Повесть и Рассказы. Компиляция. Книги 1-28 [Луи Анри Буссенар] (fb2) читать онлайн

Луи Буссенар БАНДОЛЬ На Лазурном берегу

Как только наступает хмурая зима с мрачной вереницей морозов, снега и холодов, нас охватывает и вскоре полностью овладевает нами неодолимое желание уехать в солнечные края.

Мы думаем: как хорошо было бы пожить там, на берегу синего моря, наслаждаться вечной весной, упиваться тонкими ароматами цветов, покрывающих поля до самого горизонта, любоваться вечнозелеными пальмами и апельсиновыми деревьями, увешанными золотыми плодами.

И, думая о знаменитых курортах — Сен-Рафаэле, Ницце, Каннах, Монако, Ментоне, Булье, местах встреч международной элиты, центрах удовольствия, празднеств, дорогостоящих развлечений, — мы заключаем, что пребывание на Лазурном берегу не всем доступно.

Это предположение, впрочем, совершенно ошибочно, ибо есть там немало таких дешевых курортов, которые газета «Пти журналь» справедливо называет «приятными местечками».

Следовательно, на Лазурном берегу есть недорогие места, надо только их знать.

Среди зимних курортов, коим отдают предпочтение любящие спокойствие люди, Бандоль (департамент Вар) заслуживает особой похвалы.

Этот очаровательный городок, насчитывающий 1800 жителей, находится в 30 минутах езды от Тулона. Там я прекрасно отдохнул, познакомившись предварительно с Каннами, Ниццей и Ментоной.

Бандоль живописно раскинулся в глубине великолепной бухты, он окружен холмами, укрывающими его от мистраля^[1]. Со своим миниатюрным портом, чистенькими домиками, выстроившимися ровными рядами, аллеями, обсаженными пальмами и эвкалиптами, он и в самом деле выглядит чрезвычайно привлекательно.

Надо отметить одну важную вещь: здесь значительно теплее, чем в Ницце, и температура не подвержена резким изменениям, которые так плохо переносят люди с чувствительной конституцией.

Воздух в Бандоле абсолютно чист и такой сухой, что здесь в изобилии культивируют бессмертники; их выращивание составляет один из главных источников доходов.

В этой местности вы увидите также огромные поля ландышей, анемонов, нарциссов, роз, и вид благоухающих цветников, ласкающих глаз и радующих душу, чарует жителя центральной части Франции.

Местные жители, выращивающие цветы, приветливо относятся к приезжим. Всегда веселые под своим ярким солнцем, они очень учтивы и благожелательны, что я не раз испытал на себе и люблю вспоминать.

Я сохранил также наилучшие воспоминания о здешних рыбаках. Это — славные люди, добрые, гостеприимные, безупречно честные.

В заключение отмечу, что в Бандоле есть станция железной дороги Париж — Лион — Марсель, а также почта, телеграф и меблированные гостиницы.

Лучшая из них, на мой взгляд, — «Гранд-Отель», владельцем коего является господин Э. Делузье, и я настойчиво рекомендую его вам.

Расположенный в удобном месте, на солнечной стороне, посреди большого парка с тропическими растениями, очень большой, располагающий всеми видами удобств, «Гранд-Отель» имеет все необходимое для отдыхающих зимой, заботящихся о своем комфорте.

Там прекрасная кухня, богатый выбор вин, умеренные цены: это — важное обстоятельство.

Без сомнения, «Гранд-Отель» — своего рода семейный дом, это то, что могут пожелать люди, коим по душе приятная жизнь и «недорогие местечки».

Конец

Луи Буссенар БАРОМЕТР Из приключений в Юго-Восточной Африке

Уютно расположившись у мраморного камина в гостиной нашего друга Р., доктор Макс начал свой рассказ:

Дело было в апреле 1884 года. В ту пору я служил вторым судовым врачом на крейсере «Маргелан», стоявшем на рейде в гавани Келимане^[2], недалеко от устья реки Замбези. Впереди нас ожидало трехмесячное плавание, целью которого являлось пресечение торговли неграми, по-прежнему процветавшей в Юго-Восточной Африке.

Поскольку медицинское состояние экипажа не вызывало особых тревог, я взял у капитана, любезно пошедшего мне навстречу, увольнительную и отправился ненадолго в глубь страны. Добрая дюжина негров тащила два моих огромных чемодана: один — с личными вещами, другой — с необходимыми каждому путешественнику-исследователю измерительными приборами, включая секстант^[3], барометр, компас, хронометр, термометр. Кроме того, у меня было три превосходных крупнокалиберных ружья с достаточным для заядлого охотника запасом зарядов: ведь во время астрономических или антропологических наблюдений всегда может подвернуться случай пульнуть разок-другой в слона или гиппопотама.

И вот позади Сенна, нищая португальская колония. Далее путь шел к озеру Ньяса, где обитало племя марави^[4].

Все предвещало увлекательную прогулку, как вдруг ранним утром наш маленький отряд окружили воинственные чернокожие. Уродливые существа с иссиня-черной, лоснящейся кожей, жутко гримасничая и скрежеща, словно мандрилы^[5], зубами, завладели по праву сильного багажом и повели нас в селение. В своей полной скитаний, как у Вечного жида^[6], жизни я настолько привык к превратностям судьбы, что, попав в плен, испытывал скорее любопытство, нежели страх.

Зрелище, которое вскоре предстало нашему взору, едва ли поддается описанию. Не успели мы остановиться перед большой хижиной, как из нее вихрем вылетело что-то, завернутое в белое, и заверещало визгливым голосом простолюдинки из предместья Парижа:

— Стадо грязных черномазых баранов! Марш по своим конурам! Да поживее!

Сомневаюсь, поняли ли «черномазые бараны» французскую брань, но вид этой женщины, как метеорит, обрушившейся на них, ее более чем выразительная жестикуляция, возымели свое действие: дикари разбежались, словно обезьяны, застигнутые врасплох на плантации сахарного тростника.

Завершив монолог изящным театральным приветствием, уже адресованным белому пленнику, моя избавительница любезно протянула для поцелуя руку, держа в другой внушительных размеров ремень из кожи носорога.

— Не обращайте внимания, — сказала она, — с этими тварями нельзя по-другому. С хорошими манерами пришлось расстаться. Здесь понимают лишь брань да плетку.

— Мадам, — заявил я, вежливо поклонившись, — мне думается, вам по плечу справиться с самыми неисправимыми строптивцами.

— Как бы не так, скорее запоет крокодил в озере… В наших краях не часто встретишь белого. Вы вроде бы малый славный, во всяком случае, на работорговца не смахиваете. Пойдемте ко мне в контору. Это не шикарное помещение, но, увы, лучшего предложить не могу.

Заинтригованный, я стал заверять, что с радостью приму любое приглашение очаровательной спасительницы, чье хитроватое, востренькое личико очень напоминало жительниц парижского Бельвиля^[7].

По дороге, не дав вставить ни единого слова, она поведала мне свою историю, из коей я узнал, каким ветром занесло француженку в африканские тропики, где она занялась проповедью Евангелия — в основном с помощью палочных ударов.

Вирджиния Шамуазо родилась в Париже на улице Шоссе-Менильмонтан в 1859 году. Терзаемая матерью за отказ уступить домогательствам зрелого мужчины, будущая повелительница негров сбежала к своему юному другу Альфонсу, вкусила с ним нищеты и вскоре оказалась брошенной. После многочисленных любовных приключений и странствий по белу свету ей вдруг пришла на ум сумасбродная идея посвятить себя искусству. С помощью влиятельных друзей она дебютировала в родном городе, предложив взыскательной публике свой слабенький голосок, который тщетно пыталась усилить, поглощая в неимоверных количествах масло артишоков^[8] с итальянским сыром. Разумеется, в столице она не имела ни малейшего успеха. Решив, что, может быть, провинция окажется снисходительнее, Вирджиния, продав последнее, отправилась в Каир. Новые попытки испытать судьбу закончились не менее плачевно. Отчаявшись, неудачливая парижанка села на торговое судно, отправлявшееся в Индию. Но у берегов Африки оно потерпело крушение, пассажиров же подобрал встречный корабль, шедший в Замбези за живым товаром — рабами-неграми.

Скоро «примадонна» высадилась в Келимане с багажом, состоявшим из жемчужного цвета зонтика от солнца, обрамленного бахромой, дорожного несессера и пары золотистых ботинок с каблуками а-ля^[9] Людовик XV. К тому времени, когда чернокожие, доставившие на побережье слоновую кость, захватили меня в плен и привели в селение, она уже была замужем за вождем племени марави Кутлокло. Рассказ о своих одиссеях^[10] сиятельная дама завершила у апартаментов супруга.

Донесся глухой стон.

— О, бедный песик! — проворковала моя проводница, бросившись во дворец. — Потерпи немножко, я привела к тебе своего земляка… О, глупая, да он же ничего не понимает!

Женщина тут же произнесла некую затейливую фразу, в которой причудливым образом чередовались слова из французского и языка марави. «Бедный песик», радостно отозвавшись на речь супруги, сразу успокоился.

Должен сказать, что существо, которому адресовалось столь нежное обращение, — страшно худое, с кочковатой шеей и выпирающим кадыком, покатыми плечами и, словно сажа, черной кожей, с головой, едва припорошенной короткими, жесткими и редкими волосами, и с лицом в глубоких изъязвленных рубцах, короче, настоящее чудище, — являло собой, пожалуй, самого уродливого из всех представителей негроидной расы, плотно заселившей Африканский материк.

— Конечно, он, дорогой мой песик, не красавец, да к тому же и болен. И у нас, к сожалению, нет врача.

— Перед вами доктор медицины — из Парижского университета.

— Неужели?! Вот так удача! Тогда мой друг Лулу спасен.

— Я думаю, это проказа, болезнь, к сожалению, неизлечимая, по крайней мере нашими методами.

— Нет у него никакой проказы!

— Тогда что же это?

— А то, что в свое время он слишком порезвился…

— Понятно… В таком случае вам повезло. У меня с собой имеется все, что нужно, только бы ваши дикари не разбили приборы.

Открыв чемодан с научным снаряжением, я с радостью убедился, что все в целости и сохранности. Затем извлек мой единственный барометр прекрасной работы инженера Дюкре-Шевалье и, не раздумывая ни секунды, безжалостно разбил трубку, вытряс из нее ртуть в декоративную вазочку, заимствованную у хозяйки, и начал тщательно растирать сей жидкий металл с жиром гиппопотама. Приготовив таким образом чудодейственную мазь, я натер ею подошвы ног и ладони венценосного пациента и, прописав постельный режим, удалился, уверенный в успехе лечения.

Эта процедура повторялась несколько раз, и вскоре в состоянии больного наметилось улучшение. День ото дня Кутлокло становился все здоровее и через шесть недель уже мог сидеть, поглощая с алчностью людоеда почки носорога.

Барометр сотворил чудо. Мой сиятельный подопечный растолстел, как морская свинка, лоснился от жира, словно начищенный сапог, и, обуянный безудержным весельем, трещал с неугомонностью попугая. Признав меня первым знахарем земли… он мучительно размышлял над тем, как удалось извлеченному из трубки таинственному веществу столь быстро и так надежно избавить его от недуга. Вождь напряженно рассматривал инструмент, уже лишенный своего жидкого содержимого, и в конце концов предложил обменять сей загадочный предмет на двенадцать бивней слона. Отказавшись от сделки, я великодушно пожертвовал ему ставший уже бесполезным прибор. Радости Кутлокло не было предела. Властелин марави, словно идола, поднял мой дар высоко над головой и, громко крича, принялся созывать соплеменников. Они тут же набежали, грохоча в барабаны и потрясая в воздухе оружием. А затем во главе с повелителем направились к росшему в центре селения огромному баобабу и приладили к стволу изуродованный аппарат. После этого, судя по приготовлениям, должна была состояться церемония освящения целительного изделия, ставшего фетишем^[11] племени.

У подножия дерева расставили тыквенные сосуды с пивом из сорго^[12]. Чаша с пьянящим напитком пошла по кругу. Начались пляски с пением. К моему изумлению, в шумном многоголосье охмелевших чернокожих слышались французские слова, органично вплетенные в ритм темпераментных танцев.

Но все оказалось довольно просто. Как объяснила француженка, ее благоверный, считая, что магическая сила волшебного предмета заключена в словах, выгравированных на маленькой медной табличке, прикрепленной к прибору, попросил супругу прочитать их. Целые две недели произносила она имя и адрес изготовителя инструмента. Местный царек с упорством попугая повторял их, а потом заставил заучить магическую формулу и лучших своих певцов, хормейстером при коих была, разумеется, мадам Кутлокло.

Я очень сожалею, что не записал мелодию заклинания, обращенного туземцами к новому объекту культа. Однако понять ритмику вокального исполнения можно, разбив французские слова на слоги и воссоздав тем самым странный рефрен, который выкрикивали марави в полную мощь своих легких:

Не исключено, что лет через сто какой-нибудь исследователь будет ломать голову над происхождением этого молитвенного песнопения…

Конец

Луи Буссенар БЕГЛЫЕ УЗНИКИ ГВИАНСКОЙ КАТОРГИ Колонии-тюрьмы

Долгое время единственным местом ссылки преступников, приговоренных во Франции или в ее заморских владениях к каторжным работам, была Гвиана^[13]. Изменения произошли в 1867 году, когда для карательных целей начала использоваться еще одна территория — Новая Каледония^[14]. С этих пор всех каторжан европейского происхождения стали ссылать туда; Гвиана же оставалась тюрьмой, где отбывали наказание уроженцы Алжира, Антильских островов, острова Реюньон, Сенегала, Кохинхины^[15] и различных индейских поселений. Исключение составляли только европейцы, прибывшие сюда добровольно по контракту для выполнения работ, требующих знаний и профессиональных навыков — среди цветных арестантов редко встречались умелые ремесленники, необходимые колониальной администрации.

Так продолжалось ровно двадцать лет. Но затем по правительственному решению на гвианскую каторгу, помимо темнокожих и арабов, стали отправлять и осужденных белой расы, срок наказания которых превышал восемь лет. Приговоренные к менее суровому наказанию направлялись в Новую Каледонию.

На первый взгляд несущественное изменение, внесенное в действовавший порядок решением французских властей от 15 апреля 1887 года, в действительности обрекало людей на вечную ссылку. Для всех этих несчастных далекая колония становилась местом, откуда не возвращаются.

Все дело в том, что закон от 30 мая 1854 года об отбывании каторжных работ содержал параграф, на который суды чаще всего не обращали внимания, хотя он в ряде случаев поразительным образом отягчал вынесенный приговор. Этот параграф гласил: «…Всем ссыльным, после отбытия наказания, предписывается селиться в колонии для уголовных преступников на срок, равный назначенному приговором (если он составляет меньше восьми лет), и пожизненно — во всех остальных случаях».

Таким образом, осужденный на пять лет проводил десять лет жизни в условиях, равносильных рабству. Для приговоренного к семи годам каторга, по существу, длилась четырнадцать лет. Тот, кому судом был назначен восьмилетний срок, становился рабом навсегда. Самовольная отлучка с места ссылки каралась возобновлением каторжных работ.

Между тем к восьми и более годам каторги приговаривались семьдесят пять процентов уголовных преступников; менее восьми лет получали двадцать пять процентов. Иначе говоря, в трех случаях из четырех люди были обречены на вечную ссылку.

Удивительно ли, что число побегов здесь — чаще всего неудачных — росло день ото дня? Откуда взяться покорности судьбе там, где уже нет надежды?

С того самого дня, когда заключенный начинал отбывать наказание, им овладевало одно-единственное, всепоглощающее желание: вырваться на свободу! Попавший в неволю знал, что его плен не кончится никогда. Отныне он — как дикий зверь в клетке, ежесекундно ищущий лазейку, чтобы ускользнуть. Вот почему между ним и его стражами сразу же завязывалась борьба — глухая, беспрерывная, беспощадная.

Впрочем, когда, покинув нижнюю палубу корабля, арестант прибывал на гвианскую каторгу, или, если использовать модный сейчас эвфемизм, в «пенитенциарную колонию»^[16], он считал, что свобода уже близка.

Тут нет ни стен, ни окованных железом дверей, ни засовов, ни решеток, ни карцеров, как это обычно бывает в тюрьмах метрополии^[17]. Нет ни океана — простирающейся в бесконечность бездушной, приводящей в отчаяние громады вод, ни людоедов-канаков^[18] — кошмара беглецов. Кругом, насколько хватает взгляда, простираются бескрайние леса, неисхоженные, неисследованные, в которых конечно же найдется надежное укрытие — повсюду зелень, цветы, реки — короче, сочетание полезного с приятным, удобного убежища и безопасности. Добавьте к этому беззлобную, почти отеческую охрану: ведь всего лишь один надзиратель сопровождает пятьдесят каторжников к затерянным в глубине тропической чащи лесным разработкам. Один-единственный, он управляет и баркасом с дюжиной галерников на веслах.

Однако вновь прибывший вскоре начинает понимать, что все вокруг, вплоть до лукаво-добродушных охранников, будто говорящих тебе: «Да не стесняйся, дружище, если вздумалось прогуляться… ворота открыты…» — не более чем иллюзия^[19].

Действительно, эти ворота всегда открыты, но за ними — ужасающая неизвестность, о которой даже самые закаленные старожилы не могут говорить без содрогания; неизвестность, где отважившегося на побег поджидают голод, ядовитые насекомые, змеи, смертельная лихорадка, кровожадные звери, прикрытые ковром цветов вязкие топи…

Одним словом, клетка становится более просторной, цепь более длинной, но тюрьма остается тюрьмой.

На первых порах приговоренный к каторге не решается бежать, потому что совершенно подавлен случившимся. Затем с ним происходит нечто такое, что заставляет отложить побег, — его изнуряет тяжкий труд на чужбине, иссушает беспощадное тропическое солнце, подтачивает малокровие, валит с ног лихорадка. Он теряет всякую энергию и кончает тем, что сживается с неволей, превращаясь в вялое, безвольное существо, которое хотя и жаждет свободы, но уже не имеет сил, чтобы действовать.

Все сказанное справедливо для громадного большинства случаев. Узники, чья воля оказывается несломленной, встречаются очень редко. Ими, как правило, бывают либо самые лучшие представители рода человеческого, либо самые худшие; либо жертвы минутной ярости, душевного затмения, либо люди с навсегда очерствевшими, ожесточившимися сердцами.

Оказавшись во власти неодолимой мысли, которая безжалостно точит их, доводя до безумия, они однажды бегут, погружаясь в ужасную ночь девственного леса.

Обычно человек покидает каторгу без продовольствия, без компаса, без всякого опыта жизни в лесах и знания местности. Все его оружие составляет нож для обрубания сучьев, все пропитание — немного маниоки, сэкономленной из ежедневного рациона.

Счастливый от сознания собственной свободы, удивляясь тому, что она досталась так легко, он бежит, думая, что его преследуют, нисколько не подозревая, что комендант, закутавшись в сетку от москитов, уже сказал охраннику, не досчитавшемуся беглеца на перекличке:

«Ну вот, еще один… вернется… если сможет…»

И больше о беглом не вспоминают.

Проходит несколько дней, а несчастный еще не встретил на своем пути ни одной живой души. Затерянный в бескрайнем лесу, гонимый голодом, он бредет под сенью бесплодных деревьев, смыкающихся густым темным сводом над его головой. Куда идти, в какую сторону направиться? Ведь звезды скрыты от глаз. Приходится полагаться на случай, молить судьбу о великом подарке — листике капустной пальмы^[20] или не доеденных зверем птичьих потрохах. Тщетные надежды! Беднягу уже бьет лихорадка, последние силы растрачены на погоню за ящерицей, и вот, охваченный ужасом, стуча зубами, он падает у подножия красного дерева.

На память беглецу приходят рассказы старожилов каторги. Мерещится, что муравьи вот-вот обгладают его до костей или что, ужаленный змеей, он издохнет, посинев, как утопленник.

Зачем было покидать тюрьму, где, по крайней мере, обеспечивалось животное существование, и обрекать себя на гибель ради мнимой свободы?!

Именно мнимой свободы!.. Разве сейчас он свободен? Он пленник миража^[21], заложник ужасного одиночества, кошмарного сна, ставшего реальностью, — это похуже каторги. Да, хуже: беглец уже начинает сожалеть о покинутом узилище^[22] с его тяжким трудом и постыдной скученностью… Теперь, в помрачении ума, он готов благословить самый вид темно-синего мундира с серебряными галунами и возблагодарить судей, которые, пожаловав его тремя годами суровой каторги, вместе с тем обеспечили висячей койкой-гамаком и миской супа.

Вскоре решение принято. Бедняга постарается во что бы то ни стало возвратиться в лагерь, только бы хватило сил.

Такая судьба чаще всего ждет одинокого беглеца. Но ничуть не лучше доля каторжников, решившихся на совместный побег.

Несколько лет назад мне случилось побывать в Сен-Лоран-дю-Марони, откуда, уж не знаю благодаря какому немыслимому стечению обстоятельств, сумел бежать тот самый Редон, которого недавно снова схватили в Испании. Тюрьма Сен-Лоран примечательна тем, что расположена вблизи Голландской Гвианы, от нее она отделена одной лишь рекой Марони. Поэтому у каторжников возникает сильнейшее искушение переплыть реку и укрыться на территории соседнего государства.

Мне дали в услужение отбывшего срок каторжника, которому предстояла вечная ссылка. Осужден он был за убийство, совершенное в состоянии алкогольного неистовства.

Однажды, выслушав коменданта тюрьмы, просветившего меня насчет побегов заключенных, я разговорился со своим слугой, чтобы почерпнуть сведения по этому деликатному вопросу у «профессионала»… Развязать ему язык удалось с помощью бутылки тростниковой водки.

— Побеги… — сказал он, пожимая плечами, — удаются лишь в четырех или пяти случаях из ста, но какой ценой!.. Видите ли, чтобы выдержать все испытания и хоть куда-нибудь добраться, нужно не только железное здоровье, но еще и редкое везение. Не сосчитать тех, чьи косточки гниют в этом огромном лесу!.. Многие воображают, что достаточно оказаться на чужой земле, переплыв Марони на плоту из толстых стволов, и дальше все пойдет как по маслу… Как бы не так! Будь вы умеренны в еде, как арабы, неприхотливы, как полудикие уолофы^[23], работящи, как аннамиты^[24], будь вы белыми, черными, желтыми — все равно возвращение в лагерь скоро станет едва ли не самой заветной вашей мечтой. Перед голодом все расы равны. Около месяца назад в Голландской Гвиане на только что проторенной тропе, ведущей к золотоносной жиле, нашли девять скелетов… По большей части они были расчленены, а почти все кости раздроблены, чтобы можно было извлечь из них костный мозг.

— Это, конечно, потрудились дикие звери?

— Вовсе нет, это дело рук выживших, они разделали на куски и пожрали своих товарищей… На костях еще остались насечки от ударов ножей для обрубания сучьев.

— Однако иным удается достичь Суринама^[25] или Демерары…^[26]

— Не спорю, есть и такие… но это чистая случайность… Они или встретили индейцев, которые не стали делать из них мишень для своих стрел, или вольных чернокожих, которые дали им кров. Очень редко попадались каторжники, которым удавалось продраться сквозь девственный лес и достичь, как вы сказали, Суринама или Демерары без посторонней помощи. Кто их знает как… Каким образом?.. Одному Богу ведомо.

— А что вы можете сказать о побегах морем?

— О, это и вовсе редкость. Я, к примеру, знаю только два таких случая. Первый… произошел лет десять назад. Надсмотрщика, увлекавшегося рыбной ловлей, схватили его же собственные поднадзорные, связали и увезли в Демерару, следуя курсом вдоль побережья.

— Больше ста миль^[27] морем! Невероятно!

— Вот именно. Страж и гребцы едва не умерли от голода и жажды. Но поскольку побег обошелся без кровопролития, англичане приняли беглецов, а французской администрации пришлось оплатить стоимость шлюпки, чтобы вернуть ее.

— Ну а второй случай?

— Его просто нельзя вспоминать без смеха. Был у нас старик, осужденный на двадцать лет, а с ним вместе сын, осужденный на пятнадцать. Старик так ловко запутал торговые книги, что сына признали соучастником преступления, хотя он и был невиновен.

— Невиновен!.. Вы уверены?

— Это столь же несомненно, как и то, что я смертен! Видите ли, у нас, каторжников, на подобные дела верный нюх. Тот парень, спору нет, оказался лучшим из сыновей. Он так усердно заботился о своем старикане, так преданно оберегал его от изнурительного труда и от всяких напастей, что самые отпетые из отпетых были потрясены. Лет через семь или восемь старик отдал концы.

Юноша, похоронив и оплакав родителя, принял — это было видно по всему — важное решение: хватит тянуть лямку на каторге. Как очень умелого слесаря-наладчика, его часто отправляли на работу в ремонтную мастерскую. А когда готовился к отплытию паровой баркас, малого определяли кочегаром в помощь механику. В обычное время золотник^[28] от паровой машины хранится у коменданта и устанавливается на место в самую последнюю минуту, когда вся команда уже на борту и угон судна невозможен.

Проявив чудеса изобретательности, паренек в строжайшем секрете сумел изготовить золотник и спрятать его до поры до времени в один из тех тайничков, которые только мы одни умеем устраивать. А в одно прекрасное утро забрался в баркас, тот самый, что стоит сейчас на якоре у причала, и разжег топку. Караульный, зная, что этот каторжник всегда раскочегаривает машину задолго до прихода механика и лоцмана, не заподозрил неладного. Чего волноваться? Все равно на корабле нет важнейшей детали пускового механизма. К тому же баркас надежно пришвартован железной цепью.

Вскоре давление в машине поднялось. Подменный золотник был установлен на место. Несколько взмахов пилы, и одно из звеньев якорной цепи разрезано… Тогда с завидным хладнокровием наш молодец дает оглушительный гудок, как бы в насмешку над тюремным начальством, и — полный вперед!..

«В ружье!.. Задержать!.. Огонь!.. Огонь!..» Но баркас уже отплыл на сто пятьдесят метров. Вслед беглецу стреляют и, как это бывает в подобных случаях, промахиваются… А спустя двадцать четыре часа французский каторжник прибыл в Демерару. Но что самое смешное, за возвращение баркаса администрации, как и в прошлый раз со шлюпкой, пришлось заплатить кругленькую сумму. Вначале англичане потребовали сорок тысяч франков, но потом согласились на двадцать.

— Ну а паренек?

— Он теперь один из богатых промышленников в британской колонии.

— Что же из этого, по-вашему, следует?

— Как я вам только что говорил, едва наберется пять случаев удачных побегов из сотни попыток. Половина тех, кто пускается в бега, погибает от голода, болезней или становится добычей диких зверей. Ну, а другая половина почитает за счастье возвратиться в тюрьму, чтобы отсидеть там в наказание второй каторжный срок от двух до пяти лет… Да, месье, тюрьма для них — это счастье!

Конец

Луи Анри Буссенар ВИКТОРИЯ-РЕГИЯ

Три недели прошло с тех пор, как нас обратили в бегство белые цапли. Генипа, поклонник лечения ран вливанием в желудок значительного количества тростниковой водки, весьма расстроен тем, что выздоровел слишком быстро — больше ему не удастся пьянствовать в свое удовольствие.

Мы все глубже продвигаемся в сердце богатейшего и необыкновенно интересного для естествоиспытателя края тропических озер.

Здесь без труда можно удовлетворить и свой охотничий пыл, и склонность к наблюдениям за жизнью животных и птиц.

Попасть из одного озера в другое очень легко — они соединены целой сетью протоков. Мой индеец отлично разбирается в них и уверенно работает веслом.

Вчера мы заночевали под развесистыми кронами гигантских деревьев, привязав гамаки к их могучим стволам и, несмотря на досаждавшую мошкару, прекрасно выспались.

Сейчас шесть часов утра. Встаем с первыми лучами солнца и приступаем к настоящему индейскому завтраку: копченая рыба, печенные на углях ямсовые лепешки^[29] и чистая холодная вода.

Внезапно наступает яркий день, солнце тут восходит стремительно, подобно быстрой комете^[30]. Взгляду открывается изумительной красоты картина — вчера я сумел лишь мельком рассмотреть ее: поверхность огромного спокойного озера сплошь покрывают огромные блестящие зеленые листья почти идеально круглой формы. Над ними раскачиваются роскошные цветы, размером со средний винный бочонок. Одни сверкают ослепительным белым цветом, другие пурпурным; некоторые пламенеют на солнце как расплавленное золото; а у самых великолепных — белая грациозно загнутая вверх кайма лепестков ближе к сердцевине сменяется нежно-розовыми и малиновыми оттенками. Еще не распустившиеся шаровидные бутоны, покрытые жесткой щетиной, напоминают огромные каштаны.

Это — одно из чудес экваториальных широт, сказочная Виктория-регия.

На ее неподвижных листьях копошится великое множество водяных животных и насекомых — наше появление не нарушает размеренного течения их жизни.

Розовые фламинго, серебристые журавли, цапли с белыми султанами на головах, паламедеи^[31], чьи крылья украшены маленькими шпорами, сонно стоят на одной ноге, подкарауливая мелкую рыбешку. Ржанки^[32] и водяные курочки^[33], семеня вдоль берега, ведут своих птенцов на ловлю личинок и жуков. Водяные змеи и даже небольшие кайманы^[34] стараются незаметно подкрасться и схватить маленьких птичек.

Мое молчаливое сосредоточенное созерцание длится достаточно долго. Все это время Генипа, сохраняя свой обычный невозмутимый вид, спокойно курит длинную, свернутую из листьев магнолии сигару, ожидая приказа двигаться дальше.

Небольшая протока шириною около тридцати метров отделяет нас от озера с гигантскими кувшинками. Хорошо бы рассмотреть их поближе.

Первой в лодку прыгает дрожащая от возбуждения собака. Генипа устраивается впереди и плавно отчаливает от берега. Разлетаются в разные стороны цапли, прячутся водяные курочки, ржанки хрипло кричат простуженными голосами «кин-кин-кин», маленькие кайманы, нырнув, блестят под водой металлическими доспехами.

Мы остаемся одни.

Вблизи листья и цветы Виктории кажутся еще более огромными, а их красота, странная и дикая, — еще притягательнее. Распустившиеся гигантские цветы источают сладкий, устойчивый, резковатый запах. Рука тянется к перламутровым лепесткам — они очень горячие.

Прекрасный случай убедиться в том, что оплодотворение у некоторых растений сопровождается большим выделением тепла!

Погружаю в воду термометр — температура в озере двадцать два градуса Цельсия. На воздухе ртуть поднимается до тридцати двух. Затем ввожу термометр в самое сердце цветка и жду около четверти часа. Невероятно: столбик поднялся до сорока шести градусов!

Конечно, сам по себе этот факт — не новость и вряд ли его можно считать открытием. Но подобного я все-таки не ожидал, поэтому незамедлительно заношу результаты опыта в дневник и перехожу к детальному изучению листьев.

Выбираю один из самых крупных. У нас нет с собою метра, но не беда, обойдемся гринеровским ружьем, ствол которого имеет длину семьдесят пять сантиметров. Беру тонкую бечевку, к которой привязан якорь пироги, и передаю индейцу свободный конец. С грехом пополам удается объяснить, что Генипе следует покинуть суденышко, взобраться на лист и остановиться у средней, самой крупной из прожилок — толщиной с ногу человека.

Конечно, я опасался, что мой помощник, а весит он по меньшей мере семьдесят килограммов, вот-вот провалится в воду. Но огромный лист, будто плот, построенный из крепких досок, сохранял устойчивость.

И вот веревка протянута от основания черешка до самой далекой точки на поверхности листа. Меряю ее ружьем — ствол укладывается двенадцать раз. Гигантское тело королевы озер достигает девяти метров в длину и немногим меньше в ширину. Значит, площадь листа равна восьмидесяти квадратным метрам! Да, привезти бы такой листик во Францию. Нужно сорвать его, скрутить и высушить.

Вернувшись в лодку, индеец отрезает стебель и подцепляет будущий «экспонат» одним из крючьев якоря. Выходим на берег и принимаемся тянуть за другой конец веревки.

Стараемся изо всех сил, и, несмотря на огромную тяжесть листа, нам все же удается медленно подтянуть его ближе к берегу и даже частично приподнять над водой.

Однако дальше дело не идет.

Толщина зеленого гиганта с краю примерно десять сантиметров, в середине — не меньше шестидесяти. Вес, вероятно, около полутонны. Ничего не поделаешь! Придется оставить эту идею. Я вонзаю саблю в пропитанную озерной водой мягкую губчатую плоть и вырезаю кусок длиною около метра. Этот-то кусок мы и вытягиваем на берег и подробно рассматриваем. На кожуре глубоко сидят шипы красивого фиолетового оттенка и змеятся прожилки толщиною с веревку.

Теперь нужно заняться цветком и рассмотреть и его с помощью лупы.

За цветком опять посылаю Генипу. Он отплывает на пироге и тотчас возвращается обратно, везя на буксире привязанную к борту темно-пурпурную кувшинку — шириной превосходящую саму пирогу.

Трудно не прийти в восторг при виде этого чуда природы. К несчастью, дно чашечки кишит насекомыми, при виде которых по телу пробегает дрожь отвращения. Их укусы очень опасны. С помощью ланцета^[35], извлеченного из походного рюкзака, собираюсь изъять из цветка мерзкую живность.

Индеец весьма любезно предлагает взять эту неприятную работу на себя. Сказать по правде, соглашаюсь с большим облегчением. Но не торопитесь обвинять меня в малодушии! Чтобы выжить в неизведанном мире, где на каждом шагу возможны встречи с гигантскими дикими пчелами, крабами-пауками, сороконожками, скорпионами^[36], змеями, с соблазнительными, но ядовитыми ягодами и смертоносными колючками, обманчивыми, поросшими зеленью болотами и еще Бог знает с какими страшными сюрпризами природы, европейцу приходится соблюдать массу предосторожностей. Жизнь в тропическом лесу — целая наука.

Генипа медленно погружает руку по самое плечо в гущу ароматных лепестков. И тут же отдергивает ее! У меня вырывается возглас ужаса, в жилах стынет кровь: вокруг его запястья живым браслетом обвилась разъяренная змея. Ее узкое тело перечно-красного цвета покрыто черными разводами, свирепые глазки блестят, как пара брильянтов, а ядовитые, острые, словно иглы, зубы сжимают большой палец индейца.

Это страшный элапс, или коралловая змея. После ее укуса даже самый крепкий мужчина вряд ли протянет и час.

Генипа на краю гибели, тут не поможет никакое лекарство! Но к жалости и сочувствию, признаюсь, примешивается и чувство страха за себя: если мой единственный спутник, мой опытный проводник умрет, что тогда? Я останусь один, совершенно один! До селения индейцев из племени Генипы целая неделя плавания. Кто мне подскажет, как отыскать туда обратную дорогу, кто научит управлять непослушной пирогой, кто поможет разобраться в многочисленных затерянных в камышах протоках — крокодильих проходах из одного озера в другое?

Хочу хоть как-то облегчить участь несчастного: собираюсь надрезать рану, перевязать руку, сделать укол марганцовокислого калия^[37] — к счастью, в походной аптечке есть это ценное противоядие.

Однако мое волнение, бледность и настойчивое желание оказать помощь вызывают у индейца лишь недоумение.

Сохраняя полнейшее хладнокровие, Генипа большим и указательным пальцами левой руки сдавливает шею змеи, заставляя разжать зубы, и, бросив на деревянный пол пироги, топчет ее. Затем произносит своим глухим голосом:

— Бай мо тафиа — дай мне водки.

И, поскольку я настаиваю на лечении, добавляет: «Я — мыть», то есть «вымыт» и не боюсь укусов змей.

Это действительно так. Мне рассказывали, что индейцы делают себе прививки изготовленным по наитию противоядием. Значит, у нашего знаменитого Пастера^[38] были краснокожие предшественники!

Капельки почерневшей крови двумя жемчужинами выступили на пальце индейца, там, где ядовитые зубы проткнули кожу. Генипа вытирает руку о свою раскрашенную по обычаю грудь и одним махом выпивает бутылку водки.

Мы отправились обратно, хотя, честно признаюсь, я еще опасался за жизнь Генипы. Однако остаток дня прошел без потрясений.

Ночью мой приятель спал как сурок, а наутро проснулся совершенно здоровым, свежим и полным сил. Ранки зарубцевались, от припухлости не осталось и следа. Видя это чудо, я не стал отказываться от предложения Генипы и решил сделать и себе прививку таинственным индейским зельем.

Конец

Keb Анри Буссенар Галльская кровь

Он совсем не походил на эпического героя. Скромный, без претензий, одним словом — добрый малый.

Лельевр… Вряд ли вам говорит что-либо это имя. А между тем его обладатель заслуживает того, чтобы о нем знали все. Бесстрашный воин, один из тех «железных людей», подвиги которых рождают легенды.

Так кто же он, капитан Лельевр?

Просто… герой Мазаграна!^[39]

История донесла до нас подробности событий, в которые трудно поверить, настолько они кажутся нереальными, как бы перенесенными из другой эпохи, хотя происходили они не более пяти — десяти лет назад.

Итак, слушайте рассказ о человеке, для которого патриотизм и галльская доблесть — не пустые слова.

Перенесемся в те не слишком далекие времена, когда Франция фактически полностью покорила Алжир. Обстановка еще оставалась тревожной и даже опасной, так как необходимо было удержать завоеванное. Арабы, внешне усмиренные, на деле не давали ни дня покоя оккупационным французским войскам. То тут, то там вспыхивали бунты, с трудом подавляемые французами, вынужденными порой прибегать к жестким мерам.

Второго февраля 1840 года к деревне Мазагран внезапно среди бела дня подступило огромное арабское войско, насчитывавшее не менее двенадцати тысяч воинов.

Расположенная на Маскарской дороге, в двух километрах от Орана и в шести — от Мостаганема^[40], деревня не имела надежных оборонительных сооружений. Единственным укрытием и одновременно преградой, защищавшей подходы к населенному пункту, служила стена сухой каменной кладки — казбах.

Гарнизон Мазаграна состоял всего из одной 10-й роты 1-го Африканского батальона, насчитьшавшеи сто двадцать три человека и уже основательно потрепанной боями и местными болезнями.

Возглавлял роту бравый капитан Лельевр, добывавший свои звания и звездочки с оружием в руках боевыми подвигами на поле брани.

…Когда прозвучал сигнал тревоги, у солдат роты только и было времени, чтобы броситься к казбаху, прихватив с собой немного воды и кое-какую провизию. Весь запас боеприпасов состоял из тонны пороха и патронов, по 350 штук на брата. Артиллерийскую поддержку обеспечивала одна полевая пушка.

С криками «Да здравствует Франция!» рота, водрузив на стену знамя, быстро заняла боевые позиции.

Две артиллерийские пушки, имевшиеся на вооружении арабов, с расстояния не более полукилометра обрушили смертоносный огонь на ненадежное укрепление французов. Под этим огневым прикрытием к нему устремились, подобно смерчу, полчища арабских пехотинцев и кавалеристов.

Надо отметить, это был достойный противник. Арабские воины, бесстрашные, фанатичные, подчиняющиеся железной дисциплине, смертельно ненавидели французов. Ядро наступавших составлял отряд регулярных войск Абд-эль-Кадира^[41], которым командовал его племянник Мустафа-бен-Тами.

Сотрясающие воздух грозные крики и ружейные выстрелы, море белых бурнусов^[42] с отблесками сабель и штыков — все это походило на апокалиптическое видение.

Беглый, умело направляемый огонь французских стрелков стоил наступающим больших жертв, но это не остановило арабов, уже почти вплотную приблизившихся к каменной преграде. Началась не прекращаемая ни на секунду ружейная стрельба.

Бой продолжался весь день и всю ночь. Каждый солдат старался как можно точнее прицеливаться, памятуя о необходимости беречь боеприпасы. И все же к утру следующего дня половина патронов была уже израсходована.

Тогда капитан Лельевр распорядился стрелять только по его команде.

— В штыковую! — что есть мочи крикнул он.

Арабы продолжали неистовую атаку и, заметив замешательство противника, с воинственными криками ринулись на укрепление французов.

Перекрывая грохот боя, раздался подобный звуку рога голос капитана:

— Огонь!

Казбах был весь в дыму и огне, круг нападавших становился все уже. Оставляя раненых и убитых на поле боя, арабы вновь ринулись в яростную атаку. С фанатичным блеском в глазах, неистовые и ожесточенные, они уже подносили к подножию каменной стены порох и длинные крюки, предназначавшиеся для штурма укрепления.

Однако мощный шквал огня осажденных отбил атаку. Арабов расстреливали уже не целясь, прямо в упор. Окровавленные штыки погнулись от бесконечных ударов. Французский гарнизон подвергался непрерывным атакам врага. Казалось, нападавшим несть числа.

Боеприпасы таяли, несмотря на строжайшую экономию. И тогда капитан приказал принести бочку спорохом.

— Им не удастся взять нас живыми, — сказал он, обращаясь к лейтенанту Маньену. — Если арабы ворвутся в казбах, я выстрелом из пистолета взорву бочку — и всех вместе с ней!

Французское знамя, пробитое пулями, обгоревшее, изорванное, по-прежнему гордо реяло над гарнизоном. Изможденные от голода и жажды, нечеловеческой усталости, черные от копоти и дыма, израненные защитники Мазаграна, четыре дня и четыре ночи сдерживавшие напор противника, стояли как неприступные скалы. С ними был их командир, капитан Лельевр, решительный и отважный, и это укрепляло дух бойцов.

А надежды на помощь — никакой! Командующий французскими войсками в Мостаганеме полковник дю Барай неоднократно пытался прорваться сквозь полчища наступающих, но все тщетно… Нехватка сил и опасность оказаться отрезанным каждый раз заставляли его, с болью в сердце, отступать.

Наступило 6 февраля. Защитники Мазаграна мужественно готовились принять смерть.

Нескончаемый грохот канонады, непрекращаемые атаки, дьявольские крики наседавших арабов — и ни минуты передышки! Ни минуты покоя!

По тому, как нервно капитан покусывал кончики усов и поглаживал рукой дуло пистолета, можно было не сомневаться, что он пришел к важному решению.

У каждого из осажденных оставалось не более пяти патронов.

— Итак, — проговорил он еле слышно, — завтра утром мы взорвем бочку пороха…

…Утренние солнечные лучи осветили мрачную картину разрушенного казбаха, окровавленных, измученных изнурительными боями, еле державшихся на ногах солдат. Французский флаг развевался по-прежнему гордо.

А вокруг, на всем пространстве перед почти разрушенным укреплением французов, — никого… Ни дикой вопящей орды, ни ружейных выстрелов и пушечной пальбы… Полнейшая тишина и покой царили над долиной, залитой ярким солнцем, которое уже никто не надеялся увидеть.

Отчаявшись взять штурмом жалкую крепость, арабы отступили, унося с собой около полутора тысяч раненых и оставляя на поле боя массу убитых.

Полковник дю Барай все-таки пробился из Мостаганема к Мазаграну. Он шел к казбаху, не думая, что застанет в живых кого-нибудь из осажденных. И не поверил своим глазам.

Сумев выстоять в жесточайшей схватке, рота потеряла лишь трех человек убитыми и шестнадцать — ранеными.

Подойдя к капитану Лельевру, полковник крепко его обнял и поцеловал, затем срывающимся от волнения голосом торжественно произнес:

— Капитан, от имени Франции, от имени французской армии я выражаю вам благодарность!

За подвиг, вызвавший у арабов суеверный ужас, капитану было присвоено звание майора. Награды получили и его доблестные солдаты, а рота удостоилась чести выступать в походах со своим пробитым пулями боевым знаменем.

Вскоре на площади Мазаграна на народные пожертвования воздвигли обелиск в память о героической обороне гарнизона.

Как оказалось, это был не единственный монумент славным защитникам Мазаграна.

Жители города Мальзерб, что на Луаре, в честь своего героического земляка поставили в центре города прекрасную бронзовую статую работы скульптора Леру. На постаменте золотыми буквами выгравированы имена 123 солдат, сражавшихся под командой капитана Лельевра.

Одна примечательная деталь.

На церемонии открытия памятника присутствовал защитник Мазаграна, 94-летний папаша Флере, последний из оставшихся в живых бойцов знаменитой 10-й роты. Я имел честь пожать руку бывшего стрелка, который, естественно, был героем праздника. Старый солдат просил похоронить его на кладбище Мальзерба, на родине капитана Лельевра, в чем получил торжественные заверения.

Старый солдат тихо скончался год тому назад в Виши. Но до сих пор воля покойного не исполнена.

Почему?..

Луи Анри БУССЕНАР ДЕСЯТЬ МИЛЛИОНОВ КРАСНОГО ОПОССУМА

Текст печатается по изданию: Буссенар Л. Полное собрание романов. – СПб.: Изд-во П. П. Сойкина, 1911

Глава 1

У мыса Отвэй. – Рассказ доктора. – Ученые и людоеды. – Кораблекрушение медицинского факультета. – Туземное гостеприимство. – Каторжник, ставший вождем. – Английский профессор и австралийский колдун. – Туземные франты. – Месть дикарей. – Ученые остались одинокими в пустыне. – Возвращение диких. – Необыкновенное жаркое. – Крепкая выпивка.

После 35-дневного плавания мы оказались 10 января 1876 года в виду мыса Отвэй. Отсюда нам оставалось только переправиться утром на другой день через бухту Порт-Филипп, высадиться в Сандридж, а там железная дорога в несколько минут доставила бы нас в Мельбурн, бывший целью нашего путешествия.

Ночь задержала нас на корабле. Ругая на чем свет стоит капитана за эту задержку, мы принялись нетерпеливо шагать по юту, стараясь жадными взорами пронизать густой туман, дымною пеленою окутывавший море. Порою легкий ветерок разрывал эту пелену, и тогда сквозь нее во всей красе проглядывал ярко горевший в небе Южный Крест.

Наш фрегат «Твид» разводил пары, чтобы к первому часу ночи сняться с якоря. Поэтому на нем началась та бестолковая, шумная суетня, какая часто бывает на кораблях пред входом в гавань или выходом из нее. Всеми матросами и пассажирами овладело чисто лихорадочное возбуждение, сообщившееся и нам. О сне нечего было и думать.

– Друзья мои, – сказал нам доктор Стефенсон, первый корабельный хирург, – я вполне понимаю ваше нетерпение, так как вы готовитесь вступить в страну чудес. Не хочу уменьшать удивления, которое поразит вас завтра, описывая заранее то, что вас там встретит. Но если вы позволите австралийскому старожилу рассказать вам о его первых шагах в этой старинной земле, то я надеюсь, что значительно успокою ваше законное нетерпение.

Конечно, мы с благодарностью приняли предложение почтенного эскулапа.

В это время рулевой на шканцах пробил 8 часов.

– Началась вторая половина ночи, – продолжал доктор, – теперь у нас до отплытия остается четыре часа свободного времени. Прошу вашего терпения… Да, извините, господа, еще два, так сказать предварительных слова. Патрик, – обратился он к юнге, – принесите, мой милый, пуншу и сигар.

Когда все это было принесено, доктор, усевшись поудобнее, начал свой рассказ.

– Вы знаете, господа, несчастный исход попытки, сделанной в 1853 году Лондонской Королевской Академией, попытки основания университета в Мельбурне, но вам, конечно, неизвестны подробности этого довольно темного дела. Считаю нужным поэтому раскрыть их перед вами.

Корабль, который вез профессоров, был застигнут страшною бурей недалеко от мыса Бернуль. Буря оборвала на нем паруса и бросила на коралловый риф. Это было во время прилива.

Зацепившись килем за рифы, судно плотно село на них, так что решительно не было никакой возможности сняться с мели, тем более что море, отхлынув назад, оставило корабль почти на суше. Но так как берег находился всего в 150 саженях, то легко было спасти часть поклажи на одной лодке, каким-то чудом уцелевшей от набегов волн.

Я к этому времени только что сошел со школьной скамьи и принял участие в экспедиции в качестве препаратора по анатомии, которую должен был читать мой дядя, сэр Джемс Стефенсон, декан и профессор будущего университета.

Завидев берег, каждый из нас прежде всего позаботился спасти многочисленные ящики с научными пособиями: физическими инструментами, химическими продуктами, всевозможными аппаратами и, наконец, с анатомическими препаратами.

Все эти научные богатства были осторожно выгружены на землю, тщательно сложены там и прикрыты куском паруса. Только после этого принялись за поиски пищи, запасы которой у нас на корабле все были промочены соленою водою.

Между тем наше появление на берегу привлекло сюда множество туземцев, с любопытством смотревших на странных белолицых гостей. Наш багаж, по-видимому, сильно возбуждал их алчный аппетит, но они не подумали о нападении, а мирно предложили знаками снабдить нас пищей, в обмен на товары.

Ввиду нашего стесненного положения их услуги были приняты, хотя и обошлись нам недешево. Так как мы не имели с собою никаких бус и прочих безделушек, до которых так падки дикие, то пришлось подчиниться всем чудовищным условиям жадных дикарей, наглость и требовательность которых не знала границ. Так, за скудный обед из рыбы нам пришлось поплатиться несколькими медными кранами, оторванными от физических инструментов, тремя аршинами каучуковой трубки, несколькими вульфовыми склянками да большею частью наших форменных пуговиц. Это бы еще было ничего, но мы хорошо знали, что наши грабители не остановятся до тех пор, пока не оберут до нитки, а то схватят и самих нас. Наши опасения на этот счет стали оправдываться при виде бесчисленных огней, зажженных туземцами ночью. В то же время без перерыва раздавались их странные дикие крики. Очевидно, они подзывали своих. Эти господа, незнакомые с электрическим телеграфом, как видно, устроили свой, воздушный, очень хорошо служивший им. Действительно, на другой день число наших приятелей удвоилось. Через день их подошло еще, и наконец, спустя два дня, их набралось более 150 человек. Все они были вооружены копьями, топорами и ножами, кроме того, своеобразным оружием, которое они звали довук или бумеранг и употребление которого мы узнали лишь потом.

Нас было только 32 человека, правда, хорошо вооруженных, но зато не имевших самого необходимого – пищи.

Между тем сношения с туземцами делались подчас очень затруднительными, так как дикари, не отличавшиеся вообще большим умом, очевидно, иногда превратно понимали наши знаки. Сознаюсь, грешили в этом и мы. Не знаю, до чего дошло бы у нас такое положение, если бы провидение не сжалилось над нами и не послало нас под покровительство одного европейца, которого мы с немалым удивлением встретили среди черномазых дикарей. С виду он ничем не отличался от своих диких товарищей: ни одеждой, ни цветом лица, так как его кожа была настолько обожжена солнцем, что нельзя было найти и следа первоначального его цвета. Только длинная рыжая борода выделяла его из среды туземцев, обыкновенно лишенных всякой растительности на подбородке и щеках. Это был старый каторжник, восемь лет назад убежавший из места своего заключения и усыновленный одним туземным племенем. Своею силою и храбростью беглец скоро выдвинулся из низкой сферы и сделался второстепенным вождем дикарей, как показывало соколиное перо, продетое сквозь левое ухо, и браслет из змеиных зубов, обвивавший его правую руку.

Несмотря на то что сам он принадлежал к числу отверженных обществом каторжников, его радость при виде европейцев была необычайна, но он выражал ее на каком-то варварском языке: очевидно, долгое пребывание у дикарей совершенно изменило его язык. Из его неясных слов, произнесенных ломаным английским языком, мы едва поняли, что он родом шотландец, из графства Думбартон, по имени Джоэ Мак-Нэй. Он с удовольствием предложил нас довести до Мельбурна, от которого нас отделяло расстояние в 15 дней пути.

– Только прошу вас, джентльмены, – говорил он, – уступать всем требованиям туземцев. Иначе, если они оставят вас, вы погибнете с голоду, а если вы будете принуждать их к чему-нибудь силою, – они всегда одержат верх, так как на их стороне численность, и тогда вас не спасет ни оружие, ни храбрость.

Совет, правду сказать, не понравился нам, но нужда заставила нас принять его.

На следующий день желание пообедать возобновило меновую торговлю, причем мы с сожалением должны были разламывать на куски свои дорогие инструменты, чтобы больше иметь разменной монеты. При посредстве Джоэ, служившего нашим переводчиком и толкователем, у нас был заключен следующий договор с дикими.

За известное вознаграждение они должны были проводить нас до Боллара, откуда мы сами легко могли добраться до Мельбурна. Кроме того, всю дорогу они должны были нести наш багаж и снабжать нас пищею.

Договор, как следует, был скреплен обоюдной клятвой, которую австралиец считает очень важною. Когда мы давали ее, то, несмотря на всю торжественность этой церемонии, я едва мог удержаться от смеха при виде дипломатов, скреплявших условия договора.

