в кучке дров, приготовленных для костра, выбрал поленце потолще.

— Слушай, цыган,— решительно сказал Шукаев, поста­равшись придать своему лицу самое «зверское» выражение.— Выбирай: или ты выкладываешь все начистоту, или... видишь эту дубинку? Погуляет она по твоей спине за милую душу!..

И Парамон «выложился» сразу и без фокусов. Дараев хохотал потом до изнеможения, слушая рассказ Жунида об этом допросе. «А если бы он все-таки отказался говорить, ты бы привел в исполнение свою угрозу?» — «Конечно, нет,— улыбаясь, ответил Жунид.— Просто я очень устал. Да и рука болела. Вокруг — лес. Махмуд — парень свой Ну — при­грозил, зато дело скорей двинулось...»

Парамон Будулаев показал, что он изредка помогал сво­ему хозяину Феофану третьему и Асфару сбывать краденых коней. Да, он знал об угоне карабаира и убийстве сторожа из Чохрака. Но не участвовал в налете, не сбывал чохрак-ских лошадей, не сделал ни одного выстрела во время сегод­няшней ночной стычки — у него и ружья-то не было, только финка А у какого цыгана нет финки? Был ли он в «Олене», когда ранили Дзыбова? Да, это сделал Буй, Мустафа сказал правду Почему Буеверов не поехал с ними? Очень просто: ревнует свою Ларису к ротмистру. Теперь уж все: ротмистр-то приказал долго жить...

Единственно, что насторожило Жунида, это упоминание Парамоном имен Бориса Фандырова и Шагбана Сапиева. Через них Будулаев реализовывал в городе некоторые вещи, похищенные шайкой Асфара. Главным образом, материю, дамское белье и прочее, что могло иметь хождение в городе.

Натренированная память Шукаева хранила десятки имен малознакомых или вовсе не знакомых ему людей. Причем имена эти до поры до времени надежно были запрятаны где-то в дальних уголках его мозга и выплывали лишь в случае необходимости.

Бориса Фандырова он вспомнил сразу. Худой франтова­то одетый хлыщ со сладенькой физиономией. Этот тип доста­вил ему немало неприятных минут. Собственно, отношения с Зулетой резко ухудшились после того, как Жунид застал ее с Борисом у себя дома

О Шагбане Сапиеве он тоже слышал. Он был уверен,что слышал, но пока не мог припомнить, когда и при каких об­стоятельствах упоминалось при нем это имя.

Предложив Зизарахову и цыгану подписать свои показания, Жунид на минл ту прикрыл веки. Молоточки стучали в висках еще сильнее. По телу пробегал озноб, хотя он почти вплотную придвинулся к костру.

14. ЗУЛЕТА ОСТАЕТСЯ ОДНА

Со своим положением «соломенной вдовы» Зулета быст­ро освоилась. Краснодар тридцать пятого года, конечно, нельзя было причислить к городам, таящим в себе слишком много соблазнов для молодой легкомысленной женщины, которая видит вечно занятого мужа урывками. Однако Зулета'с по­мощью разбитной и энергичной Назиади все же находила достаточно способов для развлечений.

Назиади Цимбалюк, называвшая себя в кругу друзей племянницей начальника угрозыска Ивасьяна (а как было на самом деле — Бог знает), принадлежала к числу тех женщин, о которых не скажешь, что они сверх меры обременены ка­кими-либо принципами. Чернобровая, с матово-бледным цве­том лица, она слегка красилась, со вкусом одевалась и вели­колепно знала о своей неотразимости. Она привыкла быть душой общества и уже через неделю после знакомства с Зулетой покорила ее беспредельно.

Назиади была замужем, но обстоятельство это представ­лялось ей, судя по всему, настолько второстепенным, что о муже ее между подругами речи никогда не заходило. Словно бы его не существовало вовсе. Зулета его ни разу не виде­ла, хотя знала, что он директор какого-то захудалого заводиш­ки на окраине Краснодара, производящего не то проволоку, не то гвозди.

Круг родственников и приятелей Назиади был весьма широк. Среди них главные роли играли финагент Борис Фан-дыров, жена Ивасьяна Клавдия Дорофеевна, экспедитор обл-потребсоюза Шагбан Сапиев, зубной врач Антонина Михай­ловна Воробьева, сам Ивасьян и еще несколько менее замет­ных лиц.

Об отношениях Назиади с Борисом Зулета догадалась бы, будь она посообразительнее. Взгляды, которыми Борис и Назиади обменивались при ней, трудно было не уловить. Но Зулета ничего не замечала еще и по той причине, что Борис и ей выказывал явные знаки внимания. Обыкновенно они выражались в игривых полунамеках, излишне долгом пожа­тии пухленькой ручки Зулеты, когда Борису удавалось завла­деть ею, легком прикосновении ноги под столом, если они сидели в гостях рядом, и так далее. Иногда же «авансы» Бориса приобретали более вещественную форму И тогда Зулета ломала голову, как объяснить Жуниду происхождение нового браслета или какой-нибудь безделушки. Соображения о том., что за подарки Борис вправе ожидать от нее компен­сации, сначала не приходили ей на ум, а потом не слишком-то испугали ее. Напротив, Зулета стала гораздо чаще думать о Борисе, оставаясь одна, и досадовала на его излишнюю скромность и нерешительность (как она полагала).

Знать же о подлинных взаимоотношениях своих друзей она не могла, так как не имела никакого понятия о запутан­ной и сложной системе вовсе не безобидных связей, удержи­вавших до поры до времени в относительном равновесии та­ких совершенно, казалось бы, разных людей, как Назиади, Ивасьян, Шагбан Сапиев, Воробьева и другие, о которых она знала лишь понаслышке. Бывало, ее знакомили с кем-либо, хотя бы с благообразным и стеснительным мужем Антонины Михайловны, который приезжал к жене из Новороссийска, как говорят, раз в год по обещанию, или с Муталибом Акба-шевым (его еще называли Пашой-Гиреем), или еще с кем-то, но Зулета не запоминала лиц и имен, не имевших непосред­ственного отношения к ее сегодняшним интересам.

Иногда приезжал из Нальчика ее беспардонный и нахаль­ный братец Зубер Нахов. Изредка привозил разные бездели­цы, но больше сам побирался, выклянчивая у нее взаймы на пол-литра. Она его не привечала, зная, что Зубер не из тех, кто умеет платить долги, Кроме того, Зулета не хотела иметь никаких неприятностей, а Зубер, как она подозревала, и после своего освобождения из тюрьмы, куда он в свое время по­пал за кражу, по-прежнему был не в ладах с законом.

Несмотря на свою беспечность и неразборчивость в зна­комствах, Зулета твердо усвоила одну непреложную для нее истину: закон — категория незыблемая и преступать его не следует. Возможно, здесь сыграла роль ее совместная жизнь с Жунидом, немало рассказывавшим ей прежде о своей ра­боте. Из тех историй, которые она слышала от него, стано­вилось очевидным, что пословица «Сколько веревочке ни виться, а конец будет»,— основана на жизненном опыте Все те, кого приходилось преследовать или разыскивать Жуниду, рано или поздно оказывались на скамье подсудимых.

Последнее время (до нашумевшего в городе ареста Ивась-яна) Зулета, бросив занятия в медучилище, с особым удоволь­ствием предавалась веселью, которое охотно устраивали для нее (да и для себя) Назиади и Борис.

Они бывали у Воробьевых. Тихонький домик в «мед­вежьем углу» Краснодара как нельзя более подходил для этой цели. Общество собиралось разное. Являлись неизвест­ные Зулете девицы, напропалую кокетничавшие с Пашой-Гиреем и Воробьевым, раза два был Шагбан Сапиев с Клав­дией Дорофеевной.

Зулета брала с собой кабардинскую гармошку — пшину (она недурно наигрывала танцевальные мелодии), и в домишке стоял дым коромыслом.

Стал гораздо настойчивее и Борис. Случалось, Назиади отсутствовала, и вся галантность его доставалась на долю Зулеты. В один из таких вечеров, когда компания истребила изрядное количество спиртного, неизвестно какими путями добываемого в то трудное время, Борис предложил игру в «бутылочку».

Будь это год назад, Зулета возмутилась бы и ушла, но теперь... Теперь она только деланно хохотнула в ответ, и «бутылочка» завертелась. Играли Шагбан, Антонина Михай­ловна, две «приятельницы» Паши-Гирея и еще какие-то гости.

Зулете Борис весь вечер подливал в вино коньяку. Ком­ната, освещенная одной единственной неяркой лампочкой под шелковым абажуром, колыхалась в ее глазах, как фантасти­ческий корабль.

Взрывы хохота, крутящаяся на полу зеленовато-черная бутылка из-под вина, белые зубы Бориса, который целовал ее прямо в губы, не обращая внимания на правила игры, чей-то жиденький тенорок, фальшиво тянувший: «Эх, загулял, загулял парень ма-а-ладой, эх, ма-ла-а-дой!..» — все смешалось в ее сознании в калейдоскоп звуков, вспышек света и всплес­ков музыки.

Потом и лица заволокло сплошным туманом. Зулету куда-то отнесли, кто-то ее раздевал, укладывал в постель.

... Утром она проснулась с головной болью. Пошевели­лась и вздрогнула: рядом лежал Фандыров. Он храпел, отк­рыв рот. На полу и на стульях валялась одежда. Это была одна из комнат в доме Воробьевых.

Когда Борис проснулся, начались слезы и сетования, она Даже довольно хлестко съездила Борису по физиономии. Он прикинулся виноватым, клялся, что потерял голову от люб­ви, просил прощения..

Кончилось тем, что вечером они опять были вместе. На этот раз у Зулеты.

* *  *
После отъезда Ивасьяна в Тахтамукай, где он должен был «расследовать» дело о похищении, Клавдия Дорофеевна не сидела сложа руки.

Плохое настроение мужа перед отъездом, его намеки на неприятности по службе она, не раздумывая, отнесла на счет Жунида Шукаева, который своими «интригами» подорвал авторитет Тиграна Вартановича в угрозыске.

Как-то при встрече с женой Дыбагова Клавдия Дорофе­евна нашептала ей целый короб неизвестно откуда почерпну­тых сведений о том, что Шукаев груб и жесток в обращении с супругой, что он — законченный деспот и, без сомнения, имеет «утешение» на стороне. Распростилась она с женой начальника управления в полной уверенности, что все ею сказанное непременно дойдет до ушей Дыбагова.

На Зулету Клавдия Дорофеевна повела атаку совсем с другой стороны. Она хорошо знала, что Борис Фандыров — любовник Назиади и что он не нравится Тиграну Вартанови-чу Этого было достаточно, чтобы в голове Клавдии Дорофе-евны окончательно созрел план кампании, который она вы­нашивала давно.

Нужно свести Зулету и Бориса. Таким образом удастся излечить Назиади от привязанности, могущей ее скомпроме­тировать, посеять разлад в семье Жунида, а дальше, если повести дело умеючи, в угрозыске встанет вопрос о мораль­ном разложении супругов Шукаевых. От такого удара Жунид едва ли скоро оправится.

Не знала, правда, Клавдия Дорофеевна, начиная действо­вать, какую роль играет Борис в закулисных связях ее собст­венного мужа.

Не подозревала она также, что еще одна женщина доби­вается для Бориса благосклонности Зулеты. Не случайно Антонина Михайловна Воробьева тратилась на дорогостоящие вечеринки, приглашая на них молодежь. В расчеты Воробь­евой (и Ивасьяна, по чьему совету она поступала так) вхо­дило, чтобы эта «парочка подружилась»

Объяснялось все весьма просто Борис принимал самое деятельное участие в сбыте товаров  которые Шагбан Сапиев «пускал налево» со складов облпотребсоюза, и контрабан­ды, привозимой из Новороссийска Акбашевым и Воробьевым. Вот почему Тигран Вартанович считал, что было бы совсем не бесполезно устроить связь Бориса с Зулетой. Последняя, не отличаясь особым умом, сама того не подозревая, могла бы давать Фандырову полезную информацию о делах своего мужа. В общих чертах Ивасьян, как начальник угро, знал, конечно, чем занимаются его подчиненные, но Шукаев не имел обыкновения докладывать о каждом своем шаге. И по­том никогда не вредно узнавать кое-что со стороны о нена­вистном и опасном для тебя человеке. Да и мало ли на кого мог «выйти» Шукаев, производя очередное расследование.

Итак, Клавдия Дорофеевна и Воробьева вели одну и ту же игру. Первая всячески содействовала возникновению от­крытой и скандальной связи Бориса и Зулеты, вторая рассчи­тывала, что связь эта станет тайной.

Когда ожидаемое, наконец, случилось, Клавдия Дорофе­евна узнала об этом всего на день позже Воробьевой благо­даря Назиади. Черноглазая племянница Тиграна Вартанови-ча, посвященная в план своего «дядюшки», в глубине души была .оскорблена перспективой делить Бориса еще с кем-то и, зная о затее Клавдии Дорофеевны, не могла отказать себе в удовольствии разгласить секрет.

Ну, а раз об адюльтере Зулеты стало известно жене Ивась-яна, то буквально через несколько часов услышала об этом и жена Дыбагова, а значит, и сам начальник управления.

Вот почему, когда оперуполномоченный угрозыска Евге­ний Кондарев пришел арестовывать Бориса Фандырова и не застал его дома в поздний ночной час, он сразу же отпра­вился на квартиру Шукаева. Борис был там...

Впрочем, если соблюдать хронологию событий, то вначале Алферов провел обыск в квартире Антонины Михайловны, получив известие от Ляпунова, что Ивасьян взят под стра­жу и наступило время покончить со всей шайкой.

Дома была только Антонина Михайловна, когда Алферов явился с милиционером и понятыми. Как всегда холодная, чо­порная и неприступная. Паша-Гирей Акбашев и супруг Воро­бьевой вовремя укатили в Новороссийск. Алферов так и не узнал тогда, кто сообщил им об аресте Ивасьяна. Гораздо позд­нее выяснилось, что сделал это человек, назвавшийся Ивась-яну Федоровым и близко знавший Шагбана Сапиева.

При обыске у Воробьевых обнаружили наполовину пус­той тайник в одной из стен кабинета. Несколько пластин зубного золота, драгоценности и немного валюты. Остальное, наверно, увезли Акбашев и муж Антонины Михайловны.

Шагбан Сапиев не успел скрыться. Не сумел он предуп­редить и Клавдию Дорофеевну, чтобы как следует спрятала саквояж с зубным золотом. Саквояж Алферов нашел легко, когда делал обыск в квартире Ивасьяна, а вот золота не было. Обнаружили его через несколько дней при повторном осмот­ре в тюфяке постели Акулины Устиновны. Старушка была невероятно напугана и пришла в себя только, когда ей ска­зали, что ее ни в чем не подозревают Золото, как и следова­ло думать, спрятал сам Тигран Вартанович..

Через два-три дня после ареста Ивасьяна Степан Сте­панович Ляпунов знал уже все подробности последних деся­ти лет жизни и деятельности бывшего поручика белой армии, потом члена партии и начальника угрозыска.

В числе прочих вещей, найденных в его квартире, были часы «Ланжин» с репетицией. На внутренней крышке выгра­вирована надпись: «Поручику Т.В. Ивасьяну за отвагу и му­жество в боях с большевиками — от Главнокомандующего войсками Юга России».

И подпись — «Деникин».

После разгрома добрармии Тигран Вартанович бежал на Украину, где и встретился с Клавдией Дорофеевной. Там он отсиделся, переждал. В Фастове сумел раздобыть кое-какие липовые справки о своих занятиях в 1919-1920 г. г.

Потом они переехали в Лабинск. Здесь, благодаря род­ственным связям жены, Ивасьян вступил в партию. Некото­рое время работал в райотделении милиции, потом получил повышение и перешел в угрозыск.

О прошлом своего супруга и его нынешних преступных связях Клавдии Дорофеевне известно было далеко не все. Она знала только, что Шагбан Сапиев не из трудовых своих сбере­жений приносит им то продукты с базы, то отрезы на платье или костюмы. Догадывалась, что делается это не бескорыст­но. Впрочем, мысли о возможной расплате ее не тревожили. Тигран Вартанович — начальник угро — и этим все сказано

Зато Клавдия Дорофеевна совсем не была осведомлена, зачем ее супругу зубное золото. Она считала, что пластины его со временем будут проданы и пойдут на укрепление их домашнего очага и семейного благополучия. Вот почему, уз­нав, что супруг ее собирался один бежать за границу, Клав­дия Дорофеевна была разгневана и возмущена до глубины души.

Говорили, правда, что она быстро утешилась, найдя ка­кого-то московского музыканта. Тот якобы увез ее с собой в столицу .

*   *   *
Борис делал вид, что внимательно слушает веселый ще­бет Зулеты, возившейся возле плиты, а сам с интересом поглядывал на полуоткрытый шифоньер, стоявший в углу комнаты. Из-под груды белья торчал край желтой кожаной кобуры...

—  Не понравилась мне пьеса,— капризно скривила губы Зулета.— Ни за что душить человека... Да и как она могла полюбить такого? Страшный, черный...

—  Обаяние, дорогая моя, обаяние,— глубокомысленно за­метил Борис, поднахватавшийся верхушек городской культу­ры.— И потом, Шекспир... вне конкуренции. В одном ты, по­жалуй, права: мужчина должен быть привлекателен и внешне...

Он подошел к шифоньеру и, чуть потянув на себя зеркаль­ную дверцу, сделал вид, что рассматривает собственное отра­жение. Правая рука Бориса, скрытая от Зулеты дверью, юр­кнула в это время на полку с бельем. Расстегнув кобуру, он вытащил из нее пистолет и ловко сунул в карман пиджака.

—  Красивый, нечего любоваться,— направилась к нему Зулета.

—  Знаешь, что-то у меня усталый вид,— оторвался от зеркала Фандыров, закрывая шифоньер.

—  Ха! Будешь усталый! Ты же не ложишься раньше двух вот уже который день. Как хочешь, а я завтра целый день просплю.

Он легонько ущипнул ее за тугой локоток и подошел к столу.

—  Ну, скоро твое мясо будет готово? Я голоден, как волк..

—  Все мужчины нетерпеливые,— сказала Зулета.

—  Только мужья. Любовники умеют ждать...

Зулета нахмурилась. Она не любила, когда вещи назы­вались своими именами. Она еще не привыкла к своей но­вой роли. Связь с Борисом с одной стороны льстила ее са­молюбию, помогала избавиться от скуки и одиночества, чего Зулета боялась больше всего на свете, а с другой,— вызы­вала угрызения совести. Все-таки это была ее первая изме­на Жуниду. А тут еще пьеса. Конечно, Жунид не Отелло, и он вернется еще не скоро, но все же мысль о его приезде и о возможном объяснении угнетала Зулету. Шила в мешке не утаишь. Соседи несколько раз видели Бориса. Кроме того, отдавшись на волю волн и находя своеобразную прелесть в той бездумной и не очень-то нравственной жизни, которую она вела, Зулета и не помышляла о полном разрыве с Жу-нидом. Может быть, она по-своему даже любила его. Но кто виноват, что он такой серьезный, такой правильный?.. Прин­ципы, которым он следовал всю жизнь, казались ей смертельно скучными...

—   О чем загрустила? — спросил Борис, привлекая ее к себе.

Зулета высвободилась и поставила на стол миску с ды­мящейся бараниной.

— Все. Можно ужинать. Нет,— запротестовала она, увидев бутылку вина, которую он достал из кармана пальто.— Сегодня я не стану пить...

— Дала обет воздержания?

— Какой еще обет?

— Ну, зарок дала, слово.

— Просто не хочу.

Разговор у них сегодня не клеился. Борис все выспра­шивал о Жуниде, о деле, которым он сейчас занимается. Зулета злилась — меньше всего сейчас она была расположе­на говорить о муже, а тем более — с Борисом...

Она почти не притронулась к еде и грызла орехи.

— Ты похожа на белку,— порозовев от выпитого вина, сказал Борис.— А зубы у тебя, по-моему, мелкие, как у гры­зуна..  Ну-ка покажи, ну покажи...

— Что я тебе, лошадь?! — не на шутку рассердилась Зулета и встала из-за стола. Настроение было вконец испор­чено.

— Чего ты дуешься? — пожал плечами Борис.

В дверь громко постучали. Зулета изменилась в лице

—   Спрячься за занавеску,— шепнула она Фандырову. Тот послушно скрылся в угол комнаты, отгороженный темной баракановой шторой. Там стояла супружеская кровать Шукаевых, тумбочка и маленькая этажерка с книгами Жунида.

Кого угодно, но только не Евгения Кондарева ожидала Зулета увидеть на пороге своей квартиры. Она не была с ним знакома, но в лицо его знала: как-то Жунид показал на улице

—   Здравствуйте, разрешите войти? Кондарева сопровождали два милиционера

—   По... пожалуйста,— растерялась Зулета.

Кондарев бегло оглядел комнату. Пальто Бориса висело в передней на вешалке. Стол накрыт на двоих.

—  Мне очень жаль, Зулета Хасановна,— вежливо, но твердо сказал Кондарев,— миссия моя далеко не из прият­ных... Тем более, что я нахожусь в доме человека, которого очень уважаю...

—  Что вы... хотите?..

—  Я должен арестовать гражданина Фандырова...— от­ветил он и, не спрашивая разрешения, отдернул занавеску.

Фандыров сидел на кровати, закрыв лицо руками...

... Зулета, как во сне, вспоминала потом события того вечера. Кондарев и оба милиционера были очень вежливы, но от этого не становилось легче. Мучительные слезы стыда, запоздалого раскаяния и необъяснимой, не понятной ей са­мой обиды застилали ее глаза.

Зулету о чем-то расспрашивали, она машинально отве­чала, подписывала протокол, а когда они все ушли и увели Борис-а,— долго рыдала, обливая слезами подушку...

И было отчего лить слезы. Все оказалось ненастоящим. Пока оформляли протокол,. Борис попытался сунуть под по­душку похищенный пистолет. Жест этот не ускользнул от Кондарева. Он «хватил Фандырова за руку.

... И Зулета все поняла. Впервые за много дней она по­казалась самой себе ничтожной и жалкой.

*   *   *
Шукаев приехал в Краснодар на два дня. Нужно было доложить Дыбагову о состоянии расследования, посоветовать­ся относительно дальнейших действий, а заодно показать руку хирургу. Рана воспалилась и сильно болела.

Вадим Акимович тоже обрадовался случаю повидаться с женой и, едва скрывая нетерпение, простился с Жунидом у трамвайной остановки, пообещав через два часа быть в уп­равлении. Жунид явился к Дыбагову, не заходя домой.

Асхад Асламурзович встретил его чуть ли не с распрос­тертыми объятиями, но от Жунида не укрылась какая-то не­понятная напряженность и неловкость в поведении началь­ника.

Шукаев начал было рассказывать о том, что сделано, но Дыбагов, все так же избегая его взгляда, перебил:

— Я в основном знаком с вашими успехами... и одобряю все, что вы сделали. И знаете, голубчик, ведь вы устали... Езжайте-ка сейчас домой... Отдохните, а потом и поговорим. Скажем, завтра утром. Кстати, должен приехать и замести­тель начальника управления милиции Северо-Кавказского края Иван Михайлович Колосунин... Знакомы с ним?

—  Встречался. Так мне идти?

—  Разумеется. Отдохните денек. И не принимайте близко к сердцу...— Дыбагов прикусил язык.

—  Чего не принимать близко к сердцу?.. Асхад Асламурзович, я все время чувствую, что вы от меня что-то скрыва­ете. Я прошу вас...

—  Нет, нет, дорогой, увольте,— замахал руками Дыба­гов.— Я не гожусь для таких разговоров. Идите к Жене Кондареву, он все знает...

... Домой Шукаев ехал, испытывая удивительное безраз­личие ко всему на свете. То, что рассказал Кондарев, не было для Жунида неожиданностью — он давно подозревал Зулету, и тем не менее поразило его. Одно дело предполагать, дру­гое — знать наверное, когда уже не остается места сомнени­ям. И самое непонятное, что он не находил в себе зла на свою запутавшуюся жену. Наверное, он сам виноват не меньше. Нетрудно быть непогрешимым, когда у тебя есть Дело, кото­рому ты служишь, которое захватывает тебя целиком. У нее же не было ничего... И он не помог ей найти. Наставления­ми ведь не поможешь. Зулета мимо ушей пропускала его нотации и упреки,..

Уже возле самого дома он вдруг представил себе встре­чу и замедлил шаг. Сейчас она будет снова лгать, изворачи­ваться, юлить и плакать. В нем накипало раздражение. Мо­жет, не заходить вовсе?..

Но он вошел, пересилив себя.

Зулета, одетая, лежала на кровати поверх одеяла и смот­рела в потолок. Бледное лицо ее со следами бессонницы было грустным и отрешенным. Глаза сухие.

—  Здравствуй,— тихо сказал Жунид.— Вот я и приехал.

—  Вот ты и приехал,— повторила она, садясь на крова­ти.— Ты еще не знаешь?

—  Знаю.

—  Тем лучше. Ты меня, конечно, прогонишь?..

Это было что-то иное — ровный, потускневший голос Зулеты, ее молчаливая покорность и приниженность. В них как будто не чувствовалось обычной фальши, которая посто­янно злила Жунида, временами выводила его из себя. Он решил проверить.

—  Не думаешь ли ты, что все может остаться по-прежне­му? После того, что ты сделала...

—  Я не думаю. Я собрала чемодан,— сказала она.— Я знаю: ты меня прогонишь. И будешь прав тысячу раз...

Жунид закурил и, не снимая плаща, сел на табурет.

—  Да. Нам надо расстаться,— устало сказал он.

—  Ты ранен?

—  Какое это имеет значение?..

Зулета встала и подошла к окну. На ней было старень­кое платье, то самое, в котором она приехала в Краснодар. Он помнил его.

—  Когда ты едешь? — спросил он.

—  Сегодня... Через два часа поезд...

—  Куда?

—  В Нальчик.

—  А не к родным?

—  Я не хочу к ним. Не хочу иметь ничего общего с Зубером. Послушай, Жунид, я не собираюсь просить прощения... я знаю.,   нельзя, но...

Он нахмурился, чувствуя, что размякает. А ему не нуж­но, ему нельзя было сейчас жалеть ее. Пусть она получит сполна все, что заработала. Другого выхода нет...

—  Что ты хочешь? — резко спросил он.

—  Позволь мне иногда бывать у твоего отца...

—  Я не могу тебе этого запретить.

—  Спасибо. Ну, мне пора. Прощай.

—  Прощай,— глухо сказал он, глядя в пол.

Зулета тихонько оделась, взяла чемодан и вышла, бес­шумно притворив за собой дверь.

В первый раз за последние два года Жунид поймал себя на мысли, что, может быть, еще и не все потеряно. Может, они еще будут счастливы?..

15. ЭХО КУТСКИХ ВЫСТРЕЛОВ

События в Кутском -лесу надолго нарушили покой началь­ника Насипхабльского РОМа Хаджиби Тукова.

Пока Шукаев находился в Краснодаре, Туков суетился и нервничал. То созывал сотрудников и отдавал распоряжения, взаимно исключающие друг друга, то не хотел никого видеть и слышать и сидел, запершись у себя в кабинете. В такие минуты ему казалось, что поправить уже ничего нельзя и карьера его кончена. Самый мрачный час его -жизни, как ду­малось ему теперь, был тот, когда путь Жунида Шукаева пролег через аул Насипхабль.

Все рушилось, все оборачивалось против Хаджиби Тукова.

О краже на лубзаводе, например, он в свое время пред­ставил в область докладную записку, в которой развивал и (как ему казалось) обосновывал версию об инсценировке кражи с целью покрытия недостачи на складе готовой про­дукции. Были даже заключены под стражу подозреваемые. Сейчас их пришлось отпустить с миром да еще извиниться. Хорошо, если не вздумают жаловаться.

Брезентовые палатки и джутовый канат с лубзавода по­хитили люди Асфара Унарокова. Шукаев доказал это, и все логические построения Тукова нынче гроша ломаного не сто­или.

Дело об исчезновении гусей и уток с колхозной птице­фермы Туков прикрыл, утверждая, что хищения — дело рук самих работников фермы. Заведующему он посоветовал удер­живать стоимость недостающей птицы с обслуживающего персонала. Кроме споров и конфликтов, ничего хорошего это не принесло. Гуси и утки продолжали исчезать с завидной регулярностью.

И здесь надо было подвернуться Шукаеву. Выводы и заключения начальника РОМа лопнули, как мыльный дузырь.

Наконец, в отделении накопилось немалое количество документов об отказе в возбуждении уголовных дел. Туков, просмотрев их, дал взбучку ни в чем не повинному канцеля­ристу за штампованные формулировки.

Действительно, если нагрянет комиссия и познакомится со всем этим ворохом бумаг, ему несдобровать. Большинст­во отказов за версту отдавало откровенной липой.

За минувший год в районе участились случаи пропажи скота. Но дела также не возбуждались, и ни одной коровы, ни одной похищенной или пропавшей лошади найдено не было.

В область шли благополучные сводки. Хаджиби Кербе-кович благодушествовал, а в районе орудовала шайка ротмист­ра Унарокова.

Чего он мог ожидать теперь? Неизбежен визит началь­ства, обвинение в халатности, превышении власти и прочих смертных грехах.

Как Туков ни ломал голову, пытаясь изобрести более или менее достоверные оправдания,— ничего путного придумать не мог

Нельзя даже обрисовать ситуацию так, будто успехи Шукаева в какой-то степени зависели от райотделения. Кро­ме участкового Коблева, областным работникам никто не помогал, и всем, чего достигли, они обязаны самим себе...

Невеселые размышления Хаджиби Кербековича прервал стук в дверь.

—   Да?..

Появился Коблев. Козырнул и после короткой паузы доложил, что во время его дежурства позвонили из управле­ния. В Насипхабль едут Дыбагов, старший следователь Ох-тенко и зам. начальника краевого управления Колосунин. Шукаев и Дараев — с ними.

—   Можете идти,— осипшим от волнения голосом сказал Туков.

Коблев вышел.

—   Стало быть, кутское эхо долетело уже до Ростова, раз сам Колосунин пожаловал,— прошептал Хаджиби Кербекович и велел привести к нему на допрос арестованного поза­ вчера Алексея Буеверова. Надо было хоть что-то делать.

*  *  *
В небольшом кабинете начальника отделения шло опера­тивное совещание. За столом сидели Иван Михайлович Коло­сунин, грузный седеющий мужчина лет сорока пяти, Дыбагов и секретарь Насипхабльского райкома партии. Сбоку на обтя­нутом черным дерматином диванчике — Туков, Шукаев, рай­онный прокурор, старший следователь областной прокурату­ры Охтенко и Дараев. Совещание открыл Колосунин. Густой бас его, казалось, заполнил всю комнату. По тону и нахмурен­ным бровям краевого начальника Туков догадывался, что снис­хождения от этого человека ждать не приходится.

Колосунин изредка похлопывал широкой мясистой ла-Донью по настольному стеклу, словно припечатывая для вер­ности только что сказанное.

— Товарищи! Вы, конечно, понимаете, что приезд наш вызван событиями в Кутском лесу, которым мы придаем важ­ное политическое значение. В дни, когда вся наша страна ведет бой за пятилетку, целый район становится сферой дей­ствия уголовной шайки белогвардейца Унарокова. Система­тически эти люди терроризировали население, подрывали экономику сельскохозяйственных артелей. Разбойничьи напа­дения на фермы, хищения и другие антинародные акты со­вершались, можно сказать, безнаказанно при попустительст­ве местных органов милиции...

Туков съежился под взглядом Колосунина.

—   Шипшевская банда,— продолжал тот,— имела свои разветвления в ряде национальных районов. С ней, в частнос­ти, тесно был связан ротмистр Асфар Унароков, между про­чим, идеолог панисламизма, который сформировал свою шайку в Адыгее. Для сведения скажу, что подобная же бандасей­час орудует в Ингушетии. Глава ее — рецидивист Азамат Мамакаев. За Мамакаевым и его сообщниками ведет охоту наш бибист Шахим Денгизов...— Колосунин сделал паузу,— и мы надеемся, что и эта группа головорезов скоро будет ликвидирована. Закон от 7 августа объявил всех расхити­телей социалистической собственности врагами народа. И борьбу с ними мы должны расценивать как меру политичес­кую, прошу заметить это...

Туков сидел, не поднимая глаз, будто.вся речь Колосу­нина была обращена только к нему одному.

—   ... А для успешной борьбы от каждого из нас партия требует революционной бдительности, инициативы и, разуме­ется, честности. К сожалению, отдельные работники милиции еще не поняли или не хотят понять всей серьезности стоя­щих перед ними задач. Да, да, товарищ Туков, не ерзайте — я имею в виду именно вас. В отделении царит преступное благодушие, документы, которые вы присылаете в управле­ние,— филькины грамоты, а там,— Колосунин покосился на Дыбагова,— почему-то удовлетворяются ими. Словом, имей­те в виду — дело ваше будет рассмотрено, вас и других ви­новных накажем... вплоть до предания суду. А сейчас корот­ко о текущих делах...

Колосунин был уже в курсе всех обстоятельств рассле­дования, которое вели Жунид и Дараев. Теперь намечалось три основных направления, по которым его нужно было за-- вершить. Следственные материалы и вещественные доказа­тельства по ограблению чохракской конефермы и убийству Трама Лоова передавались Андрею Фомичу Охтенко. Ему же надлежало допросить Буеверова, Зизарахова и Феофана треть­его. Розыск и арест скрывшегося Рахмана Бекбоева, по кличке Тау, поручались временно исполняющему обязанности началь­ника угрозыска Евгению Кондареву, а Шукаев и Дараев долж­ны были заняться установлением местопребывания адиюхс-ких налетчиков и розыском похищенных колхозных лошадей.

—   Если мне удастся выудить из Буеверова что-либо ин­тересное для вас, я сообщу,— шепнул Охтенко Жуниду. Тот кивнул.

Поднялся Дыбагов. Он как-то сдал, заметно осунулся за последнее время. Сказывались неприятности недавних дней. Разоблачение и арест Ивасьяна, к которому потянулись нити от контрабандистов Новороссийска и других преступных эле­ментов,— уже одно это могло выбить из седла и более креп­кого человека, чем Дыбагов. А тут еще новое дело — в са­мом крупном районе области царит полная анархия.

Асхад Асламурзович откашлялся и... обрушился на Ту-кова. Он говорил и чувствовал, что каждое слово упрека, адресованное Хаджиби, рикошетом бьет его самого.

—   Товарищи, я хочу огласить здесь, на совещании, свое решение: Тукова от занимаемой должности освободить и арес­товать в дисциплинарном порядке на пять суток за развал работы и очковтирательство. Дела пусть примет у вас замес­титель... Срок— три дня, после отбытия наказания будет решен вопрос о вашей дальнейшей работе.

Туков опустил голову. Щеки его побагровели.

—   Должен еще сказать,— сделав паузу, с трудом выда­вил из себя Дыбагов,— что большая доля вины за положе­ние дел в Насипхабльском РОМе лежит на мне... Плохо про­верял, плохо контролировал... Видимо, мне придется держать за это ответ на бюро обкома партии...

* * *
На следующий день рано утром в отделение приехал на неказистой кобыле Хахан Зафесов.

—  Вовремя явился,— усмехнулся Жунид, узнав о появ­лении старика.— Пусть его пропустят, Вадим.

—  Салам алейкум,— сняв у дверей шапку, поздоровал­ся Зафесов.

—  Садитесь,— сухо предложил ему стул Вадим Акимо­вич, наблюдая за выражением лица Хахана. С тех пор, как при посредстве бывшего абрека Газиз Дзыбов обвел Вадима вокруг пальца, сбив со следа ищейку, он возненавидел ста­рика.

По всему было видно сейчас, что ситуация изменилась.

Прежде Зафесов держался с неизъяснимым достоинством, говорил и отвечал на вопросы степенно, даже слегка снисхо­дительно. Сейчас он всем своим поведением демонстрировал полную покорность и готовность услужить.

— Что скажете? — равнодушным тоном спросил Жунид.

— Скажу: твоя взяла, начальник... спрашивай теперь, что надо. Отвечать буду.

— Собственно, нам почти все известно, за исключени­ем, может быть кое-каких деталей... Ну хорошо. Объясните, почему вы мешали нам? Где же ваш хваленый нейтралитет?

— Зачем.мешал? Не мешал...

— Дзыбову помогли скрыться?..

Зафесов слегка улыбнулся, но тут же лицо его снова приняло смиренное выражение.

— Виноват. Стар я, начальник. А ротмистр Асфар — измены не прощает...

— Значит, вынужденный переход на сторону победителя?

— Я и раньше не позволял им трогать карабаира. Асфар меня не послушал — теперь в земле лежит. И не ротмистр главный там был, а адиюхцы Хапито и Петр. Асфар, Тау и Газиз помогали только...

— Это нам известно,— перебил Жунид.— Лучше скажите, где искать адиюхцев? Если хотите помочь нам,— говорите...

Хахан принялся по привычке заламывать пальцы, похрус­тывая костяшками. Он не торопился с ответом и исподлобья смотрел на Шукаева.

— Я скажу, начальник, только не трогай старого Хахана...

— Торговаться не будем,— перебил Жунид.— Раньше следовало вам подумать о себе. Было время, когда нам очень нужны, ох как нужны были ваши показания. Вы молчали и морочили нас... Теперь мы можем обойтись и без вашей по­мощи. Решайте. Обещать ничего не могу.

—  В Черкесии живет Сахат Кабдугов. Мой старый друг. Он знает Хапито и Петра...

—  Как они выглядят?

—   Хапито — крепкий, сильный, но мал ростом. Хромает на левую ногу. Петро — длинный, на нижней губе шрам — ножом ударили...

Жунид полез в ящик письменного стола.

—   Это знакомо вам?

Зафесов взял у него из рук фуляровый платок, развер­нул и тут же вернул обратно.

—   Наш платок...

—  Чей?

—  Я дал его Асфару, упокой аллах его душу  Взгляни, начальник, здесь четыре имени по углам. В середине — мое..

—  Для чего платки? — спросил Шукаев, взглядом пред­упредив писавшего протокол Вадима о молчании и делая вид, что о назначении платка он ничего не знает.

—  Люди, чьи имена вышиты здесь,— известные люди. И мои друзья,— с затаенной гордостью ответил Хахан.— Я узнал их лет десять назад... В Сиблаге. Жена одного из них — Сахата Кабдугова — и сшила эти платки... Мы поклялись хранить их как память...

—  И как верительную грамоту для Асфара и таких, как он?

-Да.

—  Зачем вы дали платок Асфару?

—  Я не хотел, чтобы пролилась кровь,— хмуро ответил старик.— Я велел Асфару ехать в Калежхабль и везти пла­ток, чтобы вернуть лошадей. И я не виноват, что он не ус­пел...

—  К кому должен был обратиться Унароков?

—  К Сахату. Показать платок и назвать мое имя. Сахат нашел бы коней, а наши выкрали бы их обратно..

Жунид с нескрываемым интересом разглядывал старика. Не в первый раз видел он его, разговаривал с дим и как всегда, его удивляла своеобразная психология вожака коно­крадов. Пока Жунид не имел в руках никаких, или почти ни­каких, данных, Хахан Зафесов, прикрываясь удобной форму­лой «нейтралитета», был в курсе всех дел Асфара и надеж­но хранил верность воровскому закону — не выдавать собрать­ев. Возможно, он действительно не одобрял чохракского раз­боя (это показал и Мустафа Зизарахов), но, не имея власти остановить его, просто оставался в стороне. Давал он ротмист­ру приказание возвратить лошадей или нет, теперь трудно было проверить. Во всяком случае, сегодня он пришел сам. Понял, что его карта бита и лучше играть в открытую А может быть, преследует какую-либо тайную цель?..

—  Значит, если я вас правильно понял, вы послали Асфара платком, чтобы возвратить лошадей? Почему вы это сделали?

—  Здесь было спокойно и тихо, пока не появился ты,— глядя прямо в глаза Шукаеву, ответил старик.— С такими, как ты, не надо шутить. Я понял это. Асфар — нет. И кровь пролилась: сначала — Газиз, потом — Асфар..

— Первым был Трам Лоов,— жестко сказал Дараев, от­рываясь от протокола.

— Да,— подхватил Жунид,— Вадим Акимович прав. Кровь Лоова и повлекла за собой все остальное. Но — довольно. На­зовите имена всех, чьи монограммы вышиты на платке.

Зафесов сжал сухие губы.

—  Тебе нужен карабаир, начальник? И остальные лоша­ди из Чохрака?

-Да.

—  Тогда ступай к Сохату Кабдугову. Другие тебе не нуж­ны. Хахан больше не скажет. Хахан и так сказал много.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Андрей Фомич Охтенко.

— Дзыбов умер! Часа два назад! Так и не пришел в со­знание!..

— Какая жизнь, такая и смерть...— тихо сказал Жунид.— А жаль его. Умный. Зря сгубил все, что дала ему'природа...

Зафесов молча встал. Губы его беззвучно зашевелились. Он молился.

— Вадим,— сказал Шукаев, вставая из-за стола.— Зафесова — под стражу. Если кто-нибудь к нему явится, пусть проводят к Андрею Фомичу  Да, Андрей Фомич, возьмите протокол допроса..

— Зачем сажаешь, начальник? — насупился Хахан.— Разве я убегу?

—  Надо, Зафесов. Вы и так достаточно напортили нам.

Дараев передал старика конвоиру

—  Ну, как Буеверов? — спросил Жунид Охтенко.

—  Мало интересного. Содержал притон, сбывал краденое. О ваших адиюхцах ничего не знает. Другое важно: я только что еще раз допросил Зизарахова. Сейчас из него веревки можно вить, он чуть не плакал, узнав о смерти Газиза...

—  Непонятная дружба.

—  Да. Так вот, Мустафа изменил свои прежние показа­ния: адиюхцев он, оказывается, знает в лицо. И фамилии назвал: Хапито Гумжачев и Петр Черкашин. Кстати, вам Дыбагов сообщил о своем решении освободить Зизарахова?..

—  Как освободить? — Жунид повернулся к Дараеву.— Что же это, Вадим? Надо идти к Колосунину...

—  Колосунин знает,— прервал его Охтенко.— Видители, судьбой Мустафы интересовался секретарь обкома. Отец Зизарахова, знатный чабан, ездил в Краснодар, просил за сына, ручался, что тот порвет с прошлым.

—  Сомнительно...

—  Я еще не все сказал,— остановил его Андрей Фо­мич.— Понимаете, Зизарахов предлагает нам свои услуги и помощь в розыске конокрадов.

—  Как ему верить? Пьяница, опустившийся тип...

—  Все это так,— вмешался Вадим Акимович,— но вспом­ни, Жунид, как он относился к Дзыбову. Он ведь буквально боготворил его. Смерть Газиза могла быть для него психоло­гической встряской... Ты ведь сам говорил, что в момент нерв­ного потрясения человек может измениться...

—  И все-таки — рискованно. Надо хорошенько все обду­мать. Без нас этот вопрос, очевидно, не будут решать. Анд­рей Фомич?

—  Конечно, нет. Вы ведете расследование — вам и кар­ты в руки... А все же подумайте — Зизарахова адиюхцы зна­ют, и его визит не вызвал бы их подозрений...

—  Посмотрим,— сказал Жунид рассеянно.— Теперь — о помощниках, Андрей Фомич. Я сегодня буду просить Дыбагова как-то отметить помощь, которую оказал нам Аскер Чич. Поддержите меня, а? Может, именные часы ему или еще что- либо?..

—  С удовольствием поддержу!

—  Ну вот и хорошо. А сейчас, извините меня, товари­щи, я уйду: у меня страшно болит голова...

16. ПОХИТИТЕЛИ КАРАБАИРА

Поздним ноябрьским вечером Жунид и Вадим прибыли поездом в Баталпашинск. Вокзал был маленький, захудалый, городишко тоже весь облезлый и закопченный, как любой населенный пункт, расположенный вблизи от железнодорож­ных путей.

—  В гостиницу? — спросил Вадим, когда они вышли из здания вокзала.

—  Куда же еще? — буркнул Жунид и, подняв воротник пальто, зашагал через площадь.

Над городом тяжело и низко висели густые тучи, сыпал мелкий сырой снег.

Дараев шел молча и в который раз задавал себе один и тот же вопрос: что происходит с Жунидом? Со дня их воз­вращения из Краснодара его не узнать. Замкнулся на все засовы, молчит и без конца сосет папиросу Может, что-ни­будь дома? И Дараев решился-

—  Слушай,— сказал он, когда они обогнули небольшой сквер с чахлыми, облепленными снегом кустами.— Мы — друзья или нет?

—  Ну, друзья

— Так скажи, что с тобой? Перестань играть в молчанку!. Шукаев остановился, достал пустую пачку из-под папи­рос, поковырялся в ней и, смяв, отшвырнул в сторону.

—  Ты прав. Но не дави на меня..Это пройдет... Видишь ли.,  мы расстались с Зулетой. Удивляюсь, как тебе никто не сказал об этом в управлении.

—  Значит, там знают?

— Еще бы. Ее любовника, жулика и проходимца, Женя Кондарев арестовал у меня на квартире. В общем — сплош­ная грязь..

—  Извини... я не думал.

—  Самое удивительное,— горько усмехнулся Жунид,— что мне стало ее жаль. И я, кажется, тоже виноват. Думал толь­ко о себе, о своей работе... Ну ладно, идем, холодно.

Гостиница громко именовалась «Золотой фазан». Над входом красовалась выцветшая вывеска с изображением ди­ковинной желтой птицы — не то гуся, не то совы,— должен­ствующей, как видно, оправдать название. Внутри было уныло и до ужаса провинциально В вестибюле и в коридорах за­стоялся специфический запах плохо отстиранного белья и кислой капусты, которой торговали тут же, в буфете.

Шукаев, оформляя номер, показал свое удостоверение и спросил, приезжал ли два дня назад некий Мустафа Зизара-хрв, и если да, то в какой комнате он остановился.

—   В семнадцатой,— испуганно округлив глаза, ответи­ла женщина-администратор.— Его с утра нету. Сказал, что сегодня может не вернуться. Но деньги заплатил. Вот, пожа­луйста, пропуск...

Номер был под стать всему остальному. Две кровати с пружинными сетками напоминали гамаки: середина изрядно провисала Стенки фанерной тумбочки по краям расслоились от сырости. Настольная лампа не зажигалась, репродуктор хрипел. Но друзья так намаялись за день, что на подобные мелочи не обратили внимания.

—   Я думаю, Мустафа отправился к Сахату,— с наслаж­дением вытягиваясь на жестком тюфяке, сказал Дараев.— А ты все возражал.

—  Я и сейчас не очень-то ему верю. Собственно, обма­нывать нас ему нет расчета, и беспокоит меня не это.

—  А что же?

—  Напьется где-нибудь — и поминай, как звали. Зава­лит все дело.

—  Авось выдержит... Знаешь, по-моему, он свою миссию воспринимает сейчас, как месть за Газиза.

—  На это вся надежда,— сонным голосом отозвался Жунид.— Давай спать.

... Часа в два ночи в дверь постучали. Дараев открыл.

—  Входи, входи, Мустафа... сейчас я зажгу свет и раз­бужу Жунида.

Свет в их комнате погас только перед рассветом.

* * *
Утром слегка подморозило. Дворники ходили по улицам с большими совками и ведрами и посыпали песком тротуары.

Наскоро перекусив в столовой напротив «Золотого фаза­на», следователи отправились к начальству Миновали вче­рашний скверик и вышли на прямую, вымощенную крупным булыжником улицу, где стояло двухэтажное кирпичное зда­ние управления милиции.

Начальник управления, невысокий мужчина с совершен­но седой шевелюрой и абсолютно черными густыми бровями, встретил их вежливо, но официально. Внимательно просмот­рел документы и только после этого предложил сесть. На­звался он Хасаном Дышековым.

—   Чем могу быть полезен?

Шукаев коротко, опуская ненужные подробности, стал рассказывать о деле, которое привело его сюда.

—  Минутку,— прервал Дышеков, поднимая телефонную трубку.— Туган? Зайди, пожалуйста, ко мне. Да, сейчас. Тут товарищ из Адыгеи...

Начальник местного угрозыска Туган Гетежев показался Жуниду и Вадиму человеком более простым и симпатичным, чем его шеф. Он был сравнительно молод — лет тридцати пяти, атлетически сложен, смугл, а главное, прост в обраще­нии и словоохотлив.

Жуниду пришлось начать свой рассказ сначала. Дыше­ков слушал, чуть наклонив голову и разглядывая собствен­ные ногти. Гетежев тут же достал блокнот и записал две-три фамилии, названные Жунидом.

—   Установлено, что адиюхские грабители Хапито Гумжачев и Петр Черкашин совершили в ночь с 21 на 22 сентяб­ря вооруженный налет на конеферму колхоза «Заря» в ауле Чохрак. Кроме фамилий, мы почти ничего не знаем. Первый — крепкого сложения, мал ростом и хромает. Второй — высокий, шрам на губе. Вот и все,— закончил Шукаев.

—Что ж, ясно. Этих людей мы сами разыскиваем,— сказал Дышеков, бросив неопределенный взгляд на Гетежева — Почему вы до сих пор церемонитесь с ними, Туган?

—Они гастролируют по всему Северному Кавказу. Не так легко их найти... Розыск поручен Адиюхскому РОМу.

—У вас все? — спросил Дышеков Шукаева. Тот пере­глянулся с Вадимом.

—Нет. Я не сказал главного. Два дня назад мы напра­вили в адиюхский район своего человека. Вчера вечером... собственно, скорее — ночью, он привез сведения, что оба конокрада находятся сейчас в Аргунхабле... Он знает их обо­их, и они знают его... Так вот они предложили ему принять участие в деле, которое затевается на ближайшие дни...

—А точнее? — перебил Дышеков.

—Ограбление магазина в Псидахе.

—Что ответил им ваш человек?

—Обещал подумать. Мы с Вадимом Акимовичем дали ему задание идти на дело... Сейчас его уже нет в Баталпашинске. Мы считаем, что такой случай упускать нельзя: пока что у нас против Гумжачева и Черкашина обвинения недостаточно обоснованные и взять их на другом деле было бы весьма кстати.

—А что? Остроумно! — сказал начальник угрозыска и посмотрел на Дышекова.

—Ну и ну! — недовольно проговорил тот.— Во-первых, товарищ Шукаев, прошу учесть, что на территории, обслу­живаемой нашим управлением, я не потерплю никакой пар­тизанщины. Здесь я командую. А во-вторых, надежен ли ваш завербованный?

—Надежен,— вступил в разговор Дараев.— Он сдела­ет все, как нужно

—Наши действия — не партизанщина,— спокойно воз­разил Жунид.— Мы выполняем указания заместителя началь­ника краевого управления Колосунина. Вадим Акимович, пакет у вас?

—Да.— Дараев достал из сумки объемистый синий кон­верт и протянул Дышекову.

—Ну что ж,— прочитав, сказал Дышеков.— Иван Михайлович не требует, чтобы вы брали разыскиваемых преступ­ников на конкретном деле. Он просит оказать вам содейст­вие в их аресте и установлении каналов сбыта похищенных лошадей. Это разные вещи.

—   Но поймите,— теряя терпение, сказал Жунид.— Ни Колосунин, ни мы, ни вы — никто не мог предвидеть, что адиюхцы готовят новый грабеж. Что ж, пусть они сунутся в магазин, а мы накроем их там...

Дышеков встал, прошелся по кабинету

—  Как, Туган, считаешь? Стоящее предложение?

—  Думаю, да,— ответил Гетежев.

—  Тогда согласен. Но руководить операцией буду я сам. И вот что: сегодня же вместе с Гетежевым отправляйтесь в Псидах на рекогносцировку. Все должно быть проверено до мелочей: время, на какое намечен грабеж, пути отхода гра­бителей и прочее. Пусть ваш этот     как его фамилия?

—  Зизарахов.

—  ... Пусть Зизарахов информирует вас как можно точ­нее. Словом, Туган, поезжайте в Псидах на машине, осмотри­те всю территорию, прилегающую к магазину, и все строения.

Подробный план представите мне завтра часов... в двенадцать.

—  В два часа я должен завтра выехать на конезавод для встречи с Зизараховым,— сказал Шукаев.— Только вот я не знаю, на чем.

—  Поедете на моей машине   Вполне успеете,— сказал Дышеков.— Все, можете быть свободны.

—  Он неплохой человек,— улыбнулся Гетежев, глядя на кислые физиономии Жунида и Вадима.— И чекист отменный вот увидите. Немножко суховат, но это не такая уж беда

Перед отъездом начальник угрозыска познакомил следо­вателей с данными об адиюхских грабителях, которыми рас­полагало следствие. Сведения эти были очень скудными и мало добавляли к тому, что было уже известно Шукаеву и Дараеву.

—  Почему нигде не значится Сахат Кабдугов? — спро­сил Гетежева Жунид.— Он — довольно крупный авторитет среди местных конокрадов.

—  На него — отдельная папка. Но Кабдугов завтра со­бирается в Кировабад. После освобождения из тюрьмы ни в чем не был замешан..

—  Повезло нам,— вставил Дараев.— Явись Мустафа с хахановским платком на день позже — и никакого Сахата он бы уже не застал в Аргунхабле...

Аул Псидах накрыла холодная темная ночь. Порывами налетал резкий, пронизывающий ветер, и тогда над головой Жунида громыхал старый железный жёлоб. Шукаев сидел в открытой, без дверей, будке сторожа, сколоченной из фане­ры и досок, и вслушивался в густую бархатную темноту, благословляя теплый овчинный кожух, который он накинул на себя прямо поверх шинели.

Вокруг ничего не было видно, но Жунид отлично пред­ставлял себе, кто где находится. Неподалеку, слева,— зда­ние сельсовета. Там под верандой укрылись Дараев и вызван­ный к месту операции завмаг. Прямо напротив должен тор­чать наполовину обломанный штакетник, а за ним — груда сена. На сене устроился начальник управления Дышеков. За стеной сарая, стоявшего на противоположной стороне ули­цы, засел Туган Гетежев с двумя милиционерами — главная ударная группа всей засады, а сзади магазина — проводник со служебно-розыскной собакой Байкалом

Уже пропели первые петухи, а грабители не появлялись.

Жунид забеспокоился. Не заподозрили ли они неладное в поведении Мустафы? Если сегодняшняя операция сорвет­ся,— сраму не оберешься. Хотя, если верить донесению Зи-зарахова, адиюхцы и не помышляли об опасности. Сторож, которого на эту ночь заменил Шукаев, был стар и глуховат, магазин стоит на краю селения, план продуман до мельчай­ших подробностей. Хапито, Петр и Мустафа должны подъехать на подводе со стороны города. Мустафе поручалось, пока Хапито и Петр будут орудовать в магазине, следить за доро­гой и в случае чего поднять тревогу, выстрелив из ТТ, кото­рый дал ему Хапито. Сам Хапито взял на себя сторожа, а в обязанности Петра Черкашина входило взломать дверной за­мок. Похищенные товары грабители собирались погрузить на подводу и отвезти их в Баталпашинск,барышнику Пустовой-тову — фигуре, до этого не известной в местном управлении милиции. Разумеется, квартира Пустовойтова уже была на­йдена через адресное бюро, и сейчас за ней следили два опе­руполномоченных угрозыска.

Дышеков тщательно проинструктировал опергруппу, пе­ред каждым поставив четкую и конкретную задачу. Словом, все было продумано

Но шел уже первый час ночи, а адиюхцы не показыва­лись. Жуниду нестерпимо хотелось курить, однако об этом нечего было и думать: любая вспышка света могла все ис­портить.

Жунид потер озябшие руки и вдруг поймал себя на мыс­ли, что ему уже скоро двадцать девять лет Двадцать девять. Потом — тридцать. Полжизни. А что он сделал, как жил эти годы? Пас лошадей. Учился в школе. Учился на рабфаке затем в школе милиции. Ловил преступников. И сейчас ло­вит. И не каких-то там международных знаменитостей, о которых пишут в газетах дотошные журналисты, смакуя раз­ные сверххитроумные подробности преступлений, а обыкно­венных конокрадов и воров. Уголовников, так сказать, самой низшей квалификации. И совсем непохоже это на острый, захватывающий поединок сыщика с преступником, на схват­ку умов, о которой писали Конан-Дойль, Коллинз и Честер­тон. Какая уж тут схватка умов? Ездят они с Вадимом из аула в аул, расспрашивают и выслеживают, говорят с десятками людей, обыскивают разные хатенки и конюшни, тратят уйму времени. Ну, найдут карабаира и других лошадок, уведенных из Чохрака, а за это время такие, как Хапито или Тау, уго­нят еще дюжину. Кстати, о Тау. Мустафа передал, будто, встретившись с Хапито, одноухий сказал ему, что отомстит за Асфара и убьет Шукаева.

Жунид фыркнул себе под нос и плотнее запахнул кожух. Чепуха. Ни один из конокрадов еще не поднял руки на че­киста. Они все трусы.

Внезапный порыв ветра донес до слуха Жунида скрип колес. Он весь подобрался и замер. И тотчас испарились, как дым, его скептические мысли, будто и не возникали Все в нем сейчас было приспособлено и подчинено одному — взять врагов. Именно врагов — так и расценивал Жунид людей, с которыми ему приходилось бороться. И каждая клетка его тела, его мозга, его раненой руки была готова к этому

— Исмель! — послышался в темноте приглушенный голос. Исмелем звали сторожа. Шукаев встал и сбросил с плеч овчину Две тени мелькнули у дороги. Одна метнулась к будке сторожа. Вторая — к дверям магазина. Схватившись с граби­телем, вооруженным финкой, Жунид упал на раненую руку и, скрипнув зубами, перевернул своего противника здоровой ру­кой навзничь. Но удержать не сумел. Тот вскочил на ноги и, Двинув ногой в пах подскочившего милиционера, первым под­бежавшего к месту схватки, скрылся за поворотом улицы.

Раздался свисток Дышекова, запоздавший ровно на пол­минуты, и ночную мглу располосовали яркие лучи фонарей Пока подоспели остальные, второй налетчик оказался уже внутри магазина. Его заперли снаружи.

—  Окружить здание! — скомандовал Дышеков.— Туган, следите за окнами и крышей!.  Шукаев, берите проводника с собакой и задержите бежавшего!

—  Есть! Я уже пошел! — донесся удаляющийся голос Жунида — Это Хапито Гумжачев!..

Мустафа Зизарахов (на подводе сидел он) сообщил, что Хапито из осторожности, помимо подводы, взял еще двух оседланных, лошадей. На одной из них он и ускакал сейчас к берегу реки.

Запертый в магазине Черкашин после нескольких минут молчания (он прислушивался к голосам снаружи, пытаясь определить, сколько там человек) открыл пальбу из дверей и окон.

—   Прижаться к стенкам! — крикнул Гетежев.— И не стрелять! Его нужно взять живым.

Дараев отполз немного в сторону, прикидывая расстоя­ние до окна. Возле дверей спиной к стене стоял Дышеков и освещал магазин фонарем.

Вадим привстал на одно колено и прыгнул в окно, пряча лицо от осколков. С треском вылетела рама, и Дараев ока­зался на полу, вслед за ним ринулся Дышеков. Преступника они настигли уже у задних дверей. Дышеков, не разбирая, ударил его рукоятью пистолета по голове

—   Не сильно вы его? — тяжело дыша, спросил Дараев и, присветив фонарем, наклонился над Черкашиным. Тот открыл глаза. Дышеков подобрал валявшийся на полу пара­беллум

—   Отвоевался, джигит,— сказал Дышеков — Вставай

Черкашина отвели в канцелярию сельсовета  Предсе­дателя предупредили накануне, и он пришел с ключами пе­ред началом операции   Начальник управления распорядился оформить документы о взломе, применении оружия и задер­жании преступника

Черкашин с заплывшим глазом сидел на скамейке в углу приемной, разглядывая свои волосатые руки, связанные верев­кой Рыжий, веснушчатый, с тупым взглядом глубоко посажен­ных глаз, крупным, вдавленным посередине носом и оттопы­ренной нижней губой, пересеченной наискось длинным урод­ливым шрамом, он производил отталкивающее впечатление

Когда завмаг последним подписывал бумаги, в комнату вошел Шукаев. Мокрый, без шапки, весь в грязи и глине.

—   Собака довела след до реки и потеряла,— доложил он и, сев на стул, потер ушибленную руку.

—   Далеко не уйдет,— сказал Гетежев.— Найдем. На пороге появился милиционер

— Товарищ начальник управления! Наш шофер видел в Хумаринской балке верхового. Он скакал в сторону города.

— Машина уже здесь?

— Да. Всадник встретился ему по дороге

— Хорошо, можешь идти! Мы едем!

Через несколько минут машина Дышекова везла их в Баталпашинск На заднем сидении — Черкашин, по бокам от него — Жунид и Дараев, рядом с шофером — начальник угро и Дышеков. Сзади, на «пикапе», ехали остальные

Машину подбрасывало на разъезженной ухабистой доро­ге. Проехали мост, и шофер прибавил гаЗу Не прошло и получаса, как «газик» подкатил к косогору, за которым ле­жал небольшой аул Псыж, почти сливавшийся с Баталпашинском.

Ветер утих, выползла белесая луна, осветив все вокруг бледным неживым светом.

—  Стоп! Смотрите! — сказал Дышеков, показывая на окраинные сакли аула.— Лошадь!

Шофер затормозил. Остановился сзади и «пикап» Впе­реди, четко выделяясь на фоне побледневшего неба, бродил одинокий конь.

Жунид вылез из машины и, пройдя несколько шагов, зажег фонарь.

— Возможно, Хапито ускакал именно на этом коне Нужно позвать Зизарахова. Он опознает .

— Есть способ вернее,— возразил Дышеков и повернулся к шоферу: — Включай фары! Так, хорош..  Ну, теперь смот­рите, Черкашин. Ваша лошадь?

Арестованный наклонился к стеклу кабины.

— Наша...

— Ясно. Товарищ Шукаев, вам придется возглавить опер­группу  Берите Дараева, проводника с Байкалом и любого из Участковых. Они сзади — в машине.

— Слушаюсь! Вадим, пошли.

Гетежев пересел на заднее сиденье к арестованному, и °бе машины помчались в город.

*  *  *
На краю Псыжа, где нашли коня Хапито Гумжачева, ищейка уверенно взяла след, направившись к невысокому забору, сложенному из плоских известняковых камней, не скрепленных раствором. Байкал, пометавшись по огородам, вывел группу к Кубани. За рекой лежал неосвещенный го­род. Только кое-где висели одинокие огоньки на столбах да маячили фонари на железнодорожной станции. Миновав кус­тарники на берегу реки и мост, соединяющий Псыж с горо­дом, проводник, бежавший впереди с поводком в руках, свер­нул на глухую улицу, которая вскоре привела преследовате­лей к полотну железной дороги.

Еще квартал и еще. Ищейка резко остановилась.

—   Ну, Байкал, след, след!

Собака завертелась на месте.

Из темноты вынырнула чья-то фигура.

—   Кто? — негромко спросил Шукаев.

— Свои,— ответил подошедший, оказавшийся оперупол­номоченным угрозыска.— Мы здесь по заданию Дышекова. Это дом Пустовойтова.

— Кто-нибудь входил? — быстро спросил Шукаев.

— Час назад. Чуть не прозевали. Он пробрался задами. Увидели, когда за ним уже закрылась дверь.

— Так. Оставайтесь здесь. Дом придется обыскать.

— Есть, товарищ Шукаев. Я только позову напарника. Мы тут вдвоем.

—   Кстати, откуда вы меня знаете?

Оперуполномоченный тихонько засмеялся.

—  Вы же сидели рядом со мной на совещании оперсостава, которое проводил Дышеков.

—  Понятно. Ну что ж, начнем.

Домик был небольшой, квадратный. С верандой. На че­репичной крыше темнела длинная труба. Верхушку ее опле­ли ветви тутовника. Позади дома стояли сарайчик из горбы­ля и курятник.

Начинало светлеть. Шел четвертый час утра.

Расставив людей у окон, Жунид поднялся на ступеньки веранды и постучал в дверь.

—  Чего надо? — отозвался через некоторое время низкий женский голос.

—  Мы из управления милиции. Откройте!

За дверью все стихло. Потом — шарканье ног, тихие го­лоса.

—  Откройте!

—  Приходите утром. Сейчас ночь — я не пущу! — отве­тила женщина.

—  Что делать? — шепотом спросил Шукаев у Вадима — Рискнуть и открыть самим?

—   Давай! — кивнул Дараев.— Мы не можем терять время Жунид полез в полевую сумку, извлек из нее отмычку из набора, подаренного ему когда-то Семеном Дуденко и .вста­вив ее в замочную скважину, легко повернул. Дверь откры лась.

—  Вы ответите! — отступила на шаг молодая красивая женщина в темном халате

—  Пропустите! Вадим, осмотри комнаты!

Комнат было три. В одной на детской кроватке спал мальчуган лет десяти, в другой, натянув одеяло до самого носа, лежал седеющий мужчина лет сорока семи-пятидесяти с одутловатым обрюзгшим лицом.

—  Это мой муж. Он болен! — истерически выкрикнула хозяйка.— И вообще — по какому праву?!

—  В квартире больше никого нет,— тихо сказал Дараев.— Я все осмотрел.

Жунид щелкнул выключателем и в упор посмотрел на женщину.

—  Гражданка Пустовойтова, если не ошибаюсь?

—  Что вам нужно?

—  Куда вы спрятали Хапито Гумжачева? — раздельно выговаривая слова, спросил он.

—  Мы не знаем такого,— вмешался лежавший на кро­вати мужчина.— И никого не видели.

—  Хорошо. Еще поговорим. Вадим, в подвал

В подвале тоже никого не оказалось В одном углу гру­дой была насыпана картошка, в другом — две бочки кваше­ной капусты, на полках — банки с огурцами и томатами

—   Тихо, Вадим,— остановился Шукаев, когда они вылез­ли из подвала.— Взгляни! Не иначе, как туда кто-то недавно лазил...

Посредине широкой и длинной веранды в потолке вид­нелся закрытый лаз на чердак. Под ним возле окна стояла тумбочка. Причем она была явно не на месте. Вадим открыл дверцу; в тумбочке лежали ученические тетрадки и учебники

—   Она — из комнаты. На чердаке наверняка кто-то есть! Подожди, Жунид, я Сам: у тебя ведь рука болит

Дараев стал на тумбочку и, толчком открыв люк, при­слушался. Тихо Тогда, подтянувшись на руках, он поставил ногу на раму окна и до половины исчез в лазе Снизу были видны только ноги. Включив фонарик, Дараев исчез в люке

Просторный чердак был завален всяким хламом. Чемо­дан без крышки, набитый вощиной,— видимо, хозяин когда-то занимался пчеловодством, груда истрепанных, покрытых густым слоем книжек, ящик от посылки с шурупами и гвоз­дями, разбитая гитара, два распаянных медных самовара, позеленевших от времени, сундук со старыми опорками, сло­манные костыли и слесарные инструменты.

Осмотрев все вокруг, Дараев уже хотел вернуться, как вдруг заметил железную дверцу, вделанную в дымоходную трубу возле самого боровка. Открыв ее, посветил фонарем. На закопченных скобах, вбитых в кирпичный дымоход изнут­ри, виднелись чьи-то ноги, обутые в кирзовые сапоги.

Вадим бросил фонарь и схватил неизвестного за ногу, но, получив резкий удар в подбородок, отшатнулся. Сапог остался у него в руках. На крыше загрохотала черепица.

Вадим одним прыжком очутился возле ляды.

—   Он на крыше! Скорее!

Во дворе загрохотали выстрелы.

Когда Дараев и Жунид выбежали из дома, было уже поч­ти светло. Проводник сдерживал рвущегося на поводке Бай­кала. На клумбе, под стеной дома, скорчился человек в се­рой рубахе, перепачканный сажей, и в одном сапоге. Над ним склонился оперуполномоченный угрозыска.

— Жив? — спросил Жунид.

— Цел. Рука прострелена и ударился. В обмороке.

— Вызовите «скорую». А сейчас перенесите его в ком­нату. Вадим, срочно нужны понятые...

Возле ворот собрались люди, разбуженные выстрелами. Оттуда доносились возбужденные голоса:

— Дождались своего часа!..

— Подозрительный тип!

— Давно по ним веревка плачет...

— Дом-то конфискуют, наверно...

—   Я давно говорила, что они жулики...

Шукаев выглянул из калитки.

—   Расходитесь, граждане! Не мешайте работать! Ничего интересного здесь нет.

Подкатила «неотложка». Приехавший врач осмотрел ра­неного — ничего серьезного. В мякоть. Амбулаторное лече­ние. Через неделю заживет.

Пустовойтова и Гумжачева увезли на управленческой крытой цолуторке, которую прислал Дышеков.

Обыск в квартире барышника Пустовойтова принес не­ожиданные результаты. В подполье нашли несколько тюков мануфактуры, обувь и шерсть в мотках. Товары были опоз­наны продавцами и заведующим магазином из аула Эльбурган, который ограбили полгода назад.

Дышеков удовлетворенно потирал руки и даже, изменив своей обычной сдержанности, чуть ли не облобызал отличив­шегося Жунида Шукаева.

— Блестяще! — говорил он, похлопывая его по плечу — За одни сутки раскрыто старое преступление, предотвраще­но новое и выловлены виновники разбоя в вашем Чохраке!. Поздравляю вас!

— Спасибо. Товарищ Дышеков, если позволите... вот я заполнил спецбланк... считаю необходимым вызвать сюда старшего следователя прокуратуры Охтенко, которому пору­чено следствие по делу.

— Ну что ж, правильно. Давайте отправим телеграмму Только нужно сделать дополнение...— Он, дописал каранда­шом на бланке: «Задержанные совершили Черкессии несколь­ко грабежей зпт окончании расследования будут этапирова­ны Адыгею тчк работа установлению каналов сбыта лошадей организована».

— Возражений нет?

— Все правильно, Хасан Каспотович,— ответил Жунид, прочитав приписку.

— Ну вот. Да, а где сейчас ваш Зизарахов?

— Ищет скупщиков. Тут у него кое-какие знакомства. Но главное для нас, Хасан Каспотович, показания арестованных..

— Добре. Я уже распорядился. Вам отведена комната на первом этаже. Допрашивайте сколько душе угодно

.. Хапито Гумжачев был абазинцем, и Жунид заранее побеспокоился о переводчике, попросив Дышекова откоман­дировать в его распоряжение кого-нибудь из сотрудников. Однако на первом же допросе надобность в толмаче отпала сама собой. Хапито отказался от переводчика и изъявил Желание говорить по-русски. Делал он это не блестяще, но вполне сносно.

Допрос Жунид начал часов в одиннадцать утра, после того, как они с Вадимом позавтракали. Возле «Золотого фа­зана» всю улицу запрудили машины и подводы: в Баталпа-шинске открывался съезд женщин-горянок. Из гостиницы всех выселили, за исключением Вадима и Жунида. очевидно, Ды­шеков позвонил администрации, чтобы их оставили в покое

Руку Гумжачев держал на перевязи. Сел на предло­женный ему стул

Шукаев окинул его взглядом. Ночью у Пустовойтова некогда было рассматривать. Итак, вот он — адиюхский ко­нокрад Хапито, угнавший чохракских лошадей! Похититель знаменитого карабаира, которого второй месяц они разыски­вают по всему Северному Кавказу!

Длинное, чуть сплюснутое с боков лицо. Оттопыренные большие уши, поросшие мелкими черными волосками, напо­минают увядшие листья тыквы. Нижняя челюсть тяжелая, выдающаяся вперед. На подбородке — резкая круглая ямка. Зубы редкие, мелкие.

Жунид улыбнулся краешком губ, вспомнив старинное руководство по «физионогмистике» которое ему в Москве попалось у букиниста. Там были любопытные вещи, но прак­тика потом убедила Жунида, что если в какой-либо степени верны отдельные положения этой, с позволения сказать, на­уки то детали в подавляющем большинстве случаев не под­гонишь под узкую мерку физионогмистики.

Вот у этого: массивная челюсть, низкий лоб. Это глупость, если верить тому, что Жунид читал. А мелкие зубы — ехид­ство Но бывают ли на свете ехидные дураки? Едва ли. Ду­раки чаще добродушны.

—  Начнем? — спросил Дараев.

—  Извини, я задумался Да, начнем. Как, Гумжачев, бу­дем говорить начистоту?

Хапито молча кивнул

—   Очень хорошо Тогда сразу самый главный вопрос, где лошади, похищенные вами в Адыгее? Где карабаир?

Гумжачев вздрогнул. Никак не ожидал он, что сидяще­му перед ним следователю что-либо известно о чохракском налете  Значит, рыжий Петро все-таки выдал его?

Лицо Хапито налилось злобой.

—  Сторожа убил не я..

—  Это нам известно  Куда сбыли лошадей'

Но Хапито мог отвечать только «от печки» Мысль его зацепилась за воспоминания о чохракской конеферме, и на любой вопрос он мог отвечать, только вернувшись к тому, что уже не интересовало Жунида. Шукаев понял, что Гумжачев — человек действительно недалекий, удивительно неповоротли­вого ума, и перестал перебивать его. Хапито ничего не скрыл. По его словам, они с Петром Черкашиным в начале апреля присутствовали на пьянке у Сахата Кабдугова по случаю его возвращения из тюрьмы. В числе других гостей был абадзех-ский вожак Хахан Зафесов, с которым у них состоялось зна комство. Спустя несколько месяцев Гумжачев и Черкашин отправились в гости к Зафесову, в аул Дейхаг. Именно в его доме они узнали о племенном жеребце, недавно приобретен ном колхозом «Заря». Заядлый лошадник Хахан Зафесов го­ворил о нем со знанием дела, и у обоих конокрадов разгоре­лись глаза. Унарокову, Газизу и Тау они после налета дали по две тысячи наличными. Кроме того, людям Асфара доста­лись двуколка, слепой конь и берданка Аскера Чича.

Хапито и Петр, распростившись со своими адыгейскими сообщниками, увели коней к Янукаю. Провожал адиюхцев только Асфар. Затем отстал и он. Лошадей погнали дальше, до самого Урупа. Когда поднимались вверх по ущелью, тем­но-серая кобыла сорвалась с кручи. Шукаев понял, что это была Зухра. Вот почему след копыта, напоминающий по фор­ме башмак, больше ни разу им не попался.

—   Кому загнали карабаира? — не желая выслушивать все эти ненужные ему подробности, перебил Жунид.

— Бекану Кабалову    за двадцать пять тысяч

—  Где он живет?

—  Аул Кунах.

—  У меня тоже вопрос,— вмешался Дараев.— Почему в Адыгее вас называли адиюхцами. Вы же не из Адиюха?

—  Когда Хахан спросил, я так сказал

—  Из осторожности?

-Да

—   Подпишите протокол,— Жунид протяну-л Гумжачеву лист, исписанный Дараевым — По-моему, тут все верно

С Черкашиным пришлось повозиться. Он сидел с на­глым видом, закинув ногу на ногу, и не отвечал ни на один вопрос. А на очной ставке с Хапито, воспользовавшись тем, что конвоир засмотрелся в окно, заехал своему более разго­ворчивому сообщнику по физиономии, за что заработал сут­ки карцера.

Словом, его пришлось увести: он так ничего и не ска­зал. Жунид, правда, не очень огорчился молчанием Черкаши-на. у него теперь было имя — Бекан Кабалов Аул Кунах. Следы карабаира вели туда.

... Вечером в номер принесли телеграмму «Восхищен работой тчк Охтенко выехать не может тчк Действуйте дальше контакте местными органами милиции тчк Привет зпт пожелания доброй удачи тчк Дыбагов».

—   Вот так, Вадим. Действуйте, значит. Ну что ж. Завт­ра двинем в Кунах.

В коридоре что-то загрохотало. Сначала друзья не обра­тили внимания на шум, но когда загремело снова, Жунид выглянул, приоткрыв дверь.

Посреди узкого коридора валялся опрокинутый стул. Вдребезги пьяный Мустафа Зизарахов, держась за стенку, тщетно пытался перешагнуть через него.

— Надрался-таки, не выдержал,— миролюбиво сказал Жунид.

— Проспится,— снисходительно заметил Вадим, выходя в коридор, чтобы помочь Мустафе.— Завтра надо купить ему билет и отправить к отцу. В общем-то он здорово нам помог

— Напишем Андрею Фомичу, чтобы присмотрел за ним,— сказал Жунид, поддерживая обмякшее тело Зизарахова с другой стороны.— Может, из парня еще выйдет толк...

17. ЛОГОВО ПАШИ-ГИРЕЯ

Дни, которые должны были последовать за бурной ночью в Псидахе, по расчетам Жунида, никак не могли быть инте­ресными.

В самом деле, преступники схвачены, один признался. Признание другого не заставит себя ждать — это уже зада­ча Охтенко — добиться, чтобы Черкашин разговорился. Ос­талось найти человека, который, получив карабаира, оставил его у себя. Шукаев не надеялся, что этим человеком будет Бекан Кабалов. Любой скупщик краденых лошадей, завладев таким жеребцом, постарается поскорее сбыть его с рук. А подобного рода поиски, когда нужен уже не сам похититель, а третье лицо, возможно, совершенно не связанное с преступ­лением, мало увлекали Жунида. Ездить из аула в аул, опра­шивать одного за другим разных людей,— словом, действо­вать чисто механически, зная, что удача уже не результат умения и острой борьбы, а лишьвопрос времени,— это было не в характере Шукаева. Не случайно начальник управления Дышеков, провожая их в Баталпашинске, сказал Жуниду «Вы способный чекист, но в вашей манере вести расследование, пожалуй, многовато риска и, если хотите, этакого отчаянно­го авантюризма. Но ничего: станете старше — остепенитесь»

Но Шукаев ошибся. Встреча с Беканом Кабаловым открыла перед ним и Вадимом такие секреты конокрадческого ремесла, о которых знает далеко не каждый работник угро­зыска.

... Из Баталпашинска они уехали рано утром по горной дороге на пароконной линейке, которую предоставил в их распоряжение Дышеков. Жунид разговаривал с возницей, а Вадим Акимович рассматривал окрестности. Он впервые пу­тешествовал в горах.

Холодный циклон, прошедший надо всем Северным Кав­казом, за ночь куда-то умчался, и теперь над горами Черке-сии стояла теплая, чуть ли не весенняя погода. Утренний туман быстро рассеялся, и горы четко выделялись на фоне чистого бирюзового неба. Река Зеленчук, в долине которой они ехали, бойко шумела по извилистому руслу. Вдоль пра­вого берега тянулась щебеночная дорога, постепенно подни­маясь вверх. Со скалы, нависавшей над нею, рассыпаясь хо­лодными брызгами, низвергалось несколько небольших водо­падов.

Взбираясь все выше, дорога иногда пропадала в зарослях, краем задевая леса урочища Нагаюко. Сбоку, на скале, осве­щенная солнцем, одиноко торчала овеянная легендами адиюх-ская башня. Возле ее полуразрушенных временем каменных стен лениво кружились орлы.

—   Хоть и каторжная наша работа,— прервал молчание Дараев,— а все же не променял бы я ее ни на какую дру­гую...

Жунид засмеялся.

—  Чего ты?

—  Солнышко подняло настроение?

—  Красиво... и необычно здесь,— вместо ответа мечта­тельно протянул Вадим Акимович.

—  Не спорю,— сказал Жунид.— У нас в Кабардино-Балкарии не хуже. Давно меня тянет туда... С удовольстви­ем бы перевелся...

—  За чем же дело стало?

—  Раз направили в Краснодар, значит, так надо...

... В Кунахе, где, по словам Хапито Гумжачева, должен был находиться Бекан Кабалов, они задержались недолго. В сельсовете сказали, что он действительно появился здесь в прошлом году. Женился на вдове и поселился в ее доме. А Несколько недель назад супруги повздорили, и Кабалов уехал в Абухабль, якобы к своему дальнему родичу Паше-Гирею Акбашеву.

В Абухабль они прибыли уже во втором часу дня. Аул раскинулся у подножия хребта, на берегу небольшой, но за­дорной ледниковой речушки, впадающей в Зеленчук. Первый же попавшийся горец сказал им, что Паша-Гирей живет воз­ле мельницы, на противоположном конце аула. Сначала они побывали в сельсовете и навели справки о семье Акбашевых. Оказалось, что безвыездно в усадьбе у мельницы живет только жена Паши-Гирея (второе его имя было Муталиб), не старая, но рано поблекшая женщина. Сам же хозяин не бывает дома и двух-трех месяцев в году. То он в Новороссийске, то в Краснодаре, то в Нальчике. Есть подозрение, что спекулиру­ет, потому и живет безбедно, хотя нигде постоянно не рабо­тает. С июля его в Абухабле никто не видел. Наверное, что-нибудь натворил, потому что недавно приезжал работник ОГПУ, интересовался им. В доме Акбашевых был обыск, но, кажется, ничего не нашли. В случае появления Акбашева в ауле участковый должен был телеграфировать в Краснодар.

Шукаев поинтересовался, кто приезжал и, узнав, что был Ляпунов, присвистнул. Опять они с Дараевым «зацепились» за какое-то не известное им дело.

—  Что скажешь, Вадим? — спросил Жунид, когда они вместе с участковым милиционером вышли из здания сель­совета.

—  Ляпунов по пустякам не приедет...

—  Вот и я так думаю... А чем черт не шутит? Может, мы и поможем Степану Степановичу?

—  Не загадывай. Странно и другое: почему здесь неизвестно никому о приезде Бекана Кабалова? Если в Кунахе нам дали неверные сведения и он здесь не появлялся...

—  Сейчас все выяснится.

По дороге участковый по просьбе Жунида захватил двух понятых из местных жителей, и уже впятером они направи­лись к усадьбе Акбашева.

    

Речушка делала крутой поворот, отсекая от горы полу­круглый плоский кусок суши. На закруглении стояла неболь­шая водяная мельница, а позади нее, за высокой плетневой изгородью,— дом, сарай, коровник и другие хозяйственные постройки. За овчарней — собачья конура. Из нее выгляды­вала лохматая голова волкодава, поднявшего неистовый лай при приближении Шукаева и его спутников.

Навстречу им вышла высокая женщина в черном плат­ке. Когда-то, видно, красивое лицо изборождено морщинами, в углах рта — горькие складки. Глаза ее казались застывшйми. Они ничего не выражали: ни удивления, ни испуга, ни досады — ничего.

—    Вы — Акбашева? — спросил Жунид.

          -Да.

—   У вас гостит родственник вашего мужа Бекан Кабалов? Из Кунаха он поехал к вам. .

Она покачала головой

—  У Муталиба нет родных в Кунахе. Я одна тут

—  Откройте калитку,— потребовал Жунид.

На лбу женщины резче обозначились морщины

—  Муталиба нет. Я ничего не знаю. Зачем открою?

—  Мы должны произвести обыск в вашем доме.

—  Не упирайся, Фаризат,— предупредил участковый,— тебе же лучше будет.

Фаризат откинула длинную жердь, которая изнутри под­пирала калитку, и, повернувшись к ним спиной, неторопли­во пошла к дому.

Так же невозмутимо вела она себя и потом. На вопросы отвечала сразу, но е.е низкое контральто звучало глухо и безразлично. Бекана Кабалова она не знает. Карабаир? Нет, ее муж не занимается лошадьми. Где он сейчас? Разве муж­чина-черкес обязан докладывать женщине о каждом своем шаге?..

Жунид намеренно затягивал допрос, пытаясь понять, что представляет собой эта женщина. Почему у нее такой отре­шенный вид, будто ей совершенно все равно, что случится с ее мужем, с ней самой? Было в ее сухом, полинявшем лице что-то трагическое, безысходное.

Только спустя много дней, узнав от Ляпунова о делах и днях мошенника и авантюриста Паши-Гирея Акбашева, понял Жунид душевную драму Фаризат. Она не разделяла взглядов своего преступного супруга, не одобряла его поведения, но так никогда и не нашла в себе сил, чтобы освободиться из-под его власти.

Но сегодня для Шукаева Фаризат так и осталась загад­кой, и, прекратив бесполезный допрос, он вышел во двор узнать, как идет обыск. Как раз в эту минуту к крыльцу подбежал Вадим.

—   Обрати внимание на сарай,— выдохнул он.— Снару­жи заперт, а через дыру в крыше дым идет!

Жунид всмотрелся.

Действительно, в черепичной крыше сарая было аккурат­но вынуто четырехугольное отверстие и из него сочился голубоватый дымок, сливаясь с небом. Откуда-то донеслось приглушенное мычание коровы.

— Чудеса да и только! Ты слышал? — спросил Вадим - Как из-под земли.

— Позови-ка сюда хозяйку,— сказал Шукаев, с интересом разглядывая запертый сарай.— И понятых.

.. Фаризат, как и тогда у калитки, сначала отказалась открывать. Но Жунид, подняв с земли длинный железный шворень, недвусмысленно дал ей понять, что висячий замок на дверях сарая его не остановит, и тем заставил ее изме­нить решение. Она вернулась в дом и через минуту вышла со связкой ключей в руках.

И опять не уловил Жунид в ее бесстрастном лице ни растерянности, ни боязни. Суровая покорность своей судьбе — вот как, пожалуй, можно было назвать состояние, в котором всевремя находилась Фаризат Но сейчас Жуниду некогда было заниматься психологическим анализом. Распахнув ши­рокие створки дверей сарая, он вошел внутрь. Дараев, учас­тковый и понятые — за ним.

Сарай был завален дровами, колесами бричек, хомутами и прочим снаряжением для лошадей, начиная с седел и кон­чая подковами и стременами. Все это в беспорядке валялось на земляном полу, висело на черных, закопченных стенах Когда глаза привыкли к полутьме, Жунид разглядел в углу странное сооружение: круглый столб, конусообразно сужаю­щийся кверху и оканчивающийся у квадратной дыры крыши. Сделан столб был, по-видимому, из плетня и обмазан глиной. Точь-в-точь как дымоход в балкарской сакле. И тут Шукаев уловил запах дыма и паленой шерсти. Вадим тоже потянул Носом воздух.

—   Чертовщина! Чуешь, чем пахнет?

Жунид сосредоточенно грыз мундштук папиросы и вгля­дывался в земляной пол сарая.

— Что ты жуешь?

— Сейчас, подожди... Вот!.. Черт, я знал, что он должен здесь быть!

Под ногами у Шукаева Вадим разглядел квадратный, обитый сверху жестью люк. Вдвоем они поддели его швор­нем и, подняв, заглянули вниз, в подвал, вырытый под са­раем

Зрелище, которое открылось их глазам, можно было уви­деть разве что в кошмарном сне

В углу большого прямоугольного подвала, под дымоходом, догорал костер. Над огнем на медной цепи висел шуан с бурлящей белой жидкостью. Сквозь дым и чад видно было, как стоявший у костра на коленях человек склонился над связанным хрипящим бычком, лежавшим на боку, и, схватив­шись двумя руками за рога животного, что было сил разги­бал их. Под керосиновой лампой, подвешенной к потолку, фыркал и храпел, роняя клочья пены, вороной гунтер, спу­танный ременными вожжами. В одном из его копыт ковырялся плоскогубцами полный мужчина в черном бешмете. Рядом круто вздымались лоснящиеся от пота бока чалого жеребца, тоже связанного и лежавшего на боку.

Жунид мгновенно сообразил, что происходит.

—   Живодеры,— тихо сказал он.— Звери, а не люди. На­верно, там есть другой выход.,   но искать его нет времени Пойдем через люк.

Они поочередно спрыгнули вниз."Участковый тоже. На­верху остались одни понятые и Фаризат

Человек у костра обернулся первым и выхватил из-за пояса кинжал.

—   Паша-Гирей! — изумленно воскликнул участковый. Жунид, не останавливаясь, ринулся вперед и, схватив

Акбашева за кисть руки, рывком швырнул его через себя.

—   Бросьте нож! Не шевелиться!

Акбашев застонал и бросил кинжал под ноги Шукаеву Дараев уже обезоружил толстого мужчину, выбив у него из рук железный прут толщиной в палец. Тот стоял с подняты­ми руками и оторопело моргал.

Задержанных отвели в угол. Вадим связал им руки.

Шукаев вытер пот со лба и позвал понятых, все еще не решавшихся спуститься в подвал. Только после вторичного приглашения они с опаской слезли вниз.

—   Подойдите ближе,— подозвал их Дараев.

—   Это похоже на застенок,— с глухой яростью в голосе сказал Жунид.— Ты только взгляни, до чего может дойти человеческая гнусность...

Вся эта подвальная пыточная мастерская была приспо­соблена для того, чтобы делать неузнаваемыми похищенных лошадей, коров и других животных. На рога коров густым слоем намазывалась горячая мамалыга, после чего рога туго-натуго обматывались парусиной, чтобы после такого пропа-ривания выгнуть их в обратную сторону   Самым диким и варварским способом уничтожался след от тавра на заднем бедре лошади. Ремнями привязывался к телу коня, в том месте, где стояло тавро, полуведерный бочонок без дна. В него наливалась кипящая жидкость из шуана, оказавшаяся обык­новенным молоком. Молочный пар начисто вываривал тавро, а когда обожженная кожа заживала, на пораженном месте вырастала пушистая гладкая шерсть.

Осмотрев копыта гунтера, Дараев обнаружил, что под­ковы на них были переставлены задом наперед. Значит, ло­шадь украдена совсем недавно и сделано это, чтобы сбить со следа возможную погоню.

Жунида заинтересовал сам подвал. Стены его, обшитые досками, до того закоптились, что он не сразу отыскал мас­сивную дубовую дверь, ведущую наружу. Открыв ее, увидел густой кустарник и услышал шум мельничного колеса: рядом протекала река. Сожце уже садилось. Жунид вышел и обо­шел сарай с задней стороны.

Построен он был на краю небольшого обрыва, которым оканчивался двор усадьбы Акбашевых. Стенку обрыва густо обступили кусты облепихи. Отсюда по неприметной, заросшей сухой травой тропке и вводили конокрады лошадей в подвал. Перекрытием служили толстые дубовые бревна и полуметро­вый слой земли. Над подвалом и был поставлен сарай ско­рее для маскировки, чем как подсобное помещение. Дымоход начинался от перекрытия и, проходя через сарай, заканчивал­ся под самой черепичной крышей. Длинный прочный часто­кол отгораживал все сооружение и другие хозяйственные постройки от обрыва, спускавшегося к реке.

Все это внесли в протокол.

—  Теперь пошли,— сказал Шукаев и, велев участковому вывести из подвала лошадей и бычка, приставил к люку де­ревянную лестницу.— Пожалуйста, вперед, господа хоро­шие,— зло скомандовал он.— Акбашев и... Бекан Кабалов, если не ошибаюсь?..

* * *
—  Надеюсь, вам известно, что дача ложных показаний влечет за собой тюремное заключение сроком до...

—  Знаем, начальник, обязательно знаем,— с готовностью ответил Кабалов.

Допрос Жунид вел в комнате председателя сельсовета. Уже стемнело, и на столе горела керосиновая лампа с над­треснутым стеклом. Она коптила, и Дараеву поминутно при­ходилось подкручивать фитиль.

Бекан Кабалов, тучный коротышка с круглым плутоватым лицом, щурился и подобострастно заглядывал в глаза Жуни-ду. Тот несколько минут молча рассматривал его, решая, как себя вести. Скорее всего Кабалов — только скупщик краде­ного. Значит, надо припугнуть.

—   Ну, так кем же вас считать, гражданин Кабалов,— не спуская с него глаз, сурово спросил Жунид,— скупщиком ворованных лошадей или помощником главаря банды Акбашева?

Бекан заколыхался на стуле, отрицательно тряся головой.

—  Нет, начальник, нет! Какой главарь банда! Зачем дело шьешь? Я покупал, я честный покупщик, больше никто!

—  Будете говорить без утайки?

—  Будем, обязательно будем!

—  Кому продали карабаира?

Бекан икнул и оторопело уставился на Шукаева. Потом справился с собой и залебезил:

—  Ой-ой! Крепкий начальник... Куда по следу пришел, куда далеко пришел...

—  Отвечайте на вопрос, Кабалов.

—  Паша-Гирей сказал увести коня из Абухабля.

—  Куда вы его дели?

—  В Баксан. Мухтару Бацеву променяли за одиннадцать лошадей.

—  Тоже краденых?

—  Не знаю, начальник. Спроси Мухтара,— глазки Кабалова воровато забегали.

—  Не увиливайте! Чьи лошади?

—  Кенже. С рудника.

—  Те, о которых я говорил, когда приехал из Нальчика! Помнишь? — воскликнул Дараев.

—  Видимо, это они. Кому же вы их перепродали, Каба­лов?

—  Цыганам. Колхоз «Труд ромен». Где Минводы — там колхоз.

—   Опишите приметы карабаира. Скупщик снова оживился:

—  Царский конь. Ноги тонкие, длинные... шерсть, как бархат. Звезда на лоб... белый звезда. Грудь могучий...

—  С этим жеребцом были еще лошади. Где они?

—  Семь кобыл и три... жеребка. Тоже Баксан пошли.

—  Из Чохрака угнали восемь, Зухра разбилась,— зна­чит, они,— шепнул Вадим.

— Они, они, черт побери! Не зря мы с тобой хлеб едим!

— А откуда лошади и бычок, которых вы уродовали в подвале? — спросил Бекана Дараев.

— Казачий колхоз... отсюда сорок верст будет,— неохот­но ответил Кабалов и подался к столу.— Только не знаю, кто угнал, начальник. Никогда не знаю. Мое дело купи, деньги дай... а откуда конь — спрашивать нету, не надо..

—    Ладно. Хватит. Дай ему подписать протокол, Вадим. Но толстяк не умел расписываться. Пришлось читать протокол вслух, потом он припечатал бумагу собственным пальцем, деловито помазав его чернилами. Его увели.

... Акбашев держался надменно. На вид ему можно было дать лет сорок восемь, но, как выяснилось, ему недавно ис­полнилось сорок. Полукочевая, полная опасностей жизнь, частые кутежи, беспорядочные знакомства с женщинами рано состарили его крупное лицо с орлиным носом и наглыми красивыми глазами. Черные волосы серебрились на висках, резкие глубокие морщины перечертили лоб. Он носил усы, слегка обвисшие книзу, и остроконечную бородку. На щеке темнел шрам, напоминавший по форме клинописный значок с древней ассирийской таблички.

Зная, что Акбашева разыскивает Ляпунов, но не имея  понятия, по какому делу, Жунид ограничился тем, что дал Паше-Гирею прочитать показания Кабалова. Паша-Гирей не­брежно просмотрел их и махнул рукой:

—  Трусливая свинья. Раскололся в два счета...

—  Вы подтверждаете его показания?

—  Да. Какое это имеет значение.

—  Бравируете, Акбашев?

— Нет. Трезво смотрю на вещи. Отрицать очевидное — грубо. Юлить и дрожать — тоже ни к чему. Есть более ра­зумный стиль поведения...

— А именно?

Акбашев ухмыльнулся прямо в лицо Жуниду.

— Бежать, начальник, бежать...

— Не выйдет...

— Увидим.

... На другой день утром обоих арестованных, изъятые из подвала Акбашева вещественные доказательства и лоша­дей в сопровождении присланных Дышековым людей полу­торка увезла в Баталпашинск. Жунид отправил Дыбагову телеграмму: «Арестованы известный контрабандист Паша-Гирей Акбашев и оптовый скупщик краденых лошадей Бекан Кабалов тчк Поставьте известность Ляпунова тчк Следы ка-рабаира ведут Баксан тчк Завтра выезжаем Нальчик тчк Подробности почтой тчк Шукаев».

18. В ТУПИКЕ

Почти два года не был Шукаев на своей родине. С тех самых пор, как ездил туда за женой, чтобы перевезти ее в Краснодар.

Нетрудно представить себе, с каким чувством он подъез­жал к Нальчику. Все треволнения последних месяцев, горь­кие мысли о Зулете, которые по-прежнему не оставляли его,— все отошло на второй план, сгладилось, уступив место удив­ленно-радостному ощущению молодости и свежести. Так, наверное, бывает всегда, когда человек после долгой разлу­ки с родным домом вновь попадает туда, где прошло его бо­соногое детство, где он стал юношей, где встретил первую любовь. .

Маленький пузатенький автобус с брезентовым откидным верхом, напоминавший более поздних своих собратьев, полу-чившиХ меткое название «трясогузок», заносчиво катил по дороге, громыхая плохо закрепленным на моторе капотом.

Жунид и Вадим болтались на заднем сиденье, где неимо­верно трясло, но оба этого не замечали: один — захвачен­ный воспоминаниями, другой — новыми впечатлениями.

Стояло ясное ноябрьское утро, довольно теплое и голу­бое. Справа, вдали от дороги, над темными, покрытыми ле­сом спинами гор возвышался своими двумя сахарными голое вами ослепительный Эльбрус. Возле его вершин, как всегда, курились.легкие ватные облачка. А впереди, за двумя некру­тыми подъемами, которые им предстояло преодолеть, лежа­ло возле небольшой горной речушки родное село Шукаева. От него до Нальчика — рукой подать.

.. Нальчик накануне семнадцатой годовщины Октября не был похож на сегодняшний. Не было тут ни новых зданий всем известной теперь «Стрелки», ни заводов и фабрик, раз-бросанных по его окраинам, ни проспекта, обсаженного де-ревьями, ни асфальтированных улиц и площадей.

Но и тогда народ совсем юной республики готовился встретить праздник Великой революции во всеоружии трудовых успехов. На улицах люди вывешивали транспаранты и лозунги, маляры поспешно добеливали здания, пионеры уби­рали школьные дворы и под барабанный бой и пронзитель­ные звуки горна учились маршировать, чтобы красиво и строй­но пройти перед трибуной на праздничной демонстрации.

Из Баталпашинска Жунид созвонился с органами наль­чикской милиции, теперь они с Дараевым точно знали, где им искать Мухтара Бадева. Он сидел в нальчикской тюрьме.

Известие это поначалу раздосадовало обоих друзей. Зна­чит, о том, что карабаир и остальные чохракские лошади находятся у Бацева, имя которого назвал им скупщик Каба-лов, нечего было и думать. Осужден Бацев, наверное, «на всю катушку», и терять ему нечего. А стало быть, он может за­хотеть сказать им, где находится карабаир, а может и не захотеть. И ничего с ним не поделаешь.

Визит к начальнику нальчикского управления милиции отнял у них около часа. Шукаеву пришлось рассказать во всех подробностях о деле, которое привело их в Кабардино-Бал­карию, информировать о том, что Бацев принимал участие в похищении лошадей с Кенженского рудника, более подробные сведения о чем имелись у Дышекова в Баталпашинске. По­том начальник управления позвонил в ОГПУ, в ведении ко­торого была в те времена тюрьма, и следователи получили разрешение на допрос Мухтара Бацева. Их должен был встре­тить заместитель начальника тюрьмы по режиму Устирхан Шебзухов, человек, хорошо известный Жуниду. Когда-то он учился в Ленинском учебном городке.

Выйдя из управления, Жунид размышлял над тем, что предпринять, если Бацев заартачится и откажется говорить. Мысли его перебил Дараев:

—  Ну, надеюсь, мы с тобой не заблудимся?

—  Выдумал,— весело ответил Жунид.— Да мне здесь каждый домик знаком. Минут через двадцать доберемся.

—  Слушай,— после некоторого молчания заговорил Да­раев.— Как ты все-таки утерпел и не сошел, чтобы зайти домой, к отцу, когда мы проезжали мост?

Шукаев вздохнул и покачал головой.

—  Это мы успеем потом. Сначала — дело.

—  А мои старики давно померли,— сказал Дараев.— Я еще мальчишкой был, лет девяти...

—  Ты в детдоме воспитывался?

—  Да. Давно я никого из наших не встречал. Поразъеха­лись, поразлетелись все... кто — куда. В Краснодаре только Женя Кондарев... Мы и учились вместе...

Жунид с любопытством посмотрел на приятеля.

—    Как ты решил стать криминалистом? Дараев улыбнулся.

— С детства мы с Женькой бредили сыщиками. Сколько двоек хватали из-за этих Пинкертонов, Холмсов, Лекоков и прочих. Урок идет, бывало, а мы книгу под крышку парты подложим и читаем, сквозь щель. Одну строчку только вид­но. Прочел ее — и двигаешь книжку...

— Романтично...

Вадим слегка нахмурился.

— Поднапортила мне в жизни эта книжная романтика. Воображал себя выдающимся сыщиком... И взрослым стал, а все избавиться не мог. Казалось мне, что я пуп земли. Самый умный, самый проницательный...

— Чего это ты занялся самобичеванием?

— Да так, вспомнилось...

Несколько минут они шли молча. Посредине длинной улицы росли акации, образуя своеобразный бульвар, по кра­ям которого оставалась проезжая часть, вымощенная булыж­ником. Улица так и называлась когда-то Бульварной, а теперь ее переименовали по имени местного революционера.

* * *
... Тюрьма, расположенная на окраине города, на обры­вистом левом берегу реки, была обнесена высоким деревян­ным забором с двумя сторожевыми вышками по краям.

Во внутреннем дворе стоял небольшой кирпичный домик, в котором размещалась вся администрация. Их принял замес­титель начальника тюрьмы по режиму плотный молодой кабар­динец. Смуглое, добродушное лицо его было чисто выбрито.

— Жунид! Вот встреча! Кого-кого, а тебя не ожидал уви­деть!

— Гора — с горой, Устирхан,— пожал ему руку Шукаев.— Познакомься, Вадим, это товарищ Шебзухов — Бог здешних благословенных мест!

— Все шутишь! Рассказывай, зачем приехал.

— Видишь ли,— сказал Жунид, садясь.— Подробно рас­сказывать, пожалуй, дня не хватит. Я — коротко. В Адыгее похищены лошади: семь конематок, три жеребчика и племен­ной рысак карабаир. Похитителей мы нашли. Они арестова­ны. А вот лошади... Последний известный нам человек, ко­торый получил их, это Мухтар Бацев... Сейчас он — твой по­допечный.

Шебзухов пригладил редкие волосы, прикрывавшие ран­нюю лысину.

—  Ясно. Видишь ли, Бацев позавчера осужден. И мы ждем только вагонзака , чтобы отправить его в лагерь. Так что вам повезло: завтра Бацева вы бы уже не застали.

—  Я хочу его допросить.

—  Понимаю. Сейчас им разносят завтрак, придется не­много подождать. Пошли пока в зону. Посмотрите наше хо­зяйство.

—  Ну что ж. Пойдем.

... Двор был большой, квадратный, со всех сторон окру­женный постройками и высоким забором. Длинное саманное здание кухни, крытое черепицей, но еще не оштукатуренное, темно-серый блок, протянувшийся из одного конца двора в другой. Там размещались камеры, общие и одиночные, и кар­цер.

Повсюду было чисто, даже разбиты клумбы, заросшие почерневшей травой и высохшими, сморщенными от недав­них морозцев остатками цветов.

—  Ну, расскажи хоть, как живешь,— поинтересовался Шебзухов.

Но Жунид не умел и не любил рассказывать о себе.

—  Да так. Ни плохо, ни хорошо,— ответил он и перевел разговор на другое.

О чем бы они ни говорили, голова Жунида была забита иным. Бацев. Вот кто интересовал его сейчас.

—  За что он сидит?

—    Кто? — не сразу понял Шебзухов.

—  Бацев.

—  Изнасилование с последующим убийством.

—  Ты не мог бы в общих чертах охарактеризовать его

—  Почему же... могу. Ну, во-первых, он туберкулезник... Профессии не имеет. Пил, воровал. Судим дважды до этого дела. Отбывал наказание. Обозлен на всех и вся. Подобные типы хотели бы, верно, чтобы на земле вообще не было здо­ровых и счастливых людей, потому что они, видите ли, боль­ны...

—  Смел? — спросил Шукаев.

—  Разве такие бывают смелыми? — вступил в разговор Вадим Акимович.— Своя шкура ему дороже всего...

—  Точно,— поддержал Шебзухов.— Трус, каких мало

Так, завтрак, по-моему, кончился. Идите ко мне в кабинет, а я распоряжусь, чтобы его привели.

Бацев вошел в кабинет развинченной походкой, слег­ка покачиваясь на нескладных ногах. Арестантская роба была маловата этому высокому худому детине. Из рукавов фуфай­ки торчали чуть ли не по локоть волосатые руки.

—   Обрати внимание, Вадим,— шепотом сказал Жунид, разглядывая заключенного.— Дегенеративный тип.

На сером, землистого оттенка, лице Бацева застыла иди­отская усмешка. Он, конечно, сразу сообразил, что зачем-то понадобился приезжим, а значит, есть шанс покуражиться

—   Зачем звал, гражданин начальник? — по-русски спро­сил он Шебзухова.

 — Стань как следует,— строго сказал Шебзухов.— Пе­ред тобой сотрудники уголовного розыска Адыгеи!

—   А мне — хоть персидские султаны! Здравия желаю, граждане сотрудники!

Вошел один из надзирателей и зашептал Шебзухову:

—  ... бузит... пол в карцере расковырял... железкой от рубанка руку поранил...

—  Товарищи, я отлучусь на минуту... А этого,— Шебзу­хов кивнул в сторону Бацева,— можете допросить без меня..

После ухода Шебзухова Бацев повел себя еще развязнее. Сел без приглашения на стул, закинул ногу на ногу и поп­росил закурить.

Дараев побелел от негодования. Жунид успокоил его взглядом..

—   На   Кури. Кстати, привет тебе от ПашиТирея...

Бацев поперхнулся дымом и закашлялся. Кашлял он до­лго, надрывно. «Да, туберкулезник,— подумал Жунид.— Вот почему он такой серый»

Уняв кашель, Бацев застыл на стуле, с затаенным стра­хом глядя на Шукаева.

—   Что ж ты молчишь? Боишься его?..

—   Кто его не боится,— хрипло прошептал заключенный. Дараев хотел что-то сказать, но Жунид предупреждаю­ще тронул его за локоть.

—   Так вот слушай, Бацев. Я знаю — ты ничего не опа­саешься сейчас. Получил, мол, под завязку, больше все рав­но не дадут. Можно, стало быть, куролесить. Но вот Пашу-Гирея ты боишься. Он ведь везде тебя достать может. Так?

Глаза Бацева злобно заблестели.

—   А хоть бы и так? Вам-то что?

—  Видишь ли, я не имею права сказать тебе то, что ска­жу сейчас, но у меня нет выбора. Мне нужен карабаир пле­менной жеребец, которого ты получил от Паши-Гирея за один­надцать кенженских лошадей. Видишь, мы знаем, что ты учас­твовал в кенженском деле...

—  И что дальше?

—  Паша-Гирей арестован. Пойман с поличным. И для об­легчения своей участи он дал правдивые показания. Он же назвал мне твое имя. И еще просил передать — я этого, ра­зумеется, в протокол не внес,— что, если ты не поможешь мне найти карабаира и других чохракских лошадей, то этим повредишь ему. Словом, думай.

—  А если вы врете, гражданин начальник? Не верю я.

—  Придется поверить,— зевнул Жунид.— Д в общем — твое дело. Доказательства я тебе приводить не намерен. Хотя могу сказать, что знаю один подвал в Абухабле..

—  Ладно,— прервал Бацев.— Я скажу.

С лица его слетела вся наигранность и наглость, перед Жунидом сидел теперь больной, неприятного вида человек, угрюмый, озлобленный.

—  Жеребец и весь косяк у Салима Суншева. В селении Тамбуково... Дайте еще закурить, гражданин начальник!

—  Держи.

—  И передайте Паше-Гирею, что я.

—   Ладно. Можешь идти.

Вацев, сгорбившись, вышел.

— Тебе повезло,— ухмыльнулся Вадим.— Бацев клюнул на твою удочку  Видно, Паши-Гирея он действительно боится

— На это я и рассчитывал,— отозвался Жунид.— Идем, сейчас как-нибудь доберемся к моему старику, а потом — в Тамбуково. Кстати, надо позвонить туда, узнать, живет ли там Суншев. Бацев ведь мог и обмануть.

— Там торжество сегодня,— сказал Вадим.

— Какое?

—   Пуск колхозной электростанции. Пришла лампочка Ильича в ваши горы...

* *  *
Начальник местного управления милиции принял их еще более радушно, чем утром. Пока они были в тюрьме и зани­мались Бацевым, дело об угоне лошадей с Кенженского руд­ника, имевшее почти трехмесячную давность, «завертелось» полным ходом. Уже арестовали какого-то подозрительного дружка Бацева, а следователь прокуратуры выехал в тюрьму для повторного допроса Мухтара.

В управлении Жунид получил не слишком подробные, но достаточно определенные сведения о Салиме Суншеве. Ста­рик действительно жил в Тамбуково. Звонить не пришлось. В прошлом Суншев судился, как барышник и скупщик кра­деного скота, отсидел свой срок и вот уже год, как ни в чем не был замечен. Работал подсобником на недавно закончив­шемся строительстве колхозной ГЭС.

Начальник сам предложил Жуниду и Вадиму машину для поездки в Тамбуково и, узнав, что в пригородном селении, в пяти километрах от Нальчика, живет семья Шукаева, дружес­ки посоветовал ему проведать родных, тем более, что это по дороге, а утром отправляться в Тамбуково. Суншев за пол­дня никуда не уйдет.

Если бы Жунид знал, как обернутся дальнейшие собы­тия и что может произойти за эти полдня, он отложил бы поездку к семье!

Шофер попался словоохотливый и болтал с Дараевым, а Жунид молчал, рассеянно вслушиваясь в их разговор. Мыс­ленно он был уже дома.

Своего отца, мать, брата и сестер он не видел два года. Как-то они живут? Мать, наверно, совсем постарела...

Семья Шукаевых принадлежала к числу тех счастливых кабардинских семей, верных национальным традициям, где родители смотрят на каждого вновь родившегося ребенка, даже если живется им трудно, не как на лишний рот, а как на продолжателя рода, как на будущего человека, который обязательно прославит свою фамилию. Два брата и пять сес­тер, кроме отца с матерью, садились к очагу в небольшом турлучном домике Шукаевых. И с детства между ними цари­ли" дружба и взаимное понимание

Жунид был старшим и, как издавна повелось у горцев, самым уважаемым в семье. Его примеру следовали остальные, к его советам прислушивались. Но положением своим он никогда не злоупотреблял.

Отец Жунида, потомственный коневод, весь свей век трудился и воспитал детей в духе несложной, но справедли­вой морали, которая вся умещалась в рамки мудрой посло­вицы: «Береги честь смолоду».

Постигнув уже при Советской власти азы грамоты, Ха-лид Шукаев видел честь и славу своих детей в ученье. И всех сумел «вывести в люди». Среди братьев и сестер Жунида были врач, учительница, агроном. А младшие еще учились в горо­де — в ЛУГе, как называли тогда Ленинский учебный горо­док. Сейчас старики, скорее всего, жили одни: из писем отца Жунид знал, что одна из сестер в командировке, а другая приезжает только, на каникулы, она учительница и живет с мужем в другом селении.

... Прежде чем выехать на шоссе, они остановились воз­ле старенького кирпичного здания вокзала, где оставили свои немудреные пожитки. Приезжая домой, Шукаев никогда не забывал о подарках. Отцу — четверть хлебной водки, к кото­рой он не то чтобы имел особое пристрастие, но предпочи­тал всем иным напиткам, исключая разве что медовую кабар­динскую махсыму, матери — большой флакон одеколона и шерстяной платок, сестрам — отрезы на платья, брату — городские туфли, книги и недавно появившуюся в продаже, но еще дефицитную наливную ручку. Словом, никто не был забыт.

—  Волнуешься? — участливо спросил Дараев, когда, про­ехав по обсаженной тополями дороге к мосту, они поверну­ ли на проселок.

—  Понимаешь,— простодушно ответил Жунид.— Каждый раз, как приезжаю,— волнуюсь... Мать уже немолода... да и отец тоже. Хотя оба они крепкие, на здоровье не жалуются...

Дараев вздохнул с затаенной завистью. Жунид тотчас же понял состояние своего товарища, который вырос без роди­телей, и сконфуженно сказал:

—   Они тебе понравятся, вот увидишь.

... Селение было небольшое, дворов на сто или чуть боль­ше. Машина остановилась возле чисто выбеленного домика с навесом, разделенного на две половины. В левой жили ста­рики, в правой — молодые и гости, в которых у Халида Шукаева никогда не было недостатка. Недаром старик любил повторять, добродушно усмехаясь в усы: «Если у тебя нет гостей, плоха твоя судьба».

Вокруг дома тянулась изгородь из жердей акации. В глу­бине двора стояли коровник, курятник и небольшой плете­ный ду под кукурузу.

На шум мотора вышел высокий худой старик в черкеске и коричневой барашковой папахе. Он сразу узнал сынй, но не бросился, всплеснув руками, ему навстречу, как ожидал Ва­дим, наблюдая их встречу, а остановился, исполненный достоинства, поджидая, пока подойдет сын. Они обменялись сдер­жанным рукопожатием, и Жунид тотчас же обернулся, подо­звав Вадима и шофера и представляя их отцу.

Халид поклонился и протянул Дараеву руку.

— Салам алейкум, дорогой гость,— с едва уловимым ка­бардинским акцентом сказал он.— Мой дом — твой дом, друг моего сына — мой друг.— Потом пожал руку шоферу и при­гласил всех в комнату.

Здороваясь и глядя в глаза старика, Вадим все понял. Внешняя холодность встречи вовсе не означала, что отец не­доволен приездом сына. В глазах у Халида блеснули слезы радости. Но, верный стародавним кабардинским обычаям, он не должен был обнаруживать своих чувств при посторонних. То же самое повторилось и в доме, когда появилась мать. Она подавила светящуюся в глазах нежность к сыну и только не­надолго прижалась седой головой к грубому сукну его пальто. И тут же смущенно отпрянула, бросив извиняющийся взгляд на мужа.

Когда закончилась веселая церемония раздачи подарков, прерываемая восклицаниями и одобрительными возгласами, мать исчезла на кухню стряпать, а мужчины уселись в комна­те на тахте и на стульях — вести свой мужской разговор. Хозяин из уважения к гостям говорил по-русски, ни разу не позволив себе перейти на кабардинский язык.

Из младших Шукаевых дома оказался только Аубекир, колхозный агроном, очень похожий на старшего брата, разве что немного плотнее его.

Кунацкая, в которой они сидели, была обставлена просто, но уютно. У стены — тахта, над ней — ковер, увешанный ору­жием, в углу, у небольшого окна, до половины задернутого белой занавеской,— шкаф для посуды, этажерка с книгами и журналами, над ней — круглый черный репродуктор, посреди­не комнаты — прямоугольный стол и венские стулья.

Говорили об урожае, о том, что нынче хорошо уродила кукуруза, о стаях лошадей, которых выращивает местный ко­незавод, о ценах на рынке, о пуске гидроэлектростанции в Тамбуково.

А потом последовало угощение. Да какое! Вадим Дараев еще ни разу в своей жизни столько не ел и не пил. Между прочим, он впервые попробовал гедлибже и пришел в восторг от этого «гениального», как он выразился, изобретения кабар­динской кухни.

Запомнился ему и торжественный ритуал в конце пир­шества, когда тамада (конечно, им был Халид) встал и при­нялся священнодействовать над блюдом с только что подан­ной к столу бараньей головой. По неписаным застольным законам голову следовало разделать таким образом, чтобы каждый из гостей получил свой кусок с добрым и непремен­но символическим словесным напутствием от тамады. Напут­ствие это никак невозможно было приготовить заранее или заучить на все случаи жизни. Никогда ведь не знаешь, кто сегодня придет к тебе в гости. А то, что уместно сказать одному, совсем нелепо может прозвучать для другого. И в обязанности тамады входило умение импровизировать.

Халид ловко вынул мозг, положил его на тарелку и, раз­делив пополам, протянул Вадиму и Жуниду.

—  Вы оба,— сказал он,— наш уважаемый и дорогой рус­ский гость и мой старший сын, делаете работу трудную и очень нужную людям. И чтобы делать ее хорошо, нужно ду­мать — много думать, тогда сумеешь отличить плохих людей от хороших. Так примите же это, будьте мудры и прозорли­вы и да сопутствует вам удача!

Потом хитро посмотрел на шофера и, отделив от головы глаза, протянул ему.

— От остроты твоего глаза зависит твое уменье водить автомобиль. Будь же всегда зорким, сынок.

— А ты, младший сын мой,— обратился старик к Аубекиру,— ты человек земли. Ты агроном и должен слышать голос земли. Он разный: летом, в жару, он сухой и звонкий, когда пашня просит влаги, весной он едва различим, когда поля ждут первой борозды. А ты услышь его вовремя и ска­жи людям, когда нужно пахать, сеять и поить землю  Возь­ми это, сын мой! — и Халид протянул Аубекиру бараньи уши...

Под конец Дараев уже плохо соображал. Отказываться от чарки во время очередного тоста было нельзя, он пони­мал это, и не заметил, как его разморило. Жунид и Аубекир уложили Вадима спать.

... Перед сном Жунид побродил по дому. Все оставалось здесь по-прежнему, во всем чувствовалась хозяйственная рука матери. И только не было в комнате брата маленькой фото­графии Жунида в металлической рамке, которая прежде всегда стояла на маленьком столике у окна, где они в детстве гото­вили уроки. Портрет на стене висел, а фотография исчезла.

—  Я отдал ее Зулете, сын,— услышал он за своей спи­ной голос отца   Старик вошел неслышно и, проследив за взглядом Жунида, все понял

—  Она была здесь?

—  Зулета? Да.— Халид подошел ближе и положил руку на его плечо— Она ждет малыша.,  твоего...

Жунид резко обернулся:

—   Это еще неизвестно, моего или чужого...

Отец покачал головой.

—  Если человек падает и хочет встать, надо помочь ему подняться  Я верю ей, -сын... это будет твой ребенок. И она хочет подняться.

—  Значит, Зулета все тебе рассказала?

—  Да — Халид медленно пошел к дверям в свою полови­ну, но на пороге задержался.

—  Ты мужчина. И тебе трудно. Это я понимаю... Но у Шукаевых в роду еще не водилось, чтобы семья перестала быть семьей. Подумай об этом. Только не спеши и не горя­чись..

—  Чем она сейчас занимается? — глухо спросил Жунид.

—  Работает в Нальчике. В амбулатории. И учится в ме­дицинской школе.

- Где?

—   В Краснодаре. Кажется, это называется — заочно. Ну доброй ночи. Ложись. Час поздний.

После ухода отца Жунид долго не мог заснуть. Значит Зулета приезжала сюда. Выпросила у стариков его фотогра­фию. У нее не было своей, он ведь не слишком любил сни­маться. Впрочем, при его работе это и не рекомендовалось. Эх, Зулета, Зулета. .

*  *  *
Через сутки, когда, преодолев на управленческой полу­торке несколько десятков километров, они прибыли в Тамбу-ково, селение светилось огнями Строители сдержали свое слово, и к семнадцатой годовщине Октября электростанция дала первый ток.

Настроение в селе царило праздничное люди бродили по улицам, шумно разговаривали, в каждом окне горел свет

Но в Тамбуково следователей подстерегала неожидан­ность. При пуске электростанции разрядом тока был убит Салим Суншев. Обрывалась последняя нить. Других имен И адресов у Шукаева не было, если не считать предположения

Хапито Гумжачева, что карабаир находится где-то за Тере­ком. Тупик.

... Вернулись в Нальчик поздно ночью. В управлении ми­лиции лежала телеграмма на имя Шукаева:

«Результате допросов задержанных вами лиц выяснил некоторые дополнительные данные тчк Сообщаю наиболее важные тчк Тау Бекбоев находится банде Азамата Мамакае-ва окрестностях Грозного тчк Монограммы платке Зафесова прочтены тчк Язык арабский тчк Установлена еще одна явка зпт поселок Докбух Лялям Бадаев тчк Желаю успеха тчк Охтенко».

— Что будем делать, Вадим? — спросил Шукаев, когда они вышли из управления.

— Сейчас, я думаю, доберемся до твоего дома и завалимся спать. А утром решим.

— Это само собой. А все-таки?

— Ты ведь решил уже, зачем спрашиваешь?

— Хочу знать твое мнение.

—   Надо ехать в Грозный. Кстати, ведь там Денгизов?

Жунид улыбнулся. Когда люди долго бывают вместе, они начинают понимать друг друга с полуслова.

—  Там,— сказал он.— Расследует дело об убийстве пред­седателя сельсовета в Бай-Юрте. Мамакаевская банда орудует в тех же местах...

19. К БАЛАН-ТУЛХИ-ХАНУ ПРИХОДИТ ГОСТЬ

Когда заместитель начальника управления милиции Се­веро-Кавказского края Колосунин на совещании у Тукова в Насипхабле говорил о том, что ликвидация уголовных банд в те годы была насущной политической задачей, он нисколь­ко не преувеличивал.

Установление Советской власти в двадцатых годах вызва­ло на Кавказе острую классовую борьбу, как, впрочем, и в Других районах страны. Причем эмиграция контрреволюцион­ных элементов захватила Кавказ в меньшей степени, чем Центральную Россию, и здесь осталось гораздо больше вра­гов новой власти. К тому же, вербуя сторонников, они разжигали национальную рознь, усиленно проповедовали панис­ламизм. В этом и состояли особенности классовых битв на Северном Кавказе.

В тридцатые годы здесь развернулось массовое колхоз­ное движение, было ликвидировано кулачество, стали разви­ваться социалистическая промышленность и культура. Вот тог­да-то и подняли головы остатки недобитых белогвардейских банд, замаскировавшиеся кулаки, муллы, внешне безобидные ревнители мусульманства, а на деле — ярые враги советско­го строя. Но об открытом выступлении они не могли и ду­мать. Вот почему идеологи старого мира постепенно скати­лись в болото уголовщины. Конокрадство, убийства из-за угла сельских активистов, грабежи, барышничество, валютные операции,контрабанда,— все было принято на вооружение теми, кто не хотел сложить оружия и вместе со всем наро­дом строить социализм.

Необходимостью усиления борьбы с преступностью и была вызвана очень важная мера по реорганизации аппарата милиции.

В мае 1931 года было создано Главное управление мили­ции и уголовного розыска при СНК РСФСР и принято для них новое положение. На милицию и угрозыск возлагались задачи по раскрытию особо тяжких уголовных преступлений, которыми прежде занималось ОГПУ. Так называемые груп­пы охраны хозяйства преобразовывались в ОБХСС.

 Управление милиции Чечено-Ингушетии, находившееся в Грозном, в те дни, когда Шукаев и Дараев колесили по все­му Северному Кавказу в поисках карабаира, занималось рас­следованием одного из таких преступлений, а именно — убий­ством председателя Бай-Юртовского сельсовета. Руководил расследованием начальник отдела по борьбе с бандитизмом Шахим Денгизов.

Убийство председателя в Бай-Юрте было еще одним зве­ном в цепи уголовных дел, имевших политическую окраску. В местечке Докбух уже были обнаружены следы бандита и конокрада Азамата Мамакаева и его сообщников, которым год назад при ликвидации кулацкой банды мюридиста Муцольго-ва удалось скрыться в горах Чечни. Оттуда кулацкие прихвос­тни и совершали свои налеты на колхозные фермы, магази­ны и склады, терроризировали население. Денгизов уже знал, что в мамакаевской группе недавно появился бежавший из Адыгеи Рахман Бекбоев, по кличке Тау. Кроме того, Шахим Алиханович предполагал также, что к Мамакаеву примкнуло и несколько человек из террористической группы Абаева, недавно разгромленной и выловленной ОГПУ в Шилийском лесу. Абаевцы объединяли вокруг своего главаря несколько отпрысков кабардинских князей (Абаевых, Инжижоковых и других). Некоторым из них удалось бежать.

Все эти шайки, скрывающиеся в аулах и лесах Адыгеи, Кабардино-Балкарии, Северной Осетии, Карачаево-Черкесии и Других местах, являлись своего рода осколками контррево­люционной и уголовной банды, возглавляемой бывшим кабар­динским князем Темирханом Шипшевым, которая долгое вре­мя орудовала в горных районах Кабардино-Балкарии и Чече­но-Ингушетии. Только в 1928 году удалось ее ликвидировать. Тогда же, и работники угрозыска это хорошо помнят, в газе­те «Молот» было опубликовано интервью полномочного пред­ставителя ОГПУ СССР по Северному Кавказу и Дагестану под названием: «Дворяне и помещики — организаторы банд в Кабарде».

В такой обстановке вопрос о том, следует или не следу­ет доводить до конца дознание даже по самому на первый взгляд пустячному делу, стоять не мог. Вот почему и после ликвидации унароковской банды угрозыск Адыгеи считал не­обходимым продолжать поиски небольшого табунка в два де­сятка лошадей, угнанного из Чохрака. Идя по следам исчез­нувших коней, Шукаев и Дараев могли выявить неизвестные ранее притоны конокрадов, скупщиков и других лиц, связан­ных с уголовным миром тех лет, и, таким образом, расши­рить фронт борьбы с бандитизмом. Наконец, по-прежнему ос­тавался на свободе опасный рецидивист Рахман Бекбоев

Работая над раскрытием бай-юртовского убийства, Шахим Денгизов не забывал следить и за тем, что делается за пределами Чечено-Ингушетии. Он, в частности, держал связь с Дыбаговым и знал о том, что его подопечному Жуниду Шу-каеву удалось положить конец «художествам» ротмистра Уна-рокова и арестовать еще одного гастролера —  Пашу-Гирея Ак-башева, связанного с белогвардейским поручиком Ивасьяном

Денгизов был доволен. Не зря он рекомендовал Дыбаго-ву поручить Шукаеву дознание по чохракскому делу. Скорей бы заканчивал, а потом можно было бы перевести его в кра­евой аппарат на более ответственную работу. Шахим Алиха-нович не любил откладывать своих решений в долгий ящик и, воспользовавшись присутствием в Грозном Колосунина, по­говорил с ним о Жуниде. Колосунин ответил, что он тоже наблюдал за работой Шукаева и доволен им. Таким образом, в принципе вопрос о переводе Жунида был решен

Помимо неотложных мер по раскрытию убийства пред­седателя сельсовета, Денгизов должен был выполнить еще одну важную миссию. Вокруг мамакаевской банды группиро­вались не только матерые уголовники, но и люди, сбитые с толку кулаками, муллами и их подпевалами, люди, совершив­шие незначительные нарушения, но скрывавшиеся в лесах и аулах из боязни расплаты. Всячески запугиваемые преступи никами и врагами Советской власти, они по инерции продол­жали оказывать поддержку Мамакаеву. Нужно было вернуть их любой ценой к нормальной и честной жизни, заодно вы­бив почву из-под ног у абреков и создав вокруг них полосу отчуждения. По согласованию с Москвой угрозыск объявил об освобождении от ответственности и о помиловании лиц, которые пожелали бы явиться с повинной. Денгизову и по­ручалось довести это решение до крестьян и скотоводов, пособничавших бандитам, и всячески содействовать их воз­вращению в лоно закона.

Так обстояли дела в Грозном, когда дневным поездом туда прибыли Шукаев и Дараев

* * *
—   Можно?

Денгизов поднял голову от стола и, разглядев вошедших, встал.

—  Разумеется. Рад вас видеть. Легки на помине.

—  Мы оказались в форменном тупике, Шахим Алиханович,— без предисловий начал Жунид.— Потому и приехали. Знакомьтесь, пожалуйста, это Дараев, мы работаем по делу вдвоем.

Пожимая руку Денгизова, Дараев с любопытством рассмат­ривал бибиста. Вадим Акимович немало хорошего слышал об этом человеке. Умный, дотошный, зря никогда не скажет лиш­него слова, смел до дерзости, перед начальством шапку не ломает, в общем,— чего только о нем не говорили.

—  Садитесь,— широким жестом пригласил их Денгизов к дивану и сам сел туда же.— В общих чертах я знаком с делом, так что сразу выкладывайте суть ваших затруднений.

—  Последней надеждой был Салим Суншев из Тамбуково,— продолжал Шукаев,— но он три дня назад погиб, схва­тившись за оголенный провод на гидростанции. Погиб по собственной небрежности. Как раз под праздник. Карабаира в селении нет, других лошадей — тоже. Имеются сведения, что они — за Тереком. Охтенко удалось выудить у Зафесова имя еще одного конокрада, монограмма которого вышита вот на этой штуке...— Жунид вытащил из сумки фуляровый пла­ток Хахана и положил перед Денгизовым.— Я проверял по­завчера: в Докбухе нет никакого Ляляма Бадаева, о котором телеграфировал мне Охтенко. Видно, он переселился куда-то и новое его местожительство не известно Зафесову, так как виделся старик с ним около десяти лет назад.

— Я думаю, горю вашему помочь можно,— перебил Денгизов.— Но мне надо навести кое-какие справки   Отложим-ка мы разговор на завтра. А пока вот что как вы устроились?

— В гостинице «Грознефть»,— ответил Вадим Акимович

— Что ж, отлично. Тогда...— Денгизов посмотрел на часы.— Ого! Половина третьего... Пошли-ка, братцы, обедать. Я угощаю. Тут есть один сносный ресторанчик. Хорошие котлеты подают. Нечего, нечего, знаем, как вы поели.   Оде­вайтесь и — шагом марш.

Денгизов не случайно предложил перенести беседу о де­лах на следующий день. Чтобы дать совет Шукаеву, как дей­ствовать дальше, он должен был выяснить, при каких обсто­ятельствах совет старейшин аула Докбух намерен осуществить возвращение невольных и вольных пособников Мамакаева к «легальной» жизни. Церемония приема тех, кто захочет явить­ся с повинной (Денгизов их окрестил «заблудшими»), назна­чалась на десятое ноября, то есть на другой день после при­езда в Грозный Жунида и Вадима. Причем, судя по послед­ним известиям из Докбуха, важную роль в этом предприятии должен был сыграть местный эфенди Балан-Тулхи-Хан. До сих пор человек этот был не очень понятен Денгизову. Ша-хима Алихановича не покидала, подозрение, что почтенный эфенди говорит гораздо меньше, чем знает, и не показалось бы ему удивительным, если бы вдруг обнаружилась связь Балан-Тулхи-Хана с самим Азаматом Мамакаевым

Видимых оснований для такого предположения пока не было, но слишком уж близко к сердцу мулла принимал мно­гое из того, что делалось в ущерб мамакаевской шайке

И вот вечером девятого ноября работники Чечено-Ингуш­ского угрозыска доложили Денгизову, что Балан-Тулхи-Хан вызвался предоставить для приема «заблудших» свою усадьбу и намаз в честь такого события.

А наутро, после некоторого справить специальный размышления, Денгизов окон­чательно решился предложить Шукаеву пойти на необычный и рискованный шаг. Но встретиться утром в управлении милиции им не удалось. Помешало происшествие, случивше­еся в доме бывшего лавочника Докбуха Хабо Цораева, у ко­торого похитили лошадь дорогой породы и редкой красоты. Почерк был явно мамакаевский. И Денгизов отправился с опергруппой. Уезжая в Докбух,он оставил сотрудникам угро инструкции для Жунида.

В Докбухе же произошло следующее. ... С давних вре­мен у горцев Кавказа бытует любопытный обычай. Если джи­гит нанес себе увечье на скачках, невзначай вывалившись из седла, получил ранение в стычке с кровником или абреком, если просто одолела его какая-нибудь неприлипчивая бо­лезнь,— соседи и другие аульчане устраивали ему вечер уве­селения. Называлось это у разных народов по-разному У кабардинцев, например,— шопшако, у осетин — ренчен фар-шаг К постели увечного, раненого или заболевшего явля­лись все, кто хотел и мог выразить ему свое сочувствие и уважение Самыми желанными гостями были, разумеется, лучшие певцы и танцоры, завзятые балагуры и признанные острословы. Шутки, игры, смех, песни, ряженые, долгие рас­сказы о нартах — все это продолжалось нередко до самого утра. Причем больной, если даже он чувствовал себя плохо, должен был, как настоящий джигит, скрывать недомогание и боль и отвечать гостям доброй улыбкой.

Так вот, вечером девятого ноября в ауле Докбух в доме местного шорника, у которого сын, вылетев из седла, сломал ногу, затевался ренчен фаршаг

Знал о готовящемся празднике и бывший лавочник Хабо Цораев, чей полутораэтажный добротный домина стоял по соседству с латаной-перелатанной завалюхой шорника.

Хабо Цораев, самодовольный и толстобрюхий брюзга, весь день ворчал по этому поводу. Идти на торжество ему не хотелось, но нельзя было нарушить обычай.

— И чего ругаешься, старый? — спрашивала его жена.— Развлечешься хоть среди людей...

— Дура,— довольно громко говорил Хабо, зная, что суп­руга туга на ухо и все равно не услышит.— Дура беспросвет­ная... большая честь для меня идти к какому-то шорнику

Хабо был чванлив, о чем знал весь аул, но не в тем крылась причина его нежелания посетить дом соседа. Он вообще не хотел никуда уходить, опдсаясь за жеребца, кото­рого получил недавно от Балан-Тулхи-Хана.

Дело в том, что лавчонку свою Цораеву пришлось за­крыть, ибо слишком трудно стало объяснять властям проис­хождение тех или иных товаров, и Хабо вместо нее открыл случной пункт.

Новое предприятие работало ни шатко, ни валко: бары­шей особых не приносило, потому что все племенные жереб­цы и кобылы состояли на учете в колхозах и редко кто из частников приводил к нему свою животину в надежде полу­чить потом породистого жеребенка. Несколько же дней на­зад Цораеву привалило настоящее счастье: Балан-Тулхи-Хан самолично привел к нему племенного красавца с вызвездью на лбу и велел беречь его, как зеницу ока. Мулла пришел поздно вечером, когда на улицах уже не было ни души, и просил держать сделку втайне. Зв использование жеребца Хабо должен был платить эфенди определенную мзду.

Цораев осматривал коня в закрытой конюшне, освещен­ной «летучей мышью», и восхищенно причмокивал языком. Теперь-то дела пойдут иначе. Стоит аульчанам узнать, что у Хабо появилось такое чудо, как от клиентов отбоя не будет. Он пообещал мулле никому не говорить, откуда конь, и тут же отсчитал задаток.

Но не прошло и двух дней, как Балан-Тулхи-Хан явился снова. И опять вечером. Высохшее аскетическое лицо эфен­ди было злым и встревоженным.

—  Береги коня, Хабо,— сказал он, отказавшись войти в дом и остановившись у входа в конюшню. Из полуоткрытых ворот ее на муллу падал свет фонаря. Глаза его зло блесте­ли.— Его хотят увести...

—  Кто посмеет это сделать, эфенди? — испуганно спро­сил Цораев.

—  Только один человек, зная, что аргамак принадлежит мне, способен угнать его...

—  Кто же, эфенди?

—  Азамат...

Цораев чуть не проглотил язык. Он так и не нашелся, что сказать в ответ.

—  Днем и ночью стереги.его, Хабо,— глухо проговорил мулла.— Иначе от меня добра не жди...

—  Да я... да что ты, эфенди, я с радостью...

Балан-Тулхи-Хан ушел, даже не попрощавшись.

И вот теперь, зная, что вездесущий Азамат Мамакаев, гроза горных аулов Чечни, Ингушетии и Осетии,  дал слово угнать жеребца, Цораев должен был тащиться на ренчен фаршаг к какому-то безродному шорнику, оставив дом и ко­нюшню на попечение глухой жены.

Но делать было нечего. Ни один мусульманин не может позволить себе нарушить веками освященных традиций. И Хабо Цораев велел жене не давать собакам еды, запер конюш­ню на все запоры, покинул усадьбу и засеменил к дому шор­ника.

Когда Хабо вошел в комнату, где лежал сын шорника с ногой в лубках, перебинтованной не совсем чистой марлей, «веселение» больного уже началось. Обменявшись с хозяе­вами и болящим приветствиями, соответствующими случаю, Цораев постарался занять место поближе к окну, чтобы вре­мя от времени поглядывать на свою усадьбу.

Среди гостей на ренчен фаршаге были известные всему аулу люди, и только двух из них Хабо видел впервые. Один, с бритой головой и широкими скулами, был похож на тата­рина. Лицо его, грубое и неприветливое, было освещено слева, и Цораев не мог оторвать взгляда от его уха. Скрюченное, обезображенное, оно выглядело отталкивающе и зловеще. Второй стоял, опершись о притолоку двери. Черный, чубатый, он мог быть и осетином, и чеченцем.

На круг перед кроватью выскочил плясун и завертелся волчком. .Хабо увлекся, наблюдая за его ужимками, и раска­тисто хохотал, держась обеими руками за тугой живот.

Потом были песни, рассказы, опять танцы. Цораев уже забыл о необходимости посматривать в окно, предаваясь ве­селью вместе со всеми. Но вот, случайно бросив взгляд в сторону, он мигом перестал смеяться. Одноухий и его спут­ник исчезли.

Покидать подобное сборище незаметно, не дождавшись конца представления, не принято — недолго и оскорбить хо­зяина. Но если это сделали двое неизвестных, то почему не сделать и ему? Тем более, что ему вдруг показалось стран­ным одно обстоятельство: знаменитые волкодавы, которыми Хабо Цораев немало гордился, давно молчали.

Он потихоньку подобрался к дверям и выскользнул на­ружу. К своему двору толстый Хабо почти бежал, отдуваясь так, что слышно было на соседней улице. А псы не лаяли.

... В ту ночь бывшего лавочника едва не хватил удар. Обе собакилежали посреди двора, вывалив языки, конюшня была открыта, жеребца Балан-Тулхи-Хана и след простыл..

Именно поэтому утренняя встреча Денгизова с Шукае-вым не состоялась. В угрозыске стало известно о ночном происшествии в усадьбе Цораева. Стиль ограбления выдавал руку Мамакаева: отравление собак, взлом замка на воротах конюшни — все это не оставляло сомнений в причастности к похищению коня главаря чечено-ингушских абреков.

И Шахим Алиханович, несмотря на свою занятость, вы­ехал вместе с опергруппой на место происшествия. Так или иначе, но сегодня он должен был быть в Докбухе. Балан-Тулхи-Хан вместе с советом старейшин аула ожидал прихо­да «заблудших» с повинной.

*   *   *
Добравшись до Докбуха на попутной машине, Шукаев сошел примерно в километре от селения. Ему хотелось поя­виться в ауле не раньше сумерек. Инструкции, которые ут­ром по просьбе уехавшего с опергруппой Денгизова передал ему начальник Чечено-Ингушского управления милиции, были не совсем обычными. Шахим Алиханович просил сказать, что точных и конкретных указаний по поводу местонахождения чохракских лошадей он дать не может, но советует испробо­вать зафесовский именной платок на мулле из Докбуха Ба-лан-Тулхи-Хане. Если эфенди клюнет на удочку, то Жунид сможет выяснить кое-что важное и для Денгизова. В частнос­ти, Шахима Алихановича интересовало, где сейчас скрывается матерый бандит и, вероятно, убийца председателя сельсове­та Азамат Мамакаев.

Начальник управления коротко информировал Шукаева и о подробностях кражи жеребца у Хабо Цораева. Узнав о при­метах похищенного коня, Жунид загорелся было стремлением тут же помчаться вслед Денгизову, не сомневаясь ни минуты, что речь идет о карабаире, но передумал. Совсем не обязательно им быть там вдвоем. Все, что нужно и можно сделать Шахим Алиханович сделает сам, а вот Балан-Тулхи-Хан...

Поблагодарив начальника, Жунид ушел в гостиницу го­товиться к предстоящей операции. Сначала они решили ехать в Докбух вдвоем с Вадимом, но замысел пришлось изменить после звонка из управления. Оттуда сообщили, что ищейка потеряла след украденного жеребца на пути к аулу Орюрт Опергруппа выехала туда уже без Денгизова, который остался в Докбухе, чтобы принять «заблудших»  Словечко это порядком смешило Жунида, но в управлении к нему уже привык­ли, называя так, с легкой руки Денгизова, обманутых пособ­ников Мамакаева.

Словом, Жунид решил явиться к Балан-Тулхи-Хану в единственном числе. Дараеву следовало побывать в Орюрте. .. Вадим Акимович не мог удержаться от смеха, разгля­дывая преобразившегося приятеля.

На Жуниде был довольно потертый бешмет, свалявшая­ся, видавшая виды бурка, ноговицы на ногах и лохматая чер­ная папаха на голове.

— Абрек! Ха-ха! Ты натуральный абрек. Вот где талант перевоплощения!..

— Брось зубоскалить,— добродушно отмахивался Жу­нид.— Лучше скажи, след от сбритых усов не слишком вы­деляется?

— Нет. Лицо-то у тебя не загорелое. Солнца мало было в последние дни. Да поглядись в зеркало.

Жунид последовал совету друга и в свою очередь расхо­хотался.

— А ты прав! Зверский вид у меня! Но ничего. Зато мама родная не узнает. Ну, счастливо, Вадим. Смотри там, в Орюр­те, разузнай все, что можно.

— Хорош,— тон Дараева стал озабоченным.— Ты, это ну  в общем, зря не рискуй..

— Ладно.

— Ни пуха, ни пера!

— К черту!

И Жунид Шукаев, переодетый и неузнаваемый, сунув в карман галифе заряженный пистолет, отправился к Балан-Тулхи-Хану

Горы уже задернуло вечерней мглой, и на Докбух осели влажные сумерки, когда он подходил к аулу По дороге ус­пел основательно запылиться и сейчас смахивал на челове­ка, которому пришлось преодолеть нелегкий и долгий путь.

Первый же встречный показал ему усадьбу Балан-Тулхи-Хана.

Обнесенный высоким каменным забором двор эфенди замыкал верхнюю окраину селения. Напротив кирпичного дома, крытого оцинкованным железом, красовались единствен­ные в Докбухе железные ворота. Сквозь решетку в их верх­ней части виден был просторный и уютный двор с многочис­ленными хозяйственными постройками. Саманный сарай-ко­нюшня, возле которого стояла коновязь, крытый загон для овец, курятник. За двором темнели деревья фруктового сада.

—   Неплохо живет мулла,— прошептал Жунид и посту­чал в ворота висячим железным кольцом. В ответ тотчас же забрехали собаки. Судя по голосам, их было не меньше трех.

Потом кто-то вышел, прикрикнул на расходившихся псов и приблизился к воротам.

Жунид разглядел мужскую фигуру, облаченную в темную одежду.

— Кого аллах послал к нам в такую позднюю пору? — по-русски спросил хозяин. Голос у него был низкий, власт­ный.

— Мир дому твоему,— ответил Жунид.— Издалека при­шел я, достопочтенный эфенди. Важное дело привело меня к тебе.

— Кто ты?

— Мое имя — Шаниб. Но оно тебе не знакомо.

— Говори.

— Два горца не могут беседовать, разделенные железными воротами,— с затаенной обидой в голосе сказал Жунид.— И то, что должен я тебе сказать, не для других ушей.

Хозяин помолчал, видимо, что-то обдумывая.

— Откуда ты? — спросил он еще.

— Из Адыгеи. Аул Дейхаг — моя родина.

— Кого ты там знаешь?

— Хахана, да продлит аллах его дни...

Загремел засов, и перед Жунидом открылась калитка.

—   Входи, будь гостем,— в голосе хозяина по-прежнему звучали нотки недоверия.

Комната, куда Балан-Тулхи-Хан ввел Жунида, была про­сторна и богато убрана. Все стены — в дорогих коврах, на полу тоже ковры. В углу — тахта с несколькими подушками в бархатных чехлах. Посредине длинный стол, накрытый шелковой скатертью. В воздухе еще стояли запахи недавне­го пиршества, да и на полу Жунид заметил несколько кури­ных костей — хозяйка еще не успела навести порядок.

Едва Шукаев подумал об этом, как в кунацкую вошла сгорбленная седая женщина со слезящимися, пораженными глаукомой глазами и, не замечая го,стя, стоявшего сбоку, от дверей, обратилась к мулле:

—   Позволь убрать здесь, Лялям. Балан-Тулхи-Хан резко повернулся и, едва сдерживая гнев, зашипел:

—   Не видишь, старая?! Гость у меня! Ступай на кух­ню! — и метнул быстрый взгляд на Жунида. Тот  сделал вид, что заинтересован затейливым рисунком ковра у себя под ногами.

Старуха сейчас же исчезла.

—   Присядь,— сказал мулла.— Кажется, ты назвал себя Шанибом? Присядь, Шаниб. После долгого пути не грех дать отдых ногам. А твои ноговицы хранят еще пыль горных дорог...

Шукаев сел на тахту. Он все еще не мог опомниться от изумления. Старуха сказала: «Лялям...» Что это — случай­ность? Или...

— Что привело тебя ко мне, сын мой? — усевшись ря­дом, спросил мулла.— Так ты знаешь Хахана?

— Он мой добрый наставник и друг,— с уважением от­ветил Жунид.

— Я учился вместе с ним в Крымском Аль-Ахраме...

— Эфенди,— мягко прервал Жунид.— Я назвал тебе имя Хахана недаром. Он послал меня к тебе. И вот залог того, что я говорю истинную правду...— Он полез за пазуху и достал вчетверо сложенный узорный платок.— Хахан шлет тебе свой поклон.

Балан-Тулхи-Хан торопливо развернул платок и принялся его рассматривать. Жунид сидел, затаив дыхание.

Наконец, черты лица муллы прояснились, и он хитро по­смотрел на гостя.

— Что же ты не сказал сразу? Для друга Хахана, для человека, которому он доверил это,— мулла тряхнул плат­ком,— мой дом открыт и'днем и ночью. Гонзага! Эй, Гонзага, куда ты провалилась?!.

— Я здесь, господин мой,— появилась на пороге старуха.

— Накрой на стол. Подай лучшие кушанья для дорогого гостя из Адыгеи!

Жунид украдкой рассматривал Балан-Тулхи-Хана. Жест­кое волевое лицо, морщинистое и сухое. Губ почти нет со­всем, узкая щель маленького ехидного рта сомкнута. Нос круто выгнут и придает лицу хищное выражение большой нахохлившейся птицы. На голове — ни единого волоска: она блестит, как полированный шар неправильной формы, отра­жая тусклый свет керосиновой лампы.

Белые, как вата, брови муллы шевелились, когда он го­ворил, пронзительно-черные глаза в упор смотрели на собе­седника. Он часто поглаживал свою седую козлиную бородку.

—В наших местах плохо...— медленно начал Жунид, бо­ясь неосторожным словом все испортить.— Никому не дают покоя эти служители дьявола... Асфар Унароков убит в Кутском лесу, Тау...

—Я слышал,— насупился эфенди.— Ты знал Асфара?

—Ротмистр умер у меня на руках,— наполовину соврал Жунид.

—Да примет аллах его душу!

—Аминь, эфенди!

Гонзага принесла дымящееся блюдо с бараниной, миску чепалгашей и кувшин араки.

—   Подкрепись, Шаниб,— предложил мулла.— И пове­дай, что привело тебя к нам.

Говорил Балан-Тулхи-Хан по-русски весьма чисто, но с сильным акцентом.

—  У тебя уже были гости, эфенди,— полувопроситель­но сказал Шукаев.

—  Сегодня в моем доме я принимал весь совет старей­шин аула и большого начальника,— с гордостью ответил Ба­лан-Тулхи-Хан.— Даже в молитве я упомянул его имя...— мулла помедлил.

Шукаев молчал, почтительно ожидая продолжения.

—   ... Денгиз. Большой начальник... хитрый, как шайтан. Новая власть простила грехи абрекам, но велела вернуться в аулы и сложить оружие... Дюжина джигитов сегодня спус­тилась с гор. Их скакуны были здесь, у моей коновязи... Те­перь Азамат недосчитается двенадцати своих людей...— Пос­ледние слова он произнес со злорадством.— Выпьем, Шаниб!

Шукаев принял из рук эфенди граненый стакан с аракой и, дождавшись, пока выпьет хозяин, не морщась, опрокинул свой.

—  Так чего же ты хочешь?

—  Хахан просит возвратить жеребца в Адыгею,— вкрад­чиво сказал Жунид, не глядя на муллу.— От этого зависит спокойствие наших людей..

Балан-Тулхи-Хан побагровел. Рука его, державшая пус­той стакан, дрогнула.

—   Азамат заплатит мне за него!.. Ох, заплатит... такой конь! Настоящий карабаир!.

Шукаев не подал вида, как взволновал его ответ эфен-ДИ. Итак, Денгизов не ошибся! Не зря он, Жунид, предпри­нял весь этот маскарад.

Балан-Тулхи-Хан действительно связан с Мамакаевым!

И знает о карабаире!

И, возможно, мулла не тот человек, за которого себя выдает.

Почему Гонзага назвала его «Лялям»?

Стоп. Не следует пороть горячку и торопиться. Чем мень­ше задавать вопросов, тем лучше. Балан-Тулхи-Хан и так все выболтает.

— Азамат — далеко, его не достанешь,— неопределенно сказал Жунид, обгладывая ребрышко.

— Ничего. Мы еще встретимся. Через два дня Азамат почистит подводы с товарами сельпо по дороге в Базоркино... До этого я скажу ему все... Он вернет мне коня, не посмеет не вернуть...

— Не так легко отнять у Азамата то, что попало в его руки,— осторожно сказал Жунид.

— Посмотрим еще,— прошептал мулла.

— А что за подводы? Там будет пожива?

— Хватит на всех. И на твою долю, если захочешь...

— Я подумаю.

— Подумай, подумай.

— Так что мне ответить Хахану, эфенди?

Густые, изогнутые брови эфенди поползли вверх.

— Ты же слышал: Азамат лишил меня моего карабаира!..

— Его у тебя угнали?

— Я не прощу ему,— кипел Балан-Тулхи-Хан.— Мне все известно про него! Над его головой уже собираются тучи: револьвер, из которого убит председатель в Бай-Юрте,— у Азамата. А пулю достали из тела убитого...

— Ты не можешь помочь нам? — упрямо твердил свое Жунид.

— Подожди, Шаниб, я подумаю,— Балан-Тулхи-Хан швыр­нул баранью косточку прямо на ковер.— Может, и помогу. Мне самому дорог конь, но месть за обиду — дороже. Я знаю, где Азамат держит его. Я скажу тебе! Пусть в Адыгее не думают, что старый Лялям Балаев не сдержал клятвы!

И снова Жунид не выказал никаких признаков удивле­ния. Мысль eгo работала сейчас четко и напряженно.

Итак, Лялям Балаев, давнишний друг и сообщник Хаха-на Зафесова, и мулла Балан-Тулхи-Хан — одно и то же лицо! Что ж, в те времена среди конокрадов случались и не такие метаморфозы. Очевидно, все эти годы ревностный служитель ислама вел двойную жизнь  На людях и для всех — мулла, достойный и уважаемый эфенди, проповедующий слово про­рока. Но было у него и другое лицо, прикрытое от прихожан мечети «священной черноты корана» — лицо пособника бан­дитов, содержателя притона для конокрадов.

Хахан Зафесов знал это — потому и назвал Бадаева, уверенный, что Шукаев его не найдет.

Так или иначе, но вылазка Жунида принесла блестящий результат. Догадка Денгизова оказалась верна — Балан-Тул­хи-Хан имеет прямое отношение к мамакаевским молодчикам которые тринадцатого готовят налет на транспорт с товара­ми в районе Базоркино. Тот же Мамакаев или кто-либо из его ближайшего окружения выстрелом в упор убил предсе­дателя.

Мулла, как казалось Жуниду, призывая громы и молнии на голову своего грозного шефа и покровителя, больше пету­шился, чем говорил всерьез. Едва ли он посмел бы открыто предать Азамата, скорее ему хотелось вырвать у атамана ка-рабаира, которого Балан-Тулхи-Хан, вероятно, в свое время ута­ил от Мамакаева при дележе угнанного скота и лошадей. Жу­ниду хорошо знакомы были подобного рода распри между гла­варями шаек и их подручными, суть которых сводилась к об­щеизвестной формуле — «вор у вора дубинку украл»

—  Я слушаю, эфенди,— напомнил Шукаев,  видя, что Балан-Тулхи-Хан погрузился в размышления   Было уже поз­дно, кроме того, сюда мог прийти кто-либо из конокрадов,

знавших Жунида в лицо, а тогда все, чего он достиг этим визитом, пошло бы насмарку.

—  Не торопи меня, уважаемый,— устало ответил хозя­ин. Он как-то сник и приутих. Гнев его остыл, и теперь пе­ред Жунидом сидел старый усталый человек, который выпил лишнего, наговорил Бог знает чего и жалеет об этом.

Жунид не ошибся. Мулла досадовал на свою несдержан­ность.

—  Ты, сын мой, не обращаи внимания... Мы свои люди с Азаматом: поругаемся и помиримся,- Выкинь из головы все, что я говорил..

—  Не тревожься, эфенди. Я буду нем, как могила.

—  Ты мог бы взяться за одно поручение?

—  Укажи мне путь к карабаиру, и я все сделаю.

—  Ладно,— мулла погладил бородку.— Поедешь во Вла­дикавказ с моим человеком. Он высадит тебя на базаре Оттуда уже пойдешь сам. Запомни: Пушкинская улица, пять. Там живет Гибцо Абастов. Запомнил? Повтори!

—  Владикавказ, Пушкинская, пять, Гибцо Абастов.

—  Так. Передай ему, что сегодня у меня во дворе перед Денгизом сложили оружие двенадцать джигитов.  Один из них — Мухтий Абазаев связан с угрозыском. Передай, что­ бы Азамат выбросил револьвер, из которого убит председа­тель...

—  А как же конь?

—  Гибцо точно знает, где он. Покажешь ему свой платок, и он скажет тебе, как выкрасть карабаира и увести за Кубань. Но Азамату, если попадешь к нему, ни одного слова...

—  А если Гибцо не знает, где конь?

—  Знает! — раздраженно отрубил Балан-Тулхи-Хан.

—  Прости, эфенди, но я не понимаю.- Если Азамат вы­крал у тебя коня и держит где-то у Гибцо, то разве Гибцо скажет мне, где конь?

—  Скажет. Гибцо тоже не ладит с Азаматом. . Ну, хва­тит, давай выпьем. Расскажи, как живет наш уважаемый Хахан!

—   Здоров. Хочет жениться, да невесту никак не найдет Из дома Балан-Тулхи-Хана Шукаев выехал на рассвете Угрюмого вида молчаливый ингуш правил бричкой.

20. ЖУНИДУ ПРЕДЛАГАЮТ ВЗЯТКУ

Молчаливого возницу звали Зарахматом. Жунид только это и узнал от него. Попытки заговорить успеха не имели.

Зарахмат, согнувшись, сидел на передке брички, изред­ка перетягивал кнутом по спинам лошадей и молчал.

Шукаев оставил его в покое и попытался мысленно при­вести в порядок те разрозненные сведения, которые ему уда­лось получить от Балан-Тулхи-Хана.

Итак, мулла Балан-Тулхи-Хан — он же Лялям Балаев, пособник Мамакаева — посвящен во все дела банды.

Между ним и Азаматом — .нелады из-за карабаира, ко­торого эфенди попытался, как видно, присвоить, а Азамат не позволил ему этого сделать.

Тринадцатого должен состояться налет на обоз с това­рами для Базоркинского сельпо. Передать Денгизову.

О местонахождении лошадей знает Гибцо Абастов из Орджоникидзе, куда он теперь едет. Вот, пожалуй, главное

Интересно, удастся ли Вадиму раздобыть что-либо в Орюрте?..

Бричка легко катилась по хорошо наезженной грунтовой дороге, которую то и дело пересекали овраги и балки. До Орджоникидзде, как сказал Зарахмат, оставалось верст двад­цать.

За поворотом блеснула река. На другой стороне ее, у самого берега, толпились хатки не известного Жуниду аула

—  Орюрт,— односложно ответил Зарахмат на вопрос Шукаева.

Вода реки сверкала на солнце так, что больно было смот­реть. Утих легкий ветерок, поднявшийся с утра, и стало за­метно теплее. Жунид сбросил с плеч бурку и снова посмот­рел вниз, на реку. Посредине брода двое мужчин возились у двуколки, накренившейся набок. Слетело с оси колесо В одном из мужчин он сразу же узнал Дараева.

—   Останови, Зарахмат! Зй, что там у вас?

Дараев поднял голову. Подошел Открыл было рот, но Жунид сделал ему знак молчать о том, что они знакомы

—  Да вот, колесо потеряли,— ответил Вадим, незаметно кивнув.— А вы куда едете?

—  В город.

—  Прихватите меня с собой.

Зарахмат обернулся и, не говоря ни слова, показал Да-раеву два пальца. Тот пожал плечами и дал ему двадцать рублей.

—  Тебе помочь? — крикнул он своему вознице, все еще возившемуся с колесом.

—  Не надо. Аул близко, позову сына ..

—  Кто вы? — спросил Вадим, подмигнув Жуниду, когда бричка тронулась с места.

—  Заготовитель Малкинского конезавода,— с готов­ностью отвечал Шукаев, улыбаясь.— Приезжал племенного рысака покупать.

—  Ну и как?

—  Дали мне один адресок в городе...

Дараев, пользуясь тем, что Зарахмат сидит к ним спи-Ной, показал на Орюрт и развел руками. Ничего, мол, добыть не удалось.

Потом ехали молча. Вадим свесил ноги за борт повозки-и, временами посматривая на Жунида, пытался по выраже­нию его лица определить, насколько успешным был визит к Балан-Тулхи-Хану. Но Шукаев сидел с непроницаемой физиономией  «Погоди, «артист»,— злился Дараев — Приедем — намну тебе бока»

— Город,— сказал Зарахмат

— Давай к базару

Они миновали старый каменный мост, и бричка затарах тела по мостовой Вскоре выехали на длинную улицу с буль­варом посредине. Такие бульвары типичны были для старых кавказских городов — Ставрополя, Орджоникидзе, Пятигорс­ка и Нальчика. За поворотом раскинулся шумный и пестрый базар.

— Здесь шалдон,— изрек Зарахмат.

— Спасибо, что довезли,— сказалДараев.— Досви­данья,— и, соскочив с телеги, пошел через улицу к парикма­херской.

— Прощай, Зарахмат, дальше я — один — Передай поклон эфенди,— сказал Жунид

— Прощай

* *  *
Встретился Шукаев с Вадимом уже в управлении, на со­вещании, которое проводил Денгизов. Присутствовали там на чальник управления милиции Северной Осетии, сотрудники уг розыска и участковые Денгизов уже получил подробный от чет от Жунида

— Курить можно, товарищи,— сказал Шахим Алихано-вич — Только откройте форточку  Итак, начнем  Я постара юсь покороче   — Он откинул со лба волосы, пригладил их рукЬй и продолжал  — Вот что стало нам известно о мулле из Докбуха благодаря сведениям, доставленным товарищем Шукаевым, и данным регбюро  которые я попросил поднять Сохста шалийского медресе в прошлом, Лялям Бадаев шесть лет тому назад участвовал в ограблении особняка грознен­ского епископа, за что был осужден   Вышел из тюрьмы в позапрошлом году и осел в Докбухе под именем эфенди Ба лан-Тулхи-Хана   Он ловко втерся в доверие к верующим приобрел среди них авторитет, но прежнего занятия не ос­тавил и быстро установил связи с Азаматом Мамакаевым Участие его в приеме людей, явившихся с повинной, понадо­билось, как я думаю, для отвода глаз  Только сегодня, бук вально час назад, мне стало известно, что он дал согласие на доставку к нему в дом товаров, которые послезавтра должны быть похищены из обоза где-то на подступах к Ба-зоркино Товарищу Шукаеву удалось узнать еще, что здесь, в городе, есть человек — Гибцо Абастов,— который также свя­зан с бандой и имеет отношение к лошадям, уведенным из Адыгеи. За его домом уже следят.

—  Позвольте,— поднялся начальник угрозыска Базаев, очень смуглый, черноволосый осетин. Было ему лет сорок, но темное, без морщин лицо и короткие, по-мальчишески под­стриженные под бокс, волосы молодили его.— У меня есть свежие данные...

—  Прошу.

—  Вчера вечером я получил тревожное известие,— про­должал Базаев.— У Балан-Тулхи-Хана побывал сообщник Азамата Рахман Бекбоев и расшифровал Шукаева. Как это произошло, мне неизвестно, возможно, старик описал приметы приходившего к нему человека, и одноухий узнал Шукаева, несмотря на сбритые усы... Балан-Тулхи-Хан мечет громы и молнии и, наверное, оповестил уже всю шайку  Так что то­варищу Шукаеву следует быть осторожным...

— Да, Жунид, это нужно учесть. Значит, у Гибцо Абас-това вам появляться ни в коем случае нельзя! А теперь про­должим Что нам еще известно? Во-первых, кража жеребца у Цораева. Сделали это люди Азамата Один из них — Тау, Рахман Бекбоев, присутствовавший на празднике в доме шорника Другой — кто-то из банды. Не исключена возмож­ность, что сам Мамакаев. Словом, у нас две задачи — лик­видировать шайку во время налета, до или после него: это предстоит решить. И арестовать Гибцо Абастова Но так, чтобы это не помешало выполнению первой части плана Прошу высказываться!

—  Разрешите мне,— снова поднялся Базаев.— Наличие у Мамакаева парабеллума, которым совершено убийство пред­седателя, изобличает его владельца. Азамата нужно брать как можно скорее  Я предлагаю выставить засаду у опушки яндырского леса примерно за два часа до появления там обоза с товарами и атаковать банду до грабежа. Довольно возить­ся с ними!..

—  У кого еще предложения?

—  Мне кажется, в данном случае засада может не со­стояться,— сказал Шукаев.— Разве мы знаем точно место предполагаемого нападения? Нет, только приблизительно знаем. Я бы поступил так: подготовил бы мажару, гружен­ную пустыми ящиками и плетеными корзинами, спрятал бы в ней сотрудников управления и угрозыска под вашей коман­дой, Шахим Алиханович, возчиков тоже заменил бы переоде­тыми и вооруженными нашими людьми. И пусть налет состо­ится. Мамакаев едва ли ожидает, что несколько кучеров,  экспедитор и завмаг окажут сопротивление...

— Я бы сделал иначе,— получив разрешение говорить, встал один из оперуполномоченных.— Еще не было случая, чтобы бандиты убивали кооператоров во время грабежа. Тор­говые работники, действительно, как правило, не оказывают

сопротивления. Пусть мамакаевцы осуществят налет, а това­ры доставят к Балан-Тулхи-Хану. Вот тогда мы и арестуем грабителей, а заодно и муллу, которого давно пора посадить за решетку.

— Рискованно,— заметил Дараев.— Мы не имеем пра­ва, зная о готовящемся нападении, подвергать опасности жизни людей, везущих товары. Я лично — поддерживаю пред­ложение Шукаева. А для верности стоит включить в опер­группу десяток конников и укрыть их задолго до операции в яндырском лесу, чтобы они были наготове и могли вмешать­ся в случае необходимости... Даже если налет произойдет в стороне от засады, на конях они подоспеют вовремя.

— Дельно, Вадим Акимович,— сказал Денгизов.— Вот так мы и поступим. Нет возражений? Тогда займемся разработ­кой плана в деталях...

* * *
После совещания, закончившегося часов в шесть вече­ра, друзья перекусили в ближайшей столовой и трамваем добрались до гостиницы «Интурист», где для них заброниро­вали номер

Гостиница оказалась полной противоположностью « Золотому фазану», в котором они ночевали в Баталпашин-ске.

В коридорах — ковровые дорожки, номер просторный, с двумя кроватями, шкафом и ванной.

Дараев сбросил сапоги и вытянулся на постели поверх одеяла.

— Ты узнал подробности о Гибцо Абастове? — спросил он.

— Нет, не успел.

— Я разговаривал с Базаевым. Хорошо, что ты не сунулся на эту Пушкинскую до совещания... неизвестно, какбы тебя там встретили. Абастов ведь давно состоит на учете в угро.

Дом его — притон для всякой нечисти... Между прочим, дочь — красавица, но поведения самого легкомысленного...

—  Шут с ней, с дочерью,— давай спать, я устал и ниче­го не соображаю,— заворачиваясь в одеяло, пробормотал Жунид.

Дараев разделся и последовал его примеру. Он тоже плохо отдыхал минувшей ночью в Орюрте.

Сквозь полуоткрытую форточку вместе с холодным вечер­ним воздухом доносились звуки улицы: голоса, шарканье ног по тротуару, лязг трамваев, но это уже не могло разбудить ни того, ни другого.

... Жунид проснулся от ощущения, что на него кто-то смотрит. Открыв глаза, подскочил на постели. Перед ним стоял Денгизов.

— Здоров же ты спать,— засмеялся Вадим, выходя с полотенцем из ванной.— Я плескался тут вовсю,  Шахим Алиханович пришел, а ты все спишь. .

— Доброе утро!

— Здравствуйте, Шахим Алиханович, вы извините..

— Ничего, я на минутку. Уже половина восьмого. В две­надцать ноль-ноль выезжаем на операцию. Так что будьте готовы... Ну, не буду вам мешать.

Денгизов ушел в свой люкс, а Жунид занялся туалетом. Утро было светлое, солнечное, но холодное. Через окно, вы­ходившее на главную улицу, виднелись синеющие вдали горы в голубоватой морозной дымке.

— Зарос я,— сказал Дараев, разглядывая в зеркало свой подбородок.— Слушай, пока ты будешь принимать душ, я сбегаю вниз, в парикмахерскую.

— Давай.

Поджидая Вадима, Жунид проверил фотоаппарат, заря­дил в ванной кассеты. В дверь постучали.

— Войдите. Не заперто.

— Можно? Извините, что побеспокоила. Час еще ранний, но... видите ли, я была уверена, что вы уже не спите... раз­решите раздеться и присесть? Спасибо. Можно, я положу эти Цветы на столик?..

Шукаев не сразу обрел дар речи. Сняв с себя легкую меховую шубку и повесив ее на вешалку, в кресло перед ним непринужденно уселась молодая брюнетка в шуршащем шел­ковом платье с какими-то блестками. Вызывающе красива была эта женщина. Во всяком случае, прежде Жуниду никогда не приходилось встречать таких. Огромные, слегка подведенные карандашом глаза, яркий дразнящий рот, великолепные, без единого изъяна зубы, волнистая копна иссиня-черных волос и мелодичный низкий голос

Жунид не знал, куда девать глаза. Она сидела так, слов­но явилась, сюда на конкурс красоты. Облегающее фигуру платье с разрезом сбоку, слишком откровенное декольте,— все это едва удерживалось в рамках приличий.

— Кто вы и что вас привело ко мне? — промямлил он наконец, глядя поверх ее головы.

— Я Галина Абастова... У меня к вам великая просьба,— ответила она, вставая и подходя к нему.

У Жунида возникло нелепое желание — повернуться и убежать. Ему пришлось сделать усилие, чтобы остаться на месте.

— Я вас слушаю.

— Ну зачем же так неприветливо? — щебетала она.— Поверьте, со мной лучше быть в хороших отношениях. Еще никому это не приносило вреда...

— Но я...

— Вы были позавчера у моего родного дяди Балан-Тулки-Хана..

—   Я не знаю никакогоБалан-Тулхи-Хана... Абастова игриво погрозила ему пальцем:

—   Ай-ай! Зачем же обманывать женщину? Вы были у него. Вас узнали, поверьте мне. Не сразу, но узнали. Откро­венно говоря, жаль, что вы сбрили усики. Они были вам очень к лицу...

Жунид молча проглотил пилюлю.

—  Так вы посетили моего дядю?..

—  Да, черт возьми! Но чего вы от меня хотите? Что от меня требуется?

—  Молчание,— игриво заглянула она ему в глаза, слег­ка наклонившись, будто специально демонстрируя ему свой пышный бюст, не очень-то прикрытый платьем.

—  Как я должен вас понять? — зло переспросил Жунид, чувствуя, что лицо его заливает краска.

—  Не говорите никому о беседе с дядей,— проворковала она.— И о том, что он вам говорил... о пистолете Азамата и прочем... Дядя, конечно, понимает, что такие просьбы не выполняются без награды... Он прислал пять тысяч...

—  Где же ваши деньги?

—  Они — в этом букете,— притронулась она к цветам ярко-красным ноготком, обезоруживающе улыбаясь.

Шукаев, хмурясь, развязал бечевку, встряхнул букет. Изнутри вывалилась объемистая пачка, завернутая в газету. Он задумчиво взвесил ее на ладони и вдруг озорно повел глазами. Теперь он не чувствовал никакой неловкости. Эх, и славно было бы сейчас снять ремень и перетянуть как сле­дует, с потягом, эту самоуверенно-развязную дамочку чуть по­ниже спины!

—   Так я могу рассчитывать на вашу скромность? — по-своему поняла она его размышления.

Шукаев по-прежнему молчал. Ироническая улыбка слег­ка тронула его губы. 

—  А если этого недостаточно, вам стоит только назвать свою цифру... Правда, для окончательного расчета нам тогда придется съездить в Докбух, к дяде... Но это не препятст­вие: я могу сейчас нанять линейку, и мы с вами...

—  Не трудитесь,— насмешливо оглядев ее, уже без тени смущения сказал Жунид. Сейчас, когда она так беззастенчи­во и откровенно предложила ему взятку, он не видел боль­ше ни ее молодости, ни ее смазливого личика, ни пикантных деталей туалета.

Перед ним была наглая, распущенная бабенка, которая пыталась помешать ему и его друзьям упрятать за решетку преступников и предлагала за это деньги.

—  Как ваше имя и отчество?

—  Галина Гибцоевна... Абастова. Я же сказала вам...

—  Как вы узнали меня?

Она плутовски прищурилась:

—  Вам это не обязательно...

—  А все же?

—  Когда вы выезжали на заре с Зарахматом из дома Балан-Тулхи-Хана, вас кое-кто видел.

—  Ах вот как!..— Жунид насупился и рассеянно отодви­нул от себя деньги.

—  Очевидно, нам придется еще раз навестить моего дядю? — по-своему истолковала она его жест.

—  Вообще я не вижу причин, почему бы мне поближе не познакомиться с вашим дядей, с Азаматом и его кореша­ми,— вдруг сказал Шукаев, не отвечая на вопрос.

—  Они будут очень рады,— приняла это, как должное, Галина.— Да и я... тоже. Они — у отца.

—  Кто именно? — спросил он, словно не заметив, что она придвинулась к нему вместе со стулом.

—  Азамат и Тау. Кстати, Тау и узнал вас. Они собира­лись ехать куда-то, на раздумали. Ночевали у нас.

В коридоре послышались шаги Дараева. Жунид быстро заткнул пачку с деньгами обратно в букет и шепнул Абастовой:

— Ни слова. Он не должен ничего знать...

— Порядок! Побрился — первый сорт,— сказал Вадим, входя.— О, у нас гости?!.

— Познакомься, это Галина Гибцоевна Абастова,— ска­зал Жунид.— Развлеки, пожалуйста, ее, пока я наведу кра­соту: мне ведь тоже не мешает побриться. Вы уж извините, я мигом, Галина...

— И достаточно,— перебила она.— Терпеть не могу, ког­да друзья обращаются друг к другу по имени и отчеству. А мы с вами, по-моему,— друзья?

— Разумеется,— ответил Жунид и, выйдя из номера, помчался по коридору к люксу: Денгизов жил в другом кры­ле здания.

... У Шахима Алихановича собралось несколько человек. Одного из них — начальника угрозыска Северной Осетии Базаева — Жунид уже знал, двое других были ему незнако­мы. «Наверное, оперуполномоченные»,— решил он, здорова­ясь со всеми.

— Что это с вами? — спроенл-Денгизов:       У-вас такой вид, точно вы только что выдержали порядочную трепку.

— Мне предложили взятку. Пять тысяч. Ни больше, ни меньше,— усмехнулся Жунид.

— Ну? Кто же?

— Галина Абастова...— Шукаев в двух словах передал содержание разговора с ней.

— Та-а-к...— протянул Денгизов.— Значит, наши подо­печные торопят события... Вот что, товарищи,— он повернул­ся к двум сотрудникам Базаева.— Операцию, назначенную на тринадцатое, придется пока отменить. Возможно, мы схватим зверя прямо в берлоге. Вы немедленно отправляйтесь к «Дому крестьянина». Там остановился этот... как его?.. Человек Ба лан-Тулхи-Хана ?..

— Зарахмат.

— Да. Задержите его. Только без лишнего шума.

— А что мне делать с красоткой,, Шахим Алиханович? — спросил Шукаев, когда оба оперуполномоченных ушли.

— Вы молодец, Жунид,— сдержанно похвалил Денгизов — Хорошо, что не прогнали ее сразу, а разузнали, что было возможно. Увидите, сейчас все завертится. Товарищ Базаев, я попрошу вас вызвать в гостиницу двух ваших ребят. Но в гражданской одежде. И еще — как можно скорее — двух по­нятых. Хотя бы из обслуживающего персонала гостиницы. Нужно срочно задержать Абастову. Вы сможете, Жунид, занять ее разговорами еще минут десять?

—  Конечно. Могу и больше.

—  Больше не требуется. Мы успеем. Идите. Флиртуй­те, говорите ей комплименты, несите любую чушь... Мы на­грянем не позже, чем через четверть часа...

21. ОДНОУХИЙ ТАУ ПРИЗНАЕТ СВОЕ ПОРАЖЕНИЕ


Денгизов как в воду смотрел. Начиная с этого ноябрь­ского утра, события завертелись с такой головокружительной быстротой, что даже Шукаев, который, по мнению Вадима, всегда все успевал, не мог улучить минутки, чтобы сделать очередную запись в своем блокноте.

Галина Абастова, как и опасался Жунид, устроила при аресте классическую истерику с подкатыванием глаз, обмо­роком и прочими деталями из арсенала дешевой кинемато­графии. Добиться от нее ничего не удалось: она либо прини­малась рыдать, либо пускала в ход разные «дамские штучки», как выразился Базаев, и вовсю строила следователю глазки.

Зарахмата взяли в «Доме крестьянина». Остановился он там по приказанию Балан-Тулхи-Хана, который строго-настро­го запретил ему слоняться вокруг дома Гибцо Абастова на Пушкинской, пять без крайней на то надобности.

Во время допроса Зарахмат, из которого в обычной об­становке невозможно было вытянуть слова, неожиданно раз­говорился. Он был не на шутку напуган тем, что именно у него нашли парабеллум Азамата Мамакаева с вырезанными на стволе инициалами: «А. М.» К удивлению Денгизова и Шукаева, Зарахмат не только не пытался выгораживать сво­его покровителя и «хозяина» Балан-Тулхи-Хана, а, напротив, выложил все, что знал о его преступном прошлом и ,настоя-щем.

Ларчик открывался просто: когда-то почтенный эфенди был весьма неравнодушен к женскому полу и обесчестил невесту Зарахмата. С тех пор Зарахмат и стал угрюмым мол­чальником, глубоко затаившим обиду

Денгизов распорядился отправить изъятый у арестован­ного парабеллум в научно-техническую лабораторию управ­ления на экспертизу, и уже через несколько часов было ус­тановлено, что пуля, застрявшая в затылке бай-юртовского председателя выпущена из этого револьвера.

Зарахмат не скрыл, что явился в город специально для того, чтобы взять у Мамакаева, гостившего в эти дни на Пушкинской, пять, парабеллум и передать Балан-Тулхи-Хану, которому надлежало спрятать его в надежном месте

Таким образом, можно было считать доказанным, что убийство в Бай-Юрте — дело рук Азамата Мамакаева. Оста­валось обезвредить убийцу.

И то, что появилась возможность задержать главаря бан­ды раньше намеченного времени, Денгизов не считал случай­ностью.

Визит Жунида к самозванному мулле Докбуха, сведения, которые он там раздобыл, приезд в гостиницу «Интурист» Галины Абастовой с пятью тысячами в обмен на молчание Шукаева,— все это было не игрой случая, а результатом смелой, самоотверженной работы чекистов.

Шахим Алиханович моментально изменил план операции. Раз Азамат Мамакаев и одноухий Тау, ничего не подозревая, спокойно отдыхают в доме Гибцо Абастова, значит, нечего ждать, пока они организуют нападение на кооператоров, сле­дующих с товарами в Базоркинское сельпо. Нечего ждать тринадцатого числа. Нужно арестовать обоих бандитов здесь, в Орджоникидзе. И сегодня же.

В опергруппу вошли сам Денгизов, начальник Северо-Осетинского угрозыска Базаев, два его оперуполномоченных, Вадим с Жунидом и проводник с овчаркой.

Было всего половина одиннадцатого утра, когда управлен­ческая полуторка с брезентовым верхом помчалась на Пуш­кинскую, пять.

Погода начала портиться. Горы заволокло густым тума­ном, который медленно оседал все ниже и ниже, грозя опус­титься на землю и накрыть город влажной густой пеленой

Жунид ехал в кузове, размышляя о том, какие перспек­тивы могут открыться ему на Пушкинской пять.

По утверждению Балан-Тулхи-Хана, очевидно, искренне­му, потому что он не знал тогда, кто его собеседник, выхо­дило, будто лошади и карабаир либо находятся у самого Гибцо

Абастова, либо, на худой конец, последнему известно их местонахождение. Так что в любом случае они с Вадимом должны побывать у Абастова.

Наконец, Шукаеву импонировало работать с Денгизовым. Может, оттого, что ему вообще был симпатичен этот дело­вой решительный человек, обладающий удивительным даром предвидения, так необходимым чекисту. А может, Жунид, не всегда отдавая себе в этом отчет, видел в тех приемах уго­ловной тактики, которые применял Денгизов, подтверждение правильности своих собственных выводов и наблюдений.

Полуторка остановилась возле старого, давно не белен­ного каменного забора. За ним виднелась прогнувшаяся че­репичная крыша, позеленевшая от времени, дождей тума­нов.

—   Собаки нет,— сказал Шахим Алиханович.— Войдем в калитку. Вы, товарищ Базаев, оставьте своих людей во дво­ре. Проводник с собакой будет здесь, за забором, на случай, если кому-либо из них удастся ускользнуть. А остальные — со мной. Да, Вадим Акимович, срочно двух понятых. Сосе­дей попросите...

Калитка оказалась незапертой. Громко заскрипели ржа­вые петли. Все замерли, войдя во двор. Но со стороны дома не донеслось ни единого звука.

—   Пошли,— тихо сказал Денгизов.

Дом был старый. Фундамент отсырел и местами облупил­ся, обнажив ноздреватые лысые бока серых камней, из кото­рых он был сложен. Закрытые наружные ставни, давно не крашенные, потрескались и покоробились. К двери вели три каменные ступеньки.

Денгизов осторожно попробовал дверь. Она не поддалась.

—  Кто может открыть? Но без грохота...

—  Позвольте, Шахим Алиханович, я попробую!

—  Пробуйте, Жунид. Мне уже доводилось слышать о вашем инструментарии...

Шукаев заглянул в замочную скважину.

«Врезной, пружинный...» — решил он про себя и обер­нулся, поискав глазами Дараева. Как раз в этот момент тот вошел во двор с двумя мужчинами — пожилым и молодым. Оба чувствовали себя явно не в своей тарелке и опасливо озирались.

—  Права и обязанности понятых разъяснили им? — впол­голоса спросил Денгизов.

—  Так точно,— ответил Вадим.

—   Тогда приступим...

Жунид достал отмычки и деловито принялся орудовать ими. Через несколько секунд замок щелкнул, и дверь открылась.

Обнажив револьвер, Денгизов вошел первым. Из полу­тьмы коридора (в доме все окна были закрыты ставнями) пах­нуло водочным перегаром, табаком и тем характерным кис­ловатым запахом непроветренного помещения, где накануне состоялось обильное пиршество.

В доме было две комнаты, расположенные рядом, вдоль узкой передней. Из одной раздавался довольно громкий храп. Шахим Алиханович, стараясь не шуметь, поочередно подер­гал ручки обеих дверей, но и эти двери были на запоре. Пришлось Шукаеву снова извлекать из сумки отмычки и демонстрировать свое искусство взломщика.

Понятые испуганно жались к стенке, посматривая на пистолет Денгизова.

—   Все будет тихо, не волнуйтесь,— поймал он их взгляд.— Вам ничего не грозит.

Однако Денгизов ошибся. Дальнейшие события происхо­дили довольно шумно.

Жунид провозился со второй дверью гораздо дольше, чем с первой. Она была заперта изнутри и в скважине торчал ключ с той стороны. Оглядевшись вокруг, он взял кусок вой­лока, служивший вместо подстилки для ног, и просунул под дверь. Затем пластинчатым пальцем отмычки повернул ключ в замке и вытолкнул его внутрь. Ключ мягко упал на войлок.

—   Откройте сначала вторую,— убедившись, что все попрежнему тихо, сказал Денгизов.

Дверь рядом оказалась запертой на крючок. Шукаев про­сто поддел крючок, вставив отмычку между рассохшимися створками.

—   Жунид, вы — со мной — в эту комнату, а Базаев с Вадимом Акимовичем — в другую. Ну, пошли... И не стре­лять: они нужны нам живыми и невредимыми...

Шукаев распахнул дверь рывком, чтобы она не заскри­пела, но не рассчитал и выпустил створку из рук раньше времени. Она сухо и резко стукнулась об косяк.

На полу, на разостланной кошме, в полупустой комнате одетыми спали два человека. Одного Жунид узнал с первого взгляда. Это был одноухий Тау. Второй, огромного роста, ве­ликолепно сложенный, мог быть только Азаматом Мамакаевым, о недюжинной силе и ловкости которого ходили легенды.

Хражея — Азамат. Когда хлопнула дверь, он даже не шелохнулся. Зато Тау мгновенно подскочил и, увидев в две­рях Шукаева и Денгизова, непочтительно пнул своего атамана сапогом...

—   Легавые! Смывайся!

Жунид бросился на одноухого, вытянув вперед руки. Он схватил его за полу френча как раз в тот момент, когда Тау одним ударом вышиб раму окна вместе со ставнями и уже занес ногу на подоконник.

Краем глаза Жунид увидел, что Денгизов борется с Аза-матом, которому удалось выхватить у бибиста пистолет. Рука бандита, сжимавшая оружие, была совсем близко. Шукаев ударил по ней кулаком. Прогремел выстрел. Азамат взвыл от боли — он прострелил себе левую ладонь. В это время на помощь Денгизому подоспел Вадим Акимович.

Тау воспользовался заминкой и, оттолкнув Шукаева, все еще державшего его одной рукой за френч, нырнул в окно.

Во дворе сухо щелкнул выстрел, загремели на заборе плохо укрепленные камни, и залаяла овчарка.

—   Жунид и Вадим,— берите проводника с собакой — и в погоню! Быстро, здесь без вас справятся! — крикнул Ден­гизов.

Жунид, не раздумывая, выпрыгнул в окно. Дараев — за ним. Когда они выбежали на улицу, проводник с трудом сдер­живал бесновавшуюся на поводке овчарку.

—   Вперед! — крикнул Вадим Акимович.— И не огляды­вайтесь — жмите во весь дух: мы не отстанем!..

Давно им обоим не приходилось так налегать на ноги. Сухопарый проводник дал ищейке волю и несся вслед за ней по улицам и задворкам с завидной скоростью. Друзьям оста­валось только выжимать из себя все, на что они были спо- собны.

Собака на минуту задержалась возле старого деревянно­го сарая, наполовину загородившего узенький переулок, об­нюхала его и юркнула в болтавшуюся на одной петле дверь.

Сарай, темный и грязный, был завален всякой рухлядью: разбитыми ящиками из-под пива, плетеными сапетками, дро­вами, углем, пустыми бидонами из-под керосина. В углу ва­лялись сваленные в кучу лопаты, грабли, топор, несколько мотыг и разный железный лом.

На потолочных балках лежали широкие чинаровые доски, образуя чердак, занимавший лишь половину сарая.

Овчарка поджала хвост и, вскочив на штабель колотых поленьев, легко перепрыгнула на чердак. Привыкший к подобным положениям, проводник тотчас же полез за ней Ва­дим и Жунид не заставили себя ждать и тоже забрались на чердак, загромыхав обвалившимися дровами.

Длинный чердак, весь затянутый паутиной, был соеди­нен с перекрытиями других хозяйственных построек, теперь заброшенных,— коровника и конюшни. Вообще, это был по­кинутый двор,— входя в сарай, Жунид заметил сбоку полу­развалившийся домик. В те времена на окраине любого кав­казского города легко можно было наткнуться на разруху и запустение. Бежал за границу какой-нибудь толстосум или купец, удрал в леса, к Мамакаеву, отпрыск княжеского рода или просто абрек — заколоченные дом и другие надворные постройки ненадолго оставались в сохранности: мебель и все, что поценнее, растаскивали соседи, заборы и сараи разламы­вались на дрова.

В камышовой крышке коровника зияла дыра, в которую свободно мог протиснуться человек. Овчарка метнулась в нее, выскочив на невысокий кирпичный забор, отделявший двор от соседней улицы, ведущей к окраине города и железной дороге.

—  Если ему удастся скрыться,— тяжело дыша, сказал Шукаев,— позор нам на весь Кавказ!

—  Далеко не уйдет,— отозвался проводник, спрыгивая прямо в грязь.— Одно плохо: туман все гуще становится...

—  В том-то и дело,— буркнул Дараев.

И снова — гонка. Ищейка, больше не останавливаясь, пом­чалась к вагонно-ремонтному заводу. Метрах в ста пятидеся­ти от проходной свернула влево, к полотну железной дороги, перемахнула через похилившиися штакетник и залаяла, оста­новившись в тупике, возле одинокого старого вагона.

—  Он здесь,— уверенно сказал проводник.

—  Я войду первым,— тоном, не допускающим возраже­ний, заявил Жунид и, поднявшись на ступеньки, рванул дверь.

—  Черт! Заперто! — Он полез в сумку и снова пустил в ход свою чудо-отмычку. Дверной замок резко щелкнул, и Жунид едва не упал вместе с дверью. Достав из кобуры наган, он осторожно ступил в тамбур, сделав Дараеву знак идти за ним

Они обшарили весь вагон, заглядывали под все лавки, но Тay словно сквозь землю провалился. Дараев обескураженно развел руками.

—  Оборотень, а не человек! — вытирая со лба пот, ска­зал он.

Жунид не успел ответить. За окном вагона, густо покрытым слоем застарелой пыли, так, что сквозь стекло ниче­го нельзя было рассмотреть, тем более — в туман, раздался крик проводника и яростный лай собаки.

Следователи выскочили наружу.

Тау лежал на животе, лицом вниз.

Над ним, с револьвером в руке, наклонился проводник. Ищейка сидела тут же, дрожа от возбуждения. Лоснящаяся шерсть поднялась торчком на загривке.

— Дурака валяет,— ответил проводник на вопрос Шукаева.— Вроде бы он в обмороке. В вагонный люк забрался, паразит... Смотрю: ноги оттуда сползают, ну мы с Пиратом и заставили его растянуться на шпалах...

— Красавец-пес,— с невольным восхищением сказал Жунид, садясь на рельс.

— Знатная собака,— скромно улыбнулся проводник.— Как человек. Говорить только не умеет

Пес и вправду был хорош. Могучая широкая грудь с подпалинами, острая тонкая морда с двумя симметричными родинками по бокам и великолепными клыками. Глаза, тем­ные и блестящие, ловили малейшее движение хозяина.

—   Свяжи его, Вадим,— попросил Шукаев, кивнув в сто­рону задержанного. Допрашивать будем на месте, в вагоне. Вставайте, Рахман Бекбоев! Да не вздумайте шутки шутить! С Пиратом это опасно! Бросьте притворяться!

Тау медленно встал, стараясь не глядеть на собаку, и покорно вытянул руки за спиной, давая себя связать.

—   Твоя взяла, начальник! — хрипло пробормотал он Угрюмая скуластая физиономия его была вся в потеках грязи.

*   *   *
Приступая к допросу, Жунид чувствовал, что он сам возбужден и взволнован не меньше Пирата, который все еще продолжал глухо ворчать в углу вагона.

Шутка ли: подходит конец двухмесячным поискам! Пой­ман одноухий Тау, постоянный сподвижник покойного Уна-рокова, а ныне — друг и советчик грозы ингушских конево­дов, заклятого врага Советской власти Азамата Мамакаева!

— Приступим? — спросил Дараев.

— Да. Сейчас.

Жунид с нескрываемым любопытством оглядел Тау. Бритая иссиня-темная голова, монгольского типа загоре­лое лицо, грубое, но, безусловно, принадлежащее человеку

смелому до безрассудства. Ничего дегенеративного нет, если не считать скомканного обезображенного уха. Так что вряд ли прав Ломброзо в своем утверждении, что каждый преступ­ник отмечен каиновой печатью, что задатки преступности заложены в самих биологических особенностях типа. Чепуха все это. Вор, бандит, взломщик, конокрад и убийца — порож­дение не биологическое, а социальное. И одень сейчас этого Рахмана получше, и сойдет он, пожалуй, за добропорядочно­го обывателя.

—  Фамилия, имя?

—  Ты же знаешь, начальник. К чему вопросы?

—  Отвечайте! — коротко оборвал Дараев.

—  Тау... Рахман Бекбоев.

—  Кто похитил лошадей с чохракской конефермы?

—  Кто крал, тот попал,— высморкавшись прямо на пол, ответил Тау.— Хапито Гумжачев и Петр Черкашин. Они же отбывают срок, начальник... Благодаря тебе.

—  Значит, знаете уже?

—  Тау все знает.

—  Ну уж и все. Ладно. Нас интересует, где сейчас на­ходятся лошади из Чохрака и карабаир.

Тау шмыгнул носом.

—  Учти, начальник, я сторожа не убивал. Газиза — тоже не я. Так что мокрое дело мне не шей. И если следствию помогу...

—  Торговаться будем?

—  Нет,— серьезно ответил Тау.— С тобой не сторгу­ешься, видно, раз ты сидишь здесь с собакой, а не у нас с Галиной... Взял ее?

Жунид молча кивнул.

—  Я так и подумал. Говорил ведь мулле: не трать порох зря, Щукая на такой крючок не возьмешь...

—  Оставим это. Говорите дело. И имейте в виду: обещать ничего не буду. Все, что заработали,— получите сполна.

—  Что ж, начальник. Буду говорить дело.

—  Ну? — не вытерпел Дараев.

—  Не понукай, не запряг еще,— дерзко ответил Бекбо­ев, всем своим видом показывая, что не намерен принимать всерьез никого, кроме Шукаева.— Кони — в Орюрте...

—  Неправда! Я же там был! — снова вмешался Вадим, отрываясь от протокола.

—  Мало ли кто где был. Барышник там есть. Имени незнаю. Дом его второй с краю села. У барышника есть примета. Молодым был, в драке отрубили ему шашкой ползада С тех пор наперекосяк ходит Лошадей уводили в лес на день А ночью — в конюшню Плохо смотрел, начальник...— Тау с издевкой глянул на Дараева и снова повернулся к Жуниду — Все я сказал. Ищи коней в Орюрте.

—  Бориса Фандырова знаете? — спросил Жунид.

—  Да. Трус... И жаден, сволочь... Пижон глаженый.

—  Краденые товары ему сбывали?

—  Ему.

—  А Шагбан Сапиев?

—  Слышал о таком, но лично не видел. С ним Феофан и Буй знались...

Шукаев задал еще несколько вопросов, уточняя обстоя­тельства чохракского налета и заодно проверяя, правду ли говорит Рахман. Тот отвечал коротко, но вполне конкретно и обстоятельно

—  Когда в последний раз встречались с Муталибом Акбашевым?

—  Из Кутского леса я попал в Армавир. Рассказал все Паше-Гирею. Тогда он там был. Он и посоветовал мне податься к Азамату...

—  Как вам удалось уйти? — спросил Вадим.

—  Буй помог Его ведь только на четвертый день засту­кали. Переплыл я Лабу и добрался до Гаевской. Петрович нашел машину  На ней я и в Армавир приехал   Под видом грузчика станпо. Азамата в Назрани отыскал..

—  Так,— закуривая, сказал Шукаев.— Ну что ж, под­пишите, Рахман, ваши показания. Сейчас вызовем машину Еще что-нибудь хотите сказать?

—   Что зря болтать? Признаю, начальник, твой верх. Когда Тау привезли на присланном Базаевым «гази­ке» в управление, Гибцо Абастов и Азамат Мамакаев уже сидели в КПЗ

Кончил свою карьеру атаман последней банды, скрывав­шейся в горах Кавказа. Теперь, когда Азамат был схвачен, уже не составляло особого труда выловить и его сообщни­ков.

Жунида сейчас мало интересовали показания Азамата, Гибцо Абастова, его дочери Галины и Балан-Тулхи-Хана, ко­торого Денгизов арестовал через несколько часов после опи­санных событий  Жунид спешил с опергруппой в Орюрт

Там находились лошади, там, видно, должны были закон­читься его скитания..


22. КАРАБАИР НА КОВРЕ

Сегодня Шукаев никак не мог сосредоточиться С ним это случалось. Иногда очередное расследование заставляло его блуждать от одного факта к другому в упорных, но до вре­мени тщетных поисках истины, он беспокойно метался меж­ду множеством возможных вариантов решения, отсекая оши­бочные, пока вдруг не начинала светиться где-то в закоул­ках сознания озаряющая догадка.

Тогда наступала пора решительных действий: обысков, переездов с места на место, допросов и очных ставок. Ему некогда было сопоставлять и анализировать. Только — дей­ствие Иногда оно развивалось в направлении неожиданном, не запрограммированном заранее Но и тут долгие размыш­ления были для него излишней роскошью. Решать, не откла­дывая, четко, быстро и бесповоротно.

Этому правилу он следовал всегда

Бывало, что период «бури и натиска», как про себя на зывал его Жунид, растягивался на неопределенное время

Тогда он заряжался терпением и пускал в ход всю свою волю, упорство и выдержку

Снова — проверка и перепроверка деталей и мелочей Ни одной фамилии не забыть, ни одного лица не упустить из виду.

И, наконец, приходили дни, когда Шукаев чувствовал, что дело близится к концу Собрано огромное количество сведе­ний, в круг дознания втянуты десятки людей, распутаны ложные нити, отвлекающие от основной и единственной, которая вела в центр преступления

Тут-то и сваливалась на его голову досадная расслаблен ность мысли, настигавшая Жунида, как правило, раньше, чем в разбухшей папке дела ставилась последняя точка

Думал он в такие моменты вяло, расплывчато не умея отрешиться от пустяков и всего того многообразия информа Ции, которую окружающий мир обрушивает на каждого че ловека.

Мозг его на короткое время терял самое ценное для сыщика качество — избирательность. Он мог работать так, словно дальнейшие события обязательно пойдут своим чере­дом без его участия и все произойдет, как должно произой­ти, раз финиш близок.

Даже Дараеву Жунид не хотел бы признаться в этой своей слабости.

А может, это и не было слабостью? Иногда именно в состоянии пассивного равнодушия ко всему на свете (или кажущегося равнодушия) он вдруг предпринимал шаги, кото­рые влияли на исход дела скорее, чем тщательно обдуманные и подготовленные исподволь.

.. Так и сегодня. Собираясь в Орюрт, он ловил себя на том, что думает о чем угодно, кроме предстоящей операции по изъятию лошадей, местопребывание которых указал на допросе одноухий Тау.

Сначала ему пришла на ум Зулета. Теперь, когда горечь их разлуки улеглась, Жунид рассуждал спокойнее и, как ду­малось ему, более здраво.

Едва ли можно склеить их жизнь после всего, что про­изошло. Слишком разные они люди. И даже если верить, что ребенок, которого она ждет,— его ребенок, вряд ли это что-нибудь изменит  Ничто не проходит бесследно...

Потом он вспомнил о Евгении Кондареве, который в тот памятный вечер арестовал в его квартире Бориса Фандыро-ва. Обязательно надо перед отъездом в Орюрт дать Евгению телеграмму о том, что Рахман Бекбоев арестован. Кондарев должен находиться сейчас где-то в Чечено-Ингушетии. Вто­рой раз получалось так, что Жунид завершал дело, поручен­ное другому. Впрочем, не его ведь вина, что ему посчастли­вилось напасть на след Тау раньше, чем Евгению. Авось, Кондарев не обидится. Вроде не такой он человек.

В Орюрт опергруппа направлялась в таком составе: Ден-гизов, Шукаев, Вадим, и, поскольку аул находился на терри­тории Чечено-Ингушетии, к ним должны были присоединиться товарищи из Чечено-Ингушского управления милиции. Шалим Алиханович мог бы и не ездить,— его дело, собственно, было закончено, но он не сумел отказать себе в удовольствии по­мочь Жуниду, которому открыто симпатизировал. И потом, не исключалась возможность, что в Орюрте могли найтись люди, так или иначе связанные с Мамакаевым.

Жунид не был уверен, что адрес, сообщенный ему Рах-маном Бекбоевым,— окончателен. Вполне вероятно, что ло­шадей снова куда-нибудь переправили, и придется еще поко­лесить по Кавказу, разыскивая их следы. Тем не менее Шу­каев позвонил в Адыгею и вызвал Аскера Чича и Якуба Сй-юхова, бывших табунщиков Чохракской конефермы, для опоз­нания карабаира и других коней.

В ожидании часа выезда он вышел побродить на буль­вар перед гостиницей.

Небо хмурилось. Горные цепи, окружавшие город с трех сторон, затянуло тучами, вчерашний туман осел на замерз­ших деревьях кружевными кристалликами, и бульвар казал­ся цветущим, как весенний сад. Над верхушками тополей шумели воробьи, суетливо перелетая от дерева к дереву. Куда-то торопились прохожие, поплотнее запахнув пальто и под­няв воротники. Громыхали трамваи... Жизнь текла обычно и размеренно.

Шукаев присел на скамейку, закурил.

Хорошо бы сейчас забраться в уютную горскую хижину, поваляться на шелковистой бурке у очага, помолчать с не­назойливым степенным хозяином, глядя, как языки пламени лижут черный котел, подвешенный на цепях к потолку, а искры вместе с кизячным дымом улетают в широкую трубу дымохода...

Потом послушать старинную историю  Одну из тех, что любят по вечерам рассказывать горцы. В ней будет и краси­вая молодая любовь, и удалой джигит, который не дал в обиду свою возлюбленную и увез ее в горы и... мало ли еще что Важно, что это будет славно, неторопливо и покойно .

«Старею я, что ли?» — с досадой подумал Жунид и сно­ва зажег потухшую папиросу.

Чем он станет заниматься дальше? Ну, найдет лошадей, вернет их чохракским колхозникам. А потом?

Опять возвращаться на прежнюю квартиру, где каждый угол будет напоминать ему о Зулете? Нет, ни за что! Надо попросить Денгизова, чтоб посодействовал его переводу на другое место. Может же он хоть раз попросить о чем-нибудь для себя?

С другой стороны улицы к нему шел Дараев.

«Откуда это он? — недоуменно подумал Жунид.— Ах, да, на почту ходил. Телеграмму жене отправлял.. »

—  Чего ты здесь мерзнешь?

—  А я не мерзну. Садись.

Дараев сел.

—  У тебя плохое настроение?

—  Нет, ничего. Просто — не думается ни о чем, Вадим.

—  Пройдет. Это бывает. Устал ты.

—   Пожалуй, немного есть,— согласился Жунид,— Ну, кажется, пора.

Дараев посмотрел на часы.

—   Подожди еще немного. Я хотел поговорить,

      - О чем же?

Вадим покраснел.

—  Ты только... не прими за обиду... Я многому научился, работая с тобой, а главное, мне кажется... я даже уверен, что характером изменился к лучшему, но...

—  Погоди, не продолжай! — вдруг остановил его Шукаев.— Я понял. Я сам давно подумываю об этом. Следующее дело ты должен вести сам, без меня...

Вадим Акимович смутился еще больше.

—  Да. . видишь ли..  Я очень дорожу твоей дружбой, но боюсь, что..

—  Потеряешь самостоятельность мысли!

—  Да. И так я уже совершил две непростительные ошиб­ки: упустил тогда Газиза Дзыбова и впустую прослонялся в Орюрте...

—  Ты прав, Вадим,— вздохнув, сказал Шукаев и положил ладонь ему на плечо.— Тебе надо поработать самому   Ты вполне заслужил это. И помни: если тебе понадобится моя помощь...

—  Спасибо.

*   *   *
В старые времена о каком-либо событии или известии, которое надлежало знать всем, жителей селения оповещал глашатай.

Верхом на коне, важный и неприступный, неторопливо ехал он по пыльной улице и зычным голосом выкрикивал в сотый раз: «Слушайте, люди аула! Слу-шай-те-е, лю-ди аула! Не говорите потом, что не слыша-ли-и-и!»

Теперь должность глашатая была упразднена, и нехитрые обязанности его нес сельский исполнитель. По традиции он тоже разъезжал на коне, но не вопил на весь аул, а посту­кивал палкой в ворота очередного дома и сообщал каждому то, что следовало. Старики покачивали головами, с прискор­бием сетуя, что былое мастерство аульного крикуна пошло на убыль, и скоро исчезнет совсем.

В тот день, когда опергруппа Денгизова выехала в Орюрт, все жители этого небольшого аула от мала до велика собра­лись на так называемый общий сход, который созывался обыч­но в просторном дворе сельсовета.

Деревянная веранда небольшого саманного домика, в котором размещался Орюртский сельсовет, служила трибуной для тех, кто держал речь. Слушатели стояли вокруг Впереди — самые уважаемые старики, сзади — старшие муж­чины — главы семейств, а потом уже — молодежь. Мальчиш­ки, как всегда и везде, на любых сборищах, торчали на забо­рах и ветвях чахлых тополей, обступавших с трех сторон двор сельсовета.

Собралось сегодня около ста человек — почти все муж­ское население Орюрта, не считая ребятишек. Вопрос решал­ся серьезный: как уберечь артельных и других лошадей от разразившейся в округе эпидемии сапа.

На покосившейся веранде сельсовета стояли: сам пред­седатель, заведующий конефермой, бухгалтер и городское начальство — инструктор крайисполкома и главный эпидеми­олог, высокая полная женщина в роговых очках.

Председатель переводил то, что она говорила, на ингуш­ский язык.

Горцы слушали внимательно, стараясь не пропустить ни одного слова. Мальчишки замерли на своих насестах. Дело было нешуточное: позавчера пала лошадь у одной вдовы, сегодня подозрительно подгибались ноги у водовозной кобы­лы. Правда, накануне женщина-доктор колола всех колхозных коней какой-то диковинной иголкой, надетой на маленький стаканчик, и уверяла, будто это предохранит их от болезни. Старики недоверчиво косились на хитроумный стаканчик с иглой, из которой брызгала прозрачная жидкость, и решали про себя мудреную задачу: приводить к русской лекарке своих собственных коней или положиться на милость аллаха

То, что женщина рассказывала сейчас, было и вовсе диковиной. Будто бы болезнь сидит у коня в крови и разно­сят ее не видимые глазом козявки, называемые бациллами.

Под конец доктор сказала, что сегодня все единолични­ки должны привести своих животных во двор сельсовета, где им сделают прививки.

Не успела толпа как следует пошуметь, повздыхать и подумать, вести или нет своих лошадок, куда велено, как к перилам веранды подошел председатель и сказал,.что вопрос этот «обсуждению не подлежит»: до полудня все лошади Должны находиться во дворе сельсовета.

Кто-то из собравшихся поднял руку

—  Говори,— кивнул председатель.

—  А можно ли продавать больного коня?

—  Ни в коем случае!

—  А Жабраил Аушев продал.

Председатель нахмурился.

—  Где он?

—  Был. здесь!..

—  Удрал, видно. Знает собака, чье мясо съела.

—  Не волнуйтесь, товарищи,— вмешался инструктор крайисполкома.— Если Аушев действительно продал больную лошадь,— он понесет наказание. Это равносильно намерен­ному распространению эпидемии.

Неизвестно, сколько бы еще времени заняли разговоры о Жабраиле Аушеве, продавшем кому-то больную лошадь (аульчане любили обо всем поговорить обстоятельно), если бы не событие, которое не каждый день случалось в захолуст­ном Орюрте и которое отвлекло сход по крайней мере, на весь остаток дня.

На проселке, видневшемся из-за забора, показалась кры­тая полуторка. Через несколько минут, ловко миновав огром­ную лужу у ворот сельсовета, шофер затормозил, и из ма­шины вышел высокий темноволосый мужчина в драповом пальто и смушковой папахе. Это был один из старших опер­уполномоченных Чечено-Ингушского угрозыска.

Толпа с любопытством прислушивалась к разговору, ко­торый произошел между приезжим и сельским начальством, но ветер дул в сторону веранды, и слов нельзя было разо­брать. Однако, когда машина снова двинулась по улице Орюр-та, увозя с собой и приезжего, и заведующего конефермой, среди собравшихся пошел щепоток, будто в аул прикатил не кто другой, как сам начальник милиции из Грозного. Откуда это стало известно, никто не знал, но слух распространился по толпе с быстротою молнии, вызвав оживленные толки. Председателю и женщине-доктору стоило немалого труда вернуть разговор в прежнее русло, то есть к злополучному сапу и лошадям, принадлежащим единоличникам.

В конце концов решено было привести коней на привив­ку Люди стали поспешно расходиться по своим дворам, за лошадьми, надеясь в то же время разузнать поподробнее о том, что же стряслось в ауле такого, что могло заинтересо­вать милицию.

Орюрт был небольшим, лежавшим в стороне от магис­тральных путей аулом, и едва ли следовало винить его оби­тателей за излишнее любопытство. Шутка ли! В аул приеха­ли чекисты!.

... Между тем полуторка мчалась на другой конец аула, к дому Жабраила Аушева. Единственная примета, которой располагал Шукаев,— отсутствие левой ягодицы, отсеченной шашкой во время драки, была известна всему аулу и сразу привела опергруппу точно по адресу. Да, второй дом на краю селения, да, в колхозе не работает, барышничает, покупает и перепродает лошадей, вот только вчера сбыл с рук сапную лошадь.

Таким образом, было совершенно ясно, что барышник, у которого, как показал одноухий Тау, находился чохракский табунок коней и имени которого он не знал или не захотел назвать, и есть Жабраил Аушев.

Шукаев сидел рядом с Вадимом в кузове и хмурился. Слишком легко и быстро разыскали они этого «кривозадого» Жунид никогда не доверял легкому успеху.

Полуторка поднялась немного вверх по оврагу и сверну­ла в сторону. Затем побежала по берегу реки и остановилась возле зарешеченных ржавых ворот, висевших на старых кир­пичных столбах. Забор тоже был выложен из кирпича, но выглядел настолько древним, что не верилось, что за ним найдется какое-либо человеческое жилье. Отдельные кирпи­чи вывалились, другие расслоились от дождей и ветров По всей длине забор густо порос буйной крапивой, теперь свер­нувшейся и почерневшей от холодов.

Денгизов первым выпрыгнул из кабинки и тронул рукой ворота. Они заскрипели и поддались.

—  Вот тебе и раз! — не удержался Дараев, входя во двор и с удивлением оглядываясь вокруг.

Внутри двора, над самым обрывом, спускавшимся к реке, скрытый от посторонних глаз полуразвалившимся забором, стоял добротный туфовый домик, небольшой, но, как видно, удобный, сложенный, как говорят, «с затеями» На плоской крыше его стояла мансарда, меньшая по площади, чем сам дом, образуя балкон. Были и перила, сваренные из водопро­водных труб.

— Что ж, начнем? — спросил Денгизов, когда все вошли во двор.

— Сиюхов и Чич останутся здесь, Шахим Алиханович? — спросил Шукаев.

— Да, конечно. Их работа — впереди, если найдем ло­шадей.

Якуб Сиюхов и Аскер Чич отошли в сторонку и уселись на бревнах, сваленных возле забора. Вчера вечером оба они приехали из Адыгеи по вызову Жунида.

Денгизов поднялся на невысокое крыльцо и громко по­стучал в дверь.

На стук вышел хозяин Круглая постная физиономия его светилась хитростью и притворным равнодушием. Оттопырен­ные огромные уши придавали ему сходство с филином.

— Входите, гости дорогие, входите,— на ломаном русском языке заговорил он.— Машину — во двор, а гостей прошу — в кунацкую

— Мы не в гости, а с обыском,— строго сказал Денги­зов — А вы, между прочим, неплохо владеете русским язы­ком

— Как угодно, начальник,— не опуская глаз, ответил барышник.— А русский,    казаки меня научили.

— Сколько у вас лошадей? — быстро спросил Дараев, окинув взглядом двор, усеянный свежим конским пометом.

— Две. Только что сын обеих повел в сельсовет. Колоть их будут  Лекарь там...

— Когда приобрели лошадей? — перебил Денгизов.

— Не помню, начальник,— равнодушно ответил Аушев.

— Где вы содержите чохракских лошадей, которых полу­чили от Гибцо Абастова? — в упор задал вопрос Шукаев.

— Такими делами не занимаюсь.

— Какими?

Барышник замялся, сообразив, что сболтнул лишнее. Но тут же нашелся:

— Не держу лошадей, которых ищет милиция.

— Ах вот как! — иронически усмехнулся Жунид.— Ну что ж, посмотрим...

Денгизов распорядился начать обыск. Были обследованы все надворные постройки. Жунид и Вадим не упускали из виду ни одной мелочи, вовсю старался и оперуполномоченный Чечено-Ингушского угро, будто чувствуя, что его взяли с собой просто для порядка и втайне надеясь доказать обрат­ное, первым обнаружив следы коней.

Но самые тщательные поиски ничего не дали.

Шахим Алиханович, внимательно наблюдавший за дей­ствиями своих людей, безнадежно махнул рукой и присел на бревнах рядом с табунщиками. Там же сидел, покуривая, и заведующий орюртской конефермой, сопровождавший приез­жих от сельсовета к дому Аушева.

Дараев старался не смотреть на своего друга. Вспотев­ший, весь перемазанный глиной, хмурый и злой, Жунид молча остановился посредине двора. Он чувствовал, что еще мгновение - и им овладеет полнейшая растерянность. Если они ничего здесь не найдут, значит, Тау просто-напросто поиздевался над ними, и все, что было сделано до сих пор, пойдет прахом.

    

Жунид даже наморщил лоб, силясь найти выход, понять, в чем он ошибался, приняв на веру показания одноухого.

И вдруг Жунид встрепенулся. На губах его даже мельк­нула улыбка.

—  Что ты? — с тревогой спросил Вадим.

—  Не волнуйся, я не помешался,— успокоил его Шука­ев.— Слушай, разве всегда все предметы, вещи и    построй­ки используются по назначению?

—  Что ты хочешь этим сказать?

—  Погоди, сейчас узнаешь.

Шукаев подошел к крыльцу и стал внимательно рассмат­ривать землю вокруг него и ступеньки Они были слегка припачканы навозом.

—   Якуб! — позвал он Сиюхова

Табунщик подошел. Поднялся Денгизов, заинтересован­ный происходящим Он не спускал глаз с Аушева и заметил, что тот почему-то забеспокоился.

—  Якуб, вы уверяли, что если увидите след карабаира, то сразу узнаете его... посмотрите-ка сюда!

Сбоку от крыльца, на сырой глинистой почве виднелся едва заметный отпечаток копыта Сиюхов нагнулся.

—  Он! Ей-Богу, он, начальник! Жунид повернулся к барышнику

—  Куда вы дели карабаира, Аушев?

Тот отвел взгляд. Ответ его был неожиданным для всех.

—   Азамат увел... сегодня ночью.

Дараев даже приоткрыл рот от удивления. Что застави­ло этого тертого типа вдруг выдать свою связь с Мамакае-вым? И только Жунид понял, что жеребец здесь, и это — отчаянная попытка отвлечь их внимание.

—  Ложь! Азамат Мамакаев арестован позавчера в Орджо­никидзе! — вмешался Денгизов.— Говорите правду, Аушев!

Шукаев что-то шепнул Сиюхову. Табунщик сложил руки трубой и слегка заржал, подражая зову кобылицы.

И тут же раздался звон стекла и треск лопнувшей рамы. Окно в домике Аушева раскрылось, й из-под занавески пока­залась черная голова вороного с лучистой белой звездой на лбу. Конь издал призывное ржание и ударил копытом так, что в домике задрожали стены.

—    Карабаир! — подскочил с бревен Аскер Чич. Жунид первымбросился в дом, за ним — остальные.

Денгизов вошел последним, кивнув сотруднику из угрозыс­ка, чтобы не оставлял хозяина одного.

Момент был волнующий. Произойди это месяца три на­зад, Дараев не преминул бы разразиться торжественной ти­радой по поводу эффектного завершения дела. Но сейчас, хотя его так и подмывало сказать что-нибудь подходящее к слу­чаю, он удержался, зная, что Жунид терпеть не может гром­ких фраз.

Карабаир — вороной красавец, по следам которого они гонялись больше двух месяцев,— стоял в углу большой ком­наты прямо на персидском ковре. Задние ноги его были спу­таны и привязаны ременными вожжами к ножке тяжелой железной кровати.

Жунид преобразился, не скрывая своей радости.

—   Черт побери! — только и нашелся он сказать, доста­вая фотоаппарат и щелкая затвором.— Сколько работаю, а такого видеть не приходилось!

Неизвестно, относилось ли это к карабаиру или к тому обстоятельству, что последний стоял на ковре.

—  Вадим,— сказал, улыбаясь, Денгизов,— составьте над­лежащие документы.— Жунид сейчас едва ли в состоянии это сделать... Ну, поздравляю...— Шахим Алиханович пожал всем руки, начав с Шукаева.— Молодцы. Конец, как говорят, вен­чает дело!

—  Еще не конец, Шахим Алиханович,— ответил Шукаев.— Я предлагаю опыт. Нужно вести жеребца на сельсовет­ский двор. Там сейчас все лошади аула, кроме колхозных.

Прививки, наверное, только начали делать. Если чохракские кони в Орюрте...

—  Правильно,— сразу понял Денгизов.— Сиюхов, бери­те коня. Аушев — в машину!..

*   *   *
Расчет Шукаева оправдался. Едва карабаира привели на поводу во двор сельсовета, как он вырвался из рук держав­шего его коневода и бросился в гущу лошадей, кото'рых со­гнали к забору для прививки. Аскеру Чичу достаточно было одного взгляда, чтобы понять, в чем дело. Жеребец, весело взбрыкивая, с гордым видом стоял возле темно-гнедых кобы­лиц с жеребятами, не подпуская никого близко.

— Это же наши лошади! — воскликнул Сиюхов.

— Терпение, Якуб,— остановил его Шукаев.— Вы знае­те, что они наши, но не все это знают. Подумайте, можете ли вы сейчас доказать всем, кто присутствует во дворе, что кони — из Чохрака?

— Могу

— Хорошо. Аскер, подзовите жеребца.

Табунщик выступил вперед. Все с интересом ждали, что произойдет дальше, Женщина-ветеринар даже прекратила свою работу

—   Каро,— позвал Чич, как мог ласковее,— Каро, мо како. Карабаир навострил уши и повернул голову Чич позвал еще раз. Тогда конь, всхрапнув, легкой рысцой подбежал к табунщику.

—  Помнит,— блестя глазами, сказал Чич и, достав из кар­мана кусок сахару, сунул его коню

—  Хорош конь,— почему-то шепотом сказал председатель сельсовета Денгизову — Откуда он? Мы здесь первый раз видим такого.

—  Краденый Из Адыгеи.

—  Приступайте, Сиюхов,— сказал Шукаев — Шахим Алиханович, он сейчас опознает находящихся здесь чохракских лошадей

—  Давайте, давайте  Товарищи, попрошу вас соблюдать тишину! — повысил голос Денгизов. Толпа во дворе при­тихла.

Ворота по просьбе Сиюхова закрыли. Он взял несколько початков кукурузы из сапетки, стоявшей возле ног врача, и разломив их пополам, с минуту помедлил.

—   Ну,— не утерпел Дараев.— Начинайте же Сиюхов тихонько зачмокал и, держа в вытянутой руке кочан, произнес несколько адыгейских слов

Две-три лошади у забора насторожились. Коневод пов­торил свой призыв.

И тогда от табунка отделились сначала обе гнедые ко­былы со своими жеребятами и, приняв из рук Якуба кукуру­зу, встали за его спиной. Таким же манером выманил он из табуна еще нескольких лошадей

Чич пересчитал.

—  Не хватает Зухры.

—  Она разбилась, ваша Зухра,— сказал Дараев

—  Ну что ж, еще раз поздравляю, Жунид Халидович,— сказал Денгизов.— Теперь дело закончено.

—  Спасибо,— ответил на рукопожатие Жунид.— И спа­сибо вам за советы и помощь, Шахим Алиханович!

—  Какие там советы,— махнул рукой Денгизов.— У вас у самого голова на плечах крепко сидит. Ну, закругляйтесь... Пусть Дараев оформит протоколы изъятия лошадей. Владель­цев допросите: если они к похищению не причастны, а это скорее всего, то отпустите без последствий...

В сельсовете опергруппа задержалась недолго. Двое крестьян-единоличников, пригнавших чохракских лошадей на прививку, как и ожидал Денгизов, ни в чем предосудитель­ном замешаны не были и никаких связей с людьми Мамака-ева или с ним самим не имели. Лошадей они купили у того же Жабраила Аушева. Шукаев после допроса пообещал им, что стоимость коней будет возмещена после реализации иму­щества барышника, которое подлежит конфискации по суду, и они ушли.

Допрос Жабраила Аушева вел сам Денгизов. «Кривоза-дый» барышник, как про себя окрестил его Жунид, сидя на краешке стула в одной из комнат сельсовета, унылым моно­тонным голосом давал показания. Он подтвердил догадку Жунида, что Азамат самолично выкрал жеребца у бывшего лавочника Цораева, оставив с носом своего подручного Ба-лан-Тулхи-Хана, и переправил карабаира сначала в Орджони­кидзе, к Гибцо Абастову, а потом сюда, в Орюрт.

Дальнейшее ни Денгизова, ни Шукаева не интересова­ло. Если Аушев участвовал еще в каких-либо делах шайки, то этим займутся уже сотрудники Чечено-Ингушского угро­зыска.

... На обратном пути Денгизов тоже ехал в кузове, куда Аскер Чич набросал несколько охапок сена.

Вначале ехали молча. Остались позади сакли Орюрта, раскинувшегося по склону небольшого холма, убегала к нему серовато-коричневая лента проселка. Лежать на мягком сене было приятно, машина плавно покачивалась, катясь по утрам­бованной дороге.

—  Вот и конец,— с оттенком грусти сказал Дараев.— И знаете, когда кончаешь что-либо, почему-то всегда жаль...

—  Да,— рассеянно отозвался Денгизов и приподнялсяна локте.— А ведь у меня новость есть для вас, Жунид..

Тот ограничился вопросительным взглядом.

—   Колосунину понравилось, как ты вел расследование,— вдруг переходя на ты, продолжал Шахим Алиханович,— осо­бенно твое поведение в Кутском лесу. Вот он и приказал по окончании чохракского дела перевести тебя в краевой аппа­рат на работу. Надеюсь, ты будешь проситься в мое боевое отделение? А?

—  Конечно, Шахим Алиханович! Я очень рад! Спасибо вам! — Жунид бросил извиняющийся взгляд на Вадима, но тот улыбнулся и хлопнул его по плечу

—  Все правильно, Жунид! Так и должно быть! И я от­дохну от тебя! Замучил ведь ты меня совсем!

Они обменялись несколькими дружескими тумаками и снова притихли, укрывшись буркой.

Денгизов тоже прилег у борта и закрыл глаза, будто собираясь вздремнуть.

А Жунид и Вадим тихонько разговаривали. Им никто не мешал. Ведь так редко выдавалось время для того, чтобы поговорить. Не о деле, не о допросах и обысках, а о своем, самом простом и обыденном, что бывает у каждого челове­ка, кем бы он ни был.

      






КОЛЬЦО СТАРОГО ШЕЙХА

1. ЗНАКОМЫЕ ВСЕ ЛИЦА

Майский базар в Черкесске. Тау ищет старых прияте­лей. Улита Щеголева. Человек в феске. Мечта шашлыч­ника Алексея Буеверова. О пользе каретных сараев Буеверов ловит момент.

Апрель сорок первого на исходе. Столица Черкесии в эти дни, как и любой другой уголок страны, еще живет привыч­ной довоенной жизнью, в которой ничего как будто не предве­щает скорой грозы.

Ясное прозрачное утро, пронизанное солнцем, запахами набирающей силу зелени, осененное чистым бледно-голубым небом без единого облачка, наполненное предпраздничной суетой и оживлением.

Черкесск, удобно и широко раскинувшийся на берегу Кубани,— типичный невысокий, но просторный кавказский городок, уже успел украситься флагами и транспарантами, повсюду — хлопоты и последние приготовления к майским торжествам.

Весна ранняя: на газонах, в скверах, на немощеных ок­раинных улицах — зеленый ковер молодой травы, птичий трезвон и едва уловимый аромат распускающейся сирени. На городском рынке и в других людных местах восседают на принесенных из дому самодельных скамеечках предприимчи­вые старушки с ведрами, наполненными водой, в которых стоят на продажу охапки сирени всех сортов и оттенков; на белых тряпицах, просто на асфальте, разложены связанные тесьмой в пучки фиалки, ландыши и даже парниковые флок­сы, завезенные с юга — из Сухуми или Кутаиси.

Базар кипит, клокочет и, хотя ему еще не хватает летнего разлива красок, он все же далеко не бесцветен: на длин­ных деревянных стойках идет бойкая торговля черемшой и связками зеленого лука, кое-где сквозь заслон из спин поку­пателей виднеются краснобокие пятна редиса, а в особом ряду — там звучит гортанный грузинский акцент — живопис­но возвышаются яркие пирамиды цитрусовых из прошлогод­него урожая, мушмулы и крупных, но уже немного поблек­ших яблок, сохраненных в подвалах и извлеченных специально к празднику, чтобы взять нужную цену.

Мимо базарной площади, блестя трубами и начищенны­ми кирзовыми сапогами, пружиня шаг, шествует музкоманда милиции, безбожно перевирая «Дунайские волны». На всех — синяя форма и белые перчатки — подворотнички подшиты, портупеи затянуты, пряжки на ремнях играют на солнце, словом, вид бравый и торжественно-важный. Впереди, перед строем,— усатый, черный как смоль, капельмейстер, испол­ненный собственного достоинства даже когда он пятится, оборачиваясь лицом к музыкантам и энергично взмахивая дирижерской палочкой. А уж позади, замыкая процессию, так же чинно вышагивает серый лохматый ослик, запряженный в маленькую двуколку, на которой укреплен огромный, видав­ший виды барабан.

Вокруг, по пути оркестра, разумеется, тотчас выстраи­вается толпа зевак и любопытных, слышатся восторженные возгласы детворы, смех и шутки.

Поубавили скорость водители грузовиков и легковых «га­зиков», попридержали свой неторопливый транспорт съезжа­ющиеся на базар из аулов горцы в войлочных шляпах — кто на чем: на мажарах с высокими, косо поставленными борта­ми, на скрипучих телегах и арбах, запряженных лошадьми и волами, а кто так даже на новомодной бричке с «резиновым ходом». Всем любопытно: не каждый день дефилирует по улицам с музыкой милицейский оркестр.

Пожалуй, только один человек из всей этой разношерст­ной толпы зевак озабочен иными мыслями, и его вовсе не занимают ни оркестр, ни свежесть весеннего утра, ни пред­стоящий праздник.

Это Рахман Бекбоев, ныне заготовитель Шахарской пря­дильной фабрики, явившийся в воскресный день в Черкесск в надежде разыскать старых приятелей.

Бритая смуглая голова его покрыта дорогой бухарской шапкой, так что почти не видно скрученного, обезображен­ного уха, из-за которого он и получил свою зловещую клич­ку Одноухий Тау еще в те времена, когда скрывался в горах в бандитской шайке ротмистра Унарокова Те, кому извест­на нашумевшая на Северном Кавказе лет семь-восемь назад история карабаира, помнят, что ротмистр нашел свою бес­славную смерть в Кутском лесу, а Тау, цыганскому вайде Феофану третьему, Парамону Будулаеву, Хапито Гумжачеву и другим, кто так или иначе имел отношение к шайке и убий­ству сторожа чохракской конефермы Трама Лоова, пришлось расплачиваться за «бурную молодость» каждому по заслугам Рахман (по кличке Тау его теперь никто не знал) отсидел с зачетами семь, и вот уже более полугода живет в полном ладу с законом, отмечаясь каждые три месяца в райотделении милиции, что ему надлежит делать еще несколько лет в со­ответствии с приговором.

Впрочем, так ли уж Рахман Бекбоев переродился в местах заключения, покажет недалекое будущее,— пока можно лишь гадать и сомневаться, зная, какую «тепленькую» он за­нимает должность и видя его в шапке из золотистой мерлуш­ки, новенькой кожаной тужурке из настоящего шевро и уз­ких в голенищах щегольских «хромачах».

Рахману предстояла приятная встреча с молодой особой, знакомство с которой, скажем прямо, основывалось не толь­ко и не столько на личной симпатии, сколько на соображе­ниях характера меркантильного. Предвкушая встречу, он, соскочив с линейки и небрежно бросив кучеру мелочь, рас­сеянно скользнул безразличным взглядом по толпе, сопровож­давшей оркестр милиции, и растянул в неприметной улыбке тонкие жесткие губы.

Перейдя через улицу, Рахман огляделся (привычка — вторая натура!) и, убедившись, что его скромная фигура Не привлекает чересчур пристального внимания прохожих, вы­шел на Покровскую площадь, где гомонил базар.

В дальнем углу, почти впритык к промтоварному мага­зинчику, стояло несколько киосков с галантереей, а позади них, у забора, на котором были развешаны бурки и башлы­ки, Бекбоев нашел ту, что искал — высокую, лет тридцати, бойкую полногрудую красавицу в легком бежевом труакаре и коричневых сапожках. Звонким голосом она время от вре­мени заученно выкрикивала.

— Бу-урки! Бурки с позументом на вороте! Купи, джи­гит, будешь доволен: от дождя спасет, от снега укроет! И не одного, а вдвоем с милой!..

Стоит ли говорить, что смазливая девица имела успех, и у забора все время толпился народ, хотя покупали бурки не слишком бойко.

Рахман остановился в тени одного из ларьков и оттуда делал ей знаки. Увидев его, она что-то сказала толстой жен­щине в линялом кашемировом плаще, сидевшей на камне у штакетника, и подошла к Бекбоеву.

— Привэт, Улитка,— сказал он по-русски, нажимая на «э».

— Привэ-э-т,— передразнила она.— Сейчас, подожди чуток, я только отдам матери гроши и пойдем...

— Нэ надо,— остановил он ее.— Сэйчас нэ пойдом.

— Что, соскучился, что ли?

— Дело есть,— не принимая ее игривого тона, сказал Рахман.— Пряжа осталась еще?

— Вчера кончили. Привез?

— Нет. На пару дней завязать придется. Обыскивали вчера на фабрике. Стукаря нашего допрашивали.

— Открылось чего? — округлила глаза Улита.

— Нет, вроде,— Рахман нахмурился. Он не любил лиш­них расспросов.— Ладно. Хватит языком воду гонять. Бобоч­ку мне связала? — эти жаргонные словечки никак не вяза­лись с его акцентом, но Улита к этому уже привыкла.

— Готова. Приходи на примерку...— глаза Улиты сдела­лись томными.

— К вечеру жди,— строго сказал Рахман.— И за мной по базару не бегай. Дело кончу — приду,— и, круто повер­нувшись, пошел к продовольственному магазину на другую сторону площади.

Толстый нагаец с раскосыми глазами ловко орудовал жестяным черпачком, наливая мед в банку одному из поку­пателей. Народу в павильончике собралось немного, и Бек­боеву беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться — явился он вовремя: у маленькой деревянной витринки со стеклом, засиженным мухами, стояла высокая сухая девуш­ка, на угловатых плечах ее мешковато висело серое шерстя­ное платье. Она рассматривала выставленные на витрине продукты с видом настолько заинтересованным, что наметан­ный глаз легко сумел бы определить: пришла она сюда явно не за покупками.

— Чего уставилась? — злым шепотом сказал ей Рахман, проходя мимо.— Не могла в очередь стать для блезиру?..

Она молча и безропотно последовала за ним к выходу.

—  Вечером чтоб была у Щеголевых,— не оборачиваясь, обронил Рахман, тоном, не допускающим возражений.

—  Хорошо,— выдохнула она тихим голосом, глядя ему в затылок преданными глазами. Но Рахман уже не слышал ее: он скользнул боком в узкий проход между двумя будка­ми и затерялся в пестрой толпе.

Базар гудел, как пчелиный улей, разноязыкий говор ви­сел над площадью, отдаваясь погромче то в одном, то в дру­гом углу рынка, точно колеблемый ветром.

Бекбоев продолжал бродить, ловко лавируя в толпе с ви­дом человека, твердо знающего, куда и зачем он идет, хотя на самом деле это был не первый его визит на черкесский рынок — вот уж вторую неделю он слонялся тут, всматриваясь в лица, в надежде увидеть кого-то из тех, с кем прежде был связан. Рахману до зарезу нужен был кто-то из них, потому что воз­можности, открывшиеся ему на его новой должности загото­вителя Шахарской прядильной фабрики, что в двадцати верс­тах отсюда, не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Сам ан не мог их использовать, эти возможности, ни при каких обстоя­тельствах, ибо был, что называется, все время на виду, под-неусыпным оком закона, и малейшее подозрение могло пошат­нуть его нынешнее вполне благополучное состояние, которо­го он достиг с немалым трудом и которым гордился.

Рахман неслышно вздохнул, стряхивая с галифе муку, которой обсыпал его какой-то старик карачаевец с мешком на спине, и хотел уже направиться к выходу, как вдруг сбо­ку и немного наискось от себя, там, где кончались стойки, увидел сидевшего на траве человека с седеющей бородой, одетого не по-горски.

Красная феска, расшитая восточным узором, теплый полосатый халат, подпоясанный белым кушаком. Обладатель всего этого сидел по-турецки, скрестив ноги, обутые в чувя­ки с загнутыми носами, и продавал амулеты или дуа, как их называют адыги. .

— Сам аварский шейх освятил их словами корана,— тихо говорил бородач по-черкесски столпившимся вокруг женщи­нам.— Вот этот, желтый, ото всякой хвори. Лихорадку как рукой снимает, грудную болезнь и мужскую немочь, а вот этот, синий,— от несчастья и беды охраняет.

Амулеты были разложены перед ним на циновке: цвет­ные муслиновые треугольнички, ловко настеганные шелковой нитью и обшитые зеленоватым витым шнуром.

Женщины теснились около него робкой стайкой, шепта­лись и качали головами, пересчитывая монеты и не решаясь выбрать, какой же дуа следует купить — от болезни или от нежданного горя.

Рахман машинально отступил назад, под прикрытие ши­роченного корявого ствола шелковицы, и оттуда продолжал некоторое время наблюдать за человеком в феске.

«Скрутила тебя тюряга, седой стал, старый мошенник»,— подумал Бекбоев безо всякого сожаления.

Кто бы мог подумать?.. Хапито Гумжачев, адиюхский конокрад Хапито, угнавший некогда знаменитого жеребца-карабаира и сообщник человека, размозжившего прикладом старой берданки череп сторожу Траму Лоову,— сидит теперь в пыли, обрядившись, как арабский дервиш, и продает аму­леты!

То же продолговатое тупое лицо, торчащие уши, похо­жие на примятые тыквенные листья, и массивная, словно вырубленная топором, нижняя челюсть. Только волосы побе­лели, и на шее разбежались глубокие тени морщин.

Рахман сделал было движение вперед, увидев, что возле Хапито остались всего две старухи, но вовремя спохватился: «Стоп,— сказал он себе, пошевелив губами,— срок-то у него весь не вышел!..»

Какими же судьбами Хапито здесь, на черкесском рын­ке? Может, сбежал и водит за собой хвост?

Так или примерно так думал Рахман Бекбоев, заготови­тель Шахарской прядильной фабрики, раскидывая умом, как бы все же перекинуться словом с Хапитой и самому не по­пасть впросак.

    

Мысли его снова перебили звуки оркестра, обосновавше­гося на этот раз в центре площади, возле небольшой доща­той трибунки, обтянутой красным сатином, где должен был состояться митинг по случаю открытия весенней межрайон­ной ярмарки.

*  *  *
Алексей Петрович Буеверов был недоволен жизнью. Шашлычная на черкесском базаре и небольшая комнатка в окраинном домике, которую он снимал у хлебосольной вдо­вы — вот и все блага. А ведь ему уже пятьдесят семь с хвос­тиком, и остается только завидовать черной завистью тому улыбчивому толстяку Буеверову, который единолично владел купеческим особнячком в станице Гаевской. На первом эта­же была там закусочная «Олень», тайное прибежище унаро-ковской банды. Посещали ее и покойный ротмистр Асфар Унароков, и небезызвестный в преступном мире Парамон

Будулаев,  и утонченный образованный рецидивист Газиз Дзыбов, который именно ему, Алексею Буеверову, обязан сво­им переходом в лучший мир. Все это было в прошлом.

И доходы с «Оленя», в котором кутили по субботам про­стоватые станичники, и торговля лошадьми и скотом, угнан­ными в других местах людьми Асфара,— на торгах этих, совершаемых ловко и скрытно, многое прилипало к мясистым рукам Алексея Петровича, а ротмистр смотрел на это сквозь пальцы. «Живешь сам — давай жить другим»,— любил гова­ривать покойный атаман.

Теперь все изменилось.

Круто и совсем не в ту сторону, куда бы хотелось Алек­сею Петровичу, повернулась его судьба.

Через полтора года после осуждения Буеверова на пять лет лишения свободы за связь с бандой, жена его Лариса вышла замуж за бухгалтера гаевского совхоза и, пока Буе-веров вкупе с бывшими дружками отбывал наказание в Сиб-лаге, подарила новому супругу двух сыновей. Сам Петрович, как называла его квартирная хозяйка, еще аппетитная моло­дящаяся кубанская казачка, не раз подумывал, что следует и ему пристать к тихой пристани, но колебался: у вдовы Пилипчук был малец лет десяти-одиннадцати, а Петрович не принадлежал к числу тех людей, для которых радости отцов­ства превыше всего.

Шашлычная приносила ему небольшие доходы: как-никак мясо, привычный обсчет подвыпивших клиентов да изредка — общие дела с Рахманом, для которого он сбывал «левую» пряжу,— вот и все.

Буеверову мечталось о большем.

Именно поэтому он продолжал оставаться в шашлычной и возлагал надежды главным образом на собственные глаза и уши. Тут, в неказистом продымленном павильончике, за скрипучими деревянными столиками, лоснящимися от плохо вытертого вина и жира, бывал люд самый разный, тут заклю­чалась за бутылкой не одна сделка, и Петрович смотрел и слушал, слушал и смотрел, выжидая своего часа. Стоит ему найти нужных людей и выгодно войти в долю, как начнется другая жизнь.

Правда, он отдавал себе отчет в том, что шансов нынче на это немного,— миновали трудные тридцатые годы, Совет­ская власть прочно стала на ноги, бывшие однокашники пре­бывают в местах отдаленных, а вокруг — что ни день — перемены, которые могли вызвать лишь злость и досаду у такого человека, как Алексей Буеверов.

Нет теперь ему разворота, как в асфаровские времена..

В шашлычной было пустовато: громко чавкая, трудился над шампуром беззубый старик, в углу, у стойки, потягива­ли кахетинское два молодых грузина.

Буеверов смахнул тряпкой хлебные крошки со столика, стоявшего у окна, и бросил безразличный взгляд на площадь. Возле трибуны стоял милицейский оркестр, стесненный с трех сторон гомонящим базаром, с четвертой наводили порядок, сдерживая толпу, несколько милиционеров во главе с самим Петром Леонтьевым, заместителем начальника черкесского управления НКВД, которому помогал командир кавалерийско­го взвода, бравый лейтенант Семен Дуденко.

Мундир сидел на нем ладно, синие бриджи сшиты явно по особому заказу, с щегольскими «бутылками» над самыми голенищами блистающих сапог, на которых весело позвани­вали новенькие шпоры. Словом, лейтенант и пешим сохра­нял особую фатоватую лихость, всегда отличающую кавале­риста от пехотинца.

К трибунке подъехала черная «эмка», открылись дверцы, из машины вышли двое гражданских и один военный Поздо­ровались с Леонтьевым и поднялись на трибуну Оркестр бодро грянул «Интернационал».

Буеверов довольно долго стоял у открытого окна, прислу­шиваясь к долетавшим сюда словам ораторов. Потом поже­вал губами: «Шуму наделали,— угрюмо насупившись, бурк­нул он себе под нос.— Подумаешь событие — ярмарка»

К микрофону подошел Воробьев — крупный высокий муж­чина с лысеющей головой. Первый секретарь обкома партии

Говорил он коротко, веско, взмахивая рукой в тех мес­тах, где хотел сделать ударение, и не заглядывал, как дру­гие, в бумажку. Говорил о том, что открытие межрайонной ярмарки совпало с успешным завершением третьего пятилет­него плана, приводил цифры. Не забыл он и о международ­ном положении, рассказал о милитаристских происках Гер­мании, о том, что делают партия и советское правительство Для укрепления обороноспособности страны.

Потом выступали другие, но Буеверов уже не слушал в шашлычную вошли двое, сразу привлекшие его внимание

Одного он отлично знал — это был Одноухий Тау, а второго... Второго Буеверов когда-то встречал, он мог бы поклясться. Но где и когда? И одет по-турецки — халат феска, чувяки.

Рахман кивнул Буеверову, прикрывая собой человека в халате:

—  Там у тебя никого? — негромко спросил он, показы­вая на угол, отгороженный крашеной фанерной переборкой, сооруженной здесь год назад по замыслу Петровича для особо почетных посетителей. Угол этот должен был изображать «от­дельный кабинет». Дверной проем, ведущий туда, был завешен зеленой баракановой занавесью, захватанной по краям.

—  Никого. Располагайтесь. Я мигом,— Буеверов маши­нально поправил на себе несвежий халат и тихо, спросил Бекбоева, кивнув на его спутника, уже нырнувшего за зана­веску.— А кто этот чмур? Турок, что ли?

—  Нэ твое дэло, Буй,— беззлобно сказал Рахман.— Давай свои шашлыки... И пузырок давай...

Тот не заставил себя долго ждать, моментально прита­щил водку и закуску, стрельнул еще раз глазами в сторону «турка», рассеянно почесал лоб и, не дожидаясь знака Тау, которому явно не терпелось, чтобы их оставили, наконец, вдвоем, поспешно ретировался.

— Управишься, Залимхан, без меня,— на ходу снимая халат, бросил он черноглазому пареньку за стойкой.— Я за­раз вернусь...— и вышел.

Шашлычная занимала угловую часть старого деревянно­го здания с нелепой надстройкой вверху и какими-то сарая­ми или складами по бокам, как видно, много раз перестраи­вавшимися, крашеными разной краской, отчего все сооруже­ние казалось еще более бесформенным, неуклюжим и древ­ним.

Буеверов зашел с тыльной стороны,— сзади оставался метрах в полутора только каменный забор, ограждавший ба­зар от улицы,— и открыл тяжелый навесной замок на поко­сившейся двери, которую не отпирали, наверно, с незапамят­ных времен. Но дверь распахнулась на удивление легко и без скрипа.

Петрович быстро прошел в глубь полутемного помеще­ния, бывшего некогда каретным сараем, судя по наваленным здесь в беспорядке колесам, козырькам, и другим частям эки­пажей, всякой сбруе, хомутам и прочей упряжной рухляди. Сквозь щели слабо пробивался солнечный свет, но Буеверо­ву этого было вполне достаточно, чтобы найти внизу, в са­мом углу сарая, неширокую доску и, отодвинув ее в сторону со всеми предосторожностями, чтобы не произвести шума, приготовиться слушать.

А разговор уже шел. Разговор между Рахманом и «тур­ком», как окрестил неизвестного Петрович.

Надо ли говорить, что бывший владелец «Оленя» не без тайного умысла оборудовал «отдельный кабинет» в своей за­штатной шашлычной. Обнаружив позади здания заброшенный каретный сарай, Буеверов сразу смекнул, какие выгоды это сулит ему и как облегчает задачу вынюхивания и подслуши­вания.

—  Ну что, почтенный дервиш,— услыхал Буеверов на­смешливый голос Рахмана, да так отчетливо, как будто гово­ривший находился здесь же, в сарае.— Долго еще будешь темнить?

—  Не темню я...— это вкрадчивый сипловатый голос «турка».

—  Темнишь, Хапито,— резко сказал Бекбоев — Я ведь не из ментов, которые могут запросто твои бумаги прове­рить... Хоть и живу тихо, но еще совесть имею   Расколись по-хорошему, дело стоящее для тебя найду Не будешь в пыли ладанками промышлять...

Петрович стоял за стеной, затаив дыхание Настолько-то он знал черкесский язык, чтобы понять, о чем они гово­рят. Вот она, наконец, долгожданная его фортуна! Значит, «ту­рок» — не кто иной, как Хапито Гумжачев, адиюхский гра­битель, который полгода водил;за нос самого Шукая! Стало быть, он — на свободе.

—  А, может, ты продался за кусок хлеба с маслом? Зато они и отпустили тебя? — С угрозой в голосе наседал Рах-ман, как будто подслушав мысль, мелькнувшую в голове у сообразительного Петровича.

—  Не я привел тебя сюда, Тау,— с обидой ответил Ха­пито.— И не меня освободили до срока.    Так, может, мне сподручней задавать тебе такие вопросы?

—  Брось, Хапито. Нечего валить с больной головы на здоровую. Давай в открытую: если ты драпанул из лагеря и ходишь под Богом, тебе лишние гроши не помешают.

Буеверов вытер рукавом рубахи вспотевший лоб. Он уже знал: сейчас последует самое главное. Они еще будут пре­пираться и осторожничать, как все воры, опасаясь, как бы один не предал другого, а потом сойдутся и вот тогда, тог­да на сцене появится он, Петрович. Только бы не пропустить ни слова...

—  Говори,если имеешь дело...— это Хапито Гумжачев.

—  А чем докажешь, что ты не стукач? — это Рахман.

— Ищи себе кореша в свите шайтана. Некогда мне с тобой рассиживаться...

— Постой! Хватит вилять! Скажи, сам ушел из тюряги? Тенькнули на столе стаканы, загремел стул. Это поднялся Хапито.

— До скорого...

Рахман злобно выругался, и по тону его Буеверов понял, что сейчас он все выложит, несмотря на свою хитрость, по­тому что нет у него другого выхода и, судя по всему, не на кого ему больше рассчитывать.

— Сядь... ладно. Сядь и слушай.

Стаканы звякнули снова, и Рахман зашептал, очевидно, перегнувшись через стол к самому уху Хапито. До Буеверова долетали теперь лишь обрывки слов и, как он ни напря­гал слух, толком ничего нельзя было понять.

— ... надцать косых... такое бывает... в сто лет. У бе­лых служил, сам понимаешь... Хата есть тут, в городе...— шепот Рахмана становился все тише, все бессвязнее.

— Нет! — неожиданно громко сказал Хапито. И, пони­зив голос: — Мокрым делом припахивает. Нельзя мне. Зава­люсь — вышка будет. Ищи кого в другом месте.

— Это твое последнее слово?

— Последнее.

— Но смотри, Хапито...

— Болтлив ты стал,— презрительно просипел Гумжачев.— Болтлив и труслив, как баба.

Как ни странно, сомнительный комплимент этот успоко­ил Рахмана, не сумевшего скрыть своего разочарования.

— Ладно, не лайся. Что мне было делать? Само в руки плывет, а вокруг — никого.

Хапито зашаркал чувяками, направляясь к выходу, как по звуку шагов уловил Буеверов, потом приостановился у занавески и сказал по-русски:

— А ты не суетись. Может, чего и придумаем. Где, го­воришь, у тебя квартира? Пустишь на ночь, что ли?

— Вот так-то лучше,— оживился Рахман и зашептал снова — спросишь Щегловых,— еще уловил Петрович и, решив, что он узнал довольно, чтобы начать действовать, крадучись, выбрался из сарая.

Рахмана он застал в «кабинете» уже одного: тот отсчи­тывал деньги, намереваясь оставить их на столике в уплату за шашлык и водку.

— Не спеши, Рахман,— ласково сказал Буеверов.— Спешка при ловле блох хороша. Ай-ай-ай! — покачал он головой.— Как же плохо ты поступаешь! Старых друзей забыл, людей для дела на стороне ищешь!

-  Чего ты мелешь? — насторожился Рахман.

Буеверов посерьезнел, сказал жестко, не паясничая:

—  С тобой здесь только что был Хапито. Ты его звал на дело. Кусок немалый, сам знаешь. Так вот- без меня вам непофартит, так и намотай на ус, Тау...

—  На пушку берешь?

—  Зачем,— пожал плечами Алексей Петрович.— В моем-то возрасте? — Он обошел столик, отодвинул цветочную кад­ку с фикусом, стоявшую у стены, и показал Рахману на квад­ратное отверстие у самого плинтуса.

—  С той стороны — заброшенный сарай, Тау. Я там сто­ял. Слышно все — лучше не надо. Так что? Берешь Петрови­ча в долю?

—  Старая лисица! — Рахман чертыхнулся и сел за стол.— Давай еще водки! И за твой счет..

2. СТРАННАЯ КРАЖА

Служебная командировка Жунида Шукаева.

«Держи вора!» Встреча у Покровской церкви. Ориен­тировка об убийстве инкассатора дербентского отделе­ния. Госбанка. Мельхиоровое кольцо. Допрос заведующего «Ювелирторгом». Побег Цыганова. Судебно-медицинский эксперт Зулета Нахова.

Жунид Шукаев ехал в Зеленский район. Потрепанный «козлик» жалобно скрипел рессорами на ухабах разбитого проселка, позади привычно клубилась пыль, догонявшая ма­шину, когда шофер тормозил, объезжая глубокие рытвины, и беспрепятственно проникала внутрь сквозь изрешеченное пу­лями ветровое стекло. Стекло давно пора было сменить: дыр­ки старые,— пожалуй, год прошел с тех пор, как однажды ночью Жунида обстреляли на опушке моздокского леса,— да шоферу все недосуг, он едва успевает выспаться между поездками. Такая уж беспокойная должность у его начальника.

Жунид чихнул и, не оборачиваясь, сказал своим спутни­кам, сидящим сзади:

— Вздремну я, братцы. Разбудите, как будем подъезжать К Черкесску.

Через минуту он уже тихо посапывал, откинувшись на спинку сиденья,— на всю жизнь осталась привычка засыпать сразу, в любом положении, в любое время суток, и так же неожиданно просыпаться, отдохнувшим и свежим,— качест­во незаменимое при его профессии.

Жунид за эти годы изменился мало' по-прежнему сухо­парый и моложавый — на вид не дашь ему тридцати четы­рех,— хотя в висках уже серебрится предательская сединка, а у глаз и в уголках сухих губ легли морщины, придающие его открытому лицу сосредоточенно-строгое выражение.

Жунид Халидович Щукаев теперь руководит третьим отделением ставропольского угрозыска, которому обычно поручалась борьба с преступностью среди кочевых цыган, хотя бывали и другие дела, когда отделение выполняло роль «ско­рой помощи»

Сопровождает Шукаева небезызвестный среди юристов Северного Кавказа Вадим Дараев, ныне начальник следствен­ного отдела при Ставропольском управлении НКВД, ведаю­щий, кроме того, делами так называемой «особой категории». Через пять лет после их разлуки, то есть после отъезда Шукаева из Краснодара, Вадим Акимович закончил заочный юридический институт в Москве и попросил своего друга помочь ему перебраться в Ставрополь, чтобы работать вмес­те. Жунид в ту пору тоже находился в столице на курсах повышения квалификации сотрудников угро и без особого труда добился приказа о новом назначении Вадима.

Рядом с Дараевым — лейтенант Арсен Сугуров, выходец из оседлых цыган, двадцатишестилетний красавец, с тонки­ми иссиня-черными бровями вразлет, правильными точеными чертами несколько бледноватого для цыгана лица и густой кудрявой шевелюрой, с трудом умещавшейся под фуражкой. Около года он работает с Шукаевым и сумел стать для пос­леднего совершенно незаменимым человеком, ибо, помимо знания языков,— цыганского и черкесского (немного говорил он и по-татски),— обладал еще целым рядом примечательных черт, как нельзя более устраивавших Жунида. Как говарива­ли в старых романах, словно отлитый из бронзы, Арсен, ка­залось, вовсе не знал усталости: мог не спать несколько но­чей подряд, оставаясь бодрым и деятельным, легко и просто сходился с людьми, никогда не задавал лишних вопросов, схватывая все на лету, не брал в рот спиртного и слыл убеж­денным женоненавистником.

Тут они были даже похожи. После развода с Зулетой Жунид проникся неизъяснимым презрением ко всему слабому полу, без каких бы то ни было исключений, и не глянул за эти восемь лет ни на одну женщину Нельзя сказать, что жизнь бобыля, которого ничего, кроме работы, не интересует, так уж пришлась ему по вкусу. От природы общительный, относив­шийся к категории мужчин, испытывающих постоянную внут­реннюю потребность кого-то опекать и о ком-то заботиться, он удовлетворился своей привязанностью к Вадиму и Арсену и гнал от себя смутную тоску по иной жизни, овладевавшую им в те редкие дни и часы, которые он проводил в одиночестве в неуютной холостяцкой квартире.

