Человечек? Как интересно! [Харлан Эллисон] (fb2) читать постранично, страница - 2

масс-медиа у него нет, но меня заверили, что камеры будут обмотаны чёрной тканью, а мониторы повёрнуты от человечка в сторону. Ведь это, в сущности, просто очередная встреча замечательных личностей, которые стремятся постичь этическую структуру мироздания. Человечек питал слабость к подобным сборищам.

Это был отменный выход в свет.

Без досадных неприятностей.

Мы всех там поблагодарили и ушли, и никто — уж точно не я — ни о чём дурном не думал.

Понадобилось меньше двенадцати часов.

Мне следовало бы лучше понимать человеческую натуру. Но понимания у меня не было, а ignorantia legis neminem excusat, если, конечно, у человеческой натуры есть какие-либо законы. Крысы, черви, личинки и непостижимый мрак души. Великий философ Изабелла — это фамилия, не имя — однажды подметил: «Фурия в аду ничто в сравнении с посторонним». Не прошло и двенадцати часов, как острый укол в сердце доказал мне злободневность этого афоризма. И для меня, и для человечка.

Начало положила незнакомая мне женщина. Я не представляю, зачем ей это было нужно. Она не имела к нам никакого отношения. Возможно, она действительно такая сволочь, как утверждают все, кроме её раболепных зрителей. Зовут её Франко. Как-то там Франко. Она очень худая, словно ничего питательного ей удержать в себе не удаётся. А волосы у неё ярко-жёлтые. Непривлекательной не назовёшь, стандартам красоты соответствует, но есть что-то жестокое в чертах её лица, и улыбка её — улыбка хорька, а глаза обжигающе-холодны.

Она обозвала его чудовищем. И другими словами, часть из которых мне прежде слышать не доводилось: уродство, ошибка природы, гнусная насмешка над замыслом Божьим, омерзительное преступление противоестественной науки. Она сказала, как мне передали:

— От этой твари стошнило бы даже Иисуса!

Продолжили обозреватели. Ведущие новостных выпусков. И ручные камеры, и штативы, и объективы для дальней съёмки. Люди с нечёсаными волосами и щетиной на лицах, искавшие возможность оказать нам героическое сопротивление. Отвратительные газетёнки, которые выкладываются возле кассы в аптеках «Райт Эйд», рядом с колодами игральных карт и разными видами жевательной резинки. Мне случалось покупать там человечку средство для глаз.

Было много разговоров о Боге, всякие «естественно то» и «неестественно сё», что казалось мне по большей части крайне глупым. Но эта женщина, Франко, всё не унималась. Она мелькала повсюду, утверждая, что создание человечка было явным покушением безбожных атеистов и каких-то людей, которых она называла культурной элитой и «богачами-либералами», — попыткой извратить волю Божью и путь Господень. Меня признали «Доктором Франкенштейном», и люди с буйными шевелюрами и небритыми щеками принялись искать лазейки в лабораторию Технологического, желая увидеть связки проводов, гальванические катушки и генераторы Ван де Граафа. Но, конечно, подобного в нашей лаборатории не водится. Даже в яслях, где появился на свет человечек.

Становилось всё хуже и хуже.

В коридорах со мной никто не заговаривал. Из-за серьёзных опасений приходилось держать человечка во внутреннем кармане. Даже Дженнифер Каффи была напугана и настроена против нас с ним. Она потребовала вернуть его одежду. Мы так и сделали, разумеется, но думаю, человечек полностью прав, говоря, что её поведение «чересчур малодушно для той, что раньше была такой милой».

Приходили угрозы. Очень много угроз. Некоторые с забавными ошибками: «этово» вместо «этого» — и тому подобными. Один раз кто-то метнул в моё окно треснувшую стеклянную дверь старой телефонной будки. Человечек прятался, но вроде бы не особенно был напуган этим внезапным крахом некогда доброжелательного мира. Люди, которые не имели ни малейшего отношения ни ко мне, ни к моей работе, ни к человечку, люди, которым мы не причиняли ни обид, ни беспокойства, стали крикливыми, гневными и такими разгорячёнными, что от них, казалось, даже пар исходил. Если и было какое-либо подобие между моим человечком и родом людским, то теперь всякое сходство исчезло. В сравнении он смотрелся, по сути, богоподобно.

А потом мне сказали, что мы должны уйти.

— Куда? — было моим вопросом.

— Нас не волнует, — ответили мне и поджали губы.

Сдаваться не хотелось. Человечек создан мной — мне его и защищать. Есть такое понятие, как личная ответственность. Это свойство нашей духовности. Отвергнуть — значит превратиться в дикое животное. Нет уж. Не по мне.

И мы с моим человечком — который одевался теперь, в основном, в салфетки «Клинекс», но при этом заметно продвинулся в освоении урду, кечуа и вышивки — отправились на холмы. Пользуясь выражением студентов Технологического, нас «подхватило ветром».

Я умею водить, у меня есть машина. Пусть меня и обзывают старой песочницей, пусть ехидничают: не звоню ли я друзьям при помощи двух бумажных стаканчиков и вощёной нити? не мешает ли моя любовь к Хинастере и Стравинскому понимать «Блэк Саббат» и Канье Уэста? — пусть, но всё же я человек современный. Как и в плане личной