Судите сами. С одной стороны, мой дядя, сэр Джемс Стефенсон, с белыми, длинными до плеч волосами, безукоризненно одетый и сидевший, скрестив ноги, на голой земле. С другой стороны, против него, в той же позе сидел колдун племени, прикрытый только кожею опоссума, небрежно наброшенною на плечи. Его уши и нос были украшены причудливыми узорами, а вокруг глаз были обведены желтые круги, что придавало ему вид совы.

После заключения договора снова начался торг. Здесь, к удивлению, дикари выказали себя замечательными коммерсантами и торговались до упаду. Наконец все уладилось к общему удовольствию, и каждый туземец получил на свою долю порядочную кучу «чудесных предметов белокожих». Тут были, кроме металлических изделий, всевозможные химические продукты всех цветов, например сернокислое железо, сернистая ртуть, углекислый свинец и т. п.

Дикари казались очень довольны своими покупками и сейчас же поспешили употребить их в дело, именно на свою татуировку, причем они творили просто чудеса по части изобретения новых узоров. Жалею, что не могу припомнить, как все размалевали себя, но приведу один пример, особенно врезавшийся мне в память. Одному молодцу досталась при разделе банка сернистого олова, которое у нас служило для натирания кожаных подушек электрической машины. Черномазый франт не нашел ничего лучшего, как с ног до головы вымазаться этим продуктом. Вышло что-то фантастическое, – как будто сейчас из печи вынули медную статую, но статую одушевленную, – так изменилась физиономия дикаря, а он между тем был вне себя от восхищения.

Другой важно выступал, надевши на голову колпак от пневматической машины. Третий привязал себе на голову стеклянный круг от электрической машины. Наконец, четвертый носился с газовой трубкой, продетой сквозь носовую перегородку. Смотря на эти курьезы, мы просто надрывались от смеха, несмотря на всю жалость об испорченных инструментах. Даже мой серьезный дядя не мог удержаться от улыбки.

На другой день мы тронулись в путь. Благодаря строгому соблюдению договора все шло хорошо, и ни малейшая ссора не замутила наших добрых отношений к туземцам в продолжение целых восьми дней.

На девятый день, – увы! – это доброе согласие пропало; и виною этого, нужно сознаться, был один из наших.

Среди нас был один матрос по имени Бен Фенч, человек вообще очень дурной, но страшный силач и боец. Заметив между туземцами одну молодую, красивую женщину, этот грубый исполин стал кидать на нее чересчур выразительные взоры. Но на этом его грубая натура не могла остановиться… Супруг ее, подобно всем своим соплеменникам, очень щекотливый на этот счет, не стерпел оскорбления и с кулаками бросился на обидчика. Но силач только поднял свою страшную руку, как туземец с окровавленным лицом растянулся на земле. Все думали, что этим дело и кончится. Вдруг раздался ужасный крик, похожий на крик попугая…

Это был военный клич.

В одно мгновение Бен уже лежал навзничь на земле, пораженный тяжелым ударом топора. Пять или шесть копий вонзились в него, а ужасный бумеранг, брошенный меткою рукою, перешиб его колени. Скоро на месте матроса лежал растерзанный труп.

Совершив это, черные мстители, не тронув больше никого из нас, бросились врассыпную, как стадо баранов.

Крики, просьбы, проклятия – все было напрасно. Скоро последний дикарь исчез из виду.

А мы, без крошки пищи, остались одни в дикой пустыне! Каково было наше положение! К счастью, Джоэ не покинул нас и решился употребить все свое влияние, чтобы возвратить беглецов. Он разрисовал себя желтой краской, в знак мира, и немедленно отправился на поиски.

Прошло два дня… два дня жажды, голода и утомления, – а наш посланец не возвращался. Мы уже стали отчаиваться, как вдруг он показался в сопровождении одного беглеца, окрашенного в военный, т. е. белый цвет, что придавало ему ужасный вид скелета.

Важно опершись на свое копье, черный делегат потребовал от имени товарищей, чтобы мы без всяких условий выдали им свое оружие и весь багаж.

Делать было нечего: как ни тяжело было это, а мы вынуждены были согласиться, чтобы не умереть с голоду в пустыне.

Наше решение было передано черномазым. И скоро вся шайка возвратилась, с улыбками натащив нам разной провизии. Негодяи знали, что мы были вполне в их руках. Зато, в награду за нашу покорность, белая краска, символ войны, была смыта, и дикари приняли свой обыкновенный вид.

– Теперь остается прибавить, господа, – продолжал доктор Стефенсон, – нечто выходящее за пределы вероятного.

В числе прочих наших вещей были раскрыты три больших ящика с анатомическими препаратами, и глазам удивленных дикарей представилось их содержимое. Увидев там разные части человеческого тела, они подумали, что мы разделяем их вкус к человеческому мясу и нарочно прятали это сокровище для себя.

Вам, конечно, известно, как приготовляются анатомические препараты. Обыкновенно вены и артерии наполняются твердеющею на воздухе смесью воска с разными красками, которая придает им натуральный вид. Для вен смесь берется синяя, для артерий – алая.

Увидев препараты, дикари, недолго думая, решились утилизировать их, и вот началась безобразная оргия. Они все набросились, подобно фуриям, на сухие органы и с наслаждением грызли их.

Желая еще более возбудить свой чудовищный аппетит, некоторые из них развели огонь и стали поджаривать препараты. Но под действием жара это невкусное жаркое мало размягчилось, зато впрыснутый в сосуды воск растаял. Дикари собрали его в раковины и с удовольствием до капли выпили.

Представляю вам самим судить о том, каков вышел этот необыкновенный соус.

К довершению ужаса, труп несчастного Бена, который мы быстро предали земле, был вырыт, разрублен на куски, поджарен на вертелах и тоже съеден. Это было ужасное, но по крайней мере хоть настоящее жаркое!

Кроме сухих анатомических препаратов, у нас было еще с полдюжины мозгов и коллекция зародышей, сохраняемая в восьмидесятипятиградусном спирте. Дикари открыли и это. Вкус водки, должно быть, им был уже знаком, так как они сразу напустились на нее. Адская жидкость, конечно, сразу опьянила людоедов и привела их в блаженно-веселое состояние. Громко крича и шатаясь во все стороны, они с блаженными улыбками валились на землю где попало и тотчас же засыпали.

На другой день пение попугаев разбудило пьяниц. Они зевнули, потянулись раз, другой и живо вскочили, прыгая, подобно кенгуру. Хмель совсем вышел из их голов, и только одни валявшиеся кости напоминали об ужасной пирушке. Удивительный желудок у этих дикарей!

Верные своему обещанию, они в безопасности проводили нас до Баллара, несмотря на нашу полную беззащитность от них. Отсюда через три дня мы прибыли в Мельбурн.

Глава 2

Мельбурн тридцать лет тому назад. – Золотая горячка. – В игорном доме. – Крупье и его помощники. – Посетители игорного дома. – Как развлекались диггеры. – Яванские баядерки.

– Мельбурн! – проговорил доктор Стефенсон, остановившись немного, чтобы закурить сигару и выпить стакан пуншу. – Мельбурн! Одно имя его вызывает вихрь воспоминаний о золотой горячке!

Город, вчера только появившийся, а сегодня уже имеющий сотни тысяч жителей, с десятками улиц, где наряду с роскошными дворцами миллионеров стоит жалкая хижина рабочего! Чудовищная грязная клоака, кишащая подонками всех обществ! Невозможная смесь безобразного разгула, безумной щедрости и поразительной нищеты! Страна золота, крови и труда!

Мельбурн! Любимец всего мира и счастливый победитель своего соперника – Сан-Франциско.

Доктор на минуту замолчал, выпил еще пуншу и затем снова продолжал, уже гораздо спокойнее.

– В то время, к которому относится мой рассказ, то есть почти тридцать лет тому назад, золотая горячка, теперь значительно стихшая, была в полном разгаре. Искатели приключений со всех пяти частей света нахлынули на земли Виктории. Россыпи, одна другой богаче, открывались непрерывно. Так, третьего апреля тысяча восемьсот пятьдесят первого года найдено было золото в бухте Сидней. В августе того же года простой извозчик, вытаскивая свою телегу из грязи, нашел самородок весом в полтора фунта в бухте Мельбурн. Подобные открытия еще более усиливали всеобщую лихорадку, и уже более сорока тысяч эмигрантов трудились с заступами, разрабатывая золотоносные жилы или без устали промывая песок рек Муррея, Моррумбиджа или Лондона.

В то время легкой наживой были орошены все ремесла и занятия; поселяне, горожане, ремесленники – все превратились в диггеров, то есть золотоискателей; зато всякий оставшийся ремесленник или торговец наживал в короткий срок целые капиталы. Тогда сапожник зарабатывал до ста рублей золотом в день, повар триста рублей в неделю, портному каждый день приносили до семидесяти пяти рублей. Лопата тогда стоила тридцать пять рублей, пара сапог – сто двадцать пять и т. д.

Расплата всегда производилась чистым золотом с весу, причем драгоценный металл шел в порошке, самородками или в слитках. Другой монеты никто не признавал, да так было и гораздо удобнее.

Всякий вступивший на эту землю начинал дышать другим воздухом. Атмосфера была насыщена удушливыми парами от кузниц и плавильных печей. Ухо всюду слышало только звон дорогого металла, везде лившегося целыми реками. Добытое легким трудом, золото разбрасывалось диггерами горстями налево и направо.

Под опьяняющим действием золотой волны даже умнейшие из золотоискателей толпами бежали в единственный игорный дом, расположенный на берегу Ярра-Ярра. Эта река тогда не была еще одета набережной, как теперь, и протекала по пустырям. Поэтому бандитам и мошенникам здесь было полное раздолье, и тихие воды реки постоянно носили на своих волнах трупы убитых игроков, счастье которых в игре возбудило алчность разбойников, сотнями кишевших там.

Желая познакомиться с этим фантастическим миром и посмотреть на сказочные богатства, переходившие в игорном доме из рук в руки, я вошел в этот вертеп. Он никогда не запирался. Днем и ночью, в праздники и будни его наполняли толпы авантюристов, явившихся сюда с обоих полушарий. Мельбурнский игорный дом представлял из себя картину, не имевшую себе равной по той разнузданности страстей, которая царила в нем. Два раза сгорев дотла, он постоянно отстраивался лучше прежнего и оставался всегда первым по безумной роскоши, грубости и всевозможным порокам своих посетителей до окончательного запрещения азартных игр в Австралии.

Теперь это здание обращено в лазарет и носит самый мирный характер. Не то было в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году. Европеец, ступивший в первый раз сюда, испытывал нечто вроде смятения при виде сказочной роскоши убранства, сделанного без всякого вкуса, по капризу необразованного хозяина заведения, – и невообразимого беспорядка диванов, кушеток, кресел и ковров, где, рассевшись как попало, пили, ели счастливые и несчастные игроки.

Тяжелый, пропитанный всевозможными ядовитыми газами воздух, которым дышали здесь, лишил бы чувств любого немецкого гренадера. Несмотря на множество газовых рожков, здесь царил такой туман, что едва можно было различать фигуры крупье (помощников банкомета), сидевших в центре огромного круга, собравшегося вокруг них. Они походили на обыкновенных крупье, одетые в черное платье, выбритые, напомаженные и бесстрастные, как палачи, которым не доступно никакое волнение.

Подле груд золота, в слитках и порошке, у каждого из них висели небольшие весы, где они вешали драгоценный металл. Кроме того, с обеих сторон лежало по заряженному револьверу, нередко пускавшемуся в ход, и длинному ножу, с одного раза пригвождавшему к столу дерзкую руку вора.

Какой Вавилон окружал крупье! Казалось, тут смешались все известные языки, и как смешались!

Рядом с изящным джентльменом, одетым по последней моде, с розою в петличке, сидел какой-нибудь мужиковатый кентуккиец, одетый в грубую кожаную куртку и такие же брюки. Большею частью это был мужчина огромного роста с редкой, всклоченной бородой. За игрой он постоянно развлекался здоровою пачкою табаку, который он жевал с наслаждением. Такой молодец; с виду полукрокодил, полулошадь, из породы янки, обыкновенно всегда держит наготове острый нож внушительного вида, пырнуть которым кого-нибудь он готов с такою же беспечностью, как вы отстраняете кого-нибудь рукою.

За ним осторожно крадется желтолицый грязный китаец, тщетно старающийся придать своей лисьей физиономии вид придурковатости. Вот он пробует выворотить карманы гиганта. Но «крокодил», как видно, обладает тонким чутьем, ибо его тяжелый огромный кулак с быстротою опускается на бритую голову, и бедный сын Неба, весь окровавленный, летит под стол.

С другой стороны сидят мексиканцы, бразильцы, чилийцы, колумбийцы, которые, привлеченные обилием золотых приисков Австралии, покинули Калифорнию и родные поля.

На краю – несколько офицеров английского флота, грубо расталкивающих локтями соседей, мулатов и негров.

Наконец, европейцы, одни коричневые, как оливы, другие красные, как медная посуда, третьи бледно-желтые, как китайцы…

Все это разноплеменное и разношерстное общество сошлось в игорный дом, чтобы после тяжелых лишений вознаградить себя всеми удовольствиями, которые только может доставить золото. Цель их – прожигание жизни, и они служат этому со всем пылом их необузданных страстей, так как не только пьют, играют и едят в этом вертепе, но и занимаются ухаживанием, а иногда и режутся, к отчаянию полицейских шерифов и констеблей.

Грязные диггеры, составлявшие все-таки большинство, одетые в лохмотья, в дырявых сапогах, но с поясом, полным золота, наслаждались здесь, что называется, «вовсю» и сорили деньги направо и налево.

Одни заказывали изысканные блюда и, бесцеремонно рассевшись где-нибудь, прямо пальцами отправляли их в рот. Другие отдыхали, беспечно растянувшись с ногами на шелковых диванах, и грубовато любезничали с яванскими танцовщицами, этими вампирами, которые до последней капли высасывали кровь и золото попавшего к ним в руки диггера.

Но зато как прекрасны эти баядерки Индийского океана, со своими черными до синевы волосами, рассыпанными по плечам!.. Какой трепет обнимает европейца, когда их черные, бархатные глаза, опушенные шелковистыми ресницами, пронзают его душу своим горящим взглядом, или когда он присутствует при их несравненном танце!..

Тут доктор снова остановился и отпил пуншу.

Глава 3

Баядерка и великан. – Дон Андрес Кухарес-и-Малинхе-и-Мирамонтес. – Два противника. – Достопочтенный сэр Артур Моррис держит пари с сэром Джимом Сондерсом. – Страшный поединок. – Смерть испанца. – Недолгое торжество великана. – Пари приходится разыгрывать. – Близкая высадка на землю. – Конец рассказа доктора Стефенсона.

Воспоминание о баядерках привело доктора в некоторое волнение. Легкая краска покрыла его лицо. Но стакан пуншу возвратил ему прежнее самообладание, и он спокойно продолжал:

– Мне вспомнилось одно ужасное событие, имевшее место тою ночью. Оно показало мне, до чего может дойти человек, не знающий на себе никакой узды, как посетители игорного притона на Бук-стрит. Причиною была одна из баядерок.

По окончании танцев, о которых я только что сказал, одна из самых красивых танцовщиц проворно выхватила у ближайшего к ней диггера оловянную кружку и пошла с нею по рядам зрителей, собирая плату за танец. Обходя диггеров, она остановилась пред одним исполином, кентуккийцем, рассеянно строгавшим себе зубочистку из куска эвкалипта.

– Ну, что, господин, – прощебетала она с обворожительной улыбкой, – доволен ли ты? Дочери больших озер так ли утешали тебя? Ты никогда не любил? – И прелестная сирена, вполне заслужившая имя «Райской Птички», лукаво посматривала на гиганта своими пленительными глазами.

А «господин» стоял, как истукан, и в замешательстве вертел своим ножом. Его длинная, мускулистая фигура выражала ребяческую беспомощность. Перестав жевать свой табак, он смущенно-восторженным взглядом смотрел на стоявшую перед ним красавицу. В восторге раскрылся его огромный, с желтыми зубами рот, но мог произнести только односложное: «О!..», выражавшее смесь восхищения и удивления. Наконец оцепенение прошло. Колосс порывисто сунул свою широкую руку в туго набитый золотом пояс и, выхватив оттуда полную горсть золотых слитков, стремительно кинул ее в подставленную кружку. С сухим шумом упали куски благородного металла.

Сирена полуоборотилась, бросила своей подруге добычу, а сама живописным жестом откинув назад свои волосы, стремительно бросилась на шею колосса…

– Карамба! – вдруг раздался гневный голос. – Нет, черт возьми, ты не уедешь отсюда!.. Теперь у меня карманы пусты, зато сердце полно любви!.. Райская Птичка, брось этого верзилу, иди лучше ко мне! Не то я перерву тебе горло! Это так же верно, как то, что я тебя обожаю и что меня зовут Андрес Кухарес-и-Малинхе-и-Мирамонтес.

Взрыв саркастического смеха, серебристо раздавшийся из розового горла красавицы, был единственным ответом горячему ухаживателю.

Та, которую так живописно прозвали Райской Птичкой, раскрыла несколько плащ, в который было укуталась, и, отойдя к кучке подушек, небрежно облокотилась на них в ожидании, что соперники перегрызут друг другу горло.

Предвкушая приятнее зрелище, все присутствующие игроки бросили свои столы и, образовав широкий круг, приготовились, по своему обыкновению, держать пари за того или другого дуэлянта. Другие, рассевшись по диванам, нетерпеливо ждали начала кровавой драмы.

Два человека, готовившиеся биться насмерть, представляли поразительную противоположность друг другу. Длинный, высокий, плечистый, мускулистый американский диггер представлял живое воплощение грубой несокрушимой силы. Его противник, бывший не более пяти футов, имел совсем другой вид. Это был один из тех чистокровных испанцев, которые завтракают сигареткой, обедают луком и ужинают серенадой. Желтое пергаментное лицо и черные глаза, горевшие подобно раскаленным угольям, сразу привлекали внимание. Если прибавить к этому еще сухие, жилистые члены и поношенное платье, то перед вами будет полный портрет этого сына дальней Испании.

Он стремительно обнажил свою наваху и быстро сорвал с окна одну из бархатных занавесок; свернув затем бархат вчетверо, он обернул им левую руку и принял небрежную позу своих соотечественников: выдвинув вперед левую ногу и руку, голову и плечи отклонив несколько назад и держа в правой руке нож.

– Хотите ли, – кричал он, скаля зубы, – уступить мне синьору?

Гигант, при виде пигмея, едва доходившего ему до груди, только свистнул в ответ и схватил в свой огромный кулак рукоятку ножа.

Между тем зрители, внимательно следившие за всеми движениями противников, стали держать пари.

– Я полагаю, – сказал сэру Артуру Моррису почтенный Джим Сондерс, – что кентуккиец сотрет в порошок этого гидальго.

– Держу сто долларов, что нет, – отвечал сэр Моррис.

– Охотно, джентльмен.

– Сто пятьдесят луидоров за кулак янки!.. – кричал какой-то француз.

– Сто долларов за наваху испанца! – отвечал другой голос.

– Идет.

Не обращая внимания на публику, дон Андрес-и-Мирамонтес первый начал поединок. Согнувшись почти до земли, он вдруг выпрямился и направил страшный удар в живот противника; но тот с проворством, изумительным для такого мастодонта, увернулся от удара.

В свою очередь янки отвечал сильным взмахом ножа, который бы снес голову гренадца, если бы его не предупредил скачок в сторону, обычный у тореадоров.

В немом изумлении эти два человека с минуту глядели друг на друга и сделались более осмотрительными.

Испанец сбросил свой мягкий щит и остался без прикрытия. Быстрее молнии голубая сталь кентуккийца обрушилась на незащищенное место. Тот думал было снова повторить свой прежний маневр. Слишком поздно! Хотя нож зацепился за брошенный бархат, но длинная и жилистая рука, сжимавшая роговую ручку ножа, с силою протянутая, достигла лица дона Андреса, разбила ему зубы и опрокинула навзничь.

Громкое браво присутствующих встретило этот ловкий удар.

Раненый испанец, с окровавленным ртом, вскочил снова на ноги и приготовился отразить нападение, так что, когда гигант думал нанести последний, ужасный удар, его нож рассек только воздух. Великан был обескуражен. А испанец, воспользовавшись его смущением, с кошачьею ловкостью бросился вперед. Его обезображенная фигура, окровавленное лицо и разбитая челюсть, висевшая как тряпка, придавали ему ужасный вид.

Но никто из зрителей не счел нужным вмешаться в кровавый бой; напротив, каждый подзадоривал бойцов.

Между тем кровавая развязка приближалась. Тщетно испанец истощал все тонкости фехтовального искусства; ловкие удары, удачные отражения, быстрые отскакивания – все было пущено им в ход, и все-таки он скоро был прижат к стене.

Счастье совершенно оставило его. Не успел он увернуться от одного удара, как нож противника снова опустился на его спину и провел по ней широкую борозду. Страшный кулак разбил его плечо, и левая рука, державшая бархат, упала, парализованная.

Несмотря на такую рану, испанец не потерял своего хладнокровия и продолжал кровавую игру. Он ловко подставил противнику левую ногу. Кентуккиец, запнувшись о нее, пошатнулся. Его поднятый нож опустился, руки тяжело упали на живот…

Не дав ему опомниться, дон Андрес по самую ручку всадил ему в живот свою наваху. Крупные капли пота покрыли широкий лоб янки, кровь ручьем полилась из раны, но он не упал и, собрав все силы, поднял свою руку…

Словно молот, упал его гигантский кулак на голову несчастного испанца. Тот только вскрикнул и грузно ударился об пол.

Победитель облегченно вздохнул, бросил торжествующий взгляд на Райскую Птичку, которая в это время равнодушно грызла своими перламутровыми зубами гранатовые зерна. Но в ту же минуту он медленно опустился и упал.

– Я полагаю, – сказал почтенный Джим Сондерс сэру Артуру Моррису, – мы оба правы. Думаю поэтому, что нам лучше разыграть свое пари… с вашего позволения, впрочем, джентльмен…

– Господа, – раздался голос крупье, – игра начинается…

Резкий свисток боцмана прервал рассказчика. Мы оглянулись. Утреннее солнце всходило на горизонте, и его золотой диск медленно выплывал из-за облаков, обливая красными лучами поверхность моря. Задвигались тяжелые якоря. Зашумел пар в машине. Несколько поворотов винта – и корабль величественно направился к берегу.

– Теперь, дорогие друзья, – сказал доктор Стефенсон на прощание, – позвольте поблагодарить вас за внимание ко мне. Край, который вы сейчас увидите, много изменился со времени моего первого путешествия; вы потом сами сравните свои впечатления с теми, о которых я вам только что передавал. Пока же позвольте проститься с вами: мне нужно сейчас делать доклад о гигиеническом состоянии судна. Я вижу, к нам едет лодка с членами врачебной комиссии, как можно судить по желтому флагу. До свидания же! Завтра жду вас к себе в Шотландский отель, на Коллинс-стрит. Я вам предложу такой ростбиф, что пальчики оближете.

Глава 4

Зачем я отправился в Австралию? – Мельбурн. – Китайцы и их квартал в столице Виктории. – Австралийские туземцы. – Кто такие были майор Гарвэй, лейтенант Робертс и прапорщик Мак-Кроули. – Внезапное решение. – Советы доктора Стефенсона. – Моя свита. – Проводник. – Что такое австралийская «станция». – Станция «Трех фонтанов». – Австралийские фургоны. – Сэр Рид и его племянники. – Таинственное письмо.

Я отправился в Австралию не как эмигрант или чиновник, не как моряк или, наконец, репортер тех богатых газет, которые не останавливаются ни перед какими издержками, чтобы только дать своим читателям побольше нового. Однако я не турист, как те господа, которые сломя голову бродят бесцельно по всему свету, сами не зная зачем.

Я просто путешествую потому, что страстно люблю природу во всех ее видах и проявлениях, потому что время от времени испытываю сильную потребность скрыться от угрюмой действительности Старого Света и пожить свободною жизнью.

С другой стороны, не претендуя на имя ученого, я, однако, достаточно сведущ в науке, чтобы интересоваться произведениями природы и путешествовать ради увеличения своих знаний. Таким образом, мои странствования, всегда совершенно свободные и добровольные, никогда не бывают бесплодными.

Таковы доводы, заставившие меня ехать к австралийским дикарям. Объездивши четыре части света в качестве охотника и натуралиста, я побывал и в пампасах, и в джунглях, и в саваннах. Оставалось посетить только Австралию, эту почти вовсе не известную в Европе страну, которая уже давно привлекала меня. Желая поскорее обозреть чудеса ее, описанные английскими авторами, я поспешил в Глазго сесть на корабль. Багаж меня не обременял: я взял только необходимое, а для всего прочего позаботился больше запастись драгоценными чеками французских и английских банков с переводами на главнейшие банкирские дома Мельбурна, Перта, Аделаиды, Сиднея и Брисбана. С этими бумажками в портфеле мое путешествие прошло и весело, и приятно.

Скоро я увидел австралийское солнце. Хорошая торговля в несколько лет создала здесь множество удивительных городов, которые приняли вполне европейский вид. Особенно роскошен Мельбурн, но о нем я не буду много распространяться: имеется много хороших описаний его. Кроме того, и так каждый слыхал о его банкирских домах, его ресторанах, его игорных домах, его театрах. Нет нужды упоминать и о мельбурнских клубах, библиотеках, школах, музеях и т. д. Все это очень шаблонно. Даже бульвары здесь такие же, какие вы видите у себя в Европе, только эвкалиптовые аллеи придают им оригинальный вид. Кафешантаны – те совсем устроены на европейскую ногу, разве только поют в них хуже, чем в наших. Но зато в них содержат баядерок, которые не уступят ни в чем тем баядеркам, про которых рассказывал выше доктор Стефенсон. Это просто воплощение кипучей страсти и самой увлекательной живости. Наконец, сто пятьдесят журналов и газет столицы Виктории окончательно ставят ее вровень с лучшими городами Европы. В общем, Мельбурн, бывший в юности безумным, с летами принял серьезный, деловитый вид.

Все это, конечно, было хорошо и красиво. Но я не для того проехал целые тысячи верст, чтобы увидеть здешних англичан и немцев с их дражайшими половинами и чадами включительно. Они мне приелись и в Европе. Мне хотелось поглядеть на настоящих австралийских дикарей. А пока, в ожидании встречи с ними, я посещал иногда китайский квартал, вонючее место, откуда с раннего утра до поздней ночи неслись визгливые крики «сынов неба», от которых за сажень разило козлом и прочими невыразимыми прелестями. Эти «небесные жители» всегда возбуждали во мне чувство некоторого отвращения.

Напротив, редкие образцы туземцев, попадавшиеся мне на улицах или скверах, всегда возмущали мое сердце, при виде их жалкой собачьей жизни. Чего бы я не дал, чтобы видеть их бродящими свободно по своим лесам и пустыням?!

Ничего нет печальнее и жальче этих несчастных, одетых в грязные лохмотья и ютящихся где-нибудь под заборами. В большинстве это были забытые существа. Некоторые, впрочем, думали и о щегольстве и важно выступали, надев на голову распоротую шляпу или накинув на плечи ветошь старьевщика.

Проведя целых восемь лет среди ряда праздников, где царствовало чисто провинциальное поклонение желудку, посетив дважды золотые россыпи Гилонга и Боллара, я вполне удовлетворил свое любопытство и уже начал чувствовать пресыщение от тех удовольствий, которые предоставляет своим посетителям «царица южных морей».

Но случай, эта полярная звезда праздношатаев, помог мне: я имел невыразимое счастье встретить трех господ, с которыми познакомился в Мадрасе – и присутствие которых обещало мне много новых удовольствий.

Записные спортсмены, майор Гарвэй, прапорщик Мак-Кроули и лейтенант Робертс готовы были с утра до позднего вечера шататься по трактирам или бродить, куда занесет фантазия.

Раз ночью мы ужинали не помню в каком казино, и разговор зашел об охоте. Предмет был крайне интересный и неисчерпаемый, и мои собеседники были просто неистощимы в рассказах. Майор рассказывал нам об ужасных охотах в Индии, где на тигров охотятся со спины слонов. Лейтенант познакомил нас с своими блужданиями по лесам Южной Африки и битвами с африканскими львами и гиппопотамами. Улыбки сожаления и легкого презрения сопровождали наши рассказы, когда речь заходила о жалких европейских охотах на какого-нибудь волка или лисицу.

Воспоминания о былых днях, вместе с несколькими бутылками «вдовы Клико», разожгли наш охотничий пыл, и, недолго думая, мы, в трактире же, составили план охоты на австралийского кенгуру.

Правду сказать, нужно было иметь порядочную долю безумия с нашей стороны, чтобы решиться на подобную охоту. Однако экспедиция была решена, и мы упаковали свой багаж, который был довольно легок, так как в качестве завзятых охотников мы ненавидели громоздкость. Отъезд был назначен на другой день, двадцать второе января.

Перед отправлением в путь я зашел проститься с доктором Стефенсоном, старым другом по двухмесячному пребыванию на корабле.

– Доктор, – обратился я к нему без обиняков, – я пришел сказать вам «прости».

– Уже? – удивленно протянул он.

– Да, я задыхаюсь в вашем Мельбурне! Ваша цивилизация раздражает меня… и я предпочитаю городской роскоши пустыню, вольный воздух и свободную жизнь!

– Куда же вы намерены отправиться?

– К северу. Я хочу посмотреть на страны, где еще не проходили локомотивы… Хочу видеть деревья, кроме мельбурнских эвкалиптов, выросших в дыму ваших заводов… Довольно лживых речей, черных фраков и церемонных обедов… Я сказал: – еду!..

– О, о! Парижанин затосковал по деревне! И вам не жалко вашей улицы Друо?

– Я предпочитаю всему Парижу пустыню, море или девственный лес.

– Ну, будет, будет… Верю, и сам поехал бы с вами, будь я на четверть века моложе.

– И вы, доктор, отказываетесь? Разве вы не имели всегда твердой ноги, верного глаза и хорошего аппетита? Впрочем, ни слова больше… Я отправляюсь завтра на восходе солнца с тремя милейшими товарищами, своими собаками и лошадьми. Мы поедем сначала за двадцать четыре версты отсюда к сэру Риду,охотнику на кенгуру… Хорошая прогулка, как видите. Ну, так едемте!

– По Австралии, дорогой друг мой, не гуляют. Здесь легко заблудиться и умереть с голоду среди лесов, хотя и роскошных, но так же страшных, как полюс с его вечными льдами или пустыня с ее знойными песками. Кто знает, сколько времени продолжится ваша прогулка!

– Но ведь «Твид» раньше шести месяцев не уйдет?

– Нет, я все-таки отказываюсь, и мое решение зрело обдуманно. А вам дам несколько советов, пользу которых вы, может быть, позже оцените. Повторяю, остерегайтесь великолепных пустынь, через которые вам придется проезжать… Они опаснее африканской Сахары, потому что здесь не обращают внимания на предосторожности, которых не забывают в других местах. Будьте осмотрительны! Вспомните смерть несчастного Бурке. Провизии не ленитесь запасти побольше, особенно воды: дорогою, может, придется на сто верст не встретить ни капли. В заключение, берегите лошадей: спасение путешественника часто зависит от быстроты его коня.

– Тысячу раз благодарю вас, дорогой доктор. Но я бывал в самых опасных положениях и всегда счастливо выходил из них. Надеюсь, и теперь не потеряюсь. Вот сами увидите, что мы скоро возвратимся назад.

– Ну, хорошо, до свидания в таком случае! – заключил доктор, крепко пожимая мне руку.

В то время как я прощался с доктором Стефенсоном, мои друзья достали себе отпуск из адмиралтейства.

Пять часов спустя мы уже прибыли в Эшуку, откуда весело отправились, с ружьями на плечах, по направлению к жилищу сэра Т. Рида, расположенному в двадцати четырех верстах от Мельбурна, внутри страны. Нас сопровождали десять великолепных больших собак, бывших для меня неоценимыми помощниками на охоте и неразлучными спутниками во всех моих странствованиях. Они одни остались в живых из своеобразного экипажа в двадцать пять штук, которых я постоянно возил с собою. Каждое из этих благородных животных побывало со мною во всевозможных опасностях. Если бы кто вздумал описать их жизнь, то вышла бы целая одиссея: Люмино побывал в пасти боа, и только мое ружье избавило его от опасности попасть в желудок ужасного чудовища. Я убил боа и имел печальное утешение построить храброму товарищу приличный памятник. Это было в голландской Гвиане. Стентор, ужаленный в морду коброю-капеллою, умер в пять минут, в двухстах верстах от Гуаймаса. Маргана погиб в Луизиане, увлеченный на дно реки аллигатором около Байу-Лафурша. С полдюжины погибло в Кордильерах, защищая меня от диких быков. Оставшиеся, хотя были все испещрены рубцами, представляли безукоризненных животных, с которыми можно было охотиться на всякого красного зверя. Вьючный мул тащил наш багаж; при себе у нас было только необходимое оружие да компас у каждого (вещь незаменимая в Австралии).

Проводником у нас служил один старик – туземец, которому майор однажды спас жизнь и который за это платил своему благодетелю рабскою привязанностью. Беднягу, ни много ни мало, собирались изжарить и скушать. Майор упал лакомкам как снег на голову с револьвером в руках и едва успел снять старика с противня. В благодарность за это спасенный взялся указывать нам дорогу; знание местности и ловкость на охоте делали его для нас вдвойне драгоценным.

После путешествия, приятность которого нарушалась лишь жестоким зноем, просто растапливавшим наши мозги, мы достигли «станции».

Может быть, читателям неизвестно, что такое «станция» в австралийской пустыне? Я постараюсь объяснить это в нескольких словах.

Английское правительство уступило огромное количество земель внутри материка богатым скваттерам, которые понастроили на них своих ферм в виде укреплений, для защиты от нападений туземцев. Под страхом значительного штрафа скваттеры обязаны иметь в них склады со всеми необходимыми вещами: съестными припасами, оружием, платьем и прочим товаром, который они должны продавать по мельбурнским ценам. Кроме того, они должны принимать у себя, хотя бы на три дня, всякого путешественника, который попросит гостеприимства.

Станция Трех Фонтанов, – таково было название жилища сэра Рида, – когда мы достигли ее, была полна жизни и шума. Во дворе стояло шесть огромных экипажей, правильно расставленных. Это были огромные колымаги сажени в три длиною; в каждую из них впрягалось по крайней мере десять лошадей. Эти дилижансы австралийских колонистов, похожие на фуры южноафриканских буров, обыкновенно покрываются крепким полотном. Вместимость их необыкновенно велика: в фуре помещается оружие, съестные припасы, инструменты, бочонки для воды, принадлежности лагеря и т. д., – короче, в них кладется все, что обыкновенно берут на корабль, собираясь в дальнее плавание. Таким образом, австралийский путешественник никогда не должен забывать, что изречение философа: «все свое ношу с собою» – здесь непреложимо.

Толпа слуг трудилась над фурами. Одни обивали гвоздями навес, другие натягивали железные шины на тяжелые колеса; третьи пробовали крепость упряжи. Работа кипела в их умелых руках.

Наш приход был тотчас замечен, и хозяин вышел встретить гостей. Это был старик лет шестидесяти с гордым, величавым видом. Несмотря на годы и седые волосы, его высокая мускулистая фигура поражала крепостью. Крепкий старик, казалось, не знал усталости.

Близ него стояли два молодых человека, из которых старшему на вид было около двадцати пяти лет, а младшему лет двадцать. Оба юноши были одеты по последней парижской моде, только на головах у них были надеты не шляпы, а белые пробковые каски, столь обычные у английских и американских путешественников.

При виде майора Гарвэя, его друга детства, все британское величие сэра Рида исчезло в широкой улыбке. Он раскрыл объятия, и два друга крепко, по-товарищески обнялись.

– Генри!.. – Том!.. Какое счастье! – вырвались одновременные восклицания.

Когда восторг друзей прошел, майор превратился в светского человека и церемонно представил нас скваттеру, который встретил обоих офицеров, Мак-Кроули и Робертса, как соотечественников.

Что касается вашего покорнейшего слуги, то достойный джентльмен принял его так, что только моя скромность заставляет умолчать об этом. Оказалось, что моя репутация путешественника и рассказчика перелетела моря, и сэр Рид долго не переставал осыпать меня своими похвалами.

Молодые люди оказались племянниками нашего хозяина. Старшего, офицера королевского флота, звали Эдуардом, младшего, корнета гвардии, – Ричардом.

По окончании взаимных приветствий и представлений мы удалились в отведенные нам комнаты. Там ожидало нас полное удобство. Роскошные покои, меблированные с изяществом и вкусом, ванны и дорогие ковры заставили нас позабыть, что мы находимся в австралийской пустыне. Исправив свой туалет, мы отправились на веранду, где был накрыт ужин.

К моему удивлению, майор, которого мы час тому назад оставили улыбающимся, встретил нас с озабоченным лицом. Видимо, он был чем-то серьезно занят.

– Майор, – воскликнул я, – что с вами? Не случилось ли чего с кенгуру? Не ушли ли они к северу? Черт возьми! Все же я решился поохотиться за ними, хотя бы для этого пришлось идти до самого залива Карпентарии.

– Может быть, вы сказали правду.

– Разве? Тем лучше. Я и то был опечален перспективою возвратиться в Мельбурн через несколько дней.

– Браво, мой милый путешественник! Вы утешили меня! Мы будем охотиться на кенгуру, только гораздо дальше. Я мог рассчитывать на Робертса, который мне родственник, и на Кроули, помолвленного с моей дочерью. Что касается вас, я не имел никакого права стеснять вашу свободу. Мы едем завтра; я предполагал, что путешествие продолжится всего несколько дней, а придется, видно, продолжить его до нескольких месяцев. Благословен случай, приведший вас сюда сегодня… Исполнение одной священной обязанности отзывает нас далеко отсюда… Опасности и лишения ожидают нас… Что за важность, лишь бы иметь успех!

– И вы могли думать, майор, что я, ваш друг, дозволю вам уехать без меня, особенно когда дело идет, как теперь, о помощи вам? Ах, любезный сэр Гарвэй, это очень нехорошо! Я не хочу знать причины, заставившей вас ехать в глубь пустыни, – пусть она останется для меня неизвестной, но я буду сопровождать вас во что бы то ни стало.

– Тогда позвольте рассчитывать на вас. Однако нечего попусту терять драгоценное время. К путешествию все готово. С нами поедут двадцать людей, шестьдесят лошадей и десять фургонов, которые наполняют перед вашими глазами. Путь предстоит неблизкий: нам придется проехать по Австралии до двух тысяч верст.

– В добрый час!

– Что касается причин этого путешествия, очень странного и необыкновенного, то содержание настоящего письма лучше всяких длинных фраз объяснит вам дело. Письмо это было отправлено из Австралии в Англию, откуда его привезли, восемь дней тому назад, племянники сэра Рида, приехавшие сюда с сестрою отыскивать своего отца, пропавшего без вести уже двадцать лет тому назад. – С этими словами майор Гарвэй подал мне несколько листков исписанной почтовой бумаги.

Глава 5

Таинственное письмо. – Несчастный отец. – Жертва судебной ошибки. – Белый среди дикарей. – Опять Джоэ Мак-Нэй. – Скрытое богатство. – Конец письма. – Беседа с майором.

Поданное мне майором Гарвэем письмо заключало следующие строки:

«Дорогие мои дети!

В продолжение многих лет разлученный со всем, что я любил, я стою теперь на краю гибели. Из сострадания к моей памяти, во имя любви к той, которая была вашею матерью и которая меня простила, не старайтесь проникнуть в то, что откроет вам будущее. Ужасная тайна пусть умрет со мною.

Знайте только, милые дети, что для вас одних я целых двадцать лет сносил бремя тяжелого существования.

Если у меня не было счастья видеть вас близ себя, то я все-таки при посредстве одного друга мог помогать вашим насущным нуждам и облегчить вашей благородной матери тяжелый труд воспитания. Это все, что я мог сделать.

Вчера вы были бедны, сегодня – богаты. Пусть принесет пользу вам мое состояние, честно приобретенное мною неустанным трудом; да поможет оно устроить вам счастье жизни!

Эдуард, Ричард и Мэри, восстановите честное имя вашего отца, запятнанное приговором суда. Мои миллионы, оставленные вам, окажут в этом деле существенную пользу!

Но прежде, чем раскроете всю мою жизнь, знайте, что я, виновный в глазах закона, совершенно чист перед своею совестью и честью.

Сильные враги, которым я сейчас простил, – вот где причина моей гибели. Два раза я почти чудом избегал их козней. Наконец, тяжело раненный и ограбленный дочиста в австралийской пустыне, где умираю теперь, я нашел убежище у дикарей, которые оказались лучше белых: они по-братски приютили меня…

С тех пор я не покидал этих бедных, несчастных созданий, у которых отнимают даже имя людей и которые сделались жестокими только вследствие беззаконной системы английской колонизации. Они сделались моими друзьями.

Не понимая потребностей нашей цивилизованной жизни, они сначала никак не могли объяснить себе моей страсти к золоту. Когда же я дал им понять, что эти желтые камни, не имеющие цены в их глазах, могут обеспечить моим детям всё блага жизни, они сделались самыми ревностными моими помощниками.

Счастье, бывшее таким жестоким, наконец улыбнулось мне. Племя Нга-Ко-Тко, которое приютило меня, имело своим вождем одного беглого каторжника. Его звали Тта-Ойа, то есть Красным Опоссумом. Запомните, дети, эти имена: от них зависит ваше счастье. Такое прозвище дикие дали ему за длинную рыжую бороду, удивлявшую диких, настоящее же имя его было Джоэ Мак-Нэй…»

– Из графства Думбартон в Шотландии – вдруг вскричал я в невыразимом волнении. – Господа, вот так чудеса! Послушайте! Доктор Стефенсон, перед высадкою в Сандридже, рассказал нам одно приключение, где он был одним из героев, а главным действующим лицом – тот же Джоэ Мак-Нэй, или Красный Опоссум… Да, это несомненно одно и то же лицо… Странно… однако прочтем дальше…

«Это был шотландец железного сложения, грубый, необразованный, но в сущности очень добрый малый.

Скоро крепкая и нерушимая дружба связала нас! Он был моим благодетелем и облегчил мне первые сношения с туземцами.

Во время постоянных скитаний с дикими мне посчастливилось открыть золотоносные россыпи неистощимого богатства. При помощи новых друзей, преобразившихся в диггеров, я добыл драгоценного металла приблизительно миллионов на десять.

Это сокровище скрыто в трех местах, известных только Джоэ и его трем сыновьям. Храбрый «тид-на» (глава, начальник) женился на одной туземной девушке, и та подарила ему трех здоровых мальчиков, которых он постарался воспитать и научить, как только мог.

Отыщите это золото, по праву принадлежащее вам. Знаю, дорогие мои, как труден будет путь, который придется пройти вам. Но мне никак невозможно избавить вас от него: я не владею перевозными средствами, а мои бедные друзья не могут пройти пятьсот верст под тяжестью багажа, утомительного и для лошади. Кроме того, вы знаете их натуру. Их жизнь идет спокойно только до тех пор, пока они не приблизятся к цивилизованным людям.

Отправляйтесь же в Австралию, дорогие дети! Если можете, заинтересуйте предприятием нескольких верных друзей: лишний преданный человек никогда не помешает. Насчет советов обращайтесь к моему доброму брату. Он вас, знаю, очень любит и поможет вам. С Богом идите в дорогу! Ваше предприятие, хотя и трудное, не превышает человеческих сил, кроме того, в моих черных друзьях вы встретите надежных помощников.

Нга-Ко-Тко давно уже изменили свою кочевую жизнь и живут теперь в определенной местности. Их земли лежат между ста тридцатью пятью и ста тридцатью семью градусами восточной долготы и от девятнадцати до двадцати одного градуса южной широты.

Когда вам удастся достигнуть этих мест, вы встретите целые леса камедных деревьев. Вам нужно будет вырезать на белой коре этих деревьев голову змеи ножом. Делайте это почаще. Тогда туземцы, от глаз которых ничто не скроется, по этим знакам, известным им одним, поймут, что ожидаемые иностранцы (я сообщил им о вас) вступили в их землю.

Змея – коббонг, то есть эмблема племени Нга-Ко-Тко. Увидя свой племенной символ, изображенный неизвестною рукою, мои добрые друзья пустятся в поиски за вами, и я уверен, что скоро найдут вас, так как они обладают особенною способностью открывать присутствие белых. Вы узнаете моих посланцев, Джоэ с сыновьями, по тому же коббонгу, а также на основании некоторых подробностей вашего детства, о которых я передал ему. Он введет вас во владение наследством вашего отца.

Теперь я могу умереть спокойно. Мое здоровье надломлено бессонными ночами и перенесенными трудами. Я, вероятно, уже не буду иметь величайшего счастья видеть вас подле себя, и Красный Опоссум закроет мне глаза.

Прощайте!»

– Какое удивительное приключение! – невольно вырвалось у меня после чтения письма. – Доктор Стефенсон был вполне прав, предсказывая, что наша прогулка может затянуться на неопределенное время. Когда же, майор, мы отправляемся?

– Завтра с восходом солнца. Я хочу сейчас послать курьера в Мельбурн с просьбою об отсрочке отпуска. Не правда ли, Роберт? Не правда ли, Кроули?

– Да, конечно, дорогой майор, – в один голос отвечали молодые офицеры.

– Вам, дорогой друг, – обратился ко мне Гарвэй с улыбкой, – этого не нужно, вы служите по желанию. Еще раз благословляю случай, который привел нас сюда сегодня. Благодаря ему сэр Рид увеличил свой экспедиционный отряд четырьмя молодцами, которыми не следует пренебрегать. Так ли я говорю, милый мой француз? Вы видите, что не одни ваши соотечественники способны на опасные приключения. Ваши соседи по другую сторону Ла-Манша тоже могут бросаться в опасность, не боясь последствий.

– А какой путь выберем мы?

– Сам не знаю еще. Вот сэр Рид скажет сейчас. Да вон он сам на лужке со своею племянницей, мисс Мэри. Я попрошу его прийти сюда. Подождите, господа, через две минуты он будет здесь.

Глава 6

Отъезд. – Наш караван. – Фургоны. – Мой оруженосец Кирилл и его история. – Герр Шаффер. – Состав экспедиции. – Маршрут. – Начало путешествия. – Том выследил кенгуру. – Охота. – Девственный лес. – Победа Мирадора.

На другой день после приезда на станцию Трех Фонтанов, в назначенный час, мы отправились на поиски за богатым наследством брата сэра Рида, отца мисс Мэри и ее братьев, Эдуарда и Ричарда. Наш караван состоял из шести фургонов, которые мы видели накануне во дворе. В каждую из этих тяжелых колымаг впрягли по десять сильных лошадей. За ними, в стройном порядке, следовали еще шестьдесят – эти должны были везти завтра.

В первый день мы проехали сорок верст к северу. Вечером разбили лагерь.

Теперь позвольте мне, прежде чем перейти к дальнейшему рассказу, описать в кратких чертах наш караван, очертить наш путь и представить вам моего незаменимого Кирилла, довольно грубоватого, но верного моего спутника, который двенадцать лет неразлучно странствует вместе со мною.

Фургоны были доверху наполнены съестными припасами: в пустынях Австралии никогда нельзя сказать, найдется ли чем пообедать завтра. Таким образом, здесь сложен был провиант на шесть месяцев для двадцати людей, составлявших караван: бисквиты, кофе, сахар, спирт, соленая и сушеная говядина, рис, мука и сухие овощи. Голод, как видят читатели, нам был не страшен, если бы только не случилось никакого несчастья. Кроме того, в каждой телеге было положено по бочке воды в пятьдесят пудов, что составляло драгоценный запас, который расходовался с величайшею осторожностью. Для защиты от ночного холода и дождей у нас были непромокаемые палатки, а для предохранения от жгучих солнечных лучей – пробковые каски с вуалями.

От нападения туземцев каждого из нас защищали: отличный карабин Ремингтона с полусотнею патронов в кармане, топор, нож и револьвер. Сверх того, одна из телег везла обильные запасы этого материала. Сэр Рид имел даже предосторожность нагрузить сюда же легкую митральезу системы Сартель и Монтиньи, которая могла выпустить шестнадцать выстрелов в несколько секунд.

Наконец, на случай, если бы пришлось встретить какое-нибудь значительное скопление воды, одна шестисаженная фура была обита железом и скреплена гвоздями, так что могла служить при нужде хорошею лодкой. Для этого достаточно было ввезти ее в воду, снять колеса, поставить припасенную мачту, взять весла – и вышла бы настоящая шлюпка, на которой можно было ехать куда угодно.

Сказав о нашем караване, позволю себе сделать маленькое отступление, очертив вкратце биографию моего товарища, Кирилла, чего он заслуживает как по той роли, которую ему пришлось играть в экспедиции, так и по тому значению, которое имеет он для меня.

Кирилл – мой молочный брат, родившийся в один день со мною, ровно тридцать два года тому назад, в Экренне, небольшой деревеньке департамента Луары. Беспечно и весело, как все дети, росли мы в Экренне; ни малейшая тень не затемняла нашей дружбы до самого моего поступления в Орлеанский лицей. Тут в первый раз товарищ моих игр почувствовал печаль и тоску по другу. Простодушный мальчуган никак не мог понять, почему нужно сидеть в душной комнате и корпеть над непонятною латынью, вместо того чтобы свободно лазить по деревьям или ловить рыбу… Сознаюсь, и я разделял это мнение. Зато во время моих вакаций наша радость не знала границ. Чего только не придумывали мы, чтобы провести как можно веселее время! Каких игр и шалостей мы не проделывали! Нужно только удивляться, как мы не сломали себе голов, с нашими забавами!

Когда я немного подрос, муж моей кормилицы, Делафой, всегда баловавший меня, подарил мне ружье. Предоставляю вам судить о моем волнении, о моей радости, когда я в первый раз в своей жизни спустил курок!

С этого знаменательного дня я сделался страстным охотником.

Прошло несколько времени, нам было уже около пятнадцати лет, как непоправимое несчастье обрушилось на бедного Кирилла: в несколько дней он потерял обоих своих родителей. Сироту взяла к себе моя добрая мать, и с этого времени он сделался членом нашей семьи, чего вполне стоил по своему несравненному сердцу.

С летами из него выровнялся рослый молодец саженного роста и атлетического сложения. На широких плечах помещалась огромная голова с маленькими умными глазами. Железные ноги не знали усталости. Если прибавить к этому, что Кирилл был отличный рубака и стрелок, то вам вполне будет известна физиономия моего богатыря. Но при безумной храбрости он всегда хранил благоразумие и ясность мыслей. Самообладание никогда не оставляло его, даже в самые трудные минуты. Нужно, например, отправляться в какое-нибудь дальнее путешествие.

– Кирилл, – скажешь ему, – мы едем.

– Хорошо, – ответит он просто. – Куда же?

– Да хоть в Мексику, Индию или Африку.

– А наши собаки? Им, бедняжкам, очень тяжело будет сидеть в трюме!

– Мы дадим им отдельные каюты.

– Слишком дорого! Не лучше ли будет везти их как-нибудь иначе?

– Делай как знаешь; я полагаюсь на тебя. Итак, решено, мы едем завтра и будем свободно охотиться, где захотим, не встречая неприятных надписей: «Охота воспрещается».

– А, вот это хорошо! – говорит Кирилл, потирая руки, и глаза его радостно сверкают.

В каждом путешествии его радовала только охота. Все остальное не существовало для моего спутника. Где бы он ни находился, – красоты природы на него нисколько не действовали. Необъятность моря для него означала только обилие воды. Вихрь и свист бури – сильный ветер. Величие австралийских прерий вызывало из его груди только вздохи сожаления:

– Как бы хорошо было здесь пройтись с плугом!

Словом, в высших чувствах мой Кирилл был совершенный профан. Однако отсюда вовсе не следует, что его душа не поддавалась никакому волнению. Нет, богатырь был способен на самое нежное чувство. Это всем стало очевидным, когда увидели его смущение в присутствии одной красивой девушки – Кэлли, горничной мисс Мэри, которая пожелала сопровождать дядю и братьев в поисках пропавшего отца. Влюбленный богатырь адресовал предмету своей страсти целую серию отборнейших стихотворений, правда, страдавших в грамотности, но все-таки благосклонно принятых. Добрая девушка вполне извиняла недостаток образования моего друга.