Он знал, что Зулета живет и работает в Черкесске: пос­ле окончания заочной медшколы, а затем и вуза она — су­дебно-медицинский эксперт при Черкесском управлении Мысль о том, что, возможно, ему, Жуниду, она обязана вы­бором нелегкой специальности, наполняла его безотчетной гордостью, хотя он ни за что не признался бы в этом даже самому себе и был уверен, что бывшая жена и ее судьба ни в коей мере его не интересуют

Однако у каждого человека, пусть абсолютно одинокого должно быть некое тайное или явное прибежище, где он мог бы «отдохнуть душой» и забыть хотя бы на время повседнев­ные дела и заботы. Именно таким прибежищем был для него сын, не по годам рассудительный человечек с темно-карими глазами, который скоро станет «совсем взрослым», пойдет в школу.

Маленький Заурчик очень похож на мать, но есть в нем и черты отцовские — большущие, открыто и серьезно глядя­щие на мир глаза и мягкие ямочки в уголках губ

Пока Зулета училась, а Заур жил у его родителей, Жу­ниду видеться с сыном не представляло никакого труда, и он был счастлив, что за мальчиком есть глаз и уход: старый Халид боготворил внука. Теперь же, с переездом Зулеты в Черкесск, все осложнилось, и Шукаев испытывал страстную тоску по Зауру, которого не видел уже несколько месяцев.

В багажнике он вез ему подарки: деревянную винтовку, мечту любого мальчишки, и заводной трактор. Но, сколько он ни думал, так и не сумел представить себе, как сложатся их взаимоотношения с Зулетой, которую уже никак нельзя было обойти во время свидания с сыном.

Проселок по бревенчатому мосту перевалил на левый берег Кубани, и «козлик» катился по старой мощеной доро­ге, обсаженной по краям древними тополями, на которых трепетали от майского ветерка мелкие листья, серебрящие­ся в солнечных лучах.

Вадим и Арсен примолкли сзади, чтобы не разбудить Шукаева и тоже подремывали, убаюканные тряской и током свежего весеннего воздуха врывавшегося в разбитое окно машины

Будить Жунида не понадобилось, когда газик остановил­ся у шлагбаума перед железнодорожным переездом, Шукаев проснулся сам, крякнул и расправил плечи.

—  Так-ак.. — зевая, протянул он и хрустнул костяшка­ми пальцев.— Заедем в управление и — дальше. Мне при­дется оставить вас ненадолго...— последние слова он произ­нес извиняющимся тоном, как бы стесняясь, что из-за него им придется задерживаться

—  Долго или недолго — какая разница,— с готовностью отозвался Дараев.— Сколько надо, столько и пробудем. Вре­мени — вагон  Ты пойдешь к Заурчику? Мы с Арсеном ос­танемся в управлении  Мне  кстати, с Леонтьевым и Бондаренко надо встретиться

—  Нет,— смешался Жунид.— Я сейчас не пойду Я толь­ко договорюсь р     с ней  На обратном пути заедем

—  Как знаешь

Шукаев не ответил, равнодушно скользя взглядом по хорошо знакомым ему одноэтажным домикам окраины,— он не раз бывал в Черкесске и по делу карабаира, и по другим служебным надобностям.

Когда газик обогнул Покровскую православную церковь, стоявшую неподалеку от нынешнего рынка, откуда доносились нестройные звуки оркестра, Арсен вдруг встрепенулся на заднем сиденье, едва не ударившись головой о перекрытие кузова.

—  Смотрите, Жунид Халидович!

Шукаев повернулся в ту сторону куда показывал Сугуров

Через церковный двор, широко разбрасывая ноги, бежал высокий человек в сапогах и неопределенного цвета рубахе навыпуск, подпоясанной тонким ремешком. Из-за поворота улицы, от базара, мчалось несколько мужчин и лейтенант в кавалерийской форме с револьвером в руке.

Тонкий, длинноногий, он на добрый десяток шагов опе­редил группу добровольных преследователей, растянувшихся по улице нестройной цепочкой.

— Да это же Семен Дуденко   Рыжик! — воскликнул Жунид и коротко бросил притормозившему шоферу — Давай в объезд! Вокруг церкви! Живо!

«Козлик» рванул в переулок, обдав пылью прохожих, наблюдавших за погоней

— Де-ержи во-о-ра! — неслось по площади

Между тем, неизвестный, ловко увернувшись от массив­ного сенбернара, выскочившего с лаем из церковной сторож­ки, вскарабкался на ореховое дерево, росшее у самой чугун­ной ограды, и повис над тротуаром на ветке метрах в двух от земли. Ветка угрожающе затрещала под его тяжестью, и обломилась  В этот момент за оградой прогремел выстрел

Когда Дуденко запыхавшийся от бега, оказался по ту сторону церкви вместе - приотставшей толпой по собствен ному почину присоединившейся к погоне — доброхоты и жадные до происшествий любопытные всегда найдутся, не подозревая, что они больше мешают чем помогают,— Арсен Сугуров уже стоял над поверженным беглецом и перевора­чивал его на спину Тот кaк видно ушибся упав с ореха и не подавал признаков жизни

—  Кто стрелял? — крикнул Дуденко, тщетно пытаясь застегнуть воротничок гимнастерки   от которого отлетела пуговица — Вы стреляли, лейтенант Он   что Убит

—  Я стрелял   Но в воздух,— успокоил его Сугуров — Он просто ударился   Сейчас очнется.

Дуденко бросил быстрый взгляд на лежавшего беглеца и спрятал револьвер в кобуру Подоспели еще два милицио­нера — оба маленького роста толстые и коротконогие. Жунид, стоявший с Дараевым возле машины, не мог не улыб­нуться, глядя на их лоснящиеся от пота, распаренные физи­ономии и колыхающиеся животы Ну, какие из них служа­ки — и чем только думают некоторые областные начальни­ки, оставляя вот таких пузанов участковыми? Или еще того лучше — на оперативной работе. Много же они наработают!

— Приведите его в чувство и свяжите,— приказал им Дуденко и снова повернулся к Сугурову  — Спасибо за по­мощь. Откуда вы?

— Из Ставрополя. Проездом,— охотно ответил Арсен В этот момент подошли Шукаев и Дараев  Оба они были в штатском: в серых соломенных шляпах и имели такой ти­пично гражданский, чтобы не сказать дачный вид, что Семен сначала в недоумении переводил взгляд с одного на другого, Потом по лицу его скользнула тень внезапной догадки, он машинально сдернул с головы фуражку, открыв свою роскош­ную огненно-рыжую шевелюру   и растерянно произнес по-украински, на языке, к которому по привычке прибегал в минуты крайней взволнованности:

— Та це ж дядько Шукай! — он тут же смутился, и веснушчатые щеки его тронул яркий румянец.— Жунид Халидович! Какими судьбами? Вадим Акимович! Вот встреча!.

Они обменялись крепкими мужскими рукопожатиями — не обниматься же у всех на виду,— но сияющее лицо кава­лерийского лейтенанта Семена Дуденко красноречивее вся­ких слов и объятий говорило о том, как он помнит и как до сих пор ценит то искреннее участие, которое принял в его судьбе Шукаев добрых девять лет тому назад, в самом нача­ле своей служебной карьеры. Этому человеку он, бывший беспризорник Сенька Рыжий, ночевавший на грязных заби­тых мешочниками вокзалах и садовых скамейках, продувае­мых осенним ветром, промышлявший в пассажирских поез­дах воровством «по мелочи» этому человеку обязан он всем, чего сумел достигнуть в свои двадцать три года.

—  Что он натворил? — кивнул Жунид на задержанно­го, которогоуже подняли, связав ему сзади руки. Он стоял, покачиваясь и обводя мутными глазами собравшуюся вокруг толпу, поддерживаемый с двух сторон двумя толстяками-ми­лиционерами

—  Попытка ограбления,— ответил Семен.— Ларек «Ювелирторга»   Ударил камнем продавщицу, разбил витрину

— Что похищено?

Семен развел руками.

— В том-то и дело, что ничего     Какой-то старый мель­хиоровый перстень Даже не серебро  И камень, вроде, недо­рогой  Рядом было два золотых кольца с драгоценными кам­нями — не взял.

— Странно,— сказал Жунид, с любопытством разгляды­вая задержанного. Что-то смутно знакомое было в его слег­ка раскосых черных глазах, лишенных сейчас всякого выра­жения, и крепкой угловатой фигуре. Длинные ноги, широчен­ные плечи  Шатен, но какого-то редкого, чересчур уж корич­невого оттенка. Шукаеву сначала показалось, что на нем — парик, но, присмотревшись внимательнее, он понял, что оши­бается   волосы были свои.

— Товарищи, расходитесь! Расходитесь! — пытались между тем оттеснить все растущую толпу милиционеры. Им, как мог, помогал Арсен Сугуров.

— Жунид Халидович, простите.,  я должен сопровождать его в отделение   Мы с вами еще увидимся?

— Я буду в управлении на обратном пути,— торопливо пожимая Семену руку, сказал Жунид.— Дня через два Тог­да и поговорим. Ну, прощай! Желаю удачи!

- До свиданья,— сказал Дараев.

— Счастливого пути!

* * *
У шефа черкесского угрозыска старшего лейтенанта Сер­гея Тимофеевича Бондаренко был хлопотный день. С утра его вызвал к себе заместитель начальника управления Леонтьев и передал содержание ориентировки, полученной накануне,— о случившемся полмесяца назад убийстве инкассатора дер­бентского отделения Госбанка с целью ограбления и о бес­следном исчезновении преступников с захваченными деньга­ми в сумме ста тысяч рублей. По имеющимся сведениям гра­бителей было трое.

Размноженное на ротаторе предписание обязывало все органы НКВД усилить охрану учреждений, связанных с кре­дитными операциями, торговых предприятий, а также принять экстренные меры по возможному обнаружению и аресту на­летчиков.

Сергей Тимофеевич, дочитав до конца бумагу, обратил внимание, что вторая подпись под ориентировкой принадле­жала Шукаеву, с которым он познакомился в Ставрополе на краевом семинаре. Шукаев читал тогда лекции по оператив­ной тактике.

— Сегодня же, Сергей Тимофеевич,— сказал Леонтьев,— соберите ваших людей, ознакомьте их с документом и пос­тавьте конкретные задачи. Это одно. Второе. В полдень — открытие межрайонной ярмарки, которой придается большое значение. Предмайские дни, сами понимаете... Надо, чтобы был порядок, важно предупредить возможные происшествия. Впрочем, я тоже приеду на митинг по случаю открытия яр­марки. С Геннадием Максимовичем...

— Значит, и первый будет?

       -Да

Леонтьев произнес это короткое «да» с видимым удовлет­ворением. Он был безусловно деловым человеком, должность свою исполнял добросовестно,— немало раскрытых дел чис­лилось на его счету,— но частенько страдал приступами Наивного тщеславия, придавая значение всяким пустякам, обстоятельствам чисто внешним, на которые другой скорее всего не обратил бы внимания. Вот и сейчас в его гордели­вом «да» Бондаренко уловил невысказанную фразу: «Разве вы не знаете, как по-дружески относится ко мне первый секре­тарь обкома партии Геннадий Максимович Воробьев?»

Сергей Тимофеевич ухмыльнулся, но тут же согнал с лица непрошенную улыбку и коротко спросил:

—   Я могу идти?

—   Нет еще. В совхозе «Пригородный» совершена кража овец. Что-то около пятидесяти голов. Завфермой там Бекан Кабалов. Поручите кому-нибудь этим заняться. Стоит прове­рить и самого заведующего. В свое время он, кажется, был замешан в скупке краденых лошадей и скота. Свяжитесь со Ставрополем: там о Кабалове известно подробнее. Правда, последние лет шесть-семь он показал себя неплохим практи­ком. Ферму он получил, по-моему, несколько месяцев назад.

—   Хорошо. Все проверим, Петр Яковлевич...

Выйдя от Леонтьева, Бондаренко вызвал к себе в каби­нет сотрудников угрозыска на совещание, а к десяти уехал на ярмарку В момент нападения на продавца «Ювелирторга» он находился вместе с Дуденко возле трибуны.

Налет был совершен дерзко и неожиданно По словам пострадавшей, продавщицы Фатимат Паритовой, которой гра­битель нанес удар камнем в висок, в магазине никого не было, когда начался митинг Вошли двое: один приземистый, по-видимому, черкес, в барашковой папахе и серой полувоенно­го покроя гимнастерке из сукна, заправленной в такие же галифе; второй — высокий в линялой косоворотке. Он подо­шел к прилавку и спросил запонки, а тот, что пониже ростом, в это время ударил ее сбоку чем-то светлым и тяжелым, ока­завшимся впоследствии завернутым в носовой платок камнем.

Паритову в машине «Скорой помощи» доставили в боль­ницу. Придя в себя, она дала показания. Отсутствующий по случаю отгула заведующий, немедленно доставленный в ма­газин, осмотрев разбитую витрину, в недоумении пожимал плечами: ценные украшения остались на местах, исчез никчем­ный перстень из мельхиора, в котором единственный инте­рес представлял очень крупный камень густой изумрудной окраски, впрочем, тоже недорогой.

—   Как попало кольцо в магазин? — спросил Сергей Тимофеевич.

—   На этой витрине были выставлены вещи, проведен­ные через скупку,— с готовностью ответил заведующий.— Самые, конечно, ценные — два золотых кольца с рубином и топазом   Ну, еще вот     янтарь, оправленный в серебро, две пары платиновых серег и золотая цепочка к кулону . — заведующий нервно теребил реденькую бородку и виновато улыбался, часто моргая близорукими глазами.

— Точнее можете сказать, какой камень был вправлен в похищенное кольцо? — спросил Бондаренко.

— К сожалению, не могу,— смутился заведующий.— По-моему, какой-то уральский самоцвет. Крупный, но дешевый. Мы можем по книгам проверить, сколько за него заплатили. В скупке... Я, знаете, не ювелир по профессии.

—  А как же вы определяете стоимость вещей, которые принимаете у населения?

—  Роемся в каталогах. Иногда, в особо затруднительных случаях обращаемся к услугам одного старика, в прошлом золотых дел мастера.

—  Он живет в Черкесске?

         -Да.

—  Фамилия?

— Чернобыльский. Самуил Исаакович. Адрес известен Паритовой.

Бондаренко записал. С досадой взъерошил седеющую шевелюру с крутыми залысинами по краям лба.

— Да... скупка у вас, по-видимому, слабое место. Как же можно платить за что-то государственные деньги, толком не зная, сколько оно стоит?

Заведующий поправил очки на носу, виновато закряхтел.

— Кхе... конечно, что же... вы правы...

— Ладно,— вздохнул Бондаренко.— Пока у меня боль­ше нет вопросов. Очевидно, мы вас еще вызовем.

Сергей Тимофеевич уже собрался ехать в угрозыск, ког­да ему сообщили, что один из преступников схвачен и достав­лен лейтенантом Дуденко в участок на рынке.

Допрос и обыск ничего не дали. Задержанный назвался Иваном Захаровичем Цыгановым, что ничем не подтвержда­лось, поскольку при нем не обнаружили никаких документов. Кольца у него тоже не нашли, и он упрямо односложно твёр-Дил: «Не знаю, начальник, не знаю.. Не брал, спутали меня с кем-то. Не был я там».

Бондаренко отпустил понятых, подписавших составлен­ный тут же протокол, и приказал прибывшему лейтенанту Абдулу Маремкулову вместе с толстяком-участковым, прини­мавшим участие в поимке преступника, отконвоировать его в угрозыск и заключить под стражу.

Когда Сергей Тимофеевич возвратился в управление, его ожидал еще один досадный сюрприз: человек, назвавшийся Цыгановым, по дороге бежал. Преследование и поиски ока­зались безрезультатными..

* * *
Жунид сидел в маленькой приемной бюро судебно-меди­цинской экспертизы, неловко прижимая к себе объемистый сверток. Сверток был неудобный — с одного конца торчал де­ревянный ствол игрушечной трехлинейки, который он тщет­но пытался прикрыть бумагой, как на грех жесткой и шелес­тящей, с другого — колесо маленького трактора,— подарки Зауру Машинистка, тоненькая девица с худеньким птичьим личиком и крашеными ноготками на быстрых руках, успева­ла отстукивать какую-то бумагу, изредка бросать на него лю­бопытный взгляд, в котором без труда угадывалась насмеш­ливая снисходительность, и время от времени кокетливым движением поправлять довольно короткую юбку, открывавшую колени, для такой миниатюрной фигурки неожиданно полные и округлые

Жунид отводил глаза и ерзал на стуле, отчего пакет шелестел еще громче

Наконец вышла Зулета

Жунид встал и чуть не выронил сверток — так порази­ла его в первый момент перемена, происшедшая с его быв­шей женой за те годы, что они не виделись. Красота ее ни­чуть не поблекла, но стала строже, сдержаннее. Те же чер­ные глубокие глаза, прикрытые густыми ресницами, те же свежие полные губы и даже прическа прежняя, девичья — она снова отпустила косы,— аккуратно заплетенные, они были уложены вокруг головы. Но в осанке, в голосе, кото­рый он услышал через минуту, в серьезном незнакомом ему взгляде чувствовались не свойственные ей раньше уверен­ность и определенность.

И ей очень шла форма.

— Здравствуй,— просто сказала она и первой протяну­ла руку

Он смущенно пожал ее мягкую прохладную ладонь, кое-как справившись с неуклюжим пакетом, который передвинул под мышку, и напряженно ответил:

—  Здравствуй... те.

—  Входи,— по-прежнему на «ты» сказала она, показы­вая на дверь рядом с лабораторией, оббитую черным дерматином, на которой висела табличка. «Судебно медицинский эксперт Зулета Хасановна Нахова».

Машинистка перестала стучать, проводив их удивленным взглядом.

Кабинет был тоже небольшой, обыкновенный, как в лю­бом учреждении подобного рода, и только несколько деталей, которые тотчас же непроизвольно уловил тренированный глаз Жунида, свидетельствовали о том, что здесь царит женщи­на. Это были два цветка бегонии на подоконнике, чистая полотняная занавеска, закрывавшая нижнюю половину окна, запасные туфли, задники которых торчали с нижней полки угловой вешалки, и висевший на колке зонтик. И еще лег­кий, неназойливый запах духов. Жунид сел на предложенный ею стул. Пауза затянулась.

—  Ты — проездом?

—  Да,— выдавил он из себя. Снова — молчание.

—  Ты, видимо, хотел бы видеть Заурчика?

— Да... я... вот...— он встал и, содрав со свертка бума­гу, водрузил ей на стол и винтовку и трактор.— Это ему Как он?

Он знал, что со стороны выглядит глупо, и уже начинал злиться на свое дурацкое волнение, не понимая, чему его приписать,— то ли предстоящему долгожданному свиданию с сыном, то ли близости Зулеты, спокойно сидевшей в крес­ле и, казалось, не замечавшей, что он не в своей тарелке.

—  Здоров. Он в садике. Ты сейчас пойдешь?

—  Нет,— Шукаев встал, овладев собой.— Я уезжаю в район, на обратном пути заеду...

—  Тогда возьми адрес на всякий случай...— она взяла ручку и прежним, таким знакомым Жуниду, почти ученичес­ким почерком с наклоном вправо, написала: «Ул. Орджони­кидзе, 5, кв. 44. 3. Нахова».

Шукаев спрятал листок в карман. Когда он подошел к Управлению, Дараев и Сугуров уже сидели в машине.

—  Едем?

—  Едем,— угрюмо сказал Жунид.

—  Сбежал он,— заявил Арсен, когда они тронулись.

—  Что?

—  Удрал, говорю, этот раскосый...

—  А-а...

Вадим Акимович и Арсен переглянулись. Дараев покачал головой и приложил палец к губам. Поехали молча.


3. ЧЕРНОВАЯ РАБОТА

Ливень смывает следы. Абдул Маремкулов сетует на свою судьбу. Подробности побега Цыганова. Гоголев уст­раивает разнос. Новые показания продавщицы ювелирно­го магазина. Издержки сыскного ремесла. Куда делся пла­ток?

На рассвете следующего дня, после событий на ярмар­ке, грянула первая весенняя гроза, сопровождавшаяся про­ливным дождем. Город стоял насквозь промокший, серый под тяжелым пологом из свинцовых туч, которые, точно решив передохнуть, медленно наливались синевой, готовились обру­шить на улицы и дома новые потоки воды.

Лейтенант Абдул Маремкулов отнюдь не благословлял погоду, лишившую его последней надежды исправить свою оплошность и по горячим следам отыскать затерявшегося в городе или его окрестностях человека в косоворотке. Увы! О каких следах может идти речь, когда все напиталось влагой, а на тротуары и проезжую часть улиц нанесло с газонов и клумб, с дворовых грядок столько земли и песку, что отделу благоустройства при горисполкоме хватит возни на двое су­ток, оставшихся до майского праздника. Самая заслуженная ищейка откажется работать в таких условиях.

Натянув на голову капюшон форменного плаща — свер­ху уже срывались крупные капли,— Абдул вздохнул и заша­гал быстрее.

С тяжелым сердцем шел он сегодня на службу, заранее предвидя все, что последует, когда он переступит порог ка­бинета Гоголева. Дело в том, что Виктор Иванович Гоголев, старый чекист, дотошный, въедливый, крутой на расправу, временно замещал начальника управления Коноплянова и, конечно, не мог не обратить внимания на такое ЧП, как по­бег задержанного, которого конвоировали два вооруженных работника милиции.

Один из этих работников — Абдул Маремкулов, как ни горько это сознавать. Именно ему и придется отвечать в первую голову, поскольку он старший по званию и к тому же не впервые терпит фиаско при подобных обстоятельствах. Не с сержанта же спрашивать?!

И почему так везет некоторым?!

Семен Дуденко, рыжий выскочка, который вечно норовит вмешаться не в свое дело да еще извлечь из него выго­ду, моложе Абдула почти на два десятка лет, а все у него ладится, всюду ему благоприятствует судьба и начальство! Не кто иной, как Маремкулов, должен был изловить налетчиков в день ярмарки, потому что рынок — его участок, а сделал это Семен, предоставив Абдулу везти Цыганова в управле­ние и так бездарно дать ему уйти.

Второй подозреваемый улепетывает у него из-под носа за последние несколько месяцев.

Маремкулов зло сплюнул, но неудачно, не учел налетев­шего порыва ветра и, попав себе на сапог, длинно выругал­ся, что в какой-то мере вернуло ему душевное равновесие. В сущности, у него есть оправдание. То, что произошло, не­трудно свалить на пожарников.

До управления оставалось еще около пятнадцати минут ходьбы — лейтенант жил на другом конце города,— и можно было не торопясь обдумать свой отчет Гоголеву.

Вчера они с сержантом остановили случайную линейку и, усадив Цыганова впереди, велели кучеру ехать окольным путем, по менее оживленным улицам. Что ж, очень пра­вильно!

Резвая лошадка рысью везла их вдоль русла Кубани, че­ловек в косоворотке полулежал, откинувшись на спину, и, опираясь на дребезжащее крыло, сверлил Абдула острым не­добрым -взглядом.

—  Чего уставился?

—  А ничего,— хрипло сказал Цыганов.— Глаза-то не свя­жешь, сволочь.

—  Заткни глотку,— беззлббно сказал Маремкулов.— Я тебе поругаюсь...— но не успел закончить фразы, потому что линейка накренилась, переезжая через неглубокую канаву, кучер рванул вожжи, чтобы выровнять ее, лошадь дернулась вправо и загородила собой и экипажем чуть ли не всю доро­гу. Как раз в это время — Абдул и сержант не успели даже толком сообразить, что произошло,— из-за поворота на пол­ной скорости вылетела красная пожарная машина и, вильнув, ударила линейку в заднее колесо. Кучер свалился на постром­ки у самого передка, а Маремкулов и сержант покатились по пологому песчаному откосу к тихо плескавшейся Кубани Когда Абдул, весь в мокрых пятнах, вывалянный в песке, выбрался на дорогу, напяливая на бегу смятую фуражку, Цыганова нигде не было. Возница, чертыхаясь и на чем свет стоит понося милицию и случай, втравившие его в «историю», уже выпутался из постромок и силился поднять лежавшую на боку линейку.

—  Где он? — выдергивая из кобуры наган, закричал лей­тенант.

—  Откуда мне знать? Я за ним не приставлен. Видать, малый не промах: пока ехали, он об крыло веревку-то пере­тер. . вон она валяется... Ну, и дал деру.

Сирена пожарной машины уже завывала где-то вдали.

— Даже не остановились, гады,— зло пробормотал Абдул и, решив, что беглецу выгоднее всего податься не в го­род, а в сторону моста, где Кубань делала поворот, а берега ее были укрыты густым ивняком и акацией, принял решение, не лишенное здравого смысла, и, кто знает, если бы еще немного везения, может быть, ему не пришлось бы сегодня ожидать неизбежного разноса в управлении.

Поставив линейку на колеса с помощью подоспевшего толстого сержанта, у которого багровела на лбу отменная шишка, Маремкулов забрал у возмущенного кучера кнут, взобрался на передок, тряхнул вожжами, и они помчались вперед.

Метрах в четырехстах от места аварии они почти настиг­ли Цыганова: петляя среди прибрежного кустарника,, он бе­жал к мосту.

— Стой! Стрелять буду! — закричал Абдул. И, не мед­ля, выстрелил, целясь в ноги, но промахнулся.

Выругавшись, он прицелился снова, но косоворотка вдруг исчезла из поля его зрения. Лейтенант резко осадил лошадь, соскочил с линейки и побежал к берегу, продираясь сквозь колючие заросли молодой акации. Когда он достиг невысоко­го обрыва над рекой, камешки и комья земли еще скатыва­лись с цокотом вниз, к воде, а голова и плечи Цыганова вид­нелись над поверхностью реки далеко сзади,— он саженка­ми плыл вниз по течению, отчаянно размахивая руками.

Абдул вскинул пистолет, но не выстрелил, потому что беглец нырнул.

Так повторялось несколько раз, пока пловец не скрылся за уступом русла Кубани, а Маремкулов запоздало опомнил­ся, подумав, что у него есть транспорт, на котором можно достигнуть противоположного берега по мосту, уже виднев­шемуся вверху

Пока они, препираясь с кучером, наконец, тронулись и преодолели расстояние, отделявшее их от того предполагае­мого места, где Цыганов мог выбраться на сушу, того и след простыл

На левом берегу Кубани начиналась слободка.

Сколько ни бродили Маремкулов с сержантом от дома к дому, стуча в калитки и взбудоражив окрестных собак, ни­кто из жителей, выходивших на стук с опаской и медлитель­ностью, приводившими Абдула в бешенство, не смог им ни­чего сказать о бесследно исчезнувшем человеке в косо­воротке.

Маремкулов этим не ограничился: скрепя сердце, он по­слал сержанта в управление — за кавалерийским взводом Ду-денко и уже вместе — Абдулу тоже привели оседланную ло­шадь — они прочесываж до самых сумерек рощу и лесок за слободкой.

Ничего! Как в воду канул. Изволь теперь отвечать, ин­спектор уголовного розыска лейтенант Абдул Маремкулов..

* * *
Виктор Иванович Гоголев пользовался среди сослужив­цев непререкаемым авторитетом. Даже начальник управления Конопляное, человек, отличавшийся повышенным самолюби­ем (чтобы не сказать — самомнением!), частенько рубивший сплеча и не признававший при этом никаких резонов, вынуж­ден был с ним считаться. Сейчас Конопляное находился в Ставрополе, и бразды правления держал в своих руках Гого­лев. К чести его сказать, он вовсе не стремился стать «кали­фом на час» — он был абсолютно лишен честолюбия и в своем отношении к работе руководствовался бескорыстным, хотя с точки зрения некоторых несколько устаревшим принципом: как лучше для пользы дела. Одни тайные недоброжелатели — а у хороших людей в них нет недостатка — обвиняли его в лицемерии, другие считали наивным простачком, не понима­ющим собственной выгоды. Сам же Виктор Иванович не при­давал никакого значения закулисной болтовне. Впрочем, вряд ли до него доходили всякие сплетни.

Когда Маремкулов, нерешительно постучав и услыхав низкое басовое «Да?» Гоголева, вошел в кабинет, там уже сидели у приставного столика Леонтьев и Бондаренко.

— Садитесь,— кивком ответив на приветствие лейтенан­та, сухо сказал Виктор Иванович.

От его широких плеч, погрузневшей к пятидесяти годам фигуры и открытого простого лица, с крупными, очень рус­скими чертами, исходило впечатление спокойствия и уверен­ности. И только немного резковатый глубокий бас показывал, что он недоволен.

Леонтьев слегка отодвинулся вместе со стулом, давая Маремкулову место, и, не глядя на него, хмуро сказал:

—  В общих чертах нам все известно. Расскажите подроб­нее, как вы умудрились его упустить.

—  И не вздумайте сваливать на пожарников,— добавил Бондаренко.— Я справлялся: на ферме совхоза «Пригородный» возник пожар — под угрозой оказалось почти все поголовье овец, и пожарники спешили. Сирена была включена, когда они проезжали по городу... ее нельзя было не услыхать. Спали вы... что ли?

Маремкулов вздохнул: последняя спасительная соломин­ка, за которую он рассчитывал ухватиться, ускользнула у него из рук.

— Никак нет, не спал...— угрюмо отозвался он.— Ви­новат.

— Мы знаем, что вы виноваты,— перебил Виктор Ива­нович.— Но на поблажку не надейтесь — будете наказаны в дисциплинарном порядке. Думаю, этот случай, кстати, уж» второй в вашей практике и за небольшой срок, послужит предметом обсуждения и на партийном собрании.

Маремкулов засопел и не смог удержаться от реплики, которая лишь ухудшила его положение.

— Из-за какого-то паршивого ворюги...— пробормотал он.— Даже украсть, как положено, не сумел. Дрянное колеч­ко. Выбросил, наверное, где-то под куст...

Начальник угрозыска заерзал на своем стуле.

—  Неужели вы не понимаете, лейтенант, что в нашем деле не может быть мелочей? Именно тот факт, что разбой­ное нападение на продавщицу,— придись удар чуть правее, неизвестно, как бы она выкарабкалась,— нападение вдвоем из-за дрянного, как вы говорите, кольца,— разве это не на­стораживает?

—  Есть в деле один странный момент,— сказал Виктор Иванович, согласно кивнул в сторону Бондаренко.— Вот Сергей Тимофеевич говорит, что пострадавшая как-то неохотно давала показания. Конечно, это можно приписать испугу, вполне естественному в ее состоянии...

—  Да,— подтвердил Бондаренко.— Из нее буквально приходилось вытягивать каждое слово...

Гоголев задумчиво покрутил металлическую крышку на чернильнице, потом поднял глаза на Маремкулова и несколько секунд изучал его пасмурное лицо, словно видел впервые в жизни.

— Вот что, Абдул,— сказал он наконец по-прежнему строгим тоном, но без признаков раздражения,— хочу посо­ветовать вам больше думать. Поймите, сыскная работа без этого невозможна. В конце концов — не в названии суть. Пока что вы получите строгий выговор, а когда вернется Коноплянов, видимо, он тоже не пройдет мимо, и у вас еще будут неприятности. Сейчас, лейтенант, речь идет о вашей судьбе как работника угрозыска. Задумайтесь, сделайте вы­воды.

—  Есть. Я могу идти?

—  Идите.

Когда дверь закрылась за Маремкуловым, Виктор Ивано­вич укоризненно посмотрел на Леонтьева.

— Слабо поставлена у нас воспитательная работа с людьми, Петр Яковлевич. Слабо. А ведь это — ваш хлеб.

Петр Яковлевич пожал плечами.

—  Вы правы. Руки не доходят.

—  Ладно,— встал Гоголев, кладя свою широкую плот­ную ладонь на стол, будто показывая этим жестом, что часть разговора окончена и теперь речь пойдет о другом.— Оста­вим пока эту тему... Что собираетесь делать, товарищи?

Леонтьев посмотрел на Бондаренко. Сергей Тимофее­вич откашлялся: он всегда немного робел в присутствии Гоголева.

—  Еще раз допросить Паритову. По-моему, она не все сказала. Просмотреть последние дела об ограблениях. Про­следить за поведением и знакомствами всех, кто в прошлом был связан с преступным миром, а таковые у нас в городе и в районах имеются. Произвести, наконец, ревизию и переучет в ювелирном магазине: возможно, пропали и другие ценнос­ти? Вот, кажется, все.

—  Хорошо,— одобрил Гоголев.— Приметы налетчиков уточните еще раз у пострадавшей, размножьте и раздайте всем сотрудникам. Маремкулову — оформить документы о телесных повреждениях, нанесенных Паритовой. Непонятно, почему до сих пор Наховой не поручено ее освидетельство­вать.

—  Поручено,— вставил Леонтьев.— Она вчера вечером ездила в больницу. Я имею в виду Нахову. Акт, наверное, уже готов...

—   В таком случае — все.

Вернувшись к себе, Бондаренко не сел за письменный стол, как обычно, а остановился у окна и, закурив, некото­рое время рассеянно смотрел на улицу. Под окном покачива­лись на ветру зеленеющие кроны могучих развесистых кленов, посаженных, наверное, в незапамятные времена, шел мел­кий дождь..

... Может быть, Маремкулов прав? Обыкновенная, неуме­лая попытка грабежа? Чего-то или кого-то они испугались, схватили первую попавшуюся безделушку и — давай Бог ноги?

Нет. Какая-то не дававшаяся в руки деталь, мелочь, ка­кая-то странность была в истории похищения мельхиорового кольца. Почему возникло это непонятное ощущение значитель­ности случившегося, хотя внешне дело выглядело до смеш­ного простым?..

Бондаренко даже потер рукою висок. Вздохнув, подошел к столу и поднял телефонную трубку.

— Галя, Сергей Тимофеевич говорит. Машину мне.

* * *
Паритова находилась в республиканской больнице. Она уже вставала, через день-два ее должны были выписать. За­ведующая хирургическим отделением любезно предложила Бондаренко свой кабинет, и пострадавшую привели туда на допрос.

Несколько минут Сергей Тимофеевич изучающе смотрел на продавщицу.

Еще молодая, но рано располневшая женщина. Неприят­ный изгиб губ — такое впечатление, будто она все время чем-то недовольна. Глаза красивые, темные. Встречаясь взглядом с Бондаренко, она их кокетливо отводила. Из-под белой мар­левой косынки на голове — блестящие густые волосы цвета воронова крыла. Нос прямой, породистый.

— В первый раз с вами беседовали наспех,— вкрадчиво сказал Сергей Тимофеевич.— Поэтому мне придется соблюс­ти некоторые обязательные в таких случаях формальности...

— Пожалуйста,— неожиданно тонким пискливым голос­ком ответила она и манерно подкатила веки.— Только я долго не могу. Головные боли, знаете...

— Я долго вас не задержу. Фамилия, имя, отчество?

— Паритова. Фатимат Махмудовна.

— Возраст?

Она опять пококетничала, развела руками, но ответила:

—  Тридцать четыре.

—  Национальность?

— Черкешенка. Но зачем все это?

— Вы предупреждены, что за дачу ложных показаний по статье номер девяносто пять следует уголовное наказание вплоть до лишения свободы сроком до двух лет?

_ Боже мой! Какие строгости! Да, мне говорили...

— Отлично. Вы замужем?

— Конечно.

- Где сейчас находится ваш муж?

— Он в отпуске. Уехал в Дагестан к старому другу, к кому — точно не знаю.

— Кем и где он работает?

— Завхозом драмтеатра.

Задав еще несколько незначительных вопросов, Бондарен-ко отложил в сторону перо и наполовину исписанный лист протокола.

— А теперь вспомните хорошенько приметы нападавших. Еще раз.

— Я же говорила.

— Начнем с того, который вас ударил.

— Я плохо рассмотрела. В папахе. Галифе и гимнастер­ка из серого сукна. Местный, видно, кавказец... А тот, что витрину разбил,— высокий, глаза, как у татарина... черный. Рубашка на нем была с косым воротом.

— Никаких запоминающихся примет? Шрам, татуиров­ка на руках. Ничего?

— Татуировка — да! — оживилась Паритова.— На лок­те у высокого. Рукава закатаны у него были...

— Что изображено? Она покачала головой.

— Разве я разглядывала...

Бондаренко записал. Потом снова отложил ручку и буд­ничным голосом, как бы между прочим, спросил;

— Скупкой давно занимаетесь?

Ему показалось, что на мгновение в ее глазах затрепетал страх. А, может быть, почудилось? Ответила она спокойно:

—  С год, наверное. Хорошо, что ввели скупочные отде­лы. Государству выгодно. Ведь с тех пор, как закрыли «Торг-син», приток золота резко уменьшился.

—  О-о! — удивился Бондаренко.— Вы, очевидно хоро­шо осведомлены о таких вещах?

—  Я — нет. -Это муж...— она осеклась.

—  Что — муж? — не дождавшись конца фразы, спросил Бондаренко.

—  Ну... он много читает. Рассказывал мне: как-то читал статью в «Вокруг света», или еще где, не помню,— о золотом балансе страны.

Сергей Тимофеевич отметил про себя, что говорит она по-русски правильно, без акцента, не затрудняясь в выборе слов.

—  Какое у вас образование?

—  Десять классов. И курсы счетных работников.

—  Ну, что ж, спасибо,— сказал Бондаренко, вставая и показывая тем, что допрос окончен. Пододвинул к ней лис­ток.— Прочитайте и подпишите.

Когда она вернула ему ручку, он вдруг спросил:

— Сколько вы заплатили за мельхиоровое кольцо?

Он ждал. Он очень ждал, что вот сейчас реакция будет необычной, ему казалось, что его вопрос повергнет ее в рас­терянность, потому что он чувствовал — дело с перстнем нечисто. Но ничего этого не произошло. Без тени смущения на лице, с искренним недоумением она переспросила:

—  Какой перстень?

—  С темно-зеленым камнем     очень большим камнем Неужели не помните?

—  А-а.    этот  Помню, почему же  Он давно у нас валя­ется, чуть ли не с момента открытия скупочного отдела. Но я не помню его стоимости. Да он недорогой. Ума не прило­жу, зачем и кому он понадобился.

—  Откуда вы знаете, что кольцо исчезло? — подался к ней Бондаренко

Она усмехнулась.

—  Заведующий наш приходил. Апельсинов мне принес Он и сказал.

—  Вам известен адрес Чернобыльского?

—  Вы и о нем уже знаете?

—  Отвечайте, пожалуйста, на вопрос

—  Ради Бога. Конечно, известен. Переулок Псыжский пять.

—  Квартара?

—  У него свой домик.

Из больницы Сергей Тимофеевич вышел чернее тучи В его голове уже выстраивалась до визита сюда стройная, как он думал, версия, в которой было отведено место и для Фатимат Паритовой, но после допроса версия эта основательно поколебалась.

Вернувшись в угрозыск, он все-таки позвонил Абдулу Маремкулову и приказал выяснить, сколько заплачено ску­почным отделом за украденное кольцо. Мысленно ругнул,себя, что не сделал этого раньше.

Через полчаса Абдул явился к Сергею Тимофеевичу с актом судебно-медицинской экспертизы о телесных повреж­дениях, нанесенных Паритовой, и доложил:

— Двести рублей с копейками, товарищ майор, стоило это кольцо. Документы — в порядке, все проведено через кассу, я проверял...— и добавил торжествующим тоном' — Я же говорил — оно ни черта не стоит

* * *
Сергей Тимофеевич Бондаренко всю жизнь считал себя чернорабочим в криминалистике. Все, чего он добился, он добился трудом, усердием, вошедшим в поговорку среди ра­ботников управления. Ему ничего не давалось легко, и он знал причину, потому что принадлежал к той, довольно редкой породе людей, которые научились более или менее точно оценивать собственные достоинства и недостатки. Первое, что он предпринимал, какое бы дело ни попало в его руки,— это собирал сведения. Любые — возможные и невозможные, пря­мо или косвенно относящиеся к расследованию. Пока он не исчерпывал последних шансов на сбор таких данных, пока что-то еще можно было выяснить и сопоставлять, он выяснял и сопоставлял, а потом уже пробовал строить догадки и пред­положения. Метода эта часто избавляла его от непродуман­ных скоропалительных решений, но отнюдь не способствова­ла ускорению следствия. Если же он пытался нарушить за­веденный порядок и поступал наоборот, расследование шло вкривь и вкось, и ни одна из его версий подтверждения не получала.

Нет, он не из тех, кому от Бога дано снимать звезды с неба — нечего ему надеяться на всякую там интуицию, не­чего ждать озаряющих мгновений, надо просто работать.

В молодости Бондаренко окончил рабфак, как и многие его сверстники из рабочих семей, потом был призван на во­енную службу, побывал на Халхин-Голе, по ранению демоби­лизовался и был направлен на службу в органы НКВД. На­чал с должности инспектора регбюро и вот уже два года он — начальник угрозыска в Черкесске. С новыми товарища­ми по работе сошелся быстро, прижился, как говорят; обла­дая характером спокойным, уравновешенным, может быть, даже несколько флегматичным, он умел ладить с людьми, не чурался общения с ними в неслужебное время, был обязате­лен, трудолюбив и честен. Было в управлении, пожалуй, толь­ко два человека, с которыми у Бондаренко как-то не складывались взаимоотношения,— Гоголев и Коноплянов. Перед Виктором Ивановичем Гоголевым он беспричинно робел, а с Конопляновым у них была явная несовместимость, обнаружив­шаяся сразу, как только Сергей Тимофеевич появился в уп­равлении.

Копаясь в бумагах и протоколах по делу о попытке ог­рабления ювелирного магазина, Бондаренко корил себя за то, что изменил обыкновению и, не выяснив всех обстоятельств, соблазнился неожиданно возникшей догадкой, которая, по-видимому, оказалась ошибочной и спутала ему карты.

Поначалу он был почти убежден: налицо симуляция кра­жи — зачем бандитам брать никчемную побрякушку, если рядом — золото и драгоценности? Кража явно инсценирован­ная. Но зачем? Возможно, за кольцо выплачена скупочным отделом крупная сумма подставному лицу, а когда все уля­жется, будет поделена по сговору? Настораживало, правда, что удар, нанесенный Паритовой, был довольно силен — едва ли она могла добровольно согласиться получить увечье. Впро­чем, нападавший мог просто не рассчитать. Камень-то был обернут платком. Кстати,— как это он опять упустил — надо узнать у Абдула, подвергли ли платок технической экспер­тизе?

Первую трещину версия Бондаренко, еще неясная, полу­чила, когда очкарик-заведующий, с самого начала произвед­ший на шефа угрозыска впечатление человека, не умеющего лгать, заявил, что перстень мельхиоровый и стоит недорого. Проверка Маремкулова поставила точки над и: двести руб­лей. Кто станет из-за такой мизерной суммы огород городить?

Бондаренко вздохнул и, открыв шестидневку, стал запи­сывать, что ему следует предпринимать по делу в течение всей недели.

В этих записях был весь Бондаренко. Медлительный, но надежный Бондаренко, который ничего не забудет, ничего не упустит.

Он поднялся из-за стола, устало потянулся и вспомнил об утреннем визите Дараева. Такого бы ему следователя — они бы вдвоем черту рога свернули. Потом взял телефонную трубку и сказал секретарше:

— Галя, позвоните, пожалуйста, в бюро технической экспертизы, спросите, они уже дали заключение о платке?.. Ну, этот, в ювелирном магазине. Камень в него был завер­нут...

Галина Васюкова, секретарь-машинистка Бондаренко, вошла в кабинет минут через десять. Это была девица лет двадцати восьми-двадцати девяти, нескладная и худая, явно засидевшаяся в девах и потому манерная. Но сейчас у нее был виноватый, слегка испуганный вид.

—  Сергей Тимофеевич... платок пропал!

—  Как «пропал»?

—  Не знаю. Его приносил на экспертизу лейтенант Маремкулов.

— А кто принял?

— Никто не принимал.

— Роспись есть?

— Там, говорят, какая-то закорючка.

— Черт знает что! — не выдержал Бондаренко.— Ладно, Галя, идите. Я сам выясню.

Она ушла, неслышно притворив за собой дверь.

4. ПОКУШЕНИЕ

Аул Калеж. Неожиданная задержка. Кто такой Сахат Кабдугов? Снова — Чохрак?.. Пуля из парабеллума. Исчезновение бондаря Мазана Караоюаева. На заводе. Са-хат отказывается продолжать разговор. Тени минувше­го. Кое-что выясняется. Носовой платок с монограммой

Аул Калеж Зеленского района, куда ехала опергруппа из Ставрополя, возглавляемая Жунидом Халидовичем Шукаевым, свободно раскинулся у подножия лесистых гор, на берегу небольшой пенистой и своенравной речушки Кяфар.

Достопримечательностей тут, вроде бы, особых нет, если не. считать милых сердцу каждого горца живописных предго­рий. Длинные саманные домики из двух половин, соединен­ных открытой терраской, подведенной под общую черепичную кровлю; плетни или массивные ограды из плоских камней, собранных за поворотом реки, где один из окрестных холмов оканчивался скалистым сланцевым уступом; зеленеющие купы молодых садов; серые стволы чинар или грецких орехов, рас­тущих почти в каждом дворе; кривые немощеные, но широ­кие улицы — вот, пожалуй, и весь аул Калеж.

Но только на первый взгляд.

И сюда, в тихое прежде горное местечко, докатилась волна большой стройки, идущей по всей стране, и в прежний, привычный облик аула незаметно вошли приметы нового вре­мени.

Над крышами и кронами садов возвышается бетонная силосная башня местного колхоза «Авангард», по главной улице, совпадающей по новым планам с достраивающейся дорогой, прошлись недавно грейдеры и бульдозеры, выровняли ее; белозубые парни с закопченными лицами посыпали гра­вием, песком и гудроном, утрамбовали катками, и в сторону Черкесска, на элеватор, понеслись грузовики с зерном и по­чатками кукурузы; чуть дальше, за околицей, опять же ря­дом с дорогой, расположились маленькая колхозная фанерная фабрика и два крупных предприятия пятилетки, год-полтора назад вступившие в строй,— Леспромкомбинат и Маслосыр-завод, где работает теперь больше половины трудоспособно­го населения Калежа.

Жунид и его спутники ехали сюда по делу об убийстве инкассатора Дербентского отделения Госбанка. Ехали, прав­да, без особой надежды на успех: не было веских оснований считать, что именно в Зеленском районе им удастся напасть на след преступников. Сведения, поступившие в Ставрополь из Дербента, относились к числу «непроверенных».

Сообщалось, в частности, что не то в Калеже, не то поблизости от районного центра кочует цыганский табор. По отрывочным показаниям свидетелей, один из налетчиков, а, возможно, и двое, принадлежали к цыганскому племени и именно к этому табору. К ориентировке прилагался прибли­зительный словесный портрет одного из убийц, который у любого, мало-мальски знающего криминалиста мог вызвать лишь скептическую улыбку, так много было в описании вза­имоисключающего и противоречивого. Единственная достовер­ная деталь: из тела убитого извлечена пуля, выпущенная из парабеллума. Характер раны свидетельствовал о том, что выстрел произведен в упор,— едва ли не приставили дуло к груди инкассатора. Но следов ожога ни на теле, ни на одеж­де не оказалось.

Поскольку Шукаеву по долгу службы надлежало зани­маться правонарушениями среди кочевой цыганской вольни­цы, медленно и трудно поддающейся попыткам привлечь ее к оседлой рабочей жизни, то и отправляться в Зеленский район следовало ему. Он не возражал, потому что вот уже несколько недель ему не попадалось интересного дела, и по­тому, что по пути можно было заехать в Черкесск, повидаться с сыном.

Не доезжая до Калежа, они уже знали, что цыган в окрестностях аула нет,— они снялись и ушли сутки назад — об эхом Шукаеву рассказал колхозный пастух, выгнавший ста­до на приречную луговину километрах в двух-трех от околи­цы Калежа.

Но в самом ауле их ожидал сюрприз. Еще вчера решено было здесь не останавливаться, однако остановку сделать пришлось. И надолго.

Когда «газик», распугивая индюков, важно разгуливавших вдоль обочины, вкатился в аул, шофер обратил внимание дремавшего Шукаева на толпу народа, запрудившую двор и часть улицы возле одного из окраинных домов.

Было половина седьмого утра.

— Притормози,— сказал Дараев.— Что-то рано такое столпотворение. Не стряслось ли чего?

Когда они вышли из машины, к дому подлетела «Скорая помощь», круто осадив у ворот и подняв облако желтой пыли.

Во дворе было тихо. На вытоптанном под старым тутов­ником пространстве, скорбно покачивая головами в папахах, шептались старики, около забора и хозяйственных построек сгрудилась молодежь, главным образом парни; из открытых окна и двери доносились женский плач и причитания.

—  Что случилось? — по-черкесски спросил Арсен у од­ного из мужчин.

—  Сахата чуть не убили,— был ответ.— Только в себя пришел...— и говоривший неодобрительно покосился на ми­лицейскую форму Сугурова.— Вон сколько вас теперь пона­ехало. Пораньше бы надо..

Дом был большой, добротный, не в пример прочим, из кирпича, а террасу поддерживали не чинаровые бревна, как У многих, а три бетонных столба. Под навесом, в глубине двора,— плетневый амбар-сапетка под кукурузу, рядом — саманный коровник, дощатое строение для птицы, новый за­бор из фигурных туфовых блоков с овальными отверстиями посередине; свежевыкрашенные железные ворота — все это крепко, надежно, домовито.

Шукаев, еще минуту назад задумчивый, даже вялый, тотчас преобразился, как с ним бывало всегда, стоило ему почуять запах настоящего дела. Ни следа безразличия и сон­ливости. Он, конечно, заметил сбоку от ворот, в тени деревь­ев, почти такой же «козлик», как тот, на котором прибыли они сами, конечно, понял, что местные власти уже на месте происшествия и, не задумываясь дольше, быстрыми шагами Направился к дому

В просторной комнате врач «Скорой» осматривал пострадавшего, молодой лейтенант в милицейской форме в присут­ствии двух понятых снимал показания у хозяйки дома, не­высокой худенькой женщины, с рано постаревшим, в морщи­нах, лицом, хотя было ей, пожалуй, немногим более сорока; фотограф курил у окна.

—  Что с ним? — спросил Жунид, поздоровавшись со всеми кивком головы.

—  Удар в висок тупым орудием,— машинально ответил стоявший тут же худенький младший лейтенант, с удивлением разглядывая вошедших.— А вы, собственно, кто?

—  Майор милиции. Из Ставропольского управления НКВД,— сказал Шукаев, доставая удостоверение.

—  А-а... ну, тогда другое дело. Приветствую вас, това­рищ майор,— младший лейтенант встал.

—  Это мои товарищи: следователь по особо важным де­лам Вадим Акимович Дараев и лейтенант Сугуров. Мы — проездом.

Младший лейтенант оживился и слегка покраснел.

—  Может быть, вы, товарищ майор, поможете нам? К обыску во дворе еще не приступали. Здесь, в комнатах, я думаю, нет надобности смотреть: бандиты не входили даже во двор...

—  Мы охотно поможем,— сказал Шукаев.

Допрос и осмотр места, где произошло покушение, за­няли около двух часов.

Пострадавший оказался технологом маслосырзавода Са-хатом Кабдуговым, старожилом аула.

Имя это, в первый момент показавшееся Шукаеву незна­комым, тем не менее, помимо его воли, заставило работать его память, хранившую сотни лиц и фамилий, десятки раз­личных событий, связанных с многолетней следственной прак­тикой и отделенных иногда друг от друга расстоянием в не­сколько лет. Однако на этот раз ассоциации были настолько смутными, что он отбросил всякие попытки вспомнить,зная по опыту, что, если когда-либо и слышал о Сахате Кабдуго-ве, то это всплывет со временем без особых усилий с его стороны.

Сыровар пришел в себя, обвел присутствующих мутным взглядом из-под набрякших век и, увидев жену, спросил по-черкесски, с трудом шевеля распухшими губами:

—  Ничего... не украли?

—  Нет, нет! — торопливо ответила она.— В дом не вхо­дили, убежали сразу...

Сахат Кабдугов был грузен и коротконог. Маленькие заплывшие глазки беспокойно бегали, скользя по лицам, точно кого-то искали. В них постепенно стиралось, исчезало бес­смысленное выражение, сменяясь растерянностью и страхом.

Шукаев с разрешения младшего лейтенанта и врача по­ручил Вадиму Акимовичу взять показания у пострадавшего и его жены, а сам с одним из милиционеров занялся осмот­ром двора.

Выяснить удалось следующее.

Сахат Кабдугов работал на маслосырзаводе со дня его основания, технологом был назначен полгода назад, так как, несмотря на отсутствие специального образования, показал себя неплохим работником. Недавно его посылали на курсы производственников в Кировабад.

Жил он тихо, ни в чем предосудительном замечен не был, подозрительных знакомств, вроде бы, не поддерживал.

В доме, кроме него и жены,— еще его старуха мать, боль­ная, немощная, почти не поднимающаяся с постели. Един­ственный сын Кабдуговых — в армии.

В ночь покушения сыровар возвращался домой после двенадцати: засиделся за стаканом вина у приятеля, бондаря того же завода Мазана Каражаева.

Решив сократить путь,— Каражаев жил на противополож­ном конце аула, растянувшегося вдоль реки на несколько километров,— Сахат пошел задами, но, будучи изрядно на­веселе, запутался в чужих огородах, растревожил аульных псов и, спасаясь от них, где-то свалился через плетень и разбил в кровь губы. Словом, к дому он вышел примерно во втором часу ночи, перепачканный, с расцарапанной физионо­мией.

Встретили его неизвестные, когда он уже брался за руч­ку калитки.

Двое.

Луна была затянута тучами, и относительно их внешности Кабдугов ничего определенного сообщить не мог. Один из нападавших был намного выше другого, это сыровар успел заметить. Высокий размахнулся и со словами: «Получай, подлюка, за Чохрак!» ударил его чем-то твердым. Счастье Кабдугова, что он плохо стоял на ногах. Как раз в ту секун-ду он покачнулся, и удар скользнул по темени.

Сахат упал в пыль, но тут же вскочил и — куда только хмель подевался — с завидной для его состояния и комплек-ции легкостью перемахнул через забор. Вслед грохнул выст-рел. Сахат упал во двор с простреленной выше колена ногой и ударился грудью о сложенные штабелем колотые дрова. Уже теряя сознание, он услыхал гул машины.

Одного слова «Чохрак» Шукаеву оказалось довольно, чтобы вспомнить.

Сахат Кабдугов!

Старый связник умершего в тюрьме Хахана Зафесова! Того самого Хахана, который знал все о похищении карабаи-ра, не одобрял своих бывших сообщников, но никого не вы­дал, верный воровскому закону, пока Шукаев не припер его к стенке. Стоп!.. Там был еще какой-то условный знак, по которому они узнавали верных людей! Ну да, фуляровый платок с монограммами, вышитыми женой Сахата!.. Два име­ни — самого Хахана и Кабдугова были Жуниду известны. Ос­тальных старый хитрец Зафесов не выдал. Так и унес с со­бой тайну в могилу.

Что же это? Случайность? Или через столько лет ему снова попадают в руки детали давным-давно забытого дела?

Как бы там ни было, а теперь Шукаев с еще большим тщанием лазал по всем закоулкам двора, обследовал каждую пядь земли у ворот и по обе стороны туфового забора.

И был вознагражден за упорство.

Пуля застряла в саманной стенке коровника.

Он долго ходил возле забора, пытаясь представить себе, откуда стреляли, и определить направление ее полета. Вна­чале ничего не выходило: по всем законам баллистики, пуля должна была, пробив мякоть ноги Кабдугова, устремиться вверх, потому что ограда была довольно высока.

Младший лейтенант, присоединившийся к Жуниду, как бы прочел его мысли.

— Вряд ли стоит искать пулю. Выстрел, очевидно, был произведен снизу вверх...— как все молодые криминалисты, говорил он суховато — казенным языком: «произведен», «являлся», «не имеется».

Шукаев не ответил, рассматривая фигурные туфовые плиты с отверстиями, из которых был сложен забор.

— А если?

— Что?

— А если стреляли уже после того, как Кабдугов пере­лез через забор? Если стреляли через одну из этих дырок? — он поискал глазами на другом конце двора: там — коровник, амбар, в стороне, чуть позади амбара,— плетенка уборной.

Коровник был недавно обмазан глиной, и это облегчило поиски. Достав перочинный нож, Жунид ковырнул вмятину с растрескавшимися краями и, подставив ладонь, извлек пулю Она сидела неглубоко.

Подошел Дараев, закончивший с допросом.

—  Смотри,— сказал Жунид, раскрывая ладонь.— По-мое­му, из парабеллума. Хотя, конечно...— он обернулся к млад­шему лейтенанту, смотревшему на него с восхищением   — нужна баллистическая экспертиза. Обязательно.

—  Где ты ее нашел? — спросил Дараев.

—  В самане. Возьмите,— он протянул пулю младшему лейтенанту.— Приобщите ее к делу по всей форме

Тот ушел в дом.  

— Вадим, у меня есть все основания не очень-то дове­рять Кабдугову и его семейке,— сказал Жунид, когда они остались одни.— Допроси-ка еще раз старуху и жену. Разу­меется, сделай так, чтобы не обидеть этого мальчика,— он кивнул вслед удалявшемуся младшему лейтенанту.— Если будет трудно... Напомни им Хахана Зафесова.

Вадим Акимович посмотрел на него с удивлением.

—  Ты думаешь?..

—  Потом объясню. Разве тебе ни о чем не говорит на­звание — Чохрак?

Дараев потер лоб.

—  Чохрак... Чохрак. Постой... неужели?..

—  Да,— сказал Жунид.— Не думаю, чтобы это было случайностью. Давай, время не терпит. Я еще покопаюсь...

Но дальнейшие его поиски ни к чему не привели. Боль­ше никаких следов ночного происшествия не было Брать ищейку не имело смысла — во дворе и на улице все было истоптано десятками ног. Жуниду очень хотелось обыскать дом, но он решил пока воздержаться: покушение ведь про­изошло на улице.

Когда Сахата Кабдугова положили в машину, чтобы вез­ти в райбольницу и толпа стала медленно расходиться, Жу­нид кивнул Арсену и Вадиму

— Пошли. Едем к Мазану Каражаеву.

Младший лейтенант местной милиции сел в свой «газик» и поехал вперед, чтобы показать дом бондаря.

* * *
Бондаря маслосырзавода Мазана Каражаева, черкеса пя­тидесяти пяти лет от роду, одинокого вдовца, похоронив­шего недавно жену, дома не оказалось. На заводе им сказа­ли, что он уволился позавчера по собственному желанию, а где он теперь, никто объяснить не мог. О взаимоотношениях

Кабдугова и Каражаева тоже ничего нового узнать не удалось: встречались, иногда выпивали вместе, по работе сталкивались не особенно часто: мастерская Мазана — в стороне от це­хов.

Жунид уже собирался уезжать в райцентр и, скорее для формы, чем в силу необходимости, задал директору завода еще один вопрос:

—  Скажите... этого, бондаря вашего, ни с кем из посто­ронних не видели? Я имею в виду людей, не принадлежащих к числу жителей Кал ежа?

—  Я видел,— сухо сказал директор, недовольный, что разговор снова возобновился. Тут — последний день месяца, надо давать предмайский план, с завода не вывезено еще несколько десятков тонн готовой продукции, не хватает ма­шин, а он, вместо того, чтобы заняться организацией погруз­ки, сидит в кабинете и отвечает на вопросы, вовсе не отно­сящиеся к покушению.

—  Где? Когда? Как они выглядели? — не обращая вни­мания на нелюбезный тон собеседника, спросил Шукаев.

—  Позавчера. Я ехал в Черкесск. На мосту через реку Кяфар — это здесь, неподалеку от завода,— Каражаев сто­ял с двумя не знакомыми мне людьми.

—  Вы знаете всех жителей аула?

—  Да, почти всех. Но это неважно... я уверен, что те были не наши...

—  Почему?

—  Калежане так не одеваются. На одном — какой-то странный восточный наряд: феска, халат. Может,— из Сред­ней Азии?

—  А второй?

—  Он стоял спиной к машине. Да я и не рассматривал его  заинтересовался тем, в феске.

—  Приметы? .

—  Немолодой,— пожав плечами, сказал директор.— Лицо — худое, длинное. Вот и все.

—  Припомните хорошенько, это очень важно.

—  Может, какая-нибудь деталь, мелочь,— вставил Ва­дим,— знаете, на первый взгляд,— пустое... А для нас — зацепка.

—  Нет  Впрочем, постойте...— директор покрутил паль­цем в воздухе около своей головы.—, Ну, да. Уши у него нелепые.,  торчат, как лопухи.

—  Что ж, спасибо. Вы нам очень помогли,— вставая, сказал Жунид.— Больше не смеем вас задерживать.

Полдня ушло на опрос соседей бондаря и других жите­лей Калежа.

Кто еще видел старика в феске? Куда мог исчезнуть Мазан Каражаев, если накануне, поздно вечером, он находил­ся дома, потчевал собственным вином сыровара? Почему так поспешно уволился?'

Пришлось съездить в больницу, повторно допросить Са-хата — не знает ли он, куда мог пропасть его вчерашний собутыльник. Сыровар несколько оправился от потрясения, в щелочках-глазках его уже не было такого явного страха. Лежал он в отдельной палате, что как нельзя более устраи­вало Шукаева.

—  Давно знакомы с Мазаном Каражаевым?

—  Давно. Семь-восемь лет будет,— охотно ответил Кабдугов.

—  Отношения между вами были хорошие?

—  А как же? Считай — кунаки.

—  О чем беседовали с ним вчера?

—  Про все говорили. Как бывает? Стакан выпил — хо­зяина похвалил, второй выпил — про урожай, третий — когда яблоки в саду снимать. Всякий разговор...

Отвечал Кабдугов спокойно, неторопливо, как любой уважающий себя горец.

— Почему ваш товарищ уволился?

Сахат долго молчал, сосредоточенно смотрел в потолок, точно рассчитывая прочитать там готовый ответ.

—  Кто его знает...— наконец протянул он и приложилтыльную сторону ладони к посиневшим раздувшимся губам.— Про то я не спрашивал. Человек сам знает, чего хочет.

—  Он не говорил, что собирается куда-нибудь после вашего ухода?

—  Нет. Не говорил.

—  У вас есть враги? Или недоброжелатели? Подозрева­ете кого?

—  У кого же их нет, врагов? — деланно зевая, сказал Сахат и отвернулся к стене.— Устал я, начальник. Голова болит.

—  Еще один вопрос. Вы не встречали в районе Калежа пожилого человека в феске и среднеазиатском полосатом халате?

Кабдугов резко дернулся на постели и застонал, видимо, от боли в ноге, потом быстро, нервно заговорил по-русски:

— Зачем приставал, начальник? Разве я сам себя бил? Разве сам себя стрелил? Почему дышать не даешь, болеть не даешь? Надо абреков искать — ищи, зачем меня давить? Масло надо давить, сыр надо давить, больной человек отды­хать надо!

—  Полегче, Кабдугов,— вы говорите с майором НКВД,— не утерпел младший лейтенант.

—  Ничего,— успокоил его Жунид.— И снова к Сахату: — Значит, не встречали?

—  Нет. Не видал. Не видал, не знаю...

Врач, стоявший сзади Шукаева, положил руку ему на плечо и слегка нажал, давая понять, что допрос придется прекратить.

Солнце позолотило верхушки лесистых гор, окаймлявших аул с юго-запада, когда после многочисленных бесплодных расспросов одному из них повезло. Опрашивая колхозного чабана, приходившего ночью в Калеж за продуктами, Арсен Сугуров услыхал, наконец, долгожданное «да». Да, видел бондаря Мазана Каражаева минувшей ночью. И не только видел: тот ночевал у него в чабанском домике, в семи-вось-ми верстах отсюда, на горном пастбище. Что-нибудь говорил? Нет, ничего особого не говорил. В геологоразведку утром пойдет, на работу наниматься — слышал, там рабочие руки нужны.

—  Где стоит геологоразведка? — нетерпеливо перебил его Арсен.

—  Аул Бгидес знаешь? Оттуда дорога в ущелье Кяфар — километров пять-шесть от пастбища будет. Отсюда ближе. Если машина есть, езжай в Бгидес по дороге, там покажут

Было уже около пяти вечера, когда они, наскоро пере­кусив провизией, которую извлек из багажника запасливый шофер, двинулись по направлению к аулу Бгидес. Младший лейтенант по совету Жунида отправился в райцентр: нужно было срочно произвести баллистическую экспертизу.

— Послушай,— сказал Дараев, откинувшись на спинку сиденья,— может, ты хоть изредка будешь изменять обыкно­вению и делиться с нами своими догадками? Например, мне хотелось бы знать, как это все связано с чохракской исто­рией?

Жунид недовольно засопел: он не любил, когда к нему приставали с расспросами раньше времени, до того, как раз­розненные факты сложатся в его голове в более или менее стройный ряд, а собственные домыслы получат хоть некото­рое подтверждение.

— И мне хотелось бы знать,— проговорил Шукаев недо­вольным тоном, но тут же сделал над собой усилие: все-таки спрашивал не кто-нибудь, а его лучший друг и соратник.— Ладно. Скажу. Только не вздумайте заранее выстраивать версию... она пока не выстраивается...

—  Ум — хорошо, а три лучше,— извиняющимся голо­сом сказал Вадим Акимович.— Авось, и мы с Арсеном будем тебе полезны.

—  Так вот,— сказал Жунид, окончательно отбросив ко­лебания.— Сахат Кабдугов — тот самый человек, жена ко­торого в свое время вышила фуляровые платки как опозна­вательные знаки для старой лисы Хахана Зафесова, упокой аллах его грешную душу, собственного мужа и еще троих, чьи имена Хахан так и не назвал тогда. Кстати, допрашивал я его при тебе.

—  Стой... стой! — инициалы — посередине платка были С. К. Кажется, я вспоминаю...

—  Ну, и отлично. Фуляр, если помнишь, был изъят при обыске у ротмистра Унарокова. Кабдугов, судя по тому, что нам удалось установить давным давно, порвал связи с коно­крадами, да и ремесло это основательно подзабыто за послед­ние годы. Но у меня есть подозрение...

—  Какое? — не выдержал молчавший до сих пор Сугуров.

—  Не старые ли дружки наведывались к Сахату прошед­шей ночью? Как-никак он был причастен к их аресту.

—  Ты знаешь, я ведь совсем не в курсе дела. Что с ними со всеми стало? Столько лет прошло.

Шукаев посмотрел на часы.

—  Скоро приедем на место. Поэтому я коротко. Ты прав, тебе следует оживить в памяти чохракское дело Так вот   — Буеверов, Бекан Кабалов и Аушев, у которого мы нашли карабаира, отсидев разные сроки, сначала в Чите, а затем — в Сиблаге, были освобождены первыми. Ляляму Бадаеву — по ходатайству мусульманской азиатской- лиги — срок был сокращен вдвое. Он освободился и уехал, кажется, в Дагес­тан. Одноухий Тау, или Рахман Бекбоев...

—  Правая рука Асфара,— вставил Вадим.

—  Точно. Он отсидел, по-моему, восемь лет   Живет в районе Черкесска и ни в чем дурном, вроде бы, не замечен. Азамат Мамакаев — бывший главарь банды в Чечне — рас­стрелян по приговору Верховного суда РСФСР. Просьба его о замене смертной казни пожизненным тюремным заключе­нием была отклонена. Кто еще?.. Так... продолжают отбывать сроки Хапито Гумжачев, контрабандист Паща-Гирей Акбашев,

бывший белогвардеец Ивасьян, Хахан Зафесов умер в тюрьме. Что же касается цыган — Феофана третьего и Парамона Будулаева, то я, к стыду моему, ничего о них не знаю. Надо бы выяснить...

— Ты и так великолепно осведомлен,— сказал Дараев.

— Поморочили они нам с тобой головы,— улыбнулся Жунид.— И не только нам с тобой.

Вадим Акимович наклонился к плечу Жунида и, как вид­но, хотел о чем-то епросить, но передумал. Шукаев увидел его голову в зеркале, укрепленном вверху передней стенки кабины.

— Ну, что еще тебя интересует?

— Да ладно...

— Спрашивай, раз хотел.

— А где Зубер Нахов?

— Братец моей бывшей супруги? — притворно беспечным тоном переспросил Жунид.— Тоже отсидел свое. А куда подал­ся — не знаю. Может, опять в тюрьме. Неисправимый тип. Но жулик и вор мелкий.

Показались первые домики аула Бгидес. Ущелье реки Кяфар здесь расширялось, образуя довольно просторную до­лину. Сады, огороды, пастбища, овцефермы — население Бги-деса занималось главным образом скотоводством.

Геологоразведка, как и сказал им чабан из Калежа, раз­била лагерь в боковом ущельице, на берегу большой речки, скорее — ручейка, бойко стекавшего с гор. Вода в нем была мутнйя, глинистая от дождей.

Они подъехали к самой буровой. Из палатки, раскину­той возле вышки, вышел худой, несмотря на раннюю весну, загорелый человек в засаленных брезентовых штанах, голый до пояса.

— Кто это к нам пожаловал? — спросил он на чистей­шем русском языке, хотя по облику в нем нетрудно было угадать горца. Лицо — смуглое, горбоносое, на остриженной под нолевку голове — войлочная сванская шапочка.

— Майор милиции Шукаев,— протянул руку Жунид.— Мои товарищи — Дараев и Сугуров. По тому же ведомству.

— Буровой мастер Кадыров,— согнав с лица улыбку, сказал человек из палатки.— Чем могу вам помочь?

— К вам не приходил сегодня утром или днем некий Мазан Каражаев? Небольшого роста, плотный, пятьдесят пять лет... Черкес.

— Не надо,— опять улыбнулся Кадыров.— Знаю. Был. Он и сейчас здесь. Мы взяли его подсобником.

Жунид окинул взглядом лагерь. Еще две палатки стояли поодаль. Людей не видно.

— Они купаться пошли,— понял его мастер.— Там, выше, озерко есть. Рабочий день у нас кончился. Вот-вот должны подойти.

Геологи действительно скоро вернулись. Бондарь, узнав, что сотрудники милиции приехали к нему, мгновенно поблед­нел и полез в карман за табаком. Пока он шарил там, Жу­нид вполголоса сказал Кадырову:

—  Нам бы с ним поговорить без свидетелей. .

—  Пожалуйста,— так же тихо ответил тот,— можно в моей палатке.

—  Нет, спасибо, мы — в машине.

Шукаев сел на место шофера, который, воспользовавшись передышкой, прилег на траву в тени палатки. Каражаева Жунид посадил рядом с собой. Вадим и Арсен устроились сзади. Арсен приладил на планшете лист бумаги,— пригото­вился писать протокол.

Шукаев начал безо всяких околичностей:

—  Я — майор НКВД. Вам известно о том, что вашего знакомого и сослуживца Сахата Кабдугова едва не убили двое неопознанных бандитов?

—  Нет, не знаю,— поспешно ответил бондарь, подобо­страстно засматривая в глаза Жуниду.— Кто убил, почему убил?

—  Вопросы задаю я. Чуть не убили,— уточнил Шукаев и, окинув бондаря быстром испытующим взглядом, тут же решил отказаться от своего первоначального намерения про­вести допрос по всей форме.

—  Не надо ничего писать, Арсен,— сказал он, продол­жая изучающе разглядывать Каражаева, который ерзал и мялся, не зная, куда деваться и пребывая, по-видимому, в крайне расстроенном состоянии.

Жунида часто выручало приобретенное с годами умение сразу, в момент, определить, какую избрать линию поведе­ния в разговоре с подозреваемым или свидетелем, линию, которая наилучшим образом соответствовала бы психологи­ческому настрою допрашиваемого.

Внешний вид, те неуловимые для неспециалиста'и нена­блюдательного человека признаки, которые могли свидетель­ствовать о страхе или решимости уйти от ответа, о стремле­нии под напускной бравадой скрыть истину, о безразличии, о показной или подлинной растерянности — все это замечал, все регистрировал его внимательный глаз, непроизвольно, автоматически схватывающий нужную информацию в считан­ные секунды.

Временами это требовалб немалых усилий с его сторо­ны в тех случаях, когда попадался достойный противник, и «обойти» его было еще заманчивее, еще интереснее.

Мазан Каражаев был весь, как на ладони.

— Вас устроит, если мы не будем вести протокола и, возможно, ограничимся сегодняшней беседой с вами? Разу­меется, если вы ничего не скроете от нас...— Жунид не без умысла повел этот разговор по-русски. Во-первых, его должен был слышать Дараев, а, во-вторых, он по опыту знал, что человек, вынужденный отвечать не на родном языке, скорее может проговориться.

— Ай-ай,— запричитал Мазан.— Как скрывать, зачем скрывать? Ради аллаха, товарищ майор... Шайтан попутал, гражданин майор...

— Вы можете называть меня, как хотите. Вас пока ни в чем не обвиняют.

Это незаметное, будто случайное «пока» не прошло мимо ушей бондаря, и он опять побледнел.

— Возьмите себя в руки и перестаньте нервничать,— жестко сказал Жунид.— Обещаете говорить правду?

— Обещаем! Сто раз! Аллахом клянусь, гражда... това­рищ майор!..

— Хорошо. В таком случае скажите нам, давно ли вы знакомы с пожилым человеком, одетым в халат и феску? Вас видели в ним позавчера. Имени его я вам не назову, это преждевременно...— Жунид поймал в зеркале удивленный, осуждающий взгляд Дараева и незаметно моргнул ему. Шукаев отлично понимал, что «удочка», на которую он намере­вался поймать Мазана, была заброшена так откровенно, так наивно, что крючок буквально торчал наружу. Именно на это он и рассчитывал. Но ответ бондаря даже для него явился полной неожиданностью. О такой удаче можно было только мечтать.

— Зачем тебе назвать? — испуганно залепетал Мазан, судорожно схватив Жунида за пуговицу пиджака.— Сам ска­жу, все сам,— он так торопился, видимо, боясь, как бы стро­гий майор не опередил его, что даже стал заикаться: — Пло-о-хой он человек, со-о-всем плохой! Как встретил его, сон нешел, спать не мог! Хапито Гумжачев ему фамилия!

Жунид с трудом удержался от восклицания.

— Это нам известно. Кто был с ним? Кто второй?

— Мустафа Зизарахов,— с такой же готовностью сказал Мазан.— Дрянь мужик, пропавший совсем     без вина рука трясет .

—  Давно знаете их?

—  Один аул жили, соседи жили.   Сколько? — он намор­щил лоб, вспоминая.— Давддать год, может больше

—  Как попал сюда Гумжачев? — вмешался Вадим Аки­мович.— Он имеет отношение к покушению на Кабдугова?

—  Разве я знаю? — тотчас обернулся бондарь, отпуская пуговицу Жунида.— Клянусь, не знаю   Мустафа привел Сахата дом просил показать.

Мазан Каражаев рассказал все. О том, как он лишил­ся покоя, встретив в ауле Гумжачева в компании забулды­ги Зизарахова, окончательно спившегося за последние годы. Мустафу знали многие: он не имел постоянной работы, жил подачками и случайными заработками, скитался,— видно, не прошла ему даром бурная молодость, едва не приведшая его на скамью подсудимых по делу разбойника Унарокова. Мазан, конечно, ничего не подозревал о старых грехах и связях Мустафы, но зато отлично понимал, что его быв­ший знакомец Хапито Гумжачев, по слухам получивший десять лет заключения, с ведома властей и с чистыми на­мерениями не мог ни с того, ни с сего появиться в Кале-же. Дотошность и требовательность, с какой Хапито рас­спрашивал бондаря даже о самых, казалось бы, незначи­тельных подробностях жизни сыровара Кабдугова, наводила на размышления. Мазан, трусливый, робкий Мазан, безот­ветность которого вошла в пословицу среди аульчан, был объят растерянностью и страхом Страх заставил его уво­литься, заколотить досками окна в доме и уйти к геологам, подальше и от Хапито, и от родного гнезда.

Последней уступкой судьбе была выпивка, вдвоем с сы­роваром, на которую Мазан пригласил Кабдугова по приказу Хапито. «Не задержишь его до полуночи — считай, что твоя песенка спета»,— пригрозил Гумжачев.

—  Вы не предупредили Кабдугова? — с укором спросил Дараев.

—  Я маленький человек,— взмолился бондарь.— Я бо­ялся... Однако, сказал Сахату, что Хапито привязал коня в Калеже.

—  Когда сказали?

—  Вчера.

—  Как он отнесся к этому?

— Белый стал. Злой стал. Ушел, вино не допил. Шукаев уже не сомневался, что догадка его верна  покушение на сыровара — дело рук Хапито. Не простил старый бандит Сахату предательства в ауле Псидах.

Но почему сам потерпевший не назвал его имени?

Отпустив бондаря и сказав на буровой, чтобы к Каража-еву там относились по-прежнему, ибо допрашивался он как свидетель и ни в чем предосудительном не замешан, Шукаев велел шоферу ехать в Калеж, к дому Кабдугова. Зря он сра­зу не поступил так, как диктовало ему первое побуждение — напрасно отказался от обыска в доме Сахата.

В показаниях Каражаева была еще одна мелочь, которая в другое время, возможно, заинтересовала бы Жунида и Ва­дима, но сейчас, когда задание краевого начальства по делу об инкассаторе из Дербента нисколько вперед не подвинулось, им ничего не оставалось, как передать все районному следо­вателю — и пусть разбирается. Касалось это махинаций Са­хата с готовой продукцией, в которые он безуспешно пытал­ся втянуть и бондаря.

Что ж, вполне вероятно. Кабдугов жил явно не по сред­ствам.

Но не в этом суть. Главное было в другом. На свет бо­жий выползали мрачные тени прошлого.

Хапито Гумжачев!

*  *  *
Обыск в доме сыровара они сделали поздно вечером, возвратившись из геологоразведки. В те времена не требова­лось санкции прокурора, и Жунид сэкономил время, не за­езжая в райцентр.

В качестве понятых пригласили соседей Кабдугова — двух мужчин, отца и сына. Они чувствовали себя стесненно, жа­лись в сторонке, изредка бросая виноватые взгляды на хозяйку дома.

Жена сыровара села в изножье кровати больной свекро­ви и до самого конца обыска не произнесла ни слова. Жел­тое, изможденное лицо ее взялось розоватыми пятнами, ког­да Арсен Сугуров открыл большой, окованный жестью сун­дук, стоявший в углу комнаты.

— Смотрите, Жунид Халидович!

Укладка была набита мануфактурой. Отрезы сукна, шел­ка, кашемира, целые штуки полотна, батиста и дорогих кос­тюмных материалов, дефицитных в ту пору «бостона» и га­бардина.

Дараев непроизвольно присвистнул.

— Ничего себе! Магазин открывать можно!..

— Пересчитайте все и внесите в. протокол,— распоря­дился Жунид.— Нас это не интересует. Пусть РОМ занима­ется... Продолжай, Арсен.

Когда все комнаты были осмотрены и ничего, кроме до­вольно солидных запасов одежды, нескольких свернутых в рулоны ковров, помимо тех, что висели на стенах, обнару­жить не удалось, Шукаев подошел к жене Кабдугова.

Старуха не спала и злыми глазами следила за каждым движением Жунида.

— Хозяйка,— обратился он к жене Сахата,— придется временно перенести больную на другую кровать. Или на ди­ван.

— Нет! — высоким фальцетом выкрикнула она по-черкес­ски.— Нету такого закона — больную старуху обижать! Я жаловаться буду!

— Жалуйтесь. Но эту кровать вам придется освободить. Сцена предстояла неприятная. Шукаев это понимал и заранее испытывал нечто похожее на угрызения совести: у кабардинцев одно из самых сильных чувств, впитанных с молоком матери,— это уважение к старшим. А тут была не­мощная старуха. Но он пересилил себя и повторил:

— Делайте, как приказано.

Мать Сахата затрясла головой, закашлялась, пытаясь что-то сказать и грозя Шукаеву черным костлявым пальцем. Дру­гой рукой она вороватым движением, неумело пряча ее под одеялом, залезла под матрац и что-то тянула оттуда. А ког­да, наконец, вытянула, силы, видно, оставили ее, и она сно­ва уронила голову на подушку. Одеяло сползло, открыв смор­щенную тонкую в запястье руку, сжимавшую желтый лоскут

Жунид слегка наклонился и выдернул лоскут из ее вя­лых пальцев.

—  Вот он,— разворачивая платок, сказал он Дараеву,— фуляр Хахана Зафесова. На, посмотри...

—  Будь ты проклят,— прошипела больная, отворачива­ясь к стене. Невестка ее сидела по-прежнему на краешке кро­вати. Упрямое хмурое выражение на ее лице сменилось без­

различием и усталостью.

—  Точно,— сказал Вадим, с интересом разглядывая ини­циалы. Вот... С. К. посередине, а здесь — X. 3...

—  Хахан Зафесов...

—  На нем кровь, Жунид! — воскликнул Вадим, поднося платок к свету.

-Где?

— Вот,  видишь. Светлое пятнышко. И дырка ..

Заночевали они в Калеже, в «Доме колхозника».

А утром, на новом, теперь неизбежном, допросе Сахат Кабдугов перестал запираться. Да, он подозревает, больше того, он почти наверняка знает, кто покушался на его жизнь. Это Хапито Гумжачев, бежавший из мест заключения. Он сначала ударил его камнем, завернутым в зафесовский пла­ток, а потом уже выстрелил. Кто второй? Он не знает Нет, не Мустафа Зизарахов. Мустафа — человек ни на что не годный, даже на убийство. Почему молчал? Потому что бо­ялся. Хапито шутить не любит. Платок? Его нашла жена. Утром, у ворот. Спрятала, конечно. Она-то знает! Сама вы­шивала все пять платков. Имена! — Пожалуйста. Посереди­не — его монограмма, Сахата Кабдугова. По углам — Хахан Зафесов, Асфар Унароков, Лялям Бадаев и Феофан третий. Где теперь последние двое? Сидят, наверное. А, может, от­дали аллаху души, как Асфар и Хахан.

Кабдугов отвечалобстоятельно, не спеша, несколько раз останавливался, поднимая глаза на Шукаева, словно ища у него сочувствия.

— Не думай, начальник, Сахат не врет, Сахат правду говорит. Все годы хорошо жил, честно жил... со старым дав­но конец...

Дараев открыл было рот, собираясь, как видно, возразить, но Шукаев незаметно наступил ему на ногу: незачем было сейчас уличать Сахата в хищении на маслосырзаводе, что никак не вязалось с его уверениями в честном образе жиз­ни. Пусть сначала выговорится.

—  Как попал платок к Гумжачеву?

—  Много хочешь от старого Сахата,— усмехнулся Каб­дугов.— Как могу знать? Может, Хахан, умирая, отдал ему? В одной ведь тюрьме сидели...

—  Вы узнали его в темноте?

—  По дороге мотоцикл проехал... со светом. Хапито, хоть и постарел, а узнать можно.

—  Кто еще бежал с ним? — на всякий случай спросил Жунид.

—  Смеешься, начальник. Сахат все сказал.

*  *  *
Так случилось, что в Зеленское районное отделение ми­лиции они попали в праздник, Первого мая. Там уже было получено оперативное сообщение о групповом побеге рецидивистов из Читинской тюрьмы. В их числе были двое, чьи имена Шукаеву и Дараеву приходилось слышать не один раз: Хапито Гумжачев и Паша-Гирей Акбашев.

    

Жуниду по прочтении этой бумаги вдруг вспомнились слова ПашиТирея, сказанные им некогда на допросе в ауле Абухабль: «Отрицать очевидное глупо, юлить и дрожать — тоже ни к чему. Есть более разумный стиль поведения —  бежать, начальник, бежать».

Контрабандист Акбашев остался верен себе.

5. КОНОПЛЯНОВ «ЗАВИНЧИВАЕТ ГАЙКИ»

Дела управленческие. Виталий Николаевич приходит к мысли, что его сотрудники впустую тратят драгоцен­ное время. Абдул Маремкулов получает возможность вос­становить свою репутацию. Особое совещание. Новые хлопоты.

Начальник Черкесского управления НКВД, майор госу­дарственной безопасности Виталий Николаевич Конопляное считал себя человеком строгим и принципиальным, который едва ли не единолично поддерживает порядок в области и в самом аппарате. Он был глубоко убежден, что стоит ему заболеть, уехать в командировку или выйти в отставку — последнее равносильно полной катастрофе,— и все развалит­ся, и некому будет «закручивать гайки».

Это излюбленное его выражение означало все, что угод­но, начиная от вмешательства Виталия Николаевича в раз­ные мелочи, не стоящие выеденного яйца, и кончая офици­альными «громами и молниями», которые он считал своим долгом в начале каждой недели обрушивать на своих сотруд­ников во время «оперативки».

Внешность у него была довольно внушительная: огромный рост, широченные квадратные плечи, буйная шевелюра с се­деющими висками, густой рокочущий баритон, крупные руки, с короткими сильными пальцами и тяжелой ладонью, которой он любил похлопывать по столу, завершая какой-либо разго­вор и сопровождая этот жест старомодным словечком «баста».

Обожал Коноплянов и всяческие реконструкции.

Так, вскоре после вступления в должность он затеял грандиозный ремонт, длившийся несколько месяцев, с той якобы целью, чтобы каждому работнику предоставить отдельную комнату. При этом Виталий Николаевич не забыл и себя, расширив собственный кабинет за счет слияния трех смеж­ных. Позади кабинета выкроил небольшую комнату для «от­дыха». На дверь, ведущую туда, велел наклеить карту Север­ного Кавказа и, таким образом, для непосвященных вход в «комнату отдыха» был замаскирован. Впрочем, о существо­вании ее знала даже рассыльная управления.

Вся мебель — от дубовой массивной рамы, в которой висел портрет Дзержинского, до необъятного двухтумбового письменного стола и кресел с гнутыми подлокотниками,— была заново отполирована, на мягкие сидения кресел и ди­ван натянут темно-бордовый плюш. Заодно Коноплянов где-то приобрел напольные часы-башню, занявшие весь угол и каждый час оглашавшие кабинет торжественным медным боем. Со стороны балкона был установлен специально зака­занный длинный прямоугольный стол для «особых совещаний», за которым могло уместиться на двух рядах стульев человек двадцать пять. Стол накрыли зеленым сукном.

Без изменений были оставлены разве что люстра, тем­ные бархатные шторы на окнах и настольная лампа со спе­циальным зеленым плафоном.

Нашлись злые языки, уверявшие, что весь этот «тарарам» новый начальник устроил не из человеколюбия, руководству­ясь заботой о сотрудниках, нуждавшихся в отдельных ком­натах, а ради того, чтобы придать блеск и величие себе са­мому.

Впрочем, не все так думали.

Новшества на этом не кончились. Расправившись с внут­ренним переустройством здания, Виталий Николаевич начал практически и планомерно проводить в жизнь свою систему «закручивания гаек». По понедельникам являлся на работу раньше всех и, стоя в небольшом вестибюле до половины девятого, лично регистрировал всех опоздавших, которым потом делал соответствующее внушение Правда, опоздания он не считал смертным грехом и слишком строго не взыски­вал. Но горе тому, кто рискнет появиться в управлении не­бритым, с несвежим подворотничком или в нечищеных ботин­ках. Тут уже спуску не было. Виноватому назначалось не­сколько часов строевой подготовки по заранее разработанной теме: «Одиночное обучение бойца» Еще строже относился Коноплянов к тем, от кого попахивало на службе спиртным,— таковых он без сожаления отправлял на гауптвахту, исполь-зуя «полную катушку», то есть пять суток со строгим режи­мом

Нечего и говорить,— к концу второго месяца почти все управление трепетало перед новым начальником. Только два человека, оба его заместителя, вели себя так, будто ничего не изменилось.

По-прежнему спокойно, уравновешенно и со знанием дела исполнял свои обязанности Гоголев. Второй заместитель, Леонтьев, как и прежде, поспевал всюду — до начала рабо­ты учреждений и организаций города проверял чистоту и порядок на улицах и площадях, часом позже собирал участ­ковых милиционеров, давая им инструкции на день и особо нажимая на меры надзора за санитарным состоянием столи­цы Черкесии. К себе он приходил уже в десять и разбирал всякого рода происшествия, случившиеся вечером и ночью. Затем отправлялся с докладом к Коноплянову и председате­лю облисполкома. После обеда — выезды в районы, встречи с так называемыми «низовыми активистами», которых у него было немало и разветвленная сеть их непрестанно пополня­лась. К исходу дня Леонтьев возвращался в управление и, разобравшись в полученных сведениях, отдав надлежащие распоряжения, ехал в обком к Воробьеву, обстоятельно ин­формируя секретаря о происшествиях за сутки и принятых мерах.

У Леонтьева день был расписан так, что не оставалось и минуты свободной, за неделю он несколько раз оставался без обеда, но даже это не спасало его от Конопляновских нотаций по поводу неповоротливости некоторых работников управления, которые никак не могут ликвидировать преступ­ность в области. Кто-кто, а Коноплянов был великим масте­ром отчитывать человека, не называя его по фамилии, обхо­дя прямые обвинения, но выстраивая разговор таким обра­зом, что собеседник всегда точно знал — речь идет именно о нем

Леонтьеву, человеку деятельному, добросовестному, но тихому и скромному, не приходило на ум спорить с началь­ством и уж совсем невдомек было, что Коноплянов принад­лежит к той породе руководителей, для которых важно чис­то внешнее, показное благополучие и нет дела до существа. Лишь бы исправно «крутилось колесо», а если при этом ржавеет ось и вылетают спицы — неважно: на наш век хва­тит

Коноплянов вообще считал милицию кляузным учрежде­нием, ошибочно навязанным органам государственной безопас­ности. Вслух Виталий Николаевич, разумеется, таких вещей не говорил.

В свете сказанного, как теперь часто пишут в отчетах и газетных статьях, вполне объяснимы те события, которые последовали одно за другим вскоре после приезда начальни­ка управления из Ставрополя.

Начать с того, что за время его отсутствия произошло несколько случаев нарушения законности, к которым Коноп-лянов обыкновенно относился так, будто они являлись пря­мым следствием нерасторопности и неумелости его подчинен­ных. А раз это было без него — тем более. Наломали дров и — «баста». Теперь ему предстоит расхлебывать.

Жарко стало в первую очередь Петру Яковлевичу Леонть­еву. Прежде всего он получил нагоняй за непринятие неот­ложных мер по ограблению на ярмарке в ювелирном магази­не. Начальнику угрозыска Бондаренко был объявлен строгий выговор «с занесением», а лейтенант Маремкулов сдал ору­жие и прошествовал на гауптвахту за то, что упустил Цыга­нова. Трое суток ареста за халатность при исполнении слу­жебных обязанностей. Незамедлительно был издан и второй приказ, отмечавший решительные действия пожарников, свое­временно потушивших пожар на овцеферме совхоза «Приго­родный».

Сергей Тимофеевич Бондаренко счел наказание слишком суровым и тотчас послал рапорт в Москву с просьбой пере­вести его в Белоруссию, где жила его мать. Не поставив об этом в известность Коноплянова, он продолжал с прежней неторопливой методичностью вести розыск Цыганова и его неизвестного сообщника.

Прошло три дня, в течение которых Виталий Николае­вич Конопляное знакомился со всей документацией, касаю­щейся нападения на продавщицу ювелирного магазина Пари-тову, кражи овец на совхозной ферме, пожара и его ликви­дации, обыска на Шахарской прядильной фабрике, произве­денного по просьбе старшего сторожевой охраны Кумратова, подозревавшего, что шерсть убывает «налево» неведомыми ему путями. Кстати, обыск ничего не дал.

Вывод, сделанный Конопляновым в результате рассмот­рения всех этих дел, был неожиданным для него самого. Действительно: грабители на ярмарке повели себя гго мень­шей мере глупо — ударили камнем Паритову, схватили ни­чего не стоящее кольцо и-скрылись. Явно случайное проис­шествие. Разве тут можно усмотреть почерк опытных реци­дивистов? Обыкновенное хулиганство. Напились и стукнули продавщицу, а потом со страху не сумели даже украсть как следует. И материальный ущерб ничтожен — двести рублей с копейками. Так для какой же цели возиться и раздувать кадило? А ферма? Произведенная проверка показала, что там царила путаница в документах учета. Полная вероятность, что недостачи овец просто не было. То же самое с фабрикой Утечки шерсти не обнаружено.

У Виталия Николаевича сразу поднялось настроение, и он вызвал к себе Бондаренко.

Сергей Тимофеевич пришел с объемистой папкой: он по опыту знал, что о чем бы ни пошел разговор, ему придется отстаивать свою точку зрения, а делать это лучше, имея под рукой акты экспертиз и протоколы допросов.

—  Ну-с,— улыбаясь, встретил его Конопляное и, выждав паузу, в течение которой Бондаренко стоял перед столом, не решаясь сесть без приглашения, наконец широко повел ру­кой в сторону кресла. Субординация была соблюдена — на­чальник угрозыска постоял сколько полагается.

—  Садитесь.

Бондаренко сел, положив папку себе на колени.

—  Что же это вы, дорогой мой, развели антимонию во­круг чепухи? Весь аппарат, можно сказать, поставили на ноги?

—  Что вы имеете в виду, товарищ майор?

—  Случай с этой продавщицей! Подняли конный взвод, устроили ревизию в ювелирном магазине, послали кучу за­просов — в Ставрополь, в Дагестан, всполошили людей в театре, где работает муж Паритовой, целую неделю милиция хватала на ярмарке ни в чем не повинных людей — весь го­род теперь гудит. Геннадий Максимович мне вчера звонил Разве обязательно с каждым пустяком лезть к секретарю об­кома?

Бондаренко насупился, постучал ногтем по папке.

— Я не считаю, Виталий Николаевич, что ограбление ювелирного магазина — пустяки.

Конопляное приподнял ладонь над столом, но не хлоп­нул, удержался.

—  Похищено барахольное кольцо стоимостью в две со­тенных, а вы называете это ограблением. Мелкая кража и хулиганское нападение! Наверняка в пьяном виде   Вот как называются такие вещи!

—  Есть подозрительные обстоятельства...— не поднимая головы, упрямо продолжал гнуть свое Сергей Тимофеевич

—  Какие, например?

Бондаренко вздохнул и раскрыл папку.

— Ударить женщину обернутым в платок камнем — не слишком ли это много для того, чтобы стащить мелочь? Ког­да рядом лежали очень дорогие украшения?..

—  Вот-вот, согласитесь — вывод может быть только один — случайный пьяный разбой.

—  Паритова неохотно говорит на допросах...

—  Ну и что же? Люди вообще не любят откровенничать в нашем присутствии. Что вы еще выяснили?

—  Розыск ничего не дал. Мои люди дежурили на ярмар­ке, в магазинах, на вокзале. К сожалению, безрезультатно.

—  Ревизия, насколько мне известно, тоже не обнаружи­ла недостачи?

—  Да,— Бондаренко и сам чувствовал, что ему крыть нечем: на догадках и интуиции далеко не уедешь, но все в нем восставало при одной мысли о том, что Коноплянов при­кроет дело, не даст довести его до конца.— Я был вчера у бывшего ювелира Чернобыльского,— неуверенно добавил Сергей Тимофеевич, видимо, не надеясь, что его заявление что-либо изменит.

— Ну, и что? (Коноплянов любил «нукать»). Начальник угрозыска развел руками.

— Скользкий старик. Ему иногда приносят на оценку вещи, поступающие в скупку. Мельхиорового кольца, кото­рое украдено, он не помнит. Говорит, не приносили.

— А почему «скользкий»?

— Да так. Я поинтересовался его прошлым. До револю­ции имел крупную мастерскую. Целый штат. Ценности отдал республике добровольно. Правда, неделю сидел в ЧК — ута­ил два золотых слитка. Потом его выпустили, золото конфис­ковали.

Виталий Николаевич усмехнулся и покровительственно похлопал Бондаренко по плечу.

— Видите? Нет у вас ничего определенного. Какие-то туманные подозрения. Вы даже не знаете, кого и в чем по­дозревать. Вот что, Сергей Тимофеевич...— Коноплянов теперь уже не колебался и прихлопнул ладонью по столу.—Оставь­те. Нечего начальнику угро заниматься грошовой кражей. Передайте материалы Маремкулову — он завтра выйдет с гауптвахты — и пусть возится. Найдет этих типов — хорошо, не найдет — шут с ними. А вы вот что сделайте: соберите мне по области данные на неработающих, алкоголиков и лиц без определенных занятий — пора обратить на них внимание и почистить город и область.

— Но...— встал Бондаренко.— Как же... может быть, вы позволите мне продолжить?.. И потом — Петр Яковлевич держит в курсе Геннадия Максимовича...

—  С Воробьевым я поговорю сам,— категорическим то­ном сказал Конопляное.— Баста! Передайте дело Маремкулову!

—  Есть еще одно странное обстоятельство,— все еще не теряя надежды, сказал Бондаренко. Он отлично понимал, что Маремкулов, не имеющий собственного мнения, человек, совершенно не сведущий в криминалистике, получив дело,

сделает все возможное и невозможное, чтобы угодить Коноплянову. А значит, протянет сколько сумеет, и история на ярмарке после нескольких месяцев неповоротливой волоки­ты будет отложена в разряд «глухих дел».

—  Что там еще? — недовольно спросил Конопляное.

—  Платок, в который был обернут булыжник, не приоб­щен к делу.

—  Почему?

—  Он пропал. И никто не может объяснить, куда. Лей­тенант Маремкулов утверждает, что он сдал его в бюро тех­нической экспертизы с соблюдением всех формальностей...

—  Кому?

—  Это было во время перерыва. Секретарь приняла, сделала запись в книге, Маремкулов расписался и ушел. Платок так и лежал в конверте, вложенном в книгу учета. А когда сотрудники бюро возвратились с обеда, платка уже небыло. В графе «принял» — неразборчивый росчерк вместо подписи.

Коноплянов поморщился.

—  Кому он нужен этот сопливый платок. Может,  кто случайно выбросил в корзину для мусора. Как бы там нибыло, пропажа платка не изменит моего решения.

—  Я не видел,— не уступал Бондаренко,— но лейтенант Маремкулов говорит, что платок был старинный, шелковый и с какими-то буквами...

Виталий Николаевич начал терять терпение.

— Хорошо, я проверю. Вы можете идти.

Вернувшись к себе, Сергей Тимофеевич со злом швыр­нул папку на стол. Сколько времени и сил он потратил! И вдруг — Маремкулов! Спустит все на тормозах — и только!

* * *
Следующий день — это было уже четвертое мая — при­нес Коноплянову новые хлопоты. Утром был получен доку­мент, потребовавший «особого» совещания. Уже в девять часов оба заместителя Виталия Николаевича, начальник уг­розыска, следственные работники и эксперты сидели за длин­ным зеленым столом и гадали, о чем же пойдет речь нынче и отчего это у шефа такой озабоченный и вместе с тем де­ловито-сосредоточенный вид. А распоряжение наглухо закрыть двери и окна, переключить телефоны на секретаря заинтере­совало присутствующих еще больше.

Наконец Коноплянов сел в кресло, стоящее во главе сто­ла, кивнул помощникам, показав на их места и, слегка от­кашлявшись, начал раскатистым баритоном:

— Товарищи! Получена секретная директива, содержание которой я доведу до вашего сведения   Вопрос, должен вас предупредить, имеет огромную важность, и я прошу, нет... я требую отнестись к нему со всей серьезностью...— говорил Коноплянов, по обыкновению неторопливо, тщательно выби­рая слова (он вообще гордился своими ораторскими-таланта­ми).— Итак...— он еще раз обвел всех строгим, «мобилизую­щим» взглядом и продолжал: — По данным разведки СССР, пакт о ненападении, заключенный между Советским Союзом и фашистской Германией — не более, как фикция, рассчитан­ная на обман общественного мнения в международных мас­штабах с целью выиграть время, со стороны Германии, разу­меется, и подготовиться к войне с нами!..

По рядам стульев прошелестел взволнованный шепот.

— Да, товарищи. Шифровка приводит данные, неопро­вержимо свидетельствующие, что немецкие войска у нашего порога... Около двухсот гитлеровских дивизий размещено на подступах к западным границам СССР от Черного до Балтий­ского моря. Уже один этот факт настораживает...

Коноплянов не забыл и об известной в то время полити­ческой «оси» — Рим — Берлин — Токио, напомнил и об агрессии японского милитаризма в Китае с целью колониаль­ного его захвата, о происках фашизма в Европе, где Гитлер подчинил своему господству многие страны, о политической блокаде Англии и индифферентной позиции США, пока, как видно, не собирающихся оказать помощь британскому льву.

Виталий Николаевич процитировал наизусть часть заяв­ления советского правительства по этому поводу: «... завтра может быть уже поздно, но время для этого не прошло, если все государства, особенно великие державы, займут твердую недвусмысленную позицию в отношении проблемы коллектив­ного спасения мира...» — он опять сделал паузу, словно про­веряя, какое произвел впечатление.

— Черт возьми! — растерянно пролепетал кто-то.

—  Неужели — война?!..

—  Товарищи, разговоры потом,— сказал Конопляное, постучав по столу костяшками пальцев.— Сейчас — о деле. К вашему сведению — в Келуе, Кошице и других городах Чехословакии, Польши и иных стран, находящихся под пя­той гитлеризма, созданы специальные школы разведчиков, где обучаются будущие агенты для заброски в СССР в качестве шпионов и диверсантов. Наши задачи...

Виталий Николаевич еще минут двадцать говорил о не­обходимости принятия срочных мер по наблюдению за воз­духом, соблюдению режима строжайшей бдительности, о взя­тии под особый контроль кошар в горах, колхозных станов, аулов в отдаленных и глухих ущельях — на случай возмож­ной высадки вражеских парашютистов.

—  ... вся ответственность за выполнение этих задач ло­жится на вас, Виктор Иванович,— вставая, заключил Коноплянов.

—  Есть,— коротко отозвался Гоголев.

Открылась дверь и вошел секретарь, застыв у дверей в почтительной позе.

—  Что там еще?

—  С вами хочет говорить управляющий Госбанком. Ска­зал — очень важно.

—  Переключите.

Дождавшись, пока за секретарем закроется дверь, Вита­лий Николаевич сел к телефонам и поднял трубку.

— Да, я. Здравствуйте. Что?!.— он сдвинул к переноси­це седеющие густые брови и с силой опустил ладонь на стол.— Говорите яснее! Да... Когда это произошло? Как? Повторите, я запишу...— он выдернул прямоугольный листок бумаги из пачки таких же, плотно уложенных в пластмассо­вой узкой коробке без верха, стоявшей возле письменного прибора, пошарив по столу, нашел ручку и что-то размашис­то написал, придерживая бумажку локтем другой руки.— Хорошо. Все. Примем меры.

Положив трубку на рычаг так осторожно, как будто она была сделана из хрупкого стекла, Виталий Николаевич с минуту молча смотрел на притихшее совещание, переводя сразу ожесточившийся взгляд с одного лица на другое.

— Вот. Пожалуйста. Извольте радоваться,— наконец буркнул он.— А все наша недоработка. Ерундой занимаем­ся, а настоящие рецидивисты творят, что им заблагорассу­дится...

Никто не проронил ни слова.

Конопляное встал, оперся обеими руками на край стола

— Вчера, то есть третьего мая, кассир Шахарской пря­дильной фабрики Барсуков получил в Госбанке четыреста сорок шесть тысяч рублей — зарплата рабочих и служащих за вторую половину апреля — и скрылся с этими деньгами в неизвестном направлении...— Виталий Николаевич сделал паузу. Говорил он таким тоном, как будто деньги похитил кто-то из присутствующих.— Кассира сопровождал начальник сторожевой охраны фабрики Кумратов, вооруженный писто­летом ТТ. Оба до сего времени не вернулись ни домой, ни по месту работы... Ясно — удрали с деньгами. И вот что, то­варищи,— подобное преступление, совершенное сразу после всенародного праздника Первое мая, я лично рассматриваю, как политическое: рабочие и служащие фабрики остались без зарплаты... Мы только что говорили об усилении бдительнос­ти, а вот, извольте радоваться...

Снова зазвонил телефон.

—  Конопляное слушает... Здравствуйте, Геннадий. Мак­симович. Да, получили. Принимаем меры. Конечно, обязатель­но...

—  Первый,— шепнул Гоголев Леонтьеву.

—  Геннадий Максимович требует немедленно задержать преступников,— сказал Конопляное, закончив разговор с секретарем обкома.— Предпринимайте, говорит, что хотите,— чтоб были... Дал сроку трое суток... Что будем делать?

В голосе начальника управления зазвучали просительные интонации. Все уже знали, что Виталий Николаевич, не бу­дучи профессиональным юристом, имел весьма смутное пред­ставление о следственной тактике, процессуальных нормах и прочих премудростях сыска — его стихией была администра­тивная работа. В гражданскую он служил в рядах Красной Гвардии, командовал дивизионной разведкой, получил тогда орден боевого Красного Знамени. В период восстановления народного хозяйства страны был директором довольно круп­ного овцесовхоза и сумел вывести его в число передовых. Пост же начальника областного управления НКВД требовал специальных знаний и навыков, которыми Виталий Николае­вич не обладал и приобщаться к которым, видимо, не соби­рался, надеясь на собственный здравый смысл и... на своих заместителей.

Гоголев, едва заметно улыбнувшись, заговорил первым.

— Я предлагаю следующее: разумеется, возбудить дело по факту происшествия, затем — истребовать из Госбанка чек, по которому кассир Барсуков получил четыреста сорок шесть тысяч рублей, записать номера купюр, если это известно в Госбанке, и оповестить о них все финансовые учреждения, сберкассы и крупные магазины, затем допросить директора фабрики, главного бухгалтера и других лиц с целью выясне­ния, что представляли собой Барсуков и Кумратов, выявить их знакомства и связи, разослать ориентировки всем органам НКВД Северного Кавказа и отделениям милиции, которой подследственно это преступление. Коноплянов нахмурился.

—  Разведем опять бумажную волокиту, а эти головоре­зы преспокойненько смоются,— нерешительно сказал он и отыскал глазами Бондаренко.

—  Берите быка за рога, Сергей Тимофеевич. Действуй­те быстро. И — баста! Все свободны.

Оставшись в одиночестве, Виталий Николаевич связал­ся по телефону с начальником Джегутинского райотдела НКВД, не стесняясь в выражениях отчитал его ни много, ни мало — за то, что он проглядел в лице Барсукова и Кумра-това рецидивистов и классовых врагов государства, предло­жил найти их в течение суток и швырнул на рычаг трубку так, что она соскочила и, упав, повисла на проводе под сто­лом. Водрузив ее на место, он вызвал к себе помощника по кадрам и секретаря парткома. Долго говорил с ними о дело­вых качествах чекистов, обслуживающих Шахарскую прядиль­ную фабрику. В этом был весь Коноплянов с его отошедшим теперь в прошлое стилем руководства, к сожалению, не всегда и не во всем основанном на доверии и уважении к людям.

Коноплянову, развившему в этот день бурную деятель­ность, пришлось даже ночевать в своем кабинете. До позд­ней ночи он сидел у телефона, принимая только тех посети­телей, которые являлись от Гоголева с докладом по поводу розыска Барсукова и Кумратова. Сделано было немало, од­нако это не могло избавить Виталия Николаевича от тревож­ного предчувствия, что по прошествии оставшихся двух с половиной суток (срок, поставленный Воробьевым), он не сумеет доложить первому секретарю обкома о поимке преступ­ников.

В середине дня основательно похолодало, сначала пошел несильный, но холодный дождь, задул резкий северный ветер, и вскоре на распустившуюся зелень, на мокрые тротуары, крыши домов, кружась и мелькая серыми мухами, повалили рыхлые хлопья снега. Такой погоды в мае старожилы Черке-сии не помнили уже лет десять.

Часам к восьми вечера мокрые, грязные, в заляпанных ошметками глины шинелях, прибыли Дуденко и Маремкулов. Первый безрезультатно обследовал весь правый берег Куба­ни от городского рынка до Псыжского разъезда, второму повезло несколько больше. Абдул Маремкулов, конечно, не замедлил воспользоваться этим и, с плохо скрываемым тор­жеством, бросая изредка косые взгляды на своего незадачли­вого на этот раз соперника, доложил, что ему удалось найти свидетеля, зверолова, который накануне ставил в лесу ловуш­ки и неподалеку от лесосеки услышал выстрелы и крики. Коноплянов поморщился.

—  Охотничий сезон начался,— сказал он.— Вы знаете, лейтенант, что такое «гай»?

—  Так, немного,— замялся Абдул.

—  То-то же. Охотничий гай — это когда целая группа людей выгоняет зверя на линию застрела. Вот вам стрельба и крики. Что еще?

Маремкулов померк.

—  Ничего. Я ограничил свои действия проверкой просе­лочных дорог, как мне было приказано.

—  Ладно. Составьте письменное донесение.

—  Я уже передал Виктору Ивановичу... а вот и он сам. В кабинет вошли Гоголев и Леонтьев.

—  Ну, что?

Виктор Иванович сел. Он никогда не ожидал приглаше­ния. Постояв немного, сел и Леонтьев.

—  Директор Шахарской фабрики не мог сообщить ниче­го, порочащего Барсукова и Кумратова. Впрочем, как и дру­гие руководящие ее работники. Правда, из личного дела Бар­сукова известно, что в прошлом он был в деникинской ар­мии в чине поручика. Однако перешел к красным и с тех пор верно служил Советской власти... За Кумратовым — ничего...

—  Мало ли что! — перебил Коноплянов.— Знаем мы этих бывших белогвардейцев! Кто, кроме них двоих, мог взять деньги? Оба же исчезли!

По губам Гоголева скользнула его обычная, едва замет­ная скептическая усмешка: он не любил выводов поспешных и скоропалительных.

—  Пока не знаю. Возможны и другие варианты

—  Какие, например?

—  Пока рано что-либо утверждать,— вступил в разго­вор молчавший до сих пор Леонтьев,— но...— и посмотрел на все еще стоявших у порога Дуденко и Маремкулова.

—  Да,— кивнул им начальник управления.— Вы сво­бодны.

—  Стало известно,— продолжал Петр Яковлевич, когда они ушли,— что Барсуков и Кумратов после получения де­нег в Госбанке обедали в столовой на площади. К ним под­сел неизвестный.

—  Так найдите его! — нетерпеливо оборвал Виталий Николаевич.

—  Это не так просто,— сказал Леонтьев.— Официанты как-то не заметили его. Внешность описывают разноречиво...

—  Проведите повторные допросы. Допросите буфетчика, посетителей.

—  Часть уже опросили. Завтра думаем закончить. Когда они ушли, звонил из Джегуты Бондаренко, уверенный, что он будто бы напал на след похитителей. Но телефонная связь внезапно оборвалась и звонка больше не последовало. Веро­ятно, была повреждена линия: все может случиться в такую непогодь.

Заснул Коноплянов на плюшевом диване в своем каби­нете. За день он так устал и нанервничался, что даже не пошел в «комнату отдыха».

6. ЕСТЬ ВЕЩИ, КОТОРЫЕ НЕ ЗАБЫВАЮТСЯ

Шукаев навещает сына. Не узнать прежней Зулеты. Воспоминания хороши, когда они есть. О втором платке с инициалами.

«Улица Орджоникидзе, 5, квартира 4». Жуниду не пона­добилось даже заглядывать в записную книжку — адрес этот отпечатался в его памяти сразу, в одно мгновение, как толь­ко он получил его. Шукаев знал эту улицу по прежним сво­им наездам в Черкесск и быстро нашел дом, в котором жила его бывшая жена, теперь не просто домохозяйка, а судебно-медицинский эксперт Зулета Нахова.

Дараев с Сугуровым поехали в управление к Бондарен­ко, чтобы обменяться информацией: Жунид подозревал, что преступления последнего времени в Дербенте, Черкесске, ауле Калеж имеют между собой какую-то связь. Это подозре­ние укрепилось в нем, когда в Зеленском районе его позна­комили с шифровкой, разосланной по низовым учреждениям НКВД и милиции за день до праздников. Речь в ней шла "о недавнем побеге из Читы Хапито Гумжачева и Паши-Гирея

Акбашева. Побег был беспрецедентный и дерзкий. В Читин­ской тюрьме заключенные не сидели сложа руки — делали мебель, шили брезентовую робу для строителей, пилили в карьере туф. Попав в столярную бригаду, оба рецидивиста ловко воспользовались моментом отгрузки готовых шифонь­еров, и когда те прибыли в магазин, глазам насмерть пере­пуганного кладовщика, открывшего один из них, представи­лась картина неожиданная и странная: два небритых челове­ка, скорчившиеся за дверцей в неудобных позах. Они мгно­венно выскочили, один выхватил из-за пазухи нож, другой направил на обмершего кладовщика револьвер. Напуганный кладовщик помог им переодеться в форменные комбинезоны подсобных рабочих магазина и даже дал денег — все, что у него нашлось в кармане — около ста пятидесяти рублей. Заодно прихватив и кассу, оба беглеца затерялись в городе.

Шифровка об их побеге поступила, оказывается, и в Черкесское управление, и Жунид пожалел, что по пути в Зеленский район сам не заглянул к Бондаренко, ограничив­шись визитом к Зулете. Дараева начальник черкесского угро почему-то не счел нужным поставить в известность о побеге Хапито и Паши-Гирея.

... Шукаев довольно долго простоял на лестничной пло­щадке двухэтажного дома, где его ожидала встреча с сыном пока наконец позвонил, с трудом умеряя волнение.

Шел восьмой час вечера, и Зулета уже была дома. Встре­тила она его, как и в прошлый раз, просто, приветливо, не смущаясь, в то время как он, топчась в коридоре, с трудом переводил дыхание.

— Входи в комнату. Заурчик у соседей. Я сейчас приве­ду его.

Жунид сел на диван, с любопытством рассматривая об­становку. Пока Зулета ходила за сыном, он имел время не­много прийти в себя.

Простенькая, но очень уютная комнатка, в которой все говорило о мальчике. Низенький, видно, сделанный на заказ столик с таким же приземистым стульчиком. На столе — рисование: альбом, цветные карандаши. На стене, над кроват­кой — деревянная винтовка, его подарок. На полу — ящик с игрушками, в нише — окантованные под стекло фотографии Заура.

И только альков с односпальной пружинной кроватью, застеленной клетчатым пледом, прямоугольное зеркало в углу, на котором стояли флаконы с духами, пудрой и прочими женскими мелочами, да небольшой шифоньер — свидетель­ствовали о том, что, кроме ребенка, здесь живет еще его мать.

Жунид испытал мгновенное, вовсе не свойственное и незнакомое ему чувство приятной расслабленности и умиро­творения, в котором было что-то сентиментальное. У него даже защипало в носу. Любит она Заурчика. И заботится о нем.

Вообще он не узнавал прежней Зулеты.

Мальчуган вбежал в комнату, топоча ножками:

— Папа, папа! — закричал Заурчик, бросаясь к нему в объятия. Жунид усадил его на колени, украдкой, стесняясь Зулеты, поцеловал в кудрявый завиток пахнущих солнцем волос на затылке и завел тот полушутливый, полусерьезный разговор, за которым мужчины горской породы, сдержанные по натуре, скрывали обычно переполняющую их нежность.

У Зулеты тоже подозрительно заблестели глаза.

—  Ну, вот... и увиделись,— сказала она и отвернулась.— Я пойду на кухню. Приготовлю кофе.

—  Не беспокойся...— он уже не пытался обращаться к ней на «вы». Это было бы демонстративно и глупо.— Я сыт...

Он продолжал болтать с Зауром, слушать его восторжен­ный щебет и против своей воли, когда она возилась на кух­не, думал о том, что было и что, как он считал, никогда не вернется. Это касалось его и Зулеты.

Он явился тогда из Москвы, с курсов, молодой, двадца­типятилетний, полный энергии и надежд. Он, как умел, ус­траивал для нее гнездышко, конечно же, не такое, какого она стоила, его Зулета, черноглазая, яркая, заслуживающая если не золотой, то позолоченной дорогой рамы, а вовсе не той спартанской простоты и жалких удобств, которые он мог тогда ей предложить. И, наверное, он сам в чем-то виноват — за­чем не настоял, чтобы она работала, училась, чтобы жизнь ее была заполнена настоящим делом. Возможно, от скуки, от незнания, куда себя деть, она и попала в конце концов в со­мнительную компанию Назиади иБориса Фандырова, с ко­торым и изменила Жуниду?..

Странно, но того зла, той жестокой холодности и боли, которые возникли в нем в ужасный день их разрыва и кото­рые он сам подогревал в себе, не давая им остыть и как-то пытаясь оправдать свое нежелание восстановить семью,— ничегоэтого сейчас не было. Может быть, потому, что мсти­тельное чувство, приглушенное годами, относилось к той, прежней Зулете, от которой — он видел — почти ничего не осталось, если не считать внешности.

Впрочем, и тут она изменилась. Вызывающая, легкая, бездумная красота ее стала строже, в прежде лукавых, том­ных глазах, возникло выражение деловитой заботы и сосре­доточенности

Когда она вернулась с подносом, на котором стояли чаш­ки, печенье в вазочке и дымящийся кофейник, Жунид, пови­нуясь неожиданно мелькнувшей мысли, глуховатым голосом сказал ей:

—  Ты.    пожалуйста, не думай. . это только сегодня. Я не стану надоедать.    С твоего разрешения в следующие мои приезды буду приходить в садик и оттуда брать Заурчика. Мы с ним будем гулять, в кино, может быть...— он опять сму­тился и совсем уже бессвязно закончил: — Я ведь понимаю для тебя... я... одним словом... в моих появлениях, наверно, приятного мало...

—  Поступай, как знаешь,— улыбка на ее губах померк­ла.— Это твое дело.

Он еще немного посидел, не притронувшись к кофе и продолжая болтать с Заурчиком о пустяках, потом стал про­щаться.

Мальчуган покорно слез с его колен и молча смотрел на отца погрустневшими глазенками. Он за весь вечер не задал ни одного вопроса из тех, которыми дети, как никто, умеют ставить в тупик родителей, давно не живущих вместе,— видимо, Зулета, как умела, объяснила сыну все, во всяком случае, все, что он мог понять.

— Может быть, посидишь, пока я уложу его? — спро­сила она.

Жунид посмотрел в просящие глаза Заура и... остался. Потом он сидел у кроватки притихшего сына, изредка пре­рывавшего их беспредметный разговор с Зулетой своими Детскими сентенциями, и... чувствовал себя очень плохо. Тут было так тепло, семейно — ничего похожего на то, что ожи­дало его в Ставрополе.

—  Как у тебя с работой? — спросил Жунид.

—  Хорошо. Правда, обстановка в управлении сложилась ненормальная, но я в стороне от этого...

— А в чем дело? Она пожала плечами:

—  Не хочется жаловаться, но     Не Коноплянову надо быть нашим шефом, а Гоголеву

—  Что — завинчивает свои «гайки»?

—  И ты уже знаешь!

—  Земля слухом полнится. Кстати, что там с этим... Ну, которого Сугуров задержал?

— Цыганов,— догадалась она.— Я не в курсе всего, но, по-моему, что-то нечисто. Он бежал. Абдул Маремкулов упус­тил его. Бондаренко считает, что дело серьезное, но путаное, а Коноплянов кричит: чепухой занимаетесь... Конечно, он сейчас обеспокоен совсем другим...

— Чем, если не секрет?

— Исчезли кассир Шахарской прядильной фабрики и сто­рож. С огромной суммой денег. Вся зарплата фабрики за пол­месяца. А тут еще история с платком...

— С каким платком? — насторожился Жунид.

Зулета прикрыла абажур косынкой, чтобы свет не па­дал в глаза засыпавшему мальчику, и, понизив голос, объ­яснила:

— Продавщицу ударили камнем, завернутым в носовой платок. И вдруг платок пропал из бюро техэкспертизы. Ис­чез.

— Ты видела его?

— Нет. Маремкулов видел. Он его принес. Говорит, непростой платок... какие-то инициалы на нем. Шелковый.

Шукаев вскочил, громыхнув стулом, и тут же замер: Заур заворочался и забормотал во сне.

— Прости, мне нужно идти. Спасибо... за все.

— Не за что,— с некоторым удивлением сказала она.— Почему тебя так взволновал этот платок?

— Я еще не знаю,— соврав только наполовину, ответил он.— Возможно, то, чем я занимался в Зеленском районе, имеет прямое отношение к вашим делам...

Она не стала расспрашивать.

— Но ты сейчас, кроме дежурных, никого в управлении не застанешь.

— Верно,— прошептал он.— Что же делать?

Она быстро нашлась. Она знала его. Знала, что если он что-либо задумал, его уже не остановить.

— Я расскажу тебе, где живет Бондаренко. Иди к нему...

— Идея,— воодушевился он.— Какой у него адрес?

— Адреса я не знаю. Подожди...— она достала из тум­бочки лист бумаги, карандаш и стала рисовать ему черкес­ские улицы, объясняя, как найти Бондаренко. Жунид стоял, склонившись над столом, близко к ней,— он уже горел пред­чувствием, хорошо знакомым и желанным любому сыщику, напавшему на след, и не замечал, что голова Зулеты совсем близко от его лица, что волосы ее щекочут ему щеку. Зуле­та покраснела, на что он, конечно, тоже не обратил внима­ния, и, передавая ему листок, сказала:

—  Возьми.

Он сунул бумажку в верхний карман пиджака В коридоре, провожая его, Зулета неожиданно холодным, бесцветным голосом спросила:

—  Еще придешь?

—  Не знаю. Пожалуй, нет. Боюсь, у меня завтра дел будет невпроворот... До свиданья. Еще раз — спасибо!

7. ЕЩЕ ОДНА ОШИБКА КОНОПЛЯНОВА

Две недели бесплодных поисков. Виталий Николаевич нервничает. Найден труп Барсукова. Версия начальника управления. Обстановка накаляется. Строгий выговор. Секретарь парткома испытывает неловкость. Итак, все-таки — майор Шукаев.

Прошло почти две недели. За это время, несмотря на энергичные, направляемые твердой рукой Коноплянова и един­ственно правильные, по его разумению, действия работников Черкесского управления по розыску исчезнувших Барсукова и Кумратова, дело почти не подвинулось. Вначале как будто быстро начавшее проясняться, оно запуталось окончательно.

Геннадий Максимович Воробьев, первый секретарь обкома партии, ежедневно звонил в управление, требуя отчета о принимаемых мерах, и тон этих разговоров становился все более сдержанным и официальным. Секретарь был явно не­доволен, что повергало Коноплянова в непривычное для него состояние растерянности.

Надо ли говорить, что при такой ситуации случай на ярмарке был окончательно забыт, тем паче, что Абдул Ма-ремкулов, уловивший настроение начальства, сделал все, чтобы папка с документацией о краже мельхиорового коль-Ца, распухшая, благодаря стараниям Бондаренко, поскорее покрылась пылью забвения. Сам же начальник угрозыска, обиженный и возмущенный недоверием, со дня на день дол­жен был получить из Москвы назначение в Гомель, о чем ему Уже сообщили, и уехать. Конопляное тоже знал об этом, задним числом жалел, что переборщил, понимая, как некста­ти теперь потерять опытного сотрудника, но поправлять было поздно, раз перевод Сергея Тимофеевича санкционировала Москва. Да и не до того было

Прежде чем над головой Виталия Николаевича разрази­лась гроза, вызванная его нерасторопностью, стараниями Гоголева и Леонтьева (последнему поручили следствие) кое-что все же предпринималось.

Гоголев сразу же после звонка Коноплянову директора Шахарской фабрики и управляющего Госбанком послал шиф­ровку о происшествии в краевое управление НКВД и в со­седние органы. Оперативные группы выехали на места: Бон-даренко — в Шахар, а две конные команды во главе с Ма-ремкуловым и Дуденко — по другим маршрутам, с учетом возможного пути следования кассира и охранника после по­лучения денег в Черкесске.

Поездка Сергея Тимофеевича в аул Халк и станицу Дже-гутинскую, где проживали Барсуков и Кумратов, дала очень мало. Выяснилось, что Кумратов после военной службы прочно обосновался в ауле Халк, выстроил небольшой домик, завел хозяйство.

Ни жена, ни мать его, объятые тревогой и беспокойст­вом, ничего не могли сказать о его местонахождении.

В станице Джегутинской, где родился и вырос Барсуков, Бондаренко через стансовет узнал о прошлом кассира. Не­которое время тот служил в белой армии в качестве казна­чея полка, причем в первом же бою перешел на сторону красных вместе с полковой кассой. Его зачислили в штаб дивизии на ту же должность. В Красной Армии служил до конца гражданской войны. Затем, демобилизовавшись, вернул­ся в станицу и пять лет работал счетоводом в Комитете вза­имопомощи, который сам же и создал. После смерти жены, оставив сына на попечение родной сестры, уехал в Шахар, на фабрику.

Никаких порочащих сведений.

Коноплянов рвал и метал: по его теории ни один быв­ший белогвардеец не мог быть порядочным человеком — это раз; честность и беспорочная служба обоих (о чем свидетель­ствовали показания директора фабрики и других лиц) нико­им образом не укладывались в версию Виталия Николаеви­ча, считавшего, что они-то и есть похитители,— это два.

Гоголев же и Леонтьев, чувствуя, что руководящие ука­зания Коноплянова нисколько не помогают раскрытию пре­ступления, старались поменьше попадаться ему на глаза и действовали на свой страх и риск. По их мнению, налицо было самое обычное уголовное дело, подведомственное мили­ции, но, поскольку Виталий Николаевич не уставал твердить, что акция это политическая, специально приуроченная к праздничным дням с целью оставить без зарплаты людей с фаб­рики, обоим заместителям не оставалось ничего другого, как засучить рукава.

Вскоре после исчезновения Барсукова и Кумратова опе­ративной конной командой Дуденко, который двое суток не слезал с седла со своими ребятами, на песчаной отмели, в семи километрах от аула Кубанхабль, где река делает плав­ный поворот, замедляя свое течение, был обнаружен распух­ший и обезображенный труп мужчины лет пятидесяти. Ду­денко там же, на месте, произвел опознание, вызвав для этого жену пропавшего охранника и сестру кассира.

Утопленник оказался Алексеем Семеновичем Барсуковым. Даже без врачебного осмотра было ясно, что его убили вы­стрелом из охотничьего ружья, а труп бросили в реку.

В управление тело было доставлено к вечеру, и Зулете Наховой пришлось провозиться с ним до полуночи, чтобы установить хотя бы приблизительное время убийства. По данным экспертизы, Барсуков пролежал в воде несколько суток. Пуля прошла навылет, задев сердце, ее не нашли, чего, и следовало ожидать, ибо вряд ли кассир был застрелен там же, где брошен в воду.

Смерть, по-видимому, наступила мгновенно от внутрен­него кровоизлияния и остановки сердца. Следов борьбы ни­каких. Калибр ружья — шестнадцать. Очевидно, тульская берданка. На затылке — ссадина от удара тупым орудием, может, камнем.

Леонтьев предпринимал героические попытки разыскать третьего человека, бывшего в столовой с Барсуковым и Кум-ратовым. Повторно были допрошены официант, директор сто­ловой и буфетчик, который показал, что, по его мнению, этот третий был хорошо знаком и кассиру и охраннику, потому что беседа между ними шла доверительная. Буфетчик доба­вил еще одну подробность: у сотрапезника кассира и охран­ника был небольшой фибровый чемодан, причем — пустой, вставая, он задел его ногой, и чемодан легко свалился набок, гулко хлопнувшись на плиточный пол столовой.

Усилия Леонтьева можно назвать героическими, потому что сведения эти он получил в противовес распоряжению Виталия Николаевича прекратить всякое дознание в столо­вой. Суть в том, что Коноплянов после обнаружения трупа Барсукова не отказался от своей версии, а лишь видоизме­нил ее: кассир и охранник, без сомнения,— похитители, и убийство кассира этого не опровергает — просто не подели­ли награбленное, один ухлопал другого — и «баста!» А когда выяснилось, что Кумратов — заядлый охотник и имеет тульскую берданку шестнадцатого калибра, Конопляное и вовсе возликовал. То обстоятельство, что ружье исчезло из дома охранника и жена не могла объяснить, куда оно подева­лось, о чем ночью и звонил начальнику Бондаренко, еще больше укрепило Виталия Николаевича в сознании собствен­ной правоты, и Леонтьеву было строжайше запрещено про­должать разработку версии третьего участника событий.

В управлении назревал конфликт. Петр Яковлевич, ос­корбленный запретом, пожаловался Гоголеву, тот, не выдер­жав, поговорил с Конопляновым на высоких нотах и доложил на бюро обкома, что Виталий Николаевич все чаще прибега­ет к голому администрированию и тормозит следствие.

Через день Гоголев снова вызвал неудовольствие шефа — отчитал Маремкулова за явную глупость: тому посчастливи- лось найти возможного свидетеля, слышавшего в день исчез­новения Барсукова и Кумратова на лесной опушке, неподале­ку от Псыжского разъезда, крики и выстрелы. Человек этот был звероловом, в тот день он ставил волчьи капканы. Аб-дул, как известно, сообщил об этом Виталию Николаевичу: пользуясь его явным расположением после того, как «заглу­шил» расследование по происшествию на ярмарке, лейтенант Маремкулов частенько стал нарушать субординацию, докла­дывая о своих действиях через голову Бондаренко. Конопля-нов заявил: «Охотничий гай — и больше ничего».

В результате — еще одна стычка с Гоголевым.

И так — промах за промахом.

Поведение Коноплянова создавало в аппарате нервозную обстановку. Гоголев ходил мрачный, Леонтьев растерянно разводил руками, Бондаренко ушел в себя и отбывал дни, оставшиеся до отъезда.

Последней каплей, переполнившей чашу, явилось еще одно неудачное предприятие, затеянное начальником управ­ления по собственному почину.

Поскольку расследованием серьезно заинтересовались партийные органы, Виталий Николаевич начал лихорадочно соображать, обдумывая очередной демарш, чтобы поторопить следствие. Итог — еще более грубая ошибка, противореча­щая всем нормам, и процессуальным и человеческим. О пер­вых, как известно, Коноплянов имел весьма смутное представ­ление. Вот она, беда выдвиженца!

Короче говоря, он вызвал в управление директора Ша-харской прядильной фабрики, главного технолога и поставил перед ними ультиматум: если они через свои знакомства и связи в недельный срок не представят ему данные о скрыв­шемся убийце и похитителе, то бишь Кумратове, он, Коноп-лянов, привлечет их к уголовной ответственности за пособ­ничество врагам народа.

Слова были страшные по тем временам, вид у Виталия Николаевича грозный,— в общем, насмерть перепуганные директор и технолог, подписав предложенную им бумагу, в тот же день пожаловались прокурору области.

История эта, став достоянием партийных органов, закон­чилась так, как она должна была закончиться,— Коноплянов получил по решению бюро обкома выговор за неудовлетво­рительную работу, за грубое нарушение социалистической законности и создание нетерпимой обстановки в аппарате управления. Кроме того, он был предупрежден, что, если в двухнедельный срок грабители не будут обнаружены и арес­тованы, ему грозят самые нешуточные оргвыводы.

Виталий Николаевич отнес свалившиеся на его голову неприятности не на счет своей собственной неподготовлен­ности к той работе, которую ему надлежало выполнять, а на счет своих завистников и недругов, которыми он теперь счи­тал Гоголева, Леонтьева и Бондаренко.

Отменив собственные незаконные требования к руковод­ству фабрики, он сорвал зло на своем заместителе по мили­ции и начальнике райотдела НКВД, наложив на них дисцип­линарные взыскания. Затем, несколько успокоившись, вызвал к себе в кабинет секретаря партбюро управления.

— Ну что, секретарь! — неожиданно ласково обратился к вошедшему пожилому майору Коноплянов и привычным жестом пригласил его сесть.— Ошибок наделали — надо исправлять? Не так ли?

Секретарь сел, с удивлением глядя на шефа: таким он его видел, пожалуй, впервые. Приветливый, несмотря на неудачи по службе, указал на кресло сразу, без всякой «вы­держки».

—  Конечно, Виталий Николаевич,— с готовностью отве­тил он.— Надо. Надо исправлять. Иначе отберут у нас дело.

—  Как это отберут? — лицо Коноплянова потемнело, Улыбка исчезла.— Кто может отобрать?

—  Со мной говорил Геннадий Максимович...— замялся майор.— Расспрашивал. Говорит, если так дальше пойдет, придется вызывать из Ставрополя Шукаева...

—  Что?! — Виталий Николаевич поднял было руку, что­бы, по обыкновению, хлопнуть ладонью по столу, но удержал­ся. Голос его снова стал мягче, когда он, справившись с собой, произнес следующую фразу: — А вы знаете этого Шукаева?

— Мне о нем многое рассказывал капитан Гоголев. Креп­кий мужик, видно.

— Ну, ладно,— махнул рукой Конопляное,— не о нем сейчас... Скажи-ка лучше вот что...— он сделал паузу, сколь­знув изучающим взглядом по лицу майора и снова выдавил из себя ободряющую улыбку — Ты давно знаешь Воробьева? Что он за человек? (Коноплянов «тыкал» всем подряд, необращая внимания, нравится это кому-нибудь или нет).

Секретарь помолчал немного, видимо, недоумевая, зачем начальнику понадобились такие сведения, потом неторопли­во стал говорить:

— Родом он, по-моему, из Ярославля. Отец и дед были потомственными кузнецами, а сам Геннадий Максимович с детства батрачил... Штурмовал Зимний. После революции работал по восстановлению. Кончил Коммунистический уни­верситет имени Свердлова и получил направление в Ставро­польский край. Сначала работал секретарем райкома. Район его стал передовым. Орденом наградили. Оттуда Воробьев к нам и приехал. По направлению. Вторым был первое время.,. Да это вы и сами знаете...

— Да...— задумчиво протянул Коноплянов.— Не приде­решься... не подкопаешься...

Майор покраснел и встал. Он все еще не хотел понимать, зачем Коноплянову понадобилась биография секретаря обко­ма, но, как видно, почувствовал некоторую неловкость.

— Можно мне идти?

— Да. Иди. Позову, если надо будет.

*   *   *
Еще через неделю первый секретарь обкома вызвал к себе Коноплянова. Разговор для последнего был не из приятных. Геннадий Максимович был подчеркнуто вежлив, немногосло­вен, как всегда, но тот, кто хорошо его знал, мог понять, глядя на его спокойное крупное лицо и суховатый взгляд, что на самом-то деле Воробьев весь кипит от возмущения.

Вообще этот человек как будто не имел нервов. Нахо­дясь в добром расположении духа, он был улыбчив и даже смешлив, умел пошутить, быстро располагал к себе людей прямотой и неумением лицемерить, но стоило ему выйти из себя, как он тут же, на глазах, менялся, запираясь на все замки и становясь холодно-официальным, замороженным с головы до ног и убийственно вежливым   И, самое интересное, что люди согласны были скорее выслушать любую брань, грубости или получить взыскание, чем «корчиться» перед столом Воробьева, когда он пребывал в таком состоянии. Коноплянов вкусил «меда сего» полною мерой.

— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста,— сухо сказал Воробьев, встав при появлении Виталия Николаевича.

Такое начало не предвещало ничего хорошего Конопля-нов отметил про себя, что секретарь не подал ему руки.

Геннадий Максимович тоже сел. Молча некоторое вре­мя смотрел на Коноплянова в упор, будто изучая его, нако­нец, заговорил, медленно, тщательно взвешивая каждое сло­во:

—  Вам, надеюсь, известно, товарищ майор, что област­ной комитет партии недоволен и... мягко говоря, удивлен вашими действиями?

—  Да. Мне это известно,— кисло улыбнулся Виталий Николаевич.

—  Вы не только затянули расследование, но, в извест­ной мере, тормозили его, уж не знаю, по каким причинам. Больше мы не имеем права ждать и ограничиваться общими требованиями и указаниями. Преступники разгуливают на свободе, среди сотрудников вверенного вам управления — брожение и развал, хорошие, испытанные работники бегут Я имею в виду Бондаренко. Мы с вами неоднократно беседо­вали на эту тему, разговор был даже вынесен на бюро обко­ма, но... выводов вы, как видно, не сделали...

—  Я... знаете ли, Геннадий Максимович...

—  Хотел бы понять,— все так же спокойно, но твердо перебил его Воробьев, показывая, что оправданий выслуши­вать не намерен,— хотел бы понять. Но сейчас мы не будем говорить о ваших методах работы и ошибках, это мы сдела­ем позднее... Пока что я вызвал вас для того, чтобы поста­вить в известность: дело по ограблению кассира и охранни­ка Шахарской фабрики передано товарищу из краевого уп­равления НКВД. Вчера я имел беседу с генералом: он охот­но пошел на это, чтобы помочь нам. Завтра прибудет майор милиции Шукаев Жунид Халидович. Слышали о таком?

—  Да,— выдавил из себя Коноплянов, глядя в пол и заливаясь краской. Все в нем восставало против унижения, Которому он сейчас подвергался, но он прекрасно понимал, что не может, не должен дать выход обуревавшему его мсти­тельно-враждебному чувству, ибо ничего хорошего это не принесет.

—  Ну, вот. Не сегодня — завтра Шукаев прибудет. Я знаю,— Воробьев развел руками,— что это может выглядеть несправедливо по отношению к таким опытным и заслужен­ным людям, как Гоголев и Леонтьев..., но... что же подела­ешь: время не терпит, а с заместителями вашими все уже согласовано. Думаем, они поймут нас правильно. К тому же Шукаев имеет обоснованное подозрение, что дело Барсукова и Кумратова и некоторые другие преступления последнего времени как-то между собой связаны... Кое-какие данные у него уже есть, и теперь все нити, так сказать, будут в одних руках.

Вошел секретарь.

— Геннадий Максимович, уже десять. Вы просили подать машину.

— Спасибо. Сейчас.

— Мне можно идти? — вставая, спросил Коноплянов.

— Да. И вот что, Виталий Николаевич...— Воробьев ска­зал последнюю фразу уже другим тоном, не подчеркнуто-офи­циальным, как минуту назад, а по обыкновению просто и до­верительно.— Поразмыслите на досуге обо всем, что было... о себе, об отношении к людям. Вы же -старый, заслуженный коммунист... поразмыслите. Ладно?

— Ладно,— обезоруженный этим, попытался улыбнуть­ся Коноплянов.— Я подумаю.

8. ВСЕ КАРТЫ В ОДНИХ РУКАХ

Странная привычка. Из истории знакомства Шукаева с Воробьевым. Давняя трагедия. Разговор с Денгизовым. Галину Васюкову «берут на заметку». «Рисование». Золотых дел мастер тоже отбыл в Дагестан.

Ставрополь, старый русский город на Северном Кавказе, расположился на возвышенности, изрезанной оврагами и родниковыми балками, что в известной мере определило и его облик. Улицы, лежащие на разном уровне; неширокие пеше­ходные мостики через балочки, по дну которых текут в дожд­ливое время мутные потоки; разновысокие фундаменты зданий, построенных на неровных покатых местах. Растительности сравнительно немного — иссушают ее, покрывая степной бе­лесой пылью, астраханские ветры, приносящие немало хлопот земледельцам.

После революции Ставрополь вырос, обновился и рядом со старомодными кирпичными купеческими особняками в два, редко в три этажа, имевшими важно-надутый вид из-за оби­лия пилястров, выносных затейливых крылец с навесами и козырьками и даже лепных украшений с претензией на пом­пезность, выросли новые административные и жилые дома, строгие и суховато-казенные, как все, что возводилось в пору торжества архитектурного конструктивизма.

Краевое управление НКВД занимало как раз одно из таких строений — трехэтажноехолодновато-серое здание под крышей из оцинкованного железа, в левом крыле которого помещался угрозыск и специальное отделение по борьбе с преступностью среди цыган, находившееся в ведении Жуни-да Шукаева. Он обосновался в последнем по коридору угло­вом кабинете первого этажа, одно окно которого выходило на улицу Дзержинского, а из другого через узкий переулок хо­рошо видны были аллеи городского парка.

В кабинете все просто и непритязательно — Жунид ни­когда не придавал значения ни удобствам, ни декоруму,— а потому его совершенно устраивали потертый двухтумбовый письменный стол, изрядно продавленный диван, обтянутый желтовато-коричневым дерматином, такой холодный снаружи в любое время года, что на него редко кто отваживался са­диться, сейф, тумбочка с графином для воды, приставной столик с телефоном и полумягкое кресло, в котором сидел обычно сам хозяин.

Главным достоинством комнаты Жунид считал тишину Помимо толстых стен здания, этому способствовали массив­ные двери, которые Шукаев велел обложить ватой и оббить клеенкой, и двойные рамы, щели в которых были тщательно заделаны ветошью и заклеены длинными полосками оберточ­ной бумаги.

Тишину Шукаев считал одним из самых необходимых условий для нормальной работы. Именно здесь, в рабочем своем кабинете, запирался он вечером в одиночестве, когда сотрудники управления, кроме дежурных, расходились по домам, и просиживал долгие часы в прострации, нещадно дымя папиросой и не замечая, что рассыпает пепел себе на мун-дир и на брюки. Отрешенное сосредоточенное состояние, похоже на нирвану, ибо Жунид все отключал в себе, кроме тех сил и центров, которые работали на дело, действовало на него успокаивающе, как сильный наркотик. Наутро он про­сыпался с головной болью, выжатый, как лимон, но удовлет­воренный, потому что ночные бдения его редко бывали бесплодными: какая-то нужная мысль, ускользавшая нрежде, обязательно посещала его в такие часы. Он не раз задумы­вался, почему это, и приходил к выводу, что сама потребность в целенаправленном уединении возникала у него лишь после того, как информация по делу, которым он в данный момент занимался, начинала перехлестывать чрез край, требовала оценки и систематизации. И ничего мистического, ничего искусственно-надуманного тут не было. Количество должно было перейти в качество. Диалектика.

Он внутренне улыбнулся, вспоминая иллюстрацию к рассказам Конан-Дойля, которыми увлекался в детстве,— окутанный дымом знаменитой трубки зловеще-темный силу­эт Шерлока Холмса. Что ж, все верно: если отбросить лите­ратурную романтизацию, старик Конан-Дойль был прав.

Конечно, так бывало не всегда, раз на раз не приходит­ся,— случалось и Жуниду завершать расследование без ве­черних сидений в запертом кабинете, случалось что-то ловить на лету, без подготовки, как теннисисту, отражавшему оче­редной мяч, но когда противников много, когда одним ударом невозможно было разрубить запутанный узел, Шукаев при­бегал к испытанному способу и оставался до полуночи, а то и до утра один в почти пустом управлении.

Все знали об этом его обыкновении, давно перестали вышучивать его и принимали «странную» привычку, как долж­ное.

В ставропольском угрозыске Шукаев работал уже более шести лет, снискав немалый авторитет и уважение, нажив, сколько полагается, врагов и завистников, тем более, что характер у него был, как он сам выражался, «не сахарный», а отношение к людям, которых он по-прежнему, как и в годы юности, делил лишь на две категории — «стоящих» и «несто­ящих», оставалось неизменным: «стоящие» заслуживают вни­мания и всяческой поддержки, а «нестоящие» только пута­ются под ногами.

Не изменил он и прежним своим симпатиям и привязан­ностям: для него были и оставались примером Михаил Коло-сунин, теперь — генерал, начальник краевого управления НКВД и его заместитель Шахим Денгизов — люди, с кото­рыми свело его в свое время дело карабаира. Третьим' был человек штатский, знакомством с которым Шукаев немало гордился.

Это — Геннадий Максимович Воробьев, первый секретарь Черкесского обкома партии.

Еще в начале тридцать восьмого года, вскоре после принятия известного постановления ЦК ВКП (б) об усилении партийного контроля над деятельностью органов расследова­ния, работники крайкома партии стали чаще посещать управ­ление НКВД, интересуясь главным образом политико-воспи­тательной работой среди офицеров и специальной их подго­товкой. Среди них был и инструктор райкома Воробьев. Он чаще других присутствовал на партийных собраниях, неред­ко выступал, обратив на себя внимание Шукаева своей эру­дицией и деловитостью. Они познакомились и подружились.

Знакомство прервалось, когда Воробьев уехал по новому назначению — первым секретарем в Прикумск.

Спустя год после его вступления в должность, в районе Прикумска было совершено тяжкое злодеяние. В селе Орлов­ском неизвестные бандиты вырезали всю семью председате­ля колхоза.

Однако ни в первые дни после убийства, ни по прошест­вии нескольких недель преступление так и не было раскры­то. Вот тогда Геннадий Максимович вспомнил о Шукаеве и, употребив все свои связи, добился, чтобы дело поручили ему.

Жунид не обманул ожиданий: через месяц преступники предстали перед судом.

С тех пор Воробьев никогда не забывал Шукаева, хотя виделись они теперь редко.

*   *   *
Жунид был не в духе. В такое состояние его обыкновен­но повергали неудачи. Даже с друзьями и людьми, которых он глубоко уважал, он здоровался хмуро, бывал неразговор­чив и при малейшей возможности избегал собеседников.

Нынче он имел для этого основания, потому что, к ве­личайшей его досаде, ни одно из начинаний, предпринятых им по текущим делам последнего месяца, не сулило исхода в ближайшем будущем. Разыскивая в Зеленском районе убийц Дербентского инкассатора, он, как известно, не преуспел в этом, а, наткнувшись совершенно случайно на другое дело — попытку убийства сыровара Кабдугова и напав на след бе­жавшего из заключения Хапито Гумжачева, снова уперся в загадку старого зафесовского платка. Никто в Черкесском бюро технической экспертизы и в управлении не смог ему толково объяснить, куда делся второй фуляр с монограммой, в который налетчики на ювелирный магазин обернули камень, чтобы оглушить продавщицу.

Воробьев был тогда в отъезде, Коноплянов не счел нуж­ным позволить Жуниду подробно ознакомиться с историей на ярмарке. А идти к Гоголеву и Леонтьеву, говорить с ними через голову Коноплянова значило поставить обоих замести­телей в неудобное положение перед их непосредственным начальником. Так Шукаев и уехал ни с чем.

Единственную надежду Жунид возлагал на Денгизова, которому собирался рассказать о своих подозрениях и догад­ках.

Из Дербента дополнительных сведений не поступало, и Шукаев послал туда Арсена — проверить имеющиеся данные на месте, а сам намеревался через Денгизова попытаться воздействовать на Черкесское управление НКВД, чтобы пос­леднее предоставило возможность ему, майору Шукаеву, оз­накомиться с материалами расследования по ограблению «Ювелирторга» и исчезновению кассира и начальника сторо­жевой охраны Шахарской ткацкой фабрики. Опыт и интуи­ция подсказывали ему, что все это каким-то образом связа­но, и нужно лишь сопоставить разрозненные факты, как он найдет главное звено, за которое удастся вытянуть и всю цепь.

Шахим Алиханович Денгизов находился в недельной ко­мандировке, его ждали со дня на день.

Вышло так, что когда он приехал, Жуниду не понадоби­лось самому начинать щекотливый разговор о Коноплянове и его твердокаменном упрямстве: Денгизов вызвал Жунида сам и, как водится, без всяких предисловий сказал:

—  Все знаю. Наслышан о твоих подвигах. Вчера заез­жал в Черкесск. Как ты?.. Поймал этого типа, как бишь его? — Цыганов, что ли? И упустил?

—  Взял его Арсен,— уточнил Жунид.— А упустил Маремкулов..  Шахим Алиханович, я хотел вас просить...

—  Подожди, подожди,— улыбнулся Денгизов.— Снача­ла послушай, что я скажу. Может, тогда тебе и просить ни о чем не придется...— Шахим Алиханович провел рукой по своей все еще пышной, но основательно побелевшей за пос­ледние годы шевелюре и испытующе посмотрел на Жунида. В глазах его запрыгали веселые огоньки.— Ну, что? Небось взялся бы за все эти дела разом, если бы предложили?..

—  Шахим Алиханович, зачем вы спрашиваете?...

—  Знаю, знаю,— усмехнулся Денгизов.— От работы ты никогда не бегал. Так вот: с тебя магарыч. Сам Воробьев ходатайствовал, чтобы шахарское дело передали тебе. А зна­чит — и ярмарку, и Калеж, поскольку Гоголев тоже связы­вает все это в один узелок, и Дербент с тебя не снимается, хотя, думается мне, вплотную заняться следует прежде всего Черкесском. Если дагестанцы выяснят что-нибудь новое, они сообщат. Соответствующую бумагу мы тебе сочиним, Колосунин подпишет, он — в курсе. И — давай. Действуй. Сроков не ставим — неверная практика. Верим, что ты и сам тянуть не будешь.

Шукаев встал. Хандру его как рукой сняло. О таком повороте он и не мечтал. Не просто ознакомиться с интере­сующими его материалами, а получить их в свои руки, имея самые широкие полномочия. Жунид знал, что, если Денгизов что-либо поручает, то никогда не связывает рук подчиненным.

— Я могу сегодня же выехать? Шахим Алиханович посмотрел на часы.

—  Та-а-к... 12. 30. К часу мы тебе оформим мандат. С высоким начальством это тоже оговорено. Кого возьмешь с собой?

—  Сугурова. Он вернется завтра из Дербента и пусть сразу же отправляется ко мне в Черкесск. И Дараева. Он согласится, если вы отпустите...

Денгизов опять едва заметно улыбнулся.

—  Старая дружба не ржавеет? Ладно. Забирай и Вади­ма. По-моему, у него сейчас ничего серьезного нет. Желаю вам успеха...— он поднялся и энергично потряс руку Жуниду.— Перед отъездом зайдешь минут на десять. Дам тебе пару советов...

—  Есть.

—  Давай. Собирайся.

* * *
Документ, выданный майору милиции Жуниду Халидовичу Шукаеву Ставропольским краевым управлением и подписан­ный Колосуниным, действительно открывал перед подателем его двери всех следственных органов Северного Кавказа и Давал немалую свободу действий. За областными управлени­ями, разумеется, оставлялось право продолжать дознание по тем же делам, но предлагалось согласовывать принимаемые меры с Шукаевым и оказывать ему всяческую помощь людь­ми и транспортом.

В Черкесск они с Вадимом приехали в пятом часу вече­ра. Наскоро умывшись и перекусив в гостинице, заказали назавтра номер Арсену Сугурову и пешком пошли в управ­ление.

Погода была ясная, солнечная, по городу вместе с майс­ким ветерком носился сладковатый запах сирени.

— С чего начнем? — спросил Дараев, когда за поворо­том улицы показалось здание управления.

— С Коноплянова,— весело ответил Жунид и подмигнул другу — Визит — не из приятных, но, говорят, долг прежде всего

— Он, я слышал, не очень-то ласково принял тебя неде­лю назад?

— Я не барышня и в ласке не нуждаюсь,— уже без улыб­ки отозвался Жунид.— Начнем мы с изучения собранных дан­ных по обоим делам. Кровь из носу — сегодня надо это за­кончить. Хоть целую ночь будем сидеть..

Коноплянов принял их холодно, как, впрочем, и следо­вало ожидать. Не заметно было, чтобы с него окончательно слетел тот напыщенно-важный вид, который он всегда при­нимал, разговаривая с посетителями с высоты своего началь­ственного положения, но рукой по столу он на этот раз не хлопал и в густом баритоне явно поубавилось категоричес­ких ноток.

— Да    Я знаю  Хорошо.,  можете приступать..  Гоголев и Леонтьев предоставят вам..

Лишь под конец короткого разговора Виталий Николае­вич не удержался от саркастического замечания:

— Будем рады поучиться у вас, как распутывать заковы­ристые дела,— сказал он и наклонил голову, показывая, что аудиенция закончена.

По приказу Гоголева им вручили объемистые папки с делами и предоставили в их распоряжение пустующую пока комнату — кабинет Бондаренко. Сергей Тимофеевич уехал в Гомель, а новый начальник угрозыска еще не был назначен.

— Займись ювелирным ларьком,— сказал Жунид, зажи­гая настольную лампу и пододвигая Вадиму одну из папок. А я фабрику возьму. Потом обменяемся.

Первый час прошел в молчании. Только шелестели пе­реворачиваемые страницы да росла груда окурков в пепель­нице, стоявшей около Шукаева.

— Не нравится мне,— наконец не выдержал Вадим Аки­мович.

— Что?

— Бондаренко достаточно опытный мужик, и по матери­алам расследования это видно: в порядочке каждая мелочь... Но есть несколько непростительных промахов.

— Каких?

— Никто не занимался мужем продавщицы Паритовой, завхозом театра. Отпуск взял в апреле. И почему-то — Да­гестан.   Я бы проверил, куда и зачем ездил этот завхоз

— Вот мы и проверим.

Еще час молчания. Дараев давно кончил и сидел, задум­чиво глядя в окно на темневшую за окном верхушку старого клена, слабо освещенную с одной стороны уличными фона­рями   Потом встал, потянул носом и открыл форточку

— Надымил ты,   не продохнешь.

В это время послышался звук вставляемого в замочную скважину ключа Со стороны приемной Жунид приложил палец к губам Ключ, торчавший изнутри, повернулся и вы­пал с глухим стуком на ковровую дорожку, протянутую под дверью В приемной застучали каблучки — удаляющиеся шаги женщины. Шукаев одним рывком подскочил со стула, открыл дверь, и Вадим услышал его голос в коридоре.

— Одну минуту, девушка!

Когда Дараев выбежал в коридор, Жунид уже разгова­ривал с ней. Это была Галина Васюкова, секретарь-машинистка начальника угрозыска. В руках она держала пачку газет и журнал «Советская милиция».

Шукаев глянул на часы.

— Уже восемь, Галя. Рабочий день давно кончился. Ког­да мы входили сюда с Виктором Ивановичем, вас в прием­ной не было...

— Я... я забыла. Положить Сергею Тимофеевичу почту Я всегда так делаю утром, а сегодня забыла.

— И вернулись ради этого из дому?

Ее бледное напуганное личико взялось красными пятнами.

— Да... я побоялась... он должен завтра-послезавтра при­ехать... он ведь еще никому не передал дела... поехал устра­ивать семью... Ну, думаю... лучше я вернусь, положу почту

ему на стол. Он иногда очень рано на работу приходит..

— Что ж, похвально,— делая вид, что не замечает ее смущения, сказал Шукаев — Положите, конечно   Пошли Вадим.

— Здравствуйте, Галя,— с удивлением глядя на нее сказал Дараев

— Здравствуйте   Простите, Вадим Акимович, я не узна­ла вас

— Ладно уж   Что-то вы сегодня в расстроенных чувст­вах

Они вернулись в кабинет Бондаренко Васюкова осторож­но, как хрупкую бьющуюся вещь, положила газеты и журнал на приставной столик и ретировалась

— Странно? — спросил Жунид, когда она ушла.— Или нет? Тыщи объяснений, конечно, можно найти. Предположим, она тайно влюблена в Бондаренко и хотела воспользоваться случаем — просто посидеть в его кабинете, подышать, так сказать его воздухом... А, может, действительно, такая уж она исполнительная и совестливая, мало ли?..

— Но не исключено и худшее,— сказал Вадим.

— Да, конечно. Однако Гоголеву пока не скажем. Возь­мем себе на заметку,— Шукаев снова взял карандаш и лист бумаги.— Ладно, вернемся к делу.— Через минуту он уже что-то азартно строчил и черкал.

Вадим Акимович стал ходить по комнате, от стола — к углу и обратно, по-прежнему молча,— кто-кто, а уж он-то отлично знал, что соваться к Жуниду с разговорами, когда он занят, так же бесполезно, как пробовать сдвинуть с мес­та каменную стену. Поднимет голову от стола, посмотрит сквозь тебя невидящими, потусторонними глазами и снова уткнется в бумагу.

Прошло еще около сорока минут, когда Жунид, кончив писать, произнес, в конце концов, долгожданное: «Все. Точ­ка».

Дараев и теперь не стал любопытствовать, ожидая про­должения.

— На, посмотри,— Жунид протянул Вадиму Акимовичу листок бумаги с какими-то странными схемами и записями: кружки, прямоугольники, квадраты, внутри которых мелким бисером что-то написано, а на них, в разные стороны — стрел­ки, ровные, косые, дугообразно изогнутые.

Дараев поднес листок к лампе и стал с интересом рас­сматривать.

Жунид встал, потянулся и, обойдя стол, заглянул Дара-еву через плечо.

— Понимаешь?

— Не очень,— признался Вадим.— Слева вот эти ромби­ки и кружочки...

— Их можно было бы и не рисовать, это я так, для пущей убедительности. Смотри: седьмого марта. Чита. Бегут из за­ключения Хапито Гумжачев и Паша-Гирей Акбашев. Дальше. Шестнадцатого апреля. Дербент. Нападение на инкассатора Госбанка. Из тела убитого была извлечена пуля и установ­лено — парабеллум. Заметь, оружие редкое. Идем дальше: двадцать седьмого апреля, Черкесск. Кража в ювелирном магазине. Паритову ударили камнем, завернутым в платок Хахана Зафесова (или Сахата Кабдугова — как тебе угодно)...

—  Постой, я начинаю понимать.

—  Не постою  Слушай теперь до конца  Ночь с двадцать девятого на тридцатое апреля, аул Калеж. Покушение на сы­ровара Сахата Кабдугова   Нам с тобой удается установить, что в покушении принимал участие бежавший Хапито Гум­жачев. И снова — платок Зафесова  И снова — пуля из па­рабеллума. Кстати, можно предположить, что Сахата удари­ли камнем, завернутым в этот платок, на нем есть дырка и следы крови  Я вчера звонил   кровь Сахата   Зачем завернули — не знаю Ночь была, можно и просто камнем стукнуть Может, ритуал какой-нибудь бандитский   Не это главное

Главное в истории с Сахатом — три детали-

—  Гумжачев, платок и пуля из парабеллума.

—  Точно Не перебивай...— Жунид увлекся и наседал сза­ди на сидящего Вадима, тыча пальцем в листок со своим ри­сованием.— Третьего мая. Дело, которое нам с тобой пору­чено. Черкесск — Шахарская прядильная фабрика  Исчезают Барсуков и Кумратов почти с полумиллионом бумажек   Че­рез неделю обнаруживается труп Барсукова в Псыже Из тела извлекают пулю: охотничье ружье шестнадцатого калибра  Вот все. А теперь сопоставь..

—  Уже сопоставил,— перебил Дараев — И сам могу тебе расписать, как по нотам...

—  Ну, давай.

—  Если еще пронумеровать...— Вадим Акимович разма­шисто написал карандашом на схеме несколько цифр рядом с обозначенными Жунидом числами месяца — Итак, выходит, что в каждом из четырех первых преступлений есть общие, как ты выразился, детали. Дело первое — Гумжачев. В чет­вертом — тоже он. Второе — парабеллум, четвертое — то же самое. Третье и четвертое — платок Зафесова. Вот и полу­чится, что побег Гумжачева и Акбашева, убийство инкасса­тора в Дербенте, кража в ювелирном магазине в Черкесске и покушение на Сахата Кабдугова — явно связаны между собой.

—  Скажем так предположительно связаны,— поправил Жунид.

—  Как же это никому не пришло в голову до тебя раз­ложить такой пасьянс? — спросил Вадим, возвращая листок со схемой Щукаеву

—  И не могло прийти. Бондаренко занимался только де­лом Цыганова и немного шахарским. В ауле Калеж были мы с тобой и Зеленский райотдел. То есть никто практически не имел возможности взять все дела в свои руки и раскинуть такой, как ты говоришь, пасьянс.

— Да...— Вадим Акимович встал.— Может быть, действи­тельно одни и те же? Хапито и Паша-Гирей?

Жунид пожал плечами и достал новую папиросу.

— Это нам с тобой еще предстоит выяснить. Запиши-ка себе на первый случай...

Дараев достал блокнот и снова сел.

—  Первое. Проверить по числам: не могли ли они, ис­пользуя, конечно, современные средства передвижения, быть во всех этих местах последовательно? Чита, Дербент, Чер­кесск, Калеж. Я думаю, быть могли, но подготовить преступ­ление без наводчиков и других лиц едва ли могли успеть.. Второе: запросить тюремное начальство в Чите — какой марки мог быть пистолет у Хапито и Паши-Гирея. Третье: проверь мелочи. Если ты обратил внимание, там.. — он кивнул на стол, где лежали папки с делами,— есть сведения о проис­шествиях, которыми должен был заниматься ОБХС — не под­твердившиеся хищения овец в совхозе «Пригородный»,— кста­ти, именно там горела ферма,— и шерсти на Шахарской фаб­рике. И еще что-то в таком роде... Подожди, где же?.. Да, Сахат Кабдугов. Бондарь подозревал, что тот сбывал сыры налево. Пусть РОМ пощупает Сахата. Может, оно и не по­надобится нам, а, может, и сгодится. Знать надо, на всякий случай...

—  Есть. Записал.

—  Наверное, все.

—  Что будем делать завтра?

Жунид снова посмотрел на часы. Было половина девя­того.

—  Еще сегодня. Сейчас едем с тобой на Псыжскую, 5.

—  Куда?

—  На улицу Псыжскую, 5. К Самуилу Исааковичу Чер­нобыльскому, бывшему золотых дел мастеру, ныне пенсионе­ру,— гася в переполненной пепельнице папиросу, сказал Жунид.— Поехали. Я хочу сам видеть и слышать этого ста­рика. А потом мы с тобой перекусим и ляжем спать.

На пороге их встретил Гоголев.

—  Ну, как? Поработали?

—  Спасибо, Виктор Иванович,— за обоих ответил Жу­нид.— Помозговали. Завтра, если можно, мы попросим у вас машину.

—  К которому часу?

— К семи, если можно. Прямо — к гостинице.

— Будет вас ждать у подъезда в 7.00.

— Спасибо.

* * *
Псыжская улица оказалась довольно далеко от управле­ния, на самой окраине, где почти не было крупных зданий — одни старенькие одноэтажные дома так называемого частно­го сектора. Фонари горели редко, через один, через два, на домиках тоже не было лампочек, и Жунид с Вадимом минут десять катались по темной улице взад-вперед, перебудили всех дворовых псов, пока отыскали, наконец, пятый номер. Из не­освещенного двора, обнесенного глухим деревянным забором, поверх которого торчали макушки раскидистых кустов цве­тущей сирени, никто на стук не выходил, только заливались разноголосым лаем соседские собаки справа и слева. Потом сбоку скрипнула калитка, и мужской голос с акцентом спро­сил:

—  Кто нада? — сам говорящий предпочел оставаться за полуоткрытой калиткой, не выходя на улицу.

—  Чернобыльский нужен. Самуил Исаакович.

—  Нет его. Уехал.

—  Куда? Надолго?

—  Дагестан уехал. Не знаю,— ответил неизвестный од­новременно на оба вопроса и, загремев засовом, удалился.

—  Неразговорчивый тут народ,— заметил Вадим Акимо­вич.

—  Ночь на дворе,— шагая к машине, стоявшей посере­дине улицы, рассеянно сказал Жунид.— Значит... опять Да­гестан.

—  Я тоже обратил на это внимание, сначала Паритов, затем,— Чернобыльский,— отозвался Дараев, обходя лужу.— Кстати, ты заметил, когда чертил, что и побег Хапито с Пашой-Гиреем, и убийство в Дербенте, и кража кольца, то есть три первых дела, каждое в отдельности, связаны с покуше­нием на Сахата

—  Заметил,— сказал Жунид уже в машине.— Зато шахарское дело никак и ни с чем как будто не связано. Един­ственное, за что, по-моему, мы должны зацепиться, это — охотничье ружье. В показаниях жены Кумратова есть о нем: охранник был завзятым охотником. А ружье исчезло

—  С него завтра и начнем?

—  Нет. Я думаю, надо сначала разыскать зверолова, который слышал выстрелы на лесосеке

—  Куда теперь? — спросил шофер.

—  В гостиницу. На сегодня все. Завтра с утра — к Во­робьеву, в обком. Потом будет трудный день, так что надо хорошенько выспаться.

—  Ты пойдешь к Заурчику? Лицо Жунида посветлело.

—  Пока не могу,— с сожалением сказал он.— В ближай­шие несколько дней дел у нас с тобой будет предостаточно.

9. ЧЕЛОВЕК С ЧЕМОДАНОМ

Полчаса у Воробьева. Оперативная группа. Опять встреча с Зулетой. Немного топографии. Поиски. Ненуж­ный разговор. Медная пуговица. На пасеке. Допрос зверо­лова Итляшева. Третий раз в деле фигурирует чемодан. Вадим Акимович утверждает, что один из трех неизвест­ных — Хапито Гумжачев

Геннадий Максимович задержал у себя Шукаева и Дараева не более получаса, понимая, как дорого время: кончался май, а ни одно из серьезных преступлений последнего меся­ца еще не было раскрыто.

Секретарь расспросил друзей, как отнесся к их появле­нию Коноплянов, не чинил ли им препятствий, посоветовал без стеснения обращаться в обком в случае необходимости и, прощаясь, сказал:

—  На вас вся надежда. Очень уж распоясались банди­ты. А время сейчас не простое. Тревожное время... Читали сегодняшние газеты?

—  Очень бегло,— признался Жунид.— Торопились.

—  Могу вас понять. Правда, на первый взгляд ничего особенного в газетах нет, но, если все сопоставить и приба­вить то, что нам известно из секретных документов, с кото­рыми вас знакомили...

—  Войной пахнет,— сказал Жунид.

—  Да..   Немцы усиленно передвигают дивизии у самых наших границ. Что-то готовится. А пакту мне почему-то не хочется верить.

—  Может, еще обойдется? — спросил Дараев.— Сталин, наверное, не меньше нашего знает и видит... В крайнем слу­чае — дадим им прикурить...

Геннадий Максимович покачал головой.

— Сталину тоже нелегко. Обстановка в мире путаная, накаленная... Ну, да посмотрим. Счастливо вам. Если что — звоните.

— До свиданья.

— Спасибо.

Когда они подъехали к управлению, оперативная группа, обещанная накануне Гоголевым, уже ожидала их. Двое поку­ривали возле новенького газика Коноплянова. В машине си­дела женщина и двое мужчин.

— Ишь ты,— шепнул Жунид Дараеву.— Даже своего драндулета не пожалел начальник.

— Поздновато хватился,— ухмыльнулся Вадим Акимо­вич.— Воробьев же намекнул, что Коноплянов досиживает последние дни в этой должности...

    

Навстречу вышедшим из машины Дараеву и Шукаеву направились Семен Дуденко и Абдул Маремкулов.

— Здравия желаю, товарищ майор! — приложив руку к козырьку фуражки, щелкнул каблуками Дуденко.— Куда при­кажете?

— Здравствуй, Семен. Рад тебя видеть. Поедем по рус­лу Кубани от Псыжского моста до станицы Ольгинской... Здравствуй, Абдул... Кажется из этой станицы родом зверо­лов, который ставил волчьи капканы в день исчезновения Барсукова и Кумратова?

— Так точно,— вытянулся Маремкулов.— Оттуда. Но Виталий Николаевич был против разработки и уточнения его показаний. Охотники гай вели... вот и выстрелы, и крики...

Женщина и двое мужчин в штатском тоже вышли из конопляновского «газика» и, подойдя, остановились в сторо­не, возле Дуденко. Жунид сначала не заметил их.

— Довольно,— жестко сказал он Маремкулову.— Ваши предположения оставьте пока при себе. Впрочем, они не ваши А стоило бы иметь свои. Вот когда таковые возникнут, я с удовольствием вас выслушаю.

— Слушаюсь,— недовольным тоном буркнул Маремку­лов и отошел.

Шукаев увидел остальных членов своей опергруппы.

— Здравствуйте, товарищи,— протянул он руку и... встретился взглядом с Зулетой.

Ему понадобилось все его самообладание, чтобы не сму­титься и не покраснеть. Он только невнятно кашлянул и на мгновение приостановился, торопливо пожал маленькую теп­лую ладонь.

—  Вы, значит, с нами, Зулета Хасановна? — выручил его Вадим, тоже здороваясь с ней.

—  Да,— ответила она.

Шукаев потряс руку фотографу и дактилоскописту, не­сколько энергичнее, чем это требовалось, облегченно вздох­нул и, уже окончательно справившись с собой, бодрым голо­сом сказал:

— По машинам, товарищи!

Еще вчера по картам и документам они с Вадимом успе­ли примерно изучить район Кубани, который сегодня наме­ревались осмотреть. В трех километрах от восточной окраи­ны пригородной зоны Черкесска, близ реки Псыж, проходит старая проселочная дорога на аул Хабль, а ниже железнодо­рожного моста — скотопрогонная тропа, ведущая к соседне­му аулу Халку. Оба эти пути — и проселок, и тропа — крат­чайшие из Черкесска на Шахар, где расположена ткацкая фабрика. В хорошую по.году, если нет сильных дождей, по ним вполне можно проехать на газике, а если хоть немного раз­везет — только на мажарах и арбах. Проселочной дорогой — чуть больше двенадцати километров, тропой — почти вдвое меньше, в то время как поездом — все двадцать. Правда, пастушья тропа идет напрямик, через густой лиственный лес, подступающий вплотную к обрывистому берегу Псыжа. Имен­но здесь был извлечен из воды труп Барсукова. Тут, непо­далеку, есть лесистый овраг. Рассматривая карту вместе с Жунидом, Дараев предположил, что если убийство соверше­но днем, то скорее всего, где-то в районе оврага. Шукаев тут же добавил, что, если вечером, то вероятнее — холмогорье, огибаемое и рекой, и проселком вблизи железнодорожного моста.

В задачу оперативной группы входило сегодня еще раз обследовать местность, тщательно обшарить все закоулки, осмотреть каждый куст, каждый метр земли, ибо Шукаев, как и Бондаренко, был внутренне убежден, что Кумратова тоже нет в живых. Жунид помнил из материалов дела, как хоро­шо отзывались об охраннике его сослуживцы и односельча­не. Даже исчезновение ружья из его дома не поколебало уве­ренности Жунида в невиновности сторожа. Дараеву он сво­их соображений пока не высказывал, наперед зная, как полезно бывает, если напарник имеет противоположную точку зрения или хотя бы отличную от его собственной.

Дуденко и фотографа Шукаев пригласил в свою машину, чтобы освободить в конопляновской место для проводника ищейки, которого они должны были подобрать по дороге в школе служебного собаководства.

К восьми утра опергруппа была уже возле моста через Псыж, который делал здесь некрутой поворот, устремляясь в ложбину между холмами.

Солнце поднялось над курчавыми, поросшими лесом ма­кушками холмов и как будто остановилось, не решаясь дви­нуться выше и вступить в борьбу с полупрозрачным утрен­ним туманом, застоявшимся с ночи в низинах и балках, стлав­шимся над рекой легким синеватым шлейфом.

Было сравнительно тепло, на небе — ни облачка, ветра тоже нет, только от росистых луговин и полянок тянуло сыроватой прохладой. Словом, утро обещало ясный солнеч­ный день, а значит, хорошую работу.

Проводник, тонкий жилистый черкес в милицейской фор­ме, по знаку Жунида отпустил поводок, и собака, прижав уши и поводя длинным породистым носом, медленно двинулась в чащу. Фотограф и дактилоскопист устроились на опушке, под могучим стволом старого бука, на толстом сером пне, высту­павшем из почвы у основания дерева, и вполголоса о чем-то болтали: их дело начнется позже, если будет обнаружен труп сторожа. Зулета стояла на берегу Псыжа, кбвыряя носком са­пога песок. Она вообще была молчалива rt задумчива, как человек, которому не дает покоя какая-то не очень веселая мысль.

—  Вы оставайтесь здесь, товарищи,— кивнул Шукаев мужчинам под чинарой и полуобернулся к Зулете.— И вы... Лесок здесь, на холме, невелик... мы управимся и втроем...

—  Если можно, товарищ майор, я тоже пойду,— сказала Зулета.

—  Пожалуйста! — он тронул Дараева за рукав.— Пош­ли, Вадим. Лейтенант Дуденко и лейтенант Маремкулов — с нами! Двинули!

Туман таял медленно, неравномерно, клочьями застревая между ветвей и постепенно растворяясь в воздухе под теп­лыми солнечными лучами.

Собака шла неуверенно, то и дело останавливалась и, повизгивая, виновато поглядывала на проводника. Он пону­кал ее, и тогда она снова с готовностью бросалась вперед, но рвение ищейки не могло обмануть Жунида — следа она не брала, чего, впрочем, и следовало ожидать: времени про­шло много, были дожди. Только случай мог им помочь.

Шукаев шел чуть позади Дуденко и Маремкулова и чувствовал сзади легкие шаги Зулеты. Ему хотелось обернуться и заговорить с ней, но он не знал, как это сделать и мыс­ленно перебирал всякие поводы, даже строил заранее фразу, с какой обратиться к ней, но так и не произносил ее.

— Я не хочу тебя огорчать,— вдруг услышал он ее го­лос.— Но едва ли мы сегодня что-нибудь найдем... Третья неделя идет. Что тут могло сохраниться?..

— Я понимаю,— обернулся он, и, подождав Зулету, по­шел рядом.— Но для очистки совести — надо. Кстати, ты подскажешь мне, где было найдено тело кассира?

— Конечно. Еще довольно далеко. За мостом.

Он снова назвал ее на «ты» и, к своему удивлению, за­метил, что далось ему это легко и никакой неловкости он не испытал, как в первую их встречу в Черкесске, после долгой разлуки.

— Ты ничего о себе не рассказываешь...— неопределен­ным тоном сказала она, и нельзя было понять — вопрос это или осуждение, или просьба...

— А что рассказывать? Жил. Работал.

— У тебя есть новая семья?

— Нет. Не обзавелся.

Ему на мгновение показалось, что она смутилась и за­молчала. Он глянул на ее лицо, но тень листвы прикрыла его, и выражения ее глаз он не уловил.

— А...

— Что?

— А ты?

— Ты же видел.

— Ну... я же не знаю... Может быть...

— Нет,— перебила она и тут же перевела разговор на другое. По освещенному сейчас солнцем лицу ее пробежа­ла тень досады. «Ненужный разговор,— понял Жунид.— Не­зачем было его затевать». Они еще поговорили о деле, ко­торое Жуниду надлежало расследовать,  она заметила,  что теперь это вовсе не просто, потому что многое, наверное, сделано не так и не вовремя — кто только не прикладывал руки — не было ни единого руководства, ни, следователь­но,  разумно  направленных действий   Шукаев  поддакнул, смутно сожалея, что в ее голосе опять появилось прохлад­ное  безразличие,  и  вдруг  обратил  внимание,  что Дараев, видимо, намеренно отстал и идет где-то сбоку, не глядя в их сторону.

— Вадим,— позвал Жунид.— Чего ты отбился? Иди сюда.

К полудню вернулись на поляну, где оставили фотогра­фа и эксперта по отпечаткам пальцев. Оба мирно подремы­вали, прислонившись спинами к стволу чинары. Саквояж дак-тилоскописта и фотоаппараты висели на суку.

Жунид устало опустился на трухлявый пень и зло сплю­нул. Дараев бросил на землю плащ и тоже сел.

—  Ничего? — зевнув спросил фотограф.

—  Абсолютно,— сказал Семен, очищая палочкой сапоги, перемазанные глиной.

—  Два раза дождь прошел,— буркнул Маремкулов, до­ставая пачку «Прибоя».— Что останется?

Проводник с овчаркой тоже отошли в тень. Собака улег­лась позади фотографа, положив морду на лапы и только шевелила ушами, прислушиваясь к звукам леса.

Фотограф встал, повесил аппараты на шею.

—  Так что? По машинам?

—  Подожди-ка,— сказал Дараев, наблюдая за ищейкой, которая вскочила и обнюхала место, где только что сидели.— Она что-то нашла!..

Проводник нагнулся и, снова выпрямившись, протянул Шукаеву маленькую, позеленевшую медную пуговицу. Ото­рвана она была «с мясом» — кусок вывалянной в глине ма­терии неопределенного цвета остался на ушке.

— Поводите собаку вокруг,— распорядился Дараев. Жунид рассматривал пуговицу.

—  Похоже — от гимнастерки? Вадим, как были одеты Кумратов и Барсуков в день получения денег?

—  На кассире был штатский костюм в полоску. Рубаш­ка — сатиновая, синяя...

—  А охранник?

—  Галифе суконные, черные и военного покроя рубашка с отложным воротничком и двумя карманами на груди.

—  Верно. Пуговицы?

Вадим Акимович развел руками:

—  Неизвестно.

—  Запиши. Надо проверить. Так или иначе — нам необ­ходимо ехать в аул Хабль.

—  У Барсукова на одежде таких пуговиц не было,— ска­зала Зулета.— Это я могу утверждать.

* * *
В половине двенадцатого, когда солнце стояло почти в зените, прекратив бесплодные поиски на холмогорье, с единственным трофеем — медной пуговицей,— Жунид и его спут­ники двинулись дальше.

Проселок был старый, разбитый, с глубокими, продавлен­ными колесами бричек колеями по краям, и ехать пришлось чуть ли не шагом.

Вскоре показалась Кубань, не очень широкая здесь, с берегами, поросшими камышом. Места вокруг лежали живо­писные — балки, широкие овраги, пересекавшие друг друга по всем направлениям, повсюду — распустившиеся березки, молодой орешник, кусты терновника и духмяный, пьянящий запах весенних трав и цветов.

Ехавшая впереди машина Коноплянова, в которой стар­шим был Маремкулов, вдруг резко затормозила.

— Что там? — приотворив дверцу своего «газика», крик­нул Жунид.

— Тут не проедешь...— выходя на дорогу, ответил Ма­ремкулов. — Пешком надо. Если вообще — надо...— последние два слова он произнес совсем тихо, так, что никто его слы­шать не мог.

Проселок неожиданно проваливался в крутой яр и шел дальше по его дну, в самом начале оврага, заваленного двумя сраженными молнией, наполовину обуглившимися стволами.

— Да...— протянул фотограф, щелкнув для порядка за­твором лейки.— Хорошо трахнуло...

— В конце яр расширяется,— сказал Дуденко.— Поляна. Пасека колхозная.

— Далеко? — спросил Жунид.

— Метров триста.

— Тогда идем. Со мной — Вадим, вы... и вы...— он кив­нул проводнику и Семену и добавил на этот раз тоном, недопускающим возражений: — Остальные подождут здесь.

Сбоку от проселка, перегороженного поваленными деревь­ями, змеилась вниз едва заметная тропинка, заросшая тра­вой.

На дне яра Вадим Акимович заметил резкие вдавленные полосы — следы колес пароконной подводы и вмятины конс­ких копыт.

— Займитесь, братцы,— сказал Шукаев.— По-моему, сле­ды не сегодняшние и не вчерашние. Да и в стороне от доро­ги. Если найдете более или менее четкие — сфотографируй­те.

— У нас есть гипс и все необходимое,— сказал фото­граф.— Можем снять отпечатки по всей форме.

—  Ну и отлично. Действуйте   А мы пока пройдем на пасеку

Овраг дальше, как и говорил Дуденко, расширялся и переходил в лощинку, края которой были здесь пологими, и по ним можно было выйти или выехать в любую сторону. Слева, в низине, текла Кубань, метрах в семистах отсюда, а справа луговина круто поднималась вверх. Вдали торчал се­рый скалистый уступ, освещенный солнцем, а по склону, петляя среди кустов, бежал родничок. На косогоре ровными рядами стояли белые низенькие ящики, над которыми моно­тонно гудело работящее пчелиное племя, и некрашеная фа­нерная будка пасечника, крытая горбылем и толем. Чуть поодаль — две березки, между ними — врезанная в стволы широкая чинаровая пластина, заменяющая стол, и две ска­мейки по обеим его сторонам, на врытых в землю березовых чурбаках. На одной из скамеек сидел мужчина в широкопо­лой войлочной шляпе и старом, неопределенного цвета дожде­вике. Увидев приезжих, он встал и с достоинством ждал приближения гостей.

Жунид хотел было приветствовать хозяина по-черкесски, но, рассмотрев еще издали его скуластое лицо с узкими рас­косыми глазами, понял, что перед ним ногаец или калмык.

—  Здравствуйте! Бог — в помощь! Пасечник поклонился.

—  Здравствуй, Юсуф,— сказал Семен.

—  Вы знакомы? — удивился Шукаев.

— Колхозны ларок на базар знаишь? — улыбаясь во весь рот и показывая два ряда великолепных зубов, спросил Юсуф.— Приходи за медом. Мед — палчики облизать бу­дешь...

На вид ногайцу можно было дать и тридцать и пятьде­сят. Широкоплеч, с полным округлым лицом, с большими руками и толстыми икрами ног, казалось, с трудом втисну­тых в новые кирзовые сапоги, с раскатистым зычным голо­сом, он, пожалуй, и создан был для таких вот мест под солн­цем, где шумит река, курлычат журавли в небе, поет свою неумолчную песню лес под весенним ветром да шумят ран­ние грозы. Помести такого в самую просторную комнату, и будет ему там тесно и неуютно, а комната сразу сделается маленькой и жалкой.

—  Почему, Юсуф, не интересуешься? Зачем мы приеха­ли? — улыбаясь, спросил Семен.

—  Зачем спрашивать? — все с тем же невозможным ак­

центом и все так же озаряя собеседников заразительной улыб-

кой, ответил ногаец.— Когда милица приходит,— значит, пло­хой дела случился. Значит, спрашивать нада, узнавать нада, искать нада. Так или не так я сказал?

—  Так, Юсуф, так,— улыбнулся Жунид.— Кое о чем мы действительно хотели бы вас расспросить. Мы рассчитыва­ем на вашу помощь. Знаете — если люди не помогут, и ми­лиция ничего не сможет сделать...

—  Хорошо сказал, началник,— удовлетворенно закивал пасечник.— Правилно сказал. Люди нелзя забывать. Помнить нада. Верить нада. Не всакий, люди — разный бывает...— он хитро подмигнул и раскатисто захохотал, так что за будкой ворчливо тявкнула собачонка.— Садись, началник. Спраши­вай. Будем говорить, чего знаем.

—  Пасека давно вывезена сюда?

—  Один месяц будет.

—  Третьего мая вы уже здесь находились?

—  Находились. А как же — находились,- с готовностью отвечал Юсуф.—Три дня до праздник приехали.

—  Третьего мая вы ничего подозрительного не заметили? Чужие здесь не проезжали?

—  Проезжал, проезжал...— Юсуф пригладил усы, пере­дохнул и начал рассказывать, изредка делая паузы, когда ему не давалось какое-нибудь слово по-русски.

Вадим Акимович быстро записывал, раскрыв планшет на импровизированном столе.

Юсуф показал, что именно третьего мая — он хорошо помнит — тачанка, запряженная парой лошадей гнедой мас­ти, примерно за полчаса до захода солнца, то есть часов в семь-половине восьмого, проезжала по оврагу, мимо пасеки. Седоков было трое, но рассмотрел он их плохо, потому что солнце било прямо в глаза из-за уступа серой скалы. Он их окликнул, но они не остановились: наоборот, хлестнули ко­ней и скрылись в лесу. Юсуф увидел только бросившийся ему в глаза небольшой чемодан, блеснувший замками на поворо­те, который один из неизвестных держал на коленях, и ши­рокую спину возницы в брезентовом плаще и кепке. Двух дру­гих не разглядел совсем.

—  Нехорошие люди...— заключил свой рассказ пасечник.

—  Почему вы так подумали? — спросил Дараев, продол­жая писать.

—  Наша звал,— принялся объяснять Юсуф.— Два раза кричал. Голова не ворочал никто. Хороший люди стал бы, гости пришел. Зачем торопился, куда спешал?

—  Это все? — коротко спросил Жунид, прерывая разгла­гольствования пасечника.

—  Что видел — сказал,— несколько недовольный ответил Юсуф и снова погладил усы.

—  Спасибо вам,— встал Дараев.— Подпишите, пожалуй­ста, вот здесь.

Ногаец взял карандаш, помусолил смоченным слюной пальцем и, устроившись поудобнее, начал выводить свою фамилию с такой истовой медлительностью, что Жунид вздох­нул, переглянувшись с Дараевым, и полез в карман за «Каз­беком». Когда долгая церемония подписывания наконец бла­гополучно завершилась, и внизу, на исписанном листе поя­вилась корявая, с буквами разной высоты, расползающими­ся по всем направлениям, подпись пасечника, Жунид снова вздохнул, на этот раз с облегчением. Торопливо попрощав­шись с ногайцем и отказавшись от меда, который он настой­чиво предлагал им отведать, они скорым шагом направились к тому лесу, где их ждали машины.

—  В Ольгинскую! И поживее! — сказал Шукаев шофе­ру,когда они сели.— Вечер на носу, а мы почти ничего недобились. Кроме одного...

—  Что ты имеешь в виду? — спросил Дараев.

—  Чемодан.

—  А что — чемодан?

—  Вадим, я не узнаю тебя,— покачал головой Жунид.— Разве ты не читал материалы дела вместе со мной?..

—  Подожди, подожди! — Вадим Акимович остановил его движением руки.— Ты прав: меня надо было бы высечь! Показания буфетчика столовой, где обедали после получения денег в Госбанке Барсуков и Кумратов! Фибровый чемодан. Он был пуст. На владельца его толком никто не обратил внимания...

—  То-то же,— удовлетворенно похлопал его по плечу Шукаев.— А теперь снова — чемодан. И на коленях. Разве пустым его держали бы на коленях?

—  Ты думаешь...

—  Не знаю. Я пока констатирую факт. Жаль, что ни Юсуф, ни буфетчик не заметили, какого он цвета. Может, это два разных чемодана. А может,— один и тот же...

—  Да...— протянул Дараев.— Задача со многими неиз­вестными.

Жунид промолчал, думая о своем. Потом, когда они уже выезжали на асфальт, вдруг сказал, как будто продолжая только что нрерванный разговор:

—  Пожалуйста, выясни, как- будем в Черкесске,— пили что-нибудь за обедом кассир, охранник и этот... третий, с чемоданом?

—  В столовой спиртное не подают. Правда, они могли принести с собой.

—  Вот именно.

*  *  *
В станицу Ольгинскую ездили втроем — Жунид, Вадим и Арсен. Оперативную группу, выделенную Гоголевым, Шукаев оставил в районе пасеки с заданием засветло, насколько удас­тся, выяснить, в каком направлении проследовала тачанка, о которой рассказал ногаец Юсуф.

В Ольгинской им пришлось до самых сумерек дожидать­ся Итляшева, охотника, слышавшего днем третьего мая кри­ки и выстрелы в лесу, на правобережье Кубани. Вернулся он часов в семь с двумя трофеями — зайцем и лисицей, попав­шими в расставленные накануне капканы. Заперев животных в деревянные клетки, стоявшие во дворе, зверолов, несколь­ко встревоженный визитом милиции, вернулся в дом, где его ждали, чтобы допросить, Шукаев и Дараев. Арсен остался в машине.

Поскольку Итляшева до сих пор официально никто не допрашивал из опасения вызвать гнев Коноплянова, решив­шего вопрос по обыкновению с плеча: «Охотничий гай — и баста!», Вадим Акимович составил протокол по всей форме в присутствии двух соседей, согласившихся быть понятыми.

На этот раз им повезло больше, во всяком случае у Жунида был вид человека, который впервые за долгое время почувствовал, наконец, что он на верном пути. Оживился он, когда Итляшев заговорил о трех незнакомых мужчинах, по­казавшихся ему подозрительными.

— Чем они обратили на себя ваше внимание? Зверолов не понял вопроса и недоуменно смотрел на Дараева. Густые брови охотника поднялись вверх, придавая его сухому, аскетического склада лицу сходство с большой, сильной, но доброй птицей. Доброту и спокойное достоинст­во, как у многих людей, которые проводят долгие дни в лесу, наедине с природой, излучали глаза Итляшева — задумчиво-неподвижные, внимательные, глаза человека, который никог­да не лжет.

—  Почему они вам не понравились? — упростил вопрос Шукаев.

—  В лицо не смотрят,— негромко ответил Итляшев

Неторопливо достал кисет с махоркой, свернул цигарку.— И один к одному не подходят...— говорил он по-русски доволь­но хорошо, правильно строил фразы.

—  Как это — «не подходят»?

—  Барсук со змеей рядом не живут,— охотно объяснил он.— Лиса с волком — нет. А эти... вышли к дороге — сра­зу видно — чужие один к другому, совсем не подходят.

—  Вы запомнили их?

Итляшев слегка пожал плечами и бросил снисходитель­ный взгляд на Дараева.

—  Я охотник.

—  Тогда — как они выглядели?

Итляшев откашлялся, полез в карман суконной куртки за носовым платком, степенно вытер тонкие губы и стал рассказывать с той же спокойной обстоятельностью, которая сквозила в каждом его движении. По его словам, на одном из встретившихся ему неизвестных была одежда с чужого плеча. На угловатом высоком человеке, лица которого он не видел, потому что тот, сморкаясь, прикрыл его носовым плат­ком, мешковато сидел комбинезон, какие носят железнодорож­ники и мастеровые паровозных депо. Глаза Итляшев запом­нил: маленькие, бегающие и злые. Второй — ниже среднего роста, грузноватый, в брезентовом плаще с капюшоном и охотничьей винтовкой, но не охотник. На вопрос Жунида, почему Итляшев сделал такой вывод, зверолов ответил: «Сы­тый. Толстый, Руки чистые, белые. Ружье плохо держит. Не охотник». Третий... тут Итляшев неожиданно развел рука­ми — не знаю, мол, что и сказать.

—  Не рассмотрели его?

—  Почему не смотрел? Все видел, все помню. Однако, крашеный он.

—  Как это — «крашеный»!? Что вы имеете в виду? — не утерпел Шукаев.

—  Брови крашены, борода. Под папахой седые виски, а борода и брови черные, как будто сажей намазал. Чужой весь, не настоящий.

—  Грим,— прошептал Жунид.

—  Как сказал? — спросил зверолов.

—  Нет, ничего. Продолжайте.

Итляшев слегка насупился. Не любил, видимо, когда его перебивали. Посмотрел на притихших, скромно сидевших в углу на стульях понятых, как бы призывая их в свидетели, что не по его вине затягивается дело, и коротко, но с преж­ней степенностью, закончил:

— Тот, крашеный, мешок на спине держал. В мешке — баул. Все.

— Почему вы решили, что это баул? — подался к нему Жунид.

— Оглянулся я, когда они прошли. Сначала думал — коробка, потом, смотрю, ручка торчит.

— В мешке был четырехугольный предмет?

— Конечно.

— Тогда не баул, а чемодан?

— Не знаю. Разве это — не одно?

— Не совсем,— доставая чистый лист бумаги, сказал Дараев,— баул другой формы.

— Значит — чемодан.

— Ружье какое?

— Бердана.

— Вы не разговаривали с этими людьми?

— Я здоровался. Приветствовал, как положено. Не отве­тили. Мимо прошли. В глаза не смотрели.

— В котором часу это было?

— Тень от деревьев была,— сказал Итляшев. Вадим и Жунид переглянулись.

— А точнее не можете вспомнить? Часов при вас не было?

— Не носим. Зачем часы? И так скажем. Сейчас... Кап­каны проверил, домой пошел. Идти — два часа, немного боль­ше, чем два. Дошел, разделся, руки помыл еще... смотрел — четыре часа было — значит...

— Значит, вы встретили их в половине первого, или где-то без четверти час?

— Так.

Это Жунид тоже записал в свой блокнот.

— Ну, что же. Спасибо вам,— Шукаев встал и протя­нул охотнику руку.— Большое спасибо вам, дорогой товарищ Итляшев. Благодаря вашей наблюдательности нам удалось установить нечто очень важное.

Итляшев тоже поднялся, с видимым удовольствием по­жал руку Жуниду.

— Сейчас жена стол соберет, ужинать будем. Барашек есть, паста есть. Гостями будете.

— Нет  Благодарим, но — не обижайтесь — времени у нас в обрез,— сказал Дараев, протягивая зверолову прото­кол для подписи.— Вот здесь подпишите... и вы,— повернул­ся он к понятым.

— Да. Мы должны ехать, вы уж нас простите,— поддержал друга Жунид.— Для застолья не время сейчас — банди­тов ловить надо.

Вопроса не последовало. Итляшев был не только наблю­дателен, но и сдержан.

Когда они сели в машину, Шукаев довольно потер руки.

— Наконец-то хоть что-то конкретное,— сказал Вадим Акимович. У него тоже поблескивали глаза.— И этого чело­века не допросили по горячим следам. Какое головотяпство.

— А что «наконец-то»? — хитровато улыбаясь и глядя сбоку на Дараева, спросил Жунид.

— Опять чемодан,— сказал Вадим и погрозил другу паль­цем.— Нечего прикидываться, ты не хуже моего понимаешь, что деталь, которая в третий раз попадается нам по пути, не может быть случайной. Сам же меня пристыдил!

О чемодане говорили буфетчик столовой, где после по­лучения денег обедали Барсуков и Кумратов, пасечник Юсуф и, наконец, Итляшев...

— Значит?..

— Значит, по крайней мере один из людей, фигурирую­щий в показаниях этих трех лиц,— преступник. Он был с ними в столовой,— тогда фибровый чемодан был еще пуст; он тащил чемодан в мешке — по-видимому, еще пустым; и он же держал его На коленях, сидя на бричке, проезжавшей мимо пасеки Юсуфа. Вот тогда чемодан, пожалуй, уже был набит деньгами...

— Уж не фантазируете ли вы, доктор Ватсон? — усмех­нулся Жунид, поддразнивая друга.

Тот не уловил шутливой интонации и принялся доказы­вать свою правоту.

— Пойми, Жунид,— в показаниях Итляшева все чрезвы­чайно важно: и чемодан, и берданка, если ты заметил, и за­гримированный третий. Я почти уверен, что эта троица и убила обоих. Они же — похитили деньги.

— Ладно, сдаюсь,— замахал руками Шукаев.—. Я хочу только, чтобы ты заметил себе: праздновать еще, ох, как рано. Мало знать все эти мелочи — убийц найти надо. Скоро ме­сяц, как совершено преступление, а у нас пока — одни ме­лочи.

— Разве наша вина, мы всего третий день, как начали...

— Слабое утешение. Ладно. Поехали.

— Куда теперь? — спросил Арсен таким тоном, точно его вовсе не заинтересовал только что услышанный разговор.

Шукаев посмотрел на часы. Половина десятого

—  В аул Хабль. Я не засну спокойно, пока не побываем у Кумратова.

—  Я тоже,— сказал Дараев.

10. КОГДА КОЛИЧЕСТВО ПЕРЕХОДИТ В КАЧЕСТВО

Шукаев собирается думать. Поиски трупа Кумратова. Новые сведения. Рахман Бекбоев отбывает в неизвест­ном направлении. Секрет материального благополучия сыровара Кабдугова. Кому Исхак Кумратов отдал свое охотничье ружье? За какое звено тянуть? Версия, более или менее стройная. Машина или мотоцикл?..

За три дня, истекшие после первой рекогносцировки, про­веденной Шукаевым и Дараевым в районе Псыжского моста, где был обнаружен труп Барсукова, а затем — в станице Ольгинской и ауле Хабль, в доме Кумратова,— за это время информация по делу так разрослась, что Жунид ощущал на­стоятельную потребность в уединении, которое помогло бы ему сосредоточиться и без помехи обдумать план дальнейших действий.

Так бывало всегда: на каком-то этапе расследования, когда накопленные сведения начинали наслаиваться одно на другое и внешне представлялись совершенно разрозненными, не укладывающимися в стройное целое, он чувствовал, что ему необходимо на несколько часов спрятаться от посторонних глаз, речей и советов, чтобы разложить все по полочкам и попытаться навести порядок в хаотическом нагромождении фактов. Без этого он не мог двигаться дальше. Часы, потра­ченные на такое вот углубленное размышление, часто при­носили ему гораздо больше, чем целые дни самых деятель­ных поисков и поездок. Сумбурное, казалось бы, не поддаю­щееся никакой систематизации скопление материала — так бывает, когда неумелый строитель свезет на возведение дома кирпичей, досок и гвоздей во много раз больше, чем следу-ет,— после разумного и спокойного распределения на нуж­ное и ненужное, неизменно обретало определенность и само по себе указывало направление следующего шага.

Жунид не доискивался психологических причин этого часто удивлявшего его явления — у него просто не было лишнего времени: он пользовался собственным готовым опытом и иногда шутил, не подозревая, как близок к истине: «Пойду-ка я запрусь у себя и количество переделаю в ка­чество»

Так он поступил и на этот раз, прогнав Дараева, Арсена и Семена Дуденко все к тому же Псыжскому мосту.

— Но мы же там были? — робко возразил Арсен. Жунид посмотрел на него с удивлением.

—  Простите, Жунид Халидович...— тотчас извинился Сугуров.— Раз вы считаете нужным...

—  Да, Арсен,— подтвердил Вадим Акимович.— Нужно. Вчера мы с майором пришли к выводу, что Кумратов убит, и труп его должен быть поблизости от того места, откуда извлечены останки кассира. Медная пуговица оказалась тог­да такой же, какие были на гимнастерке охранника в день исчезновения. Он, безусловно, тоже убит...

—  Осмотрите каждую пядь земли,— сказал Жунид.— И реку. Он должен быть там. Иначе я отказываюсь что-либо понимать. Машину Конопляное полностью предоставил в наше распоряжение. Проводника и ищейку возьмите тех же...

* * *
А события произошли следующие. Выполнив поручение Жунида, Дараев установил, что все преступления, происшед­шие в течение марта — мая, которые им следовало раскрыть, действительно могли быть совершены одними и теми же ли­цами: то есть — седьмого марта — побег Хапито и Паши-Гирея из Читы,— шестнадцатого — убийство инкассатора в Дербенте, двадцать седьмого — нападение на продавщицу ювелирторга, в ночь с двадцать девятого — на тридцатое — покушение на сыровара Кабдугова и, наконец, третьего мая — убийство Барсукова и Кумратова. На запрос пришло подтверждение из Читы, что у Гумжачева (или Акбашева) был пистолет системы парабеллум, украденный им у одного из уго­ловников, который скрывал его на дровяном складе. По пос­тупившим из Читы сведениям, Хапито и Паша-Гирей после нападения на рабочего мебельного магазина и ограбления кассы уехали поездом в Москву. Проводник вагона описал их внешность в полном соответствии с данными регбюро Читин­ского управления НКВД и узнал Гумжачева и Акбашева по предъявленным ему фотографиям.

Выяснил Вадим Акимович и еще одно любопытное обсто­ятельство: с Шахарской прядильной фабрики по собственно­му желанию уволился заготовитель Рахман Бекбоев, отсидев­ший восемь лет по делу банды ротмистра Унарокова и откликавшийся ранее на кличку Одноухий Тау. Он также съехал с квартиры, которую снимал в Шахаре в домике двух пенси­онеров, полуслепых, полуглухих стариков, которые не смог­ли сообщить о нем ничего интересного, и уехал в неизвест­ном направлении. Зарегистрировано было появление нальчик­ского уголовника Зубера Нахова, разъезжавшего по городам Северного Кавказа после отбытия своего срока заключения. Не остался без внимания и еще один бывший их знакомый — Алексей Буеверов, ныне заведующий шашлычной на черкес­ском базаре. Правда, ни на Буеверова, ни на Рахмана, ни на Зубера Нахова Вадим Акимович не собрал никаких пороча­щих сведений,— как видно, пребывание в тюрьме кое-чему их научило.

Что же касается проверки сигналов о хищениях — шер­сти на ткацкой фабрике и овец в совхозе «Пригородный», то и Дараеву, как прежде Бондаренко, ничего обнаружить не удалось, кроме неудовлетворительного состояния отчетности за тот период. И фабрика, и совхоз уже сделали свои выво­ды, провели профсоюзные и партийные собрания, наказали лиц, ответственных за организацию учета и отчетности, ко­торые были налажены спустя некоторое время по всем пра­вилам экономической науки.

Единственно, где повезло Дараеву, так это на Калежс-ком маслосырзаводе. Вадим Акимович раскопал там явную липу в нарядах и накладных, в которых были сделаны при­писки и подчистки в графах о сдаче и отгрузке готовой про­дукции. Мазан Карашаев оказался прав в своих подозрени­ях: технолога Сахата Кабдугова, уличенного в воровстве и подлогах, взяли под стражу,— районное отделение милиции занялось следствием.

Однако самое важное из открытий последних дней было сделано в стареньком домике начальника сторожевой охраны Шахарской фабрики Исхака Кумратова.

Еще при бывшем начальнике черкесского угрозыска Бон-Даренко жена охранника показала, что ничего не знает о том, куда могло подеваться мужнино ружье. Она помнила только, Что вот уже несколько воскресений он не охотился, потому что побаливала спина, простуженная несколько лет назад, Когда во время охоты на уток он провалился по грудь в хо­лодную воду. Теперь же, по прошествии более чем трех не­дель после случившегося, она вспомнила оставленные ею без внимания слова мужа, сказанные им накануне того злополуч­ного дня, когда они с Алексеем Семеновичем Барсуковым, ко­торого она хорошо знала и о котором хорошо отзывалась, отправились в Черкесск за деньгами. Исхак сказал ей в этот вечер так, между прочим, что одолжил кому-то свое охотничье ружье. За берданкой приходили в ее- отсутствие, значения событию она не придала и просто-напросто забыла о нем,— ну, отдал, так отдал,— между любителями воскресной охо­ты подобные вещи — не редкость.

—  Вы уверены, что ваш муж не назвал имени человека, которому передал ружье?

—  Нет. Не сказал,— безучастно ответила она, заглажи­вая сухим мозолистым пальцем пятнышко на скатерти.

—  Еще что-нибудь он говорил?

Кумратова сидела молча, опустив плечи. По типично горскому, строгому, сохранившему следы былой красоты лицу пробежала тень скорби и покрасневшие от недосыпания гла­за ее медленно наполнились слезами.

Жунид вынужден был повторить свой вопрос:

—  Припомните, пожалуйста, это очень помогло бы нам,— ничего больше не говорил Исхак об этом человеке?

—  Говорил-не говорил...— сдвинув брови и совладав со слезами, сказала она.— Кому от этого легче? Кто вернет мне Исхака?

—  Ради Бога, не волнуйтесь. Поймите, без вашей помо­щи мы его не найдем.

—  Если убили, так хоть мертвого найдите! — с мольбой сложив на груди руки, сказала она.

—  Попытайтесь же вспомнить...— стоял на своем Жу­нид.

Кумратова вытерла глаза концами черной шали, покры­вавшей ее голову. Шаль сползла, открыв блестящие, когда-то, видно, роскошные волосы, теперь заметно тронутые се­диной. Она поправила шаль, вздохнула и посмотрела на Жунида уже спокойнее.

—  Говорил. «Хоть и гяур, но хороший человек».

—  Кто? — не сразу понял Жунид.

—  Ну, тот, кому ружье дал.

—  Значит, он не черкес и не карачаевец. И вообще не кавказец?.. Вадим,— это обязательно в протокол. Спасибо вам... Вы уж извините нас за назойливость...

*   *   *
Оставшись один в кабинете Воробьева, все еще пусто­вавшем,— функции начальника угро пока взял на себя Гого­лев до выяснения в обкоме вопроса, кто же займет место Бондаренко,— Шукаев полистал объемистые папки с делами, потом снова закрыл их и разложил перед собой на столе. Их было теперь пять после тщательной сортировки и система­тизации протоколов и других документов, которую они про­вели вдвоем с Вадимом. На каждой папке надпись: «Дело №...». В первой — все о побеге Гумжачева и Акбашева, во второй — об убийстве инкассатора в Дербенте, в третьей — о краже мельхиорового кольца, в четвертой — покушение на Кабдугова и, наконец, в пятой — шахарское дело.

Итак...

Жунид взял листок бумаги и карандаш. С минуту сидел неподвижно, пристально глядя на чистый лист, точно надеял­ся, что на нем проступит текст, написанный симпатически­ми чернилами или иной тайнописью, потом закурил и, пус­кая дым вверх из-под выпяченной нижней губы, стал рисо­вать совершенно бесформенные фигуры и вензеля, присоеди­няя к ним все новые и новые, затемнял их и заштриховы­вал, пока окончательно не запутался в этих графических хитросплетениях, и с досадой отодвинул бумагу в сторону.

Итак, седьмого марта бегут из тюрьмы Хапито и Паша-Гирей. У них парабеллум. Оба — отпетые рецидивисты.

Шестнадцатого апреля — два (или три?) человека убивают инкассатора в Дербенте. Из трупа извлечена пуля. Оружие — системы парабеллум.

Двадцать седьмого апреля в Черкесске происходит необъ­яснимое нападение на продавщицу Паритову. Кража дешево­го кольца. Здесь надо проверить. Пока просто не дошли руки. Очевидно, надо завтра же поручить это Арсену. Обратить внимание на два момента: случайность ли, что и муж Пари-товой, и старый ювелир Чернобыльский, хоть и в разное время, но оба уехали в Дагестан? Допрос старика еврея со­вершенно необходим.

Дальше. Кабдугов. Здесь почти все ясно. Отвлекаться на его дело пока не следует. Пуля — тоже из парабеллума. Покушался на сыровара Хапито Гумжачев. Кто второй — предстоит выяснить. К сожалению, Зеленское райотделение До сих пор ничего не может сообщить о местонахождении Мустафы Зизарахова. Этот пьяница мотается по области в поисках случайных заработков, нигде не живет больше неде­ли. А ведь именно он разговаривал с Хапито накануне поку­шения. Возможно, Зизарахов знает, кто второй? Еще раз запросить Зеленский район. Просить ускорить розыск Мус­тафы...

Жунид достал вторую папиросу, по привычке постучал ею по крышке пачки, высыпал лишний табак и, прикурив, глубоко затянулся.

За окном покачивались на теплом ветерке густо зелене­ющие старые клены, закрывавшие яркое солнце, бившее пря­мо в стекло, и только солнечные зайчики, проскакивающие сквозь листву, сновали по кабинету. Но Жунид ничего этого не видел, даже не открыл форточку, сидел в дыму, поминут­но чиркая спичкой, чтобы поджечь затухавшую папиросу и... думал.

... Платок покойного Хахана Зафесова. Какую роль играл этот старый воровской опознавательный знак? Давным-дав­но, еще в ту пору, когда Асфар Унароков безнаказанно на­водил страх на селения и аулы Северного Кавказа, а старый волк, отошедший от преступных дел Хахан Зафесов, отсижи­вался в Псидахе, пять фуляровых платков с именами его, Асфара Унарокова, Сахата Кабдугова и еще двух лиц, кото­рых никто из них не назвал, сносились между собой при помощи этого пароля и творили черное дело. Прошло почти восемь лет, и забытый платок снова появился на свет божий...

Причем дважды. На ярмарке, в ювелирном ларьке, и в доме Сахата. Первый бесследно исчезает. Есть над чем заду­маться.

На этот раз Шукаев изучил изъятый у Кабдугова пла­ток со всей тщательностью. Бюро техэкспертизы в Зеленс­ком районе ничего особенного не установило: платок старый, побывавший в десятках рук, не стиранный. Инициалы по углам — X. 3. (Хахан Зафесов), А. У. (Асфар Унароков), Л. Б. (Лялям Бадаев), Ф. Т. (Феофан третий), а посередине — С. К. (Сахат Кабдугов). Имена эти были теперь известны со слов Сахата. Но зачем камень оба раза заворачивался в пла­ток? При покушении на сыровара это еще можно объяснить. Предположим, фуляр должен был сыграть роль «черной мет­ки», которую в свое время пираты посылали тем, кто отсту­пился от флибустьерского братства. Кто не читал «Острова сокровищ»? Но зачем платок в ювелирном ларьке? Кому и о чем напоминали бандиты, оставляя его там вместе с камнем?.. Куда, наконец, он делся потом из бюро?

Шукаев понимал, что не зафесовский платок сейчас имен­но то звено, за которое нужно тянуть, чтобы вытянуть всю цепь. Пять дел! В них легче легкого заблудиться, схватить не главную нить, потерять время, которого и без того мало, но упускать из поля зрения нельзя ничего, особенно если этому пока нет объяснения.

— Значит, еще раз...— он не заметил, что произнес последние слова вслух, откинулся на спинку кресла и стал за­гибать пальцы: — парабеллум Хапито и Паши Гирея — раз; возможно, из него застрелен в Дагестане инкассатор и со­вершено покушение на Кабдугова — два; странная кража кольца и опять же покушение на Сахата, связанные одной деталью — платком Зафесова — три. Это пока наш пассив...

В активе было немногое. Труп Алексея Барсукова, уби­того из охотничьего ружья; исчезнувший Кумратов. Можно, пожалуй, сказать, убитый Кумратов. Человек он, безуслов­но, честный, и не мог пойти на преступление. Тем более — пуговица от гимнастерки. Его, видимо, волочили по лесу. Но куда? Ведь они обшарили тогда все вокруг? Может, повезет Вадиму...

Еще кое-что есть. Приметы трех неизвестных, встретив­шихся зверолову Итляшеву третьего мая. Их же, судя по всему, видел на телеге и пасечник Юсуф. Чемодан фигури­рует в показаниях обоих. И еще буфетчик. Стоп... стоп... Пожалуй, мы уже можем сочинить версию... Вот только за­курим...

Это он тоже сказал вслух, обращаясь к себе во множест­венном числе,— привычка, приобретенная в Москве, в годы учебы, когда Жунид до полуночи просиживал в общежитии над отчетами и докладами известных криминалистов о раз­ных нашумевших делах, авторы которых солидно именовали себя «мы»: «мы установили», «мы пришли к выводу»!

... Первые четыре дела пока что нужно выбросить из головы. Разумеется, не совсем, а так, отложить в сторону, чтобы были под рукой в любое время. Лишь бы не подвела память и подсказала в нужный момент, когда к ним нужно вернуться.

Пятое дело — сейчас основное. Здесь еще не все упу­щено, и кое-какие шаги можно предпринять по горячим сле­дам.

Что известно?..

Третьего мая, как обычно в дни зарплаты на фабрике, кассир Алексей Семенович Барсуков и охранник Исхак Кум­ратов, официально именовавшийся начальником сторожевой охраны, пригородным поездом в 9.30 утра выехали из Шаха-ра в Черкесск, чтобы получить четыреста сорок шесть тысяч рублей. Деньги были уже поручены, о чем свидетельствует копия чека, приобщенная к делу еще Сергеем Тимофееви­чем Бондаренко. Из Госбанка они вышли в одиннадцать утра. В одиннадцать двадцать их уже видели в столовой в обществе неизвестного человека с фибровым чемоданом.

Обедали минут тридцать-тридцать пять. Значит, ушли в две­надцать. В половине первого Итляшев встречает в лесу, при­мерно в четырех-пяти километрах от места, где найден труп Барсукова, трех подозрительных людей. У одного из них — двустволка системы Бердан. А из тела кассира извлечена пуля, выпущенная из охотничьего ружья шестнадцатого ка­либра. Кстати, именно такое ружье Кумратов кому-то одол­жил за день до убийства.

Далее цепь событий прерывается примерно до семи ча­сов вечера, до половины восьмого. Как раз перед заходом солнца телега, запряженная парой лошадей, проезжала мимо ласеки. На бричке — трое. Юсуф заметил немногое — закат­ное солнце било в лицо: чемодан на коленях у одного из седоков и спину кучера в брезентовом плаще и кепке...

— Минуточку, минуточку...— Жунид потер лоб, вспоми­ная.— Ну, конечно. Брезентовый плащ. Еще одно подтвержде­ние тому, что троица, на которую наскочил Итляшев, и те люди, что проехали мимо пасеки, видимо,— одни и те же. Если это убийцы и похитители, то чем они занимались в лесу так долго? Предположим, они убили Барсукова. Произойти это могло в промежутке между часом и примерно пятью часами, поскольку убийцам еще нужно было скрыть следы преступ­ления, то есть бросить в воду тело Барсукова и куда-то деть до сих пор не найденного Кумратова. А потом уже к семи-семи тридцати доехать на подводе к пасеке.

Это уже кое-что. Значит, у людей, не причастных к убий­ству, должно быть алиби на третье мая с часу до пяти дня.

И все же — почему они задержались в лесу до захода солнца? И куда ехали? Проселок за пасекой Юсуфа, мино­вав старый буковый лес, сворачивал на Шахар. Выходит, если это были преступники, они увезли деньги туда? Зачем? В Черкесске затеряться гораздо легче. Легче и незаметно вы­ехать из города.

Значит, так: завтра с утра Арсена надо командировать в Шахар, пусть попробует выяснить — возвращался ли кто-нибудь из местных в поселок третьего мая примерно в девять-половине десятого вечера на пароконной подводе. Вряд ли чужие, не знакомые с поселком люди рискнули бы скрываться там после убийства. К кому они ехали?..

Жунид взял новый лист бумаги из лежавшей на столе стопки и опять принялся возить карандашом, накручивая свои орнаменты и узоры. Так легче думалось. Внезапно кончик карандаша остановился и, помедлив, вывел две буквы: Р. Б.

Как же он раньше не сопоставил?!

Конечно! Если они искали приюта в Шахаре, то прямой резон предположить, что таковой мог им пообещать Рахман Бекбоев. Возможно, он не случайно уволился несколько дней назад и навострил лыжи в неизвестном направлении? Чест­но говоря, странное исчезновение. Уж кто-кто, а он, Шука-ев, знал Одноухого Тау. Не такой это человек, чтобы делать что-либо без веской на то причины. Пусть Сугуров еще раз проверит и на. фабрике, и на квартире, которую снимал Рах­ман.

Но самое главное, конечно,— Кумратов. Во что бы то ни стало надо найти его останки.

Жунид вдруг порывисто встал и с досадой хлопнул себя ладонью по лбу

—  Идиот! Господи, какой же я идиот! — Он схватил те­лефонную трубку и набрал номер Гоголева.

—  Виктор Иванович? Здравствуйте, Шукаев Вы извини­те, что мешаю, но мне... Что? Хорошо, не буду Сразу к делу Мои все в разгоне, Вадим, Сугуров и Маремкулов — в лесу Если можно, я хотел бы срочно послать Семена Родионови­ча в аул Хабль. Нужно у жены Кумратова попросить пули от его охотничьего ружья. Если они, конечно, имеются в доме... Можно, да? Спасибо  Вы сами пришлете его ко мне? Хорошо... Разумеется, буду держать вас в курсе событий

Через десять минут Семен Дуденко уже мчался на ви­давшей виды «эмке» Гоголева по направлению к аулу Хабль

А еще через два часа несколько пуль от охотничьего ружья Кумратова были сданы на исследование в бюро тех­нической экспертизы.

Жунид по-прежнему сидел в кабинете Бондаренко и про­должал портить бумагу Есть такая порода людей — в про­сторечии их называют «мазилками» — решают ли они обык­новенную школьную задачу, заняты ли размышлениями о более серьезных вещах,— руки их не способны пребывать в бездействии, если рядом есть карандаш или ручка Бумага уже не так обязательна — рисовать можно на крышке парты, на столе или на подоконнике. Жунид Шукаев принадлежал к их числу, хотя не задумывался об этом.

Давно пора было пойти пообедать, а он все сидел, сообра­жая, каким образом человек с чемоданом (если это один чело­век) мог принимать участие в трапезе кассира и охранника в столовой (в полдень), а затем (предположительно с тем же чемоданом, но теперь в мешке) оказаться в лесу, где его с двумя Другими видел Итляшев в половине первого. Пешком туда за полчаса никак не добраться. Вполне вероятно, что этот тип с чемоданом, очевидно, хорошо знакомый и с Барсуковым, и с Кумратовым, знал, что деньги получены, сумел допытаться у них каким путем и каким транспортом они собираются ехать на фабрику и, опередив их вместе с двумя ожидавшими его где-то в условленном месте сообщниками, организовал напа­дение и убийство Судя по тому, что подвода появилась в по­казаниях свидетелей уже после предполагаемого промежутка времени, когда Итляшев видел подозрительную троицу, имен­но на ней могли ехать по проселочной дороге в Шахар кассир и охранник. Подводу надо искать, хотя это не так просто

— Все вроде бы укладывается...— сказал Жунид и, по­морщившись, потушил очередную папиросу о груду окурков в пепельнице.— Но вот как он сумел так быстро добраться до леса? Те двое могли его там ждать. Как ни крути, а без лоша­ди, машины, велосипеда или мотоцикла — не обойтись. Вер­хом — слишком заметно — не так часто в наше время по го­роду скачут галопом. Велосипед? Горец в папахе с чемоданчи­ком и на велосипеде? Нелепо. И бросается в глаза. Значит — или машина, или мотоцикл. Все. На сегодня хватит.

Он снова снял трубку и позвонил в регбюро.

— Говорит майор Шукаев. Да-да. Меня интересует третье мая. Посмотрите, пожалуйста — угон машин или мотоциклов. Если есть, позвоните либо сюда, либо в гостиницу. Номер в гостинице 12 — 62. Хорошо. Буду ждать.

11. ПЕРЕМЕНЫ

Итак, все-таки — война! Конец Коноплянова Цемент марки 750 Жунид торопит самого себя. Главная улика — бумажный пыж. Хорошо, что в Черкесске одно книжное издательство. «Родная речь» для IV класса. Сколько мальчишек и девчонок города учится в четвертом классе? Мотоцикл.

В этот день запомнившийся на всю жизнь не одному Шукаеву а очень многим кого так или иначе коснулась война Жунид проснулся раньше обычного, разбуженный пронзитель­ным телефонным звонком Такой уж достался им телефон в этом гостиничном номере — резкий, горластый,— соседи даже жаловались администрации, потому что звонили Жуниду и Вадиму из разных мест достаточно часто   Приходил монтер, долго ковырялся в аппарате, вроде бы поправил, но через два дня в упрямом телефоне оглушительно щелкнуло, и он заго­лосил пуще прежнего. Жунид взял трубку.

—  Да. Что? — он мгновенно подскочил, сбросив с себя одеяло и сел на кровати, опустив босые ноги на коврик. Вадим тоже проснулся и, сонно щурясь, с недоумением взирал на голый атлетический торс друга.

—  Кто это в такую рань?..— потянувшись, спросил он, но, увидев неожиданно изменившееся, жесткое теперь лицо Жунида, тоже сел и, оставив беспечный тон, уже с беспо­койством повторил свой вопрос:

—  Что случилось?

—  Да. Да,— отрывисто сказал Жунид.— Хорошо. Есть. Мы будем через двадцать минут...

—  Что?

Жунид положил трубку и несколько секунд молча, неви­дящим взглядом смотрел в пол. Лицо у него было перевер­нутое.

—  Война,— сказал он глухо.— Они все-таки напали..

—  Кто звонил? — вскочив с кровати, спросил Дараев.

—  Гоголев.

—  Поднимают по тревоге?

—  Да. Одеваемся. Быстро.

Больше они не разговаривали до самого управления, куда приехали точно через двадцать минут, как и пообещал Жу­нид. В вестибюле сидел помдеж и регистрировал прибываю­щих сотрудников. Люди стояли группами и шепотом разго­варивали. Тихий шелестящий шепот что-то напоминал Шукаеву, только он никак не мог сообразить,что именно: ассо­циация не давалась, ускользала. А тут еще подошел его че­ред регистрироваться. Его записали. Он оказался тридцать пятым по счету. В мозгу засела эта цифра, и он потом пол-Дня не мог от нее избавиться, мысленно повторяя: «Тридцать пятый... тридцать пятый...»

Только несколько недель спустя, вспомнив тишину того июньского утра в вестибюле управления и многоголосый тре­вожный шепот под его сводами, он понял, что это было по­хоже на подавленное, заторможенное состояние, которое воз­никает в доме, где кто-то умер.

Было около шести утра. Медный звон последнего удара старинных часов донесся из кабинета Коноплянова, и секре­тарь пригласил всех в зал заседаний. По дороге Жунид еще раз окинул взглядом Вадима, посерьезневшего Семена Дуден-ко, Сугурова и Маремкулова. «Мои — здесь»,— подумал он и, взяв Дараева под локоть, двинулся с ним к первым рядам стульев.

На сцене за длинным столом президиума, накрытым тем­но-бордовой суконной скатертью, молча и хмуро стояли оба заместителя начальника управления — Гоголев и Леонтьев. Самого Коноплянова не было. Комиссар госбезопасности третьего ранга Михаил Иванович Колосунин, приехавший накануне из Ставрополя с Денгизовым, сосредоточенно ды­мил папиросой, похаживая вдоль задника, изображающего горный пейзаж, безвкусно и аляповато намалеванный само­деятельным художником. Полковник Денгизов тоже был здесь, стоял несколько сбоку, у столика, за которым обычно сиде­ла стенографистка, и перебирал в папке какие-то бумаги.

Зал затих. Все молча, навытяжку застыли у своих мест.

— Садитесь, товарищи,— входя на трибуну, сказал Ко­лосунин

У него не было в руках ничего — ни бумажки, ни докла­да Рука его слегка дрожала, когда он налил из графина в стакан немного воды, отпил и поставил с краю, на бортик трибуны.

— Благодарю, товарищи, за образцовую дисциплину,— начал он медленно и негромко,— стояла такая тишина, что было слышно, как поскрипывают на сцене половицы под груз­ным комиссаром.— Все прибыли вовремя. Собрались за сорок три минуты вместо часа,— он сделал паузу и продолжал уже другим тоном, в голосе его зазвучали холодные метал­лические нотки — Я должен сообщить вам, что гитлеровская

Германия нарушила наши государственные границы и без объявления войны напала на Советский Союз..

По залу пронесся возбужденный ропот   Все уже знали, но торжественно-грозные слова, прозвучавшие с трибуны, слова страшные, в которые не хотелось верить, так тяжело упали в настороженный зал, что не могли не всколыхнуть его

— Сейчас я не хочу останавливаться на подробностях, на это нет времени   Скажу только, что минувшей ночью фашистские самолеты бомбили многие крупные города нашей страны — Киев Севастополь, Смоленск, Брест .  Пограничные части советских войск ведут трудные оборонительные бои Фронт огромен   и обстановка окончательно не выяснена Надеюсь, вы сами понимаете всю серьезность момента   Пе­ред лицом военной опасности наш с вами долг — удвоить бдительность, перевести в кратчайший срок всю нашу рабо­ту и жизнь на чрезвычайное положение

Колосунин взял у Денгизова несколько сколотых скреп­кой листков и ознакомил офицеров с документом, определя­ющим новый распорядок в управлении. Весь личный его со­став переводился на казарменное положение. Отлучки запре­щались категорически без ведома непосредственного началь­ника. Каждый чекист должен был располагаться в своем ка­бинете, получив у коменданта постельные принадлежности и талоны на питание в управленческой столовой. Что же каса­ется так называемого боевого обеспечения, то Гоголев при­казал помощнику вооружить всех офицеров автоматами, вы­дать противогазы, оборудование для светомаскировки. Все это надлежало применять в соответствии с инструкцией, копии которой тут же раздал секретарь Коноплянова

Было семь часов, когда Колосунин отпустил всех, при­казав немедленно получить необходимое имущество, оружие сделать возможные перестановки в кабинетах, где теперь им надлежало дневать и ночевать, и ровно в девять быть на экстренном совещании у начальника управления

— Значит, война,— сказал Вадим, когда они вышли из зала.

Жунид подозрительно глянул на товарища: ему показа­лось, что Дараев произнес эти два слова каким-то странным тоном, в котором, пожалуй, и не было растерянности или вполне понятной тревоги. Чересчур спокойно сказал, даже беспечно

—  Что ты на меня воззрился.

—  Не пойму,— серьезно ответил Жунид.— Ты, вроде  и не взволнован?

—  Нет, почему же   Приятного, конечно, мало  Но долго война не продлится. Дадим им как следует, будут помнить. Месяц-два и драпанут к своему фюреру...

Шукаев неодобрительно покачал головой.

—  Ты отличный парень, Вадим,— сказал он с досадой,— но никудышный политик. Я тебе не раз говорил. Как же! Шапками закидаем! Не дай, аллах, конечно, но я боюсь, не­легкой будет эта война. Во-первых, немцы испокон веков были отменными вояками, а,  во-вторых, они давно готовятся к маршу на восток и имели несколько репетиций в Европе. Это тебе известно. Паникерство — страшная штука, но недооценка врага — не лучше.

—  Ну вот, вечно ты меня воспитываешь,— обиженно буркнул Дараев.— Скажи лучше, где мы-то с тобой и с Ар­сеном будем обретаться? На место Воробьева скоро, навер­но, назначат человека.

— Сейчас узнаем. Михаил Иванович распорядится.

* * *
Совещание открыл Колосунин. Конопляное не явился. По этому поводу уже ходили разговоры — никто не знал, где начальник управления.

С первых же слов Михаила Ивановича все выяснилось:

—  Чувствую и понимаю ваше недоумение,— слегка улыб­нувшись, сказал он.— Дело в том, что бывший начальник Черкесского управления НКВД полковник Коноплянов уволен с занимаемой должности за нарушение социалистической законности при расследовании шахарского ограбления, за ошибки и промахи в работе. На его место назначается Вик­тор Иванович Гоголев, человек вам хорошо известный,—

Колосунин сделал жест в сторону Виктора Ивановича, сидев­шего в кресле справа от стола.— Прошу любить и жаловать. И позвольте поздравить вас, Виктор Иванович,— Котюсунин пожал протянутую руку Гоголева, который при последних словах Колосунина встал и неловко переминался с ноги на ногу.

—  Поздравляем!

—  Давно пора!

—  Поздравляем, Виктор Иванович!

Когда шум и оживление улеглись, комиссар сказал уже другим тоном:

— А теперь — к делу. Просим вас, Виктор Иванович, хозяйничайте.

Гоголев занял место за столом, обвел собравшихся сра­зу посерьезневшим взглядом.

— Вы уже знаете...— голос его слегка дрогнул.— Сегод­ня в пять тридцать получена шифровка из Москвы о том, что над нашей Родиной нависла смертельная опасность...

Новый начальник управления говорил просто и коротко. Когда он перешел к вопросу о неотложных мерах по обеспе­чению государственной безопасности в новых военных усло­виях, несколько офицеров из сидевших за зеленым столиком, уже что-то строчили на листках бумаги.

— Наша задача — удвоить усилия, с тем. чтобы исклю­чить всякие нарушения общественного порядка, насколько возможно, ускорить следствие и расследование по старым делам, оказать помощь военным комиссариатам в мобилиза­ции людских и материальных ресурсов на оборону

В заключение Гоголев еще раз повторил приказ о пере­воде личного состава управления на казарменное положение, объявил распределение по командам, назвал старших каждой команды. В это время к столу подошел Леонтьев и положил перед ним несколько листков бумаги, только что заполнен­ных офицерами рапорты добровольцев об отправке на фронт.

Виктор Иванович бегло пробежал их глазами и нахму­рился.

—  Лейтенант Дуденко... лейтенант Маремкулов, лейте­нант Сугуров, капитан Дараев...— он прочитал еще несколь­ко фамилий.— Знаете, товарищи, желание сражаться с вра­гом совершенно естественно, и этот порыв делает вам честь, но... Я понимаю молодежь, а вот вас, Вадим Акимович, не по­нимаю. Во-первых, здесь не митинг по набору добровольцев, а совещание чекистов. Во-вторых,— мы все отправимся на пе­редовую, если того потребует партия, а пока что наш фронт здесь! — он отложил заявления в сторону и строго посмотрел на притихших офицеров.— Приказываю прекратить подачу рапортов! Выполняйте свои обязанности! Чем лучше вы это сделаете, тем значительнее будет наша помощь фронту    Все свободны.

—  Хоть бы посоветовался,— укоризненно сказал Жунид Дараеву, когда они вышли из кабинета начальника.— Не мальчик же ты, в самом деле... Ну, представь, если сегодня в каждом учреждении, на каждом предприятии люди побро­сают свои дела и помчатся в военкоматы. Что получится? Всю страну парализует...

—  Вот ты всегда так,— угрюмо сказал Вадим — Разве обязательно утрировать и доводить до абсурда?

—  Выставился,— язвительно продолжал Жунид.— Смот­рите — какой я хороший, какой героический — сам прошусь, добровольцем. Ты думаешь Гоголев не сделал бы то же са­мое, если бы не понимал, как это глупо?

—  Ну, знаешь,— у Вадима даже щеки побелели.— Сей­час же перестань ругаться. Иначе я тебя тресну. Ну, бухнул сгоряча. Они строчат, и я туда же. Не отличиться же я хо­тел...

—  Думаю, что нет,— Жунид неожиданно усмехнулся и хлопнул Дараева по спине.— Ладно. Забыто. Между прочим, у меня тоже было искушение,— признался он.— Но мы с тобой в долгу. Распутаем чертов клубок из четырех дел, тог­да попробуем вместе. Идет?

—  Какой разговор,— облегченно вздохнув, сказал Вадим Акимович.— А хорошо было бы в одну часть...

—  Сначала надо поймать этих головорезов,— без улыбки сказал Жунид и посмотрел на часы.— Половина одиннадцато­го. Сейчас мы едем с тобой в издательство — попытаемся узнать, из какой книжки вырван листок для пыжа, а к двум вернемся в управление слушать речь Молотова...

—  Интересно, почему Сталин не выступает сам?

—  Ему лучше знать.Пошли, машина ждет.

* * *
Пыж, о котором говорил Шукаев,— обгоревший, туго свернутый клочок бумаги — был осторожно расправлен, раз­глажен в бюро технической экспертизы и оказался порядком изуродованной страницей из детской книжки или учебника на черкесском языке. Этим пыжом воспользовались убийцы Кумратова, на трупе которого он был найден. Пуля из охот­ничьего ружья, выпущенная в охранника в упор (так посту­пили и с Барсуковым!) пробила грудь, и ее не нашли. Ожо­гов на теле охранника не было. Пыж застрял в складках одежды.

Обнаружил тело Кумратова Вадим Акимович в тот самый день, когда Жунид, оставшись один в кабинете Бондаренко, предавался своим аналитическим размышлениям.

Произошло это так.

Оставив газик в районе Псыжского моста, Дараев, Ар­сен Сугуров и Семен Дуденко вместе с проводником служебно-розыскной собаки, который за все время, пока они броди­ли по лесу и безрезультатно обследовали каждый куст, не проронил ни одного слова, направились сначала к тому мес­ту, где убийцами был брошен в воду труп Барсукова.

Снова проделали они весь путь, что и тогда с Жунидом, только затратили на это вдвое больше времени, обшарили все вокруг гигантского развесистого бука, под которым больше недели назад нашли медную пуговицу — предположительно от гимнастерки сторожа фабрики, заставили ищейку пройти по правому берегу Псыжа до самого моста, потом в обрат­ном направлении, но уже по левому — ничего.

Усталые, злые, вернулись назад и присели покурить на бревнах, в беспорядке разбросанных внизу, у основания моста.

— Не умеем мы по-хозяйски распорядиться государствен­ным добром,— сказал Вадим Акимович, ни к кому в особен­ности на обращаясь.— Кончил дело — собери все, что оста­лось, увези, пригодится еще. А тут — сколько леса гниет под дождем, повсюду остатки раствора, какие-то бетонные брус­ки. .

—  Мост ремонтировали недавно,— лениво отозвался Семен Дуденко. Опоры укрепляли и берег, чтобы не смыло. Псыж весной иногда буянит, если в горах большие дожди...

День был солнечный, жаркий. И Дараев, и Арсен, и Семен обливались потом. Овчарка забралась в тень ржавой металлической бадьи с ручками по бокам, в которой, види­мо, подавался автокраном раствор к основанию опор, и, вы­сунув язык, тяжело дышала. Молчаливый хозяин ее, провод­ник с петлицами старшего сержанта милиции, даже не рас­стегнул воротничка и сидел совершенно сухой, только казался еще более скучным и угрюмым,

—  Жарища,— сказал Семен, вытирая платком лоб.— Се­редина июня... Что же будет в июле-августе?..

—  Как хотите,— хмуро сказал Дараев, отвечая своим мыслям,— ас пустыми руками я не покажусь на глаза Жуниду.

—  Да-а...— почесав рыжий затылок, протянул Семен.— Если вернемся ни с чем, я никому из нас не завидую. Я еще непомню случая, чтобы он был в чем-нибудь уверен и ошибся...

—  Логически все правильно,— сказал Вадим Акимович.— И он имеет основания для уверенности. Следы подводы — в сорока-пятидесяти метрах от того места, где найден Барсу­ков. Пуговица — в ста шагах дальше. Если их убили обоих, а на это очень похоже, то охранника почему-то решили от­тащить в сторону. А, возможно, он был убит позже, и пуго­вица — один из следов борьбы...

—  Не знаю,— возразил Арсен.— Зачем нужно прятать трупы так далеко один от другого. Если бы убили обоих, то и бросили бы вместе...

—  Вряд ли так просто...— рассеяно сказал Вадим, ви­димо, что-то соображая. Он даже встал со своего бревна и, отряхивая песок с брюк, внезапно загоревшимся взглядом стал рассматривать довольно большую неровную площадку у основания Псыжского моста, где они сейчас находились.

Повсюду — остатки стройматериалов — неошкуренные бревна, горбыль для опалубки, песок, несколько разбитых бетонных блоков, из которых торчала погнутая арматура, поломанный деревянный ящик, где, наверное, разводили рас­твор, полусгнившие, отбеленные дождями бумажные мешки из-под цемента, проволока и несколько тавровых железных балок, битый кирпич — все это в беспорядке валялось на берегу.

—  Что с вами, товарищ старший лейтенант? — спросил Семен, заметив взгляд Дараева.

—  Понимаете, ребята... ведь дорога за мостом идет в двух направлениях: к Черкесску, прямо — шоссе, а в стороне — проселок на Шахар. Это мимо пасеки Юсуфа. Их было, судя по тому, что нам известно,— трое. Двое могли расправиться с кассиром и охранником, здесь, в леске на холмогорье, а третий выехал с моста на проселок и ждал их..

—  Ну, и что? — не выдержал Семен.

—  А то, что никуда они Кумратова не тащили  Они уби­ли его раньше, чем кассира! Или, во всяком случае, если даже и одновременно, от трупа охранника избавились раньше. А тащили Барсукова, почему-то не захотев оставить убитых в одном месте.

—  А ведь верно,— оживился Арсен.— Итляшев видел этих троих без подводы, но шли они в направлении моста. Значит, их путь лежал от моста к пасеке, а не наоборот..

—  А раз так, то на подводу они могли сесть километрах в шести от моста-, не раньше. Если предположить, что Бар­суков и Кумратов убиты именно здесь, а все говорит за это,— то они могли тут сбросить и трупы — вниз по насыпи,— показал Дараев рукой.— Кумратова спрятать поблизости — на площадке, скажем...— он огляделся,— это не более стапятидесяти, двухсот квадратных метров. Барсукова же пота­щили дальше.

—  А пуговица?

—  Не знаю. Разве точно установлено, что она с гимнас­терки охранника? Она такая же — вот и все, что известно.

—  Но... если так, то...

—  То искать надо у подножья моста. Здесь. Пошли. Хватит раскуривать.

Поиски заняли около часа и... снова ничего не дали. Овчарка вела себя нервно, вертелась главным образом вокруг площадки, где строители готовили раствор и арматуру, ворча­ла, что-то вынюхивала, но без всяких видимых результатов.

Дараев весь мокрый — рубашка у него на спине прилипла к теду (китель лежал в машине) — с досадой сплюнул и, смахнув с ресниц набегавшие со лба кайли пота, спросил у проводника собаки:

—  Что с ней, сержант? Почему она вертится вокруг да около? Может, ваша ищейка больная?

—  Нет. Здорова,— обиженно отозвался тот, исподлобья глянув на Вадима Акимовича.— Чует она что-то; а где, непоймет.

—  Отпустите ее с поводка,— приказал Дараев

—  Есть,— сержант отстегнул карабин — Ищи, Тундра, ищи!

Овчарка снова заметалась между бетонных глыб, вино­вато поскуливая.

—  Заметьте, она все время описывает круги, то шире, то уже. .— наблюдая за собакой, сказал Семен.— Почему? Земля тут утрамбована, облита раствором — сама как бе­тон — если бы и месяц назад копали, видно было бы

—  Когда ремонтировали мост? — спросил Дараев.

—  В самом конце апреля. С тех пор тут все и валяется

—  Ничего не понимаю — Дараев нагнулся к собаке — Смотрите — ей явно не нравится этот ящик.

Среди глыб затвердевшего раствора, растоптанных песчаных куч, погнутых прутьев и прочего строительного хлама наполовину скрытая кустами торчала еще одна ржавая бадья, на две трети заполненная ссохшимся закаменевшим бетоном

Дараев подошел ближе пнул сапогом погнутый край бадьи

Тундра зарычала и ткнулась мордой в ее основание

Вадим оглянулся к стоявшим сзади Семену, Арсену и проводнику По лицу Дараева скользнула тень внезапной догадки..

—  Слушайте, ребята..., а что, если. .

—  Что?

—  Кувалду бы сейчас... Ну-ка, Арсен, Семен... Поишите какую-нибудь железяку или кусок рельса...— Вадим взял ка­мень и с силой ударил по засохшему в бадье раствору, отко­лов небольшой его кусок. Тундра угрожающе зарычала. Семен поднял отлетевший кусок, повертел.

—  Марка — семьсот пятьдесят. Для мостовых и подвод­ных сооружений...— и вдруг с надеждой поднял глаза на Дараева.— Неужели вы думаете?..

—  А что же еще? Ты посмотри на овчарку.

Шерсть на загривке у Тундры встала торчком, передни­ми лапами она уперлась в край железного ящика и возбуж­денно глухо рычала.

Сугуров бросился в сторону, туда, где валялся железный лом. Через несколько минут они вдвоем с Семеном приволокли метровый брус двухтаврового железа.

— Возьмите собаку,— сказал Вадим Акимович сержанту. Тот повиновался — пристегнул к ошейнику повод и от­тащил упиравшуюся Тундру.

Семен Дуденко потом говорил, что он на всю жизнь запомнил, что такое цемент марки семьсот пятьдесят. Они дол­били бетон попарно, стоя по обоим краям бадьи и, как выра­зился Арсен, «в четыре руки» поднимая балку, чтобы потом с силой бросить ее вниз, не выпуская из рук. У всех четве­рых на ладонях вспухли кровавые мозоли.

Молчаливый проводник ищейки, несмотря на свою худо­бу, оказался сильным и жилистым. Не дожидаясь приглаше­ния, он привязал Тундру к стволу одинокой акации, росшей неподалеку, снял гимнастерку и жестом предложил Вадиму Акимовичу сменить обливавшихся потом Семена и Арсена. Потом почесал волосатую мускулистую грудь, расправил широкие плечи и, подождав, пока Дараев тоже поудобнее возьмется за балку, так же невозмутимо, как все, что он делал, принялся крушить застывшую в бадье бело-серую массу.

Дараев старался изо всех сил, чувствуя, что поневоле отстает, и рельс сам тянется вверх после очередного удара о бетон, почти без его участия. После десятого удара (Вадим почему-то принялся в уме считать их) он уже не чувствовал собственных рук, а сержант продолжал махать вверх-вниз, как заведенный. Пот заливал Дараеву глаза, он уже не видел, куда опускается брус, не чувствовал отлетавших осколков, один из которых больно ударил его по щеке, когда подошли Арсен и Семен, чтобы сменить их.

Только через полчаса они добрались до того, что искали. Сначала показался каблук сапога с наполовину стесаной, поржавевшей подковкой. Потом, действуя уже осторожнее, чтобы не повредить труп, они освободили от бетона обе ноги и, расколов вдоль застывшую в бадье глыбу, принялись ору­довать двумя острыми клиньями, которые Арсен нашел в груде железного лома. Кумратов лежал в растворе лицом вниз.

— Ну, вот,— сказал Вадим Акимович, в изнеможении опустившись на камень.— Теперь мы можем сказать, что не зря провели день.

Сержант, стоявший в этот момент над бадьей и не сво­дивший глаз с того, что в ней было, внезапно побледнел, резко отвернулся и, качаясь, пошел к реке. У самой воды его стошнило.

—  Недавно, наверно, работает,— сказал Сугуров.

—  Может, и давно. Говорят, не все привыкают к подоб­ным зрелищам,— отозвался Семен.— Да цыц ты! Фу! Фу! — прикрикнул он на собаку, все еще привязанную к акации. Тундра натягивала поводок и оглушительно лаяла.— Сидеть!

Через два часа — уже стемнело — они подъехали к моргу, рядом с которым стояло и кирпичное здание бюро судебно-медиданской экспертизы.

Еще через десять минут туда же прибежал и Шукаев, которому позвонили по телефону. Дожидаться завтрашнего дня, чтобы узнать о результатах вскрытия, было не в его натуре.

Сугурова и Дуденко Жунид отпустил и сидел с Вадимом в маленькой приемной Зулеты. Дараев тотчас задремал в кресле: он буквально валился с ног от усталости.

Жунид вышел в коридор покурить. Теперь он не сомне­вался, что был прав, утверждая в противовес конопляновс-кой версии, что ни Барсуков, ни Кумратов не замешаны в преступлении. Они всего лишь — его жертвы. Главное те­перь — узнать, как убит охранник. В груди, напротив серд­ца, на гимнастерке запеклась кровь — входное отверстие от пули. Из какого оружия он застрелен? В глубине души Жу­нид был уверен, что из охотничьего ружья. Размышления его прервал звук захлопнувшейся двери. С противоположного конца коридора шла Зулета.

—  Ну, что? — встретил он ее нетерпеливым вопросом.

—  Пойдем ко мне в кабинет,— сказала она устало.— Пришлось повозиться.

Жунид пропустил ее вперед и, проходя через приемную, растолкал Вадима.

—  Проснись же. Потом отдохнешь. Есть результаты.

—  Я не буду читать вам протокол — это долго,— сказа­ла Нахова,— Вадим Акимович, по-моему, и так еле жив. Можно в двух словах?

—  Ради Бога,— вырвалось у Жунида.— Только поскорее...

Зулета сдержала улыбку. В таких случаях — она помни­ла — он никогда не умел быть терпеливым. Стоило ему на­пасть на след, и он становился невменяемым, для него пере­ставало существовать все, кроме улик и свидетельств по делу, им овладевало возбужденно-приподнятое состояние ожидания, и он не мог понять, почему другие спокойны и неторопливы и не похожи, как он, на взведенную пружину.

—  Хорошо. Я коротко. Итак... проникающее смертельное ранение в сердце. Умер мгновенно. Пуля прошла навылет. Судя по тому, что ее не нашли там, где его бросили в раст­вор, по ободранным носкам сапог и стертым коленям, его волокли по земле...

—  Характер раны? — перебил Жунид.

—  Рана круглая, по-видимому, выстрел произведен из охотничьего ружья...

—  Так я и думал...— прошептал Шукаев.

—  ... в упор,— продолжала Зулета.— Но, как и на теле Барсукова,— никаких следов ожога. Очевидно, стреляли че­рез что-то мягкое — кусок материи, мешок... не знаю. В правой стороне грудной клетки, в складках гимнастерки —

бумажный пыж. Бумага слиплась, склеилась. Нужна техэкс-пертиза.

—  Других следов насилия нет? — спросил Дараев, под­няв на нее затуманенные дремой глаза с набухшими веками.— Мне показалось, когда мы его несли...

—  Да, на затылке — след от удара орудием. Может быть, камнем. Его оглушили, а потом, я думаю, приставили к гру­ди ружье и убили. Кстати, пуговица, которую мы нашли тог­да, не с гимнастерки Кумратова. У него все пуговицы на месте, и они несколько крупнее.

—  Ясно. Пыж вы нам дадите?

—  Вот он...— Зулета вынула из кармана кителя малень­кий пакетик из пергаментной бумаги и протянула Шукаеву.— Пожалуйста.

—  Я должен расписаться в получении? — спросил Жунид.

—  Можно завтра. Секретарь уже ушла.

—  Тогда — спасибо тебе...— он запнулся.— Большое спасибо. Так быстро и так... исчерпывающе. До свиданья. Пошли, Вадим.

Дараев молча кивнул Зулете и направился к выходу. Он уже плохо соображал, что происходит.

— Минутку,— остановила Зулета Шукаева у самых две­рей и, понизив голос, так, чтобы не услышал вышедший в коридор Вадим Акимович, добавила: — Извини меня, пожа­луйста, Жунид (после их первой встречи в Черкесске она впервые назвала его по имени), но... Заурчик все время спра­шивает... Ты бы навестил его. Не обязательно, конечно, у меня. Можно в садике...

— Да, да. Я приду... просто завертелся, знаешь,.. Это проклятое дело отнимает у меня все время.

Она больше ничего не говорила, но и не уходила к себе в кабинет: так и стояла, повернувшись спиной к настольной лампе, горевшей на столе секретаря. Выражения ее лица он не уловил.

—  Ну, я... пойду?

—  Иди. Успеха тебе.

Известие о войне не было неожиданностью для Жунида Шукаева. Он никогда не считал себя дальновидным в вопро­сах политики, больше того — многое из регулярно читаемых им газет было ему непонятно. Едва ли он, например, толком представлял себе, какая разница между лейбористской пар­тией и тред-юнионами, почему ни одна из европейских стран не смогла оказать Гитлеру никакого сопротивления, но вот здравым смыслом, не испорченным и не затуманенным излиш­ней политической информацией, Жунид Шукаев обладал в избытке.

Он видел алчное шествие фашизма по Европе, в общих чертах понимая его идею, представляя себе, как прочно вли­яние Гитлера в среде мелкой немецкой буржуазии — лавоч­ников, барменов, торговцев и других слоев общества, не слиш­ком обремененных запросами интеллекта, а более озабочен­ных собственным желудком. Он немного читал и слышал о Круппе, о Рурском бассейне, о немецкой военной промыш­ленности и, если не догадывался, когда произойдет вторже­ние, то, во всяком случае, не сомневался, что оно неминуе­мо произойдет. Слишком притягательными были для немец­ких фашистов просторы России, слишком не хватало им многого из того, чем она располагала в достатке,— угля, леса, нефти. Он читал в какой-то книжке о трагедии Рудольфа Дизеля, ученого, буквально затравленного германскими влас­тями за то, что он изобрел двигатель, работающий на топли­ве, которого Германия не имела.

Именно здравый смысл не позволял Шукаеву разделить те беспечные шапкозакидательские настроения, которые воз­обладали в известной части нашего общества и легко укла­дывались в строки любой из популярных тогда песен о лет­чиках, летающих выше и быстрее всех, о танкистах, громя­щих врага на его территории, об армии в целом. «Чужой земли — ни пяди, но и своей вершка не отдадим». Многие, ох, как многие свято верили в это и. . ошибались. Дорого заплатили страна и народ за эту слепую веру

Но через все это еще предстояло пройти. А пока Щука-ев, твердо зная, что война будет не из легких, надеялся, выполнив порученное ему дело, еще повоевать с винтовкой в руках. Может быть, он пойдет в разведку, даже наверное, хотя в сущности это неважно. Он знал, что сумеет быть хорошим бойцом. И он хотел этого не только потому, что он один и, кроме маленького Заура, его некому ждать. Просто он — сын огромной, великой страны, и его долг помочь ей в трудный час  Разумеется, он никогда бы не отважился произнести вслух такие торжественно-громкие слова, но думал он так.

А сейчас он должен был хотя бы на пару часов сокра­тить и без того недолгое время своего ночного сна (видит Бог, ему нелегко это сделать!), удвоить энергию и в самый крат­чайший срок распутать тот клубок преступлений, который занимал все его мысли. Благо теперь у него в руках первая и едиыственная пока улика — бумажный пыж, которая при­ведет его в дом убийцы.

Гоголев, живший рядом со зданием управления, мог но­чевать дома и, зная это, уступил Шукаеву и обоим его по­мощникам — Вадиму Акимовичу и Арсену бывшую «комна­ту отдыха», устроенную позади кабинета еще Конопляновым, обожавшим всякую «помпу». Жунид было стал отказывать­ся, но Виктор Иванович не хотел и слушать. «Никаких раз­говоров,— тоном приказа заявил он.— Перебирайтесь сей­час же. И мне легче — будете держать меня постоянно в курсе событий. Кстати, спасибо вам: честно говоря, и я не очень надеялся, что вы все-таки разыщете останки Кумратова...»

В «комнате отдыха» стояли кровать, диван и нашлось место для раскладушки, на которой, как младшему, пришлось спать Сугурову.. Был письменный стол и полупустой книж­ный шкаф, в котором поместились все пять папок с делами.

Переезд из гостиницы много времени не занял — вещей у них почти на было: что надо мужчине — пара чистых ру­башек да смена белья, и уже после обеда в управленческой столовой, когда они вернулись на новое свое местожитель­ство, Шукаев сказал Сугурову:

— Ближайшие два-три дня мы обойдемся без тебя, Ар­сен. Сейчас получишь командировку, смени свою форму на самую обычную — не очень новую и не слишком старую гражданскую одежду — и поезжай вечерним поездом в Ма­хачкалу, а затем в Дербент. До отъезда побывай у Паритовых — узнай, к кому ездил завхоз театра... Еще раз — это тоже до отъезда,— сходи в драмтеатр, поговори с людьми, нроверь все протокольные данные, которые собрал о нем в свое время Бондаренко.

Затем наведаешься в переулок Псыжский, дом 5. Возмож­но, ювелир Чернобыльский вернулся. И от него, и от Паритова здесь тебе нужно только одно: к кому они ездили в Дагестан, у кого бывали — адреса, фамилии, имена. Прове­ришь их всех...— Я напишу письмо начальнику Дагуправления. Когда-то мы встречались в Москве, на курсах. Нужно проверить там ио картотеке всех, у кого были с визитами Чернобыльский и Паритет. Возможно, это совпадение, что они оба туда подались, а, возможно, и нет. Словом, выясни, что сумеешь,— нолная тебе свобода действий. Если понадобит­ся больше трех дней,— телеграфируй или позвонн.

—  Есть. Я могу сейчас идти за командировочным удос­товерением?

—  Да. Я договорился с Гоголевым. Иди. А мы с Вади­мом Акимовичем — в издательство.

