Турбо Райдер (сокращённая версия) [Ростислав Гельвич genleegrunt] (fb2) читать онлайн

Турбо Райдер (сокращённая версия)

Пролог

Однажды изменился мир.

В один день, Солнце, светившее, до того, ярко и спокойно, моргнуло и погасло, а на его месте возникла Фиолетовая Луна.

Тут–то всё и встало с ног на голову по всей стране. Рабочие заводов обрабатывали на станках чьи–то руки или ноги, друзья становились врагами, а враги — друзьями. Мёртвые, пусть и не все, начали оживать и возвращаться туда, где жили раньше.

Но самое главное — сгнила земля, превратилась в серый пепел, невесомый, вызывающий лишь одно желание — съесть его.

Некоторые вещи самоочевидны; люди быстро поняли: кто наестся этого пепла — тот узнает и поймёт, почему всё это случилось и что же с этим делать.

Может быть, всё началось отсюда? Вряд ли.

Посему это и не стоит описания, вышло бы слишком долго.

Но вот что описания стоит, так это история одного человека.

Живший в маленьком дачном посёлке уже не первый год, он пропустил все эти события, они стали неожиданностью для него. Имя этого человека совершенно не имеет значения, ведь, если так подумать, стать таким человеком мог бы кто угодно, даже пол не важен. Что важно — это пара жизненных обстоятельств, которые с ним произошли. Первая — смерть матери. Второе — убийство отца. Отца он убил сам, чтобы отомстить ему за смерть матери.

Люди, уже поевшие серой земли, шедшие мимо его посёлка, по железной дороге, вызывали у него лишь непонимание и страх. Человек был на железной дороге, смотря на идущих куда–то, поевших серой земли людей. После он вернулся домой, чтобы стереть пыль с фотографий матери и отца. Точнее, только с фотографии матери. Она была похожа на Веронику Лейк (вы же видели «Оружие для найма»?), только брюнетка. Человек смотрел на эту фотографию с любовью, ощущая тоску по той, которую почти не знал.

После он посмотрел на фотографию отца. В голове человека промелькнули спутанные картины того, как давно, очень давно, он его убил и закопал на своём участке.

Человек долго стоял, вспоминая и размышляя. Убийство убийцы — правильное ли наказание?

А потом в дверь постучали. Конечно. Отец ожил и вернулся.

Это ничего не изменило. Человек уже был слишком взрослый и обрюзгший, чтобы снова убить отца. А тот, как живой, так и оживший, относился ко всему проще и ироничнее. Тем более, что единственное, чего отцу человека сейчас хотелось, — это жрать. Вот он и жрал. Жрал, и жрал, и жрал, и в один момент еда во всём доме просто закончилась.

Человек, тяготившийся соседством с тем, кто убил его мать и одновременно с этим был его отцом, воспользовался поводом. Он вызвался отправиться за едой в город, лежащий неподалёку, и погрузился в настоящее.

Отец, оставшийся дома в абсолютном одиночестве, сам не заметил, как погряз в прошлом.

Вот оно. Как и все сказки, эта берёт начало именно тут.

Настоящее

-

Первая глава

Они стояли и смотрели друг на друга без особой враждебности, но с неприязнью.

— Это даже хорошо, что ты решил в город уйти, — сказал отец человека. — Прогуляешься, голову проветришь. Не зря же я тебя растил.

— Не зря.

Взгляд человека невольно упал на закрытый гараж, в котором стоял чёрный ГАЗ‑24–10, к которому он не прикасался с того момента, как убил своего отца. Машина принадлежала ему. Человек знал, что отец не разрешит ему поехать на машине, как не разрешал ещё тогда, в нормальной жизни.

Молчание затянулось.

— Деньги–то взял? — хмуро спросил отец человека, стоя в открытых воротах.

— Взял, — ответил человек, развернулся и пошёл к сторону железной дороги, что была неподалёку.

Он шёл к железнодорожной платформе, чувствуя, как ему становится тем легче, чем дальше он отходит от дома. Ему непросто было в этом себе признаться, но смотреть на вернувшегося отца он не мог.

Ему было стыдно.

И раз за разом мелькали в голове воспоминания о том, как он забил отца молотком, как пробил ему голову и как тот что–то прошептал, умирая, вот только что?

— …хотел бы я узнать.

Человек зябко поёжился. Сверху светила Фиолетовая Луна, как она светила все дни до этого.

Железнодорожная платформа, раньше казавшаяся заброшенной, сейчас такой не была. С восходом Луны всё изменилось и теперь постройка серого бетона казалась крепостью, что–то охранявшей или знаменовавшей. Быть может кусок старой жизни, неколебимый, твёрдый.

— Мда, — сказал человек, подойдя к самому краю.

Железная дорога была ужасно загажена — ведь все последние дни по ней шли люди. Человек знал, что они шли из города, что все они поели гнилой земли и поняли что–то, что ему было не понять. Иногда люди шли сами. Иногда их кто–то вёл. Но их было много, ужасно много. Иногда невредимые с виду, а иногда избитые, они всё–таки целеустремлённо куда–то шли, и это даже вызывало уважение.

Человек нервно вздрогнул, подумав, что теперь он похож на них, вот только идёт в другую сторону.

Он одним махом прыгнул с платформы на рельсы и его сразу же затянуло.

Дорога всегда затягивает, но сейчас это было что–то совершенно другое. Человек почувствовал себя пылинкой, атомом воздуха, вдыхаемым кем–то огромным, живым; он просто расслабился и его будто бы понесло по железнодорожному пути.

Шпалы так и летели под ногами. Менялись или нет места вокруг?

— …не знаю…

Человек оглядывался и не мог этого понять, казалось бы вот — видишь какую–то природу, но какая она вся? Всё смазывалось, ужасно смазывалось, человек понял, что это из–за Дороги, что его тянет и ничего более не имеет значения.

В один момент его очень испугало быть таким несомым, ведомым. Он рванулся влево вправо, запаниковал, дёрнулся, с силой прыгнул и вылетел с железнодорожной насыпи.

Вокруг была прохладная, мёртвая, ночь, и лишь светила Фиолетовая Луна. Человек сразу ощутил, что находится там, где находиться не должен, что с дороги он сошёл слишком рано. Что–то не так.

Места вокруг были безлюдные и чужие: с одной стороны от насыпи — ночная пустыня, куда ни кинь взгляд, где видны только креозотовые кусты, песок, да камни. С другой стороны — арройо (человек почему–то очень чётко ощутил, что это не просто русло высохшей реки, а именно арройо), со следами людей в нём: затухшим костром, остатками какой–то еды, парой кучек кала неподалёку

Человек подошёл к выгоревшему кострищу. Ему показалось, что он почувствует что–то от людей, что–то тёплое, но он не почувствовал ничего. Даже наоборот — ощущение, что всё вокруг чужое, усилилось. Человек очень ясно ощутил, как это тянет из него силы. В буквальном смысле. Он ещё хотел немного постоять, полюбоваться незнакомыми местами, но сердце его стучало тем быстрее, чем дольше он тут находился.

— Я умираю!

Человек бросился к насыпи и еле–еле успел запрыгнуть на неё. Он испугался, что останется тут навсегда. Но его снова затянуло.

И теперь он шёл, отринув страх, шёл, как ему казалось не просто часы или дни, а десятилетия или даже столетия, миллионы лет, миллиарды, дольше? Он не знал. Всё для него превратилось в одну большую железную дорогу, по которой он шёл в город, не думая совершенно ни о чём — ему не хотелось. Не было ни ожившего отца, ни каких–либо проблем. Он просто шёл себе и шёл до тех пор, пока не почувствовал, что теперь–то ему уж точно нужно сойти. Такая долгая дорога его очень утомила.

Человек захотел отдохнуть. Он не знал, долго или нет.

Но теперь, наученный случаем в арройо, он доверился своим ощущениям. Спокойно остановившись, он ступил на рельс, глубоко вздохнул и сделал шаг за насыпь. Ощущение того, что он входит в какой–то другой мир, его не покидало.

Вокруг тоже была пустыня, но совершенно другая. Было светло–светло, будто бы день стоял; подняв голову вверх человек увидел всё ту же Фиолетовую Луну, но он смаргивал, и на долю секунды сквозь неё будто проглядывало солнце.

— Как же… — человек выдохнул и улыбнулся. — Как же я устал…

Он только сейчас понял насколько вымотался. Обессиленный, он лёг наземь. Слабый ветерок осыпал его лицо крупинками соли, что принёс с солончака неподалёку.

— Соль… — человек облизнул губы. — Приятно…

Вкус соли бодрил и придавал уверенности. Человек встал на ноги и отряхнул пыль с одежды.

Он не знал этих мест, переход действительно оказался длинным и действительно повлиял на него: человек увидел, что похудел почти на два размера, одежда на нём висела мешком. Нездоровое похудение, оставляющее неприятный цвет кожи и общую обвислость. Затянув ремень потуже человек двинулся по пустыне вперёд. Не слишком далеко — он не хотел отходить от рельс, но сколько бы он не шагал вперёд, рельсы всё равно оставались недалеко, хотя местность без сомнения менялась. В

В конце концов он пришёл к кораблю. Старому, ржавому, огромному танкеру, лежащему на боку. Чтобы обойти его и залезть внутрь понадобилось бы несколько часов, поэтому человек просто подошёл и пнул борт ногой. Внутри сразу что–то зашебуршало — слышалось даже через толстые борта.

— Ты кто ещё такой?! Что тут делаешь?!

— Вот и иди отсюда! Это наше всё! Наша земля! Наша территория!

— Иди–иди! А то выйдем, не поздоровится!

Это вызвало удивление и полное нежелание отвечать. Люди были заперты в ржавом корабле и им это вполне нравилось. Человек пожал плечами и двинулся дальше. Корабль быстро скрылся вдали.

Человек много ещё видел таких кораблей. Где–то не было людей. А где–то они были. Иногда злые, иногда добрые, иногда они делились едой, водой, сочувствием, дружеским отношением, и что было лучше — совершенно невозможно понять. В некоторых даже удалось найти еды и хорошенько поесть, но от этой сытости не было приятно, сразу приходило осознание: эта еда не усвоится совершенно, оставляя после себя слабость и чувство пустоты в кишечнике.

Солнце всё не садилось и не садилось, человек устал. Но его внимание привлекло что–то ещё, видневшееся впереди. Это «что–то» шевелилось. Подойдя ближе человек понял, что это — лошадь. Кажется, мёртвая.

— Шевелится почему? А… там кто–то лежит…

Старик, тощий, тонкокостный, с клочковатой бородёнкой, в каком–то откровенно драном халате, он силился дотянуться рукой до лежащей рядом с ним сумки, но не мог: слишком далеко, хотя и близко. Человек подошёл к нему и толкнул сумку ногою, после чего старик достал оттуда кожаную флягу (человек заметил, что никогда таких раньше не видел) и жадно напился оттуда. Протянул её человеку, тот взял её и тоже попил. Во фляге оказалась вода. Немного солоноватая, но, без сомнения, пресная.

— Помоги сдвинуть лошадь!

Старик помолчал, сказав это, и продолжил.

— Она тяжёлая очень, понимаешь? Я не могу.

Взялись за неё вдвоём, всё равно было очень трудно, хорошо ещё, что старик, очень тощий, смог вылезти из–под мёртвого животного, стоило только его слегка приподнять. Вскочив на ноги и даже не отряхнувшись, он достал из–за пояса кривой, весь в царапинах нож с перемотанной сыромятным ремешком рукояткой и воткнул его в лошадиное бедро.

— Я нам мяска нарежу, ты есть–то поди хочешь? Иди соли наковыряй. Тут она везде, соль. Только без серой земли.

— Знаю. Серую землю есть нельзя.

— Во–во. Держи. Сюда собирай, — старик дал человек небольшую лопаточку с обломанной рукояткой и что–то типа миски, всё из той же кожи, из которой была сделана и фляга.

Человек долго ходил по пустыне туда и сюда, соскребая с земли соль, он понял это потому, что, когда решил, что пора заканчивать, грязного порошка было уже почти до краёв миски — а ведь это много.

Старик к тому моменту, когда человек вернулся, уже успел нарезать из лошади полос мяса. Все их он развесил на небольшом деревянном прутике, положенном между двух рогулек, воткнутых в землю.

— Соль принёс! Давай, неси сюда!

И они стали натирать солью мясо. Несколько кусков старик сразу же отложил в сторону, а остальные, натерев, ещё и вывалял дополнительно в оставшейся соли, потом плотно завернул в кусок ткани и положил в сумку.

— Вот и будет у меня мяско. А это, — он указал на отложенные куски. — Жарить будем.

Лишь после этого и начался закат, а потом и вечер наступил, потому что эти моменты не смотрелись бы при свете дня. Человек и старик смотрели, как шипят полоски мяса над уже без огня, но всё ещё пышущими жаром дровами.

— Ты откуда тут вообще? Я давно тут лежу, здесь никто не проходил.

Человек подумал и ответил:

— Сложно сказать. Давай предположим, что я просто проходил мимо.

— А. Проходил мимо… — старик кивнул. — Ну, кушать давай, кушать. Мясо–то уже готово.

Сняли его и начали есть.

— А я тут давно уже лежу, я сказал, да? Лошадь подо мной умерла, упала, задавила. А я вылезти не мог. Долго лежал. Тут ещё лужи были, когда лошадь упала — то.

— Лужи?

— Ну, да. Это же не пустыня. — старик обвёл рукой всё вокруг, тихое в ночи. — Это дно. Тут море было. Его две реки наполняли. А потом люди стали брать оттуда много воды и море начало умирать. Когда я ехал здесь, оно ещё живое было. А потом умерло совсем. И нет больше моря.

Человек покачал головой и вгрызся в мясо. Слишком солёное. Сыроватое с одной стороны и пережаренное с другой, но что поделаешь?

— Но просто надо было идти вперёд, а другого пути не было. Я и так слишком долго ждал, — продолжал старик. — Я хотел уходить, ещё давно. Молодой совсем был. Мог бежать долго–долго… — старик хлопнул ладонью по халату и человек понял, что сделан он из лошадиной шкуры. — А потом мне уже самому понадобился конь. Это не к добру. Если ты не можешь дойти куда–то своими ногами — то вообще туда не иди, я так считаю.

— Может ты и прав. А как же машины?

— Машины?

— Машины.

— Что такое машины?

— Хорошо, допустим. А как же корабли?

— Корабли?

— Те штуки, в которых живут здесь люди, — ответил человек.

— А. Это? Корабли? Ты называешь их кораблями… — старик усмехнулся, схватился рукою за полу своего халата из лошадиной шкуры и ткнул пальцем в место на ней. Человек увидел, что там рисунки, примитивные, словно наскальные. — Мир когда–то был больше, странник. Особенно здесь, на этой земле.

Человек молчал, давая старику продолжать. Тот же, довольный этим, рассказывал дальше.

— Здесь жили люди обычные… такие как я.

В свете костра старик поднял лицо от полы халата, и оно словно бы появилось: очень морщинистое, с тонкими губами, узкими глазами и кожей, отличной от того оттенка, который был у его собеседника.

— Хорошие люди. Они любили лошадей, потому что по миру надо бежать и мир надо сотрясать. Эти люди водили стада и иногда воевали… хорошие люди, ведь даже такие иногда воюют. То, что ты видел, то, что ты назвал «кораблями» — это такие же лошади. Только водные. Они когда–то были здесь и ходили по морю. Я же уже говорил, что здесь раньше было море?

— Говорил.

— Они ходили прямо по морю. Но потом люди выпили всю воду отсюда.

— Ты же сказал, что они стали брать воду из двух рек и взяли её слишком много?

— Вот–вот. Они её выпили. Людей стало очень много, они приходили сюда, становились на колени и пили–пили–пили… Вот море и опустело. Лошади умерли, люди, съев их мясо, стали жить в этих оставшихся скелетах. Они окаменели, понимаешь? Стали твёрдыми, похожими на дома. В них вполне можно жить.

И они замолчали, продолжая жевать мясо. Старик, наевшись до разбухшего живота, откинулся и рыгнул. Человек тоже ел до тех пор, пока не понял, что больше в себя не впихнет, как раз в этот момент мясо и кончилось.

Старик вздохнул и внезапно заговорил:

— Хорошая была земля… Жалко, что она умерла.

— Наверное, жалко.

— Это ещё не самое плохое место, уж поверь мне! Тут где–то, в десяти днях пути бегом… ну… там тоже мёртвая земля. Раньше на ней росли огромные грибы. А теперь там совсем жить нельзя.

Человек промолчал, покачав головой.

Старик тоже замолк, но ненадолго. Видимо, он не наговорился.

— Так откуда ты?

— Мимо иду, сказал же.

— Я спросил ОТКУДА! — старик усмехнулся. — Хотя, чего я кричу? Я слабый. Ты, если разозлишься, легко меня побьёшь. Ведь побьёшь?

— Да зачем мне тебя бить?

— Все били. Я когда молодой был — сильный был. А потом… — старик развёл руки в стороны и свёл ладони близко–близко друг к другу. — А потом слабый стал. И все начали бить меня. Я ещё и из–за этого уйти хотел.

Человек покачал головой, потому что не знал, как тут можно ответить. Старик кивнул, понимая, что человек хочет что–то сказать, но не знает, как это выразить, а потом откинулся назад, перевернулся на бок и сразу же уснул. Человек посмотрел на него: лежащего в старом халате из лошадиной шкуры, старого и слабого, идущего по дну высохшего моря, где стоят корабли, в некоторых из которых ещё есть люди, не хотящие ни выходить, ни пускать к себе кого–нибудь. Человек понял, что старик один, и так и останется один. Он коснулся халата старика пальцами, словно оставив памятку о себе, и ушёл.

В голове человека поселилась твёрдая уверенность в том, что так и должно быть, поэтому он встал, отряхнулся от соли с гнилой землёй пополам, и вернулся на рельсы.

Он двинулся вперёд, и…

— …где это я?

Человек шёл теперь гораздо медленнее. Путь пролегал через небольшую лощину, расщелину даже, почти по колено в воде, но рельсы всё равно были видны даже небрежно кинутому взгляду. Дома, стоящие над расщелиной, по обе её стороны, человеку ни о чём не напоминали: слишком незнакомая архитектура, слишком непонятная местность.

Человек сошёл с рельс, чтобы рассмотреть её получше, и удивился, как устал, потому что сделал, казалось бы, всего пару шагов, но впору ложиться и спять прямо тут. Может быть, ещё не прошла прошлая усталость? На это трудно было ответить. Человек шёл вперёд.

Воздух был непривычно влажный, тяжёлый, попахивающий болотом. В домах, стоявших выше, не чувствовалось совершенно никакого присутствия, и защиты никакой, подобной той, что была в домах в деревне человека, тоже ощутить не получалось.

— Может, потому что это чужие дома? Хм… чужие дома. Может, я не чувствую чужие дома? Хотя нет, чувствовал же их в посёлке… может это наоборот — ничьи дома? Похоже, что так. Зайти, что ли?

Но нет, он не стал. Дома не вызывали никаких чувств — вот в этом–то и была проблема, что они ничего не вызывали. Слишком пустое место всегда вызывает подозрение.

Поэтому человек шёл, просто шёл по колено в воде, чувствуя рельсы под ногами.

И снова не садилось солнце.

И снова никуда не бежали облака, небо оставалось недвижимым.

Человек уже начал догадываться, почему, и поэтому он совершенно не удивился, когда услышал из окна одного дома:

— Эй, ты! Ты живой!

— Конечно я живой! — закричал он в ответ

— Ну так давай, лезь сюда! Вечереет уже, куда ты на ночь глядя пойдёшь? — голос был женский.

Человек улыбнулся и сошёл с рельсов. Осмотрелся вокруг, увидел узкие ступеньки, врезанные в крутой склон: очевидно, кто–то живший здесь раньше озаботился этим, чтобы спускаться к реке. Поднявшись наверх, человек снова повертел головой туда и сюда.

— Чего смотришь, вот она я, ты!

Домик, в дверях которого стояла женщина, смотрелся совсем маленьким на фоне остальных: одноэтажный, краска на его досках облупилась, заборчик его был низкий и тоже видавший лучшие времена. Приближаясь к дому, человек всё лучше и лучше видел женщину сквозь стремительно сгущающиеся сумерки. Пожилая, в цветастом платье, чёрная. Не измождённая, но худая. Груди её почти не проглядывались через ткань. Пара чёрных, жёстких волосинок выбилась из — под платка.

Человек прошёл через калитку и подошёл к крыльцу.

— Красиво у вас тут.

— Да. Местечко отличное, чужак, хотя живу я тут совсем немного — всю жизнь, но уже успела это понять! — женщина хлопнула себя по бокам и хохотнула. — Болота, сосны и орхидеи… Откуда ты идёшь? — она покачала головой и тут же сказала дальше, сама себе, не человеку. — Хотя, какая, чёрт возьми, разница… Откуда–то издалека. Видел бы ты себя! Тебя же плевком переломить можно!

Человек неуверенно улыбнулся.

— Заходи в дом. Выспишься, поешь, а дальше будем решать что с тобой делать.

И спорить с ней не хотелось.

Она прошла внутрь, скрывшись в темноте помещения. Человек тоже прошёл за ней и не успел нагнуться, задев головой висящий прямо над дверью пышный лисий хвост. Как раз в этот момент и наступила ночь. Спустя пару часов человек, лежащий в тёплой постели, обтеревшийся перед этим водой, заснул. Фиолетовая луна мягко светила на него через окно.

Рано утром человека разбудила женщина.

— Вставай и иди на задний двор, сполоснись хорошенько, ты же толком не отмылся вчера. А потом завтракать.

Действительно, запах по дому распространялся незнакомый, но аппетитный.

Человек вышел из дому прямо в трусах, а потом, увидев, что женщина из дома не выходит, снял и их. Покачал головой.

Тело раньше у него было слабым телом обычного мужчины его возраста, несмотря на работу в огороде и по дому. Живот, бока, бёдра — лишний жир, общая одутловатость, человек свыкся с этим, научился с этим жить. Теперь же он увидел, как отощал. Раньше он был полон, но не более того. Теперь же — нездорово худ.

Он зашёл в дом взбодрённый холодным обливанием, но понурый.

— Что такое? — женщина суетилась над кастрюлей, в которой что–то булькало

— Очень тяжело идти, куда я иду.

— Куда?

— В город, — человек сел за небольшой круглый столик. — Достать еды. Думал, что смогу дойти быстро, но всё оказалось… я вообще–то сюда пришёл из одной пустыни. Человек, которого я там встретил, сказал, что это дно высохшего моря.

— Как интересно! А что он ещё рассказал?

— Да в основном о себе, — человек задумался, вспоминая. — Про то, какой он был когда–то сильный, а потом постарел и стал слабый, что собрался куда–то идти, но его лошадь умерла…

— Поздно куда–то идти, если ты стар, — рассудительно сказала женщина, помешивая ложкой в кастрюле. — Идти надо когда ты молод. В том и суть молодости. Вот ты куда–то идёшь, и это правильно. Дорога тебя уже меняет.

Человек усмехнулся.

— Не сказал бы, что я молод.

— Тебе просто кажется. Готово. Давай есть.

Она достала тарелки из шкафчика и разлила по ним суп. Расставила тарелки, дала человеку ложку.

— Вкусно. А что это?

— Суп из требухи, ел такой когда–нибудь?

Человек покачал головой в отрицании.

— Ты ешь–ешь. Глянь на себя, худющий какой.

— Раньше я таким не был. До похода, в смысле. Не знаю, чего это со мной не так… — человек подумал, съел ещё пару ложек, его пауза неприлично затянулась. — А может быть, я слишком стар, чтобы куда–то идти?

— Я же уже сказала тебе, что ты не стар.

— Я так не считаю, — покачав головой, человек отодвинул пустую тарелку, показав жестом, что больше не хочет. — Никогда об этом раньше не думал, но в последнее время мне больше и больше кажется, что… хотя, что это я такое говорю? Я же вышел из дому только вчера!

— Уверен в этом?

— Нет… Может и не вчера. Столько времени прошло… и всё это время… вот всё оно, на всём его протяжении мне кажется, что я зря сделал то, что сделал.

Женщина молчала, хлопоча у плиты: она заваривала чай.

— Я пошёл в город, а где он, этот город? Я пошёл за едой, а где она, эта еда? Я ушёл из дому и потерял всю свою уверенность. Я знаю только то, что ничего не знаю и ничего не понимаю.

По кухне расплылся запах заваренного чая. Густой, горячий, нежный.

— Да, дома принимать решения легче, — сказала женщина. — Гораздо легче. Я решила остаться в своём, хотя мой сын тоже ушёл. И его жена ушла, забрав с собой детей.

— Они поели серой земли?

— Жена сына с детьми — нет. Он очень непростой человек, её можно понять. А сын… когда засияла фиолетовая луна, он вышел наружу, спустился к реке, напился из неё и наелся земли с её дна. Я думала, он окончательно сошёл с ума… — женщина улыбнулась и покачала головой. — Может быть он и сошёл. Теперь его здесь нет, и это главное. Я хотела поступить так же, чтобы пойти за ним, мне почему–то кажется, что если я поем серой земли, то сразу узнаю то, что мне нужно знать. А ведь я хочу знать, где мой сын? Значит, я это узнаю.

— Так почему же ты решила остаться здесь?

Женщина вздохнула и разлила чай по кружкам.

— Ты веришь в то, что у некоторых предметов есть душа? Они могут к тебе привязываться. Как можно бросить что–то, что к тебе привязалось? Я не могу уйти из этого дома. Он мой, он меня любит, а я люблю его. Но ты… ты ушёл из своего. Это можно считать подвигом.

— Никогда не чувствовал себя более неуверенным в себе, чем сейчас.

— Надейся, что это пройдёт.

Она больше не говорила, да и человеку нечего было сказать, они пили чай и смотрели кто куда, но не друг на друга. Разговор у них вышел сумбурный, ведь каждый говорил о своём, о том, что волновало его, слабо связывая это со словами собеседника.

— Так ты хочешь уйти, но не можешь?

Женщина кивнула.

— Я думаю, если тебе не хочется уходить, то уходить и не надо. Особенно сейчас, когда светит фиолетовая луна, — человек допил и поставил чашку на стол. — Я немногое понял о том, что случилось, но уж точно осознал то, что нужно доверять своему нутру. Если твоё нутро говорит тебе делать что–то, то это что–то нужно делать. Мир очень изменился, это всё, что я вижу. И хоть я очень не уверен в себе, но сейчас… — и человек понял, что говорит это не женщине, а себе, и что она смотрит на него с улыбкой, и что суп из требухи — вкусен, а местность вокруг не так уж и враждебна.

Поэтому человек остался. И когда он решил это, то снова его поглотила окружающая среда и он стал для неё своим.

Здесь было неплохо, хотя и непривычно для человека, жившего долгое время совсем в другом климате, но он быстро привык к тяжёлому, влажному воздуху, к жаркому солнцу, к реке у самого дома, к тяжёлой работе, к тягостному сну на кровати, к тому, что некоторые люди, появившиеся вокруг, его не очень–то и любят, но главное — женщина каждый вечер гладила его по голове и говорила:

— Ты в порядке, сынок?

А значит, всё действительно было в порядке и ничего не стоило сожалений. Человек жил, охотился, ел опоссумов, змей, лягушек, танцевал у костров с другими людьми, которые, хоть и не сразу, но приняли его, а значит это была хорошая жизнь. Но всё это — совсем другая история, совершенно здесь не нужная, и, значит, оставшаяся где–то там вдалеке.

Однажды ночью человек проснулся, и понял, что сквозь окно на него светит фиолетовая луна, такая же огромная, какую он видел над своим домом, до того, как отправиться в путешествие.

И человек ушёл, на прощанье поцеловав женщину в её сухую щёку, и, выйдя из дому, коснулся прибитого к косяку старого лисьего хвоста, словно оставив памятку о себе.

Он спустился вниз к реке, где всё ещё были рельсы, черпнул на прощанье, умыл лицо, хотел было прыгнуть на железную дорогу, но его окликнула проснувшаяся женщина.

— Посмотри на себя, чужак! Ты же такой худой!

В голосе её был задор, как при первой их встрече.

— А может, всё–таки останешься?! Отъешься хоть нормально! У меня еды полно!

Но человек зашёл на железную дорогу, нащупал ногами рельсы и пошёл дальше.

Он снова и снова шёл, понимая, что скоро окружение непременно изменится, и оно, в конце концов, действительно изменилось. Человек и сам не заметил, как это произошло. За долю секунды, которую он моргал, за один торопливый вздох, за лишний удар сердца — он прикрыл глаза, а открыв их, понял, что вокруг него сугробы, в воздухе снежные хлопья, а с неба снова светит Фиолетовая Луна.

Холод не ощущался, но было понятно, что нужно лишь сойти с рельс, чтобы оказаться в его власти. Поэтому человек шёл быстро, надеясь, что скоро обстановка сменится ещё раз, хоть и понимая где–то на границе разума, что этого не произойдёт.

Вид вокруг был удивительно красивый, особенно с этих рельс. Человек мог любоваться красотой зимы, будучи сам в безопасности. Он и любовался. Это была не такая зима, которую можно было бы видеть ранее — это была зима…

— …фиолетовой луны, хотя снег, я уверен, не гнилой… ведь он падает с неба. Интересно, что случилось с небом? Ах, небо, какое же небо!

Необычное, но не только из–за луны, а само по себе. Человек подумал, что не может описать этого, а даже если мог бы, то никто, кому довелось бы его описание читать, не смог бы это представить. Потому что небо было удивительно чистым и удивительно мёртвым. Удивительно гнилым. Но не гнилью земли — гнилью высохшего забальзамированного трупа.

— С забальзамированного неба сыплется забальзамированный снег, готов поспорить, что мороз там тоже удивительный… забальзамированный…

И хоть погода вокруг оставался одной и той же, но местность менялась. Человек вышел из заснеженных холмов, рельсы шли куда–то вниз, а там скрывались густым идущим снегом. И спустившись ниже человек понял, что рельсы теперь идут по льду. Огромное, огромное море раскинулось так широко, что куда ни кинь взгляд — всюду лишь зеленоватый лёд.

— Меня это пугает.

Он пошёл ещё быстрее, почти побежал, и вовсе не из–за того, что боялся провалиться. Он не боялся. Он знал, что море промёрзло насквозь. Это и пугало. Так, как не пугала гнилая земля, и так, как не пугал бальзамированный снег, как не пугало высохшее море и разрушенная лощина: в них ещё оставалась хоть какая–то жизнь. Замороженное море же было мертво. И вся эта смерть навалилась на одного него, человека, шедшего через неё. Ужасное, ужасное испытание.

Поэтому он шёл вперёд, не думая даже, даже представить не решаясь, что сможет остановиться хоть для чего–нибудь.

Но всё же остановился. Потому что в этой бесконечной смерти увидел кого–то живого. Это был некто, почти не различимый с рельс. Он полусидел–полулежал на зелёном льду, одну ногу выпростав из–под себя, а вот второй ноги у него вроде бы видно и не было, но, приглядевшись, человек понял, что она попросту вмёрзла в лёд. Сидевший посмотрел на идущего по рельсам человека и покачал головой. Жест его был так слаб, что с его усов и бороды даже не осыпался снег.

Это и заставило человека спрыгнуть с рельс. В грудь ему сразу словно ударило молотом. Кожу закололо мириадами иголок. Он вдохнул полной грудью и закашлялся, проморозив себя почти насквозь, но, в то же время, ему стало полегче.

Замороженный смотрел на него. Лишь один его глаз не был в ледяном плену и он двигался, показывая, что замороженный жив, но во всём остальном он был словно мёртв. Дуло вокруг нестерпимо больно.

Человек оглянулся вокруг, пытаясь понять, как ему можно помочь вмёрзшему выбраться изо льда, но абсолютно ничто не шло ему на ум. И он решил идти дальше, опасаясь замёрзнуть. И двинулся человек назад к рельсам. А вот рельс уже не было.

Поэтому он вернулся назад. Единственный свободный глаз вмёрзшего выпучился и налился кровью, но что уж тут поделаешь?

— Что уж тут поделаешь?

Вмёрзший молчал.

— Да вот и я не знаю. Мне нечем тебя ото льда освободить, понимаешь?

Вмёрзший молчал.

— А если руками попробую — и руки разобью, и замёрзну.

Вмёрзший молчал.

— А может и нет. Но не знаю. А что ещё?

Вмёрзший молчал.

— Вот всё–то ты молчишь, лучше ответил бы.

Вмёрзший молчал.

— Да–да, знаю, что ты не можешь, но у нас тут фиолетовая луна светит. Когда светит фиолетовая луна — многое возможно.

Вмёрзший молчал.

— Уж поверь, я знаю.

Вмёрзший молчал.

— А ты неплохой собеседник, — сказал человек. — Я тут много где шёл и вообще, людей встречал разных, понимаешь? Всем есть что сказать. Это хорошо, когда есть, что сказать, но иногда хочется и самому поговорить. Уж ты–то меня понимаешь, да? Да, я вижу… ладно, ты сам–то тут как оказался?

Вмёрзший молчал. Однако, единственным своим глазом он повёл право для себя и влево для человека. Человек посмотрел в том направлении и увидел там всё такую же снежную пустошь.

— А, — сказал он. — Ты прибыл оттуда? А как? На чём?

Вмёрзший молчал. Глазом своим он указал сначала вверх, потом вниз, на лёд.

Человек посмотрел вверх и ничего не увидел. А потом вниз и тоже ничего, но, приглядевшись, смог сначала едва–едва, а потом уже нормально разглядеть корабль, старый, деревянный, что–то типа галеры, но с парусом. Человек не знал, как называются такие корабли, но это однозначно был один из больших и старых. Человек пригляделся, подумав было, что ему показалось, но нет, там действительно были люди, которым повезло меньше, чем вмёрзшему: их вморозило полностью.

— А они ещё живы?

Вмёрзший молчал.

— Хм… понятно. Их я достать не смогу. Да и тебя вряд ли. Впрочем… — человек ударил ногой по голове вмёрзшего.

Вмёрзший молчал. Глаз его выпучился и налился кровью.

Человек ударил ещё раз. Лёд треснул и откололся. Не целиком, конечно, но теперь уже свободен был не только глаз, а вся голова вмёрзшего, хотя кусочки льда были ещё у него в роскошных усах, бороде и длинных, спутанных волосах.

Вмёрзший выплюнул ещё немного льда изо рта и выругался.

— Блядь!

— Извини, мне пришлось.

— Блядь! Не поэтому! Продолжай уже!

И человек продолжил откалывать лёд, раздавая вмёрзшему увесистые тумаки по всему телу. Много времени прошло, прежде чем весь лёд откололся. Человек увидел, что вмёрзший одет в старую одежду, частью из волчьих шкур, а частью — из кожи всё того же волка, что руки у него очень сильные, а открытые участки тела здорового цвета, даже несмотря на холод. Освободившись ото льда, вмёрзший снова выругался:

— Блядь!

И, крякнув от натуги, вырвал свою ногу изо льда сам. Он захохотал, довольный собой. Человек понял, что первый раз за очень долгое время он слышит чей–то искренний смех.

— Наконец–то! Ха–ха–ха! — вмёрзший протянул человеку руку, а человек её пожал. — Так что, пойдём?

— Куда?

— Как куда? Корабль ждёт!

И человек понял, что так и должно быть, и они пошли.

У них было множество приключений. Они нашли остров, нарубили дерева, льда и камня, а затем построили из них корабль. Это был такой корабль, что мог ходить и по морю, и по океану, и по льду, и по земле. Они нападали на другие корабли, на других людей, на их поселения, сначала вдвоём, потом к ним присоединились другие люди. Прекрасные были времена! Сначала человек и вмёрзший были знакомыми, потом стали друзьями, и в какой–то момент даже назвали друг друга братьями. Они говорили о жизни и о смерти, о любви и о ненависти, а всё, что у них было, они делили на двоих: и добычу, и радости, и горести, и даже женщин. Вмёрзший был благодарен человеку, а человек помнил, кем его сделал вмёрзший. Множество приключений произошло с человеком в то время, но это совсем другая история, совсем–совсем другая, может, личная, и лезть в неё не стоит.

Так или иначе, человек понял, что ему пора идти, когда киль корабля заскрёб не по льду, а по земле: корабль прибыл к лесу.

Вмёрзший понял, что человеку нужно идти, они снова пожали друг другу руки и человек, напоследок спустившись в свою бывшую каюту и коснувшись своего лежака, словно оставив памятку о себе, сошёл с корабля, сделал шаг, оглянулся, а корабля больше и не было.

Вокруг был не просто лес, а Лес, всем лесам лес. В него тянулись рельсы.

Человек шёл по рельсам, но больше его не затягивало в них. Лес был частью рельсов.

Пахло вокруг свежим воздухом, тяжёлой и неприятной травой; шумели вокруг звери и ветер, иногда порывы напоминали рычание хищников; с тяжёлых, кривых веток иногда падали листья; с неба светила всё та же фиолетовая луна. Человек шёл и шёл, а на душе у него становилось тем хуже и тяжелее, чем он глубже входил в лес. Рельсы были проложены порой прямо через деревья, огибая их, сквозь шпалы проросла трава, кое–где лежали камни–валуны. Человек шёл, ощущая, что город уже близко, осталось лишь пройти.

И тогда–то он увидел то самое. В самой глуши, он мог бы поклясться, что это та самая середина леса, его центр, если возможно вычислить его вообще, этот центр. Там стоял небольшой домик, простой, словно избушка с иллюстрации в книге сказок, ограждала его плетёная изгородь, можно было ещё разглядеть возле домика баню и садик с какими–то травками. Так это всё было притягательно, что человек не удержался, и подошёл к изгороди, увидев, что скрывает она женщину, стоящую на коленях и собиравшую травы в корзинку. Платье на ней было белое, волосы у неё были чёрные, губы у неё были красные, а глаза у неё были тоже чёрные.

— Привет! — сказала она человеку. — А ты кто?

— В город иду. Долго иду.

Он ответил сухо. Женщина его почему–то немного пугала.

Она засмеялась, смех не подходил к её глазам.

— Я же спросила не куда ты идёшь, а кто ты, глупенький!

— Да я не знаю особо. Мне известно лишь то, что я иду в город.

— Да–а–а?

Она встала с колен, отряхнула платье и подошла к плетню, опершись на него, глядя на человека чёрно и бездонно.

— Не знать, кто ты, — это очень плохо. Как же ты шёл, да и долго шёл, если не знаешь, кто ты?

И человек рассказал ей про арройо, про высохшее море, про землю болот, про замороженный океан, про встреченных им людей и про то, что он пережил вместе с ними.

— …но нигде не остался, как видишь, — закончил человек.

— Даже так. Может, это потому, что тебе нужно попасть в этот твой самый город?

— Может, и поэтому. А может быть, мне нужно было встретить тебя, ведь есть в этом своя логика, — человек тоже опёрся на плетень. — Ещё одна встреча перед самым приходом в город. Кто сказал, что три — хорошее число?

— Никто не говорил! — она засмеялась.

— Так что, и войти не пригласишь, и поесть тоже?

— Нагло!

Человек пожал плечами, а женщина снова засмеялась и открыла ему калитку.

— Что же, заходи, если так.

И человек зашёл.

Он не ожидал увидеть такое разнообразие самых разных растений в этом дворике и был ошеломлён. Травы росли пышно и буйно, на сочной зелени хотелось лежать, раскинув руки. Женщина вытерла руки, немного испачканные зеленью, о передник, и упёрла их в пояс.

— И чего стоишь? Давай, пойдём, в бане помоешься, затем поешь, потом спать ляжешь, а назавтра уже и в город свой уйдёшь… он же недалеко, да?

— Я не знаю.

— Наверняка недалеко!

И это было прекрасно. Человек шёл по дворику за женщиной и ощущал умиротворение. Вид вокруг был удивительно пасторальный. Старая изба, частью вкопанная в землю, пахла сухим деревом, от топящейся бани пахло дымом и немного угаром. Идя по вытоптанной дорожке, человек смотрел по сторонам.

— А это что? — он увидел два каких–то колодца, один деревянный, а другой каменный, заброшенных, к ним дорожке протоптано не было.

— Колодцы. Они старые. Я не пью воды из них… тем более сейчас.

— Серая земля?

Женщина в ответ лишь неопределённо пожала плечами. Человека это вполне устроило.

И была баня. Конечно, она доставила человеку не так много удовольствия: слишком чужая жара, слишком чужой пар, слишком чужое… всё.

Но человек наконец–то почувствовал, что может расслабиться, всё вокруг призывало его. Он вытянулся на деревянной полке, облился горячей водой ещё раз и закрыл глаза, блаженствуя. Невозможно сказать, много ли времени прошло, но он точно не уснул, потому что иначе не услышал бы тихое:

— Какой ты худой… — той самой женщины.

Человек вздрогнул, открыл глаза и прикрыл руками пах.

Она стояла на входе, закрыв дверь, чтобы не выпускать жар, обнажённая. Длинные волосы прикрывали её грудь, низ живота тоже чернел такими же, как и на голове, волосами, а глаза её горели.

— Такой худой… ляг на живот. Я тебя помою.

— Слушай…

Она сверкнула глазами, и человек перевернулся. Женщина подошла к нему, зачерпнула горячей воды и голыми руками, начала растирать её по его телу, ощупывая его крепкими пальцами, проводя ногтями по каждому волоконцу мышц, всё так же горячо шепча:

— Худой… худой… какой же худой…

— Я был толще, когда уходил из дому.

— Что случилось?

— Чужие места тянут из меня силы.

— Чужие места? Ужас… они настолько чужие?

Человек промолчал. Женщина, не дождавшись ответа, зачерпнула ещё воды.

— Теперь на спину.

Не подчиниться не получилось бы. К тому же, человек опасался совершенно зря: как мужчина он оказался бессилен, после перенесённого им путешествия, а женщина, заметив это, не стала ничего делать, даже если и хотела.

В конце концов человек оказался если и не вымытым, то по крайней мере отдохнувшим после массажа.

— А теперь — в дом!

Они пробежали друг за дружкой через дворик. Время уже было позднее, тёмное. В тёмной избе пахло почти как в бане, только воздух оказался не такой влажный, конечно, пахло только что сготовленной едой, пахло сухими травами и молоком.

Женщина молча указала на лавку, человек сел, за ним села женщина. Она не ела. Подперев щёку рукой она смотрела, как ест он, а ел он жадно, хотя глаза его, конечно, оказались гораздо жаднее его желудка: съев немного мяса, тушёного с травами, и попив воды, он почувствовал, что сыт и хочет спать.

— Спасибо. Мне бы прилечь.

— Так я уже постелила! — она указала рукой на лавку, где действительно было постелено, да не просто так, а с кучей самодельных подушек, для мягкости.

— Я… я так рад. Серьёзно. В смысле, меня и раньше кормили, и раньше всё было такое, но…

Человек не мог объяснить, потому что не находил слов, а сказать он хотел, что приятной была баня, сладкой была еда, такой милой была хозяйка и уж спать тут, наверняка, будет особенно мягко. Но он не мог. Возможно потому что не мог вообще, а может быть потому что слишком уж был сонный. Он лёг на лавку, накрылся полотнищем и погрузился в дрёму.

Женщина начала прибирать. Она скинула кости в отдельную ёмкость и вынесла её за порог.

— Спишь ли?

Человек угукнул, потому что не уснул окончательно.

Женщина улыбнулась и продолжила уборку, вытерла со стола, собрала деревянные тарелки.

— Спишь ли, дружочек?

— Не сплю, живу…

Она успела закинуть дров в печку и закрыть её заслонкой, и даже надраить тарелки и котлы, полностью закончив уборку, даже сдвинуть стол в сторонку успела, прежде чем на её вопрос:

— А теперь спишь? — человек не ответил

Она подошла к нему и посмотрела. Покачала головой, недовольная, чмокнула губами, провела по ним языком и мягко, неощущаемо поцеловала человека сначала в лоб, а потом в губы.

Облизнулась. Ей понравилось.

Поэтому она отошла к печке и достала из–за неё кривой, старый кинжал.

Подошла к человеку. Примерилась. Ударила его кинжалом в грудь. Прямо в сердце.

Как только горячая кровь капнула на пол избушки, та затряслась и задрожала, затрещало дерево, что–то вокруг ухнуло, застучали друг о друга тарелки, и избушка словно бы выросла вверх, но ненамного. Потому что на самом деле она не выросла, а просто распрямила ноги, тощие, костлявые, куриные.

Женщина, достав из–за печки теперь уже топор, начала разделывать человека.

Пока что его история закончилась.

Вторая глава

Много времени прошло с тех пор, когда ей кто–то поклонялся, и как напуганные, но радостные от своих действий люди, водили большие хороводы по ночам, распевая тягучие песни, призывая весну и прогоняя Её.

Она относилась к этому с пониманием…

К ней очень, очень давно никто не приходил. А ведь когда–то они шли к ней часто, в домик на столпах, окуренных душистым чернобыльником, чтобы просить совета, или перейти.

Вот и этот.

Этот тоже пришёл, чтобы перейти.

Она ела его жадно, точно так же жадно, как воткнула в него нож. Не подобает для той, кем она являлась, конечно, действовать так, как действуют обычно люди, но, много, слишком многовремени прошло, она вдоволь успела познать забвение, вдоволь насмотрелась на летящие мимо самолёты, проезжающие мимо машины, проходящих мимо людей…

Поэтому, когда человек пришёл к ней и сказал, что хочет пойти в город, она однозначно истолковала это так, как было удобно ей.

Сперва она омыла жертву, подготовив его к погребению.

Потом накормила, он и сам не заметил, что ел серую гниль.

А после воткнула нож в сердце.

Разделывая его тело, она жалела лишь о том, что пришедший оказался слишком слабосилен и не сгодился для того, чтобы с ним возлечь. Этот образ, молодой, сильный, возбуждал, и она это знала.

Но человек оказался слаб, хотя и сгодился в пищу.

С убийством человека из него ушла его сущность, и пока что её история закончилась; что же до оставшегося тела, то тут древняя начала действовать.

И это, конечно, заняло дни.

Она сняла с человека кожу, и поставила её вымачиваться в дубовой кадушке.

Она срезала с костей мясо, и часть поставила жариться, а гораздо больший остаток положила в бочку, пересыпав крупной солью, крепко запечатав, оставив до лучших времён.

Она достала из человека лёгкие, почки, печень, селезёнку, поджелудочную железу, мелко порубила их, смешала с горькой травой и с душистыми лепестками, зашила это в желудок человека, а потом желудок поставила в духовку, где он томился несколько часов.

Она вынула из человека мозг, промыла его и поставила отмачиваться в ледяной воде.

Она выковыряла глаза и съела их сразу.

Она отрезала ему гениталии и тоже съела их, они были почти без силы, но с остатками чего–то в них, что имело вкус, остатки страсти, остатки мужского?

От человека ничего не осталось, он стал едой, он стал землёй, он стал травой, он стал содержимым выгребной ямы, и никто уже не смог бы сказать, что человек вообще когда–то был, кроме его отца, конечно же, и её.

Она не забыла человека, как забывала миллионы тех, кто приходил к ней до.

Хотя она была очень древняя. Всё проходило и всё менялось, но не менялась лишь она, живущая между мирами, пропуская туда и выпуская оттуда приходящих к ней людей.

Время шло, и понемногу, не слишком долго, но и не быстро тоже, мясо человека закончилось, осталось лишь несколько кусочков костей, да череп и его волосы. В остальном человек полностью стал землёй, стал водой, стал…

Тем не менее, кое–что всё–таки произошло, когда женщина убила человека.

Когда нож вошёл ему в сердце, где–то далеко, в степях, полных скелетов мёртвых кораблей, полных обжигающей соли, проснулся старик.

С момента, как человек ушёл со дна высохшего моря, прошло достаточно времени, чтобы старик его почти забыл. Он всё так же странствовал, не зная, куда и зачем идёт, довольствуясь лишь воспоминаниями о том, что где–то там, дома, его часто били за слабость и старость, и лучше уж одному, чем с такими родственниками

Вокруг всё так же была соль, была мёртвая земля, были старые корабли, в которых кто–то жил. Иногда они пускали к себе старика, поили, кормили и он уходил.

Некоторые пускать не хотели.

Порой старику доставалось. Но он, тощий, с жидкой бородёнкой и смуглый до черноты, переносил все удары совершенно без вреда. Как старый конь, которого если и можно забить до смерти, то лишь оглоблей в голову, а кнутом — бесполезно.

Старик жил себе и жил, но тут, где–то там, очень далеко, в сердце человеку вошёл нож и старик проснулся. Он сперва сам не понял от чего, пока не ощутил странную влагу где–то в ногах.

Толком ещё не проснувшись, старик сразу вспомнил очень далёкие, хотя, может и не очень, времена, когда точно так же с ним случались недоразумения, за которые ему и доставалось от… вроде бы это была дочь, и вроде бы даже любимая дочь.

Но он проснулся и осознал, что теперь старческих недоразумений с ним случаться и вовсе не может. Быстро опустив сухую, морщинистую руку вниз, старик прикоснулся к мокрому халату и поднял пальцы к глазам.

Кровь.

Старик быстро подскочил с лежанки на земле, распахнул халат, спустил штаны и осмотрелся, но, нет, нет. Кровоточил халат, именно он.

И тут старик вспомнил.

— На вот, укройся. Холодно. Плохо выглядишь…

С халата капало медленно и неостановимо.

Старик покачал головой и задумался. Тихо дул слабый ветер, светила с неба фиолетовая луна, поблёскивала соль. Старик пошёл вперёд, сперва медленно, а потом быстрее и быстрее. Он бежал бы, если бы мог, конечно.

Он двигался назад. В обратную сторону от той, куда шёл, потому что где–то там он встретил человека, а значит, именно там и находилось то, что ему нужно. Старик проходил мимо кораблей, в которые стучался раньше, и обитатели этих кораблей теперь уже смотрели ему вслед. Приятно смотреть на человека, у которого есть цель. Люди из кораблей, которые раньше пускали старика, завидя его, выходили навстречу и приглашали зайти снова, но старик поднимал кровоточащую полу халата, тыкал пальцем, объяснял, и люди отпускали его.

Через сутки движения старик оказался возле корабля, где его однажды избили.

Что это был за корабль? Старик не мог сказать. Он не разбирался в кораблях. Имени у корабля не было — лишь какие–то остатки букв на месте, где оно раньше располагалось. Но сам корабль, большой, наверняка очень удобный изнутри, выглядел очень внушительно, размером с большой, в три этажа, наверное, дом, он лежал на сухой земле и немного пугал старика.

Его заметили ещё издали, как и в тот, прошлый раз. К старику вышла группа молодых людей, несколько парней и пара девушек.

— Опять припёрся старый. И что ты тут забыл, тебе мало? — сказал высокий и смуглый, как и сам старик, юноша, рука которого была толще, чем нога старика. — Давай, вали отсюда.

— Вы чего. Я же иду мимо…

— А не нравится, что ты мимо ходишь. Ты себя видел? Старый мамбет. От тебя говном воняет.

— И вовсе ничем не воняет…

Одна из девушек, с узкими глазами и белой, почти молочной кожей, засмеялась:

— Как же не воняет? Вон же с тебя капает!

— Да ты чего… — старик почему–то смутился и опустил голову вниз. — Это же кровь…

Молодые обступили его почти со всех сторон, перекрывая дорогу.

— С первого раза ты, выходит, ничего не понял… — сказал всё тот же высокий и смуглый, неприятно улыбаясь и довольно поблёскивая глазами.

— Да всё я понял… Хватит!

Старик развернулся, но не успел он сделать и шагу, как парень схватил его за плечо и дёрнул на себя.

Раньше бы, конечно, старик наверняка упал бы в песок и свернулся в комочек, пережидая, пока мучители устанут пинать его ногами. Главное — это прикрывать голову. Но сейчас он уже не мог так поступить, ведь там, где–то далеко, тот, кто отнёсся к нему по–человечески, похоже, страдал. Разве можно было струсить?

Хотя ему хотелось.

— Охуел?!

Парень возмущённо–удивлённо смотрел на старика, который скинул его руку с плеча и резво отпрыгнул в сторону.

— Ты… да я тебя…

Он кинулся на старика, но тот снова отпрыгнул в сторону и отбежал подальше.

— Ты чего?! А ну иди сюда!

В ответ старик лишь рассмеялся. И как оно так получилось, как он мог это забыть? Он снова, как тогда, когда был молод, начал ощущать в своих ногах каждую мышцу, каждую вену. Они, конечно, давно уже не работали так, как прежде, но что–то изменилось, и старик чётко осознал: он может бежать, и даже так, как не бежал никогда.

И он побежал, совершенно не обращая внимания на кинувшихся за ним людей, ему было просто наплевать.

Он бежал, и бежал, и бежал.

В лицо ему бил ветер так, как давно, во времена молодости, старик закрыл глаза и раскинул руки, сосредоточившись лишь на беге.

Быстрее…

Ещё быстрее…

Ему стало не хватать воздуха, но не из–за того, что он устал, а наоборот: из него рвалась сдерживаемая ранее сила, открывшаяся только теперь. Она рвалась так сильно, что с каждым ударом сердца грудь старика трещала, и осколки костей уже начинали прорывать кожу.

Старик разогнался так, что ещё чуть–чуть и одежда бы начала дымиться. Когда ему стало уже почти невыносимо, он гортанно и дико закричал, а потом бросился со всего разгону и размаху оземь. Грудь его треснула и раскрылась, но оттуда не хлынула кровь, и вообще ничего такого не произошло.

Старик оборотился в жеребца каурой масти, и поскакал теперь уже действительно во весь опор, и на это зрелище выходили смотреть уже по–настоящему все: стук копыт жеребца гремел по всей степи, его неистовое ржание гудело в пустых боках кораблей, а скорость, с которой он бежал, оставляла под его ногами тропу. Как же на такое зрелище было не смотреть? Путь, который ранее он преодолел за очень долгое время, старик–конь пробежал за час, он пробежал мимо старого кострища, мимо гниющего трупа своей лошади, и наконец нашёл то, что искал: железнодорожную насыпь.

Подбежав к ней, конь подогнул ноги и снова ударился грудью о землю, оборотившись назад в старика. Теперь это уже был не тот старик, что раньше. В его глазах поселилась весёлая и злая искорка осознания собственной силы. С довольным выражением на лице, старик вскарабкался на насыпь, ступил на железную дорогу и пошёл по ней туда, куда до этого ушёл человек, — в сторону города.

С момента, как человек ушёл от дома, где жила не такая уж старая, но и не молодая женщина, тоже прошло достаточно времени. Путешествовать ей было некуда, да и особых неприятностей с ней тоже не происходило. Иногда женщина просыпалась и не понимала поначалу, что мир изменился и земля сгнила, она звала своего сына к столу, а он не приходил, и лишь тогда она вспоминала.

Но не только человека. Женщина помнила многое. Женщина помнила, как людей её цвета не пускали в дома города, который они помогали строить, женщина помнила, как она с сородичами уходила в болота, где подолгу танцевала вокруг костра под монотонные ритмы и напевы. Молодая, она мечтала о чём–то серьёзном, о революции, казалось, что кровь далёких предков пылает в ней, но, стоило лишь немного повзрослеть, и…

Оказалось, чтобы изменить мир, революция не нужна, вот уж странность–то.

Так что ей вполне спокойно жилось, каждый день она готовила что–то, что напоминало ей о прошлом, садилась к очагу и ела, читая старые книги и занимаясь тем, чем занимались старые женщины её народа: вязанием и вышиванием.

И иногда она вспоминала человека.

В её понемногу стареющей голове образ человека понемногу сливался с образом её сына, перетекал в него и из него, и, понемногу, слился с ним совсем, неотличимо. Сын, ушедший давно–давно с женой и детьми, был ею забыт (они забыли её ещё раньше, впрочем), и его место прочно занял человек; женщину не смущал даже другой цвет его кожи. Скорее уж наоборот, противоположность казалась ей вполне логичной.

Женщина проснулась, как обычно, в шесть часов утра. Она привыкла так ещё с молодости, когда работала горничной в гостинице.

Она поднялась с кровати, заправила её, и, встав на колени, с минуту или две молилась, воздавая хвалу Господу за всё, что Он ей дал. Как противоположность человека казалась ей родной, так и противоположность обрядов, которые вряд ли сочетались с обрядами такой любимой ею церкви, тоже притягивали. Одно вполне органично дополняло другое. Белость давно ушедшего человека. Кровавость плясок с неостывшими каплями куриной крови на груди. Покой и скромность деревянного креста.

После этого — готовка. Женщина особо не вдавалась в то, что на гнилой земле ничего не могло расти, нужные продукты находились как–то случайно, сами собой: курица, хороший ливер, твёрдый сыр, острые перцы, лук и батат, кукуруза. Из этого можно много чего приготовить.

Обычно в этот момент она звала сына/ушедшего человека к столу, и лишь потом вспоминала, что его здесь нет. Так произошло и в этот раз, правда, теперь женщина подумала, что если уж его нет в доме, то наверняка он на улице, а потом она вышла и громко гортанно закричала, подзывая сына, но того всё не было.

Она уже хотела зайти домой, но внимание её привлекла лужа крови на деревянном полу крыльца.

Кровь? Откуда?

Она присела на корточки, немного приподняв подол своего небогатого платья, и прикоснулась к крови пальцами.

Совершенно внезапно в её не очень хорошей памяти всплыло то что сын… или человек… или?… что он ушёл. И ушёл куда–то далеко, возможно, даже через… он ушёл…

Женщина встала с корточек и осмотрелась вокруг, посмотрела в разные стороны, и лишь потом поняла, что кровь капает не откуда–нибудь, а с лисьего хвоста, приколоченного к косяку двери. Она капала и растекалась, впитывалась в деревянный пол крыльца.

Женщина лизнула кровь и тут же всё поняла. Всё было вполне очевидно. Её сын, её плоть и кровь, был в беде и просил о помощи, пусть и таким способом.

Быстро зайдя в дом, в свою комнату, женщина надела простое платье и собрала в сумку немного еды в дорогу, после этого она вышла, чтобы ринуться вниз, к реке, скрывавшей рельсы, но стоило ей ступить с порога на землю, как Фиолетовая Луна моргнула и словно засветила ярче, мир изменился.

В глазах у женщины резко потемнело, как бывает при жаркой дурноте, а потом всё стало нормально.

Слишком нормально.

Фиолетовая Луна светила жарким летним солнцем, трава вокруг была зелёная, даже земля словно бы не гнилая… появились запахи, ненастоящие, конечно же, но всё–таки запахи барбекю, мороженого, сахарной ваты, запахи выходного дня.

Гомонили дети; плескала вода из шланга: кто–то мыл машину. Навязчивый мотив песенки доносился из какого–то радио, толстый полицейский спокойно шёл мимо по своим делам.

Белые шины поблёскивали на солнце, только что облитые водой, массивные габариты автомобилей, подставленные под солнечный свет и блестели. Цвета были яркие: зелёный, красный…

И женщина, в простом холщовом платье с сумкой на боку, оказалась перед порогом дома, чужого дома, через окно которого было видно, как его хозяин пьёт пиво, смотрит телевизор, а рядом жена и дети.

Её увидели, конечно, не сразу, женщину. Сперва гомон детей. Он прекратился. Они заметили первыми, замолчали и смотрели на неё молча. Потом заскрипел кран и вода из шланга перестала лить, потому что юноша, мывший свою машину, опёрся на неё теперь, смотрел и ухмылялся.

— Ты что тут забыла? — спросил у женщины подошедший к ней полицейский. — Ты как тут вообще оказалась? Давай, ноги в руки и вали.

Грубо взяв её под локоть, полицейский толкнул женщину к дороге. Та сделала пару шагов, неуверенно, потому что хоть и не видела более железной дороги, но понимала, что полицейский толкает её куда–то совсем в другом направлении.

— Ну? Иди уже!

Полицейский достал дубинку. Старого образца, деревянную. Женщина посмотрела на неё. Странно. Такой ей не приходилось получать, да и вообще, вся эта ситуация… женщина знала, что она немолода, но не настолько же!

Вся эта стереотипность подействовала на неё благотворно, и женщина поняла, что тут что–то не так. Это какой–то обман, какая–то ловушка, и если она пойдёт туда, куда указывает ей полицейский, то… Она не знала, конечно, что будет.

Но толстое лицо полицейского было излишне грозно, излишне серьёзно в этой праведной напряженности. Это начало вызывать у женщины только смех.

А потом она улыбнулась, плюнула в лицо полицейскому и ринулась бежать.

Она петляла между домами и пряталась в тенях, как когда–то давно, когда такой, как она, было опасно даже показаться в районе для богатых людей, но сейчас ей не было страшно, ведь она хотела спасать сына.

За ней гнался уже не просто полицейский, о нет. Мужчины, дети, женщины, собаки — белым–белые все — они топотали и кричали, кидались камнями, но женщина была впереди.

Её это всё ещё веселило, но уже не слишком, один камень попал ей в затылок, а другой в плечо, ситуация уже не казалась ей смешной. Может, всё вокруг и не было реально полностью, но было реально ровно настолько, чтобы догнать её и убить.

Именно тут женщина и почувствовала это. В теле её образовалась непередаваемая лёгкость, ноги задвигались быстрее и ещё быстрее, в груди заломило… разогнавшись так, что засвистело в ушах, женщина подпрыгнула, рванула на себе платье и ударилась грудью о землю, оборотившись в достаточно большую, матёрую лису.

При этом она не сбавила скорости, вот только теперь, повернув назад голову и издевательски затявкав, она шмыгнула куда–то между заборов и скрылась. Белым–белые люди тут же и перестали существовать, ведь женщина на них не смотрела и вовсе забыла о них.

Фиолетовая Луна снова засияла так, как обычно, нейтрально и спокойно, а женщина–лиса обнаружила, что лапки её в воде, а рельсы прямо перед ней. Снова ударившись грудью о землю (река была неглубокой) и перекинувшись в человеческий облик, она ступила на рельсы и помчалась вперёд, спасать сына.

От мужчины (а, вернее, старика) в потрёпанной шкуре волка пахло трупами, потому что он почитал за доблесть забирать трофеи у поверженных врагов: мечи, кинжалы, одежду, детали доспеха. Неизменным оставалось лишь одно: шкура волка на его плечах, свисавшая как широкий плащ.

Сквозь щели в стенах небольшого деревянного домика свистел ветер, но холодно не было. Не слишком. Приятный сквозняк. С самого детства старик был привычен к духоте узких трюмов корабля, но свежий воздух любил всё–таки больше. Он вряд ли смог бы сказать, намеренно или специально стены его домика сделаны были так, что сквозили, но его всё устраивало.

Когда ветер засвистел особенно сильно — в домике застучало висящее на стенах оружие, мечи и топоры, старик проснулся.

Он встал с трудом. Спина давненько уже подводила, колени тоже, всё после того случая, когда из–за немилости богов он оказался вмёрзшим в лёд и пробыл в нём несколько долгих часов–лет, пока его не спас человек…

Старик улыбнулся, вспомнив о человеке. Воспоминания о нём скрашивали закат жизни старого воина. Человек был странным.

Не бывший привычным к оружию и поначалу даже слабый, он всё–таки научился им пользоваться и орудовал топором хоть и не слишком хорошо, но старательно. Не лез первым в бой, но и последним тоже в нём не оказывался. И, конечно же, не боялся надевать доспех на корабле. Доспех на корабле — привилегия хорошего воина.

Мужчина встал с кровати и аккуратно оправил козьи шкуры. После он вышел из дома. Ему не понадобилось одеваться — он спал одетым.

Он мог поклясться всеми богами, что чувствует, как хрустят его суставы, когда он идёт по леденелой земле, хрустят громче, чем галька под ногами в былые времена. Старость понемногу взяла над ним верх и сидела на его плечах нагло, свесив ноги. Под её тяжестью три с лишним альна, на которые раньше возвышался мужчина, превратились ровно в три, а то и вовсе меньше на добрый квартер.

Тем не менее у старика оставались воспоминания, и это его устраивало. И он шёл к морю.

Его домик располагался на окраине, так что идти ему каждый раз приходилось через всю деревню, у жителей которой взгляды были не тупее копейных острий.

С неприветливого хмурого неба моросил точно такой же неприветливый дождик, ветер порой затихал, но потом, словно издеваясь, дул так резко, словно хотел продуть старика насквозь. Сделать это ему не было бы трудно. Мышц в старике осталось всего ничего, он очень похудел, и вовсе даже не из–за того, что питался только рыбой, чуть–чуть, это всё старость: она не только сидела на его плечах, заставляя его сгибаться с каждым годом, но и пустила корни ему в тело, куда–то туда, вглубь. Выпивала все соки.

Если бы не воспоминания, старик бы давно уже умер.