Если присутствие прекрасной ирландки восхищало Кирилла, то, напротив, вид первого лейтенанта каравана заставлял его сильно коситься. Прежде всего это был немец! Эта пронырливая нация, как паразиты, везде лезет с нахальством. Кирилл, носивший в своей петличке ленту военной медали, храбро заслуженной в битве при Шампиньи, ненавидел пруссаков, и было за что: кожаный картуз Кирилла едва прикрывал громадный шрам от сабельного удара, чуть не стоившего жизни моему другу. И хотя удар был нанесен одним виртембергцем, мой товарищ не входил в тонкости и сохранил ненависть ко всему, что происходило из-за Рейна.

Предмет ненависти Кирилла, герр Шаффер, представлял из себя вежливого до приторности немца лет сорока. Он уже давно состоял управителем у сэра Рида, который не мог нахвалиться его честностью. Надеясь на его опытность и честность, последний уже во второй раз поручал ему управлять караваном.

Кроме Шаффера, с нами было еще четыре немца; все прочие – англичане; французы были только я да Кирилл. Был, впрочем, еще один канадец, говоривший, подобно всем своим соплеменникам, французским языком прошлого столетия.

Вид герра Шаффера (опять возвращаюсь к нему), судя по первому впечатлению, мне очень не понравился. К личному чувству присоединилась еще расовая вражда, и в результате я не мог смотреть на него спокойно. Не зная за ним ничего худого, я тем не менее решил до нитки разобрать эту личность, черты которой мне казались как будто знакомыми.

Что касается Эдуарда и Ричарда, то редко можно встретить лица более открытые и симпатичные. Я привязался к ним с первого дня. Их сестра, мисс Мэри, была милая девушка, с золотистыми волосами, черными глазами и энергичным личиком.

Цель нашего путешествия лежала в точке пересечения ста тридцати пяти градусов долготы и двадцати градусов широты. Там, согласно странному документу, мы должны были найти племя Нга-Ко-Тко, черных стражей сокровища. Станция Трех Фонтанов отстояла от этого пункта на четыреста пятьдесят лье, или около тысячи восьмисот верст. Делать более тридцати пяти – сорока верст в день нам было немыслимо, так что при самых благоприятных обстоятельствах раньше двух месяцев нельзя было и надеяться достичь нашей цели, принимая во внимание разные задержки на пути в виде отдыхов, охот и пр.

Наша дорога сначала шла по реке Муррее, при слиянии которой с Моррумбиджем находилось жилище скваттера. Следуя роскошными берегами этой величайшей из австралийских рек, мы намеревались достигнуть Дарлинга, другого значительного притока реки Муррея, и ехать по нему верст сто до ста сорока градусов. Отсюда мы должны были некоторое время идти дорогою Буркэ, но так как она слишком длинна, то мы намеревались скоро свернуть с нее влево по направлению к озеру Бланш.

Наш путь, утомительный и долгий, независимо от звезд, определялся по вычислениям самых лучших буссолей, секстантов и хронометров. Каждый день на карте тщательно отмечался пройденный путь. Поэтому нам нечего было опасаться, что заблудимся. У озера Грегора снова предполагалось повернуть налево и ехать до самого озера Эйр, этого внутреннего австралийского моря, еще мало исследованного. Потом пойдут песчаные и каменистые пустыни, где потребуется нам все присутствие духа.

Пока же путешествие идет очень весело, вроде прогулки, хотя дороги уже давно никакой не видно. Так как станция Трех Фонтанов лежит на самой границе цивилизации, то вскоре же после отъезда мы попали в настоящую дикую Австралию, какую именно я и желал видеть.

Каждый шаг пути поражает нас удивлением. Глаз всюду видит множество странных деревьев с красным, клейким соком. Бесчисленные стада овец и быков пасутся по бесконечной прерии, спокойно оглядывая нас любопытным взглядом. Дикие лошади целыми табунами носятся по степи, приветствуя веселым ржанием наших лошадей. Раздутые ноздри, развевающиеся хвосты и горящие огнем глаза благородных животных заставляют невольно любоваться ими. Порою изъеденные червями стволы упавших деревьев преграждают нам путь. Эти гиганты, которых пощадил топор скваттера, пали под ударами бурь и времени.

Но до сих пор я не встречаю дичи, и мною овладевает наконец охотничье нетерпение. Моя свора давно без дела. А мне страстно хотелось бы поохотиться на кенгуру. Кирилл, любуясь своею возлюбленною, полон веселости и ведет с Мирадором, моею лучшей ищейкой, постоянные разговоры, которые умное животное как будто и понимает.

– Терпение, Мирадор! Если я не обманываюсь, туземец – слуга майора должен встретить кое-что. Эта старая двуногая ищейка владеет удивительным чутьем. Разнюхивая направо и налево, копаясь в огромных зарослях, он, может быть, и нашел что-нибудь.

– Эй, Том?

– Ну?

– Что нового?

– Кенгуру!.. – отвечал старый дикарь.

– Вот как! Где же?

– Там! Только живо все садись на господина лошадь! Гоп!

– Господа, живо на господ лошадей! Гоп! – повторил я со взрывом смеха. – Вперед! Если только позволит нам командир, мистер Рид!

– Сделайте одолжение, господа, – вежливо отвечал старый джентльмен.

– Да где же твой кенгуру?

– Там! – отвечал дикарь, показывая мне на одну странную фигуру, мелькавшую вдали между деревьями.

– Майор! Кроули! Робертс! Кирилл! Вперед! Животное наше!

С этими словами я распускаю свою свору, раздаю товарищам по рогу, и мы начинаем во все легкие приветствовать кенгуру. Почувствовав себя свободными, наши собаки огласили прерию радостным лаем и помчались во весь дух.

Вид у кенгуру действительно необыкновенный: саженное туловище с длинными задними и очень короткими передними ногами, маленькая голова и толстый, мускулистый хвост.

Благодаря такому строению тела животное делает прыжки в четыре-пять сажен. Черт возьми! Это ужасный бег! Наши собаки и лошади едва поспевают за ним. Прыгая, подобно громадной лягушке, кенгуру время от времени останавливается, садится на свой длинный хвост и окидывает нас смущенным взглядом. Через несколько секунд он снова поднимается и снова несется, к большому изумлению собак, лающих во все горло. Ей-Богу, охота интересная! Я от души забываю, что перед нами интересный экземпляр из своеобразного вида macropus fuliginosus! К черту классификацию и естественную историю! Я теперь охотник! Вперед, друзья!

– Вперед! – повторяют мои товарищи, и мы бешено несемся по леску, где исчез зверь.

Мирадор, соединяющий с обязанностями ищейки и звание первой собаки своры, несется впереди всех, испуская оглушительный лай. Другие собаки вторят ему в унисон. Святой Губерт! Что за невообразимая музыка! Собачий лай, крики, вой рогов, топот лошадей! Следуя за зверем, время от времени показывающимся сквозь кустарники, мы въехали в настоящий девственный австралийский лес. Боже мой! Какое великолепие встретило нас! Как мы ни были знакомы с чудесами австралийской флоры, но увиденное просто привело нас в остолбенение от изумления.

Соберите все, что есть пышного и красивого во всем мире, вообразите действительными чудеса «тысячи и одной ночи», но и тогда вы не получите всей несравненной красоты растительных уборов. Убранство австралийских цветов не имеет себе равного.

В немом очаровании мы забыли и об охоте. Даже такие страстные любители спорта, как мои компаньоны, опьянели от восторженного чувства. Между тем наши собаки, равнодушные к красотам природы, давно умчались вперед. Наконец и мы отрываемся от прелестных картин и галопом следуем за ними. Наши лошади по самую грудь увязают в ароматной чаще магнолий, мимоз, пеларгоний (растений, похожих на георгины в цвету), фикусов, формиумов и тысячи других цветов, которых формы не описаны еще и названия не определены. Мимо нас мелькают группы рододендронов, фиолетовых амарантов и белые стволы камедных деревьев.

Все эти растения, которые в Европе почти неизвестны или растут только в ботанических садах, здесь достигают необыкновенного развития. Нам попадался дурман от семи до десяти сажен высоты; около него густо обвалились ломоносы и кирказоны. Если же порою встречался источник, то мы видели в его водах пышную царскую лилию (Victoria regia), которая на двадцать пять футов вытягивала свой бархатистый полуторааршинный белый, подобно снежным вершинам Гималая, цветок. Это была настоящая курильница, испускавшая далеко вокруг себя ароматные испарения.

Над всей этой великолепной растительностью возвышаются чуть не до облаков громадные эвкалипты высотою футов в четыреста, огромные араукарии, благовонные мирты, гигантские папоротники и всевозможные пальмы. Наконец, странные деревья, имеющие вместо листьев длинные тонкие прутья, вроде побегов травы, вытягивают кверху свою лишенную тени крону. Между ними прячется исполинская крапива, одно прикосновение к которой парализует всякое живое существо.

Около цветов веселыми роями мелькают миллионы птиц; на земле, под ногами наших лошадей, их еще больше: тут цесарки, куропатки, голубые и розовые ара – словом, тут такой же разнообразный цветник, как у настоящих цветов…

Мы скакали уже в течение двух часов. Голод и жажда начинали томить нас. Однако роскошная растительность не могла дать нам ни одного плода, ни одной капли жидкости. Австралийская природа, как я сказал, разрушает все классификации животного и растительного царства. Не зная ее, никто из нас, несмотря на сильные мучения, не осмелился сорвать какой-нибудь плод: все боялись наткнуться на яд. Наконец инстинкт лошадей, которому мы вверились, открыл источник воды, которая утолила нашу жажду. Отдохнув немного у источника, люди и животные приготовились ехать далее, как вблизи нас послышалось чье-то тяжелое, усиленное дыхание…

Преследуемый нашими неустрашимыми собаками, на прогалину выбежал кенгуру в сильном изнеможении. Взмыленная шерсть, высунутый язык и повислые уши показывали, что ему пришел уже конец. Измученное животное стремглав кинулось в воду и, припав к ней, стало жадно утолять жажду. Неотстававшие собаки бросились на него, кусая за поджилки. Тогда зверь перескочил на другой берег. Этот прыжок мы приветствовали громким «ура!», так как, видя, что ему не убежать, зверь прислонился для защиты у ствола огромного дерева с морщинистою корою, в извилинах которой легко, мог поместиться целый человек. Владеющий силою только в задних ногах, кенгуру оперся передними ногами о дерево и принялся жестоко лягаться задними. От страшных ударов мощных лап наши собаки взлетали на воздух, как мячики. Уже молодой Руфло с воем катался по земле с разбитою челюстью, а другая собака – с переломанными ребрами. Зверь был, очевидно, очень опасен. К счастью, Мирадор поправил все дело: бросившись ловким движением на спину кенгуру, он разом задушил его. Мы приветствовали этот ловкий маневр радостными криками, а Кирилл немедленно отделил порядочный кусок мяса для благородных победителей. Затем он принялся медленно свежевать странное животное, про которое говорят, что капризная австралийская природа соединила в нем голову и передние ноги грациозной газели с задом жеребенка. Самые нежные части были тут же изжарены и съедены нами.

Отдохнув у источника, мы двинулись в обратный путь к своему каравану, которого и достигли без всяких приключений.

Глава 7

Дальнейший путь. – Мисс Мэри. – Герр Шаффер является вполне благовоспитанным господином. – Последняя станция. – На границах пустыни. – Два слова о дрэйманах. – Обед у сэра Форстера. – Туземные блюда. – Прощание с гостеприимным хозяином. – Пропажа и возвращение немца. – Мои подозрения. – Счастливые рудники. – Встреча с туземцем.

Так как весь вышеприведенный рассказ достоверен во всех подробностях, а не выдуман моею фантазией, то я изложил в нем события в их хронологическом порядке такими, какими они были, без всяких прикрас или прибавлений, как обыкновенно поступают романисты, сами создающие своих героев. Я описываю только то, что действительно случилось.

Не желая утомлять читателя перечислением каждого шага нашего путешествия, я буду упоминать только о главных, выдающихся эпизодах. Поэтому нам придется весьма часто оставлять без внимания значительные пространства пути, если они не ознаменовались ничем интересным…

Но возвращаюсь к рассказу.

После охоты на кенгуру прошло несколько дней. По мере нашего приближения к северу жара делалась все тяжелее. Мельбурн, лежащий под тридцатью восемью градусами южной широты, имеет относительно приятную температуру, которая делается тягостною только во время сильной жары. Напротив, чем ближе мы подвигались к северу Австралии, тем становилось все жарче, и роскошная растительность этих стран давно бы засохла, как в печи, если бы не было дождей, периодически освежавших ее.

Двадцать верст прошли мы без всякой помехи. Общее состояние всех путешественников было превосходно. Несравненный, по своему влиянию на здоровье, австралийский климат подействовал благодетельно даже на нежное сложение мисс Мэри, цветущие щечки которой своим румянцем поспорили бы с любой розой. Прелестная, храбрая барышня весело проводила время то в фуре, где у нее была постель, то на спине Фанни, прекрасной чистокровной лошадки, на которой племянница сэра Рида ездила, как настоящая амазонка.

Что касается немцев, то они, в особенности герр Шаффер, были полны предусмотрительности. Шаффер, казалось, даже забыл нашу с Кириллом национальность и не замечал нашего предубеждения. Он выглядел очень милым человеком, немного только приторно-вежливым! Как было уже замечено мною, по-французски говорил он очень чисто, вообще же его можно было смело назвать вполне благовоспитанным господином. И все-таки я чувствовал к нему какое-то инстинктивное недоверие, на что, сознаюсь, тогда не имел никакого основания. Мне постоянно думалось, что я где-то раньше видал эту фигуру. Но где – я не мог припомнить.

Пройдя дня три по берегам Дарлинга, мы поднялись по течению Олари-Крика, красивой реки, которая привела нас к горе Победителя, откуда она берет свое начало.

Тут мы достигли самых крайних пределов обитаемых мест. Эта часть Нового Южного Валлиса соприкасается уже с пустыней. Показавшаяся перед нами станция была последней. Европейцы, которые встретились бы после, будут или диггеры, или бродячие торговцы, рассеянные по всему огромному континенту. Да еще, если бы мы пошли вдоль телеграфа, перерезывающего всю Австралию с севера на юг, от Южного порта в бухте Пальмерстон до порта Августа в заливе Спенсера, то, может быть, наткнулись бы на несколько английских конных патрулей, которые стерегут линию.

Последняя станция, которую мы встретили, была станция Форстер, красиво расположенная у подножия горы Победителя, под ста сорока градусами долготы и тридцатью двумя градусами широты. Радостный крик ее обитателей встретил наше прибытие. Нас не спрашивали, кто мы и откуда. Широкое австралийское гостеприимство растворяет двери дома перед всяким путешественником, кого только пошлет Провидение. Радушные хозяева благословляли наш приезд; случаи видеть европейцев так редки в их пустынном краю! Единственные белокожие, которых видят жители этих отдаленных стран, – это дрэйманы, бродячие торговцы, доходящие до Счастливых Рудников, расположенных на сто шестьдесят верст выше. Прежде они ходили из Аделаиды, но после того как железнодорожный путь связал этот город с Кунингой, они отправляются из последнего пункта. Эти дрэйманы, исполняющие и роль почтальонов, одни только поддерживают правильное сообщение между пустынными окраинами и более цивилизованными областями. В их объемистых фургонах помещается целый склад разных вещей, необходимых для колонистов и рудокопов. Когда их фуры опорожняются, они возвращаются домой, обремененные кожами, шерстью и разными туземными продуктами, приобретенными по низкой цене. Подобная торговля в соединении с развозкою казенной почты дает им возможность быстро наживать большие состояния. Но зато их честность вошла даже в пословицу: дрэйман с опасностью для жизни будет защищать предметы, вверенные его заботам, против воров с большой дороги, впрочем, довольно редких здесь, особенно с тех пор как ссыльный элемент совершенно исчез из Австралии.

Роскошный обед, отличавшийся тою особою респектабельностью, которая никогда не покидает гражданина Соединенного Королевства, был предложен нам вскоре по прибытии на станцию. Мы принялись за него с усердием путешественников, у которых долгий путь возбудил сильный аппетит. За столом прислуживали четыре рослых молодца с загорелыми лицами, рыжими бородами и широкими плечами, заставлявшими трещать надетое на них черное платье. Эти люди – настоящие скваттеры, два раза в году водящие свои стада на аделаидские рынки. Несмотря на свою грубость и дикость, они прислуживали с ловкостью людей лучших домов.

Сэр Форстер, собственник станции, имея по правую руку мисс Мэри, а по левую майора, исполнял обязанности хозяина с любезностью истинного джентльмена. Прямо против него сидел мичман Мак-Кроули, большой любитель выпить и поесть, которому теперь предоставлялся огромный выбор самых разнообразных произведений туземной и англо-французской кухни.

После отличного ракового супа майор, приверженец туземной кухни, – его старый слуга в этом отношении был артист первой руки, – обратил наше внимание на одно странное кушанье, совершенно неизвестное нам.

– Только, Кроули, и вы, Буссенар, прошу не судить о блюде по одному его виду, а сначала попробуйте, – проговорил он и показал нам фарфоровую тарелку, полную желтоватых трубок вроде макарон.

– Однако вид-то у вашего блюда непрезентабельный, – заметил я, брезгливо посматривая на кушанье.

– Попробуйте!

– А что это?

– Ах, какой вы недоверчивый человек! Да это личинки насекомых, вытащенные из зеленых стволов капустной пальмы.

– Личинки?!

– Да… За их появлением тщательно следили, потом их вымочили в ягодном соке каркаса. Это превкусное блюдо!

– Но это навозные черви! – не сдавался я.

– А устрицы разве лучше? А лягушки, одно из любимых французских блюд? Впрочем, увидите сами.

Соединяя слово с делом, он взял одну трубку большим и указательным пальцами и с наслаждением проглотил ее.

Я был побежден, если не убежден… попробовал, – сначала робко: оказалось очень вкусно.

– Что я вам говорил?! – вскричал торжествующим тоном майор. – А попробуйте-ка теперь тех насекомых, которых вы видите по левую руку.

– Какие насекомые? Разве это «не каштаны?

– Ваши каштаны – большие насекомые, до сих пор еще не определенные энтомологами, что, впрочем, нисколько не уменьшает их вкуса. Они занимают середину между пауками и жуками. Их собирают при восходе солнца и некоторое время держат на легком огне. Это поджаривание очищает их от ножек и крыльев, придавая в то же время им аромат и вкус, похожий на орехи. Туземцы их страшно любят. Европейцы, как видите, не отстают от дикарей.

Я сомневался, хотя результат первой попытки несколько ободрил меня. Э, да что тут! После личинок отчего не съесть и насекомого?! Я решился. Одно из самых крупных насекомых захрустело под моими зубами… Сердце мое волнуется при этом воспоминании. Мне казалось, что я жую горсть клопов. Я даже поверил бы обману, если бы не видел майора, который с наслаждением грыз ужасных животных.

– Не беспокойтесь, – произнес мой руководитель по части гастрономии, заметив мое смущение, – сосочки вашего языка скоро привыкнут, и вам это блюдо будет нравиться еще больше, чем мне.

– Сомневаюсь.

– А теперь отведайте филе вон из той прекрасной пресноводной трески: это чудо что такое. Да только поторопитесь, а то Кроули все скушает один.

– Дорогой майор, – сказал со своей стороны лейтенант Робертс, – обращаюсь и я к вам, как к известному знатоку туземной кухни, будьте добры объяснить мне, что там за блюдо?

– Какое блюдо, милый Робертс?

– Напротив вас. Я вижу тут в желтом соусе с фасолью какие-то куски мяса, похожие на ободранных мышей.

– Ободранных мышей! – вскричал в негодовании майор. – Ах, Робертс! Как вы неуважительно отзываетесь о колониальном поваренном искусстве!

– Но, дорогой майор… вид-то у них…

– Ваши ободранные мыши, – продолжал с комическою важностью Гарвэй, –маленькие опоссумы.

– Майор, – вскричали мы в один голос, – простите европейским дикарям их невежество!

Эта комическая просьба рассмешила майора, который продолжал свои объяснения.

– Опоссум, – говорил он, – родит дюжину маленьких, плохо развитых и похожих больше на куски мягкого желатина детенышей. Маленькие, величиною с вишню, зверьки, подобно рожкам, пристают к груди матери и в таком положении остаются день и ночь в продолжение месяца. С истечением этого срока их кормление молоком матери кончается. Но при малейшем шуме они все-таки бегут к груди в обширную материнскую сумку. Те, которых вы видите перед собою, взяты как раз в последний момент их питания: это опоссумы-сосунцы. Мой Том очень искусен в приготовлении этого блюда. В интересах ваших добрых отношений к нему, попробуйте его; я уверен, что оно покажется вам превосходным.

– Несчастью навлечь неблаговоление Тома, – возразил я со своей стороны, – я предпочитаю ростбиф и жаркое и, не медля более, сейчас наверстаю потерянное время.

– Я далек от мысли порицать вас за это, однако, вы можете безопасно по крайней мере отдать честь этим маленьким птичкам.

– О да! – откликнулся Кроули с набитым ртом, – это ведь австралийские овсянки?!

– Кой черт овсянки! Мы говорим совсем не о них, а о полевых жаворонках Франции. Смотрите, милый Буссенар, здесь видна и этикетка. Я знаю ее хорошо.

– Вот это правда, – отвечал я, любуясь надписью на родном языке. – Однако какая необыкновенная встреча: произведение Франции и… в австралийской пустыне!

– Мне присылают их из Франции четыре или пять раз в году, – скромно заметил сэр Форстер, – это великолепное блюдо.

– Майор, – вскричал я в волнении, – не обращаю внимания на ярость Тома и во всеуслышание провозглашаю превосходство родных жаворонков над сосунцами опоссума и обжаренными тараканами! За здоровье сэра Форстера! За здоровье нашего хозяина!

– Вы правы, мой милый француз, за здоровье сэра Форстера! За счастливый исход нашего предприятия! – проговорил майор, чокаясь со мною. – Несмотря на горячие просьбы нашего хозяина, – тут Гарвэй красноречивым жестом поблагодарил сэра Форстера, – мы не можем провести у него более одной ночи. Тем не менее этот достойный человек, желая подольше побыть с нами, решился верхом проводить нас до границы своих владений, в которых на пространстве четырехсот квадратных верст пасется пять тысяч быков, сорок тысяч овец и не знаю, сколько тысяч лошадей.

– До свидания, счастливого успеха! – проговорил сэр Форстер, пожимая руки. – Не забудьте меня при возвращении!

– До свидания! Счастливо оставаться! – отвечали мы, прощаясь на другой день с гостеприимным хозяином на рубеже его владений.

Снова потянулся наш долгий путь. Дни проходили за днями, спокойно, без утомления для нас. Один только жар становился все чувствительнее. Это было единственное неудобство, встреченное нами среди роскошной тропической растительности. В общем же путешествие проходило очень приятно; на каждом шагу нас ожидали невыразимые картины дикой, но щедрой природы юга; словом, мы все более углублялись в страну неожиданностей и противоречий.

Перейдя реки Сиккус и Пасмур, наш караван двинулся мимо холмов Флиндерса. Тут сорок верст отделяли нас от телеграфных столбов станции Бельтона. При подобной близости моментальной почты у меня явилось сильное желание послать телеграмму в родной Париж с добрым пожеланием своим литературным товарищам, однако моя воля преодолела, хотя не без сожаления, это искушение.

Вдруг я хватился герра Шаффера. Куда же скрылся наш скромный и усердный начальник каравана? Никто не мог ответить мне на это: он словно в воду канул.

– Он догонит нас на дороге, – заметил сэр Рид. Однако я обеспокоился, и прежние подозрения стали закрадываться в мою душу.

Старый скваттер не обманулся: вечером немец присоединился к каравану. На удивленные взгляды всех нас он хладнокровно отвечал, что увлекся стаею казуаров. В качестве счастливого охотника он представил нам даже одну из этих огромных птиц, повешенную у него на луке седла.

Однако мне почему-то не верилось его словам; я быстро взглянул ему в глаза. Мне показалось при этом, что он немного смутился и слегка покраснел. Я перевел глаза на лошадь. Бедное животное было все в мыле и крови. Какой страшный бег должно было оно вынести, чтобы дойти до подобного состояния? Не знаю почему, острое подозрение снова защемило мне сердце. Что, если эта охота только отвод наших глаз, если его отсутствие имело другую цель? Из-за казуаров не мучат так лошадей, как бы последних ни много было. А если немец замышлял недоброе?.. При этой мысли у меня появилось неодолимое желание всадить пулю в лоб почтенного герра, несмотря на все доводы рассудка, что поведение его пока было безупречным.

Ах! Как я сожалею теперь, что не последовал этому первому движению, безумному, глупому, – называйте как хотите, – но инстинктивному! Скольких страшных бедствий мы избегли бы! Но тогда никто не предполагал никаких злых замыслов в тевтонце.

Мы проехали, не останавливаясь, мимо Вильком-Майна (Счастливые Рудники), едва возникшего города, где только несколько домов возвышаются среди невообразимой смеси палаток и дощатых бараков. На улицах целые болота, в которых телеги увязают до осей, а лошади по самую грудь. На каждом шагу, подобно Балларату и Бендиго, свистят и дымят паровые машины. Их серный дым застилает свет, шум заглушает речь. Здесь разработка копей ведется почти исключительно крупными обществами с солидными капиталами. Диггеров почти не видать, разве только изредка попадаются небольшие кучки их, промывающих песок. Зато всюду глаза наталкиваются на группы «желтолицых жителей неба», с необыкновенным терпением и старанием промывающих и перемывающих песок, уже разработанный обществами.

Наконец переступив тридцатую параллель и реку Тайлор, мы миновали озеро Грегори. Еще сотня верст, и можно было достигнуть Купер-Крика. Половина пути тогда пройдена – конечно, половина самая легкая.

Раз утром мы с Кириллом опередили караван на несколько сотен сажен. Своих собак я благоразумно держал на своре, во избежание каких-нибудь необдуманных выходок с их стороны. Вдруг они стали выказывать признаки беспокойства и с глухим рычанием рваться с привязи. Одна из них оторвалась и с яростным лаем бросилась к густому кустарнику.

Я поспешил за ней, осторожно раздвинул широкие листья и, – судите о моем удивлении, – увидел перед собою нагого молодца, черного, как солодковый корень. Туземец, удивленный не менее моего, в остолбенении уставился на меня, вращая своими белками. Но через минуту страх перед белым заставил его бежать.

Бегство его совсем не входило в мои расчеты; черномазый мой мог призвать своих, и кто знает, что случилось бы? Зная об ужасном действии, которое огнестрельное оружие производит на этих детей природы, я мгновенно поднял свой револьвер и один за другим выпустил шесть зарядов над самою головою молодца.

Глава 8

Черный объедало. – «Кооо-мооо-гооо-ееее!!» – Черномазая банда. – Наш Том загордился. – Корробори. – Благодарность дикарей. – Что такое бумеранг. – Чудесное оружие. – Ловкость наших черных приятелей. – Прощание.

Опешив от неожиданности, грохота, дыма и огня моих выстрелов, дикарь уморительно подпрыгнул, как заяц, точно свинец уже попал ему в икры, и растянулся на земле с таким комически-жалким выражением покорности, что я расхохотался до слез.

Между тем к месту происшествия прибежал Том. При виде своего соотечественника он обратился к нему с несколькими фразами на каком-то гортанном наречии, сопровождая свои слова для большей, верно, выразительности чувствительными толчками в бока. Подобное энергичное обращение сразу возымело действие: туземец робко поднял на меня глаза, но затем тотчас же снова распростерся на земле с глупою миною дикаря, выражающего свое почтение перед высшим существом.

Вид бродяги был очень жалок: загорелый, истощенный до крайности, поджарый, подобно голодному волку, он, казалось, умирал от голода. Из жалости ему дали кусок хлеба. Несчастный бросился на него с волчьей жадностью. Слышно было только, как хрустели его челюсти. Через минуту от пятифунтового хлеба осталось одно воспоминание. Я смотрел и дивился, какой чудовищный желудок был у этого дикаря: вслед за хлебом он отправил в свою утробу добрый кусок мяса, равный порциону по крайней мере взвода солдат (а вы знаете, какова мясная порция английского солдата). Здоровый ковш рома, жалобно выпрошенный у нас, закончил завтрак нашего объедалы и привел его в блаженно-веселое состояние, выразившееся у него кувырканьем, обезьяньими гримасами и бессвязным бормотанием.

Обратившись потом к лесу, он сложил у рта обе руки в виде воронки и во всю глотку заорал: «Кооо-мооо-гооо-ееее!!!»

Этот крик, одинаковый у всех австралийских дикарей, от Сиднея до Перта, от мыса Йорк до Мельбурна, несомненно, служил призывным сигналом: очевидно, наш молодец, восхитившись радушием белых, приглашал и собратьев своих попировать за чужой счет.

Наше предположение оправдалось при виде целой толпы черномазых, робко приближавшихся к нам со знаками глубочайшего уважения. Всего их было, мужчин и женщин, человек до ста, не считая многочисленных детей, сидевших по двое, по трое у каждой женщины в плетеной корзине за спиною. Тошнотворный запах, бросившийся нам в нос при их приближении, заставил нас невольно отшатнуться. Решительно, австралийский дикарь – самое нечистоплотное животное! Какая вонь! Какая грязь! И эти жалкие двурукие, смеющиеся идиотским смехом мандрила, называются царями природы! Не верится даже!

Между тем, ободренные нашими добродушными взглядами, дикари подошли поближе и жалобно стали стучать кулаками по животу, указывая этим на свой сильный голод. Мы дали им остатки обеда, на которые они накинулись с такою жадностью, как ранее их собрат.

Утоливши свой голод, черная банда живо развеселилась. Несколько стаканов рома и коньяку окончательно привели их в благодушное настроение. Как ни в чем не бывало, дикари принялись наперебой развлекать нас своими обезьяньими кувырканьями. Не знаю почему, но, глядя на них, мне вдруг пришло в голову, что они сейчас станут на четвереньки: до того все их ухватки напоминали животных.

Наш Том, казалось, смотрел на этот сброд с глубоким презрением. Подумайте! Те ходили нагишом, а он одет в настоящие панталоны, правда немного стеснявшие его, но зато как он был в них величествен! Далее, ярко-красная фланелевая рубашка облегала его торс, широкий кожаный лакированный пояс, где висели нож и револьвер, стягивал его стан; прибавьте к этому, что он говорил по-французски! Столько важных преимуществ могли хоть кому вскружить голову. Неудивительно поэтому, что он обращался с соплеменниками как их начальник, а те почитали его, как бога.

Виды старого дикаря, однако, не простирались так далеко: ему просто хотелось получше угодить нам. Заметив, что его сородичи очень забавляют нас, он приказал им, в оплату за наше угощение, протанцевать «корробори».

Невозможно описать той важности, с какою он обратился при этом к сэру Риду:

– Господин, черные хотят танцевать «корробори».

Слышите? – Черные!.. Каково? Мы все искренне расхохотались. По знаку чудака начался «корробори». Он состоял в разнообразных прыжках вперед, назад, в стороны, в кривляньях и ломаньях, удививших бы любого клоуна, наконец, в воинских упражнениях. Черномазые удальцы ловко метали свои копья, на лету подхватывали их, опять метали, прыгали друг через друга, боролись, шумели, орали во все горло… Через полчаса, запыхавшись от усталости, плясуны в изнеможении повалились на землю. Наградою за танец было новое количество провизии, которую они приняли с гримасами живейшей благодарности. Начальник племени, отличавшийся от своих подчиненных только пером, продетым сквозь ухо, да ожерельем из змеиных зубов, захотел со своей стороны отблагодарить нас.

– Прежде чем возвратиться в родные леса, прошу белого господина принять от меня на память этот бумеранг, – так обратился он к сэру Риду через Тома.

Такое деликатное внимание тронуло нас до глубины души. Черные, казавшиеся нам почти животными, поднялись в наших глазах. Еще более тронуло нас, когда все они, словно по данному знаку, поднялись с мест и стали предлагать нам свое оружие: кто копье, кто дротик, кто каменный топор. Подобное дружелюбие заставило даже мисс Мэри отбросить свое отвращение и брезгливость. Она ласково подала женщинам несколько кусков материи, что привело тех в невыразимый восторг.

Благодарные дикари превозносили нас до небес. А один из них пошел еще дальше и, подойдя ко мне, пантомимою показал мне употребление бумеранга.

Бумеранг – оружие, известное только у австралийских дикарей. Это – кусок твердого черного дерева, немного изогнутый, длиною вершков в семнадцать, шириною в два вершка и толщиною в один. Посередине он выгнут в дугу, а на одном конце утолщен и закруглен; другой конец плоский.

При его употреблении туземец схватывает обеими руками за утолщенный конец, некоторое время быстро кружит над головою и потом с силою бросает его.

Тут происходит очень странное явление. Бумеранг, кружась и со свистом разрезая воздух, отлетает сажен на семь-десять и падает на землю, но в ту же минуту отскакивает и быстро возвращается назад, ломая и разбивая все встречное.

Искусство сообщить ему это движение зависит от умелости надлежащим образом держать руку при бросании, что не удавалось еще ни одному европейцу; а как им владеют туземцы, показывает следующий случай.

В двадцати пяти шагах от нас, на низкой ветви мимозы, сидел вяхирь. Не чуя близкой беды, бедный голубок с тихим воркованием занимался своим туалетом. Черномазый артист захотел на нем показать свое искусство. Отскочив аршина на три, он ловко метнул своим оружием в птицу.

Та не успела взмахнуть крыльями, как смертоносный удар поразил ее, разбив и ту ветку, на которой она сидела. Тотчас после того бумеранг послушно возвратился к ногам владельца, а пораженный насмерть вяхирь без звука стремительно упал на землю. Мы невольно вскрикнули от изумления.

Для большего эффекта чернокожие показали нам еще следующий опыт. Один из них, отойдя сажен на пятнадцать, воткнул свое копье в землю, на конец древка поместил убитую птицу и возвратился к нам. Потом, встав спиною к своей цели, дикарь бросил бумеранг в направлении, прямо противоположном тому, которого следовало держаться. Оружие упало шагах в десяти от него, коснулось земли, как и в первый раз, затем снова отскочило, прожужжало мимо самой головы охотника и, подобно молнии, опустилось на птицу. Удар был так силен, что не только птица, а и само копье разбилось вдребезги.

После этого наши минутные друзья собрали свои снаряды, снова засвидетельствовали нам свою глубокую благодарность и исчезли на наших глазах. Свежий ветер развеял их запах, и только обглоданные кости, остаток их пира, указывали на след дикарей.

Глава 9

Среди австралийской пустыни. – Природа пятой части света. – Растения и животные. – Птицы. – Каменистая пустыня. – Ночлег. – Лес без тени. – Адская жара. – Волнение Тома. – «Ваи-ванга», или птичье дерево. – Безрассудная отвага Кирилла.

Странное путешествие! Удивительный край! Мы ехали уже двадцать пять дней, и огромное расстояние в восемьсот верст отделяло нас от Мельбурна. Купер-Крик, могила славного Бурке, осталась позади нас в шестидесяти верстах. Мы вступили в такую страну, где не ступала еще нога ни одного европейца. И тут, и далее, на тысячу верст перед нами, лежала девственная австралийская пустыня…

Непроницаемый покров, закрывавший таинственный материк, стал наконец мало-помалу подниматься передо мною. Наши европейские взгляды понемногу стали свыкаться с австралийской природой и ее странностями. Мы уже освоились с той мыслью, что здесь каждый шаг может спутать любого натуралиста-классификатора, и бросили все попытки точно определить здешнюю фауну или флору. Казалось, здешняя страна капризна, подобно дитяти. Нельзя установить никакого правила, никакого порядка, – это обширный хаотический пандемониум, где природа всеми силами борется против медленного, но неотразимого влияния совершенствования. Оттого и животное и растительное царство здесь как бы остановились в своем развитии, сохранив свой допотопный вид.

Растения здесь почти исключительно однодольные или тайнобрачные, то есть самые простые в растительном царстве; но зато они достигают огромных размеров, например, встречаются папоротники в сто пятьдесят футов!

Животные – только травоядные и принадлежат к разряду сумчатых, то есть имеющих прибрюшную сумку, куда они прячут своих детенышей. Все они отличаются своими причудливыми формами тела, как, например, кенгуру или утконос, наполовину зверь, наполовину утка.

Большая часть птиц носит такой же странный характер. Окраска, величина, голос – все сразу отличает их от европейских собратьев, все поражает натуралиста. Там ара – величиною с курицу, лебеди – черные, казуары – хотя птицы, но не летают. У этих странных птиц самки кладут только яйца, а самцы высиживают и выкармливают детенышей.

Эти заметки я делал у подножия огромного дерева, удивительные листья которого не могли дать нам здесь ни малейшей тени. Мы уже два дня как вступили в знаменитую каменистую пустыню, где только и попадаются подобные деревья. Однако усталость заставила нас довольствоваться и этим местом для лагеря. Заморив свой голод сухой говядиной, мы поудобнее завернулись в свои плащи и улеглись спать.

Веселое щебетание птиц разбудило нас на рассвете. Минуты через четыре все было собрано, и наш караван направился в путь. Жгучий жар скоро сменил довольно ощутительную свежесть прошедшей ночи. Едва солнце явилось на горизонте, как мы уже почувствовали себя словно у пылавшего костра. Три часа продолжалась мучительная пытка; мы просто горели от жары, наши животные чуть не падали от усталости, а все не встречалось ни листка зелени, ни малейшей тени. Ни одно дуновение ветра не шелестило листья странных деревьев, словно это были окаменевшие отростки. Листья у всех них были прикреплены к ветвям острием вниз и обращены к солнцу ребром, так что все солнечные лучи, нисколько не задерживаясь ими, целиком падали на наши бедные головы. Адский жар доводил нас до полного изнеможения.

Наконец мы вышли на одну прогалину. Огромное дерево, гигант между прочими, гордо возвышалось здесь посередине и, – благодарение небу! – имея обыкновенные листья, обещало нам отрадную тень. Мы готовились тут расположиться.

Но что это сделалось с Томом? Он кричит, машет руками, волнуется. Не поражен ли он солнечным ударом? Это было бы очень печально. Все с сожалением смотрят на беднягу. Один майор, зная хорошо своего слугу, не разделяет общего мнения. В голову его всходит мысль, что, верно, случилось что-нибудь очень неладное. Он командует: «Стоп!» – и подъезжает к Тему. Тот с сильною жестикуляцией указывает на дерево, предмет наших мечтаний, и произносит несколько малопонятных для нас слов, что производит, по-видимому, сильное впечатление на майора.

– Что за причина остановки, майор? – спрашиваю я, устав ждать. – Скорей к тени, к тени: мы умираем от жары, особенно мисс!..

– Очень жаль нашу милую девушку, но здесь невозможно сделать привала, а нужно как можно скорее бежать.

– Бежать?.. Зачем?

– Вы знаете, как называется это дерево? – Ваи-ванга. Понимаете ли, ваи-ванга?

– Ничего не понимаю, – откровенно сознался я.

– Да это «птичье дерево»!

Я расхохотался.

– Милый друг, здесь все деревья птичьи.

– Я никогда раньше не видал этого растения, но хорошо знаю его репутацию по рассказам охотников. Они не преувеличивают. Видите сами, в каком возбужденном состоянии мой Том!

– Э! Я вижу перед собою одну большую крапиву, по-моему, совершенно безвредную, хотя ожог ее и не особенно приятен…

– Скажите – смертелен.

– Ну, это вы преувеличиваете.

– К сожалению, нет. Это дерево хорошо известно австралийским натуралистам. Его называют «птичьим деревом» потому, что всякая птица, которая коснется его смертоносных листьев, в одно мгновение падает мертвою.

– Черт возьми! Да вы шутите?

– Время ли шутить? Посмотрите, сколько маленьких скелетов валяется кругом дерева: это все его жертвы!

– Нужно, значит, отказаться от тени и опять возвратиться в пекло? – проговорил я с неудовольствием.

– Нужно ехать поскорее.

Я подошел к удивительному дереву и с любопытством натуралиста, нашедшего диковинку, принялся рассматривать это дитя австралийской природы.

– Глупости! – раздался голос за мною. – Это все бабьи сказки. Ну видано ли, чтобы дерево сожрало целого человека? Еще какую-нибудь пичугу, – можно поверить. А то… Нет, я пойду, лягу там!

Это говорил Кирилл, мой Фома неверующий. Он приближался твердыми, уверенными шагами.

– Берегись! Если случится с тобою беда, я буду безутешен.

– Что вы?! Бояться пустой травы! Эх, как вас напугал черномазый! По мне – это все выдумки его. Смотрите!

И, присоединяя дело к слову, мой Кирилл храбро схватился за один из широких листьев, висевших на пять футов от земли. Но не успел он докончить своих слов, как всею массою тела тяжело упал на землю.

Глава 10

Смертоносное растение. – Черный эскулап. – Удивительное лекарство. – Спасение. – Мы въезжаем в лес. – Загадочное происшествие. – Вайненд. – Странное существо. – Меткий выстрел. – Обманутый лакомка. – Плотоядное растение. – Рискованный опыт. – «Ой, ой! Больно!» – Съеденный ара. – Глупый край.

При виде безжизненного тела друга у меня вырвался отчаянный крик: я думал уже, что все кончено… Все потеряли голову, только Тому не изменила его самоуверенность. По его энергичному знаку мы вынесли бедного малого из-под зловредной тени. Смертоносный лист остался в его конвульсивно сжатых пальцах. Тогда старик, обернув материей свою руку, для предохранения от ядовитых прикосновений, осторожно вынул этот лист и далеко отбросил его. После этого мы раздели больного донага. Странно: на теле не было никакой раны.

Это любопытное явление сильно поразило меня. Тщетно я искал объяснение ему, – ни прочитанные книги, ни прежняя моя практика не могли дать его. Раны не было, только матовая бледность покрывала всю левую сторону тела. Вся она была холодна, бескровна и бесчувственна, как будто подверглась действию анестезирующего вещества.

Схватив бывший при нас спирт, я принялся сильно растирать пораженные части, но без видимого результата. Однако бившееся, хотя и слабо, сердце не лишало меня надежды. Растирание продолжалось, но холодный пот начал уже прошибать меня при виде безуспешности всех стараний. Куда же это девался Том? Вот уже двадцать минут, как он пропал. Что делать! Все мое знание оказывалось бессильным!

Вдруг короткий горловой звук заставил меня поднять голову: передо мною стоял старый Том с пучком трав в руках. Взяв горсть травы, он разжевал ее и выплюнул сок на пораженные места, которые затем принялся растирать. Я помогал ему по мере сил. Бедный старик жевал до утомления своих челюстей, до того, что у него истощились слюнные железы. Зеленоватый сок тонкими ручейками тек по членам Кирилла, грудь которого слегка заколыхалась. Со своей стороны я производил искусственное дыхание. Потом, желая помочь более существенно, я тоже схватил горсть принесенной травы и доверчиво положил ее в рот, но сейчас же с криком выплюнул. Из каких адских веществ Том составлял свое лекарство? Мне казалось, что это был самый крепкий кайеннский перец. Я поспешил выполоскать поскорее свой обожженный рот. Между тем на Тома жгучее вещество, по-видимому, не производило никакого действия. Он хладнокровно продолжал жевать и выплевывать слюну.

Наконец, благодаря нашим усилиям, больной открыл сначала один глаз, потом другой и сделал несколько слабых движений. Чтобы ускорить его выздоровление, мой черный эскулап растер на ладони остаток своих растений и, приготовив что-то вроде пластыря, облепил им всю больную часть тела. Потом он попросил у меня сигаретку, закурил ее и уселся на корточки перед больным, бормоча какие-то непонятные слова.

– Что это ты говоришь?

– Хорошо будет, если твой будет растирать.

– Да? Так давай же!

С этими словами я поднял пластырь, под которым наш больной кричал, как бесноватый.

Следствием своеобразного пластыря и наших вторичных растираний было то, что болящие места на теле Кирилла покраснели, точно у вареного рака. Но, о Гиппократ! Какой зато результат! Больной делает движение, старается приподняться…

– Друг, – нежно обратился к нему тогда Том, подавая свою чудесную траву, – скушай ее!

– Слышишь ли, Кирилл? Он просит тебя пожевать травы. Возьми же!..

– Ох! Ох!

– Ну же, бери скорее!

– Хорошо… давайте… но… оденьте меня!..

Эта просьба, произнесенная слабым голосом, невольно заставила меня улыбнуться. Мы удовлетворили его желание и потом отнесли под деревья, неподалеку от наших беспокоившихся друзей.

– Лучше ли тебе? – обратился я, наклонившись к больному.

– Немного. Я все еще чувствую слабость в ногах, но это пройдет. Да что за черт я жую? – продолжал он более твердым голосом, – как будто похоже на щавель.

– Как? Тебе не жжет рот?

– Нет.

– Так жуй больше.

Я посмотрел повнимательнее на растение. Его красная нервация и длинные листья сразу открыли, что оно из рода кислицы. Его удивительный сок, очевидно, служил противоядием ужасному растению.

Благодаря искусству Тома Кирилл, наконец, встал на ноги. Его благодарности к избавителю от смерти не было конца. С чувством пожимая руку черного врача, он тут же снял с себя свои серебряные часы и отдал их удивленному Тому. С тех пор луковица Кирилла болталась на шее австралийца между его амулетами и ожерельями. С этих же пор дружба до гроба соединила старика туземца и моего верного товарища.

Прошло с час времени после этого случая, который мог иметь столь печальные последствия. Жгучий жар расслаблял до невозможности наши члены. Дыхание в груди спиралось. Еще верста – и мы свалились бы в полном упадке сил. К счастью для нас, лес (если, впрочем, можно так назвать невероятную смесь необыкновенных австралийских растений) внезапно изменился.

Странные деревья с тонкими, проволочными листьями цвета меди или цинка исчезли. Красивые ручейки, покрытые великолепными цветами, зажурчали в высоких берегах.

– Ура! Друзья мои! – вскричал майор, давая шпоры своей лошади. – Два дня отдыха здесь не будет много!

Наш друг был всего саженей на десять впереди нас. Желая со своей стороны поскорее избежать палящих лучей солнца, каждый из нас тоже пришпорил свою лошадь. Но тут произошло нечто удивительное. Едва майор въехал под прохладную тень, как его лошадь задела ствол одного огромного эвкалипта; почти в тот же момент на ее круп свалился длинный кусок коры. Испуганное животное сделало ужасный скачок, так что, будь на месте майора менее искусный наездник, он был бы непременно вышиблен из седла. Потом скакун вдруг поднялся на дыбы, закружился, зафыркал и стрелою пустился вскачь с жалобным ржанием, закусив удила.

– Вперед, господа! – вскричал лейтенант Робертс.

– Случилось что-то странное! Вперед, не жалейте своих коней!

Мы помчались как бешеные за испуганною лошадью, которая уже совсем не слушала голоса хозяина.

– Знаете что, господа? – сказал Робертс, человек необыкновенно хладнокровный и с быстрым взглядом. – Не пустить ли пулю в круп лошади? Это задержит ее бег.

– Берегитесь! – отвечал я. – Я не боюсь, что вы раните майора, но если раненое животное упадет, всадник погиб.

Прошло четверть часа бешеного галопа. Расстояние между нами и майором стало заметно сокращаться. Вот уже можно было слышать его голос. Между тем его измученная лошадь начала как будто замедлять свой бег. Ее горячее дыхание, со свистом вылетавшее из ноздрей, сделалось прерывистым. Она стала поворачивать свою голову направо и налево, раза два-три споткнулась, потом вдруг тяжело повалилась на бок, едва не придавив всадника. К счастью, тот не потерялся и ловко выпрыгнул из стремени.

– Ах, черт возьми, майор! А вы ловко скачете!

– Право, я не знаю, что сделалось с моею лошадью: она совсем обезумела.

В то время как мы соскакивали на землю, животное сделало новый прыжок и попыталось было бежать, но повод, сдержанный сильною рукою майора, заставил ее отказаться от этой попытки.

Мы поспешили посмотреть на круп, где, по-видимому, крылась причина ее бешенства.

Там, впившись в тело лошади, лежало какое-то мягкое, морщинистое, бесформенное, ужасное, коричневато-грязное существо, которое мучило несчастного коня.

– Ужасный зверь! – вскричал я с отвращением.

– Вайненд, – сказал спокойно Том, вытаскивая из ножен свой длинный нож. – А, ты пила кровь господина Али. Так вот тебе!

С этими словами добрый старик разрезал странное существо по всей длине его тела. Внутренность его была вся наполнена кровью. Пять секунд спустя оно упало как пласт на землю.

Освободившись от своего врага, благородное животное сразу успокоилось, повернуло свою умную голову к избавителю и попыталось зализать свои бока, откуда кровь лилась более чем из сорока ран.

Том и тут поспешил ей на помощь. В то время как он примачивал ей укусы свежею водою, мы с любопытством рассматривали странное существо, трепетавшее на земле в последней агонии.

Оно имело в длину около шестнадцати вершков, четыре в ширину посередине и около двух в толщину. Эта масса, где не было ни головы, ни глаз, ни членов, представляла бесформенную мякоть, которую издали легко было принять за кору эвкалипта. Я ногою поворотил удивительное животное, и мы увидели его брюхо, вид которого был ужасен и в то же время отвратителен.

Семьдесят пять или восемьдесят присосков, аналогичных с щупальцами спрута, расположенных в три линии, открывались в желудок, как у пиявки, и представляли из себя огромные рожки.

Том, наш старый учитель по австралийской естественной истории, объяснил нам, что это животное обыкновенно держится в извилинах древесной коры и там ожидает свою добычу, о приближении которой узнает посредством длинных, чувствительных волос, служащих его единственным органом внешних чувств. Питается оно сладким соком молодых деревьев, кровью животных с гладкою кожею, лягушками, иногда нападает даже на туземцев, к коже которых пристает с такою силою, что только одна смерть может заставить его отпустить добычу.

Достаточно поглядев на отвратительное животное, мы возвратились в лагерь, где уже начали беспокоиться о нашем отсутствии. Двух подобных происшествий в одно и то же утро было слишком много даже для таких страстных искателей приключений, как мы.

Мак-Кроули закурил свою неразлучную сигару и сибаритом разлегся в тени огромной софоры с длинными, толстыми ветвями.

– Жалко, нет свежей провизии, – печально произнес он с видом человека, у которого никакие нравственные потрясения не могли заглушить требований желудка.

– Нет, мой милый Кроули, неправда: ведь вам обещали на завтрак одного прелестного ара с сочным мясом, с…

– Ах, отстаньте перечислять! – воскликнул он с комическим отчаянием. – Только раздражаете аппетит!.. Однако, – продолжал он, переменив тон, – какая ужасная участь ожидала вашего Кирилла – быть убитым страшными иглами гигантской крапивы!

– Кстати, Робертс, видите ли, как нежно ухаживает Том за «господином» Али! А вы хотели еще пустить пулю в бедное животное. Это был бы большой убыток.

– Стойте! Мне пришла в голову одна мысль!

– Говорите, говорите, друг!.. Какая?

– Нужно утешить Кроули; для него ведь не иметь жаркого равносильно потерянному дню.

– Ага, понимаю! Вы идете промышлять для него ара?

– Конечно.

– Робертс, – сказал Кроули, – ваша дружба отныне для меня выше всего на земле. Благодарю и принимаю.

– Не стоит благодарности, – с улыбкою отвечал лейтенант, – поблагодарите после, когда я застрелю вам одну из тех чудных птиц, которые кудахтают на высоте четырехсот футов над нами!

– Идите, идите, мой друг, и да будет на вас благословение неба.

Мичман лениво поднялся, поправил свой головной убор и подсел к нам. Робертс ушел вперед с маленьким карабином Флетчера, с которым он производил чудеса по части стрельбы.

– Если выстрел будет удачен, Робертса по праву можно назвать удивительным стрелком, – заметил Кроули.

– Дело, – хладнокровно заметил со своей стороны Кирилл, волоча левую ногу, еще не оправившуюся от прикосновения крапивы.

– В десять секунд, господа, одна из этих птиц упадет на землю.

– Посмотрим, – сказал мой скептик.

Робертс, выставив левую ногу вперед, голову отклонив несколько вправо, медленно прицелился. Прошло две секунды. Вдруг легкий дымок вырвался из ружейного дула, послышался треск и шум… Испуганные птицы моментально разлетелись во все стороны. Только одна мгновение держалась еще лапками за вершину дерева, где сидела, затем отчаянно вскрикнула, выпустила точку опоры и стала медленно падать на землю с распростертыми крыльями.

Громкое «браво» приветствовало искусного стрелка.

– Я скушаю ара! – заликовал мичман.

Бедный Кроули! Между блюдом и его ртом, или, скорее, между жарким и вертелом, находилась еще целая бездна. Дичь не упала на землю: она встретила при падении широкий лист прекрасного нежно-зеленого цвета, толстый и разрезанный до половины в длину. Едва птица прикоснулась к нему, как лист вдруг сомкнулся и скрыл добычу с глаз изумленного лакомки.