* * *
Художник черкесского книжного издательства, довольно молодой, лет тридцати-тридцати двух щеголеватый мужчина с холеным лицом и манерами, претендующими на изыскан­ность (он даже говорил как-то особенно, растягивая слова, несколько нараспев) усадил их по обеим сторонам огромно­го, как кровать, двухтумбового письменного стола, завален­ного набросками, ватманом, раскрытыми книгами, баночками с гуашью и прочими рисовальными принадлежностями, и, картинно подперев подбородок согнутай в локте рукой с бе­лыми пухлыми пальцами, заговорил:

—  Мне сказал директор, кто вы, э-э... так что, понимаю, я полностью в вашем э-э... распоряжении. Чем могу служить, если не секрет?

—  Секрет,— строгим тоном ответил Жунид. Ему сразу не понравился этот человек, который явно кого-то изображал, видимо, думая, что он, как представитель искусства, должен отличаться от простых смертных.— В том смысле секрет, что наш разговор должен остаться между нами.

—  Ну, разумеется, разумеется э-э.... Простите, как вас величать?

—  Можно по званию,— невольно повторяя суховатый тон Жунида, сказал Дараев.— Я капитан, мой коллега — майор...

—  Прекрасно э-э... Я слушаю вас, товарищ майор.

Шукаев молча извлек из нагрудного кармана кителя па­кетик и достал из него сложенный вдвое потрепанный, с наполовину смытыми буквами, оборванный и обгоревший по краям листок из книги.

— Посмотрите внимательно. Это — на черкесском язы­ке, бумага сравнительно нестарая, значит, книга издана у вас не более двух-трех лет назад. Судя по отрывочным фразам, которые можно прочитать,— они не совсем стерты,— стра­ница вырвана из детской книжки или хрестоматии. Вот здесь, сбоку, край какого-то рисунка — не то огромное крыло, не то лапа, не то еще что-то...

—  В чем, собственно, моя миссия? — убрав со стола руки, точно боясь прикоснуться к лежавшему перед ним об­рывку бумаги, спросил художник.

—  Помогите нам установить, из какого издания этот листок,— сказал Дараев.

—  Причем, имейте в виду, что дело связано с убийст­вом,— жестко добавил Жунид.— Страница эта служила пы­жом в патроне.

С художника в момент слетел весь его лоск, и надмен­но-скептическое выражение лица сменилось неподдельным испугом.

— Я что же... я, конечно...— он для чего-то встал, по­тер руки, опять сел и, взяв лупу, обычную принадлежность графика, работающего в технике первого рисунка или граттографии, принялся внимательно рассматривать листок.

Прошла минута, другая. Дараев вытер платком вспотев­ший лоб.

— Не припоминаете? — не выдержал он. Художник, не отвечая, еще несколько секунд изучал листок, потом торжествующе выпрямился и, захихикав, сно­ва начал манерничать пуще прежнего.

—  Вам повезло, э-э-э, дорогие мои. Вы напали на чело­века, которому не занимать зрительной памяти. А уж если рисунок — мой, так тем более. Я свой штрих узнаю из ты­сячи...

—  Неужели вы?..— Жунид с недоверием и надеждой посмотрел на художника. В эту минуту он был готов простить ему все — и франтоватую внешность, и чисто выбритые полные щеки, и покровительственный тон.— Неужели вы... вспомнили?

—  Вспомнил — не то слово,— продолжал тот свои хваст­ливые разглагольствования,— Я просто узнал. «Родная речь» для IV класса черкесской школы. Издана год назад, пример­но в августе сорокового. Да... год назад... подумайте — еще войны не было...

—  Вы нас простите,— сказал Жунид,— великое, конеч­но, вам спасибо, но... но мы должны иметь хрестоматию, чтобы не было и тени сомнения.

—  О! Понимаю, понимаю, э-э. Одну минутку,— он вско­чил, походкой балерины на пуантах прошествовал через всю комнату и открыл книжный шкаф. Поковырялся в нем, брез­гливо отставляя мизинец, когда рука его касалась пыльных корешков книг.

— Вот, пожалуйста!

Жунид взял учебник, стал лихорадочно листать.

—  Позвольте... Так, дальше, дальше — вот! Видите. При­несите-ка ваш замызганный лист. Совпадает? Совпадает. Рисунок к басне «Орел и- Курица». Это — огромное крыло, чувствуете? Остальное сгорело.

—  Чувствую.

—  Честно говоря, мы не надеялись на такую удачу,— с восхищением сказал Дараев.— Память у вас действительно редкостная.

Прощаясь, Жунид уже безо всякого предубеждения по­жал вялую белую руку художника. «Вот и верь после этого первому впечатлению,— подумал он.— Так, вроде бы, скольз­кий какой-то, а дело свое, видимо, знает неплохо...»

—  Что теперь? — спросил Вадим Акимович, когда они вышли из издательства и присели на скамейку в сквере на­против.— В адресное бюро? Но там нет сведений, в каком классе учится тот или иной ребенок.

—  Да, ты прав,— озабоченно ответил Щукаев.— И все же мы должны что-то придумать. Что, собственно, нам нуж­но? Нам необходимо выяснить, у кого из четвероклассников Черкесска в «Родной речи» вырвана страничка. Так?

—  Нет. Не так. У кого из пятиклассников. Хрестоматия выпущена на сороковой-сорок первый учебный год, а он уже кончился. Значит, этот ребенок уже в пятом.

—  Хорошо. Согласен. А что, если мы...— Жунид потер лоб — жест, который везде и у всех означает одно и то же.— А что если...

—  Ну?

—  Не нукай. Я знаю, что делать. Ты побываешь во всех десяти школах города, в каждой из них — примерно по три — по четыре пятых класса, значит, четыреста детей. Свяжешь­ся с учителями, пусть соберут ребят на обмен учебников в определенные дни. Скажем, сегодня — пятые классы. У них там такой порядок — прошлогодние учебники они сдают, новые или подержанные получают с денежной доплатой.

Пусть киоскер открывает каждую «Родную речь для IV клас­са на семьдесят восьмой странице, если она вырвана,— на заметку этого парня.

—  Или девчонку.

—  Что? Какую девчонку?

—  Ты же не знлешь, кому принадлежит книжка — маль­чику или девочке.

—  А-а-а. Ну, да. Я не сообразил, о чем ты.

—  Стареешь.

—  Ну, пойдем,— вставая, сказал Жунид.— Кстати, у меня тоже есть новость.

—  Какая?

—  Третьего дня по моей просьбе были подняты дела за третье мая. По городу... В полдень с базарной площади был угнан мотоцикл с коляской.

Дараев укоризненно покачал головой.

—  И ты столько времени молчал?

—  Семен Дуденко занимался этим. Я не хотел тебе го­ворить, пока все не выяснено. Чего зря болтать. Похитителя не нашли. Машина была брошена на шестом километре...

—  То есть в десяти-пятнадцати минутах ходьбы от опушки леса, где Итляшев встретил тех троих?

—  Да, и если мы с тобой правы, они добрались к мосту раньше, чем туда приехали на подводе Барсуков и Кумратов. Где-то в районе моста они и совершили убийство.

—  Труп Кумратова сразу бросили в сырой раствор, а Барсукова протащили дальше и утопили в реке...

—  Точно, доктор Ватсон. Во всяком случае — иного объяснения я пока не вижу. Все, вроде бы, укладывается... Однако до убийц мы с тобой еще не добрались... Действи­тельно, стареем, наверно.

12. ОСОБНЯК НА ОКРАИНЕ ДЕРБЕНТА


«Осколки разбитого вдребезги». Ранний визит. Биог­рафия, в которой все похоже на сказку из «Тысячи и од­ной ночи». Разговор в кунацкой. «Катрантун таниятун», по арабски «вторая капля». Арсен Сугуров и шейх Омар.

Дербент сороковых годов — шумный, типично кавказский многоязычный город, в ту пору еще хранил следы старины в виде допотопных кирпичных строений в один или два этажа, возведенных когда-то русскими купцами, обосновавшимися на юге, в виде холодных сероватых зданий с узкими окнами — бывших казарм, где размещались прежде солдаты колониаль­ных войск Российской империи, нескольких полуразрушенных мечетей с обвалившимися минаретами, откуда муэдзины теперь уже не призывали мусульман на молитву мечети действую­щие если и были, то существовали тайно, и немногие их слу жители тайно же собирали на молитву правоверных, все больше белобородых старцев,— и научились обходиться без минарета и даже без мухараба, потому что намаз совершался в обык­новенных домах или в приспособленных под межгид утеп­ленных сараях — Советская власть не жаловала никакой ре­лигии — ни христианской, ни магометанской Молодежь в ней и не нуждалась, а вот старики не могли так легко отрешиться от представлений, которые впитали с молоком матери. Прав­да, перед войной ревнители ислама уже так тщательно не скры­вали своей приверженности к аллаху, кое-где даже поговари­вали об открытии вполне официальных мечетей, но дело до этого не дошло Однако бывшие муллы, хаджи и шейхи окон­чательно не потеряли куска хлеба их — кто по убеждению а кто по укоренившейся привычке — приглашали на свадьбы и похороны к ним обращались за помощью и советом особенно люди пожилые больные и увечные, почему-либо не нашедшие успокоения в учреждениях иного рода — в канцеляриях, ам булаториях и собесах. Остаткам магометанского духовенства, ушедшим, так сказать, «в подполье», оставалось только одно — насколько возможно, цепляться за своих немногочисленных прихожан, ибо потерять их означало потерять источник сущес­твования, а, если последнее все-таки случалось, искать иных, далеко не всегда законных доходов

Новый Дербент, город растущей промышленности, рыба­ков и докеров, город новой национальной культуры и искус­ства, жил своей напряженной жизнью, в бодром ритме кото­рой не было места зловещим теням прошлого, и они не ом­рачали его будней. Но по укромным углам, в паутине и пыли, еще гнездились, скрываясь от дневного света, «осколки раз­битого вдребезги» — затаившиеся клерикалы, приверженцы зеленого знамени, под которым они так и не сумели собрать в свое время фанатичных воителей газавата, не сумели склонить горцев к союзу с милой их сердцу Оттоманской Портой. Все это было в прошлом, и, если два десятилетия назад кто-то верил еще в чистоту помыслов приверженцев ислама, то теперь легковерных почти не осталось. Оказавшиеся по существу не у дел муллы и шейхи либо превратились в жал­ких побирушек, либо скатились в болото уголовщины, даже не пытаясь прикрываться личиной поборников истинной веры.

Некоторые из них жили вполне безбедно, хотя нигде не работали; конечно,— на окраинных улочках старой части го­рода, подальше от шумного центра, где все на виду, жили тихо, не обращая на себя внимания, стараясь понапрасну не мозолить людям глаза и во всем следуя древней лакской пословице: «Овечий язык ешь, а человечьего берегись». От­сюда — и высокие каменные или глинобитные заборы, и массивные, окованные железом калитки с оконцем-глазком, запирающиеся на крепкие засовы, и громыхающие во дворах цепями откормленные злобные волкодавы.

В калитку одного из таких дворов ранним июньским ут­ром сорок первого года постучался мужчина в горской папа­хе из золотистого курпея, гимнастерке из старого сукна, порядком потертой, давно, как видно, не стиранной, и в та­ких же галифе, вправленных в сапоги. Смуглое лицо его с тонкими щегольскими усиками на верхней губе, выражало туповатое почтение и затаенный страх, когда он, после не­которого колебания, три раза, с равными промежутками, стук­нул в калитку костяшками пальцев.

Во дворе звякнуло, послышалось глухое рычание. Муж­чина в папахе постоял, вороватым взглядом окинул пустой узенький переулок, спускающийся под гору, и постучал еще раз.

Приоткрылось с той стороны круглое маленькое отверс­тие в калитке, и на раннего посетителя глянул выцветший, в красных прожилках, старческий глаз.

—  Ты? — спросил после долгой паузы дребезжащий глухой голос.

—  Я, святой отец. Впусти с миром,— робко ответил посетитель.

—  Входи.

Закрыв калитку на засов, встретивший раннего гостя старик в длинном до пят шелковом халате и расписных мяг­ких чувяках, с белым тюрбаном на голове, ворчливо пробор­мотал что-то и показал костлявой рукой с сухими белыми пальцами на посыпанную гравием дорожку, ведущую к дому.

— Иди вперед,— без малейшего акцента сказал по-рус­ски старик, легонько толкнув в спину явно оробевшего ви­зитера.

Тот покорно повиновался, с любопытством рассматривая двор и постройки. Все тут было крепко, надежно, с запасом.

    

Полутораэтажный дом из желтоватого кирпича с затей­ливыми украшениями и полумесяцами на пилястрах, крытый круглой старинной черепицей. В форме оконных рам, дверей, крашеных, видимо, давно, но чистых и аккуратных, мелких кирпичных деталях наружных подоконников и наличников чувствовалось тяготение к восточному великолепию, ограни­ченному, однако, скромными размерами постройки и почер­ком мастера, которому явно не доставало чувства меры и пропорций — домик вышел приземистый, кряжистый, и ему вовсе не шли все эти тяжеловесные излишества. Построен он был, пожалуй, лет сто назад, судя по раскрошившемуся кое-где кирпичу и позеленевшей черепице, но содержался в полном порядке.

Сразу за домом виднелась длинная беленая постройка из туфа с подслеповатыми арочными окошками под самой застре­хой — не то сарай, не та амбар,— а еще дальше — зеленел сад — груши, айва, урюк.

— Мир дому твоему, Омар Садык,— остановился гость у порога.

— Входи,— так же сухо, фальцетом повторил хозяин.

Большая кунацкая, куда Омар Садык проводил человека в папахе, представляла собой классический образец помеще­ний такого рода. Вошедший осторожно переминался с ноги на ногу, не зная, как вести себя среди этой роскоши. Насто­ящий персидский шелк расшитых подушек, турецкий орнамент огромного ковра, покрывающего всю заднюю стену, увешан­ную серебряным оружием — был тут и строгий с коричне­вой рукояткой кабардинский кинжал, и кривой ятаган с уши­ренным косым клинком — страшный нож янычар, и сверка­ющая насечками nq серебру ножен настоящая кубачинская сабля. Пол устлан циновками, сбоку, у стены — инкрустиро­ванный мавританский столик, на котором стояли кальян и искусной работы бронзовый кувшин для вина с шишаком-крышкой, откидывающейся на шарнире. В углу, у окна, в огромной фарфоровой вазе, расписанной миниатюрами, изобра­жающими сцены из жизни сераля, рос куст лимона.

Омар Садык кивнул гостю на подушки, разложенные у стены, и первый показал пример — сел спиной к стене, скрес­тив по-турецки ноги.

Несколько минут старик молча смотрел на смущенного посетителя.

Жесткое волевое лицо хозяина, желтовато-пергаментного цвета с водянистыми, ио все еще пронзительными глаза­ми и ястребиным носом выражало смешанное чувство брез­гливости и презрения. Губ почти совсем не было на этом бесстрастно-холодном лице — узкая ехидная щель. Брови, белые, как вата, изредка шевелились, как бы следуя нетороп­ливому течению его мыслей. Он снял чалму — знак палом­ничества, совершенного в Мекку — хаджа, как называли святое хождение магометане, и обнажил совершенно лысую голову, блестящую, как полированный шар, сплюснутый с двух сторон. Погладил узкую козлиную бородку, тоже белую, словно приклеенную.

— Кто позволил тебе явиться сюда, Зубер?

Зубер Нахов (это был он — блудный братец Зулеты, от­сидевший свой срок за воровство и связь с шайкой, угнав­шей когда-то карабаира) хотел было подскочить со своего места, но Омар Садык удержал его нетерпеливым движени­ем руки.

— Сиди. Не будь лицемерен. Отвечай. И без лишних слов. Зубер открыл рот и снова закрыл, словно лишился голоса. Он видел этого зловещего старика всего в третий раз,

впервые попал к нему в дом, и, несмотря на то, что считал себя человеком бывалым, каковым он и был в действитель­ности с точки зрения любого из своих дружков по уголовно­му миру, но чувствовал себя сегодня словно жалкий нашко­дивший мальчишка, в ожидании розог.

О, он так много слышал об Омаре Садыке!

Старик, сидевший перед ним, прожил долгую, удивитель­ную жизнь, полную разительных перемен и контрастов. Никто не знал его истинной национальности. Омар Садык (кто по­ручится, что это его настоящее имя?) во времена оны учил­ся в Константинополе, был, говорят, близок в молодости к турецкому двору, потом волею судеб попал в Европу,— тут тоже все было окутано тайной — учился в каком-то коллед­же в Эдинбурге, потом колесил по разным странам, был в Шанхае. В предреволюционные годы снова объявился в Рос­сии — преподавал в крымском Аль-Ахраме, потом обосновал­ся в Осетии. Совершил хадж в Мекку, поклонившись святой Каабе, где, по слухам, имел связи с племенем курейшитов, мастеров караванной торговли, разбогател, одновременно став шейхом суннитского толка. По возвращении несколько лет. провел в Петербурге — к тому времени он знал уже несколько европейских и восточных языков, великолепно гово­рил по-русски

Теперь для старого Садыка настали трудные времена, хотя, говорят, кое-что осталось у него от прежнего состоя­ния, не дает оскудеть его дому и патент на частную ювелир­ную мастерскую, где работает у него несколько кубачинцев. Помимо легального сбыта продуктов их ремесла, Омар Садык (об этом Зуберу тоже было известно) занимался и скупкой дорогих украшений из золота и драгоценных камней, что уже и вовсе не поощрялось Советской властью.

Помимо всего прочего, старый, на вид немощный чело­век, сидевший перед Зубером Наховым, скрестив ноги на персидской подушке, обладал странным могуществом в кру­гу людей, почему-либо поставивших себя вне закона, к услу­гам которых при случае прибегал, не оставляя без внимания и их нужды.

Сведения эти Зубер почерпнул в свое время у Хапито Гумжачева, с которым пришлось ему посидеть в пересыльной тюрьме по делу карабаира. Чуть ли не под страхом смерти адиюхский конокрад Хапито рассказал Зуберу об Омаре Садыке. А несколько лет спустя воровская изменчивая форту­на снова столкнула Нахова с таинственным шейхом. Было это здесь же, в Дербенте, только не в доме Омара, а на одной из квартир, у человека, известного Зуберу под именем «ба­рона». Там и получили они поручение от старика. Там же он назвал им и велел запомнить свой адрес, но запретил являться к нему без крайней на то необходимости. Правом быть гос­тем Омара Садыка пользовался далеко не каждый.

Некоторые из тех, кто знал шейха по его связям с пре­ступным миром, поговаривали даже, что он сидел уже в трид­цатые годы, но по настоятельным требованиям из-за рубежа, исходившим от мусульманской лиги в Азии, срок наказания ему был сокращен и по отбытии его он появился здесь, в Дагестане, где легко пустил корни, так как знал аварский язык. Дом, в котором Омар Садык жил теперь, по словам Хапито Гумжачева, принадлежал прежде отцу шейха, купцу первой гильдии, убитому в годы гражданской войны в отря­де Шкуро. Вернувшись из мест заключения, Омар Садык, якобы, перекупил дом у его последнего хозяина и устроил в подвале мастерскую.

Одним словом, Омар Садык, при всей своей внешней добропорядочности, внушал страх Зуберу Нахову.

Пауза затянулась.

— Говори! — коротко приказал старик.

Неслышно ступая, вошла черноглазая средних лет жен­щина с наполовину закрытым лицом и поставила перед ними поднос с сушеным инжиром, кувшин и два кубка. Шейх, как видно, не всегда следовал установлениям Магомета.

—  Я... я не нашел цыгана,— прошептал Зубер.— Его сначала взяли, потом он драпанул. А куда — не знаю   В Черкесске опасно — туда вызвали майора из Ставрополя. Я знаю его — с ним шутки плохи...

—  Кто?

—  Шукаев Жунид. Кабардинец. Слышали о карабаире?

—  Твое дело отвечать, мое — спрашивать,— оборвал его Омар и, взяв серебряный кубок, стоявший на подносе, отпил глоток вина. На сухой морщинистой шее судорожно дернул­ся острый кадык и опустился на место.— У барона был?

—  Разве он не сказал?

—  Послушай, ты, червь земной,— прищурившись, заши­пел шейх.— Ты простой жалкий вор — так не забывай, где твое место. Или, может, не знаешь, что говорит святой Коран о таких, как ты? — Омар Садык осторожно поставил кубок на поднос и, погладив бороду, негромко процитировал: — «Вору и воровке отсекайте их руки в воздаяние за то, что они приоб­рели, как устрашение от аллаха»... Мне стоит шевельнуть паль­цем, и твоя песня будет спета на веки вечные, понял?

—  Понял, устаз, понял,— поперхнулся инжиром Зубер

—  Тогда отвечай на вопросы кратко   И перестань бле­ять, точно овца, отбившаяся от стада. Был у барона?

—  Нет, господин. Не был. Не знаю, где он. Весь Дер­бент обошел, по всем малинам искал — нету нигде

—  Ну, вот что...— белые брови Омара задвигались и за­легли хмурой складкой на переносице.— Даю вам сроку не­делю. Пойдешь к барону, я скажу, как его найти, и скажешь ему... Запомни мои слова хорошенько...

—  Запомню, все запомню.

—  Хоть на дне моря пусть отыщет цыгана. Мне нужна катрантун таниятун. Повтори — «катрантун таниятун»

—  Кат... катрантун таниятун,— точно попугай прошеп­тал Нахов.

—  Слова эти арабские, в переводе они означают «вто­рая капля»   И еще передашь: если барон или цыган вздума­ют играть с Омаром Садыком в плохую игру, то пусть поос­терегутся. Знаешь рутульскую пословицу «Были абрикосы, был салам алейкум, кончи ись абрикосы — кончился салам алейкум!» Впрочем, где тебе знать?

—  Прости, Омар, но в твоих словах туман... какая «вто­рая капля? Мы с цыганом знали только, что наше дело на­йти того фрайера и взять у него...

—  Заткни свою поганую глотку, нечестивец! — неожидан­но взорвался Омар Садык, оглянувшись на дверь, и в глазах его вспыхнули холодные искры.— Бездарные воры, бездарные жулики... простого дела не сумели сделать, подняли тарарам на весь город. Исполнишь, что я сказал, большего от тебя не требуется. И думать забудь о том, что вам с цыганом было поручено. Скажешь только барону, если он или цыган не най­дут мне «вторую каплю» — не сносить им голов. Мне известны все их художества. И пусть помнят, что теперь военное время — нянчиться с такими, как они, никто не станет. Понял?

—  Понял, почтенный шейх.

— То-то. И того, что я сказал тебе, не вздумай повто­рять даже во сне.

—  Что ты, господин, что ты...

—  Прежде чем ты уйдешь,— снова огладив бороду, ска­зал Омар уже благодушнее,— ответь мне еще на один вопрос.

— Все, что хочешь, хозяин...

—  Заткнись и отвечай, когда спросят. Где платок Хахана?

—  У меня...— Зубер полез за пазуху.

—  Давай сюда,— снова нахмурился шейх.— Глупцами земля полна. Какой шайтан надоумил ваши пустые головы разбрасывать их повсюду?

—  Хапито велел...

—  Я еще оборву Хапито его длинные уши,— сказал ста­рик, пряча платок с монограммой, который отдал ему Нахов.— А теперь — можешь выпить такое вино, какое тебе, дураку, и во сне не снилось...

Нахов потянулся к кубку, который до этого не решался взять, но так и не успел к нему прикоснуться. Со стороны двора донесся стук в калитку.

— Ступай туда! — Омар повелительным жестом показал Зуберу на дверь в соседнюю комнату.— Там найдешь новую одежду — выбери себе впору: после того шума, что вы на­творили в Черкесске, тебе нельзя там появляться в прежнем обличье. Да сиди тихо, пока не скажу. Ступай. Деньги полу­чишь у меня, после...

*  *  *
Мягкие сафьяновые чувяки скрадывали шаги — Омар Садык подошел к калитке бесшумно и, слегка отодвинув металлический кружок, прикрывающий отверстие в ней, глянул на улицу Несколько секунд изучал лицо стоявшего там человека. Видимо, остался недоволен, потому что ватные брови его снова сдвинулись к переносице и, не сойдясь, за­стыли, придав его аскетическому лицу выражение досады и озабоченности. Он неторопливо открыл калитку и громко (так, чтобы было слышно в доме) сказал медоточивым голосом

—  Салам алейкум, дорогой гость! Зачем пожаловал? Разве Омар Садык неисправно платит налоги? Разве в чем прови­нился?

—  Почему вы обязательно должны были провиниться? — удивленно отозвался Сугуров. Он был в штатской одежде — на его плотной фигуре хорошо сидел слегка поношенный костюм, под ним — белая рубашка-«апаш», воротник поверх пиджака по моде тех лет и серые парусиновые туфли.

—  А зачем же ко мне присылают товарища из мили­ции? — так же громко спросил старик и улыбнулся просто­ватой улыбкой.— Входи, дорогой, мой дом — твой дом.

Арсен даже несколько растерялся Ничего себе — замас­кировался! Дряхлый старикан и тот узнает в нем милицио­нера!

—Почему вы решили, что я из милиции? — Арсен по­краснел, почувствовав, что снова совершил промах: или надо было сразу сознаться, или изобразить благородное негодова­ние и начисто отрицать, что он имеет отношение к органам А он вместо этого задает глупый вопрос, сама неопределен­ная форма которого уже содержит готовый ответ

Омар Садык пропустил Арсена вперед и тихо засмеялся скрипучим елейным смешком.

— Шея, дорогой. Шея загорела у тебя. Сразу видно, что носил мундир с прямым воротником. Имеющий глаза — да видит.

Сугурова Омар не стал принимать в кунацкой. Из при­хожей была еще одна дверь, ведущая в скромно обставлен­ную комнату, посередине которой стоял сосновый квадратный стол, накрытый клеенкой, четыре венских стула, в углу — оббитый кожей старый диван и два таких же кресла. Шкаф­чик-горка с простой фаянсовой посудой.

—  Садись, сын мой,— пододвигая Арсену стул, сказал хозяин.— Скажи твое имя. Знаешь, как говорят арабы: «Спе­ши обрадовать добрым словом встречного,— может больше не придется встретиться». А доброе слово как скажешь без имени?

—  Махмуд мое имя,— солгал Сугуров. Я действительно из милиции — вы верно угадали. Я постараюсь не отнимать у вас много времени...

—  Ничего, сын мой. Говори, я слушаю.

—  К вам у нас нет никаких претензий,— торопливо про­должал Арсен, постепенно овладевая собой.— Мой приход вызван необходимостью задать вам несколько вопросов...

Старик хитровато прищурился и сказ_ал уже без улыб­ки, но по-прежнему сладким тоном:

—  Прости, Махмуд, меня старика, но... если разговор по делу, то и вести его надо по делу. Может, есть у тебя какая книжечка, в которой написано, откуда ты и кто ты таков?

—  Разумеется, есть,— сказал Арсен и привычным движе­нием полез в карман пиджака, но вовремя остановился. Ну, и хитрая бестия этот белобородый! В удостоверении-то чер­ным по белому написано, что оно выдано никакому не Мах­муду, а Арсену Сугурову!

Омар, от которого не ускользнуло замешательство гос­тя, лицемерно опустил глаза и сказал примирительно:

— Забыл книжку? Ладно уж — старый Омар привык верить людям. Аллах велел верить. Говори, чего надо тебе?

Сугуров готов был провалиться сквозь землю. С ним обошлись, как с мальчишкой: сначала надрали уши, а потом погладили по головке. С трудом сдерживаясь, чтобы не наго­ворить грубостей, он задал-таки свой первый вопрос, отлич­но понимая, что инициатива принадлежит не ему:

—  Вам знакомо имя — Умар Паритов?

—  Нет, Махмуд. Не знаю такого.

—  Вспомните хорошенько. Он был у вас примерно две недели назад. По его словам,— привозил несколько колец на реставрацию. В одном — камень выпадал, в другом — умень­шить кольцо надо было... еще что-то.

Омар развел руками.

—  Много ко мне народу ходит. Может, и был такой Паритин...

—  Паритов.

—  Пусть так. Не помню.

—  Я хотел бы поговорить с вашими мастерами.

—  Нет никого Двоих третьего дня по мобилизации взя­ли, один — брата в армию провожает. Война теперь... А завт­ра — день нерабочий, воскресенье.

—  У вас три мастера?

Омар Садык поджал губы.

—  Четыре.

—  Трех нет, как вы говорите. А где четвертый?

—  Болеет

—  И часто у вас пустует мастерская? . Кстати, может вы мне ее покажете?

—  Нет, дорогой,— прищурившись, сказал Омар Садык и сухая ладонь его, лежавшая на столе, сжалась в кулак.— Не дело говоришь. То — нет претензий, то — покажи мас­терскую! Может, еще обыск захочешь сделать! Не много ли? Удостоверения нет, формы на тебе нет! Если дано тебе пра­во — возьми нужную бумагу у своего начальника — тогда приходи, все увидишь, все узнаешь, а теперь — не гневи аллаха!

Лицо старика преобразилось. Еще минуту назад привет­ливо-открытое, даже угодливое, оно стало теперь непроница­емо-жестким, враждебным. Ехидные тонкие губы сжались, глаза скрылись в узких щелках слегка припухших век, бро­ви вытянулись в одну почти ровную белую линию и показа­лись чужими, нарисованными белым гримом. Нет, не хотел бы Арсен Сугуров попадаться этому дряхлому на вид старцу на узкой дороге Зол и страшен он был сейчас в своем хо­лодном спокойствии.

И еще одно смутно беспокоило Сугурова,— он даже не отдавал себе отчета что это, но чувствовал какую-то неуло­вимую фальшь в словах Омара, в манере говорить и держать­ся, во всем его поведении. Возможно, сложись все иначе и не попади он сразу же впросак, Арсен и обратил бы внима­ние на то, как не вяжется абсолютно правильная, иногда даже изысканная русская речь Омара Садыка с наигранным стрем­лением упростить ее, уподобить речи не очень-то грамотного кавказца, который никогда не заговорит, как русский, пото­му что привык к горскому словоупотреблению — с повтора­ми, навеянными фольклорной языковой стихией, с ритмичес­ки организованным, плавным, даже напевным строем. Омар Садык говорил именно так, но не совсем так.

И Арсен, на протяжении всего разговора чувствовавший себя не в своей тарелке, не заметил, не понял этого.

Так он и ушел, не разобравшись, почему старик показался ему фальшивым, играющим не свойственную ему роль.

До ухода Сугуров еще спросил:

—  Вам не знаком бывший ювелир Самуил Исаакович Чернобыльский?

—  Как сказал? Прости, не расслышал!..

—  Самуил Исаакович Чернобыльский.

Садык снова согнал с лица жесткое выражение, провел по бороде рукой.

—  Когда-то имя его знали многие, сын мой. Известный был золотых дел мастер. Кавказские промыслы хорошо по­нимал. Много лет ничего о нем не слыхал. Да и раньше встре­чаться не приходилось. Люди рассказывали. Жив ли?

—  Жив,— сказал Арсен.— Недавно здесь, в Дагестане был. На отдых ездил, если правду говорит...

—  А почему нет? Зачем старому человеку неправда? Однако, заговорились мы с тобой...— Омар Садык встал, всем своим видом показывая, что гостю пора уходить.— Прости, Махмуд, что не встретил тебя, как подобает горцу, но... хо­зяйка моя захворала, грудная болезнь у нее...

—  Возможно, мы не в последний раз с вами видимся,— многозначительно сказал Арсен, скрывая досаду, вполне по­нятную в его положении, и вдруг, уже поворачиваясь к две­рям, чтобы уйти, уловил мимолетное прислушивающееся выражение бесцветных глаз Садыка и гримасу нетерпения, которая, однако, тотчас же исчезла, как только старик заме­тил, что на него смотрят.

—  Старуху мою не слыхать. Как бы не случилось чего с ней...— точно объясняя свое поведение, сказал он.

Выходя, Сугуров оглянулся на дом. Все занавески на окнах были задернуты.

*  *  *
Кляня себя последними словами за необдуманный и как следует не подготовленный визит к Омару Садыку, Арсен повернул за угол и, остановившись, прислушался. Из пере­улка до него донесся жесткий звук задвигаемого засова. Зна­чит, этот старый хитрец стоял и следил — ушел он или нет. Зачем ему это нужно? И почему он навострил уши, когда Арсен собрался уходить? Какой-то странный звук, будто что-то упало, вроде бы донесся из глубины дома. Тогда Сугуров не обратил на него внимания. Может, у старика был кто-нибудь посторонний?

Арсен вернулся и выглянул из-за угла. Переулок был пуст. Калитку усадьбы Садыка отсюда хорошо видно. Может быть, подождать?

Он достал «Беломор», но папиросу вынуть из пачки не успел: калитка отворилась, и из нее сначала высунулась го­лова,— обладатель ее оглядел улицу,— затем показался весь — в войлочной шляпе, в черкеске с белыми костяными наконечниками газырей и в хромовых сапогах.

Послышался уже знакомый Арсену звук задвигаемого засова, и гость Омара Садыка, которого он почему-то счел нужкьм прятать, быстро зашагал по направлению к тому углу, где стоял Сугуров.

— Значит, у тебя все же был кто-то, старый волк...— прошептал Арсен и спрятался за дерево. Он уже знал, что не выпустит сегодня из виду человека в горской одежде. В одном ему не повезло, так, может, повезет в другом?..

Весь остаток дня лейтенант милиции Арсен Сугуров «ви­сел на хвосте» у Зубера Нахова...

13. ВЫРВАННАЯ СТРАНИЦА

Самуил Чернобыльский дает «консультацию». Омар Садык. Заметка в «Терских ведомостях». Кто рылся в папках с делами? Суета сует и томление духа. Пропажа. Вырванная страница. На сцене появляется Алексей Буеверов.

Первые сутки после отъезда Арсена Сугурова в Дагес­тан, пока Вадим Акимович носился по городским школам в поисках учебника с вырванной страницей, Шукаев занимал­ся канцелярией — это было необходимо при его профессии, хотя со студенческих лет он не мог терпеть бюрократичес­ких бумажек. Он еще раз просмотрел некоторые протоколы допросов, особенно те, которые касались странной кражи мельхиорового кольца с александритом (название камня ему все же удалось установить в инвентарных документах скупоч­ного отдела «Ювелирторга»); решил, что тратить время на повторные допросы заведующего и продавщицы нет смысла — дотошный Бондаренко сделал все на совесть. Затем Жунид разослал шифровки в управления НКВД и органы милиции о розыске Рахмана Бекбоева, по неизвестным причинам уехав­шего из Черкесска. На Одноухого Тау, правда, не падали подозрения о его участии хотя бы в одном из преступлений последних месяцев, но Шукаев считал нужным на всякий случай проверить и такую возможность.

Что же касается бывшего ювелира Чернобыльского и завхоза театра Умара Паритова, то их обоих они допросили вместе с Арсеном накануне его отъезда.

Покончив с бумагами, Жунид заперся в их новой рези­денции, позади кабинета Гоголева и, усевшись на диване, Взвалил себе на колени старую, пожелтевшую подшивку «Терских ведомостей» за 1914 год и стал просматривать послед­ние страницы каждой газеты, где обычно печатались скандаль­ная хроника, информации о происшествиях и уголовных де­лах, слушаемых во Владикавказских судах.

Чтение это, вроде бы, совсем не соответствовало момен­ту, но у Шукаева были свои причины интересоваться столь далеким от его нынешних забот прошлым.

К Чернобыльскому они ездили вдвоем с Сугуровым. При дневном свете — было около четырех часов — домик бывше­го ювелира уже не казался таким темным и мрачным, как тогда ночью. Разросшийся сад укрывал его с улицы почти це­ликом, виднелась только часть окна и рыжая с зеленцой че­репичная крыша. Во дворе все благоухало — старик, видно, имел слабость к цветам, которые росли вдоль аккуратно за­асфальтированной дорожки и на большой круглой клумбе, перед застекленной верандой. Розы, всех цветов и оттенков, ночные фиалки, закрывшие свои оранжевато-желтые лепест­ки, лилии еще в бутонах и уже начинающие распускаться, ирисы — темно-фиолетовые и бледновато-голубые. В задней части двора стояла огромная собачья будка, накрытая куском поржавевшего железа, а возле нее на тоненькой цепочке, натягивая ее, заливисто тявкала беспородная собачонка со злой узенькой мордой и короткими лапами

— Он не укусит,— с типичным еврейским акцентом («вку­сит») сказал хозяин, жестом приглашая гостей в дом.

В комнаты он их не повел, а усадил на веранде, у от­крытого во двор окна, заплетенного снаружи вьющимся ви­ноградом

—  И что ви хотите? (его «ви», вместо «вы» сразу напом­нило Жуниду характерный одесский выговор, знакомый боль­ше по фильмам, да по сочинениям Бабеля, потому что в Одессе ему приходилось бывать только проездом).

—  Мы из милиции,— сказал Жунид.— И знаем, что ме­сяц с небольшим тому назад у вас уже были наши товари­щи. Просто мы кое-что хотели бы уточнить. Это касается ограбления ювелирного ларька под майские праздники.

—  Но я не могу знать про ту ярмарку,— развел руками Чернобыльский и одновременно подкатил глаза вверх, как бы призывая небо в свидетели.— И вообще... Я пенсионер ( он сказал: «пенсионэр»), что мне надо? Маленький кусочек ко­рейки, яичко и стакан кофею. Если просят исделать оценку, я согласен — почему не уважить? И себе какую-никакую красненькую на цветочные семена заработаю. Цветы развожу — страсть, знаете,— семена других сортов с рук покупаю. Дорого. И все. Иных дел по своей профессии не имею.

— И все же, позвольте несколько вопросов. Собственно, нам нужна ваша консультация.

— Исделайте одолжение.

Жунид глазами показал Сугурову, достававшему из план­шета бумагу, что писать ничего не надо, и спросил тоном человека, понимавшего, насколько формальна его миссия, от которой он ничего не ждет. Так, для порядка.

— Какое у вас образование?

— А никакое,— самодовольно усмехнулся старик, потерев лысую голову.— Полгода учился в молодости в Строгановс­ком московском училище прикладного искусства..

— А до этого?

— Ну, как сказать. Хедер, знаете... Однако, рёбе наш человек был с багажом. Древнееврейский там, талмуд — как водится, но и в естественных науках понимал. Потом уж — реальное.

— После училища?

— Всемирно известную фирму Ротшильдов слыхали? — еще больше напыжился Чернобыльский.— Так вот, чтоб вы зна­ли: у Ротшильда во всех странах свои филиалы были, не го­воря об агентах и маклерах. В Одессе я у них служил. Спер­ва — учеником, потом к мастеру приставили. Я способный был, чтоб вы знали. Через два года свою мастерскую заимел. Да что про это вспоминать,— бывший ювелир вздохнул и подка­тил глаза.

— Нет, почему же, все это очень интересно.

— Нынешние мастера того понятия не имеют...— мечта­тельно сказал старик, видимо, с удовольствием предаваясь воспоминаниям.— Измельчало ремесло. Да и материал не тот пошел. Редко когда стоящая вещь попадется. А через мои руки, молодые люди, чтоб вы знали, прошло столько, что хватило бы на три жизни, и каких жизни...

Глаза его заблестели, на щеках проступил легкий румя­нец, короткие толстые пальцы лежавшей на столе руки за­шевелились, словно он вдруг на ощупь почувствовал украше­ния и драгоценности, которые возникли сейчас, как далекий полузабытый мираж, в его памяти.

— Что теперь? Колечко, какой-никакой браслетишко, ну, там, сережки, а стоящих камней — чел да обчелся. А тогда..

Знаете вы, что такое большой и малый букет? Шпильки на корсаж, молодые люди, исделанные в виде цветов! Брилли­анты, изумруды, золото, серебро, амаль. А эгреты, башмач­ные пряжки, диадемы, колье, подвески, шпильки головные, фермуары, шпинели, эполеты, пряжки-аграфы...

Глаза Чернобыльского совсем закрылись, на губах засты­ла блаженная полуулыбка,— он смаковал, перекатывая под языком, как дорогую конфету, каждое из этих названий, почти ничего не говоривших ни Жуниду, ни Арсену.

— А ордена?! Разве теперь ордена? . Так, простите, про­стые бляшки. Чтоб вы знали — Андрей Первозванный — бриллианты, розы, золото, эмаль; Святая Екатерина — брил­лианты, серебро, эмаль; Святая Анна — бриллианты, руби­ны, золото, серебро, эмаль; Александр Невский — бриллиан­ты, розы, серебро, эмаль — мало ли — топазы, филигрань, сапфиры, жемчуга, лазурит — все было... Если уж на груди такой орден — вся грудь, знаете, играет, горит белым огнем..

— У вас и у самого немало было,— вкрадчиво сказал Жунид в тон Чернобыльскому.

— Все было... было,— знаете как Барон у Горького го­ворил: «повара, кареты...» — Чернобыльский вдруг умолк, улыбка сползла с его круглого, умильного лица, глаза откры­лись и смотрели теперь отчужденно.

— Заболтался я, понимаете. Вы уж простите меня, ста­рика.

— У вас тогда изъяли ценностей на восемьсот тысяч, если не ошибаюсь? — быстро спросил Жунид.

Самуил Исаакович обиженно поджал губы.

— Зачем, голубчик, спрашивать, если вам все известно?

— Нет, не все. Нам неизвестно, куда делся большой бриллиант, который будто бы значился у вас по описи и который сотрудники тогда не нашли.

— Они и не могли найти,— сухо сказал ювелир.— Он был украден у меня еще до революции. О том и в газетах писали...

— В каких газетах?

Старик насупился, видимо, недовольный собой.

— Кто же теперь вспомнит?

— Вам, по-моему, на память грех жаловаться. Вон как про ордена и украшения все помните...

— Перестаньте сказать,— деланно улыбнулся Чернобыль­ский.— Склероз, чтоб вы понимали...

— Процесс по вашему делу проходил во Владикавказе?

— То ж вы знаете.

—  А когда украден бриллиант?

—  Перед самой империалистической.

—  Значит, 1914-й год?

—  Выходит так.

—  Разумеется, «Терские ведомости»?

Старик явно замкнулся и даже сидел на стуле не так по-домашнему вольно, как вначале. Он весь подобрался, снял со стола руки и не смотрел ни на Жунида, ни на Арсена, молча сидевшего справа от него, а куда-то поверх и в сторону, слов­но пересчитывал глазами виноградные листья, заглядывавшие в окно.

—  В заметке шла речь о пропавшем камне?

—  Может, шла, а может, и нет. Не помню.

—  Хорошо. Мы больше не будем вам докучать,— сказал Шукаев.— Последний вопрос: что вы думаете о краже мель­хиорового кольца с александритом в день ярмарки?

—  А ничего, чтоб вы знали. Зачем мне про это думать. Я его не крал.

—  Вы напрасно обижаетесь. Вам же начальник угрозыс­ка майор Бондаренко рассказал об этом происшествии. За­писано в протоколе...

—  Ну, рассказал. А что думать: глупый воришка, никог­да дорогой вещи в руках не имел. Взял кольцо, что поболь­ше, вот и все. Александрит в том перстне огромный был. Может, за изумруд приняли...

—  Значит, вы видели кольцо до его исчезновения?

—  Нет, не видел,— равнодушно отвечал Чернобыльский.— Фатимат потом говорила

—  Тогда все. Простите, что отняли у вас время.

Уже выходя, Жунид обернулся в дверях веранды (старый, избитый прием, который, однако, часто приносит неожидан­ную удачу) и строго спросил:

—  А к кому и зачем вы ездили в Дагестан?

—  Искал... ну, это, чтоб вы знали...

Он явно растерялся, глазки бегали, он наморщил лоб, силясь овладеть собой и найти подходящий ответ.

— Что вы искали? Лучше скажите, кого вы искали? Требовательный, жесткий тон Жунида поверг напуганного ювелира в полное смятение: он отступил на шаг и обесси-ленно опустился на стул.

—  Я жду. Кого вы искали? Кого-то из прежних ваших знакомых?

—  Никого не искал,— жалобным тоном ответил Чернобыльский.— И что вы от меня хотите?    Ну, украли там., тьфу, и сказать стыдно,— поганый перстенек, а вы доводите старика..

—  Не увиливайте, Самуил Исаакович! В случае необхо­димости мы узнаем и без вас, зачем вам понадобилась поезд­ка в Дагестан. Это лишь вопрос времени.

—  Хорошо, я скажу,— устало махнул рукой ювелир.— Был у меня компаньон один... Иноверец. Звали как, не пом­ню, а по прозвищу — Хан. Говорят, объявился теперь в Дер­бенте...

—  Откуда вы о нем узнали?

—  Муж Фатимат сказал. Он, вроде, какие-то побрякуш­ки ему возил — колечки там, еще что-то.

—  На продажу?

—  Нет Камешек вставить, гравировку переделать. У того, вроде   мастерская в Дербенте, по всем правилам. С патен­том, чтоб вы знали.

—  Вы его нашли?

—  Нет   Не застал дома, сказали, что он уехал... Я це­лую неделю пробыл в Дербенте   Каждый день ходил. Нету, говорят   Уехал. Горбоносый такой выходил, в переднике Может, мастер.

—  А зачем этот Хан вам понадобился?

—  Так не виделись же лет двадцать пять, повидать хо­тел.

Чернобыльский смотрел на Жунида наивными, сейчас правдивыми глазами, и нельзя было понять — лжет он или говорит правду.

От ювелира они поехали к Умару Паритову. Тот был несколько смущен визитом, но не слишком, во всяком слу­чае вскоре оправился и на вопросы отвечал без задержки и по-деловому Да, ездил в Дербент. Да, возил украшения из скупочного отдела сам их купил, деньги внесены, мож­но проверить. Два золотых колечка — одно вовсе без кам­ня, в другом выпал хризолит. И браслетку со сломанным замком. Починили в ювелирной мастерской Омара Садыка. Заплатил за работу, как полагается. Жене — подарок ко дню рождения.

—  От кого вы узнали, что Хан в Дербенте?

—  Какой Хан? — искренне удивился Паритов.

—  Вы не знали, что прозвище Омара — Хан?

—  Нет Не знал Об Омаре Садыке мне один товарищ из ювелирторга говорил. Слышал от кого-то, что есть такой мастер в Дагестане. Вот и все.

Трудно было предположить, что Паритов скрытничает Держался он просто, не нервничал. Показал кольца и брас­лет, которые возил на реставрацию, принес копии чеков из скупки.

—  Как здоровье вашей жены?

—  Ничего, спасибо. Голова иногда побаливает у нее пос­ле того случая.

—  Как вы сами расцениваете происшествие в день яр­марки?

—  Меня уже спрашивали. Ума не приложу. Непонятно

—  Я попрошу дать мне адрес Омара Садыка,— обратил­ся к Паритову Арсен,— и подписать протокол.           

—  Значит, это был допрос? — спросил Умар.— А по какому случаю?

—  Мы не теряем надежды найти и наказать человека, ударившего вашу жену,— сказал Жунид.— Вы допрашивались как свидетель.

—  Но я ничему не был свидетелем...

—  Это не имеет значения. Кто знает: возможно, нам помогут те сведения, которые мы сегодня от вас получили.

Паритов пожал плечами и подписал протокол, предвари­тельно пробежав его глазами.

— Адрес Садыка вот,— сказал он, доставая из верхнего нагрудного кармана пиджака сложенный вдвое клочок бума­ги. У него свой дом.

Уже в машине Сугуров сказал Шукаеву после некоторо­го молчания.

—  Ничего я не понял, Жунид Халидович. Просто голова кругом идет. Ювелиры, бриллианты, допотопный процесс во Владикавказе. Вы что-то, видимо, знаете?

—  Ничего я пока не знаю, Арсен,— честно признался Жунид.— Но кое-какие подозрения у меня имеются, чтоб ты знал, как говорит старик ювелир. Будем вместе их проверять. Но, чтобы твоя молодая горячая голова оставалась трезвой и ясной, я тебе сейчас ничего не скажу, кроме того, что ты должен делать в Махачкале и Дербенте. В управлении узна­ешь все, что возможно об Омаре Садыке, поскольку у него патент на мастерскую, о нем должны быть сведения. Потом, не обнаруживая, что ты из милиции, придешь к этому Хану и попытаешься выяснить, что он знает о Чернобыльском и Паритове. Да, нужно привезти оттуда фотографию Омара Садыка. Она должна быть или в управлении, или в его личном деле в финансовых органах, выдаюиих патенты. Это обя­зательно. Не забудь. Ну, и вообще... Смотри по обстоятель­ствам... Фигура Садыка меня очень и очень интересует.. Арсен Сугуров уехал вечерним поездом.

* * *
Заметка в «Терских ведомостях» за 1914 год, которую искал Жунид, попалась ему на глаза далеко не сразу. Он переворошил кучу пожелтевшей бумаги, от которой исходил легкий запах прели и пыли, начитался всяких курьезных рекламных объявлений.

Доктор Исбах фон Краузе иисал, что в течение трех месяцев с помощью безвредных пилюль гарантирует роскош­ный бюст плоским женщинам, вдова Агриппина Атаманчико-ва предлагала «по недорогой цене» уроки вязания, а девица «иностранного происхождения» Альбина Тутти искала место гувернантки в «добропорядочном семействе».

Редакционная заметка в разделе полицейской хроники гласила, что у известного и уважаемого в городе ювелира С. И. Чернобыльского при невыясненных обстоятельствах по­хищен бриллиант голубой воды в двадцать шесть с полови­ной каратов, якобы один из двух знаменитых бриллиантов персидского шаха, подаренный носледним в начале XVIII века богатой французской путешественнице, посетившей Иран. Затем бриллиант попал к русскому купцу Лаврентьеву и был куплен Ротшильдами.

Сейф, в котором бриллиант хранился у последнего его владельца Чернобыльского, оказался нетронутьш. То есть, как тотчас решил Жунид, либо у похитителя были и ключ, и шифр к сейфу, либо бриллиант вовсе не был похищен.

Заканчивалась заметка просьбой ко всем читателям га­зеты, которые могли пролить свет на историю похищения, сделать это за вознаграждение в пять тысяч рублей, положен­ное ювелиром С. И. Чернобыльским.

Жунид отложил подшивку, расправил затекшие плечи, встал и подошел к окну, выходившему на улицу, примыкав­шую к городскому парку.

По брусчатке шли колонны красноармейцев. Где-то вда­ли, за поворотом улицы запевал удалявшийся высокий муж­ской голос: «Броня крепка, и танки наши быстры...»

Жунид достал папиросу и с досадой стал разминать ее пальцами, табак крошился на подоконник. Люди идут на фронт, а он копается в древних газетах и за три недели по­исков ничего еще не добился  Собственно, зачем он связался со всеми этими делами сразу? Поручено ему и Дараеву было расследовать убийство инкассатора в Дербенте и ограб­ление кассира шахарской фабрики, а он, почувствовав явную связь между несколькими преступлениями, происшедшими в марте — мае, схватился одновременно за все. Может, не стоило этого делать?

Шукаев не успел мысленно ответить себе на не давав­ший ему покоя вопрос, потому что вошел Дараев.

Лицо у Вадима Акимовича было усталое и злое. .Он сел на диван, отодвинув подшивки и даже не глянув на газеты.

—  Проклятье!..

—  Чего ты ругаешься?

—  Я уже побывал в семи школах, просмотрел сотню учебников с вырванными страничками — эти лоботрясы из четвертых классов пачками выдирают страницы. Суета сует и томление духа!..

—  Среди них есть семьдесят восьмая?

—  В том-то и дело, что есть. В трех. Все три семьи я уже проверил. Это в разных концах города. Люди вполне порядочные, у всех твердое, надежное алиби. Никто из чле­нов этих семей не мог совершить убийства.

—  Надо продолжать,— спокойно сказал Шукаев.

—  Легко сказать.

—  Не скули, Вадим. Надо. Я дам тебе в помощь Маремкулова, его Гоголев куда-то посылал, а с сегодняшнего дня он снова в моем распоряжении.

— Много от него проку. Давай Семена лучше. Жунид вздохнул.

—  Не могу. Семен мне понадобится самому. Вот приедет Арсен...

—  Ладно. После обеда отправлюсь опять по школам. Абдул — так Абдул. А что это? — он ткнул пальцем в под­шивку.

—  «Терские ведомости». Владикавказская газета.

—  Я вижу, что газета. Но за каким чертом она тебе по­надобилась?

—  Еще сам не знаю. Во всяком случае, кроме неясных подозрений, у меня ничего конкретного нет. Да и тебе сей­час совершенно лишнее — забивать голову. Ищи мне «Родную речь». И поскорее.

—  Ладно, идем обедать.

—  Нет. Ты иди, я потом. Мне еще нужно кое-что про­смотреть.

Когда Дараев ушел, Жунид достал из шкафа папку с материалами по краже в ювелирном ларьке и стал искать протокол допроса продавщицы Фатимат Паритовой. Он пере­листал все бумажки, скрепленные скоросшивателем, с нача­ла и до конца, потом повторил всю процедуру наоборот, уже медленнее и внимательнее, перелистал с конца,— протокола не было.

— Что за чертовщина? — Шукаев сел на диван, медлен­но вглядываясь в каждый листок, просмотрел еще раз — ре­зультат тот же: протокол допроса Паритовой бесследно ис­чез. На металлическом креплении скоросшивателя не оста­лось даже следов вырванных страниц. Он бросил папку на диван и поспешил к шкафу. Открыл дверцу и стал рассмат­ривать папки, в беспорядке лежавшие на полке. Разве так они лежали вчера?.. Вот эта сдвинута, а первая и вторая поме­нялись местами... Может быть, брал Вадим? Да нет, он ушел чуть свет. Не вставал же он ночью, тайком?

Потратив еще полчаса на проверку остальных четырех папок, Шукаев обратил внимание, что протокол допроса Итляшева был измят и надорван, как будто его тоже пытались вынуть из скоросшивателя, но почему-то не сделали этого. Что-нибудь помешало? Или кто-нибудь помешал?

Жунид положил папки на место и стал лихорадочно со­ображать. Кто мог войти сюда беспрепятственно? Прежде всего — сам Гоголев, Дараев и Арсен. Отпадает. Секретарь Виктора Ивановича? Едва ли. Старик работал в управлении более двадцати лет. Безупречен. Кто еще? Практически лю­бой работник аппарата — с разной долей риска, конечно.

— Новая заковыка,— вслух сказал Шукаев.— Помимо нас еще кому-то небезразличны документы по этим делам...

Он снова вернулся к шкафу, осторожно изъял из папки протокол допроса Итляшева и отнес в техэкспертизу, попро­сив провести срочный дактилоскопический анализ. Еще че­рез сорок минут выяснилось, что на бумаге были отпечатки пальцев нескольких человек: Итляшева, читавшего протокол, прежде чем подписать его, Дараева и его самого. Значит, либо никто из посторонних не касался листка, либо касался в пер­чатках.

Вчера они отсутствовали целый день, Вадим Акимович был в городе — ездил по школам, проверял семьи тех детей, у кого в хрестоматии оказалась вырванной в числе других семьдесят восьмая страница. Виктор Иванович тоже был в ко­мандировке.

Жунид вышел в приемную к секретарю Гоголева, пожи­лому человеку в очках, печатавшему что-то на машинке.

—  Иван Петрович, кто-нибудь заходил вчера?

—  Леонтьев был,— с готовностью отвечал старик, отры­ваясь от машинки.— Оставил сводку и ушел. А больше нико­го. Все ведь знали, что Виктор Иванович уехал в Ставрополь.

—  Из младшего персонала?

—  Васюкова заходила.

—  Только в приемную?

—  Да, а что случилось, Жунид Халидович?

—  Нет, ничего. Она долго пробыла тут?

—  Да нет. Посидела, поболтала. Работы у нее сейчас нет. Нового начальника угро все еще не дали. И неизвестно, ког­да дадут. Вот ей и скучно. Минут десять-пятнадцать пробы­ла. Я выходил, правда, Петру Яковлевичу сводку перепеча­тал и отнес. Галю попросил посидеть. Может, думаю, кто по телефону позвонит...

—  Спасибо. Извините, что я вас оторвал от дела и, по­жалуйста, о нашем разговоре пока никому.

—  Ну, что вы! Я понимаю.

Галина Васюкова... Васюкова. Некрасивая угловатая особа лет двадцати шести-двадцати восьми... Худая, инфантильная до странностей. Незамужем. Именно ее они с Дараевым за­подозрили в излишнем любопытстве, когда работали вечером в кабинете уехавшего в Гомель Бондаренко. Оправдания ее были в общем приемлемы, хотя и наивны: принесла почту в кабинет своего начальника. Правда, вернулась для этого из дому уже после окончания рабочего дня... Явно смутилась. Но тогда все это можно было объяснить. Жунид даже греш­ным делом подумал, уж не влюблена ли была засидевшаяся в девах секретарша в видного, моложавого Бондаренко.

А теперь что?

Совпадение?

Он возвратился к себе, аккуратно вставил протокол до­проса зверолова на место и в раздумье остановился возле раскрытого книжного шкафа. Если в бумагах копалась Васю­кова и при этом работала в перчатках, то она далеко не так проста, как кажется, а, значит, голыми руками ее не возь­мешь, прямых доказательств не было. Надо сделать вид, что ничего не произошло и не спускать с нее глаз. Гоголева пока не беспокоить. Может, Галя совсем и ни при чем.

* * *
Дараев влетел так поспешно и неожиданно, что Жунид вздрогнул. Он все еще стоял у шкафа, рассеянно шаря в кармане в поисках папирос.

— Есть! Нашел! — хлопнув дверью, закричал Вадим Аки­мович.— Ты, Жунид,— гениальный сыщик, и вообще мы с тобой молодцы!

— Что? Что ты нашел?

— Вот!  Смотри! — Дараев расстегнул портфель и торжественно извлек оттуда аккуратно обернутую белой бу­магой книжку, раскрыл ее на бумажной закладке и сунул Жуниду под нос.— Смотри! Аккуратный парень. Пилипчук Ана­толий. Ни одной помарочки, переплет не порван, никаких ка­рандашных писулек и чертиков,— а семьдесят восьмой стра­ницы нет! Вырвана. Грубо, неаккуратно...

Это была «Родная речь» для IV класса. Жунид снял оберт­ку. Действительно, учебник содержался в образцовом поряд­ке. А страницы не было.

— Кто? — тотчас спросил Жунид.

— Погоди, дай отдохнуть,— повалившись на диван, ска­зал Вадим Акимович.— У меня уже «мальчики кровавые в глазах», и ноги меня не держат.

— Не тяни, ради аллаха,— взмолился Жунид.

— У-у-фф! — выдохнул Дараев и самодовольно усмехнул­ся.— Вдова, тридцать шесть лет, сын перешел в пятый класс девятой школы, отличник, первый ученик, учителя не нахва­лятся. Фамилия — Пилипчук. Свой домик. Кроме них, есть квартирант...— Вадим Акимович сделал паузу, изобразил интригующий загадочный взгляд и, не выдержав, хохотнул: — Ха-ха! Ни за что не догадаешься!..

— Ну!

— Не нукай, не запряг!

— Вадим, я тебя стукну!

— Не имеешь права! Я, понимаешь, трудился, как каторж­ный! Могу же я хоть немного пококетничать?

— Иди к дьяволу! — заорал Жунид, хватая его за ворот­ник! — Давай, говори, а то душу из тебя вон!

Они повозились, дружески обменявшись несколькими тумаками, потом Дараев, отдышавшись, уже спокойно и по-деловому договорил:

— Алексей Буеверов. Бывший наш знакомец по станице Гаевской. Живет у Пилипчук с момента своего освобождения. Отсидел, как тебе известно, пять лет. Работает в шашлыч­ной от ресторана «Кубань» на базаре.

— Ты что — был там?

— Нет. Не мог же я лишить тебя удовольствия побывать там вместе со мной. Это пока данные адресного стола и то, что мне могла рассказать учительница Анатолия Пилипчука.

— Едем!

— Едем!

14. МАЙОР ШУКАЕВ ДОПУСКАЕТ ПРОМАХ

Вдова Пилипчук. Исчезнувший квартирант. В шаш­лычной. Каретный сарай сослужил свою службу. Ночная слежка. Взаперти. Почти Дуглас Фербенкс. Переполох у Щеголевых.

Домик вдовы Анастасии Пилипчук стоял на ©крайне Черкесска, у самой дороги, по которой Жунид больше меся­ца тому назад ездил с Дараевым и Сугуровым в Зеленской район.

Старенький забор из покоробленных дождями, иссушен­ных солнцем досок, скрипучая покосившаяся калитка. Дом тоже деревянный, порядком обветшалый, снаружи оббитый шелевкой, с которой давно облупилась краска, и нельзя было узнать ее первоначального цвета. Резные наличники на ок­нах, ржавые петли наружных ставен, из которых сохранилась лишь одна половинка на боковом окне, такое же дряхлое крыльцо с тремя стертыми дощатыми ступенями. Не чувство­валось здесь мужской хозяйской руки. Бочонок под водосточ­ной трубой, летняя печка, обмазанная глиной, сарайчик и не­сколько кустов смородины в палисаднике. В глубине двора — могучий старый тутовник, закрывавший своей густой тенью и дом, и часть улицы.

Анастасия Ивановна Пилипчук,— в меру полная, мило­видная казачка с глубокими добрыми глазами, в цветастой вышитой кофте с короткими рукавами и сатиновой юбке, скромно, но в то же время с неприметным щегольством об­тягивающей ее порядком раздавшийся стан и широкие бед­ра,— была не на шутку испугана, узнав, что к ней пожало­вали из милиции.

—  Живем тихо, одиноко,— с мягким украинским акцентом, грудным взволнованным голосом говорила она, жестом приглашая их в комнату.— Так что ж могло случиться?

—  Вы не волнуйтесь, Анастасия Ивановна,— сказал Жунид, садясь на предложенный ею стул в чистой малень­кой горнице, обставленной так, как это делается р деревнях на Украине. На стене, под полочкой с зеркалом,— множест­во фотографий в одной большой рамке, расшитые крестом рушники, стол посередине, тоже накрытый узорчатой льня­ной скатертью. В темном со следами былого лака шкафу — аккуратно расставленная посуда.

Дараев пришел вслед за Жунидом минут через пять с двумя понятыми — соседями вдовы, мужем и женой, кото­рые робко уселись на деревянный топчан, застеленный горс­кой кошмой.

— Мы...— Жунид остановился, подбирая выражение. Анастасия Ивановна сидела молча напротив него, и два пун­цовых пятна медленно разливались по ее еще свежим белым щекам.— Мы должны задать вам несколько вопросов в свя­зи... в связи с делом, которое сейчас расследуем...

Дараев достал бумагу, ручку и приготовился писать.

— Сразу хотим предупредить вас,— продолжал Жунид,— что нужно говорить только правду: ложные показания вле­кут за собой уголовную ответственность...

Он нахмурился, злясь на себя за этот официально-бюро­кратический тон, за формальности, которые — он был в этом убежден — не всегда и нужны. Вот сейчас ему совершенно ясно, что эта степенная, приятная женщина не может быть замешана в чем-то предосудительном; он давно не видел та­ких чистых открытых, таких располагающих глаз. Но... служба и эмоции — разные вещи. Эмоции и свое личное впечатле­ние к делу не подошьешь.

—  Я... я завсегда...

—  Очень хорошо. И еще раз прошу — не волнуйтесь.

Речь пойдет о вашем квартиранте Алексее Петровиче Буеверове.

—  Он... он... его нету.

—  Где он? — быстро спросил Дараев.

—  Позавчера як ушел на работу — так и не було.

—  Что вы можете о нем сказать?

—  Та что же могу?.. Не знаю. Человек, вроде, самостоя­тельный, немолодой уж. Пятьдесят семь ему. Тихий, уважи­тельный...

—  У него бывал кто-нибудь?

Она отрицательно покачала головой.

—  Та ни. Одинокий он. Вдовый.

—  Совсем никто?

Она пожала плечами, потом опять покраснела.

— Ой, нет, вру. Был чернявый такой. Черкес — не чер­кес Дюже суровый, глаза такие, шапка горская на нем и это... Ну...

— Что?

— Ухо перекошенное... От того уха, еще страшней он мне глянулся...

—  О чем они говорили? — бросив многозначительный взгляд на Вадима Акимовича, спросил Шукаев.

—  А не знаю  В комнату ушли Говорили тихо. На стол я хотела накрыть,— Алексей Петрович не велели.

—  С чемоданчиком он был,— робко вставил приглашен­ный в качестве понятого сосед вдовы — Я видал его.

—  Как выглядел чемодан?

—  Невеликий, новый, ровно только из магазина

—  Не заметили — тяжелый он был, чемодан?

—  Не. Пустой. Махал он им легонько.

—  Когда он приходил?

Анастасия Ивановна сдвинула свои густые темные бро­ви, припоминая.

—  Кажись, после праздников... Ну, да: в аккурат после праздников...

—  Значит, второго мая? — поднял голову Дараев.

—  Та ни. Третьего уж. С утра. Часов восемь, считай, було.

—  У вашего квартиранта есть брезентовый плащ с капю­шоном?

—  А як же. Они в ем на работу в дождь ходят

—  Он охотой занимается?

—  Ни, ни разу ни бачила.

—  После прихода человека, о котором вы говорите, как Буеверов провел оставшуюся часть дня?

—  Они вместях ушли.

—  Когда?

—  Та скоро. Тот с полчаса, может, побыл.

Анастасия Ивановна еще показала, что третьего мая квар­тирант ее отсутствовал до полуночи. Явился выпивши, хотя это случалось с ним не часто, и сразу лег спать.

Предъявленный вдове учебник сына она сразу узнала, но о том, когда и при каких обстоятельствах была вырвана стра­ница, ничего сказать не могла.

При осмотре комнаты Буеверова, выходившей окнами во двор, они не обнаружили ничего подозрительного, кроме не­скольких крупинок лороху в щели подоконника .Вадим Акимович осторожно выдул черные крошки из щели и собрал в бумажный пакетик.

—  Та що ж воны натворилы? — подписав протокол, спро­сила вдова.— Неужто какое черное дело? Человек-то они добрый, тихий...

—  В тихом омуте черти водятся, Анастасия Ивановна,— назидательно сказал Шукаев.— Вы знали, что ваш кварти­рант отсидел пять лет в тюрьме?

Ее щеки опять расцвели красными пятнами.

—  Будто уж?

—  Мне незачем вас обманывать. Алексей Буеверов был осужден за пособничество банде. А сейчас — подозревается в убийстве.

—  Господи ты, Боже мой,— всплеснула она руками.— Вот страсти-то...

—  Поэтому мы вынуждены просить вас никому ни сло­вом не обмолвиться о нашем сегодняшнем разговоре. Особен­но Буеверову, если он появится. В этом случае вы должны тотчас же известить нас. Вот телефон. Звоните в любое вре­мя дня и ночи. Но так, чтобы не спугнуть его. Сможете?

Она помялась.

— Та постараюсь. Раз он такой обманщик, чего уж...

*   *   *
Шашлычная была пуста: в понедельник базар плохой, а существовало заведение Алексея Буеверова главным образом за счет тех, кто приезжал на рынок.

По требованию Жунида, предъявившего свое удостовере­ние, входную дверь заперли, повесив на дверях табличку «Закрыто».

Буфетчик — круглолицый осетин и парнишка-черкес, выполнявший роль то подсобника, то официанта,— ничего не знали о местонахождении своего шефа. Что касается маль­чика (ему было лет семнадцать-восемнадцать), то он, по убеж­дению Жунида и Вадима, действительно говорил правду и был немало напуган процедурой допроса, ну а буфетчик показал­ся им продувной бестией, ни одному слову которой не сле­довало верить. Его благостно-масляная плотоядная физионо­мия с традиционными усами, на концах слегка подпаленны­ми куревом, маленькие, изрядно заплывшие глазки излучали довольство жизнью и чересчур уж откровенное, а потому казавшееся наигранным добродушие. Допрос был перекрест­ный, и это позволило Шукаеву удостоверитьсяв правильности своего первого впечатления о буфетчике. На вопрос, обращенный к обоим, не заметили ли они каких-либо странных или чем-то запомнившихся им знакомств Буеверова, не приходи­ли ли к нему посторонние люди в течение последних двух месяцев и несколько более, буфетчик, не раздумывая, отве­тил отрицательно, а юноша робко сказал, что он помнит, как Алексей Петрович дважды или трижды встречался в шашлыч­ной с человеком, которого звали Исхаком. Жунид перехватил злобный взгляд буфетчика, которым тот удостоил помощни­ка при этих словах. В следующую секунду лицо осетина снова выражало прежнее любезное простодушие.

—  Значит, товарищ... Дзаев не знает, кто такой Исхак'

—  Не знает. Откуда знать. Не видел. Может, приходил может, не приходил. Разве тут мало Исхаков?

—  Как он выглядел? — спросил Дараев парня. Тот повел плечами.

—  Обыкновенно. Лет сорок пять. Горец.

—  А фамилия?

—  Не знаю.

Теперь и мальчишка замкнулся. Видимо, опасаясь гнева буфетчика. Больше они от него ничего не добились. Жунид решил вернуться в управление — объявить розыск Буеверо­ва, использовав его фотографию, имевшуюся в регбюро, и одновременно послать Дуденко в шашлычную с обыском.

Но все вышло иначе, чем он рассчитывал.

Свернув в переулок, чтобы выйти сквозь пролом в сте­не, ограждавшей базар от улицы, и таким образом сократить путь к управлению (они были без машины), Шукаев на ми­нуту остановился, с интересом разглядывая неуклюжее, не­понятного назначения деревянное здание с пристройками, угловую часть которого занимала шашлычная ресторана «Ку­бань».

— Чего ты?

Жунид показал на длинный старый сарай, дощатая дверь которого выходила к базарной стене.

—  Хотел бы я знать, что там?

—  Так посмотрим.

—  Посмотрим. Пошли.

Перешагивая через разбитые ящики, сплющенные, слип­шиеся от дождей картонные коробки из-под крупы и конфет, они подошли к двери. На ней — большой висячий замок, если и не новый, то во всяком случае не ржавый,— видно, поль­зовались им довольно часто: скважина и металл вокруг нее носили следы недавних прикосновений ключа. Словом, замок никак не соответствовал заброшенному виду сарая и двери, висевшей на одной медной петле, позеленевшей от времени.

— Если бы это был склад, такую дверь давно бы сорва­ли. Рискнем? — Жунид полез в портфель и достал оттуда продолговатый кожаный футлярчик, который постоянно возил с собой вот уже девятый год. Вадим Акимович знал — в футляре были две универсальные отмычки из набора воров­ских инструментов, который Жунид в свое время отобрал у Семена Дуденко, тогда еще беспризорника и мелкого вориш­ки, к которому инструменты попали случайно. Они были так мастерски сработаны, что у молодого лейтенанта Шукаева, только что окончившего школу милиции, не хватило духу рас­статься с ними, приобщив набор к делу.

— Давай!

Жунид достал длинную тонкую пластинку с пропилами по краям, вставил ее в замок, который открылся с первого же поворота отмычки.

— Знал ремесло этот мастер,— усмехнулся Шукаев и жестом пригласил Вадима за собой.

На удивление дверь не скрипнула на своей единственной петле, а отворилась бесшумно. Жунид задержался, тронул дверь и провел пальцем по петле: на пальце остался грязный след от тавота.

— Смазывали недавно,— покачал он головой.— Интерес­но...

Внутри пахло пылью, старой кожей и гнильем.

— Смотри под ноги,— шепнул Жунид и прислушался: из дальнего угла сарая доносились голоса.

— Что это? — тоже шепотом спросил Дараев.

— По-моему, разговаривает кто-то...— едва различил его тихий ответ Дараев.

Подождав, пока глаза привыкнут к полутьме,— день был пасмурный и в сарай сквозь щели проникало совсем мало света,— Жунид знаком велел Вадиму Акимовичу следовать за собой: теперь он уже ясно видел, что сарай пуст, а голо­са доносятся со стороны примыкавшей к нему шашлычной.

— Тихонько, не наткнись на что-нибудь...

Старые колеса от экипажей, запыленные обрывки упря­жи, разбросанные повсюду подковы — пробраться к задней стене сквозь завалы из всей этой рухляди было нелегко,— но они все же сумели обойтись без шума и через несколько секунд, умеряя дыхание, уже стояли в углу, где голоса были слышны особенно явственно.

Шукаев всмотрелся в деревянную стенку у своих ног и осторожно поднял прислоненную к ней дощечку. Из открыв­шегося прямоугольного отверстия размером с пачку «Казбе­ка», аккуратно вырезанного пилой, ударил дневной свет, и они услышали совсем рядом с собой рассерженный бас Дзаева:

— ... стукач сопливый! Выхвалиться захотел, дурак? Ах, как я все помню, ах, как я все вижу? Мало тебе добра сде­лал Алексей Петрович? А ты на его хороших друзей капа­ешь! Пойдет теперь милиция искать Исхака — что да почем! Уважительному человеку — неприятности!

— Да я не хотел... я...— это голос парнишки-подсобника.

— Не хотел,— ворчливо, но уже без прежней злости ска­зал буфетчик.— Дурак сопливый (очевидно, это было излюб­ленное его ругательство)... Алексей Петрович вернется, он еще тебе уши пообрывает.

— А где он? Второй день нету...

— Не твое собачье дело. Будет. Давай, иди в зал... Жунид нагнулся и прокричал прямо в отверстие:

— Дзасов! Говорит майор Шукаев. Мы все слышали! Задержитесь там, где вы находитесь,— мы будем через две минуты! — и тихо — Дараеву: — Пошли, Вадим, он еще кое-что нам расскажет.

Когда они вернулись в шашлычную, буфетчик стоял у занавески, прикрывавшей вход в импровизированный «отдель­ный кабинет». Лицо его было бледно.

— Ну-с,— ухмыльнулся Вадим Акимович,— оказывается, вы совсем неплохо знали человека по имени Исхак?

— И даже, возможно, осведомлены о том, куда исчез Алексей Буеверов?

— Я... я не знаю...

— Вы, наверное, не поняли, в чем дело? — сказал Шу­каев, откидывая занавеску.— Войдите сюда...— он подвел Дзасова к стене «кабинета», отодвинул стоявшую на полу кадушку с фикусом, и показал буфетчику темневшее над плинтусом отверстие.— Знали о существовании этого подслу­шивающего устройства?

— Нет, нет! Клянусь, не знал! — по напуганной физио­номии Дзасова, с которого мигом слетели все его самодоволь­ство и самоуверенность, Жунид понял, что на этот раз он говорит правду.

Им пришлось задержаться — записать дополнительные показания Дзасова, который торопился сейчас реабилитиро­вать себя в глазах милиции, испугавшись обвинения в укры­вательстве. Дело в том, что Шукаев во время первого допроса, занятый своими мыслями (нелегко держать в голове материалы сразу нескольких дел), просто забыл сказать, что Буеве-ров подозревается в убийстве.

Теперь он исправил свою оплошность.

У Дзасова, услыхавшего страшные слова об убийстве, отвисла нижняя челюсть. Несколько секунд он так и сидел с раскрытым ртом, снова побелел, потом покраснел и залепе­тал что-то несусветное:

— Я... не подумайте ради аллаха... Что я... мясо там левое брал  . Так — дикий кабан разве хуже барашка?.. Иные как скажут... Из чего есть, из того шашлык жарим... Я потому... А это куда ж... убийство... Зачем мне. Пусть сам...

— Успокойтесь! — строго прикрикнул на него Дараев.— И говорите вразумительно.

Вот когда их, наконец, ожидала удача. Первая настоящая удача за столь долгий срок! Не косвенные данные, не трудно поддающиеся расшифровке детали, а конкретные, прямые улики.

Если привести в порядок бессвязные, постоянно преры­ваемые вздохами и отрывочными восклицаниями расстроив­шегося Дзасова новые его показания, то сводились они к следующему.

Из знакомых Буеверова буфетчик знал... Рахмана Бекбо-ева. Знал, что тот работает заготовителем на Шахарской прядильной фабрике и Алексею Петровичу приходится чуть ли не кунаком, хотя особой дружбы Дзасов за ними не заме­чал. Да и приходил сюда Рахман всего раза три-четыре.

Вечером третьего мая, часов в десять,— Дзасов уже со­бирался закрывать — Буеверов велел ему приготовить шашлыки на троих и «сматываться». Буфетчик так и посту­пил, поскольку Петрович не раз устраивал вечерние возлия­ния со своими друзьями в закрытой шашлычной. Бывал на подобных сборищах и Дзасов, когда дело касалось кабаньей туши или турятины, которые Буеверов за бесценок покупал у охотников и пускал в оборот, нимало не заботясь о том, что ничего не подозревавшие черкесы или карачаевцы из тех, кто оставался верен мусульманским обычаям, совершат грех, вкусив вместе с бараньими кусочками шашлыка несколько и от дикой свиньи, нанизанных на один шампур.

Говоря об этом, Дзасов принял покаянный вид, чувство­валось, что он старается выгородить себя, хотя было ясно, что махинации с мясом приносили и ему немалые дивиден­ды. Умолчать же об этом совсем, видимо, боялся: лучше уж сказать правду о таких «маленьких» неблаговидных делах, чем оказаться замешанным в историю с убийством.

На вопрос о том, у каких именно охотников Буеверов скупал дичь, Дзасов дал ответ настолько неожиданный, что Дараев даже перестал писать и недоуменно смотрел на бу­фетчика — уж не смеется ли он над ними.

—  Кумратов,— убежденно повторил Дзасов.— Исхак Кумратов. Хороший охотник. Кабанов бо-о-оль-ших привозил.

—  Он обычно бывал здесь, в шашлычной?

—  Нет. Не заходил. На подводе во двор заезжал. Мясо отдаст в мешке, деньги получит — и домой. Непьющий.

—  Вы знаете Кумратова?

—  Видал не раз. Фамилию знал, имя знал, как охотника знал. Кто он такой, не спрашивал.

—  Черт, нелепость какая-то,— тихо пробурчал Вадим Акимович.

—  Что сказал? — повернулся к нему буфетчик.— Неверишь? Зря не веришь: клянусь, правда. Я...

—  Хорошо, хорошо,— перебил его Жунид.— Последний вопрос: где Буеверов?

Дзасов развел руками, хлопнул себя по толстым ляжкам.

—  Вчера утром ушел. Сильно сердитый. Сказал — трест ресторанов и столовых в командировку посылает. Мясо в колхозах покупать. На неделю, сказал.

—  Это все?

—  Клянусь, все.

— У Буеверова с собой ничего не было? Вещей, чемодана? Буфетчик наморщил лоб, заморгал, вспоминая. Лицо его вспотело от страха и от напряжения, он вытирал его рука­вом несвежего халата.

— Нет. Кроме того, что сказал... Не знаю...

— Что общего было у Буеверова и Бекбоева?

—  Рахман редко приходил. Долго не засиживался. Зачем приходил — не знаю...

—  Подпишите протокол. И позовите вашего подручного.

— Эй, Залимхан! — крикнул Дзасов.— Иди сюда. Паренек тотчас появился за занавеской: в том, что он слышал весь допрос от первого слова до последнего, сомне­ний не оставалось. Впрочем, Жунид на это и рассчитывал.

— Ну, а ты? — спросил он.— Тоже ничего не заме­чал? — и едва заметно улыбнулся.

Глаза у Залимхана округлились.

— Алексей Петрович сапоги мыл. В земле были. Увидел, что я смотрю, прогнал сразу: чего, сказал, шпионишь...— паренек побагровел, сообразив, что выдал себя.

— Да-а-а,— протянул Дараев неопределенным тоном — не то осуждающе, не то одобрительно.—. Нехорошо подслуши­вать.

— Но я...

— Ладно,— сказал Жунид.— Простим на первый раз.— Когда это было?

— Четвертого мая после обеда! — выпалил Залимхан, воспрянув духом. Видимо, он успел обдумать свои слова за­ ранее, слушая, как допрашивали буфетчика.

—  А почему ты обратил на это внимание? Залимхан мотнул головой.

— В перерыв я на почту ходил. После перерыва при­шел — он сапоги моет. Где испачкал? Чего копал?

Жунид встал, рассеянно достал папиросу, постучал мунд­штуком по крышке коробки.

—  Лопата у вас тут есть? — вдруг спросил он.

—  Есть,— удивленно отозвался Дзасов.— Была где-то.

—  Принесите. И фонарь какой-нибудь.

—  Фонаря нет. Лампа керосиновая. Притащить? — у Залимхана возбужденно заблестели глаза.

—  Тащи.

Шукаев сразу повел их в каретный сарай. Дзасов и За­лимхан, разумеется, знали о его существовании, но недоуме­вали, зачем их сюда привели: оба считали сарай бесхозным и давно никому не нужным. Замок их не удивил: Буеверов повесил его год назад, сказав, что будет добиваться от трес­та капитального ремонта, чтобы за счет пустующей площади сарая расширить шашлычную. Трест отказал, а замок с тех пор так и висит.

—  Ты думаешь, что...— Дараев наклонился к уху Жунида, и конца фразы никто, кроме Шукаева, не расслышал.

—  Посмотрим.

В сарае они пробыли минут сорок. А когда вышли, пыль­ные, грязные, с пятнами ржавчины и грязи на брюках и са­погах, в руках у Шукаева было завернутое в промасленную перепачканную землей бумагу охотничье ружье Шестнадца­тый калибр. Ни он сам, ни Дараев ни минуты не сомнева­лись, что это было ружье Кумратова, из которого его убили. Оставалось узнать, кто это сделал. Сам Буеверов или кто-либо Другой.

* * *
Из аула Халк, куда они ездили к вдове Кумратова предъ­явить ей ружье мужа на опознание, Вадим и Жунид верну­лись ночью. Все сходилось. Вдова из трех охотничьих ружей (еще два взяли в лесничестве) сразу узнала берданку Исха-ка. На цевье под затвором были мелко вырезаны ножом две буквы — И. К.— Исхак Кумратов.

Она уже знала о его гибели и залилась слезами, увидев ружье. Жунид, как мог, успокаивал ее, стоя с хмурым лицом.

— Не надо... Что ж теперь сделаешь,— он сам понимал беспомощность и ненужность всяких слов.— Одно мы можем вам обещать — злодеи не уйдут от расплаты...

В управление они возвратились поздно, в двенадцатом часу ночи. Дараев пошел к Леонтьеву с докладом (Гоголев второй день находился в командировке в Ставрополе), а Жунид поднялся на второй этаж и, едва выйдя на верхний марш лестницы, с которого хорошо был виден весь коридор, инстинктивно прижался к стене: в двери приемной Гоголе­ва, мелькнула, скрывшись за ней, темная фигура. Он даже не рассмотрел — женская или мужская, потому что в кори­доре горела всего одна сорокаваттная лампочка, свет которой бил ему в лицо. Электроэнергию экономили.

Жунид оглянулся. На этаже — никого. Он рванул шнур­ки, сбросил туфли и, сунув их под стоящий в коридоре ди­ван, в носках помчался по коридору. Остановившись у две­ри, прислушался. Щелкнул замок. Судя по тому, что звук до него дошел приглушенный, кто-то открыл их комнату. Раз­дался тихий скрип двери.

Шукаев постоял еще несколько секунд — в коридоре по-прежнему было пусто — и, осторожно приоткрыв дверь, юрк­нул в приемную. Там было темно. Лунный свет слабо осве­щал столик секретаря, на котором стояла закрытая брезен­товым чехлом пишущая машинка, застекленный шкаф, наби­тый бумагами, подшивками газет, и длинный ряд стульев для посетителей у стены.

Освоившись с темнотой, Жунид шагнул к двери, ведущей из приемной в кабинет Гоголева. Она была полуотворена. Жунид осторожно просунул голову. Вторая дверь, в их ком­нату, плотно закрыта. Из-под нее вдруг по полу скользнул синеватый неяркий свет и погас: мигнули фонариком. Он на Цыпочках подошел ближе. Теперь от неизвестного ночного гостя его отделяла тонкая переборка. Присев, он заглянул в замочную скважину, потому что в комнате снова мелькнул свет. Рука, державшая фонарь,— самого человека он разгля­деть не мог, только темное бесформенное пятно,— направи­ла тонкий луч на полку, где лежали папки с документами.

Жунид не достал револьвер, не прыгнул на ночного гра­бителя с криком: «Руки вверх!», как это обычно описывается в детективных романах, а продолжал наблюдать, пока не увидел, как второй рукой, полистав дело, непрошенный по­сетитель вырвал несколько страниц и, смяв, положил в кар­ман. То есть Шукаев не видел, куда и как были положены вырванные листы — рука просто ушла в темноту, и зашелес­тела бумага. Шкаф захлопнулся, и уже не синеватый, как показалось вначале, а ослепительно белый луч ударил Жу-нида по глазам.

Он едва успел отскочить от двери и притаиться за уг­лом огромного конопляновского шкафа. Неизвестный запер их дверь на ключ, снова щелкнул фонариком, освещая себе об­ратный путь и, не успел Шукаев опомниться,— а выдать себя не входило в его расчеты,— как он оказался запертым в ка­бинете Гоголева.

— Вот-те раз,— едва слышно прошептал он с досадой и потянул носом.

Запахло духами. Женщина. Так он и думал. Пока он бу­дет сидеть здесь взаперти, она преспокойно уйдет.

Так нет же, черт подери!

Он метнулся к окну, еще раз чертыхнулся, больно уда­рившись коленкой об стол и выглянул на улицу. Как раз под окном, на уровне пола второго этажа темнел бетонный ко­зырек, опирающийся на две кирпичных колонны — вход в управление.

Стараясь не шуметь, Шукаев повернул рычаг старинно­го шпингалетного устройства, и огромная рама окна медлен­но отворилась. На улице прохладно — ночи в Черкесске ред­ко бывают теплыми даже в июне,— но это его не останови­ло. Сев на наружный подоконник, он спрыгнул на козырек, лег животом на его шершавую поверхность, покрытую пылью и мусором и, свесившись, заглянул вниз. Парадное было не­ярко освещено электрической лампочкой — закон ночного за­темнения в первые дни войны да еще здесь, на Кавказе, не вошел в силу. В вестибюле за столиком сидел дежурный, пок­левывая носом. Видел его Жунид сейчас вверх ногами.

— Идиотство,— прошептал он, подтянувшись назад и усмехнулся.— Почти Дуглас Фербенкс.

Он терпеть не мог, когда на работников уголовного ро­зыска и милиции смотрели, как на людей, которые только и заняты погонями, слежкой и перестрелками. Старый, неле­пый, подогреваемый дешевыми детективчиками взгляд на профессию криминалиста. Вредный взгляд. Сколько молодых людей, совершенно не обладающих качествами, необходимы­ми будущему чекисту, сбитые с толку плохими фильмами и романами, жаждущие романтики и приключений, оказывались обманутыми и разочарованными действительной, реальной практикой работы в милиции. Девять десятых времени сле­дователя или оперативного работника уходит не на голово­кружительные трюки, а на нудное, долгое копание в докумен­тах, в постоянных скучных, а порой и изнуряющих допросах, причем львиная доля информации, которая извлекается таким образом, в конце концов оказывается ненужной.

Изредка, конечно, бывает и стрельба, и опасность, и самбо, и скачки с препятствиями...

Однако, нечего ему тут лежать Так можно и прозевать...

Убедившись, что поблизости никого нет, он перевернул­ся ногами к краю козырька, съехал на животе и спрыгнул. Ступни угодили на край газона, и он больно стукнулся пят­кой.

О том, чтобы бежать босиком наверх за туфлями нечего было и думать. Шукаев спрятался в тени дерева. Может, она и не выйдет вовсе? А если выйдет не через главный вход? Даже наверняка не через главный. Тут никак не обойти де­журного. А зачем ей лишний свидетель?! Она пройдет чер­ным ходом: ключ у нее определенно есть, раз есть ключи от приемной и кабинета начальника.

Жунид бегом обогнул здание и проник во двор, благо калитка оказалась не запертой. Спрятаться здесь было нетруд­но: он стал за трансформаторную будку, попав ногой в лужу, которая никогда не просыхала, потому что рядом находилась колонка, где шоферы мыли машины. Холод пополз по ногам, и Шукаев поежился. Насморк обеспечен — кто знает, сколько ему придется здесь проторчать.

Но ждать пришлось недолго. Через несколько минут от­ворилась дверь запасного выхода, которым часто пользовались работники управления, и вышла женщина в темном плаще с сумочкой в руках. Во дворе не было никакого освещения, кроме луны, наполовину задернутой тучами, и Жунид не мог разглядеть ее лица.

Дверь она торопливо заперла на один поворот ключа и быстро пошла к калитке. Шагов ее он почти не слышал,— видно, на ногах у нее были чувяки.

Рассказывая потом друзьям о событиях той памятной ночи, Жунид не скупился на юмористические детали: лучше Уж самому над собой посмеяться, чем ждать, когда это сделают другие. Ему, например, казалось, что фигура майора милиции в форменной одежде и босиком — зрелище доста­точно комичное, и он был приятно удивлен и обрадован, что ни Вадиму, ни Арсену, ни даже Виктору Ивановичу Гоголе­ву не пришло в голову его вышучивать. Наоборот, все счи­тали, что Жунид Шукаев нашел единственно возможный, правильный выход из создавшегося положения и заслужива­ет благодарности в приказе, которая и не заставила себя ждать.

Впрочем, тогда, ночью, Шукаеву было тоже не до сме­ха. Женщина шла очень быстро и поминутно оглядывалась: он должен был призвать на помощь весь свой опыт, чтобы не обнаружить себя.

Не слишком приятны были и холодные камни мостовых, и изрядно остывший асфальт, особенно если учесть, что он основательно промочил ноги: идти за этой быстроногой осо­бой, вернее, то бежать, то красться, то прятаться, прижима­ясь к заборам и стенам домов, ему пришлось едва ли не че­рез весь город.

Наконец, где-то за железнодорожными путями в темно­те окраинной улицы, женщина в плаще остановилась возле стоящего на отшибе довольно большого кирпичного дома и, оглянувшись (Жунид в это время стоял на другой стороне, за могучим стволом старой акации), три раза стукнула коль­цом калитки.

Он мысленно отметил про себя, что собаки во дворе нет, и стал лихорадочно соображать, где они находятся. Видимо, в старой части города, примерно в километре-полутора от товарной станции. Помнится, пакгаузы оставались по левую руку.

В доме зажегся свет, зашаркали по двору чьи-то шлепан­цы и приятный женский голос спросил:

—  Кто?

—  Это я,— шепотом ответила поздняя гостья.— Откры­вай скорей...

Скрипнула калитка и первый голос спросил:

— Принесла?

- Да.

Жунид подождал, когда они скроются в доме, и подошел к забору. Забор был из кирпича вперемежку с камнем. В середине каждой секции — филенка из косо уложенных в раствор обкатанных речных голышей.

Шукаев пощупал ладонью верхнюю кромку ограды — ни стекла, ни колючей проволоки, слава Богу, нет,— и осторожно перелез во двор, наблюдая за домом. В одном окне по-преж­нему горел свет. Он подкрался к нему, на всякий случай достал пистолет и, встав на носки, заглянул внутрь.

Сквозь просвет между марлевыми занавесками, закрывав­шими нижнюю половину рамы, ему было довольно хорошо видно, что происходит в доме.

В проеме двери, ведущей в соседнюю комнату, опершись плечом о косяк, стоял человек высокого роста с бритой го­ловой и зловещего вида иссиня-смуглой физиономией, в ко­тором Жунид тотчас узнал... Одноухого Тау. Тот стоял так, что к окну было обращено здоровое ухо, но это не могло сбить с толку Шукаева. Кто-кто, а он-то хорошо знал Рахмана Бек-боева. Его иссеченную мелкими шрамами голову, всегда чис­то выбритую, его впалые щеки и угрюмый взгляд исподлобья.

Рядом с ним — миловидная молодая женщина с пышным бюстом и округлыми формами, которых не мог скрыть тес­ный ей ситцевый халатик. Вошедшая женщина стояла спи­ной к окну и несколько боком — лица ее он не видел, толь­ко руки, копавшиеся в сумочке, которую она положила на стол, возле самого окна.

О чем они говорили, Жунид не слышал, в доме были двойные рамы, кроме того, со стороны железной дороги раз­давались пыхтение и свистки маневрового паровоза, далеко разносившиеся в ночной тишине.

Когда женщина, которую он преследовал, вынула из кар­машка плаща сложенный вдвое листок бумаги, Шукаев бро­сился к дверям. Они оказались незапертыми, и он, бегом проскочив через сени, ворвался в комнату.

— Не двигаться! — крикнул Шукаев, щелкнув предох­ранителем.

Галина Васюкова (это была она) ахнула и прижала руки к груди.

—  В чем дело? — глухим голосом спросил Тау  ворова­тым движением пряча в карман бумагу

—  Руки!

Бекбоев неохотно поднял руки

— Вы! — кивнул Жунид полной женщине — Возьмите у него из кармана листок! Ну, живо!

Улита Щеголева отрицательно покачала головой и обво­рожительно улыбнулась. На нее, казалось, не произвел ни­какого впечатления ни пистолет Жунида, ни весь его реши­тельный вид.

— Не могу я. Как же — в карман к мужчине лезть.

Тут Шукаев допустил промах. Велев Бекбоеву повернуться к стене, он переложил револьвер в левую руку, чтобы на всякий случай держать под прицелом обеих женщин, а пра­вой полез в карман к Одноухому Тау. Листок он успел вы­тащить, но отреагировать одновременно на скрип открывшейся сзади него двери и молниеносный прыжок Рахмана, бросив­шегося ничком ему под ноги, не успел.

Что-то тяжелое обрушилось ему сзади на голову.

Падая навзничь, Жунид успел нажать на спусковой крю­чок и уже не видел, как,издав короткий стон, дернулся и затих на полу Бекбоев.

Теряя сознание, Шукаев почувствовал, как из сжавших­ся в кулак пальцев правой руки выдернули заветный листок, забрали пистолет и обшарили карманы.

Но у него уже не было сил противиться этому: черное, густое облако заволокло все вокруг непроницаемой тьмой.

15. ЦЫГАНСКИЙ БАРОН

В слободке. Пригодился родной язык. Цыганский ба­рон Феофан третий собственной персоной. Разговор, из которого многое становится ясным. Сугуров продолжа­ет преследование.

Зубер Нахов долго петлял по городу, завернул в духан, пропустив, как видно, стаканчик-другой вина, смуглые небри­тые щеки его тронул густой кирпичный румянец; затем бол­тался на барахолке, то и дело останавливаясь и приценива­ясь к разным вещам. Впрочем, он тут же отходил с видом человека, которому вещи эти вовсе не нужны, а задерживал­ся он возле них просто так, из любви к искусству.

Арсен, следовавший за ним в некотором отдалении, ра­зумеется, не мог слышать, о чем Нахов говорил с торговца­ми и торговками, громко расхваливавшими свой товар, отче­го на толкучке стоял ровный многоголосый гул. И это бес­покоило Сугурова: его подопечный явно искал встречи с кем-то, и задача Арсена теперь осложнялась тем, что среди мно­жества людей, к которым подходил Нахов, надо было угадать одного, именно того, кто был ему нужен.

Сугуров не знал, за кем он следит. От Шукаева он не раз слышал имя Зубера Нахова, но никогда не видел его в лицо. И сейчас для него это был только подозрительный человек, почему-то прятавшийся в доме у не менее подозритель-ного старика, именующего себя Омаром Садыком.

Арсен даже не был уверен, что поступает правильно, убивая время на слежку. Пока Нахов сидел в духане, Сугу-ров дал телеграмму Жуниду, что обстоятельства задержат его в Дербенте еще по крайней мере на сутки, а теперь, бродя по барахолке, терзался мыслью, что зря это сделал. Может, горец в Черкесске не имеет никакого отношения к делу, и попал к ювелиру случайно?..

Однако, вскоре Арсен заметил, что в поведении Нахова есть некоторая закономерность. Гораздо дольше, чем с дру­гими, тот разговаривал с людьми, продававшими именно юве­лирные изделия: наручные часы, кольца, цепочки, бусы. А добра этого было на толчке сколько угодно. Дагестан издав­на славился своими чеканщиками-по серебру и черни, золо­тых дел мастерами.

И все же Сугурову не удалось, как он и опасался, уло­вить момент, когда Нахов, наконец, нашел того, кого искал. Он еще немного послонялся, потом развинченной походкой беспечного зеваки подошел к киоску с газировкой, выпил стакан чистой воды и, выбравшись из толпы, решительно и быстро зашагал прочь.

Арсен мысленно благословил судьбу, пославшую сегод­ня воскресный день — на улицах было много народу,— и это хорошо, иначе едва ли бы он сумел остаться незамеченным: Зубер оборачивался довольно часто.

За пустырем, который Сугурову пришлось преодолеть в кабинке попутного грузовика, чтобы не попасться на глаза Нахову, раскинулась городская слободка, возникшая в неза­памятные времена из поселенцев.

Оседали тут беглые русские и украинские крепостные, казаки с Терека, бывшие каторжники, цыгане, изгнанные из табора,— словом, люд самый разный, далеко не всегда жив­ший в мире с законом. Еще и теперь, на двадцать пятом году Советской власти, в слободке иногда находили приют и убе­жище, мягко говоря, лица без определенных занятий, а ве­черами редкие горожане решались вторгаться на ее террито­рию.

Сразу за домиками слободки простиралась широкая лу­говина, сейчас буйно заросшая крапивой и лопухами, еще дальше — шоссе, а за ним — лес. Летом и осенью на лугу обычно раскидывали табор цыгане.

Зубер шел так быстро, что Сугурову приходилось чуть ли не вприпрыжку перебегать от дерева к дереву, от угла к углу, чтобы не упустить его из вида.

У самой околицы, возле крайнего домика, утопающего в зелени, Нахов остановился и, не постучав, скрылся за калит­кой.

    

Вокруг дома стоял старый штакетник, местами планок не было вовсе, но за ним так густо и колюче разрослись кусты, что лучшей изгороди и не требовалось.

Арсен подошел к усадьбе сбоку, скрытый от улицы глад­кой саманной стеной рядом стоящего дома, почти вплотную примыкавшей к зарослям соседнего палисадника.

Раздвинув ветви, Сугуров едва сдержал удивленное вос­клицание: прямо перед ним в некоем подобии беседки, запле­тенной повителью и виноградной лозой, сидели за столиком для домино три человека.

Сугуров осторожно сдвинул ветки, оставив совсем узкий просвет, и стал наблюдать.

Один из сидящих был тот, в Черкесске, которого он вы­слеживал вот уже несколько часов, второй сидел спиной, и Арсен видел только его коротко остриженный затылок. Тре­тий... третий имел весьма колоритную внешность, и Сугуров невольно обращал взгляд в его сторону, даже когда он мол­чал.

Неулыбающееся лицо с крупными чертами, тонкие ще­гольские стрелки усов, аккуратно причесанная борода, наглые самоуверенные глаза и голова шишаком с коротким ежиком уже начавших седеть черных волос. Руки его — крепкие, с крупными сильными пальцами, лежали на столе неподвижно Шелковая голубая рубаха навыпуск расстегнута, на откры­той волосатой груди — массивный золотой крест с бирюзой.

Сугуров сразу понял, что перед ним хозяин дома. И, конечно, цыган. Глаза, брови, смуглая кожа — как не узнать соплеменника!

—  Зачем пришел? — прищурившись, спросил цыган у Нахова, медленно цедя слова.

—  Я — от Омара,— проглотив слюну, ответил Зубер — Он и сказал, как тебя найти, барон.

—  Чего Омар хочет?

—  Сказал — ему нужна «Вторая капля». Как это... не помню... по-арабски еще сказал.

—  Про то спрашивай у него...— хозяин кивнул в сторо­ну человека, сидевшего спиной к Арсену.— Сами заварили кашу... вон-да!.

— Я — что, Феофан, я — как ты сказал, а Омар про платок узнал и лается...

— Цыц, детка,— в глазах Феофана сверкнул недобрый огонек.— Говори, да не заговаривайся. Что я тебе и когда я тебе говорил про платок?

Зубер замялся.

— Старик еще велел передать, что если ты или Пара­мон обманете его, он припомнит...

— Старая сволочь, вон-да,— злобно бросил барон и, медленно подняв обе руки, ударил ими по столу.— Знать бы, что у него на уме. Парамон...— дальше он перешел на цы­ганский язык, и Сугуров благословил небо, что это его род­ной язык, и он без труда может понять весь разговор.

— Куда ты дел кольцо?

Имя Парамон ничего не говорило Арсену, тем более, что думал он сейчас о другом, мучительно вспоминая, от кого и когда слышал о цыгане, которого звали Феофаном и который слова не мог произнести без излюбленной приговорки «вон-да». Парамон ответил не сразу. Поерзал на скамейке, откаш­лялся и сказал низким брюзгливым голосом:

— Чуть не забрали нас из-за этого дерьмового перстенька. На дьявола он приснился Омару? Я еле ноги унес. А теперь наш старый кореш там вынюхивает.

—  Шукаев?

         -Да.

—  Так где оно?

—  Кольцо? А в дупле. У Покровской церкви. Я ж на дерево влез, когда за мной гнались. Ну и сунул в дырку. После лазил — не нашел, должно, провалилось. Не стану же я при всем народе дерево пилить. Да и пес там у попа злющий. Теленок, а не пес...

—  Ну, вот что,— на лбу у Феофана появилась недобрая складка.— Я иа-за тебя с Омаром кашу портить не стану, вон-да! Где хошь найди перстень, чтоб был и все тут! Вон-да! — Руки барона снова грохнули по столу. Нахов вздрогнул.

Сугуров затаил дыхание. Теперь он вспомнил! Этот ба­рон не раз фигурировал в рассказах Шукаева и Дараева о похищении знаменитого жеребца карабаира, которым они занимались вдвоем несколько месяцев, исколесив в поисках лошади и убийц сторожа конефермы весь Северный Кавказ. Цыганский вайда или барон, как его иногда называли, Фео­фан третий, был одним из членов шайки ротмистра Асфара Унарокова. В молодости гуляка и бабник, забубённая голо­ва, он занимался сбытом краденых лошадей, сам не брезговал конями из колхозных табунов, бросил свой табор, свя­завшись с шайкой Асфара, был ранен во время перестрелки в Кутском лесу и вместе со всей компанией отсидел свое, но поменьше других, что-то около пяти лет.

Вот, значит, где теперь обосновался цыганский барон Феофан третий! Помнится, была у него и подруга, красави­ца Рита.

Второй — Цыганов. Сомнений тут не было. Покровская церковь, кольцо, погоня. Только одна странность: волосы тогда у Цыганова — Арсен хорошо это помнил — были густого шоколадно-коричневого цвета. А теперь Сугуров видел тем­ный с проседью затылок.

И еще одно дал ему подслушанный разговор. Похищение кольца предпринято в день ярмарки по поручению Омара Садыка.

Арсен вытер ладонью вспотевший лоб. Надо же — пер­вая его самостоятельная командировка, и сразу столько все­го на него свалилось!

Что же, собственно, делать? Арестовать всех троих? Но какое обвинение можно им предъявить? Только одному Цы­ганову — кражу мельхиорового кольца. Подслушанный раз­говор — еще не протокол допроса: отопрутся и все.

Как поступил бы на его месте Жунид Халидович?

Уже давно попав в отдел к Шукаеву, Арсен привязался к своему непосредственному начальнику, как к старшему другу и советчику, и во всем стремился походить на него Даже волосы стал расчесывать на левую сторону, как это делал Жунид.

Нет! Никакой самодеятельности. Дослушать до конца, что они еще будут говорить, запомнить адрес барона, взять в управлении все данные на Феофана и Омара Садыка и... сроч­но — в Черкесск. Жунид Халидович сам решит, как распо­рядиться новыми сведениями.

И надо торопиться, чтобы успеть предупредить появле­ние Цыганова у Покровской церкви, где он будет искать зло­получное кольцо.

Кстати, с кольцом тоже все туманно. Разгадка — у Омара Садыка. Эти сами ничего не знают...

Черт возьми!.. Как же он раньше не сообразил!? Возле церкви можно устроить засаду и взять Цыганова.

—  А ты,— барон повернулся к молчавшему Зуберу,— исчезнешь пока. Я скажу — куда. Поживешь тихо. В Чер­кесск — ни ногой. Парамон один поедет

—  Очень надо,— недовольно буркнул тот — Старику подавай невесть чего, а мы отдувайся. Пошли его к бесу, ба­рон, на шиша он тебе сдался?

—  Заткнись,— подался вперед Феофан третий.— Не твое собачье дело! Я еще доберусь до тебя. Ты, подлюка, затеял возню с этим идиотским платком! Конспиратор паршивый! Думаешь, Шукаев зря, как клещ, вцепился в это дело? Ду­маешь, он забыл Хахана? Не могли по-тихому — нашумели на всю ярмарку! Вон-да!

—  Не лайся,— примирительно сказал Парамон.— Пое­ду я. Разве я знал, что Шукаев вернется туда?

—  Он в каждую дырку затычка,— уже спокойнее про­бормотал барон, остывая.— Жаль, не шлепнул я его тогда, в Кутском лесу. Самую малость промазал...

Когда они встали, чтобы разойтись, Сугуров юркнул за соседний дом и, переждав, пока Нахов выйдет и преодолеет половину пустыря, медленно пошел вдоль домов слободки, твердя про себя адрес: «Таборная, один, Таборная, один...» Адрес Феофана третьего.

Сугурова несколько смущало, что он так и не узнал имя человека в Черкесске, за которым сейчас шел. Они ни разу не назвали его в разговоре.

И, уж конечно, он и в голове не держал, что это был Зубер Нахов, родной брат их судебно-медицинского эксперта Зулеты Хасановны.

16.  НА ВСЕХ ФРОНТАХ

Жунид приходит в сознание.  Участковый милиции Дурная слава о семействе Щеголевых  Оперативное сове­щание   «Всем сестрам — по серьгам»  Исповедь  Это был Алексей Буеверов   Опознание. Обморок на допросе

Когда Шукаев очнулся, в сенях кто-то приглушенно всхлипывал Он пошевелился, приподнял тяжелые веки В первый момент перед глазами возникло что-то желтое, пере­ливающееся, точно смотрел на солнце сквозь политое дождем стекло. Он зажмурился, застонал, ощутил резкую боль в затылке

Почему он здесь лежит? И чей это голос? Мужской, вроде бы, но слов не разобрать,— все в его сознании смято, ском­кано

Он опять открыл глаза и сквозь желтый туман (свет лампочки, висящей под потолком, бил ему прямо в лицо) с усилием разглядел незнакомого озабоченного человека в ми­лицейской форменной фуражке.

Именно фуражка вернула Жуниду способность сообра­жать. В памяти возникло угрюмое лицо Тау, крик Васюковой и удар сзади, после которого он упал без чувств.

—  Кто вы? — донесся до него, наконец, голос милицио­нера. Уши у Жунида будто заложило ватой.

—  Майор Шукаев...— сказал он и не услышал собствен­ных слов. Он повторил уже громче: — Майор Шукаев... из НКВД...

—  Кто вас ударил? Кто эти люди?

Жунид с трудом приподнялся на локте, сморщился от снова прихлынувшей к голове боли и с помощью милиционе­ра сел на полу.

— Сейчас... подождите.

Несколько минут сидел так, уткнувшись лицом в согну­тые колени. Потом пощупал затылок, поднес к глазам ладонь: крови мало — это хорошо. Просто лопнула кожа. И шишка гигантских размеров. Видимо, удар пришелся чуть наискось, иначе не сносить бы ему головы.

Опираясь на милиционера, он встал и, покачнувшись, плюхнулся на стоявший рядом табурет.

—  Не знаю, кто. Сзади. Вы не... задержали его?

—  Он чуть не сбил меня с ног в дверях и убежал через сад. Я стрелял, но, кажется, не попал. Еще хорошо, что я тут поблизости был. Вы, считай, в рубашке родились, това­рищ майор...

—  Кто там хнычет? — движением руки показал Жунид на полуоткрытую дверь в коридор.

—  Да обе красотки и старуха. Одна, которая потолще и помоложе, тоже хотела задать стрекача. Я запер их там в чулане на всякий случай.

Шукаев одобрительно кивнул. Говорить ему было мучи­тельно трудно: каждое слово ударяло по затылку, и стены плыли перед глазами.

Милиционер оказался участковым пятого отделения — самого окраинного отделения милиции Черкесска. Он совер­шал свой ночной обход, когда Жунид так неосмотрительно вторгся в незнакомый дом за женщиной, похитившей у них из комнаты какой-то документ. Теперь он знал, что это была Галина Васюкова.

Участковый заинтересовался освещенным окном у Щеголевых прежде всего потому, что хозяева его пользовались дурной славой. Старуха, жившая здесь испокон века, овлат дев ремеслом горцев, валяла бурки, а дочь Улита продавала их на базаре по воскресеньям. Несколько раз старуху штра­фовали за незаконный промысел. К тому же в доме периоди­чески появлялись пришлые мужчины, допоздна горел свет в занавешенных окнах и по улице разносились пьяные песни. Нехорошая слава закрепилась и за пышнобедрой Улитой, которая, несмотря на свои тридцать два года, до сих пор была не замужем и, как видно, не гнушалась случайными связя­ми. Участковый подошел к окну, стараясь не шуметь, как это до него проделал Шукаев и, услыхав выстрел, бросился в дом. В сенях на него налетел грузный мужчина, которого он не успел рассмотреть и загрохотал сапогами по деревянным сту­пенькам крыльца. В саду, позади дома, еще несколько секунд раздавался треск сучьев, потом все стихло.

—  Я стрелял наудачу, понимаете?.. Темно, хоть глаз выколи. Луна-то зашла... Да, простите, я забыл — сержант Доценко,— он привстал и козырнул Жуниду.

—  Оставьте,— с усилием сказал Шукаев.— Как вас зо­вут?

—  Иван Михайлович.

—  Где Бекбоев? Я его ранил, по-моему...

—  Тот, черный? Без памяти он. Ранение в грудь. На диване там лежит,— он махнул рукой в сторону другой ком­наты.— Я послал соседнего паренька позвонить из автома­та. Сейчас будет «Скорая». И наша машина подойдет...

—  Вот что, Иван Михайлович.— Я, пожалуй, ни на что сейчас не гожусь. Когда ваши люди приедут... ничего здесь не трогайте... Васюкову и обеих Щеголевых — в КПЗ управ­ления. Позвоните туда дежурному, пусть найдет следовате­ля по особо важным делам капитана Вадима Акимовича Дараева. Только под его началом произведете тщательный обыск здесь... По всей форме...

Тирада эта стоила Жуниду такого напряжения, что, кон­чив говорить, он бессильно уронил голову на стол и засопел, стараясь сдержать стон.

У ворот взревел и заглох мотор машины «Скорой помощи»

* * *
Утром следующего дня Шукаев был уже на ногах. С пе­ревязанной головой он сидел на диване в их комнате и, дер­жа в руках блокнот, собирался начать оперативное совеща­ние, как назвал бы подобный деловой разговор, скажем, Коноплянов. Шукаев же никогда не питал пристрастия к гром­ким названиям и не любил «играть» в работу, как иные, иначе говоря,— заниматься симуляцией деятельности. Его стиль — дело и еще раз дело, а совещания, когда в них назревала не­обходимость, он никак не называл и, собирая людей, заявлял будничным тоном: «Есть разговор».

Сейчас как раз наступило время, когда расследование разветвлялось и, чтобы уследить за всеми его ответвления­ми нужны были все наличные силы. Гоголев, поднявшийся в три часа ночи, чтобы выслушать Жунида, сказал ему: «Если дополнительно нужны люди,— дам. Вообще — каждый чело­век на счету, но я дам». Шукаев ответил, что воспользуется его предложением.

Сейчас опергруппа была в полном составе. Вадим Аки­мович и Арсен — оба невыспавшиеся, с воспаленными от бессонницы веками. Ни тому, ни другому за ночь не удалось сомкнуть глаз. Абдул Маремкулов и Семен Дуденко вопро­сительно поглядывали на Жунида и Дараева, видимо, заин­тересованные событиями минувшей ночи, о которых в управ­лении, кроме, конечно, начальства, никому ничего достовер­но известно не было. Однако, ни тот, ни другой вопросов не задавали.

— Вот что, друзья,— сказал, наконец, Жунид, оглядев всех.— Наступают горячие денечки. По-моему, мы держим их за хвост, и события будут развиваться гораздо быстрее Те­перь весь вопрос в том, кто окажется поворотливее — они или мы. Вчера, как видите, я был не на высоте, и вот ре­зультат...— он коснулся пальцем бинта на своей голове.— Так что прошу всех учесть мой печальный опыт. Преступни­ки, с которыми мы имеем дело,— люди страшные. Убийцы, для которых нет ничего недозволенного и недопустимого. Имейте это в виду...— он сделал паузу, вывел в блокноте карандашом цифру «1» — потом добавил: — Сегодня под утро Арсен и Вадим Акимович доложили мне новые данные по де­лам, которые мы расследуем. Сведения очень нужные, под­тверждающие некоторые нашипредположения. Я сообщу о них, только вкратце: нет времени на подробные разговоры. Итак...

В двух словах он рассказал им об открытии, сделанном Сугуровым в Дербенте: старый их знакомый цыганский ба­рон Феофан третий, оказывается жив и здравствует, причем, судя по всему, не отказался от старого образа жизни, а лишь сменил профессию — кража и сбыт лошадей нынче не в моде, Да и не столь доходное дело, как прежде. Чем он занимается теперь, еще до конца не ясно, но связи его — подозритель­ный ювелир Омар Садык, человек, задержанный перед май­скими праздниками в ларьке ювелирторга, а затем бежав­ший,— говорят сами за себя. В их распоряжении благодаря Арсену имеются фотографии Омара Садыка и Феофана. Из­вестен и адрес дома, где должен «отсидеться» их сообщник, выслеженный в Дербенте Сугуровым, имя которого пока не известно.  

При обыске в доме Щеголевых, где обнаружена самая настоящая воровская «малина», изъят целый ряд веществен­ных доказательств, свидетельствующих о связи Улиты, а, возможно, и ее родительницы с преступным миром. Это два тюка пряжи с бирками шахарской прядильной фабрики, финка, мешочек с порохом и гильзами от охотничьего ружья шестнад­цатого калибра (Жунид заметил в скобках, что именно из такого ружья были убиты Барсуков и Кумратов) и гример­ный набор, принадлежавший Улите, работавшей гримершей в драматическом театре. Кроме того,— мужские сапоги со­рок второго размера со следами цементного раствора на по­дошвах.

Об аресте Галины Васюковой он им ничего не сказал, решив, что будет лучше, если о нем пока будут знать лишь Гоголев, он сам и Вадим Дараев. Осведомитель в аппарате управления — это было ЧП настолько неожиданное и выхо­дившее за всякие рамки, что на ее допрос из Ставрополя был приглашен полковник Шахим Алиханович Денгизов. Похищен­ная Васюковой бумага из дела об убийстве кассира и охран­ника Шахарской прядильной фабрики оказалась протоколом допроса Итляшева, зверолова и охотника, встретившего трех неизвестных на окраине леса в районе Псыжского моста. Жу­нид предполагал, что эти трое и есть убийцы.

— Можно вопрос? — спросил Сугуров.

— Пожалуйста, Арсен. Только покороче

— Жунид Халидович, я.    я до сих пор не могу понять, в чем соль этой путаной истории с кольцом.    Я не знаю, боюсь — могу подвести... сделать что-нибудь не так...

Шукаев усмехнулся и лицо его исказила гримаса боли,

— Черт,— сказал он.— Даже смеяться не могу, стреляет в затылке. Так вот, Арсен, чтобы ты знал: я сам очень смут­но себе все это представляю: не хватает многих деталей. И, прежде всего, самого кольца, о чем я скажу еще. А предла­гать тебе или кому-нибудь другому свою версию, пока никакне подтверждаемую,— не в моих правилах. Одно могу ска­зать: чувствую я — зацепились мы за дело незаурядное, и то мельхиоровое колечко может вывести нас на фигуру доста­точно крупную... Может, уже и вывело...— последние слова он произнес, словно никого тут не было, и он обращался к самому себе.

Сугуров слегка порозовел и больше ни о чем не спра­шивал.

— Вот что, мальчики,— продолжал Жунид, снова обво­дя карандашом единицу в своей записной книжке.— Первое, что нам надлежит сделать — это посадить надежных ребят возле Покровской церкви. Конечно, они не должны дать себя обнаружить. Дежурить придется дня два-три по моим сооб­ражениям. Так, Арсен?

— Да. Дня три. Я думаю, Цыганов не заставит себя ждать.

— Он такой же Цыганов, как я — шах персидский,— без улыбки сказал Шукаев.— Людей для засады даст Виктор Иванович Гоголев. Старшим пойдешь ты, Семен.

— Есть. Инструкции я получу у вас?

— Да. Они несложны. Приметы Цыганова,— так он себя назвал при аресте, а в беседке у барона Парамоном,— у тебя имеются. Этот самый Парамон в ближайшие дни, а, может, часы, появится у орехового дерева, которое растет во дворе Покровской церкви. Будет искать кольцо, которое он впопы­хах во время бегства с ярмарки сунул в дупло. Как найдет — берите его. Не найдет — тоже берите. Возможно, -он попы­тается отравить собаку — предупредите попа, не вдаваясь в подробности, чтобы убрал ее на несколько дней подальше. Славный пес, жалко, если погибнет. Вот все. Выполняйте.

— Есть. За людьми к кому я должен обратиться?

— Они тебя ждут внизу, в вестибюле. Посвятишь их в задачу в самых общих чертах. Сам понимаешь.

— Так точно.

— Ступай.

Дуденко вышел, притворив за собой дверь. Жунид вывел в книжечке цифру «2».

— Арсен, тебе снова отправляться в Дагестан. Но лишь после того, как мельхиоровый перстень будет у нас в руках. Не раньше. Тогда и обговорим детали. Возможно, поедешь не один.

— Хорошо бы,— просительно сказал Сугуров.— Хоть посоветоваться...

— Учись принимать решения самостоятельно... Не век же ты будешь при мне состоять.

— Слабак я еще,— вздохнул Сугуров.— Вон как старикашка меня отделал. И посмотреть на меня толком не успел, а уже говорит — из милиции. По загару на шее догадался...

— Не ошибается тот, кто ничего не делает,— сказал Жунид.— В общем, ты поработал в Дербенте на славу. Трудно желать большего. Кстати, по твоим описаниям внешности обоих гостей Феофана я приблизительно догадываюсь, кто они... Сегодня я тебе предъявлю их изображения...

Арсен ничего не ответил, бросив на Шукаева восхищен­ный взгляд. Он верил своему наставнику слепо, не рассуж­дая и, если бы тот сейчас сказал, что вечером убийцы сто­рожа и кассира будут сидеть в КПЗ, нисколько бы в этом не усомнился. Раз сказал Жунид Халидович,— значит, так все и произойдет.

— Третье — по вашей части, Абдул,— обратился Жу­нид к Маремкулову.— Не буду предупреждать вас, как мне необходимы тщательность и порядок во всем, что я собира­юсь вам поручить...

— Я понимаю...— Абдул обиженно поджал губы.

Самолюбие было, пожалуй, одним из тех качеств лейте­нанта Абдула Маремкулова, которое при любых обстоятель­ствах брало верх над остальными. А задетое самолюбие — вдвойне. Если высказать хотя бы малое сомнение в возмож­ностях Маремкулова, он горы свернет. Шукаев понял это уже на второй день после их приезда сюда, в Черкесск.

— Ну, и отлично,— кивнул Жунид.— Значит, мы с вами найдем общий язык. Так вот: в самое ближайшее время, в крайнем случае завтра утром, мне нужны материалы экспер­тиз на ружье, которое я вчера передал вам, крупинки поро­ха в пакетике и другие вчерашние... собственно, уже сегод­няшние находки.

— Пряжа, порох и гильзы, сапоги...— начал перечислять Маремкулов.

— Совершенно верно,— перебил его Шукаев.— Кроме того, установите связь с санчастью: как только Бекбоев при­дет в себя, сообщите мне. Когда бы это ни случилось — днем или ночью.

— Ясно, товарищ майор.

— Всем сестрам по серьгам,— улыбаясь, сказал Дараев.

— Думаешь, для тебя не осталось?

— Да нет, ты уж меня не обидишь. Кстати, Арсен, ты узнал что-нибудь новое об убийстве инкассатора?

— Нет,— ответил за него Шукаев.— По-моему, они там ничего больше и не предпринимали, узнав, что дело поруче­но нам.

—  Тогда надо...

—  Вот это я для тебя и припас,— через силу улыбаясь, перебил Жунид. Они уже с полуслова понимали друг друга.— Сегодня будешь висеть на телефоне. Сошлешься на Колосунина, я с ним вчера говорил. Пусть Махачкала распорядит­ся, чтобы за домом Омара Садыка, Феофана и того типа в черкеске, которого водил Арсен, было установлено круглосу­точное наблюдение. Сугуров приедет в Дербент и возьмет

руководство в свои руки. Что же касается инкассатора, то ты не хуже моего знаешь, что убийц его надо искать здесь.

—  В общем — да,— согласился Вадим Акимович.— Дан­ные баллистических экспертиз сходятся. Инкассатор застре­лен из того же парабеллума, из которого стреляли в Кабдугова.

—  Это не все,— Жунид достал папиросу.

—  Не надо бы тебе курить.

—  Ничего. Вот поймаем их — тогда брошу. Дараев недоверчиво покачал головой.

—  Так что еще?

—  После телефонного разговора, Вадим, поезжай в город­скую библиотеку. У них в книгохранилище — я узнавал — есть старинная книга по ювелирному искусству. Описания драгоценных и поделочных камней, всяких исторических ук­рашений, принадлежащих в прошлом венценосным особам,— словом, всякое. Книжица эта мне нужна сегодня.

—  Зачем? — удивился Дараев.

—  Вечером расскажу. Сейчас некогда,— он посмотрел на часы.— Уже восемь. Вот-вот приедет Шахим Алиханович и будет допрашивать задержанных...

—  Щеголевых?

—  Да. Но главным образом его интересует Васюкова,— Шукаев закрыл блокнот.— Ну, вот... все, братцы. Действуй­те, Абдул. Вадим Акимович и Арсен остаются.

Маремкулов ушел.

Жунид докурил, потушил папиросу, приложил ладонь к затылку.

—  Болит?

—  Стреляет. Крепко он меня огрел.

—  Кто бы это мог быть?

Шукаев искоса посмотрел на Дараева.

— А ты не догадываешься?

Вадим Акимович пожал плечами.

— Ты сам нас приучил держать необоснованные догад­ки при себе.

—  Ну, а все-таки?

—  Я думаю, Буеверов. Во-первых,— порох и гильзы... у вдовы Пилипчук, в его комнате мы нашли несколько крупи­нок на подоконнике. Во-вторых, грузный — это Доценко за­метил, когда он на него налетел в дверях; в-третьих, сапоги в растворе. А охотник тоже описал нам грузного полного человека с ружьем, одного из тех трех...

—  Вот и я так думаю,— сказал Шукаев.— Розыск его объявлен, дороги из города перекрыты. Мы его на днях возь­мем, если это действительно он.— Еще одно я забыл, Ва­дим. Впрочем, это сделает Арсен, у него пока есть время.. — Шукаев снова раскрыл блокнот.— Нужно поехать в столо­вую, где обедали перед получением денег Барсуков и Кумратов, взять там буфетчика и официанта, обслуживавшего треть­его мая их столик, и отвезти обоих в санчасть, предъявить им Рахмана. Сдается мне, это не лишнее. Не мне тебе объ­яснять, как делаются такие вещи.

—  Положим в его палате еще двух-трех больных — как на любом опознании.

Шукаев кивнул. Встал с дивана, подошел к окну. Солн­це уже поднялось над горами, разогнав остатки ночных об­лаков. День обещал быть ясным и жарким. Внизу, у стены городского парка, с песней прошли допризывники.

—  Семен опять подал рапорт. Знаете? — не оборачива­ясь, сказал Жунид.

—  Не отпустят,— уверенно заявил Сугуров.

—  Отпустят,— вздохнул Жунид.— Вчера Гоголев спра­шивал моё мнение. Там нужны кавалеристы. В разведку. Я, что ж... я сказал — согласен. Не могу же я стать парню поперек дороги.

—  Когда же он?

—  Через неделю. Он еще не знает.

—  Да-а-а,— протянул Вадим Акимович.— Везет людям. А мы — сиди тут, копайся в дерьме.

—  Не ной,— оборвал его Жунид.— И до нас черед до­йдет. Теперь уже скоро.

—  Ты что-то хотел нам сказать?

—  Да,— Шукаев опять сел на диван.— Собственно, ты, Вадим, знаешь.— Я хотел Арсена тоже ввести в курс дела, поскольку он едет в Дербент, ему это не помешает.

—  Я слушаю, Жунид Халидович.

—  В КПЗ, кроме Гоголевых, Арсен, сидит и Галина Васюкова, бывшая секретарь-машинистка Бондаренко. Сейчас она помогала секретарю Леонтьева, который, как тебе известно, совмещает пока обе должности — первого зама и началь­ника угро. Этой ночью я ее выследил. Васюкова выкрала у нас из папки протокол допроса Итляшева с детальным опи­санием предполагаемых убийц Барсукова и Кумратова. А днем раньше пропал протокол допроса Паритовой с приметами людей, похитивших кольцо. Ясно?

—  Ни... ничего себе. Что же это значит?

—  Это значит, что она имела доступ в дом Щеголевых, была знакома с Рахманом, возможно, еще с кем-либо из шайки. В том, что шайка существует, сомневаться, по-мое­му, не приходится. А Васюкова — тайный осведомитель. Сексот, как говаривали в старой жандармерии — секретный сотрудник.

—  Там вас и...

—  Там меня и оглушили. Там бы мне и конец, наверно, пришел, не подвернись участковый Доценко. Теперь я по гроб жизни в долгу у него...

—  Ну и ну! — Сугуров не мог прийти в себя от изумле­ния.

Жунид отвернул манжет рубашки, еще раз посмотрел на часы.

—  Половина. Все. Отправляйтесь, ребята. До вечера.

—  До свиданья, Жунид Халидович.

—  Пока. В общем, будем действовать на всех фронтах,— сказал Шукаев и включил радио. Должны были передавать сводку информбюро.

*   *   *
Начальник краевого угрозыска Шахим Алиханович Ден-гизов прибыл к девяти. Минута в минуту, как и обещал по телефону Леонтьеву. Он заметно постарел, но по-прежнему был так же сухопар, подтянут, пожалуй, даже похудел с тех пор, как последний раз приезжал в Черкесск, года три-четы­ре назад, и показался еще выше ростом.

Войдя в кабинет к Леонтьеву, Жунид с удовольствием пожал крепкую жилистую руку Денгизова, но Шахим Али­ханович не ограничился рукопожатием, а по-дружески обнял Шукаева и слегка похлопал его по спине.

— Молодец. Слыхал о твоих успехах. И я, и Колосу-нин — мы оба думаем, что ты идешь верно. О деталях еще поговорим. Сейчас некогда. Давай на допрос своих дам.

Шукаев улыбнулся. Денгизов — есть Денгизов. Голова совсем седая, сетка морщин у глаз и темные круги под на­бухшими нижними веками — пошаливает, наверно, сердце,—

а все такой же. Как и прежде, говорит коротко, точно, не позволяя ни себе, ни другим отклоняться от дела.

—  Спасибо,— в тон ему ответил Шукаев.— Но у меня нет твердой уверенности, что ошибок не будет Где допраши­ваем, Петр Яковлевич?

—  Я думаю, здесь удобнее,— сказал Леонтьев, берясь за телефонную трубку.— Но кого из них вызовем первой?

Денгизов сел в кресло возле стола и показал Иетру Яков­левичу на Жунида:

—  Ему решать.

—  Я считаю — Васюкову,— сразу ответил Шукаев.— Мне почему-то не верится, чтобы ее связь с шайкой была основана на интересах преступных. Или я ничего не пони­маю в людях, или там что-то другое. Мне кажется, она долж­на заговорить.        

—  На том и порешим,— сказал Шахим Алиханович.— А обязанности распределим так: допрос ведете вы, Жунид Халидович, мы — при сем присутствуем и задаем вопросы только в случае крайней необходимости. И еще одно: раз вы убеждены, что она не из злостных, сажаем ее вот здесь,— он показал пальцем на второе кресло, напротив себя.— Петр Яковлевич уступит вам свое место и сядет рядом, а протоко­лист — за столом, для совещаний. Годится?

—  Конечно,— согласился Петр Яковлевич.— Тогда я вызываю...— он поднял телефонную трубку: — Дежурный? Говорит Леонтьев. Васкжову — ко мне в кабинет. Конвой — один человек... И кого-нибудь для ведения протокола...

Галина Васюкова вошла с опущенной головой Лицо ее распухло от слез. И прежде некрасивая, она производила сейчас жалкое впечатление. Серая вязаная кофточка, надетая поверх блузки, обтянулась и свисала на плечах, один край длинной, ниже колен, юбки был выше другого, отчего ее ноги казались еще более кривыми. Прическа — в беспорядке, одна шпилька на затылке висела на честном слове: спала она в КПЗ, конечно, не раздеваясь.

—  Садитесь,— показал ей Жунид на кресло по правую сторону стола.

—  Я постою,— едва слышно прошептала она, не подни­мая головы.

—  Нет,— тоном приказа сказал Жунид.— Разговор бу­дет долгий. Садитесь.

Она покорно села, согнувшись так, что голова ее оказа­лась на уровне стола, и, натянув юбку на худые колени, боль­ше не двигалась.

Так она просидела до самого конца допроса, не подни­мая ни на кого глаз, и Шукаев не сделал ни одного замеча­ния по поводу ее позы, потому что расчеты его подтверди­лись: она действительно заговорила, и заговорила без принуж­дения.

—  Фамилия, имя, отчество, возраст?

—  Васюкова, Галина Юрьевна. Двадцать семь лет.

—  Семейное положение?

—  Я не замужем.

—  Предупреждаю вас, гражданка Васюкова, что за дачу заведомо ложных показаний и попытку скрыть известную вам истину вы можете быть осуждены по статье девяносто пя­той на два года лишения свободы. Подпишите вот здесь, что вас ознакомили с этой статьей.

Она подписала молча, все так же пряча лицо и ни на кого не глядя.

— Вам знаком этот документ? — Шукаев протянул ей уже порядком измятый протокол допроса Итляшева.

Она бросила взгляд на бумагу и тотчас же снова спря­тала глаза. Кстати, и Жунид заметил это только теперь, гла­за у нее были красивые и выразительные. Природа обычно не обделяет человека одновременно во всем. Глаза были тем­но-карие, с золотистым отливом. И очень большие.

—  Да. Знакома.

—  Вы выкрали его из папки с материалами дела об убий­стве кассира и охранника Шахарской прядильной фабрики? Вы будете это отрицать?

—  Нет, не буду. Я взяла его.

Жунид заметил, как на светло-бежевую полотняную юбку ее упала капля, оставив темное пятнышко. Потом вторая.

— Не плачьте, девушка,— сказал Денгизов.— Слезами не поможешь. Наломали дров — надо и ответ держать.

Слезы из глаз Васюковой закапали чаще.

—  Зачем вы взяли документ? Кто приказал вам? И для какой надобности? — голос Жунида зазвучал еще жестче. Даже Денгизов, видимо, несколько удивленный, приподнял брови, но тут же опустил их и больше не вмешивался в до­прос.

—  Отвечайте!

Вот теперь она разревелась окончательно. Еще больше согнулась, спрятав лицо в коленях и зарыдала чуть ли не в голос. Худые плечи ее мелко вздрагивали.

Шукаев налил в стакан воды, обошел стол и мягко тро­нул ее за плечо.

— Перестаньте. И выпейте, пожалуйста. Вам сразу ста­нет легче,— он сказал это спокойно, без нажима, даже с участием.

Она еще пошмыгала носом, вытерла лицо носовым плат­ком и, стуча зубами о край стакана, отпила несколько глот­ков.

Шукаев сел на свое место.

— А теперь — рассказывайте. Без слез и истерики. Я специально на вас накричал вначале: вам нужна была разряд­ка. Вы уж простите. И давайте поговорим откровенно. По­верьте, так будет лучше и для вас, и для нас. Вы совершили тяжкое преступление, стали пособницей уголовников, убийц, если хотите... Да-да,— уловил он ее недоверчивый протесту­ющий жест.— Убийц. Поэтому не ухудшайте своего положе­ния. Ну, как? Сами будете рассказывать, или задавать вам вопросы?

Она приложила платок к глазам, опять всхлипнула и сказала:

—  Я... сама.

—  Вот и отлично. Мы вас слушаем...

Исповедь была долгой. Многое в ней не относилось к делу, к тому же Васюкова часто прерывала свой рассказ и плакала — уже не оттого, что сидела здесь, на допросе, как преступница, а оттого, что жалела себя, вспоминая свою жизнь, такую неудавшуюся, нескладную и несчастную.

Но никто из них не останавливал, не перебивал ее.

Выросла Галя Васюкова здесь, в Черкесске, в семье че­ловека, которого она стыдилась. Отец ее, в прошлом водопро­водчик, изрядно пил, и поиски длинного рубля привели его в трест городского благоустройства, в обоз ассенизаторов, которым хорошо платили. Кроме того,— работали они ночью, что тоже устраивало ее отца, опускавшегося все ниже и ниже. Запасшись бутылкой, двумя, он со своими подручными отправ­лялся на службу, когда улицы обезлюдевали и можно было, не таясь и не прячась, тянуть прямо из горлышка, оправды­вая себя необходимостью заглушить тот «чижолый» дух, ко­торый повсюду сопутствовал его новому ремеслу.

Возвращаясь поздно домой, уже вдребезги пьяный, он будил мать, скандалил и частенько пускал в ход кулаки. Доставалось и маленькой Гале.

После смерти матери, умершей от туберкулеза, он запил еще сильнее и однажды зимней ночью замерз возле своей бочки.

Галю соседи определили в детдом.

Слабенькая, худая и некрасивая, она вскоре стала ми­шенью для насмешек со стороны безжалостных в таких слу­чаях мальчишек, а с девчонками тоже не сошлась, будучи по характеру молчаливой и нелюдимой.

Закончив в детдоме школу, Васюкова поступила в тех­никум, но не окончила его — жить на стипендию было не­легко в те годы — и ее взяли секретарем, поскольку она немного умела печатать на машинке. Научил ее этому нехит­рому делу собиравшийся на пенсию старик, много лет про­работавший в канцелярии техникума.

В управление она попала три года тому назад по направ­лению обкома комсомола, где тоже работала машинисткой после окончания специальных трехмесячных курсов...

Васюкова говорила сбивчиво, не очень связно, но быст­ро, боясь, что ее перебьют, не дадут сказать всего, что она, по-видимому, еще никому не рассказывала. Она забыла про свой скомканный мокрый платочек, он лежал у нее на коле­нях, перестала прятать лицо, и ее большущие влажные гла­за смотрели в упор на Жунида, словно, кроме него, в каби­нете никого не было, но — он мог поклясться в этом — не видели и его, обращенные сейчас в прошлое.

С Рахманом Бекбоевым она познакомилась в кинотеат­ре. Их места были рядом. Он заговорил с ней еще до начала сеанса тем покровительственно-небрежным донжуанским то­ном, к какому мужчины часто прибегают в подобных положе­ниях, а когда узнал, что она работает в управлении НКВД, стал заметно вежливее и заинтересованнее расспрашивать о ее житье-бытье.

Гале тогда было двадцать пять, жила она одиноко, без друзей и близких, на частной квартире. Не было у нее под­руг, не было молодого человека, как у ее сверстниц. Детдо­мовские ее однокашницы поразъехались или вышли замуж, и связи с ними окончательно оборвались. Она считала себя человеком неудавшимся, никому не нужным, обиженным, обойденным судьбой.

Отвлекалась от своих невеселых мыслей Галя только за книгой — у хозяйки ее сохранилась старая библиотека, со­стоявшая главным образом из сочинений сердцещипатель­ных — бульварных романов, дешевеньких выпусков начала века, вроде «Лидии, дочери графини-нищей». Чтение это, весьма низкопробного свойства, о чем Галина, разумеется, не подозревала, настраивало ее на ложноромантический лад, и она, отложив книжку, любила, закрыв глаза, мечтать, рисуя себе сильного мужественного героя, тоже преследуемого — неважно кем или чем — фортуной или законом, человека, ко­торого она пригреет и утешит в его гордом одиночестве.

В рассказе Васюковой все это выглядело несколько ина­че, но Шукаев давно научился отделять плевелы от пшени­цы в показаниях тех людей, которых ему приходилось допра­шивать, особенно, если он чувствовал и понимал, к какому психологическому типу относится тот или другой из них.

Рахман, несмотря на то, что он был старше Галины поч­ти на пятнадцать лет, произвел на нее впечатление именно такого гонимого, отверженного судьбой и людьми человека. Он рассказал ей историю, которая повергла ее в трепет — о своих родителях, принадлежавших к преступной среде. Он рассказал ей, что родился в тюрьме, где он жил до трехлет­него возраста, потом был определен в детдом, откуда бежал лет десяти от роду. Потом — кража хлеба — он умирал с го­лоду — и колония для малолетних нарушителей законопоряд-ка. Там ему изуродовали ухо. Словом, в легенде Одноухого Тау, чью проницательность и знание женской натуры Шука­ев оценил по достоинству, слушая Васюкову, было все, что требовалось именно в этом случае — заброшенное несчаст­ное детство, несправедливость и тоска по участию.

Нечего и говорить, что Галя вскоре стала его любовни­цей. Поначалу миф о Рахмане, поведанный им самим, как-то помогал ей переносить его грубости, а потом и измены, по­могал ей верить тем фактам и случайным открытиям, кото­рые она делала, общаясь с ним, и которые никак не согласо­вывались с ее прежним о нем представлением.

В конце концов она сначала заподозрила его в нечест­ном образе жизни, а позднее и убедилась в этом, но было уже поздно: Рахман полностью завладел ею.

Даже Улита Щеголева, якобы двоюродная сестра жены его погибшего друга, не поколебала слепой преданности Га­лины Васюковой к Рахману Бекбоеву. Она догадывалась, что с Улитой отношения у него далеко не родственные, устраи­вала ему сцены ревности, наталкиваясь на прямые оскорбле­ния с его стороны, но и это ничего уже не могло изменить.

Она тысячу раз умирала от страха, когда заглядывала в служебные бумаги, чтобы по требованию своего властелина передать затем ему их содержание, но делала это; она вся обливалась холодным потом, когда по его приказу решилась стащить из приемной бюро техэкспертизы платок Зафесова, но не остановилась и на этом, став в конце концов самой настоящей шпионкой в управлении и даже рискнув забраться в комнату Шукаева и выкрасть из папок с делами два документа.

Да, она преступница.

Она это знает, и ни на что не надеется.

Ее жизнь кончена.

Буеверова? Нет, такого она не видела. Бывали у Щего-левых разные люди. Много. Она их не запоминала — зачем они ей?

— Подумайте, как следует,— сказал Жунид.— Может быть, во внешних приметах лиц, бывавших у Щеголевых вместе с Бекбоевым,. вам что-либо бросилось в глаза?

Она безразлично и устало повела плечами.

—  Да нет .  хотя...

—  Что?

—  Был один случай... Пришел черный такой, смуглый, на цыгана похож. Улита увела его в другую комнату... А после он вышел крашеный...

—  Как — «крашеный»?

—  Шатен. Волосы и усы коричневые, как шоколад.

—  Они о чем-либо говорили с Рахманом?

—  Не помню.

—  Как его звали?

—  Кого?

—  Цыгана.

— Постойте... кажется, Парамон.

       — «Кажется» или точно?

Она помедлила.

—  Да. Парамон.

—  Когда это было? — Жунид бросил быстрый взгляд на Денгизова. Тот показал, что понял, чуть прикрыв веки.

—  Вечером в конце апреля. Я пришла туда, потому что Рахмана не было дома.— Я ездила к нему в Шахар. Ну, я подумала, что он у Улиты.

—  Вы догадывались, чем занимается Бекбоев и почему заставляет вас похищать информацию в угрозыске?

Она опустила голову и вздохнула.

—  Да. В последнее время догадывалась. Теперь, когда он при смерти, мне нечего скрывать...

—  Вы видели человека, который меня ударил? Знали его раньше?

—  Видела,— безучастно сказала Васюкова.— Один раз он вошел во двор к Улите позавчера. Рахман вышел к нему, но вернулся один.

—  Как он выглядел?

—  Полный. Лысый. Руки — белые. Он с короткими ру­кавами был.

—  Что вам говорили Щеголевы в тот вечер, когда я вы­следил вас? Вы сидели запертыми в чулане. Участковый вас запер.

—  Чтобы я держала язык за зубами, иначе — мне ко­нец...— она провела тонкой вялой рукой по спутанным во­лосам.— А мне все равно теперь. Пусть — конец...

Жунид полез в папку, которую принес с собой и разло­жил на столе десятка два фотографий. Среди них были Фео­фан третий, Парамон Будулаев, Алексей Буеверов, Омар Садык, Зубер Нахов, Умар Паритов, его жена, Хапито Гум-жачев, Паша-Гирей Акбашев и Рахман Бекбоев. Остальные, тоже взятые из регбюро, принадлежали людям в разное вре­мя судимым и отбывшим наказание в тюрьме, но не могущим иметь отношения к преступлениям, которые теперь рассле­довались.

— Посмотрите внимательно — кого-нибудь из этих лю­дей вы узнаете?

Васюкова привстала, вглядываясь в фотографии. Все они были сделаны по общепринятой в следственных органах фор­ме — фас, профиль, затылок, отпечатки пальцев и приметы.

Васюкова взяла в руки снимок Гумжачева, повертела в сомнении, потом покачала головой и положила обратно.

—  Вот,— наконец, сказала она.— Этот цыган, Парамон. Шукаев отложил фотографию.

—  Еще. Не торопитесь. У нас есть время.

— Вот этот,— она ткнула пальцем в круглую физионо­мию Буеверова.— Только он здесь моложе. И худее. Он при­ходил позавчера. Улита его знает. И он вас ударил.

— Других не видели?

— Нет.

Жунид взял фотографию Буеверова, еще раз показал ей.

— Вспомните, раньше, чем вчера, он не появлялся? Не обязательно в доме Улиты. Может, где-то вместе с Бекбоевым?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет. Не видела.

— Последний вопрос: где вы были третьего мая?

— На работе.

— А потом?

— Потом ушла домой. Читала. Рахман должен был зайти.

— Не пришел?

— Нет. Его не было три дня, В командировку ездил.

—  Куда?

—  В Дагестан..Кажется, в Темир-Хан-Шуру. .

—  Зачем?

—  Он же заготовитель. Он часто ездил.

—  Вы не обратили внимания — после возвращения в его поведении не произошло каких-либо изменений?

—  Не знаю, что вы имеете в виду?

—  У него не завелись лишние деньги? Васюкова подняла на него глаза.

—  Рахман в чем-нибудь подозревается?

—  Да. В убийстве.

Она схватилась руками за голову, из волос выпала шпилька.

— Нет! Нет! Нет!

Раздался телефонный звонок. Шукаев вопросительно по­смотрел на Леонтьева.

— Возьмите трубку,— кивнул ему Петр Яковлевич.

— Да? Абдул? Ну-ну, что там? — Жунид оживился.— Опознали? И буфетчик и официант? Отлично. Молодец, лей­тенант! Вы сами не знаете, как это вовремя! Спасибо. До встречи. Не забудьте документально все оформить.

Он положил трубку и торжествующе посмотрел на Денгизова.

— Люди из столовой его опознали. В день убийства с Буеверовым и Кумратовым обедал Рахман Бекбоев. Именно у него был фибровый чемодан. Теперь, если его узнает еще охотник Итляшев, которому мы тоже предъявили фото осталь­ных подозреваемых, и пасечник Юсуф,— можно считать, что убийцы известны. Хотя им будет потруднее его узнать: они видели его в гриме. Так, во всяком случае, я думаю.

— Добро,— сказал Денгизов, наблюдая за Галиной, ко­торая с ужасом переводила взгляд с одного на другого.

— Видите, барышня,— совсем не по-уставному сказал ей Шахим Алиханович,— в какое подлое дело вы ввязались.

Васюкова сидела бледная, без кровинки в лице. Губы ее зашевелились.

— Я... я боялась думать. Но я чувствовала... Ах! Голова ее откинулась на спинку кресла, глаза закатились, и нескладное худое тело съехало на подлокотник.,

— Обморок! — встал Денгизов.— Воды, Жунид! Васюкову привели в чувство и отправили в камеру.

— Приведите младшую Щеголеву! — распорядился Шукаев.


17. ЗАСАДА У ПОКРОВСКОЙ ЦЕРКВИ

Жаркое лето сорок первого. Покровская православная церковь в анфас и профиль. Семен Дуденко беседует со священником. Беличий склад. Ожидание. Зубер Нахов теряет свое лицо.

Лето сорок первого на Кавказе было жарким, изнуряющим. С двадцать второго июня, со дня начала войны, до первых чисел июля не было ни одного дождя. Листва на истомившихся де­ревьях съежилась, покрылась сухой желтовато-серой пылью. Ветра не было, и днем улицы казались вымершими, особенно, на солнечной стороне. Люди ходили медленно, распаренные, обливающиеся потом,— возле водопроводных колонок и киос­ков с газированной водой стояли очереди.

Только в двух местах города, несмотря на иссушающую жару, было многолюдно: на вокзале и на городском рынке.

Вокзал был забит пассажирами, которые неизвестно куда и зачем вдруг разом вздумали ехать с узлами, чемоданами, ящиками и коробками; перрон заполнен мобилизованными, которые держались особняком со своими командирами, вещ­мешками, винтовками — сосредоточенная, сурово-серьезная, очень единая в своей слитности масса людей, которые жи­вут даже здесь, на тыловой станции, совсем в другом изме­рении. Завтра, может, послезавтра — они прибудут на фронт.

Шумно, оживленно было и на базаре. Начали дорожать продукты, и оборотистые обыватели, у кого были сад, огород и хозяйство, пользуясь тем, что в связи с огромной перестрой­кой, которую сейчас переживала страна, начались перебои с продовольствием и товарами первой необходимости, запраши­вали на рынке вдвое против обычного. Милиция и органы, ответственные за снабжение, не успевали поправить дело, хотя и работали не покладая рук.

Словом, время начиналось нелегкое.

Мобилизация, переоборудование промышленности на военный лад, борьба с начавшейся спекуляцией и хищения­ми, налаживание транспорта, перегруженного до предела, все это создавало новые трудности, а для работников НКВД и милиции — в особенности.

Каждый человек был на счету.

И все же Гоголев, осунувшийся, похудевший, с темны­ми ввалившимися глазами от бессонных ночей, успевал всюду: то какое-то происшествие на автостанции, то аврал на железной дороге, то не справляется со своими обязанностя­ми военкомат — опять же из-за нехватки людей, то какие-либо распоряжения из центра, требующие изыскания людских ре­сурсов.

И, тем не менее, Виктор Иванович сдержал данное Шукаеву слово.

Лейтенант Семен Дуденко получил двух человек для организации засады во дворе православной церкви, располо­женной в районе базара.

Они должны были арестовать Парамона Будулаева.

Накануне вечером Жунид повторил с Арсеном Сугуровым ту же операцию, что проделал утром с Васюковой: разложил перед ним на столе фотографии и, хитро прищурившись, спросил:

— Ну, Пинкертон двадцатого века, посмотри: не найдешь ли здесь знакомых физиономий?

Арсену понадобилось не более минуты, чтобы отложить в сторону снимки, сделанные семь-восемь лет назад с цыган­ского вайды Феофана третьего, его первого подручного Па­рамона Будулаева и Зубера Нахова — всех троих он видел и запомнил в Дербенте.

— Барон,— сказал Сугуров, ткнув пальцем в круглое лицо Феофана.— Только он здесь моложе и худее. Это — тот, который украл кольцо,— Цыганов...

— Парамон Будулаев,— поправил Жунид.— Чтоб ты знал: правая рука Феофана. Сидел пять лет за участие в грабитель­ских набегах шайки Унарокова.

— Ясно,— кивнул Арсен.— А этот был у старика ювели­ра. За ним я и ходил весь день...

— Зубер Нахов. Сначала — карманник, жулик, теперь, мне думается, он способен и на большее. Судя по тому, что тебе удалось услыхать из их разговора, именно он ударил Фатимат Паритову обернутым в платок камнем...

— Здорово! — покачал головой Арсен.— Как вы догада­лись, товарищ майор?

— Я долго имел дело с ними...— задумчиво ответил Жунид.— Погоняли они меня по Кавказу. Кое-что сопоставил. Уверенности полной не было, но... как видишь, сошлось...

Таким образом, точно было установлено, что нападение на Паритову и кража мельхиорового кольца дагестанской работы с зеленоватым камнем — александритом — совершены Парамоном Будулаевым, очевидно стараниями Улиты превра­щенным из брюнета в яркого шатена, и Зубером Наховым по поручению Феофана, действовавшего, в свою очередь, от Омара Садыка. Впрочем, Феофан, как видно, сам не понимал смысла этой операции, слепо повинуясь старому ювелиру, имевшему над ним какую-то власть.

Засада у церкви была совершенно необходима.

Жуниду позарез нужен был Будулаев.

И кольцо.

Семен Дуденко, спустившись после оперативного сове­щания у Шукаева вниз, в вестибюль, увидел там двух мили­ционеров в штатской одежде.

Один был тот самый толстый сержант, который полтора месяца назад вместе с Абдулом Маремкуловым упустил Па­рамона, другой — плотный, небольшого роста крепыш, рядо­вой по фамилии Глоба, снискавший известность среди сотруд­ников, как местный чемпион по борьбе самбо.

Ни тот, ни другой не вызвали особого энтузиазма у Се­мена: толстяк уже показал себя достаточно неповоротливым. А Глоба имел лишь мускулы, что же касается сообразитель­ности, то с таким же успехом можно было ожидать послед­ней от крепко сбитого, но неуклюжего комода с ящиками, ключи от которого давно потеряны.

Они встали при его появлении и откозыряли:

—  Товарищ лейтенант, рядовой Глоба прибыл в ваше распоряжение!

—  Сержант...

—  Бросьте, ребята,— остановил их Дуденко.— Не надо так  официально. Пойдем пешком. По дороге все объясню.

Здание Покровской православной церкви не отличалось особыми архитектурными красотами. Обычный кирпич, не оштукатуренный снаружи, небольшой сводчатый портал, пять луковок — куполов, давно не золоченых, выкрашенных пря­мо по облупившейся позолоте зеленой краской, которая мес­тами отслаивалась и осыпалась во двор мелкими чешуйками, чугунная ограда со стороны площади и такая же с противо­положной стороны, выходившей на соседнюю улицу. Во дво­ре небольшая четырехугольная часовенка, сарай, домик свя­щенника с затейливым крыльцом,.на козырьке которого спе­реди красовался замысловатый витой вензель из меди, оче­видно, монограмма прежнего владельца.

Между церковью и часовней простирал над двором свои могучие ветви древний орех, тот самый, с которого Будула­ев прыгал через ограду — сломанную ветку, конечно, давно спилили. У ограды — заросли малины, сирень, а за цер­ковью — небольшой яблоневый садик. Собачья будка, из которой торчала массивная бело-коричневая морда сенбернара, высунувшего от жары розовый язык, стояла слева от попов­ского дома.

Первым долгом Семен Дуденко переговорил со священ­ником, маленьким тщедушным старичком лет шестидесяти пяти или более, который оказался на редкость словоохотли­вым, так что от него трудно было отделаться.

Жил он одиноко, не имел ни жены, ни детей, держа в доме одинокую молчаливую женщину, набожную и работя­щую, по его словам. Она-то и вела немудреное поповское хозяйство.

Стараясь не напугать старика, Семен сообщил ему о цели их прихода, не забыв упомянуть о собаке, которую следова­ло временно удалить. Попик засуетился, стал кликать пету­шиным фальцетом свою Васюту (так звали его экономку), потом, видимо, сообразил, что сейчас она все равно его не услышит, потому что Васюта громыхала в сенях ведром, мыла полы.

Семен вышел в сени вслед за попом и с интересом слу­шал, как взволнованный старик пытается объяснить эконом­ке, почему следует увести пса.

Васюта — квадратная, крепкая, с толстыми икрами, вы­глядывавшими из-под подоткнутой юбки — этакая гвардеец-баба,— явно неразговорчивая, сначала недоуменно поводила полными плечами, потом закивала и, швырнув тряпку в вед­ро, пошла отвязывать сенбернара.

—  Она его — к дьякону... к отцу дьякону отведет,— по­спешил объяснить священник.— Он тут недалеко квартиру­ет. Присмотрит за собачкой не-то. А мне как прикажете? То-жить уйти? Не дай, Господь, стрелять станете?

—  Нет, что вы,— успокоил его Дуденко.— Я надеюсь, до этого не дойдет. Живите, как обычно. Да, кстати, когда у вас служба?

—  Вечером уж сегодни... завтрева, как водится,— заут­реня, обедня...

Семен иронически покачал головой. Церковка эта была не единственная из действующих на Северном Кавказе, — были в Кабарде, в Осетии, кажется, в Калмыкии. Большинство православных церквей стояли заброшенными или использо­вались под складские помещения. Там же, где они еще дер­жались, постепенно приходя в запустение, немногочисленные прихожане скрупулезно выдерживали все обряды, а священ­нослужители всячески старались угодить официальным учреждениям и городским властям, если выдавался такой случай, чтобы сохранить «храм божий» в надлежащем виде.

— С этим, отец, придется, видимо, что-то придумать. Дня на два надо собор закрыть.

Поп наморщил седые редкие брови, соображая. Наконец, простоватое лицо его осветилось хитроватой улыбкой.

—  А можно. Чего ж нельзя? Навешу на ворота бумагу — объявление, значит, что так, мол, и так, батюшка заболел и службы два дня не будет

—  Этого достаточно?

—  А как же? Паства-то моя невелика, хвала Господу. У ворот потопчутся и уйдут восвояси. Бог простит.

—  Хорошо, так и договоримся. А вечером прошу вас, пока мы здесь, без крайней необходимости не выходить.

Священник замялся.

—  Разве токмо по нужде? — робко спросил он после некоторого колебания.

—  Ну, конечно,— рассмеялся Семен.

Орех Дуденко осмотрел сам, вспомнив детство и за­бравшись по стволу довольно быстро и ловко. Дупло он нашел не сразу: отверстие в нем размером со столовую тарелку было под толстым суком, давно отпиленным и за­мазанным по торцу цементным раствором. Свесившись, Семен запустил туда руку и сейчас же отдернул: что-то пискнуло и из дупла выскочила, заметавшись по сучьям, маленькая пушистая белочка.

— Фу, черт! — ругнулся он беззлобно.— Напугала хвос­татая!

Он пошарил еще. Рука наткнулась на круглый уступ, где у белки, очевидно, был свой маленький склад, потому что он, осторожно сжав пальцы, чтобы ничего не уронить, вытащил горсть всяких зверушечьих запасов — семечки, высохший огрызок яблока, тыквенную корку, несколько орешков.

Семен полез в дупло снова. На этот раз — опять раз­ная ерунда. Он не успокоился, пока не выгреб все беличьи «захоронки». Кольца не было. И только когда он стал мето­дически обшаривать трухлявые стенки дупла, морщась, если рука натыкалась на липких мокриц и паутину, в трещине уступа пальцы его наткнулись на что-то твердое, холодное.

Это был перстень.

Значит, Будулаев не соврал Феофану. Он действительно сунул его в дупло, удирая от своих преследователей. Однако едва ли он лазил на орех еще раз,— видно, сочинил, чтобы не получить нагоняй от барона.

Семен зажал кольцо в кулаке, чтобы не уронить, потому что дупло шло внутрь, в глубину, и упустить перстень туда означало вовсе лишиться его, если только не спилить дерево до основания.

Высвободив из дупла руку, по плечо измазанную корич­неватой древесной трухой, грязью и налипшей паутиной, он с любопытством стал рассматривать перстень. Таких он ни­когда не видел. Неширокий ободок самого кольца, тускло поблескивающий потемневшим в узорах мельхиором, оканчи­вался массивной, испещренной чернью коронкой, в центре которой крупно светился густой зеленью граненый камень.

«Красивое»,— подумал Семен и хотел сунуть кольцо в карман, но вспомнил слова Шукаева: «Возьмите его с полич­ным»,— л снова опустил перстень в дупло, аккуратно положив его на блюдцеобразный уступ, где у белки была кладовая. Сверху он засыпал колечко все тем же мусором, который прежде извлек оттуда и предусмотрительно запихал в Карман пиджака.

— Только бы цыган не смахнул его вниз,— пробормотал он, спускаясь.

С помощью попа Семен устроил своих людей довольно удобно: Глоба поместился в часовенке,— одно ее зарешечен­ное окошко позволяло видеть ореховое дерево почти целиком; толстого сержанта усадили в сенях дома, в просвет между занавесками он мог зрительно контролировать двор, а сам Дуденко примостился в сарае, с противоположного угла дво­ра. Отсюда он видел и портал собора, и часовню, и орех, и дом священника. Сарай был набит разной рухлядью — ста­рой мебелью, церковной утварью, ящиками из-под свеч. Се­мен подтащил к самой большой щели в дощатой стене сарая пыльное колченогое кресло с мягким сидением, вместо отсут­ствующей ножки подложил три кирпича и устроился в нем.

Оба его спутника уже получили самые строгие инструк­ции. В случае появления во дворе Парамона (у всех были его фото и приметы), ничего не предпринимать. Ждать, пока он йлезет на дерево, спустится и только тогда арестовать.

Дуденко самым подробнейшим образом растолковал сво­им подчиненным, как действовать в том или ином случае, были, вроде бы, учтены все возможные пути отступления Парамона, если он вздумает оказатьсопротивление, может быть, даже вооруженное, и бежать, но... человек располага­ет, а Бог... наверное, именно эту поговорку вспомнил бы ус­лужливый батюшка Покровской церкви, доведись ему учас-твовать в обсуждении действий лейтенанта Семена Дуденко по поимке преступника.    

Ждали всю вторую половину дня. К воротам церковного двора подходили и, прочитав объявление, уходили люди — все больше старушки в ситцевых платочках, с котомками, в ко­торых, наверно, были их нехитрые приношения попу и его присным, получившим сегодня незапланированный выходной. Принесла молоко молочница, приезжал на телеге старьевщик, собирающий «утильсырье».

Будулаев не появлялся.

Семен боролся с дремотой: встал чуть свет, а здесь, в сарае, было тепло, тихо. Он так удобно устроился в мягком кресле.

Сумерки спустились на город сразу, окутав здание собо­ра, ограду и беленый домик священника густыми лиловыми тенями. Фонари на площади не горели, поп не зажигал огня может, улегся спать, может, тоже сидел у окна, любопытст­вуя, что произойдет во дворе.

Семен думал о предстоящей операции спокойно: волне­ние улеглось, потому что все как будто было продумано И ему не хотелось ударить в грязь лицом перед Шукаевым. Ему нравилось работать под началом Жунида Халидовича. Тотникогда не дергал своих людей, не навязывал им без нужды свою волю, наоборот, всячески поощрял инициативу и самос­тоятельность, иногда даже, может быть, дольше, чем следо­вало, держал их в неведении относительно собственных до­гадок и планов, чтобы не подавить их воли начальственным авторитетом.

Запреты и категорические указания от него они получа­ли лишь в тех случаях, когда он был абсолютно уверен в своей правоте. Но и тогда, насколько возможно, он стремил­ся обосновать свою точку зрения.

Вечер выдался душный. Листья ореха не шевелились на фоне лилово-синего неба, казались аппликацией, вырезанной из черной бумаги.

Площадь умолкла, лишь изредка шаркали по асфальту вдоль улицы шаги запоздалых прохожих да разливались на все лады сверчки и цикады в малиннике.

Семен протер носовым платком слипающиеся, глаза и осторожно приоткрыл дверь. Так лучше видно. А его самого со двора невозможно разглядеть во мгле сарая.

Едва он успел засунуть платок в брючный карман, как на землю-, возле собачьей будки, на затененное собором пространство, влажно хлюпнув, шлепнулось что-то мягкое, тя­желое.

Дуденко вздрогнул и напряг зрение, всматриваясь в тем­ноту. Бросали, скорее всего, со стороны ограды.

Тихо...

Темный бесформенный предмет около собачьей будки — Семен уже догадался — мог быть только отравленным куском мяса: Шукаев предвидел это.

Прошло несколько минут.

Но вот раздался тихий, едва слышный скрип отворяемой калитки. Во двор кто-то вошел.

Опять несколько секунд тишины. Потом черная тень мет­нулась к ореховому дереву и замерла, прижавшись к стволу

Семен встал, шагнул к двери и застыл, прислушиваясь.

По ореховым ветвям запрыгал неяркий лучик фонарика. Треснул сучок. Что-то посыпалось. Звук был глухой, дробный. «Рассыпал белкины продукты,— отметил про себя Семен.— Как бы он не уронил кольцо...»

Ночной гость копался в дупле минут пять, несколько раз щелкнул фонариком и затих.

Глаза Семена давно освоились с темнотой, и он уже при­кидывал на глаз расстояние до основания ореха, чтобы ус­петь добежать и схватить Парамона, когда он спрыгнет с нижней ветки, росшей довольно высоко от земли.

Но вышло все иначе, чем он рассчитывал.

Отворилась дверь поповского домика, и через двор, грузно переваливаясь, засеменила Васюта. Деревянная будка убор­ной — Васюта направилась именно туда — находилась за цер­ковью, в начале сада.

«Приспичило ей,— с досадой подумал Дуденко.— Не ис­портила бы она нам обедню».

-  Парамон (это, конечно, был он) сидел на дереве, не ше­велясь. Семен уже не видел его в густой листве.

Время тянулось так медленно, что, казалось, прошел целый час.

Никакого движения.

Тишина.

Васюты не было.

Будулаев сидел на дереве.

Дальнейшее произошло так быстро, что Семену потом трудно было вспомнить последовательность событий.

На орехе хрустнули ветви, послышался звук треснув­шей материи, негромкий стон и ругательство, сорвавшееся с  уст  Будулаева,  в  считанные  секунды  очутившегося  на земле.

Семен ринулся к дереву, но опоздал: Будулаев проворно вскочил на ноги и бросился бежать через двор. Посередине он круто изменил направление, потому что почти одновремен­но из часовни выскочил Глоба и помчался ему наперерез.

Возле ворот, слева, высилась поленница колотых дров. Парамон, добежав до нее и обернувшись, швырнул полено прямо под ноги Глобе, который упал с глухим стоном. Вто­рое полено полетело в Семена, но он успел увернуться и, споткнувшись о камень, растянулся плашмя, ощутив во рту горький вкус пыли. Когда он поднялся, Парамон уже огибал собор

О том, что произошло дальше, мог рассказать только сам арестованный, потому что от Васюты трудно было добиться вразумительного объяснения: умом она явно не блистала Неизвестно, как выглядела ее встреча за собором с бежав­шим сломя голову цыганом (по крайней мере, все были уве­рены, что это цыган!), но, когда Семен оказался на месте происшествия и посветил фонарем,— на садовой дорожке лежал человек с огромным расплывающимся отеком под гла­зом, а рядом, нависая над ним могучими телесами, стояла разгневанная Васюта и отчаянно жестикулировала.

Подоспел прихрамывающий Глоба. Его самбо с успехом заменил увесистый, далеко не женский кулак могучей попов­ской служанки.

Но самое невероятное было не это.

Вглядевшись в лицо задержанного, которому они тут же надели наручники, Семен Дуденко с трудом, но все же уз­нал порядком постаревшего и помятого жизнью, а теперь еще с кровоподтеком под глазом... Зубера Нахова.

— Вот-те и раз,— сказал Дуденко, не скрывая своего удивления.— Нахов. Старый однокашник?..

— Не надо мне такую кашу,— угрюмо пробормотал Зубер.

— Обыщите его, Глоба.

Перстень они нашли у него в кармашке для часов.

— В сени его, к попу, Глоба,— распорядился Семен. Кста­ти, интересно, что там с сержантом?..

— Да вот и бн. . Где вы пропадали?

Толстяк переминался с ноги на ногу Дуденко посветил ему в лицо: оно распухло от сна.

— Ясно... О вашем поведении будет доложено

Васюта, по-прежнему не уходившая, опять забормотала, замахала ручищами, что-то объясняя.

—  Уберите бабу,— буркнул Зубер.— Конь, а не баба. Я из-за нее лицо потерял!

—  Как это «лицо потерял»? — поинтересовался Семен.

—  А так,— он поднял обе руки и приложил стальной браслет к распухшему глазу.— Ну, и поднесла...

18. «ВТОРАЯ КАПЛЯ»

Авансы Улиты Щеголевой остаются незамеченными. Не то кольцо? Молчание Нахова. Данные экспертизы. Все дороги ведут в Дагестан. Драгоценности, имеют свою историю. Чернобыльский получает инфаркт. Признание продавщицы ювелирного магазина. Проводы Семена Дуден-ко. Находка в гримерной театра.

В первом часу ночи Зубер Нахов был препровожден в КПЗ управления.

Шукаев еще не спал, сидел над протоколами Васюковой и Щеголевых, сопоставляя их показания. Евдокия Щеголева — мать Улиты — упорно твердила одно и то же: никого и ничего она не знает, пусть дочь скажет, кто к ней прихо­дил, зачем ходил, а она — старая больная женщина,— если и подрабатывает когда бурками, продавая их на базаре, то пусть ее казнят или сажают, коли есть такие законы.

Старуха или действительно была туповата, или прикиды­валась, хотя в последнем случае за ней нельзя было не при­знать незаурядного актерского дарования. Она подкатывала маленькие, заплывшие жиром глазки, складывала руки на колыхающемся животе и клялась Богом в своем неведении относительно дочерних связей с такой неподдельной искрен­ностью, что Жунид Халидович засомневался. Черт его зна­ет, может, и правду говорит. Бывают такие полуюродивые ста­рушенции, особенно из верующих (а Евдокия Щеголева ис­правно посещала церковь), которые живут, словно, на обла­ке, не замечая и не понимая, что творится вокруг.

Улита — иное дело.

Сначала она пустила в ход свои женские чары, посколь­ку Жунид допрашивал ее один (Денгизов, получив копию до­проса Васюковой, тотчас же уехал).

Она закинула ногу на ногу, показав ему роскошную бе­лую ляжку в том месте, где кончался чулок и начинались другие принадлежности ее туалета; изобразила на круглень­кой миловидной физиономии бесхитростно-кокетливое и в то же время игривое, завлекающее выражение. Разумеется, от­веты и реплики Улиты были подчинены той же цели —- про­извести на него впечатление своими статями.

А стати были: черные густые волосы, кокошником уло­женные на затылке, большие зовущие глаза «с искрой», пол­ные обещающие губы и тугой высокий бюст, с трудом уме­щавшийся под сиреневой трикотажной блузкой.

На первых порах Жунид просто не замечал авансов млад­шей Щеголевой, а, заметив, строгим тоном велел ей сесть поприличнее и перестать строить ему глазки. Улита обижен­но поджала губы, в глазах ее заблестел мстительный огонек.

Допрос сразу пошел труднее.

И все же она не могла отрицать очевидного. Да, ее дом посещали разные знакомые. Да, Рахмана Бекбоева зна­ет давно, но о его преступном прошлом не осведомлена. Пряжу покупала — улики налицо, никуда их не скроешь. О порохе и патронах не знает. Охотников в доме нет — кто-то подбросил. Финку, наверно, тоже. Сапоги — рабо­чий оставил: месяца четыре назад они ремонтировали дом, нанимали людей. Адрес? Адреса у шабашников не спраши­вали. Знакома ли с Алексеем Буеверовым? Нет, не знако­ма. Об отношениях Рахмана с Васюковой говорить не хо­чет. Она, видите ли, женщина и в чужие любовные дела «не встревает». Улита так и сказала: «не встреваю». Состо­яла ли в интимной связи с Рахманом?.. На подобные во­просы она отвечать не обязана. Как появился Буеверов в их доме — не знает. Он ворвался в двери и ударил Шука-ева, вот и все, что она видела. Имен Парамона Будулаева и Хапито Гумжачева никогда не слыхала.

Шукаев усмехнулся, достав из стола фотографии, те же, которые показывал Галине Васюковой и Сугурову, и разло­жил их на столе перед Улитой.

—  Кого-нибудь знаете?

Она посмотрела.

—  Нет.

Он медленно, не торопясь, собрал снимки, все с той же полуулыбкой протянул ей копию показаний Галины.

—  Прочитайте, пожалуйста.

В конце концов Улите пришлось признать, что шашлычник Алексей Петрович Буеверов приходил к ним несколько дней назад и позавчера. Хотел видеть Рахмана. Но никаких его вещей в доме нет и почему он напал на Шукаева — она «ума не приложит». Что же касается цыгана по имени Пара­мон, то пусть Васюкова не морочит голову: таких знакомств у нее, Улиты, нет. Галина всю жизнь ревновала Рахмана к ней — вот и возводит напраслину.

— Подумайте денек,— сказал Жунид, давая ей подписать протокол.— Предъявить вам обвинение в связях с преступ­никами, в использовании краденой шерсти и укрывательстве очень нетрудно. За одно это — тюрьма. Подумайте. Учтите, что сейчас еще у меня нет данных экспертизы. А к вечеру будут анализы пороха и патронных гильз, отпечатки пальцев на документе, похищенном Васюковой в управлении, и на сапогах... Тогда ваше положение едва ли улучшится. Если же перестанете запираться, это облегчит вашу участь. Вы мог­ ли бы и помочь нам...

Щеголева зло сверкнула, глазами и отвернулась.

— Как хотите,— он позвонил и сказал вошедшему кон­воиру: — Уведите арестованную.

... Шукаев поднял голову от бумаг, глянул на похрапы­вающего во сне Вадима и устало провел по лицу ладонью. Который день подряд он ложится за полночь. А конечных результатов не видно. Картина, правда, прояснилась,— он, пожалуй, смог бы довольно точно описать, как было совер­шено убийство Барсукова и Кумратова и кем совершено, однако... Убийцы пока на свободе.

Все это так не похоже на дела, которыми ему приходи­лось заниматься прежде. Те, особенно поиски карабаира, требовали чуть ли не ежедневных переездов с места на мес­то — он тогда исколесил весь Северный Кавказ,— а теперь вот уже сколько времени сидит в Черкесске, по крупицам собирая улики и подбираясь к самой сути.

Не беда. Главное — он убежден, что действует пра­вильно.

Еще несколько штрихов, и надо начинать облаву. В пол­ном смысле этого слова.

Еще немного надо потерпеть. По-прежнему, туманна ис­тория с кольцом. Ему обязательно нужен этот перстень и хотя бы один из его похитителей — Парамон Будулаев. Лишь бы все обошлось благополучно с засадой Семена.

В дверь негромко постучали.

-Да?

Вошел лейтенант Дуденко.

—  Товарищ майор, я...

—  Тсс... Не шуми. И садись. Что там?

—  Вот,— волнуясь, выдохнул Семен и тряхнул своей ог­ненной шевелюрой.— Вот оно. И взяли мы не Парамона, а Нахова...

Жунид даже привстал, принимая перстень из рук Се­мена.

— Так вот он какой... Но почему же — Зубер?.. Кольцо было странной формы. Шукаев никогда прежде не видел таких. Сам ободок лишь в нижней, обращенной к ладони (если надеть на палец) части перстня был узким. Далее он постепенно расширялся, образуя вверху округлое, широкое, сантиметра в полтора или немногим меньше, осно­вание, на котором из того же мельхиора, покрытого потем­невшей, тускло блестевшей зернью, покоилось нечто вроде миниатюрной короны, увенчанной на вид плоским, но круп­ным камнем. Возникло впечатление, что большая его часть скрыта внутри короны.

Жунид надел перстень на указательный палец, повертел им, поднес к свету Мелкие грани александрита заиграли кроваво-красными огоньками.

—  Хорош,— сказал Дуденко, любуясь перстнем.— Хоть и дешевый, даже не серебряный, а хорош... Умели работать дагестанские мастера...

—  Да-а-а...— рассеянно протянул Шукаев и, сняв коль­цо, снова поднес его к настольной лампе. Камень сверкнул темно-красным боком.

На лице Жунида появилось недоуменное выражение.

— Что же это?

Семен вопросительно смотрел на него, не понимая.

—  Камень-то красный, правда, есть немного фиолетовый оттенок...

—  Ну, красный,— обеспокоенно повторил Дуденко.— А в чем дело?

—  А в том...— Жунид бросил кольцо на стол и, подско­чив к книжному шкафу, стал рыться в одной из папок.

—  Вот, смотри,— сказал он, лихорадочно листая бума­ги.— Да где же он... Вот, читай...

Семен прочитал вслух то место из протокола допроса заведующего ювелирным магазином, которое Жунид отчерк­нул ногтем:

— «Кольцо крупное, из мельхиора, с самоцветом густо зеленой окраски...» — Да, действительно...— растерянно добавил он.— Зеленый. Выходит, это другое?

— Выходит,— развел руками Жунид.— Так или иначе — завтра утром вызовешь Паритову и заведующего сюда, в уп­равление. Предъявим им кольцо. Часа в два, после обеда. Раньше я не освобожусь. Надо разобраться с вещами, изъ­ятыми у Щеголевых, и еще кое с чем. А сейчас — едем к Нахову.

*  *  *
С тех пор, как Жунид видел брата своей бывшей жены, прошло восемь лет. Нахов заметно постарел, лицо несколько обрезалось, у глаз и в уголках рта — морщины. Еще более отдаленным стало его сходство с Зулетой.

Вспомнив о ней, Шукаев насупился. Он не видел ее боль­ше недели и только сейчас понял: ему все время не достава­ло ее.

В хлопотах и беготне он не отдавал себе-отчета в том, почему частенько стал испытывать необъяснимое чувство пус­тоты и бесполезности своего существования, заполненного одной работой.

А сейчас, увидев перед собой хмурое, заросшее не ме­нее как трехдневной щетиной лицо Нахова, внезапно все понял.

Да. Ему не хватало Зулеты. Довольно себя обманывать! Весь этот месяц, иногда встречаясь с ней по службе, слы­ша о ней от других, зная, как она живет и что делает, он постепенно привыкал к своим мыслям о ней, к тому, что она рядом, спокойная, ровная в обхождении, деловитая. К Заурчику он ходил теперь в детский сад, гулял с ним, когда выдавался редкий свободный час, провожал до дому, но в квартире на Орджоникидзе больше не появлялся, упрямо держась прежних, официально-прохладных отношений с Зулетой.

Жунид провел рукой по глазам, как бы стирая нахлынув­шие воспоминания.

— Ну, что, Нахов? — спросил он, показывая Семену гла­зами, что записывать не надо- допрос будет предваритель­ный.— Рассказывай, зачем вы с Парамоном устроили весь этот спектакль на ярмарке? Кто поручил вам выкрасть в ларь­ке кольцо? — он положил перстень на стекло, покрывавшее письменный стол в кабинете для допросов.

Зубер Нахов метнул на Шукаева короткий оценивающий взгляд, который мог означать только одно: нечего, мол рас­спрашивать, не на того напал. Сначала посмотрим, что тебе известно, а потом подумаем — отвечать или нет. И, как бы подтверждая это, Зубер обронил сквозь зубы:

— Время не тяни, гражданин начальник. Ночь на дворе. Сам знаешь — грамотный я. Давай — скажи, в чем меня обвиняют... потом посморкаем...

Шукаев повертел кольцо в руках, задумчиво любуясь игрой камня.

— Ладно,— сказал он жестко.— Вы обвиняетесь в на­несении телесного повреждения продавщице ювелирного ларь­ка Фатимат Паритовой и в краже вот этого перстня, с кото­рым вас сегодня задержали. Имя вашего сообщника извест­но — Парамон Будулаев. Знаем мы и о том, что разбойное нападение вы совершили по требованию дербентского ювелира Омара Садыка, но навлекли на себя его гнев тем, что пере­старались: по наущению вашего главаря Феофана завернули камень, которым ударили продавщицу, в фуляровый платок. К вашему сведению таких платков пять, вышитых в свое вре­мя женой бывшего барышника по сбыту краденых лошадей Сахата Кабдугова. Посередине платка монограмма самого Кабдугова, в уголках — ротмистра Унарокова, Хапито Гум-

жачева, Ляляма Балаева, Хахана Зафесова и Феофана треть­его... Когда-то платок служил паролем, с помощью которого члены шайки сносились между собой... Ну, что? Вам этого мало?

Зубер избегал теперь взгляда Шукаева. Руки его, лежав­шие на коленях, беспокойно зашевелились. Но он продолжал молчать.

— Тогда пойдем дальше. В Дербенте нам известен ад­рес дома, в котором вы скрывались. Арестовать хозяина не составит труда. Местопребывание барона в дербентской сло­бодке нам тоже известно. Выследили вас и в тот же день, когда вы были у Омара Садыка...

     

Произнося это имя и в первый, и во второй раз, Жунид совершал ошибку. Но узнал об этом много позднее. Сегодня же, к концу так ничего и не давшего допроса Нахова, он чувствовал, что язык у того связан не по собственной воле. Он явно кого-то боялся, и нужен испуг еще больший, чем Нахов испытывал сейчас, чтобы заставить его говорить. Но кого он боялся? Сначала надо было узнать. Феофана? Будулаева? Если цыганского барона, то почему он нарушил его приказ — ни под каким видом не появляться в Черкесске?

И как могло случиться, что в дупле оказался перстень с красным, а не с зеленым камнем? Или таких мельхиоровых колец несколько?

Есть над чем поломать голову.

Шукаев отпустил Семена Дуденко спать, велел конвои­ру отправить Нахова в камеру и вернулся к себе.

Шел третий час ночи.

Он достал из кармана носовой платок, помочил водой из графина, обтер мокрым платком лицо, помотал головой, как бы стряхивая с себя сон, и, сев в кресло, выдвинул большой ящик стола.

Там, занимая всю середину ящика, лежала огромная тол­стая книга в сафьяновом переплете с золотым обрезом, ко­торую Дараев по его просьбе, заручившись заранее офици­альным письмом, подписанным Леонтьевым, с великим тру­дом выпросил в книгохранилище городской библиотеки.

Жунид толком не прочел, как она называется, потому что буквы на обложке были затейливо выписаны под старосла­вянскую вязь — что-то о ювелирах двора его императорско­го величества, о сокровищах российской короны и других стран и империй...

Иллюстрирована она была цветными литографиями, на­писана в помпезно-официозном тоне, на каждой странице мелькали титулы князей, герцогов, султанов и шахов, неког­да или теперь (издание 1915 года) владевших известными камнями и драгоценностями.

Он медленно переворачивал тяжелые листы, вчитываясь в непривычный текст.

Он прочитал об императорском скипетре, принадлежав­шем некогда Екатерине II, описание царских регалий — боль­шой императорской короны, малой короны, державы, орла к скипетру; ювелирных изделий, принадлежавших монаршей фамилии.

Жунид перевернул еще несколько страниц. Его не инте­ресовали царские безделушки.

В разделе, посвященном народному ювелирному искус­ству, он нашел скупое описание дагестанских колец, очень массивных, скульптурных, с дополнительными украшениями из монет, черневых и штампованных узоров, с зернью и филигранью. На цветной литографии было изображено не­сколько таких колец, и Жунид, разглядывая их, покачал го­ловой и прошептал вслух:

— Действительно... Такие же массивные... даже похожи. Значит, тут все верно, без подделки.

Он оглянулся на заворочавшегося во сне Вадима и по­правил козырек лампы, чтобы свет падал только на стол.

Ну, еще немного. Должно же быть в этой чертовой кни­жище что-нибудь о камнях! Еще полчаса — и спать!

Ага! Наконец...

«Алмаз Шах»... Знаменитый алмаз с желтоватым нацве-том, имеющий три подписи на персидском языке:

«Бурхан-Низам шах второй 1000 г.»; «Сын Джеганхир шаха Джехан шах 1051 г.»; «Каджар-Фатх-Али шах султан 1242 г.».

«Повидал этот камешек»,— подумал Жунид,— сначала им владели правители Ахмеднагары, а после ее захвата он по­пал в руки династии Великих Моголов. В конце концов ка­мень попал в Персию и был подарен шахом Хосрев-Мирзой Николаю I, как выкуп за убийство Грибоедова.

Все это не то, не то...

Вот!..

Бриллиант с голубым оттенком, абсолютно чистый, шес­тиугольной правильной формы с изумрудной гранью. Вес — двадцать шесть с половиною каратов. Один из двух знамени­тых камней, по преданию, составлявших собственность пер­сидских шахов и носивших романтическое название «Две капли воды», был подарен шахом богатой французской путе­шественнице, настоящее имя которой так и осталось неизвест­ным. Позднее камень был перекуплен русским купцом Лав­рентьевым и продан Ротшильдам за 150 тысяч рублей золо­том.

Все сходилось.

Именно этот бриллиант был похищен у ювелира Черно­быльского во Владикавказе в 1914 году.

Жунид закрыл книгу и задумался.

Почему, собственно, он пустился в эти ювелирные «изыс­кания»? Логичного, точного ответа на вопрос не было.

Как и Бондаренко в свое время, Шукаев понимал, что ради простого двухсотрублевого кольца никто, если он в своем уме, не станет совершать разбойничьего нападения на мага­зин. А такие отпетые типы, как Парамон Будулаев и Зубер Нахов,— тем более.

Настораживало с самого начала скопление фактов, кос­венно указывающих именно на особую окраску ярмарочного происшествия, безусловно связанного с людьми, имеющими дело с драгоценностями. Паритова Фатимат, неохотно давав­шая показания, ее муж Умар, завхоз драмтеатра (стоп! Улита там же работала гримершей! Совпадение ли это? Прове­рить!), Чернобыльский, старик, не внушающий доверия ни Сергею Тимофеевичу, бывшему начальнику черкесского угро, ни ему, Жуниду. А тут еще объявляется новое лицо, тоже подозрительное — Омар Садык.

Не слишком ли много ювелиров?

Шукаев на всякий случай сделал заявку в регбюро Севе-ро-Осетинского управления НКВД — разыскать ему все, что возможно, на Чернобыльского Самуила Исааковича, в свое время сидевшего несколько месяцев во Владикавказском ЧК по обвинению в утайке золота. Потом его освободили, пото­му что при обыске найдено было немного.

Особенного ничего не содержалось в письме, поступив­шем из Орджоникидзе, но одна фраза заинтересовала Жунида: «... в 1914 году у Чернобыльского был якобы украден бриллиант весом в 26,5 карата, весьма ценный, о чем была заметка в «Терских ведомостях».

Ни слова не говоря ни Вадиму Акимовичу, ни Арсену, Жунид раскопал эту заметку в «Терских ведомостях». Он молчал по той простой причине, что ничего конкретного у него не было, даже предположения — так, интуиция, которая постепенно приобретала характер уверенности.

Ну, хорошо! Он бы понял, если бы весь сыр-бор разго­релся из-за такого редкого бриллианта, как тот. Но причем здесь мельхиоровое кольцо?.. Может, это тоже своего рода пароль? Как фуляровый платок Хахана Зафесова?..

Пойди, разберись. Ясно одно — теперь все дороги ведут в Дагестан. Пока молчит Рахман, находящийся между жизнью и смертью, пока закрыл рот чем-то или кем-то напуганный Нахов, надо ехать в Дербент. Если Буеверов еще в Черкес­ске, то его не выпустят, а если уже смотался, то, сидя, сло­жа руки, его все равно не поймаешь.

Завтра в Черкесске его удерживает не так уж много дел. Надо, во-первых, передопросить Щеголеву, имея на руках данные экспертизы; во-вторых, предъявить перстень старику Чернобыльскому, обставив эту процедуру как можно остро­умнее и неожиданнее, а после обеда показать тот же перстень Паритовой и завмагу. И последнее — попросить Зулету ос­мотреть Рахмана. Ему так нужно, чтобы Одноухий Тау про­изнес хоть несколько слов.

Он еще раз достал из кармана перстень, полюбовался причудливыми переливами красного камня при отсвете лампы, положил кольцо в ящик стола, тихонько разделся, чтобы не разбудить Вадима, и лег на свободный диван.

Заснул он сразу, как будто провалился в глубокий чер­ный колодец.

*  *  *
Данные экспертизы окончательно подтвердили версию Шукаева. На ружье нашли отчетливые отпечатки пальцев, сходные с теми, которые сохранились на голенищах сапог, найденных у Щеголевых. И те, и другие были сверены с картотекой регбюро и оказались принадлежащими Алексею Буеверову, осужденному в свое время за связь с бандой рот­мистра Унарокова.

Порох в мешочке, изъятый при обыске в доме Улиты, и те несколько крупинок, которые Дараев нашел на подокон­нике в комнате квартиранта вдовы Пилипчук, были призна­ны идентичными. Эксперты произвели их химический анализ, анализ на содержание влаги — все совпадало. Гильзы под­ходили к ружью Кумратова и тоже имели, правда, неясные, но похожие отпечатки на те, которые были обнаружены на ружье и сапогах. Пуля, извлеченная из трупа Барсукова, была выпущена из ружья Кумратова. На финском ноже с набор­ной ручкой никто своих следов не оставил.

Итак, здесь почти все ясно. Шукаев еще не представлял себе некоторых деталей, но был убежден, что один из участ­ников убийства Барсукова и Кумратова, скорее всего играв­ший роль наводчика,— это Рахман Бекбоев, второй, непос­редственный исполнитель — Алексей Буеверов, а третий... Третьим мог быть и Парамон, и Хапито Гумжачев, и еще кто-либо пока неизвестный.

Оставалось для окончательного установления истины привезти в больницу охотника Итляшева и пасечника Юсуфа. Если первый узнает в Рахмане человека, который вмес­те с двумя другими находился в полдень на опушке, в.полу­часе ходьбы от глухого холмогорья, где, как предполагал Жунид, и произошло убийство, а второй — человека, сидев­шего с чемоданом на коленях на бричке, проехавшей мимо пасеки,— то всякие сомнения относительно участия Тау в преступлении, отпадут.

Что ж, он прав: пока Рахман без сознания, пока аресто­ванная Улита врет и изворачивается, а Нахов и вовсе мол­чит, пока не пойман Буеверов и вообще неизвестно, где он находится, можно ехать в Дербент.

То-то Арсен обрадуется!

А здесь останутся Вадим и Маремкулов.

В Дагестане за домом Омара Садыка, Феофана и «кон­спиративной» квартирой Нахова, которую он так неосмотри­тельно покинул, уже установлено наблюдение. Дараев все сделал, как полагается. Полдня не отходил от телефона.

Все это Шукаев знал уже в пять часов утра. Абдул Маремкулов превзошел самого себя. Получив данные экспер­тизы поздно вечером, он чуть свет уже явился в управление и, как было приказано, разбудил Жунида.. Тот тихонько одел­ся, чтобы не потревожить спящего Дараева, и вышел с Абдулом в кабинет Гоголева, еще не вернувшегося из команди­ровки.

— Ну, спасибо, Абдул,— серьезно, без улыбки сказал Шукаев.— Очень вовремя. Спасибо...

Лейтенант Маремкулов вышел из кабинета с гордо под­нятой головой. Оказывается, слово похвалы приятно! Это было для него открытием довольно неожиданным: до сих пор он не признавал за словом каких-либо ценностей.

Жунид вернулся в «комнату отдыха» и хотел уже рас­толкать Вадима, но тот сам открыл глаза, тут же подскочил по привычке и сел на кровати.

—  Что? Ты почему меня не разбудил?  Как там, у церкви?

—  Успокойся. Порядок,— улыбнулся Жунид.— Должен же я был дать тебе поспать. Не так часто это нам удается.

—  Кольцо нашли? — натягивая брюки, спросил Вадим.

—  Найти-то нашли,— Шукаев полез в ящик стола,— но камень в нем не зеленый, а красный...— он пошарил в ящи­ке и, достав перстень, бросил его на постель Дараеву...—

Посмотри сам.

Вадим Акимович взял кольцо и подошел к окну, чтобы получше его рассмотреть. Через секунду он обернулся, бро­сив сердитый взгляд на Жунида.

—  Не время все-таки шутки шутить!

—  Чего ты? — удивился Шукаев.

—  Зачем ты мне голову морочишь? Красный... Сам ты красный,— он вдруг обеспокоенно, уже не хмурясь, посмот­рел на друга и зажал кольцо в кулаке.

Теперь настала очередь разозлиться Жуниду:

—  Дьявол! Что ты несешь? В чем дело, наконец?

—  Ты не шуми, не шуми,— примирительно заметил Да­раев и, поискав глазами, показал Шукаеву на зеленый аба­жур настольной конопляновской лампы, которую Гоголев давно отдал им для ночной работы.

—  Какого она цвета?

—  У тебя все дома? — Жунид покрутил возле виска пальцем.— Ты, что, вообразил, будто я дальтоник?

—  Не злись. Скажи лучше — какого цвета плафон?

—  Зеленый, черт подери! Зеленый! — заорал Шукаев и пошел на Вадима.— Отдай сейчас же перстень!

Дараев открыл было рот, собираясь возразить, но про­молчал. Он терялся в догадках. Разжал ладонь и протянул Жуниду кольцо. В солнечном луче, бившем из окна, оно изум­рудно сверкнуло граненым камнем.

— Что? Час от часу не легче!

Жунид тоже подбежал к окну, поднес перстень к само­му свету: камень блестел, искрился густо-зеленым сочным цветом.

Щукаев в нервном шоке сел на диван, провел рукой по глазам.

— Вчера, Вадим, камень в кольце был другой. Я готов поклясться. Темно-красный. У меня есть свидетель — Семен Дуденко. И я не дальтоник, можешь не волноваться. Но объ­яснить всю эту чертовщину я не могу...— Он снова стал крутить перед глазами кольцо, потер камень пальцем.— Мо­жет, он там как-нибудь поворачивается? Как лампа Аладина? С сюрпризом, так сказать?

Но самоцвет сидел в своем гнезде плотно, словно слив­шись с мельхиоровым шишаком, венчающим кольцо.

—  Если тут и есть какой-нибудь секрет,— сказал Дара­ев,— то нам с тобой не разобраться. Нужен ювелир.

—  Вот мы к нему сейчас и поедем,— согласно кивнул Жунид.— Иди умывайся, перекусим в столовой, захватим Арсена и — в переулок Псыжский. К его степенству Самуи­лу Исааковичу.

Пока Дараев умывался у раковины, расположенной в углу комнаты, Жунид кое-как запихал в свой портфель подшивку «Терских ведомостей» и книгу о монарших драгоценностях.

Арсен (ему два дня назад Леонтьев дал для жилья дру­гую комнату: втроем им было тесновато) пришел сам, подтя­нутый, начищенный, готовый выполнять новые поручения своего шефа.

—  Молодец, что явился без зова,— сказал Жунид, по­жимая ему руку.— Сейчас — завтракаем и едем к Чернобыль­скому! По дороге я расскажу тебе и Вадиму все, что знаю и о чем догадываюсь по делу о краже кольца. А в Дербент мы с тобой завтра поедем вдвоем.

—  Правда? Вот это здорово, Жунид Халидович! Да с вами я...— он запнулся и умолк, зная, что Шукаев словесных излияний не терпит, да и сам Арсен обычно бывал молчали­вым и сдержанным.

— Я думаю,— твердо сказал Шукаев,— что в Дербенте и будет финал.— Все дороги ведут туда. Но... «посморкаем», как говорит Зубер Нахов.

*  *  *
По дороге Жунид сдержал свое обещание и рассказал им все, что знал и предполагал по поводу кражи кольца.

—  Так вот зачем тебе понадобились архивные газеты и этот фолиант из хранилища,— сказал Вадим Акимович, по­качивая головой.— Ну, и скрытный же ты, брат. Сколько я тебя знаю, вечно вот так про себя что-то маракуешь, а нам — ни слова...

—  Поэтому, наверно, и зашел в тупик,— недовольно отозвался Жунид, выбросив догоревшую папиросу в приспу­щенное окошко машины.— Понимаешь, Вадим, мы бессовест­но медленно движемся вперед. Это меня беспокоит. Ты не хуже меня знаешь, что делается сейчас на фронте. Фашис­ты у стен Смоленска, под Киевом, наша армия предпринима­ет буквально героические усилия, чтобы как-то остановить

немцев и стабилизировать положение, а мы...

—  Перестань хандрить,— тоже нахмурился Дараев.— Мы делаем, что в наших силах. И с удовольствием ушли бы на фронт, пусть даже в самое пекло, только бы твердо знать, что делать сию минуту, как поступить завтра. А мы копаем­ся в дерьме и вынуждены идти наполовину вслепую, с завя­занными глазами. Это тоже не очень-то легко... Скажи чест­но, ты разве не подавал рапорта?

—  Подавал,— признался Жунид.

—  Ну, и что?

—  Вызвал Геннадий Максимович Воробьев, продрал с песочком, сказал: не позволено дезертировать. Сейчас, мол, когда столько уже известно, бросать расследование равносиль­но дезертирству.

—  Вот видишь.

—  А ты что примолк, Арсен? —  спросил Шукаев у сосредоточенного, ушедшего в себя Сугурова.— О чем за­думался?

—  О бриллианте, Жунид Халидович. Я вспомнил фразу Нахова, произнесенную им в беседке у барона. Как вы ска­зали называется эта пара камней персидского шаха?

— «Две капли воды».

— А Зубер Нахов заявил Феофану, что ювелир Омар Садык ищет «вторую каплю»... Я это точно запомнил: «вто­рая капля».

— А ведь верно,— оживился Шукаев.— Теперь и я вспомнил. Ты говорил. Просто у меня из головы вон. Так ты думаешь?..

Сугуров слегка порозовел. Внимание такого человека, как Жунид Халидович, всегда приятно.

— Я... не знаю. Но... Если были «Две капли», то могла быть и первая и вторая..'.

— Логично. Очень даже. Мы преподнесем это Чернобыль­скому,— потер руки Жунид.— Посмотрим, как он отреаги­рует.

... Реакция бывшего ювелира превзошла все ожидания. И если бы в то утро кто-нибудь из них — Жунид, Вадим или Арсен — правильно ее истолковали и, не дав старику опом­ниться, потребовали объяснений, может быть, разгадка была бы у них в руках гораздо раньше, чем они ожидали.

Но беда в том, что бывают в жизни положения, когда поведение человека может иметь несколько побудительных причин и не всегда удается криминалисту определить ту един­ственную, которая и ведет к раскрытию тайны.

Принял их Самуил Исаакович на той же веранде, где все оставалось без изменений со времени последнего их визита на Псыжскую, пять. Стол — у окна, еще более разросшаяся виноградная лоза, кушетка у стены, запах свежей масляной краски,— старик покрасил пол на веранде,— и густой аро­мат распускающихся роз на прямоугольной клумбе перед вхо­дом в дом.

— Чем могу служить, молодые люди? — засуетился он, двигая стулья.— Честно говоря, уж и не знаю... Невже ж опять за то колечко будете спрашивать? Так я ж и не видал его, что могу исделать, когда не видал?

Они сели. Жунид достал из кармана кольцо, но держал его пока в кулаке, у себя на коленях, и смотрел в упор на Чернобыльского, сидевшего напротив него.

— И что вы на меня так смотрите? — заерзал наконец ювелир.— Скажите сразу.

Шукаев медленно поднял руку, все так же не сводя су­рового взгляда со старика, разжал ее и спросил, отчетливо произнося каждый слог:

— Довольно притворяться, Самуил Исаакович, вы в прошлый раз солгали нам относительно цели вашей поездки в Дербент  Вы все еще надеетесь найти «вторую каплю»...

Сначала, увидев кольцо, Чернобыльский подался всем телом вперед, словно хотел отнять его у Шукаева, потом как-то обмяк, ссутулился, и в склеротических глазах его появи­лись слезы бессилия.

—  Отвечайте!

—  Так что ж... что ж отвечать-то,— бессвязно пролепе­тал он и трясущейся рукой полез в боковой кармашек лет­него чесучевого пиджака. Долго не мог отвинтить крышечку футляра с валидолом, потом, наконец, достал таблетку и, положив ее под язык, несколько минут сидел молча, закрыв глаза.

Они ждали.

Чернобыльский прижал ладонь к левой стороне груди, глубоко вздохнул, покатал таблетку языком во рту и открыл глаза.

—  Так и убить старика недолго,— сказал он, открывая глаза.— Разве ж можно?

—  Мы хотели бы получить ответ, Самуил Исаакович,— напомнил Жунид, тоже понижая голос.— Ваше волнение..

— И не говорите за мое волнение,— старик, кряхтя и охая, облокотился о край стола.— Я старый больной чело­век, молодые люди, так разве ж долго, спрашиваю я вас, растревожить мое слабое сердце..

—  Что вас взволновало?

—  Я золотых дел мастер, господа хорошие, хоть и давно не у дел. А вы знаете, что такое настоящий ювелир, кото­рый видел, имел и держал в руках столько, что хватило бы на несколько роскошных жизней!

—  Самуил Исаакович,— строго заметил Дараев,— нас не интересуют ваши воспоминания.

Старик слабо махнул рукой.

— То ж разве воспоминания? . Вы спрашиваете — я от­вечаю   И не перебивайте меня, молодые люди..

Жунид сделал знак Вадиму  Потерпи, мол.

—  Пожалуйста, говорите.

—  Так вот. Отчего я разволновался? А как вы думаете? Хотя и другая жизнь теперь, и все то, что имело когда-то свою цену, нынче той цены не имеет, но я-то человек старого вре­мени... И нового из меня не исделаедць. Вы сказали,— он посмотрел на Жунида,— «вторая капля»... Чтоб вы знали, прежде и камни имели свои имена. Алмаз, который у меня украли в девятьсот четырнадцатом году, имел название «вторая капля». По-арабски — «Катрантун таниятун». Я, грешным делом, когда вы достали свое колечко и сказали те слова, по­думал, что у вас в руке мой камешек. Чуть Богу душу не отдал. Уж поймите меня, старика, молодые люди...

—  А этот перстень вы никогда не видели? — снова рас­крыл ладонь Шукаев.

Старик даже не стал смотреть на кольцо.

—  Нет, не видел. Дешевые побрякушки — не по моей квалификации,— он снова прикрыл веки и потер грудь рукой.

Наступила долгая пауза. Жунид не прерывал ее, наблю­дая за Чернобыльским. Все было как будто правильно и объ­яснимо. Именно такой, наверно, должна быть реакция чело­века, некогда владевшего баснословным богатством и под старость вдруг снова увидевшего его отблеск.

Но Шукаева смущало одно обстоятельство. Ему показа­лось, что уже после сердечного приступа он заметил в гла­зах ювелира жадный блеск... при виде кольца. Этот мимолет­ный взгляд был или не был? Может быть, он — плод его воображения?..

И тогда случилось неожиданное. Чернобыльский, вроде бы окончательно оправившись, попытался встать, но рука, которой он оперся на стол, вдруг бессильно, вяло согнулась в локте, ювелир, побледнев, снова рухнул на стул. Если бы его не поддержал Сугуров, он бы свалился на пол.

Они осторожно переложили его на кушетку. Арсен по­мчался к ближайшему телефону — вызывать «Скорую по­мощь».

Это был инфаркт.

Поскольку старик жил один, его отвезли в городскую больницу: дома его не с кем было оставить. Дараев запер входную дверь и передал ключ врачу «Скорой».

—  Ну, как вам все это нравится? — спросил Жунид, провожая взглядом удалявшуюся машину.

—  Никак,— за двоих ответил Дараев.— Я ему не верю. То есть, не сомневаюсь, что его хватил удар, но ему самому не верю...

—  Я тоже,— кивнул Шукаев.— У меня такое впечатле­ние, что мы еще услышим об этом алмазе...

—  Выходит, зря ты протаскал и газеты, и книгу,— Да­раев показал на распухший портфель, который Жунид дер­жал в руках.

—  Выходит, зря. Кстати, возвратишь сейчас и то, и дру­гое в библиотеку.

—  А какая, собственно, разница между алмазом и брил­лиантом? — спросил Вадим Акимович.

—  Только в отделке. До пятидесяти граней — алмаз, бо­лее пятидесяти — бриллиант.

—  Ты, я вижу, поднаторел в этих делах,— уважительно сказал Дараев.— А карат? Сколько это?

—  Около 206 миллиграммов...

—  Значит, двадцать шесть с половиною каратов, это больше пяти граммов? Ничего камушек, а?

—  Да,— без улыбки сказал Жунид.— На такой пару танков запросто можно было бы построить...

—  Ну, что, поехали?

—  Едем. Ты, Вадим, пока я займусь с Паритовой и зав­магом, отыщи Итляшева и пасечника. Я почти уверен, что они видели именно Бекбоева с накладной бородой, но нам нужно их документальное опознание. И еще — побывай в театре. Проверь, нет ли какой-либо связи между Паритовым и Ули­той. И он, и она работают вместе...

*   *   *
Фатимат Паритову Шукаев видел впервые. До сегодняш­него дня он не считал упущением со своей стороны то, что после Бондаренко не подверг ее повторному допросу. В до­кументах, оформленных бывшим начальником черкесского угрозыска, все было грамотно с точки зрения процессуаль­ной и предельно ясно. А времени и без того не хватало.

И только сегодня Жунид подосадовал на себя: никогда, никому и ни в чем нельзя доверять, когда ведешь расследо­вание. Даже самые дотошные, а Сергей Тимофеевич был еще человеком точным и аккуратным, могут допустить недосмотр или не проявить должной настойчивости. Правда, и Бонда­ренко не слишком доверял показаниям продавщицы, но это не было отражено в материалах дела, и Жунид об этом ни­чего не знал.

Словом, по мнению Шукаева, занятого тогда главным образом убийством Барсукова и Кумратова, не было необхо­димости в повторном допросе Паритовой.

Теперь — дело другое. Теперь был перстень, а человек, ударивший продавщицу камнем — Зубер Нахов — сидел в КПЗ управления. Когда привели Фатимат, явившуюся по вызову (заведующего с ней не было), Жунид посадил ее на стул напротив себя и начал безо всяких предисловий:

— Опишите кольцо, которое было похищено в вашем магазине перед майскими праздниками.

—  О Господи! — с деланным возмущением воскликнула она.— Опять это несчастное кольцо! Знаете, мы с мужем ничего от вас не хотим. Ну, не поймали вы этих бандитов сразу и — Бог с ними. В конце концов, перстень давно спи­сали...

—  Ответьте, пожалуйста, на мой вопрос.

—  Я уже говорила: большое массивное кольцо с зелено­ватым камнем, довольно большим... мельхиоровое. Вот и все... А хлопот из-за него...

Она стала сетовать на беспокойство, причиненное ей милицией, ее мужу и заведующему.

Жунид плохо слушал, с интересом разглядывая, ее наряд.

Белоснежноекрепсатиновое платье, дорогие, тоже белые, лакированные туфли, пальцы на руках — в кольцах, в моч­ках ушей — золотые сережки. Не много ли? Зарплата у нее и у ее супруга скромная. Откуда же средства? Спекуляции с драгоценностями? Но ревизией ничего обнаружено не было. Надо заняться, стоит заняться.

Он открыл ящик стола и, достав перстень, демонстратив­но положил его на стекло перед Паритовой.

Но не всякий раз мельхиоровое кольцо лишало людей душевного равновесия, как это случилось с Самуилом Чер­нобыльским.

Фатимат и бровью не повела.

— Нашли? — прикрыв ладошкой зевок, спросила она. Жунид молчал.

Она взяла кольцо, примерила на палец — оно болта­лось — было велико, и положила на место.

— Это оно?

—  Да,— без колебаний ответила Паритова, встретилась с ожидающим взглядом Жунида и... забеспокоилась.

—  А бандиты? Их вы тоже... поймали? — румянец мед­ленно сходил с ее полных щек.

«В чем дело? — промелькнуло в голове у Шукаева.— Чего она испугалась?»

Он продолжал молчать. Открыл нижний ящик стола, нагнулся так, чтобы она не видела, отобрал из пачки фото­графии Зубера и Парамона и, выпрямившись, показал ей.

— Они?

Паритова побледнела еще больше. Однако тотчас же растерянность, написанная на ее лице, сменилась надеждой.

—  Но... это же старые снимки. Он тут совсем моло­дой...

— Значит, вы одного узнали? Которого?

Паритова отрицательно покачала головой. Видно было, что она изо всех сил старается сдержать волнение. И Жунид рискнул:

— Я могу устроить вам встречу с одним из них, с Зубером Наховым. Он нами арестован,— и показал фотографию.

Она разрыдалась.

Шукаев, вовсе не ожидавший такого пассажа и больше всего на свете боявшийся именно женских слез, неловко принялся ее утешать:

— Ну, что вы, в самом деле... Зачем же? Выпейте во­дички... Вот.

Разливая воду на подол платья, она отпила глоток.

— А теперь расскажите, почему вы и ваш муж скрыли от нас, что знакомы с Наховым? Почему кража кольца была так символически обставлена? Они мстили вам? За что?

Он видел, что ей нельзя дать опомниться, и импровизи­ровал на ходу — для него это не составляло труда, посколь­ку он так много и так часто перебирал в уме все обстоятель­ства дела, что в вариантах и домыслах, недостатка у него не было Он давно подозревал, что камень, обернутый в платок,— это орудие мести. Паритову хотели наказать за что-то. Как и сыровара Сахата Кабдугова. Но за что?

— Я боюсь, боюсь...— она опять заплакала и размазала платком краску с ресниц.

— Вам нечего бояться. Поймите же, страх — плохой советчик. Расскажите все, и мы поможем вам. .

Паритова закрыла руками лицо и некоторое время сиде­ла неподвижно. Потом медленно отняла от лица руки, вытерла глаза, еще больше испачкав щеки и лоб,— Жунид с трудом сдержал улыбку, такой комично-жалкий был у нее вид,— и вздохнула.

— Хорошо. Я расскажу.

Говорила она торопливо, часто сбиваясь и хныча, Жунид подбадривал ее и взглядом, и репликами, в душе ругая себя последними словами за то, что не занялся ею раньше. Завер­телся, не хватило сил и времени. Может быть, он вообще переоценил свои силы?

К черту самокопание, самобичевание и прочие интелли­гентские штучки. Он тряхнул головой. Работать надо.

Из сбивчивого, постоянно прерываемого «охами» и «аха­ми» рассказа продавщицы, которая — он, разумеется, это уловил — всячески пыталась обелить и себя, и своего мужа, Шукаев узнал о знакомстве Умара Паритова с человеком, который однажды привлек его внимание на базаре тем, что продавал шелковые дуа, кавказские амулеты, вышитые тесь­мой и золотыми нитками. Горянки, особенно пожилые, бой­ко их покупали. Паритов через некоторое время встретил его на рынке еще раз и случайно заметил, что помимо амулетов; он изредка доставал из заплечного мешка другой товар — золотые кольца, бусы, браслеты ручной дагестанской работы.

Умар попробовал прицениться к безделушкам — они оказались сравнительно недороги. Решив, что вещи краденые, Паритов все же купил кольцо и серьги. Подарил их жене. А та показала Чернобыльскому, к услугам которого магазин часто прибегал, затрудняясь в оценке вещей, поступающих в скупку.

Старый ювелир достал лупу, долго рассматривал камни, затенял их ладонью, подносил к свету и, наконец, сказал с коротким дребезжащим смешком:

— И надо же! А я, грешник, думал, при Советской власти перевелись такие умельцы... Стекляшки это. Натуральные стекляшки, чтоб я пропал. Надули, Фатимат, твоего благо­верного. И где он их взял?

Так выяснилось, что незнакомец, промышлявший амуле­тами (позднее он назвал свое имя — Зубер Нахов), притор­говывал еще и фальшивыми драгоценностями. Паритов быстро смекнул, что убыток, понесенный им на первой покупке,— пустяк, мелочь, по сравнению с выгодами, которые сулит ему полюбовное сотрудничество с Зубером. Договорились они очень быстро, и деньги рекой полились в карман Нахова и его хозяина (Умар понимал, что тот не сам изготовляет «товар»), а немалая толика их попадала, конечно же, в мошну Паритова.

Жену он сначала не посвятил в тайну дополнительного источника доходов, сдавая в скупку безделушки с поддельны­ми камешками через подставных лиц, а потом здраво рассу­дил, что безопаснее и дешевле обойтись без посредников.

Поначалу Фатимат была немного напугана, но вскоре легко примирилась, если не с «укорами совести» (или стра­хом расплаты, что гораздо точнее), то, по крайне мере, с возросшими возможностями их домашнего бюджета.

Все шло гладко, пока Зубера Нахова не сменил другой человек, о чем Умар был поставлен в известность заранее. Во время очередной деловой встречи Зубер показал Парито-ву желтый фуляровый платок с вышитыми монограммами и велел рассмотреть его внимательнее.

— Мне надо пока припухнуть,— сказал Зубер.— Вместо меня придет другой. Узнаешь его по такому вот платку. Понял?

—  А что случилось? — забеспокоился Умар.

—  Да не дрейфь ты. Ничего страшного. Отсидеться мне надо. Тут, говорят, в наших краях, один старый мой знако­мый шпик объявился. За мной ничего нет, но с ним лучше мне не встречаться.

— А кто он?

Зубер помедлил.

— А... и тебе не вредно знать. Майор Шукаев — запом­ни. Лучше с ним на одного коня не садиться. Так что, смот­ри. Усек?

Через три дня, в условленный день, на черкесском рын­ке появился новый продавец амулетов, одетый не по-горски и не по-европейски. Мешком висел на его худой нескладной фигуре восточный халат, на голове феска. Лицо грубое, словно тесаное топором, и огромные уши. Умар в первый же день окрестил его про себя «Ослиное ухо». Назвался он Сату Кади и показал фуляровый платок в качестве пароля.

В недобрый час состоялось знакомство. Нахов был прост и Покладист, а этот...

Началось с того, что «Ослиное ухо» чуть ли не вдвое против прежнего взвинтил цену.

— Я тоже жить должен,— заявил он без обиняков.— Не ты один хлеб с маслом жрать хочешь.

Паритов в первый раз стерпел, заплатив все сполна, а во второй — наотрез отказался.

— Не дам,— сказал он.— Я тоже рискую. Немного на­кину и на том сойдемся.

— Дашь,— угрюмо просипел Сату Кади.— Иначе худо тебе будет.

На том первое столкновение кончилось. Сату Кади ис­чез, не оставив Умару привезенные из Дагестана украшения. Некоторое время Паритовым пришлось посидеть на мели. Именно тогда — Умар помнил это — появился у них в скупке мельхиоровый перстень.

Сату Кади (Жунид, разумеется, догадался, что это был не кто иной, как Хапито Гужмачев) вновь показался через три дня. Пришел прямо в магазин и стал рассматривать витри­ны с выставленным товаром. Особенно долго он вертелся возле той витрины, где блестело зеленоватым камнем мель­хиоровое кольцо.

Фатимат основательно перетрусила: и зачем «Ослиному уху» понадобилось так открыто показываться в магазине?

Уходя, Хапито еще раз пригрозил и посоветовал, пока не поздно, взять безделушки по цене, которую он сам назначил три дня назад.

Паритов не согласился. Он уже вошел во вкус сытой денежной жизни, которую с лихвой обеспечивали махинации с поддельными камнями. Он почувствовал свою силу и не хотел уступать.

Увы! Умар Паритов не знал, на что способен Хапито Гумжачев, не знал, какие законы царят в той среде, с кото­рой ему теперь приходилось иметь дело.

Прошло еще два дня, и Фатимат с разбитой головой отвезли в больницу, а мельхиоровый перстень исчез.

Она знала только того, который ее ударил. Это был Зубер Нахов. Его приметы она, как могла, исказила в своих показаниях, данных Бондаренко, понимая, что арест Нахова повлечет за собой и ее разоблачение.

Кончив, Фатимат с шумом выдохнула воздух, словно испытала мгновенное облегчение. Ей и в самом деле стало легче: пусть осудят, а этого ни ей, ни Умару не избежать, но хоть кончится постоянное ожидание расплаты, которая неизвестно откуда последует — то ли со стороны закона, если откроются спекуляции фальшивыми украшениями, то ли со стороны преступников, в чью паутину они оба попали так бездумно и неосмотрительно.

—  Как ваш муж узнал адрес Омара Садыка? — спросил Шукаев.

—  Однажды у нас ночевал Зубер,— уже спокойно отве­тила она.— Напился. Умар нашел у него в кармане запис­ную книжку. На одной из страниц были инициалы О. С. и адрес. Умар тогда искал способа избавиться от третьих лиц. Он хотел найти самого изготовителя и получать вещи из первых рук. Ну, и поехал...

Она уже не плакала, не манерничала, только терла мок­рым носовым платком покрасневший висок и заискивающе смотрела в лицо Жуниду.

—  Что же теперь нас ожидает?

—  Это решит суд,— сказал Шукаев.— Но чистосердеч­ное признание, хотя и порядком запоздавшее, вам зачтется. С вас и вашего мужа мы, разумеется, возьмем подписку о невыезде. В магазин пришлем ревизора: с ним вместе уточ­ните, какие украшения по скупке прошли с фальшивыми камнями. Потом каким-либо образом известим покупателей. Деньги им будут возвращены, конечно, за ваш счет. Опись вашего имущества и конфискация наиболее ценных вещей и золота будет произведена сегодня же, еще до вашего возвра­щения домой. А вы пока сядете вот здесь,— он показал ей на маленький столик сбоку,— и подробнейшим образом пись­менно изложите все, что мне сейчас рассказали.

Он позвонил и отдал распоряжения дежурному. Органи­зация ревизии, опись и конфискация поручались лейтенанту Абдулу Маремкулову. Заведующего ювелирным ларьком те­перь можно и не приглашать: он ему больше не нужен.

Паритова опять заплакала.

— Успокойтесь. Выпейте еще воды и садитесь — пи­шите.

*  * *
В тот же день все Черкесское управление НКВД и угро­зыск, кроме дежурного взвода, провожали лейтенанта Семе­на Родионовича Дуденко на фронт. Рапорту его был дан ход гораздо скорее, чем предполагал Жунид.

Семен получил утром повестку и, не застав в управле­нии ни Шукаева, ни Дараева, ни Сугурова — они уже уеха­ли к Чернобыльскому,— стал собираться.

Вещмешок с запасом еды на дорогу и парой белья, план­шет, проездные документы и продовольственный аттестат — вот и все сборы.

Бравый, сияющий, в лучшем своем обмундировании, с серой скаткой через плечо, он стоял сейчас на перроне, за­пруженном людьми, в окружении своих сослуживцев.

—  Ну, что пожелать тебе на прощанье, Сеня? — сказал Жунид, впервые так назвав своего подопечного, и Дуденко порозовел, поняв и оценив это простое, почти отеческое об­ращение.— Бей фрицев как следует... не забывай нас. Может, и мы долго не засидимся. .

—  Семен не подкачает,— сказал Гоголев,— он парень, что надо. И кавалерист отменный... Конной разведке такие нуж­ны...

—  Как ребята в твоем взводе? — спросил Вадим Акимо­вич.

—  Еще не знаю,— ответил Дуденко.— Вроде, нормальные ребята. Все молодые. Рассыпались тут по перрону. Проща­ются...

Было все, что полагается в таких случаях. Шум, смех, слезы. Девушки в белых платьях с букетами цветов в руках, запах сена и лошадиного пота из специальных вагонов с обо­рудованными заранее стойлами, оркестры, среди которых выделялась своей синей формой музкоманда милиции.

Состав из теплушек, на дверях которых мелом было на­писано: «Вперед, на врага!», «За Родину!», «Смерть фашиз­му!»,— стоял на втором пути. Весь перрон, первый путь и платформа между вокзалом и эшелоном, до отказа забиты толпой, возгласами, окликами, звуками сводного оркестра, нестройно, несыгранно грянувшего походный марш

Потом был короткий митинг.

Ораторы поднимались на небольшую, обтянутую красным сатином трибунку, говорили кратко, но взволнованно, без шпаргалок. Слова шли от сердца и, слушая их, каждый ду­мал о своем и все думали об одном, потому что здесь, на вокзале, совершалось событие, которое касалось всех, всей страны — люди шли на войну.

Геннадий Максимович Воробьев, открывавший митинг, дал слово Гоголеву.

Виктор Иванович пожелал всем счастливого пути, пере­дал наказ тех, кто пока остается,— гнать зарвавшегося вра­га прочь с нашей земли. От управления уезжало еще пять человек, кроме лейтенанта Дуденко, и Гоголев, назвав всех поименно, заканчивая свою маленькую речь, сказал:

— ... Мы в них уверены. Сегодня мы посылаем фронту самых молодых, самых умелых, все они — отличники боевой и политической подготовки, великолепно сдали нормы ПВХО и ГТО, имеют значки «Ворошиловский стрелок», отличные кавалеристы... До свиданья, дорогие товарищи, друзья, кол­леги. Счастливой дороги — удачных, победных боев вам!

Когда митинг кончился и старый станционный колокол медно и протяжно дал третий звонок, толпа устремилась к теплушкам. Полетели в воздух цветы, напутствия, последние пожелания...

Жунид, Вадим и Арсен уже попрощались с Семеном, который стоял в проеме открытой двери вагона и махал им фуражкой. Его провожали только друзья. Родных у него не было, девушки еще не завел.

Поезд медленно тронулся и, пока он выехал за пределы станции, толпа, постепенно редея и отставая, еще тянулась за ним, трепеща лесом поднятых рук, машущих вслед эше­лону.

—  Сколько еще будет таких прощаний,— грустно ска­зал Жунид и вздохнул.

—  Пойдем?

—  Пойдем.

Они пошли молча. И каждый в душе завидовал лейтенан­ту Семену Дуденко.

Только возле самого управления Дараев нарушил молча­ние:

—  Ты извини, Жунид, я не имел времени сказать тебе — прямо на вокзал прибежал...

—  О чем?

—  В театральной гримерной у Щеголевой я нашел кос­тюм, в который, по-моему, обряжался Гумжачев: халат, фес­ку, чувяки и кушак. Все это было в узле, в шкафу, за вся­ким барахлом...

—  Ты передал в техэкспертизу?

—  Конечно. В театре взял администратора и актера од­ного — там репетиция шла — в понятые. Изъял по форме, протокол составили...

—  В этом я не сомневался,— кивнул Шукаев.— Еще что у тебя? Как Итляшев и Юсуф?

—  Охотник узнал Рахмана, хотя и не сразу, Юсуф со­мневается. Бричка, говорит, быстро проехала.

—  Ты им фотографии показал?

         -Да.

—  А как Умар Паритов?

—  Поговаривают в театре, что он неравнодушен был к Улите. Впрочем, вокруг нее многие увивались.

—  Хорошо. Ее допрос придется завтра вести тебе. Если успеешь, можно и сегодня. Хотя нет, дождись результатов экспертизы вещей из театра, покажи их сначала Нахову, а потом уже припрешь к стенке Улиту. Она клянется, что не знает Хапито... В общем, не мне тебя учить.

На город опустились лиловатые летние сумерки. Небо было бледно-сиреневым, а дома, крыши, станционные пакга­узы, тянувшиеся вдоль улицы, по которой они шли, уже потеряли резкость очертаний, окутались вечерней мглой.

—  Мне что делать сегодня, Жунид Халидович? — спро­сил Арсен.

—  Сейчас возьмешь на завтра два билета до Дербента. По-моему, одиннадцатичасовым нам удобнее. В девять я с Гоголевым должен быть у Геннадия Максимовича.

—  Интересуется секретарь? — спросил Вадим Акимович.

—  Да. Торопит.

—  Хорошо Семену,— мечтательно заметил Сугуров.

—  Да-а-а...

—  Ну,— остановился Жунид у поворота улицы.— А теперь я вас покину.

—  Далеко, если не секрет? — Дараев сказал это шутливо-поддразнивающим тоном безо всякого умысла, но Жунид мгновенно покраснел и благословил темноту: смущения его никто не мог видеть.

— Нет, недалеко,— как можно безразличнее сказал он.— Мы с Зулетой Хасановной должны пойти к Бекбоеву. Уже два дня, как ему сделали операцию. Я просил посмотреть его...

Шукаев козырнул им и повернул за угол.

Если бы Дараев и Сугуров задержались, то, возможно, увидели бы, как от стены дома отделилась высокая темная фигура. В некотором отдалении она последовала за Жунидом, стараясь держаться теневой стороны.

Неизвестный шел за ними от самого вокзала.

19. «Я СНОВА НАШЕЛ ТЕБЯ, ЗУЛЕТА...»

Заговорит ли Рахман Бекбоее? Прогулка по ночному городу. Полночные тени. Жунид представляет себе, что такое женское одиночество. «Язык дан человеку, чтобы лучше скрывать свои мысли». Выстрел. Прыжок с балко­на. Погоня. Старый знакомый. К чему может привести стакан чая с домашним вареньем...

Из санчасти они вышли вместе. Зулета остановилась в небольшом скверике, окружавшем здание больничного корпу­са, и глубоко вдохнула ночной воздух.

Пахло ночной фиалкой и разогретой за день, не успев­шей остыть травой. Ночь была темная, на небе, сплошь за­тянутом тучами,— ни одной звезды. Тихо. Листва на деревь­ях не колышется, ветра нет.

—  И ночью душно,— сказала Зулета, обернувшись к Жуниду.

—  Я тебя провожу,— сказал он.

Она не отказалась, и он этому обрадовался.

—  Спасибо. Я с удовольствием пройдусь. Целый день в лаборатории.

—  Устаешь?

— Да. Но я люблю свою работу. И привыкла уже. Они медленно вышли из больничного сквера и побрели по узенькому тротуару. Жунид, конечно, не осмелился взять ее под руку. Он просто шел рядом с ней, почти без мыслей. Он совсем не думал об Одноухом Тау, лежавшем сейчас без сознания после операции, не думал об исчезнувшем Буеве-рове и вообще о своих делах, с которыми вот уже больше месяца и ложился, и вставал, не давая себе отдыха ни днем ни ночью. Он не был сейчас майором Шукаевым, он был человеком, который, кажется, сто лет не гулял вот так по уснувшему городу, рядом с красивой женщиной.

—  Едва ли Бекбоев скоро заговорит,— вернула она его к действительности.— Проникающее пулевое ранение в груд­ную клетку. Чуть левее, и ему пришел бы конец.

—  Очень плохо. Мне нужны его показания. Но, знаешь, мне сейчас просто не хочется говорить об этом.

Они повернули к Кубани и пошли вдоль реки: здесь было немного прохладнее. Где-то слева, скрытая высоким берегом и темнотой, плескалась река.

Когда молчание стало тягостным для обоих, Жунид спро­сил:

—  Как Заурчик? За последнюю неделю я не сумел ни разу увидеться с ним.

—  Готовится к школе,— с гордостью в голосе сказала она.— Он читает уже и считает хорошо. Вчера я ему задала устную задачку...

Зулета оживилась, рассказывая о сыне, он слушал и радовался сейчас, слыша ее щебет, очень знакомый ему, ра­довался, что из нее вышла примерная мать и мальчугану, конечно, хорошо. Потом, как это часто бывает у людей замк­нутых, живущих напряженной внутренней жизнью, мысли его приняли другое, далеко не оптимистическое направление. Он вдруг подумал, что Заур вот уже восемь лет, со дня своего рождения, живет без отца. А это означает, что он обделен в самом главном, что должен иметь каждый ребенок.

Зулета продолжала говорить, вспоминая разные продел­ки и словечки сына, а Жунид уже думал о ее женском оди­ночестве и о том, что хуже этого, наверное, в жизни ничего не бывает. Мужчина, во-первых, свободнее в своих действи­ях, во-вторых, в нем не заложено природой так крепко, как в женщине, стремление к определенности, к своему гнезду, в котором есть все, что полагается.

В другое время он, может быть, и заметил бы, что поза­ди них нет-нет да и мелькнет то между темными стволами деревьев, то. вдоль забора, высокая неясная тень, передвига­ющаяся рывками, крадущейся кошачьей походкой, но сейчас он пребывал в состоянии блаженной расслабленности и от­решенности ото всего, что не касалось Зулеты и их неожи­данной, незапланированной ночной прогулки.

Тень следовала за ними неотступно, задерживаясь во мгле подъездов или под деревьями, когда они выходили на откры­тое, более освещенное пространство. Человек, который шел за ними, был одет в темное, и различить его на темной ули­це (свет в домах уже не горел, а фонари — тем более) было не так-то легко.

—  Я слышала, ты близок к цели? — после некоторого молчания спросила Зулета.

—  А?..— встрепенулся он.— В каком смысле?

—  Зубер арестован?

—  Да. Он снова попал в дурную компанию.

—  Крест нашей семьи,— вздохнув, сказала она.— Сколь­ко я себя помню, у него никогда не было хорошей компании. Когда я поступала на судебную медицину, мне едва не поме­шало это родство.

—  Я знаю,— кивнул Шукаев.— Я просил Шахима Алихановича Денгизова, чтобы он помог.

—  Правда? — в голосе ее было радостное удивление.— Значит, именно он позвонил ректору института? А я не зна­ла, терялась в догадках. Спасибо тебе...

—  Ну, что ты. Не за что. А относительно расследова­ния — ты права: оно идет к концу. Но... давай не будем онем.

—  Хорошо.

Некоторое время шли молча. Сбоку, постепенно отдаля­ясь, слышался шум железной дороги: лязг железа, свистки паровозов, гулко раздававшиеся в застывшем воздухе команды диспетчера.

—  Чем ты занимаешься в свободное время?

—  У меня его нет,— просто ответил Жунид.— А если б и было...

—  Что тогда?

—  Его все равно нечем заполнить, кроме работы.

—  Ну, почему же,— ему показалось, что она улыбается.— Кино, книги, друзья... может быть, - ресторан?..

Он презрительно хмыкнул.

—  Ты же знаешь — я не пью. У меня органическое от­вращение к спиртному. По наследству, наверное. Отец тоже никогда не пил. Книги — конечно-. А в кино я не был целую вечность.

—  Я тоже.

—  А почему бы нам как-нибудь не пойти вместе? — сказал он и удивился собственной смелости. И тут же на­дулся, злясь на себя. Она поняла.

— Зря ты стесняешься быть самим собой, Жунид. Так нельзя. Тебе, по-моему, надо жениться. Устроить свою жизнь.

Ему показалось, что она опять улыбается. Черт подери, что тут смешного?!.

—  Советовать легко,— буркнул он.— Отчего бы и тебе, например, не выйти замуж?

—  Это исключается,— спокойно ответила она.— Я удов­летворена тем, что у меня есть. Нам с Зауром ничего боль­ше не нужно.

Он не нашелся, что возразить и снова замолчал. А что, если прямо сейчас, не откладывая и не разводя ненужных разговоров, взять да и предложить ей — возвращайся ко мне.

Его прошиб пот от одной этой сумасшедшей мысли. Не­трудно себе представить, как она будет смеяться.

Настроение у него внезапно испортилось. Чего он, инте­ресно, ждал от этой встречи? Он идет и мучается, ловит каж­дое ее слово, волнуется, как гимназист, он давно ей все про­стил, давно понял, что его вина была не меньшей, если не большей, да и Зулета стала совсем другой,— а она... она ровна, рассудительна, советует ему обзавестись семьей. Хо­рош был он со своим дурацким, таким запоздалым предложе­нием. Нет уж, ничего он не скажет. За ошибки надо платить. В свое время, много лет назад, когда они были совсем моло­ды, он привез ее в город. Молодую, красивую, слегка легко­мысленную, что поначалу ему даже нравилось, и он не толь­ко не обратил на это внимания, но даже иногда поощрял ее, покупая излишне эффектные наряды и безделушки. Он не настоял, чтобы она училась или работала, не сумел заполнить ее жизнь ничем кроме себя самого,— и то по ночам, потому что вечно пропадал сутками, а то и больше,— и еще хозяй­ство, к которому ее дома не приучили. Вот и вышло так, что она попала под влияние беспутной Назиади и увлеклась этим фатоватым хлыщом Борисом Фандыровым.

Мысли о прошлом вызывали в нем лишь досаду на себя самого и бесполезное теперь раскаяние. Зла по отношению к Зулете не было. Та Зулета исчезла, ее просто не было. Сей­час рядом с ним шла серьезная, строгая женщина, тружени­ца и мать.

—  Тебе скучно? — после долгого молчания, странно на­пряженным тоном спросила Зулета.— Напрасно я потащила тебя в такую даль. Я бы и сама прекрасно дошла.

—  Что ты? Даже не думай! Я... Я очень... Одним сло­вом, я с удовольствием.

Черт! Талейран верно сказал: «Язык дан человеку для того, чтобы лучше скрывать хвои мысли». Во всяком случае слова, которые он время от времени произносит, боясь пока­заться вообще бессловесным, ни в коей мере не выражают того, о чем он не перестает думать.

— Вот я и пришла,— сказала Зулета, остановившись перед домом.

На втором этаже, в ее квартире, сквозь тюлевые гарди­ны неясно светилось окно.

— Заурчик при лампе спит?

— Она с реостатом. Притушена. И свет ему в лицо не падает. Соседка заглядывает, смотрит, как он там. Такая хо­рошая женщина. Если бы не она, не знаю, как бы я справ­лялась с вечерней работой.

Он засопел. Ему только сейчас пришло в голову, что, помимо материальных забот (тут все было в порядке, пото­му что он аккуратно пересылал ей деньги), у нее есть и дру­гие трудности, опять-таки связанные с ее одиночеством и с ребенком.

— Ну, до свиданья. Спасибо тебе, что не отказалась по­смотреть Бекбоева.

— До свиданья. А, может быть, зайдешь? Посмотришь на спящего Заурчика?

Он сделал шаг к ней и остановился.

— А это... удобно?

Зулета негромко рассмеялась. Если бы он не был так расстроен и подавлен, он заметил бы, что смех ее был не совсем естествен. Но он ничего не заметил.

— Я не очень-то дорожу мнением окружающих,— ска­зала она.— Важно ведь, чтобы человек вел себя достойно. А что скажут сплетники и досужие языки — какое это имеет значение?

— Я зашел бы...— нерешительно сказал он.

— Тогда поднимемся,— она порылась в сумочке и доста­ла ключ.— Пойдем. Посмотришь на Заурчика, выпьешь чаю — у меня есть малиновое варенье, сама варила,— и я тебя про­гоню.

Он покорно зашагал следом за ней по темной лестнице, вдыхая слабый, едва уловимый запах ее духов. Ему нрави­лось, что она не обливается резкими, сладковато-приторны­ми духами, как иные женщины,— от нее всегда пахло слег­ка, духи были тонкие, мягкие...

Зулета зажгла свет в прихожей.

— Проходи. Только не разбуди его...— она сказала это совсем другим тоном, чем там, на улице. Как-то стесненно, смущенным полушепотом.

Заур спал в своей кроватке, разметав ручонки. Жунид осторожно поправил на нем белое пикейное одеяльце и сел на стул.

В комнате почти ничего не изменилось со времени пер­вого его визита к Зулете. Правда, на детском столике лежа­ло уже не рисование, а самый настоящий букварь, сбоку, возле стульчика, стоял новенький блестящий портфельчик, и Жунид, увидев его, обозвал себя недогадливым идиотом: это ему следовало сообразить, что сын вот-вот пойдет учиться, и ему нужны школьные принадлежности.

Все остальное было, как и тогда, правда, зеркало из угла переехало на середину стены, как раз напротив балконной двери.

Зулета задернула занавеской альков, где стояла ее кро­вать, и слегка подкрутила лампу: в комнате стало светлее

— В больших промышленных городах введена светомас­кировка,— сказал Жунид.— Особенно строго в прифронто­вых районах. У нас, тоже, кажется, собираются объявить

Зулета присела на краешек кровати, примяв занавеску

—  Неужели война продлится долго? Я почему-то боюсь, не за себя — за него,— она кивнула на сына.— Вон как они идут. Не сегодня-завтра возьмут Смоленск...

—  Ты знаешь, я не из паникеров,— сказал Жунид.— И мы, конечно, разобьем их, в этом нет сомнения, но. . нелег­ко придется. Может быть, война придет и на Кавказ.

Она поежилась.

—  Страшно все-таки..   Ну, ладно, что это я расхныка­лась  Сейчас я вскипячу чай...

—  Может, не надо, Зулета? Час поздний.

—  Ничего. Я все равно скоро не засну Выпьешь и пой­дешь

Он хотел попросить ее не уходить, посидеть еще, но не сумел, промолчал. Снова, во второй уж раз накатило на него расслабленно-умиротворенное состояние, которого он так боялся, потому что не узнавал в такие минуты себя и не знал, что скажет или сделает в следующее мгновение, а это было тревожно и непривычно для него, человека, который, вроде бы, всегда знал, чего хочет и как поступит

Зулета встала, неуловимым движением оправив платье, и пошла на кухню. А он поймал себя на том, что провожает ее взглядом, ее всю, стройную, по-прежнему легкую и под­вижную.

Он расстегнул верхнюю пуговицу на воротничке рубаш­ки, достал папиросу и заглянул на кухню: Зулета стояла перед керосинкой спиной к нему, закрыв руками лицо.

— Я... можно я покурю? На балконе.

Она встрепенулась, отняла руки от пылающих щек (хо­рошо, что он не видит ее румянца, ее смятения) и, не обора­чиваясь, быстро ответила:

— Конечно. Кури, пожалуйста.

Он стоял на балконе спиной к улице, к огромному ста­рому платану, ветви которого доставали до крыши дома, и смотрел, как в кухне на фоне прозрачной марлевой занавес­ки передвигается ее силуэт.

Потом Зулета принесла поднос с чаем в комнату, расста­вила все на столе и подошла к зеркалу. Он смотрел, как она поправляла волосы, подтыкая их шпильками, и хотел уже погасить папиросу и войти, но вдруг увидел, что она взяла его фуражку, лежавшую на стуле. Она бросила быстрый взгляд на балконную дверь, которую он тщательно притво­рил за собой и, видимо, решив, что он ее не видит, кокетли­вым, чисто женским движением нахлобучила на свою хоро­шенькую головку его милицейскую фуражку. И тут же ша­ловливо показала себе язык в зеркале.

У него захватило дыхание. Вот она! Она была перед ним — прежняя, веселая, всегда живая, немного легкомыс­ленная Зулета! Значит, не утратила она ни своего обаяния, ни веселости, просто запрятала поглубже за ненадобностью. И ему тоже стало неожиданно легко и весело, захотелось шутить, смеяться, как раньше, когда они были вместе.

Жунид взялся за ручку балконной двери, намереваясь открыть ее бесшумно, войти и обнять Зулету сзади. Ни боль­ше — ни меньше. А там — будь, что будет. Почему он вечно должен держать себя в узде, почему люди вообще изворачи­ваются, лгут, не говорят того, о чем думают?!.

Он войдет и скажет, что дальше так продолжаться не может, что он любит ее и никогда не переставал любить, поэтому и сидит бобылем вот уже восемь лет! И он не будет мямлить, не будет безъязыким рохлей, ему больше терять нечего, но больше он не может молчать.

Но вышло все иначе.

Зулета подняла руки, чтобы снять фуражку, и в это время с дерева — он уловил это по звуку — раздался сухой треск выстрела, звякнуло стекло балконной двери, и в зеркале, рядом с еще улыбающимся лицом Зулеты, возникло отверс­тие, от которого по всем направлениям мгновенно протяну­лись извилистые молнии трещин.

Зулета вскрикнула и, покачнувшись, уронила фуражку На дереве затрещали сучья: кто-то спускался вниз. Жу-нид инстинктивно, еще не отдавая себе отчета в том, что произошло, выдернул из кобуры пистолет и трижды выстре­лил в темноту, почти не целясь, туда, где трещали ветки. Кто-то застонал и мешком упал к подножью дерева.

Шукаев, рванув дверь, влетел в комнату. Зулета сидела на полу без кровинки в лице. На шее у нее, со стороны спи­ны, алела длинная полоса, от которой тянулись по плечу тоненькие темные струйки.

—  Зули! Родная...— задыхаясь проговорил он, подхваты­вая ее на руки.— Что с тобой?

—  Ничего, ничего. Царапина. Это пустяки... Ты беги, посмотри... может быть, они не ушли далеко... Только будь осторожен. Стреляли не в меня. В тебя стреляли. Я...— она беспомощно улыбнулась.— Я надела твою фуражку...

Он уложил ее на постель, прижал к ранке носовой пла­ток и, уже ничего не стесняясь, потому что видел ее боль­шущие, открытые сейчас для него глаза, поцеловал ее в губы и сказав: «Я сейчас!» —- бросился на балкон.

Под деревом, видимо, никого уже не было. Он прислу­шался. В отдалении затихал шаркающий звук чьих-то невер­ных, спотыкающихся шагов.

Жунид перемахнул через перила, повис на руках и, спрыг­нув, помчался по улице.

Шаги стихли.

Он остановился, тяжело дыша.

Метрах в ста от него на другой стороне затрещал дере­вянный забор. Шукаев побежал на этот треск, закричав. «Стой! Стой! Буду стрелять!»

Вспышку он увидел раньше, чем услыхал звук выстрела и растянулся посреди мостовой. Пуля просвистела выше. Жунид тоже выстрелил по направлению вспышки.

За забором был сад пригородного совхоза. Когда Щукаев перелезал, очередная пуля пропела возле самого его уха. Он плюхнулся в траву, раскровянил губу какой-то веткой.

И снова услышал впереди шаги. Теперь они были тяже­лыми, медвежьими. И еще показалось, что шедший впереди человек застонал.

— Стой! — уже не так громко, потому что шаги удаля­лись гораздо медленнее, закричал он.— Все равно не уйдешь!

В ответ прогремели один за другим три выстрела.,

—   Пять,— прошептал Жунид и ответил двумя, но в воз­дух. Он уже понял, что стрелявший ранен и не может быс­тро передвигаться.

Жунид продолжал преследовать покушавшегося на него человека (или на Зулету — он не знал точно) еще минут пять, пока тот не перестрелял все патроны.

Когда он нашел его в темноте сада, тот уже не подавал признаков жизни и лежал ничком, уткнувшись головой в основание яблони.

Шукаев включил миниатюрный фонарик, с которым ни­когда не расставался, и направил луч в лицо лежавшего не­знакомца.

—   О! Парамон Будулаев! Сам, значит, пожаловал,— вслух сказал Жунид и потряс цыгана за плечо. Ранен он был в ногу. По-видимому, в мякоть.

Револьвер лежал рядом, возле бессильно вытянутой руки Будулаева. Жунид взял его, предварительно обернув ладонь носовым платком, проверил обойму.

Обойма была пуста.

Пистолет марки ТТ. Уж не принадлежал ли он Исхаку Кумратову? Убитый Буеверовым начальник сторожевой охра­ны Шахарской прядильной фабрики был вооружен пистоле­том ТТ, который до сего времени не обнаружен.

Очень может быть.

Жунид обернул его платком и сунул в карман брюк. Потом приподнял подмышки бесчувственного Парамона и подтащил к ограде. Тот негромко застонал, не приходя в со­знание.

Шукаев провозился с ним несколько минут, пока пере­тащил через покосившийся, подгнивший забор. Парамон был довольно тяжел, хотя полнотой не отличался.

Что делать? На улице — ни души. В двух-трех окнах мелькнул свет, но никто не выходил: люди, видимо, были напуганы перестрелкой.

Жунид снял ремень, связал руки заворочавшемуся Будулаеву и побежал через улицу, к подъезду дома, где засвети­лось окно первого этажа. Через несколько минут он вышел с мужчиной средних лет, оказавшимся железнодорожным мастером товарной станции Черкесск.

— Найдите ближайший телефон и позвоните по номеру 22-24. Запомнили? Спросите лейтенанта Арсена Сугурова. Скажете: майор Шукаев задержал преступника и ждет маши­ну... назовете ваш адрес. Ничего не забудете?

—   Позвонить 22-24 Сугурову. От майора Шукаева,— явно волнуясь, повторил железнодорожник, застегивая находу пуговицы на рубашке.— Машину вам...

—   Все верно. Идите скорее. И простите, что нарушил ваш сон.

—   Ну, что вы...— мастер со страхом и любопытством посмотрел на темную фигуру Парамона, по-прежнему без движения лежавшего у забора, на другой стороне улицы, и бегом побежал по мостовой. Где-то здесь, в двух кварталах, было отделение связи.

Жунид посветил фонариком в лицо Парамону. Тот зажму­рился.

—  Вот и встретились, Будулаев.

Цыган скрипнул зубами.

—  Говорить можете?

—  Могу,— хрипло сказал цыган.— Могу и буду Иначе мне — хана. Все скажу, что знаю. Но не здесь. Пусть меня сначала перевяжут...

—  Сейчас вас отвезут в санчасть. Там, кстати, уже ле­жит ваш давний знакомый..

—  Одноухий Тау? — хмыкнул Будулаев и, повернувшись, вскрикнул.— О-о-х! Стрелять ты мастак, начальник.

—  Не жалуюсь,— сказал Жунид, думая даже в эту ми­нуту совсем о другом.

Что там с Зулетой? Как она? Заурчик даже не проснул­ся. Крепок ребячий сон.

— Вас перевяжут, до утра соберетесь с мыслями. Раз­говор будет серьезный, Будулаев. Сразу вам скажу: легенду изобретать не нужно: нам очень многое известно. И о вас, и о Феофане. И об Омаре Садыке, и кое-что еще..

Он обернулся, услыхав легкие шаги.

Это была Зулета. Она успела переодеться в форменное платье и перевязать шею. В руках у нее был большой силь­ный фонарь. Она включила его, и цыган, которому свет уда­рил в лицо, грязно выругался.

—  Ну, ты!..— заорал Шукаев.

—  Кто он? — спросила Зулета.

—  Как твоя рана? Зачем ты пришла?

—  Я ничего. Я пришла помочь.

—  Парамон Будулаев,— сказал Жунид.— Правая рука бывшего цыганского вайды Феофана третьего. Отменный бан­дит и вор. Сидел по делу карабаира.

—  Не лайся, начальник. Обзываться будешь, ничего нескажу. Развяжи руки-то. Чай, не убегу.

— Хорош будешь и так.

Послышался гул мотора «газика», выехавшего из-за угла, и улицу пронзили яркие фары.

— Сюда,— замахал Жунид руками.

«Газик» затормозил возле них. Вышел Арсен.

—  Что случилось, Жунид Халидович? — Сугуров бросил встревоженный взгляд на Шукаева.— Вы не ранены? Прости­те... Здравствуйте, Зулета Хасановна!

—  Здравствуй, Арсен.

—  Это Будулаев,— сказал Жунид.— Забирай его в сан­часть. Пусть его перевяжут и положат в изолятор. Как сле­дует охранять. Допрос — утром...— он посмотрел,на часы.— Собственно, это уже будет часа через три.

—  Он стрелял в вас? — подойдя ближе к цыгану, кото­рый теперь полулежал, опираясь плечом о забор.— Мне поз­вонил какой-то человек...

—  Если бы он умел делать это лучше, Зулеты Хасановны не было бы сегодня с нами,— с ненавистью глядя на Парамона, ответил Шукаев и осторожно достал из кармана обернутый носовым платком пистолет.— На, возьми. Пере­дай в экспертизу немедленно. Действуй.

Будулаева они втроем посадили в машину, помогал ус­певший вернуться железнодорожник.

—  Я тебя провожу еще раз,— просительно сказал Жу­нид, когда увезли Будулаева.— И вообще... Я до утра побу­ду возле твоей квартиры. Может быть, он был не один. Я не могу допустить, чтобы...

—  Ничего подобного,— беря его под руку, очень тихо сказала она.— Ты пойдешь со мной и выпьешь свой чай..

Жунид молчал. Он прижимал к себе ее теплую руку, а мысли его беспорядочно прыгали, и он даже не знал, огор­чаться ему или радоваться, что так случилось.

Они шли медленно, он чувствовал ее дыхание, з.нал, что она тоже взволнована, но не знал точно, чему приписать это — неожиданному покушению, или тому, что он так от­чаянно, повинуясь неодолимому искушению, поцеловал ее. Он вспомнил сейчас, что она не сделала ни рассерженных глаз, ни протестующего жеста, она (или ему показалось?) облег­ченно и благодарно вздохнула и услала его.

До самых дверей ее квартиры они больше не сказали друг Другу ни слова. Зулета открыла дверь. Он вошел следом.

— Садись... я сейчас разогрею чай.

Он повиновался, увидел свою фуражку, лежавшую на тумбочке под зеркалом, и подумал, что у него есть путь к отступлению: еще не поздно сказать, что он вернулся толь­ко за фуражкой и сейчас уйдет, потому что уже больше двух часов ночи, и он лучше побудет в подъезде на всякий слу­чай, если все-таки стреляли в нее и Будулаев был не один.

Но он остался.

Разливая чай, Зулета снова стала хозяйкой положения, во всяком случае, ему показалось, что она совершенно спо­койна.

— Попробуй моего варенья,— сказала она, пододвигая к нему розетку.— Заурчик его очень любит...

Если бы он получше знал женщин и был немного более самонадеян, он сразу понял бы, что Заур, спящий в своей кроватке, для нее сейчас — якорь спасения от себя самой, от него, ее бывшего мужа, близость которого лишала ее ду­шевного равновесия и уверенности в себе, потому что она больше всего на свете хотела вернуть его, но не на день, не на два, а на всю жизнь. И скажи ей кто-нибудь сейчас, что их отношения могут вылиться в обычную банальную cbhjl, она бы с гневом отвергла такую возможность, как бы ни был он ей дорог.

Но Жунид не был ни сердцеедом, ни самовлюбленным павлином, уверенным в собственной неотразимости. Он ни­чего не понял и хмуро прихлебывал чай.

Пока он его выпил, он сто раз призывал себя встать, попрощаться и уйти, но не уходил и все больше мрачнел.

Они оба не вспоминали и не заговаривали о том, что ~олько что произошло, потому что не это было главным и важным. Обменивались ничего не значащими фразами и снова замолкали.

Не допив, Зулета порывисто встала и ушла на кухню. Выждав некоторое время, он надел фуражку и поплелся за ней. Теперь он твердо знал, что уходит. Проходя мимо кух­ни, хотел сказать: «до свиданья», но, увидев ее, замер в две­рях.

Зулета сидела на табуретке, уронив голову на кухонный столик и беззвучно плакала.

— Зули! — он бросился к ней.

Она не удивилась, не стала прятать залитого слезами лица.

— Скажи... только правду: зачем ты поцеловал меня? Просто так?

— Да нет же, черт подери! — по привычке ругнулся он, притягивая ее к себе.— Я люблю тебя, понимаешь? Я не могу без тебя! Я давно хочу просить тебя вернуться, но боюсь! Если и теперь я тебя потеряю...

Он не договорил. Зулета прильнула к нему, дрожа и плача, и он услыхал ее прерывающийся счастливый шепот:

— Я ждала... я ждала этого все годы... все время...

Он осторожно взял ее голову и повернул лицом к свету.

—  Поцелуй меня еще...— скорее догадался по движению ее губ, чем услышал он.

—  Я снова нашел тебя, Зулета,— сказал он, медля.

—  Целуй же...

20. ЧТО МОЖНО УСПЕТЬ ЗА ПЯТЬ ЧАСОВ БЕССОННОЙ НОЧИ

Розовое утро майора Шукаева. Как полезно иногда за­глядывать в энциклопедию. Парамон Будулаев понимает свое положение. Воровская субординация. Где Буеверов? Вадим Акимович тоже не терял времени даром. Кое-ка­кие уточнения. Абдул Маремкулов гордится собой.

От Зулеты Шукаев вышел в шестом часу утра.

Рассвело. Горный ветерок разогнал тучи над городом — дождь так и не собрался. Было еще свежо, но солнце, под­нимавшееся из-за хребта, опять обещало ясный и жаркий день.

Жунид вообще любил утро в летнее время года. Начало нового дня. Как бы день ни сложился потом, утром все, ка­залось, сулило удачу и радость — первые солнечные блики на окнах, ранние шаги прохожих, спешивших на работу, ве­селая зелень отдохнувших от вчерашнего зноя деревьев, до­бродушная перебранка дворников, подметавших еще пустын­ные улицы.

А сегодня, хоть он и не ложился всю эту ночь, напол­ненную событиями, важными уже не для него одного, но и для Зулеты, потому что они решили отныне бытьвместе,— сегодня чувство утренней бодрости и радостного ожидания, буквально распирало его, вызывая беспричинную для непос­вященных улыбку.

Он шел и улыбался. Все было теперь просто и легко достижимо. И его не пугало, что до одиннадцати (до отхода поезда, который повезет его и Сугурова в Дербент) — все­го-навсего пять часов. Он успеет сделать все необходимое.

Собственно, они оба не ложились с Зулетой. Сидели у постели спящего Заура и разговаривали, разговаривали... Со стороны, может быть, ненужным и глупым могло показаться то, о чем они говорили, но для них не было ничего важнее.

— Вернешься из Дагестана,— провожая его, сказала Зулета,— и сразу ко мне. Хватит с тебя холостяцкого дива­на и обедов в столовке. Теперь я буду о тебе заботиться...

Он шел и смаковал последние ее слова. И другие. И вспомнил тепло ее рук, которые не выпускал из своих. Ко­нечно же, они целовались, но (и он знал, что Зулета благо­дарна ему за это) не позволили себе ничего большего — словно берегли свою вновь обретенную близость до лучших времен.