Он проковылял через деревню. Фиолетовая луна светила через серые облака крайне безмятежно. Подняв слезящиеся на воздухе глаза к небу, старик тут снова опустил их в землю и пошёл дальше. Осталось немного. Мёрзлая гнилая земля с пожухлой травой сменилась сначала просто на землю, а потом на мокрый прибрежный песок.

Старик шёл дальше по дорожке, вытоптанной им самим за долгие годы жизни здесь, и в конце концов дошёл до обычного места, к которому он ходил каждый день.

Закряхтев, старик обхватил ладонями свою голову и приподнял её вверх, чтобы снова увидеть свой старый корабль.

Сейчас полуразваленная рухлядь, старику он всё равно виделся через нечёткое марево воспоминаний — величавый, огромный, боевито скрипящий вёслами, постукивающий щитами, с прямоугольным парусом из тёмно–жёлтой конопляной ткани… Старик прикоснулся ладонью с разбухшими шишками костяшек и суставов, к деревянному борту.

Старик обошёл корабль, чтобы подняться на него. Старая лестница всё так же свисала с борта. Старик пытался не думать о том, что тот день, когда вскарабкаться на корабль он уже не сможет, уже совсем недалёк, он гнал от себя эти мысли, как гнал мысли о смерти в бессонные ночи после тяжёлых боев.

Деревенские часто рыскали по кораблю, особенно когда защищать его старик больше не мог, но они быстро поняли, что ценного на нём ничего нет, а дерево корабля им и вовсе нужно не было, так что они махнули рукой. Лишь дети играли на нём, но редко. Поэтому старик не боялся, что его побеспокоят. По скрипящим, давно не смоленным доскам, он прошёл по палубе. Воспоминания, снова это марево тут и там. Здесь стояли его люди, вооружённые, разгорячённые мужчины и женщины они били мечами в щиты и кричали, приветствуя врага, конечно, если враг был достойным. Старик оглянулся, чтобы посмотреть на нос корабля, где, в самом опасном месте, самом боевом, было его место, место капитана.

Ему снова вспомнился человек. Он редко когда поддавался всеобщему ражу. Он постоянно хотел уйти, но ушёл только тогда, когда старик, тогда ещё крепкий мужчина, понял, что ему пора сходить на берег. Они тепло попрощались и человек ушёл по крепкому льду куда–то далеко–далеко, в город.

Мысли о человеке снова порадовали старика. Они стали очень близки за время своего плавания, он и человек, и были если не как два брата, то недалеко от этого. Целеустремлённо и уверенно старик заковылял к особому, огороженному месту, где располагалась его койка, койка человека и ещё пара мест для помощника и главного по продовольствию. Сейчас, конечно, всё это уже сгнило, солома пропала, шкуры растащили жители деревни, но сами койки, приколоченные деревянными гвоздями, остались.

Дойдя до них, старик сел на свою и зажмурился. На секунду ему показалось, что сила снова переполняет его, как когда–то тогда, и он снова может распрямиться, посмотреть в небо и…

Но он закашлялся и всё.

Протянув руку, он пощупал койку человека.

И оказалось, что та мокрая.

Не влажная.

Мокрая.

Быть такого не могло, даже в плохом состоянии корабль течей ещё не давал, да и дождей в последнее время не было.

Старик неуверенно поднёс трясущуюся руку к своему лицу, огня он не взял и свет пробивался лишь через щели в палубе, и коснулся ладонью носа. Правда. Мокро. И запах, знакомый, немного железистый…

Кровь?

Конечно, ничья иная, кроме как человека.

Неужели с ним что–то случилось?

В голове старика сразу возник образ раненого друга, а потом он попытался подскочить и ринуться на помощь, пусть даже непонятно как, непонятно куда, но, конечно, ему не удалось. Больные ноги подкосились и старик упал.

Он стиснул зубы и с трудом поднял руки, вцепился в одну из коек и медленно, так, что снова галечным звуком затрещали суставы, так, что потемнело в глазах, стал тянуть себя вверх, подниматься. Сердце старика гулко застучало, забилось, желудок притянуло к позвоночнику непонятной тошнотворной тяжестью. Но всё–таки он встал, сперва на колени, потом на корточки, а после поднялся.

Старик не знал, куда ему идти, чтобы спасти человека, но точно помнил, что тот всё время порывался уйти в какой–то город. Значит, туда и нужно, а как — это уже совсем не важно, ведь главное — желание. Поэтому, для начала, старик хотел сойти с корабля.

Он, ковыляя к выходу на палубу, не видел, что там, на сером небе, Фиолетовая Луна подёрнулась облаками, задрожала, и засветила ярче, пристальнее. Ветер задул сильнее, засвистев, завыв, пушистые серые облака разродились снегом и кусочками льда. Всё это застучало в борта корабля.

А старик всё шёл. Он старался идти быстро, смотреть прямо, и потому ему давались тяжелее эти шаги, но в конце концов он смог выйти на палубу, и чуть не слетел назад в трюм, потому что ветер оказался силён.

В лицо старику сразу ударило снегом и льдом, так сильно, что чуть не пробило кожу, но лица вниз он не опустил, упрямо смотря вперёд, пусть и не видя ничего, кроме белого марева, и не слыша ничего, кроме завывания ветра. Лишь с неба просвечивала фиолетовость Луны, но старик не смотрел наверх.

Немного постояв у выхода из трюма, он двинулся вперёд. Шаг за шагом, цепляясь руками за мачты, за остатки снастей, он продвигался к лестнице, чтобы спуститься. Легче не становилось: лицо совершенно онемело, пальцы тоже, и цепляться теперь старику приходилось уже не пальцами вовсе, а локтями, потому что пальцы не двигались.

Старик дошёл до середины палубы, когда особенно сильным порывом ветра его кинуло, поставило на колени, а потом опрокинуло на спину. Впервые за очень долгое время старик смотрел в небо не как вор, тайком, не урывками, а прямо. Без напряжения. И серое, волнующееся, с лёгкими фиолетовыми тонами, небо было прекрасно.

Можно было остаться лежать так, закрыть глаза и уснуть под заносившим тело снегом, тем более, что казаться он стал не холодным, а тёплым, согревающим. Старик закрыл глаза и улыбнулся собственной слабости, он понял, что до лестницы он не дойдёт и спуститься не сможет, ему просто не хватит сил, которых осталось слишком мало, на один, быть может, рывок…

Медленно подняв руку, заставив непослушные пальцы вцепиться в отверстие для весла, старик зажмурился от боли, закричал (ему показалось, на самом деле он глухо застонал, широко открыв рот) и что было сил рванулся вверх. Его хватило ровно на то, чтобы одной только силой рук и движением тела подкинуть себя, но этого оказалось достаточно, чтобы перевалиться через палубу. Всё так же не открывая глаза старик камнем упал вниз, на землю.

В момент, когда он ударился о неё грудью, всё сразу же встало на свои места, ветер утих, снег и крупинки льда перестали сыпаться с облаков, а луна засветила так же, как и раньше.

С земли же поднялся волк. Волк истощавший и однозначно немолодой, но могучий. Он неуверенно поднял одну лапу, потом опустил, поднял другую. После посмотрел на деревню, замершую неподалёку, а потом на море, промёрзшее насквозь.

Волк поднял морду к небу и хрипло завыл на луну. Потом он быстро затрусил по тёмно–зелёному льду туда, куда много лет назад ушел его друг, человек.

Человек в халате лошадиной шкуры, женщина–лиса и старик–волк шли совершенно разными путями и подумать не могли, что встретятся друг с другом. Но они встретились. Эта встреча произошла у входа в лес. Женщина сошла с рельс и остановилась, раздумывая, стоит ли становиться лисой или идти на двух ногах, когда сзади неё что–то гулко захлопало. Она обернулась и увидела, как старик с желтоватой смуглой кожей и узкими глазами выбивает из пол своего старого халата пыль.

Женщина смотрела на него молча, старик же, закончив своё дело, прищурился и посмотрел на лес испуганно и напряжённо.

— Добрая женщина, это что такое?

— Это лес, — удивлённо ответила женщина. — Что за глупый вопрос?

— Столько деревьев… никогда раньше такого чуда не видел!

Старик всплеснул руками:

— Удивительно… страшно, как там идти–то? Вообще же ничего не видно будет!

— Откуда же ты взялся такой, что ни разу не видел леса?

— В степях вырос! — охотно ответил старик. — Далеко, конечно. И не подумать даже было, что сюда попаду… Тем более сейчас, когда старый стал. А ты откуда? Никогда раньше не видел таких людей, как ты.

Женщина коснулась двумя пальцами щеки и нахмурилась:

— Что–то не так с этим?

— Да нет же. Не видел просто таких людей никогда…

— Ты и сам не особенно–то белый.

— Да–да, конечно… Извини пожалуйста, извини.

Женщина посмотрела на старика, который пролопотал извинение уже сильно тише, чем говорил до, и морщинки на её лице разгладились.

— Понятно, ладно, никаких обид. И зачем же ты сюда пришёл тогда, раз ни разу здесь не был и боишься?

— Боюсь, и правда. Но… эм… — старик поднял полу халата и показал кровь, каплющую с неё. — Видишь? Человек один хороший в беде.

— Хороший, говоришь… — женщина с интересом прищурилась, но решила пока не высказывать своих догадок. — Откуда же ты знаешь, что он хороший?

— Ну… он меня бить не стал, хотя мог.

Женщина едко улыбнулась:

— Интересный ты человек! Зачем же тебя бить?

— Старый, слабый…

— Так ведь кто сказал, что старых и слабых нужно бить?

Старик вздохнул и махнул рукой в ответ.

— Это неважно уже. Надо идти и спасать… а ты? Что ты тут делаешь?

— Ты идёшь спасать человека. А я иду спасать своего сына. Он отправился в город…

— В город, говоришь? — резко перебил её старик. — А твой сын такой же, как и ты? Или у него белая кожа?

— Он отправился в город, — напористо продолжила женщина оборванную фразу. — С ним случилось что–то плохое. И, да, кожа его…

Тут она задумалась, потому что воспоминания о её настоящем сыне, чёрном, как и она, с женой и детьми, всплыли на поверхность её памяти. Женщина замялась и стушевалась, глядя в землю, а когда она наконец подняла глаза, то увидела, что старик улыбается. Выражение его лица было ехидным, но не злым.

— Странные вещи творятся, да? Я считаю этого человека очень хорошим… ты — своим сыном. Мы в чём–то похожи, правда же?

— Твоя правда. — осторожно ответила женщина. — И всё–таки…

Старик молча уселся на землю и откинулся спиной на насыпь. Из одного кармана своего халата он достал твёрдый кусок вяленой конины, а из другого — флягу с водой.

— Будешь? — протянул он конину женщине. — Не слишком много, но…

Женщина осторожно взяла конину, отгрызла кусочек, передала назад и села рядом.

Они ели молча, женщина — с осторожностью, старик — всё ещё немного слишком спешно, двумя руками поднося еду ко рту, пряча её в ладонях.

Закончив, он скинул недоеденное в карман.

— Не хочу я всё равно идти в лес пока… страшно. Страшный лес, правда же?

Посмотрев на стену деревьев, женщина и в самом деле ощутила, что вид древних корявых стволов её немного напрягает. Но она откинула эти мысли.

— И вовсе ничуть не страшный! — сказала она нарочито агрессивно, чтобы убедить в этом саму себя

И снова, посмотрев на старика, она увидела это выражение лица — ласковую улыбку и ироничный, даже почти издевательский взгляд.

— Да–да… Хорошо, что ты не боишься. Я вот боюсь. Можно я с тобой пойду, хорошо? Вдвоём–то получше будет, конечно.

Вместо ответа женщина встала и протянула старику руку.

Он схватился за неё и тоже поднялся с земли.

Женщина и старик двинулись вперёд, но их внимание привлёк внезапно усилившийся холодный ветер, принёсший с собой снежинки. Путники обернулись к железной дороге, думая, что ветер дует с неё, но нет, он дул словно бы со всех сторон одновременно, и снежинок становилось всё больше и больше, пока вокруг не разыгралась пурга, застившая глаза и старику и женщине. Длилась она недолго, всего несколько мгновений. После утихла, снег то ли взметнулся ввысь, то ли растаял, но когда путники осмотрелись, то увидели, что рядом с ними стоит собака. Большая, старая и порядочно тощая, что было видно, даже на первый взгляд, но всё ещё сильная. Даже в таком состоянии грудь пса была широка и могуча.

— А ты ещё кто такой?

Собака склонила голову на бок, повела ушами, и немигающе уставилась на женщину. Та тоже посмотрела в ответ, но долго соревноваться с зелёными собачьими глазами не смогла.

Старик залез в карман, достал оттуда остатки конины и кинул собаке. Та удивительно быстро съела их.

— Какая разница, что это за пёс? Идём уже.

Старик пошёл вперёд, женщина двинулась за ним, быстро обогнала его и пошла первой. Собака аккуратно потрусила сзади. Женщина заметила это и остановилась.

— Ты чего за нами идёшь?!

Она замахнулась, но пёс никак на это не отреагировал, даже не шевельнув тяжёлым свисающим хвостом.

— Да пусть идёт, чего ты…

— Увязался, собака! — женщина не хотела признаваться, что из ниоткуда появившийся пёс напомнил ей, как лисой она убегала от людей и собак, поэтому она и попыталась отогнать его.

Но раз пёс остался, то остался, не бить же?

Старик, женщина и собака шли рядом с железнодорожной насыпью — железная дорога уходила в лес, и вряд ли умным решением было пытаться искать другой путь. Лес и в самом деле оказался неуютным. Хоть женщина и выросла в месте, где леса тоже были густыми, влажными, скрывающими болота и крокодилов, этот немного покоробил даже её. Ступив под кроны деревьев, она подняла голову и вздрогнула, потому что даже Фиолетовая Луна почти не просвечивала сквозь ветви; женщина невольно подумала, что очутилась в настолько оторванном от всего мира месте, что…

Она зябко поёжилась и сама не заметила, как встала к старику поближе.

Старик шёл неразмашисто, маленькими шажками, небыстро, привыкнуть к тому, что в его ногах сила он ещё не успел и невольно действовал так, как привык за годы старости. Его лес пугал меньше, чем женщину, хотя бы потому что там, на насыпи, он нафантазировал себе таких ужасов, которые не сбылись, и лес ему теперь казался местом хоть изрядно мрачным и тёмным, но уютным. Хотя, конечно, ему всё ещё не хватало степных просторов.

Волк же, которого считали собакой, шёл спокойно и уверенно. Старик и женщина этого не заметили, но он появился рядом с насыпью одновременно с ними и внимательно выслушал весь разговор. Он сразу же понял, что речь идёт о его брате по оружию, давным–давно ушедшем от него. Волка поглощали неторопливые волчьи раздумья, именно волчьи, не человечьи: мысли в голове стали прямолинейнее и проще, палитра ощущаемых запахов ощутимо расширилась, да и уши стали слышать так, как никогда не слышали даже в молодости, хотя к разнообразию синих и жёлтых оттенков вокруг волк ещё так и не привык.

За этими неторопливыми раздумьями прошло достаточно времени для того, чтобы трое зашли в самую глушь. Если раньше были видны хотя бы самые–самые малые лучики фиолетового света сквозь ветки, то теперь пропали даже они.

Женщина резко обернулась и поняла, что сзади нет железной дороги и вообще нет пути, потому что вокруг только деревья и кустарники, лес, плотный настолько, что не продраться.

— Как мы сюда пришли?!

— Да вроде рядом с дорогой же… а где она?

Молча и доходчиво женщина посмотрела на старика. Тот отвёл взгляд и порывисто оглянулся во все стороны, но вокруг был всё тот же лес. Тихий — ни шума ветра, ни звука какого, порождающий фантомный шум в ушах, но мрачный и злой. Старик ойкнул и прикрыл ладонью рот.

Женщина же металась туда и сюда, но тоже не могла найти выхода. Она очень чётко поняла, что до этого леса далеко даже болотам её родины, вязким, глубоким, полным паразитов и хищников.

Единственный, кто остался спокоен, был волк.

Даже в человеческой личине он особо не умел и не любил представлять страх и смерть (а если их не представлять, то и бояться нечего), и уж тем более он разучился делать это сознанием волка, простым и бесхитростным. Конечно, он тоже видел деревья и непроглядно–непролазную чащу, но по большей части его вёл нос. А нос волка просто так не обманешь. Волк чувствовал запах, и это был запах крови, сильный, знакомый, запах крови его брата по оружию.

Мягко ступая могучими лапами, волк двинулся вперёд.

— Стой!

Но внимания на женщину он не обратил, идя туда, где запах становился сильнее.

— Да стой же ты, потеряешься!

— По–моему, он знает, что делает…

Женщина погналась за упрямым животным, но тот, вроде не ускоряясь, всё время оставался впереди, и хотя казалось, что стоит протянуть руку — и коснёшься жёсткой шерсти, но… Только полностью сосредоточившись на погоне и перейдя на бег, женщина смогла догнать его.

— Попался! Ты куда это рванул?

Женщина подняла голову и обмерла.

Непролазной чащи вокруг больше не было, только мягкая зелёная трава, всё те же мрачные, но больше не стоящие стеной деревья, и едва видная тропинка, ведущая к небольшому домику за маленьким забором.

Женщина так и стояла, удивлённо смотря на открывшееся, пока старик, догнавший её, наконец не ткнул её мягко пальцем в предплечье.

— Может, пойдём туда? Может, он там?

И они пошли. А Баба Яга, поняв, что запутать незваных гостей не удалось, вышла из своей избушки. На сей раз принимать форму молодой женщины она не стала.

Трое… ну, что же, пусть будет трое.

Неопрятная старуха в накидке из собачьей шерсти повела плечами, дёрнулась всем телом, хрустнула костями и… раздвоилась. А потом сделала так снова. Три старухи: невысокие, но с сильными руками, привыкшими к труду, подошли к заборчику и опёрлись на него. Издали ничего такого в этой картине не вызывало подозрения, пока не становилось понятно, что старухи совершенно одинаковы.

Женщина, старик в лошадином халате и волк сразу поняли, что тут что–то не так.

— Где мой сын?! — крикнула женщина, схватившись одной рукой за лямку перекинутой через плечо сумки.

— И мой друг! — медленно и веско сказал старик.

Волк прижал уши и зарычал.

Три Бабы Яги за забором одновременно засмеялись, по–стариковски сипло, ехидно, неприятно.

— Прежде одного–то духу человеческого не дождёсси, не допросесси… а тут, ишь ты, трое пришли! Ты, чёрная кровь, что ты тут забыла? Родина твоя далеко, а земля твоих предков ещё дальше, зачем ты сюда пришла? Твой сын давно уже в месте, куда тебе отсюда не попасть, а этот человек…

Чернокожая женщина прищурилась, жилки на её шее пульсировали сильно и гулко. Сила, женщину переполняла сила, и сила её меняла: всё меньше становилось на её голове седых волос, все меньше морщин и старой кожи, все меньше старых вен на ногах. Свежая кожа, упругая грудь, тугая пышная причёска бунтарей из нищих кварталов — женщина стала такой, какой она была в молодости.

Баба Яга засмеялась и продолжила:

— А ты што, сын степей? Какого шайтана ты тут забыл? Пришёл сюда прямо со дна высохшего моря… ты и сам на него похож, усохший великан! Думаеш, спасаеш друга? Какой он тебе друг? Он и думать о тебе забыл, когда ушёл по своим делам!

Старик смотрел, не меняя выражения лица и не показывая злости, но его правда переполняло. Кому–то показалось бы, что злости в нём неимоверно много и она его раздувает, но, нет. Руки старика наливались силой. Ноги старика обрели силу и мощь. Он снова стал молод и силён и смотрел вперёд так же, как в молодости, когда его осторожность принимали за трусость, а спокойствие за недалёкость, и никто не мог понять, что же у него на самом деле на душе.

Баба Яга снова расхохоталась, и заговорила одновременно тремя ртами:

— Иш ча, ты тут! А хде же ты? А вот и вижу, ха–ха–ха! Думаеш, не чую, кто ты такой? Прячься–прячься за волчьей шкурой, дряхлый наёмник, не имевший жены и детей, спрятавшийся тогда, когда добрый и благородный король разграбил город твоих братьев так же, как вы раньше грабили чужие города! Думаешь, что пришёл сюда спасать брата? А он считает тебя братом, а? А?

Волк глухо зарычал и кинулся грудью о землю, кости хрустнули так громко, словно гром загремел. С земли поднялся всё тот же старик, что и раньше, но теперь он не был истощён и не был согнут болезнями. Сильные руки, сильные ноги, уверенное дыхание полной грудью и злобный взгляд серых глаз. Он больше не казался дряхлым.

А Баба Яга всё так же хохотала, только теперь каждой копией по отдельности, и каждая из копий менялась, сначала голосом, а потом и внешностью

Первая копия приняла вид белого мужчины в красном мундире и кожаной треуголке. Крупный, сытый, сильный, он смотрел на чёрную женщину властно, как смотрят на вещь, и спокойно оглаживал рукой кнут, висящий на поясе.

Вторая копия стала желтокожим батыром с раскосыми глазами и редкой бородой. Он потянулся, играя мощными мышцами, и кинул на мужчину в лошадином халате пренебрежительный взгляд.

Копия, смотревшая на бывшего волка, обратилась в воина с крестом на груди. Его лицо нельзя было разглядеть из–за шлема, но, глядя на старика–волка, воин приложил два пальца к мечу.

Волк и кинулся первым. Он рванулся, перескочил через низкий забор и набросился на воина, тот даже не успел достать меч.

Остальные так резко ошеломить противника не успели.

Мужчина в красном мундире лихо выхватил хлыст. Одним движением он чуть не выбил глаз женщине–лисе. Та еле успела заслониться рукой, ей глубоко рассекло кожу. Мужчины хохотнул и двинулся вбок мягким шагом, поигрывая хлыстом. Затем ударил снова, женщина увернулась. Ударил опять, и та ушла в сторону. Всё больше злясь, ярясь, мужчина бил и бил хлыстом, всё больше теряя контроль над собой, и в момент очередного удара женщина–лиса перехватила его хлыст, намотала его на руку и дёрнула на себя. Её противник упал на землю, женщина кинулась на него и вцепилась ему в горло.

Бой мужчины в лошадином халате и батыра был совсем иным. Они долго ходили друг вокруг друга, примериваясь, прицениваясь, балансируя на полусогнутых ногах, держа руки перед собой. Лошадиный халат двигался мягко, перетекая, его противник, наоборот, ставил ноги с шумом, топая. Он первым пошёл вперёд, попытавшись схватить мужчину в халате за шею или за руку. Тот быстро отпрыгнул, увернулся, поднырнул под руки противника, оказавшись у него сзади. После, обхватив его так, что это больше походило уже на крепкие объятия, чем на захват, лошадиный халат перекинул могучего батыра через себя, впечатав его головой прямо в землю.

Воин с крестом к тому моменту уже лежал мёртвым — старик–волк сорвал с него шлем и именно им забил воина до смерти. Раньше лицо воина нельзя было рассмотреть из–за шлема, а теперь из–за того, что старик превратил его в месиво. Откинув шлем, он поднялся с корточек и отряхнул руки от капель крови и кусков кожи врага.

— Так ты тоже… — неуверенно сказала женщина. — Почему ты сразу не… не стал человеком?

— Не хотел, — коротко ответил старик. — Это ещё не все. Смотри.

Три трупа: завоеватель в мундире, батыр и воин с крестом, они лежали на земле мёртвыми, но стоило только отвести от них взгляд, как они сразу же исчезли, возле забора снова стояла одна только Баба Яга. Вид у неё теперь был потрёпанный и измученный: сама накидка из собачьей шкуры, яга, блестела свежей кровью, а лицо старухи лиловело синяками и царапинами.

— Ох–ох–ох… что же вы со старушкой–то…

Старик–волк подошёл к старухе и взял её за горло:

— Где мой брат, ведьма? — он говорил спокойно, но сжимал пальцы всё сильнее и сильнее.

— Хе… хи–хи… да опоздал ты, северянин… нетути больше твоего «брата»… съела я его!

Сжав пальцы до противного хруста, старик–волк дёрнул рукой и Баба Яга полетела в сторону. Она упала на траву, удивительно зелёную и мягкую, какой она становилась сразу же за её забором. Заговорить она не успела, потому что женщина–лиса кинулась к ней и ударила её ногой прямо в лицо.

Старик–волк мрачно подытожил:

— Значит, мы тебя убьём.

— Оживит это твоего… «брата»? — Баба Яга быстро–быстро пыталась отползти к своей избе. — А? А?

— Мне всё равно. Покажи где ты его похоронила, чтобы я смог сжечь там твой труп.

— Да вон она, отхожая яма–то!

Лицо старикапомрачнело ещё сильнее:

— Значит я сожгу тебя заживо.

Женщина–лиса снова попыталась ударить Бабу Ягу, но промазала, и та, хихикая и что–то неразборчиво лопоча, отползла ещё подальше. Старик–волк двинулся к ней, но его остановил молчавший доселе мужчина в лошадином халате.

— Стой… я знаю, кто ты такая. Они может и не знают… — он кивнул в сторону чернокожей женщины. — Но я‑то знаю. Говорят, что ты живёшь здесь и охраняешь проход туда, куда нам ходу нет.

Баба Яга снова захихикала, утёрла кровь с разбитого рта и сплюнула осколок зуба в густую траву:

— И правда, жёлтенький, нет вам туда ходу!

Лошадиный халат продолжал:

— Говорят, что в месте том есть много всяких вещей. Меч, который сам сражается за своего хозяина, дастархан, который может накормить целый мир…

— Умный какой, правда, есть!

— И есть вода, которая может оживить моего друга.

Старик и чернокожая женщина повернулись к мужчине в халате почти одновременно. Старик сказал:

— Ты молчал?!!

— Она же ещё не ответила…

Старуха и правда не торопилась отвечать, всё так же временами сплёвывая кровь в траву и держа руку возле рта.

— Молчишь, старая карга?! — старик–волк быстро подошёл к Бабе Яге, взял её за седые редкие волосы и начал охаживать кулаками по телу и лицу

Та заверещала:

— Ой–ой–ой, бабушку не тронь, не тронь бабушку!

И дёрнулась в один момент так сильно, что старик невольно вырвал целый клок её седых волос. Он брезгливо сбросил их в траву, а Баба Яга снова захихикала и на сей раз поднялась с земли. Когда она встала во весь рост, то на какое–то мгновение её словно накрыло тенями, а когда они пропали, то ни синяков, ни проплешины в волосах у неё больше не было.

Баба Яга степенно оправила накидку из собачьей шерсти и покачала головой:

— Ну–ну, будет вам, будет…

Старик–волк кинулся на неё, но Баба Яга не стала ни убегать, ни пытаться закрыться, выставив вперёд раскрытую ладонь она резко сказала:

— Всё! Уймись, северянин! Твой народ уважает силу женщин и мудрость стариков, а ты, что нет?!

Старик–волк остановился и немного отступил назад, но кулаки его всё ещё были сжаты и зубы сцеплены.

— И ты, чернокожая, тоже не лезь, — женщину–лису тоже пришлось останавливать, потому что быстрым шагом она шла к Бабе Яге. — Дожила до седых волос, а дура дурой. Один только ты… — Баба Яга ткнула пальцем в мужчину. — Не дурак, вроде бы. Да, правда, есть такая водичка у меня. Видишь?

Она ткнула пальцем себе за спину, показывая на два стоящих рядом колодца.

— Пить из этих колодцев не могите, а вот чтобы друга вашего оживить… В левом колодце, том, что чёрного камня, вода мёртвая. Для тела бишь. Окропите ей его тело. А во втором — живая. Ей нужно омыть его после того, как окропите мёртвой.

— Спасибо, аже… Но где же его тело?

— Умом вышел, а ушами нет? Съела я его. А кости в выгребной яме, где же им ещё быть. Так что придётся вам лепить вашего друга из земли и костей! — Баба Яга снова противно захихикала. — Если, конечно, не брезгуете. Старушку–то избить каждый сможет, а вот такое…

Она снова хохотнула, подобрала полы своего мешковатого платья и пошла в избу, оставив троих спутников стоять возле калитки.

Возле самого порога она остановилась.

— Да, вы проходите, не стесняйтесь. А если закончите — то и в дом можно, я, может, приготовлю вам чего–нибудь! Только помойтесь–то, после выгребной ямы, байна–то чай… горячая, да!

Открыв деревянную дверь, Баба Яга зашла в избу, и тут же земля затряслась, изба задрожала и поднялась вверх на высоких тощих куриных ногах.

Старик–волк и женщина–лиса молчали. Мужчина в лошадином халате первым со скрипом открыл калитку и вошёл внутрь, ступив на мягкую зелёную траву. Остальные пошли за ним: старик–волк нарочито уверенно и раздражённо, женщина–лиса аккуратно, всегда готова отступить, ожидающая ловушку.

Старик–волк первым делом подошёл к колодцу с мёртвой водой, достал оттуда полное ведро и аккуратно сунул туда палец. Палец сразу же похолодел и обмяк. Старик хмыкнул и обмакнул палец уже в живую воду, ведро с которой он тоже подготовил заранее — палец сразу же ожил, налился силой.

— Вот оно как, значит… А где выгребная яма?

— За избой, — ответила женщина. — Большая. Глубокая.

— Так значит, придётся туда лезть?

— А что поделаешь, придётся.

Костей в яме было много и трудно было понять, какие из них принадлежали именно человеку: рёбра, таз, большие и малые берцовые, из всех их в конце концов удалось составить скелет, и разложить его на траве. Последним положили череп. Он точно принадлежал человеку, что и подтвердила Баба Яга.

Скелет был собран.

Старик–волк поторопился полить его мёртвой водой, но это не дало никакого эффекта.

— Наверное, это потому что нет тела, — сказал мужчина в лошадином халате.

— И что же делать? — спросила женщина.

Вместо ответа, молча, спокойно и уверенно, старик–волк опустился на корточки и вырвал большой кусок дёрна вместе с травой, а после начал скрести гнилую землю и лепить её поверх кости. Он делал это так, словно уже занимался этим прежде, но, конечно, для него это было впервые.

К нему присоединились остальные. Каждый из них помнил лишь одну вещь о человеке: его лицо, а всё остальное они забыли, поэтому тело его они лепили долго прежде всего из–за того, что не могли согласиться о том, каким же оно должно быть.

Женщина–лиса хотела сделать его тело спокойным телом семьянина, сытым и довольным, но старик–волк настаивал на теле воина, мускулистом и мощном, что же до мужчины в лошадином халате, он говорил, что о ногах забывать нельзя.

Спор продолжался так долго, что, если бы дело было в обычное время, то солнце село за горизонт, а после поднялось раза два, а то и три.

Но, конечно, к компромиссу они пришли.

Старик–волк всё–таки сделал человеку тело воина, но отнюдь не такое, какое хотел. Женщина–лиса добавила в него мягкости, но не так много, как задумывала изначально. А мужчина в лошадиной шкуре вылепил из земли ноги, которые могли бы выдержать любой бег и любой переход, против этого никто не был.

— Как думаешь, похож? — сказал он, поднявшись с земли.

И никто не мог ему ответить. Если не знать, что внутри земляной фигуры расположены кости, то и вовсе нельзя было сказать, что в нём есть что–то человеческое. Слишком схематично. Слишком грубо.

Тем не менее, взяв ведро с мёртвой водой, старик–волк щедро окатил земляную фигуру. Вода вроде как поначалу начала впитываться в серую землю, но после странным образом покрыла её, словно что–то тягучее и липкое. На какое–то мгновение фигура стала не земляной, а водяной, будто лежит выдолбленный изо льда человек и не тает.

Но потом вода схлынула.

А на земле остался лежать труп человека. От старого человека, такого, каким он был раньше, в нём было лишь лицо, тело же у него стало другое: не могучее, но однозначно сильное.

Женщина–лисица упала на колени и поползла к трупу, обняла его, прижалась к груди головой, заплакала и закричала. Мужчина в лошадином халате подошёл к ней и положил руки ей на плечи, но та нервно дёрнулась и он отошёл. Старик пошёл за ведром с живой водой.

— Отойди, — сказал он, вернувшись. — Отойди или я оболью тебя вместе с ним.

— Ты посмотри, какой же он! Какой же он… мёртвый, сыночек мой, сыночек!!

Старик поставил ведро и, взяв женщину за руки, уверенно оттащил от трупа.

— Стой здесь и не мешай.

Он снова поднял ведро и, примерившись, окатил труп живой водой, а после, немного подумав, раскрыл двумя пальцами рот человека, и залил туда остатки.

Они трое, старик, женщина и мужчина, ждали не менее десяти минут, пока, наконец, не услышали, как что–то в тишине поляны изменилось. Это не был звук из избы или из бани, и не был звук откуда–то из леса. Монотонный и скрипящий, он становился более гулким и ритмичным, и лишь когда его не замечать уже было нельзя, все поняли, что это сердце. Сердце человека забилось.

Сам же он закашлялся, открыл глаза и подскочил, сев на земле, потянувшись руками туда, куда Баба Яга в своё время ударила его ножом.

— Ох… Ох! Как же… как же долго я спал!

— Не спал ты, — сказал старик–волк, глядя хмуро исподлобья. — Мёртвый ты был, брат мой.

— Я… я… мёртвый был? Но… я…

Человек неуверенно улыбнулся, ощупал руками своё лицо, потом ощупал себя и потерял сознание.

— Ну вот и отлично. Я с ним сама поговорю…

Прозвучало это так внезапно, что старик–волк невольно огрызнулся:

— Да как ты сме…

Уже вернувшаяся Баба Яга снова выставила открытую ладонь перед стариком–волком.

— Замолчи. Ничего не говорите вы все. Байна давно истоплена уже, так что идите туда и парьтесь, а после выходите, я вас накормлю.

Только сейчас трое заметили, что да, в самом деле, неподалёку от избушки стоит небольшая баня, из трубы которой клубится лёгкий дымок.

Старик–волк посмотрел на баню, потом снова повернул голову к Бабе Яге:

— Я уже понял, что тут всё не так, как кажется. И я вижу, что ты сильна, видать, хотя ходишь в женской одежде, а не в мужской. Но всё равно знай, если ты нас обманываешь, я буду драться с тобой. И если проиграю, то тебе это так легко не дастся.

Баба Яга посмотрела на него и цокнула языком:

— Да поняла уже, поняла. Иди ты… в байну. Сказала же.

Чёрная женщина, недовольно фыркнула, но тоже ушла за стариком. Мужчина в лошадином халате, идя в сторону бани, пожал плечами и сказал:

— Извини, если что.

— Иди–иди.

Баба Яга закряхтела, смотря вслед ушедшим, и, взявшись за поясницу, полезла в избушку. Та легонько затряслась.

В предбаннике уже все было готово: висели полотенца, веники, стояла запаренная особым способом зола… Две плошки с ней взяли мужчина в халате и старик, женщина же, осмотрев предбанник, увидела на небольшом деревянном столике, рядом с лампадкой и скребком, серый брусок мыла, выглядевшего совершенно некрасиво, но пахшего травами.

Старик первый скинул с себя всю одежду, не обращая ни на кого внимания. За ним так поступили и остальные, в само помещение бани вошли вместе, и там старик тоже показал всем пример, активно поддавая пару, хлеща себя веником и растираясь золой.

Когда трое вышли из бани, им показалось даже, что наступил благодатный и спокойный вечер, но, нет, где–то в небе всё так же сияла луна, просто на сей раз лес словно выглядел иначе. Деревья не щерились ветками и трава не колола ноги.

— Как тут… как тут красиво! — сказала женщина.

— Да. Правда. Не так, как в степи, но всё же.

Старик–волк хмыкнул, и быстрым шагом подошёл к человеку, всё так же лежащему на земле. Он был мертвенно бледен, настолько, что казался даже не трупом, а изваянием из дерева или камня, но, нет, старик приложил ухо к его груди и услышал стук сердца.

— Вставай, брат… — он потряс его, попытавшись разбудить. — Вставай…

Скрипнула дверь.

— Да не проснётся он, северянин. Мёртвым быть, а потом назад в тело вернуться, думаешь, просто?

Старик нервно посмотрел на Бабу Ягу, а то продолжала:

— Нехай спит, ничего с ним не станется. Проходи лучше в дом, снедать пора. И вы тоже!

Непонятно было, откуда Баба Яга смогла взять столько еды, но стол у неё буквально ломился. Было разное. А из одного кувшина даже остро пахло алкоголем. Баба Яга налила всем, но старик–волк хмуро отодвинул чашку, женщина просто не обратила внимания, а желтокожий мужчина пригубив, покачал головой и больше не пил.

Все они ели сначала очень осторожно, но потом, когда стало понятно, что еда в порядке, не отравлена, буквально накинулись на еду. Если сначала можно было подумать, что на столе слишком много, то под конец там не осталось ничего. Даже старик–волк ел пусть и медленно, прикрывая рот одной рукой, но делал это жадно. Всё время, что трое ели, Баба Яга сидела напротив них, оперевшись щекой на ладонь, глядя через прищур глаз, не ласковый, конечно, но и не злой.

— Сытые? — спросила она, когда на столе остались только пустые тарелки и чашки. — Молчите? Ну–ну… спрашивайте. Вижу, что говорить хотите.

— Что ты с ним сделала?!

— Не кричи на меня, женщина, — Баба Яга погрозила пальцем, и жест этот выглядел очень серьёзно. — Я уже отвечала на этот вопрос. Я убила вашего друга. А потом я его съела. Зачем? Это дело не твоего ума. Знала я, что вы придёте? Конечно. Хотела ли я вам помешать? Нет, иначе вы бы и вовсе не нашли мой дом, и сгнили бы в лесу.

— Но тогда… тогда зачем? — воскликнул мужчина в лошадином халате, он даже поднялся из–за стола, глядя на Бабу Ягу встревоженно, но после сел назад.

— Не вашего это ума дело. Вы пришли и вы получили то, что хотели. Ты, северянин, — Баба Яга указала пальцем на старика. — Ты нашёл брата, и даже спас его. Более того, теперь ты вполне силён и можешь делать то, что хочешь.

— Йомсборга давно нет. А я слишком стар, — старик сжал кулаки.

— И что? Был бы ты, а дело найдётся. Что до тебя… — теперь Баба Яга указала на чёрную женщину. — Ты можешь спорить с этим, но этот человек — не твой сын. Твой сын совсем в других местах, с ним его жена и его дети, твои внуки. И у них своя жизнь.

Чёрная женщина подскочила и кинулась на Бабу Ягу так стремительно, что невозможно было бы её остановить, и Баба Яга не сопротивлялась. Женщина кричала, плакала, била Бабу Ягу по щекам и цеплялась за её одежду, но толку от этого не было, и ни движением, ни жестом, ни звуком Баба Яга не показывала, что вообще что–то чувствует. На её коже не оставалось ни царапины, ни синяка, а одежда, казалось, даже не двигалась.

Понемногу, всё тише и тише, женщина перестала кричать, став говорить, а потом шептать. После она осела на пол к коленям.

— Тише… спокойно… — Баба Яга прикоснулась к жёстким волосам женщины, вроде бы материнском жестом, словно хотела что–то сказать, но за этим движением ничего не последовало. Она просто держала ладонь на её голове, пока женщина не поднялась и не отшатнулась к столу. — А ты… вроде бы, ты вполне счастлив тем, что снова молод и силён. Разве это плохо?

Мужчина в лошадином халате улыбнулся.

Баба Яга кивнула ему.

— Вот и отлично.

Старик поднял голову:

— Так всё–таки когда он проснётся?

— Не раньше, чем ты уйдёшь, уж не волнуйся. А даже если случится иначе, то он всё равно не пойдёт с тобой. Он уже ушёл от тебя в город, и снова уйдёт туда, когда придёт в себя.

— Откуда мне знать, что ты с ним ничего не сделаешь?!

Смех Бабы Яги прокатился по деревянным стенам избушки.

Старик–волк поднялся с лавки и вышел на улицу. Женщина, утирая слёзы, вышла за ним. Мужчина в лошадином халате тоже.

Баба Яга так и осталась сидеть за столом. Потом встала, кряхтя, махнула рукой и стол очистился, словно его убрали, протёрли и выскоблили ножом.

Трое же к этому моменту уже стояли возле человека. Старик–волк стоял прямо, несгибаемо, мужчина просто смотрел на умиротворённое спящее лицо, а женщина, сидя на коленях возле бесчувственного тела, гладила его:

— Миленький, проснись, проснись, сынок, ну же, проснись…

Старик–волк покачал головой и двинулся к калитке.

— Куда ты? — спросил его мужчина в лошадином халате, но старик не ответил.

Открыв калитку, он пожал плечами, словно озяб, сказал вслух:

— Делать то, что хочу?

И рванулся наружу. Сделав пару шагов, он пропал в как–то оказавшихся совсем рядом лесах. Разглядеть его спину среди деревьев сделалось вовсе невозможно. Он почувствовал, что чувства свода над головой у него больше нет, что волосы его треплет слабый холодный ветерок, и что на него смотрят. Старик осмотрелся и понял, что стоит возле своего старого корабля, а вокруг стоят жители деревни, откуда он ушёл, и пялятся, перешёптываясь и тыча пальцами. Прямо и немигающе посмотрев на них, улыбнувшись, хотя скорее оскалившись, старик подошёл к носу корабля, примерился, и с силой толкнул его, ломая опорные брёвна, выталкивая корабль в воду. Старик снова хотел плавать по морям. Был бы у капитана корабль — команда найдётся.

Вторым со двора Бабы Яги вышел мужчина в лошадином халате. В отличие от старика, ему уход дался легко. Главное — бежать, важно ли куда? Мужчина знал, что человек, который ему помог, жив, хотя и спит. Мужчина чувствовал, что обретённая им сила не собирается пропадать. Мужчина чётко осознавал, что, куда бы он ни захотел попасть, он сможет это сделать, потому что ноги его не устанут, а глаза не будут слезиться от ветра. А потому он сделал то, что делал в молодости, когда не было сил терпеть происходящее вокруг и не хотелось это обдумывать: он открыл калитку и побежал. Сначала медленно, а потом быстрее, быстрее и ещё быстрее, расслабившись, словно состоя теперь из одних мышц ног, сокращающихся в такт свету Фиолетовой Луны. Он быстро покинул лес Бабы Яги, пересёк замёрзший океан, понемногу переросший в океан незамёрзший, но мужчина мог бежать даже по воде, ведь он бежал невероятно быстро. Весьма скоро он добежал до своей родной степи, но очарование дома покинуло эти земли. Мужчина увидел их во всей неприглядности выжженных солнцем (было когда–то такое светило) солончаков, а потом двинулся дальше, бежал–бежал–бежал… в конце концов мужчина поймал себя на том, что бежит по одним и тем же местам уже второй раз. А потом третий. И четвёртый. Все чаще и чаще знакомые места стали постоянно мелькать в его глазах. Мужчина закрыл их и ускорился ещё. А затем ещё и ещё. Воздух бил его кожу не хуже кинутых камней, но мужчина бежал, всё так же, с закрытыми глазами, чувствуя, как сгорает одежда, как сгорают волосы, как трескаются ногти, бежал, и бежал, и бежал, и бежал, и…

Всё закончилось внезапно. Пропала боль, пропал жар. Мужчина почувствовал, что он теперь абсолютно гол и безволос. Воздух вокруг него больше ничем не пахнет. Не слишком жарко. Не слишком холодно. Нет ни земли под ногами, ни неба над головой. Мужчина открыл глаза и увидел вокруг бесконечную всевластную тьму, испещрённую миллионами светящихся точек, везде была только она, куда ни посмотри: вниз, вверх, влево, вправо, конца–краю ей видно не было, лишь только где–то там, уже достаточно далеко, висел в этой всепоглощающей тьме голубой маленький шарик, медленно и вяло крутящийся вокруг своей оси. Чем–то внутри, возможно, сердцем, мужчина почувствовал, что именно там он был раньше, на этом шарике. Сперва он хотел двинуться туда, чувствуя, что с лёгкостью может это сделать, но потом, оглянувшись, он крепко призадумался. Место, полное тьмы, открылось ему совсем иным образом. А есть ли где–нибудь ещё такие шары, на которых живут люди? Может, там найдётся место, в котором можно жить без опаски? Мужчина развернулся спиной к голубому шару, напрягся и рванулся вперёд, мелькнув на сотую долю секунды и уж исчезнув в тёмной дали, став одним из миллиона светящихся песчинок в ней. Космос — это тоже своего рода степь.

Что же до женщины, она долго не сходила с места.

— Очнись, сынок, очнись…

Она носила человеку воду из колодцев, поливала его ей, била его по щекам звонкими пощёчинами, но толку не было, он спал, лишь слабое дыхание говорило о том, что он ещё жив.

— Очнись же, проснись, мы пойдём домой, ну…

Баба Яга кряхтя вышла из избушки и спустилась на землю, потом села на крылечко и закуталась в собачью накидку сильнее.

— Луна–то как светит, ишь ты… а ты всё тут, чёрная лиса?

— Пошла вон! — огрызнулась женщина. — Я никуда не уйду!

— А чего это? Вон какая молодая стала, здоровая…

— Какая мать покинет своего сына?!

— И то правда, но снова говорю ты ему не мать.

Всё так же кряхтя, Баба Яга подставила лицо фиолетовым лучам и довольно зажмурилась. Чёрная женщина всё так же сидела на коленях возле спящего человека, не обращая внимания на то, что вся уже измазалась зелёной сочной травой.

— Не мать, говоришь? А кто же?

— А дура ты, — Баба Яга даже не открыла глаза и не поворотила к женщине лица. — Дурой была, поэтому твой настоящий сын от тебя и ушёл. Дурой и останешься, пока не поймёшь, что…

— Что понять?

— Вот так тебе всё и скажи, — Баба Яга хихикнула и отошла к колодцам.

А женщина осталась на своём месте. И хотя сильно слова Бабы Яги её не поколебали, на человека она смотрела немного иными глазами. Образ, создавшийся в её голове, хоть и не распался, но понемногу начал расслаиваться.

В её памяти стало всплывать что–то старое и, казалось, что забытое. Другой мужчина, молодой, с чёрной кожей, кажется, женатый… дети были… Женщина сидела и смотрела на лежащего перед ней человека, белого, со светлыми волосами и зелёными глазами, он был совершенно не похож на того, другого, из её памяти, но тоже казался сыном.

В любой другой момент женщина с лёгкостью задавила бы эти мысли, но не сейчас.

— Ты… ведь ты жил со мной, ведь мы ходили вместе танцевать перед костром, как делали когда–то наши далёкие предки… и ты танцевал. Всё это время ты был белым? Не был моим сыном? А я не замечала?

Женщина потёрла ноющие, гудящие от мыслительного напряжения виски. Такие простые рассуждения почему–то давались ей очень нелегко.

— Так я… смогла бы найти… сына и внуков, ведь они…

Тихий голос Бабы Яги прозвучал громом в небесах:

— Снова дура!

И как дождём женщину окатило водой из ведра.

Женщина откинула прилипшие к лицу волосы назад и спросила:

— А теперь–то почему? — тут же она внезапно замолчала и быстро сказала. — Хотя нет. Не говори… кажется… кажется я понимаю.

Она вытерла мокрую ладонь о траву и погладила человека по щеке.

— Всё–таки мы сделали хорошее дело, да? Ведь если бы не мы, он бы так и был мёртвым?

Баба Яга ответила:

— Конечно. Неплохое дело сделали. Можно и собой заняться.

Женщина поднялась с места.

Она медленно двинулась к калитке, так, словно на ногах у неё висели цепи. Она не оглядывалась, но шла понурив голову. Подойдя к калитке и положив руку на изгородь, женщина наконец обернулась:

— Он точно будет в порядке?

— Может быть, — ответила Баба Яга. — Во всяком случае, теперь это уж точно зависит от него.

— Хорошо, — кивнула женщина. — Раз так, то… хорошо. А своего сына найти я смогу, как думаешь?

— А тебе заняться больше нечем? — бросила в ответ Баба Яга.

Открыв калитку, женщина вышла наружу и ощутила, что волосы её снова сухи и стоят в пышной круглой причёске, платье её ничуть не пачкано зеленью, а домика Бабы Яги сзади уже нет. Вокруг стоял дремучий лес, но теперь ясно можно было разглядеть тропинку, которая явно куда–то вела.

Женщина обернулась, посмотрела во все стороны. Пейзажи были незнакомые, деревья ни разу ей не виденные, но её не отпускало ощущение, что все это может стать ей близким. Зашагав по тропинке, перейдя на бег, женщина прыгнула и ударилась грудью о землю, тут же оборотившись в лису. Быстро семеня лапами, лиса скрылась в деревьях, и увидеть её уже стало невозможно.

Именно в тот момент, когда глазу стало нельзя различить хвост чёрного меха среди серой земли и старых деревьев, человек, лежащий во дворе Бабы Яги на зелёной сочной траве, глубоко вздохнул и открыл глаза.

— Эко же… как же долго я спал… Представить не можешь, что мне снилось.

— Спорим, что могу? — ответила ему молодая женщина. Платье на ней было белое, волосы у неё были чёрные, губы у неё были красные, а глаза у неё были тоже чёрные.

Третья глава

— Мне снились странные вещи… — человек говорил задумчиво, постоянно потирая руки и ноги, он ещё не привык к непонятному ощущению в своём теле. — Очень странные.

У черноволосой женщины, Бабы Яги в этом образе, голос был очень спокойный, обволакивающий.

— Да? Что же?

— То, как я пришёл сюда, мне снилось это словно бы тогда, когда я наелся и уснул вчера…

Человек поскрёб затылок и посмотрел во все стороны.

— После… эм… что ты ещё спрашивала, уснул я или нет, потом я уснул во сне. И мне приснилось, как ты меня убила, — человек охнул и схватился за внезапно очень быстро и гулко застучавшее сердце. — Ужас. Такой страшный сон был.

— Ещё бы не страшный… это страшно, как же иначе. А что после?

— После?

Человек замялся и снова почесал затылок, схватился за виски, упал головой на стол.

— Больно…

Он поднял голову, и стало видно, что глаза его налились кровью, а вены на шее и ближе к вискам вспухли и пульсируют.

— Мне… снилось… мне… , — глаза человека закатились, но он продолжал говорить и говорил то, что не передать и не описать словами живых. — …

— Ш–ш–ш, — Баба Яга приложила ему холодную руку ко лбу и человек сразу обмяк, снова упав головой на стол. — Ишь чего… думал, так просто всё, да? Знаю я, чего тебе там снилось.

— У меня… у меня в голове всё путается… — тихо произнёс человек, не поднимая голову. — Я хочу вспомнить кто я и зачем, как я тут оказался, и что–то даже вспоминаю, но потом какое–то что–то страшное, что–то ужасное, что–то… я вроде бы могу это понять, но что–то во мне не даёт, — пробормотав это, человек отключился.

Легко, как ребёнка, взяв человека на руки, черноволосая женщина переложила его на лавку и накрыла небольшим тканым покрывалом. Человек глухо заворочался и застонал. Баба Яга, теперь уже снова в образе старухи, опять погладила его по лбу и отдёрнула руку.

— Ишь ты… горячий… — она зацокала языком. — Да и я‑то… дура… о таком спрашивать… Спи, уж конечно. Спи.

И человек спал. Ему снилось самое разное, но снилось всё так, чтобы не запомниться.

Когда он проснулся, ему показалось, что сон у него был тяжёлый, без снов, чёрное ничего, дарящее умиротворение и бодрость духа. Поэтому он был доволен.

Он проснулся, когда в избе никого не было. Человек открыл глаза и глубоко вздохнул. Ощущение пробуждения всколыхнуло в человеке столь много приятной безмятежности, что поначалу он долго не мог понять, где же он находится и почему мать не будит его в школу.

После, конечно, он всё вспомнил, и диссонанс порядком испортил ему настрой. Человек быстро, хмуро подскочил с лавки и рванулся наружу, найти женщину с чёрными волосами. Та снова собирала травы. Человек подошёл к ней, почти что подбежал, и когда он уже хотел заговорить, она обернулась к нему и встретила его улыбкой:

— Проснулся? Иди, умойся, а я сейчас тебе поесть приготовлю.

Женщина прильнула к человеку, прижалась головой к его плечу, а после, поцеловав в уголок губы, снова опустилась на корточки, чтобы собирать травы.

А человек стоял ошеломлённый. Чувства в нём пробуждались самые разные. Простой поцелуй разошёлся по его телу пульсирующей волной, от губ до паха. Штаны человека оттопорщились вперёд. Это чувство, чувство возбуждения, совершенно застило ему голову, и он кинулся на женщину, прижав её к траве, целуя, а та, хихикая, прижимала его к себе и целовала в ответ.

Трясущимися руками он спустил с себя штаны, она сорвала с него рубашку. Человеку хватило нескольких толчков, чтобы излиться в женщину. Та обхватила его руками и ногами, не отпуская, целуя в шею, покусывая ухо.

— Ш–ш–ш… Тихо…

И человек в самом деле ощущал, как остывает кровь, как замедляется сердцебиение. Он поднялся как был, почти голый, со спущенными штанами, и переступил через них, идя к колодцам с водой уже голым. Он сам набрал водой большое корыто, залив туда больше десяти вёдер студёной воды, а после опустился туда, не чувствуя холода, только лишь приятную прохладу.

В теле снова начало зудеть. Человек снова поймал себя на том, что невольно ощупывает себя всего: шею, руки, торс, ноги. Всё ему казалось своим, но в то же время не своим. Привычными щипкам пальцев он больше не мог нащупать знакомой отвисшести кожи, но, в то же время, все чувства и эмоции говорили ему, что это его тело.

Человек поднялся, капая водой, ступил на траву, дождался, пока вода в корыте успокоится, и посмотрел на себя как в зеркало. Одна часть его мозга говорила ему, что это тело — сильное, поджарое, кое–где с чётким рельефом мышц, оно не принадлежит ему, что это какая–то ошибка. Другая часть ясно давала понять: всё так же, как и было раньше, а тело — по–прежнему его тело.

От таких раздумий у человека опять начала болеть голова, пульсирующе–сильно. Один из особенно невыносимых толчков боли в голове словно что–то задел в мозгу, и из носа у человека хлынула кровь.

Капли падали в корыто и на траву. Человек почти безучастно смотрел на свою кровь. В глазах у него начинало двоиться. Фонтан крови хоть и бил обильно, но скоро иссяк.

Женщина подошла сзади почти неслышно. Человек знал, что она сзади, но не стал поворачиваться.

— Ты не переживай. Это тело. Оно же глупое и слабое. Это всё пройдёт.

— Что пройдёт?

Ответом ему стал малопонятный жест руками, истолковать который было нельзя.

— Это вот, — ответила женщина. — Пройдёт. Умой лицо и заходи в дом.

Она ушла, а человек постоял ещё немного и в самом деле умылся, оттирая присохшую к верхней губе кровь.

После, как был, голый, человек по мягкой траве прошёл к двум колодцам. Первый — чёрного камня, почему–то невероятно чистого, ни пыли, ни грязи. Второй — камня светлого, поросшего мхом, с какой–то паутинкой на нём. Человеку невероятно сильно захотелось пить. Он скинул ведро в чёрный колодец, достал оттуда немного, на донышке, воды и как следует напился. После из второго, потому что ему захотелось попить воды и из другого колодца тоже. Вода оказалась очень студёная, заломило зубы, а после боль взорвалась где–то в центре головы, но быстро прошла.

Всё такой же обнажённый человек медленно двинулся к забору. Женщина хлопотала в доме, она выглянула из окна. Человек перехватил её взгляд и улыбнулся, она улыбнулась в ответ и продолжила свои дела.

Мысли в голове у человека мелькали самые разные, но какие–то отдалённые и обрывочные. Дом, отец, город… всё это с одной стороны вспоминалось, казалось, что только руку протяни и вспомнишь, а с другой — словно под тяжёлым одеялом было скрыто, оставляя на виду лишь невнятные очертания. Сколько времени прошло с момента его ухода из дому? Где–то в глубине памяти мелькали невнятные воспоминания, связанные со степью, с глубинкой в далёкой стране, с заснеженными, ледяными далями… При попытках вспомнить у человека снова очень заболела голова.

Он вернулся к корыту, оделся и зашёл в дом.

— Садись, стол готов.

Человек сел за стол и налил себе воды из кувшина.

— И всё–таки, мне такое снилось…

— Так что же? Не надо рассказывать о смерти во сне, просто пропусти. Что дальше?

— Ну… — человек поморщился от боли. — Словно бы трое людей пришли меня спасать. Я их знал вроде бы раньше, мы путешествовали вместе, но что и как — совершенно не помню. Очень странно. Помню детство, помню отца, помню как жил с ним, как потом он ушёл, как потом вернулся, а почему–то путешествия не помню совсем.

— Значит, вспомнится позже, — женщина пожала плечами, хлопоча у печи. — Ты бы не забивал себе этим голову… ты говорил, что в город хочешь идти.

— После того, что было там, во дворе? — человек усмехнулся. — Как же можно уйти, когда…

От мыслей об этом человек снова возбудился, он поднялся из–за стола, подошёл к женщине и прижался к ней сзади вставшим членом.

Женщина захихикала.

— Да… давно такого не испытывал… — человек поцеловал женщину в местечко за ухом и сел назад за стол. — Уют, тишина и покой. Последний раз они были лишь тогда, когда мать жива была.

— А она умерла?

— Отец её убил.

— Ох.

Женщина покачала головой, не поворачиваясь к человеку, а тот продолжал говорить:

— Я же вообще за едой так–то в город шёл. А сейчас сижу и думаю: ведь если я приду в город и сделаю там дела, то мне же надо будет возвращаться назад. Хочу ли я этого?

— Хочешь ли?

Человек вздохнул.

— Сложно сказать… — он снова налил себе из кувшина. — У меня такое ощущение, словно я здесь с тобой дольше, чем оно на самом деле. Да и к тебе меня почему–то тянет.

Женщина опять захихикала и обернулась.

— Что, хочется оказаться внутри меня?

— Как грубо! — человек улыбнулся. — Ты любишь прямолинейность, я уже понял.

— Так ведь это в самом деле можно устроить… — женщина облизнулась. — И всё–таки. Хотел бы остаться тут навсегда? Признавайся.

— Навсегда…

В голове человека возник образ того, как это могло бы быть. Очень чётко он представил себя и женщину живущими вместе, как семья. Он и она, хорошая была бы пара?

— Были бы мы хуже, чем мой отец и моя мать? — тон у человека был виноватый. — Мне хотелось бы, чтобы мы были не хуже них.

— А какими были твои отец и мать?

Свои дела с печкой женщина закончила, и потому села за стол напротив человека. Она аккуратно оправила платье, опустила голову на сцепленные пальцы и посмотрела на человека так пристально, что он немного потупил взгляд в непонятном смущении.

— Они… они любили друг друга.

— Если они любили друг друга, то зачем же твой отец убил твою мать?

— Я и сам не понимаю, честно. Но он сделал это. Я, когда был ребёнком, этого не понимал, я очень скучал по ней, когда она пропала. Вроде бы злился даже поначалу, словно она меня бросила, но потом мне хватило ума понять, что она ни за что бы не ушла от меня просто так. Я понял, что что–то случилось. Доставал отца расспросами. Ну, — человек пожал плечами. — Он и признался. Сволочь.

— Почему именно сволочь? Сукой бы назвал. Мудаком. Извергом. Монстром, — женщина сидела уже в другой позе, задумчиво постукивая пальцами по столу. — Сволочь… сволочати, слово такое было. Это сволоченный мусор с пашни. Вообще весь. Земля, трава, коренья какие–то негодные…

— Не понимаю тебя.

— Почему «сволочь»? Ты не назвал его убийцей. Не назвал его так, чтобы выразить ужас и страх перед сделанным. Ты назвал его сволочью. Негодным, но всё–таки человеком. Почему?

— Я…

Человек опять задумался. В рассуждениях женщины определённо был смысл. Он говорил с ней особо не думая над сказанным, но сейчас и правда поймал себя на мысли, что сейчас на отца–то он…

— Может… — неуверенно начал он. — Может дело в том, что мама его любила? И что убийство не принесло ему ничего хорошего? Может в этом дело? Он… он казался мне несчастным, понимаешь? Хотя и мне было не легче. Вымещался–то он на мне.

— Вот, — кивнула женщина. — Теперь мне понятно. А что к вопросу твоему, то я тебя убивать не собираюсь. Да и ты меня тоже. Так что мы, наверное, уже лучшая пара, чем твои отец и мать. По крайней мере в этом.

— А мы пара?

Женщина улыбнулась, взяла человека за руку и поцеловала её. Старые руки человека были мягкими, с парой–тройкой мозолей того, кто изредка возится с землёй. Новые же, слепленные стариком–волком, очеловеченные мёртвой водой и оживлённые живой, были руками воина. Мощные костяшки, жёсткая кожа. Женщине было приятно целовать эти сильные ладони.

Человек не отдёргивал руки, хотя ему всё это казалось необычным. Он снова ощутил, как его естество медленно, но твёрдо вздымается.

— Я снова тебя хочу.

Женщина замурчала как кошка:

— Мр–мр!

— Как–то странно даже, понимаешь? Ещё вчера в бане с тобой из меня словно остатки сил ушли.

— Ты говорил, что чужие места тянут из тебя силы.

— Да, именно! — человек кивнул. — С момента, как отец вернулся, а точнее даже раньше, как земля умерла и сгнила, всё было чужое, вообще всё. А теперь… знаешь, я чувствую себя своим. Чувствую себя хорошо.

Человек снова невольно ощупал себя. Он снова почувствовал эти странные ощущения, от которых опять закололо в голове: тело было чужесвоё, или своёчужое — привычное и непривычное одновременно.

— Ты чего себя за живот щупаешь? — человека прервал голос женщины, которая повернулась к столу, чтобы поставить исходивший паром глиняный судок с едой.

— Да–а–а… — протянул человек. — Просто. Непривычное. Всё такое непривычное.

— Но ты чувствуешь себя своим, так? — женщина смотрела на человека пристальным взглядом чёрных глаз, тот не мог отделаться от мысли, что она знает больше, чем говорит. — А если чувствуешь своим, то это и нормально. Не забивай себе голову, говорю же. Вот, поешь лучше. Картошечка молодая, лучок, молочком запей из кувшина…

— Молоко? Там молоко? — человек мог поклясться, что всего несколько минут назад налил себе из него именно воду, но, нет, в кувшине, и в стакане, куда он налил, было молоко. Не очень жирное, но именно молоко. — Да… и правда, молоко. Видать совсем голова… ох!

Неловко улыбнувшись в ответ на серьёзное донельзя выражении лица женщины, человек быстро переложил себе из судка в тарелку немного еды. Он сам удивился тому, как быстро в нём родилось чувство дикого голода, опять же, очень непривычное, странное чувство. Словно бы раньше он был голоден совершенно иначе, по–другому. А теперь вот так. Пока он ел, женщина сидела и смотрела на него подставив руку под щёку, глядя пристальным, не совсем ласковым, но и не злым взглядом. Этот взгляд можно было назвать внимательным.

— Так всё–таки, город… хочешь пойти туда прямо сейчас? Или вообще?

Не прожевав толком, человек неуверенно улыбнулся и пожал плечами. После — проглотил то, что было во рту, и ответил:

— Вроде как. Но не сейчас. Сейчас я хочу побыть тут… Тут хорошо и уютно, я же говорил. Не думай, что я плачусь, но… То, чего у меня никогда не было. Ведь ты же не против?

— Совершенно не против. Ведь ты ещё не готов. Был бы ты готов — ничто не было бы способно тебя остановить. Тут хорошо и уютно… значит, так и будет.

— Что? Готов? Не готов? Ты о чём? — человек недоумённо отпрянул, но сзади была стена и он ударился затылком. — Ай!

— Ешь, милый.

Женщина встала из–за стола, аккуратно огибая его крупным животом. Человек смотрел на неё с любовью, как специально из телевизора, включенного в большой комнате, заиграло что–то новое про любовь.

— Я люблю тебя, милая.

— И я тебя.

Она отошла к раковине, включила воду, начала мыть посуду.

Человек продолжил есть. Он уже представлял, как он опустошает весь судок и просит добавки, он с трудом доел то, что было у него на тарелке, и больше доесть не смог. Желудок не был набит, но чувство сытости после еды оказалось крепким. Поднявшись, человек довольно огладил живот.

— Как вкусно. Спасибо тебе.

— Конечно, — женщина насыпала на тарелку порошка и яростно затёрла щёткой. — Ты может что–то ещё хочешь?

— Нет, что ты. Я сыт. Правда–правда. Я выйду на улицу, хорошо? Перекурю.

— Сама тебя об этом хотела попросить. Курить в доме — вредно для ребёнка.

Человек вышел наружу, оставив женщину в доме одну. Он вышел на крыльцо и опёрся на небольшой столб, поддерживающий навес.