Мы единодушно расхохотались при виде смущенной физиономии нашего мичмана.

– Кроули, ведь и вам, пожалуй, придется кушать сушеную говядину из фуры номер два.

– Подождите! Она еще упадет.

– Если вам доставит это удовольствие, стойте тут, а мы пойдем завтракать. Прощайте! – И мы со смехом направились к своим фурам.

– Я вас прошу, подождите пять минут, – умолял раздосадованный Кроули. – Буссенар, вы видите необыкновенный случай, и ваши познания в естественной истории обогатятся новым наблюдением.

– Это, господа, действительно необыкновенно, – обратился я к остальной компании, польщенный в своем самолюбии званием ученого in partibus. – Здесь странная тайна…

– К которой я найду ключ, – заявил твердо Кроули. – Вы увидите, этот лист не съест меня.

– Не трогайте, не трогайте, сударь! – остановил его испуганный Кирилл. – Разве вам мало случая со мною? Я уверен, что если вы прикоснетесь к проклятому листу, то случится несчастье и с вами.

– Мой храбрый друг, не тратьте попусту слов; я так же упрям, как и вы. Я хочу непременно вложить руку в лист, а что выйдет отсюда, увидим.

С этими словами мичман храбро положил свой сжатый кулак на середину огромного листа, поднимавшегося на высоту человеческого роста. Явление, случившееся с ара, повторилось снова. Края листа быстро сомкнулись и сжали руку.

– Ах, это любопытно! – проговорил, не поморщившись, Кроули. – Я чувствую, словно тесная перчатка сжимает мне руку… Однако немного больно… Сильнее… Дьявольщина, моя рука немеет!..

– Ради Бога, довольно, прошу вас, – заметил я, беспокоясь.

– Постойте, друг мой, еще немного терпения; докончим свой физиологический опыт. Когда будет время, я попрошу вас ударом сабли перерубить этот проклятый лист… Однако странно: меня жжет, как бы горчичник… Сильней и сильней!.. Мне кажется, что миллион горячих булавок воткнули в мою кожу… Довольно!.. Ой, ой!.. Рубите!..

Я взмахнул саблей. Через секунду лист упал. Рука оказалась вспухшею, посиневшею. Ее жилы натянулись, как струны… Из тонких жилок растения сочилась красноватая жидкость, похожая на сок известного плотоядного растения наших стран росянки (Drosera rotundifolia).

Мы со вниманием осмотрели тогда дерево. Его рост, незначительный в сравнении с соседними великанами, не достигал и шестидесяти футов. Ствола не было. Его ветви, в изгибах которых помещались огромные, величиною с капустные кочаны, цветы, располагались правильными концентрическими кругами и вверху сходились в конус, увенчанный последним цветком. Разрезанные листья толщиною с алоэ походили на листья латании (Latania borbonica). Вся верхняя поверхность их была усажена многочисленными тоненькими трубочками вроде волосков, на конце которых виднелись опаловые капли густого липкого сока.

– Кроули, – сказал я после завтрака, закурив сигарету, – а ведь пока мы рассуждали о дереве, оно, думаю, уже скушало вашу птицу.

– Я уверен в этом. Что же делать? Надеюсь, Робертс в другой раз лучше сообразится с местностью. Впрочем, наш опыт стоил этого.

Наше предположение оправдалось. На другой день плотоядное растение выбросило остатки своей добычи, и мы нашли на земле только скелет да часть перьев, – вот все, что осталось от ара!

– Глупый край, – бормотал Кирилл, отходя от дерева. – На что это похоже?.. Аршинные пиявки, бросающиеся на лошадей, деревья, убивающие человека, и листья, съедающие целых птиц! Глуп, брат, твой край, дружище Том, – закончил мой неисправный товарищ, обращаясь к своему новому другу.

Глава 11

Каменистая пустыня. – Страшный зной. – Буря. – Потоп. – Мы попали в западню. – Ларчик открывается просто. – Новое препятствие. – План канадца. – Черные! – Отбитое нападение. – Наши старые знакомцы. – Взрыв скалы. – У источника.

Чем дальше продвигались мы, тем страшнее становилась каменистая пустыня. Деревья попадались все реже, взамен их глаз повсюду встречал голые утесы всевозможной формы и величины. Скоро исчезли последние признаки растительности. Перед нами раскинулась сухая песчаная каменистая равнина. Ни одного кустика зелени, ни одной лужи воды; только камни, утесы и песок… Подобный путь был очень утомителен; приходилось постоянно расчищать дорогу для фургонов, оттаскивая в сторону небольшие камни, и обходить крупные. Караван еле двигался шаг за шагом. Как мы ни были приготовлены к таким геологическим явлениям, но и у нас удивление не имело границ. Как могли попасть сюда такие массы камня? Говорят, что они упали с неба. Верно ли это или нет, нам от этого было не легче, и, естественно, мы всеми помыслами стремились только пройти этот тяжелый путь поскорее. Голода мы не чувствовали, воды пока было довольно, – единственное неудобство – страшный жар, мучивший нас до полного изнеможения. Мы ехали словно в раскаленной печи. Даже ночь не освежала нас: раскалившиеся днем камни ночью испускали огромное количество тепла.

Наконец дорога стала как будто получше. Огромные камни хотя все еще попадались, но уже не так часто. В одном месте они образовали род аллеи, по которой без большого труда можно было ехать вперед. В расчистке дороги не стало надобности… Вдруг черная туча заслонила солнце, и густая тьма окутала нас со всех сторон. В несколько минут небо заволоклось свинцовыми облаками. Раздались тяжелые раскаты грома, тысячи молний засверкали вокруг. Все случилось в каких-нибудь десять минут. Ослепленные блеском молнии, лошади, дрожа всем телом, остановились и жалобным ржанием обнаруживали страх. Мы сами горели от адского света… Но что это? Мне показалось, что почва под нашими ногами зашаталась. Раз, другой… Не было сомнения: землетрясение сопровождало грозу. Ослепленные беспрерывными молниями, оглушенные громом, лишенные, наконец, твердой опоры, мы в ужасе попадали на землю. Подземные удары продолжались с полминуты.

Едва мы успели оправиться, как с неба хлынул страшный ливень. Массы воды целыми водопадами устремились на землю. В этом необыкновенном дожде даже молнии потеряли свой блеск, гром – свой звук! Хорошо еще, что мы стояли на возвышенном месте, а то вода смыла бы все наши фуры: по земле мчалась целая река, унося с собою все встречное. Перед нами как бы повторился потоп. К счастью, ураган как скоро налетел, так же скоро и пропал. Не прошло и четверти часа, как гром умолк, молнии погасли, тучи скрылись, и снова засияло яркое солнце.

Появление дневного светила было встречено с большою радостью: мы промокли до костей. Однако сорокапятиградусный жар сейчас же высушил нас. Караван по-прежнему выстроился и тронулся в путь. Прошли пятьсот или шестьсот метров. Вдруг впереди раздалась крепкая брань. Все остановились. Что там такое? В это время мы как раз въехали в самое узкое место своеобразной каменной аллеи, так что наши повозки почти касались своими боками камней правой и левой стороны.

Робертс, сгорая нетерпением узнать причину остановки, влез на верх последней фуры, которая следовала за нами с запасными лошадьми.

– Ну что?

– Скверно! Дороги нет!

– Как дороги нет?!

– Путь прегражден огромною скалою. Нужно поворачивать назад.

– Назад? – вскричал сэр Гарвэй. – Это легко сказать, а как вы повернете фуры?

– Ах да! Черт возьми, мы заперты в западне!

– Однако, господа, нужно как можно скорее выйти из такого скверного положения, иначе мы умрем здесь от жажды, а наши лошади – от голода.

При этих словах перед нами вдруг выросла на верху фуры высокая фигура канадца: не имея возможности пройти по земле, он избрал этот необыкновенный путь, чтобы достигнуть нас.

– Неужели нельзя пройти вперед, Фрэнсис? – спросил его сэр Рид.

– Нет, хозяин, об этом нечего и думать… И посмотрите, какое несчастье! Лес и вода всего в двух верстах, а мы не можем двинуться с места.

– Какое же ваше мнение, Фрэнсис?

– Нужно, хозяин, поворачивать назад.

– Ну как?

На губах старого охотника, исходившего всю Австралию, промелькнула легкая улыбка.

– Ничего нет легче. Правда, нам нельзя поворотить фургонов, но стоит только перетащить дышла спереди назад, лошади оборотятся сами. Потом я перетащу упряжь второй фуры к первой, упряжь третьей ко второй и т. д. Тогда только свистни, и караван выйдет из проклятой ловушки!

– Браво! Молодец! – закричали мы в один голос, удивляясь, как такой простой и легкий способ не пришел нам в голову раньше.

– Спасибо, Фрэнсис, – сказал со своей стороны старый скваттер. – Ступайте, мой друг, сделайте, как вы думаете!

Бравый канадец не заставил долго ждать: не прошло и часу, как мы могли двинуться снова в путь, с лихорадочным нетерпением желая выйти поскорее из каменной западни. С версту продолжалась странная аллея, пока не встретился перекресток, где мы могли свернуть направо или налево. Дальше путь пошел беспрепятственно.

Освободившись от опасности, мы пришли в обычное благодушное настроение и весело разговорились в предвкушении приятной перспективы отдыха под тенью у журчащего ручейка. Мисс Мэри шла, опираясь на руку своего брата Эдуарда и пленяя всех своею обворожительной улыбкой. Кирилл любезничал с Кэлли, которая, видимо, не имела ничего против этого. У них завязался оживленный разговор. До меня долетали отрывки фраз.

– Но, сударь, – уверяю вас!.. Спросите в Англии, вам всякий скажет это, – мельком расслышал я приятный голосок девушки.

– Неправда, сударыня, – отвечал громко Кирилл, – клянусь вам, что французы не едят лягушек; у нас и нет их совсем. Не правда ли, сударь?

Последний вопрос относился ко мне, но я только улыбнулся в ответ, предоставив своему другу развлекать свою даму.

От другой пары доносился совсем иной разговор.

– Эдуард, – говорила мисс Мэри своему брату, – надеюсь, что мы застанем еще в живых батюшку. Бедный! Как нетерпеливо ждет он нас!

– Да, моя милая Мэри, я питаю ту же надежду. Провидение даст нам радость увидеть его!

Меня глубоко тронули эти простые слова, полные крепкой веры и надежды на помощь свыше.

– Стоп! – вдруг раздался звонкий голос. – Нам нельзя ехать далее: дорога отрезана рвом более ста футов глубины!

При этом новом известии храбрейшие из нас почувствовали невольный трепет.

Желая разъяснить себе это непонятное явление, я подошел к пропасти. Зияющая расщелина шириною в восемь сажен, глубиною в десять, с обрывистыми краями открылась передо мною. Лежавшие на краях ее камни почти совсем сплавились в стекло, очевидно, действием молнии, которая достигла здесь наибольшей силы. Не было сомнения, что если бы мы во время бури находились на этом месте, молния убила бы всех нас и весь скот. Что касается огромной трещины, то она, очевидно, произошла от землетрясения.

Но дело не в том, отчего она произошла, а в том, что она преграждала нам путь и делала ужасным наше положение. Запас воды истощался. Скоро и животным, и людям грозили мучения жажды. Упряжные лошади уже с жалобным ржанием наклонили свои головы, уткнув свои ноздри во влажный еще песок. Наши чистокровные скакуны держались бодро, но надолго ли? Я был уверен, что, если мы останемся на день в этой палящей печи, они погибнут. А тогда для нас все потеряно!

Что делать? На что решиться? – задавали мы себе мучительные вопросы. Решительно, нужно найти какой-нибудь исход. К счастью, мы довольно многочисленны и не падаем духом перед опасностью.

Наш канадец, человек очень рассудительный, как мы не раз имели случай убедиться, и тут помог нам. По его плану, нужно было влезть на фургон, потом перелезть на один из утесов, поднимавшихся на краю пропасти, и соскочить с другой его стороны. Оттуда можно было прорыть под камнем глубокую борозду и соединенными усилиями всех сбросить скалу в расщелину, затем подровнять импровизированный мост землею и перейти по нему.

План одобрили и немедленно приступили к его выполнению, но едва один человек влез на скалу, как внезапно бросился оттуда вниз, крича во все горло:

– Черные!

И хорошо, что он поспешил. Более пятидесяти туземных копий ударили в то место, которое он только что оставил, и, отскочив, упали к нашим ногам.

Черные! Это, верно, наши старые знакомые, которые, войдя во вкус наших припасов, захотели силою присвоить их. Низкие двуногие не имели даже животной благодарности! Напротив, они стали еще наглее! Вот две гориллы уставились на нас, очевидно, думая застать нас в состоянии полного изнеможения. Их идиотские рожи раздражают меня. Тем хуже для них! Пиф, паф!! Из револьвера вырываются два огонька, рожи исчезают, слышен продолжительный вой, потом все стихает…

Вперед! Мы не хотим умереть от жажды или попасть на вертелы! За дело! Половина людей будет отбивать нападение черных, другая будет работать. План канадца всего практичнее, поэтому его нужно выполнить во что бы то ни стало… И мы достигнем его! Храбрости у наших людей хоть отбавляй, а что черные тут, это не важно: ружья и револьверы всегда готовы встретить любителей белого мяса с надлежащим почетом… All right! К делу скорее!

Наши бесстрастные, но благоразумные англичане берут каждый по вилам, на которые набрасывают покрывало и держат перед собой. Этой баррикады совершенно достаточно, чтобы остановить летящий дротик или бумеранг.

Сбоку импровизированных саперов становимся мы, готовые с оружием поддержать их. А там опять уставились на нас черномазые рожи с их отвратительным звериным выражением… Ба! Да это в самом деле наши знакомцы! Вон и подарки наши видны: у одного красный колпак, у других обрывки материй. Да… да… они хотят возобновить нападение. Вот красный колпак подает сигнал… Постойте же, друзья, будете помнить нас! Пли!

Раздается десять выстрелов… Полдюжины дикарей с воем валятся на землю, остальные разбегаются во все стороны. Урок подействовал, они отошли подальше.

Пользуясь удобным временем, наши саперы снова хватаются за лопаты. Работа кипит в умелых руках. Но и время бежит зато. Работники удваивают свою энергию. Тяжелый пот градом струится с их лиц. Но никто на это не жалуется, никто и не думает отдохнуть. Что касается нас, то мы бодрствуем рядом с оружием в руках. Дула ружей жгут нам руки, горячий песок обжигает подошвы, и все-таки нельзя и думать оставить пост, так как черные внимательно следят за малейшим нашим движением.

Уже три часа пополудни, а работа еще не кончена! Проходит еще несколько томительных минут… Наконец широкая яма вырыта. Остается только столкнуть в нее камень. Мы дружно начинаем толкать огромный монолит, напрягаем все усилия… Напрасно! Камень остается недвижим. Что делать? Неужели столько труда потеряно понапрасну?! Нет, никогда…

Остается последнее средство – взорвать камень порохом. Сказано – сделано. Подкладываем бочонок пороха, зажигаем фитиль и сами отходим в сторону. Проходит минута мучительного ожидания… Огонь бежит по фитилю… Ближе… Ближе… Вдруг страшный взрыв потрясает землю. Поднимается целое облако дыма… Мы бежим вперед… Ура! Брешь заделана! Камень в расщелине! Дорога вперед свободна!..

Караван выстраивается в ряд и медленно двигается вперед. Мы с ружьями наготове следуем за ним. Но черные, понимая всю опасность шутки с нами, держатся в почтительном отдалении и скоро совсем исчезают.

– Так-то лучше, друзья, – говорю я им вслед. – Счастливого пути, черномазые молодцы!

Наши лошади чувствуют близость зелени, а где зелень, там и вода… Еще полчаса…

Наконец вот и благословенный лес! Каменистая пустыня пройдена: мы ложимся на мягкий дерн. Вот тень, вот и вода!

Все бросаются к свежему, чистому источнику. Он около шести аршин в поперечнике, глубок, его края исчезли под массою прекрасных цветов. Зеленоватое дно виднеется внизу… Какое счастье!

Каждый начинает пить в свое удовольствие, медленно, небольшими глотками. Нужно перенести наши мучения жажды, чтобы понять всю прелесть свежей, кристальной воды. Какое удовольствие испытываешь, когда холодная вода освежает разгоряченную кровь!

Однако увлечение водой не должно заходить далеко. Что касается по крайней мере меня, то я горьким опытом узнал это, когда в Индии чуть не умер, напившись холодной воды в сильном жару. С тех пор я стал умеренным, и теперь довольствовался несколькими каплями кофе, оставшегося в бутылке, да листом эвкалипта. Том, как настоящий дикарь, не знал ни голода, ни жажды. Прошло с полчаса. Я достаточно прохладился и решил, что и мне можно попробовать воды. Но лишь только я хотел поднести пригоршню ее к губам, как сзади меня раздался испуганный крик. Я с удивлением оборотился…

Глава 12

Страшная картина. – Загадочное сумасшествие. – Я открываю причину. – Дьявольская выдумка. – Целительный сок. – Калабарские бобы. – Удачный эксперимент. – Приготовления к защите. – Пробуждение. – Ночная битва. – Наше положение становится критическим. – Картечный выстрел. – Победа. – Где же Робертс и Кирилл? – Мои спутники начинают походить на кошек. – Ужасное известие.

Картина, представившаяся моему взору, поразила меня необычайным удивлением. Мисс Мэри, бледная, с дико блуждающими глазами, с растрепанными волосами, билась о землю, испуская сдавленные стоны. Около нее бегали в состоянии полного сумасшествия майор, Кроули и Робертс. Глухие бормотания срывались с их дрожащих губ. Ужасные судороги сокращали мускулы лица. Тоскливые взгляды выражали полную бессмысленность.

– Что с вами, господа? – растерянно спросил я; удивленный этой внезапной переменой.

– Я страдаю! – со стоном отозвалась девушка. – Грудь моя горит!.. Боже мой! Умираю!.. Дядя, Дик, Эдуард!.. Помогите!..

Идиотский смех безумных был единственным ответом на ее мольбу.

Большинство наших слуг находилось в том же непонятном состоянии безумия. Что это такое? Мне начало уже казаться, что я нахожусь в сумасшедшем доме. Или я сам не обезумел ли? – спрашиваю я себя, чувствуя, что под моими ногами ускользает почва сознания. Мое смятение усиливается при виде наших животных, тоже впавших в таинственную болезнь. Они рвутся, мечутся, катаются по земле. Белая пена клубится на их губах…

Я окончательно теряюсь… Впереди Робертс, как эпилептик, старается схватить воздух, хохочет и в конвульсиях падает на землю, пораженный глубоким обмороком. Сзади слышится раздирающий душу голос Кирилла, моего бедного Кирилла:

– Брат мой! Я горю… В глазах темнеет… Ох! Смерть моя!..

– M-eur Буссенар, – стонет Мэри, – ради Бога, не покидайте меня!.. Я задыхаюсь!.. Мне давит сердце!.. Свет режет глаза!..

Тут стоны страдалицы смолкают, сменяясь обмороком.

Что же, наконец, за причина всего этого? Я наклоняюсь над девушкой, машинально приподнимаю сомкнутые веки и в изумлении отступаю: зрачок расширен втрое более обыкновенного…

Теперь для меня все становится ясным; повязка спадает с моих глаз.

Я подхожу к Кириллу, Робертсу, к тому, другому, – у всех одно и тоже. Ясно, сомнения нет, – они отравлены! Это внезапное безумие, бред, конвульсии, желудочные боли и особенно светобоязнь – все подтверждает мое предположение. Признаки отравления прямо указывают даже и причину: только одно растение производит их, – это белладонна. Если же так, то несчастные погибли, если мне не удастся найти единственного противоядия… Да, белладонна, – вот и кусты ее, в изобилии растущие кругом.

– Но почему я вполне владею своими мыслями? Почему только двое, Том и я, не поддались яду?

– Том, – обращаюсь я к старику, указывая на замеченные мною стебли белладонны, – ты видишь эти красные ягоды: никто не ел их?

– Нет, нет… Ах! Мой все понимает! – вдруг вскричал он и как безумный бросился в самую глубь источника.

…Прошло полминуты томительного ожидания. Мое сердце учащенно бьется: неужели он погиб? Нет, слава Богу! Вот вынырнула черная голова; ко мне протягивается рука дикаря. Наконец и он сам, весь в иле, выпрыгивает на берег.

– Вот посмотри, господин, – говорит он, бросая к моим ногам огромную связку растений, с которых сочилась зеленоватая жидкость.

– Подожди, еще!

Том снова бросается в воду и вытаскивает новый пучок. В третий, четвертый раз повторяется то же самое: каждый раз старик приносит новую связку ядовитого пасленового растения.

Тогда я отгадываю все. Чернокожие, не имея возможности силою одолеть нас, отравили источник, бросив туда связки дурмана и белладонны. А чтобы ничего не было заметно, они придавили их ко дну камнями…

Однако нельзя терять времени! Скоро семь часов вечера: через два часа наступит ночь. Негодяи, надеясь на успех своей дьявольской выдумки, наверное, не замедлят явиться к нам. Нужно приготовиться к нападению. Между тем мои товарищи в самом беспомощном положении. Они мечутся в бреду, просят пить, а как их допустить к смертоносному источнику? Я должен употребить силу, чтобы помешать им пить отраву. Что делать? Разве послать Тома искать новый ключ? Но как мне одному справиться со всеми больными? Я затрудняюсь…

К счастью, один из наших слуг, менее отравленный, выводит меня из этого затруднения.

Он бежит ко мне со всех ног, крича на бегу:

– Спасены! Спасены! Видите, вон там, в двадцати шагах, группу деревьев?

– Да, это из рода Eucaliptus globulus.

– Не знаю, как они называются по-ученому, – досадливо прервал меня слуга, – знаю лишь то, что при разрезе из их корней вытекает то лекарство, которое нам нужно.

Я широко раскрыл глаза: не помешался ли мой малый? Он понял мою мысль.

– Нет, господин, я здоров. Мне не один раз приходилось пить отравленную воду, и всегда сок эвкалипта спасал мне жизнь. Так было и теперь. Напившись его, я чувствую себя вполне здоровым. Да вот посмотрите, не я один…

Его слова оправдались. Уже с полдюжины его товарищей, припав ничком к земле, сосали из благодетельных корней целебный сок.

Я со своей стороны разрезал один корень, попробовал, – оказалось действительно очень приятным. Тогда все остальные с жадностью бросились к драгоценным деревьям и принялись большими глотками утолять мучившую их жажду.

Действие сока было изумительно: признаки отравы быстро исчезли, общее состояние стало удовлетворительным, у всех осталась только тяжелая сонливость, соединенная с остолбенением, которых нельзя было никак превозмочь. От них, я думаю, можно избавиться по истечении лишь нескольких дней.

Наши лошади тоже значительно поправились и мирно принялись за траву.

Все-таки положение дел меня продолжает тревожить. Я жду черных. А что поделаешь с сонными людьми? Да и не особенно верится мне в чудодейственную силу эвкалиптового сока как противоядия; нужно бы чего другого…

Тут моя нога случайно наступает на одну из связок, вытащенных старым Томом из воды. Я задумчиво гляжу на нее. Она обмотана гибкою лианою, на которой сохранились еще и плоды в виде фасоли, только коричневого цвета. Растение мне кажется что-то знакомым. Я напрягаю свой ум… Как?! Возможно ли это? Неужели я не обманываюсь?! Но нет… Я узнаю хорошо – это калабарские бобы (Physostigma venenosum), – противоядие белладонны.

При виде этого растения в моей памяти встают виденные мною опыты в парижских госпиталях и College de France. Помню, раз одному больному впустили в глаз каплю атропина (алкалоида белладонны) – зрачок сейчас же сильно расширился. Потом профессор, взяв каплю физостигмина (алкалоида калабарских бобов), впустил в тот же глаз, и зрачок немедленно пришел в нормальное положение – яд был нейтрализован.

Этот опыт с ясностью восстает в моем мозгу. Я решаюсь испытать его. Хотя физостигмин тоже сильнейший яд, но я уверен, что он, нейтрализуя датурин (алкалоид дурмана) и атропин, в то же время сам будет нейтрализован ими.

Однако по какой же необъяснимой случайности дикари захватили с белладонною и единственное растение, которое могло помочь нам? – Вероятно, лианы физостигмы были употреблены или по своей крепости, или, может быть, только они и попадались под руку.

В несколько минут, при помощи Тома, было собрано порядочное количество бобов. Я положил с дюжину в котелок, влил туда сока эвкалипта и сделал род настойки. Выжав затем мякоть, я приступил к пробе, для чего выбрал одного слугу. Попытка увенчалась полным успехом: больной через пять минут уже различал предметы и сделался спокоен.

Ободренный первым успехом, я обхожу по порядку всех. Можете судить о моем восхищении при виде своих товарищей, пришедших в полное сознание!.. Опасаясь, однако, чтобы это облегчение не прошло вскоре, я пригласил всех воспользоваться этим временем, чтобы принять необходимые предосторожности против ожидаемого нападения дикарей. Общими усилиями мы сдвигаем повозки в виде андреевского креста, чтобы со всех сторон встретить врага лицом к лицу и не дать ему обойти с тыла. У каждого угла ставим по испытанному часовому. Спутанных лошадей и собак привязываем к осям. Бедные животные еще очень больны, а помочь нечем: у нас вышла вся вода… Можно бы поискать новых эвкалиптов, но мы не осмеливаемся отходить далеко из опасения услышать страшный свист бумеранга или дротика.

Между тем наступает ночь. Все забываются тревожным сном. Один я не сплю: мрачные предчувствия гонят от меня дремоту. Зато какое сонное царство окружает меня! Действие физостигмина очевидно, но прежний яд так силен, что столбняк от него проходит не скоро. Я замечаю даже возвращение признаков отравления. Только на нервную натуру Мэри мое лекарство, по-видимому, сильно подействовало: она очень скоро открыла глаза и пришла в полное сознание.

Когда я объяснил милой девушке причину внезапной болезни всех нас, первое слово, которое она произнесла, была мольба о прощении виновников.

– Бедные люди, – говорила она, – это голод толкает их на преступления. Кроме того, им неизвестны даже основные правила человечности. Простите же печальным жертвам невежества и бедности.

– Мисс, бесконечно сожалею, что не разделяю ваших иллюзий, – горячо возразил я. – Да и сами вы чуть не умерли благодаря этим невинным «жертвам невежества». Простить кровожадным зверям, которые собираются съесть вас, простить негодяям, которые не брезгуют и отравою, чтобы добиться своих гнусных целей?! Не лучше ли уж пощадить волка или тигра, который терзает вас?!

– Да, m-eur, но ведь эти несчастные все-таки люди. Нужно попробовать научить их добру. Я слышала, что некоторые миссионеры достигли и у них блестящих результатов.

– Очень может быть, – сухо возразил я, – но у нас, мисс, сегодня совсем нет на это времени.

– Послушайте, m-eur Буссенар, не сердитесь, ради Бога, – продолжала настаивать Мэри, – но обещайте мне, что вы не будете мстить дикарям. Обещаете? У меня, право, вся кровь волнуется при мысли об обиде этих бедняков.

Произнося это, молодая девушка с мольбою взглянула на меня. Я не мог больше отказывать этим ясным, молящим глазам и скрепя сердце дал слово.

– Хорошо, обещаю не мстить черномазым негодяям. Но помяните мое слово: ваши «бедняки», в благодарность, еще не одну пакость учинят нам. По крайней мере, позвольте хоть защищаться, когда они нападут на нас, – прибавил я ироническим тоном.

– Можно, можно, но только в случае крайней необходимости.

Я проводил Мэри в ее фуру, поставленную нами как раз на пересечении креста. Пожелав мне с очаровательной улыбкой спокойной ночи, девушка впорхнула туда и улеглась возле своей верной Кэлли.

Около фуры, близ колес, растянулись два гиганта на страже. Это – Робертс и Кирилл. С этой стороны я был спокоен: любовь бодрствовала, и, мне думалось, она осилит оцепенение, опять овладевшее моими спутниками.

Десять часов! Ночь темная: ни зги не видно, только слабые лучи мерцающих звезд еле пронизывают темноту. Боже, хоть бы поскорее настал день! Завтра все проснутся вполне здоровыми. Тогда нам не страшны дикари всего света…

Между тем усталость и дневные тревоги дают себя чувствовать. Меня начинает клонить ко сну. Я борюсь с дремотой, стараюсь стряхнуть сон, но напрасно. Звезды начинают плясать передо мною… Деревья вытягиваются… Все заволакивается туманом… Я засыпаю…

Долго ли продолжался мой сон, не знаю. Громкие крики «к оружию» и грохот стрельбы разбудили меня. Подняться, схватиться за револьвер и броситься к своим – было делом одной секунды. Около нашего лагеря был настоящий ад. Потревоженные собаки заливались неудержимым лаем, испуганные лошади с громким ржанием рвались с привязей, в ушах беспрерывно раздавалась трескотня выстрелов, им отвечали нечеловеческие крики: кооо-моооо-гооо-ееее!..

Рассвет еще не настал, так что в темноте я едва разобрал перед собою густую кучу прыгавших демонов. Я направил револьвер в самую середину толпы и сразу выпустил все шесть зарядов. Яростный вопль встретил мои выстрелы. Нападающие отхлынули было, но затем с диким воем снова ринулись вперед… Но почему это с нашей стороны так мало стреляют? Неужели мои опасения оправдались? Да, в этом нет никакого сомнения. То, чего я боялся, случилось: снотворное действие наркотического вещества не прошло еще, и половина наших людей лежит в глубоком сне. А между тем теперь дорог каждый лишний человек. Нам приходится бороться одному против двадцати…

Какая бойня! Десять раз в продолжение одной минуты я чувствовал, как тошнотворный запах ужасных каннибалов ударял мне в нос. Дикари бились отчаянно, и не будь у нас превосходства в оружии, мы непременно бы погибли!

Наконец оглушительная канонада пробуждает спавших от сна. Они встают, сначала недоумевающе смотрят вокруг, но, увидев диких, мигом хватаются за оружие и становятся рядом с товарищами. Это сразу изменяет ход битвы в нашу пользу. Более двадцати черных трупов устилают землю.

Однако черномазые разбойники не теряют мужества: сознание своей многочисленности, а главное – надежда на заманчивую добычу твердо поддерживают их энергию. Они настойчиво лезут вперед. Передние падают под нашими выстрелами, но задние проходят по их трупам и занимают их места. Мы не поспеваем уже заряжать револьверов и хватаемся за холодное оружие. Увидев это, дикие радостно вскрикивают и удваивают свою энергию. Вот несколько их подползло под фуру. Наше положение становится критическим… Еще приступ… Боже, неужели нам суждено быть съеденными?..

Вдруг сильный голос покрывает собою шум битвы:

– Ло-о-жись!!

Едва мы успели исполнить команду, как грянул сильнейший выстрел, и целая туча картечи понеслась навстречу атакующим.

Браво! Это митральеза!

Ошеломленные дикари приходят в смятение, поворачиваются, некоторое время как бы колеблются, но затем бросаются врассыпную, кто куда может. Победа остается за нами.

Мы начинаем считать свой урон. Трое наших оказываются тяжело раненными, другие – легко, хотя все покрыты кровью, и своей, и вражеской, с ног до головы. Оправившись от боевого возбуждения, все окружают юных братьев Эдуарда и Ричарда с изъявлениями живейшей благодарности: это они пустили в ход митральезу и тем решили исход битвы.

Но что это не видно ни сэра Рида, ни Робертса, ни Кирилла? Где они? Я требую огня, – еще довольно темно, – трепеща от мысли найти своих друзей среди трупов, устилающих землю.

– Огонь бесполезен, – говорит мне Кроули, – я отлично вижу и без него.

– Как! Вы в темноте различаете предметы?

– Вполне.

– И я также, – проговорил Эдуард.

– И я, – отозвался его брат.

Я пожал плечами: вот так чудеса сегодня! Днем никто, кроме меня, не видит ничего, а ночью каждый делается нисталопом (видящим лучше ночью, чем днем)!

– Робертс! Кирилл! Где вы? – кричим мы.

Слабый стон слышится в ответ. Я бросаюсь по его направлению… моя нога задевает за два безжизненных тела, покрытых кровью. Всматриваюсь: это лейтенант и мой бедный товарищ детства. Они упали у фуры, где находятся Мэри и Кэлли. Около них валяется семь или восемь черных трупов, показывающих, что здесь происходила сильная резня. У обоих глубокие раны на голове, нанесенные каким-то тупым орудием, без сомнения, каменным топором. Притом, по моим соображениям, удары были нанесены сзади, как можно судить по направлению ран. Я опасаюсь, не поврежден ли у них череп, но, раздвинув волосы, замечаю, что содрана лишь кожа. Удары, очевидно, только оглушили их. Глоток рома, влитый между сжатыми челюстями, приводит раненых в сознание.

Робертс раскрывает глаза, глубоко вдыхает воздух и, будто вспомнив о чем-то, вскрикивает:

– Мисс Мэри! Где она?!

При этом вопросе Эдуард вскакивает в фуру, но сейчас же снова появляется с раздирающим душу криком:

– Моя сестра!.. Мэри! Ее нет!..

Кровь стынет у нас от ужаса при этом известии. Мы бросаемся туда, сюда, – нет ничего! Ищем снова, обшариваем все окрестности, – ничего! Только узнаем еще о новом бедствии: вместе с Мэри пропали также сэр Гарвэй, сэр Рид, герр Шаффер, канадец Фрэнсис и Кэлли. Их нет нигде. Остается предположить, что они утащены в плен. Наши друзья – пленники черных разбойников!

Глава 13

Совет. – Выбор охотников. – Мы идем на разведку. – Четвероногий проводник. – Лес в огне. – Бешеная скачка. – Нападение. – Пляска скелетов. – Освобожденные пленники. – Ночная битва. – Конец! – Неожиданная помощь. – Победа. – Мы возвращаемся в лагерь. – Отчего Кроули лучше видел ночью, чем днем?

Загадочное исчезновение наших друзей и ужасная уверенность, что они захвачены в плен дикарями, произвели во всем лагере сильное замешательство. Все засуетились, забегали, каждый высказывал свое мнение, которого никто не слушал, или предлагал неисполнимый план. Один сэр Эдуард, как настоящий моряк, не потерял головы. Скоро оправившись от поразившего его удара – пропажи сестры, он принялся хладнокровно размышлять о средствах отнять у диких их добычу. Вообще это был человек сильной энергии, прямо смотревший в глаза всякой беде. Не теряя драгоценного времени, он спокойно собрал в кружок всех наших товарищей, у которых еще не прошло лихорадочное состояние от ядовитого действия белладонны.

– Господа, – сказал он, – общее мнение, – как можно скорее нагнать дикарей и отнять у них пленных. Только нужно действовать с крайнею осмотрительностью: дикие чутки, как собаки… Господин Буссенар, ваш Мирадор – очень умное животное и, кажется, сильно привязан к моей сестре, кормившей его лакомствами. Как вы думаете, может он, не выдавая себя лаем, незаметно для дикарей, навести вас на их следы?

– Я уверен в этом, сэр Эдуард. Моя собака – настоящая ищейка: она никогда не лает, когда ищет следы. Дайте только ей понюхать какую-нибудь вещь, принадлежащую мисс Мэри, и я уверен, она безошибочно откроет нам разбойников.

– Отлично!.. Робертс, милый друг, чувствуете ли вы в себе силу сопровождать господина Буссенара? Я бы сам отправился, но долг велит мне остаться здесь.

– Без сомнения, – с жаром отвечал лейтенант, немного бледный еще, но по-прежнему крепкий, как скала.

– Ваш товарищ Кирилл, думаю, тоже не откажется сопровождать вас, господин Буссенар?

– А я только что сам хотел просить об этом, – отозвался мой бравый друг. – Спасибо, что вспомнили обо мне, господин Эдуард… Мы возвратим вам сестру, или, клянусь честью, я сложу там свои кости!

– Возьмите себе еще Тома и, по своему выбору, двух людей из конвоя.

– Хорошо!

– Когда вы узнаете, где наши пленники, скорей возвращайтесь назад. Тогда мы все вместе постараемся освободить их. На всякий случай возьмите по паре револьверов, ненароком встретятся дикие. Ваши выстрелы укажут тогда нам, где вы находитесь, и мы поспешим на помощь.

Самоуверенный тон, непоколебимое хладнокровие, с какими молодой офицер давал нам указания, были изумительны. Вот настоящий начальник смелого предприятия! Недаром говорят, что даже во время ужасных бурь в открытом океане ему не изменяет спокойствие, несмотря ни на какую опасность…

Мы отправляемся пешком, и тем не менее каждый из нас берет с собою лошадь, на случай надобности. Молодой командир в последний раз крепко жмет нам руки; легкое нервное дрожание выказывает его внутреннее волнение. Я отвязываю верного Мирадора и даю ему понюхать вуаль мисс Мэри. Умное животное сразу понимает, в чем дело. Испустив жалобный вой, оно бросается вперед.

Оставшиеся в лагере провожают нас с сердечными пожеланиями, а Кроули и Ричард несколько завистливыми взорами; на лицах молодых людей виднелось сильное желание присоединиться к нам. Мне даже жалко стало; но взять их с собою никоим образом нельзя было: с одной стороны, они могли пригодиться в лагере, с другой – мы шли только на разведку, где нужно соблюдать большую осторожность.

Мы тихо отправляемся в путь. Мягкая мурава заглушает шум шагов. Темно. Кругом ни зги не видно – для меня и для Тома. Что касается моих четырех товарищей, то они со вчерашнего вечера продолжают сохранять удивительную способность видеть в темноте, способность теперь для нас вдвойне драгоценную. Я слепо иду по следам своей ищейки, которую, боясь потерять из виду, держу на своре. Верный проводник сворачивает на восток. Проходит три четверти часа после нашего ухода из лагеря. Черные должны быть где-нибудь недалеко: они не более часу ушли вперед нас. Еще не прошли оставленные ими смрадные испарения. Но я боюсь, что разбойники разделились на несколько партий. Нужно отыскать хоть ту, что увезла Мэри, и я время от времени даю Мирадору понюхать вуаль девушки.

Кирилл со своей стороны не дремлет, зорко вглядываясь в темноту. Несколько раз он наклоняется к земле. Чутье искателя следов открывает ему многочисленные следы лошадей в помятой траве. Он насчитывает пятнадцать лошадей. Для нас становится ясным, что каннибалы украли их у нас, а мы, – мы в поисках за друзьями и не заметили этого.

Проходит с четверть часа… На пути встречается холм. Мой Мирадор начинает ворчать – верный знак, что дорога подозрительна. Я зорко вглядываюсь в даль. Что это? Впереди нас ровно светятся огоньки, около двадцати. Стволы ли это или что другое?.. Неужели?! Да… нет сомнения, – это собрание ужасных обитателей австралийских лесов.

Мы останавливаемся и уже думаем возвратиться к своим, в лагерь, так как цель нашей экспедиции достигнута, но неожиданное обстоятельство разом изменяет это решение.

Мирадор, до сих пор тихо бежавший впереди меня, вдруг сильно рванулся. Привязь осталась в моей руке, а он с глухим ворчанием бросился вперед, как раз к тому месту, где горели огни. Почти в то же время лес озарился ярким светом. Вместо мерцавших огней вспыхнули огромные костры деревьев.

Нельзя терять ни минуты. Моя собака, вероятно, произведет тревогу между дикарями. Вперед! Каждый пришпоривает лошадь и летит вперед. Дорога ясна, как днем. Свет настолько силен, что, я думаю, виден даже из лагеря. Лес весь в огне. Пожар со страшною быстротою распространяется среди резиновых деревьев. Пропитанные горючими веществами, ветви и стволы вспыхивают, подобно сухой лучине. Пламя гигантскими языками вырывается со всех сторон. Облака едкого дыма носятся в воздухе. Лес представляет из себя какую-то гигантскую раскаленную печь!.. Какое потрясающее зрелище! Что готовит оно нам?

– Вперед, друзья! – кричит задыхающимся голосом Робертс.

Колоссальный англичанин неузнаваем. Куда только девалась его британская флегма?! Это демон-мститель! Обнаженная голова, красное платье, в обеих руках револьверы и искаженное гневом лицо придают ему страшный вид. Не разбирая ничего, он бешено втыкает шпоры в бока своего скакуна. Благородное животное, не привыкшее к такому обращению, испускает жалобное ржание и летит, подобно урагану.

– Вперед! – кричит Кирилл, пригнувшись к шее лошади и тоже пришпоривая ее.

Эти два гиганта в их неудержимой ярости кажутся выходцами с другого света. Они несутся, как буря, презирая все препятствия и далеко обгоняя других. Следом за ними галопирую я, сбоку меня Том, невзрачная фигура которого, в сравнении с огромною лошадью, придает ему вид обезьяны. Сзади нас несутся наши конвойные. С виду это бесстрастные истуканы, но горящие глаза их опровергают это сравнение.

Быстро сокращается расстояние, отделяющее нас от дикарей. Вот уже они недалеко. Наконец мы врываемся в самую середину разбойников, беснующихся около зажженных костров. Дикари были раскрашены белою краскою (цвет войны). Белые линии резко выделялись на их черном теле и производили впечатление настоящих скелетов. Это была действительно «пляска скелетов», обыкновенная их прелюдия перед началом ужасного пира. Около дикарей валялись трупы наших лошадей. Их мясо жарилось на кострах, а хвосты развевались на головах диких. Наконец, при свете костров, мы увидали и наших пропавших товарищей. Одного взгляда было достаточно, чтоб угадать, к чему их готовили. Уже каменные топоры поднялись над их головами.

Крик ужаса вырвался из наших грудей. Испуганные разбойники останавливаются. На секунду стихают их адские крики: дикари остолбенели при виде белых мстителей! Вдруг яростное рычание нарушает молчание. Это голос Мирадора. Храбрая собака смело бросается в самую середину врагов и хватает за горло первого встречного. Мы бросаемся за Мирадором. Начинается ужасная резня. Мы топчем врагов лошадьми, рубим топорами; наши револьверы изрыгают целые тучи пуль. Лес, обыкновенно спокойный, снова оглашается предсмертными хрипениями умирающих, стонами раненых и диким воем оставшихся в живых. Оправившись от остолбенения, разбойники хватаются за свое оружие. Страшный бумеранг со свистом разбивает ноги лошади Робертса. Почти в то же мгновение удар каменного топора валит на землю лошадь Кирилла. Мы делаем отчаянное усилие, бежим к нашим дорогим жертвам и группируемся около них вчетвером, то есть я, Том и два конвойных. Том мигом бросается с лошади и перерезает веревки, связывающие пленников. Он отплачивает долг своему хозяину.

Мощная фигура майора выпрямляется. Ура! Теперь он может по крайней мере умереть, как солдат. А до этого черномазые бандиты узнают, что такое месть. Вперед! Нет пощады людоедам! Майор, сэр Рид, канадец и Шаффер хватают, что попалось под руку, и с яростными криками кидаются в сечу. Даже девушки воодушевляются: храбрая Кэлли вытаскивает из костра горящую головню и бросает ее прямо в лицо одному черному; тот с воем отбегает назад. Мы окружаем обеих женщин, готовясь защитить их своими телами.

В нескольких шагах от нас сражаются пешими Кирилл и Робертс. Геркулесовая сила моего друга удесятеряется его бешенством. Его тяжелый карабин, которым он действует, как дубиной, ниспровергает все встречное. Страшные удары сыплются направо и налево. Дикари валятся как подкошенные. Что касается Робертса, то опасность возвратила ему хладнокровие: он держит себя как на дуэли. Метко сыплются пули из его револьвера, поражая врагов. Когда же заряд патронов истощается, он пускает свое оружие в голову последнего врага, который с размозженным черепом падает навзничь, и поднимает свой топор, привешенный к седлу. Холодное оружие в его могучих руках производит еще большее опустошение в среде разбойников. Вдруг ловко пущенный бумеранг вдребезги раздробляет ручку его топора, и храбрый лейтенант, потеряв равновесие, с разбега падает на землю. Дикие с торжествующими криками толпой устремляются на него. Не тут-то было! Достойный джентльмен живо поднимается и, как комаров, стряхивает с себя насевших бандитов.

– Тысяча громов! – вскрикивает Кирилл, удивленный таким оборотом дел. – Вот так ловко! – А сам работает своим страшным карабином, от ударов которого головы дикарей лопаются, как глиняные горшки. Однако, несмотря на всю силу этих двух богатырей, дикари не отступают: наша малочисленность постоянно воодушевляет их. С прежнею яростью они кидаются на нас, размахивая бумерангами и копьями. Передние ряды погибают под нашими ударами, задние без жалости проходят по телам павших. Атаки следуют одна за другой беспрерывно. Между тем пожар затихает. Только одни костры продолжают освещать битву, но и они скоро, за недостатком пищи, начинают гаснуть. Проходит с полчаса… От костров остаются одни уголья, а потом – одна зола. Мы снова погружаемся в темноту. Впрочем, моих товарищей это нисколько не смущает: странное действие атропина все еще продолжается, им даже лучше, так как, сами видя отлично в темноте, для врагов они делаются неуязвимыми.

Однако ни это обстоятельство, ни наши отчаянные усилия, ни чудеса храбрости Робертса и Кирилла не могут спасти нас от поражения, если только битва не переменится. Мы совершенно измучены. Усталость против воли овладевает членами, ноги не слушаются, руки не поднимаются, наконец, каждому дают себя чувствовать раны, правда, легкие, но зато многочисленные. Холодный пот, предвестник смерти, прошибает всех. Мы смерти не боимся – сколько раз приходилось каждому из нас глядеть ей прямо в лицо. Но быть убитым, подобно животному на бойне, и потом идти на кушанье черномазых разбойников! Боже! Кого это не испугает! Еще если бы мы были одни!.. Может быть, какой-нибудь счастливый случай дал бы нам возможность ускользнуть на двух оставшихся лошадях, но как это сделать при двух несчастных девушках? Что с ними будет? Конечно, мы поклялись защищать их до самой смерти. А после? Когда все защитники их падут, что станется с беззащитными женщинами? Они сделаются добычею двуногих, животных?! Никто не мог подумать об этом без содрогания.

А они? Спокойно и гордо стоят они за нами, бесстрашно готовясь ко всякой опасности. Какие неустрашимые и удивительные натуры! По-братски обвив руками шею Кэлли, молодая аристократка поддерживает дочь народа, вчерашнюю свою служанку, сегодня – подругу и сестру; так общая опасность сгладила всякое различие между двумя девушками: одна достойна другой по необыкновенной энергии и мужеству.

Каждый из нас, при взгляде на этих милых детей, чувствует, как обливается кровью его сердце, предвидя их участь.

Мой Кирилл безутешен – его дорогая Кэлли достанется диким! При одной мысли об этом у него кровь стынет от ужаса. Между тем девушка, сердцем угадывая мысли своего друга и покровителя, дарит ему слабую печальную улыбку. Эта немая ласка трогает до слез атлета.

– Нет, не могу больше, – шепчет он мне прерывающимся от рыданий голосом. – Лучше мне убить ее, чем оставить дикарям… Брат, друг, – тут голос моего верного товарища прервался от душившего его волнения. – Позволь сказать тебе, что я сильно люблю тебя… и ее также… О, как мне хотелось бы… обнять ее перед смертью… Теперь все равно… Мы погибли…

Эта последняя просьба, эти рыдания богатыря, эти слова, прерываемые свистом оружия и предсмертным хрипением умирающих, тоскливо сжимают мое сердце…

Робертс в отчаянии… Храбрый офицер кидает на мисс Мэри взгляды, полные такой красноречивой любви, что молодая девушка, несмотря на весь ужас своего положения, краснеет, как мак, и спешит на груди подруги спрятать пылающее личико.

Между тем он жмет мне руку. Я понимаю без слов. Потом он быстро протягивает ее Кириллу.

– Вы – джентльмен, вы спасли меня. Отныне я ваш друг на всю жизнь, – увы! Кажется, недолгую…

– Благодарю! Принимаю и отвечаю тем же, – проговорил мой благородный товарищ.

Я невольно загляделся на эту полную достоинства сцену. Сухой шум заставил меня обернуться: кривая рука черного протягивалась к молодым девушкам. Быстрее молнии опустилась на нее сабля одного из конвойных и отсекла до локтя.

Женщины вскрикнули от испуга при виде фонтана крови, брызнувшей из перерубленной руки.

В этот момент дикари снова нахлынули на нас. Обессиленные от усталости, мы были смяты, расстроены, поглощены этою дикою ордой. Я почувствовал, как огромная тяжесть сдавила мне грудь; перед глазами блеснул каменный топор. Вот страшное орудие опустится на мою голову! – думал я и закрыл глаза… Но что это? Удара не последовало. Сам разбойник валится мертвым к моим ногам. Дюжина выстрелов заглушает демонские вопли бандитов. Нападающие с воем катятся на землю. Между тем чьи-то ружья гудят без перерыва. Яркий свет то и дело прорезает сгустившуюся темноту. Слышится беспрерывный свист пуль. Почуяв друзей, мы разом оживаем и с новым жаром бросаемся вперед. Ошеломленные неожиданными неприятелями, не зная их числа и представляя их вследствие этого слишком сильными, разбойники в беспорядке отступают. На них нападает ужас. Еще минута, и все они бросаются врассыпную.

– Кооо-мооо-гооо-ееее!

Снова раздается в стемневшем лесу крик, на этот раз уже с печальными нотами. Это сигнал к бегству. Дикари кидаются во все стороны и мгновенно исчезают. Мы вздыхаем свободнее.

Между тем восток начинает алеть. Небо окутывается легкою синеватою пеленою. Звезды бледнеют. Под тропиками не бывает ни зари, ни сумерек, и солнце сразу выходит из-за горизонта. Замирающему вдали вою дикарей отвечает радостный английский крик, выходящий из широких горл восьми молодцов, которые верхом крупною рысью подъезжают к нам.

– Гип! Гип! Гип! Ура-а!..

Тройное ответное «ура» раздается с нашей стороны при виде прибывших. Перед нами в стройном порядке вырастают на лошадях рослые фигуры сэра Эдуарда, рядом с ним Кроули, Ричарда и за ними пяти конвойных. Около них с радостным визгом трется Мирадор.

– Живей! – кричит сэр Эдуард, начальник этой группы. – Не теряйте, господа, времени! На коней! – И сам, не сходя с седла, одною рукою поднимает к себе сестру. – Пешие пусть сядут на круп лошадей. Заберите свое оружие! Кроули, возьмите дядю! Сэр Гарвэй, садитесь за Ричардом! Живей, господа, живей! Здесь опасно оставаться!

Какое хладнокровие! Какая непоколебимая твердость воли! Молодой моряк положительно удивителен! Вот идеал начальника! Недаром он производит чарующее обаяние на всех нас: и старый, и малый готовы за ним идти и в огонь и в воду.

Я уступаю свою лошадь Кириллу.

– Сядь на мое место, храбрый друг, и возьми к себе Кэлли: ты очень устал.

В одну минуту все готовы. В лагерь! И благородные животные, словно не чувствуя двойной ноши, галопом понесли нас, измученных, израненных, окровавленных, в покинутые повозки.

Восток загорается. Мрачная ночь сменяется светлым днем. Вместе с нею исчезает и ужасный кошмар, давивший грудь нам. Зрелище просыпающейся природы заставляет нас забыть все невзгоды и только любоваться разбросанными везде живыми картинами кипучей, веселой жизни. Даже бесстрастные англичане не могли удержаться от восторга.

Один Кроули был занят совершенно другим. С самого отравления он размышлял о решении физиологического вопроса. Наконец, ни до чего не додумавшись, он обратился ко мне, который со времени открытия причины отравления стал непререкаемым научным авторитетом.

– Мой ученый друг (видите, как скоро я получил эту степень!), объясните мне, почему, напившись отравленной воды, я стал видеть ночью почти так же хорошо, как днем?

– Но это очень просто. Белладонна, как известно вам, обладает способностью расширять зрачок. А что такое зрачок, ведь вы знаете? Это отверстие в радужной оболочке глаза, через которое падают на сетчатку лучи, дающие там изображение. Последнее потом передается по зрительному нерву. Понимаете?

– Немного, кажется, начинаю понимать.

– Зрачок очень чувствителен, постоянно расширяется или сокращается, смотря по тому, много или мало света падает на глаз, чтобы не пропустить ни слишком большого количества лучей, ни слишком малого. Одним словом, это род автоматического регулятора воспринимаемого глазом света.

– Совершенно так. Но что же белладонна…

– Подождите минутку, не торопитесь, придем и к ней.

– А, тем лучше!