Перед уходом он рассказал ей о загадке мельхиорового кольца, которое кто-то, видимо, все-таки подменил, хотя сама возможность такой подмены абсолютно исключалась. Кольцо до утра лежало в запертом ящике письменного стола, ключ от которого был в кармане у Жунида, спавшего в ту ночь не раздеваясь. Даже не полную ночь, а последнюю ее треть, потому что он долго просидел, штудируя принесенную Вади­мом книгу о знаменитых ювелирных изделиях и размышляя.

То, что сказала в ответ Зулета, было настолько просто, что он не поверил.

—  Посмотри в справочниках. В энциклопедии, наконец. Я слышала, что есть камни, меняющие свой цвет при элек­трическом свете.

—  Неужели? — он оторопело уставился на нее.— Тог­да я самый настоящий осел!

— Твой Вадим не лучше! — улыбнулась она.

Дараева Жунид в управлении не застал — дежурный сказал, что Вадим Акимович допрашивает Улиту Щеголеву Арсен не возвращался из санчасти, куда увезли Парамона. Встретил Шукаев только лейтенанта Маремкулова, который собрался в «Ювелирторг» для организации новой ревизии в ларьке Фатимат Паритовой.

—  Давай, давай, Абдул, действуй! — ответив на его приветствие, сказал Шукаев.— Форсируй там. До моего отъезда ты, конечно, переучет не закончишь — на это уйдет дня два.— Но, если сумеешь выцарапать у Паритовой хоть пару безделушек с фальшивыми камнями — по гроб жизни буду тебе благодарен. Словом, прояви смекалку!

—  Я постараюсь,— искренне сказал Абдул.

Но Жунид не слышал: перескакивая через две ступень­ки, он мчался по лестнице к Гоголеву. В книжном шкафу у Виктора Ивановича стояли полные комплекты Большой и Малой советской энциклопедии.

В двух словах сообщив Гоголеву о цели своего визита, Жунид, получив разрешение, вытащил нужный том энцикло­педии и, порывшись в нем, торжественно прочел вслух:

«Александрит — минерал, разновидность хризоберила. Содержит 19,8 % ВеО и 80,2 АРО3. Зеленая окраска объяс­няется небольшой примесью хрома. Характеризуется способ­ностью изменять окраску: при дневном освещении изумруд­но-зеленый, при искусственном освещении — вишнево-крас­ный. Александрит — драгоценный камень. В СССР встреча­ется на Урале; за рубежом — в Африке (Родезия), Бразилии и других странах. Под названием синтетический александрит известен травяно-зеленый корунд...»

Захлопнув книгу, он облегченно вздохнул и покачал го­ловой.

—  Век живи — век учись, а дураком помрешь... Корунд это или настоящий александрит — теперь не так важно. Глав­ное — он не будет сидеть занозой в моей голове!

—  Да. — сказал Виктор Иванович, почесав затылок.— Действительно. Когда вы мне сказали, что перстень кто-то успел подменить за два-три ночных часа, пока вы спали, из­влечь его из запертого ящика...

—  И обе двери были на замке,— добавил Жунид.

—  Ну, вот. Тем более. Я, откровенно говоря, терялся в догадках. Чудеса да и только! Оказывается, на всякого муд­реца довольно простоты.

—  Спасибо вам, Виктор Иванович, за книгу  Я испаря­юсь! У меня до отъезда еще куча дел!

—  Ну, удачи вам,— вставая, сказал Гоголев и крепко потряс руку Жуниду.— Молодец вы  Во всей этой кутерьме нелегко свести концы с концами..

*   *   *
У Парамона была прострелена икроножная мышца Мак­симум — неделю в кровати, несмотря на изрядную потерю крови. Смуглое лицо его побледнело и заострилось, но он вполне способен был давать показания

Жунид не имел ни времени, ни желания на прелюдии и уговоры.

— Ну, как? — спросил он сразу — Будете говорить? Не изменили своего решения?

Цыган утвердительно кивнул  Потом нехотя объяснил.

—  За покушение на майора НКВД по головке не погла­дят. Может, скостят мне, начальник, если сам повинюсь?

—  Может, скостят,— в том ему ответил Шукаев.— Но гарантировать я ничего не имею права. В протоколе,— Ар­сен, запиши,— будет отмечено, что вы намеренно не затяги­вали следствие и чистосердечно рассказали все, что вам из­вестно. Разумеется, если не вздумаете лгать.

Сугуров, как всегда спокойный, внимательный, сидел возле кровати, устроив планшет на тумбочке. На его свеже­выбритом лице не было никаких следов недосыпания, хотя он тоже не ложился минувшей ночью.

—  Ладно. Чего уж,— слабо махнул рукой Парамон.— Задавай вопросы, гражданин майор. Я не больно говорлив, да и пропустить чего могу невзначай. Опосля скажешь — тем­ню.

—  Кто поручил вам выкрасть кольцо?

—  Барон.

—  Феофан по прозвищу третий?

—  А это не прозвище. И дед, и отец его правили табо­ром. Его по батьке — Феофанович. Так и есть — третий.

— Почему не взяли ни одной вещи, кроме перстня?

Парамон сделал над собой усилие, прежде чем ответить.

Лицо его приобрело затравленное, жалкое выражение. Он даже оглянулся на дверь.

— Не бойтесь. Никто не слышит.

—  Омар Садык сказал — если возьмешь хоть грамм зо­лота или еще чего там — самое малое, что могу посулить — маникюр, а потом горячую чарку...

—  Объясните, что это значит?

Шея цыгана побагровела. Широкой костистой ладонью он вытер со лба испарину.

—  Помни, гражданин майор.— Парамон слово держит

—  Я сказал вам,— нетерпеливо перебил Шукаев.— Ваше поведение на допросе будет учтено при рассмотрении дела в суде.

—  Ты не видал, майор, ты не видал...— в глазах Будулаева заметался такой дикий животный страх, что даже Шукаеву стало не по себе.— Ты не знаешь, на что похож человек после «маникюра» и «горячей чарки» Омара Садыка. О! Это страшный старик! Перед ним — и барон никто. Так — тьфу, сопля! Растереть ногой — и ваших нет!

—  Не отвлекайтесь.

—  Кусачки есть у его молодцов,— облизнув пересохшие губы, сказал Парамон.— Раз нажал — пальца нет. Десять раз нажал — две кульки вместо рук... А после свяжут и растоп­ленную тинктуру в рот... Вся шея — в дырках... Ты видел, как раскаленная жижа насквозь через глотку течет... Я ведь что — я маленький человек! Куда мне против Омара!

—  Это что же за сказки вы мне рассказываете? — рас­сердился Шукаев.

—  А то не сказки, майор... виноват, гражданин майор,— встретив взгляд Жунида, поправился Парамон.— Я видел, чего осталось от фрайера, который пошел поперек старику Еще при покойном ротмистре Асфаре... в Осетии. Омара тогда звали Ханом. Говорили, сам Унароков стоял перед ним стол­бом.

—  Ладно, предположим, он действительно палач и убий­ца, к нему мы еще вернемся. С кем вы были? — спросил Жунид, отметив про себя, что уже второй человек после Чернобыльского говорит ,ему о первоначальном и, может быть, тоже не настоящем) имени дербентского ювелира.

—  Где?

—  С кем грабили ювелирный ларек?

—  Ловишь,  майор? Ты же взял Зубера в церковном дворе.

—  Он молчит.

—  Ну, и дурак. Я с ним и был. Он камнем продавщицу огрел.

—  Зачем камень обернули в платок?

—  Феофан велел. Наказать надо было бабенку. Мужик ее дюже зажимистый стал.

—  Кто привозил ему украшения от Омара?

—  А ты, гражданин майор, я вижу, даром времени не терял: уж и про это унюхал.

Страх, видимо, понемногу отпускал Будулаева. Лицо его и жилистая худая шея снова приобрели свой первоначальный оттенок.

—  Отвечайте на вопрос.

—  Зубер сперва носил. Потом — уж после праздников — объявился Хапито. Говорили, из тюряги он бежал — не знаю точно. Не спрашивал: с Хапито лучше зря не вязаться...

—  Гужмачев?

—  Ага.

—  Куда вы должны были доставить перстень?

—  А к Феофану. Омар с ним дело имел.

— Что означают слова «вторая капля»?

Будулаев пожал плечами.

—  Не знаю. И Зубер не знает. Так лтарик кольцо назы­вал. Но болтать не велел.

—  Откуда он знал, что кольцо находится в скупочном отделе ювелирного ларька на рынке?

—  Хапито видел его там. Пахан еще год назад собрал на­ших, показал бумажку, на ей то кольцо было нарисовано. Ска­зал, кто первый найдет — от Омара будет иметь косую.

Парамон говорил, не раздумывая, видно, твердо решив ничего не скрывать и попытаться спасти свою шкуру. Цыган прекрасно понимал, что за попытку убийства майора госбе­зопасности в военное время его мог судить трибунал, а это равносильно расстрелу.

—  Назовите членов вашей шайки.

На этот раз Будулаев насупился. Он. уже переступил границы воровского кодекса чести, давая свои показания, но теперь вопрос был поставлен настолько прямо и недвусмыс­ленно, что он заколебался.

—  А то сам не знаешь, начальник?

—  Я что знаю — то знаю. Ваше дело отвечать.

Цыган хрустнул пальцами рук.

—  Лады, майор. Я скажу, но помни...

Жунид поморщился. Он никогда не мог преодолеть сво­его омерзения к таким типам, как Будулаев. Ради собствен­ной выгоды готов выдать кого угодно. Для таких не сущест­вовало никаких нравственных норм. Нахов не в пример луч­ше. Конечно, может, он молчит потому, что запуган Омаром, но все же молчит...

Это было двойственное чувство, Жунид и сам не очень-то понимал его природу. Запирательство допрашиваемого в любом случае шло во вред расследованию, но упорство, ха­рактер преступника, остатки хоть каких-то, пусть до неузна­ваемости искаженных человеческих принципов, внушали ему невольное уважение.

Он сам не заметил, как брезгливо отодвинулся, когда Будулаев, повернувшись, задел его коленом сквозь одеяло.

—  Помнить должны вы,— твердо сказал Жунид.— В ваших интересах говорить, а не молчать. Итак — кто в шай­ке? Кто главарь?

—  Барон. Кто еще? Он — пахан и есть. Зубер... Был Даша-Гирей.

—  Почему был?

—  Он недолго. Сначала Хапито заявился. Потом чегото с Феофаном не поделили и Паша наладился в Новорос­сийск...

—  Еще.

—  Ну, я сам, Хапито...

—  Рахман?

—  Он совсем мало. Не доверял ему Феофан. Думсал, стукач. Проверить хотел.

—  На чем же он его проверил? На ограблении кассира Шахарской фабрики?

—  То не мое дело. Слыхать слыхал, а так оно или нет — не знаю.

—  Кто убил инкассатора? В Дербенте. Шестнадцатого апреля?

Будулаев замотал головой.

—  Знаю только, что дня за два перед тем Хапито и Паша- Гирей нагрянули к барону. Мировая пьянка была.

—  Здесь, в Черкесске, кто связан с шайкой?

—  Улита. Но Феофана она в глаза не видала. Никого дербентских не знает.

—  Кто вас подослал вчера? Кто поручил убрать меня? Или, может быть, медэксперта?

—  Не-е-е,— Парамон пошевелил ногой и, скривился от боли.— Не ее. Барон сперва сказал, чтобы я припух в Дер­бенте и не совал носа сюда. А опосля чего-то у них там пе­ретасовалось. Буй притопал, и они с Феофаном пошли к Омару...

—  Алексей Буеверов?

—  Он. Тоже — сука. Газиза тогда пришил, а сам раско­лолся. Ты про то помнишь, начальник, старое дело...

—  К Буеверову мы еще вернемся. Продолжайте — кто вас подослал?

— Барон. Кто же еще? Зубера твои огольцы сцапали. Ему барон припухать велел, а потом говорит, дуй в Черкесск, за тем самым колечком...

—  Что сказал Феофан, посылая вас?

—  Дал машинку. Пока, говорит, Шукай живой по земле ходит, не вертайся. Я за тобой, майор, двое суток мотался. А тут перепутал или что — не знаю. Промазал, выходит.,,

—  Стреляли вы в судебно-медицинского эксперта Зулету Хасановну Нахову,— сказал Жунид, изучающе глядя на Парамона.— Вас ввела в заблуждение фуражка, которую она надела.

—  Вон оно чего. Надо же...— на туповатом лице Будулаева появилось некоторое подобие улыбки.— Спутал, зна­чит...

— Ну, и сволочь,— прошептал Сугуров, не сдержавшись и добавил еще фразу по-цыгански.

Будулаев удивленно воззрился на него.

—  Чавел, что ли?

—  Цыган я,— сказал Арсен, презрительно скривив губы.— А ты позоришь все цыганское племя.

—  Не лайся. Скажи ему, майор! Нет такого закона ла­яться!

—  Ишь, какой законник,— усмехнулся Шукаев, закури­вая, и успокаивающе кивнул Сугурову.— Вернемся к делу, Будулаев. У нас нет времени. Вам сказали, почему вы долж­ны убить меня?

—  Сказали. Сказали, что мы все у тебя на крючке. Шевельнешь пальцем — и хана.

—  Где сейчас Буеверов?

—  В той хате, где меня Феофан прятал.

—  Дербентская, 21?

—  Ну, ты даешь! — искренне изумился Парамон.— Все, что ли раскопал?

—  Почти. Немного осталось.

—  Дока ты, майор.

— Кто выкрасил вам волосы в день ярмарки? Будулаев снова усмехнулся, посмотрел на Шукаева и покачал головой.

—  Не зря, видать, Феофан велел тебя пришить, началь­ник. И это усек...

—  Отставить болтовню,— посмотрев на часы, негромко, но резко сказал Шукаев.— Отвечайте йа вопросы коротко и точно.

—  Улита.

—  Откуда вам известно, что мы ее арестовали?

—  А Буй на что? Он сказал барону, что ихняя малина накрылась.

—  Все? Что еще можете добавить?

Парамон откинулся на подушку. Лицо его снова приня­ло угрюмое выражение.

—  А ничего. Что тут добавлять. Дурак я был, дурак остался.

—  Почему же такое самоуничижение?

—  «Само» .. что?

—  Почему себя дураком обозвал?

—  А потому. При Асфаре объедками жил, бока подстав­лял и теперь не краше. Башли, так те — барону, Хапито или Паше-Гирею, а нам с Зубером — шиши позолоченные...

—  Кто снабдил Гумжачева восточным костюмом?

—  Чего?

—  Халат, феску и чувяки — кто дал Хапито?

—  Она же. Улита. Из театра брала.

—  Почему вам не доверяли торговлю фальшивыми дра­гоценностями?

Парамон несколько секунд недоверчиво смотрел на Шукаева.

—  Опять темнишь, начальник? Какие еще фальшивые? Феофан сказал — у Омара Садыка все в ажуре, как на мо­нетном дворе...

—  Значит, от вас даже Нахов это скрывал,— сказал Жунид.— Кстати, Фатимат Паритова знала вас? Вы ее?

—  Не-е-е. Коли б знала, разве бы я пошел с Зубером?

—  Ну, вот еще одно доказательство, что ваши главари не доверяли вам. Если хотите знать, Зубер Нахов, а позднее Хапито Гумжачев, он же Саду Кади, через Паритова сбывали в магазин золотые и серебряные вещи с поддельными камня­ми. Паритовы делились с ними барышами. Вас держали на подхвате.

Лицо Парамона медленно наливалось краской. Он еще не верил и буквально съедал Жунида глазами.

—  Сомневаетесь? Могу сейчас же устроить вам очную ставку с продавщицей и с Зубером Наховым тоже. Правда, он менее разговорчив...

—  Врет, собака! — брызгая слюной, закричал Парамон.— Будет он говорить в свой срок! Ах ты, сука! Значит, и здесь мне чайник навесили!

—  Успокойтесь, Будулаев!

—  Гады! — цыган с силой хлопнул по подушке своей огромной ладонью — застиранная наволочка и старый напер­ник лопнули разом, и из подушки полез грязноватый сваляв­шийся пух.— Ладно, майор! Раз они так, скажу и то, чего не хотел. Запомни: на Дербентской, 21, в доме подвал есть, а из него ход в соседский. Тот, другой подвал, пустой... окон из него три и все в разные стороны...

—  Хорошо, я приму к сведению. Может, вспомните, кто убил инкассатора?

—  Не-е, майор. Байки разные слыхал, а так — не знаю. Дело-то нешуточное, чтоб зря вякать.

*  *  *
Времени оставалось совсем немного, и Жунид так спе­шил, возвращаясь пешком в управление, что даже трениро­ванный Сугуров с трудом за ним поспевал.

Дараев ждал их в кабинете Виктора Ивановича.

—  Ну, что ж, товарищи,— сказал Гоголев, жестом при­глашая всех садиться.— По всему видно — наступает время решительных действий, как говорят теперь в сводках. Улик и вещественных доказательств у вас, Жунид Халидович, пре­достаточно, пятеро арестованы — Бекбоев, Нахов, Щеголевы, Будулаев. Надо брать быка за рога. Вот и Вадим Акимо­вич сегодня при мне допрашивал эту дамочку... Улиту. При­перли ее к стенке... Расскажите, Вадим Акимович.

—  Только в двух словах,— попросил Шукаев, глядя на часы. Времени — в обрез.

—  Возились мы с ней долго,— сказал Дараев.— Хоро­шо, что ты позвонил об аресте Будулаева. Я сказал Щеголевой, при каких обстоятельствах ты его взял. Тут она и раз­вязала язык. Сама она, конечно, не в курсе всех их дел, но прекрасно знала, что содержит самый натуральный притон для уголовников. С Рахманом у нее шашни, а Васюковой он про­сто крутил голову, добывая через нее нужные ему сведения о том, что делается в управлении...

—  Этот факт еще будет у нас предметом особого разго­вора,— помрачнел Гоголев.— В аппарате — осведомитель бандитской шайки! Каково, а?

Выждав вежливую паузу, Дараев продолжал:

—  Парамона она знает давно: он частенько ночевал у них, наведываясь из Дербента. Иногда, видимо, приторговывала ворованными вещами, которые он привозил, но не признает­ся в этом. Бывали там и Зубер Нахов, и Хапито. Последний имеет еще одну кличку — Сату Кади.

—  Я знаю.

—  Этого привечала мать Улиты Евдокия Щеголева. Кста­ти, она ей не родная мать... Турецкий маскарад для Гумжачева младшая Щеголева позаимствовала в театральной кос­тюмерной.

—  Откуда в доме охотничьи принадлежности и сапоги?

—  Из вещевого мешка Буеверова: он передал все это Рахману .. Фибрового чемодана, говорит, не видела, не зна­ет ничего о том, куда исчезал Рахман.

—  Даты его отсутствия уточнил?

—  Да. Он уволился 14 июня и отсутствовал, по словам Улиты, больше недели. Во всяком случае, война уже началась, когда он вернулся. Но вернулся не домой, а к ней. И, судя по всему, на улице днем старался не появляться...

—  Чемоданчик с деньгами надо искать в Дербенте,— уверенно сказал Жунид.— Тратить тих они пока не рискну­ли: финансовые и торговые учреждения до сих пор не име­ют сведений о появлении в обращении купюр с зарегистри­рованными номерами...

—  Еще Сергей Тимофеевич рассылал уведомления с эти­ми номерами,— вставил Гоголев.

—  Ты думаешь, Бенбоев отвозил деньги? — спросил Вадим.

—  Думаю. Судя по показаниям пасечника Юсуфа, под­вода, на которой сидели убийцы, направлялась в ШаХар. В районе пасеки другой дороги нет. Значит, мы не ошибаемся в том, что это были Бекбоев, Буеверов и кто-то третий. Почти уверен, что это не Будулаев. Они и отвезли награбленное к Рахману.

—  Почему же до середины июня чемодан мог находить­ся у Бекбоева, а потом нет? И почему он так внезапно уво­лился?

—  А потому, что именно в эти дни он узнает  от Гали­ны Васюковой, что у нас в деле имеются показания охотни­ка Итляшева о его встрече с ними. На одном, полном и груз­ном,— брезентовый плащ с капюшоном; на другом — ком­бинезон железнодорожника и он прячет лицо, закрываясь носовым платком; а третий...

—  Третий загримирован...— досказал Вадим Акимович.— Виски седые, а брови и борода черные, точно вымазаны са­жей. Зверолов еще сказал: «ненастоящий».

—  Совершенно верно. Вот он и забеспокоился.

—  Красила его и клеила ему бороду, конечно же, Ули­та,— сказал Дараев.— Но наотрез отрицает это.

—  Все еще надеется, что Рахман выживет и спросит с нее,— сказал Жунид.— А его дела плохи.

—  Ну, еще, чтобы тебя не задерживать... На чувяках и поясе из «турецкого костюма», назовем его так для краткос­ти, есть отпечатки пальцев. Среди них два очень отчетливых. Принадлежат они Улите и Гумжачеву...

—  Отлично,— потер руки Жунид.— Участие Хапито в убийстве инкассатора можно считать почти доказанным. Он покушался на Кабдугова в этом самом маскараде. Там была пуля из парабеллума. В Дербенте тоже. Отлично, Вадим!

Финиш близко!

—  Дай Бог,— совсем по-домашнему сказал Виктор Иванович. Не промедлить бы теперь. Мне кажется, надо брать всех. Как вы, Жунид Халидович?

—  Брать и немедленно. Всех, кроме Омара Садыка. Его роль не до конца ясна. Боюсь, что если мы арестуем его только за производство и сбыт фальшивых камней, а других обвинений пока предъявить нет веских оснований...

—  Разве что показания Будулаева?

—  Омар от всего откажется. Старик — птица большого полета. Видно по всему...

—  Ну, тогда что же? Ни пуха, ни пера!..— сказал Вик­тор Иванович.

—  Еще минуту. Сейчас должен подойти Арсен. Он по­шел узнать результаты экспертизы пистолета ТТ, из которо­го в меня стреляли.

—  Знаете, Жунид Халидович,— снова заговорил Гого­лев.— Я бы на вашем месте ехал в Дербент не вдвоем, а вчетвером. Конечно, дагестанские товарищи вам помогут, дадут и людей, и транспорт — на них ведь до сих пор так и висит нераскрытое убийство инкассатора,— но новых людей надо вводить в курс дела, иначе они могут дров наломать. А это потребует времени. Не лучше ли вам взять с собой и

Вадима Акимовича, и Абдула? Я заменю его: ревизию в ювелирторге проведет кто-нибудь другой.

—  Я как раз хотел вас просить именно об этом,— ска­зал Шукаев, подмигнув Вадиму.— А вы сами... Действитель­но, здесь делать больше нечего, а там, в Дербенте, капитан Дараев и лейтенант Маремкулов мне, ох, как понадобятся.

Гоголев поднял телефонную трубку.

—  Дежурный? Гоголев говорит. Найдите моего секрета­ря — он где-то там сейчас, в отдела кадров.— Пусть срочно едет на вокзал и по нашей броне возьмет два билета на один­надцатичасовой в Дербент. Да, на одиннадцатичасовой. Вы­полняйте!

—  Спасибо, Виктор Иванович,— сказал Дараев.

—  Не за что. Ваше присутствие там нужно для пользы дела. Не на курорт поедете. Кстати, Жунид Халидович, с Махачкалой я созвонился еще вчера: вас в Дербенте встре­тят и помогут.

—  Спасибо.                                                              

В дверь постучали.

—  Это Сугуров. Да?

Но вошел не Арсен, а лейтенант Абдул Маремкулов. На его обычно хмурой физиономии сейчас было написано до­вольство собой и предвкушение похвалы. Жунид тотчас понял, что Абдул явился не с пустыми руками. Вообще, присматри­ваясь к этому человеку, Шукаев сделал для себя вывод, что при желании он умеет работать и даже выполнять вполне самостоятельно кое-какие несложные поручения, если обра­щаться с нам по-человечески, не подчеркивая своего превос­ходства, в чем бы оно ни выражалось. Америки он не откро­ет, но может быть просто полезен. Конопляновские методы руководства сделали из него существо мало думающее, не рассуждающее, привыкшее раболепствовать перед начальст­вом. Вытравить это из человека, которому уже немало лет, не так-то легко, но помочь ему сделать это самому — можно и нужно.

—  Что у вас, лейтенант? — спросил Гоголев.

—  Товарищ полковник (Виктора Ивановича неделю на­ зад повысили в звании), разрешите обратиться к товарищу майору!

—  Обращайтесь,— сдержал улыбку начальник управле­ния.

—  Сядьте, лейтенант,— не дал ему продолжать в том же официально-уставном тоне Шукаев.— Сядьте и расскажите покороче, что там, у Паритовых.

—  Вот,— вместо ответа, сказал Абдул и, достав из на­ грудного кармана гимнастерки коробочку, положил ее на стол.

В коробочке лежало два кольца с большими сверкающи­ми камнями.

—  Бриллианты, надо полагать? — Гоголев вопроситель­но посмотрел на Маремкулова.

—  Поддельные! — с нескрываемым торжеством заявил Абдул.— Паритова сама отдала. Просила только запротоко­лировать, что она не скрыла.

—  Вы уверены, что камни не настоящие?

—  Да. Я возил кольца в Госбанк, там есть специалист Он сказал — стекляшки.

—  К Чернобыльскому не пытались попасть?

—  Не пустили врачи.

—  Как он там?

—  Сказали, ему немного лучше. Но вставать не разре­шают.— Сияя, Абдул поднялся со стула.— Я могу идти?

—  Нет. Оставайтесь,— сказал Гоголев, несколько удив­ленно глядя на подчиненного. Таким он еще не видел Абдула Маремкулова.

—  Спасибо, Абдул,— Шукаев тоже встал и пожал ему руку.— Я надеюсь, вы оформили документально эти кольца?

—  Конечно. Какой разговор!

—  Ну, и отлично. Вы едете с нами в Дербент,— сказал Шукаев.— На финальное действие нашей пьесы... Во всяком случае, нам хотелось бы, чтобы оно стало финальным,— тут же поправился он.

—  Я готов! — торжественно заявил Маремкулов.

—  Ну, вот и порядок. Сейчас мы с Вадимом Акимови­чем еще быстренько наведаемся в санчасть.

—  К Бекбоеву? — спросил Гоголев.

—  И к нему.

—  Надо бы выяснить, успел ли цыган предупредить сво­их, что Нахов арестован,— сказал Дараев.

—  Обязательно. Собственно, они уже должны были за­шевелиться: Буеверов там, значит, им известно, что Щеголевы и Рахман у нас. Мы все время отстаем,— согласился Жунид.— Кроме того, у меня есть желание еще раз повидать

Чернобыльского. Если позволят врачи.

—  Вряд ли,— усомнился Гоголев.— Инфаркт все таки.

Снова раздался негромкий стук в дверь.

—  Войдите!

На этот раз пришел Арсен.

Пистолет ТТ за номером 1524 был зарегистрирован на имя начальника пожарно-сторожевой охраны Шахарской ткац­кой фабрики Исхака Кумратова. Кроме отпечатков пальцев на рукоятке и курке, принадлежавших Парамону Будулаеву, были еще чьи-то на стволе. В картотеке регбюро не нашлось ни­чего похожего.

*   *   *
Перед уходом в санчасть Жунид зашел в регбюро сам и попросил как можно скорее, в пределах полутора часов (было уже половина девятого), дать ему сведения обо всех прошед­ших по картотеке лицах, в составе имени которых была бы частица «хан». Посоветовал начать с дел десятилетней дав­ности.

—  Трудненько будет,— неопределенно сказали ему.

—  Сделаете?

—  Постараемся.                                                        

—  Очень нужно,— просительно сказал Шукаев.— Про­сто необходимо. Если не успеете, телеграфируйте мне в Дер­бент.

... Как и предсказывал Гоголев, к Самуилу Чернобыль­скому их не дустили.

—  Ему ни в коем случае нельзя волноваться. Не могу, не имею права,— категорически отказал главврач.— К Бекбоеву пожалуйста. Боюсь, что мы старика не сумеем спасти.

Последние сутки — на кислородной подушке.

—  Он без сознания?

—  Временами приходит в себя. Потом снова впадает в забытье.

—  Что ж. Нельзя — так нельзя. А Бекбоев мне не ну­жен. Приставьте к Чернобыльскому сиделку: если скажет что-нибудь, пусть даже бессмыслицу какую, обязательно записать надо.

—  Хорошо. Сделаем. А сиделка дежурит.

... У Будулаева они задержались всего на несколько ми­нут. Он лежал небритый, апатичный, даже не повернул го­ловы при их появлении.— Жунид и Вадим сели на стулья, стоявшие у изножья кровати.

—  Будулаев!

—  Чего?

—  Вы умеете писать?

На равнодушном, припухлом от сна лице цыгана промель­кнуло некое подобие заинтересованности.

—  Грамоту знаю. А что?

—  Где вы находились, когда Семен Дуденко арестовал Нахова?

—  Слушай, майор,— грубо ответил Парамон.— Я все сказал. Чего еще надо?

—  Где были, я спрашиваю, в момент ареста Нахова? И перестаньте увиливать, Будулаев. В прошлый раз вы разго­варивали охотнее...

—  И зря. Все одно — хана,— он отвернулся к стене и засопел.

Парамона и его настроение легко можно было объяснить. По словам врача, рана воспалилась, пришлось делать вторич­ное рассечение, чтобы избежать сепсиса. У цыгана поднялась температура — нужен был красный стрептоцид — новое и редкое по тем временам лекарство. Жунид пообещал, что че­рез Гоголева стрептоцид будет доставлен из аптекоуправле­ния — никак нельзя было допустить, чтобы единственный стоящий свидетель умер от гангрены. И так им не везет: уже третий лежит в санчасти и все трое плохи.

— Сегодня к вечеру будет  новое лекарство,  Будула­ев.— Лекарство дорогое. Но мы его для вас не пожалеем, потому что нам нужно обезвредить шайку. И помните: вы нам нужны и, мы будем о вас заботиться, пока вы нам помогаете. Вздумаете идти на попятный — выкарабкивай­тесь, как знаете. Поняли? — Прием был недозволенный, Жунид это отлично понимал, но другого выхода сейчас не было. Если он станет церемониться с цыганом, как того требуют все нормы и правила, то неизбежно промедлит, не выяснит всего, что ему нужно и... может наделать неиспра­вимых ошибок в Дагестане.

Будулаев повернулся, застонал, сжав губы.

—  Ну, чего?

—  Отвечайте! И поскорее.

—  Я был напротив,— тихо сказал цыган.— На чердаке. Там трехэтажный дом на другом конце площади. Видел я, как Зубера в машину садили.

—  Предупредил своих?

—  Ага. Как же еще?.. Телеграмму дал барону,— он ус­мехнулся, потрогал свой вспотевший лоб.— Так вот зачем про грамоту спрашивал, майор...

—  Из какого почтового отделения вы дали телеграм­му? — спросил Вадим Акимович?

—  Почем я знаю. За базаром там...

—  Понятно. Мы проверим.

—  Валяйте.

21. ВЫСТРЕЛЫ В СТАРОЙ БАШНЕ

Затерянный в горах уголок. Старик. Как крысы на то­нущем судне. Омар Садык во всем его блеске. Трапеза. Фе­офан третий надеется быть хитрее других. Конец цыган­ского барона. Бегство  Риты.

В сороковые годы на Кавказе были еще уголки, куда редко заглядывали туристы и охотники, не говоря уже о дру­гих любителях побродить, потому что места эти лежали обык­новенно в стороне от горных аулов и удобных дорог Един­ственный вид транспорта, возможный здесь, были лошади или неторопливые, но удивительно выносливые ослы, на которых навьючивали поклажу, а сам путник чаще вышагивал рядом, держа в руках сучковатый ореховый посох.

Козьи тропы, размытые дождями и потоками дороги усе­яны скатившимися с гор валунами, небольшими, размером с кулак, и огромными осколками породы весом в добрый деся­ток тонн.

В одном из таких уголков, затерянных среди нагромож­дений скал к юго-западу от Дербента, в верховьях безымян­ной горной речушки, пересыхавшей почти полностью в зной­ные летние дни и возрождавшейся с осенними ливнями, со­хранились древняя сторожевая башня и остатки нескольких давным-давно покинутых и разрушенных саклей, прилепив­шихся к склонам.

Горы в этом месте ущелья расступились, словно разре­занный надвое слоеный пирог, оставив посередине долины место для гигантского вздутия скал, которое, словно полуост­ров, одним узким своим краем соединялось с западной сте­ной ущелья. В центре его на высоте птичьего полета лежал плоский пятачок удобной для возделывания, брошенной те­перь земли размером с хорошую городскую площадь, а у об­рывистого склона заканчивался взмывающим вверх зубцом, на котором, как верный страж теснины, торчала старая баш­ня с выщербленными, выветренными боками.

В былые времена на башне стояли дозорные, вглядыва­ясь в туманную даль перевалов — не появятся ли с чужой стороны враждебные племена, грозящие набегом мирным аулам. Тогда на башне зажигался костер, чтобы передать тревожную весть другим дозорным, на следующей башне, построенной за многие версты отсюда, у самого поворота ущелья. И там зажигался костер: медленно, но верно сраба­тывала примитивная сторожевая цепь.

Теперь башня бездействовала — стены наполовину об­валились, обнажив внутреннюю каменную лестницу, верхний марш которой зарос травой, и, как свидетельство минувше­го, здесь еще торчали в расселинах заржавленные обломки стрел.

У башни была дурная слава. Иногда забирались к под­ножию горы, которую она венчала, пастухи со своими отара­ми, и кое-кто из них слышал приглушенные, голоса, доносив­шиеся сверху, а вечерами в башенных амбразурах светился тусклый отблеск догоравшего очага.

Времена абреков давно прошли, поблизости от башни не было ни жилья, ни коша,— значит, либо духи, либо недобрые люди нарушали ее покой — таково было мнение стариков из ближайших селений, находившихся на расстоянии многих километров отсюда.

... Летним июльским днем на освещенной солнцем верхушке башни стоял старик, одетый в горский бешмет, папа­ху и сапоги из дорогой хромовой кожи. Сухая белая рука его поигрывала наборным поясом, другой он нервно теребил ма­ленькую седую бородку клином и не спускал глаз с узкой тропы, которая вела с перевала сюда, к подножию башни.

Аскетическое худое лицо его, с узкой ниточкой плотно сжатых ехидных губ, выражало нетерпение и тревогу. Выцвет­шие подвижные брови то и дело сходились на переносице, когда он щурился, и снова возвращались в прежнее свое положение, послушные ка,ким-то извивам его мысли.

Старик зло пнул носком сапога татарник, выросший на земляной макушке башни, и хотел уже спуститься вниз, но, бросив еще раз взгляд на уступ скалы, за которой скрыва­лась внизу тропинка, увидел всадников, медленно выезжав­ших из-за поворота. Он присел, не спуская взгляда с тропы. Всадников было четверо. Последний шел пешком, ведя под уздцы лошадь и ослика с поклажей.

Старик спустился по крутой лестнице к основанию башни, обошел ее с севера и исчез в густых зарослях ореш­ника и ежевики, подступавших здесь вплотную к каменной кладке.

Прошло не менее часа, пока маленький караван поднял­ся по извилистой горной тропе.

Прибывшие спешились и, разнуздав коней, пустили их пастись на поляне.

Это были — Феофан третий, бывший цыганский вайда, его жена, уже несколько поблекшая, но все еще красивая цыганка Рита, Алексей Буеверов и Хапито Гумжачев.

— Рита, собери сушняку,— коротко бросил барон и во­шел в башню.

Хапито и Буеверов последовали за ним.

Внутри, несмотря на жаркий полдень, было прохладно и мрачновато. Свет сюда проникал из двух верхних амбразур, наполовину скрытых сейчас полуобвалившимся балконом, подобием церковных хоров, на котором некогда стояли у бой­ниц воины, чтобы отстреливаться от врагов во время осады. Самый темный угол — под лестницей, которая крутой спи­ралью поднималась вверх. Пол выложен шершавыми, исщерб^ ленными временем известняковыми плитами. Посередине — импровизированный очаг из камней и закопченный чугунный котел.

Феофан сел на каменную скамью возле стены и расстег­нул ворот рубахи, обнажив волосатую грудь. Буеверов вытер ладонью лоснящееся от пота лицо, швырнул на пол бурку, которую принес с собой, и улегся на спину, выставив толс­тый живот. Хапито молча стоял у очага, зорко вглядываясь во мрак башни.

Не обнаружив ничего подозрительного, он пошел к Фео­фану, пнув по дороге ногой Буеверова.

—  Разлегся, боров...

—  Ну, ты... полегче,— устало возмутился тот.

—  Садись, Хапито,— подвинулся барон.

Гумжачев сел.

—  Ну, говори, пахан.

Феофан третий достал из кармана галифе помятую пач­ку «Северной Пальмиры», не торопясь закурил, с наслажде­нием пустил вверх струйку дыма.

— Не нукай, Хапито. Не запряг еще,— барон провел толстым пальцем по своим щегольским усикам, приглаживая их, и, сжав ладонь в кулак, хлопнул себя по колену.— Ког­да надо, тогда и скажу. Сиди и не дышь...

Глубоко посаженные глазки Гумжачева недобро сверк­нули.

— С огнем не шути,— сипло сказал он.— Сколько ждать будем? Делить пора. Где Хан?

— Хан придет. Он сказал. Ждать будем, вон-да!

— Ждать-то больше жданок нету,— подал голос Буеверов. Которую неделю под Богом ходим. Шукай половину людей пересажал, а мы ждем у моря погоды!

Феофан цыкнул на него.

— Заткнись, Буй. Без тебя знаю. Омар не даст нам влип­нуть.

Никто не произнес ни слова. Имя старого шейха действо­вало отрезвляюще даже на таких типов, как Хапито Гумжа­чев.

Вошла Рита с ведром воды и охапкой хвороста.

— Расселись, дармоеды,— беззлобно сказала она и, вы­лив воду в котел, поправила грудь под кофтой.— Варить мясо, что ли?

— Рано,— сказал Феофан.— Ступай пока. Посмотри, не идет ли старик. Скажешь, вон-да.

Рита ушла, покачивая бедрами. Обычный свой наряд — необъятную цыганскую юбку, она сменила сегодня на муж­ские бриджи, откровенно обрисовывающие ее несколько раз­давшиеся формы. Буеверов перевернулся на бок, провожая ее масляным взглядом. Барон заметил это, и швырнул в него непотушенным окурком. Тлеющий пепел попал Буеверову за воротник.

Он подскочил, как ужаленный, хлопая себя по шее.

—  Ты... подлюка! Чего бросаешься?

—  Если ты, поганый пес, еще хоть раз глаз на Риту по­ложишь,— прорычал Феофан, вращая .белками,— закажи моги­лу поглубже!

—  Тю... дурак,— все еще морщась, примирительно забор­мотал Алексей Буеверов.— Чего взъелся? Сдалась мне она...

—  Пахан! — Хапито встал со скамьи и сел на пол, под­жав под себя ноги.— Кончай тянуть! Пока старика нету — давай, говори. Чего делать будем? Куда уходить будем? Деньги делить надо.

     

—  Куда ты с этими деньгами сунешься? Сказано тебе, черт нерюханый, Шукай везде номера послал. Ни одной крас­ненькой не обменить!

—  Я плевал. Другой место не знают. Давай мою долю. Куда чемодан девал? Зачем глаза пыль бросаешь?

Хапито распалился и сверлил барона злобными глаз­ками.

— А уходить надо,— будто не замечая его требователь­ного взгляда, сказал Феофан.— Не сегодня-завтра Шукай здесь будет. Если Зубер или Парамон раскололись... Чего в самом деле старый хрыч тянет волынку...

Буеверов заерзал, сел на бурке,— его толстый живот уперся в согнутые в коленях короткие ноги.

—  А я чего говорю? Не верю я вашему этому мусульман­скому попу. Нужны мы ему как прошлогодний снег. Сам дра­панет с нашими тугриками, а нас — в каталажку. С Шука­ем шутки плохи. О том вы не хуже меня знаете...

—  Назад Дербент не еду,— отрезал Хапито.— Новорос­сийск еду. К Паше,— он длинно и замысловато выругался.— Где старик, почему не идет? Сам скажу! Разве я ему раб? Где акша, барон?

Внезапно из-под лестницы раздался скрипучий металли­ческий звук.

Хапито тотчас умолк, потянувшись к карману брюк. Фе­офан встал, выдернув нож из-за голенища сапога. Буеверов открыл рот.

—  Кто? — выдохнул барон.

—  Шейх Омар! — раздался в тишине башни негромкий спокойный голос, и из темноты показалась фигура старика.— Салам алейкум, уважаемые головорезы! Что? Как крысы с то­нущего корабля, собрались кто куда! А корабль, между про­чим, пока не тонет. Смотрите, как бы не продешевить!

Он неторопливым шагом прошел к скамье, на которой только что сидел Феофан третий, достал из переметной сумы, которую держал в руках, расшитую золотым узором бархат­ную подушечку и сел на нее, положив на колени холеные белые кисти рук.

— Вон-да!..— оторопело сказал барон.

Хапито, все еще сидевший скрестив ноги, опомнившись, подскочил и сделал в сторону шейха нерешительный и нелов­кий полупоклон.

— Так кто из вас и чем недоволен, честная братия? — прикрыв красноватые, в прожилках, веки, спросил шейх, понижая голос.

Все молчали. И Хапито, и сам барон, и даже отошедший в последние годы от приятелей Алексей Буеверов знали, что ничего хорошего не сулит этот старческий угрожающий ше­пот.

—  Мы всем довольны, Хан,— первым решился ответить барон.— Не с нашим умом... Оно, конечно, вон-да!..— с гре­хом пополам справившись с этой красноречивой фразой, Феофан засопел и принялся тереть волосатую грудь, выгля­дывавшую из-под рубашки, что было признаком крайней его растерянности. Оправившись и не услыхав новой реплики Омара Садыка, барон осмелел и продолжал уже более вра­зумительно: — Однако, Хан, мы, того... Что делать-то? Ре­бята боятся. Не пора ли поделить башки? Того и смотри майор этот прикроет всю лавочку, вон-да!

—  Делить пора, Хан. Ехать кто куда надо, зачем си­деть? — исподлобья глядя поверх переносицы Омара и не ре­шаясь смотреть в глаза шейху, обронил Хапито Гумжачев. И неуверенно добавил: — Давай, скажи слово. Твоя голова. Как скажешь, так будет...

—  А что раб божий Алексей?

Казалось, Омар Садык спит или пребывает в этакой до­бровольной нирване, механически произнося время от времени какие-то слова, запрограммированные заранее и сейчас уже не зависящие от его воли. Он сидел на своей бархатной по­душке, расслабившись и откинув голову на пологий уступ каменной стены, безучастный, отрешенный, и это странное, противоестественное его спокойствие разношерстная преступ­ная компания, собравшаяся здесь, расценивала и понимала по-своему, и потому все они вместе и каждый в отдельности испытывали сейчас перед ним почти суеверный страх.

Буеверов знал об Омаре Садыке гораздо меньше других, встречался с ним всего-навсего в третий раз с тех пор, как был принят в шайку, и на него гипнотическое влияние шей­ха распространялось в гораздо меньшей степени, ибо до сих пор могущество Омара Садыка в его глазах реального под­тверждения не получало. Вот почему Петрович, не отличав­шийся особым знанием человеческой психологии, совершил промах, который мог бы иметь для него роковые последствия, если бы не счастливая случайность.

Возмущенный двуличием своих сообщников, которые только что откровенно роптали, не одобряя действий стари­ка, а теперь оба пошли на попятный, Буеверов не без труда поднялся, покраснев от натуги и жестикулируя, сделал шаг по направлению к Омару.

— Какого рожна выламываешься? Может, еще у аллаха своего спросишь, когда нам долю свою получить? Пошел к чертовой бабушке, понял? Куда чемодан девал? Твой, что ли, фарт был? Здесь двое нас  кто провернул дело,— я и Хапито. Ну, пахан имеет долю,— Буеверов кивнул в сторону Феофана,— а ты что? Кой шут барыга надо мной команду­ет? Слышь, барон!..— Буеверов разошелся и двинулся было с угрожающим видом к шейху, но поскользнулся на мокрой плите пола, которую Рита недавно облила водой, плеснув ее мимо котла, растянулся во весь рост, грузно шлепнувшись на бок.

Это его спасло. Тонкий длинный стилет, который Омар Садык неуловимым молниеносным движением выхватил из-за пазухи и швырнул в Буеверова, как потом божился Феофан, должен был попасть ему в сердце, но; поскольку Буеверов в этот момент уже падал, обоюдоострое лезвие полоснуло его по щеке, и, распоров ее наискось от губы чуть ли не до са­мого уха, со звоном покатилось по каменным плитам.

Буеверов залился кровью.

Омар нешелохнулся.

— Вон-да-а-а! — поперхнулся барон своей знаменитой приговоркой.

Буеверов зажал щеку ладонью.

Между пальцев тотчас хлынула кровь, обливая ему ку до самого локтя и капая на пол. Он силился что-то сказать, но из горла его вырывались только нечленораздельные хлю­пающие звуки.

— Сам напоролся, дурак,— не меняя позы, сказа   Омар

Садык.— Кровищи — как из барана недорезанного. Стоял бы спокойно — уже был бы в раю, послушал бы, как поют ваши христианские ангелы.

—  Шайтан,— прошептал Гумжачев.

—  Перевяжите его,— приказал Омар.— А то всю баш­ню изгадит.

Барон крикнул в двери:

— Рита!

Цыганка вошла так быстро, что сомневаться не прихо­дилось: она подслушивала, стоя у входа.

—  Чего?

—  Воды и тряпку! — велел Феофан, показав на скрю­чившегося возле очага Буеверова.— Промой и перевяжи ему рану.

Рита сбегала за ведром и безо всяких признаков волне­ния (видно, не впервой приходилось заниматься ей такими вещами) платком, смоченным в ключевой воде, стала промы­вать щеку Петровичу. Порез был глубокий. Потом, достав из кармана нечистый свалявшийся бинт, ловко замотала им всю половину головы, завязав концы сзади, на шее.

Буеверов тяжело дышал и потел во время этой процеду­ры, не сводя загнанных глаз со страшного старика. Губы и руки его дрожали.

— У кого еще есть разговоры? — спросил Омар Садык тем же ровным тоном.

Ни один из них не раскрыл рта.

—  Вот так-то лучше, сыны мои,— сказал шейх, улыб­нувшись краешком губ.— Мало, что вы мне всю молитву испортили, ни одного доброго дела с умом не сделали — те­перь бунтовать?

—  Да мы, что ж...— заикнулся было Феофан.

—  Не оскверняй уста ложью,— остановил его жестом Омар Садык.— Аллах все видит, вес слышит! — он перевел взгляд с барона на Риту, которая мыла руки в ведре с во­дой. Вода в ведре была розовой.— Подотри пол и ступай. Готовь мясо,— приказал ей шейх.

Рита засуетилась. Через минуту никаких следов проис­шедшего не осталось, если не считать замотанной головы Буеверова. На марле, скрывавшей теперь половину его лица, медленно проступала алая полоса.

Рита поспешно вышла, загромыхав ведром, и притвори­ла тяжелую, окованную железными полосами, дубовую дверь башни

Омар Садык встал, медленно прошел к противоположной стене, куда закатился стилет, поднял его, любовно вытер лезвие полой бешмета и спрятал за пазуху. Очевидно, там, в подкладке, были прикреплены ножны. Затем, провожаемый взглядами (подобострастным — Феофана, мрачным и выжи­дающим — Хапито, затравленным — Буеверова), вернулся на место. Аккуратно положил расшитую подушечку на каменный пол, преклонил колени и, воздев руки вверх, совершил на­маз.

Хапито повторил его жест и тоже зашевелил губами. Старый рецидивист, для которого убить человека было не труднее, чем задавить муху, отличался набожностью, не про­пускал молитв, где бы ни находился, а его суеверие вызыва­ло у других членов шайки заглазные насмешки,— открыто вышучивать вспыльчивого Гумжачева никто себе не позволял.

Кончив шептать, шейх встал и после короткой паузы, точно выжидая, когда молитва его дойдет до Бога, сказал, отчетливо произнося каждое слово:

— Деньги пока делить не будем. Кто-нибудь из вас, ум­ников, сунется с ними — и конец. Пишите письма. Вы зна­ете: они в надежном месте, у меня в подвале. Ни одна соба­ка их не найдет...— Омар резко повернулся к барону, открыв­шему было рот, и фальцетом крикнул: — Молчать, цыганс­кий пес, когда говорит старший!

Феофан втянул голову в плечи, так и оставшись с от­крытым ртом. Он не понимал, к чему клонит шейх. Кто-кто, а он-то хорошо знал, что в подвале у Омара Садыка никаких денег нет. Они тут, в башне. Он сам замуровывал чемодан в кладке под лестницей, где год-полтора назад они вдвоем с Ханом обнаружили давно забытый подземный ход, ведущий к подножью скалы. Там была пещера. Вход в нее буйно за­рос кустарником.

— После трапезы,— продолжал Садык, мгновенно ос­тыв,— разойдемся по одному. Хапито и ты,— он ткнул су­хим пальцем в воздух по направлению к Буеверову,— на Дербентскую. Ночь проведете там. Все убрать. Чтобы не было никаких следов. На рассвете, через сутки, быть здесь. Еду привезете с собой...

Буеверов отчаянно замотал головой.

—  Сцапают,— с трудом выговорил он, морщась от боли.

—  Так быстро из Черкесска они не явятся,— брезгливо сморщившись, успокоил его старик.— Сутки, по крайней мере, у нас есть. Ты,— он ткнул пальцем в барона,— то же самое сделаешь у себя. Чтобы ничего не осталось в доме. Понял?

Любая мелочь наведет их на след. Ты — растяпа, пусть Рита сама все проверит.

—  Понял, вон-да!

—  Сбор — до света, здесь, в башне. Я буду. Тогда каж­дый получит свою долю. Куда кому ехать скажу завтра. А теперь — пора варить мясо.

... Ели они в глубоком молчании, словно совершали важ­ное таинство. Буеверов не трогал баранину, глядя на аппе­титные куски жадными страдающими глазами: ему было боль­но жевать и, кроме того, от движения челюстей, рана начи­нала кровоточить. Но совсем отказаться от еды было выше его сил. Он взял алюминиевую кружку и, зачерпнув из котла, стал осторожно прихлебывать горячую жирную шурпу.

Феофан истово трудился над огромным куском, перема­завшись до ушей жиром. Жир стекал у него между пальцев, полз желтыми тяжелыми струйками по волосатым рукам с закатанными по локоть рукавами рубахи.

Хапито ел степенно, не торопясь и не обжигаясь. Он по-прежнему сидел, скрестив ноги, и ни на кого не смотрел, занятый, казалось, только едой.

Рита устроилась поодаль, с другой стороны очага и по­луоборотившись к ним спиной, чтобы мужчины не видели, как она ест.

Омар Садык не вставал со своей подушки: возле него цыганка по знаку барона поставила небольшой медный под­нос с лучшими кусками. Шейх осторожно, чтобы не выпач­кать пальцы, держал баранье ребро за косточку, отрезал сти­летом тонкие ломтики мяса, макал их в тузлук, а потом уже отправлял в рот.

Феофан изредка поглядывал на старика и молча качал го­ловой. Он знал Омара Садыка много лет, был многим ему обязан, но так и не понял до конца этого странного челове­ка. Все барону казалось в нем странным, даже манера есть. Не поймешь, то ли и вправду истинный правоверный, знаю­щий коран и арабскую грамоту, то ли обманщик и гяур, по­набравшийся разных чистоплюйских привычек у русских гос­под, с которыми он когда-то имел дела.

Омар Садык насытился первым. Омыв руки в ведре, ко­торое поднесла ему Рита, он вытер их белоснежным батистовым носовым платком и, насмешливо оглядев жующих, сухо сказал, как щелкнул:

— Хватит. Пора. Хапито — первый.

Гумжачев швырнул кость в горячую золу, вытер об штаны руки и встав, поклонился шейху.

—  Оставайся с миром, Хан.

—  Богобоязненный человек,— иронически сказал Омар, ни к кому в особенности не обращаясь, когда за Хапито со скрипом затворилась тяжелая дверь башни.

Феофан подобострастно хмыкнул.

Выждав несколько минут, пока затих цокот копыт лоша­ди, увозившей Гумжачева, Омар кивнул Буеверову.

— Твоя очередь, шашлычник.

Буеверов отставил кружку и метнул короткий злобный взгляд на шейха. Этого держал в узде только страх. Никако­го почтения к святости хаджи Омара Буеверов, разумеется, не испытывал.

Не попрощавшись, он молча прошел к двери и, когда был уже вне пределов досягаемости омаровского ножа, шепеляво крикнул:

— Смотри, старик! Обманешь — не жить тебе на свете! Садык ничего не ответил. Только презрительная усмеш­ка скривила его сухие губы.

— Рита, выдь, поймай лошадей,— бросив есть, сказал Феофан.

Теперь, когда они остались вдвоем, в башне наступила гнетущая тишина. Барон не меньше других трепетал перед Садыком, но, несмотря на это, не собирался позволить ста­рику обвести себя вокруг пальца. А о том, что тот затевает какой-то подвох, Феофан догадался, когда услыхал о подва­ле. Зачем Омару понадобилась эта ложь? О судьбе Хапито и Буеверова, которые наверняка попадут в руки милиции, едва появятся в Дербенте, барон нимало не беспокоился. Черт с ними: каждый получит именно то, чего он стоит.

Но себе-то он цену знал. И был намного больше других осведомлен о прошлом и настоящем дагестанского ювелира. Поддельные камни — не единственный источник дохода Омара Садыка. И не единственное его преступление.

Чего же хочет дербентский шейх?

— Ну?

Барон встал, не спуская глаз с Садыка, все еще сидев­шего на подушке.

— Я один не уйду,— вкрадчиво сказал Феофан третий.— Сам понимаешь, уважаемый Омар. За них,— он махнул рукой в сторону двери,— переживать не буду. Раз ты так рас­судил... вон-да! Все одно — вертаться в город нельзя. Давай иодобру разделим монету и — салам алейкум! Может, еще когда и свидимся!

—  Ты сейчас оседлаешь коня и поедешь в Дербент,— вставая, сказал шейх.— И сделаешь, как я сказал.

—  Не играй с огнем, Омар-хаджи,— отступая на шаг, угрожающе произнес барон и выхватил из кармана пистолет.

Он так и не понял, каким образом старик сумел так быстро и точно метнуть сйой дьявольский нож. Стилет сверк­нул перед глазами Феофана третьего и вонзился ему в гор­ло. Грохот падения цыгана, свалившегося навзничь на очаг, нлеск остывшей бараньей жижи из перевернутого котла и душераздирающий крик Риты, верной своей привычке под­слушивать,— все это одновременно прозвучало под гулки­ми сводами башни.

Секундой позже хлопнула дверь, и Омар Садык, даже не глянув на хрипящего барона, с проворством, которого труд­но было ожидать от его немощного на вид тела, подобрал выпавший из рук цыгана пистолет и бросился к дверям.

На поляне пасся стреноженный конь Феофана. Мирно пощипывал траву осел. А внизу, на тропе с сумасшедшей крутизны, рискуя сломать себе шею, мчалась Рита. Шейх бегом вернулся в башню и, поднявшись по лестнице, скло­нился над ее краем. Выждав, пока цыганка снова покажется из-за выступа, тщательно прицелился и выстрелил.

Мимо. Старик выстрелил еще раз. И еще.

— Проклятая девка! Нечистая девка! — яростно, уже несдерживаясь — не перед кем,— прошептал Садык.

Он понимал, что гнаться за ней бесполезно. Во-первых, пока он распутает и взнуздает лошадь, уйдут драгоценные минуты, а, во-вторых, долгая скачка ему не по силам. Он знал, что цыганка умеет сидеть в седле не хуже любого наездни­ка-мужчины.

Спустившись вниз, он взял из поклажи, которую они привезли с собой, завернутую в грубошерстное одеяло кир­ку и вернулся в башню.

Барон был мертв. На всякий случай Омар пнул труп носком сапога. Голова Феофана неестественно дернулась.

— Собака,— сказал Садык и направился в темный угол, под лестницу. Солнце зашло за тучи, и внутри башни стало сумрачно, как на исходе дня. Снова послышался негромкий металлический скрежет, и старик исчез.


22. В ДЕРБЕНТЕ

Шукаев недоволен. Непонятное исчезновение. Барон не солгал. Брезентовый плащ с капюшоном. Что такое мы­шеловка? Глухонемой. Шукаев примеряет самбо. Катран-тун таниятун. Бриллиант попадает в надежные руки. Шейх приготовился к приему незваных гостей. Мечта Риты Сундуновой. Вместо допроса. В урочище Халкол. Дараев задает вопросы.

В Дербент они прибыли вечером. Над городом стояла июльская духота, даже у моря не чувствовалось никакого движения воздуха. Порт, погруженный во тьму, замер, лишь кое-где вспыхивали сигнальные огоньки.

В самом городе светомаскировка пока соблюдалась без особых строгостей, но участковые уже следили за этим, а в магазинах, кинотеатрах и других работающих допоздна учреж­дениях горели синие лампы, излучающие неприятный мертвен­ный свет.

На вокзале их встретил высокий подтянутый аварец в форме старшего лейтенанта госбезопасности, назвавшийся Анваром Шахтановым. Он ждал их с машиной, новенькой черной «эмкой», присланной по приказанию начальника мест­ного НКВД, предупрежденного Гоголевым о приезде оператив­ной группы Шукаева.

Пока ехали к гостинице, Шахтанов коротко ввел Жунида и его спутников в курс происшедших за последние три дня событий. Наблюдением, организованным по просьбе Черкес­ского управления за домами ювелира Омара Садыка, бывше­го цыганского вайды Феофана третьего и завалюхой на Дер­бентской улице, недавно покинутой хозяевами, было установ­лено следующее.

Времянка на Дербентской принадлежала по документам какой-то одинокой женщине, уехавшей с детьми в Кизляр и сдавшей комнаты высокому цыгану, по-видимому, Будулаеву, которого потом сменил поселившийся здесь Нахов. После отъезда Зубера в Черкесск явился неизвестный со своим ключом, грузный пожилой человек среднего роста, и обосно­вался в доме. Днем он выходил редко — в ларек за продук­тами да в пивную, а по вечерам наведывался в слободку к барону. Тот, в свою очередь, зачастил к ювелиру. Приходил как-то к Омару Садыку горец, тоже немолодой, судя по по­ходке, но всего один раз, и рассмотреть его не удалось.

Люди, которым поручено было по распоряжению управ­ления следить за перемещениями этих подозрительных лич­ностей, детально все фиксировали, но сами ничего не пред­принимали, как было условлено с Виктором Ивановичем Го­голевым.

Казалось, ничто не говорило о том, что ювелир и его окружение так поспешно исчезнут из города как это произош­ло сегодня на рассвете.

В 4.30 к дому Садыка подошла легковая машина. За ру­лем сидел старик в папахе. Было еще темно, и лица его на­блюдавший не видел Затем старый «форд» заезжал в сло­бодку за Феофаном и его сожительницей цыганкой Маргари­той Сундуновой, и вчетвером они отправились на Дербент­скую, 21. Из машины, которую завели во двор, вышли все. И... больше не появлялись. И во времянке на Дербентской, по-видимому, тоже никого нет Машина стоит во дворе до сих пор, а приехавшие на ней люди и одинокий обитатель вре­мянки бесследно исчезли

Шукаев хмуро выслушал отчет Шахтанова

—  В дом на Дербентской после их исчезновения из ва­ших людей никто не входил?

—  Нет   Мы строго придерживались инструкции — ни­чего не предпринимать

—  Спасибо. Это лучшее  что вы могли сделать. — сказал Жунид.

—  Мы где-нибудь допустили ошибку? — забеспокоился старший лейтенант

—  Нет — успокоил его Шукаев — Просто досадно  Мы постоянно опаздываем   Вы не могли знать  что подвальные помещения этой хатенки и соседнего большого здания сооб­щаются   Они и ушли через подвал.    Единственное  что ви­димо  ваши люди не досмотрели  так это

—  Что?

—  Или кто-нибудь из них себя обнаружил, и потому преступники приняли такие предосторожности, или., или этот ювелир очень уж хитер  Хотел бы я знать, где они теперь.

—  Мне кажется, мы должны ехать прямо туда,— заме­тил Дараев.

—  Ты прав, Вадим,— кивнул Жунид и повернулся к Шахтанову.— Анвар, гостиница подождет. Давайте на Дер­бентскую

* * *
Окраинная мощеная улица. Темно, пусто. Трехэтаж­ное здание, о котором говорил -на допросе Парамон Будула-ев, было единственным и выделялось на темнеющем фоне неба черным прямоугольником. В верхних этажах — квартиры, внизу — продмаг и какие-то конторские помещения — на дверях висело несколько разнокалиберных вывесок.

«Эмка» остановилась за квартал, и они подошли сюда пешком. От стены высокого дома отделилась фигура.

— Ты, Хайдар? — спросил шепотом Анвар Шахтанов.

— Я.

— Ну, что?

— Ничего. Тихо

— Ладно. Мы идем туда

— Мне с вами?

— Да. Это, Хайдар, товарищи из Черкесска

— Здравия желаю! Сержант Латипов.

— Здравствуйте,— протянул ему руку Жунид.— Давай­те попросту   Я — майор Шукаев. Это — капитан Дараев, лейтенанты Сугуров и Маремкулов  Идемте  Ближе познако­мимся завтра   Абдул, Арсен, осмотрите-ка здесь подвалы,— он показал рукой на трехэтажное здание — Они должны иметь сообщение с подвалом вон той хибарки. Той, да?

— Да,— подтвердил Шахтанов.

Будулаев не солгал Одно из многочисленных ответвле­ний заброшенного полуподвального помещения в жилом доме рядом с подозрительным обиталищем грузного человека, явив­шегося из Черкесска (Жунид был уверен, что это Буеверов) соединялось узким проходом с погребом времянки Проход был просто завешен мешковиной

Они проникли в домик с двух сторон Жунид, стараясь не производить шума, открыл наружную дверь своей знаме­нитой отмычкой из набора, полученного некогда от Семена Дуденко, а Арсен и Абдул — через подвал

Времянка была пуста.

Короткий обыск (света они не зажигали, посвечивая себе фонариками) сразу обнаружил немаловажную улику Под раскладушкой, стоявшей незастеленной в одной из двух ма­леньких комнатушек домика, валялся скомканный брезенто­вый плащ с капюшоном. Он весь задубел и засох от грязи и был измазан не то известью, не то цементным раствором. В погребе — молодая картошка, полмешка муки, бочонок с вином, так, во всяком случае, заявил Маремкулов, понюхав пробку.

В комнатах — никакой обстановки. Два колченогих сту­ла, матрац на полу, накрытый грубошерстным одеялом, мат­рац на раскладушке и груда пивных и водочных бутылок на кухонном столике-шкафчике возле плиты.

—  Больше нам здесь делать, по-моему, нечего,— сказал Вадим Акимович, гася фонарик.

—  Поедем к ювелиру,— решил Жунид.— Но сначала — вот что. Анвар, я думаю, мы оставим здесь, внутри, Хайдара и лейтенанта Маремкулова. Устроим им мышеловку. Чем черт

не шутит — не исключено, что они возвратятся... Помните, в «Трех мушкетерах» у Дюма гвардейцы Ришелье организо­вали такую мышеловку в особняке Бонасье? Вот и мы поза­имствуем из классики...

—  Кто-то должен сделать это же в слободке, у Феофа­на,— напомнил Дараев.

—  Арсен. Мы завезем его,— обращаясь к старшему лей­тенанту, сказал Шукаев,— даже если придется дать крюк. У Феофана надо тоже оставить засаду. А у Омара Садыка нам

с Вадимом хотелось бы побыть подольше.

—  Есть! — воспринял это как приказ старший лейте­нант.— Едем!

—  Сейчас. Еще осмотрим двор.

Старый довоенный «форд» стоял во дворе. В машине они ничего не нашли, во дворе — тоже. Ключа от зажигания не было.

— Все-таки мне кажется, что они вернутся,— сказал Жунид.— Преступники обычно группой идут на дело, но раз­бегаются по одному. Когда запахнет жареным, у них — каж­дый за себя... Ладно. Поехали!

В слободке они задержались не более пяти минут. Наб­людавший за домом цыганского барона оперативный сотруд­ник местного угрозыска, торопясь и робея перед краевым начальством, доложил, что с утра никаких перемен нет... Никто не являлся. В доме, скорее всего, пусто.

Обыск у барона они тоже сделали очень поверхност­ный — не было времени. В сундуке нашли довольно много отрезов, поношенных вещей, вероятно, краденых, две обой­мы патронов от пистолета. Оружия не было.

Оставив Арсена, уехали.

За усадьбой Омара Садыка никто в тот вечер не следил. Дербентскому управлению тоже не хватало людей. Пост был снят днем, часов в пять.

Попали они к шейху не сразу. Пока Жунид возился с калиткой, пытаясь отворить запор снаружи, во дворе подня­ла оглушительный лай собака, метавшаяся на цепи, судя по лязгающим металлическим звукам, разносившимся по всему переулку.

—  Кто? — спросил изнутри женский голос.

—  Милиция! Открываете,— приказал Жунид.— Анвар, вы останетесь здесь. Если кто появится — берите сразу, без разговоров.

—  Есть.

После долгих расспросов и препирательств, женщина впустила их. Это была еще довольно красивая смуглая горян­ка лет сорока. Закрываясь рукой от света фонаря, она неохот­но повела их в дом. По дороге цыкнула на бесновавшегося пса. Тот умолк, но продолжал рычать, пока за ними не за­крылась дверь прихожей.

— Где мастерская? Быстро!

Она молча показала вниз. С веранды, по-видимому, опо­ясывающей дом с трех сторон, исключая фасад, в подвал вели крутые каменные ступени.

Спустившись, они очутились перед дверью, окованной медными листами.

—  Как вас зовут? — спросил Шукаев у женщины.— Вы жена Омара Садыка?

—  Бахор. Не жена. За домом смотрю.

Она говорила отрывисто. В ее чуть раскосых, очень круп­ных черных глазах Жунид не заметил ни боязни, ни озабо­ченности. А голос ее, глуховатый, низкий, казался злым.

Бахор подняла с полу почему-то валявшуюся здесь гирю от ходиков и с силой стукнула три раза в медную обшивку двери.

Ей пришлось повторить эту манипуляцию три раза, пока, наконец, за дверью не послышалось шарканье ночных туфель. Кто-то подошел к двери с той стороны, постоял молча.

— Открывайте! — крикнул Вадим Акимович. Никакого ответа.

И вдруг человек за медной дверью издал странный звук, заставивший обоих вздрогнуть. Это было нечленораздельное мычание. Но Бахор нисколько не удивилась.

— Манаф,— сказала она.— Он глух и нем от роду.

Мастер. Патент у хозяина есть. Не знаю, чего хотите...

Говорила она по-русски довольно чисто, с небольшим акцентом.

Манаф потоптался перед дверью.

Дараев взял гирю и еще трижды ударил ею по обшивке.

—  Цитадель,— пробормотал он.

Звякнул ключ, и дверь отворилась.

По ту сторону ее стоял человек огромного роста, с мас­сивной лохматой головой, порядком уже поседевшей, с ши­роченными плечищами, сутулый, похожий на гориллу. Сход­ство это усугублялось тяжелым лбом и нависающими над ма­ленькими беспокойными глазками надбровными дугами.   

— Хорош,— прошептал Вадим Акимович.— Питекант­роп.

Манаф был в стеганом среднеазиатском халате, на но­гах — шлепанцы из войлока, обшитые по носкам зеленой тесьмой.

— Ы-ы? — промычал он.

Бахор сделала ему знак рукой — пропусти, мол. Он попятился.

— Вы — с нами,— сказал Дараев, увидев, что домопра­вительница Омара Садыка сделала движение, как бы собира­ясь уйти.

Шукаев достал удостоверение и, раскрыв его, поднес к глазам Манафа. Тот долго, медленно читал, шевеля губами.

—  Вы сказали, он глухонемой от рождения? — с сомне­нием спросил Дараев.

—  Сказала.

—  Вы солгали,— строго посмотрев на нее, отрезал Шу­каев.— Он читает. И губы при этом у него двигаются, как у человека, который когда-то мог говорить.

Бахор сверкнула глазами и ничего не ответила.

Манаф сделал приглашающий жест. Видимо, на него про­извело впечатление служебное удостоверение Шукаева. Глу­хонемой буквально преобразился — мрачное, грубое, словно вытесанное топором из твердой породы лицо его вдруг стало угодливым, толстые губы растянулись в неприятной подобо­страстной улыбке.

Мастерская сейчас была освещена одной-единственной электрической лампочкой без плафона, висевшей под сводча­тым потолком.

Вдоль наружной стены (наверху были три небольших за­решеченных окошка) — длинный узкий стол, обитый зеленым сукном с латунным бортиком по краю. Три круглых вертя­щихся стула с мягкими сидениями, похожих на те, которы­ми пользуются пианисты. Возле каждого стула на столе — хромированные тисочки, полированные коробки с разновесками и точные весы под стеклянными колпаками. На стене — три подвесных сейфа. В углу — большой высокий сейф из трех отделений, расположенных одно над другим.

— Все — по науке,— с интересом рассматривая мастер­скую, сказал Шукаев и, заметив тень, мелькнувшую на сте­не (Манаф на мгновение оказался сзади них), отпрыгнул в сторону, точно подброшенный пружиной. Короткий стальной прут в два пальца шириной, загремел со звоном на цемент­ный пол, а гигантское туловище Манафа изогнулось — он от размаха потерял равновесие. Жунид не стал ждать, пока глу­хонемой снова бросится на него и, воспользовавшись тем, что Манаф, балансируя, стоял к нему боком, опять прыгнул, с силой швырнув обе ноги вперед.

Бахор рванулась к выходу, но ее настиг у двери Дараев и после короткой борьбы защелкнул на ее запястьях наруч­ники.

— Держись, Жунид! — оставив женщину, крикнул Ва­дим и бросился на помощь другу.

От страшного удара ногами в бедро Манаф рухнул всей своей громадой на пол, свалив при падении один из стульев, но тут же вскочил и замахнулся, намереваясь обрушить по­хожий на кувалду кулак на голову встававшего с пола Жу-нида. Подоспевший сзади Дараев схватил занесенную для удара руку Манафа, повис на ней и заломил к себе, через плечо. Глухонемой застонал, упав на колени. Этой секундной передышки Жуниду хватило, чтобы подняться и, выхватив из кармана пистолет, ударить Манафа рукояткой по голове.

—  Ах ты, гад! — бросая обмякшее тело гиганта, сказал Вадим Акимович, отдуваясь.— И мы с тобой хороши: рты пораззинули... связать его?

—  Не надо,— морщась и потирая локоть, сказал Шука­ев.— Он понадобится нам со свободными руками. Сейчас очухается и поговорим...— Он снял пистолет с предохрани­теля.— А если опять вздумает дурить, продырявлю за милую душу...

Дараев обернулся к Бахор, молча стоявшей в углу мас­терской.

—  Сейчас вы это ему скажете. Вас он поймет.

Бахор резко мотнула головой.

—  Нет! Ничего не скажу.

— Тогда мы как-нибудь сами,— пожал плечами Дараев.— Если он не поймет и все-таки опять кинется, на вас падет его кровь...

Видимо, это подействовало. Когда мастер пришел в себя и мутным бессмысленным взглядом уставился на Жунида, Бахор сказала несколько слов на неизвестном им языке.

Побагровевшее лицо Манафа приняло осмысленное вы­ражение. Он сел на полу, внимательно глядя на губы Бахор и, кивнув ей, потрогал ладонью шишку на затылке.

—  Табасаранский, по-моему,— шепнул Шукаев Вадиму.

И — к Бахор: — П реведите, что вы сказали?

—  Он вас не тронет...— Бахор поджала тонкие губы и отвернулась.

Манаф встал, покосившись на пистолет, который Жунид держал в руке. Замычал что-то.

—  Что он говорит? — повелительно спросил Дараев.— Перестаньте упорствовать, Бахор. Помогите нам, вам же бу­дет лучше...

—  Имейте в виду — ваш хозяин обвиняется в пособни­честве убийцам,— добавил Жунид.— Не говоря уже о тор­говле фальшивыми драгоценностями...

—  Нет!

—  Как хотите,— Шукаев сделал шаг по направлению к Манафу и показал ему дулом пистолета на сейфы.— Откры­вай!

Глухонемой не заставил его повторять. Повиновался он теперь быстро и беспрекословно, если понимал сразу, чего от него хотят. Если же не понимал, вопросительно смотрел на Жунида, слегка наклонив кудлатую голову, как это дела­ют дворовые псы, пытаясь сообразить, чего требует от них хозяин.

Сейфы были пусты.

Ни одной побрякушки, ни одной пылинки золота.

—  Где другие два мастера? — спросил Жунид.

—  В армию забрали,— сказала Бахор и села на стул, звякнув браслетами.

—  Сними с нее наручники, Вадим,— попросил Шукаев.— Они еще пригодятся нам для более крупной дичи...

Глухонемой, ссутулившись, стоял возле раскрытого на­стежь большого сейфа и выжидательно смотрел на них. Ма­ленькие глазки его, казалось, совсем ушли в глубь массив­ного черепа и поблескивали двумя настороженными враждеб­ными точками.

Жунид передал пистолет Вадиму Акимовичу.

— Подержи-ка его под прицелом... Сейчас мы произве­дем маленький эксперимент...

Он поманил Манафа указательным пальцем на середину мастерской, поближе к лампе, и полез во внутренний карман кителя. Жесты его и все поведение вдруг сделались нарочи­то замедленными и многозначительными.

Даже глухонемой, видимо, почувствовал, что готовится нечто из ряда вон выходящее, какой-то подвох, направленный, конечно же, против него, и еще больше вобрал тяжелую го­лову в плечи, не спуская с Жунида заинтересованного, сле­дящего взгляда.

Дараев тоже взирал на друга с не меньшим интересом и недоумением.

Жунид достал, наконец, из кармана плоскую металличес­кую коробочку от монпансье, неторопливо открыл, заслоняя пока крышкой от Манафа и Бахор ее содержимое, потом гром­ко и членораздельно, стараясь, чтобы глухонемой в этот мо­мент видел движения его губ, произнес:

— Манаф! Вот она... «вторая капля»,— и повернул ко­робку к свету.

Красноватым пламенем вспыхнул александрит. Это было мельхиоровое кольцо.

Единственное пока неясное Жуниду звено в этой цепи преступлений, которую они распутали почти до конца.

Шукаев сам потом признавался, что действовал в тот вечер без заранее обдуманного плана, потому что на выра­ботку такового просто не было времени. Он сымпровизиро­вал, основываясь, очевидно, на подсознательном предчувст­вии, что именно здесь, в логове старого пройдохи Омара Садыка, он наконец откроет секрет перстня, который, сам по себе не имея ровно никакой ценности, так интересовал юве­лира.

И он не ошибся.

Правда, то, что произошло в следующие мгновения, было настолько непредвиденным, настолько похожим на сюжетный ход авантюрного романа, что ни один из них не в состоянии был сразу выйти из шокового состояния, в которое повергло их дальнейшее поведение глухонемого и то, что потом по­следовало.

Увидев перстень, Бахор ахнула и произнесла загадочную для Вадима Акимовича фразу. Не удивился поначалу Жунид, немного знавший арабский язык.

— Катрантун таниятун! — с суеверным благоговением сказала Бахор и сложила на груди руки, как для молитвы

Манаф замычал, замотал головой, как бы отказываясь верить в реальность происходящего. И, потянувшись к коро­бочке, которую протягивал ему Шукаев, тотчас же, словно обжегшись, отдернул руку...

— Ну! — теряясь в догадках, требовательно и жестко сказал Жунид, наступая на него и по-прежнему держа коробку с кольцом в вытянутой руке.— Ну!

Кроме этого невразумительного междометия он не мог сказать ничего другого, потому что не знал, чему приписать испуг, и мистический ужас, и нескрываемую алчность, однов­ременно отразившиеся на лице глухонемого.

И он был вознагражден. И за смелость, и за осторож­ность.

Манаф снова подошел, не спуская глаз с губ Жунида, будто не веря себе и ожидая подтверждения. Так ли он по­нял, что от него требуется.

Дараев тоже инстинктивно почувствовал, что необходи­мо еще одно, может быть, совсем небольшое усилие, чтобы истина, наконец, открылась перед ними. Он взвел курок и повторил шукаевское «Ну!»

Манаф трясущимися руками взял жестяную коробку, как будто это по меньшей мере была гремучая змея, и снова по­смотрел на Шукаева.

— Быстро! Ну!

Глухонемой полусогнулся в поклоне, перестав сомневать­ся. Движения его стали точными и вкрадчивыми, теперь он словно не замечал присутствия в мастерской посторонних.

Сел на вертящийся стул, с ловкостью, которой трудно было ожидать от его толстых, как сардельки, пальцев, вынул кольцо, вставил в тисочки и выдвинул из стола ящик с ин­струментами.

Надев на голову обруч из легкого металла, оканчиваю­щийся впереди линзой, как у врача-ларинголога, повертел винт, подгоняя стекло по своим глазам, и, вооружившись длинной, похожей на зазубренную иглу пластинкой и мини­атюрными щипцами с фигурными вырезами на рабочей час­ти, принялся ворожить над кольцом.

Из тисочков торчала коронка перстня — конусообразное утолщение, оканчивающееся овалом, в который и был вправ­лен александрит. Такие массивные, скульптурно-выпуклые перстни изготавливались, как стало известно Жуниду недав­но, только дагестанскими народными умельцами.

Они оба подошли к Манафу  став у него за спиной.

Бахор тоже не выдержала и стала с другой стороны. Лицо ее взялось красными пятнами, глаза лихорадочно блес­тели.

Жунид и Вадим переглянулись. И они были не на шут­ку взволнованы странной сценой.

Манаф зажал щипцами шишак перстня, покрытый мель­хиоровой зернью, а пластинкой поддел овальный ободок, тол­щиной не более полумиллиметра, как видно, удерживающий камень.

Ободок щелкнул и соскочил на сукно.

Глухонемой вынул пальцами александрит, небрежно швырнул его на стол и, как фокусник, крутнув ручку тисков и подхватив перстень, перевернул его и потряс.

В отверстие, где до того находился камень, выпало на стол что-то сверкающее, рассыпав по зеленому сукну желто­вато-голубые блестки преломленного света.

Манаф глубоко вздохнул и уронил руки на колени.

Жунид взял выпавший из перстня камень и поднес его к свету. Камень заиграл, заискрился голубыми, оранжевыми, зеленовато-розовыми бликами.

— Что это? — срывающимся голосом спросил Вадим Акимович.

Манаф сидел не двигаясь, как человек, внезапно лишиб шийся сил. Бахор, как завороженная, судорожно вцепилась побелевшими пальцами в бортик стола, смотрела на блиста­ющую точку в руках Жунида.

—  Это «катрантун таниятун». В переводе с арабского -«вторая капля». Один из бриллиантов персидского шаха Собственность Ротшильдов, а затем — Самуила Чернобыль­ского. Двадцать шесть с половиной каратов! Целое состоя­ние! — любуясь алмазом, торжественно сказал Шукаев.— На эту стекляшку можно построить целую танковую колонну или эскадрилью самолетов! Не зря мы, Вадим, работали почти два месяца! Меня теперь меньше будет мучить совесть, что люди воюют, а мы тут...

—  Меня тоже,— сказал Дараев, принимая бриллиант из рук Жунида.— Красив, ничего не скажешь. Туба не дура была у восточных правителей.

—  Да-а-а...

—  Я пойду за Анваром? — возвращая камень, спросил Дараев. Пусть увозит их в КПЗ,— он кивнул на Бахор и Манафа.— Мы с тобой еще поковыряемся здесь. Без ужина выдержим?

— Выдержим. Пусть Шахтанов за нами вернется, как только оформит арест. И пусть возьмет с собой любого юве­лира, нотариуса, понятых и усиленную охрану...

*   *   *
Ни поужинать, ни поспать им в ту ночь не пришлось.

Старший лейтенант Анвар Шахтанов вернулся из управ­ления, куда сдал Манафа и Бахор, с целой командой. С ним приехал заспанный нотариус, худой старичок в пенсне с зо­лотушным больным лицом, эксперт дербентской ювелирной конторы, заместитель начальника управления НКВД, поня­тые — два пожилых мужчины, тоже, видно, недавно подня­тые с постели и не очень понимавшие, чего от них хотят, и охрана — шесть человек, вооруженных карабинами.

После составления тут же, на месте, необходимых доку­ментов, удостоверявших, при каких обстоятельствах обнару­жен бриллиант голубой воды под названием «вторая капля» или по-арабски — катрантун таниятун, камень был торжес­твенно упрятан в привезенный из управления переносной сейф, сразу же опечатанный сургучом, и на двух ма­шинах, в одной — сотрудники милиции и госбезопасности, в другой — охрана, препровожден в городское отделение Гос­банка.

Конечно же, были и восклицания, и расспросы, и обыч­ные в таких случаях полуфантастические предположения, немало утомившие обоих друзей. Лишь когда машины уеха­ли, оставив Жунида и Вадима с понятыми и Анваром Шах-тановым, они, наконец, облегченно вздохнули.

— Да-а-а... наделал ты шуму,— восхищенно сказал Дараев, в изнеможении садясь на стул.— Дербент... да что Дер­бент — весь Кавказ такого, наверное, сто лет не слыхал...

Жунид посмотрел на часы.

—  Идем дальше. Промедление сейчас, как говорят, смерти подобно. Я попрошу вас, Анвар, оказать нам еще одну услу­гу.

—  Располагайте мной...

—  Надо съездить на Дербентскую и на Таборную, в сло­бодку. Выяснить, как там дела. А мы закончим здесь обыск, опечатаем дом и будем вас ждать. Кстати, я забыл... Нужно, по крайней мере, двух человек на охрану этого дома. И что­ бы они сменялись..

—  Есть. Организую!

—  Вы уж простите нас за доставленные хлопоты,— ска­зал Вадим Акимович.

—  Ну, что вы! — внешне невозмутимое, спокойное лицо старшего лейтенанта Шахтанова светилось удовлетворени­ем.— Да вы мне не хлопоты доставили, а такое удовольст­вие... Честно говоря, я не думал, что в наше время возмож­ны такие вещи! Я имею в виду бриллиант. Если позволите, я буду с вами до конца, пока мы не выловим эту шайку!

—  Спасибо,— благодарно кивнул Жунид.— Тогда поез­жайте.

Обыск у Омара Садыка еще раз показал, что ювелир за­ранее подготовился к приему незваных гостей. В глухом под­вале — скорее подземелье,— ход в которое они обнаружили под большим сейфом, не было ничего, кроме инструментов и пустой старинной шкатулки. На дне ее, обтянутом бордовым шелком, Жунид обнаружил с помощью лупы пылинки золо­та. Здесь, видно, шейх хранил драгоценности.

В нескольких коробках и ящиках лежали тщательно упа­кованные и пересыпанные мятой ковры, халаты, штуки тон­чайшего индийского шелка, серебряная посуда — вазы, каль­яны, подносы и кубки. Несколько пар сафьяновых чувяк, ис­кусно расшитых восточным узором. Все это было увязано, упаковано. Омар Садык, по-видимому, захватил с собой лишь самое ценное, не занимающее много места, возможно, рассчи­тывая вернуться за остальным. Но то, что хозяин задумал бежать, было совершенно ясно. В комнатах шкафы и шифонь­еры стояли полупустые. Полы и стены ничем не покрыты. От висевших на стенах ковров остались только прямоугольные следы невыцветшей побелки.

Составив протокол обыска и опись найденных вещей, Жунид и Вадим отпустили понятых.

Шел второй час ночи.

Шахтанов приехал возбужденный. На Дербентской, 21 был арестован Алексей Буеверов. Спутнику его (они явились после полуночи вдвоем) удалось бежать, легко ранив ножом Хайдара Латипова. Нож только скользнул между ребер, слегка вспоров кожу. Хайдар стрелял по беглецу, но, кажется, не попал. Что же касается дома барона в слободке, то туда до сих пор никто не являлся.

Анвар Шахтанов привез с собой двух милиционеров, кото­рые остались дежурить в усадьбе Омара Садыка, возле опе­чатанного дома.

По приезде в управление, где было уже довольно многолюдно, несмотря на поздний час (история с бриллиантом вско­лыхнула работников аппарата), их ожидала еще одна неожи­данность. Туда только что явилась смертельно уставшая, едва державшаяся на ногах Маргарита Сундунова, подруга Фео­фана третьего.

* * *
Одна из пуль Омара Садыка ранила под Ритой лошадь. Доскакать ей удалось только до подножья скалы, на которой возвышалась древняя сторожевая башня. С трудом устояв на ногах после того, как лошадь пала, цыганка пошла пешком.

Путь предстоял неблизкий. До шоссе, где можно было рассчитывать на попутную машину,— тридцать два километ­ра. Сюда, к башне, они обычно попадали одной и той же до­рогой в те редкие дни, когда Феофан или сам Омар собирали банду на своего рода «оперативные совещания». До урочища Халкол ехали автобусами или на попутных, затем, сойдя на развилке, поднимались к колхозному кошу, где у них был свой человек — Жабраил Аушев — бывший барышник, некогда промышлявший торговлей крадеными лошадьми, скрывавший в свое время у себя в доме знаменитого карабаира. Теперь Жабраил заметно сдал, постарел и отяжелел. Отсидев два года по чохракскому делу, вроде бы остепенился и работал стар­шим табунщиком в местном колхозе. Почему и как Жабраил Аушев попал в Дагестан и стал доверенным Омара Садыка, Рита не знала.

У Жабраила они брали лошадей и верхами добирались до башни. Оповещали Феофана и его братию о предстоящем сбо­рище обыкновенно Зубер Нахов или Парамон Будулаев.

Рита Сундунова прожила со своим господином и главой Феофаном третьим больше десяти лет. Уходя из табора в 1930 году после крупной ссоры с большинством цыган, входивших в него и недовольных методами правления заносчивого и не­насытного барона, он прихватил и ее, тогда шестнадцатилет­нюю, без памяти влюбленную в него девчонку.

Он обращался с ней варварски. Заставлял, как многие таборные цыгане-мужчины, с утра до поздней ночи клянчить милостыню на вокзалах, базарах и других людных местах, заставлял воровать (впрочем, этому ремеслу она была обуче­на и прежде), бил, если она приносила ему мало денег.

Рита безропотно сносила издевательства и побои — пос­тоянная, рабски преданная, безответная.

Когда Феофан получил пять лет за участие в преступных делах ротмистра Унарокова, она ждала барона. Наскребла денег, переселилась в Алтайский край, где он отбывал свой срок.

Здесь, в Дербенте, они обосновались три года назад, и Рита вздохнула свободнее. Барон стал несравненно мягче, чем прежде, а та жизнь, которую они вели, жизнь, по-прежнему несовместимая с требованиями закона, поскольку Феофан снова взялся за прежнее, не умея ничего другого, хоть и отдаленно, но все же походила на добропорядочное существо­вание: они купили домик, Рита завела нехитрое хозяйство — огород, куры, свиньи.

В глубине души Рита, жалкая, неграмотная Рита, у ко­торой не было ничего, кроме ее красоты и терпения, мечта­ла о том времени, когда ей удастся оторвать Феофана от уголовной среды и темных дел, удастся уговорить его жить спокойно и честно. С детства теплилась в ней где-то под спудом эта неосознанная мечта по чистой жизни, которая со временем, с годами, принимала все более ясные, конкретные очертания.

И она видела: самым главным, самым страшным препят­ствием к этому был отвратительный ей старикашка Омар Садык, который, точно паук, впился в Феофана, с каждым днем приобретая над ним все большую власть.

Она многое знала. Поначалу Садык опасался ее, но, вид­но, поняв, как самоотверженно, до гробовой доски, предана цыганка грубоватому и в общем-то бесхарактерному Феофа­ну, перестал стесняться и не обращал внимания на ее при­сутствие.

Теперь все кончилось! Ничего больше не будет! Она зна­ла, она ощущала своим женским чутьем, что старик прине­сет беду в ее непрочное цыганское счастье.

Она брела по усыпанной камнями тропе, обдирая ноги и не чувствуя боли. По лицу ее катились злые слезы обиды и гнева, развязавшиеся во время скачки волосы развевались на ветру, продувавшем теснину, и только одно чувство, одна страсть владела сейчас ее смятенной душой — отомстить!

Отомстить старику любой ценой!

Когда она, обессилевшая, грязная (несколько раз падала по дороге), с опухшим от слез лицом, на котором -по-прежне­му горели яростным мстительным огнем большие черные гла­за, появилась у ворот управления, ее вначале не пустили.

— Куда, куда, красотка! — загородил ей дорогу дежур­ный.— Да ты уж не пьяна ли?

—  Пусти, слышь! Мне — к самому главному! Пусти, ну!

—  Ни больше, ни меньше, как к самому главному? — дежурный засветил карманный фонарик, разглядывая стран­ную посетительницу. И, видимо, заподозрив неладное, спро­сил уже более серьезным тоном: — А ты кто такая? От­ куда?

—  Заявить я... заявить надо!.. Да пошел ты...— далее последовало непечатное, и Рита, обнаружив неожиданную силу, оттолкнула дежурного, потеряв равновесие, тот едва не упал со ступенек, на которых стоял, загораживая перед ней вход.

Хлопнув дверью так, что задребезжали стекла, разъярен­ная цыганка ворвалась в вестибюль. Тамстояло несколько сотрудников, взволнованно обсуждавших историю с брилли-антом. Никто из них не знал подробностей — все ждали Шукаева.

Он приехал с Вадимом и Шахтановым, когда Рита уже сидела в комнате для допросов.

— Скорее идите туда, товарищ старший лейтенант,— подскочил дежурный к Анвару.— Там цыганка какая-то. Да­вай, говорит, главного — заявить хочу. Кричит, царапается, как кошка...— он прикрыл рукой подбородок, на котором крас­нела тонкая полоса — след Ритиных ногтей.

Жунид переглянулся с Вадимом.

—  Цыганка? Вы позволите взглянуть на нее? — спро­сил он Шахтанова.— Буеверов пока подождет.

—  Какой разговор? Пойдемте.

Рита сидела на стуле, возле ее грязных босых ног валя­лись стоптанные сапоги.

—  Кто вы? — спросил старший лейтенант, садясь за стол. Шукаев и Дараев сели на стулья, стоявшие у стены.

—  Сундунова я... Рита. А ты кто? Начальник?

—  Я из угрозыска,— ответил Шахтанов.— Что вы хоте­ли нам сообщить?

Рита скептически на него посмотрела, точно оценивая, чего он стоит, потом перевела взгляд на Жунида и Вадима и, видимо, оставшись недовольной увиденным, коротко вздох­нула.

— Пиши бумагу, тогда говорить буду...

Шукаев тоже с интересом рассматривал цыганку. Видно было, что она проделала немалый путь пешком, прежде чем явилась сюда, была до предела утомлена и расстроена, но крепилась и даже бравировала.

Шахтанов не стал возражать — достал чистый лист для протокола, обмакнул перо в чернильницу

— Итак?,.

После первых же ее слов Шукаев встал со своего места.

Так вот кто эта цыганка!.. Рита Сундунова.

Жунид никогда не видел ее в лицо, но в материалах чох-ракского дела, которое он вел восемь лет тому назад, было упоминание о сожительнице барона. Он повсюду возил ее за собой. Однажды из-за нее Феофан едва не сцепился с ротмистром Асфаром Унароковым, порядочным бабником, не дававшим проходу ни одной юбке.

То, что Рита говорила сейчас, означало, что они как ни­когда близки к ликвидации преступной шайки, в существовании которой оба уже не сомневались.

Омар Садык располосовал ножом физиономию Алексею Буеверову и убил цыганского барона Феофана третьего! Сам Феофан с перерезанным горлом лежит в старинной башне за урочищем Халкол. Одного этого известия было вполне доста­точно, чтобы вознаградить Жунида и Вадима за бессонную ночь! Они теперь так близки к цели!

На свободе остались только трое — Хапито Гумжачев, Паша-Гирей Акбашев (странно, что он до сих пор нигде и ничем себя не обнаружил) и... Омар Садык — самая темная и пока до конца не понятая фигура в этой компании.

Прислушиваясь к словам цыганки, Шукаев пытался себе представить подробности трагедии, разыгравшейся в забро­шенной башне.

Шахтанов прервал Риту:

— Минутку. Жунид Халидович, садитесь на мое место Насколько я понимаю, тут — по вашей части...

Шукаев кивнул и сел напротив цыганки.

—  Я знаю почти все,— сказал он, в упор глядя на нее.— Времени у меня нет выслушивать все подряд, потому что я должен как можно скорее арестовать человека, называюще­го себя Омаром Садыком. По-моему, и вы ему особого добра не желаете?

—  Собака!!! — сузив глаза, закричала Рита.— Собака! Чтоб ему!..— она поперхнулась и закашлялась.

—  Ну, вот и отлично. Значит, в ваших интересах отве­чать мне коротко и быстро. Есть у Омара другое имя? Как еще называл его Феофан?

—  Он звал его Ханом.

—  И все? Более полно вы не знаете его настоящего имени?

—  Нет

—  Что вам известно о преступной деятельности Омара Садыка?

Рита подалась вперед, грязная рука ее, с длинными и тонкими, слегка изогнутыми на концах пальцами, непроизволь­но легла на массивное пресс-папье и сжала его так, что по­белели костяшки.

— Он — хитрая дрянь, которая все делала чужими ру­ками... Он набивал карман и держал всех вот так...— она потрясла пресс-папье над столом.

Жунид с опаской покосился на ее руку. Ну и темпера­мент! Он осторожно высвободил пресс-папье из ее пальцев и поставил в сторону

—  Садык участвовал в ограблении инкассатора Госбанка 16 апреля?

—  Фиг участвовал. Куш с тех грошей имел

—  Кто убил инкассатора?

—  Хапито и Паша-Гирей — без  колебания сказала Рита — Всех скажу, начальник, никого теперь не пожалею   — на глаза ей навернулись крупные горошины слез

«Вспомнила Феофана — догадался Шукаев.— И здесь — любовь Своя, ущербная, вывернутая наизнанку, но лю­бовь   »

—  В убийстве участвовало три человека   Кто третий.

—  Парамон на стреме стоял  Парамона знаешь?

—  Будулаева? Знаю  Мы его арестовали. А в убийстве людей с Шахарской фабрики  кроме Одноухого Тау и Буеверова, кто еще замешан. Кто там третий?

Рита снова мотнула головой

— За Рахмана не знаю Толстый там был Петрович, значит   И Хапито

Итак, все подтверждалось Шукаев с грустью подумал как поздно, когда это уже почти ничего не меняет, получил он неожиданное признание цыганки, которая сама пришла с разоблачением главарей шайки Случись вчерашние события в башне месяцем раньше, и не было бы долгой, кропотливой работы, топтания на месте, ошибок, новых преступлений. А сейчас Сейчас Рита Сундунова лишь подтвердила и уточни­ла то, что в общих чертах ему уже было известно

— Где Паша-Гирей?

Она передернула плечамк.

— В Новороссийске. Контрабандой промышляет. Где живет, не знаю. В порту отирается.

— Вас мы задержим пока,— сказал Шукаев.— Подроб­ный разговор с вами еще, конечно, будет. Сейчас просто нет времени.

Рита оживилась  Опять зло сверкнула глазами

—  Не дайте ему удрать! Он это может! Не дайте ему уйти! — требовательно заглядывая в лицо Жуниду, сказала она

—  Не дадим. Можете быть спокойны,— он уже хотел вызвать конвоира, чтобы цыганку увели, но вспомнил, что должен задать ей еще один вопрос.

—  Как вы добрались до башни? Кто давал лошадей?

—  Жабраил, табунщик конефермы в урочище Халкол Аушев его фамилия.

—  Опять давний знакомец,— покачал головой Шукаев, поворачиваясь к Вадиму Акимовичу.— Видно, мало они все были наказаны. Построже бы надо...

Когда цыганку увели, Жунид потянулся, расправил пле­чи, помотал головой, словно стряхивая сонливость, и встал

— Ну, Анвар, теперь мы и вовсе не попадем в отведен­ные нам номера  К черту гостиницу! Давайте ваш газик и — в урочище  К утру мы должны быть у Аушева, а еще через час-полтора — в башне Сделать сейчас нужно вот что срочно доставить сюда Арсена Сугурова с Таборной — в дом Фео­фана больше никто не явится Снять засаду с Дербентской — Абдул нам тоже пригодится. Кроме того,— дать молнию в Но­вороссийск. С приметами Омара Садыка, Хапито Гумжачева и Акбашева  Если они будут в Новороссийске обнаружены брать сразу — по одному  по двое     как придется     Приме­ты всех троих дадут вам Вадим Акимович и Арсен   Вот и все     Сделайте это  Анвар  и больше я вас не смею эксплуатировать

Старший лейтенант насупился   затеребил ремень своей портупеи

—  Я что-нибудь не так сказал — заметив его состоя­ние  спросил Жунид.

—  Нет что вы Все правильно  Но    если я не помешаю я тоже хотел бы

—  Ехать с нами?

—  Да.

—  Люблю прямоту,— улыбнулся Шукаев.— И характер. С удовольствием примем вас в компанию.

—  А как с Буеверовым? — спросил Дараев

—  Его допрашивать некогда. О том, что он — один из убийц Барсукова и Кумратова, сомнений нет. А к показани­ям цыганки он вряд ли сейчас что-нибудь добавит. Главное — не упустить Омара Садыка. Он для нас даже важнее, чем Гумжачев.

* * *
Через полчаса они уже ехали к урочищу Халкол. Ночь была темной: тучи густо закрывали небо, на котором не мер­цало ни одной звезды. Душный воздух застыл, наполненный запахом пыли и привядших от дневного зноя трав. Шоссе виляло между холмов, подбираясь к предгорьям.

За рулем сидел Анвар Шахтанов, прямой, уверенный в себе и, судя по улыбке, блуждающей на его тонких губах, чрезвычайно довольный, что он ввязался в эту ночную поездку и, если повезет, будет принимать участие в поимке опасных преступников.

Вадим Акимович, тоже уставший, вдруг почувствовал, что его уже не клонит ко сну,- как на допросе Риты, и, посмот­рев на часы, покачал головой. Половина четвертого. Теперь с новой силой захочется спать уже на рассвете, когда на го­ризонте, над горами, забрезжит светлая полоса зари.

—  Жунид,— сказал он, положив руку на плечо Шукаева...— У меня давно вертится на языке несколько вопросов...

—  Задавай. Теперь темнить не стану,— весело сказал Щукаев.— Наверное, почти на все сумею ответить.

—  Скажи... почему ты тогда послал в Дагестан одного Арсена? Вон что здесь, оказывается, творится, в Дербенте.

Жунид понимающе кивнул.

—  Скажу. Во-первых, я не мог знать, что главари бан­ды здесь. Во-вторых,— по поводу мельхиорового кольца у меня тогда ничего не было, кроме смутных, признаюсь чест­но,  довольно-таки  фантастических догадок...  И,  в-третьих, главным тогда было расследование убийства работников фаб­рики, а не кольцо. Кроме того, мне хотелось дать возмож­ность Арсену поработать самостоятельно. Он доказал, что умеет это делать.

—  Ну, да,— возразил Сугуров.— Сразу расшифровался.

—  И привез кучу важных сведений.

—  Еще вопрос.

—  Давай.

—  Хапито и Паша-Гирей бежали из тюрьмы седьмого ап­реля. Когда они успели попасть в шайку Садыка?

—  Многого ты от меня хочешь. Тут я могу только предполагать. Очевидно, они шли к Феофану. И потом — ответ на этот вопрос будет зависеть от выяснения подлинного имени ювелира. Возможно, и Хапито, и Паша-Гирей знали его раньше.

—  У тебя на этот счет есть что-нибудь?

—  Есть. Меня навела на размышления кличка «Хан» и религиозный сан Омара Садыка. Он совершил паломничест­во в Мекку в свое время. Не так уж много хаджи осталось на Кавказе.

—  Кого ты имеешь в виду?

Шукаев замялся.

—  А сказал — на все отвечу.

— Ладно, шут с вами. Восемь лет назад в осетинском ауле Докбух мне пришлось побывать у одного хаджи. Звали его тогда Балан-Тулхи-Хан. Мне было известно, что он боль­шой знаток золотых вещей и драгоценностей. И настоящее его имя я тогда установил...

_  ??!

— Лялям Бадаев.

— Ты хочешь сказать...

— Ничего я не хочу,— притворно рассердился Жунид.— Одно мне ясно: если Омар Садык окажется Лялямом Балаевым,— все станет на свои места. Он был освобожден по делу карабаира досрочно — настояла на этом Азиатская мусуль­манская лига — и, поселившись в Дагестане, начал понем­ногу собирать рассеянные остатки унароковской шайки. Но, повторяю, пока это всего лишь мои предположения.

— Уголовники, оказывается, тоже имеют организаторские способности,— сказал Сугуров.

— И немалые, Арсен. Допрашивая Парамона Будулаева, я почти убедился, что первым условием для приема в шайку было мокрое дело с крупным ограблением. Лялям Балаев, если это действительно он, не хотел рисковать и не доверял тем, кто отсидел сроки, а, тем более, был освобожден досрочно, как Рахман или Буеверов. Не поверил он, видимо, и бежав­шим Гумжачеву и Акбашеву. Старый пройдоха вообще отли­чался повышенной подозрительностью. Хочешь завоевать доверие — рискни на убийство и внеси солидный куш. Так, мне думается, и пришлось поступить Хапито и Паше-Гирею в Дербенте, а Рахману и Буеверову — в Черкесске. Зубера Нахова и Парамона Будулаева он связал с торговлей поддель­ными драгоценностями, которые изготавливались в его мас­терской. Пока мы с тобой не нашли этому вещественного подтверждения, кроме колец Паритовой, но, я убежден, най­дем. Остается еще одно.

—  Что? — не выдержал Маремкулов, старавшийся не пропустить ни одного слова из этого разговора.

—  Выяснить, как камень попал к Чернобыльскому и при каких обстоятельствах был украден. И тут, сдается мне, нас ждет открытие...

—  Я, кажется, понимаю,— перебил Вадим Акимович.— Ты помнишь, как остолбенел Чернобыльский, когда ты показал ему перстень? Он знал! Он знал, что там — бриллиант!..

—  Вполне возможно,— согласился Жунид.— И я того же мнения. Вернемся в Черкесск и сейчас же проверим.

—  А можно мне вопрос, Жунид Халидович? — решился Арсен Сугуров.

—  Давай, пока я добрый.

—  Где, по-вашему, те четыреста шестьдесят тысяч, ко­торые похищены у Барсукова?

Жунид неприметно улыбнулся.

—  С полной уверенностью сказать не могу, но, по-мое­му, деньги находились у Бекбоева до 14 июня. Пустить их в ход они не могли, потому что номера краденых купюр были известны и Бондаренко оповестил о них почти все финансо­вые и торговые учреждения.

—  Они-то не могли знать об этом?

—  Могли. Через Васюкову. Вернемся — проверим и это, если будет необходимость. Вот... Узнав через ту же Васюко­ву, что Итляшев описал их приметы, Тау забеспокоился и увез чемодан в Дербент к Феофану или Гумжачеву — не знаю, как было обставлено их оформление в шайку. Сейчас деньги, вернее всего,— у Омара Садыка, который решил вос­пользоваться ими единолично. Видимо, у него собралась до­вольно круглая сумма, если учесть, что он имел свою долю в ограблении здешнего инкассатора, долгое время сбывал фальшивые камни плюс деньги Шахарской фабрики. Зачем ему столько? Не знаю пока. Может, обыкновенная алчность, а, может, другое...

—  Что именно?..

—  Поживем — увидим.

Дараев укоризненно покачал головой.

— Опять? Мы ведь тоже кое-что соображаем. Старикаш­ка, по-моему, вздумал бежать за кордон. Может, и Паша-Гирей торчит в Новороссийске для этой цели. Бывший кон­трабандист, связи старые, наверное, есть...

—  Ты не хуже меня все понимаешь,— ворчливо заме­тил Жунид.— Нечего тогда зря расспрашивать.

—  Удивляюсь я, как до сих пор дружу с тобой,— под­дразнил его Вадим Акимович.— С таким самодуром. Харак­терец у тебя препротивный.

—  Я знаю,— без улыбки сказал Шукаев.— А что я могу поделать?

—  Хорошо, хоть сознаешься.

—  Ладно, будет. У тебя есть еще вопросы?

Вадим хитро на него посмотрел.

—  Индульгенцию хочешь получить?

Шукаев покосился на Арсена и Абдула. Оба усиленно делали вид, что этот разговор их не касается.

— А дорого возьмешь?

— Не очень,— сказал Дараев.— Мне кажется, в общих чертах история убийства и ограбления Барсукова и Кумратова нам уже известна. Ехать еще довольно долго, спать нехочется... Давай так: я излагаю — ты вносишь поправки. Помоему, это всем будет полезно.

Шукаев вздохнул,

—  Валяй. Что с тобой поделаешь.

—  Тогда слушайте...— Вадим поерзал, устраиваясь поу­добнее на сидении.— Одноухий Тау был наводчиком. Он знал день получения дейег, знал примерно и время. Хапито после покушения на Кабдугова, которое он совершил из мести за предательство Сахата во время расследования чохракского дела, то есть тридцатого апреля утром, как раз появился в Черкесске. Может быть, и в день первомайского праздника.

— А кто был второй? На сыровара покушались двое

Дараев задумался.

—  Пока не знаю,— сказал он наконец.— Возможно, Нахов?

—  Пожалуй. Давай дальше.

—  Рахман, Буеверов и Гумжачев — вот, собственно, убий­цы. Следил за кассиром и охранником в день получения де­нег, конечно, Бекбоев. Из банка они вышли около одиннад­цати. До поезда в Шахар — два с лишним часа. Решили перекусить в столовой, поближе к вокзалу...

—  Вообще — безобразие,— перебил Жунид.— С таки­ми деньгами в сумке поперлись обедать.

—  Да,— согласился Вадим Акимович.— Провинциа­лизм — вот что это такое. Все — по-домашнему, везде свои люди, беспечность, нарушение всяческих норм, а в резуль­тате — двух человек нет...

— На фабрике было партийное собрание. Они там все учли теперь. Машину выделили. Глупость, конечно,— на по­езде или — еще того хуже — на подводе везут вдвоем зар­плату всей фабрики за полмесяца,— вставил Арсен.

— Гром не грянет, мужик не перекрестится,— добавил Дараев.— Ну... я продолжаю. Каким-то образом Рахману, который подсел в столовой к Барсукову и Кумратову, удалось задержать их, и они опоздали на пригородный поезд. Подво­ду, очевидно, дал им Рахман. Он экспедитор — ему это не­трудно было сделать. Поехали Барсуков и Кумратов, видимо, по старому проселку, который идет вдоль Псыжа на аул Хабль и дальше, к Шахару. Двенадцать с небольшим километров...

— Молодец,— искренне похвалил Жунид.— Пока все точно. Чем же занимался в это время Рахман?

— Его и двух его сообщников — Буеверова и Гумжачева — кто-то четвертый, угнавший мотоцикл с коляской, под­вез к лесу, километра за два до Псыжского моста, по тропе, ведущей на аул Халк. Этот путь намного короче. Сам вер­нулся, бросив мотоцикл на шестом километре, а они пошли через лес к мосту, куда примерно минут через 20-30 должна была подъехать подвода.

— На опушке леса их и встретил Итляшев...— не удер­жался Сугуров.— Так же, Жунид Халидович?

— Ну-ну! Давайте, давайте! — улыбнулся тот.— Я вижу, вы не нуждаетесь в том, чтобы вам все разжевывали и кла­ли в рот готовеньким. И сами с усами!

— Убийство, как видно, должен был совершить Буеверов,— ободренный похвалой, продолжал Арсен.— Может быть, это входило в расчеты Омара Садыка, который хотел его проверить, как вы сами сказали, Жунид Халидович...

— Арсен, ты не заметил, что перебил меня? — спросил Дараев.

— Простите, Вадим Акимович!

— Ладно,— милостиво согласился тот.— Я понимаю... Так вот    За мостом они преспокойно остановили подводу, не вызвав особых подозрений у кассира и охранника, которые знали и Рахмана, и, очевидно, Буеверова, который довольно давно работает в шашлычной, а затем, оглушив обоих, при­стрелили в упор из ружья.

— Почему на теле убитых не было ожогов?

— Старый трюк,— махнул рукой Вадим.— Берется тряп­ка или пучок туго скрученной веревки или, наконец, смятая шапка и через такой заслон производится выстрел. Ожогов нет, пороховой гари — тоже.

—  Дальше!

—  Подводу, видимо, спрятали в чаще недалеко от доро­ги, а трупы стащили вниз по насыпи. После дождей следов, разумеется, не осталось. Кумратова бросили в раствор — одна из металлических бадей на месте ремонта моста была почти полной,— а Барсукова оттащили метров за сто пятьдесят и швырнули в реку. Затем — на подводу и... мимо пасеки пря­мым сообщением — в Шахар. Ну, как?

—  Не подкопаешься,— довольный, сказал Шукаев.— Пожалуй, ничего я не смогу добавить, кроме одного.

—  Чего же?

—  Если убийство было предусмотрено заранее, если у них был такой тщательно продуманный план, почему Буеверов в качестве пыжа использовал страницу, вырванную из учебника? Ведь это говорит о поспешности?

Вадим Акимович пожал плечами.

—  Не много ли ты от меня ждешь? Разве я могу знать, почему Буеверов торопился? И у меня есть встречный вопрос: зачем ему понадобилось убивать Кумратова из ружья самого Кумратова?.. Одалживать для этого ружье у еще живой жерт­вы? — и рискованно и как-то уж больно извращенно.

—  Об извращенности забудь, Вадим, когда говоришь о таких типах, как Буеверов, Гумжачев или Одноухий Тау Забудь. Подонки подонками и останутся.

—  И еще...

—  Ну?

—  Зачем у Буеверова в сарае устроена эта дыра для подслушивания?

—  Сам расскажет  Насколько я его помню, он молчать не будет. Все, что сможет, станет валить на своих сообщни­ков и выгораживать себя.

—  Тогда у меня все.

—  Слава Богу. Ну, что ж? Пятерка, Вадим. И нечего на меня дуться, что я помалкиваю до поры о своих версиях и догадках. Ты не хуже моего умеешь думать.

23. ОМАР САДЫК ПРИЗНАЕТ СВОЕ ПОРАЖЕНИЕ

В самолете. Останки фибрового чемодана   Секрет древней башни  Не ошибается тот, кто ничего не делаem. На Буеверова обрушивается лавина улик. Радиограм­ма. Паша-Гирей Акбашев верен себе. Сугуров берет ре­ванш. «Надо уметь проигрывать...»

В Новороссийск они летели в военном транспортном са­молете. Шукаеву пришлось через Махачкалинское управле­ние НКВД связаться с командованием Северо-Кавказского военного округа, преодолеть кучу всяких сложностей и фор­мальностей, прежде чем им разрешили лететь на военной машине, которая должна была доставить в Новороссийск брезентовые палатки и оборудование для летнего лагеря сто­явшей в столице Дагестана десантной части. Сами десантни­ки отправлялись в район морских учений эшелоном.

Жунид полулежал на груде брезента, пребывая в том неопределенном, почти сомнамбулическом состоянии между сном и бодрствованием, которое возникает у людей, не ло­жившихся несколько суток кряду.

Собственная голова казалась ему сейчас чужой, странно отяжелевшей; он ощущал ее тяжесть как бы со стороны и, пытаясь избавиться от неприятного чувства раздвоенности, время от времени встряхивал ею, открывая глаза и обводя взглядом клепаные дюралевые листы внутренней обшивки фюзеляжа, своих спутников, спавших вповалку, где попало на брезенте, на т>гих ватных гимнастических матах, свален­ных в кучу возле переборки, просто на фанерных ящиках с каким-то грузом. Он с радостью последовал бы их примеру и вздремнул хоть полчаса до приземления в Новороссийске, заснул бы, невзирая на крутые виражи, которые «заклады­вал» пилот, летя над горами, и воздушные ямы, в которые изредка проваливался самолет

Но он не мог спать.

В мозгу плясали суетливые сигнальные огоньки, то уга­сая, то вновь вспыхивая с новой силой и освещая в запасни­ках памяти недавние картины, лица и разговоры, в которых ни у кого из них не было недостатка за последние дни.

... Оставив шахтановскую «эмку» в конторе совхоза, рас­положенного в урочище Халкол, они, с разрешения директо­ра, подняв его с постели, взяли лошадей, проводника и вер­хами (уже начинался рассвет) отправились к башне.

В том месте, где от реки вверх поднималась тропинка, вьющаяся узеньким серпантином по скале, местами заросшая травой, Абдул Маремкулов нашел изодранный об острые камни, неузнаваемо изувеченный фибровый чемодан. Крыш­ка валялась метрах в пятидесяти, тоже изуродованная.

Жунид, осмотрев находку, задрал голову вверх. Там, под облаками, на уступе скалы, сливаясь с ней своей каменной кладкой, торчала башня.

— Высоко, черт возьми,— сказал Шукаев.— Оттуда он и сбросил чемоданчик. Спрячьте вон за тот валун. На обрат­ном пути заберем. В этом чемодане, братцы, и лежали четы­реста шестьдесят тысяч рублей, похищенные у Барсукова...

До башни добирались минут сорок. Лошади были в мыле, когда они, наконец, поднялись.

Когда они вошли внутрь, достаточно было одного взгля­да, чтобы убедиться: цыганка не лгала. Труп Феофана лежал возле очага, наполовину залитого остывшим бараньим буль­оном из котла, который барон опрокинул при падении.

Только стилета Омара Садыка не было. Под лестницей они ковырялись довольно долго, пока нашли каменный рычаг, с помощью которого отодвигалась хорошо замаскированная дверь, если скальную плиту можно назвать дверью. Шукаев, знавший немного об устройстве старинных горских стороже­вых башен, сразу обратил внимание на одну деталь в сбив­чивом рассказе цыганки. Омар Садык появился среди своих сообщников внезапно, возникнув, как привидение, из тьмы под лестницей. Рита в этот момент стояла под дверью, по обык­новению собираясь подслушивать, и смотрела в щель между дубовым косяком и стеной башни. Значит, именно там должен был быть или потайной выход, или подземный ход.

Открывшееся перед ними темное отверстие в стене ока­залось лазом в подземный ход.

Выкопан и пробит в скале он был, видимо, в те же не­запамятные времена, когда построена башня: своды кое-где обрушились, и пробираться вперед в местах завалов можно было только ползком.

В галерее подземного хода они ничего не нашли, кроме пачки десятирублевок, оклеенной полосатой бумагой крест-накрест как это делается в госбанках и сберкассах.

Пятьсот рублей.

— Уронил, когда перекладывал,— сказал Дараев, рассмат­ривая пачку при свете фонарика.

— Я был прав. Деньги лежали где-то здесь,— сказал Жунид.— Ладно, двинули дальше.

Они шли по подземному ходу вдвоем. Шахтанов, Сугу-ров и Маремкулов должны были спустить труп Феофана вниз и привести лошадь по тропе.

Усталые, грязные, перепачканные желтоватой каменной пылью, они выбрались с Дараевым на воздух среди густых зарослей ежевики, у самой реки.

—  Подождем их здесь? — спросил Вадим Акимович, от­ряхиваясь.

—  Да,— Жунид достал из кармана записную книжку, полистал.— Ну-ка, дай эту пачку.

Несколько минут он сличал номера билетов со своими записями, потом спрятал блокнотик в карман.

— Совпадает. Те деньги. Все верно.

Дараев вдруг ни с того, ни с сего стукнул себя по лбу.

—  Черт! — с досадой сказал он.— Мы с тобой крепко прошляпили!

—  Что еще?

—  Зря мы не допросили Буеверова!

—  Что бы это дало? И так все известно. А время бы потеряли.

—  Нет, не все. Ты зачем давал телеграмму в Новорос­сийск?

—  Там же Паша-Гирей.

—  Верно. А он — матерый контрабандист. Значит, име­ет связи с иностранными судами. В свое время он организо­вал побег за границу недобитому белогвардейцу и предате­лю Ивасьяну...

—  Помню я все это, Потому и дал телеграмму, что Омар Садык может попытаться бежать за кордон. Золота и драго­ценностей у него достаточно. А советские деньги он с успе­хом обменяет в любом иностранном порту на валюту...

—  А как найдут Акбашева товарищи из Новороссийска?

Жунид, все еще не понимая, смотрел на Дараева.

—  Постой... Ты думаешь?..

—  Конечно. Буеверов может знать, где искать Пашу-Гирея. Если знает Гумжачев... Рита сказала ведь, что Хапито предлагал Феофану бежать в Новороссийск!

—  Черт подери! — ругнулся Шукаев.— И на старуху бывает проруха! Надо же. Хоть бы раньше сказал!

—  Мне самому это пришло в голову минуту назад.

—  Да-да-а... хорошенький ляп...— Жунид нахмурился, полез в карман за папиросами.— Что ж теперь? Не казнить же меня? Надо исправлять. Не ошибается, говорят, тот, кто ничего не делает...

Дараев похлопал его по плечу.

— Не огорчайся. Мы все виноваты. И я тоже хорош.

Следовало сообразить. Вернемся — допросим Буеверова. Ра диограмму дадим.

— И все же...

Из-за скалы показались Анвар, Арсен и Абдул с лошадь­ми. Тело барона, завернутое в плащпалатку, свешивалось с седла.

В совхоз они вернулись часам к десяти утра. Солнце стояло уже высоко, освещая зеленые склоны, где обычно паслись табуны. Послали на кош за Жабраилом Аушевым.

Бывший барыга и торговец крадеными лошадьми из Орюр-та порядочно обрюзг и постарел за восемь лет, которые про­шли со дня их последней встречи, когда после долгих поис­ков карабаир — красавец-жеребец редкой породы — был обнаружен в сакле Аушева. Барышник изменился мало. Та же круглая, полная физиономия. Толстый, с загнутым кон­чиком нос, придающий ему сходство с филином. Чуть ковы­ляющая походка — следствие давнего благоприобретенного уродства: у Аушева недоставало левой ягодицы, отсеченной шашкой во время драки. Волос теперь почти не было на его голове, только по бокам — седые редкие космы, а посереди­не — блестящая красновато-медная лысина. И лицо у него было цвета меди — загорелое и обветренное.

—  Вы арестованы,— без обиняков сказал Дараев.

—  За что?

—  За пособничество бандитам и убийцам, Аушев,-— вме­шался Жунид.— Вы давали им совхозных лошадей, для того чтобы они могли добираться до старой башни и устраивать там свои сборища. Это пока. Остальное выяснится в Дербен­те, куда вам придется с нами проследовать...

—  Зачем говоришь, начальник! — покачал головой табун­щик и хитро прищурился.— Я законы знаю. Знаю, все знаю. Не доказали — не арестован. Кому давал лошадей старый Жабраил?

Аушев по-видимому, не узнал их. Экономя время, Жу­нид решил припугнуть его.

—  Я майор госбезопасности Шукаев. Помните дело о карабаире? А это — капитан Дараев. Что же касается людей, которым вы помогали, то один их них — цыганский вайда Феофан третий — лежит во дворе с перерезанным горлом. Убил его Омар Садык. Буеверов — в камере предваритель­ного заключения в Дербенте. Рита Сундунова там же. В Черкесске арестованы Бекбоев, Нахов и Будулаев. Ну? Про­должать?

—  Не надо, начальник...— лицо Аушева побагровело еще больше.— Я давал коней Омару, начальник... Как мог не дать? Старый Жабраил боится. Жабраил всегда трус был — как не дать? Больше нет плохой дело, клянусь, начальник! Бери, арестуй, вези Дербент — не виноват я...

— Посмотрим, Аушев.

Директор совхоза дал им грузовик. В кузов уложили труп Феофана, разбитый фибровый чемодан. В кабине вместе с шофером поехал Арсен: Аушева они взяли с собой в «газик»

Машину на обратном пути вел Жунид. Никто не разго­варивал до самого Дербента. Шукаев так гнал, что каждый из его спутников в глубине души не раз прощался с жизнью на каком-нибудь очередном повороте, когда «газик» заносило так сильно, что некоторое время он катился на двух колесах, накренившись, точно заправский корабль.

—  Уф! — выдохнул Вадим Акимович, выходя из кабины возле здания управления.— Ну и ну! Не раз я с тобой ез­дил, Жунид, но так — еще никогда.— Он пошевелил затек­шими плечами и наклонил голову, точно удивляясь, что цел, что не рассыпался во время этой сумасшедшей гонки.

—  Пошли, быстро,— вместо ответа сказал Жунид,— хватая его за руку.— Быстро к Буеверову...

—  Зачем я-то тебе? — торопясь за ним, возразил Дараев.— Ты и сам справишься, а здесь тоже надо кое-что сде­лать.

—  Верно...— Жунид приостановился в дверях.— Верно. Ты давай... оформи здесь все: труп Феофана — в морг, раз­битый чемодан — как вещественное доказательство. И день­ги... Давай. А я из него вытащу! Если, конечно, он знает...

*   *   *
Когда конвойный ввел Буеверова в комнату для допро­сов, на столе перед Шукаевым лежали бренные останки че­модана, пачка десятирублевок и брезентовый плащ с капю­шоном.

В первую минуту оба молчали. Хитрые глазки Петрови­ча, один из которых наполовину был закрыт марлевой повяз­кой,— смотрели настороженно и выжидающе.

Шукаев, казалось, решал, с чего начать. Во взгляде его были злость и презрение.

— Вот что, Буеверов,— медленно, словно в раздумье, начал он.— Вы знаете меня. Как по-вашему, способен я шутить в тот момент, когда дело, которое отняло у меня около двух месяцев, подходит к концу?

Петрович заморгал, соображая, как ему себя повести, еще раз глянул на разложенные на столе вещи и, опустив веки сказал:

—  Нет. Вы шутить не любите, гражданин майор. Уж я- то знаю...— и снова посмотрел на Жунида, попытавшись угодливо улыбнуться.

—  Тогда слушайте. На вас лично собрано достаточное количество улик. Здесь, на столе,— ваш плащ, на нем найде­ны ваши пальцы. В нем вы были, когда погружали в цемент­ный раствор тело Исхака Кумратова. Разбитый чемодан при­надлежит Тау. Вы знаете, где сейчас Бекбоев. Деньги,— Жунид взял пачку, обернув руку носовым платком,— из тех, что похищены у Барсукова. Остальное взял Омар Садык, оставив вас всех с носом. И послал он вас в Дербент после сходки в башне, чтобы вы попали в руки милиции, а он тем временем преспокойно удерет за границу, воспользовавшись услугами ПашиТирея, или еще кого-нибудь.

—  Врешь, майор! — прошипел Буеверов.— На пушку берешь!

Шукаев оставил без внимания эту реплику.

— В Черкесске на вас, Буеверов, улики еще более тяж­кие: в каретном сарае, позади шашлычной, найдено ружье Кумратова, на цевье которого и на прикладе тоже обнаруже­ны ваши отпечатки. В квартире вдовы Пилипчук мы нашли на подоконнике крупинки пороха. Остальная его часть изъ­ята при обыске в доме Щеголевых. Там еще сапоги с ваши­ми отпечатками, патронные гильзы. А на теле Кумратова — бумажный пыж. Страничка для пыжа вырвана из учебника сына вашей квартирой хозяйки. Связи ваши с Исхаком Кумратовым, который продавал вам дичь для шашлычной, тоже установлены: Дзасов и Залимхан дали показания. Назвала вас Улита Щеголева, здесь, в КПЗ сидит Рита Сундунова — она вас тоже выдала, и мы теперь знаем, что убийство Барсуко­ва и Кумратова было своего рода условием, испытанием, чтоли, чтобы вступить в шайку Омара Садыка.

Буеверов теперь не поднимал головы. Он вобрал ее в плечи и опускал все ниже, будто каждое слово Шукаева об­рушивалось на него давящей тяжестью.

— И это еще не все. Я опускаю показания против вас Парамона Будулаева, Рахмана Бекбоева и Зубера Нахова. Уж они-то вас не пожалели, Буеверов (Жунид намеренно соврал, зная, что уличить его во лжи преступник сейчас не сумеет. После ареста Галины Васюковой некому стало информировать шайку о том, что происходит в милиции).

Буеверов едва слышно спросил:

—  А чего ж мне... чего ж мне делать... Так и так — вы­шка?!

—  Очень может быть. Не хочу успокаивать вас. Да вы и заслужили расстрел. Но, мне думается, вам психологичес­ки легче будет умирать, если вы узнаете, что главному ви­новнику ряда преступлений, в которых участвовали и вы, гла­варю вашему, который бросил всех вас в минуту опасности на произвол судьбы, Омару Садыку,— удастся преспокойно бежать. Не так ли?

Буеверов вскочил. В глазах его стояли слезы бессилия и ярости.

—  Вот ему! Вот! — он сделал непристойный жест.

—  Ведите себя прилично хоть здесь, Буеверов,— строго сказал Жунид.— Сядьте!

—  Не стращай, майор, мне теперь терять нечего!

— Сядьте! — прикрикнул Жунид.

Буеверов повиновался.

—  А теперь, если не хотите, чтобы Омар Садык ушел, назовите адрес Акбашева. Ну, быстро!

—  Новороссийск, порт,— сказал Буеверов, обхватив го­лову руками.— Третий причал. А где он ночует — не знаю. И будьте вы все прокляты...

Через пять минут в Новороссийск уже летела радиограм­ма: «В порту, на третьем причале работает рецидивист Паша-Гирей Акбашев тчк. Ожидается появление старика имени Омар Садык ткч До прибытия опергруппы Дербента органи­зовать наблюдение зпт если возникнет возможность взять обоих сразу зпт арестовывайте немедленно тчк Не исключе­но, что появится и третий преступник Хапито Гумжачев с документами на имя Сату Кади тчк Приметы»...

Далее подробно описывалась внешность Омара Садыка, Акбашева и Гумжачева. Передал радиограмму начальник Дербентского управления НКВД подполковник госбезопаснос­ти Гафуров.

* * *
На Новороссийских причалах всегда царят шум и дело­вая суета, а теперь этот огромный, сложный механизм, на­зываемый морским портом, жил еще более напряженной жизнью, ускоренный ритм которой определяла война. Огром­ные, неуклюжие, похожие на гигантских птиц с загнутыми клювами, портальные краны беспрестанно иоворачивали, под­нимали и опускали свои шеи-стрелы, загружая и разгружая траулеры, танкеры, сухогрузы; по пирсу сновали вагонетки и автокары, на рейде дымили трубами десятки судов, бегали задорные, низко сидящие в воде буксиры, раздавались сиг­нальные свистки паровозов, втаскивавших теплушки и плат­формы прямо на причал, слышалась разноголосая, разноязы­кая речь.

В городском управлении и угрозыске Шукаев и его группа пробыли не более получаса. Здесь их догнало сообщение из Черкесска: сутки назад, то есть через день после их отъезда умер Рахман Бекбоев. «Бездарно жил — бездарно кончил»,— сказал Жунид.

Задерживаться было нельзя: события здесь, в Новорос­сийске, развивались так стремительно, что малейшее промед­ление грозило провалом всей операции.

Радиограмма Шукаева, по-видимому, не опоздала. Дело в том, что человек, внешние приметы которого совпадали с перечисленными в радиограмме, действительно работал в порту под фамилией Хасанова, исполняя обязанности стар­шего по погрузке на третьем причале. Оформился он в ка­честве подсобного рабочего еще 20 апреля и очень быстро обнаружил нешуточное знание портовой специфики, а однаж­ды даже заменял оператора в кабине крана. Предложенное ему спустя неделю место бригадира, принял, как нечто само собой разумеющееся. План его бригада выполняла исправно, но особого рвения Хасанов, как видно, к работе не испыты­вал и в стахановцы не стремился. Друзей среди грузчиков и портовых рабочих не завел, казался нелюдимым и, как вско­ре выяснилось, имел невинную страсть — коллекционировал значки. В свободное время бродил по пирсу, переговарива­ясь с помощью жестов с иностранными матросами, и был ужасно горд, если к концу дня на его зюйдвестке красова­лось несколько заграничных значков, выменянных на папи­росы, мундштуки или еще какие-либо мелкие сувениры.

Где он жил, никто не знал: от зари до зари Хасанов тол­кался в порту, даже если работать ему предстояло в другую смену.

К нему привыкли. Его знали все сторожа и военная ох­рана порта. По национальности он был не то черкесом, не то адыгейцем, но говорил безо всякого акцента, очень грамот­но строил фразы и на простых грузчиков порта производил впечатление «ученого человека». Сначала они совались к нему с расспросами, но не тут-то было: бригадир оказался не из разговорчивых. Его оставили в покое. Каждый живет, как знает.

К сообщению из Дербента в Новороссийском управлении отнеслись со всей серьезностью. Была создана оперативная группа из пяти человек, которой и поручили наблюдение за Хасановым. В последние несколько дней, как удалось уста­новить путем опроса рабочих, знавших его, бригадир грузчи­ков стал проявлять повышенный интерес к турецкому судну «Севаз», находившемуся на погрузке вторую неделю. Порто­вики не придали этому особого значения, зная о слабости Хасанова, который из-за одного пустякового значка часами мог надоедать какому-нибудь иностранцу из судовой команды

Что же касается старика с белой бородой клинышком и ватными бровями, то есть Омара Садыка то никто из общав­шихся с Хасановым людей, по крайней мере в дни, когда он был взят под наблюдение не видел человека с подобными приметами

—  Я хочу посмотреть на этого Хасанова,— сказал Шукаев

—  Может быть, вы хоть немного отдохнете? — спросил пожилой седоусый капитан, заместитель начальника новорос­сийского угрозыска, который занимался опергруппой, прикреп­ленной к порту.— Глаза у вас красные, как у кроликов Небось, не спали пару ночей? Или больше?

—  Было дело,— сказал Вадим Акимович.— Потом ото­спимся

Предварительно переодевшись в штатское, поехали в порт Костюмы, которые каждый из них вез из Черкесска в чемоданчике, так основательно измялись, что вид у Жунида и его спутников был довольно жалкий.

— Дачные мужья,— усмехнулся Шукаев, оглядывая свои ноги.— Черт с ним, сойдет и так. Не на свадьбу. Все равно гладиться некогда

Старый деревянный вагончик, служивший временным подсобным помещением для рабочих, стоял на кирпичах в самом начале третьего причала. Он был пуст, когда Жунид, Дараев и усатый капитан вошли внутрь, поднявшись по до­ске с набитыми поперек планками, заменявшими ступеньки

Сугуров и Маремкулов остались снаружи, войдя в тень каких-то огромных тюков из мешковины, штабелями навален­ных один на другой

В вагончике стоял небольшой столик, на нем — в бес­порядке брошенные костяшки домино, длинная скамейка вдоль стены и раскладушка, застеленная суровым одеялом

— Он обязательно появится,— сказал капитан, тоже одетый в гражданское и потому казавшийся несколько ниже ростом и как-то домашнее, что ли  Усы, слегка пожелтевшие на концах от табака, придавали ему сейчас сходство с одним из казаков, изображенных на знаменитой картине Репина. Жуниду эта ассоциация не давала покоя, потому что он ни­как не мог вспомнить, на какого именно запорожца похож заместитель начальника новороссийского угрозыска.

Они сели на скамью. Жунид посмотрел в небольшое окошко, из которого были видны узкоколейка, тюки, за ко­торыми пристроились его друзья, и носовая часть наливного судна, возле которого суетились люди, видимо, готовя его к отплытию, потому что какой-то загорелый матрос в серой брезентовой робе уже ослаблял швартовы.

—  Руководство порта и этого причала поставлено в из­вестность о вашей миссии? — спросил Шукаев.

—  Разумеется  Правда, мы в подробности не вдавались, потому что сами их не знаем как следует Но начальство порта осведомлено о нас.

—  Значит, если этот Хасанов окажется ПашойТиреем Акбашевым, надо брать его сразу,— сказал Дараев.— Иначе до него в конце концов дойдет или он почувствует слежку

—  Да,— согласился Жунид,— рисковать нет смысла.

—  Сейчас приближается перерыв,— сказал капитан, посмотрев на часы — Сюда начнут собираться люди   Должен прийти и Хасанов   Он обыкновенно обедает здесь, в вагон­чике.

—  Тогда мы зря сюда пришли,— встал со скамьи Шука­ев.— По-моему, чем меньше портовиков будет знать о нас, тем лучше.

—  Если хотите, можем пройти в диспетчерскую, тут ря­дом. Оттуда хорошо будет видно   когда рабочие пойдут на перерыв.

В диспетчерской одно из окон выходило как раз в сто­рону вагончика. Капитан что-то шепотом сказал немолодому мужчине с желтым больным лицом, который сидел у селек­тора, давая команды крановщикам и поминутно отвечая на телефонные звонки. Тот кивнул, ответив на их приветствие и одновременно на слова капитана, и снова занялся своим делом, не обращая внимания на незваных гостей.

Жунид и Вадим устроились у окна.

Пробили склянки.

— Сейчас пойдут,— предупредил капитан.— Будьте вни­мательны.

Хасанов появился последним Возле вагончиков, раз­вернув брезент на бетонном основании причала, расселись грузчики, крановщики, операторы докеры — в промасленных потертых комбинезонах, с зычными голосами, всегда отлича­ющими людей, связавших свою судьбу с морем, и занялись трапезой. Только тогда из-за груды ящиков неторопливой походкой вышел человек в зюйдвестке, довольно чистом си­нем комбинезоне и кирзовых сапогах. На лацкане комбине­зона поблескивало несколько значков. Жунид приник к стеклу.

—  Это Хасанов,— почему-то понижая голос, сказал ка­питан.

—  Шрам... смотри, Вадим!

—  Вижу.

У бригадира было лицо спокойного, уверенного в себе человека. Слегка седеющие виски, черные горские усики и синеватый подбородок, как у людей, носивших долгие годы бороду. Породистый, с горбинкой, нос, ничего не выражаю­щие нагловатые глаза. На левой щеке — клинообразный шрам.

Шукаев медлил, продолжая всматриваться в лицо прибли­жающегося к будке человека.

— По-моему, он,— шепнул Дараев

— Он! — уже уверенно сказал Жунид.— Будем брать.

Когда они вышли из диспетчерской, Хасанов стоял к ним спиной, о чем-то разговаривая с закусывающими портовика­ми. Потом поднялся в вагончик. Через минуту вышел оттуда с газетным свертком, осмотрелся и направился к штабелю тюков, за которыми стояли Арсен и Абдул.

— Пошли,— сказал Жунид.

Увидев приближающихся к нему людей, Хасанов прикрыл глаза рукой от солнца, немного помедлил и, встретившись взглядом с Шукаевым, неожиданно и быстро метнулся к тюкам. Мгновенно потеряв его из виду, они сначала не по­няли, куда он исчез.

Подбежав, Жунид увидел небольшой коридор между тюками, в котором заметалась спина Хасанова.

Дараев вынул из кармана свисток и поднес к губам.

— Не надо,— остановил его Жунид.— Не будем устра­ивать лишнего шума. Входа в этот просвет я не видел, а у выхода стоят Арсен и Абдул.

* * *
Паша-Гирей Акбашев (он же бригадир грузчиков Хаса­нов) говорить наотрез отказался.

— Как хотите,— пожал плечами Жунид, допрашивавший его в присутствии Дараева и усатого капитана.— Как хоти­те. Только зря. Нам известны все ваши похождения, начи­ная с побега седьмого апреля из тюрьмы. Дальше последова­ли ограбление кассира мебельного магазина в Чите, затем прибытие в Дербент, кстати, проводник вагона, в котором вы ехали на Кавказ, узнал по фотографии и вас, и Гумжачева. При обыске у вас найден этот пистолет...— он кивнул на стол, где лежал парабеллум.— Из него застрелен инкассатор дербентского отделения Госбанка. Убийство вы совершили с Гумжачевым по требованию Омара Садыка. Будулаев в этом тоже участвовал... Пули подвергнуты баллистической экспер­тизе... Я имею в виду пулю, извлеченную из тела инкассато­ра, и ту, которую Хапито выпустил из этого парабеллума в Сахата Кабдугова. Теперь их сличат с каналом ствола: это лишь вопрос времени. Как видите, карты открыты. Мне не­зачем играть с вами в прятки.

— Зачем вы установили контакты с турецким судном «Севаз»? — спросил Дараев, воспользовавшись паузой.

Акбашев насмешливо посмотрел на Вадима Акимовича.

—  Все в подручных ходишь, капитан? — голос у Паши-Гирея был низкий, глухой, как будто в горле у него что-то застряло.— Самостоятельных дел не доверяет начальство?

—  Не нужно иронизировать, Акбашев,— перебил его Жунид.— Вадим Акимович давно работает сам. Сейчас он помогает мне по старой дружбе. И еще потому, что вся ваша шайка состоит из уголовников, знакомых и ему, и мне по делу карабаира.

—  На этот раз придется попотеть, я вам ничего не ска­жу. А до остальных не добраться.

Жунид встал. Тут было все ясно. Паша-Гирей не из тех, с кем годятся на допросе обычные следственные хитрости и уловки. Этот если сказал, что ничего не скажет, значит, ничего не скажет.

—  Ладно. Обойдемся без ваших показаний. Но не хочу, чтобы вы пребывали в заблуждении. Ваши сообщники арес­тованы. Буеверов, Бекбоев — он, правда, умер в больнице от раны,— Нахов, Щеголевы, Будулаев, Аушев, Васюкова. Фе­офан убит. Омар Садык отправил его на тот свет, присвоив все деньги, похищенные у кассира Шахарской ткацкой фаб­рики...

—  Убийство Барсукова и Кумратова полностью раскры­то, Акбашев,— добавил Дараев.

Паша-Гирей молчал.

—  Куда нам теперь его? В Дербент? — спросил капи­тан, когда Акбашева увели.

—  Нет. В Черкесск., Но прошу вас — с усиленной охра­ной. Паша-Гирей — мастер устраивать побеги...

* * *
В Новороссийске им пришлось провести неделю. Целая неделя вынужденного бездействия. Психологически она ока­залась гораздо труднее, чем два минувших месяца, до отказа наполненных событиями, суетой, обысками, допросами и разъ­ездами.

Они упорно и терпеливо ждали Омара Садыка.

Жунид и Вадим, правда, не теряли времени даром, под­чищая «концы», как выражаются иногда профессиональные криминалисты. Оба сидели у телефонов, звонили, записыва­ли, еще раз «обговаривали» выясненные факты. Пришла че­рез Дербент телеграмма из регбюро Черкесского управления, сообщавшая, что по картотеке на уголовников и рецидивис­тов, имевших имена с частицей «хан» проходило трое: бан­дит из действовавшей в тридцатые годы в Чечено-Ингушетии шайки Азамата Мамакаева, расстрелянный в 1934 году вместе со своим главарем; звали его Хандух; затем — Хантук Биев, абазинец по национальности — домушник, умерший в 1939 году в тюрьме, и наконец — мулла из Догбуха Балан-Тулхи-Хан, он же Лялям Балаев, осужденный по делу карабаира и досрочно освобожденный благодаря настоятельным требова­ниям Азиатской мусульманской лиги.

Это обстоятельство еще больше укрепило Шукаева и Дараева в мысли, что Омар Садык — не тот человек, за ко­торого он себя выдавал в Дербенте. Вполне возможно, что он и есть Лялям Балаев.

Дозвонившись до Черкесска, Жунид узнал от Гоголева, что Чернобыльский выписался из больницы и находится дома. За домом наблюдали. Ювелир пока ни с кем не общался. Паритовы, давшие подписку о невыезде, раза два появлялись в управлении, слезно молили положить конец их неопреде­ленному положению и, либо посадить в тюрьму, где они чув­ствовали бы себя в большей безопасности, либо дали бы им охрану. Оба, как видно, смертельно боялись мести Омара Садыка или кого-нибудь из его людей.

Нахов по-прежнему молчит. Женщины — Улита и Васю-кова — препровождены в подследственную.

— В деле Барсукова и Кумратова мне неясна только одна деталь,— сказал Дараев, когда они вернулись однажды из порта, куда ходили проверить посты, расставленные на треть­ем причале.— Как Рахману удалось задержать их обоих в столовой настолько, что они опоздали на поезд. Времени у них было достаточно. Кумратов имел часы.

—  Не знаю,— ответил Жунид, подходя к окну их гости­ ничного номера.— Я тоже думал об этом. Они ничего не пили: да и предложи им Бекбоев выпивку, это насторожило бы их. А с часами Кумратова он, наверное, что-то сотворил.

—  Возможно, мы так и не узнаем этого. Кто, кроме Рахмана, может это знать. А он уже не заговорит никогда...

—  Может, и так,— зевнув, сказал Шукаев и, сев в крес­ло, стал расшнуровывать туфли.— Давай вздремнем часок.— Вечно не высыпаюсь...

На втором туфле развязать шнурок он не успел. Раздался телефонный звонок. Дараев подскочил к трубке.

— Да. Что?.. Ну, конечно. Нет, ты серьезно? Прямо на борту? Он не спятил? Ладно. Сейчас едем.

Жунид по лицу Вадима сразу понял, что случилось что-то из ряда вон выходящее.

—  Что там?

—  Омар Садык! — хватая с тумбочки пистолет и устра­ивая его на ремнях под мышкой, сказал Дараев.— Едем ско­рее! Арсен его задержал! Твой темпераментный цыган натво­рил дел. Как бы нам еще не нарваться на международный конфликт с капитаном иностранного судна!..

—  Говори яснее! — разозлился Жунид.— Какой-такой международный конфликт?

—  Откуда я знаю? Ты же сам слышал: я говорил е Маремкуловым не больше минуты. Он только успел сказать, что Арсен увидел Садыка на борту «Севаза». Тот, вроде, подошел к одному из бортовых огней у леерной стойки. Ар­сен его и узнал. Никому ни слова ни говоря, по швартову забрался на корабль, схватил старика и швырнул его в воду. И сам — следом. Говорит, вода — наша территория. А на судне — пока, мол, обыска добьемся, шейх удерет...

Машину они вызвали из управления и вскоре уже мча­лись по темным улицам к порту. Вечер был темный, но не жаркий. С моря тянуло легким освежающим ветерком. В порту светились редкие синие огоньки.

Шукаев вел машину сам.

Когда они свернули на набережную, он вдруг неожидан­но рассмеялся. Весело, озорно.

—  Чего ты ржешь? — сердито спросил Вадим.— Как бы нам неприятностей не нажить по милости Сугурова.

—  Черт с ними, с неприятностями! — заявил Шукаев.— Зато ювелир в наших руках. Молодец Арсен!

* * *
У причала их встретил лейтенант Абдул Маремкулов.

—  Где он? — был первый вопрос Шукаева.

—  В вагончике, товарищ майор! Там еще Сугуров и двое из военной охраны порта.

Внутри вагона горела под потолком синяя лампа, осве­щая лица находившихся там людей, неестественно холодным, выморочным светом.

По полу растеклась темная лужа.

Омар Садык мокрый с ног до головы, с наручниками на руках, сидел на скамье, откинувшись спиной к стене и при­щурив веки. Его белые брови, седая бородка и бледное лицо сразу же вызвали в памяти Жунида далекое воспоминание. Этого он забыть не мог. Обстоятельства, при которых он встречался восемь лет назад с этим человеком, были настолько исключительными, что запечатлелись, наверное, на всю жизнь.

Напротив Омара, положив на столик перед собой наган, сидел Сугуров, тоже до нитки промокший, с непроницаемой физиономией, на которой, однако, хорошо знавший Арсена Шукаев тотчас прочел выражение торжества. Что ж, все ясно: Арсен не простил старику той первой их встречи, когда с ним обошлись как с желторотым мальчишкой. Теперь лейтенант Сугуров взял достойный реванш.

В углу вагончика стояли два красноармейца с винтов­ками.

— Товарищ майор госбезопасности...— встал Арсен, уви­дев Шукаева.— Докладываю..

—  Садись,—  сказал Жунид.—  И  рассказывай  по  по­рядку.

Арсен заметно волновался, но Шукаеву ни разу не при­шлось перебивать его и переспрашивать: одним из главных достоинств Сугурова было умение говорить кратко и точно.

... Когда над портом сгустились сумерки, они вышли с Абдулом из вагончика и, разделившись, направились по при­чалу в разные стороны. Договорились патрулировать час, а затем снова встретиться. Вскоре должна была подойти и воинская охрана.

«Севаз» через день покидал Новороссийск. Судно стоя­ло под парами — пробовали машину с отключенными винтами. О том, что текущий ремонт и погрузка на судне закон­чились, лейтенант Сугуров знал от управления портом.

Арсен обошел все закоулки, посидел на брезенте, закры­вавшем насыпанные недавно кучи зерна, прислушался. Плес­калась вода, изредка кричали чайки, слышался негромкий гул двигателей «Севаза».

Он встал и, подойдя к тяжелым чугунным кнехтам, к которым был пришвартован корабль, сел на теплый, нагре­тый за день металл. На палубе судна было тихо и темно. Какой-то человек стоял, облокотившись о поручни. Лица его нельзя было разглядеть, но, заметив его, Арсен инстинктив­но присел, слившись с кнехтами.

В этот момент зажглись бортовые огни. Один из фона­рей на шлюпбалке загорелся как раз возле стоявшего на палубе человека, и Сугуров узнал... Омара Садыка.

Тот сейчас же отошел в темноту.

Арсен размышлял не более минуты.

Пока он дозвонится в гостиницу к Шукаеву, пока им удастся урегулировать все формальности с управлением порта и турецким консульством, пройдет вся ночь, а, может быть, и весь день.

И он решился.

Потом удивлялся собственной дерзости.

Стараясь не шуметь, взялся за толстый канат и, отки­нувшись спиной к плескавшейся внизу воде, полез на палу­бу носовой части судна. Несколько раз приходилось останав­ливаться и висеть, потому что канат начинал раскачиваться.

Когда Арсен со всеми предосторожностями перекинул, наконец, свое тело через поручни, Омар Садык еще стоял возле одной из шлюпок, затянутых сверху брезентом и смот­рел на воду. Арсен мысленно прикинул расстояние: не боль­ше десяти шагов. Между пирсом и бортом «Севаза» — мет­ра три с половиной-четыре. Можно попытаться.

По палубе он полз на коленях, чтобы Садык не услышал его шагов. Затем, когда оставалось совсем немного, прыгнул.

Старик, несмотря на свое хилое телосложение, оказался сильным и жилистым. Но боролся молча и, Арсен понимал, почему. Он не хотел криком привлекать внимания.

Все же Сугурову удалось сбросить Омара в воду между причалом и судном и прыгнуть в.след самому. Он поймал Садыка в воде за плащ и потащил к берегу. Теперь тот не сопротивлялся: видно, он плохо плавал, и все силы уходили на то, чтобы удержаться на поверхности.

Всплеск услышали на «Севазе». Что-то кричали с борта по-турецки. Прибежал Маремкулов, помог Арсену вытащить старика из воды.

Вот все.

—  Ты его обыскивал? — спросил Дараев.

—  Нет. Ждал вас.

—  Молодчина,— сказал Шукаев.— Молодчина, Арсен. Но от взыскания за самовольные действия, наверное, даже я тебя не спасу.

—  А-а, ничего,— безо всякого огорчения сказал Сугуров.— Зато я его схватил.

Бледные губы Садыка зашевелились.

—  Мизерабль...— расслышал Жунид.

—  Изволили заговорить по-французски? — пенял Шука­ев.— Нет, гражданин Садык. Это не он подонок, это вы... Впрочем, мы вас разыскивали не для того, чтобы обменивать­ся любезностями. Ребята, обыщите его,— повернулся он к красноармейцам.

Когда сняли все, что было надето под бешметом Омара, Арсен и все остальные поняли, почему старик так плохо дер­жался на воде, когда его тащил к молу Сугуров.

В полотняном поясе было зашито не меньше трех килог­раммов золота и драгоценностей. В подкладке бешмета — несколько пачек валюты. Зелененькие американские доллары. И фуляровый платок с инициалами. Один из тех пяти плат­ков, которые ходили по рукам уголовников, как своего рода пароль, опознавательный знак, означающий, что податель его достоин доверия.

Жунид развернул фуляр и, переглянувшись с Вадимом, положил на стол. Сквозь тонкую ткань платка просвечивало золото, извлеченное из распоротого пояса Омара Садыка.

Оба красноармейца не сводили глаз со стола, один даже Приоткрыл рот от удивления.

Никто из людей, находившихся в этот момент в вагон­чике, еще не видел столько ценностей сразу. Кроме, конеч­но, Омара Садыка.

Даже Сугуров смотрел на драгоценности чуть дольше, чем того требовали обстоятельства.

Были тут броши с крупными сверкающими камнями, кольца всех форм и видов, браслеты, платиновые серьги, несколько нитей, по-видимому, настоящего жемчуга, два до­вольно крупных самородка.

— Где советские деньги? — спросил, опомнившись пер­вым, Дараев.— Четыреста шестьдесят... впрочем, нет, четы­реста пятьдесят девять тысяч пятьсот рублей, которые похи­щены у кассира из Шахара? Одну пачку из них вы уронили в башне, когда перекладывали деньги из чемодана.

Омар Садык прикрыл веки.

— Не надейтесь, что я буду говорить,— прошептал он.— И вообще — кончайте эту комедию. Я подвержен простуде. И по всем законам, божеским и человеческим, имею право на сухое платье...

— Вот как вы заговорили, Балан-Тулхи-Хан,— с издев­кой в голосе сказал Жунид.— Или вам больше нравится Лялям Балаев?

Шейх вздрогнул.  Открыл глаза, вглядываясь в лицо Шукаева.

— Не узнаешь Шаниба из аула Дейхаг? — мгновенно изменив тон на сдержанно-почтительный и даже полупокло­нившись, спросил Шукаев.— Не помнишь, как я пришел к тебе в Догбух от Хахана Зафесова, как просил переправить в Адыгею племенного жеребца карабаира, которого ты хотел утаить от ингушского атамана Азамата Мамакаева? Не узна­ешь?

Омар Садык пронзительно смотрел в лицо Жуниду.

— Будь ты проклят, собака! — наконец прошептал он.— Значит, это ты предал меня тогда? Продался? За сколько же?

— Я не продался, Балаев. Я и не Шаниб. В тот день мне пришлось изображать Шаниба. Я майор госбезопасности Шукаев.

Омар Садык опустил голову и снова прикрыл веки.

— Так вы признаете, что вы Лялям Балаев? — спросил Вадим.

— Да. Признаю. Лялям умеет проигрывать...— еле слыш­но ответил шейх.— Ведите меня... мне холодно. Я стар и хочу тепла...

24. ПОСЛЕДНИЕ ШТРИХИ

Дараев засучивает рукава. Подробности трех убийств. Уловка Рахмана Бекбоева. Чернобыльский улича­ет Ляляма в краже бриллианта. Каким образом «вторая капля» попала в Черкесск? Месть Гонзаги. Некоторые подробности убийства Барсукова и Кумратова. Недоумен­ные вопросы. Солнечные дни семейства Шукаевых.

Следствие по нашумевшему делу шейха Ляляма Балае-ва из Дербента (он же Балан-Тулхи-Хан, он же — Омар Садык) длилось долгих три месяца.

Шесть томов следственных документов!

Для Жунида Шукаева теперь настала более спокойная жизнь, и он заслуженно пользовался ею, проводя все свобод­ное от работы время с Зулетой и сыном.

Вадим Акимович вел следствие.

Многое было сделано еще в процессе расследования, но многое нужно было уточнить, сопоставить. А это требовало повторных допросов, очных ставок, заключительных экспер­тиз, новой документации. Словом,— Дараев засучил рукава.

Дело должно было слушаться в Ставрополе, но, поскольку Черкесск был одним из мест, где непосредственно орудовала шайка, то следствие решили завершить здесь. На этом наста­ивал первый секретарь обкома партии Воробьев, начальник управления НКВД Гоголев и старший лейтенант Маремкулов, повышенный в звании и назначенный временно исполняющим обязанности заместителя начальника угрозыска. Маремкулов, что называется, пошел в гору.

Начальником угро стал Леонтьев.

Колосунин и Денгизов дали согласие устроить в Ставро­поле выездную сессию суда, а всю подготовительную работу закончить в Черкесске.

В ходе следствия, после долгих допросов, во время ко­торых Лялям Балаев несколько раз менял свои показания под давлением фактов и улик, выдвигаемых против него, выясни­лось, что почти все предположения Шукаева оказались вер­ными.

После побега из тюрьмы Паша-Гирей Акбашев и Хапито Гумжачев (на последнего был сейчас же объявлен всесоюз­ный розыск, потому что в Новороссийске он не появился) при­ехали в Дербент и, предъявив зафесовский фуляр с моно­граммами, потребовали у Садыка пристанища и легализации. Тот пообещал устроить и жилье, и документы, но в свою очередь выдвинул встречные требования: Феофан пошлет их на дело. Не струсят — получат все, что надо.

Так было задумано и осуществлено убийство дербентского инкассатора. Гумжачев, Акбашев и Будулаев (как человек, знавший местные условия). Инкассатора сначала оглушили, а потом Акбашев приставил к его груди свою фетровую шляпу и выстрелил. Ожога на теле убитого не осталось. Так же были убиты в Черкесске предварительно оглушенные Барсуков и Кумратов.

Кстати, из показаний Нахова, который «разговорился», узнав, что Омар Садык тоже арестован, стала известна уловка покойного Рахмана Бекбоева, испортившего во время обеда часы Исхака Кумратова с помощью небольшого магнита. Несколько раз Одноухий Тау поднес кулак с зажатым в нем магнитом к часам Кумратова, разумеется, так, чтобы тот ничего не заметил, и часы остановились.

Кассир и охранник опоздали на поезд и отправились в Шахар на подводе, которую подогнал к столовой Парамон Будулаев. Таким образом, и цыган оказался причастным к этому двойному убийству.

Рахман сказал Барсукову, выходя из столовой, что он еще остается в городе, а бричка его поедет в Шахар. Может под­бросить и их. Кумратов имел неосторожность согласиться, несмотря на возражения кассира.

Так они поехали навстречу своей смерти.

Буеверов рассказал все, как на духу. Втянутым в пре­ступление он оказался благодаря собственной инициативе (подслушал Хапито и Рахмана из своего тайника) и той слу­чайной цепочке, которая протянулась от Омара Садыка, пос-лавшегр Хапито с фальшивыми драгоценностями в Черкесск, затем — к Рахману, увидевшему его на базаре в восточном наряде, и наконец — к шашлычнику Петровичу. Гумжачев настоял на том, чтобы оба убийства совершил Буеверов. Старый шейх, как видно, не допускал в свое окружение лиц, если не имел на них ничего компрометирующего. Ляляму нужны были только те люди, над которыми он имел власть неограниченную, основанную на постоянном страхе разобла­чения.

В поисках оружия (огнестрельного у Буеверова не было, а использовать парабеллум во второй раз Хапито поостерег­ся) шашлычник вспомнил о своем знакомстве с Исхаком Кумратовым и решил, что очень даже остроумно ухлопать охранника из его же собственного ружья.

Словом, тут все было ясно.

Окончательному разоблачению Омара Садыка, то бишь Ляляма Бадаева, способствовал главным образом Чернобыльский, узнавший в нем своего бывшего подручного Балан-Тул-хи-Хана, которого в ювелирной конторе Самуила Исааковича именовали для краткости просто Ханом.

Чернобыльский был уверен, что знаменитый бриллиант «вторая капля» или по-арабски катрантун таниятун похищен у него именно Ханом, потому что под его руководством да­гестанский мастер Манаф изготовил скульптурный мельхио­ровый перстень с полым шишаком, в котором свободно уме­щался бриллиант, прикрытый сверху крупным, но плоским александритом.

Сделано это было по приказу самого Чернобыльского, человека предусмотрительного и осторожного. Напуганный напряженностью предвоенной обстановки и революционными выступлениями тех лет, он решил, что хранить бриллиант внутри дешевого перстня гораздо надежнее.

Никто, кроме Манафа и Хана и, понятно, Чернобыль­ского, во всем Владикавказе не мог знать тайны мельхио­рового кольца.

Когда кольцо исчезло из невзломанного сейфа, Чернобыль­ский сразу связал его пропажу с бесследным исчезновением своих подручных. Балан-Тулхи-Хан и Манаф во Владикавка­зе больше не появлялись. Частные детективы, которых нанял Чернобыльский, не нашли их.

О Манафе стало известно, что он действительно не был глухонемым от рождения. Онемел он от сильного испуга еще в юношеские годы во время армяно-турецкой резни: на его глазах турецкие фанатики убили его мать, приняв ее за ар­мянку У Манафа отнялся язык, а потом постепенно его пос­тигла и глухота. С Омаром Садыком он больше не расставал­ся, служа ему, как верный раб.

Чернобыльский рассказал, что от Паритовой случайно узнал примерно месяца три-три с половиной назад о дербент­ском шейхе, ювелире Омаре Садыке. Неожиданные подробнос­ти, приведенные продавщицей, заставили его задуматься — уж не прежний ли его компаньон нашел теперь приют в Дагес­тане. Он выпросил у Паритовой адрес, который она узнала от мужа, и поехал. Его не приняли. Все время выходила ка­кая-то неприветливая женщина (это была Бахор) и говорила, что Омара Садыка нет.. Он уехал и неизвестно, когда вернет­ся  Чернобыльский ни с чем вернулся в Черкесск.

Теперь Самуилу Исааковичу не стало покоя. От приез­жавшего к нему начальника угрозыска Бондаренко, а затем от Шукаева он знал о похищении мельхиорового кольца из ларька Паритовой. Знал и терзался: не тот ли это перстень, который еще в 1913 году был сработан искусными руками Манафа.

Все его сомнения рассеялись окончательно, когда Шука-ев привез перстень к нему в дом.

Призрак давно ушедшего богатства — потемневший мель­хиоровый перстень — едва не отправил старика в иной мир. «Я потом пожалел, что не сказал вам сразу о бриллианте,— заявил ювелир Дараеву.— Сначала я подумал — вы знаете, потому как ваш товарищ сказал: «вторая капля»... Но потом понял, что он слыхал звон, да не знает, где он... Ну и про­молчал... А зачем — кто знает  Что было, то прошло...»

Долго Дараеву не удавалось установить, каким образом перстень попал в ларек на базаре. Омар Садык заявил, что перстень у него украли, а при каких это произошло обстоя­тельствах, говорить отказался.

Выяснить это Дараеву так и не удалось. Лишь несколь­ко лет спустя, уже после войны, судьба свела Шукаева с дочерью Ляляма Балаева и его первой жены Гонзаги, кото­рую шейх бросил после освобождения из тюрьмы. Гонзага жила тогда в Осетии, в ауле Догбух с дочерью и глухонемым работником Манафом, который заботился о них, как о родных. Так вышло, что она узнала секрет перстня и похитила его, когда Бадаев привез молодую Бахор. Это была месть Гонза­ги неверному мужу. Лялям убил бывшую жену в отсутствие дочери, перевернул все в доме, но кольца не нашел. Дело это в Орджоникидзе прошло как «глухое» — следов убийцы не обнаружили.

Дочь Ляляма Балаева, к тому времени уже взрослая де­вушка, похоронив мать, уехала в Москву учиться. Перстень, подаренный ей матерью незадолго до ее гибели, был слиш­ком велик, чтобы носить его на пальце, и она держала его в чемодане, не понимая, почему Гонзага придавала такое зна­чение своему подарку. «Береги, как зеницу ока,— сказала ей тогда мать.— Это — твое будущее. Что и как — скажу, ког­да станешь взрослой». Сказать Гонзага не успела. Чемодан был украден у дочери Балаева еще на вокзале в Орджони­кидзе. И бриллиант, стоивший баснословных денег, никому не ведомый и никем не видимый, переходил из рук в руки, пока не попал в Черкесск.   .

Восстановить этот путь знаменитого камня в сорок пер­вом году тоже не удалось. Лишь после войны, копаясь в ста­рых делах и кое-что сопоставив, Шукаев пришел к выводу, что Лялям Бадаев в течение долгих лет искал камень, и по­иски натолкнули его на людей, укравших некогда у дочери чемодан. Так он узнал, что перстень был продан в Черкес­ске. Ради него была установлена и связь с Паритовьши.

Ценности, найденные в поясе Балаева во время его арес­та в Новороссийске, пошли в фонд государства, как и кон­фискованный в Дербенте дом. Что же касается тех денег, что были похищены у Барсукова и Кумратова, то они, оче­видно, уплыли на «Севазе». Не было никаких оснований задерживать выход судна в море и устраивать обыск. Лялям Бадаев не собирался рассказывать, каким образом он попал на корабль, кто его опекал, была ли у него там каюта, а сами они этого знать не могли. После оперативного сове­щания в Новороссийском управлении с участием прилетев­шего на другой день после ареста Балаева представителя из Москвы решено было не препятствовать выходу «Сева-за» из порта.

Некоторые неясные детали дела Дараеву пришлось соби­рать по крупицам, сличая показания арестованных, передо­прашивая их по нескольку раз.

Так, оказалось, что Рахман Бекбоев через Зубера Нахо-ва, с которым встречался в Черкесске, попытался снестись с Балан-Тулхи-Ханом и через Зубера же получил задание найти людей и доказать свое умение «делать дела». Поиски и случайная встреча с Хапито привели Одноухого Тау в шашлычную Буеверова...

... Наличие татуировки у Нахова (это показала Парито-ва на допросе у Бондаренко) было ею придумано, чтобы сбить с толку следствие.

... То обстоятельство, что трупы Барсукова и Кумратова бросили в разных местах, тоже прояснилось: это была хит­рость Гумжачева, считавшего, что таким образом следы они окончательно запутают.

... Феофан, запретивший вначале Нахову появляться в Черкесске и собиравшийся послать туда за кольцом Парамо­на, изменил свое решение после прибытия в Дербент на­смерть перепуганного Буеверова, знавшего об аресте Щего-левых, Васюковой и Рахмана. Омар Садык приказал ехать за перстнем Зуберу, а-Парамону — убрать Шукаева. Все это, разумеется, через барона.

... На пистолете ТТ, взятом у Парамона, были отпечат­ки пальцев Манафа, который, по первоначальному замыслу шейха, должен был убить Шукаева.

Вот, пожалуй, и все. Можно передавать дело в суд.

О Хапито Гумжачеве они узнали только через полгода Вор и убийца Хапито нашел свою смерть при попытке пере­йти линию фронта в районе Ростова. Его застрелил пулемет­чик одной из частей нашей армии.

* * *
Утро первого сентября сорок первого года было солнеч­ным, теплым. Накануне прошел мелкий моросящий дождь, пожелтевшая листва умылась и оранжево блестела, роняя последние капли на влажную землю.

Над горами еще плавали остатки порванных туч, уноси­мых за перевал.

Жунид проснулся раньше Зулеты и, надев спортивный костюм, осторожно, чтобы не разбудить ее и малыша, вышел на балкон.

Все эти дни его не покидало странное чувство свободы, настолько непривычное, светлое, ничем не омраченное, что он поневоле терзался угрызениями совести. Ему, во-первых, дали двухнедельный отпуск в качестве поощрения за успеш­но завершенное расследование и в связи с женитьбой, во-вторых, представили к повышению в звании. Почти три ме­сяца он слонялся без дела, вроде бы для проформы являясь на службу и помогая Вадиму Акимовичу вести допросы арес­тованных, но фактически оказавшись не у дел, чувствуя, что и Гоголев, и Леонтьев, и все управление стараются дать ему отдохнуть, избавить его от лишней работы.

Он понимал, что заслужил это, но временами его начи­нали тяготить собственное благополучие и тихая жизнь, сва­лившаяся на него так внезапно.

Кончились пока что погони, бессонные ночи, мучитель­ные поиски истины, поездки и обыски.

Были солнце, тишина и... Зулета.

— Противный,— сказала она, выходя на балкон в лег­ком ситцевом халатике.— Не разбудил меня.

Он привлек ее к себе и поцеловал в нос, предваритель­но покосившись в сторону улицы — не видит ли кто: Жунид терпеть не мог нежничать на людях.

— Знаешь,— сказала она, облокачиваясь рядом с ним на перила.— Я сама себе не верю. Будто я сплю и скоро про­снусь. Но я не хочу просыпаться...

Шукаев слегка сдвинул брови.

— Я не хочу тебя огорчать, Зули,— сказал он мягко.— Но, ты ведь сама понимаешь: так долго продолжаться не мо­жет. Идет война. Или мне снова поручат дело, или...

— Или? — в глазах ее промелькнул испуг.

— Ну...

— Или тебя возьмут в армию, и ты уедешь на фронт — грустно закончила она.

 -Да.

— Я понимаю. Я не могу и не хочу привязать тебя к своей юбке. Ты мужчина и ты должен работать, заниматься любимым делом    Должен и воевать

Последние слова она произнесла через силу так тихо что он едва расслышал

И он был благодарен ей, что она их сказала Он молча обнял ее и прижал к себе

— Ты у меня — молодчина  И ты права  нужно быть го­товыми   Гоголев вчера сказал, что моему рапорту, видимо скоро дадут ход.

— Я бы пошла с тобой. Врачи на фронте нужны... Но Заурчик..

— Не смей пока и думать об этом,— строго сказал Жунид.— Ты будешь воспитывать сына и ждать меня с вой­ны  Будешь ждать?

— Буду,— без улыбки ответила она.— Я буду ждать тебя так   что ты обязательно вернешься   Я знаю, что значит ждать.

   



Кондаков А Последний козырь

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1
Лучи солнца пробились сквозь низкие тучи и заскользили по речной глади широкой полосой золотистых бликов. Высокий клепаный нос катера легко вспарывал и переворачивал светло-серые воды тихого Дона.

Начальник разведывательного отдела штаба Кавказского фронта Борис Владимирович Артамонов задумчиво смотрел с кормы катера на сонную казачью станицу, лежащую на крутом яру правобережья. Здесь год назад он стоял с товарищами на краю обрыва: командовал расстрелом начальник контрразведки Донской армии полковник Богнар. И теперь Артамонову слышится его голос: «Заряжай!», «Готовьсь!», «Пли!» Тогда он сумел уловить момент залпа, чуть подался влево, и пуля угодила в плечо. Упав с высокого яра, более двух часов пролежал на берегу, а ночью уполз в густую вербовую поросль ерика. Там его и нашли свои. Артамонову повезло. Он выжил, поправился и вот уже несколько месяцев снова трудится в штабе Кавказского фронта.

За плавным поворотом реки показалась тополиная роща. Вдоль нее от дальнего кургана к реке тянулась дорога, поросшая по обочинам бурьяном и чернобылом.

Артамонов взял портфель.

— Подруливай к берегу у рощи, — распорядился он.

Катер приткнулся к пологому берегу. Артамонов легко выскочил на светлый сыпучий песок. В этот же момент из-за старого тополя, увенчанного густой раскидистой кроной, вышел высокий молодой человек в гимнастерке с накладными карманами. Легким движением руки он поправил белокурые волосы и, привычно одернув гимнастерку, направился к катеру широким, размашистым шагом. Артамонов невольно представил его в форме белогвардейского полковника и остался доволен: «Выправка и стать, спокойствие и уверенность движений — лучше и желать не надо, особенно офицеру интендантской службы».

— Доброе утро, Павел Алексеевич, — приветствовал он Наумова. — Наверно, удивлен, что тебя сняли с московского поезда и привезли сюда?

Павел молча пожал плечами и добродушно ответил:

— Думаю, для того чтобы угостить ухой.

Артамонов улыбнулся и, закинув руки с портфелем за спину, пошел по берегу. Борис Владимирович казался приземистым. Но стоило высокому, стройному Павлу подойти к нему — и сразу стало видно, что они почти одного роста.

— Пока Миша сообразит уху, мы с тобой побеседуем.

Они углубились в рощу и остановились в тени тополя.

— Для всех — ты уехал к новому месту службы в Москву. В действительности тебе поручается ответственное, опасное и трудное задание. — Сосредоточенность его небольших, глубоко посаженных серых глаз, сдержанность жестов — все это настраивало на серьезный разговор. — У Врангеля опытная войсковая контрразведка. Это как раз та группа южной контрреволюции, которая избежала разгрома и почти в полном составе укрылась в Крыму. Она поставила под жесткий контроль службы штабов. Возглавляет контрразведку полковник Богнар.

— Тот самый? — Павел махнул рукой в сторону крутого яра у станицы.

— Да, тот самый, Ференц Карлович Богнар, — подтвердил Артамонов, но углубляться в воспоминания не стал. — Ты появишься в Крыму как полковник интендантской службы. Постарайся, чтобы твои знания, полученные в коммерческом училище, и опыт работы начальником тыла девятой стрелковой дивизии помогли быстро определиться в один из крупных органов снабжения врангелевской армии.

Борис Владимирович протянул Павлу портфель.

— Возьми, — продолжал он. — Здесь необходимые для тебя документы и материалы. Изучай и вживайся в новую должность и звание.

…Получив неделю назад назначение в Москву, в аппарат народного комиссара продовольствия Александра Дмитриевича Цюрупы, Павел очень обрадовался. Он не мог дождаться, когда наконец окажется в столице, пройдется по опоясанной трамвайными линиями Красной площади, полюбуется красным флагом, развевающимся над золотыми царскими орлами. Побывает у Малого театра и посмотрит отметины на его стенах, сделанные пулями красноармейцев отряда Артамонова. Юнкера тогда не выдержали удара и перешли в «Метрополь». Артамонов рассказывал, как красногвардейцы подкатили орудие и расстреляли засевшую там контру, как сахарозаводчик, купивший перед революцией «Метрополь» за пять — десять миллионов рублей, плакал, осматривая дыры в стенах, и подсчитывал, во что ему обойдется ремонт…

Павел мечтал о Москве, рвался к новой работе. И вдруг на станции Новочеркасск в купе влетел юркий стремительный Габо Даридзе, по кличке Исари, что означает «стрела».

— Гамарджоба!*["232] — крикнул он гулким, словно эхо в горах, голосом и, схватив чемодан, выскочил из купе: — Быстрей, пожалуйста!

…Артамонов уловил во взгляде Павла тень сомнения.

— Тебя смущает высокое звание офицера интендантской службы? — спросил он.

— Да. В управлении снабжения, безусловно, знают всех интендантов в чине полковника, — сказал Павел.

— Могу тебя заверить, что ни начальник управления, генерал Вильчевский, ни его заместитель, генерал Домосоенов, никогда не сталкивались с полковником Наумовым — начальником тыла третьего армейского корпуса Западной армии адмирала Колчака.

— Где он сейчас?

— Погиб в февральских боях на реке Тобол. Таким образом, ты поедешь в Крым даже под своим именем… Если я не ошибаюсь, тебя знавали многие английские сотрудники Англо-Кубанского нефтяного общества как человека, близкого к семье инженера Джона Дайвера, а затем как переводчика.

— Да, по окончании коммерческого училища я некоторое время работал в этом обществе переводчиком.

— Замечательно. Если ты встретишься, например, со своим давним знакомым, а ныне работником английской миссии в Крыму… представляешь какие козыри получит от такой встречи полковник Наумов. — Артамонов показал на портфель. — Здесь ты найдешь все необходимые материалы. Освежи в памяти должностных лиц Англо-Кубанского общества — их отношения и многое другое, вплоть до нашумевшего дела по поводу спекуляции акциями. Внимательно просмотри документацию интендантской службы. Несколько дней поживешь в этой станице. Устроился хорошо?

— Неплохо.

Они пошли вдоль берега, густо поросшего сосняком, ракитником и красноталом. Артамонов говорил негромко, спокойно, как говорят о событиях, которые хотя и важны сами по себе, но не могут оказать определяющего влияния на общий ход борьбы.

— Учти одно важное обстоятельство: на Кубани и в Причерноморье свирепствуют белогвардейские банды — осколки армии генерала Морозова. Дело осложняется еще и тем, что на Кубань наложена продразверстка в шестьдесят пять миллионов пудов и объявлена принудительная закупка свыше шестидесяти тысяч лошадей для Западного фронта. Это, разумеется, не могло не сказаться на поведении казачьей верхушки. Часть ее потянулась в плавни и в горы. Там образовались местные банды. Движение по дорогам крайне опасно.

Возле крутого косогора Артамонов остановился, вытащил из своей полевой сумки схему расположения банд в тылу 9-й Кубанской армии и развернул ее. Павел обратил внимание, что зеленым цветом обозначены целые районы их действий, показана численность и названы фамилии командиров.

— Видишь, какая густая сеть банд, особенно южнее линии Тамань — Екатеринодар — Армавир — Пятигорск? Вот почему мне кажется, что до границы с Грузией тебе лучше ехать под видом корреспондента английской газеты. Это избавит от случайностей, если на поезд вдруг нападут. От Ростова до Невинномысска поедешь поездом, там тебя встретят и проводят до аула Тиберда, а затем наш проводник проведет через Клухорский перевал в Грузию. Связь с нами будешь держать по «сухумскому каналу».

Через несколько дней после этого разговора они снова встретились у тополиной рощи. Беседа была короткой, деловой. Артамонов убедился, что Павел хорошо подготовился к новому заданию. Свободно разбирается в документации и делах интендантской службы, легко ведет разговор о знакомых из Англо-Кубанского нефтяного общества. Даже слишком легко. Борис Владимирович посоветовал ему хотя бы немного «напрягать память», как это делает человек, вспоминающий события прошлых лет.

— Ну, что ж, неплохо, — заключил он. — Теперь посмотри внимательно на эти фотографии. Это твой связной Мефодий Кириллович Манов — извозчик, работает у нас давно, стар, но крепок. А это Гавриил Максимович Лобастов, управляющий имением «Мелас». Через него мы держим связь с крымским подпольем. Сейчас он один из руководителей подпольного центра. Человек сильной воли и большого ума. Он хорошо законспирирован. Запомнил?

— Да.

— Явкой «Мелас», — предупредил Артамонов, — воспользуешься только в самом крайнем случае.

Они обнялись. Борис Владимирович легко ударил Павла по плечу:

— Ну, давай, Павлуша…

— До свидания, Борис Владимирович.

— Помни, в любой борьбе выигрывает тот, кто упреждает. И еще одно: случайность — спутник разведчика. Больше шансов у того, кто лучше использует случайные обстоятельства.

2
На площади развернутым фронтом к памятнику адмиралу Нахимову стоят войска. Их ровные ряды огибают площадь и тянутся вдоль Екатерининской улицы. Против памятника толпятся большая группа высших чинов белой армии, гражданских ведомств и представители союзнических миссий. Балконы и окна окружающих зданий пестрят разноцветными платьями и костюмами, крыши усыпаны ребятишками. Все нетерпеливо посматривают в сторону Екатерининской улицы.

Со стороны морского собора послышался колокольный звон. Ему отозвались колокола с разных концов города.

— Владыка закончил обедню, сейчас начнется крестный ход, — сказал войсковой атаман Всевеликого войска Донского генерал Богаевский и, расправив на толстом животе складки гимнастерки, снял фуражку с круглой головы, перекрестился.

Солнце поднялось в зенит, когда крестный ход во главе с викарным епископом Вениамином и присоединившиеся к нему в пути крестные ходы из других церквей появились на Нахимовской площади. Послышались команды: «Равня-айсь!», «Сми-ирр-но!..» Войска замерли. Ряды линейных направляли потоки крестного хода так, что между ними и строем войск оставался широкий коридор, а пространство от памятника до колонных ворот на Графскую пристань было свободным.

Колокольный звон прекратился. Епископ Вениамин направился к установленному против памятника аналою. Молодой красивый владыка осеняет народ массивным золотым крестом. За ним шествует священник морского собора Макарий, облаченный в новую епитрахиль и фелонь. В его руках — икона святого Николая-угодника старинного письма, в золотой оправе, с ризой, расшитой жемчугом. Следом степенно вышагивает с киотом*["233] в руках дьякон Савелий. За ними тянется вереница священнослужителей со свечами и кадилами. От курения ладана в неподвижном воздухе стоит дым. Яркие лучи солнца раскрасили его в светлые тона. Над площадью плывут стройные, торжественные звуки церковного хора.

С другой стороны площади, от гостиницы «Кист», медленно и степенно идет правитель и главнокомандующий войсками юга России генерал-лейтенант Врангель. Его сопровождают начальник штаба генерал-лейтенант Шатилов, председатель правительственного сената Кривошеин… Офицеры в парадной форме чеченской дивизии несут огромный венок. На широкой трехцветной, как флаг Российской империи, муаровой ленте надпись: «Нахимову. В благодарность за пример героизма и самопожертвования. Врангель».

Главком подходит к аналою и останавливается перед епископом Вениамином. Его крупная голова с резкими чертами лица и тяжелым надменным взглядом возвышается над толпой. Черная черкеска плотно обтягивает сильное стройное тело.

Владыка взял из рук священника Макария икону и повернулся к Врангелю. Тот преклонил колено. Осенив его крестным знамением, владыка торжественно произнес густым басом:

— Дерзай, вождь! Ты победишь, ибо ты — Петр, что значит — камень, твердость, опора. Ты победишь, ибо сегодня день благовещания, что значит — надежда, упование. Ты победишь, ибо сегодня храмовой праздник церкви того полка, которым ты командовал в мировую войну.*["234]

После благословения состоялся молебен, а затем владыка обратился к войскам. Он говорил о тяжких страданиях, ниспосланных России свыше как искупление за грехи всех слоев русского народа.

— Сыны мои! — Епископ Вениамин взмахнул крестом, как мечом. — Благословляю вас на борьбу и подвиги во имя воскресения самодержавной России!

И двинулся вдоль строя частей, окропляя войска свяченой водой.

Казалось, Врангель весь поглощен церемонией. Но эта великая ектенья не проникала в его сознание. Он думал о своем.

«То, что генералу Фостикову удалось установить связь с большинством командиров повстанческих отрядов и частей бывшей армии генерала Морозова, застрявших в предгорьях Кавказа, — думал Врангель, — подтверждает верность моей идеи о возможности создания из нихударной группировки, которая… Боже мой, это же блестяще, и если все произойдет так, как задумано… Генерал Фостиков тонкий дипломат и серьезный организатор. Если все пойдет хорошо…»

Мысль о возможном захвате Дона и Кубани возбуждала и вызывала энергию, но не снимала глубокой озабоченности. Все эти дни Врангель не мог забыть сообщение о позорном предательстве Кубанской рады. Ему доложили, что «тифлисские сидельцы» — так он называл группу членов Кубанской рады, которые осели в Тифлисе, — отмежевались от него, объявив себя «самостийными». Председатель рады Тимошенко при поддержке товарищей председателя Султан Шахим-Гирея, Воротинова, Горовца и других протащили сумасбродные решения: «Во-первых, немедленное прекращение всяческой помощи Врангелю; во-вторых, организация сил кубанского народа для образования независимой демократической республики; в-третьих, договор с генералом Врангелем, заключенный Кубанским краевым правительством, признать недействительным… и, наконец, признать необходимым энергичную идейно-политическую борьбу с реакцией так же, как и с большевиками».

Ноздри прямого длинного носа главкома округлились, тяжелые веки взметнулись к надбровным дугам, в глазах вспыхнул гнев: «Классической формы болваны! Опасно то, что они могут возглавить повстанческое движение на Кубани. Нет сомнения, что ими будет предпринята попытка подчинить генерала Фостикова своему влиянию…»

В ряду офицеров, которым поручено возложить венки у памятника адмиралу Нахимову, стоит полковник Наумов.

…Прошло больше двух недель с того дня, когда американский пароход «Честер Вельси» бросил якорь в Севастопольском порту и Павел Алексеевич Наумов сошел на крымский берег. Солдат тут же отправили в карантин в район Михайловского равелина, где для них поставили палатки. Офицеров разместили в общежитии, оборудованном в большом приземистом доме с видом на Артиллерийскую бухту.

На другой день в карантин пришли два офицера из отдела кадров и два осважника*["235] в чине капитанов. Беседовали со всеми долго, обстоятельно. Затем попросили изложить письменно свои пожелания относительно дальнейшей службы и, собрав рапорты, уехали.

В тот же вечер материалы о вновь прибывших старших офицерах внимательно изучил начальник особого отдела штаба главкома полковник Богнар. Все они застряли в Причерноморье после разгрома армии генерала Морозова красными и знают друг друга. Их нетрудно проверить и через других офицеров этой армии, приехавших в Крым раньше. А вот как установить личность полковника Наумова?

«Может быть, кто-нибудь в упрснабе знает его», — подумал Богнар и позвонил Домосоенову.

— Господин генерал, не могли бы вы назвать кого-либо из руководящих офицеров интендантской службы из войск адмирала Колчака?

— Если не секрет, дорогой мой Ференц, уж не прибыл ли кто?

— Вы не ответили на мой вопрос, Антон Аркадьевич.

— Ну, разве уж самого начальника управления генерала Логунова да покойного Дибича, царство ему небесное.

— А начальника тыла третьего корпуса Западной армии?

— Нет. А теперь, батенька мой, извольте вы ответить на мой вопрос.

— Прибыл полковник Наумов, начтылкор Западной армии. Закончил Екатеринодарское коммерческое училище.

— Что ж вы тянете, милейший, — обрадовался генерал. — Где он сейчас?

— В карантине.

— Ну, слава богу, а то ведь не управление, а тришкин кафтан.

— Пока что допуск я ему дать не могу.

— Ференц Карлович, голубчик, это же управление снабжения, а не боевой штаб… Благодарствую за полезную информацию.

Трубка щелкнула и замолчала. Богнар перезвонил, но кабинет Домосоенова не отвечал.

Через полчаса генерал входил в здание, отведенное под офицерский карантин. Наумов представился как старший офицер карантина и доложил, что господа офицеры отдыхают.

— Рад, голубчик, встретить хозяйственника со специальным интендантским образованием, — доброжелательно улыбаясь, приветствовал Домосоенов. — Теперь, знаете ли, перевелись образованные хозяйственники. Одни спились, другие проворовались, а третьи уже далече… Давайте-ка в мой автомобиль, и поедем в управление. Ныне отдыхать грех, работы — уму непостижимо!

Добродушие и доверчивость этого седовласого и пышноусого генерала, на лице которого запечатлелись глубокие улыбчивые морщины, явились для Павла неожиданностью. Он готовился встретить на крымской земле лишь озверевших, осунувшихся от горечи поражений и кровавых потерь белогвардейцев.

Уехать им сразу не удалось. Стоило полковнику взять чемодан и вещевой мешок, как перед ним возникла молодая женщина в белоснежном халатике и чепце. Ее светлые волнистые волосы спадали на узкие, чуть покатые плечи, красивое лицо было строгим и озабоченным.

— Отлучаться, господин полковник, во время карантина не разрешается, — сухо сказала она.

— Разрешите представиться. Полковник Наумов Павел Алексеевич. Чье распоряжение я должен выполнить?

— Я врач-эпидемиолог Строганова… А выполнять вы должны приказ главнокомандующего о порядке прохождения карантина.

К ним подошел генерал Домосоенов.

— Татьяна Константиновна, голубушка вы моя, здравствуйте! Что же это вы совсем забыли о нас. Моя Лизонька уже неоднократно спрашивала. Или компания стариков вам неинтересна?

— Ну что вы, Антон Аркадьевич, — улыбнулась Строганова, и лицо ее сразу стало милым и приветливым.

Генерал удовлетворенно хмыкнул:

— Вот и чудесно. Завтра же ждем вас вечерком посидеть у самоварчика. Хорошо?

— Хорошо, Антон Аркадьевич.

— А теперь, Танечка, разрешите мне вызволить этого молодого полковника из карантина. А то ведь запекут его в какую-нибудь конно-пулеметную команду. Будьте и для него ангелом-спасителем. Убедительно прошу вас об этом. Ответственность беру на себя.

Таня внимательно посмотрела на генерала и скупо кивнула:

— Завтра с утра, Антон Аркадьевич, не раньше.

— Сдаюсь, сдаюсь, — шутливо поднял руки генерал. — Ваши строгие порядки я хорошо помню еще по екатеринодарскому госпиталю. Но именно им и вашим умелым рукам, Танечка, я обязан своим скорым выздоровлением… Лизонька так и говорит: «Если бы не Танюша, еще неизвестно, чем бы все кончилось…» Ну, что ж, наша непреклонная Татьяна Константиновна, тогда разрешите нам с полковником Наумовым побеседовать в вашем кабинете.

— Это можно, Антон Аркадьевич, — улыбнулась Таня.

В небольшой комнатушке стояли массивный стол, кресло и три венских стула. В углу на этажерке — в керамической вазе букет свежих роз и флоксов.

Генерал грузно опустился в кресло и жестом пригласил Наумова сесть к столу.

— Вы, Павел Алексеевич, не думайте, что сразу-таки обрели мое расположение, — сказал он. — То, что я вот так заинтересованно… В кавалерии да и в пехоте опытных кадров — пруд пруди. А в органах снабжения их нехватка превеликая.

— Господин генерал, я буду рад приступить к исполнению служебных обязанностей в любой должности, — с готовностью предложил полковник.

— Что вы, голубчик, на должность не сразу… Формальности, знаете ли, разные. Эти контрразведчики в каждом прибывшем видят большевистского шпиона. А кто назначается для работы в крупных штабах, того проверяют особенно. Изощряются, знаете ли, каждый на свой вкус.

— Я понимаю необходимость проверки, но пребывать в праздном безделье в то время, когда другие работают на пределе человеческих возможностей…

— Могу успокоить вас, Павел Алексеевич. Пока оформляется допуск, вы будете выполнять мои личные поручения, казенного характера, разумеется. Как видите: Богнар — не бог нам. — Генерал улыбнулся нечаянному каламбуру.

— Благодарю вас, ваше превосходительство.

С этого момента беседа вошла в русло конкретных дел. Домосоенов рассказал Павлу Алексеевичу о предстоящей работе, об особенностях снабжения войск в условиях отсутствия собственной военно-экономической базы, о недостатке транспортных средств, о преступно низкой производительности погрузочно-разгрузочных работ…

— К великому сожалению, история ставит перед нами слишком много проблем, но прискорбно мало выделяет средств для их решения.

— Ваше превосходительство, мне представляется, что военно-экономической базой нашей священной борьбы является экономика всех стран Согласия. Ведь, в сущности, мы являемся их передовой ударной группировкой. В этом смысле наш военно-экономический потенциал мощнее, чем у Советов.

— Позвольте заметить вам, дорогой Павел Алексеевич, что армия способна побеждать только отечественным оружием.

— Истинные патриоты России, господин генерал, готовы использовать любые средства для борьбы до конца.

Генерал поморщился и, внимательно глядя на Наумова из-под густых с проседью бровей, сказал:

— Надо драться, но не обманывать себя. Русские люди слишком склонны быстро переходить от отчаяния к радужным надеждам, часто необоснованно. — Он медленно, устало поднялся, удерживая Наумова жестом на месте. — Прошу вас, Павел Алексеевич, как только устроитесь, поезжайте на Графскую пристань. Там надо организовать отправку грузов в Феодосию, для британских пулеметных курсов. Именно организовать. Работы на пристани вообще ведутся из рук вон плохо.

— Ваше превосходительство, на мой взгляд, там необходимо…

Генерал поднял руку:

— Ох уже мне эти энтузиасты!.. Сначала, батенька мой, побывайте там, присмотритесь, а уж затем продумайте, что необходимо сделать.

— Наша команда, господин генерал, выгружалась на Графской пристани, выгружалась недопустимо долго, и я имел возможность присмотреться.

— Любопытно, любопытно. Вот уж поистине: пришел, увидел, победил. Ну-с, что же вы там увидели, батенька мой? — Густые брови генерала приподнялись, выражая интерес и внимание.

…Утром генерал Домосоенов позвонил начальнику контрразведки и попросил ускорить оформление допуска к секретной работе на полковника Наумова.

— А вы, Антон Аркадьевич, его хорошо знаете?

— Познакомился только вчера вечером, но, смею вас заверить, достаточно хорошо. Кстати, дорогой Ференц, я уже поручил ему руководство работами на Графской пристани. Видимо, завтра он и начнет…

— Позвольте, ваше превосходительство, — полковник перешел на официальный тон, — без проверки… Да это же прямое нарушение приказа главнокомандующего.

— Прежде всего, господин полковник, — ответил Домосоенов, не пытаясь скрыть недовольства тоном контрразведчика, — то, что находится на пристани, знают не только портовые рабочие, ездовые, а весь Севастополь. Кроме того, полковник Наумов взялся устранить в порту беспорядки и значительно ускорить погрузочно-разгрузочные работы. Его предложения в этом смысле заслуживают серьезного внимания. Кстати, вы приписывали все красным саботажникам, а полковник Наумов — неправильной организации работ.

— Одно другого не исключает, — сухо произнес Богнар и спросил: — Где сейчас Наумов?

— Устраивается в гостинице «Кист», но должен заехать в управление, чтобы оформить документы.

— Прошу вас, ваше превосходительство, предоставить мне возможность побеседовать с ним.

— Разумеется. Между прочим, ваш новый подопечный может быть вам полезен не в меньшей мере, чем те, услугами которых вы пользуетесь… Он недурно разбирается в коммерческих делах.

Домосоенову было известно, что шеф контрразведки добывает экспортные свидетельства, по которым вывозятся на шхуне «Ютурна» крупные партии ценных товаров. Экспортер из ведомства торговли и полковник Богнар довольны друг другом.

Намек Домосоенова был понят.

— Благодарю вас, Антон Аркадьевич, за добрый совет. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы возможно скорее проверить Наумова и оформить допуск.


Через некоторое время Богнар уже входил в гостиницу.

Беседа, вернее — допрос велся недолго, но стоил обоим много сил.

— Полковник Наумов, Павел Алексеевич? — спросил Богнар, едва показавшись в двери занимаемого Наумовым номера.

«Полковник Богнар», — догадался Павел. Он его таким и представлял по фотографии, которую показывал ему в Ростове Артамонов: молод, порывист, даже стоит, чуть подавшись вперед. Гладко причесанные с отблеском волосы и вытянутый вперед подбородок усиливают это впечатление. А смотрит — будто целится из нагана.

— С кем имею честь?

— Кому принадлежало это имя до того, как вы его присвоили? — с предельной прямолинейностью спросил Богнар, не оставляя сомнений относительно характера беседы-допроса.

— Моему отцу — инженеру Англо-Кубанского нефтяного общества.

— Где вы служили последнее время?

— Начальником тыла третьего корпуса Западной армии адмирала Колчака.

— Не долго ли вы добирались до нас?

— Я был ранен в последних боях на реке Тобол в середине февраля, когда у вас на юге также все было предопределено. О том, что войска генерала Деникина отошли в Крым, я узнал в лазарете. Нас хотели перебросить в Верхнеудинск, а затем через Кяхту — в Монголию, в войска генералов Унгерна и Резухина. Я бежал из лазарета. Что было дальше — долгий разговор.

— О-о! Тут уж гарантия, что на запрос о вашей личности ответа не последует. Почему вы не продолжали борьбу там, на востоке, а избрали путь более опасный?

— Меня не устраивала эмиграция в Китай. Азиаты, знаете ли…

— Назовите командира и начальника штаба этого корпуса.

Наумов улыбнулся и перечислил всех должностных лиц.

— Вам, полковник, не повезло, — с твердой определенностью сказал Богнар. — Офицеры, личность которых мы не можем установить с предельной достоверностью, на работу в крупные штабы не допускаются. А чтобы на проверку не тратить зря времени, прибывающих из Средней Азии, Прибалтики и Сибири направляем в боевые части.

Полковник Наумов твердо, в тон ему, ответил:

— А кто вам сказал, что я стремлюсь попасть обязательно в ставку. Я готов ехать куда угодно, но в соответствии со своим званием и занимаемой должностью. — Он резко поднялся. — Если ваш принцип комплектования не позволяет правильно использовать опытные офицерские кадры в целях нашей борьбы, я готов стать в боевые порядки атакующих войск.

Богнар улыбнулся, обнажив мелкие белоснежные зубы и крупные десны. В следующее мгновение улыбка исчезла, и глаза его снова прицелились в Наумова:

— Браво, полковник, брависсимо! В ваших словах прозвучали независимость, достоинство и воинский патриотизм… Честь имею!


…Павел, мысленно «прокручивая» события этих двух недель, с нескрываемым интересом разглядывал Врангеля. На ум пришли слова генерала Домосоенова: «Если вы, батенька мой, не видели нового вождя нашей многострадальной армии, идите на торжественный молебен. В такое время взвалить на себя тяжкое бремя великой ответственности за судьбы священной борьбы против взбунтовавшейся черни может только человек, отмеченный милостию божией. Печать ее лежит на его лице».

«Да, в нем есть что-то необычное, — подумал Павел. — Массивный подбородок? Слишком длинная шея?… А уши! Без мочек, заострены кверху, огромны и прижаты, как у норовистого жеребца… Ну и, конечно, позер — стоит, будто перед объективом фотоаппарата».

Епископ Вениамин вернулся к аналою. Раздались воинские команды. Полки гулко отстучали шаг на месте и перестроились в резервный порядок. Главнокомандующий поднялся по ступеням к памятнику адмиралу Нахимову и обратился к войскам и к народу, собравшемуся на площади:

— Слушайте, русские люди! — начал он резким властным голосом и высоко вскинул руку. — Слушайте, за что мы боремся… За поруганную веру и оскорбленные святыни!.. За прекращение междоусобной брани!.. За то, чтобы русский народ сам выбрал бы себе хозяина!.. Я верю, что господь не допустит гибели правого дела. Зная безмерную доблесть войск, я непоколебимо верю, что мы дождемся светлого дня возрождения единой неделимой России… Помогите мне, русские люди, спасти родину!

Главнокомандующий закончил речь, и церковный хор грянул: «Ныне прославишься, сын человеческий…»

Началась церемония возложения венков. Офицеры, несшие первый венок, подошли к памятнику и замерли. Врангель прикоснулся к венку.

В течение апреля главнокомандующий возложил венки к памятникам прославленным флотоводцам Лазареву, Корнилову, Истомину и другим героическим россиянам. И всякий раз в его душе крепла уверенность, что роль, отведенная ему самому в истории многострадальной родины, позволит благодарным потомкам воздвигнуть еще один памятник. Ему.

Врангель представил этот памятник в бронзе, на массивном постаменте именно здесь, на этой площади. Памятник Нахимову уже теперь можно перенести на Малахов курган — туда, где адмирал был смертельно ранен. Стоит же памятник адмиралу Истомину в том месте Камчатского люнета, где он погиб…

Последним был возложен венок от начальника управления снабжения генерал-лейтенанта Вильчевского. Сделать это было поручено генералу Домосоенову и полковнику Наумову.

Возложив венок, Наумов отошел к группе офицеров, составивших «второй эшелон» свиты главнокомандующего, и стал наблюдать за продолжением церемониала. Готовилось установление иконы святого Николая-чудо-творца.

…Подойдя к памятнику адмиралу Нахимову, дьякон Савелий поставил киот у основания постамента и помог его преосвященству установить в него икону. Наблюдая за этой церемонией, Павел не заметил, как к нему подошел полковник Богнар.

— Не правда ли, господин полковник, великая ектенья возбуждает патриотические чувства?

Их взгляды встретились: напряженный, с прищуром — Ференца Богнара и открытый, спокойный — Павла Наумова.

— Видите ли, — ответил Наумов, — у меня великая ектенья возродила веру в то, что, как сказал главнокомандующий, «господь не допустит гибели правого дела».

— Вот именно, — согласился Богнар и тяжело вздохнул. — Не знаю почему, но меня не покидает чувство обеспокоенности. Все кажется, что сегодня может произойти что-то такое…

— Это естественное состояние человека, на котором лежит тяжкое бремя ответственности. Вам, должно быть, кажется, что может произойти диверсия?

— Нет, это исключено. Все подходы к бульвару перекрыты. В этих условиях диверсия — самоубийство.

Он повернулся в сторону и подал знак рукой. К нему тотчас подбежал человечек в сером клетчатом костюме и шляпе канотье.

— Вы внимательно осмотрели венки при их изготовлении и у памятника? — спросил Богнар.

— На ощупь-с, господин полковник, на ощупь-с, каждый листик со вниманием-с. Не извольте сомневаться, — угодливо просвиристел шпик и, вытащив из заднего кармана платок, вытер мгновенно вспотевшее кругленькое личико и туго закрученные усики.

— А икону?

— Внешне-с, господин полковник, только внешне-с.

Батюшка сами устанавливали и не дозволили. Не смей, говорят-с, греховодник этакий, к божественному лику притрагиваться. Я ему: «Это приказ лично их высокоблагородия полковника Богнара». А он: «Сгинь, еретик поганый, прокляну!»

— Идите на свое место! — раздраженно бросил Богнар.

Шпик юркнул в толпу. Богнар беспокойно посмотрел по сторонам, ища кого-то. Потом взял Наумова за локоть и доверительным тоном сказал:

— Послушайте, Павел Алексеевич, я не могу отойти от главкома, а этим идиотам доверять, как вы сами убедились, нельзя. «Батюшка не дозволили, прокляну, говорит-с», — передразнил Богнар своего шпика. — Не смогли бы вы подойти к иконе на поклон и заодно осмотреть ее. Вы знаете, у меня возникло подозрение.

Наумов удивленно посмотрел на контрразведчика.

— Господин полковник, но ведь перед священником встал выбор выполнить или ваш приказ, или требования церковного катехизиса. Он, наверно, предпочел последнее. Нельзя же в этом видеть предательство.

— Но и не видеть нельзя, — зло оборвал Богнар. — Мы уже изволили просмотреть, как революция взорвала Российскую империю. Могу я на вас рассчитывать или нет?

«Удивительно прямолинейный и наглый тип», — подумал Павел и, заставив себя улыбнуться, сдержанно-шутливо ответил:

— Вы меня убедили.

Осмотр киота — дело несложное. Но как трудно найти правильное решение. «Можно, конечно, обмануть внимание святых отцов, — думал Павел, — но не вызовет ли эта ловкость подозрения у Богнара? Лучше, пожалуй, сделать это неуклюже». Павел подошел к иконе, опустился на колено и быстро оглянулся: «Отец Макарий не проявляет ни удивления, ни возмущения. Да и дьякон не очень-то реагирует. Так только, косит глазом. Но почему тогда не дали проверить этому человечку в клетчатом костюмчике и шляпе канотье?»

Подал на себя киот. Снял крючки с петель, открыл дверцу и глянул за икону. То, что Павел увидел за ней, заставило его проявить большое усилие воли, чтобы сохранить спокойствие. В ящике были уложены пакеты взрывчатого вещества и вмонтирован часовой механизм, стрелки которого показывали «4:00». Он посмотрел на свои часы.

«Значит, сейчас должен произойти взрыв! Куда перевести стрелку? Если бы она не совместилась с роковой цифрой „4“, то было бы ясно, откуда она приближается». В груди похолодело, как у человека, который приставил к виску ствол нагана с последней пулей. Павел резко повернул головку влево. По телу с головы до пят хлынул поток мелких колючих льдинок. Мышцы напряглись. Он замер в ожидании взрыва… «Пронесло!» И сразу льдинки растаяли и потекли по груди и спине горячими струйками, расслабляя тело. Все это длилось мгновение. Павел быстро оторвал провод, соединяющий часовой механизм со взрывателем, и закрыл киот. Потом он тяжело поднялся, расправил плечи, грудь и медленно направился к Богнару.

Мысль его работала с предельным напряжением. «Киот нес дьякон. Он не мог не чувствовать его тяжести. Он знал, какой груз несет. Значит… мина — дело рук дьякона. Но ведь взрывом могло разнести в клочья его самого… Впрочем, к моменту взрыва дьякон мог отойти за памятник… Однако он не сделал этого!.. Почему?»

И вдруг в его сознании всплыли слова Домосоенова: «Эти контрразведчики в каждом прибывшем видят большевистского шпиона. А кого назначают в штабы, проверяют основательно. Изощряются, знаете ли, каждый на свой вкус».

«„Изощряются каждый на свой вкус…“ А что если все это инсценировано с целью проверки? Надо доложить все, как есть… Но, возможно, какая-то подпольная группа готовила покушение?.. Доложить — значит провалить ее».

Богнар возник перед ним неожиданно. Павел видел, что губы контрразведчика шевелились, но слова не достигали сознания Павла, будто вязли в невидимой пелене. Усилием воли он заставил себя сосредоточиться.

— Что вы сказали? Ах да. В своих предположениях вы оказались правы, полковник Богнар. Прикажите сохранить икону как вещественное доказательство попытки покушения на жизнь главнокомандующего.

— Мина?

— Я обезвредил ее. Часовой механизм должен был сработать в шестнадцать часов.

— Благодарю вас. В интересах расследования прошу об этом пока никому не говорить.

— Не беспокойтесь.

— А вы начинаете нравиться мне, Павел Алексеевич. — Богнар показал свои крупные десны. — Если вам потребуется моя помощь или просто добрый совет, вы ведь человек новый, милости прошу в мою обитель. Мое управление располагается в здании бывшей гостиницы «Гранд-отель». Ну, а если у меня возникнет потребность обратиться к вам с просьбой — не обессудьте, когда я зайду в управление торговли.

— Если это не будет относиться к вашей профессии — пожалуйста.

— Почему же, вы только что доказали свои незаурядные способности и к ней!.. Однако заверяю, что с подобными просьбами я обращаться к вам не буду. Но лишь с подобными… — многозначительно произнес Богнар и пристально посмотрел на Наумова.

— Если вы, господин полковник, — сказал Павел с той холодной официальностью, которая не оставляла сомнения в искренности сказанного, — надеетесь на то, что вам удастся взвалить на меня сбор, систематизацию и анализ документов, отражающих торговые операции наших зарубежных союзников…

— Нет-нет, — поспешил успокоить его Богнар, — это функции управления зарубежной разведки, которую возглавляет полковник Гаевский. Мои потребности иного порядка… Честь имею!

Выбравшись из расползавшейся толпы военного и гражданского люда, Наумов неторопливо пошел к гостинице «Кист». Шалый ветер, насыщенный ароматом можжевелово-дубовых лесов и сочных трав, освежил вспотевшее лицо Павла.

3
Удобное место у исторической Графской пристани, красивое здание с колонным парадным подъездом, длинные балконы с видом на море и залив, отличная немецкая кухня ресторана — все это делало гостиницу баварского немца Киста наиболее привлекательной в Севастополе. В ней останавливались, главным образом, представители иностранных миссий: американской, английской, французской, польской.

Полковник Наумов определился в гостинице по протекции генерала Домосоенова. Скромная комната в конце второго этажа не могла удовлетворить Павла Алексеевича. Но он надеялся вскоре снять отдельную квартиру.

Войдя в комнату, Павел плотно закрыл дверь и внимательно осмотрелся: комод с резной отделкой, стоящий слева у глухой стены, кабинетный стол у окна, стулья, деревянная кровать; на столе — письменный прибор, лампа «молния», новая пачка папирос местной фабрики Стамболи и несколько книг на английском языке — все на своих местах. Но где тот крошечный клочок папиросной бумаги, который положил возле книг, перед тем как уйти. Павел проверил: стоило поднять книги и даже осторожно опустить на место, все равно он неизменно сдувался со стола. Значит, книги кто-то брал. Ведь окна плотно закрыты и сквозняка нет. Он наклонился к дверце стола. Подозрение подтвердилось. Волоса, прищемленного дверцей левой тумбы стола, на месте не оказалось. Дверцу кто-то открывал. Многие, только ему известные приметы говорили о том, что комната подверглась осторожному обыску.

Значит, его все еще проверяют… Павел подошел к окну и мысленно проследил весь свой путь до Севастополя. «Нет, тут все в порядке… Просто Богнар решил быстрее проверить меня. И обыск, и эта инсценировка с иконой… Конечно, это была типичная инсценировка!.. Но, кажется, все прошло благополучно. Во всяком случае, Богнар даже дружески улыбнулся, приглашал к себе… Да, а что он бормотал насчет своих потребностей?.. Может, задумал какую-нибудь коммерческую операцию и хочет втянуть в нее новичка?..»

Павел разделся, лег в кровать и, чтобы отвлечься, успокоиться и отдохнуть, заставил себя думать о том счастливом времени, которое занимало в его памяти самое светлое место.

Он был совсем мальчишкой, когда отец вернулся с русско-японской войны. Зная его до сих пор больше по фотографиям, Павел очень быстро привязался к отцу и удивлялся, как он мог обходиться так долго без возникшей между ними дружбы.

Отец устроился работать в Англо-Кубанском нефтяном обществе сначала слесарем гаража, а затем шофером, возил инженера Джона Дайвера.

Как-то в середине дня отец заехал домой и сказал сыну:

— Хочешь покататься на автомобиле?

Об этом можно было и не спрашивать. Паша рванулся было к двери, но отец остановил его:

— Надень, сынок, новую рубашку и приведи себя в порядок. Ты приглашен на день рождения Ринга — сына господина Дайвера.

— Давай, мамочка, скорей. Ну, чего ты стоишь? Давай же, — сияя от счастья, твердил Паша.

Мать удивленно смотрела на сына. Обычно его с трудом можно было заставить надеть новую рубашку и брюки, а теперь сам спешит.

Наконец застегнута последняя пуговица рубашки, и Паша сидит в машине. Со всех сторон на него с завистью смотрят мальчишки и девчонки соседних домов.

С сыном Дайвера — Рингом они оказались одногодками. Родители привезли Ринга в Россию, когда ему было пять лет. В день их знакомства с Павлом ему исполнилось двенадцать. Мальчики подружились. Мать Ринга скуки ради начала давать товарищу сына уроки английского языка. Не обремененная заботами, она учила Павла английским словам, однако способности мальчика увлекли госпожу Дайвер, и занятия стали каждодневными. Паша много и охотно занимался и вскоре мог свободно разговаривать по-английски.

Отец радовался этому:

— Учись-учись, сынок, английскому, больше читай. Рабочий люд разные языки знать должен. Тогда легче будет пролетариям всех стран объединяться, — и он ласково взъерошил волосы сына.

«Хорошее это было время… — Павел с трудом оторвался от воспоминаний. Взглянув на часы, он быстро собрался и вышел из номера. — Сегодня возможна встреча со связным».

…Со стороны Графской пристани доносился шум лебедок, цепей, крики команд в рупор: «Майна!», «Вира!» — там шла разгрузка американского и английского пароходов с военными грузами. Виден был только нос американского судна «Сангамон». Павел повернул направо, пересек площадь и пошел вверх по Екатерининской улице.

Это была центральная улица Севастополя, с дорогой из каменной брусчатки; по углам — газовые фонари, посередине — одноколейный трамвайный путь, места для разъезда встречных трамваев. Впереди виднелся «Гранд-отель».

Павел вспомнил приглашение полковника Богнара: «Милости прошу. Мое управление — в здании „Гранд-отеля“».

«Надо же такому случиться, — усмехнулся он, — условное место оказалось возле обители самого Богнара. Вот уж поистине: случайность — спутник разведчика, как говорит Артамонов».

На первом этаже гостиницы, обнесенном верандой, был ресторан. Второй этаж и третий, видимо, занимало управление контрразведки. Судя по тому, что часовой стоял у калитки, вход в управление был со двора.

— Э-гей! По-бере-гись! — послышался окрик извозчика.

Павел остановился на краю тротуара, быстро огляделся и поднял руку.

— Тпру! Куда прикажете доставить вашвыскобродь? Жеребец молодой, резвай — автомобиль обгонит, ей-богу.

В угодливом взгляде извозчика — радостное возбуждение и настороженность. Услышав пароль, Павел сдержанно улыбнулся, не спеша сел в пролетку.

— Превосходно, старик, пополощи-ка гриву на ветру, — сказал он извозчику слова отзыва.

Старик встрепенулся, задорно подбил снизу пышную бороду и скороговоркой ответил:

— Пополощу, вашвыскобродь, пополощу. И хвост, и гриву.

— Отвези-ка меня, Мефодий… — Наумов сделал паузу и вопросительно посмотрел на извозчика.

— Кирилыч, — подхватил тот, — седьмой десяток Мефодием Кирилычем величают, из древа Мановых.

— Очень приятно, Мефодий Кириллович. По Екатерининской до площади Новосильцева, а затем обратно к пристани Российского общества пароходства и торговли.

— Это мы разом. Э-гей, милай! — Кирилыч хлопнул вожжами по вспотевшим бокам коня. Тот рванулся вперед, и пролетка под мягкий перезвон колокольчиков покатилась по мостовой. — Ну, слава те, господи, дождался вас. — Он попридержал коня, перевел его на спокойную рысь и повернулся к Наумову: — Как устроились, Павел Алексеевич, так, что ли, величать-то? — спросил он.

— Временно в гостинице «Кист». Потом подыщу квартиру.

— Ну, устраивайтесь, определяйтесь, а я буду ездить, как, стало быть, положено по ентому расписанию, и там, где указано.

— Хорошо. Передайте через Лобастова в Ростов, что генерал Домосоенов поставил вопрос о моем назначении в управление снабжения при главкоме. И еще одно. На возложении венков Нахимову полковник Богнар поручил мне проверить икону, установленную дьяконом у основания монумента. В киоте я обнаружил мину с часовым механизмом. В последнее мгновение я успел обезвредить мину. О чем и доложил Богнару.

Мефодий Кириллович оглянулся и пристально посмотрел на Наумова. Павел понял, что его сообщение насторожило связного.

— Как эт вас угораздило познакомиться с ним?

— Офицеры, назначаемые в центральные органы управления и крупные штабы, тщательно проверяются контрразведкой. А теми, кто намечен на ответственные должности, занимается сам Богнар.

— Ну и ну-у, — протянул Кирилыч, — дьякон, говорите, установил икону?

— Да. Но я подозреваю, все это сделано лишь для того, чтобы проверить меня.

— Динамитом не шутят. А ежели бы она взорвалась?

— Я думаю, что вместо взрывчатого вещества была заложена какая-нибудь имитация.

— Эт мы узнаем… Митация…

Павел подробно рассказал Манову о своих подозрениях, догадках и попросил его доложить об этом Лобастову.


Около здания гостиницы «Гранд-отель» остановился автомобиль. Из него выскочили двое в черных гражданских костюмах. Вслед за ними дьякон Савелий, какой-то помятый и крайне растерянный. Его сопровождал офицер контрразведки.

Две пожилые женщины в белых платках остановились на углу у тумбы с объявлениями. Глаза их удивленно расширились. Они почти одновременно запричитали: «Подумать только, арестован священнослужитель!» А рядом старуха проворчала:

— Ишь, оборотень проклятущий!

— Заткнись, старая, и скрипи отсюдова, — оборвал ее мужчина со станком для точки ножей.

Старуха хотела было накинуться на обидчика, но, увидев его злые глаза, прикусила язык и засеменила прочь.

— Точу ножи, ножницы-ы, казачьи клинки, и тещины языки, и девичьи ноготки… — бойко закричал точильщик и, подойдя к часовому, спросил: — Узнай-ка, браток, может, надо что поточить?

— Ну-ка, проваливай быстро! А то я тебе покажу такого братка, всю родню забудешь.

Точильщик пожал плечами. Он расположился невдалеке от часового. Вынул десяток ножей, ножниц и даже две бритвы и приступил к делу. Работал неторопливо, основательно, изредка поглядывая на здание контрразведки, возле которого по-прежнему стоял «крайслер».

…Едва дьякон переступил порог кабинета полковника Богнара, как в его фигуре произошли резкие изменения: он обрел офицерскую осанку и твердость голоса.

— Мне стоило, господин полковник, больших усилий добиться от руководства подпольной организации разрешения провести так называемую диверсию у памятника Нахимову. Это тем более трудно, что я не имею с ним непосредственного общения. А теперь еще этот арест…

Полковник Богнар встал из-за стола и, улыбнувшись, сказал:

— Не продолжайте. Я знаю, что вы мне скажете, господин штабс-капитан. Арест не повредит вашей конспирации, а тем более служению религии. Наоборот, православный люд возвышает мучеников в своей сердобольной душе и считает их самыми верными носителями божественной благодати. Через час вы будете доставлены обратно, и мой представитель публично принесет вам свои извинения. Я высоко ценю ваши усилия, и они будут достойно отмечены.

— Благодарю вас. Но скажите, господин полковник, какой смысл ставить в столь сложное положение своего агента, если все можно было сделать проще. Подослать одного из своих работников с какой-нибудь адской машиной…

— Что вы, штабс-капитан! Нам просто повезло, что ваше задание совпало с приездом Наумова. Как не воспользоваться этим?! Только предельная правдоподобность может убедить противника, что это не проверка. К тому же я уверен, если даже Наумов и агент Москвы и его здесь ждали, то в предполагаемом центре заинтересуются: готовилось покушение. А раз им станет известно, что покушение — дело рук одной из подпольных групп, то они обязательно начнут проверять Наумова. Вот тут и мы легко включимся в систему их работы, раскроем всю сеть.

Салонов глубоко вздохнул, прижал руку к груди:

— Извините, господин полковник, сердце пошаливает…

Богнар налил из графина стакан воды и подал ему.

— Благодарю вас. Если позволите, я посижу в кресле, отдышусь.

Богнар участливо посмотрел на штабс-капитана:

— Отдыхайте, о делах — ни слова.

— Какой уж тут отдых, — возразил Салонов ослабевшим голосом и, стараясь глубоко дышать, продолжал — То, что вы, господин полковник, сказали, очень сложно и не очень понятно. Наумова можно взять под наблюдение в любом случае.

— Ну, нет… Я и теперь мучительно думаю, откуда высвободить несколько человек для наблюдения за ним. А для раскрытия вражеской агентурной сети надо создавать оперативную группу…

— Неужели мы так бедны людьми?

— У меня еще никогда не было такой многочисленной организации. Но, увы, никогда еще не было столько работы. Сами подумайте: в Крым едут офицеры со всего белого света. Комплектуются новые части и штабы. В горах — десятки партизанских отрядов, в городах — подпольные группы…

Он замолчал, резко повернулся к дьякону и, прицелившись в него взглядом, быстро сказал:

— Кстати, вы до сих пор никого не выявили. Вас стремятся использовать, но держат в полной изоляции.

— Связной, от которого я получаю указания, утверждает, что после провалов в подполье ввели систему, при которой каждый знает только свою «правую и левую руку».

— Разумеется, если не считать руководящего центра, диверсионных и боевых групп, партизанских отрядов. Вы должны возможно быстрее добраться до их ядра.

— Надеюсь, что после операции с попыткой покушения на главкома мое положение в красном подполье значительно улучшится. А для этого вы должны установить за мной слежку.

— Браво, штабс-капитан! — Богнар щелкнул пальцами. — Агенты подпольной организации заметят, что мы за вами следим, и проникнутся к вам абсолютным доверием… Ну, как вы себя чувствуете?

Уже хорошо.

Дьякон Савелий Салонов вышел из подъезда степенно, с высоко поднятой головой. Вся улица уже знала о случившемся. В домах напротив еще заметно колыхались занавески.

— Ишь ты, открестился, отмолился или откупился? — говорили в одном доме.

— Не было еще такого, чтобы священнослужителя — под арест. Это все коммунисты ему подстроили. Ни царя, ни бога не милуют, — говорили в другом.

И поползли разные слухи по городу.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1
Пристани Российского общества пароходства и торговли напоминали развороченный муравейник. Грузчики в накинутых на голое тело брезентовых наплечниках упруго ступали по сходням. Пароход «Фабари» прибыл из Нью-Йорка с грузом пулеметов «кольта», винтовок, несколькими миллионами патронов, инструментами для ремонта боевой техники и другим военным имуществом.

У соседнего причала стоял пароход под английским флагом. Из его трюмов выкатывались полевые орудия, зарядные ящики, лотки со снарядами, выгружались упакованные в ящики запасные части для авиационных моторов «хэвиленд», «ариэйт», «сидней пума» и даже к самым новейшим, четырехсотсильным «либерти».

«Надо непременно выяснить, какие прибыли артиллерийские системы и куда они будут направлены, — подумал Наумов. — Но как? Информация между отделами и управлениями запрещена. Хорошо бы иметь в порту среди подразделений охраны своего человека. Он мог бы сообщать о прохождении наиболее важных грузов. Ведь каждый груз имеет свой типовой формат ящиков, а в ящике определенное количество патронов, или винтовок, или гранат. Достаточно взять под контроль всего два порта, связанные с севером полуострова железной дорогой…»

Вдоль стен пакгаузов между дверями высились штабеля ящиков, бочек, мешков, прикрытых брезентом. Павел медленно шел и по-хозяйски осматривал эти штабеля — с амуницией, фуражом и другим имуществом, которые теснились по всей пристани, образуя узкие коридоры, пока не оказался на площадке, где сгрудились подводы транспортного подразделения.

У крайнего пакгауза распоряжался пожилой сутуловатый офицер. Увидев полковника, он одернул гимнастерку — это, однако, не сделало его выправку молодцеватой — и направился навстречу, пытаясь держать строевой шаг. Можно было сразу определить, что офицер не кадровый и даже не из интендантов, которые любят и умеют блеснуть строевой выправкой.

— Командир транспортной роты капитан Верба, — представился офицер и доложил: — Отгружаем продовольствие для британских пулеметных курсов и Константиновского военного училища…

Полковник Наумов остановил его жестом руки:

— Давайте постоим и понаблюдаем за погрузкой.

От широких дверей пакгауза до сходней парохода тянулась цепочка солдат с грузом, навстречу им — без груза. Шли они с опущенными плечами, в пропитанных потом гимнастерках.

Вдруг Павел увидел очень знакомое лицо. Белобрысый, веснушчатый солдат вышел из пакгауза с ящиком папирос, смотря под ноги идущему впереди. Павел всмотрелся внимательнее — да, это тот самый паренек…

«Там, на Кубани, он вряд ли обратил на меня внимание, но можно ли за это поручиться?» — подумал Наумов и отвернулся к штабелям.

Капитан Верба уловил изменение в настроении полковника и поспешил доложить:

— Не извольте беспокоиться, господин полковник, я их на третьи сутки без отдыха оставлю, но…

— При такой организации погрузочных работ, капитан, — резко оборвал его Наумов, — в сроки, отведенные приказом, вы не уложитесь.

— Мы в эти сроки никогда не укладывались, господин полковник, невозможно уложиться.

Наумов вызвал коменданта порта. Им оказался холеный морской офицер. Густая седина удлиненных висков и белоснежная манишка резко выделялись на фоне черной, хорошо подогнанной формы. Подойдя к Наумову, офицер манерно вскинул ладонь к козырьку фуражки и представился:

— Комендант порта капитан второго ранга Горзон-Стальский. — Опустив руку, добавил: — Лев Авраамович, если угодно.

Предъявив коменданту документы, полковник Наумов выразил уверенность, что они найдут доброе начало для согласованной работы.

— Меня, с вашего позволения, больше удовлетворил бы добрый конец, — улыбнулся комендант и уже серьезно сказал: — Все, что от меня зависит, сделаю, но от меня ни-че-го не зависит.

— Как вас понять?

— Складские работники, рабочие роты и даже караульное подразделение мне не подчинены, а порядок требуют с меня — до такого не додумается даже одесский раввин.

— Вы скромничаете, Лев Авраамович, права коменданта вполне достаточно, чтобы навести здесь порядок. Я вам помогу в этом.

— Любопытно, как можно устранить беспорядок, когда в основе его лежат противоречивые приказы свыше? — усмехнувшись, сказал комендант и тут же поправился: — Приказы, разумеется, не исключают проявление инициативы подчиненных, и мы, конечно, с благодарностью примем вашу, господин полковник, помощь.

— Посмотрите на расстановку подвод, — Наумов указал на площадку. — Теряется много времени на то, чтобы убрать груженые, а на их место подать другие. Мешает этому противоположный ряд штабелей. А эти два штабеля будто умышленно сложены здесь, чтобы создать «пробку». И никто не подумал убрать их, хотя для этого требуется всего час времени. Странно, очень странно.

— Такточно, странно, господин полковник, — пробормотал капитан Верба, — недосмотрели. Но не извольте беспокоиться, я их, скотов тупорылых, научу работать.

Наумов не обратил внимания на слова капитана и посоветовал коменданту:

— Необходимо открыть запасные ворота, сделать их выездными, а на прилегающих улицах установить строгое регулирование движения.

Вместе они прошлись по пристани, наметили магистраль, посты регулирования и места для штабелей по габаритам и весу грузов.

Горзон-Стальский внимательно слушал, согласно кивал головой, поддакивал. Его односложное: «Совершенно пр-равильно» звучало как горькая ирония.

— Для выполнения вашего предложения, — вздохнул он, — надо установить дополнительный круглосуточный пост у выездных ворот. А я только что получил приказ — сократить численность караульной роты еще на двадцать процентов за счет годных к строевой службе, коих откомандировать в действующие части. Это четвертое сокращение.

— Я поставлю вопрос о восполнении караульной роты за счет команд слабосильных и выздоравливающих.

Горзон-Стальский поднял очи в гору и на церковный манер произнес:

— Да ниспошлет нам владыка благодать свою-у и поможет в делах мирски-их. — Но, встретившись с осуждающим взглядом полковника, приложил руку к груди и извиняющимся тоном сказал: — Разве я против умных распоряжений… Если так надо — пожалуйста.

— Завтра к вечеру указания генерала Домосоенова должны быть выполнены, — строго сказал Наумов. — Я вас больше не задерживаю, господин капитан, — кивнул он Вербе.

Наумов попрощался было с комендантом порта и направился к проходной, но тут увидел строй солдат.

— Куда они так рано? — спросил он, глянув на часы.

— На обед. Первая смена начинает работу перед восходом солнца, — ответил комендант.

Послышалась команда унтер-офицера:

— Смир-рр-но! Равнение на-пра-во!

Наумов недовольно махнул: «Вольно!» Внимательно осмотрев строй, снова заметил молодого веснушчатого паренька. «Да, без сомнения, это он».

— Скажите, Лев Авраамович, — спросил Наумов, — эти солдаты здесь потеряли воинский вид и боевую доблесть или прибыли такими?

— В основном это пленные красноармейцы. Кому не доверяют оружия, направляются в рабочие подразделения.

— Честь имею.

Наумов медленно шел по Приморскому бульвару. Его взволновала встреча с молодым солдатом.


Как специальный корреспондент английской газеты «Дейли миррор» Ринг Дайвер Наумов ехал в международном вагоне. На станции Кавказская железнодорожники обнаружили какую-то поломку и отцепили вагон. Наумову пришлось перейти в общий, битком набитый мешочниками, спекулянтами и иным серым людом. Он кое-как отыскал себе место.

На полустанке в вагон вошли два красноармейца. Совсем еще молодой паренек с бледным, густо усыпанным веснушками лицом привалился спиной к перегородке и, уставившись в окно, отрешенно замер.

Старший, с обветренным скуластым лицом, был взбешен и, энергично жестикулируя, кого-то громко поносил.

Из потока слов можно было понять, что где-то тут недалеко бандиты напали на хутор и порубали клинками всех красноармейцев подвижного агитпункта. Жителей хутора угнали в степь, а хаты сожгли.

— Сами-то, родимые, отбились али как? — спросила щупленькая старушка, сжимавшая узел на коленях.

Ее тихий и робкий голос повлиял на красноармейца неожиданным образом. Он устало повернулся к ней и осевшим голосом сказал:

— Нет, маманя, мы ездили в Кавказскую по делам. А вернулись — кровь да дым, трупы да головешки.

Старушка заохала, закрестилась и зашептала молитву.

Ночью вагон наполнился разноголосицей храпов и стонов, сопений и всхлипываний. Пахло потом, прелыми ноговицами, перегаром самогона и дымом махры.

Павел всю ночь не спал. Не сомкнули глаз и красноармейцы.

А утром перед Невинномысском раздались один за другим два орудийных выстрела. Состав резко остановился. Послышался протяжный свисток паровоза.

В вагоне поднялась паника. Громко заплакали дети. У выхода началась давка. Но вот, перекрывая крики, ругань, плач, зазвучал голос вчерашнего скуластого красноармейца:

— Спокойно, товарищи! У кого есть оружие — ко мне!

Несколько человек, отчаянно работая руками и плечами, уже пробивались к нему. Красноармеец стоял одной ногой на боковом сиденье, рукой упирался в верхнюю полку, а в правой держал наган. Увидев, что пробиться к нему не так просто, он крикнул:

— Вылезайте через окна с правой стороны!

Наумов остался в купе. В открытые окна он видел, как, высыпав из вагонов, люди бросились к ближнему лесу, а из-за холма появилась конная лава — с гиком, свистом, блеском клинков.

— Беречь патроны! Огонь вести прицельно! — командовал красноармеец.

Стрелять, однако, было невозможно. Охваченная ужасом, ревущая толпа хлынула обратно к вагонам и заслонила атакующих всадников.

Ворвавшись в вагоны, бандиты набросились на вещи пассажиров. Слышались властные окрики:

— Стоять!.. Не шевелись!.. Оружие, оружие, болван, ищи!

Перед Наумовым остановился офицер в изрядно поношенной форме. Его взгляд скользнул по английскому костюму и сугубо партикулярным штиблетам.

— Кто такой? — резко спросил он.

Павел неторопливо вынул коробку папирос «Дюбек» и, раскрыв ее, сказал по-английски:

— Please cigarette! We say: «Smoke to understand another better»*["236] — и добавил по-русски, протягивая папиросы: — Я есть корреспондент английская газета «Дейли миррор» в России. Курит, по-жа-луй-ста.

— Благодарю, я доложу о вас командиру. Побудьте здесь, — сказал он миролюбиво и прошел дальше по вагону. — А ну, Грива, — послышался его голос, — сбегай быстро к полковнику Чапеге и доложи, что здесь объявилась заморская птица, английский корреспондент.

— Так давай я его мигом доставлю к полковнику, — предложил Грива.

— А ну, быстро, степным наметом!

В окно Павел видел, как вооруженные пассажиры, сгруппировавшись, организованно отходили к балке, вдоль которой тянулся густой кустарник. Их никто не преследовал и даже не обстреливал. Это казалось подозрительным… «Хотя бы они успели скрыться…»

Вскоре в купе стремительно вошел молодой полковник в плотно облегающей черной черкеске. Весь его облик — и аккуратно уложенные волосы, и точно скопированная николаевская бородка, жесты и поза говорили о желании произвести впечатление.

— С кем имею честь? — сухо спросил он.

Наумов погасил папиросу и достал из жилета документы: заграничный паспорт и гербовую бумагу, в которой было сказано, что предъявителю сего, корреспонденту лондонской газеты «Дейли миррор» Рингу Дайверу, разрешается беспрепятственно передвигаться на всех видах транспорта по дорогам РСФСР, а всем представителям ревкомов, начальникам станций и других организаций предписывается всячески содействовать… и так далее.

— Куда и с какой целью направляетесь? — спросил полковник Чапега, возвращая документы.

— По заданию газеты я доложен побывать в Грузии и собрать материал для очерка о новом государственном образовании. На этой же неделе предполагаю из Батума проехать в Крым. Мне кажется, что там, под прикрытием союзного флота, складывается карликовое, но вполне суверенное русское государство. Это будет сенсационный материал.

В глазах полковника мелькнула заинтересованность, но через мгновение взгляд его скользнул мимо, будто он разговаривал с кем-то за спиной корреспондента.

— А что, если я вас приглашу побывать в живописных предгорьях Северного Кавказа? Ведь может оказаться, что именно здесь вы получите более интересный и важный материал для своей газеты, чем в Грузии или в Крыму.

Неожиданно в купе ворвался коренастый есаул.

— Господин полковник, — доложил он, — отряд комиссаров, отступивший к балке, нарвался на нашу засаду. Убитых — двадцать один, пленных — шесть. Оружие взято: винтовок — десять, наганов — двадцать три, патронов — пятьдесят. В поезде оружие и боеприпасы не обнаружены. Все ценное…

— Молчать, болван! — оборвал Чапега доклад есаула и, отдав корреспонденту честь, на ходу сказал: — Я вас не задерживаю, господин Дайвер. Доброго пути.

К вагону подвели пленных. Среди них были и те красноармейцы, которых Павел видел ночью; пожилой, с обветренным морщинистым широкоскулым лицом, был ранен. Его вел под руки белобрысый юнец с бледным веснушчатым лицом.

Неожиданно один из пленных, шедших сзади, рванулся к коню, повод которого был наброшен на шею, а хозяин прикуривал цигарку. Он сильно ударил бандита сзади по голове и ловко на казачий манер, вскочил в седло. Стоящий рядом казак вскинул винтовку и выстрелил. Пленный медленно ткнулся в гриву и рухнул на землю.

Парнишка закрыл рукой глаза.

Широкоскулый красноармеец поднял голову, оттолкнул поддерживающего товарища и сделал несколько шагов к Чапеге.

— Господин полковник, — тихо, но жестко сказал он, — я преклоняюсь перед вашей силой. Я никогда не был… — по его горлу прокатился ком, и он не договорил.

— Дядя Иннокентий, что это вы?.. Как же это?..

В голосе юноши слышались боль и растерянность.

Чапега был явно доволен. Налицо поучительное противопоставление: сопротивление — смерть, покорность — помилование.

Раненый красноармеец сделал еще несколько неуверенных шагов и, споткнувшись о камень, расслабленно припал на колено. Но в следующее мгновение он упруго вскочил и с огромной силой метнул камень в Чапегу. Полковник успел увернуться, он внимательно следил за красноармейцем. Камень угодил в есаула, стоявшего за его спиной. Раздался глухой стон.

Наумов невольно посмотрел на паренька. Тот стоял ровно, чуть приподняв подбородок, будто его только что наградили орденом.

Пленных связали и бросили в повозку. Ее окружили всадники.

Полковнику подали пролетку. Стройные рыжие кони рванули, пролетка мягко осела на рессорах и плавно закачалась по полевой дороге. Далеко впереди маячили дозорные, а за пролеткой размеренным шагом шла сотня всадников…

Вспомнив этот эпизод, Наумов подумал: «Один пошел на отчаянный, но безнадежный риск. Знал, что его ждет смерть, но решился. Другой тоже шел на верную смерть. Да, этот Иннокентий — настоящий солдат революции. И его юный друг не мог оказаться здесь по доброй воле. Пожалуй, стоит взять его ординарцем и присмотреться».


Почти в это же время молодой солдат, заинтересовавший Наумова, стоял перед Иваном Ивановичем Шаховым, который вполголоса ему говорил:

— Присмотрись-ка, Сашок, к Рекову. Слышал я, как он себе под нос офицерье ротное всякими густотертыми словами поносил. А вчерась, будто ненароком, ящик с патронами в море обронил. Внимаешь? Приобщить его к нам надо.

— Хорошо, дядя Иван. Мы только тем и занимаемся, что приобщаем. Пора бы и к делу переходить, к настоящему делу! На то мы подпольная организация.

Шахов заправил под фуражку слипшиеся от пота и грязи седины, недовольно глянул на Сашу:

— Сначала надобно покрепче сорганизоваться, надежных людей привлечь — это тоже, брат, часть нашей работы. А действовать, как сам понимаешь, будем сообща, с городским подпольным центром, чтобы не получилось как у рака, лебедя и щуки. Внимаешь?

В знак согласия Саша кивнул головой.

— Ну, вот и ладно. Каждым пальцем в отдельности больно не ударишь, кулаком надобно. У руки и замах поболе. Пока задание такое: продолжать накапливать оружие и боеприпасы.

— В яму под старой фелюгой, дядя Иван, уже ничего не войдет. Да и нельзя в одном месте все складывать.

— Верно говоришь. Вот и подбери новый тайник.

2
Над крутыми отрогами Яйлы уже занималась заря, когда Кирилыч поднялся по узкому неглубокому ущелью на перевал Байдарские ворота. Еще издали он заметил солдата, сидящего у окна жилого помещения, пристроенного к арочным воротам.

Едва телега поднялась на перевал, солдат встал и поднял руку:

— Стой! Предъяви пропуск!

— Здрам желам, господин солдат, — шутливо приветствовал Кирилыч и полез в карман за документами. — Вот, пожалста, сынок.

— Ты мне не сынкуй и енти фальшивки не суй. Давай натуральный пропуск, — отмахнулся солдат от поданных ему документов и решительно полез в багаж, уложенный на заднем сиденье.

Увидев два ящика французского коньяка, красную головку сыра, колбасу и другую снедь, солдат оживился и крякнул, будто ворон каркнул перед тем, как свершить воровское дело. Кирилыч мгновенно уловил опасность и решительно схватил протянутую руку.

— Не гневи, солдатушка, господа бога. Не бери греха на душу.

Солдат вырвал руку, погрозил кулаком и нравоучительно сказал:

— Богом коришь? А ты лучше помозгуй, почему антихристы нашей кровью земли кропят и богу позор творят? А что бог?.. Видать, занемог! — И ловко выхватил из ящика две бутылки коньяка и круг колбасы.

Мефодий Кириллович стал урезонивать солдата:

— Слышь, служивый. Это же по заказу в имение князя Потемкина «Мелас». — Он поманил солдата рукой и наклонился к нему: — Говорят, там будет сам генерал Слащов. Так что, ежели чево…

Ссылка на высокий воинский чин и прославленное имя не произвела, однако, ожидаемого впечатления. Солдат нагловато улыбнулся:

— Свово Слащова встречай, а меня не пужай, не то… — И выхватил еще одну бутылку и круг колбасы. — Бог троицу любит. Теперича ежжай.

— Эх ты, мать честная, да с меня же за это шкуру сдерут, — взмолился Кирилыч.

— Ничаво, выдюжишь. Ежжай, говорю, а не то здеся шкуру оставишь! — прикрикнул солдат.

— У-у, греховодная твоя душа. Откудова ты на мою голову свалился, — огрызнулся Кирилыч и хлестнул вожжами по взмыленным бокам коня. — Ну-ну, ми-ла-ай!

Отъехав за поворот дороги, Манов остановился, чуть прикрутил тормоза задних колес и двинулся по скату горы вниз.

Сразу за высокими арочными воротами перевала круто спускался к берегу густой зеленый смешанный массив дубняка, можжевельника, граба. По поросшему кустарничками ладанника, жасмина и иглицы склону широкими зигзагами извивалась булыжная дорога, а внизу виднелось залитое солнцем море.

Возле церкви, приютившейся на маленькой площадке скалы, дорога поворачивала влево, а еще верст через пять Кирилыч оказался на проселке, который вел к живописному берегу. Здесь раскинулось имение «Мелас» с роскошным парком, с дворцом, построенным некогда князем Потемкиным.

Управляющий имением Гавриил Максимович Лобастов встретил Манова во дворе. Он был широк в плечах и приземист. Кирилыч низко поклонился ему и подал список привезенных продуктов.

Обнаружив нехватку, управляющий разразился неистовой бранью. Хотя знал, что даже когда сам привозил продукты из города, Байдарские ворота не удавалось преодолеть без потерь.

Закончив прием товаров, управляющий распорядился отнести все в погреб, а Манову холодно сказал:

— С вами я должен еще разобраться. Следуйте за мной.

Он направился в главный корпус. Рабочие сочувственно смотрели вслед поникшей фигуре старика.

Окна кабинета управляющего выходили на запад. Вдали был виден мыс Николая, на котором расположился Форос. Гавриил Максимович выглянул в окно. Убедившись, что поблизости никого нет, подошел к Кирилычу, злое выражение сменилось приветливой улыбкой.

— Ну, здравствуй, дорогой Мефодий Кириллович.

— Здравствуй, Гавриил Максимович, здравствуй. Ну, и отругал же ты меня. Я и впрямь струхнул, так это у тебя здорово получается.

Лобастов сдержанно улыбнулся и спросил:

— Как проехал посты?

— До перевала благополучно. А у Байдарских ворот — как завсегда. Такой уж у них там манер. И солдат-то зеленоват, а нутром уже гниловат; мальчишка, считай, а успел свихнуться. — Он тяжко вздохнул. — Руки больно хапучие. К тому ж ни старших послушания, ни бога почитания. Обуглились души солдатские, ничего живого, человеческого в них не осталось.

— Ну, что там нового, Мефодий Кириллович? — перевел разговор Лобастов.

— Тут Муртазов сообщает, — сказал Манов, подавая Лобастову бляху от подпруги, — какие вопросы будут решать господин Струве и генерал Лукомский в Константинополе. Они выехали туда вчера на американском миноносце. И еще о поездке председателя Донского округа генерала Харламова в Лондон и Париж. Это по личному поручению Врангеля.

— Молодец, Муртазов. По управлению иностранных дел мы получаем ценные сведения, а вот сообщения военного характера поступают из случайных источников, часто противоречивые. Наумов не прибыл?

— А как же, прибыл. Господин полковник Наумов Павел Алексеевич… Все вроде бы как надо.

Гавриил Максимович насторожился:

— Почему это «вроде бы»?

Мефодий Кириллович рассказал о неудачном покушении на Врангеля, организованном подпольной группой «Крым» во время возложения венков к памятнику адмиралу Нахимову.

— Муртазов говорит, все было сделано шито-крыто. Дьякон Савелий Салонов спрятал мину в киот. И вдруг когда она должна была взорваться, какой-то офицер обнаружил ее и все сорвал… Это велел передать Муртазов. А вечером ко мне в пролетку сел полковник Наумов. Я ему — пароль, он мне — отзыв. Потом и говорит: «Приказал мне Богнар проверить икону, а там — мина». Он и есть тот самый офицер.

Множество вопросов закружило мысли Лобастова: «Может быть, Наумов подставное лицо?.. Белогвардейский агент, засланный в наши органы?.. Тогда почему до сих пор не взяли Манова и меня?.. Хотя, с другой стороны, неясно, почему Богнар вдруг решил икону проверить и послал к ней именно Наумова».

— Так ты считаешь, что Наумов донес об этом Богнару?

Кирилыч всплеснул руками.

— Он же сам мне сказал: «Доложил, говорит, я об этой мине Богнару». И про дьякона Савелия догадался. Знал, говорит, он о мине. «Киот-то чижолый. Значит, знал дьякон, что несет… А от взрыва не прятался». Тут-то Наумов и засумлевался… Все это, говорит, митация!

— Это не очень убедительно. — Лобастов пригладил ладонями густую шапку волос и, думая вслух, продолжал: — Салонов мог в последний момент укрыться за группой офицеров, все зависит от того, какая сила взрыва была предусмотрена.

— Конечно, — согласился Манов, — а то вишь ты: если, говорит, нового офицера назначают в крупный штаб, то общупывают, обнюхивают, наизнанку выворачивают, а уж потом утверждают. С полковниками возится сам Богнар. Вот он и думает, что Богнар организовал эту аферу с иконой, чтобы проверить его. Если, дескать, умолчит о мине и попытается укрыться за памятником, значит, красный агент.

Лобастов обрадованно уставился на Манова:

— Это он сам сказал?

— А то кто ж еще, — обиженно пробурчал Мефодий Кириллович. — Вот так сам и сказал.

Гавриил Максимович задумался. Он вполне допускал, что все могло произойти именно так. Пожалуй, он и сам бы поступил не иначе. Но Салонов является членом подпольной организации, он устанавливал икону к памятнику по ее заданию. Значит, если Наумов прав и дьякон действовал с ведома полковника Богнара… Да-а, узелок образовался путаный и тугой.

— А что с дьяконом? — спросил Лобастов с надеждой, что если его не тронули и не установили слежку, то Наумова наверняка проверяли.

— С дьяконом? — переспросил Кирилыч. — Так его ж к самому Богнару тягали, из-за Наумова, значит. Но вроде бы обошлось, отпустили. Однако хвост за ним тянется.

— Опять «вроде бы»?.. Когда у вас назначена встреча с Наумовым?

— Я должен через день проезжать по своим кварталам: в понедельник — в обеденный перерыв, в среду — в шесть часов, в пятницу — перед началом театральных представлений и в воскресенье — после оных. А он должен приходить, ежели есть что передать.

— Хорошо. У нас есть время принять необходимые меры. В ближайшую неделю Наумов вряд ли добудет что-нибудь ценное, а значит, может и не явиться на встречу… В крайнем случае скажешь, заболел, мол. Эти дни ты поживешь на нелегальной квартире. Надо за Наумовым понаблюдать, а затем проверить его как следует… Да и Салонова не мешает прощупать.

3
Завершив работу на пристани, Павел Алексеевич на всякий случай заглянул в управление.

— Для меня что-нибудь есть? — спросил он у дежурного офицера.

— Так точно, господин полковник, — доложил поручик. — Генерал Домосоенов приказал позвонить ему домой, как только появитесь в управлении.

Наумов зашел в свой кабинет и сразу связался с генералом.

— Я это предвидел, батенька мой, — недовольным тоном начал Домосоенов. — Медицинский отдел просит отменить приказ об укомплектовании охранных подразделений за счет команд выздоравливающих. Они обратились ко мне, а я их напустил на вас, Павел Алексеевич. Вы взбудоражили их, вы и отбивайтесь.

— Зачем нам отбиваться? Если мы будем…

— Позвольте, батенька мой. Вы вот сначала удосужтесь выслушать их доводы, вдумайтесь в них, а завтра мне доложите. Отобьетесь — буду рад.

— С кем я должен вести разговор?

— С Татьяной Константиновной Строгановой. Помните, та самая, что столь сурово обошлась с вами в карантине. А?.. Что?.. Вот то-то и оно! — хитровато добавил генерал, хотя Наумов ничего не говорил. — Но не забывайте, она друг нашей семьи, мы с Лизонькой любим ее. Так что вы уж, Павел Алексеевич, постарайтесь помягче. Желаю удачи.

Повесив трубку, Павел Алексеевич задумался. Сейчас Татьяна Константиновна, видимо, уже собирается домой. Идти в медицинский отдел поздно, но и откладывать разговор нельзя. «А почему бы не договориться о встрече сейчас? Врач — враг болезням, но не людям, — подумал он и улыбнулся. — Чего это я начинаю оправдывать человека, которого не знаю…» — И поднял трубку.

Наумову пришлось ждать, пока Татьяна Константиновна подойдет к телефону. И в эти мгновения он вдруг почувствовал, что позвонил ей не только потому, что надо решать служебный вопрос.

— Алло, — послышалось в трубке.

Торопливо спросил:

— Татьяна Константиновна?

— Да, слушаю вас.

Павел представился и сказал:

— Генерал Домосоенов поручил мне поговорить с вами, Татьяна Константиновна, о возможности укомплектования охранных подразделений за счет команд выздоравливающих. — И, как бы оправдываясь, добавил: — Непременно сегодня…

— Сегодня? Но я уже ухожу.

— Если вы не возражаете, — предложил Павел, — то я мог бы встретить вас у подъезда вашего управления.

Она секунду помолчала. Наконец не очень уверенно ответила:

— Хорошо, Павел Алексеевич.

…В форме капитана медицинской службы Строганова была еще привлекательнее.

— Если позволите, я провожу вас, по дороге и побеседуем?

Таня согласно кивнула и пошла вверх по Екатерининской.

— В лазареты поступает все больше и больше раненых… — озабоченно начала она. — Санитары работают день и ночь и не справляются. Мы вынуждены выздоравливающих привлекать для обслуживания раненых, уборки помещений и территории, работы на кухне, перевозки грузов и многого другого. — Она внимательно посмотрела на Наумова и закончила: — Вы представляете, что будет, если у нас заберут выздоравливающих?

Павел понимающе кивнул. Именно это он и ожидал услышать.

— На мой взгляд, — как можно мягче сказал Павел, — ничего страшного не произойдет. За несколько дней лазарет пополнится новыми выздоравливающими, а пока вы можете задержать тех, кто подлежит выписке.

Строганова неожиданно остановилась и удивленно посмотрела на него:

— Но ведь это незаконно.

Павел пожал плечами и сдержанно улыбнулся:

— Законы не учитывают все случаи жизни. В любой работе могут возникнуть такие обстоятельства, когда… — Он на мгновение замолчал, подбирая нужные слова.

— Приходится пользоваться сомнительными средствами, так? — закончила за него Таня.

— Если это вызвано потребностью дела, — добавил Павел и жестом пригласил Таню идти дальше. — Извините, Татьяна Константиновна, что я был излишне откровенен и позволил дать вам такой совет… Будем считать, что этого разговора не было.

— Напротив! — неожиданно возразила Татьяна Константиновна. — Я принимаю ваш совет. В порядке исключения, разумеется.

— Благодарю вас. Завтра я доложу генералу Домосоенову, что с медицинским управлением все улажено… Между прочим, генерал сказал, что вы друг его семьи, и у меня сразу возник вопрос: не из тех ли вы Строгановых, что подарили Отечеству государственных деятелей с высшими графскими титулами?

Легким движением головы Таня откинула волнистые пряди волос за плечо.

— Должна вас серьезно разочаровать. Я с детства приучена ценить иные титулы: крестьянин, кузнец, врач, архитектор, инженер… — Она испытующе посмотрела на Павла.

— Татьяна Константиновна, — обрадовался Павел, — значит, я, как сын инженера, могу рассчитывать на вашу благосклонность… В Екатеринодаре, где я родился и вырос, работает ваш однофамилец и коллега. Врач Строганов. Рассказывают, однажды князь Веремеев — он остановился в городе проездом — позвонил ему и пригласил в гостиницу. Занемог, дескать. Строганов спросил, чем болел, что болит, и порекомендовал огуречного рассола. «Нет, вы приезжайте ко мне, — настаивал князь, — и безотлагательно». Врач с достоинством ответил: «Я лечу только больных». Веремеев вспылил: «Вы забываетесь, господин эскулап, я — князь!» Строганов в тон ему: «А мой титул — врач!..» У нас в Екатеринодаре о хирурге Строганове рассказывают легенды.

Таня тихо, с гордостью сказала:

— Это мой папа.

— О, так мы — земляки! — радостно воскликнул Павел. — По такому счастливому случаю позвольте пригласить вас поужинать в «Гранд-отель».

— Ну что вы, Павел Алексеевич, я и в прежние-то времена в ресторанах не бывала, а уж теперь…

Она остановилась у калитки:

— Я уже дома.

В глубине двора раздался лай собаки. Павел взглянул на почерневшее небо:

— Кажется, начинается дождь.

Со стороны гор налетел порывистый ветер, наполнил улицы терпким запахом луговых трав и лесов Яйлы.

— Скажите, Татьяна Константиновна, а что заставило вас подвергаться стольким опасностям, пробираясь в Крым? — спросил Павел.

Она посмотрела на него сбоку, чуть склонив голову:

— Я знала, что вы об этом спросите.

— Мне хочется знать о вас побольше.

— Сейчас еще модно спрашивать о политических убеждениях…

— Я об этом не спрашиваю.

— Впрочем, если хотите знать, отвечу. Я убеждена, что женщины служат тому обществу, какое создадут для них мужчины. Был монархизм — мы, женщины, дышали его благами, страдали его бедами, любили. Вы, мужчины, не сохранили его. Другие оказались сильнее вас. И там, в России, остались десятки миллионов женщин. Здесь — единицы, там — миллионы. Что прикажете им делать? Умирать? Нет, они будут жить, рожать детей. Речь не обо мне, конечно, а о женщинах вообще.

— Позвольте не согласиться с вами. Нельзя подводить под общий знаменатель женщин вашего круга, крестьянок и, так сказать, пролетарок.

— Боже мой, все женщины одинаковы и способны лишь на то, чтобы преклоняться перед волей и умом мужчин, их патриотизмом.

— С вашими убеждениями вполне можно было остаться в Екатеринодаре.

— Может быть, но обстоятельства чаще бывают несправедливы к судьбам женщин, нежели мужчин… Все случилось так неожиданно… Нашу больницу превратили в военный лазарет. Когда началось отступление, раненых и медицинский персонал погрузили на подводы и повезли в Новороссийск… В этом бурном, охваченном ужасом потоке людей я боялась оторваться от повозки генерала Домосоенова — мало ли что могло случиться. Я боялась всех и все. Но то, что увидела в Новороссийске… На моих глазах обезумевшая толпа растоптала упавшую молодую женщину с ребенком. Ее муж не смог пробиться к ней на помощь. Он выхватил пистолет и стал стрелять в толпу, истерично крича: «Звери!.. Звери!.. Звери!..» У меня было такое состояние, будто все пули попали в меня. Опомнилась я уже на палубе парохода…

— Вы были в это время офицером?

— Нет. Звание мне присвоили при назначении на должность эпидемиолога. Я не возражала, так как считала, что военная форма и пистолет в какой-то мере оградят меня от бандитов. Посмотрите, что в городе творится: среди белого дня грабят, насилуют, убивают…

Таня не сказала, что своего назначения она добилась через супругу генерала Домосоенова Елизавету Дмитриевну. И сделала это потому, что эпидемиологическая служба контролирует перевалбазы. Значит, со временем представится возможность побывать в Сухуме или Батуме. И, конечно же, она сразу уедет в Тифлис к давнему другу отца доктору Кавтарадзе, а уж он найдет возможность переправить ее в Екатеринодар.

— …Боже мой, если бы мои родители знали… Но я, кажется, начинаю жаловаться, — спохватилась Таня. — Это верный признак того, что пора прощаться.

Павел откланялся. Она мягко кивнула и подала ему руку.

— Татьяна Константиновна, позвольте пригласить вас на концерт Плевицкой.

— С удовольствием, Павел Алексеевич, на той неделе.

4
В штаб тыла рано утром прибыл офицер связи с пакетом от командующего авиацией генерала Ткачева. Принял его генерал Домосоенов. Он вскрыл пакет и ахнул:

— Ну, батенька мой, разве можно так поздно ставить нас в известность? Да мы физически не успеем этого сделать.

Капитан пожал плечами и грубовато заметил:

— Это можно было предвидеть, господин генерал.