Человек глубоко вдохнул свежий воздух и, отряхнув с пиджака несколько пылинок, вышел во двор.

Белый дощатый забор и зелёная трава — прекрасное сочетание. Солнце светило ярко–ярко, день выдался солнечный. Человек помотал головой, смотря по обеим от себя сторонам: справа никого не было, а вот слева в свой дворик вышел сосед, он разобрал свою ручную газонокосилку и сейчас аккуратно правил одно из лезвий, держа его на весу. Человек помахал соседу рукой, тот, увидев это, улыбнулся и махнул в ответ, а после утёр пот со лба и поглубже нахлобучил шляпу на голову.

Человек достал из переднего кармана пиджака пачку сигарет и закурил.

Из того же кармана он достал ещё и солнечные очки, надел. Жаркий денёк.

А не пора ли стричь газон? Да вроде бы нет, ещё рано. Тем не менее, человек пригнулся, чтобы посмотреть на траву, чуть ли ни щекой приник к земле, чтобы заценить её длину.

Нет, вполне достаточно.

— Милый, ты чего?

Женщина открыла дверь (из дома донеслись звуки работающего телевизора) и, опираясь руками себе в поясницу, медленно вышла на крыльцо. Её непропорциональная, разбухшая в животе фигура, казалась человеку прекраснее всех фигур на свете. Сделав пару шагов, женщина качнулась и человек, подскочив от земли, сразу бросился к ней, чтобы поддержать.

— Ну, что ты, что ты! Аккуратнее!

— Я… какая я глупая! — женщина пространно улыбнулась и глаза её закатились. — Дурно стало, представь…

Человек поднял её на руки и, распахнув дверь ногой ещё шире, занёс в дом. Прошёл через прихожую сразу в зал, где как раз стояла последняя модель телевизора — антенны блестели хромом, деревянные детали — лаком.

Присев на одно колено, человек положил жену на диван.

— Что же ты так, в такую жару… Ужас какой! Может кондиционер включить?

— Включи… — женщина прислонила лоб к рукаву лёгкого пиджака мужа и закрыла глаза.

Тот кинулся к кондиционеру и щёлкнул выключателем, медленно тот зашумел, заработал, в комнате сразу стало прохладнее.

— Спасибо…

— Не вставай, пока не станет легче.

— Мне уже полегче… Он… толкаться начал… — лицо у женщины было измученное, потное, но выражало оно радость. — Представь — толкается, я обмерла совсем.

Человека мгновенно переполнила невесть откуда взявшаяся нежность, он зарылся носом в волосы жены и поцеловал её в макушку, а после приник ухом к животу. Женщина засмеялась:

— Что ты там хочешь услышать, глупый?

— Может, что–то и услышу!

Но слышен был только шум крови, только лёгкий перестук сердца.

Человек невероятно чётко ощутил, что он счастлив.

И жизнь потекла своим чередом, быстро–быстро, очарованный магией Бабы Яги во многом из–за того, что он сам хотел очароваться, человек жил идеальной жизнью, сформированной из того, что мудрая старуха подчерпнула за годы своего существования и что поведали ей чужие кости в теле человека. Ведь принадлежали они самым разным людям. Какие–то мужчинам, какие–то женщинам, современным и не очень… старые кости, неизвестно как вообще оказавшиеся у Бабы Яги в выгребной яме, были полны старой силы, старых воспоминаний и старых понятий об уюте — домик за городом, вечный отпуск от любимой работы, беременная жена и хорошие соседи, что может быть лучше?

Человек жил. Просыпался каждое утро, стриг газон, после заводил огромную, широченную машину, блестящую твёрдой сталью изогнутых бамперов и хромовых полосок на кузове, и вёз жену гулять. В его распоряжении был целый лес, принимавший самые разные виды — стоило только пожелать. Иногда человек приезжал к озеру, где они с женой ловили рыбу и смеялись солнцу и ласковому дню. Иногда просто на лесную полянку. Порой они катались по дорогам, и никогда, никогда человек не замечал того, что топливо в машине не кончается.

Эту идиллию не изменило даже рождение девочки. Человек благодарил врачей и медсестёр, принявших роды у его любимой жены, не видя, что благодарит он старые стволы деревьев и развесистые кусты.

В идиллии не было места рутине выращивания ребёнка, поэтому, увозя жену с младенцем на руках домой, приехал туда человек уже с двумя любимыми женщинами: с черноволосой, немного постаревшей женой, и с девочкой лет четырех, такой же черноволосой, пошедшей, видимо, целиком в мать.

Смеркалось.

— Не хочу! Не хочу спать!

— Милая, у тебя глаза слипаются…

— Не хочу! — властно и мило девочка топнула ножкой. — Хочу смотреть телевизор вместе с вами!

Человек покачал головой:

— Слишком много телевизора — это вредно. Пойдём, — он хлопнул дверью машины и прошёл под навес, открыл дверь.

Девочка зашла в дом специально топая погромче, что у неё, конечно же, не вышло.

— Давай, заканчивай тут, я сама её уложу… — женщина чмокнула человека в щёку и тоже зашла в дом.

Человек остался снаружи. Он достал мягкую пачку сигарет из кармана, выщелкнул одну и закурил, глядя на небо. Оранжевое и всё более темнеющее, почему–то оно постоянно смаргивалось, затенялось, словно переливалось. Сквозь него прорывался фиолетовый свет.Человек смотрел на это зачарованно, но фиолетовые вспышки ничего не будили в его памяти.

Входная дверь скрипнула.

— Милый…

— Да–да?

— Она балуется и капризничает, не хочет спать. Может быть, ты пойдёшь к ней и что–нибудь сделаешь? Тебя она слушает.

— Да… — человек последний раз затянулся, выдохнул и вдавил недокуренную сигарету в пепельницу. — Конечно. Сейчас.

Зайдя в дом, он снял туфли и прошагал в ванную комнату, где умылся и прополоскал рот зубным лосьоном. Только после этого человек зашёл в комнату дочери.

На её кровати всё сбилось комом: одеяло стояло большим куполом, а подушек и вовсе разглядеть было нельзя. Из небольшого отверстия в куполе поблёскивал любопытный чёрный глаз.

— Так–так–так… — остановившись посреди комнаты, человек развёл руками. — И куда же она делась, доченька–то моя? Как же мне её найти? Ужас–то какой, страсти какие! Срочно пойду искать её по улице, не ушла ли куда!

— Папа–папа, я тут! — девочка выпрыгнула из–под одеяла и кинулась обнимать отца.

Тот захохотал и поднял её на руки.

— Ну и чего же ты не спишь?

— Не хочу! Не хочу спать! — девочка зевнула.

— Вот какое твоё не хочу, у тебя же глаза слипаются!

— А вот всё равно не хочу!

— Хм… Но тебе всё равно придётся лечь спать. Уже очень поздно.

— Тогда посиди рядом!

Человек подошёл к кровати и положил дочь на кровать, после накрыл её одеялом.

— Подоткни, подоткни! — дочь очень любила, чтобы её буквально заворачивали в одеяло, как в кокон.

Конечно же, человек сделал это, и только затем аккуратно сел на краешек кровати. Дочка всё так же лежала с открытыми, поблёскивающими в полумраке комнаты глазами.

— Сказку, папа! Сказку!

— Сказку тебе?.. — человек задумался, потому что ранее он сказок никогда не рассказывал.

Это вообще был первый раз, когда дочка попросила что–то его рассказать. Ранее такого не случалось, за все эти…

— …годы?

— Что, папа?

— Ничего… ничего…

У человека невероятно закружилось в голове, он мотнул ей в сторону и посмотрел в потолок, сквозь который почему–то начал просачиваться фиолетовый свет. Он стал ярче, человек оглянулся во все стороны и начал различать очертания деревьев, травы, какого–то дворика, но всё это окончилось с прохладным прикосновением ко лбу. Словно вспыхнуло всё, а потом вернулось на круги своя. В голове человека сразу завертелись воспоминания о годах счастливой жизни с женой и дочкой.

— Ты что, милый? Что случилось? — спросила жена, не убирая ладонь с его лба

— Да ничего… просто, эм… чушь всякая в голову лезет. Устал.

— Может, пойдём уже спать?

— Я обещал рассказать ей сказку… — человек неуверенно улыбнулся.

Жена тоже, покачав головой. Она убрала ладонь со лба человека и ушла. Тот повернулся назад к дочери.

— Сказку, значит…

— Да–да, сказку! Сказку…

Человек всё ещё никак не могу вспомнить ни одной сказки, даже из собственного детства. Родители что–то рассказывали ему, конечно, особенно мать, но в основном… в основном…

— …эм… Сказку…

— Папа? Так что?

— Турбо Райдер!

Слова родились в его голове сами и рванули наружу так быстро, что человек сам не успел понять, что он сказал.

— Что?

— Турбо Райдер, — сказал он уже спокойнее и размереннее. — Жил да был Турбо Райдер…

— А кто это такой вообще, Турбо Райдер? — глаза девочки загорелись любопытством.

— Это человек. Он, эм… Я думаю, кто–то типа героя.

— Ты и сам не знаешь, кто он?

Человек немного смутился, но тут же взял себя в руки:

— Конечно же! Ведь то, что я о нём думаю, не особо важно, главное — это то, что думаешь о нём ты.

— Ох… непростая сказочка… — глаза девочки сощурились. — А дальше–то что?

— Жил да был Турбо Райдер… — начал человек заново, но дочь снова его прервала.

— А что это вообще значит — «Турбо Райдер»?

— Ох… Это имя такое, милая, — ответил человек. — Турбо — слово, которое обозначает использование турбины. Такая часть двигателя машины. А райдер — это слово из другого языка, ездок, наездник.

— То есть, он что, ездит на турбине?

Человек засмеялся.

— Пожалуй, можно и так сказать! В общем… Турбо Райдер — он ездил по миру и творил добрые дела. Ведь был героем, а герои никогда не сидят на одном месте. Они путешествуют, чтобы творить добрые дела везде, где только окажутся.

— А кому он помогал, папа? Он помогал людям?

— Конечно же!

Лобик девочки пошёл морщинами от раздумий.

— А зверюшкам? Котикам, собачкам он помогал?

— Безусловно! — усмехнулся человек

— Котикам, собачкам, лисичкам, лошадкам, волчикам… У–у–ух! — девочка зевнула. — А что ещё он делал?

— Ох… после всей этой помощи, я думаю, он снова продолжил странствовать по миру и помогать всем. Ведь этим и занимаются герои.

— Ты думаешь? Но разве… разве это не сказка? Чем же она…

Девочка снова зевнула, заёрзала на месте и перевернулась на бок. Человек очень мягко погладил её по голове. После этого поднялся с кровати и вышел из комнаты. Его жена стояла на выходе из двери и смотрела на человека внимательным взглядом чёрных глаз.

— Уснула?

— Конечно. Быстро засыпает…

— Что там ты ей рассказывал? Какой такой Турбо Райдер?

— Да это мне в голову пришло… Просто два слова. Что–то новое и рвущееся вперёд — Турбо Райдер, Турбо Райдер…

— А чем же история кончается?

Человек пожал плечами:

— Знать бы. Не думал о концовке. Плохой я сказочник, да?

И они пошли спать, а наутро всё было хорошо и замечательно. Следующие дни тоже были хороши и замечательны, какими они и бывают у людей, которые добились всего. Собственный дом, любимые жена и дочь и уйма свободного времени притом были вершиной того, что человек мог вообразить.

Он жил как живут все счастливые люди, и каждый день для него заканчивался тем, что он брал дочь на руки и относил её в постель. И каждый раз дочь требовала новых сказок, но не простых, а о Турбо Райдере. Ей чем–то полюбился этот герой.

Человеку пришлось выдумать столько историй о нём, что в конце концов та, самая первая, невнятная, забылась и канула в небытие, и человек стал считать, что Турбо Райдера придумал не он, а эта сказка странствовала по миру и случайно оказалась в его голове.

— Папа–папа, расскажи про Турбо Райдера ещё! Ещё!

— Ну, ещё, так ещё… — говорил человек раз за разом.

После чего рассказывал, рассказывал, рассказывал…

Он рассказывал, как Турбо Райдер летал в космос к далёким планетам, как он покорял целые государства злодеев, как он спасал своих друзей, или как его друзья спасали его самого; как Турбо Райдер не раз жертвовал собой, но лишь затем, чтобы снова восстать из мёртвых, ещё сильнее, чем раньше, и снова спасти всех, не щадя себя самого.

Турбо Райдер великий и ужасный, но не пугающий, он ехал на своей машине, разгоняясь до невероятных скоростей, и ничто не могло его остановить, ничто и никто.

В пять лет дочка человека зачитывалась книжками про Турбо Райдера, в восемь он купил ей его фигурку, в десять — он отвёл её на первый фильм про него, вышедший недавно, в четырнадцать она повесила на стену своей комнаты плакат с Турбо Райдером. В кожаной куртке, в зеркальных очках, в светлых джинсах и тяжёлых ботинках, он смотрел с плаката непререкаемо и твёрдо.

А человек старел. Он и сам не замечал, как его жизнь проносится перед ним. В его памяти чётко фиксировались лишь зеркала, в которые он смотрел, и в зеркалах его лицо неостановимо менялось, из точёного и молодого становясь понемногу обрюзгшим и старым.

Финальным аккордом того, что конец близок, для человека стала смерть его жены.

— Мы… мы ведь прожили хорошую жизнь, да? — спросила она его, вытянувшись на кровати, крепко держа его за руку.

— Конечно… — ответил он, гладя её по волосам, когда–то чёрным, а теперь седым, и смотря в её глаза, слезящиеся, но всё такие же глубокие.

— А ты… ты прожил хорошую жизнь? Ты доволен?

— Если бы я знал. Конечно, я доволен, но… если бы я знал…

— Всё в порядке, правда… всё в порядке… — ответила ему жена, поднеся его руку к своим губам.

Что она хотела сделать, поцеловать её или что–то прошептать в ладонь, чтобы оно там осталось, уже нельзя было сказать. Она так и осталась лежать. Не дыша.

— Милая? Милая?.. Ты…

Человек покачал головой, трясущейся рукой снял очки и лёг рядом с женой. Её тело ещё было тёплым. Она лежала на спине, а он, перевернувшись на бок, обнял её и прижал к себе так крепко, как только мог, но аккуратно, чтобы ей не было больно. Из глаз человека не текли слёзы, потому что последние годы его глаза работали плохо, человеку очень хотелось плакать, но он не мог. Человек закрыл глаза и громко вздохнул. Всё вокруг него сузилось до этой липкой темноты век, остывающей плоти в руках и до нечёткого, неритмичного стука собственного сердца. Чётко осознавая, что если он захочет, то всё будет в порядке, человек лежал, поджав ноги, присогнув спину и голову, и сердце его билось все медленнее и медленнее. В его голове не было мыслей, лишь только звучал навязчивый мотивчик этой песенки:

«Он приедет и придёт

И от зла тебя спасёт,

Турбо Райдер,

Турбо Райдер,

Турбо Райдер!»

А сердце уже почти и не билось.

— Папа… мама… вы… люб…

В этот момент сердце человека остановилось.

И резко закололо.

— А–а–ах!

Человек открыл глаза и схватился за грудь в том месте, куда Баба Яга ткнула его ножом. Сердце билось очень быстро, человек тяжело дышал и оглядывался вокруг, в голове его творился полный кавардак.

Всё та же изба, всё та же женщина с чёрными волосами хлопочет за столом, на столе кувшин с водой, а из окон видна светящая мёртвым фиолетовым светом Луна.

— Я… что это… что это, блядь, было?!

— А? Что? — женщина смотрела на человека так спокойно и невинно, что сначала его это начало было успокаивать самого, но потом неожиданно взбесило.

— Что ты сделала?!! — человек сделал пару шагов от окна, возле которого стоял. — Ты… это ты!! Я вспомнил!! Дай мне уйти!!

— Так я тебя и не держу, — пожала плечами женщина. — Сам же хотел остаться? Ну, вот я тебя и оставила.

— Я… я хотел остаться? Да, хотел, но…

Человек опёрся на подоконник и немного обмяк, утирая ладонью пот со лба. Ярость схлынула, и непонимания в нём тоже поубавилось. Он смотрел всё так же недоверчиво, но уже с любопытством:

— Ведь правда, хотел… но чтобы так?

— Я‑то что могла поделать? Именно этого ты и хотел.

Осторожно ступая, человек подошёл к женщине.

— У меня в голове всё кругом идёт… Совершенно. И я не понимаю, а зачем всё это?

Женщина поднялась из–за стола:

— Странный ты человек. Сам говорил, что хочешь уюта и покоя, так вот же тебе твои уют и покой. А теперь удивляешься ещё, пугаешься… Каждый, кто приходит ко мне, — получает то, что хочет. Раньше от меня требовали другие вещи, но уют и покой ничем не хуже волшебного меча или летающего ковра.

— Но почему жена? Дочь? Эта странная огромная машина, дом, сигареты, газонокосилка? Столько всего… Ай… — у человека снова пошла кровь носом.

— Так твоя же голова, не моя, — усмехнулась женщина. — Точнее, только голова здесь и твоя, а всё остальное — чьё–то чужое: кости, мясо… Кто знает, что осталось на них от прошлых хозяев?

— Что значит? Я… я…

Вихрем в его голове пронеслось то, что доселе вроде бы и вспоминалось, но не очень чётко. Человек глухо вскрикнул и схватился за сердце, которое пронзило острой болью, гораздо острее, чем раньше, ведь сейчас это были воспоминания не о сне, а о произошедшем в реальности. Человек упал на пол, крича уже громче, потому что дальше в его голове начало всплывать то, что делала Баба Яга с его мёртвым телом.

Мышцы под кожей упруго ходили ходуном, что же до самой кожи — она то была обычного цвета, то цвета мокрой серой земли, человек менял цвет словно по желанию, но на самом деле нет. Его колотило, он бился о деревянный пол, а воспоминания продолжали всплывать в его голове. Сама же Баба Яга смотрела на него с любопытством и холодной отстранённостью.

— Тяжело тебе, да? Ой, тяжело… Ну, сейчас станет ещё тяжелее.

В тот же момент женщина на малую долю секунды подёрнулась туманом, или укуталась в невесомую пыль, полетевшую с полок, и этой доли секунды ей хватило для того, чтобы исчезнуть. А на её месте появилась согбенная годами дряхлая старуха в куче серых тряпок, служивших ей одеждой.

Появившись, старуха довольно закряхтела и поплотнее укуталась в накидку из собачьей шерсти, прикрывающую ей плечи.

— Ох–ох–ох… хорошо–то как, милок, хорошо, всё своё, всё родное… Холоднее стало. И-их!

Как–то вроде поднявшись, а вроде и подскочив, Баба Яга встала и начала растапливать печку.

Человек же к этому моменту уже перестал биться в судороге и лежал на полу словно мёртвый, в мокрой от пота одежде и с немного остекленелыми глазами.

Баба Яга толкнула его ногой, он не отреагировал.

— Ты гляди, сломался нешто? Посмотрим–посмотрим…

Старуха взмахнула рукой — тело человека подлетело вверх, а после закинулось само собой на печь, туда, где были навалены–настелены звериные шкуры, постель. Лежал он в неудобной позе, как ненастоящий, искусственный.

— Под себя–то ходить не будешь? — пробурчала Баба Яга, хохотнув, когда разжигала в печи огонь.

Человек, конечно, не ответил.

Очень долгое время Баба Яга занималась своими делами, не обращая внимания на человека. Она любила вести жизнь обычной старухи, умудрённой жизнью и опытом, хлопоча по дому и в садике. Ничто не отличало её в такие моменты от обычной женщины кроме того, что, работая на улице, она частенько посматривала на светящую с неба Фиолетовую Луну (теперь–то не был причин скрывать её деревьями). Иногда старуха улыбалась, но чаще едко кривила лицо, а то и вовсе угрожающе трясла кулаком.

— Ишь ты, чо удумала! Ишь ты! Ишь ты!

Луна оставалась всё такой же безмолвной.

Если бы солнце по–прежнему совершало ход по небу, то прошло бы два дня с тех пор, как человек потерял сознание. Но днями время уже мерить было нельзя и человек очнулся под всё то же самое мёртвенно–безразличное свечение фиолетовой луны.

Первым делом он запросил пить.

— Воды… воды… — пересохшее горло скрипело и сипело, но Баба Яга, бывшая в избе, подала ему деревянный резной ковш полный воды до краёв. Человек выпил его полностью, жадно. — Я… я всё помню. Всё помню.

— И что же ты помнишь?

— Всё. Жизнь заново перед глазами прошла. Вся заново… Как отца убил, как он поднялся, как ты меня убила и съела… — человек дёрнулся было, но удержал себя и лишь немного заёрзал на наваленных шкурах. — Это очень, очень страшно было вспоминать.

— Как убила? Или как съела?

— Что было после. Я ничего не помню. Я пытаюсь и… !

– ? — ответила Баба Яга, спокойно пожав плечами.

— …

Человек схватился за голову. Сосуды на висках вздулись и пульсировали, но не то что бы очень сильно.

–

Первый раз за весь разговор Баба Яга выразила что–то, улыбнувшись.

— Тело — оно глупое… упомнить хочет, а не может. И того боится. Не думай об этом, вот и всё.

– !

— Ну и дурак. Привыкнешь. Ты лучше с печи слезай, да в байну иди, а потом за стол — снедать пора.

Человек потёр затёкшие ноги и осторожно слез вниз.

— Только приходить ко мне не надо, — сказал он, всё так же нервно подёргиваясь. — Я сам.

Баба Яга издевательски ощерилась в ответ.

Выйдя наружу, человек по привычке ожидал увидеть гараж, дом, ряд таких же домов дальше по улице и, самое главное, огромную машину с плавными, словно дутыми, очертаниями. Всего этого уже не было. Осталось всё то, что он увидел когда пришёл сюда первый раз: избушка, не очень большая, выглядящая старой, плетёная изгородь, банька, над которой вился дымок.

Сойдя с порога человек поразился тому, какой густой и мягкой была трава здесь, в пределах изгороди. Она словно ласкала ноги.

Человек шёл нарочито медленно, растягивая удовольствие.

Перед тем, как войти в баню, он немного колебался, но после лишних пары секунд решительно дёрнул ручку на себя и вошёл. Разделся. Прошёл в парную. В нём ещё оставались подозрения, и ещё больше подозрений рождалось.

— Что это вообще за тело такое… — теперь, всё осмыслив и вспомнив, человек видел, что выглядит он совсем не так, как раньше, и осознавал, что человеческого в его теле лишь кости, всё остальное — серая земля. — Оно не рассыплется, если я умоюсь?..

Но, нет. Всё оказалось удивительнейшим образом обыденно. Сердце застучало быстрее, когда комната наполнилась паром, кровь заструилась по жилам, а дышать стало трудно — прямо как обычному человеку. Даже больше, человек помнил, что последний раз жаркая баня его больше вымотала, чем расслабила, но сейчас всё было с точностью до наоборот. Тело, любовно вылепленное его друзьями, оказалось достаточно сильным, чтобы выдержать жар и пар. Человек вышел из бани в хорошем настроении. Мышцы пели, ощущение чистоты тела придавало сил.

Баба Яга уже стояла на пороге избушки.

— Какой молодец, красавец, ух! Была бы я помоложе…

Человек скривился, вспомнив то, что произошло на траве, когда старуха ещё была в образе молодой женщины. Баба Яга очевидно поняла мысли человека и громко издевательски расхохоталась, после чего зашла в дом.

Она ждала его, сидя за столом. Человек уселся на лавку. Всё было так же, как и в тот раз: много еды, напитков. Хотелось поесть, закрыть глаза и расслабиться, но человек сдерживал себя.

— Ты ешь, ешь, — сказала Баба Яга. — Чего приуныл–то?

— На этом месте ты меня в прошлый раз и убила, — ответил человек.

— И что? Кто старое помянет — тому и глаз вон, кхе–хе–хе! Хотя… кто забудет, тому оба, так?

Хмуро посмотрев на старуху, человек принялся за еду — густой суп в глубокой миске. Много капусты и мяса, вкусно. Миска опустела гораздо быстрее, чем человеку того хотелось.

— Вкусно? Ещё?

— Вот уж спасибо… Тот, кто переедает, быстро засыпает.

Старуха расхохоталась снова.

— Тьфу, дурень! Хотела бы тебя убить, уже давно бы… а… — она махнула рукой. — Не хочешь — не ешь, вот ещё, угождать тебе. Скажи лучше, яхонтовый, чего же ты всё не ушёл, раз так боишься?

— И сам не знаю. Тогда не ушёл, потому что не помнил, что и как. А сейчас… я тут столько времени провёл, чего спешить–то?

— Хороший ответ.

Баба Яга вздохнула и подлила человеку в стакан ещё молока.

— Но уходить–то надо будет рано или поздно.

— Это уж точно. Всё–таки отец… как он там? Сколько времени прошло?

Баба Яга едко усмехнулась. Человек сжал в руках деревянную чашку и та затрещала.

— Ты чегой–то?

— Ничегой–то! — передразнил он. — Не твоё дело.

Он успокоился уже через секунду, но всё равно, такая вспышка была для него внове. Опять сюрпризы нового тела? Человек не мог этого понять. Старуха напротив ничего не говорила, смотря как–то уж очень непонятно. Её глаза то казались остекленевшими, то, наоборот, какими–то слишком глубокими.

— Какой–никакой, а отец всё же, — наконец сказал человек. — Мой всё–таки. Хоть и сволочь ещё та.

— Ты сказал, что он убил твою мать.

— Да. Она была очень хорошая. Добрая. А он…

Человек вздохнул, выпил ещё молока и продолжил:

— Он убивал людей. Я не понимал этого, когда был маленьким, но потом, когда мама уже пропала, он ездил на своей машине, пропадал куда–то. Как–то раз я спрятался в багажник и проследил.

— Что же он сделал?

— Женщину какую–то поймал, вывез в лес. Там он выебал и убил, — человек уже ничего не ел и не пил, говоря спокойно, но каким–то немного надтреснутым голосом. — Я видел всё это и молчал. Страшно было. Так и не рассказал ему вообще, что я это видел, но он, я думаю, знал. Он перестал скрываться от меня после этого случая. Ни разу не выпятил, что занимается этим, но и скрывать перестал. Он знал, что я знаю, что он убийца.

— Так зачем возвращаться к нему тогда? Человек плохой, мать твою убил.

Человек не ответил, перебирая в голове совсем–совсем свежие, только недавно снова пережитые воспоминания. Младенцем и ребёнком он не мог видеть много, но многие образы в его голове теперь дышали, пахли, жили.

Образ матери пах духами и лаком для волос, пах выглаженным платьем, пах помадой и любовью. Образ отца пах железом ножа, кровью, кремом для ботинок и одеколоном. Вместе же эти два образа, эти запахи, совмещались как части головоломки.

— Не могу думать о нём, не думая о матери. Не могу думать о матери, не думая о нём. Она бы не хотела, чтобы я его бросил… — человек замолчал надолго, на пару минут, после которых сказал кое–что ещё. — Когда я вернусь — снова его убью, наверное. А может, и не убью.

Старуха молчала. Ни он, ни она говорить не хотели.

Человек хмуро пожевал что–то ещё из мучного печёного, а потом резко встал из–за стола.

— Правда. Уходить пора.

— Так и уходи.

Человек встал, вышел из избы и подошёл к калитке в изгороди. Перед ней он остановился и оглянулся назад.

Баба Яга стояла на пороге и внимательно смотрела ему вслед.

— Ну, ты… — он хотел звучать жёстче, независимее. — Спасибо, что ли.

Старуха не ответила, но и назад в дом не зашла. Человек так и стоял, не в силах оторвать взгляда. Губы его кривились.

— Что?! Ну что мне сказать?!

Старуха молчала, смотря прямо и непреклонно.

Человек тоже молчал.

Это продолжалось минуту, может, две.

Наконец человек повернулся спиной к старухе, открыл калитку и вышел. Он широко зашагал в сторону города, точно зная, где он находится.

Старуха поплотнее укуталась в собачью накидку.

— Дурак ты, — подытожила она, пожевав губами. — Да и отец твой дурак. Два дурака. И мать–то твоя какая дура… Все вы дураки.

Посмотрев наверх, на Фиолетовую Луну, старуха шумно сплюнула:

— Тьфу!

И добавила, утерев губы:

— А уж ты–то, страшилище, дурнее всех. У–у–у-у, я бы тебя… — погрозила она кулаком в небо, но, снова, бессильно плюнув на землю, зашла в избу. Там она, подойдя к горячей печке, и погрев руки, добавила. — Одна я умная!

Кряхтя, Баба Яга залезла на печь, на одной части шкур расположилась, второй частью накрылась, и уснула. Вслед за ней уснула изба. И колодцы с мёртвой и живой водой. И зелёная мягкая трава немного пожухла, засыпая.

Что же касается человека, то теперь, ничем не скованный, он шёл в город. Путь давался ему легко и продвигался он быстро. Человек ощущал явное тождество с окружающей его реальностью: ничто не тянуло из него силы, ничто не высасывало жизненность, сердце человека билось спокойно, печень фильтровала соки, а лёгкие гоняли воздух.

Он думал о Бабе Яге, в основном о моментах, когда она была молодой и красивой, но раз за разом в его памяти всплывало старое, морщинистое лицо, поэтому человек силком заставлял себя думать о городе.

— Какой же он, город? Я там давно не был… правда, давно…

Человек пытался вспомнить всё, что знал о городе ранее, но понимал, что скорее всего это окажутся знания либо бесполезные, либо недостаточные.

А вспоминать надо было быстрее, ведь лес уже редел, и вдали уже виднелись суровые многоэтажные дома. Стоявшие высоко и неколебимо, они тоже казались деревьями, только широкими, источенными ходами.

Человек усмехнулся. Ему это показалось забавным.

— Сплошные леса…

Кроме того, он ещё кое–что подумал:

— Столько всего произошло, даже помереть успел, а теперь раз–раз — и почти в городе!

Теперешний вид многоэтажек ничем не отличался от того, что жил в его памяти, но, приближаясь к городу, человек видел, что кое–что изменилось. Теперь вокруг стояла стена. Не слишком большая, но всё–таки ровно настолько, чтобы никто не мог пройти через неё.

Было видно, что, если идти прямо, то придётся упереться в стену, поэтому человек двинулся в обход и вскорости наткнулся на поля. На них даже работали люди. Они поднимали головы и смотрели на идущего человека, а он смотрел на них, но ни те, ни другие удивления не выражали. Люди вели себя так, словно ничего такого и не произошло, а человек просто не подавал виду. Он шёл через поля, и людей становилось всё больше, особенно много их стало там, где появился широкий тракт, полный всё тех же людей, самых разных: налегке, с поклажей, а то и на телегах, запряжённых, впрочем, тоже людьми. Все они стояли в очереди к огромным каменным воротам, и двигалась эта очередь медленно.

Тем не менее, встав в очередь, человек снова почти что ощутил то, что ощутил на железной дороге: его засосало, хотя и не сильно. Он не мог, да и не хотел ничего делать. Люди шли — шёл и он, люди останавливались — он тоже останавливался. Так, уже очень скоро, понемногу делая шаг за шагом он оказался перед самыми воротами, и охранник в диковинной униформе наставил на человека остриё копьеца:

— Кто таков будешь? Зачем тебе в город?

Человек улыбнулся стражнику и оглянулся по сторонам. Людей было много, очень много.

Какой–то мальчишка, где–то рядом, насвистывал до боли знакомый мотив:

«Он приедет и придёт

И от зла тебя спасёт,

Турбо Райдер,

Турбо Райдер,

Турбо Райдер!»

Четвёртая глава

Да, непонятный мальчишка, мелькавший где–то сзади в толпе, насвистывал именно тот самый узнаваемый мотив. Свистел он фальшиво и часто не в такт.

Получалось какое–то странное:

«Он приее–е–е-е-едет и придё–ё–ё-ёт…»

Человек всё выискивал, выискивал глазами мальчишку, но совершенно не мог этого сделать. В конце концов стражник ткнул человека древком копья в руку:

— Ты проходить будешь, ну?

И человек прошёл внутрь.

Вот и он. Вот и город.

Ещё на подходе к нему человек ощущал себя достаточно странно, и в тот момент, когда он перешёл через прохладную тень под воротами и вошёл в какой–то район, он очень удивился.

— …странно… — сказал человек сам себе, бормоча. — А откуда же здесь стена? Ведь её же не было раньше. Не могли же они её отстроить…

Он остановился и завертел головой в разные стороны, словно не веря, что стена всё ещё здесь, хотя только что он под ней прошёл.

Из–за этого всё выглядело совершенно не так, как человек это помнил.

Раньше пригород был полон больших складских помещений, мест, где торговали всяким (войдя в город, человек вспомнил, что это «супермаркеты»), одноэтажных домиков, просто разных хибар, лачуг, грязи и пыли. Теперь же, со стеной, всё изменилось.

Скромные домики теперь выглядели чем–то более значимым и важным, располагаясь в серых тенях. Люди смотрели из своих окон и ходили по улицам совершенно не так, как раньше. Стена стояла здесь, кое–где загаженная, кое–где заросшая мхом, частично построенная прямо по разрушенным складам, и не было никакой возможности представить город без стены, настолько она хорошо смотрелась. Город с ней выглядел гораздо благороднее, чем без неё.

Человек постоял бы и посмотрел на стену ещё, но люди шли и толкались, волей–неволей ему пришлось продвигаться вперёд, по широкой улице, шедшей от ворот куда–то в глубь города.

— Простите, а вы не подскажете, где рынок? — спросил человек мужчину, который показался ему более позитивно выглядящим, чем остальные, но тот молча махнул рукой вперёд и ушёл в сторону.

И человек, конечно, пошёл вперёд, смотря по сторонам.

Мало того, что полно людей, так и время было уже закатное, что понималось по усталости, и удивительно жаркое, душное. Густой и тяжёлый воздух, пусть даже дело происходило и на улице, дышался тяжело, с трудом. Человек шёл вперёд до тех пор, пока не вышел на какое–то подобие площади.

Она была небольшая, и даже площадью её назвать мог лишь тот, кто давно не видел никаких площадей, а человек их в самом деле очень давно не видел. На скорее уж широком перекрёстке разворачивалась странная картина.

Над костром, разложенным аккурат в центре перекрёстка, некто расположил большой котёл, уже бурлящий водой. Вокруг котла приплясывали несколько человек в персикового цвета одеждах, напевая загадочное:

— Божественный нектар, божественный нектар!

Чуть в стороне, двое в таких же персиковых одеждах, молодые и сильные, держали третьего, старика. Он невнятно кричал и дёргался, но из сильных рук вырваться не мог.

Люди, стоящие вокруг, смотрели на всё это как–то уж слишком спокойно и без особого внимания, словно перед ними происходило что–то обыденное. Люди продолжали приплясывать и петь.

Сноровисто и деловито, пока один так и продолжал держать, второй взял лежащий на потрескавшемся асфальте топор, примерился, и несколькими быстрыми ударами отрубил старику стопы. Старик взвыл, но снова, как–то чересчур уж спокойно для того, кому только что отрубили конечности. Мужчина же, который их отрубил, закинул их в котёл, добавил туда несколько горстей земли и начал мешать, мешал он долго, где–то с минуту, а после начал разливать получившийся бульон в деревянные миски и раздавать их толпе.

— Берите–берите! Божественный нектар!

Люди из толпы не стеснялись брать.

Человек стоял очень тихо, стараясь не выделяться. Но когда рядом с ним какая–то женщина приняла миску грязной воды с плавающими кругляшами жира и с хлюпаньем начала это пить, человек не выдержал и пошёл прочь.

Удивительно было вокруг, удивительно.

Всё–таки город всё ещё оставался городом. Гуляя, человек ловил себя на том, что постепенно он вспоминает, что в его памяти всплывают ощущения моментов, когда он был здесь, но ещё тогда, когда Фиолетовая Луна не светила.

Человеку показалось, что пахнет выхлопом. Где–то на границе слуха шумели автомашины, но стоило обернуться вокруг, чтобы понять: их нет. Обрывки звуков двигателей, какой–то странной музыки, иного гомона, запахов того самого выхлопа, мороженого и салютов словно бы затерялись между стен многоэтажек, оставшись в городе тогда, когда их источники куда–то ушли. Всё–таки город хоть и изменился…

— …но совершенно не изменился, — сказал человек, вдыхая прохладный воздух.

Хотя с этим–то было всё понятно, ведь город — это город, он им и останется, даже если в нём выросла огромная стена.

Но изменились ли люди?

Вот это было совершенно непонятно человеку.

Насмотревшись на стену и дома, наслушавшись отголосков старых воспоминаний города, он начал присматриваться к людям. Они были очень разные. Те, которые поили толпу божественным нектаром. Попадались и другие, просто в разукрашенных одеждах или с разукрашенными лицами. Все были чем–то особенны. При взгляде на них, скучковавшихся, рябило в глазах.

Но что–то подобное человек припоминал, ведь таких людей был полон город и тогда, давно… Старики и старухи, женщины и мужчины, девочки и мальчики; человек заморгал и опешил, потому что ему показалось, что он снова очень молод, что с неба опять светит солнце, что люди просто ходят вокруг без каких–то целей, радуясь дню, и…

Нет, нет, ничуть.

Фиолетовая Луна всё так же висела в небе.

В один момент человек понял, что ходить по окраинам города он может очень долго: ноги не болели, дыхание не сбывалось, чувства жажды и голода были далеки. Человек вспомнил, что в город он пришёл не просто так.

— Простите! — он обратился к какому–то старику, сидевшему на лавке возле небольшого домика. — А где у вас тут магазины? Ни одного не вижу.

Старик хмуро посмотрел на человека.

— Ты, это, — сказал он, прищурившись. — Ты не местный нешто?

Человек кивнул.

— А. Ну так тебе тогда дальше, — старик махнул рукой, указывая. — Туда. Просто иди туда, а там стена будет и ворота, за ними сразу рынок. Если пустят.

— Вторая стена? — человек действительно удивился. — А что, одной мало?

Ему в самом деле это показалось забавным и он даже усмехнулся, но старик посмотрел на него как–то особенно хмуро и даже сплюнул.

— Да эти, блядь… так их… Ты иди, слушай, иди давай, — старик снова указал рукой, затем встал и ушёл, повернув в небольшой переулочек за домом.

Пожав плечами, человек двинулся дальше.

Теперь он смотрел на город другим взглядом и видел то, чего не видел раньше.

Чем дальше он отходил от первой стены, от района обшарпанных домишек и старых складов, тем больше он видел, что улицы меняются, становятся лучше, но, меж тем, решёток на окнах становилось всё больше, а тут и там попадались одинаково одетые люди: в чёрной униформе, с мощными элементами защиты, кое–где даже металлическими. У всех у них форма была одинаковая, и человек понял, что это своего рода охрана.

— Простите, — он решил спросить у одного из них. — Где тут у вас магазин?

Глаза охранника были скрыты за тёмным стеклом чёрного шлема, но по покачиванию стало ясно: осмотрел с ног до головы.

— Нет магазинов, — голос прозвучал глухо, охранник замолчал, сложив руки на дробовике, который держал наизготовку.

— А рынок? Что–то такое, где еды купить.

— Туда, — охранник повернулся, указывая стволом дробовика. — Там ворота. Пропустят если — сразу после ворот рынок будет.

— Ясно. Спасибо, — человек уже хотел уйти, но тут спросил. — А чего магазинов–то нет? Тут же они раньше были. Я же помню. Супермаркеты разные, и всё такое…

Охранник вздохнул, что через шлем прозвучало особенно страдальчески.

— Просто нет. Давай, проваливай.

И человек пошёл дальше.

Он шёл себе и шёл, теперь уже смотря не в себя, а вокруг. Человек внезапно понял, что город и вправду не очень–то изменился, пусть и совершенно не в том плане, в котором он считал еще двадцать минут назад. Люди снова вокруг с какими–то своими целями, лица у них у всех были страшно занятые, но легко становилось понятно, что цели людей бесконечно далеки от целей человека. Человек словно бы увидел у каждого из идущих мимо отражение его чувств или желаний на лице. Работа, малопонятные заботы, всё такое… обыденное?

Человек снова сморгнул. Если раньше ему представлялось, что он молод и гуляет по солнечному городу, то теперь в его воображении всё осталось таким же, но изменилось всё там, за городом, не было Бабы Яги с её избушкой, не было путешествия, была лишь вся эта всепоглощающая страшная обыденность.

Человеку стало очень неуютно, гораздо неуютнее, чем в мёртвых, тянущих из него силы, местах.

И он пошёл быстрее.

Действительно, вторая стена уже очень скоро показалась из–за крыш ближайших домов. Была она поменьше той, наружной стены, но страшнее — с фонарями, окнами–бойницами, заплатами немного ржавого металла, башенками для охраны. Именно к ней в основном и шли люди, к большим воротам, выстраиваясь возле них в очередь. Возле ворот тоже стояла охрана в чёрном.

Человек аккуратно пристроился в хвост колонны людей, за ним сразу же встал кто–то ещё. Напряжённый, многоголосый говор сливался в малопонятный гомон, но кое–что понять всё же было можно. Разговоры про еду, про голод, про страх, что придут те, из–за стен города… Какие те? Что за те? Человек ужасно заинтересовался всем этим…

— …те? Может я тоже один из этих «те»?

…но, конечно, лезть в чужой разговор не смел хотя бы из–за того, что не мог понять, кто конкретно говорит.

Очередь двигалась быстро, и человек сам не заметил, как оказался в нескольких шагах от охраны.

— Пропуск покажи… да–да, давай, — сказал охранник какой–то пожилой женщине и та послушно достала желтоватую бумажку из кармана. — Ага. Ну–ка, зубы?

Женщина послушно оскалилась, а охранник щёлкнул небольшим фонариком и посветил ей в рот.

— Вроде бы всё норм… давай, проходи. Дальше.

Стоящий перед человеком послушно шагнул вперёд. Сердце человека застучало быстрее, он оглянулся назад — слишком много людей, просто так, без шума и пыли, не уйти, сразу заметят. По бокам другие люди.

— Ты! — ещё и охранник окликнул именно человека. — Давай, чего встал!

Человек сделал шаг.

— Пропуск?

— У меня его нет… — человек пожал плечами.

Охранник качнул шлемом и посмотрел в сторону, где стояли ещё люди в такой же форме.

— А где он?

— Да у меня его и вовсе нет. Я не из города.

— Понятно. Опять, блядь, понапускают кого попало…

Приложив два пальца к шлему, охранник сказал что–то, что услышать было сложно. Через несколько секунд к нему подошли двое в чёрной форме, охранник указал на человека, и двое, взяв его под руки, потащили за собой.

Человек не сопротивлялся. По крайней мере они тащили его туда, за ворота; в конце концов, именно туда он и шёл.

Охранники переговаривались о чём–то своём. Достаточно тихо, неслышно из–под закрытых шлемов, но друг друга они как–то слышали. Человек спросил:

— Куда мы?

Ему не ответили.

Длинный каменный коридор под воротами тянулся метров на десять, не слишком большой, не слишком широкий, но достаточный для того, чтобы из–за полумрака не видеть ничего, что находится там, по другую сторону, на выходе. У человека создалось такое ощущение, что вывели его в сияющее нечто, полное голосов людей, шума и множества запахов. Он невольно закрыл глаза.

Открыл он их, лишь когда его встряхнули особенно сильно.

— …вот я и нашёл рынок.

Вокруг был именно он. Куда ни кинь взгляд — всюду палатки, телеги, автомобили; запахи — бензин, дым, огонь, жареное мясо и хлеб; голоса — дети, взрослые, женщины и мужчины. И охрана, конечно, много охраны. Они чётко выделялись из толпы в своей чёрной форме с блестящими шлемами, все вооружённые, опасные.

Человек завертел головой, хотя и было это непросто. В самом деле. Рынок казался бесконечным, лишь где–то сильно вдали стояли всё те же старые многоэтажки.

Человека вели мимо лотков с едой и одеждой, наверное, в этой части рынка продавалось именно это. Охранники не углублялись вглубь рынка, обходя его как бы с внешней стороны. Они долго шли по растрескавшемуся асфальту, пока в конце концов не пришли к двухэтажному зданию старого кирпича. Человек почувствовал тянущее ощущение в животе. Он никак не мог вспомнить, что же было в этом здании раньше, хотя готов был поспорить, что раньше это знал.

Возле здания тёрлось достаточно людей, но гораздо больше было охраны в чёрном. Человек заметил на себе сторонние взгляды, кожу словно закололо, он обернулся назад, но охранники дёрнули его особенно сильно.

— Давай, поднимайся! — сказал один из них, и буквально потащил человека вверх по мраморным ступеням крыльца.

Тут–то человек и вспомнил, что раньше в этом здании было отделение полиции.

Особо с ним далее не церемонились: просто ввели внутрь, провели к забитой камере да втолкнули туда, и на пол он не упал лишь из–за того, что протолкнуться в камере было невозможно.

— Опа… кто такой? — голос был мужской, хриплый, откуда–то из глуби камеры, откуда высвечивали пыль фиолетовые лучи.

— Да я просто… — сказал человек. — Я не отсюда. Хотел к вам на рынок, а ни паспорта, ни чего–то такого у меня нет.

— Ха! Ха–ха! Эко же тебя… Ох…

Люди заворчали, но всё–таки раздвинулись в стороны: сквозь них проталкивался обладатель голоса. Двигался он властно, потчуя нерасторопных сокамерников кулаком в бока.

Добравшись до человека, он придирчиво осмотрел его с ног до головы.

— Эко же ты… ёпт, ты что, спортсмен? Откуда ты такой взялся?

— Говорю же, не из города.

Человек видел перед собой плюгавого мужчину с брюшком, всего в застарелых, расплывшихся татуировках, с неприятным взглядом, мокрого от пота, одышливого.

— Да понял я уже, что не из города, чего заладил? «Не из города, не из города»… — передразнил человека мужчина. — Короче, я тут главный. Синяк я. А ты вообще… ну, не из наших, я вижу.

— Из каких таких «ваших»?

— У–у–у-у… понятно всё… ну, ты это, стой простой, не лезь никуда, и всё у тебя в порядке будет.

Мужчина кивнул человеку и двинулся назад, к окошку.

Человек посмотрел ему вслед и ничего не сказал.

Новое тело оказалось способно выдержать стояние на ногах, и единственным, что томило человека, была скука. Он смотрел на людей, с которыми оказался в одной комнате, и ничего не понимал.

Всё вокруг было слишком обыденное.

Слишком–слишком–слишком обыденное.

Человек продрал руку к лицу и протёр глаза, чтобы взглянуть на окно: точно ли оттуда светит фиолетовая луна, точно ли не солнце?

Фиолетовая Луна всё ещё светила.

Человек вздохнул, покачал головой и расслабился, ни о чём не думая. Ему было удивительно всё равно на происходящее с ним. Он понимал, что если бы с ним хотели сделать что–то действительное плохое — скорее всего бы уже сделали, и, наверное, максимум ему грозит быть выгнанным из города.

— …это я вполне могу пережить.

Стоящий рядом с человек старик посмотрел на него, бормочущего вслух, и отвёл взгляд.

Прошло не меньше часа, прежде чем дверь камеры заскрипела, открываясь, и туда вошёл охранник в чёрной форме. Шлема на нём не было, все могли видеть его лицо, покрытое от нервов красными пятнами.

— Ты! — он ткнул пальцем в человека. — На выход!

— Опа–опа, гражданин начальник, а за что его, за что?

— А ну–ка на хер, Синяк!

Человек вышел из камеры и дверь за ним захлопнулась.

— Ничего не проебал? — спросил охранник.

— Да нет… у меня ничего и не было.

— Ладно, давай. Не дури мне тут.

Он провёл человека через большую комнату, в которой, за кучей столов, сидели охранники, разбиравшие бумаги, курившие, пившие что–то из чашек, занимавшиеся какими–то делами. После — по лестнице на второй этаж, и уже там охранник втолкнул человека в одну из дверей, а сам закрыл её. Человек услышал скрип стула, и понял, что охранник никуда не ушёл.

Комната изнутри оказалась маленькая, всего–то и было в ней, что старый, потёртый, кое–где блестящий стол, на столе — много каких–то бумаг и книг, а рядом со столом — шкаф, тоже старый и потёртый.

За столом сидел мужчина, откровенно дородный, даже тучный, тоже с красным лицом, но не от нервов, а от пота. Из–под стола видны были его ноги, в чёрных форменных брюках, но верх он снял, оставшись в рубашке, промокшей от пота.

— Садись… уф… уф…

Мужчина протянул руку к подоконнику, и взял оттуда стакан с водой, сделал глоток, поставил назад. За это время человек уже успел сесть на стол.

— Сержант Виктор Лисов, городская милиция.

— Милиция? — не удержался человек.

— Что?

— Ну… — человек немного замялся, но продолжил. — Я слабо помню, — человек действительно очень слабо помнил такие вещи. — Вроде бы же… полиция… была… нет?

Сержант улыбнулся:

— Была да сплыла. Чужое это всё. Была милиция, и вернули милицию. Полиция–полиция… все эти ПОЛИЦАИ, — он хохотнул. — Это не наше.

Человек осторожно кивнул.

— В общем, ты это, как тут оказался вообще без паспорта, без пропуска, без анализов? Нельзя сюда без этого всего проходить.

— Паспорт? Пропуск? Анализы? Мне никто не говорил…

— Да понял я уже, — сержант затряс подбородками, двинувшись. — Охрана пускает во внешнее кольцо почти всех. Сюда, — он постучал пальцем по столу, — просто так ты уже не попадёшь… Ладно. Раз уж нет у тебя ничего, то… то…

Сержант толкнул ногами в пол, сдвигая стул назад, и, кряхтя, согнулся, открыв ящик стола. Он достал оттуда какой–то бланк, взял лежащую ручку и продолжил:

— Будем тебе временное выдавать. А там анализы сделаешь, и гуляй. Так… давай, имя и фамилию.

Человек молчал.

Сержант тоже, но потом он повторил, уже не так добродушно, как раньше:

— Оглох? Имя и фамилию назови, ну.

Человек открыл рот, но никак не мог придумать, что ему сказать, и снова закрыл его.

Сержант прищурился и сжал ручку немного крепче:

— Имя. Фамилию.

— Я их не помню, — ответил человек. Он немного лукавил. Что–то, связанное с его именем, вертелось у него в голове, скрыто было словно за хлипкой стеночкой, но проломить эту стеночку онпока не хотел, а может даже и не мог. — Я правда не помню. Тут очень, очень сложно всё. Такое творится, знаете… сумасшедшие все эти, которые идут куда–то, я еле до города добрался! Такое со мной было…

— Да ну? — удивительно быстрым для своей комплекции движением сержант достал из поясной кобуры пистолет и наставил его на человека. — Не помнишь? С заражёнными контактировал, значит. Ясно всё с тобой.

Встав со стула, уже не торопясь, он достал ещё и наручники, а затем сковал человеку руки. Тот не сопротивлялся.

Сержант подошёл к двери, открыл её, и сказал:

— Давай, скажи там, что у нас тут один из этих…

Охранник у входа что–то ответил, сержант недовольно повторил:

— Из этих, говорю! Земли нажрался, видимо. Не помнит имени, говорит. Ага.

После этого сержант вернулся назад за свой стол.

— Ты вроде мирный, — сказал он, садясь. — И вообще нормальный такой мужик, ну, — он потряс руками, напряг бицепсы. — Как же тебя угораздило нажраться этой хуйни? Ладно эти сектанты ебанутые из внешнего кольца, но ты–то как?

Человек пожал плечами и ответил:

— Я не ел гнилую землю.

— Врёшь. Точно нормальный, ха! Но землю–то жрал, как же иначе имя–то своё забыл? Ладно…

Сержант откинулся на спинку и утёр лицо платком:

— Господи, какая же ебанутая жара… Солнца нет, — он повернулся и посмотрел в окно. — Светит это говно с неба, вроде и тепла нет, а всё равно жарко…

— Наверное, — ответил человек. — Это же рынок. Он большой такой, шумный. И тут жарко…

Сержант отвёл взгляд от человека, как от сумасшедшего, и снова взял стакан, чтобы попить воды.

Дверь в комнату раскрылась, вошли трое: двое милиционеров в шлемах, с автоматами, и с ними некто третий, тоже весьма полный, в обычной одежде.

— Он, я так понимаю? — спросил третий, кивнув на человека

— Да–да, Герберт, именно.

— Хорошо, забираю. Ты меня понимаешь? Понимаешь? — говорил третий медленно, тщательно проговаривая буквы. — Что я тебе говорю, осознаёшь?

— Да нормальный он! — поморщился сержант. — Вполне адекватный… я только потому понял, что он из этих, что он имя своё говорит, не помнит.

— Нормальный?

Третий прищурился и быстро подошёл к человеку. Ничего не сказав и никого не спросив он взялся за его голову и принялся её ощупывать, осматривать.

— Травмы были?

— Нет.

— Болел чем?

— Нет.

— Да нормальный он!

— Сержант, помолчите… — Герберт встал перед человеком. — Покажи дёсны.

Человек оскалился, третий, мягко придерживая его губы пальцами так, чтобы не касаться слюны, внимательно их осмотрел.

— Вроде есть следы. Но какие–то невнятные. И правда, значит, инфицированный.

— А мне пытался соврать, что не жрал землю!

— Правда?

— Но я её действительно не ел.

Третий покачал головой, яростно поскрёб седоватую бородку. После этого он снял очки и протёр их полой серого пиджака.

— Врёт, значит. Ладно, забираю. Давай, поднимайся, со мной пойдёшь. Не дури, иначе тебя пристрелят.

— Не надо в меня стрелять.

Герберт же так же спокойно и уверенно, как действовал до этого, вышел из комнаты. Человек двинулся вперёд: его ткнули дулом в спину.

На выходе из участка Герберт резко остановился.

— Так. Мне вот этого вот не надо, — сказал он указывая пальцем на автоматы охраны, немного с брезгливостью, как на что–то низкое. — Давайте вы их… не надо на него их наставлять.

— А если кинется?

— Адекватный, вроде.

То, что о нём говорят в третьем лице, немного позабавило человека.

Охранники переглянулись, Герберт смотрел на них достаточно прямо и твёрдо, что чувствовалось даже несмотря на его очки и доброе, широкое лицо.

— Раз вы так говорите…

Они убрали оружие, только после этого все вышли из полицейского участка.

Человек подсознательно ожидал, что в лицо ему сразу ударит раскалённый воздух, а в уши — шум торгующихся людей, но снаружи было достаточно тихо. На рынке как–то обходились без громких обсуждений. Где–то играла музыка, старая, забытая, тарахтели дизельные генераторы, но в остальном…

— …ничего не говорит о том, что тут рынок…

Конечно, эта процессия привлекала внимание, люди смотрели буквально во все глаза, но человек замечал, что делают они это осторожно и далеко не из–за охраны. Герберт, именно он был причиной. Человек пригляделся к нему внимательнее.

В сером пиджачке с тёмно–красной рубашкой под ним, в немного потрёпанных, тоже серых, штанах, Герберт шёл широкой, немного кривой походкой толстого человека, при этом слабо шевеля губами, стреляя глазами вверх, словно бы желая что–то там высмотреть. Он шёл, не обращая внимание ни на кого, но люди, которым случалось оказаться перед ним, уходили в стороны сами, без недовольства и окриков.

Метров через триста, достав из переднего кармана платок, Герберт вытер лоб, а после остановился отдышаться.

— Странно, да? — сказал человек

Герберт внимательно на него посмотрел.

— Ваш сержант…

— Он не мой, — коротко оборвал его Герберт.

— Сержант, — исправился человек, — тоже жаловался на жару. А казалось бы — с чего жара? Ведь луна, и ветерок дует, и всё остальное, но вам жарко.

— А тебе, то есть, не жарко?

— Да вроде бы нет.

— Хм… — Герберт кивнул и снова стрельнул глазами вверх. — Хм…

Он молча двинулся дальше, охранники и человек пошли за ним.

Рынок казался бесконечным, особенно изнутри. Куда ни кинь взгляд — всюду видно лишь необъятное сборище далёких, словно дворцы, многоэтажек, сзади — стена, гигантская с любой точки рынка, а рядом лишь лотки и хибары, словно обречённые на снос.

В этом переплетении ярких цветов и запахов человеку в один момент начало казаться, что он никуда и не двигается, что он и его сопровождающие просто стоят на одном месте. Он даже посмотрел вниз себе под ноги и ожидал увидеть, что они скользят по земле, но нет, вроде бы они несли его куда–то.

Куда?

Внезапно человека дёрнули за руку, заставляя свернуть в сторону, в одну из подворотен. Шумы и запах горячей жареной еды остались сзади, человек оказался в кирпичном проходе, ведущем куда–то во двор. Пахло сыростью.

Герберт прошёл через проход и оказался в небольшом дворике многоэтажного дома, тем не менее, поднимаясь на крыльцо к подъездной двери, он достал из кармана ключ и открыл дверь, запертую на замок.

— Давайте, заводите.

Если на рынке пахло едой, а в проходе и дворе сыростью, то в подъезде воздух был холодный, ещё более влажный. Старые деревянные доски под ногами ходили ходуном, а с перил, тоже деревянных, давно стёрся лак. В подъезде человек увидел, что лестница наверх, на второй этаж, завалена старой мебелью, а почти все двери в квартиры заколочены, кроме одной, к которой и направился Герберт. Её он просто толкнул ногой и зашёл внутрь.

Когда человека ввели туда он сказал:

— Давайте туда, в клетку, я сам дальше.

Единственным, что было в этой квартире привычного человеку, оказалась прихожая, простая и понятная, с вешалкой для одежды и зеркалом. Та комната, которая должна была оказаться залом, в квартире Герберта оказалась расширенной неимоверно. Стало понятно, почему в остальных квартирах заколочены двери: Герберту они просто не требовались, ведь все квартиры объединялись в один большой этаж.

Комната эта буквально гудела от нескольких больших металлических шкафов, из которых к паре компьютеров, стоящих на старых столах, шли провода. Там были и другие столы, полные химического оборудования и реактивов, был отдельный большой стенд, разделённый на сотню, не меньше, маленьких клеток, и в каждом сидело по белой мыши.

Но основным элементом комнаты была совершенно другая клетка, расположенная в центре так, что все столы, вся обстановка комнаты строилась именно вокруг неё.

Кто–то просто не стал утруждаться и вбил толстенные, хотя и разные по фактуре, ржавые прутья со второго этажа вниз, пробив потолок, в пол этой лаборатории, приварив мощные железные петли и навесив на них дверь, тоже сваренную из таких же прутьев.

Самым же странным было то, что комната–лаборатория переливалась всеми цветами радуги, поскольку в тех оконных проёмах, которые не были заколочены, стояли цветные, витражные стёкла. Кто–то вырезал из больших витражей куски, подходящие по размерам к обычным окнам, и вставил их туда. Обрезки голов каких–то святых, имён которых человек либо не помнил, либо не знал, обрывочные картины, всё слилось в цветную мешанину.

То и была эта комната: техника, реактивы, витражи и клетка.

Именно в эту клетку и втолкнули человека, Герберт сам навесил на неё толстый амбарный замок и повернулся к охране:

— Спасибо.

Те покивали и вышли, один из охранников запнулся о толстый компьютерный кабель и ругнулся в воздух.

Человек отнёсся спокойно к своему заточению. Он походил туда и сюда по клетке, измерил её шагами (получилось семь в длину и пять в ширину) и в конце концов расположился на матрасе, положенном прямо так, на пол. От матраса пахло другими людьми.

Герберт в это время занимался своими делами. Человек не мог видеть, чем конкретно тот занимался, пока ходил по клетке, но лёжа на матрасе он мог спокойно за ним наблюдать.

В комнате, если рассматривать её внимательнее, постоянно обнаруживалось что–то новое, уж слишком она была большая и захламлённая, просто так всё и не осмотришь.

Так, со входа в комнату не была заметна небольшая тумбочка. Герберт открыл её, достал оттуда три книги с толстой тетрадью и прошёл за один из столов, тот, на котором не было компьютера.

Герберт расположился за ним и положил книги корешками к человеку. Тот смог увидеть названия, хотя и не полностью, потому что книги были старые и рваные. «Синельников Р…», «Дигесты Юстиниана»… Третья книга выделялась зелёной с золотом обложкой и какими–то узорами, которые человек не мог рассмотреть.

Выйдя из большой комнаты, Герберт вернулся назад через пару минут, неся с собой большую тарелку, полную бутербродов, и бутылку с водой.

— Хочешь? — мимоходом спросил он у человека и, не ожидая ответа, скинул ему несколько бутербродов прямо на пол.

Человек съел один. Хлеб, масло, колбаса — неплохо. Остальные четыре отложил в сторону.

Герберт же поставил всё на стол, снял пиджачок, закатал рукава рубашки и только затем позволил себе сесть. Открыв одну из книг, он погрузился в чтение, временами отвлекаясь, чтобы откусить бутерброд, хлебнуть воды или сделать выписку в тетрадь.

Человек смотрел на него почти не отрываясь.

Некоторое время поработав и опустошив тарелку, Герберт отнёс её назад. После, вернувшись и снова сев, он открыл было другую книгу, но, полистав её, отложил и откинулся на стуле.

— А–а–а-ах… — выдохнул Герберт, глядя в потолок, а потом резко посмотрел на человека. — Ну, как, интересно?

Человек отрицательно покачал головой.

— Скучно?

— Вроде бы.

— А уж мне–то как скучно…

Герберт отодвинул стул и закинул ноги на стол.

— Давай, рассказывай

— Что рассказывать–то… скажите…

— Давай уже на «ты», — Герберт говорил расслабленно и довольно, будучи спокоен и сыт.

— Хорошо, — согласился человек. — Скажи лучше, почему тут окна цветные?

— Окна?..

Герберт поднялся со стула, подошёл к витражу и постучал по нему согнутым пальцем. Глухой звук толстого стекла. Герберт пожал плечами.

— Не знаю. Мы тут работаем уже десять лет. Окна здесь всё те же, что и раньше. Никогда не думал об этом.

— Десять…

…лет?

Человек рухнул на матрас, его рука, на которую он опирался, подломилась сама собой, и в голове его образовалась форменная пустота, не было ни мыслей, ничего, лишь только стук сердца (очень спокойный) и шум дыхания.

Вдох–выдох.

Десять лет?

Вдох–выдох.

Вдох–выдох.

Где–то в момент очередного вдоха в нос человеку ударило едкое зловоние, он закашлялся и, можно сказать, пришёл в себя.

Он увидел Герберт, сидящего на корточках, и тычущего ему в нос ватку, смоченную нашатырём.

— Ты чего? — спросил Герберт.

— Десять лет… — пролопотал человек. — Я же… я же не думал, что так много… Я… казалось, только вчера из дому ушёл, сюда, чтобы еды купить…

— Какого числа ты ушёл из дома? — снова спросил Герберт, уже пересевший на стул. — Где твой дом? Кто ты такой?

— Я…

Человек понял, что ничего не может сказать, что он не помнит ни названий городов и посёлков, ни чьих–либо имён, ничего он не помнит. Знает как куда–то дойти, но название?

Смотря на тяжёлые человековы раздумья, Герберт хмыкнул и постучал по виску.

— Мда. Ну, тогда рассказывай, как заразился.

— Чем? Чем заразился–то?

— Мда, — повторил Герберт. — Впрочем, чего уж тут удивляться, если ты имени своего не помнишь и десять лет забыл. Ладно… с чего бы начать?

И Герберт начал рассказывать про то, как над всем миром в один день просто взяла и воссияла Фиолетовая Луна, заменившая солнце. Как сгнила земля и как люди, поевшие её, а тягу к этому обнаруживали в себе многие, сходили с ума: убивали родных, близких, насиловали, творили то, что никогда не сотворили бы во вменяемом состоянии.

Один маленький город, не слишком–то и большой, полыхал от такого несколько месяцев, а что же было в большой стране, что же было со всем светом?

— Я не знаю, сколько раз мы видели ядерные грибы на горизонте… — говорил Герберт, безучастно глядя в никуда, а человек его не перебивал. — Прятались от радиоактивных дождей, потом нужно было следить за тем, что ешь, что пьёшь… Это ещё до первой стены было. Ужасное времечко.

Город остался один, и, возможно, именно отсутствие помощи извне помогло ему — остатки военных и полицейских из старого мир сумели взять в городе власть и обустроить его под себя. Поначалу даже и города не было — был лишь один большой рынок посередь старых многоэтажек. Потом заселили и их. Ещё позже построили первую стену, а потом, когда выяснилось, что любой может оказаться заражённым, и вторую.

— Я не понял что же это всё–таки за болезнь.

— Я не знаю. Я занимался этим тогда, — ответил человеку Герберт. — Занимаюсь этим сейчас. Я знаю лишь то, что можно определить заражение по дёснам, это легко.