– Я буду краток… Когда белладонна расширила ваш зрачок, то оптический нерв, пораженный чрезмерным количеством лучей, не мог справиться сними. Оттого произошли у вас утомление зрения и невозможность переносить дневной свет. Ночью же, когда в нормальный зрачок попадает очень мало света, то же самое расширение дало возможность проникнуть в ваш глаз большему числу лучей…

– Понимаю теперь. Белладонна случайно дала нам свойство, которым отличаются кошки.

– Да, ваше сравнение совершенно справедливо.

– Счастливы мы, что черномазые не знают об этом свойстве, а то бы они постарались напасть на нас днем.

– В этом нет сомнения.

– Однако как все это необыкновенно! Очень благодарен вам за объяснение.

Между тем наша группа незаметно подъехала к лагерю, который мы нашли таким же, каким и оставили. Оказалось, что в наше отсутствие не было замечено ничего подозрительного и ни одна черная обезьяна не показывалась вокруг. Это было большим счастьем, так как, напади черные на лагерь, мы потеряли бы все наши богатства и умерли бы от лишений в пустыне.

Глава 14

«По Австралии не гуляют». – Мы испытываем это на себе. – Наши франты. – Вода! – Я делаюсь хирургом. – Раненые. – Бунт в лазарете. – Прекрасные сиделки. – Мы идем на охоту. – Четвероногая птица. – Философия Кроули. – Неожиданный выстрел. – Что такое? – Утконос.

Доктор Стефенсон был прав: по Австралии не гуляют. Это доказал печальный опыт нашего путешествия, на которое мы было смотрели вначале как на увеселительную прогулку. Постоянные затруднения и опасности, переносимые нами, скоро рассеяли наши розовые иллюзии, и счастливый исход экспедиции стал казаться более чем сомнительным, несмотря на численность и внушительный вид каравана.

Дикие были отражены, но и победители остались почти в беспомощном состоянии. Правда, у нас никто не был убит, и только некоторые получили тяжелые раны, но мы снова стали мучиться жаждой: во всем караване не было ни капли воды. Нужно было как можно скорее покинуть это проклятое место и найти другой источник, которого черномазые негодяи еще не успели отравить.

Том, который решительно не знал усталости, в сопровождении четырех вооруженных слуг, верхом на свежих лошадях, отправился на поиски.

Более приятная картина развертывается перед фурою, служащей палаткой для мисс Мэри и Кэлли. Все еще бледные и дрожащие от волнения, молодые девушки со слезами на глазах благодарят своих избавителей. Трогательная благодарность этих милых, храбрых созданий глубоко волнует нас. Сэр Рид, майор, Эдуард и Ричард со своей стороны энергично жмут нам руки. А обычной их английской флегмы – и в помине нет. Наши друзья с таким же пылом проявляют свои чувства, как чистокровные французы.

Но куда это девался Робертс? Где также Кирилл, так храбро заслуживший ночью рыцарские шпоры? Отчего они не идут принять должную часть благодарности за свою храбрость? Робость, которую они проявляют теперь, совсем не согласуется с тем задором, какой был у них ночью. Кажется, им легче сражаться с самыми ужасными людоедами, чем выносить долгий взгляд пары голубых глаз, где светится чувство более нежное, чем простая благодарность.

– Вот они! – вдруг закричал Кроули, указывая рукою на бравого лейтенанта, погруженного в какое-то странное занятие. Усевшись напротив нас, в тени одной повозки, на складном стуле, он держал на коленях свой дорожный ящик, доверху набитый хрустальными флаконами с искрящимися жидкостями.

Заботливо отерев свое лицо от покрывавшего его пота и крови, наш Робертс тщательно расчесал свою русую бороду, надушился и напомадился. Потом, не заботясь о головной ране, надел новую пробковую каску, взамен потерянной. Кончив это, он вынул маленькие щипчики и старательно стал вынимать из своих ран остатки костяных острий, которыми наделили его туземцы.

Кирилл со своей стороны не отставал от него в франтовстве и по крайней мере в десятый раз застегивал и расстегивал пуговицы своего костюма.

Чувствуя на себе пристальные взгляды, устремленные нами, наши друзья заметно смутились. Оба друга тихо направились к нам. По мере приближения смущение их возрастало. Краска волнения то волною заливала их загорелые щеки, то вдруг отходила, покрывая их бледностью. Мы хорошо угадывали причину волнения двух новых друзей, да, кажется, и не одни мы: так, по крайней мере, можно было заключить по внезапному замешательству наших девушек. При приближении Робертса Мэри вдруг покраснела, побледнела, пробормотала несколько слов благодарности и, к общему удивлению, разразилась рыданиями. Кэлли держалась смелее. Зато ее обожатель совершенно потерял голову. Но, встреченный общими поздравлениями, не зная, куда деваться, мой товарищ смущенно подвинулся к красивой ирландке и с замешательством пожал протянутую миниатюрную ручку. Нежный взгляд милых глаз ободрил бедного влюбленного. Он храбро притянул к себе девушку и вдруг звонко поцеловал ее в обе щеки. Никто из нас не нашелся ничего сказать против этого.

В эту минуту раздались радостные восклицания. Мы оглянулись… Это наши посланцы галопом скакали к нам.

– Ура, господа! – кричал один из них, канадец Фрэнсис, размахивая своею каскою. – От воды! Сейчас от воды!

При этом крике весь лагерь приходит в движение. В минуту фуры убираются, и наши животные, высунув языки, запыхавшись, помчались во всю мочь вперед; никто не мог предполагать у них такой прыти. Наши посланные проехали до источника, вперед и назад, всего полчаса, но с тяжелыми фурами нам пришлось тащиться чуть не три часа. Скверная дорога в соединении с усталостью и жаждою измучила всех, и людей, и животных, до изнеможения. У раненых открылись раны. С лошадей пена валилась клочьями.

Наконец, после невыносимых мучений, мы прибыли к ручью, предмету наших нетерпеливых желаний. Отдохнув немного, я сейчас же принялся за обязанности хирурга. К счастью, у меня под рукою было самое верное средство – чистая, кристальная вода. По моему указанию всех раненых, а их было пять человек (Робертс, Кирилл и трое слуг), помещают под навес. Здесь я делаю лазарет. Начинается осмотр больных.

У первого разбито левое предплечье… Дело было ясно. Я вынимаю из раны осколки костей и туго перевязываю руку бинтом, намочив его предварительно в холодней воде.

Другой больной ранен в ногу, где у него засел конец туземного копья. Прямо вынуть оружие – невозможно: оно зазубрено, как острога. Нужно предварительно расширить рану. Берусь за скальпель… Бедный малый кричит не своим голосом от боли, меня самого прошибает обильный пот… Терпение!.. Еще немного – и зубчатое острие в моих руках. После этого, при помощи Кроули, я накладываю бинты. Холодная вода останавливает кровотечение… Готово!.. Следующий!..

Следующий, третий, имеет рану на лице. Рана очень серьезная. Правая щека напрочь отсечена, так что челюсти совершенно обнажены и среди кусков запекшейся крови белеются зубы. Опухший язык вытянут неподвижно. Что тут делать? К счастью, у нас находятся длинные и острые иглы. Они позволяют мне ловко зашить рану. Через четверть часа операция кончена; лицо раненого вновь приняло свой обычный вид, и от его кровавой раны осталась только небольшая припухлость да красный шов.

Что касается Робертса и Кирилла, то с ними забот немного. Примочка из воды и перевязка быстро унимают кровотечение.

Та же вода, обильно политая, служит хорошим средством против воспаления. Она же у меня и единственное лекарство, да, по мне, и самое лучшее в этих знойных странах. Я беру четыре ведра с водою и подвешиваю над ранеными. (Пятый раненый может сам ходить к ручью за водою.) На дне каждого ведра протыкаю тонкую дырку и посредством деревянной трубки направляю холодную влагу на раны. Устроив все как следует, я оставляю потом одного слугу с приказанием вновь наполнять ведра, когда они опорожнятся. Четырех дней такого лечения, думаю, совершенно достаточно, чтобы поставить больных на ноги и продолжать путь.

Этот продолжительный отдых, на который осудил нас случай, небесполезен и для прочих членов каравана, также и для животных. По крайней мере теперь у всех есть время почиститься. На лагерь любо-дорого взглянуть. Никто не сидит сложа руки. В одном месте слуги чистят почерневшие от пороха ружья, в другом – исправляют разорванное платье. Там натачивают холодное оружие, здесь убирают фуры. Время летит незаметно. Больные значительно поправляются. Аппетит у них здоровый. Раны затягиваются. Чего лучше? Но вот двум из них надоедает бездеятельность. Они бормочут, силятся подняться и бежать из лазарета. Тогда я вооружаюсь всем своим докторским авторитетом и строго приказываю лежать смирно. Они повинуются, но с недовольным ворчанием.

– Да я же совсем здоров, – бормочет мой старый друг. – Неужели с такой пустячной раной вечно лежать в постели?!

– By God, – отзывается Робертс. – А я разве болен?! Рана – царапина, а ты лежи здесь, подобно чурбану… M-eur Буссенар, позвольте мне встать!

– Терпение, терпение, друзья! Подождите, всему свое время. Не волнуйтесь; еще три дня, и тогда я спокойно отпущу вас на все четыре стороны.

– Три дня!! – жалобно вскрикивают оба. – Да мы умрем от скуки и безделья!

– Зачем, друзья, умирать… Э! Послать разве к вам сиделок? Ладно будет? Авось они утешат ваше нетерпение.

Мои больные при этих словах приходят в сильное замешательство, густой румянец набегает на их бледные щеки. Ворчание прекращается.

Я выхожу из своей «амбулатории» и в двадцати шагах от нее встречаю двух молодых девушек, которые с добрыми улыбками здороваются со мною.

Мисс Мэри при этом нежно жмет мне руку.

– А вы, мисс Кэлли, – говорю я красивой ирландке, – разве не подадите мне руки?

– Но, m-eur… – краснеет та.

– Ну, сознайтесь, что вы сами желаете этого.

– Я, m-eur?! Зачем?

– Не знаю, но, может быть, вы думаете, что я недостаточно скоро лечу одного больного… Вы понимаете? – проговорил я, смеясь.

Смущение девушек увеличилось.

– Ах, m-eur, если бы я смела…

– Так что бы вы сделали?

– Я попросила бы у мисс Мэри позволения развлечь немного этих господ.

– Не только охотно позволяю это, милая Кэлли, – вскричала та, – но и сама прошу m-eur Буссенара позволить нам посидеть около его больных!

– С удовольствием позволяю и разрешаю, мои милые барышни, – ответил я, – по моему мнению, ведь только вы и можете удержать их от глупостей.

Счастливые девушки сейчас же подсели к больным. Теперь я спокоен: мои предписания будут исполняться точно. А тем временем пора и мне самому отдохнуть. Я иду в повозку, где лежит мое оружие, беру там свой карабин с патронташем, потом отвязываю Мирадора и кричу Тому, который, поняв, что нужно, мигом собирается. По данному мною знаку к нам присоединяется еще Кроули, и мы втроем отправляемся на охоту, но вооруженные, кстати сказать, как на войну.

– Эй, господа, куда это вы удираете? – кричит сэр Рид, заметив наши сборы.

– Пострелять дичи, сэр.

– Из лагеря нельзя теперь отлучаться никому.

– Но, сэр, нас много.

– Нет и нет, как вы ни сердитесь. Вам нужно получить сначала разрешение у начальника экспедиции и взять четыре человека конвойных.

Мы наклоняем головы, как пойманные в шалости школьники. Том пробует уговорить старого скваттера.

– Господин, черные ушли… далеко… впереди.

– Глуп ты еще, Том, – прерывает его старик. – Черные далеко?! Да, может, они всего в сотне шагов отсюда?! Вы, господа, все стоите на своем намерении?

– Да, сэр.

– Эй, Фрэнсис, – обратился сэр Рид к канадцу, – возьмите с собою трех людей, вы будете сопровождать этих господ.

– С удовольствием, хозяин, – откликнулся бравый охотник.

Итак, мы уже всемером едем на охоту.

– M-eur, – говорит мне дорогою канадец, – я бесконечно счастлив, что могу говорить с вами по-французски! Мне кажется, точно я теперь в родном Квебеке.

– А вы разве любите Францию? – спросил я, протягивая свою руку, которая вся исчезла в широкой ладони охотника.

– Люблю ли я Францию? Да мы все в душе считаем себя французами.

– Ладно, мой милый соотечественник! Мы поболтаем тогда с вами, когда так.

Менее чем через час мы очутились в настоящем охотничьем рае. Со всех сторон раздавалось веселое щебетанье неисчислимых стай разноцветных птичек. По земле прыгали целые стада кенгуру штук в двести и более. На ветках порхали белые попугаи и какаду, оглушавшие нас своим пронзительным криком. Голубые журавли и дикие лисицы мелькали между ногами, а в волнах озера, к которому мы неожиданно вышли, плескались и играли пышные лебеди и пеликаны.

Ни Кроули, ни я никогда не видали ничего подобного. Мы сначала опешили от такого зрелища и не знали, на что прежде обратить свое внимание. Даже Мирадор стал в тупик перед таким обилием дичи: он вертится, бегает сломя голову между кустами, трясется. Умные глаза ищейки разгорелись. Дичь чуть не сама летит к нам.

– Тише, тише, Мирадор! – кричу я, заметив, что он вдруг заволновался. – Что ты там нашел?

Собака издает глухое ворчание и стремглав бросается вперед, беспрестанно обнюхивая следы какого-то животного.

– Ищи, ищи, Мирадор!

Я бегу следом за нею, держа палец на спуске курка, среди оглушительных криков летающих надо мною какаду.

Преследуемое животное забивается в самую чащу, путает следы, кружится – словом, так ловко увертывается, что я начинаю приходить в отчаяние.

– Пиль, моя собака! Пиль! – ору я во все горло.

Заинтересованные странною охотою, ко мне присоединяются товарищи. Мы вместе бросаемся по следам собаки. Преследуемое животное, величиною с добрую кошку, прыгает подобно жабе, делая чудовищные прыжки. Однако неутомимый Мирадор не отстает от него. Вдруг, на наших глазах, добыча испускает дикий крик, подобный карканью вороны, и тяжело взлетает на воздух при помощи пары крыльев, лишенных перьев. Мы раскрываем рот от удивления: зверь – и вдруг летает, точно птица! Между тем странное животное садится на верхушке одного дерева. Мы стреляем, но безуспешно. Наши ружья заряжены дробью, а последняя не может пробить толстой шкуры. Дробь живо заменяется пулями. Мы осторожно подкрадываемся к стволу дерева, на котором сидит животное, свесив свой хвост. Но четвероногая птица не ждет нас. Едва мы успели сделать два шага, как она тяжело взмахнула своими крыльями и отлетела на семьдесят сажен от нас. Однако, видимо, и ею овладела усталость. Полет ее сделался медленнее, взмахи крыльев слабее, голос уже не так резок. Она опускается на первую попавшуюся ветку.

Теперь она не уйдет от нас… Раздается выстрел, и животное, настигнутое меткой пулей канадца, с шумом падает на землю.

– Какое удивительное четвероногое! – вскричал Кроули. – Посмотрите! Летает, как птица, и пользуется своим хвостом как рулем! Стойте! Да у него прибрюшная сумка с двумя сосунцами!.. Нуте-с, господин ученый, как назовете вы эту дичину?

Я довольно смущенно пожал плечами.

– Некоторые авторы дают ему, если не ошибаюсь, имя галеопитека, летающей кошки или шестокрыла.

– Господа, – вмешался Фрэнсис, – я видел это животное на востоке, около берегов реки Мэкензи, близ Спригтона. Колонисты зовут его flying fox (летающая лисица); только оно было на треть меньше.

– Действительно, наше очень велико.

– Друзья, – сказал тогда без околичностей Кроули, – естественная история – вещь хорошая, а охота – благородное занятие. Но скажите мне, зачем мы изучаем первую и занимаемся второю?

– Зачем?! Для знания, из удовольствия и для…

– Увы, простите меня, но я менее платоничен… Наука, по мне, служит для разделения пород на хорошие и плохие, а охота – гигиеническое средство для возбуждения аппетита.

Мы единодушно расхохотались при такой логике.

– Милый мой, вы первейший софист на континенте. Подобно древним, вы поднимаете парадокс на высоту философского учения.

– Что ж делать, – с комическим видом промолвил Кроули. – Мои парадоксы – парадоксы голодного человека, мои софизмы – софизмы человека, любящего покушать. Я голоден, – вот и все.

– Так покушаем!

– Браво, а где и когда?

– Здесь и сейчас. Вот вам ручей с водою, вот попугаи, которых в одну минуту можно состряпать превосходное жаркое, наконец, вот вам и зеленый ковер для стола.

Сказано – сделано. Мигом запылал костер, и через четверть часа наши челюсти работали над вкусным блюдом. Чистая вода отлично заменила вино. Обед закончился превосходною сигарой. Забыв всякую осторожность, мы с Кроули беспечно развалились на траве и занялись сигарами. В противоположность нам, Фрэнсис кушал, как настоящий охотник, не выпуская оружия из рук и ни на минуту не забывая оглядываться взад и вперед.

Вдруг он быстро вскочил на ноги, и через десять секунд саженях в двенадцати от нас раздался его выстрел, сопровождаемый радостными восклицаниями:

– Здесь! Вот он, бездельник! Стой, не убежишь от меня этот раз!

– Что? В кого вы стреляли? Черные? – тревожно крикнули мы и с оружием в руках бросились к канадцу.

– M-eur Буссенар, – закричал бравый канадец, – это для вас я убил его.

– Да кого, говорите скорей? – нетерпеливо спросили мы.

– Утконоса!

– Вы убили утконоса?

– Я уверен в этом. Видите кровавый след, оставленный зверем.

Действительно, широкое кровяное пятно окрасило в одном месте воду ручья, со дна которого поднимались воздушные пузыри.

– Подождите, он сейчас появится! Я ручаюсь в этом.

Охотник не обманулся: не прошло и полминуты, как из воды показалось брюхом вверх странное животное. Пуля, попавшая в бок, поразила его насмерть.

Хотя строение и анатомия утконоса мне были хорошо известны по книгам, но я с удовольствием поглядел на него вблизи. Мои товарищи разделяют это любопытство, так как никто, за исключением канадца и старого Тома, до сих пор не видал его. Каждый ворочает его во все стороны с выражением крайнего изумления.

Глава 15

Странное животное. – Мы переходим тропик Козерога. – Француз и англичанин. – Новые враги. – Нападение крыс. – Гибель близка. – Изобретательность канадца. – Огненная стена. – Отражение крыс.

Один взгляд, брошенный на странное животное, которое убил канадец, вызвал у нас невольный крик удивления. Вообразите себе сплющенное, продолговатое туловище, вершков тринадцать длины, с четырехвершковым хвостом, покрытое мягким, шелковистым мехом коричнево-красноватого цвета. Сверху меха выступают длинные, жесткие, как щетина кабана, волосы. Четыре короткие кривые лапы, снабженные плавательными перепонками, подобно лапам утки, поддерживают это тело. На голове – пара маленьких заостренных ушей, два черных круглых глаза и узкое рыло, вытянутое в виде утиного клюва, на конце которого помещаются ноздри.

Неудивительно, что подобное необыкновенное животное перевернуло вверх дном всю ученую классификацию и поставило в тупик самых ярых зоологов. В самом деле, где, в каком животном отряде, поместить его? Как назвать? Птицею? Но оно не летает, имеет четыре ноги и кормит своих детенышей грудью. Назвать четвероногим? Но этому мешают его утиные лапы и клюв; кроме того, оно несет яйца. Эти вопросы долго оставались неразрешенными. Ученые спорили, выходили из себя, но ни на шаг не подвинули вопроса вперед. Отчаявшись, наконец, прийти к какому-нибудь определенному решению, бедные «мученики науки» торжественно объявили было, что такого животного не существует. Однако, когда им показали его, они принуждены были отказаться от своего заявления. Опять поднялись горячие прения. Стали подыскивать подходящее место для утконоса и после долгих пререканий решили поместить его между млекопитающими и птицами, как связующее звено. Старая пословица «natura non fecit saltum» (природа не делает скачков) таким образом еще раз блистательно подтвердилась.

Поблагодарив канадца за труды, я взял драгоценную добычу и заботливо отнес в лагерь, где снял с утконоса шкуру и приготовил чучело. Мясо же, в соединении с прочею настрелянною нами дичью, пошло на обед, который показался нам необыкновенно вкусным, так как весь караван трое суток питался одною сушеною говядиною.

– Двадцать три с половиной градуса южной широты и сто тридцать пять градусов восточной долготы! – вскричал майор, произведя вычисления. – Господа, мы переходим через тропик Козерога.

– Благодарю вас, майор, – произнес Кроули, развалившийся под полотняным навесом. – Хронометр показывает теперь полдень, не правда ли? Мы идем с трех часов утра, значит, прошли за это время верст тридцать – тридцать пять?

– Совершенно верно, – отвечал старый офицер. – Благодаря Богу, мы значительно сократили расстояние, отделяющее нас от цели экспедиции.

– И, к счастью, без помех.

– С вашего позволения, лейтенант, – вставил свое слово Кирилл, бывший большим формалистом относительно военной дисциплины, – мне думается, что, если и впредь на каждом шагу будут встречаться негры с их каменными топорами, наша прогулка окажется не из приятных.

– Я вполне разделяю ваше мнение, мой милый охотник. Меня и теперь пробирает дрожь при воспоминании о стычке с неграми, как вы называете их. By God! Было времечко!

– А жаль бедных малых. Нужно дойти до крайней степени отупения, чтобы нападать на таких людей, как мы, которые не желают обидеть даже мухи.

– Ах, как эти французы чувствительны! Поймите, мой друг, что когда готовят яичницу, то всегда прежде бьют яйца. По-моему, лучше убить всех черных демонов, которые будут стоять на нашей дороге, чем самим быть убитыми ими.

– Чувствителен! – проворчал мой товарищ. – Вы говорите, что я чувствителен?

– Да, да, – с улыбкою отвечал мичман. – Вы колеблетесь порядком наказать арабов, тормозящих вашу колонизацию в Алжире. Каледонские канаки съедают у вас целые капральства, а вы, вместо сурового возмездия, ограничиваетесь одними переговорами с этими дикарями.

– Постойте, мой лейтенант, я желаю лучше подавиться хлебом, чем кушать его, если хоть одно хлебное зерно взошло на крови моего ближнего.

– Мой храбрый друг, я думаю, что вы не считаете своими ближними этих зверей, потерявших человеческий образ? Их, как вредных животных, нужно как можно больше истреблять.

– Но их голод гонит на разбой. Если бы они не были голодны, то не стали бы останавливать мирных путешественников.

– Вы не верите мне! Хорошо, я постараюсь убедить вас. При виде бенгальского тигра вы ведь не протягиваете ему кусок сахара, чтобы приручить его? Нет? Не правда ли? Вы ведь немедленно пускаете ему в пасть добрую пулю? А так как здешние туземцы ничем не отличаются от кровожадных животных, то нужно и с ними обходиться так же.

– Нет, что ни говорите, я желаю остаться лучше… чувствительным, – закончил задумчиво Кирилл.

– Вы правы, мой милый, – вмешался Робертс. – Благодаря заботам нашего друга мы встали на ноги. Триста верст пройдено нами с того печального дня, который едва не сделался последним в нашей жизни. Еще неделя, и мы будем у цели нашего путешествия. Забудем же об этом кошмаре и простим несчастным.

– Ну, нет, Робертс, – протянул Кроули, – я не согласен с вами!

Молодой мичман удивительно олицетворял в себе тех английских филантропов, которые восстают против торговли неграми и поощряют переселение китайских кули; состоят членами обществ трезвости и ведут в колоссальных размерах торговлю опием и спиртом; наконец, которые трактуют об улучшении участи каторжников и не дают свободно вздохнуть туземцам своих многочисленных колоний.

Напротив, Кирилл был благодарен без расчета, храбр по инстинктивному чувству и добр по природе.

Англичанин был истинный британский патриот, любивший свое отечество до фанатизма, но ограничивавший эту любовь только тем местом, где развевается британский флаг.

Француз, не колеблясь и не размышляя, распространял свою любовь на всех обитателей земли.

Разговор пресекся, и каждый почувствовал, как сладкое оцепенение овладевает его членами. Воздух дышал жаром. Наконец, никто не мог совладать с собой, и все легли в тени. Одни часовые, опершись на ружья, старались бороться с охватывающею их дремотой.

Едва прошло после этого с час времени, как наши собаки, лежавшие спокойно на земле, вдруг поднялись с глухим жалобным лаем.

Мы одним мигом вскочили от сна.

– Тише, Брико, Мирадор, Равод! Что вы нашли? – кричу я.

Но мои ищейки точно взбесились: дрожат, заливаются лаем и, наконец, оборвав привязи, мчатся вперед. Мы хватаем оружие и готовимся отразить таинственного врага. Проходит десять минут. Лай собак, начавший было теряться в отделении, вдруг переходит в жалобные визги, и скорее, чем можно ожидать, перед нашими глазами появляются наши ищейки с окровавленными боками, разодранными ушами и искусанными мордами. Прибежав к нам, они с визгом бросились к нашим ногам. Мы не успели разглядеть их раны, как за ними показались и враги.

Вот они! До нас донесся странный шум, похожий на кишение саранчи. Через секунду у нас зарябило в глазах от бесчисленной серой массы, стрелой летевшей на нас. Зелень темнела под ногами едва заметных четвероногих, трава вытаптывалась, почва исчезала под их шкурами.

Это крысы. Откуда они пришли? Что дало толчок к этому колоссальному переселению? Каким роком они очутились на дороге переселенцев? Вопросы, неразрешимые теперь. Время летит. Наша провизия, наши животные и сами мы подвергаемся новой страшной опасности – по кусочкам быть пожранными кровожадными крысами. Но таких маленьких зверьков, как крысы, всегда можно отразить оружием, может быть, скажет кто-нибудь. Так, без сомнения, если их несколько сотен. А когда передовая колонна врагов тянется в ширину на триста сажен, когда число отвратительных зверей считается миллиардами, – лучшее средство – бежать от них.

Бывали примеры, что стада овец, даже целые быки, захваченные нападением крыс, были пожираемы ими в несколько минут, так что оставался один только гладко обглоданный скелет.

Поняв опасность, наши девушки скрываются в своей подвижной крепости, а мы начинаем разряжать свои ружья по первым рядам крыс. Напрасный труд! Наши пули производят почти незаметное опустошение в рядах нападающих, потому что трупы павших неприятелей сейчас же пожираются до косточек их сородичами. Наконец, мы не поспеваем даже заряжать ружей. Крысы лезут со всех сторон, карабкаются под ноги, ползут на колеса. Наши сапоги немилосердно топчут их. Собаки, оправившись от страха, рвут их своими зубами направо и налево. Все напрасно! Между тем то, чего мы боялись в душе, случилось: лошади, испуганные приближением отвратительной армии, взбесились и, оборвав путы, унеслись во весь дух. Мы перевертываем ружья, схватываем палки, сабли; наши подкованные сапоги, точно молоты, мозжат кровожадных зверей. А число их все увеличивается. В этой неравной борьбе мы сознаем уже, что у нас истощаются силы, усталость охватывает всех. Искусанные колени дают себя сильно чувствовать. Нужно придумать какое-нибудь другое средство для защиты, иначе мы погибли.

А, вот Фрэнсис! Что он хочет делать? Бравый канадец тащит на своем широком плече бочонок вместимостью ведра в три.

– Смелей, господа, держитесь! Расчистите мне немного дорогу!

Все бросаются исполнять его просьбу. Прочистили небольшое пространство, и находчивый охотник шагом пошел по нему, поливая его нашим дорогим виски.

– Браво, Фрэнсис! Мы понимаем!

А он продолжает поливать почву и траву опьяняющею жидкостью. Воздух насыщается спиртовыми парами.

– Хозяин, – говорит затем он сэру Риду, – зажгите теперь пунш; я не могу, так как настолько пропитан, что боюсь сгореть, подобно пакле.

Майор зажег кусок просмоленного паруса и бросил на землю. Черт возьми! Какое забавное зрелище! Пшш! Трава вспыхивает в один миг; за нею – ветви деревьев. Пламя огромными языками разносится во все стороны. Ошеломленные им первые ряды крыс останавливаются и поворачивают назад, но, толкаемые задними рядами, с визгом валятся в огонь. В воздухе слышится запах горелого мяса. Опаленные крысы мечутся как угорелые, визжат, прыгают и в конвульсиях устилают землю сотнями, тысячами трупов.

Но этого мало.

– Вперед, господа, за мной! – снова раздается сильный голос Фрэнсиса.

Слушаясь изобретательного канадца, мы летим в фургоны и вскрываем два бочонка с порохом. В одну минуту все содержимое их расхватывается по рукам и потом разбрасывается около фур. Сами мы благоразумно прячемся внутри фур в ожидании вспышки. Она следует в одну секунду. Раздается взрыв, один, другой, третий… Густые облачка белого дыма там и сям поднимаются с земли…

При виде нового бедствия наши враги совсем шалеют. Их ряды расстраиваются. Наконец, сознав свое бессилие одолеть преграду, они благоразумно сворачивают влево.

Мы избегаем опасности.

Глава 16

Австралийские крысы. – Поиски лошадей. – Хитрость старого Тома. – План Кирилла. – В раскаленной пустыне. – Наши мучения. – Страшная ночь. – Спасение. – Том еще раз избавляет нас от смерти.

Страшные крысиные орды миновали нас, остались только отдельные группы, отставшие от главной массы, да и те спешили нагнать товарищей. Наши собаки с прежнею яростью разрывали зубами беглецов этого арьергарда.

Избавившись от опасности, мы могли внимательнее рассмотреть кровожадных зверьков, чуть было не съевших нас заживо. Австралийская крыса почти такой же величины, как и ее парижский собрат, живущий в водосточных трубах. Длинные задние ноги, короткие передние и прибрюшная сумка, куда она прячет детенышей, делают ее очень похожею на кенгуру. Отяжелев от своих драгоценных нош, много самок устлали своими трупами землю и послужили нам предметом для интересных наблюдений. Мы со вниманием принялись рассматривать своих побежденных врагов, как вдруг голос Кирилла заставил нас забыть о всех крысах Австралии:

– А наши лошади?

Кирилл был прав: если глупый страх у наших лошадей не прошел, они должны быть далеко. Нужно как можно скорее догнать беглецов.

Шесть человек из нас остаются сторожить фуры, остальные группами по три человека расходятся в разные стороны. Поиски только что начались, как радостное ржание донеслось до нашего слуха, и мы заметили на прогалине, шагах в двухстах от себя, Али, чистокровного скакуна майора. Заметив нас, красивое животное принялось выделывать прыжки, гарцевало, кружилось, но не обнаруживало ни малейшего желания позволить схватить себя. Между тем нам нужно было как можно скорее овладеть этою лошадью, так как с нею легко будет поймать и других. Старый Том выручил нас из затруднения. Сходив в одну фуру, он возвратился, держа что-то в правой руке, и направился к лошади. Али, признав старого товарища, со своей стороны приблизился к нему и, протянув умную голову, схватил предложенное ему Томом. Не говоря ни слова, Том взял второй кусок, половину съел сам, а другую отдал лошади. Та, видимо, вошла во вкус лакомства и когда старик начал пятиться назад, держа в руке новый кусок своего снадобья, стала медленно идти за ним. Шаг за шагом, кусок за куском, человек и животное очутились среди нас. Поймать, взнуздать и оседлать Али после этого не стоило никакого труда. Тогда объяснилось и средство, которым старый туземец пользовался для заманивания лошади: это сахар. И Том, и скакун, оба были большими любителями сладкого. Каждое утро добрый Том разделял со своим четвероногим товарищем свою порцию сахара и этим сильно привязал его к себе.

Между тем Кирилл вызвался поймать прочих лошадей.

– У меня есть хороший план, – прибавил он в пояснение.

– Идите, друг мой, и делайте, как считаете лучшим, – сказал ему майор.

Мой приятель берет свой охотничий рог, ружье, свистит на собак и вскакивает на только что пойманного бегуна, который галопом летит в лес. Вскоре по всему лесу раздались режущие звуки рога, лай собак, крики и топот. Мы не понимали ничего в плане Кирилла. Охотник принялся описывать широкие круги около лагеря, не переставая усиленно трубить и кричать. С полчаса продолжалась его музыка. Вдруг справа от нас раздались ружейные выстрелы, потом все смолкло. Ужасная тоска защемила нам сердце: что, если на лагерь напали дикие? Через пять минут музыка возобновляется, Кирилл снова приближается на версту к нам, затем опять исчезает, снова гремят выстрелы. Мы начинаем немного понимать. Точно гора сваливается с наших плеч. Прошло еще с час, как радостное «ура», смешанное с конским ржанием, потрясло воздух, так что мы живо вскочили на ноги. Дюжина людей, посланных на разведки, возвратились через несколько минут, каждый верхом на лошади, держа другую на поводу. Герр Шаффер, Фрэнсис и Кирилл были во главе эскадрона.

– Вот двадцать пять беглецов! – кричал на всем скаку мой товарищ, махая шапкою.

– Да как, черт возьми, вы поймали их? – спросил Робертс с улыбкою.

– Очень просто! Но без помощи Фрэнсиса ничего бы не вышло.

– Не льстите мне, товарищ, – отозвался храбрый канадец, – ведь вам принадлежит честь выдумки.

– Какой? – обратились мы к Кириллу.

– А вот сейчас узнаете. Я рассчитывал на привычку наших охотничьих и военных лошадей к роговой и трубной музыке. Расчет не обманул меня. Как только благородные животные услышали знакомые звуки, ко мне стали подбегать одна за другою беглянки, сначала лошадь Робертса, потом Ричарда, затем еще три-четыре. Словом, собрался целый взвод. Нужно было только отвести его, но куда, – я не знал. Вдруг раздавшиеся ружейные выстрелы помогли мне разрешить мое недоумение. Я направляюсь направо, откуда слышались выстрелы, и кого же вижу? – Фрэнсиса, Бена и Дика с лассо в руках. «Понимаю», – кричу я и замедляю свой бег. Мертвые петли взвиваются в воздухе, и мгновение спустя мои друзья садятся уже на лошадей. С той поры как нас оказалось четверо верхом, остальное сделалось само собой.

– Как же? – спросил Кроули, лаская свою лошадь.

– Да точно так же… Все прочие повторили наш маневр, а я все время трудился над рогом. Лошади и дались в обман.

– Дети мои, – заметил сэр Рид, – все-таки у нас теперь лишь двадцать пять лошадей, а как поймать остальных?

– Не беспокойтесь, хозяин, – отвечал Фрэнсис, – остальные сами придут сегодняшнею же ночью; они не отстанут от товарищей.

Канадец говорил правду. Еще до восхода солнца, на другой день, все беглецы были уже в лагере. Таким образом, и эта опасность миновала нас. Вообще до сих пор мы побеждали все затруднения, грозившие расстроить наше предприятие. Наше прибытие в страну Нга-Ко-Тко стало лишь вопросом времени. Каждый начинал надеяться, что путешествие кончится вполне успешно. Однако, с приближением этого момента, нами начала овладевать какая-то тоска, смешанная с нетерпением, словно наши сердца чуяли, что еще бедствия не кончились. Надежда на успех и в то же время боязнь новых бед так заняли нас, что мы совсем не замечали величественных картин природы, постоянно сменявшихся перед нашими глазами. После степей, каменистых пустынь, целых цветочных рощ, капризно перемешанных со странными деревьями, мы вдруг очутились в самый полуденный жар среди огромной равнины, голой, как ладонь, и выжженной горячим солнцем, подобно африканской Сахаре. Вид этой мрачной пустыни не имел ничего веселого, и беззаботный смех нашего каравана сменился глубоким молчанием, к которому, казалось, присоединились и лошади. Всюду виднелся один горячий песок. Самые лучшие подзорные трубы не могли указать конца пустыни. Но предыдущие опасности так закалили самых робких участников экспедиции (притом же их и было очень немного), что пустынный путь не производил иного впечатления, кроме скуки.

– Дети мои, – сказал сэр Рид, обратившись к слугам, – скоро кончатся все наши мучения. Вы храбро исполняли свои обязанности в качестве верных слуг. Еще несколько дней, и ваши труды будут вознаграждены. Не знаю, сколько еще опасностей предстоит нам, но надеюсь, при вашей помощи, одолеть и их. Мужайтесь же, мои друзья! Вперед, за честь нашей страны! Ура, Австралия! Ура, Старая Англия!

– Гип-гип-ура! Англия! – хором закричали воодушевленные колонисты.

Скуки и тоски как не бывало. Приходит ночь, а мы продолжаем неутомимо двигаться по этой пылающей печи, где никакой ветерок не освежает палящего жара. Рыхлая почва не может выдержать тяжелых фур, и колеса до половины погружаются в горячий песок. Лошади едва тащатся, выбиваясь из сил. Мельчайшая пыль проникает в глаза, уши и ноздри людей и животных; дыхание стесняется. Так проходит ночь. На рассвете горизонт вдруг загорается, и тропическое солнце снова появляется, окруженное своими жгучими лучами. Измученные, все покрытые с ног до головы потом и пылью, мы с облегчением останавливаемся, когда раздается крик «стоп». Давно пора. Наши глотки горят от жары. Несколько глотков горячего чаю утишают жгучую жажду. Отдохнув немного, мы снова пускаемся в путь, снова начинаются мучения. По-прежнему впереди расстилается только один желтый раскаленный песок. Кажется, что мы идем по горячим плитам. Наши мучения увеличиваются еще глазною болью. Несмотря на то что у каждого была зеленая вуаль, половина людей ослепла, другая – еле двигается от усталости. Пять упряжных лошадей, наконец, не выдерживают этой муки и падают, как пораженные молнией. Едва мы отъехали на несколько шагов от них, как слетелась куча красных орлов, и начался кровавый пир. Тоска снова заполнила сердце каждого. Что, если и нам суждено найти могилу в желудке этих хищников? При этой мысли самые храбрые содрогнулись от ужаса, и каждый впивается горящими глазами в горизонт, жадно отыскивая хоть клочок зелени… Ничего! Один песок!

Это мучение продолжается трое суток. У нас падает две трети лошадей. Оставшиеся в живых еле дышат. Вода истощается. Глазная болезнь с каждым часом выхватывает новые жертвы. Наши героические девушки, насколько возможно, облегчают страдания несчастных, накладывая им на глаза освежительные компрессы и увлажняя их засохшие губы. Короткие слова утешения, соединенные с делом, вливают в их сердца близкую надежду на спасение. Бедные девушки сами счастливо избежали болезни и теперь стараются помочь другим.

Жара, отсутствие воды и глазная болезнь приводят наш некогда блестящий караван в самый жалкий вид. Две фуры, запряженные каждая шестью лошадьми, составляют все наше достояние. Одна служит для провизии, оружия и припасов, другая – для больных. Все прочие оставлены в пустыне за недостатком упряжных лошадей. Так проходит десять дней. Никто не жалуется, но всякий видит, что катастрофа неминуема, если положение дел не изменится.

Наступает одиннадцатая ночь в пустыне. Мучения увеличиваются, в ушах звенит, никто не может сделать шагу вперед, большая часть в безнадежном отчаянии ложится на землю. Больных охватывает онемение, вестник смерти. Придется ли всем увидеть рассвет?

Мои бедные собаки в последней агонии. Четыре уже мертвы, остальные жалобно воют, валяясь на земле. Вдруг мне слышатся чьи-то легкие шаги… Я открываю свои вспухшие глаза, но ничего не вижу. Темно, как в аду.

– Том, это ты?

Ответа нет. Я поднимаюсь. Неужели у меня начались галлюцинации? Однако мое ухо различает отдаленный шум бегущей лошади. Вот он смолк. Проходят долгие мучительные часы молчания. Вдруг шум возобновляется. Ясно, кто-то ездил на разведку. Вероятно, Том. Я не обманываюсь: старый туземец приближается ко мне и тихо говорит:

– Держи, друг, это на твои глаза!

И его холодная грубая рука кладет мне на глаза какой-то пластырь довольно приятного ароматического запаха. Я чувствую сначала сильное колотье, произведенное прикосновением вяжущего вещества к моим воспаленным глазам.

– Том, – говорю я старику, – мне еще больнее!

– Успокойся. Это тебе поможет. Это лихорадочное дерево.

– Как лихорадочное дерево?.. Эвкалипт?.. У тебя свежие листья его?

– Да, да!

– Но тогда, значит, пустыня пройдена. Близок лес, мы спасены?!

– Да.

Мое восклицание будит часть уснувших. Меня засыпают вопросами, шумят, радуются. Между тем под влиянием лекарства, данного черным эскулапом, боль в моих глазах как рукой снимает.

– Джентльмены, – кричу я с радостью, – Том спасает нас еще раз. Он нашел лес. Он имеет лекарство против нашей болезни. Джентльмены, еще минута терпения!

Радостные крики вторят моему голосу. Надежда, покинувшая было наших путешественников, снова возвращается в их сердца.

Старый туземец между тем не остается бездеятельным. Я слышу, как он ходит направо и налево, нащупывает в темноте больных и раздает свое благодетельное лекарство.

Близкое соседство леса и надежда найти там прохладную воду воодушевляет самых слабых. Все спешат подняться и тронуться в путь. Черный доктор не противоречит, но рекомендует держать на глазах свой пластырь. Он встает во главе колонны и направляет свои шаги к северу; за ним длинною вереницей вытягиваются прочие. Майор, сэр Рид, Эдуард, Ричард и Фрэнсис, менее пострадавшие от болезни, остаются сторожить две фуры, где лежат те, которые не могут идти. Молодые девушки, идущие тоже в лес, ободряют своим присутствием и утешительными словами тех, кого оставляют силы.

Я чувствую, что-то холодное в своей руке. Это запыхавшийся Мирадор. Доброе животное бегало вместе с Томом на поиски, освежилось и теперь прибежало помочь мне отыскать дорогу. Умная собака отлично исполняет обязанности вожака.

Лошади, почуяв близость воды, удваивают свою энергию.

– Вперед! Мужайтесь! – раздается сладкий голос Мэри. – Ах! Вот солнце! Я вижу и деревья, там, близко!..

Глава 17

Спасительное убежище. – Мы отдыхаем. – Опасная стоянка. – Разговор двух друзей. – Мы отправляемся в глубину леса. – Солнечный удар. – Проклятое место. – Ночь на берегу потока. – Странное явление. – «Ооак!» – Наводнение. – Распоряжения майора. – Лесной пожар. – Импровизированное судно.

Никогда возвращение дневного светила не было встречаемо так бурно-радостно, как теперь. Обыкновенно холодные и терпеливые, наши спутники пришли в настоящее бешенство. Они сгорают желанием поскорее увидеть спасительное убежище и убедиться, что оно не обман зрения. Их руки в нетерпении срывают с глаз повязки, и опухшие глаза впиваются в желанную зелень, по которой снопами блещут пурпуровые лучи. Яркий блеск режет больные глаза, солнечные лучи жгут головы страдальцев, как раскаленное железо. Что за важность? Они не обращают на это внимания. Их чувства, мысли, желания обращены теперь только на то, чтобы утолить мучительную жажду. Подобно неудержимому потоку, кидаются они под прохладную сень леса, к светлым струям источника, и с разбегу погружаются в его журчащие волны. Конечно, такой быстрый переход от жары к холоду очень опасен, но все доводы рассудка оказались бессильными сдержать желание поскорееутолить жажду. К счастью, холодная вода ни для кого не имела печальных последствий. Напротив, свежая чистая вода благодетельно подействовала на горящее тело и привела его в нормальное состояние.

Когда жажда была утолена, все больные с удовольствием растянулись на зеленой мураве под тенью деревьев. Скоро здоровый сон смежил их больные глаза, на которые был наложен новый пластырь из листьев эвкалипта. Вечером состояние здоровья всех заметно улучшилось, а ночью мы, то есть больные глазами, могли уже различать близкие предметы.

Какое удивительное дерево этот Eucalyptus globulus, «лихорадочное дерево» туземцев! Его по праву можно назвать царем австралийских лесов за благодетельные свойства. Недавно драгоценный сок корней спас нам жизнь, а теперь ароматическая листва возвращает нам зрение и прекращает изнурительную лихорадку.

Край Нга-Ко-Тко теперь близок. Мы думаем пуститься в путь на другой день, чтобы дать и людям, и животным необходимый отдых. Мы нашли тенистый лес, нашли подножный корм для лошадей, наконец, свежую воду, – нужно пользоваться этим, чтобы запастись силами на дальнейший путь. Немедленно около ручья был разбит лагерь.

Благодетельный ручей, который так кстати открыл Том, был не более пятнадцати аршин в ширину и только четыре фута в глубину. Однако изрытые берега, огромные валуны и масса песку по сторонам его ясно показывали, что в дождливую пору этот скромный поток превращался в бурную реку шириною до двухсот сажен, как мы могли заметить по руслу.

– А ведь нас, наверное, потопило бы, – обратился сэр Рид к майору, – если бы внезапный дождь взбудоражил этот ручей.

– Полноте, какой же теперь может быть дождь?! В эту пору земля, как губка, вбирает в себя малейшую влагу.

– Кто может ручаться за будущее? Вы еще не знаете, как капризен здешний климат с его страшными ливнями.

– Вот как! А дождь в каменистой пустыне?

– Он продолжался всего лишь одну минуту; кроме того, мы находились тогда на возвышенном месте, между тем как теперь – в самой середине этой долины, которая, кажется, служит гигантским руслом для ручья во время наводнения.

– Не беспокойтесь, мы завтра же покинем это место.

– Это меня и успокаивает; в противном случае нам было бы безопаснее разбить лагерь в самой лесной чаще.

– Вы правы.

На этом разговор обоих друзей прервался. Сэр Рид несколько минут молчал, охваченный какою-то мыслью.

– Мой милый Гарвэй, – вдруг сказал он, крепко пожимая руку майора, – знаете ли вы, что мы близки к цели?

– Да, нас отделяет от нее всего восемьдесят – сто верст, не более.

– Здешний лес, вероятно, служит южною границею владений наших чернокожих друзей. Как вы думаете, не начать ли нам условленные сигналы?

– Я с вами совершенно согласен. С сегодняшнего же дня давайте оставлять на деревьях «коббонг», как нам посоветовал…

– …тот, кого я так пламенно желаю найти живым… Бедный брат! Ах! Как я желал бы доставить ему удовольствие – обнять своих детей!

– Надеюсь, мой друг, ваше желание осуществится. Время испытаний прошло, и через три дня, не позже, мы будем у цели.

– Пойдем же делать эмблемы Нга-Ко-Тко да прихватим с собою и Фрэнсиса, Ричарда и Шаффера.

– Возьмите и меня, сэр Рид, – говорю я скваттеру. – Неужели мне все еще лежать в госпитале?

– Нет, друг, вы еще слабы силами; долгий путь утомит вас.

– Клянусь вам, я вполне здоров. Напротив, бездействие, вы сами знаете, утомляет меня более, чем путь… Возьмите, прогулка докончит мое выздоровление…

Скваттер колебался.

Видя его нерешительность, я с комическим отчаянием обратился к сэру Гарвэю.

– Майор, помогите мне. Я ведь обещал Кроули маленького кенгуру на завтрак. А вы знаете, какой он лакомка: если надежда на вкусное блюдо обманет его, он заболеет от печали.

– Ну, пусть будет по вашему желанию, – с улыбкою сказал старый офицер, всегда милостивый к нашим фантазиям.

– Вот спасибо!

Несмотря на легкое дрожание в коленях, я живо вскакиваю на ноги, и мы потихоньку углубляемся в лес, предшествуемые Мирадором, который весело бежит перед нами. Скоро огромные толстые деревья скрыли от нас лагерь. Мы очутились в самой чаще.

Не знаю, обманываюсь ли я, или мои больные глаза плохо различают цвета, но мне кажется, что зеленая до того трава вдруг пожелтела. Листва на деревьях, как будто после пожара, местами высохла и свернулась; наконец, местами видны совсем сухие ветки.

Я подхожу к сэру Риду, молчаливо шагавшему впереди нас. Но, погруженный в свои думы, он не замечает меня.

– Фрэнсис, – говорю я тогда канадцу, – вам знаком этот край. Объясните же мне, пожалуйста, странную перемену в растительности.

– Ах, m-eur, – шепотом отвечает мне бравый охотник, – я боюсь несчастья.

– Боже мой! Что еще ожидает нас?

– Если вид леса не обманывает меня, наше положение опять ухудшится.

Чем далее подвигаемся мы, тем более безотрадною делается картина леса. Трава суха и тверда, как солома. Листья с деревьев попадали, а оставшиеся приняли тот красноватый цвет, какой замечается осенью в наших лесах. Молодые побеги почернели. В лесу не видно ни ручьев, ни цветов, ни птиц, – одни зеленые ящерицы да змеи ползают в сухой траве. Живой и веселый на опушке лес чем дальше, тем мрачнее и безжизненнее, тем более походит на пустыню.

Соображая все виденное нами, я начинаю понимать причину. Очевидно, лес получил, по выражению Фрэнсиса, «солнечный удар». Без сомнения, здесь давно уже не выпадало дождя, а между тем тропическое солнце жгло, не ослабевая, и окончательно высушило почву. Тогда вся растительность, лишившись животворной влаги, погибла, а вслед за растениями погибли или разбежались и животные. Как видно, «солнечный удар» распространился очень далеко. По крайней мере, всюду, куда ни проникал наш взор, он встречал ту же печальную картину. Нам стало ясно, что только опушка леса, где разбит наш лагерь, благодаря большому ручью сохранила свой прежний вид. Но надолго ли? Не иссякнет ли в этой палящей печи и наш источник?

– Все против нас! – пробормотал сэр Рид. – Возвратимтесь назад; нечего и думать пройти этим проклятым местом. Нужно найти другую дорогу. Только, господа, советую вам ничего не говорить нашим. Зачем увеличивать страдания наших товарищей, сообщая им о новом несчастии.

Молчаливый жест с нашей стороны был единственным ответом. Мы печально возвратились в лагерь.

– Ну, что? Где мой кенгуру? – вскричал Кроули, завидев нас.

– Нет его.

– Я так и заключил по вашему виду. К счастью, Том позаботился о жарком. Майор, нужно заметить, у вас драгоценный слуга.

Что делать? Впереди мертвый лес, позади – песчаная пустыня! Положение ужасное! Между тем съестные припасы на исходе, а возобновить их нет никаких средств. Остается одно – следовать по течению ручья, но он, к несчастью, направляется к западу, следовательно, удаляется от нашего направления. Однако время не ждет: нужно как можно скорее решиться на что-нибудь.

За мучительно жарким днем настает тихая, но душная ночь. Весь караван погружается в сон. Только я не смыкаю глаз. Следы не прошедшей еще болезни и неизвестность будущего гнали дремоту с моих утомленных вежд. Наскучившись лежать, я встал и принялся ходить взад и вперед по берегу ручья. Погода между тем переменилась. Темно-синее небо, где горели блестящие огни звезд, стало заволакиваться черными облаками. Забушевал ветер, поднимая массы пыли в пустыне. Гонимые напором воздушных волн, черные тучи облегли весь горизонт, и скоро свет звезд померк за этою мрачною пеленою. Я с любопытством следил за удивительной картиной. Вдруг отдаленный шум поразил мое ухо. Что бы это такое значило? – беспокойно думал я, прислушиваясь к странным звукам, то усиливавшимся, то ослабевавшим, смотря по силе ветра. Неизвестность еще более увеличивала мое беспокойство. Я наклоняю ухо к земле: шум становится все яснее и ближе. Кажется, будто ревет какое-то гигантское животное или клокочет массивный котел. Предчувствие чего-то недоброго тоскливо сжимает мое сердце. Я бегу будить майора и Тома, природный инстинкт которого может объяснить причину этого явления.

Том мигом вскакивает на ноги и весь обращается в слух. Несколько секунд стоит он неподвижно. Потом вдруг его черная фигура принимает мало-помалу выражение неописуемого ужаса. Дрожащий гортанный звук срывается с его губ:

– Ооак!!..

Все спящие спросонок открывают глаза и недоумевающе смотрят на старого туземца.

– Что с тобой? – с волнением спрашивает майор.

– Вода!

– Что ты хочешь сказать этим?

Старый Том, сильно размахивая своими длинными руками, отвечает непонятною для меня фразою, но майор, привыкший уже к образной речи своего слуги, сразу угадывает ее смысл.

Не говоря ни слова, он летит со всех ног к сэру Риду.

– Что случилось, Гарвэй?! – торопливо спрашивает тот, увидев испуганное лицо своего друга.

– Наводнение… живее вставайте все… – запыхавшись, кричит майор.

При этом новом несчастье старый скваттер совсем потерялся.

– Что же делать?

– Нужно, скорее покинуть эту долину.