Домосоенов снял очки и внимательно посмотрел на дерзкого офицера из авиации. Не слишком ли много вольности позволяют себе эти ткачевцы, любимцы Врангеля…

— Идите, голубчик, пока я не рассердился на вас. Дайте я распишусь в получении пакета, и идите, — снисходительно сказал генерал.

Капитан небрежно козырнул и вышел. Генерал еще раз прочел бумагу и задумался. «Кому поручить эту срочную работу? Офицеры третьи сутки работают без сна и отдыха». Он позвонил дежурному и распорядился вызвать полковника Наумова.

Генерал встретил Наумова приветливо.

— Здравствуйте, дорогой Павел Алексеевич, здравствуйте. — Он взял Павла под руку и повел к креслу возле стола. — Тут вот какое дело, батенька мой. Неожиданно провели перегруппировку авиационных отрядов. Сам генерал Ткачев со своим штабом на «хэвилендах» вылетел в район Перекопа. Словом, вот здесь указаны новые места дислокации всех авиационных отрядов. Надо срочно подготовить распоряжение о переадресовании грузов — продовольственных продуктов, горюче-смазочных материалов, вещевого имущества, взять все под жесткий контроль.

«Неужели готовится наступление? — подумал Павел. — Если так, то оно скоро начнется. Ведь авиационные отряды перебазируются после того, как перегруппировка войск завершена».

— С превеликим удовольствием, господин генерал, но у меня нет допуска к секретным материалам. И если об этом станет известно контрразведке…

— Знаю, батенька мой. Однако я ведь не впервой подключаю к работе офицеров до получения ими допуска. И ничего. Все до сих пор работают честно, добросовестно. У меня на этот счет чутье — сразу вижу, кому можно доверять, а кому нет. Может быть, сегодня и допуск поступит. А вот мы сейчас уточним.

Генерал заказал телефонистке разговор с полковником Богнаром.

Ответ Богнара, видимо, не удовлетворил генерала, и он сказал:

— Дорогой Ференц, ты же знаешь мое положение с кадрами. Нужно выполнить срочную, но, ей-богу, совершенно никчемную, с точки зрения секретности, работу… — Генерал слушает, потом поднимает вверх указательный палец и говорит в трубку: — Но, голубчик мой, будет больше вреда, если мы не успеем перенацелить грузы, чем если красные узнают, что наша авиация появилась в районе Перекопа. Уверяю тебя, дорогой Ференц, они и без того предполагают, что мы сосредоточиваем ее не под Москвой, а под Перекопом. Где же ей быть?..

Слушая Богнара, генерал хмурился, недовольно покачивал головой, порывался что-то сказать, но никак не мог уловить паузу в потоке слов собеседника. Наконец не выдержал и, придав голосу твердость, сказал:

— По-зволь-те, батенька мой, вы забываете, что весь командный состав крымской армии укомплектован офицерами, прибывшими невесть откуда… Да-да, и мне на старости лет не пристало изменять своему принципу: «С кем работаешь, тому доверяй. Не доверяешь — увольняй…» Что? Какой ты, право, ненасытный…

Павел подивился неожиданному повороту в их разговоре, но понял, что завершился он благополучно для него.

— Конечно, помогу. Ну, так как?.. Ну, вот и благодарствую. Что?.. А это уж, батенька мой, ты с ним можешь все и решить. Человек он понимающий.

Генерал положил трубку и обрадованно протянул Павлу бумагу:

— Возьмите, Павел Алексеевич, план поставок по авиации и вот эту заявку, разберитесь и приступайте. Что будет непонятно — заходите. Да, откупитесь вы от этого Богнара… бог знает чем.

Полковник подумал и неуверенно сказал:

— Без причины как-то неудобно.

— Удобно, очень даже удобно. С ним все удобно. Он все равно так не выпустит из когтей, хотя ему и не до вас. И чтобы вы, батенька мой, не заблуждались относительно Богнара и его своры, скажу мнение самого главнокомандующего: «Я не отрицаю, — сказал он господину Кривошеину, — что наша контрразведка на три четверти состоит из преступного элемента…» Ну, об этом довольно. Расскажите-ка лучше, как идет работа на Графской пристани?

Наумов представил генералу схему постов и организации погрузочно-разгрузочных работ. Генерал внимательно ознакомился с документами, подчеркнул пункт об укомплектовании караульной роты за счет команд слабосильных и выздоравливающих, а в углу листа написал: «В приказ».

— Спасибо, голубчик Павел Алексеевич. Ну, теперь и мне легче работать будет. Я уж, пожалуй, сделаю вас своим помощником. Мы ведь устанавливаем любые штатные единицы, для пользы дела, разумеется.

— Благодарю за доверие, господин генерал…

— Весьма похвально, что вы навели порядок на Графской пристани. Все это хорошо, но мне хотелось, чтобы вы поняли: органы тыла хронически больны. — Домосоенов показал рукой от головы до пят. — Да-да, тут отдельными флакончиками микстуры не вылечишь.

Он не спеша поднялся с кресла, потер пухлым пальцем переносицу и подошел к Наумову. Тот встал.

— Разрешите еще доложить о воинских поставках в дивизии действующих корпусов?

Домосоенов вернулся в свое кресло и, откинувшись на спинку, безразлично сказал:

— Только самую суть, Павел Алексеевич.

…Не успел Наумов ознакомиться с планом поставок по авиации, переданными ему генералом Домосоеновым, как в кабинет ворвался офицер в форме Терско-Астраханской казачьей бригады, ворвался, словно горный ветер, — внезапно, порывисто.

— Па-ачему не даешь овес и жмыха, а? — гремел его гортанный голос. — Нэ знаешь, куда идем? Нэ знаешь, зачем идем?

«О, тут и выспрашивать не надо, сами все выложат», — подумал Павел.

— Знаю, дорогой, наступаем на север, но… — Павел многозначительно поднял палец и, подмигнув, ткнул его в план. — Прежде всего надо обеспечить всем необходимым авиацию.

— К черту авиацию! — взорвался кавказец. — Ты знаешь, кто я? Не знаешь? Так я тебе скажу: интендант Терско-Астраханской бригады есаул Дариев. — И снова устремился в атаку: — Слушай, па-ачему не даешь овес? На Мелитополь кто идет? Ты или я?

Наумов осуждающе покачал головой.

— Не беснуйся, мюрид,*["237] сейчас прикажу выдать.

Кавказец мгновенно просиял. Лицо — как Кура в солнечный день, а глаза — как блики на ее воде.

— Бузныг,*["238] полковник, хцауштен,*["239] на этот раз большевикам будет сделан, запомни мое слово, настоящий газават.*["240]

Кивок в знак согласия и дружеское приглашение:

— Будешь еще в Севастополе, заходи, буйный мюрид.

Дариев одернул черкеску, взялся за рукоятку кинжала и, крикнув: «Ражьма!»,*["241] исчез за дверью.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1
Высоко в небе парил орлан-белохвост. Он описал широкий круг над ковыльной степью и вдруг камнем ринулся вниз. Казалось, еще мгновение — и он разобьется о землю. Но орлан распластал свои могучие крылья и, погасив падение, стремительно пронесся над самой землей, выбросил вперед когтистые лапы и широко открыл клюв. Еще один взмах крыльев — и когти вонзились в спину лисы.

Врангель наблюдал из окна штабного вагона за полетом и броском орлана на жертву. «Вот тактика, которая обеспечит нам успех, — думал главком. — Ошеломляющая воображение противника внезапность, предельная стремительность и широкий маневр в интересах мощного удара по самому уязвимому месту боевого порядка».

Орлан взмыл в воздух, но, обремененный добычей, потерял скорость и высоту. Это стоило ему жизни: глухой выстрел оборвал его полет.

«Главное — ставить перед войсками посильные задачи, — продолжал размышлять Врангель. — С такими ограниченными силами рваться на Донбасс — значит, уподобиться этому орлану. Захватить можно, но удержать — нет». Главком поймал себя на том, что все чаще думает, как бы не зарваться и все-таки достичь имеющимися силами возможно большего эффекта.

— Запросите о ходе высадки Терско-Астраханской бригады генерала Шифнер-Маркевича в районе Кирилловки, — приказал он порученцу.

Генерал Анин — тонкий, высокий шатен в идеально отутюженном мундире — тихим, вкрадчивым голосом доложил:

— С канонерской лодки «Страж» передали, что в соответствии с вашим приказом бригада уже начала продвижение на Мелитополь. Продолжается высадка пехотных дивизий.

— Передайте генералу Слащову: бригаде Шифнер-Маркевича к середине дня захватить станцию Акимовка, перерезать железную дорогу Мелитополь — Джанкой и закрепиться до подхода главных сил.

Генерал Анин мягко, но четко повторил приказ и вышел в аппаратную.

Казалось, все шло хорошо, а на душе главкома было тяжело. Он понимал, что война — сама по себе и военные действия — это производное от политики. А вот политика стран Согласия слишком противоречива. Каждый тянет в свою сторону. Конечно, господин Мильеран торжествует: события развертываются по французскому компасу — на Донбасс. А премьер-министру Англии Ллойд Джорджу этот ход событий явно не по душе. Только что секретарь морского ведомства Лонг заявил в нижней палате, что, поскольку советская Каспийская флотилия под командованием Раскольникова заняла Энзели, британские военные суда будут находиться в Черном море. Он с сожалением констатировал, что тридцать шестая пехотная индусская дивизия, командовал которой английский генерал Шампейн, сдалась красным в плен. Это означает, что бакинская нефть потеряна. А в связи с наступлением Врангеля на север надежда на захват кубанской нефти тоже становится призрачной.

«Мильеран полагает, что я устремился через Донбасс на Москву, — размышлял Врангель, прохаживаясь по вагону. — Я бы и пошел, но казаки не пойдут. К своим куреням — только сигнал дай, а в Московию — нет. Разбегутся».

Командующий не мог забыть случайного разговора, свидетелем которого он оказался.

Во время объезда Донского корпуса ему пришлось задержаться в 3-й Донской дивизии генерала Гусельщикова. Андриан Константинович оказался гостеприимным хозяином, но много пил, мало закусывал. И не дотянул до «стремянной». Закруглив пиршество, Врангель вышел подышать свежим воздухом. Стояла тихая звездная ночь. Невдалеке, около стога сена, светился маленький костер. Сам не зная почему, Врангель пошел в его сторону. Увлеченные разговором, казаки не заметили остановившегося в темноте генерала.

— Эхма-а, — протянул хриплый от махры и самогона голос, — теперича прилечь бы на густую траву займища да потянуться…

— Теперича, — передразнил его другой. — Не жди ентого. Вон слухи — на Москву опять идем.

— Нам там делать неча. Да и войск на енту операцию — кот наплакал. Выйдем на российские просторы и потеряемся. Генгус *["242] будет аукать Туркула,*["243] а тот станет опять насильничать, ну и как енто: «Самогон, вино и спирт — все глушил он будто воду, в счет казенного доходу». Нет, нельзя нам на Московию иттить. На Дон, Кубань надобно подаваться. Там свои куреня. Глотку перегрызем, а землю донскую не отдадим…

Беспокойные мысли взвинчивали настроение Врангеля. «Нет, ни Вильсон, ни Мильеран, ни Ллойд Джордж определили мой курс борьбы, — думал он. — Его определил тот самый казак у костра: „Нельзя нам на Московию иттить. На Дон, Кубань надобно подаваться…“ Мудро рассудил казак… Да-да, я поведу свои войска на исконно казачьи земли и подниму над ними трехцветное знамя любезного моего Отечества».

Остановившись у карты, Врангель громко произнес:

— Северо-Кавказская республика! — и вслушался в свои слова, которые гулким эхом прокатились в его душе: «Президент Северо-Кавказской республики».

Вошел генерал Анин и замер у двери:

— Слушаю вас, господин главнокомандующий.

— Я вас не вызывал. Впрочем… скажите, Геннадий Акимович, вы верите в то, что я веду свои войска на соединение с армией Пилсудского? — спросил Врангель и, не ожидая ответа, продолжал: — Представьте себе общую картину событий. Советы прорвали Польский фронт и бешено рвутся вперед. Там их лучшие ударные группировки и Конная армия Буденного. Что против них ясновельможный полководец Пилсудский? Нас разделяет более трехсот километров, войска его, охваченные паническим ужасом, бегут. А я должен создавать видимость, будто иду на соединение с ним, чтобы со своими четырьмя корпусами развивать наступление на Донбасс, а затем дальше, на Москву… Кто в это может поверить? — Врангель нервно тряхнул головой, словно хотел отбросить сомнения. — Нет, только Дон и Кубань, только казачье государственное образование под протекторатом хоть самого дьявола, — твердил он, возбуждая себя. — Вперед и только вперед!.. Мощный, внезапный удар, стремительность маневра и неистовый натиск!..

Врангель вдруг вскинул руку к карте, и на его длинной жилистой шее вздулись вены.

— Передать генералу Слащову телеграфно: наступление через Перекопский перешеек начать немедленно, не ожидая плановых сроков!

Затем он выпил залпом два стакана «алиготэ», ящики которого постоянно пополнялись из массандровских винных подвалов князя Воронцова, и вновь зашагал по вагону.

И снова ему почудился голос владыки: «Дерзай, вождь! Ты победишь, ибо ты — Петр, что значит — камень, твердость, опора…» Набатом гудели слова: «Дерзай, вождь, ты победишь!»

2
Павел глянул на часы. Пора идти на встречу с Кирилычем. Вышел из Приморскогопарка на площадь и повернул налево, в сторону Екатерининской улицы. На углу возле круглой тумбы для объявлений и афиш остановился и прочел: «Группа Прикал комедиантов под управлением Г. А: Амурова». Опереточная примадонна Елена Юзова. Нашумевшая оперетта «Когда мужья шалят — жены изменяют».

Павел улыбнулся и зашагал вверх по Екатерининской. «Неужели Манов не появится и сегодня?..» Вот уже четвертый раз Кирилыч не выходит на связь. В голову лезут разные мысли: арестован, тяжело заболел, убит бандитами… Но всякий раз, когда наступает время встречи, Павел идет с надеждой — вот-вот Кирилыч крикнет: «Э-гей, поберегись!..» Он сядет в пролетку и незаметно вытащит из-под коврика портсигар, а свой положит на его место. И ценные сведения о перебазировании вражеской авиации поступят для передачи в штаб Кавказского фронта.

Однако скоро кончается последний квартал, а там потянется в гору каменный забор, за которым возвышается Большой дворец — огромное здание ставки главнокомандующего войсками и правителя юга России.

Напротив — Исторический музей Черноморского флота. Павел замедлил шаг, прислушался. Сквозь голоса людей и далекий звон трамвайного колокола слышится цокот конских копыт. «Наконец-то», — обнадеживает он себя. Пролетка быстро приближается. И снова ему кажется, что вот-вот раздастся крик «Э-гей, по-оберегись!» Цокот совсем рядом. Наумов с трудом заставляет себя идти, не оглядываясь. Мимо пронесся фаэтон — мелькнули цилиндр и широкополая шляпа с перьями…

Павел повернул обратно и медленно пошел вниз по улице. Мысль о собственном бессилии не давала ему покоя… Он терялся в догадках, но все его предположения были далеки от истины.

Он не мог знать, что перед его приездом богнаровские ищейки арестовали в Севастополе активных членов подпольной организации. В Симферополе контрразведка расстреляла двенадцать человек из татарского подполья. В Керчи был схвачен и расстрелян городской подпольный комитет в полном составе. Большинство конспиративных квартир провалено. Наконец, кто-то выдал контрразведке сведения о том, что в поселке Планерная, на даче писателя Вересаева, будет проводиться партийная конференция. Только благодаря тому, что один из наблюдательных постов своевременно обнаружил белогвардейцев, окружающих место конференции, многим ее участникам удалось скрыться. Поэтому странная история с разминированием иконы полковником Наумовым насторожила Кирилыча и Лобастова. Было известно им и то, что полковник Наумов побывал на Графской пристани и сразу обнаружил причину срыва сроков погрузки военных материалов.

«У меня осталась еще явка в „Меласе“, — с горечью думал Наумов. — Но тот ли это случай, когда мне необходимо явиться туда! Пожалуй, нет. Надо что-то придумать…»

И опять вспомнился Наумову молодой солдат из рабочей роты. «Возьму его в ординарцы, проверю и сделаю связным. Мало ли что может случиться с Кирилычем!»

Павел не заметил, как снова оказался на Приморском бульваре, возле павильона «Поплавок», построенного на сваях далеко от берега. «Зайти поужинать, что ли?» — подумал он и вдруг увидел Строганову.

Она только что вышла из магазина Чилингирова вслед за пожилой представительной дамой.

Татьяна Константиновна искренне обрадовалась встрече с Наумовым.

— Здравствуйте, Павел Алексеевич, — приветливо сказала она и, повернувшись к своей спутнице, представила его: — Елизавета Дмитриевна, это полковник Наумов.

— Очень приятно, Павел Алексеевич… Антон Аркадьевич мне о вас говорил…

— Счастлив познакомиться с вами, Елизавета Дмитриевна.

— Рада бы пригласить вас с Танечкой скоротать у нас вечер, — все так же неторопливо и радушно говорила генеральша, — да сегодня мы с Антоном Аркадьевичем не принадлежим себе. Проводите-ка меня до извозчика. Он ждет за углом.

Когда Елизавета Дмитриевна уехала, Павел спросил Таню:

— Может быть, мы сегодня сходим на концерт Плевицкой?

— Хорошо, только мне надо заехать домой, переодеться.

…Двор показался Наумову очень уютным, оживленно щебетали птицы, мягко шелестела листва, цветы, растущие вокруг дома, распространяли нежный аромат.

Указав на скамейку у стола, стоящего под деревом, Таня сказала:

— Подождите меня здесь, я быстренько соберусь.

Не успел Павел осмотреться, как Таня вернулась. Она смущенно пожала плечами и показала записку.

— Вы уж извините, Павел Алексеевич, но я не могу пойти с вами. Хозяйка ушла к родственникам и попросила меня подомовничать.

Павел спросил:

— Надеюсь, вы не сразу выгоните меня?

— Нет, — засмеялась Таня, — не выгоню, а угощу чаем с блинами. Зинаида Андреевна напекла.

— Чай с блинами да на свежем воздухе! Лет сто не пил, — обрадовался Павел.

— Вот и чудесно, — оживилась Таня, — потерпите еще немного, я сейчас.

И пошла по выложенной кирпичом дорожке в угол двора к летней кухне.

Павел знал, что многие офицеры пытались ухаживать за ней, но безуспешно. И ему захотелось понравиться Тане.

Вернулась она с подносом, накрытым салфеткой.

— Чай готов. Теперь помогите мне принести самовар.

Постепенно разговор их стал свободнее, проще, и Павел это сразу почувствовал.

— Вы правда не жалеете о концерте? — спросила Таня, разливая чай.

Павел только улыбнулся в ответ.

— Я тоже не жалею… По-моему, слушать программу Плевицкой «Тоска моя, Россия» все равно, что слушать песни соловья, сидящего в клетке… — Таня на мгновение застыла с чайником в руке. — А вы знаете историю жизни этой певицы?

— К сожалению, — смущенно сказал Павел, — я знаю лишь, что чудо-голос непостижимо быстро поднял простую крестьянскую девушку, а потом монашенку из глубин народных на высоту самых лучших театров России и Европы…

«„Из глубин народных…“ Как это естественно он сказал», — отметила Таня и вспомнила слова отца: «Мы, слава богу, не из рода царедворцев, не обивали пороги Малахитовой гостиной… Корень нашего древа в глубинах народных. Гордись этим, дочурка».

— Глубины народные — и вдруг высота лучших театров мира… И как только она выдержала такую перемену? — Таня говорила задумчиво, будто пытаясь понять, почему это талант всегда уносит человека от народа, породившего его, в салоны и залы светской публики. — Но ее истинная глубинная суть — ведь она все-таки от земли — дала о себе знать, когда Россия забилась в агонии гражданской войны: Наталья Васильевна оказалась в Красной Армии медицинской сестрой и даже вышла замуж за комиссара.

Она замолчала. В ее задумчивом взгляде Павел заметил тоску, будто она жалела, что начала разговор об этом.

— Вам налить еще чаю?

Он подал ей стакан на блюдце и спросил:

— А дальше?

Таня сняла с конфорки фарфоровый чайник, налила крепкой заварки и, пододвинув стакан к кранику самовара, разбавила ее кипятком.

— Вместе с мужем она попала в плен к Деникину и вдруг — уму непостижимо, — Таня чуть приподняла плечи, глаза удивленно округлились, — стала женой генерала Скоблина!.. Вы понимаете, Павел Алексеевич? Как же она могла не утратить чистоты души, способности глубоко и самобытно раскрывать образ русской песни?

Их взгляды встретились. Павлу показалось, что из-под спадающего локона глаза Тани смотрят на него настороженно. А ей почудилось, что у полковника дрогнули веки. «Кажется, я не сказала ничего опрометчивого», — спохватилась Таня. На всякий случай она осторожно спросила:

— Я сказала что-нибудь не так?

— Ну что вы, Таня, — поспешил успокоить ее Наумов. — Ваша мысль верна.

Таня оживилась:

— Искусство, как цветы, расцветает на почве, его породившей. Как же Наталья Васильевна не может понять этого?

Они помолчали.

Павлу вспомнились слова Тани: «Я с детства приучена ценить иные титулы: хлебороб, кузнец, врач, архитектор, инженер…» И ему стало понятно, почему она считает естественным, что Плевицкая «оказалась в Красной Армии и даже вышла замуж за комиссара». А вот то, что она стала вдруг генеральшей… «Уму непостижимо…» И все это искренне, убежденно. Конечно же, Таня случайно здесь, в этом логове.

Павел взял ее руку и спросил:

— О чем вы думаете, Таня?

Рука ее чуть дрогнула и замерла, маленькая, нежная.

«О чем я думаю? — повторила про себя Таня. — Разве я могу сказать вам, Павел Алексеевич, что всей душой почувствовала в вас человека чистого, честного и что у меня живет надежда вернуться домой».

Таня повернулась к Наумову. «К чему он стремится, на что надеется? Если бы он мог быть искренним со мной!..»

— Павел Алексеевич, можно я спрошу вас о том, что беспокоит многих?

— Конечно.

— Вы верите в то, что здесь, в Крыму, утвердится какое-то маленькое русское государство?

Павел не ожидал столь откровенного вопроса и не сразу нашелся. Сначала он хотел сказать, что Россия — это монолит, от которого невозможно отколоть даже маленького кусочка. Но, глянув на Таню, понял, что тут восклицательные знаки неуместны. Она терпеливо ждала его ответа. «И все-таки, пожалуй, лучше будет обратить все в шутку», — решил он и, наклонившись к ней, улыбнулся:

— В это не верит даже сам владыка, викарный епископ Вениамин.

— Вы все шутите, Павел Алексеевич! А я ведь серьезно. И знаете почему?.. Я очень боюсь эмиграции. Правда. — Она встала. — Уже поздно…

Только теперь Павел обратил внимание, что взошла луна И время действительно позднее.

3
— Хэллоу, май фрэнд! — громко приветствовал Клод Рауш Наумова. — Я к вам, но, кажется, опоздал?

— Ко мне? — удивился Павел, недоуменно глядя на полковника и следовавшего за ним официанта с подносом, на котором стояли коньяк, сухое вино и все необходимое к ним. — Прошу вас, мистер Рауш. У нас в России говорят: «Желанный гость никогда не опаздывает».

— Прежде всего поздравляю вас, Павел Алексеевич, с блестящей победой, — оживленно говорил Рауш. Сигара, зажатая в углу губ, делала причудливые движения, и казалось, что это она выбрасывает изо рта дымящиеся слова. — В который уже раз я прошу Татьяну Константиновну подарить мне хотя бы один приятный вечер. Отказ и отказ, вежливый, но не оставляющий никаких надежд. А вы… Я видел вас вдвоем на Екатерининской и понял, что это — не простая случайность.

— Ну что вы, мистер Рауш! — смутился Наумов.

Быстро накрыв на стол, официант вышел. Рауш взял две рюмки коньяка и, подавая одну Наумову, сказал:

— Не обижайтесь, мистер Наумов, разговор о хорошенькой женщине — залог хорошего настроения, которое всегда необходимо иметь при важном разговоре.

— В этом смысле вы превосходно подготовили нашу беседу, — улыбнулся Наумов и взял протянутую рюмку. — Стоя говорят о мелочах, о серьезном — только сидя.

С полковником Раушем Наумов познакомился на пути из Батума в Севастополь. Это произошло на борту американского парохода «Честер Вельси». Павел — теперь уже не английский журналист Ринг Дайвер, а полковник Наумов — стоял на палубе и смотрел, как в предутренней дымке незаметно растворяются горы Кавказа. А здесь, рядом, в чреве «Честер Вельси», солдаты и офицеры — остатки разгромленной белогвардейской Кубанской армии. Скоро они сойдут на берег Севастопольского порта и вольются в ряды армии генерала Врангеля.

Послышались резкие удары рынды — судового колокола, и, словно по его сигналу, на палубе появился Клод Рауш в спортивном костюме.

— Hello, colonel! *["244]—громко приветствовал Рауш Наумова и фамильярно подмигнул.

Гимнастикой он занимался усердно. Каждое упражнение делал долго и старательно, особенно силовые. Наконец он закончил и на скверном, но вполне понятном русском языке сказал:

— Подождите меня здесь, полковник, и мы вместе позавтракаем.

— With pleasure, mister colonel,*["245] — ответил Павел.

— O-o! Вы говорите по-английски? Это превосходно.

За завтраком Наумов рассказывал о своих скитаниях. Говорил он тихо, сосредоточенно. Клод Рауш внимательно слушал.

Павел сказал, что революция разлучила его с отцом. Работая инженером Англо-Кубанского нефтяного общества, он выехал в заграничную командировку и не вернулся. Рауш вдруг хлопнул Павла по плечу и стал вспоминать своих друзей, с которыми работал на Кубани. А когда узнал, что Павел дружил с Рингом — сыном Джона Дайвера, пришел в бурный восторг.

Они просидели за столом долго, и Клод Рауш убедился, что его собеседник прекрасно знает всех, кто работал в этом обществе до революции.

— Вы верите в то, что большевики не выдержат очередного натиска вооруженных сил Объединенных государств? — неожиданно спросил Рауш.

— Устал я разочаровываться в своих надеждах. Боюсь, последнего не переживу, — ответил Павел и закурил.

Рауш почему-то обрадовался такому ответу.

— Я мог бы, господин Наумов, помочь вам определить свою судьбу на случай эмиграции, — предложил он.

— Что моя судьба в сравнении с судьбой России? Ее ведь не возьмешь с собой в эмиграцию. Русские могут быть счастливы только на русской земле.

— Очень хорошо сказано. Давайте выпьем за верность Родине. — Рауш налил полные рюмки коньяка (купаж его не удовлетворил). — Но я прошу вас, полковник, не забывать моего предложения.

…Здесь, в Севастополе, они встретились впервые, но Наумов не заблуждался относительно темы предстоящего разговора.

Они сели рядом. Рауш положил руку на колено Наумова и доверительным тоном сказал:

— На следующей неделе прибывает наш пароход с грузом вооружения и боеприпасов. — Он сделал паузу и, глядя прямо в глаза, продолжал: — Можно, конечно, выгрузить все, но лучше, если небольшая партия пулеметов, винтовок, наганов и гранат останется в дальнем отсеке парохода.

Павел удивленно посмотрел на англичанина, потом медленно встал и зашагал по комнате. Рауш не мешал ему обдумывать предложение. Наконец Наумов вернулся на свое место и осторожно спросил:

— Но ведь по документам могут…

— Разумеется, если в документах будут разногласия. — Рауш перешел на деловой тон: — Вы будете иметь двадцать процентов дохода от этой маленькой коммерческой операции. К тому же следует иметь в виду, что авторитетная рекомендация на Британских островах значит не меньше, чем крупный счет в банке.

Это сравнение вызвало у Наумова улыбку.

— Рекомендация — валюта не очень устойчивая, вернее — очень неустойчивая в обращении.

— Вам больше подходит счет в банке?

— То и другое, вместе взятое.

— О, мистер Наумов, вы отличный партнер. Прямота — это прежде всего честность.

— Благодарю вас, мистер Рауш, — сказал Наумов и спохватился: — Но, вы знаете, есть еще одно осложнение. Дело в том, что каждый офицер, назначенный на ответственную должность в крупный штаб, чувствует на себе повышенное внимание агентов полковника Богнара.

— О, эта ищейка обладает тонким нюхом, но ей часто мешают качества легавой собаки, — рассмеялся Рауш. — Пойдет по следу диверсанта, но увидит зайца — и бросается во всю прыть за ним. Однако мы с Ференцем в добрых отношениях.

— Если бы и мне удалось установить с ним дружеские отношения, это помогло бы успешнее выполнить наше джентльменское соглашение.

— Это не составит труда.

— И все-таки я еще должен изучить, насколько предполагаемая вами операция реальна в наших условиях, — озабоченно сказал Павел.

— Отлично, мистер Наумов. Кто долго думает, реже ошибается. В любой день спускайтесь в наш ресторан в восемнадцать часов. В это время я обычно обедаю там.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1
Подразделения строились для выезда на работу. С капитаном Вербой полковник встретился как с добрым знакомым. Он взял его под руку и, прогуливаясь неподалеку от строя, стал расспрашивать о положении с дисциплиной, внутренним порядком, о состоянии конского состава и так далее. Оказалось, кругом некомплект, все берут, а не дают, фуража не хватает, продуктов тоже. Солдаты приворовывают кое-что на базах.

— А дисциплина? Боже мой, разве это дисциплина? Того и гляди, ящик со снарядами на тебя упадет. После вашего посещения, — продолжал докладывать капитан, — вечером приезжал к нам полковой поп с дьяконом Савелием исповедь принимать. У нас ведь теперь оная проводится, когда есть свободное время. Но разве это исповедь? Форменный допрос. Один солдат…

— Чем это все вызвано?

— У нас ведь шестьдесят с лишком процентов — пленные красноармейцы. Переодели, заставили прочесть перед священником присягу и — в строй. Слава богу, что до сих пор не случилось беды.

— Знаете, капитан, мне бы хотелось иметь хорошего ординарца. И помоложе. Кого бы вы мне порекомендовали?

— Ума не приложу, господин полковник. Молодых человек пять наберется. Да вот они перед вами, выбирайте.

Наумов внимательно осмотрел строй.

— Пожалуй, вон тот, левый. Совсем еще юнец. Из сырого материала можно вылепить что угодно.

Капитан поманил солдата пальцем. Тот подбежал и, спросив у полковника разрешения обратиться к капитану, представился:

— Александр Гонта по вашему приказанию прибыл.

— Садись в пролетку, — распорядился Наумов. И, уже обращаясь к капитану, негромко добавил: — Благодарю вас, приказ на откомандирование вы получите сегодня же.

Дорога шла по скату высоты, покрытой кустарником, над которым то тут, то там возвышались дубы с раскидистыми кронами.

Наумов время от времени поглядывал на солдата. Тот хотел казаться спокойным, но напряженная сосредоточенность и слегка вздрагивающие руки выдавали его волнение.

У крутого склона горы, где дорога делала причудливую петлю, Наумов остановил пролетку.

— Пойдем! — приказал он солдату.

Они прошли немного вперед и, скрывшись за поворотом, стали подниматься по крутому склону, густо поросшему кустарником и высокой сухой травой.

Возле старого дуба кустарник отступил, образуя небольшую поляну. Отсюда, с обрыва горы, открывался прекрасный вид на залив.

— Тебе нравится это место? — спросил Наумов.

Солдат промолчал, с беспокойством наблюдая за офицером.

— Когда видишь перед собой такую чудо-красоту — и умирать не хочется. Не правда ли? — Наумов повернулся к солдату и только теперь понял, как двусмысленно прозвучали его слова для Гонты.

Бледный, он стоял у дуба, заткнув пальцы рук за ремень и чуть приподняв подбородок.

— За что? — тихо спросил он.

— Успокойся, рядовой Гонта, — как можно мягче сказал Наумов. — Я хочу взять тебя к себе ординарцем. Вот нам и нужно побеседовать. А ты вообразил бог знает что!.. Подойди-ка ближе и дай солдатскую книжку.

Солдат подошел, подал документ.

— «Рядовой Гонта Александр Гаврилович», — прочитал Наумов.

Он вытащил папиросы, предложил солдату. Тот отрицательно мотнул головой.

— Не курю я, господин полковник, — сказал он неровным, срывающимся голосом.

Наумов закурил и, глубоко затянувшись, продолжал:

— Хочу напомнить тебе один эпизод… Однажды под Невинномысском на железнодорожный эшелон напала банда атамана Чапеги… В этом эшелоне ехал ты и красноармеец, которого ты называл дядей Иннокентием. — Наумов пристально взглянул на солдата. — Помнишь, что произошло дальше?

— Как я могу вспомнить то, чего не видел?

— Хорошо, я снова напомню: конная атака банды и бой маленькой группы красноармейцев. Вас с раненым дядей Иннокентием схватили… Рассказать, как был убит есаул? Или как погиб твой дядя Иннокентий?

Павел точно не знал, погиб ли Иннокентий, но умышленно так сказал, чтобы вызвать новую реакцию Саши.

Лицо паренька покрылось красными пятнами. Казалось, только сильное внутреннее напряжение мешает прорваться нахлынувшим на него чувствам.

Наумову все было ясно. Он взял Сашу за плечи, сказал:

— Надеюсь, ты будешь добросовестным, исполнительным ординарцем.

— Как прикажете, господин полковник.

— И еще одно: о нашем разговоре никто не должен знать. Даже самые близкие твои друзья. Ты понял меня?

— Так точно, господин полковник. Мне и нечего рассказывать. Это вы говорили, а я ничего такого не знаю.

Сдержанность ответа понравилась Наумову. Он улыбнулся:

— Ну, а сейчас поедем обживать новую квартиру.

Между прочим, найти квартиру было делом совсем не простым. Город буквально кишат тыловыми офицерами, чиновниками, юркими спекулянтами, многочисленными представителями ведомств разных городов Крыма, приехавшими выбивать кредиты у главного распределителя, всемогущего Вовси — маленького лысого еврея.

Все дома, летние кухни и даже сараи были забиты постояльцами. И лишь вмешательство генерала Домосоенова помогло быстро определиться. Правда, не в центре, зато флигель оказался вполне приличным, а хозяева дома — людьми тихими и покладистыми. Туда и поехал Наумов со своим ординарцем.

2
Полковник Наумов окончил свой доклад о текущих делах. Генерал Домосоенов, удовлетворенный его отчетом, медленно прошелся по кабинету и остановился у окна:

— Ну, что ж, Павел Алексеевич, вас можно поздравить: и дела у нас пошли живее, и официальный допуск для вас получен! Ференц проникся к вам такой симпатией… Значит, послушались моего совета. Откупились-таки? Чем, если не секрет?.. Ящиком коньяка?

— Что вы, господин генерал? — пожал плечами Павел. — Полковник Богнар так строг и неприступен… Я считал, что вы просто шутите…

— Какие уж там шутки, батенька мой. Благодарите-ка лучше всевышнего за то, что под вашим началом нет материальных ценностей, которые могут легко превращаться в валюту, а то Ференц быстренько втянул бы вас в какую-нибудь спекулятивную махинацию… Пройдоха, каких свет не видывал.

— Почему же его не остепенят? — удивился Павел.

— Пытались. Он сам мне рассказывал, будто Александр Васильевич Кривошеин устыдил его: «Побойтесь, говорит, бога…», а Ференц ему так едко: «Обещаю вам, господин председатель правительственного сената, впредь быть осторожным. Я не подозревал, что поставщиком этой партии французской обуви являетесь лично вы, а Варфоломеев — подставное лицо…»

Наумов возмущенно покачал головой:

— Узнав об этих спекуляциях, союзники откажутся поставлять нам обмундирование, снаряжение и все необходимое для войск.

— Э-э, батенька мой, они не столько союзники, сколько сообщники. Я достаточно имел времени, чтобы внимательно изучить переписку между нашими органами снабжения и представителями торговых и снабженческих ведомств союзников. Они полны упреков, лести и обещаний, стремятся устыдить друг друга договорными обязательствами и усладить конструктивными предложениями.

— Позвольте, Антон Аркадьевич. В чем это выразилось?

— Вот вам, голубчик, только один пример. Его превосходительство генерал Врангель попросил начальника французской миссии в Крыму генерала Манжена увеличить и ускорить поставку оружия и боеприпасов. Глава миссии ответил, что Франция доставила из Константинополя в Крым обмундирование, вооружение, боеприпасы в количестве, которое обеспечивает… «Совершенно верно, — возразил Врангель, — но ваша помощь ограничилась лишь доставкой, так как все это принадлежало Кавказскому фронту Российской армии, склады которой базировались в Батуме и Трапезунде. А вот обещанные нам двести аэропланов почему-то оказались переданными Польше». Манжену такой упрек вряд ли понравился. Раздраженно заметив, что аэропланы переданы в компенсацию за поставки каменного угля Домбровского бассейна, он прямо сказал: «Франция требует наступления на Донбасс. Поток донецкого угля во Францию вызовет встречный поток военных грузов…» Ну, и так далее. В свою очередь Англия, — устало продолжал Домосоенов, — передав в распоряжение главнокомандующего в качестве субсидии более четырнадцати миллионов фунтов стерлингов, не считая поставку вооружения, боеприпасов и военного снаряжения, которая продолжается, требует, чтобы стратегическим направлением боевых действий наших войск были Дон, Кубань, предгорья Кавказа, то есть районы, где раскинулась сфера влияния Англии в соответствии с англо-французским соглашением, заключенным еще в семнадцатом году…

Домосоенов глубоко вздохнул и безнадежно махнул рукой:

— Так, батенька мой, и тянут нас в разные стороны эти союзники-сообщники. А пока суд да дело, время не теряют даром… Даже всевышний не осведомлен, сколько ими было, так сказать, «беспошлинно» вывезено собственности, принадлежащей России. Мне известно лишь о чудотворных коммерциях губернатора Севастополя генерала Эгглофстейна и командующего французской армией генерала Д’Асельма. Не стану настаивать на достоверности сведений, но мне рассказывали, что одна из субмарин была подготовлена для погрузки демонтированной инкерманской водокачки.

Домосоенов тяжело вздохнул, поднялся из-за стола и закончил доверительный разговор предупреждением:

— Я ведь это к тому, чтобы вы поменьше удивлялись, обсуждали и осуждали. Это опасно.

«Ну и ну!.. — поразился Павел. — Не случайно государственное воровство и спекуляция затягивают в свою трясину и меня. Ну что ж, сопротивляться не следует».

— Благодарю вас, Антон Аркадьевич, я не знал об этом. — Он вынул из папки документы. — На днях будет разгружаться вооружение, прибывшее из Англии. Я обратил внимание на то, что документы не всегда правильно отражают наличие полученных товаров. Мне кажется… словом, разгружают меньше, чем указывается в документах.

— Проверьте. Да ведь только скандала-то все равно поднимать не стоит. Оружие это, батенька мой, дармовое. Мы ведь за него ни гроша заплатить не сможем. Вот так-то. Но проверить — проверьте. Это не возбраняется.

— А если это не ошибка, а воровство? — удивленно спросил Павел.

— Воровство, разумеется, должно караться, и оно карается. Начальник контрразведки второго армейского корпуса некто Шаров занимался вымогательством, грабежом, убийствами — опять-таки с целью ограбления. Смею вас заверить, он привлечен к суду. Кстати, ежели бы полковник Астраханцев не сбежал за границу, ему тоже не миновать бы виселицы.

— А что он сделал?

— Скупил на казенные деньги валюту — и был таков. Хитер, бестия… — Генерал навалился на стол и доверительно зашептал: — Но разве можно считать противозаконной продажу ценных бумаг, которой занимается генерал Шатилов? Убежден, что он не упустит возможности обогатиться и на продаже нефтяных акций.

Наумов от удивления откинулся на спинку стула и развел руками.

— Но ведь в Крыму нефти нет.

— Она есть на Кубани.

— Разве существует надежда?..

— Надеждами, батенька мой, мы сами себя питаем. Надеяться никто не волен запретить.

— Да, но проводить широкие коммерческие операции, в основе которых лежит не нефть, а надежда… это ведь чистейшей воды обман.

Домосоенов осуждающе покачал головой:

— История предначертала нам свергнуть государственное знамя любезного нашего Отечества. Но оно не может вознаградить сынов своих за верность и самопожертвование. Так что не судите строго тех, кто берет маленькую толику его материальных ценностей, чтобы потом не помереть с голоду.

Недоуменный взгляд Наумова не смутил старого генерала. Но он счел нужным смягчить свою мысль.

— Не следует, Павел Алексеевич, осуждать их строго. Они потеряли больше.

— Я не задумывался над этим. Мне казалось, что те, кто продолжает борьбу, — люди сильной воли и чистой морали, — твердо произнес Павел.

Он вернулся в свой кабинет, но из головы не выходил разговор с генералом.

«Пора, видимо, — подумал Павел, — попробовать, как сказал Домосоенов, „усладить“ Богнара. Но не ящиком коньяка…»

3
Полковник Наумов появился в зале ресторана точно в восемнадцать часов. К этому времени Клод Рауш уже приложился к коньяку.

— Ну, и как, май фрэнд, вы еще продолжаете мучительно думать? — усмехнулся Рауш.

— Вы ошибаетесь, дорогой полковник. Я уже приступил к действиям: подготовил приемо-передаточные документы. Более того, руководить работами и приемкой оружия я буду сам. Надеюсь, все пройдет без сучка и задоринки… Правда, мне придется кое с кем говорить на стерлинговом языке…

Рауш одобрительно улыбнулся и полез во внутренний карман пиджака.

— Вот вам три чека — пять тысяч каждый по твердому курсу. Остальные — по окончании оформления документов.

Наумов, не проверяя, положил их в портмоне:

— Теперь я могу гарантировать вам успех дела.

— I can never thank you enough.*["246]

— The pleasure is entirely mine.*["247]

Они выпили по рюмке коньяка и, довольные друг другом, принялись за обед. Рауш самозабвенно болтал, сообщая пикантные новости о своих коллегах из иностранных миссий. В оживленном разговоре о «праведниках и греховодниках» прошло более часа.

Павел уже допивал кофе, когда вдруг увидел идущего по середине зала полковника Богнара.

— Господин Рауш, а вот еще один из ваших знакомых.

Рауш глянул на часы:

— Он, как всегда, точен.

— Вы имеете в виду полковника Богнара?

— Да. Я не случайно пригласил вас в ресторан в восемнадцать часов. Ровно часом позже шеф контрразведки заканчивает свой ужин и покидает ресторан.

Рауш встал из-за стола и преградил Богнару дорогу:

— Hello, colonel! Мне сегодня везет на встречи. Знакомься, дорогой Ференц, это мой давний и добрый друг полковник Наумов — один из блестящих офицеров самодержавной России.

Богнар казался крайне удивленным, однако Рауш был столь непосредственным в своем душеизлиянии, что он в конце концов сдержанно улыбнулся:

— Очень рад, но мы уже знакомы, и, кажется, у нас установились, так сказать, хорошие отношения.

— В той мере, в какой могут быть хорошими отношения преследователя и преследуемого, — доброжелательно улыбаясь, прокомментировал полковник Наумов.

— Уверен, сегодняшняя встреча объединит ваши усилия, — провозгласил Рауш и протянул обоим рюмки.

— Я убедился в святой добропорядочности полковника Наумова и рад выпить за его здоровье… Но как-нибудь в другой раз. Простите, господа, у меня, знаете ли, дела…

— О’кэй! — воскликнул Рауш. — Давайте выпьем за успех ваших дел, прошу вас. — Он жестом пригласил к столу.

Наумов коснулся его плеча.

— Мистер Рауш, за успех приятно пить, когда он достигнут. — И, повернувшись к Богнару: — Вы не возражаете, если я составлю вам компанию? Минут на десять, не более.

Не дожидаясь согласия шефа контрразведки, Наумов дружески перебросился несколькими английскими фразами с Раушем. Богнар недоуменно посмотрел на Наумова, пожал плечами и, машинально кивнув Раушу, бросил:

— Идемте, Павел Алексеевич.

Рауш многозначительно подмигнул Наумову.

Они вышли из ресторана налево, в Приморский парк.

— Я буду с вами откровенным, — сказал Павел, как только они оказались в уединенной аллее. — Хотели бы вы получить чек на довольно крупную сумму фунтов стерлингов? За маленькую услугу, разумеется.

Богнар насторожился. Павел выдержал его взгляд и понял, что в его душе скорее не тревога, а беспокойство — как бы не попасть в никчемную историю.

— Смелее соглашайтесь, господин Богнар, — и в вашем кармане будет чек, который обеспечит вам отличное настроение.

— Где вы его возьмете?

— На нем будет стоять фамилия известного всему миру деятеля одной из союзных нам держав. Вас это устраивает?

Богнар замедлил шаг и зловещим шепотом проговорил:

— Вы, Наумов, агент английской разведки, и я должен вас арестовать.

Эта угроза не произвела, однако, на Наумова впечатления.

— Не будем ссориться, — сказал он спокойно. — Прошу вас выслушать меня — и правильно понять.

Пользуясь обстоятельной информацией генерала Домосоенова, Павел кратко обрисовал картину острых и противоречивых притязаний союзников, не преминув особо оговорить определяющее значение кубанской нефти для англичан.

— Ну и что вы открыли в этом нового? Какая тут связь с той «маленькой» услугой?..

— Не спешите, полковник, сейчас я вам все объясню.

Они дошли до берега моря, остановились возле ветвистого платана. В дали, рядом с Михайловским равелином, светился огнями крейсер «Генерал Корнилов», на котором первое время жил главнокомандующий. От него к памятнику потопленным кораблям тянулись по воде светящиеся ленточки.

Слушая Наумова, полковник Богнар пристально смотрел ему в глаза, пытаясь понять, куда он клонит.

— Обратите внимание и на следующее обстоятельство, — невозмутимо продолжал Наумов. — Как только по Крыму поползли слухи о том, что готовится наступление на север, епископ Вениамин начал разъезжать по тылу и фронту, развозить скуфьи и камилавки военным священникам и свое пастырское благословение пастве. Это то, о чем пишут газеты. А вот мой друг Клод Рауш сказал мне по секрету, что на его, епископа, долю падает больше скупленных акций на донецкий уголь, чем у других заинтересованных лиц. Но если бы вы сейчас решили включиться в эту игру… поздно. Все расхватали другие.

— Вы предлагаете не упустить кубанскую нефть? — догадался наконец Богнар.

— Вот именно. Надо только заранее знать, предполагается ли такая операция, когда и с какими целями.

Богнар остановился. Тело его подалось вперед, тонкие ноздри округлились.

— Браво, полковник Наумов, браво! Я в вас не ошибся. Вы арестованы, полковник, и не думайте сопротивляться, бесполезно.

Сказал он это тихо, будто опасался, что кто-то может услышать. Павел невольно оглянулся. Парк заметно опустел. Гуляли только по главной освещенной аллее. Справа на перекрестке стояли два подозрительных типа. «Телохранители Богнара, — догадался Павел. — Вот почему он сказал об аресте тихо, чтобы они не услышали и не бросились выполнять повеление…» Павел улыбнулся и доверительно сказал:

— Все, что я говорил, господин полковник, не моя затея и не мое предложение. Вы ведь тоже наслышаны, что в марте, когда армия генерала Морозова была прижата в горах под Сочи, туда специально выезжали английские представители адмирал де Робек и генерал Хольман. Цель: уговорить казачьих атаманов продолжать борьбу. Они обещали обильные поставки всего необходимого для образования «Казачьей республики» под протекторатом Англии. Этим они стремились, наряду с другими интересами, сохранить деятельность Англо-Кубанского нефтяного общества.

— И вы рискуете сделать мне предложение? На что вы рассчитываете?

В голосе Богнара слышалось нетерпение, желание скорее узнать, что все-таки задумал Наумов.

— Ну, вот что, получите два чека на десять тысяч фунтов стерлингов в твердом курсе. Они помогут вам правильно оценить обстановку и принять верное решение. Я ведь здесь не имею никаких точек соприкосновения. Поэтому вы обеспечиваете одну часть операции, я — другую. А этот чек — знак доверия…

Рука Богнара дрогнула, но он сдержал себя. Уловив внутреннюю борьбу, Наумов решил усилить натиск.

— Англичане — наши союзники, — сказал он, — и всеми возможными силами и средствами помогают нам, а генерал Перси, оказавший вам вот это доверие, — Наумов показал на чек, — друг генерала Врангеля. И в том, что он желает выгодно купить пакет акций, нет ничего предосудительного. Большой бизнес — их обычное дело, внутренняя потребность. Не придавайте этому особого значения. Вас ведь не просят касаться оперативных планов. Достаточно установить, когда генерал Шатилов начнет продавать акции на кубанскую нефть. Он в этом не промах.

— Ну, что ж, Павел Алексеевич, вы меня убедили. Все недоразумения, так сказать, в прошлом. Путь сотрудничества есть путь дружбы. — Он взял Наумова за лацкан мундира — дурная привычка — и повторил: — Ловко вы меня убедили.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1
В кабинете правителя и главнокомандующего войсками юга России стоял резной двухтумбовый стол темно-коричневой полировки, с крышкой, обтянутой зеленым сукном, глубокое массивное кресло, отделанное тисненым хромом. Сзади и слева высились окна, занавешенные портьерами салатного цвета. Вдоль глухой стены — еще один стол. На нем развернута рабочая карта с оперативной обстановкой. На стене карта Крыма, Украины, Северного Кавказа и казачьих областей Дона, Кубани, Астрахани.

Врангель снял со стула черкеску, надел ее и развернул «Дзенник Поранни» — варшавскую газету, близкую к правительственным кругам.

«Мы не должны переоценивать этого союзника, — прочел он в статье обозревателя на первой странице, — мы будем действовать согласно с Врангелем до тех пор, пока он нам полезен. Дело идет о благополучии Польши и мы не имеем права отдавать хотя бы клочок этого благополучия проходимцам».

— О-о, какое откровение! — удивленно и в то же время жестко произнес Врангель.

Стоящий у стола порученец главкома генерал Анин угодливо заметил:

— Это возмутительно, господин главнокомандующий.

— Генерал Шатилов и полковник Богнар прибыли?

— Да, господин главнокомандующий. Ждут.

— Пригласите их.

Порученец вышел, и тут же в дверях показался генерал-лейтенант Шатилов — начальник штаба, первый заместитель главнокомандующего. Он пользовался у Врангеля полным доверием и был единственным, к кому тот обращался по имени. Молодое, умное лицо генерала выражало спокойствие и самоуверенность.

Полковник Богнар вошел порывисто, чуть подавшись вперед. Гладко причесанные назад волосы поблескивали бриолином.

— Читали эту варшавскую проститутку? — раздраженно спросил Врангель, едва они переступили порог. И, получив утвердительный ответ, продолжал: — Я не такой простак, чтобы раскрывать свое отношение к можновладным панам. Им нужна Великая Польша, нам — Великая Россия. Соединить обе эти величины невозможно. Я все больше утверждаюсь в мысли, что важнейшей нашей задачей является перенесение социальной и экономической базы на Дон, Кубань и Терек. Если, разумеется, серьезно решать проблему возрождения нашей родины на новой, более прогрессивной основе. Мне бы хотелось знать, Павел Николаевич, последние известия с Северного Кавказа.

Генерал Шатилов одернул гимнастерку и неторопливым шагом подошел к карте Украины, Крыма и Северного Кавказа.

— Сегодня утром, господин главнокомандующий, по данным отдела зарубежной разведки, в штабе Кавказского фронта подготовлен приказ о выдвижении тридцать четвертой дивизии красных на линию Майкоп — Баталпашинск. Думаю, что этим преследуется, так сказать, цель заблокировать в предгорьях оставшиеся там разрозненные подразделения бывшей армии генерала Морозова и не допустить подхода туда повстанческих отрядов с Кубани.

Глубокие морщины на высоком лбу главкома сдвинулись к переносице. Он вонзил взгляд в Богнара и жестко спросил:

— Значит, в штабе Кавказского фронта и в девятой Кубанской армии красных знают, что генерал Фостиков должен приступить к объединению реально существующих там отрядов в ударную группировку?

И хотя вопрос относился к контрразведчику, ответил на него генерал Шатилов:

— У нас нет данных о том, что генерал Фостиков уже приступил к ее формированию. Но, судя по мерам, которые предпринимает командование противника, такая возможность, так сказать, не исключена.

— Вы должны в основу своих выводов положить те реальные факты, которые исключают недооценку сложившейся на Кубани военной и политической обстановки.

— Господин главнокомандующий, начальник отдела зарубежной разведки полковник Гаевский заверил меня, в штабе Кавказского фронта мы имеем хорошо законспирированного резидента. Если бы там стало известно о нашем плане создания ударной группировки в предгорьях Кавказа, то мы были бы об этом информированы. Кое-какие сведения, заслуживающие вашего внимания, доложит вам начальник контрразведки полковник Богнар.

Врангель подошел к столику-маркетри. Если откинуть створчатую часть его крышки, то с музыкальным сопровождением выдвинутся вверх аккуратно уложенные сигары и папиросы разных сортов. На другой, глухой части крышки стоит бочонок с серебряными обручами и кольцеобразными ручками. В нем охлаждаются три бутылки сухого вина, обложенные льдом. Он налил себе четверть стакана «алиготэ», отпил и, пополоскав рот, проглотил.

— Наш резидент в штабе Кавказского фронта… — задумчиво произнес Врангель. — Как давно он там обосновался и сколь много ценного мы от него получили, но, увы, у нас никогда не хватало сил и средств до конца использовать нашу осведомленность… Насколько я помню, это генерального штаба полковник Горюнов…

— Михаил Иванович, — подсказал Шатилов.

— Какой он теперь занимает пост?

— Начальник оперативного отдела.

— О-о, весьма ценно. Настало время не ограничивать его деятельность сбором военной информации, а смелее через него «координировать» наши оперативные планы с планами Кавказского фронта по цели, времени и месту. Конкретнее об этом я скажу дальше.

Врангель кивнул Богнару:

— Пожалуйста, докладывайте, полковник.

— Вчера утром, господин главнокомандующий, из Екатеринодара в Симферополь прибыл человек к кубанскому войсковому атаману генералу Букретову. Он сообщил, что в Екатеринодаре образовалась сильная подпольная патриотическая организация «Круг спасения Кубани». Во главе ее — полковники Фесков и Белый. Они согласны принять военное и политическое руководство Кубанской рады крымского состава. Готовы помочь ее руководителям Букретову и Иванису захватить власть на Кубани и предлагают начать активную борьбу против той части рады, которая находится в Тифлисе, и против, извините, правительства вашего превосходительства. Букретов ответил, что внимательно изучит возможности объединения усилий казачьих войск, находящихся в Крыму, с повстанческими отрядами Кубани.

— Где кубанский посланец?

— Чтобы не вызвать недовольство наших кубанцев, я предоставил ему возможность выехать поездом на побережье Керченского полуострова и ночью отплыть в сторону Тамани. Но на середине пролива мы его перехватили и поместили в одиночную камеру керченской тюрьмы. Завтра он будет тайно доставлен в Севастополь.

Врангель в глубокой задумчивости прошелся вдоль стены, на которой висела карта Северного Кавказа, и, как бы проверяя свою мысль на слух, заговорил сам с собой:

— Значит, вчера Букретов и Иванис продемонстрировали политическую позицию той части рады, которая, казалось бы, на основании соглашения между мной, атаманами и правительствами Дона, Кубани, Терека и Астрахани, обязана честно бороться в едином с нами боевом строю. Однако эти близорукие политики пытаются захватить власть на Кубани, опираясь натакие подпольные организации, как «Круг спасения России».

Он остановился против карты и широко расставил ноги. Взгляд его охватывал все пространство от Главного Кавказского хребта до Дона и от Крыма до калмыцких степей. Думать вслух, глядя на огромные пространства Российской империи, было его внутренней потребностью. Это возбуждало его чувства, наполняло душу и разум жаждой борьбы.

Человек, привыкший повелевать, а не подчиняться, говорить, а не слушать, Врангель, казалось, забыл о присутствии своих помощников. Голос его звучал все громче и энергичнее:

— Надо разработать новое соглашение с казачьими атаманами и правительствами. Пункты, касающиеся внутреннего устройства и управления в казачьих областях, можно оставить без изменения. За мной, как правителем и главнокомандующим вооруженными силами юга России, сохранить всю полноту руководства вооруженными силами, финансами, путями сообщения, почтой и телеграфом, а также сношения с иностранными государствами. Это совершенно необходимые условия борьбы за единую неделимую Россию.

Теперь голос главкома гремел, будто огневые команды на батарее, вены на длинной жилистой шее вздулись от напряжения.

— Такие личности, как Букретов и Иванис, не могут стоять во главе прославленного кубанского казачества. Необходимо позже, как только будет готово новое соглашение, собрать раду в Феодосии и избрать кубанским атаманом генерала Улагая. В нем сочетаются отвага и доблесть воина, оперативный разум, порыв истинного патриота России и безмерная любовь к казачеству. Это единственный генерал, одно появление которого на Кубани может поднять сполох казачьих куреней.

Врангель неожиданно внимательно посмотрел на Шатилова и Богнара:

— Очень рад, что ваше мнение совпадает с моим.

— Быть может, вы поручите разработать новое соглашение с казачьими атаманами и правительствами ведомству Кривошеина? — спросил Шатилов.

— Да, поскольку Александр Васильевич сам будет готовить и проводить совещание атаманов и глав правительств. Новое соглашение с казачьими атаманами и правительствами должно быть таким же мощным политическим магнитом, втягивающим казачество под трехцветное знамя России, как и утвержденный мною земельный закон.

Врангель вновь подошел к бочонку со льдом, налил теперь уже полный стакан «алиготэ».

— Я вызвал вас двоих, — продолжал он, — чтобы вы, Павел Николаевич, уже ныне приступили к разработке кубанской операции, назовем ее условно операцией «Сполох». В целях сохранения глубокой тайны следует привлечь к планированию не более двух хорошо подготовленных, надежных людей. Все другие рычаги мы будем приводить в действие каждый в отдельности, не раскрывая общего плана. На ваши плечи, полковник Богнар, ложится ответственная работа: обеспечение полнейшей тайны всего, что связано с операцией «Сполох», на всех этапах работы.

— Господин главнокомандующий, ваше поручение делает мне честь.

Генерал Шатилов пожал плечами и осторожно сказал:

— Насколько мне известно, готовящаяся нами операция по прорыву в Северную Таврию преследует цель…

— Ни в коем случае! — резко возразил Врангель, едва успев сделать глоток вина.

Он догадался, что Шатилов имел в виду домогательства французского генерала Пелле, снова требовавшего немедленного наступления на Донбасс.

— Было бы грубейшей политической ошибкой сейчас рваться в Донецкий угольный бассейн через Дон, а тем более через Северную Таврию, — продолжал Врангель развивать свою мысль. — Прежде всего, казачьи части не пойдут в глубь России, пока не уверуют в успех дела. В условиях, когда главные силы большевиков заняты Пилсудским, я могу прорваться со своей армией в район Донбасса, но это будет просто фейерверк, рейдовая операция, не более. Было бы наивно возлагать надежды на проведение широких мобилизационных мероприятий в этом промышленном районе, зараженном красной чумой. Там молятся одному богу — Ленину. В Донбассе мы можем увязнуть, как в бездонной трясине.

Врангель ушел в себя и, увлеченно излагая свои мысли, скорее еще раз проверял свой оперативный замысел, чем давал указания на его подготовку:

— И если я решил прорваться в Северную Таврию, то это вовсе не для того, чтобы следовать советам наших добрых французских друзей. Нет. Мне надо обеспечить себе успех операции по захвату казачьих областей. Поэтому необходимо провести широкую демонстрацию своего стремления осуществить стратегическое взаимодействие с польскими войсками. Это заставит большевиков перебросить с Дона и Кубани значительную часть своих сил и средств. Вот тогда я выброшу на территорию Всевеликого войска Донского группу особого назначения. Она захватит важнейшие в оперативном отношении пункты, объединит вокруг себя повстанческие отряды и, перейдя к прочной обороне, не допустит прорыва войск красных из центральных районов России на Кубань. Тем временем дивизии кубанских казаков под командованием генерала Улагая высадятся на свои исконные земли и стремительно двинутся на Екатеринодар. Одновременно навстречу моим главным силам ударят войска генерала Фостикова. Я уверен, что ему удастся сколотить на Северном Кавказе одну-две дивизии, а то и корпус. Я поведу свои войска в казачьи области в тот момент, когда там закончится уборка урожая и большевики начнут свои бандитские грабежи под прикрытием фигового листка, на котором написано: «Продовольственная разверстка». Мои войска придут в родные края как избавители. И наш боевой успех будет закреплен законом о земле.

Воспользовавшись тем, что главком направился к столику-маркетри, генерал Шатилов спросил:

— Если я вас правильно понял, господин главнокомандующий, цель предстоящей операции в Северной Таврии — стратегическая подготовка наилучших условий для захвата Северного Кавказа? Значит, в нужный момент мы отведем свои войска из Северной Таврии для наращивания оперативных усилий на Кубани. Какими силами и средствами будет удерживаться Крым?

Врангель повернулся к карте и указал на Крымский перешеек:

— Для удержания Крыма я разверну здесь корпус генерала Кутепова. Именно его, как лучшего специалиста по оборонительным операциям. Крым станет губернией Северо-Кавказской республики. Таким образом, первый этап борьбы за «единую неделимую Россию» — это захват казачьих и горских земель и образование независимой Северо-Кавказской республики. Ныне для этого возникли реальные возможности.

Изложив идею операции «Сполох», Врангель подошел к топографической карте, развернутой на столе, и с карандашом в руке детализировал свой план: боевой состав Кубанской группы особого назначения, районы сосредоточения, пункты высадки передовых отрядов для захвата плацдармов и порядок транспортировки главных сил, а также их высадки и развертывания. На карте появились динамичные стрелы, пронзающие территорию Кубани от Приморско-Ахтарска на Екатеринодар и от Новороссийска в том же направлении. Навстречу этим ударам из Баталпашинского отдела устремилась стрела «Армии возрождения России» под командованием генерала Фостикова. А севернее, по низовьям Дона, пролегла жирная зубчатая, как крепостная стена, линия обороны казачьих частей, которые должны прикрыть с севера развитие операции по захвату Кубани.

— Детально разработку операции и расчеты по ее материально-техническому обеспечению доложите мне, Павел Николаевич, через две недели. Кстати, предусмотрите и возможности нашего резидента в Ростове. Может ведь он настоять на переброске одной или двух дивизий с Кубани на Дои для борьбы против отряда полковника Назарова и возможного восстания казачества. Это облегчит мне захват Кубани и Северного Кавказа. — Врангель бросил карандаш на карту и направился к столику-маркетри. Он налил полный фужер вина и, чуть приподняв его будто для тоста, сказал: — Если хотите, то операция «Сполох» — это наш последний козырь.

2
Рано утром на станцию Тоганаш прибыл поезд главнокомандующего. Генерал Слащов встретил его на платформе и доложил, что передовые части второго армейского корпуса ведут кровопролитные бои на перешейках.

Врангель относился к молодому деятельному генералу настороженно. Он не забыл, как в девятнадцатом году Слащов пытался использовать дружбу с лицом императорской фамилии герцогом Лейхтенбергским-младшим в своих честолюбивых замыслах, вплоть до военного переворота. Недавние монархические демонстрации в Ялте в честь генерала Слащова говорили о том, что его популярность растет.

Принимая рапорт, Врангель смотрел прямо в глаза Слащову. Пытался в их выцветшей голубизне рассмотреть неприязнь к нему — главнокомандующему, но увидел безразличие, хотел услышать в голосе ненависть, но услышал независимость. От него разило винным перегаром. Мертвенно-бледный цвет лица и трясущаяся челюсть говорили о признаках неврастении и о том, что генерал болезненно переживает неудачи своих войск в боях на крымских перешейках.

— Ваши войска, генерал, должны были бы уже вырваться на оперативный простор Северной Таврии… — неудовлетворенно произнес Врангель. — Необходимо сегодня же во что бы то ни стало выбить противника с перешейка и стремительно развивать наступление на рубеж реки Днепр!

— Дивизии генерала Ангуладзе поставлена задача к исходу дня овладеть станцией Сальково, а алексеевской бригаде полковника Гравицкого взять Геническ, — доложил Слащов.

Врангель нахмурился, взгляд его обострился. «Наглец, избегает обращаться ко мне, как к главнокомандующему». И, резко повернувшись, направился к автомобилю, на котором должен был проехать по передовым частям вместе с генералом Слащовым. Но теперь Врангель решил не брать его с собой.

Не доезжая станции Джимбулак, автомобиль свернул влево, к железной дороге, и через полверсты съехал в неглубокую балку. По ней Врангеля провели на наблюдательный пункт командира дивизии.

— Ваше превосходительство, главнокомандующий!.. — успел доложить дежурный офицер.

Генерал Ангуладзе оторвался от бинокля и, удивленно сверкнув глазами, шагнул навстречу, чтобы доложить. Врангель жестом руки остановил его.

— Где боевые порядки передовых частей?

— Дивизия, господин главнокомандующий, вышла на рубеж: справа — озеро, слева — изгиб железной дороги перед станцией.

Врангель вскинул бинокль. Желтые бугры брустверов перед свежевырытыми одиночными окопами указывали положение переднего края. Ближе, в трехстах метрах от переднего края, виднелись огневые позиции батарей, стоящих на прямой наводке.

— Судя по тому, как подразделения окопались, вы, генерал, с ночи не предпринимали активных действий, — недовольно заметил Врангель.

— Красные создали плотный огневой заслон, пробиться через который с ходу мы не смогли, — доложил комдив. — Сейчас, господин главнокомандующий, выдвигаю артиллерию на прямую наводку, чтобы подавить огневую систему противника. Атаку поддержат три танка и конница.

— Готовность?

— Девять пятнадцать, господин главнокомандующий.

Врангель посмотрел на циферблат «Павла Бурэ».

— Так в чем дело? Почему опаздываете?

— Танки задерживаются.

— Самое мощное оружие, генерал, — предельная организованность и внезапность действий. У вас нет ни того, ни другого. Начинайте, а танки с подходом используйте для наращивания усилий из глубины.

Огневой налет артиллерии велся неторопливо, рассчитанно. Главком удовлетворенно наблюдал за фонтанами взрывов на опушке кустарника у дороги, у окраинных хат Джимбулака и в непосредственной глубине за передним краем красных. Обычно красные начинали контрбатарейную борьбу, теперь они молчали.

— Берегут боеприпасы, — негромко сказал кто-то из офицеров.

— Скорее всего вчера израсходовали. Дрались, как рассвирепевшие псы. Будто их к морю прижали и отойти некуда, — ответил ему другой, но так, чтобы слышал главком.

Генерал Ангуладзе глянул на часы:

— Разрешите начинать атаку, господин главнокомандующий?

— Разумеется, зачем же зря тратить боеприпасы. Ведь красные оттянули пулеметы в глубину и надежно укрыли их. С началом атаки они выдвинут их на основные огневые позиции.

Комдив промолчал и лишь глубже натянул на смолистые брови фуражку. Левая щека его нервно дернулась. По ней тянулся розовый рубец — след недавней лихой контратаки.

Над пехотой блеснула яркая вспышка, а затем, словно капля туши в воде, расплылся черный дымок — сигнал атаки.

Батареи замолчали. В то же мгновение, будто поднятые порывом ветра, покатились вперед густые цепи пехоты. На левом фланге их догнали появившиеся из-за укрытий броневики, а сзади медленно ползли три танка. Комдив зло произнес по-грузински энергичную фразу, а по-русски более спокойно перевел для главнокомандующего:

— Выдвинулись своевременно, а не доложили.

Считая, что станция будет захвачена одним ударом, Ангуладзе приказал приготовиться к переносу командного и наблюдательного пунктов по оси наступления левофланговой бригады.

Врангель удовлетворенно смотрел на слаженное движение пехоты, броневиков и танков в соответствии с его директивой о достижении тесного взаимодействия родов войск. В окулярах бинокля цепи пехоты почти совместились с окраиной населенного пункта.

И вдруг там вспыхнула масса светлячков, и по степи рассыпалась плотная дробь ружейно-пулеметного огня. Передние цепи стали быстро таять и вместо дружного броска вперед залегли. Через них прошли броневики. Ведя огонь из пулеметов, они достигли первых домов. А когда подошли танки, ободренная пехота вновь бросилась вперед. И тут из-за домов ударили орудия, вплотную, в лоб.

Один броневик все же прорвался на улицу, но на него сразу вскочили выбежавшие из-за угла красноармейцы и застучали прикладами по люку.

Врангель бросил бинокль. «Сколько раз указывал, что действия броневиков должны прикрываться артиллерией при тесном взаимодействии с пехотой. Оголенные, они становятся добычей красных». Врангель нервничал, но в управление боем не вмешивался.

Он и сам терпеть не мог, когда в свое время генерал Деникин вмешивался в его дела, корректировал приказы, тем более в условиях боевой обстановки. Чтобы успешно управлять боем дивизии, надо хорошо знать свои бригады, полки, батальоны и противника, а это дано только командиру дивизии. К тому же взять на себя управление боем — значит отвечать за его исход.

Главком снова приложил окуляры бинокля к глазам. То, что увидел, вконец его рассердило.

Еще два броневика, получив повреждения, замерли на месте, и лишь один пятился назад. Пехотинцы под ураганным огнем вновь залегли, а затем короткими перебежками стали отходить. Среди них метались офицеры, пытаясь остановить, повести за собой, но падали, сраженные плотным огнем красных. Танки вперед не пошли.

Врангель понимал, что он, как главнокомандующий, должен дать оценку действиям дивизии, указать на причины неудачи и подсказать более правильное «решение на бой». Идея решения командира дивизии была, казалось бы, верна: артиллерия подавляет огневую систему противника, пехота при поддержке танков и броневиков прорывает его оборону, а для развития успеха в бой вводится кавалерийская группа. Главный удар наносился по опорному пункту — Джимбулаку, от удержания которого зависела устойчивость обороны красных в этом направлении. Все было академически правильно. Но именно в этом и увидел Врангель ошибку командира дивизии. Он еще раз осмотрел в бинокль местность перед передним краем обороны красных и озабоченно произнес:

— Местность — что морская гладь. Каждая точка простреливается вдоль и поперек.

Ангуладзе обрадовался тому, что главнокомандующий понимает трудности наступления на этом участке фронта, и решил усилить впечатление конкретным примером.

— Разрешите доложить, господин главнокомандующий, именно по этой причине рубеж атаки пришлось наметить на удаление восьмисот метров от переднего края.

— Вот-вот, — подхватил Врангель, — почти версту предельно уставшие солдаты волокли свои натруженные ноги под ружейно-пулеметным огнем противника, и так же медленно, не смея от них оторваться, ползли танки и броневики, подставляя свои лбы под вражеские снаряды.

Только теперь генерал Ангуладзе понял, к какому решению подводит его главнокомандующий. Вместо медленной атаки силами пехоты нанести стремительный удар кавалерией, танками и броневиками. Командир дивизии развернул рабочую карту.

— Разрешите, господин главнокомандующий…

Врангель жестом руки остановил его.

— Считайте, генерал, — сказал он, — что это была разведка боем. Приказываю: огнем прямой наводки немедленно подавить выявленные огневые точки противника. Атаку провести силами кавалерии во взаимодействии с танками и броневиками. Пехоте закрепить успех и продолжать развитие наступления в соответствии с приказом.

И вновь через головы пехоты полетели снаряды с огневых позиций батарей. Снаряды разворачивали стены домов, раскидывали копны сена, вспарывали землю у деревьев. Под прикрытием их огня на рубеж атаки открыто выдвигались кавалерийские эскадроны. Врангель не заметил, когда генерал Ангуладзе вышел из траншеи. Он увидел его уже скачущим на великолепном высоком жеребце. Стремительно преодолев расстояние до приготовившихся к атаке эскадронов, генерал взмахнул над головой клинком, вздыбил коня и бросил его вперед. Конная лава с гиком, свистом, блеском клинков ринулась вперед и скрылась в густых клубах поднятой ею пыли. Удар был нанесен с фланга боевых порядков пехоты. Это дало ей возможность начать новую атаку позиции красных. Станция была взята.

— Не много ли наших потерь для столь малого успеха, — недовольно бросил Врангель, прощаясь с генералом.

Командир дивизии приберег для Врангеля переданное два часа назад донесение.

— Разрешите доложить, господин главнокомандующий, только что получено известие от командира алексеевской бригады полковника Гравицкого о взятии Геническа.

Врангель скупо улыбнулся. Он был доволен. Надо возможно быстрее выбить противника с крымских перешейков и создать на них глубокоэшелонированные оборонительные сооружения. Крепость, имеющая пролом в стене, — не крепость.

В этот же день Врангель поехал в дроздовскую дивизию. Здесь уже третьи сутки полыхали жаркие бои. Стремясь воодушевить своих солдат, командир дивизии генерал Витковский сам водил их в атаку, дважды под ним падали лошади, чей-то клинок едва не оборвал ему жизнь, черкнув кончиком по шее. До поздней ночи дивизия билась на Перекопском перешейке; быстро таяли боевые порядки и надежды на успех. И только с вводом в бой дивизии второго эшелона оборона красных была прорвана.

Войска Врангеля двинулись вдоль железной дороги на Мелитополь, прорвались через Перекоп, смяли заслоны красных у Чонгара и Салькова. Сломив отчаянное сопротивление передовых частей 13-й армии, они широким потоком хлынули в степи Северной Таврии. Крымские газеты заголосили: «Полки Российской Вандеи двинулись к сердцу нашего любезного Отчества!», «Сама Гея*["248] указала нам путь к возрождению!», «Генерал Кутепов сказал: „Мой путь будет отмечен заревом пожаров!“

3
Вторые сутки шла выгрузка вооружения и боеприпасов с английского парохода. К вечеру следующего дня должны были её закончить. Кроме того отсека, в котором лежало оружие, принадлежавшее теперь полковнику Раушу, и которое по документам значилось уже выгруженным.

Наумов был особенно деятельным и сосредоточенным. Он заехал к полковнику Раушу и, сославшись на занятость вечером, вручил ему полностью оформленные документы на прием грузов и предупредил:

— Пароход должен отчалить от пирса завтра не позже двадцати трех часов.

— Но ведь на пароходе останется груза несколько больше, чем мы договорились, — удивился Рауш и тут же понимающе улыбнулся. — Что ж, вы правильно поступаете. Надо смотреть в будущее, а не в прошлое.

Они крепко пожали друг другу руки.

По дороге домой Павел нервничал.

Вчера Мефодия Кирилловича опять не было на условленном месте. Видимо, произошло что-то серьезное. А может быть, у памятника адмиралу Нахимову действительно готовилось покушение на Врангеля, а он, полковник Наумов, сорвал операцию. Это могло вызвать у подпольщиков подозрение, и они решили устроить дополнительную проверку… Как все нескладно получилось. И в такое время потерять связь… На Угольной пристани скопилось столько груза! И какого! Самый удобный момент… Что ж, дальше ждать нельзя. Надо действовать самому. Впрочем, среди военнопленных наверняка есть надежные люди. Саша свяжется с ними и…

Да, придется подключать Сашу…

Ординарец помогал хозяйке убирать в комнатах флигеля, выделенного для полковника. С появлением офицера седенькая маленькая старушка робко поклонилась и вышла.

— Она такая внимательная, — будто оправдываясь, сказал Саша.

— Посмотри, ушла?

Ординарец вышел.

Через окна Павел осмотрел местность вокруг дома. С тыльной стороны возвышалась крутая, почти отвесная гора, вдоль нее тянулись дома, отгороженные друг от друга заборами из камня-ракушечника. В дальнем углу двора — сарай с примыкающей к нему летней кухней под легким навесом. У хозяйского дома окна выходили на улицу, веранда — во двор, а глухая стена — к флигелю.

Саша вернулся с пустым ведром, поставил веник и совок в угол.

— Хозяйка ушла в дом, — доложил он.

— Хорошо. А теперь слушай меня внимательно… Завтра ночью на Угольной пристани нужно взорвать склады боеприпасов и оружия.

По лицу Саши Наумов понял, что тот и растерян от неожиданности, и взволнован необычайно.

— Вы, пожалуйста, господ… товарищ полкв… товарищ Наумов, не сомневайтесь, я не подведу! — Саша буквально захлебывался от радости.

Такую реакцию и ожидал Наумов, решив, что самое лучшее — сразу раскрыть Саше боевую задачу.

— Мне нужна твоя помощь. Все эти боеприпасы и оружие предназначены для войск, которые ведут сейчас бои в Северной Таврии…

Саша энергично кивал головой и восхищенными глазами смотрел на своего командира.

— Взорвем, а как же… я знаю… Я там все знаю…

— Взрыв должен произойти после окончания работ, так как в рабочих подразделениях много пленных красноармейцев. Это, значит, после полуночи, но не позже часу ночи, до прибытия третьей смены.

— Ага, наших в роте много… — восторженно сказал Саша и осекся.

— Когда мы вдвоем, зови меня Павел Алексеевич, — улыбнулся Наумов, делая вид, что не заметил, как резко осекся Саша.

Конечно, когда Саша обмолвился: „Наших в роте много“, то имел в виду не красноармейцев. Ведь их фамилии известны: на вечерних поверках зачитываются по отдельному списку. „Наши“ — это члены подпольной организации, — смекнул Павел. — Иначе и быть не могло. Трудно представить, чтобы кто-то из красноармейцев не попытался сколотить хотя бы маленькую боевую группу». Но он понимал, что спрашивать Сашу об этом рано. Просто надо передать ему план операции. Павел продумал его в деталях.

— Вот тебе ночной пропуск, возьми свои документы — и поехали. Ты будешь за ездового, в дороге договоримся. Да, как относится к солдатам командир рабочей роты капитан Верба?

— Зверь-человек. Ребята его люто ненавидят. А вот еще там фельдфебель. Так тот избивает до полусмерти или схватит за горло и душит, пока человек судорогой исходить не начнет, тогда только отпустит.

Капитан Верба встретил полковника на пирсе, у сходни разгружаемого парохода. Он, казалось, обрадовался появлению Наумова. На его безнадежно мрачном лице на мгновение появилось подобие улыбки.

— Завтра к вечеру выгрузку закончите? — спросил Наумов.

— Постараемся, господин полковник.

— То есть как — постараемся? По графику вы должны завтра к утру очистить трюмы.

— Я докладываю вам, господин полковник, не по графику, а по работе. Мы всегда опаздывали чуть ли не на сутки.

— Имейте в виду, завтра в двадцать три часа пароход уйдет. Выгрузку закончить без опозданий.

Под тяжестью людей с громоздкими ящиками сходни, сбитые из нескольких толстых досок, с поперечными планками и поручнями на деревянных стойках, ритмично прогибались, поскрипывали.

Подошел ординарец и четко спросил:

— Господин полковник, разрешите мне побывать в роте? Помогу укладывать штабеля, а заодно повидаюсь с сослуживцами.

Наумов кивнул ему и продолжал разговор с Вербой:

— Давайте, капитан, посмотрим, как лучше организовать работу. Наступают горячие дни. Мы ожидаем несколько эшелонов.

Они не спеша пошли вдоль пакгауза, наблюдая, как разгружают боеприпасы. А Саша подошел к солдатам, которые принимали ящики от грузчиков и укладывали их в штабеля.

— Давайте помогу, — предложил Саша, — а то в ординарцах совсем отвык от настоящей работы.

— Ну что ж, становись, — снисходительно согласился пожилой, болезненного вида, солдат.

Поработать, однако, ему не пришлось, так как рядом оказался Иван Иванович Шахов.

— Скажи, по нужде пошел, — сказал он идущему за ним солдату, как только увидел Гонту.

Они отошли в сторонку.

— Иван Иванович, завтра с двенадцати до часу ночи нужно взорвать склады оружия и боеприпасов на Угольной пристани.

Шахов остановился, не спеша вытащил кисет, оторвал клочок газеты и, лизнув его край, насыпал щепотку махорки.

— Взорвать, говоришь? — Привычным движением пальцев скрутил тугую цигарку, испытующе посмотрел на Сашу. Он ловко чиркнул куском плоского напильника по кресалу и, поймав сноп искр на конец закрутки, раскурил ее. — Ну, что ж, мы и сами уже подумывали об этом.

— Времени нет, Иван Иванович. Беляки перешли в наступление, и в ближайшие дни все это будет отправляться на фронт.

— Да-а, — протянул Шахов. — Коли такое тебе ведомо… Какая помощь требуется от нас?

— Нужна взрывчатка.

— Это несложно. Мы сегодня будем разгружать артиллерийские снаряды, гильзы и заряды к ним.

— Хорошо. Значит, нужно достать заряды на несколько взрывов.

— Дальше?

Саша передал Шахову бумаги с планом Угольной пристани.

— Здесь указаны места установки зарядов для взрывов и все другое, что нужно сделать.

— Добре! Ты подожди здесь. Я сейчас подменю этих новичков своими людьми. Поговоришь с хлопцами.

Саша благодарно улыбнулся и кивнул головой. Он обратил внимание, что Иван Иванович ни разу не поинтересовался, кто поставил перед ним такую сложную и опасную задачу. Уходя, он лишь спросил:

— Там знают о нашей подпольной группе?

— Нет. Если операция пройдет успешно, я доложу, кому мы помогаем, а может быть, и познакомлю с ними.

— Молодец, Шура. Только будь осторожнее и виду не подавай, а то у тебя все на лице написано.

Через некоторое время к штабелю подошел рядовой Грунин. Парень здоровый, розовощекий, весельчак и певун. Он когда-то был удалым буденновцем. В одном из боев осколок снаряда оторвал ему пальцы. После госпиталя вернулся на фронт и угодил в плен. Парень был подавлен этим. Шахов понял состояние солдата. И не один раз находил возможность побеседовать с ним с глазу на глаз. Постепенно Грунин смягчился, стал общительнее.

Саша Гонта стал помогать Грунину.

— Какая у тебя задача, Грунин?

— Как всегда, главная. Вот и дожили до настоящего дела…

— Погоди, не то будет, — расплылся в улыбке Саша.

— А мы очень переживали, когда тебя полковник увез, — сказал Грунин вдруг.


Солнце коснулось темно-синей глади моря, разбросав далеко по горизонту багровые отсветы. «Пора начинать», — решил Шахов и, подойдя к контролеру, сидящему у трапа, подал ему бирку, но не тем концом, каким положено.

— Тебе что, тыщу раз говорить одно и то же?! — зло прикрикнул контролер и незаметно покосился на стоящего рядом офицера. — Ну так я тебе не учту этого ящика в норму.

И вместо того чтобы вставить бирку в секцию «табурета», он положил ее рядом на пол.

— Ах ты, мать честная, — пробурчал Шахов. — Ты уж, брат, не взыщи. Едва волоку ноги.

Он пошел дальше. За ним потянулась цепочка солдат. И те, кому было положено, видели лежащую на полу возле «табурета» бирку и знали, это сигнал: «Приступить к заготовке зарядов».

Воспользовавшись тем, что размещение военного груза на этом пароходе было непривычным, — не по габаритам и удобству разгрузки, а по каким-то иным соображениям, — Шахов направил в дальний отсек трюма рядового Рекова, чтобы тот мог спокойно, не на глазах, открыть один из ящиков с мешочками артиллерийских зарядов, а затем освободить другой ящик такого размера, какие выгружаются, и, уложив туда артзаряды, пристроиться к веренице солдат, выносящих груз.

Когда английский наблюдатель повернулся к выходу из трюма, один из солдат юркнул за ящики, разулся и, держа сапоги в руке, стал пробираться вдоль пиллерса к глубинному отсеку. Он знал, солдаты будут молчать. Все они промышляют в трюмах чего-нибудь съестное. Но от фельдфебеля не ускользнуло, что одного солдата его взвода в установленном порядке движения не оказалось.

«Нашел где-нибудь укромное местечко отдохнуть. Воровать-то здесь нечего», — решил он и пошел искать разгильдяя.

Обшарив все углы и ничего не обнаружив, фельдфебель направился в дальний отсек. Когда он вошел туда, Николай Реков успел только освободить ящик и начал наполнять его артзарядами.

— А-а, вот ты где, вот ты чем занимаешься!.. — зарычал фельдфебель и ударил солдата в лицо.

Солдат упал на бортовой стрингер. Не дав ему опомниться, фельдфебель схватил Рекова за шиворот, придавил к ящику и впился цепкими пальцами в горло. Реков задыхался, силы покидали его. Свободная рука судорожно шарила по крышке ящика, пока не нащупала ломик. Собрав последние силы, солдат ударил фельдфебеля по голове. Руки противника ослабли, и он обмяк.

Реков отдышался, затащил фельдфебеля в промежуток между тюками и завалил его. Быстро перетянул ящик проволокой, взвалил на плечи и направился к выходу.

4
На крыльце раздался звон колокольчика. «Сторож», — догадался Салонов. Каждый звонит по-своему.

— Что тебе, Ерофей, надобно? — спросил дьякон, не открывая двери.

— Дык вот, там прибыли, знаца, к вашему преосвященству. Я ему: «Спать батюшка изволют». А он мне: «Я, грит, не спрашиваю тебя, что его преосвященство делает, а велю доложить: раб божий умирает, священника просит».

Услышав последнюю фразу, Салонов встрепенулся. Это был пароль.

— Проси его, — приказал дьякон.

Накинув рясу, он вышел на крыльцо. Тусклый свет на веранде едва освещал узкую полосу клумбы, устроенной вдоль стены.

Три тени подошли к крыльцу, остановились.

Первый мягким баском повторил пароль:

— Раб божий умирает, священника просит.

— Сан священника мне не дарован, — ответил дьякон.

— Не для панихиды, для исповедания просит.

По голосу дьякон узнал Кардонова. Среднего роста, но узкой кости, а поэтому он казался высоким. Впалые щеки и не по годам глубокие морщины делали его похожим на старца.

В дом Кардонов вошел один.

— Товарищ Салонов, — сказал он тоном, который давал понять, что разговор будет официальным и кратким, — тяжелая обстановка, сложившаяся в связи с наступлением войск Врангеля, обязывает нас перейти к активным действиям.

— Слава тебе, господи, — оживился дьякон, — начались дела праведные, а то засиделся, яко боров во хлеву.

Кардонов оглядел гостиную. Дьякон успокоил его:

— В доме никого нет, прислуга во флигеле. Впрочем, пройдемте в молельню, туда никто не заходит.

Молельня располагалась в смежной комнате. В красном углу был киот со старинным образом благовещения в позолоченной ризе и кипарисовый крест, а рядом аналой.

Дьякон перекрестился, прочел фразу из просительной ектеньи и повернулся к Кардонову:

— А теперь я к вашим услугам.

— Сегодня мы должны исправить ошибку, которую допустили у памятника адмиралу Нахимову…

На лице дьякона не дрогнула ни одна черточка, как будто речь шла об очередной церковной службе.

Кардонов продолжал:

— Сейчас Врангель, Кривошеин и Глинка находятся на приеме в английской миссии. Через два часа они сядут в автомобиль, чтобы возвратиться в Большой дворец. Но они не вернутся… Ваша задача спрятать у себя двух наших товарищей после выполнения задания. В городе в это время начнутся повальные обыски и проверки, а они не местные. Сможете это сделать?

— В том честь моя и святая обязанность.

— Ну, вот и договорились. Пароль: «Мне бы исповедаться, батюшка». Отзыв: «Знать, грех большой, коли ночью…» До свиданья.

Оставшись один, Салонов заметался по гостиной, не зная что предпринять. Сначала он кинулся к окну, проследил, что ночные посетители действительно ушли, и наглухо задернул темные шторы. Затем постоял несколько минут в размышлении: «Если успею доложить Богнару… О-о, вот оно наконец настоящее дело!»

Стремительно войдя в спальню, Салонов сбросил рясу и переоделся в мирскую одежду.

Модный, английского покроя костюм, коротко и аккуратно подстриженная борода и не очень длинные волосы придавали ему вид человека, принадлежащего к артистическим кругам. Сунув в портфель наган, Салонов направился к черному ходу. Во дворе он осмотрелся, прислушался и, не заметив ничего подозрительного, осторожно пошел в дальний угол. На Таможенной улице повернул налево и, дойдя до Екатерининской, направился по ней в сторону гостиницы «Гранд-отель». Еще издали штабс-капитан заметил, что свет в кабинете полковника Богнара горит, и ускорил шаг.

У самого здания Салонов увидел двух человек. Он понимал, что встреча у входа в управление контрразведки может быть не случайной, и прошел мимо. Затем быстро оглянулся и уверился в своей правоте: они стояли недалеко от ворот, делая вид, что прикуривают. «Это проверка… Стоило мне повернуть во двор „Гранд-отеля“, они пристрелили бы меня! — мелькнула у него догадка. — А может быть, я ошибаюсь?» Он решил обойти вокруг квартала и вернуться сюда. Несколько раз он оглядывался и напряженно всматривался в темноту. Свет фонарей выхватывал из тьмы бледные круги улицы. Ветер раскачивал деревья, создавая таинственную и зловещую игру света и теней. Где-то в глубине двора, мимо которого он проходил, раздался истошный крик женщины: «По-мо-ги-те!» Кто-то с кабацкой бранью догонял ее. Возле самой калитки преследователь настиг свою жертву. Нервы штабс-капитана дрогнули, и он бросился бежать к своему дому.

Только проскочив лаз в заборе и заперев его, Салонов остановился, прислушался: «Кажется, никто не гонится». Он настороженно стоял в темноте под густыми кронами деревьев, растущих вдоль забора. И вдруг ему послышался тихий шорох листьев. Он инстинктивно прижался к стволу и торопливо вытащил из портфеля наган. Тишина… Но теперь Салонову показалось, что в этой кромешной тьме кто-то притаился, следит за ним, и, если он выйдет на дорожку, освещенную фонарем, его пристрелят.

Его охватил озноб. Он с трудом проглотил густую, липкую слюну. Сзади кто-то тихо и спокойно сказал:

— Руки вверх, господин провокатор.

Эти слова будто клинком полоснули его. Острая боль пронзила грудь, спазмой сжала горло. Перед глазами поплыли светлые круги, усыпанные яркими бликами. Они медленно-медленно угасали…


Генерал Домосоенов зашел в кабинет Наумова и, устало улыбнувшись, сказал:

— Завтра, батенька мой Павел Алексеевич, все главное завтра. Теперь поздно, поедемте домой.

Павел поднялся из-за стола.

— Кстати, Павел Алексеевич, — спохватился генерал, — сегодня мне доложили, что в рабочих подразделениях продолжают увеличиваться случаи дезертирства. Вчера, например, исчез фельдфебель рабочей роты. Вы знаете об этом?

— Я считал, что он в самовольной отлучке. Загулял где-нибудь, — неуверенно предположил Наумов. — За ним такой грех водится.

— Возможно. Но скорее всего сбежал. — Увидев на лице Наумова недоумение, генерал объяснил: — Бегут, батенька мой, из Крыма, как крысы с тонущего корабля. Так-то вот. Ну-с, собирайтесь. Я вас подвезу домой.

Возле ворот дома Наумова они простились. Павел прошел в свой флигель. На ходу вынул ключ и едва дотронулся до двери, как сзади раздался тихий голос, от которого он вздрогнул:

— Здрасте, Павел Лексеич. На автомобиле изволите ездить. А у меня ить жеребец молодой, резвай, автомобиль обгонит, ей-богу. Прикажете подать?

— Мефодий Кириллович! — обрадовался Наумов.

— В гости пригласите, вашвыскобродь?

— Заходи, заходи. — Павел быстро отомкнул дверь и, широко раскрыв ее, пропустил Манова.

Мефодий Кириллович остановился в дверях:

— Только я не один.

В этот момент из густой тени вышел невысокий коренастый человек. Правая рука была опущена в карман пиджака. Павел понял, что это тот случай, когда карманы стреляют. «Значит, мне действительно не доверяют». Он прошел в зал, зажег свечи, обращаясь к Мефодию Кирилловичу, спросил:

— Вы, товарищ Манов, допустили непростительную ошибку. Можно не доверять, подозревать, но в наших условиях это обязывает немедленную и самую жестокую проверку. Вы заподозрили меня, но не проверили, и вот результат. Я не смог передать вам… — Он посмотрел на Лобастова… — вам, Гавриил Максимович, сведения о готовящемся наступлении в Северной Таврии.

— Откуда вы знаете, кто я?

Наумов улыбнулся:

— Товарищ Артамонов показывал мне ваши фотографии. Я сразу узнал вас.

Казалось, ссылка на Артамонова должна бы вызвать у Гавриила Максимовича ряд вопросов, но он промолчал.

Павел решил, что настало время назвать пароль. Услышав его, Лобастов насторожился. Пароль был действителен только на территории имения «Мелас», в случае, если бы Наумов сам прибыл туда. Вместо ответа на него Лобастов спросил:

— Где сведения, о которых вы упоминали?

Наумов вытащил портсигар, с которым никогда не расставался. Теперь в нем было уже несколько папирос, мундштуки которых, если их развернуть, исписаны условными знаками.

Лобастов бегло взглянул на одно из донесений. На лбу его появились морщины, но он продолжал проверку Наумова по разработанному плану:

— Надо ночью завтра взорвать склады боеприпасов на мельнице Родонаки. С этой целью с вами свяжется ваш знакомый дьякон Савелий Салонов. Взрывчатку мы доставим вам в чемодане. Ваша задача занести чемодан в здание мельницы и оставить в кабинете начальника склада. Там, сбоку дивана, будет стоять точно такой.

— Я же сказал Мефодию Кирилловичу, что дьякон Савелий Салонов подозрительная личность и никаких дел с ним иметь нельзя. Что касается самого плана, он мне кажется не очень эффективным. Прежде всего, в этом складе хранятся в основном обмундирование, разные второстепенные материалы, амуниция. Есть приказ: вооружение и боеприпасы грузить в железнодорожные эшелоны прямо с пристаней. Там и надо взрывать. Заодно будут выведены из строя и пирсы. — Он взглянул на часы и, шагнув к Лобастову, сказал: — Я не знаю, что вы задумали, но должен предупредить: после двадцати четырех часов, то есть через три часа, в городе будут производить обыски, патрулирование, аресты. Видимо, перекроют все дороги.

— Причина?

— Если все пройдет благополучно, склады боеприпасов на Угольной пристани взлетят в воздух.

Несколько секунд Лобастов изучающе смотрел на Наумова и обдумывал разговор, который хотя и сложился не так, как он намечал, но зато значительно облегчил проверку. Назван запасной пароль. И взрыв… Если он произойдет, то все в порядке. «Надо узнать, как идут дела у Кардонова», — решил Лобастов.

— Ну-ка, Мефодий Кириллович, на своем вороном — быстро к Кардонову, узнай обстановку и предупреди о возможном взрыве.

Кирилыч ушел, а Лобастов сел на табуретку возле двери.

— Где ваш ординарец?

— На задании, связанном со взрывом.

— Настолько вы ему доверяете?

Наумов коротко рассказал Лобастову о Саше.

— Преданный революции хлопец, — заверил он.

— Есть связи с рабочей ротой?

— По моим сведениям, там работает подпольная группа во главе с Шаховым Иваном Ивановичем.

Условный стук в дверь прервал их разговор. Вернулся Мефодий Кириллович.

— Дьякон Салонов вышел из своего двора через потайной лаз в заборе и завернул было к зданию контрразведки, — запыхавшись, выпалил Кирилыч.

— Почему они решили, что он шел именно к Богнару? — спросил Лобастов.

— Так ить дьякон Салонов был в гражданском костюме, при портфеле. Хотел свернуть во двор «Гранд-отеля», а узрел наших и прошел мимо. Оглянулся, а наши стоят. Он — быстрее, а потом бросился бежать и нырнул в тот же заборный лаз.

— Объясните мне, что все это значит, — потребовал Наумов.

Лобастов рассказал о проверке дьякона Савелия Салонова.

— Как видите, он действительно оказался провокатором.

Воспользовавшись паузой, Кирилыч хлопнул кнутовищем по голенищу ичига и хрипловато сказал:

— Так ить помер он.

— Как то есть помер? — не понял Лобастов. — Его должны были взять живым!

— Э-э, да его кондрашка с перепугу стукнула, сердце лопнуло. Да и то сказать, многие ныне так становятся покойниками.

— Жизнь вносит свои коррективы, — сказал Наумов.

Лобастов взглянул на ходики:

— Нам пора, Павел Алексеевич.


С моря тянул легкий ветер. Его солоноватый аромат растворялся в густых садах, палисадниках и скверах города. Наумов и Лобастов постояли под густой кроной граба, росшего во дворе, пока не привыкли к темноте и стали различать дорожку к калитке.

— Вам надо торопиться, Гавриил Максимович, — тихо сказал Наумов.

Лобастов будто не слышал его.

— Я вот о чем думаю. Нам необходимо выйти на связь с подпольными организациями в тыловых частях белых и установить над ними централизованное партийное руководство. — Он крепко сжал и тряхнул руку Наумова. — Надо взрывать врангелевскую армию изнутри… Ну, бывай здоров, Павел Алексеевич.


На высоком, выступающем в Севастопольскую бухту южном берегу, у Троицкой балки, возвышается двухэтажный коттедж с колоннами — дача главнокомандующего войсками и правителя юга России. В этот вечер здесь ждали главкома и его гостей. Полковник Богнар проверил охрану дачи, подходы к ней, еще раз просмотрел списки обслуживающего персонала, лично поставил задачу своим агентам.

Время шло, а командующего все не было. Богнар несколько раз звонил оперативному дежурному ставки и в свой кабинет, где оставил у телефонного аппарата адъютанта. Поезд Врангеля еще не прибыл из Симферополя.

Гости прогуливались по двору, обсаженному абрикосовыми, персиковыми деревьями, каштанами, а вдоль заборов —сиреневыми кустами. Кое-кто отважился спуститься по лестнице на деревянный настил, служивший пляжем, и даже искупаться в заливе.

Генерал Врангель прибыл поздно, около полуночи, в сопровождении целой эскадры катеров. Он был в отличном расположении духа.

— Милостивые господа!.. — патетически воскликнул главнокомандующий. — Я только что вернулся оттуда, где мои доблестные войска ведут кровопролитные бои за нашу многострадальную святую Русь и поруганную веру христианскую. Там, на полях сражений, я видел подвиги и смерть!.. Я благословил своих воинов на бессмертную славу!..

В зале раздался гул одобрения.

Кто-то из гостей сказал:

— Быть может, следует, ваше высокопревосходительство, просить высшее церковное управление доставить к нам в Крым икону Знамения божьей матери (Курской) из Сербии. Это окажет сильное влияние на православных людей Крыма и воинство Христово…

Викарный епископ недовольно блеснул глазами — «суют нос не в свое дело», — но мысль об иконе поддержал:

— В этом я попрошу содействия у епископа Феофана и архиепископа Анастасия.

— Благодарю вас, — горячо отозвался Врангель. — В молитвах мы черпаем силу для борьбы за веру православную. — И, пригласив всех в зал к столу, он взял под руку епископа Вениамина: — До меня дошли слухи, что вчерашний еврейский погром в Феодосии был с вашего благословения. Это не помогает нашей борьбе, поймите.

— Мир сложен в своей иррациональности, — смиренно ответил архипастырь Христова воинства.

Едва гости успели разместиться за столом, как раздался жесткий, повелительный голос Врангеля:

— Наступление, которое я начал на юге Украины, показало, что нами достигнуты оперативная внезапность и высокие темпы боевых действий. Войска генерала Слащова дерутся уже на ближних подступах к Мелитополю. Противник несет большие потери. Только на этом участке нами захвачено три броневика, десять орудий, около пятнадцати пулеметов и много другого оружия. Поздравляю вас, господа, с началом нового похода… — он хотел было сказать «на Москву», но, понимая нереальность этого, закончил общей фразой: — Похода против большевиков.

Громкое разноголосое «ура-а!» потрясло своды дачи. Врангель выпил фужер вина и, откинув полы черкески, сел. Главком живо рассказывал о своих впечатлениях от поездки в войска и поднимал тосты за героев боев.

— Сегодня я с удовольствием вручил учрежденный мною орден святого Николая-чудотворца поручику Ярмолову. Сей герой на головном танке первым ворвался в Ново-Алексеевскую и захватил орудие.

Гости устроили овацию. После нескольких тостов инициативу в разговоре все чаще стали перехватывать подвыпившие гости. Наконец настал момент, когда охмелевший и осмелевший атаман Богаевский протрубил тост за скорое освобождение земли донской и запел:

— «Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон…»

Песню оборвал огромной силы взрыв.

Стекла окон и дверей на веранду выбило, и они со звоном разлетелись по полу. Все вскочили и на какое-то мгновение замерли на месте, не понимая, что случилось.

Новый взрыв потряс воздух. Все кинулись на балкон и увидели страшную картину.

На Угольной пристани полыхало огромное пламя, а из него вырывались мириады огненных стрел новых взрывов. Они долетали до Килен-балки, на территорию ремонтной мастерской. Там начались пожары. Горели причалы. Голос Врангеля вывел гостей из оцепенения:

— Соотношение потерь боевой техники в этой операции изменилось не в нашу пользу. Вы свободны, господа.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Приезд генерала Фостикова в станицу Отрадную был обставлен с помпой, как в прежние добрые времена. Сначала прибыли генералы Гейман, Евсюков, полковники Тихонов, Крыжановский, Князев, Козлихин, Бочаров и другие более мелкие чины, командовавшие отдельными отрядами. Сам генерал Фостиков еще с вечера находился в соседнем ауле и ждал, когда дадут знать, что все готово. Он предпочел бы приехать скромно. «Так легче договариваться и убеждать», — пояснил он свое желание полковнику Чапеге, командиру отряда, занимавшего станицу Отрадную.

Полковник Чапега откинул назад свой светло-пшеничный чуб и, уставившись прямо в глаза генерала, удивленно произнес:

— Убеждать? Существует, господин генерал, извечная формула воинских отношений: повеление (приказ) — исполнение — доклад.

— Да, но сначала надо подчинить, а затем уже повелевать. К этому, однако, никто из них сознанием своим не подготовлен.

— Правильно, ваше превосходительство, не подготовлены. Потому-то проявление жесткой субординации явится тем клином, который расколет прибывших на твердых сторонников идеи объединения разрозненных отрядов и ее противников. Мы будем знать, на кого можно рассчитывать.

Генералу не нравилось у этого молодого полковника все: и красивые бледно-зеленые глаза, и его николаевская бородка, и усы, а особенно коробила манера говорить с четкой интонацией повеления и снисходительности. Даже вопросы, поставленные им, звучали как требования. Фостикову не хотелось соглашаться, он ответил уклончиво:

— Клин бывает разный — толстый и тонкий, дубовый и березовый. Надо правильно поставить его, умело ударить, и не одним взмахом, а постепенно, целым рядом ударов.

— Разрешите возразить вам, ваше превосходительство. Генерал Гейман уже сформировал в станице Белореченской Свой штаб. Мне доподлинно известно, что он готовит план объединения всех отрядов Северного Кавказа под своим началом. Торопится с этим и генерал Евсюков. Его штаб дислоцируется в Майкопе. Поэтому надо сразу все поставить на свои места. Сделать это несложно. Я встречу всех обычным порядком, а вас — с почетным эскортом и парадом всего отряда. Таким образом, инициатива окажется в ваших руках.

«Ну и тип, — подумал генерал, — у него то предложение в форме указания, то указание в форме предложения. Как только будет закончено формирование, его надо убрать, и подальше».

— Вы, господин генерал, откроете совещание и предоставите мне слово для общей информации, — Чапега не счел нужным доложить содержание ее, — а затем осветите оперативную обстановку на Дону, Кубани и Северном Кавказе и дадите конкретные указания по объединению всех отрядов в одно формирование. Таково мое предложение.

— Вы, как я понял, уже теперь оказываетесь в роли начальника штаба вновь формируемой армии?

— Всякая новая идея должна иметь своих собственных, а значит, новых исполнителей, — со значением ответил Чапега и добавил: — Но честь сформировать и возглавить армию принадлежит вам, ваше превосходительство, а история фиксирует только основоположников и первооткрывателей.

— Хорошо. Я полагаюсь на вас, — согласился генерал.

…Пролетка генерала Фостикова выехала на гребень холма, с которого дорога скатывалась круто вниз к реке Уруп. Далеко на горизонте вздымались горы, темно-зеленые и коричневые тона которых были смягчены косой завесой солнечных лучей и сизоватой утренней дымкой. Вырвавшись из горных теснин и ущелий, весело извивалась река Уруп. И, будто провожая ее, тянулась от гор тонкая полоска буковых и грабовых рощ, голубовато-сизых кустарников. Долина была покрыта разноцветным ковром цветов и трав. Невдалеке, на западном берегу, виднелась вытянувшаяся вдоль реки станица Отрадная. Сквозь богатые кроны фруктовых деревьев виднелись только церковь да несколько больших зданий.

— Ну, вот, слава богу, доихалы, — пробурчал ездовой, натянул вожжи и, откинувшись назад, крикнул на коней: — Тпр-ру-у! Пид горой черти живуть, ямы копають тай ноги ломають. Тпру-ру-у!

Осторожно съехали по пыльной дороге в долину Урупа, повернули вверх по течению. Здесь, у изгиба реки, генерала Фостикова встретил почетный эскорт — сотня отборных казаков с пиками и трехцветными флажками у наконечников.

На улицах станицы толпились празднично одетые старики, женщины, дети. Они махали платками, папахами и цветами, но лица их выражали только любопытство, не более. На церковной площади замерли в конном строю эскадроны кавалеристов, пулеметчиков и артиллерийская батарея. Раздалась команда:

— Равня-айсь!.. Шашки вон, пики в руку. Слуша-ай!..

Духовой оркестр грянул «Встречный марш». Полковник Чапега подгарцевал к пролетке генерала Фостикова, остановившейся против центра строя, и доложил с соблюдением всех воинских ритуалов. Генерал поздоровался со строем и, отменив парад, распорядился пригласить весь командный состав на совещание.

Совещание было организовано в буковой роще на берегу Урупа. Здесь, под туго натянутым брезентовым тентом, были сколочены длинный стол и скамейки. Капитан Горбей — ближайший помощник Чапеги — прикрепил на классную доску, прибитую к двум вкопанным столбам, старую топографическую карту Северного Кавказа, масштабом десять верст в дюйме. Рядом стояла большая штабная палатка.

Полковник Чапега пригласил генералов на передние места, ближе к топографической карте, указывая каждому его место. Остальных усадил дальше, соблюдая субординацию. И хотя никто не знал, по какому праву он распоряжается, все, однако, выполняли его просьбы и указания. Когда уселись, Чапега подошел к генералу Евсюкову и, склонившись, прошептал:

— Будьте любезны, ваше превосходительство, по праву старшего среди присутствующих доложите генералу Фостикову о готовности совещания.

Евсюков внимательно посмотрел на полковника и, видимо, что-то хотел сказать, но, пошлепав губами, встал и с напускным достоинством оглядел присутствующих. Чапега тем временем направился к штабной палатке.

— Все как нельзя лучше, ваше превосходительство, — доложил он Фостикову. — Прошу вас.

Фостиков тщательно оправил мундир, небрежно перекрестился и, подняв голову, решительно произнес:

— Благослови, господи, на дела великие во имя возрождения многострадальной России.

У выхода стоял капитан Горбей — рослый, физически мощный офицер. Фостиков глянул в его огненно-черные глаза и подумал: «Боже мой, один взглядом озноб вызывает, а другой словно раскаленным шомполом полосует. Ну и пара подобралась».

Горбей услужливо откинул полу палатки и вышел следом.

— Вы свободны, — сказал ему Чапега.

— Слушаюсь, господин полковник.

Увидев Фостикова в сопровождении полковника Чапеги, генерал Евсюков скомандовал:

— Господа генералы, господа офицеры!

Все встали. Фостиков, упреждая доклад генерала Евсюкова, поднял руку и разрешил сесть.

Тем временем капитан Горбей прошел вдоль рощи за ее выступ, упирающийся в косогор. Там, в глубоком изгибе реки, стояла походная кухня, а рядом — искусно сделанные полевые очаги. Капитан проверил, как выполняются его указания, и направился обратно. У косогора он свернул и пошел по берегу реки до того дуба, от которого палатка располагалась в створе с навесом. Выйдя к ней с тыльной стороны, прислушался, а затем, осторожно приподняв полу, поднырнул в нее.

Чапега внимательно следил за аудиторией. Он отметил, что появление генерала Фостикова было воспринято благожелательно. Благородные черты его лица и густая проседь висков, сливающихся с лихо заломленной смушковой кубанкой, — все это впечатляло.

— Мои боевые друзья! — сказал генерал и внимательно посмотрел каждому в глаза, и каждый почувствовал, что генерал обращается именно к нему. — Я счастлив встретиться с вами, самыми мужественными и последовательными воинами империи Российской. Не хочу оглядываться назад и бередить раны души и разума ошибками прошлого. Главнокомандующим генералом Врангелем на нас с вами возложена великая миссия исправить эти ошибки. В сей исторический день здесь, в предгорьях Кавказа, мы сделаем первый шаг по священной стезе к возрождению многострадальной России. Все наши предшественники стремились сделать это одним мощным ударом клинка. Наш героический путь будет более длинным, но менее ошибочным.

Фостиков отбросил полы черкески и сел. Полковник тут же вскочил, будто они находились на разных концах одной доски:

— Разрешите, ваше превосходительство?..

— Пожалуйста, Петр Аркадьевич.

Рассказывая о военных событиях на Польском фронте, Чапега умело оперировал сведениями из газет, подновляя и усиливая их своими домыслами и четко сформулированными выводами. В конце он сделал заключение:

— Таким образом, усилиями начальника государства Польского и его главнокомандующего генерала Йозефа Пилсудского, являющегося опытным политическим и военным деятелем, созданы благоприятные условия для нового взрыва борьбы за создание в России политической структуры, которая отвечала бы интересам тех, кто проливает за нее свою кровь…

Полковник Крыжановский, крупный землевладелец Кубани, подавив усмешку, сдержанно, без иронии спросил:

— Будьте любезны, господин полковник, не смогли бы вы назвать численность войск польской армии, перешедшей в наступление? Ориентировочно, разумеется.

Чапега с готовностью ответил:

— Вторжение начали три армии Северо-Восточного и три армии Юго-Восточного фронтов, общей численностью около ста пятидесяти тысяч штыков и сабель, свыше четырех тысяч пулеметов и около ста орудий и минометов. Это достоверные сведения, которые не скрывают газеты.

Полковник Бочаров, нетерпеливо ерзавший на скамейке, вдруг резко вскочил и, забыв о приличии, выругался, но тут же взял себя в руки:

— …Польская моська!.. Вы что, забыли, господин Чапега, что войска Краснова, Колчака, Деникина, Корнилова и целая куча союзников с предельным ожесточением дрались против большевиков. А это более миллиона войск, да каких войск! А тут сто пятьдесят тысяч поляков. Да эти салонные вояки, искони привыкшие решать вопросы войны и мира в помятых постелях, эти «цо пани мови» будут раздавлены, как только большевики заметят, что они сунулись к Киеву. Именно сунулись, а не прорвались. На другое они не способны.

— Похоже, вы доброжелательно относитесь к боль…

Бочаров не дал ему закончить:

— Нет, господин полковник, мы достаточно терпели неудач, чтобы научиться быть объективными.

Чапега, не обращая внимания на запальчивость полковника, продолжал:

— Польские войска находятся в сфере непосредственного внимания верховного командования Версальского союзнического военного комитета, и это…

Голос Бочарова снова перекрыл шум:

— Их сфера внимания вытекает не из интересов восстановления порядка, а из стремления побольше вывезти российского добра, — зло выпалил он и, обращаясь к генералу Фостикову: — Прошу извинить, ваше превосходительство, но надо же совесть иметь.

Генерал Фостиков стоял с поднятой рукой, будто хотел положить ладонь на голову Бочарова.

Полковник Тихонов, которого за поразительное сходство с Керенским прозвали «инспектором» (сам Керенский получил это прозвище после июльского инспектирования боевых позиций русских войск Юго-Западного фронта), поднялся с места и, глядя исподлобья, обратился ко всем:

— Чтобы правильно судить, надо правильно знать. Сейчас никто не может сказать, каковы цели и возможности правительства и главнокомандующего войсками Крыма и в какой мере мы можем рассчитывать на объединение наших усилий. Нам следует послать туда своего представителя.

— Господа генералы и офицеры, — вмешался Фостиков, — попытка связаться с генералом Врангелем была мной предпринята. В Крыму знают, что Кубань собирает силы для продолжения борьбы под знаменем «Армии возрождения России». Главнокомандующий возложил на меня задачу сформировать таковую. Каковы будут ее боевые задачи — определит новый вождь нашего священного дела, генерал-лейтенант Врангель. И как только я доложу ему о сосредоточении разрозненных отрядов и установлении единого командования, главком вышлет через Грузию крупную партию оружия и боеприпасов. Для организации оперативного взаимодействия от главкома должен прибыть его представитель. Всему свое время, господа.

Незаметно для себя Фостиков начал говорить о задачах, которые должны быть решены на совещании. Полковник Чапега понял, что он лишен возможности продолжать выступление, и сел. Когда говорил Чапега, никто не смотрел в его холодные, словно густой туман, глаза, теперь все со вниманием слушали Фостикова.

— Сегодня, — продолжал генерал, — мы должны принять историческое решение. Именно историческое. Перед нами стоит задача собрать воедино наши разрозненные отряды, сформировать новую армию. Да-да, господа, мы назовем ее — «Армия возрождения России». Это, однако, не значит, что мы взвалим на плечи нашей армии освобождение всей страны от большевизма. Нет, мы точно рассчитаем возможности наших войск и, исходя из этого, определим их боевые задачи. Мы очистим от большевиков казачьи области и создадим суверенное государственное образование.

Фостиков подробно обрисовал военную обстановку на Северном Кавказе, мотивировал необходимость стянуть все разрозненные отряды в Баталпашинский отдел и здесь провести организационные мероприятия по формированию новой армии.

— Сведения, которыми мы располагаем, недостаточны для того, чтобы принять окончательное решение, — закончил Фостиков. — Поэтому прошу вас, господа, каждому выразить свое отношение к идее создания новой армии и дать по возможности полную информацию о своем отряде и о тех, которые действуют по соседству с вами. Это позволит нам к исходу завтрашнего дня разработать план перегруппировки и сосредоточения сил нашего детища — «Армии возрождения России». Как я уже сказал, название это отражает не ближайшие задачи, но наши помыслы и устремления. В нем и наш политический лозунг.

Выступающие, вопреки ожиданию Фостикова, говорили сдержанно, выражали сомнения, выдвигали проблемы, ответы на которые никто не мог дать.

— Все мы готовы к борьбе и самопожертвованию, — сказал генерал Евсюков, — и если нам удастся завтра решить проблему вооружения, боеприпасов, вещевого и продовольственного снабжения, я первым встану в ряды новой армии. Ведь кадровая армия требует планового снабжения.

— Мы получим все необходимое для армии, как только завершим ее формирование, — уверял Фостиков. — Кроме того, кубанский хлеб — вот наше вооружение. Он имеет волшебное свойство перевоплощаться во что угодно. Надо лишь начинать с захвата черноморских портов. Нас устраивает формула: кубанский хлеб — английское оружие.

— Это, конечно, не свежевыпеченная формула, — снова вмешался Крыжановский, — ею пользовались все, кому родина вручала свою судьбу. Но из этого ничего не получилось.

— Все они, и особенно адмирал Колчак и генерал Деникин, взваливали на плечи своих армий непосильные задачи, стремясь установить свою самодержавную власть над всей Россией. Мы же приведем свои политические задачи в точное соответствие с военными возможностями. Каждый мост имеет свою грузоподъемность!

Полковник Крыжановский не сдавался:

— Все это возможно, если Советы любезно предоставят нам время на отмобилизование.

— В ближайшие два месяца девятая Кубанская армия не будет способна вести широкие боевые действия против нас. Ее едва хватает на то, чтобы прикрыть Екатеринодар, Новороссийск, железнодорожные коммуникации и побережье Азовского и Черного морей.

Полковник Чапега внимательно слушал выступающих и наносил на топографическую карту места дислокации отрядов, проставляя их численность. Постепенно вырисовывалось, что основная масса отрядов находилась в Майкопском, Лабинском и Баталпашинском отделах. Называлось полтора десятка отрядов, действовавших в горах и в плавнях Таманского отдела, и даже несколько — в Екатеринодарском.

«Для начала этого вполне достаточно», — думал генерал Фостиков.


Капитан Горбей спрятал пакет в разрезе седла и приказал ординарцу отвезти седло старому шорнику Миджиду Дарганову.

— Передай: дескать, капитан приказал к утру починить.

Получив седло, шорник проверил, на месте ли пакет, и аккуратно зашил разрез.

…Ночью патрульному почудилось, что от крайней хаты оторвалась тень и мгновенно исчезла в кукурузном поле.

— Дядя Егорий, там кто-то прошмыгнул в кукурузник! — испуганно захлебнулся молоденький солдатик.

— Где прошмыгнул? Чавой-то тебе померещилось, — недовольно пробурчал бородач с сеченым лицом и вытекшим глазом.

— Ей-богу, дядя Егорий. Можа, мне сбегать глянуть?

— Ты, Митек, шибко не ершись. Ента тебе не матушка-Расея. Оторвешься от кучи — и поминай как звали. Злы все на нас. Уж больно нашкодили мы, и нет нам прощения.

Митек перекрестился и нерешительно сказал:

— Черкесы — што, мы им разве чаво худово сделали? Стоим тихо, мирно. А ежели ента красный лазутчик?

— Ишь ты, ничаво худого. Еще бы. А вот в восемнадцатом да девятнадцатом гуляли мы в здешних местах под командой полковника Шкуро… — У бородача загорелся единственный глаз, задергалась сеченая щека. — Местные пши и норки *["249] в дружках у Шкуро ходили, так брали мы у азатов.*["250] Долго терпели они, да, видно, невмоготу стало. Начали таять наши отряды, што сало на сковороде. Попробуй возьми хоть одного коня, а уж ежели бабу… бросаются, как дикие кабаны, удержу нет. Ента в те времена, а теперича… Так што: хошь понежить милку, не спеши в могилку. — Довольный концовкой, бородач ухмыльнулся.

— Дядя Егорий, а вы?..

— Нишкни, Митек, нишкни, не смущай душу.

Рассвет только угадывался, и до смены оставалось дождаться вторых петухов, когда на восточной окраине станицы показалась пароконная арба. Егорий обратил внимание на то, что ее возница свернул с дороги и поехал к балке напрямую, по росному полю. Он окликнул его. Арба остановилась.

— Дядя Егорий, а пошто вы остановили?

— Так ведь он не прячется. Из станицы выехал по дороге, а там есть пост. А ежели мы пропустим без внимания, опять же взыщут.

Они подошли к арбе. Возницей оказался старый черкес. Вылинявший бешмет и поношенная черкеска с деревянными газырями говорили о том, что это бедный азат.

— Бывай здоров, аксакал, куда держишь путь?

Черкес пробормотал что-то по-своему и подал солдату пропуск, в котором было сказано, что ему разрешается проезд в Эрсакон. Пропуск подписан капитаном Горбеем.

— Ну, езжай, аксакал.

Возница не заставил себя ждать. Он хлопнул вожжами по спинам лошадей и, быстро поднявшись на холм, скрылся за его гребнем.

Но не прошло и получаса, как арба вновь появилась на вершине холма. Энергично размахивая руками, старик погонял единственного коня и громко кричал: «Абрек! Абрек!..» Из взволнованного потока русских и черкесских слов патрульные с трудом поняли: когда он спустился с холма, из лощины выскочил бандит с карабином и отнял у него коня, накинул на спину бурку и ускакал в сторону гор.

— Езжай к капитану Горбею и доложи, — сказал патрульный. — Без седла далеко не уедет.

Старик, охая и вздыхая, поехал к капитану. Он застал его во дворе. По пояс раздетый, офицер занимался гимнастикой. Ординарец ждал на крыльце, когда капитан закончит, чтобы помочь обмыться. Увидев старого черкеса, он крикнул:

— Чего остановился, проваливай дальше!

Черкес хотел было слезть с арбы, но не решился, тронул коня и поехал дальше.

Для капитана Горбея было достаточно увидеть арбу с одним конем, чтобы понять, что Амин, внук деда Шумафа, благополучно проскользнул мимо патрульных, а дед Шумаф передал ему у лощины, как и было договорено, коня и седло.

На следующий день в разведуправлении Кавказского фронта была получена шифрованная телеграмма: «В Баталпашинском отделе началось сосредоточение банд атамана Крыжановского, Бочарова, Ларионова, Шапошникова, Поперка, Князева, Козлихина, Кривоносова. Общая численность — около 2450 штыков и сабель. Остальные выжидают. Цель — формирование „Армии возрождения России“ под командованием генерала Фостикова. Горный».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1
Густые сумерки скрадывали очертания предметов. Шофер включил фары броневика и мгновенно затормозил. Врангеля бросило вперед, он ударился о войлочную обивку корпуса.

— В чем дело?

— Извините, ваше превосходительство, — на дороге что-то лежит. Посмотрю объезд.

Врангель открыл дверцу, легко выпрыгнул из броневика. Прошел вперед. Присмотревшись, он увидел тушу бизона.

«Идиоты, — думал Врангель, вспомнив, что еще днем видел убитых антилопу канну, нильгуа и даже двух страусов, — уничтожают редчайшие и интереснейшие экземпляры животных и птиц заповедных мест. Надо издать строгий приказ».

Где-то далеко на самом горизонте, полыхали багровые зарницы пожаров. Слева, со стороны Каховки, еле доносился гул артиллерийской стрельбы. «Не слишком ли далеко мы удалились от Крымского перешейка, — подумал Врангель. — Можно позволить себе растянуть фронт еще верст на двадцать, не более. Иначе плотность боевых порядков станет столь мала, что противнику не составит труда прорвать их в любом месте».

Он вспомнил газетные дифирамбы по поводу успешного продвижения его войск вперед. Захват Мелитополя, Каховки и выход на левобережье Днепра газеты встретили взрывом восторга. «Но разве они знают, скольких усилий это стоило. Под Каховкой, к примеру, пришлось ввести в сражение оперативные резервы — Донской корпус. А красные все еще дерутся силами 13-й армии. Они еще не начали наращивать усилий за счет фронтовых резервов, еще не подвели войска из глубины страны. Газеты кричат о наступлении на Москву, но никто не знает, что этот удар нанесен, главным образом, для того, чтобы отвлечь силы красных с Кубани… Надо ускорить подготовку кубанской операции. Главное — не зарваться в Северной Таврии и не упустить момента высадки группы особого назначения на побережье Азовского моря».

Врангель резко повернулся и широким шагом направился к броневику.

— Назад, на станцию!

Генерал Шатилов был удивлен, увидев главкома в штабном вагоне.

— Что-нибудь случилось, ваше высокопревосходительство? — обеспокоенно спросил он.

— Как ты считаешь, Павлуша, сколько времени мы еще сможем вести активную, наступательную операцию в Северной Таврии?

Вопрос не был для Шатилова неожиданным. С самого начала операция в Северной Таврии, судя по соотношению сил и средств сторон, казалась ему чистейшей воды авантюрой. Подумать только — тремя корпусами общей численностью около тридцати тысяч бойцов наступать на Россию, имеющую пятимиллионную армию… Даже как отвлекающая, рассчитанная лишь на временный эффект, эта операция вряд ли была целесообразной, поскольку поглотила слишком много сил и средств. Но попробуй скажи об этом Врангелю. Однако вопрос поставлен и отвечать на него надо. И Шатилов решил обратить внимание главкома не на оперативную, а на политическую сторону проблемы.

— Наше наступление, — сказал он, — может получить свое развитие, если войска генерала Пилсудского достигнут решающего и устойчивого успеха, а казачество Дона, Кубани и Терека вновь станет под ваши боевые знамена.

— Верно, — согласился Врангель и, уставившись в окно, задумчиво продолжал: — И еще, насколько активно будут воздействовать наши союзники на Советское правительство. Ты обратил внимание: стоило нам двинуться на север, как Франция заулыбалась, а Англия нахмурилась. Премьер лорд Керзон-оф-Кельдстон подослал к советскому послу в Лондоне своего представителя Уайза и сделал заявление, что я начал наступление вопреки советам английского правительства. — Врангель повернулся к Шатилову и указал рукой на восток. — Если бы я двинул свои войска на Кубань, они поменялись бы ролями… В каком состоянии находится разработка плана кубанской операции?

— В стадии завершения.

— Какие силы выбрасываются на Дон для образования оборонительного барьера с севера?

— Я советовался с генералом Богаевским. Он считает, что достаточно сформировать отряд особого назначения до двух тысяч человек. Небольшой, хорошо вооруженный, высокоподвижный отряд во главе с полковником Назаровым. Это донской казак из народных учителей. Несмотря на то что ему двадцать три года, опытный, волевой командир.

— Тот, который в мае выезжал на Дон с целью изучения обстановки?

— Да, он сумел наладить связь, организовал сеть опорных пунктов в Ростове, Таганроге и в станицах.

Врангель подошел вплотную к Шатилову.

— За организацию глубинной разведки на Дону и Кубани большое тебе спасибо, Павлуша.

Польщенный похвалой главкома, Шатилов не преминул воспользоваться случаем, чтобы вновь напомнить о необходимости наступления в казачьи области.

— Если бы вместо Северной Таврии мы бросили все свои войска на Дон и Кубань…

— Это время наступило, — решительно заявил Врангель и снова зашагал по вагону. — Передайте войсковому атаману Всевеликого войска Донского: немедленно приступить к формированию такого отряда. Продумайте боевой состав и подсчитайте, сколько необходимо средств. Формирование закончить к первому июля. Предназначение отряда не объявлять. Задачу полковнику Назарову поставить накануне операции, а подчиненным ему командирам и личному составу — в пути следования к месту высадки.

— Считаете ли вы, — спросил Шатилов, — что одновременно надо отводить с фронта казачьи части, в первую очередь кубанские, для…

— Правильно, — прервал его Врангель. — Назаров поднимет казачество Дона, объединит вокруг себя повстанческие отряды, оттянет на себя часть сил девятой Кубанской армии красных. Вот тогда я и брошу на Кубань свои лучшие дивизии и разверну там широкие мобилизационные мероприятия.

— Значит ли это, господин главнокомандующий, что в Северной Таврии теперь уже следует свертывать наступление и переводить боевые действия в оборонительное русло?

— Левое крыло наших войск должно выйти на Днепр на всем протяжении вплоть до Никополя и восточнее до поворота реки на север. А правое — по линии пунктов: Орехов, Верхнетокмак, Бердянск. На этом рубеже следует закрепиться и перейти к жесткой обороне. Отныне главным операционным направлением для нас является екатеринодарское.

2
— Павел Алексеевич, вы уж сами займитесь этим, — сказал генерал Домосоенов, подавая Наумову письменное распоряжение. — Непременно сами, от начала до конца. После этого взрыва…

— Слушаюсь, Антон Аркадьевич. — Павел взглянул на документ: «Броневик — 1, орудий трехдюймовых — 2, пулеметов — 35, радиостанций мощностью 150–200 верст — 1…» Дальше указывалось количество винтовок, карабинов и клинков из расчета на две тысячи человек. — Здесь не сказано, какой части поставить это вооружение.

— Отгрузить в тот адрес, который там указан: «Евпатория, полковнику Назарову». Генерал Богаевский только что лично был у меня и представил этот перечень.

Домосоенов недовольно хмурился. После совещания у главнокомандующего все в штабе были возбуждены, но неразговорчивы. Лишь генерал Домосоенов не был молчаливым, однако его добродушие сменилось старческой ворчливостью.

— Сам генерал Богаевский… — пробурчал он. — Э-э, да что уж там говорить, если диверсия на Угольной пристани взорвала олимпийское спокойствие и терпение самого главнокомандующего… Этот взрыв уничтожил не только вооружение и боеприпасы, но и план наступления на александровском направлении. Вот так-то.

Павел удивленно развел руками:

— Ну, теперь Богнар бросит головешку и в мою хату… Я ведь в тот день был на Угольной пристани.

— Э-э, батенька мой, не знаете вы Ференца. Эти случаи он использует, чтобы рассчитаться со своими личными врагами. А вы пока что даже нужны ему. — Голос генерала неожиданно обрел непривычную для него резкость. — Схвачены и расстреляны двадцать четыре преступника! Многие из них якобы признали свою вину.

Наумов внутренне содрогнулся: «Неужели ротная подпольная организация разгромлена?» Он хотел спросить, кто они, эти преступники, но не решился, а лишь протянул:

— Да-а…

— Я бы поверил в виновность расстрелянных, — продолжал генерал, — если бы кое-что не знал о двоих из них. Это штабс-капитан Логунов и войсковой старшина Косарило — бывшие дружки Богнара. Говорят, Логунов ограбил квартиру ювелира в Симферополе, а Косарило угнал шхуну с мехами и еще какими-то драгоценностями в Турцию. Но не пойманный — не вор. Богнар развернул широкие поиски, однако безуспешно. Странно, почему они оказались там и вдруг вместе? И самое удивительное, они якобы признали свою вину. Их расстреляли в одном ряду с какими-то солдатами и рабочими пристани, одним залпом… Вы понимаете?

— Признаться, не очень. Вернее… Богнар мог, конечно, использовать взрыв, чтобы убрать своих бывших сообщников, потом превратившихся в конкурентов и, наконец, как вы сказали, в личных врагов. Но все это, разумеется, попутно. Главное ведь — настоящие преступники схвачены.

Домосоенов вдруг махнул несколько раз рукой, будто отгонял назойливую муху.

— Что вы, что вы, батенька мой Павел Алексеевич, хватали всех, кто шел с ночной смены домой или наоборот. Набили автомобиль — и довольно. Заодно арестовали и коменданта Угольной пристани. Но дело даже не в этом… — Он как-то значительно посмотрел на Наумова и, подняв руку, потряс ею. — Почти сразу же за взрывом раздался залп расстрела. Вы понимаете, что это значит? Нарушен приказ главнокомандующего о прекращении расстрелов без следствия и суда. Подобными «бумеранговыми» залпами была расстреляна Российская империя!.. Да-да, смерть России — это не убийство, а самоубийство!..

Лицо генерала покраснело от напряжения. Он вернулся в кресло, откинулся на спинку и приложил руку к сердцу.

— Сколько раз убеждал себя жить, закрывши глаза и душу, — не получается… Идите, голубчик…

Павел вернулся в свой кабинет и внимательно изучил заявку генерала Богаевского. Все говорило о том, что вооружение предназначено не для пополнения частей, понесших потери. И не для охраны. У генерала есть подразделения, укомплектованные отборными казаками. Павел вспомнил: рассказывали, что войсковой атаман А. П. Богаевский (так и говорили: А. П.) приехал в Севастополь на английском судне «Барон Бек» с огромным количеством денежных знаков и сильной личной охраной. «Так для чего формируется отряд численностью около двух тысяч человек?»

Быстро оформив документы на погрузку и отправку вооружения, полковник Наумов зашел к Домосоенову подписать.

— Антон Аркадьевич, — прямо спросил он, — с какой целью создается этот отряд?

— А бог его знает. Я об этом сам спрашивал у атамана Богаевского, так он только замотал головой. Не обижайся, говорит, не вводи в грех, не скажу.

— Мы обязаны знать предназначение наших поставок, Антон Аркадьевич. Если отряд полковника Назарова формируется для охраны военных объектов в тылу, то я направлю оружие, вполне пригодное для выполнения этих задач. Но для боевой части оно не годится. Один напряженный бой — и пулеметы откажут.

— Да ведь чтобы получить новое оружие, вам наврут три короба: приказание, дескать, захватить Московский Кремль и удержать его до подхода главных сил из Крыма. Шутник этот атаман Богаевский превеликий. Так что в любом случае оружие направлять надо получше.

Наумов согласно кивнул. И собрался уже выйти, но Домосоенов остановил его:

— Э-э… Постойте, Павел Алексеевич, опять чуть не забыл сказать. Елизавета Дмитриевна приглашала вас с Танечкой к нам завтра на вечер.

— Благодарю, Антон Аркадьевич.

Вернувшись к себе в кабинет, Павел сразу позвонил Тане. Тон ее, сугубо официальный, потеплел, как только Павел назвал себя и поздоровался.

— Эго вы, Павел Алексеевич? — оживленно переспросила Таня.

Павел справился о здоровье, настроении, а затем сообщил, что он также приглашен завтра на ужин к Домосоеновым.

— Я уже знаю, Павел Алексеевич. Мне звонила Елизавета Дмитриевна. У них будут известный журналист Вадим Любомудров и знакомый полковник Трахомов.

— Вы позволите, Танечка, заехать за вами?

— Да, конечно, — согласилась Таня. — У Домосоеновых собираются обычно в семь часов вечера. Если сможете — приезжайте ко мне на час раньше.

«Приезжайте ко мне… — повторил про себя Павел эти просто и душевно сказанные ему слова. — Приезжайте ко мне… Ко мне…»

Павел дернул за шнур у калитки. На веранде раздался звон колокольчика. Дверь открылась, и на пороге появилась Таня.

— Входите, Павел Алексеевич, калитка открыта.

Легко взбежав на высокое крыльцо, Павел приветливо поздоровался.

— Проходите, пожалуйста, в зал, — пригласила Таня.

В зале Таня представила полковника своей хозяйке Зинаиде Андреевне и, извинившись, оставила их на несколько минут вдвоем. Зинаида Андреевна явно обрадовалась случаю побеседовать с новым человеком.

— Вы знаете, Павел Алексеевич, как я жалела, что меня не было дома, когда вы приходили к нам первый раз. Хоть верьте, хоть нет, таким я вас и представляла, — начала она скороговоркой, без стеснения рассматривая его. — Когда Танечка сказала мне, что вы были у нас, я ей не сразу поверила… У Танечки в гостях — офицер!.. Этого с ней не бывало. Ну, и я представила: высокий, статный, непременно русые волосы и глаза синь-небо… И не ошиблась.

— Благодарю вас, но… — успел вставить Павел, однако очередной поток слов прервал его.

— Нет-нет, вы уж благодарите господа бога. Это он наделил вас такими достоинствами. А уж Танечка — само совершенство. Боже мой, как она мила. Вы обратили внимание на цвет ее кожи? Этакая бледно-матовая, с необыкновенно мягким малиновым подсветом. А какой плавный изгиб бровей, какие длинные, загнутые, как у ребенка, ресницы, какая красивая синева глаз. Если бы я была мужчиной… Нет, что ни говорите, Танечка во всех отношениях девушка необыкновенная…

Павел смиренно молчал. Зинаида Андреевна была восхищена вниманием молодого полковника и болтала, не умолкая:

— И, по-моему, Павел Алексеевич, она к вам неравнодушна, но это — под большим секретом. — Зинаида Андреевна даже понизила голос. — Когда произошел тот взрыв на Угольной пристани, она побледнела, губы дрожали, в глазах — ужас. «А вдруг Павел Алексеевич там?!» — воскликнула она и бросилась в свою комнату… Поверьте мне, так переживать может только…

В дверях появилась Таня.

— Извините, я несколько задержалась, — сказала она, улыбнувшись. — Мы оставим вас, Зинаида Андреевна. Пожалуйста, не скучайте.

— Нет уж, Танюшенька, скучать я все равно буду. Но теперь я спокойна. С Павлом Алексеевичем вы будете в полной безопасности… Боже мой, какая милая пара. Вы даже похожи друг на друга, как брат и сестра.

Павел откланялся и, уже не слушая хозяйку, вышел вслед за Таней.


Домосоеновы снимали пятикомнатный дом по Нахимовскому проспекту. Высокий забор, сложенный из пиленых блоков белого известняка, скрывал его от посторонних глаз. Хозяева ждали гостей в саду.

Таня подошла к генеральше:

— Добрый вечер, Елизавета Дмитриевна. Рада вас видеть бодрой и здоровой.

Поблекшее лицо генеральши светилось мягкой и искренней улыбкой.

— Милая Танечка, как хорошо, что вы согласились скоротать с нами вечер.

Женщины поцеловались.

Павел снял фуражку и приложился к руке генеральши, почувствовав легкий запах французских духов. Держалась Елизавета Дмитриевна спокойно, с той определенностью, которая присуща женщинам, привыкшим к всеобщему вниманию.

— Становится свежо. Прошу вас, пойдемте в дом. — Она, аккуратно ступая, пошла по уложенной камнем дорожке, вдоль которой узорчато тянулись пионы и редко встречающиеся в Крыму орхидеи.

Павел вошел в гостиную последним. Овальный стол в зале был накрыт на шесть персон. В центре стояло несколько бутылок сухого вина и коньяка.

По углам гостиной на низких полированных подставках возвышались фикусы, а слева у стены стояло пианино с открытой крышкой и нотами на пюпитре. Даже коричневой полировки граммофон был подготовлен, чтобы по первому желанию гости могли услышать песни Александра Вертинского.

— Танечка, порадуйте нас, пожалуйста, музыкой. Ах, как я люблю слушать, когда вы играете.

Таня кивнула в знак согласия и направилась было к пианино, но тут в дверях появился журналист из севастопольской газеты «Царь-колокол» Вадим Любомудров.

— Господа! — воскликнул он. — Великая миграция продолжается! Только что стало известно, что из Грузии прибыл линкор «Воля» под флагом контр-адмирала Саблина. С его борта на севастопольский берег сошло еще несколько тысяч офицеров и солдат, верных знамени единой и неделимой России..

— Слава тебе господи, — тихо вздохнула Елизавета Дмитриевна. — Всемогущий насыщает силой праведных для борьбы.

Генерал был, как всегда, объективен:

— Несколько тысяч?.. Позволю уточнить. Это остатки наших войск, разгромленных в предгорьях Кавказа. Когда, батенька мой Вадим Михайлович, от десятков тысяч остается три тысячи морально подавленных офицеров и солдат, то это уже не та сила, которая может взбодрить истощенный организм нашей армии. Вот вам и великая миграция.

Павел осторожно добавил:

— Зато, господин генерал, это наиболее закаленные в боях, опытные и преданные…

— Позвольте, Павел Алексеевич. К нам прибыла не боевая, полнокровная дивизия, а толпа, бежавшая во имя своего спасения. Наша слабость в том и заключается, что мы не умеем оценивать качественную сторону войск.

Воспользовавшись паузой, Любомудров продолжал:

— И еще, господа: союзное нам правительство Америки прислало на усиление своего флота у берегов Крыма броненосец «Сен-Луи» и шесть миноносцев. Это прекрасно, господа!

Не теряя захваченной инициативы, Любомудров оживленно поздоровался с гостеприимной хозяйкой дома, с генералом и устремился к Тане:

— Татьяна Константиновна, красавица вы наша, целую ваши ручки. — Он блеснул плоской лысиной и громко чмокнул раз, другой.

Затем Любомудров обхватил за плечи полковника Наумова, повернул его к себе и, глядя на него снизу вверх, чувственно, будто всю жизнь ждал этого мгновения, произнес:

— Ну-ну, мой милый друг, дай-ка я на тебя взгляну. Молод, а уже полковник. Его императорское величество Николай Александрович, царство ему небесное, тоже были полковником. — И, обращаясь ко всем: — Господа, вот номер газеты «Царь-колокол», в котором рассказывается о том, как полковник Наумов благодаря своей храбрости, хладнокровию и точному расчету предотвратил покушение на главнокомандующего и сопровождавших его генералов и офицеров. Дай-ка я тебя поцелую, разлюбезный друг мой Павел Алексеевич.

Павел был потрясен: «Богнар предупредил, чтобы в интересах расследования об этомникому не говорить. Значит, только сам Богнар мог прилепить этой „утке“ газетные крылья. Зачем?»

Любомудров, воспользовавшись, как ему показалось, смущением полковника, наклонил его голову и смачно поцеловал. И тут же повернулся к Елизавете Дмитриевне:

— Скромность полковника Наумова не позволила мне своевременно написать о его подвиге. Но, как говорится, о героизме узнать никогда не поздно.

Наумов заставил себя улыбнуться и, пожав плечами, сказал:

— Мне неудобно за нашу печать, господа, и стыдно перед теми истинными героями, которые вершат настоящие подвиги и гибнут в атаках и штыковых боях.

Все шумно возражали и горячо аплодировали.

Павел сдержанно улыбался, а про себя мучительно думал: «Почему Богнар это сделал?» И вдруг его осенила догадка: Богнар, не имея возможности проверить до конца личность полковника Наумова, на всякий случай превратил его в героя контрреволюции, чтобы еще раз скомпрометировать перед теми, с кем он, быть может, должен связаться. «Если это так, вы опоздали, господин Богнар».

Задумавшись, Павел не услышал, как генерал сказал жене:

— Приглашай, Лиза, гостей.

Все направились к столу. И Наумов, замешкавшись, пошел вслед за Таней.

— Вадим Михайлович, пожалуйста, вот сюда, — позвала Елизавета Дмитриевна журналиста.

— Вы уж обо мне не беспокойтесь, — скромно произнес Любомудров, — я присяду возле окна. — И, обогнув стол, пристроился поближе к жареному гусю.

«Впрочем, эту статью можно рассматривать и как плату за чек, — продолжал размышлять Павел. — Во всяком случае „ранг“ героя поможет мне вжиться в органы управления войсками». Эта мысль вернула ему хорошее настроение.

Первый тост, как и положено по субординации, сказал генерал Домосоенов:

— Прошу вас, дамы и господа, выпить за то, чтобы наш многострадальный труд на новом этапе борьбы за возрождение единой и неделимой России имел благополучный исход.

Этот тост предопределил и первый застольный разговор. Елизавета Дмитриевна глубоко вздохнула:

— Нет уж, сердцем своим женским чувствую, что нет былому возврата. Да разве дело в землях? Я полагаю, все проистекло от того, что потеряли мы доверие наших некогда безропотных крестьян. Я просто в отчаянии. — Она приложила носовой платок к покрасневшим глазам.

Любомудров мгновенно воспользовался минутной паузой:

— Недавно, мои дорогие друзья, мне посчастливилось взять интервью у его высокопревосходительства генерала Врангеля…

Густые поседевшие брови Домосоенова недовольно сдвинулись, и он подумал: «Даже посредственность, когда она пишет об известных людях и делах, светится их отраженным светом».

Главным достоинством Любомудрова была бойкость его мысли и пера, поразительная способность проникать в кабинеты влиятельных людей Крыма. В первые же дни появления в Севастополе Любомудров сумел взять интервью у помощника главнокомандующего вооруженными силами на юге России, председательствующего в совете начальников управлений Александра Васильевича Кривошеина и у министра иностранных дел Петра Бернгардовича Струве. С тех пор каждый не прочь попасть на кончик пера Любомудрова. О плохом он не пишет. Его конек, как он говорит сам, «прославлять стоицизм героев Крыма». Несмотря на молодость — ему едва минуло тридцать лет, — он лыс, поразительная подвижность не спасает его от предрасположенности к полноте, а широкая популярность не обеспечивает высокого положения (его не приглашают, но принимают).

Голос Любомудрова звучал уверенно, мысль текла плавно:

— Я спросил: «Господин главнокомандующий, каковы, по вашему мнению, пути образования „единой неделимой России“ на данном этапе борьбы?» Генерал Врангель бросил тяжелый, полный глубоких раздумий взгляд и сказал мне: «Не триумфальным шествием на Москву можно освободить Россию, а созданием хотя бы на клочке русской земли такого порядка и таких условий жизни, которые тянули бы к себе все помыслы и силы стонущего под красным игом народа…»

— Ты врешь, господин Любомудров. Здравствуйте и извините за опоздание. — Полковник Трахомов резко тряхнул седоволосой головой и сел рядом с хозяйкой у выложенной кафелем голландки.

— Павел Алексеевич, — поднялась Елизавета Дмитриевна, — это наш добрый друг и сосед, поместный дворянин Матвей Владимирович Трахомов. Сосед, конечно, по тем временам, о которых так мило сказал поэт:

Слушают ракиты
посвист ветряной…
Край ты мой забытый,
край ты мой родной!
Черные с проседью, взлохмаченные брови насупились, тяжелый пьяный взгляд уперся в лицо Наумова.

— Я не ветхозаветный пророк, — сказал Трахомов густым резким басом, — но скажу: хоть ты и красив, однако не чистых кровей человек. Верно я говорю, нет?

— Матвей Владимирович, — взмолилась генеральша, — снова вы затеваете скандал. Угомонитесь, прошу вас.

Наумов положил на стол салфетку и спокойно сказал:

— Благодарите, господин полковник, Елизавету Дмитриевну, она вас выручила.

— Полноте вам, господа… — успел было сказать генерал.

Голос его заглушил смех Трахомова. Вдруг он оборвался.

— А что бы ты сделал? Хотелось бы мне знать, — медленно и вызывающе спросил Трахомов.

— Мне ничего не оставалось, господин полковник, — спокойно, но твердо сказал Наумов, — как доказать, что ваша кровь ничем не отличается от моей.

Глаза Трахомова напряженно сощурились.

— Ишь-шь ты… слова ему грубого не скажи. Будто он сам обергофмаршал высочайшего двора… Молодец, люблю таких.

Таня сидела, не шелохнувшись.

Воспользовавшись этим представлением, журналист сделал вид, что не слышал реплики полковника, и продолжал:

— С вашего позволения, Елизавета Дмитриевна… Я задал ему второй вопрос: «Может ли Крым служить этим благородным целям?» Главнокомандующий ответил, что в социальном и экономическом отношениях лучше всего начать с казачьих земель Дона, Кубани, Терека и Астрахани.

— Но там ведь большевики, — наивно сказала Елизавета Дмитриевна.

За столом переглянулись.

— Где большевики? — оторопело переспросил Любомудров.

— В казачьих областях, Вадим Михайлович. И говорят, что они развернули такую пропаганду, что даже все оставшиеся там белые покраснели, как пасхальные яйца, и прикрепили к пикам красные флажки.

«Если Врангель дал такое интервью, то это уже не мечта, а устремление, — думал Наумов. — Но насколько все это реально? Существует ли для этого материальная и военно-политическая основа, при наличии которой можно серьезно говорить о конкретном плане захвата казачьих областей? Это очень важно знать».

Его внимание привлек Трахомов. Тот налил себе полный фужер «николаевской», залпом выпил и стал с остервенением хрустеть и чавкать. Это не мешало ему внятно говорить.

— Пропаганда Советов на Кубани — это блеф. Она не убеждает, а раздражает казаков. Они там горланят: «Заводы — рабочим, землю — крестьянам», сами же грабят тех и других, а у казаков отнимают все подчистую: хлеб, мясо, масло… И кстати, пасхальные яйца, оттого что их покрасят, не меняют своего внутреннего содержания.

— Да-да, друзья мои, — подключился Любомудров. — Матвей Владимирович прав. Казачество — это пороховая бочка. Поднеси факел — произойдет взрыв. Смею вас заверить, казачество пойдет за тем, кто даст ему более убедительные гарантии вечного землевладения. В этом отношении майский приказ Врангеля является тем рычагом, который всколыхнет все казачество от Дона до Терека и поставит его под боевые знамена.

«Вот она, военно-политическая программа Врангеля», — подумал Павел. Только теперь он понял, какую опасность таит в себе даже близость Врангеля к казачьим областям. Ведь в его армии донские, кубанские и терские полки и дивизии.

— Вы говорите о гарантиях землевладения и в этой связи упоминаете приказ главкома, судя по всему не секретный, — заметил полковник Наумов и спросил: — Любопытно да и полезно знать, что в упомянутом приказе может оказать столь сильное воздействие на казачество?

— Этот приказ утверждает разработанный правительственным сенатом земельный закон. Он, правда, еще не опубликован, но уже стоит на вооружении нашего священного дела, ожидая своего сигнала…

Не зная, о каком земельном законе идет речь, в чем его суть и почему он должен сыграть столь большую роль в судьбе казачества, Павел решил подбросить в костер разговора сухого хвороста.

— Мне сейчас трудно представить, — сказал он Любомудрову, — можно ли предложить крестьянам и казачеству что-либо соблазнительнее того, на чем сыграли большевики? Отняли землю у того, против кого воюют, и отдали тому, на кого делают ставку.

— Дорогой Павел Алексеевич, чувствуется, что вы не очень сильны в вопросах землевладения. Сущность земельного закона Врангеля заключается в том, что он отдает землю народу, но не всему вообще, а передает и закрепляет ее за каждым хозяином в отдельности. Новый хозяин получает землю в собственность за выкуп, который равняется одной пятой части среднего урожая. Внести выкуп надо в течение двадцати пяти лет…

— В этом есть резон, — улыбнулся генерал, — ведь крестьяне и казаки испокон веков считают: то, что не куплено тобой, не твое.

Любомудров, обрадовавшись поддержке генерала, воскликнул:

— Совершенно верно!.. Так вот: «Долой помещиков, да здравствует крепкий земельный хозяин!»

По мере того как ширился разговор о самом больном и насущном вопросе — о земле, Трахомов все больше накалялся. А когда журналист бойко выкрикнул лозунг, он резко повернулся к нему:

— Долой помещиков, говоришь, газетная мразь?

Журналист хотел было достойно ответить полковнику, с приличного расстояния, разумеется, но генерал понял, что без его вмешательства скандала не избежать, и громко сказал:

— Не стоит, господа, ссориться из-за того, что в действительности имеет место. Более того, этот приказ о земельном законе начинается словами главнокомандующего, которые, как известно, стали лозунгом борьбы. «Я призываю, — говорится в нем, — на помощь мне русский народ! Народу — земля и воля в устроении государства. Земле — волею народа поставленный хозяин!»

Трахомов сидел, низко опустив голову. Массивное тело напряглось, на щеках вздулись желваки. Он тихо сквозь зубы спросил:

— Народу — земля, говорите, и воля?.. — Полковник медленно поднял голову, молча оглядел всех, как смотрит человек, не совсем уверенный, туда ли он попал. — А хозяин земли волею народа поставленный? — Голос зловеще крепчал, взгляд наливался лютой злобой.

Предчувствуя взрыв, который может испортить вечер, генерал подошел к Трахомову и взял его под руку.

— Вдумайся в мои слова, Матвей Владимирович, — мягко сказал он. — Большевики отняли землю у помещиков и передали ее народу. Закон наш, — он сделал ударение на этом слове, — закрепляет землю за каждым отдельным крепким хозяином, который выкупает ее. То есть сохранен принцип частной собственности. Что касается помещичьего землевладения, то в казачьих областях его кот наплакал. А нам надо в борьбе с большевиками опираться на возможно более широкие массы казачества. Именно на Дон и Кубань нацелена эта реформа. И это, слава богу, поняли все.

За столом воцарилась напряженная тишина, взгляды всех сосредоточились на покрасневшем лице Трахомова.

Говорить он начал тихо, с усилием сдерживая клокочущий в груди гнев:

— Сотни верст я пробирался в Крым. Я пускал под откосы большевистские поезда, я поджигал стога и амбары, меня преследовала по пятам свора чекистов… За что?.. — Он оглядел сидящих за столом и вдруг истерично крикнул: — Мне не нужна Россия, где мою землю будет топтать холопский лапоть, а я должен ждать выкупные подачки! Не будет этого! Моя Россия — это моя собственная земля.

Генерал понял, что настало время использовать субординацию.

— Успокойтесь, Матвей Владимирович, — твердо сказал он. — Как вы не можете понять, что земельная реформа — это скорее политический лозунг, чем реальная мера. Речь идет о земле, которой помещики в настоящее время все равно не имеют. Важно заручиться поддержкой казачества, которое искони тяготеет к крепкому земельному хозяйству. А там, дай бог удачи, можно издать еще сотню законов. Будет власть — будет и земля.

Трахомов вдруг замер, как человек, который в темноте наткнулся на стену и, поняв, что прямо ходу нет, соображает, где лучше обойти: права или слева.

Чтобы разрядить обстановку, Елизавета Дмитриевна попросила Любомудрова завести граммофон.

— Давайте потанцуем. Приглашайте, Матвей Владимирович, Танечку к танцу. Ну же!

— Да-да, — подхватил Любомудров, — только музыка способна изменить настроение, сблизить и примирить.

Трахомов удивленно посмотрел на них.

— Прошу прощения, Елизавета Дмитриевна, — резко сказал он. — Нам следовало бы играть «Даргинский марш», а мы, видите ли, — танго, танго! Мы уже протанцевали Россию! До свидания, честь имею.

В зале воцарилось неловкое молчание. Первой тишину нарушила Елизавета Дмитриевна:

— Боже мой, как изменились люди, — глубоко вздохнула она. — Одни превратились в ужасных неврастеников, других охватила черная, как ночь, отрешенность. И все живут уже прошлым. Да-да, прошлым, потому что будущего нет, не-ет…

Елизавета Дмитриевна горестно покачала головой, губы ее дрогнули, глаза наполнились слезами.

— Не надо так изводить себя, Елизавета Дмитриевна. — Таня встала, подошла к генеральше и обняла ее за плечи.

— Да-да, конечно, милочка моя, не может же так продолжаться вечно… Лучше поиграйте нам немного.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1
Военные самых разных мастей и рангов метались по коридорам управления, перехватывали на ходу нужных должностных лиц, толпились у дверей приемных и кабинетов. Не успел полковник Наумов закрыть за собой двери кабинета, как они тут же открылись, и на него, словно горный ветер, налетел знакомый уже интендант Терско-Астраханской бригады есаул Дариев.

— Агас цу, зыранг.*["251] Ты меня выручил, я тебя не забыл. Помоги еще раз: автомобиль есть — бензина нет.

— Есаул Дариев? — вспомнил Павел Алексеевич. — Рад видеть вас. Садитесь.

— Понимаешь, конь движется на овсе, сене, траве… Автомобиль — только на бензине. Дай мне бензина, по-жалста. Хожу целый день, никто не дает. Один ты остался, вся надежда на тебя.

— Все, что угодно, только не бензин. Не обижайтесь, но чего не могу…

— Сволочи! Тыловые крысы!.. Стрелять вас, вешать!.. — вскочил Дариев, глаза его сверкали, голос клокотал.

— Успокойся, буйный мюрид, никто тут не виноват. Есть строгий приказ об экономии бензина. На фронте из-за его отсутствия стоят броневики, а в тылу гоняют автомобили за десятки верст, часто по личным делам. Это, если хотите, преступно.

Глаза кавказца зло сверкнули.

— За-ачем так говоришь? Я выполняю важное поручение генерала Улагая. — Он ударил рукой по полевой сумке. — Делаешь хорошее дело — не говори плохие слова.

— Генерала Улагая?.. — Наумов недоверчиво посмотрел на есаула: чего это он козыряет именем командующего Керченским укрепленным районом? — Разве ваша Терско-Астраханская бригада входит в состав его войск?

— За-ачем бригада? Генерал Улагай сказал: «Храбрый интендант — лучший адъютант. Беру тебя, Алим Дариев, к себе в адъютанты».

— Поздравляю вас, Алим… Как зовут вашего отца?

— А что? Ашах Дариев.

— …Алим Ашахович. Воевать под началом такого боевого генерала, как Улагай, — честь для любого офицера. Вы где остановились?

— За-ачем остановился? Ехать надо.

— Пойдемте-ка пока ко мне, выпьем за здоровье генерала Улагая, — предложил Наумов.

— С удовольствием. А бензин дашь? — с надеждой спросил Дариев.

— Дам, но об этом никто не должен знать. Завтра часов в пять утра прибывает транспорт с горюче-смазочными материалами, и я прикажу заправить ваш автомобиль. А сейчас пойдемте ко мне.

— Бузныг, полковник. Я твой мюрид, хцауштен.

— Обращение по званию никогда еще не сближало офицеров. Называйте меня Павлом Алексеевичем.

…В квартире Наумова царили полнейший порядок и чистота.

Между окон, выходящих в сторону крутого ската высоты, стоял комод с резной отделкой, слева — диван с высокой спинкой, посередине — стол, обставленный венскими стульями. Справа при входе — голландская печь, обитая черной жестью, дальше — дверь в комнату, которая служила Павлу Алексеевичу спальней.

— Располагайтесь, отдыхайте, словом, будьте как дома… Ко мне обычно никто не приходит.

Наумов открыл дверь и крикнул ординарца. Через мгновение Саша стоял, вытянувшись по стойке «смирно».

— Обед готов?

— И ужин тоже, ваше высокоблагородие. Надобно только разогреть.

— Пока дай нам по чарочке и что-нибудь закусить.

На столе появились две бутылки коньяка и несколько бутылок сухого вина. Затем они стали постепенно обрастать закусками. По тому, как посматривал Дариев на стол, Павел Алексеевич понял: тот голоден, как февральский волк.

— За приятную встречу при неприятных обстоятельствах, — сказал Наумов, поднимая стакан.

Дариев залпом выпил и с жадностью набросился на закуску. А когда Саша принес кастрюлю с борщом, он повел носом, глубоко втянул воздух и откровенно ослабил ремень.

Павел обратил внимание на то, что есаул даже за столом не расстается с полевой сумкой.

— Если у вас с собой документы — советую сдать до утра в нашу секретную часть.

— За-ачем, ничего секретного нет. Личное письмо начальника штаба генералу Улагаю.

После обеда, который оказался и ужином, Наумов пожелал есаулу приятного отдыха и, сославшись на неотложные дела, ушел в управление.

Было уже за полночь, когда Саша услышал легкий скрип калитки. Человек шел, не скрываясь, по выложенной кирпичом дорожке.

— Павел Алексеевич, я здесь, — шепотом позвал Саша.

— Что интересного?

— Как только вы ушли, есаул проверил, есть ли перекрытие между ящиками комода, и замкнул полевую сумку во втором сверху ящике. Потом он долго сидел, пил, пел песни, а когда коньяк кончился, лег спать.

«А почему бы не ознакомиться с содержанием письма генерала Шатилова командующему Керченским укрепрайоном? — подумал Наумов. — Есаул сказал, что ничего секретного нет. Но разве значение документа определяется только степенью секретности? Все, что возможно знать, нужно знать».

— Саша, — тихо сказал Наумов, — пойди постой и послушай. Будет вставать — дашь знать.

Павел Алексеевич взял отвертку, снял сапоги и прошел в зал. Осторожно вынул верхний ящик, затем просунул отвертку между вторым ящиком и его перекрытием и приподнял это перекрытие так, чтобы стержень замка оказался ниже уровня гнезда. Ящик легко выдвинулся. Полевая сумка лежала сверху.

В летней кухне Наумов зажег лампу, вытащил из полевой сумки пакет и внимательно осмотрел его. Основания клапана были приклеены неплотно. Он взял карандаш, заостренным концом протолкнул в конверт и, медленно вращая, открыл его. В нем лежала оперативная карта. Наумов развернул ее — и ахнул. План десантной операции отряда особого назначения полковника Назарова на территорию Всевеликого войска Донского.

Группировка, боевой состав и предполагаемая высадка на Кривой косе западнее Таганрога, а также план боевых действий были разработаны с учетом возможного развертывания крупных сил.

Записать содержание плана было невозможно из-за его объема и сложности. «Надо снять копию», — решил Наумов.

Он наложил на карту чистый лист бумаги, пододвинул лампу, прибавил фитиль, но содержание карты не просматривалось. «Днем было бы проще, — подумал Наумов. — Приложил карту с бумагой к стеклу окна, и все видно». И вдруг у него мелькнула догадка. Он позвал ординарца, стоящего у дверей.

— Найди-ка мне, Сашок, постное масло.

Саша недоуменно пожал плечами.

— Постное масло? — переспросил он, но, не получив ответа, подошел к полке и взял обрезанную консервную банку, в которой хозяйка хранила постное масло и гусиное перо для смазки сковороды.

— Отлично, — обрадовался Наумов. — Снимай оконную раму.

Недоумение Саши возросло, но он быстро выполнил и это указание.

— А теперь сбегай в дом, возьми на письменном столе листы чистой бумаги, а в левом ящике — коробку цветных карандашей. Будь осторожен.

Пока Саша ходил, Павел Алексеевич отодвинул от окна стол и положил раму одним концом на подоконник, а другим на край стола. Принесенную бумагу смазал постным маслом. Она стала прозрачной. Затем он поставил лампу на пол так, чтобы свет падал на стекло снизу, положил карту на стекло, а на карту листы бумаги, предварительно вытерев их сухой тряпкой. Каждый элемент местности и боевых порядков четко просматривался.

Павел быстро, но твердо перенес цветными карандашами на бумагу район высадки, боевые порядки в период захвата плацдарма, направление наступления и группировку. В заключение нанес на кальку в двух местах перекрестие линий координатной сетки и два крупных населенных пункта.

— Вот и все, — облегченно сказал Павел. — Наши товарищи получат схему, наложат ее таким же образом на карту и увидят, где высаживается отряд полковника Назарова и что он намерен делать.

Саша восхищенно смотрел на Наумова:

— Ой, как это просто, а я бы не додумался.

— Повесь раму и поставь на место стол.

Уложив карту в конверт, Павел достал текст документов. В этот момент раздался характерный звук, по которому нетрудно было понять, что кто-то вышел по нужде на улицу, но не удосужился дойти до оборудованного для этого места.

«Сейчас увидит свет и может прийти сюда», — подумал Наумов. Быстро заклеив конверт, он положил его в сумку, дал ее Саше.

— Пошли. Я приведу его сюда, а ты обойди по-над забором и положи сумку обратно в комод. Потом принеси бутылку вина. Возьми отвертку.

Он вышел. Темень окружила его.

— Алим Ашахович, это вы? — крикнул Наумов.

— Э-гэ, — ответил Дариев.

— Прошу вас зайти ко мне в летницу.

— Иду-у… — протянул пьяным голосом Дариев.

Наумов поставил на стол стаканы, тарелки и, подождав, когда майор зайдет в кухню, сказал:

— Давайте-ка, Алим Ашахович, взбодримся с вами вином.

— Бр-раво, — приветствовал Дариев.

Напрягая зрение, он внимательно осмотрел стол, плиту и, не обнаружив вина, молча повернулся и пошел в дом.

— Алим Ашахович, — крикнул вслед Наумов, — ординарец сейчас принесет!

— Он пер-рнесет, я пер-рнесет… тр-ри будет.

Павел Алексеевич проверил пистолет и направился вслед за ним.

Из зала раздался свирепый крик Дариева:

— Что ты здесь делаешь?

Саша возился возле комода. Рядом стоял стул, а на нем стопка белья. Второй ящик был закрыт. Полевой сумки не видно. «Наверно, услышал шаги и куда-нибудь сунул», — решил Наумов.

Оттолкнув ординарца, Дариев снял с шеи цепочку с ключом. Торопливо отомкнул ящик, широко раскрыл его, вытащил свою сумку. И уже спокойнее спросил:

— Так что ты здесь делал?

— Ты свободен, Саша, — вмешался Наумов. — Когда нужно, я тебя позову. Я приказал ему взять чистую скатерть для стола. А в чем дело?

Дариев открыл сумку и, увидев что все на месте, успокоился:

— Ничего, все в порядке.

…На рассвете автомобиль был заправлен, и довольные друг другом полковник Наумов и есаул Дариев тепло простились.

После долгих раздумий Павел Алексеевич пришел к выводу, что на генерала Улагая, как командующего Керченским укрепленным районом, возложена важная задача. Он, видимо, должен обеспечить окончательную отмобилизованность отряда, подготовить десантные средства и осуществить их организованную отправку, накануне которой объявить полковнику Назарову боевой приказ.

Несколько позже мимо цирка Труцци прошел молодой солдат. Он спешил.

Перегоняя его, извозчик сбавил ход коня:

— Садись, служивый. Коли по пути — за так подвезу.

Саша вскочил в пролетку:

— В этом свертке, дядя Кирилыч, важные документы. Павел Алексеевич велел срочно передать. Так и сказал: срочно и осторожно.

— Хорошо. Эт я зараз доставлю. Только ты сам будь осторожен.

— Обо мне не беспокойтесь, дядя Кирилыч, я свое дело знаю.

— Знаешь, говоришь? А ты как счас шел? Как на параде: голова — будто на колу, а не на шее… Надобно настраивать себя на каждое дело.

2
— Я вынужден повторяться, но так невозможно работать, Антон Аркадьевич, мы находимся в полнейшем неведении, и это приносит вред общему делу, — доложил полковник Наумов.

— Конкретнее, батенька мой, конкретнее, а то я стар стал, трудно воспринимаю, — недовольно ответил Домосоенов.

— Каждый понимает: когда разрабатывается крупная операция, то это значит, надо одновременно готовить склады и перевалбазы для снабжения частей с новым боевым предназначением. Это же огромный объем работ. А мы не знаем даже главного направления операции.

Домосоенов после опубликованной в газете «Царь-колокол» статьи о подвиге полковника Наумова стал еще более доверять ему, и это позволяло Павлу ставить вопросы откровеннее. Однако генералу не нравилось стремление своего помощника работать с упреждением событий и, постучав рукой по сейфу, он сказал:

— Согласен, голубчик Павел Алексеевич, чрезмерная тайна приносит больше вреда, чем пользы. Но советую вам: не рвитесь, не зарывайтесь. «Каждому овощу — свое время». Впрочем, я спрошу у Вильчевского.

Генерал тут же связался с начальником управления снабжения при главнокомандующем.

Доводы показались убедительными, и генерал Вильчевский обещал лично давать указания, какие части экипировать и вооружать прежде всего и лучше всего. Однако о просьбе ознакомить с общим замыслом операции он умолчал.

Домосоенов пожал плечами и с досадой бросил телефонную трубку.

— Не понимаю. Ну, будет достигнута внезапность. Это, возможно, позволит захватить плацдарм, а может быть, даже продвинуться в глубь Кубани. Но, ей-богу, результат один: выплеснут на плодородную землю еще одну-две дивизии крови — на том и конец. Совсем перестали ценить жизнь человеческую.

Домосоенов явно проговорился. «Значит, направление новой операции — все-таки Кубань, — отметил про себя Павел. — Но, может быть, это домысел генерала?»

— Извините, Антон Аркадьевич, но я не думаю, чтобы решились идти на Кубань.

— Зачем же тогда отдавать приказ об отводе казачьих частей с фронта? Такое распоряжение уже есть, а вместо них… Впрочем, прочтите сами.

Павел взял отпечатанную на машинке бумагу.

«Приказ главнокомандующего ВСЮР № 3243. Севастополь.

1. Обстановка требует пополнения армии людьми и лошадьми. Вот почему я вынужден был отдать распоряжение о мобилизации в Северной Таврии пяти сроков и о реквизиции лошадей… Взамен уклоняющихся от призывов брать на службу членов той же семьи мужского пола от 17 до 43 лет, а за отсутствием таковых в семье призываемого брать недостающих от общества, в котором имеется место недочета…»

Ниже стояли подписи Врангеля и начальника военного управления генерал-лейтенанта Вязьмитинова.

— Нам приказано обмундировать и вооружить призванных в армию.

Генерал вышел из-за стола, сел в кресло для посетителей и показал Наумову на другое.

— Пододвиньте-ка его сюда, сядьте и послушайте меня, дорогой мой Павел Алексеевич.

Павел перенес кресло, поставил чуть сбоку и сел.

— Как вы думаете, почему это так случилось?.. — Генерал помолчал, не решаясь сказать главного. — Как это могло произойти? Мы ведь имели все: банки, заводы, государство, ученых, армию, военачальников… Они ничегошеньки за душой не имели… А вот свалили нас, да еще всему миру, подумать только, вызов бросили. Откуда они взялись, эти люди? Какая неистовая у них энергия, и что ни личность — на плечах царская голова, а Ленин — сам господь бог, владеет разумом и душами людскими.

Павел поразился тому, что услышал. В самом голосе старого генерала, в его печальных глазах он чувствовал, что у Домосоенова давние и горькие раздумья над причинами краха империи. Лоб генерала покрылся крапинками пота. Он продолжал размышлять вслух:

— Теперь эти люди получили в свои руки банки, заводы и земли российские, создали армию и, что главное, вдохновили народ русский… И вот я спрашиваю вас: возможно ли их победить, высадив на Кубани десант силой в три, даже четыре дивизии?.. Нет, батенька мой, невозможно…

— Там недалеко армия генерала Фостикова… К тому же при появлении кадровых казачьих дивизий возможно всеобщее восстание, — поддержал разговор Наумов.

Генерал недовольно махнул рукой:

— Возможно, слов нет. Возможно, что какая-то часть казачества Дона и Кубани поднимется и достигнет определенного успеха. Но это заставит Советы сосредоточить в том районе достаточные для их разгрома силы — и только. Вы представляете: пять миллионов вооруженных фанатиков рвутся в бой за землю, за волю, за лучшую долю. А что можем сделать мы, имея тришкин кафтан, а не армию?

— Наступление на Дон и Кубань отвлечет часть войск красных от Северной Таврии, растянет их фронт, — не сдавался полковник Наумов.

— Нет уж, батенька мой, как раз наоборот. Бросив лучшие дивизии на Кубань, мы сами добровольно расчленяем свои силы и создаем противнику условия для разгрома наших войск по частям.

Наумов развел руками:

— Вы нарисовали мрачную картину.

— Боюсь, что действительность окажется еще более мрачной. Она темна, как могила. Наше поражение в казачьих областях принесет нам страшные последствия. В нас перестанут верить войска, мы потеряем доверие союзных государств.

— Но почему тогда главнокомандующий рвется в казачьи области? — с недоумением спросил Наумов.

Генерал ответил не сразу. Подошел к карте Российской империи, постоял, закинув руки за спину. Задумчиво произнес:

— Подумать только: «Быв-ша-я Российская империя!» — И тяжело вздохнул: — Может быть, генерал Врангель возлагает необоснованно большие надежды на английский дипломатический щит… А иногда мне кажется, что главнокомандующим движет стремление поярче блеснуть на звездном небе гражданской войны. Завоевать, как бы это сказать, свой раздел в ее истории.

— Где же выход, Антон Аркадьевич? — осторожно спросил Павел.

— Для нас с Лизонькой выхода нет. Старые деревья на новой почве не приживаются. Усадьбу у нас отняли, а в хате мы жить не сможем… А вот вам с Танечкой…

Генерал подошел к окну и долго стоял, не шевелясь.

— Не потеряйте в этой сутолоке Танечку. — Домосоенов медленно повернулся, вытер платком глаза, усы. — Возвращайтесь-ка вы лучше с ней в Россию. Но только не в составе десантной группы. Ее там, помяните мое слово, прижмут к морю и разгромят.

— А как же иначе? — удивился Наумов.

Домосоенов подошел к сейфу и достал лежащий сверху документ.

— Вот, мне поручено выделить личный состав для отряда сопровождения крупной партии оружия — в основном пулеметы и боеприпасы — для «Армии возрождения России».

— Но она ведь находится в предгорьях Кавказа.

— Да, именно там. Стоит безмолвно, притаилась. Оружие кое-какое есть, а боеприпасов нет. Ее сейчас голыми руками можно взять. Задача наша весьма сложная. На английском пароходе доставить оружие и боеприпасы в Сухум, перегрузить во вьюки и провести караван через Марухский перевал. Там будет ждать отборный отряд, который проведет караван в район дислокации главных сил армии. — Генерал держал в руке документ и ждал, что скажет полковник Наумов, будто от этого ответа зависело, дать ему читать его или пет.

Павел удержался от искушения сразу согласиться, чтобы немедленно ознакомиться с содержанием этого документа.

— Надеюсь, мне будет предоставлена возможность обдумать свое решение? Погрузка боеприпасов, как я понимаю, еще не начата, иначе бы я знал об этом.

— Погрузки не будет. Я переадресовываю Фостикову последнюю партию оружия и боеприпасов, прибывающую на английском пароходе из Трапезунда.

Павел Алексеевич понимал, что армия Фостикова своим наступлением на Екатеринодар отвлечет на себя основные силы красных и тем самым обеспечит беспрепятственную высадку десантных войск Врангеля. Значит, главное сейчас — не допустить, чтобы оружие и боеприпасы попали к Фостикову. «Надо соглашаться», — решил он.

— Татьяна Константиновна дала согласие ехать с отрядом сопровождения? — спросил Павел обеспокоенно.

— Я подготовил проект приказа о составе отряда и назначениях на офицерские должности. В нем врач Строганова назначается на должность эпидемиолога штаба «Армии возрождения России».

— Я согласен, — твердо сказал Наумов.

— Вот и хорошо. А теперь закончим разговор о делах. Вам предписывается доставить грузы в эту армию, изучить ее потребности и возможности снабжения через перевальные участки на период подготовки к операции.

Полковник Наумов резко склонил голову в знак благодарности за поручение ответственной задачи.

— Прошу вас, господин генерал, не сомневаться — поставленная вами задача будет выполнена.

Но генерал лишь вяло поднял руку:

— Езжайте, батенька мой, а там, даст бог… А мы с Лизонькой — в эмиграцию. Нам ведь недолго осталось… Лет десять протянем, не более. У нас все в прошлом: и имение, и положение, и перспектива, и жизнь. Без перспективы человек превращается в дохлую курицу — яиц не несет и самую съесть нельзя.

— Ну что вы, Антон Аркадьевич, с вашим…

— Не надо, голубчик мой Павел Алексеевич, — остановил его генерал. — Эта новая возня с Кубанью окончательно надломила мою душу, опустошила разум. С меня достаточно одной кубанской трагедии, которую я едва пережил. Еще одно подобное испытание мне уже не по силам… Вы лучше позаботьтесь о Танюше и о себе. Отвезите-ка ее подальше от беспокойных мест и устройтесь так, чтобы горе не мыкать.

Последние слова Домосоенова озадачили Наумова. По душевному состоянию генерала он чувствовал, что сказано все это искренне. Но офицер его убеждений должен ответить генералу отказом на подобное предложение. Наумов, глядя прямо в глаза генералу, твердо сказал:

— Благодарю вас, Антон Аркадьевич. Я выполню ваш приказ, устрою Танечку и вернусь сюда, чтобы до конца разделить судьбу верных сынов Российской империи.

Домосоенов прошелся по кабинету.

— Вернетесь, говорите? Не спешите с обещаниями, голубчик мой Павел Алексеевич. Кубань-матушка ох как тяжела. Деникину она не покорилась, а уж Фостикову или Улагаю — тем более.

«Улагаю? — удивился Наумов, и тут его осенило: — Назаров, Фостиков и Улагай — это пули одной обоймы, и организация оперативного взаимодействия между ними по цели, времени и месту должна быть указана в плане этой операции. И если уж на Кубани боевыми действиями будут руководить два известных генерала, Улагай и Фостиков, то это и есть главное направление… Но когда, когда это все начнется?.. Не может быть, чтобы генерал Домосоенов ничего не знал об этом».

— Антон Аркадьевич, неужели кубанская операция может начаться в ближайшие дни? — напрямик спросил Наумов и приготовился оправдать свою излишнюю любознательность.

Но генерал и ухом не повел.

— Что вы, батенька мой, не так быстро. Приказано, например, разработать план материального обеспечения армии генерала Фостикова. Ну и довести армию до полной боевой готовности. А сколько времени и усилий потребуется, чтобы провести перегруппировку войск в Северной Таврии, доукомплектования, переформирования их в группу особого назначения, для сосредоточения ее войск в восточных портах, снабжения всем необходимым, чтобы они могли вести широкие боевые действия в отрыве от своих баз… Словом, работы непочатый край, и трудно сказать, сколько времени на это потребуется.

Ответ генерала не раскрывал конкретного содержания плана готовящейся операции. «Домосоенову, видимо, не очень доверяют, — разочарованно подумал Павел Алексеевич. — Надо действовать через других».

3
Дежурный по управлению доложил Наумову сводку движения грузов и подал газеты. Павел Алексеевич отпустил офицера и раскрыл «Юг России». Газета сообщала: «Вчера на Приморский бульвар прибыл около 10 часов вечера главнокомандующий генерал Врангель и посетил концерт духового оркестра штаба главнокомандующего ВСЮР, а также киоски, устроенные организаторами в честь годовщины первого кубанского похода».

И далее подробно описывалось пышное торжество по случаю столь «славной годовщины». «Если поражение на Кубани в 1918 году поднимается на щит чести, а не позора, это значит — готовится реванш. Это значит — будет второй кубанский поход». Наумов возбужденно щелкнул по газете и тут же обратил внимание на короткую информацию, напечатанную рядом:

«Заседающей в Феодосии Кубанской радой единогласно избран атаманом генерал-лейтенант Улагай».

Короткая сухая информация. Но она напечатана рядом с очерком о торжестве по случаю первого кубанского похода.

Генерал Улагай был широко популярен и славен как боевой генерал, крупный специалист рейдовых операций. Избрание его на пост кубанского атамана означает, что он будет центральной фигурой в событиях на Кубани.

Наумов посмотрел еще раз на дату газеты. «Избран вчера, значит, сегодня или завтра он прибудет представляться главнокомандующему».

Павел долго сидел и обдумывал, что же предпринять дальше. Наконец он встал и направился на Графскую пристань. Прежде всего он зашел на продовольственный склад и дал указание выписать на имя генерала Улагая два ящика коньяка и столько же виски. Счет приказал направить в адрес управления генерала Домосоенова.

Затем Наумов направился на второй пирс, где шла разгрузка амуниции и зимнего обмундирования. Не успел он заслушать доклад о ходе работ, как с противоположной стороны пирса раздался громовой раскат:

— Наумов, ты что — в три господа бога и небесную мать — зазнался?..

Павел Алексеевич оглянулся. К пирсу приваливал катер, на носу которого возвышалась массивная фигура полковника Трахомова, вооруженного огромным цейсовским биноклем.

— …Вскинул бинокль, смотрю, стоит Наумов в образе порядочного хама! — Он громко загоготал и закончил неожиданно: — С того вечера полюбил тебя и тоскую. Ну, думаю, закончу дела — найду его.

Выпрыгнул на пирс, внимательно посмотрел на Наумова из-под густой заросли бровей:

— Ты что, не рад нашей встрече?

— Ну как же не рад, Матвей Владимирович? Очень рад. Здравствуйте, — приветливо улыбнулся Павел.

— О-о, молодец! Помнишь, как меня звать. Теперь вижу, что рад. А вот я забыл твое имя.

— Павел Алексеевич.

Трахомов сорвал фуражку с головы и трижды стукнул по сединами.

— На всю жизнь запомню, Павел Алексеевич…

Седины не старили его, и если бы не хмурая туча бровей, ему можно было бы дать не больше тридцати пяти.

— Знаешь, все, что я накрутил, навертел, — ут-верж-де-но! По такому поводу дай, думаю, искупаюсь и прокачусь на морской тройке. «И какой русский не любит быстрой езды!» А чтоб один катер казался тройкой — надо, чтобы в глазах троилось. Ха-ха-ха!..

— Поздравляю вас с окончанием планирования операции, — как бы между прочим сказал Павел. — Теперь дело за материально-техническим обеспечением, а это уже работа наша.

Трахомов неожиданно ударил Наумова по плечу:

— Слушай, Паша, поехали со мной в березовую рощу. Такая будет вакханалия — обалдеешь.

Наумов с сожалением отказался:

— Спасибо, Матвей Владимирович, за приглашение, но, увы…

— Ну, бывай здоров. — Трахомов довольно твердой походкой направился к катеру.

…Генерал Домосоенов увидел Наумова в тот момент, когда он переходил улицу, и остановил автомобиль.

— Павел Алексеевич! Садитесь-ка в машину.

— Добрый вечер, Антон Аркадьевич.

— Прошу вас побывать в управлении и распорядиться по поводу одного важнейшего приказа, — озабоченно сказал генерал. — Он в секретной части. Там вас ждут. Я послал за вами, но у вас удивительная способность самому появляться там, где вы непременно нужны.

У Большого дворца генерал вышел из автомобиля.

— Пока я буду в ставке, шофер отвезет вас в управление. Да, позвоните Танюше. Она спрашивала вас.

Наумов поехал в управление. Ему не терпелось поскорее узнать, что содержится в этом «важнейшем приказе».

В управлении его уже ждали. Офицер секретной части принес приказ с резолюцией Домосоенова: «Полковнику Наумову. Незамедлительно к исполнению». Поставлена подпись, дата, часы. Прочел — и задумался. В боевом распоряжении приказывалось отгрузить в Керчь и в Феодосию огромное количество вооружения и боеприпасов. «Вот оно, начинается. Два портовых города. Значит, войска генерала Улагая будут грузиться сразу в двух портах». Наумов знал емкость каждого из них, и ему сразу стало ясно, что готовится к погрузке крупная группировка войск.

«Видимо, это имел в виду Трахомов, когда говорил: „Все, что я навертел, утверждено“. Он знает, но, к сожалению, не носит план в кармане».

Тихий зуммер телефона не сразу привлек его внимание.

— Алло, слушаю вас, — сказал он тоном, в котором ясно слышалось нетерпение крайне занятого человека.

— Павел Алексеевич? — услышал он голос Тани и почувствовал, что его суровая деловитость мгновенно испарилась.

— Да-да, Танечка. Я только что хотел позвонить вам.

— Мне нужно поговорить с вами, Павел Алексеевич. Это очень важно. Вы можете встретить меня?

— Сейчас выхожу.

…Вдоль улицы тянулись желтые пятна газовых фонарей. В небе ярко светились мерцающие россыпи звезд, воздух был напоен солоноватой свежестью моря и ароматом лесных отрогов ай-петринской Яйлы.

Некоторое время они шли молча. Таня сосредоточенно смотрела прямо перед собой, как бы собираясь с мыслями.

Ей хотелось сказать ему прямо, что представился счастливый случай уехать на Северный Кавказ, а потом удрать домой. «Боже мой, папа, наверное, послал запросы во все уголки мира о без вести пропавшей дочери. И если бы он узнал, что его дочь — белогвардейский врач… С ума сойти можно. Бежать, бежать, бежать… Но разве скажешь об этом Павлу Алексеевичу?..»

Она глянула на него сбоку, не поворачивая головы. «Надо решиться и поговорить с ним откровенно. Будь что будет».

— Павел Алексеевич, мне предложили новое назначение на должность эпидемиолога «Армии возрождения»… — растерянно сказала она. — У меня такое состояние… Просто ума не приложу.

«Своего отношения к назначению Таня не выразила, — подумал Павел, — значит, ей важно знать мое мнение. Но как мне важно прежде знать, понимает ли Таня, чтоотряд, направленный в Россию, никогда не вернется в Крым, а это значит, она возвращается на родину, Советскую родину… Надо подвести ее к этой мысли, пусть она сама сделает выбор». И Павел спросил:

— Вам известно, Танечка, как вы должны добираться в район дислокации этой армии?

— Да, туда через Грузию идет отряд особого назначения.

— Боюсь, что этот путь будет вам не под силу.

Таня остановилась. В ее взгляде отразилось смятение.

— Судите меня, Павел Алексеевич, как вам угодно, но я здесь человек случайный и прихожу в ужас от того, что творится: врываются в дома, грабят, насилуют, вешают, стреляют и стреляются. Это агония обреченных, об этом говорят даже генералы. Я больше не могу да и не хочу здесь оставаться.

— Значит, надо ехать на Северный Кавказ.

— На Кавказ?.. — недоверчиво переспросила Таня. — Но ведь вы сами сказали: «не под силу»… Конечно — это дорога на войну, а я женщина, а не солдат…

Таня вдруг быстро пошла вперед. Павел взял ее под руку и осторожно придержал.

— Успокойтесь, Танечка, каждый человек выбирает сам для себя крестный путь, если он, разумеется, не избранник господа…

— Ах, не о том мы говорим, Павел Алексеевич, — огорченно продолжала она. — Какую дорогу выбрать? Словно в сказке на перекрестке… Но ведь жизненный путь зависит не только от того, по какой дороге, но и с кем идешь. Если идешь с правильным и сильным человеком, то рано или поздно, но обязательно выйдешь на верный путь… Не скрою, Павел Алексеевич, у меня была надежда.

От обиды и горечи у нее перехватило горло, она не могла говорить.

Павел взял ее за плечи, остановил:

— Танечка, я тоже еду… Мы вместе едем на Северный Кавказ, а ведь это — Россия…

Их глаза встретились. Таня всем своим существом почувствовала, поняла невысказанный смысл его слов. В ее глазах блеснули слезы. Он вдруг, неожиданно для себя, привлек Таню к себе и поцеловал в маленькие, по-детски пухловатые губы.

Она не отстранилась, положила голову на его грудь. Он чувствовал запах ее волос, упругое, доверчиво прижавшееся тело и боялся шелохнуться.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1
Утром Наумов подготовил донесение о возможной высадке крупных сил казачьих войск на Черноморье и Азовское побережье Кубани и принимаемых мерах повышения боеспособности «Армии возрождения России». Это донесение надо было передать Лобастову лично. Следовало многое объяснить да и о многом посоветоваться с ним перед отъездом на Северный Кавказ. Словом, обстановка диктовала Наумову срочно ехать в «Мелас» к Гавриилу Максимовичу. «Но как это лучше сделать?.. Пожалуй, в воскресенье можно пригласить Таню съездить в Алупку, посмотреть дворец и имение графа Воронцова, — прикидывал Наумов. — Заехать по пути в „Мелас“ не составит труда».

Осталось получить разрешение на эту поездку у Домосоенова.

Генерала в управлении не оказалось, он неожиданно занемог. Наумов позвонил ему домой.

Антон Аркадьевич обрадовался звонку и стал подробно рассказывать о разных микстурах, прописанных ему Танюшей, о стихах, которые читала у кровати Елизавета Дмитриевна, утверждая при этом, что они способствуют быстрейшему выздоровлению.

Павел терпеливо ждал паузы в неторопливом, бесконечном потоке слов Домосоенова. Наконец ему удалось сказать о своей затее.

Генерал был в восхищении:

— Превосходно, батенька мой. Быть в Крыму и не ознакомиться с несравненными красотами классического памятника архитектуры, каким является дворец Воронцова… такое, если хотите, непозволительно. И не забудьте обратить внимание Танюши на знаменитые скальные отроги ай-петринской Яйлы. Редчайшее зрелище!.. Да-да, голубчик мой Павел Алексеевич, общение с морем рождает особое восприятие природы… Я думаю, к вечеру вы успеете обернуться. А уж сегодня, пожалуйста, поработайте и за себя и за меня.

Весь день Наумов был занят подготовкой предстоящей отгрузки вооружения и боеприпасов в Керчь и Феодосию. В которой уже раз он осмотрел железнодорожную станцию, прикидывал в уме, как сделать, чтобы, сохраняя видимость хорошей организации работ, затормозить ход погрузки, сорвать сроки отправки эшелонов.

— Нельзя ли этот состав продвинуть к тупику? — спросил Наумов у сопровождавшего его коменданта станции. — Фронт работ станет шире.

— Не могу, господин полковник, там стоит салон-вагон генерала Улагая. Мало ли что может случиться.

«Улагая?! — удивился Павел. — Так вот где он остановился».

Вернувшись в управление, Наумов занялся бесконечным оформлением многочисленных документов. Но что бы ни делал, ему не давала покоя мысль, что о самом главном, то есть о кубанской операции, он знает еще слишком мало. Вот если бы раздобыть ее план… Но как? Проникнуть в секретную часть главнокомандующего, расположенную в Большом дворце, невозможно. Единственно реальный шанс — перехватить пакет с планом на его пути из штаба в вагон Улагая. А может быть, и в самом вагоне?.. Надо найти Дариева. Скорее всего он где-нибудь дегустирует кахетинское.

Наумов побывал в «Гранд-отеле», в ресторане «Кист», в «Приморском», но буйного мюрида не обнаружил. Остался «Поплавок».

Павел не замечал людей, направляющихся на Приморский бульвар, спешащих в кинематограф и на театральные представления, не обращал внимания на праздно фланирующую молодежь, шныряющих в толпе подозрительных типов.

— Господин полковник, я вас приветствую, — неожиданно остановил его аккуратненький толстяк.

Наумов не сразу узнал Любомудрова и сдержанно поздоровался.

— Нехорошо, Павел Алексеевич, не узнавать автора статьи, прославившей вас на весь Крым, — пожурил тот. — Ну, да это не столь важно. Поздравляю вас с предстоящим великолепным путешествием на Северный Кавказ в компании с нежной ланью — Татьяной Константиновной и этим диким вепрем — полковником Трахомовым…

— Откуда это вам известно? — удивился Павел.

— Секрет фирмы. Вы забываете, что имеете дело с журналистом высокого полета, говорю это вам без ложной скромности. К примеру, я еще вчера знал, что сегодня утром генерал Улагай будет принят главнокомандующим.

— Ну, это, положим, можно было предположить из опубликованной информации о его избрании кубанским атаманом.

— А что после этого приема генерал Врангель и господин Кривошеин, по приглашению представителя американской миссии генерала Мак-Келли, уехали на крейсер «Сен-Луи», чтобы совершить прогулку до Ялты, вы предполагали?.. И вместе с ними поехал не кто-нибудь, а генерал Улагай.

«Может быть, и Дариев там», — решил Наумов, а вслух сказал:

— Я думаю, что присутствие генерала Улагая на встрече барона Врангеля с Мак-Келли не случайно. Кубань интересует американцев не меньше, чем англичан, а Улагай совсем недавно командовал Кубанской армией… Это говорит о том, что главнокомандующий умный политик и многоопытный военачальник.

— Совершенно верно, мой разлюбезнейший друг. Врангель — вождь, которого, как сказал Элиан: «Демосфен сделал оратором, Эпаминонд — воином, Эгесилай — исполненным великодушия, а Сократ — мудрым». Только такой выдающийся вождь, как генерал Врангель, способен рождать грандиозные планы борьбы за единую неделимую Россию.

— Но для осуществления грандиозных планов необходимы грандиозные силы.

— Э-э, мил друг Павел Алексеевич, да, никак, вы тоже заразились болезнью, которую я называют «хронической обреченностью». Эпидемия этой болезни захлестнула Крым.

— Нет, что вы. Я настроен бороться против крымской эпидемии до полной ее ликвидации, — ответил Павел, вкладывая в эти слова свой смысл.

Воспользовавшись тем, что мимо ехал свободный извозчик, Наумов остановил его.

— Вы уж, Вадим Михайлович, не обижайтесь. Спешу к Антону Аркадьевичу: он что-то занемог, — солгал Павел, чтобы отделаться от Любомудрова.

— Ну, что ж, передайте генералу мой нижайший поклон.

Сказав извозчику свой адрес, Павел тяжело откинулся на сиденье.

«Как же все-таки раздобыть план кубанской операции?.. Решение только одно: проникнуть в рабочий салон Улагая, вскрыть сейф. Полагаясь на память, нетрудно запомнить основные данные плана. Именно запомнить, потому что на снятие копии времени не будет, а брать его нельзя: потерянный план операции всегда заменяется новым».

Запомнить основные, определяющие элементы плана было для Наумова делом несложным. Боевой состав казачьих дивизий и отдельных частей, которые могли быть введены в состав группы особого назначения, он знал. Ему хорошо была знакома и местность. К тому же сведения об армии генерала Фостикова и о десанте полковника Назарова уже имелись в штабе Кавказского фронта. Оставалось запечатлеть в памяти только основной состав группировок, места их высадки и направление боевых действий.

2
Катер миновал акваторию Севастопольского порта и пересек линию затопления кораблей. Слева тянулись крымские фиорды: Стрелецкая, Круглая, Камышовая и Казачья бухты. Обогнув Херсонесский мыс, на котором возвышался маяк, катер потянул волнистый шлейф вдоль южного берега. Легкий морской бриз волновал синюю гладь воды.

Таня сидела у левого борта.

Она, казалось, была совершенно увлечена неповторимыми красотами ай-петринской Яйлы. Лишь изредка они перебрасывались словами, которые не имели никакого отношения к тому, о чем их хотелось поговорить.

— Здесь где-то близко будут Байдарские ворота, — вспомнил Павел. — Говорят, одно из самых красивых мест. Не прозевать бы.

— Обогнем мыс. Сарыч, а там увидите, — ответил моторист. — На берегу — Форос, на перевале — Байдарские ворота. Версты три, не более.

— Мне рассказывали, что рядом с Форосом находится имение князя Потемкина-Таврического.

— Разрешите доложить, ваше высокоблагородие, имение князя Потемкина да дворец Воронцова самой знатной красоты будут. Другие тоже ничего себе, но эти — в особенности.

— Не возражаете, Таня, если мы начнем отсюда? Это займет не более часа.

— О чем вы спрашиваете, Павел Алексеевич, — оглядываясь завороженно вокруг, сказала Таня. — Неужели существует что-нибудь более величественное, чем то, что мы видим: это огромное, с черноватой синевой море, эти суровые скалистые горы. Даже дух захватывает. И мы — безнадежно маленькие существа — копошимся в этой необозримой, немыслимой безмерности.

Катер стал прижиматься к берегу. Вскоре среди густых крон можжевелового леса, перемешанного с дубом, показались здания, увенчанные башнями. Это было имение «Мелас».

Под сенью раскидистого платана стояли Лобастов и толстый армянин-садовник.

— Скажите, пожалуйста, где мне найти управляющего имением? — спросил Наумов.

— Что вам угодно, господин полковник? — поинтересовался Гавриил Максимович, давая понять, что он и есть управляющий. Ни одна черточка лица не выдала его удивления и тревоги.

— Нам хотелось бы ознакомиться с достопримечательностями этого великолепного образца зодчества, — сказал Наумов.

— Если можно, конечно, — добавила Таня.

Управляющий отпустил садовника и, пригласив жестом даму и полковника, направился вверх по аллейке, обсаженной декоративными растениями.

— Пожалуйста, пройдемте со мной. Сначала я покажу вам имение в общем виде.

Они медленно поднялись к одиноко стоящему дубу, от которого был виден главный корпус имения.

Управляющий хорошо знал и интересно, хотя и скупо, рассказывал историю имения. Затем он провел гостей по всему дворцу, а в картинной галерее, став посередине зала, развел руками:

— Ну а здесь лучше каждому остаться наедине с картинами.

И, откланявшись, он вдруг обратился к Наумову:

— Не могли бы вы, господин полковник, уделить мне несколько минут. Пользуясь случаем, я хотел посоветоваться с вами по одному важному для меня делу… Если вы позволите, конечно, — повернулся он к Тане.

— Пожалуйста! — машинально сказала она, залюбовавшись одним из портретов.

— Ну, вот и чудесно. Мой кабинет рядом. — Гавриил Максимович указал на открытую дверь. — Мы с господином полковником побеседуем там.

В кабинете Лобастов подошел к окну, осмотрелся и, повернувшись к Наумову, обеспокоенно спросил:

— Что случилось, Павел Алексеевич?

Наумов кратко рассказал о предполагаемой высадке крупной группировки войск под командованием генерала Улагая на Азовское побережье Кубани. Он вытащил портсигар и подал его Лобастову.

— Для передачи в Ростов здесь все зашифровано. Но это пока в общих чертах.

Они обменялись портсигарами.

— Сегодня в полночь я передам эти сведения по сети морской радиосвязи. — Гавриил Максимович глянул в текст: — Сведения весьма важные, но это не давало вам права рисковать.

— Все получилось так, что я только использовал случай поехать на экскурсию в Алупку.

— Ваш вывод из прошлого донесения о том, что цель десантной операции отряда Назарова — поднять восстание казачьей верхушки на Дону, оказался правильным. Назаров — детонатор этого взрыва. Но тут Врангель дал промах: один отряд — это еще одна, хотя и более сильная банда, но не новый фронт борьбы…

— Сейчас, Гавриил Максимович, Врангель, по всему видно, создает широкий фронт десантных операций. И это, по его замыслу, должно объединить многочисленные банды в одно целое, чем уже занялся генерал Фостиков на Кубани.

Павел сообщил, что готовится отряд особого назначения для переброски крупной партии боеприпасов и оружия через Грузию на Северный Кавказ для так называемой «Армии возрождения России».

— Мне приказано сопровождать этот груз, изучить реальные потребности вновь созданной группировки и возможности ее материально-технического снабжения через Грузию.

— Вот как? Да, все это, Павел Алексеевич, серьезнее, чем я представлял… Что вам известно о степени готовности кубанской операции?

— Непосредственно — ничего.

— Хорошо бы добыть копию плана наступательной операции.

— Я об этом думал и подготовил свои соображения.

Наумов изложил разработанный им вариант, хоть и опасный, но выполнимый.

— Ваш план, Павел Алексеевич, мне кажется слишком рискованным. — Лобастов, как бы собираясь с мыслями, потер пальцем переносицу. — Но дело даже не в этом. Видите ли, после провала севастопольского и феодосийского подполья по преступному предложению Бабахана остатки партийных организаций ушли в горы, и рабочие городов фактически остались без политического руководства. Получив указания ЦК партии о коренной перестройке партийной и подпольной работы в Крыму, мы приняли ряд энергичных мер. Наладили связи, сколотили боевые группы. Сейчас силами трех подпольных организаций, в том числе и армейской, готовится серьезная операция. Одной из ее частей является взрыв эшелонов с боеприпасами и вооружением на железнодорожной станции. То есть там, где стоит штабной вагон генерала Улагая. Это, как вы сами понимаете, снимает ваше предложение.

— Но для нас важнее получить план кубанской операции, чем взорвать эшелоны! — убежденно возразил Павел.

— Разумеется, — согласился Лобастов, — однако сейчас уже поздно что-либо изменить…

— А нельзя ли обе операции провести одновременно?

— Одновременно? — переспросил Лобастов. — Над этим надо подумать… Через несколько дней мы встретимся и тогда окончательно решим… Да, — спохватился он, — вы сообщали, что вручили полковнику Богнару взятку в десять тысяч фунтов стерлингов за то, чтобы он своевременно сообщил, когда генерал Шатилов начнет спекуляцию акциями на кубанскую нефть…

— Пока он молчит, и думаю, что может не сказать об этом, чтобы самому заполучить солидный пакет акций на кубанскую нефть. Впрочем, Богнара больше устраивают доллары и стерлинги, чем акции, которые — он понимает это — вряд ли принесут дивиденды.

Лобастов задумался.

— Вы не замечали за собой слежку?

— Сейчас нет. Смерть дьякона Салонова в ту ночь, когда произошел взрыв, не возбудила подозрений у Богнара. Кстати, под шумок вокруг взрыва он расстрелял двух своих сообщников, вышедших из-под его влияния. Это вызвало опасные для него слухи, и его личные враги строят ему разные козни. Словом, он сейчас больше занят своей персоной.

— Хорошо, дня через два я буду в городе. После полуночи… До встречи.

Они вышли в зал. Таня сидела на стуле и задумчиво смотрела прямо перед собой.

— Вижу, собрание картин произвело на вас глубокое впечатление, — сказал Лобастов.

Таня улыбнулась и встала.

— Кое-что интересно. Но далеко не все.

— Да, картины здесь неравноценны, — согласился Лобастов.

Они попрощались.

…Поворот береговой линии открыл отвесные скалы, обрывающиеся в море, огромные каменные глыбы на берегу и узкую ленту каменистого пляжа. На крутых склонах гор густым массивом раскинулся сосновый лес, а среди его зеленых крон разноцветье крыш Алупки. Справа высился дворец Воронцова. Его островерхие башенки подчеркивали родство с величественными скальными зубцами Ай-Петри. Дворец напоминал замок времен поздней готики.

Едва катер причалил, Павел выскочил и протянул руку Тане. Она невольно оперлась на его плечи. Легко приподняв, он поставил ее рядом с собой.

Сойдя на берег, они стали подниматься по тропе в гору, чтобы выйти на аллею, ведущую к имению графа Воронцова.

— Павел Алексеевич… — Таня остановилась и, улыбаясь, показала рукой вверх, где сквозь густые кроны деревьев виднелся клочок неба. — Вам не кажется, что эта тропинка тянется до неба?

Он шагнул к ней и, обняв, привлек к себе.

Таня мягко отстранилась от него.

— Нас видят, Павел Алексеевич.

Наумов увидел на аллее, к которой они направлялись, быстро идущую женщину. Она то и дело беспокойно оглядывалась, а когда свернула на глухую тропу и увидела их, словно споткнулась.

В это время из-за густо поросшего кустарника послышался громкий голос:

— Давай бегом на берег, а я — к павильону! Она не должна далеко уйти!

Женщина бросилась к Наумову. Она была бледна и растеряна, большие черные глаза полны мольбы.

— Господин полковник, — торопливо сказала она, — за мной гонятся хулиганы. Помогите мне.

Для размышления времени не оставалось. Наумов успел лишь оценить, в какой мере она подходит к ним по внешности. Собранные в косу густые черные волосы были закручены сзади в тугой узел, чистое приятное лицо, простенькое, но со вкусом сшитое платье.

Таня опередила Наумова:

— Как ваше имя?

— Зорина Мария Игнатьевна.

— Пойдемте с нами.

— Благодарю вас.

Таня представила Наумова, назвала себя и взяла Зорину под руку.

Павел поразился решительности и смелости, с какой Таня пошла на этот рискованный шаг и втянула его в опасную игру.

Он-то понимал, что от бандитов не бегут в глухое, безлюдное место. Эта женщина от кого-то скрывается… «Кажется, я влип в неприятную историю», — мелькнула у него мысль.

Они вышли на аллею и сразу столкнулись с одним из преследователей. Павел узнал его. Это был тот самый человечек в сером клетчатом костюме, которого полковник Богнар подзывал к себе в день возложения венков к памятнику адмиралу Нахимову.

— Ба! — воскликнул шпик. — Здравия желаю-с, ваше высокоблагородие. — Маленькие глазки его хитро сощурились, усики дернулись. — И вас нижайше приветствую-с, госпожа Строганова. — Он перевел взгляд на их спутницу, готовясь о чем-то спросить.

Наумов сдержанно поздоровался и опередил шпика.

— Приехали погулять или поработать? — по-приятельски спросил он.

Шпик заулыбался.

— С тех пор как прочел в газете о вашем, Павел Алексеевич, подвиге во имя спасения нашего благотворителя и вождя, проникся я к вам глубочайшим уважением-с. — Он придвинулся поближе и доверительным тоном быстро заверещал: — Только что разгромили головку подпольной организации. Одного уложили на месте, другой, раненый, ушел в горы. Двоих взяли, а баба, пардон, женщина, как в воду канула.

Наумов едва сдержался, чтобы не взглянуть на Зорину. Дамы переглянулись и ахнули.

— Если ее видели, то далеко не уйдет, — ободряюще сказал Наумов.

— То-то и оно, что не видели. Они ее прикрыли. Эхма, важная, должно быть, птица сорвалась. Ну, я побежал-с…

Наумову было ясно, что женщина, которую ищут богнаровские ищейки, — это Зорина. И, конечно, она понимает, что и он, и Таня догадались об этом. Но… не выдали. Почему так поступил он, белогвардейский полковник, — это надо объяснить Тане и Зориной.

Он посмотрел на Зорину, та шла, чуть приподняв голову, напряженно сжав рот.

— Мария Игнатьевна, вам лучше некоторое время побыть с нами, — предложил Наумов. — Если вы пойдете в город одна, вас могут задержать по подозрению.

— Правильно, — поддержала Таня. — Мы идем в имение графа Воронцова. Пойдемте с нами.

— Я очень благодарна вам. Подумать только! Какое совпадение: за мной действительно гнались хулиганы… А может быть, я приняла их, — она кивнула в ту сторону, куда убежал шпик, — за хулиганов. Извините, что я вас напрасно побеспокоила… Дай бог вам счастья.

Наумов сделал вид, что не заметил наивности этого объяснения. Она ушла.

…Управляющий имением графа Воронцова принял полковника и его даму с изысканной любезностью, справился о времени, которым они располагают для осмотра дворца.

Они обошли вокруг Центрального и Шуваловского корпусов, построенных из местного камня — серо-зеленого диабаза, полюбовались центральной лестницей с ее тремя парами мраморных львов. Побывали в ландшафтном парке с его гротами, проточными озерами, живописными полянами.

Таня по-детски радовалась журчанию коротеньких речек между озерами, долго любовалась лебедями.

— Павел Алексеевич, а у вас после встречи с этим господинчиком испортилось настроение, — неожиданно заметила она.

— От соприкосновения с подобными людьми всегда остается неприятный осадок.

— Павел Алексеевич, — умоляюще сказала Таня, — ну, право, что значит это досадное мгновение в сравнении с таким неповторимым днем.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1
— Господин полковник, приказано передать вам для исполнения… Это о спецгрузах, — доложил офицер, подавая Наумову документ.

Павел отпустил офицера и быстро пробежал взглядом по пунктам приказа:

«…1. Генералу Улагаю объединить войска Керченского укрепленного района, дивизии генерала Шифнер-Маркевича и кубанской сводной дивизии в группу особого назначения…

…3. Генералу Вильчевскому боеприпасы и вооружение, отгруженные 1-му, 22-му армейским и сводному корпусам, направить в Керчь и Феодосию…»

Эти два пункта определяли содержание приказа.

В кабинет вошел Домосоенов.

— Антон Аркадьевич! — искренне удивился Наумов. — Вы уже на работе?

— На работе, батенька мой Павел Алексеевич. И вы уж извините, о впечатлениях от поездки в имение графа Воронцова я у вас не спрашиваю.

Генерал положил на стол папку и хлопнул по ней ладонью:

— Вот, ознакомьтесь с документацией на поступивший в наше распоряжение груз, принимайте его — и денька через два-три айда, батенька мой, на Русь.

— Из Трапезунда?

— Да, из Тра-пе-зун-да — в Росси-ию… — задумчиво протянул Домосоенов. — Лизонька моя все время читает стихи о России, всю душу извела:

Господи, я верую!
Но введи в свой рай
Дождевыми стрелами
Мой пронзенный край.
Читает о России, а сама плачет. Очень уж она переживает… Стихи-то приходят ей на память мрачные, тоскливые:

Шаманит лес-кудесник
Про черную судьбу.
Лежишь ты, мой ровесник,
В нетесаном гробу.*["252]
Тяжело, знаете ли, сознавать, что навеки расстался с родиной… Вы уж извините меня, старика, совсем расклеился.

Антон Аркадьевич, тяжело ступая, вышел из кабинета, а Наумов продолжал стоять у двери.

«Принимайте — и денька через два-три айда, батенька мой, на Русь, — стучала мысль. — Значит, операцию нужно провести как можно скорее».

Замкнув дверь, Наумов вернулся к столу и углубился в работу. Условными знаками выписал наименование и количество груза, в основном пулеметы, винтовки и боеприпасы, просмотрел приказ о составе отряда сопровождения.

Зазвонил телефон.

— Господин полковник?

— Да, слушаю вас.

— О, хцауштен, клянусь богом, совсем потерял надежду увидеть тебя, — послышался гортанный голос Дариева. — Третий день ищу — нигде нет…

— Приезжайте ко мне в управление сейчас. Алим Ашахович.

— Рад, дорогой, но не могу. Жду генерала. Лучше приезжай ты ко мне.

— Да нет, раз вы заняты, мешать не стоит. А проститься надо бы. Ведь я еду на Северный Кавказ, может, придется быть в Осетии…

— Э-э, дорогой, обязательно приезжай. За-ачем обижать хочешь, приезжай, жду!..

— Ну, хорошо, через час буду.


Вагон, в котором жил начальник Керченского укрепрайона генерал-лейтенант Улагай, стоял в тупике. К самому вагону подъехать не удалось, поэтому Наумов помог Саше взвалить на спину ящик с шотландским виски «White Horse» и направился напрямую через железнодорожные пути.

Дариев ждал Наумова, посматривая в открытое окно. Увидев его, махнул рукой и исчез, а через мгновение показался на ступеньках вагона и спрыгнул на землю.

— Алим Ашахович, дайте солдата помочь перенести маленький подарок для генерала Улагая — ящик коньяка. А это вам. Шотландское виски.

— Это же целое состояние! — воскликнул адъютант. — На такой подарок я могу ответить… — он ударил себя в грудь, — жизнью.

— Жизнь не стоит ящика этого дерьма.

— Я сейчас доложу командующему о твоем подарке…

— Ну что вы! Я думал, его еще нет. Мы посидели бы часок.

— Зачем так говоришь? Генерал — душа человек.

— Я много слышал о генерале Улагае. У нас на Восточном фронте о нем ходили легенды. Просто не верится, что он рядом…

— Вот видишь? Подожди, я быстро. Ражьма! — Дариев акробатически вскочил на подножку и исчез в вагоне.

— Пойдем! — радостно улыбаясь, крикнул вскоре с подножки Дариев. — Давай, говорит, полковника сюда. Раз, говорит, слышал обо мне на Урале — познакомимся в Крыму.

— Алим Ашахович, я ведь просто поделился с вами… Это может быть понято неправильно.

— Какие церемонии… Хцауштен, пригласил трезвый, добрый душа — не пьяный, злой голова.

— Ну, хорошо, пойдем.

Улагай, в синем шелковом бешмете, стоял у стола. Тонкий, стройный, с гордой осанкой и красивыми чертами аристократического лица, он не походил на генерала-рубаку, слава о котором гремела над казачьими степями. На столе лежала карта Кубани и предгорий Северного Кавказа. Увидев вошедших офицеров, генерал стал складывать карту так, как это делают все военные для работы в полевых условиях — вдоль полосы наступления. Ненужные части карты он подогнул вниз, а затем оставшуюся полосу сложил гармошкой по размерам своей полевой сумки.

Павлу показалось, что полоса, в центре которой был Екатеринодар, тянулась от побережья Азовского моря. «Конечно, эти плавни и равнинная местность раскинулись севернее реки Кубани. Южнее цвет карты, изображающий горы, был бы темно-коричневый. Да и начертание береговой линии…»

Улагай открыл железный ящик, стоящий на подставке у стола, и положил в него сумку с оперативными документами.

Павел обратил внимание на форму ключа. «Впрочем, перевозные ящики для хранения документов имеют типовые размеры и замки».

Повернув ключ дважды, Улагай положил его во внутренний карман мундира, висящего на стуле.

— Ну-с, давайте знакомиться, — сказал Улагай глубоким и гулким голосом. — Подстремянную выпьем для знакомства, стремянную — на прощание. Наливай, Алим.

Теперь это был генерал-рубака. Павел невольно вспомнил слова Сократа: «Заговори, чтобы я тебя увидел».

Дариев наполнил стаканы вином, поставил на стол у окна фрукты. Улагай взял стакан в обхват, как берут бутылку, чтобы пить из горлышка, и долго смотрел в него. Казалось, он забыл о присутствующих.

— Я счастлив выпить за здоровье атамана Кубанской рады! — поднял стакан Наумов.

Генерал метнул острый взгляд на гостя.

— Рады?.. Рада расколота, как полено, на три части… — Голос его постепенно наливался гневом. — Эти части не срастишь вместе, они вместе могут только сгореть. В таких условиях объединить казачество способны захватывающие дух победы. Но они возможны, если в бой идут единомышленники, а не сообщники. Здесь наша слабость.

Он залпом выпил стакан вина и, показав жестом, чтобы адъютант налил еще, продолжал:

— Избрав меня кубанским атаманом, они пытались отстранить от командования войсками, предназначенными для освобождения Кубани… Можно, конечно, можно поднять казачьи курени на всеобщее восстание против Советов, но для этого нужно иметь ошеломляющую внезапность удара, предельную стремительность наступления и четкое взаимодействие, особенно с армией генерала Фостикова. Кто этого может достигнуть? Генерал Шифнер-Маркевич? Нет, это ему не дано.

Улагай снова выпил и стукнул стаканом о стол.

— Налей, Алим!.. Я принял предложение главкома и отрекся от атаманской булавы. Я возглавляю войска группы особого назначения и поведу их на исконные казачьи земли. Но я не возьму с собой ни одного члена рады, ни одного члена Кубанского правительства, а Шифнер-Маркевича поставлю под свое начало. Я сам для себя буду единомышленником. Я подниму сполох казачьих куреней!.. Выпьем за победу!

«Все успехи в борьбе с Советской властью Улагай связывает с чисто военными факторами, — невольно отметил про себя Наумов. — Даже восстание казаков у него зависит не от политических и экономических причин, а от его военных побед. Врангель куда умнее. В основу подготовки операции он кладет экономический фактор — земельную реформу, политический — договор с казачьими атаманами, давление английской дипломатии и военный — казачьи дивизии, идущие освобождать исконно казачьи земли».

Павел сказал, что счастлив познакомиться с прославленным военачальником и сделает все от него зависящее, чтобы выполнить поставленную перед ним задачу наилучшим образом.

— Дело в том, — объяснил Павел, не ожидая вопроса, — что мне приказано сопровождать вооружение и боеприпасы для армии генерала Фостикова. Без этого она не тронется с места.

— Налей, Алим! Если действия «Армии возрождения России» — слишком громкое название для сводного отряда, численность которого менее дивизии, — зависят от доставки оружия и боеприпасов, то выпьем за успешное выполнение этого задания…

2
Они сидели в комнате с занавешенными окнами: Лобастов, Шахов и Наумов.

— Будем исходить из того, — начал разговор Лобастов, — что ваша, Иван Иванович, — он повернулся к Шахову, — боевая группа действует, как бы это сказать… на направлении главного удара. Все остальные, взаимодействуя с вами, обеспечивают выполнение операции по взрыву эшелонов. — И, чтобы упредить возможное возражение Наумова, добавил — Этот взрыв сорвет наступление врангелевцев в Северной Таврии. Таким образом, выиграно время для того, чтобы подвести новые силы из глубины страны. Чем быстрее мы создадим превосходство в силах и средствах, тем скорее разгромим «черного барона». Это главное.

Лобастов помолчал.

— А теперь, Павел Алексеевич, давайте обсудим ваш план.

— Прежде всего, — сказал Павел, доставая из кармана гимнастерки чистый лист бумаги и карандаш, — эшелоны с боеприпасами, предназначенные первому, второму армейским и сводному корпусам, перенацелены в распоряжение генерала Улагая в Керчь и Феодосию. В этих портах будет производиться погрузка войск группы особого назначения…

Павел рассказал содержание последнего приказа и предложил:

— Раз уж операция по взрыву эшелона подготовлена и моя в основном тоже — давайте совместим их. Вернее, под прикрытием взрыва эшелонов я поработаю по своему плану. Одно другому не помешает.

На листе бумаги Павел начертил схему железнодорожных путей, расположение эшелонов, контуры станционных построек. Затем обозначил место штабного вагона и изложил свои соображения.

— Главное, когда я буду действовать в вагоне, взрывы не должны прекращаться. Значит, заряды надо заложить в нескольких местах с интервалами во времени.

Обсуждали долго, всесторонне. Лобастов считал, что рисковать в сложившейся обстановке нельзя.

— Может случиться, что разработанный вами план по каким-то причинам осуществить не удастся, тогда и ваша поездка на Кубань провалится. Давайте целиться в полковника Трахомова. Захват каравана с оружием, а заодно и Трахомова означает, во-первых, как вы сказали, вывод из игры армии Фостикова, во-вторых, Трахомов раскроет нашему командованию план операции.

— Ну а если Трахомов где-то в стычке будет убит, — сказал Павел, — или при захвате застрелится, или будет молчать… тогда плана кубанской операции мы не получим.

— Представить это нетрудно, как и то, что вы просто можете погибнуть при взрыве этих эшелонов.

Павел Алексеевич твердо стоял на своем:

— Врангель в Крыму и даже в Северной Таврии не так опасен, как его появление на Дону, Кубани и Северном Кавказе. Кто знает, сколько потребуется тогда времени и сил, чтобы разгромить его… Не возражаю, что в основе моего плана лежит риск, но на него надо идти. План кубанской операции должен быть взят любой ценой.

Гавриил Максимович долго приглаживал пятерней свои непокорные волосы.

— Хватит у тебя людей, Иван Иванович, рассредоточить заряды по эшелонам?

Шахов утвердительно кивнул головой.

После взрыва на Угольной пристани его группа окрепла и разрослась. Связавшись с надежными людьми из других частей гарнизона, они устроили потайной склад взрывчатки, бикфордова шнура, запаслись оружием, боеприпасами. Теперь это была боевая подпольная организация.

— Все-таки риск для вас, Павел Алексеевич, очень велик, — продолжал Лобастов. — Ведь туда после первого же взрыва может нагрянуть целая свора богнаровских ищеек!.. Ладно, группа Муртазова будет подстраховывать и прикрывать тебя. — Лобастов встал, подчеркивая этим ответственность момента.

Он поставил на стол перед собой маленький чемоданчик.

— Здесь ключи от вагона, связка типовых ключей к железнодорожному ящику для хранения документов и на всякий случай — несколько отмычек. Все это изготовлено товарищами из железнодорожных мастерских. Как видишь, мы не сидели сложа руки… Ну а теперь задача товарищу Шахову. — Лобастов пододвинул к себе схему железнодорожной станции. Шахов привстал, чтобы лучше видеть, и, слушая, повторял:

— Внимаю. Тэк-тэк, внимаю… Все понял и должон сказать, мозговато придумано. Главное, люди занимаются каждый своим делом по рабочему наряду, а потому никакого подозрения… Эт мы сделаем, любо-дорого будет…

— Все понятно? — спросил Лобастов.

— Так точно, все понятно, — по-военному ответил Шахов. — Я пошел. Надо ведь в обход патрулей, это дальше.

— Ты, Иван, поел бы, а то совсем отощал, — предложил Лобастов.

— Тощая лошадь меньше устает, я на ходу пожую. — Он кивнул на стол.

Павел Алексеевич быстро завернул в газету колбасу, рыбу и хлеб.

Уточнив еще раз детали плана, Лобастов вдруг спросил Павла о Тане. Смутившись, Павел рассказал о своих отношениях с ней, упомянув и случай в Алупке, позволивший ему по-новому понять и оценить Таню.

— Ну, в делах любви третий голос всегда звучит фальшиво. Единственно могу сказать: врача Строганова на Кубани знают как крупного специалиста и человека честного. Были случаи, когда в девятнадцатом мы пользовались его услугами. Он догадывался, что к чему, но молчал… Судя по вашим словам, его дочь — вся в отца… Впрочем, вам, Павел Алексеевич, виднее…

— Вот именно, вся в отца!.. Вы знаете, Гавриил Максимович, мы ведь вместе едем на Северный Кавказ…

— Кстати, об этой поездке… Получены указания Артамонова. Борис Владимирович передал, что план операции по захвату каравана с оружием и боеприпасами будут разрабатывать грузинские товарищи. Они знают подходы и перевалы, а главное, непосредственно заинтересованы в том, чтобы получить все в целости и сохранности.

— Передается грузинским партизанам? — догадался Наумов.

— Да. Они уже давно запрашивали товарища Орджоникидзе — он сейчас в Баку, — чтобы Кавказский фронт выделил им возможно большее количество оружия и боеприпасов. А тут было получено наше донесение.

— Лучше не придумаешь. Хорошо, а как я свяжусь с грузинскими товарищами? — спросил Наумов.

— Зайдете в духан на набережной возле магазина Ачмиазова. Духанщик Гурам Шония — связной подпольного центра Абхазии. Пароль: «Что вы можете предложить не столь жирное и не столь острое?» Отзыв: «Таких блюд в Абхазии не бывает».

— Кто меня ознакомит с планом операции?

— К прибытию вашего парохода в Сухум все будет готово. В духане вы встретитесь с представителем подпольного центра. Сообщите ему маршрут и состав отряда. Исходя из этого, уточните план.

— Понятно, Гавриил Максимович. Только передайте в Ростов, что мне появляться в штабе генерала Фостикова нельзя. Полковник Чапега и его окружение знают меня в лицо.

— Почему вы думаете, что Чапега — в штабе «Армии возрождения»?

— Отряд у него крупный и действует в том же Баталпашинском отделе. Постарается пробиться к руководству.

— Ладно, о вашей просьбе я доложу…

Гавриил Максимович поднялся:

— Имейте в виду, что с завтрашнего дня каждый ваш шаг будет прикрывать боевая группа. Дайте я вас обниму, Павел Алексеевич, — и добрый вам путь.

3
Полковник Богнар нервничал. И причиной тому был неприятный документ, который он внимательно перечитывал: «…в штабе Кавказского фронта получены сведения о численности, боевом составе, вооружении и обеспеченности боеприпасами отряда особого назначения полковника Назарова, а также предположение о вероятном направлении его действий».

Взглянул на подпись — «начальник управления заграничной разведки полковник Гаевский».

Его передернуло. Ференц Карлович представил себе, как обрадовался полковник Гаевский, получив от своего агента, работающего в штабе Кавказского фронта, донесения о том, что где-то под носом у его, Богнара, контрразведки действует крупный большевистский агент. «Доложил он об этом главкому или нет? — подумал Богнар и тут же переключился на другое: — Кто он, этот агент?»

Богнар стал перебирать весь аппарат людей, допущенных к разработке операции. Всех он хорошо знал, никто не вызывал подозрений.

«Если секретные сведения текут из ставки давно, — думал он, — а мы узнали об этом только сейчас, то агента надо искать среди тех, кто прибыл в первом потоке. Но если это первый случай — то он среди вновь прибывших».

Богнар взял трубку телефона.

— Полковника Гаевского, — резко сказал он.

Голос Богнара на телефонной станции знали и соединяли его с абонентами вне очереди.

— Господин полковник…

Богнар обращался к шефу зарубежной разведки лишь официально. А если обстоятельства вынуждали к разговору, то, в нарушение установленного порядка, они делали это только по телефону, правда, кратко, полунамеками. Так Богнар поступил и теперь.

— Я ознакомился, — сказал он, имея в виду присланный документ. — Если там ваш человек давно и ничего подобного не было, то здесь — недавно?.. Это облегчит и ускорит…

Трубка молчала. Потом послышался вялый вздох, какие-то нечленораздельные звуки, и наконец сонливый голос спокойно произнес:

— Там давно.

Богнар положил трубку, забыв поблагодарить. Теперь он знал, что агент Гаевского работает в штабе Кавказского фронта красных давно, а секретные сведения из ставки поступили туда впервые. Значит, большевистского агента надо искать среди офицеров, прибывших в штаб в последнее время.

Он снова внимательно прочел документ, изучая характер данных, которые были переданы в Ростов.

И вдруг у него возникла догадка. Ведь переданы не оперативные документы, а сведения о вооружении, боеприпасах и, исходя из этого, о численности и боевом составе. Если знаешь, что в отряде три орудия, то нетрудно сообразить, что это одна батарея, и так далее. Этим занимался полковник Наумов. «Неужели все-таки он?..» И чем всестороннее анализировал Богнар все, что знал о полковнике Наумове, тем больше возникало подозрений и крепло решение начать проверку с него.

Он позвонил генералу Домосоенову:

— Антон Аркадьевич, мне необходимо побеседовать с полковником Наумовым. Не могли бы вы распорядиться, чтобы он зашел ко мне в отдел?.. Благодарю вас.

Богнар мысленно представил полковника Наумова в парадном мундире, при золоте и орденах… Умен, образован… «Возможно ли, что он — агент?.. Где только они берут грамотных людей?»

Он решил вести разговор с Наумовым на острой грани беседы и допроса. Такая неопределенность всегда взвинчивает нервы человека, сбивает его, рождает неуверенность.

Богнар почти машинально откликнулся на телефон: поднял трубку, назвал себя, и сразу взгляд его стал сосредоточенным, поза изменилась. Со стороны могло показаться, будто он сжался, как тигр перед прыжком.

— Здравствуйте, дорогой Ференц Карлович, — приветствовал Наумов. — Как только Антон Аркадьевич сказал, что вы хотите меня видеть, я сразу сообщил об этом полковнику Раушу.

— Вот как?.. — вырвалось у Богнара. — Что же вы сделали еще?

— Договорился с ним посидеть перед посадкой на пароход в павильоне «Поплавок» в том же составе, что и в ресторане «Кист».

— Я просил генерала Домосоенова, чтобы он направил вас ко мне, — ответил Богнар категорическим тоном.

— …Если вы не возражаете, — продолжал Павел, не обращая внимания на недовольный тон шефа контрразведки, — мы заедем к вам вдвоем. Кстати, есть новости от генерала Перси по интересовавшему его делу. Откровенно говоря, он обеспокоен молчанием некоторых господ офицеров и готов пойти на дополнительные расходы… Я полагаю, что вы приглашаете меня именно по этому вопросу?

Спокойствие и уверенность, звучавшие в голосе Наумова, и упрек в словах вдруг изменили настроение Богнара. Ему уже не очень хотелось немедленно встретиться с ним. И вообще все, что он думал о Наумове, показалось теперь не столь уж убедительным. Но Ференц Богнар прекрасно знал, что это чувство у него возникает всякий раз, когда у преследуемого оказывается более могущественный, чем он, покровитель.

Он отлично помнит историю с газетой «Юг России». Министр внутренних дел господин Терский, узнав, что в этой газете без его разрешения опубликована информация оприбытии в Крым главы миссии Франции генерала Манжена, закрыл газету. Редактор газеты посетил французскую миссию, а на следующий день был любезно принят самим генералом Врангелем…

С тех пор дела газеты укрепились, а положение министра пошатнулось.

«Нет, с Наумовым спешить не следует, — решил Богнар. — Если у него действительно крепкие связи с Клодом Раушем и генералом Перси, то арест по подозрению, без улик ни к чему не приведет. Больше того, Врангель не станет из-за меня ссориться с английской миссией… В конце концов, вплоть до последнего гудка парохода я еще успею принять любые меры».

— Пожалуй, я соглашусь с вами, господин Наумов. Завтра ждите меня в павильоне «Поплавок».

Богнар положил трубку и долго еще сидел, не меняя позы и забыв о времени. Глухое предчувствие беды росло и не давало спокойствия. Ему показалось, что допущена грубая ошибка. «То, что делается в самый последний момент, ненадежно и уже непоправимо, — подумал он. — Надо было настоять на встрече немедленно. А в случае отказа — арестовать. Да-да, сразу же арестовать…»

У него вдруг прорвался инстинкт хищника: почуяв жертву, бросайся, хватай, терзай. Оставаться в бездействии Богнар уже не мог. Он вызвал дежурного офицера и приказал:

— Поднять по тревоге оперативную группу! Капитана Шорина немедленно ко мне!

Но пока выполнялся приказ, слепой инстинкт постепенно вытеснился здравым смыслом опытного контрразведчика. «Если полковник Наумов — красный агент, — думал Богнар, — то с его арестом оборвется след, по которому можно выйти на гнездовье большевистского подполья. Пусть едет. В Грузии он наверняка попытается по своему каналу передать в Ростов информацию о поездке в „Армию возрождения России“ и сведения о караване с оружием. Вот тогда и надо брать его. „Сухумский канал…“ Да-да, именно он выведет нас на севастопольское подполье».

В кабинет вошел руководитель оперативной группы капитан Шорин — пожилой офицер с оплывшим лицом и медлительными движениями.

— Приветствую вас, господин полковник, — спокойно сказал он, едва подняв руку.

— Завтра с Графской пристани уходит в Сухум английский пароход. Вам вместе с Журиковым надлежит сесть на него и совершить поездку в Грузию. На нем будут полковник Наумов и врач Строганова. Это объекты вашего внимания. Особенно будьте внимательны в Сухуме. Не исключено, что Наумов попытается выйти на связь с большевистской агентурой или с советским представительством в Грузии. Ваша задача установить канал агентурной связи, затем без шума, чтобы не спугнуть «птиц из насиженных гнезд», арестовать Наумова. Для этого по прибытии в порт сразу же свяжитесь с сухумской полицией. Я туда телеграфирую дополнительно.

— Поездка в Грузию — это прекрасно! — воскликнул Шорин. — Но вы забыли, что у меня…

— Я ничего не забыл, капитан, — перебил его Богнар и, открыв сейф, отделил от пачки часть купюр и бросил на стол. — Вы лучше скажите: кто у вас наблюдал за полковником Наумовым?

— Рыжий. Так это же всего три дня, когда полковник прибыл к нам.

— Важно, что он знает его в лицо. Задача: во что бы то ни стало найти Наумова и не спускать с него глаз уже сегодня.

— Вы меня обижаете, господин полковник. Считайте, что Наумов у вас в кармане.

4
Искрящаяся рослая трава и зоревая свежесть сняли усталость. Открывшийся взору водный простор бухты взбодрил настроение Врангеля. И теперь вечерний доклад о монархическом заговоре не казался таким зловещим. Что, в сущности, произошло? Группа молодых офицеров флота, не понимая политической программы и земельного закона, пыталась арестовать его, Врангеля, и генерала Шатилова. На царский престол просить великого князя Николая Николаевича, а во главе правительства поставить его пасынка герцога Сергея Георгиевича Лейхтенбергского…

«Ординарец генерала Слащова, политический сосунок, — глава правительства!.. Классического содержания болваны! — Врангель пнул попавший под ногу камень. — Двенадцать молокососов в мичманской форме. Надо отправить их куда-нибудь за границу. Они еще пригодятся. Кто за царя, тот против Советов… А Пунтус-Логвинского непременно расстрелять. Организатор заговора — убежденный враг. Надо немедленно распорядиться».

Он пошел к даче. На веранде, обращенной в сторону залива, его ждали войсковой атаман Всевеликого войска Донского генерал-лейтенант Богаевский и совсем еще молодой полковник.

Увидев главнокомандующего, атаман вытянулся, но его дебелая фигура не позволила продемонстрировать усердие. Строевой стойки не получилось. По лицу Врангеля скользнула скупая, снисходительная улыбка.

— Доброе утро, Африкан Петрович. — Главком подал руку, давая этим понять, что настроен вести разговор в неофициальной атмосфере.

— Здравия желаю, господин главнокомандующий, — ответствовал атаман, чуть склонившись и усердно пожимая руку главкома. — Разрешите представить вам полковника Назарова?

Атаман сделал шаг в сторону, открывая стоящего за ним офицера.

Под тяжелым изучающим взглядом Врангеля полковник выпрямился, развернул высокие угловатые плечи, приподнял подбородок, вытянул руки по швам.

— Я докладывал вам, господин главнокомандующий, о недавней поездке полковника Назарова на Дон с разведывательной целью, — продолжал Богаевский. — Ныне он, во исполнение распоряжения начальника штаба и моего приказа, завершает формирование отряда особого назначения для десантной операции на ковыльной нашей Донщине.

— Откуда вы родом, полковник? — неожиданно спросил Врангель, усаживаясь в глубокое плетеное кресло. — Прошу, господа. — Он жестом указал на стоящие стулья.

— Станицы Ново-Николаевской, что у Кривой косы на северном берегу Таганрогского залива.

— Родные там?

— Никак нет, господин главнокомандующий. Перед германской войной восемьдесят семей станицы переселились в Уссурийский край. Там со всего Дона поселенцы. Во время великой смуты я вернулся на Дон, а батько с двумя моими сестрами уехали в Харбин.

— Чем занимались на Дальнем Востоке?

— Работал народным учителем в нашем поселении, затем — школа юнкеров и вот уже третий год на фронте.

— Полковник Назаров, господин главнокомандующий, — вставил Богаевский, — предан вашим идеям, и поэтому ему оказана честь быть избранным членом Донского войскового круга.

«Что понимает этот смелый юноша в государственных делах? — подумал Врангель. — Юнкерская школа, десяток подвигов с закрытыми глазами — и уже полковник. Надо строжайше запретить присваивать звания за подвиги. Только ордена и божье благословение».

— Что вы можете сказать о настроении донского казачества? — спросил Врангель.

— Господин главнокомандующий, — вдохновенно доложил Назаров, — донцы убедились, что Советская власть разрушает веру православную и вольное казачье товарищество, сеет хаос в правлении и хозяйствовании, отнимает по разверстке хлеб и мясо. Жилы на шеях казаков вздулись от бессильного гнева, руки тянутся к клинкам.

Врангель удовлетворенно кивнул и не спеша стал излагать свой замысел:

— Конкретно боевую задачу поставит вам генерал Шатилов. Я лишь скажу: не увлекайтесь гражданским администрированием. Сразу разверните мобилизационные мероприятия и формирование новых частей и соединений. Создайте опорную базу в Таганроге. Через этот порт мы сможем питать вас оружием и боеприпасами. В дальнейшем необходимо поднять все казачество, овладеть главными экономическими центрами и организовать на рубеже реки Дон прочную оборону с задачей не допустить прорыва войск противника из центральных районов России на Кубань.

В голосе главнокомандующего появились металлические нотки. Он встал и, откинув полу черкески, зашагал по веранде.

— Африкан Петрович, вам надлежит ускорить подготовку отряда полковника Назарова с таким расчетом, чтобы посадить его на морской транспорт восьмого июля, а на рассвете следующего дня высадить его в районе Кривой косы.

— Господин главнокомандующий, — взмолился атаман, — отряд еще не закончил формирование. Сейчас у Назарова всего полторы тысячи штыков и сабель. Да и заявки на транспортные средства не поданы…

— Относительно транспорта и его конвоирования генерал Шатилов уже распорядился. Состояние отряда мне известно. Освобождение Дона мыслится путем восстания казачества и мятежей внутренних сил в Ростове, Новочеркасске и других городах. Поэтому не имеет существенного значения численность отряда. Пороховая бочка может взорваться в равной мере и от спички, и от факела.

— Сама истина, господин главнокомандующий, — согласился Богаевский. — Дон — это пороховая бочка, да только порох в ней сыроват. А чтобы быстрее подсушить, пламя-то надоть пожарче. — Атаман снял фуражку, вытер платком раскрасневшееся, как спелый кавун, лицо и умоляюще уставился на главкома: — Нам бы тыщонок пять штыков и сабель, этак сотенку пулеметов да пяток батарей…

— В предложенном вами плане, помнится, численность отряда определена в две тысячи личного состава, а не пять. Впрочем, дело не в этом, в сложившейся обстановке главное — ошеломляющая воображение внезапность, — резко ответил Врангель и кивнул в сторону столика. — Прошу, господа, на раут.

На низком столике возле окна стоял бочонок, опоясанный серебряными обручами, а в нем обложенные льдом несколько бутылок сухого вина из массандровских подвалов графа Воронцова. Рядом — французский коньяк «наполеон», фрукты и холодная закуска.

— Благодарствуем, господин главнокомандующий, — обрадовался атаман, — премного благодарствуем. Стремя — опора всадника, стременная — дух казака, — сказал Богаевский и лихо крутнул вверх поочередно кончики усов.

Врангель налил коньяка, поднял бокал и, глядя вдаль, задумчиво сказал:

— Благословляю вас, полковник, на подвиг ратный и славу бессмертную. Помните: широкий маневр и тесное взаимодействие, предельная стремительность и яростный натиск — вот что приносит победу.

Полковник Назаров стоял с таким напряжением, что мышцы ног заныли, будто их кто-то сильно сдавил. Он до боли стиснул зубы, чтобы радость, которая клокотала в груди, не прорвалась. Чувство бурной радости всегда вызывало у него взрыв неудержимого смеха. Он так и не разжал рта, чтобы поблагодарить главнокомандующего за тост. И только когда сквозь зубы нацедил глоток коньяка и проглотил его, обрел способность говорить:

— Благодарю вас, господин главнокомандующий, за предоставленную мне честь возглавить восстание казачества на Дону и воздвигнуть донской бастион Северо-Кавказской республики.

Врангель, казалось, не обратил внимания на душевный порыв Назарова. Он снова налил коньяка и поднял бокал.

— Помните, полковник, Советы в казачьих областях — это наспех сложенный стог сена. В подобных случаях, как известно, стог самовоспламеняется и сгорает. Процесс самовозгорания ускоряется в ветреную погоду. Ваша рейдовая операция и явится тем ветром, который внесет в донской «стог» пламень восстания. — Врангель протянул бокал к полковнику — раздался звон хрусталя. — Вам оказано великое доверие. Доброго вам пути, и не дай вам бог судьбы Арея.*["253]

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1
— Антон Аркадьевич!..

— А? — очнулся генерал от глубокой задумчивости. — Это вы, Павел Алексеевич?

— Антон Аркадьевич, разрешите откланяться. Мне нужно еще уладить кое-какие личные дела.

— Да-да. Вас теперь с Крымом ничто не связывает. А пока вы будете на Северном Кавказе, то все, чем мы здесь живем, может кануть в глубины истории… Давайте-ка прощаться, батенька мой Павел Алексеевич. — Генерал обнял Наумова: — Ну, идите… идите, говорю.

— Я бы хотел просить вас, Антон Аркадьевич, поручить своему адъютанту доставить вещи Татьяны Константиновны на пароход. Мне, к сожалению, не представится возможным сделать это.

— Я сам провожу Танечку на пароход… Идите, Павел Алексеевич, идите.


Наумов вышел из управления и не спеша, будто кого-то ждет, осмотрелся вокруг. Среди торопливо идущих людей, обремененных своими заботами, он обратил внимание на праздно стоящего около афишной тумбы рыжего здоровяка в коричневой толстовке. Напротив него, на другой стороне улицы, стоял светлый фаэтон с поднятым тентом.

Озабоченно глянув на часы, Наумов перешел через дорогу и, вскочив в свою пролетку, приказал ехать домой. Надо было взять все необходимое для операции и отправить Сашу на пароход.

Через два квартала Наумов оглянулся: вслед за ним ехал светлый фаэтон. «Неужели за мной следят? Надо проверить», — решил он и остановил пролетку.

Фаэтон проехал мимо. В глубине его под тентом Наумов заметил того же человека в коричневой толстовке.

— Быстро домой, — приказал он ездовому.

Саша уже собрался и сидел, что называется, на чемоданах. Павел Алексеевич оценивающе осмотрел помещения и одобрительно кивнул.

— Молодец, Саша, будто мы здесь и не жили. А теперь забирай мою пролетку и немедленно езжай на пароход. Вот твои документы. Чтобы ни случилось, на берег не сходи. Лучше всего запрись в каюте и никого не пускай. Не велено, дескать, полковником.

— Хорошо, Павел Алексеевич.

— Ну, шагай!

На всякий случай выждав некоторое время, Павел вышел на улицу. Так и есть! В конце квартала под деревом стоял тот же фаэтон. «Однако крепко они взялись за меня». Наумов подошел к извозчику.

— Не заняты? — спросил он и заглянул под тент.

Там сидел человек в коричневой толстовке с накладными карманами. Белая соломенная шляпа натянута на глаза, а голова опущена так, что поля шляпы закрывали все лицо.

— Не могу, ваше высокоблагородие, — ответил старик. — Господин хороший заплатили мне и сказали: катай, пока не высплюсь. А какой мне резон гонять коня, коли господин спит… Да и ему спокойнее…

Наумов крикнул проезжавшего мимо извозчика и, вскочив в пролетку, назвал адрес управления. Не доезжая квартала, приказал повернуть за угол, рассчитался и вышел. Из-за угла снова показался светлый фаэтон.

Наумов понимал, что если у Богнара возникло подозрение, то вряд ли он ограничился слежкой за ним. Наверняка его агенты дежурят на Графской пристани. И, конечно же, после взрыва на железнодорожной станции о посадке на пароход и думать нечего.

«Надо обязательно встретиться с Раушем и только потом избавиться от хвоста», — решил Павел.

Из кабинета он позвонил Раушу и предложил немедленно встретиться возле гостиницы «Кист».

— О-о! — обрадовался англичанин. — Когда один человек предвосхищает желание другого — это значит, что они хорошие партнеры. Я жду вас, Павел. Алексеевич.

И он действительно ждал Наумова у входа, когда тот подъехал к гостинице.

— Я хотел вам напомнить, господин Рауш, мою просьбу о протекции у капитана вашего пароходства, — сказал Павел, пожимая ему руку. — Возможно, у меня возникнет необходимость воспользоваться его услугами. Поверьте, я не стану этим злоупотреблять.

— Вы могли бы об этом и не напоминать. Капитан уже знает, что полковник Наумов мой добрый друг. Вам отведена лучшая каюта. Кстати, я уполномочил его поговорить с вами… Вы ведь сопровождаете крупную партию оружия?..

Павел понимающе улыбнулся:

— Ну, за этим дело не станет. Я говорю о другом. Понимаете, тут появилось одно осложнение…

Разговаривая, они вошли в гостиницу.

2
Вдоль железнодорожного состава идут два солдата, несут на палке ведро, наполненное до краев кашей.

— Эй, вы, лапотники, погодь! — окликает их часовой.

Григорий Грунин оглянулся. Верзила-казачина с винтовкой на ремне широким, размашистым шагом сокращает расстояние между ними.

— Що-й це такэ? — он заглянул в ведро. — Добрэ, братове, без пробы кормить не позволено. — Казак достал из-за голенища ложку.

Грунин и Реков переглянулись.

— Сгинь в преисподнюю! — цыкнул на казака Грунин. — Сгинь, говорю. За свой солдатский харч горло перегрызем.

Верзила от неожиданности опешил.

— Бачь, який дюже храбрый, — протянул он удивленно и решил, видимо, что каша не стоит того, чтобы из-за нее связываться.

Грунин и Реков обогнули состав, огляделись. Убедившись, что никого вокруг нет, нырнули под вагон. Они осторожно подняли деревянный круг, на котором лежал тонкий слой каши, быстро извлекли из ведра циллиндрической формы цинковую упаковку со взрывчаткой и прикрепили ее к днищу вагона самодельными скобами. Кашу вывалили в ведро и пошли обратно.

Увидев их, казачина удивился:

— Эй, лапотники, штой-то вы быстро управились.

— Понимаешь, какое дело, — объяснил Грунин. — Несем харч в подразделение, а навстречу — дежурные. Идут, значит, на кухню, ну, отдали мы ведро с харчем, а на подзамен взяли ихнее. Рассказали мы о тебе, засмеялись солдатики и говорят: «На, Гриша, угости того доброго казака за наш счет кашей».

Грунин открыл крышку ведра, и лицо казака расплылось в улыбке.

— Только нам ждать некогда. Возьми с ведром, а через час я забегу за ним. Ты ведь только что заступил?

— Добре, сынку, добре. Через час приходь, управлюсь.

Вернувшись в роту, Грунин доложил Шахову о выполнении задания. К этому времени заряды были установлены и в других местах. Иван Иванович приказал снять прикрытие и всем боевым группам быть в готовности по сигналу отойти в безопасное место.

…Возле штабного вагона мерно прохаживался часовой. Увидев полковника с чемоданчиком, он четко выполнил ружейный прием «к ноге» и поворотом головы приветствовал его.

— Что, браток, его превосходительство генерал-лейтенант Улагай вернулся? — спросил полковник. Глянул на часы: «Сейчас должен произойти взрыв в хвосте эшелона».

— Никак нет, господин полковник.

— Надеюсь, майор Дариев у себя?

— Так что и его нет, ваше высокоблагородие.

— Кому же я передам подарок, присланный генералом Домосоеновым вашему командующему? — решал вслух полковник и вдруг, осененный мыслью, воскликнул: — Вызывай начальника караула! Передам ему…

Взрыв страшной силы потряс воздух, глухим гулом отдался в земле. Воздушная волна сдавила тело, голову. Вагоны дернулись, ударились в барьерную насыпь, со звоном посыпались стекла, заскрежетали прицепы, буфера.

Часовой бросился наземь и накрыл голову прикладом винтовки. Преодолевая упругую волну воздуха, Наумов нырнул под вагон, вскочил с противоположной стороны на подножку и, открыв ключом дверь, вошел в тамбур. Подошел к входной двери, нажал ручку. Закрыто. Быстро вставил в скважину треугольный ключ, повернул. Дверь подалась. Замкнув за собой и эту дверь, Павел прошел в салон.

Занавески прикрывали окна до половины. Ящик-сейф по-прежнему стоял на подставке возле стола. Открыв чемоданчик, Наумов достал из-под полотенца связку ключей. Первый даже не вошел в замок — слишком толстая бородка. Второй — не поворачивается. Третий тоже… Снаружи послышались громкие крики команд. Павел зажал в руке испробованные ключи и, нагнувшись, припал к окну.

Новый взрыв, вслед за ним неистовый треск, грохот… Наумов уперся в приклепанный к полу стол и, сохраняя равновесие, старался примерить очередной ключ.

«Осталось пять, пять шансов из десяти. А что, если ни один не подойдет?..»

Возле вагона послышался надрывный крик.

— Ты што, туды-т твою растуды, лежишь? Смотри в оба, не то запорю! — прорывался через оконную раму зловещий бас.

Прежде чем взять шестой ключ, Павел попробовал поднять ящик. Он уже искал выход на тот случай, если открыть его не удастся. Вот и шестой ключ не подошел. «Если не подойдут и остальные, сорву петли ящика выстрелами из нагана. Только надо встать на стол, чтобы рикошетом не поранить ноги… Нет, тогда будут знать, что план стал известен красным, а часовой скажет, кто был».

Снаружи все слилось в сплошной гул: грохот, треск, крики людей. Черный клочковатый дым окутал эшелоны, станцию. Вспыхнули огромные языки пламени.

Седьмой ключ легко вошел в отверстие замка. Павел стал мягко поворачивать его, замок щелкнул раз, другой… Мощный недалекий взрыв снова потряс вагон. Павла бросило на стол, он сильно ударился, но боли не ощутил. Быстро поднялся и, без труда открыв ящик, облегченно вздохнул. Карта Улагая с нанесенной оперативной обстановкой была на месте.

Вытаскивая содержимое сумки, Павел выронил какой-то лист, и его отнесло в дальний угол. Придерживаясь за стенку вагона и стараясь, чтобы кто-нибудь случайно не увидел его в окно, он добрался до угла, когда вагон тряхнуло с такой силой, что Павел едва удержался на ногах. Перед самым его лицом вдруг пролетел чемодан, сорвавшийся с боковой полки, и беззвучно упал к ногам. Резко наклонившись, Павел увидел лист бумаги, поднял и развернул его. Это был боевой приказ.

Стараясь сосредоточиться, прочел:

«Командирам первого, второго конного корпусов, генералам Улагаю, Барбовичу и комфлота адмиралу Саблину.

С Дона, Кубани и Терека прибывают казаки с просьбой о помощи против красного ига, в ряде станиц восстания.

Я решил: прикрываясь течением Днепра, разбить Александровскую, Пологскую и Б. Токмакскую группы красных и, освободив часть сил, перебросить их для поддержки восставших казаков…»

Гул за окном стих, будто уши заткнуло ватой. Павел торопливо дочитывал:

«…3. Генералу Улагаю, объединив командование войсками Керченского укрепрайона, отряда генерала Шифнер-Маркевича и Кубанской конной дивизии, сосредоточиться в Бердянске и остаться в моем распоряжении, ожидая особых указаний.

…5. Адмиралу Саблину, обеспечивая фланги армии, подготовить суда для переброски войск генерала Улагая в пункт и срок согласно моим указаниям.

6. Штабглав переходит в Джанкой.

Врангель»
Он еще раз перечел короткий, но четкий приказ. Затем развернул оперативную карту. На ней схематично показана кубанская операция. Состав главных сил группы особого назначения выглядел более внушительным, чем тот, который был определен в приказе. В него входили: сводная Кубанская дивизия генерала Казановича, 1-я Кубанская конная дивизия генерала Бабиева, 2-я Кубанская конная дивизия генерала Шифнер-Маркевича и кадры 4-й Кубанской дивизии полковника Буряка (около пятисот офицеров). Эта мобильная группировка должна была высадиться в районе Приморско-Ахтарска и развивать наступление в общем направлении Тимашевская Екатеринодар. Определено было и второстепенное направление — в районе Сукко, между Новороссийском и Анапой, высаживался отряд полковника Черепова. Он должен объединить банды, действующие в прибрежных горах, и наступать на Крымскую, а в дальнейшем — на Екатеринодар. Действия «Армии возрождения России» указаны не были, но в легенде говорилось, что задача генералу Фостикову будет поставлена представителем ставки главкома в зависимости от наличия реальных сил и боеспособности. Одна узкая пунктирная стрела из района Баталпашинска пролегла через Майкоп на Екатеринодар.

«Вот, оказывается, с какой ответственной задачей едет полковник Трахомов!» От возбуждения Павел машинально расстегнул ворот мундира, глянул в окно. Со стороны вокзала поднимался огромный столб дыма. Видно, пожар охватил и прилегающие складские помещения. Из-за кирпичной водокачки выглядывали какие-то люди. Павлу показалось, что они наблюдают за его вагоном. Кажется, это муртазовцы.

Новый взрыв раздался совсем близко. Осколки пробили крышу. Павел перебежал в пространство между ящиком и глухой стенкой. Свернул карту, сунул ее в сумку и тут увидел сложенную вчетверо кальку. Развернул — и ахнул. Это была выкопировка схемы расположения банд в тылу 9-й кубанской армии, которую показывал ему в Ростове товарищ Артамонов. На левом поле листа тот же перечень населенных пунктов, в которых дислоцируются банды, обозначены районы их действий, численность, кто командует. Издание военно-топографического отдела Кавказского фронта. На другой кальке показаны районы дислокации частей и соединений 9-й кубанской армии и копия текста телеграммы командарма Левандовского командующему Кавказским фронтом Гиттису о положении в области и о состоянии его армии.

«…Из трех оставшихся в армии дивизий таковые распределены следующим образом: 22-я дивизия несет охрану Черноморского побережья… 34-я дивизия разбросана по южной части Кубанской области. 1-я кавалерийская дивизия — в районе Ейского и Таманского отделов».

«Вот это новость! — удивился Павел. — В штабе Кавказского фронта работает агентура полковника Гаевского?!»

Он аккуратно положил документы на прежнее место, закрыл ящик и, бросив ключи в чемоданчик, выглянул в окно. Возле вагона лежал часовой. Винтовка его валялась в стороне. Павел присмотрелся: солдат убит.

Дальние вагоны горели ярко, с треском; пламя пожара переметнулось на прилегающую к путям улицу. Откуда-то из-за домов тянулась длинная черная коса дыма.