— Серыми становятся?

Герберт кивнул.

— То есть, заражается тот, кто ест серую землю, и никого из заражённых здесь нет?

— Точно.

— А что же… — человек рассказал про танцующих людей, варивших божественный нектар из стариковых стоп

— Это… Они мирные. Ничего, кроме своего нектара, и не делают. Старик этот — их гуру, он не против. К тому же, у него стопы заново отрастают каждый раз…

— У всех заражённых отрастают конечности?

Герберт отрицательно покачал головой:

— Только у него. Можно сказать, ему особенно повезло.

С пару минут Герберт и человек ничего друг другу не говорили, потому что человек видел, что Герберт крепко о чём–то задумался и продолжать не спешит.

В конце концов именно человек нарушил молчание:

— Ну а… причина–то какая?

Герберт молча пожал плечами.

— То есть вообще ничего не известно?

— А что тут известно? Считай как угодно. Распылили деградат нация, — Герберт отогнул один палец. — Или сбросили мешок особо ядовитых клещей, — второй палец. — Или просто облучили чем–то, — третий палец. — Какая разница? Имеем то, что имеем. Тьфу! — Герберт сплюнул на пол и тут же растёр это ботинком. — Кто бы в этом ни виноват, ну, он получил то, что хотел. Мы проиграли. Если хочет — пусть приходит и забирает что от нас осталось. Блядь.

Разговор оборвался. Герберт отложил книги и тетрадь, принялся за работу. Наблюдать за этим было скучно. Человек лёг поудобнее и уснул.

Ему ничего не снилось, и проснулся он, судя по собственным ощущениям, довольно скоро — в лаборатории разговаривали.

Человек слушал не открывая глаза.

— Это что? Мне показалось, ты словно пьесу какую–то цитируешь. Или что–то из Библии…

— И то, и то — схожие вещи, актёрское мастерство нужно и там и там, — голос Герберта.

— Мне бы твою дикцию! Я аж заслушался.

— Дело не в дикции, — Герберт говорил торопливо, длинно раздражённо выдыхая. — Говори о том, что тебе нравится, и любой заслушается.

— Так если изучать всё, что нравится, то никакого времени не хватит!

Тут уже Герберт отрезал достаточно громко:

— Иван, ты чего хотел?

— Я, собственно, — у Ивана голос стал извиняющийся. — Я по поводу этого вот.

— А что он? Спит.

Человек понял, что говорят о нём.

— Спит?! Какой материал… Почему ты ещё не…

— Потому что для этого у меня есть крысы, — перебил Герберт. — А с ним я говорил. Он не помнит ни имён, ни названий, ни то, что десять лет уже прошло. В остальном — очень адекватен. Это гораздо интереснее и показательнее, чем прямо сейчас заниматься вивисекцией.

— Герберт…

— Я врач, — он снова перебил. — А не мясник.

— Герберт! Разгадка близка!

— Разгадка чего? Бери реактивы и уходи, право. У тебя вообще выходной. Что ты тут забыл?

— Да я… Странный ты человек, Герберт!

Дальше человек услышал шаги, лёгкий звон ударившихся друг о друга колб и бутылок, а затем хлопок двери.

Вздох.

Снова шаги.

Фраза:

— Ещё и эти ебоманые витражи… напомнил, блядь… какой дегенерат их поставил? Никакому свету доступа нет. Даже такому, фиолетовому.

Человек открыл глаза.

— Кто приходил?

Герберт отозвался без энтузиазма.

— Ты подслушивал?

— Скорее уж не хотел перебивать, — усмехнулся человек.

— Ну и не перебил. Просто… можно сказать ученик.

— Так ты врач?

Не отвечая на вопрос, Герберт подошёл к стенду с мышами, открыл одну из клеток и достал оттуда белую мышь.

Он закрепил её на железном подносе, мышь ничуть не сопротивлялась, насколько человек мог видеть со своего матраса.

Только тщательно закрепив каждую из лапок мыши в специальном держателе, Герберт ответил:

— Врач, химик, всего понемногу. В стране слепых и одноглазый — король.

— А кто такой… Иван, да?

— Можно сказать, ассистент… Минуточку, не отвлекай.

Герберт склонился над одним из столов, и лёжа уже стало не увидеть что там происходит, поэтому человек поднялся и приник к прутьям.

Стало видно, что Герберт взял скальпель в руки и пока что ничего не делает, просто поглаживая мышь по животику. Из–за того, что он стоял спиной, человек не мог видеть его лицо. Просто ли он стоит? Или задумался? Или ему жалко мышь?

Лёгким движением руки Герберт срезал мыши щёки, обнажив зубы и дёсны. Тонкий мышиный писк почти не был слышен. Человек молчал.

Кончиком скальпеля Герберт коснулся дёсен и хмыкнул, после этого одним лёгким движением он провёл линию от горла мыши до самого хвоста, и всё так же быстро, сделав ещё пару надрезов, обнажил её грудную клетку и брюшную полость.

Писк прекратился. Герберт сосредоточенно осматривал вскрытую мышь. Пройдя к столу за тетрадью, за той, в которую он выписывал что–то из книг, он быстро вернулся к мыши и снова начал записывать, но теперь уже порой что–то зарисовывая.

Это не длилось слишком долго. Уже минут через двадцать Герберт отложил тетрадь, вынес поднос с мышью из лаборатории, и уселся на стул, сняв латексные перчатки.

— Как видишь, этой мыши тоже не повезло, — сказал он человеку. — У неё ничего не восстановилось. Печально, да?

Человек нервно улыбнулся в ответ:

— Надеюсь, со мной не будет как с этой мышью. Не хочу, чтобы меня вскрывали.

Герберт серьёзно посмотрел на человека и ничего ему не ответил.

Так и завертелось.

Когда Иван вышел с выходных, он помог Герберту зафиксировать человека и тщательно его осмотреть, взять у него на анализы кровь и прочие естественные жидкости организма.

Им это ничуть не помогло, но человека они оба сочли инфицированным, только как–то совсем уж по–особому, и потому оставили его в лаборатории.

— Ты — первый, кто у нас тут надолго обустраивается! — сказал Иван человеку, немного смущённо улыбаясь. — Остальных мы… ну… ты понимаешь.

— Понимаю, — ответил человек.

Пятая глава

Шли дни, а мирок человека сузился до двух людей, Ивана и Герберта, и до лаборатории с цветными стёклами. Сам не зная почему, как–то особенно быстро человек потерял веру в то, что покинет её. Он и сам удивился этому, но потом решил, что так даже легче.

А потом он начал обустраиваться. Лежанка перестала казаться ему постылой, еда — противной, а ведро для оправления — мерзким. Во многом адаптироваться ему помог Герберт, который был всё так же иронично–прохладен, но его любопытство с каждым днём становилось всё больше и больше, и в ответ человеку тоже становилось любопытно узнать что–нибудь про Герберта.

— Слушай, — сказал он как–то раз, когда учёный набирал шприцем кровь из его вены, — а расскажи о том, что было в самом начале? Расскажи про всё это?

В тот раз Герберт не согласился, но потом, через несколько дней и не один десяток таких вопросов, его удалось разговорить.

— Я никогда никому не говорил об этом, — начал он, усмехнувшись, — Но я очень боялся спать в детстве…

С самого детства сон был для Герберта провалом в небытие, нырком в очень страшное, непознаваемое. В этом аспекте жизнедеятельности, а точнее в его осознании, как и в осознании многих других аспектов, он видел издевательскую иронию природы.

Так он и жил всё время до катастрофы.

Школа — университет — после этого работа в районной больнице, не раз и не два Герберт ловил себя на мысли о том, что он близок к суициду, хотя бы из чистого интереса и упрямства.

А вот тут вот взяло и случилось.

Герберт до сих пор помнил этот момент. Это случилось утром. Десятого числа того месяца, который идёт в начале года. Пост, кстати, Герберт не держал, но всё равно пытался быть умеренным, хотя бы в память о матери.

Он подошёл с чашкой чая к холодильнику, что стоял у окна в кухне, и выглянул в это самое окно, потому что стена напротив как–то странно переливалась всеми цветами радуги.

Поглядеть было на что.

Солнце, с ним что–то творилось: словно бы его затмевало тысячью затмений по очереди, но каждое из затмений лишь окрашивало его в разные. Свет пульсировал, словно билось гигантское сердце. И в определённый момент небо полыхнуло красным, солнце засветило ярче, а потом тусклее. На несколько секунд сквозь побледневшую синеву проглянула, ставшая гораздо больше обычной, огромная фиолетовая луна.

Герберт уронил чашку и потерял сознание.

А когда он очнулся — земля уже была гнилой, а солнца вовсе не было на небе.

Герберт почуял, куда ветер дует, уже тогда, когда увидел проезжающий по улице армейский КрАЗ, забитый разной техникой, а может просто в нём проснулась генетическая память. Спешно он собрал всё ценное, забил багажник машины едой и двинулся на дачу.

А город в тот момент ещё можно было назвать даже спокойным, просто иногда люди прыгали из окон, иногда делали менее или более странные вещи, да ездили туда и сюда скорые, полиция и машины с синими номерами.

Герберт с трудом сдерживался, ему хотелось вдавить газ в пол, но другие машины часто сталкивались, а Герберту такого не хотелось.

Выехав из города, он всё–таки прибавил скорости, благо дорога была почти что пустая, хотя тут и там тоже дымились машины. Луна светила с неба особенно зловеще.

В общей сложности на то, чтобы прибыть на дачу, Герберт потратил несколько часов. На то, чтобы разобрать всё привезённое в машине, ушли остатки дня. Город заполыхал тем же вечером. Герберт долго смотрел на зарево.

На следующий день он уже готовился встречать соседей. Он не очень хорошо знал их и был уверен, что они наверняка приедут. Но этого не случилось. Ни в первую неделю, ни в последующие дни. Герберт остался совсем один. Может быть, он и мог бы переживать, но у него появилось слишком много дел. Очень скоро он понял: всё, что было закопано в землю, тоже как бы сгнило, и есть это стало нельзя, хотя Герберту хотелось. Привыкший мыслить рационально, он сразу поймал себя на необъяснимом желании впиться зубами в выкопанную, даже не очищенную ещё от земли картошку. Поняв, что так быть не должно, он выкинул её подальше и отправился искать припасы в соседних домах.

В тот вечер, уставший из–за перетаскивания солений к себе, он первый раз за долгое время уснул без страха и переживаний, лёг на кровать и отключился.

В покое и благополучии Герберт жил как настоящий король, понемногу став весь посёлок воспринимать своей собственностью. Каждое утро он просыпался и обходил все дома, заглядывая в каждый. У него не было оружия, но сам процесс обхода своих владений доставлял ему удовольствие. После обхода — завтрак, после завтрака — поиск новой еды, Герберт аккуратно исследовал территорию на своих двоих, и держался подальше от большой трассы. Как–то раз, увидев издали компанию людей, идущих из города куда–то в сторону, Герберт внимательно следил за ними пару часов, но ни словом ни делом не дал понять, что он рядом.

Спокойная жизнь Герберта закончилась, когда к нему приехали.

Это произошло в один из дней, ближе к обеду, когда Герберт лежал на крыше своей дачи и читал «Божественную комедию» (ему нравилось содержание, хотя слог он считал тяжеловесным и архаичным). Он ещё издали увидел едущую по просёлочной дороге машину и сразу вспомнил, что это машина Ивана, поэтому не стал прятаться и спустился вниз, спокойно сложив руки с книгой на груди.

Герберт слышал, как машина остановилась за забором, как её двигатель заглох, как хлопнула дверь. В железные ворота застучали.

— Иван? — спросил Герберт, подойдя к ним.

— Да–да! Открывай!

Герберт открыл, Иван бросился к нему, Герберт всё так же стоял, сложив руки.

— Ты живой! Я просто… не думал… — Иван протянул руку, Герберт её пожал. — Я уж думал, что ты не выжил! Полгода ни слова…

— Я уехал ещё в самом начале.

— Уехал?

Иван оглянулся, не видя машину Герберта, которую тот давно отогнал в удобный соседский гараж, слив бензин и сняв аккумулятор для сохранности.

— Так… так как ты тут?

Герберт пригласил Ивана в дом и всё ему рассказал. Иван в ответ поведал о том, что происходило в городе.

И, по словам Ивана, всё шло на лад. Несмотря на отсутствие связи с правительством и на то, что треть населения сошла с ума, всё удалось взять под контроль. Вооружённые люди в чёрной спецодежде наводнили город и очень быстро подчинили его себе.

— Главный–то у них — бывший силовик, — рассказывал Иван, попивая чай. — Вроде бы бывший замполит…

— И что, все — бывшие военные? — Герберт флегматично помешивал сахар в чашке, смотря на закручивающуюся воду.

— Менты, военные, да, — кивнул Иван. — Сейчас пытаемся разобраться со всем, отделить этих…

— Пытаемся?

Иван криво улыбнулся.

— Ну… типа… я с ними, да. Они восстановили больницу. Не всех, врачей нет пока. Бывших санитаров ищем, хоть что–то. Тебя долго искали…

Герберт наконец отхлебнул из своей чашки. Чай к этому моменту уже остыл и казался приторнее, чем был на самом деле.

— Так что это вообще такое было–то? Эта луна… всё происходящее… где солнце? Что происходит?

В ответ Иван лишь пожал плечами и заговорил как–то виновато, всё так же криво улыбаясь:

— Никто не знает… Может, бактериологическое оружие? Химическое?

Герберт покачал головой:

— Заражены не все. И эта луна ещё… почему? Что такого могло случиться, чтобы солнце сменилось на луну? Планета остановилась?

— Тогда сейсмическое?

— Это ирония была, — Герберт нахмурился. — Если бы планета остановилась… ай… — он махнул рукой и допил чашку одним махом. — Так ты говори, зачем приехал.

— Я, эм…

— Ну?

Иван отставил чашку и посмотрел на Герберта прямо, иногда опуская взгляд, но затем снова пытаясь смотреть ему в глаза.

— Нам нужны врачи, Герберт. Поехали со мной? Там… там всё хорошо, правда. Без тебя вообще никак, никого не осталось…

Он ещё долго говорил молчащему Герберту, который обдумывал его слова. Остаться? Он понимал, что мог, и Иван не смог бы ему помешать, но ведь если врачей действительно нет, то всё равно приедут и заберут, только силой. Уезжать? Куда? Да и зачем?

Поэтому в один момент Герберт остановил Ивана:

— Ладно.

И уехал с ним в город.

— Вот. Как–то так, — уже не улыбающийся, Герберт хмуро мотнул головой, будто отгоняя неприятные мысли. — А потом я познакомился с мэром, он дал нам задание, ну мы и…

Человек, лежавший до этого на своём лежаке молча, быстро проговорил:

— Так расскажи! — прервав тем самым Герберта. — Расскажи, что было дальше?

Герберт не отвечал, и его пухлогубое лицо на какую–то долю секунды скривилось, а после опять приняло спокойное, даже излишне спокойное выражение.

— А и что, — сказал Герберт. — А и расскажу.

…Иван встал почти навытяжку перед сидящим за дорогим дубовым столом (откуда он тут, интересно?) бонзой. Герберт вёл себя более расслабленно и специально выставил живот как можно дальше, из внутреннего чувства протеста, потому что хозяин кабинета даже не предложил им сесть, лениво и квёло смотря на гостей.

Пожилой человек с короткими седыми волосами лениво посмотрел сначала на Герберта, а потом на Ивана:

— Вань, так что же, это он и есть?

— Да, Павел Степанович, — Иван, как обычно, говорил спешно, чуть ли ни тараторя. — Вот, как только прибыли, так сразу к вам…

— А что, — продолжал пожилой, говоря медленно и лениво, — через посты–то нормально проехали? Пустили вас? А то у нас тут кого–то постреляли…

Иван побледнел, а пожилой коротко хрюкнул, смеясь:

— Да шучу. Шучу, не трухай, Ваня… — он положил руки на стол, наружной стороной ладони к Герберту и тот увидел старые остатки татуировок на его пальцах. — Так что, ты давай, рассказывай. Ваня мне про тебя говорил, но я считаю, что раз пришёл — то сам и говори, так что давай, говори.

— Полонский Герберт Абрамович.

— Абрамович? — пожилой скорчил лицо, обнажив золотые коронки. — Хотя хули удивляться, если уж кто после конца света и выживет, то тараканы и жиды, правда? Ха! Ха–ха! — он затряс щеками в том же хрюкающем смехе

Иван побледнел ещё сильнее, а Герберт улыбнулся:

— Ну, жид здесь я, так? А вы тогда кто?

Пожилой тут же перестал смеяться:

— Я не понял, ты че… — он поднялся со своего места и оказался ростом Герберту самое большее по плечо. — Ты че… смешно, бля? Работа не нужна?

Он очень сильно напрягся.

Герберт сразу же быстро извинился:

— Извините.

— Вот то–то же…

Пожилой сел назад:

— Во. Вот это правильно. Так, в общем… Да. Я — Павел Степаныч я, Феоктистов, но ты зови Павлом Степанычем, понял?

Герберт кивнул. Всё это он уже знал, потому что Иван уже успел кое–что рассказать ему по пути в город. Павел Феоктистов до Происшествия успел послужить в органах, потом за что–то сел, выйдя — организовал небольшое охранное агентство. Герберт надеялся, что Феоктистов окажется человеком тёртым и адекватным, но…

— Понял, Павел Степанович.

— Ага… Ну, короче, ты сам видишь, что у нас тут. Полный город сумасшедших, а за городом их ещё больше, бля. Стену даже строим, — Герберт видел стену, когда они въезжали в город. Ему это показалось забавным возвращением в средневековье. — В городе таких тоже дохуя. Бегают, творят всякое. Недавно мои пацаны квартиру вскрыли, а туда какой–то ебанат трупов натаскал. И сидит, кукол из них делает.

— В смысле, «трупов»? — уточнил Герберт. — Убил или…

— Я бы так и сказал, если бы он их замочил! Слушай, бля! Говорю же, собирал жмуров ночью и к себе стаскивал, ну. Мои его, правда, порешили. Подумали, он их убивал. Оказалось, нет. А он плакал ещё и просил жмуров не трогать, типа, он их зашивает, прикиньте, да?

— Вы сказали, что таких полно…

— Да. Это, типа, проблема. В душе не ебу, что произошло. Распылили над Россией что–то, что ли… Ебаные пиндосы…

— Почему именно они?

— Ну а кто ещё–то?

— И правда, железная логика.

Павел Степанович едко прищурился, Герберт всеми силами старался не осклабиться. Вроде ему это удалось, потому что Феоктистов продолжил:

— Вот, говорю, бишь, таких ебанутых — полный город. Даже те, что остались, — просто пиздец. И нужно их вылечить.

Герберт посмотрел на Ивана, тот в первую секунду этого не заметил, но после перехватил взгляд Герберта и вздрогнул.

— Ч…что?

— Че?

— Павел Степанович, мы в работали в больнице, но… Иван — врач общей практики. Я вообще врач–лаборант.

Феоктистов снова едко нахмурился и посмотрел уже на Ивана:

— Так ты врал? Почему говорил, что он химик?

Герберт спешно вмешался:

— Я правда химик, просто увлекался помимо университетской программы.

— Ну так чего вы мне оба втираете тут? У нас от вашей больницы все приборы остались, всё, что надо. Берите, исследуйте, ищите лекарство.

— Послушайте, — Герберт немного вспылил. — Это не моя специальность, понимаете? Я анализы проверял. Кал, мочу, — после этих слов Феоктистов снова хрюкнул и Герберта это подстегнуло ещё больше. — Как химик я могу… не знаю. Взрывчатку могу сделать. Может, что–то из наркотиков. Нужно? Но не вакцину.

— Взрывчатки жопой ешь… — махнул рукой пожилой. — Наркоту? Да зачем, тоже дохуя, не, я своим запрещаю. Раз это всё умеешь, то и с лекарством разберёшься, хули там.

— Но…

— Не спорь, лепила. Давайте… Ваня, дальше сам, короче, всё. На выход. Ко мне сейчас центровые на доклад придут.

Феоктистов снова замахал руками, словно разгоняя воздух, и Иван ринулся к выходу. Герберт пошёл за ним. Заговорили они только выходя из здания. На большой площади, расчищенной от разного мусора, устанавливали палатки. Выйдя из здании мэрии, Герберт остановил Ивана взмахом руки, и полез в карман за сигаретами. Закурил одну.

— Спасибо тебе, конечно, Иван… прости, Ваня.

Взгляд Ивана стал очень укоризненным.

— Зачем ты так? Ну, да, человек простой, неотёсанный…

Герберт вздохнул:

— Он меня жидом назвал.

— Не сочти за оскорбление, будто бы тебе привыкать…

— Вот я не знаю что хуже сейчас: его слова или твои?

— Прости, пожалуйста!

В ответ Герберт молча махнул рукой, втянул сигаретный дым полной грудью и выдохнул так же, долго, шумно, успокаиваясь.

— Ладно, — наконец сказал он. — Понимаю. Бывает. Я в самом деле привык… Давай отойдём, что ли. Не тут же разговаривать. Уверен, что если кто услышит что, ему сразу доложат.

Иван и Герберт двинулись, огибая места, откуда рабочие волокли мусор.

— Герберт, не стоит так к нему относиться. Просто он такой человек.

— Мне от этого не легче. К тому же ты что, в самом деле считаешь, что мы сможем разработать лекарство? Ты же не идиот.

— Почему… ну послушай, мы же правда можем! Хотя бы попытаться…

— Иван, ты правда не понимаешь? Этот твой Павел Степанович — совок, и даже хуже, цапок какой–то. Он за копейку удавится. Ты представляешь, что он сделает с нами, когда поймёт, что мы не можем предоставить лекарство?

— Слушай, да чего ты… — Иван воровато оглянулся. — Это долгий процесс, мы можем тянуть это не один год. А там видно будет.

— Умрёт либо шах, либо ишак, либо я… Знаешь, я бы отказался. Но если я уеду — за мной приедут пацаны Совка Совковича. Спасибо тебе, Ваня, удружил ты мне.

Время шло, и дни были настолько одинаковы, что человек невероятно обрадовался, когда в очередной раз проснулся от сначала мягкого, а потом более настойчивого, твёрдого постукивания капель по подоконнику. Это было что–то новенькое.

Человек открыл глаза. Лаборатория, прутья, не то. Звук, что за звук? Поначалу человек не понимал, что это такое, но потом вспомнил…

— …дождь? Это же дождь!

Впервые с момента, как сгнила земля, человек увидел смену погоды.

А дождь–то оказался всем дождям дождь, он начался очень тихим, неуверенным, но понемногу становилось понятно, что зарядил он надолго.

Человек смотрел на окно, по которому стекали капли, и слушал этот становящийся всё настойчивее и громче барабанный бой. Ему было очень радостно.

Улыбающийся во весь рот, он закрыл глаза.

За долго тянущиеся дни скуки в воображении своём он успел построить отличный дом и теперь занимался тем, что обустраивал внутренние комнаты.

Человек начал не с прихожей и даже не с зала. Он легко прошагал по мягкому ковру в одну из самых больших комнат. В ней он расположил большую двуспальную кровать и два шкафа. Комната была очень светлой из–за большого окна, и в ней чего–то не хватало.

Хорошенько подумав, человек поставил рядом с окном мольберт, и он идеально завершил композицию комнаты.

— Хорошо? Или чего–то не хватает? Я… я не знаю…

Человек не мог понять что же не так, и потому вышел.

Другую комнату он, повинуясь какому–то лёгкому порыву игривости, сделал такой, какой всегда мечтал видеть свою комнату в детстве: всю в картинках из любимых книг и, конечно же, не забыл фотографию матери. Она была похожа на Веронику Лейк (вы же видели «Оружие для найма»?), только брюнетка. Человек смотрел на эту фотографию и…

— …что? Я… но ведь…

Его пронзила догадка.

Он кинулся бежать, выбежал из пустых комнат наружу и смотрел на построенный им дом. Гулкие звуки капель пробивались в подсознание, и вокруг него тоже начал идти дождь. Человек мок, но всё ещё стоял, опешивший. Потому что это был его дом, дом его родителей, пусть и построенный из других…

— …что?!

Стоило лишь моргнуть, и дом, словно окутавшись на долю секунды туманом, предстал таким, каким он и был в реальности. Человек ещё немного постоял под дождём и вошёл внутрь. Он прошёл через железные, крашеные зелёный цвет ворота, смотря на огородик, на то место, где он когда–то закопал своего отца. Зашёл в дом, разулся и медленно обошёл все комнаты.

— Словно бы и не уходил, да? П… Кхм… Пап? Папа, ты здесь?

Тишина. Ничего.

Человек ринулся наружу и быстро, голыми руками, ломая ногти, раскопал место, где должен был быть захоронен отец, но там тоже было пусто, ни костей, ничего, только земля. Человек спрыгнул в яму и стал копать глубже. Дождь лил всё сильнее и сильнее, заполняя яму, но человек не обращал внимания, откидывая вверх мокрую грязь.

В один момент он понял, что от бесконечного копания руки у него устали, а кровь из под сломанных и сорванных ногтей даже уже и не идёт. Он посмотрел вверх и сквозь мутную грязную воду увидел слабый отблеск фиолетовой луны. Человек понял: воздуха нет, ничего нет, и, самое главное, нет отца. Где он? Где он? С силой оттолкнувшись, человек поплыл наверх.

Яма не кончалась. Не ощущались ни удушье, ни страх умереть, лишь сильнейший, очень непонятный дискомфорт. Никак невозможно было понять с чем он связан. В мыслях человека мелькали образы матери и отца, от образа матери становилось только хуже, становилось лишь острее и больнее.

— А–а–а-а-а! — закричал человек, вырвавшись из ямы, только там, на воздухе, он ощутил, как же давно не дышал, его вырвало, человек всё равно кричал, выблёвывая, истекая слюной. — А–а–а-а–а–а! Ненавижу!!! А–а–а-а-а! А–а–а-а-а!!!

Он разбежался и впрыгнул в дом через окно, вломился в него, проломил стекло, оконную раму, спотыкаясь и падая добрался до своей комнаты.

Грязный и мокрый, весь в порезах, он вбежал, схватил фотографию матери.

— А–а–а-а-а!

Фотография полетела в стену. Треснула рамка, звенькнуло, разбиваясь, стекло, фотография упала, а по стене, куда она попала, пошла трещина, распространяясь всё быстрее и быстрее, захватывая другие стены, потолок и даже пол. Человек знал, что трещина бежит, множится. Застонали, прогибаясь, стены, начал лопаться шифер на крыше, пол задрожал, доски трещали громче и громче. Человек всё стоял, тяжело дыша, до последнего, и в момент, когда дом начал разваливаться, когда всё уже повалилось прямо ему на голову, он открыл глаза.

Вокруг была всё та же лаборатория, всё та же тишина, всё так же шёл дождь за окном, а человек был в полном в порядке, сухой, без порезов и сорванных ногтей, и лишь по лицу, от глаз, шли вниз два тонких влажных следа. Сил на то, чтобы протянуть руку и вытереть их у человека не было, он не мог даже двинуться, словно действительно только что выкопал голыми руками яму и вломился в чей–то дом прямо через закрытое окно.

Нельзя было сказать, сколько он так лежал, но было это достаточно для того, чтобы Герберт вернулся в лабораторию.

Хлопнула дверь и стало слышно невнятное мычание и говор — человек знал, Герберт всегда что–то бормотал, проговаривал вслух куски мыслей.

— Привет… ты чего это?

Герберт быстро подошёл к клетке, его лицо покраснело, ноздри расширились, но говорил он спокойно и чётко:

— Что с тобой? Тебе плохо? Сердце?

Человек повернул к учёному голову, движения давались ему тяжело. Как рассказать ему об этих так и не ушедших чувствах? О доме? Об отце, которого хочется ненавидеть, которого нужно ненавидеть, но которого так трудно ненавидеть? О матери, за которую нужно мстить, но… но зачем? Как рассказать ему, что даже в мыслях не удаётся построить надёжное, крепкое убежище, что даже оно оказывается старым домом, откуда ушёл?

И человек ответил:

— …ождь… — горло у него пересохло настолько, что он поначалу не мог нормально говорить, ему пришлось повторить. — Дождь…

— Что?

— Дождь… — повторил человек и постарался улыбнуться, но не знал, вышло у него или нет. — С момента, как это началось… никогда не видел дождя. Понимаешь?

Герберт, всё так же пристально смотря на человека, усмехнулся:

— Да ладно тебе, — но человек ничего не отвечал и насмешливое выражение стёрлось с лица Герберта. — Ты это серьёзно? Ты правда не видел дождя? Вообще не видел?

— До фиолетовой луны — видел. Но это же другое, так?

Учёный ничего не ответил, стоя молча и раздумывая. После он быстро подошёл к витражу. До него было трудно дотянуться, но, переставив со стола колбы и папки с документами, Герберт встал на него обеими ногами и начал пытаться открыть окно. Дело было непростое, витражи эти, наверное, никогда не открывали и Герберту сделать это не удавалось. Однако, дёрнув так, что зазвенели стёкла, он наконец смог.

Шум ветра стал сильнее, в лабораторию ворвался свежий дождевой воздух. Пах он не так, как тот, который был до фиолетовой луны, в нём всё ещё ощущались гнилость земли и отсутствие жизни, но всё равно, было приятно.

Человек снова улыбнулся, теперь уже искренне.

Герберт, всё так же стоя на столе, сказал, кряхтя и отдуваясь:

— Лучше, да? Лучше?

Он вытянул руку наружу, ловя падающие капли:

— Дождь тёплый… — сказал Герберт. — Грибной!

— Вряд ли сейчас есть грибы, — ответил человек.

— Надо же как–то называть такой дождь?

Окно так и осталось открытым, Герберт спрыгнул на пол и снова подошёл к клетке.

— Давай, вставай, — он присел на корточки и протянул человеку руку через прутья.

Рука учёного была влажной от дождя. Человек схватился за неё, сперва ему показалось, что рука слишком мягкая, не ощущались ни мозолей, ни жёсткой хватки, но даже когда он потянул за руку всем своим весом — Герберт так и продолжал сидеть на корточках. Без особых усилий он помог человеку подняться на ноги.

— Теперь ты в порядке? Теперь тебе лучше?

По лаборатории всё ещё гулял прохладный дождевой воздух. Человек с наслаждением вдохнул его:

— Лучше. Всё в порядке. Спасибо, Герберт.

Почему–то это стало их тайной. Герберт закрыл окно, чтобы Иван не увидел, и вообще с этого момента при нём вёл с человеком себя гораздо жёстче и даже более грубо, чем обычно.

Ивана это немного удивило и даже, кажется, обрадовало. Во всяком случае человек стал так считать именно тогда, когда Герберт швырнул, именно швырнул в его миску обычную пайку, а на лице Ивана впервыепоявилась какая–то другая эмоция, кроме покорности и удовлетворения работой.

Приходилось терпеть такое обращение. Зато потом, когда Иван уходил, Герберт преображался, снова превращаясь в самого себя, такого, каким он был, как казалось человеку, на самом деле.

Казалось, что Герберт не может выговориться, с такой жадностью он каждый раз говорил.

— Так всё–таки, что это? Что это такое — быть заражённым?

— Мы уже говорили… уф… — человек отжимался, потому что делать это было можно лишь в одиночку или при Герберте, Иван запрещал ему делать это. — Мы уже говорили об этом!

— Я всё равно хочу понять, — Герберт повертел у виска пальцем. — Ты достаточно адекватен чтобы сам понять ненормальность своих мыслей.

— Да с чего ты вообще взял… взял… что я ненормален?

— Нормальный человек может просто взять и забыть своё имя?

Человек закончил отжиматься и одним махом подскочил на ноги:

— Амнезия! Какая–нибудь травма! Тромб в голове?

— Ну… скажешь ещё… тромб… — пробормотал Герберт и тут же ответил. — А желание делать странные вещи? Вот — эти сумасшедшие, которые варят стопы своего гуру с землёй!

— Вообще глупости. Я‑то тут при чём? Я же не с ними. И я всё ещё не могу понять почему здесь сижу я, а не этот гуру.

Герберт отмахнулся:

— А–а–а. Чушь. Мы уже пытались. Заражённые из внешнего кольца чуть не разнесли город. Уж пришлось смириться, пока этот гуру на свободе: по крайней мере во внешнем кольце никто не бунтует, — учёный помолчал с пару секунд, а потом добавил. — Иногда наш мэр принимает очень умные решения, а иногда тупой совок тупым совком. Люди бывают двойственны…

— Ты его не очень любишь, — сказал человек, к этому моменту уже сидевший на полу клетки, он ел свой обед. — Почему?

— Он тупой совок, — Герберт поднял палец вверх. — А тупые совки — худшая категория людей, которая только может существовать. О–о–о, тупые совки… Не знаю, помнишь ты или нет, но Россия была в заднице почти всегда. Знаешь почему? Исключительно из–за тупых совков.

Человек хмыкнул в ответ.

Герберт дёрнулся на стуле и выпалил:

— Я серьёзно сейчас!

— Ты сам сказал, что решения он принимает дельные… — спокойно ответил человек.

— Дельные? Да какие они… ар! — у Герберта покраснело лицо, не так, как в моменты волнения, а от злости. — Они умные! Да, может быть, но… ты что, не видишь?!! Хотя ты… ар… — учёный выставил ладони перед собой и сделал глубокий вдох. — Ты и правда не видишь, но и все остальные не видят. Весь этот город для него — одно большое корыто, из которого он хлебает. И никому другому хлебать не даст. И даже не попытается… я не знаю, найти другие города, других людей! Он всё захапал, и его всё устраивает!

Человек молча поднялся и подошёл ближе к той стороне клетки, возле которой сидел Герберт:

— Но ведь город живёт хорошо. Люди вокруг города живут хорошо, торговать сюда ездят. Разве это плохо?

— Это не жизнь… — вздохнул Герберт. — Ты этого не поймёшь. Это не жизнь.

— Ты так говоришь, словно уверен, что есть другие города, другая жизнь вне…

Договорить человеку не удалось:

— Конечно, есть! Раз выжили мы, то почему не мог выжить кто–то ещё?! Должны! Обязаны были выжить!

— Разве обязаны? — спокойно ответил человек. — По–моему, ты рассуждаешь так, словно они обязаны не просто так, а конкретно тебе. А они не обязаны. Никто не обязан. И это не только городов и людей касается.

Герберт, снова красный, смог выдавить из себя лишь:

— Что?!

— Да. Нормальность, ты который раз про неё говоришь. Почему ты считаешь, что настоящая нормальность должна быть такой, какой хочется тебе? Как–то раз ты смеялся надо мной и говорил, что, может быть, это ты ненормален. Может быть, ты в самом деле ненормален, а?

— Я не пью бульон из человечьих стоп и грязи!!

— А может быть, это и есть нормальность? Мир изменился.

Ответить Герберт не удосужился, не мог или не хотел — трудно сказать. После слов человека он молча смотрел в одну точку тридцать секунд, а может, даже больше, и лишь потом ответил очень тихо, почти шепотом:

— Изменился? Если и так, то скакнул назад. Это словно… словно бы это какое–то средневековье. Феодализм. Мелкий феодализм. Мэр — феодал, который управляет городом со своим верными тёмными рыцарями…

Договаривал Герберт уже у стола, грустно разбирая бумаги:

— Говоришь, мир изменился? Это для тебя он изменился. У меня всё так же и даже хуже. Работа. Начальство. Мэр требует с меня лекарство, что я могу сделать? Нет никакого лекарства и не будет, а срок поджимает. Трудно в таких условиях принимать чужую нормальность.

— Но ведь…

— Вот тебе и «но ведь», — Герберт грустно усмехнулся. — Скажем так, у нашего мэра против меня пунктик. Такие, как я, и тараканы, слишком много плохого ему сделали, наверное.

— Такие, как ты?

Герберт махнул рукой:

— Забей… Ладно. Я тебя понял, это главное. Кто знает, может ты и прав… Может быть и… А… — он не договорил.

— Да погоди ты. В чём прав–то? Если я сказал что–то, что тебя обидело, то извини, правда!

— Меня ничего не обидело. Просто… — Герберт тяжело вздохнул. — Хочешь послушать ещё? Про меня, про город, про мэра… про вот это вот всё.

Человек, подумав, ответил:

— Да, — сказал он. — Хочу.

…Герберт не думал, что сентиментален, но он понял, что ошибался. Он в полной мере ощутил это, проснувшись в свой день рождения и первым делом подумав о песне «Я куплю тебе дом».

Странно.

Воспоминания об этой песне у Герберта были только из молодости, такие часто слушала его мать, сам всегда относился к шансону с лёгким презрением, но сейчас…

У ванного зеркала, умываясь, Герберт повертелся во все стороны. Отвисший живот, грудь тоже отвисшая. Это и называется вхождением в старость? Сорок шесть лет — самое время, чтобы начинать привыкать. Никаких эмоций у Герберта не было, ни по поводу старости, ни по поводу своего дня рождения, лишь только крутилась эта навязчивая строчка из припева:

— А белый ле–е–ебедь на пруду–у–у… — оказывается, он её ещё и напевал.

Странно.

Ещё этот дождь… Герберт не мог припомнить, шёл ли с момента его возвращения в городе дождь, и это его злило даже больше, чем то, что он не смог найти зонт и шёл под дождём просто так.

— О… Герберт… — сказал Иван, уже ждавший его у мэрии. Конечно же сухой и с зонтом. — А ты…

— Да, нет зонта. Ну, что? Идём?

— Он занят пока…

Герберт достал пачку сигарет и досадливо крякнул: промокла. Неприятно. Сигарет больше не выпускали, и цена на оставшиеся росла буквально на глазах.

Иван хихикнул.

— Не смешно.

— Извини… — Иван съёжился, словно прячась от капель дождя. — Да не бойся ты, всё в порядке будет…

— Я и не боюсь, — хмуро ответил Герберт. — Вот ещё… Лекарства нет. И не будет.

Ответить Иван не захотел, лишь коротко вздохнув.

Дальше стояли молча.

В глубине души Герберт надеялся, что Иван вспомнит о его дне рождения, ведь до всей этой свистопляски с заражением он знал эту дату, но нет. Герберт косо поглядывал на коллегу, но понять его мыслей не мог. Тот стоял, совершенно как обычно, в мыслях о чём–то своём.

Из мэрии вышло несколько людей в чёрной униформе.

— Всё, пойдём.

Герберт зашёл вслед за Иваном. Их пропустили сразу же, без обыска, охрана всё в той же чёрной униформе вообще не обращала внимания на двух учёных.

В кабинете мэра, как называл себя Феоктистов, всё было точно так же, как и в первую встречу, разве что теперь Герберт заметил, что глаза у мэра очень светлые, что в них светится ум, но всё это подёрнуто какой–то ленью.

— А… явились… ну, садись, рассказывай давай, почему сроки валишь, почему не работаешь…

Иван сел на стул первым и кивнул Герберту как–то слишком радостно, тот сел быстро, плюхнувшись, упав на стул.

— В смысле «не работаешь»? — переспросил Герберт

— В прямом, — отрезал Феокистов, легко хлопнув по столу. — Че думаешь, я тупой что ли? Если нихуя не понимаю в этих ваших бумажках, то че, можно наёбывать меня? Не–е–е… — мэр рявкнул. — Где лекарство?!!

— К…какое… — Герберт опешил, на него уже давно никто не кричал.

А мэр продолжал, не вставая со стула он перегнулся через стол, насколько мог, и брызгал слюной:

— Ты знаешь сколько я в твою лабораторию вгрохал, чмо?!! Думаешь просто так можно наёбывать меня, а?!!

Он сжал в кулаке лежащие рядом с ним бумаги, смял их и швырнул прямо Герберту в лицо, тот никак не отреагировал. Густо исписанные листы ударились ему в очки и упали на колени.

— Читай!!

Учёный молча развернул бумаги. Отчёты… отчёты… отчёты… все составленные Иваном, написанные его аккуратным почерком, все с чётко проставленными датами, и чем ближе становилась дата, тем неприятнее были описания.

За время этого краткого затишья Герберт пришёл в себя и успокоился. Быстро стрельнув глазами над листом, он увидел, что мэр смотрит на него злобно, но как–то вымученно–злобно, надуманно–злобно, а Иван — тот утирал пот со лба. Герберту почему–то невыразимо полегчало. Прочистив горло он начал читать вслух выдержку из последнего отчёта:

— «…имею все основания думать, что мой коллега намеренно саботирует разработку проекта. Я неоднократно наблюдал с его стороны пренебрежительное отношение к работе. Кроме того, уже неоднократно он намеренно отказывается провести вивисекцию объекта Альфа, который…», — Герберт запнулся и еле–еле сдержал хохот, прыснув со смеху.

— Что?! Чего ржёшь?!!

— Ваня, — учёный обратился к Ивану вкрадчивым тоном, не обращая внимания на мэра. — Слишком много канцелярита. Плохо. Хотя, да, старание одобряю.

— Г…Герберт, ты… ты неправ!

— Конечно неправ.

Мэр взмахнул рукой:

— Заткнись, лепила! Почему не вскрываешь этого…

— Потому что это не поможет. К тому же, он адекватный. Он не ведёт себя так, как эти сумасшедшие из внешнего кольца. Просто беседуя с ним, анализируя его поведение, ответы, мы можем очень многое узнать об этой болезни!

— Не пойдёт, — мэр покачал головой. — Лекарство нужно.

— Да невозможно его сделать! — Герберт снова завёлся, встал, лицо у него раскраснелось, он заходил по комнате. — А если и возможно, то… нам нужно больше людей, больше оборудования! Вам нужно послать кого–то искать другие города, может, там есть врачи, может, они уже сделали лекарство!

Феоктистов не отвечал, смотря прищурившись и потирая пальцами седую щетину, слушая Герберта, он немного склонил голову набок, и у учёного невольно возникла какая–то симпатия к этому человеку. Ему показалось, что тот на самом деле пытается его понять.

— Ваня говорит, что можно сделать, — мэр, впрочем, тут же развеял весь эффект. — Ну?!

Иван тут же принялся лопотать:

— Ну–у–у… понимаете, если мы… — он замолчал, нервно сглотнув. — Если мы очень постараемся, то я уверен…

— Вот видишь? Ты–то вообще кто там, лаборант, да? А Ваня — врач. Вот и делай то, что он говорит.

Герберт вздохнул:

— Вы ничего не понимаете в моей работе и туда лезете.

— Ай… — Феоктистов поморщился. — Чего там понимать… знаю я вас всех. Я ниче не знаю, думаешь, можно меня наёбывать? А вот хуй. Давайте, короче… — он замахал руками, учёные двинулись к двери. — Давайте, уходи. И чтобы через месяц что–нибудь сообразил. Боже, пять минут с тобой общаюсь и уже заебался. Какой же ты нудный, одно слово — жидяра. Правильно мне про тебя Ваня ещё в самом начале говорил…

Услышать это Герберт совершенно не был удивлён. Дверь за его спиной закрылась, он и Иван стояли в небольшом коридоре с гранитным полом, типичная советская планировка. Герберт посмотрел на Ивана и хищно улыбнулся:

— Говорил про меня в самом начале?.. Отлично, отлично, Ваня.

— Я… я не понимаю…

— Ну, чего же ты. Мне всё стало понятно, — Герберту в самом деле стало. — Использовал старого друга как козла отпущения, да? Устроился на хлебном местечке, на удобной синекуре, а если спросят за результат — все шишки посыплются на меня. Что же, спасибо, Иван, спасибо тебе. Я очень тебе благодарен за такой подарок на мой день рождения.

В ответ Иван если и хотел что–то сказать, то не стал, побледнев ещё сильнее, пот с него лил ручьём, на рубашке образовались мокрые пятна. Оно и понятно, Герберт знал, что, несмотря на лишний вес, ростом и статью он не обижен. Иван был ниже его на полторы головы.

— Ты… ты…

— Пошёл на хуй.

Герберт плюнул Ивану в лицо, развернулся и вышел из мэрии. На сей раз дождь успокаивал.

Не помогла работа в лаборатории (хотя когда она помогала–то?), не помог разговор с взятым в заточение человеком (серьёзно, «объект Альфа»?!), ничего не помогало. Дискомфорт, начавшийся ещё с утра, не пропадал, лишь становился сильнее. Из–за этого Герберт не мог работать. В лаборатории, стоя перед клеткой с крысами, зная, что ему нужно делать хотя бы что–то, хотя бы имитировать деятельность, но он не мог заставить себя снова резать этих крыс. Не из–за жалости, из–за бесполезности.

Бесполезно.

Всё бесполезно.

Зачем, зачем это всё?

— Зачем это всё…

Герберт понял, что сказал это вслух, и обернулся, чтобы посмотреть, не услышал ли его человек в клетке.

Тот, похоже, услышал.

А белый лебедь на пруду-у…

С самого первого дня, как Герберт увидел этого человека, он не мог понять, что у него на душе. Или в голове, если души нет. Герберт всегда опасался, а чего этот сумасшедший сейчас выкинет? Сейчас его, сумасшедшего, взгляд оставался таким же загадочным, но в нём точно не было злости или чего–то плохого, негативного.

У него тоже были светлые глаза, как у мэра, но полнились они лишь простотой и ничем большим. Не простотой глупца, какой–то иной простотой.

Герберт очень чётко ощутил, что этот человек — он что–то понимает в этом новом мире. А он, неглупый, опытный врач, ничего в этом новом мире не понимает. И, несмотря на это непонимание, человек не смеётся, а просто… Просто.

Простота, только простота и ничего больше.

— А ведь у меня день рождения сегодня, — сказал Герберт.

— Сколько тебе лет? — ответил человек.

— Сорок шесть. Много, да?

— По–моему, ты выглядишь гораздо моложе.

Моложе? Легче от этих мыслей Герберту не стало. Не меняя выражения лица он повернулся назад к своему столу и обхватил голову ладонями и, постояв так пару минут, накинул пиджак, который вешал сушиться, и ушёл.

Герберт не любил гулять, но впервые за долгое время ему хотелось сделать хоть что–то, чтобы ушли из головы эти мысли про мать, про день рождения, про эту песню…

Песня, эта песня.

Остановился Герберт только перед воротами во внешнее кольцо. Он смотрел на проходящих людей, пытался заглянуть им в глаза, чтобы высмотреть в них то же простое, что было в глазах у человека в клетке, но он не мог этого сделать. Люди прятали глаза. А если не прятали, то читались в них слишком простые мысли.

А белый леб…

— Хватит… хватит…

Снова схватившись за голову, Герберт пошёл во внешнее кольцо. С его пропуском пройти туда и назад для него не составило бы труда. Там вроде бы продавали спирт. Гулять так гулять.

На следующий день, первый раз за всё время, что человек был заперт в клетке, первым в лабораторию пришёл не Герберт, а Иван. Входная дверь дёрнулась, а потом открылся замок, и учёный просунул туда голову:

— А… Герберт?

— Вчера здесь был, ушёл. У него же день рождения был.

— Да? Он тебе сказал? — глаза Ивана удивлённо расширились. — Да, день рождения… сорок шесть… Мы с ним вчера… поссорились немного. Я немного волнуюсь.

— Да вернётся. День рождения же, отмечал, может…

— Мне лучше знать! Я его друг и я волнуюсь!

В ответ человек лишь молча откинулся на матрас.

Герберта не было ещё довольно долго. Иван успел закончить со всеми бумагами и занимался вскрытием крысы, когда его коллега наконец появился. Слышно это стало по запаху: Герберт только появился в дверях, а перегаром пахнуло сразу до клетки.

— Ваня! Ваня! — Герберт пошатывался и улыбался

Иван подошёл к нему и сморщился от запаха, Герберт прикрыл рот рукой:

— Ваня, я… я понял, Ваня, я понял! Я понял, как всё разрешить! Как вылечить!

— Что? Ты… ты что, пьян?

— Да, пьян, но это неважно! Понимаешь, я вчера пошёл, напился и… понял, я понял!

Герберт подскочил к Ивану и обнял его и даже поцеловал в щёку, Иван стоял не двигаясь, столбом, как парализованный, а Герберт прошептал так, что услышал даже человек в клетке:

— Мы… сделаем… вакцину! Сечёшь? Вак–ци–ну!

— Но ты же говорил…

— Ошибался я, тьфу! Я вчера это понял! Выпил, отрубился, а потом просыпаюсь — голова ясная–ясная! Вон оно что, вот оно что!

Всё так же качаясь и шатаясь, Герберт вышел из комнаты, загремел тарелками, заплескал водой там, вне лаборатории, и вернулся уже мокрый, умытый.

— Он дал нам месяц, да? Нам хватит… не знаю, месяц это много! Времени хватит! Но мне нужна твоя помощь… — Герберт ткнул пальцем в человека. — Нужно, чтобы ты взял у него кровь. Ты знаешь где шприцы.

Иван пошёл к шкафу со шприцами. Герберт посмотрел на человека и довольно улыбнулся:

— Как же я рад!

Шестая глава

И дальше была работа, почти две недели учёный был очень, очень занят. Человек не ожидал такого от Герберта, которого привык видеть в ленивом, безразличном состоянии. Но тот и правда трудился так, будто бы от этого зависело что–то очень для него важное.

В лаборатории появились новые приборы, за которыми Герберт и работал, наполняя огромную бутыль прозрачного тёмного стекла какой–то жидкостью, похожей на воду, но более вязкую.

Времени это занимало много.

В один день человек поинтересовался, что же это в бутылке такое. Время было вечернее, Иван уже ушёл, а Герберт продолжал работать, поэтому человек и решился заговорить. К тому моменту они с Гербертом уже давно не говорили подолгу, как делали раньше.

Поэтому человек не удивился, когда Герберт, улыбнувшись, ответил, смотря куда–то в сторону цветных витражей:

— Знаешь, а ведь я понял… — сказал учёный. — Сколько перья в зад не тыкай — цыплёнком–то не станешь. К тому же, и правда…

— Ты сейчас вообще о чём? — спросил человек в ответ.

Но Герберт лишь досадливо повёл плечами и продолжил говорить о своём:

— Это понимание достигло меня вчера, понимаешь? Я подумал, а что я, собственно, пытаюсь сделать? За что я держусь, и зачем, когда это никому не нужно…

Он глухо засмеялся, и в лёгком полумраке этот смех прозвучал немного зловеще, и тем неожиданнее было то, что Герберт внезапно предложил, указав на ту самую бутылку:

— Сладенького хочешь?

Человек удивлённо ответил:

— Прости?

— Сладкое. Безвредно. Могу налить тебе немного, хочешь?

— А это не вредно?

— Ни капельки. Только пронесёт, если много выпьешь, но много я тебе не дам.

— Ну, ладно…

Взяв стакан и подойдя к бутылке, Герберт аккуратно открыл её, наклонил, и налил чуть–чуть в стакан. Отхлебнул из него сам и довольно прищурился:

— Сладко… какая ирония! Кто бы мог подумать!

Отнёс стакан человеку, тот медленно выпил вязковатую, тёплую жидкость, которая, тем не менее, правда была сладкой.

Не так, чтобы особенно приятно, но сладкого человек не ел уже очень давно, а поэтому ему понравилось.

— А что это такое?

— Основа моей будущей вакцины… — Герберт поморщился. — Не будем об этом, прошу. Вкусно?

— Сладко.

Герберт улыбнулся:

— Сладко! Последний раз я так… я делился с друзьями чем–то таким давно, в детстве. Моя семья жила в бедном районе, но каждое воскресенье бабушка пекла что–то сладкое. Чаще всего земелах, но иногда оменташен, пончики, — учёный мечтательно вздохнул. — Каждый раз она давала мне несколько штук, чтобы я поделился с друзьями. Они тоже выносили сладости от своих родителей. Мы собирались вместе и ели. Куда всё это делось? Почему этого больше нет?

Губы человека тронула робкая улыбка:

— Я даже и не знаю что такое оменташен… Это вкусно?

— О, конечно! Печенье с начинкой. Гораздо вкуснее, чем вот это вот, — Герберт стукнул стаканом по прутьям клетки. — Как случилось, что всё оказалось так, как оказалось?

— Ты лучше знаешь. Какое–то оружие массового поражения, нет?

— Всё началось задолго, задолго до этого невнятного конца света. А я и не заметил. Ты не замечал? Не отвечай, я спорить готов, что никто этого не замечал… Конец света? Было бы чему кончаться… Может, он и должен был произойти?

Человек ничего не отвечал, а Герберту только того и надо было, он говорил и говорил:

— Может, и в самом деле норма то, что происходит, а не то, как хочется, чтобы было, нам?

И дальше он молчал так долго, что не ответить было невозможно.

— Норма — глупое понятие, — сказал, человек, хорошенько подумав за время этого молчания. — Я не думаю, что оно вообще нужно, эта норма…

— Сколько тебе лет? — внезапно спросил Герберт

— Я не знаю, — ответил человек. — Но я был младше тебя, когда всё началось, это уж точно.

— Тогда я тебе немного завидую, ведь многие вещи ты понял гораздо раньше меня.

— Про норму–то?

Герберт кивнул.

Человек ответил:

— Мне кажется, это очевидно. Нечего тут понимать. Точно так же очевидно, как то, что раз уж ты угостил меня сладким, то я теперь твой друг, да?

Учёный отступил на шаг от клетки и громко расхохотался, откинув голову, подняв лицо к потолку. Человек улыбнулся, но немного вяло, потому что он не мог понять над чем смеётся Герберт.

Тот, впрочем, скоро сказал ему сам, как отсмеялся:

— В какой–то мере, да, в какой–то мере. Ты мой друг, и правда. Может быть даже единственный в этом городе…

— Так может быть отпустишь меня? Я… — то, что было дальше, человеку далось не так–то легко. — Я домой хочу, правда.

— Не волнуйся. Отпущу. Моё лекарство уже почти закончено.

— Так что же, ты вылечишь меня?

Герберт ласково улыбнулся, глядя на человека, тому показалось, словно учёный хочет к нему потянуться.

— Глупый, — сказал Герберт, — Тебя как раз–таки лечить не надо. Я вылечу всех остальных.

Дальше он заговорил быстро, будто опасаясь, что человек будет его перебивать:

— Вот ты мне скажи лучше, а что такое Город?

— Так это же просто. Место, куда я пришёл, чтобы достать еды. Уйти от отца хоть ненадолго.

— И в самом деле просто…

— Для меня просто, — повторил человек. — А для тебя? С чего ты вообще об этом задумался?

— Если бы я знал. После дня рождения много в моей жизни пошло наперекосяк во многих смыслах. И вот этот вопрос… что же для меня город? Что я бы сделал с ним, если бы мог?

Человек спросил:

— Что–то негативное?

Герберт махнул рукой:

— Ты что!

— Позитивное?

— Тоже как–то не хочется, знаешь.

— Ты же только недавно говорил, что хотел бы, чтобы… — человек приложил руку ко лбу, вспоминая. — Чтобы послать разведчиков, найти другие города… если бы ты мог, ты бы это сделал?

Из устал Герберта не вышло ответа, только лёгкий вздох. Ещё он развёл руками.

— Тогда это правда сложно. Может, лучше и вовсе не заморачиваться над такими вопросами? В конце концов, городом управляет мэр, пусть он их и решает. Зачем тебе решать, что такое город вообще? Что такое город для тебя?

— Для меня… Тоже очень сложно. Но… знаешь, это хорошее направление, — теперь уже Герберт приложил руку ко лбу, утереть пот. — Просто я каждый день задаюсь вопросом: смог бы я спасти этот Город, и надо ли его спасать? Вот ты как считаешь?

— Слишком много вопросов о месте, которое мне безразлично, — ответил человек. — Почему бы тебе самому не подумать над этим?

На следующий день Герберт надел лучшее, что у него было из одежды, хотя обычно никогда этим не озабочивался, и отправился не в лабораторию, нет. В мэрию. В кармане пиджака, на сей раз не серого, а синего, взятого под честное слово у соседа, у химика лежала небольшая пробирка с тем самым лекарством. Его, Герберта, приводила в странное радостное возбуждение мысль о том, что всё может кончиться из–за нелепой случайности в любой момент. Герберт осознавал, что раньше у него таких мыслей не было, и ещё более чётко осознавал откуда эти мысли появились, но это его не волновало.

В мэрии стояла атмосфера суматохи, как обычно. Сразу к мэру попасть было невозможно — с утра к нему всегда приходили на доклад смотрящие, как называл их сам мэр: смотрящий за поселениями вне города, смотрящий за внешним городом, смотрящий за внутренним, и, конечно, смотрящий за стеной. Последнему, как слышал Герберт, приходилось хуже всех, ведь стена строилось медленно и стройматериалов не хватало, даже несмотря на уйму разрушенных зданий. Впрочем, он не выглядел недовольным и заходил в кабинет Феоктистова без особого волнения. Герберту этот пожилой, но всё ещё крепкий, человек, показался очень похожим на мэра, хотя был он полной его противоположностью.

Вышел смотрящий из кабинета лишь через сорок с лишним минут и, закрыв дверь, бросил сидящему на стуле Герберту:

— Заваливай.

Герберт встал и зашёл. Если до этого у него было хоть какое–то волнение, то теперь он ощущал себя абсолютно в своей тарелке.

Во многом благодаря удивлённо–недовольному лицу Феоктистова.

— Ты? Ты чего это? Иван не говорил ничего.

Подойдя к его столу, Герберт спокойно уселся на один из стульев. Лицо у мэра стало ещё более удивлённым — раньше учёный такого себе не позволял.

— Ты… — уже было начал Феоктистов, его лицо начало багроветь.

Но Герберт легко прервал его, достав из кармана пробирку.

— Лекарство. Готово.

— Чё?

Мэр замолчал, Герберт повторил:

— Лекарство, говорю. Готово. Мало очень, всё, что есть, но я сразу пришёл…

Посмотрев на пробирку, потом на Герберта, а потом снова на пробирку, мэр секунд десять выглядел так, словно ничего не понимает, но потом неожиданно осклабился:

— А–а–а… ну, ещё чего от жида–то… Втихаря пришёл, выслужиться?

Герберт постарался улыбнуться так мерзко, как мог, мэр осклабился ещё сильнее:

— Все вы такие, взял за жопу — готов результат, на блюдечке, блядь. А то… сколько времени хуйнёй страдали? Сколько лет? У–у–у! — он постучал кулаком по столу. — Всего–то и надо было…

С шумом мэр открыл ящик стола и достал оттуда пистолет. Герберт не знал названия этого оружия. Вроде бы пистолет Макарова…

— А что будет, если волыну достану, а? Золотом срать начнёшь? — Феоктистов направил пистолет на учёного.

И Герберту стало очень–очень на всё наплевать, на то, что произойдёт, на свой собственный план… В голове его закрутились самые разные мысли, как всё было бы в каком–нибудь идеальном мире, если бы этот идеальный мир, конечно, существовал.

— Стреляй, пидор!

Слишком банально и грубо.

Захохотав, взглянув в бездонное чёрное дуло, Герберт выхватил пистолет из крепкой хватки мэра и направил его уже на него.

— Ты… ты эта…

— Ха! Ха–ха–ха-ха–ха!

Учёный спускал курок до тех пор, пока не опустел магазин. Мэр валялся мёртвым…

Стоило бы это того? К тому же, Герберт понимал, что вряд ли сможет просто так взять и выхватить пистолет.

— Скажи мне лучше, зачем?

— Че?

— Вот зачем это всё? Пистолет этот, жидом меня называешь… зачем? Ты ведёшь себя так потому, что тебе этого правда хочется, или просто, не знаю, пытаешься чему–то соответствовать? Какой–то, не знаю, образ идеального грозного мэра. Товарищ Сталин наших дней! Оно?

Мэр наверняка смотрел бы непонимающе, принимал бы Герберта за идиота и тот это понимал.

— А чем тебя Сталин–то не устраивает?

Вряд ли мэр сказал бы такое в реальности, конечно.

— Совок. Ненавижу совок. И ты не путай, СССР — это страна, а совок — это строй и говно в головах. Совок — это… это ты. Ты — воплощённый совок. Хапаешь, хапаешь, хапаешь… целый город под себя захапал!

Мэр выстрелил. То есть, наверняка он начал бы кричать, позвал бы охрану, не выстрелил бы, но смерть была бы достойная.

Герберт достал из кармана пробирку с лекарством и хлопнул её о стол.

Слишком мало лекарства, но, если хлопнуть ей о голову мэра…

— Да не ссы, не ссы! — мэр принял пятисекундное молчание Герберта за страх. — Что я, ебанутый, что ли?

Щёлкнув затвором он снова открыл ящик стола и положил пистолет туда.

— Но ты имей в виду, что если что — разговор будет короткий.

— Конечно, — кивнул Герберт.

— Так что… Типа, лекарство? Готово? — взгляд у мэра был подозрительный подозрительный. — Дай–ка.

Герберт послушно отдал пробирку. Мэр открыл её и поднёс к волосам, торчащим из ноздрей.

— Ничем не пахнет.

— Оно и не должно, — сказал Герберт. — Если начнёт пахнуть — значит что–то не так.

— Ясно. А чего мутное–то такое?

— Ну… — Герберт пожал плечами. — Просто таким получилось. Я не знаю, какое оно должно быть, — усмехнулся он. — Кто ещё до меня делал лекарство от этого сумасшествия.

— Ага.

И тут мэр совершил глупость, закрыв пробирку и кинув её Герберту. У того слегка ёкнуло сердце, но всё так же как–то разухабисто, весело. Он быстро вскинул руки и поймал пробирку в сложенные ладони.

— А теперь пробуй.

Мэр сидел с серьёзным и грозным лицом, но Герберт еле–еле удерживался от смеха и надеялся, что по его лицу этого не видно. Неужели этот совок в самом деле думал, что он этого не учтёт?

Аккуратно открыв пробирку Герберт вылил себе в рот мутную жидкость. Рот слегка обожгло, но не сильно. В голове почти сразу же резко помутнело, возникло головокружение, Герберт почувствовал, как лицо у него горит.

— Это че? — подозрительно спросил Феоктистов

— А… а вы… — Герберт отложил опустошённую пробирку и положил обе руки на стол, ожидая, пока эффект пройдёт. — К..как думаете? Доза б… большая. Я же её уже п…принимал.

— Че, может… хотя кого позвать?

Сердце Герберта снова ёкнуло. Он знал, что врачей на весь город двое: он и Иван, но они занимались исследованиями. Был ли у Феоктистова кто–то ещё? Наверняка, ведь помогал же кто–то людям на стене и охране.

Этого допускать было нельзя. План раскроется.

— Я в порядке, — через силу произнёс Герберт и улыбнулся почти непослушными губами. — Сейчас пройдёт. Но больше мне нельзя… по крайней мере сейчас.

— И что? Вылечить этим можно, типа, да?

Доверия во взгляде мэра прибавилось. Теперь он смотрел на Герберта скорее с осторожным испугом.

— Строго говоря… — вроде бы начало отпускать. — Строго говоря, вылечить нельзя. Но заразиться уже будет невозможно.

— Я приказывал сделать лекарство!

Герберт виновато потупился.

— Это невозможно… правда. Их не вылечить. По крайней мере я — не могу.

Мэр поморщился.

— Ну, что, вообще–вообще никак? Сделал же это ебаное… лекарство… тьфу! Как его назвать–то?

— Вакцина. Никак его не сделать. Я не могу, правда. Хотя…

Внезапно Герберту подумалось: а вдруг мэр не так уж безнадёжен?

Он решил спросить:

— Если бы были люди… больше тех, кто разбирается во всём этом. Мы смогли бы работать вместе, мы наверняка нашли бы решение. Может быть стоит попытаться отправить людей в другой город, может, они с этим справились?

Герберт поклялся себе, за те секунды, что мэр молчал, что если тот согласится, даже если через силу, даже если через подозрительность и злость, то он, Герберт, сразу же свернёт свой план. Попросит время на то, чтобы посмотреть действенность вакцины, а потом скажет, что оно оказалось бесполезным. Или просто сбежит.

Но мэр думал недолго:

— Исключено.

В своих подозрениях убеждаться неприятно.

— Но почему? Ведь…

— Потому что, блядь, — Герберт мог поклясться, что мэр сверкнул глазами. — Не твоего ума дела.

— Но ведь правда было бы лучше! Послать разведчиков, связаться с правительством, если оно есть…

— Никакого, нахуй, правительства в моём городе не будет!!

Герберт знал, что именно это он и услышит. Поэтому не стал больше ничего говорить.

Мэр же нервно закачался на стуле взад и вперёд, словно бы молился.

— Сможешь сделать много этой вакцины?

— Процесс сложный, — ответил Герберт. — А сколько надо?

— Я, вся полиция… — Феоктистов добавил, немного подумав. — И пока этого хватит. Так сколько?

Секунд с тридцать Герберт делал вид, что обдумывает приказ и подсчитывает разное в уме.