– Но успеем ли?

– Попробуем!

В этом слове высказалась вся решимость старого офицера, не знающего страха. Он решился бороться до последней крайности. Эта твердость ободрила сэра Рида.

– Гарвэй, примите начальство. Мне нужно позаботиться о девушках. – Сказав это, скваттер бросился к тому месту, где находились мисс Мэри и ее служанка.

Майор быстро составляет план действия.

– Ко мне, друзья! – раздается его громовой голос.

Все группируются около него, ожидая приказаний. Конвойные давно уже готовы.

– Запрягать лошадей!

Двенадцать человек немедленно отделяются и быстро исполняют приказание.

Ужасный удар грома заглушает порывы ветра. Раздается страшный треск, и вершины нескольких деревьев расщепляются, словно лучина. Более сухие из них вспыхивают ярким светом.

– Пусть каждый возьмет себе съестных припасов на два дня и по пять пачек с патронами! – слышится сквозь гром команда майора.

В одну минуту ящики с припасами взламываются ударами топора, и содержимое расходится по рукам.

Между тем буря свирепствует, как не знающий удержу дикий зверь. Целые снопы молний разрезают густой мрак ночи. Оглушительные удары грома потрясают воздух. Мчавшаяся громадным потоком вода, гул которой так испугал меня, дополняет картину тропической бури.

Несмотря на всю ярость бушевавших стихий, голос нашего командира по-прежнему был тверд и звучал, как труба.

– Все ли готово?

– Все, – отвечал Кроули, исполнявший должность лейтенанта, точно на параде.

– Хорошо! Эдуард, возьмите большую карту: я поручаю ее вам.

– Слушаю, начальник.

– Фрэнсис, вам поручаю буссоль и секстант: эти инструменты теперь так же драгоценны для нас, как съестные припасы.

– Я позабочусь о них, – просто ответил канадец.

Эти слова означали, что он скорее умрет, чем оставит вверенные вещи.

Шум невыносимый. Страшный поток уже близко. Нужно скорее бежать. Испуганные лошади едва сдерживаются сильными руками конвойных.

– Вперед!

Но не успели мы тронуться с места, как впереди нас вспыхнуло яркое пламя: это горела сухая трава, зажженная молниями. За травою занялись огнем деревья. Бушевавший ветер со сказочною быстротою разносил огонь повсюду, и скоро весь горизонт перед нами был охвачен пожаром.

В то же время справа мчался страшный поток. Куда же бежать? Где скрыться от смерти?

За воем бури, клокотанием огня и ревом волн не слыхать было никакого человеческого голоса. Но вот опять, словно труба, прозвучало:

– На воду! В железную фуру.

Один из наших спутников моментально схватывает под уздцы переднюю лошадь и хочет направить тяжелый экипаж к ручью. Но испуганные лошади вздымаются на дыбы и не трогаются с места. Нужно колоть их ножом.

– Обрубайте постромки у другой фуры! Пять человек на коней! Пробирайтесь к берегу и следуйте по течению… галопом! Остальные живей сюда!

Команда исполняется с быстротою молнии. Пять охотников вскакивают на коней и быстро исчезают с наших глаз. Остальные пятнадцать садятся в фуру. Шесть оставленных лошадей увлекаются шумящею бездною. Бедные животные напрягают все свои усилия, чтобы добраться до берега, но тщетно. Бурные волны одолевают их, и наши кони с жалобным ржанием скрываются под водою. Эта мучительная смерть вызвала холодный пот у самых храбрых. Но собственная опасность заставляет забыть все на свете. Наша фура с упряжью и колесами может ежеминутно опрокинуться. Кроме того, ею пока нельзя управлять. Чтобы помочь горю, два молодца спрыгивают в воду, обрубают упряжь, стаскивают колеса с осей и затем счастливо возвращаются на импровизированное судно. Тем временем к нему приделывают руль, за который садится Эдуард, потом появляются весла. Теперь тяжелый фургон превратился в настоящую лодку, правда, тяжелую и неуклюжую, но все-таки довольно сносную. В ней мы, по крайней мере, перестали быть игрушкой волн и могли направлять ее по своему желанию.

Глава 18

На волнах потока. – Привал. – Новое несчастье. – На охоту. – Мы встречаем золотую россыпь. – Золотая лихорадка. – Черный философ. – Охота за опоссумом. – Убедительная речь Тома к опоссумам. – Золотой самородок идет в дело. – Действие разрывных пуль. – Обед. – Мы вырезаем коббонг Нга-Ко-Тко. – Объявление войны. – Пропавшие возвращаются. – Нападение черных.

Всю ночь мы плыли, следуя за изгибами потока, который мчал наше тяжелое судно сначала со страшною скоростью; далее русло реки расширялось, и течение значительно потеряло свою силу: фура поплыла верст шесть в час, не более. Конечно, после таких приключений нам было не до сна: всех занимало положение экспедиции, не предвещавшее ничего хорошего. В самом деле, где наш гордый караван?! Из целого табуна лошадей осталось только пять животных, да и то еще Бог весть где они со своими всадниками. Из шести великолепных фур, снабженных всеми средствами для продолжительного путешествия, уцелела одна, на которой мы ехали. На шестнадцать пассажиров ее двенадцать – тяжело больных. К довершению несчастья, съестных припасов осталось лишь на полтора дня. Положение, как видите, слишком незавидное, и о нем стоило подумать. Что касается меня, то я был опечален еще более: мои бедные собаки, без сомнения, все погибли. Мне от души было жаль этих верных спутников, особенно старого Мирадора. Но куда их было девать? Наша лодка тесна и для людей.

Однако ни безотрадность положения, ни скорбные мысли о будущем, ни ужасы пережитого нами не заглушают требований желудка. Голод чувствительно подтягивает животы, утраченные силы настоятельно требуют восстановления. Судя по приблизительному расчету, около тридцати верст уже отделяют нас от последней стоянки. Пора сделать привал, тем более что ехать много по течению – значит, очень отдалиться от нашей дороги. Раздается команда «стоп!» – и несколько ударов веслами приближают нас к берегу, где фуру прикрепляют у ствола огромной софоры. Все с нетерпением поглядывают на консервы, единственный источник нашего пропитания. Один из конвойных длинным ножом раскрывает коробки. Вдруг громкое проклятие срывается с его губ:

– Тысяча чертей! Консервы погибли!

Оказалось, вся сушеная говядина сгнила, а овощи покрылись плесенью.

Новый удар! Но на этот раз он не убивает, а поднимает всю нашу энергию.

– Ладно!.. Товарищ, – обращается Робертс к Кириллу, – теперь наши глаза поправились, и я думаю, их можно с пользою употребить на добывание пищи.

– Ну конечно, лейтенант!.. Если только командир даст нам свое разрешение…

– От всего сердца, мой друг. Но отпустить вас одних в эти пустынные места было бы слишком опасно, поэтому половина конвойных пойдет за вами.

– Ей-Богу! Нам останется только умереть, если мы не добудем тогда пищи!

К нам присоединяется и Кроули, которого требования желудка наконец оторвали от приятного far niente, обычного у почтенного мичмана.

Перед уходом изящный джентльмен ловко откидывает вуаль своей каски, кладет на нее последние два бисквита и с грациозным поклоном предлагает их мисс Мэри.

– Крайне сожалею, мисс, что не могу предложить вам лучшего, но дичь еще не под руками; надеюсь ее представить при возвращении.

Молодая девушка с милою улыбкою принимает бисквиты и половину выделяет верной Кэлли.

– Эти милые дети сегодня не умрут с голоду, – весело вскричал сэр Рид. – К делу, господа! Не желаю вам удачной охоты, так как вы, как настоящие охотники, вероятно, думаете, что такое пожелание никогда не исполняется.

Мы быстро спрыгиваем на землю и скорыми шагами направляемся вперед. Солнце между тем давно уже поднялось на горизонте, и его горячие лучи по-прежнему жарили землю. Наш путь шел по широкой долине, похожей на высохшее ложе реки; по обеим сторонам тянулись деревья, благодаря влажности почвы сохранившие зеленый вид. Только отсутствие птиц смущает нас. Неужели ночной пожар истребил их? Песок под ногами все более краснеет; местами он как бы покрыт ржавчиной. Мы всматриваемся, припоминаем кое-что и вскрикиваем от удивления; наша дорога шла по золотой россыпи! Да, вот видны и крупинки драгоценного металла! Один взгляд, брошенный кругом, убеждает нас, что здесь лежат неисчислимые богатства. Но, увы! В нашем положении все богатства мира не стоят куска хлеба! Мы умираем от голода, а судьба в насмешку предлагает нам золото!

Сапог Кирилла запнулся за один камень величиною с куриное яйцо и весом фунта в два. Это был великолепный самородок, только очень тусклый.

– Вот как! – сказал он смеясь. – Теперь и золото растет в поле, подобно картофелю!

– Куда нам золото теперь?

– Кто знает, что может случиться. Я на всякий случай положу этот кусок в карман…

Тут Кирилл, заметив еще большие куски золота, бросился к нам. Мой товарищ стал неузнаваем. Куда девалось его спокойствие?! Он бегает, волнуется, раскапывает землю; голод, по-видимому, забыт. Его пример увлекает конвойных, которые бросаются набивать свои карманы драгоценным металлом. Остальные, то есть я, Кроули и Робертс, сначала с улыбками смотрим на их бесполезное занятие, потом незаметно сами начинаем поддаваться золотой лихорадке. Кончается тем, что вся наша компания, забыв о цели экскурсии, превратилась в ярых «диггеров» и принялась ожесточенно копаться в золотом песке. Жадность европейцев при виде золота охватила нас неудержимою страстью.

Однако природа возвратила свои права, и если золотая горячка победила усталость и голод, то все-таки это продолжалось недолго. Пропотев от жара и рвения, мы скоро остановились, взглянули друг на друга и не могли удержаться от улыбки.

– Ну, что скажете вы, Кроули?

Мичман пожал плечами.

– Я стыжусь своей выходки… А вы?

– Я считаю себя глупцом… Да, господа, Том, с полчаса смотрящий на нас, я думаю, должен иметь самое печальное мнение о белых.

– О, если бы я был в Мельбурне, я купил бы много, много виски, а здесь… зачем эти желтые камни? – отвечал чернокожий философ.

Та же самая мысль приходит в голову диггеров, потому что они вдруг бросают свои поиски.

– Ну, ребята, двигаемся! – закричал им Робертс. – Сбор, кажется, хороший?

– Ах, сэр Робертс! Какая жалость, что нельзя разрабатывать эту богатейшую россыпь… Сколько золота!

– Ваша правда! Да только теперь прежде нужно найти поесть… К несчастью, край, мне кажется, совершенно пуст.

Эти слова возвращают всех к действительности. Между тем время уже ушло вперед, было четыре часа пополудни, а у нас ни одной штуки дичи. Мало того, мы, ничего не сделав, страшно утомились и проголодались. Одному Тому голод нипочем. К тому же у него пища под руками и ногами: он накопал червей и личинок и с наслаждением съел их. А мы могли довольствоваться только соком эвкалиптовых корней. Добрый малый видит наши страдания и с усердием ищет добычи. Наконец он останавливается перед одним эвкалиптом, разглядывает его поверхность, кидает внимательный взгляд на ствол и принимается, как безумный, танцевать вокруг дерева.

– Опоссум! – вылетает из его горла радостный крик.

Все встрепенулись.

– Где, где? – раздались общие возгласы.

– Там! – И Том стукнул по стволу своим топором.

– Как ты знаешь, что он там?

Старый туземец пожал плечами и указал след на коре, оставленный когтями зверя.

– Вижу, но следы не свежи, или, может быть, опоссум оставил их, слезая с дерева.

Черный молча указал на несколько песчинок, приставших к следу. Их, очевидно, не было бы, если бы животное сходило с дерева.

– Но куда же он девался? – продолжал недоверчивый Кирилл.

Том в третий раз протянул свой сухой черный палец, и мы увидели, в сорока футах от земли, круглое отверстие величиною с голову человека.

– Я вижу. Но как его достать? Да и что значит какой-нибудь пятифунтовый опоссум для восьми человек, не считая тех, которые остались там?

Том покачал головою и начал считать по пальцам; но, как видно, арифметика плохо далась ему. Он путается, пересчитывает, наконец говорит:

– Три, четыре, пять, еще, еще, много!!!

Затем по пословице: «соловья баснями не кормят» старый туземец берет свой топор и вонзает его в дерево. С четырех ударов он вырубает на высоте аршина от земли зарубку, цепляется за нее пальцами ноги, потом еще выше делает вторую насечку, за которую хватается правою рукою; затем берет левою рукою топор и надрубает кору в третий раз. Таким образом, перемещая последовательно ноги и руки, он вырубает своеобразную лестницу и взбирается по стволу на высоту отверстия норы опоссума. Достигнув дыры, он просовывает туда свою голову и обращается с длинною речью, в которой «имеет честь объявить опоссумьему семейству, что оно удостоилось внимания белых. Поэтому он приглашает всех находящихся внутри явиться на свет».

Речь бедного Тома остается без ответа, и будущее жаркое продолжает лежать смирно в глубине эвкалипта. Обиженный таким невежеством опоссумов, Том быстро сходит на землю, грозя прибегнуть к крутым мерам. По-видимому, он нашел средство достать животных. Его лицо выражает сильную радость. Он ищет для чего-то камень и, не найдя его, обращается к Кириллу с просьбою дать ему золотой слиток. Тот отказывается расстаться с сокровищем. Том, не давая никакого объяснения, настаивает.

– Так нужно, – упрямо твердит он на все вопросы.

– Я не хочу его терять, – говорит мой товарищ, – ведь этот слиток, старик, стоит более десяти тысяч франков!

– Дай скорее, видишь, ему нужно, – говорю я нетерпеливо.

– Хорошо, – бормочет Том, взяв от побежденного Кирилла слиток. – Твой приложит ухо там и будешь слышать, когда он упадет. Мой хочет знать, где опоссумы.

– Слушай! – кричу я своему другу. – Он говорит тебе, чтобы ты прислушался, где упадет твой слиток. Потом можно будет рассечь дерево на данной высоте.

– Да, так, – закивал туземец, снова поднимаясь по своей импровизированной лестнице.

– Мой бросает… Раз!

Золотой слиток с шумом падает внутрь эвкалипта.

Мы слышим, как он стукается о землю. Очевидно, дерево имеет дупло, доходящее до самой почвы. Нужно, значит, подрубить его.

– Хорошо, – говорит Том, затыкая выходное отверстие норы сучьями и листьями. – Теперь за дело!

Мы хватаемся за топоры. Но дерево оказывается твердо, как сталь. Кроме того, кора, по словам Тома, в десять вершков толщины. С нашими тремя топорами не кончить бы работы и к ночи.

Вдруг меня озаряет блестящая мысль. У нас в сумках есть патроны со взрывчатыми пулями Пертизэ. Что, если попробовать их?

– Господа, – кричу я дровосекам, – перестаньте на минуту; мы будем стрелять в цель.

Робертс понимает мои намерения, не сомневается в успехе.

– Увидим, – говорю я торжествующим тоном, полагаясь на взрывчатость пуль.

По моей просьбе Кирилл намечает место, куда должны стрелять. Прочие, отойдя на пять сажен, с ружьями в руках ждут сигнала.

– Пли!

Еще не успел рассеяться дым выстрелов, как мы бежим к дереву. Раздается громкое «ура»! Небольшие конические пули произвели страшное действие: вся толща коры пробита; образовавшееся отверстие в два аршина ширины и одного аршина высоты позволяет свободно пролезть Тому.

В дупле послышались пронзительные крики, когда туземец влез туда: это кричали опоссумы, прижатые Томом. Вскоре старый туземец, показываясь из отверстия, протянул нам одного зверька, потом другого, третьего… Около нас очутилась целая груда опоссумов, десять штук.

– Кроули, вот вам и сосунцы, – говорю я, вынимая из прибрюшной сумки убитой самки маленьких детенышей.

– Э, дорогой мой! Старые или молодые, – мне теперь все равно. От голода я готов сделаться людоедом.

Наконец все опоссумы были вынуты.

– Кончил? – обращаюсь я к Тому.

– Мой ищет еще камень друга Кирилла… Вот он, – и старый туземец с улыбкою подал повеселевшему Кириллу драгоценность. – Ты видишь, мой не потерял его.

– Какой ты счастливец, Кирилл, – шутливо говорю я своему другу. – Ты можешь теперь заплатить за обед.

В одну минуту запылал костер. Опоссумов освежевали и воткнули на вертела. Скоро их сочное мясо захрустело в наших зубах. Утолив свой голод, мы подумали о возвращении.

– Что ты делаешь? – спросил Тома Кроули, доедая последний кусок своей порции.

– Мой кладет коббонг племени Нга-Ко-Тко, – был ответ австралийца.

Действительно, с ножом в руке старик усердно трудился над изображением на коре змеи.

– Он прав, господа! Давайте подражать ему: дав знак о своем присутствии, мы можем избежать больших несчастий.

Предложение Кроули было единогласно принято; все взялись за ножи. Когда операция была кончена, мы, обремененные добычею, двинулись обратно, но не через золотое поле, а немного правее, где дорога была не так мучительна.

– Оакк!! – вдруг закричал Том с невыразимым изумлением.

– Стой! – вторит ему крик конвойных, следующих за ним.

– Что случилось?

– Черные!

– Как черные?!

– Да, сэр Робертс, чтобы черт побрал их!

– Где вы видите их?

– Там!

– Но я, честное слово, не вижу ничего!

– Ах, сэр Кроули, поверьте, мне хорошо известны признаки их присутствия. Их много, могу уверить вас.

– Что это? – с удивлением вскрикнул другой. – Они на этот раз не мародерствуют, а открыто объявили нам войну. Должно быть, у них большая уверенность в собственной силе.

– Объясните, друг, что вы хотите сказать?

– Да видите, господа, вон те куски коры, недавно вырезанные у деревьев, и эти дротики с красными перьями, воткнутые в землю или стволы? Знаете ли, что все это значит?

– Объясните.

– Деревья, «татуированные по-военному», извещают белых пришельцев, что им запрещают вступать в эту страну, а дротики с окровавленными перьями призывают к защите родного края всех чернокожих.

– Словом, формальная война! By God!.. Вероятно, разбойники очень надеются на свои силы!

– Однако нам нельзя отступать.

– Я того же мнения, сэр Робертс.

– Вперед, когда так, господа! В лагерь!

Беспокойство о друзьях, оставленных там, в фуре, придает нам крылья. Мы летим на всех парах. На ходу Кирилл, чутье которого не уступало чутью дикаря, время от времени внимательно прислушивался к какому-то шуму, долетавшему до нас.

– Что с тобою, Кирилл? – спрашиваю я.

– Сам не понимаю. Уши ли меня обманывают, или это на самом деле, только мне слышится, как будто, собачий лай.

– Мирадор! – радостно вскрикнул я.

– Постой! Может быть, я и обманываюсь.

– Нет, нет! Это он! Не правда ли, Том?

– Мой тоже думает.

Наши надежды оправдались. Это, несомненно, лай моего старого спутника. Вот он ближе и ближе. Наконец к моим ногам с радостным визгом бросается доброе животное. За ним, – какая неожиданная радость! – скачут пять конвойных, пропавших со времени ужасной ночи. За седлом у одного из них болтается порядочный кенгуру.

– Черные, господа! Черные в двух верстах отсюда! – запыхавшись, кричат они, едва успев пожать нам руки.

Нужно как можно скорее спешить в лагерь. Мы бросаемся со всех ног и через полчаса отчаянного бега, усталые, покрытые потом, влетаем в середину наших друзей, уже давно беспокоившихся о таком долгом отсутствии. Пока готовится обед, мы в двух словах объясняем суть дела. Немедленно решено было укрепиться, но сначала попробовать вступить с дикими в переговоры.

Прежде всего вытащили на берег фуру, которая служила теперь нам единственным убежищем. Затем поспешили сделать вокруг нее завалы из павших деревьев, чтобы укрываться за ними от вражеских стрел. Едва успели мы сделать это, как вдали показались передовые отряды черных. Их более трехсот. Размалеванные белыми полосами, они с криками приближаются к нам. Желая прежде попробовать все средства к соглашению, сэр Рид запретил нам стрелять.

Однако нужно показать, что, несмотря на свою малочисленность, мы готовы встретить их как следует. Робертс хочет показать черным могущество белых. Он выбирает в двухстах саженях от себя одно камедное дерево и пускает туда разрывную пулю. Действие ужасное! Смертоносный снаряд разбивает середину дерева, и верхняя часть его, потеряв равновесие, со страшным шумом падает вниз. Дикари поражены и делаются более осторожными. Их тактика мгновенно изменяется: они теперь бросились на землю и стали приближаться к нам ползком на животах, прячась за деревьями.

– А, черномазые молодцы! – вскричал ловкий стрелок. – Вы поражены? Погодите, если дело дойдет до того, мы с таким же успехом попадем и в другую цель!

– А что, господа, – обратился к нам майор, – не выстрелить ли всем вон в те деревца?

– Мысль хорошая! – отвечали два брата и их дядя.

– Давайте же!.. Раз… два… три – пли!!!

Раздается дружный залп из двенадцати ружей, и деревья валятся со всех сторон, как бы срезанные волшебным ножом. Черные в одно мгновение вскакивают, точно наэлектризованные, и исчезают.

– Интересно, что теперь они думают о нас?

– Я боюсь, – заметил канадец, – что они не отступят: их слишком много!

Проходит полчаса.

– Черт возьми! – вскричал Фрэнсис, – а ведь я говорил правду. Видите, сколько их ползет по траве, как пиявки? Однако их даже больше, чем я предполагал. Смотрите, господа, там, направо, около папоротника, группа молодых пальм… Их ведь раньше не было? Э, молодцы, мы знаем все ваши штуки!

Глава 19

Движущийся кустарник. – Военная хитрость черных. – Парламентеры. – Новые уловки. – Нападение и плен. – Грабеж фуры. – Загадочный талисман. – Изумление дикарей. – Подарок доктора Стефенсона спасает нас. – Освобождение. – Сын Красного Опоссума.

Фрэнсис не обманулся. Лес, состоявший раньше только из крупных деревьев, как бы по волшебству, наполнился кустарниками, которые стали медленно подвигаться вперед, обхватывая нас полукругом. Несмотря на всю опасность положения, это странное зрелище сильно заинтересовало нас.

– Не пора ли, дорогой друг, – с улыбкою обратился майор к сэру Риду, – пустить добрую пулю в какой-нибудь из этих движущихся кустарников, чтобы отвадить дикарей пускаться в подобные хитрости?

– Мне думается, сначала следует попытаться окончить дело миром.

– Не опасно ли теперь?

– Нет. Пусть трое из наших пойдут навстречу диким. Их будет сопровождать Том. Австралийские наречия не настолько отличаются друг от друга, чтобы его могли не понять.

– Мысль хорошая… Но вдруг если черные неожиданно нападут на наших парламентеров?

– А мы на что? К тому же у нас есть еще митральеза. Наконец, разве ничего не значат револьверы, которые будут у них в руках?

– Мне только остается сказать, почтенный сэр Рид, что у вас на все готов ответ, – проговорил побежденный майор.

Немедленно три рослых молодца, одетых в свое желтое кожаное платье, двинулись вперед в сопровождении Тома, красная рубашка которого издали казалась огромным маковым цветком.

Заметив, что страшная молния не разит более деревьев, дикари остановились и, воткнув свои копья у ног, спокойно уселись на землю. Прошло пять долгих минут. Наши посланцы отошли уже от фуры на пятьдесят сажен, а, – странная вещь, – расстояние, отделявшее их от дикарей, нисколько не уменьшалось. Между тем черные, по-видимому, не обращали на них никакого внимания и продолжали неподвижно сидеть на земле, одни спиною к нам, другие грудью или боком. Что за диво, черт возьми?! Мы вгляделись пристальнее и скоро разгадали секрет. Оказалось, что хитрецы, незаметно поднявшись на руках, легким движением крестца отодвигались назад, сохраняя прежнюю позу. Обман еще более увеличивался благодаря копьям, которые, казалось нам, были воткнуты в землю. На самом деле фокусники просто держали их между коленями в вертикальном положении.

– Они завлекают наших в ловушку… Нужно воротить посланных! – вскричал скваттер, давая резкий свисток.

В тот момент, как наши, по данному сигналу, остановились, мы еще более удивились, увидев, что всего шагах в пятидесяти от них поднялись широкие листья и под каждым оказалось по туземцу.

Наши от удивления словно приросли к земле и позабыли даже поднять свои револьверы, пользуясь чем дикие благополучно убежали.

Какая ловкость, какая сила, какая настойчивость должны быть у этих дикарей, если они так искусно прятались под своими листьями, что даже привычный глаз наших охотников не мог заметить их!

Легион черных демонов исчез. Наши посланцы в смущении возвратились назад. Делать нечего, нужно употребить силу, если мир не удался!

Наступает ночь и увеличивает наши опасения. Никто не уверен, что черные ушли, напротив, предчувствие говорит, что за каждым деревом, за каждым кустом скрывается неумолимый враг. Нужно зажечь костер: при свете, по крайней мере, не так жутко. К тому же нужно показать разбойникам, что мы не спим. Но едва у нас появился огонь, как кругом со всех сторон вспыхнуло множество других. Враг также бодрствует и созывает своих. Каждый из нас удваивает бдительность. Между тем у черных все тихо: никакой шум не нарушает молчания пустыни. Враг как будто замер. Но это кажущееся спокойствие тревожит нас более, чем всякий шум. Мы не знаем, где опасность, и эта ужасная неизвестность леденит кровь у самых храбрых. Часы бегут с мучительною медленностью. Напряженность утомляет нас. Вдруг мой Мирадор начинает глухо ворчать. Что это?! Не успел я подумать об этом, как со всех сторон раздался ужасный крик. Страшная армия каннибалов выросла у нас под самыми ногами, и не успели мы опомниться, не успели даже подняться с мест, как сотни грубых рук схватили, повалили, обезоружили нас… Атака была так неожиданна, число врагов так значительно, что всякое сопротивление было бесполезно.

Победители осатанели от радости, и их «кооо-мооо-ееее» без перерыва гремело по лесу, призывая соплеменников насладиться поражением белых. Несколько черных обезьян бросились в лес и воротились с зажженными сучьями резинового дерева. Яркое пламя осветило дикую сцену грабежа. Впрочем, разбойники только осматривали наши вещи, зато наша провизия была тут же съедена; крепко связанные лианами, мы в отчаянии смотрели, как исчезали добытые с таким трудами опоссумы в неизмеримых желудках дикарей. Однако, несомненно, здешние черные не так свирепы, как прежние. Луч надежды пробился при этой мысли в наши сердца. Так как мы пришли не воевать с ними, то, может быть, нам можно будет убедить их, что наше путешествие – мирное и имеет целью встречу с племенем Нга-Ко-Тко.

Долго длился обыск нашей фуры дикарями, к великому удовольствию этих наивных детей природы, которых радовала каждая безделушка. Начальники не уступали в любопытстве простым воинам. Один вождь стал рыться в чемодане. При этом его черная рука вдруг наткнулась на какой-то пакет из серой бумаги. Черномазую обезьяну взяло любопытство. Он осторожно развернул бумагу и в остолбенении застыл в одном положении. Что такое случилось?! Мне кажется, что он взял подарок доброго доктора Стефенсона. Громкий крик вырвался наконец из глотки изумленного дикаря. Затем он бросился ничком на землю со всеми признаками самого раболепного почтения.

Радостный вой дикарей при этом мгновении стих, и все подчиненные робко подошли к лежащему вождю.

– Коббонг! Коббонг! – шептали их трясущиеся губы при виде пакета.

В это время на место происшествия явилась новая группа дикарей, предводимая одним рослым молодцом лет двадцати пяти. Его кожа была гораздо светлее черной кожи его собратьев; кроме того, длинная борода указывала на нетуземное происхождение вождя. Он подошел к таинственному талисману и при виде его испустил радостный крик, затем обратился с несколькими словами к подчиненным. В одну минуту веревки были сняты с нас. Обезьяньи лица приняли самое дружеское выражение. Мы недоумевали, чему приписать эту перемену. Но вот новоприбывший вождь подошел к нам и проговорил на ломаном английском языке:

– Господа, простите ошибку. Великая эмблема Нга-Ко-Тко спасла вас. Я – сын Красного Опоссума…

Глава 20

Конец путешествия. – Недовольство старого Тома. – Молодой вождь. – Чем было вызвано нападение дикарей. – Коббонг Нга-Ко-Тко. – Печальные новости. – Деревня наших черных друзей. – Красный Опоссум. – Цивилизованные австралийцы. – Кладбище Нга-Ко-Тко. – Сокровище. – Планы возвращения. – Проект немца.

Конец нашего путешествия походил на торжественное шествие. Черные сделались так любезны по отношению к нам, что почти надоели своею услужливостью. С этого времени мы могли сложить с себя всякую заботу о продовольствии: наши новые друзья в изобилии доставляли всевозможные припасы. Они скоро нашли колеса нашей фуры-лодки и помогли нам впрячь лошадей. Туда сели молодые девушки. Остальные участники экспедиции пошли пешком рядом с дикими. Мысль об окончании тяжелых трудов привела всех в самое веселое настроение духа. Один Том казался не очень довольным: он досадовал на превосходство в сравнении с ним Джоэ П. Сын Опоссума был гордый статный метис. Его беловатая кожа, рыжая борода и представительная наружность говорили о европейском происхождении. Он довольно хорошо знал английский язык, что очень унижало нашего слугу. Вообще при Джоэ Том чувствовал себя отставленным на второй план, несмотря на все уважение, которое он внушал туземцам своею красной рубашкой и каталонским ножом.

– Объясните, мой друг, – любезно обратился сэр Рид к молодому вождю, – какими судьбами ваши люди напали на нас и чуть не перебили всех?

– Они не убили бы вас, – отвечал молодой человек. – Уже давно нашему племени и нашим союзникам дано приказание щадить белых людей.

– Но тогда зачем же это неожиданное нападение?

Вождь, немного смутившись и как бы стыдясь наивности своих товарищей, отвечал:

– Вам известно, что белый цвет у нас – знак войны. Нга-Ко-Тко, видя вас одетыми большею частью в белое, заключили отсюда, что вы пришли с враждебными намерениями. А разубедить их в этом некому было, так как я был в отсутствии.

Объяснение довольно странное, но все-таки вполне правдоподобное.

– Но почему вид маленького куска дерева, который один из ваших нашел в фуре, поразил так ваших воинов?

– Потому что он представляет великую эмблему моего племени. Этот кусок вырезан из корней ваиванга, смертоносного дерева. На нем изображена голова змеи, у которой вместо глаз вставлены золотые зерна. Мой отец, двадцать лет тому назад, подарил этот коббонг одному белому ученому, который был его другом.

– Доктору Стефенсону, который отдал его мне перед отъездом сюда! – вскричал я в свою очередь.

– Да, так звали друга Опоссума.

Так как сэр Рид желал поговорить наедине с молодым человеком, то мы отошли в сторону. После долгой беседы с Джоэ скваттер, бледный, с убитым видом, подошел к своим племянникам и их сестре и сообщил печальные вести. Их отца, – увы! – нет уже на свете. Написав письмо, старец немного спустя после этого спокойно заснул вечным сном на руках своих друзей, с именами детей своих на устах. Могила его, находившаяся под тенью камедных деревьев, сделалась священною для дикарей, которые совершали туда путешествие, как к месту поклонения.

Эти печальные новости мы узнали на последней станции. Еще один переход, и перед нами показалась деревня Нга-Ко-Тко, жители которой, предуведомленные о нашем прибытии быстрыми гонцами, давно уже с нетерпением ожидали белых гостей.

Красный Опоссум вышел навстречу к нам. Дрожа от волнения, он не мог произнести ни одного слова, и только крепко пожимал всем руки. Джоэ Мак-Нэй был рослый старик, седой как лунь, прямой, как дуб, с черными, все еще живыми глазами и железною мускулатурою. Узнав о моей дружбе с доктором Стефенсоном, он забросал меня вопросами о прежнем его друге, о котором он сохранил самые лучшие воспоминания. Странная вещь! Хотя изгнанник давно разорвал все связи с цивилизованным миром, его первой заботой было – осведомиться о том мнении, которое составили о нем его соотечественники, по отчетам Стефенсона. Радость его не имела границ, когда я сообщил, что книги, написанные о нем доктором, читаются не только в Австралии, но даже и в Европе.

Вид эмблемы, которую он двадцать два года тому назад подарил своему другу на память и которую тот доверил мне как наилучшее средство на случай опасности, глубоко тронул достойного патриарха.

После обмена приветствиями хозяева повели нас в свою деревню. Последнюю составляли не менее трехсот просторных хижин, разбросанных без всякого порядка, по произволу владельцев. Каждая хижина была построена из крепких жердей, одним концом воткнутых в землю, другим – связанных в виде конуса. Жерди были покрыты толстой корой, положенной наподобие черепицы, что представляло хорошую защиту от ветра и дождя. Вход во всех хижинах, обращенный к востоку, был закрыт тою же корою или шкурой кенгуру. Внутри мягкие постели из сухого вереска. Везде опрятность и чистота, которую мы не ожидали встретить у грязных австралийцев. Но что нас более всего поразило в деревне Нга-Ко-Тко, так это поля, настоящие хлебные поля, засаженные нардами, ямсом, бермудским картофелем и многими другими растениями, назвать которые мы не умели. Каждый из нас почувствовал живое удовольствие при виде этих зачатков цивилизации в австралийской пустыне, насажденных благодаря энергии одного белого.

В ста пятидесяти саженях от деревни, в небольшой долине, сплошь покрытой роскошными цветами австралийской флоры, находилось кладбище племени Нга-Ко-Тко. Богатство красок, разнообразие форм, благовонный запах делали это место похожим на великолепный сад. Среди егодеревьев, на высоких шестах, покоились умершие. Кладбище – красивое, совсем не производящее того тягостного впечатления, какое производят наши места погребений с их тяжелыми памятниками и высокими крестами.

Дав нам недельный отдых в деревне, старый Джоэ повел нас к тому месту, где лежали добытые его умершим другом сокровища, колоссальность которых превзошла всякое наше ожидание. Большая часть наших товарищей была буквально ослеплена при виде целых груд крупнейших самородков. Вся эта масса, по приблизительному расчету, весила до двухсот десяти пудов и стоила около десяти миллионов рублей. Невозможно было перевезти на пяти бывших у нас лошадях такую огромную тяжесть. Впрочем, наша повозка как фура вообще сделалась бесполезною, и поэтому решено было превратить ее в лодку. Нагруженное сокровищами, импровизированное судно по ручьям должно было доставить нас в залив Карпентарию, тем более что место, где лежало сокровище, находилось невдалеке от Герберт-Крика. Карта, доверенная Фрэнсису, позволила нам определить ту точку, на которой мы находились, и сообразить дальнейшую дорогу.

Нга-Ко-Тко оказались полезными и драгоценными помощниками. Они разделили все золото на сто пятьдесят небольших частей весом в шестьдесят – семьдесят фунтов каждая и разложили его по корзинам, которые удобно было перенести на далекое расстояние. Через три дня все эти подготовительные работы были кончены. После того можно было уже пускаться в обратный путь. Но, прежде чем окончательно решиться на это, нам нужно было в подробностях обсудить вопрос о возвращении. В самом начале экспедиции мы решили возвращаться прежнею дорогой. Но это намерение было оставлено еще на полдороге. В самом деле, как нам было пускаться в опасную дорогу, когда мы не имели ни лошадей, ни повозок, ни провизии?! Общее мнение было – доехать только до залива Карпентарии, к которому можно было добраться по течению Герберт-Крика. Как известно, Герберт-Крик впадает в реку Шаннон, которая в свою очередь вливается в реку Грегори, большой приток реки Никольсона, а эта последняя впадает в залив Карпентарию под ста семидесятью пятью градусами южной широты и ста тридцатью семью градусами восточной долготы.

– Этот план, господа, во всех отношениях хорош, – сказал майор, указывая дорогу по карте, – что только нам делать по прибытии к морскому берегу? Ждать какого-нибудь судна? Но суда редко заходят в эту часть океана.

– Сэр Гарвэй, позвольте мне предложить свой план, который я уже несколько дней обдумываю. Он очень прост и удобен.

– Говорите, любезный Шаффер.

Действительно, пруссак все время казался очень задумчивым и погруженным в какие-то серьезные размышления.

– Господа, мой план понятен с двух слов. Знаете ли вы, какое расстояние отделяет нас от австралийского телеграфа?

– Порядочное… четыре или пять градусов.

– Только три градуса, значит, около трехсот пятнадцати верст. Наши лошади отдохнули теперь, так что дней в пять, может быть, даже в четыре дня, легко доедут до станции Барров-Крик.

– Хорошо, понимаем, – тогда мы будем в сообщении с цивилизованным миром!

– Продолжайте, пожалуйста, герр Шаффер.

– Со станции Барров-Крик легко снестись с Южным Портом или с Порт-Деннисоном, – я беру эти два места как ближайшие к устью реки Никольсона. В Порт-Деннисоне корабли не переводятся. Стоит переговорить по телеграфу с капитаном какого-нибудь судна, и он приедет в залив Карпентарию, где будет крейсировать в ожидании нас. Ну а раз мы попадаем на борт, – приезд в Мельбурн будет лишь вопросом времени. Как вы, сэр Рид, думаете относительно этого плана?

– Я полагаю, что он удобно исполним во всех пунктах. Но кто согласится поехать на станцию?

– Да хоть я, если позволите.

– Негодяй! – проворчал тихо Кирилл. – Я уверен, что он надует нас. Что-то уж очень лисит…

– Вы поедете завтра с четырьмя своими товарищами. Лошадей не жалейте. Для обратного пути вы можете купить их в Барров-Крик. Денег тратьте, сколько нужно. Теперь драгоценно одно время.

Глава 21

Отъезд Шаффера. – Возвращение немцев. – Печальные вести. – В обратный путь. – Путешествие по реке. – Прощание с Красным Опоссумом. – Залив Карпентария. – Капитан «Вильяма». – На пароходе. – Ученые пассажиры. – Последняя ночь в пустыне. – Перегрузка сокровища. – Чудовищная измена. – Пираты. – Раскаяние предателя. – Адский умысел немца. – Самоубийца. – Снова тяжелый путь. – Что заметил в море Эдуард.

На другой день утром немец уехал, снабженный от скваттера широкими полномочиями и бумажником, туго набитым банковыми билетами, которые сэр Рид постоянно имел с собой. С Шаффером отправились трое немцев, – в том числе один высокий ганноверец, – и один охотник-англичанин.

– Счастливого пути! – закричали мы, провожая уезжавших.

– До скорого свидания! – отвечали те.

В ожидании наших посланцев каждый из нас старался убить время по своему вкусу и привычкам. Прогулки по лесу, рыбная ловля, охота, изучение быта дикарей разнообразили наше времяпрепровождение. Здесь я не могу не упомянуть о наших добрых хозяевах, этих простодушных больших детях, которые прилагали все усилия к тому, чтобы сделать для нас как можно приятнее пребывание в их деревне. Благодаря этому целая неделя прошла незаметно… Между тем Шаффера не было. Зная пунктуальность немца, мы начали уже беспокоиться. Страх неизвестной опасности опять стал закрадываться в наши сердца. Наконец, после двух дней томительного ожидания, следовавшего за этой неделей, по дороге в деревню показались два всадника. Это были Шаффер и ганноверец. Они ехали на прекрасных пегих лошадях, но казались сильно уставшими. Их одежда была вся в лохмотьях, лица усталые, вид убитый. У лошадей на боках зияли глубокие раны. У ганноверца самого, кроме того, была рана на лбу, закрытая повязкой.

– А другие? – вскричал дрожащим голосом сэр Рид.

– Умерли!

– Бедные! – прошептала печально мисс Мэри. – Они за нас потеряли свою жизнь.

Мы уныло опустили головы. Нужно перенести вместе столько опасностей, спать бок о бок на открытом воздухе, делиться последним куском хлеба, чтобы понять, до какой степени члены нашей экспедиции привязались друг к другу. Правда, двое из погибших принадлежали к народу, враждебному нам, французам, тем не менее и мы с Кириллом искренне жалели об их смерти…

Шаффер сообщил нам, как погибли бедные малые. По его словам, приехав на станцию Барров-Крик, он тотчас же снесся с капитаном одного парохода. Его переговоры увенчались полным успехом. Имя сэра Рида победило все затруднения. Капитан выразил готовность немедленно отправиться к заливу Карпентария. Поручение, таким образом, было исполнено. Оставалось возвратиться назад. Купив на станции новых лошадей, пять посланцев направились в землю Нга-Ко-Тко. Они уже были на половине дороги, как на них неожиданно, во время отдыха, напала толпа дикарей. В одну минуту трое из наших корчились уже на земле в предсмертных муках. Едва двое остальных успели вскочить на лошадей и ускакать.

– Конечно, мы употребили бы все усилия, чтобы спасти своих или пасть вместе с ними, – закончил с достоинством рассказчик, – но нам было необходимо во что бы то ни стало прибыть сюда: исполнение приказа прежде всего. Слава умершим. Они умерли, исполняя свои обязанности!

Последние приготовления к отъезду прошли среди тоскливого молчания. Сожаления о смерти бедных товарищей, близкая разлука с гостеприимными туземцами, к которым мы успели сильно привязаться, наконец, какое-то неясное предчувствие нового бедствия – все это наводило на нас невольное уныние.

Наступил последний день нашего пребывания в деревне Нга-Ко-Тко. Туземцы, вызвавшиеся быть нашими носильщиками, после нежного прощания со своим живописным кладбищем, толпою покинули хижины. Их сопровождали женщины и дети. Всего набралось несколько сот человек. Вся эта масса направилась к Герберт-Крику, где качалась на волнах фура-лодка, оставшаяся на попечении сына Красного Опоссума и четырех конвойных. Переход был совершен очень скоро. Немедленно по прибытии к потоку стали грузить драгоценный товар, что заняло очень мало времени. После этого мы приготовились расстаться со своими черными друзьями. Но Красный Опоссум, не желая так скоро покинуть нас, решил провожать наш караван до тех пор, пока это будет возможно. Отпустив большую часть своего племени, он оставил с собою только двух сыновей и двадцать храбрейших воинов. С этим конвоем почтенный патриарх пожелал проводить нас по неизвестным странам, где нужно было ехать, и доставлять нам съестные припасы. Тем, кто возвращался в деревню, мы подарили наши топоры, ножи, одежды, вообще все, что оставалось лишнего. Эти вещи доставили им невыразимое удовольствие, особенно полдюжины карманных зеркал, подаренных нами нескольким девочкам.

Мисс Мэри и Кэлли удобно поместились под небольшим навесом, растянутым над фурою. Эдуард сел на руль, Фрэнсис с Кириллом схватились за весла, и железная лодка легко поплыла по светлым водам реки. Нас отделяли от залива Карпентария два с половиною градуса; значит, дорога требовала дней пятнадцать, так как большая часть экспедиции должна была путешествовать пешком, по берегу реки. Но теперь, когда мы были уверены, что больше не будет недостатка в воде, эта перспектива не страшила нас. Река давала нам рыбу разных сортов, тянувшийся направо и налево по обоим берегам лес доставлял в изобилии кенгуру и опоссумов. Одно только не нравилось нам: это сильная жара: мы ехали в полосе тропического зноя. Наше путешествие разнообразилось прелестными ландшафтами, попадавшимися на каждом шагу. Но теперь ничто так не занимало нас, как близкое возвращение в цивилизованные страны. Нами овладело такое нетерпение поскорее увидать свои города, что ни усталость, ни жара не могли утишить его. Мы спешили, шли даже ночью, и в конце концов через девять дней достигли места слияния Грегори-Ривер и реки Никольсона. Здесь наступил тягостный момент разлуки с чернокожими друзьями и их вождем. Джоэ был безутешен. Мы разделяли его печаль, так как простая, добрая и самоотверженная натура шотландца с первого разу внушила нам глубокую симпатию. Прощание его с детьми старого друга не поддавалось никакому описанию. Скажу лишь одно, что старый европеец-дикарь плакал, как ребенок. Эдуард, Ричард и их сестра тоже плакали навзрыд.

– Джоэ, мой добрый Джоэ! – сказал сэр Рид, пожимая ему обе руки, – даю вам слово, что мы скоро возвратимся! Я хочу оказать вам посильную помощь в деле цивилизации ваших подчиненных. Эти дети вполне сочувствуют мне. Благодаря вам они богаты теперь и никогда не забудут ни вас, ни ваших Нга-Ко-Тко. Я думаю, раньше года мы доставим к вам стада коров и овец, лошадей, также орудия для обработки земли, хотя бродячий дух черных, вероятно, не скоро свыкнется с оседлою жизнью. Под вашим руководством, при нашей помощи, надеюсь, однако, что они понемногу научатся возделывать землю и заживут без нужды… Так до свидания же, Джоэ!

Вождь Нга-Ко-Тко с глазами, полными слез, безмолвно благодарил старого скваттера. Мы простились. Долго силуэты Красного Опоссума и его людей виднелись вдали. Они неподвижно глядели нам вслед; целые полчаса прошло, пока поворот реки не закрыл их от наших глаз.

Два дня спустя мы были уже на берегу залива Карпентария. Австралия с юга до севера была пройдена нами!.. Крик радости невольно вырвался у всех при виде красивого парохода, который дожидался нас на расстоянии четырех кабельтовов (около одной версты) от берега. Очевидно, герр Шаффер прекрасно исполнил поручение. Полный успех, несомненно, должен увенчать наше предприятие, ура!! Нашему крику вторил другой, раздававшийся с моря: то ехала от парохода шлюпка. Человек высокого роста, с грубыми, резкими чертами лица проворно соскочил с нее на землю и рекомендовался капитаном «Вильяма», – так назывался пароход. Следуя инструкциям, полученным в порте Деннисона из Барров-Крика, он немедленно отправился в залив Карпентария и уже четыре дня дожидался нас.

После первого знакомства капитан пригласил нас на борт парохода, для заключения формального условия. Сэр Рид, майор, Эдуард, Кроули, Роберте и я приняли приглашение. Та же шлюпка в несколько минут донесла нас до «Вильяма», где скоро были кончены все формальности, так как сэр Рид платил, не торгуясь. За контрактом следовал отличный завтрак с обильным возлиянием: погреб «Вильяма», как видно, содержал в себе самые лучшие вина. После завтрака любезный хозяин пригласил нас посмотреть корабль. В сопровождении его мы обозрели все, начиная с трюма и кончая солидной пушкой, припасенною на корабле на случай встречи с пиратами. Везде нас поражала образцовая чистота и порядок, вещь необыкновенная на пароходах, которые, подобно «Вильяму», поддерживают сообщение между Австралией, Явой, Сингапуром и Китаем. Интересно при этом, что мы в одной каюте нашли даже… ученых антропологов. Оба, – их было двое, – яро спорили из-за какой-то кости и так увлеклись, что даже не обернулись при нашем входе.

– Это, господа, мои ученые пассажиры. Они едут в Сидней, – проговорил капитан с улыбкою моряка, который знает только свое море, а кроме него не обращает ни на что внимания.

Я с почтением взглянул на коллег по профессии, но не хотел прерывать их горячего спора, и мы тихонько вернулись на верхнюю палубу. Все шло как нельзя лучше. Корабль и его экипаж произвели на нас самое выгодное впечатление. Мы возвратились на берег в полном восхищении от всего, что видели. Нам оставалось провести в пустыне последнюю ночь. Предоставляю судить каждому, в силах ли мы были сомкнуть глаза!

Чуть свет мы вскочили уже на ноги и принялись упаковывать свой драгоценный груз. Скоро с корабля явилась шлюпка. Начался правильный перевоз золота. Мы переносили драгоценные слитки в лодку, а Шаффер, стоя на палубе «Вильяма», принимал их и следил за выгрузкой. Благодаря многочисленности экипажа, – одних матросов на пароходе было двадцать человек, не считая кочегаров и машинистов, – дело быстро подвигалось к концу. Лодка сделала десять рейсов вперед и назад от берега до парохода, и все три тысячи с несколькими сотнями килограммов золота, наконец, были перегружены на «Вильяма». Оставалось сесть нам. Мы с нетерпением следим, как последний мешок со слитками увозится на пароход, и ждем, что лодка сейчас возвратится забрать нас. Прощай, Австралийская пустыня! – уже говорим мы.

Нет!.. Это невозможно!.. Мы плохо видим!.. У нас теряется разум!.. Шлюпка пристает к пароходу. Ее экипаж вскакивает на палубу. Оттуда раздается громкая команда. Якоря поднимаются. Колеса приходят в движение, и пароход стрелою летит вдаль. А мы остаемся на берегу, беспомощные, убитые, оцепеневшие от такой чудовищной, невероятной измены…

Наконец крики ярости и отчаяния оглашают воздух. Каждый хватается за ружье и посылает пулю в презренных бандитов, которые, мало того что дочиста ограбили нас, но и оставили нас без всяких средств к существованию на этом пустынном берегу.

Бесполезная вещь! Ни одна пуля не попадает в негодяев. В ответ на наш огонь они спускают английский флаг; на месте его взвивается черный, мрачное знамя бандитов всех стран! Нас ограбили не простые разбойники, а пираты!

– А Шаффер?

– Он на палубе, негодяй!

Между тем пиратский корабль удалялся все более и более. Скоро от него остался только дымок. Наконец и он исчез. Все кончено!

Мы остались одни!

Вдруг один из наших спутников поднимается с земли… С блуждающими глазами, бледный, шатаясь, как пьяный, он бросается к сэру Риду и падает на колени. Это ганноверец.

– Убейте меня! – кричит он хриплым голосом. – Я недостоин быть с вами. Убейте, как милости, прошу у вас, или я сам покончу с собой!

С этими словами он хватает свой револьвер и направляет его в голову, но майор быстрым движением руки вырывает смертоносное оружие.

– Что с вами, Герман?! – спрашивает скваттер. – Успокойтесь! Что такое?!

– Я, презренный, помогал изменнику!.. Я был его соучастником благодаря своей жадности и тому ужасу, который он внушал мне!.. Вы видите, я заслуживаю смерти…

Сэр Рид печально взглянул на предателя.

– Герман, вы изменили своему благодетелю, вы помогли обокрасть наших детей. Вы поставили нас в безвыходное положение!.. Герман, я прощаю вас! Пусть ваши угрызения совести отомстят за нас!

– Но вам еще неизвестно все! – продолжал самобичевать себя ганноверец. – Шаффер, душа шайки пиратов, уже давно обдумывал свой адский замысел. Вы помните его продолжительное отсутствие, когда мы были около Бельтоны? Он загнал свою лошадь, чтобы добраться до телеграфа и переговорить с своим сообщником о средствах поставить вам западню. Я знал это и имел трусость, подлость скрывать…

Я припомнил тогда свои подозрения по этому случаю и почувствовал жгучее сожаление, что не разбил голову подлеца.

– Вы очень виноваты, Герман!

– Недавно, – продолжал несчастный, – когда вы послали его в Барров-Крик, он пригласил своего соучастника-пирата прибыть сюда. Но так как негодяй боялся возмущения своих товарищей, то не остановился и перед убийством…

Крик ужаса сорвался с наших губ.

– Да, господа, – вне себя хрипел ганноверец, – он подло задушил троих людей во время сна, и если пощадил меня, то только потому, что нуждался во мне. Встреча с дикарями – выдумка… Мы никого не встречали на дороге; а моя рана на лбу, – это я сам сделал, чтобы вы дали более веры нашим словам!..

– Но отчего «Вильям» имел такой мирный вид? Где его пушки – мы не видали их, кроме одной? Наконец, что там в каюте за ученые? Пленники, что ли?

Герман резко засмеялся.

– Вы не знаете еще всех хитростей пиратов! Ученые?! Я не видал их, но уверен, что это те же мошенники! – Пираты пленников не держат, а усыпить ваши подозрения, – если только они были, – лишнею хитростью не мешало!.. Сэр Рид, вы видите, что я подло предал вас… мне нет прощения.

– В последний раз, Герман, объявляю вам: мы не хотим быть ни вашими судьями, ни палачами. Суди вас Бог!

– Хорошо, когда так, – в исступлении вскрикнул немец. – Ваши благодеяния удручают меня! Негодяю не жить между порядочными людьми!.. Я сам осуждаю себя!..

И быстрее молнии он всадил себе в живот нож по самую рукоятку.

– Несчастный! – печально произнес майор, среди общего оцепенения.

Это было единственным надгробным словом предателю. Безмолвно мы топорами и ножами вырыли могилу и зарыли тело самоубийцы.