Павел замкнул за собой двери салона и тамбура, спрыгнул на землю и нырнул под вагон. Выскочив с противоположной стороны, он перебежал железнодорожные пути и свернул к водокачке. Под ее прикрытием стояла пролетка Мефодия Кирилловича. Сам он держал коня за узду. Тент пролетки был поднят. Павел осмотрелся вокруг и ничего подозрительного не обнаружил. Он не торопился уезжать. Надо было убедиться, что шпик потерял его след.

Не спеша Наумов направился к Мефодию Кирилловичу. Извозчик, увидев подходящего к нему полковника, развел руками:

— Не извольте, вашвыскобродь, гневаться. Но вот занят я, да и задаток уже получил. Не могу, знаца. — При этом Кирилыч выразительно кивнул в сторону тента.

— Ну это, старик, ничего, мы с твоим клиентом, думаю, поладим.

Наумов вскочил в пролетку и удивленно воскликнул:

— О-о! Снова вы? Если бы я сам не убедился, что вы используете эти уютные извозчичьи кабины, чтобы, укрывшись от глаз начальства, подремать в рабочее время, то мог бы заподозрить, что вы за мной следите.

На лице шпика не дрогнула ни одна мышца.

— Слежу, Павел Алексеевич, слежу, — откровенно признался рыжий. — Вы это поняли сразу, и нет резона играть в прятки. Вам ведь на пароход надо спешить?

— Да, но прежде я должен проскочить в одно место. Это на окраине города по балаклавской дороге. Вы со мной поедете или подождете где-нибудь?

Рыжий глянул на часы.

— Ну, ежели не успеем на пароход, не беда. Мне и так все уже понятно. Усомнился я…

— В чем усомнились и почему?

— Взрыв. Ежели бы, думаю, причастен был, зачем ему голову свою подставлять. Знал бы, когда уйти. А вот не знал и влип… Сам-то дома?

— Генерал Улагай?

— Да.

— Его нет. Адъютант майор Дариев и ординарец уборкой занимаются.

— Ну, слава богу, обошлись, живы остались.

— Поехали! — приказал Наумов извозчику.

Кирилыч ударил вожжами и пронзительно свистнул.

— Ну, мила-ай!

На перекрестке Кирилыч повернул в переулок, и Наумов увидел, что за ними едет легковой автомобиль. «Тебя будет прикрывать наша боевая группа», — вспомнил он слова Гавриила Максимовича.

На окраине города густо поросшая кустарником балка оборвала улицу. Дальше потянулась балаклавская дорога. Шпик, заподозрив неладное, беспокойно посмотрел на полковника. Потом потянулся за вожжами.

— Стой! — крикнул он. — Смываться из города?

Наумов схватил его за руки и заломил их назад. Рыжий рванулся, но, почувствовав резкую боль, застонал и обмяк. Кирилыч наклонился, вытащил у него из кобуры пистолет, пошарил по костюму и извлек еще один.

В этот момент к ним подъехал автомобиль, из которого выскочил крутогрудый, чубатый хорунжий. Он по-военному четко представился полковнику и спросил:

— Чем можем быть полезны вам, господин полковник?

— Это шпион, большевистский шпион, а не полковник! — крикнул рыжий. — Именем закона прошу вас…

— Заберите его, — распорядился Наумов.

Шпик выпучил глаза и разразился неистовой бранью, угрозами.

…Выстрел оборвал его крик.

Кирилыч глубоко вздохнул и перекрестился:

— Ну и наделали же вы, Павел Лексеич, шуму-грому. Боялись мы за вас. Уже хотели было в вагон бежать.

Павел счастливо улыбнулся и от избытка чувств стукнул его дружески по плечу:

— Спасибо, друзья. Лобастов в Балаклаве?

— Да, ждет вас, — ответил Кирилыч. — Дальше поедете в автомобиле.

Павел взглянул на часы и вслух прикинул:

— Мы едва успеваем. Надо торопиться.

3
Пароход стоял у вокзала пассажирского порта. Швартовы, надетые на палы, надежно удерживали его у причала. Казалось, он навсегда прирос к нему. Грузовая марка, однако, находилась у зеркала воды. Это означало, что пароход готов к отплытию.

На борту видна группа офицеров да несколько десятков чиновников различных ведомств. Они спокойно беседуют и, в ожидании отхода судна, наблюдают за праздно гуляющим людом.

Убывающие из Севастополя ни с кем не расстаются, а впереди их никто не ждет. Они сами не знают, что у них впереди.

К причалу подъехал коричневой полировки фаэтон. Его медные ободья и поручни ослепительно блестели на солнце. Из него вышли капитан Шорин и Журиков. Они быстро поднялись по трапу и, не задерживаясь на борту, прошли в заказанную для них каюту.

— Ну, слава тебе господи-с, — облегченно вздохнул Журиков, едва за ним захлопнулась дверь, — кажется, они нас не видели.

— По мне бы, — сказал ему капитан, — взять Наумова здесь, в Севастополе, да подержать несколько дней в закутке. А потом доложить, что, дескать, привезли субчика из Сухума. Никто проверять нас не будет, а верить ему не станут. Что скажем, так и будет.

— И-и, нет-с, — закачал головой Журиков. — Разве бы я стал мотаться за тридевять земель, коли можно было бы взять. А его — обрати внимание — сам генерал Домосоенов приехал провожать. Почитает-с он Наумова, да и полковник Трахомов к нему благоволит.

…Когда был дан второй гудок, капитан любезно пригласил генерала сделать приятное путешествие до Сухума и обратно, намекая этим, что если тот не едет, то пора покинуть пароход. Осталось двадцать минут. Метрах в пятидесяти от сходней возле пакгауза стоял фаэтон. Двое кого-то ожидали, часто поглядывая на часы.

— Странно, — пробурчал Трахомов. — Наумова до сих пор нет.

— Если задерживается — значит, так надо. Он человек пунктуальный, — ответил генерал Домосоенов.

— Вещи и ординарец уже в каюте, — сказал Трахомов.

Домосоенов взял Таню за руки.

— Ну, Танюшенька, дай бог доброго тебе пути.

Он расцеловал Таню, обнял Трахомова, пожал руку капитану парохода.

— Как же без Павла Алексеевича… — Таня с надеждой посмотрела на капитана. — Вы ведь не оставите человека на берегу? Он должен ехать, у него важные дела… — Она повернулась к Домосоенову: — Антон Аркадьевич, попросите, пожалуйста, капитана, умоляю вас.

— Вы уж без полковника Наумова не уезжайте, — обратился тот к капитану. — Если Павел Алексеевич опоздает, то на самую малость.

— Не могу нарушать законов моря.

— Боже мой, — взмолилась Таня, — какие законы моря?! Ну что вам стоит задержаться на один только час?!

— Хо-хо, — гоготнул Трахомов, — по велению всевышнего мне предначертано, Татьяна Константиновна, быть в этой поездке вашим кавалером и повелителем.

Таня вздрогнула и отошла к перилам.

Мощные, гулкие взрывы со стороны железнодорожной станции застали генерала Домосоенова уже на берегу. Он на мгновение остановился и замер. А когда понял, что рвутся эшелоны с боеприпасами и вооружением, торопливо сел в автомобиль, забыв про пароход, уехал в штаб.

Богнар посмотрел на часы. «Через двадцать минут пароход должен отойти. Время для встречи с Наумовым и Раушем давно прошло…» Глухая тревога охватила полковника. Он подал знак находившемуся поблизости офицеру. Тот подошел и доложил, что два часа назад Наумов и Рауш были в гостинице.

— Но это же два часа назад. А сейчас?

Офицер пожал плечами:

— За ним следит опытный агент… Во всяком случае, на пароход Наумов еще не садился.

Раскаты взрывов сорвали Богнара с места. Забыв расплатиться, он выбежал из «Поплавка», устремился на берег, вскочил в автомобиль и поехал в управление.

— Поднять по тревоге конный отряд полиции и оцепить район железнодорожной станции!.. — крикнул он дежурному офицеру, едва переступив порог кабинета. — Оперативную группу — на место происшествия!.. О ходе расследования докладывать мне через каждый час.

Дежурный по управлению доложил, что генерал Шатилов приказал бросить всю полицию на патрулирование в районах заводов, порта и по городу.

— Железнодорожные мастерские предусмотрены?

— Так точно, господин полковник.

— Черт! — Богнар метнул злой взгляд на дежурного. — Позвоните на Графскую пристань и узнайте, сел ли Наумов на пароход.

— Никак нет, господин-полковник, с Графской пристани только что сообщили, что Наумов в порту не появлялся. Однако ординарец с вещами там… Пароход только что отошел.

«Значит, Наумов должен был и собирался ехать, но ему что-то помешало, — подумал Богнар. — Помешало?.. Скорее всего он „опоздал“ из-за взрывов на железнодорожной станции. Видимо, он и не собирался садиться на пароход в порту… Да, конечно, если он замешан в этой диверсии, ему подготовлены условия для посадки на пароход вне порта. Благо, там Шорин и Журиков. Они не упустят его…»

И тут у Богнара родилась острая догадка: «Ведь штаб Кавказского фронта уже получил сведения о готовящемся десанте полковника Назарова, а донесение о предстоящей переброске боевого груза из Крыма через кавказские перевалы в армию генерала Фостикова не менее важно… И это донесение попытается передать Наумов!»

Богнар быстро набросал текст радиотелеграмм: «Сухум. Начальнику городской полиции. Прибывающий в Сухумский порт на английском пароходе „Адмирал Нельсон“ полковник Наумов — опасный большевистский агент. Прошу оказать помощь капитану Шорину в его аресте и доставке в Севастополь».

Другая была адресована коменданту порта подполковнику Дзюбе: «…начальник штаба войск юга России приказал: отряд особого назначения полковника Трахомова разгрузить сразу по прибытии в порт. Время выступления на перевал Марухский — по окончании разгрузки».


Третий гудок отдался в груди Тани ноющей болью. Она не могла оторвать взгляда от ворот, в которых должен был появиться Наумов, не заметила, как убрали сходни и пароход отчалил от пристани. Лишь увидев быстро увеличивающуюся полосу воды, поняла, что за этим бортом осталась ее тяжелая, тревожная жизнь, ее любовь… Тяжкая тоска до боли сжала сердце.

…От Балаклавы потянулся хребет ай-петринской Яйлы. Таня в глубокой задумчивости стояла на палубе. «Вдоль этих берегов мы плыли с Павлом Алексеевичем в Алупку, — думала она. — В тот день, когда он спас женщину от ареста, я поняла: с ним и только с ним могла бы найти дорогу на родину, домой. Как глупо… как все это несправедливо».

На море виднелась единственная точка. Она быстро приближалась. «Не мог он так вот просто оставить меня одну среди этих людей. Неужели что-то случилось? Эти взрывы, эта паника в порту…»

Точка на море обретала очертания катера.

«…Павел Алексеевич знает, кто мои родители и где они живут. Ему нетрудно будет найти меня. Он найдет меня!..» От этой мысли у нее родилась надежда, и она стала убеждать себя, что разлука их временная.

Послышалась команда:

— Слева по борту катер подает сигналы взять пассажира!

Таня снова посмотрела на приближающийся катер: там было четверо.

«Боже мой! Это ведь Павел Алексеевич!..» Она не могла сдержать слез.


…Перед ужином у капитана парохода офицеры тщательно брились.

Легкие дымчатые сумерки занавесили крымские горы, затянули море темно-синей пеленой. Павел и Таня медленно прохаживались возле салона.

— Мне тогда показалось, что я навсегда потеряла вас, — взволнованно говорила она. — Это было очень тяжело, Павел Алексеевич.

Он взял ее руку, горячую, дрожащую:

— Благодарю вас, Танечка. Может быть, мы не всегда будем рядом, но вместе будем всегда.


Взрыв на станции ударной волной обрушился на судьбу двух человек: генерала Домосоенова и полковника Богнара.

…Ференц Карлович поднял телефонную трубку.

— Слушаю вас, — недовольно буркнул он.

Послышался далекий взволнованный голос:

— Господин полковник, я не мог доложить раньше, телефонная связь была испорчена… Господин полковник, крупная банда напала на городскую тюрьму… Все политические заключенные бежали. Охрана тюрьмы…

Богнар бросил трубку, откинулся на спинку кресла и замер.

«Все!.. Это все! Могут простить десять… сто… промахов, но не таких! Теперь припомнят и расстрел штабс-капитана Логунова с войсковым старшиной Косарило!.. Впрочем, есть еще полковник Наумов. Он у меня почти в руках. Его арест и раскрытие связанной с ним подпольной организации может, пожалуй, отвести удар от меня».

Новый звонок телефона прервал его мысль.

— Говорит седьмой (это был его агент в аппарате зарубежной разведки). Подписан приказ. Полковник Гаевский должен завтра на рассвете арестовать вас.

Богнар машинально положил трубку на рычаг: «Вот теперь действительно все».

Кажется, Богнар знал, что ему делать. Он вызвал своего адъютанта.

— Катер на месте?

— Так точно, господин полковник.

— Держать его в полной готовности к выходу в море.

…Антон Аркадьевич наивно полагал, что взрывная волна не коснется его генеральского мундира. Но когда на следующий день он прибыл на службу, его в кабинете уже ждал генерал Анин. Он вежливо поздоровался и, извинившись за беспокойство, вручил приказ главнокомандующего об увольнении генерала Домосоенова в отставку и предоставлении ему возможности выехать в эмиграцию.

…Через час генерал Шатилов докладывал главнокомандующему:

— Петр Николаевич, скоропостижно скончался от сердечного приступа генерал Домосоенов Антон Аркадьевич. Перед смертью сказал: «Эмиграция? Нет, только Россия».

— Сердца всех нас устремлены к России, — задумчиво произнес Врангель. — Приготовьте приказ о награждении генерала Домосоенова орденом Николая-чудотворца первой степени за безупречное служение и преданность России.

— Он, вероятно, имел в виду иную Россию.

— Все равно. Пусть все считают, что он мечтал о единой и неделимой России.

— Разрешите, Петр Николаевич, доложить еще и о другом…

— Пожалуйста, Павлуша.

— Сегодня ночью я передал приказ арестовать полковника Богнара. В отделе и на квартире его не обнаружили. Исчез и его катер.

Врангель безразлично отмахнулся:

— Ну и слава богу. Когда враги исчезают сами — это облегчает тяжесть борьбы и забот. К сожалению, это делают только слабые, недостойные враги.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1
В знойный полдень пароход вошел в Сухумскую бухту. Через иллюминатор был виден клин морской глади, отрезок пенящейся береговой линии и утопающие в зелени улицы города. Павел Алексеевич неторопливо застегнул мундир, поправил кобуру нагана.

— До обеда жди меня здесь, — сказал он Саше. — Если не вернусь, отправляйся со всем нашим скарбом в комендантский взвод.

— Слушаюсь, Павел Алек… извините, господин полковник.

Наумов улыбнулся.

На палубе возле капитанского мостика стояли Трахомов и чиновник в кремовом костюме из легкого твида. Был он со стороны чем-то похож на трость с массивным набалдашником — сам тонок, а голова крупная, тяжелая.

— Кавказ, — убежденно говорил Трахомов, — это когда все клокочет: в море, в горах и в душах людских. Это как на картине Айвазовского «Буря у берегов Абхазии» или у Лермонтова в поэме «Мцыри».

Наумов подошел к ним, поздоровался.

— А-а! Павел Алексеевич!.. Рад тебя видеть. Знакомьтесь. — Трахомов положил руку на плечо Наумову и повернулся к чиновнику: — Это мой разлюбезный друг Павел Алексеевич Наумов. Больше о нем добавить нечего. Серого происхождения человек. А вот день не вижу — тоской исхожу. Не ценит этого, сукин сын.

Человек в костюме из твида представился полковнику:

— Весьма рад познакомиться с вами, Павел Алексеевич. Юрисконсульт министерства иностранных дел Мышлаевский Зиновий Акимович.

Трахомов счел нужным добавить:

— Зиновий Акимыч — человек благородных кровей. Их высокопревосходительство генерал Мышлаевский — его непосредственный производитель. Правильно я говорю, нет?

Губы Мышлаевского дрогнули, вытянулись, но он промолчал.

«Не тот ли это генерал Мышлаевский, что возглавлял во время германской войны комитет по металлургической промышленности?» — подумал Наумов и решил спросить об этом, чтобы сгладить неприятное впечатление от трахомовского откровения.

— Имя вашего батюшки часто упоминалось на страницах газет, когда публиковалась информация об особом совещании по обороне. Если это он…

— Он самый. Мой родитель, знаете ли, мечтал видеть сына в мундире генерального штаба с серебряным аксельбантом, но судьбе угодно было напялить на меня сюртук главного инженера Бочманского завода товарищества «Эмиль Липгарт», и, как знать, если бы не эта российская гекатомба…*["254]

Однако господин Мышлаевский не счел нужным говорить об утраченных надеждах и, повернувшись к берегу, задумчиво сказал:

— Абхазия… Владение светлейшего князя Шервашидзе.

— Дерьмо, а не человек, смею вам заметить, — вспыхнул вдруг Трахомов. — Коровий помет: в сыром виде долго воняет, в сухом — быстро сгорает… Когда бросишь в огонь. Сам не воспламенится.

— Что это вы на него так? — осуждающе спросил Наумов.

— Князь, особенно если это крупный владетель, должен быть предводителем войска, а не собутыльников. Он должен драться против большевиков, а не оплакивать пьяными слезами крах самодержавных устоев. Верно я говорю, нет?

Пароход подошел к рейду — месту якорной стоянки. Старший помощник скомандовал:

— Отдать якорь!

Послышался стук скинутых стопоров, цепь загрохотала в клюзах, раздался гулкий плеск воды от падающего якоря… К борту подошло несколько магун,*["255] рейдовый катер прибуксировал лихтер.*["256] Как только закончили «травить» якорь, они начали швартоваться под погрузку.

«Странно, — подумал Наумов, — по приказу пароход должен приступить к разгрузке не сразу по прибытии, а с наступлением темноты. Что бы это могло значить?»

Это было тем более непонятно, что рядом на рейде загружалось американскоесудно «Фабари». То самое судно, которое недавно доставило в Севастополь из Нью-Йорка четыреста тридцать шесть пулеметов «кольта», более трех тысяч винтовок, два с половиной миллиона патронов и большое количество военного имущества. Теперь его люки, словно пасти морского чудовища, заглатывали в свое чрево штабеля ценных сортов леса, ящики ароматного грузинского чая, рулоны ковров, паласов и тюки золотого руна.

Видно было, что на «Фабари» торопятся закончить погрузку, но перевозка товаров от грузовой пристани к пароходу тормозится из-за нехватки рейдовых катеров, баркасов, лихтеров, шлюпок, магун. И несмотря на это, часть их перебросили для разгрузки парохода под трехцветным флагом России… «Неужели время выступления колонны изменилось?»

На борт поднялся сухопарый офицер. Его сопровождал молоденький подъесаул.

— Начальник перевалочной базы подполковник Дзюба, — с достоинством представился офицер. — С благополучным прибытием, господа.

После обмена приветствиями Мышлаевский спросил:

— Вы, подполковник, первый, кого мы увидели на земле древней Колхиды. Простите, пожалуйста, нас: чем она сейчас живет?

Дзюба поморщился, поежился, будто его заставляют съесть зеленую сливу.

— Плохо говорить о плохом, господа.

— И все-таки, очень коротко…

Комендант картинно развел руками:

— Ну какое, скажите, нормальное правительство может заключать дружественные договоры и с англичанами (они стремятся колонизировать страну), и с крымским правительством, и с Советской Россией?

— С Советской Россией? — опешил Трахомов. — Да это же… — последовал яростный мат.

Мышлаевский медленно повернулся, осуждающе покачал головой:

— Все, что вы этим сказали, не раскрывает существа дела. Но если вы желаете знать, то могу вас информировать, — сказал он и, не ожидая ответа, продолжал — Седьмого мая сего года между так называемой ЭР-СЭ-ФЭ-СЭ-ЭР и Грузией заключен мирный договор. Ной Жордания взял на свое правительство обязанность разоружать и интернировать в концентрационные лагеря наши войска, находящиеся в Грузии, а также обязался удалить из страны английские войска.

Трахомов ошеломленно молчал.

— Но вы, господа полковники, не должны отчаиваться, — продолжал Мышлаевский. — Я верю не в Жордания, подписавшего договор, а в Ноя Жордания, сказавшего на Учредительном собрании Грузии: «Запад или Восток — вот вопрос, который поставлен перед нами, и здесь колебания невозможны… Поэтому я здесь должен решительно заявить: предпочту империалистов Запада фанатикам Востока». То есть большевикам, — уточнил Мышлаевский.

— Раз виляет хвостом — продаст, — заключил Трахомов.

— Зачем? Проход отряда с оружием и боеприпасами через перевал согласован с правительством Ноя Жордания. Так что смело вперед…

Подполковник Дзюба с беспокойством слушал высокого чиновника из Крыма.

— Я это подтверждаю, господа, — воскликнул он, едва Мышлаевский закончил. — Мной получены все необходимые санкции.

— Ну, и слава богу, — успокоился Трахомов. — Что вы еще нам расскажете?

Подполковник посмотрел на Мышлаевского. Наумов воспринял его взгляд как стремление узнать, не слишком ли высокие сферы он подверг критике, свалив их к тому же в одну кучу. Не уловив одобрения, Дзюба опустился пониже:

— А послушайте, о чем ведут разговоры в салонах грузинских князей. О судьбах родины? Нет! О последнем представлении кинематографа, о популярности и ангажементах киноактера Макса Линдера. В России господствует пролетариат, а здесь — грузинская богема.

Зиновий Акимович недовольно поморщился и поднял перед собой удивительно длинный и тонкий палец. Будто дирижер, который, услышав фальшь, останавливает игру оркестра.

— Богема — не пролетариат. Мне, господа, хотелось…

Трахомов беззастенчиво перебил его:

— Меня, подполковник, интересуют не салоны князей, а военно-политическая обстановка в Грузии.

Подполковник, почувствовав в голосе старшего по званию твердость, подтянулся и стал докладывать по-военному, коротко и четко:

— Коммунисты, господин полковник, начали действовать нагло, в открытую. В ряде районов они подняли восстание, в Южной Осетии объявили Советскую власть. В Батуме большевики взорвали английский пароход «Свет», который готовился отойти в Крым с грузом бензина и нефти.

— «Свет» — английский пароход? — удивился Наумов. С каких это пор?

— Англичане купили его у генерала Томилина.

— Разве у него был собственный пароход?

— Конечно, нет. Генерал Томилин, скажу я вам, господа, умнейшая голова.

— Пройдоха, каких свет не видывал! — умозаключил Трахомов. — Верно я говорю, нет?

Подполковник не счел нужным продолжать этот разговор. Он доложил, что конный состав с вьюками сейчас будет подан к пристани, и попросил как можно скорее закончить разгрузочные работы.

— Честь имею, господа. — Комендант четко повернулся и легко сбежал по забортному трапу.

Такая поспешность обеспокоила Наумова. «Надо, что бы грузинские товарищи немедленно взяли под наблюдение движение колонны и действовали, исходя из конкретной обстановки», — решил он.

К Трахомову подошел старший помощник капитана и, небрежно вскинув два пальца к козырьку фуражки, сообщил:

— Выгрузка разрешена, сэр. Я распорядился работать двумя «стрелами». Как только концы грузовых шкентелей соединят, можно приступать.

Павел Алексеевич перевел слова старпома и спросил, чем вызвана эта спешка.

— На пароходе обнаружены большевистские листовки. Капитан решил как можно быстрее завершить все работы и покинуть берега Грузии.

— I am ghocked! *["257] — сокрушенно воскликнул полковник Наумов.

— I hope, you will get on all right.*["258] — Старпом отдал честь и удалился.

Наумов рассказал о случившемся.

Мышлаевский недовольно поморщился.

— В сложившейся острой военно-политической обстановке нельзя допустить, чтобы оружие и боеприпасы попали в руки грузинских большевиков. В этом нам могут помочь господин Тимошенко и генерал Султан Шахим-Гирей.

— Вот как? — зло произнес Трахомов. — Мы, как последние идиоты, в глубокой тайне разрабатывали план операции, чтобы, не дай бог, не узнали об этом «тифлисские сидельцы», и вот извольте: милости просим, будьте гостем.

— Вы меня не поняли, полковник. Если большевики действительно имеют успех в Грузии, то не исключен и прорыв их войск из России. В этих условиях «тифлисские сидельцы» будут вынуждены искать иного убежища. Где?.. — Мышлаевский сделал паузу. — Конечно же, в Крыму. Но ведь для этого им надо хоть чем-то реабилитировать себя. Вы поняли мою мысль?

— Слушайте, господин советник. У меня есть конкретная задача. Я не имею полномочий вести переговоры с кем бы то ни было.

Советник медленно перевел взгляд с гор на Трахомова и твердо сказал:

— А я имею такие полномочия, полковник. Моя миссия в Грузии в том и заключается, чтобы склонить господина Тимошенко к объединению усилий в борьбе за поруганную мать-родину.

«Откуда у него эти полномочия? — удивился Наумов. — Неужели приказы главнокомандующего генерала Врангеля корректируются председателем правительства господином Кривошеиным?.. Надо во что бы то ни стало устранить этого советника, а то он может спутать нам все карты».

— В случае благополучного исхода переговоров, — продолжал Мышлаевский, — генерал Султан Шахим-Гирей приведет в «Армию возрождения России» свое пятитысячное войско. И уж случись беда — поможет вам.

— За помощь благодарствую, но не нуждаюсь, — уже на ходу буркнул Трахомов. — А переговоры свои ведите. Но если эти господа узнают о нашем отряде, то я буду докладывать главнокомандующему о разглашении вами военной тайны.

Наумов пошел вслед за Трахомовым.

— Матвей Владимирович, разрешите доложить.

— Докладывай, но если вздумаешь подпевать этому набалдашнику — взнуздаю так, что кровью захлебнешься.

— Напротив!.. — доверительно начал Наумов. — Я считаю, что его действия могут помешать нам выполнить приказ главкома…

— Э-э, — перебил его Трахомов, — беда в том, что я этого сукина сына знаю и он действительно выполняет задание правительства. А не то я бы ему давно гранату в зад — и взорвал.

— И еще одно, Матвей Владимирович. Разрешите нам с Татьяной Константиновной уже сейчас сходить по делам в порт — оформление пропусков, документации на груз, бескарантинный проход через город и прочее.

Трахомов согласился.

А в это время на палубу вышли капитан Шорин и Журиков. Они внимательно посмотрели на стоящих офицеров и остановились.

— Вот он! — возбужденным шепотом сказал Журиков. — Слава те господи! Что будем делать, господин капитан?

— Мило разговаривать. Приведи себя в порядок, а то заерзал, как черт на сковороде, — недовольно буркнул Шорин. — Пойдешь за ним в город. У него может быть явка. Я зайду к диамбегу, чтобы привлечь к операции местные органы.

2
У мачты, от которой тянулись грузовые стрелы, заработала лебедка. Стальной трос-шкентель полез вверх. Разгрузка оружия и боеприпасов началась. А на берегу возле грузовой пристани уже стояли кони с вьюками.

Первой была загружена моторная фелюга, на ней Наумов и Таня поехали на пристань. В управлении порта они задержались недолго. С помощью подполковника Дзюбы все документы на выгрузку военного имущества, бескарантинного прохода личного состава отряда через город и другие вопросы были оформлены вне очереди и быстро.

— У нас, Танечка, есть время подышать воздухом древней Колхиды.

— С удовольствием, Павел Алексеевич. Я так счастлива…

На сухумской набережной было оживленно и шумно. Под легкими навесами дымились уличные шашлычные, распространяя острый запах мяса, лука, прихваченных жаром помидоров, на каждом шагу — многочисленные маленькие кофейни, возле которых покрикивали и постукивали щетками чистильщики обуви. По пыльной дороге проносились с окриками всадники. С душераздирающим скрипом и визгом медленно тащили арбу понурые буйволы…

Павел и Таня постояли у пальм с раскидистыми опахалами листьев, полюбовались дымчато-лиловыми горами, с вершин которых стекали к подножиям густые заросли лесов, прошлись по набережной до павильона, а затем завернули в духан.

В просторном духане на набережной недалеко от магазина Ачмиазова всегда можно заказать рыбной цохали и острый суп хаши. Но с особым искусством готовят здесь пеламуши — густую кашу из муки на молодом вине. С бокалом маджары это незаменимое блюдо.

День уже закончился, а вечер еще не начался. В это время можно и посидеть в тени с чашкой крепкого чая и трубкой с длинным чубуком, посмотреть на людей, подремать. Духанщик Гурам Шония любил эти минуты отдыха. В зале управлялся один Мухран — исполнительный, работящий.

Гурам Шония собрался было вздремнуть на коврике, когда у порога духана появился полковник и с ним девушка — сама Ажи, утренняя заря.

— Здравствуйте, батоно, — обратился Наумов к духанщику.

Тяжкая липкая дремота мгновенно испарилась. Гурам Шония вскочил, руки сделали гостеприимный жест, голова наклонилась в сторону двери.

— Ушубзиа,*["259] генацвалос, — произнес он гортанно. — Очен по-ожалста!

Павел и Таня вошли в духан и сели за столик возле прилавка. К ним подошел тонкий и гибкий абхазец.

— Иди, Мухран, займись шашлыками, я сам обслужу дорогой гост, — сказал духанщик работнику. — Что, пожалст, будыш заказывт?

— Вы можете предложить что-нибудь не столь жирное и не столь острое? — произнес Наумов слова пароля.

— Таких блюд в Абхазии не бывает.

— Тогда дайте что повкуснее.

— В Абхазии все вкусно, — широко улыбаясь, ответил духанщик. — Нэ-э беспокойт, одын мэнт, шенма мзем.*["260]

Он заторопился на кухню и, уже у самой занавеси, прикрывающей двери, остановился и, приложив руку к широкой, крутой груди, сказал:

— Зови, пожалст, меня дядя Гурам.

Дядя Гурам — бедный, веселый кинто — долгое время ходил от Очамчире через Сухум до Гудаут, торгуя всякой всячиной, а имел от этого пустую арбу да мозоль на горбу. Он предлагал товары всем, но кое-какие вещи прятал от посторонних глаз и передавал их, кому было велено, громко и задорно пел песни, и слушали его все, но кое-кто понимал их по-своему. Кинто Гурам Шония был связным подпольной партийной организации.

Однажды ему сказали: «Довольно тебе бродить, Гурам. Вот возьми деньги, купи себе участок в центре Сухума и построй духан. Нам нужно иметь там постоянно действующую явку с широкими целями». С тех пор дядя Гурам превратился в уважаемого в городе человека. Большие деньги — большое уважение, ну а если у человека еще и глаза улыбаются и душа поет…

Когда духанщик снова появился в зале, Наумов пригласил его к буфетной стойке:

— Отряд уже выгружается. Через несколько часов он уйдет из города. Я выступаю с отрядом. Могу я в течение получаса встретиться здесь с представителем подпольного центра?

— Нет, надо немного ждать.

— Хорошо, я буду в продовольственном управлении порта. Пусть спросят меня там.

— Будыт сделн, домиджэрэ.

— Теперь слушайте внимательно. С нами на пароходе прибыл представитель крымского правительственного сената некто Мышлаевский Зиновий Акимович…

Наумов коротко воспроизвел разговор Трахомова с Мышлаевским и выразил свои опасения:

— Мы не должны допустить его встречу с бывшими членами Кубанской рады Тимошенко и Султан Шахим-Гиреем. Вы сможете взять на себя эту задачу?

— Будыт сделн.

— И еще одно, дядя Гурам. Эта девушка — моя невеста. Можно попросить вас приютить ее на несколько дней до моего возвращения?

— Дядя Гурам все сделт. Нужно? Можно!

— Благодарю вас.

Павел вернулся к столу и сказал:

— Вам, Танечка, придется несколько дней побыть здесь. Духанщик дядя Гурам добрый человек. Он приютит вас до моего возвращения.

— Я одна не останусь! — испуганно воскликнула Таня. — Я хочу с вами.

— Это невозможно. В горах на перевале придется пробиваться с боями… Это опасно.

— Опасно?.. Но ведь и вас могут убить!.. Нет-нет, Павел Алексеевич, я поеду с вами.

Этот порыв тронул Павла. Он благодарно пожал ее руку и как можно мягче сказал:

— Так надо, Танечка. Прошу вас поверить. Все будет хорошо.

Духанщик принес Наумову и Тане чалагаджи, поставил на стол кувшин вина. Стенки кувшина отпотели — до того вино было холодным.

— Пожалст, генацвалос, сам лучш блюд, шенма мзем.

Таня была серьезна, сосредоточенна. Она едва дотронулась до чалаганджи и положила вилку.

— Я ничего не понимаю, Павел Алексеевич. Вы сказали, что вернетесь. Значит, вы будете возвращаться в Крым? Или решили остаться в Грузии? И почему вы не говорили об этом на пароходе?

— Это решение, Танечка, возникло только в связи с напряженной обстановкой в Грузии. Идти вам с отрядом слишком рискованно… А когда я вернусь, мы посоветуемся и решим, как нам быть дальше.

Таня сквозь слезы улыбнулась и потеплевшим голосом сказала:

— Хорошо, Павел Алексеевич, я буду вас ждать. Я не уеду отсюда, пока вы не вернетесь.

— Я сейчас провожу вас, Танечка, до магазина Ачмиазова. Вы с него начнете и, не торопясь, походите по сухумским магазинам. Мало ли что нужно купить женщине. Затем вернетесь в порт. Отряд уже уйдет. Доложите коменданту, что вы отстали. Ему известно, что время выступления отряда изменено, а личный состав об этом не предупрежден. Поэтому ваше опоздание вполне оправдано.

— А он меня не арестует?

— По существующему положению комендант должен отправить вас с очередной партией в Крым. Комплектование ее закончится через десять дней. Попросите у него разрешения пожить это время на частной квартире. Ее вам найдет дядя Гурам.

Наумов постучал вилкой по кувшину. К столу подошел духанщик. Павел, щедро расплатившись, напомнил ему:

— Так вы уж, пожалуйста, подберите комнату на неделю в хорошей семье. Татьяна Константиновна будет ждать у дежурного помощника коменданта. До свидания.

— Будыт сделн. Заходыт, пожалст.

Павел и Таня дошли до магазина Ачмиазова, попрощались, и Наумов направился в порт.


…Капитан Шорин представился дежурному по управлению полиции и попросил помощи для ареста опасного агента большевиков. Толстый одноглазый капрал молча выслушал его, пожал плечами и, указав пальцем на скамейку, стоящую у глухой стены, подошел к кабинету диамбега. Он долго поправлял чоху, подтягивал ноговицы, прислушивался, вздыхал, несколько раз брался за ручку, но войти не решался.

Шорин нервничал, просил, уговаривал. Наконец он попытался сам открыть дверь, но капрал перехватил его руку и так сжал, что офицер громко выругался.

Дверь резко открылась. На пороге появился сам диамбег. Его высокий, изогнутый и тонкий, как лезвие хорасанской сабли, нос, большие навыкате глаза и размашистые, как крылья орла, брови производили сильное впечатление. Это был капитан Дзидзигури.

— Заходите, я вас слушаю.

Диамбег внимательно выслушал представителя крымской контрразведки, дернул за шарик, висящий на веревке за его спиной. В дежурной комнате раздался звон колокольчика. В кабинет робко вошел капрал. Он был чем-то похож на кота, который не знает, что будет делать хозяин: гладить или бить?

— Принесите радиограмму из Севастополя от полковника Богнара.

Капрал достал из папки бумаги и положил на стол.

— Я ее еще не успел сдать.

Дзидзигури перечитал радиограмму и так глянул на капрала, что тот съежился.

— Поднять по тревоге дежурное подразделение!

Капрал, не повторив приказа, выскочил из кабинета. И почти сразу в дверях появился Журиков.

— Они были в духане. Наумов и духанщик о чем-то совещались. Потом…

— Стоп! — оборвал его диамбег. — Кто с ним?

— Врач Строганова, вроде бы его невеста.

— Что «потом»?

— Она осталась в магазине возле духана, а он пошел в порт.

Реакция диамбега была мгновенной.

— Даю вам двух сотрудников, арестуйте даму. — Он повернулся к Шорину. — Мы с вами займемся Наумовым… Они будут переданы в ваше распоряжение несколько позже, после моего доклада начальнику управления. — И снова вопрос Журикову: — А эта Строганова — красивая девица?

Журиков оживился:

— И-и, прямо скажу-с, красавица писаная, ходил, бывало, за ней, любовался лицом и статью.

— Стоп! Запомните, господин Журиков, если краса этой девицы хоть немного потускнеет, то я сделаю вас глухонемым. Не дотрагиваться до нее ни рукой, ни голосом, поняли?

— Так точно-с, господин капитан, как не понять. Свеженькое мясцо всегда вкуснее будет-с. Не извольте беспокоиться.

…Предупредительность продавцов приятно поразила Таню. Перед ней выкладывали все новые — одно другого лучше — платья, куски тканей, привлекательные украшения, словом, все лучшее и сравнительно недорогое. А когда, потратив массу времени, она определила, что ей необходимо, продавцы дружно заявляли, что это их подарок.

— Бери, пожалст, генацвалос нана. За-ачем обидыш.

Стоило времени и настойчивости, чтобы уплатить наконец за товар. Таня вышла из магазина, и… в груди ее что-то оборвалось.

Перед ней стоял тот самый севастопольский плюгавенький шпик. Не было только усиков. Рядом с ним — два грузинских полицейских.

— И-и, — обрадовался Журиков, — мое вам почтение-с, Татьяна Константиновна. Вот и пришлось свидеться-с. Вы арестованы.

— Арестована? Позвольте, за что?..

В глазах Тани отразилась растерянность, а по мере того как в сознание проникал нелепый смысл происшедшего, ее охватывал ужас.

— …Вы не имеете права… — шептали ее побелевшие губы.

— Не извольте беспокоиться-с, — угодно, но с ехидцей проверещал Журиков, — причину ареста вам предъявят, где следует…

Таня не слышала, что говорил ей этот человек, не могла собраться с мыслями…

Мимо на взмыленных конях проехали всадники, оставив на дороге розовые клубы пыли, со стороны пристани слышались звуки чонгури, они сливались с чистым голосом певца. И никому — ни всадникам, ни матросу, ни поющему человеку — не было дела до того, что здесь, рядом, так неожиданно немыслимая беда раздавила светлые надежды Тани.

…Диамбег вошел в кабинет коменданта порта твердо, как свой человек, оживленно поздоровался и сразу перешел к делу:

— Мной получен приказ арестовать полковника Наумова, если он появится на территории Грузии. Я должен доставить его обратно в Севастополь.

Вошедшему вслед за ним Шорину не понравилась попытка диамбега взять все на себя: «Мной получен… Я должен…»

— Я протестую! — возмутился капитан Шорин. — Мы его выследили, мы его и возьмем. Вы должны лишь помочь нам.

— Стоп! — Дзидзигури подошел вплотную к капитану. — Вы кто?

— Помощник начальника сыскного отдела управления контрразведки Крыма.

— Какого государства? Вот-вот, а здесь Грузия. Предъявите визу на въезд. Нет?

Контрразведчик растерялся.

Дзидзигури снисходительно улыбнулся.

— Арестованного я обязан передать военному коменданту для последующего препровождения в Севастополь. Но… — Он резко повернулся к подполковнику Дзюбе: — Вы не возражаете, если я передам арестованных представителям крымской контрразведки, а не вам?

— Ради бога. У меня и своих забот хватает.

— Это уже решение союзника, а не противника, — обрадовался Шорин. — Очень…

— Стоп! — И, обращаясь к коменданту: — Господин подполковник, где сейчас Наумов?

— Кажется, он в продовольственном отделе.

— Вы не возражаете, если мы арестуем его в вашем кабинете?

Подполковник Дзюба недовольно скривился, щелкнул пальцами, но Дзидзигури не дал ему высказать свое мнение.

— Внешне это будет выглядеть вполне пристойно, — сказал он. — И если вы не желаете быть свидетелем, найдите повод удалиться, как только он войдет.

Комендант позвонил дежурному:

— Пригласите ко мне полковника Наумова. Ему звонят из города.

Павел Алексеевич вошел в кабинет, поздоровался и, увидев двух капитанов — русской и грузинской полиции, бросил взгляд на телефон — трубка его лежала на рычаге. Наумов все понял: это — арест. Он машинально оглянулся. Сзади у двери стояли двое полицейских, направив на него наганы…

— По какому праву? — резко спросил Наумов.

Ответил капитан Шорин:

— Вы арестованы, как агент красной разведки.

Наумов гневно глянул на него:

— Вы, капитан, думаете, что говорите?.. За такие слова платят головой!

— Ну что вы, господин Наумов, я ведь только выполняю приказ полковника Богнара.

— Ференца Карловича? — удивился Наумов. — Позвольте усомниться. Мы с ним добрые приятели, и смею…

— Стоп! — оборвал его Дзидзигури. — Арестованный ничего не смеет.

Он сорвал с Наумова погоны, надел наручники.

— Доставить арестованного в отдел, — приказал он полицейским. — Я буду через полчаса.

Возле дверей Наумов остановился и обратился к Дзюбе:

— Прошу вас, господин подполковник, сообщить о моем аресте Татьяне Константиновне Строгановой. Она — моя невеста. И пусть ординарец, рядовой Гонта, находится пока с ней. — Наумов повернулся к капитану Шорину. — И если в отношении подполковника, — он кивнул в сторону, — это просьба, то вам — повеление. В самое ближайшее время вы раскаетесь, что были участником этого недоразумения.


Капитан Дзидзигури сам лично проинструктировал караульных о порядке содержания арестованных под стражей. Врач Строганова и ординарец Гонта были помещены в комнате для задержанных возле дежурного, а Наумов в каменном домике, стоящем в глубине двора, под охраной усиленного поста.

Вернувшись в свой кабинет, Дзидзигури пригласил к себе Шорина и Журикова:

— Вам, господа, предоставляется право выбора: выехать в Севастополь тем же пароходом, которым вы прибыли, или на французском судне «Вальдек Руссо». Оно отходит из Потийского порта завтра утром.

— На французском, — торопливо подсказал Журиков, — только на французском, господин капитан. На английском мы сами можем оказаться арестованными.

Это желание устраивало Дзидзигури, но он не торопился соглашаться. Долго ходил по кабинету, что-то прикидывал около карты, копался в блокноте, вздыхал, качал головой и наконец сказал:

— Ну, ладно. Даю вам катер и двух сотрудников для сопровождения. Выезжаем вечером, позже можете не успеть.

Диамбег протянул руку и дернул за шнур. В приемной раздался звонок. На пороге появился молодой офицер.

— Дежурному катеру быть готовым к выходу в рейс на Поти.

Поручик повторил приказ и вышел из кабинета.

— Благодарствуем-с, господин Дзидзигури, — просвиристел Журиков.

— Вы, господин диамбег, в значительной мере облегчили нам выполнение оперативного задания, — поддержал Шорин. — Очень вам благодарен. Мы будем докладывать, что…

— Стоп! — остановил Дзидзигури капитана. — Я просто хочу быстрее избавиться от ваших опасных арестантов. Если портовые рабочие узнают, кто сидит у нас в каталажке, — могут возникнуть серьезные неприятности… На катер выезжаем в следующей очередности: вы, капитан, доставите госпожу Строганову и солдата. Я лично буду сопровождать полковника со своим конвоем. Порознь, так вернее.

— Позвольте-с, — возразил Журиков, — вернее, если я буду вместе с вами сопровождать Наумова.

— Слушай, господин Журиков, свое мнение следует выражать там, где в нем нуждаются.

Журиков попытался возмутиться, но под кинжальным взглядом диамбега съежился и выскользнул из кабинета.


Светлая лунная ночь. Темно-серый купол неба усеян блеклыми мерцающими звездами. Посередине двора видны пролетка и фаэтон, а возле открытых ворот — группа людей с оседланными конями.

Из каменного домика, стоящего в углу двора, вывели Наумова. В то же время на крыльцо вышли в сопровождении толстого одноглазого капрала Таня и Саша. Увидев Наумова в наручниках и без погон, она вскрикнула и бросилась к нему.

Полицейский преградил ей путь. Таня застыла на месте. Капрал взял ее под руку и отвел в пролетку. Туда посадили и Сашу.

На крыльце появился капитан Дзидзигури. Высокий, плечистый, он широко расставил ноги, не спеша осмотрелся и скомандовал:

— По коням!

Полицейские вскочили в седла, приосанились. Пролетка тронулась к воротам. За ней пристроились двое всадников.

Как только они выехали, Наумова посадили в фаэтон. На переднем сиденье было двое — толстый одноглазый капрал и молодой парень с огромной копной волос.

Дзидзигури вскочил на подножку:

— Вперед!


Катер стоял у деревянного причала. Слышался тихий шум двигателя. На берегу маячили конвоиры и Шорин с Журиковым. Едва Наумов вышел из фаэтона, Журиков, взвизгнув от радости, подскочил к нему и схватил за лацкан мундира.

— Ай-яй-яй, господин Наумов, так обмануть всех. Его высокоблагородие полковник Богнар уже ждут-с встречи с вами.

Наумов неожиданно схватил шпика за грудки и, приподняв перед собой, с силой отбросил его. К Наумову подбежал полицейский и поднял плеть. Однако жест диамбега остановил его.

— Поручик, возвращайтесь со своими людьми в управление. Я сам отправлю катер. Выполняйте.

Полицейские сели на коней, построились. Поручик скомандовал:

— Рысью, ма-ар-ш!

Подождав, пока полицейские уехали, Дзидзигури сказал Наумову:

— Ваша несдержанность возмутительна. Следуйте на катер.

Его сопровождали капрал и молодой чубатый полицейский. Вслед за ними на борт поднялись капитан Дзидзигури и Шорин с Журиковым.

Катер без света отчалил от берега. Небо неожиданно затянуло тучами, и от этого стало душно. Вздыбленный берег оставлял за кормой на темной воде черную тень.

Некоторое время ехали молча. Капрал с чубатым парнем расположились на корме. Возле них ерзал Журиков. Два члена экипажа, возившиеся на носу катера, пригласили туда на свободное место Шорина.

Павел сидел в глубокой задумчивости рядом с диамбегом. Он понимал, что положение его безнадежно. Может быть, в Поти, оставшись с богнаровцами, он сумеет что-либо предпринять.

Неожиданно перед его глазами мелькнула черная тень, послышался стук и затем глухой стон. В тот же момент за его спиной раздался короткий душераздирающий крик Журикова, и сразу же — надрывный, приглушенный хрип. И все смолкло.

— Привяжите к ним груз — и за борт, — распорядился Дзидзигури. — Море следов не оставляет.

Павел не сразу понял, что произошло. Лишь когда капитан Дзидзигури достал из кармана ключ и снял с него наручники, у Павла шевельнулась догадка, в которую он боялся сразу поверить.

— А теперь, Павел Алексеевич, давайте поговорим о делах, — сказал Дзидзигури. — Я представитель подпольного центра Абхазии.

Он назвал пароль и протянул руку:

— Давайте знакомиться, Сандро Георгиевич.

Павел крепко сжал его руку.

— Извините, Сандро Георгиевич, но говорят, что каждая секунда страшного неведения уносит год жизни… — Он кивнул в сторону кубрика, куда поместили Таню (а с ней и Сашу), чтобы она не видела смерти агентов Богнара.

— С ними все в порядке. Давайте поговорим.

— Тогда о главном. С прибывшего в Сухумский порт парохода разгружаются оружие и боеприпасы, предназначенные для «Армии возрождения России».

— Знаю, Павел Алексеевич…

Послышался чей-то голос:

— Справа по борту — сигнал!

— Это за мной, — сказал Дзидзигури.

Мотор заглох, катер остановился. Сандро Георгиевич продолжал:

— Мы получили приказ товарища Кирова — военное имущество этой колонны передать грузинским партизанам.

— Его еще надо взять.

— Нам важно знать построение колонны и меры боевого обеспечения.

Наумов подробно рассказал о составе отряда, маршруте движения, обо всем, что интересовало Дзидзигури.

— Отлично, Павел Алексеевич, такой отряд легче разгромить в Келасурийском ущелье.

К борту катера пришвартовалась моторная лодка. Дзидзигури поднялся.

— Мне пора возвращаться. А вам, Павел Алексеевич, необходимо немедленно отправиться в Ростов. Это приказ товарища Артамонова. На катере вас доставят в Новороссийск. Одежду и документы вы получите там. До свидания, Павел Алексеевич.

— Торопитесь, Сандро Георгиевич, полковник Трахомов идет форсированным маршем.

— Не беспокойтесь. Колонна идет, всадники скачут.

Дзидзигури пересел в моторную лодку. Вслед за ним катер покинули капрал и молодой чубатый полицейский.

Едва моторка отвалила от катера, Павел кинулся в кубрик. Таня сидела в углу, обхватив руками низко склоненную голову, Саша — напротив.

— Танечка, — тихо позвал он.

Она замерла… Павел подошел, сел рядом, обнял. Таня испуганно взглянула на него и, уткнувшись в плечо Наумова, горько, по-детски, расплакалась.

Саша, будто не веря в происходящее, горячо зашептал Наумову:

— Нам почудилось, Павел Алексеевич… Мы слышали… Мы подумали…

— На войне, Саша, всегда кого-нибудь убивают. И если живы мы, значит, мертвы наши враги… Ну-ну, Танечка, успокойтесь, все в порядке. Сей вражеский «корабль», друзья мои, захвачен силами революции, и мы держим курс к берегам свободной России…

В каюту заглянул капитан катера:

— Прошу прощения, Павел Алексеевич. Сейчас будем ужинать али как?

— Чем быстрее, тем лучше. Иди, Саша, помоги товарищам.

Саша стремглав бросился из кубрика.

Павел бережно взял Таню за плечи.

— Теперь мне будет тяжелее и сложнее жить, — тихо сказала Таня. — Мне будет страшно потерять вас.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1
Упругие порывы ветра занесли на улицы Ростова аромат луговых трав Задонья. На Таганрогском проспекте зажглись газовые фонари и нанизали на тротуар тусклые купола света. Мимо гостиницы «Палас-отель», в здании которого разместился штаб Кавказского фронта, процокал ночной конный патруль и свернул на Пушкинскую улицу, в сторону вокзала.

У подъезда штаба остановился великолепный «роллс-ройс». Из него вышел начальник разведывательного управления фронта. Он быстро поднялся по лестнице и, ни на кого не глядя, прошел в кабинет командующего войсками Кавказского фронта Гиттиса.

Комфронта приветливо встретил Бориса Владимировича Артамонова, пригласил сесть.

Тонкого сукна френч с накладными карманами и высоким отложным воротником подчеркивал выправку кадрового офицера. На его крупном, немолодом уже лице отражались озабоченность и внимание.

В кабинете был начальник оперативного отдела Михаил Иванович Горюнов.

Уловив во взгляде Артамонова недоумение, командующий объяснил:

— Начальник штаба срочно вызван в Екатеринодар. Вы не возражаете, если рабочую карту и запись сведений будет вести Михаил Иванович?

Артамонову оставалось лишь согласиться.

Горюнов тщательно вытер платком аккуратно подстриженные усы, бороду и откинулся на спинку кресла, давая понять этим, что вряд ли будут сообщены сведения, которые потребуется наносить на карту и записывать. Но первая же фраза Артамонова заставила начопера насторожиться.

— В штабе генерала Шатилова появилась копия нашего секретного документа о расположении частей и соединений Красной Армии на Кубани, — спокойно сказал он. — Наша задача — раскрыть агента, а быть может, и агентурную сеть, в ближайшие дни.

— Агент? — удивился Горюнов. — Вы не преувеличиваете, Борис Владимирович?

— Больше того, этот агент сообщил в ставку Врангеля, что к их операции «Мост» все готово.

Командующий поднял на Артамонова тяжелый взгляд.

— Операция «Мост», говорите?.. Тут уж и мне позвольте усомниться. Пока не забиты сваи, мост не наводится.

— Врангель приступил к «наводке» моста из Крыма на Дон.

— Любопытно. Я слушаю вас, Борис Владимирович.

Артамонов достал из папки разведывательную сводку и подошел к карте юга Украины и Северного Кавказа:

— В Керчи сосредоточен отряд особого назначения во главе с полковником Назаровым. Ему поставлена задача провести десантную операцию на северное побережье Азовского моря.

— Борис Владимирович, начните, пожалуйста, с боевого состава отряда, тогда сразу же станут ясны масштабы операции, — посоветовал командующий.

— Хорошо, вот его состав. Первый пеший казачий дивизион из трех сотен имеет пятьсот пятьдесят человек и четыре пулемета. Командует им войсковой старшина Руденков. Второй пеший казачий дивизион такого же состава под командованием войскового старшины Бударина. Офицерская рота — шестьдесят человек, кубанская сотня, команда разведчиков, партизанская сотня. В каждой из них по пять пулеметов. Далее инженерная сотня и комендантская команда. В отряде два трехдюймовых орудия, тридцать пулеметов, броневик «Дроздовец», грузовой автомобиль и радиостанция мощностью до двухсот километров. Общая численность отряда — одна тысяча пятьсот человек.

Артамонов сделал паузу, чтобы дать время оценить необычность состава кадрового формирования, перед тем как перейти к основной части доклада:

— В Керченский порт уже поданы два болиндера,*["261] две канонерские лодки «Живой» и «Стража» и стал на внешнем рейде миноносец «Жаркий». Сосредоточено до десятка мелководных катеров. Вот те объективные данные об этой операции, которыми мы располагаем.

— Разрешите, товарищ командующий, задать товарищу Артамонову несколько вопросов? — спросил Горюнов.

Артамонов упредил ответ главнокомандующего:

— Если позволите, я закончу доклад всех материалов, поступивших в последний момент. Будет понятнее роль и место отряда полковника Назарова в системе общей военно-политической обстановки на Северном Кавказе.

— Любопытно.

— Отряд полковника Трахомова, о котором я вам докладывал, разгромлен в Келасурийском ущелье, оружие и боеприпасы переданы в распоряжение Временного ЦК Компартии Грузии. Полковник Трахомов должен был координировать действия так называемой «Армии возрождения России» с группой войск особого назначения, которая в скором времени под командованием генерала Улагая высадится на Кубани с целью захвата казачьих областей. Поэтому важно было взять Трахомова живым. Но он в последний момент бросился в пропасть… А теперь разрешите доложить о боевом составе группы войск генерала Улагая и плане его кубанской операции.

Развернув изготовленный Наумовым схематический план операции улагаевской группы и зачитав ее численный состав, Артамонов сообщил о намерениях генерала Улагая.

Наступила напряженная тишина. Командующий фронтом медленно поднялся. Его большие серые глаза внимательно всматривались в линии побережья, огибающие Приморско-Ахтарск, охватывающие его с севера и юга обширные лиманы, которые как бы образовывали полуостров. Размеры этого участка местности позволяли произвести высадку армейского корпуса, а система лиманов надежно прикрывала фланги высаживающихся войск. От Приморско-Ахтарска тянутся железная и грунтовая дороги на Екатеринодар. «Район высадки выбран недурно», — думал командующий.

В нижней части карты был дан перечень боевого состава группы особого назначения. Командующий надел очки, пододвинул к себе карту. «Ого, набирается четыре дивизии. Это уже реальная сила, — прикинул он. — Главнее направление: Приморско-Ахтарск — Екатеринодар, вспомогательное: Новороссийск — Екатеринодар. Наконец „Армия возрождения России“ будет прорываться к столице Кубани из Баталпашинского отдела. А на Дону — Назаров. Смелый план».

— Что известно о времени высадки войск генерала Улагая? — спросил командующий.

— Точных сведений нет. Но уже известно, что отдан приказ Врангеля начать вывод кубанских казачьих частей из боя для приведения в порядок и переформирования, — ответил Артамонов.

«Значит, в какой-то мере кубанская операция ставится в зависимость от успеха Назарова на Дону, — размышлял командующий, глядя на карту Донской области. — Тут явное несоответствие: тактическому звену дается боевая задача оперативного масштаба. Все это, конечно, возможно, но ставить задачу на захват Донской области отряду в полторы тысячи человек… Это в военном отношении чистейшей воды авантюра. Конечно, они рассчитывают на мобилизацию казаков. Но если даже допустить, что условия для этого существуют, то формирование корпуса потребует много времени даже опытным мобилизационным органам».

Горюнов решительно отверг предположение Артамонова о действиях Назароза на самостоятельном направлении.

— У меня, Борис Владимирович, складывается мнение, — сказал он, — что отряд Назарова, если он высадится где-то между Мариуполем и Кривой косой, будет иметь иную задачу. Вот взгляните на карту. Второй армейский корпус генерала Слащова направляется вдоль побережья на Мариуполь. Ценой огромных усилий его сдерживают конный корпус Жлобы и сороковая стрелковая дивизия. Представьте теперь, что по их боевым порядкам наносится удар с тыла. Громятся штабы, узлы связи, нарушается система управления… Это, разумеется, облегчит прорыв слащовского корпуса в прибрежной зоне и развитие его наступления в общем направлении на Таганрог — Ростов. Мне думается, что такова идея боевой задачи отряда Назарова.

Командующий внимательно выслушал Горюнова и заметил про себя, что для внезапного удара с тыла высаживаться за семьдесят — сто верст — это далековато. К тому же для такой операции незачем было специально формировать отряд донских казаков. Легче бросить готовую кадровую бригаду.

«Странно, но Горюнов явно хочет убедить нас, что отряд Назарова на Дон не пойдет…» — раздраженно подумал Борис Владимирович.

— Мне хотелось, товарищ командующий, обратить ваше внимание на то, что отряд Назарова для длительных действий на отдельном самостоятельном направлении не подготовлен. Врангель надеется поднять верхушку донского казачества на восстание и создать на Дону барьер, под прикрытием которого развернуть широкие боевые действия на Кубани.

— Все это досужие домыслы. — Горюнов осуждающе покачал головой. — Вы же хорошо знаете, товарищ Артамонов, что банды на Кубани — это попрятавшиеся от возмездия в плавнях и лесах казаки. Не многим лучше — остатки белой армии, сведенные генералом Фостиковым в одно соединение… Разве на такие силы можно ориентироваться в серьезных делах?.. Нет, ваши выводы, Борис Владимирович, недостаточно мотивированы.

Свободно-полемическая оценка обстановки давала обильную пищу для размышлений командующего, и он не прерывал разговора.

«Нет, — думал он, — иметь тридцатитысячную армию и пытаться развернуть успешные боевые действия на трех расчлененных друг от друга обширных операционных направлениях — это Врангелю не под силу. Северная Таврия, Дон, Кубань — такое распыление сил для Врангеля смерти подобно…»

Командующий повернулся и открыл окно. В кабинет пахнула ночная прохлада.

— Я повторяю, Врангель возлагает свои надежды на восстание казачьей верхушки, — твердо сказал Артамонов.

Горюнов вскочил:

— А где она, эта казачья верхушка? Большая часть сгорела в пожаре гражданской войны, десятки тысяч эмигрировали в Турцию, Иран, страны Европы, а наиболее оголтелые бежали в Крым, в Грузию и продолжают борьбу до конца! Казачьи области давно очистились от контрреволюционной грязи, стали политически более однородными, стали советскими. Врангель не может не знать этого. И если он не авантюрист, то не станет взваливать на плечи своих войск явно непосильные задачи.

— Захват Дона, Кубани… — наконец заговорил командующий. — Все это столь нереально, что трудно поверить в существование таких планов.

— Однако существуют реальные планы десантных операций на Дон и Кубань, — заметил Артамонов. — И Врангель готовит свои войска к морскому десантированию.

— Это по вашим сведениям. Но достоверны ли они? — жестко сказал Горюнов.

Командующий жестом руки привлек внимание Горюнова и Артамонова к карте:

— Врангель, надо полагать, надеется на то, что в связи с переброской на Польский фронт Первой Конной армии и нескольких стрелковых дивизий наши, оставшиеся на Кубани, силы не смогут сдержать натиска его казачьих войск. Думаю, что он возлагает надежды и на морской флот стран Согласия, находящийся в Черном море. В этих условиях «черный барон», разумеется, может рассчитывать на временный успех. Поэтому-то мы и должны принять решение на контрдесантную операцию. И прежде всего — против отряда полковника Назарова.

Эти слова заставили начопера открыть коробку цветных карандашей, пододвинуть свою рабочую карту.

— Разгром отряда особого назначения полковника Назарова возложить на оперативную группу из состава тринадцатой армии…

Горюнов сокращенно записал на поле карты боевой состав оперативной группы: «Кав. бр., 2 Дон. див.».*["262]

— …Командующему войсками тринадцатой армии товарищу Эйдеману…

Начальник оперативного отдела наносил решение комфронта на рабочую карту и делал записи в тетради.

Гиттис подошел к Горюнову и, убедившись, что идея его решения нанесена правильно, заметил:

— Мы дадим Назарову оторваться от береговой зоны и утратить радиосвязь с кораблями. Азовская флотилия их отгонит. Врангель, убедившись, что отряд Назарова успешно продвигается вперед, бросит на Кубань крупные силы. Это, разумеется, ослабит его главную группировку в Северной Таврии и облегчит нам ее разгром.

— Кроме того, товарищ командующий, — воспользовался паузой Артамонов, — всякое наступление противника вызывает к действию скрытые силы контрреволюции. Это поможет нам быстрее выявить и ликвидировать эсеро-белогвардейские заговоры в Ростове, Екатеринодаре, а возможно, и в других городах.

— Возможно, — согласился командующий. — Кстати, а как мы сохраним секретность работы?

Артамонов провел ладонью по густым, жестким волосам.

— Я предлагаю план ликвидации отряда Назарова разработать не в штабе фронта, а в штабе тринадцатой армии. Ведь ответственность за эту операцию возложена на командарма товарища Эйдемана.

— Недурно. — Командующий встал. — Если нет вопросов, вы свободны, товарищи.

Артамонов подождал, когда Горюнов выйдет.

— Вы хотели еще что-то предложить? — спросил командующий.

— Да, — ответил Артамонов. — Чтобы ускорить раскрытие агентурной сети в Ростове, мы проведем, так сказать, «взрывную» операцию.

— В чем ее суть?

— Полковник Назаров после высадки будет устанавливать непосредственную связь со своими «опорными пунктами» на Дону. Вот мы и должны помочь ему в этом.

— Любопытно, — медленно произнес командующий войсками фронта.

Они снова сели за стол и углубились в работу.

2
Миноносец «Жаркий» вышел в Таганрогский залив. Прозвучал сигнал боевой тревоги. Матросы рассыпались по всему кораблю и через мгновение заняли места на боевых постах. Комендоры быстро сняли с механизмов наводки чехлы, навели стволы орудий на прямой выстрел по выплывшему из прозрачно-сизого марева хутору на берегу Кривой косы.

Полковник Назаров напряженно всматривался в знакомые с детства места, и тревожные чувства наполняли его. Здесь, на этом огромном клине земли, постепенно переходящем в узкую пятиверстовую стрелку, прошло его детство, здесь он знает каждую сажень берега, каждый фут дна. У западного основания Кривой косы, в устье извилистой речки Грузский Еланчик, широко раскинулась станица Ново-Николаевская. Там он родился. Встречал степные зарницы в дичьевых затубах, косил пахучую траву в луговых низинах, ловил в мелководных ериках раков. Его охватило нетерпение. Подумалось: «Вот подивятся станичники! Сын Кирилла Назарова объявился с войском, освобождение принес. Соберутся старики на майдане и станут выкрикивать: „Избрать Семена Назарова станичным атаманом!“ Нет, казаки, не для того пришел на Дон Семен Назаров. Быть ему наказным атаманом Войска Донского!»

Назаров осмотрел в бинокль береговую линию и удовлетворенно сказал есаулу Белашу.

— В таком мареве береговые посты красных вряд ли смогут определить, чьи корабли вошли в залив, а пока разберутся, мы успеем завершить высадку десанта на Кривой косе.

— Успеем, — уверенно сказал есаул. — Тут рукой подать.

Пройдя стрелку Кривой косы, миноносец стал против хутора Обрывного. Канонерские лодки «Живой» и «Стража», буксирующие болиндеры, отстали. Назаров прикинул: «Пока эти дряблые старички подтянут болиндеры к месту высадки, пройдет не менее часа». Не отрывая взгляда от берега, он отдал приказ команде разведчиков, усиленной инженерным взводом:

— Есаул Белаш, высадиться у северо-западной окраины хутора Обрывного. С ходу атаковать, захватить его и, заняв круговую оборону, закрепиться. Разведку вести… — Он указал направления и задачи.

Белаш повторил приказ.

— Не забудьте: все линии связи, подходящие к Ново-Николаевской, должны быть немедленно перерезаны.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие.

…Скрипят блоки талей, натужно дрожат тросы. Тяжело и медленно клонятся за борт шлюпбалки. На уровне борта шлюпки замирают. Казаки неторопливо, будто нехотя, переступают через борт в висящие над водой шлюпки. Сначала пулеметный расчет, потом все остальное. Пулемет устанавливается на крышку носового люка и приводится в готовность к ведению огня. Казаки усаживаются на сиденья и ставят карабины между ног.

Пожилые, дубленные ветрами и бедами лица казаков серьезны и сосредоточенны. В их глазах не видно того боевого возбуждения, когда перед атакой казак лихо заламывает кубанку на затылок или грозно нахлобучивает ее на лоб, когда вспыхивает в душе пламень лютой ярости, бросающей казака безудержно вперед. Но и чувства угнетенности не было.

Назаров следил за тем, чтобы при высадке было сохранено взаимодействие во всех звеньях боевого порядка отряда. Это облегчит захват плацдарма и дальнейшее развитие успеха.

— Поздравляю вас, господин полковник, с началом беспроигрышной для вас операции.

«Шелкович», определил по голосу Назаров. Его бодрый голос, уверенный тон были сейчас как нельзя кстати.

— Беспроигрышной? — задумчиво повторил Назаров, продолжая наблюдать за посадкой казаков. — Лучше уж назвать ее победоносной.

— Лучше, но не точнее. Эта операция при любом ее исходе войдет в историю донского казачества, а ваше имя, таким образом, станет историческим, а значит, бессмертным. Вас это устраивает, Семен Кириллович?

Назаров резко повернулся и уставился на Шелковича широко открытыми глазами: «Смеется он или всерьез?.. Лоб — что добрый кавун, его бы только чубом прикрыть, а то голый, как…»

…Первая шлюпка ударилась днищем о воду, разбросав вокруг брызги. Послышались команды:

— Пр-равая, таба-ань! Левая, р-раз, р-раз… Пр-ря-мо-о!

Шлюпка, рывками набирая скорость, устремилась к берегу.

3
Пост наблюдения и связи в Таганрогском заливе находился в хуторе на Кривой косе. В добротном, кирпичной кладки доме размещался личный состав команды, а на чердаке был оборудован наблюдательный пункт. Дежурил в этот день красноармеец Степан Богодаров, а проще Степанка, сын командира поста Матвея Федоровича Богодарова.

В команде Степанка уже три месяца, как только исполнилось ему пятнадцать лет. Приехал из Батайска, к бате погостить, да так и остался. Мать не возражала. При деле парень будет, а тут избегается да еще, чего доброго, со шпаной свяжется. Благо, война свертывается.

Степан сразу заметил в море дым трех кораблей. Один — впереди, два — далеко сзади. Он дернул за конец веревки. Внизу разлился колокольный звон. Это означало: «Вижу неизвестный военный корабль».

На крыльцо вышел Матвей Федорович. Потянулся, сделал несколько резких движений. Густые русые волосы подсвечивались лучами восходящего солнца.

— Степанка, а ну-ка дай бинокль. — Потянул руку к смотровому окну.

Степан опустил на бечевке бинокль точно в руку отца.

В окулярах мощного бинокля на первом плане маячил эскадренный миноносец, за ним две канонерские лодки буксировали болиндеры. Присмотрелся к гафелю — кормовой мачте, на которой во время хода поднимается военно-морской флаг, и ахнул: «Мать честная! Белые! Флаг врангелевского адмирала Машукова».

— Степанка, дай боевую тревогу!

Тревожный перезвон колокола сорвал из-за стола бойцов поста, они мгновенно расхватали из пирамиды винтовки, пулеметный расчет выкатил своего «максима» и, следуя раз и навсегда установленному порядку, построились на базу за домом. Командир поста проверил готовность боевого расчета, приказал старшему наблюдателю внимательно следить за движением кораблей, а сам пошел звонить в Таганрог.

Со связью, как обычно, не ладилось. Богодаров крутил ручку и так и этак, кричал до хрипоты, дул в микрофон и снова надрывался.

С чердака послышался голос старшего наблюдателя:

— Товарищ командир, эскадренный миноносец меняет курс на Кривую косу!

Богодаров передал трубку связисту.

— Вызывай Таганрог, — приказал он, а сам выскочил на крыльцо, вскинул бинокль и теперь более внимательно осмотрел головной корабль.

«Жаркий», — прочел он и вспомнил, что по присланному перечню вражеских кораблей миноносец «Жаркий» базируется в Керчи. Около носового орудия стоял офицер в казачьей форме, сзади него толпились чином пониже. «Из-за группы офицеров эскадронный миноносец и канонерские лодки с болиндерами посылать на Кривую косу не станут, — подумал Богодаров, — значит, в трюмных помещениях укрыты войска. Да-а, кажется, замешивается кутерьма».

Вот когда он пожалел, что поддался уговорам сына и настояниям бойцов поста оставить его в команде. «Надо отправить Степу в станицу, чтобы доложил обо всем председателю ревкома», — решил Матвей Федорович и крикнул:

— Красноармеец Богодаров, ко мне!

— Зараз, батя, — откликнулся Степан, вылез через смотровое окно на навес крыльца и спрыгнул на землю. — Я тут, батя.

Хотел Матвей Федорович потребовать выполнения уставного обращения к командиру, но и сам сбился:

— Седлай, Степанка, своего Маныча и скачи в станицу. Доложи председателю ревкома, что к Кривой косе подошли и стали на траверз три врангелевских боевых корабля и два болиндера. Готовится высадка десанта.

— Зачем скакать? Можно ведь позвонить.

— Красноармеец Богодаров! — повысил голос Матвей Федорович. — За обсуждение приказа командира… — Он сделал паузу, потом подошел к сыну, обнял за плечи. — Линия связи порвана, Степанка. Видимо, сюда заранее заброшены лазутчики. Если станицу захватило кулачье, обходи ее по балке Широкой и скачи в Мариуполь. Там — прямо в порт, к командиру отряда кораблей Азовской флотилии. Понял?

По румянцу, вспыхнувшему на мальчишеском лице сына, по огонькам в глазах Матвей Федорович понял, что Степа выполнит приказ, чего бы это ни стоило.

— Понял, батя, — неожиданно спокойно сказал сын. — Ты не беспокойся, я быстро обернусь.

Он бегом бросился выполнять приказ.

«Ну и вымахал Степанка, — подумал Матвей Федорович. — И рост мой, и жила крепка, и взгляд прям».

Он снова нацелился биноклем на миноносец и увидел, как от его борта отошла шлюпка, затем вторая, из-за кормы показались еще две. «Казаки. Более полусотни будет».

— Товарищ командир, вас к телефону! — крикнул дежурный. — Это ревком!..

Едва Богодаров успел доложить обстановку, где-то поблизости раздался взрыв огромной силы. Это услышал в трубке председатель ревкома и спросил:

— Началось?

— Мы примем бой. Доложите об этом в Таганрог и Мариуполь.

Он вышел во двор и распорядился:

— Скрытно выдвинуться к берегу! Стрелять — по моей команде.

Заранее подготовленная огневая позиция располагалась по краю обрыва над береговым пляжем и была замаскирована поставленным перед ней плетнем. Нижняя часть плетня при необходимости убиралась в траншею.

Пока бойцы по одному выходили на позицию, Богодаров еще раз безуспешно попытался связаться с Таганрогом. Когда он занял свой окоп, шлюпки преодолели половину расстояния между кораблем и берегом.

Наблюдатель, смотревший в бинокль, удивленно крикнул:

— Да это ж Сашко Белаш!

— Тот, шо з германского фронту сотником прийшов?

— Он самый. Вместе в тринадцатом призывались, да только разными стежками пошли.

— Вот те на-а, помирать домой возвратился.

Богодаров поднял со дна окопа ящик с гранатами, поставил его в нишу и подал команду:

— По головной шлюпке!.. Прицел три! Пулемету — длинной очередью! Отделению — залпом!.. Огонь!

Богодаров припал к биноклю, чтобы точнее определить результат огня и скорректировать. В шлюпке кто-то резко вытянулся и повалился через борт, несколько человек скорчились на сиденьях, трое прыгнули в воду и поплыли. Остальные вскинули винтовки и открыли беглый огонь по берегу. Со всех шлюпок непрерывно били пулеметы. Зеркало воды было спокойным, поэтому огонь велся прицельно. Пули взбивали пыльные фонтанчики рядом с позицией.

Взрыв снаряда отбросил Богодарова на дно траншеи, острая боль ошпарила грудь, разлилась по всему телу.

Еще несколько снарядов разорвалось за траншеей. И все смолкло. Косые солнечные лучи ярко блеснули ослепительно синими и желтыми линиями и стали медленно гаснуть… Богодарову показалось, что он падает в темный, глубокий колодец. Его шарахает из стороны в сторону, рвет в клочья тело, бьет головой о бревенчатый свод. И вдруг все оборвалось: будто он плюхнулся в воду и мягко опускается ко дну.

Потом он услышал голоса:

— Заводи тачанку в сарай, чтобы в случае чего с места в намет.

«В какой сарай?.. Значит, мы уже отошли за хутор?»

Богодаров позвал товарищей, но они не откликнулись на его голос. Он осторожно пошарил рукой: рядом па сиденье тачанки — ящик с гранатами. С трудом достал из кобуры наган.

Кто-то ахнул:

— Мать честная! Сколько их рассыпалось по полю!

— Эго хорошо, — отозвался другой, — пусть втянутся между озером и лиманом. Тут мы их и покосим.

— Хоть бы поскорей подошли наши, не то и нам каюк будет. Жаль, Матвея Федоровича не успеем доставить…

— Да-а, тяжел он. Едва дышит… Дай-ка сюда ящик с гранатами.

— Потом, а то будет мешать вести огонь.

Громко клацнул затвор пулемета, и наступила настороженная тишина. Богодаров, превозмогая острую боль, приподнялся на локтях.

— Матвей Федорович! Нельзя же вам!..

— Подними его, пусть посидит малость.

Богодаров почувствовал, что кто-то подхватил его, подложил сена и осторожно опустил.

В этот момент раздалась длинная пулеметная очередь, сопровождаемая яростной бранью:

— А-а, заметались, гады ползучие!

Казаки, видно, опомнились и залегли, открыли сосредоточенный огонь по пулемету. Сквозь дощатые стены сарая взикали пули. Голос пулеметчика на полуслове оборвался.

— Трофим! — окликнул его товарищ. — Трофи-им!.. Ну, царство тебе небесное, дорогой мой дружище. Дай-ка я их, гадов ползучих, за тебя да за командира нашего…

Послышались близкие голоса атакующих белоказаков. Пулемет снова забился в истерике смертоносного огня. Но было поздно. Сарай наполнился криками, стрельбой…

Богодаров на ощупь приставил ствол нагана к ящику с гранатами и нажал на спусковой крючок — раз, другой… Взрыв разнес тачанку и всех, кто находился рядом.

4
Полковник Назаров вышел из броневика, снял фуражку, перекрестился. «Слава богу, в родной станице обошлось без выстрелов и крови». Он осмотрелся. Вот с этого обрыва с разбегу в детстве ныряли и плавали до посинения, а там, левее, где высокий обрыв отодвигается, уступая место у воды песчаному пляжу, загорали.

С каким тяжким чувством, с какими горькими слезами уезжал он с родителями и сестрами в далекий и неведомый Уссурийский край. Он так и не мог свыкнуться с теснотой и теменью дикой тайги, где и солнцу трудно пробиться к земле сквозь густые, сплетенные друг с другом кроны деревьев. И по каким бы путям ни носили его потом шалые ветры судьбы, они не могли выветрить из его памяти Кривую косу и уходящую далеко в море стрелку, камышовый лиман, солнечные блики залива и удивительной красоты багряно-малиновые закаты.

— Господин полковник, связь с Керчью установлена. У аппарата — генерал Богаевский, — доложил начальник радиостанции.

— Что? — Назаров с трудом переключил свое внимание.

Поручик повторил доклад.

Назаров не спеша, будто нехотя, пошел к двухэтажному кирпичному дому, возле которого была развернута радиостанция. «Жаль, придется разочаровать атамана, — подумал он. — Вместо хлебосольной встречи, крестного хода и благодарственного молебна — настороженно притихшая станица».

Радист подставил полковнику раскладной табурет.

— Передайте, — приказал Назаров и стал диктовать — «Господин генерал, мной освобождены хутора Вонючий, Кривая коса, Обрывной и станица Ново-Николаевская. Веду широкую разведку. Сегодня будет сход на майдане, а завтра с утра запись добровольцев».

Радист отстучал ключом текст и, принимая на слух ответ, записывал его.

Назаров читал: «Семен Кириллович, поздравляю с первым успехом, рад, обнимаю. Передай станичникам мое благословение и скажи: крепко на них надеюсь… Главком приказал сразу развернуть пропаганду земельного закона. А с утра начать стремительное наступление на Таганрог».

— Передай: «Господин генерал, наступление начну после завершения мобилизационных мероприятий в Ново-Николаевской и окрестных хуторах».

«Вот я тебе и говорю, завтра. Так и делай».

Назаров понял, что рядом с Богаевским находится кто-то из ставки главнокомандующего и он обязан передать приказ генерала Врангеля, но сам знает, что Назарову на месте виднее, как поступить.

— Передай: «Я вас понял, господин генерал, понял вас. Все будет сделано в соответствии с конкретно сложившейся обстановкой».

Связь оборвалась. Назаров невольно посмотрел в море. Там вдали стлался дым кораблей, уходящих в Крым после высадки десанта.

И ему вдруг представилась вся трагедия его положения. К утру наверняка у Ново-Николаевской появятся корабли красного флота, заминируют подходы и смогут без помех расстреливать позиции отряда. Связь с Крымом будет навсегда потеряна. И полуторатысячный отряд останется один на один с огромной большевистской Россией…

— Здоров будь, господин полковник! — раздался за спиной деланно бодрый голос. — Вот прибыли пособить.

Назаров чуть не вскочил от радости. Это был Остап Кодар — руководитель новониколаевского опорного пункта, вокруг которого должно было объединиться восстание в прибрежных станицах и хуторах.

— А-а. Остап Силыч… Ну, благодарствую. Показывай свое войско.

— Хм… э-э… как бы это вам сказать…

— Что, ехать надо? Что ж, поедем, — поднялся Назаров.

— Нет, я хотел сказать… Там часовой обоз задержал и не пущает. Приехали пособить. Можа, груз какой надобно перевезти с Кривой косы, так, пожалуйста.

— Большой обоз? — сдерживая гнев, спросил Назаров.

— Так это — как считать. По нашим возможностям дюже большой, более двух десятков подвод.

— Не о том договаривались, Остап Силыч.

Кодар почувствовал, что голос полковника крепчает, как ветер к грозе.

— А ты, Семен Кирилыч, не мотуй. Об чем договаривались — помню. Но и ты вспомни, што обещал: «Все Войско Донское из Крыма приведу, до двух сотен пулеметов, десяток артиллерийских батарей…» Так говорил? То-то и оно. Похоже, што не освобождать пришел, а войско собирать.

— Что это, измена? — тихо, сквозь зубы процедил Назаров, чтобы другие не слыхали.

— Не об пас речь, Кирилыч, мы уже пришли. Вот нас только всего и осталось. Да што мы. Со всего Дона одной дивизии не наскребешь.

— Всех казаков надо поднимать. Об этом договор был.

— Пытались мы, Семен Кирилыч. И так и сяк пытались. Не дюже казаки супротив Советов настроены, подкупили их.

— Что-то непонятно мне…

— Землей подкупили. Выделили бесплатно нарезы земли и к ним паи тростника. Держатся казаки за это.

«„Выделили бесплатно нарезы земли…“ — эти слова ударили, словно хлыстом. — А что я скажу станичникам-землякам? Не дело, дескать, бесплатно землю получать. И поскольку земля испокон веков в цене была, будете отныне выплачивать за надел земли выкуп… Что они мне на это ответят?»

Назаров поделился своими сомнениями с Шелковичем.

— Вы забываете, Семен Кириллович, — убежденно ответил Шелкович, — что земельный закон рассчитан на крепкого хозяина. Большевики называют его кулаком. Этот слой казаков и крестьян пупом прирос к частной собственности. Для них так: не куплено — не мое. Мое то, что могу хоть продать, хоть черту отдать.

— Ну, если ты такой ученый, сегодня на сходе и объясни казакам, что к чему. Только, я думаю, если земельный закон рассчитан на крепкого хозяина, то ему на Дону клева немного будет. Мало нынче осталось на Дону крепкого хозяина. Вон Кодар сказывает, в Ново-Николаевской их всего два десятка.

— Каждый казак мечтает стать крепким хозяином. Так что клев будет…

— Ну-ну, дай-то бог. — Назаров кивнул в сторону обоза — Собирай, Дмитрий Петрович, сход, будем говорить с народом.

К полудню отряд занял круговую оборону, закрепился. Вперед было выдвинуто боевое охранение, по степи веером рассыпались разведывательные дозоры. В ближайшие хутора и станицы направились на подводах и верхом тайные посланцы, выходцы из тех мест, чтобы распространить листовки, прокламации, брошюры.

«Хлебная разверстка — это государственный бандитизм… — писалось в листовке. — „За Советы, но без коммунистов!“— вот наш лозунг. Викарный епископ Вениамин и вождь наш, правитель и главнокомандующий войсками юга России генерал Врангель призывают к благоразумию и устранению коммунистов из Советов».

А тем временем около собора Николая-угодника у станичного правления установили броневик и два автомобиля, артиллерийскую батарею, двадцать пять пулеметов (все, кроме пяти, которые находились в боевом охранении). Сюда стекались сначала совсем еще молодые казаки, инвалиды войны и бабы.

— Глянь, пулеметов сколь! Как дадут — тыщи покосют, сила!

Бывалые фронтовики шептались между собой:

— Чево ж эт он выставил напоказ. Вот и разведывать не надоть.

— Можа, эт первый эшелон, а на подходе главные силы?

— Ежели первый — то силенка есть. А ежели это и есть главные силы, то это — как сорока под стреху накапала.

Казаки сдержанно засмеялись.

— Конечно, боевой полк подвести — от этого отряда мокрое место останется. В такой отряд даже кто хотел бы не пойдет: дела не будет, а беды посля до конца жизни не расхлебаешься.

Старики и почетные люди станицы пришли последними. Они скучковались у крыльца правления и, казалось, не обращали внимания на то, что происходит на майдане. Как только доложили, что старики прибыли, Назаров вышел на крыльцо в окружении своей свиты — Сухаревского, Попова, Севякова, Раденкова, войскового старшины Бударина, Шелковича.

Толпа на майдане притихла, взоры устремились на стоящего чуть впереди других Назарова. Высокий, сухопарый, с угловатыми плечами, серая черкеска с серебряными газырями. На боку — новенькая, коричневого хрома, кобура с модным бельгийским браунингом.

Назаров снял с головы папаху и низко поклонился. Потом резко тряхнул густым вьющимся русым чубом и уложил его растопыренными пальцами.

— Низкий поклон вам, дорогие мои земляки-станичники, привез я из Крыма от родычан, другов и товарищей ваших! — Его резкий, сильный голос охватил всю площадь и отразился в толпе глухим гулом. — Господа казаки! — продолжал горячо Назаров. — Надвигаются события, которые приведут народы Дона, Кубани, Терека и Астрахани к образованию самостоятельной Северо-Кавказской республики. Казачьим областям будет предоставлена широкая местная автономия с самостоятельным политическим и экономическим управлением.

Он сделал паузу и в ожидании взрыва ликования окинул взглядом толпу людей, молча смотрящих в его глаза. «Мои слова не проникли в их сознание, не поняты. Надо говорить не в государственном масштабе, а о том, что их сейчас заботит. Но сначала стоит припугнуть».

— Вы, дорогие станичники, в ближайшее время станете свидетелями грандиозного наступления войск генерала Врангеля на всех фронтах и долгожданного освобождения казачьих областей… Я призываю вас, господа казаки, дорогие станичники, встать под знамена, которые поведут вас в последний победный поход за установление образа жизни, к коему веками тянулись души народные.

Назаров почувствовал, что слова его все так же падают в пустоту. Он посмотрел на Шелковича и неожиданно для себя сказал:

— Сейчас выступит представитель правительственного сената Дмитрий Петрович Шелкович.

В глазах осваговца вспыхнул гордый огонек. Он приосанился, вскинул руки вверх и широко развел их, будто этим жестом распахнул свою душу.

— Люди православной земли донской! Волею главнокомандующего войсками юга России, вождя нашего и правителя, сенат разработал земельную реформу, в соответствии с которой помещичье землевладение ликвидируется и земля отдается народу…

«Земля отдается народу!»— эхом прокатилось по толпе, и она зашевелилась, загалдела, засудачила на разные голоса. Многие начали пробираться поближе к крыльцу. Какой-то тощий казак, о которых говорят: «И в чем только душа его держится», подошел вплотную к крыльцу, снял фуражку и спросил:

— Ежели так, господин правительственный сенатор, — спасибочко вам. А то мы думали — отымать у нас землю будуть. Значит, господин Врангель перейшов на сторону красных?.. — Не замечая свирепого взгляда Шелковича, казак продолжал — Я так думаю, што коли он супротив помещиков и прочих, то, слава те господи, наступит наконец великое замирание, а опосля…

— Перестань, Щипок, языком ляскать, — оборвал его стоящий рядом Кодар. — Дай послухать, што нам скажуть.

Видно было, что сообщение Шелковича не на шутку встревожило дородного казака.

— Вот вы, господин представитель, не могли бы нам объяснить? У меня, конечно, не то чтобы много, но землица есть, и другим хозяйством бог не обидел, так, значит, у меня все это по тому закону отымуть?

— Нет, что вы. Новый земельный закон отдает землю не всему народу вообще, а передает и закрепляет ее за каждым отдельным хозяином. И эта земля становится его собственностью за незначительный выкуп, который равняется одной пятой среднего урожая, выплачиваемого в течение двадцати пяти лет.

— А-а, — удовлетворенно протянул Кодар, — так-то оно куда ни шло, крепкий хозяин — опора государству.

— Э-э, — протянул разочарованно Щипок, — землю под выкуп не каждый возьмет, а мне и думать о том заказано. Жила тонка. А как же с теми наделами, што мы теперича получили, отымать будете али как?

Шелкович громко, чтобы все слышали, повторил вопрос казака и ответил:

— Отнимают, господин казак, то, что является собственностью, а вам Советской властью земля дана не в собственность, а во временное пользование.

— Как это так — во временное? На вечное.

— А ну-ка попробуй свой клочок земли продать кому-нибудь, разрешат это сделать? Не разрешат, потому что вся земля остается собственностью государства. Скоро большевики начнут создавать коммуны, а частное землепользование будут ликвидировать. Вас это устраивает? — спросил Шелкович и сам же ответил — Нет, не устраивает. Потому что казак без земли все равно, что хата без крыши. Казак без земли — не казак.

— Хм, выходит, у нас в станице все хаты без крыши, а казаков, што у сучки сосков: раз, два — и обчелся, — пробурчал Щипок.

— Брось дурковать, — зло цыкнул Кодар.

— Што-то, Остап Силыч, у тебя голос дюже покрепчал, — ощетинился Щипок. — Пока не ослабел, беги до хаты, погуди на свою бабу, а меня не трожь. Я зараз все хочу знать.

Шелкович, не обращая внимания на перепалку казаков, продолжал говорить о сущности и значении земельного закона. Закончил он свое выступление словами Врангеля:

— Верховный, главнокомандующий войсками юга России сказал: «Я призываю на помощь мне русский народ!.. Народу — земля и воля в устроении государства. Земле — волею народа поставленный хозяин!» Этот призыв вождя российского казачества обращен к каждому из вас, дорогие братья-казаки. Я выражаю надежду, что после нашего митинга вы все по велению души вашей добровольно запишитесь в отряд особого назначения. Запись будет производиться здесь, в правлении станицы.

Возбужденный своим выступлением и тем, как здорово Шелкович расклевал земельный вопрос, Назаров вновь поверил в успех операции. «Если в Ново-Николаевской наберем хотя бы пятьсот казаков да ходоки приведут человек двести или того больше, то двинусь на Таганрог».

…После митинга Назаров прошелся по родной станице. Он не заметил, как вскоре очутился около хаты, в которой родился и жил, откуда увезли в далекий Уссурийский край. Сердце радостно и беспокойно сжалось…

Назаров подошел к калитке и остановился. Хата показалась ему неправдоподобно маленькой, приземистой, будто придавленной к земле толстой и тяжелой, почерневшей от времени, камышовой крышей. У приютившегося возле хаты турлучного сарая возилась дивчина. Она подняла охапку куранды и понесла ее к лестнице.

Назаров открыл калитку и вошел во двор.

— Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, как фамилия хозяина этого дома?

— Шабалов. Степан Данилович, мой дедушка.

«Шабалов?.. Да, это тот самый казак, о котором часто рассказывал отец. Кажется, он ездил в Америку на заработки и, вернувшись, купил у нас хату с участком земли».

На пороге показался высокий, сутулый старик. Назаров вскинул руку к козырьку:

— Здравствуйте, Степан Данилыч.

— Здоров був, Сэмэн Кирилыч. Проходь в хату.

— Благодарю. Если не возражаете, посидим на свежем воздухе. — Он показал на лежавшее у сарая бревно.

— Можно и здесь, — согласился старик.

— Закуривайте. — Назаров протянул пачку папирос «Стамболи». — Лучший сорт Крыма.

— Не-е. Лучший сорт — своей рукой терт. Крепше душу бередит, лучшие мысли ворошит. — Старик достал из кармана кисет, трубку, кресало.

Назаров сел.

— Мне вспоминается, Степан Данилович, батя рассказывал, что вы по вербовке ездили работать на американские каменно-угольные копи и вроде бы капиталец привезли…

— Не повезло мне, Кирилыч, крепко не повезло. Не успел я уйти из-под взрыва. Дюже здорово шандарахнуло меня глыбой. Думал, дубу дам. Почти что всю деньгу на лечение спустил. На последние вот дом купил.

— Ну, я вижу, хозяйство у вас исправное. Починили, подлатали, пристройку новую поставили, крыша камышом перекрыта. А как с урожаем?

— Слава богу.

— А что толку, ежели разверстали по Дону десятки тысяч пудов и пустили по хуторам и станицам карательные продотряды с обозами. Грабят казаков, на голод смертный обрекают. Что скажешь на это, Степан Данилыч?

— То так. Только всякая война голод несет. Небось три года друг друга истребляем, кровь и жисть человеческая ни во что не ставятся.

— Так ведь большевики смуту великую на Руси подняли, от них и надобно освободиться.

Он положил руку на колено старика и доверительно, будто в его словах кроется великая тайна, тихо произнес:

— Подниму я, Степан Данилыч, казаков Дона, а там кубанские курени поддержат, войска из Крыма двинутся, а с моря союзники наши прикроют. И утвердится тогда на всем Северном Кавказе казачья республика.

— То так, Кирилыч, только не получится у тебя на Дону ничего. Вот ежели ты у меня спросишь: почему? — отвечу.

— Говори, Степан Данилыч, говори, не бойся.

Дед попыхтел трубкой и наконец сказал:

— На станичников, Кирилыч, не надейся. Видел, какие они были на майдане? У казака ведь так: душа горит — казак кричит. А на майдане не дюже глотки драли. Душа у них мертвая к вашему делу. Силы в вас не почуяли. А по станице слух идет, будто в Северную Таврию со всей России идут и идут эшелоны войск. Это же тут, под боком. Вот и думают казаки, куда коня ставить — под седло или в плуг. Да и оружие по всему Дону отобрали, нет ноне у казаков оружия, а ты им дать ничего не имеешь. Как же ты их в бой поведешь? Вон приехал с Кубани мой сват, говорит, собрал генерал Фостиков пятитысячное войско, наименовал его «Армией возрождения России», а воевать-то нечем.

Назаров пристально посмотрел на старика:

— Если дело стало только за оружием… Оно будет.

— Э-э, разве… — Дед осекся.

— Говори, Степан Данилыч!

Дед глубоко затянулся и продолжал:

— А что я тебе скажу, Кирилыч, казаки и охвицеры из Крыма как крысы с тонущего корабля бегут. По домам разбегаются, а Советская власть им все грехи прощает.

Полковник вскочил, свирепо глянул на него и сказал:

— Чужой ты человек, Шабалов. Сейчас трогать тебя не стану, не время, но смотри, потом не проси снисхождения.

И тут пришла Шабалову смелая мысль.

— Погодь, Кирилыч, — остановил старик полковника. — На правду грех косо глядеть. Ежели мне не веришь, любого спроси, видим мы, кто откуда возвращается. Да ты и сам проверь-ка свое войско. Знать, многих недосчитаешься, и рядовых и охвицеров. Проверь. По очереди, одну сотню, другую…

— Мрачную картину нарисовал ты мне, Степан Данилович. И говорил ты, чтобы запутать и запугать меня. Можно подумать, что ты и сам за большевиков. Но забыл ты об одном. Оружия нет у того, кто его сдал. У добрых казаков оно припрятано, а бегут случайно попавшие в наши ряды. Кстати, у тебя оружие есть или сдал?

— Стар я с оружием возиться. В добрые времена не держал.

— Значит, на тебя рассчитывать нельзя?

— Воевать не стану, а коли тебе бежать придется — приходи, не выдам, пособлю.

— И на том благодарствую.

— Эх, послушал бы ты меня, Кирилыч, а то ить казачья кровица, што мертвая водица: чем более льется, тем более жизнь губится.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1
С Таганрогского проспекта автомобиль свернул на Большую Садовую, в сторону собора Александра Невского. Здесь было многолюдно. Люди торопились в магазины, в театры, кинематографы: ростовская богема совершала вечерний променад; по улице шныряли карманные воры, профессиональные попрошайки.

На углу Соборного переулка автомобиль свернул направо и через квартал остановился. Адъютант начальника разведывательного управления Габо Даридзе выскочил и открыл дверцу автомобиля.

— Здесь, Борис Владимирович, — сказал он и пошел впереди показать дорогу.

Возле двери Артамонов чуть задержался, одернул гимнастерку, оглядел своих спутников и только после этого позвонил. Дверь мгновенно открылась. Широко улыбаясь, он переступил порог квартиры.

— Ну, родной ты мой Павел Алексеевич, дай я тебя расцелую. — Он крепко обнял Наумова, трижды поцеловал. — Познакомь-ка меня с Татьяной Константиновной.

Таня стояла у дверей в зал со стопкой тарелок. Радостно и чуть виновато смотрела на Артамонова, о котором знала со слов Павла.

— О-о, да никакая она не Константиновна! — воскликнул Артамонов. — Танечка она. Вы разрешите вас так называть?

— Конечно, Борис Владимирович. Пожалуйста, проходите.

— Пройдем, но прежде всего познакомьтесь с товарищем Прийменко. Ваш коллега, Павел Алексеевич, из тринадцатой армии, специалист по борьбе с махновцами.

Прийменко тряхнул густым чубом и представился:

— Григорий Данилович.

— Ну, а дальнейшее знакомство продолжим потом, — сказал Артамонов, направляясь в зал.

Увидев накрытый стол, Борис Владимирович воскликнул:

— Вот кстати, а ведь у нас и причина выпить есть! — Он обнял Наумова за плечи. — Поздравляю тебя, Павел Алексеевич, с успешным выполнением ответственного и трудного задания и награждением орденом Красного Знамени!

Лицо Павла вспыхнуло.

— Благодарю вас, Борис Владимирович, — взволнованно ответил он.

Габо быстро налил рюмки.

— Та-акие красивые слова запивают только ха-аро-шим вином.

Дружно чокнулись, выпили и стали закусывать.

Когда поздравления и первые тосты поутихли, Борис Владимирович стал расспрашивать Наумова и Татьяну Константиновну о крымских знакомых.

Павел Алексеевич тепло отозвался о подпольщиках, особенно о Гаврииле Максимовиче Лобастове.

— Если бы не их помощь, — говорил он, — все было бы значительно труднее.

— Да, а где Саша Гонта? — спросил Артамонов.

— Он еще дня два побудет у родственников, потом вернется к нам. Чудесный паренек. В Севастополе он проявил себя настоящим чекистом.

Артамонов одобрительно кивнул:

— Может быть, пошлем его сначала в школу красных командиров. Подучится, закалится, а потом уж возьмем и в ЧК.

— Что ж, это совсем не лишнее — подучиться.

— Да, я, кажется, еще не говорил вам. Мой крымский «коллега» выбыл из игры…

— Ференц Карлович? Каким образом? — удивился Павел.

— Богнар бежал… Так и не пришлось мне поквитаться с ним. Вы его допекли!

— Но это ж и вы, Борис Владимирович, — улыбнулся Павел.

Артамонов рассмеялся, потом глянул на часы.

— Главное достоинство гостей — вовремя откланяться. Но нам бы хотелось, Таня, прежде побеседовать с Павлом Алексеевичем. Вы не возражаете, если мы покурим на кухне?

Таня молча кивнула. Она догадывалась: Артамонов заехал к ним не только для того, чтобы отпраздновать награду Павла, и сейчас ее вдруг охватила тревога…

— Тебе, конечно, положена неделька на устройство и так далее, — говорил Артамонов Павлу. — Но… Назаров начал высадку на Кривой косе у станицы Ново-Николаевской. — Он испытующе посмотрел в глаза Наумова. — Если ты устал, я не настаиваю.

— Что вы, Борис Владимирович. Я уже отдохнул.

— Ну, вот и хорошо. Слушай и запоминай… Григорий Данилович, вам слово… — сказал он Прийменко.

Они разговаривали долго. В конце беседы Артамонов сказал:

— Полетишь на аэроплане «хэвиленд», летчик — граф Фрэмтон Ардэн.

— Почему — граф?

— В отряде, как ты сообщил, находится осваговец Шелкович. Нами установлено, что раньше, до ранения, он работал в авиации, а значит, знает всех летчиков «алой крови». Авиация ведь — это привилегия высокопоставленных: князь Голицын, граф Стенбок-Фермер, барон Унгерн-Штенберг, егермейстер царя Шателен и прочие. Нам некого послать из своих. Да и важнее другое — перед титулованными иностранцами они ведут себя, как премудрые пескари: «жил — дрожал, помирал — дрожал»… На самом деле Фрэмтон Ардэн никакой не граф. Он прибыл в Россию в составе сорок седьмого отряда королевских военно-воздушных сил Великобритании. Под Царицыном перешел на нашу сторону. Уже выполнял для нас серьезные задания.

Павел удовлетворенно кивнул:

— Когда вылет?

— На рассвете.

Гости ушли. Таня стала собирать посуду. По ее медлительным движениям и сосредоточенному взгляду Павел понял, что она догадывается о характере его разговора с Артамоновым. Он подошел и, взяв ее за плечи, ласково сказал:

— Мне, Танечка, предстоит непродолжительная поездка.

Таня пристально посмотрела на него.

— Нет-нет. Это просто служебная командировка.

— Когда?

— На рассвете нужно ехать.

— Как на рассвете?.. Тебе надо обязательно выспаться.

— Давай выпьем еще по рюмочке. Хочешь?

— А ты знаешь, Пашенька, хочу…

— Тогда — за нашу любовь, Танечка!

2
Крылья «хэвиленда» упруго вздрагивали под порывистым напором воздуха. Поднявшееся в зенит солнце залило морскую гладь синеватым маревом. Полковник Наумов приложил к глазам цейсовский бинокль и внимательно осмотрел Белосарайскую косу, провел взглядом по северному берегу Таганрогского залива, в сторону Мариуполя.

— До косы Кривой, мистер Ардэн, осталось немногим больше пятидесяти верст! — крикнул он летчику. — А вокруг тихо и спокойно.

Фрэмтон Ардэн повернулся:

— Вы следите за небом?

— Очень внимательно.

— Вы знаете, мистер Наумов, до рождественских праздников еще далеко, а я уже мечтаю о них. Потому что к этому времени надеюсь вернуться в свой Ипсвич. Это в графстве Суффолк, Восточная Англия. — Он снова чмокнул губами. — О-о, рождественский стол! Индейка рубленая с кэрри, фруктовый пудинг и… поцелуй моей юной Гуйнет Гендж.

— Это ваша жена? — участливо спросил Наумов.

— Гуйнет — моя невеста.

Разговаривая, Наумов посматривал по сторонам и неожиданно заметил слева беззвучную, неподвижную, будто приклеенную к синему полотну «стрекозу». Он поднял бинокль и в сдвоенном овале цейсовских линз «стрекоза» превратилась в аэроплан. Намерения его не вызывали сомнений. Павел наклонился к летчику и крикнул:

— Слева по курсу самолет! Идет нам наперерез.

— Какой самолет? — спокойно спросил Ардэн.

— «Ньюпор». Не лучше ли уйти от него?

— Избежать боя — это тоже вид боя, — летчик взял ручку управления на себя, одновременно регулируя секторы горючего и газа.

Однако более легкий «ньюпор» быстро сокращал расстояние. Наумов продернул пулеметную ленту в приемник ствольной коробки, повернул пулемет на турели в сторону цели и оттянул пластину гашетки. В тот же момент «ньюпор» нырнул влево вниз, а затем взмыл вверх вправо и дал очередь из пулемета. Ардэн сделал контрманевр, пули прошли мимо.

— Отличный парень! — крикнул летчик.

«Ньюпор» пошел на широкий вираж с крутым снижением, надеясь еще раз перехватить и атаковать «хэвиленд»…

Кривая коса поблескивала гладью лиманов и заливных лугов. По дороге от хутора на Ново-Николаевскую двигалась вереница подвод. Люди заметили воздушный бой. Кое-кто, чтобы быть подальше от греха, погнал коней под прикрытие камышанника, тянувшегося между станицей и балкой.

Самолеты, маневрируя и огрызаясь короткими очередями, пронеслись над виноградниками. Уходя от атак «ньюпора», «хэвиленд» начал круто снижаться. Наумов вцепился в ручки кабины, уперся ногами в переднюю стенку. Он понял, что Ардэн решил посадить самолет на прибрежную поляну. Теперь, когда «хэвиленд» сбавил скорость и перешел на горизонтальное планирование, Наумов расслабился и осмотрелся.

«Ньюпор» летел вдоль колонны белоказаков и сыпал на них гвозди с оперениями. Эти «стрелы» прошивали насквозь всадников и коней. На дороге раздались стоны, проклятия. Люди бросились в разные стороны. Сделав еще один боевой заход, самолет ушел в сторону моря.

Наумов наклонился к Ардэну и крикнул:

— Молодцы! Бой разыграли, как по нотам.

«Хэвиленд» коснулся земли, его подбросило, последовал новый удар, слабее. Затем он нервно пробежал по поляне, облегченно застрекотал и остановился. Из-за домов высыпали казаки. Они плотным кольцом обступили аэроплан.

Воздушный бой привлек внимание и полковника Назарова. Аэроплан с опознавательными знаками, похожими на трехцветное знамя Российской империи, появился здесь не случайно. И когда самолет пошел на посадку, а красный коршун, распластав вдоль дороги колонну войскового старшины Бударина, улетел в сторону моря, Назаров вскочил на коня и поскакал к берегу.

У самолета уже был Шелкович. Павел Алексеевич предъявил командиру отряда документы и представил летчика:

— Граф Фрэмтон Ардэн — блестящий летчик королевских военно-воздушных сил Великобритании.

Шелкович уставился на Ардэна и хотел что-то спросить, но Назаровотвлек его внимание, предложив осмотреть пробоины в корпусе и на крыльях самолета. Возбужденный Ардэн все еще говорил о перипетиях недавнего боя, Наумов переводил по-русски. Не закончив рассказа, летчик озабоченно посмотрел на небо.

— Мне пора лететь, мистер Наумов. Если вдруг испортится погода, я навсегда останусь здесь.

Павел Алексеевич согласился с ним и спросил, есть ли у командира отряда что-нибудь передать в Крым.

— То, что я хочу передать, можно выразить только по-русски и без иностранного акцента. Кстати, если вы прибыли с контрольными функциями, то советую сейчас же возвратиться назад.

— Я прибыл, чтобы освоить порт города Таганрога как базу снабжения войск на ростовском направлении. Эта база должна находиться…

— Осваивать порт Таганрога вам не придется, — перебил Назаров и предложил Наумову и Шелковичу отойти в сторонку. — На Таганрог я не пойду.

— Но ведь в соответствии с планом операции…

— В соответствии с этим планом я должен был уже завершить формирование дивизии, но вместо двух-трех тысяч добровольцев, которые мы рассчитывали получить в первые дни, прибыло… — он резко ударил стеком по голенищу — сорок человек. В то же время в мелких стычках я потерял двести сорок казаков да пятьдесят дезертировало… Короче, казачество нас предало.

— А может быть, выжидают развития событий? — не очень уверенно сказал Шелкович.

— Возможно, но тем временем со стороны Таганрога подошел отряд моряков и курсантский батальон. С фронта против нас бросили кавалерийский полк и пулеметную команду. Корабли Азовского флота красных уже дважды обстреливали наши боевые порядки. Пленные показывают, что эти передовые части имеют задачу занять оборону и не допустить наш прорыв на Дон до подхода кавалерийской бригады и стрелковой дивизии красных…

— Все это странно выглядит, — растерянно произнес Наумов. — Разрабатываем талантливые оперативные планы, а в соответствии с ними терпим одно поражение за другим. Будто планируются поражения, а не победы.

— Я не разрабатывал этого плана, — жестко сказал Назаров.

— Знаю, — ответил в тон ему Наумов. — Важно другое: развитие операции на Дону ставилось в зависимость от захвата Таганрога. Этот боевой успех должен был явиться сигналом для восстания в Ростове, а от него распространиться по всему Дону.

— Вот именно, в зависимости от захвата Таганрога. Значит, овладение городом — это ближайшая задача. Поэтому и надо было создавать группировку войск, способную успешно выполнить эту задачу, а что мне дали?.. Отряд особого назначения. Особого!.. Если бы это слово усиливало боеспособность отряда!

— Я думаю, что наличие сил и средств отряда вполне достаточно для захвата неподготовленного к обороне города, — неуверенно сказал Наумов. — Все-таки вам были выделены…

Павел Алексеевич с поразившей Назарова осведомленностью перечислил то; что им было выделено, для какой цели, и обеспокоенно закончил:

— Но это обеспечит лишь начальный период операции. Вот почему нужно как можно скорее взять Таганрог.

По реакции Назарова Павел понял, что атаман не терпит, когда вмешиваются в его дела, контролируют действия.

— Я считаю, — резко сказал Назаров, — что в связи с изменившейся обстановкой вам все таки следует вернуться в Севастополь.

Наумов понимающе улыбнулся.

— Мне, Семен Кириллович, понятно, что вам, волевому, многоопытному командиру, не очень приятно иметь под боком представителя ставки. Но вас должно утешить то, что я представитель не оперативного, а интендантского управления… — И уже серьезно добавил — Я получил задачу командования и должен ее выполнять. Мое возвращение может быть расценено как трусость, дезертирство.

Однако Назарова эти доводы не убедили.

— Вы сказали, что прибыли освоить порт Таганрога как базу снабжения, а я поведу свое войско на город Александровск-Грушевский.*["263] Как видите, нам не по пути.

— И все-таки, вопреки вашему и собственному желанию, я вынужден остаться в отряде. — И, повернувшись, он сделал несколько шагов к самолету. — Мистер Ардэн, вы можете возвращаться! — крикнул он по-английски. — Благодарю вас!

— Одну минуту, мистер Ардэн, — крикнул Шелкович, направляясь к нему.

«Опасения товарища Артамонова сбываются», — мелькнула у Наумова беспокойная мысль.

— Вы обойдетесь без переводчика? — спросил он у Шелковича.

— Ах да, — спохватился осваговец. — Если вас не затруднит…

Они подошли к летчику.

— Я, знаете ли, тоже служил в авиации, — сказал Шелкович, пристально глядя на Ардэна, — и мне известно, что сорок седьмой убыл из Крыма в Великобританию в мае сего года… Спросите у него: как могло случиться, что он остался в Крыму.

— Совершенно верно, мистер Шелкович, — без тени смущения ответил Ардэн. — Отряд убыл, а я был переведен в нашу миссию. Мне было приказано изучить причины массовых аварий самолетов шестого истребительного авиаотряда.

Лицо Шелковича перекосилось как от зубной боли. Из-за этих аварий и перестал существовать истребительный отряд, так и не сделав ни одного вылета. Шелкович сумел избежать суда, но из авиации его отчислили.

— Ну, и к какому выводу вы пришли?

— На вооружение отряда поступила партия совершенно новых «спадов». Скорее всего причиной являются заводские дефекты… — Ардэн обеспокоенно посмотрел на небо и заторопился — Простите, мне надо спешить.

— Еще один вопрос. Почему именно вы прилетели с полковником Наумовым?

Ардэн вскочил на крыло аэроплана и, перед тем как сесть в кабину, повернулся к Шелковичу:

— Английская миссия заинтересована из достоверного источника знать, действительно ли войска генерала Врангеля начали наступательные действия на Дону, каковы их масштабы и перспективы. До свидания, господа.

Фрэмтон Ардэн весело помахал рукой.

Молча они смотрели, как казаки отбуксировали аэроплан на край поляны, как он разбежался и взмыл в воздух.

— Ну, теперь можно и на Александровск-Грушевский… — нарочито бодро сказал Наумов и тут же словно спохватился — Хотя, откровенно говоря, мне непонятно: почему именно — на Александровск-Грушевский?

— Видите ли, — Шелкович тронул пальцем пенсне у переносицы, — политическая ситуация на Дону слишком сложна, как верно сказал Семен Кириллович, — на казачество рассчитывать нельзя.

— Я сказал, казаки нас предали, — уточнил Назаров. — А на Александровск-Грушевский иду, чтобы освободить десять тысяч военнопленных и поставить их в свои боевые порядки.

— Да это же наполеоновское решение! — воскликнул Наумов. — Вот если бы одновременно можно было поднять восстание в Ростове! Оно, это восстание, явится тем магнитом, который притянет к себе все свободные силы красных на Дону и обеспечит отряду беспрепятственное движение на Александровск-Грушевский.

Назаров снисходительно улыбнулся:

— Спасибочки за добрый совет. Только пусть сначала мой отряд станет магнитом и вытянет из Ростова боевые части, а там можно и восстание поднять в городе.

Павел сделал вид, будто ошеломлен неожиданным поворотом мысли, и с восхищением пожелал полковнику успеха.

— К сожалению, — сказал Назаров, — наш успех зависит не только от нас, а еще и от противника.

«Замысел у него смел и решителен, однако чувствует он себя неуверенно», — невольно отметил Наумов.


Полковник Назаров весь день занимался подготовкой прорыва: уточнял обстановку, проводил на местности рекогносцировку с командирами дивизионов и сотен, разрабатывал решение на бой, а затем отдал приказ и поставил задачи по организации взаимодействия.

Солнце уже клонилось к горизонту, когда он, усталый, потный, возбужденный, приехал перекусить и отдохнуть.

Шелкович и Наумов ждали его во дворе, сидя на скамейке в тени кошары. При появлении атамана они поднялись.

— В хате или во дворе накрыть стол? — спросил Шелкович.

— В великой хатыне, Дмитрий Петрович.

Назаров снял с себя черкеску, разделся до пояса и пошел к шоплыку, в который налили воду для умывания. Ординарец поливал ему на голову из ковша, а он фыркал, резкими движениями тер лицо, шею и повторял:

— Давай, давай еще, не скупись!

Взяв полотенце, Назаров подошел к Наумову:

— Вот я все думаю: как с вами, представителем ставки, должен строить отношения? Угождать не могу, командовать не имею права…

— Семен Кириллович, мне хотелось бы быть полезным вам хотя бы добрым, дружеским советом, — улыбнулся Наумов.

Назаров скривился, бросил полотенце на руки ординарца и, натягивая на себя рубаху, сказал:

— Одна теща была зятю другом, да своими советами довела его до петли. Вот так… Ну, пошли в хату.

Шелкович уже сидел за столом и что-то читал с карандашом в руке. Он отложил блокнот в сторону, провел ладонью по огромному лбу.

Где-то далеко, со стороны станицы Гусельщиково, послышался шум боя. Назаров насторожился. По темпу стрельбы он сразу определил: красные на левом фланге начали атаку.

— Так, пустое, — сказал он, — силенок для перехода в наступление у них маловато, ведут разведку боем.

И действительно, через некоторое время бой прекратился.

— Ну, давайте по штофу «петровской» да пожуем, что бог послал.

Проголодались все основательно, поэтому ели молча, сосредоточенно, с нескрываемым удовольствием.

— А что это вы там писали, Дмитрий Петрович? — спросил Назаров.

— Так, безделица. Фиксировал свои раздумья о наших делах.

— Вы бы лучше готовились к поездке в Ростов, раздумывать потом будем.

Из этой мимолетно сказанной фразы Наумов понял, что восстание в Ростове действительно готовится и в связи с резко изменившейся обстановкой Назарову необходимо установить новые сроки выступления. Иначе зачем же посылать туда самого Шелковича.

Дмитрий Петрович воспринял замечание атамана спокойно.

— Главное, пробить брешь в обороне противника и прорваться, а там я уйду по своему маршруту. Но сначала сделайте главное, Семен Кириллович.

— За этим дело не станет, — весело заверил его взбодренный водкой Назаров.

На улице послышался конский топот. Возле ворот кто-то осадил коней и громко спросил:

— Атаман у себя?

Назарову не хотелось, чтобы его отрывали по пустякам, и он кивнул Шелковичу:

— Узнай, Дмитрий Петрович, что там случилось.

Шелкович, высунувшись в окно, крикнул:

— Есаул, что-нибудь срочное?!

— В наше расположение прорвался отряд от батьки Махно!

Назаров вскочил:

— Ш-што?! Давай есаула сюда!

Но, влекомый нетерпением, вышел из-за стола и устремился во двор. Наумов направился вслед за ним.

— Прорвались, говоришь?

— Ох и отчаянные, черти!..

Есаул коротко рассказал о том, как махновцы внезапно ударили с тыла вдоль дороги от Гусельщикова и в ожесточенном бою прорвали оборону красных. С гиком проскочили они по улицам к церкви, спешились и потребовали доложить об их прибытии полковнику Назарову.

— Коней! — приказал Назаров.

На церковной площади по одну сторону коновязи парили не остывшие еще кони, по другую, возле легких таврических тачанок, сгрудились люди. Приезд двух полковников и гражданского чиновника не произвел на них впечатления. Зато сами они впечатление производили сильное. Одеты были в костюмы стародавней Запорожской Сечи с повязками на голове, шее и у поясов, которые отличали «ракло» махновской армии.

Командир отряда был одет иначе: в коричневых ботинках со шпорами и крагах, в английском галифе, прошитом в шагу мягким хромом, и в холщовой украинской рубахе гуляй-полевского росшива. Сбоку висел маузер, за поясом — браунинг.

Назаров подошел к нему и, почувствовав, что махновец докладывать не собирается, справился о здоровье Нестора Ивановича Махно.

— Батько в добром здравии и благоденствии. Вот, прислал меня к тебе. Скажи, говорит, написал письмо Врангелю: «Большевики убили моего брата. Иду мстить. Ужо, когда отомщу, приду к вам на помощь». А Врангель ему: «Коли хочешь помочь, пошли отряд полковнику Назарову».

— Спасибочко за добрую весть, но ты не представился.

— Заместитель командира Новоспасского полка армии имени батько Махно Стэпан Покотило.

Назаров оглядел отряд и, похлопывая стеком по голенищу, разочарованно произнес:

— Полка? Да тут и полусотни не наберется.

Покотило шутливо ткнул кнутовищем полковнику в живот.

— Батько людына дюже башковита. Побачь, мовит, Стэпан, кого полковнику Назарову трэба. Ежели по степу гулять — Долженко*["264] пошлю, а ежели города брать — тогда Гурко.*["265]

Назаров искренне обрадовался:

— Добро. Передай Нестору Ивановичу: мне необходимо кавалерию Долженко, усиленную пулеметами Гурко. Людям своим дай отдохнуть. С наступлением темноты начинаем прорыв. Пойдешь во втором эшелоне.

— Пошто так? — недовольно скривился Покотило. — Батько сказав: побач, Стэпан, колы не будэшь в почете, плюнь в рыло и вертайся.

— Ну, хорошо, — нехотя уступил Назаров. — Пойдешь за дивизионом Раденкова перед колонной штаба.

— Пошто не з штабумо?

Ответ Назарова был предельно откровенен:

— Враг, стоящий впереди, лучше союзника, стоящего сзади.

— Так це ж гутарит батько… — обрадовался Покотило. — Всэ в него перенэмають.

3
Над степью стлались низкие туманы. Они скрадывали очертания оставшихся позади домов, одиноких деревьев на пологих скатах холмов, неторопливо и сосредоточенно двигающихся по дороге всадников.

На позициях по рубежу балки Широкой, прикрывающей Ново-Николаевскую с востока, оставлен сильный заслон с пулеметами. На Грузском Еланчике — послабее. Речка глубокая, и без боя не сразу преодолеешь. С наступлением темноты все отряды и подразделения внезапно и бесшумно снялись с позиций и начали выдвигаться на исходный рубеж для прорыва.

Ездовой ударил коней вожжами, и фаэтон мягко закачался на неровной полевой дороге, обгоняя колонну. Наумов оглянулся. «Что-то Шелковича не видно. Как бы его не упустить», — мелькнула беспокойная мысль.

Неожиданно тишину разорвал треск ружейно-пулеметного огня, взрыв гранат, крики… Назаров подался вперед, прислушался.

— Сотни Раденкова пошли в атаку! — сказал он Наумову. Затем резко встал и, повернувшись назад, крикнул — Галопом впере-ед!

Раскатистым эхом прокатилась по колоннам эта команда, все ускоряя и ускоряя их движение. Сквозь гулкий конский топот, скрип телег и разгоряченный гомон казаков доносился недалекий гул боя.

Павел прислушался. «Оборону уже прорвали и расширяют коридор», — определил он и подивился организованности боевых действий отряда. Внешне казалось, что все шло само собой, без вмешательства атамана. Но Павел знал, какую работу провел Назаров днем, чтобы добиться столь четкого взаимодействия между подразделениями при прорыве в ночных условиях. Он понял, что молодой полковник Назаров опасный, очень опасный враг.

Штабная колонна уже стала входить в очищенный коридор. Неистовый треск винтовочной и пулеметной стрельбы, пронзительный свист пуль непрерывно хлестали по нервам, оставляя ноющую боль и противный зуд в груди. Кони шарахались из стороны в сторону, натыкаясь на тяжелораненых и мертвых казаков.

К фаэтону Назарова подскакал Шелкович, начал было докладывать, но конь его вдруг вздыбился и рухнул наземь. Шелкович успел оттолкнуться от стремян и отлетел в сторону. Тут же вскочив с земли, он бросился к фаэтону, но сесть самостоятельно не мог. Павел помог ему.

— Что с вами? — обеспокоенно спросил он.

— Нога… — простонал Шелкович.

Назаров сидел прямо, весь поглощенный шумом боя, по которому определял его ход. Казалось, он, словно врач, прослушивает работу этого сложного боевого организма.

— Добрэ, — по-казачьи произнес он. — Закрепились. Можно считать, что отряд прорвался в полном составе.

Справа и слева пролетки неожиданно появились всадники. Павел присмотрелся: «Махновцы!» Они пристроились к фаэтону, будто прикрывали атамана от пуль противника. Их становилось все больше и больше. Покотило скакал со своими хлопцами. Одна тачанка шла впереди, две сзади. В плотном, будто живой щит, строю махновцы устремились вперед степным наметом.

Полковник Назаров подумал: «Вот так много раз выводили из беды эти чудо-хлопцы своего батьку Махно».

Постепенно стрельба отодвинулась назад, звуки боя доносились глухо, но напряжение его не спадало.

— Что-то далековато ушли, — забеспокоился Назаров. — Здесь где-то мы должны пройти через наш заслон.

— Разве сейчас увидите что-нибудь? — сказал Павел Алексеевич.

— Фонарщик должен сигналы подавать.

Фаэтон сильно тряхнуло на ухабине. Шелкович вскрикнул и выругался.

— Надо послать кого-нибудь за фельдшером, — раздраженно сквозь зубы сказал он Назарову. — Нестерпимая боль…

Но полковник, казалось, не обратил внимания на его просьбу. Он встал, напряженно всмотрелся в темноту.

— Стой! Мы, кажется, действительно отклонились от маршрута.

Ездовой натянул вожжи, всадники осадили коней, спешились. Назаров выскочил из фаэтона.

— Покотило, ко мне!

И вдруг сзади на него набросился махновец, завернул руки, кто-то схватил за ноги, рванул, и в следующее мгновение полковник лежал на земле вниз лицом. Атаман рычал, рвался, бил ногами. Неистово сопротивляясь, он не ощущал боли от крепких узлов, которыми стянули его руки.

В то же время вскочившие на фаэтон махновцы наставили стволы наганов на Шелковича и Наумова:

— Не рыпаться!

Их тоже разоружили, связали.

К фаэтону подвели Назарова, но едва отпустили, он с разгону ударил головой махновца и бросился бежать в поле. Атамана догнали, связали ноги и бросили в фаэтон.

Шелковича бил озноб, настолько он был потрясен. Наумов держался спокойно. Он потребовал командира отряда, представился ему как офицер ставки главнокомандующего и спросил:

— Вы можете объяснить мне, что все это значит?

— А це хто? — Покотило ткнул кнутом в Шелковича.

— Это представитель постоянной комиссии по земельной реформе господин Шелкович, — хладнокровно сказал Наумов.

— Ну, тебя и твово Шолковыча мы, може, отпустим… Як пройдем Мокрый Еланчик — там и решим. Вы нам не нужны. Про вас батько ничего не говорил…

— У, шкура сермяжная!.. — прорычал Назаров.

— А ты, полковник, не гавкай, — спокойно ответил Покотило. — Батько сказав, ще цей Назаров тай генерал Слащов полтора годин гонялись за ним по всей Украине. Сам, говорит, не пидэ, побоится. Бери, говорит, его и вези ко мне.

Назаров повернулся к Павлу Алексеевичу:

— Если вас отпустят, передайте войсковому старшине Бударину: до моего возвращения командование отрядом возлагаю на него.

— Это вам, Дмитрий Петрович, придется передать приказ, — сказал Наумов. — Я не оставлю полковника Назарова.

Шелкович сдержанно застонал:

— Но я не могу двинуться с места. Нога горит как в огне. При падении сгоряча не почувствовал, а вот теперь… Неужели треснула кость?

Колонна двинулась по широкой балке ровно, без рывков и остановок, как по хорошо знакомой дороге. Туман здесь стоял густой и холодный. Впечатление было такое, будто ехали по дну молочного моря. Назаров наклонился к Наумову и Шелковичу и тихо, так, чтобы не слышали махновцы, сказал:

— Вместо Шелковича в Ростов придется идти вам, Павел Алексеевич. Другого выхода нет. Действуйте.

Он отстранился и больше не обращал на них внимания.

Осваговец плотнее придвинулся к Наумову.

— Павел Алексеевич, слышали? Вы должны бежать и пробраться в Ростов. Это очень важно, понимаете?

— Признаться, не понимаю, — также шепотом ответил Наумов.

— Слушайте и, пожалуйста, не перебивайте. В Ростове вам необходимо встретиться с начальником оперативного отдела штаба Кавказского фронта Горюновым. Это наш человек. Передайте ему: с Кубани надо перебросить на Дон Кавказскую кавалерийскую и девятую стрелковую дивизии. Этим он облегчит высадку группы особого назначения. Встретиться с ним вы можете у него дома в обеденный перерыв. Пароль: «Извините, я к Протасовой, но ее нет дома. Разрешите написать ей записку?» Отзыв: «Пожалуйста. Только скорее: я спешу».

Он сделал паузу, чтобы Павел Алексеевич мог повторить про себя пароль, и продолжал:

— Передайте: план восстания прежний, сигнал к выступлению — захват города Александровск-Грушевского. На всякий случай, если не удастся связаться с Горюновым, сообщите все это полковнику Лошкареву — артисту театра «Гротеск» Якову Серову.

— Хорошо, но почему вы настаиваете на побеге? Покотило сказал: как только перейдем Мокрый Еланчик — он нас освободит. Тогда мы могли бы все обсудить.

— Освободит? Впрочем, освободит… от всех земных забот.

— Этот вариант не исключен.

— Вот именно. Повернитесь ко мне спиной, я попытаюсь зубами развязать вам веревку, — предложил Шелкович.

— Не надо. У меня в карманчике для часов лежит перочинный ножик. Достаньте его.

Каждое движение причиняло Шелковичу боль, он глухо стонал, но упорно изворачивался, чтобы дотянуться до карманчика у брючного пояса. Наумов выпрямился, стараясь помочь ему, и внимательно следил за всадниками. Туман, однако, был настолько плотным, что он видел только морду идущего сбоку коня.

Долго, очень долго возился Шелкович с маленьким перочинным ножиком… Почувствовав наконец, что руки свободны, Павел осторожно, чтобы не привлечь внимания ездового, нащупал опору для ноги, подался вперед и вдруг резко прыгнул. Лошадь испуганно шарахнулась в сторону.

— Сто-ой! — натужно заорал махновец. — Сто-ой, с-сукин сын!

Покотило подскочил к пролетке и, увидев, что исчез полковник Наумов, выкрикнул несколько фамилий и скомандовал:

— Взять живым. За мно-ой!

Вздыбив коня, он послал его вперед.

Всадники, развернувшись веером, устремились вслед за своим командиром.

Павел бежал широкими упругими прыжками вверх по склону холма. У самой вершины он вынырнул из пелены тумана, остановился и прислушался. Гулкий топот копыт быстро приближался.

Выскочив на высоту, всадники увидели Наумова и, уже не спеша, подъехали к нему. Покотило соскочил с коня.

— Ну, здравствуйте, Павел Алексеевич.

— Здравствуйте, товарищ Прийменко, — тяжело переводя дыхание, радостно приветствовал Наумов Григория Даниловича. — Ловко вы сыграли роль махновского командира.

— Так-то оно так, да ведь договор был на привале все это провести. Там и кони ждут.

— Обстоятельства резко изменились. Мне необходимо сегодня же ночью быть в Ростове.

— С вами поедут трое…

— Катер дежурит?

— Ждет вас на Беглицкой косе. Кстати, как вам удалось развязать руки?

Павел спохватился:

— Перочинный ножик!.. Он остался у Шелковича!..

— Нож? — испуганно воскликнул Прийменко. — Как бы Назаров не удрал… По коням!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1
Над крышами домов тяжело нависли черные тучи. По улицам текли к Дону бурные потоки воды, они пенились, пузырились под упругими струями дождя. В такую погоду даже голодная собака к брошенной кости из конуры не вылезет. Но начальник оперативного отдела Горюнов не изменил своему правилу обедать только дома.

Не остановил ливень и Наумова. Наглухо застегнув тяжелый брезентовый дождевик и накинув на голову капюшон, он шел, не разбирая дороги. Не доходя до Покровской церкви, завернул в арочные ворота трехэтажного дома.

Поднявшись по крутой лестнице на второй этаж, Павел подошел к квартире пять, крутнул звонок. Дверь приоткрылась.

— Кто там?

— Извините, я к Протасовой, но ее нет дома. Разрешите написать ей записку?

Цепочка на двери звякнула, дверь распахнулась. Хозяин жестом руки пригласил гостя в квартиру и сказал:

— Пожалуйста. Только поскорее: я спешу.

Наумов переступил порог, остановился.

— Раздевайтесь, проходите.

— Нет-нет, — решительно отказался Павел. — Сейчас как раз такая погода, что ни одна душа меня не видела, надо так же незаметно уйти.

— В таком случае я слушаю вас.

Наумов настороженно покосился на двери, ведущие в комнаты.

— Можете смело говорить, там никого нет.

— Во первых, Михаил Иванович, сделайте все возможное, чтобы с Кубани на Дон были переброшены первая Кавказская кавалерийская и девятая стрелковая дивизии. Во-вторых, соберите мне руководителей Ростовского центра: полковника Лошкарева, то бишь артиста театра «Гротеск» Серова Якова Тарасовича и других командиров ударных групп и отрядов. Я ознакомлю их с новой обстановкой.

— Позвольте!.. Увеличивая силы красных на Дону, мы ставим в сложное положение отряд полковника Назарова и нам трудно будет поднять восстание казачества.

— Но этим создаются благоприятные условия для высадки группы войск особого назначения генерала Улагая на Кубани и захвата Екатеринодара. Назаров для того и брошен на Дон, чтобы отвлечь силы красных от главного операционного направления. А войскам вспомогательного направления задача, как вам известно, ставится также с решительными целями. Впрочем, до подхода дивизии красных с Кубани Назаров должен успеть выполнить свои задачи. Как и вы, кстати…

— Что ж, это логично… А какие вопросы еще будут решаться?

— Я должен заслушать доклады командиров о состоянии боевых групп и отрядов и, исходя из боевых возможностей, уточнить план восстания… Непременно сегодня ночью. Завтра с подобной же целью я уезжаю в Екатеринодар. Итак, где и когда мы соберемся?

— Позвольте еще один вопрос: почему полковник Назаров не пошел на Таганрог?

— В последний момент полковник Назаров получил приказ генерала Улагая двинуться на Александровск-Грушевский освободить лагерь военнопленных — их там свыше десяти тысяч — и всеми силами ударить на Ростов. К тому же, проходя через десятки станиц, он разрастется до корпуса.

— Слава тебе господи, — оживился Горюнов. — Чем больше будет сил у Назарова, тем легче нам захватить город, и уж дай бог хоть одни сутки быть хозяином Ростова!..

— Итак, место и время? — повторил Наумов.

— Ресторан «Сан-Ремо», первая кабина, в двадцать три часа. Наш человек вас встретит.

— Почему так поздно?

— Серов занят в спектакле, да и время нужно оповестить других.

2
В тяжелом хмельном воздухе, густо настоянном на табачном дыме, стоял оживленный гул пьяных голосов. Наумов остановился возле входа и осмотрел зал. К нему тут же подошел метрдотель — профессиональная улыбка, легкий поклон, спокойный тихий тон.

— Будьте любезны… Я слушаю вас.

— Я приглашен. Где у вас первая кабина?

Приход Наумова вызвал сдержанное оживление, которое обычно возникает, когда появляется незнакомое лицо из руководящего центра накануне больших и тревожных событий. Он закрыл за собой двери, не спеша окинул взглядом сидящих за столом людей.

— Я приветствую вас, господа, и поздравляю с наступлением нового этапа борьбы за единую неделимую Россию. Извините, я несколько задержался.

— Здравия желаю, — не называя имени, с военной четкостью приветствовал Горюнов и доложил — Командиры ударных отрядов прибыли полностью, за исключением…

— Вы уж не беспокойтесь, я таки пришел, — послышался за спиной голос Гохгейма, — но вы знаете, один умный человек сказал: опоздать на поезд, которому предстоит потерпеть крушение, — это не очень большое недоразумение. — Уголки губ раздвинулись в простодушной улыбке.

— Позвольте, Моисей Львович, какое крушение вы предрекаете? — со значением произнося каждое слово, спросил Серов.

— Я предрекаю? Боже мой, мало ли что скажет Моисей Львович шутки ради.

— От этой шутки плохо попахивает, господин Гохгейм, — проворчал Горюнов, уставившись на него испытующим взглядом.

Гохгейм съежился, отвел глаза в сторону и с трудом протиснулся на свободное место.

Горюнов продолжал стоять строго и неподвижно, требуя этим порядка и внимания.

— Господа, из Крыма прибыл представитель ставки верховного главнокомандующего. — Он сделал паузу, давая возможность присутствующим осознать значение этого факта. — Отрадно, что высадка отряда особого назначения и прибытие представителя ставки совпали с окончанием формирования наших ударных отрядов…

При этих словах заместитель начальника городского отдела милиции Сохатый громко высморкался в платок и густым, хриплым голосом спросил:

— Как же можно считать законченным то, чего не начинали?

Горюнов резко повернулся к Серову:

— Объясните, Яков Тарасович, что это значит? Вы же докладывали…

— А мне посредников не надо, — медленно, но решительно произнес Сохатый. — Я сам объясню… — Он с шумом вздохнул и не очень членораздельно прохрипел: — У меня по четыре-пять человек в каждом отделении, а всего — около двадцати бойцов. Но…

— Вот и хорошо, — подхватил Горюнов. — Последний срок формирования вашего отряда — завтра к исходу дня. На всякий случай вы должны держать его в полной боевой готовности. Ваши объекты — почта и телеграф.

— …Но это называется не сформировать, а собрать. Собрать я, конечно, могу. Однако для того, чтобы они могли совместно действовать, нужно время…

— Оно у вас еще есть. Но поторапливайтесь.

Наумов заметил про себя: «Чтобы собрать своих людей, Сохатый должен будет завтра дать указания начальникам районных отделений милиции прислать их в его распоряжение. Ну, что ж, один отряд завтра же перестанет существовать».

Горюнов обратился к Лялину:

— Докладывайте, господин штабс-капитан.

Лялин встал, одернул костюм, как мундир:

— В моем распоряжении семьдесят два человека. Отряд приведен в полную боевую готовность.

— Отлично. По общему сигналу частью сил вы должны захватить вокзал, а основными силами — окружную тюрьму. Освобожденных из заключения поставить в строй… Сколько у вас в лазарете выздоравливающих офицеров? — спросил Горюнов у Гохгейма.

— У меня? — робко переспросил Гохгейм. — Позвольте напомнить вам, что я, так сказать, «умертвил», то есть… э-э… подготовил к выписке двадцать пять господ офицеров. Если нас проверят…

— Надеюсь, Ростовское Чека не мудрее одесского раввина, — улыбнулся Горюнов.

— Боже мой, при чем здесь одесский раввин, когда пахнет петроградским равелином? Моисей Львович может имитировать кризис любой болезни, но от этого падает его престиж как врача. И разве после этого я могу рассчитывать на высокопоставленного клиента?

Горюнов поставил боевые задачи и в заключение сказал:

— Время выступления будет сообщено дополнительно… Вам слово, Павел Алексеевич.

Наумов, не меняя позы, — он сидел откинувшись на спинку стула, скрестив руки на груди, — тихо, но с большой внутренней силой сказал:

— Господа, я рад сообщить вам, что отряд особого назначения стремительно движется на город Александровск-Грушевский. Успех рейда предопределен, и десять тысяч военнопленных — а это преданные и закаленные бойцы — станут под трехцветное знамя любезного нашего Отечества… Однако должен оговориться: полковник Назаров нас не удовлетворяет. Энергия порыва способна решать частные и ограниченные задачи. Нам необходима энергия все возрастающего натиска и масштаба. А подобные задачи могут решать только такие люди, как опытный военачальник полковник генерального штаба Горюнов и такой политический деятель, как полковник Серов. — Наумов взял рюмку. — За вас, господа!

… Через несколько дней газета «Донская беднота» опубликовала информацию:

«Донская чрезвычайная комиссия раскрыла крупный белогвардейский заговор в Ростове и арестовала: генерального штаба полковника Лошкарева, работавшего под именем Серова — артиста художественного театра „Гротеск“. Его помощников: штабс-капитана Пщепецкого — артиста Лялина, „советского служащего“ Сохатого (милиция), полковника Сарекова — он же Горюнов (штаб Кавказского фронта), врача Гохгейма…

Кроме того, раскрыта организация „Белый крест“, а также уничтожена шайка известного преступника Галлера и его компаньона Стрижевского, которые наводили ужас на жителей Ростова в 1917–1918 годах».

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1
Врангель нервно постучал карандашом по тому месту карты, где было обозначена Каховка.

— Противник сумел двумя дивизиями не только форсировать Днепр, но и, захватив Алешки, Каховку, закрепиться! И это произошло в полосе обороны великолепно вооруженного корпуса генерала Слащова. Почему?!

Шатилов почувствовал, что если не смягчить разговор, то генеральские плечи Слащова лишатся если не головы, то уж наверняка погон.

— Господин главнокомандующий, на том участке, где переправились дивизии красных, — он указал на карте городишко Алешки и Корсунский монастырь, — действовала лишь одна наша дивизия. К тому же у красных пятнадцатую дивизию Солодухина и пятьдесят вторую Сибирскую дивизию Блюхера поддерживала Усть-Днепровская флотилия.

Врангель недовольно глянул на своего начальника штаба:

— Тем хуже для Слащова… Прозевать перегруппировку крупных сил красных и позволить им достигнуть тактической внезапности… Но если прозевал, надо же выправлять положение. Никогда еще начало операции не предопределяло ее конца.

— При сложившейся обстановке генерал Слащов не сможет самостоятельно…

— Вот именно, — подхватил Врангель. — А он до сих пор пытается убедить меня, что в ближайшее время сам сокрушит каховскую группировку красных и восстановит положение. Что ты предлагаешь?

— Необходимо корпусом генерала Слащова в теснейшем взаимодействии с конницей генерала Барбовича нанести главный удар на Большие Маяки, Каховку и отрезать противника от днепровских переправ. Это создаст условия для их последующего разгрома.

— Превосходно. Передай боевой приказ и объясни генералу Слащову, что Каховка — это дамоклов меч. Если его вовремя не обезвредить, он способен отсечь наши войска в Северной Таврии от Крыма.

Вернувшись в свой кабинет, Шатилов сразу связался с полевым штабом Слащова, расположенным в Чаплинке и продиктовал содержание боевого приказа.

Наступила пауза.

Наконец телеграфная лента передала резкий ответ Слащова: «О возможности захвата противником тет-де-пона и его пагубном для нас значении следовало думать раньше. Я об этом предупреждал. Более того, я предложил план обороны Нижне-Днепровской зоны. Однако мои предложения даже не изволили рассмотреть… Я сделал все, что мог, но вместо понимания и благодарности получаю необоснованные укоры».

— Передайте, — приказал Шатилов телеграфисту, — сейчас не время для обид. Надо во что бы то ни стало ликвидировать Каховский плацдарм.

Ответ был неожиданным: «С меня довольно, я представляю рапорт об отчислении меня от должности и увольнении в отставку».

Шатилов предупредил телеграфиста, чтобы не прерывал связи. Надо было обдумать ответ.

«Что это, трусость?.. Нет, на Слащова это не похоже. Может быть, он потерял веру в успех борьбы и решил сохранить свое имя в истории на страницах побед, а не поражений».

Эта мысль показалась ему более верной. Но как бы то ни было, уход генерала Слащова из армии в столь трудное и сложное время может оказаться для многих слабонервных примером пагубным.

— Передайте: «Подумайте, Яков Александрович, ваш шаг не позволит истории внести ваше славное имя в анналы священной борьбы за возрождение российской государственности».

Ответа не последовало. Это показалось Шатилову оскорбительным.

«Ну, нет уж, господин генерал, — зло подумал он, — крысы, убегая с тонущего корабля, погибают первыми». Он закрыл глаза, побледнел — настолько мысль о тонущем корабле показалась ему реальной и страшной.

2
Около полуночи генерал Анин доложил главнокомандующему переданный по телеграфу рапорт Слащова об увольнении в отставку. Реакция Врангеля была неожиданно спокойной, будто он ждал этого.

— Ну, что ж, пусть немедленно выезжает в Севастополь. Подготовьте приказ о назначении вместо него генерала Витковского.

Через день главнокомандующий с женой нанес визит генералу Слащову в его вагоне. Переступив порог салона, Врангель ужаснулся. Кругом творился уму непостижимый беспорядок. На столе и возле него валялись выпитые, целые и битые бутылки. Всюду — на полу, стульях и диване — всяческая закуска. Салон был полон птиц: ворон, ласточка, скворец, воробей и фазан, по полу, степенно разгуливали цапля и два аиста. На плече хозяина сидел голубь. Посуда, постельные принадлежности, всевозможные образцы холодного и огнестрельного оружия, личные вещи — все это было разбросано по всему салону. От разлитого вина, водки, птичьего помета и бог знает чего еще стояла нестерпимая вонь.

Сам Яков Александрович был в идеально чистом, безупречно отглаженном белоснежном ментике, расшитом светло-голубыми шнурками и отороченном мехом. Опираясь руками на стол, он медленно поднялся. Голуби вспорхнули и, сделав круг, опустились на стол. Поздоровались генералы сдержанно, официально. Инициативу в разговоре взял на себя Врангель:

— Весьма прискорбно, Яков Александрович, но я вынужден был удовлетворить ваше ходатайство… Мне известно то постоянное и нечеловечески огромное нервное напряжение…

Губы Слащова напряженно сжались, в глазах блеснули слезы.

— Я прошу вас, Яков Александрович, — продолжал Врангель, — принять мою глубокую благодарность за ваш титанический ратный труд…

Он зачитал свой приказ. И когда громко, возвышенно прозвучали слова: «…Дабы связать навеки имя генерала Слащова со славной страницей настоящей великой борьбы, дорогому сердцу русских воинов генералу Слащову именоваться впредь Слащов-крымский», растроганный генерал впал в истерику. Наконец, с трудом овладев собою, все еще всхлипывая, жестко сказал:

— Россия б-будет ж-жить! А Крым — Ар-рарат ее, стоит т-твердо и непоколебимо!

«Негодяй все-таки, каких свет божий не видывал, — возмутился Врангель. — Так и не назвал меня ни главнокомандующим, ни по имени-отчеству».

— Советую вам, Яков Александрович, поехать куда-нибудь на Средиземноморское побережье. Там вы быстро обретете душевное равновесие и силы для продолжения борьбы против красной чумы.

— Благодарю вас, но только «дым отечества мне сладок и приятен». Я поеду в Ялту.

3
В тот же день главнокомандующий посетил исторический собор с адмиральскими могилами. Он был одинок среди сопровождавших его генералов и офицеров. Тяжелые мысли о великой ответственности за судьбы начатого дела отягощали его душу. Ему вдруг показалось, что вся его идея новой государственности схожа с воздушным шаром, который в детстве делал он с товарищами, чтобы всем на удивление подняться высоко-высоко в небо, а то и еще выше. Дряблую, безжизненно распластанную оболочку стали наполнять дымом, она медленно раздувалась, распрямляла складки и, казалось, дай ей свободу, устремится в самостоятельный полет. Но, бог знает отчего, оболочка вдруг вспыхнула и в одно мгновение сгорела. Лишь много позже стала понятна смехотворность затеи.

Врангель ужаснулся этому сравнению, потому что вся его жизнь была, в сущности, наполнением шаров идеями для очередного взлета, и все они в последний момент сгорали. Молодой горный инженер, он мечтал проникнуть в недра земли российской и поднять ее энергию на благо столь милого сердцу Отечества. Однако мечты эти были разбиты лейб-гвардии конным полком, куда он волею судьбы попал вольноопределяющимся сразу после окончания института. Участие в русско-японской войне, а затем в карательной экспедиции под командованием генерала Орлова по Прибалтике он закончил командиром полка. Увлеченность новыми идеями привела Врангеля в академию генерального штаба. И вот, в мировой войне, когда он стал во главе корпуса гвардейской кавалерии и готовился к осуществлению идеи глубинного рейда в условиях позиционной войны, революционный взрыв спалил и ее.

Великая российская смута вознесла его на пост командующего Кавказской армией, а затем главнокомандующего войсками юга России… Но почему юга России? Идея образования Северо-Кавказской республики — это не завершение, а начало возрождения России. Именно России…

Долго стоял Врангель в соборной часовне и задумчиво всматривался сквозь ладанный дым в образа, силясь услышать в душе своей их вещий глас о судьбах таврической и кубанской операций.

Наконец Врангель резко повернулся и устремился к выходу.

— … Пиши, Павлуша, — крикнул он с порога кабинета генерала Шатилова. — Пиши!

«Приказ правительства и главнокомандующего вооруженными силами юга России. Севастополь. 6 (19) августа 1920 г.

Ввиду расширения занятой территории и в связи с соглашениями с казачьими атаманами и правительствами, коим главнокомандующему присваивается полнота власти над всеми вооруженными силами государственных образований Дона, Кубани, Терека и Астрахани, Главнокомандующий вооруженными силами юга России впредь именуется главнокомандующим русской армией, а состоящее при нем правительство — правительством юга России.

Правитель юга России и главнокомандующий русской армией генерал-лейтенант Врангель».*["266]

Полевая ставка главного командования прибыла из Севастополя в Керчь для непосредственного руководства кубанской операцией…

Распластавшись на морском горизонте багровыми отливами, светятся дымчатые облака. Наступает рассвет. На самой вершине горы Митридат стоят генерал Врангель, командующий группой войск особого назначения генерал Улагай и донской атаман Богаевский. Они любуются величественной панорамой города Керчи и изогнутой, как подкова, бухтой. Над крышами домов стелются узкие шлейфы дыма, а на рейде маячат силуэты боевых кораблей, тральщиков, пароходов, паровых шаланд, катеров. Никогда еще Керченский порт не видел на своем рейде столько морских судов, и не было на памяти древнего Пантикапея случая, когда бы его улицы были заполнены таким количеством войск.

Напряженный взгляд главнокомандующего устремлен на причалы, где кубанские казачьи дивизии грузятся на суда. Не поворачивая головы, он обращается к генералу Улагаю:

— Я полагаюсь, генерал, на ваш боевой опыт и политический разум. Помните, с захватом вами Екатеринодара я оставляю Северную Таврию и брошу все свои войска на Кубань. Уверен, что взаимодействие трех группировок под вашим командованием обеспечит успехоперации. — Врангель энергичным жестом нарисовал в воздухе треугольник. — Итак, Улагай — Фостиков — Назаров. Между прочим, треугольник — самая жесткая и прочная фигура.

Генерал Улагай согласился, что операция спланирована блестяще. Но он был далек от мысли, что сам по себе план уже предопределяет успех операции. Он прекрасно знал: первое же соприкосновение с противником может перечеркнуть самые идеальные расчеты, однако надеялся, что генерал Фостиков уже получил оружие и боеприпасы и сможет своевременно начать наступление. А вот судьба отряда Назарова беспокоила: прошло достаточно времени, чтобы грянуть победному или похоронному маршу.

Улагай спросил атамана Богаевского:

— Африкан Петрович, не могли бы вы сегодня к вечеру дать мне информацию о ходе боевых действий на Дону?

Атаман поспешно взял Улагая под руку и тихо сказал:

— Не ожидал от тебя. С такими просьбами обращаешься в присутствии главкома. Ведь сам знаешь, я прилагаю все усилия… Если что-нибудь прояснится, обязательно…

Не дослушав, Улагай отошел к главнокомандующему.

Из-за крайних домов у подножия горы выехали два всадника и галопом взлетели на вершину. Офицер связи на ходу спрыгнул с коня, бросил повод коневоду и, подбежав к Врангелю, подал ему пакет.

— От генерала Шатилова, получено по телеграфной связи.

Главнокомандующий не спеша вскрыл пакет. Быстро пробежал текст. Генерал Улагай внимательно всматривался в лицо Врангеля, пытаясь определить, добрая или худая весть пришла и касается ли она дела, на которое он идет. Однако ни один мускул на лице главкома не дрогнул. Он аккуратно свернул лист бумаги, вложил в конверт и, откинув полу черкески, сунул его в карман.

— Вы свободны, штабс-капитан, — сказал он офицеру связи.

Все молчали, ожидая, что главнокомандующий выразит вслух свое отношение к срочному донесению, но Врангель, казалось, все еще оставался во власти величественной картины восхода солнца.

Наконец он обратился к Улагаю:

— По всей видимости, тактический удар Назарова не перерос в наступление оперативного размаха и значения. Но достигнуто главное: красные сняли с Кубани первую кавалерийскую, девятую стрелковую дивизии и из Северной Таврии — кавбригаду Жлобы и бросили их на Дон. Этим созданы благоприятные условия для высадки и развития наступления группы войск особого назначения на Екатеринодар. — Он повернулся к свите. — Сегодня с наступлением темноты все корабли должны завершить выход в район сосредоточения.

Врангель подошел к своему коню, легко вскочил на него. Перед глазами снова всплыла записка генерала Шатилова: «Господин главнокомандующий, полковник Назаров при прорыве из окружения в районе станицы Ново-Николаевской попал в плен, однако ему удалось бежать. Его отряд ушел в глубь Донской области, но под Константиновской был окончательно разгромлен. Офицерский состав частью погиб, а большинство вместе с Назаровым взято в плен. Шатилов».

Столь быстрая и бесславная гибель отряда полковника Назарова привела Врангеля в смятение.

Из глубоких закоулков его сознания выползали тревожные мысли. Теперь войскам Улагая придется вести наступление на Екатеринодар без прикрытия с севера. Более того, красные перебросят с Дона свежие дивизии и смогут быстро достигнуть превосходства в силах и средствах. В этих условиях рассчитывать на успех можно лишь в том случае, если полковнику Трахомову удастся благополучно доставить боеприпасы в «Армию возрождения России» и генерал Фостиков своевременно нанесет встречный удар. Если, в то же время, восстание кубанцев будет развертываться быстрее подхода красных войск с Дона.

Врангель убедил себя, что три силы — Улагай, Фостиков и восстание, — совмещенные по цели, времени и месту, принесут успех кубанской операции. Его воображение уже рисовало картину захвата Екатеринодара, образования нового казачьего государства и создания мощного дипломатического форс-мажора от большевистского давления.

«Кубанская операция — мой последний козырь».

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

…В первых числах сентября в Керчи и Феодосии разгружались вернувшиеся с Кубани остатки деморализованных полков группы особого назначения. Улагай выехал в Севастополь.

На Графской пристани его встречали генерал Шатилов, адмирал Саблин, свита генералов и офицеров. Строй гардемаринов в парадной форме и яркие блики медных труб военного оркестра придавали встрече особую торжественность. Самым, однако, неожиданным был приказ главнокомандующего, зачитанный генералом Шатиловым.

«Во время десантной операции на Кубани, — говорилось в нем, — войскам пришлось действовать в исключительно тяжелой обстановке с необеспеченным тылом, имея врага с трех сторон.

…В воздаяние доблести героев офицеров и солдат отряда во главе с начальником его награждаю генерала Улагая орденом святого Николая 2-й степени».*["267]

С Графской пристани Шатилов и Улагай направились в Большой дворец.

Едва Улагай появился на пороге кабинета, Врангель остановил его возгласом:

— Найдите в истории пример, когда бы награждали потерпевшего поражение! Я восхищен вашей личной храбростью, а неудача с кубанской операцией — наша общая беда.

Он крепко пожал руку и вернулся к столу. Пристально, сдвинув брови, посмотрел на Улагая. Коротко и резко объявил ему об увольнении из армии.

Улагай побледнел и горячим шепотом сквозь зубы сказал:

— От армии, но не от борьбы.

Эту фразу Врангель понял по-своему и встал, давая понять, что аудиенция окончена.

Через несколько дней в Севастополь прибыл полковник Назаров. Худой, осунувшийся, в обносившейся солдатской форме, он появился перед генералом Шатиловым, когда тот выходил из автомобиля у Большого дворца.

— Полковник Назаров. Представляюсь по случаю возвращения с Дона!

Шатилов едва узнал его. Глянул на часы и шутливо сказал:

— В нашем распоряжении масса времени — тысяча восемьсот секунд. Прошу ко мне в кабинет.

Доброжелательный тон генерала, непринужденная обстановка подействовали ободряюще. Назаров рассказал Шатилову о сходе станичников в Ново-Николаевской — «не поняли казаки земельного закона, не приняли его», — поведал о беседе со старым казаком Степаном Даниловичем Шабаловым. — «На станичников, Кирилыч, не надейся… Душа у них мертвая к вашему делу…» Доложил полковник Назаров, почему пошел не на Таганрог, а двинулся на Александровск-Грушевский: «Вместо ожидаемых пяти тысяч добровольцев прибыло два десятка подвод». Упомянул вскользь, почему в Ростов направился не Шелкович, а присланный ставкой полковник Наумов.

— Наумов? — насторожился начальник штаба. — Помнится, он убыл в «Армию возрождения России»…

Назаров возбужденно говорил о последнем трагическом бое под Константиновской, где его отряд был разбит и взят в плен. Рассказал, как был препровожден в Константиновскую, но благодаря случаю бежал. Под видом красноармейца пробрался в Северную Таврию в один из полков 13-й армии, а затем перешел линию фронта…

Генерал неожиданно встал и протянул руку Назарову:

— Нам пора расстаться. Куда бы вы хотели получить назначение?

— Туда, где буду нужнее.

— Прекрасно. Вы будете назначены командиром полка.

Тихий звездный вечер. В глубине веранды горит электрическая лампочка. Свет от нее падает через двери на спины сидящих на крыльце Врангеля и Шатилова.

Они никогда не посвящали друг друга в свои переживания. В тяжелые, почти безнадежные дни молча согласились щадить один другого. Но сегодня впервые говорили откровенно.

Врангель достал из кармана свернутую вчетверо бумагу и подал ее Шатилову:

— Читай донесение генерала Фостикова, переданное телеграфно через французского представителя в Батум.

«Главнокомандующему войсками юга России, — прочел Шатилов. — Докладываю, что высланный из Сухума караван с оружием и боеприпасами через перевал не проходил. Следы его обнаружить не удалось. Ввиду того что боеприпасы полностью израсходованы, начал отход к побережью в район Сочи — Адлер с целью перехода в Грузию. Прошу вас выслать транспорт для эвакуации двух тысяч человек в Крым. Генерал Фостиков».

— Транспорт для эвакуации в Крым, — медленно повторил Шатилов и, уставившись в одну точку, задумался: «Почему побеждает тот, кто должен быть побежден?»

— Эта роковая цепь неудач, Петр Николаевич, — сказал он наконец, повернувшись к Врангелю, — имеет простое объяснение. Они знали наши оперативные планы… — Шатилов рассказал о полковнике Наумове, ушедшем с отрядом Трахомова, а потом вдруг появившемся в отряде Назарова. Оба отряда погибли. Вот почему Улагай оказался неприкрытым со стороны Дона, а Фостиков, оставшись без боеприпасов, не отвлек на себя противника наступлением на Екатеринодар. Вот почему на Дону и Кубани обе наши группировки, казалось бы, достигли внезапности, но стоило им оторваться от берега — они попали под мощные фланговые удары противника… В этом — главная причина провала планов освобождения казачьих областей…

Врангель медленно встал и спустился с крыльца.

Они пошли по выложенной тесаным камнем дорожке, тускло освещенной газовыми фонарями.

— Ты прав. Противник, вне сомнения, знал наши планы, и гибель отрядов Назарова и Трахомова, конечно, сказалась на общем ходе кубанской операции. Но сказалась лишь в том, что все рухнуло быстрее, чем это могло произойти.

— Вы считаете провал кубанской операции фатальной неизбежностью?

Врангель вдруг остановился.

— Моя главная ставка — всеобщее восстание казачества на основе их недовольства продразверсткой и другими крутыми мерами хозяйствования Советов… Если бы казачество поддержало нас… Если бы только оно восстало!.. — Врангель покачал головой — Нет, Павлуша, наше поражение в кубанской операции не военное. Мы политически проиграли битву за казачество.


После провала плана захвата казачьих областей Врангель предпринял попытку разбить никопольскую группу — 2-ю Конную армию, в дальнейшем — каховско-бериславскую группу 6-й армии и обеспечить за собой правый берег Днепра для дальнейшего выдвижения на Украину.

Покрытые ранней наледью хмурые Таврические степи стонали под ударами бомб и снарядов, содрогались от гула танков и самолетов. Жестокие вьюжные ветры заглушались свистом пуль и дробным топотом конных лав.

И снова операция началась с успеха и надежд. 2-я армия генерала Драценко прорвала оборону 6-й армии красных у деревень Ушкалка и Бабино, форсировала Днепр. Для развития успеха Врангель бросил в прорыв под Александровкой конную группу кубанских казаков под командованием генерала Бабиева. Развернулись невиданные по своему ожесточению октябрьские бои.

Генерал Шатилов с полевым штабом находился в эти дни в Джанкое. Он часто делал облет на аэроплане передовых частей и докладывал главнокомандующему, что войска генерала Драценко вязнут в затяжных встречных боях, что контрудары противника становятся все более мощными и могут перерасти в контрнаступление. В этих условиях возможное наступление красных с Каховского плацдарма в сторону переправы может привести к разгрому войск генерала Драценко. Его предложение отвести войска за Днепр и закрепиться было, однако, отвергнуто Врангелем.

Главнокомандующий потребовал: «Вперед и только вперед! Немедленно нанести удар по Каховскому плацдарму силами конной группы генерала Витковского. Пойми наконец, что этим наступлением главный удар наносится не столько по войскам красных, сколько по рижским переговорам Советов с Польшей. Нельзя допустить заключения между ними мирного договора…»

— Этот удар способен выполнить ограниченные цели, — настаивал Шатилов, — так как на Каховском плацдарме противник имеет одиннадцать тысяч штыков и сабель, а у генерала Витковского их семь тысяч.

Телеграфная лента не скрыла раздражения главкома: «Отдай боевое распоряжение, а сам возвращайся в Севастополь».

Прибыв в ставку, генерал Шатилов узнал, что наступление конной группы генерала Витковского провалилось. Прежде чем идти к главкому, он составил таблицу, показывающую соотношение сил и средств своих войск и противника.

Поклонившись главнокомандующему, Шатилов положил перед ним справку о соотношении.

Врангель прочел: «Южный фронт красных — 133 тысячи штыков и сабель. Русская армия — 35 тысяч».

— Это более чем четырехкратное превосходство, — сокрушенно произнес он. — Невероятно…

Шатилов, делая вывод, убежденно сказал:

— Они начнут наступление, как только 1-я Конная армия Буденного закончит свое сосредоточение за Каховским плацдармом. Мы не должны ждать.

— Ты считаешь, что пора начать отвод войск из Северной Таврии?

— Пока не поздно.

— Да, разумеется… — согласился Врангель и почувствовал облегчение от мысли, что непосильный и теперь уже опасный груз Таврического фронта будет наконец сброшен в плеч. — Надо прежде всего переформировать и привести в порядок войска. Иначе наш отход превратится в бегство.

Бегство… Сначала это было медленное, организованное бегство, под видом отвода тыловых частей. Но неожиданный переход в наступление с Каховского плацдарма 6-й армии, а затем 1-й Конной и их прорыв к Перекопскому перешейку заставил Врангеля отдать приказ об общем отходе войск к Чонгарскому перешейку.

Войскам Врангеля удалось оторваться от преследующих войск красных, а затем, с огромными потерями пробившись к Чонгарской дамбе и Арбатской стрелке, уйти по ним в Крым.

Через день главнокомандующий сделал однодневный объезд укреплений на Крымских перешейках, побывал в передовых полках. Окопы по вершине Турецкого вала оказались недоделанными, не было землянок, блиндажей, в проволочных заграждениях виднелись большие просветы.

Особенно испортил ему настроение Литовский полуостров, обороняемый кубанской бригадой генерала Фостикова. По существу, он не был подготовлен к обороне. Казаки только что начали рыть окопы, траншеи, блиндажи, ходы сообщения. Понимая, что комбриг в этом не виноват, посоветовал ему:

— Устраивайтесь основательно, генерал, вам здесь стоять до весны.

Фостиков сдержанно кивнул:

— Господин главнокомандующий, меня с позиций Литовского полуострова снимет только ваш приказ или смерть.

Врангель с неприязнью глянул на комбрига. Он уже не верил в генерала Фостикова. Слишком легко тот позволил красным разгромить «Армию возрождения» и по легкомыслию попал со своим штабом в окружение в станице Псебайской. Погибли полковники Чапега, Крыжановский, да и сам он едва ушел через перевал Песалихе к морю, а затем с остатками войск в Грузию. И уж совсем плохо, что подчинился приказу грузинского правительства и позволил разоружить отряд. Хорошо еще, что Шатилов вскочил на крейсер, успел отбить Фостикова и привезти в Феодосию.

… Утром 8 ноября телеграфные провода донесли Врангелю страшную своей ошеломляющей неожиданностью весть: «Противник под покровом ночи и густого тумана форсировал Сиваш и прорвал оборону на Литовском полуострове. Кубанская бригада разгромлена, генерал Фостиков убит…»

Через сутки были прорваны укрепленные позиции Турецкого вала. Развернулись ожесточенные бои перед Армянским базаром. Остались еще юшунские позиции, но Врангель знал, красными уничтожена главная позиция его войск — вера в неприступность обороны Крыма. Теперь надо было спасать не Крым, а войска.

Он позвонил генералу Шатилову:

— Подготовь приказ об общем отходе войск в Керчь, Феодосию, Севастополь и начале эвакуации.

Не успел Врангель отдать распоряжение, как дверь широко раскрылась, и в кабинет решительно, будто хозяин, вошел французский верховный комиссар в Крыму граф де Мартель. Он вскинул для приветствия руку и бодро воскликнул:

— Как сказал великий корсиканец: «От великого до смешного — один шаг». Не так ли? Смешно подумать, прорваны самые прочные, за всю мировую историю войн, позиции…

— Очень приятно, граф, видеть вас в столь неприятные для русской армии минуты, — буркнул Врангель.

— Обязанность друга — оказать помощь, упредив просьбу. Я приказал командующему Средиземноморским флотом адмиралу Дюмениль прислать в Севастополь военные корабли и транспорты для вывоза войск и ценного имущества. Адмирал Дюмениль будет лично руководить операцией с крейсера «Вальдек Руссо». Но, так сказать… — граф потер пальцем переносицу. — Э-э, сущий пустяк, формальность…

Врангель налил в фужеры вина, указал на фрукты.

— Я слушаю вас.

Граф вытащил из папки два документа и подал Врангелю.

— Это, разумеется, точка зрения одной из заинтересованных сторон.

«Точка зрения» произвела на Врангеля не меньшее впечатление, чем прорыв Советов в Крым. «Отдавая себе отчет в том, что Франция — единственная держава, признающая правительство юга России и оказавшая ему материальную и моральную помощь, — читал он, — я отдаю свою армию и мой флот и всех тех, кто за мной последовал, под ее (Франции) покровительство. Я рассматриваю также эти корабли, как залог в уплату тех издержек, кои предстоят уже или будут предстоять Франции для оказания первой помощи, вызываемой текущими событиями».

Документ прочтен, но Врангель все еще не мог оторваться от него. «Отдаю свою армию и мой флот и всех тех, кто за мной последовал…»— эти слова обожгли его сердце. Но он понимал, что сей последний государственный акт Российской империи навязан ему таинственной силой истории.

После подписания обязательства граф объявил, что для эвакуации штаба русской армии выделен крейсер «Кагул», который будет конвоировать миноносец «Алжерьен».

С 10 ноября началась погрузка тыловых частей и органов управления на корабли русского флота. В течение четырех суток французский флот под флагом адмирала Дюмениля и американский флот, на флагманском крейсере которого был поднят флаг адмирала Мак-Келли, принимали остатки некогда грозной силы царского самодержавия.

Адмирал Дюмениль приказал поднять на грот-мачтах ста тридцати шести русских кораблей французский флаг. Лишь крейсер «Генерал Корнилов» не сменил своего вымпела. Он был готов принять на свой борт главнокомандующего русской армией.

Ровные ряды юнкеров образовали широкий коридор от гостиницы «Кист», где в это время находился Врангель, до Графской пристани. После полудня он вышел на площадь и, охваченный тяжкой тоской, медленно пошел в окружении генералов и ближайших помощников на Графскую пристань. Сзади двигался образцовый строй спешенных текинцев — его личный конвой. Перед лестницей Врангель остановился и, повернувшись к памятнику Нахимову, перекрестился: «Прости, великий россиянин, за дерзкую мысль сменить тебя на этом постаменте». Ему вдруг снова вспомнились те первые минуты торжества, когда, закончив крестный ход, владыка впервые произнес: «Дерзай, вождь! Ты победишь, ибо ты Петр, что значит — камень, твердость, опора!..» Но чей-то незнакомый властный голос ворвался в его сознание и заглушил слова владыки. «Камень? В природе живы земля, деревья, трава, вода, воздух, свет… Камень мертв, а мертвым неведома борьба и победа… Твердость? Ты проявил ее. Но что значит сила и твердость муравья, когда на него наступит слон… Опора? Всякая опора должна иметь более широкую и твердую опору. Ты искал ее, но не нашел. И не мог найти, потому что опора армии — народ…»

Долгие и трудные годы вела его hierarchia — служебная лестница — вверх на пост главнокомандующего русской армией. Теперь он спускался по лестнице Графской пристани, как по служебной лестнице, вниз. Там, за ее последней ступенькой, он сядет в катер и покинет Россию, превратившись в бывшего главкома. Он станет знаменем — символом борьбы и чести белого дела. Но со временем это знамя растреплется на ветрах истории, вылиняет под ее знойными лучами, сгинет в ливневых дождях.

Неожиданно к Врангелю подошел глава американской миссии адмирал Мак-Келли. Он схватил руку Врангеля и долго тряс ее:

— I‘ai tonjours ete admirateur de votre veuvre. Aujourd‘hui je le suis peus gue jamais.*["268]

Врангель молча кивнул ему и, отдав приказ юнкерам и текинцам грузиться, направился к катеру.

Через три года в Сербии, в Сремских Карловцах, заканчивая свои воспоминания «Южный фронт», он напишет: «В 2 часа 40 минут мой катер отвалил от пристани и направился к крейсеру „Генерал Корнилов“, на котором взвился мой флаг. „Генерал Корнилов“ снялся с якоря. Тускли и умирали одиночные огни родного берега. Вот и потух последний…

Прощай, Родина!»

ЭПИЛОГ

Павел Алексеевич стоял у перил лоджии в глубокой задумчивости. Мне не хотелось мешать его раздумью, и потому я не стал повторять вопроса, а молча разглядывал Наумова. Держался он прямо, будто внутри у него была пружина из не ржавеющего от времени материала. Но снеговой белизны голова и будто тисненая кожа лица выдавали возраст.

— Что ж, время слишком далеко, более чем в полувековую давность отодвинуло события тех лет, — заговорил Павел Алексеевич, — однако забыть их невозможно: слишком большой и напряженный отрезок жизни вместили они в себя…

Я узнал, что Павел Алексеевич первые годы после гражданской войны работал в органах госбезопасности, занимался эмигрантскими кругами, осевшими в Европе. Среди них был и Врангель, который, бежав из Крыма, обосновался в Сербии. Там, в Сремских Карловцах, начал он писать воспоминания «Южный фронт», окончательно подготовив их к печати только в 1928 году. В апреле того же года Врангель умер в Брюсселе. Сподвижники «черного барона» встречались Наумову не один раз, но гораздо позднее.

— В годы Отечественной войны, — рассказывал Павел Алексеевич, — одним из руководителей румынской охранки, так называемой «сигуранцы», в «Транснистрии» был некто Никулае Тудосе. Помнится, в апреле сорок четвертого года при освобождении Одессы мне доложили, что среди пленных оказался Никулае Тудосе. Я сразу узнал этого человека, время, казалось, не изменило его. «Проходите, полковник Богнар, садитесь, — пригласил я, едва он переступил порог кабинета. — Надеюсь, нам нет смысла знакомиться вторично?» Богнар замер, но в следующее мгновение веки его дрогнули — вспомнил.

Другой путь избрал для себя полковник Назаров. В конце концов он сумел трезво оценить обстановку и оказался в числе тех, кто перешел на сторону Советской власти и верно служил ей.

Я спросил Павла Алексеевича о судьбе его товарищей, близких ему людей. Наумов вспомнил Лобастого, Артамонова, всю жизнь отдавших партийной работе. Потом мой собеседник ушел в комнату и вернулся с двумя фотографиями. На одной из них — миловидная женщина, улыбающаяся тепло и ясно.

— Это Танечка. Как говорится, рука об руку шли… И в Отечественную не расставались: я руководил контрразведкой в Действующей армии, а Таня — противоэпидемиологической службой. Десять лет уже, как Танечки не стало…

На другой фотографии я увидел генерала, видимо, на командном пункте. На обороте надпись: «Март 1945 года, Данциг (Гданьск). С вечной, искренней признательностью и любовью, А. Гонта».

Наумов пристально, будто впервые, рассматривал вместе со мной фотографию.

— Через несколько дней по этому командному пункту противник нанес массированный огневой налет. Вот так. А было бы ему сейчас шестьдесят семь…

Павел Алексеевич осторожно опустился в шезлонг, и я подумал, что «пружина» в его организме куда прочнее самого организма. Словно подслушав мои мысли, Наумов вдруг улыбнулся:

— И все же о старости, мой друг, говорить рано. Старость — это немощь, а мне в жизни еще немало нужно успеть сделать…

Кочетков В. Толкач Мы из ЧК

ПРОЩАЙТЕ, ГОЛУБИ!

Взахлеб свистели паровозы. Визгливо — длиннотрубые «овечки», бросая ввысь белый пар. Громоздкие «декаподы» резали басами мартовскую синь. Звонко, с веселинкой перекликались поджарые пассажирские «катюши» и товарные «щуки»…

Городок небольшой — тридцать тысяч населения. И эти негаданные гудки вызвали в нем переполох.

Со второго этажа красного железнодорожного дома, где наша семья занимала квартиру, было хорошо видно окрест. На перроне всполошились пассажиры. По путям спешили рабочие. На грязных улочках толпились бабы в теплых платках.

С крыш деревянных домов, открывших из-под снега свои грязные доски, сорвались стаи голубей, взметнулись над башнями древнего кремля, заметались, завертелись в чистом солнечном небе.

Во все глаза смотрел я на птиц: голуби — моя страсть с детства. Я следил за своей парой турманов и беспокоился: не прибились бы к чужой стае!

На скрипучей лестнице загрохотали быстрые шаги, и в комнату влетел Пашка Бочаров.

— Айда!

Шапка набекрень, голая грудь видна из-под расстегнутого гимназического мундирчика. Глаза сияют, как фонари в темноте.

Я оторвался от окна:

— Почему гудки?

— Бунтуют! Ну, скорее, Гром!

Пашка — сын железнодорожного кондуктора. Жил он в самой бедной части Рязани, на Платошкином дворе, у Троицкой слободы. Мы учились вместе в гимназии. И заманивали тайком чужих турманов. Если находился хозяин голубей — плечо в плечо защищались…

— Не возись! — торопил Пашка, прислушиваясь к тревожным гудкам.

С шумом сбежали по лестнице и, шлепая по талому снегу, побежали через шпалы и рельсы. Люди валили в депо. И мы с ними.

На высоком карусельном станке слесарь Нифонтов. Голос ясный, громкий. Слова, что булыжины:

— Царя — по шапке! Свобода, товарищи! Проклятым порядкам — конец! Образуем Советы.

— Ура-а!

Многозвучно грохнула радость по цехам. Посветлели лица рабочих.

А через день мы с другом в ревкоме.

— Чего вам? — спросил Нифонтов.

— В Красную гвардию пиши! — выпалил Павел.

Председатель ревкома усмехнулся:

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать!

— А мне семнадцатый, — неуверенно вставил я.

— Вам учиться надобно! — отрезал Нифонтов и поднялся, считая разговор оконченным.

— Учиться? — Пашка ахнул по столу гимназической шапкой.

— К черту! Давай связным.

— Ну-ну, полегче! — Нифонтов поднял шапку и нахлобучил ее на Бочарова. — Связным — подойдет.

— А мне можно?

— Принято, Гром! — Председатель ревкома хлопнул меня по плечу и засмеялся: — Вместо трубы. Голосом будешь скликать людей.

Голос у меня был действительно громкий, басистый и по-уличному звали меня Громом.

Шли мы с Павлом и ног под собою не чувствовали: мы делаем революцию!

В небе все еще вертелись голуби. И я не утерпел:

— Погоняем?..

— Удобно ли? — засомневался мой приятель. А сам азартно следил за птицами. — Из ревкома могут турнуть, мол, молокососы…

— Последний раз.

— Ну, если последний…

До самого вечера торчали мы на крыше с шестами. Наши голуби метались в синей весенней выси… Дома меня встретили упреком:

— Революционер, уроки учи! — Отец хмуро смотрел на меня. Ему приходилось нелегко: работал один, а в семье — семь ртов.


Ледолом на речке Трубеж — бурный. В половодье льдины выпучивало даже на улицы — несказанное удовольствие мальчишкам! Вода хмельная волнами катила во всю ширь. Пароходы вплывали чуть ли не в центр города.

И жизнь настала такая же — бурная, опасная, влекущая острой новизной.

В Рязани были заводы сельскохозяйственных машин и орудий, железолитейный, «Хромкож» братьев Голдобенковых, механическая мастерская Бальмера и Хайкелиса, завод Кунашева и Макаршина… И во всех предприятиях около полутора тысяч рабочих! А партий объявилось множество: все говорили красиво и туманно. Политические митинги и собрания, манифестации и революционные шествия — дни и ночи напролет! И речи — до хрипоты…

И всюду мы с Пашкой поспевали, забросив и работу и ученье. Я к тому времени покинул гимназию и нанялся переписчиком вагонов.

По городу зашагали подростки в зеленой форме. Рукава рубах засучены. Короткие штанишки. На голове — пирожок, схожий с теперешними солдатскими пилотками. Назывались «зеленые» бойскаутами. Рабочие не любили эти отряды — в них одни сынки богатых чиновников, торговцев и военных чинов.

— Парады вам ни к чему, — говорил нам Денис Петрович Нифонтов. — Революцию делать надо. Вот на что Ленин указывает!

Нифонтов — нестарый, молодежь принимала его, как ровесника. Но годы подполья научили Дениса Петровича сдержанности и серьезности, политической мудрости.

В мае 1918 года на станции Рязань-Уральская стихийно образовалась ячейка Союза социалистической молодежи — Соцмол.

Мои родные были против того, чтобы я вступал в этот Союз. Мама хотела видеть меня инженером, а увлечение политикой она считала помехой на пути к этой цели.

— Решай сам, Володя! — заключил отец.

Он начинал свой трудовой путь привратником на Ярославском вокзале Москвы. Настойчиво занимаясь самообразованием, Василий Иванович вышел в начальники станции, а в Рязани служил уже в должности ревизора участка.

Я записался в Соцмол. В ячейке насчитывалось человек двадцать. Жарко спорили о путях революции, о мировой контре, о судьбе Кавказа и Антанты…

— Все мы — граждане. Зачем спорить? — заводил обычно речь сын путейского начальника. Говорил он с жаром. Пашка вскакивал как ужаленный и совал под нос оратора кукиш:

— Это видел? Мой отец с тормоза не слазит и кое-как кормит нас. А твой — руки в брюки и пузо выше носа! А по-твоему все равны!

Спорили до хрипоты. Бочаров оставался при своем мнении.

— Уйду я от вас! Скука зеленая.

Однажды на собрание пришел Денис Петрович и объявил: решено переименовать Соцмол в Российский Коммунистический Союз Молодежи.

— Боевой Союз, так назвать надо! — выкрикнул Пашка.

— Даешь РКСМ! — Это опять жаркий голос сына путейца.

— Нужен он тебе, как слепому зеркало! — распалился мой друг.

Из двадцати соцмоловцев программу РКСМ приняли восемь! Отсеялись попутчики и малосознательные ребята.

— Зовите в комсомол рабочих ребят и девчат, — учил нас Нифонтов. — Пашка правильно говорит: нам нужны верные бойцы, готовые до конца пойти за народное дело.

— Давай знакомых девушек и парней соберем! — предложил Бочаров. — У меня, сами знаете, тесно. Хорошо с чайком бы…

Идея эта увлекла нас. С каждого комсомольца собрали по два фунта соли. Мы с Павлом на крыше пассажирского вагона укатили «зайцами» в Чемодановку! А там — в село, менять соль на ржаную муку. Вернулись с кульками и с просьбой к моей маме:

— Александра Алексеевна, лепешек нельзя напечь?

— Отчего, пожалуйста.

Вечером собрались в нашей квартире. Каждый гость принес по четыре печеных картошки. Была и «жареная вода» — пустой кипяток.

У мамы слезы на глазах:

— Разруха проклятая!

Ей обидно, что не может она угостить нас как следует. Я обнял ее за плечи, прижал к себе:

— Все — отлично!

— Тетя Саша, знаете какая жизнь теперь настанет?.. Красивая, интересная. Для всех счастливая! — говорил Павел Бочаров.

Мама расчувствовалась и выделила каждому еще по маленькой крошечке сахарина.

И песни и смех звучали в нашей квартире до поздней ночи.

— Создадим комсомольский клуб, — предложил я. Ребята подхватили предложение. Но где найти помещение?!

— Поручите это мне и Грому! — вызвался Пашка.

Нифонтов поддержал нашу затею, и комсомол получил большую комнату на первом этаже здания, где размещалась контора участка пути.

— Ну, а мебелишку сами найдите. Смелее, комса! — Денис Петрович пожал нам руки, желая успеха.

Павел предложил реквизировать мебель у буржуазии.

— Зачем насилие, товарищи? Мы уговорим граждан полюбовно, — солидным баском говорил путейский сынок.

— Фу ты, черт! — Пашка и слушать не стал.

И мы пошли за нашим вожаком: тряхнули буржуев! В комнатах появились стулья и столы, занавески. Своими руками сработали подмостки для выступления самодеятельности. У врача попросили пианино. Он морщился, но разрешил взять. Нашли мы и граммофон. Девушки украсили цветами комнату, помыли окна.

— Знамя сообразить бы! — вздохнул Бочаров.

Красного материала не оказалось. И дома ни у кого не было кумача. Бочаров повел нас к флигелю бывшего жандарма:

— Плюшевая скатерть на столе!

На ходу решили, что переговоры будет вести сын путейского начальника. Пашка ехидно посоветовал:

— Полюбовно, так сказать, договоритесь…

Мы остались на улице, издали наблюдаем. Прошло, наверно, с полчаса, и дверь флигеля распахнулась. Наш посол спиной открыл ее, кубарем скатился по ступенькам.

— Пьяный… дерется. — Сынок чиновника вытирал кровь под носом.

Бочаров побледнел и рванул дверь. Мы — за ним. Жандарма застали в дальней комнате. Он угарно метался из угла в угол.

— Раз-зоряют! Я свободный гражданин!

Меня взяла злость: сам небось издевался над людьми!

— Цыть, гадина!

— Комсомол бить? — с яростью крикнул Бочаров. — Громов, веди гражданина Прохорова! Сдай в ревком!

Возбужденные ввалились мы в ревком. Павел с порога крикнул:

— Принимай контру, председатель!

Нифонтов нахмурился, оглядывая нас. Приподняв одну бровь, строго спросил:

— В чем дело?

Бочаров, вытолкнув бывшего жандарма на середину комнаты, распаленно заговорил:

— Бьет комсомол! Старый режим наводит!

— Вы с ним где встретились?

Мы наперебой загалдели. Нифонтов выслушал, набивая трубку табаком из кисета. Закурил. И снова подняв лохматую бровь, сказал:

— Идите домой, гражданин Прохоров.

Комсомольцы были изумлены до крайности. А Нифонтов, выпроводив бывшего жандарма, принялся нас распекать:

— Кто позволил вам позорить революцию? Советская власть — не беззаконие! Вы, как грабители, вломились в частный дом! Мальчишки самонадеянные! Стыдно, Павел! Отнесите скатерть да извинитесь.

Павел, видно, и сам чувствовал: перехлестнули! Покраснев до ушей, он насупленно оправдывался:

— Маленько нехорошо… Пойми, Нифонтов, знамя… Ребятам из депо отдал. Скости вину… А больше — вот руку секи! Слово пролетария!

Председатель ревкома перебил его:

— Сходи, Павел, сам к Прохорову. Попроси прощенья.

— Объяснюсь, — угрюмо буркнул Бочаров.

— А знамя… делайте, — добавил Нифонтов.

Павел расцвел и уже с задором выпалил:

— Объяснюсь.

Какая встреча у них вышла, мы так и не узнали. Но бывший жандарм, завидя издали кого-либо из наших комсомольцев, раскланивался.

Токарь Костя Ковалев красиво написал на красном плюше: «Железнодорожная ячейка РКСМ». А на оборотной стороне: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Со знаменем пошли мы от депо к своему клубу через пути.

Павел поднял над головой наше знамя. Тяжелая алая материя развернулась на свежем ветре. Мы невольно подобрали ногу. В груди у меня стало тесно и тепло от какого-то нового волнующего чувства. Мы — организация. Мы — бойцы Революции!

Наша квартира была над клубом, я принес из дому большой пузатый самовар. Вечерами мы «жарили» воду и пили чай. Граммофон наяривал романсы…

Летним поздним вечером нас собрали срочно в клуб. Там были Нифонтов и учитель железнодорожной школы, старый большевик с черной бородкой. Первым заговорил Денис Петрович.

— Враг поднял голову, товарищи. В Рыбинске и Ярославле идут бои с эсерами. Банды генералов Мамонтова и Шкуро продвигаются к границам нашей губернии. Революция в опасности!

— Считать себя мобилизованными! — отрубил Пашка.

Нифонтов остановил его мягко:

— Не торопитесь. С врагами не в игру играть. И убить могут и поранить. Подумайте, товарищи!

Расходились по домам молча. А назавтра не пришел получать винтовку сын начальника участка пути. Пашка отплевывался и ругался. Нифонтов успокоил его:

— Не жалей! Голубая кровь…

— Что за кровь такая, Денис Петрович? — спросил я.

— Не рабочая то есть, буржуйская.


Вооруженная комсомольская ячейка проходила строевую подготовку в Козьем саду. Стрелять учил нас Нифонтов. Комсомольские наряды ЧОНа — частей особого назначения — охраняли помещение партийной ячейки большевиков, денежные кассы станции, патрулировали пути и грузовые площадки. Случались перестрелки: враги нападали на караульных. К счастью, наши комсомольцы возвращались с дежурства невредимыми.

Подошла и моя очередь дежурить у денежной кассы. Я заперся и заложил окна изнутри ставнями. Обошел комнаты, с силой потянул запоры: все надежно! С легкой усмешкой вспомнил, как моя мать не отпускала на дежурство.

— Если уж так надо, иди с отцом! — говорила она сердито.

— Да он, мать, взрослый, — шестнадцать полных!

— Доведете меня до могилы, окаянные!

Мама не умела жить для себя. Только с годами начинаешь понимать мамин подвиг и материнские жертвы. Бесконечные переезды вслед за отцом, с детьми, со скарбом, вечные заботы о куске хлеба… Много волнений приносили и мы, дети — юность ведь эгоистична и самоуверенна…

На дежурстве сначала все было спокойно. Меня обуяла гордость: доверена охрана! И чего боялась мама?.. Винтовка со штыком, в магазинной коробке пять боевых патронов. И дверь на крепком замке. И ставни заболчены изнутри…

К полуночи я почему-то все чаще поглядывал на дверь и прислушивался. Голова клонилась к столу, и веки слипались. Ночные шелесты и шорохи сливались в однотонный шепоток…

Руки разжались, и винтовка с грохотом упала. Я ошалело схватился за штык и замер. Тихо. В отдалении гукала маневровая «овечка».

«Разберу-ка винтовку, а потом соберу», — решил я, чтобы не уснуть. Обошел комнаты, заглянул в печку. Потрогал болты на ставнях. И сел за стол.

— Курок, боевая пружина, планка, личинка, выбрасыватель, — вслух рассуждал я, перебирая части затвора.

И вдруг сильно рванули дверь снаружи. Зазвякал крючок в петле. Вот-вот сорвется. Кто-то ломился в кассу!

Торопливо сдвинул части в кучу, стараясь быстрее собрать затвор — куда там!

В дверь барабанили, рвали с силой болты ставень, И мне стало страшно. Добежал до выключателя и погасил свет. В полной темноте стучу прикладом и что есть мочи кричу:

— Стрелять буду! — А сам дрожу, губы пересохли.

Шаги под окнами затихли.

Сквозь щели в ставнях просачивался жидкий свет уличного фонаря. На цыпочках я обошел комнаты: болты целы, замок на месте, крючок в петле… Но дрожь не могу унять. И так до самого утра.

С повинной головой пришел к Нифонтову:

— Не комсомолец я… Очень боязливый… И затвор быстро собрать не научился…

Выслушав мое путаное объяснение, Денис Петрович сердито отчитал:

— Плохо, комса! Ни к черту не годно! Садись, Громов, да три часа к ряду собирай и разбирай затвор! А насчет комсомола — товарищам расскажи.

Совсем расстроенным вернулся домой. Спать расхотелось. Забрался на чердак и рассказал воркующим голубям свои злоключения. Они доверчиво смотрели на меня желтыми круглыми глазами. Садились на плечи, клевали зерно на моих ладонях. К обеду спустился вниз. Навстречу Пашка с ребятами.

— Ну, как отдежурил? — спросил Бочаров.

Что ответить другу?.. Сказать правду — засмеют. Умолчать — дружба не позволяет. А Павел, видя мое замешательство, насторожился:

— Случилось что?

Кто-то не удержался и прыснул. Я сразу не понял, в чем дело. Но, увидя лукавые глаза Бочарова, догадался, кто стучал и гремел ночью.

— Страшно было? — спросил Пашка, смеясь и обнимая меня за плечи.

— А то нет!

Вечером только и разговора было о том, как ребята проверяли мою бдительность и как я вел себя храбро.

Нифонтов пришел в наш клуб. На стол положил круглые черные пластинки.

— Важное дело, ребята. Тут записаны речи Ильича.

— Вот здорово! — загорелся Павел. — Раструб в пасть окна. И голос Ленина — на всю станцию!

— Тут и Демьяна Бедного песни. Специально для красноармейцев. Еще, ко́мса, сообразите насчет кипятка. Эшелоны идут часто, прислуга не поспевает.

А Павел уже поставил первую пластинку, и в комнате зазвучал ленинский говорок:

— Товарищи — красноармейцы! Капиталисты Англии, Америки, Франции ведут войну против России. Они мстят Советской рабочей и крестьянской Республике…

Мы до глубокой ночи слушали пламенные слова Владимира Ильича. И с тех пор, как только на станции останавливался красноармейский поезд, комсомольцы включали граммофон. И над путями гремели зажигательные речи Ленина:

— Товарищи — красноармейцы! Стойте крепко, стойко, дружно! Смело вперед против врага! За нами будет победа. Власть помещиков и капиталистов, сломленная в России, будет побеждена во всем мире!

Пока фронтовики слушали Владимира Ильича, наши ребята в ведрах разносили по вагонам кипяток.

Заключали наши агитационные передачи песни на слова Демьяна Бедного.

Однажды вызвал меня Денис Петрович, посадил рядом и по-отцовски взъерошил мой чуб:

— Явишься к Феде Орлову в губком комсомола. Рекомендуем тебя, Громов, в Дашковские казармы. Организуй там молодежь, крепи комсомол! Жаль отпускать такого боевого парня, а надо. Ну что ж, держи марку железнодорожника!

Дашково урочище — это за Ямской слободой. Там жили рабочие кирпичного завода. Ребята и девчата избрали меня секретарем комсомольской ячейки. Приходилось утрами топать через весь город. Доводилось ночевать в комнате ячейки: тревоги следовали за тревогами — в губернии подымались кулацкие банды. На юге зверствовали атаман Краснов и генерал Мамонтов. Белочехи захватили железную дорогу от Самары до Байкала. На Волге объявилась власть меньшевиков и эсеров. В Оренбурге — палач Дутов. В Омске — Сибирская Директория. Советскую Республику схватили за горло враги.

И черной молнией весть: в Петрограде убит председатель ЧК Моисей Соломонович Урицкий. А вслед за этим:

— Покушение на Ленина!

Загудела трудовая Рязань:

— Кровь за кровь!

Почти из каждой семьи рязанцев ушел мужчина в Красную Армию.

Ни одной ночи не проходило без стрельбы. Патрули задерживали переодетых офицеров царской армии, пробиравшихся к Деникину, кулацких сынков, юнкеров, бандитов. Лабазники Рязани нападали на угольные поезда и растаскивали топливо, идущее в голодную Москву и раздетый Петроград.

Как-то в станционный комсомольский клуб завернул Нифонтов. Худой, пожелтевший от недосыпания. Голос грубый, а слова злые. Раскуривает трубку. Она шипит и трещит, как рассерженная.

— Тугие времена пошли, комса! Вам жить да бороться. Вот и примите в сердце такой поганый случай. Как нашего брата — ротозея врагиохмуряют. Был у меня давний дружок. Колька Балабанов. В партию большевиков записался в партийную неделю. Ну и назначили его продовольственным комиссаром в Ряжский уезд. Блюди, мол, интересы народа!

Тогда же из губпрода послали в Ухолово некоего Белякова. Вертлявый человечишко, а хитрый — поискать надо. Но грамотей! Ну и назначили его заведующим элеватором. А с ним жена, красивая, из купеческого племени, наша рязанская…

Нифонтов откашлялся.

— Едет, значит, Колька в Ухолово. С проверкой. Ну, Беляков зовет его ночевать. Глянул Балабанов на женку — и взыграл, как жеребец стоялый! Глаз не сводит. А как хлопнули по стакану самогонки, и совсем дурью опутался. Будто умом рехнулся парень. Другой раз и не надо ехать в Ухолово, а едет. Заведующий смекнул, чего надобно комиссару. А рыльце-то у Белякова не то, что пухом, а щетиной обросло. Набрал к себе бывших мельников да кулаков. Наши люди сигналят:

— Хлеб крадут!

А Балабанов, знай, любезничает с жинкой заведующего и на тревогу чихает. Беляков идет дальше. Как только Колька на порог к нему, так хозяин в Рязань, дела, мол, неотложные. Ну, Колька, значит, ночевать. И не устоял комиссар. Женка сама к нему в постель… А Белякову того и надо. Сплавляет хлеб купцам да спекулянтам. Чекисты чуют: грязное дело! И послали своего хлопца сторожем на элеватор. Ну, когда крупная сделка, так сторожа в сторону. А он молчит да на ус мотает. Приглядывается. А дело-то оборачивалось не простой кражей. Балабанов совсем стреножился с этой шлюхой. Беляков подобрал людей и приготовился поджечь элеватор с хлебом. Ждал сигнала. Ну, а чекист стукнул своим. Явились они в Ухолово ночью, горяченьких повязали. А заодно и Кольку. И выяснилось, что Беляков был крупным буржуйским шпионом.

Мне ярко представилось, как чекист выслеживал шпиона и, может быть, впервые захотелось самому распутывать хитрые замыслы врагов. То был сильный толчок, определивший весь мой жизненный путь. Я сказал себе: «Буду чекистом!»

— К чему мои разговоры? — спросил Нифонтов и сам же ответил: — К тому, что нельзя нам терять революционную бдительность. Враг очень хитрый, коварный и злобный. Мотай, братва, на ус!..

А на следующую ночь в Рязани ударила тревога. Комсомольцы сбежались в казармы, как было указано заранее расписанием. Курим махорку. Едучий дым коромыслом. Павел Бочаров рядом: вспоминает первые дни организации Соцмола.

— Где теперь сынок начальника путейского? — вслух подумал я.

— Затесался в какую-то банду. Погиб в стычке с чоновцами! — без сожаления ответил Бочаров.

Пашка стал еще непримиримее. Гимназический мундирчик истрепался. Длинные руки Пашки далеко высовывались из коротких размохрившихся рукавов. Курносый, взъерошенный, с быстрыми глазами, говорил он резко и уверенно:

— Ты взял на учет дашковскую контру?..

— Откуда там контрики? Так, больше извозчики…

— Каждый хозяйчик готов душить революцию! Ты про красный террор слыхал?..

В это время далеко впереди на помост поднялся Нифонтов:

— Товарищи! Кавалерийские банды Мамонтова прорвали фронт и грозят Козлову, — зычно, митингово заговорил Денис Петрович, отсекая слова взмахом руки. — В городе объявляется военное положение. Набираем добровольцев.

— Рубанем буржуйских сынков! — радовался Павел, кидая кепчонку на затылок.

Все курят — дым глаза ест. У столика, где примостился бородатый учитель, создалась очередь. Павел в числе первых. Записался и я.

А когда дома сказал об этом, мама расплакалась:

— Детей в войско… Где же такое видано?..

Маме вторили мои сестры. Отец отмалчивался. Но по глазам я видел: на этот раз и он против моего порыва.

— Все ребята идут на войну, а мне что же, голубей гонять?

— Схожу-ка я к Денису. — Отец собрался к Нифонтову. — Неужели власти намерены комплектовать армию из молокососов.

Я встал в дверях и руками уперся в косяки.

— Отец!

Должно быть, вид у меня был решительный. Отец расстроенно махнул рукой, швырнул форменную фуражку в закуток:

— Черт с тобою!

С тяжелым сердцем забрался я на чердак, к своим голубям…


Кроме десантной группы железнодорожники готовили бронелетучку. В товарном вагоне выломали боковые стенки и сложили из мешков с песком брустверы. В открытых бойницах установили пулеметы. Так же оборудовали и платформы. А на паровозе смонтировали броневые плиты.

Костя Ковалев написал аршинными буквами по бортам: «За власть Советов!»

Ревком и Учполитотдел остались довольны: задание командования фронта и Реввоенсовета было выполнено в срок. Денис Петрович, ежедневно осматривавший бронелетучку, подсказал:

— Лозунгов надо поболее.

И Костя Ковалев ко дню отправления на фронт изукрасил бронелетучку. На паровозе — «Смерть белякам!» А на последней платформе — «Мир — хижинам, война — дворцам!» На дымовой коробке паровоза — яркая алая звезда.

Провожать добровольцев на вокзал пришла добрая половина тогдашней Рязани. Играл духовой оркестр. Настроение у всех тревожно-приподнятое.

В кругу знакомых и родственников под лихую гармонику Ковалев отплясывал барыню. Он был чуть под хмельком. Густой чуб свисал на глаза, и Константин поминутно откидывал его назад. С ним в кругу была молодая, раскрасневшаяся жена. Она плясала и что-то выкрикивала высоким голосом, как причитание.

Комсомольцы Дашковских казарм пришли со своим развернутым знаменем. Песня сама рвалась в сентябрьское небо:

Смело мы в бой пойдем
За власть Советов.
И как один умрем
В борьбе за это!..
Встречали нас учитель и Нифонтов:

— Здравствуйте, товарищи комсомольцы!

— Здр-р-рас-с-сте!

Учитель пощипывал бороденку.

— Умирать не нужно. Победить нужно, товарищи!

— Ур-ра-а!!!

Вот по перрону под тяжелым плюшевым знаменем, чеканя шаг, как настоящие солдаты, маршируют комсомольцы Рязани-Уральской. Павел Бочаров — впереди! Вот он браво рапортует Нифонтову, приложив руку к гимназической, сбитой набекрень фуражке:

— Сводный отряд молодых железнодорожников готов отбыть на фронт!

Рассыпался строй. Ребята смешались с провожающими.

Со слезами на глазах стоит моя мама в черном платке и рядом — притихшие сестренки. Отец разговаривает с начальником станции в красной фуражке, а глаза косит на меня.

В безоблачном небе над нашим домом вьются голуби. Мы с Пашкой держимся за руки. Смотрим на них. На сердце тайное волнение: как-то обойдется? Едем на войну!

Но вот и долгий гудок паровоза. И команда:

— По ва-а-а-го-о-онам!!!

Дрогнули стыки под колесами, и Рязань поплыла назад. Толпа на перроне бурлила, рвалась к движущемуся поезду.

— Возвращайтесь скорее!

— Возьми пирожки, Вася!

— Пригибайся, Костя, чтоб пуля миновала.

— Он на четвереньках на кавалерию.

— Хо-хо-хо!

Жена Ковалева бежала рядом с вагоном, волосы ее растрепались, спадали на плечи. Она плакала и все не отпускала руку мужа. Поезд набрал ход, и женщина осталась на краю перрона.

Побежали домики с садочками — окраина! А дальше — разморенная летом степь.

Ночь проспали, прижавшись друг к другу. А на рассвете поезд резко остановился.

Павел Бочаров с силой откатил дверь вагона и выпрыгнул на землю. Наблюдатель с крыши крикнул:

— За бугром всадники!

Павел проворно забрался к нему, приложился и выстрелил в поле. Стреляли и в голове бронелетучки. На крайней платформе заговорил наш пулемет, распугивая утреннюю тишину.

Вдоль вагонов бежал Нифонтов и грозил машинисту:

— Ходу! Ходу, мать рас-так!

Орал во все горло Павел:

— Двигайся! Сшибут снарядом!

Бронелетучка тихонько тронулась и в глубокой выемке остановилась.

Нифонтов скомандовал:

— Десант, в це-е-пь!!!

Мы взяли винтовки наперевес, бросились через кювет в чистое поле. Неприятельские кавалеристы спешились и укрылись за бугром. Последовала новая команда Нифонтова:

— Ложи-и-ись!

Мы упали в траву.

В небо взмыли жаворонки, и полилась их песня над притихшими полями. Вот опомнилась перепелка:

— Спать хочу! Спать хочу!

Мы лежали в высокой, подсохшей за лето полыни на меже. Солнце припекало. Земля пахла влажной от росы стерней. Слышно было, как за бугром позванивали удила лошадей.

Пока бежали по полю, Павел подбадривал меня:

— Не пугайся, Володька… Не каждая пуля в цель…

И мне действительно было спокойнее с другом. А лежа в траве, Бочаров учил меня:

— Целься в грудь… А если на коне, то бери упреждение…

И я поддакивал ему, будто бы он знал больше, чем я.

Впереди на бугре закричали:

— Приготовиться!

Враз заколотилось сердце и пересохло во рту. Ноги напружинились. Все взгляды — на Нифонтова. Вот он поднялся во весь рост в кожаной тужурке, как великан на фоне светлого неба.

— За мною! Бей беляков!

Заработали все пулеметы бронелетучки.

Злобно хлестал свинцом вражеский стан.

Свистали пули.

Я бегу рядом с Павлом. Стреляем. Кто-то упал и закричал истошно:

— О-о-о!

Тяжелый топот, трудное дыханье, пот заливает лицо.

— Вперед, орлы! — звал Нифонтов, размахивая револьвером.

И мы бежали. Трава опутывала ноги. Падали. Стреляли в темные бугорки, раскиданные по полю — там враги! Ковалев, бежавший рядом, споткнулся и странно захрипел. Сломавшись пополам, упал.

— Что с тобой? — Я подполз к товарищу.

Константин дергался в траве, сильно сучил ногами. Изо рта фонтаном била кровь. Меня замутило. А рядом Павел орал:

— Ур-ра-а!!!

Ковалев хрипел, давясь своею кровью:

— Бе-еги-иии… б-бе-ей…

Подскочила женщина с санитарной сумкой, и я кинулся догонять атакующих.

Беляки не выдержали натиска — показали спины. Оседлав коней в яру, они пустились в бегство.

Я был потрясен смертью Ковалева. Казалось, что Костя никого на свете не боится. А маленькая пуля срезала. И он остался в траве. А жена ждет его…

Белогвардейцы сунулись было еще раз, но наша бронелетучка охладила их пыл пулеметным огнем.

Мамонтовцы не прошли в Рязанскую губернию.

С воинскими почестями мы хоронили веселого токаря и других товарищей, павших в стычке с врагами. На высоком степном холме вырыли длинную могилу. Под звуки ружейных выстрелов опустили в нее погибших. Строем прошли мимо, и каждый боец бросил комок земли. Маяком геройства остался на холме столб с пятиконечной звездой наверху.

Рязанцы патрулировали железные дороги от Ряжска до Козлова и Воронежа. И лишь в начале зимы вернулись домой, обстрелянные, повзрослевшие. А зима была голодная, холодная. Военная…

Нас с Павлом Бочаровым вызвали к председателю губкома комсомола:

— Поедете в Егорьевск комсомол создавать!

Мать ворчала:

— Не сносить тебе головы, Володя!

— Ученьем занялся бы лучше! — вторили сестренки.

Но я уже хорошо усвоил, что такое долг комсомольца. Собрал сумку и вместе с другом вышел на железнодорожные пути.

Ехали сначала в «товарняке», а потом — на санях. Жуткий мороз пробирал до костей. Пашка был в гимназической шинели. У него пробивались первые усы. От дыханья над губой оседал иней, и Павел не торопился стирать его — мужчина. Почти всю дорогу по проселкам он бежал за санями, натягивая мелкую шапчонку то на одно, то на другое ухо, хлопая рука об руку:

— Ух, жарко!

Но вот, наконец, и маленький Егорьевск. Рабочие бумаго- и льнопрядильных фабрик братьев Хлудовых — весь рабочий класс!

Быстро находим гостиницу, занесенную сугробами. На ржавой вывеске крендель и чашка чаю.

— На печку бы сейчас! — покрякивает Павел Бочаров, пробираясь по узенькой, в одну стопу тропочке на крыльцо.

Хозяин долго и придирчиво рассматривал наши мандаты.

— Это что же, религия такая — комсомол? — допытывался он, недоверчиво оглядывая нас.

Павел с сожалением посмотрел на тощего хозяина и с чувством превосходства ответил:

— Российский Союз Молодежи!

В тон ему я добавил:

— Коммунистический!

— Выходит, власть новая. А Советы что ж, по боку?..

— Ну, ты, контра! — озлился Бочаров. — Помещай скорее!

Хозяин вернул нам мандаты, кутаясь в полушубок, повел по коридору.

В номерах — стужа. В городе нет топлива! Стены покрыты изморозью. В углах окон на веревочках висят бутылки, в них сбегает вода с подоконников. Серые облачка вылетают изо рта.

— Айда на кухню! — находчиво предложил Павел.

Там у плиты нашли дежурную горничную. Она угостила нас супом с кониной. Кружка кипятка — и мы на седьмом небе!

В кухне и застали нас чекисты.

— Документы!

Пристрастно читали каждую строчку мандатов. Старший потом пожурил:

— В партийную ячейку или в уездный комитет надо было зайти.

Хозяин угодливо улыбался.

Спали в верхней одежде. Утром кое-как протерли глаза и поспешили в уком РКП(б). Встретили нас приветливо.

— Холод во всем городке. Последние дрова отправили в Москву — там вовсе гибель, — говорил секретарь укома.

— Бдительные у вас ребята! — сказал я, вспомнив ночных гостей. Секретарь улыбнулся:

— Хозяин гостиницы всполошил: подозрительные люди потребовали номера! Банды вокруг города…

На вечер назначили собрание молодежи Егорьевска. В мрачном холодном зале театра горела единственная керосиновая лампа. Она освещала лишь небольшой круг возле сцены.

Мы с Павлом расхаживали в нетерпении и с надеждой поглядывали на дверь. Пашка бормотал про себя, готовя горячую речь. И я повторял в уме слова, какими должен был открыть собрание. Томительное ожидание затянулось. Заглянули два парня и ушли, поеживаясь от холода.

— Не вешай нос, Гром! — утешал Павел. — Завтра устроим по-иному.

Несолоно хлебавши вернулись в гостиницу. Снова ночевка в одежде. Опять утром кружка «жареной» воды. Но к обеду на всех улицах пестрели афиши: «В театре танцы под духовой оркестр!» Секретарь укома позаботился о музыкантах. И реклама сработала. В зале собралось человек сто. Ходят, присматриваются, заглядывают в оркестровую яму, где бренчат инструменты.

— Громов, занавес! — скомандовал Павел. — Оркестр, шпарь Интернационал!

И тут — конфуз. Музыканты не знали, как играть партийный гимн. Но Павел нашелся:

— Играй что-нибудь!

Оркестр дунул какой-то военный марш. Я раздвинул занавес и очутился на голой сцене один. В полутемном зале едва различались люди. Шепоток, шарканье, приглушенные смешки. И у меня отнялся язык. Стою минуту молча. Бочаров сидит внизу за столиком, готовый записывать желающих вступить в РКСМ. Он не вытерпел:

— Давай!

Трубным голосом кое-как начал я рассказ о делах рязанских комсомольцев. Потом про наш поход на мамонтовцев. Увлекся воспоминаниями, и получилось живо и интересно. Закончил речь призывом:

— Записывайтесь в комсомол, товарищи!

Юноши и девушки охотно откликнулись: в списке оказалось свыше пятидесяти человек. Стали избирать секретаря и его заместителя. Шум, шутки, смех… И вдруг из темного угла:

— Обманщики!

— Где ваши танцы?

Недовольных сами егорьевцы выпроводили из зала, а Павел Бочаров стал пояснять новым комсомольцам, как вести работу.

В заключение беседы щекастая, с веселыми глазами девушка спросила:

— Комсомольцам танцевать можно?

— Вообще-то танцы — буржуйское дело! — вполне серьезно ответил Бочаров. — У нас это пресекается. Нам никак нельзя отвлекаться от дел революции!

— А зачем нас собирали? — высунул голову из ямы музыкант с бакенбардами.

Мы переглянулись, и Павел скрепя сердце разрешил:

— Только народные. Никаких буржуйских!

Оркестр заиграл вальс. Скамейки моментально в сторону. Закружились пары…

В Рязани нас ждала страшная весть: бандиты напали на рабочий патруль и зверски убили Дениса Петровича Нифонтова! Наш наставник и политический учитель убит! Защемило сердце, а в мыслях он все еще живой, деятельный, непримиримый. Пошли на городское кладбище. Постояли молча у свежего, еще не припорошенного снегом холмика.

— Поклянемся отомстить за Нифонтова! — глухо промолвил Павел, сжимая кулаки. — Враг тот, кто не с нами! И гибелью своей утверждай революцию!

Я повторяю громко:

— И гибелью своей утверждай революцию!

…И вот я прощаюсь с Рязанью. Отца моего перевели на работу в Сечереченск.

Поезд тронулся. В весеннем небе вертелись, кружились, взмывали ввысь беззаботные, милые моему сердцу голуби.

Рядом с вагоном быстро шел мой закадычный друг Павел Бочаров.

— Крепче держись большевиков, Володя! — говорил он. — И не забывай друзей. Помни нашу клятву.

Последнее пожатие. Прощай, юность. Здравствуй, неизвестное!..

ЗМЕЯ ЗА ПАЗУХОЙ

Поезда в Советской России отправлялись в те годы облепленными людьми: ехали на подножках, на крышах, в угольных ящиках, на буферах вагонов…

Голод и разруха бросали народ в дорогу. Кто менял, кто воровал, третий — перепродавал, иные же наживались на горе людском.

Железные дороги задыхались от безмерного наплыва злых, изможденных, крикливых, пронырливых пассажиров.

А у нас — срочная командировка. Мы, сотрудники ВЧК, затерявшись среди мешочников и спекулянтов, пробирались на перекресток двух важных железных дорог Приднепровья.

— Нажмем, други! — Вася Васильев выставил крутое плечо вперед. Мы подналегли, и толпа в тамбуре вагона раздалась.

— Тю, скаженни!

— Осади! — Васильев опытным глазом железнодорожника быстро высмотрел в вагоне купе посвободнее.

— Садись, хлопцы!

На нас косятся и кроют в открытую злыми словами. Мы отмалчиваемся.

У Васи Васильева умные серые глаза, буйный чуб выбился из-под картуза. Грязная рубашка с вышитым воротником, перехваченная пояском с кистями. Вася, улыбаясь мягко, теснит смурых дядек с мешками:

— Посуньтесь трошки!

Он прежде работал проводником вагонов и дежурным по станции — сноровку имеет.

Тронулся поезд, и скоро в вагоне стало просторнее и светлее.

Молчаливый Никандр Фисюненко прикрыл глаза брылем хуторянина — дремлет.

Примостился и я с краю лавки.


Когда мы переехали в Сечереченск, в маленькой комнате, где поселилась наша семья, состоялся совет: как быть со мною?

— Иди, Володя, на строительное отделение техникума. Строитель во все века и всем народам нужен, — говорила мама, все еще надеясь видеть меня инженером. Ее очень тревожила моя связь с чоновцами. Увидя, что я отрицательно мотаю головой, добавила:

— И Советской власти строители нужны! Сам видишь, разруха всюду.

Отец поддержал маму:

— И Ленин вас, комсомольцев, к этому же призывает. Ты же сам мне речь его читал. Иди учиться, Володя!

В душе я соглашался с ними, но долг комсомольца звал меня на борьбу.

В Крыму сидел Врангель. Шла битва с польскими захватчиками. Внутреннее положение Украины оставалось тяжелым. Банды Махно, Каменюка, Зеленого, Ангела, Совы, Черного Ворона и других отпетых злодеев грабили, убивали людей, опустошали и жгли села, уничтожали советских и партийных работников, сеяли на своем разбойничьем пути страх, горе и слезы. Красные конники гонялись за этими атаманами, рубили белобандитов. Но разбойники, отменно зная местность, поддержанные кулаками и националистами, нередко ускользали из кольца кавалерийских облав и вновь устраивали резню и поджоги уже совсем в другом месте.

Учиться я все-таки поступил. Но и связь с чоновскими товарищами не прерывал.

Однажды меня вызвали в губернский комитет КСМУ.

— Направляем тебя, Громов, в органы ВЧК.

Это соответствовало моим планам. Но мама была совсем удручена, узнав о новом назначении.

— Эх, останешься, Вова, недоучкой!

— Я буду учиться, мама! Вечернее отделение есть… Заработок нужен.

А жизнь была очень трудная. Чекистам часто выдавали только по фунту пшеницы. Варили ее в котелках и жевали. А если получали муку, то тут же на рабочем столе раскатывали тесто, делали галушки и варили на «буржуйке» суп. Обмундирования не было — ходил кто в чем мог. В стране были созданы ЧЕКВАЛАПы — чрезвычайные комиссии по снабжению войск лаптями и валенками.

Разве же мог я, комсомолец, быть в стороне от общей борьбы народа?..

И вот еду среди мешочников. Эти дядьки, конечно, не догадываются, что рядом с ними не просто хлопец в синей косоворотке, а сотрудник ЧК. С августа 1920 года меня зачислили помощником оперативного уполномоченного. Ходил я не в форме, и знали меня лишь руководители отдела дорожно-транспортной чрезвычайной комиссии Федор Максимович Платонов и Семен Григорьевич Леонов…

А поезд меж тем отстукивал стыки. За окнами то яворы, как штыки, выставленные в небо, то цепочка белых мазанок, заваленных зеленью садов. В раскрытые окна врывается жаркий ветер и с ним — запахи созревших нив, огородов, груш и яблонь.

По тесному, заставленному ящиками и мешками коридору пробирались два мальчика. Беловолосый, в веснушках, с облупившимся носом паренек проталкивался первым. А худой, с копной нечесаных волос и зверковатыми глазами держался за его руку.

— Вурки! — крикнул бритоголовый селянин, прижимая к животу торбу.

— Вертай обратно! — орал с верхней полки красноносый парень с выпуклыми глазами и грозил волосатым кулаком.

Мальчишек, наверное, не раз встречали подобным образом — они сосредоточенно двигались меж узлов к двери. Их задержал Васильев.

— Далеко, братцы?

— Пусти! — Веснушчатый вырвал свою руку.

Фисюненко проснулся и улыбался из-под брыля.

— Есть хочешь, Миша?

— Я не Миша.

— Ну, значит, Гриша.

— Он Сашка! — сказал мальчик с нечесаными волосами.

Вдвоем они старались поскорее выбраться из тесного круга людей.

Фисюненко подал Саше кусок лепешки, а бритоголовый селянин — краюху хлеба.

— Эх, мальцы! Жить бы с мамкой да пить парное молочко. — Васильев глубоко вздохнул, оглядывая теплым взглядом мальчиков.

— Облава! Бежим, Вася! — Сашка кинулся к выходу. За ним его приятель.

В нашем купе заволновались, увидев у входа красноармейца и носатого мужчину в железнодорожной форме, спрашивающего документы.

Бритоголовый хуторянин задвинул что-то подальше на полку и закрыл глаза, будто бы крепко спал. Патлатый парень с выпуклыми глазами и красным носом шмыгнул к двери, сердито ругаясь:

— Комиссары треклятые!

— Документики, граждане! — К нам заглянул носатый. Глаза острые, обшаривающие. Кустистые брови вразлет. Голос привычно нагловатый. Повертев в руках мою справку с неясной фиолетовой печатью, носатый подозрительно оглядел меня:

— Куда следуете, гражданин?

Сзади меня тотчас очутился красноармеец с винтовкой. Отвечаю заранее заученное: хочу устроиться на работу. Родители умерли, а родственников растерял. Жить же надо.

— Кажуть, в Пологах есть вакансии…

Контролер заглянул под полки и в багажник, милостиво разрешил:

— Езжай.

Только он завернул в коридор и начал проверку соседнего купе, а ему характеристика:

— Голодранец!

— Черного Ворона на тебя бы! — Бритоголовый, как рассерженный бугай, глядел вслед проверяющим.

— Режут ее помаленьку, власть красную! — Голос сверху принадлежит длинному человеку под серой солдатской шинелью. Глаза поблескивают в полутьме, как у пьяного, а холеные щеки отекли.

«Царский золотопогонник!» — со злостью думал я, вспоминая, как два дня назад вот такой же тип убил наповал нашего чекиста и пустил себе пулю в лоб. Я не мог и представить себе в тот час, сколько раз в жизни потом скрестятся наши дорожки с этой серой шинелью, стеклянными глазами.

В вагоне разговоры о Махно. «Батько» обосновался в своем родном селе Гуляй-Поле. Налетает и жжет. Убивает и вешает. Грабит и насильничает. А прискачут красные конники — всюду пашут землю, ухаживают за скотиной, лузгают семечки — обычные селяне. Попробуй разберись, кто из них бандит, а кто честный крестьянин.

Мы едем в Пологи, село рядом со «столицей» махновских головорезов: участились налеты на железную дорогу. Бандиты облюбовали железнодорожный узел: добыча верная! И ездить от Гуляй-Поля недалеко. Есть свои наводчики: прибыл поезд с ценным грузом, сигнал — и махновцы тут как тут! Выведать бандитский актив — вот наша задача.

На перроне в Пологах Васильев прошептал:

— Проверяет Мухин документы, а у меня поджилки трясутся. Он видел меня в дорожной ЧК. Думаю, узнает, ляпнет на весь вагон: «Здорово»! Вот была бы конспирация!..

— Не узнал, как видишь, — успокоил его я. — А Мухин этот чекист?

— Нет. Железнодорожный контролер. А в ЧК сообщает, если заметит что подозрительное.

— До встречи! — крикнул нам Фисюненко, надвигая брыль на лоб, и зашагал кривой улочкой, обрамленной затравяневшим тыном. Ушел и Вася устраиваться на жительство.

Вечерело. Солнце проглядывало из-за веток яворов, что изломанным строем стояли по-над Кривым Шляхом — главной улицей Полог. Над дорогой висело серое полотнище пыли, поднятой скотиной. Коровы мычали возле своих дворов. Пахло свежим сеном и дымком вечерних костров.

За углом я увидел сгорбленную старуху, прутом шугавшую ленивых, объевшихся за день гусей. Они с сытым гоготом косили головы на хозяйку и не торопясь, по-генеральски, вышагивали прижимаясь к осевшему тыну, оплетенному хмелем.

— Добрый вечир, маты! Часом не знаете, хто пустит на квартиру? — Я старался говорить по-украински.

Бабуся подняла безбровое лицо, сощурив маленькие, глубоко посаженные глазки:

— Видкиля, хлопец? Чого тоби треба? — И приложила щитком ладонь к уху.

Выслушав мою просьбу, она указала хворостиной белую мазанку с яркими цветами на ставнях:

— Ось хата Луки Пономаренко. Вин, мабуть, мае хватеру.

— Дякую, бабуся! Спасибо.

А в это время в соседнем дворе того самого Пономаренко завопила женщина:

— Ратуйте! Караул!

Из ворот выскочил знакомый мне по вагону Сашка. Поддерживая рваные штанишки, он оглядывался. Вот и Вася выкатился! Они что было мочи кинулись бежать. А вслед — низенькая, проворная украинка.

— В сад забрались! Лови-и!

Бабуся, хитро сощурив глаза, вдруг бросила под ноги Саше хворостинку. Со всего маху тот растянулся, проехав по траве. Вася споткнулся — и туда же! Коршуном налетела Пономаренчиха на мальчишек:

— Хвулиганье! Голодранци! — И загорелой рукой давай шлепать Васю. Бабка держала за волосы Сашку.

Я не стерпел:

— Хватит, бабоньки! Отпустите хлопчиков.

Бабуся переметнулась на меня, размахивая руками, затараторила:

— И ты из ихней шайки! Хворобы на вас немае!

А парнишек и след простыл. Я — за мешок. В воротах, из которых только что вылетели Саша и Вася, в нерешительности остановился.

— Иди, чого же! — Пономаренчиха подтолкнула меня в спину, считая, что изловила главного налетчика на сады.

В просторной хате под божницей сидел сам хозяин и пил квас. Прикрикнул на ворчавшую жену:

— Та годи!

Она сплюнула и ушла во двор. Пономаренко долго и пристрастно выспрашивал меня: где жил, что видел, зачем приехал в Пологи, где родственники, кого знаю в Сечереченске.

А солнце уже закатилось, и хату наполнили густые сумерки. Сердитая хозяйка зажгла каганец в углу на припечке.

Хозяин неожиданно для меня заключил:

— Нема кватыри! Ходют всякие. Соби тесно.

Я чертыхнулся:

— Чего же тянул! Пойдешь теперь к другому в темноте — собаками затравит.

— А як же? Затравит! — спокойно поддакнул Лука.

У порога, закидывая мешок с пожитками за плечо, я неуверенно переспросил:

— Может, поладим?

Хозяин откликнулся:

— Почекай трохи! Ты що робыть можешь? Клуню видремонтируешь?

— На железную дорогу хотелось…

— Почекай.

Пономаренко лохматил нечесаную бороду, припоминая, кто в Пологах мог бы пустить ночевать. Я понял: хитрит! Так оно и оказалось.

— Бодай тэбе козел! Ночуй в клуне. Та не спалы!

Лука даже пообещал замолвить слово, если начальник станции не захочет принимать меня на работу.

Устроился я на старой соломе в дальнем закутке. Дождался пока хозяева угомонятся и поспешил на условленное место к ребятам. Они уже дожидались меня.

— Хитрые как дьяволы эти крестьяне! — возмущался Васильев.

— Твои хохлы! — подначивал Фисюненко.

Начальник местных чекистов — Юзеф Леопольдович Бижевич принял нас довольно холодно. Мы уже слышали, что он заносчив и честолюбив. Бижевич ощупал каждого своими холодными глазами.

— Мальчишек шлют!

Это нас обидело. Конечно, в глазах Бижевича мы были необстрелянными юнцами. Ведь он не знал нас. Правда, опыта сыскного, как говорится, ни на грош. Но у нас было одно огромное достоинство: молодость, безгранично верная революции!

— Вот вы, Васильев, — Бижевич ткнул пальцем в Васю, как в неживой предмет, — уже провалились!

Мы недоуменно переглянулись.

— Да, черт возьми! И шагу не ступили, а вас раскусили! Мои люди слышали разговор махновских приспешников. Мол, чекиста из губернии прислали. Под селянина наряжен! И фамилию вашу назвали. Давайте предписание!

Бижевич размашисто написал на справке Васильева причину откомандирования. Вася растерянно пожимал плечами. Нам было неприятно.

— Все! Возвращайтесь в Сечереченск. Платонову я уже сообщил, — распорядился Бижевич и, обращаясь к нам с Фисюненко, добавил:

— Слушайте, смотрите и запоминайте. И докладывайте мне лично!

— У нас инструкции, — напомнил я.

Бижевич внимательно смотрел на меня:

— За Пологи отвечаю я!

Горько стало, но задание нужно выполнять, даже если ты недоволен приказанием старшего!

Вернулся я в клуню заполночь. Раскинул на соломе свою посконную свитку. А сон не шел. Голова полна тревожных думок. Кто узнал Васильева? Может, и за мною следят? Выходит, махновцы не такие уж простачки, как мы попервости считали. На память пришел рассказ Нифонтова о заведующем элеватором в Ухолове, который жену свою подсунул комиссару, лишь бы вредить свободнее…

Заснул уже под утро. Я летел, чтобы сказать комиссару: «Смотри, враг тобою играет!» Лечу над Рязанью, а кто-то в черном тянет меня за ногу — все к земле, к земле…

— Вставай! — Это голос Пономаренко. Он трясет меня за ногу.

— До солнца тын подправимо. Вставай!

Я подскочил, соображая со сна, где и что. Наскоро сполоснув лицо у колодца, поплелся за хозяином. Часа два возились с заплотом, а потом Пономаренко отвел меня к своему куму налаживать молотилку.

— Посодействуйте на станции, — попросил я вечером.

— Ну, гайда! — Пономаренко подобрел, надеясь бесплатно использовать меня в своем хозяйстве.

На станции уладилось быстро: меня зачислили в артель грузчиков, даже не спрашивая документа. Работать нужно было в пакгаузах, когда прибывали вагоны под разгрузку. Остальное время девай куда хочешь! Это устраивало и меня и моего хозяина. Так и ходил я в работниках: кому забор починил, другому — крышу на хате, у третьего сено косил. Ко мне привыкли. И Фисюненко нанялся пахать пары у зажиточного хуторянина. Мы постепенно достигли доверия селян, и нам открывался махновский актив. Нащупали мы и агентов Черного Ворона. На свежем воздухе обгорели, поправились. У меня над губой замохрились усы. Руки — в мозолях. Научился косить траву и тесать бревна. И если бы в таком виде явился в Рязань, пожалуй, мало кто узнал бы Володьку Грома из Троицкой слободы!

Бижевич, пользуясь нашими данными, назначил срок ликвидации агентуры бандитов. На наш взгляд, он торопился: можно было кого-нибудь из наших ребят внедрить к Махно.

— Мне виднее! — отрезал Юзеф Леопольдович.

— А может, запросить транспортный отдел? — Никандр Фисюненко швырнул брыль на стол. С первой встречи ему не приглянулся Бижевич.

— Тебе, Фисюненко, молодому коммунисту, положено крепить дисциплину. Ясно? Вас прислали в мое распоряжение. Ясно? — Громыхая большими пехотинскими ботинками, Бижевич нервно мерил шагами маленькую комнату с занавешенными окнами. Пятилинейная лампа скупо освещала ее, язычок пламени подрагивал от топота Юзефа Леопольдовича.

— Меньше выдумывать, больше действовать — таков мой принцип!..

Бижевичу было лет тридцать. Светлые волосы, расчесанные на пробор. Белые длинные пальцы, в которых он постоянно что-либо катал. Защитные брюки и ботинки с обмотками. Во всех движениях его была заметна издерганность и неуравновешенность.

— Будем брать агентуру бандитов! О сроке сообщу!

В тот раз мы быстро разошлись по своим пристанищам. Потянулись дни ожидания. Я по-прежнему иногда разгружал вагоны, а большую часть времени проводил среди крестьян.

Убирая пшеницу на делянке Пономаренко, я как-то увидел на соседнем клине загорелого парня со знакомой легкой походкой. И сердце екнуло: «Пашка!» Торопливо перешагиваю через снопы, окликаю:

— Эй, хлопец, угости тютюном!

— Не курю.

И голос его. И нос курносый. Только было собрался я позвать его снова, Павел приложил палец к губам: молчок! Лениво почесывая поясницу, он тихо сказал:

— Вечером. У ветряка.

Я удивился.

— Курить охота, аж уши вспухли.

— Не умрешь, — отозвался Павел, подхватывая большой сноп и понес его к суслону. Над губой моего друга пушились белесые усы. Сам зажарился на солнце до черноты.

В голове у меня рой мыслей. Как он попал на Украину? Почему такая таинственность? Парень горячий, вольный — может, к Махно залетел? Но это предположение тотчас отбросил: Павел Бочаров не мог быть бандитом!

— Прохлаждаешься, кацап! — Отирая пот с лысой головы и теребя бороду, ко мне шел Лука Пономаренко с граблями в руках. — Швыдче шевели руками!

— Курить хочется.

— Барин какой! Курить…

Хозяина своего я так и не раскусил: то ли он бандит затаившийся, то ли прижимистый кулак. Земли у него много. Крепкий двор с капитальными постройками. Живности полна усадьба. Восторгов Советской власти не рассыпает, но и в открытую не ругает. И все ко мне приглядывается, неожиданно появляется вечерами в клуне, допытывается, куда отлучался.

К первым сумеркам мы пошабашили в поле. А сердце мое было уже за селом, у ветряка. Даже Лука заметил мое нетерпение и погрозил пальцем:

— Любовь завел! Смотри, хлопцы у нас сердитые.

Павел свистнул тихонько, заметив меня издали. Я отозвался, как завзятый голубятник, лихим пересвистом. Бочаров налетел на меня, едва не задушил: руки сильные.

— Гром и молния! Какими ветрами? — забросал он меня вопросами.

Мы завалились в траву, разговорились.

После моего отъезда Павел пристал к эшелону красноармейцев, направлявшемуся на Воронеж. Его зачислили во взвод разведки. Бился с деникинцами. Потом полк перекинули на Петлюру: рубался с гайдамаками.

— А чего снопами занимаешься? — спросил я, дотрагиваясь до плеча друга. Плечо теплое, мускулистое. И душа моя пела: Пашка рядом! Опять вместе!

— А ты чего? — в свою очередь спросил Павел. И в голосе его почудился мне холодок.

Вопрос поставил меня в тупик. Я не имел права открываться: дружба дружбой, а служба службой! По замешательству Павла я догадался, что он тоже не волен объявляться.

— Клятву нашу помнишь, Пашка?

— А ты, Володя?

— И гибелью своей утверждай революцию!

— И я выполняю ее, Володька!

Вспоминали пережитое дорогое детство. Под утро расстались, так и не сказав друг другу правду о своей работе. А на следующий день мы случайно столкнулись нос в нос на месте тайной встречи чекистов.

— Ты???

— А ты?

И долго потом стыдились своих уверток и недомолвок, возвращаясь к первой встрече в Пологах. Работая по соседству в поле, мы провели с Павлом не один час вместе. Он рассказал, что был откомандирован в особый отдел армии, а оттуда — в транспортную ЧК. В Пологах выслеживает дезертиров и махновцев.

— Тяжелый характер у Юзефа Леопольдовича. Готов всех пересажать! — говорил Бочаров, проворно укладывая пшеничные снопы в суслон. — Да еще Вячеслав Коренев — рубака! Из матросов — бей, круши! Злопамятный Бижевич — до смерти будет помнить, если ты поперек слово сказал…

Мы прилегли в тени суслона.

— Он вроде не русский?.. — спросил я Павла.

— Из Варшавы. Потомственный полотер. Шляхтичи таких за людей не считали. А в армию призвали — жолнером был. Жена молодая. Убежала с проезжим русским офицером. Ну и обозлился на весь свет! Гордится одним Дзержинским!

— И я горжусь Феликсом Эдмундовичем! — горячо перебил я товарища.

— Ты не так! А Бижевич — национально, как поляк.

Возвращаясь под вечер в поселок, я опять завел разговор о Бижевиче.

Поглаживая круглую голову, стриженную под машинку, Павел рассказывал:

— Послали нас к Петлюре… Не к самому, понятно, в его гайдамацкие сотни. Разведать. Ну и нарвались… Схватили да сгоряча было к стенке. А у сотника — жена именинница! Отложили расстрел до утра… В сарайчик бросили и часовых приставили. Вот всю ночь и гутарили. Открылся мне Юзеф… А на рассвете в село ворвались махновцы. И пошла потеха — крушат почем зря! Убежали караульщики. И мы ползком из сарая в коноплю — удрали! Замечаю, с тех пор у Бижевича пальцы дрожат — били нас здорово. Вот пощупай, отметка петлюровская.

Павел наклонил голову, и я увидел на макушке розовую полосу.

— Саблей полоснули, сволочи!.. Ну, Бижевича по возвращении из белого тыла взяли уполномоченным ЧК. А он и меня перетащил.

И снова я лежу в клуне Пономаренко. В соломе шуршат мыши. Пахнет прелью, ветерком заносит кизячий дым. И думки одолевают. Бижевич казался сначала выскочкой и дуреломом, а на деле — геройский человек! И Павел — храбрец! У самого Петлюры побывал… Мне было приятно создавать, что снова мы вместе, в ЧК. Опять возвращаюсь к Васильеву. Кто его опознал?.. Всыпали ему, наверное, по первое число! А могут и отчислить — конспирацию нарушил… Как его фельдшерица Клава Турина?.. Должно быть, поженятся — хорошая дружба у них. Павел признался: встретил в Пологах девушку, лучше которой нет на свете. Встречаются тайком: отец ей запрещает видеться с «москалем». Павел подозревает, что отец любимой — соглядатай Махно. Но Павел решил увезти Оксану в город — она согласна…

Мой отец подмечал: «Торопыга ты, Володя! А поспешность — признак легковесности человека». Прислушиваясь к шуршанию мышей, скрипу журавлей колодезных, мычанию коров — затихающей к ночи деревенской жизни, — я дал себе слово (в который раз!) ничего не делать прежде, чем взвесить сто раз…

Назавтра, проходя по перрону к пакгаузам, я увидел в комнате дежурного носатого Мухина и своего хозяина Луку Пономаренко. Ревизор что-то говорил дежурному, пожилому украинцу с опухшей щекой и здоровым синяком под глазом — в недавний налет махновцы оставили память!

Дежурный сердито совал Мухину документ. И тут к ним присоединился матрос в тельняшке. Через плечо — маузер в деревянной коробке» из кармана клеша — ручка гранаты. Бритый затылок. Широкие брови выгорели. «Коренев!» — догадался я.

Мухин заискивающе заговорил с моряком. Чтобы Мухин не увидел меня, я быстро ушел. И почему-то вдруг мне подумалось: контролер выдал Васильева! И хотя я твердил себе, что нельзя делать поспешных выводов, сам уже строил версию о том, как Мухин сообщил бандитам о чекисте. Он сделал лишь вид, что не узнал Васильева…

И все же победил трезвый голос: о Мухине я не сказал никому!

День выдался трудным: пришло двадцать вагонов с мясом, сахаром и мукой. К закату солнца я едва взваливал на плечи тяжелые ящики. В ногах — противная дрожь. А во рту — густая горькая слюна.

По дороге к хате Пономаренко я нагнал подводу.

— Мужик, подвези.

— Не имею права — почта! — Возница ответил чисто по-русски. Я обрадовался:

— Откуда, земляк?

На меня глянуло костистое лицо и бесцветные холодные глаза. «Да это же попутчик с верхней полки!» — признал я того человека, о котором думал в поезде, что он царский офицер. И снова мне щелчок по носу: простой почтальон, а не золотопогонник!..

А подводчик еще раз холодно оглянул меня, махнул кнутом, и жеребец с ходу помчал тележку. Лишь пыль закрутилась позади.


Ночью, к назначенному Бижевичем времени, мы собрались в одноэтажном кирпичном здании ЧК станции Пологи.

Фисюненко отозвал Бижевича в сени. Я тоже вышел.

— Нельзя нам расшифровываться, — заявил Никандр. — Нам ноль цена, если откроемся. Мы разведчики!

Бижевич резко ответил:

— Бандитов всех шлепнем! Не оставим свидетелей ни одного!

— А если среди нас есть… — начал было Никандр.

Бижевич не дал досказать ему, схватил за грудки и прижал к стене:

— Ты что?!

— А кто открыл Васильева? — хрипло спросил я, отрывая цепкие пальцы Бижевича от горла Фисюненко.

— Только не мои хлопцы! И — заткнись, мальчик! Пошли на операцию! — Бижевич вернулся в комнату.

Конечно, нам очень хотелось участвовать в изъятии агентов врага: сколько трудов положено, чтобы выследить! Но опасность расшифровки сдерживала наш порыв.

— Не пойдем на операцию! — твердо сказал Никандр.

Спор разрешился совсем необычно. С шумом распахнулись двери, и в комнату ввалился матрос Коренев, толкая впереди себя обросшего рыжего человека с тяжелым баулом.

— Взял гада! — Коренев маузером толкнул задержанного в спину. Тот едва не упал и уронил на пол баул.

— Не виноват… менять ехал… детишки пухнут…

Бижевич весь подался вперед, словно гончая, напавшая на след дичи:

— Что в мешке?

— Примус, старый примус… два замка… подкова…

— А в карманах?

Трясущимися руками задержанный человек стал выворачивать карманы засаленного пиджака. И на стол выкатилась желтая монета.

— Царская пятерка! — Коренев стукнул маузером по столу.

Бижевич оглянул собравшихся победными глазами и взялся за бумагу.

— Фамилия?

— Олейник… Семен Олейник…

— За хранение золота — расстрел!

— Та якэ оцэ золото? Хиба ж цэ золото? Муки немае… Работы нема. Жинка и диты хвори… Завод стоит. Жить як же?..

— Хватит! Тебе еще и советская власть не хороша! Коренев, займитесь валютчиком!

Матрос увел Олейника в другое помещение.

— Был слесарем, а теперь — безработица. Ржавой рухлядью на Озерке в Екатеринославе торгует, — говорю я.

Меня поддерживает Павел Бочаров:

— Отпустить бы его, Юзеф Леопольдович..

— Раскисли, чекисты! Потом разберемся…

Было за полночь. Слышались редкие гудки паровозов.

— Проверьте, товарищи, оружие! — приказал Бижевич, вставляя запал в гранату-бутылку.

И тут донеслись выстрелы. Грохнул взрыв гранаты.

Бижевич обнажил маузер и лихорадочно стал вертеть ручку телефона.

— Алло! Станция! Дежурный? Что там за стрельба?..

Дежурный по станции Пологи сообщил, что на путях махновцы. Разбилисклад и таскают на тачанки мешки с сахаром. А другая группа грабит вагоны с ситцем. Он успел вызвать бронепоезд из Сидельниково…

— Станция! Алло! — Бижевич тряс трубку. Телефон молчал, а выстрелы приближались.

— Гаси свет! Кореневу крикните, пусть уведет арестованного в подвал! — Бижевич смахнул бумаги в сейф, а мы заперли и забаррикадировали двери.

Махновцы уверенно выбирали кротчайший путь к нашему зданию: имели хорошего проводника! Выстрелы загремели под окнами. Со звоном разлетелось стекло. Бандиты ломились в дверь. Судя по шуму, ржанью лошадей, махновцев набралось с десяток. У дверей снаружи разорвалась граната, но каменные стены и запоры выстояли.

— Тащи соломы! — орали налетчики.

А еще минут через десять в щели потянуло дымом.

— Пидпаливай кругом! — неистовствовали махновцы.

— Спокойно, товарищи! Подойдет бронепоезд! — Голос Бижевича уверенный.

Махновцы продырявили ставни. Юзеф Леопольдович высматривает в свете костра бандитов и стреляет по ним из маузера. За окнами — злобный вой и стоны.

Через ставни нападающие ухитряются протолкать к нам гранату. Она завертелась, подкатилась к ногам Бижевича. У меня перехватило дыхание. Павел Бочаров бросился к ней, поймал ручку и сквозь щель вышвырнул наружу. Взрыв разметал налетчиков. Я облегченно вздохнул, вытирая холодный пот с лица.

Как удар грома, голос Никандра Фисюненко:

— Патроны!

Пересчитали обоймы — два патрона на брата. Голыми руками возьмут!

— Давай гранаты Новицкого! — крикнул Бижевич.

И тут вдали прогремел орудийный залп: подходил бронепоезд.

— Ура! — завопил Бижевич, бросаясь к двери. Он распахнул ее, а я — гранату Новицкого в гущу бандитов. Бьются в смертельной агонии лошади. Кричат бандиты. Грохочут кованые колеса тачанок.

— Отрезай от поселка! — командует Юзеф Леопольдович.

Я очутился плечо в плечо с Бочаровым. Нам видны скачущие всадники. Вот они укрылись среди разрушенных паровозов.

— Давай, Паша! — в азарте зову я Бочарова, а сам перепрыгиваю через насыпь поворотного круга.

И тут мы нарываемся на спешившихся махновцев. Заметив, что нас только двое, те ринулись навстречу, надеясь захватить нас живьем.

— Тикаемо! — крикнул Павел.

Мы петляли меж холодных паровозов, путались в густом бурьяне. Махновцы не отставали. Пули свистели над нами. Топот многих ног — за спиной. Я испугался основательно. В какое-то мгновенье передумал черт-те что…

— Сюда! — позвал Бочаров. Он быстро карабкался по лесенке на верх паровоза. В тендере зиял открытый люк.

— Полезай! — Павел пропустил меня вперед, а сам с наганом в руке охранял подходы.

Я протискался в горло бака — там прежде хранилось нефтяное топливо. Павел — за мною.

Ноги разъезжаются на мазутных остатках. Мы забились в угол и затаились.

Махновцы затопали наверху. Кто-то со звоном прихлопнул крышку люка.

— Подыхайте, комиссары!

Стало трудно дышать. В глазах желтые круги с красными искрами. Поддерживаем друг друга, но терпенья нет. Кашель открылся.

— Помирать — так с пальбой! — Павел ударом кулака откинул крышку люка и, не целясь, выстрелил. Никто не ответил.

— Сюда, Гром!

Я еле-еле дотянулся до люка с живительным воздухом.

С большим трудом выкарабкались наружу, распластались на тендере.

Потом двое суток отлеживались мы с Павлом: отравились мазутным угаром. Бочаров ругал себя на чем свет стоит — он надумал залезть в тендер!..

А тем временем Бижевич, используя наши разведданные, очистил железнодорожный узел от вражеской агентуры. Так нам думалось, но стоило уйти бронепоезду, как налет повторился. Чоновцы в затяжном бою, потеряв много боевых друзей, растрепали махновцев.

Пленные показали: Черный Ворон получает от своего верного человека точные сведения: что есть ценного на железной дороге в Пологах, где находятся чекисты с бронепоездом.

— Кто этот человек? — буйствовал Бижевич.

— Сам батько знае… А мы… чого ж знаемо… — испуганно бормотали пленные, косясь на маузер, выложенный Бижевичем на стол.

Сначала я грешил на Луку Пономаренко — вхож к начальнику станции! Посоветовался с Никандром Фисюненко, поспрашивал Павла, и сам перебрал в памяти все, что знал о хозяине — отказался от подозрения. А дежурный с распухшей щекой?.. Наш чоновец. Проверен в боевых стычках с врагами. Мухина хорошо знают в отделе дорожно-транспортной ЧК.

«Человек со шрамом»! — ахнул я. Ездит за почтой, выглядывает, вызнает. Вот кто наводчик!

Вместе с Бочаровым побежали на почту. Женщине, сидевшей за перегородкой, мы представились как родственники человека со шрамом.

— Нема начальника. Губернский комиссар вызвал, — ответила она, внимательно рассматривая нас. — А чего ж не договорились, коли вин тут робыв?.. Вы каждый день рядом ходили.

Опростоволосились! Эта женщина видела нас в поселке. Пробормотав что-то в ответ, мы вымелись на улицу. Новая начальница с хитринкой смотрела нам в след.

— Вот дьявол! — сетовал Павел. — А почтарь учуял, что жареным пахнет, и смотался. Он, гад, якшался с отцом Оксаны. Понимаешь?..

Я понимаю одно: упустили опасного врага!

Чоновцы рассказали нам, что человека со шрамом звали Гавриилом, а фамилия его Квач. Он приезжий. Грамотный, скрытный. Я передал весть о нем в Сечереченск. Но почтарь туда так и не явился. И я укрепился в мысли: человек тот — враг!

Нас, разведчиков, собрал Бижевич. Разговор повел на высоких нотах:

— Раскрыли всех наводчиков и тайных агентов?

— И раскрыли бы! — выкрикнул с болью Фисюненко.

— Вы что же, зимовать приехали сюда? Промедление — это смерть, разрушение, разбой! Вы понимаете?..

— Торопливость нужна при ловле блох! — осердился Никандр.

— Та оцим мальчикам у мамки под юбкой сидеть! — издевательски проговорил Коренев, входя в комнату.

— А ты что сделал? — накинулся Бижевич и на него.

Коренев подал двойной лист бумаги.

— Оце признание Олейника.

Бижевич бегло просмотрел протокол допроса и с довольным видом распорядился:

— Готовь материал для коллегии губчека! Ясно — валютчик!

Зазвонил телефон. Юзеф Леопольдович схватил трубку и привстал:

— Слушаю!.. Так они мне и не нужны, Федор Максимович… Сегодня же отправлю. Толкутся без толку.

Положив трубку, он сказал:

— Вас отзывают в Сечереченск. Махновцы поняли, что в Пологах твердая рука! Черный Ворон попритих…

Никандр с радостью смотрел на меня: нам надоело быть под началом взбалмошного Бижевича! А Павел остается — в Пологах место его службы. Мы по-братски целуемся. Жмем друг другу руки. Обещаем встречаться, звонить по телефону. Хорошо знать, что рядом с тобою верный друг!

— Привет твоей Оксане!

Павел еще раз жмет руку.


Иду в кабинет Платонова с отчетом. Тревожно на сердце. Перелистываю в памяти странички жизни в Пологах — кажется, все правильно. А все ли?.. Упустил человека со шрамом. Участвовал в стычке с махновцами, хотя мне было это запрещено.

Открываю дверь с таким чувством, будто бы вхожу в ледяную воду…

Федор Максимович — большевик из рабочих. Серьезный, вдумчивый — зря не обругает. И в разговорах воздержан — больше слушает и помалкивает.

Высокий, выбритый, подтянутый, словно хороший строевой офицер, Платонов вышел из-за стола и подал руку:

— Здравствуйте, товарищ Громов!

Мой доклад он выслушал со вниманием. Похвалил за инициативу по розыску человека со шрамом.

— Попал в поле зрения чекистов — не уйдет, — твердо сказал Федор Максимович. — Правда, не научились мы работать четко. Научимся!

Я решился высказать свое мнение о Бижевиче.

Федор Максимович наморщил открытый широкий лоб и прошелся до дверей размашистым шагом. Вернулся к столу.

— Вы скоры на выводы, молодой человек. Бижевич предан Советской Родине. Прямой характер. Брата его махновцы изрубили… Второй брат служит на границе. Об отце с матерью ничего не знает вот уже третий год. О жене — вам сказали. Вы лично устояли бы под таким градом ударов?.. — Платонов снова заходил по комнате в глубоком раздумье.

Мне стало стыдно за свое легкомыслие — бросил тень на товарища, с которым ходил в бой! И все-таки я сказал:

— В нашей среде есть предатель!

Платонов остановился, словно наткнулся на стенку. Глаза метнули молнии.

— Основание!

Я рассказал о провале Васильева в Пологах, о налетах на ценные поезда в тот момент, когда охрана их ослаблена, об уходе из Полог человека со шрамом.

— Кто-то предупреждает!

Платонов так посмотрел на меня, что я невольно встал.

— Обо всем этом — молчок! В наших рядах не должно быть нервозности и подозрительности. Если мысль о предательстве будет навязчиво точить каждого, то расслабится воля наша. Все это — выигрыш врага! Очень плохо, Громов, что вы расшифровались, раскрылись перед бандитами. Вы человек не местный, и нам легче было маскировать вас как нашего разведчика…

Я не вытерпел:

— Мы говорили Бижевичу.

— О Бижевиче — все! У самих должны быть головы, а не котелки. Не маленькие! Сколько вам лет, товарищ Громов?

— Девятнадцатый.

— То-то же! Идите, а мы подумаем, как с вами поступить.

Бреду по солнечной улице. Осенний ветер катит пожухлые листья каштанов. И мне представилось, что со своей опрометчивостью я всю жизнь буду катиться так же вот, как лист, гонимый сквозняком. Зачем сунулся со своими подозрениями? Может, и нет никакого вражеского агента в ЧК. Люди прошли школу борьбы с контрреволюцией, а какой-то юнец, даже не штатный сотрудник, начинает их поучать!..

Потекли однообразные дни. Занятия в техникуме. Ломанье головы над задачами. Чертежи с замысловатыми сопряжениями. И вдруг письмо от Павла Бочарова — выпросился на фронт! Едет на Дальний Восток бить японских самураев. Я позавидовал: друг знает свою дорогу, верен нашей клятве. Бьет врагов. Попросился и я в Действующую армию — отказ! И Платонов молчит. Одна радость — в техникуме приняли в ряды РКП(б).

В трудных переживаниях прошла зима. Без меня разбили польскую шляхту и заключили мирный договор. Без меня расхлестали в Крыму Врангеля. Без меня восьмой съезд Советов принял программу ГОЭЛРО — тридцать электростанций построить!.. Я казался себе ничтожным человеком. Мог бы зайти в ЧК — гордость не позволяла: не зовут, значит, не пойду.

Уже весной возвращался как-то домой с занятий. Впереди шел человек, что-то знакомое показалось мне в его походке. Так ходил Павел Бочаров. Догоняю — он! Обнялись. Зашагали рядом. Карие глаза друга светятся радостью:

— К вам перевели, Володя! А Васю Васильева уже назначили уполномоченным ЧК. А тебя?..

— Смеешься? — озлился я. Но догадался вовремя, что Павел ничего не знает. — Выговор от самого Платонова тогда получил. После поездки в Пологи. С тех пор не зовут…

— Таких хлопцев, как ты, держат на примете, — утешал меня Бочаров. — Бижевич теперь старший оперативный уполномоченный!

— Везет дуракам! — невольно вырвалось у меня.

— Не завидуй, Вова. И у нас есть порох в пороховнице…

— Расскажи, как воевал.

Павел ответил коротко:

— Стреляли, ходили в штыки. До Иркутска дошел, побывал в Чите. А потом приказ — чекистов вернуть на свою службу. Сам Ленин распорядился.

Я откровенно любовался своим другом. На щеке вмятина. Ее не было раньше.

— В тайге наткнулся на сук, — объяснил он.

Не поверил я Пашке: не любит он о себе говорить!

— О тебе я напомню, — сказал на прощанье Бочаров. Домой ко мне зайти отказался — работа!

— А где Оксана? — крикнул я.

— Ждет! Скоро свадьба…

А через неделю — и у меня праздник! Получил официальное уведомление:

«С мая 1921 года Громов Владимир Васильевич утвержден помощником оперативного уполномоченного службы движения, телеграфа и военных сообщений».

Перескакивая через две ступеньки лестницы гостиницы «Астория», где помещалась ЧК, бегу в отдел кадров. Да, все правильно — я штатный чекист! Пулей вылетел на улицу. Тысячи солнц светили мне. Увидел в небе голубей — два пальца в рот! И разбойничий свист оглушил прохожих.

— Неприлично, молодой человек! — осадил меня благообразный старик с тростью.

— Виноват, папаша!

Бегу на станцию к отцу.

— Чего сияешь, как начищенный самовар?

— В штат зачислен!

— О-о-о, вперед, сынок! — Отец с чувством пожимает мне руку. Ему тоже приятно: младший сын у важного дела пристроен.

Направляюсь на базар: даешь каравай белого хлеба! Беру не торгуясь. Встречает Павел:

— С тебя, Гром, магарыч! О назначении, знаешь?.. Поздравляю, друг!

Вечером дома маленькая пирушка: чай с настоящим сахаром внакладку! И досыта — всамделишный ароматный хлеб!

— Замотался ты, Володя, — говорила мама, подвигая горбушку мне. — Одни глаза остались: ученье, работа…

Отец доволен и разговорчив:

— Рязанские водохлебы, нажимай! В молодости, мать, все по плечу!


В первый же день на новой работе разочарование: меня заставили переписывать какие-то скучные бумаги и подшивать их в папку. Потом я читал протоколы допросов, просматривал донесения…

На второй день — то же. Потом — снова. Нерешительно спрашиваю начальника:

— Так писарем и буду?

— Ишь, горячий! — усмехнулся тот.

Мой непосредственный начальник — Тимофей Иванович Морозов. Ему двадцать два. Круглолиц. Глаза с прищуром. Делает все внешне медлительно, но основательно. Его отец, Иван Матвеевич, работал кондуктором на станции Славянск, в Донбассе. Заработки кондуктора — не ахти какие. Поэтому жена — Татьяна Степановна вынуждена была ходить к богатым мыть полы и стирать белье.

Мой начальник с малых лет узнал нужду и цену куска хлеба. Родители приучили его к труду, воспитали в нем честность и порядочность. И если у Морозова, как и у всех нас, не было должного опыта сыскной, разведывательной, следственной работы, то классового чутья и ненависти к злу и несправедливости вполне доставало!

В годы революции Тимофей Морозов ушел добровольно защищать страну от Деникина и Врангеля, бился против Петлюры и Махно… В октябре 1919 года на боевом марше Морозова приняли в члены РКП(б). В январе следующего года партия большевиков направляет его в органы ЧК, на железнодорожный транспорт Украины.

К моему приходу под его начало Тимофей Иванович уже имел известность.

Как-то знакомый стрелочник сообщил Морозову, сотруднику ЧК на станции Ясинокатая о том, что недалеко от путей поселился подозрительный гражданин. Часами сидит у раскрытого окна и на пути да на проходящие поезда смотрит. Чего бы ему?..

Морозов поблагодарил стрелочника и лично проверил — правда! Чоновцы привели незнакомца в оперативный пункт ЧК.

— Ночью хватают невинных людей! — ерепенился задержанный, возмущенно потрясая руками. — Дзержинский не этому учит! Вы ответите!

— Ответим. — Морозов рассматривал материалы обыска. Он не находил особых доказательств вредной деятельности этого крикливого человека. Но искусственная возбужденность и неумеренная запальчивость его были подозрительны.

«Чистому человеку чего бояться? Не станет он так шуметь и метаться! Похоже, как на воре шапка горит», — размышлял Тимофей Иванович, ближе присматриваясь к крикуну.