На самом деле ему не нужно было ни о чём думать.

Он прекрасно знал, сколько в большой прозрачной бутыли глицерина и сколько нитроглицерина он сможет из него приготовить.

— Сделать–то можно, конечно, — Герберт потёр подбородок пальцем. — Но мне нужна будет помощь Ивана, и… если я сделаю её много, то её нужно будет быстро использовать, наверное. Всё–таки специального оборудования для хранения у нас нет…

— Используем, — кивнул мэр. — Всё используем. Можешь гарантировать, что после этой штуки никто из моих людей больше не заразится?

— О, — ответил Герберт, и была в его словах огромная толика иронии. — Конечно. Если я справлюсь, то ни вы, ни ваши люди не заразитесь уж совершенно точно.

Впервые за время разговора с мэром он сказал чистую правду.

И понял, что нашёл ответ. Понял это, выходя из кабинета мэра.

Остановившись, закрыв дверь, Герберт посмотрел по сторонам и, убедившись, что никого нет, спросил сам себя:

— Город–город, что ты, город?

И, помолчав, ответил:

— Не знаю, что ты. Но ты то, что я никому не отдам. И тем более я не отдам тебя ему.

После этого Герберт двинулся в лабораторию, но, зайдя в неё, он не стал заходить внутрь, чтобы не видеть человека. Почему–то ему показалось, что это будет лицемерным. Забрав заранее приготовленный цветастый пакет, Герберт пошёл во внешний город, к тому перекрёстку, где каждый день послушники в персиковых одеждах рубили ноги своему гуру, варили из них бульон и кормили им народ.

В этот раз Герберт не успел к самому–самому началу, старика уже связывали, а он всё так же показушно кричал и стонал, сам протягивая голые стопы под топор.

Отрубили.

Сварили в грязной воде.

Воду с кругляшами жира на ней начали раздавать людям.

Герберт стоял в сторонке и терпеливо выжидал своего момента.

Сектанты и правда хотели напоить водой всех, потому что черпали из котла до тех пор, пока он не опустел. Лишь когда юноша в персиковом одеянии перегнулся через край и заскрёб по дну, старик воздел руки вверх и встал на уже восстановившиеся стопы.

— Дети мои! Расходитесь и до завтра! Приходите и любите меня так, как любили сегодня!

Два ученика воздели над ним тент, остальные достали из котла кости без мяса и выстроились за ними. Старик двинулся по одной из больших дорог перекрёстка. Герберт пошёл следом

Старик шёл по большой и широкой улице не обращая ни на кого внимания, ни с кем не говоря, ни останавливаясь ни на секунду, люди сами уходили с его пути, и Герберт видел, что все они заражённые и делают это так быстро, словно не по своему желанию. Обычные люди мешкали, смотрели на старика, словно хотели что–то в нём увидеть или что–то спросить, но тот шёл быстро, осознавая собственное достоинство, не смотря ни на кого.

Годы житья во внутреннем городе оставили на Герберте свой отпечаток, он начал это понимать. Все улицы за стеной казались ему знакомыми, но именно что «знакомыми», очень смутно, словно он видел когда–то старые фотографии мальчика, а теперь смотрел на мужчину.

Город изменился, очень изменился. Герберт был готов поспорить, что раньше улица, по которой шёл старик, не была такой широкой и длинной, что она кончалась, расчетверяясь на несколько более маленьких улочек раньше. Но теперь всё стало иначе. Герберт смотрел на знакомые, казалось бы, места, и не узнавал их.

И хотя всё очень изменилось, в определённый момент Герберту всё равно стало понятно, куда держит путь старый гуру. Конечно же. Стоило ли сомневаться. Златоглавая верхушка храма показалась из–за многоэтажки через пару километров, и старик двинулся именно к ней. Всего–то и нужно было — обойти высокий дом, и вот он — кованый заборчик старой церкви, построенной в этом городе ещё при одном из царей.

За забором, во дворе, целая уйма людей в персиковых одеждах занимались разными делами: подметали землю, чистили белые стены храма, некоторые группы занимались физкультурой, отжимаясь и подтягиваясь на импровизированных турниках. Гуру прошёл мимо них, кивая на приветствия. Кто–то из ретивых учеников бросился целовать ему ноги, старик благосклонно постоял, ожидая, а потом оттолкнул ученика грязной стопой.

Герберт не сразу прошёл за забор. Он помнил из детства, как мать и бабушка не давали его отцу (пока он ещё жил в семье) водить его сюда; отец любил посещать храм, хотя воцерквовленнным не был. Это было всего раз пять или семь, но с тех пор у учёного, даже в период, когда религию он активно отрицал, что–то тёплое поднималось в душе, когда он видел этот храм. Вот и сейчас Герберт осмотрел храм снизу доверху и сразу же словно почуял запах ладана, почувствовал тёплую руку отца, услышал монотонные напевы. Но всё это сразу же схлынуло, когда взор учёного поднялся до макушки церкви: креста на ней не было.

Это как–то сразу всё облегчило. Герберт вспомнил зачем он тут, и прошёл внутрь.

На него обратили внимание только те люди в персиковом, которые занимались физкультурой: двое из них, те, что раздавали указания, сразу же направились к нему.

— Кто ты такой и зачем пришёл сюда?

— Меня зовут Герберт, — вежливо ответил Герберт. — Я врач из внутреннего города. И мне нужно поговорить с вашим гуру.

Мужчины в персиковом переглянулись.

— Что в пакете? — спросил один из них

Герберт молча раскрыл его, мужчина заглянул туда и удовлетворённо хмыкнул: ничего опасного.

Он же и прошёл в храм, очевидно, доложить гуру о пришедшем. Оставшийся послушник спокойно стоял рядом с Гербертом, но тот понимал, что если захочет уйти — не сможет.

Мужчина вышел из храма очень скоро и, что было неожиданно, вместе с ним вышел и гуру. Подойдя ближе он воздел вверх руки и произнёс:

— Герберт!

Было сложно ответить. Герберт замялся и просто сказал:

— Мне нужно с вами поговорить.

— Конечно. Следуйте за мной. Мои ученики ничего вам не сделают… — гуру внимательно посмотрел на пакет в руке учёного и вздохнул. — Совершенно ничего.

Если снаружи в храме ничего не поменялось, кроме, конечно, отсутствия креста, то внутри он уже не соответствовал образам, сохранившимся у Герберта в голове.

Всю храмовую главную залу теперь занимали многочисленные койки, поставленные одна на другую, многоэтажные. Там, где коек не было, лежали матрасы. На некоторых койках и матрасах лежали люди, всё в тех же персиковых одеждах. Проходя мимо них гуру кивал одним, перебрасывался парой слов с другими, сохраняя при этом величественный вид.

Главным изменением, конечно, была деревянная стена, отделявшая теперь часть храма, в которой располагался алтарь; дверной проём в этой стене, вырезанный кривовато, занавешивала цветастая плотная ткань, через которую старик уверенно прошёл и жестом позвал Герберта за собой.

Внутри, в этой импровизированной комнате, убранство оказалось на удивление роскошным. Герберт увидел хорошую двуспальную кровать, крепкий дубовый стол с дубовыми стульями из того же набора, ворсистый ковёр, пахнущий свежестью, вычищенный.

На столе, напротив одного из стульев, располагалось большое серебряное блюдо с тарелкой приятно пахнущего супа.

Герберт весьма сильно удивился:

— Свинина? Говядина? Вам же нельзя мясо?

Гуру, расположившись на том самом месте, с удовольствием и наслаждением вдохнул запах бульона:

— Говядина. Я — гуру, мне можно всё, что я захочу. Вам может тоже…

— Нет, — отказался Герберт. — Я не голоден.

— Тогда, если вы позволите… Извините, я ем один раз в день.

Быстро работая ложкой, старик опустошил тарелку, его впалые щёки то надувались, то сдувались, когда он глотал суп. Закончив с основной частью, он отложил ложку, взял прямо руками большой кусок мяса и проглотил его в два укуса, затем вытер жирные пальцы о свой персиковый балахон.

— Извините мои манеры, но у нас так принято, — мягко сказал старик, поёрзав на стуле.

— Это удивляет меня меньше, чем ваш отказ от вегетарианства.

— Ох, да что вы к этому так прицепились? — гуру махнул рукой и улыбнулся, зубы у него оказались излишне жёлтые, как у сильно курящего человека. — Знали бы вы, что делали гуру в США и других странах до всего этого… Педофилия, воровство миллионов долларов… То, что я позволяю себе есть мясо, это просто… — он сморщился и повёл пальцами. — В конце концов я — гуру, и я решаю, что мне можно, а что нельзя.

— Очень хорошо быть гуру.

Старик засмеялся.

— Ещё как… Так зачем вы пришли, Герберт? Уж явно не затем, чтобы сделать что–то со мной или моими ногами, так?

Как бы подтверждая свои слова гуру сдвинул назад стул и закинул ноги на стол, подвинув ими серебряное блюдо. С грязных подошв на дубовую поверхность упало немного грязи и гнилой земли.

— Ваши ноги — интересная штука, — ответил Герберт, подпустив в голос изрядную долю сарказма. — Но вы не хуже меня знаете, что трогать вас мне нельзя.

Ответом ему снова послужил немного визгливый, неприятный в данный момент смех старика:

— Ещё бы… У меня только здесь человек пятьсот, а если я захочу, я подниму весь внешний город! И ваши гопники, уж простите, вам не помогут.

— Я называю их рыцарями. Тёмные рыцари нашего города.

— Слишком поэтично, Герберт. Гопники они и есть гопники.

Герберт пожал плечами, вышло у него излишне нервно, хотя причина была проста: у него просто затекла спина. Пользуясь возникшим молчанием, он быстро осмотрелся. Судя по следам на полу, алтарь выломали и вынесли. В душе Герберта всколыхнулось было сожаление, но тут же оно утихло.

Гуру внезапно придвинул стул ближе и быстро спросил:

— Так всё–таки, что вам нужно, Герберт?

И Герберт ответил так же быстро и прямо:

— Мне нужна ваша помощь. А если точнее, то один из ваших людей. Достаточно решительный и сильный, но которым вы не слишком дорожите.

Гуру нахмурился:

— В смысле «не слишком дорожу»?

Предстояла самая трудная часть плана — объяснение всего. Герберт не представлял, что будет делать, если гуру откажется, а потому быстро, как мог доходчиво, постарался обрисовать гуру свою задумку.

Лицо того менялось по ходу рассказа не один раз.

— Надо же! — сказал он, расширив от удивления глаза, когда Герберт рассказал про нитроглицерин.

А потом, когда речь зашла о роли его человека, он вообще схватил себя за бороду:

— Вот так вот просто? Ох–хо–хо, как же это вы так смогли?!

Но Герберт видел: старик боится и опасается. Не доверяет. Логично, ведь причин для такого у него нет.

И правда, гуру, огладив всколоченную длинную бороду, сказал, когда Герберт закончил рассказывать:

— Это всё очень интересно, конечно… но с чего вам это делать?

— Феоктистов не самый плохой лидер, я признаю, — спокойно ответил Герберт. — Возможно, именно благодаря ему город выстоял. Но мне не нравится, что город — его личная кормушка. Он никому его не отдаст, никуда нас не выпустит, и при малейших подозрениях…

— Я это знаю. И знаете что? Меня это устраивает. Мне, как и Феоктистову, не очень нужны конкуренты. Здесь у нас РПЦ нет, а если она осталась там, в других городах?

Гуру покачал головой и недовольно вздохнул, продолжая:

— Мне очень повезло, знаете ли. Я получил ровно то, что хотел, и даже чуть больше. Так что рисковать ради того, чтобы сделать что–то там Феоктистову…

Такого ответа Герберт вполне ожидал и был к нему готов.

Он положил руки на стол и посмотрел на гуру немного исподлобья.

— Вы жепонимаете, что он рано или поздно…

— Я же сказал, Герберт. Пятьсот человек моих учеников и весь внешний город. Если я захочу — я сотру Феоктистова в порошок.

— Не сотрёте, — парировал учёный. — Внешняя стена очень крепка. Внутренняя уже почти готова. Мэр попросту запрёт вас с двух сторон. Ни еды. Он–то сможет покидать город, а вот вы нет. И у него есть огнестрельное оружие…

Гуру побледнел. Герберт понял, что тот действительно никогда о таком не думал и, видимо, вспомнил, что первым делом Феоктистов отобрал у населения весь огнестрел, который только смог.

Нужно было продолжать давить.

— Так что вы уже не можете диктовать никаких условий. Вы сидите на своём месте лишь из–за того, что Феоктистов просто не хочет поднимать бучу. Или хочет достроить внутреннюю стену до конца. Вам не так уж и долго осталось.

— Я… Да с чего вы вообще взяли, что он будет что–то делать?!

— Вы сами сказали — стоит вам захотеть, и поднимется весь внешний город. Нужно ли это Феоктистову?

Гуру теперь уже не был так благодушен, как в начале разговора. Блюдо он сдвинул в сторону и теперь сидел положив руки на стол и тоже смотрел на Герберта исподлобья, но в отличие от расслабленного учёного, буквально весь трясся.

— И всё–таки, Герберт… — произнёс гуру таким тоном, что стало понятно: он на грани. — Всё–таки… какова причина у вас говорить мне всё это? Почему же вы так волнуетесь за меня?

Вот и настал момент.

— Я волнуюсь не за вас, — ответил Герберт, улыбаясь как можно шире, почти оскаливаясь. — Я волнуюсь за себя.

Словно оскала было мало, учёный сунул два пальца в рот, взял себя за губы, сдвинул их. Стали видны его сероватые дёсны, покрытые, ближе к их верху, блямбами белого цвета, больше всего напоминающими колонии пеницилиновых бактерий…

…Тогда, в день своего рождения, сбежав во внешний город, первым делом он в самом деле просто купил пол–литру самогона. Герберт хотел дойти с ней до дома и напиться уже там, но жалость к себе взяла своё, ему захотелось покрасоваться, в какой–то мере даже шикануть, ведь он так никогда не делал.

Зайдя в небольшой дворик, Герберт зубами вытащил из бутылки полиэтиленовую пробку и, картинно дыхнув в сторону, приложился к горлышку. Он сделал лишь пару глотков. Жгло. Противный запах сивухи ударил в нос. Непривычного к такому учёного чуть не вырвало, но уже через пару минут по телу его разлилось благодарное тепло, а взгляд стал цепляться, залипать при поворотах головы. Герберт снова сделал ещё пару глотков. Потом ещё и ещё. Он и сам не заметил, как опустошил всю бутылку. Видели бы мама и бабушка!

Отшвырнув бутылку, уже совсем пьяный, Герберт кое–как доковылял до облупившейся, немного влажной стены дома, и сел прямо на землю, облокотившись на стену спиной. Всё у него было будто чужое: руки, ноги, особенно, почему–то, кожа лица.

Жалость к себе никуда не пропала, даже стала острее. Герберт вспомнил всё, что произошло с ним за день. Вспомнил безразличие и предательство Ивана, отношение мэра, вспомнил, что единственным, кто поздравил его, был человек в клетке, чужой, сумасшедший человек. Учёный сам не заметил, как из его глаз хлынули противные пьяные слёзы. Он размазывал их руками и не мог остановиться, тихо хныкая, в его душе, словно от брошенного в пруд камня, расходилась волнами та самая жалость, и конца ей не было.

Если бы в тот момент Герберт сидел на крыше, он бы сразу с неё сбросился, если бы у него был пистолет, он бы немедленно выстрелил себе в висок. Но у него ничего не было.

Герберт сжал кулаки, всё так же хныкая, истекая слезами, пуская сопли из носа.

Герберт ощутил, что его кулаки полны. Полны серой, гнилой землёй.

От ладоней к мозгу учёного словно бы понеслись быстрые молнии. Он медленно повернул голову и посмотрел на свою правую ладонь, разжал кулак. Его пьяному взору показалось, что земля на его ладони живая, что это слизняк: она пульсирует, живёт, это что–то мягкое, само хотящее оказаться у него во рту, раствориться в нём, занять весь организм.

Толстые губы Герберта скривились в ухмылке самоубийцы. Он зарыдал ещё сильнее и с силой, быстро закинул себе в рот горсть земли, затем прожевал и проглотил, и делал это ещё и ещё, пока его наконец не проняло…

…Гуру смотрел долго, словно не мог насмотреться. Герберт мог видеть, как пульсируют жилки у него на шее и лбу.

Старик спросил очень тихо и вкрадчиво:

— И почему же мне не стоит рассказать об этом Феоктистову?

А Герберт ответил, напротив, вполне громко:

— Да потому что это ничего не изменит! Моя смерть лишь заставит его поторопиться.

И поэтому гуру ничего не осталось, кроме как сказать:

— Хорошо, — он хлопнул в ладоши. — Я вам помогу. Вам нужен человек? Будет вам человек. Выбирайте кого хотите прямо сейчас и забирайте с собой, я скажу ему, чтобы он слушался вас. Вот только… вы уверены, что от ваших действий не станет хуже?

— Не станет, поверьте, — Герберт сказал это, а затем спросил вроде как даже немного обиженно. — Чем я хуже Феоктистова, в конце–то концов?

Гуру лично прошёл с Гербертом, показывая ему своих людей. Он не выстраивал их в ряд и ничего не говорил специально, чтобы не возбуждать ничьих подозрений. Верность верностью, но мало ли.

Нужный человек, конечно же, нашёлся. Герберт специально искал сильного человека с лицом погрубее, потупее даже, можно сказать. Таким оказался среднего роста мужчина серой внешности: было не определить, пожилой он или нет. Он не бугрился мышцами, но был крепок, а лицом походил скорее на рабочего, чем на послушника.

— Идеально, — сказал Герберт, как только увидел его и рассмотрел подробнее.

Гуру быстро подошёл к ученику и положил ему руку на плечо. Тот посмотрел на гуру преданным взглядом, а затем перевёл его на учёного.

— Пойдёшь с этим человеком, — сказал гуру. — Веди себя так, как он скажет, делай всё, что он скажет, и не задавай вопросов.

Мужчина спокойно кивнул и повернулся к Герберту уже целиком.

Тот сунул руку в пакет, достал оттуда чёрную полицейскую униформу, крепкие ботинки такого размера, чтобы налезли на любую ногу, и кинул их сектанту.

— Заходи в церковь и переодевайся.

Ни у кого не вызвал удивления многим известный врач, возвращающийся из внешнего города в сопровождении полицейского.

Герберт знал, что Феоктистову доложат и о том, что он был на площади, и о том, что он приходил в храм. На каждом углу по полицейскому. Герберт представлял, как это было бы, если бы он мог это увидеть, пока шёл домой. Наверняка Феоктистов, когда ему доложат, сделает умное лицо… запишет ли куда–то информацию? Вряд ли. И сразу ничего не предпримет, хотя кто его знает? С него станется взбрыкнуть и закончить всё пулей в голову гуру и ему, Герберту.

Как хорошо, что всё закончится завтра.

Послушник гуру старался не подавать виду, что во внутреннем городе он почти не был, у него получалось, но Герберт обострёнными чувствами заражённого знал, что тот волнуется. Этого не было видно. Человек в клетке может ощущать то же самое? Учёный удовлетворённо вздохнул и немного ускорил шаг. Послушник не был расположен к беседе. Герберт, слегка взбудораженный тем, что ему пришлось открыться, задумался….

…Наевшись земли, он внезапно протрезвел и опомнился. Грязные руки, грязное лицо — его не пустят во внутренний город! Как дикий зверь, таясь, он бросился, оббежал двор, нашёл торчащий из стены небольшой краник с отсоединённым, но лежащим рядом на кирпиче барашком. Умылся. Двинулся назад.

Сначала ему хотелось скрываться от людей, но он не замечал какого–то внимания к своей персоне и немного расслабился. Что же случилось? Герберт пытался осмыслить произошедшее, но не понимал, что в нём изменилось. Хотя странные вещи были.

Живот не болел, хотя должен, не было тяжести, он странно быстро протрезвел, голова мыслила очень ясно, было слишком, слишком хорошо.

Может, это и есть первые симптомы странного сумасшествия — всё слишком хорошо и приятно? Герберт несколько минут подряд провёл, тщательно контролируя свой внутренний диалог, дабы понять, не возникают ли в его голове странные мысли, типа желания измазать фекалиями стену или броситься на другого человека и загрызть его, изнасиловать кого–то или убить. Всего этого не было. Все эти мысли по–прежнему вызывали у него отвращение, по–прежнему казались ему ужасными.

Дома Герберт долго смотрелся в зеркало, но в итоге нашёл лишь два изменения. Дёсны да, посерели, хотя и не сильно, на них появились странные белые пятнышки, но если не всматриваться — не заметишь. Второе стало известно лишь тогда, когда ему захотелось в туалет. Герберт увидел, что у него отросла крайняя плоть. Его это так насмешило, удивило и одновременно с этим испугало, что он, сделав все соответствующие дела, уснул сразу же, как лёг на диван…

…Послушник следовал всем указаниям Герберта. Может быть, кого–то из жильцов и удивило, что полицейский зачем–то зашёл к жильцу в квартиру, но вряд ли кто–то решился бы что–то говорить. За время управления Феоктистова все привыкли относиться к полиции с опасливым уважением.

Накормив послушника овощами, Герберт взялся растолковывать ему план.

— Тебе нужно сделать не так уж и много, — сказал он. — Завтра мы придём в мэрию, и ты будешь охранять бутылку со снотворным.

Послушник наморщил лоб.

— Снотворное?

— Да, — кивнул Герберт, — и потом, когда я уйду и в комнате соберётся много полицейских, ты должен взять эту бутылку на руки, поднять над собой и кинуть на пол, чтобы она разбилась. Все уснут. Ты тоже. За это время я и твой учитель, со своими людьми, займём мэрию.

Послушник молча потряс головой, что демонстрировало, наверное, понимание. Герберт на всякий случай переспросил:

— Ты точно всё понял?

— Точно–точно. Охранять — дождаться кучи людей — поднять над головой — бросить, — отрапортовал послушник. — А почему именно бросить об пол–то? Можно же просто разлить жидкость по полу.

— Слишком быстро выветривается, — не моргнув глазом соврал Герберт. — Никто не уснёт. А если разбить сразу и много — эффект будет сильнее.

— Понятно… Вот уж не думал, что вы из наших.

Хохотнув, Герберт ответил:

— Ох–хо–хо, нет, я не ученик вашего гуру!

— Я не о том, — послушник задрал губу и ткнул пальцем в серую десну. — А как это так получилось, что и вы тоже? Вы же раньше были обычным.

— Может быть, потом узнаешь, — стараясь звучать как можно беззаботнее, сказал Герберт. — Потом. Так что давай уже спать, день будет непростой.

Он не волновался и не переживал, но всё равно почему–то не смог уснуть, и тогда, когда послушник уже спал, Герберт лежал на диване с открытыми глазами, смотря в потолок. Голова была пустая–пустая. Учёный повернулся на бок, чтобы взглянуть на спящего послушника. Тот дышал очень безмятежно, его лицо, возможно, слишком простое и грубоватое в бодрствовании, теперь благодаря этой безмятежности даже светилось какой–то особенной красотой.

Тем не менее, Герберт ничего не чувствовал. И ощущал это абсолютно нормальным, логичным. Он задумался, а не это ли симптом ненормальности? Герберту очень хотелось убедить себя, что нет, но всё равно он не мог просто так этого сделать. Старая привычка мыслить рационально. Герберт не ощущал, что собирается сделать что–то плохое, и потому все его чувства были глухи и к тому, что будет, и к судьбе спящего перед ним человека.

Так учёный и уснул. Незаметно для себя. Провалился в успокаивающее небытие.

Он проснулся раньше, чем послушник. Открыл глаза и понял, что после заражения каждое утро для него — это снова утро, несмотря на то, что нет солнца и луна никогда уходит с неба. На душе было легко и приятно. Умываясь, приводя себя в порядок, Герберт только более уверился, что всё пройдёт хорошо, а отросшая крайняя плоть теперь уже только смешила. Теперь–то уж точно нет никаких обетов и обязанностей.

Герберт разбудил послушника сразу же, как вышел из ванной, тот поднялся быстро и выглядел бодрым.

— Одевайся. Ешь. Ты всё помнишь, что я тебе вчера сказал?

— Охранять снотворное — дождаться, пока придут люди — поднять бутылку над собой и кинуть её об пол, — ответил послушник, облачаясь в полицейскую одежду.

Уходя из дому, Герберт взял с собой кухонный нож. Длинный, сделанный под японские модели, фальшивка, конечно, он всё равно был очень остёр, и места под пиджаком, чтобы спрятать, для него хватило едва–едва.

Улицы почти что пустовали, только стояли, несли патрули коллеги идущего бок о бок с Гербертом лжеполицейского. Учёный знал, что это самое подходящее время: мэр уже на месте, смотрящие тоже, все полицейские давно вышли на работу, но Ивана ещё нет и он не помешает.

Сначала Герберт пришёл в мэрию, предусмотрительно сказав послушнику ждать неподалёку от лаборатории. В мэрии учёный взял себе в помощь ещё двух полицейских, которые и доставили к месту бутылку из лаборатории. Феоктистов выбрал местом средних размеров актовую залу на первом этаже, поэтому даже не пришлось нести ёмкость по лестницам и рисковать. Герберт видел удивлённые глаза послушника, но тот ничего не говорил при полицейских, обратившись к учёному лишь тогда, когда ёмкость уже поставили на большой стол. Он не ожидал увидеть большую стеклянную банку толстого стекла с семью литрами мутной жидкости.

— Это же не бутылка. Она очень тяжёлая…

Герберт раздражённо ответил:

— Ты что, ослушаешься приказа своего гуру?!

И послушник замолчал.

— Ты точно всё помнишь?

— Да, — тихо сказал послушник. — Охранять — дождаться — кинуть об пол.

— Отлично… Что же. Охраняй.

Герберт вышел из залы. Время пошло.

Первым делом он поднялся мэру. Тот уже знал, что лекарство принесли, и не был удивлён приходу Герберта.

— Всё готово. Будем начинать?

— Ага, — ответил Феоктистов, отхлёбывая чай из большой кружки, Герберт застал его за завтраком. — Придут все, кроме тех, кто в патрулях. Пацаны с ворот не придут, ну и все остальные. А так — я, смотрящие, наши из мэрии…

— Мы с Иваном постараемся сделать всё побыстрее. Хотя будет сложно. Где он сам?

Мэр в этот момент как раз доедал бутерброд с маслом. Он начал говорить толком не прожевав.

— Я пош… пошлал жа ным!

Жадно сглотнув кусок, он поправился:

— Послал я за ним! Будет скоро!

Из его рта вылетело несколько крошек. Герберт еле–еле подавил смех, но мэр это заметил.

— Чего ржёшь?

Он утёр губы и нахмурился, но Герберта это не пугало. Улыбнувшись сильнее, учёный ответил:

— Извините пожалуйста, — ему было наплевать на контраст вежливого тона и улыбки. — Просто…

— Давай, иди, начинай уже. Ваня придёт — присоединится.

Герберт спешно вышел из кабинета и быстрым шагом спустился по лестнице, чтобы затем выйти из мэрии. Он пошёл в том направлении, откуда должен был прийти Иван. Тот и в самом деле показался уже через несколько минут, за которые Герберт успел отдалиться от здания метров на пятьсот.

Ивана сопровождал полицейский. Герберт поприветствовал его почти что радостно:

— Привет, рыцарь!

Видя удивление на грубом, пропитом лице «рыцаря», учёный не сдержал смех. Он сказал:

— Иди в мэрию, Феоктистов приказал. Мы с Иваном покурим и догоним.

Полицейский посмотрел на Ивана, который, немного подумав, кивнул, и лишь после этого сопровождающий ушёл. Герберт проводил его ласковым взглядом и достал из кармана пиджака сигареты, стоя так, чтобы Иван не заметил ручку ножа.

— Будешь?

— Ты же знаешь, что я не курю…

— А у меня и так последняя, ха–ха!

Герберт зажал губами сигарету, достал зажигалку и закурил. Подержал в руке пачку, подумал, подбросил её в воздух и пнул ногой.

Иван ощутимо нервничал. Герберт не знал, чувствует ли он это благодаря серой земле, или раньше он бы тоже мог знать об этом. Он молча курил, зная, что его коллега заговорит первым:

— Так ты… ты чего хотел? Может мы пойдём уже?

— Что? Зачем? — Герберт сделал вид, что очень удивлён, его потряхивало от сдерживаемого смеха. — Куда спешить?

— Так ведь прививки, вакцина! Работы много! Там её на весь день!

Герберт сделал глубокую, большую, особенно приятную затяжку. В голове приятно закололо, в кончиках пальцев тоже. Он повернулся к Ивану и доверительно сказал:

— Работы там мало, да и сделают её без нас, уж поверь. Я нашёл ассистента, — Герберт захихикал. — Уже сейчас он, наверное, берёт банку с тем, что я приготовил, и заносит её над головой!

Иван, видя радостное лицо Герберта, вздрогнул и немного сдвинулся назад.

— Вот, представь, все вокруг не понимают, что он такое делает, а он берёт, поднимает эту банку так высоко, как может, и потом швыряет её об пол!

И именно тогда, когда он это сказал, прогремело. Внезапно. Словно гром, словно миллион выстрелов сразу, но это были не они, конечно.

Взрыв. Мощный взрыв заставил землю трястись. Здание прыснуло во все стороны пылью и осколками кирпичей, а потом накренилось на один бок, на ту сторону, где располагался актовый зал, и медленно начало оседать. Складываться.

Иван вскрикнул и чуть не упал, у него подкосились ноги, но Герберт сразу же поддержал его, и даже приобнял, прижал к себе, чтобы почти зашептать в ухо:

— Потому что то, что я приготовил, это не вакцина!! Это нитроглицерин, — он снова захихикал, теперь уже совсем прижавшись ртом к уху Ивана.

С ужасом Иван посмотрел на Герберта, чтобы увидеть, как тот скалится, щерится, обнажая белые зубы и серые, в белых блямбах дёсны:

— Я теперь главный! Вот он я!! Ха! Ха–ха–ха!!

Герберт ударил Ивана в грудь, и молниеносным движением достал из–за полы пиджака нож. Иван поднял руки ладонями вверх, отгораживаясь. Герберт сделал шаг вперёд и мощным усилием втолкнул нож Ивану в живот.

Это оказалось сложнее, чем представлялось. Но всё–таки не так уж и сложно тоже. Раз — и всё. Герберт сам не понял, что сделал, пока не разжал кулак и не поднёс к лицу ладонь, измазанную кровью. Иван, тонким голосом, по–женски приговаривая:

— Ай… ай… ай–ай… ай…

Попытался убежать, куда–то уйти, но, сделав пару шагов, он упал на землю. Ноги его уже не держали.

— Больно… пожалуйста… вытащи… больно…

— Хорошо, — пожал плечами Герберт, наклонился и выдернул из живота Ивана нож.

Тот снова вскрикнул:

— А–а–ай!

Из его живота хлынула кровь. Иван попытался зажать её, но пальцы у него не сгибались, он давил ладонью на рану, но из той всё выливалось и выливалось.

Герберт смотрел, не чувствуя ничего. Сплошное безразличие. Его коллега и друг лежал перед ним.

— Зачем… зачем, зачем ты это? Я же…

Но ответа Ивану не было. Герберт уже шёл от мэрии в сторону лаборатории. Город начинало лихорадить. Жалкие остатки рыцарей–полицейских сбегались к взорванной мэрии, не замечая, не слыша, что на воротах внутренней стены происходит не меньшая суматоха, что тамошние патрули уже смяты и подавлены толпами людей в персиковых одеждах.

Человек он проснулся за минуту до взрыва. Он поднялся, его всего захватило масштабное предчувствие чего–то очень страшного, захватило настолько сильно, что человек попытался вырваться из клетки, тряс дверь, старался отогнуть прутья, что было бесполезно.

А потом случилось.

Грохнуло так, что вышибло из человека весь дух, он упал на пол и накинул на себя матрас. Не зря, потому что тут же разбились, лопнули витражные стёкла, полетели в лабораторию; попадало оборудование со столов, большая, наполовину полная бутыль глицерина треснула от низа и до верха, глицерин медленно начал вытекать из неё.

Человек осторожно выглянул из под матраса. Снаружи шумели люди, их голоса мешались с топотом, звуком драк, а потом ещё добавились крики и стоны. Человек не мог видеть многого, но изредка в окне мелькали силуэты, пару раз в лабораторию залетали камни, поначалу было слышно много выстрелов, но потом ни все стихли…

— …что случилось? Что произошло?

Человек никак не мог отделаться от мысли, что это связано с Гербертом и его «лекарством», и ощущение это с каждой секундой всё крепло.

Послышался другой шум, тихий, — открылась входная дверь. Человек замер, слыша чужие шаги. Герберт вошёл в комнату.

— Привет, — сказал он, человек увидел, что вид у него помятый, а на правой руке следы крови. — Как видишь, я и правда всех вылечил.

— Что ты сделал? Что это за взрыв?

Герберт махнул рукой, широко улыбаясь, и человек обмер, видя, что дёсны учёного в пульсирующих блямбах, будто в клещах.

— Я, — сказал Герберт. — Я взорвал Феоктистова. И Ивана. Ну, Ивана не взорвал, но… — Герберт сморщился и хихикнул. — Всё, всё кончено, теперь я тебя выпущу.

Он подошёл к клетке и начал хлопать себя по карманам, ища ключ. Не нашёл.

— Странно… Был же тут…

После, поднеся палец руки ко рту, Герберт оскалился, ощерился, обнажая зубы, и ткнул пальцем прямо в блямбы. Глухой взрыв раздался где–то на городской окраине. Дверь клетки треснула и разлетелась на куски. Человек еле увернулся от прутьев.

— Получаешь то, что хочешь… — проговорил Герберт, смотря сверху вниз на человека, который прижался к полу. — Этот Город — мой Город, и я получил его, вместе со всеми, кто тут есть…

Герберт продолжал давить на блямбы, пристально глядя на человека, и продолжалось это так долго, что оба они и не заметили, как в лабораторию вбежал послушник в персиковом.

— Кто из вас Герберт?

— Я!!! — Герберт резко повернулся, раздражённый. — Чего тебе?!

— Гуру собирается произносить речь. Вы нужны ему.

— Речь? Да… точно… Я сейчас буду.

Послушник вышел, а Герберт снова посмотрел на человека.

— Видать, всё–таки не со всеми. Я чувствую город и людей, но не чувствую то, что под городом, не чувствую гуру и его слуг, и не чувствую тебя.

— Я тебя не понимаю… — человек поднялся на ноги и смотрел на Герберта напряжённо, перемены в учёном были для него столь резки, что очень пугали.

— Ничего. Всё будет в порядке. Этот Город — теперь он мой и твой, пойдём, — учёный поманил человека за собой. — Пойдём. Речь, значит, произносить будет…

Герберт неприятно улыбнулся. Блямбы на его дёснах пульсировали особенно часто.

Седьмая глава

Площадь уже буквально была забита до отказа, а послушники всё сгоняли и сгоняли народ. Сгоняли отовсюду. Герберт чувствовал это, знал, что вооружённые послушники никого не выпустят и теперь они готовы стрелять.

Гуру, бледный и напряжённый, охраняемый своими людьми, медленно стоял возле взорванной мэрии. Люди в толпе гомонили и переговаривались, кричали. Гуру растерянно смотрел на них, окружённый учениками.

— Я же… я же спас вас! — громко крикнул он, и толпа почему–то замолчала.

Гуру побледнел.

Его, кажется, это нервировало гораздо сильнее, чем если бы гомон продолжался, чем если бы на него кричали или даже если бы в него плевали.

К нему подошли человек и Герберт. Герберт ничего не показывал, но человек не мог избавиться от ощущения, что взорванное здании мэрии, наполовину развалившееся, сейчас напоминает какую–то башню, утёс. Человек смотрел на волнующееся озеро толпы с лёгким испугом. Много, как же много людей.

Герберта немного колотило, но это было радостное возбуждение, адреналин. Дёсны его пульсировали сладостной болью. Он знал, что в толпе есть неравнодушные. Осознание того, что Город — его, радовало и веселило. Совершенно внезапно в деснах его кольнуло, заставило обернуться, посмотреть на пыльные обломки, Герберт пригляделся и увидел там пистолет, тот самый, которым Феоктистов грозил ему. Учёный улыбнулся. Быстро подошёл к оружию, присел на корточки, поднял его и сунул за отворот пиджака. Город сам, сам ложился под него, как послушная шлюха, и это было прекрасно, Герберт чувствовал восторг, эрекцию, счастье.

Что же чувствовал гуру — трудно сказать. Никто этого не знал.

— Я пытался быть с вами… — он снова заговорил излишне громко, и голос у него сорвался, гуру захрипел, прокашлялся, и начал снова. — Я пытался быть с вами мягок! А вы… вы убили моих людей!

Только сейчас человек увидел, что среди трупов рыцарей–полицейских лежат трупы послушников в персиковом и тела обычных горожан.

Лицо у гуру покраснело. Старик сорвался на крик.

— Они были лучшими! Самыми лучшими!! Лучшими, чем все вы! Все вы, — гуру сделал широкий жест обеими руками, и так вышло, что в жест этот попали и люди, и ученики гуру, вообще все.

С медленно поднимающимся гомоном толпы у человека внутри холодело всё сильнее. Герберт улыбался, сложив руки на груди. Гуру же несло. Теперь он бегал по помосту, и даже больше, иногда подпрыгивал, как разъярённая обезьяна.

— Вы все за это ответите! — кричал он. — Я вас… я вас…

Чем больше кричал старик, чем больше краснело от злости его лицо, чем больше он брызгал слюной, тем больше гомонила и волновалась толпа. То тут, то там мелькали раздражённые оскалы, сжатые кулаки.

— Они же… они же не смогут сдержать их… — прошептал человек Герберту.

Тот, всё так же расслабленно улыбаясь, кивнул:

— Конечно не смогут.

— Они же нас разорвут…

— Конечно разорвут.

— Что же будем делать?

Герберт ничего не ответил.

Гуру к этому моменту уже не говорил ничего членораздельного, громко шипя. Его слюна капала на доски помоста. Ему хватало дыхания лишь на то, чтобы тыкать пальцем в толпу, в конце концов он глухо зарычал, снял с ноги сандалию и швырнул её в людей.

Толпа взревела и медленно сдвинулась вперёд, а гуру всё так же прыгал и бесновался.

Человек машинально отступил назад.

Герберт же глубоко вздохнул и развёл ладонями в стороны.

— Ладно, пора это заканчивать.

Как пловец с вышки, момент которого настал, Герберт двинулся вперёд. Ему показалось, что всё замедлилось. Сердце его особо не колотилось, всё было очень спокойно.

Гуру так и стоял спиной к нему, плюясь в толпу. Герберт шёл, гулко ступая. Когда до старика оставалась пара шагов, он достал из внутреннего кармана пистолет и направил его на старика.

Толпа внезапно замолчала.

Герберт нажал на курок.

Гуру пробило голову. Глухо крякнув, тот осел на доски, из ушей и носа у него хлынула тёмная кровь.

Ученики с растерянными лицами медленно, очень медленно поднимали автоматы, наводили их на Герберта, но тот знал, что всё кончено и теперь он, именно он главный.

Он разжал пальцы и отпустил пистолет, но тот не успел упасть, а Герберт уже вскинул руки вверх, и площадь вспучилась брусчаткой, камни полетели вверх, люди падали, кричали, плакали.

Герберт растопырил пальцы и с силой опустил руки вниз, камни брусчатки, направляемые волей хозяина, рванулись вниз. Каждый нашёл свою цель. Каждый попал в кого–то из вооружённых учеников.

Толпа хлынула было вперёд, но Герберт снова взмахнул руками, и участок земли перед мэрией рванулся вверх растущей колонной. Человек не выдержал тряски и упал, едва не перекатившись через обрыв, но тут же тот приподнялся выше, поддерживая его. Герберт прошептал:

— Аккуратнее…

Колонна поднялась ровно до четвёртого этажа мэрии, до места, где был кабинет Феоктистова, уцелевший при взрыве и обрушении. Герберт сошёл с поднявшегося участка земли в полуразрушенный коридор и, обернувшись, поманил человека за собой.

— Пойдём. Пойдём скорее.

Человек, как загипнотизированный, последовал за учёным.

Герберт вошёл в кабинет мэра и сел в его кресло. Раскинулся в нём, расслабился, а потом закрыл глаза, и с треском крыша мэрии пошла вверх, оторвалась, открыв небо и Луну. Герберт сжал кулак — крыша сжалась в один шарик, и, по мановению руки, отлетела куда–то далеко–далеко в сторону.

Человек понял, что Герберт открыл себе вид на людей.

С высоты было видно, как толпа медленно растекается по улицам, пытается спрятаться, уйти.

Герберт улыбнулся:

— Нет… — он зацокал языком. — Нет–нет–нет…

Пальцы у него быстро–быстро забегали. Улицы, большие и маленькие, переулки с треском и пылью сжимались, отрезая людям пути к выходу. С криками, воплями, плачем и стенаниями толпа была вынуждена хлынуть назад на площадь, и когда последний человек вошёл на неё, близлежащие дома тоже сдвинулись.

Люди оказались заперты.

А Герберт продолжал улыбаться.

— Вы…

Он заговорил тихо. Почти шёпотом. Ему не требовалось кричать, ведь вместе с ним говорил весь город. Дома говорили оконными проёмами, улицы — подворотнями, дороги — ямами.

— Вы будете мне подчиняться. Город — это я. Я главный.

Герберт глубоко вздохнул, и город вздохнул вместе с ним. Герберт выдохнул, и город затрясся, задрожал, с крыш домов посыпался старый шифер.

— На колени!

Толпа упала во мгновение ока. Никто не остался стоять на ногах.

Герберт счастливо хохотал, и город хохотал вместе с ним, над замершими в страхе и ужасе людьми, а человек пятился назад, к выходу из кабинета, и ничего не мог поделать с чувством страха. И, самое главное, с огромным разочарованием.

Но человек не успел выйти, потому что дверь за ним захлопнулась так, что дверь почти что вмяло внутрь, в комнату. И Герберт обернулся со словами:

— Куда это ты?

Человек ринулся прочь. Он побежал по коридору к колонне земли, но увидел, что та уже осела вниз, и площадь перед мэрией снова такая, какая и была раньше. Человек обернулся. Он не мог видеть Герберта через коридор и стены, но знал, что тот смотрит на него и улыбается.

— Нужен я тебе? — спросил человек, зная, что его услышат. — Ну, тогда лови!

И прыгнул вниз.

Он не думал, что с ним произойдёт.

Было ли ему страшно?

Человек не видел, что город рванулся, пошёл волнами, что люди, только–только начавшие расходиться, кубарем летят назад на площадь из–за того, что город изламывается, улицы выковыриваются из земли и смотрят в стороны, в небо.

Человек не видел, что там, куда он падает, уже целая куча людей, мягкой серой земли, чего–то ещё, что можно вытряхнуть из открытых окон домов.

Ведь он падал спиной вниз.

Когда он упал, пусть даже и скорее, чем думал, на мягкую кучу шевелящихся тел, ему показалось, что его спина переломилась пополам, а из лёгких вытолкнуло весь воздух. Свет в глазах померк. С долю секунды человеку казалось, что он мёртв.

А потом он услышал громогласное:

— Верни–и–ись!

Это был совсем не тот голос, что там, наверху. На четвёртом этаже разрушенной мэрии, в кабинете, голос Герберта звучал хотя бы немного по–человечески, но здесь и сейчас говорил только город, и это было страшно.

— Верни–и–ись!

Человек кубарем скатился с толпы и оказался на земле. Странное было ощущение — стоять на четвереньках, ощущая, как затихают в земле какие–то спазмы, как подрагивает, словно живая, брусчатка.

Снова прогремело:

— Вернись!

Это кричали дома.

— Вернись!

И крыши, и улицы, и столбы, весь город в одном тягостном, просящем:

— Вернись!

И в каком–то оборванном:

— Я же… я же…

Человек поднялся на ноги. Он не мог понять, шумит ли это у него в ушах, или это гул ходуном ходящего города…

— …странно.

Он посмотрел наверх, но не увидел ничего. Только немного виднелось кресло мэра, и то, если очень тщательно приглядываться.

— Я же… я же… я же тебя…

Но город не стал договаривать, город скомкал последние слова и проглотил фразу. Человек сделал пару шагов назад, всё с так же поднятой головой. Ещё шаг, ещё.

Нет, ничего не видно.

И он побежал. Нужно было добежать до ворот быстрее, чем Герберт что–то сделает.

Но тот был удивительно бездейственен. Лишь только шумел город, словно бы тяжело дышал, переживая что–то страшное, ужасное.

И человек пользовался этим, бежал, так быстро, как только мог.

Уже когда он был возле ворот, камни под его ногами всё–таки начали оживать, биться в ступни, мешать. Земля снова задрожала, в ней появились трещины, но было уже поздно.

— Вы что же это… — прогрохотало небо. — За ним! Я сказал ЗА НИМ!!

Человек скользнул в ворота. Люди медленно выбирались из кучи и бежали за ним.

Погоня была долгая. Человек обречённо бежал по улицам, сворачивая каждый раз, как видел казавшийся ему подходящим поворот, а уж куда он вёл — совершенно неважно. Поначалу он ориентировался на видневшуюся через крыши наружную стену, но каждый раз эта стена была у него перед глазами, и человек понял, что Герберт просто дурит ему голову.

Нелегко, очень нелегко убегать от того, кто может направлять твою дорогу.

Но человек пытался, хотя и было непросто.

То тут, то там из окон показывались чьи–то лица, и хорошо, если они просто смотрели! Ведь некоторые швыряли в человека мусором или камнями.

— Лови его, лови!

— Держи!

— Сто–о–ой!

И всему этому гомону толпы вторило мощное, перекрывающее всё вокруг:

— В–Е–Р-Н–И–С-Ь! ПРОШУ!

Но человек бежал, просто бежал.

Ноги, слепленные стариком–конём, оправдали себя, крепкие, выносливые, они несли человека вперёд. Сами ли они избегали разверзающихся неглубоких ям и прыгающих под ногами камней, или это человек уворачивался и от того, и от того? Человек сам не мог ответить на этот вопрос.

Чем дольше он бежал, тем теснее становились улицы и сильнее нависали над ним крыши, тем яснее становилось, что впереди лишь тупик и выхода нет.

И уже тогда, когда казалось, что остаётся лишь сдаться, человек увидел у своих ног канализационный люк, полуоткрытый из–за постоянных колебаний земли. Конечно же, оторвав люк, швырнув его в сторону, человек нырнул внутрь, упал по колено в мутную затхлую воду и быстро–быстро, насколько это возможно было в воде, пошёл куда–то, не зная куда, лишь бы подальше.

В ту же секунду проход, через который человек попал в канализацию, завалило кусками камней и асфальта. Человек оказался в темноте. Он вынужден был идти на ощупь.

Долгие часы в темноте он не мог видеть, куда идёт, а когда тоннель осветился тусклым светом, человек обмер: перед ним открывался вход в тоннель другой, большой, даже огромный, выложенный плитами, и в этом тоннеле в темноте слабо–слабо горящих ламп можно было разглядеть железную дорогу.

Человек распрямился и оказалось, что он так привык быть полусогнутым, что это вызвало у него боль.

Когда боль утихла, человек обернулся, чтобы посмотреть назад: не идёт ли кто? Никто не шёл. Человек увидел, что проход, через который он прошёл, можно закрыть мощной железной гермодверью. Быстро подбежав к ней, человек навалился всем телом. Та, заржавленная, пошла сначала туго, хотя без особого шума. Потом всё равно послушно закрылась. Завертев винт намертво, человек запечатал проход.

Теперь он мог осмотреться без опасений.

— Что же это такое?

Гермодверь надёжно перекрыла выход из тоннеля, и теперь оттуда, откуда пришёл человек, вообще ничего услышать было нельзя. Все звуки, что были в тоннеле, были рождены в нём же.

А их в нём почти не рождалось.

— Странно…

Человек прошёл вперёд и, вытянув ногу, тронул кончиком ботинка шпалы и рельсы. Ему это напомнило дорогу, и он опасался, что его затянет.

Но нет. Если эта железная дорога и была способна кого–то куда–то затянуть, то явно не человека. Посему он, немного поразмыслив, уже смело вскочил на неё и медленно двинулся вперёд.

Тоннель продолжался и продолжался, но идти по нему было не в пример легче, чем по канализации.

Единственное что — свет. Человек не заметил этого сразу, потому что лампочки тускнели постепенно, но в определённый момент он понял, что не может разглядеть своих ладоней, даже если держит их прямо перед своим лицом. Темнота. Всюду была лишь сухая темнота.

Человек обернулся и не увидел света вдали. Потом он снова повернулся вперёд, и у него, стоящего вроде бы как в центре могучего ничего, так закружилась от всех этих вертений голова, что он споткнулся и упал с рельс.

— А–а–а-а-а!

Он падал долго, гораздо дольше, чем должен был, и на землю приземлился внезапно, словно в мягкое болото. Была ли действительно земля такой мягкой, или человек, падавший слишком долго, расслабился и не получил урона именно поэтому?

— …я не знаю…

Он поднялся кое–как, потому что сложно сделать это в полной темноте, и вытянул вперёд руки, чтобы нащупать хоть что–то.

Ничего, совсем ничего. Вокруг была пустота.

Человек быстро сделал несколько шагов вперёд, чтобы нащупать рельсы, но их тоже не было.

Темнота.

Тишина.

Полнейшее и могущественнейшее ничего.

И человек потерялся.

Он не знал ни что происходит, ни сколько времени прошло, ни даже что он делает сам, потому что он не мог поручиться, что его попытки идти — это не то, что он лежит на спине и двигает ногами.

— А, может быть, я всё ещё падаю и падаю, и всё это — одно большое падение из ниоткуда в никуда?

Ничто не могло дать ему ответа.

И он шёл или, вернее, двигал ногами, а может, ещё вернее сказать, что он думал, что куда–то идёт, а уж шёл он или не шёл — какая разница?

Человек шёл и изредка, чтобы совсем уж не потерять себя, двигал в стороны руками или головой. И вот, в очередной раз, после особо сильного взмаха, его ощущения показались ему странными.

— Что это? Что…

Он долго пытался понять, что происходит, и снова взмахнул руками.

— Странно… — сказал человек. — Мои руки… Они не по обе стороны от меня. Они сверху, почему же? Я… полная темнота.

Человек задумался и снова взмахнул руками.

— Моё «я», где моё «я»?

Человек понял, что его «я» сместилось из его головы сначала в грудь, а потом ещё ниже. В печень? В пах? А может и вовсе вышло из тела?

— Хм…

В этой полной темноте ему быстро начало казаться, что его «я» и в самом деле где–то там, и что он, если присмотрится, сможет увидеть свой затылок.

Так и он и продолжил идти, порой видя, но чаще, конечно, не видя себя, словно пастух с овцой, слепой пастух с овцой–поводырём, если такое возможно.

И через минуту, час, два, а может, и год, что было бы возможно в этой темноте, человек увидел свет. Лампочку. Очень тусклую и маленькую, такую маленькую, что казалось, будто она висит в пустоте, а не прикреплена к чему–то. Но это был свет, хоть какой–то. Человек ринулся к нему.

Чем ближе к свету, тем менее ненормальным становилось «я», и когда человек подбежал настолько, что мог видеть себя снова, его «я» снова прочно обосновалось у него в голове.

Лампочка висела в воздухе, свет её освещал только человека. Тот быстро обвёл руками лампочку, словно коробку ладонями очертил; ладони прошли беспрепятственно вокруг лампочки.

Лампочка на самом деле висела в воздухе и тускло, но очень ровно, горела.

— Странное, наверное, зрелище… — проговорил человек. — Я, эта лампочка и больше ничего… Горит себе и горит, не сгорает. Интересно… а что если её разбить?

И тут раздался голос:

— Человек. Человек.

Человек подпрыгнул от неожиданности и дёрнулся назад, в темноту.

Голос снова возник:

— Человек. Человек.

И замолчал, очевидно, ожидая, пока человек ответит.

Тот робко произнёс:

— Ну… вот он я.

И голос откликнулся:

— Не подходи ближе. Стой там, где стоишь, этого будет достаточно.

— А–а–а… — ответил человек, оставшись стоять на месте. — Кто ты? Назовись? Как твоё имя?

— Если ты знаешь чьё–то имя — ты имеешь власть над этим. Я был тот, кто был, — сказал голос, хотя невозможно было бы его описать, потому что он просто возникал в голове. — Я есть тот, кто есть. И буду тот, кто буду. Ты не поймаешь меня, человек.

— Я даже и не собирался… — ответил человек. — Но, спасибо, буду знать. Если бы я помнил своё имя, я бы его никому теперь не сказал.

Голоса не было.

Поэтому человек продолжил:

— Так всё–таки, кто ты? Даже если без имени. Ты тут появился так внезапно.

— Это не я появился, — сказал голос. — Я был всегда. Появился ты.

— Даже так…

Человек замолчал, потому что не знал, что ему ещё сказать. Он раздумывал над услышанным и пришёл к выводу, что если этот странный голос не хочет с ним говорить, то нужно уйти.

И поэтому человек двинулся, огибая лампочку

— Куда ты? — спросил голос

— Я хочу уйти отсюда, — ответил человек. — За мной гонятся. Герберт… кхм, — тут–то человек понял, что про Герберта голос ничего не знает.

И начал рассказывать. Голос не прерывал, слушая внимательно. Его словно и не было, но человек знал, что он, голос, есть, он где–то рядом.

Человек быстро закончил, кратко обрисовав всё, что с ним произошло.

— Он изменился, — закончил он свой рассказ. — Герберт изменился, но я не удивлён, я понимаю, что он и раньше таким был, а земля просто это высвободила.

— Но к тебе он относился хорошо? — задал вопрос голос

— Вроде бы, — ответил человек. — Но я всё равно не хочу быть у него, не знаю. На привязи? Разве это дружба?

— Да, это явно не дружба.

— Хм?

Человеку показалось, что впервые за всё время, что он слышал голос, в нём мелькнули какие–то нотки, но тональность их разобрать оказалось невозможно.

Голос снова заговорил:

— Там, в Городе, — люди. Я вижу их страдания в Городе. Слышу их вопли. Знаю его скорбь. Будет ли кто–то, кто выведет его из города?

— Куда? — недоумённо спросил человек.

— А если бы была земля, земля хорошая и пространная, та, где молоко и мёд?

Человек крепко задумался, почему–то очень явно представил себе землю, в которой в буквальном смысле текут реки из молока и мёда. Его это позабавило, и он улыбнулся.

— Тебе кажется это смешным?

— Реки молока и мёда… жидкий такой мёд, хороший, приятный…

— Тебе кажется это смешным? — повторил голос

— Нет–нет, я…

Человек не мог уловить, что хочет от него голос. Хочет ли он, чтобы он, человек, вывел людей?

— Ты хочешь, чтобы я был тем, кто выведет их? Но… но я не хочу. Я же чужак. Я же не такой, как они! — сказал человек, возможно, более спешно и испуганно, чем хотел, но он в самом деле почувствовал какую–то слишком большую ответственность над собою. — Я не такой, как они, я просто хочу домой.

— К отцу?

— А откуда ты про это знаешь?! Я же не говорил! — человек отступил назад, потому что он в самом деле ни про отца, ни про еду не говорил, просто упомянув, что пришёл в город по своим делам.

Голос ничего не ответил, но слышались какие–то звуки, позволяющие понять: он думает. Или делает что–то, близкое к этому.

Человек, теперь уже немного испуганный, наблюдал за лампочкой, а та, ещё немного повисев в воздухе, перестала светиться, упала на землю. И разбилась.

— Что?!

Подбежав к осколкам, человек притронулся к ним. Холодные. Старые. Видимые?

Вокруг больше не было темноты. Человек осмотрелся вокруг, и понял, что он всё ещё в том самом тоннеле, куда вошёл из канализации, и что от закрытой гермодвери он почти и не ушёл. Она была всего метрах в десяти от него, не больше.

— …что же тут было со мной такое?

На какое–то мгновение человеку захотелось назад, в канализацию, но тут в гермодверь глухо стукнули. Потом ещё раз. Слабо, но с каждым разом всё сильнее и сильнее.

Человек снова вскочил на рельсы и ринулся бежать не оглядываясь.

Теперь–то тоннель не погружался в тьму, тускло освещаемый слабым светом, и человек видел, что он действительно большой и широкий, как те, которые он видел давным–давно, когда ещё работало телевидение и там показывали что–то про метро.

— Метро… — на бегу прошептал человек. — Разве… Город… большой? Разве… оно… ему… нужно?

А тоннель длился и длился, хотя гермодверь давно уже скрылась во мраке и никто за человеком уже не гнался, он всё равно продолжал бежать, хотя бы ради того, чтобы это всё поскорее кончилась. Происшествие с горящей лампочкой, с голосом, который хотел, чтобы человек вывел людей…

— Слишком, слишкомдля меня.

И поэтому человек бежал.

Он замедлил шаг лишь тогда, когда заметил что–то странное. Что–то сверху, над мощными плитами, облицовывающими верхушку тоннеля, проломило их, и торчало. Из–за слабого света трудно было разглядеть, что это, но человек всё равно обошёл эти странные места.

Словно только этого и дожидаясь, то, странное, почему–то абсолютно беззвучно поползло сквозь плиту дальше, свисая ниже и ниже, а потом шлёпнулось вниз, почти задев человека.

Это оказалось тело. Тело послушника в персиковом балахоне. Вымазанное в серой земле, окровавленное, с проломленной камнем головой.

Человек посмотрел вверх, и увидел, что тела лезут вниз, и что плиты на самом деле не сломаны, а тела просто выплывают из них вниз, выныривают из бетона, как из воды, и падают.

— Падают…

Их было много, этих падающих тел.

В основном послушники, но после человек увидел и обычных горожан, которых Герберт сгрёб в кучу, спасая человека от падения.

Все их тела, в основном взрослых, не старых, мужчин, были помяты и поломаны.

Тишину нарушали лишь звуки падения и треск костей мертвецов.

Тоннель стал казаться человеку веной, закаменелой и мёртвой, простирающейся от одного места к другому. Долиной пустоты и смерти, что подтверждали тела, так и продолжавшие падать вниз.

И человек пошёл, уворачиваясь от них, избегая.

Сколько их было? Больше нескольких десятков, может даже сотня, вряд ли больше, но падали они медленно, по одному, казалось иногда, что вот, уже всё, но тут из бетона снова показывалось мёртвое лицо, а за ним и всё тело. А потом тело падало вниз, глухо приземляясь, ломая себе что–нибудь о рельсы.

И человек вздрагивал.

Он пытался, пытался не бояться. Пытался держать себя в руках…

— …но, но как… как…

Он не мог бежать, потому что зрелище это завораживало, заставляло всё внутри холодеть от страха и осознания, что все эти падающие люди мертвы из–за него.

И мрак становился тяжелее. Тени сгущались. И человек ощущал, что бежать он не может.

Словно бы каждый упавший труп добавлял к его ногам вес. И веса этого в конце концов стало так много, что в полном бессилии мышц, которого не испытывал ранее никогда, человек сошёл с рельсов, уселся и стал смотреть на падающие тела.

— Я обязан… — сказал он. — Я обязан смотреть на всё это. Я. Это всё из–за меня. Я причина.

Тела падали и падали.

Падали и падали.

А внутри у человека всё переворачивалось и разрывалось.

— Ты не обязан… — снова прошептал голос.

— Что?!

Человек с огромным трудом обернулся. Сзади никого.

— Ты не обязан смотреть… — снова раздался этот шёпот, но теперь откуда–то из другого места.

Человеку хватило сил только снова повернуться вперёд и опереться локтями на колени.

— Не обязан…

Теперь это было громче. И стало понятно, что говорят издали. По рельсам, из мрака, откуда–то спереди, куда направлялся человек изначально, зацокало чем–то металлическим. Человек просто ждал, в полном бессилии, да и нежелании что–то делать.

И сперва показались светлые джинсы. Потом — тяжёлые ботинки с высоким берцем и блестящими клёпками. Ещё после — чёрная кожаная куртка, плотно застёгнутая на все пуговицы и молнии, чёрные, кожаные же краги, и лицо со светлыми волосами и с глазами, которые прикрывали тёмные зеркальные очки.

Турбо Райдер.

Из мрака вышел Турбо Райдер.

— Ты… — выдохнул человек. — Так этот голос, это был ты…

— Я, — ответил Турбо Райдер тем самым голосом, который человек слышал, когда стоял перед светящей лампой. — Думал, что ты будешь один здесь, среди смерти и страха?

— Я… я думал, что это я выдумал тебя…

— Я был всегда.

Турбо Райдер подошёл к человеку вплотную и протянул ему руку.

— Ты не один. Ничего не бойся. Ведь я здесь, я с тобой.

Человек неуверенно ухватился за его ладонь. Чёрные кожаные краги ощущались как чёрные кожаные краги, пахли бензином и тем запахом, который всегда в закрытых машинах, старых, но очень надёжных.

— Ну–ка, давай…

Турбо Райдер потянул человека на себя, и тот встал.

Трупы всё так же продолжали падать. Ими уже завалило всю землю на несколько шагов впереди.

— Посмотри, — прошептал человек, указывая рукой. — Это всё из–за меня… Это я виноват… Ради меня…

— Какая разница, ради чего? — ответил Турбо Райдер вопросом. — Или кого? Если бы всё то, что делали ради меня, было бы моей виной, ха!

— Ради тебя? Но ведь… это же я тебя придумал!

Турбо Райдер широко улыбнулся и сверкнул очками.

— Ага. Размечтался. Я был всегда. Ведь я — Турбо Райдер. Я всегда приеду туда, где беда, я всегда спасу того, кому нужна помощь, потому что я — герой. Вот сейчас тебе помощь нужна, я и пришёл.

— Ты…

— Идти–то можешь? — Турбо Райдер цыкнул слюной на землю, аккуратно, мимо трупов.

— Могу, — человек неуверенно двинулся и понял, что ему всё ещё тяжело, но он в самом деле может идти.

— Ну так и иди! — Турбо Райдер хлопнул человека по спине и повернулся, пошёл туда, откуда человек пришёл.

Тот молча посмотрел на него, и Турбо Райдер развёл руками в сторону:

— Тебе уже помощь не нужна, а вот им… Погляди, что он с ними делает, — Турбо Райдер кивнул на трупы. — Будем разбираться. Тут нужен особый подход! А тебе я уже и так помог. Иди. Тебе недалеко осталось.

И Турбо Райдер уверенно зашагал вперёд, быстро скрывшись в мраке. Человек смотрел ему вслед недолго, и этого оказалось достаточно, чтобы увидеть, как в темноте взревел двигатель, загорелись красные, а потом жёлтые огни, и какая–то, в темноте было не разглядеть, машина рванула вперёд, увозя Турбо Райдера.

В воздухе пахло выхлопными газами. Но человек моргнул — и запах исчез, как исчез и сам Турбо Райдер. Ничего более не говорило о том, что он тут был.

Но человек понял, что стоит на ногах, понял, что, хоть ему и тяжело, идти вперёд он может.

И он снова пошёл вперёд.

Тела всё падали, но теперь человеку было почти всё равно.

Человек и не знал, что он всё–таки продвигается вперёд, наверх, медленно, но непреклонно, не знал, но чувствовал.

Он шёл вперёд, по трупам, устилающим путь. Тоннель всё тянулся и тянулся вперёд, удивительно бесконечный.

Что–то шевельнулось под ногой человека.

Человек сперва подумал, что это он, что ему показалось, но нет. Он ощутил липкую хватку на щиколотке.

— Сто-о…й… — мёртвый послушник в персиковом схватил человека за ногу и не отпускал.

Человека мгновенно прошиб холодный пот, он бешено затряс ногой, захотел отпрыгнуть, но послушник держал крепко, вцепился со всей силы, до боли в ноге.

— Сто–ой… — снова проскрипел он переломанным горлом. — По… дож… ди…

В его голосе не слышалось злости или угрозы. Человек, хоть всё ещё и испуганный, неуверенно спросил:

— Что ты хочешь?

— Учи… — послушник глотнул воздуха и закашлялся, в груди у него глухо взрывалось. — Учитель… Где же он? Только он может закончить… закончить это… Он пожелает — и мы исчезнем, уйдём отсюда… Почему он не помогает? Пусть он… — на мгновение взгляд послушника стал очень ясным. — Жжёт… — прошептал он. — Жжёт…

— А где он?

Послушник только после этого отпустил ногу человека и указал куда–то вперёд. Человек и пошёл туда, хотя бы из–за того, что он и так шёл в ту сторону.