Наше положение опять стало отчаянным. Без куска пищи, мы остались в самой нездоровой местности. В этих низких, сырых странах, покрытых болотными растениями, царствует вечная малярия. Кроме того, море выбрасывает на берег массу органических остатков, которые при гниении развивают убийственные испарения, заражающие воздух. Нечего и думать ночевать здесь, так как вечером испарения усиливаются, и появление лихорадки тогда вне всякого сомнения. К счастью, мы вспоминаем, что на расстоянии одного градуса от нас находится станция Норман-Моудс, принадлежащая другому телеграфу, который пересекает полуостров Иорк и выходит к Коралловому морю, у Кардвейля. Идем туда…

Проходят три убийственных дня… Усталые и голодные, останавливаемся мы отдохнуть на берегу. Скудный завтрак из ракушек составляет все наше угощение. Однако никто не падает духом; даже молодые люди, из богачей вдруг ставшие нищими, по-видимому, не горюют о потере наследства.

– Дети мои, – обратился к ним скваттер, – я рад видеть, что вы твердо переносите все удары судьбы. Вы потеряли наследство отца. Не горюйте! Идите ко мне, будьте моими настоящими детьми! Вы молоды, полны сил и энергии, – сделайтесь скваттерами. Дом у «Трех Фонтанов» велик, разделите его со мною!

В то время как Ричард и мисс Мэри бросаются на руки старца, Эдуард, устремив глаза на морскую даль, казалось, ничего не слышит. Все его внимание приковано к зеленоватой поверхности воды, сливающейся с туманным горизонтом.

– Дядя, господа! – говорит тихо юный моряк, отрываясь наконец от своих наблюдений. – Не знаю, обманываюсь ли я, но мне кажется, что там на горизонте виден легкий дымок. Неужели это облако? Но ведь небо совершенно чисто!..

Глава 22

Корабль. – «Королева Виктория». – На палубе броненосца. – В погоню за пиратами. – «Судно под ветром!» – Отчаянное преследование. – У коралловых рифов. – Канонада. – Гибель пирата. – Сокровище на дне моря. – Казнь злодея. – Возвращенное золото. – Заключение.

При этих словах Эдуарда все сердца учащенно забились. В одну минуту десятки глаз жадно устремились на сероватую поверхность воды, но, к сожалению, ничего не увидели. Однако каждый ласкал себя надеждою, что это какой-нибудь корабль.

– Право! – вскричал Робертс, внимательно поглядев вдаль через свою зрительную трубу. – А ведь вы, Эдуард, ей-Богу, правы. Посмотрите теперь сами!

Мичман взял трубу.

– Теперь, господа, я уверен! – вскричал он, едва бросив один взгляд через трубу. – На нашем горизонте корабль. Скорее сигналы! Зажигайте костры да кладите больше зеленых веток, чтобы дым был гуще! Ты, Том, полезай на это дерево и прикрепи на его верхушке национальный флаг! Скорей, господа!.. Дело идет о нашем спасении, а может быть, и о мщении.

– Мщение – это так, – пробормотал Кирилл, который решительно забывал, евангельские наставления.

– А зачем флаг?

– Чтобы находящиеся на корабле не приняли наш огонь за костер каннибалов. Напротив, при виде флага Соединенного Королевства капитан сочтет нас потерпевшими кораблекрушение английскими моряками.

– Что правда то правда! За дело!

Сомнения не было, мы не обманывались: прямо на нас шел большой корабль. Вот уже можно различать фок, грот и бизань-мачты. За ними показался и кузов корабля. Это был броненосный фрегат английского флота.

Эдуард, с помощью подзорной трубы, привычным глазом моряка различает уже малейшие подробности в оснастке. Вдруг на его флегматичном британском лице отражается живейшее волнение: он узнал фрегат.

– Майор, – говорит он дрожащим голосом, – ведь это «Королева Виктория».

– «Виктория»?! – с живостью вскрикивает старый офицер.

– Она самая! А ведь командир ее – капитан Гарвэй, ваш брат!

– Хорошо! На этот раз и мы посмеемся, – ужасным голосом замечает майор. – А, господа пираты! Теперь держитесь! В камерах «Виктории» довольно пороху и бомб, и в придачу храбрый командир!

Во второй раз к пустынному берегу подлетает большая шлюпка. Мы садимся в нее все семнадцать человек и готовимся навсегда покинуть негостеприимный край, как вдруг Робертс, заметив наш флаг, вскрикивает:

– Стой, господа! Непростительная забывчивость: мы оставили на берегу свой флаг! Том, беги скорей и сними нашу национальную эмблему. Это – единственная вещь, которая остается у нас… Сохранив ее, мы, по крайней мере, можем сказать: «Все потеряно, кроме чести».

Капитан фрегата выходит к нам навстречу, когда мы поднимается на его корабль, и вдруг, при виде брата, удивленно спрашивает:

– Да это ты, Генри? Кой черт ты делал здесь?! Вот так встреча! Ну, очень, очень рад тебя видеть!

Братья нежно обнимаются. Вслед за тем майор, исполнив формальности представления нас, в кратких словах объясняет командиру всю суть дела.

– Ты говоришь, Генри, что это «Вильям»?.. Это один из самых быстрых ходоков, каких я знаю.

– К несчастью, да!

– Прибавь еще, что капитан его, Боб Дэвидсон, – отличный моряк!

– Значит, наше дело совсем плохо?

– Не беспокойся, брат! Даю слово моряка, что мы возьмем «Вильяма», его экипаж будет развешен у нас по реям, а сокровище возвращено по праву законным владельцам.

– Ты уверен в этом?

– Вполне! Я уже давно точу зубы на «Вильяма», да все не удавалось захватить его на месте преступления. Теперь же случай с вами как раз на руку нам: правосудие скоро будет удовлетворено…

Вперед! На охоту! Время не ждет, «Вильям» впереди от нас на семь часов пути. Нужно ранее чем через двадцать часов нагнать его. К счастью, мы имеем то преимущество перед ним, что он не знает о нашей погоне. Еще более: наш капитан знает, что за мысом Иорк, среди коралловых рифов есть убежище, недоступное для больших кораблей. Туда скрываются пираты; туда, по всей вероятности, Боб Дэвидсон направил и свое судно.

По приказанию капитана, машинист увеличивает скорость фрегата. В то же время на палубе осматриваются пушки и заготовляется холодное оружие на случай абордажа. В военном отношении «Виктория» – лучший корабль английского флота: на борту у него имеются два десятидюймовых орудия, выбрасывающих гранаты на расстояние десяти верст. Кроме того, экипаж броненосца состоит из храбрейших моряков. Все это дает нам надежду на близкое отмщение.

Наступает ночь. Мы забываемся легким сном, но уже во втором часу ночи поднимаемся с постелей и летим на палубу. Трубы, бинокли, какие только были у нас, – все направляется вперед. Но нет: беглеца не видно. Капитан, вставший еще раньше нас, крупными шагами меряет палубу и постоянно приказывает надбавить паров. Часы бегут, долгие и томительные… Солнце высоко поднимается над горизонтом, но никто и не думает о питье и еде. Всех до последнего юнги поглощает погоня. На корабле царит полное молчание, нарушаемое лишь свистом пара да стуком винта.

Вот и полдень, а на горизонте ничего не видно.

Если командир не обманулся в своих соображениях, если курс корабля правилен, то пират, должно быть, действительно отличный ходок.

Вот уже двадцать часов длится преследование. Более четырехсот верст пройдено, а ни одна точка не виднеется на горизонте.

Вдруг резкий голос сверху заставляет нас быстро поднять головы:

– Судно под ветром!

Нем сомнения, это «Вильям»! Офицеры, матросы и мы с нетерпением впиваемся глазами в необъятную даль океана. Но корабль виден пока только для марсовых. Последние, для удовлетворения общего любопытства, передают свои наблюдения стоящим внизу.

Капитан нетерпеливо следит за скоростью хода и призывает машиниста.

– Довели вы пары до максимума давления?

– Да, капитан!

– Увеличьте еще… до четырех атмосфер!

Уголь целыми тоннами летит в раскаленную добела печь. Черные клубы дыма вырываются из громадных труб. Машина дрожит от чрезмерного напряжения паров. Фрегат птицей несется вперед. Но и этого мало. Пират заметил нас и тоже надбавил паров. Он стрелою летит по морю, и хотя не сохраняет прежнего расстояния, однако все-таки имеет довольно времени, чтобы ускользнуть. К пяти часам пополудни он не более, как в десяти верстах от нас. Как еще наша машина выдерживает такую адскую гонку в продолжение почти шестнадцать часов?! А командир все недоволен.

– Шесть атмосфер! – раздается его охрипший от напряжения голос.

– Этот сумасшедший, кажется, хочет взорвать нас на воздух?! – тихо ворчит Робертс.

– Все равно! Теперь не место страху, – замечает Кирилл, кусая с бешенством свои рыжие усы.

Машина работает отчаянно. Она уже не свистит, а как будто стонет от напряжения. Мы едем на вулкане, готовом к извержению.

Что это? Командир приказывает держать наготове паровую шлюпку. Неужели он на ней думает настичь пирата? Посмотрим, что он затевает?

Громкий выстрел с нашего борта прерывает эти размышления: это фрегат требует, чтобы «Вильям» поднял флаг. Пират не обращает внимания. Раздается второй выстрел, и граната разбивает реи бизань-мачты. Тогда беглец поворачивается к нам бортом и посылает свои гранаты, которые разбивают железные стенки фрегата.

– Негодяй! – бесится майор. – Какое нахальство! Ах! Если бы у него на палубе не было сокровища этих детей, несколько бы разрывных гранат, и все!

– Терпение, брат! – отвечает капитан.

– Неужели он уйдет от нас? – скрежеща зубами, вскрикивает бледный сэр Рид.

– Успокойтесь, через час, – да что я говорю? – через полчаса все кончится!

– О, если бы это была правда!

– Даю вам честное слово!

Гонка продолжается все с той же ужасающей скоростью. Но вот «Вильям» замедляет свой ход. Он уже не более от нас, как в двух верстах. «Виктория» тоже умеряет свою скорость. Четыре матроса бросаются на нос и начинают беспрерывно бросать лот. Нужно подвигаться вперед очень осторожно: мы находимся вблизи коралловых рифов. «Вильям» – у самых рифов. Он останавливается на несколько секунд… Потом вдруг на всех парах смело пускается вперед, вдоль по узкому каналу, где фрегату пройти невозможно.

Крик ярости и отчаяния срывается с наших губ.

У пирата, должно быть, удивительно сведущий рулевой, так как его корабль с уверенностью лавирует в извилинах рифов. «Виктория», в свою очередь, подлетает к каналу. Ей необходимо остановиться здесь, иначе она сядет на мель…

– Он ускользнет! – кричат, чуть не плачут все.

– Стоп! – приказывает капитан.

Фрегат останавливается, а пират, уже в трех верстах от нас, свободно несется между рифами.

Капитан молча схватывает карту и с минуту рассматривает ее. Затем он отмечает ногтем какую-то точку.

– Там! – тихо произносят его губы.

Он поднимает голову и вдруг улыбается, что было настолько необычайно, что экипаж в изумлении смотрит на своего командира.

– Теперь, дети, за дело! – вскрикивает капитан громовым голосом. – Он в наших руках! Готовь огонь!

Фрегат становится боком к каналу. Раздается громкая команда «пли!» – и на пирата летят десять огромных бомб, разбивающих его мачты… Затем другой залп, третий… Снаряды беспрерывно сыплются на «Вильяма». Пират замедляет свой ход. Его мачты с треском падают на палубу… Его бока пробиты… Еще залп, – и подводные части обезображенного корабля пробиваются огромными дырами, куда сейчас же устремляются волны. «Вильям» останавливается, накреняется, потом начинает быстро погружаться в воду.

– Что ты делаешь, брат? – вскрикивает майор, следя за результатами канонады, продолжавшейся всего несколько минут.

– Я топлю пирата.

– Черт возьми! Я очень хорошо это вижу… Но сокровище?

– Оно очутится сейчас в таком месте, откуда ворам трудно достать его.

– На дне моря?! Но оно в таком случае потеряно?!

– Без сомнения, на дне! Я и желал этого! Но оно будет там в сохранности: глубина в двадцать сажен лучше всего сохранит его.

– Я не понимаю.

– Поймешь сейчас!

Между тем, «Вильям» погружается более и более. Скоро от него остаются только верхушки мачт.

– Ну, а теперь? – спрашивает майор, видя, что все кончено.

– Подожди! Теперь с кораблем покончили… Что касается негодяев, которые спасаются вплавь, мы их оставим на рифах, где они найдут конец, достойный их жизни.

– Пощадите их! – просит мисс Мэри, на которую эта страшная экзекуция произвела сильное впечатление.

– Боюсь, что поздно, мисс! Впрочем, ваши желания для меня – приказания, – галантно отвечает капитан, учтиво прикладывая руку к козырьку.

– Благодарю вас! Как вы добры!

– Нет, мисс, я не добр, а вы – воплощенное совершенство!

– Теперь, дорогой Генри, – говорит командир, обращаясь к брату, – нужно спустить паровую шлюпку. – Эй, спускай!

Лодка в один миг соскользнула на волны. В нее сел отряд хорошо вооруженных матросов.

– Лейтенант, вы заберете всех оставшихся в живых!

– Слушаю, капитан, – отвечает офицер, командующий шлюпкой, который раньше получил секретные инструкции.

Шлюпка подъехала к тому месту, где затонул «Вильяму, отметила его, измерила глубину канала здесь и отправилась за пленниками. Через полчаса она возвратилась на корабль.

– Ну, что? – спрашивает капитан. – Все?

– Все исполнено. Пленник один, другие беглецы – мертвы!

– А, а! Посмотрим его!

Четыре матроса приносят на палубу бесчувственного человека и складывают его, как мешок, к ногам капитана. Корабельный хирург приводит его в чувство. О, мщение!

Это Шаффер!

– Благодаря мисс вас пока пощадят, – с достоинством обращается капитан к изменнику. – Суд над вами будет назначен по нашем прибытии в Мельбурн!

– Я не хочу вашей милости! – говорит, скрежеща зубами, злодей. – Я ненавижу вас! Слышите ли? Ненавижу вас всех, и я отомщу за себя!

С этими словами негодяй быстро вытаскивает спрятанный в кармане револьвер и направляет в лицо сэра Рида.

– Держитесь, благодетель мой! – слышится дьявольский хохот бандита.

Раздается выстрел… Но Фрэнсис быстрее молнии одною рукою вышибает оружие, другою – схватывает негодяя за шиворот.

Этот поступок презренного немца решает его участь. Обеих девушек уводят вниз, в каюты. На шею разбойника надевают мертвую петлю, и через пятнадцать секунд на одной из рей болтается его труп.

После казни Шаффера оставалось только добыть сокровище со дна моря. Это сделано было водолазами, которые, благодаря отличным приборам, бывшим на фрегате, окончили все дело в десять часов. Сокровище сложили в каюту капитана. После этого «Виктория» направилась в Мельбурн.

Заключение

Спустя два месяца после описанных событий в церкви святой Елизаветы, в Мельбурне, происходило двойное венчание: наш друг Робертс женился на мисс Мэри, а Кирилл – на миловидной ирландке Кэлли. При этом торжестве присутствовали все участники экспедиции. Явился даже и доктор Стефенсон.

Когда церковная церемония кончилась, я засвидетельствовал брак своего храброго друга во французском консульстве.

– Ну, – обратился я к нему, пожимая руку, – ты теперь обосновался и, верно, уже не захочешь рыскать со мною по белу свету.

– Брат, женитесь-ка и вы, – отвечал мне верный товарищ, – право, это не так трудно. Тогда мы бы вместе поохотились в Англии: я думаю познакомиться с роднею жены. А потом мы поселились бы здесь все вместе…

Когда-то я увижу опять этих добрых людей, которых отделяет от меня шестнадцать тысяч верст океана?

Луи Буссенар Закон возмездия

(Эпизод путешествия по Гвиане)

Мы были знакомы с Тайроту чуть больше недели, но уже могли считаться добрыми друзьями. Достойнейший из краснокожих просто преклонялся перед «пиэ» — белым доктором. Я же с самого начала поддерживал эту дружбу испытанным на экваторе способом, а именно: одаривал его мелкими безделушками. Перламутровые ожерелья, стеклянные украшения, ножи за тринадцать су, куски материи — таковы были немаловажные элементы нашего товарищества. И так как я не только щедро одаривал индейца, но и позволял ему наливать из бездонного дамжана^[43] сколько душе угодно тафии, водки из тростникового сахара, то краснокожий друг стал посещать меня все чаще, не скупясь на торжественные заверения в любви и дружбе.

Должен признать, что и индеец никогда не являлся с пустыми руками. То он приносил прекрасную стрелу и поблескивающий полировкой, тщательно отшлифованный лук, то великолепное «паге» — лопатообразное весло, украшенное редкостными рисунками, то плетенную красивыми жгутами индейскую корзину, то головную повязку с торчащими перьями ары^[44] и тукана^[45] и национальное ожерелье из зубов ягуара и когтей муравьеда. Эти дружеские обмены производились с такой серьезностью и такой искренностью, что случайный их свидетель мог лишь гадать: «Кто из них более наивный и кто более алчный: белокожий или краснокожий?» Во всяком случае, то, как мы бросались друг к другу со своими подарками, делало нас обоих похожими на дикарей.

Бóльшая часть полученных мною подарков приходилась, конечно же, на долю Тайроту, и вскоре я уже с некоторым страхом взирал на эту угрожающе растущую кучу индейских даров, памятуя о том небольшом багаже, который допускался к бесплатной перевозке на судне.

Как всегда, наши встречи заканчивались выпивкой. Я разливал бутылку по двум большим чашам, мы чокались, Тайроту залпом выпивал свою, затем, зная, что я не большой любитель алкоголя, завладевал и моей и проворно опустошал ее, говоря:

— За твое здоровье, «компе» (друг)!

Мы крепко жали друг другу руки, я вручал индейцу пачку табака с неизменной просьбой:

— Тайроту, подари мне свой «куидар» (кастет). Ты знаешь, я готов отдать тебе, что только пожелаешь. Скоро я уезжаю. Он мне очень нужен.

Сияющее лицо друга враз омрачалось, затем тихим, даже каким-то таинственным, голосом он произносил:

— Ты хорошо знаешь, что я не могу. Это куидар Юпи. Я убил его. Нет, не могу, компе.

До сих пор ничего иного я от него добиться не смог, но продолжал упорно настаивать, все более раздражаясь неизменными отказами.

Кастет покойного Юпи ничем особенным не отличался. Он представлял собой кусок железного дерева длиной в сорок сантиметров с закругленной массивной рукояткой и заостренным десятисантиметровым концом.

Это орудие смерти, которое я много раз держал в руках, было привязано к короткому толстому шнуру, в нескольких местах испачканному красными пятнами, скорей всего крови.

У кастета явно была какая-то легенда, и упрямый индеец, отказывая в моей просьбе, по-видимому, не столько хотел сохранить у себя эту нужную вещь, сколько не желал раскрывать связанную с ним таинственную историю.

Не считая этого, Тайроту был лучшим в мире человеком — добрым, отзывчивым, сердечным, преданным, насколько этого можно ожидать от вождя племени аруагов Голландской Гвианы.

Итак, мы оставались лучшими друзьями, несмотря на это легкое облачко, почти ежедневно омрачавшее сердечность наших отношений.

Но вот наступил день отъезда. В честь этого события я устраивал обед, на который пригласил комиссара голландской провинции Марони, креола из Суринама, господина Макинтоша. Для переправы через реку меня и Тайроту со всем семейством — тремя женами и дюжиной детей, из которых самому старшему было лет восемнадцать — он любезно предоставил в наше распоряжение лодку.

Гости быстро разделались с копченым тапиром, мясными консервами и аппетитной ножкой черной обезьяны, запеченной с овощами, обильно запивая все это тафией, недостатка в которой не было. Я же вместо алкоголя собирался затянуться первой за обед сигаретой, столь желанной для курильщика, но тут с сожалением обнаружил, что серный фитиль зажигалки подмочен и зажечь его совершенно невозможно.

Итак, огня не было, следовало отправляться к индейцам за огнивом, а это полчаса пути.

И тут я вспомнил, что на дне моего ягдташа^[46] есть коробка с серными спичками, последняя из старого запаса, хранимого со скаредностью скопидома. Зажечь огонь было делом секунды. Чирк!

О, ужас! Что случилось с семейством Тайроту: все от мала до велика повскакивали с мест, ошеломленно глядя друг на друга, потом грохнулись на колени, в отчаянии воздев руки к небу.

— О, компе… о! — вскричал глава семьи. — Что это был за зверь?

— Но, черт возьми, простая спичка!..

— О, компе… о!

— О!.. О!.. О! — вторили ему остальные.

— Дай мне это…

Я охотно удовлетворил эту невинную просьбу, и мой индеец, не менее счастливый, чем первый изобретатель «спичек» Прометей, в секунду добыл огонь столь необычным для себя способом.

— Еще, еще, дай всю коробку! — совсем по-детски заныл Тайроту.

— Ну нет! — отрезал я.

Невыразимое отчаяние охватило краснокожего. Лицо сразу же помрачнело, из глаз готовы были брызнуть слезы. Отказ был для него тем более чувствителен, что получал он его от меня впервые.

— Но почему, компе? — спросил он огорченно, чуть не плача.

— Ты получишь ее, но только в обмен на куидар.

Против этого аргумента возразить было нечего, и побежденный Тайроту опрометью бросился вон — вещь необычная для вождя племени, — а еще минут через двадцать я был обладателем вожделенного кастета.

— Но это еще не все, — сказал я, — ты получишь коробку со спичками, если расскажешь историю Юпи. Я уезжаю через час, так что времени у нас достаточно.

— Бесполезно его просить, — прервал меня господин Макинтош. — Я знаю эту историю досконально и охотно ее расскажу.

— Так вот, — начал комиссар свой рассказ, — лет десять тому назад у вашего друга был сын, двадцатилетний красавец, которым отец очень гордился. Тайроту, к тому времени уже вождь племени, считал юношу своим наследником и надо ли говорить, с какой нежностью к нему относился, какие надежды на него возлагал.

По случаю сбора урожая маниоки племя обычно устраивало большой праздник. К этому событию готовились любимые напитки краснокожих — «кашири», «вику», «вапайю». Устраивались пляски и обильные возлияния. А сколько могут выпить индейцы, вы и сами знаете, но вряд ли вам известно, к какому состоянию буйства способны привести их эти перебродившие напитки, потребляемые в непомерных количествах. Если бы вам довелось побывать на одном из таких празднеств, вы бы не узнали обычно тихих, даже апатичных индейцев в дьяволах, рычащих, беснующихся, дико хохочущих, дергающихся, избивающих друг друга… Так и в тот раз: удары следовали за ударами, кровь лилась ручьем, и нужен был весь авторитет вождей (они хотя и были безнадежно пьяны, но все же не теряли голову), чтобы избежать катастрофы.

Сын Тайроту предавался удовольствиям со всей пылкостью молодости, когда произошла одна из тех жутких драк, которые, к сожалению, довольно часты на такого рода праздниках. Юноша ринулся в самую гущу свалки. Тут же раздался сухой треск, и несчастный упал с раздробленной головой и вывороченными мозгами. Роковой удар нанес кастетом один из дерущихся по имени Юпи.

О, если бы жертва не была сыном вождя! Но смерть будущего помазанника бога Гаду на земле?! Традиции предков требовали мести. Юпи знал это и исчез бесследно.

Тайроту не пролил ни одной слезы. Мужчины здесь не привыкли плакать. Он устроил сыну пышные похороны. Затем, измазав лицо кровью погибшего, взял в руки его оружие и, высоко потрясая им в воздухе, дал клятву мести.

Он ожидал пять лет с терпением, на которое способны только индейцы. Никто не знал, что с Юпи, когда однажды Тайроту был извещен, что тот находился в соседнем племени.

Тайроту только сказал:

— Хорошо.

Затем быстро вошел в свой шалаш, схватил тот самый кастет, водрузил на голову повязку с перьями, на руки надел ожерелья, взял жезл вождя и двинулся в путь.

О прибытии его к соседям известили звуки фанфар. После обмена любезностями вождь дружественного племени подвел гостя к навесу: посреди, в гамаке, туго перевязанный веревками, лежал человек. Тайроту повернул его лицо и сразу узнал Юпи.

— Это он, — сказал он тихо.

Двое мужчин схватили Юпи вместе с гамаком и направились к центру селения. За ними безмолвно, строго соблюдая ритуал, следовали остальные. Освобожденный от веревок,Юпи бросился на колени перед Тайроту. Мужчины окружили их плотным полукругом, чуть дальше столпились женщины и дети.

— Этот человек убил моего сына, — вымолвил вождь аруагов. — Он должен умереть.

— Он должен умереть, — вторили ему глухими голосами индейцы.

— Но у меня остался сын… — бесстрастно промолвил Юпи, без всякой надежды вызвать этим признанием сострадание у Тайроту.

— Он будет моим, он заменит мне потерянного сына, — ответил тот и со всего размаха ударил кастетом по голове несчастного. Юпи замертво упал на землю с разбитым черепом.

— Вот это и есть тот самый ребенок Юпи, ставший сыном Тайроту, — закончил комиссар рассказ, указывая на восемнадцатилетнего юношу, которого я всегда считал сыном вождя.

Эта страшная история никак не повлияла на их отношения: Тайроту любил сына Юпи как родного и, как старшего, сделал своим наследником.

Я увез с собой кастет Юпи. Но и вдали от экватора не могу без содрогания смотреть на красные пятна, навсегда оставшиеся на шнуре.

_Конец

Луи Буссенар Изгнанник

Я познакомился с ним в Каире около года назад. Его величали «господин Ахилл»^[47], причем почтительное «господин» неизменно предшествовало воинственному имени, само же оно звучало не менее гордо, чем, например, «господин Тьер»^[48]. И на то были свои причины.

Мать Ахилла, родом из Мальты, произвела его на свет в Марселе в бедной квартирке на чердаке. Отец, левантиец^[49], человек практичный, без предрассудков, оставил сыну такой «капитал», который многие европейцы сочли бы несчастьем, но который высоко ценится на Востоке.

Небольшая операция в раннем детстве лишила Ахилла любовных желаний; он мог надеяться лишь на свои знания и благочестивый нрав. Родители с умилением смотрели на свое чадо: теперь у мальчика было призвание.

В восемнадцать лет ему подыскали подходящее место. Легко, без всяких сложностей, если не считать небольшого экзамена, он был принят на должность «гражданского служащего в гареме турецкого султана, Его Величества Абдул-Меджи-хана».

За редким исключением, когда господин Ахилл подвергался кое-каким испытаниям (молодежь так развращена в наше время!), служба его протекала тихо и гладко. Очень скоро он научился сложному искусству нравиться хозяину, не вызывая зависти своих подопечных. С первого взгляда безошибочно оценивать женские чары — грациозность, красоту, благородство, чем снискал благосклонность и доверие султана. Вскоре господин Ахилл стал старшим евнухом, а также придворным поставщиком живого товара: в его обязанности входила доставка красавиц со всего света.

Его Величество, насытившись прекрасной черкешенкой, желает иметь в гареме монголку? Господин Ахилл тотчас срывается с места и привозит красавицу. Требуется андалузка? И неутомимый господин Ахилл отправляется в страну серенад на поиски новой прелестницы, которую похищает с помощью падкого на золото родственника девушки. Ненасытному султану нужна шведка, креолка, мадагаскарка, парижанка или индианка? Пожалуйста! Для господина Ахилла нет невозможного. Он идет в казну, всегда для него открытую, и через десять минут уже едет в страну северного сияния или кактусов и пустынь.

Если надо, он зафрахтует пароход и отправится к Гудзонову заливу или на мыс Танарив. Все опасности, встречающиеся на пути, все тяготы и усталость забываются при одной только мысли: хозяин будет доволен! Надо сказать, что, совершенно равнодушный к деньгам, господин Ахилл работал не ради денег, а ради славы и был настоящим артистом своего дела.

Все шло как нельзя лучше, но в один прекрасный день великий султан Абдул-Меджид, возвратившись во дворец из мечети, вдруг почувствовал колики в животе после традиционной чашечки кофе. Он лег на тахту и тихо скончался. Султаны, словно призраки из баллад, исчезают внезапно.

Наследник Абдул-Меджида, хорошо осведомленный о заслугах старшего евнуха, оставил его при себе в том же качестве, осыпав еще большими почестями и наградами. Но расположение высоких особ не смогло изменить ни манер нашего героя, ни его стиля. Где бы ни находился господин Ахилл — на полюсе или экваторе, оценивая наметанным глазом камчадалку или ванзибарку, — он неизменно был облачен в один и тот же, давно вышедший из моды сюртук василькового цвета с металлическими пуговицами, короткие желтые брюки и лакированные башмаки. При этом он сохранял осанку учителя танцев, несмотря на свои пятьдесят лет. Лишь особенности климата вносили некоторые коррективы в его гардероб: на полюсе появлялась шуба, а на экваторе — зонтик.

Этот хорошо отлаженный механизм действовал безотказно вот уже много лет, пока неожиданно не дал сбой. И, представьте себе, катастрофа произошла из-за женщины. И это у господина Ахилла, к которому уж никак не могла относиться знаменитая французская фраза: «Ищите женщину!»

Новый султан, Абдул-Азиз-хан, получил в подарок хорошенькую негритяночку лет десяти. Господин Ахилл — он-то и преподнес этот подарок — взялся за ее воспитание. Вскоре негритяночка почувствовала себя на равных с подругами по гарему и принялась старательно перенимать у них искусство обольщения мужчин. Ее приводили в неописуемый восторг всевозможные мази, пудры, эфирные масла, благовония, изящные бутылочки, щеточки и прочее, помогающее подчеркнуть природную красоту.

Малышку приходилось прямо оттаскивать от шербета, успокоительных таблеток, мыла, флаконов; она так и норовила выпить, например, духи, которые ей казались душистым нектаром.

Но самый большой, не поддающийся описанию восторг неизменно вызывала у чернокожей кокетки рисовая пудра. Бедняжка, разве могла она понять бесполезность сего предмета, при ее-то коже — черной, словно эбеновое дерево? Несчастный господин Ахилл не мог, конечно, смириться с таким варварским использованием косметики. Но всякий раз, когда наставник отбирал у негритянки красивую коробочку, она в негодовании возмущалась и кричала.

Наконец, устав от утомительной, а главное, бесплодной борьбы с маленькой дикаркой, наш герой сдался. Легко представить, с какой радостью отдалась желанному занятию девчонка, как щедро напудрила лоб, веки, нос, уши, мигом превратившись в Пьеро^[50].

— Бедное дитя! — воскликнул господин Ахилл. — Это ужасно! В вашем усердии нет никакого смысла: вы похожи на угольщика, который вывалялся в муке.

Угольщик… Это слово заставило его призадуматься. Мозг гениального евнуха напряженно работал и вскоре изобрел пудру для негритянки. Как ее сделали? Взяли уголь, измельчили в пыль, облагородили ароматом розового и сандалового масла и насыпали в изящную шкатулку. Тонкая кисточка из пуха черного страуса дополняла комплект. Представляете себе дикий восторг девочки? Излишне говорить, что пудрилась она теперь днем и ночью, нимало не заботясь о том, что вредит своей красоте.

Однако вначале все шло хорошо. Но вот однажды султан, отправляясь в совет, шествовал через свой гарем и, пораженный красотою малышки, решил, что пора отведать зеленый фрукт, не дожидаясь, пока тот созреет. А надо сказать, что как раз незадолго до этого негритянка щедро напудрила личико, но султан, конечно, ничего не заметил.

Сияя от счастья, вышел он потом к совету. Изумленные взгляды подданных обратились к нему. Владыка взглянул в зеркало — о, Аллах! — что за лик! Щеки, нос, лоб вымазаны черным, словно наместник Пророка на земле целовался с закопченным чугунком.

Страшен был гнев султана. Бедную негритяночку нещадно высекли розгами, после чего с позором изгнали на кухню. А тут еще повар, любимец Абдул-Азиз-хана, подрался с англичанином. Что ж, и повар получил двадцать пять розог. А господин Ахилл? Учитывая особые заслуги, его не подвергли позорной экзекуции. Но, явственно ощущая холодок сабли на своей шее, евнух решил, не дожидаясь самого худшего, бежать куда глаза глядят. На другой день, рано утром, вместе с провинившимся поваром, жертвой столь же фатального стечения обстоятельств, господин Ахилл добровольно удалился в изгнание.

Увы: «Sic transit gloria mundi!» — «Так проходит мирская слава!»

Конец

Луи Буссенар ИНДИАНКА И КАЙМАН

Мне хорошо было известно, насколько по характеру спокойны и уравновешенны индейцы. Но не до такой же степени!

Их внешняя нечувствительность и сдержанность в проявлении как радостных, так и горестных эмоций поразительны, но еще более удивляет их способность оставаться абсолютно невозмутимыми в самых неожиданных, порой драматических обстоятельствах. История, свидетелем которой я случайно оказался, — тому доказательство. Судите об этом сами.

…Более месяца мне пришлось жить в тропическом девственном лесу, занимаясь охотой, рыбной ловлей и сбором насекомых. Ночь я проводил под навесом, который всякий раз приходилось возводить на новом месте. Не уставая каждый раз восхищаться новым зрелищем, которое открывала взору амазонская Изида^[51], я наслаждался природой с жадностью рафинированного европейца.

В один из таких вечеров проводник Ярури, обратись ко мне, сказал:

— Недалеко отсюда деревня…

— Сколько дней ходьбы до нее?

— Один.

— Тебе, наверное, хочется увидеть жену и детей?

— Да… И выпить с кумом «кашири»…

— В таком случае идем.

Проводник, обычно флегматичный, ускорил шаг.

Не знаю, желание увидеться с семьей было тому причиной, или любовь к «кашири» оказалась более сильным стимулом?

Примерно через двенадцать часов мы подошли к засеке, в центре которой живописно расположились около тридцати хижин, очень красивых и уютных. Это и была деревня — родина моего компаньона Ярури.

Нас встретили приветственными криками, а вождь племени произнес такую восторженную речь, словно обращался к важной персоне.

Затем меня повели в самую просторную хижину, занимающую, казалось, половину всего селения, всполошив при этом маленький зверинец — экзотических птиц и обезьян, которые принялись порхать, прыгать и гримасничать, увидев диковинное для них существо в белом фланелевом костюме.

В хижине, походившей на гигантский зонтик, стояли искусно вырезанные из дерева скамьи с изображениями животных — черепах, кайманов, тапиров и других обитателей здешних мест.

Под легкой крышей, покрытой красивыми маисовыми листьями, я заметил множество стрел с луками из железного дерева^[52]. При необходимости они, по-видимому, превращались в грозное оружие этого маленького племени.

Середину хижины занимали две огромные винные бочки, выдолбленные из не поддающегося гниению ствола дерева-великана, называемого на местном наречии «бемба», по тому же принципу, каким пользовались индейцы при изготовлении лодок.

Каждая из бочек содержала приблизительно по восемь — десять гектолитров жидкости, издающей сильный запах алкоголя и стекающей крупными каплями на землю через полузакрытый кран. Густое месиво, образовавшееся тут за годы, магнитом притягивало к себе любителей выпить.

Хижина была чем-то вроде постоялого двора для приезжих — каждый мог оставаться здесь сколько душе угодно и прикладываться к винным бочкам, благо спиртное не стоило ни гроша. Вот идеальный кабачок на все времена!

Я не любитель «кашири» — местного напитка, столь популярного среди индейцев Южной Америки. Но, чтобы не обидеть хозяев своим отказом, пришлось мужественно принять этот «нектар», который щедро нацедил из бочки вождь племени.

Сделав в знак вежливости последний глоток, я протянул чашу Ярури, который охотно наполнил ее, мгновенно опустошил, тут же снова налил и выпил, да так проворно, как не снилось самому отъявленному пропойце парижского кабака.

Любовь к семье явно отступала на второй план. Алкоголь сильно действовал на моего проводника, приглушая отцовские и супружеские чувства. Если он и дальше будет так ненасытно наполнять себя «кашири», с сожалением думал я, то очень скоро смертельно опьянеет, и мадам Ярури вместо супружеских ласк получит совсем иное, ибо всем известно, что пьяный индеец далеко не сентиментален.

Когда я размышлял обо всем этом, а мой компаньон подносил ко рту третью чашу, в хижине появилась женщина, державшая за руку ребенка лет пяти-шести. Вид ее заставил меня вздрогнуть. С мертвенно-бледным лицом, в каплях холодного пота, с безжизненным взглядом, она с трудом держалась на ногах, конвульсивно дергая окровавленным обрубком правой руки. Кожа лилового цвета свисала лохмотьями, обнажая неправдоподобно белую неровную кость, как будто отхваченную наискось зубьями шестерни. Ярко-красная кровь пульсировала на краю обрубка, образуя маленькие пузырьки.

Ни звука, ни жалобы не слетало с губ женщины, лишь время от времени она бросала полный невыразимой ласки взгляд на ребенка, который крепко держался за ее левую руку. Вид бедного малыша был не менее удручающ.

Его длинные, черные, отливающие синевой волосы пропитались кровью. На спине, пояснице, животе виднелись свежие раны. На маленьком тельце не было живого места.

Эта полная трагизма сцена не вызвала ни возгласов удивления, ни тем более сострадания у соплеменников, хотя в хижине и около нее находилось с полсотни человек обоего пола.

Ярури, невозмутимо глядя на обоих изувеченных, допил до последней капли свой «кашири», сплюнул и произнес:

— Пожалуй, на сегодня хватит.

Не обнаруживая никаких признаков волнения и испытывая скорее удивление, он подошел к несчастным, вероятнее всего, ставшим жертвами какой-то страшной трагедии.

— Это его жена и сын, — шепнул вождь племени, невозмутимо протягивая мне сосуд с алкогольным напитком.

Поблагодарив, я отказался и быстро подошел к своему проводнику, бесчувственность которого была совершенно необъяснима, и невольно стал свидетелем странного диалога, слово в слово занесенного потом в записную книжку.

— Это ты, Араде? — произнес мужчина флегматично.

— Это я, Ярури, — отвечала женщина слабым голосом, делая, по-видимому, неимоверные усилия, чтобы не упасть. — Видишь, кайман откусил мне руку.

— А-а, да, на самом деле… кайман откусил тебе руку. Почему?

— Потому что хотел съесть моего ребенка.

— А, он хотел съесть ребенка!

— Да!.. Но я вырвала его из пасти каймана… Ты видишь следы зубов на теле сына?

— И правда!.. Кайман, наверное, был большой.

— Да, очень большой… И тогда он схватил меня за руку, откусил и проглотил ее.

— Лучше было бы, если бы он не откусил тебе руку.

— Да!

— Я убью его!

— Убей! И сейчас же! — воскликнула индианка мстительно.

— Как только отведу белого к моей хижине.

— Хорошо.

— Эй, приятель, иди сюда, — позвал меня индеец, направляясь к своей хижине, до которой было шагов пятьдесят.

Женщина с ребенком, естественно, следовали сзади, при этом их господин и хозяин, оставаясь невозмутимым, не сделал ни одного жеста, чтобы поддержать несчастных. Они еле тащились и едва добрели до хижины, вся мебель которой состояла из трех гамаков, нескольких деревянных стульев, глиняных горшков и другой бедной утвари.

Не говоря ни слова, Ярури стал точить саблю куском кварца и, убедившись, что она достаточно остра, одобрительно щелкнул языком.

Затем, жестом велев жене положить обезображенную руку на деревянный чурбан, он хладнокровно стал подрезать рваные куски кожи и торчащий осколок кости, аккуратно ровняя культю, подобно мяснику, отделывающему баранью ножку для жаркого.

Во время этой процедуры женщина не проронила ни слова. Единственным доказательством мук терпеливой страдалицы были слезы, которые рекой лились из ее глаз. Так, наверное, плачет косуля, безропотно замерев под ножом охотника.

Проведя ампутацию, индеец остановил взгляд на кучке сухого мха в углу хижины, подобрал его и стал обильно орошать ароматической жидкостью — «укуубой» — универсальным индейским средством ото всех бед, в том числе и от ран, — укутал основательно им культю и вышел из хижины.

Через несколько минут он возвратился с сосудом, сделанным из полой тыквы, с вязкой алкогольной жижей, взятой из-под бочки в большой хижине, и стал поливать им всю пораненную руку жены вплоть до плеча.

Поток крови сразу прекратился. Несчастная, терпению и выносливости которой можно было позавидовать, устроилась наконец в гамаке, глубоко и удовлетворенно вздохнув.

Теперь настал черед ребенка, все это время спокойно сидевшего на корточках. Отец полил его раны той же «укуубой», затем заставил выпить несколько капель «кашири» и уложил возле матери.

Рассеянно глядя на кур, терзавших в это время куски кожи, отрезанные во время «операции», он произнес спокойно и монотонно:

— Арада — хорошая женщина.

На большее в выражении своих чувств индеец был неспособен. Вряд ли нечто подобное произносилось им за все годы супружества. Как известно, его соплеменники не слишком многословны, и уж подавно далеко не сентиментальны. Так что борцам за права женщин нужно много поработать, чтобы научить уму-разуму аборигенок, наставив их на путь эмансипации.

Но и это более чем скромное выражение чувств, жалкая похвала, возможно, единственная во всей истории индейской расы, вызвали волнение несчастной: щеки ее зарделись, а губы тронула еле уловимая улыбка.

Хорошая женщина! Да за то, чтобы еще раз услышать такие слова, она готова была лишиться второй руки. Ярури, позвав пса и захватив саблю, уже собрался уходить, сказав на прощание обыденно:

— Я иду убивать каймана.

Он возвратился почти через сутки, еще более невозмутимый, чем прежде, держа в руках какой-то груз, завернутый в листья и перевязанный лианой. Положив ношу на землю, Ярури сказал жене безразлично:

— Кайман мертв. Вот его сердце. Съешь его. А вот твоя рука. Я извлек ее из живота каймана.

— Но, черт возьми, — вырвалось у меня, — зачем она тебе?

— Когда Арада умрет, — стал разъяснять мне индеец, — она должна предстать перед Гаду, Великим Духом, с двумя здоровыми руками, иначе он не примет жену в свое царство, и она попадет к дьяволу, Иолоку. Эта рука будет храниться в сосуде с «укуубой» до самой смерти Арады.

Луи Буссенар ИСТОРИЯ ПОРОСЕНКА, УМЕРШЕГО НЕ ОТ ОСПЫ Эпизод войны 1870 года

После смелой атаки на Шийер-о-Буа, занятого французской армией, трое улан верхом на огромных мекленбургских лошадях возвращались в городок Питивье, находившийся тогда в руках немцев.

Грузно сидя в седлах, высвободив ноги из стремян, они ехали в полудреме, как люди, которым некуда спешить и которым абсолютно ничего не угрожает. В зубах у каждого торчала фарфоровая трубка, а лица выражали полное удовлетворение.

Рядом с уланами трусил, похрюкивая и потряхивая ушками, великолепный поросенок с закрученным штопором хвостиком, привязанный за ногу веревкой к седлу ехавшего слева всадника и украденный, видимо, у одного из крестьян Санто.

Когда пленник, словно понимая свое положение и догадываясь о своей печальной участи, пытался сопротивляться, один из «победителей» покалывал его в задок острием пики. Этот безжалостный прием достигал своей цели: поросенок громко визжал, бежал быстрее, и у него пропадала, пусть на короткое время, всякая охота оказывать противодействие.

При каждой жестоко подавленной таким образом попытке трое немцев хохотали, как гогочет людоед, почуявший свежее мясо; всадник, ехавший посередине, вытаскивал из седельной сумки огромную бутыль, с вожделением подносил ее ко рту, потом передавал спутникам. Те, в свою очередь, с удовольствием промочив горло, возвращали бутыль владельцу.

Затем уланы вновь впадали в сладкую дремоту, подолгу и с удовольствием затягивались табачным дымом из трубок вплоть до того момента, когда вслед за новой попыткой сопротивления со стороны пленника следовало наказание, неизменно сопровождавшееся повторными возлияниями.

Трое улан были счастливы как полубоги: у них было главное, что нужно для счастья по представлениям людей, живших по ту сторону Рейна: трубка, шнапс и в перспективе вволю мяса.

Во время оккупации немцы на практике показали нам, что они питаются не только идеалами.

Миновав ферму Бюисон, небольшая группа разведчиков приблизилась к Атуасскому мосту, по которому национальная дорога № 51 пересекает реку Эф.

Трое улан пребывали в состоянии блаженства, и поскольку, пока ехали, не встретили ничего подозрительного, то и на обратном пути не заметили трех винтовок, коварно укрывшихся в высокой траве на берегу реки.

Когда уланы уже собирались въехать на мост, прогремели три выстрела. Две лошади, пораженные с десяти шагов прямо в грудь, взвились на дыбы и подмяли под себя растерявшихся всадников.

Третий улан, тот, что тянул на веревке поросенка, с громким криком покачнулся в седле. Он едва удержался верхом, обеими руками вцепился в конскую гриву и яростно вонзил шпоры в бока лошади.

В ту же минуту трое франтирёров^[53] выскочили на берег — они сидели по пояс в воде — и бросились на дорогу, где лошадиное ржанье смешивалось со звоном сабель и пик.

Уланы — хотя и полуоглушенные падением и к тому же запутавшиеся в снаряжении — все же постарались защищаться, отстреливаясь из револьверов.

Нападавшие, которых едва не задели пули, выпущенные с близкого расстояния, пригвоздили пруссаков штыками к земле, и вот уланы уже неподвижны, убиты наповал.

К сожалению, лошадь, в гриву которой вцепился раненый немец, вырвалась из рук франтирёра, пытавшегося схватить ее под уздцы, и ускакала во весь опор, увлекая за собой несчастного поросенка.

Бедолагу, перевернувшегося во время этой безумной скачки на спину всеми четырьмя ногами вверх, подбрасывало при каждом прыжке несущейся галопом лошади; беспорядочно кувыркаясь, как кастрюля, привязанная к хвосту бегущей собаки, он визжал во всю глотку от ударов о камни, обдиравших ему спину и бока.

Франтирёры быстро перезарядили винтовки, прицелились и выстрелили с расстояния двухсот метров, однако не попали в удиравшего пруссака.

Но лошадь, задетая пулей, высоко подпрыгнула, и веревка, на конце которой должен был бы вскоре испустить дух поросенок, оборвалась.

Тот, почувствовав свободу, несколько раз прерывисто вздохнул, с трудом встал на ноги и, поводя глазками, окаймленными белесой щетиной, быстро огляделся по сторонам.

Слева, в нескольких шагах от дороги, он увидел низенький домик, а на пороге, у распахнутой двери, — старую женщину в синем переднике, с испугом и сочувствием смотревшую на бедное животное.

При виде крытого соломой домишки, убожество которого, очевидно, напомнило ему его собственный родной кров, откуда его бесцеремонно забрал пруссак-победитель, поросенок умиленно захрюкал. Затем, без дальнейших размышлений, не сомневаясь в том, что ему не откажут в гостеприимстве как «жертве войны», он, прихрамывая, пробежал по куче навоза и решительно вошел в дверь.

Как свидетельствовала ветка можжевельника на крыше дома, это был покосившийся на одну, а вернее, на обе стороны кабачок, где дорожные рабочие, возчики и охотники могли пропустить по стаканчику белого вина, от которого немилосердно дерет горло и на глазах выступают слезы.

Огорченная видом кровоточащих ран на спине и боках беглеца, добрая женщина воскликнула:

— Боже мой! И за что же они так тебя изуродовали, бедняга? Мишель! Подойди-ка сюда, муженек, ведь он потянет на добрых восемьдесят кило!

В этот момент франтирёры, разгоряченные боем, вбежали в низкое помещение кабачка.

— Эй, хозяйка! — обращается к женщине один из них, совсем еще юный, безусый восемнадцатилетний паренек. — Подай нам белого вина и три стакана!

— И еще нож, чтоб зарезать поросенка! — добавляет второй франтирёр.

— И сковороду, чтоб собрать кровь! — произносит третий.

— Что же! Раз так надо, я согласна, — говорит старуха. — Но что мы за это получим?

— Три кровяных колбасы и окорок… Сойдет?

— Ладно.

Поросенок сменил хозяина, но его постигла все та же печальная участь. Один из франтирёров, имевший кой-какие навыки в ремесле мясника, грубо валит поросенка на пол и по рукоятку вонзает ему в горло нож, в то время как его однополчане и папаша Мишель крепко держат животное.

Мамаша Мишель, бесстрастная как индианка, подставляет к горлу свиньи сковороду, быстро наполняющуюся пенистой кровью.

Пронзительный визг жертвы постепенно переходит в хрип агонии…

Судорожные подергивания прекращаются, драма закончена, судьба поросенка свершилась.

— Вот и прекрасно! — Произносит новоявленный колбасник. — Мы начистим сколько надо лука, поставим варить колбасы, а ночью придем за всем этим.

— Ну и повезло же нашей роте!

— Пруссаки! Папа, пруссаки совсем близко! — кричит маленький сын папаши Мишеля, роняя вязанку хвороста, которую принес со двора.

— Тысяча чертей! — восклицает «колбасник». — Вот что значит стрелять в людей, а не в лошадей. Раненый пруссак поднял тревогу, и теперь на нас насядет целый эскадрон.

— Где пруссаки?

— В Сен-Огюстене.

— В трех километрах!.. Через десять минут они будут здесь — и тогда пропал наш поросенок!

— Это мы еще посмотрим! — бросает безусый паренек.

— И так все ясно! Я не хочу, чтоб меня расстреляли… Пора уходить!

— Ты глуп, хоть на войне и не новичок! Я все устрою… Увидите. Мы обведем пруссаков вокруг пальца! Папаша Мишель! Дайте нам две рубахи, две пары штанов, две блузы… и две пары сабо^[54] или что попадется из обуви. А вы мигом переодевайтесь в эти шмотки.

Третий франтирёр и «колбасник» быстро раздеваются, в то время как папаша Мишель приносит затребованные вещи.

Паренек снимает с кровати перину, кладет на матрац форменную одежду, винтовки, снаряжение и прикрывает все одеялами.

Его товарищи надевают обноски папаши Мишеля.

Все происходит с исключительной быстротой.

Паренек обвязывает тряпкой перерезанное горло поросенка, обхватывает тушу руками и говорит:

— Ну-ка, братцы! Помогите уложить его в кровать… Прекрасно… Теперь тяните его за ноги, выпрямите их… Натяните на голову по самую шею домашний колпак… Накройте его чистой белой простыней… А теперь дайте мне свечу, тарелку, ветку самшита, ивы или акации… что хотите.

С самым невозмутимым видом, абсолютно хладнокровно паренек зажигает свечу, наливает в тарелку воду, кладет в нее зеленую ветку и расставляет все на столике у изголовья кровати, где смутно и зловеще вырисовывается накрытая простыней туша свиньи.

— Возьмите теперь какие-нибудь кувалды, отправляйтесь с папашей Мишелем в карьер и начинайте дробить камни.

— А ты?

— Не беспокойтесь, я знаю, что делать. Да заберите с собой сковороду с поросячьей кровью.

Издали уже доносится конский топот. Через пять минут эскадрон пруссаков доскачет до кабачка.

— Теперь, мамаша Мишель, дело за нами! — говорит юный франтирёр с прежним поразительным хладнокровием. — Быстро дайте мне юбку, передник, кофту и ваш праздничный чепец… Я — Виктория… ваша дочь… Мы будем горько оплакивать смерть нашего дяди, бедного папаши Этьена… Слышишь, малыш?..

Юный франтирёр надевает поверх своих штанов юбку, подвязывает передник, застегивает кофту, натягивает чепец и сокрушенно опускает глаза, сильно натерев их оборотной стороной ладони.

— Теперь давайте плакать, голосить изо всех сил…

Плач и вопли безутешной троицы наполняют комнату как раз в ту минуту, когда у двери домика, на дороге, запруженной всадниками, раздается бешеный топот лошадей, сопровождаемый бряцанием сабель.

Спесивый унтер-офицер соскакивает с коня и, сжимая в руке револьвер, резко распахивает дверь.

При виде широкой прямоугольной кровати, мерцающего огонька свечи и тарелки с зеленой веткой он смущенно останавливается, отдает по-военному честь и говорит тоном ворчливого соболезнования:

— Капут! О, большой несчастье!..

Мамаша Мишель и мальчуган безутешно рыдают, а мнимая Виктория даже выдавливает из себя настоящие слезы:

— Бедный дя… дя! Он умер от ос… оспы!..

— Оспа! — восклицает напуганный унтер-офицер. — Оспа!..

— Да-да, оспа… оспа… — повторяют, рыдая на разные голоса, трое притворщиков.

Квартирмейстер резко поворачивается к двери, словно ему явился сам сатана, и спешит доложить об увиденном командиру.