В это время из военной комендатуры прислали двух красноармейцев для охраны оперативного пункта ЧК. Один из них вгляделся в задержанного.

— И-и-ммм! — замычал боец и набросился на него. Втроем кое-как оттащили озверевшего красноармейца и вытолкали за дверь.

— Я до Дзержинского дойду! — орал задержанный.

Морозов стал разбираться в происшествии. Боец немного успокоился и молча раскрыл щербатый рот. Знаками растолковал, что этот крикун когда-то пытал его и отрезал пол-языка.

Проверка подтвердила: Морозов перехватил начальника белогвардейской контрразведки Горловского горнозаводского района, некоего Родоса. Он был заброшен в советский тыл на станцию Ясинокатую по заданию ставки генерала Деникина с целью шпионажа и диверсий. Родос отказался говорить и был вскоре расстрелян.

А в другой раз Морозов увидел в буфете пассажирского зала I класса за столиком мужчину лет под сорок с русой бородкой. Пьет чай и непринужденно шутит с официантом. Вид вроде веселый, а в глазах — беспокойство. «Отчего бы человеку прикидываться?» — спросил себя Морозов.

Усевшись за другой столик, он заказал официанту стакан чаю. И украдкой наблюдает за «бородкой». Кто-то громко стукнул входной дверью, мужчина вздрогнул, как от выстрела, пролил чай на белую скатерть.

— Война, знаете ли. Нервы истрепаны, — извиняючись говорил он Морозову.

— Пройдемте со мною! — предложил Тимофей Иванович.

Справка и мандат бородача были в полном порядке и совсем новые, как говорится, прямо из-под молотка.

— В Запорожье еду. По народному образованию.

Морозов собрался было отпустить «бородку», но, заметив, что задержанный цепко впился в полу своего пальто, приказал:

— Обыскать!

Тут-то и сник бородач.

В подкладке ватного пальто чекисты обнаружили крупную сумму советских денег, а в самом уголке рукава — резиновую печать анархистов с надписью «Набат!»

Морозов лично проверил каждый шов и не напрасно: обнаружил скатанную роликом полоску папиросной бумажки с диверсионным поручением гуляйпольскому махновскому отребью.

Накануне пришла ориентировка, в которой указывалось на факт задержания под Брянском агента Украинской конфедерации анархистов.

— Вы из банды Барона? — спросил Морозов.

— Не понимаю, — все еще хорохорился анархист.

— Барон ваш главарь. Не прикидывайтесь дурачком. Могу сообщить: в Москве и Харькове ваши банды ликвидированы.

— Я вас ненавижу! — взорвался набатчик.

— Молчи, тифозная вошь! — с презрением сказал Морозов, дописывая протокол допроса.


Вместе с Морозовым нас вызвали к начальнику дорожно-транспортной ЧК.

— Из Харькова в Екатеринослав едет Григорий Иванович Петровский. Обеспечьте безопасность на дороге! — Федор Максимович был предельно сух и краток. — Чтобы бандиты не налетели на поезд.

— А кто такой этот Петровский? — спросил я Морозова.

— Эх, ты, деревня! — Тимофей Иванович с теплотой говорил о Петровском. В партии с прошлого века. Был в Государственной думе от большевиков. Близкий помощник Ленина. Народным комиссаром внутренних дел всей России был до апреля 1919 года.

— Это Григорий Иванович подписал приговор эсерке Каплан. Стреляла в Ленина! А теперь он председатель Всеукраинского ревкома. В Екатеринославе он работал на Брянском заводе. В Чечелевке, Кайдаках, Шляховке и на Амур-Песках его хорошо знают — на революцию поднимал рабочих, маевки устраивал. Учти, Громов!

И вот из Сидельниково звонок в ЧК: идет специальный агитационный поезд. Я никак не мог подумать, что на такой поезд осмелятся напасть бандиты. А они напали! Под самым Сечереченском. На конях. С гранатами. Но просчитались: вагон Григория Ивановича охраняли зоркие матросы. Как чесанули из пулемета по всадникам Черного Ворона! Поезд даже не замедлил ход.

На перроне Сечереченска — тысячи людей. Из вагона вышел Григорий Иванович. Бородка клинышком. Очки в металлической оправе. Чистый голос и открытый взгляд.

— Ура! — всколыхнулась толпа.

Григорий Иванович заметил охрану. Я стоял недалеко от него. Петровский сам наклонился к моему уху и тихо сказал:

— Зря время тратите, молодой человек. Лучше бы книгу хорошую прочитали. У меня вон сколько охраны! — и Петровский простер руку, указывая на перрон и площадь, запруженные возбужденными людьми.

Но к вечеру Платонова вызвали в губчека и дали такую взбучку, что он примчался в отдел взбешенный. По команде «смирно» поставил Морозова, меня, Васильева, начальника отдела по борьбе с бандитизмом Семена Григорьевича Леонова, чубатого, черноусого кавалериста.

— Так опозориться! Откуда узнали бандиты о поезде?..

Что мы могли ответить?..

Позже стало известно, что Петровский сказал председателю губчека:

— Налет махновцев мог быть случайным. Так что хлопцев из транспортной ЧК не обижайте. Я и так наделал им много хлопот: оторвал от важных операций. За налет не наказывать!

— Вот это большевик! — восхищался Васильев.

Меня покорила простота и чуткость Петровского. Другой мог уехать и позабыть про стычку, а людей теребили бы… А потом новое ЧП. В губчека Платонову сказали строго:

— Возвращаем дело Олейника. Феликс Эдмундович интересуется приговорами о смертной казни. Как мы можем послать ему дело Олейника? Мелкий торговец из Озерков, а вы ему — вышку. Затянули следствие на месяцы. У Олейника семья голодная, ребятишки попрошайничают. Кто это у вас такой ретивый насчет расстрелов?..

И нас собрали в большом зале гостиницы «Астория». Еще не так давно тут пили, куражились и распутничали господа света царского. А сегодня представители карательного органа молодой республики рабочих и крестьян думают о судьбе своего товарища.

— Давайте Коренева! — приказал Платонов.

Через весь зал провели матроса Вячеслава Коренева. Голова опущена, клеш, обтрепавшийся снизу, подметает пол.

— Отвечайте, Коренев, товарищам!

И матрос глухим голосом рассказал о том, что он силой и побоями понудил Семена Олейника дать ложные показания. Никаких валютных операций фактически не было.

— И ты бил торгаша? — В голосе Васильева и удивление, и обида, и горечь.

Матрос в ответ кивнул головой.

— А тебя, Коренев, били когда-нибудь? — Это вопрос Леонова. Его усы воинственно топорщились, а глаза — молнии!

И снова кивок Вячеслава.

— Нравилось? — спросил Павел Бочаров.

По залу прокатился сдержанный смешок.

Платонов поднялся, пристукнул кулаком:

— Смешного мало! Чекист по сути незаконно подготовил в коллегию губчека дело и требовал применить высшую кару! А на поверку — обман и насилие! Разве же можно терпеть такое, товарищи?..

Тяжело решать судьбу товарища. Ох, как тяжело! Вместе дрались с бандитами. Выслеживали врага. Делили поровну патроны, даже если их было всего два. И несоленые галушки. И затируха из ржаных отрубей из одной чашки. И укрывались одной шинелью в самую лютую стужу…

А в зале надрывный голос, как ножом по сердцу:

— Братишки! Я за революцию голову положу!

Большие глаза Коренева налились кровью, бритый затылок покраснел до синевы.

— Братишечки… Сам не знаю как получилось.

Вперед вышел Леонов. Черные длинные усы, как пики. Он — гроза бандитов. Он — наша любовь и наш пример! Поперечные красные полосы на груди гимнастерки — «разговоры» — пылали словно рубиновые. Голосом атакующего бойца начал он речь:

— Брось бузить, Коренев! Слезы и псих — не наши товарищи! Народ держит чекистов у самого больного места — паразитической болячки! Значит, руки наши, мысли наши, наши дела должны быть чистыми, как у того лекаря. Ясно, Коренев?

В зале сотни глаз — на виновника. И во всех — осуждение! Братишка низко опустил голову. Он хорошо знал: слова Леонова — от имени всех чекистов!

— Но нашего революционного человека так вот просто за борт — нельзя! — продолжал Семен Григорьевич, запуская пятерню в густой чуб. — Предупредить Коренева, если еще что… То без собраньев — в расход!

— Конечно, Коренев — геройский моряк. А кто скажет, что это не герой?.. Никто не скажет!

Иосиф Зеликман торопится, словно боится, что его лишат слова. Он в ЧК недавно — с завода прислали. Большевик. От роду — девятнадцать! В делах горяч и смел. За короткое время чекисты увидели в нем верного товарища. Слушают с большим вниманием.

— А кто скажет, что для героя не позорно бить человека? Никто не скажет. А если бы коллегия утвердила приговор? Отправили бы на тот свет невинного человека? Тень на Советскую власть!

— В трибунал! — выкрикнул Васильев.

Платонов советуется с секретарем партийной ячейки и объявляет решение:

— Коренева накажем. Дело Олейника передать Бочарову и закончить в два дня!

Вячеслав Коренев растерянно озирается, все еще не веря случившемуся. Когда понял, гаркнул:

— Спасибо, братва!

И всем нам стало легче дышать. Загомонили. Заулыбались. Потянулись к кисетам. Сизый дымок заструился над рядами.

Пожимаю руку Павлу. Он отмахивается:

— Брось, Володя! Какое доверие. Просто некому больше поручить.

Но я-то знаю, что Платонов ценит моего друга.


На перегонах под Сечереченском были совершены подряд два диверсионных акта. Оперативная группа кинулась к месту происшествия — врага и след простыл! Нас с Морозовым к Платонову с ответом.

Через неделю — ограбление пассажирского поезда Екатеринослав — Москва. Дерзкие налетчики били наверняка — по поездам, в которых не было охраны. Мы валились с ног, сутками не спали — без толку!

Я возвращался домой грязный, с красными от бессонницы глазами. Мама отмывала меня, уводила в маленькую комнату и запирала на ключ.

— Спи! Счастье нашел в этих чека…

Сон не сразу одолевает. Думаю над мамиными словами. Счастлив ли я?.. Мотаюсь дни и ночи в поездах, на перегонах, допрашиваю бандитов, выслеживаю вражеских агентов, вступаю в перестрелку. О страхе не думалось — иногда только захолонет сердце да рука предательски дрогнет. Иной раз горько станет от неудачи — некому утешить. Да и не каждому признаешься — дело наше тайное! Жили мы одной думкой: обезвредить врага! Все другое, обыденное, не занимало нас. Помню, возвращаясь из Полог, я услышал в вагоне:

— Красные не дюже сладки. А бандюков зничтожили — спасибо! Спокойно стало, а то было совсем замордовали.

— Насчет этого комиссары справедливые: с грабителями не цацкаются…

Эти слова деревенских женщин — мне награда. Делать людям доброе — не в этом ли главное предназначение человека?.. И стремиться вперед. Достиг одного рубежа, давай снова к цели. Примером для меня — железный Феликс, дворянский сын. Мог идти обычной тропой шляхтича. Достиг бы благополучия — умен, смел и отважен. А он встал на путь борьбы и лишений. Б двадцать лет очутился уже за решеткой как политический. В двадцать пять — организатор бунта в Александровском централе под Иркутском. Выбросил за стены тюрьмы всех стражников и водрузил красное знамя на воротах, объявив в тюрьме республику! Впустил охрану только после того, как были удовлетворены требования заключенных.

«Жить, пусть и недолго, но жить!» — любимые слова Феликса. Во имя других жить. Он не искал себе удобства, достатка, личного благополучия. Теперь он наш руководитель, и его жизнь зовет нас, чекистов, в гущу борьбы…

Так и не решив — счастлив ли, я уснул в жаркой комнате. А через три часа задребезжал будильник. Постоянная тревога за судьбы людей в пассажирских поездах гнала меня в ЧК.

Враг был неуловим. Бандиты имели отборных лошадей и прочные тачанки. В каждом селе — сообщники. Сегодня налет в Игрене, а завтра — в Верховцеве, за сто верст от Днепра!

— Володя, заметь: если поезд с охраной, то происшествий не бывает! — сказал Морозов, вконец измученный нервотрепкой.

— Наводчик в наших рядах! — заявил я, видя, что мои сомнения нашли отклик.

И мы сели за составление нового оперативного плана. Два дня не уходили из отдела. Ночью явились к Платонову.

— Федор Максимович, давайте искать предателя среди чекистов!

На этот раз Платонов не оборвал меня.

— Что предлагаете?

А когда выслушал Морозова, усомнился:

— Справится ли один оперативник?..

Нам удалось убедить руководителей дорожно-транспортной ЧК, и было принято решение снять оперативные группы охраны с московских поездов. Другие же охранять усиленно! «Приманка» должна привлечь бандитов. Наш сотрудник обязан был ездить в поездах и в случае налета постараться «срисовать» грабителей, запомнить внешний портрет, а если удастся, то и проследить путь отступления банды. Конечно, небезопасно попасть на глаза налетчикам. Если признают чекиста, от смерти не уйти!..

— Кого же пошлем? — Платонов обвел нас взглядом.

Я встал, одергивая пиджачишко.

— Если доверите…

Федор Максимович размашисто зашагал по комнате. А я переживал: неужели откажет?..

— Значит, так, товарищ Громов. Там ты будешь и начальник, и подчиненный. И рецепта нет! Действуй по обстановке, как совесть подскажет. И голову напрасно под пулю не суй! Голова революции принадлежит. — Платонов невесело улыбнулся, похлопал меня по плечу.

— Авось и на наводчика выйдешь! Словом, отдаем вам, Владимир Васильевич, наши козырные карты. А вы не играйте, а делайте наше чекистское дело с головой.

— Спасибо, Федор Максимович!

— Вот чудак! Его к черту в зубы посылают, он — спасибо!

Платонов проводил нас до порога. В дверях столкнулись с Мухиным.

— Что у вас? — спросил его Платонов.

— Доклад, товарищ начальник. Приметил в поезде одного типа — офицером оказался. Оружие отобрали! — зычным голосом отрапортовал Мухин, вручая документы Платонову.

— Молодец, Опанас!

— Ты, Мухин, махновцев примечай. Обнаглели, черти! — посоветовал Морозов.

— Стараюсь, Тимофей Иванович! — Мухин был очень рад похвале скупого на поощрения начальника ЧК. На крупном носу капельки пота выступили. Вышли мы от Платонова вместе.

— А ты ловко тогда сработал под мешочника! — Усмешка тронула тонкие губы Мухина. — Куда ездил-то?

— Тогда я и был мешочником! — Меня насторожил разговор.

— Брось заливать!

Мы расстались. Честно признаться, мне завидно стало: ездит человек в поездах, проверяет документы, в стычках не участвует и, пожалуйста, — офицера выловил! А тут маешься, как проклятый, и всей награды — нагоняй!

Вечером в отделе ЧК я переоделся в крестьянскую одежду, за пояс сунул маузер и, как обычный пассажир, прошел к московскому поезду. Расположился на верхней полке — лучше обзор.

Вагоны заполняли суматошные люди с вещами. Потом началось чаепитие. И разговоры: продналог — что он сулит? Разбой махновцев и «зеленых». Слухи из России. Мужчины засветили свечку в купе и режутся в подкидного дурака. Напротив храпит женщина с кошелкой под головой. Час едем — тихо! Спустился я вниз, прошел по составу — ничего подозрительного. Взбираюсь на свое место. Тот же храп, пререкания игроков в карты. И так — до Сидельникова…

Обескураженный, выхожу на перрон. Поеживаюсь от ночной сырости и спешу в кассу за билетом на обратный путь. Еду на встречном московском, в «приманке». До самого Сечереченска не сплю, приглядываюсь, прислушиваюсь… Покой! Я не рад ему. Всем сердцем зову налетчиков. Но поезд благополучно остановился у перрона Сечереченска.

Днем я отоспался, а вечером — снова на московский. И снова безрезультатно. Стыжусь докладывать Морозову.

Четверо суток езжу впустую.

Может, разгадали? Платонов недоволен. Я нервничаю и готов отказаться от затеи. Но Тимофей Иванович ободряет:

— Налетчики не смогут удержаться — искушение велико! Только одно условие: никто, кроме нас, не должен знать уловку. И наша возьмет, товарищ Громов!

И еще неделя в поездках. Платонов хмуро посмеивается:

— В проводники вагонов зачислился. Смотри, живот отрастет…

А Морозов уверен в успехе и, чтобы отвлечь меня от неприятных думок, повел рассказ о недавнем случае, который произошел в Самарской губернии. Тимофей Иванович ездил на Всероссийское совещание чекистов и привез эту новость.

…Чекистам города Мелекесса стало известно, что колчаковская контрразведка забросила в их район четырех диверсантов. В ориентировке подчеркивалось, что трое из лазутчиков — казанские татары.

Начальник уездной милиции заперся у себя в кабинете, разложил на полу карту города и стал изучать район, где жили преимущественно татары. «Диверсанты постараются укрыться именно у земляков», — логически рассуждал он.

В дверь настойчиво стучал дежурный.

— Товарищ начальник, к вам просятся!

— Занят!

И опять глаза в карту, испещренную пометками и тайными значками. Стук повторился.

— Ну, в чем дело, черт возьми? — Начальник натянул старый офицерский френч, рывком открыл дверь.

— К вам военные! — доложил дежурный.

— Пусть идут к коменданту! Ты же знаешь порядок: красноармейцев и красных командиров направлять к военному коменданту!

— А эти — к вам! — не сдавался дежурный.

Тут и показались три красноармейца.

— Мы на минуту, начальник. Зря твоя шумит. — Первый смело прошел в кабинет начальника, И широко заулыбался:

— Твоя ищи шпионов? Мы шпионы… Смотри, начальник, оружие…

На стол оторопелого милицейского начальника военные выложили гранаты, шесть маузеров, а из солдатского мешка — моток бикфордова шнура, адскую машинку. Освободившись от ноши, трое облегченно вздохнули:

— Рестуй, начальник… От Колчака пришли, шайтан ему в печенки. Не хотим против Советов!

Из расспросов выяснили, что эти татарские парни, насильно мобилизованные колчаковцами, согласились пойти на риск, чтобы попасть к своим. Белые контрразведчики послали их сопровождать четвертого.

— Человек плохой… Его не пускай ходить.

— Что вы должны были сделать? — спросили чекисты, подоспевшие к допросу.

— Наша не знает… Тот все знает…

— А он где?

— Моя вас сам искать… Живите Мелекесс, сказал.

— А какой он из себя?

…В тот самый час на маленькой станции Часовня Верхняя случайно оказался помощник оперативного уполномоченного Самарского отдела ЧК. Приезжал в гости к родственникам. К приходу пассажирского поезда на платформе станции собрались девушки с парнями. Гармоники выводили саратовские страдания. Среди молодежи чекист отметил высокого красноармейца в шлеме. Солдат напевал частушки и сам больше всех смеялся. Когда толпа приблизилась, чекист обратил внимание на соломинку, прилепившуюся к шлему частушечника. И по привычке стал размышлять: «Если он шел прогуляться на перрон, если хотел покрасоваться, то должен был почистить шлем. А скорее всего красноармеец приезжий. Почему же он ночевал в соломе?.. Ночи прохладные. Мог бы попроситься в избу. Красноармейцев охотно пускают…» И чекист решил проверить певца.

— Ваши документы?

Певец вильнул глазами и ухмыльнулся:

— А еще чего?

— Вот мой документ. Прошу ваши. — Чекист показал свой мандат.

Красноармеец стал пререкаться:

— Военные подчинены коменданту. А ваше дело жуликов-карманников ловить!

— Не мешайте нам петь! — вмешалась длинная, широкоскулая девушка в красной косынке. — И чего прицепился?..

Обычно красноармейцы уважительно относились к чекистам. Поведение же этого было неестественным. Самарский парень оказался настойчивым.

— Я вынужден вас задержать! Руки вверх! — И направил на частушечника наган. Местные ребята, увидев, что дело принимает серьезный оборот, стали на сторону чекиста…

…И вот певец в Мелекесской уездной ЧК. В комнату входят татары. И вразнобой тараторят:

— Он! Шайтан!

— Эх, вы! Татария косоглазая! — заверещал мнимый красноармеец. — Вешать! Резать вас! Палить на огне!

Диверсант признался, что был переброшен в советский тыл для организации взрыва моста через Волгу и оружейного завода.

— Вот тебе и соломинка, товарищ Громов! — заключил свой рассказ Морозов. — Чекист обязан каждою мелочь замечать и оценивать. Волжская соломинка — всем нам наука!..


И вновь — путь. Опять лежу на верхней полке. Припоминаю: в Сидельникове у кассы будто бы вертелся Лука Пономаренко. Если он наводчик и выследил меня, все надежды к черту!

В купе семья с малыми детьми и дама с круглой фанерной коробкой, в какой обычно хранят шляпы.

На остановке в купе протиснулся худющий, длиннолицый, с большим кадыком человек. На вид лет тридцати пяти. Над толстой губой льняные завитки негустых усов.

— П-прис-сяду? — заикаясь, спросил он даму с коробкой. Отряхнул с рукава свежие капли воды.

— Дождь? — Я свесился с полки, присматриваясь к новому пассажиру.

— М-морос-сит. — Заика сжал острыми коленями тугой мешок. В купе запахло молодым медом.

Стихли разговоры во всем вагоне. Пришелец наш засвистел носом. Улеглись женщины. А мне — не до сна. Поезд проследовал Илларионово. Позади осталась Игрень. Блеснули вдали редкие огни Сечереченска. И я с горечью подумал: «Опять пустая поездка!» Твердо решил: хватит! Надо честно признать, что план наш не удался. А перед глазами насмешливые жесты Платонова. При встрече он теперь прикладывает ладони к наклоненной голове и закрывает очи, будто бы спит. Мол, отсыпаешься, товарищ Громов…

Треск! Какая-то сила срывает меня с полки и швыряет в проход. Падаю на даму с коробкой.

— Невежа! — орет она, высвобождая голову из-под пледа.

В вагоне полумрак. Истошные вопли, плачут дети. Ночной пришелец трясется:

— Лихо! Лихо мени! Як же моя жинка?..

А за окнами стрельба. «Наконец-то!» — облегченно думаю, нащупывая за поясом тяжелый маузер.

— Освободите мои ноги! — визжит дама и крепкими кулачками тычет меня в спину.

Поезд остановился. Слышнее стали выстрелы и ругань. Перепуганные пассажиры жмутся по уголкам. И у меня прошел мороз по коже. Во рту вдруг пересохло. А в голове: «Смотри! Смотри, Гром!» С хрустом звонким лопается окно. Пьяно орет кто-то:

— Добродии, спокойно! Ценности, деньги, кольца, броши, кошельки, браслетки, меха — все клади на пол!

Мне не видно налетчиков — осторожно двигаюсь ближе к окну.

— Не шевелись! Бо стрелятыму! Не двигаться!

— Лежи-и-и! — шипит на меня дама, пряча голову мне под бок. Рядом оказывается ночной гость. Его бьет лихорадка, он читает, заикаясь, молитву.

Через окно стреляют в наше купе. Это как сигнал. В тусклый круг от свечи вагонного фонаря летят торбочки и кошельки с заветными монетами. Моя соседка отталкивает ногой свою коробку в общую кучу. А длиннолицый судорожно хватает мешок, пахнущий медом, забивается с ним под лавку. Длинные ноги его очутились в проходе.

Вскочил бандит с чумацкими усищами, в свитке. Сгребает в мешок добро пассажиров. Мне видно лишь его лохматое темя.

Из тамбура в вагон вбежал рослый бандит в кожанке и в приплюснутом картузе. В руке поблескивает маузер. Свободной рукой лиходей прикрыл свое лицо от света. Он запнулся о ноги нашего соседа и едва не упал.

— Мать… — грязная брань повисла в темноте. Бандит выволок заику из-под лавки и гаркнул:

— Взять!

Голос зычный, знакомый. Где я слышал его? А бандит злобно ломал коробку моей соседки. Обнаружив дамскую шляпку, он выхватил ее и не глядя напялил мне на голову. Потом запустил руку в мешок с ценностями. И в тусклом свете фонаря я на миг увидел его лицо. Моя рука с маузером от неожиданности опустилась…

— Кончай!!! — кричали налетчики.

Топот копыт утих. Конец грабежа.

Разбитый, истерзанный поезд скорбно тронулся в путь — машиниста пощадили.

В Сечереченске прыгаю на ходу и сломя голову лечу в ЧК.

— А ты не ошибся? — переспросил Морозов. Глаза его заблестели. — Сам понимаешь, чем пахнет.

— Голос его. И в лицо узнал…

Доложили Платонову. Тот приказал:

— Взять немедленно! Одежда — в грязи. Ценности не успеет спрятать далеко. А потом не докажешь!

Тимофей Иванович затребовал специальную летучку — отдельный паровоз с вагоном. Ехать предстояло на перегон. Морозов рассудил: вдруг у него «малина»! Может, банда пирует, деля добычу?.. Прихватили наряд бойцов из войск ВЧК. Выполнять операцию поручено Морозову, Иосифу Зеликману, Васильеву и мне.

Наша летучка остановилась на перегоне, недалеко от станции Нижнеднепровск, в глухом месте. Ни огонька, ни голоса — лишь наши осторожные шаги по сыпучему песку.

Вдоль полотна железной дороги темнел рабочий поселок Амур-Пески. Тут селились зажиточные крестьяне, приторговывавшие овощами и картофелем на городских базарах. Скрывались тут и опасные преступники — узкие левады, заросли колючих кустарников и зыбучие пески были их верными помощниками.

Иосиф Зеликман постучался в первый дом поселка. Спросонья хозяин долго не мог понять чего нам надо.

— Мухин? Це який Мухин? Пришлый, чи шо? Та вид краю пята хатка… три виконця на вулыцю. Верба в садочке. А що вин наробыв?..

— Хозяин хаты кто? — допытывался Иосиф.

— Та вин сам. Хозяин — Опанас Муха, чи як його…

Привлекая Мухина к работе в ЧК, руководство не знало, что он домовладелец. Тогда биографические данные мало занимали нас. Лишь перед операцией Платонов сказал, что якобы Мухин из кулацкой семьи. Но всё это требовало проверки.

В предутренней мгле отыскали вербу в садике и три окна на улицу. Окружили усадьбу. Из хаты пробивался свет.

Мы с Зеликманом проникли во двор, подобрались к окну. Каганец освещал небольшую кухню. За столом сидел Мухин и ел с жадностью, ворочая мощными челюстями, как жерновами.

— Громов, давай! — распорядился Морозов.

Насторожились. За плетнем звякнуло оружие. У каждого окна — боец. Мухин встрепенулся, заслышав шаги и стук у дверей:

— Хто?

— Срочно в ЧК! — отозвался я, громко топоча и вытирая сапоги на крыльце. — Открой, Мухин, промок насквозь.

Нам было видно, как Мухин постоял в нерешительности, почесывая заросшую волосами грудь и морща мясистый нос.

— Зараз. Почекай трохи! — И скрылся в темной комнате.

Вышел оттуда с маузером в руке. Бросился к окну. Мы отпрянули. Мухин приник к стеклу, пытаясь разглядеть что-то в темноте. Успокоившись, распахнул дверь в сени и загремел засовами.

— Зайди!

Морозов и Зеликман отстранили хозяина, врываясь в дом.

— Чого цэ вы?

— Оружие! — Морозов отобрал у Мухина маузер.

— Кто в доме?

— Жинка… А що случилось?

— Почему вы не спите?

— Привык рано вставать. На работу далеко — пока доберешься. Сами, мабуть, шкутыльгали по пескам, будь воны прокляты!

— Ночевали дома? — прервал его Зеликман.

Кутаясь в старый пуховый платок и щуря заспанные глаза, к нам вышла жена Мухина. Позевывая, с удивлением уставилась на нас, мокрых, грязных, вооруженных.

— Погода на сон наводит, товарищи начальники.

Мы как-то опешили: все объяснилось естественно.

На меня товарищи поглядывали вопросительно: а если ошибся?.. И сам я почувствовал себя неловко.

— Где ваша одежда, Мухин? — спрашиваю хозяина.

— На лежанке, Владимир Васильевич. Мокрая…

— Почему? — Морозов стал рассматривать кожанку и картуз.

Зеликман вытащил из-под печки заляпанные грязью, раскисшие сапоги. «Попался!» — ликовал я.

— Укрывал дрова, Тимофей Иванович. Сами, мабуть, бачили — дождь.

И снова обстоятельства против меня.

— Обыскать! — приказал Морозов.

— Та що ж случилось, товарищи? — Весь вид Мухина — оскорбленнаяневинность!

Самый придирчивый осмотр хаты, двора, подполья не дал результатов — улик никаких! Уже поднялось солнце, заиграв бликами в свежих лужах.

— Наговорили на нас… злых людей много, товарищи начальники, — тараторила жена Мухина.

Она привела себя в порядок и сама помогала открывать сундуки, вытряхивать торбочки и ящики. Настораживало обилие всякого барахла, но прямого доказательства участия Мухина в грабежах не было.

Хозяин замкнуто и безучастно смотрел, как мы переворачивали его «майно». Наконец Тимофей Иванович устало присел на табуретку и закурил:

— Что ж, Мухин, извини, ошиблись, наверное.

— Хто ошибся? — быстро метнул взгляд Мухин.

— Мы.

Опанас Мухин распрямил широкие плечи и, почесывая грудь, обиженно продолжил:

— Нам бояться нечего. Крошки чужой не тронули.

Снова и снова слышался мне этот зычный голос. Нет, не мог я обмануться! Но где ценности?.. Где основания для обыска? Подвел Морозова и Платонова. Проверка-то без ордера. Вот к чему приводит спешка и горячность! Мои товарищи собрались в комнате, курят и виновато поглядывают на хозяйку, хлопочущую у стола.

— Извините, хозяева. Мы пойдем! — Морозов направился к двери, кинул на меня такой выразительный взгляд, что ожидать хорошего мне не приходилось.

Чекисты, удрученные, потянулись следом за руководителем операции.

— Бывают промашки, Тимофей Иванович, — успокаивал нас Мухин, провожая в сени.

— Может, поснидали бы, товарищи? — предложила жена. Она разрумянилась, проворно собирая тряпье в сундук.

Мы отказались. На душе у меня препротивно! Зол и Морозов. Из-подо лба Зеликман оглядывает в последний раз комнату. А выходя в сени, он в сердцах пнул подвернувшийся под ногу большой клубок шерстяных ниток. И вскрикнул:

— Черт!

— Чего там? — недовольно обернулся Морозов.

Зеликман поднял, как футбольный мяч, клубок и передал Морозову.

Хозяин было рванулся в хату, но Васильев ухватил его за руку:

— Постой!

Клубок оказался очень тяжелым. Иосиф Зеликман стал быстро разматывать нитки. На стол посыпались кольца, серьги, броши, золотые монеты…

Я не удержался.

— Подлец!

Жена запричитала, заголосила. Ее вытолкали в другую комнату и приставили часового.

— Кто с вами был? — крикнул Морозов.

— Ищи ветра в поле! — Мухин нагло ухмылялся, до крови расчесывая волосатую грудь.

— Ты раскрыл меня, гад! — Васильев схватил за ворот хозяина. Васю остановили.

— Я водил за нос вас всех!

Морозов вызвал трех бойцов. Те с винтовками вошли со двора и замерли у порога. Тимофей Иванович, указывая на Мухина, бросил:

— Расстрелять!

Мухин побледнел как мел, бескровными губами прошептал:

— Без… суда… Советская власть не такая…

А поняв, что с ним не шутят, закричал, забился в руках чекистов:

— Все скажу… не стреляйте!

За стеной выла жена, как собака по покойнику.

Морозов отпустил бойцов, усадил Мухина за стол.

— Говори!

Тот вдруг как-то обмяк, и голос его стал старческим. Сглатывая слова, он назвал восемь сообщников. Морозов распорядился взять их под стражу. Оперативники помчались по указанным Мухиным адресам.

Я спрашиваю Мухина:

— Лука Пономаренко причастен?

— Та ни! Вин готовое скупает. Вин — хитрый!

— Где заика?

— Який?

— В поезде схватили. Забыли, Мухин?

— А-а, с мешком який… Его вели к батьке, вин убежал…

Впоследствии оказалось, что Мухин обманывал нас.


Павел Бочаров вышел от Платонова сияющим: начальник остался доволен расследованием дела Олейника и разрешил съездить в Пологи к Оксане. Друг мой забежал на Озерки, высмотрел самые нарядные мониста, не торгуясь купил их и заспешил на станцию. Первым же «товарняком» отправился в путь.

В Пологах в тот час Оксана была с отцом на огороде: убирали картошку.

— Где же твий москаль? — спрашивал старый Богдан Клещ, вгоняя лопату на весь штык в землю. Он был очень недоволен дочерью: связалась с городским вертопрахом. Побалуется и бросит, как ненужную игрушку. Стыда не оберешься.

Оксана, сглатывая слёзы, молча рыхлила руками грунт, выбирала клубни и складывала их в корзину. Она и сама тревожилась: Павел давно не приезжал. Не случилась ли с ним беда?.. Работа у него опасная.

— Пузо-то не нагуляла? — скрипел Богдан Клещ, нисколько не считаясь, что обращается к родной дочери. — Чего отмалчиваешься, бесстыдница? Остались одни очи — сухота сухотой. Мало тебе своих парубков, нашла сокола залетного.

— И нашла. Вам чого? — в сердцах огрызнулась дочка, выведенная из терпения.

— А то, що соседям в глаза срамно смотреть! Бросил он тебя…

— Может, его командиры послали… — Сказала и осеклась, тревожно подхватилась: «Разобрался или нет?»

Но отец так же хмуро вгонял лопату в землю и выворачивал ее через колено, открывая гнездо. Дивчина, вдруг затараторила, чтобы отвлечь отца от только что сказанного:

— Бульба уродилась гарна — одна к одной. Три гнезда — и ведро! Можно продать в городе. Купите, тату, мени полусапожки шевровые?..

— Нехай москаль покупает… Байстрюка тоби купит — жди! — бубнит угрюмый Богдан Клещ.

— Куда послали командиры твоего москаля?

Встрепенулась, как пойманный зверек, дивчина:

— Та що вы надумали тату? Якие командиры? Вин слюсарь, с железом возится…

Старый Клещ насторожился: скрывает дочка что-то!

Легкий ветер донес из-за садочка пересвист: осенью-то соловей! Клещ покрутил головой и тяжело поглядел на дочку. Она зарделась, обтирая руки о подол юбки. И снова свист переливчатый.

— Чуешь, москаль.

Оксана хорошо слышала условный сигнал, задохнулась от ожидания. И не сдерживаясь, попросилась:

— Пойду, тату! Я сама докопаю… Ночью. Можно?

Богдан Клещ кивнул лохматой головой и присел на бурт картошки. Кончать нужно с этим ухажером, отвадить раз и навсегда. С этой мыслью вернулся во двор, запряг буланого мерина в гарбу и поехал на дальнее поле за снопами. Погода портилась, а пшеница все еще не свезена в клуню. Но цель поездки иная: в лесу, пересказывали, появились хлопцы Щуся. С ними решил посоветоваться Богдан Клещ…

…А молодые в садочке, в затишье, у стены мазанки. Оксана то снимает, то примеряет на шею мониста и радуется, как маленькая. Павел целует девушку в щеки, губы, прикрывая своим пиджачком ее плечи. И никак не осмелится сказать самое заветное.

— А где же ты так долго пропадал?

— Оксаночка, договоримся навсегда. Где я был, там меня нету. Что я делал, то сделано. Куда меня посылали, туда пути нет. Ты у меня умненькая, все знаешь без слов. Во всем свете нет никого милее тебя!

И снова обнял ее, нашептывая жаркие слова. Она прильнула к его груди, всем сердцем впитывала ласковые речи. И вдруг отстранилась, пугливо озираясь.

Солнце опустилось за лес. По улице брели сытые коровы. Оксана трудно вздохнула:

— Сумно на сердце, Паша. За тебя боюсь.

— Ничего со мною не случится. Вон я какой большой! — Бочаров засмеялся и погладил свои куцые белесые усы.

А усадьбу уже окружили молодчики Щуся, кликнутые Клещом из леса. Ждут только сигнала, чтобы кинуться на Бочарова, скрутить ему руки и уволочь в «схрон» на расправу.

Оксана первая увидела бандита с куцаком — обрезанной винтовкой. Он неосторожно высунулся из-за перелаза.

— Паша, беги! — Девушка рванулась, кинув Бочарову его пиджак.

— Чего испугалась? — Павел взял девушку за руку.

Оксана глазами указала на ворота. Там стояли лесные гости с обрезами.

Оборотились к огороду — торчат стволы куцаков из-за хмеля.

— Прихватили, гады! — зло сказал Бочаров и вырвал из кармана наган. — Оксана, ложись!

Но девушка увлекла его за хлев, где был ход к спуску в леваду. Навстречу шел с дубиной Богдан Клещ.

— Батько! — взвизгнула Оксана, загораживая собою Павла.

— Уйди, дочка! А ты, москаль, бросай оружие. Мы выпроводим тебя за село. А там — гуляй соби с богом до города. К нам больше не заглядывай!

Павел отпрыгнул в сторону, выхватил из кармана горсть махорки и швырнул ее в глаза старому Клещу. Согнулся Богдан, уронив дубину. Но из-за тына ударил выстрел. Бочаров успел перескочить заплот и, петляя и пригибаясь, побежал в лощину. Сзади грохнул еще один выстрел. Павел охнул и присел — пуля угодила в ногу. Оглянулся, но никого не обнаружил. Чекист сообразил, что махновцы боятся шуму: на станции под парами стоял бронепоезд с десантом бойцов ВЧК.

Сполз Павел в ложбину, закатил отсыревшую штанину: кровь сочилась из лодыжки. Стянул он с себя нижнюю рубаху, разорвал ее и перебинтовал ногу. С трудом доковылял до заплота, выворотил кол и, опираясь на него, смело двинулся во двор Клеща. Он не мог бросить на произвол судьбы свою Оксану.

Никто не задержал его и не окликнул: двор был пуст! Кто-то охал в садочке. Павел с наганом в руке вывернулся из-за угла и, увидев сгрудившихся людей, во весь голос заорал:

— Руки вверх!

Толпа шарахнулась в стороны. На земле лежала Оксана. Перед ней на коленях стоял Богдан Клещ, вцепившись пальцами в свои лохматые волосы, и бессмысленно бормотал:

— Дочка… Оксана… Дочка…

Пуля бандита пришлась девушке в затылок.

…Пашка ввалился в комнату, опираясь на сучковатый кол. Бросил его в угол. Сухими воспаленными глазами посмотрел на меня.

— Что с тобою? — кинулся я к другу. Поддержал, усадил к столу.

В Сибири колчаковцы, поймав его на разведке у полковой батареи, всыпали полсотни шомполов — он скрипел зубами и матерился. Петлюровец полоснул шашкой по голове — отмолчался. И вдруг теперь плечи его затряслись. Павел уронил голову на стол.

Я осторожно вышел, плотно прикрыв двери. Мужские слезы — редкие, но горючие. Они не терпят свидетелей.

ЧИСТКА. ГОЛУБАЯ КРОВЬ

В большом зале гостиницы «Астория» шла чистка партийной ячейки дорожно-транспортной ЧК.

На мягком продавленном диване полулежал Вася Васильев. Рука на перевязи — зацепила пуля в стычке с махновцами. Рана небольшая, но вредная — никак не заживала! Павел Бочаров и Никандр Фисюненко — в первых рядах. Там же и Платонов. А перед столом — Юзеф Бижевич и Вячеслав Коренев. Их перевели в Сечереченск. Бижевич уже прошел чистку — он бледен и разгорячен.

За председательским столом — рабочий с прокуренными рыжеватыми усами. Толстыми корявыми пальцами перелистывает бумажки в папке. Очки подняты на лоб. Опускает их, когда нужно посмотреть записи.

К столу комиссии вызвали Семена Григорьевича Леонова. Он встал лицом к залу. Высокий, черный, словно грач, с огромными черными усами.

Сиплым голосом председатель расспрашивает о родителях, о прежней работе в киевском арсенале, о политической подготовке, о поведении в ЧК…

Я смотрю на Леонова с восхищением. И не потому, что он теперь мой начальник в отделе борьбы с бандитизмом. Под его руководством чекисты вели жесткую битву на перегонах и станциях от Диевки до Сухаревки. Самый трудный участок: глубокие выемки, овраги, поросшие кустарником, — раздолье для грабителей. Бандиты караулили поезда на подъёмах. На ходу вскакивали на тормозные площадки и взламывали вагоны…

— Кто прошел? — Я даже вздрогнул от голоса Иосифа Зеликмана. Они с Морозовым с дежурства завернули на чистку.

— Как же вы, товарищ Леонов, Ивана Лебедева не уберегли? — слышится сипловатый говорок рабочего.

Это трагическая история. Махновцы остановили поезд на перегоне — хотели быстро уехать, удирая от настигавших чекистов. Кинулись к машинисту. А на паровозе был Иван Лебедев, пожилой механик.

— Чого треба? — надвинулся он на бандитов, влезших в будку. В руках у него был молоток на длинной ручке.

— Повезешь дружину батьки! — крикнул махновец, суя обрез под нос Лебедеву. Тот отвел руку и сел на стульчик машиниста, молча закурил.

— Жить хочешь, то поедешь! — злобился махновец, тыча машиниста стволом обреза.

В будку поднялся Платон Нечитайло, именовавший себя Черным Вороном. Звероподобный, обросший бандит закричал:

— Почему стоим? Поехали!

Иван Лебедев вертел в руках молоток:

— Ехало не везет.

А внизу бесновались махновцы:

— Трогай, шкура!

— Повесить красную сволочь!

Машинист высунулся из окна будки, глянул на родные поля. Солнце только вставало. Легкая позолота лежала на крышах мазанок отдаленного хутора. А из-за левады, распластавшись над землей, летели к железной дороге красные всадники. В лучах раннего солнца пламенел стяг над конниками. Лебедев усмехнулся и указал молотком:

— Вон смерть ваша!

Нечитайло выстрелил в машиниста. Тот уронил голову на подлокотник. А на бандитов навалились конники, и пошла страшная сеча…

Обо всем этом рассказывал Леонов в притихшем зале. Рабочий тяжело вздохнул, теребя рыжеватый ус.

— Жаль Ивана. Мальчонками пришли с ним в мастерские. Две девочки остались. И жена… Все собирался в партию. Так и не успел…

Винить Леонова в этой скорбной истории не было основания. И мы понимали, что председатель вспомнил о ней, прочитав в папке рапорт на Леонова за эту операцию.

Борьбе с бандами Семен Григорьевич отдавался без остатка. Была ли у него личная жизнь, никто не знал. Он или в ЧК на допросах, или на операции, или выслеживает матерого налетчика…

Его всегда видели мы в буденовке и длинной кавалерийской шинели до пят с малиновыми бархатными «разговорами» поперек груди. Сапоги начищены до блеска. Он не признавал сумок и портфелей — вся канцелярия за обшлагом шинели. Позднее Леонов сменил буденовку на кубанку с малиновым верхом. И если все чекисты, как правило, старались не выделяться среди населения, быть менее заметными, то Леонов походкой солдата, одеждой бойца, смелым поведением большевика подчеркивал: «Я чекист!..»

— Старшенькая Ивана, Нюся, без работы ходит. Не берут — малая, дескать. Взрослым работы не хватает. Помогли бы. — Рабочий с укором смотрит на Леонова. — А семья бедует — кусок хлеба не каждый день.

— Помогу… Это оплошка. — Леонов переступал с ноги на ногу, тяжело сопел, словно нес огромную тяжесть.

— Кому дать слово? — Рабочий нагнул голову, высматривая поверх очков желающих выступить.

Я поднял руку.

— Выходи сюда! — сипнул председатель чистки.

Я волновался, но велико желание мое было сказать теплое слово о боевом товарище.

— Недавно я вместе с Леоновым. Но это же герой! Вот махновцы пустили под откос поезд. И на подводах казенное добро — на хутора. Выехали мы на место налета. Дело было под утро — клюют чекисты носами. А Семен Григорьевич — весь внимание. И только застучали буфера вагонов на остановке, Леонов на ходу распахнул двери теплушки и вихрем — под откос! Длинная шинель его, как крылья, разметнулась. Маузер над головой. Граната в другой руке.

— Сто-о-ой!

Бандиты издали увидели великана нашего в малиновой кубанке и в страхе побежали:

— Цыга-а-ан!

И не попытались сопротивляться. Вот какой наш Леонов!..

Когда я спускался в зал, ребята хлопали мне. Каждый мог припомнить не один пример храбрости Леонова.

Председатель комиссии по чистке, разглядывая сквозь очки содержимое папки, спросил:

— За что вам дали выговор, числящийся в учетной карточке?

Вопрос — словно внезапно разорвавшаяся бомба: Леонов и выговор! Сперва я подумал, что рабочий ради шутки так сказал. Но председатель, пощипывая усы, смотрел серьезно, выжидающе.

Семен Григорьевич ответил басисто, с хрипотцой:

— За неосторожное обращение со спиртными напитками…

И надолго замолчал, рассматривая свои грубые пальцы со следами металла. Никто из сидящих в зале не принял всерьез его объяснение: чекисты в Сечереченске не замечали Леонова даже выпившим!

Васильев приподнялся, осторожно поддерживая раненую руку и с места заговорил:

— Послушайте. Вот операция с Совой. Он ее разработал. Главарь шайки по кличке Сова — бывший петлюровский офицер — технически образован. Поезда останавливает аккуратненько. Житья не стало! Леонов послал меня в банду — я маленько умею притворяться. «Просись на квартиру к самогонщице в Амур-Песках», — научил Леонов. Мы знали, что бандиты берут у нее горилку. Словом, устроился я. Ну и застукали! Сову наповал. Остальных живьем взяли. Погода морозная — пропустили по стаканчику. А Семен Григорьевич — ни капли!

— Что ты защищаешь, Васильев? Леонов признался! — Это голос Бижевича. — А за эти стаканчики нужно вас привлечь!

Председатель комиссии переспрашивает Леонова:

— За пьянку, значит, взыскание?

— Та ни. Орлик подвел…

Бижевич вскочил, пробежал за трибуну:

— Брось, Леонов, придуриваться! Мы на чистке партии. Ленин требует очистить партию от мазуриков, от обюрократившихся, от нечестных, от нетвердых коммунистов и от меньшевиков, перекрасивших фасад, но оставшихся в душе меньшевиками. Куда отнести тебя, Леонов? У тебя наклонности к анархии. Кому нужна твоя бравада, когда ты идешь во весь рост на бандитов?.. Вот тут Громов прославлял тебя. У тебя показное геройство. Ты, как анархист!

— Я?! — Леонов вздернул голову, глаза налились кровью. Он широко шагнул к Бижевичу, рука его потянулась к маузеру. Между ними встал Коренев:

— Полундра!

— Так не пойдет, товарищи! — Председатель комиссии сдвинул на переносицу очки и углубился в бумаги. Обратился к Леонову:

— Что же это за спиртные фокусы, уважаемый?

Семен Григорьевич трудно дышал, сдерживая гнев. Грубые пальцы перебирали малиновые «разговоры» на гимнастерке.

Я понимал, что Бижевич завидует Леонову и желает расправы над ним. Повод удобный — чистка! Наверное, и другие понимали это — смотрели на Юзефа Леопольдовича с осуждением.

Леонов заговорил нетвердым баском:

— Был у меня дружок в личном эскадроне Буденного. Вместе в германскую сидели в окопах. Вшей парили. Потом нога в ногу рубались с буржуями. Сперва с поляками, потом — с немцами. А потом с петлюрами да махнами…

— Тут не вечер воспоминаний! — снова вмешался Бижевич. — Отвечай прямо: пил?..

Семен Григорьевич повысил окрепший голос:

— Жениться решил мой товарищ. Красивая такая жинка. В бога верила — возьми ее за рупь с полтиной! Прижала хлопца: в церковь — и никаких! Он повертелся, зажурился и покорился — молодиця на большой с присыпкой! Меня приглашает по старой дружбе. А насчет церкви — молчок. Как отказать боевому другу?.. Никак не можно! Приезжаю из части в село. Они уже в церкви. И злость меня хватила: буденновец — к попу! Ну, с обиды — хлоп стакан горилки натощак. Меня и повело. Сажусь на Орлика и до церкви. Через паперть перемахнул. Люди, понятно, шарахаются. А в зале темно, ладаном воняет, и свечки светят. Мой Орлик заржал с перепугу! Непривычен по церквам ходить. А попик спешит молодых окрутить. Я, понятно, — с коня. Привязал к подсвечнику. И молодоженов поздравил, оттолкнув попика. И снова на Орлика та и гайда на улицу…

— Вот вам анархия в чистом виде! — Бижевич оглядывал всех, приглашал разделить его возмущение. Но в зале добродушно улыбались.

Леонов скосил голову, зло глядя на Бижевича:

— Ну, выдали мне выговоряку. Не за посещение свадьбы. Ни! За лошадь, бо нагадила в церкви.

— Надо было мешок подвязать! — крикнул Морозов.

Леонов ответил вполне серьезно:

— Не догадався — спиртное сбило с панталыку.

В зале громко смеялись.

— Желаю говорить! — Вячеслав Коренев на ходу поправлял голенища «бутылками» и брюки с напуском. Чуб выбивался из-под новенькой буденовки. Ворот рубахи расстегнут, чтобы виднелась тельняшка. У трибуны стянул с головы буденовку, хлопнул ею по ладони:

— Наш парень этот Леонов! По-морскому действовал. Чего смотреть на длинногривых?.. Они — дурман для народа! Я был послан колокола сымать. Сверху ба-бах! Бабы орут. А мне что? Потому — дурман! Это не позор, а слава Леонова. И нечего тут долго размазывать — выговор дали ему зря! Побольше бы таких братишек — мировую революцию в два счета зажгли бы!..

— Смотри, кто в товарищи к Леонову шьется! — Никандр Фисюненко даже привстал, чтобы лучше разглядеть Коренева.

А к столу пробирался Зеликман. Пригладив рыжую копну волос, заговорил с горячностью:

— Вы читали, товарищи, насчет ГОЭЛРО? Надеюсь, читали. Тридцать электростанций построить в России. Тридцать! Сегодня ноль, а завтра — тридцать! Черт-те как заманчиво. Мужика посадить на трактор. За это стоит побороться. Наш паровоз, вперед лети! В коммуне — остановка. Нет, не остановка. Мы пойдем дальше…

— Иося, ближе к делу! — остановил его Васильев.

— А то не дело, если коммунист верхом на жеребце въезжает в церковь? Очень большое дело, товарищи! Очень большое. Оно на руку бандитам. Это никуда не годится! Это я говорю вам — Иосиф Зеликман. Вот заменили продразверстку на продналог — вздохнул крестьянин. Доверием к мастеровому проникся. А ты, товарищ Леонов, дал подножку этому самому союзу рабочих и крестьян. Понимаешь, что я говорю?.. В Одессе восемь месяцев жили с керосином, а на пасху большевики дали электричество. Почему? Чувства народа уважают!..

— Понятно! — Рабочий пристукнул по столу тяжелой рукой. — Кому еще слово?..

Бочаров проковылял между рядов, тяжело опираясь на палку.

— Наказывали Леонова, конечно, не за выпивку. Мне это ясно. Его партия осудила за анархистские замашки. И я расцениваю проступок Леонова именно так. И если в коннице как-то можно было простить выходку Леонова, то мы в ЧК не имеем права! Чекист — это как святой!

— Это ты брось — делать с меня святого! — крикнул Коренев.

— Ты, Коренев, вот что: в кильватер к Леонову не пристраивайся! Разные вы люди. — Бочаров навалился на трибуну, трость прислонил к столу президиума. — И тебе, Бижевич, скажу. Бывали мы с тобою в смертельных переделках. Боевой товарищ, ничего не скажешь! Но, извини, дури в твоей башке — хватит на десятерых! Накинулся на Леонова. Да он был уже наказан за проступок! А у нас он показал себя с лучшей стороны.

Бижевич опять вышел к председательскому столу. Горячо перечислял леоновские «грехи», загибая нервные пальцы на руке:

— Мухина не разоблачил вовремя — раз! Налеты бандитов на железную дорогу усиливаются — два! Погиб беспартийный машинист Иван Лебедев — три! Семья бедствует…

Морозов подсказал с усмешкой:

— Сымай сапоги, Юзеф Леопольдович! Пальцев на руках все равно не хватит.

В зале дружно засмеялись, а Бижевич закончил твердо, рубанув воздух кулаком:

— Не оправдал Леонов звания члена большевистской партии!

Добрый смех ребят тотчас погас: подобного заключения не ожидали.

— В одном прав Бижевич — нужно высоко держать звание чекиста, — заговорил Платонов, проходя вперед. Статный, в ловко пригнанной одежде, аккуратно подстриженный, он невольно вызывал уважение. — Можно много говорить и ничего не делать. Будто бы пустой ложкой во рту ворочать. Леонов — боевик! Но времена меняются, товарищи. Настает пора большого ученья. С этим у Семена Григорьевича слабинка. А то, что было раньше — он получил за то сполна…

Я переживал, наверное, больше всех. Лихой, сообразительный, беззаветно преданный революции Леонов и вдруг заявление — не оправдал!

Недавний эпизод из моей жизни запомнился особо. Как обычно, я пришел в отдел пораньше. Леонов был на месте, просматривал сводку происшествий за ночь. Я поздоровался. Он поднял голову:

— Громов, как же это вы вчера прохлопали бандита?..

— Так он же вдруг вылез через крышу!

— Ты должен все угадать заранее. Пошли к начальнику!

В кабинете Платонов сказал:

— Считаешь, получится опер?

Семен Григорьевич широко заулыбался, почесывая затылок:

— Усы бреет. Девятнадцать — стукнуло. А що треба?

— Ну, если усы… — Платонов тоже засмеялся, потирая белые руки. Видимо они уже договорились заранее о моем назначении оперативным уполномоченным ЧК. — Сам-то он как, не возражает?..

Леонов хлопнул меня по плечу:

— Не возражает! В партию вступил в техникуме. Есть хватка и чутье большевистское.

— Аминь! — Платонов подписал приказ о моем повышении.

И еще помню. В комсомольской ячейке ЧК обсуждали в ноябре 1920 года речь Владимира Ильича Ленина, которую он произнес на третьем съезде РКСМ. Горячо спорили: как можно учиться, если столько бандитов гуляет на воле! Юденича, Колчака, Деникина, Врангеля разбили, но врагов затаившихся не меньше пока. Чекисты это хорошо знали. Леонов, присутствовавший обычно на молодежных собраниях от партийной ячейки, задумчиво говорил в тот раз мне:

— Учиться, брат, положено. Ленин мудро и далеко видит. И мне вроде положено. Однако не могу. Учиться — это личное. Слабым грамотеем останусь, но уничтожу десяток бандитов. Это уже не личное. Другие после меня спокойно учиться станут. Может, дети мои, может, вы все… И я доволен буду: не зря жизнь прошла!

И его слова не расходились с делами. А теперь вдруг такой поворот. Неужели вычистят из партии?..

Леонов покраснел, как кумач, не поднимает головы. Усы его обвисли, и черный чуб разлохматился.

А Бижевич твердит свое:

— Селянам послабление делает.

Семен Григорьевич басовито отозвался:

— Не храбрись, Бижевич. Без народа мы, как мухи без еды, передохнем! И с бандитами возимся долго потому, что мало берем в помощники народ…

Поднялся за столом рабочий, пригладил редкие волосы, снял совсем очки. Не торопясь, вынул старенькую щербатую расческу, провел ею по рыжеватым, прокуренным усам.

— Мое слово короткое. Товарищи правильно оценили недочеты Леонова…

— Даже Бижевич? — Васильев вскочил и глянул в зал: «Да что же делается?»

Председатель комиссии хмыкнул, подмигнул Кореневу, сидевшему ближе к столу:

— Якый прыткий! Повторяю, по-большевистски крыли, до поту. Почувствовали, Семен Григорьевич, чи ни?

Леонов только крякнул и еще ниже опустил голову.

— Оставить в партии! — крикнул Морозов.

— Оставить! — громко поддакнул Васильев.

— Выговоряку теж скостим. Чи так я кажу? — Председатель впервые за вечер улыбнулся, открыв белые ровные зубы. Дождавшись пока уляжется шум, вызванный его решением, рабочий обратился к Леонову:

— Скостим-то скостим, но впредь, товарищ дорогой, не ошибайся! Должность у тебя важная. Народ доверил чекистам меч свой. Секите им с разбором. По врагам революции бейте.

— Постараюсь… не ошибаться. — Леонов смущенно теребил длинные черные усы, и увлажненные глаза его светились радостью.

— А тебе, товарищ Бижевич, советую теплоту пустить в свое сердце. Настоящий человек должен иметь теплое сердце!

Слова председателя потонули в дружных хлопках всего зала.


Федор Максимович Платонов вернулся из Харькова, где он участвовал в совещании руководителей Всеукраинской ЧК. Там обсуждался единственный вопрос: как скорее и окончательно ликвидировать бандитизм?..

Петлюра, Махно, Зеленый — позади! Но в лесах и глухих селах Украины засели мелкие группы белогвардейцев, местных националистов, анархистов, уголовников, просто любителей легкой наживы — «голубая» кровь, как определил когда-то в Рязани мой первый учитель Денис Петрович Нифонтов. Они занимались разбоем, уничтожали партийный и советский актив, громили кооперативы…

В Галиции образовалась «Украинская военная организация», которая пыталась объединить всех буржуйских недобитков против нас. В Варшаве окопался Борис Савинков — подбирает террористов и засылает в Россию. В Болгарии генерал Кутепов с белым офицерьем ждет своего часа.

Платонов расхаживал по кабинету, заложив руки за спину. Он словно рассуждал сам с собою:

— Советская власть крепит смычку города с деревней. А банды — палки в колеса. Потому большевистская партия требует: кончать с бандитизмом! Обеспечить народу мирный труд. Вот что говорит Владимир Ильич: «Надо быть искусным, осторожным, сознательным, надо внимательнейшим образом следить за малейшим беспорядком, за малейшим отступлением от добросовестного исполнения законов Советской власти… Малейшее беззаконие, малейшее нарушение советского порядка есть уже дыра, которую немедленно используют враги трудящихся…» Что это значит, товарищи чекисты?.. Это значит, мы, борясь с врагами, не должны следовать присказке: «Лес рубят — щепки летят!»

Выступление Платонова вызывало обычно споры. Так вышло и в тот раз.

— Опираться на незаможных селян, на молодежь, на жинок — вот путь к быстрому разгрому бандитизма! — говорил о своем, выношенном в раздумьях, Леонов. — Если селяне сами ополчатся на бандюков, то, считай, три четверти дела сделано! И ошибок, о которых беспокоится дорогой Ильич, будет меньше. Население знает бандитов как облупленных!

— Смелее и чаще бить их надо! — подал реплику Бижевич. — Очистить села от подозрительных лиц. В Сибирь, чтобы и духу не было!

Мы понимали настроение Юзефа Леопольдовича: он получил извещение о том, что на кордоне контрабандисты убили его последнего брата. Бижевичу горячо сочувствовали, но почти никто в ЧК не одобрял его ожесточения.

Иосиф Зеликман — в Одессе головорезы Мишки-Япончика задушили его мать и сестренку — говорил, пытаясь убедить Бижевича:

— Понимаешь, Юзеф Леопольдович, в бандах есть обманутые. Атаманы красивыми посулами задурманили кое-кого. А других страхом удерживают. Односельчане лучше знают, кто кат, а кто — не по своей воле…

— Верно, Иося! — Леонов взбил свой черный, чуб. — Не обижайся, Юзеф Леопольдович, но ты неправ — всех под одну гребенку… Знаю Андрея-заику. Под Знаменкой бродит в банде. Его из поезда утащили. Вот на глазах Володи Громова. Мухин обманул, будто бы убежал заика. Андрей дрожит весь, а ходит — запугали потому что…

Леонов совсем недавно ликвидировал опасную банду кулацких сынков, опираясь на местное население, и говорил, что называется, по горячим следам.

В оперативный пункт ЧК — как-то рассказал он — заглянула черноглазая, с толстыми косами дивчина.

— Хто у вас начальник? — спросила она Морозова.

— А що?

— Веди к начальнику! — Глаза у девушки быстрые, решительные. Когда узнала, что Морозов и есть начальник, то представилась:

— Зина Очерет, комсомолка. Помогать вам хочу!

— А що ты умеешь?

Зина сморщила лицо, неуловимым движением поправила хустку-косынку и страдальческим голосом бабушки спросила Тимофея Ивановича:

— А вам чого треба?

Перед Морозовым предстала женщина в возрасте. Он растерялся, а Зина засмеялась заразительно:

— Ну, как? Годится?

Так семнадцатилетняя комсомолка Очерет стала разведчицей ЧК. В крестьянской одежде, с узелком она уходила в рейды по бандитским селам и хуторам Екатеринославской губернии. Однажды вернулась в изодранном платье, исцарапанная и с разбитыми губами.

— Бандюки… приставали… убежала! — А успокоившись и вытерев слезы, рассмеялась и принялась прихорашиваться:

— Я ему все глаза выцарапала! Укусила руку. Як вин визжав, мов те порося!

Комсомолка принесла весть о том, что банда собирается в воскресный день напасть на станцию Снижиревку.

— Атаман казав: по головному шляху нас не ждут, а мы навалимся негаданно! Вместе с селянами войдем в поселок.

Леонов и Морозов с оперативной группой выехали на шлях. В Снижиревке к ним добровольно пристали пять железнодорожников.

— Обридлы байдюки, як та хвороба. Пора кончать! — пояснили они свой поступок.

Леонов охотно взял их с собою. Ночью в субботу чекисты залегли на обочине дороги в кустах. Выставили дозоры. На рассвете часовые услышали скрип колес: возов двадцать с сеном!

— Куда едете, громадяне?

Дядько свесился с арбы и, широко позевывая, лениво отозвался:

— А що таке? В Снижиревку на заготпункт…

Дозорные пропустили обоз, и опять тоскливо запели плохо смазанные колеса.

Поравнялись с засадой.

Семен Григорьевич вглядывался в арбы с сеном. Местный железнодорожник ящерицей подполз к нему и жарко зашептал:

— Тот дядько на первой арбе — бандитский главарь!

Леонов приказал остановить обоз для осмотра. И тут из-под сена на дорогу посыпались налетчики. Они стреляли вразнобой.

Из засады палили пачками. Часть грабителей убили, а остальных взяли живьем.

Среди пойманных опознали Луку Пономаренко, нашего знакомого из Полог. Допрашивал его Василий Михайлович Васильев. И тогда выяснилось, что в Пологах главным наводчиком был начальник почты, человек со шрамом на лбу, а Мухин ему помогал. Мы пожалели, что поторопились расстрелять Мухина.

— Как фамилия почтовика? — спросил Морозов.

— Гавриил Квач.

— Дэ вин зараз?

— А хто ж його знав… Мэнэ заманив… Тащут силком! — хныкал Пономаренко, пытаясь разжалобить Васильева.

Окончательное решение принимал Леонов. И он приказал:

— Пономаренко — в трибунал!

Придурковатая медлительность Луки моментально пропала. Маленькие глазки засветились лютой ненавистью:

— Всех вас повесят! Вашу комсомолку — первой! На части раздерут. Ее добре приметили…

Разгром этой крупной банды еще раз убедил Леонова и других чекистов нашей группы в необходимости более широкого привлечения жителей к борьбе с разбоем и террором…

— Я поддерживаю Семена Григорьевича! — горячился, как обычно, Иосиф Зеликман. — Крестьяне поворачиваются лицом к Советской власти — продналог сделал свое дело. Опираясь на бедноту, в каждом населенном пункте, прилегающем к железной дороге, нужно иметь своих помощников. На крупных узлах — большевистский актив. Одни чекисты — песчинки в море!..

— Дело ваше решать, Федор Максимович, но революционная бдительность превыше всего, — вмешался Бижевич. — Допустим массу людей к секретам — болтунов хоть отбавляй! Капитализм оставил нам добра — вспомните Панко Крука. Урок!

Панко Крук действительно позорное пятно в нашей жизни. Речистый светловолосый парень несколько раз помогал чоновцам ловить беспризорников. Его зачислили в заградительный отряд на станции Пятиматка. Родители Крука приторговывали на вещевом рынке Сечереченска, на Озерке.

Бижевич был против этого парня. Но протест его не приняли во внимание. И вот однажды в пассажирском поезде, идущем из Одессы, Крук задержал подозрительного мужчину с тяжелым баулом. Панко повел его в оперативный пункт ЧК. По дороге задержанный стал упрашивать:

— Отпусти! Сахарину дам.

Панко заколебался. А мешочник уже сунул ему в руку золотую пятерку. Крук и совсем размяк.

— Чого натолкал в торбу?

— Муки выменял… Семья большая и все больные, — плакался задержанный и дал чекисту еще одну золотую монету. — Отпусти ради бога!

Крук вернулся с мешочником на перрон, провел в вагон и усадил в купе:

— Доедешь надежно. Я скажу своим ребятам…

В Сечереченске заградительный отряд опять проверял пассажирский поезд и вновь задержал мешочника.

Досмотр вел Бижевич. В тяжелом бауле под кусками сала, в тайнике чекисты обнаружили несколько килограммов сахарина, много золотых монет царской чеканки, разбитые золотые оправы икон.

— Обманул, сопляк проклятый… Штоб ты подавился моим сахарином… Штоб твои детки наглотались иголок, — бурчал задержанный, злобно поглядывая, как чекисты составляют опись обнаруженных ценностей.

Бижевич поднял голову:

— Кто обманул? Какой сопляк?

Валютчику терять было нечего. И он все рассказал.

Бижевич ликовал, арестовывая взяточника. Панко Крук по приговору коллегии губчека был расстрелян.

Но и Бижевича валютчик Измаил Петерсон провел как мальчишку. Чекисты, отобрав у арестованного ценности, отвели его в комнату предварительного заключения.

— До ветра треба! — сразу же попросился Петерсон в уборную.

Конвоир по неопытности доверился, а матерый спекулянт, когда привели его в туалет, без шума выдавил доску на ту сторону уборной — и до свиданья! Хватились валютчика — где там! Лишь к концу двадцатых годов судьба столкнула меня с Петерсоном. Но об этом дальше…

Юзеф Леопольдович, обжегшись, как говорится, на молоке, стал дуть и на воду. Он отстаивал келейные методы работы органов государственной безопасности, считал, что секретность — и лишь она одна — спутник работы чекистов.

Но тогда, на совещании у начальника дорожно-транспортной ЧК, Бижевич не получил поддержки.

— Красная армия демобилизуется, и сил чекистов недостаточно, чтобы самим ликвидировать бандитизм на Украине, — говорил в заключение Платонов. — Коллегия губернской ЧК создает мощный отряд под командованием Александра Попруги. Отряд будет дислоцироваться в Нижнеднепровске. На первом Всеукраинском совещании чекистов при Центральном Комитете КП(б) Украины принято решение создавать повсеместно из молодежи добровольческие коммунистические отряды особого назначения. Бандитизму наступит конец — партия всерьез берется за это…

Опираясь на трость, поднялся Павел Бочаров. Бледное лицо его порозовело.

— Прошу послать меня в самый пораженный бандитизмом район.

Бижевич скептически усмехнулся.

— Направить его в Гусиниху — там каждый бандит.

— Если можно, давайте Гусиниху, — отозвался Павел.

Мысленно я даже упрекнул друга: «Не храбрись! Ведь едва на ногах держишься…»

Наше совещание было прервано самым неожиданным образом. Дежурный чекист ввел в кабинет молодую женщину в ярком ситцевом платье. Брови подрисованы. Губы густо напомажены. Голос хриплый, как у пропойцы. Глаза — шальные.

— Вон он, сволочь! — Она смело шагнула к Вячеславу Кореневу и залепила ему звонкую пощечину.

Дежурный запоздало схватил ее за руку. Она взвизгнула:

— Не смей крутить руки!

Большинство чекистов знали ее — Зойка Рыжая! Работала она стрелочницей, поведения была легкого.

— В чем дело? — Платонов недовольно смотрел на дежурного чекиста.

Зойка вынула из-за пазухи мятые керенки, давно не имевшие хождения, и бросила их на стол Платонова.

— Вот он дал мне! Что это?.. Подлюга, обманул честную женщину, сунул фальшивки. Поблагодарил, называется! А я, дура, в темноте поверила: чекист все-таки…

— У вас все? — опять спросил Платонов.

— Нет, не все, гражданин начальник. Не все! Сегодня вижу: с женой идет. Чин-чинарем, как фон-барон. Фу-ты, ну-ты! «Подойти да ткнуть ему в харю бесстыжую эти керенки», — подумала я. Но я, честная женщина, понимаю: спорчу жизнь человеку. Засунула руки в рукава и решила: «Иди, хамлет!» Вот, знайте с кем работаете!..

Коренев сидел весь красный, глаза его блудливо бегали по сторонам. Ничего не попишешь, правда! С огромной болью в голосе Бижевич сказал:

— Эх, Коренев!

— По-моему, все ясно. — Платонов прошелся саженными шагами по кабинету. — Прений открывать не будем!

«Братишку» отчислили из ЧК…


Вовлечение местного населения в борьбу с бандами было одобрено коммунистической партией. «Селянская правда», газета Екатеринославского губкома КП(б) Украины, сообщала о том, что беднота на своем втором губернском съезде решила:

«…немедленно приступить к организации в каждом уезде одного кавалерийского эскадрона и одной роты на тачанках».

На бой с контрреволюционным отребьем поднялась молодежь и комсомольцы села.

Просьбу Павла Бочарова руководство ЧК удовлетворило. Перед отъездом в Гусиниху он заглянул ко мне, посмеиваясь:

— Ну, Володя, давай лапу!

Павел был с толстой тростью, прихрамывал.

В лазарете пролежал больше месяца — врачи едва отходили простреленную ногу. Мне было жаль товарища, и я заикнулся, мол, отдохнул бы… Павел резко перебил:

— Не отпевай меня, Гром, раньше смерти! Знаешь, Володя, хочется доказать таким, как Бижевич, что население само расправится с бандитами. Подучить его надо, и никаких варяг не потребуется. В самом уезде найду таких помощников! С умом только начать… Как считаешь, Володя, получится у меня?..

Смотрю на Бочарова и припоминаю, каким был он в Рязани. Где его бесшабашная удаль? Она стала его умной храбростью. С годами он научился сдерживать свой порыв. ЧК научила его организованности. После долгого молчания я ответил:

— Получится, Паша! Я верю тебе. Ты ведь такой…

— Ну-ну, запел! Спасибо на добром слове.

Наваливаясь на трость, Бочаров покинул мою комнату.

И вскоре из уезда пошли хорошие вести о коммунистическом отряде. Павел быстро собрал актив, повел его в жаркие схватки с врагами.

Как-то грабители после налета на железную дорогу съехались в село Софиевку, по своему обыкновению запьянствовали. Изрядно захмелев, они хватали и насиловали молодиц. Из села к Бочарову примчался паренек:

— Выручайте!

Бочаров отрядил гонца к чекистам Александра Попруги. С двух сторон охватили Софиевку — двести бандитов полегли под пулями и саблями славных комсомольцев.

В районе станции Девлаково бесчинствовала банда Мелешко, бывшего штабс-капитана царской армии. Советских активистов он сжигал на кострах или вешал вниз головой. Вокруг новоявленного пирата собралось 150 отчаянных головорезов. Базировались они в селе Широкое-Архангельское и его лесистых окрестностях. Громили станции, грабили поезда, магазины и обозы.

Чтобы сберечь людей, Павел Бочаров договорился с Тимофеем Морозовым о совместных действиях. Они разработали план ликвидации банды, главными исполнителями его стали добровольцы из местных жителей.

У Морозова способным активистом был коммунист железнодорожник Иван Лесницкий, смелый, осмотрительный.

— Тебе, Иван, идти на разведку. Бери с собою Зину Очерет. Да пригляди за ней: горячая больно.

Переоделись помощники чекистов. И зашагали по дороге пожилой селянин со своей дочкой — погорельцы! Так и в Широкое-Архангельское попали. Местные бедняки надежно укрыли разведчиков, снабдили подробными сведениями о каждом бандите и его родственниках, о явочных квартирах и «схронах» — тайных базах пиратов. Выбрав удобный момент, когда головорезы съехались, Лесницкий послал Зину к Морозову:

— Пора!

Созданный Бочаровым местный отряд самообороны во взаимодействии с чекистами уничтожил банду Мелешко. А самого пирата удалось взять живым. Его судил ревтрибунал.

В окрестностях Гусинихи орудовала свора кулаков с обрезами. Убивали комнезамовцев*["269] и активистов сельских Советов, сжигали магазины и склады с государственным хлебом. Банда была крупная. Днем грабители занимались крестьянскими делами, а ночью — разбоем! Сельские Советы установили патрулирование деревень. Никакого толку!

— Давайте мы займемся этими головорезами! — предложил Бочарову составитель поездов Прохор Дерзач. Этот парень был родом из Екатеринослава. Низенький, широкий в плечах, со светлыми умными глазами. Сперва он трудился на заводе Гантке (ныне завод имени КарлаЛибкнехта). Когда на Украину пришли немецкие оккупанты, Прохор беззаветно бился с ними. Для усиления советского актива в Гусинихе губком КСМУ послал Дерзача на станцию. Он поступил в бригаду по ремонту пути, а позднее стал стрелочником. Сообразительный комсомолец освоил также и специальность составителя. К нему относились с уважением. Он стал правой рукой Бочарова.

Однажды Дерзач и его ребята затаились в клунях, брошенных сараях, под мостом, который вел со станции в поселок Гусиниху. А время было морозное. Одежонка на добровольцах подбита рыбьим мехом. Однако ребята крепятся. Первый раз засады ничего не дали. На следующую ночь маневр повторили. И им повезло. Далеко за полночь на мосту показался человек в кожухе и в валенках. Оглядывается, прячет что-то под полою. Нетерпеливые было тронулись. Но Павел сдержал их:

— Пусть ближе подойдет!

В свете луны они увидели под полой обрез. Как только бандит поравнялся с засадой, ему преградили путь.

— Руки в гору! — Незнакомца окружили и связали.

— Эге, Фрол! — Дерзач признал сынка местного богатея.

На допросе Фрол перетрусил, увидя чекиста Бочарова, и сразу выдал организацию «Вильна Украина».

— Девятого декабря готовят налет на Гусиниху. Разделают под орех! — откровенничал Фрол, стараясь выторговать себе жизнь.

Ребята на коней — и в ЧК. Банда была выслежена, окружена и разбита.

И вот в Екатеринославе, в клубе имени В. И. Ленина состоялся митинг в честь второго конгресса Коммунистического Интернационала Молодежи.

От нас, транспортных чекистов, послали меня, Леонова и Бочарова. Зал бурлил. Песни звенели. И чаще других «Паровоз».

Мы дети тех, кто выступал
На белые отряды,
Кто паровозы оставлял,
Идя на баррикады…
На трибуну поднялся Семен Григорьевич Леонов. Подкрутил воинственные усищи и басовито предложил:

— Просьба наградить орденами юных героев борьбы с бандитизмом и контрреволюционерами!

Бурными аплодисментами были встречены его слова.

Позднее командующий войсками Харьковского военного округа Август Иванович Корк наградил четырех лучших из лучших помощников ЧК орденом Красного Знамени.

В торжественной обстановке был вручен боевой орден и моему замечательному другу и товарищу — Павлу Бочарову. А еще через неделю мы проводили его в Москву в специальную школу ОГПУ.


Кабинет затенен розовыми тяжелыми шторами. За столом откинулся на спинку стула рано полысевший, с рыхлым лицом военный. А напротив, в кожаном глубоком кресле, — штатский. Бородка клинышком. Пенсне на черном шнурке. В костлявых пальцах вертит золотой брелок карманных часов.

— Если я правильно понял, уважаемый пан полковник, агент не подведет? — спросил штатский.

— Не беспокойтесь.

— Мы, французы, любим быть уверенными. А может, русского послать? Теперь их столько в Париже! Генерала можно завербовать для переброски…

Военный горячо возразил:

— За спиной нашего агента школа дефензивы. Годы работы во втором отделе нашего Генерального штаба. Разведчик классный. Дважды уходил от чекистов Дзержинского. Можно пригласить: сами взглянете.

Француз согласно наклонил голову, придерживая пенсне, спросил:

— Эти повстанцы… как его… Тютюника, готовы?

— Господин Савинков передал Тютюнику свою организацию на всей Украине.

— Организацию, — презрительно протянул француз.

— Если через полгода Петлюра не вступит на Украину, мы прекратим их содержать.

Бесшумно отворилась дверь, задрапированная тяжелым бархатом. Порог переступил стройный блондин с усами. На нем все с иголочки: мундир, погоны, новые сапоги с высокими голенищами и коваными каблуками.

— Поручик Войтович…

Полковник прервал его доклад:

— Садитесь, Сигизмунд Казимирович.

Войтович присел на край дивана, опасаясь измять отутюженный костюм. Установилась минутная тишина. В углу кабинета часы отбивали быстрые секунды.

— Как ваша нога, поручик? — И для гостя поспешное пояснение: — На границе подстрелили.

Офицер вскочил:

— Изредка беспокоит, пан полковник!

— Да сидите же, поручик! Беспокоит, говорите… Может, воздержимся от поездки?..

Поручик опять встал, вытянул руки по швам:

— Готов выполнить приказ!

Штатский улыбнулся и, растягивая слова, переспросил:

— Какой приказ? Воздержаться?

Хозяин кабинета угодливо усмехнулся. В слабом свете блеснул его золотой зуб.

— Дорогой гость изволит шутить.

Штатский уверенно прошелся по ковру и остановился напротив поручика:

— Итак, ваша задача: разведать пропускную способность железных дорог Украины. Узнать состояние охраны мостов через реку Днепр. Создать агентурную сеть. Союзные армии должны знать настроение большевистского юга. Детали объяснит уважаемый полковник.

— Прорывайтесь в Сечереченск. Чем больше город, тем надежнее можно затеряться. Не мне вас учить, Сигизмунд Казимирович. Нам известно: большевикам удалось привлечь на свою сторону холопов. Наобещали горы богатства, а скотине — было бы пойло! Это следует знать и учитывать. Отсюда ваши методы и ваши средства. Хотя годы, проведенные в России, а позднее в войсках барона Врангеля и Булак-Булаховича, дали вам опыт и знание местных условий, но я счел своим долгом высказать эти соображения.

Многословная речь полковника рассчитана была явно на француза: вот какой разведчик идет в красную Россию. Цените и не скупитесь!

— Усы, поручик, — долой! — Полковник погрозил пухлым пальцем с перстнем. — О, мы знаем вашу слабость! Дам увлекать усами…

Штатский грубовато прервал полковника:

— В России, как вам должно быть известно, сейчас много людей в армейской форме. Вам следует быть в полувоенном костюме.

— Не извольте беспокоиться. Костюм готов. Документы верные. Переходить границу вот здесь. — Полковник взял поручика под локоть, отвернул светлую шторку и указал точку на карте.

— Места вам знакомые.

Гость закурил, внимательно изучая Войтовича. А польский полковник продолжал:

— Кое-кто из старых агентов уцелел. Список их запомните, вам назовут. Дадут явки и пароли. Но рассчитывайте на свои силы, поручик.

— С нами бог! — Войтович поднялся. — Приказ будет выполнен, пан полковник.

Генштабист проводил агента до дверей. Француз же лишь повернул голову и поправил пенсне.

…Темной дождливой ночью в глухом лесу был обнаружен еще теплый труп молодого советского пограничника. Удар был нанесен широким ножом в спину. Других следов нарушения границы не осталось. И днем поиски не увенчались успехом. Пограничника похоронили с воинскими почестями.

Тогда же из Москвы в Сечереченск пришла шифровка — через границу прорвался шпион. А еще через три дня на стол председателя губчека легла фотография бравого польского поручика с приметными светлыми усами…

КОНЕЦ ЧЕРНОГО ВОРОНА

Ориентировка была скупа, как всякий военный документ:

«В ночь на 9 марта с. г. неизвестные лица подожгли артиллерийские склады в Москве, рядом с Ходынской радиостанцией, самой мощной и единственной в России. Пожар охватил деревянные строения. Загорелись ящики, и начали рваться снаряды. Огонь перекинулся на жилые дома работников радиоцентра. Осколками разрушены мачты и здания с аппаратурой. Радиосвязь прекратилась. Стало известно, что склады подожжены, чтобы вывести из строя радиостанцию и лишить правительство связи. Среди участников диверсии замечен человек со шрамом и прихрамывающий военный. Наши работники «вели» человека со шрамом, но на Киевском вокзале диверсант убил нашего сотрудника и скрылся. Примите меры розыска и задержания».

Человек со шрамом был известен ЧК еще несколько лет назад…

…Декабрь. Поздняя ночь. В холодной морозной дымке скупо светятся окна гостиницы «Астория». В этом здании временно разместилась дорожно-транспортная ЧК.

У входа притопывает часовой. Не греют ботинки и обмотки. Истрепалась за годы войны серая солдатская шинель.

Из мглистой дали улицы показались два человека. Идут осторожно. Часовой заметил их. Когда поравнялись, различил: мальцы! Один, худой и длиннорукий, обмотал голову старой шалью. Обут в опорки. Второй — ниже ростом, круглолицый — быстро поглядывал по сторонам, то и дело натягивая на уши воротник огромного пиджака. Часовой проводил их долгим взглядом. Дойдя до угла стены, мальчуганы вернулись. Прижимаясь к стенке, пытались незаметно войти в дверь.

— Куда? — Часовой преградил им путь винтовкой со штыком.

Длиннорукий шмыгнул носом, кивнул на дверь.

— Нам… туда.

— Завтра зайдете!

Оборвыши переглянулись. Круглолицый приплясывал на каменных ступенях, настаивал, но часовой был неумолим!

— Отойди!

Вдруг мальчик сорвал с головы шаль, сделал страшное, лицо:

— Го-о-орит! Васька, го-ори-и-ит!!!

Солдат обернулся. А мальчики — под штык! Дверь хлопнула за ними. Тишину ночи разорвал свисток часового.

Ворвавшись в дежурную комнату, парнишки кинулись к столу.

— Нам главного!

Из-за стола поднялся оперативный уполномоченный Васильев. Отложил в сторону портрет Ленина, который только что вставил в рамку.

— Что наделали?.. Садитесь!

Коротыш в большом пиджаке смело отозвался:

— Мы — ничего. Давай к главному!

— Ну, раз ничего — другое дело. Подай-ка, Вася, портрет!

Круглолицый вытаращил глаза, и на щеках его ярче выступили крупные веснушки. А Васильев посмеивался, забираясь с молотком на стол:

— Мы, брат, с тобою тезки.

Васильев обладал удивительной памятью. Признал он и ночных пришельцев. Припомнился ему поезд, где малыши испугались облавы, и деревня…

— Подавай портрет. Чего растерялся?

В комнату заглядывали встревоженные часовым чекисты. Васильев с высоты успокаивал их:

— Это мои знакомые.

Чекист укрепил рамку, расправил красные банты по углам ее и спрыгнул на пол.

— Кто он? — спросил Вася, не спуская глаз со стены.

Обойдя стол и распахнув дверку перегородки, отделявшей дежурного от посетителей, Васильев положил свою широкую ладонь на лохматую голову длиннорукого.

— Ленин это. Владимир Ильич.

Васильев широко заулыбался.

— Человек нашенский. За простой народ. Чтобы всем жилось хорошо. И вы чтобы не бродяжничали. Откуда едете?

— Из Крыму. Голодно там. — Вася нахохлился, как приболевший петушок. — Вон Сашка пухнуть стал.

Сашка доверительно взял за руку Васильева.

— В Сидельникове ваши сняли нас.

— А мы сбежали! — прихвастнул Вася.

— Кто же сюда доставил?

— Мы сами. — Саша подтянул стоптанные большие сапоги, высморкался звучно и независимо потребовал:

— Давай к начальнику чека!..

Васильев пояснил, что начальник будет только утром. А сам думал: куда определить пацанов? Детский приемник закрыт. Не выталкивать же мальцов на холод…

— Нельзя до утра, товарищ Вася, — твердо сказал Саша и топнул ногой. — До утра они убегут…

Вася все посматривал на портрет Ленина.

— А кто нарисовал его?

— Наш чекист Носко добыл фотографию. — Васильев увел мальчиков за перегородку, поставил на стол чайник и две кружки. Из стола вынул ломтик черствого пайкового хлеба и отрезал два тонких кусочка.

Ребята отказывались:

— Мы сытые. Они накормили.

Васильев раскрыл журнал дежурного и серьезно потребовал:

— Говорите, что и как.

Перебивая друг друга, мальчики рассказали важную историю.


…Обманув дежурного ЧК в Сидельникове, Вася и Саша нырнули под составы и убежали в лес, стеной стоявший вдоль путей. Забились под ветки низкорослой ели, прижались спинами и прикорнули. Пробудились от холода.

— Исть охота! — Вася сглотнул слюну, раздвинул колючие ветки. Опасного ничего не увидел.

Саша пугал его:

— Фараоны сцапают!

Холод и голод пересилили страх. Мальчики очутились в вокзальном буфете. На них кричали, испуганно хватались за карманы. Только в затемненном углу они встретили приветливого человека в серой шинели. На его столе лежала разрезанная селедка и полкаравая душистого хлеба.

— Дяденька, дай кусочек! — Саша страдальчески сглотнул слюну и протянул руку.

Человек за столом улыбнулся, подвинул табуретки.

— Угощайтесь.

И снова с любопытством рассматривал мальчуганов, уплетавших вкусный хлеб с селедкой.

— Что же вас дома не кормят?

— Нет у нас дома. Мамка Васи везла нас к тетке на Кубань. В дороге бандиты напали. И убили Васину мамку. Пробираемся туда, но одним плохо…

— Плохо, если нет никого, — сочувственно сказал незнакомец и тяжело вздохнул: — У меня тоже нет никого. Из лазарета пробираюсь. Юденичи кровь пустили. Под Петроградом. Вот еду в Сечереченск. Там дальние родственники. Плохо, адреса точного не знаю. А вы куда же все-таки едете?

— Где сытнее! — беспечно откликнулся Вася, довольный едой, теплом и приветливостью случайного человека.

— Выходит, нам по пути! Меня зовут Георгием Константиновичем. А вас?..

Ребята назвали себя. Новый знакомый попросил помочь ему отыскать родственников.

— Самому искать — нога плохая. А потом я помогу вам выбраться на Кубань. Там тепло и хлебно!

Саше нравилась солдатская одежда Георгия Константиновича, неторопливый говор городской, коротко подстриженные рыжеватые усы. Только глаза какие-то холодные да руки слишком белые вызвали робость.

— А в Петрограде бывали? — спросил он.

— Как же! Много раз. Часовым в Смольном стоял… Ленина пропуск в руках держал.

Вокруг царила вокзальная толчея и разноголосица, пьяная ругань. Георгий Константинович переспросил: согласны ли ребята помочь ему?

Вася первым согласился:

— Поможем! А вы нас на Кубань устройте.

В поезде до Сечереченска ехали без опасения: с фронтовиком не зацапают! Солдатская шинель, серая папаха и мешок за крутыми плечами. Ничего, что прихрамывает — попробуй тронуть!

В Сечереченск приехали ночью. Но утра не стали дожидаться: Георгий Константинович повел ребят на самую окраину.

— Знакомый должен там проживать.

Долго брели по заснеженным улицам, сворачивали в кривые переулки. Вася шипел на ухо товарищу:

— Драпанем! Ходи тут в темноте. На что он сдался нам, этот хромоножка?..

— Мы дали слово. Ясное дело?

Наконец Георгий Константинович тихо сказал, отирая пот с лица:

— Пришли. Хозяин избы — дедушка Терентий. Запомните!

Утопая по колено в снегу, пробрались к белой мазанке. Георгий Константинович, положив на ступеньку мешок, целиной зашагал к завалинке и постучал в закрытую ставню. Сквозь щелку ставни пробивался желтый лучик и светлым пятном лежал на плотном нетронутом снегу. Поздний гость постучал в другое окно, в третье. Наконец в сенях голос с хрипотцой:

— Кто стучит на рассвете?

— Ваш постоялец Николай Николаевич дома?

— Уехал в Херсон, но вы заходите!

— Со мной внучата.

— Места хватит…

Заскрипели половицы, щелкнула щеколда, и дверь приоткрылась.

На пороге стоял старик с керосиновой лампой. Ребята пугливо жались к Георгию Константиновичу. Непонятный разговор, глухой угол окраины, неприветливость хозяина мазанки — все настраивало тревожно. И в душе ребята пожалели, что связались с незнакомым человеком. Но отступать было поздно: старик захлопнул двери, накинул тяжелый крюк. Натыкаясь на пустые бочки, ребята старались не отставать от Георгия Константиновича.

В душной хатке старик вывернул фитиль лампы. Стало светлее. Обхватив волосатыми руками плечи Георгия Константиновича, старик облобызал гостя и, вороша, как граблями, толстыми пальцами рыжеватую бороду, прохрипел:

— Наконец!

Хмуро оглядев мальчиков из-под нависших кустов седых бровей, распорядился:

— Чернокожие, марш умываться. Вода в ведре. Рядном вытритесь. Там воно, в сенцах.

Вася и Саша отыскали воду и умылись кое-как. А когда вернулись в горницу, хозяин уже накрыл на стол. Насупившись, спросил:

— Бумага есть?

Саша достал потертую на сгибах справку, которую выдали чекисты. Мол, едут Александр Самойлов и Василий Новиков к родственникам в Екатеринодар. Без такой бумажки — никуда! Заштопают — и в колонию…

Хозяин, прищурившись, прочитал справку и запер ее в комод.

Саша озабоченно смотрел на Георгия Константиновича. Тот успокоил:

— Понадобится, так сразу и возьмешь. Подкрепимся, хлопцы! — Георгий Константинович приветливо улыбался, довольный встречей с однополчанином, как назвал себя хозяин.

Ели картошку с круто посоленным хлебом. Дед Терентий и Георгий Константинович пили самогон стаканами. Потом старик принес ребятам две кружки с теплым чаем. Чай был очень сладким: сахарин!

Ребят поместили в тесной каморке с рухлядью. Дед бросил старую, пахнущую овчиной шубу.

— Хату не спалите!

Он плотно прикрыл за собою дощатую дверцу. Сквозь ее щели в каморку просачивался свет, и дверь казалась разлинованной. Саша осмотрелся, примерился, как лучше лечь.

— А ничего! — определил он.

Хлопчики быстро стянули одежонку и свободно растянулись на шубе. Саше хотелось верить, что именно эти люди помогут доехать до Кубани, А уж там тетку сами найдут — не маленькие! Может, школа работает. Пойдет учиться. И Васе впору — девятый год…

Длинная дорога в угольном ящике вагона, холодные часы под елью, побег из ЧК в Сидельникове, нежданная встреча в буфете с Георгием Константиновичем — все смешалось в сознании Саши. В тепле было уютно и спокойно. Вася ровно посапывал… Среди ночи проснулся:

— Попить бы.

Растормошил Сашу. Тот протер глаза.

— Иди в сени.

— Бо-оязно…

Легкая дверка не поддавалась. Саша толкнул ее сильнее. На той стороне звякнул крючок. Ребята забарабанили в четыре кулака, пока не услышали скрипучий голос старика:

— Чого гвалт подняли?

Вася хныкал:

— Пи-ить.

Старик откинул крючок, сам проводил их в сени. Возвращаясь, Саша побежал в горницу. Под божницей сидел Георгий Константинович в нижней сорочке с засученными рукавами. В руке держал стакан с горилкой.

— Почему запираете? Что мы — шпана? — Голос Сашки звенел обидой.

Одним махом вылив стакан горилки в рот, Георгий Константинович пьяно засмеялся:

— За нашу удачу, хлопцы! Зачем, Саша, горячку пороть? Дедушка по забывчивости накинул крючок. А вы перелякалысь! Спать, хлопцы! — Прихрамывая и постанывая, сам проводил их до каморки.

Оставшись в темноте, Вася возбужденно зашептал товарищу на ухо:

— Убежим!

— А справка?

— Уснут, я из комода вытащу!

Саша тоже подумывал о бегстве, но сон одолевал его. Глаза закрывались.

И полетели ребята в темную пропасть…

Растолкали их, когда совсем рассвело. У Сашки голова была словно чугунная, во рту жгло. Он выпил большую кружку холодной воды. И Вася жаловался:

— Голова болит…

Старик хмыкнул в рыжую бороду:

— С похмелья!

Георгий Константинович тоже засмеялся:

— До свадьбы пройдет. Быстренько шамайте и дуйте на базар. Перемените одежду. Мои родичи, помнится, приличные были. Могут такую рвань и на порог не пустить.

Ребята чувствовали себя неважно, и Саша сердито отрезал:

— Не пойдем к приличным! Мы не просились. Собирайся, Вася!

Дед Терентий примиряюще промолвил:

— Не сердитесь, хлопчики. Может, он не так сказал, он на фронте Советы защищал, нервенный. Чего же вам кипятиться?..

При дневном свете ребята увидели, что комнаты хорошо обставлены. Диван, граммофон, большое зеркало, шкаф с вырезанными фигурками и самовар никелированный…

— Добре живут, — шептал Вася, поливая на руки друга холодную воду. — А может, убежим?

Саша растирал лицо краем рядна. Он думал о том же и ответил вполголоса:

— Даст денег на одежду, а мы — на поезд!

За столом, прежде чем откусить хлеба, Терентий широко перекрестился. Велел делать то же и хлопцам. А Васю никто никогда не учил креститься. Он растерянно оглядывал товарища. Тогда Георгий Константинович взял его руку, сложил три пальчика вместе и перекрестил:

— Вот как надо!

Саша поднялся и, глядя на старика с вызовом, бросил:

— Я не верю в бога! Ясно? И креститься не стану!

Терентий даже поперхнулся. Глаза под седыми бровями сузились, и он поднял руку для удара. Саша отпрянул.

— Не имеете права!

— Не трожь Сашу! — закричал Вася, становясь рядом с товарищем.

Старик затрясся, замахал руками:

— Нехристи!

Георгий Константинович взял старика за плечи.

— Полно, Терентий Сидорович! Сейчас не старый режим.

— Выпустите нас! — звенел, как туго натянутая струна, голос Саши.

Сильно припадая на раненую ногу, Георгий Константинович обошел стол.

— Обещали, ребята… Что же вы?..

И Саше стало стыдно: обидел фронтовика! Пробубнил, опустив глаза…

— А чего он…

После завтрака, прошедшего в тягостном молчании, Георгий Константинович неожиданно распорядился:

— Вася побудет дома, а Саша со стариком сходят на барахолку.

— Мы вместе! — пробовал возражать Вася.

Терентий не дал спорить:

— Больному ходить незачем!

Саша сообразил, что их нарочно разлучают. Но и в самом деле, больному лучше не ходить.

— Васек, я скоро!

С тяжелым сердцем вышел Саша за стариком. Не радовало его ни яркое солнце, ни синички, цвикающие на голых деревьях.

Купили старенькие пиджачки и брюки. И с тем вернулись. Когда ребята переоделись, Георгий Константинович опять распорядился:

— Сбегайте вот по этим адресам! Прочтешь, Саша?.. Пошел бы я, да старая рана крепко разболелась.

Ребята выполнили поручение. Их накормили и уложили спать. Саша проснулся ночью. Посмотрел в щелку. За столом сидели незнакомцы и прямо перед дверью — человек со шрамом через весь лоб. Лицо у него обветренное, нижняя губа дергалась. Говорил очень серьезно:

— У меня был гонец атамана Петлюры. Если ему верить, нашей работой заинтересовались во Франции. Нужно ожидать гайдамаков через границу. Гонцу нужны сведения…

Все наклонились к человеку со шрамом, и Саша уже ничего не слышал. Разбудил Васю. Оба снова приникли к щелям.

Гости собирались домой. Толстяк с черной повязкой на глазу вынул из брюк револьвер, зарядил его и сунул в карман пальто.

Укрывшись домотканным рядном, ребята заспорили: кто эти люди?.. Подозрения были самыми мрачными. Они решили твердо — утром удрать на вокзал. Спали долго и просыпались тяжело. Опять болела голова и хотелось пить. Сашу послали на Чечелевку за племянником Георгия Константиновича.

— А уедем на Кубань когда? — спросил Вася.

— Успеете! — оборвал его старик.

Племянником оказался рослый парень с широкой грудью и глазами навыкате. Голова бритая. Басистый и злой.

Набегавшись за день, Вася и Саша едва притронулись к еде. Но старик настойчиво угощал их чаем. Саша через силу выпил свою кружку, а Вася так и не стал пить. Запах сахарина вызывал у него тошноту. Ночью его разбудил звук голосов.

В хате говорили громко:

— Берегитесь! Черный Ворон припомнит!

— Господа, не спорьте! Нужно сплоченье, а не раздоры! Вы из лесу, господин Щусь, а мы тут, изнутри, поджарим красную сволочь.

— У меня поручение центра. — Это голос Георгия Константиновича. — В Варшаве решили объединиться… Где Котовский? Узнать…

И дальше: бу-бу-бу…

Вася с ужасом понял, что они попали в какой-то тайный заговор. Как улизнуть сейчас же?.. Вася затормошил друга. Тот тяжело стонал, но не просыпался. Ущипнул за щеку — не помогло. Тогда Вася зажал нос и рот. Задыхаясь, Саша вскочил. Глаза, как у пьяного. Бормочет что-то бессвязное. Наконец он понял Васю. Странствуя по стране, ребята сталкивались с воровским миром и хорошо уяснили: бандиты не любят свидетелей. Лишний язык им ни к чему. Эти тоже могут убить…

Послышались осторожные шаги. Ребята упали под рядно. Затихли. В каморку заглянул старик. Из-за его плеча смотрел Георгий Константинович.

Саша обреченно подумал: «Конец»!

— Вставайте, хлопцы!

Растерянные и перепуганные мальчики вышли на кухню. Какие-то мужчины пили чай. Несколько чемоданов стояло в углу. В горнице слышались голоса.

— Хлопцы, дуйте на вокзал! Узнайте поезда на Кубань. Меня встретите на остановке трамвая.

— Бумагу нашу верните! — напомнил Саша.

— Само собой! — Георгий Константинович усмехнулся.

…— А мы — сюда, в ЧК. А нас не пускают. А мы обманули часового. — Саша озорно подмигнул Васильеву.

Вася, привалившись к перегородке, клевал носом.

— Сморился. — Саша свернул свою старенькую шаль, заменявшую ему шапку, подложил под голову друга. Тот блаженно сомкнул веки.

— Когда бегал с письмами, надо было сразу к нам! — упрекнул Васильев, накручивая ручку телефона. Он вызвал Семена Григорьевича Леонова.

— Васю убили бы… Я сразу понял. Ясное дело, убили бы… Я и так переживал.

Леонов в распахнутой шинели зашел в дежурку. Васильев доложил ему обо всем. Темные глаза Леонова остановились на Саше:

— А не врете?

— Ей-ей, правда!

Леонов и Васильев вышли в соседнюю комнату.

— Думаешь, правда? — спросил Леонов.

Васильев верил ребятам.

— Брать надо!

Семен Григорьевич взбил пятерней черный чубище. В душе он сомневался: уж больно все просто! Явились два беспризорника, и, пожалуйста, самый отъявленный бандит разоблачен, бери его голыми руками…

— Готовь людей, Васильев!

А вернувшись к ребятам, еще раз переспросил:

— Не обманываете? Все точно, как говорили?.. Тебе сколько лет?

Вася поддернул штанишки, шмыгнул носом и спрятался за Сашу.

— А если восемь, то и вру?..

Леонов от души расхохотался. Усы его шевелились, словно крылья черной птицы.

— А тебе сколько? — Леонов обхватил Сашу за плечи.

— Двенадцать.

— Ну, тебе и показывать дорогу!

— А я?..

Васильев взял за руку Васю:

— Пойдем запишем все! Ты лучше помнишь.

— Постой! — Леонов вынул из кармана фотографию и показал мальчикам. — Такого не встречали?..

— Нет! — Сашка упрямо мотнул головой. — Со шрамом был. С повязкой на глазу. А с усами — нет. С кривыми ногами Щусь был… А такого военного, с усами — не видел…

— Если встретишь, сразу чекистам скажи!

— Ладно.

Вася в дверях обернулся:

— Справку, Саш, выручи. И мешок…

— Ясное дело!


На операцию выехали в автомобиле. Саша, зажатый между Леоновым и шофером, не спускал глаз с дороги. Навстречу бежали угловатые сугробы и утонувшие по пояс в снегу деревья. Все это как в тумане. Сердце мальчика трепетало: скорее! Он, Саша Самойлов, захватит самого Черного Ворона!

Автомобиль круто свернул в пустынную улочку. Сашу кинуло на Леонова. Вот и последняя хатка. Дальше — белое чистое поле. Шофер покосился на Сашу:

— Ну, где?

Тот очнулся от грез и со страхом признался — все незнакомо!

Леонов тряхнул его за плечи:

— Припомни что-либо приметное!

— От базара рукой подать… казарма красная рядом…

Шофер сердито ругнулся, разворачивая машину:

— Оцэ зовсим в иншем конце!

И вновь навстречу полетели сугробы. Вот тумба, оклеенная бумагами. Саша даже подпрыгнул от радости:

— Теперь вон там!

Леонов приказал свернуть в переулок и остановиться.

— Если на стук выйдут Терентий и Георгий Константинович, то скажешь, что первый поезд на Кубань через годину, через час, — торопливо учил Леонов мальчика. — Потому и торопился. А потом, мол, поезд через сутки. Вася остался на вокзале, очередь держит. Ну, а как мы войдем, крой в чека.

— Ясное дело, в чека. — Саше и страшно, и любопытно.

Оперативники окружили мазанку Терентия. Света не было.

«Неужели упустили? — казнился Леонов. — А если парнишки нас дурачат? Что с них возьмешь?»

Саша тоже переживал: «Если убежали бандиты, могут встретить и убить! И справка пропадет…»

— Давай, Саша! — Леонов подтолкнул легонько парнишку.

Стучать пришлось долго. Отозвался дед. Саша выпалил одним духом заученное. Зубы выстукивали чечетку.

Терентий подозрительно спросил:

— Чего пыхтишь?

— Бежал очень, — не растерялся Саша.

В сенях послышалось шушуканье. Но дверь не отпирали.

Затем вкрадчивые шаги. Старик уточнил:

— Ты еще здесь?

— Здеся! — Саша весь дрожал.

За его спиной сдержанно дышал Леонов. Саша плачущим голосом спросил:

— Что же нам с Васей делать?

— О, черт, заходи!

Звякнула щеколда. Упал тяжелый крюк. Чекисты рванули дверь.

Саша отпрыгнул в сторону и, скатившись с крыльца, угодил в сугроб.

— Ах, гаденыш! — Из сеней выстрелили.

Леонов метнул в хату бомбу. Вспышка. Гром.

Саша — за ворота!

В усадьбе зачастили выстрелы. Кто-то хрипел в снегу. Трещали ставни.

Саша мчался по темным улочкам. На этот раз часовой у «Астории» не задержал его. Сам открыл дверь.

— Давай, шкет!

Вася кинулся к другу.

— Поймали?..

— Ясное дело!

— А бумагу достал?

И Саша только тут опомнился: «Эх, совсем забыл!» И Леонову не сказал… Он старательно снял шаль. Почему-то навернулись слезы.

Саше попался на глаза портрет Ленина. В прищуре добрых глаз мальчику почудилось одобрение: «Ничего, брат, бывает!»


…Тетка схватила Васю в объятия. Тискает, целует, в глаза заглядывает. И Саше руку жмет. А сад вокруг — красота! Хочешь — груши, сливы — пожалуйста! Яблоки висят — ветки до самой земли нагнулись. А тетка опять обнимает, за плечо трясет — радуется!..

— Вставай, Вася!

Мальчик рывком подхватился. Ошалело озирался. Над ним склонился Леонов, придерживая забинтованную руку. «А где же тетка с яблоками?..» Сквозь окно сочился рассвет. Саша стоит, протирая глаза. Мальчики покорно поплелись за чекистом.

В дежурке за перегородкой сидел связанный Терентий. Глаз заплыл. На подбородке кровь. Рыжая борода всклокочена.

— Гаденыши! — шипел старик, тряся головой и пытаясь высвободить руки. — Кишки из вас вывернуть! Живых сжечь!

— Замолчи! — Васильев надвинулся на бандита.

Ребята переполошились, они не видели Георгия Константиновича и его «племянника». Не было среди арестованных и человека с косым шрамом, и колченогого Щуся. И военного с черной повязкой.

В углу что-то горбилось, прикрытое рядном в темных пятнах. Рядно ребятам знакомое, из стариковской каморки.

Леонов со свежей перевязкой на руке расхаживал по комнате. Он позвал Сашу в угол, здоровой рукой откинул рядно:

— Который «племянник»?

Парнишка содрогнулся, увидя бездыханного Георгия Константиновича. Рядом распластался широкогрудый «племянник» с окровавленной бритой головой.

Зажав рукой рот, Саша указал на широкогрудого:

— Племя-анник…

Когда арестованных увели на допрос, Васильев с сожалением сказал:

— Припоздали маленько. Убежали важные птицы. И Щусь, и Черный Ворон. И тот, с косым шрамом. Громов давно охотился за ними. И вот снова ушли…

— Виноватый я перед чекистами, — пробурчал Саша, не поднимая головы. — Плутал долго…

— Ничего, ребята! Вы и так хорошо помогнули…

Мальчиков забрал к себе Леонов. По дороге они завернули к знакомому парикмахеру.

— Под нулевку, Тарас!

Головам стало легче. Только холоднее. Но шагают малыши бодро, норовя попасть в ногу с Леоновым. А тот морщится: рука болит. Это в перестрелке, пулей.

Попали и на Озерки. Спекулянты кинулись врассыпную, издали завидя высокого «Цыгана» в шинели и с черной красноверхой кубанкой на голове.

— Що пан мае купять? — подкатился к чекисту седобородый еврей.

— Вот на них.

В два счета на прилавке оказался ворох — штанишки, рубашки, пальтишки подновленные, картузы и лохматые ушанки. Леонов почесал затылок: дорого все!

— Уступлю пану командиру. Такие гарные сыночки!..

А в домике, где квартировал Леонов, хозяйка вскипятила казан воды и принялась мыть хлопчиков.

— И на що здались оци голодранци? — ворчала она.

— За их жизнь бьемся, Хивря Панасовна.

Леонов понимал, что в такое горячее время, когда каждый час идет бой с врагами молодой республики, ему не дано воспитывать мальчиков. Через ЧК он запросил екатеринодарских друзей о Васиной тетке. Пока же Васю и Сашу решили поместить в школу-коммуну…

Накануне отъезда сидели втроем в комнате. Семен Григорьевич рассказывал хлопчикам о том, как служил он под началом Семена Михайловича Буденного, как рубились в лихих атаках.

— А Ленина вы видели? — вдруг спросил Саша.

Леонов поправил на перевязи раненую руку и поспешно ответил:

— Нет, брат, не пришлось. Буденного видел. Калинина пришлось охранять. Приезжал он в Конную армию. А Ленина… не пришлось.

— А Георгий Константинович видел. Как нас с вами, вот как Ленина видел. Пропуск держал в руке…

Леонов бросил пятерню в черный чуб и зло сказал:

— Набрехал вам тот паскуда! И не Георгий Константинович он, а Николай Николаевич Швецов. И не красный фронтовик, а врангелевский белый офицер. А тот дед Терентий — вахмистр царской армии, погромщик. Враги наши! Такие подорвали склад в Москве. И радиостанцию. Ту, по которой товарищ Ленин с народами разговаривал. Советскую власть душат сволочи! А все его «братья» и «племянники» — тоже офицерье. Вас они сделали связными, а чтобы крепче спали ночью и ничего не слышали, в чай подсыпали порошки. То-то и головы ваши трещали…

Утром Леонов встал пораньше, чтобы накормить ребят перед поездкой. Прокрался к ним. Постель пуста. На столе бумажка. Печатными буквами написано:

«Извиняйте, дядя Семен. Мы ушли. Выследим Щуся и Ворона. И вам сообщим!»


Симон Петлюра, выброшенный народом за пределы Украины, обосновался в Тернове, назвал себя главой «Правительства возвращения на Украину» и сошелся в Польше с Борисом Савинковым. Семнадцатого июня 1921 года польская дефензива созвала в Варшаве главарей белогвардейского и националистического отребья и по указке французской военной миссии потребовала усилить подрывную работу на Украине.

Тогда же Юрко Тютюник назначается командующим повстанческой армией Украины. Это ближайший помощник самого Петлюры. Националистическая рвань была стянута из Румынии и Польши к советско-польской границе.

Специальный отряд отборных петлюровцев намерен вести к Днепру полковник Михаил Палий. Под его начало собрано свыше 900 гайдамаков. Это ударная сила повстанческой армии.

Петлюра и его польские и французские хозяева надеялись использовать в боях как свою активную силу банды Черного Ворона и других атаманов и атаманчиков. Известный авантюрист Борис Савинков передал в подчинение повстанческому штабу своих затаившихся приспешников на всей Советской Украине.

Мы с большим вниманием выслушали информацию Платонова. Банды Черного Ворона окопались у нас под боком и постоянно угрожали железным дорогам.

— Кончать надо с этим Черным Вороном! Уже снюхался с контрреволюционерами политическими. Единый фронт пытаются создать. К нему стекаются недобитые офицеры. — Леонов сообщил данные, собранные разведчиками: Платона Нечитайло видели в банде генерала Шкуро. Большелобый, с вывернутыми губами, с толстой короткой шеей, он отличался звериной жестокостью. Это Нечитайло выжигал папиросой пятиконечные звезды на телах пленных красноармейцев.

После разгрома Шкуро помещик Нечитайло тайком переметнулся к Петлюре. Когда и этого атамана разбили, сотник Нечитайло сколотил ватагу в три сотни сабель и засел в густых лесах на юге Украины.

Банда имела крепких коней, исправные тачанки, пользовалась поддержкой у зажиточной части селян. За свое коварство и жестокость Платон Нечитайло получил кличку Черный Ворон.

— Нужно срочно прозреть! — говорил Платонов.

За этим «прозреть» — так много опасного и настойчивого труда чекистов. Узнать, кто, где, когда орудует против нас. Кто активен, кто пособник, где снабжаются бандиты продуктами, где получают фураж, кто дает свежих лошадей, где тропки грабительские…

Для уничтожения Черного Ворона была снаряжена чекистско-войсковая группа под руководством Леонова. К месту предполагаемой операции подтянули истребительный отряд Екатеринославской губчека. А в села были засланы разведчики.

Нам с Васильевым и молодым чекистом Петром Носко досталось крупное село Ямное. Люди неприветливые. Чужих принимают с опаской. Набивались ремонтировать машины: сеялки, плуги, бороны, веялки, ветряки. Чинили крыши, заборы, амбары, клуни. Объявлялись криничниками — чистили колодцы…

Так и набрели на усадьбу Фомы Скибы. Хозяин сидел под навесом и осторожно выгибал тонкую трубку в кольца. «Самогонный аппарат!» — определил я, вспомнив Пономаренко из Полог.

— Робы-ить желаете, кацапы? — Губа, рассеченная, как у зайца, растянулась в хитрой усмешке, открыв редкие зубы. Выгоревшие брови скособочились. Он отложил змеевик и встал — сажень добрая!

— Вы, часом, не шпиёны? Бо кликну голову сильрады!..

— Иди ты… знаешь куда? — Носко закинул за плечи мешок и шагнул к воротам. Скиба хлопнул себя по бедрам.

— Ото люды пошли! Як тот порох. Слова не скажи. Почекайте, хлопцы. Веялку почините, чи ни?..

Скиба обрадовался, что мастеровые не торговались. Но в его глазах я читал обиду: добро побиться бы, как в старину, по рукам хлопать, божиться и расходиться и опять — по рукам!

Хозяин отвел нас в клуню на солому. Носко запел:

Ой у лузи та ще й при дорози…
В прогалах крыши мигали звезды. Где-то тарахтела запоздалая телега. Поскрипывал колодезный журавль. А песня несла нас в луга, на шлях, где цвела калина и страдала молодая дивчина.

На песню завернул хозяин. Тихонько присел и стал подпевать чистым тенорком.

Носко вдруг оборвал мелодию.

— Так бы петь да петь…

Скиба завалился на солому и промолвил:

— Чого вам блукать? Женитесь в Ямном и живите в свое удовольствие.

— А какое оно, свое удовольствие? — спросил Васильев.

— Хата своя… Земля своя… Садок та гарна жинка…

— И все? — удивился я.

— Ще горилка та шматок сала…

— А мне хочется посмотреть все — и горы, и море, и города большие… Добрых, умных людей послушать, — заговорил Носко.

— Тю, дурень! Нема добрых — кожен соби тягне. Ты не утягнешь, другой схапае, а тоби — дудка! Слухай, хлопец, чого спытаю. Кажуть, большевики продали Польше нашу Захидну Украину?

— Брешуть, — нехотя отозвался Носко.

Под утро в сарае заржал жеребец и прохрустел старый тын. Васильев выглянул из клуни. От сарая к заплоту двигались две тени. Высокий человек передал что-то другому. Явственно послышалось бульканье.

— Легонько!

По голосу я признал хозяина.

— Бу-ув-вай! — заикаясь прощался ночной гость. П-поезжай к Волчьей Яме. Не оп-паздывай…

— Жбанчик не потеряй! — наказывал Скиба.

А через полчаса он, запряг жеребца и уехал.

Что делать? Скиба связан с Черным Вороном. И заика — это связной. Решили следить за усадьбой.

Утром воробьи подняли такой гвалт и драку, что мы проснулись. Фома ходил по двору, выпроваживая скотину на пастбище. Мы с Васильевым поплескали воды на руки и вытерлись подолами. А Носко скинул рубаху и окатился до пояса. Дотошный Вася уже оглядел жеребца и, словно невзначай, заметил:

— Плохой ты хозяин, Фома!

— А чого?

— У жеребца бока опали, будто бы сто верст отмахал…

Скиба растерянно стянул белесые брови к переносице. Заячья губа подрагивала:

— Ну и глаз! Ты часом не козак?

— С конем имел дело…

К обеду веялка работала как новая. Хозяин, довольный ремонтом, позвал жинку:

— Слухай сюды! — и выразительно щелкнул себя по горлу.

На столе появилась бутылка первача. Мы не отказывались. «Где горилка — там может быть и бандит!» — научила нас жизнь. После третьей кружки Скиба заоткровенничал:

— Давлю оцю слезу, а у самого печенка гниет. Хлеба дюже мало. А он — подавай горилки — и никаких.

— Кто он? — быстро спросил я.

— А казалы — не шпие-оны! — Фома расхохотался во все горло, оглядывая нас победно.

— Пошли, Петро, от этого трепача!

Васильев вылез из-за стола и стал собирать свою котомку Я — за ним.

— Ото горячка! Я пошутковал. — Скиба подхватился и сильными руками усадил Васильева за стол. Меня толкнул на табуретку. Он изрядно захмелел.

— Воны без грошей машину починили. А ти лесовики що? Тильки грозят: убьемо! Скиба плюе на Ворона! Хоть зараз пойду в чека!..

Бахвальство пьяного могло испортить дело: вдруг за стеной бандитский агент!

— Тише, Фома! У тебя жинка та диты. Усадьба гарна. А бандюки дознаются… — Носко обнял Скибу за плечи.

Тот отбросил его руку:

— Та годи тоби! Що ты разумеешь, недотепа? Топора не маешь — пло-о-отник! Попробуй не дать горилки. Зничтожит!..

Носко тем временем взял деревянную лопату и куском угля набросал на дереве портрет хозяина. Скиба изумленно глядел на него. Потом заорал:

— Горпына, подывись! Мов живой. Ото чертяка тоби в горлянку! А если на бумаге? Дорого визьмешь?

— За так намалюю.

— Горпына, давай!

Вскоре на листе желтой оберточной бумаги появился портрет Скибы. Хозяин, размахивая руками, выкладывал душу:

— Сам батько пользуется моим самогоном. А боюсь його! Був такий Гудыменко. Перебежал к чекистам. Трошки его обидели. Добре, що свой человек Ворона известил. Красные в курень — пусто! Ха-ха-ха! Батько к расстрелу приговорил Гудыменко. А может, и повесит, де попадется…

Под яблоней в саду уложили спать хозяина. Поздно ночью я добрался до штаба Леонова и доложил о разговоре.

— Проследите связного. Скибу не трогайте. Надо использовать его в наших целях. Как там Носко?..

Леонов особенно тепло относился к Петру.

— Покончим с бандитами и пошлем тебя, Петро, музыке учиться, — не раз говорил он Носко.

Петя стеснительно краснел, отмалчивался. В ЧК было решено: после операции послать его в Харьковскую консерваторию!

И вот мы вновь в хате Скибы. Вечеряем. Хозяин мрачен: горилка не удалась!

Вдруг на улице конский топот. Громкие крики; В хату Фомы постучали:

— Видчиняй!

Скиба перетрусил: каганец дергался в его руках! А если кто донес про его бахвальство? Может, оци мастеровые от батька?..

— Принимай гостей, Хома! — Порог переступил колченогий Щусь. Притопывая на вывернутых пятках, уставился на нас.

— А оцэ хто такие?..

— Мастеровые… плуги налаживают… — Скиба услужливо подставил табуретку. А в хату вваливались все новые селяне — в брылях, самотканных свитках — и все с оружием.

— Геть! — Махнул плеткой Щусь. И нас оттерли в сени.

— Беги, Петро, кЛеонову! — шепнул Васильев Носко.

И тому удалось улизнуть из усадьбы. А нас посадили на пол. Бандиты по очереди караулили. Из горницы доносилось:

— Горилки!

В хате накурили. Воняло самогонкой и конским потом. Каганец вот-вот угаснет. Мы с тревогой нарастающей ждали: успеет ли Носко?..

— Горилки! — Щусь стучал кулаком по столу.

— Немае, пан атаман! — Скиба пугливо развел руками. Заячья губа дрожала.

— Як нема? Ты кому такэ кажешь? — Щусь со всего размаху ударил Скибу плеткой. — Дайте ему грошей!

Подручный Щуся, толстый бандит с перебитым носом, положил на стол несколько желтоватых бумажек. Я узнал их — то были деньги, которые печатались у Нестора Махно.

— Темно, где же ее купить? — плакал Фома. — Ночь кругом.

— Хлопцы, посветите пану Скибе! — Щусь пьяно захохотал и снова пустил в ход плетку.

В мгновение ока бандиты запалили хлев, где стояла скотина. Заревели коровы и телята. Испуганно ржал жеребец.

Скиба кинулся было отворять ворота, но налетчики не пустили его.

— Ратуйте! — голосила Горпына, мечась по двору. Бандиты подбрасывали солому в огонь. Васильев не вытерпел: в два прыжка очутился у ворот, выдернул засов.

— Стой, хвороба тоби в горло! — Щусь стрелял в воздух.

Васильев распахнул ворота, прикрыв голову попоной, нырнул в дым. На ощупь добрался до стойла. Падали горящие доски. Конь храпел, задыхаясь в чаду. Ухватив его за гриву, Васильев потащил к выходу. За воротами дико закричал:

— Воды-иии!!!

Даже бандиты покорились его приказу: окатили из ведра холодной водой. Жеребца увели подальше от огня. Щусь, косолапо ступая, облапил чекиста:

— Гайда до моего куреня!

— Нема часу, жениться приспичило, — отшутился Васильев, прикрывая глаза, чтобы не выдать своей ненависти к бандиту. Воспользовавшись суматохой, я отошел в темноту, надеясь добежать до наших.

Во двор Скибы пьяные налетчики втащили мальчишек. У меня замерло сердце: Саша и Вася!

— Хто такие? — Щусь, раскачиваясь, играл плеткой.

— Беженцы… хлебушка просили, — сквозь слезы отвечал Саша. Вася ревел вовсю:

— Ногами… дерутся…

— Хто обижает сирот?

Заговорил мужик в немецком мундире:

— Пан сотник, воны биля тачанок шастали. Мабуть, красные подослали.

Щусь без слов ударил Сашу плеткой со всей руки. Парнишка волчком завертелся и завыл от боли. Главарь снова замахнулся, но Васильев перехватил его руку:

— Не тронь!

Окружающие застыли в изумлении: перечить Щусю! Но главарь опустил руку:

— Люблю смелых!

Ребятишки юркнули в темноту. Кто-то свистнул. Другой заулюлюкал. А Щусь, вяло усмехаясь, сказал:

— Смелых взять! Под стражу! Всыпать по двадцать пять горячих!

Васильев расшвырял налетчиков. Они растерялись. За горящим сараем он увидел оседланную лошадь. С ходу — ногу в стремя! Жеребец вздыбился, бросился в сторону и понесся. Сзади стреляли. Васильев припал к гриве — ветер засвистел в ушах.

На звуки стрельбы и сполохи пожара прибежали другие налетчики, шнырявшие по Ямному. Верзила с шеей борца и кулачищами боксера отыскал Щуся, козырнул:

— Пан атаман, красного поймали!

— Давай сюда!

Вот он показался в багровом свете пожара. Я замер. Привязанный, вслед за лошадью бежал избитый Носко. Вблизи огня лошадь захрапела, остановилась. Моя рука сама потянулась к нагану. Но чего-либо предпринять не успел. Щусь, нагнув пьяную голову как разъяренный бык, приблизился к Носко и выстрелил через карман: махновский почерк! Петя согнулся, повернул голову, обвел тоскующим взором толпу и, не встретив сочувствия, выдохнул:

— С-сволочи!

За селом темное небо прорезала красная ракета, оставляя меркнущий кривой след. Ударили глухие выстрелы.

— Спо-о-оло-ох!

Я выстрелил в Щуся. Промахнулся. Какой-то бандит наотмашь полоснул меня шашкой, но попал по револьверу…

В усадьбу ворвались наши. Спешились. Стянули буденовки, кепки, шапки. Молча столпились у трупа Носко.

Петю уложили на попону, прикрыли вышитым рушником. Его подала хозяйка.

В Ямном на солнечном пригорке с воинскими почестями схоронили Петра Носко.


Через неделю я с Васильевым и Гудыменко, заменившим Носко, поздним вечером заглянули к Скибе. Встретил он нас мрачнее тучи.

— Лихо! Вчера сам набежал. Опять меня били. Ты, товарищ Васильев, убежал на жеребце самого Щуся. Они моего забрали. Теперь во дворе ниякой скотины. Детишки ревут. Горпына при смерти…

— Ты нам поможешь, а мы — тебе, — сказал Васильев.

Он знал, что всю агентуру Черного Ворона, выявленную разведчиками, чекисты обезвредили. Лес, где обосновались главные силы шайки, обложен — все дороги и тропки перекрыты.

В прямой бой Леонов не разрешал вступать: людей жалел. Разведчиков заставил отыскать верного проводника, который вывел бы отряд к «схрону» Черного Ворона. Вот Васильев и нацелился на заику.

— Так как же, Фома?

— Одни розмовы! — недоверчиво отозвался Скиба.

— Оставайтесь, товарищи, а я — за конем! — Васильев натянул свой поношенный картуз, хлопнул дверью.

Фома, узнав Гудыменко, все не верил, что чекисты оставили махновца живым.

Ночью Васильев привел лошадь. Узнав, что ее передают бесплатно, Скиба испугался:

— Ни-и! Скажу — купыв. Бо убьют.

— Правильно, купыв! — Гудыменко похлопал коня по гривастой шее. — Мабуть, Андрей у тебя бывает?..

— Бува… — Скиба машинально подтвердил, но спохватился:

— Який Андрей?

— Заика. Сведи с ним.

Скиба начал хитрить. На радостях собрал ужин с магарычом. А захмелев, заговорил о сокровенном:

— Вы спасли мое, а воны — спалили та забрали. Собственность мою! За такое кровью платят — так и скажу Андрею. Нехай перекаже своему Ворону. Знал бы, дэ куринь, сегодня увел бы туда чекистов. Не чипай мое! — Ось дали гроши! — Скиба пьяно захохотал, передавая мне пожелтевшие бумажки. То были махновские карбованци с забавной надписью. С одной стороны: «Анархия — мать порядка!». А на обороте четверостишье:

«Ой, жинко, веселись,
У Махно гроши завелись.
Хто цих грошей не братыме,
Того Махно дратыме!»
Мы прочитали вслух это предупреждение и от души посмеялись.

А Васильев гнул свое:

— Познакомь с Андреем.

— Сидайте на горище и чекайте своего заику!

На чердаке хаты Скибы мы укрылись за пустыми бочками. Гудыменко, знавший замашки бандитов, предложил:

— Спать по очереди.

Ждать пришлось долго: три дня и три ночи! Бандиты, напуганные отрядом Леонова, не решались послать в село даже связного. Но вот на четвертую ночь часовой тихо разбудил всех.

Кто-то крался вдоль тына, В избе зажегся свет. Ночной пришелец скрылся в сенях. Хозяин, словно на кошку, прикрикнул:

— Цыть, проклятая!

Это условный сигнал: есть!

Приготовили оружие. И через порог.

Бандит пил молоко. Обрез и кубанка на столе. Он даже головы не повернул.

— Здорово, Андрей! — Гудыменко на всякий случай обшарил карманы позднего гостя.

— Т-тебя расстрелять дд-должны. Б-ба-атько приказал.

Гудыменко старательно сложил большую дулю:

— Оцэ бачив?

Васильев начал допрос. Андрей отвечал охотно. Оказывается, его махновцы захватили насильно. Пригрозили. Он давно хочет вернуться к мирной жизни. У него под Полтавой хозяйство, молодая жена и дочурка. Черный Ворон перебазировался в лесной хутор под Знаменчей. Часть банды еще на марше. Дня через три соберутся. Тогда и напасть удобно…

— Воз-з-зьмите м-меня с собой. Или домой отп-п-равьте. Обрыдло! — просил Андрей.

Пришлось его разочаровать.

— Уйдешь из банды, когда мы скажем! Неси горилку в стан бандитов.

Васильев взял с Андрея слово сообщать обо всем чекистам, договорился о пароле и месте встречи. И связной Черного Ворона ушел в лес.

— Смотри, достанем из-под земли, если обманешь! — предупредил Васильев.

Перед решающим боем Леонов выделил группу чекистов и приказал доставить из Знаменчи патроны и гранаты.

— Махорки везите поболее! — просили курцы.

Васильев должен был встретиться с Андреем, передать новый пароль и назначить новое место встречи.

В Хористовке было холодно. Моросило. Тусклые огоньки поселка светляками помигивали в сумерках.

Чекисты подошли к вокзалу, когда там началась облава на беспризорников. Беготня, крики, плач и ругань.

Васильев увидел, как под склад, возвышающийся на сваях, нырнули два подростка. И опять он узнал Сашу и Васю. Но пока он бежал к складу, громко звал ребят, тех уже и след простыл.

Чекисты выставили охрану у вокзала, а мы с Васильевым зашли к дежурному по станции.

— Поездов в Знаменчу скоро не ожидается, — ответил дежурный на вопрос Васильева.

— А вам куда, товарищи? — в свою очередь поинтересовался хромой стрелочник.

Я шуткой прекратил расспросы:

— Состаришься скоро, если все будешь знать!

Бойцы прикорнули в тепле. К ним и мы присоединились. А в это время над нами нависла смертельная опасность.

Курень Щуся возвращался после грабежа в лесной «схрон». Тачанки пересекали железнодорожный переезд. Из будки выскочил стрелочник, захромал рядом со Щусем.

— Чекисты на вокзале. Горяченьких возьмете, пан атаман!

Как потом оказалось, стрелочник был тайным осведомителем банды Черного Ворона.

Тачанки Щуся помчались к вокзалу. На счастье чекистов, прямого пути к перрону не было, и громилы катили в объезд.

Часовой заметил их, выстрелил:

— Ба-а-анда!!!

Принимать бой было бессмысленно: семеро и сотня! Васильев быстро сообразил, куда укрыться. Он вывел товарищей к водонапорной башне.

— Давай сюда!

Двери заложили тяжелым ломом и подперли обрубком старого рельса.

— Роман, оставайся внизу! — приказал Васильев. Остальные по старой лестнице полезли наверх. Вспугнутые голуби и воробьи задевали лица. Вот и бак с водой. Роса выступила на железных стенках. В разбитые оконца видно, как бандиты выволокли на перрон дежурного. Щусь бил его плеткой. Стрелочник указал на башню. Щусь пристрелил дежурного. Всадники, махая шашками, погнали лошадей по путям к нашему укрытию.

— Огонь! — скомандовал Васильев.

Мы стреляли на выбор. Падают лошади. Свирепо кричат налетчики. Первые уже ломятся в двери. Я бросаю сверху гранату. Грохот и новые крики. Из-за станции загавкал вражеский пулемет. Пули высекали искры, попадая в железо. Посыпалась щепа из раздробленных досок. Застонал и затих боец.

— Берегите патроны! — Васильев пытался оказать помощь товарищу, но тот уже без дыхания.

Внизу грохнул взрыв: Гудыменко отбивается! Васильев посылает вниз еще двух бойцов. Один не успевает спуститься: падает, простреленный насквозь.

Мы надеемся, что в расположении отряда Леонова услышат стрельбу и выручат.

А бандиты не теряют времени: подтаскивают снеговые щиты к дверям башни, валят сено.

— Поджарят, сволочи! — кричит Гудыменко. — Бейте по тачанкам.

Но налетчики близко у стены, в мертвом пространстве, и огонь наш не причиняет им вреда. Снова бросаем гранату.

Пламя лижет крашеные доски. Дым заволок башню. Внизу надсадно кашляют ребята.

— Может, прорвемся, — предлагаю я.

Васильев возражает:

— Перещелкают! Светло как днем… Наши подоспеют!.. Эх, послать бы гонца… Вовремя не сообразили…

А бандиты плотным кольцом опоясывали башню. Сухое дерево горело с треском. Огонь охватил здание со всех сторон.

Васильев сквозь оконце увидел в светлом кругу колченогого Щуся. Задрав голову, тот что-то кричал. Васильев прицелился и выстрелил. Дым плотно заволок оконце.

Внизу бандитам удалось сломать двери. Чубатый махновец в шапке полез по лестнице. Гудыменко сшиб его и бросил гранату. Взрывом разметало налетчиков.

На Васильеве загорелась шинель. Я плескал воду на него из чана.

Нам видно, как налетчик пытается подобраться к лестнице, прикрываясь попоной. Васильев навскидку стреляет. Бандит падает в огонь. Но другие лезут и лезут. Кажется — спасенья нет.

— Давайте руки, братцы! — громко сказал Васильев, обхватывая меня и Гудыменко за плечи. И хриплым, будто бы глубоко простуженным голосом запел:

— Это есть наш последний и решительный бой…
В ушах у меня звенело. Хриплый голос Васильева глох в пламени и треске горящих досок. И я выдохнул вместе с дымом:

— С Интернационалом воспрянет род людской…
Гудыменко приободрился, тверже стал на ноги, крепче сжал в руке наган и неровным фальцетом подтянул. Нам на головы сыпались искры, падали догорающие доски. Пули бандитов свистели вокруг. Голоса наши окрепли, звучали слитно. Но дышать было все труднее, жар становился нестерпимым. Гудыменко вдруг икнул и замолчал, обвиснув на наших плечах. Мы не смогли удержать его — он покатился по лестнице вниз. Бушлат его загорелся, и уже огненным факелом чекист полетел на землю.

А там, внизу, беспорядочная команда:

— На ко-о-оне-ей!!!

Васильев первым увидел мчавшихся к башне товарищей. Впереди — сам командир отряда. Шашку вертел над головой, и она сверкала сплошным кругом.

— Володя, наши…

Галдят ребята на разгоряченных конях, приплясывающих у края огня. Смотрят вверх с тревогой и ожиданием. Кто-то катит пожарную бочку с насосом. Леонов заметил нас:

— Живы-и-и!

У нас еще хватило силы накрыться мокрой шинелью Васильева и сбежать по жаркой лестнице. Упали на пороге.

Ребята вырвали нас из огня. Я очнулся лишь на тачанке, на марше. Рядом с собою признал веснушчатого Васю. Васильев ехал верхом на лошади. Голова — в бинтах. Стремя в стремя с ним — худой загорелый Сашка. О чем-то балабонят… Мне не слышно и больно — руки и голова в марлевых повязках…

На околице Хористовки отряд задержался. Леонов распорядился найти предателя и поскакал к нашей тачанке.

— Как вы, ребята, одыбали?.. Им скажите спасибо, — басил Семен Григорьевич, указывая на мальчишек, — Прямо в штаб прорвались! «Там ваших палят!» Ну, мы — сюда… Чуть не припоздали…

Горевшая башня рухнула, плеснув в темное небо фонтан искр. Бак с водой держался еще на трубах, виделся как чудовище, вдруг высунувшееся из земли грибом.

— Щусь убежал на тачанке! — с огорчением говорил Леонов. — Ты как, Васильев, сбегаешь за Андреем на условленное место?

Васильев лихо козырнул перебинтованной рукой.

— В один миг!

Лекпом стал строго отчитывать Леонова.

— Рану расшевелил, товарищ командир! Слезайте, смотреть треба!

— И кто выдумал эту медицину! — ворчал Семен Григорьевич, покидая седло.

В это время бойцы доложили, что стрелочника-предателя вытащили из погреба железнодорожного дома.

— В Екатеринослав с конвоем! — кинул Леонов, морщась от боли — лекарь обрабатывал йодом разбереженную рану на руке.

Послали гонца и в истребительный отряд губчека: настал час!

Вскоре Васильев вернулся с Андреем. Бандитский перебежчик показал на карте место стоянки Черного Ворона. Наклонившиеся над картой чекисты не заметили, как к ним в круг втиснулись мальчики.

— Я знаю дорогу к штабу Ворона! — сказал Сашка. — И Вася знает — искали вместе. Можем провести.

Леонов переглянулся с командирами и ответил:

— Побудьте недалеко, ребята. Понадобитесь, позовем.

— Н-надо сп-пешить, а т-то Щусь п-подымет т-тревогу, — с беспокойством говорит заика.

У меня кружилась голова, нестерпимо болело обгоревшее лицо, но я попросил Леонова оставить меня в строю.

— Давай на тачанке! Возьми карабин, — разрешил он.

— По ко-о-оня-а-ам! Ма-арш!

Взметнулись эскадроны, покидая Хористовку. Перед лесом разъединились: одну группу повел Андрей, а впереди другой, рядом с командиром отряда — Саша и его друг Вася.

В помощь чекистам к Знаменче вышел бронепоезд с десантом. С севера в поход против шайки Черного Ворона тронулся отряд Попруги.

Незаметными тропами и малоезженными проселками вели проводники чекистов. На рассвете бесшумно окружили делянку леса, где отаборилась банда Нечитайло. В предутреннем тумане мерцали полупотухшие востры. В кустарнике чернели тачанки и лошади. Нахохлившись, как истукан, замер часовой.

Леонов отобрал добровольцев, и они за Андреем гуськом потянулись к отдельно стоявшей хатке без крыши. Там располагался вражеский штаб.

— Хто идэ? — издали окликнул часовой, щелкая затвором.

— Свои, чи не бачишь? — Андрей назвал пароль.

А у костров уже вскочили люди, хватали оружие. Кто-то выстрелил. В лагере тревога:

— Спо-о-оло-о-ох!!!

— Щусь убегает, — затормошил меня Вася. — Вон он! Ловите-е! — закричал он тоненько.

Колченогий сотник, нахлестывая лошадь, уже скрывался за деревьями.

— В кусты шмыгнул! Окружайте! Держите Щуся!

Я стрелял вслед бандитскому атаману, но в рассветной дымке промазал.

За штабной хатой ярко вспыхнул костер. На крыльце появился Платон Нечитайло в белом исподнем. Растирая свою бычью короткую шею, громко зыкнул:

— Не паниковать! Отходи в лес! Тачанки к бо-ою!

В свете большого костра он узнал Леонова и тем же зычным пропитым голосом приказал:

— Бей Цыгана!

Один из бандитов упал за пулемет, что стоял на крыльце. Стая хищных пуль просвистела над головой Леонова. Сверху посыпались ветки, срезанные очередью. Рыльце пулемета, пламенея, склонилось ниже. Леонов метнул на крыльцо гранату и укрылся за толстым деревом. Но и после взрыва гранаты пулемет остервенело рвал лесную дымку.

Васильев вьюном прополз к крыльцу и в упор пристрелил пулеметчика.

По всему лесу шел бой. Бандиты отбивались ожесточенно. Но кольцо чекистов в этот раз не разомкнулось.

Уже утром, при солнце, затихли выстрелы. Нечитайло нашли в чаще. Рядом валялся наган с пустым барабаном. На вывернутых губах ползали муравьи. На виске зияла рана: Черный Ворон сам застрелился.

Леонов придирчиво осматривал убитых: искал человека со шрамом и лазутчика Войтовича.


— Ну, вот что, хлопчики, теперь от меня вам не сбежать, — сказал парнишкам Леонов, когда отряд вернулся в Сечереченск. — Товарищ Васильев, вам поручаю доставить Васю Новикова и Сашу Самойлова в школу-коммуну. Об исполнении доложить через трое суток! Смотрите, они ловкие, убегут.

— Будет исполнено! — с теплой улыбкой ответил Василий Михайлович.

— Все равно убежим! — Саша озорно поглядывал на Леонова. — К тетке укатим, на Кубань…

Леонов не мог сказать мальчишкам, что деникинцы убили Васину тетку, язык не поворачивался. И он, быть может, впервые в жизни сказал неправду:

— Наши ребята из Екатеринодара сообщили, что Васина тетка выехала куда-то. Нет ее на месте!

Потом обнял Сашу, поцеловал. Вася сам обхватил его шею тонкими руками, прижался.

Васильев и ребята вышли. Леонов смотрел в окно, пока они не скрылись за поворотом.

ГОСТЬ ИЗ-ЗА КОРДОНА

Поздняя ночь июля. Пассажирский поезд, разметая прожектором теплую темноту, будит степную тишину, грохочет в перелесках.

Слабо освещенные вагоны скрипели жалобно, и люди в них не спали. Каждый цепко держался за свой скарб и с тревогой прислушивался: не стреляют ли?..

И седьмой вагон был полон ожидания. Из темного угла среднего купе выдвинулся мужчина в военном кителе. Блеклый свет свечного фонаря упал на небритые щеки и бороду.

— Сечереченск скоро?

— А хто ж его знае, — лениво отозвался дядько в мерлушковой шапке набекрень. Сладко позевывая во весь рот, в свою очередь спросил: — А вы, мабуть, в Долгушино сели?

Мужчина не отозвался и вновь отодвинулся в тень. Вскоре оттуда послышался храп крепко спящего человека.

В этом одесском пассажирском поезде службу нес оперативный уполномоченный ЧК Вася Васильев. Вместе с ревизором он обходил вагоны и присматривался к едущим. В седьмом вагоне, осветив фонарем среднее купе, Васильев обратил внимание на мужчину в военном кителе. Жесткие настороженные глаза. Правое ухо чуть больше левого, светлые волосы. Оперативник сразу даже не поверил: приметы Войтовича!

Не выдавая себя, Василий Михайлович лихорадочно соображал: «Документы в полном порядке. Какой повод задержания?.. А вдруг ошибся?.. Ведь это так просто!..» Равнодушно вернув мандат подозреваемому, оперативник перешел в соседнее купе. А у самого сердце рвалось из груди: рядом шпион! Из документов явствовало, что Пащенко Борис Федорович, демобилизовавшись из Красной Армии по ранению в ногу, работает в паровозном депо Долгушино и командирован в Сечереченск по делам службы…

На первой же остановке Васильев послал в дорожный отдел ЧК заранее обусловленную телеграмму:

«Встречайте поезд 74 вагон 7 Захаров».

И тотчас вернулся в седьмой вагон. В тамбуре закурил, издали наблюдая за Войтовичем. Тот клевал носом, прижав к груди холщовую сумку.

За окнами мелькали одиночные огоньки. Вырисовывались темные громады заводских корпусов.

Дядько в мерлушковой шапке тронул соседа за плечо. Тот отшатнулся и схватился за карман. Хохол добродушно рассмеялся:

— Чого злякався? Жулье чекисты переловили. Кажу, Сечереченск ось вин!

— Благодарю. Дякую… Приснилось что-то несуразное, — хрипло отозвался мужчина и направился к выходу. Он втерся в толпу, пропал из виду.

— Упустил! — ахнул Васильев, работая локтями. На перроне его встретили другие оперативники.

— Где Захаров?

— Ушел… Понимаешь, на глазах… В военном кителе. С холщовой сумкой. Светлые волосы. Правое ухо больше левого. Прихрамывает…

— И звать его Войтович! — гневно прошептал Никандр Фисюненко. — Это всем давно известно! Где он?..

Оперативники кинулись в толпу, торопясь занять выходы на перрон. А Васильев с тяжелой думкой и виноватой головой пошел докладывать Леонову.

— Значит, засомневался? — Семен Григорьевич был рассержен.

Васильев, опустив руки по швам, оправдывался:

— В полутьме мог ошибиться… Напрасно задержал бы…

В комнату вошел Бижевич, услышал разговор и во весь голос промолвил:

— Есть подозрение — бери! Ты революцию бережешь! Враг не церемонится — бьет в сердце и крышка!

— Стоп, Юзеф Леопольдович! Мы не жандармы. «Тащить и не пущать!» — это не для бойцов революции. — Ну-ка, заказывай Долгушино. Узнаем про Пащенко…

Вскоре на проводе отозвался Морозов, Леонов расспросил его о делах на железнодорожном узле и попросил:

— Тима, проверь-ка, пожалуйста, кто и куда посылал из паровозного депо слесаря Пащенко Бориса Федоровича. Слышишь, срочно!..

Бросив трубку телефона, Семен Григорьевич хлопнул Васильева по плечу:

— Айда спать! Утро вечера мудренее…

В поисках лазутчика чекисты Сечереченска сбились с ног: как в воду канул! Издергались ребята, одурели от недосыпания и долгого напряжения. Наконец поступил приказ:

— Отдыхать! Сутки не являться в «Асторию»!

Отоспавшись и отъевшись досыта, я договорился встретиться с Нюсей Лебедевой, телефонисткой ЧК, дочкой того самого машиниста Ивана Лебедева, которого расстреляли махновцы. Но ее срочно вызвали на работу, и я один спустился на пляж.

Берег был почти пустынен — день будний, люди заняты. Отыскал я Леонова и Зеликмана на песке под обрывом. В воде дурачились Васильев и Фисюненко.

Люблю до сих пор плавать в реке! Отплывешь сажен на десять, перевернешься на спину и отдашься течению. Небо кажется глубоким-глубоким — голубизна бездонна… Через час я вылез из воды и жадно закурил.

Леонов сердито отодвинулся:

— Брось чадить, Громов! Когда Христофор Колумб привез в Европу табак, то курящих его преследовали по закону. В Швейцарии ставили к позорному столбу. А в Англии — геть из страны!..

— А мы давайте Володю лупить крапивой по голой… — Васильев вырвал из моих губ папиросу и бросил в реку.

— Правильно! Пусть страдает место ниже спины, чем сердце. Здоровое сердце за сутки перекачивает почти 400 пудов крови! — отозвался Иосиф Зеликман. Он вернулся из тайной поездки в Крым. Исхудал. Загорел. Но, по обыкновению своему, весел и общителен.

— Ну и загнул! — Васильев схватил Иосю за ноги и потащил по песку в воду.

— Эй, Васильев! — окликнул его Никандр Фисюненко. — Слышал, твой тезка два раза женился.

Василий Михайлович бросил Зеликмана и оторопело уставился на товарища.

— Какой тезка?

— Не притворяйся! Из Шуи. Который имел восемьдесят семь детей.

Васильев даже присел. И все мы непонимающе смотрели на Никандра. Зеликман, отряхивая капли с рыжих волос, сказал серьезно:

— Брось заливать!

— Ничего не заливаю. — Фисюненко перечислял: — Первая жена Васильева родила двадцать семь раз. Четыре раза — по четверо, семь раз — по трое и шестнадцать раз — по двое. А всего — шестьдесят девять ребятишек народила!

— Ай да Васильев! — Леонов хохотал, обхватив свои острые колени. — Что ж ты, друг, от ЧК ховаешь свою биографию?

А Фисюненко не унимался:

— Вторая жена Васильева родила два раза по три и шесть раз — по два. Когда мужику исполнилось семьдесят пять лет, то в живых у него было восемьдесят три потомка! Не считая внуков и правнуков!

— Да где же тот Васильев? — спросил Зеликман.

— Спросите Васю. Он скрывает, что в Шуе…

— А когда?

— Старик родился на два года раньше Пушкина.

— Во, чертяка! — восхищенно смеялся Леонов.

А Василий Михайлович уже освоился и серьезно подтвердил:

— Васильевы, они такие! И откуда это у тебя все? — спросил он.

— Из энциклопедии, — ответил Фисюненко. — Полезная книга.

Вскоре я увидел мужчину с костылем, спускавшегося на песок по крутой тропе. Васильев вдруг замахал руками:

— Да-ва-а-ай к нам!

Пока инвалид осторожно пробирался по спуску, Васильев объяснил нам:

— Дворником служит. Хороший хлопец. В Петрограде оставил ногу, когда Зимний брал. Матрос с «Авроры»…

— Тебе, Вася, весь город знаком! — восхитился Зеликман.

— На том стоим!

А Леонов тем временем саженными бросками плыл по Днепру. Бронзовое тело его с каждым гребком вылетало на добрую половину из воды. Сильные плечи лоснились. Он по-мальчишески покрикивал:

— Эге-е-ей! Ух!

Вернувшись к нам, он упал на горячий песок и, блаженно щуря глаза, порадовался:

— Здорово это придумал Платонов — сутки отдыха! Так всю жизнь бы… Эх, братцы!..

Безногий мужчина тяжело опустился рядом на песок. Лицо загорелое, в оспинках, потное. Темные медлительные глаза — с веселинкой. Он тотчас начал отчитывать Васильева:

— Чого не заглядываешь?.. Жилец новый есть. Мне пара — прихрамывает здорово. Познакомлю — компанейский хлопец… К Зойке Рыжей похаживает…

Васильев переглянулся с Леоновым и весь потянулся к дворнику.

— У кого прижился?

— Иногда ночует у кухарки генеральской. Что все рукавички вяжет. Помнишь?.. Постоянно якорь еще не бросил — дрейфует. Молодой, интересный…

Леонов взбил черный чуб и стал поспешно натягивать одежду. Васильев хитровато прищурил глаз.

— А как же сутки, Семен Григорьевич?..

— Громов, Зеликман — за мною! — распорядился Леонов, взбираясь по крутому подъему.

Дворник понимающе смотрел на нас, отвязывал деревяшку от культи. Васильев хотел помочь ему. Морячок отстранил руку чекиста, ловко стянул тельняшку и, прыгая на одной ноге, вбежал в реку, упал на живот, ухнул и поплыл саженками…


…В садочке возле «Астории» на скамейке сидела Зоя. Чуток под хмельком. Нос густо напудрен. В глубоком вырезе кофты открывались пухлые груди. Увидев Леонова, поднялась навстречу.

— Гражданин начальник! — начала она. — Я женщина честная и не люблю штучек фраеров. Дело у меня к вам.

Семен Григорьевич проводил ее в свой кабинет.

— Садитесь, Зоя Викторовна. Что такое случилось?..

— Свои рубли я зарабатываю честно, — продолжала Зоя, усаживаясь на стул. — И нечего за мною следить! Смотрю, филер за углом. А ко мне в гости фронтовик. Такой беленький, ужасть. А я, извиняйте, не могу спокойно — очень они симпатичные, беленькие… — Зойка тряхнула рыжими кудерками. — А ваш филер торчит. Какое удовольствие?.. Так что, гражданин чекист, не нужно аплодисментов!

— Он еще придет, беленький твой?..

Зоя Викторовна кокетлива погрозила пальцем:

— Уж не ревнуете ли?

Леонов нахмурился и сухо оборвал:

— Давайте о деле, гражданка! Зачем пришли?

Женщина надула крашеные губы:

— Зойку все любят и уважают. Пусть это знают ваши филеры. Семен Григорьевич, а того, что керенки мне подсунул, куда задевали?

— Прогнали! Вы что, за этим приходили? — Леонов начинал терять терпение. — Ближе к делу!

— Так вот, гражданин чекист, зачем я пришла. Филеры, думаю, не за мною охотятся. Я птичка! Правильно думаю?.. Молчишь! Зойка понимает, что к чему! Мне хроменький беленький тоже не понравился. Понятно?.. Выпили мы. Уснули. Все по-честному. А он зубами скрыгает — мороз по коже! Страсть не люблю. И все бормочет, бормочет… Прислушалась: по-польски. Всю ночь не давал спать… Утром спрашиваю: «Ты по-польски можешь?» Всполошился: «А что?» Говорю ему: «Интересно знать». А он: «С поляками воевал. Нахватался ихних словечек». Говорю ему: «Радуйся! Поляков выгнали из Киева». А он на меня с кулаками.

Леонов положил широкую свою ладонь на плечо женщины:

— Зоя Викторовна, пусть еще придет твой беленький.

— А вы хорошо делаете, что зовете меня Викторовной. Это приятно!

— Так договорились? Ну, и сама знаешь, Викторовна: ты меня не видела, и я тебя не слышал.

— Могила! — Зоя вынула из ридикюля зеркальце и пуховкой припудрила носик. — Зашли бы, Семен Григорьевич. Чайком побаловались бы…

— Работать тебе нужно, Зоя Викторовна. Может, подыскать? Легкую, в тепле. Советская власть полное равноправие дала…

— А я сама себе хозяйка. Что хочу, то и делаю. — Женщина поднялась, одернула короткую юбку и вышла за дверь…

«Придется обратиться в местком профсоюза. Пусть займутся ею» — думал Леонов о дальнейшей судьбе Зойки Рыжей.

В тот же день, назвавшись инспектором пожарной части, Иосиф Зеликман обошел дом № 121 по улице Карла Маркса, в центре Сечереченска. Чекист спустился и в полуподвальное помещение, где квартировала Зоя Викторовна. Пробирался к ней по узкому темному коридору, примечая повороты и выступы. Операция могла быть и ночью — вести придется! Единственное окно, выходившее во двор, было зарешечено и запылено, и свет едва сочился.

Вернувшись в ЧК, Зеликман по памяти нарисовал план дома № 121 — выходы, окна, двери, коридоры. И отнес его Платонову.

…А у Васильева в комнате сидел знакомый стрелочник, совсем лысый, в холщовой рубахе навыпуск и степенно рассказывал:

— Стою у будки, чищу стекло. Подходит хромой гражданин: «Здорово!» «Здорово!» — отвечаю. «Прикурить не найдется?» — Подаю сирныки. Чиркает спичкой и мизинец отгибает, як тот барин. «Що з пальцем?» — спрашиваю. «Привычка» — и глаза отвел. Смикитил я: его благородие не хочет быть его благородием. Ну, черт с тобою! На том и расстались. А сегодня поехал к мосту, покопаться в огороде. И снова — здорово: барин мой — ось вин! На бережку покуривает, будто бы той стороной любуется. А сам глаз не спускает с моста. Дождался смены караульных и смылся. А тут, понимаете, на соседнем огороде мужичонка в клетчатой кепке топчется, что-то ковыряет. И на мост зеньки пялит. Фу-ты! Только мой барин потопал — этот незнакомый огородник следом. Чудеса! Говорю соби: Мыкита, справа нечистая. Крой швыдче к товарищу Васильеву. Проверьте оцэ.

— И проверим, товарищ дорогой! Дякую за сообщение…

Стрелочник за двери, а на порог — Никандр Фисюненко. Весь в черноземе. Клетчатая кепчонка на макушке.

— Проследил-таки Войтовича! От Зойки Рыжей подался на станцию. Потом к мосту попер! — восторженно докладывал Никандр, вытирая руки о старенькие штаны в узкую полоску.

— Понимаешь, место чистое. Как следить?.. Пришлось на огород налечь. Удивится хозяин: нашелся дурак бесплатно грядки полоть!

— Идем, огородник липовый!

— Как все случайно выходит, Федор Максимович, — говорил Васильев в кабинете начальника дорожно-транспортной ЧК. — Дворник случайно подсказал. Стрелочник случайно увидел. Зойка Рыжая случайно…

Платонов размеренно вышагивал по кабинету. Это меня всегда раздражало — приходилось водить головой ему вслед.

— Случайность помогает тому, кто к ней подготовлен, Василий Михайлович. Открытие Войтовича в значительной мере обусловлено тем, что наш народ настроен против всяческой мрази. Он настроен помочь нам в борьбе с врагом. Наша борьба — его борьба! «Теперь не надо бояться человека с ружьем» — помните слова Ленина? Народ вложил нам в руки меч. А мы должны быть такими же мудрыми, сметливыми, бесстрашными, волевыми, как сам народ…

Чекисты зацепили шпиона и прилипли к нему — не разлить водой! Второй тенью его стали Вася Васильев и Фисюненко. У Платонова и Леонова стягивались в узелок все ниточки: где бывал Войтович, что делал, с кем встречался, где ночевал, куда заходил обедать…

…Тимофей Морозов поднял Леонова телефонным звонком среди ночи:

— Еду к вам насчет гостя!

А утром докладывает, сердитый, невыспавшийся, с красными от переутомления глазами:

— Этот самый Пащенко Борис Федорович получил мандат в паровозном депо. Зина Очерет сама печатала. Она машинисткой работает. А взял документ Мусий Якименко.

— Что за птица? — спросил Леонов, настороженно поводя черными усами.

— Был членом петлюровской Центральной рады. Теперь — машинист. Поет в клубном хоре…

Вошел Платонов. Чекисты встали. Он поздоровался, присел рядом с Леоновым:

— Продолжайте, Тимофей Иванович!

— На разработку поставлю Скрипниченко. Дельный хлопец. Проверен в деле. Из Самары приехал, большевик.

Платонов согласился, но посоветовал:

— Зина пусть в клубный хор запишется. Присмотритесь к драматическому кружку. С душком нехорошим самодеятельность…

— А ведь Якименко там главным закоперщиком! — хлопнул себя по лбу Морозов.

— Вот-вот, присмотритесь…

Уехал Морозов в Долгушино, а на нас нагрянули новые тревоги: Войтович вторые сутки не выходил от Зойки Рыжей. Самые различные предположения рождались: вдруг заметил слежку?.. А может, Зойка Рыжая сболтнула?.. А может, наши парни проморгали?..

Из Москвы, из центрального аппарата ВЧК, сигнал: вражеский лазутчик будет прорываться в столицу. Арестовать шпиона в Сечереченске!

— А где он? — нервничал Леонов.

— Не майся, Семен Григорьевич, — успокаивал Васильев. — Перед прыжком в Москву залег медведь. Чтобы следы запутать. И Зою не выпускает. А насчет нее не сомневайся: дивчина верная. Если дала слово — кремень!

— Как операцию проведем, так займись, Вася, ее устройством. Куда-нибудь работать. Нельзя терпеть такую…

— Старый режим сделал ее такой.

Чекисты говорили о Зое, а мысли каждого были заняты Войтовичем: где он?.. И вдруг влетает Никандр Фисюненко. Глаза — ярче солнца!

— Зойка кричала: «На мою голову свалился! Я не обязана тебя кормить! Выметайся!» У нее он, гад!

Гурьбой повалили к Платонову. Тот обрадовался не меньше нас. Собрал всех и еще раз уточнил детали операции. Решили брать на рассвете.

Участники заночевали в «Астории». И спал-то, наверное, один Васильев. Растянулся во весь рост на полу, подложив под голову кипу папок. Храпит — стекла дребезжат! В открытых окнах слышен шелест листьев акации. Вот промчался автомобиль с грохотом. По асфальту прошаркали запоздалые прохожие…

За стенкой слышались твердые шаги Леонова. Он по давней привычке мерил свою комнату, осмысливая еще и еще раз будущую операцию. Да и остальные участники поимки Войтовича думали о предстоящем дне. Ведь нам впервые пришлось столкнуться с настоящим шпионом! Я представил себе, как мы ворвемся в комнату, скрутим заспавшегося лазутчика…

Из «Астории» вышли ранним утром. От Днепра тянуло сыростью. На траве серебрилась роса. У всех нас пистолеты, гранаты. Два бойца из отряда ВЧК ступали заученно в ногу. Ранние прохожие сторонились нас, провожая любопытными взглядами.

Вот и приметный красный дом — громадина! Темные окна — ни огонька! Тишина. Где-то в подвале — враг. Затаился, бить может, в данный миг выцеливает жертву. Вот-вот грохнет выстрел, и кто-то из моих товарищей упадет на асфальт. А может быть, я? А может, и не догадывается, спит беспечно Войтович?..

Зеликман на ходу еще раз объясняет, как расположены двери, где коридор.

— Напротив окна какая-то машина брошена. Щит из котельного железа. Там и устроить засаду! — жарко говорил он шепотом. Леонов молча кивал головой, придерживая гранаты в кармане брюк.

Щит валялся во дворе. Там оставили четверых. Из тени соседнего дома шепот Никандра Фисюненко:

— Не выходил. И Зоя не показывалась…

— Со мною Зеликман, Громов и вы! — Леонов глянул на бойца с винтовкой.

Спускаемся в подвал. Посвечиваем зажигалками. Иосиф — впереди. Он идет уверенно, а мы стукаемся об углы, цепляемся за неровности цементного пола. Чертыхаемся про себя. Вот и дверь комнаты. Простые нестроганые доски, но сколочены наглухо. Поторкались — изнутри на крючке. Семен Григорьевич отстранил Зеликмана и настойчиво постучал. Молчание. Леонов подергал за ручку. Женский голос:

— Кто?

— Проверка документов! — И Леонов постучал еще раз кулаком.

В комнате приглушенные голоса. Зеликман забарабанил кулаками.

— Открывайте!

Мы прижались к стенкам, погасили зажигалки и приготовили оружие. Щелкнул внутренний замок. Дверь приоткрылась.

— Ну, чего вам? — голос сипловатый, мужской.

Вместе с Леоновым наваливаемся на дверь. Боец, стараясь помочь, просунул в образовавшуюся щель винтовку со штыком. Но дверь оказалась на толстой цепи. Этого не установил Зеликман при осмотре. Мелочь, а испортила операцию в самом начале. Мужчина неожиданно вырвал винтовку из рук бойца и ударом всего тела прикрыл дверь.

— Вот гад! — ругнулся Леонов.

Боец растерянно смотрел на дверь, за которой очутилась его винтовка, и все еще не верил случившемуся. Мы дружно начали бить ногами, но доски были прочными. Внутри послышались визгливые крики Зои Викторовны:

— Откройте!.. Пусти! Полячишка гадкий! А-а-а!..

И тотчас за дверью ударили два выстрела. И громкий, смертный стон. И еще выстрел. Зазвенело стекло. Это палила наша засада. Войтович пытался вырваться через окно.

Дверь не поддавалась. Леонов зажег подвернувшуюся под ногу щепку.

— Иосиф, беги за топором!

Зеликман быстро вернулся и с ожесточением начал рубить доски. Из комнаты стреляли. Мы ответили из пистолетов. В дверях образовались щели.

— Сдавайся!

И вновь стрельба. Во дворе показались перепуганные жильцы. Их вернули в квартиры. Из окон соседнего дома высунулись любопытные.

— Руби сильнее! — кричал Леонов.

Операция непредвиденно затягивалась, и он отослал бойца в ЧК с донесением.

Негаданно из комнаты Зои Викторовны повалил густой дым — пожар! Смрад тянул в коридор, как в трубу. Мы задыхались и слепли. Зажигалки погасли. В дыму и темноте стало невтерпеж, и мы отодвинулись ближе к выходу.

Послышалась учащенная стрельба во дворе. Это Войтович еще раз попытался выбраться из западни через окно.

Мы не могли уже дышать. Леонов крикнул:

— Давай за угол! Бросаю гранату!

Уши заложило от взрыва, перехватило дыхание. Нам ничего не видно. Стоим, отплевываемся в ожидании, пока хоть немножко осядет дым. Зеликман пробрался ощупью вперед.

— Дверь сорвало с петель! — кричит он.

Вбегаем в комнату. Крадемся, выглядывая Войтовича. Натыкаемся на Зою Викторовну. Я наклоняюсь над ней, беру за руку. Сердце ее едва стучало.

— Неси на воздух! — приказал Леонов.

Я затопал к выходу, взвалив на плечи женщину. Слышу позади голос Зеликмана:

— Сдавайся!

Но Войтовича в комнате не оказалось. На поиски его ринулись другие чекисты. Тщетно! Валялась винтовка без затвора, пустые гильзы…

Из дымного смрада вывернулся Никандр Фисюненко.

— Там лестница на чердак!

Зеликман ругался, спеша за товарищем. Бежал туда и Леонов. Иосиф первым взбирался по лестнице. Но лаз был плотно закрыт. Торкнулся боец ВЧК — сверху выстрел. И боец свалился вниз мертвым. С грохотом упала его винтовка.

Стали совещаться, что делать дальше. Вскоре к дому на улице Карла Маркса прибыла усиленная группа из губернской ЧК. Приехал и Платонов. Увидев труп Зои Викторовны, которая так и не пришла в сознание, Федор Максимович сдернул кожаный картуз.

— Доберемся до тебя, подлец!

Район оцепили бойцы отряда ВЧК. Закрыли все выходы из красного пятиэтажного дома. На соседних крышах засели чекисты. Платонов распорядился выпроводить жильцов со всего верхнего этажа. Встревоженные событиями, они уходили за цепь солдат.

А день разгорелся на удивление тихий, солнечный, теплый. Только бы гулять да любоваться природой! Голуби беспечно вертелись в голубой вышине. В акациях живкали воробьи. А люди вели жестокую беспощадную войну…

Зеликман поднялся по лестнице к самому люку.

— Сдавайся, Войтович! Ты окружен!

— Не тычь, быдло! — зло орал на чердаке шпион.

— Я полезу на чердак! — решил Зеликман. — Другого пути нет…

— Давай, Иося! — разрешил Леонов.

Как кошка, вскарабкался Иосиф под потолок, смелым рывком поднял крышку лаза и попытался пролезть наверх. Шпион из-за трубы метко выстрелил. Пуля угодила в переносицу чекиста. Брызнула кровь, окрасив лестницу. Зеликман мешком ссунулся вниз, свалив в коридор чекистов, находившихся на лестнице.

Нелепая смерть Иосифа повергла многих в уныние. Но первая растерянность сменилась злостью, ненавистью к шпиону. Сразу несколько человек бросились к лазу. Грозный окрик Леонова остановил их:

— Отставить!

Иосифа Зеликмана вынесли во двор. Солнце играло в его рыжих волосах. Мне все еще не верилось, что он никогда не подымется и я не услышу его жарких речей. Он так хотел жить!.. Мечтал строить коммунизм. И вот лежит, залитый собственной кровью.

Толпа зевак издали глазела, как мы несли нашего дорогого товарища. Что-то кричали. Опечаленные чекисты в скорбном молчании накрыли Зеликмана простыней. Стыдно было всем нам: один лазутчик взбудоражил город!

Руководство ЧК приняло решение: выкурить Войтовича!

Вызвали пожарников. Облили керосином чердачный марш и подожгли. Работали сильные насосы, обливая водой стены лестничной клетки на пятом этаже, чтобы огонь не перекинулся вниз.

Но Войтович и тут обхитрил нас. Он укрылся за брандмауэром — кирпичной перегородкой.Пока наше руководство раздумывало, как взять шпиона, Войтович под прикрытием нашей же дымовой завесы выскочил наверх и спрятался за кирпичным выступом. Он выворотил из стенки кирпич и швырнул его вниз на группу чекистов, собравшихся во дворе. Кирпич попал в голову Платонова. Наш Максимыч, обливаясь кровью и пошатываясь, покинул поле боя.

А пожар на чердаке разгорался. Железная крыша накалялась. Огонь обступал шпиона со всех сторон. И Войтович убедился: не вырваться! Хрипло закричал:

— Сдаюсь!

— Бросай оружие! — приказал Леонов.

На асфальт слетели два нагана с пустыми барабанами и кольт.

— Выверни карманы, сними мундир! — командовал Леонов.

Огонь вплотную подступил к шпиону. Дым обволакивал его. И он нетерпеливо кричал:

— Скорее!

Пожарники подняли на крышу раздвижную лестницу, и Войтович стал спускаться, прикрываясь мундиром от огня. Лестницу охраняли бойцы с винтовками. Вдруг Войтович размахнулся и бросил вниз мундир. От неожиданности бойцы отпрянули, а шпион издевательски захохотал во все горло:

— Хамье!

— Брось кривляться, паскуда! — гаркнул Леонов и пошел с кулаками навстречу Войтовичу. Войтович побледнел, припал на больную ногу и попятился:

— Не смеешь!

— А ты смел? Лучших наших товарищей порешил!

Трусливо озираясь, шпион залез в машину.

Сперва на допросе Войтович вел себя вызывающе.

— Кто вы: Войтович или Пащенко? — задал вопрос Леонов.

— Как вам угодно, так и считайте!

— Что ж, вы правы. Нам все равно, кого расстрелять, — спокойно отозвался Семен Григорьевич.

— Пся крев! В городе знают, кто отстреливался от вас. Огромный дом подожгли, чтоб полонить одного человека.

— Дом отремонтируем. Дома всегда люди строят, а не такие паразиты, как вы!..

— Ты знаешь, гад, кого убил? — взорвался Васильев.

— Не тычь, я с тобою свиней не пас! Одним жидом меньше!

Васильев даже задохнулся от приступа ненависти.

— Да. Иося — еврей. Он был полезным человеком на земле. Он за счастье других погиб. А ты кто?.. Ты поляк, но Польша от тебя откажется. Порядочный человек руку не подаст!

— Он собирался продать разведданные французским штабистам. Даже не на Польшу работал. Поляк! — Леонов зашагал по комнате, вороша свой вороной чуб.

Васильев свернул самокрутку и жадно затянулся. Войтович сглотнул слюну.

— Позвольте папиросу.

Леонов достал из ящика стола пачку, раскрыл ее.

— Курите!

Шпион нервно вынул из пачки папиросу. Леонов поднес зажигалку.

— Дякую!

Глаза Войтовича блудливо метались от Леонова к Васильеву.

— Почему вы не выходили из подвала больше суток? — Леонов продолжил допрос.

— Нога подвела. Ходить не мог.

— В Москву собирались? — быстро спросил Васильев.

Войтович вяло усмехнулся и не ответил. Словно про себя заговорил:

— Честно скажу, не ожидал такой бедности от вас. Проститутка стала вашим агентом!

— Вам ли говорить о чести! Разве же честный человек станет стрелять в женщину?!

— Она выдала меня! Доверился шлюхе…

— Ваше благородие, Зоя Викторовна не выдала вас, а исполнила долг советского гражданина. Вы сами выдали, господин поручик! — Леонов выглянул за дверь и позвал бойца.

— Уведите!


…Лучший в Сечереченске катафалк был украшен черно-красными бантами и лентами, гроб обшит красным крепом. Следом шли женщины. Скорбно опущены головы. Шаги медленные. И один среди них мужчина — чекист Леонов. Высокий, плечистый, с непокрытой головой, он выделялся в процессии.

Зойка-Рыжая не собиралась так рано умирать и не приготовила свой последний наряд. Семен Григорьевич купил все необходимое. Пригласил старушек, чтобы они обмыли и одели Зою Викторовну. Заплатил за катафалк и венки, гробовщикам и могильщикам.

Леонов никогда не пил чай с Зоей. И не встречался наедине. Нет, он просто не мог спокойно пройти мимо несправедливости. А в судьбе Зои Викторовны он видел лишь цепь унижений, оскорблений и надругательств. Пусть же хоть в последний раз у нее все будет по-человечески!..

Он проводил ее на вечный покой. Первым бросил горсть земли в могилу на гроб. И последним ушел с кладбища.

…А утром велел привести Войтовича снова на допрос. Постаревший, с землистым лицом, вошел тот к чекисту.

— Значит, вы отрицаете, что пробрались к нам вредить?

Войтович мотнул головой.

Леонов окликнул дежурного.

— Давай!

В комнату впустили стрелочника Никиту. Он вытер ладонью лысину и осмотрелся.

— Ваш барин? — спросил Леонов, кивнув на Войтовича.

— Вин!

— Он высматривал охрану моста через Днепр? Он записывал расположение постов?

— Вин!

— Дякую, Мыкита Левонович. Можете идти.

Войтович раздвинул плечи и, усмехаясь, сказал:

— Я стихи писал на берегу Днепра. Докажите обратное!

Порог переступил дворник, гремя костылями и отдуваясь. Тяжело опустился на скамейку у окна.

— Это жилец генеральской кухарки? Он давал вам деньги?

— Он самый, товарищ чекист! Я сходил по указанному адресу, а он мне деньги. Крадучись ходили к нему темные людишки, ушастый тоже.

— Спасибо, друг! — Леонов проводил дворника до двери. Вернулся к столу и строго спросил:

— Так кто же вы: Войтович или Пащенко? Как писать в протоколе?

— Как тебе угодно!

Дверь распахнулась, и в комнату стремительно вошла девушка с монистами на загорелой шее. Через плечо тугие длинные косы. Внимательно пригляделась к лазутчику:

— Этому самому брал мандат Якименко. Этот человек ожидал его в садочке, — признала она.

— Благодарю, Зина. Поезжай домой.

— Будем играть в прятки? Или вы назовете себя? — Леонов ворошил свои буйные волосы. Его удивляло напрасное упрямство врага. Семену Григорьевичу были известны все данные о шпионе.

Чекисты распутали нитки петлюровского подполья на Украине. Задержанная лазутчица открыла резидентов. На допросе она рассказала и о роли Войтовича.

— Вас спрашиваю: кто вы? — продолжал допрос Леонов. — Народ видел каждый ваш шаг. Вы шпион и убийца! Докажите обратное! Сколько бы вы ни молчали, от кары не уйти. Подпишите протокол допроса.

Войтович взял листки бумаги и тотчас порвал их.

— Этих свидетелей вы подкупили! Доказательств у вас нет. Дзержинский не верит домыслам. — Шпион нервно захохотал.

— Мы расстреляем вас за сопротивление властям и убийство сотрудников ЧК! — сказал Леонов, вызывая конвой.

Отправив арестованного, Семен Григорьевич углубился в изучение документов о провале последней авантюры Петлюры, затеянной им вместе со вторым отделом Генерального штаба Польши.

Специальный отряд полковника Михаила Палия переправился через Збруч накануне октябрьских праздников. Они рассчитывали соединиться с бандами Махно и Черного Ворона. Но в селах бандиты встретили отряды самообороны, и вместо хлеба-соли на них посыпались пули и гранаты. Запроданци — так называли селяне закордонных налетчиков, — огорошенные негостеприимством населения, стали зверствовать. Сельсоветчиков убивали, вскрывали животы и заполняли их зерном. Села сжигали, оставляя людей без крова.

Чекисты, зная, что в среде запроданцев, перебравшихся через Збруч, есть случайные люди, обманутые и насильно мобилизованные, подбросили в отряд Палия много экземпляров газеты «Красная Армия», издаваемой Киевским военным округом. В газете сообщалось, что раскрыт контрреволюционный заговор. Назывались имена лазутчиков и их приспешников, расстрелянных по приговору. Извещалось также об аресте и расстреле петлюровской лазутчицы Ипполиты Боронецкой и бывшего красного комбрига Леонида Федоровича Крючковского — атамана Крука. А на них-то у бандитов было столько надежд!..

Бывший комдив Крючковский тайно передавал петлюровцам планы советского военного командования, лекарства и медикаменты и должен был сдать пехотную бригаду петлюровскому полковнику Палию.

Чекисты раскрыли измену. Широкое извещение об этом через печать способствовало разложению закордонных налетчиков.


Войтович на допросах все-таки выдал часть связей, назвал некоторые имена резидентов и затаившихся контрреволюционеров. И операция, вызванная появлением закордонного гостя, развивалась. Особенно бурно и трагически закончилась она в Долгушине.

Тимофей Иванович Морозов сутками не уходил с оперативного поста ЧК. К нему стекались оперативно-секретные сведения. Устанавливали связи Якименко. Вызнавали настроения драмкружковцев железнодорожного клуба…

В помощь долгушинским чекистам из Сечереченска откомандировали Юзефа Бижевича. У него было побольше опыта, а у Морозова — выдержки и хладнокровия.

В тесной комнатке станционного отделения ЧК Бижевич знакомился с материалами. Морозов смотрел в окно. Вечерние косые лучи солнца пробивались сквозь дым, как сквозь темную тучу. Коптили паровозы. Курились трубы паровозного депо и бани…

— Можно? — В двери заглянул котельщик. Морозов узнал его по белесым бровям и громкому голосу.

— Заходите!

Мастеровой был в промасленной одежде. В комнате запахло металлом и машинным маслом.

— Прохлаждаетесь, господа! — сердито начал котельщик, косясь на пачку папирос, лежавшую на краю стола. И закашлялся, прикрыв рот широкой, огрубевшей в работе ладонью. — Ото будь воно неладно! Курить душа просит.

Морозов заулыбался, подвигая пачку.

— Курите.

— Дякую. — Колючий посетитель удовлетворенно затянулся пахучим дымом, крякнул с веселинкой: — Гарным тютюном балуетесь! Одним словом — господа!

Бижевич во все уши слушал. Нервные пальцы его барабанили по столу.

— Вы о чем это, товарищ? О каких господах?

— А ось чего. Приходят люди, а дела не делают — толкутся попусту. — Котельщик повысил голос, сердито надвигаясь на Бижевича. — Слесаря байки сказывают, а паровозы стоят! Ленин як казав насчет ремонта паровозов? Шаги коммунизма!.. А у нас шо? Анисий та Супрун соловьями заливаются насчет москалей…

— Как фамилии соловьев? — спросил Морозов.

— Крученый та Коваль. Поганые дела делаются. Машину за ворота, а вона обратно — ломается на полдороге. Бачилы, мабуть, уси пути заставлены вагонами. Вид чого така справа? Паровозов черт-ма! Кому такэ дило треба? Ворогам Радянской власти. А вы пузо чешете та табаки раскуриваете! Ленин сам на субботники ходит. А вы покуриваете, чеки-и-исты! А видкиля ветер дует? Крученый та Коваль при петлюрах с плеткой ходили. Кумекаете?..

Бижевич ерзал на скамейке от нетерпения, что-то быстро записывал, остро поглядывая на рабочего.

Котельщик поднялся.

— Так я пийшов. Кумекайте!.. Будь твоя ласка, папиросу ще.

Морозов от души расхохотался, подавая ему папиросу. Усмехался и рабочий, подмигивая Бижевичу. Когда за ним закрылась дверь, Юзеф Леопольдович вскочил, как на пружинах.

— Брать надо! Кто еще у вас на учете из петлюровцев?

— А может, не стоит горячиться, Юзеф Леопольдович!.. До самых корешков докопаться. А петлюровцы бывшие — вот они.

Тимофей Иванович подал Бижевичу папку.

Папка пополнялась ежедневно: возникали новые имена, новые предположения. И все же, по убеждению Морозова, отдельные железнодорожники случайно попадали под влияние националистов. Вот с такими и хотел разобраться Тимофей Иванович. Потому-то и оттягивал аресты. Его единомышленником был и Скрипченко, непосредственно изучающий Якименко и его компанию. Они сто раз, быть может, взвешивали все «за» и «против» прежде, чем занести человека в список подозреваемых…

А Бижевич торопил. Торопили и события. Красная конница гнала банды Тютюника и Палия к границе. Малая война требовала четкой работы железных дорог. А составы застревали. И в Долгушине кто-то путал документы, заставляя вагоны с фронтовыми грузами неделями блуждать по тупикам. Кто-то передавал шпионские сведения бывшему петлюровскому офицеру Коржу, засевшему в лесах Криворожья, и его молодчики налетали, громили станции…

Морозов встретился с Зиной Очерет. Девушка возмущалась:

— То не самодеятельность, то гнездо гадюк! Поют фальшиво: Украина-ненька! А остальные — кацапы та жиды. Аж противно слухать. Кажу Якименко: «Гарно шо Радянская Россия помогает гнать полячишек Пилсудского!» А вин мэни: «У Москвы свои заботы, а у нас — инши! Мы и сами краще москалей управимся со своими делами». За сценой собираются. Мов, комнату для библиотеки налаживают. А сами шушукаются. И новый завхоз с ними якшается. Кажуть, шо вин сам из махновцев. Проверьте, Тимофей Иванович! Вин робыв котельщиком в депо. Прикидывался, мабуть!..

Скрывая довольную улыбку, Морозов обещал:

— Проверим, Зина, все проверим. А ты, Зинуля, запоминай все, во все глаза смотри. Враги там, Зина!

— А мы спиваемо новую писню про паровоз та коммуну. Прийшли бы. Тимофей Иванович. — Девушка заулыбалась, и на щеках ее появились ямочки. Солнце заиграло в ее монистах.

Тимофей Иванович бережно пожал ей руку.

— До побачення, Зина!

Девушка перебросила толстую косу за спину и легко пошла, все так же загадочно улыбаясь. И Тимофей Морозов, улыбался, оставшись один. На сердце было хорошо. Ведь ему шел лишь двадцать третий год! И ни Морозов, ни сама дивчина тем более, не думали, что это была их последняя встреча.

Тимофей Иванович вызвал коменданта ЧК и приказал передать в клубную библиотеку все книги, реквизированные у контрреволюционеров.

— Сегодня же к вечеру отвезите.

— А кто там примет?

— Зина Очерет.

— Есть!

На следующий день был назначен общий сбор драмкружковцев в зале клуба. Пришло человек двадцать. И Зина пристроилась на последней лавке. Говорил Якименко:

— Наши ряды растут. Но мы должны привлекать больше железнодорожников, знающих украинскую мову. Вот вы, Крученый, наш активист, кого пригласили?

Анисий Ефремович встал, одернул форменный пиджак и назвал несколько фамилий.

— Де ж воны, Анисий Ефремович?

— Працюют, Петро Захарович. Они надежные.

Потом докладывали Коваль и Купирядно. Они вставали, как на военном совете. Называли фамилии. Зина — вся внимание! Якименко дошел и до Осликовского:

— Как разучиваются роли, Вацлав Казимирович?

— Усиленно. Но кое-кто провалился на первой пробе. — И Осликовский многозначительно посмотрел на своего руководителя, пощипывая бакенбарды.

В зал вошел новый завхоз. Глаза колючие, быстрые.

Якименко поспешил ему навстречу.

— Свои дела мы решим потом. Вот освещение слабое, товарищ завхоз. Нас на сцене зрители не видят.

— Уладим, Петро Захарович. Растет кружок?..

Якименко угодливо поклонился.

— Стараемся, товарищ.

— Ну и свет зробым. — Завхоз обратился к Зине: — Книжки получила, товарищ Очерет?

— Ага. Сортировать треба.

— Скорее делайте! Нужно народу нести культуру…

После репетиции Зина долго разбирала книги. И все припоминала фамилии, названные Якименко. Большинство из этих людей она знала давно. Неужели они пошли против Советской власти?..

Уже погас свет во всем клубе. Комната освещалась уличным фонарем, стоявшим под окном. Вот, наконец, последний томик водружен на место. Зина присела на табуретку и с радостью оглядела полки. Тишина в клубе. А вот откроется библиотека, и голоса в ней будут допоздна. И Зине представилось, как она выдает книжки и довольные люди уходят из клуба по домам. А прочитав интересную книгу, станут делиться с ней, с библиотекарем Зиной, мнениями. И хвалить: «Спасибо, комсомольцы, постарались!» А потом книг станет еще больше. Зине дадут помощников, а потом ее пошлют учиться… И почему-то рядом с собою она всегда видела серьезного Морозова. Не улыбнется, брови нахмурены, слова строгие…

И вдруг в тишине девушке почудились голоса. Зина испуганно затаилась. И в самом деле, тихо говорили за фанерной перегородкой, в соседней комнате.

— Завхоз очень внимателен… Чего это котельщик ни с того, ни с сего в клуб подался?..

Зина приникла к стенке. Но голоса затихли. Девушка прокралась к двери. Снова голос:

— Осликовский казав, що Зинку вызывали в Сечереченск.

Очерет в темноте двинулась еще ближе к двери соседней комнаты. И тут заскрипела половица. Разговор замер.

— Хто тут? — встревоженно спросил Якименко.

У Зины отнялись ноги. Но она совладела со страхом.

— Это я, дядя Петро. С книжками вожусь. — Девушка шагнула назад и опрокинула стул. Грохот, как от взрыва.

— Що у тэбэ? — Якименко вошел в комнату. — Я тут со списком задержался. Пора домой!

Зина прикрыла свою дверь и взяла в руки томик Шевченко. Вот тяжело прошагал Якименко, хлопнул входной дверью. В соседней комнате послышались шорохи. Осторожное движение. Ушел второй. Кто? Зина в темноте не различила уходившего. «Нужно бежать к Тиме в ЧК!» — решила она, наскоро запирая библиотеку. Оглядываясь, спустилась по ступеням на улицу. Теплый воздух окутал ее. В вышине мерцали звезды. Вот одна покатилась по небу, искрами рассыпалась на горизонте.

За поворотом, где улица уходит к центру поселка, из-за акации надвинулся мужчина и потной ладонью зажал рот Зины. Второй мужчина ударил под ребро, и девушка задохнулась. Ее потащили в огород. Через грядки унесли к ставку. Передохнули. А затем под вербами, тихо склонившимися над водой, по-волчьи ступали убийцы. За околицей кинули Зину на траву. Девушка очнулась, пыталась подняться. Но рванули толстую косу, закрутили ее вокруг шеи. Били коваными сапогами.

— Тихо! — остановил один убийца. Прислушались, засев в густом бурьяне.

В отдалении гукал паровоз. Виднелись слабые огоньки станции. В заброшенных развалинах кирпичного завода стонал филин. Высокий мужчина вынул из-за пояса топор. Снова прислушались. На краю поселка девчата пели про коханую, обманутую чернобривым парубком, про калину, шо стояла в луге, при дороге…

Гыкнув, мужик опустил топор. Остановилось сердце комсомолки.

Затолкали труп в мешок. Трусливо озираясь и держась за углы мешка, отнесли его в руины. Забросали битым кирпичом. Спустились к ставку и сполоснули руки…

Не сразу хватились Зины. Лишь на вторые сутки знакомые девчата всполошились: где Очерет? Побежали в депо, в клуб. В библиотеке книжки на полках, хустка на подоконнике. И в паровозном депо никто ничего не пояснил. Может, в Никополь к родителям уехала?..

— Не могла она это сделать! — Морозов переживал, заподозрив неладное. Распорядился перевернуть все Долгушино, а Зину найти. Бижевичу сказал:

— Она выполняла мое задание. Без разрешения не имела права покинуть боевой пост.

— Твоя беспечность, товарищ Морозов!

Но Тимофею Ивановичу и без того тошно: не уберег такую славную дивчину!

В ночь арестовали главарей подпольной националистической организации «За самостийную Украину».

— Взять всех! — неистовствовал Бижевич.

— Одураченных не стоит! — твердо возразил Морозов.

Бижевич вызвал по телефону Платонова и докладывал:

— По делу взяты под стражу: начальник станции Долгушино Осликовский Вацлав Казимирович, его заместитель Коваль Супрун Иванович, слесари паровозного депо Рыбченко Тимофей Иванович, Крученый Анисий Ефимович, машинист Якименко Петр Захарович, бывший член петлюровской Центральной рады. Нужно еще сажать, Федор Максимович, но Морозов либеральничает… Передаю ему трубку.

Морозов стал доказывать, что следует ограничиться разъяснительной работой о контрреволюционной сущности организации…

Платонов перебил его:

— Бижевич прав! Арестуйте всех, а потом разбирайтесь. Излишняя мягкость опасна, Тимофей Иванович. Вы знаете, что банду Тютюника лишь частично оттеснили за Збруч.

В наступившую ночь чекисты отправили в тюрьму еще тридцать человек. И все же Морозов остался верен себе: он вдумчиво расследовал вину каждого арестованного и попавших по недоразумению отпускал на волю.

Ведущие националисты признались в антисоветской пропаганде, в саботаже, в подрывной деятельности на железнодорожном узле. Именно Осликовский и Коваль были наводчиками банды Черного Ворона. Они передали Войтовичу график движения поездов и снабдили его мандатом на имя Пащенко Бориса Федоровича.

А вот где Зина Очерет, никто из арестованных не признался. Однако и Морозов, и Скрипченко, и новый завхоз клуба — помощник чекистов были твердо уверены: исчезновение девушки — дело рук националистов!

Тимофей Иванович вместе с чоновским активом осмотрели каждый уголок в поселке. Никаких признаков! Только в доме Коваля чекист Скрипченко наткнулся на сапоги с подковами. При внимательном осмотре в изгибе кожи обнаружили капельку крови.

На очередном допросе Морозов неожиданно достал из-под стола этот сапог.

— Ваш?

— Мой.

— А это что? — Тимофей Иванович ткнул пальцем в изгиб.

Коваль подскочил, как ужаленный, в ужасе закричал:

— Это он!

— Кто он?

— Якименко!.. Вин рубив… Заставил нести…

Откопали из кирпича останки Зины Очерет. Комсомольцы железнодорожного узла на плечах пронесли гроб через весь городок. Паровозы пели ей прощальную песню. Трижды прозвучали залпы из винтовок — с воинскими почестями хоронили отважную комсомолку. И пирамидку со звездой наверху, как бойцу, поставили.

Долгушинский железнодорожный узел стал работать без перебоев.

Морозову и его помощникам коллегия губчека объявила благодарность.

Бижевич, уезжая в Сечереченск, предупредил Морозова:

— Манеры кисейной барышни вас погубят!

— Побачим, Юзеф Леопольдович.

В станционное отделение ЧК пришел новый завхоз клуба — котельщик с острыми глазами. Сипло откашлялся. Морозов понял его по-своему и подал папиросу. Но котельщик наотрез отказался.

— Ослобоните меня. Не гожусь в чекисты! Не отвел смерть от такой дивчины!.. Колы побачив ихнее сборище в клубе, треба було не покидать ее одну. Эх, задним умом умные!..

Уговоры не помогли: мастеровой вернулся в свой котельный цех паровозного депо.

КОРОЛИ САХАРИНА

Наступили годы новой экономической политики. Перешедшая на мирные рельсы Страна Советов укрепила свои командные позиции в народном хозяйстве, хлопотала о тесной смычке города и деревни.

Настала пора изменить направление в работе чекистов. Контрреволюционеры и внешние враги, не одолев пролетарское государство в открытых боях, пустили в ход тайную антисоветскую агитацию, диверсии, шпионаж, искусственно разжигали недовольство среди населения, вредили и поощряли крупную спекуляцию.

6 февраля 1922 года Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК) была реорганизована в Государственное Политическое Управление (ГПУ) Наркомата внутренних дел; в сентябре 1923 года, после образования Советского Союза, — в Объединенное Государственное Политическое Управление СССР — (ОГПУ).

В жестоких битвах с врагами погибли многие славные чекисты. Оставшиеся на боевых постах закалились, приобрели опыт. Но вот грамота у них — дважды два четыре!

— Было время, когда мы только своей большевистской преданностью и чекистской храбростью побеждали контрреволюцию, а теперь к этому нужно добавить отличное знание дела и хорошее образование — говорил Феликс Эдмундович Дзержинский. По его указанию были открыты дополнительные чекистские школы и краткосрочные курсы — цвет ВЧК пошел учиться.

И в нашем отделе оперативные работники усиленно занимались самообразованием. Бижевич и Васильев закончили экстерном семилетку. Юзеф Леопольдович поступил на рабфак. Мы с Никандром Фисюненко «добивали» техникум.

Новый курс ленинской партии нарушал тайные планы политических авантюристов и главарей белого движения. Они сопротивлялись.

Паразитирующий элемент шел в атаку: ростовщики, торговцы наркотиками, аферисты, воры, грабители, содержатели притонов, перекупщики золота и драгоценностей… Народная милиция имела полную нагрузку. Борьба с вражескими проявлениями не прекращалась ни на минуту. Крупные уголовные дела, связанные с валютными операциями и экономическими диверсиями, сотрудники ГПУ брали на себя.

С большим трудом выкраивали мы редкие часы на учение. Но выкраивали, потому что знали: в новых условиях лихим наскоком с оголенной шашкой дело не поправишь!

Почти все мои товарищи по ЧК женились. Первыми поженились мы с Аней Лебедевой. Это случилось 8 мая. Нам выделили комнату напротив вокзала. К тому времени меня назначили заместителем начальника отделения ГПУ. Через три месяца стал семьянином Тима Морозов. А уж на свадьбу Васи Васильева многие чекисты пришли с женами.

Только Бижевич да Леонов все еще были холостыми.

Как-то возвращался Бижевич к себе после ночной облавы на притон. Валютчиков не удалось поймать с поличным. Настроение самое мрачное. В темном закоулке услышал топот, потом приглушенное:

— Помо…ите…

Бижевич побежал на зов. За кустами акации кто-то барахтался. Мелькнуло белое пятно.

— Стой! — крикнул Юзеф Леопольдович, взводя наган.

— Дай ему по суслам! — громко приказал мужской голос. И черная фигура пошла навстречу.

Бижевич выстрелил. За акациями подхватились люди, перемахнули через забор. А на земле осталось что-то белое. Подоспел милицейский наряд, услыхав выстрел.

Милиционер посветил зажигалкой. На земле распластана девушка в растерзанном платье.

Бижевич с силой подул ей в лицо — не шелохнулась.

— Без сознания, — определил милиционер, взявший руку пострадавшей. — Пульс есть — оживет!

Девушку привели в чувство, и она, прикрывая руками грудь, взмолилась:

— Не покидайте меня! Дом тут… за углом…

Бижевичу пришлось провожать ее. В душе он чертыхался: время позднее, а с утра предстояла поездка в Вехновцево — не выспишься! Носит же дуру по глухим углам!..

Девушка едва поспевала за широко шагавшим чекистом, всхлипывала, охала, постанывала.

— Вот… дом, — промолвила она, задерживаясь у резного крыльца с палисадником.

Но Бижевич не отпустил ее.

— Пошли! Протокол оформим.

В милиции он обратил наконец внимание на девушку. Смуглые щеки. Большие глаза. Коса венчиком на голове, и листки акаций в ней. И вся она какая-то беспомощная, изломанная. Юзефу Леопольдовичу стало жаль незнакомку. Он ругнул себя: нужно было оставить ее дома! Поручив дежурному составить протокол и доставить пострадавшую к ее родителям, он ушел домой. Но из головы не уходила случайная встреча. Виделись заплаканные глаза девушки. Ее маленькая грудь. Жалобно искривленный рот с пухлыми губами…

Через день Бижевич заглянул в милицию и попросил показать протокол.

— В самую пору вы тогда подоспели: испоганили бы девку бандиты! — говорил милиционер, передавая Юзефу Леопольдовичу тоненькую папку.

И вот Вася Васильев приносит в отдел необычную весть: Бижевич гуляет с красивой дивчиной в городском саду!

Посвежела одежда на Юзефе Леопольдовиче, и сам он будто бы помолодел. И голос мягче, и обращение вежливое. Мы в ином свете увидели его, припомнили немало доброго за ним — Пологи и Долгушино, стычки с махновцами — храбрым малым показал себя…

Перед тем как идти к Платонову за разрешением на свадьбу он завернул ко мне:

— Недолго осталось холостяковать! Сошьет Зося подвенечное платье, и идем в ЗАГС.

Но возвратился Бижевич в мою комнату белее мела. Пошатываясь сел на стул. Я встревоженно подал ему стакан с водой. И зубы его застучали о стекло.

— Или женись на нэпманше… или оставайся в рядах чекистов… — так сказал Платонов.

— Почему?

— Отец Зоси до революции держал магазин…

И Бижевич выбрал ГПУ.

После случившегося Юзеф Леопольдович еще больше замкнулся, не терпел возражений, придирался по всякому пустяку. Таким он пришел и на свадьбу к Васильеву. Сперва пил вино и, казалось, не пьянел. Затем негаданно для всех вскочил на табуретку и начал читать стихи:

Где предел для мира уготован?
Где найдет свободу человек?
Старый век грозой ознаменован,
И в крови родился новый век.
— Кто так гарно написал? — спросила раскрасневшаяся невеста.

Бижевич, бледный, поблескивал диковатыми глазами и читал:

Друга нет, напрасно, ах, напрасно
Звать его в кручине и слезах!
Нет его — и все, что в жизни красно,
Все звучит мне безнадежным «ах»!
— Крой, Юзеф! — Никандр подбодрял Бижевича. А тот вдруг пустился в пляс с припевками:

Ах, через мой двор,
Да через мой двор
Тетерка летела.
Ах, не дал мне бог,
Ах, не дал мне бог
Кого я хотела!..
Бижевич плясал, высоко поднимая ноги, резко приседал, кружился, как волчок, и все припевал, припевал грустным голосом:

Ах, не дал мне бог,
Кого я хотела!..
Мы обступили его страшно удивленные. А в круг ворвалась невеста и пошла выстукивать каблучками, павой плыла за Юзефом Леопольдовичем.

— Жаль, музыки нет! — горевал Васильев, притопывая ногой.

— Еще за свадьбу потянут к ответу! — охладил его пыл Семен Григорьевич Леонов.

Это негромкое напоминание как холодной водой ошпарило Бижевича, Он, пошатываясь, прошел к столу, облизывая тонкие губы, и обессиленно плюхнулся на лавку. Смахивая обильный пот со лба, заговорил:

— Деньги полотера велики ли?.. А кормить семью нужно было. Вот с отцом и плясали вечерами, господ веселили…

Юзеф Леопольдович как-то виновато смотрел на нас. Наверное, он впервые был так откровенен с нами. И устыдился этой своей слабости. Стал прощаться. Поднял стакан с вином.

— За ваше счастье, молодые!

И выпил залпом, а на пороге по-польски пожелал:

Доброй вам ночи,
Перси и плечи,
Ясные очи,
Сладкие речи…
— Ну и чуда-а-ак! — озадаченно протянул Леонов.

Я понимал настроение Бижевича: он все еще любил свою Зосю.

Никандр Фисюненко запел «Гей на гори та женци жнут…» Мы подпели, но с уходом Бижевича погасло веселье. Никандр объявил, что демобилизуется и поступает учиться на рабфак — инженером станет.

— Хреновый ты чекист! Столько врагов у революции, а ты в кусты! — журил его Семен Леонов. Хмельно жестикулируя, он наскакивал на Никандра:

— Ленин тяжело болен. Нам нужно быть теснее! А ты дезертируешь!

Пришлось нам заступиться. Дескать, у Фисюненко к ученью способности. Может, нашим первым академиком выйдет. И мы тогда не ошиблись! Никандр Михайлович стал ученым. Долгие годы был ректором Днепропетровского института инженеров железнодорожного транспорта. И орден Ленина заслужил…

Ко дню свадьбы Васильева почти все мои товарищи уже продвинулись по службе. Тимофей Морозов возглавлял отдел ГПУ в Долгушине, Семен Леонов был старшим оперативным уполномоченным транспортного отдела ГПУ на Екатерининской железной дороге, Васильев — старшим оперуполномоченным Сечереченского отделения ГПУ, а я в этом отделении был заместителем начальника.


На станции гудели гудки. Басил паровозоремонтный завод. Ему вторило паровозное депо. Мы — к окну! Может, пожар?.. Может, налет бандитов?..

Народ гужом валил через пути. Переходной мостик загружен. Бегут с железными прутьями, с костылями в руках…

Васильев потрогал кобуру нагана.

— Гайда!

Мы выскочили на вокзал. Постовой милиционер пытался задержать толпу, но мастеровые депо, рабочие завода, стрелочники, путейцы густой толпой обтекали его, двигаясь к управлению железной дороги.

— Что случилось? — спросил я молодого парня в рваной спецовке. Он зло оглянул меня.

— Рабочих сажают!

В толпе вертелся Бижевич. Лицо бледное, глаза, как у хмельного.

— Забастовка!.. Понимаешь?.. Примечай, кто у них заводила! Контрреволюция поднимает голову…

А нам непонятно. Как забастовка? Почему?

Милиционер все так же растерянно суетился, размахивая наганом. Парень в спецовке взял его за руку.

— Убери игрушку! А то — ка-ак дам!!!

Возле управления железной дороги рабочие угрожающе кричали:

— Отпустите арестованных!

— На волю товарищей!

Из разговоров мы узнали, что начальник охраны железной дороги приказал устроить облаву на станции и всех задержанных с куском угля или поленом дров посадить в подвал. И пятнадцать рабочих очутились в кутузке!

В то время снабжение населения топливом было поставлено скверно. А зима надвигалась! Естественно, работники заводов, станции, депо, мастерских подбирали на путях куски каменного угля, а на предприятиях — отходы. И после работы несли домой.

Об арестах узнали машинисты и первыми дали сигнал тревоги.

Жиденькая цепочка чекистов, охранявшая здание управления железной дороги, не смогла противостоять толпе.

Появился Платонов. Оглянув море голов, тревожно подумал: «Быть беде!» Он знал, что в Сечереченске немало вражеского элемента: затаились недобитые офицеры Врангеля и Петлюры, точат зубы местные националисты… И дурацкий приказ начальника охраны лишь на руку всем этим недобиткам старого мира.

Федор Максимович поднял руку, прося тишины.

— Товарищи, успокойтесь! ГПУ разберется. Невинных мы тотчас выпустим!

К толпе рабочих уже примешались сынки лавочников и уголовники. Они сновали в бурлящем потоке и истошно кричали:

— Дави живоглотов!

— Свободу!

Рядом с Платоновым оказался Бижевич с горящими глазами. Выхватил из кобуры кольт.

— Расходи-и-ись! Стрелять буду!

— Ах ты, заморыш тонконогий! — Рабочий в кожаной потертой тужурке оттолкнул плечом Бижевича, отодвинул от двери также и Платонова, распахнул обе половинки входа.

— Пошли, хлопцы!

Чекисты протиснулись к двери, сцепили руки и плечо в плечо встали у входа. Но человек десять самых отчаянных бузотеров уже проскочили в здание. Загрохотали коридоры на третьем этаже. Вольница быстро нашла дверь начальника охраны.

— Тут он, гад! — Разъяренные люди набросились на начальника.

— Как смеете! Вон отсюда! — Начальник потянулся к нагану.

— Мы все смеем! — Рабочий в куртке поднял молоток и грудью пошел вперед.

— Выпусти наших товарищей!

За ним двинулись остальные, окружили стол. Начальник затравленно метнулся к окну, рванул створки.

— Карау-у-ул!!!

Внизу кипела толпа с поднятыми кулаками. Сзади рабочий с молотком тянул за рукав.

— Пошли с нами!

— В подвал его! — кричали другие.

Начальник в припадке страха выбросился с третьего этажа. Толпа раздалась, и он шмякнулся на асфальт. Над ним тотчас сомкнулись люди. Замелькали кулаки. В ход пошли костыли, зубила, железные прутья…

Мы с Васильевым — в толпу. За нами — Леонов и Бижевич. И нам кое-как удалось заслонить тело начальника, хотя по нашим спинам молотили кулаки. Подоспели бойцы войск ОГПУ, оградили штыками разбитого начальника охраны…

Толпа начала расходиться, пряча глаза и стараясь миновать чекистов.

Платонов приказал немедленно освободить всех попавших в облаву.

При расследовании причин беспорядка было установлено, что начальник охраны дороги согласовал свои действия с Юзефом Леопольдовичем Бижевичем. Партийное собрание отдела ГПУ на железной дороге с пристрастием разбиралось в этой истории.

Бижевич, объясняясь с товарищами, как всегда, ударился в крайность:

— Наш вождь и учитель Владимир Ильич Ленин указывает, что всякий гражданин, похитивший пуд угля, — враг народа! Если организм болен, то мы обязаны отсечь зараженное место!

— Погоди ты, Юзеф Леопольдович! — возражал Леонов. — Как же это своя, Советская власть сажает рабочего?.. За что сажает? За комок угля! Какая это политика к бису!

Но у Юзефа Леопольдовича на этот раз нашлось немало сторонников. Они говорили, что завод растаскивают по кирпичу. А комок угля — тот же кирпич!

Леонов не сдавался:

— Я не против того, чтобы наказать за воровство. Но я против таких методов. Чекисты — не дубинка против рабочего люда!

— Что же, мы должны гладить по головке зачинщиков забастовки? Простить самосуд? — не унимался Бижевич, жарко сверкая диковатыми глазами. — В стране решается вопрос: кто кого?.. И мы, чекисты, в решении его — первая скрипка!..

Сторонники крайних мер не получили поддержки партийной ячейки: Бижевичу было указано на его неправильное настроение. А на следующий день его вызвал Платонов.

— Вот шифровка из Харькова. Срочно разобраться с этой волынкой. Вы заварили кашу, вам и разбираться!

Юзеф Леопольдович занялся «бунтовщиками». Не зря вертелся он тогда в толпе рабочих. В камеру приводили одного за другим железнодорожников. Первым был рабочий в кожанке. На допросах Бижевич все выпытывал: кто подстрекал? От какой организации действовали?.. Но арестованные дружно твердили:

— Все шли, и мы шли!

Однако через неделю Юзеф Леопольдович положил на стол начальника дорожно-транспортного отдела ГПУ толстую папку.

— Прошу утвердить!

Платонов сочувственно смотрел на Бижевича: глаза ввалились, лицо приобрело цвет высохшего лимона, тонкие руки нервно подрагивали. Он все время покусывал тонкие губы.

— Юзеф Леопольдович, не поехать ли вам на юг?.. Сейчас там благодать! Фрукты. Жары нет. Море теплое…

Бижевич воспринял его предложение с большим удивлением и ответил с достоинством:

— Пока есть враги на нашей земле, я не имею права на покой!

— Что ж, не настаиваю. — Платонов раскрыл папку и бегло прочитал первую страницу. Поднял глаза: — Оставьте, товарищ Бижевич. Познакомлюсь подробнее…

— Из центра торопят, — напомнил Бижевич.

— Сегодня же займусь.

До глубокой ночи читал Федор Максимович «дело». Под утро приказал доставить из камеры рабочего в кожанке. Вскоре дежурный чекист ввел арестованного. Лицо хмурое. Глаза отрешенные. Движения безразличные. Платонов узнал в нем машиниста.

Выезжал он когда-то с бронелетучкой на подавление махновских налетчиков. Однажды вывез чекистский десант из самого пекла. Если бы не расторопность механика, то наверняка погибли бы… И в награду Платонов снял тогда с себя кожаную тужурку и подарил машинисту.

— Как же ты, Емельян, попал в бунтари?.. Сворачивай цыгарку. Махра — что надо!..

Машинист скрутил папиросу, затянулся дымом и глухо отозвался:

— Попал, Федор Максимович… И признание подписал. Умеет сукин сын тянуть жилы!

— Кто?

— Та следователь Бижевич…

В кабинет Платонова привели и остальных арестованных по «делу» угольных беспорядков. Лишь на рассвете закончилась беседа…

…Рано утром не выспавшийся как следует Бижевич прибежал в тюрьму.

— Как бунтари? Следователя не звали?..

Комендант удивленно поглядел на чекиста:

— А вы не знаете?.. Платонов приказал развести их всех по домам. Я сам машину наряжал.

Бижевич только ахнул и заторопился в отдел ГПУ.

— Поедем к народу! — сказал Платонов, как только Бижевич появился в отделе.

К концу рабочей смены были они на собрании коллектива паровозного депо. Пришли туда и «бунтари». Федор Максимович рассказал мастеровым о том, что делается в стране, о состоянии здоровья Владимира Ильича, о том, как дела за кордоном, об ультиматуме Чемберлена, а закончил неожиданно:

— Массовые беспорядки, случившиеся на узле, выгодны только Чемберлену и его помощникам! Что делать с зачинщиками — ваше рабочее дело. Скажете — посадить, посадим — вина их доказана. Ведь человека покалечили. Сами проучите — не возражаем!..

Рабочие одобрительно загудели:

— Справедливо решила чека!

И выдали «бунтарям» на всю катушку. Те со стыда не знали, куда прятать глаза.

Бижевич нервно покусывал губы, но молчал. Лишь на впалых щеках полыхал румянец. А по дороге в отдел ГПУ сказал:

— Потакаете преступникам, Федор Максимович! Я обязан доложить обо всем в центр. Ставлю вас в известность!..

— Слушай, Юзеф, чего ты добиваешься? — спрашивал Бижевича наш Никандр. Он к тому времени стал секретарем партийной организации ГПУ.

— Хочу, чтобы враги советской власти перевелись! В классовых битвах компромисса быть не может.

— А если люди заблуждаются?

— Или с нами, или против нас. Иного разговора я не признаю, товарищ Фисюненко, я обязан доложить в центр!

— Запретить вам не имею права!

Прибыл особый уполномоченный из Харькова. Проверил. Его мнение совпало с мнением Бижевича. Снова арестовали Емельяна. Платонова обвинили в либерализме.

В то тревожное время строгие выводы были необходимы: троцкисты и оппозиционеры расшатывали основы партии, отвлекали народ от хозяйственного строительства. Плодились нэпманы, крупные спекулянты и валютчики. Суровые меры к участникам беспорядков подсказывала сама жизнь. И все же нас, рядовых чекистов, последствия этой истории не удовлетворяли: горький осадок остался в сердце!

— Давай, Семен Григорьевич, напишем в Москву! — предложил я Леонову.

Семен Григорьевич долго раздумывал. Крутил усы, лохматил чуб, расхаживал по комнате.

— Посоветуемся с Фисюненко — партийная власть наша..

Секретарь партячейки Никандр Фисюненко одобрил:

— Сочиняй, Володя, письмо! Встречаюсь с семьей Емельяна — душа горит. Глаза опускаю. А какой, к черту, чекист, если он стыдится людям в глаза смотреть!

— И за Платонова обидно, — добавил Леонов. — А ведь Федор Максимович столько добра сделал Бижевичу! Конечно, можно посадить Емельяна. А какой вывод народ сделает?.. Не бей начальников! А начальники?.. Это же сволочь, а не начальник охраны!.. Выходит — чекисты выгораживают… Эх! Пиши, Громов!

Письмо ушло в транспортный отдел ГПУ. Я не находил себе места: какой будет результат?. Леонов каждый день спрашивал: ну, как?..

А тут в нашу комнату Никандр Фисюненко влетает:

— Ты послушай! Это черт знает что! Вызывает меня Платонов и подает бумагу. Читаю: представление на Бижевича! Куда, думаешь?.. В школу ОГПУ!

— И ты согласился? — Леонов пристукнул кулаков по столу.

Никандр упавшим голосом ответил:

— Подписал. Понимаешь, Федор Максимович стал перечислять. Боевой чекист — не трус. На следствии — остер. Отказался от нэпманши, не ушел из ГПУ. А если еще подучить человека?.. Трудно, друзья, возразить: правда все! Может, и верно Юзефу ученье на пользу пойдет?..

А я думал о Платонове: молодец! Поступок его — достойный! Переступить через собственную боль. Верить человеку. Он хочет, чтобы у Бижевича оттаяло сердце. Свою обиду он зажал в кулак. И за Никандра мне было радостно: не умеет он помнить плохое!..

В Москве рассмотрели наше заявление и сочли возможным снять обвинение с машиниста. Никакой он не контрреволюционер! Его выпустилииз тюрьмы. Отменен был пункт о либерализме Платонова.

Мы несказанно рады были этой маленькой победе. Во мне утвердилась вера: есть справедливость! Втроем — Платонов, Фисюненко и я — побывали в доме Емельяна, детишек одарили гостинцами.

Но Федор Максимович чувствовал себя неловко в Сечереченске. И вскоре уехал к новому месту службы. Провожали его гурьбой и с великим сожалением: сколько вместе пережито!

Бижевич был страшно зол: вышло не так, как он полагал! Позднее Никандр говорил мне:

— Бижевич выспрашивал о настроениях в отделении вашем. Мол, Васильев и Громов — друзья. На какой платформе дружба! Я ему сказал: сволочь! Надо было в харю плюнуть, чтобы не заводил слежку…

— Подлый он человек! — возмущался Леонов, — Такого учи сколько угодно — свиньей останется.

Уехал Бижевич в Москву учиться — мы не пошли провожать.

Не затерялся и его давний дружок Вячеслав Коренев. Однажды мы с Васильевым встретили его в городе. Идет в черном котелке, модном костюме с бабочкой. Зашеина стала еще краснее, а глаза — наглые.

— Здорово, братва! — облапил он нас, обдавая ароматом дешевого одеколона. Угостил «пушками» — дорогими папиросами.

— Непманом заделался? — полюбопытствовал Васильев.

— Рабочий класс! — Коренев снял котелок, манерно расшаркался. — На скотобойне бойцом. Трах-а-ах между рогов — нет жизни! Ха-ха-ха! А ты, Громов, сделался совсем мужчиной. Бреешь бороду, бас прорезался. Жинка-то ничего, гарная?..

Неприятно было слушать его громкий голос, видеть его притворные ужимки, и мы поспешно простились.

— Коренева удовлетворяет новая жизнь. А я не смог бы. Без ЧК нет мне жизни, Вася!

— Мы с тобою, Володя, однолюбы!

Размышлять над судьбой Коренева у нас не было времени: в управлении железной дороги открылось весьма неприглядное происшествие. На станциях пропадали вагоны с продовольствием. Служба сборов не поспевала расплачиваться с владельцами утерянных грузов.

Новый начальник ДТО ОГПУ Макар Алексеевич поручил расследование мне. В помощь выделил Васю Васильева. А от дорожного отдела — старшего оперативного уполномоченного Павла Бочарова. Друг мой вернулся из Москвы. Его как орденоносца выдвигали в начальники, но Павел отказался — напросился на низовую работу:

— Теорию подкреплю практикой!

— Имейте в виду следующее, товарищ Громов. — Начальник ДТО ОГПУ поглаживал лысую голову, смотрел мне в глаза так, словно сомневался, справлюсь ли я с поручением. — Советская власть, большевистская партия взяли курс на индустриализацию, хотят дать работу всем и решить вопрос — «кто кого?» в свою пользу. На пользу народа, значит. А на деле — шахтеры сидят без хлеба! А где хлеб? Пропадает на железной дороге. Раздражение. Недовольство советскими порядками. Говорю вам все для того, чтобы вы не просто ловили мошенников, а видели в этом большую политику. Ясно?..

— Понятно, товарищ начальник! — Я встал и принял от него тощую папку с первыми сигналами о преступлениях и приказом о передаче следствия мне. Поднялся и начальник, толстый, с одышкой, с чуть раскосыми глазами.

— Возможно, крадут вагоны давно. Будьте готовы к большой проверке. Железнодорожники, пожалуй, не сразу хватились. В этом есть свои плюсы и минусы. Плюс — мошенники, почувствовав слабинку, обнаглели. Нам легче! Минусы — они наловчились заметать следы. Вам труднее!.. Справитесь, товарищ Громов?..

— Сделаем!

— Сделать надо быстро!

— Постараемся. — В голосе моем нет уверенности. Да и что удивительного: первое столь крупное и сложное поручение!

От начальства вышел с тревожным чувством. Мне радоваться бы надо — доверие! А я как представил, что наша задача равнозначна исканию в стоге сена иголки, то и оторопь взяла.

По Екатерининской железной дороге в сутки проходили сотни и сотни вагонов. А где и который из них потеряется?.. Сотни станций, тысячи документов — вот путь поиска!

В службе сборов приняли нас не особенно приветливо. Служащий подал мне пять пухлых папок с претензионными делами:

— Это — за неделю. А вот тут — за год. — Он подвел меня к громоздкому шкафу, распахнул дверцы. Полки были заставлены снизу доверху такими же пухлыми папками.

С тяжелым сердцем приступил я к чтению бумаг. В папках хранились документы на все без исключения пропажи. Пришлось отбирать. Я спросил: нет ли отдельно на повагонные отправки? Служащий неопределенно хмыкнул, оглядев меня через пенсне.

— Вам все равно делать нечего — копайтесь!

Это что же, издеваться?.. Окинул я его невзрачную фигуру критически. Форменная потертая тужурка. Кривой нос с резкими закрылками ноздрей. Глаза старческие, тусклые. До локтей чехолики, чтобы рукава не протирались. Типичный чиновник старого времени. Может, он соучастник грабителей?..

А работник службы сборов словно догадался о моем настроении.

— Гепеушник думает: этот старикашка помогает ворам! Молодой человек, у меня сына-буденновца гайдамаки срубили, а дочурку врангелевцы изничтожили. Так що не треба поперед батьки в пекло суваться…

Я покраснел и смутился, а он мелко засмеялся, и плечики его так же мелко тряслись.

— Ничего, молодой человек. Хе-хе-хе… Вы начинаете путь по земле, а нам уж, извините, пора… Поможем, чем можем!..

— Я еще зайду… — бормотал я, поспешно складывая в шкаф папки.

На втором этаже вокзала в отделении ОГПУ меня дожидались Васильев и Бочаров.

— Пропадают мука, сахар, макароны, рис. Претензии идут со всей Екатерининской, — докладывал Бочаров медленно, по-учительски оттеняя самое важное. Его прервал Васильев:

— Со всей Сталинской, Павел Игнатьевич. Привыкайте, дорогуша…

В одно время с переименованием Екатеринослава в Днепропетровск и железную дорогу назвали Сталинской.

— Не отвлекайся по пустякам, Вася! — Бочаров перелистал тетрадку, исписанную карандашом. — Вот вагон ушел из Винницы, а в Славянск не попал. Вот из Смелы не дошел в Бахмут сахар, а из Белой Церкви в Кривой Рог — мука..

— Когда же это было? — Я удивился: успел же Павел где-то узнать!

— В мае — июне текущего года! Зададим себе вопрос: можно украсть вагон без железнодорожника?..

Васильев скептически усмехнулся:

— Можно, если на заводе.

Ему не по душе были эти долгие рассуждения. Он человек действия. Но я осадил друга:

— Брось трепаться, Вася! Павел прав. Кто грузит и кто знает о грузе — вот среда преступников.

Бочаров расхаживал по комнате, морщил лоб и почесывал подбородок — манера Павла обдумывать дело. Он ткнул Васильева локтем:

— Ты, горячка, скажи — куда девать ворованное?.. Не ящик и не мешок, а тысячи пудов сразу?..

Тут и Вася утихомирился, с уважением протянул:

— Го-олова-а-а!.. Склады требуются.

А я уже прикидываю: отобрать документы на пропавшие вагоны, взять на учет складские помещения. В губернии десятки городов и сотни станций, и всюду склады. Терпение нужно, пока разыщешь. Васильев горяч и скор на руку — не по плечу ему такая задача.

И в это время в комнату бурей ворвался Леонов.

— Дзержинский умер!..

— Когда?

— Отчего?

— Получена телеграмма ЦК и ЦКК партии. Скоропостижно скончался от разрыва сердца. Громил сволочных уклонистов! А ему волноваться никак нельзя… Такой человек сгорел!

Леонов уронил голову на стол, почувствовав себя сиротой. Мы привыкли связывать все хорошее в нашей жизни чекистов с именем Феликса Эдмундовича.

Нарушил молчание Бочаров.

— Давайте проведем операцию быстро! В память о Дзержинском.

В нашем положении долго переживать не приходилось: дело звало!

Павел был знаком с городами губернии лучше нас, и ему легче было связаться с местными чекистами, без помощи которых взять на учет склады не представлялось возможным. А я и Васильев должны были в архивах найти ответ: какова механика воровства?..

— Сухари вы! — неожиданно сказал Леонов, поднимая голову. — Деляги!

Васильев потянулся до хруста в суставах, охватил нас ручищами, притянул к себе и сказал:

— Пошли ко мне! Леонов, давай с нами!

Мы с Павлом Бочаровым завернули ко мне на квартиру и взяли с собою Анну Ивановну и мою дочку Светланку.

Женщины на скорую руку накрыли стол. В скорбном молчании мы почтили память великого правдолюбца, незабвенного Феликса.

— Душевный человек ушел! — вздохнул Бочаров.

В Москве Павел оправился от ранения, но по-прежнему был худой и нескладный. После гибели Оксаны стал еще более замкнут. Вмятина на щеке, полученная в Сибири, выделялась бледно-розовой маленькой розеткой с оборванным лепестком.

— За честность во всем! Феликс Эдмундович, по-моему, был самым честным человеком. Кристально честным! И верил людям. Сильно верил. По себе знаю… Помните, мне поручили дело Семена Олейника. Два дня дал тогда Платонов… Верите, я две ночи не спал, все распутывал клубок и выбирал, где ложь и где правда. Сам мучился. Каждый час ожидания в заключении — это час человеческого страдания. Ведь Олейник знал, что ему сулил Коренев. Смерти своей ждал. Эх, сейчас кое-кто легко относится… Поставьте себя на место арестованного. Посидите час за решеткой. Только мысленно вообразите: вас ждет смерть! И если это без вины…

Такие же думки тревожили и меня! Я обнял Пашку за плечи:

— Клятву не забыл?

Павел понял и крепко сжал мою руку. Ответил восточной присказкой:

— Человек с друзьями — как цветущая степь. Человек без друзей — как пустая горсть!


Работник службы сборов знакомил нас с порядком оформления документов:

— Отправитель вагонов составляет накладную, где указывает род груза, пункт назначения и получателя — организацию, учреждение, предприятие или частное лицо, которому предназначается товар. Если все благополучно, эти документы после раскредитования поступают в финансовую службу управления дороги. Ну, если пропажа — к нам, в бюро претензий. Вот, извольте, претензионные дела! — он растворил дверцы шкафа. И на нас глянули корешки, наверное, тысячи папок.

Василий Михайлович почесал затылок.

— Елки-моталки!

— А вы, молодые люди, газету «Правду» читали?..

По совести признаться, чтением не всегда удавалось заниматься. И в тот раз мы отвели глаза. Но старикашка был настойчив.

— Тут, товарищи, о Дзержинском пишут. — И подал нам «Правду».

Мы углубились в чтение.

«После Фрунзе — Дзержинский. Старая ленинская гвардия потеряла еще одного из лучших руководителей и бойцов. Партия понесла еще одну незаменимую потерю», — писалось в газете.

Каждое слово статьи отдавалось в моем сердце. Мы с еще большей остротой чувствовали, какая ответственность легла на наши плечи, плечи коммунистов. Стремление было одно — лучше делать свое дело! И с особенным рвением принялись мы разматывать клубок хитрых махинаций с кражей грузов.

Больше все-таки было мелкого воровства: чемодан, ящик, мешок, баул. И на все эти случаи утраты акт, объяснение и приказ. И все это в папках. И все это проходило перед нашими глазами! Не день, не два — недели ушли на разбор пыльного «добра». Меня то и дело тревожили в ГПУ:

— Скоро?

А что ответить?.. Копаемся дни и ночи. Находим накладные, по которым кто-то изменял путь вагонов. Переадресовка — на предъявителя. Это значило — получай, кто желает! Факты, как правило, давние, полгода, год, а то и два. Ищи ветра в поле! Росписи получателей — закорючки!..

— Организации, которым вновь назначались грузы, проверили? — поинтересовался начальник ДТО ОГПУ, по привычке потирая лысую голову.

— Руки не дошли, Макар Алексеевич.

И снова на меня уставились пытливые глаза: как же ты, товарищ, не сообразил?..

Васильев выехал в пункты, куда были засланы товары. Вернулся очень быстро. Докладывает:

— Вагон сахара следовал в Юзовку. Переслали в Знаменчу. Адрес новый — рафинадный синдикат. Но в Знаменче нет и в помине такой организации! А груз кем-то получен… Вот мука. Сперва назначалась потребиловке шахтеров, а потом — Бердянску. Союзу незаможников. В городе нет такого союза. А мука уплыла! Роспись в получении — загогулина!.. Хорошо воруют. Приятно иметь дело с умными людьми!..

Я с благодарностью думал о Макаре Алексеевиче, который подсказал нам пути поиска. Мои размышления прервал работник службы сборов.

— Два вагона макаронов пропали! — кричал он по телефону. — Свежие акты поступили!

Какая-то сволочь крадет у людей еду. Наживается на наших трудностях. Лишает наших детей счастья. Это же убийство из-за угла!..

Злость подлых грабителей вела нас по кипам документов, заставляла торопиться, не давала покоя ни на минуту. В глазах рябило от цифр, букв, росписей. Ночами перегруженный впечатлениями мозг воссоздавал причудливые сплетения вагонов вермишели, заляпанных чернилами актов, детских ботиночек…

Но вот огромная, как скатерть, ведомость готова! Несем ее к Макару Алексеевичу. Даже беглый просмотр свидетельствует: почти все таинственно исчезнувшие вагоны изменяли путь в Сидельникове.

— Это логично: рядом Донбасс! — раздумчиво говорил начальник ДТО ОГПУ. — На шахтах частые перебои с хлебом. Детишки горняков месяцами не видят сахара и конфет. Хозяйкам не из чего приготовить обед. Вот вам и политика! Хитро делается.

— Политика — это сконцентрированная экономика! — щегольнул Васильев.

Начальник ДТО ОГПУ скривил губы в усмешке…

— Похвальная цитата. А за всем этим — люди. Кто они?..

Бочаров обычно бывал всегда опрятным, а в дни поисков шайки грабителей являлся в отдел в мучной пыли, от него пахло ржавой селедкой или керосином. Ребята зажимали носы.

— Не в золотоноши ли ты, Пашка, пристроился?..

А Павел Ипатьевич делал свое дело планомерно и терпеливо. На ноги поставил весь чекистский актив. Обратился в партийные ячейки за помощью.

И вот у начальника ДТО ОГПУ на столе полный перечень подвалов, лабазов, амбаров, которые могли быть использованы для хранения ворованных продовольственных и промышленных товаров. Наибольшие возможности — в Бердянске! Морские причалы, береговые пакгаузы, купеческие лабазы..

Подводя первые итоги, начальник похвалил нас:

— Правильно ухватились! Пункт свершения незаконной операции найден — Сидельниково. Место, где могут прятать украденное, — налицо. Начнем второй этап: кто это делает?.. Ваше решение, товарищ Громов.

— Выяснить, с какими поездами прибывали исчезнувшие вагоны и с какими уходили на Сидельниково. Кто был главным кондуктором — они знают содержание поездных документов, следовательно — род груза.

Васильев ахнул:

— Да на каждом поезде по шестнадцать кондукторов! И еще смазчиков прибавь!

В те времена еще не было автоматических тормозов, на каждой площадке вагона в поезде ехал младший кондуктор. По сигналу машиниста он тормозил состав вручную.

— Как ни сложно, а проверять надо! — заключил начальник ДТО ОГПУ, согласившись с моим предложением. Потом сказал:

— Есть одно место, поедете учиться?..

Занятый думами о предстоящем деле, я не сразу понял, о чем спрашивает Макар Алексеевич. И он повторил:

— Учиться в Москву поедете?

Сколько раз думалось об этом! И в тот короткий миг все это, наверное, отразилось в моих глазах. Начальник тепло улыбнулся:

— Ясно! Заканчивайте операцию в срок и — в Москву!

— А срок? — встревоженно спросил я.

— Недели две — не больше.

— Так он же теперь загоняет! — Васильев шутливо толкнул меня: он был рад.

— Успеха вам, товарищи! — Начальник пожал нам руки. — А Павлу Ипатьевичу нужно заняться крупными селами, прилегающими к железной дороге. Преступники могли вывозить краденое не обязательно в города. Подстраховаться надо!

— Согласен, Макар Алексеевич.

И Павел Ипатьевич снова исчез на многие дни: Сталинская железная дорога пересекала сотни крупных селений. Проверить их не просто!..


В Сидельниково мы приехали под видом ревизоров из управления Сталинской железной дороги. Тут пересекались пути четырех направлений.

Васильев взялся проверять восток и запад, а мне достался юг и север.

Опять кипы документов. И мы день за днем, час за часом прослеживали движение вагонов по станции. Приходилось сверять сотни фамилий. Васильев, копаясь в потрепанных бумагах, бурчал:

— Милое дело — кольт в руки, шашку — через плечо и на коня! Ясное дело — бей врага! А тут — черт-те что! Ползай, как крот…

Но ничего не попишешь: искать воров надо! Сроки истекают. Преступники на воле, грабят народ нагло…

Свалишься в кровать глубокой ночью, а перед глазами путаные линии графиков, полустертые фамилии, разноцветные строчки и полосы… И закрадывается сомнение: может, путь избрали неверный?.. Может быть, работа впустую?.. Пока копаемся, грабители пронюхали, что пахнет жареным, и убрались подальше от Сталинской дороги?..

— Ты, Громов, псих ненормальный! — отмахивался от меня Васильев и прятал голову в подушку. Через минуту храпел, будто мотор трактора захлебывался.

А я засыпал под утро со свинцовой головой и множеством сомнений.

Наконец сверяем свои записи: восток — запад и юг — север. Обмениваемся повеселевшими взглядами. Хлопаем друг друга по спинам. Радостно притопываем. Причина одна: Нестеренко! Во всех случаях переадресовки пропавших грузов фамилия главного кондуктора Нестеренко!

Смеется Васильев, тискает папки в шкаф.

— Хорошо ведут документы! Пойдем к начальнику станции, спасибо скажем.

Делаем озабоченные лица и вваливаемся в служебный кабинет — ревизоры! Начальнику станции приятно, что проверка прошла благополучно и его не шпыняют.

А наши сердца в Сечереченске: кто этот Нестеренко? Как назло, пассажирские поезда задержались где-то на перегонах. Мы — на тормозную площадку угольной вертушки и — с ветерком! Васильев всю дорогу песни орал. Сошли в Сечереченске, словно негры неумытые — черные от пыли. Бороды небритые…

Перешагнул порог: Аня обрадовалась, чмокнула в щеку, а малышку на руки не дала.

— В баню!

Светланка лепечет что-то, тянется к папке. И сердце мое обволоклось теплотой. Приласкаться к жене, повозиться с дочкой..

В баню пошли вместе с Васей. Отпарились. Отмылись. Завернули в парикмахерскую.

— Освежить? — спрашивает мастер.

Мне виден Вася в зеркало. Взглядом спрашиваю: попробуем?.. Глаза у друга плутовски посверкивают. И я решаюсь:

— Давай.

Выходим на улицу, а от нас несет одеколоном, как от нэпманов. Озабоченно спрашиваю:

— А если секретарь партячейки узнает? Одеколон — буржуазные штучки.

— Бис его знает, наверное, попадет! — Васильев насвистывает: «Смело мы в бой пойдем»…»

Зашли к Васильеву. Клавдия Евстафиевна угостила крепким шипучим квасом — благодать! Вася просительно глянул на жену:

— На минутку по делу, Клавочка.

Клавдия Евстафиевна сердито отвернулась к окну, теребит фартучек, готовая расплакаться:

— Какая уж минутка!

— Ты же у меня умница, Клавочка! — подлизывается Вася и подмигивает мне: смывайся!

И мы за дверью.

— Ну, ты домой, а я — проверю! — Васильев кинулся к трамваю и на ходу вскочил в вагон.

У меня дома — песня та же.

— В кино Веру Холодную показывают, — говорит Анна Ивановна и вопросительно смотрит на меня. А я — на часы: Васильев должен вот-вот вернуться из губчека с данными о Нестеренко.

— Володя, годы уходят. А что я вижу с тобою?.. — Анна Ивановна сердито берет на руки Светланку. — И ночью тебя нет, и днем ты на работе. Девочка папку скоро не узнает… А годы уходят…

И впрямь — мне уже 24! Я казался себе стариком. Появились морщины.

— Будем, Нюся, ходить в кино каждый день!.. Кончим одно дельце… Сама знаешь, работать вполсилы не умею…

— Эх, ты, горе мое луковое! — сквозь слезы улыбается Анна Ивановна.

В окно ей видно было: в наш подъезд вошел посыльный из ОГПУ.

— Вас вызывают!

Подбрасываю девочку на руках, щекочу ее. Светланка заливается смехом. Целую толстенькие ручонки…

В вокзальном кабинете Вася Васильев, чистый, побритый, наглаженный и пахучий, молча встал из-за нашего общего стола и серьезно докладывает:

— Живет в нагорной части. Улица Чичерина. Дом собственный. Во дворе сарай-каретник. Усадьба на две половины. Брат живет за стенкой. Дядьки — пахать вполне можно!

— Когда ты успел, Вася?

Друг мой подмигнул:

— Не зря хлеб едим с квасом!.. В доме три свиньи, двор полон кур и утей. Две ломовые лошади. Две телеги — площадки на резиновом ходу. Сбруя с колокольчиками — честь честью!..

Вот когда пригодились обширные Васины знакомства! Я изумлен его ориентировкой. Но для порядка спрашиваю:

— Не спугнул?..

— Да нет! Хлопцы мне рассказывали, «бражка» извозчичья.

В дальнейшем было установлено, что в царское время братья Степан и Егор занимались частным извозом на товарной станции. После революции Степан Иванович подался на железную дорогу — дружки прежние устроили. Сначала был младшим кондуктором, потом — старшим и, наконец, назначили его главным кондуктором для сопровождения товарных поездов. А Егор Иванович все так же был ломовым извозчиком и якшался с нэпманами.

— Но они, по-моему, пешки — сомневался начальник ДТО ОГПУ, выслушивая наши доклады. — Ищите ферзей да королей!

— Это кто такие? — шепотом спросил Васильев.

— Есть такие фигуры в шахматах, — так же тихонько пояснил Павел Бочаров.

— Выдумают же буржуи! — чертыхнулся Васильев.

Когда мы вышли от начальника, Вася тронул Бочарова:

— В какой стране живут те маты и шахи?

Павел расхохотался:

— Игра такая умственная, чудак!

Васильев без улыбки отрезал:

— Нечего зубы скалить! Игру-у-ушка! Грабителей искать треба швыдче! Ко-о-рроли-и-и…

Честно признаться, и я не особенно разбирался тогда в этой игре. Как-то вечером Бочаров принес доску и фигуры деревянные, показал, как нужно ходить ими и какой смысл игры. В Москве выучился.

Нам игра не понравилась. Васильев повертел в руках резных короля и ферзя:

— Найдем и вас!

Бочаров посмеялся и достал из внутреннего кармана френча маленькую книжку в твердом переплете.

— Понимаете, друзья, генерал Слащов написал про врангелевский Крым. Оправдывается.

— А где он? — озабоченно спросил Васильев, готовый идти и арестовать генерала-палача.

— Служит в штабе Красной Армии! — срезал нас Павел. — Проклял свое ужасное прошлое, порвал с белогвардейщиной и в 1921 году попросился в Советскую Россию. Книжку его открывает письмо Дмитрия Фурманова. И вот одно любопытное место…

Павел пролистал книжку, нашел нужную страницу.

— «В области специальной вожаки врангелевцев, разумеется, были большими мастерами. И провели против нас не одну талантливую операцию, — читал Бочаров фурмановский текст. — И совершили, по-своему, немало подвигов, выявили немало самого доподлинного личного геройства, отваги и прочего. Красная Армия имела перед собою не случайный сброд и не военный кисель, а организованного, стойкого сильного, часто отважного и решительного, прекрасно обеспеченного врага, имеющего богатейший заморский тыл. Потому она и геройская, Красная Армия, что даже такого врага, а повалила, придушила, сбросила…»

Я слушал Павла и думал: как точно подметил писатель суть нашей борьбы с контрреволюцией. Чекисты не раз терпели неудачи, не однажды враги были хитрее нас. И все же в итоге наш, советский верх!

— Советую почитать, братцы, эту книжонку. Своего противника нужно знать, — говорил Бочаров. — Кому первому?..

Метнули жребий: фуражку на стол, в нее две бумажки! Васильев тянул первым. Развернул и с огорчением сказал:

— Везет тебе, Громов!

…Васильева мы посадили к дежурному по станции Сечереченск. Как только вызовут Нестеренко в поездку, чекист должен был дать в ОГПУ сигнал.

Раз сопроводили Нестеренко — ничего. Второй — опять без результата! Вел себя главный кондуктор как положено. Бочаров, ездивший наблюдателем, начал сомневаться: может, ошиблись и напрасно тратим время?..

— Эти братья батьку родного голодом уморили! — уверял нас Васильев. — Давайте караулить продовольственные поезда. Обязательно клюнут! Эти Нестеренко — живоглоты!

И он был прав. 10 августа Васильев забежал в отделение ОГПУ как угорелый.

— Пашка! В поезде жмых и кукуруза.

— Не подойдет, — все не верил Бочаров. — Кому нужен такой товар?..

Пока спорили, поезд тронулся. Мы пулей выскочили на перрон. Я вцепился в первую же тормозную площадку и с силой поднялся. Павел Бочаров бежал рядом с поездом, выбирая площадку, поймал подножку и повис на руках.

— Сорвется! — перепугался я, издали наблюдая, как Бочаров силится подтянуться. Он все же забрался на тормозную площадку.

До Сидельникова поезд не остановился ни разу, и мы спокойно доехали. Нестеренко вел себя точно так, как предусмотрено инструкцией: на ходу осматривал состав, подавал сигнал «тормози» младшим кондукторам, когда поезд шел под уклон… Но нас это не успокаивало. К тому времени чекисты точно установили, что Степан Иванович Нестеренко имеет свободные деньги. Его жена под большие проценты выдает ссуды нуждающимся соседям. А таких было немало. В Сечереченске, как и по всей стране, все еще действовали биржи труда с очередями желающих работать, немало людей довольствовалось случайными заработками. И бедные люди вынуждены были брать деньги взаймы, а Нестеренко наживался на чужом несчастье. Это и убеждало нас: главный кондуктор причастен к хищению грузов на железной дороге!..

…Вот побежали по сторонам полотна зеленые посадки — акации, остролистый клен вперемежку с сосенками и кустарниками бузины. Скоро Сидельниково! Глаз не сводим с Нестеренко.

Поезд остановился на крайнем пути, обрамленном посадками. За ними — зеленая лужайка и на ней — столбы в штабеле. Я спрыгнул на ходу, нырнул в заросли желтой акации, обдирая руки о колючки. Павел Бочаров в отдалении остался следить за главным кондуктором.

Нестеренко, вместо того, чтобы спешить к дежурному по станции с поездными документами, скрылся вслед за мною в зарослях акации. У меня заколотилось сердце учащенно, как у охотника, увидевшего дичь.

С другой стороны, от Южного парка, на лужайку к столбам вышли двое мужчин. Хорошо одеты, мордасты. Встретились с Нестеренко как добрые знакомые. Присели на столбы. Высокий, с перекошенными плечами мужчина вынул бутылку водки из черного портфеля, а Нестеренко из своей кондукторской сумки — краюху хлеба и пучок зеленого чеснока.

— «Зря столько старания! — с сожалением думал я, видя как распивают водку на столбах. — Обыкновенные пьянчужки! Наверное, извозчики-приятели». Но что это?..

Из той же кондукторской сумки Нестеренко достал вагонные документы. Все трое о чем-то жарко заспорили. Главный кондуктор хлопал ладонью по накладным, стараясь, должно быть, убедить в чем-то своих сообщников. Те отрицательно качали головами. Перепалка длилась минут пять. Главный кондуктор подхватился и громко крикнул:

— Пить больше не буду!

И быстро пошагал к вокзалу. Мужчины выпили водку из горлышка, зажевали хлебом и перышками чеснока. Отряхнулись и пошли через станционные пути в поселок.

— Видел? — спросил я Бочарова. — Веди этих двоих!

А сам заспешил к вокзалу: не упустить бы Нестеренко. Он как ни в чем не бывало сдал документы дежурному по станции и ушел отдыхать в бригадный дом, «брехаловку», как называли его железнодорожники. Мне пришлось караулить.

Солнце припекало — веки слипались. Так и промаялся, пока Нестеренко не вызвали в обратную поездку. И опять я на вагонной площадке «вел» его до Сечереченска.

Васильев ждал меня в ОГПУ с огромным напряжением.

— Ну как, Володя?

Я рассказал ему все, что узнал и увидел.

— Короли, наверное! Жмых им не по носу, — оживленно говорил Василий Михайлович. — Пошли к Макару Алексеевичу!

Тот не разделил наши восторги.

— Мало похоже — водку жрут из горлышка. Жулики обыкновенные. Короли в тени стоят. Я так считаю. Вернется Бочаров — прояснится…

— Без фантазии наш начальник! — ворчал Васильев, вернувшись в отделение ОГПУ.

А мне нравилось спокойствие Макара Алексеевича, трезвость суждения его. И я перенимал его манеру. Даже побрил голову, чтобы поглаживать ее так, как это делает мой начальник.

День прошел — не вернулся Бочаров. Вторые сутки — нет Павла!

Мы всерьез всполошились — бандиты могли укокошить запросто! Послали запрос по станциям… Наконец, спустя трое суток, явился наш Бочаров.

Васильев с ходу атаковал его:

— Кто они?

Павел устало потянулся, плюхнулся на диван с продавленными пружинами, который стоял в углу нашей комнаты.

— Спать, братцы, хочу!

— Брось тянуть! — взорвался Васильев.

— Вася, не кипятись! Вел я их до Бердянска. Живут прилично — непманы. Обратился в горотдел ОГПУ. Помогнули: Кузьма Моисеевич Селиверстов — один, а другой, с перекошенными плечами, — Измаил Борисович Петерсон…

Я даже подпрыгнул на стуле.

— Кто?

— Петерсон, король сахарина. Так зовут его в городе. В гражданскую войну тайно спекулировал сахарином и золотом.

Васильев припомнил:

— Брали его. Бижевича провел, как мальчишку, — выбил доски клозета и ушел, скотина. А вышки тогда ему не миновать бы! Вез три фунта золота…

Как же я не признал его в Сидельникове?.. Тогда он был ряжен под мешочника, а теперь — шикарно одетый преуспевающий торговец. Отъелся, обнаглел.

Бочаров потирал красные от бессонницы глаза. Волосы не чесаны три дня. Простенький костюм измят и в пыли. Позевывая, Павел добавил:

— Был и третий тип. Шрам на лбу. Но упустил на вокзале в толчее. Как сквозь землю провалился! По-моему, то был Квач…

— Со шрамом не раз встречался! — воскликнул я, вспомнив Пологи и Черного Ворона. — Он на почтовом поприще подвизался. Ну, товарищи, Макар Алексеевич прав! Ферзи и короли за этим делом стоят. Если со шрамом — мой старый знакомый, то ниточки выведут нас за кордон. Помнишь, Вася, в 1920 году мальцы навели нас на «малину» Терентия? Ведь чуть не застукали почтаря! Ушел, гад, со Щусем. А когда брали Черного Ворона — вновь ушел…

— Ловкий — сколько лет не дается! — Стойко боролся Павел со сном, но не устоял. Мы прикрыли его шинелью, а сами пошли на доклад к начальнику, наше сообщение он принял заинтересованно.

— Как же они встретились в Сидельникове, если Нестеренко живет в Сечереченске, а его соучастники — в Бердянске?.. Договорились? Списались?.. — Макар Алексеевич смотрел строго, и мне почему-то думалось, что он все не доверяет мне. Да и в самом деле, вопрос его застал нас врасплох.

— Это наш промах! — резко заключил Макар Алексеевич и пристукнул по столу: — Взять на учет каждый шаг всех членов семьи Нестеренко. О бердянских — сам позабочусь! И еще одно. Осмотрительность! Ни в коем случае не спугните!

Возвращались мы к себе в отделение ОГПУ на вокзале, как в воду опущенные. Оказывается, узнаны лишь какие-то точки, по которым даже общую картину преступления пока нельзя составить. А мы возомнили себя победителями!

Я казнил себя, наверное, больше, чем Васильев и Бочаров вместе взятые. Первое самостоятельное столь крупное задание и все — неудачи. Учили же меня, что даже маловажное дело нужно расследовать со всей тщательностью, предусмотрительностью, как самое крупное и тяжкое! Ведь члены семьи Нестеренко могли встречаться с тем же человеком со шрамом или другими участниками шайки. А мы следили только за кондуктором! «Зря доверили мне такое дело!» — пришел я к выводу.

— Лаптями были мы, лаптями и остались! — сердито сказал мне Васильев, когда поздно ночью шли домой. Чувствовал себя он прескверно.

А дня через три меня опять вызвали к Макару Алексеевичу. Шел я к нему с тоской на сердце: дело не продвинулось ни на шаг. Меня съедала мысль о том, что дельцы, наверное, продолжают воровать народное добро. И все по моей вине. «Откажусь, пусть наказывают, но поручат дело более толковому оперативнику!» — решил я окончательно.

— Садись, Владимир Васильевич! — Начальник ДТО ОГПУ занес руку над лысой головой и тотчас отдернул: — Фу ты! Понимаешь, заставляю себя забыть эту неприятную привычку. Жена уже посмеивается: «Почеши лысину!» А ты чего побрил голову?.. Врачи говорят, что частое бритье способствует облысению. Тебе, брат, нужен еще чуб!..

Я будто впервые за время совместной службы увидел своего начальника. Глаза светлые, улыбчивые, как озерки в тихую погоду. И губы припухлые, словно у мальчишки. Он расстегнул верхнюю пуговицу гимнастерки с двумя ромбами на петлицах и, мягко улыбаясь, спросил:

— Как дела, пинкертоны?..

— Неважные, Макар Алексеевич. Поручите это дело..

Но начальник прервал меня, подвигая телеграмму:

— Это, пожалуй, по вашей части, товарищ Громов?

На форменном бланке было три слова: «Буду шестнадцатого Степан». Адресована депеша в Бердянск на имя Петерсона.

И сразу переменилось мое настроение. Я с чувством пожал руку начальника. А он всколыхнул свои глаза-озерки:

— Вы что-то говорили насчет дела? Поручить кому-то?

— Это я думал… решил… — путанно заговорил я, но начальник понял мое состояние:

— Не промахнитесь, хлопцы! Крупная рыба лезет в сети. Вас-то могли уже приметить. Придумайте что-либо, но не отпугните.

На крыльях летел я в отделение ОГПУ. Завалил Васильева на диван и почему-то стал тереть ему уши. Но Васю не так легко побороть. В одно мгновение я очутился на полу. Васильев коленом на грудь:

— Признавайся, в чем дело?

— Сдаюсь!

Когда я рассказал ему о телеграмме и о предупреждении начальника, он проговорил:

— Есть у меня смазчик. Вместе когда-то стрелочниками трубили. В гражданскую — бандюков ловили. Он в бригаде Нестеренко. Попросим приглядеть.

— Действуй, Вася! Осторожненько. Крупная рыба лезет в сеть. — Я погладил свою бритую голову. И тотчас отдернул руку. — Понимаешь, жена уже смеется: «Почеши лысину!» Ты, Вася, не вздумай брить!

— Я что, полоумный?..

Павел Бочаров заранее отправился в Сидельниково, чтобы взять под наблюдение лужайку со столбами. Мы были почти твердо уверены, что там обусловленное сообщниками место явки. А я все же рискнул еще раз проехать с Нестеренко в поезде…

Шестнадцатое августа выдалось на редкость солнечным и тихим. Встал я рано утром. Анна Ивановна с вечера приготовила завтрак — два яйца всмятку. Наскоро перекусив, взялся за кепку. Анна Ивановна вышла проводить меня, поцеловала в щеку.

— Ты найди возможность пообедать. Не мори себя!

А я мыслями сыт: наконец схватим преступников!

Оделся я во все гражданское, как рабочий парень. Серая с пуговичками кепка, брюки в клеточку и косоворотка с поясом.

Прилег в кювете, дожидаясь пока отправится поезд. Вот смазчик, которого Васильев предупредил обо мне, громко засвистел — сигнал! Вдали загудел паровоз — и мы поехали. Где-то впереди Нестеренко. Рядом с ним на площадке — смазчик. А еще дальше от головы состава — я. Беспокоюсь: все ли предусмотрели!…

На станции Игрень смазчик копался в буксе вагона до тех пор, пока не тронулся поезд. Придерживая большую масленку, смазчик побежал рядом с площадкой главного кондуктора.

— Поддержи! — крикнул он Нестеренко.

Тот подхватил масленку, а смазчик привычно вскочил на ступеньку.

— Ух, едва не угодил под колесо!

— Что там с буксой? — спросил главный и недовольно отодвинул от себя масленку.

— Подбивку завернуло. — Смазчик, как мы и условились, следил за каждым шагом Нестеренко.

Поезд набрал скорость. Качало вагон. Ритмично стучали колеса. И смазчик весело посвистывал.

— Благодать-то какая!

Рядом с поездом бежали побуревшие к осени поля и левады, обсаженные вишнями да акациями, белобокие мазанки с соломенными крышами. Ветряк на холме хлестко вертел полотняными крыльями.

А Нестеренко, как видно, все это приелось. Он присел на лавочку посередине площадки, раскрыл кондукторскую сумку и стал перебирать документы.

— Сунуть як попало — и нехай! — ворчал он. — Не свое — делают, абы как. Этим девицам одни кавалеры на уме. А с нас — спрос… То не так, другое негарно…

Главный кондуктор сортировал документы, и смазчик заметил, что две накладные с дорожными ведомостями тот быстро опустил в карман форменной куртки. Уложив все бумажки на место, Степан Иванович благодушно подал кисет смазчику:

— Запалимо, щоб дома не журились!

Закурили и молча смотрели на густые посадки, пожелтевшим валом тянувшиеся вдоль железной дороги. Вдали поднимался в небо темный дым — признак города.

— Добре, що Сидельниково зараз. Живот крутит!.. Утром глечик кислого молока опростал. И вот гоняю почту! — жаловался Нестеренко, высматривая что-то впереди.

Едва поезд замедлил ход, как Степан Иванович подхватил сумку и бросился в кусты акаций. Крикнул смазчику:

— Сдавай поезд, я зараз!

Нестеренко поспешно перешел полянку и сел в кустах. А там уже был Селиверстов. Его с утра держал на глазах Бочаров.

Что-то коротко проговорив, Селиверстов бросил на колени черный портфель. В руках оказалась чернильница-непроливашка. Нестеренко торопливо вынул чистые бланки накладных. Селиверстов быстро заполнил их. А два документа из кармана главного кондуктора переложили в портфель. Вся эта операция заняла не больше пяти минут — рука набита!

Нестеренко подхватился и вышел из кустарников, одергивая тужурку и поправляя брючный ремень. Ушел и Селиверстов.

Как тень двинулся за ним наш Павел. А я — к начальнику станции.

— Можно проверить поездные документы?..

— А-а, ревизор. Здорово! Що зачастил, случилось щось?..

— Служба!

— Ото морока! И колы ото мы переделаем все дела?.. — Начальник станции принес документы.

Все они были в полном порядке. Печати, штемпеля, подписи не вызывают сомнения. Лишь две накладные и дорожные ведомости к ним отличались тем, что были совершенно новенькими — не потерты, не замазаны. Они были составлены на два вагона с ржаной мукой в адрес рыбкоопа станции Бердянск. Получатель — предъявитель! Я ликовал; все идет, как мы и предполагали.

— Эти вагоны когда отправите? — спросил я начальника станции.

— К вечеру, товарищ ревизор.

Пока я возился на станции, Павел Ипатьевич «довел» Селиверстова до вокзала. Пришлось идти в буфет — делец был гастрономом: обедал часа три!

С первыми сумерками Селиверстов купил билет и с пассажирским поездом выехал к морю. В другом вагоне отбыл туда же и Павел Ипатьевич.

Мне же пришлось почти сутки мытариться в Сидельникове. Кто-то искусно толкал вагоны с ржаной мукой в тупики, потом включал в составы и снова отцеплял. И если бы я не следил неотступно за вагонами, то запросто потерял бы их.

Со вторым сборным отправили муку в Бердянск.

Еду опять на тормозной площадке. Можно соснуть. Прилег. В кармане что-то мешает. Полез: небольшой сверток. Развернул — кусок булки с салом! При свете луны теплым словом вспоминаю мою Анну Ивановну. Съел все до крошки!..

В Бердянск прибыли к обеду. Я заспешил в товарную контору, показал кассиру свое удостоверение ревизора и присел рядом.

У окошка уже стоял верткий, черный от загара рыбак в широкополой шляпе и лоснящемся пиджаке, с кожаными рукавицами под мышкой. Он настырно тарабанил в окошко кассира:

— Открывай!

Рыбак предъявил доверенность на право получения груза.

Товарный кассир — рябая, загорелая до черноты женщина в красной косынке — вертела в руках доверенность рыбака.

— Откуда у нас такая организация?..

— Страна растет, гражданочка! — Рыбак мелко засмеялся. — Отсталый вы, извиняйте, элемент. Политграмоте треба вам учиться!

— Бери квитанцию, грамотей! — обиделась женщина.

Ушел верткий клиент, а кассир обратилась ко мне:

— Убей, не знаю, где этот рыбкооп. Городок-то — два плетня на трех кольях!.. Вы, товарищ ревизор, не подскажете?..

— Раз груз прибыл, значит, есть такой получатель, — ответил я и поторопился к вагонам с мукой. Черт-те какой фортель выкинут грабители!

Железнодорожники подали муку в морской тупик. Туда потянулись подводчики. За ними — грузчики засновали, словно муравьи. Пустые мешки у них на головах, как башлыки. Мешки с мукой понесли на телеги. Верткий загорелый рыбачок распоряжался, куда отвозить товар.

Бочаров успел предупредить местных товарищей, но им пришлось мобилизовать весь актив — муку увозили в шесть разных складов. Надо было «засечь» все пути ворованного!