Тем не менее, уже очень скоро он снова увидел свет, но на сей раз это была не лампочка, а небольшой костерок. Гуру сидел на бетонной плите, откинувшись спиной на щебёнку насыпи, и грел ноги у небольшого костра. Человек заметил, что в костре горят дрова, хотя взять их тут, в тоннеле, было неоткуда.

Гуру увидел человека ещё издали и смотрел на него всё время, что тот шёл к нему.

— А, — сказал он, когда человек приблизился достаточно близко. — Здравствуйте. Какая странная у нас тут с вами встреча…

Человек осторожно подошёл к костру и протянул руки. Костёр не грел.

— Да вы присаживайтесь, присаживайтесь…

Человек уселся напротив гуру.

— Ну, — спросил тот, шевеля пальцами. — Вас, я погляжу, он тоже не пощадил?

— Что? — удивился человек.

— Ну… Это же место, в котором мы. Это что, своего рода… мда…

Гуру потянулся к затылку, чтобы почесаться, и сразу же отдёрнул оттуда руку.

— У меня… знаете ли… эм…

Он привстал и повернулся к человеку. Человек увидел, что в затылке старика кровавая дыра, и в неё можно просунуть пальца три или четыре, если не кулак целиком.

— Вот так вот, — гуру почему–то улыбнулся. — Знаете, ведь когда это случилось, я только и видел вокруг, что чьи–то налитые яростью глаза, и так страшно было, так ужасно. А потом я ничего не помню. Есть лишь ощущение, что словно бы меня волокли куда–то на аркане, — гуру потёр шею, говоря об этом. — как какого–то раба, волокли и волокли, тащили, били, не давали есть и пить… а потом что–то произошло, и вот я здесь. Это место. Я ожидал чего угодно, но не этого. Вот и сижу здесь, понимаете? Костерок этот…

— Вы думаете, что мертвы, — ответил ему человек. — Но вы ещё живы. Я точно жив. Мы где–то под Городом. Я от Герберта бежал и оказался тут. Местечко в самом деле необычное, вы правы.

Гуру лишь хмыкнул в ответ.

Человеку стало очень неловко, потому что старик выглядел очень обречённо.

— А вы, пока шли сюда, разве не видели трупы? — спросил он у гуру.

Старик вопросительно посмотрел на человека и промолчал.

Человек продолжил:

— Один из ваших послушников там. Он просил меня… чтобы вы пришли и сожгли его, наверное. Он же там не один, это уж точно. Герберт всех ваших убил.

— С чего такая забота? — тихо спросил гуру. — И уж тем более сейчас… знаете, не хочу. Они меня не защитили, так почему я должен что–то для них делать?

— Это не забота, — ответил человек. — Так ведь и вы их не защитили, так? Но, если вы так считаете…

Он поднялся и пошёл дальше, гуру остался сидеть там, где сидел.

Но уже через несколько шагов человек не мог думать ни о чём другом, кроме как о том, как послушник со сломанным горлом просил найти гуру.

— Странное чувство…

Зачесались глаза, из центра груди во все стороны рванулось щемящее, приятное и неприятное одновременно. Человек вспомнил, как Турбо Райдер сказал ему, что его, человека, вины в случившемся нет, но ему всё равно стало мерзко и противно.

Он развернулся и пошёл назад.

Гуру всё ещё сидел там, где и был раньше, и всё так же смотрел в костёр не отрываясь.

— Вставайте и идите. Ваши послушники вас ждут, — сказал человек, подойдя к нему.

— И что? Если хотят, пусть идут сюда.

— Вы же их вели, вы же обязаны, это же ответственность! Вы же… Да… — человек замялся от того, что нечего ему было сказать, и злобно выпалил. — Да этот костёр даже не греет!

— Зато светит, — ответил гуру.

И человек понял, что гуру никуда не пойдёт, так и продолжая сидеть возле этого костра.

До сего момента человек никогда не злился так, как сейчас. Может, это сказалось его новое тело. Злость раньше была совсем иной, и не было разницы — на отца или на себя самого. Человек почувствовал, как его трясет от взгляда на сдавшегося, предавшего своих людей старика.

Человека разрывало.

— Ах ты…

Снова из центра груди, где ещё пару минут назад было лишь приятное и неприятное, щемящее, теперь расплывалась сплошная злость и ничего более.

— Ах ты старый, мерзкий, поганый хуесос!!

Гуру лениво обернулся и тут же отшатнулся, едва не попав ногой в костёр. Человек наступал, сжав кулаки и сцепив зубы.

— Ты поганое говно, а ну, а ну…

Злость бушевала в голове. Злость не находила выхода. Старик пятился, вороша руками и ногами щебёнку.

— Пошёл вон!!!

Человек пнул старика прямо в челюсть, и тот, вскрикнув очень высоким голосом, упал на спину. Человек не останавливался, и всё продолжал пинать его, и всё так же шипеть сквозь зубы:

— Иди к своим, иди и сделай с ними что–нибудь, ты, подлая мразь, поганое говно! Я же тебя сейчас забью! Вон!! Вон!!!

Старик всё–таки сумел подняться и побежал, ладонями взявшись за лицо, а человек ещё немного погнался за ним, и пнул напоследок, а после вернулся к костру. Тот всё так же горел.

— Тьфу!!!

Резким взмахом ноги человек разметал горящие дрова. Те зашипели и потухли.

— Какой вообще смысл в костре, который не греет?!!

— И правда, какой?

Ещё толком не остывший, человек подпрыгнул от неожиданности и в полёте повернулся назад. Позади него стоял Турбо Райдер и улыбался, скрестив руки на груди.

— Экая же ты свинья, старичка избил.

Человек, всё так же со сжатыми кулаками, хмуро ответил:

— Он заслужил! Он бросил своих! Безразличное говно…

— А что, после того, что ты сделал, думаешь, что он пойдёт и сожжёт своих послушников?

Тяжело дыша человек промолчал.

Турбо Райдер расхохотался и, сверкнув зеркальными очками, заметил:

— Ну, после того, как ты его избил, он точно захочет это сделать… Очень, очень умный поступок!

— Ах, ты…

Всё так же шипя, человек кинулся на Турбо Райдера. Тот легко схватил его за руки, но человек не дал ему перекинуть себя, и оба они упали на бетон и щебёнку.

Турбо Райдер дрался расслабленно и умело. Когда он не мог бить человека кулаками — он бил головой или кусался. Когда не мог бить вовсе — толкал человека так, что тот бился затылком в рельсы или в бетонные плиты.

Но человек не хотел сдаваться, терпя боль, хотя в голове его уже мутилось, а руки дрожали, несмотря на то, что тело, слепленное стариком–волком, умелым бойцом, было приспособлено для драк.

— Да я же тебя… Сволочь…

Человек, сумев обхватить Турбо Райдера вокруг пояса, с трудом поднялся на ноги и сжал его что есть силы. Под курткой у того чувствовались железные мышцы, мощный пресс, но человек знал, что сейчас он кинет Турбо Райдера, приложит о рельсы или о бетон, и на этом драка будет кончена.

И тут Турбо Райдер, каким–то странным, неуловимым движением вывернулся из захвата, отскочил, и ударил человека в бедро носком своего тяжёлого ботинка.

От боли у человека захватило дыхание.

— Аха–а–а…

Захлёбываясь воздухом и слюной, человек упал на бетон. Его затрясло, а после сразу же вырвало, в голове у него глухо шумело.

Турбо Райдер стоял над ним, широко расставив ноги.

— Вот так, — сказал он, тяжело дыша и отряхиваясь от пыли. — Вот так… Экий же ты… упёртый…

Человек валялся, дрожа от боли.

Турбо Райдер снова протянул ему ладонь в чёрной перчатке.

— Вставай.

А когда человек не смог ухватиться, то дёрнул рукой и повторил:

— Я сказал вставай!

Человек протянул трясущуюся руку и схватился. Никаких мыслей о сопротивлении у него не было. От удара Турбо Райдера человек не чувствовал всю ногу, тут уж было не до драки.

Он кое–как поднялся и стоял очень неуверенно, словно бы на одной ноге, лишь немного опираясь на ту, в которую пришёлся удар.

Турбо Райдер снова скрестил руки на груди.

— День уже наступил. Хватит драться.

— Д–д–д…день?

— А, ну да. Ты же не видишь. С такой–то ногой далеко ты не уйдёшь. Поехали!

Достав ключи из кармана, Турбо Райдер нажал на кнопку, и машина его, стоящая совсем рядом, громко, оглушительно пискнула сигнализацией.

— А я… а я её и не видел…

— Конечно не видел! Перед тобой слона поставь, ты и его не заметишь!

— Слоны… а они… а они ещё есть?..

В ответ Турбо Райдер лишь усмехнулся и открыл перед человеком дверь.

Тот, сильно хромая, доковылял до неё.

Машина у Турбо Райдера была прямо как на плакате. Красная, спортивная, низко посаженная, с хищными очертаниями и большими, прямоугольными фарами, с широким спойлером. Марки её человек не знал. Он устроился в неудобном, спортивном кресле, постаравшись расположить ногу так, чтобы не болело.

Турбо Райдер тут же уселся рядом, на водительское сиденье.

— Готов?

— Едем уже…

И машина тут же завелась, Турбо Райдер вдавил газ на холостых и молниеносно переключил передачу. Человека вжало в кресло от того, как быстро машина набрала скорость.

Она неслась прямо по рельсам, свет фар освещал всё вокруг так ярко, что это было на грани невыносимости, но, всё же, только на грани.

— Какой длинный тоннель… — произнёс человек, глядя в окно на мелькающие бетонные плиты.

— Ага, — ответил Турбо Райдер, аккуратными движениями вращающий руль. — Только человек мог такое построить.

— Только человек…

Человек поёрзал, устраиваясь поудобнее. Однообразное мелькание убаюкивало. Но Турбо Райдер не дал ему уснуть, спросив:

— Так что, тебя прямо к отцу везти, да?

Человек быстро ответил:

— Нет.

— Тогда, что же? — удивился Турбо Райдер. — Может просто за Город?

— Нет, — снова ответил человек.

— Так куда же тебя везти–то?

— В Город, на площадь. Я хочу… кое–что сказать Герберту.

— Ты с ума сошёл? Этот твой Герберт — страшный человек, ты же это знаешь.

Человек покачал головой:

— С тобой я боролся. Вряд ли он сильнее.

Турбо Райдер улыбнулся и сильнее вдавил педаль газа в пол, машина взревела особенно громко и понеслась с особенно дикой скоростью.

Человек уснул. Ему ничего не снилось.

Проснулся он уже на площади, почему–то стоящим на ногах, удивительно отдохнувшим. Поначалу он не сразу пришёл в себя, и долго пытался понять, как же он сюда попал, но после, с трудом сосредоточившись, вспомнил и тоннель, и гуру, и Турбо Райдера.

Человек стоял у стены одного из домов, опираясь на неё. Площадь была пуста. В центре её стояла мэрия, изменившаяся до неузнаваемости. Теперь это здание не выглядело развалинами, скорее уж наоборот — среди всех зданий города оно казалось самым целым. На его стенах появился ранее там не бывший золотистый орнамент, закорючистый, но кое–где с прямыми линиями…

— …что бы он мог значить?

Человек двинулся от стены вперёд. Нога, куда ударил Турбо Райдер, слушалась плохо. Человек хромал. Он знал, что Герберт уже наверняка в курсе. Человеку и не требовалось далеко идти.

Он не успел сделать и десятка шагов, когда мэрия, словно на резиновом, гибком стержне, повернулась, именно к нему, а потом, согнувшись, опустилась, оставляя верхнюю площадку, четвёртый этаж, недвижимым.

Все ближе и ближе к человеку приближался Герберт, с мокрым лбом, усталый, сидящий на кресле обмякши, но глаза, глаза его горели.

— Ты… прошептал он, когда мэрия опустилась до самой площади. — Ты, ты пришёл, ты пришёл ко мне, ты вернулся, я… я…

Упорно хромая вперёд, человек вскочил на этаж, и подошёл к Герберту, ничего не говоря, он встал напротив него.

— И как раньше можно было этого не видеть? — задумчиво произнёс человек

— Что? — Герберт неуверенно качнул головой. — Ты что? Я не понимаю.

— Да нет, ничего… — отмахнулся человек. — Вставай.

— Зачем?

— Я сказал — вставай.

Герберт начал злиться приказному тону.

— Я не понял, ты чего хочешь?!

Человек не стал более разговаривать. Обеими руками он схватил Герберта за воротник рубашки и сдёрнул его с кресла, с силой вышвырнув прямо на площадь.

Герберт с шумом ударился и покатился по брусчатке. Город вздрогнул.

Хромая, припадая на левую сторону, человек подошёл к Герберту и, снова схватив его за воротник, поднял с земли.

Тот не реагировал.

— Ты что делаешь? За что?!

— Какая же ты… мразь…

— Да пойми же ты! Это же всё было… это всё было ради тебя! Да ради тебя же!

— Ради меня? — человек глухо хмыкнул и усмехнулся. — Ради меня ты убил Феоктистова, кучу его людей? Ради меня ты убил гуру и кучу его людей? Ты сделал это, чтобы управлять Городом. Хватит врать.

Размахнувшись, человек смазал Герберту кулаком по лицо, но удар вышел плохим, Герберт даже не отдёрнулся.

— Это правда было ради тебя… — повторил он. — Я же… я же просто…

— Хватит врать.

Человек встряхнул Герберта, как тяжёлый мешок, и сильнее сжал кулаки на воротнике его одежды.

— Ты откроешь мне ворота, и я уйду. И всё. Оставайся в своём городе, со своими людьми, и живи тут. Ты — ничем не лучше Феоктистова, ничем не лучше гуру. Ты точно такой же. Даже хуже.

— Да почему же?!

— Строил из себя дохуя.

И теперь уже человек ударил по–настоящему, а после швырнул Герберта к мэрии.

— Ползи к своей табуретке.

Человек сплюнул на землю и, повернувшись, уверенно похромал туда, где раньше были ворота внешнего города, но теперь там их не было.

Герберт лежал, не двигаясь, осознавая.

Сначала у него внутри было пусто–пусто, а потом что–то родилось, и это были странное горе, странная злость, странная печаль. Но самым большим, самым ярким чувством была странная, страшная ненависть.

Герберт ясно увидел, что человек его никогда не поймёт, потому что не хочет понимать.

С трудом поднявшись на руке, Герберт закричал:

— Ну и уёбывай! Проваливай из моего города, пока можешь! Уходи, иначе я… я… беги!! Беги, пока я разрешаю!!! Я приду за тобой!!! Ты ещё пожалеешь!!!

Человек шёл, не обращая внимания, хотя крик Герберта провожал его всё время, что он шёл по городу, кричали дома и узкие улочки:

— Беги так, чтобы я тебя не нашёл!! И тебя!! И твоего отца!!! Я приду за вами!!! Кровью умоетесь, оба!!!

Человек просто шёл, не обращая внимания ни на крики, ни на испуганно глядящих на него из окон людей, ни на дрожащие дома и падающие с крыш камни.

— На цепь посажу!! Из миски жрать будешь!!!

Городские ворота были открыты. Человек вышел, и они захлопнулись за ним со страшным шумом, когда это случилось, то крики сразу же затихли, перестали досаждать.

Человек окинул взором близлежащие деревеньки и фермы. Посмотрел на дорогу. Пригляделся к далёкому лесу, из которого так давно вышел к городу. И после этого он двинулся туда, где, как он помнил, и находился его дом. Несмотря на хромоту, он шагал очень быстро.

Ведь он знал, что Герберт наверняка погонится за ним, хоть и не сразу.

Прошлое

-

Восьмая глава

Человек скрылся за воротами, а его отец остался дома, не зная, что сын его уйдёт далеко–далеко и в конце концов будет убит хозяйкой дома стоящего на куриных ногах.

Отца человека ждала совсем другая жизнь. По крайней мере, в моменты, пока он был предоставлен самому себе.

Он спокойно жил, спокойно ел, спокойно спал. Он очень быстро понял, что еда в его животе не переваривается, а значит, если он продолжит есть — то брюхо его раздуется совсем до неприличных размеров, поэтому он раз за разом вскрывал его, доставал оттуда съеденное, зашивал себе живот и ел по второму разу. Жизнь его шла спокойно и размеренно.

В один день у него был на обед ковер. Ковер, под собственным отцовым желудочным соком, уже столько неоднократно съеденный, что сырым его считать было решительно нельзя, поэтому это была какая–то экзотическая готовка, крайне необычный рецепт, в котором отец человека находил свою прелесть. Огромный кусок старого ковра он положил на лучшей тарелке, которую смог найти: овальной, сервировал его посыпкой из гнилой земли, старым высохшим сеном и водой из прозрачной бутылки с крестом, откуда–то такая нашлась, вот бывает же? К такому мероприятию нужно и одеваться соответствующе, поэтому, найдя один из своих лучших костюмов, отец человека был именно в нём: несколько широкие серые брюки, такой же серый пиджак, белая рубашка и старый солдатский ремень, потому что иного не нашлось.

Отец человека расположил тарелку за столом и сел перед ней, взяв в левую руку вилку, а в правую нож. Ему не понадобилось много времени, чтобы вообразить себе музыку. Музыка — это прекрасно. Поэтому отец человека вообразил себе лучшее, что смог.

Босанову.

Музыка сразу родилась в его голове и заполнила всю собой без остатка. Неторопливый ритм напомнил ему о латиноамериканских ресторанах; португальский говор, когда–то слышанный отцом человека в старых фильмах, тоже зазвучал на фоне, достаточно было лишь закрыть глаза, чтобы атмосфера полностью создала сама себя; отец человека именно так и сделал, и больше открывать глаза ему не понадобилось.

Капелька за капелькой, луч за лучом вокруг возникла прекрасная зала, большая, бесконечно уносящаяся вперёд, вдаль, но на самом важном месте, само собой, сидел отец человека.

Он сидел за заранее заказанным столиком. Достаточно было только позвонить Альваро, и тот всё устроил, хорошо быть элитным клиентом. В паре шагов бар, возле которого отираются знакомые лица — они часто сюда ходят, они любят это место. В центре, достаточно близко, чтобы можно было всё слышать, но достаточно далеко, чтобы не мешать и не раздражать, — сцена, на которой выступает Она. Она выглядела каждый раз совершенно по–иному, но лицо, её лицо, каждый раз это лицо было её лицом, ЕЁ лицом, лицом его жены, которую…

— Ваш напиток, — сказал отец человека сам себе. — Прошу вас, это за счёт заведения.

— Конечно… — ответил он сам себе, взял несуществующий стакан и пригубил несуществующий бурбон. — Прекрасно. Может быть, я даже захочу это повторить.

— У меня всё в порядке?

Характерное лицо отца человека слегка исказилось в гримасе непонимания.

— Ох, конечно же, простите… у вас всё в порядке?

— У меня… Конечно же. Что может быть лучше всего этого? — он обвёл рукой свой стол, залу и сцену, на которой пока никто не пел. — Ничего. Это же прекрасно. Я каждый раз прихожу сюда и мне приятно, что я нашёл это место.

— Или оно нашло вас?

— А может быть и так, может быть и так… знаете, мне сегодня как обычно. И, — одним махом отец человека допил поданный ему стакан. — Повторите. Очень, очень приятно.

Во мгновение ока на столе оказалась тарелка со стейком прекрасной говядины средней прожарки, с колечками красного лука, горошком и отличным соусом. Отец человека снова пригубил из стакана и принялся есть.

Прекрасно.

Восхитительно.

Это определённо стоит своих денег…

— Я так и знал, что увижу тебя здесь, ха–ха! Эй, Альваро, принеси сюда стакан и целую бутылку! Ха–ха–ха!

— Иисус Мария, опять ты начинаешь! Ещё даже петь не начали!

— Никогда не бывает слишком рано!

— Может быть, и так…

— Конечно так! А что же у тебя? И не ври, вот не бреши! Вижу же!

— Ну… Сын. Сукин кот, уж прости меня. Из дому ушёл.

— Бунтует или по делу?

— Говорит, что по делу. Но чёрт его знает. Он ведь уже давно ушёл. Месяц, кажется, может, даже больше… Чёрт их поймёт, этих современных детей. Я его так никогда и не понимал. Ни в детстве, ни даже сейчас.

— А кто понимает? Думаешь, я свою понимаю? Боже, порой мне кажется, что если я умру, то она всю семью пустит по миру всего за месяц! Как они вообще могут так жить?

Два друга пожали плечами почти синхронно. Именно в этот момент официант принёс бутылку и два стакана, разлил на два пальца в каждый и бесшумно отошёл.

— Вот и я не понимаю. Нет, знаешь, он ведь не бестолковый у меня, кость крепкая, хватка отцовая, бишь моя. Когда против меня пошёл…ух-х! Я его зауважал.

Отец человека покачал сам себе головой и позволил себе не согласиться.

— Убийство — не выход.

— Сказал мне человек, который убивал?

— Я не хочу об этом говорить.

— Мы должно об этом поговорить. Ведь до главного номера ещё долго, много времени.

И отец человека снова закрыл глаза, потому что атмосфера опять сменилась: вокруг запахло гнилой травой, скошенной травой, росой и запахом загородного утра, когда в воздухе витают остатки старой пыли и выхлопных газов машин, но всё это ещё вкусно и не травит тебя.

Отец человека вспомнил первый раз, когда он убил. Его, закрывшего глаза, из одной комнаты в его мозгу, комнаты воображения, перенесло в другую комнату, комнату памяти, в те времена, когда фиолетовой луны нигде ещё не было, когда всё было ясно и понятно.

Самая большая трагедия отца человека заключалась в том, что в первых своих воспоминаниях он ещё кое–как помнил свою мать. Он не помнил лица, не помнил мягкости её рук, не помнил ничего. Кроме того, что очень её любил, насколько может ребёнок любить мать, да глупого, как ему казалось, случая, когда они с ней шли в детский сад, а он перетянул через свою грудь белую резинку.

— Сними её, чего ты?

— Я как солдат, я как солдат! — говорил тогда ещё не отец человека, а мальчик, имея в виду, что резинка очень похожа на белую портупею.

Его мать смеялась, и всё было хорошо: светило солнце, ветер не пробирал до костей. Прекрасный момент.

А потом мать ушла из его жизни, и, что всегда его бесило, он совершенно не помнил, как и не знал почему, хотя постоянно пытался понять её. Всю жизнь его воспоминания, связанные с матерью, были пропитаны чувством глубочайшей обиды.

Даже если она умерла, то почему она умерла? Почему не забрала его с собой, туда, в смерть, почему не осталась с ним?

Если ушла и бросила… опять же, почему?

Умерла или бросила?

Бросила или умерла?

По своей воле или нет?

Из этого и рождалась в нём дикая, неутомимая, ненасытная обида. Сама возможность того, что такая милая, такая дорогая ему, пусть даже и по воспоминаниям, женщина могла уйти от него по доброй воле, будила в нём нечто, что он не мог описать, будучи маленьким, да и не смог бы описать до того, как повзрослел.

Именно это. Не холодность и ужас места, в котором он оказался, где были сотни таких как он, брошенных. Не то, через что он прошёл. Именно это чувство и сделало его тем, кем он стал.

Отец человека воображаемо открыл воображаемые самому себе глаза и посмотрел на залу ресторана.

Конечно, в ней были женщины, красивые, идеальные и безликие, потому что воображаемые. Но даже несмотря на это к каждой из них отец человека ощущал невероятную по своей силе ненависть. Абсолютно нелогичную. Но как же можно было иначе?

Каждая из них — животное, способное предать.

Каждая из них понимает лишь грубую силу и удары в лицо.

Каждая из них… каждая из них…

Все ли хищники рода человеческого чуют это?

Даже не такой вопрос.

Все ли хищники рода человеческого рано или поздно осознают себя?

Отец человека, уже после своего первого раза, конечно, когда смог относиться к этому хладнокровно, очень долго обдумывал, что было бы, если бы он не открыл в себе решимость убить.

Или же эта тяга разрушила бы его жизнь, и в конце концов он сломался бы, не выдержав отрицания, жил бы раздавленным тягой, которую он не может реализовать?

Отец человека не знал. Он знал лишь то, что эта тяга была в нём всегда.

С самого места для брошенных, жизнь в котором была тяжёлой. Кто вам расскажет про всеобщую справедливость, царившую в самой большой стране мира?

— Да как же это так, плюньте этому человеку в лицо!

— Ты тут один.

— И правда… Альваро, выпить.

Многие люди что–то хотят забыть в своей жизни. И отец человека тоже хотел забыть. Всю свою жизнь он хотел забыть детдом, скотский загон для человеков. Если в обычной школе гранят булыжники и дробят алмазы, то что до… Отец человека помнил, что многие из его товарищей не знали, как звонить по дисковому телефону, они не понимали, что сахар в чай надо класть отдельно, искренне считая, что он появляется в нём сам. Это были ограненные мальчишки и девчонки, сломанные сами и прекрасно умевшие ломать других.

Если их вели в зоопарк, то они отбирали у малышей мороженное. Кто мог бы их осудить? Злые и, снова это слово, неприспособленные, они видели вокруг себя другой мир и других детей, единственная вина которых была в том, что их избаловали любовью. Как у таких можно что–либо не отобрать? Мороженое. Ситро. Ботинки. Часы, подаренные родителем, прибывшим из Кубы.

Отдай.

Отпусти.

Нет, отдай.

Ма…

Ах, ты сука! На! На!

Любимый ребёнок плачет, скрючившись за клеткой с камышовыми кошками.

Нелюбимый ребёнок идёт к своей группе, кто его найдёт?

Но хуже всего не ненависть к другим. С этим ещё можно мириться.

Хуже всего ненависть к себе и к собственной слабости. Впрочем, психология — методика, зачем ей верить? Важно совсем другое.

Отец человека с ужасом осознавал, что прекрасно понимает и не осуждает тех, чьи липкие и потные ладони навек отпечатались у него на спине, чья хватка его волос так и не разжалась у него в памяти, чья…

Запах мочи и кала, холод из открытой настежь форточки, затхлый запах мокрых от сырости окурков, хватит, мне же больно, хва–ва–ва–ва-ва…

Отец человека воображаемо открыл воображаемые самому себе глаза и выпил бурбона, стуча зубами о стакан.

— Что, — спросил он с другой перспективы. — Опять вспомнил?

Отец человека мотнул головой, отгоняя воспоминание, снова глотнул бурбона и снова закрыл глаза. В конце концов, до того, как придёт она, ещё осталось время.

— Скоро выступление. — сказал он сам себе.

— Я понимаю. Раз уж мы начали вспоминать — надо вспоминать до конца, ты так не считаешь?

Может и не хватить сил сопротивляться, это нормально. Главное — найти силы пережить.

Отец человека чётко мог провести линию, если бы захотел, между собой до случая и после него.

До него — обычный ребёнок, запуганный, по–детски жестокий, но не жёсткий.

После — отец человека чётко разделял себя, истинного себя, нерушимый и неуязвимый стержень, и своё тело. Тело может вытерпеть что угодно. Ведь оно — скафандр для Uber–Ich, стойкого и прекрасного. Это осознание помогало в моменты самоконтроля.

Ты можешь не есть — ведь есть нужно не тебе, а твоему скафандру.

Ты можешь не пить — ведь пить нужно не тебе, а твоему скафандру.

Ты можешь не спать.

Ты можешь не дышать.

Ты должен читать.

Ты должен учиться.

Ты должен притворяться.

Если уж тебя сломали — будь добр, прибери обломки и собери себя заново.

Всю жизнь отец человека прожил в странном, двойственном состоянии полнейшего безразличия к себе самому и окружающему миру. После ужасной ночи всё на свете само собой для него словно отфильтровывалось и не доходило до его души, совершенно не трогая. И раньше–то не слишком бойкий, он стал совсем тихим и замкнувшимся.

Поэтому его и усыновили в конце концов очень чудные люди.

— Они ведь меня действительно любили. А я даже и не пытался.

— А может, пытался?

— Нет, правда, не пытался. Я ведь специально себя так вёл. Эти все, из детдома… тупые мудаки. Они не понимали. Ты должен…

— Опять должен? — человек перебил сам себя и жёстко попенял себе за это, но без слов.

— Должен. Должен играть роль. Людям кто нужны? Ну, тем, кто приходит в такие места. У них образ. Лорд Фаунтлерой, Оливер Твист. Отверженный маргинал, благородный душою. Идиоты.

Чудные люди верят в чудеса. Воспитанные в благородстве они ищут того же благородства у тех, в ком его нет и быть не может. Они считают, что такие вещи проявляются в крови, а они в крови не проявляются.

Отец человека подумал это и заговорил:

— Другие дети не понимали, что нужно вести себя тихо. Пришли смотреть — а ты сиди и читай книжечку. Будь бледным, чтобы аристократически. Вежливым. Хрупким, как тростиночка, ведь именно этого от тебя и хотят.

Отца человека понесло. Он заговорил сам с собой горячечно, нервно:

— Иногда я думаю: а если бы я не притворялся, а был самим собой… хотя кто я был в тот момент, я не был самим собой… но если бы я был другим. Не пытался строить из себя херувимчика с иконы. Они бы меня взяли? Они же такие хорошие оказались, а? Школа, университет, всё так идеально было… Не взяли бы. Ездили бы дальше по детдомам. Искали бы. И взяли бы кого угодно, но не меня. Того, кто смог бы притвориться.

Маленькому ребёнку действительно это пошло на пользу, хоть из состояния отстранённости он так более и не выходил, притворяясь диким цветком, возросшим на навозной куче.

Он дрался в школе, зная, что родители придут к её директору с коробкой заграничных конфет или с бутылкой дорогого алкоголя и будут извиняться, говорить благоглупости про искалеченную психику и период реабилитации. Он сбегал из дома, чётко выжидая сутки или двое и потом позволяя найти себя милиции или всё тем же родителям.

Отец нервничал и хватался за сердце, мать обнимала, поила какао и читала книжки… чудные, право, чудные и чуднЫе были люди. Ими так легко было управлять. Всё шло согласно плану.

— План. Хорошее слово.

Да. На всё–то у него был план.

И даже на первое убийство.

Отец человека воображаемо открыл воображаемые самому себе глаза и обвёл взглядом залу. Люди замолчали и посмотрели на него, всё–таки они тоже были воображаемые и легко следовали за его мыслями, подчинялись желаниям. Все они посмотрели на него, и лица их, раньше невнятные, нечёткие, смазанные, начали обретать различимые даже издали черты. Всё это оказались убитые им в разные моменты жизни. Великое множество, но все одинаковые, восково–чистые и глянцево–стерильные. Все они подняли стаканы, отсалютовали своему убийце и выпили по глотку в честь него.

Отец человека благосклонно кивнул им в ответ и снова уже хотел было погрузиться в воспоминания, просмаковать первое убийство, женщину, которую он нагнал дождливой ночью и зарезал (как же это было сладко, как же это было приятно, он мог поклясться, что ощущает, как её жизнь протекает у него сквозь пальцы, как её пульс переходит по рукояти ножа, воткнутого в сердце, прямо ему в руку, а из руки в грудь, находит путь к сердцу и гнездится там, даруя силу, которой убитая оказалась недостойна), но теперь уже все снова замолчали по совсем иной причине.

И замолчали не просто все, замолчало само место, не стучали туфли по паркету, не слышалось звона от барной стойки и с кухни. В зале появилась она.

— Дамы и господа… — таинственно сказал конферансье (его не было в зале, но голос его должен был прозвучать и он прозвучал). — Выступление начинается.

Выступление началось.

Воображаемый сам себе отец человека воображаемо за…

— Не закрывай глаза, я прошу тебя.

Она пела, но она же, другой частью себя, подошла к отцу человека и присела к нему за столик, а официант быстро наполнил ей бокал шампанским.

— Сейчас так много звёзд, ты так не считаешь?

Отец человека взял стакан с бурбоном и посмотрел в потолок.

— И правда. Очень много звёзд… А я хотел бы забыть.

Господи, как же ты невыносимо прекрасна.

— Забыть меня? — она рассмеялась и тряхнула длинными темными волосами

— Да.

Он больше не мог ничего сказать, а она не хотела ничего говорить, и звучала вокруг них музыка про то, что вокруг много песен, и мечтаний, и, самое главное, звёзд.

Отец человека думал о том, что его жена, давно убитая им, сидящая напротив него, великолепна, идеальна, очень красива, восхитительна…

— Я прошу, хватит.

— Я бы всё равно хотел забыть тебя.

— Я это понимаю… я плохая, да?

— Ты не плохая, просто я…

— Но я же плохая.

Музыка звучала и звучала. Люди вокруг разговаривали о своём. Официанты носились туда и сюда с закусками и выпивкой.

Отец человека и его жена сидели и молчали.

— Ты не плохая. — в конце концов сказал он ей.

Она улыбнулась, показывая, что не верит, но понимает, и резко сменила тему.

— Как он?

— Он ушёл в город… — отец человека улыбнулся. — Знаешь, а ведь он тоже не плохой.

— Даже несмотря на то, что убил тебя?

Отец человека вздохнул и ответил:

— Я этого заслуживал.

Она кивнула в ответ.

— Этим мы с тобой и отличались… Мы же почти одинаковые были, милый. Но ты понял, что ты плохой и всего этого заслуживаешь. А я — нет…

Не думай о том, как убил её, дурак, что ты, что ты, что ты.

— И правильно, не думай. Лучше подумай о чём–нибудь хорошем?

И сразу же в памяти его всплыло многое, кроме её темных волос. Отец человека вспомнил их первую встречу. Университет. Её простое, но изящное платье, её всё такие же темные, но тогда короткие, волосы, её худобу, её запах (духи с названием цвета столицы), её вес на его руках.

— А ты меня действительно любил?

— Я тебя и сейчас люблю.

— Но говорил, что не любишь.

— Это очень трудно — любить тебя.

Теперь это были не только волосы. Она сидела напротив такая же, как в момент их первой встречи, молодая и ещё более прекрасная, и отец человека понял, что сам стал моложе, под стать ей.

Отец человека воображаемо закрыл воображаемые самому себе глаза и вспомнил.

К тому моменту он успел убить неведомое множество кошек, собак и троих женщин. Не то, чтобы очень много, и не то, чтобы именно специально женщин, просто ненавидел их отец человека больше, чем мужчин.

Он стоял в универси… Хотя зачем?

Он не захотел представлять себе момент таким, каким он был на самом деле. Воспоминания — как солнечные лучи, делай с ними, что хочешь. Поэтому встретились они не в университете, в первый день, на знакомстве группы.

Это был парк. Или даже открытый космос. Вокруг звучала босанова. Она шла в лёгком платье, а музыка обволакивала её, подчёркивала её божественность. Из её глаз светила пронизывающими лучами взорвавшаяся Бетельгейзе. А губы, немного бледные, возбуждали, когда она улыбалась, и ещё больше возбуждали, когда она была серьёзна.

В первый раз в своей жизни отец человека почувствовал к женщине что–то ещё, кроме всепоглощающих презрения и ненависти. А она сама, объект этого «чего–то ещё», посмотрела на него лучами взорвавшейся сверхновой из глаз и сказала:

— Почему вы так на меня смотрите?

Он не нашёлся с ответом.

Она, не дождавшись, в ответ улыбнулась, пожала плечами, и пошла было мимо, но тут он спохватился, догнал её и, краснея, бледнея, смущаясь, спросил её имя и телефон… Вокруг был цветущий луг или прекрасный зимний лес. А ещё звучала босанова.

Она всё так же сидела напротив и всё так же пела со сцены, но, конечно, она сидела напротив, смотря на него, улыбаясь.

— Это было очень мило. И зачем тебе это забывать?

— Я… я тебя убил.

— Что за глупости!

Она нахмурилась, отпила из стакана, резко протянула руку через стол и взяла его за указательный палец.

— Дурачок. Это я плохая. Я.

— Ты не плохая. — хмуро и упрямо ответил отец человека

— Дурачок, какой же ты дурачок.

И столько пронеслось в памяти отца человека эпизодов, столько хорошего и плохого, столько всего, что он не выдержал и заплакал. Ещё и музыка. Босанова. Его и её музыка. Отец человека не мог сдержать слёз, они капали на тарелку в стакан.

Его жена сразу же встала со стула, подошла к нему, обняла и прижала его голову к своей груди.

— Что ты, что ты… — зашептала она. — Что ты, я понимаю, не надо…

— Почему я должен тебя терять? Почему я не могу тебя забыть?

— Успокойся, хороший мой, успокойся, всё в порядке…

Он пару минут не мог ничего сделать, слёзы просто лились. Потом перестали. Конечно. Никто не обращал внимания.

А она понимала. Она всегда понимала.

— Мужчины. Всегда–то вы более эмоциональны. Какой же ты у меня хрупкий.

Она хотела отойти и снова сесть, но он схватил её за руку.

— Танцевать. Уже рассвет. Рассвет уже. Давай потанцуем.

— Потанцуем? Но… я же пою!

— Вот и пой.

Отец человека вытащил свою жену на середину зала и прижал её к себе. Сперва они неловко закружились, но потом это стало настоящим танцем.

Теперь уже она прижала лицо к его груди. Но слёз он не ощутил. Когда она посмотрела ему в глаза, он увидел, что она улыбается.

— Ты сказал, рассвет близко?

— Да.

— Рассвет полон мечтаний. Их очень много.

— И одна из них наша.

Она помолчала, а потом заговорила опять:

— Рассвет. Но все звёзды всё равно видно. И у каждой, я уверена, есть мечта.

— Так много звёзд… Как же много звёзд.

— А песня? У каждой звезды есть песня, ведь правда?

— Ветер. Ветер полон песен. И одна из них наша, любимая.

— Так много звёзд и так много песен… у каждой есть мечта.

— А ведь вокруг так много звёзд.

— Так много звёзд.

Она встала на цыпочки потянулась к нему, чтобы поцеловать его. Прекрасная. Идеальная. Невыразимо, неописуемо,нет–таких–слов–чтобы–это–сказать-красивая.

И, хотя реальная раньше, но теперь воображаемая.

Воображаемая.

Отец человека открыл глаза.

Он увидел тарелку с куском ковра, посыпанным гнилой землёй и старым сеном.

Он увидел стены дома. Из окна он увидел кусок затянутого серыми облаками неба и светящую даже днём фиолетовую луну.

А вот своей жены, любимой жены, он не увидел.

Пальцами правой руки отец человека прикоснулся к своему лицу и подушечками почувствовал невысохшие дорожки слёз.

Подскочив и дико заорав, он подхватил тарелку и швырнул её в стену. Он схватил стол и рванул его на себя, а потом тоже швырнул в стену. Он забегал по дому, крича, вереща, визжа, как маленький ребёнок, внезапно осознавший, что смертен, пытаясь хоть как–нибудь выбить из головы эти опять нахлынувшие воспоминания о ней, о ней, о ней, о той, кого рядом с ним не было, кто… бросила его.

Крик не принёс покоя. Вся злость так и осталась в отце человека. Глухо, но как–то отстранённо рыча, он вернулся в кухню, пригладил волосы, и начал рыться в шкафчике с кухонными принадлежностями. Быстро нашёл нож. Попробовал пальцем, острый ли? Острый.

Отец человека оделся и вышел из дома. Его переполняла ненависть. Он пошёл в направлении железной дороги. Наверняка кого–нибудь на ней можно поймать.

Девятая глава

Меж тем, когда отец человека выбежал из дома, погода стояла неплохая.

Но стоило отцу человека оказаться за воротами, как сразу всё кончилось, и остатки чего–то хорошего, пусть мало осталось в нём этого хорошего, выветрились из него моментально. Слезы на его лице высохли, и снова он бежал вперёд и вперёд, как когда–то, вот только теперь вокруг было серое небо, мёртвая земля и ничего больше.

В остальном же — замечательная была погода. Даже несмотря на налитое серостью серым–серо серое небо, которое не могло бы стать ещё серее, даже если захотело бы. Даже несмотря на полную серостью серым–серо серую землю, которая не могла бы стать ещё серее, даже если захотела бы. Всё остальное, помимо земли и неба, было неважно. Дома и дома, воздух и воздух, пусть даже и остатки деревьев.

Отец человека бежал вперёд, как бежал когда–то. Даже когда у него начали болеть ноги, он не обратил на это внимания, а потом ноги и вовсе болеть перестали. В руке отец человека зажимал нож. Отец человека продолжал бежать, осознавая что он делает и почему, но, меж тем, мыслями он снова был где–то далеко, но не в кафе, где его жена пела босанову (то было место для счастья и покоя), нет, теперь он просто вспоминал. Когда–то давно он бежал точно так же, вот только вокруг всё было совсем иначе.

Ведь вокруг был город — не самый большой и не самый маленький, своими домами–коробками отъевший огромную часть территории у леса. Они сначала воевали, но потом жили друг с другом вполне себе мирно, лес и город. Лес рос вокруг города, храня в себе животных и прочие милости, а город стоял где–то в лесу, храня в себе в основном людей. Одним из этих людей был отец человека, который в те времена не так уж и много прожил, но явно не меньше двадцати лет, хотя так и не сказать сразу. Глядя на себя в зеркало отец человека видел стройного юношу, чаще в светлых, клетчатых рубашках, в серых брюках, и в туфлях под цвет ремня — ведь мужчину делает стиль.

Женщина в халате, точно подогнанном по изящной фигуре, нахмурилась, сузила глаза, совсем уж превратив их в две щёлочки, и покачала головой. Её приемный сын стоял перед зеркалом и тоже хмурился, но по другой причине:

— Коричневые туфли с чёрными брюками? Серьёзно?

Отец человека холодно окинул взглядом себя и, не обращая внимания на приёмную мать, отстранено отметил складки кожи, словно мог отчётливо, как под микроскопом, видеть каждую клеточку эпидермиса.

— Прыщи, не лезут, нет? Вроде нет…

— Ладно… всё–таки он тёмно–коричневый. Да и ремень такой же у меня есть. Вроде бы даже и нормально.

Женщина всё равно хмурилась, но потом вздохнула и просто потрепала приёмного по аккуратно подстриженным светлым волосам.

— Всё в порядке, Серёжа, честно.

— Да я понимаю, — отец человека кивнул, всё так же поглядывая в зеркало. — Извини, пожалуйста.

Он растянул губы в улыбке, ласково сощурил глаза и начал раздеваться. Мать его вышла из комнаты. Сергей, раздевшись до трусов, снова придирчиво посмотрел в зеркало, на этот раз оценивая уже себя. Бледная кожа, аккуратные ногти. Приспустил трусы и несколько раз повернулся вокруг своей оси. Сила рук, с проступающими венами, стройность развитых лёгкой атлетикой ног, подтянутость ягодиц, аккуратность коротких, всё таких же светлых, волос в паху, характерные две толстые вены, идущие верах там же. Возможно, этому стоило бы радоваться, но Сергей машинально отметил про себя, что всё вроде бы даже и в порядке. Поэтому он оделся уже в домашнее и вышел в комнату.

Вышел, закрыл дверь. Пахло приятно, чем–то из восточной кухни — приёмная мать любила готовить что–то своё национальное. Она хлопотала где–то на кухне, и Сергей слышал лёгкое позвякивание посуды и шум воды.

— Посуду моешь?

— Что?

Сергей быстрым шагом прошёл на кухню.

— Посуду моешь, говорю?

— Ага, — кивнула она. — Ты иди, иди. Папа скоро будет. Он вроде поговорить хотел.

— Да.

Сергей прошёл через зал, задел ногой неудобный уголок чистого турецкого ковра, снова зашёл в свою комнату.

Опять зеркало.

Опять кожа.

Опять мысли о том, что туфли не подходят к брюкам.

Как же это надоело.

Странное, но привычное, чувство злости родилось в паху и тонкими нитями ринулось оттуда через всё тело в голову. Следующее после этого желание крепко схватиться за свой член, а потом рвануть его, чтобы оторвать, тоже было привычно, всё это затем переросло в тягучую вспышку, напрочь…

Сергей рыкнул и ринулся на диван, подмял под себя подушку, уткнулся в неё головой и глухо заорал во всё горло, заполнив рот тугой наволочкой. Заметался по дивану, забился. Секунда, две, десять, пятнадцать, тридцать, минута, а его всё ещё колотило.

Чувство ушло постепенно.

Сначала отпустило в голове, потом в области паха. Сергей моргнул пару раз и увидел, что на подушке остались влажные следы. Внутри появился холод, противный, неприятный. Захотелось свернуться в комок и… и всё.

Мотнув головой, Сергей подскочил с кровати одним махом и быстро подошёл к проигрывателю пластинок, стоящем на тумбочке, полной винилов. Он знал, что ищет, отец привёз её недавно из Японии, куда ездил по делам. Отец сказал, что это самое новое, что он смог достать. Было совсем не то, совсем не то, что Сергей хотел, но ему неожиданно понравилось.

Какие–то духовые. Какие–то ударные. И приятный голос певицы, поющей что–то, от чего в груди рождалось какое–то иное чувство. Может быть, человеческое? Сергей не мог на это ответить.

Он слушал, и слушал, и слушал, и слушал. Там, вне комнаты, были какие–то свои звуки, почти не слышимые из–за музыки, но очень скоро снаружи что–то хлопнуло, зашумело, пару раз топнуло. Звуки с кухни прекратились, переместились туда, где хлопнуло и зашумело. Спустя пару минут песня почти доиграла, в дверь комнаты постучались.

Сергей убавил звук, глянул в зеркало, проверяя, всё ли в порядке, и подошёл к двери.

Открыл. Там стоял приёмный отец.

— Здравствуй. Пойдём обедать, — уже уходя в другую комнату, чтобы переодеться, он остановился, помолчал пару секунд и добавил. — Никак не наслушаешься? Это правильно. У нас такого не делают. Давай, не задерживайся, а то остынет, она уже всё по тарелкам разлила.

Когда Сергей вышел из комнаты, окончательно пришедший, как он посчитал, в себя, приёмные мать и отец сидели за столом и обедали. Он подумал, что ему стало интересно, какие у них могли бы быть дети, если бы они были? Мать — не очень высокая, немного смуглая, с узкими глазами, пухлыми губами, и отец, высокий и стройный блондин.

— Давай–давай, садись скорее! — отец кивнул на место за столом, дождался, пока его приёмный сын сядет. — Вот так и правильно.

— Стоп! Он руки не помыл!

Отец нахмурился, сцепил зубы и с шумом втянул сквозь них воздух, на выдохе протянув:

— Ой–й–й-й, гос–с–споди, руки он не помыл, после дня дома… Дай парню поесть. У него возраст: не поест лишний раз, а потом стресс или ещё что, и всё.

— Что это ты такое говоришь? Что «всё»?

— А вот всё. Обморок, боли в мышцах… Эм… Ну… Короче, дай ему поесть.

В разговор включился Сергей:

— Главное — не перебарщивать. Можно стать толстым.

— Недобарщивать тоже не очень хорошо.

— Тебе хорошо говорить.

— Да, мне хорошо говорить! — отец улыбнулся.

Мать посмотрела на него ласково, но немного с напряжением. Отец заметил это напряжение, улыбнулся ей и, положив ложку в тарелку, прижался головой к её плечу. Мать словно бы застыла на стуле, неловко улыбнулась, глядя на Сергея, но, тоже опустив ложку, двумя руками всё–таки прижала голову отца к себе ещё теснее.

— Так что не так с одеждой–то? — голос отца был глуховат из–за неудобной позы и того, что говорил он в халат, прижатый.

— Всё в порядке. Просто коричневые туфли с чёрными брюками. Но вполне под цвет ремня, почему бы и нет?

— Вот видишь, сам говорит, что всё в порядке, а ты мне прямо с порога что устроила?

Мать пожала плечами:

— А мне он сказал, что недоволен!

— Я подумал и решил, что всё в порядке.

— А.

Отец продолжил есть.

— Ты не волнуйся, — сказал он, потом проглотил ложку супа, а потом продолжил. — Ты неплохо смотришься. Даже если был бы за рубежом — вполне достойно выглядишь. А уж тем более здесь.

Немного помолчав, доев суп, он добавил:

— Все девчонки будут твои.

— Эй! — мать ткнула его локтем в бок

Отец поднял руки вверх и улыбнулся:

— Молчу–молчу! Чай будет сегодня?

Сергей, тоже уже расправившийся с супом, дождался, пока мать принесёт чай, взял чашку и ушёл в свою комнату, чтобы посидеть в одиночестве и послушать музыку. Очень скоро к нему зашёл отец.

— Серьёзно, не переживай так. Всё будет в порядке.

— Да я и не переживаю.

Отец сел на диван, который стоял рядом с проигрывателем.

— Слушаешь, гляжу? Это хорошо, что тебе нравится, да… — он снова замолчал, немного опустив голову вниз, а потом снова начал говорить внезапно. — Ты зря переживаешь. — повторил он. — Я только понять не могу, почему.

— В смысле?

— Девочки–то у тебя нет.

— Ну?

— Да не смотри ты на меня так. Оно и вообще нормально. Парень ты… сам понимаешь, может. Вразнос будет легко пойти. Девочки, девушки, женщины… они вообще, пьянят, знаешь ли.

Сергей всё так же сидел, уткнувшись носом в чашку.

— Но всё–таки странно, что у тебя нет никого. Почему? Ты ведь мой сын… мда. — отец неуютно поёжился под прямым взглядом Сергея. — Так ведь действительно мой сын, мы же даже внешне похожи. Реально ведь похожи. Я… Ладно.

— Ладно.

— Давай не будем. Я как–то… я не могу как–то об этом. Глупый разговор, — отец смутился. — У меня с женщинами всегда всё получалось само собой. У тебя тоже будет получаться, вот увидишь. Честно.

Оба они замолчали, отец всё никак не мог, или не хотел, выйти из комнаты, а Сергей тоже не мог, или тоже не хотел, попросить его уйти. Он первым нарушил молчание.

— Я хочу спросить.

Подойдя к проигрывателю, Сергей снова запустил пластинку. Заиграла–полилась та самая песня.

— Ты же понимаешь. Расскажи, о чём она. Что там поётся.

Отец, улыбнувшись, прислушался.

— Хм… она не вся на японском, там на английском есть строки. «Боже, дай мне ещё один шанс», кажется. А что, тебе понравилось?

— Да, понравилось. Я хочу знать, о чём песня.

— Да? А оно тебе нужно?

— В смысле?

— Ну, вот о чём, ты думаешь, эта песня? Вот твоё мнение?

Сергей крепко задумался.

— Что–то хорошее. Не иначе. Воздушное такое.

— Воздушное, да? О как, господи… да я не смеюсь, не смеюсь, просто…ай, извини. Ты не понимаешь слов, и песня настраивает тебя на что–то хорошее, да? Так ведь пусть так оно и остаётся. Я вот разлюбил музыку, когда вырос и закончил университет. Раньше я мог слушать песни, они для меня что–то значили. А потом ты начинаешь понимать текст и осознаёшь, что песни были дурацкие, а ты себе чего–то напридумывал, значит, ты и сам — дурак.

— Так что, это дурацкая песня? — Сергей немного склонил голову набок, всё так же прямо смотря на отца. — Глупая, что ли?

— Да почему же? Хорошая песня, вот только перевод тебе знать зачем? Она наводит тебя на хороший настрой, значит пусть так и будет. Музыка — она не для того, чтобы её понимать, — отец усмехнулся. — Женщины, кстати, тоже, вот уж единственное, что я могу о них сказать. Может поэтому у тебя пока с ними и не получается.

— Не получается. Да и всё равно.

Отец человека достиг железной дороги, да, вот уж отличное место. Сразу понятно: здесь регулярно ходят люди и их много. Всюду следы пребывания человека: мусор, какая–то непонятная грязь, засохшие и свежие кучки кала, запах людей.

Возможно, отца человека могло бы и затянуть на дорогу, как и его сына, но он был одержим, и поэтому его не затянуло. Он прыгнул на шпалы, глухо рыкнул. Воспоминания разбередили в нём много хорошего, но и много плохого тоже.

Отец человека принюхался. Однозначно люди. Много. Мужчины, дети, женщины… он до конца ещё не понимал, кого хотел найти и зачем, но некий критерий в голове всё же возник. Первое: однозначно не похожая на жену или мать. Или на приёмную мать. Всё–таки… отец человека внезапно осознал, что не помнит свою мать, настоящую, а, значит, это достаточно плохой критерий, от него нужно избавиться.

Запахи бередили в нём старые привычки. Правой рукой отец человека залез за пазуху и достал оттуда нож, но тот больше не был кухонным, став тем самым, ещё одним подарком приёмного отца, охотничьим. Рукоять в руке, запах жертвы… прекрасное чувство охоты. Всё как раньше. Всё как встарь.

Не понадобилось много времени, чтобы почуять то, что и нужно было почуять: явно молода, пусть даже и не одна, идут по дороге в часе или двух, но расстояние легко наверстать бегом. Отец человека подумал о том, что это может и к лучшему, не ушли ли старые навыки?

Он ринулся вперёд.

Он бежал, не обращая внимания на разошедшиеся швы, даже когда из открывшегося нутра показались сизые, полупустые кишки. Дорога не затянула его, оставаясь по–прежнему простой старой железной дорогой, поэтому в какой–то момент отец человека спрыгнул с неё и побежал рядом — так было удобнее. К тому же, совпало: запах свернул в сторону, в жиденький лесок.

Отец человека подумал о том, что это странно. Если люди идут по зову гнилой земли, то зачем им сворачивать в лес? Как побывавший мёртвым он мог чувствовать, куда ведёт людей этот зов, и вёл он их дальше, далеко–далеко, чтобы они смогли… впрочем, это чувство отец человека не мог понять, оно слишком отличалось от всего, пережитого им ранее. Было возвышенным? Возможно.

Отец человека мотнул головой, потому что понял, что его затянуло в раздумья, время бежало и бежало, и уже вроде бы даже готовилось темнеть. Он глубоко вдохнул воздух, полный запаха гнилой земли, и ринулся в лес. Спустя несколько минут он уже бежал по лесу, держа в одной руке нож, а другой помогая себе бежать. Давно прошли времена, когда ему трудно было передвигаться в лесу: теперь он двигался бесшумно, пружиня на полусогнутых ногах, мягко переступая с пятки на носок, может, это сказывался опыт или отсутствие имени, а может, то, что умерев и вернувшись отец человека изменился.

Несмотря на то, что гнилой землёй воняло нестерпимо, сквозь этот запах всё же пробивалось что–то чужеродное: в лесу были люди, живые, не поевшие серой земли. Именно на их запах отец человека и двигался.

На него снова нахлынуло.

— Это возрастное! — уверенно сказал отец. — Тебе же шестнадцать исполнилось уже, а ты у нас хоть и видный, но скромный, девушек стесняешься… появится девушка — пройдёт. Кхм. А вообще… ты читал, ну… это не стыдно совершенно, просто… эм… ладно, я… кхм… — где–то здесь отец засмущался и ушёл.

Сергей остался стоять у себя в комнате один, раздражённый и разочарованный. Его снова внезапно накрыло, раздражение взвилось в нем, и опять из–за очередного приступа злости он заметался по комнате от стены к стене. Потом к нему снова вошёл отец, Сергей кинулся на него, но вовремя остановился, крикнув:

— Пошёл вон!!

Он кинул в отца подушкой, а тот стоял такой опешивший и обескураживший, что та врезалась в него и чуть не свалила на пол.

Конечно, отец ничего не сделал. Воспитанный и незамутнённый человек, что он мог? Как всегда, когда его приёмный сын делал что–то, что трудно было понять, отец оставил его в одиночестве, понадеявшись, что тот разберётся сам. А Сергей не мог разобраться сам. Тогда ещё он не осознал, кто и что он. Злость, рождающаяся в паху и захватывающая всё тело, серьёзно пугала его. В такие моменты Сергей уходил из дома гулять. Точнее, не гулять, он просто шёл, куда хотелось, куда несли ноги. Часто он выходил из дому, садился на автобус, ехал до ближайшей к окраине города остановки, сходил, и шёл за город. Час–два–три… иногда он не ночевал дома, просто целую ночь бродя, а под утро возвращаясь с гудящими от натуги ногами. Приёмные родители к этому уже привыкли, насколько к такому можно привыкнуть, конечно. Они понимали, или даже убеждали себя в том, что ребёнок у них очень сложный, и такие прогулки — время, необходимое ему, чтобы побыть одному.

Сергей знал это, и спокойно поддерживал их мнение, при простой истине: ему нужно было гулять, чтобы устать. Только будучи вымотанным он не ощущал в себе злых искр, рождавшихся в паху, и разлетавшихся по всему организму, не ощущал в себе этой дикой злости. Поэтому он шёл просто, чтобы идти, просто, чтобы устать, тем более, что в этот раз он зашёл в небольшой лесок, где идти было трудно, и потому приятно.

Но в этот раз он не мог успокоиться. Усталость была, но слишком слабая, чтобы заглушить злость. Раздражало всё: тяжёлый, преддождевой воздух, пот и промокшее от него нижнее бельё, хруст веточек и листьев под ногами, редкое пение птиц. Волны злости были слабыми… и эта слабость тоже раздражала. Словно ощущение, возникающее от скрежета ногтями по пенопласту. Сергей шёл и корёжился. Почему–то от той самой злости у него возникла мощная эрекция, тоже раздражающая. Сергей, глухо рыкнув, кинулся бежать вперёд. Он надеялся, что хоть что–то изменится.

Именно тогда это и случилось. Сергей (или отец человека) долго думал спустя многие годы: а что изменилось бы, если бы тогда он развернулся и ушёл бы из лесу? Случилось бы это спустя годы, или это чувство затихло бы в нём, не найдя выхода? И ответа найти он не мог.

Но, так или иначе, он учуял запах. Конечно, далеко не так, как во время Фиолетовой Луны и гнилой земли, но всё же, в тяжелой духоте влажного воздуха он смог почуять что–то… Это были женские духи, их аромат вызвал учащённое пульсирование в паху, Сергей попытался выкинуть из головы эти ощущения, но в том и проблема оказалась, что они были не в голове, а во всём теле, кроме головы. От них невозможно было избавиться.

Сергей ринулся вперёд. Тогда ещё неопытный и даже маленький, он проламывался сквозь лес, топал страшно громко, увязал в листьях и хрустел ветками. Мыслей в его голове не было совершенно. Конечно, ему не удалось подойти незаметно.

Что делала эта женщина? Может, она тоже гуляла по лесу. Может, она собирала ягоды или грибы. Спустя годы, отцу человека совершенно невозможно было вспомнить не то что её лица, но даже хотя бы того, во что она была одета. Иногда она вспоминалась ему молодой, а иногда старой.

Она обернулась на шум. Сергей стоял, опираясь на дерево, и тяжело дышал. Он ничего не говорил. Она вроде бы спросила что–то. Сергей не отвечал. Она, глядя на его лицо, сделала пару шагов назад. Сергей глубоко вдохнул и кинулся.

Всё это было нелепо и скомканно, ведь действовал он, сам не понимая, чего хочет больше: выместить на ней злость или похоть.

Он схватил её за руку. Она легко вырвалась, закричала, побежала прочь, но он легко догнал её. Затем обхватил и одним движением кинул на землю. Вроде бы она уже тогда что–то себе сломала, но точно Сергей не помнил. Женщина (девушка? Девочка?) лежала на земле и хныкала. Одну руку прижала к себе, другой закрывалась.

Сергею всё ещё было очень страшно. Он стоял над ней и сердце у него колотилось гулко–гулко. Бум–бум. Бум–бум. Она что–то говорила? Вроде бы. Сергей не слышал. Все его чувства в этот момент смешались, и он долго не знал, что ему делать, но, в конце концов, немного неуверенно, хотя и с удовольствием, страстно, он размахнулся и ударил её ботинком по голове. Женщина заплакала.

Тут тоже был женский плач. Но всё было, конечно, не так. Отец человека, уже гораздо более опытное существо, подполз на такое расстояние, чтобы слышать и видеть, но самому не показываться, к тому же, до этого он накидал себе на голову земли, листьев и прочего мусора, так что заметить его было совершенно невозможно.

Их там трое сидело возле небольшого костерка. Два каких–то мужчины, явно не евших серой земли, и с ними хныкающая девочка, не слишком взрослая, не оформившийся толком подросток, с поводком, обвязанным вокруг шеи. От этой девочки серой землёй несло изрядно, даже вокруг рта у неё, были грязные разводы. Отец человека принюхался, и помимо запаха серой земли учуял кровь, мочу, сперму и непонятную слизь.

Конечно, ему всё стало понятно. Аккуратно, по наитию, перемещая сначала одну руку, потом другую, а потом так же с ногами, он подполз ближе.

— Идти–то куда?

— Похуй куда. Переночуем тут, а потом снова на железку выйдем и пойдём.

— А. А потом?

— Найдём деревню ну и нормально. Война это или что? Хуйня полная. Устроимся где–нибудь и там останемся. Девка есть. Еду найдём. Не будет — ещё двинемся.

— Вот девка… нехорошо как–то.

— Ну так не еби.

— Да… я не в этом смысле. Она ж землю только и ест, неделю уже. И живая. Какого хуя? Что происходит вообще? Что с этой землёй такое стало, что её можно есть и всё будет в порядке?

— А у неё всё в порядке?

Сказав это, один из мужчин дёрнул верёвку что есть силы так, что шея у девочки хрустнула и та тихо заплакала, но, вроде бы, серьёзных увечий он ей не нанёс. Девочка немного отползла назад и прижалась к дереву, хламида, в которой она была, задралась повыше. Отец человека увидел, что верхняя часть её ног, особенно участок между ними, весь в засохших разводах крови и полупрозрачной слизи, а ещё чего–то мутного, и всё это грязное, немытое, конечно.

Отец человека не ощущал жалости. Он вообще ничего не ощущал. Тем не менее, было в нём, как в тоже поевшем серой земли, хоть уже и мёртвом, какое–то понимание к этой девочке. Он подполз ещё поближе и сжал в руке нож.

Мужчины не обращали на него внимания, теперь уже сидя молча и что–то поедая. Какое–то мясо? Отец человека не обращал особого внимания. Чувство злости снова родилось в нём. Не такое, как тогда, в юности, когда оно рождалось в паху. Не такое, как в зрелости, когда оно рождалось в груди или голове. Это было нечто иное.

— Ладно. Спать пора. Давай там… затушишь костёр, загорится ещё.

— Ща, поссу.

— Я тебе ща в ебло поссу! Вонять будет! Ногами затопчешь!

— Ботинки плохие. Нешто я потом босиком пойду?

— Ты, блядь, охуел?

Второй мужчина пробурчал что–то, но спорить не стал. Первый поднялся, сыто икнул, дернул за верёвку снова, силком отрывая девочку от дерева, к которому она прижалась, и пошёл с ней куда–то в сторону.

Отец человека понял, что пора.

Он подождал ещё немного, пока не услышал шорохи, стоны и всхлипы оттуда, куда ушли мужчина и девочка.

И затем он кинулся.

Оставшийся у костра даже не успел заметить, как отец человека подмял его под себя, а больше шансов у него и не было. Отец человека несколько раз воткнул ему нож в шею, пять или шесть, схватил его за отросшие, давно немытые волосы, и рванул голову в бок. Кровь хлынула как из шланга.

Мужчина вяло шевелил руками и губами, но сделать уже ничего не мог. Отец человека, чтобы удостовериться, с силой воткнул ему нож между пятым и шестым ребром, навалился всем тело. Нож вошёл с хрустом, с лёгкой натугой.

Отец человека вытащил нож, обтёр его об одежду убитого и тихо пошёл в сторону, где оставшийся в живых насиловал девочку. Можно было даже не двигаться тихо, мужчина до последнего не обращал внимания на то, что происходит вокруг, но отец человека подчинялся привычке, сдерживаясь до последнего. Волю чувствам он дал, лишь воткнув нож мужчине в низ спины, в почку, тот заверещал, а отец человека, засмеявшись, издевательски заверещал в ответ, копируя его. Если первого из насильников он убивал, пытаясь не шуметь, то этого — для удовольствия.

Схватив мужчину за воротник его брезентовой шофёрской куртки, отец человека рванул его и оттолкнул к дереву, даже не вытащив нож. Мужчина ударился о дерево головой, неуверенно поднялся и попробовал бежать, но ноги у него подкосились. Он вытащил нож и попробовал кинуться на отца человека. Кровь хлынула тугой струёй, и пару раз попытавшись поймать усмехающегося отца человека, мужчина упал на землю.

— Вот так! — отец человека подошёл, подобрал нож, присел, и воткнул его в лежащего мужчину. — Вот так! Да! Да! Да!

Ему было хорошо.

Удар.

Удар.

Ещё удар. И ещё. Снова. Опять. Да.

Наконец–то.

Отец человека сначала бил ножом в грудь, но потом, пару раз попав на рёбра и чуть не располосовав отскочившим лезвием себе ногу, перешёл на живот. Он бил в податливое тело до тех пор, пока у него не начало сводить руки.

Тогда он, почти обессиленный, откинулся в сторону, на спину, и раскинул руки в стороны. Отец человека блаженно улыбался. Он мог был уснуть, но рядом, неподалёку, всхлипнула девочка.

Женщина лежала под юношей. Она казалась мёртвой, но пульс у неё ещё был и сердце билось. Он поднялся с неё, неуверенно переживая то, что только что произошло. Это было… приятно. Это было… долго. Натёртый член немного болел, и секс был тяжёл, но момент семяизвержения с лихвой всё искупил. Юноша чувствовал себя опустошённо, и это опустошение ему нравилось.

Впервые за всю жизнь, впервые за долгое время — никакой злости и никакой ненависти, только затихающие волны удовольствия. Он хотел отойти в сторону и помочиться, но, подумав, прикоснулся к члену (весь в засохшей слизи, необычные ощущения) и сделал это прямо на лежащую под ним женщину.

Теперь, размышляя гораздо более спокойно, юноша думал о том, что ему делать, хотя прекрасно понимал, что должно стать завершением случившегося. Он посмотрел вокруг, но ничего подходящего не нашёл. Забавной показалась мысль о том, что в следующий раз (он будет) надо взять с собой нож. Но тогда ножа не было. И поэтому, взяв камень, тогда–ещё–не–отец–человека–но-уже–не–просто-Сергей присел на корточки и с силой опустил его на голову женщины.

Вот так! Да! Да! Да!

Ему было хорошо.

Удар.

Удар.

Ещё удар. И ещё. Снова. Опять. Да.

Наконец–то.

Женщина хрипела и дёргалась, лицо начинало заплывать. Юноша толкнул её голову в одну сторону и с силой опустил камень прямо на висок. Хрустнуло. Толкнул в другую и сделал то же самое.

Оставалось лишь куда–нибудь спрятать тело, но это уже было что–то настолько обыденное, что… всех подробностей отец человека уже не помнил. Вроде бы он оттащил тело в овраг и закидал листьями. Труп нашли только через полгода.

Отец человека блаженно улыбался, вспоминая ту женщину, с которой это случилось впервые. Конечно, убивать мужчин — это не совсем то, их нельзя насиловать. Но в этом была своя прелесть. Женщины вяло сопротивляются, женщины молят о пощаде, а мужчины… отец человека любил чувство борьбы. Хотя бы иногда.

Очень усталый, он поднялся и подошёл к девочке. Та лежала на спине, в той позе, в которой её оставил насильник, с задранной хламидой, с раздвинутыми ногами, индифферентная и безразличная.

Присев, отец человека взял верёвку и поднялся. Он снова вспомнил своё первое убийство и ощутил, впервые за время своего оживления, эрекцию, но потом в голове его снова зазвучала песня про то, как много вокруг звёзд, и почему–то он подумал даже не о своей жене, а о сыне.

Это было странное ощущение, которое отец человека не мог осмыслить. Тем не менее, оставлять тут девочку просто так он всё равно не хотел. Поэтому, сначала думая дёрнуть, но потом просто потянув за верёвку, он пошёл домой, ведя девочку за собой. Жалости в нём не было.

Десятая глава

Светло было как днём, ведь Фиолетовая Луна и не думала уходить. Отец человека шёл, засунув руки в карманы, а за ним семенила девочка на привязи. Ей приходилось быстро перебирать ногами; отец человека не спешил, но шаг у него был большой.

С момента убийства прошёл час, а может чуть больше. Кровь убитых мужчин, которая была у отца человека на его руках и лице, уже исчезла, бесследно впитавшись в его не–мёртвое, голодное до жизни тело, оставшись только на одежде. Отец человека ощущал себя гораздо лучше, чем до этого: убийства сами по себе доставили ему огромное удовольствие, но к ним, когда кровь впиталась, добавилось ещё и чувство удивительной сытости, резко отличающейся от обычной. Обычная сытость, которой отец человека пытался достичь, шла из желудка, эта же — заполняла собой всё тело. Отец человека ощущал покой и умиротворение, каких не ощущал уже очень давно.

Он и не думал, что так далеко убежал от дома. Конечно, плач продавщицы был слышен, если напрячь уши, но всё–таки до посёлка было ещё идти и идти.

— Хорошо, что поезда не ездят. А то нас бы сбили.

Девочка не ответила.

— Я когда раньше здесь жил, то часто слышал о том, как поезда людей сбивали. Ну, не то, что бы часто, но такое было на слуху. Пьяные в основном. А ты помнишь что–то такое?

Отец человека оглянулся и посмотрел на девочку. Её глаза не выражали желания отвечать.

— Понятно. Ну и ладно.

Они пошли по шпалам. Отец человека не знал, что испытывает девочка, но ему самому было удивительно хорошо.

— А ты как к ним попала–то? А, ну да.

Девочка не ответила.

Отец человека снова оглянулся, чтобы осмотреть её получше, потому что раньше ему было не до этого. А сейчас, под ярким светом Фиолетовой Луны, он мог разглядеть её.

Девочка не была красива, возможно из–за того, что была именно девочкой, из того типа, которые до самого конца своего отрочества остаются очень тощими и нескладными. Она и была такой вот нескладной, похожей на жеребёнка с подгибающимися, слабыми ногами. Лишь только синие, мутнеющие глаза и красивые, почти платинового цвета (это было видно даже через грязь) волосы обещали, что в ней что–то могло бы быть.

— Отпустить бы тебя… Землю ела, может, что и сделается. Шла бы куда хочешь, а?

Отец человека остановился и бросил верёвку на шпалы. Девочка ничего не стала делать, давая отцу человека рассмотреть себя. Задранная её хламида давала рассмотреть всё. Тело у девочки было неплохое, пусть и неоформленное.

— Понятно. Ладно, пойдём со мной. Не надо этого тут, я не хочу, — он совершенно не расстроился и не смутился. Его мало что могло бы сейчас смутить: слишком много удовольствия он недавно пережил.

— Так ты чего не говоришь–то со мной?

Смотря девочке в лицо, отец человека хотел понять, увидеть там какой–то знак, но девочка эмоций не проявляла.

— Ладно. Пойдём, — немного подумав, отец человека добавил. — Ты не думай, что я злой. Я… хотя, может и злой даже. Но сейчас не такой, как раньше.

Отец человека и девочка: он впереди, а она сзади. Они не хотели идти далеко, у них не было непонятных целей, поэтому на дорогу их не засасывало, и шпалы для них оставались просто ещё одним свидетельством того, что до фиолетовой луны был какой–то мир.

— Забавно, словно собаку тебя веду. Такая, знаешь, прогулка. Ха–ха!

Девочка выглядела так, словно оказалась тут первый раз.

— Ты не была тут никогда?

Отец человека не надеялся на какой–то ответ, но, обернувшись, чтобы посмотреть в её лицо, он увидел, как её голова дёрнулась.

— Не была, значит, — он немного удивился, но реакция его скорее порадовала, чем нет. — Я тоже, знаешь. Я не гулял здесь особо… так близко не был тут. Далеко — ездил. Чаще с женой… кхм.

Отец человек кашлянул в кулак и замолчал. Девочка же, наоборот, посмотрела на него с любопытством, но ничего не сказала.

Они шли себе и шли. Отцу человека было хорошо, потому что больше не ощущал голода. Он догадывался, конечно, что наверняка ему как–нибудь придётся убить снова, но почему бы и нет? Как чувствовала себя девочка, он не знал.

Впрочем, если она не хочет от него убегать, то, наверное, ей неплохо.

Отец человека пожал плечами и пошёл вперёд, сойдя со шпал.

— Странное тут у нас всё. До сих пор не пойму, как у меня голова кругом из–за этого не идёт. — сказал отец человека девочке, снова зашёл на дорогу, и они пошли дальше.

За время перехода как–то так само собой вышло, что, казалось бы, посёлок ещё далеко, а вот — раз! — и они уже возле него оказались. Плач продавщицы был почти нестерпим, но отец человека быстро привык к нему, девочка не выказывала ничего.

— Подавленно выглядишь. Ты не переживай. Привыкнешь… — отцу человека всё ещё было достаточно хорошо, удовольствие от содеянного ещё не схлынуло полностью, поэтому он продолжал, пока они шли до дома. — Я был старше тебя, конечно, лет тринадцать–четырнадцать. Мы поехали всей семьёй в горы. Далеко отсюда, не заморачивайся.

Девочка молчала.

— И вот, — продолжал отец человека. — Мы туда приехали, а там огромный водопад недалеко от нашей гостиницы! И шум такой, что не слышишь разговоров, кричать приходилось! День покричали, два покричали, потом привыкли… Вообще не замечали! Мёртвая тишина была, казалось, что нет этого водопада вовсе. Хорошее было время. Мне мой приёмный отец тогда охотничий нож подарил. Вот этот…

Отец человека улыбнулся, глубоко вдохнул сухой воздух и остановился перед забором с калиткой.

— А вот пришли. Тут я живу. Надо отдохнуть, я очень устал.

…Отец в самом деле подарил нож Сергею именно тогда. Именно там, в Абхазии, он купил этот неплохой охотничий нож и решил, что он будет неплохим подарком.

В чём–то он оказался прав, но подарок этот провалялся ещё долгих несколько лет где–то в тёмном ящике, и Сергей достал его лишь после того, как первый раз убил. Он не сомневался, как многие другие, совершившие такое в первый раз, что это было именно убийство, и не пытался оправдывать себя.

Совершив это, он получил невероятное удовольствие. Сергей часто вспоминал эти моменты вечерами, когда удовлетворял сам себя.

Становящиеся быстрыми движения руки, а что в голове?

Не моменты насилия, конечно же, хотя секс тоже ему понравился.

Даже не избиение, унижение, убийство такой ненавистной, но, вместе с тем, и ставшей такой почему–то любимой женщины. Даже не сама её смерть как таковая.

Эта любовь, бесконечная любовь, которая возникала и становилась всё больше и больше и больше, любовь, заставлявшая его бить сильнее, насиловать жёстче, и даже когда он мочился на труп, заливая тёплой жидкостью стёсанные места на коже, это тоже была любовь.

Сперма заливало руку. Быстро остывает. Трудно отмывать. Но Сергею было всё равно. Он буквально кожей всего тела ощущал, как мир становится лучше и благосклоннее. Словно бы улыбается когда–то давно бросившая его мать.

Пропадали ненависть и злость. Пропадал страх перед этими существами, которые пахнут духами и притягивают. Даже к жене приёмного отца он стал относиться лучше, не так настороженно и напряжённо.

Сергей понял, что между этим чувством, благосклонностью мира, и убийствами, есть и будет чёткая связь. Стоит убить кого–то (убить жестоко, безжалостно), и совершенно очевидно, что мир станет немного лучше. По крайней мере для Сергея. Разве это так уж и мало? Сергей не был готов к следующему убийству, но однозначно понимал, что такой момент настанет.

И всё шло своим чередом.

Сергей жил, Сергей ел, Сергей спал, Сергей учился, Сергей нашёл подработку и зарабатывал достаточно, чтобы водить девушек в кино и угощать мороженым. Для школьника это было вполне достаточно. Он и правда походил приёмного отца: высокий рост, тонкость черт (пусть и не такая, как у отца), в нём был удивительный аристократизм, который расцвёл в ласке и тепле любящей семьи.

Родители радовались тому, что с их сыном всё в порядке.

А их сын думал о том, как убить в следующий раз.

Девочка в самом деле не заговорила даже спустя несколько дней, но отец человека видел, что она его понимает. Было весьма очевидно: ты говоришь, а она понимает.

Этого ему было достаточно.

После убийства он сделался спокоен и ласков, более похож на человека, каким он был до смерти и фиолетовой луны: он перестал набивать себе живот чем попало, стал мыться и даже спать.

В один из дней, проснувшись, он поднялся, взглянул в окно на Фиолетовую Луну, и зашёл в комнату к девочке. Та лежала в уголке:

— Отдыхаешь? Знаю же, что не ответишь…

Отец человека вздохнул.

— Пойдём. Погуляем.

Отец человека не обращал внимание на то, что девочка постоянно молчит. Она делала так постоянно, и он привык.

— Тут хорошие места, — сказал он, выходя из дома и дёргая за поводок. — Я вообще раньше в городе жил, осталось там от родителей…

Усмехнувшись, отец человека посмотрел на девочку и подмигнул:

— Убил я их, думаешь?

Девочка не меняла выражения лица.

— Нет, — хихикнул отец человека, ему это показалось смешным. — Думаешь, вру, знаю, но правда нет. Я их не любил. Вообще ничего к ним не испытывал. Почти ни к кому ничего не испытывал. Мне говорили все: люблю–люблю!

Девочка не меняла выражения лица.

— «Кошку люблю!», — продолжал отец человека. — «Собачку!», «Маму!», «Папу!», «Бабушку!», а что это вообще такое любить–то? Что это такое вообще, а? Не знаешь. А я знаю. Любовь — это… он осёкся, вспомнив жену, и быстро добавил. — Разная бывает, любовь. Женщин и Катю я любил по–разному. Может всё–таки ты знаешь, а?

Он дёрнул поводок, девочка кивнула.

— Знаешь, вижу, но молчишь. А я не знал никогда. Нас в детдоме… — отец человека понял, что сказал лишнего, но, посмотрев на девочку, понял, что она не выдаст. — …Ну… Я… Не любили нас в детдоме.

Гуляя по здешним местам, отец человека не мог не признать, что облагороженными фиолетовой луной они нравятся ему всё больше и больше с каждым днём.

Трава сначала высохла, как казалось, но потом принялась и пошла в рост сильнее, чем раньше, и теперь травяной ковёр из немного колючей, но пышной и живой травы, шелестел уже выше щиколоток.

Деревья тоже стали иными, лишившись бесполезной листвы, они утолщили ветви и нарастили больше каменной коры, а если приложить ухо (отец человека делал так, и девочку тоже прижимал ушком к твёрдым деревьям), то там можно было услышать стук–перестук внутренних процессов и течение соков.

Земля… земля так и осталась мёртвой и серой. Легкая, совершенно почти невесомая, она по–прежнему больше напоминала пепел.

И безоблачное небо, освещаемое Фиолетовой Луной и немного солнцем. Отец человека смотрел на солнце и с трудом различал его, Фиолетовая Луна взяла власть крепко и надолго.

Отцу человека было приятно, что девочка рядом. Чьё–то присутствие успокаивало.

И он пошёл дальше, натягивая поводок, чтобы девочка не отставала.

К моменту своего поступления в университет Сергей успел убить ещё трёх женщин и неведомое множество кошек и собак, явно больше сотни. Животные не будили в нём ни умиления, ни ласки, оставаясь в его восприятии лишь обычными комочками меха. Кошки пахли кошками, собаки пахли собаками. В этих запахах не было ни уюта, ни покоя. Животные умирали в его руках быстро и без мучений; онанизм от мира убийств, чтобы хоть как–то глушить тоску.

С женщинами было немного иначе. Каждая из них была особенной. Каждую из них Сергей искренне любил, каждая из них дарила ему немного теплоты и счастья всего мира, ценой своей жизни, конечно. Каждую из них Сергей запомнил навсегда.

Первой (после того, действительно первого убийства) была молодая девушка, на год старше его самого, ей было шестнадцать. Сергей не помнил, как и где они познакомились, но в любой момент мог бы рассказать, как он спланировал и осуществил задуманное. Ни разу не показавшись на глаза её знакомым или родне, Сергей уже на третий день знакомства завёл её на прогулку за город и там, вырубив ударом по голове, искромсал подаренным ножом. Кожа у девушки была белая–белая, как молоко, отличница и даже заучка, она редко выходила из дому. Сергей так умилился видом её худенького, стройного, только–только начинавшего становиться женским, а не детским, тела, что эрекция у него не возникла, и он ограничился тем, что нанёс ей больше ста ударов в живот, грудь, и по бёдрам. Её труп объели волки, и когда тело нашли, то, к удивлению Сергея, списали её смерть именно на них.

Второй жертвой была женщина взрослая. Для семнадцатилетнего Сергея, конечно же. Двадцатидевятилетняя работница почты, не особенно красивая лицом, она привлекла его подтянутым телом спортсменки–волейболистки. Сергей понимал, что такая женщина не пойдёт с ним гулять в лес, и тут пришлось ограничиться парком.

— Как тут темно и страшно… ты же защитишь меня в случае чего? — кокетливо спросила она, гладя его по плечу.

Она правда умела возбуждать и говорить, женственности у неё было с избытком, Сергей впервые ощутил на себе, что это такое: воздействие той самой женственности. И ему понравилось. Она даже сопротивлялась и кричала очень женственно. Когда Сергей закончил и достал нож, она прошептала:

— Зачем? Скажи, зачем? Я бы и так… с тобой… я же хотела… зачем?

Сергей воткнул нож ей между рёбрами и нащупал его кончиком сердце. Было приятно. Он отпустил рукоять и глядел, как она перестаёт дёргаться в такт неровному биению. Труп спустил в колодец. Его нашли и даже поднялась шумиха, поэтому почти целый год Сергею пришлось довольствоваться кошками и собаками.

Третья — стала результатом случайности. Это случилось на отдыхе в горах, куда Сергея привезли приёмные родители. Как–то раз, гуляя в одиночестве и увидев милую девушку, тоже туристку, как и он, Сергей подошёл к ней поговорить, а потом сам, внезапно даже для себя самого, просто столкнул её в пропасть. Она упала без крика и умерла мгновенно, высота была немалая. Это убийство не доставило Сергею никакого удовольствия, но, всё же, он его запомнил. Туристка была красива, с коротким каре и карими глазами.

А потом Сергею исполнилось восемнадцать, он пошёл подавать документы в университет и там встретил Её.

Конечно, никакой босановы не звучало, и был вокруг не парк и не открытый космос, а холл университета. Ответив на вопросы комиссии, Сергей уже шёл к выходу и тут–то увидел. Она была очень худа, на грани с анорексией почти, но всё–таки худа не настолько. Её лёгкое платье, белое, с чёрными и красными цветами, шло ей невероятно, а удачная форма волос подчёркивала точёность лица. Сергей сам не понял, как так вышло, что он остановился и смотрел на неё почти не отрываясь. Это было что–то ему ранее не знакомое.

Он не ощущал её жертвой.

Но и просто человеком он её тоже не ощущал.

Она прошла мимо, мазнув Сергея взглядом голубых глаз и улыбнувшись. От неё пахло густым запахом шампуня и каких–то духов, жилки на её шеебыли видны хорошо–хорошо, их пульсация вызывала желание то ли впиться в них, то ли погладить.

Сергей передумал уходить, сел на скамейку и стал ждать.

Она вышла через сорок минут и он снова на неё посмотрел, уставился. Она прошла было мимо, но остановившись, подошла к нему и сказала:

— Почему вы так на меня смотрите?

Это были очень безмятежные времена, и девушка улыбалась тоже безмятежно, не видя во внимании Сергея чего–то плохого.

Тот же немного опешил, но постарался взять себя в руки, хотя этот запах его дурманил.

— Вы очень милы. Извините, конечно, что я так прямо, но вы… правда, очень милая, как мне кажется.

— Правда? — она хихикнула. — А мне часто говорят, что я очень худая! Разве это мило?

Её тон, пропитанный доброжелательностью, успокаивал.

— А… А… Нет…

Впервые в своей жизни Сергей почувствовал, как от ушей к шее у него разливается горячее ощущение, словно кипяток пролили. Сердце у него застучало быстрее и сильнее, и, хотя в голове крутилось множество вариантов, он быстро ответил лишь:

— В смысле… не такое нет, вы милая очень. Нет, в том смысле, что вы не настолько худая. Кто это вообще такое говорит? Они ничего в женщинах не понимают.

— А вы, то есть, понимаете?

Она снова хихикнула и протянула ему ладонь.

— Екатерина. Катя. А вы?

Он пожал её.

— Сергей.

Он не знал, что из этого знакомства выйдет, но в тот день он проводил её до дома, через месяц они первый раз занялись сексом, на протяжении всего времени учёбы встречались, а сразу после окончания университета Катя стала его женой.

Сергей и сам не заметил, как оно вышло. Но в этом была своя логика. Единственная женщина, которую он не хотел убивать, а просто хотел, та самая, кто не вызывала в нём ненависти, осталась с ним. Сергей думал, что именно это и называется любовью: когда ты хочешь человека, когда он с тобой, он тебе близок. И когда ты, конечно, не хочешь его убить.

В доме запах стоял нехороший, потому что отец человека ленился убираться и вычищать за собой, а так как ходил он всюду в одном и том же, не снимая ботинок, то, конечно, внутри всё страшно изгадилось. Хотя была и другая причина, конечно.

Они с девочкой очень и далеко гуляли, очень часто отец человека приносил на подошвах ботинок грязь, гниль растений и людей, а порой и что похуже.

Каждый день он рассказывал девочке всё больше и больше о себе; его словно бы прорвало — всё то, что он, как считал, никогда не расскажет, он высказывал и высказывал.

Девочка слушала всё так же молчаливо, не реагируя.

В один из дней отец человека пошёл к железной дороге, всё так же с девочкой, конечно, он намотал поводок на руку, уже порядком от этого изменившуюся, и двинулся в путь.

— Никого в домах нет, видишь? Никого… а ведь в эти дома не зайти… по крайней мере пока. Помнят дома своих–то, не пускают.

Девочка молчала.

Отец человека вздохнул и почесал голову.

— Это очень уединённое местечко, этот посёлок. Это она захотела уехать. Она думала, что если мы уедем туда, где меньше людей, то всё будет гораздо легче и лучше, к тому же, примерно в то же время у нас с ней родился он…

Девочка молчала.

Отец человека тоже замолчал, потому что говорить ему расхотелось. Он шёл, вспоминая, как всё пришло к тому, к чему пришло.

— Я ведь раньше не понимал, что это такое, — сказал он, когда они уже подходили к станции. — Любовь — это не когда хочешь, как мне кажется, не когда человек тебе близок. Любовь — это вирус. Любовь — это рак. Лучше бы ни я её не любил, ни она меня. Было бы гораздо проще, ты так не считаешь?..

Он протопал по ступенькам, поднялся на бетонную платформу, подошёл к рельсам и сел, свесив ноги. Голову девочки он расположил у себя на коленях, поглаживая её.

— Она–она–она… она всё это хотела. Я уже говорил, да. Чтобы мы переехали сюда. Чтобы мы пытались быть нормальными. А потом… потом она… прямо как моя мать. Я есть. А её нет. И где она? Где она, я тебя спрашиваю?

Девочка молчала.

Отец тоже молчал, и лишь намолчавшись, добавил:

— Мне хочется так думать, но я ведь ошибаюсь, да? Любовь–любовь…

Екатерина всегда выглядела болезненно, иногда Сергей просто не мог понять, как она, такая хрупкая и нежная, может находиться на открытом воздухе просто так, не сметаемая ветром, не сжигаемая солнцем, не уничтожаемая чьими–то взглядами.

Дни их начинались спокойно и размеренно. Он рано встал и уходил на работу, проводя дни в скучном и полубессмысленном перекладывании бумажек с места на место, а она подолгу сидела дома, доучиваясь в университете, потому что закончили они его не одновременно: она уходила в академический отпуск.

Жизнь простого человека оказалась спокойной и привлекательной. Сергей понял, что вот так и может пройти его жизнь, день за днём: работа — дом, работа — дом, и мысли эти его даже и не пугали. Любимая жена готовила вкусную еду, соседи были добры и благожелательны, а страна вокруг них даже и не думала срываться в кризисы.

В один из дней Сергей пришёл домой и увидел, что Катя рисует.

Он вошёл в её комнату, пахнущий сигаретным дымом, и увидел, как она сидит на стуле и водит кистью по холсту.

Она обернулась с лёгкой растерянной улыбкой.

— Ты представь, мама нашла, это мой старый.

— Не знал, что ты рисуешь, — Сергей подошёл к жене и поцеловал её, скользнув рукой по её шее и груди. — Почему ты никогда об этом не говорила?

— Да как–то… я не рисовала давно, с детства. У меня руки дрожат.

Катя снова улыбнулась, так же легко, растерянно, и подняла кисти рук в воздух. Они немного тряслись, не очень сильно, почти незаметно, но, очевидно, слишком сильно для неё.

— Так зачем же тебе этот холст?

Она, всё ещё сидящая на стуле, повернулась лицом к нему, стоящему сзади, и уткнулась лицом в его твёрдый живот.

— Одиноко без тебя, правда.

Сергей прижал её к себе, больше из чувств долга и похоти, чем из любви. Огладив кончиками пальцев её подбородок, подняв её лицо, он снова поцеловал её. Катя поднялась, отвечая на поцелуй, Сергей крепко обнял её, скользнул руками под лёгкое платье, крепко сжал её ягодицы.

— Чш… тише… — зашептала она, прервав поцелуй. — Больно… аккуратнее…

Сергей взял её на руки и повлёк к постели.

Всё это было приятно. Запах чистых простыней, стерильный, крахмальный; запах жены — мягкий, шампуневый, запах её одежды, её пот, почти без запаха… Она — хрупкая, почти хрустальная из–за бледности и худобы, вздрагивала, хватала его за руки, направляя, указывая, где ласкать и как.

— Сильнее…

Значит, надо было сильнее.

— Слабее…

Значит, слабее.

Та часть Сергея, которая всегда была холодна и настороженна, удивлялась этому каждый раз. Хрупкая и маленькая, она так животно всем этим наслаждалась, как не мог наслаждаться он. Секс без боли и насилия почти не доставлял ему удовольствия. Очень чётко Сергей чувствовал жену, и его это заводило, но ровно настолько, чтобы сохранялась эрекция. Сергей никак не понимал, что это вообще такое ощущает его жена во время таких моментов?

Но по большей части ему нравилось. То, как тихо она стонет и вскрикивает. Как тянет к нему руки…

Это любовь? Это она? Если да, то почему бы и нет.

…то, как подрагивает её маленькая грудь от сильных толчков, как она закрывает глаза от удовольствия, как, в конце концов, её ноги выгибаются, почти отталкивая его в сторону, и она сама, немного испуганно, с выражением неловкости на лице, садится на постели, её тело блестит потом, а твёрдые соски стоят, заставляя её упругую грудь выглядеть ещё более упруго.

Она сказала громче, чем говорила обычно:

— Я… я всё… я… дай мне передохнуть. Ты…

— Нет ещё. Всё в порядке. Иди сюда.

Сергей скользнул выше и обнял Катю, случайно ткнувшись твёрдым членом ей в бедра. Она пропустила его между ними и прижалась к нему ещё сильнее.

— Всё точно в порядке? Ты почти ни разу…

— Всё великолепно.

А потом был ужин и просмотр вечерних телепрограмм.

Потому что Сергею всегда казалось, что так и должно быть, ведь его приёмные отец и мать поступали именно так. Хотя отец больше читал, конечно.

Вытянув ноги под столом, Сергей прищурившись смотрел в экран телевизора и внезапно сказал:

— Отец всё–таки смог пробить. Сегодня прямо на работу позвонил. Сказал завтра подойти к нему и забрать.

— Я всё никак не пойму зачем тебе машина…

— А почему нет? Ездить куда–то, ещё что–то. К тому же — это же «Волга»!

Катя, убиравшая тарелки со стола, улыбнулась:

— Что, чёрная, да?

— Да, с надписью «Хлеб».

Супруги почти синхронно хихикнули, никто не заметил бы, что Сергей просто копирует хихиканье жены.

— Нет, конечно. Он сказал, светлый цвет.

Он и сам не знал почему хочет машину, но, сдав на права, он понял, что водить ему нравится, хотя учиться водить его чуть ли ни силком отправил приёмный отец. Сам–то он водить умел, и лелеял надежды, что Сергей, когда станет крупной шишкой, тоже будет, как и он, работать по заграницам. Умение водить там всегда пригодится.

— Сдашь на права — волгу номенклатурную подарю! — говорил приёмный отец, пока Сергей учил ПДД.

И ведь подарил же.

Пускай и только через два года после сдачи, но всё–таки.

Сергей сам забрал машину от дома родителей и приехал на ней к себе. Ему сразу настолько понравилось, что он передумал возвращаться домой и выехал за город.

Стемнело, сгустились тучи. Сергей включил дальний свет и вдавил газ, быстро переключая передачи, несколько раз машина дёрнулась от его неопытности, но потом пошла гладко. Громкий звук мотора совершенно не мешал. Радио Сергей намеренно не включал, весь погрузившись в вождение, пытаясь понять, что же он всё–таки испытывает.

Это было приятно. Дорога. Ночь. Урчание мотора. И покой.

Покой.

Отъехав километров на двадцать за город, выехав уже на трассу, Сергей остановился у обочины, включил аварийку и вылез из машины. Подумав, он подошёл к капоту, всё ещё горячему, но не обжигающему, от быстрой езды, мягко потрогал его ладонью, а потом лёг на него, прижавшись всем телом и щекой.

Дорога. Ночь. Тишина. Постукивание аварийных сигналов. Тёплый капот машины.

Уют. Сергей прошептал:

— Мама…

И отключился.

Он проснулся уже через несколько минут и сразу же поехал домой. Катя даже ничего и не поняла, Сергей часто задерживался на работе.

Отец человека рассеянно гладил девочку по волосам, и иногда его руки подрагивали.

— Зачем я тебе это рассказываю… ты не подумай, что я намекаю на что–то. Если бы я хотел, я бы это уже сделал. Я просто я её вспомнил.

Поезда не шли по старой железной дороге, и люди тоже не шли, только валялись тут их вещи, старые и не очень.

Отец человека и девочка всё так же не двигались с места: отец человека сидел, спустив ноги, девочка лежала, положив голову ему на колени.

— Я иногда думаю, может, не стоило к ней подходить тогда? Ей было бы лучше. Ведь я бы всё равно жил так, как жил, но она была бы со мной и… я бы в конце концов её не убил. Она была бы жива.

Немного подумав, отец человека добавил:

— Впрочем, я бы её не знал и мне было бы всё равно. Но если бы я её знал, знал, к чему всё приведёт, я был бы рад, конечно…

Внутри отца человека всколыхнулась обида. Он, против своей воли, с силой сжал кулаки, и волосы девочки податливо поползли, не оказывая сопротивления.

То, что у Кати тоже есть тайна, Сергей раскрывал долго. Она казалась ему полной его противоположностью: если Сергей животных сторонился, то Катя подходила даже к уличным, чтобы гладить их, трепать собак за холку и пушить животики котов.

Коты. Именно с них–то всё и началось, потому что на её день рождения Сергей подарил ей котёнка. Сибирская порода — её трудно было достать. Сергей очень удивился, когда Катя взяла маленький пушистый комочек из его рук с настороженностью и даже страхом, её руки дрожали сильнее, чем обычно, но она сказала, что всё в порядке.

Кошка по имени Мяфля — имя тоже придумала Катя, ей нравилось сюсюкать с животным.

Первую пара недель кошка постоянно будила супругов, прыгая к ним в постель по ночам и настойчиво мурча, требуя ласки. Кошка любила тереться головой о руки Сергея и ластиться к Кате.

Позже начались странности.

Кошка перестала ластиться и большую часть времени пряталась где–то в уголках комнаты, под шкафами или за диванами. Сергей считал, что причиной этого отношения его холодность — всё–таки кошку он достал для жены, не для себя, но откуда такая холодность к жене? В один момент Мяфля вовсе перестала даваться в руки им обоим.

Хотя больше, всё–таки, Кате, потому что к Сергею, когда Кати не было рядом, она иногда подходила.

Что же до второй странности — Катя снова начала рисовать. Просто в один момент Сергей пришёл домой и увидел в большой комнате картину. Катя сидела на диване и смотрела на полотно, вид у неё был счастливый. Мяфля же скреблась где–то в спальне, недовольно ворча.

— Что ты здесь видишь?

— Так сразу, напрямую… я с работы пришёл, вообще–то.

— Что ты видишь на картине?

Сергей видел мешанину разных цветов. Все хорошо смотрелись вместе, но ни один не выделялся как–то сверх меры. Всё было сбалансировано. Всё подходило друг другу и друг под друга.

— Баланс. Красиво. Не режет глаза.

— Баланс, говоришь…

Катя прищурилась и встала с дивана.

— Я давно не рисовала… на самом деле не вкладывала никакой идеи в картину. Просто мне захотелось изрисовать весь холст, понимаешь?

— И ты изрисовала весь. Это красиво. А я ошибся, значит?

— Сомневаюсь. Если смысла нет, значит он может быть любым, да?

— Мне кажется, это первый раз, когда я вижу твои рисунки.

Прижав уши, Мяфля пробежала в сторону ванной комнаты и забилась под ванную, шипя.

Сергей не обращал на это внимание.

В конце концов, это животное, почему бы ему не вести себя глупо и несуразно?

Тем не менее, он и сам понемногу замечал некоторые странности. Взгляд Кати становился сальным, когда она видела кошку, она брала её в руки и вроде бы гладила ласково и нежно, но кошка вырывалась, злобно урчала, била лапой, пусть и без когтей. Вид злобной кошки очень веселил гостей, а отец Сергея как–то раз сам начал её поддразнивать, прыгая и тряся ниткой с куском тряпки на ней, за что и был оцарапан.

Катю кошка не царапала никогда.

Однажды Сергей пришёл с работы раньше обычного. Его, в числе некоторых, отпустили, потому что приехал проверяющий. Сергей подумал, что это отличный повод прокатиться, но домой ему захотелось сильнее. Он добрался быстро: город небольшой, машин на улицах не очень много, припарковал машину и поднялся домой…

Сперва он услышал музыку. Классическую, Вивальди. Громкую настолько, что её было слышно даже в подъезде. Сергей очень удивился, потому что Катя никогда не слушала её так громко, но ничего подозрительного в этом он не увидел.

Подойдя к входной двери он, по какому–то наитию, решил не стучать, а потянуть ручку, и дверь открылась. Не заперто. Музыка ударила в уши и лицо как кувалда. Сергей прошёл внутрь.

Он разулся и шёл тихо, опять же, по наитию. Чувство внутри появилось беспокойное, но приятное. Что происходит в комнате жены? Проигрыватель стоял там. А значит… по пути Сергей снял пиджак и кинул его на диван, оставшись в брюках и рубашке с галстуком, он крался спокойно и сердце его билось ничуть не быстрее, чем обычно. Приоткрыв дверь комнаты жены, Сергей заглянул туда.

Катя была прекрасна в этот момент. Она сидела боком, чтобы рисовать, и могла бы увидеть Сергея, но работа поглощала её целиком.

Держа вырывающуюся кошку на коленях, она рисовала точными, ровными мазками, движения её рук были абсолютно выверены и чётки. Казалось, что она не рисует, а дирижирует.

Кошка горестно взвыла, Катя отложила кисть на палитру и начала гладить кошку.

Сергей хотел окликнуть жену, но понял, что что–то не так.

Катя смотрела на кошку с пониманием и жалостью. Это было видно не по глазам, по лицу. Но кошка выла и шипела, громко и надрывно.

А Катя гладила её. Точнее, именно в тот момент Сергей понял, что Катя не гладила кошку.

Она делала ей больно, сжав пальцами её рёбра и медленно ведя их вниз, а другой рукой вцепившись ей в шею.

Кошка начала дёргаться и кряхтеть, потому что Катя передавила ей горло, но Катя совершенно спокойно, с тем же выражением жалости на лице, продолжала истязать кошку, и лишь когда та затряслась, она разжала руку, позволив ей дышать. Из–под кошкиного хвоста закапало на пол.

А Катя продолжила рисовать.

И музыка продолжала играть. Музыка не для вдохновения и не для наслаждения, музыка грозная и скрывающая.

Сергей подкрался к жене близко–близко, та всё ещё его не замечала. Сергей посмотрел на картину.

Руки. На картине были нарисованы кисти рук, великое множество, и сложенные, как птицы, и ходящие на двух пальцах, и небо было из рук, и дома.

Катя снова отложила кисть и сжала кошку в руках, но тут Сергей положил свои руки на её и сжал их сильнее.

Катя вздрогнула.

— Делать больно — это полдела.

Сергей сжал кулаки, заставляя жену начать душить кошку уже серьёзно. Катя сидела и смотрела на картину не закрывая глаз, они стали влажными, закапали слёзы. Но разжать пальцы она не пыталась.

— Сожми их сильнее. Душить — это трудно, поверь, я знаю. Она будет дергаться и кричать… они всегда кричат, но рядом я, не бойся. Всё будет в порядке.

Они сжимали шею кошки и Сергей ощущал, как утекает из маленького пушистого тельца жизнь, но это было привычно и мимолётно. Вот жена… Катя всё так же сидела с открытыми глазами, но сердце её билось часто и радостно, а щёки раскраснелись. Она сжимала…сжимала…сжимала… Сергей разжал пальцы, когда стало понятно, что кошка мертва, но Катя продолжала душить её, и в конце концов ему пришлось сказать:

— Катя, хватит. Ты её уже убила.

Катя снова вздрогнула и посмотрела на Сергея, заморгав, но не утирая слёзы.

— Я… я убила…

— Да. Гораздо лучше, чем мучить их. Дай.

Сергей взял трупик кошки и отнёс его в подъезд, в мусоропровод. Вернувшись, он застал жену рисующей в тишине, всё теми же отточенными, точными мазками. Она не отвлеклась даже, когда он вошёл в комнату, спросив лишь:

— Сергей, почему это было так приятно?

Сергей улыбнулся.

Немного помолчав, отец человека отряхнул руку от волос девочки и продолжил рассказывать.

Конечно, одними животными дело не ограничилось, хотя поначалу Катя очень сопротивлялась даже этому. Она думала, что одного раза ей хватит, но Сергей лишь улыбался, понимая, что нет.

Животных было много. Кошки и собаки, чаще собаки, потому что ей нравилось убивать большие тела, нравилось смотреть, как иссякает в них жизнь, как медленно они скулят, как их глаза стекленеют, а мышцы расслабляются, и вот собака, больше не могущая держать голову, вытягивается. Её можно положить так, как она никогда не смогла бы лечь при жизни. Катя придавала убитым ею собакам самые живописные позы, а придя домой рисовала и рисовала…

Но скоро её руки снова начали дрожать, и даже задушенная собака не помогла — её смерть оказалась слишком простой и банальной. Катя очень долго сомневалась и не могла принять того факта, что она не может не убивать, что это часть её, но приняв это, она оказалась удивительно деятельной, и сама придумала как всё устроить.

Жертвой выбрали студента из параллельной группы, очень навязчивого парня, который всё пытался соблазнить Катю, невзирая на её замужество. Та пригласила его к себе, назначила встречу поздно вечером в тихом месте. Сергею оставалось лишь подкрасться к нему сзади и лишить сознания ударом по затылку, чего быстро оттащить в машину. Место было действительно тихое, очень тихое, даже слишком.

После этого почти два часа супруги ехали за город, в сторону леса. Они сами не знали куда, просто ехали. Им можно было бы уже остановиться, но Катя ничего не говорила, Сергей тоже молчал, а парню в багажнике связали руки, ноги и заткнули рот.

— Ты так уверенно всё делаешь…

— Я уже убивал, вот и всё.

— Как? Кого?

Абсолютно ничего не скрывая, Сергей рассказал Кате всё про свои прошлые убийства.

— И что ты с ними делал?

— Ты уверена, что хочешь это знать?

— Я уверена.

Сергей скосил глаза на уверенное лицо жены и покачал головой.

— Это были женщины. Я их насиловал, — Сергей снова посмотрел на жену, но у той на лице ничего не отражалось, она казалась абсолютно спокойной. — Избивал. Унижал. Знала бы ты, как я их ненавидел и ненавижу.

— Кого это «их»?

— Женщин.

Первый раз за весь разговор Катя посмотрела на Сергея удивлённо, её глаза расширились, словно от радости.

— И меня тоже?

— Тебя–то за что? Ты… ты же… ты же это ты, так? Как я могу тебя ненавидеть?

— А их тогда за что?

Сергей вздохнул.

— Они — как моя мать. Родная. Мерзкие. Противные. Ненавижу.

— Ты никогда о ней не рассказывал… — тихо сказала Катя. — Даже твои родители молчали…

— А что рассказывать? — коротко бросил Сергей. — Она умерла. Меня сдали в детдом. Всё.

— Тогда в чём же её вина?

Скрипнув зубами, Сергей сжал руль.

— Во всём.

— Я понимаю… — тихо произнесла Катя. — Если бы не она, ты бы не попал в детдом, и…

— Нет! — Сергей резко её прервал, нервно вдавив педаль газа в пол. — Просто она пропала и… и всё. Было в моей жизни что–то хорошее, а потом перестало. И все они потом стали как моя мать. Хотел бы я, чтобы она меня любила.

— А разве она тебя не любила?

— Если бы любила, не ушла бы. Умерла? — Сергей хмыкнул. — Надо было забрать меня с собой. Ненавижу. Её. Их всех.

Катя смотрела без испуга, серьёзно и понимающе.

— Я, наверное, должна чувствовать к тебе что–то плохое, но я не могу, — она положила руку мужу на плечо. — Ты ни разу не делал… этого… ты понимаешь… когда ты был со мной?

Сергей отрицательно качнул головой.

— Мне не хотелось. Были мысли, но не настолько сильные, чтобы пойти и кого–нибудь убить. Я тебе не изменял, если ты это имела в виду.

Катя серьёзно кивнула и дальше ехали молча.

Недолго.

Спустя минут пять, когда в багажнике снова глухо стукнула, Катя вздрогнула.

— И как это делать? Я правда не знаю… — голос у неё был растерянный.

— Так же, как и с животными. Но сложнее. Человека сложно задушить руками. Лучше бить по голове или ножом. Мой всегда с собой. Я всегда его ношу с собой.

— А если делать больно?

— Гораздо приятнее. Человек живой, — Сергей хмыкнул. — Иногда я представляю себя на месте тех, кого я убивал. Знаешь, так легко получается представить, словно я — это они. Мне должно быть страшно, наверное, но мне не страшно. И не приятно тоже. Я понимаю мотив и… позволяю делать это с собой.

Прошло ещё минут двадцать и Сергей наконец решил, что хватит. Он сдал к обочине лесной грунтовки и остановился. Вышел из машины и снова огладил капот, прижался к нему щекой (Катя посмотрела удивлённо).

Подошёл к багажнику, открыл.

Тот, внутри, уже очнулся. Он был красивым, наверное, потому что Сергей попытался взглянуть на него с точки зрения женщины, но у него не вышло, конечно же. Тем не менее кожа у него была гладкая, белая, холёная, тело — минимум лишнего жира, хотя и без особых мышц. Он со страхом смотрел на Сергея и стоящую рядом Катю и силился что–то сказать, пыхтел и лопотал что–то, но понятно не было, потому что в рот ему запихали тряпок, а поверх щедро замотали изолентой.

Сергей ударил его по лицу.

— Будешь вырываться — убью.

Затем он подхватил парня на плечо. Было тяжело, но шагов тридцать пройти удалось, хотя и с трудом. Вроде бы местечко подходило: темнота, куча старых листьев и прочего лесного мусора…

Сергей скинул парня с плеча на землю, потянулся и утёр лоб. Катя, шедшая рядом, с фонариком, осветила упавшего.

— На, — Сергей достал нож из кармана. — Изоленту обрежь.

— А… а если будет кричать?

— Так и пусть кричит.

Катя послушно разрезала изоленту, и парень мигом вытолкнул языком тряпку.

— Да ты что… не надо!!

С холодным равнодушием Сергей отметил, что колотить парня почему–то начало именно сейчас, в смысле, он немного дрожал у него на плече, но не более того.

— Катя… Катенька, пожалуйста, я же не думал, что так оно будет, не думал же! Прости пожалуйста, и ты тоже прости, я не буду больше такого, никогда не буду! Я же не знал, что у вас все серьёзно так!

Супруги молчали. Катя прикрыла рот ладонью, во все глаза глядя на лежащего парня, Сергей смотрел всё ещё очень равнодушно.

Тот же, лежащий, начал пытаться высвободиться, но Сергей связал его надёжно.

— Только сейчас подумал… а как его зовут?

— Егор, вроде бы…

— Егор я!!! Егор!!

— Лишь у одной из своих я знал имя… Настя. Она медсестрой была. И его теперь знаю, — Сергей хмыкнул и машинально потянулся за ножом, но вспомнил, что передал его жене. — Нож у тебя. Сделай с ним что–нибудь уже.

— Что?

— Да что хочешь.

— Я… я не знаю даже…

— Ну, лицо. По лицу резани. Не так, как хлеб режешь, кожа — жёсткая, а там ещё кости. Просто размахнись и дай.

Катя так и поступила, присев на корточки, и, как прилежная ученица, ударила Егора ножом в лицо. Она примеривалась долго, потому что тот пытался отползать, кричал и бешено отдёргивал шею, но в конце концов Кате удалось — она размахнулась и удар пришёлся по брови.

Разрезало её сильно.

Егор взвыл.

Кровь сильно потекла по глазу, ниже, ниже, и закапала с шеи на грязную землю.

— Спасите! Помогите кто–нибудь!! Убивают!! Христа ради, помогите!!!

Катя всё так же сидела на корточках. Сергей не видел её лица, но знал, какое оно у неё: любопытное, жадное до происходящего и сожалеющее. Откуда в ней это сожаление? Сергей так и не понимал.

А она ударила снова, снова резанула Егору лицо, тот опять закричал и заизвивался совсем уж бешено, но верёвки держали крепко. А Катя продолжала. Она делала это максимально аккуратно, чтобы не запачкать платье, но раз за разом нож опускался на лицо лежащего парня.

Сергей не мог оторваться. Это было прекрасное зрелище. Он испытывал ни с чем не сравнимое чувство удовольствия, наблюдая за тем, как его жена превращает лицо человека в кашу. Сергей ощутил, как эти чувства растут в нём, словно разбухают, сильнее, сильнее…

Катя продолжала бить. Она остановилась лишь тогда, когда стало раздаваться чавканье. Губы, щёки, брови — всё это было изрезано, кровоточило, из дыр в лице текла слюна, высовывался язык, Егор глухо не выл даже, а рычал, но был всё ещё жив. И глаза его остались целы.

Катя приставила нож к Егору в животу и навалилась всем телом, протолкнула его, Егор дёрнулся и закричал так, что в горле у него словно бы что–то лопнуло, потому что когда нож вошёл до рукояти, он затих и обмяк. Грудь его ещё вздымалась.

Катя встала на ноги.

— Иди… иди сюда…

— Что?

— Сюда…

Сергей не успел подойти, она кинулась к нему в объятия, схватила его за волосы и поцеловала жадно, не отпуская. Рука Сергея скользнула ей под платье, под трусики, и пальцы его ощутили возбуждающую тёплую влагу. Тут накрыло и его.

Они целовались рыча, Катя укусила мужа за руку, тот оторвал её от себя и приставил к дереву. Катя оперлась на него руками и выгнула спину. Сергей расстегнул штаны, горячая рука жены нащупала его член и направила в себя.

Это было так, как не было никогда.

Труп. Лес. Ночь.

Секс.

Сергей не смог бы остановиться, даже если бы очень захотел, впервые в жизни он испытал такое удовольствие. Это было приятно. Перестало существовать всё вокруг, для него остались лишь его жена, глухо стонущая, шепчущая что–то, и он сам.

Когда незнакомое, неведомое ему чувство подступило совсем, он прижал жену к дереву так, что у неё хрустнули кости. Тогда это и случилось. На последней фрикции, Сергей ощутил, что из него изливается. У него потемнело в глазах и он сжал жену ещё сильнее, та прижалась к нему и поцеловала, откинув голову. Тогда он и понял всё по–настоящему.

— Я люблю тебя… я люблю тебя… я люблю… люблю… тебя только люблю… — только придя в себя Сергей осознал, что это его слова, что это шепчет он, лёжа на траве, а Катя лежит рядом с ним и смотрит на него так, как никогда не смотрела раньше.

Труп. Лес. Ночь.

Любовь.

Егора нечем было закапывать, поэтому забросали его листьями и ушли. Домой ехали в обнимку, часто останавливались и целовались. Чувство, открытое ими двумя там, в лесу, родилось как феникс и полыхало, полыхало, требуя выхода. Ничто не могло это испортить.

Спустя два месяца стало ясно, что Катя беременна.

— Ты не переживай… — сказал отец человека. — Волосы — это же не главное, ну… да я извиняюсь, мне жаль. Но я хочу рассказать всё до конца. Я… до конца… Ведь она тоже меня бросила. Потому что я её убил. Или я её убил, потому что она меня бросила? Недолго осталось.

Убийства стали для них необходимым. Он ходил на работу и убивал, она убивала и рисовала картины, раз в месяц, иногда чуть реже, супруги выезжали затем, чтобы вдвоём кого–то убить. Иногда жертву находили случайно, колеся по нескольку часов: удивительно, как доверяют милой семейной паре. Иногда присматривали заранее, как в случае с Егором.

Понемногу это стало рутиной.

Все меньше оставалось в убийствах страсти. Всё больше появлялось холодного расчёта.

Окончательно всё изменилось с появлением ребёнка, Сергей никак не мог забыть момента, когда жена наконец вернулась домой и он взял младенца на руки, ощутив лишь одно:

Это — что–то не его.

Это — что–то чужое.

Не в плане крови. Просто. Одна вселенная держала на руках другую и эти вселенные были несовместимы. Сергей придушил бы ребёнка прямо там, но Катя смотрела на него так счастливо, так радостно… К тому же, Сергей научился смотреть на жену, как на женщину, а грудь её стала больше и притягивала взгляд. Поэтому он отложил свёрток в сторону и притянул Катю к себе.

Поначалу они ещё выбирались, что убить человека–другого, но потом ребёнок вырос, и заниматься этим стало неудобно. Даже более того, заниматься этим стало небезопасно, ведь трупы начали находить. Именно тогда Катя и решила, что надо переезжать. Свой дом в недавно построенном посёлке — это вполне престижно, до города всего час на электричке.

Казалось, что новое место оживит, внесёт что–то новое, но всё оставалось по–прежнему. Ребёнок, росший понемногу, всё ещё оставался чужим. Выезды прекратились, ведь при ребёнке рядом делать их было бы невозможно, но Сергей чувствовал, что даже после перерыва убийства останутся той же рутиной, которой они стали.

Впрочем, и любовь оставалась всё той же горячей и искренней, что радовало Сергея, только вот Катя менялась.

Рисуя всё теми же твёрдыми мазками, всё так же уверенно увеча ножом людей…

Последний их раз произошёл тогда, когда сын уехал в гости к бабушке и дедушке. Сергей и Катя отправились далеко от посёлка, нашли попутчика и отвезли его в лес, где убили жадно, словно оголодавшие и дорвавшиеся до еды. Вроде бы даже что–то вернулось из тех, хороших времён, но когда супруги ехали домой после очередного выезда, Катя спросила:

— А как думаешь, мы могли бы жить нормально?

— Нормально? А мы не нормально живём?

— А разве нормально?

Она помолчала. Годы прошли, но скрывать свои чувства от мужа она не научилась, а может и не захотела. Сергей видел, что её что–то томит, но вытягивать из неё слова он не хотел.

— Тогда… в первый раз когда мы с тобой убили человека… Егора. Того, который очень бездарно пытался меня соблазнить.

— Ты помнишь его имя, надо же.

— Ты говорил, что иногда представляешь себя на их месте, — Катя не обратила внимание на иронию в словах мужа. — Всё ещё так делаешь?

— Иногда. А что?

— Со мной это происходит само собой. Я всё чаще вижу на их месте себя, и… как же это противно и страшно! — совершенно внезапно Катя всхлипнула. Повернув к ней голову Сергей увидел, что губы у неё кривятся и дрожат, а глаза влажные. — Серёжа, что же мы делаем?!!

Он неуверенно, но спокойно, ответил:

— То, что нам хочется, нет?

— Можно ли так? Можно ли?!

Сергей остановил машину и прижал жену к себе, та ткнулась лицом в куртку.

— А если не делать что хочется, то какой смысл жить, Катя? Маленькая моя, ну… что ты…

Он поцеловал безучастные, влажные, солёные губы.

— Ты плачешь? Да что же ты…

— Мы же людей убиваем… — слёзы лились ручьём. — Людей… а у нас ребёнок, а мы… да что же мы… А наш мальчик, каким же он станет с такими, как мы… ведь мы…

Катя плакала и плакала, она не могла остановиться. Руки тряслись, она вздрагивала и всхлипывала громко и горестно, цепляясь за мужа, как за что–то, что, казалось, может её спасти.

— Ну… что ты, милая…

— Я постоянно об этом думаю! Ты знаешь, как мне страшно?!! Я сажусь отдыхать, и у меня всплывают они, все те, кого мы… Мяфля, Егор, животные и люди, все–все–все кого я убила!! Я хотела бы избавиться, но я не могу, как я могу?!! Я хочу что–то исправить, а ничего исправить уже нельзя! Ведь мы такое делали… как же мы могли, Серёжа?

Сергей хотел что–то сказать, но слов у него не хватало.

— Катя, мы… просто делали то, что должны. Ведь мы не могли иначе. А если не можешь иначе, как можно жалеть? Если не можешь иначе и уже сделал, как можно? Ведь ничего не изменить. Некоторые вещи — они требуют простого отношения. Делай и всё.

Всхлипнув, жена посмотрела на него.

— Делай и всё? Простое отношение?

— Да, маленькая.

Сергей чмокнул Катю в нос, и та против воли, но улыбнулась, пусть и кривя губы.

— Едем домой…

И они поехали.

Под конец пути Сергей чётко ощущал, что у него слипаются глаза. Он загнал машину и закрыл гараж. Катя уже вышла, передавая ему вещи.

— Кинешь к тому, что в стирку. Разберёшься.

— Конечно. Я прямо так лягу спать, не могу просто. Пойдём?

Катя грустно улыбнулась:

— Нет–нет! Это ты у нас дикий кабан, мне нужно в душ.

Сергей улыбнулся и пошёл вверх. Большой дом ему нравился больше, чем квартира.

Он уснул, едва только коснувшись затылком подушки и ему снились прекрасные сны. Сны про его жену, единственного человека, к которому он что–то испытывал. Ведь иные ему и не снились. Утром он проснулся и хотел притянуть к себе Катю, но её рядом не было, она часто вставала раньше, чтобы заняться делами или готовить.

Растянувшись на кровати, Сергей хотел было поваляться ещё, но вспомнил, что не принимал душ, и пошёл туда. Горячая вода быстро смыла остатки сна. Сергей вышел красуясь, голый по пояс — к своим уже зрелым годам тело у него сохранилось подтянутое, поджарое, и ему это нравилось.

Жены не было.

Сергей пошёл на кухню, но не нашёл её и там.

Она в магазине? Но на кухне не было следов готовки. А значит, что она не готовила, но такого и быть не могло, ведь она всегда…

Сердце застучало очень гулко и неприятно, сосущее чувство появилось где–то в области солнечного сплетения, быстрым шагом Сергей пошёл к гаражу и вошёл туда, надеясь, что переволновался и всё, о чём он начал догадываться, глупая выдумка.

Но её ноги касались фар, потому что она перекинула верёвку через верхнюю балку, встав на капот машины, а потом спрыгнула. Конечно, под трупом натекло, но Сергей не видел этого.

Он видел её стрижку, её глаза, её ноги, руки, её, её, её, её, её… её…

Сердце стучало размеренно и спокойно, как ни странно.

Сосущее чувство внутри утихло и ушло.

Сергею не хотелось ничего. Он сказал:

— Просто делали то, что должны. Ведь мы не могли иначе. А если не можешь иначе, как можно жалеть? Если не можешь иначе и уже сделал, как можно? Ведь ничего не изменить. Некоторые вещи требуют простого отношения… делай и всё…

Она не покачивалась в петле. И, конечно, не могла ответить, подтвердить или опровергнуть, давно ли она об этом думала, или его необдуманные слова толкнули её на это.

Сергей смотрел на жену больше часа, не зная, что ему делать. Потом он взял с верстака ножницы, обрезал верёвку и положил жену в багажник. Сунул лопату на заднее сиденье. И уехал.

Мир вокруг стал привычен и понятен, как раньше, когда её не было. Точно такое же серое ничего, прерываемое приступами ярости, рождавшимися в паху.

Но порой, и «порой» это случалось достаточно часто, Сергей думал о любви и понимал, что она такое, декларировал это для себя чётко и понятно.

— Любовь — это вирус, потому что её не ждёшь. Любовь — это рак, потому что остаётся навсегда и всегда возвращается, нет? Я… я же… да что же это я такое говорю, Катя, Катенька, сыночек мой, да что же это я… Я… Простите меня все, простите… — он глухо бормотал, не видя вокруг ничего, из глаз его капали слёзы. — Любовь… любовь… что же это такое — любовь, почему я виню её, почему я виню её, ведь это я! Это я виноват!

Отец посмотрел на девочку, посмотрел вокруг и закричал:

— Я! Я виноват! Я убил! Простите меня!!!

В нём просыпалась иная ярость. И это была ярость на самого себя. В такие моменты Сергей чувствовал… просто чувствовал. Мир становился не серым, а цветным.

Именно в один из таких моментов Сергей избил сына, а потом, в ответ на его обиженное сквозь слёзы:

— Мама вернётся с лечения, я ей всё расскажу!

Ответил, издевательским криком:

— Мама не вернётся, потому что я её, блядь, убил!!!

Именно в один из таких моментов Сергей не стал сопротивляться, когда сын проломил ему голову молотком, и в голове его мелькнуло лишь: «Наконец–то».

Отец человек пришёл в себя и огляделся вокруг. Чувство, снова то самое, незабываемое чувство, но теперь не столько даже по отношению к жене… и даже не по отношению к девочке, у которой, как оказалось, оторвалась голова, а волосы выпали вместе с кусками кожи — отец человека сжимал их излишне сильно.

Он встал, отряхнул с брюк гниль и столкнул подгнивший труп девочки, который таскал с собой начиная с момента, как отобрал его у насильников, ногой с платформы. Таскать с собой мёртвое тело уйму времени — не самая умная идея, но порой это наводит на мысли.

Отец человека понял, что чувство, терзающее его с момента повторного появления из могилы, оно направлено не только на жену.

Отец человека понял, что волнуется за своего сына.

Отец человека понял, что он его любит, что скучает.

Подойдя к краю платформы он посмотрел в сторону города и прошептал:

— Ну и где же ты?

И тут он увидел.

Настоящее

-

Одиннадцатая глава

Что–то чёрное и большое, достаточно большое, чтобы быть видным даже на границе горизонта, медленно поднималось, заслоняя небо. И от железнодорожной платформы, прихрамывая, шёл человек. Сын.

Человек шёл сначала просто так, а потом, увидев отца, двинулся уже к нему, и тот, подавив улыбку, почувствовал, что его ладони сами сжимаются в кулаки.

Остановившись напротив своего отца на расстоянии вытянутой руки, человек быстро осмотрел его с головы до ног.

— Бороду отрастил, — сказал он. — Ишь ты…

Отец в ответ кивнул, и вышло у него это неуверенно, потому что он никак не мог понять, бояться ли ему сына или нет.

— Сколько времени прошло? — спросил он. — Я уже и помнить забыл, когда ты ушёл…

— Много, — ответил человек.

— Ты изменился.

Отец человека никак не мог избавиться от ощущения, что видит перед собой совершенно другого человека, что это не его сын. Нормально ли сказать про уже взрослого человека, что он, вернувшись из долгого путешествия, повзрослел? Отцу человека казалось, что нет.

Но тут нельзя было сказать иначе. Человек не просто казался иным, он выглядел иным. Хромота, мускулистое, мощное сложение, сильные руки со сбитыми костяшками. И, конечно же, глаза.

Отец человека посмотрел в глаза сыну и его чуть–чуть не затянуло.

— Ты чего? — а человек просто смотрел на отца, как смотрел всегда и на всех. — Эй?

Он сам не заметил, как сделал первый шаг к сыну, а после ещё один, и кинулся на него, чтобы обнять.

Человек не знал, что сказать. Он ожидал чего угодно, но не такого.

— Эй… ты… ты чего это… Да ладно, ты…

— Пойдём, — отец человека, резко, как и обнял, отпрянув, взял человека за руку и потащил в близлежащий дом. — Пойдём, пойдём скорее, сядем, я… — он мотнул головой, чтобы заглушить желание плакать. — Идём.

Человек молча похромал за отцом. Они оба не хотели смотреть на чёрное, приближающееся из–за горизонта.

Оно приближалось или нет? Приближалось.

Человека очень удивило, что отец ввёл его в чужой дом, но он не стал ничего говорить. Впервые за всю жизнь он видел отца в таком состоянии, и, самое главное, эти странные объятия…

— …поражают. Он никогда такого не делал, — прошептав это так, чтобы отец не услышал, человек снова умолк.

Отец уселся на кресло, указав рукою человеку на диван.

— Неудобные, — сказал человек. — Хуже, чем у нас.

— Я… я не хочу идти домой, — произнёс отец человека. — Мне кажется, я не дойду. Я…

Человек нервно поморщился. Потерянный взгляд отца блуждал туда и сюда по комнате, и это раздражало.

— Почему ты не бреешься?

— А что, нужно?

Человек покачал головой.

— Тебе не идёт.

— Не идёт…

Отец человека улыбнулся, тоже очень потерянно, словно в никуда.

— Тебя очень долго не было, — тихо сказал он. — Я скучал.

Секунд с двадцать подумав, человек ответил:

— Я тоже скучал, — фраза оставила на языке гадливое ощущение лжи, хотя ложью не была. — Столько всего произошло. Вот уж не знаю, как мне всё это тебе рассказать. Я нашёл друзей, много где побывал. Даже умер один раз, вроде бы.

— Умер?

Человек кивнул.

— А потом ожил. Как и ты, наверное. И у меня уже было это тело. Сейчас я к нему привык, но раньше, хах… — он криво улыбнулся и резко сменил тему. — Видел бы ты, во что превратился город!

— Во что же?

— Там… Знаешь, сначала он был очень необычным. Словно бы кусок старого мира остался, почему–то, словно над ним всё ещё не Луна светила, — человек указал пальцем в потолок. — А солнце. Но потом всё стало так, как и должно быть. Выбраться было трудно. Извини, я не принёс еды.

— Еды… — повторил отец, так же блуждая взглядом, как и пять минут назад, в начале разговора. — Да какая же тут еда… я же умер и ожил, зачем она мне?

— Раньше ты ел как не в себя.

— Раньше было раньше, — первый раз за всё время отец прямо посмотрел на сына и слабо улыбнулся в бороду. — Многое изменилось, не считаешь?

— Ой, блядь, да может хватит уже? — человек только через секунду после того, как выпалил это, понял, что он сказал это вслух.

— Что? — тихо произнёс отец

— Я говорю, — послушно сказал человек, — может быть ты перестанешь уже это всё? Борода эта, сидишь тут как престарелый дедушка! Ещё и обнял…

— Да я же…

Человек поднялся с дивана. Внутри у него всё бурлило, а костяшки зачесались в буквальном смысле.

И этот сидящий перед ним худой старик, похожий на бомжа, его отец?

— Ты… ты что, правда не понимаешь?! Что ты несёшь? После всего, что ты сделал, ты ведёшь себя… вот так?! — человек задыхался от того, что тараторил и никак не мог вытараторить главного, того, что его томило. — Да ты же… ты же — это не ты!

Отец улыбнулся:

— Я… — произнёс он, но замолк тут же, и человек не видел причин для этого. — Я… Я просто скучал по тебе, я много думал о тебе, о Кате…

— Заткнись!

Человек рванулся вперёд, но ногу дёрнуло болью и он остановился.

— Заткнись, говорю тебе! Я… тьфу!!

Сплюнув на пол, человек похромал из помещения наружу, вышел на улицу, и пошёл к дому.

Отец человека остался сидеть на полу в чужом доме.

— Я очень много думал обо всём. О тебе. О Кате. О себе тоже. Я… зачем же ты пришёл? — шептал он, глядя в пол. — Почему же ты ушёл? Лучше бы ты и не возвращался. Лучше бы я жил так, какжил, без тебя, забыл бы тебя, и просто помнил, что была когда–то у меня Катя, а у неё был я, и просто в один момент её не стало… Что её не стало не из–за тебя, не ты виноват, не ты, не ты, что не ты…

Отец человека шептал и шептал, глядя в пол, и может из–за того, что выходил у него своеобразный речитатив, а может просто слишком много было переживаний, он сначала просто закрыл глаза, потом сознание его стало туманиться, и, в конце концов, он уснул.

К этому моменту человек уже доковылял до дома.

Ноги у него болели нещадно.

— Странно… — он опёрся на забор, перед тем, как войти в свой двор. — Пока шёл — не болели, а сейчас начали.

Особенно ныла та часть, куда человека ударил Турбо Райдер. Человек уже начал немного жалеть о том, что не захотел доехать сюда на машине, но, конечно, это сожаление не было настоящим.

Дом. Вот он, дом. Осталось лишь войти.