Павел находился в кабинете начальника городского отдела ОГПУ и волновался:

— Селиверстова и Петерсона не упустили бы…

Начальник покручивал сивые усы и щурил хитроватые глаза:

— У нас все як ти часы! Перший биля морского порту, на лабазе. Мешки считает. То — Селиверстов. А другой — у куркуля, що витряк за городом мае. Мои хлопчики прицепились, так намертво!

— Человека со шрамом нет! — сокрушался через минуту Павел.

Я тоже лихорадочно думал о том же. Есть наводчик. Есть подручные. Есть, наконец, главные воры. А кто их вдохновлял? Частный ли это эпизод или кусочек какой-то большой цепи?.. Мне, рядовому чекисту, все это было неведомо. И я вызвал к телефону начальника дорожно-транспортного отдела ОГПУ. Доложил намеками обстановку. И Макар Алексеевич передал:

— Указание центра — заканчивать!

В ночь на 18 августа одновременно были взяты Селиверстов, Петерсон, кладовщики всех шести складов, подводчики, рыбачок в широкополой шляпе. Склады опечатали. Начались обыски и допросы. Нам представлялось, что операция закончена.

У преступников нашли иностранную валюту, золото царской чеканки, пачки советских червонцев. В лабазах были обнаружены тайные подвалы с мукой, зерном, сахаром, вяленым мясом, военным обмундированием…

А на складе, где распоряжался Петерсон, между мешками оказались ящики с гранатами и винтовками французского производства.

И тут мы фактически убедились: поспешили!

— Мабуть, трошки рано! — сожалеючи говорил мне начальник горотдела ОГПУ. — Акулы ушли! А тот, со шрамом, робыв в порту табельщиком. Петровский его фамилия. Жил у рыбачки. С неделю как смотался — пронюхал, мабуть.

В кабинет четко вошел молоденький чекист, лихо щелкнув каблуками, доложил:

— У Петерсона взяли!

На стол начальника легли чистые бланки различных учреждений, заводов, организаций и крупномасштабная карта юга Украины. Начальник стал внимательно рассматривать вещественные доказательства.

Молодой чекист разрумянился. Глаза его сияли, и весь вид его говорил: «Вот какие мы ловкие!»

— Ладно, Петя! — Начальник горотдела ОГПУ махнул рукой.

Чекист покраснел, нахмурил жидкие бровишки и недовольно спросил ломающимся баском:

— Можно идти?

— А ты еще здесь? — Начальник обернулся сердито.

Чекист снова лихо щелкнул каблуками новых сапог и, печатая шаг, вышел.

Я как будто бы встретился со своей молодостью! И у меня было точно такое же желание показать себя бывалым рыцарем революции. И нарочитая подтянутость и жажда щегольнуть военной выправкой. Когда же это было?.. За плечами у меня семь лет работы в ЧК, ОГПУ. Это семь нормальных человеческих жизней!..

А начальник горотдела ОГПУ буднично разглядывал карту, покручивал светлые усы и не замечал моего настроения. Громко вздыхал:

— Поторопились, товарищ Громов. Злякалы ворога. Хамсу похватали, а большая рыба разорвала сеть.

И я досадовал: следовало продолжать разработку операции! Но в то же время мы надеялись, что в центре знают больше и, пожалуй, не прекратили расследование. Это подтверждалось и тем, что из Харькова и Москвы требовали быстрее изолировать причастных к делу «королей сахарина». А по-моему дело нужно было именовать: «операция человека со шрамом».

Позднее, в разговоре с начальником ДТО ОГПУ, я высказал свое мнение. Тот, по обыкновению своему, проницательно смотрел на меня:

— На вашем месте я меньше всего рассуждал бы! Враг усиливает нажим. Чекисты должны меньше разглагольствовать — это расслабляет волю. Некоторые товарищи докладывали, что вы вообще жалостливы. В Бердянске пытались защищать грабителей.

И я со страхом понял, что Бижевич когда-то не случайно расспрашивал о наших настроениях. Начальство ввело систему взаимной проверки чекистов! Действительно, в Бердянске я настоял, чтобы отпустили подводчиков, которые вывозили муку. Их наняли и обещали хорошо заплатить. Нельзя же пристегивать всех к шайке грабителей!.. Нельзя поддаваться чувству подозрительности! И я не раскаиваюсь, что отпустил людей… Пришлось бы вернуться к этому делу, я повторил бы свои шаги!..

— Хорошо, я вас понял! — отрезал начальник ДТО ОГПУ и долго тер лысину. — Подумайте о том, что я вам сказал… И еще запомните одно: если чекисты арестовали человека, то он безусловно виноват! Так должно быть!

У братьев Нестеренко были изъяты крупные суммы советских денег. В каретнике под яслями открыли тайник, полный риса, сахара, масла, соли…

— Зачем вам столько продуктов? — спросил я у жены Степана Ивановича — рыхлой, болезненной женщины.

— Германии та хранцузы идут войной… У мэнэ диты!

— А у тех, кого ваши мужья грабили, не дети?

— Власть богатая — всем достанется!

— Хто же вам казав, що война будэ? — задал вопрос Васильев, участвовавший в обыске.

— Та кривой Измаил, що приезжав до нас.

Тем временем Павел Бочаров в сенях под половицей обнаружил клеенчатый мешочек. В нем различные железнодорожные штемпеля и печати. За божницей на полочке вместе с евангелием хранились чистые бланки доверенностей, накладные и дорожные ведомости.

На допросе Измаил Борисович Петерсон сваливал все на человека с шрамом:

— Он сам меня нашел. Пригрозил разоблачением. Присмотрел он и Нестеренко. Представился под фамилией Петровского. А у меня — семья! Побоялся. У Нестеренко — семья…

— Нестеренко сам о себе скажет! — оборвал его излияния Васильев. — Откуда у вас оружие?..

— Тайные подвалы завел Петровский. Ящики с оружием он привозил лично. Ходила молва, будто бы из Кривого Рога… Товары делил он несправедливо. Одну треть взятого в вагонах мы имели право реализовать. А две трети — пай Петровского. Закабалил он нас!

— Ах, бедные-бедные! — с издевкой поддакнул Васильев и сплюнул от негодования. Ему противно было смотреть на жалкого кривоплечего человечка, который оставлял шахтеров без хлеба, а детишек без сахара.

Глубоким вечером мы собрались в нашей комнате на вокзале Сечереченска. Могли быть довольными — операция завершена! Но мы удовлетворения не испытывали.

Васильев яростно расхаживал по комнате и громко негодовал:

— Значит, шахи и маты ускользнули! Как же ты, Громов, промазал?.. Небось учиться торопился?..

— Приказ из центра, Вася.

— Из центра?.. Слухай, там же Бижевич учится. Проси по телефону Москву. Спросим: в чем дело?.. Друзьями мы с ним не были, но рядом воевали. А вон Павел даже в тыл белых вместе ходил.

— Бросьте, ребята, бузить! — Бочаров сверял по протоколам показания Степана и Егора Нестеренко. — На себя наклепаете. Из центра ОГПУ спросят: «Почему же вы, умники, не выловили всех?.. На месте виднее». Что ответите?.. То-то же..

— Ну, ладно! — остыл Васильев. — Пошли спать!

— Главное, грабеж прекратился! — заключил я.

Дельцов, связанных с Петерсоном и Селиверстовым, обнаружили в Мариуполе и Таганроге, в Днепропетровске и Сидельникове — целая разветвленная организация. Все они были наказаны на месте, а главных виновников затребовали в Харьков.

Приметы и характеристика Петровского — Квача были разосланы во все подразделения ОГПУ. Позднее мы запросили данные с границы: не пытался ли он просочиться за кордон? Нет! Хитрая лиса затаилась. А быть может, хозяева не разрешили ему покидать Советскую Россию?..


Однажды нас вызвали в Ленинскую комнату ДТО ОГПУ. За столом, украшенным букетами живых цветов, сидели начальник дорожно-транспортного отдела ОГПУ и секретарь партийной ячейки. Чуть впереди — военный с отечным лицом и орденом Красного Знамени на лацкане. Ему и было предоставлено слово. Он душевно поздравил всех собравшихся с успехами в борьбе с контрреволюцией. Награды. Благодарности. Именные часы. Почетные грамоты.

С ответным словом выступил Макар Алексеевич:

— В Донбассе раскрыта вредительская организация старых спецов. — Наш начальник волновался и немного заикался. Накануне торжества он участвовал в облаве на крупную банду и при взрыве гранаты получил контузию. — Руководили ею из Парижа. Деньгами снабжали оттуда же. Вредители ставили целью разрушить важнейшую топливную базу Советского Союза и тем самым сорвать индустриализацию страны. Враги народа затопляли шахты, устраивали взрывы и пожары, портили вентиляцию, а также срывали снабжение населения шахтерских городов и поселков. Одним из звеньев этой контрреволюционной цепи было раскрытое нами дело «королей сахарина».

Вася Васильев подмигнул мне: вот как оно повернулось! И мне все представилось в ином свете, а сознание выполненного долга теплом отозвалось в сердце.

А начальник ДТО ОГПУ громко продолжал, смотря в нашу сторону:

— Хорошо проявили себя чекисты товарищи Громов, Васильев, Морозов. Честь им и хвала! Особой благодарности достоин наш орденоносец Павел Ипатьевич Бочаров. Скромный и напористый, храбрый и осмотрительный, он может служить примером образцового чекиста!

Зал отозвался дружными хлопками.

— Кое-кто из нас заражен беспечностью, товарищи. Для чекиста потеря революционной бдительности — смерть! Об этом прошу всегда помнить. Большевистская партия и лично товарищ Сталин учат нас непримиримости к врагам народа. Ищите этих врагов — классовая борьба продолжается. Чем ближе к разрешению вопроса «кто кого?», тем классовые битвы будут обостряться! Шахтинское дело показало, что нельзя верить специалистам старого режима. Нам нужны красные спецы! Объявлен призыв в науку…

Тогда же увиделся я и с Тимофеем Морозовым. «За верность делу революции и проявленную энергию» мой учитель и товарищ был награжден Почетной грамотой ОГПУ и серебряными часами. Меня отметили такой же наградой.

— Думаю подаваться в науку, Володя, — говорил мне Тимофей за стаканом вина. — Никандр Фисюненко Институт труда окончил. Завидно мне! И партия зовет учиться…

В тот вечер мы вспоминали товарищей, погибших в боях, чекистскую юность…

А потом настал час и мне расставаться с товарищами — я ехал в Москву, в школу ОГПУ.

— Жаль отпускать тебя, товарищ Громов. Правда, интеллигентности у тебя лишок, но хлопец ты гарный. — Макар Алексеевич потянулся было к своей лысине, но отдернул руку.

Я засмеялся. Улыбкой ответил мне и Макар Алексеевич, вспомнив, как я брил голову.

— В художественный театр проложи дорожку, — наказывал начальник. — Третьяковка тебе понравится. Словом, используй Москву на все сто! Вернешься — обо всем расспросим. Имей в виду!

Макар Алексеевич полжизни прожил в Москве и говорил теперь о ней с грустью, как о давно минувшем и прекрасном…

Уезжал и Павел Бочаров — его назначили руководителем одного из ведущих отделов ОГПУ на Украине. Товарищи тепло проводили его в Харьков.

ПРОВОКАТОР

Тимофей Иванович Морозов стал основательным семьянином: трехлетняя дочка каталась колобком по комнате, а шестимесячный Женя попискивал в люльке. Поднялся мой товарищ еще на одну ступеньку служебной лестницы: работал он начальником линейного отдела ДТО ОГПУ на железной дороге.

Жил Морозов со своей семьей в Заречье, в старом железнодорожном доме под столетними липами. Не раз я бывал у него в гостях. Отсюда он проводил свою Ксению Ивановну в родильный дом. Это было в тот год, когда Советскую страну и весь мир постигло великое горе — умер Владимир Ильич Ленин. До глубины души потрясла чекиста смерть вождя.

Шел он к жене по траурному Заречью. Красные флаги в черном обрамлении. Горестные лица людей. И разговоры негромкие, будто бы Ильич лежал рядом в гробу..

Он думал: кто же заменит Ленина? Ответ был один. Только партия! Сплоченность рабочих и крестьян — вот в чем сила. И зачем эта нелепая смерть? Не стыдясь, он утирал слезы.

В акушерской ему выдали белый халат. Видя заплаканные глаза его, медсестра успокоила:

— Все хорошо. Не переживайте!

Морозов сел на лавку. Вышла Ксения Ивановна. Он взял ее побледневшую руку.

— Оксана, дочку назовем Нинел.

Ксения Ивановна удивленно глянула на мужа:

— Выдумает же!

— В память о Ленине. Прочитай с конца. Что выходит? — Тимофей Иванович на листке бумаги написал слово «Ленин».

— Ни-нел… — прочитала Ксения Ивановна. И все же в глазах ее не было согласия.

— Послушай: Нинель! Звучно, мягко. В самый раз для девочки.

И молодая мать тихо согласилась:

— Нехай будэ, як ты сказал. — И повторила одними бескровными губами:

— Ни-и-ине-ель…

Вся жизнь молодой четы теперь была в ребенке. Первый раз Нинель засмеялась — радости на неделю! Прорезался первый зуб — и слез и ахов не счесть! Доченька впервые пролепетала: мама!.. Нинель сделала первый самостоятельный шажок. И вокруг все этим только и занято: событие!

Чекист Морозов был, как и его товарищи, занят по 15—18 часов в сутки. А девочку интересовали тысячи «почему».

— Я просыпаюсь — тебя нет. Я ложусь в постель — тебя нет. Почему? — спрашивала она отца.

В редкие часы отдыха Тимофей Иванович не успевал ответить и на половину ее «почему». И уходил в чекистское казенное здание с потеплевшим сердцем и тихой радостью в душе…

Морозов познакомился с Ксенией Бакай на комсомольском собрании в Кривом Роге. Веселая, бойкая, с косами ниже пояса. Певунья — поискать такую! Да и кто в восемнадцать не привлекателен?..

Встречались полтора года и, наконец, признались друг другу: раздельно жить дальше невозможно!.. И у Тимофея Ивановича прибавилось забот ровно в шесть раз. Отец Оксаны умер в 1914 году, и Варваре Ивановне — матери Оксаны приходилось крутиться вдвое: на руках пять ртов! Женившись, Морозов взял на себя всю тяготу содержания, ученья большой семьи.

И родственников у Ксении Ивановны было много. Не забывали они дом Морозовых, где всегда их встречали радушно и хлебосольно.

Как-то летом — это как раз было при мне — в Заречье приехал троюродный дядя Ксении Ивановны, кряжистый токарь Прокоп Афанасьевич Хлопенюк. Грубый бас, громкий смех и совершенно седая голова. Именно про таких говорят: белый как лунь!

Привело его в Заречье отцовское дело — устроить сына в индустриальный техникум, в бывшее Александровское техническое училище. Хороших металлургов оно готовило — про его выпускников слава шла по всей Украине.

Когда выпили мы по доброй чарке, Тимофей Иванович, видевший родича первый раз, не утерпел:

— Прокоп Афанасьевич, сколько вам лет?

Дядя загрохотал:

— Сорок, а что? Мабуть, седина… Давняя справа… з 1906 року.

Подбежала девочка с бантами в косичках и попросилась на колени к Морозову. Тимофей Иванович поднял ее, поцеловал.

— Что, Нинелька?

— Що ж, по-хранцузки назвали? — пробасил гость.

— В честь Ленина, дядя, — ответила Ксения Ивановна.

Родич вскинул льняные брови:

— Гарно!

— Так вы потемкинец? — опять спросил Морозов.

— Ни. В 1904 году броненосец «Потемкин» стоял у нас на рейде. Меня комитет нарядил снабжать матросов прокламациями. И нашу рабочую газету я проносил. Филеры охранки присмотрели. Попал в их поминальник! А в девятьсот пятом от железнодорожных мастеровых вместе с Иваном Бакаем, отцом Оксаны, выбрали меня в Совет рабочих депутатов. И снова на глазах шпиков царских. В конце ноября большевики проголосовали за вооруженное восстание. А меньшевики — против! Ну, значит, ночью являются архангелы:

— Пройдемте бриться!

Попал я в одиночку. Полгода измывались. От товарищей узнаю: «Потемкин» уплыл в Румынию. И революцию затопили в крови. Как-то среди ночи слышу лязг замков:

— Выходи!

Вывели во внутренний двор тюрьмы, поставили к стенке. И солдаты с винтовками напротив. Жандармский ротмистр спрашивает визгливо:

— Последний раз даем возможность остаться живым. Где спрятана типография?..

А мне уж все равно. Молчу.

— Скажешь? — беснуется жандарм.

Молчу. Повернули спиной к строю. И знаешь, Тима, волосы сами зашевелились. Спине стало холодно, будто бы к ней приложили пласт застылого железа. Стою, ноги дрожат. Мне было всего девятнадцать! Рванулся, стал лицом к солдатам:

— Швыдче, каты!

А ружья наведены. Офицер махнул перчаткой. Гром ударил. На меня посыпалась кирпичная крошка. А померещилось — пули! И упал я…

Очнулся — снова камера. А потом — милость монаршья: вечная каторга. Повели этапом. Грязь. Лужи. А солнце. Глянул в лужу — старик! Эх, будь воно неладно!..

Гость замолчал. Выпили без слов.

— Слухай, Тимохвей. А насчет сына не поможешь?..

Неожиданный поворот в разговоре смутил Морозова. Родственникам Тимофей Иванович помогал и деньгами, и советами, и добрым словом. А тут… Он знал, что в техникум был большой наплыв учащихся. Имел ли он право использовать служебное положение?.. Как-то не вставал такой вопрос никогда. Замолвить слово за сына старого большевика… Но ведь как знают его, Морозова… Знают начальника отдела ОГПУ. И сработает страх, сила…

После долгого молчания Тимофей Иванович отозвался неловко:

— Обижайся, Прокоп Афанасьевич, не обижайся, но обходись без моей протекции.

Насупился гость. Катает шарик из хлеба в толстых пальцах. Неприятный вышел разговор. Пробасил.

— И то верно. Сам схожу.

А ночью Ксения Ивановна упрекала мужа:

— Мог бы позвонить в техникум… Старика обидел…

Тимофей Иванович шепотом говорил, что совесть чекиста не позволяет ему это делать.

— Ты перестала бы меня уважать, Оксана, если бы я стал именем чекиста спекулировать. А старик поймет!..

Утром Прокоп Афанасьевич вел себя так, будто бы и не было никакой размолвки.

В техникуме его встретил сам директор, холеный, длинный, как жердь, в роговых очках и с лошадиным лицом.

— Будьте любезны, проходите. — Солнце билось в его очках, и на стенке бегал светлый «зайчик».

Прокоп Афанасьевич рассказал, что привело его в техникум, а сам пристально разглядывал директора: что-то знакомое виделось ему в его облике!

— Откуда приехали, товарищ Хлопенюк?.. Из Солнечного?.. Там у вас прекрасное море! Что же сын в моряки не идет?..

— Стране нужны металлурги. Пятилетку строим. За четыре года надо управиться, а без своих спецов как справишься?..

— О, вы правильно понимаете текущие задачи! Оставьте заявление. — Директор обошел стол, пожал руку старого рабочего. Провожая к двери, продолжал:

— Денька через три-четыре заходите, товарищ Хлопенюк…

Вернулся Прокоп Афанасьевич сильно взволнованный. И тотчас к Ксении Ивановне:

— Тима колы придет?

— Сама не знаю. Быть может, за полночь…

Гость накинул пиджак на плечи и заторопился в отдел ОГПУ.

— Что случилось, Прокоп Афанасьевич? — встревоженно встретил его Тимофей Иванович.

— Мы считали, що вин погиб.

— Кто?

— Шварц Ганс Меерович. Учитель из гимназии. В стачком завода «Руссуд» входил, от социал-демократов.

— Ну и что же?..

— Потом был страшный провал — почти всю подпольную организацию охранка «повязала»… И Шварц попался. В общей камере сидел. Били на допросах. А потом ночью вызвали Ганса, и еще пятерых. С тех пор Шварца не видели. А по камерам пополз слух: провокатор!

Морозов заинтересованно слушал родича, но в душе уже прикидывал: есть ли доказательства?.. Кто подтвердит?..

— Он вас узнал, Прокоп Афанасьевич?

— Виделись-то мы с ним тогда мельком, на маевке. Он с речью выступал. Красиво говорил, зажигательно. А я и запомнил. А ему — где же! Толпа большая была. И я среди нее.

— А если то был слух пущен, чтобы опорочить Шварца?..

— Хто ж его знае. Если честный человек — не обидится… И потом — в приемной этого директора все по-германски балакают. Немцев одних набирает, мабуть. Балмочуть не по-нашему…

Тимофей Иванович рассмеялся, успокаивая родственника:

— Показалось вам, Прокоп Афанасьевич.

— Мэни, мабуть, и показалось, а тоби — не должно казаться! Тоби хворму надели, «шпалы» нацепили! — отрезал Хлопенюк.

Тимофей Иванович попросил Хлопенюка подробно написать все, что ему известно о Шварце. А сам стал собирать материалы о директоре индустриального техникума.

Шварц Ганс Меерович приехал из Николаева в Александровск (ныне Заречье) еще до революции и преподавал в гимназии. Среди окружающих ничем не выделялся.

В ноябре 1917 года неожиданно пришел в ревком города и предложил:

— Откроем школу специалистов? Своих коллег я уговорю. Мы примыкаем к революции. Новой власти скоро потребуются свои техники!

Матрос с Балтики, сидевший за столом председателя ревкома, прохрипел простуженным голосом:

— Добро! Барахлишко какое надо, берите у буржуев именем ревкома!

Так Шварц стал первым красным директором технического училища в Александровске. От городской интеллигенции его избрали в Совет депутатов. Его ставили в пример старым спецам. И в те годы Ганс Меерович не один раз слышал за своей спиной злой шепоток бывших друзей:

— Предатель!

Но Шварц настойчиво делал общее дело. В дни всенародного траура он подал заявление в большевистскую партию:

— Желаю продолжать дело Ленина!

И его приняли. Он проявил особенное рвение в организации обучения трудящихся. По своей инициативе открыл студию рабочих и крестьян, где готовил малограмотных парней и девушек к поступлению в средние и высшие учебные заведения. Его авторитет в городе еще больше упрочился.

…Через неделю Хлопенюк снова посетил директора. Еще внимательнее пригляделся к Шварцу. И вернулся раскаленным добела.

— Немчик дохлый! — загремел Прокоп Афанасьевич с порога. Бросил в угол картуз.

— Готовим кадры из своих горожан. Иногородних не можем обеспечить общежитием… — передразнил он Шварца.

— Отказали? — спросила Ксения Ивановна.

— А то! Извиняется, изгибается… Тьфу-у! Сразу видно: шкура!

Морозов тем временем запросил Харьков и Москву: нет ли в архивах каких-либо следов Шварца Ганса Мееровича?.. Одновременно отправил письмо в истпартархив города Николаева с просьбой сообщить подробно о провале подпольной организации РСДРП.

Уезжая, Прокоп Афанасьевич настоятельно рекомендовал:

— Проверь, проверь немчика!

— А вы разузнайте среди старых большевиков, что и как.

— Добре, Тима!

Ответы на запросы задерживались, и Морозов решил лично посмотреть на директора. Повесткой пригласил Шварца посетить линейный отдел ОГПУ.

Явился длинный немец. Бирюзовые, под толстыми стеклами очков глаза, мягкие поредевшие волосы расчесаны на пробор. Манеры интеллигента, отменная предупредительность.

— Извините, но мы вынуждены были вас потревожить, — сказал Тимофей Иванович, приглашая Шварца к столу. — Почему все учащиеся вашего техникума говорят по-немецки?

— Простите, а что им остается делать?

— Не понимаю.

Легкая усмешка тронула тонкие блеклые губы Шварца.

— Дисциплина есть такая — немецкий язык! Экзамены — вот и практикуются.

— И вы владеете немецким?

— Уроженец немецкой колонии под Одессой! А что в этом предосудительного? Мы, немцы, мешаем Советской власти?..

— Разрешите задавать вопросы мне! — сухо прервал Морозов.

— Будьте любезны! Но я никак не уясню одного: зачем меня оторвали от дела, товарищ начальник?..

«Довольно смел и самоуверен!» — отметил Морозов.

Тимофей Иванович много видел людей, вызванных в чекистское здание, и научился различать состояние посетителей.

— Жалоба вот поступила. Мы должны выяснить…

— Насчет немецкого языка?

Теперь улыбнулся Тимофей Иванович, положил на стол перед собою заявление Хлопенюка.

— Был у вас такой Хлопенюк…

— Вы сами понимаете, не мог я принять Хлопенюка. Инструкции из губернии. А он — жаловаться. — Тонкие губы с родинкой под носом поджались, а блеклые глаза обиженно спрашивали: при чем тут я? Инструкция сверху…

Морозов внимательно рассматривал Шварца. Ничего необыкновенного в нем, на первый взгляд, не было. Едва заметные веснушки под близорукими глазами. На лбу три поперечные морщины. Виски серебрятся.

— Так пусть привозит своего хлопчика этот Хлопенюк. Поговорил бы… А то бегут сразу в ГПУ… — Шварц поднялся со стула во весь рост. — Позволите откланяться?..

— Давайте ваш пропуск: отмечу, — Морозов отпустил Шварца.

Когда тот дошел до двери, Тимофей Иванович проговорил вслед:

— Кстати, Хлопенюку снисхождение полагается — член партии с 1903 года, в Николаеве вступал.

Шварц задержался на мгновение в дверях и, как почудилось Морозову, испуганно оглянулся.

— Так я и говорю: пусть приезжает!.. Мы еще раз рассмотрим его прошенье. Может, нам самим вызвать его? Адресок разрешите?

— Зачем же, мы сами сообщим.

Все произошло естественно, и в то же время Морозов видел: Шварц очень встревожен. Впрочем, любой гражданин, вызванный в ОГПУ, был бы озабочен и задал бы себе тысячи «зачем» и «почему».

Из Харькова и Москвы поступили ответы, но ничего нового к сообщениям Хлопенюка они не добавляли. В 1902 г. Шварц Г. М. был учителем в реальном училище, а затем — в женской гимназии. Посещал тайные собрания социал-демократов. Позднее попал в тюрьму, и на этом его след потерялся…

Но вот известие из партийного архива города Николаева и письма Хлопенюка были куда полезнее! Меньшевики в 1905 году способствовали разгрому социал-демократической газеты «Наше дело». Нашелся свидетель очной ставки Шварца в жандармерии с сотрудником тайной большевистской типографии…

Из опроса старожилов города стало известно, что узники центральной тюрьмы в 1907 г. видели в камерах на стенах нацарапанные слова:

«Не верьте Шварцу!»

Портовый рабочий, имевший связь с матросами «Потемкина», подтверждает слухи о предательстве учителя немецкого языка.

Предстояла новая встреча Морозова и директора индустриального техникума. В папке лежало постановление прокурора города о задержании Шварца Ганса Мееровича.

— Как же брать в тюрьму коммуниста? — задал себе вопрос Морозов. — Вдруг горком партии найдет возможным применить к Шварцу другие меры воздействия?.. Быть может, передать все материалы секретарю партийного комитета?..

Эти же вопросы Тимофей Иванович задал начальнику дорожно-транспортного отдела ОГПУ, срочно выехав из Заречья в Днепропетровск.

Макар Алексеевич принял его довольно холодно:

— Партийные органы сами заинтересованы в очищении рядов ВКП(б). Поставим их перед фактом. Больше самостоятельности. У вас под боком Днепрогэс. Соображаете? Ни одного подозрительного или сомнительного человека нельзя держать вблизи такого объекта! Повторяю вам: раз и навсегда зарубите себе на носу, если чекист арестовал человека, значит, он, этот человек, виноват!..


Меня отпустили из школы на побывку: Анна Ивановна написала, что Светланка заболела и самой ей нездоровится…

В комнате тепло, уютно. Светланка лежит в затемненном уголке — корь! Я потихоньку рассказываю Анне Ивановне о Москве. Она слушает с открытым ртом — никогда не была в столице.

К вечеру Тимофей Иванович пришел ко мне домой. Анна Ивановна приготовила стол. Откровенно разговорились.

Морозов рассказал мне о ходе следствия по делу Шварца.

На первом же допросе Шварц признался в том, что он был завербован царской охранкой и работал по ее заданию. Именно на его совести провал подпольной социал-демократической организации в Николаеве.

— Весьма убедительно прошу вас, гражданин следователь, не сообщайте об этом в горком КП(б)У и моим сослуживцам. У меня семья. Детям жить, а чем они виноваты?.. Я — подлец! Со страху за свою никчемную жизнь первому жандарму выдал товарищей. Но мои детки. О, майн гот! — Белые руки Шварца тряслись. Холеные щеки обвисли, и блеклые глаза провалились. Какая-то смертная тоска таилась в них.

Морозову стало не по себе. Он налил стакан воды и подал арестованному, Шварц пил захлебываясь, капли полились на костюм, но Ганс Меерович не замечал ничего.

— И вас не тревожила совесть? Не вспоминались товарищи, которых послали на виселицу? Как вы могли спать спокойно, зная, что вашей рукой расстреляны лучшие люди партии?..

Шварц не поднимал головы. Угловатые плечи вздрагивали. Он ломал пальцы. Шварц напоминал мокрицу и вызывал чувство гадливости. Он дрожал потому, что его жизни снова грозила смерть. Ни идеи, ни убеждения — ничто не дорого было ему. Он хотел жить! Он боролся за жизнь, а не жил для борьбы.

Об аресте провокатора сообщили в Харьков и Москву. Там похвалили Морозова. Но из столицы примчался Бижевич, чтобы на месте лично допросить Шварца. Для Юзефа Леопольдовича это была практика: он заканчивал школу.

Прочитав протоколы допросов, Юзеф Леопольдович удивленно поднял голову:

— И только? А где сообщники?

Глаза бешено поблескивали. На залысинах выступили капельки пота. Он расстегнул ворот.

— У него определенно есть организация в техникуме!

— Сомневаюсь, Юзеф Леопольдович! Такой слизняк вряд ли способен на активные шаги, — не согласился Морозов.

На новом допросе Шварц повторил свои показания. Но Бижевичу этого было мало.

— На кого вы работаете сейчас? — Бижевич впился диковатыми глазами в арестованного.

Тот не понял вопроса. Юзеф Леопольдович опять крикнул:

— Чей ты теперь шпион, падаль!

— Я работал честно.. С прошлым покончил.. Спросите любого в Заречье…

— Он покончил… Ха-ха-ха! Зато мы не покончили и помним твое прошлое! Царской охранки нет, а то ты бы всех нас отправил в тюрьму, сгноил на каторге! Кто входит в твою организацию?..

— Нет у меня организации.

— Кто помог тебе пробраться в партию?

— Никто.

— Честные люди не станут рекомендовать провокатора!

— Они не знали… Пожалуйста, не тревожьте их! — Шварц заплакал. Снял очки и без стеснения рукой вытирал слезы.

Провокатора увели, а Бижевич распорядился вызвать всех, кто рекомендовал Шварца в партию.

— Вот тебе и организация, товарищ Морозов. — Бижевич с удовольствием потирал руки. — В чем твоя беда, товарищ Морозов? Ты очень интеллигентен: ахи да охи! Почему да отчего…. Я об этом говорил, помнишь, в Долгушине. Настоящий чекист действует прямо: есть враг, значит, есть его окружение! Есть Шварц, есть три рекомендовавших его в партию. Они обязаны были знать, кого протаскивают в ВКП(б)!

Удивлению Морозова не было предела.

— Откуда вы все это взяли, Юзеф Леопольдович? Нам известно, что Шварц по слабоволию стал провокатором. За прошлое он должен нести кару. Но, в самом деле, товарищ Бижевич, при чем коммунисты, рекомендовавшие его в партию? Мы, чекисты, и то не знали о провокаторстве Шварца.

— Вот с этим предстоит разобраться, как это у вас под носом орудовали жандармские сыщики и шпионы! Вы не воспитали в себе чувство подчиненности, товарищ Морозов, потому возражаете мне. Чекист должен повиноваться до самоотречения. Скажут: твой отец враг! И ты без размышления должен арестовать отца!

— Ну, до такого я еще не дошел! — Морозов разнервничался и вышел из кабинета.

Бижевич с пристрастием допросил коммунистов, рекомендовавших Шварца в партию, и оставил их в тюрьме, а сам обратился к прокурору за санкцией.

— Контрреволюционная организация у вас тут открыта! — говорил он прокурору. — Наши товарищи проявили близорукость.

Но прокурор, старый большевик и сам в прошлом чекист, отказался санкционировать арест коммунистов.

— Сходите в горком партии! — посоветовал он.

В горкоме КП(б)У встретили Бижевича весьма сдержанно и даже упрекнули:

— Вы у нас уже больше недели, а в горком почему-то не заглянули.

Секретарь — женщина в темной кофте и без левой руки — изучающе смотрела на представителя центра ОГПУ. А выслушав доводы Бижевича, сказала:

— Мы рассмотрим дело товарищей в партийном порядке. Перешлите, пожалуйста, материалы в горком. А Шварц Ганс Меерович уже исключен из рядов КП(б) Украины — поступайте с ним по закону.

Злой и непримиримый явился в отдел ОГПУ Бижевич, вызвал на допрос Шварца.

— Твои рекомендатели признались! Ваша шайка хотела взорвать Днепрогэс!

Шварц, постаревший сразу лет на десять, ссутулившись и опустив голову, вяло отозвался:

— Ничего я не знаю…

— Становись к стенке! — заорал Бижевич. — Пена запеклась на его губах. Глаза словно плавились от бешенства. Он вырвал пистолет из кобуры.

— Смотри мне в глаза! Чей ты шпион? Считаю до трех! Ра-аз!..

Морозов испугался: убьет без суда! Он понимал, что Бижевич вымещает на арестованном свою неудачу, срывает злобу. Ведь Шварц теперь находится во власти чекистов. А в отделе самым старшим был Бижевич. Значит, Шварц во власти его, Бижевича! Но за жизнь арестованного отвечает в первую очередь отдел ОГПУ. И Морозов не выдержал:

— Товарищ Бижевич, вас можно на минуту?

Юзеф Леопольдович опустил руку с пистолетом и, пошатываясь, как пьяный, пошел на Морозова.

— Ну, чего тебе?

— Подпишите бумагу. — Это был предлог к разрядке.

Бижевич вытер вспотевший лоб, пробежал глазами протокол прошлого допроса и расписался. И снова к Шварцу.

— Ты выдал подпольную организацию?

— Я…

— В расход, сволочь!

Бижевич в изнеможении опустился на стул. Потом вдруг подскочил и с силой ударил кулаком Шварца! Тот упал, стукнувшись головой о край стола.

Морозов побледнел, схватил за руки Бижевича, бесцеремонно выталкивая его за дверь.

Тимофея Ивановича бил нервный озноб. Он приподнял арестованного, влил в рот ему воды.

Шварц очнулся, мутными глазами посмотрел вокруг, стал шарить руками, стараясь найти очки…

Морозов вызвал караул и приказал увести подследственного. Тимофей Иванович был потрясен: чекист бьет арестованного! А как же сентиментальные стишки? Для чего же он их помнит? Неужели в центре не знают, кто учится в спецшколе?

На заре Советской власти в Петрограде были задержаны заговорщики. При облаве они отстреливались и убили несколько чекистов. Когда заговорщиков привели в ЧК, морячок в бушлате, товарища которого только что сгубили враги, со всего размаха ударил белого офицера. И в это время вошел Дзержинский. Он коротко бросил:

— Оружие! — и протянул руку.

Матрос беспрекословно снял маузер, вынул из кармана две гранаты и все передал адъютанту Дзержинского.

— Под суд! — снова так же коротко и властно сказал Дзержинский.

На этом примере непримиримости к самовластию воспитывались чекисты и более позднего призыва… И вдруг такое… Бижевич вернулся в отдел лишь к ночи. Морозов не мог смотреть ему в глаза. А Юзеф Леопольдович вел себя так, как будто бы и не было дикой сцены расправы с арестованным.

— Юзеф Леопольдович, вы нарушили закон! — сказал Морозов, побледнев. — Бить арестованных не позволено!

— Они нас не только бьют, а убивают! — ответил Бижевич, листая бумаги в деле Шварца.

— Даже в начале революции чекисты не били арестованных! А теперь ведь другое время…

— Именно — другое… Мне кажется, что вы труды товарища Сталина плохо изучаете, товарищ Морозов. Классовая борьба усиливается, и мы не будем щадить врагов! Оформляйте быстро Шварца!

— Согласно закону, Юзеф Леопольдович, я обязан отправить Шварца в Солнечный, где совершено им преступление. Там продолжат следствие.

Бижевич смотрел на Морозова так, будто бы тот свалился с луны.

— Ну и дурень же ты, Тимофей! Мы тратили нервы, а кто-то получит наградные за эту сволочь…

Тимофей Иванович с омерзением слушал Бижевича, и ответил твердо:

— Закон для всех писан.

— Зако-о-оны! С такими, как ты… — Он не договорил, наклонился к столу и глухим шепотом продолжил: — Такие птички у нас на виду — тебе и не снилось! Враги чувствуют свой конец — играют ва-банк! Учти, Тимофей, нельзя ослаблять борьбу с врагами народа. И вот еще что. Это только тебе говорю. И среди партийных работников есть такие субчики, что хоть сегодня в тюрягу! За ними наш глаз нужен. Ты присмотрись к своим горкомовцам. Секретарша мне сразу не понравилась!

— Она с Буденным прошла до Львова. Руку потеряла в бою с беляками!

— Все они теперь буденновцы!

— Чему же верить, Юзеф Леопольдович? — со страхом в душе спросил Морозов: он сознавал, что Бижевич учится в центре ОГПУ, знает много больше, чем местные работники.

— Себе! Только себе и своей совести!

— А Центральному Комитету? А Сталину?

— Ты меня не провоцируй, товарищ Морозов. — Бижевич ошалело отпрянул и с присвистом выдохнул: — Здесь свидетелей не было. Ты мне ничего не говорил, а я — тебе? Ясно? Не дорос ты, Морозов, до настоящего чекиста! Как ты решил со Шварцем?..

— И все же, товарищ Бижевич, разрешите мне отправить Шварца.

— Эх ты, шляпа! Дается возможность отличиться… Ну, черт с тобой!

Бижевич ушел, с силой хлопнув дверью, оставив Морозова в тяжелом раздумье.

Юзеф Леопольдович, закончив дело в Заречье, отрапортовал бы начальству об успехе и, наверное, получил бы награду. Передав дело Шварца территориальным органам ОГПУ, мы, транспортники, теряли право на признательность за оперативность и розыск давнего преступника.

Кем стал бы Юзеф Леопольдович, если бы он не пошел в ВЧК? Мы могли представить его полотером, торговцем или слесарем. И он был бы таким, как все полотеры, продавцы или мастеровые, с их обычными человеческими слабостями. Может быть, труд поднял бы со дна его души и доброту и жалость к людям, залечил бы раны в сердце. Большая власть же над людьми, над их жизнью и смертью, над свободою и неволею делает подобных типов страшными для окружающих. Злые люди с мелкой душой быстро начинают в таких условиях верить, что они родились повелевать…

Бижевич наговорил, наверное, начальнику ДТО ОГПУ много неприятных слов, потому что Макар Алексеевич имел крупный разговор с Морозовым. Начальник отдела ОГПУ рассуждал трезво и логично:

— Не советую вам поднимать шум и вдаваться в тонкую психологию. Провокаторская морда достойна кулака большего, чем у Бижевича. Десятки лет прикидывался, подлец, честным служащим!.. Он, конечно, получил сполна. А Бижевич, насколько мне известно, хорошо зарекомендовал себя в центре. Не учитывать это — глупо!

— Но ведь он превышает полномочия, предоставленные нам законом! — попытался вставить свое Морозов. — Он же учится и должен знать кодекс.

Макар Алексеевич будто бы и не слышал его.

— Тимофей Иванович, а может быть, нам и в самом деле кончать тут с этим Шварцем?..

— Вы, Макар Алексеевич, начальник — решайте. Но закон… Что будет Бижевичу за рукоприкладство?..

Начальник ДТО ОГПУ досадливо потер лысину, пристально вглядываясь в глаза Морозову и стараясь отгадать его мысли.

— Он прикомандирован из центра…

— Я не могу работать с ним в одном отделе! — твердо сказал Тимофей Иванович.

Макар Алексеевич задумался, потом вдруг пригласил Бижевича. Тот вошел чистенький, приглаженный, но с хмурым, озабоченным лицом.

— Вот Тимофей Иванович недоволен вами.

Морозов резко встал:

— Зачем же так, Макар Алексеевич? — Обернувшись к Юзефу Леопольдовичу, раздельно добавил: — Я не намерен работать с вами!

— Ты, Тима, что, очумел? Из-за какого-то контрика поднимаешь шум до небес! — Бижевич недоуменно пожимал плечами.

— Если я соглашусь дальше вести дело Шварца вместе с вами, то я беру ответственность на себя за ваши незаконные действия…

Макар Алексеевич передернул плечами:

— Ладно, идите оба. Я подумаю!

Морозов положил на его стол бумагу:

— Вот мой рапорт. Прошу реагировать срочно! — И первым вышел за дверь. Бижевич нагнал его.

— Ну, чего ты кипятишься? Ну, погорячился. Так эту гадину убить мало!

Тимофей Иванович коротко отозвался:

— Против совести не приучен идти.

Макар Алексеевич принял соломоново решение: отстранил от ведения дела Шварца и Морозова и Бижевича — Тимофей Иванович выехал в Харьков. Вскоре мы узнали о его новом назначении.

Болезнь Светланки затянулась: пошли осложнения! И мне разрешили временно поработать в отделе ОГПУ железной дороги.

— Примите Шварца. Его вел Морозов. И заканчивайте скорее! — распорядился Макар Алексеевич. — Остались небольшие формальности…

Однако жизнь распорядилась по-своему. Никто — ни Морозов, ни Бижевич, ни Макар Алексеевич не подозревали, как ловко прикидывался простачком Шварц. Ему важно было, чтобы чекисты посчитали его лишь провокатором. Потому-то и слезы лил, быстро во всем признаваясь…


Ко мне в отделение ОГПУ пришел учащийся индустриального техникума. Белобрысый, с продолговатым лицом и светлыми глазами. На ногах поношенные сандалии, ворот вышитой украинской рубахи свободно распахнут. Руки сильные, рабочие. Но на лице виноватая, невеселая улыбка.

Я пригласил его сесть.

Он заговорил с таким выражением, будто бы окунулся в ледяную воду.

— Пожалуйста, не пишите сразу… Мне трудно… Записывают когда, путаюсь здорово.

— Ваша фамилия?

— Пашканг… Сергей Пашканг.

— Немец?

— Из колонистов… Это отец. А мама — русская. Они умерли… У вас есть время?.. История моя длинная, извините…

— Слушаю, слушаю!

Исповедь Сергея была удивительной. И в то лее время закономерной для молодого человека, воспитанного Советской властью и Ленинским комсомолом.

…— Родился я под Одессой. Наша местность населена почти сплошь немцами. Обрусели они, но жили по старым традициям: села распланировали по шнуру, аккуратные палисадники, культурные огороды, много цветов. Земля содержалась хорошо, немецкие села славились высокими урожаями. По воскресеньям, принарядившись, люди шли семьями в ближайшую кирху, а после службы пили пиво домашнего приготовления… Словом, жили строго по немецкому обычаю.

Отец мой был дворянином… Бедным дворянином — разорился в конце прошлого века. На земле работал наравне со всеми хуторянами. Отличался начитанностью, глубоким знанием земледелия.

А мать происходила из крестьянской семьи. Оба они были отзывчивыми и понимали людское горе, пользовались уважением в округе.

Я был в семье единственным сыном. И все же меня не баловали — с самого раннего детства я узнал, как добывается хлеб. У нас жила прислуга, и дом был большой, кирпичный. Имели мы и хороший выезд.

После революции отобрали усадьбу. Папа расстроился и увез семью на станцию Никольская. Как я уже говорил, отец был всесторонне образованным человеком, и его вскоре назначили начальником этой станции. Отзывы о его работе всегда были лестными.

Но как-то на станцию случайно заехал человек из-под Одессы и признал отца. Они были давними соперниками: в молодости оба ухаживали за моей матерью! Отец оказался более счастливым, а его соперник затаил ненависть и выжидал удобного момента для мести.

Увидев отца в форме железнодорожника, он побежал в профсоюз станции:

— Вы пригрели змею! Дворянина начальником держите!

И наше благополучие опять нарушилось. Отцу разрешили лишь ремонтировать пути, грозили упечь в Сибирь, всякий раз попрекали прошлым и насмехались…

Папа умер в 1924 году. — Студент сдерживал слезы.

Я подал ему стакан воды. Пашканг виновато смотрел мне в глаза: затрудняю, мол, вас.

— Извините, папа добрый был… Настало очень тяжелое время. Мама мыла полы на вокзале, а я пас селянский скот. Из школы меня выгнали — сынок буржуя!.. И мама умерла… Меня приняли в свой дом дальние родственники мамы. Так очутился я в Заречье…

По правде говоря, меня сначала озадачила история юноши. Зачем он пришел к нам? Мы не препятствовали его учению.

Холодок настороженности, с каким я встретил Пашканга, должно быть, пугал его. Паренек все больше волновался, на щеках его пылал румянец. Он пил воду и все извинялся.

— Горьким оказался хлеб дальних родственников. Не мог я быть нахлебником… Подал документы в техникум, мало надеясь на успех. Но Ганс Меерович очень хлопотал за меня. Это сам директор техникума! Приходил в наш дом, смотрел как живу… И приняли. И стипендию установили повышенную… Я вас не задерживаю? Я скоро закончу…

— Слушаю, Сергей! Не торопись.

— Понимаете, в школе я вступил в комсомол, — продолжал свой рассказ Пашканг. — Ходили в походы. Собирали книжки для деревенских школ. Учили неграмотных. Учились стрелять. Интересно было! Но о том, что я урожденный дворянин… смалодушничал… Не сказал ребятам. И что я немец — не сказал. И что у нас было когда-то поместье. В школе сошло… А вот в техникуме…

Замолчал мой собеседник, отпил воды. Я догадался: в техникуме началась строгая проверка и все открылось. Его судьбой занялись чекисты!

— Да. Меня исключили из комсомола, как чужака, скрывшего свое прошлое. Но вы же должны понять! Если бы я признался… А мне так хочется быть механиком!.. И нет у меня никого на свете. Куда же мне податься? Я советский человек. Мне все дорого. И улицы, по которым я хожу. И дом, где живу. И Украина. И могилы моих отца и мамы. Это же моя Родина! Разве виноват я, что мой отец был дворянином?

— Но при чем тут НКВД? — спросил я и нетерпеливо глянул на часы: приближался доклад у начальника управления.

Пашканг заторопился:

— Позвольте доскажу… Из комсомола вытурили. Теперь из техникума собираются… Встретил меня Ганс Меерович и говорит:

— После занятий, Пашканг, зайдите ко мне.

Ну, думаю, прочитает приказ и — до свидания, прощай, техникум. Прощай, мечта!

Но Ганс Меерович встретил меня ласково. Усадил на диван. Обнял за плечи.

— Будь мужественным, Сергей! Ты — немец. А немцы — натуры крепкие. Расскажи про своих родителей.

Путаясь и глотая слезы, я повторил то, что было сказано на комсомольском собрании. Меня захлестывала жалость к себе. Давно никто не говорил мне теплых слов. Я не мог сдержать себя и плакал навзрыд.

— Успокойся, Сергей. — Ганс Меерович прошел до дверей и плотно прикрыл их. Распахнул створки окна. Тихий шум улицы влетал в кабинет. Директор снова заговорил доверительно:

— Без комсомола жить можно. Наши воспитанники не все уходили от нас комсомольцами, а свою дорогу в жизни проложили. Не горюй! Немцам трудно жить в России, но еще горше в самой Германии. Там Версальский договор — петля на шее нашего с тобой народа. К немцам несправедливы потому, что мы — культурная нация. А в России — варвары! Ты сам видел, как отличаются наши хутора от украинских деревень. У нас — аккуратность, разумность. У них — грязь и бестолковщина!

Пришлось прервать Пашканга: часы звали к начальнику Управления! А меня уже заинтересовал рассказ студента.

— Перекурим, Сергей! — сказал я, подвигая к нему пачку «Красной звезды». Он закурил, а я сходил к начальнику Управления НКВД и когда вернулся, мы продолжили беседу.

Пашканг немного освоился и дальше рассказывал более складно и уверенно.

— Наш народ высокообразованный, с вековой культурой: Вагнер, Гете, Лютер, Бисмарк… — Ганс Меерович очень пристально смотрел мне в глаза и с проникновенностью убеждал:

— Гордись, Сергей, что ты родился немцем. Наше отечество нуждается в жизненном пространстве. В фатерлянде порвали Версальский договор! Немцам самой судьбой предрешено быть властелинами мира. Извини старика. Размечтался… У тебя свое горе, а я к тебе с риторикой. Извини. Но горе одного немца, где бы ни жил он, сливается с горем немецкой нации. Иди, Сережа, я думаю, что отстою тебя на педагогическом совете… Побывать бы тебе в фатерлянде — навек остался бы сердцем там!

Я поблагодарил Ганса Мееровича, как только мог. Он протянул мне руку помощи в самое несчастное для меня время.

И все же на сердце осталась тревога: педагогический совет не обязательно послушается Ганса Мееровича! Конечно, я мог бы пойти работать. Но ведь всего через один год я стал бы механиком. Так и мучился: неужели оставят недоучкой?

— Плюнь, Серега, на все! Вали на Днепро. Там на любом пароходе нужны механики. У тебя три курса — это не каждый имеет! С руками отхватят! — Это совет добрых хлопцев.

Но были и такие, которые со злорадством приплясывали:

— Пусть хлебнет горячего! Небось драл три шкуры с мужиков! Дворянчик недорезанный!

И я решил твердо, если исключат из техникума, то покончу с жизнью!

Снова вмешался Ганс Меерович. Как-то отозвал в сторону и тихо сказал:

— Вечерком загляни ко мне на квартиру. Только сделай так, чтобы о посещении никто не знал. А то потом на педсовете трудно будет защищать. Скажут: по знакомству! И можно не отстоять…

Ганс Меерович Шварц жил в центральной части Заречья в одноэтажном каменном особняке, обнесенном плотным забором. Вокруг белая акация и каштаны. Под окнами — сирень.

На мой стук явилась горничная в крахмальном переднике. «Как в старое время», — подумал я и назвался.

Она заученно улыбнулась.

— Битте! Вас ждут…

Громко сказала:

— Ганс Меерович, ваш гость!

Из боковой двери вышел хозяин в тяжелом домашнем халате.

— О, Сергей! Ферцайнен зи… Извините: принимаю в таком костюме. По-домашнему. Проходите.

В гостиной за столом, накрытым льняной скатертью, сидел мой однокурсник — Фриц Рихтер. Мы его звали просто Федя-доносчик! Долговязый, рыжий, с бегающими глазами. Его не любили на курсе за ябедничество. Мне стало неприятно, что он увидел меня в доме директора.

Фриц встал, пожимая мне руку.

— Я откланиваюсь, Ганс Меерович.

Он вышел, и в прихожей послышался приглушенный писк горничной.

— О, Фриц шалит! — улыбнулся хозяин.

На круглом столе лежали красочные журналы на немецком языке. Вощеная бумага. Цветные крупные фотоснимки.

— Позвольте? — спросил я хозяина.

Ганс Меерович снова мягко заулыбался:

— Битте, мин херц. Приятно оформлены, не правда ли? Умеют немцы — культура!

— Где выписали, Ганс Меерович? — опять спросил я, обратив внимание на номера и свежую дату выхода журналов.

— Подарок добрых друзей. Утверждал учебные планы в Наркомпросе. Встретились… Еще пахнут типографской краской. — Шварц нюхал журнал, закрыв глаза. Подбородок, гладко выбритый, упирался в бархатный воротник халата. Волосатые пальцы гладили поблескивающую обложку.

— Аромат фатерлянда… Божественный аромат! Нет ничего дороже Родины, Сергей…

— В Германии фашисты, Ганс Меерович, — напомнил я.

Ганс Меерович расхохотался от души. Его мясистые щеки надулись, пухлыми руками он хлопал себя по коленям.

— Ты хорошо изучаешь обществоведение, мой мальчик! А жизнь — не только книги и уроки. — И уже серьезным тоном продолжил, усаживаясь в кресло: — Немцы борются за новый порядок в Европе. В каждой борьбе есть элемент риска, есть частица жестокости… А журналы тебе нравятся?

— Замечательная бумага. Красивые фотографии. Жаль, прочитать не могу — дома у нас говорили больше по-русски.

— Скверно! Немец никогда не должен забывать, что он немец. И свой язык знать! Сюда могут прийти германские войска и каждого немца спросить: верен ли ты нации? Что ответишь ты, Сергей?

У меня завихрилось в голове: какие войска? Зачем они придут на Украину? Кто их пустит? К чему я должен быть готов? Ведь фашисты злейшие враги всех людей! Может быть, директор хочет испытать меня перед педагогическим советом? Может быть, он не верит мне, видит во мне тоже лишь отпрыска дворянина?

А директор техникума наставительно говорил:

— Твоего отца, Сергей, довели до могилы. Муттер умерла безвременно. У вас забрали все богатство. Тебя вот преследуют. Чего тебе еще ждать от большевиков? Ты должен поклясться мне в верности немецкой нации. Завтра с чистым сердцем я буду отстаивать тебя…

— Я так хочу быть механиком! — невольно вырвалось у меня заветное желание. — Пожалуйста, помогите мне, Ганс Меерович! Я для вас сделаю… До смерти буду благодарен!

— Ну, спокойнее, спокойнее, мой мальчик. — Ганс Меерович кликнул горничную.

— По чашке кофе.

Когда за горничной закрылась дверь, Ганс Меерович подмигнул мне:

— Пьешь?

Я смутился. Никогда в жизни я не брал в рот спиртного. Ганс Меерович одобрил:

— Молодец! Набирайся силы. Нашему отечеству нужны здоровые мужчины. А я не прочь пройтись по коньячку… У меня уже все позади. Я дряхлый ревматик. Вот о смене забочусь…

Горничная внесла поднос, на котором были две чашки и кофейник, прикрытый белой салфеткой.

— Мальцайт! Приятного аппетита.

Кофе был обжигающе горячим. Ганс Меерович отпивал маленькими глотками коньяк и потягивал кофе. С наслаждением чмокал полными губами.

— Одну десятую глотка коньяка и большой глоток кофе — вот высшее наслаждение. В моем возрасте, конечно! — Шварц хохотнул. Белая накрахмаленная салфетка топорщилась на его груди, как щит.

— Обрати внимание, мой мальчик, на такое обстоятельство. Ленин был крестьянским вождем. К нему шли ходоки. Он землю передал крестьянам. А Сталин — за рабочих. Он зажимает и гробит крестьян! О, это большой просчет коммунистов: они отбивают интерес к земле и за это жестоко поплатятся…

Я не ощущал вкуса кофе. Мысли, как испуганные воробьи, метались в голове. Может быть, все эти удивительные и странные разговоры — старческие чудачества добрейшего Ганса Мееровича? В те часы не мог я думать, что Шварц выступает как агент фашистов. Это пришло мне на ум позднее, ночью, когда ворочался на жестком топчане в сенцах моих дальних родственников…

— Значит, договорились, Сережа? — Ганс Меерович встал и запахнул тяжелый халат. — Надеюсь, наш мужской разговор останется в этих стенах, не так ли?

Я поспешно кивнул головой: хотелось скорее выбраться на свежий воздух, избавиться от сверлящих, преследующих глаз Ганса Мееровича.

И думалось, что добрейший директор может удушить, если не послушаться его. И я очень испугался… Но мне так хочется учиться!

После бурного заседания педагогического совета Ганс Меерович пригласил Сергея и еще на пороге кабинета прочувствованно пожал ему руку.

— Поздравляю! Дело сделано. Ты остаешься в техникуме. Даже партийцев мне удалось убедить. Вот пример того, когда немец идет с немцем плечо к плечу — результат радует. Смешно было бы — за отца, к тому же давно умершего, отвечать сыну. Смешно!

Ганс Меерович дружил с осторожностью всю жизнь:

— Не следует нам встречаться часто. Мои пожелания ты будешь узнавать от Фрица Рихтера. Выполняй их хорошенько. Гут?

— Яволь! — ответил Сергей и признательно пожал пухлую руку директора.

— Ездил я с Гансом Мееровичем под Одессу, — продолжал свой рассказ Пашканг. — Гостили у колонистов. Немного пожили в Мариуполе. Ганс Меерович весьма доволен был поездкой.

Пашканг назвал мне имена колонистов, выразивших готовность служить фатерлянду. От Сергея же я узнал фамилии воспитанников техникума, которых посетил Ганс Меерович.

Пашканг передохнул, закурил и встал.

— Не думайте, что я продал Шварца, лишь бы остаться в техникуме. Не то слово, извините. Это Шварц так сказал мне на прощанье: «Смотри, не продай энкеведистам! Я к тебе всей душой».

У меня это не шкурничество… Я могу и работать. Моя боязнь… Родина не пострадала бы… Ну, не могу выразить. Насчет войны он… Как же это убивать ребят? А он фашистов ждет! Нехорошо так думать и говорить про человека, который в моей жизни много значит…

— Ты очень хорошо сделал, Сергей! — Я крепко пожал руку Пашканга.

— Теперь можете писать. Я высказал все…

И мы еще долго говорили с Пашкангом. В заключение я обнадежил парня:

— Думаю, что техникум ты закончишь успешно. И механик из тебя получится — на большой палец!

— Данке шен! Большое спасибо! А как же Ганс Меерович?

— Как с ним быть, решит начальство.

— Велика же правда нашего дела, если проникся ею даже сынок дворянина! — с пафосом говорил начальник отдела НКВД, когда доложил о приходе Пашканга. Мне было радостно от сознания того, что Сергей Пашканг нашел в себе силу и волю прийти в НКВД. Старый, матерый враг России не разгадал в крепко обиженном нами, внешне пугливом парне настоящего патриота Страны Советов…

— Ну, Громов, молодчина! Спасибо! — Макар Алексеевич пожимал мне руку. А мне было просто неловко: ведь Пашканг без моего участия раскрыл Шварца!

Начальник отдела ОГПУ еще и еще всматривался в список агентов, завербованных Шварцем.

— Но как играл роль — заслуженный артист! Понимаешь, Громов, и все же мы доверчивые. Чуть не упустили шпиона! Да, возрадуется Бижевич…

На новом допросе Шварц все так же отрицал свою причастность к шпионской организации.

Одного за другим вводили на очную ставку агентов врага. Они уличали Шварца, и он наконец признался во всем.

Родители Ганса Мееровича, да и он сам, в прошлом были тесно связаны с иностранными фирмами, которые эксплуатировали богатства юга Украины. Зная о предательстве Шварца, немецкая разведка принудила его дать обязательство верности рейху и приказала:

— Верно служи Советскому Союзу!

И он во всем следовал приказу. Записался в сочувствующие большевистской партии. За усердие был назначен директором техникума. И тогда Шварца нашли и дали новый приказ:

— Каждый немец, выпущенный вами из техникума, должен иметь свою цель! Главное — военные заводы. Но пока активные действия запрещаем!

Завербованные Шварцем дипломированные механики оседали в цехах, в конструкторских бюро крупных заводов юга Украины. Они брали на прицел активистов. Составляли тайные справки о мощности предприятий. Вызнавали партийные секреты. Приглядывались к людям, выбирая себе заранее будущих помощников. Так образовалась подпольная, довольно разветвленная сеть «законсервированных» агентов фашистской Германии.

Конечно, Юзеф Леопольдович весьма обрадовался: казалось, что жизнь подтвердила его прозорливость! Он отослал в Москву пространный рапорт и ожидал громкого судебного процесса над организатором гнезда шпионов.

Но подвел Шварц: однажды утром в отдел ОГПУ сообщили из тюрьмы о том, что Ганс Меерович повесился в камере.

Особая инспекция расследовала случай самоубийства арестованного. Всплыл наружу рапорт Морозова. И вместо благодарности Бижевич получил выговор в приказе по Наркомату внутренних дел…

ЧЕЛОВЕК СО ШРАМОМ

Село Сухаревка беспорядочно раскидано, в низине, над оврагом. Белобокие хатки едва просвечивают в зеленой гущине садов. Чудилось мне, что однажды захмелевший великан вытряхнул из мешка домишки — куда попало, там и прилепилось жилье.

Одинокая мазанка с подсолнухами, нарисованными над оконцами, ютилась у самого обрыва под старым раскидистым грабом. Вдоль тына кудрявился буйный хмель, и, как сторожа, выглядывали разноцветные мальвы. На кольях сушились глиняные глечики.

Жила в той мазанке вдовая Настя, еще статная, со свежими губами, украинка. Муж ее затерялся на кривых махновских стежках, попав, наверное, под острую саблю котовца. И могила его ведома лишь свинцовым ветрам да черной земле Украины.

Сельсовет назначил нового почтальона, и Настя приняла его в свою мазанку. Постояльца звали Леонидом. В сельсовете он записался под фамилией Ставского. Бородку отпустил, чуб спадал низко на лоб. Походка солдатская, прямая. Глаза невыразительные, холодные, будто бы морозом хватило их. Костистое лицо закалилось на солнце: Леонид ежедневно ездил на казенных дрожках к поездам. Привозил в село письма, газеты, телеграммы…

Председатель сельсовета предложил Ставскому учить грамоте мужиков. И он учил. Но на речи был не щедр, больше сам слушал. Кто он и откуда явился, селяне не интересовались… Молва о нем пошла хорошая.

И хозяйке по нраву пришелся жилец. Вскоре по Сухаревке пополз шепоток: Настя заимела приймака! Скрывать случайное замужество не имело смысла — она полнела в одну сторону.

Настя вспыхнула словно костер, в который бросили охапку сухих смолистых сучьев, — жаркая, неистовая затопила ее страсть. Она дышать не могла без своего Леонида.

— Бросай службу, голубок мий! Проживем и так, — умоляла она Леонида. — Корова есть, куры есть. Сад маемо, две десятины земли. Я не хочу, щоб ты уезжал от меня, голуб мий сизокрылый…

А Ставский упорно отказывался:

— Деньги лишними не бывают!

«Ради нашего первенького старается!» — смирялась она на время. И с улыбкой прислушивалась, как малое существо бьет ножками под сердцем.

Леонида вызывали по служебным делам в Днепропетровск, и тогда Настя не находила себе места в хате. Ей мерещилось самое ужасное — Леонида убили!.. И млела от счастья, завидя вдали пегую почтовую лошадку и своего «голубя» в дрожках.

Настя подурнела: припухли губы, на лице появились оранжевые разводы. И ей думалось, что Леонид завел «любовь» на стороне — слезы еще больше портили ее лицо. Леонид же становился все раздражительнее. Ночами уходил неизвестно куда. Настя ревниво ругалась, и тогда Леонид сутками не бывал дома. Уехав за почтой, старался засиживаться с дежурным по станции — время убить!..

В Сухаревке — два семафора и три пути. Вокзальчик в два окна. Заводов поблизости не было — поезда не останавливались; лишь почтовый на минутку притормаживал. Тягуче тянется дежурство — и железнодорожники рады случайному человеку. Отвести душу в разговорах…

Как-то выходило так, что Ставский угадывал в дежурство Ильи Захарченко, болезненного, с одышкой человека.

Керосиновая лампа коптит — стекло почернело. Почистить — лень. И в желтоватых сумерках медленно течет беседа. Дежурный по станции живет в селе Сухаревке, в соседях со Ставским. Потому беседа откровенная. Трудная житуха! У Ильи — особенно. Десять ртов на руках. Свои да брательника…

— Вот мужика в общую упряжку тянут, — глухо говорит он, позевывая во весь рот. — Коллективизация — хто ж ее знае… Эти тракторы всю землю завоняют. Будет ли хлеб?..

Ставский отзывается желчно:

— Общих баб дадут, а мужиков, як тих жеребцов — в стойла.

— Брехня, мабуть, — тянет Захарченко и ухмыляется. — Жинку яку хошь… Хи-хи-хи… К бису! Хлеба досыта, а баба и своя надоедает…

— На митингах кричат: за рабочий народ. А на шахтах що робыться? Газами травят! Завалы устраивают. — Ставский теребит нечесаную бородку и холодными глазами вглядывается в собеседника.

Захарченко слышал о волнениях на шахтах. Он вздыхал и соглашался: да, непорядок!

— Слухай, мабуть, англичане войной собираются. На наших послов напали. Прикончат они большевичков!

А Илья думал по-своему: «Чего он сердится на власть? На готовое хозяйство пришел к Насте. Мужик ее награбил — в селе все знают. Пользуйся в свое удовольствие! Иное дело он, Захарченко. Брат против красных воевал. А его жинка с детишками — на шее… Вертись!..»

Ставский же, будто отгадав думки дежурного, спросил в упор:

— Що Карпо делает?

Захарченко поперхнулся дымом и закашлялся долго и надсадно. Отдышавшись, деланно подивился:

— Який Карпо?

А у самого мысли метались напуганными птицами: «Откуда узнал?» Брат Карпо тайком только вчера вернулся. Хочет повиниться. Терпежу нема: жинка с мальчишками измучилась. И самому обрыдло бегать…

Ставский неприятно засмеялся, растягивая тонкие губы:

— Ты що, не знаешь своего брата? Який в Крыму був. Ховается зараз в клуне. А ты утаиваешь бандюку!..

— Та набрехав хтось… Перший раз слышу…

— Брось, Захарченко, сам бачив.

Вдали загудел паровоз, Илья торопливо засветил ручной фонарь. Руки тряслись: вдруг Ставский сообщил в милицию! Что он за человек?.. Передать Карпу, пусть бежит… А куда он побежит?.. Горячий, напуганный — сразу попадется!..

Ставский вышел вслед за дежурным по станции и молча заспешил к почтовому вагону. Сонный раздатчик сунул ему в руки ведомость. Ставский расписался, приняв сумку с деньгами, тощую пачку писем и газет. Бросил все в дрожки, прикрыл попоной. Тронув вожжи, крикнул Захарченко:

— До побачення, Илья!

И покатил по пыльной улочке, растворяясь в темноте.


Настя стояла на пороге мазанки. Солнце освещало ее всю. Румяное со сна лицо, полные, сложенные на высокой груди руки — все дышало здоровьем. А на сердце не было покоя. Думалось: уедет Леонид за почтой и не вернется! И всякий раз так. Предчувствие угнетало…

Леонид вышел из-за хлева с охапкой свежей травы, положил ее в возок и застелил поношенным рядном. Пегая лошадка перебирала ногами, и Ставский похлопал ее по крупу:

— Стой, лахудра!

Оборотился к Насте:

— Вернусь поздно!

Кинул свое сухое тело в дрожки, и лошадь тронулась, помахивая коротким хвостом. Стукнул о колесо кнут.

Настя покорно, как привязанная, шла рядом. Глаза ее с грустью ласкали костистое, бородатое лицо Леонида. За воротами она оперлась на плетень, увитый буйным хмелем.

Пыль, поднятая колесами, закрыла повозку, потянулась серым клубом, скатилась в леваду и заволокла кустарники. Замер лошадиный топот…

Настя тяжело вздохнула, смахнув нечаянную слезу, и еще раз посмотрела в ту сторону, где скрылись дрожки. Пыль уже осела. Над кустарником парил ястребок. Она опечаленно пощупала свой округлый живот: под сердцем вздрагивало дитя.

И не видела Настя случившегося в леваде.

Из густых кустов на проселок выбежал колченогий мужик в постолах. Грязные онучи его были перекрещены серыми веревочками. Он поднял холщовую сумку над головой:

— Постой, чоловиче!

При Леониде в возке был денежный мешок. Почтарь опасливо вырвал из кобуры наган:

— Прочь с дороги!

Но мужик уже хватко держал пегашку за уздцы.

— Леонид, привет!

Ставский грязно выругался, пряча наган. Он узнал в мужике колченогого Щуся.

— Дурак! Мог пристрелить.

Колченогий обошел возок, забрался с ногами на рядно. Привалившись спиной к Леониду, чтобы видеть все сзади, распорядился:

— Трогай!

Дорога была пустынна, увиливала в глубокий овраг. Среди зарослей лещины и колючей акации Щусь промолвил:

— Поговорить треба.

— Говори! — настороженно промолвил Ставский.

— Долгий разговор. Если вечером у тебя? Не опасно?..

— О чем балачки?

— Тебе привет от дяди… из Херсона.

Ставский весь просветлел, услышав начало пароля, схватил Щуся за узкие плечи.

— И ему кланяйся. Тетка жива?

— Сердце болит, но шустрая.

Леонид тряс Щуся еще и еще, прижимал к груди. Столько пережито в ожидании! Щусь ловко спрыгнул в траву, пошел рядом с повозкой.

— Так условились?

— Приходи, Наум, после заката солнца. Три раза стукни — я встречу. Ты давно оттуда?..

Щусь растянул вывернутые губы в ухмылке.

— Вечером скажу. Баба надежная? Не побежит в ГПУ?

— Дура! Захочу — ноги оближет.

Наум согласно махнул рукой и скрылся в кустах орешника.

Ставский разволновался: наконец-то! Посланец из Парижа оказался старым знакомым. Стал перебирать в памяти, о чем сообщить «туда». И не утешился. Чекисты загребли почти всех агентов. Ликвидировали банды. Сами селяне помогают вылавливать остатки. Из Бердянска сам едва унес ноги! Оружие пропало. Спекулянты засыпались. Фу ты! И мыслить стал по-воровски. Он, офицер гвардии!

Ставский заскрипел зубами и мерзко выругался. Ударил кнутом пегашку.

— Давай, стерва!

На станции обернулся с почтой быстро. Домой гнал лошадь кнутом.

По пути в магазине взял бутылку водки. От нетерпения скуластое лицо раскраснелось, во всех движениях — нервозность! Ставский растерял былую выдержку: постоянное напряжение, ежеминутная опасность разоблачения, очевидность провала заговора в Донбассе, долгое молчание парижских хозяев — все это истощило ум его и сердце…

Настя, издали увидев родной возок, поспешила навстречу. Открыла ворота, ввела лошадь во двор и стала распрягать ее. Пегашка, натерпевшись за дорогу от хозяина, пыталась цапнуть Настю за руку. Леонид похохатывал. Настя безмерно была счастлива, видя, может быть, впервые улыбающееся лицо Леонида.

Пообедав и вздремнув, Ставский ушел в огород и вернулся лишь к вечеру. Обратился к Насте:

— Дядько Охрим обещал товару на сапоги. Съезди-ка к нему, привези.

Настя готова была для Леонида хоть на край света идти. Без слов запрягла пегашку.

— Не засиживайся, ждать буду, — предупредил Ставский.

Настя — уж на возке, подобрала юбку и ласково отозвалась:

— Жди, мий голубь.

Ставский хорошо знал, что она сможет вернуться лишь к третьим петухам — до дядьки Охрима десять верст!

Щусь явился в полной темноте. На троекратный стук вышел Ставский.

— Где ты?

Осторожный махновец отмолчался, выглядывая из-за плетня. Вполголоса спросил:

— Жинка дома?

— Отослал.

Гость бесшумно пересек двор и на крыльце замер, прислушиваясь — нет ли голосов в хате, потом только юркнул в сени.

Ставский предусмотрительно заранее занавесил окна и накрыл на стол. В слабом свете семилинейной лампы поблескивали две бутылки. На сковороде шипела яичница.

Пили стаканами. Говорил больше гость, изрядно охмелев. Ставский же чем больше пил, тем заметнее бледнел и яснее обрисовывались его скулы, мрачнело костистое лицо. Слушал он со злобным вниманием.

Щусь говорил с придыхом:

— В Париже — цвет русского офицерства. Двадцать пять тысяч! И мы придем за головами большевичков! Придем!.. Знаешь, с братом Николая второго я на «ты». За девочками вместе волочились…

— Какой брат?

— Двоюродный. Дмитрий Павлович, который Распутина прикончил! Митя мой подцепил богатейшую американку. Купается в вине и удовольствиях. По Швейцариям ездит… Эх, Леня, жениться бы, как Мдивани! Князь такой, грузинский генерал. Отхватил Барбару Хэттон!..

— А она кто?

— Красавица! Гусыня с золотом. Из церкви молодых вели до самого дома по коврам! Пили трое суток… Вот Антон Иванович Деникин — сволочь! Нашего брата, казака, не допускает в свои дворянские клубы. Это — чекист в мундире!..

Ставский оскалил острые зубы, грохнул кулаком по столу.

Щусь отодвинулся.

— В Париж хочу!.. Я озверел, мужиком стал. Сплю с толстой бабой. Нюхаю вонь, как последнее быдло!

Он задохнулся в припадке ярости, глаза побелели, и на лбу вздулся красный шрам. Выпил. С хрустом жевал лук.

— Бить! Вешать! Резать! Жечь! Где же Кутепов? Где Врангель?..

— Э-э-э, Ставский, у тебя нервишки! Понимаю — нелегко. А мне легче?.. Там косятся — конским потом несет. На границе — пуля стережет и овчарка вынюхивает… Священное дело освобождения России от большевистского режима требует всех наших сил, дорогой Леонид Захарович.

Щусь осоловело пожевывал свои вывернутые губы и зло плевался.

— Не падай духом, Леня! Помнишь, в малине Терентия нас прижали?.. Ушли!.. Платон Нечитайло в лесу не ушел, а мы ушли!.. Из Бердянска ты ушел?.. Ушел!

— А тебе откуда известно? — вспылил снова Ставский.

— Парижу многое известно! — Щусь прищурился.

Ставскому показалось, что гость представляется пьяным. А может, он продался ГПУ и водит за нос?.. От такой мысли похолодело в груди!.. Леонид подвинул лампу к самому Щусю, пытаясь вглядеться в него.

— По-дружески советую: не рвись в Париж! Там недовольны тобою. Зачем ты связался с Петерсоном, мелким спекулянтом?.. Для нас он — ничто! Дело провалил. Где оружие, с таким трудом переправленное через границу? У чекистов! По чьей вине? По твоей вине!..

«А кто для вас кто, дураки? — остервенело думал Ставский. — Обжираетесь, бабничаете. Повертелись бы тут, рядом с ГПУ…»

— Генералу Кутепову совсем неясно, зачем ты забрался в эту Сухаревку? Вдали от больших центров, где решаются государственные дела. Вдали от рудников и заводов… Нет, тобою недовольны.

— Передай генералу Кутепову, что, при всем моем уважении, он глуп как пробка! — сорвался Ставский и снова стукнул кулаком так, что бутылки опрокинулись. Щусь подхватил их.

— Тише, Леонид!

Щусь имел задание узнать настроение Ставского, проверить его надежность и лишь потом передать важное задание.

— Трудно, Наум, чертовски трудно! Наши люди открываются чекистам. Отказываются выполнять приказы… Не верят нам. Где же обещанная помощь союзников?.. Куда девалась добровольческая армия?

— О налете британской полиции на «Арокс» в Лондоне ты знаешь? Порваны торговые и дипломатические отношения. В Китае надвигаются дела — скоро узнаешь и ахнешь! Генерал Кутепов подбирает армию. Вы — здесь, а мы — оттуда!.. Товарищи большевики за мужика берутся. А он за землю в горло вцепится большевикам!

Ставский нервно расхохотался.

— Дети! Как есть дети. — Он взял Щуся за руку и потащил к двери.

— Пошли к крестьянам! Пусть они послушают тебя, освободителя!

Щусь упирался, хватаясь за маузер, спрятанный под мышкой. Ощерил желтые лошадиные зубы:

— Не дури!

— Не трясись! Противно…

Ставский бросил гостя, вернулся к столу и вылил в рот стакан водки.

— Ну, говори, что вы там еще придумали в своем Париже.

Гость встревоженно размышлял. Ему не нравилась расхристанность Ставского. Но долго быть в Советской России ему совсем не улыбалось — на Украине многие помнили Щуся, ведущего атамана батьки Махно. Случайная встреча — и прощай, голова! Лишь за большие деньги он рискнул идти на связь со Ставским. И он шепотом заговорил:

— Гепеушники взяли наших товарищей на шахтах. Добрались и до Москвы. Парижский центр требует активизации саботажа и диверсий. И вы, Леонид Захарович, могли делать больше, чем делали до сих пор.

Послышался скрип колес, конский топот. Кто-то отворил ворота.

Щусь отпрыгнул к двери, обнажая маузер. Всполошился и Ставский, прикрутил фитиль семилинейки.

— Жинка, должно быть…

— Смотри, Ставский, прикончу первого тебя! — Щусь указал маузером на двери:

— Вперед!

В сенях Щусь притаился.

Настя вошла в хату, так ничего и не заметив. Но, увидев закуску и бутылки на столе, она с подозрением кинула:

— С кем это?..

— Товарищ по службе был.

— В спиднице товарищ! — И заплакала, опускаясь на лавку.

— Не придумывай! Лошадь распрягу та в огороде привяжу…

— Я сама, Леня…

— Зачем же, ты устала.

И тепло ей стало от таких слов. И она, отбросив подозрения, стала убирать со стола.

В огороде Ставского дожидался Щусь. Скороговоркой выпалил, будто бы не был во хмелю:

— Криворожскую руду покупают поляки. Задержите поставки — вот вам цель! О выполнении задания узнаем в Париже по разрыву торговых отношений между Пилсудским и красной Москвой. А тогда, я не сомневаюсь, — Париж! Женщины, вино, деньги…

— Кто делать будет этот разрыв? — угрюмо спросил Ставский, стреноживая пегашку. Вспышка надежды, вызванная появлением посланца из Парижа, угасла, и на душе Ставского снова заклубилась тоска. «В прошлом году убили Войкова в Варшаве, а толку?» — думал он.

— Ты же сам передавал в Париж о том, что имеешь сеть резидентов и верных людей. Или то были слова?

Ставский не успел ответить. Во дворе раздался голос Насти:

— Леня, скоро?..

— Та треножу…

Молча пожали друг другу руки. Прошли несколько шагов вместе. Щусь шел с маузером наготове. На прощанье тихо сказал:

— Ну, бувай! Пароль прежний. Желаю удачи!..

— Ле-е-еня-а-а!

— Вот мразь! — Ставский выругался, направляясь в хату.


Илья Захарченко ничего не знал об этой встрече. Спали и сельсоветчики. Спали и чекисты. А Щусь, прицепившись на ходу за тормозную площадку, на товарном поезде покинул Сухаревку.

Илье Захарченко было не до того. Он решал свою трудную задачу: как быть с братом? Почтальон, конечно, не случайно завел разговор. Может, хотел предупредить: будьте, мол, осторожнее! Если почтарь знает про Карпа, то и другие соседи могли увидеть брата и донести в милицию.

Илья направился было к клуню, чтобы поговорить с Карпом. «А куда он денется? Затревожится и глупости не избежит. Опять путь в милицию!..» Илья вернулся на крыльцо. «А если самому рассказать чекистам?» От такой мысли бросило в жар: «Родного брата предать!» И в тот же миг другая думка: «А если донесут, все равно попадет туда же. Самому сообщить, снисхождение будет. Да и не съедят же его чекисты! Захарченки — не куркули и не помещики. А что воевали против красных, так разве же мало таких было? Не всех же под расстрел. Даже в Сибирь пошлют, не навечно же! А на то время, пока Карпо будет в тюрьме, Илья останется за хозяина: поскрипит, обеспечивая семью брата. Так и так этой участи не избежать!

Глубокой ночью приехал Илья Захарченко в Верзовцево. Дежурный по станции показал ему домишко, где я жил с семьей. Он несмело постучал в окно.

Я привык к ночным побудкам и вмиг очутился на ногах. Прихватив кольт, вышел в сенцы.

— Хто там?

— До вас. Побалакать треба. Дежурный из Сухаревки.

Пришлось одеваться и идти в оперативный пункт. Выслушав его признание, я так, между прочим, поинтересовался, нет ли у почтаря шрама на лбу?

Захарченко ответил не сразу, припоминая облик соседа.

— У него чуб. И борода. А, мабуть, мае вин и шрам. — Не это занимало Илью. — А Карпу богато присудят?..

— Все же есть или нет шрам?

— Та есть! Есть косой шрам… А що Карпу?..

Что я мог ответить этому человеку? Вину Карпа Захарченко не знал. Покажет следствие.

— Постарайтесь, щоб поменьше… Трое у его. Та жинка хвора. Силой его взяли. То Петлюра, а потом — гайдамаки…

— Если лично не замешан в расстрелах и грабежах, быть может, отпустим к семье. В крайнем случае, получит условный срок.

— Постарайтесь… Я сам заявил. Так я поеду, а то утром на дежурство заступать.

Отпустив Захарченко, я тотчас доложил обо всем в дорожно-транспортный отдел ОГПУ. Там подняли с постели Макара Алексеевича, и он приказал мне:

— Ставского арестовать немедленно! Захарченко — тоже! На помощь вам выедет Леонов.

Не заходя домой, я сел на товарный поезд и помчался в Сухаревку.


Ставский, обдумав, как лучше выполнить задание, начал поиск помощников. И обратил свой взор на брата Захарченко.

Карпо обосновался в клуне, в старой соломе. Прорыл нору, а внутри расширил ее. Образовалось подобие просторной пещеры. Настелил овчины. Жена принесла рядно. Спал он днями, а ночью выползал из укрытия и прогуливался, чутко, как зверь, прислушиваясь. В темноте к нему прокрадывалась жена, и в тесной норе они жарко шептались, обсуждая будущее. Оно рисовалось им нерадостным. Покидая мужа утрами жена умоляла его выйти с повинной к властям. Он сперва соглашался, но, представив себе тюрьму, далекую Сибирь, зарывался еще глубже в соломенный омет…

Ставский хорошенько все проведал и глубокой ночью, когда Карпо выполз по нужде из своей схроны, нырнул в нишу и затаился в темноте.

Вот уже слышно сопенье Карпа, близкий шелест соломы. Кряхтя и позевывая, Карпо ввалился в свое логово. Что-то поставил у входа и засветил зажигалкой свечку. По-звериному отпрянул, почуяв, что не один в норе. Поднял обрез.

Ставский натренированно ударил его под локоть, и обрез выпал из рук Захарченко. Ставский навел наган.

— Сидай, Карпо! Хлебай свой кулеш, если хочешь. Поговорим. Нам известно — хлопец ты смелый. А я люблю храбрых!

Обросший, черноволосый Захарченко оторопело достал ложку и черпал из котелка, принесенного с воли. Зверковатые глаза не отводил от обреза, прижатого ногой Ставского.

— Хто ты? Чого тоби треба?

— Дело есть подходящее, — откликнулся весело Ставский, будто бы они были знакомы давно. — Согласен помочь?..

Карпо уже освоился и принялся с жадностью хлебать холодный кулеш. Он понял главное: это — не чекист! Чекисты навалились бы гуртом и пикнуть не дали бы… На добрые дела так не приглашают! Значит, этот собирается втянуть его в какую-то опасную игру. А опасности Карпу осточертели! И он решил противиться.

Ставский же посчитал, что Карпо сдался и обдумывает цену, чтобы не продешевить.

Молчали. Слышно было потрескивание горевшей свечи да чавканье Захарченко. Первым нарушил тишину Карпо. Он стукнул ложкой по котелку и сказал:

— С меня хватит! У мэнэ диты та жинка. Блукают по людям, як ти голодранци.

— А если я заявлю в ГПУ? — опять с веселинкой спросил Ставский. — Он был уверен, что Захарченко в его руках.

Карпо недобро повел зверковатыми глазами исподлобья и прорычал:

— Я сам утром пойду в милицию!

— Дурень! Расстреляют без суда. А дитей та жинку в Сибирь пошлют. Иди, иди, дурень!

— Брешешь! — Улучив момент, Карпо рванул обрез, но Ставский опередил противника и наотмашь ребром ладони ударил его в висок. Как сноп свалился на солому Карпо. Ставский быстро обшарил его карманы, однако ничего не обнаружил, кроме табачной крошки. Обрез сунул подальше в солому.

Очнувшись, Карпо злобно прошипел:

— Ловкую руку маешь. Що тоби треба?

— Пойдешь со мною!

— А если нет?

— Имей в виду, мы и детей не щадим! И рука наша длинная. Изжарим на костре!

— Не лякай! Подумать треба. Утром скажу. Дэ знайты тэбэ?

Ставского это не устраивало. С огорчением он стал понимать, что этот надломленный, загнанный в подполье человек именно теперь может побежать в милицию. В норе он уже присмотрелся, запомнил Ставского, узнает его по голосу и укажет гепеушникам. Но если его запугать, взять обязательство сотрудничать с белоэмигрантами, то он может стать хотя бы на время послушным.

— До утра ждать не могу! Пошли!

Карпо кошкой бросился на Ставского, впился пальцами в его кадык. Покатились оба, опрокидывая котелок с кулешом. Ставский никак не мог оторвать крепкие пальцы Захарченко, задыхался, захлебываясь своей же слюной… А Карпо все давил, понимая, что в смерти пришельца его спасение.

И тогда в соломенном омете глухо щелкнул выстрел. Захарченко разжал пальцы, схватился за живот. Гость оттолкнул его обмякшее тело, сунул наган за пояс и торопливо выполз из норы, предварительно уронив свечку.

Затрещала солома, и из логова заструился дым. Слышались еще стоны, надрывный кашель. В темноте норы мигнуло пламя. И протяжный, будто бы волчий вой:

— А-а-у-ооо!!!

Задами усадеб Ставский добежал до мазанки над оврагом, тихо проник в сени и стал в темноте нашаривать мешок. Опрокинул ведро.

— Хто там? Это ты, Леня? Дэ ходишь? Солнце, мабуть, встает…

Настя спросонья прошлепала босыми ногами до дверей.

Ставский не отзывался, молча хватал свою одежду, толкал ее в мешок. Туда же бросил паляницю хлеба и шматок сала.

Настя всполошилась:

— Що зробылось?

Переваливаясь с ноги на ногу, как отяжелевшая утка, придерживая большой живот, она вышла к Леониду.

— Куда, мий голубок, собираешься?

Ставский завязывал мешок, чертыхался; наконец, закинул его за спину. Поняв, что ее Леонид уходит надолго, быть может, навсегда, Настя всхлипнула:

— Бросаешь? Лучшую нашел? Я тебе не нужна?

Она припала на колени, обвила руками его ноги и завыла по-собачьи:

— Не пущу-у-у!!!

С силой ударил ее Ставский рукояткой нагана по голове, отбросил с дороги, попав грязным сапогом в живот, и выбежал.

Настя ойкнула, согнулась и затихла. Из-под нее черным растекающимся пятном показалась кровь…

На дворе было светло, как днем. Уже горела крыша клуни, кидая ввысь золотые искры. По всей Сухаревке лаяли собаки, хлопали двери.

— Рятуй-и-ите-э-э-э!!! — Это в хате Захарченко дурным голосом закричала женщина.

Через огороды, прямо по грядкам, пригибаясь и оглядываясь, бежал Ставский прочь от мазанки над оврагом. «Может быть, зря ухожу? Кто узнает, что я был у Карпа?» — думал Леонид, сбегая в овраг. Но, вспомнив свой разговор с дежурным по станции Сухаревка, прибавил ходу.


В ту недобрую ночь мы втроем были в Сухаревке: из Сечереченска приехал Леонов с милиционером. На станции наметили план операции и пошли к мазанке тем же оврагом, что и Ставский. Только случай отвел нашу встречу.

Спустившись ложбиной к селу, мы увидели огромное зарево. В красной заре пожара отыскали мазанку Насти. Двое остались под окнами, а я — к двери. Присвечивая ручным фонариком, рванул дверь на себя и едва не упал: она была незапертой! В комнате светло от близкого пожара. В его багряных отблесках увидел я Настю на полу. Ночная окровавленная сорочка была разодрана на груди. Волосы разлохмачены. Безумными глазами она смотрела на меня.

— Леня!.. Ле-е-еня-а!…

Я окликнул товарищей: искать Ставского в Сухаревке уже не было смысла.

— Ото поганец! — зло сказал Леонов, подзывая милиционера. — Бегите в село за фельдшером. Родит жинка…

— Что же делать, Семен Григорьевич? — спросил я Леонова.

— Брать Захарченко! — невозмутимо ответил он.

Население Сухаревки толпилось вокруг пожара, вытаптывая огород, ломая плетни и бестолково шумя. Более расторопные образовали цепочку и, передавая из руки в руки ведра, лили воду в огонь. Другие мужчины забрались на крыши ближних хат. Палками и свитками гасили они обильные искры и мелкие головешки, долетавшие по ветру от клуни Захарченко.

В кругу на земле билась женщина. Ее обступили хуторянки. Сочувственно покачивали головами. А женщина истошно кричала:

— Ка-арпо! Ка-а-арпо-о-о! На кого ж бросив детей?.. Пропасть тоби! Народыв щенят, а хто же кормить будэ?.. Карпо!..

А меж людей вертелся Илья Захарченко и все спрашивал:

— Брата не бачили? Карпа не видели?

Селяне пожимали плечами: они знали, что Карпо Захарченко в бегах и удивленно смотрели на Илью: рехнулся с горя!

Досужие жинки вызнали: Карпо в клуне был! И люди еще больше заволновались, с горечью и ужасом глядя в огонь, ожидая, что Карпо выскочит из пламени…

Лишь под утро погасили пожар. Курились головешки. Гарью забивало дыханье.

Люди бродили, понурив головы. Мужчины разворошили пепелище до конца и внизу нашли обгоревший труп мужчины. Его отправили в Днепропетровск. Илья опознал в нем своего брата.

Экспертиза заключила, что Карпо был убит до пожара. А о том, что произошло в клуне, мы долго не знали.

На меня навалилась очередная неприятность: опять упустил человека со шрамом! Последовал срочный вызов к начальству.

— Что же это у вас делается, академик! — нелюбезно встретил меня Макар Алексеевич.

Я недавно вернулся из Москвы, где учился в школе ОГПУ, и в нашем отделе быстро прилепили мне этого «академика». Я начал объяснять обстановку на участке, но начальник отдела перебил меня:

— Где искать вашего Ставского?.. По имеющимся сведениям, Ставский и Петровский, что создавал склады оружия в Бердянске, одно лицо. И Квач-почтарь — он же! А для нас с вами он остается человеком со шрамом. Найти и узнать его связи — вот задача!

— Найдем! — горячо уверил я начальника. Трижды пересекались наши дороги с этим хитрым врагом. И трижды он уходил от меня. Начальник хорошо знал это.

— Слова, Владимир Васильевич! Враги усиливают атаки, а мы, как слепые кутята. Классовая борьба будет обостряться. Так учит нас партия и товарищ Сталин. Так оно в жизни и есть. Сами видите. Думаю, что в Москве, в школе вам это лучше меня объяснили?..

Я согласно кивнул головой. «Все партийные документы так говорят, — думал я, выслушивая наставления Макара Алексеевича. — Выходка троцкистов в десятую годовщину Красного Октября чего стоит! Пытались провести праздничную демонстрацию трудящихся под своими флагами… В деревне кулак поднял голову. Участились убийства советских активистов».

— Для ориентировки, Владимир Васильевич. Белая эмиграция ждала и пророчила падение Советской власти. И не дождалась! Тогда наиболее ярые заводчики и тузы финансовые образовали в Париже «Общество бывших горнопромышленников юга России» и «Общество кредиторов бывшей старой России». Цель — вредительство в России! А немного позднее, с 1926 года, — партию «Торгпром». Задача у них одна — экономическая диверсия против большевиков. Воротилами фактическими во всех этих обществах и организациях являются: Нобель, Манташев, Третьяков, Рябушинский, Гукасов и другие миллионеры, выброшенные из России. На услужение к ним пошли бывшие офицеры царской армии. Русский общевоинский союз объединяет и сохраняет кадры офицерства белой армии дляборьбы с нами. Он ставит на карту боевиков, шпионов, диверсантов. Их засылают к нам, в Советскую Россию. Главный в этом Союзе генерал Кутепов, контрразведчик. Кроме него — бывший начальник штаба Врангеля генерал Шатилов. Генеральный секретарь РОВСа — полковник Мацылев и еще кое-кто помельче. Почему я говорю вам обо всем этом? Потому, Владимир Васильевич, что шапками таких не закидаешь. Нам предстоит трудная борьба с тайной контрреволюцией. Вам знать это особенно важно: вы, главным образом, вели бои с бандитами и меньше сталкивались с внешними врагами.

— Ясно, товарищ начальник! — Я встал, но Макар Алексеевич махнул рукой: сидите! А сам расхаживал по ковру.

— В Париже выходят три русские ежедневные газеты эмиграции. «Возрождение» финансируется Абрамом Гукасовым, бывшим бакинским магнатом нефти. Редактор ее Петр Струве. «Последние новости» делаются Милюковым.

— Кадетским вождем? — удивился я. — Конституционные демократы царя-батюшки.

— Да. Тот самый Милюков и те самые царские демократы. Есть еще «Дни» — это партия Керенского, эсеров, как понимаешь. Все они описывают большевистские кошмары и злобно клевещут на красную Россию. — Макар Алексеевич потер лысину, вынул из кармана таблетку, сглотнул ее и запил водой.

— Изжога, будь она неладна! Так вот. Ставский-Петровский-Квач, або Скиба, надо полагать, офицер РОВСа, агент белой эмиграции. И не может быть непричастным вот к этому. Читайте!

Я взял из его рук шифровку Центра ОГПУ. В ней сообщалось о том, что в Щекетовке на станции произошло два взрыва. Приказывали срочно расследовать.

— Почему нам? — удивился я.

— Руда. — Начальник отдела взял у меня депешу, вложил в папку. — С Польшей мы заключили торговую сделку. Продаем криворожскую руду. В Щекетовке поляки перегружают ее в свои вагоны. У них колея уже нашей. Так вот, польские грузчики копнули руду — последовал взрыв. Через сутки — опять! Поляки подняли шум. Грозят расторгнуть соглашение…

— Так мы-то при чем? — снова спросил я.

— Товарищ Громов, имейте терпение! Об этих взрывах в Щекетовке во все колокола зазвонили польские реакционные газеты. Подняли вой три эмигрантские газеты в Париже. Им вторят в Харбине: «Враждебные акты большевиков! Красный террор вместо торговли!..» Руду поставляем мы. И нам надо быстро во все вникнуть, Владимир Васильевич. Вникнуть и пресечь! С чего бы вы начали, товарищ Громов?..

Задание меня ошеломило. Где Щекетовка и где мы!.. Руда проходит сотни верст, пока попадет на перегруз. И я растерянно молчал. Макар Алексеевич пришел на выручку:

— Конечно, взрывы могли быть случайными. Скажем, на шахте пироксилиновый заряд не сработал, попал случайно в руду, а при перегрузке его ткнули лопатой. При такой версии встает вопрос: почему нет взрывов внутри страны? Почему их не было, пока не торговали с Польшей? Почему их не было в царское время? Конечно, случаи были как величайшая редкость. Значит, версия случайности отпадает. Остается исследовать путь руды по железной дороге и сам рудник. Остается обострение классовой борьбы как причина. Так и условимся на все время операции — это диверсия! Уверенность в работе будет — и цель яснее. Берите, товарищ Громов, командировочное предписание.

— Начну с шахт Красного Лога! Так я вас понял, товарищ начальник?

— Действуйте! Местным товарищам я позвоню. Докладывайте ежедневно.

— Может, человека со шрамом встречу.

Макар Алексеевич улыбнулся.

— Может быть. Все может быть, академик!

— Ясно, товарищ начальник!

— Кстати. Центр намерен прислать Бижевича. Он наш шеф, а дело срочное. Одним словом, помогать приедет…

Меня не обрадовала эта весть: начнутся обычные попреки. «Притупилась бдительность! Враги народа распоясались, а вы миндальничаете!» И все это в истерическом тоне, с угрозами и намеками. Но я промолчал: приказы не обсуждаются.

По пути на шахты я остановился в Верзовцеве: взять пару белья в командировку. У порога нашего домика на песочке играла Светлана, а жена занималась вышивкой в тени под акацией.

— Здравствуй, Светик!

Дочка засмеялась, побежала навстречу. Я подхватил ее на руки. Она потянулась к карману — там всегда находила конфеты.

Узнав о новом самостоятельном поручении, Анна Ивановна обрадовалась:

— Выполнишь хорошо, выдвинут и переведут в большой город. Хорошо бы в Днепропетровск! — Ее тяготила жизнь в Верзовцеве, маленьком поселке, где она не могла устроиться на работу.

Конечно, о сути моего задания Анна Ивановна не знала. У нас так было заведено: она ни о чем не расспрашивала сама, а я только в пределах возможного посвящал ее в свою работу. И в тот раз она стала собирать чемодан без лишних расспросов. Только уточнила:

— Когда вернешься?

Я и рад бы ответить, но сам не знал. Взрывы в Щекетовке быстро не расследуешь: на легкое я не рассчитывал!

Анна Ивановна закашлялась. Я замечал, что жена все чаще кашляет. Спросил:

— Что с тобою, Нюся?

— Наверное, ветром хватило. Попарюсь в бане и пройдет.

В дверь постучали, и к нам вошел пропыленный Илья Захарченко. Он осунулся. Задыхался еще тяжелее, чем прежде. Смерть брата доконала его.

— Побалакать бы, товарищ чекист…

И мы ушли в оперативный пункт ОГПУ. Захарченко едва шагал. В груди у него свистело и хрипело. Я пожурил его:

— Зачем ехали в таком состоянии? Насчет брата разговор?

— Ни. Що его трясты — убили так убили…

На прежних допросах я спрашивал его: не Ставский ли застрелил Карпа? Илья горячо возражал: Ставский, мол, сам был настроен против Советской власти. И Карпо воевал против Советов. Ворогами они не были, а скорее — союзники. Теперь же я не услышал в его голосе уверенности.

— Думаешь — Ставский?

— Хто ж его знает. Мабуть, у них старые счеты…

В оперативном пункте Захарченко долго и надсадно откашливался — совсем сдал человек! Говорил с хрипом. «Что же срочное привело его в ОГПУ?» — ломал я голову.

Оказалось, что в Сухаревке видели почтаря на станции. Смазчик спросил: куда едешь? Ставский ответил: за продуктами. Шахтеров, мол, снабжают лучше. Захарченко к билетному кассиру. Та отвечает: да, почтальон брал билет до Красного Лога через Долгинцево.

— В поезд Ставский садился с мешком, товарищ чекист. Вот за этим я и ехал к вам. Сказать про поганця!..

Меня потрясла самоотверженность этого человека: больной, в горе, обремененный большой семьей, Захарченко думал о поимке врага! Я поблагодарил Илью, проводил до поезда. А сам ругал себя на чем свет стоит! Нужно было в день пожара поискать Ставского в Сухаревке. Утешился тем, что, быть может, в Красном Логе встретимся. И в то же время думалось: Ставский не такой дурень, чтобы открыто ездить на виду у чекистов. Он не мог не знать, что пожаром заинтересуются в ОГПУ. Загадочное исчезновение почтаря также не пройдет незамеченным. Враг постарается запутать следы. В душе я пожалел, что получил новое задание: мне очень хотелось поймать Ставского-Петровского-Квача!


В Красном Логе мне дали в помощь молодого расторопного чекиста, в недавнем прошлом рудокопа. Гришка-гирнык звали его в городском отделе ОГПУ.

По натуре Гриша оказался веселым хлопцем. Он хорошо знал людей и шахтное хозяйство, был уроженцем города — для меня находка! И начальник горотдела ОГПУ, обсудив план расследования, сказал мне:

— Лучшего помощника вам не знайты!

Из всего нашего разговора о взрывах в Щекетовке Гриша сделал неожиданный вывод:

— Треба навести порядок на шахте. Мени дядя казав: Грицько, балуются пидпальники!

— Диверсанта нужно искать! — напомнил я.

— Гарно. Шукать так шукать диверсанта, — с улыбкой согласился Гриша. — Начнем с забоев. Не слабит спуститься в шахту?

— Это очень глубоко?

Гриша рассмеялся, на щеках образовались ямочки, а черные брови — вразлет! Он хлопнул себя по коленям и встал.

— Увидишь, друже.

Мы с ним были почти ровесники и перешли с первых встреч на «ты».

Из горотдела ОГПУ мы поехали на бричке с мягкими рессорами. А конь что зверь! Собаки с визгом бросались под колеса, Гриша хлестал их кнутом. Привстав на передке возка, он дергал вожжи и гикал. Его бесшабашность, какое-то вызывающее легкомыслие будило во мне протест. «Но, может быть, мы очерствели в своей повседневности? — думал я, трясясь в дрожках. Сознавая важность порученной нам операции, я не одобрял поведения моего помощника. На замечание он ответил:

— Веселые люди долго живут. А мне треба коммунизм побачить! Чуешь, коммунизм!

Вокруг поднимались высокие конусы терриконов, замысловатые вышки и наверху — колеса-прялки. Вертятся да канаты наматывают.

— А не оборвется? — по наивности спросил я.

Гришка-гирнык суеверно сплюнул через плечо и строго отрубил:

— Не трепись, дурень! Шахты не любят пустозвонов…

Оба мы почувствовали себя неловко и без слов вошли в контору шахты. Гриша отрекомендовал меня как ревизора горного надзора из Харькова.

Начальник шахты встретил нас без восторга. Седая голова, стриженная под ежик, часто подергивалась — в обвале побывал когда-то. Руки, словно железные, — двадцать лет держал обушок! Под глазами — мешки.

— Чем обязан?

Я стал расспрашивать о делах на шахте. И начальник будто бы оттаял. Не скрывая своей гордости, говорил:

— Руду на экспорт поставляем! Первая в стране шахта, как полпред. Смотри, ворог, що может рабочий человек! Сам шахтер продает руду капиталисту. Зубами лязгает буржуй от злости, а берет нашу руду! А руда — это золото. Так що добываем золото!..

— Взрывами? — спросил я.

Начальник не понял тайного смысла вопроса, да он, наверное, и не знал про Щекетовку.

— А инше як? Бурим, шпуруемо, закладываем пироксилин и взрываем.

— Меня интересует организация взрывных работ.

— И чекистов тоже, товарищ Райс? — начальник шахты обернулся к Грише.

— Взрывы, Павел Пантелеймонович, не шутка! — Гриша поднялся, давая понять, что беседа окончена. И начальник это понял.

— Вы, товарищ Райс, гарно знаете шахту. Провожатых, надеюсь, не потребуете. А насчет остального я распоряжусь.

В копровой мы облачились в костюмы горняков. Взяли лампы-шахтерки и напялили каскетки. Мой товарищ чувствовал себя как рыба в воде. Форма будто бы на него специально сшита, а я в брезентовке и ступить как следует не мог. Гриша, глядя на мою мешковатую фигуру, смеялся от души.

Вот и клеть. Мокро. Внизу темнота. И вдруг пол качнулся, клеть ринулась вниз. Сердце остановилось. Тошнота подступила к горлу, и я невольно схватил Гришу за руку. Тот крикнул в ухо:

— Глотай слюну — легче будет!

У шахтного ствола нас встретил седоусый приветливый кладовщик. Поздоровался за руку. Заговорил с Гришей:

— С чем пожаловал? Мать здорова? Гарно. А поросенок одыбал чи ни? — Узнав насчет нашей миссии, повел за собою в дальний штрек. На ходу я спросил Гришу:

— Родня?

— Дядько мий.

На складе был образцовый порядок. Пироксилин, бикфордов шнур, запалы — все содержалось строго по инструкции.

— Не пирожки выдаемо. Разумием, що к чому, — говорил старый горняк, покручивая усы.

Я проверил книги и ведомости, прочитал рапортички о расходе взрывматериалов. Порядок!

— В забоях так же ведут дело, как у вас?

— Там — справа тэмна. Вон сам бригадир. Эй, Панко, до тэбэ хлопцы!

Валкой походкой поразил меня бригадир — морской волк под землей! Мрачно глянув на Гришу, он буркнул:

— Що тоби?

— Вон ревизор! — Гриша указал на меня. И мы тронулись.

С бригадиром побывали в дальнем забое. Поспели к самой отпалке. Воздух спертый ударил в уши, и почти одновременно грохнул взрыв. Пыль — дышать нечем!

— Сколько шпуров бурили? — крикнул Гриша. Бригадир пожал плечами:

— Мабуть, шисть.

— А сколько зарядов взорвалось?

Опять пожатие плечами. Так же отвечал и запальщик:

— Хто ж его знае, хиба тут подсчитаешь!

Халатность ударила нас по сердцу. Если взрывник враг — делай свое дело! Никто не учтет. Пироксилин в обертке легко вынести из шахты. Несработавшие заряды свободно могли попасть вместе с рудой и на платформы, и в домны, и на обогатительную фабрику…

После нашего короткого доклада у начальника горотдела ОГПУ тот озабоченно сказал:

— Пойдемте в горком партии, сынки!

Секретарь горкома КП(б)У сразу понял серьезность обстановки. Я рассказал ему о взрывах в Щекетовке.

— Звонили нам из Харькова. Может, соберем актив да доложим? — Секретарь поправил на плече портупею, разогнал складки под ремнем.

Мы согласились с ним.

И собрание актива коммунистов состоялось. Большевиков обязали лично отвечать за наведение порядка на шахте. Администрация ввела строгий контроль за взрывами, за расходом пироксилина.

Но где же диверсант?

В Днепропетровске и в центре ОГПУ были недовольны нашими оперативно-чекистскими мероприятиями.

— Що вы там чикаетесь? — кричал в трубку начальник ДТО ОГПУ. — Это не просто халатность! Преступление — так организовывать добычу!

Вернувшись к себе, я еще и еще раз перебирал в памяти людей, занятых добычей и перевозкой руды. Начальник шахты — человек, преданный Советской власти. Горняк сам. В гражданскую воевал плечо в плечо с Котовским. Такой не изменит революции! Кладовщики — проверены! Взять дядю Гриши Райса. Коренной шахтер. Коммунист с 1912 года. Арестованный жандармами, сидел в царской тюрьме за политику. Этот — отпадает…

А тем временем в Красный Лог нагрянул Юзеф Леопольдович Бижевич. Выслушав наши сообщения, взорвался с первого шага.

— Вы — шляпы! Налицо диверсионно-террористическая организация. Кладовщик выдает пироксилиновые шашки. Подрывник прячет, а потом уносит с собою. Еще кто-то сует их в руду. Просто, как репа! Начальник шахты потерял революционную бдительность. А вы слюни распустили. Диверсанты очень рады, что вы усмотрели лишь халатность да митинги митингуете.

Явившись с заранее составленной версией и схемой операции, Бижевич подал список начальнику городского отдела ОГПУ:

— Арестовать по списку!

— А если злого умысла все-таки нет? — Начальник горотдела ОГПУ сомневался в разумности предложенного Бижевичем. — Тут в вашем списке половина коммунистов. Я их хорошо знаю. Неужели они стали врагами?..

Бижевич криво усмехнулся. На его петлицах светился ромб — знак высокого полномочия. Юзеф Леопольдович наклонился к столу:

— Значит, Иисус Христос делает взрывы? Пока вы тут цацкаетесь, в Щекетовке снова убило двух поляков. Невинных рабочих — пролетариев! Весь мир кричит о щекетовских взрывах. Лучше пересажать весь ваш Красный Лог, чем подрывать престиж Советского государства. Судьба страны выше личного! Мне просто странно, что вам, опытным чекистам, приходится толковать о таких истинах!

— Но ведь могут попасть невиновные! — возмутился Гриша.

Бижевич с сожалением глядел на Райса.

— Вы молоды, и вам простительно. Запомните: лес рубят — щепки летят! Халатностью начальства мог пользоваться враг. Вот вы, товарищ Громов, мнетесь, а проверили людей, причастных к пироксилину?..

Я не смог ответить утвердительно.

Надо отдать должное, Юзеф Леопольдович развил бешеную энергию: каждый шаг шахтеров стал известен нам. Правда, насчет ареста по списку он не заикался: в горкоме КП(б)У его охладили, и прокурор города воспротивился.

В ходе повторной проверки всплыл на свет некий Станислав Юркин. Наше внимание привлекли некоторые подробности его биографии. В прошлом офицер саперных частей. Побывал в белогвардейской армии Булак-Булаховича. Теперь, естественно, старался не вспоминать о прошлом. Жил с женой в центре Красного Лога. Работал бригадиром взрывников в смене. Жена спекулировала на местном вещевом рынке.

— Взять под наблюдение! — приказал Бижевич. — И еще усерднее занялся изучением прошлого и связями Юркина. Меня послал взять производственную характеристику на этого бригадира.

Начальник шахты обидчиво заметил:

— Зачем обманывал старика? Ревизо-о-ор!

А Юркина характеризовал положительно. Дисциплинирован. Отличный специалист и знаток рудного дела. Сочувствующий большевикам. Усовершенствование предложил.

— За него, пожалуй, смог бы поручиться! — заявил в заключение Павел Пантелеймонович.

Чтобы не вызвать излишних пересудов, я попросил характеристику и на других бригадиров. И всех их аттестовали положительно.

Бижевич, просмотрев характеристики, обрадовался как дитя:

— Вот вам организация! Вы забыли уроки шахтинского дела. Там тоже коммунисты были замешаны. Начальник поручился за Юркина! Этот Юркин явный враг! А в горкоме шляпа на шляпе сидит и шляпой погоняет. Этот благообразный трясун — начальник шахты — главарь диверсантов!

Я доложил Макару Алексеевичу мнение Бижевича.

— Перегибает Юзеф Леопольдович! — ответил он. — Ты его знаешь.

Бижевич подробно информировал центр ОГПУ, и там приняли всерьез его сообщение. От нас потребовали быстрого раскрытия диверсионной шайки. Сечереченские товарищи стали нажимать на меня.

Конечно, легче легкого было последовать по схеме, разработанной Бижевичем. И за решеткой оказались бы ни в чем не повинные люди. После резкого разговора с Юзефом Леопольдовичем я обратился к начальнику горотдела ОГПУ:

— Как дальше поведем операцию?

— Проверять Юркина! — ответил твердо начальник.

Он держал тесную связь с городским комитетом КП(б)У, пользовался его поддержкой. Бижевичу не разрешили взять под стражу ни одного коммуниста!

Вскоре к нам попало письмо, адресованное Юркиным в поселок Баплей на имя Петрусенко Леонида Пименовича. Текст его был весьма подозрителен:

«На шахте у нас, Леня, были дорогие гости. Хлопот наделали и беспокойства. И ты что-то забыл нас. Продуктов стало больше. Тебе закуплено масло. Ожидаем в гости!»

«Гости» на шахте — это, конечно, чекисты. Так поняли мы предупреждение Юркина неизвестному нам Петрусенко. Письмо, безусловно, ушло по назначению. А в Баплей спешно выехал Семен Григорьевич Леонов.

В этом маленьком рабочем поселке Леонов двое суток наблюдал за почтой. Письмо на имя Петрусенко получил паренек лет восемнадцати, работал он стрелочником на железнодорожной станции.

И тут Семен Григорьевич допустил просчет. Уверовав в то, что именно этот паренек связан с Юркиным, он под вечер задержал стрелочника. Тот был страшно удивлен и простосердечно во всем признался:

— Письмо передал чубатому Петру. Жинка у него ревнючая. Вот он и не получает сам письма. Мэнэ просыв, магарич поставил.

— Петро с бородой?

— Ни.

— Шрам есть на лбу?

— А хто его знае?.. Я один раз бачив.

— Живет где твой Петро?

— А хиба ж я знаю!

Понятно, в Баплее никакого Петрусенко не было. Леонов огорченный вернулся ни с чем. Ну и разнос учинил ему Бижевич! И правильно учинил. Не рядовой чекист-новичок, а старший оперативный уполномоченный провалил операцию!

— Тебе кур щупать, а не в ОГПУ работать! — неистовствовал Бижевич. — Караульте дом Юркина, Мышь не должна попасть в дом без вашего глаза!..

Макар Алексеевич ориентировал всех чекистов железной дороги: ищите опасного лазутчика-диверсанта.

Человек с косым шрамом на лбу затерся в народе! И тысячи глаз чекистов и их добровольных помощников из актива ощупывали незаметно каждого, кто хоть чем-то в малейшей степени был схож со Ставским-Петровским-Квачом-Петрусенко.

И вот на Вежецкую, в дом Юркина, пришло письмо из Днепропетровска.

«Масло съешь сам. Продукты прибереги до моего приезда. Леня».

Это «масло» не давало нам покоя. Смысл его открылся при трагических обстоятельствах.

Темной ночью Юркин вышел из дома. Оглянулся и теневой стороной направился к шахте. Гриша Райс, дежуривший в тот час у квартиры бригадира, пошел следом.

В то глухое время у движка, который откачивал воду из шахты, нес вахту старичок-моторист. Вечером он хватил стакан самогонки. За полночь сон пробрал его. Богатырский храп царил в дощатой будке, которая ограждала восстанавливаемый шахтный ствол.

Именно в эту будку и пробирался Юркин. За плечами его Гриша рассмотрел небольшой мешок.

У входа в будку на столбе горела тусклая лампочка. Ветер раскачивал ее, длинные тени ритмично колебались.

Чекист увидел, как Юркин прошмыгнул внутрь. Райс перебежал светлую полосу и приник к щели. Долго не мог различить, что делается в будке. Наконец в полутьме рассмотрел Юркина. Тот вынимал что-то из мешка, укладывал на трубу, опускающуюся вниз ствола, привязывал веревкой. Гриша не сразу сообразил, что делает враг. Можно ли его задержать? Ведь приказ гласил: наблюдать за каждым шагом Юркина!

А Юркин навязал пакеты на трубу, раскрутил шнур. Его намерение не вызывало больше сомнения: взрыв!

Гриша, отбросив все наставления, кинулся к двери. На пороге столкнулся с Юркиным. Тот узнал его, отпрыгнул назад и выхватил пистолет. Ударил выстрел, пуля прошла рядом с головой чекиста.

А на полу по бикфордову шнуру бежал с шипением синеватый огонек…

Райсу удалось выбить пистолет из рук Юркина, и они, сцепившись, покатились по доскам.

А сторож все так же храпел, скрючившись в углу будки.

Юркин был сильнее Гриши-гирныка. Ухватив за горло, он душил, рвал связки чекиста. Он боролся за свою жизнь. А Гриша Райс думал об одном: погасить синий огонек! Последними усилиями чекист оттолкнул врага и ударил его ногой в пах. Юркин задохнулся и безвольно раскинул руки.

Райс пополз к трубе, где темнел большой пакет взрывчатки. Если не погасить синий огонек, произойдет непоправимое: разрушится ствол, выйдут из строя водооткачивающие устройства! После взрыва вода хлынет в действующую шахту, утонут люди. Все это Гриша хорошо понимал…

Но он не успел доползти до огня. Лишь накрутил на кулак шнур.

Юркин очнулся, тихо подкрался к чекисту и с силой ударил его ногой в голову. Доски, прикрывавшие бездну шахты, раздвинулись, и Райс рухнул вниз. Кулак он так и не разжал, и синий огонек мигнул глубоко в темноте. Бикфордов шнур оборвался под тяжестью его тела. Вслед за Гришей во тьму пропасти полетел и тяжелый пакет взрывчатки.

Юркин, с трудом переводя дыхание и отплевываясь, сдвинул доски на место, подобрал свой пистолет и ошалело выскочил из будки…

А пьяный сторож все храпел, стонал в дурманящем сне.

…Чекист, который пришел сменить Райса, не обнаружив товарища на посту, поднял тревогу.

— А Юркин на месте? — гневно спрашивал Бижевич, полыхая дымчатыми глазами, как хмельной.

— Дома. Недавно выходил по нужде, — докладывал наблюдатель.

— Мальчишки! В трибунал вас за нарушение приказа! — орал на меня Юзеф Леопольдович. Он уже предположил, что Райс покинул самовольно пост. Мечась по комнате в горотделе ОГПУ, он обещал мне самые строгие наказания.

— Поиски Райса продолжайте, а Юркина пока не трогайте! — приказал он мне в заключение разноса.

Бижевич, не добившись санкции на арест руководства шахты и лиц, причастных к хранению и расходованию взрывчатки, запросил центр ОГПУ: можно ли репрессировать их без согласия местных властей и органов ОГПУ? Для пользы дела, мол, пойти на крайность. Москва и Харьков отмалчивались, и наш Юзеф Леопольдович ходил мрачнее грозовой тучи, срывая свою злость на нас, грешных.

А Юркин утром спокойно зашагал на шахту. Гриши все не было. На его поиски сотрудники горотдела ОГПУ ухлопали весь день — попусту! Тогда нам и в голову не пришло, что с Гришей может что-то случиться.

Мне не довелось участвовать в поисках Райса. Дела на шахте отвлекли. При очередной контрольной проверке готовых к отправке железнодорожных платформ в руде дважды находили «колбаски» пироксилина. Случайность или диверсия?

Бижевич лично занялся расследованием, а я отпросился в оперативную группу по разработке Юркина и «его». Под «ним» я подразумевал человека со шрамом. Без него, по моему мнению, не обошлось.

И вот я в потрепанном кожушке и теплой ушанке топаю по перрону вокзала. «Он» в письме обещал приехать, значит, вокзала не минует. На другой платформе — переодетый в гражданское Вася Васильев. Мы обшариваем глазами каждого пассажира — выход с перрона один.

Пассажиры шумливые, суматошные, спешили в город, как на пожар. Мелькали лица, пиджаки, свертки, мешки, снова разгоряченные лица — и все до ряби в очах.

Издали в толпе я заметил селянскую свитку, рыжую мерлушковую шапку, приплюснутую на затылке. И бесцветные глаза. А из-под шапки — краешек розового шрама на лбу. Кровь отхлынула от моего лица, огнем заплескалась. Не упустить! Не выдать себя!

«Повел» я рыжую шапку — то был ожидаемый гость. Вася Васильев, увидев меня, глазами спросил: зацепил? Я наклонил голову: следуй за нами!..

Ставский петлял по заснеженным улицам. Проверялся: нет ли слежки? Неожиданно завернул во двор.

Зная, что позади Васильев, я спокойно прошел мимо ворот. Ставский очутился снова на улице. Так и шли: впереди я, потом Ставский, а за ним — Васильев.

Враг вывел нас на «барахолку». Потолкавшись в ряду перекупщиков, Ставский оказался рядом с худой, крикливой женщиной. У нее на руках вязаные платки.

— Купи, красивый, жинке! — позвала она на цыганский манер Ставского.

— Сперва надо иметь жену! — отшутился Ставский и подмигнул женщине.

— За этим дело не станет! — бедово отпарировала она.

Ставский махнул рукой: а ну вас! И направился в молочный ряд, расталкивая барахольщиков.

— Злякався, красивый! — крикнула ему вслед женщина.

Выпив за прилавком горячего молока, Ставский опять вернулся к торговке.

— Мне нужно пять таких платков.

Торговка обрадованно затараторила:

— Можно. Можно. Пять… Домой треба. Тут недалеко. Одно удовольствие пройтись.

Ставский балагурил, зорко оглядываясь:

— С такой жинкой — хоть на край света….

И они ушли. Вслед за ними и мы с Васей Васильевым очутились у дома Юркина. Я был на седьмом небе: мое предположение оправдалось!

Ни торговка, ни Ставский до самого вечера не показывались из хаты.

После гудка вернулся с работы Станислав Юркин.

Начальник горотдела ОГПУ приказал усилить посты вокруг усадьбы Юркина.

В горотделе ОГПУ ребята волновались: брать или следить дальше? Ведь столько труда положено! Помня указания Макара Алексеевича о выявлении всех связей Ставского, я предложил воздержаться от ареста.

Бижевич больше отмалчивался: его не особенно волновал Ставский. Ему не терпелось доказать, что в Красном Логе образовалась диверсионно-террористическая организация.

Из центра подстегивали: раскрыть организацию! И Юзеф Леопольдович с усердием искал повод обвинить в пособничестве врагу партийных руководителей и хозяйственников города. Его больное самолюбие взяло верх над рассудком.

В разгар изучения связей Юркина он среди ночи поднял с постели начальника шахты, принудил ехать в горотдел ОГПУ. В кабинете следователя спокойно объявил:

— Я обвиняю вас в подрывной деятельности… Ты — враг!

Начальник шахты гладил свой ежик. Голова подергивалась чаще, чем обычно. Но ровным голосом отозвался, позевывая со сна:

— Выпейте воды, товарищ чекист.

— Серый волк тебе товарищ! — В уголках рта Бижевича появилась пена. — На ваших шашках подорвались наши заграничные интересы. Виновник — ты!

Начальник шахты пристукнул кулаком по столу.

— Хватит! Если это арест, то покажите ордер. Если это провокация, то берегитесь!

Бижевич знал, что начальника шахты ценят в Харькове, о нем знает Москва. И распахнул двери:

— Иди, подумай! Если еще хоть одну шашку найдем в руде, то считай, что твоя песенка спета!


Поздно вечером из хаты вышмыгнула простоволосая жена Юркина. Торговка постучалась к соседям. В окне появился свет:

— Чого тоби, Марфа?

— Пусти переночевать. Мой бушует…

— Опять пьяный?

— Не говори! Еле убежала.

Дверь захлопнулась, пропустив внутрь Юркину. И вскоре у соседей свет погас.

В хате Юркина не было и признаков драки и попойки. Окна плотно занавешены. На столе следы закуски. Юркин докладывал Ставскому, робко поглядывая на своего шефа. Тот неожиданно прервал его:

— Достал пироксилин?

— Пять зарядов.

— Маловато, черт возьми! — Ставский пересел с лавки на табуретку, нервно похрустывая пальцами.

Юркин дрожал от страха: ему чудилось, что вот-вот постучат и спросят: где Гриша-чекист? Он до боли в сердце боялся сказать об этом гостю. Ставский строго-настрого велел ему проявлять рвение на работе, ничем не компрометировать себя.

На Юркина закордонные хозяева возлагали большие надежды: хороший специалист, грамотен, умен — может у большевиков далеко пойти! Таких людей Советы весьма ценят. И только вынужденно Ставский пустил в дело Юркина: чекисты перекрыли другие пути к взрывчатке. «Масло» же он приказал использовать на месте потому, что не мог быстро приехать, запутавшись в Сухаревке и заметая следы. Он не предусмотрел, того, что Юркин столкнется при использовании «масла» с чекистом.

Юркин же решил про себя: если схватят гепеушники, то все свалить на Ставского!

— Станислав, ты помнишь Александра Павловича Кутепова?

— Это из контрразведки? Неприятный человек!

— Дошли слухи, что его выкрали из Парижа чекисты. Верные люди сообщили… И вот чую: ходит смерть по моим пятам!

— Эх, Леонид Захарович, житуха наша жестяная! — вздохнул Юркин, готовый признаться во всем. Но вспомнив, что за непослушание полагается кара, сглотнул слюну.

— Все мы ходим под богом… А помните, как беззаботно жили в Пятигорске? Веселье, вино, красивые женщины. Когда это было — вечность назад!

— Поживем еще, Станислав. Нужно вдалбливать большевикам мысль о том, что рудники истощились. Нет, мол, смысла развивать промышленность. Бесперспективно! Пусть разбираются лапотники… Всеми силами надо тормозить дело. А там — наши вернутся.

Ставский вдруг подсел к хозяину и доверительно спросил:

— Так почему же мало пироксилина?

— Жесткий учет ввели, Леонид Захарович. Чекисты на каждом шагу. А когда придут наши? — Ставский заронил в душу Юркина надежду: может быть, чекисты не успеют напасть на след преступления?

Ставский же не питал такой надежды. Он ставил единственную цель перед собою: скорее и побольше взрывов! А потом — Париж! Судьба Юркина его нисколько не волновала.

— Куда послал «масло»?

Юркин торопливо, с боязнью, рассказал как сорвался взрыв шахтного ствола, историю с Гришей.

Ставский осатанел, заметался по хате в одном белье. Шипел, как рассерженный гусак:

— Ты дурак! Если ты на воле, то благодари чекистов. Они еще дурнее тебя! Окончательные дураки! Почему, почему ты, сволочь, вчера не сказал? Мы наверняка окружены. Попались, как последние дураки!..

Торопливо натягивая брюки, он выключил свет и выглянул в окно. Не приметив ничего подозрительного, приказал:

— Разведай!

Юркин, совершенно разбитый страхом и ожиданием расплаты, поплелся к двери. Уронил в темноте табуретку.

— Тише, олух! — прошипел Ставский. — Стреляй, если опасно! Да быстрее шевелись, растяпа!

Вокруг было тихо, и Ставский немного успокоился, начал собирать пожитки. Его помыслы сводились к малому: скорее уйти из Красного Лога. Путь в этот город теперь заказан. Придется в пути следования до Щекетовки встречать руду. Терпеливые эти поляки: столько взрывов, а не расторгают сделку! Одна трепотня в газетах… А что делать с Юркиным? Проваленный агент — груз не только ненужный, но и опасный. А если оставить его для приманки чекистов? Что он знает? Кроме доставки пироксилина — ничего! Пусть ОГПУ следит за Юркиным, а тем временем он, Ставский, унесет ноги. Но дверью нужно хлопнуть! А что будет с Юркиным? Черт с ним!..

Юркин, оглядывая двор и садик, лихорадочно думал: «А если выдать гепеушникам Ставского. Он — птица не простая! За его голову могут простить меня… Нет! Лучше просить Ставского переправить за границу. Друзья по кадетскому корпусу, воевали в одном полку. Должен помочь!»

Хозяин опасливо вернулся в хату. Лицо посинело от холода и нервного напряжения. На цыпочках, с оглядкой вошел в горницу: он уже не доверял Ставскому — прикончит!

— Спокойно, Леонид Захарович. — И просительно добавил: — С собою возьмите. Или за границу переправьте. Боязно тут!

Но Ставского совсем не занимали переживания агента.

— Ты твердо уверен, что чекист утонул?

— Слышал всплеск.

— А сторож спал?

— Храпел.

— Следы оставил?

— Думаю, что нет. Гильза после выстрела у меня…

К Ставскому возвращалось полное спокойствие и рассудительность.

— Твое счастье и жизнь в твоих руках. Сторожа убери! Раз. Взорви ствол! Два. Пока откачают воду, чекист сгниет. Понятно?..

Юркин заскулил, хватая шефа за руку:

— Возьмите с собою! Не возьмете, сбегу сам. Сейчас сбегу!

Ставский ударил его по щеке.

— Тихо, дура! Не вздумай бегать. Чекисты не поймают, мы тебя прикончим! Понятно? Нашу руку ты, Станислав, знаешь. Твоя задача прежняя, если, дай бог, грозу пронесет стороной. Внедряйся, затаившись. Исподволь настраивай начальство большевиков, мол, руды нет, разработки бесперспективные. И выбивайся наверх! Понадобишься нам — человек явится. Через твою жену. Примета — пуховые платки. Пароль прежний. Если же жену посадят за спекуляцию, то тебя все равно найдут. Ясно?

— Т-так… т-точно…

— Не распускай слюни, Станислав. Ты офицер! Мы еще встретимся. По Парижу погуляем. Где у тебя пироксилиновые шашки? А железо и олово достал?

Юркин торопливо отодвинул половицу в углу: там открылся узкий лаз.

— Все есть, Леонид Захарович.

Чтобы быстрее управиться, они решили вдвоем паковать мешок.

У хозяина вызрела коварная мысль: «Хлопнуть Ставского по голове, связать и передать в ОГПУ!» Он исподлобья оглянул прямую, жесткую фигуру гостя.

А тот был достаточно опытен: вынул наган.

— Иди!

Присвечивая фонариком, сперва спустился по лесенке Юркин.

Ставский намеревался выстрелить ему в затылок. Поднял руку, но в глубине мозга все еще теплилась надежда: вдруг обойдется! Агент ценен, и рука с наганом опустилась.

Подвал был просторным и высоким. В стене виднелось углубление. Оно заинтересовало Ставского.

— Там лаз под обрыв Саксагани, — пояснил Юркин.

Ставский выругался:

— Что же ты молчал, дурак! Он не завален?

— Осенью был исправен. — Юркин стал поспешно отбрасывать доски и мешки, прикрывавшие выход к речке. — Заделали, чтобы тепло не уходило… Вдруг из норы пар пойдет. Закуржавеет — люди заметят…

Леонид Захарович воспрянул духом. По-хозяйски сложил в мешок пироксилин и запалы, а также свернутое трубкой оцинкованное железо и кусок олова. Захватил с собою и толстую заостренную палку с железным наконечником.

Хозяин тем временем раскрыл вход в подкоп. Он и сам теперь понял значение запасного выхода: можно убежать!

И вновь гость указал наганом:

— Ступай первым!

Юркин на четвереньках пополз в нору. Ставский — за ним…


По первому гудку утром из хаты вышел Юркин. Пошатываясь, как пьяный, он обычным путем пошел на шахту.

Чуть позднее от соседей прибежала домой его жена. Вскоре она с полной корзиной в руке поплелась на барахолку, повесив на дверь большой замок.

Наш чекист, карауливший сообщников, доложил в горотдел ОГПУ об изменении обстановки.

— Усилить наблюдение! — распорядился Бижевич, уверенный, что Ставский предпримет какие-то новые шаги.

Юзеф Леопольдович был в приподнятом настроении: из Москвы дали распоряжение строго допросить начальника шахты! Если подозрения Бижевича подтвердятся, то санкцию на обыск и арест даст союзная прокуратура.

А я в тот час проверял на станции очередной состав с железной рудой. Было очень холодно, и мы с Васей Васильевым часто бегали в будку стрелочника греться. И замешкались с контролем. Дежурный но станции поторапливал нас.

— Закурим, нехай ему лихо! — Василий Михайлович привалился к стенке вагона и угостил меня «пушкой». Затянулся я и показалось, что стало вроде теплее.

Вдруг я увидел между составами человека в свитке, подпоясанный коричневым кушаком. За плечами мешок, в руках — палка с металлическим наконечником.

— Ставский! — шепнул я Васильеву.

А где же наши хлопцы? Кто «ведет» его? Чтобы не попасть Ставскому на глаза, я спрыгнул с платформы на противоположную сторону.

Состав был готов к отправлению. Крыло семафора поднято. Рывок — и поезд тронулся.

Ставский на ходу зацепился за борт платформы, подтянулся и перевалился на руду.

Из наших ребят никого! Что-то случилось! Ставский, наверное, ускользнул из-под наблюдения. Я принял решение:

— Вася, едем!

На ходу вспрыгнули на тормозную площадку.

Поезд набирал ход. Низкие тучи. Серенький промозглый день. Ветер насквозь пронизывал наши штатские одежки. Прижавшись спинами друг к другу, чтобы хоть немного согреться, мы следили за врагом, готовые в любое мгновение кинуться на платформу, где он ехал.

Ставский подпрыгивал на руде, опираясь на палку, которая все глубже уходила в толщу груза. Вдруг он быстро вынул палку, в отверстие вставил «колбаску» пироксилина.

— Ого! — Я толкнул Васильева.

Тот сжал мою руку:

— Берем!

Ставский все еще не подозревал, что обнаружен. Снова присел на груду камней, отложив палку. Из мешка вынул шашку. Мы перепрыгнули на ходу к нему. Васильев всем телом навалился на врага.

Ставский попытался дотянуться до палки и ее острием ткнуть в пироксилин. Мы взлетели бы на воздух.

Я закричал во все горло:

— Не шевелись, гад! Застрелю!

В считанные секунды мы скрутили ему руки и отобрали мешок. За поясом нашли наган. Костистое лицо Ставского побледнело. Он зло отплевывался и мерзко ругался.

Сняли с поезда арестованного в Верзовцеве. Из оперпункта ОГПУ я тотчас связался с дорожно-транспортным отделом.

Ответил Макар Алексеевич.

— Поздравляю, академик! Высылаю конвой.

На первом допросе Ставский вел себя вызывающе. Он не скрывал своего прошлого. Да, он дворянин из Невинномысского уезда. Да, служил царю и отечеству. Был у Деникина и Врангеля. Никакого Петерсона он не знает. Никакого Захарченко не видел. Юркин? Это кто такой?

Пришлось вызывать людей из Сухаревки.

— Зачем вам железо и олово? — спросил я.

Ставский наигранно расхохотался:

— Не узнать, гепеушник! Кастрюлю хотел сделать и голову твою сварить!

Я распорядился ввести Илью Захарченко и Настю.

Скуластое лицо врага стало белее мела.

Настя бросилась к нему:

— Леня! Голубок мой…

— Уберите бабу! — закричал он, пятясь к стене.

Из Сечереченска прибыла команда, чтобы сопровождать диверсанта.

Я задал еще раз вопрос об олове и железе.

Как-то устало махнув рукой, Ставский сказал:

— Запишите. Хотел сделать мину и взорвать железнодорожный мост через Ингулец под Эрастовкой.

— Ставский, вы умный и опытный офицер белой армии. Почему скрывались под видом почтового работника? И в Пологах, и в Сухаревке…

— Дура! Я шел от обратного. Чекисты посчитают, что Ставский не пойдет на почту. А я — пошел! Соображать надо…

В Красном Логе жизнь шла своим чередом. Шахты выдавали на-гора все больше руды. Эшелоны уходили в Щекетовку.

Бижевич арестовал-таки начальника шахты. Тот наотрез отказался признать себя виновным и вообще разговаривать со следователем. В его защиту выступили старые коммунисты. Секретарь горкома КП(б)У, знавший начальника шахты с детства, вызвал к телефону Григория Ивановича Петровского и все ему рассказал.

В тот же день из центра ОГПУ звонок:

— Что у вас там, товарищ Бижевич? Разберитесь с начальником шахты. От Петровского запрашивали!

Бижевич догадался: в Центре недовольны, и он распорядился:

— Освободить!

Подписывая пропуск, он пообещал начальнику шахты:

— Еще встретимся!

— Возможно, — тихо откликнулся Павел Пантелеймонович. Он не смог сдержать дрожь рук, и пропуск упал на пол. В свинцовой вьюге он не боялся пуль. С открытой грудью шел на сабли врага. А теперь этот облысевший человек хотел согнуть его. И горько. И смешно. И трагично. Он мог убить, но не согнуть!

Боец войск ОГПУ, сопровождавший Павла Пантелеймоновича, наклонился за пропуском.

Бижевич крикнул:

— Не сметь!

Начальник шахты с трудом подобрал бумажку и медленно вышел.


Я с нетерпением расхаживал по перрону вокзала. А поезд все не шел. Ехал Павел Ипатьевич Бочаров! Мы не виделись три года. Какой он из себя? Не переменился ли характер? И уже совсем мальчишечья мысль: не забыл ли клятву?

Я улыбнулся: один из главных руководителей транспортного управления ОГПУ еще помнит высокопарные слова юноши!.. Столько прожито, прочувствовано. Потери боевых товарищей, приобретение опыта, житейской мудрости, огромная государственная ответственность. Я нисколько не удивился бы, если бы нашел разительные перемены в моем друге детства.

Из-за голых развесистых акаций вывернулся поезд, клубя дымом и гудками распугивая голубей с крыш.

Ожидание становится невыносимым, и я спешу туда, где предположительно замрет пятый, мягкий вагон.

Павел Ипатьевич сошел на перрон неторопливо. Серая мерлушковая шапка. Бекеша защитного цвета. Белые бурки с широкими отворотами. До матовой синевы выбритое лицо. Розовая метка на щеке. И глаза спокойные, изучающие. Лишь вздернутый нос да легкость в походке напомнили мне в первую минуту встречи моего прежнего друга.

Я вдруг почувствовал себя скованным, и даже удивительно было ощущать в себе неловкую сдержанность. Нерешительно протянул руку:

— Здравствуйте, товарищ Бочаров!

— Здорово, Володя! — Павел Ипатьевич размашисто обнял меня, и мы крепко расцеловались.

Начальник горотдела НКВД подал легковой автомобиль к самому подъезду.

— Далеко до гостиницы? — спросил Бочаров.

— Мы старались, щоб ближче к шахте, — не понял его начальник отдела, явно побаиваясь представителя Центра.

— Квартала три отсюда, Павел Ипатьевич, — уточнил я.

Бочаров отпустил машину, отправив с ней своего помощника и начальника горотдела НКВД.

Не спеша мы шагаем по хрусткому, припорошенному черной копотью снежку. Павел Ипатьевич прищуренно окидывает меня изучающим глазом. В глазах озорной смешок кондукторского сына, того самого, рязанского, что из Платошкина двора!

— Знаешь, Володя, постарел ты, что ль?.. Никак не пойму!

А я все не мог найти подходящего тона разговора. Павел Ипатьевич казался простым и прежним, но он начальник, приехал по моему рапорту. Я вроде жалобщик. Удобно ли высказывать дружескиечувства?..

— И вы немного изменились.

Так и дошли до гостиницы. Номера наши оказались рядом. Его тринадцатый, а мой — двенадцатый.

— Как же это вы?.. Для начальства такое. — Павел Ипатьевич откровенно рассмеялся, указывая на роковой номер — чертова дюжина!

И у меня как-то сразу гора с плеч! Отвечаю в тон Павлу:

— Прикажете переменить?.. Не извольте-с беспокоиться. Мы мигом-с!

Оба смеемся свободно и откровенно.

Через несколько минут остались вдвоем в его номере. Еще раз оглядываю Бочарова. Добротная гимнастерка с двумя ромбами в петлицах. Два ордена Красного Знамени. Я удивляюсь: откуда и когда второй?

Павел Ипатьевич перехватил мой взгляд и понял невысказанный вопрос.

— Отметили мою встречу в Париже со старыми знакомыми по Крыму. Кстати, твой Ставский был записан в особую картотеку Кутепова. Туда вносились самые способные разведчики белых!

— Как парижане?

— Веселятся. Но — только парижане. А наши высочества — больше по кабакам. И власть делят. Дерутся за престол — и больно и смешно! Случайных, заблудившихся много в эмиграции — вернулись бы домой…

— Не стоит пускать. Своих мерзавцев дай бог вывести.

Павел Ипатьевич внимательно посмотрел на меня и с тревогой спросил:

— Чего ожесточился? Помнится, ты был застенчивым и хорошим голубятником… Насолил вам Юзеф Леопольдович? Мы даже, откровенно говоря, малость растерялись. Твой рапорт. Письмо старых коммунистов. Звонок от Григория Ивановича Петровского.

— Нравы охранки графа Бенкендорфа вводить не позволим! И не считаться с партией — тоже! — резко сказал я, и сердце заныло тонко и остро. Я задохнулся. Точно такой же приступ был и тогда, когда мы до хрипоты схватились с Бижевичем.

Узнав об аресте начальника шахты, я высказал Юзефу Леопольдовичу все напрямик. Он обвинил меня в политической близорукости и пособничестве классовому врагу. И если бы не сжалось мое сердце до помутнения в очах, то я ударил бы Бижевича. Тогда же, под горячую руку, я настрочил рапорт и отослал в ОГПУ. Высказался начистоту!

— А где остановился Бижевич? Что-то не торопится повидать давнишнего товарища, — сказал Бочаров.

— Этажом выше, в люксе.

Я извинился за резкость и ушел к себе в номер, почувствовав новый приступ сердечной боли.

Назавтра Павел Ипатьевич поднял меня чуть свет.

— Как мотор?.. Может, тебе полежать?..

За ночь я пришел в норму, и уже через полчаса мы направились к шахте.

С первой минуты встречи с нами начальник шахты повел свободную беседу. Павел Ипатьевич сказал мне:

— Займитесь своим делом, товарищ Громов. И остальным товарищам передайте, чтобы не обращали на меня внимания. Заботы у вас много, а времени, как всегда, недостает…

С начальником шахты Бочаров спустился под землю. И весь день плутал по штрекам и забоям. А уже на другой день вместе с утренней сменой пришел в копровую и самостоятельно опустился в прохладную темь шахтного ствола. Ни о чем специально не расспрашивал, ни во что не вмешивался: слушал горняков, вникал в их нелегкие хлопоты. Побывал в горкоме КП(б)У и с партийным инструктором исходил весь город. Видели его разговаривающим с постовым милиционером и женщинами, ожидавшими хлеба у магазина.

Бижевичу все это очень не нравилось. Он приготовил папки с протоколами допросов, другие оперативно-чекистские материалы и попросил Бочарова посмотреть их.

— У меня нет основания не верить вам, товарищи, — ответил Павел Ипатьевич. — Чекисты вы опытные.

Вечером Павел Ипатьевич постучал ко мне.

— Как дела, вояка? — шутливо спросил он. Со свежего воздуха лицо Павла покраснело. Он зябко потирал руки.

— Люблю мороз. А у вас промозглая сырость…

Усевшись в мягкое кресло, с жаром заговорил:

— Строится Красный Лог. Это же просто удивление. Зашел в новые шахтерские домики — улыбаются люди. Здорово, когда смех в доме! А ударничество? На каждой шахте есть с десяток лучших запевал… Что ухмыляешься?.. Дескать, бодрячок нашелся! Лозунги выкидывает!.. Я, друг, вижу во всем этом здоровье народа. И, если хочешь, огромную крепость большевиков… Посмотри, как железнодорожники воюют с обезличкой паровозов! Ведь свое, рабочее хозяйство укрепляют. И еще заметь, Володя, детишки. У каждого дома. Да не по одному. И это — общественное здоровье! Загнивающему строю не до ребятишек… И новые посадки у домов. Человек долго собрался жить — иначе он не стал бы копать землю и сажать деревья. Спросишь: к чему речи? Отвечу словами Козьмы Пруткова: «Смотри в корень!»

— Ты хочешь сказать: случай с начальником шахты — частность! Бижевич не типичен для нашей эпохи. И все это — заскоки отдельных людей… А я думаю по-другому. Бросишь камень в воду — кругом волны. Немного, но волнуется все озеро. Так и тут! И если не будет бижевичей, то люди свободнее вздохнут…

— А серый волк сожрет Красную Шапочку! — перебил меня Бочаров. — Вот ты печешься об авторитете партийных органов. Дескать, их обижают и обходят. Никаких указаний сверху нет, не было и быть не может! Это — местная самодеятельность. Твои страхи вызваны тем, что ты видишь одного Бижевича. Но ведь есть Морозов, Васильев, Леонов, Платонов — сотни чекистов. Они-то и составляют меч революции!.. А ты бросился в панику — избивают кадры!

— Не согласен! Бижевич — это зло. Он и в свое отделение подбирает людей по образу и подобию своему. И наберет таких…

— Напрасно занимаешься мрачными прогнозами, Володя! Пошли спать. Завтра попрошу лошадку да сбегаю в село. Понимаешь, интересно, как живут сегодня вчерашние махновцы и гайдамаки.

А еще через день Бочаров пригласил к себе Бижевича. Тот с каждым словом фыркал, как рассерженный индюк. С первой фразы стал нападать: подрываете, мол, авторитет сотрудников центрального аппарата! И необъективно разбираете жалобы. К тому же и с Громовым — друзья!

— Руководство знает о нашей дружбе и все же сочло возможным поручить мне побывать в Красном Логе. Прямо скажу, крутовато берете, Юзеф Леопольдович! У вас мания какая-то: хватать виновных и невиновных. Бредень — ведь он слепой. Люди отказываются отвечать вам.

— Ничего, признаются. Как услышат про яму, так штаны мокрые! И на столе готовое признание вины!

— Какую яму? — не понял Бочаров.

— В которую мертвых закапывают. Меня обвиняют в самовластии. А помните, Павел Ипатьевич, указание Владимира Ильича насчет правых и неправых? — Бижевич щелкнул замком кожаного портфеля из красной юфты. Достал газету, потертую на изгибах, и громко, раздельно прочитал:

— «Я рассуждаю трезво и категорически: что лучше — посадить в тюрьму несколько десятков или сотен подстрекателей, виновных или невиновных, сознательных или несознательных, или потерять тысячи красноармейцев и рабочих? — Первое лучше». Это — Ленин!..

Бочаров пристально разглядывал Юзефа Леопольдовича. Облысел Бижевич. Сквозь тонкую прозрачную кожу на лице просвечивали склеротические жилки. Пальцы катали шарики из бумаги. Он беспрерывно послюнивал их.

Бочаров наконец промолвил:

— Владимир Ильич говорил все это, объясняя причины красного террора. Сегодня времена не те и люди не те! Кроме того, позволю себе напомнить письмо Ленина в ту же пору председателю Украинской ЧК, в котором Владимир Ильич предлагал построже проверить состав чекистов, ибо на Украине чека принесли тьму зла, быв созданы слишком рано и впустив в себя массу примазавшихся…

— Это намек? — прервал его Бижевич.

— Зачем же так прямолинейно, Юзеф Леопольдович! Я хочу подчеркнуть, что ленинскими цитатами нужно пользоваться с умом. Было такое письмо, значит, давай чистить сегодняшние штаты, так по-вашему? Это же абсурд!.. Юзеф Леопольдович, каков ваш идеал в жизни? Чего вы лично добиваетесь?

— А вы? — Бижевич насторожился, щеки раскраснелись.

— Хочу немногого. Чтобы люди чаще улыбались. А встретившись, говорили бы о счастье и удачах.

Бижевич слушал с явным удивлением. Он растянул тонкие губы в сочувственной улыбке.

— Мне показалось, Павел, что ты устал. Тебя тянет к покою. Прости мою фамильярность, мы ведь давно знаем друг друга. А покой нам только снится. Разве может быть чекист спокоен, если враги революции еще ходят по земле? Ты об этом думал, Павел?

— Я думаю прежде всего о том, чтобы человек шел по жизни с широко развернутыми плечами и светлыми очами. Стараюсь обрабатывать рану без боли. Приходилось тебе видеть: чем мягче руки у врача, тем скорее выздоравливает больной. Я в лазарете убедился…

— Ты фантазер! Или просто смеешься надо мною. Конечно, мы высших школ не оканчивали. — Бижевич вдруг обиделся, побледнел и встал, одергивая гимнастерку. Значок «Почетный чекист» зацепился за клапан кармана, и Юзеф Леопольдович досадливо поправил его. — К каким же выводам вы пришли, товарищ проверяющий?

Бочаров тоже встал. И резковато ответил:

— Доложу руководству. На мой взгляд, объективно вы правы. Начальник шахты своей мягкотелостью нанес определенный ущерб производству. Но это вовсе не значит, что нужно было его хватать и везти в каталажку. Своим неуважением к партийным органам вы нанесли значительный ущерб престижу ОГПУ. Об этом также скажу руководству. Выводы остаются за начальством, это вы знаете не хуже, чем я.

Бижевич не ожидал такой откровенности и подобного заключения, растерянно хлопал глазами. Он готовился защищаться и нападать, а Бочаров просто констатировал факты.

Судьба благоволила к Бижевичу. Он не снял наблюдения за Юркиным. А тот по глупости сам ускорил развязку, стараясь замести следы преступления, как научил его Ставский. Ночью подкрался в дощатую будку, пытаясь все-таки взорвать шахтный ствол и убить сторожа. Тут его и схватили. Он отбивался отчаянно, но сторож и три чекиста связали его.

Юзеф Леопольдович вел следствие сам. Первым допросил сторожа. Он сразу сознался, что в ту ночь во сне ему чудилось, будто бы стрелял кто-то и боролся. Думал — померещилось. При свете, правда, обнаружил следы чужих сапог и дверь распахнутую. И еще на полу валялся крючок, выдранный с мясом.

— Почему не сообщили администрации?

— Боялся. Все-таки спал…

— Где крючок?

— Мабуть, на полке. Туды швырнул…

Бижевич помчался в будку. На наше счастье, крючок валялся в пыли на полке. Юзеф Леопольдович пытался заглянуть в ствол шахты. Но испугался глубины и вернулся в горотдел ОГПУ. Приказал привести Юркина. Тот вошел в полупальто. Верхнего крючка на нем не было. Разорванная петля болталась.

Бижевич уверенно повел атаку:

— Когда оторвали крючок?

— Хиба я помню.

— Как он оказался в будке?

Не успел Юркин опомниться, как Бижевич пригвоздил его новым обличением:

— Куда девал Райса? Говори, гад!

Бижевич кинул крючок на стол и схватился за кольт. Глаза его стали пепельными.

— Упал, — обреченно пролепетал Юркин. — Упал в воду…

— Лошадь! Скорее! Лошадь! — заорал Бижевич.

На его крик сбежались чекисты горотдела.

— Скорее на шахту! Там — Гриша!

Юркина вывели, а мы — вихрем к шахтному стволу в будку. Каждый из нас надеялся: может быть, жив!

Запалили факелы. Вызвали пожарников.

Первым по веревке спустился Юзеф Леопольдович. Внизу была тьма и сырость. В факельном свете маслянисто поблескивала застоявшаяся вода.

— Спуститесь еще кто-нибудь! — послышался голос Бижевича.

Цепко перебираясь по веревке, я спустился вниз…

Хоронили Гришу-гирныка всем городом. Шахты провожали гудками своего сына на вечный покой.

За гробом шли и мы с Бочаровым. Будто бы живого видел я Гришу. Вот он залихватски гонит жеребца, хлещет кнутом оголтелых собак. Смеется заразительно: «Веселые люди долго живут. А мне треба коммунизм побачить! Чуешь?»

Поздно вечером Павел Ипатьевич зашел ко мне в номер. Он уезжал в Москву.

— Что же ты, Павел, доложишь начальству? — спросил я.

— Правду. Бижевич — не враг Советской власти. Он по-своему предан делу партии. Метод следствия острый. Этого ты не можешь отрицать. Так было с провокатором. Здесь выявил Юркина. Характер у него неудобный.

— Выходит, Бижевич оклеветан? — вспылил я и напряг свою волю, чтобы не наговорить дерзостей.

— Ты прав в части его пренебрежения к горкому КП(б)У. Ты прав насчет начальника шахты. Бижевич тут перестарался. В большой толчее неизбежно заденешь кого-либо плечом.

— Павел Ипатьевич, вы изменились до неузнаваемости!

— А ты, Гром, все такой же горячий, как в молодости. Годы же должны приносить мудрость. Больше размышляй, друг дорогой! Мы идем к победе, и враги не простят нам этого. Усиление и обострение классовой борьбы — это официальная доктрина. Личное признание арестованного — главное доказательство вины. Для примера: ты меня назвал дураком. Так в суде и на следствии не ты должен доказывать, что я дурак, а я должен убедить всех, что я не дурак! И это стало нормой. Как же я могу иначе думать и говорить? Могут быть на практике какие-то отклонения, частичные извращения. Но в главном-то эти установки правильные!..

— Изменился ты, Павел.

— А ты, Володя, не изменился. И это плохо.

Холодно простились мы в тот раз на перроне Красного Лога.

Бижевич уезжал в Москву в хорошем настроении. Мне казалось, что и смерть нашего Гриши Райса не омрачила его сердца Диверсионно-террористичеокую организацию он-таки открыл: Ставский — Юркин — стрелочник из Баплея — Карпо Захарченко… Он имел полное право доложить руководству: «Со взрывами покончено! Шпионское гнездо разгромлено».

Я написал еще один рапорт на имя наркома внутренних дел СССР. Считая, что Бочаров был либеральным в оценке действий Бижевича, просил еще раз расследовать факты самодурства, допущенные в Красном Логе. Я знал, что Бочарову принесу неприятности, но поступить по-другому не мог.

Вскоре до нас дошли вести: Бижевич носит на две «шпалы» меньше, чем до приезда в Красный Лог. Из центрального аппарата его перевели с понижением по должности в линейный отдел железной дороги в Средней Азии.

Это, наверное, было первое поражение Юзефа Леопольдовича за годы службы в органах госбезопасности.

И все-таки мне жаль было Бижевича. Он ведь был убежден, что все делает на пользу революции. Понял ли он, за что его наказали?..

НЕДОБРЫЕ ВСТРЕЧИ

В отдел ОГПУ пришел рукастый рыбак. Его принял Леонов. Раздался в плечах чекист. Вместо «разговоров» времен военного коммунизма на Семене Григорьевиче была защитная гимнастерка с «кубарями» старшего оперативного уполномоченного ОГПУ.

Рыбак мял в руках засаленный картуз с переломанным козырьком. Сапоги его с голенищами выше колен — в рыбьей чешуе. Продубленное морщинистое лицо строго. И сиплый голос, продутый лиманными сквозняками, суров.

— Ночью вышел к сетям. Бачу: фелюга под парусами. Зачем тут? Хто хозяин? Вопрос! Фелюга ушла к гирлу. На песке следы чобот на рубцовой подошве. Вопрос! Бачыв у румын такие…

— К пограничникам бы, чем в город шел.

На Леонова глядели ясные с прищуром глаза.

— Чека вернее!

— Чудак! Пограничники — те же чекисты.

— Ни. Чека проверена. Дюже нажимала Сима. Иди та иди…

— Кто же такая Сима?

— Та дочка, хиба ж не знаешь…

Как же мог знать Леонов дочку рыбака, если самого-то увидел первый раз! Чекист усмехнулся и пообещал разобраться.

Рыбак напялил картуз.

— Ну, бувай!

И затопал к выходу в сапожищах на высоких каблуках.

Сообщение рыбака совпадало с агентурными данными: в лимане Днепра гнездилась какая-то шайка. Наверное, контрабандисты. И Леонов выехал к пограничникам.

На заре сотрудники территориального отдела НКВД и пограничники оцепили косу, поросшую камышом. В отдалении на бугре темнел домик того самого рыбака. Там надрывно кукарекал молодой петушок.

В засаде рядом с Леоновым находился и рыбак. Он тревожился за дочку, которую оставил дома.

— Бедовая она у меня. На учительку собралась. Да боязно отпускать в город… Одна у меня. Жинку море взяло. А у вас большие детки?

Леонов вздохнул:

— Не довелось иметь…

— Молодой и здоровый — заимеете!..

Уже полнеба окрасилось кармином. И тогда в камышах зашуршала лодка. В небо впилась, как штык, мачта с опущенным парусом.

Тихо ткнулась фелюга в отмель, закачалась на своей же волне. На берег выпрыгнул человек в куцем пиджачке и в берете. Он оглянулся, прислушался, приседая.

Леонов медлил: пусть остальные покинут лодку!

— Давай! — махнул рукой человек в берете.

На отмель вытащили длинный ящик. Двое понесли его в траву подальше от берега.

— Руки в гору! — гаркнул Леонов, выскакивая и стреляя вверх.

— Не шевелись! — приказал с другой стороны командир пограничников.

Контрабандисты заметались. Но к лодке, шлепая по мелководью, бежали пограничники.

— Выходи на берег! Руки на затылок!

На отмель выбрались еще четверо из фелюги. В лимане татакала моторка — мчались на помощь речники.

И в это время предутреннюю тишину разорвал пронзительный крик:

— Та-а-ату-у!

На водной глади заплясало, дробясь и рассыпаясь:

— А-а-у-у-у…

Рыбак сорвался с места.

— Иду, Сима-а!

За ним — Леонов с маузером в руке. Черный чуб бился на ветру. Длинноногий, он из камышей выметнулся первым.

А от домика рыбака истошное:

— Та-а-ату-у-у!!!

Ударили выстрелы. В предрассветной сини вырос вдруг темный букет: грохнул взрыв гранаты, кинув в небо желтое пламя.

Леонов, хватая руками воздух, согнулся пополам и упал лицом к невидимому врагу.

Как потом выяснилось, ночью во двор рыбака прокрались два бандита, дожидавшиеся фелюги.

Под утро Сима вышла на крыльцо и заметила незнакомцев. Заподозрив неладное, она хотела убежать, но пришельцы схватили ее и, зажав рот, поволокли за хату. Сима изловчилась, впилась зубами в руку бандита и закричала, надеясь, что отец где-то рядом.

Увидев бегущих к хате мужчин, бандиты бросили девочку и начали стрелять из-за плетня. Один из них издали узнал Леонова и швырнул гранату со злобным криком:

— Получай, Цыган!

Пограничники задержали всю шайку. Девочка и рыбак остались невредимыми.

А вот Семен Григорьевич стоит перед нами у стола президиума и переминается с ноги на ногу.

О нем лестно говорят, отмечая заслуги перед Родиной. Ему вручают подарок и значок «Почетного чекиста». Он принимает его левой рукой. Правый, пустой рукав заправлен за широкий командирский ремень.

Выписавшись из лазарета, Леонов демобилизовался. Мы помогли ему устроиться заведующим хозяйством детского сада: тянуло чекиста к малышам! Свое гнездо он так и не свил. Сперва Семен Григорьевич считал, что любовь отвлечет его от дела революции, а скорее всего он просто не встретил женщину, которая увлекла бы его. В чекистских буднях он не заметил, как подобрались все сорок! Защите Отечества он отдал все…

И его в день рождения чествовали товарищи.

— …Живите лучше меня… Умнее. — Леонов не договорил. Отвернулся. Закашлялся. Черные усы он снова отрастил. На висках пепелилась ранняя седина.

Ему бурно хлопали, а он, совершенно потерянный, не знал, куда девать мокрые глаза…

С тяжелым сердцем вернулся я домой — выходят в тираж мои лучшие товарищи! Не по годам — по пережитому. Но мы свою жизнь и не мыслим другой. Люди, которые в своей жизни умели в грозу думать о себе, были для нас чужими.

Навстречу мне поднялась Анна Ивановна, бледная, худая, руки горячие и потные. В глубоких глазах радость:

— Письмо от Васи! Он в Харькове.

Служба развела нас: Васильев был назначен на Южную железную дорогу, а меня перевели в Южноморск, на железнодорожные и морские коммуникации. Не часто писали мы друг другу — все время в работе: с десяти утра до пяти дня, а потом после трех часов перерыва — опять, до самой поздней ночи. Это была норма чекистской службы. А если случится оперативное дело — неделями не снимаешь гимнастерку и сапоги!

«Дорогой Вова! Дружище мой боевой! — восторженно писал Василий Михайлович. — Меня бросили на новый фронт: с детишками возиться! С самым замечательным человеком встретился, с Антоном Семеновичем Макаренко. В трудовой колонии № 10. Тебе, мабуть, и не знать, що воно такэ, эта колония? Это такое, от чего сердце радуется за нашу родную Советскую власть! Собираем мы ребятишек одиноких, бродячих, одним словом, беспризорников. Да учим их, как людьми полезными стать. Хлопцы — оторви голова! А мы из таких куем советский рабочий класс. Вот как! Трудом да самостоятельностью… Башка этот самый Антон! Его шпыняют, а он свое дело делает исправно. Я помощником у него. Думаешь, кого тут встретил? Не догадаешься ни в жисть! Васю и Сашу. Помнишь, в двадцатые годы в «Асторию» прибегали, когда Черного Ворона ловили? Выросли мальцы, во главе отрядов стали. Мастера — будь здоров! Меня подучивают зубило держать…

Тут встретил как-то Тиму Морозова — студент! Инженером метит. Тимофей Иванович был на большой чекистской работе. Но его смущало образование — два класса! Все просился на учебу. «У тебя семья четыре человека!» — отговаривали его в отделе кадров. Сам понимаешь, кому охота отпускать толкового человека? И все же Тима в счет парттысячи попал в Харьковский автодорожный институт. А теперь он к тому же председатель комиссии по чистке партии. В Краснозаводском районе трясет перерожденцев да разложившихся — аж пыль столбом! Чекист нашей закалки! А еще, Володя, слухай сюда. Клавдия Евстафиевна, может, помнишь, моя жинка, народила Васю. Понимаешь, хороший пацан — весь в меня!..»

Смешной, трогательный мой друг Вася! Весь ты тут, в этом восторженном письме. Ушли годы, но ты такой же юный сердцем! Жизни людской мало для того, чтобы оглянуть весь свет да переделать его на радость человеку. Но за жизнь одного человека можно сделать многое. В стране победно шагает социализм — в этом и есть твой труд. Вехами славного времени встали Магнитка и Комсомольск-на-Амуре, тракторные Сталинградский и Харьковский, Турксиб и МТС на селе… Америка, друг, и та вынуждена была признать новую Россию! Ты и твои сверстники тому «виной»!

Радоваться бы и нам в семье, ан нет. Отправил я жену в далекое Шафраново: там — кумыс, степной воздух Башкирии, сосновый аромат предгорий Урала. Вернулась Нюся — яблоко налитое. А через полгода — опять горячие глаза, пылающий румянец на скулах. И слабость. И кровь из горла. И смертельная скорбь во взгляде — плакать хочется! Так-то, мой задушевный, верный дружище…

Дела чекистские не отпускали нам часа свободного.

Июньским вечером меня вызвал начальник отдела ОПТУ.

— Вам известен Щусь?

Как же! И в Пологах, и в Сухаревке, и в Знаменских лесах — много раз схлестывались наши с ним дороги.

— Этот агент РОВСа недавно снова побывал на Украине. Заглянул в Пологи и в Знаменку. Ищет кадры, восстанавливает связи. Побывал он и в Запорожье. Вертелся что-то в среде ученых…

— И вновь ушел за кордон? — спросил я.

— К сожалению, вы угадали. Прошляпили, как самые отъявленные головотяпы! После его посещения в двух южных районах загорелись колхозные хлеба, взорван склад горючего и убиты три сельских активиста. Как видите, классовая борьба обостряется. Кулацкий элемент недобит. Есть, значит, почва для антисоветчиков и врагов народа. Семнадцатый съезд нашей партии подтвердил: вопрос «кто кого?» решен в пользу социализма. Однако это не значит, что врагов больше нет. Наоборот! Вот установили дипломатические отношения с Румынией и Чехословакией. А они через свою границу пропускают агентов РОВСа…

Я хорошо изучил наклонности моего нового начальника — любит «подпускать» политику в самое пустяковое дело — и слушал терпеливо его лекцию, дожидаясь главного. Наконец он подошел к нему:

— Предполагается нелегальная ходка диверсанта. На ноги поставлены заставы пограничников. Ваша задача — перекрыть железные дороги на случай прорыва лазутчика.

— Придется людей просить.

Начальник не любил, когда о боевом задании знали многие, заранее считая такую операцию проваленной.

— Не дам ни человека!

— Я имею в виду железнодорожников. Актив наш, — уточнил я, внутренне усмехаясь.

Начальник потер подбородок, соображая: можно ля разрешить?

А я наседал:

— Перекрыть все участки, сами знаете, штатными сотрудниками невозможно.

— Черт-те что! Задыхаешься без работников. — Начальник отдела смотрел на меня сердито, будто бы я виноват был в том, что людей в органах НКВД недостаточно.

— Тираспольские товарищи считают, что переброска агента РОВСа будет в районе станции Рыдница, Юго-Западной железной дороги. Там Днестр имеет лазейки. Но это предположение! Отмахиваться от него мы, понятно, не можем! Свою же голову на плечах иметь не вредно! Продумайте план — вместе посмотрим… Насчет актива… Пожалуй, вы правы: придется поднять.

И вот в моем распоряжения автомобиль на рельсах — дрезина. Быстрый и удобный транспорт. Со мною в Рыдницу едут три человека.

На станции мы связались с парторгом, побывали в политотделе МТС. И в красном уголке станции собрали наших самых боевых помощников. Вкратце сообщили о предполагаемой заброске к нам вражеского лазутчика.

— Поможем, чего там, — решили коммунисты. Тут же уточнили, кто, где и когда будет нести охрану.

— Иду в засаду у переезда! — вызвался молодой дежурный по станции Тарас Семенчук.

Начитавшись книг о подвигах пограничников, он и в Рыдницу напросился, рассчитывая поймать шпиона. И вот он почти у цели. Волнуется, суматошно ходит среди сослуживцев.

Мне припомнился наш выезд из Рязани на банду Мамонтова. Так же возбужден был и я, так же хотелось отличиться. Когда это было!..

Семенчук подошел ко мне.

— Товарища можно взять с собой?

— Кого? — спросил парторг, усатый хмурый украинец.

— Стрелочника Мыкиту. Из пограничников хлопец.

— Так вин беспартийный, — засомневался парторг, еще больше хмурясь.

— Можно, если проверен, — сказал я.

— Тут нема неверных! — обиделся Семенчук и покраснел до ушей.

Стояла тихая летняя ночь. Луна полным диском проглядывала из-за легких облаков. Дорога к переезду вилась по ржаному полю, оно уходило к самому Днестру. Оттуда, с запада, тянуло свежестью. Наши помощники тихо и настороженно уходили на свои посты.

Семенчук и его товарищ вооружились охотничьими двустволками, залегли обочь дороги.

Во ржи били перепела. Луна наконец высвободилась из облаков и засветила ясно и ровно.

— А если… — Семенчук робел и волновался: это ведь его первый выход навстречу настоящему врагу!

— Если наше счастье… Тут кричи: «Руки в гору!» А я с другого бока. Вин мае зброю — голову не высовывай!.. — картаво, тихо говорит бывший пограничник.

Осторожно приподнялись. Под легким ветром поспевающая рожь шевелилась словно живая, укрытая золотистыми полотнами. Полевая дорожка темнела, теряясь вдали. Метрах в пятидесяти позади чернела будка путевого сторожа. В светлое небо, как зенитки, уставились жерди шлагбаума.

Тишина владела округой. Перепела страстно призывали:

— Спать пора! Спать пора! Спать пора!

И нежный шепот налившейся ржи, едва слышный, убаюкивающий. Глаза слипались, голова клонилась к траве. Семенчук заклевал носом…

Бывший пограничник был привычен к ночным вылазкам. Когда в сон клонит, самое время для лазутчиков! Ему почудилось, что рожь зашелестела слышнее. Тронул Семенчука:

— Чуешь?

Прислушались. Привстали. Дорога по-прежнему была пустынной. Но рядом с нею рожь колебалась и шуршала. Ребята затаили дыхание.

Вот мелькнуло темное пятно. Шорох резче бьет в уши. Взволнованная струйка в желтом море все ближе, все отчетливее.

— Он, — прошептал Семенчук.

Отползли в кювет, взводя курки ружей.

Человек, пригнувшись к самой земле, с опаской вынырнул из ржи. Настороженно огляделся. За плечами у него горбился мешок.

Вот он в десяти шагах. Ясно видно землистое от лунного света лицо. Слышно тяжелое дыхание.

— Руки в гору! — приказал Семенчук и вскочил с ружьем.

Человек упал, и очередь из автоматического пистолета прострекотала в сонной тиши ржаного раздолья.

Не сговариваясь, хлопцы ударили залпом из ружей. Бывший пограничник успел подползти к врагу вплотную.

— Бросай оружие!

Заслышав перестрелку, я помчался на дрезине к переезду. По полю бежали пограничники с собаками.

Тарас Семенчук и его приятель скрутили нарушителя границы и привели к будке сторожа. Уложили на траву вниз лицом.

— Не шевелись! — покрикивал Семенчук.

На ходу соскакиваю с дрезины.

Семенчук ставит лазутчика на ноги. Брюки у него навыпуск, юнгштурмовка под ремнем. Кепка с «громоотводом». Ни дать, ни взять — активист районного масштаба!

В мешке из прорезиненной ткани оказалась мокрая одежда — переплывал Днестр. В карманах — советский паспорт, военный билет, справка с места жительства. Отобрали пистолет новейшей немецкой марки и финский нож в чехле.

— Я ранен! — простонал лазутчик, прихрамывая.

Семенчук влепил ему в зад заряд дроби!

Мы положили нарушителя на живот и так повезли в Одессу. Нашей дрезине повсюду давали «зеленую улицу».

При дневном свете я внимательно оглядел нарушителя границы. Вывернутые губы. Квадратный подбородок. Ноги — колесом. Да это же Щусь попался!

— Никакого Щуся… не знаю. — Пойманный враг стонал и охал.

И так на всех допросах. Тогда самолетом с Крайнего Севера был доставлен Леонид Ставский. Очная ставка началась драматически.

— Брось запираться, Наум! — миролюбиво сказал располневший и огрубевший Ставский.

Щусь покраснел и молча, оскалив лошадиные зубы, бросился на бывшего соратника. Лазутчику удалось дотянуться до горла Ставского, и мы едва отбили бывшего офицера.

— Продался, сволочь! — кричал Щусь, тяжело отдуваясь, и все рвался к Ставскому.

Вызывали и других свидетелей, знавшихся с бывшим атаманом батьки Махно. Таких было много.

Как говорят в мире преступников, Щусь «раскололся» и выдал явки и пароли, указал связи, тянувшиеся вплоть до Москвы…

…Рассматривая мой рапорт с просьбой о поощрении Тараса Семенчука и его товарища, начальник возразил:

— Могли бы и сами чекисты его перехватить! А то выходит, что мы сами одного лазутчика не в состоянии поймать.

Однако ходатайство подписал, и смелые ребята были отмечены наградой.


В Южноморске наступила самая лучшая пора года. Зацвели белые акации. Солнце щедро светило и грело. С моря тянул терпкий ветерок. На улицах с самого раннего утра и до поздней ночи людно.

Я не спеша шел на службу, радовался погоде. Хорошее настроение сопутствовало мне еще из дому: Анна Ивановна впервые за последние месяцы прошлась по комнате. Вместе с семьей пила утренний чай. И это вселяло надежду на выздоровление…

А началось с того, что соседка привела в наш дом молодого русского парня, отменно одетого, с бархатистым, усыпляющим голосом.

— Врач-гомеопат, — представила его мне соседка.

Для начала медик закатил лекцию о том, как развивалась гомеопатия, открытая немецким врачом Ганеманом в начале XIX века.

— Подобие лечить подобием — таков наш принцип. Сила действия лекарства увеличивается по мере уменьшения дозы. Хорошо растирать лекарство с молочным сахаром, — монотонно журчал бархатистый голос, располагая ко сну.

— За меня взялись бы? — робко спросила Анна Ивановна. Она сразу уверовала, что именно этот молодой человек, на которого, по словам соседки, молился весь Южноморск, станет ее спасителем-исцелителем.

Врач осмотрел ее, расспросил о самочувствии и заключил небрежно:

— Вероятно, удастся что-то сделать и помочь…

И стал навещать больную.

Лекарства в микроскопических дозах, долгие отвлекающие разговоры, а скорее всего самовнушение временно благотворно подействовали на Анну Ивановну.

— Не нужно было никуда ездить — ни в Шафраново, ни на Кавказ. И профессор — пустое дело! — оживленно говорила мне Нюся. Она чувствовала прилив сил, воспрянула духом. И во всем слушалась гомеопата.

…С такими радужными мыслями и вошел я в отдел НКВД.

— Вас вызывают в областное управление, — доложил дежурный по отделу.

«К чему бы ранний вызов?» — размышлял я, стараясь припомнить минувшие дни. Так и не догадавшись, переступил порог кабинета начальника управления НКВД.

Предисловий не последовало. Начальник положил передо мною пистолет, умещавшийся на ладони.

— Ваш?

Пистолет был весь никелирован, с позолотой. На золотой цепочке. Ценная игрушка и только. И я задал встречный вопрос:

— Откуда он у вас?

— Отвечайте, когда вас спрашивают! — повысил голос начальник управления. Бритая голова его покраснела, голос сорвался.

— Пистолетик я подарил своей жене. Она повесила его у изголовья как украшение…

— Бросьте сюсюкать! Пистоле-е-етик… Пистолетик, как вы изволили выразиться, бьет насмерть человека! Напишите объяснение и явитесь завтра на бюро обкома КП(б)У!

На следующий день мне влепили выговор с занесением в учетную карточку за халатное хранение огнестрельного оружия.

Выяснилось, что в порыве благодарности Анна Ивановна однажды спросила гомеопата:

— Чем порадовать вас, дорогой доктор?

Молодой лекарь любовался позолоченным пистолетиком, что висел на ковре над кроватью больной.

Жена моя поняла врача и тотчас отдала игрушку. А мне об этом не сказала.

Спустя, быть может, месяц или больше, сотрудники милиции Южноморска установили, что молодой гомеопат никакого отношения к медицине не имеет — обыкновенный аферист и жулик! При аресте у него отобрали мой пистолет.

Этот нелепый случай сразил Анну Ивановну: обострился процесс, открылось горловое кровотечение. В забытьи она твердила:

— Он новейшими средствами лечил… По самому хорошему методу… Научно… Как же так? Зря, наверное, на человека… Прости меня, глупую… Поедем отсюда! В Днепропетровск…

Теща тоже настаивала на возвращении в родные места. Климат сырой, ветры морские — все не для нашей Нюси.

Мы до этого надеялись получить помощь от знаменитостей — в Южноморске тогда работали лучшие в стране медики, занятые проблемой туберкулеза. Профессор предложил хирургическое вмешательство, но Анна Ивановна не решилась на операцию. И тут злосчастный гомеопат…

— Повезем Нюсю к родным берегам Днепра! — просила теща, но мне нужно было получить разрешение на переезд.


Как-то летним вечером в прихожей нерешительно звякнул звонок. Открываю дверь. На лестничной площадке стоит высокий мужчина в сером коверкотовом костюме и желтых «джимми» — полуботинках с усеченными носками. Велюровая шляпа в руке. В тусклом свете я сперва не признал гостя.

— Позволите войти? — Голос удивительно знакомый. И нос вздернутый. И отметина на щеке.

— Павел! — вырвалось у меня. Я схватил его за руку.

— Не один я, Володя.

Из-за спины Бочарова выступила маленькая женщина в белом берете и строгом темном костюме. Я отстранился:

— Прошу в дом. Ну что же вы стоите?..

Павел Ипатьевич представил меня своей жене Марине.

Анна Ивановна не смогла сразу подняться и с болезненной улыбкой встретила гостей:

— Очень и очень рады… Столько не виделись… Павел, Павел… А я вот…

— Ничего, Нюся! Все образуется. — Павел Ипатьевич присел на краешек кровати, взял руки Анны Ивановны. — Мы с тобою еще попляшем. Помнишь, как на вашей свадьбе?.. Чуть не отбил я тебя у Володи. Ты, главное, крепись! Тебе плохо, а ты тверди — хорошо! Черт возьми, мне хорошо!

Анна Ивановна всхлипнула:

— Эх, Паша, золотая твоя душа… Сколько же в тебе доброты…

Марина понимающими глазами смотрела на мою жену и успокаивала ее, как умела.

— Ты, Аня, слушайся ее — врач! — сказал Павел Ипатьевич.

Возбужденная нежданным приездом старинного друга, Анна Ивановна поднялась с кровати. Мы ее усадили за стол, обложили подушками. Румянец пылал на ее исхудалом лице Большие глаза лихорадочно блестели.

В большом свете люстры я снова и снова любовался Бочаровым. Он был похож на дипломата в своей элегантной одежде. Говорил веско, подчеркивая слова редкими скупыми жестами. В уме яркой зарницей вспыхнуло видение: далекий холодный Егорьевск. Мы с Пашкой организуем комсомол. И танцы, разрешенные нами скрепя сердце. И поход комсомольцев против галстуков, пудры, рукопожатий и духов…

Марина была очень подвижная, энергичная, смеялась заразительно. Ей было, наверное, не больше двадцати. И в сравнении с Павлом Ипатьевичем, мужественным, строгим, она выглядела девочкой-школьницей. Она наклонилась к Анне Ивановне:

— Извините, неловко, что я так громко смеюсь… Такая уж я!

— Ну, что вы! — Анна Ивановна на виду веселых здоровых гостей как-то приободрилась.

— Вот приехал к вам в санаторий. И Маринку с собою. Мы с ней две недели как вышли из загса.

Павел Ипатьевич привлек к себе жену. Она стеснительно зарделась.

Анна Ивановна тихонько посмеивалась и задумчиво смотрела на счастливых молодоженов.

Теща быстро собрала на стол. Молодых — на первый план!

— За жизнь, друзья! — Павел Ипатьевич поднял бокал с вином.

— Горько! — вдруг крикнула моя теща.

Павел Ипатьевич смутился. На щеке еще ярче зарозовела вмятина, полученная когда-то в Сибири. Он поцеловал Марину в губы.

— Будьте счастливы! — тихо сказала Анна Ивановна, пригубив рюмку с кагором.

От второй рюмки Павел Ипатьевич отказался:

— Почки!

Я пить тоже не мог: сердце шалило!

— Ну и мужчины пошли! — со смехом сказала Марина и лихо выпила вторую рюмку вина. — Пусть мне хуже будет!

Потом увела Анну Ивановну в спальню. А мы с другом уединились за шахматной доской в углу под фикусами.

— Научился?.. — спросил Павел Ипатьевич, расставляя фигуры на доске. — Не забыл, как Васильев искал шахов и матов?.. Где он теперь?

— Командует колонией детской под Харьковом. Рабочий класс воспитывает.

Гость со смешком спросил:

— Ну, кипяток, все бушуешь?.. Уже залысины и складки на лбу. Светлана, небось, невеста?..

— В пионерском лагере.

— Как работается?

Я рассказал ему про случай с гомеопатом. Бочаров, посмеиваясь, поддел:

— Старого воробья, значит, провели!

— А в столице процесс за процессом. Вы там всех сделаете врагами народа. — Я заговорил о наболевшем. Люди удивлялись и ахали: столько вредителей и антисоветчиков открыто! Многие не верили сообщениям газет. Да я и сам узнавал об арестах людей, которых знал с детства как преданных борцов за народное дело.

— Может, их допрашивали с пристрастием, Павел? Они оговорили себя? Ну, не верится: такие люди, и на тебе — враги!

— Судебные процессы были открытыми. Иностранные корреспонденты, дипломатические представители — все налицо. Могли бы подсудимые во весь голос сказать: нас пытали! Мы наговорили на себя! Не верьте нашим показаниям! Но ведь во всеуслышанье при честном народе они подтвердили: мы враги Советской власти.

— Может, надеялись сохранить жизнь…

Павел Ипатьевич не согласился:

— Обвинительные заключения им были вручены заранее. Они люди грамотные и разбираются в статьях кодекса. А там что ни статья, то высшая мера! Так что терять им было нечего. Не отрицали вину, значит, правда. Тут не верить невозможно…

— А может, надеялись на мировое общественное мнение. Мол, рабочий класс других стран поднимет голос протеста.

Павел Ипатьевич досадливо поморщился:

— Давай, Володя, не будем ломать голову. Важно, чтобы мы с тобою следовали во всем за Лениным: и скромностью, и служением революции. Помнишь нашу клятву? — Мой друг застенчиво улыбнулся.

— Помню, Паша.

— А я недавно побывал в Рязани. Схоронил отца. На тормозной площадке схватила грудная жаба. Упал как подкошенный. Так и привезли в Рязань. Завернул на могилу Нифонтова. Берегут память: оградка покрашена, калина раскинулась у изголовья.

Мы надолго замолчали. Мысли о далекой юности охватили нас.

— Рассказали мне там любопытную историю, — промолвил Павел Ипатьевич, уронив короля в знак того, что сдается. — Знаешь ведь, как сейчас выискиваются враги? Так вот, приехали в районный центр областные руководители, за ночь созвали членов райкома партии. Утром открыли заседание. Начальник областного управления НКВД информирует:

— Ваш первый секретарь троцкист и участник подпольного антисоветского центра! Снимать его нужно.

Первым на трибуну поднялся старый председатель колхоза и захохотал:

— Ванька троцкист! Брось чудить, товарищ!

И отказались голосовать за снятие.

Прибыл первый секретарь обкома партии. Снова собрали пленум. И опять история повторилась: сельские коммунисты не послушались приезжих. Они-то знали своего первого секретаря с пеленок!

А «дело» создано. Начальник областного управления НКВД приказывает районному энкеведисту: бери под стражу без всяких!

Явились на квартиру: не тут-то было! Секретарь уже снят с учета и с семьей выехал неизвестно куда! Вот тебе пассив и актив.

— Наслушаешься такого, Павел, и иной раз подумаешь: уйти из органов!

Бочаров резко встал и положил руку мне на плечо.

— Не смей и думать! Иначе — ты мне не друг!.. Ты уйдешь. Я — следом. За нами — третий… А кто останется?.. Бижевич останется!..

Мне не хотелось первому ворошить прошлое, но теперь я спросил:

— Кстати, где он?

— В Ростове-на-Дону. Снова пробивается «в верха». Он прямолинеен и не раздумывает при исполнении приказов. Такие личности нравятся некоторым руководителям. С горечью признаюсь тебе: не прав я был в Красном Логе. Сперва я обижался на тебя, Володя. Не скрываю. А теперь — дай руку, друг!.. Кто-то должен беречь безопасность государства. Так почему не мы с тобою? Опыт есть. Партийную закалку мы получили. Иногда бывает, как в кузнице: молот и наковальня! Кто-то должен быть буфером, чтобы не расплющить окончательно деталь, сдержать руку кузнеца.

— Могут расплющить.

— Ты шел в ЧК, заранее выговаривая себе жизнь?

— И гибелью своей утверждай революцию! — по-мальчишечьи воскликнул я. И застеснялся невольно выданных чувств.

Павел Ипатьевич накрыл своими ладонями мои. Так постояли мы с минуту.

— Чего вы забились в угол? — Это голос Марины.

— Договорились не дезертировать! — негромко сказал Павел Ипатьевич, выходя на свет.

— Как с Аней по-вашему? — спросил я Марину.

— Скрывать не стану: очень и очень серьезно. Перевезите ее на родину. Перемена климата… Ну, вы не придавайте особого значения моим советам. Я ведь всего пять дней как стала врачом!

А назавтра Бочаровы перебрались в санаторий.


Я подал рапорт. В Киеве, куда к тому времени перевели столицу Украины, моеобращение нашло быстрый отклик.

— Вот и хорошо, Володя, уедем отсюда! — радовалась Анна Ивановна, узнав об удовлетворении моей просьбы. Она желала, чтобы мы скорее покинули Южноморск: приглашение обыкновенного шарлатана в дом ответственного работника НКВД не украшало мою личность! И жена хотела избавить меня от косых взглядов, колких насмешек — ведь она считала себя виновной во всем.

Зная уже о неминуемом, Анна Ивановна по-прежнему думала прежде всего обо мне, заботилась о моей судьбе. Такой была комсомолка двадцатых годов Аня Лебедева, верная жена и друг чекиста.

…Только переехали в Сечереченск, вызов от старшей сестры моей из Красноармейска:

— Папа плох!

Со старшим братом Николаем — в поезд! Отца застали в тяжелом состоянии. Но он держался твердо.

— Выпейте, сынки! Мне уже не подняться…

Слезы давили меня. Вспомнилось все лучшее, связанное с отцом, с нашей жизнью.

— Напрасно говоришь, отец…

Дрожащей рукой он сам налил стаканчики.

— Веселее, наследники!

А ночью не стало Василия Ивановича, нашего доброго отца и наставника.

В Сечереченске меня ожидало еще одно испытание.

— К нам на железную дорогу едет член Политбюро ВКП(б) Лазарь Моисеевич Каганович! Обеспечьте безопасность на железной дороге! Ясно? — Это почти дословный инструктаж в областном управлении НКВД.

Нарком путей сообщения СССР намеревался осмотреть железнодорожный узел. Собирался он побывать в Днепропетровском институте инженеров железнодорожного транспорта. Звоню туда:

— Мне директора.

— Чего тебе, Володя? — отвечает Никандр Фисюненко.

— Никандр Михайлович, знаешь о госте?

— Наслышан. Не волнуйся, Володя, встретим как положено.

Сам понимаю, что Кан, как звали мы его когда-то в ЧК, не подведет. Объезжая участки по предполагаемому маршруту следования Кагановича, встречая хороших людей повсюду, думаю: неужели кто-то здесь покушается на его жизнь? Но убийство Сергея Мироновича Кирова, недавние процессы над террористами… И я со всей тщательностью исполняю намеченное в управлении НКВД и предписанное «сверху».

Вечером Анна Ивановна попросила:

— Побудь со мною, Володя. Поберег бы себя…

— Не могу, Нюся. Очень занят. — Я не имел права сказать жене, кого ожидаем в Сечереченске. И ушел в отдел НКВД.

Часов в одиннадцать — звонок. У тещи голос прерывается:

— Быстрее, Нюсе нехорошо…

Забежал к начальнику отдела испросить разрешения. Тот уронил недовольно:

— Ладно, уж идите… Помните: завтра с рассветом на месте!

Анна Ивановна лежала с закрытыми глазами — в лице ни кровинки! Мне показалось, что она отошла. Упал на колени перед кроватью:

— Нюся!

Жена открыла глаза, растянула с трудом в улыбке бескровные губы, искусанные в горячке:

— Володя, свари… каши. Помнишь, в первый день… поженились когда…

Спазмы давили меня. Теща навзрыд плакала. Суетился врач. Анна Ивановна глазами показала ему на двери:

— Оставьте нас.

Кашу она ела большими глотками. Из широко открытых глаз выкатывались крупные, как светлые бусинки, слезы. Отложив ложку, она взяла меня за руку. Сжала пальцы. Глаза испуганно глядели мне в душу.

— Не бросай… Светланку…

И умолкла. А глаза все слезились, просили помощи. Пальцы вздрагивали.

На столе надрывно трещал звонок телефона.

— Слушаю!

— Вы что, Громов, оглохли! — загремел в трубке голос начальника отдела НКВД. — Люди все оповещены?

Начальник знал все и без моего ответа. Знал он и о том, что в моем доме горе. И не спросил про жену. Он боялся. Боялся упустить хотя бы малейшую деталь церемонии встречи высокого гостя. Ведь по тогдашней теории на Кагановича из-за каждого угла были нацелены ружья. Не было дома, квартиры, где не предавались бы запретному: рассказывали антисоветские анекдоты, хранили незаконно оружие, читали тайком Есенина, плели заговоры и сбивались в шпионско-диверсионные организации.

Подавленный несчастьем, я отвечал начальнику невпопад.

— В шесть часов утра приходите в отдел! — приказал он.

— У меня жена…

— А у меня — теща! — грубо оборвал он мою попытку объясниться.

Телефон умолк, а я все с возрастающим возмущением прижимал трубку к уху.

— Ню-юся-а-а! — закричала теща.

Я бросился к кровати. Там все уже было кончено… Утром явился в отдел. Прошусь домой, чтобы отдать последний долг жене.

— Вы понимаете, что городите? — взорвался начальник, хватив кулаком по столу. — Ты не дорос до чекиста! Нарком едет! А он мне — жена!..

— Иду домой! Жена лежит в гробу!

С большой неприязнью отпустил меня начальник отдела и предупредил:

— Ответственность на тебе!

Это означало: нарушится хоть одна деталь плана встречи члена Политбюро — трибунала не миновать!

И вот я на кладбище. Свежая могила. Бугорок желтоватой земли. И все. Даже пирамидку не успели сладить. Цветы и венки…

Светлану увела бабушка. Я — один. Да пичуга на соседнем покосившемся кресте. Очищает перышки, вертя рыжечубой головкой.

В голове моей звон и тяжесть. И в сердце колючая боль. Отчего такая несправедливость на свете? По земле все еще ходят очень вредные люди — и ничего! Смерть их не берет. А вот моя Нюся, моя добрая жена и товарищ, за всю жизнь не причинившая никому зла, ушла навсегда…

И черствость моего начальника — отчего? Черствость ли? Может быть, он понимает свой долг иначе, чем я? Но простая-то человечность должна быть! Ведь он имеет семью. Наверное, любит и жалеет. Почему же так глух к горю других?

Мысли перенесли меня в то далекое время, когда мы с Аней ждали первенца. Сколько волнений и новизны! И тогда я не смог встретить ее в больнице, не принес цветы в родильный дом — был на ликвидации бандитской шайки!

Она встретила меня без упрека, застенчиво ласкаясь ко мне, ворошила мои пропыленные волосы и неумело целовала мои обветренные губы. Предупреждающе шептала:

— Тихонько, Володя… Спит девочка… Без тебя не давала имя. Назовем Светой?.. Светло… Светило… Свет новой жизни…

… Из-за кустов к могиле прибрела согбенная старушка.

— Гепеушник! — и с ужасом на лице шарахнулась с тропинки.

Только кусты шевелились, выдавая ее торопливые движения. Ей безразлично мое горе. Она увидела во мне только сотрудника карающего органа. Ее испугала моя форма, мои знаки различия. А ведь мне поручено беречь ее покой, обеспечить безопасность народа!

Удрученным ушел я с кладбища в городской парк. Забился в тихий угол и просидел там до утра…


Юзефа Леопольдовича прислали к нам из Ростова-на-Дону в качестве проверяющего: бакинцы пожаловались, что наша железная дорога остановила поток нефтегрузов!

Бижевич кричал без стеснения:

— Ты всегда, Громов, был добреньким к врагам, а на честных людей доносил. Помнишь, на Украине? Из-за твоей сознательности я наглотался песка в Средней Азии. Как видишь, не сдался… Что я должен буду писать в акте? Факты подтвердились!..

Меня недавно назначили начальником транспортного отдела НКВД на железной дороге, протянувшейся от Дербента до Ростова-на-Дону. А в те годы такой пост был чреват самыми трагическими неожиданностями.

— Тепловозы в ремонте сутками, железнодорожные узлы забиты составами, — наседал Бижевич. — Правы бакинцы: по вашей вине нефть оседает в Азербайджане!

— Осваиваем новую технику, товарищ Бижевич, — убеждаю я запальчивого ревизора. — Ливни в горах, и реки словно взбесились — пути размыло…

— Известная песня!.. Объективные причины ищешь. Твой начальник дороги, наверное, с врагами народа якшается. А ты ушами хлопаешь!

Отвечаю терпеливо:

— Начальник дороги — потомственный железнодорожник. Волжанин: в Батраках и Куйбышеве его прекрасно знают. Из машинистов вышел в хорошие начальники дороги…

— Хороший! Сам подумай: начальник огромного коллектива, как генерал все равно, а нарядился в трусики и гоняет мяч по стадиону! Халатность удивительная, безответственность поразительная, если не сказать хуже… Начальник НКВД смотрит на это сквозь пальцы! На нефти сидишь, Громов, а она — горючая. Сгоришь! Страна через тебя связана с Закавказьем. Почему медлишь с выселением немцев? Под твоим носом целая деревня колонистов! В любой миг жди диверсии…

— Не поспеваем, Юзеф Леопольдович. Молотилка какая-то: приказы, шифровки, телеграммы… Закрутились!

— Почему не пользуешься упрощенным следствием? Возишься месяцами.

— Могут быть роковые ошибки.

— Потом разберемся! Сейчас важно ликвидировать пятую колонну. — Бижевич выпил большими глотками стакан воды. Кадык его ходил под кожей, как острый челнок. Передохнул и огорошил меня:

— Сдается мне, что ты сознательно волынишь. А?..

— Юзеф Леопольдович, это зря!

— Порожняк вы захватили? Я установил, что да! А эту «посуду» ждали в Баку. Цистерн нет — заводы остановились, потому что некуда сливать нефтепродукты! Кто привлечен к ответственности? Где материалы следствия?..

— С дорогой толком не успел познакомиться. Всего три месяца…

— Коммунист за все в ответе! Не прячься — у меня это исключено!..

И сочинил Бижевич длинный-предлинный акт. Мне пришлось потом потратить целый день, чтобы написать объяснение по каждому пункту его замечаний. Юзеф Леопольдович постарался так сформулировать документ, чтобы неотвратимо доказать: начальник отдела Громов халатно относится к выполнению указаний и приказов Центра! Еще в день приезда Бижевича я предположил, что такого акта не миновать. Характер проверяющего мне был известен!

Все это припоминал я, сидя у раскрытого окна в сером жилом доме на берегу Терека. В большой квартире на улице Огнева я жил один. Светлана с бабушкой оставались в Сечереченске.

Внизу под обрывом бурлила, позванивала горная река, воспетая Пушкиным и Лермонтовым, Толстым и Хетагуровым.

Напротив — мечеть и огромный парк с прудом. Говорят, что мечеть построил нефтяной король Апшерона миллионер Абрам Гукасов. Увидев здесь прекрасную осетинку, он задумал жениться на ней.

— Построй мечеть, и получишь мое сердце! — ответила гордая красавица.

Гукасов выписал лучших мастеров из Каира. И в небо взметнулась стройная башня минарета. А красавица утопилась в Тереке, не желая жить с нелюбимым.

Через мост шли одинокие припоздавшие пешеходы. Терек недовольно громыхал в русле, перекатывая камни. На юго-западе небо еще не погасло, и горы рисовались на нем неровной щербатой гребенкой.

Нелегкие думы одолели меня. Беспокоился о Светлане: правильно ли воспитывает ее бабушка?.. Быт мой был неустроен, холостяцкое запустение в квартире. Но все это отступало перед заботами службы. После отъезда Бижевича я все время ждал неприятностей.

Мои размышления прервал телефонный звонок. Говорил дежурный по отделу НКВД.

— Вас приглашает товарищ из Центра!

Иду по тихому полусонному городу. Свежесть воздуха от близкого Казбека с вечными снегами бодрит. Чинары с грустью опустили ветки. Каштаны царственно держали свои округлые кроны.

Кто и зачем снова приехал? Что еще прикажут? Грозный акт Бижевича должен иметь последствия!..

А время было очень тревожное: в мире гремели большие пушки. Абиссинию терзали молодчики итальянского дуче Муссолини. Гитлеровцы захватили Рейнскую область и точили зубы на Австрию и Чехословакию.

Над Европой уже пронесся радиовихрь: «Над всей Испанией безоблачное небо!» То был сигнал фашистским мятежникам:

— Начинайте!

И в Испании запылала гражданская война — первые открытые бои с фашистами.

В таких условиях можно было ожидать самых невиданных событий. Много предположений пронеслось у меня в голове, пока я добрался до отдела НКВД.

В приемной меня встретил адъютант Берия. И сердце у меня оборвалось: прощай, воля!

Предложено выложить ключи от сейфов. Оружие — тоже. А через какой-то час меня втолкнули в вагон-тюрьму.

В Ростове-на-Дону я еще раз повидался с Бижевичем. Он презрительно осмотрел меня.

— Достукался, Громов!

Я не ожидал от него сочувствия, но, помня годы, проведенные вместе на Украине, светлые дни совместной работы в ВЧК, рискнул обратиться:

— Юзеф Леопольдович, вы меня знаете с первых дней моих в ЧК. Неужели и вы верите, что я враг?

— Гражданин Громов, знакомством со мною не прикрывайтесь!

— За меня мог бы поручиться Васильев. Помните его?..

Бижевич подался вперед так, что на лысине зашевелились шелковистые волосики, и с особенным удовольствием бросил мне в лицо:

— Сидит твой Васильев! И скоро не выйдет. Ворюгами окружил себя. И ты, Громов, найди в себе мужество отвечать за содеянные преступления!

Конвоир тронул меня прикладом:

— Вперед!

Бижевич ничего мне больше не пожелал…


Потянулись однообразные, тяжелые дни. Одинаковые недели и месяцы. Чтобы скоротать эти дни и ночи, я стал считать тараканов и угадывать: какой выползет — черный или рыжий?.. Ползали больше черные. Что-то постоянно капало с потолка одиночки: бетонные стены отдавали холодом и сыростью. Потом пошли фурункулы. Их я тоже считал — сто пятьдесят вышло! Я стал слепнуть…

Но и за решеткой выпадают удачи: у меня сменили следователя! Назначили паренька с рудников. Увидя меня первый раз, он отшатнулся. На его молодом лице — ни кровинки.

— Чего это вы так? — наивно спросил он.

Я едва мог ответить: всю неделю мне не давали спать. В тесной одиночке была зажжена электрическая лампочка величиной с добрый арбуз, через каждые полчаса надзиратель проверял: не уснул ли я.

У паренька было страдальческое лицо. Он лихорадочно курил. Потом неожиданно сказал:

— Ложитесь на диван! Я буду кричать и топать ногами. А вы спите.

Он прошел к двери и запер ее.

То были удивительные дни и ночи. Меня приводили на допрос, я ложился на сухой теплый диван и точно проваливался в бездну. А мой молодой следователь орал во все горло:

— Ты у меня признаешься, гадина!

Грохал кулаком по столу, бил ногами табуретку. И снова кричал. А часа через два будил меня, плескал из графина воду на мою стриженую голову, ударом ноги распахивал двери:

— Уберите эту сволочь!

Паренек облегчил мне жизнь. Сон в его кабинете придавал мне силы, а сознание того, что нам на смену приходят такие вот пареньки, крепило мою волю. И я дотянул до приговора.

Вот и лагерь. Длинные бараки. Колючая проволока. Вышки с пулеметами. И работа на лесозаводе, в столярке. Делаем длинные ящики. Догадываемся: для упаковки снарядов!

В бараке я подружился с бывшим чекистом, который до ареста работал в НКПС. Отводили душу в долгих, неторопливых беседах — нам спешить было некуда! Горевали, что так ослаблено руководство Красной Армии — мы глубоко были убеждены в неизбежности войны с фашистами…

Изболелось мое сердце за Светланку: как она станет жить? Ведь и за ней потянется нитка от отца, осужденного Особой военной коллегией…

И вдруг вызов в канцелярию. Без вещей. Бреду впереди сопровождающего. В кабинете начальника лагеря стянул картуз. И не верю своим глазам. Высокий военный с тремя ромбами в петлицах. Метка на щеке.

— Павел!

И тотчас спохватился:

— Гражданин начальник…

Бочаров прижал меня к своей груди.

— Здравствуй, Володя!

Сели рядом на деревянную скамейку. В глазах у меня слезы…

— Крепись, Володя… Светлана у меня в Москве. Они дружны с Маринкой. Так что порядок. Не беспокойся.

Я склонил голову, чтобы друг не увидел моих слез.

— Скажи ей, что папа любит ее, желает здоровья… Спасибо, Павел, спасибо.

— Володя, тебе предъявлены тяжелые обвинения.

Я кивнул головой: да!

Павел Ипатьевич сказал твердо:

— А я верю тебе! Надейся, Володя! О тебе не забыли.

Я не заметил, как пролетел целый час. Наконец Бочаров пожал мои огрубевшие на непривычной работе руки, еще раз прижал к груди и с суровой неприступностью открыл двери.

— Уведите заключенного в лагерь!

И снова тягучее однообразие. Но теперь у меня теплилась искорка надежды.

Однажды жизнь исправительно-трудовой колонии была потрясена до основания. К нам прибыл генерал-лейтенант!

Нас построили на плаце правильным четырехугольником. Охрана усиленная: чуть двинешься, рычат овчарки!

Генерал вышел на середину и поразительно долго молчал, оглядывая серые ряды, стриженые головы, собак на поводках… Потом басом, как из пустой бочки, обратился к нам:

— Хлопцы! Фашисты напали на Советский Союз. Враг топчет советскую землю!..

У меня сжалось сердце, перехватило дыхание.

— Кое-кому из вас мы разрешим выехать на фронт, — продолжал генерал. — Но моя речь пока не об этом. Главное сейчас в другом, хлопцы!

Меня покорила эта речь. Не «граждане» и не «товарищи» (запрещено!), а это нейтральное — «хлопцы». Понятно стало долгое молчание генерала: искал в уме необидную форму обращения к заключенным. Меня трясло от возбуждения: можно вырваться на фронт!

Генерал продолжал тоном приказа:

— Пока будет идти отбор на передовые позиции, я прошу всех увеличить выпуск снарядных ящиков. Продукции у нас много, а паковать не во что. Нажмите, ребята!

Выступил вперед мой новый лагерный товарищ, жилистый, с ввалившимися глазами.

— Начальник, наша смена сделает в два раза больше. Давай мешок махорки и двести паек хлеба лучшим.

Мне показалось чудовищным в такой момент торговаться, но потом образумился: ребята изнывали без курева. Лишний кусок хлеба — это надежда быть здоровым, и значит — фронт!

— Будет! — коротко согласился генерал.

В цехах деревокомбината настали дни азартного поединка: кто больше? Будто бы в сменах удвоилось число рук! Работали с ожесточением и злостью. Лагерное начальство похваливает нас. А заключенные, гордые сделанным, кричат:

— Для России стараемся!

— Давай больше материала!

И все ждем вызова на линейку с вещами: на фронт!

А снарядные ящики идут от нас потоком. Прежние, мирные нормы кажутся далекими. О наших делах стало известно в Москве. И вдруг узнаем: комбинату присуждена большая премия!

А куда же расходовать премию? Нам деньги выдавать не положено. Вещами премировать — нельзя! Путевки на курорт — абсурд.

И вот в кабинете директора большое совещание: старшины «контриков», мастера, командиры охраны, представители заказчика. Вопрос один: как распорядиться премией?

Как гром среди чистого неба слова нашего лагерного «кума» — уполномоченного НКВД, лейтенанта:

— Устроим пир для всех!

Начальник лагеря, болезненный худой капитан, просиял:

— И верно! Заслужили ребята… Но одно условие: старшины бараков, начальники смен дают мне слово, что ни один заключенный не убежит, что никаких ЧП не будет и выработка не снизится.

— И я согласен на такую пирушку! — сказал директор комбината.

Лейтенант сдержанно заметил:

— Я на фронт прошусь, не отпускают. А так скорее попаду!

— Ну, а мне — домашний арест. У меня язва желудка. — Начальник лагеря улыбался. Я впервые увидел, что у капитана приятное лицо и озорные глаза.

Директор комбината купил всем заключенным по новому костюму и закатил пир до утра. Утром угощалась ночная смена. И ни единого нарушения! И ни единого ящика в ущерб заданию!..

А еще через день, уходя утром в цех, мы увидели в воротах лагеря нашего «кума». Лейтенант с чемоданом садился в машину. Он угадал свою судьбу: пирушка стоила ему отправки на передовую! Десять суток не являлся и начальник лагеря — свою норму он тоже получил!

И я дождался своего часа: меня повели с вещами в канцелярию! Конвоир покинул комнату. Начальник лагеря размашисто подписывает документ.

— Громов, едете в Москву! Счастливо воевать, товарищ!

И уже нет охраны и вышек с пулеметами. Нет колючей проволоки. Улыбаются улицы. Каштаны цветут для меня. Чинары дают мне прохладную тень. Лишь люди хмурые, настороженные. Война!..


На Лубянке в бюро пропусков меня очень пристально разглядывали, но я настоял, чтобы позвонили Бочарову. С той же профессиональной настороженностью проводили с пропуском до самой двери кабинета.

— Со вторым рождением тебя, Володя! — Павел Ипатьевич обнял меня.

Сели в кресла друг против друга. У меня глаза — на мокром месте. Спазмы рвали горло. Я то и дело протирал очки. Бочаров успокаивал:

— Все позади, Володя… Возьми себя в руки… Вот тебе деньги. Переоденься и быстро на Новую площадь. С партийностью твоей решено: восстановлен!.. Потом — к Маринке… Я предупрежу ее, О службе — потом.

И вот притемненная Москва. Прожекторы полосуют небо. В их голубоватых лучах иногда мигнет серебро сторожевых «колбас» зенитного заграждения. Окна домашнего кабинета Бочарова раскрыты. Мы не зажигаем свет.

Марина со слезами на глазах рассказала мне, что Светлана не послушала ее и уехала в Сечереченск:

— Вместе с бабушкой буду. Она старенькая — кто ей поможет?..

Пришел Павел Ипатьевич и рассеял мою тревогу:

— Я просил своих товарищей эвакуировать твою тещу и Светлану в первую очередь. Обойдется!.. Я партизанами занимаюсь и подпольщиками. Планов до войны насочиняли много. А стремительные фашисты растоптали все наши наметки! Теперь почти все заново приходится создавать…

— А если мне… на Украину, Павел?.. Разведчиком был в ЧК, помнишь?

— Подумаем, Володя… А Бижевич рядовым бойцом ушел в ополчение.

— Что ты говоришь, Павел? Он же был начальником отдела. Два ромба. Чудеса!

… Вернувшись от меня из лагеря, Павел Ипатьевич побывал у заместителя наркома и выложил ему всю мою историю.

Поручили заняться Бижевичем особой инспекции.

— Пригласили дать показания и меня, — рассказывал Бочаров. — Припомнил я угольную волынку и провокатора. Красный Лог не забыл. Раскрыл провокационное поведение Бижевича при проверке жалобы на тебя, Володя. Словом, раздел его. Ведь его учили, предупреждали. Наказывали за ошибки. Думали — поймет человек! А он калечил живых людей. «Я готов уехать на периферию, — заявил Бижевич при следствии в особой инспекции. — Я же не против Советской власти. Я кровь свою отдам за партию!»

«Отчислить из органов госбезопасности и направить Бижевича в распоряжение райвоенкомата» — так решили в особой инспекции.

— Больше я Бижевича не встречал, — закончил Бочаров.

Мы долго молчали. Потом Бочаров сказал:

— И твоим делом занялись, Володя. Правда всегда победит. Только верить нужно. Сильно верить.

— И иметь верного друга, — добавил я.

— Опять двадцать пять. Партию благодари, Володя!..

А по темному небу тревожно метались лучи прожекторов.


1962—1965 гг.

Куйбышев.

1

Царицын — ныне Волгоград.

(обратно)

2

«Шош» — легкий ручной пулемет, бывший на вооружении кавалерийских частей.

(обратно)

3

Минзаг — минный заградитель.

(обратно)

4

Гардемаринские классы — так называлось в дореволюционное время училище, выпускавшее офицеров флота.

(обратно)

5

Унос — парная упряжка в артиллерии на конной тяге. На левой лошади каждого уноса сидит верхом ездовой.

(обратно)

6

Лава — развернутый, разомкнутый строй атакующей кавалерии.

(обратно)

7

«Буржуйка» — небольшая железная печка; трубы от нее выводили в дымоход, а иногда в форточку.

(обратно)

8

Тузик — маленькая, на одного гребца, двухвесельная шлюпка.

(обратно)

9

Советские серебряные деньги были выпущены в конце 1921 года и в описываемое время представляли редкость.

(обратно)

10

Легенда — биография, выдуманная для разведчика. Обычно строится на хорошо ему известных фактах и подробностях, которые могут быть проверены противником.

(обратно)

11

Урка — на языке уголовников — вор, налетчик.

(обратно)

12

Сявка — на языке уголовников — мелкий воришка-карманник.

(обратно)

13

Хаза — дом, место, где собираются уголовники.

(обратно)

14

Американские актеры, снимавшиеся в приключенческих фильмах.

(обратно)

15

ТОЗ — Товарищество по обработке земли.

(обратно)

16

Иллюзионами в то время назывались кинотеатры.

(обратно)

17

Шпалер — на языке уголовников — револьвер.

(обратно)

18

Ротмистр — воинское звание в кавалерии царской армии.

(обратно)

19

«Разговорами» назывались клапаны-застежки на груди шинелей и гимнастерок. Синие носили кавалеристы.

(обратно)

20

Наймык — батрак (укр.).

(обратно)

21

ЧОН — части особого назначения. Организовывались из коммунистов, рабочих и комсомольцев. Во время гражданской войны привлекались в помощь ЧК и милиции для борьбы с бандитами.

(обратно)

22

Окарина — изготавливается из больших морских раковин.

(обратно)

23

Бутылочная — ручная граната в тонком железном корпусе, имела форму небольшой бутылки.

(обратно)

24

Сплавина — плавучий островок, образовавшийся от налипших на корнях вывороченного пня ветках, осоки и водорослей.

(обратно)

25

ОГПУ — Объединенное государственное политическое управление.

(обратно)

26

Офенями назывались торговцы, ездившие по деревням с различными хозяйственными и галантерейными товарами.

(обратно)

27

Пять вершков равны двадцати двум с половиной сантиметрам.

(обратно)

28

«Зелеными» называли банды дезертиров, скрывавшихся в лесах.

(обратно)

29

Один ромб в петлице обозначал воинское звание — комбриг, что соответствует генерал-майору.

(обратно)

30

Над подъездом ГПУ была скульптурная группа красноармейца и крестьянина.

(обратно)

31

Царскосельский вокзал — ныне Витебский.

(обратно)

32

Названия систем винтовок: японской, немецкой, австрийской, американской и английской.

(обратно)

33

Лорд Керзон — министр иностранных дел Англии в 1919–1923 годах. Вудро Вильсон — президент Соединенных Штатов Америки в 1913–1921 годах. Оба — активные вдохновители и организаторы интервенции.

(обратно)

34

Екатеринослав — ныне Днепропетровск.

(обратно)

35

ВУЧК — Всеукраинская Чрезвычайная Комиссия.

(обратно)

36

РОСТА — Российское Телеграфное Агентство — выпускало агитационные плакаты.

(обратно)

37

Добродию — соответствует русскому обращению «милый человек».

(обратно)

38

Кошон — свинья (фр.).

(обратно)

39

Екатеринбург — ныне Свердловск.

(обратно)

40

В 1916 году в Средней Азии, на территории нынешнего Казахстана, вспыхнуло большое национально-освободительное восстание, жестоко подавленное царским правительством. Город Верный — ныне Алма-Ата.

(обратно)

41

Рэйнджер – название, заимствованное у американских армейских подразделений, воевавших с индейцами. Первый американский разведывательный батальон рэйнджеров был создан по образцу английских «коммандосов». Им командовал капитан Уильям О'Дарби, которого я знал лично, участвуя в первой боевой операции рэйнджеров 19 сентября 1942 года под Дьеппом (Франция) мы уничтожили две батареи германской береговой обороны. (Прим. автора).

(обратно)

42

Дом № 520. Люблю точность. (Прим. автора.)

(обратно)

43

По Фаренгейту, то есть немного более 25 градусов по Цельсию. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

44

«Великой войной» на Западе называют первую мировую войну (Прим. переводчиков.)

(обратно)

45

У американцев выражение «это твои похороны» синонимично выражению «это твое дело». (Прим. переводчиков.)

(обратно)

46

Джин Грин гордился, что в двадцать два года он весил столько же, сколько Джек Лондон, – 165 фунтов. К двадцати пяти годам Джин говорил мне, что прибавил десять фунтов. (Прим. автора.)

(обратно)

47

На конец 1966 года это хранилище содержало уже 179 775 988 отпечатков пальцев. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

48

WW II – World War II – вторая мировая война. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

49

В. А. – Bachelor of Art – бакалавр искусств. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

50

По-английски «бакалавр» и «холостяк» звучат и пишутся одинаково. (Прим. переводчиков.).

А по-японски неодинаково. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

51

«Гориллами» в США часто называют гангстеров. Гангстеры – это бандиты, мобстеры – это тоже бандиты, только из больших банд. Не путать с лобстером, вкусным морским членистоногим. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

52

«Помидорчик» (слэнг) – так гангстеры (и мобстеры) называют своих «моллз», то есть подруг. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

53

«Кладбищенской» (жарг.) сменой в Америке называют ночную смену. По отношению к «гориллам» это словечко приобретает явно зловещий смысл. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

54

В 1626 году. Сейчас на 24 доллара можно купить бутылку «Лонг Джона», носки, пепельницу, мыло «Осенние листья», полкило колбасы, подтяжки и билет в кино. (Прим. автора.)

(обратно)

55

Пулей из такого пистолета 4 июня 1968 года был убит сенатор Роберт Кеннеди. (Прим. автора.)

(обратно)

56

По-римски. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

57

Прошу не путать банду Красной Маски с бандой Красной Руки, которая действовала в то же время, но не в США, а в Европе. Банда Красной Руки была организована французской разведкой для того, чтобы воспрепятствовать доставкам оружия армии алжирских патриотов. Деятельность этой банды описана в книге французского писателя Алена Герэна «Серый генерал». Москва, издательство «Прогресс», 1970. (Прим. автора.)

(обратно)

58

«Горячее сиденье» (слэнг) – электрический стул. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

59

«Ананасы» (слэнг) – ручные гранаты, похожие на Ф-1, называвшиеся у нас «лимонками». (Прим. переводчиков.)

(обратно)

60

Не могу удержаться, чтобы не упомянуть здесь, что сегодня в Америке в частном владении находится до 200 миллионов пистолетов, ружей и винтовок. Никто не знает, сколько насчитывается у граждан гранат, пулеметов и минометов, базук и противотанковых орудий. В год американцы обновляют этот арсенал тремя миллионами пистолетов и винтовок. Противотанковая пушка калибра 22 миллиметра вполне по карману любому артиллеристу-любителю – она стоит 99 долларов 50 центов. Подсчитано, что в Лос-Анджелесе больше оружия, чем в Сайгоне, – около трех миллионов винтовок и пистолетов. Тысяча членов банды «Блекстоун рэйнджерс» в Чикаго вооружены 1200 пистолетами и винтовками, то есть не хуже батальона рэйнджеров. К июню 1968 года во всех войнах было убито американцев 630 768 человек. В мирное время частными гражданами убито 800 тысяч американцев. Противники нынешней кампании за ограничение свободной продажи оружия указывают, что автомобилисты ежегодно давят втрое большее число людей. (Прим. автора.)

(обратно)

61

«Потрошитель» (слэнг) – автомат. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

62

Исполнитель роли Тарзана в известной голливудской киносерии. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

63

В нашей литературе «люгер» (германский пистолет Борхардта Люгера) обычно называют парабеллумом. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

64

Bats in the belfry – здесь: «пока я не сошел с ума», американский идиом (Прим. переводчиков.). Наиболее точный перевод: «пока у меня шарики за ролики не заехали». (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

65

Герой многолетней серии американских комиксов. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

66

Орел не ловит мух – латинская пословица

(обратно)

67

Победил по очкам Хьюз. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

68

«Частные владения. Посторонним вход воспрещен». (Прим. переводчиков.)

(обратно)

69

Об – obstetrics (акушерство). Джин – gynecology (гинекология). (Прим. переводчиков.)

(обратно)

70

Так называет интеллигентов средний американец. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

71

Так американцы называют последнюю выпивку перед сном. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

72

«Мэйфлауэр» («Майский цветок») – корабль, на котором в 1620 году прибыли в Новый Свет первые английские пилигримы. Посмотрели бы они на своих потомков! (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

73

Хайли хочет сказать «я люблю вас», а получается в его произношении «йелоу блу бас», то есть «желто-голубой автобус» (Прим. переводчиков.)

(обратно)

74

«Сэнчури» (слэнг) – сотня. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

75

Судьба помогает смелым (латин.)

(обратно)

76

Судьба покровительствует дурням (латин.), то же, что русская поговорка «везет дуракам». (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

77

Самыми богатыми капиталистами Америки в этот период являлись Поль Гетти и Говард Хьюз, чье состояние составляло от одного до полутора миллиардов долларов. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

78

Знаменитые, лучшие в мире английские трубки «Данхилл» производятся в индивидуальном порядке, по заказу. Чубук трубки изготовляется из шестьдесят третьего кольца конголезского баобаба. Верхняя часть мундштука – из семнадцатого кольца калифорнийской секвойи, нижняя часть – из двадцатого кольца австралийского эвкалипта. Белое пятнышко – это знак качества, делается оно из бивня половозрелого африканского слона. Второе пятнышко – знак экстра-класса – из бивня сиамского слона. Таким образом, для изготовления трубки Си-Би Гранта были спилены баобаб, секвойя и эвкалипт, убито два слона. В случае производства дубликатов из этих материалов фирма «Данхилл» несет полную финансовую и юридическую ответственность. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

79

Происхождение этого сомнительного афоризма точно установить не удалось. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

80

Не исключена возможность, что имеется в виду миллиардер Эйч-Эл Хант, вместе с которым Грант провел молодые годы в бильярдной клуба «Карусель» в Далласе, штат Техас. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

81

Этот абзац остается на совести Гривадия Гирпожакса. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

82

«Фруктовый салат» (слэнг) – набор орденских колодок. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

83

«Уоп» – презрительная кличка итальянцев в Америке. (Прим переводчиков.)

(обратно)

84

Этим генералом СС был, как мне удалось установить, не кто иной, как представитель Гиммлера Карл Вольф. Вместе с ним был принц Максимилиан Гогенлоэ, старый знакомый А. Даллеса. По поручению Гиммлера Вольф и принц-эсэсовец пытались договориться с Даллесом о сепаратном мире между рейхом и западными державами (Прим. автора.)

(обратно)

85

«Джон» (слэнг) – уборная. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

86

«Про» (спортивный жаргон) – профессионалы. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

87

По площади Пентагон к началу 1970 года уступал лишь двум зданиям: ангару «боинг-747» в Эверетте, штат Вашингтон, и сборочному цеху космических ракет на мысе Кеннеди. (Прим. автора.)

(обратно)

88

Баури – улица нью-йоркского «дна».

«Клопы», или «жуки», (слэнг) – электронные подслушивающие устройства.

(обратно)

89

Военная полиция – Милитэри Полис. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

90

Унтер-офицер. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

91

Нет, не хватит! Я не могу не сказать здесь, что Хойзингер военный преступник, предал тех, кто участвовал в заговоре против Гитлера. И вот что характерно: Хойзингера на посту представителя ФРГ в Военном комитете НАТО в Пентагоне сменил генерал Герхард Вессель, который затем стал преемником шефа разведки ФРГ генерала Р. Гелена. (Прим. автора.)

(обратно)

92

Эту тайну раскрыл миру президент Никсон. Вот сообщение агентства Ассошиэйтед Пресс из Вашингтона от 8 марта 1969 года:

«В пятницу президент Ричард Никсон впервые посетил ЦРУ. В присутствии журналистов, для которых посещение ЦРУ тоже редкая оказия, он разгласил то, что было строго охраняемой тайной… „Итак, вас здесь восемь тысяч человек“, – сказал он, очевидно забыв, что ЦРУ не стремится оглашать число своих сотрудников»

(Прим. автора.)

(обратно)

93

Советскому читателю вряд ли нужно доказывать вздорность психокинеза, основанного на идеалистическом признании примата духа над материей. Но даже и на Западе в 1962 году Е. Гэрден, профессор Бруклинского колледжа, учинил форменный разгром психокинезу в своем труде, опубликованном «Сайколоджикл буллитэн», причем он был поддержан большинством психологов США, исключая махрового идеалиста профессора Мэрфи. (Прим. научн. редактора.)

(обратно)

94

Добавлю, что ЦРУ является лишь главной среди десяти основных разведывательных служб США. Это разведки армии, ВМФ, ВВС, государственного департамента, Комиссия по атомной энергии, ФБР, Управления национальной безопасности, разведки министра обороны и Объдиненного комитета начальников штабов. ЦРУ, однако, координирует деятельность всех этих служб разведки. (Прим. автора.)

(обратно) name="id20210227102610_95">

95

Вся эта техника подробно описана в переведенной на русский язык книге Уайта и Росса «Невидимое правительство». (Прим научн. редактора.)

(обратно)

96

Предупреждаю читателя, что вся эта клопиная история не вымысел автора, не пародия и не сатира, а факт. (Прим. автора.)

(обратно)

97

Эти слова оказались пророческими. Вскоре после кончины А. У. Даллеса в вашингтонской больнице, в вестибюле «Ледяного дома» установили мемориальную доску, барельеф «чифа» с надписью: «Его монумент вокруг нас». (Прим. автора.)

(обратно)

98

НОРАД – North American Air Defence Command – командование ПВО Северной Америки. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

99

Стихи американского поэта Байрона Р. Ньютона. В оригинале:

Crazed with avarice, lust and rum,
New York, the name's Delirium.
(Перевел Г. Поженян.).

(обратно)

100

Через трудности к звездам – латинская пословица

(обратно)

101

«Ар-энд-ар» – «Рест энд рикриэйшн» – отпуск в армии США (Прим. переводчиков.)

(обратно)

102

«Кошкин дом» – (слэнг) – публичный дом. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

103

«Сейл» – дешевая распродажа. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

104

«Спринг-найф» – пружинный нож. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

105

К концу 1969 года «зеленых беретов» насчитывалось уже более 25 тысяч. Американская военщина намерена в ближайшее время удвоить это число. Имеется 16 групп специального назначения, предназначенных для ведения специальной войны в разных географических районах земного шара. В Форт-Брагге дислоцируются 3, 6 и 7-я группы, 5-я группа действует в Южном Вьетнаме, 10-я группа размещается в Бад-Тельце, ФРГ, и предназначена для действий на территории социалистических стран (Прим. автора)

(обратно)

106

«Драминг-аут», буквально – «выбарабанивание», ритуал позорного увольнения из армии США. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

107

Стихи выдающейся американской поэтессы Эмили Дикинсон. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

108

Спецотдел общественной информации – Под этой благовидной вывеской скрывается в армии США Си-Ай-Си – корпус контрразведки. (Прим. автора.)

(обратно)

109

Ди-зи – место выброски. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

110

Специальная командировка в Нью-Йорк не выявила ресторана с таким названием. Адрес ресторана «Медведь»: 139, Ист 56-я улица, Манхэттен, Нью-Йорк-сити. Телефон: Эльдорадо 5-9080. (Прим. переводчиков и науч. редактора.)

(обратно)

111

Адрес ресторана: 150, Вест 57-я улица, Нью-Йорк. Телефон: Колумбус 5-0947. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

112

Вопреки мнению автора название данной пьесы Артура Копита не является самым длинным в истории мировой драматургии. Рекорд в этой области, по всей вероятности, принадлежит анонимному сочинителю, который в 1592 году опубликовал в Англии пьесу под таким названием. «Плачевная и правдивая трагедия молодою господина из Фавершема в графстве Кент, который был самым злодейским образом убит своей неверной и распутной женой, которая из-за своей любви к некоему Мосби наняла двух отчаянных разбойников, черного Уилла и Шейкбэга, чтобы убить его, в чем проявилось великое коварство и лицемерие безнравственной бабы, неутолимое желание порочной похоти и позорный конец всех убийц». (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

113

Заговор немецких генералов, пытавшихся путем убийства Гитлера 20 июля 1944 года спасти Германию от катастрофы. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

114

Автоматы М-16, гранаты, базуки, пулемет ЛМГ и ХМГ, а также три безоткатные пушки. (Прим. автора)

(обратно)

115

Путем дополнительного тщательного изучения установлено, что ресторана под таким названием в Нью-Йорке не существует. Кроме названных «Русской чайной» и «Медведя», есть еще русский ресторан «Петрушка». Адрес: 23, Ист. 74-я улица и угол Мэдисон-авеню, тел. ВИ8-2300. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

116

Автор песни неизвестен. (Прим. науч. редактора)

(обратно)

117

Боса-нова (португ. слэнг) – «Последняя штука», или в переводе американских джазистов «Нью-бит». (Прим. науч. редактора.)

Я бы назвал этот танец румбой, женатой на твисте. (Прим. автора.)

(обратно)

118

Перевод с английского Г. Поженяна.

(обратно)

119

Джон Фитцджералд Кеннеди. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

120

Джин Грин цитирует передовицу из июльского номера журнала «Килл!» («Убей!») за 1962 год. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

121

«Пулл» – блат. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

122

Клуб армии и флота.

(обратно)

123

Джамп-мастер – инструктор парашютного дела, или «вышибала» (Прим. переводчиков)

(обратно)

124

Национальные типичные имена (америк.) типа русских: Иванов, Петров, Садовников… (Прим. переводчиков.)

(обратно)

125

Прием этот называется «вывод нежелательного гостя из дома». (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

126

Чувствуется, что Гривадий Горпожакс знает книгу Ильфа и Петрова «Золотой теленок». (Прим. переводчиков.)

(обратно)

127

Слово «кокейжэн» на английском языке имеет два значения: «кавказец» и «белый человек». (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

128

Сэм прославился на всю Америку, в один присест слопав яичницу из 144 яиц, 48 пирожков и 200 устриц! (Прим. автора.)

(обратно)

129

Кэролайн – маленькая дочка президента Кеннеди. В определенных кругах США бытовали неуместные шутки относительно влияния Кэролайн на решения президента. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

130

Бальдур фон Ширах – вождь «Гитлерюгенда». (Прим. переводчиков.)

(обратно)

131

И у врага дозволено учиться – латинская пословица.

(обратно)

132

Крепость гитлеровцев в джунглях Аргентины не вымысел. Мне не приходилось, правда, бывать в ней, но ее описал достаточно подробно корреспондент лондонской газеты «Дейли ньюс» Джек Комбен. Его корреспонденция была перепечатана нью-йоркским журналом «Полис газет» в мае 1964 года. (Прим. автора.)

(обратно)

133

В марте 1962 года, то есть за семь месяцев до этого разговора, в журнале «Ю. Эс. Ньюс энд Уорлд рипорт», органе финансовых тузов Америки, появилось первое сообщение о сверхсекретной организации «Паутина» – преемнике «Паука».

«За ОАС в Алжире – „Секретной армии“ европейцев, терроризирующей города Алжира, а также Париж, – стоит нечто гораздо большее, нежели банда террористов.

Коммандосы ОАС в Алжире насчитывают не более 3 тысяч человек. Это стрелки и бомбисты Алжира, французы, испанцы, итальянцы, мальтийцы и бывшие немецкие нацисты.

Бомбисты ОАС в Париже и других французских городах еще малочисленны – их всего несколько дюжин, не больше. Но за ними стоит зловещая паутина по названию „ОАС Интернейшнл“ – „Международная ОАС“.

За пределами Алжира в „Международную ОАС“ входит знакомая порода европейских экстремистов: экс-фашисты в Италии, экс-нацисты в Германии и фалангисты.

Мадрид является одной из важнейших баз „Международной ОАС“, Серрано Сунье, зять Франко, не раз приглашал в Мадрид руководителей ОАС. Офицеры испанской армии работают рука об руку с агентами ОАС против де Голля во Франции.

Итальянский филиал „Международной ОАС“ хорошо организован. ОАС предпринял недавно покушение на жизнь Энрико Маттеи, нефтяного босса Италии. Алжирские террористы говорят, что Маттеи вынашивает планы эксплуатации алжирской нефти в интересах мусульман. Через „Международную ОАС“ множество крайне правых партий Европы, находящихся в меньшинстве, стремятся возродить фашизм…». (Прим. автора.)

(обратно)

134

Это происходило в 1963 году, задолго до начала массированных бомбежек американской авиацией территории ДРВ. (Прим. науч. редактора)

(обратно)

135

«Дед» на морском жаргоне «старший механик». (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

136

По последним сведениям (к концу 1969 года) Скорцени, преуспевающий бизнесмен, являлся одним из владельцев компании «Ю. С. Эйр» со штабом в Вашингтоне. Он организовывал челночные рейсы из Лиссабона в Биафру, перебрасывая в эту африканскую страну оружие и боеприпасы. Самолеты компании пилотировались американскими и западногерманскими летчиками с опытом той же работы в Конго, где они получали солидное жалованье размером в тысячу долларов в месяц. Отто Скорцени не скрывал, что имеет финансовые интересы в Биафре. (Прим. автора)

(обратно)

137

Сведения об этом зловещем плане были впервые опубликованы в журнале «Рэмпартс» писателем-негром Джином А Уильямсом в ноябре 1967 года. (Прим. автора.)

(обратно)

138

Виктор-Чарли (армейский жаргон США) – то же, что Ви-Си (V. С. – Вьетконг). (Прим. переводчиков.)

(обратно)

139

А-1, по терминологии ЦРУ, источник высшей надежности. В агентурной разведке ЦРУ все источники (агенты, информаторы, секретные осведомители) подразделяются на категории в зависимости от их надежности, начиная с А-1 до Е-5 – патологического враля. Кстати, в этот период Джин Грин и Лот имели категорию А-1, Тэкс – Д-1, Берди – Е-4, как мне тогда удалось выяснить, заглянув в их досье в Лэнгли. (Прим. автора.)

(обратно)

140

Один из наиболее популярных мужских одеколонов, производимых в Кельне. Запах его стоек, но ненавязчив. Изобретен картезианским монахом в 1792 году. Формула изготовления до сих пор хранится в тайне. Известно, однако, что этот одеколон выдерживается в деревянных бочках. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

141

«Пи-экс» (пост-эксчейндж) – управление военной торговли армии США. (Прим. переводчиков)

(обратно)

142

Американский генерал Кастер был окружен и убит вместе со всем своим отрядом индейцами племени Сиу при Литл-Биг-Хорне 27 июня 1876 года. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

143

«Кэй-Ай-Эй» («Killed in action») – убит в бою. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

144

В середине 1964 года командование «зеленых беретов» было переведено в Сайгон. В Ня-Транге остался отдел снабжения (ДЖИ-4), а также Академия ВВС, АРВН и унтер-офицерская школа АРВН. (Прим. автора.)

(обратно)

145

«Латрин» – уборная в армии США (Прим. переводчиков.)

(обратно)

146

Этот штат в Индии производит две трети всего опиума Индии, что составляет три четверти его мирового производства. (Прим. науч редактора.)

(обратно)

147

Уже после сдачи перевода этой книги Г. Горпожакса в издательство в американском журнале «Рэмпартс» появился сенсационный репортаж под названием «Процветающая торговля опиумом, которой занимается ЦРУ». Речь шла о закулисных операциях ЦРУ в ряде стран Юго-Восточной Азии. Семена, посеянные Лотом, дали обильные всходы. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

148

«Каков отец, таков и сын» – латинская пословица.

(обратно)

149

Популярность Левы в то лето затмила славу Евтушенко и Вознесенского. Я сам мечтал с ним познакомиться, но увы… (Прим. автора.)

(обратно)

150

С удовольствием, старина. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

151

«Спук» (spook) – призрак, прозвище работников ЦРУ в США. (Прим. научного редактора.)

(обратно)

152

Swiming – веселая, модная, пританцовывающая… (Прим. переводчиков.)

(обратно)

153

AWOL – «самоволка», точнее – самовольная отлучка. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

154

«He идти вперед – значит идти назад» – латинская пословица

(обратно)

155

Так англичане называют Ла-Манш. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

156

А-II – управление А-II БНД ведает диверсиями, убийствами, саботажем и другой «черной» работой. Управление А-I – разведывательное управление. А-III – крнтрразведывательное. (Прим. автора.)

(обратно)

157

«Соединенные Штаты против Грина» – наименование судебного дела по разряду государственных преступлений. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

158

«Корт-маршал» (англ.) – военно-полевой суд.

(обратно)

159

«Конщиенщес обджектор» (англ.) – военнообязанный, уклоняющийся от военной службы по религиозным или идейным соображениям (Прим. переводчиков.)

(обратно)

160

«Мей Весты» – спасательные нагрудники, названные в честь некогда популярной кинозвезды, славившейся рекордным размером бюста. (Прим. науч. редактора.)

(обратно)

161

Легчайшие весовые категории в спорте по американской квалификации (Прим. переводчиков.)

(обратно)

162

Basil Snowman. К сведению дотошного читателя: имя этого джентльмена можно дословно перевести на русский язык так – Василий Снежный Человек. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

163

Хорошо (китайск.)

(обратно)

164

— Кто это говорит?

— Это Александер! Слушайте меня! Опасайтесь диверсионного акта. Вы хорошо слышите меня? Я вас очень плохо слышу.

— Да-да. Говорите. Я вас внимательно слушаю.

— На вас готовится покушение... (англ.).

(обратно)

165

Братство русской правды.

(обратно)

166

По доброй воле (лат.).

(обратно)

167

Негодяй (японск.).

(обратно)

168

Лодка с кормовым веслом (китайск.)

(обратно)

169

Иностранный отдел, ведавший закордонной разведкой.

(обратно)

170

Русская фашистская партия.

(обратно)

171

Дипломатический комиссар чжанцзонлиновского правительства в Харбине,

(обратно)

172

Названия рек Северного Кавказа.

(обратно)

173

Пиш - князь (каб.).

(обратно)

174

Анализ оттисков пальцев.

(обратно)

175

Члены общества содействия милиции.

(обратно)

176

Хорошенькая девушка (адыг.)

(обратно)

177

Носатый (адаг)

(обратно)

178

Адыгейцы, черкесы и кабардинцы носят одно этническое название — адыги. Родственны и языки, на которых они говорят.

(обратно)

179

Ей-Богу, ловкий мастер (адыг.)

(обратно)

180

Добрый парень с удивительными поступками (дословно, адыг)

(обратно)

181

Порода лошадей.

(обратно)

182

Медный или оловянный сосуд для воды (каб.).

(обратно)

183

Мелкие грабежи.

(обратно)

184

Так назывались в ту пору работники специальных аппаратов по борьбе с

уголовным бандитизмом.

(обратно)

185

Регистрационное бюро. В нем хранится картотека с данными о преступ­никах

(обратно)

186

Квартирные воры

(обратно)

187

Восемь километров от г Нальчика, Кабардино-Балкарская АССР

(обратно)

188

Желаю добра твоей матери (адыгейское приветствие)

(обратно)

189

Фосапши — адыгейское приветствие.

(обратно)

190

Добрый день (адыг.).

(обратно)

191

Добро Пожаловать (адыг.).

(обратно)

192

Ураза — мусульманский пост.

(обратно)

193

Обыск (воровской жаргон)

(обратно)

194

Сохста — ученик духовной мусульманской школы (медресе).

(обратно)

195

Чилиса — церковь (каб.).

(обратно)

196

Нейко (адыг.) — идет (с оттенком тревоги) Шукай — искаженное Шукаев

(обратно)

197

Банда, возглавляемая бывшим кабардинским князем Темирканом Шипше-вым; орудовала на Северном Кавказе в 1920-1928 гг.

(обратно)

198

Имеется в виду закон от 7 августа 1932 года.

(обратно)

199

Шуан — небольшой чугунный котел (черк.)

(обратно)

200

Вагон для перевозки заключенных.

(обратно)

201

Ду (каб.) — хранилище для початков кукурузы.

(обратно)

202

Гедлибже — кабардинское национальное блюдо — курица, жаренная в сметане.

(обратно)

203

Тамада — старший на пиру, за столом.

(обратно)

204

Мулла.

(обратно)

205

Молитва.

(обратно)

206

Буквально: веселение больного.

(обратно)

207

Нарты — богатыри эпоса народов Кавказа.

(обратно)

208

Духовная мусульманская академия.

(обратно)

209

Чепалгаш (ингуш.) — пирожок с творогом и яйцом.

(обратно)

210

Арака (каб.) — самогон.

(обратно)

211

Шалдон (осет) — смысловой перевод, район мерзлых вод, здесь - городской рынок

(обратно)

212

Каре, иди ко мне (адыг.).

(обратно)

213

Бобочка — рубашка (жарг.)

(обратно)

214

До 1972 года.

(обратно)

215

Граттография — вид графики: процарапывание тонких Селых линий по поверхности листа, залитого тушью

(обратно)

216

Мухараб — возвышение для муллы в мечети.

(обратно)

217

Межгид — мечеть.

(обратно)

218

Газават священная война мусульман против неверных.

(обратно)

219

Сераль — гарем.

(обратно)

220

Аль-Ахрам — духовная мусульманская академия.

(обратно)

221

Шейх (араб.) — глава религиозной общины, учения, секты у мусульман.

(обратно)

222

Суннизм — ортодоксальное направление в исламе.

(обратно)

223

Устаз - учитель.

(обратно)

224

Хедер — еврейская школа.

(обратно)

225

Ребе — учитель.

(обратно)

226

Дуглас Фербенкс — американский киноактер, исполнявший главные роли в фильмах с авантюрными сюжетами.

(обратно)

227

Тысяча рублей (жарг.)

(обратно)

228

Акша (тюркское) — деньги

(обратно)

229

Шурпа (черк.) — бульон.

(обратно)

230

Тузлук — бараний бульон с солью и чесноком.

(обратно)

231

Кнехты — чугунные крепления на причале для швартовки судов

(обратно)

232

Гамарджоба — здравствуй (груз.).

(обратно)

233

Киот — деревянный ящик, в который ставятся иконы.

(обратно)

234

В первую мировую войну Врангель командовал кавалергардским его императорского величества конным полком. Его церковь — Благовещенская — находилась недалеко от Николаевского моста, в Петербурге.

(обратно)

235

Осважник — от слова «осваг». Так называли в войсках Врангеля работников осведомительно-агитационного отдела (жаргон).

(обратно)

236

Пожалуйста, папиросу! У нас говорят: «Закури, чтобы лучше понять собеседника».

(обратно)

237

Мюрид — преданный друг, фанатик-единоверец (тюрк.).

(обратно)

238

Бузныг — спасибо (осет.).

(обратно)

239

Хцауштен — клянусь богом (осет.).

(обратно)

240

Газават — священная война (тюрк.). Здесь — беспощадное уничтожение.

(обратно)

241

Ражьма — вперед (осет.).

(обратно)

242

Генгус — так называли казаки генерала Гусельщикова.

(обратно)

243

Туркул — генерал, командир дроздовской дивизии.

(обратно)

244

Здорово, полковник!

(обратно)

245

Благодарю вас, господин полковник.

(обратно)

246

Я просто не знаю, как вас и отблагодарить.

(обратно)

247

Это я должен вас благодарить.

(обратно)

248

Гея — в древнегреческой мифологии богиня земли.

(обратно)

249

Пши, норки — высшие и второстепенные князья.

(обратно)

250

Азаты — крестьяне, выходцы из рабов (черкесск.).

(обратно)

251

Здравствуй, дорогой.

(обратно)

252

Стихи Сергея Есенина.

(обратно)

253

Арей — бог войны. Гомеровский эпос рассказывает о тяжком поражении Арея в столкновении с Афиной во время Троянской войны.

(обратно)

254

Гекатомба — здесь в смысле массовое убийство (греч.).

(обратно)

255

Магуна — широкобортная турецкая лодка.

(обратно)

256

Лихтер — буксируемая мореходная баржа. Служит для перевозки грузов на большие расстояния и перегрузочных работ на рейдах, в портах.

(обратно)

257

Я потрясен!

(обратно)

258

Надеюсь, у вас будет хорошо.

(обратно)

259

Ушубзиа — абхазское приветствие.

(обратно)

260

Шенма мзем — клянусь твоим солнцем (груз.).

(обратно)

261

Болиндер — бронированная баржа, вооруженная морским орудием.

(обратно)

262

В разгроме отряда Назарова участвовали: 9-я стрелковая дивизия, кавалерийская бригада из корпуса Жлобы, 2-я Донская дивизия и корабли Донской флотилии: «Лейтенант Шмидт», «Тухачевский» и др.

(обратно)

263

Александровск-Грушевский — ныне город Шахты Ростовской области.

(обратно)

264

Долженко — бывший вахмистр, в армии Махно командовал кавалерией.

(обратно)

265

Гурко — бывший матрос, в армии Махно командовал пехотой и пулеметными полками (800 тачанок, на них же передвигалась пехота).

(обратно)

266

«Южный фронт». Воспоминания П. Н. Врангеля, ч. II.

(обратно)

267

Приказ главнокомандующего русской армией № 3579 от 25.8 (7.9) 1920 г. (АОР. ф. 872, оп. 1, д. 2, л. 371).

(обратно)

268

Я всегда был поклонником вашего дела и более чем когда-либо являюсь таковым сегодня.

(обратно)

269

Участники комитета незаможных селян, в России — комитета бедноты.

(обратно)

Оглавление

  • Юрий Николаевич Абожин Конец карьеры
  •   Толик и Санька
  •   Зубенко едет в Береговой
  •   Новые знакомые
  •   Предатель
  •   Ночной гость
  •   Лейтенант Рязанцев
  •   Поиски следа
  •   Завьялов
  •   Игнат Ступак
  •   Семья Воробьевых
  •   Закономерное совпадение
  •   Поиски тайника
  •   «Скорпион»
  •   Кто открывал сейф?
  •   Зонов заметает следы
  •   Конец «Скорпиона»
  • Буданцев И. Боевая молодость
  • Александр Варшавер ПОВЕСТЬ О ЮНЫХ ЧЕКИСТАХ
  •   Часть первая ГДЕ ГНЕЗДО ВОРОНА?
  •   Часть вторая ЮНГИ ЧЕКА
  •   Часть третья СЛЕДЫ ТЕРЯЛИСЬ В ЛЕСАХ
  • Варшавер Александр Эммануилович ТАЧАНКА С ЮГА
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  • Голосовский Игорь Записки чекиста Братченко
  •   ПРОЛОГ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   ЭПИЛОГ
  • Гривадий Горпожакс Джин Грин – Неприкасаемый Карьера агента ЦРУ № 014
  •   От автора
  •   Первый раунд Мститель из Эльдорадо
  •     Глава первая Убийство на 13-й улице
  •     Глава вторая Ужин а-ля Джеймс Бонд
  •     Глава третья Русские похороны в Нью-Йорке
  •     Глава четвертая «Святая семейка» и милый дядя
  •     Глава пятая «Гориллы» и «помидорчики»
  •     Глава шестая Прогулка с «торпедами»
  •   Второй раунд Мегасмерть – наша профессия
  •     Глава седьмая «Опасно! Впереди крутой поворот!»
  •     Глава восьмая «Надежные ставки»
  •     Глава девятая Как «обрубить хвост»
  •     Глава десятая «Ледяной дом»
  •     Глава одиннадцатая «Ты нужен дяде Сэму!»
  •     Глава двенадцатая Из записок Гринева-старшего
  •   Третий раунд Сдвоенные молнии
  •     Глава тринадцатая Клинч
  •     Глава четырнадцатая Из дневника Джина Грина, доставленного майору Ирвину Нею, начальнику спецотдела общественной информации*["108]
  •     Глава пятнадцатая «Паб-крол» в Нью-Йорке
  •     Глава шестнадцатая Сумасшедшая лошадь из Фейетвилля
  •     Глава семнадцатая Из дневника Джина Грина (продолжение)
  •     Глава восемнадцатая Операция «Великий медведь»
  •     Глава девятнадцатая Русская «парилка»
  •   Четвертый раунд Ближний бой
  •     Глава двадцатая Коллеги
  •     Глава двадцать первая Бизон ждет пуму на чашку кофе
  •     Глава двадцать вторая Призраки и викинги
  •     Глава двадцать третья «Мне он нужен живым!»
  •   Пятый раунд Русская школа бокса
  •     Глава двадцать четвертая Молодые гости
  •     Глава двадцать пятая Черно-белое кино
  •     Глава двадцать шестая «Чертово колесо»
  •     Глава двадцать седьмая Джин-эн-Тоня
  •     Глава двадцать восьмая Последний рывок
  •     Глава двадцать девятая Пятьдесят первый ящик
  •   Шестой раунд «Соединенные Штаты против Джина Грина»
  •     Глава тридцатая «Братья по закону»
  •     Глава тридцать первая «U. S. versus Gene Green»*["157]
  •     Глава тридцать вторая «Греми же, демократия!»
  • Дудко В. Тревожное лето
  •   Назовите пароль первой
  •   Операция «Консул»
  •     Владивосток. 12 февраля 1924 г.
  •     Владивосток. 13 февраля 1924 г.
  •     Владивосток. 14 февраля 1924 г.
  •     Владивосток. 15 февраля 1924 г.
  •     Владивосток. 16 февраля 1924 г.
  •     Граница. 17 февраля 1924 г.
  •     Владивосток. 18 февраля 1924 г.
  •   Тень двуглавого орла
  •     Владивосток. Июнь 1927 г.
  •     Шанхай. Июнь 1927 г.
  •     Владивосток. Июль 1927 г.
  •     Харбин. Июль 1927 г.
  •     Дайрен. Июль 1927 г.
  •     Харбин. Июль 1927 г.
  •     Хутор Мамонтова. Июль 1927 г.
  •     Владивосток. Июль 1927 г.
  •     Харбин. Июль 1927 г.
  •     Харбин. Июль 1927 г.
  •     Владивосток. Июль 1927 г.
  •     Харбин. Июль 1927 г.
  •     Владивосток. Июль 1927 г.
  •     Харбин. Июль 1927 г.
  •     Владивосток. Июль 1927 г.
  •     Харбин. Июль 1927 г.
  •     Владивосток. Июль 1927 г.
  •     Харбин. Июль 1927 г.
  •     Владивосток. Июль 1927 г.
  •     Харбин. Июль 1927 г.
  •     Шоссе «Харбин — Цицикар», 25-я верста. Июль 1927 г.
  •     Харбин. Июль 1927 г.
  •     Экспресс «Харбин — Пограничная». Июль 1927 г.
  •     Граница. Июль 1927 г.
  •     Дорога на Харбин. Август 1927 г.
  •     Харбин. Август 1927 г.
  •     Владивосток. Август 1927 г.
  •     Пригород Дайрена. Дача полковника Исида. Август 1927 г.
  •     Граница. Август 1927 г.
  •     Тайга, Сладкий ключ. Август 1927 г.
  •     Никольск-Уссурийский — Владивосток. Август 1927 г.
  •     Шанхай. Август 1927 г.
  •     Граница. Сентябрь 1927 г.
  •   Тревожное лето
  •     Приморье. Июль 1927 г.
  •     Владивосток. Август 1927 г.
  •     Черемшаны. Август 1927 г.
  •     Черемшаны. Август 1927 г.
  •     Дорога на Мухачино. Август 1927 г.
  •     Гадючья поляна. Август 1927 г.
  •     Черемшаны. Август 1927 г.
  •     Мухачино. Август 1927 г.
  •     Черемшаны, Август 1927 г.
  •     Мухачино. Август 1927 г.
  •     Заимка Хамчука. Август 1927 г.
  •     Станция 14-я верста. Август 1927 г.
  •     Черемшаны. Август 1927 г.
  •     Заимка Хамчука. Август 1927 г.
  •     Дорога на Мухачино. Август 1927 г.
  •     Мухачино. Август 1927 г.
  •     Черемшаны. Август, 1927 г.
  •     Заимка Хамчука. Август 1927 г.
  •     Бухта Подкова. Август 1927 г.
  •     Владивосток. Сентябрь 1927 г.
  •     Черемшаны. Октябрь 1927 г.
  • Анатолий Керин, Анатолий Чмыхало Леший выходит на связь Повесть о чекистах
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  • Рашид Пшемахович Кешоков По следам Карабаира. Кольцо старого шейха
  •   ОТ АВТОРА
  •   По следам Карабаира
  •     1. С МЕСТА - В КАРЬЕР
  •     2. АФИНСКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ
  •     3. ЖУНИД НАПАДАЕТ НА СЛЕД
  •     4. ЗОЛОТОЙ МЕДАЛЬОН
  •     5. ОСОБОЕ ПОРУЧЕНИЕ
  •     6. ВЕРСИИ, ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ И ДОГАДКИ
  •     7. ТИХАЯ УСАДЬБА
  •     8. ВПЕРЕД — НА ЧОХРАК!
  •     9. СЛЕДЫ В ЧЕРНОМ ЛЕСУ
  •     10. КОНЕЦ ИВАСЬЯНА
  •     11. КТО ТАКОЙ ГАЗИЗ?..
  •     12. ПОБЕГ
  •     13. ПОСЛЕДНИЙ «РЕЙД» РОТМИСТРА УНАРОКОВА
  •     14. ЗУЛЕТА ОСТАЕТСЯ ОДНА
  •     15. ЭХО КУТСКИХ ВЫСТРЕЛОВ
  •     16. ПОХИТИТЕЛИ КАРАБАИРА
  •     17. ЛОГОВО ПАШИ-ГИРЕЯ
  •     18. В ТУПИКЕ
  •     19. К БАЛАН-ТУЛХИ-ХАНУ ПРИХОДИТ ГОСТЬ
  •     20. ЖУНИДУ ПРЕДЛАГАЮТ ВЗЯТКУ
  •     21. ОДНОУХИЙ ТАУ ПРИЗНАЕТ СВОЕ ПОРАЖЕНИЕ
  •   КОЛЬЦО СТАРОГО ШЕЙХА
  •     1. ЗНАКОМЫЕ ВСЕ ЛИЦА
  •     2. СТРАННАЯ КРАЖА
  •     3. ЧЕРНОВАЯ РАБОТА
  •     4. ПОКУШЕНИЕ
  •     5. КОНОПЛЯНОВ «ЗАВИНЧИВАЕТ ГАЙКИ»
  •     6. ЕСТЬ ВЕЩИ, КОТОРЫЕ НЕ ЗАБЫВАЮТСЯ
  •     7. ЕЩЕ ОДНА ОШИБКА КОНОПЛЯНОВА
  •     8. ВСЕ КАРТЫ В ОДНИХ РУКАХ
  •     9. ЧЕЛОВЕК С ЧЕМОДАНОМ
  •     10. КОГДА КОЛИЧЕСТВО ПЕРЕХОДИТ В КАЧЕСТВО
  •     11. ПЕРЕМЕНЫ
  •     12. ОСОБНЯК НА ОКРАИНЕ ДЕРБЕНТА
  •     13. ВЫРВАННАЯ СТРАНИЦА
  •     14. МАЙОР ШУКАЕВ ДОПУСКАЕТ ПРОМАХ
  •     15. ЦЫГАНСКИЙ БАРОН
  •     16.  НА ВСЕХ ФРОНТАХ
  •     17. ЗАСАДА У ПОКРОВСКОЙ ЦЕРКВИ
  •     18. «ВТОРАЯ КАПЛЯ»
  •     19. «Я СНОВА НАШЕЛ ТЕБЯ, ЗУЛЕТА...»
  •     20. ЧТО МОЖНО УСПЕТЬ ЗА ПЯТЬ ЧАСОВ БЕССОННОЙ НОЧИ
  •     21. ВЫСТРЕЛЫ В СТАРОЙ БАШНЕ
  •     22. В ДЕРБЕНТЕ
  •     23. ОМАР САДЫК ПРИЗНАЕТ СВОЕ ПОРАЖЕНИЕ
  •     24. ПОСЛЕДНИЕ ШТРИХИ
  • Кондаков А Последний козырь
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ
  •   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  •   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  •   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
  •   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  •   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
  •   ЭПИЛОГ
  • Кочетков В. Толкач Мы из ЧК
  •   ПРОЩАЙТЕ, ГОЛУБИ!
  •   ЗМЕЯ ЗА ПАЗУХОЙ
  •   ЧИСТКА. ГОЛУБАЯ КРОВЬ
  •   КОНЕЦ ЧЕРНОГО ВОРОНА
  •   ГОСТЬ ИЗ-ЗА КОРДОНА
  •   КОРОЛИ САХАРИНА
  •   ПРОВОКАТОР
  •   ЧЕЛОВЕК СО ШРАМОМ
  •   НЕДОБРЫЕ ВСТРЕЧИ
  • *** Примечания ***