И человек, обернувшись, чтобы посмотреть, — далеко ли? — на ползущий чёрный силуэт, вошёл.

Едва ступив во двор, он сразу ощутил, как ему легче дышится, спокойнее чувствуется. Переживания об отце…

— …из–за него.

О том, что это чёрное нечто преследует..

— …не хочу.

Все они отложились на задний план сами собой, перестали казаться серьёзными и утомлять. Проблемы — так и пусть подождут.

Человек медленно шёл по двору, касаясь руками то стены дома, то деревянного заборчика, то старого, высохшего куста, а порой садясь на корточки, чтобы щипнуть с земли немного земли, растереть, подкинуть в воздух и смотреть, как она оседает. Пусть серая и гнилая, но невесомая, воздушная, медленно падает, танцуя хлопьями–хлопышками в воздухе, как могло бы танцевать птичье перо.

Смотря на падающие крупинки, человек поймал себя на мысли, что ему неловко перед отцом. Образ отца возник у него в памяти. Не тот, который был раньше — сильного, уверенного, жестокого, а того, который появился перед ним сейчас — бородатого, всего в своих мыслях, сломленного? Или не сломленного, а сожалеющего?

Человек никак не мог понять. Ему стало не то, что неловко, а даже немного неприятно. Но он откинул эти чувства. Хоть и с трудом.

Отдых. Ему отдыхалось. Он не хотел это прерывать.

Так, идя по двору, останавливаясь, размышляя, человек дошёл, наконец, до дома и вошёл внутрь.

И всё лишь усилилось.

Нахлынуло не о плохом, а только лишь о хорошем.

Человек вошёл лишь на веранду, но уже сразу вспомнил то, как бегал по ней ребёнком, как гонялась за ним мать и взмахивала, будто бабочка крыльями, полами халата, а отец смеялся.

Как после, школьником, он ходил в школу, а мать встречала его после, у ворот, и провожала в дом.

— Ведь было же всё это, было? Правда же? Почему я не помнил этого раньше…

Человек всем телом ощутил, как дом сжимается вокруг него, но сжимается по–доброму, как будто пытаясь обнять. Он повёл плечами. Конечно же, ничего вокруг него не сжималось, но эти ощущения были настолько реальны.

Проходя мимо зеркала, человек посмотрел в него на себя.

Рост такой же, какой и был.

Нет живота, нет ни капли лишнего жира, всё то, что должно быть.

Руки очень сильные, костяшки очень набитые.

Прежними остались лишь глаза.

Человек прикоснулся к своему лицо в зеркале, поверхность была холодной. Затем уже к коже лица. Холод быстро исчез. Тепло. Кожа оказалась тёплая.

— Это я? Это правда я?

В настоящем зеркале все изменения казались такими реальными и свежими, словно произошли вчера.

С трудом, с огромным, человек заставил себя оторваться от зеркала. Он шёл по дому, обходя комнаты, и, вот уж странность, он не чувствовал, что вообще уходил отсюда. Человек даже не задумался о том, что отец ничего не переставил в доме, восприняв всё как должное.

Последней комнатой, в которую зашёл человек, была спальня.

Бывшая комната родителей. В ней тоже всё стояло на своих местах, и, проходя мимо фотографий отца и матери, человек по привычке стёр с них пыль, с отцовской и с матери. Мать на ней была похожа на Веронику Лейк (вы же видели «Оружие для найма»?), только брюнетка.

Открыв старый шкаф, человек увидел, что в нём всё точно так же, лишь только некоторые из вещей отца пропали со своих мест. Оно и понятно. А в остальном — всё тот же запах, всё тот же покой. Человек закрыл глаза и глубоко вдохнул. Стиральный порошок, средство от моли, немного пыли, тепло, уют, покой, ласка, прикосновение её рук к голове, «иди сюда, маленький мой». Человек открыл глаза. Сердце его защемило от того, сколь всё вокруг него было своё, родное. Вещи, конечно, но вещи, которые помнили времена, когда всё в этом доме были хорошо.

И человек буквально чувствовал, как эманирует это накопленное когда–то «хорошо», как оно распыляется и заполняет всё–всё–всё вокруг него, и даже его самого заполняет, просачиваясь внутрь через кожу.

Дом.

— Мой дом — моя крепость.

Человек подошёл к окну, сдвинул занавеску и посмотрел на чёрный силуэт в небе.

Ещё далеко. Ещё нормально.

От окна человек подошёл к кровати и лёг, не раздеваясь. Ему не очень хотелось спать, но теплота и уют места убаюкивали, и он сам не заметил, как уснул. Уснув же, уже бессознательно, со спины он перевернулся на бок, свернулся в комок, и сунул ноготь большого пальца правой руки в рот. Так он и спал, держа его во рту, как младенец соску.

Так они и спали, убаюканные, человек — покоем дома, а его отец — слишком тяготными размышлениями и необходимостью выбирать

А чёрное нечто приближалось. Медленно, но верно, оно двигалось, словно какая–то образующаяся в небе гигантская опухоль, образовываясь не просто, а в конкретном направлении.

И хотя человек считал, что движется это нечто медленно, да так и было поначалу, но оно всё–таки ускорялось.

Небыстро. Совсем небыстро.

На шаг или два быстрее с каждым сделанным, но всё–таки.

И поэтому, когда человек проснулся уже через несколько часов и выглянул в окно, то увидел он там, что эта чёрная опухоль гораздо ближе к нему, чем он полагал.

— Блядь, — ругнулся он, протирая глаза. — Блядь, блядь!!

Человек выбежал из дому и побежал к дому, где остался отец.

С топотом вбежав, человек увидел своего отца спящим на кресле, опустившим подбородок на грудь. Ещё рот его был открыт, а нижняя губа оттопырена.

Совершенно не похож на самого себя.

— Эй, — сказал человек. — Просыпайся давай. Проснись!

— А… что?

Отец задвигался, закрыл рот, почавкал пересохшими губами.

— Что ты… что ты хотел?

Человек молча подошёл к окну и указал рукой.

Отец проследил снулым взглядом до чёрного в небе и спросил уже более бодро:

— Вижу, и что это?

А человек ответил ему:

— Это — Город. И у нас с тобой проблемы. Он очень близко. Послушай.

Они оба замолчали. Им обоим, в абсолютной тишине, не нарушаемой даже стенаниями снаружи, теперь были слышны ритмичные шумы:

БОМ–М–М!

БОМ–М–М-М–М–М!

БРУМ–М–М-М!

БАМ–М–М-М!

— Что это? — опять спросил отец человека, поднявшийся уже с кресла и тоже стоящий у окна. — Какой город?

— Тот, в которым вы с матерью жили.

БОМ–М–М!

— Так что это?

— Не догадываешься? Это он сюда шагает… — человек с явным удовольствием смотрел на отца, видя, как в глазах того появляется хоть что–то ещё, кроме слабости и путаницы их первой, после долгой разлуки, встречи. — Давай, — продолжил он, — я тебе всё объясню.

Отец смотрел в окно, и казалось, что он не обращает на приближающийся город внимания.

Человек начал рассказывать.

Фермы и хутора тут и там всё ещё встречались человеку километров так десять, пока он шёл от города в направлении дома. Он не знал точно, где дом, но шестым, или каким иным, чутьём, ощущал, куда ему надо идти.

Люди попадались ему часто. Большинство из них, кто–то на машинах, кто–то пешком, ехали к городу. Те, что следовали из него, каждый раз, проезжая или проходя мимо человека (из–за хромоты обогнать его было просто), оглядывались на него и смотрели. А некоторые говорили.

— Беги так, чтобы я тебя не нашёл!

Или же:

— Убегай–убегай!!

Некоторые откровенно угрожали:

— Найду! Найду вас обоих, тебя и отца твоего, оба ответите!

Герберт, конечно же Герберт.

И человек старался идти так быстро, как мог, потому что понимал, что Герберт просто так его не отпустит.

Край лесов, лугов и зелёных (раньше, до того, как земля сгнила) полей скоро изменился на старую асфальтовую трассу, а после неё на степь, почти как та, которая была там, где человек встретил старика–коня, но без соляных залежей.

Именно тогда это и случилось. Человек хромал себе и хромал, когда сзади раздался глухой треск, и дрожь пошла по земле во все стороны вместе с трещинами.

Человек обернулся.

Чтобы увидеть как Город поднимается.

Он, уже бывший на горизонте, медленно поднялся, издали казалось, что всего лишь на ноготь, или меньше, а потом упал.

Грохнуло так, что у человека заложило уши, а земля затряслась настолько, что он не удержался и упал.

Снова вокруг всё затрещало — Город опять начал подниматься. Человек, не вставая с земли, смотрел, как тот медленно, идёт вверх, отрываясь всё сильнее и сильнее. Это могло показаться какой–то аномалией, иллюзией восприятия, но ей не было. Город и правда взлетал.

Оторвавшись от земли окончательно, он остановился. Завис в воздухе. Медленно, с днища земляной площадки, на которой стоял Город, к месту, откуда он поднялся, протянулась какая–то нитка, словно паутинка, которую ткал маленький паучок.

Человек к тому моменту уже торопился, быстро шагая по степи, но каждый раз, стоило ему оглянуться, он видел, что ниточка эта становится всё длиннее, и, что более важно, другие такие же ниточки, три, тоже появились на днище города.

Они опускались медленно, и человек успел покрыть порядочное расстояние, прежде чем всё они опустились вниз, под город, очевидно, до земли, стали гораздо толще, чем были раньше, и до ушей человека начало долетать то самое:

БОМ–М–М!

БАМ–М–М-М-М!

БОМ–М–М!

БУМ–М–М!

Человек не знал, что это такое, но постарался ускорить шаг, тем более что, оглядываясь, он видел позади уже не только город, а ещё и какое–то облако пыли, тоже, поначалу, маленькое, но оно увеличивалось в размерах всё быстрее и быстрее.

Поначалу человеку стало страшно, но после он разглядел что–то красное в клубах и понял, кто это едет.

Красная машина с хищными очертаниями на полной скорости пролетела мимо человека и остановилась, резко затормозив, оставляя глубокий след колёс на гнилой земле.

Её двигатель затих, фары потухли.

Из машины вышел Турбо Райдер и кашлянул в кулак.

— Ну и пылища же тут, дружище.

— Ага… — ответил ему человек, тяжело дыша. — Тебе не жарко? Косуха, перчатки…

— Краги, — важно поправил Турбо Райдер. — Они называются краги. Нет, мне не жарко. А ты чего бежишь? Спешишь куда?

Человек указал на город.

— А–а–а, — сказал Турбо Райдер так, словно только что заметил. — И правда. Я мимо него проезжал, они меня не видели. Никто не захотел уйти оттуда, представляешь? Ну я и подумал, что поеду куда–нибудь в другое место. А тут ты.

— Ты был там? Что там происходит с Городом, что делает Герберт?

Человек тяжело дышал, растирая гудящую мышцу, которую ему отбил Турбо Райдер, а тот, качнув головой, ответил так, словно говорил о чём–то вовсе не значительном и ерундовом:

— А, — он махнул рукой. — Этот придурок отрастил городу ноги, представляешь? Как бы тебе получше описать…

Любой, кто смотрел на город со стороны, увидел бы невероятное: город пошёл, сперва медленно, а потом быстрее, переваливаясь на четырёх ногах как беременная кошка с распухшим животом, как странный уродливый механизм.

Нет. Совсем не то.

Стоящий под городом смог бы услышать, а, будучи в городе, и увидеть парад. Вышедшие наружу, на улицы, люди топали, маршировали на одном месте, улыбались, скалились.

И Герберт, стоя на верхушке мэрии, уже не в кабинете, а на крыше, тоже маршировал вместе со всеми, улыбаясь, в отличие от людей, искренне и взмахивая правой рукой, задавая темп и ритм людям.

— Раз! Два! Раз! Два!

Взмахивая руками, мужчины и женщины топтались на одном месте, и сила их марша переходила в асфальт, а из асфальта — в ноги города.

БОМ–М–М!

БОМ–М–М-М!

— Улыбаемся! Шире! Шире! Ха–ха–ха!

Герберт, стоя на верхушке, приплясывал от счастья и удовольствия, а город ходил ходуном, переваливаясь с одной ноги на другую, и двигался вперёд, постепенно ускоряясь. Он не мог перейти на бег сразу. Ноги ещё не были закончены. Им требовалось окрепнуть, нарастить мощи да и ещё удлиниться, опять же. Поэтому город никуда не спешил, точнее, никуда не спешил Герберт.

— Ха–ха–ха, ух–а–ха–ха-ха!

Он взмахнул двумя руками и, колыхнув животом, прыгнул вниз, точно приземлившись прямо между людьми, никого не задавив и сам не получив повреждений.

Люди мгновенно разошлись в стороны, давая ему место.

Герберт замаршировал вперёд, карикатурно работая уже не только правой рукой, а обеими сразу.

— За мной! За мной! Ха–ха!

Его смех отразился от стен домов, был подхвачен крышами, и люди, до того улыбавшиеся лишь по приказу, переглядывавшиеся друг с другом, вдруг поняли, что им в самом деле весело и хорошо.

Герберт развернулся и замаршировал спиной вперёд, подняв обе руки вверх, делая ладонями направляющие движения к себе.

Смешинка с его глаз и губ передалась толпе.

— Ха… Ха–ха–ха! Ха–ха–ха-ах–ха–ха! — первой закатилась милой внешности девушка с короткими волосами, и Герберт кивнул, глядя ей в глаза.

И всех как прорвало, смех хлынул из людей, и теперь уже искренний, настоящий, громкий, заглушающий даже топот ног города, даже крики тех, кому не повезло внизу быть раздавленным.

Герберт домаршировал до ворот и сделал резкое движение рукой. Ворота вышибло, они открылись с треском, и в открытые ворота хозяин города указал пальцем.

— Видите его?!

Никто не мог видеть человека, который был слишком далеко, недоступный даже взгляду Герберта, но он всё равно указал, и люди всё равно ответили:

— Да–а–а-а! Да–а–а-а–а–а-а–а–аха–ах–аха–ах-аха!!!

— Так за ним! За ни–и–и-и-м!

— За ни–и–и-и-м!

Герберт побежал назад, сначала по земле, а потом по головам и плечам людей, и мэрия, к моменту, как он добежал до неё, уже опустилась вниз, и перестроилась, составив лестницу, по которой Герберт вбежал наверх.

Он удобно устроился на кресле, а стены вокруг него сошлись, но уже в другой форме, чем раньше. Мэрия теперь не торчала как кривой клык, став своеобразным подобием пирамиды.

Ни Герберт, ни люди не заметили, как красной молнией внизу промчался Турбо Райдер на своей машине. Ему не нужно было даже глядеть в зеркало заднего вида, чтобы понять, что происходит.

Турбо Райдер улыбнулся — во даёт!

Прибавив газу, он вырвался вперёд и встал перед городом так, чтобы поднимаемые его машиной клубы пыли прикрыли открытые ворота. Город замедлил ход, пусть и немного, так, что Герберт даже этого не заметил, но, всё–таки, город шёл медленнее.

И когда уже невозможно было скрывать, Турбо Райдер вдавил педаль в пол и доехал до человека, чтобы рассказать ему то, что увидел.

— Вот так, — сказал он и большим пальцем правой руки стёр с зеркальной поверхности очков пылинку. — Я думаю, что если ты поторопишься, то уже скоро придёшь домой. И, может, даже успеешь отдохнуть, перед тем, как туда дойдёт город.

— А ты? — спросил в ответ человек. — Может быть, ты меня довезёшь? Я не могу идти быстро из–за тебя! Это ты отбил мне ногу!

— Что? Ох–хо–хо! — хохотнул Турбо Райдер и потряс указательным пальцам в воздухе. — Ты же сам отказался, помнишь?

Снова расхохотавшись, на сей раз издевательски, Турбо Райдер прыгнул в машину, и человек не успел ничего сделать, как его обдало пылью, кусочками земли, и машина умчалась вдаль, где и растворилась в серых клубах.

— Мудак.

Человек сплюнул на землю, потёр ногу и двинулся вперёд. К тому же, ему уже начало казаться, что он в самом деле видит впереди железнодорожную платформу.

Всё это время отец внимательно слушал рассказ человека и ни разу его не прерывал. Лишь под конец он задумчиво произнёс:

— Вот оно, значит, как. И ты не придумал ничего лучше, чем привести сумасшедшего вместе с его подручными сюда?

— Что ещё мне оставалось? — нервно ответил человек, постукивая пальцами по подоконнику — Я не знал, куда ещё бежать. А тут дом. И ты.

— «И я»? — переспросил отец. — Что ты имеешь в виду?

Человек замялся.

Просто так сказать, что он надеялся, что отец ему поможет, он не мог, тогда как тот смотрел на него немного грустно, но с какой–то хитринкой.

— Так что же?

Человек всё ещё не отвечал.

Отец человека вздохнул и посмотрел в окно снова.

Город приближался, топанье становилось громче.

Отец человека, сунув руку за спину, нащупал там нож. Ещё минуту назад его там не было, но, вот, он просто стал нужен.

— Смотри… — лезвие поблёскивало, острое, казалось, способное резать лучи, но кое–где присохли куски старой крови. — Когда тебя не было — я выходил как–то раз погулять, убил двоих. Там ещё девочка была… — отец человека хмыкнул, глядя, как вытянулось лицо сына. — Я с ней ничего не делал. Спасти тоже не успел, впрочем, от этих двоих… А после думал долго о Кате.

— Даже и не смей…

— Иначе что?

Человек спиной навалился на подоконник. Сердце его застучало быстрее. Сзади, в поясницу, ткнулась ручка молотка.

— Я долго думал о том, что было у нас с ней, почему она умерла… знаешь, — отец человека направил нож на сына. — Я думал, что всё это из–за тебя было, из–за тебя она умерла.

Выдавливая слова, словно прожёванное, через зубы, человек с трудом произнёс:

— Ты её убил!…

— Конечно, ведь ты же не знаешь, — ответил его отец спокойно, сжав ладонь на рукояти ножа до побеления пальцев. — Я же тебе не рассказывал. Говоря, что убил её, я не имел в виду, что буквально сделал это. Она повесилась, после того, как мы убили в последний раз.

— Врё–ё–ошь!

Человек рванулся с места. Выдернул молоток из–за ремня, кинулся на отца, но тот просто стоял и ничего не делал, и у человека не поднялась рука его ударить.

— Мы с ней правда очень любили друг друга, — сказал отец, склонив голову вниз и не глядя на сына, стоящего перед ним с молотком. — Если любовь — это болезнь, то мы заболели оба. Убивали оба. Наверное, это было плохо…

Он помолчал, слыша тяжёлое дыхание сына, а потом продолжил, мельком посмотрев на приближающийся город:

— А потом появился ты. И это было хорошо, я был готов любить тебя, я думал, что всё будет так же, но… — Отец покачал головой и улыбнулся, внезапно и пронзительно посмотрев на сына. — Я думал, что Катя сбежала, струсила. Но она поняла, она просто поняла, кем мы были всё это время, и она не нашла выхода. Она поняла, что даже с нашей любовью в её жизни было слишком много мрака. А ты принёс в нашу жизнь что–то хорошее. И этого хорошего оказалось так много, что она не смогла. Это не твоя вина, сынок, — сказал он. — И не моя вина, хотя мне хочется так считать. И не её. Просто… просто иногда бывает так. Именно так. Сложно. Ничьей вины тут нет. Возможно, Катя просто не смогла понять, что всегда можно повернуть к лучшему, стать лучше. Всегда. Всегда можно вовремя остановиться.

Человек, взревев, снова ударил по подоконнику. Боль отдалась в руке. Ему было всё равно.

— Ты… — произнёс он, не зная, что ещё сказать. — Ты… Да ты… Да иди ты на хуй!!!

Из его глаз брызнули слёзы. Он кинулся на отца, чтобы ударить его, смять, но из–за повреждённой ноги споткнулся. Он не упал лишь потому что отец подхватил его, поддержал. Обнял.

— Я люблю тебя, сын, — сказал он.

— Мы должны драться, — сказал он.

— И мы будем драться вместе, — сказал он. — Пойдём.

Отец и сын вышли из дома к людям Герберта.

Человек шёл, прихрамывая, и потому немного отстал от отца, а тот, выглядящий старо и устало, оказался впереди и раскинул руки, глядя на городских:

— Мой сын всё мне рассказал. Уходите отсюда. Вы не получите его.

Нож в его руке подёргивался.

— Я не хочу никого убивать.

Городские переглянулись, глаза у них были пустые–пустые.

И они кинулись.

Отец не сделал ничего. Он стоял с раскинутыми руками, и люди набросились на него, и тут всё изменилось. Лицо отца человека оставалось бесстрастным, но сам он лёгким движением двинулся в сторону и воткнул нож в живот одному из городских. Потом другому. Третьего полоснул лицу.

Те опешили, но потом накинулись уже все вместе, повалили отца человека на землю, начали избивать, нож блеснул и отлетел в сторону. Человек ускорил шаг, прихрамывая, крепче сжал молоток, в голове у него шумело; он врезался в людей, и бил–бил–бил…

Всё это прервал насмешливый голос Герберта:

— А вы, я гляжу, не скучаете.

Человек замер, а горожане расступились. Герберт стоял, немного наклонив голову и закусив щёку, смотря на избитых людей, отползающего в сторону отца человека и нескольких мёртвых, лежащих на земле.

— Мда, — сказал Герберт и присел на корточки, чтобы пощупать пульс. — Неплохо вы тут развлеклись.

— Я просто кинулся на них, — ответил человек, показывая молоток. — Они издевались над отцом.

Герберт поднялся на ноги и упёр руки в поясницу, словно нарочно выставляя живот так, чтобы он казался больше.

— Так или иначе, ты здесь, я тебя нашёл. Хоть что–то… — он качнулся из стороны в сторону, хрустя спиной. — Как же тут у вас… ужас какой, как всё сложно! Так что делать–то будем?

— Не трогай отца.

Герберт осклабился.

— А если захочу? Что сделаешь, кинешься? Ну, давай, вот он я! — он расставил руки в стороны, словно готовясь обнять. — Что, ссышь? Теперь я не позволю просто так себя избивать!

Человек ничего не ответил, крепче сжав ручку молотка.

А Герберт издевался дальше:

— Так что же? Давай… что, думаешь я снова прощу, думаешь, я снова…

— Снова что? — оборвал его человек. — Что, блядь, снова? Ну, вот пришёл ты сюда, привёл с собой весь свой город. И что ты хочешь от меня?! Чего хочешь?

И Герберт замолчал, надувшись, будто набрав воздуху в грудь и не в силах его выпустить назад.

Человек продолжал говорить не очень громко, потому что слова шли из него тяжело, неприятно, будто вперемешку с иголками.

— Хочешь запереть меня в городе, в клетке, вот уж не знаю зачем, этого, да? Этого уже никогда не будет. Просто посмотри на себя, — и дальше человек закричал, терпеть ему всё это было уже невыносимо. — Посмотри, блядь, на себя! Ради своей ебучей прихоти ты притащил сюда целый город, убил стольких людей… хочешь, чтобы всё было как прежде! Да это невозможно, потому что ты монстр! Просто тиран и монстр! И ты ещё думаешь, что можешь…

Хрыкнув, Герберт ринулся на человека и мощным ударом заставил его замолчать. Человек дёрнулся, отскочил назад и ударил Герберта в ответ, кулаком, просто кулаком, но с зажатым в нем молотком. Того откинуло назад сильнее: удар вышел мощнее из–за груза в руке.

Люди вокруг смотрели как зачарованные. Герберт пошатнулся, опёрся на руку одного из них.

— А вот прикажу им, и разорвут тебя и твоего ебаного папашу на куски…

— Не прикажешь… — точно так же натужно ответил человек. — Не прикажешь… Ведь не совсем же конченый ты пидор?

— Кто?!! А–а–а-а!

Герберт бросился на человека снова, но теперь уже с какой–то особенной яростью. Он сбил его с ног своим весом. Попытался повалить на землю. Но человек, благодаря своему сильному, вылепленному из серой земли, телу, удержал его и оттолкнул, а после сам кинулся на него. Молоток выпал из его рук, но человека это не волновало.

Он ударил Герберта в живот. Оказалось удивительно твёрдо. Герберт хохотнул, схватил человека за предплечье. Рванул на себя, подсёк ногой, повалил на землю, взгромоздился сверху, прижался к его уху губами, будто в поцелуе.

— Какая… х–х–ха… х-ха… — рычаще шептал он с силой охаживая человека кулаками куда придётся, больше по ключицам и шее, чем по лицу. — Ирония… х-ха… х-ха…

Человек не мог скинуть Герберта с себя: тот сел так, что ни дёрнуться, ни повернуться было невозможно.

Герберт перестал бить. Он навалился левым предплечьем человеку на шею. Человек напрягся как мог. Но всё равно дышать становилось всё труднее.

— Сдавайся… — шептал Герберт. — Сдавайся же, ну… ну!!!

В глазах у человека темнело сильнее и сильнее. Не так, чтобы от краёв поля зрения к центру. Иначе. Загляделся — и всё: вокруг лишь темнота. Плохо.

Человек понял, что Герберта ему не сбросить, и зашарил правой рукой вокруг, левой удерживая, отталкивая противника. Где же оно… где же… где же оно…

Вот.

Деревянная ручка молотка почти не ощущалась, и всё вокруг совсем уж плыло, но, кое как, сгребая ногтями землю, человек ухватил молоток покрепче и что было силы ударил. Ему показалось, что вышло неудачно и медленно, словно рука плыла в воздухе, как перо, как облако, но сам момент удара вышел неожиданно мощным, тяжёлым.

Раздался громкий треск.

— Блядь… — глухо, на вдохе, всхлипнул Герберт и отпрянул.

Человек глубоко вздохнул и закашлялся, из его рта полетели брызги слюны. Несколько секунд он промаргивался, прежде чем смог посмотреть, что же случилось.

Из центра груди Герберта торчал молоток.

— Блядь… — тихо приговаривал Герберт. — Блядь–блядь–блядь…

Схватившись за ручку, он попытался его выдернуть, но, только потянув, тут уже скорчился боли, упал на землю, и человеку стало видно, что молоток вошёл глубоко, целиком той частью бойка, которая для забивания гвоздей, снаружи остался лишь гвоздодёр.

— А–а–а-ай!

Герберт тянул за ручку что было силы, но молоток засел крепко и глубоко. Человек медленно поднялся, но смог лишь устроиться поудобнее на одном колене, в голове всё ещё гудело от ударов, а на теле вспухали синяки.

— Да не выдернешь ты его… пока… пока я не захочу… Это ведь так работает, пора бы уже понять…

Герберт посмотрел на человека злым, но всё ещё очень насмешливо взглядом:

— Воткнул… в меня… Какая… какая… — он сплюнул наземь кровью. — Какая, блядь, ирония…

Человек, пользуясь тем, что Герберт стоял в прострации, подскочил к нему и схватился одной рукой за молоток, а другой, левой, взял Герберта в захват, зажав в локте его шею

— Дернётся кто — я тебя… — человек закашлялся от резких движения прямо в ухо Герберту. — Убью!!

Герберт, тоже тяжело дыша, почему–то хихикнул:

— Я не думаю, что эта штука меня убьёт. Пока что я живой.

— Хочешь проверить?

Окружившие человека и Герберта горожане сделали шаг к ним, но Герберт поднял левую руку вверх и сказал:

— Ну–ну… будет… за волосы друг дружку оттаскали и хватит… Ты чего хочешь–то?

Человек очень нервно ответил:

— Не трогайте отца!

— Слышали его? Да они его и не трогали вообще–то…

— Тогда… тогда берите его и несите! Я покажу куда!

Герберт парой жестов всё той же левой руки приказал горожанам поторапливаться и крикнул:

— Ну же! Не слышали, что ли?

Четверо аккуратно подняли отца человека так, чтобы ничего ему не повредить, и человек, всё так же держа Герберта в захвате левой рукой, а правой — ручку молотка, двинулся к своему дому.

Шли они медленно. Герберт дышал тяжело, с натугой, его рубашка промокла от пота.

— Не могу понять, мне весело или страшно, — негромко сказал он человеку, чтобы его не слышали горожане. — Вроде бы ты можешь меня убить. А вроде бы я уверен, что ты не решишься.

Вместо ответа человек молча надавил на ручку молотка, как на рычаг, и тот, не в пример тому, как в руках Герберта, двинулся легко. Раздался лёгкий треск. Герберт замер:

— Не надо.

— Ага, — ответил человек. — Вот теперь тебе страшно? Двигай уже.

Но уже через несколько шагов Герберт вновь заговорил:

— А тут у вас неплохие места… Красиво. Спокойно. Почти как там, где я прятался, когда началось. Я рассказывал, помнишь?

Человек не отвечал.

— Мне было бы круто поселиться тут, наверное, рядышком. Ходили бы на природу, делали шашлыки, да? Знаешь, — продолжал он, — меня мама научила делать такие шашлыки… Она говорила, «по–комсомольски», их ещё маринуют в молдавском слабом вине. Я забыл название, как же оно называлось…

— Пожалуйста, заткнись… — прошипел человек Герберту прямо в ухо.

Тот вздрогнул и произнёс каким–то очень напряжённым голосом:

— Если уж ты так просишь.

Человек не видел лица Герберта, а кто мог увидеть, удивился бы тому, что оно одеревенело, хотя Герберту, конечно, это было в странность.

Так они дальше и шли. Молча.

Дойдя до своего дома, человек увидел, что ворота приоткрыты. Ему, на послестрессовом расслаблении, это показалось таким забавным, что он еле сдержал улыбку: ещё бы, ведь его же могли бы обворовать! Вот уж смеху–то было бы.

Герберт толкнул ворота ногой, открывая их настежь, и все прошли во двор.

Достаточно забавно было вводить Герберта в дом. Человек снова улыбнулся, но на какую–то долю секунды, потом улыбку он со своего лица стёр, хотя это далось не так уж и легко. Человек провёл людей, несущих его отца, в залу, усадил Герберта на кресло, сам уселся рядом, чтобы держать ситуацию под контролем, и указал подбородком на диван:

— Сюда. Кладите его аккуратно.

Они действительно старались, но избитому отцу стало хуже, так что он всё равно очнулся, когда коснулся спиной дивана, и глухо простонал:

— Чтоб вас всех…

Герберт тут же откликнулся:

— А вот и нет.

— Заткнись! — одёрнул его человек.

Герберт, уже не в захвате, не такой испуганный, потому что человеку, который сидел рядом, пришлось бы вставать, чтобы снова надавить на молоток, вскинул вверх обе руки:

— Молчу–молчу, хех.

Человек посмотрел на людей Герберта:

— Выходите во двор.

Те не двинулись, вопросительно глядя на своего лидера, а тот поморщился:

— Да–да, валите уже. Если бы он хотел — убил бы уже, просто ждите моих приказов.

И горожане вышли, Герберт остался сидеть на кресле, человек сидел рядом с ним, почти что у его ног, а его отец лежал на диване и смотрел на них двоих усталым взглядом, его лицо опухло и раздулось.

Первым нарушил молчание именно Герберт:

— Ну, — сказал он. — Первое знакомство у нас с вами не задалось… Герберт. Руки пожимать не будем.

— Кха, — отец человека кашлянул кровью, но постарался ответить в тон, так же жизнерадостно и напористо, хоть у него и не вышло. — Да знаю я, что ты Герберт. Сын рассказывал.

— Значит, рассказывал… — Герберт улыбнулся. — Льстит. Эй, спасибо тебе!

Человек нервно поморщился:

— К чему это всё? — медленно спросил он. — Ты ведёшь себя так, словно… Герберт, ты пришёл сюда, чтобы отомстить, и теперь ты сидишь здесь, в моих руках.

— Сижу здесь, правда, — ответил Герберт, подняв вверх указательный палец правой руки. — Но если я захочу, на тебя накинется весь город.

Герберт не сидел на кресле просто так, вертя головой, оглядываясь. Из зала, где сидели трое, можно было рассмотреть кусок прихожей и большую часть спальни человека с её убранством: кроватью и тумбочкой, на которой стояли фотографии.

— А, вижу, это вы в молодости, да? — спросил Герберт, указывая пальцем. — А вон та женщина? Очень милая. Твоя мать?

Побледневший человек судорожно кивнул.

— Красивая, наверное… — медленно произнёс Герберт. — Вот отец твой точно ничего. Понятно, от кого у тебя всё лучшее.

— Это не моё тело, — произнёс человек. — Его сделали мне друзья.

— Так я же не про тело, что ты про своё тело? Это общее впечатление. Правда же, папаша?

Отец человека лежал, и губы его сами собой растягивались в улыбке. Он узнал молоток сына, тот самый, которым тот убил его много лет назад, и понял, что эти двое дрались. Но то, с какой непосредственностью Герберт говорил так, словно между ним и человеком не было ничего, кроме многолетней дружбы, а может, и чего ещё, его веселило.

— Ты что же это… сукин сын… совсем не боишься? Мой сын не может тебя убить думаешь?…

Герберт пожал плечами:

— Может, — сказал он поглядывая в потолок. — Да только ведь правда не боюсь. До того, как нажрался серой земли — боялся, опасался, другим был. А сейчас — страшно лишь иногда. Но по большей части не страшно.

— Весело… Кха…

— Скажите, а за что вы её убили?

Вопрос этот будто грохнулся о пол, потому что человек обмер, услышав его, а его отец закашлялся особенно сильно и долго забрызгивал кровью ковёр.

Герберт дождался, пока отца человека отпустит, и повторил вопрос:

— За что вы убили свою жену?

— Там очень долгая история…

— Я знаю, — быстро сказал Герберт. — Мне ваш сын рассказал. Вы ездили, убивали людей, а потом убили свою жену. Вот как–то так.

Отец человека слабо улыбнулся:

— Вы — как уважительное обращение ко мне одному, или как? Потому что правильнее будет сказать, что мы с моей женой ездили и убивали людей. Хорошее было время… Хотя, плохие вещи…

— Так как же это произошло, всё–таки? Вы поссорились? Или что–то не поделили?

Человек сказал было:

— Не надо…

Но его отец поднял слабую, дрожащую руку:

— Тихо… Мы не ссорились. Я её не убивал. Она повесилась. После его, вот его рождения, — он указал пальцем на сына. — Всё пошло наперекосяк. Не знаю, что и как. Я думаю, невозможно… — он закашлялся, но силой, что было видно, подавил спазм. — … Невозможно кого–то убивать, когда ты подарил жизнь. Если ты, конечно, человек.

Герберт хотел что–то ещё сказать, но отец человека продолжал тихо говорить, и, чтобы его услышать, нужно было молчать, поэтому Герберт молчал.

— Раньше я винил только сына… Я думал, что это только его вина. Он изменил жену. Поэтому, после её смерти, я испортил ему жизнь. Относился к нему хуже, чем к говну. И любил и ненавидел. А сейчас люблю. Правда люблю. Возможно, есть ещё какая–то ненависть, но любви больше, чем ненависти, и это главное.

Человек смотрел на своего отца прямым взглядом, зрачки его глаз были невероятно расширены. Герберт о чём–то крепко задумался, постукивая пальцем по гвоздодёру торчащего из его груди молотка.

А отец человека продолжал:

— А что же до жены… Там всё сложно. В этом не виноват кто–то один. Виноваты все и не виноват никто, а значит, что и правда не виноват никто.

Отец человека замолчал на несколько секунд, в уголках его рта появилась белая пена от загустевшей слюны, а он не мог её вытереть. Почавкав, пошамкав, он, наконец, выдавил из себя:

— Но если уж по правде, то виноват только я. Больше всех. Это я недосмотрел. Я не увидел. Когда надо было понять, что не надо было брать её с собой, — я брал. Мы убивали. А ей становилось хуже… каждый день, с момента, что я ожил, и был здесь один, без сына… Теперь я понимаю. — снова кашель, снова кровь, но никто не перебивал, человек и Герберт сидели и слушали. — Каждый день я думал о том, что от меня не так уж много требовалось… я просто должен был понять, когда нужно остановиться, чтобы всё не испортить. А я всё испортил. И сейчас уже ничего не исправишь.

Отец человека снова замолчал, и снова ни Герберт, ни человек ничего не говорили, поэтому отец человека добавил извиняющимся тоном:

— Самое ужасное чувство в мире. Мог что–то исправить одной мелочью, одним вопросом, действием, взглядом… И теперь не могу. И всё кончено. Я не считаю, что всё было так уж окончательно. Мы могли остановиться. Повернуть назад, я уверен. Всегда есть ещё один шанс. Жаль, я не смог объяснить это Кате.

Когда он договорил, то откинул голову назад и закрыл глаза. Пузыри пены на его губах вздувались особенно медленно.

— Вырубился, — сказал Герберт.

Человек медленно встал и подошёл к отцу. Тот, бессознательный, раненый, вытянулся на диване как загнанное животное. Человек смотрел на него и ощущал, что всё ещё злится, всё ещё ненавидит, но теперь не так сильно.

— Как ты сказал? — прошептал он. — Любви больше? Да…

Он прикоснулся к худой, с выступающими венами, кисти отца. Тёплая. Так он и стоял, и сам не мог сказать как долго, но это действительно длилось не минуту и не две, а больше. Человек совсем забыл, что в комнате, кроме него и отца, есть ещё кое–кто.

А потом Герберт медленно поднялся с кресла.

Человек услышал и резко обернулся. Ему стало дурно и он едва–едва не упал. Герберт быстро спросил:

— Ты в порядке?

Человек кивнул:

— Да… Да. Сядь.

— Неа, — Герберт, увидев, что человек правда в порядке, снова широко оскалился, обнажая блямбы на дёснах. — Не хочу. Погостил и будет. Пойду я, пожалуй, — и вид обескураженного человека был так нелеп и несуразен, что Герберт тут же добавил. — Чего вылупился, ну? Проводишь.

Не дожидаясь ответа, он двинулся к выходу из дома, не обращая внимания на человека, тот, конечно же, пошёл за ним.

— То есть…

— То есть всё. Умение вовремя остановиться, чтобы любви всё–таки осталось больше, чем ненависти — хорошая вещь, — сказал Герберт, проходя на веранду и, выходя на улицу, присвистнул своим людям, стоящим кто где. — Эй. Сюда.

Те быстро подошли. Человек встал в дверях, готовясь, если что, захлопнуть дверь и хоть как–то их задержать.

Герберт, сойдя с порога, сказал:

— В общем говоря, я передумал. Не будем больше испытывать гостеприимство нашего друга. Уходим.

Люди смотрели на него молча, недоумённо, из–за самых широких спин послышался ропот, но Герберт быстро сунул палец к блямбам, и ропот сменился криками боли.

— Если я сказал — уходим, значит, уходим! — Герберт усмехнулся и посмотрел на человека. — А теперь может вытащишь эту хрень из моей груди?

И когда человек протянул руку к молотку, Герберт перехватил её и дёрнул на себя. Он повалил его наземь, теперь уже лицом в землю. Горожане помогли ему заломить человеку руки.

Человек глухо закричал и задёргался, ничего не видя. Он услышал топот ботинок по порогу, шаги, затихающие в доме.

Герберт схватил человека за волосы:

— Ты не думай, — быстро зашептал он, прижавшись губами к уху человека, будто целуя. — Я правда уйду, правда, я не хочу доводить до того, чтобы уже ничего не исправить, но… Твой папаша убил моих людей, если я это оставлю просто так…

Из дома послышались слабые крики и громкий стук. Раз. Два. Три. Три раза глухо стучало, и каждый раз отдавался болью в человеке, он дёргался и кричал, но его удерживали несколько, вдобавок к Герберту, сидящему у него на спине.

Тут было не вырваться.

Человек услышал, как вышли из дома те, кто туда зашёл. Шли они тяжело, поругиваясь. Насколько мог, человек повернул голову…

Он увидел, как верные Герберту горожане несут с собой тело его отца.

И у тела этого нет головы.

— Не–ет!

В человеке что–то рванулось, словно новый орган, или пульсирующая новая железа. Боль. Грусть. Отчаяние. Человек забился о землю как мог, расшвыривая держащих его людей движениями рук и ног, даже несмотря на то, что держали их по отдельности. Но люди, даже откинутые, возвращались. И держали снова. Человек бился и бился. В конце концов, он звук рассекающей воздух палки, и боль ожгла ему затылок. Он забился сильнее. Его снова ударили, и на сей раз он обмяк. Он хотел, хотел рваться, бежать, мстить, но тело не слушалось, глаза сами закрывались, и последним, что услышал человек, были слова Герберта:

— Я поступаю по совести и голову оставляю тебе. Может быть, когда–нибудь мы и правда всё исправим… Оставишь молоток мне на память?

Человек потерял сознание.

…Когда он очнулся, то подскочил сразу же, потому что ему казалось, что всё это произошло всего минуту назад, что можно ещё догнать Герберта и его людей. Он ринулся наружу, к месту, где стоял город, но города уже не было, и даже на горизонте он не виднелся.

Герберт и правда ушёл.

И человек решил идти за ним. Полный злобы, но не ярости. Это было нечто холодное внутри, как лёд, искавшее оптимальные способы добраться до Герберта и убить его. Смотря вдаль и шатаясь от травм и недосыпа, человек хотел пойти искать Герберта сразу, но, немного поразмыслив, решил отдохнуть и набраться сил, именно это новое, холодное, заставило его сделать это.

В конце концов Герберт уже ушёл, и лучше искать его сытым и полным сил…

— ….да… — сказал человек. — Это правда так.

И поэтому он пошёл домой.

Он не знал, что он там увидит, мысли его скакали, метались от самых плохих вариантов до самых хороших. Забегая во двор, потом, по кровавой дорожке к дивану, человек всё–таки надеялся, что увидит на нём своего отца, живого и здорового.

Но нет.

На диване, в луже крови, так и лежала бледная голова с большим куском шеи.

У человека снова похолодело внутри. В глазах зачесалось. Потекли слёзы. Он всхлипнул.

И именно тут раздался каркающий, сухой голос, в котором почти невозможно было узнать старый голос его отца:

— Не надо, ну… Не надо…

Человек подошёл к голове и взял её на руки. Повернул к себе бледным, обескровленным лицом.

— Не плачь… — прокряхтела голова отца. — Я уже побывал там… назад меня не примут, по крайней мере пока…

— Папа! — прошептал человек, даже и не думая утирать слёзы.

— Тихо, тихо… — сказала голова. — Всё в порядке. Теперь всё будет в порядке.

Человек прижал голову к своей груди и счастливо расхохотался.

Эпилог

В его доме всё стояло на своих местах, ровно там, где и должно стоять. Особенно — фотографии матери и отца. Мать — немного похожая на Веронику Лейк (вы же видели «Оружие для найма»?), только брюнетка. И отец. Большелобый, с залысинами, с радостными глазами (чёрно–белая фотография, цвет не понять), и улыбкой. Две типичные советские фотографии, два портрета. Он каждый день стирал с них пыль. Хотя убираться не очень–то и любил. Просто брал и стирал пыль. С фотографии матери — нежно. С фотографии отца…

Человек мотнул головой и одёрнул сам себя, когда рука его потянулась привычным грубым движением к фотографии. Казалось бы — столько времени прошло, а рефлексы остались те же. Быстро и аккуратно человек вытер пыль и развесил тряпку сушиться, а после на цыпочках прошёл в комнату, где спал отец.

Это было немного пугающее первые дни зрелище — посапывающая, с хрипом и лёгким храпом, как собака с особым строением носоглотки, человеческая голова, бледная, похожая на восковую. Но всё–таки настоящее. Несмотря на то, что у отца больше не было тела, он спал так, как и всегда: крепко, и даже дольше, чем обычно.

Человек покачал головой и вышел из комнаты. Всё так же аккуратно, чтобы не будить отца. Он надел на себя что–то из совсем старых вещей, которые не жалко было пачкать, и вышел во двор.

— Как же всё загажено…

Зажили синяки на лице человека, срослись трещины в костях, и даже голова отца стала выглядеть прилично, если не смотреть на обрубок шеи, но двор, которой насиловали грубыми шагами Герберт и его горожане, — остался таким же, его никто не чистил и не убирал. Первое время человеку просто было не до этого, а после он как–то не задумывался, не смотрел на двор взглядом хозяина.

Сегодня же, проснувшись, вытерев пыль, выйдя на улицу, он понял, что всё.

Всё уже кончилось.

И дом его в плохом состоянии.

Поэтому человек доковылял, хромота так и не прошла, до сарайчика, где взял метлу и лопату; лопату воткнул в серую землю огорода, а метлой принялся сгонять мусор и пыль в одну кучу.

Времени это заняло немало. Куча вышла большой. Человек закончил со своим делом лишь тогда, когда двор стал уже совсем чистым, а старые вещи вымокли в подмышках и на спине от пота.

Тогда человек распрямился, утёр лоб, и отставил метлу. Он хотел уже выкинуть мусор, но тут услышал голос отца.

Человек быстро прошёл в дом.

— Проснулся? — спросил он у головы. — Как спалось?

Отец, прежде чемответить, почавкал губами, словно у него пересохло во рту.

— Снилось, что у меня есть тело, и было страшно. А сейчас проснулся и всё хорошо… ты сам–то спал?

— Конечно, — ответил человек. — Ты ещё будешь или всё?

— Да всё, всё…

Тогда человек взял голову отца на руки и понёс в ванную комнату, чтобы умыть и выбрить, ведь борода у него всё ещё росла, и отец требовал, чтобы сын её сбривал.

— Так, что, дома побудешь? Я там двор прибираю.

— Возьми меня с собой. Мне всё равно делать нечего.

И правда, лишённый возможности заниматься чем–либо без помощи сына, отец человека очень много времени проводил теперь в его обществе. Поначалу, конечно, он пытался делать вид, что ему это не нравится, но спустя несколько недель перестал. Человек долго не мог к этому привыкнуть.

Сейчас же привык. И потому, выбрив, умыв и расчесав голову, он взял её на руки и вынес во двор, поставив так, чтобы та не перевернулась и не упала, а сам взял лопату и сноровисто откидал весь мусор в соседний, пустой двор.

— Иван Егорович был бы против такого… — улыбнулся отец.

— Я думаю, теперь Ивану Егоровичу не до своей дачи.

— Хороший был мужик… — проговорила голова. — Водителем работал всю жизнь… хотя у его машины были проблемы с коленвалом, да ещё шатун там на ладан дышал. Представляешь? Он поэтому на своей всегда ездил не больше пятидесяти километров в час. Я предлагал ему помочь, починить, он всё время отказывался. Говорил, ему спешить никуда и не надо.

Человек усмехнулся и упёр лопату в землю, сложив ладони на верхушке её черенка.

— А ты что, умеешь чинить машины?

— Любой владелец советской классики умеет, — ответил отец, — ты же… да.

Он замялся, вспомнив, что…

— …ты никогда не подпускал меня к машине, — сказал человек. — Мы вообще о ней не говорили. Почему?

Отец промолчал, кинув на сына красноречивый, напряжённый и даже немного злой, но по большей части тоскливый взгляд.

— Прошу тебя, не надо, — быстро и очень серьёзно сказал он.

— Хорошо, — ответил человек.

Ему и в самом деле не хотелось ссориться. Когда–то он непременно обиделся бы на отца за такие откровения. К чему они сейчас? Почему не тогда? Почему теперь, когда всё, что можно, уже пошло наперекосяк?

Но теперь человеку стало всё равно, и всёравношность была не из–за усталости души, а из–за нежелания ссориться. Человек глядел на отца другими глазами и видел не зверя, гибкого и опасного, а старика, понаделавшего ошибок и всё ещё находящегося в плену своих привычек, приводивших к ошибкам.

Но хотя бы пытающегося с ними что–то делать.

И человек просто убирал двор. Он быстро закончил с этим, и, когда закончил, подхватил лопату, и пошёл к огороду.

Он начал перекапывать грядки от самого начала, где когда–то были посажены огурцы, а сейчас там не осталось даже сухой ботвы — или куда–то пропала, или съел отец.

Человек размечал грядки по памяти, хотя помнил уже не очень хорошо, где и что было. Вышло у него, конечно же, криво. Но через пару часов работы огород перестал выглядеть как какой–то пустырь и смотрелся лучше, красивее, с перекопанными участками под огурцы, помидоры, картошку, щавель. Даже то, что это всё теперь не могло приносить плоды, ничего не меняло.

— Хорошо… — сказал человек, остановившись на отдых, перекапывая небольшое поле, где раньше была картошка. — Как же хорошо–то…

И затем он продолжил.

Отец внимательно смотрел за работой сына. Его глаза быстро двигались. Отец человека смотрел на работающего сына ощущая удовлетворение, которое рождалось в теле, но, вот дела, тела–то у отца человека и не было.

Но его это не смущало.

— Хорошо, — прошептал отец человека, довольно вздыхая. — Как же хорошо.

Он и не заметил, как сын подошёл к нему, хотя слух у головы без тела обострился, и нюх тоже, да и зрение стало лучше, учуять запах пота, или услышать даже самые тихие шаги отец человека мог теперь с лёгкостью.

Но даже не заметил.

— Кусты смородины все засохли…

Если бы отец человека мог вздрогнуть всем телом, он бы вздрогнул.

А его сын продолжал:

— И воды совсем нет, — он стукнул ногой по громадному баку, ныне пустому, но ранее, до Фиолетовой Луны, всегда заполненному водой.

Немного обдумав услышанное, отец человека ответил:

— А смысл поливать? Всё равно ничего не вырастет же. Земля сгнила.

— И что? Главное… главное, что всё нормально и хорошо, ты так не считаешь, папа? — и сын улыбнулся.

Улыбнулся своему отцу. И отец улыбнулся ему в ответ.

Несмотря ни на что, голове нужно было есть, и еда не вываливалась из обрубка шеи, растворяясь где–то между ртом и кадыком. Поэтому человек кормил его тем, что было в доме, хоть еды там и не имелось почти.

После они пошли к железнодорожной платформе. Человек уселся на неё, держа голову отца у себя на коленях. Он глубоко вдохнул, а потом выпустил воздух из груди сложив губы трубочкой, будто выдыхая сигаретный дым.

— Посмотри, — сказал он отцу, медленно поворачивая его голову. — Разве у нас тут не красиво?

— Красиво…

Отец человека смотрел на низенькие одноэтажные домики дачного посёлка, такие маленькие и родные, спокойные, родной дом, убежище, пусть у некоторых из них выломаны были двери и окна. Даже без тела, даже обездвиженный, лишённый, казалось бы, всего, отец человека чувствовал себя хорошо и спокойно здесь и сейчас, в этой уютной одноэтажности, с высохшей зеленью вперемешку, на руках своего сына.

— Что ты видишь? — спросил он у него.

Человек в ответ недоумённо переспросил:

— Что?

— Ну… — повторил отец. — Что ты видишь–то? Красиво–то красиво, а что ты видишь?

Человек задумался.

Он видел одноэтажные домики, но знал при этом, что за теми домиками, если пройти далеко, а может и не очень, наверняка есть другие люди, другие дома, города.

Тут человек вспомнил о Герберте, но теперь, может, из–за того, что всё у человека было хорошо, а может, по иным причинам, воспоминания об этом высоком, властном, тираничном учёном не вызывали у человека злости.

— Как думаешь, — спросил человек у отца. — Герберт… Он хороший или плохой?

Отец промолчал и двинул глазами из стороны в сторону, хотя его сын этого не увидел.

— Хороший, плохой… легче тебе от этого станет?

— Я бы не сказал, что мне тяжело, пап.

— Мне–то теперь уж явно нетяжело… — отец человека первым захихикал над своей немудрёной шуткой.

А его сын вздохнул:

— Мы ведь дружили… — медленно протянул он, глядя в небо. — Мы ведь правда дружили, он мне помог. А потом всё пошло наперекосяк. Серая земля меняет человека, или власть меняет, а? А может, он изначально был таким, а я этого не видел?

— Вот уж этот вопрос задавать надо не мне.

И они замолчали.

Спустя пару минут первым нарушил молчание отец человека:

— Всё ведь хорошо, так? — он не стал дожидаться ответа. — Так почему у меня такое ощущение, словно меня кинули в воду, и я тону, словно с каждым днём между мной и воздухом слой воды всё толще? Словно медленно иссякает свет, затихают звуки, хотя слышу и вижу я острее…

Человек ничего не ответил.

Голова отца продолжала говорить очень глухо и негромко:

— Я понимаю, что всю жизнь ошибался, мне стыдно за это. Как смешно. Как смешно. Всё плохое, что я сделал в этой жизни, было ради любви матери… Я так хотел ощутить её снова. И ведь было столько шансов! Даже когда с Катей жить начал, я не смог остановиться. Всё, что мне нужно было — перестать. А я не перестал, — голова глубоко вздохнула. — Простила бы меня мама? Я её да. Простила бы меня Катя? Я её давно простил…

В конце концов они пришли на железнодорожную платформу. Теперь по ней ходило уже гораздо меньше людей, чем раньше, точнее, их совсем почти уже не ходило. За время, что прошло после ухода Герберта, человек иногда видел проходящих, но с ними не заговаривал, и они в посёлке не останавливались.

Человек сел на бетон и свесил ноги вниз. Голову отца он поставил рядом.

Он долго смотрел вдаль, где исчезали рельсы, погруженный в тишину остановки внутреннего диалога, в которой раздавались лишь его собственные ритмичные вдох и выдох, пока его не отвлёк отец.

— Посмотри, — сказал он, улыбаясь. — Просто посмотрите на небо, сынок… Посмотри на это небо, на эту землю… Посмотри, разве это всё вокруг… разве было бы оно таким, если бы не был этот мир полон любви?

— Любви?

— Да! — сказал отец человека. — Да, и я… теперь я понимаю. Теперь вижу, каким счастливым можно быть на этой земле, в нашей России, каким же хорошим может быть этот мир несмотря ни на что…

Человек поначалу не мог понять, но, смотря на Фиолетовую Луну, он начал чувствовать, что отец имеет в виду.

Он потрепал отца по волосам:

— Может, ты и прав. Может, и прав…

После они пошли домой, и там, на пороге, отец человека, до этого молчавший, заговорил:

— В шкафу, в моей рубашке… — сказала голова, — та, на которой Катя вышила монограмму, в секретном кармане…

— Что там?

— Ключи от машины, — голос у отца был мягкий и просящий. — Иди и достань.

— Я за ней очень давно не следил. Там нет бензина, и вообще.

— Пожалуйста.

Человек хотел возразить отцу, но голос отца был так слаб, и сам он был так беспомощен, что человек не нашёл в себе сил отказать. Поэтому он молча прошёл в свою комнату, залез в шкаф — и правда, в нужной рубашке нашёл ключи.

— Отлично, — сказал отец из зала, услышав, очевидно, их звон. — Пойдём в гараж. И возьми с собой лопату.

— Папа…

— Пожалуйста. Это то, что нужно сделать. Это то, чего хочу я… Всё. Понимаешь? Для меня уже всё. И я хочу быть с Катей, понимаешь?

— Ладно, ладно… — примирительно сказал человек, подняв руки.

По пути в гараж они захватили лопату, которую человек отнёс в сарай после того, как перекопал огород. А в гараже всё было такое же, как и тогда, когда человек зашёл ещё с целым отцом туда в первый же день, как он ожил.

Чёрная «Волга» поблёскивала в слабых фиолетовых лучах, освещавших помещение через дверной проход. Пыли на тёмной поверхности не было совершенно. Человек почувствовал, что его сердце забилось быстрее, а на спине выступил пот.

— Я побаиваюсь этой машины… ты никогда не…

— Открывай гараж, заводи и едем, — отец человека говорил тихо и решительно. — Едем.

Он с трудом дождался, пока человек закроет гараж, постоянно торопя, понукая, и не успокоился даже тогда, когда машина тронулась и выехала на трассу.

Человек ничего не говорил, поглядывая на волнующегося отца, мышцы лица и головы у того нервно дёргались, а глаза крутились, словно он спал с открытыми глазами.

Но всё–таки он и правда заговорил первым:

— Я хочу… я хочу поехать туда, где я её закопал, — сказала голова. — Я хочу, чтобы ты закопал мою голову вместе с ней.

Человек от неожиданности резко затормозил, остановился, а после ещё и отпустил сцепление. Машина, дёрнувшись, заглохла.

— Что ты сказал?!

Человек поставил голову на приборную панель, чтобы посмотреть отцу в глаза, но тот отводил их.

— Когда только–только всё наладилось, ты хочешь просто взять, и…

— Я хочу, чтобы всё это кончилось. Я хочу к ней! — резко ответил отец человека. — Хочу к моей Кате. Хочу…

У него увлажнились глаза, и, когда он моргнул, по его щекам потекли слёзы. Он не мог их утереть. Это пришлось делать человеку. Он хотел спорить, хотел переубеждать, но понял, что ничего не сможет сделать. Отец всё уже решил.

— Ты снова предаёшь меня, — только и сказал человек, заводя машину. — Снова, как и всегда.

Его отец тихо отозвался:

— Ты не понимаешь…

— Что же, — хмуро ответил человек, — значит, не понимаю. Куда дальше?

Он вдавил газ посильнее, и машина понеслась по хорошо сохранившемуся асфальту дальше от посёлка, вперёд, туда, где асфальт обещал скрыться в небольшом лесу.

Человек и его отец специально смотрели в разные стороны, человек злился, а что думает его отец — он не знал. Поэтому, видел он лишь бескрайние луга высохшей травы и серой земли, пустые и безжизненные, но такие большие, всё–таки красивые, как фотография пост–мортем.

Отец ничего не говорил, изредка говоря куда ехать.

Через час с лишним езды машина въехала в небольшой лесок.

— Это здесь… — выдохнул отец человека. — Первый поворот направо…

Этим поворотом была почти не заметная, наверное, раньше из–за густой травы, но теперь прекрасно просматривающаяся грунтовая дорога, старая и неприглядная. Человек скребнул днищем машины по высокой кочке, и с лёгким испугом его взгляд бросился к лицу отца. Раньше тот бы стал ругаться, но теперь он и не заметил произошедшего. Его взгляд беспокойно блуждал туда и сюда от серой земли до верхушек высохших деревьев, а губы слабо шевелились, и вены на шее слабо пульсировали, будто действительно перегоняли кровь в мозг.

— Ты приедешь на полянку… — сказал отец человека, — ты поймёшь, там дальше тупик… остановись там. Это там. Ты увидишь.

И человек в самом деле увидел на небольшой полянке, куда он приехал через несколько минут, что–то поблёскивающее в ветвях сухого небольшого деревца. Он остановил машину почти впритык к нему и вышел, держа отца за волосы левой рукой, а лопату в правой.

Отец глухо всхлипнул, когда человек приблизился к деревцу. Это оказалась маленькая осина, мёртвая, изящная. А то блестящее в её ветвях — золотая цепочка, безвкусная, некрасивая, несмотря на материал.

— Я подарил её Кате в первый месяц знакомства… Единственное, что я смог купить тогда… — проговорил отец человека.

Сын его поставил голову на землю и взялся за лопату.

— Где копать?

И когда отец человека указал — принялся копать.

Земля копалась легко. Взлетала высоко и оседала, как тополиный пух, иногда попадая на голову отца, но тот не обращал внимания.

— Глубоко закопано? — спросил человек, когда стоял в яме уже по колено

Отец быстро отозвался:

— Да–да… копай! Копай!

Человек копал.

Он не чувствовал усталости, несмотря на то, что взмок.

Глубже, глубже… когда его лопата не пошла дальше, с трудом упёрлась, отец это услышал, и закричал:

— Ну?! Нуууууу?!!

Голос его опять начал теряться, пропадать, так что получалось у него лишь:

— У?! Л’уууууу?!!

Его, конечно, мучило, что он не мог подойти и сам взглянуть в яму.

– ‘его ыыыы ‘ааак ‘олго?!!

Он так тянулся к яме, так пытался заглянуть, что каким–то невероятным усилием оставшихся у него мышц смог сделать так, что голова упала на бок, но этим всё и кончилось, это всё лишь ухудшило, потому что теперь голова лежала лицом от ямы, и видеть даже тех мелочей, которые он видел ранее, отец не мог.

Он лишь слышал, как человек, пыхтя, словно нарочно вылезает из ямы медленно, слишком медленно, вытаскивает оттуда лопату, ещё что–то…

— Смотри.

Отец человека, глядя в могилу, замолчал. Лишь его слёзы капали на белые человеческие кости в полусгнившей одежде.

— Катя…

Человек не стал ни что–либо спрашивать, ни что–то говорить. Опустившись на корточки, он так мягко, как мог, погрузил голову отца в яму и разжал пальцы. Голова упала и ударилась о череп.

Взяв лопату, человек посмотрел вниз:

— Скажи! — горячо взмолился отец. — Скажи что–нибудь, сынок!

Человек подумал и, возможно, что немного через силу, улыбнулся. Он присел на корточки и, посмотрев в могилу, сказал:

— Всё кончилось, чего уж там. Прощай, папа. Не забудь передать привет маме. Я её очень–очень люблю.

И начал засыпать яму землёй.

Он вышел из лесу к машине через час, потому что закапывал могилу так, чтобы вся земля, которая была выкопана, вернулась на своё место. Это показалось ему правильным.

На душе у него было пусто–пусто.

— А вот и ты. Я уж заждался.

Турбо Райдер, опёршийся на свою машину, отпрянул от неё и подошёл к человеку.

— Как отец?

— Я его похоронил. Вместе с матерью.

— Ну и правильно. Что–то кончается, что–то начинается, да?

Человек потерянно молчал. Турбо Райдер хлопнул его по плечу.

— Успокойся. Это ведь то, чего он хотел, правда же?

Человек слабо мотнул головой из стороны в сторону:

— Я спокоен. И я не расстроен. Я… Я не знаю.

Он посмотрел вокруг.

— Всё так пусто теперь, так бесполезно. У меня словно бы ничего нет, и ничего не будет, я не знаю, что мне делать и как, и что…

— Эй–эй–эй! — Турбо Райдер повысил голос и выставил вперёд ладони. — Перед тобой вся Россия, да что уж там, перед тобой весь мир. В тебе память о любящих тебя родителях. И ничего, больше ничего, что могло бы тебя держать. Знаешь, твоему отцу можно даже позавидовать. Смог бы кто–то уйти из этого мира, осознав, как он счастлив жить в нём и как его любит?

— Что? Откуда ты? А… — человек, немного против своей воли, усмехнулся. — Ну, да…

Турбо Райдер продолжал:

— Значит, всё было не так уж и плохо. Значит, что мрака почти и нет.

— Мрака почти и нет…

Человек подошёл к машине отца и притронулся к её уже остывшему капоту.

— Может скажу глупость, но хотелось бы, чтобы у Герберта тоже всё было хорошо.

— Он вовремя остановился, — кивнул Турбо Райдер. — А это очень важное умение. Он смог перестать давить на того, кого любил, так что для него это — тоже начало чего–то хорошего.

— Что? — со смехом переспросил человек. — Того, кого любил? Ох… ох. Теперь–то я это вижу.

Он покачал головой и улыбнулся, стоя перед капотом. После он залез на него и лёг, опёршись на лобовое стекло, так, чтобы смотреть в небо:

— Фиолетовая Луна — что–то таинственное и непонятное, — сказал он. — Как думаешь, смог бы я побывать там?

— Если захочешь, — ответил Турбо Райдер.

— Если захочу…

Человек улыбнулся, потому что его повеселили мысли о том, каково ему было бы на Луне, а ещё он вспомнил отца, вспомнил мать, пусть и воспоминаний о ней было мало.

Все эти мысли: про Луну, отца, мать, даже Герберта, все они были хорошими. Тёплыми. Добрыми. Человек улыбнулся шире.

— Да… — сказал он. — Если захочу, я смогу всё, что угодно. Ведь это мой мир… Знаешь, — сказал он, повернув голову к Турбо Райдеру. — А ведь я… ведь я счастлив. Счастлив жить на этом свете.

А потом человек стало весело и забавно. Посмотрев на Турбо Райдера, он сказал:

— И всё–таки это я тебя выдумал.

— Во–первых, нет, — иронично улыбнулся Турбо Райдер. — А во–вторых, даже если и так, это не сделало бы меня менее реальным.

После, кивнув, он уселся в машину, завёл её, та, взревев движком, рванула по дороге и скрылась в стороне, откуда ранее приехал человек.

А он сам так и остался лежать на капоте старой машины отца, смотря в небо и улыбаясь. Ему было хорошо. Может быть он немного приврал, когда сказал, что счастлив жить на свете, но к этому чувству он был очень и очень близок.

Königsberg (05/2016) — Wehlau (02/2020)

Оглавление

Пролог

Настоящее

Первая глава

Вторая глава

Третья глава

Четвёртая глава

Пятая глава

Шестая глава

Седьмая глава

Прошлое

Восьмая глава

Девятая глава

Десятая глава

Настоящее

Одиннадцатая глава

Эпилог