Пруссаки страшно боялись заразных болезней, в частности оспы. Поэтому им категорически запрещалось контактировать с жителями мест, пораженных инфекцией. Таким образом, выдумка мнимой Виктории лучше любого гарнизона оградила от обысков кабачок у Атуасского моста.

По распоряжению командира части унтер-офицер, достав из сумки большой красный карандаш, написал по-немецки на стене кабачка фразу, означавшую, что под угрозой военно-полевого трибунала прусским солдатам запрещается входить в зараженный дом.

Оригинальная хитрость франтирёра увенчалась полным успехом: спасла жизнь трем отважным солдатам и обеспечила их роте весьма существенную прибавку к съестным припасам.

Вечером «дядюшку Этьена» разделали и зажарили, а затем поросенок был съеден сотней проголодавшихся молодцов, чьи желудки были не слишком привычны к столь обильному угощению.

Семья Мишеля наелась кровяной колбасы, насолила ветчины и, кроме того, благодаря красной надписи на стене кабачка, была избавлена от визитов пруссаков на протяжении всей кампании.

Зато тюркосы, пехотинцы и франтирёры, размещенные в Маро-о-Буа, собирались там время от времени на веселые пирушки.

Конец

Луи Буссенар КАК КАПИТАН ЛАНДРИ ИСПУГАЛСЯ И БЫЛ НАГРАЖДЕН Эпизод войны 1870 года

I

Испытывали ли вы когда-нибудь страх, мой читатель? Скорее всего, да! Самые храбрые люди честно в этом признаются, не считая такое признание позорным, а один из наших самых отважных командующих армейскими корпусами весьма охотно сознается, что он здорово перепугался во время боевого крещения.

Если, однако, некоторым людям нелегко дается подобное признание, то, видимо, потому, что они часто — и совершенно необоснованно — смешивают страх с трусостью.

Страх — это временная физическая слабость, спазм животного, которое таким образом реагирует на приближение опасности; эту слабость может преодолеть любой закаленный, мужественный, достойный, гордый человек, движимый чувством долга.

Трусость — страх хронический, унизительный, непреодолимый; это — победа обезумевшего животного над низменной душой, которой неведомы благородные устремления, заставляющие пренебрегать опасностью.

Таким образом, нельзя отождествлять эти два проявления человеческой сущности, ибо трусость неизлечима. Трус всегда остается трусом, тогда как человек, испытавший в первый момент страх, может в тот же день проявить героизм.

Я докажу это, рассказав о происшествии весьма типичном и абсолютно достоверном.

Это произошло 20 октября 1870 года под осажденным Парижем.

Необходимо было любой ценой отстоять редут От-Брюйер, столь храбро отбитый у пруссаков месяцем раньше войсками генерала Модюи.

Учитывая большое значение редута, его спешно укрепили всеми доступными средствами, и во избежание неожиданностей поручили оборонять его людям надежным, крепким, испытанным — солдатам морской пехоты.

В тот день передовые окопы охраняла 5-я рота 5-го батальона под командованием капитан-лейтенанта Ландри.

Отважный капитан был офицером, выслужившимся из рядовых. Он поднялся по служебной лестнице с самого низа — что редко случается в военном флоте — благодаря собственным героическим усилиям и упорному труду, совершая один подвиг за другим.

Будучи сначала простым полуграмотным матросом, ценой почти невероятного в зрелом возрасте прилежания, он сумел получить диплом капитана дальнего плавания.

Став одним из лучших мореплавателей нашего торгового флота, он плавал на кораблях различных судовладельцев — всюду, куда забрасывала его судьба, страстно любил свою профессию, которую ставил превыше всех других, проводил в море двенадцать месяцев в году и начинал тосковать по волнам и запаху дегтя, стоило ему сойти на берег хотя бы на сутки.

Это был неутомимый и опытный мореход.

Началась Крымская война. В то время в нашем военно-морском флоте не хватало младших офицеров, и поэтому министр временно назначил на военные должности капитанов торгового флота.

Таким образом, Ландри, имевший отличный послужной список и участвовавший в спасении нескольких судов, был назначен исполняющим обязанности лейтенанта.

Во время этой длительной и тяжелой кампании он проявил такое знание морского дела и такое бесстрашие, что был утвержден в чине лейтенанта своим начальником, который, как правило, неохотно отличал кого-либо подобным образом.

Когда в 1870 году Ландри в чине капитан-лейтенанта командовал в Лориане ротой морской пехоты, он получил приказ отправиться в Париж, где вот-вот должны были начаться бои.

Участвовать в боях!.. Черт возьми! Ландри об этом только и мечтал. Тем более что, не говоря уже о патриотизме (а Ландри был пламенным патриотом), он не хотел упустить случая получить красную ленточку, о которой уже давно втайне мечтал. Поэтому перспектива перестрелок и рукопашных, которые помогли бы осуществиться этим чаяниям, радовала его.

Славный капитан Ландри! Я как сейчас вижу его высокую, худую, слегка сутулую фигуру в слишком широкой шинели, в сдвинутой на затылок фуражке с торчащим вверх козырьком.

Его, конечно, нельзя было назвать красивым — с лицом, изрытым оспинами, с редкой рыжей бородой, со всегда нахмуренными густыми бровями, нависающими над сморщившимися от брызг морской воды веками. Из-под век блестели серые глаза со стальным отливом.

И при этом среди молодых людей, вышедших из совсем другой среды и получивших иное воспитание, сорокапятилетний Ландри имел вид человека доброго и немного смущенного. Несмотря на золотые эполеты, он оставался матросом, охотно переходившим на прежний простецкий язык, спокойным, дисциплинированным, решительным.

Неприятель так же, как и мы, придавал большое значение редуту От-Брюйер и, стремясь овладеть им, тайно готовил ночную атаку.

Она началась 20 октября в десять часов вечера, когда стоял легкий туман, сквозь который смутно проглядывал молодой месяц.

Внезапно выставленные впереди дозорные открыли огонь, а затем с криками: «К оружию!» бросились к окопам и укрылись в них.

Наступила мертвая тишина, прерываемая щелканьем затворов винтовок, которые поспешно заряжали французы. Стоя у своей огневой позиции и сохраняя полное спокойствие, каждый морской пехотинец положил на край окопа винтовку с блестящим штыком.

В тумане обозначилась темная, неясная движущаяся цепь наступающих. Они приближались с глухим, быстро нарастающим шумом, и уже слышался топот тяжелых немецких сапог. Раздались хриплые команды и оглушительное «ура!».

Из французских окопов, на которые обрушился вражеский огонь, прозвучал свисток, и внезапно из темной траншеи вырвались языки пламени, слившиеся в один огненный поток. Раздался оглушительный взрыв, за ним — беспорядочная стрельба и громкий, резкий треск пулемета.

Разорванная на мгновение вражеская цепь быстро восстановилась. Солдаты, не пострадавшие от огня французов, перешагивали через тела убитых и раненых товарищей и опять смело бросались вперед, продолжая яростно кричать «ура!».

Более многочисленные, чем наши солдаты, немцы двигались наугад, давая по окопам залп за залпом. С минуты на минуту французские позиции должны были быть захвачены.

К той и другой стороне прибывают подкрепления, схватка становится всеобщей.

Но куда же делся капитан Ландри во время этого яростного и кровопролитного боя? Никто его не видел с того момента, как был дан сигнал тревоги. Обеспокоенные солдаты ищут его глазами, но видят только лейтенанта, которому пришлось принять командование ротой.

Высказывают предположение, что капитан погиб от случайной пули в самом начале боя.

Но время ли размышлять о чьей-то судьбе посреди выстрелов, перемежающихся проклятиями, жалобными стонами после ударов штыков, хрипами умирающих и криками разъяренных солдат, что сошлись в беспощадном рукопашном бою.

Если капитан Ландри убит, его будут оплакивать позднее. А сейчас каждый дерется за себя, а все вместе выполняют свой долг.

Однако неприятель, рассчитывавший одним ударом захватить окопы, натолкнулся на упорное сопротивление.

Несмотря на значительное численное превосходство противника, наши доблестные матросы сражаются с обычной отвагой, и к ним успевают подойти подкрепления.

В бой вступают национальные гвардейцы и пехотинцы. В сражение включается третья дивизия. Сейчас начнется настоящая мясорубка.

Но не проходит и четверти часа, как немцы, перестав стрелять, ретируются столь же быстро, как шли в атаку, оставив даже своих убитых и раненых.

В чем дело? Что случилось? Чем вызвана эта пока ничем не объяснимая паника?

Уж не ловушка ли, не военная ли хитрость скрывается за бегством пруссаков?

Неясный гул голосов, относительная тишина сменили грохот боя, но вот слева, в тылу неприятеля, раздаются пронзительные звуки французского горна, зовущего в атаку! Затем грянули выстрелы и кто-то с металлом в голосе прокричал:

— Вперед! Смелее, матросы!.. Смелее, братцы!..

Неприятельские солдаты, думая, что путь к отступлению им отрезан обходным маневром, выполненным с небывалой дерзостью и решительностью, сломя голову бегут назад, очищая пространство перед нашими окопами. Это похоже на чудо!

Минуты через две в десяти метрах от французских позиций четко вырисовывается в свете лучей электрического прожектора группа французских солдат; их появление вызывает долго не смолкающие крики восхищения.

К гребню окопов приближаются шестеро французов — четыре матроса, трубач и командующий ими офицер. Они гонят перед собой десяток солдат в остроконечных касках, безоружных и чем-то напоминающих диких животных, попавших в ловушку.

Офицер (без сапог и фуражки, так что его звание можно определить только по трем нашивкам на рукавах разорванной шинели) хватает за шиворот упирающегося гиганта, солдата померанского полка, и заталкивает его в шеренгу пленных.

— Капитан Ландри! — восторженно вопят матросы 5-й роты, узнав командира.

Адмирал Потюо прискакал сюда на гнедом коне. Он видит капитана, и ему все становится ясно.

— Браво, Ландри!.. Браво, старый товарищ! — говорит он мягким голосом креола, голосом, который порою звучит так грозно. — То, что вы совершили, превосходно! Вы заслужили боевой крест! А ваши люди будут награждены медалями!..

— Адмирал!.. — произносит офицер, низко опустив голову. — Благодарю вас за моих подчиненных… Они заслужили награду… да, это так… Что касается меня, то… никогда!.. о!.. Нет, никогда…

— Что вы хотите сказать, черт возьми?

— Меня надо расстрелять! — через силу выдавливает из себя Ландри, подходя вплотную к адмиралу.

— Вы что, с ума сошли? Расстрелять… вас?! Расстрелять за то, что вы в одиночку, без каких-либо дополнительных резервов — действуя, правда, без приказа, — проявили неслыханный героизм и ввели в заблуждение неприятеля, заставив его поверить в обходной маневр?!

— Адмирал!.. Извините… я говорю то, что думаю и что считаю нужным сказать.

— Довольно! Не надо ложно толковать свой долг. Вы действовали прекрасно, и вам воздадут по заслугам. Жду вас завтра в полдень в штабе… жду непременно! А сейчас выражаю вам благодарность! От имени дивизии, которой я имею честь командовать!

II

Те, кто на следующий день в половине двенадцатого видел Ландри, направлявшегося на завод Гру, где размещался штаб девятого сектора, не могли понять, почему он так мрачен и угнетен и почему на лице у него застыло такое горестное выражение.

Ландри был очень бледен. Опустив голову и как-то сгорбившись, он не отвечал товарищам, не скупившимся на поздравления командиру, которого все любили.

Когда караульный провел его к адмиралу, склонившемуся в тот момент над большой географической картой, Ландри с трудом держался на ногах.

— Дорогой мой, — сказал, протягивая капитану руку, командующий девятым сектором, — губернатор Парижа по моему представлению награждает вас за воинский подвиг боевым крестом. Ваши люди удостоены медалей и…

— Адмирал! — прервал его Ландри каким-то сухим, безжизненным голосом. — В отношении матросов все правильно. Они храбро сражались. Что же касается меня, то я недостоин награды… По правде говоря, принять боевой крест, значило бы украсть его…

— Вы отказываетесь от награды? — воскликнул изумленный адмирал.

— О нет!.. Просто я говорю, что я… ее недостоин. Если бы вы знали, что произошло!..

— Но что же произошло? Говорите!.. Я вам приказываю.

— Вы мой начальник. Раз вы приказываете, я скажу все.

— Я не только ваш начальник, Ландри, но и ваш старинный друг. Видит Бог, я вас уважаю, и не только со вчерашнего дня. Я видел вас в деле на Реюньоне^[55], когда вы спасли от циклона три гибнущих судна. Я восхищался вами в Боморзунде^[56], Одессе, Севастополе…

— Вы очень добры, адмирал, вы хорошо помните прошлое… В те времена я делал все, что от меня зависело, но теперь…

— …Вы, как и прежде, храбрейший из храбрых… Уж в этом-то я разбираюсь!

— Ну так вот, адмирал, на этот раз вы ошибаетесь: в наших трех армиях нет более подлого труса, чем я.

— Чем вы?

— Я такой подлый трус, что опозорен в собственных глазах и при первом же случае отдам жизнь в бою.

— Уж не испугались ли вы?

— О да!.. Испугался, подло, бессмысленно, гнусно!

— Не может быть! Расскажите мне обо всем — это, должно быть, любопытно.

— Хорошо! И пусть признание в слабости, сделанное такому моряку, как вы, послужит мне наказанием. Вот как было дело. Когда прозвучали первые выстрелы дозорных, я находился один в маленьком дощатом домишке у края окопов. По глупости я только что снял слишком тесные сапоги… проклятые новые сапоги, которые натерли мне ноги. Тысяча чертей! Начинается бой!.. Скорей, скорей! Я должен быть на месте! Пытаюсь натянуть окаянные сапоги, хватаюсь за ушки… сую ногу в сапог, тяну с другой стороны… Никакого толку! Ну что ж! Буду драться босой… И вот я снаружи, где уже свистят пули.

Раньше я ничего подобного не слыхивал, и теперь эти звуки как-то странно на меня подействовали. Мне много раздоводилось находиться под артиллерийским обстрелом… Мне знаком гул летящего снаряда… Сам снаряд беспокоил меня не больше, чем падающее яблоко. Но тут, черт возьми, я ничего не понимал… Все эти «пиии-у»… «пиии-у» так и звенели у меня в ушах, и я не знал, что делать…

Я прошел двадцать — двадцать пять шагов, но тут в ногах появилась такая страшная слабость, что я не смог двигаться дальше… В глазах потемнело… сердце бешено колотилось… Холод пронизал меня до мозга костей… Я задыхался… Казалось, вот-вот упаду!

Конечно, я старался себя перебороть. Все время повторял: «Послушай, Ландри! Не трусь, старина!.. Поднапрягись, возьми себя в руки!..»

Делаю еще с десяток шагов, спотыкаюсь, падаю ничком… Затем, как загнанный зверь, укрываюсь за каким-то возвышением, которое толком и не разглядел… Кажется, это бруствер… бугор… не знаю, что именно, словом, укрытие!

Тяжело дышу, не могу пошевелиться… А в голове неотвязная мысль: «Солдаты там дерутся насмерть… а ты, их командир… что ты здесь делаешь? Поднимайся, трус! Поднимайся! И вперед!..» Да-да, вперед! Я с трудом приподнимаюсь, потом снова падаю, как дохлятина.

Стараюсь ползти на коленях, опираясь на локти… Ничего не получается! Я словно парализован, околдован!..

Сердце сжимается от страшной боли. На глазах выступают слезы, когда я думаю о моих солдатах, честно выполняющих свой долг, об отечестве, требующем от меня не щадить собственной жизни, о флаге, на который уже никогда не осмелюсь смотреть.

И тут меня охватывает бешенство. Даю себе здоровенную затрещину, хочу кричать, но крик застревает в горле, как это бывает в страшном сне. Вновь обзываю себя трусом!.. Трусом!.. Остается только застрелиться!

Застрелиться! Но даже и на это я не способен… Рука у меня дрожит! Пальцы одеревенели… Я не могу вытащить револьвер из кожаной кобуры. Мне конец… Рано или поздно мои руки вновь обретут гибкость, и тогда я пущу себе пулю в лоб.

…Сколько времени я пребывал в подобном состоянии? Может быть, час, а может, пять минут… Не знаю. Внезапно я ощутил острую боль. По щеке течет что-то теплое. Видимо, кровь… Пуля задела ухо…

Тут происходит что-то странное и вместе с тем прекрасное. Царапина от пули и вызванное ею кровотечение возвращают меня к жизни. Дышать стало легче… В голове прояснилось… Ноги больше не дрожат и не подкашиваются…

Вот я уже стою, хотя еще не совсем твердо, но все-таки держусь посреди свистящих пуль, с наслаждением вдыхая пороховой дым. Короче говоря, я спасен… словно воскрес.

Значит, я смогу пойти в бой и умереть!

Бросаюсь вперед, охваченный яростью и отчаянием. Теперь я уже обращаю на свистящие пули не больше внимания, чем на дождь из сушеных бобов!

Бегу наугад, сворачиваю налево, оказываюсь у железнодорожного моста и кричу изо всех сил: «Вперед!»

Там сталкиваюсь с трубачом роты Леонеком, ожидающим приказа, и с четырьмя солдатами из моей роты, которые ведут огонь по пруссакам. Не думая о них, охваченный лишь одним желанием — добраться и погибнуть, — бросаюсь по направлению к вражеским позициям.

Пятеро моряков немедленно присоединяются ко мне, мы деремся так славно, что приближаемся к немецким окопам.

Хладнокровие возвращается ко мне, и я ищу правильное решение.

Броситься прямо в траншею — означало бы погибнуть зазря. И мне приходит в голову мысль: раз мы оказались позади позиций врага, что мешает нам атаковать его с тыла?

Без лишних слов беру у Леонека винтовку и приказываю: «Труби атаку! А вы, моряки, стреляйте не целясь!»

Если бы я не был так обескуражен моими недавними злоключениями, то громко рассмеялся бы, видя, какая паника охватила немцев, когда они услышали наши выстрелы и пронзительные звуки трубы.

Пруссаки подумали, что оказались меж двух огней, что они зажаты в тиски в результате хорошо известного обходного маневра, а потому развернулись на 180 градусов и бросились в окопы… Такая вот история…

Мы стремительно продвигаемся вперед, сметая все на своем пути и не получив при этом ни единой царапины… Настоящее чудо!

Воспользовавшись паникой, захватываем в плен с десяток отставших немцев. И вот дело уже закончено…

Это все, адмирал, и я сердечно благодарю вас за то терпение, с каким вы меня выслушали.

Тут адмирал Потюо, который на протяжении всего рассказа то и дело подергивал свою седую бороду, что свидетельствовало о сильном волнении, встает, открывает небольшую шкатулку, вынимает из нее крест с поблекшей ленточкой, берет одну из булавок, воткнутых в географическую карту, подходит к изумленному капитану и, прикалывая крест к отвороту его шинели, произносит:

— Ландри! Это старый рыцарский крест, который адмирал Дюперре когда-то прикрепил к моей груди… Дорогая для меня реликвия. Примите его и носите из дружбы ко мне… Я никогда не смогу вручить его более доблестному и достойному воину.

Побледнев от волнения, капитан-лейтенант Ландри что-то бормочет, не осмеливаясь еще поверить, что удостоен такого знака внимания со стороны столь прославленного человека.

— Адмирал!.. Это правда?.. Так вы меня по-прежнему уважаете, несмотря на проклятую трусость, недостойную самого жалкого из моряков?!

— Мой дорогой товарищ, — отвечает, улыбаясь, адмирал, — Вам не следует больше говорить о слабости, которую вы искупили столь героическим поступком. И вдобавок к проявленной вами доблести вы нашли в себе, возможно, еще большее мужество: признались в своем невольном проступке. Впрочем, не беспокойтесь: эта болезнь, которую я назвал бы кошмарным сном бодрствующего человека, никогда не повторяется! Вы в этом убедитесь при первом же случае.

Капитан Ландри доказал впоследствии правоту слов своего командира: в бою под Гар-о-Беф, при артиллерийском обстреле Авронского плато, в кровопролитном сражении под Шампиньи он проявил себя как герой среди героев священной когорты защитников Парижа.

Конец

Луи Буссенар КОЛОНИЯ БЕЛЫХ ЦАПЕЛЬ

Длинная пирога^[57], вырезанная из ствола железного дерева, отчаливает от левого берега Марони, разворачивается, и Генипа — так зовут моего проводника-индейца — направляет ее, энергично работая веслом, в протоку шириною метра два.

Я устроился на своем походном сундучке и едва успеваю нагибать голову, чтобы уберечься от ударов темно-пурпурных^[58] ветвей, низко свисающих над водой.

Целая туча встревоженных нашим появлением небольших разноцветных попугаев с громким щебетанием поднимается в небо.

Пирога плавно скользит по безымянному ручейку, впадающему в одну из самых больших рек Французской Гвианы.

По берегам, питаемые соками древнего плодородного гумуса^[59], возвышаются гигантские деревья. Их стволы крепко обвиты лианами^[60], образующими в вышине сплошные своды, непроницаемые для обжигающих лучей тропического солнца.

Здешний животный и растительный мир своим богатством и разнообразием может свести с ума любого натуралиста, а яркостью красок повергнуть в отчаяние любого живописца.

Тут есть все: лианы, ананасы и даже орхидеи^[61], распутная красота которых только расцветает от жгучих укусов солнца и липких объятий влажного, нездорового воздуха. Вьющиеся растения карабкаются вверх по стволам деревьев и уютно устраиваются под мышками веток, лианы причудливо сплетаются друг с другом. Повсюду распускаются изумительные цветы.

Я не в силах придумать имя этому празднику жизни, но как хочется в восторге и в восхищении воспеть его!

Однако мой спутник со светло-кофейной кожей, курносым, лишенным растительности лицом и пристальным холодным взглядом раскосых глаз совершенно равнодушен к окружающему великолепию. Более того, восторги цивилизованного европейца по поводу каких-то цветов и трав кажутся ему странными, подозрительными и даже достойными сожаления.

* * *

Вот уже две недели Генипа^[62] (кстати, имя это означает название какого-то дерева) знакомит меня со своим родным лесом, с саванной и речными протоками. Здесь я стал свидетелем фантастических природных феноменов^[63], до которых так жадны путешественники со Старого Света.

Самого индейца мне рекомендовали знакомые голландские рудокопы, хвалившие его честность и исполнительность.

Каков будет наш сегодняшний маршрут, я еще не знаю. Заставить Генипу пуститься в объяснения — затея бессмысленная. За целый день он порой не произносит и десятка слов. И только вечером, после нескольких изрядных глотков тростниковой водки, милостиво удостаивает меня нескольких фраз на креольском наречии^[64]. Но сия благосклонность еще не свидетельство нашей дружбы. Ума не приложу, как добиться расположения этого замкнутого и невозмутимого индейца.

Зато — замечу не без гордости — ко мне очень привязалась его собака — обладающее отличным нюхом странное маленькое создание с остренькой мордочкой и торчащими ушами, ловкое и хитрое как обезьяна.

Пирога движется по все сужающейся протоке, которая в конце концов превращается в настоящую крокодилью тропу.

Мы в тени. Но что за адская жара — как в бане или в разогретой теплице! О, этот ужас экваториальных болот — зловоние, духота, чудовищная влажность.

Цветы и листья, стволы и ветви словно истекают отвратительным потом. Не в силах бороться с этим кошмаром, я засыпаю.

Прошло три или четыре часа.

Вздрагиваю и просыпаюсь от характерного грудного оклика индейца:

— Посмотри!

Вокруг сказочный пейзаж. Пирога выплыла на простор огромного озера. Солнце в полной силе. Под его ослепительными лучами вода будто покрыта молочной дымкой; видно все озеро — от колышущихся зарослей кустарника у берегов до самого горизонта.

Все оно как бы в роскошном, пышном обрамлении из гладких и блестящих зеленых листьев и пурпурных цветов, над которыми этажами возвышаются гигантские деревья в гирляндах разноцветных лиан — они придают пейзажу удивительную законченность.

Да, картина поистине захватывает воображение!

Внезапно ее тихое очарование нарушила стая диких уток. Их всполошило наше появление — с невообразимым шумом, хлопая крыльями, они взмывают ввысь из ближайших кустов.

На ум приходит мысль об ужине, и я тянусь к ружью: какими сочными будут эти достойнейшие перепончатые, приготовленные на костре.

Но индеец властным движением останавливает меня и показывает пальцем на запад. Вижу нечто вроде низкого берега какого-то острова, над которым трепещет белоснежное облако.

Облако поднимается, вновь опускается, приближается к нам, возвращается обратно, то удлиняется, то расширяется, рассеивается и вновь возникает над странным островом без единого дерева.

До нас доносится неясный гул, перекрывающий резкие крики.

Зная, что задавать вопросы бесполезно, делаю Генипе знак плыть вперед, к острову и облаку над ним.

Индеец, напрягая мускулы могучей спины, принимается грести. Мы почти у цели, а непонятный рокот все громче. Завеса тайны приоткрывается.

Остров оказался песчаной косой, поросшей высоким тростником, или озерным камышом, гладкие, крепкие, твердые стебли которого выступают над водной гладью метра на три. Камыши растут примерно в тридцати сантиметрах друг от друга, на их красивых медно-зеленых стеблях нет ни листьев, ни соцветий.

Длина отмели на глаз — около километра, ширина — метров четыреста.

Облако же предстало перед нами огромной стаей белых цапель. Раньше я никогда не видел такого количества птиц — сотни тысяч белоснежных созданий. Шум их крыльев и создавал тот далекий рокот, то «урчание болот», которое служит постоянным фоном для разнообразных криков других обитателей тропической фауны.

Но к чему все это оживление, все эти крики? Зачем птицы кружатся над бесплодными зарослями водных растений?

Приближаемся к отмели очень осторожно, огромные голенастые видят нас и еще больше волнуются.

Смотрю в морской бинокль — и тайна разгадана! То, что я увидел, поразительно: на стеблях тростника раскачиваются птичьи гнезда. Каким сверхъестественным искусством должны обладать цапли, чей рост вместе с длиной лап составляет около метра, чтобы добиться равновесия и закрепить гнездо на стеблях без единого листочка, лишенных малейших узелков или шероховатостей!

Подплываем еще ближе. Разволновавшиеся пернатые резко поднимаются в воздух, окружают нашу пирогу и угрожающе щелкают желтыми клювами, как кастаньетами^[65].

Неужели нам, охотникам, угрожает дичь и придется отступить после первой же стычки? Ни за что! Я непременно хочу захватить одно из гнезд — очень интересует их устройство.

Снова делаю индейцу знак двигаться. Он надевает на голову салакко — широкую шляпу из тонкой соломы, своеобразный большой щит от птиц, и уверенно берется за весло.

Плывем вперед, несмотря на растущий гвалт, хлопанье крыльев и несколько мимолетных ударов клювами. Отважные пернатые отчаянно защищают гнезда, птиц так много, что наше предприятие становится опасным.

Намечаю для себя одно из гнезд. В двух метрах над водой оно, как на треножнике, держится на трех камышовых стеблях. Так же устроены и все остальные гнезда, которые удается рассмотреть.

Однако время не ждет. Цапли становятся все агрессивнее. Сбившись в стаю, они застилают солнце и неожиданно обрушивают нам на головы обильный поток помета.

Я хватаю нож для тростника и резким движением перерубаю камышовый треножник ниже гнезда. В гнезде три аккуратных светло-зеленых яйца. Переношу добычу в пирогу. Индеец внимательно следит за моими движениями и пытается повернуть обратно.

Не тут-то было! Тысячи цапель камнем падают на нас, окружают, теснят, почти душат своей массой и бьют жесткими клювами. Вижу золотистые, змеиные глазки нападающих, моя одежда на глазах превращается в лохмотья! Особенно достается белому шлему — один удар следует за другим.

Руки избиты и кровоточат: если все это продлится еще несколько минут, боюсь, придется дорого заплатить за покушение на гнездо!

Я-то хоть в одежде, но на Генипе только набедренная хлопчатобумажная повязка с виноградный листок! Бедняга согнулся, прикрываясь салакко от обезумевших птиц. Лица его не видно.

Продолжается пляска сотен крыльев, невероятный орнамент из тысяч подвижных шей и растопыренных клювов. Длина этих клювов — до пятнадцати сантиметров, они острые, как охотничьи ножи, и твердые, как рога буйвола!

Гнев цапель, как и их количество, возрастают настолько, что на лету они сбивают друг друга и, полумертвые, падают в воду, заполняя своими телами пирогу и совершенно загораживая солнечный свет — вокруг густая тень.

Моя одежда совершенно изодрана, шлем пробит. К счастью, козырьки еще предохраняют затылок и лицо. Но обнаженные руки и пальцы истекают кровью.

Опасность очень велика: птицы способны растерзать нас заживо, и я начинаю проклинать собственное любопытство. А ведь атака длилась меньше минуты! Трепещу от страха, воображая, как эти взбесившиеся твари будут терзать мою плоть, выклевывать глаза…

Прижатый к борту пироги, полупридушенный, едва могу пошевелиться… Однако неловкое движение — и… я валюсь на походный сундучок. Справа и слева от него должны лежать заряженные ружья марки Гринер, двенадцатого калибра. Хватаю их и, не целясь, стреляю вверх.

Курки нажаты одновременно. Два громовых выстрела со вспышкой — и в птичьей стае, куполом закрывавшей небо, появляются две круглые, широкие как колодец дыры. Несколько цапель камнем падает в воду — вся дробь попала в цель. Нападение прекращается, но передышка длится долю секунды, и атака возобновляется с новой силой.

К счастью, малочувствительный к боли индеец сумел сохранить спокойствие и даже извлек пользу из короткого замешательства неприятеля. Он с силой погружает весло в воду — и мы сразу удаляемся от места сражения метров на пятнадцать.

Я снова стреляю, дважды удается пробить брешь в плотном стане врага. Генипа еще раз ударяет веслом по воде.

Птицы, видя наше поспешное бегство, прекращают нападение! Шумное, стремительное белоснежное облако кружит над гнездами, но не хочет отходить слишком далеко.

Цапли всего лишь оборонялись. И хотя отважные пернатые изрядно нас потрепали, восхищаюсь их мужеством.

Индеец гребет очень быстро. Его тело превратилось в сплошную рану. Намереваюсь протереть беднягу тростниковой водкой, но Генипа возмущенно вырывает из рук бутылку и опустошает ее единым духом. Курносое лицо расплывается в бессмысленной улыбке, он сплевывает в знак удовольствия и снова берется за весло, подставляя израненную спину жгучим лучам солнца.

Быстро удаляемся от колонии. Я рассматриваю гнездо, доставшееся нам так дорого. Мастерство и точный расчет крылатых архитекторов поразительны! Три камышовых стебля сплетены в пучок на расстоянии шестидесяти сантиметров от вершины. Это поистине плод инженерного искусства. Стебли так точно соединены и затем так крепко перевязаны волокнами, вытянутыми из листьев кустарника, что гнездам не страшны ни дожди, ни тропические ураганы…

Происшедший эпизод украсит мой дневник и заставит позабыть о тех опасностях, которые довелось пережить.

Мы с Генипой отправляемся на поиски других чудес природы.

Конец

Луи Буссенар КРЕЩЕНИЕ ТЮРКОСА Эпизод войны 1870 года

Присев на километровый столбик и положив винтовку системы Шассо на раздвинутые и слегка отклоненные в сторону колени, тюркос наблюдал жалкое зрелище: французская армия отступала по дороге на Орлеан.

Африканец был в феске, надвинутой на уши, в недлинной куртке небесно-голубого цвета, из ворота которой торчала его голая шея. Руки солдата свисали вдоль туловища. Не чувствуя морозного ветра, что дул ему прямо в лицо и кусал за щеки, он смотрел, как проходили войска, героически оборонявшиеся в течение трех дней, а теперь отступавшие под натиском численно превосходящего неприятеля.

Пехотинцы, моряки, стрелки, солдаты национальной гвардии, измотанные, изнуренные, отчаявшиеся, шли, согнувшись под тяжестью вещевых мешков и волоча ноги по дороге, покрытой снегом, а справа и слева по полям, по затвердевшим от мороза колеям двигались пушки, монотонно стуча ступицами; их с трудом тянули истощенные лошади с заиндевевшими гривами. Вдали на флангах маячили, как красные призраки, немногочисленные спаги^[66] в широких плащах; эти конники устремлялись на помощь тем отступавшим группам солдат, на которые особенно наседали вражеские кавалеристы.

По обеим сторонам дороги в удручающем беспорядке тащились раненые солдаты: одни — с трудом волоча израненные ноги, другие — согнувшись в три погибели, третьи прятали искалеченные руки под шинелями, у некоторых головы были обвязаны носовыми платками, многие шли, опираясь на винтовку, как на костыль. Время от времени они оглядывались назад с выражением ярости и тревоги на лицах.

Изредка над полем призывно звучали фанфары, но вскоре затихали, хотя все же придавали немного бодрости несчастным солдатам и не давали им чувствовать себя совершенно брошенными на произвол судьбы.

Вот прозвучали краткие приказы командиров рот и взводов:

— Сомкнуть ряды!.. Сомкнуть ряды!..

Миновав деревню Сен-Лие, армия углубилась в лес…

Тюркос, неподвижно, словно окаменев от холода, сидевший на километровом столбике, смотрел большими черными глазами на сильно поредевшие батальоны, на молчавшие пушки, на изнуренных людей, на задыхающихся лошадей и яростно скрежетал зубами.

Какой-то весельчак — а такие есть всегда и везде — крикнул ему, проходя мимо:

— Эй, арабчонок!.. Что ты здесь маешься? Ждешь свою подружку?..

Слыша громкий смех, вызванный этой шуткой весьма сомнительного свойства, какой-то сержант из стрелков сказал:

— Пошли, приятель! Пруссаки приближаются…

Тюркос отрицательно покачал головой и ничего не ответил.

Видя, что тюркос один, капитан национальной гвардии с недоверием посмотрел на него и произнес:

— Уж не собрался ли этот мошенник дезертировать?..

Африканец гордо улыбнулся и ответил своим гортанным голосом:

— Нет дезертор! Моя хороший солдат!

Да, конечно! Хороший солдат. И в то время, когда последние ряды арьергарда побежали рысцой, чтобы не отстать от передних, он в течение нескольких секунд вспомнил свою жизнь с того дня, когда его полк был брошен на врага, перешедшего границу.

Виссамбур и гибель покрывших себя славой алжирских стрелков… Рейхсгофен и беспощадная схватка, в которой были перемолоты африканские части… Седан! Ярость после пленения, побег… присоединение к Луарской армии… битва под Артене, ежедневные стычки… еще кровоточащая рана на плече и, наконец, страшная битва два дня тому назад.

Тюркос представил себе, как посреди порохового дыма, вспышек винтовочных выстрелов и урагана пулеметных очередей он присоединился к солдатам, одетым в такую же, как и у него, форму, но более светлого оттенка, к тем храбрецам, что сражались как львы. Командир — колосс с рыжими волосами, с орлиным взором; солдаты — смелые юноши, падавшие как подкошенные около знамени из белого шелка, сраженные залпами врага.

Шаретт!.. Зуавы.

Хотя парень не знал, что означают их форма и знамя, он встал в строй вместе с ними. Волонтеры с запада по-братски приняли в свои ряды африканца. Шаретт крикнул: «Вперед!» — и воинская часть стремительно пошла в атаку.

Наконец он увидел себя вечером в поредевшем наполовину батальоне, у иссеченного пулями знамени; с чувством боли и гордости он отдал ему честь.

Да, он хороший солдат, этот молодой двадцатилетний тюркос, который теперь остался один на лесной дороге…

Один! Ибо основная часть французской армии была уже далеко, даже отставшие от своих подразделений солдаты и раненые уже прошли.

…Между тем с севера, где находился неприятель, донесся глухой шум. На светлом горизонте четко вырисовывается темная линия со сверкающей медной каймой. Шум усиливается. Это своего рода размеренный топот ног, хорошо знакомый солдату-африканцу. Идет пехота, идет прусский полк, чеканя шаг своими железными каблуками по дороге, и этот топот еще более усиливается, так как земля промерзла… Да, идут пруссаки!..

Целый полк!

Тюркос наконец встает. Заряжает винтовку, прикрепляет к ней штык, поворачивается лицом к неприятелю и хладнокровно ждет.

Когда пруссаки подходят на расстояние пятисот метров, он прикладывает винтовку к щеке, стреляет и в дикой радости кричит, увидев, что упал один из вражеских солдат. Действуя столь же отважно, сколь и осторожно, тюркос тут же прыгает в яму, укрывается за своим вещевым мешком, который он поставил на край, вновь заряжает винтовку и продолжает стрелять.

Падает еще один немецкий солдат.

Тюркос слышит хриплые слова приказа командира, передаваемого по цепи.

Немцы, вначале удивленные, а затем по-настоящему встревоженные, готовятся отрезать массированное нападение. Они боятся засады и не могут даже вообразить героического безумия одного человека, атакующего две тысячи солдат.

Из укрытия вновь донесся совсем слабый и сухой звук винтовочного выстрела, и вслед за тем раздается зловещий свист смертоносной пули.

Патроны тюркос разбросал по снегу, чтобы в любой момент они были под рукой. Он снова стреляет, его пьянит облачко порохового дыма. Он выкрикивает проклятия на арабском языке.

Вскоре тревога немцев сменяется яростью.

Полковник, поняв, что имеет дело всего лишь с одиночкой, впал в бешенство оттого, что ему противостоит столь слабый противник, безжалостно выкашивающий первые ряды пруссаков, и решил немедленно с ним покончить.

Он приказывает вести залповый огонь.

Стреляют одновременно пятьсот винтовок.

Пули свистят и визжат вокруг тюркоса. Его вещевой мешок пробит. Во все стороны летят камни, пули попадают в край ямы, и комья земли обрушиваются градом на смельчака. Каким-то чудом он остается цел и невредим, да и винтовка в полном порядке.

Слабый звук единичного выстрела тюркоса отвечает на гром залпового огня, как невиданная и дерзкая бравада.

Еще один пруссак падает на дорогу.

В отчаянии полковник прибегает к крайней мере. Раз этот солдат-одиночка ведет себя как целая воинская часть, его будут атаковать так же, по правилам военного искусства.

— Пятьдесят солдат на левый фланг… пятьдесят — на правый… двадцать пять — в центр!

Приказ исполняется с поразительной точностью, отличающей вообще все операции немецкой армии.

Сто двадцать пять солдат устремляются через лес, чтобы окружить тюркоса с трех сторон. Четвертая сторона остается свободной.

Через этот проход тюркос мог бы попытаться спастись. Но он не хочет отступать.

Вскоре прусские стрелки открывают огонь.

Чувствуя, что все потеряно, тюркос испускает вопль, и в ответ на этот вызов пруссаки орут «ура!».

Пуля тяжело ранит тюркоса в правую руку. Левой рукой он заряжает винтовку и стреляет по плотной группе немцев.

Пораженные пруссаки отвечают поспешной стрельбой, но их пули летят мимо цели.

Не обращая внимания на боль, истекая кровью, собрав последние силы, чтобы неприятель дорого заплатил за его жизнь, тюркос с трудом прилаживает к плечу оружие и нажимает на курок.

Пули так и свистят вокруг, не задевая его, ибо прусские стрелки, как это всегда бывает в подобных случаях, целятся плохо.

А тюркос, у которого холодная ярость сочетается с потрясающим хладнокровием, тремя выстрелами поражает еще троих солдат.

Пруссаки подошли уже так близко, что слышны их голоса.

Несмотря на обуявший его гнев, немецкий офицер при виде этого героя испытывает невольное чувство восхищения.

— Сдавайтесь, храбрый солдат! — кричит он с тем уважением, которое отвага всегда вызывает у честного противника.

Тюркос отвечает:

— Нет!

Весь израненный, разъяренный, величественный, с налитыми кровью глазами, с судорожно подергивающимся лицом, он скрежещет зубами, а затем разражается хохотом, напоминающим рычание.

Он наполовину высовывается из укрытия, делает угрожающий жест искалеченной рукой, потрясает винтовкой, пытается стрелять по основной части полка…

— Огонь! — командует офицер.

Тюркос, изрешеченный пулями, падает в яму и замирает неподвижно, сраженный наповал!

…Полк, остановленный на три четверти часа, снова двигается вперед.

Проходя мимо трупа тюркоса, чьи открытые большие глаза, кажется, продолжают угрожать, немецкий полковник салютует ему саблей и приказывает солдатам взять на караул. Этим жестом он повышал свой престиж, отдавая воинские почести умершему солдату противника, который выполнил… более чем выполнил свой долг.

Чьи-то благочестивые руки подобрали останки неизвестного героя и похоронили его. Комитет помощи раненым военнослужащим департамента Луаре воздвиг ему памятник, на котором высечены проникновенные строки, напоминающие об этой подлинной волнующей истории:

«Здесь 5 декабря 1870 года

пал, защищая отечество,

ТЮРКОС.

В одиночку, пятью выстрелами

он остановил прусский полк,

и, хотя был ранен в правую руку,

выстрелил еще четыре раза,

затем пал под градом пуль.

ГЕРОИЗМ — ЭТО КРЕЩЕНИЕ.

Да будет с ним милость Божия».

Конец

Луи Буссенар НАЕДИНЕ СО ЗМЕЕЙ Путевые заметки

Индейская пирога пристала к берегу Марони ниже Сен-Эрмина. Я в сопровождении негров, носивших звучные имена — Ромул и Морган^[67], — спрыгнул на землю.

За отсутствием водных путей передвижения — речушки, ручейка, заливчика или хотя бы болотца — дальше до прииска, где меня ожидали друзья, пришлось добираться пешком.

Генипа, лодочник-индеец, должен был дожидаться нас на своем «суденышке», не удаляясь далеко от берега.

Мы сразу же оказались в густом тропическом лесу. Негры, не слишком отягощенные небогатым багажом, бодро зашагали по тропинке, которую здесь гордо называют «дорогой к прииску». Ее никак нельзя было назвать живописной: узкая, едва различимая, она вилась среди одиночных деревьев, терялась в зарослях кустарников, уступая место грудам камней, холмам и лощинкам, — короче, напоминала больше дорогу в ад, чем в золотой рай.

Двадцать четыре километра, или шесть французских лье, в условиях тропического климата! Тело заливают потоки пота, а ужасная жара иссушает все твое существо до самого мозга. И бесконечные видения — разбитый сосуд с льющейся водой, холодная комната и даже сырой погреб…

Шесть лье… восемь часов пути с короткими остановками для скромной трапезы!

Но вот наконец показались красивые хижины, сложенные из ценных пород местных деревьев так искусно, что их высоко оценил бы любой, самый требовательный краснодеревщик.

Вскоре стал виден и сам прииск — открытая площадка для разработки золотых залежей. Рабочие — негры, индусы, китайцы, всего человек пятьсот — возвращались домой. Внезапно раздались выстрелы. Это, не жалея пороха, меня приветствовали друзья, салютуя ружейной пальбой. Дружеские объятия и потные рукопожатия! Сердечные слова приветствия, ласкающие слух, отвыкший от родной французской речи!

Прежде всего мне дают утолить жажду, затем усаживают за стол. Однако и пили и ели мы не слишком много. Я смертельно устал, поэтому отправился спать с заходом солнца (темнота в этих местах наступает рано — после шести часов вечера).

Мне была отведена единственная в доме кровать — кустарной работы, массивное ложе из эбенового и розового дерева^[68], с матрацем, набитым маисовыми листьями. Оно было застелено тонким бельем и покрыто одеялом, наличие которого здесь казалось более чем странным. У изголовья стоял небольшой сейф с золотыми слитками на сумму в 300 тысяч франков.

Три моих товарища, Казальс, Изнар и Лябурдетт, единственные белые из всего населения прииска, расположились на ночь на свежем воздухе в гамаках возле веранды.

С огромным наслаждением я погрузился в сон, столь сладостный после страшной усталости. Но посреди ночи вдруг проснулся, чувствуя, что задыхаюсь. Что-то холодное, тяжелое давило на грудь. Смертельный страх охватил меня. Хрипя и задыхаясь, я начал делать отчаянные усилия, чтобы освободиться, но безуспешно.

Когда глаза привыкли к темноте, я с ужасом убедился, что страх был не напрасным. При свете луны удалось разглядеть живой черный клубок! Руки сразу же непроизвольно скользнули к нему с естественным желанием сбросить на пол… и натолкнулись на жуткое, холодное тело — тело рептилии^[69].

Из груди вырвался дикий сдавленный крик. Я содрогнулся, вспугнув непрошеную гостью, которая тут же скатилась вниз. Послышался мягкий шлепок, как будто на пол упало влажное одеяло. Кольца плавно развернулись, и крупная змея, мелькнув, как стрела, тут же исчезла.

На мой крик в комнату сбежались друзья.

— Что такое? Вор? Скорпион? Несчастный случай?

— Нет… змея!

— А-а, всего лишь змея…

И все трое весело засмеялись.

Я ничего не понимал…

— Да их здесь с полдюжины! — зычно воскликнул Казальс. — Но опасаться нечего — наши рептилии почти ручные и совершенно неопасны… Более того — полезны: охотятся за крысами и мышами. Они здесь вместо кошек. А марселец Изнар дал им всем имена… У нас есть Фаро, Помег, Ратоно, Мариус, Эйоли… Змеи везде свободно ползают, но их любимое пристанище — крыша… Обожают консервированное молоко, охотно устраиваются на ночлег рядом со сторожевой собакой, но нередко залезают и в наши постели. Одна из них, наверное, захотела пожелать вам спокойной ночи. Скорее всего это был Мариус… Он самый общительный.

Что ж, тем лучше! А я-то рассчитывал на встречу с удавом, гремучей змеей^[70] или еще какой-нибудь страшной ядовитой рептилией! Я от души расхохотался.

О том, чтобы заснуть, не могло быть и речи, хотя стрелки часов показывали три.

Как прекрасна живительная прохлада раннего утра в тропиках! Рабочий-индус принес в просторную столовую, обставленную массивной мебелью из розового дерева, поднос со свежезаваренным чаем, консервированным молоком, шампанским, холодным рыбным филе, вареными куриными яйцами и белым хлебом… да, да, настоящим белым хлебом! Таково было меню импровизированного завтрака, который мы поглощали с огромным аппетитом, оживленно беседуя… конечно же о змеях.

Разговор прервал Казальс, бледное лицо которого носило следы перенесенной недавно болотной лихорадки.

— Вы смеетесь… а между тем в больших лесах встречаются и иные породы змей, более опасные, чем наши любительницы молока и охотницы на крыс.

— Однако встречи с ними все же очень редки.

— Редки, согласен, но зато заканчиваются зачастую весьма трагично…

— И вы наверняка знаете не одну такую историю? Расскажите!

— Охотно! Случилось мне как-то одному проводить разведку месторождений в бухте Спарвейн. Съестные припасы были на исходе, и следовало подумать об их пополнении. Накануне я подстрелил крупную куропатку и предусмотрительно сохранил ее голову, которую решил использовать в качестве приманки для ловли эмары. Эта вкусная, с нежным мясом, довольно крупная рыба, достигающая порой тридцати фунтов веса, ловится тем не менее очень просто.

Положив на траву ружье, я срезал саблей крупный стебель тропической травы, очистил его и получил примитивное, но достаточно прочное удилище. Затем привязал к нему кожаную бечевку и прикрепил крупный раздвоенный крючок. Саблю я воткнул в землю так, что до эфеса можно было в случае необходимости дотянуться, и, освободив таким образом руки, уселся на берег ловить эмару.

— Не срезав предварительно вокруг траву? — прервал его Лябурдетт. — Но это очень неосторожно!

— Более, чем можно себе вообразить! Увидите сами! Эмара так же прожорлива, как и вкусна.

Не прошло и пяти минут, как удочку так сильно дернуло, будто наживку схватил крокодил. Рыбина в двадцать пять фунтов заглотила приманку вместе с крючком и двадцатью сантиметрами кожаной бечевки. Бессмысленно было делать подсечку. Но я решил не уступать и изо всех сил уперся, надеясь не упустить добычу. Эмара яростно отбивалась, я продолжал тащить ее, медленно пятясь назад.

Странный свист, сопровождавшийся зловещим потрескиванием, заставил меня обернуться. Кровь застыла в жилах.

Всего в трех метрах от меня свернулась кольцами огромных размеров гремучая змея. Будто готовясь к нападению, она настороженно подняла голову, держа ее высоко и прямо: горящие глаза, раздвоенный, покрытый слюной язык и раскрытая пасть с налитым кровью фиолетовым зевом наводили ужас.

«Пропал», — обреченно подумал я.

В это мгновенье рыба, к счастью, сорвалась с крючка… Застыв с удилищем в руке, я оторопело глядел прямо в глаза змеи. Моя неподвижность, по-видимому, успокоила рептилию. Казалось, она уже не собиралась нападать, продолжая тем не менее настороженно держать прямо голову, слегка покачиваясь в зарослях травы.

Я уже стал подумывать о возможности спасения. Но за спиной была река в триста метров шириной, полная гигантских кайманов^[71], электрических угрей^[72] и колючих скатов^[73]. Нет, невозможно. Осторожно попытался отойти вправо — тут же послышалось шипение и треск кастаньет. Мое еле уловимое движение привело в ярость проклятую змею, явно не желавшую, чтобы я подавал признаки жизни. Попробовал сделать слабую попытку передвинуться влево — тот же результат, снова предостерегающе открытая пасть с раздвоенным языком.

Итак, я оказался пленником опасной рептилии на клочке земли размером не более трех метров, причем пленником безоружным: ружье лежало по другую сторону змеи, а рукоятка сабли торчала из колышущейся от ветра травы всего в сантиметрах пятидесяти от ее колец.

Чудовище снова притаилось, и, будь у меня сабля в руке, не составило бы труда пронзить его…

Но что делать теперь?

И тут пришла счастливая мысль! Поскольку змея не позволит мне не только уйти, но и сдвинуться с места, то не попытаться ли использовать удочку, но для ловли не рыбы, а… ружья.

Крючок держался крепко после бегства рыбины, а удилище было достаточно длинным.

Однако осуществить задуманное оказалось нелегко. Стоило пошелевелить рукой, как чудовище сразу же приходило в движение.

— Пс… пс… Крх… крх!

Шипение и щелканье следовали моментально. Чудилось: еще мгновение — и гадина вопьется в мое тело.

Я по-настоящему перепугался. Одно неловкое движение — и какой жуткой смертью, о великий Боже, все могло закончиться. В горле словно застрял ком, ноги стали ватными, взор помутился, а сердце билось так сильно, что, казалось, готово было вырваться из груди.

Это была самая ужасная минута в моей жизни, от одних только воспоминаний мороз дерет по коже.

Убедившись в моей неподвижности, змея успокоилась, и ее жгучий взгляд устремился на подрагивающую над ее головой бечевку. Я воспользовался мгновением и, чуть протянув руку, наклонил удилище, пытаясь подцепить крючком кожаный ремень ружья, видневшийся среди густой травы.

От волнения руки дрожали. Усилием воли я приказал себе успокоиться.

Мимо! Еще раз! Опять мимо!

Ну наконец! Клюнуло! Крючок зацепился за ремень, удилище сразу прогнулось под тяжестью ружья, грозя обломиться. Выдержит ли груз стебель толстой гвинейской травы? К счастью, он оказался достаточно прочным.

Но змея, уже свыкшаяся с непонятным висячим предметом, увидев, что он пришел в движение, вновь забеспокоилась. Снова пришлось проявить нечеловеческое терпение. Изловчившись, постепенно, сантиметр за сантиметром, я перетаскивал ружье на свою сторону. «А если удилище сломается и оно сорвется?» — не покидала мысль.

Утомительная операция длилась минут пять, которые показались вечностью.

Уф! Конец мукам! Ружье снова в моих руках!

С крайней осторожностью, продолжая действовать в том же замедленном темпе, я снял ружье с крючка, приложил приклад к плечу и стал прицеливаться. Кровь пульсировала в висках. Нервы были на пределе, в глазах рябило. Неудивительно, что ствол ходил ходуном в моих руках, и потребовалось какое-то время, чтобы успокоиться.

Это бездействие имело ужасные последствия — змея стала еще более агрессивной. Казалось, она все поняла и готовилась к стремительной атаке. Ее голова выпрямилась… шея увеличилась в размере… пасть широко открылась, и свернутое в кольца тело пришло в движение. Чудовище готовилось к нападению!

В эту секунду, поистине трагическую, я увидел прямо на мушке вертикальную линию — скорей всего шею змеи — и решительно нажал на курок. Раздался оглушительный выстрел, густой дым окутал «поле боя», и в то же мгновение я ощутил резкий удар в живот.

Неужели промах?!

Нет! Свинцовый заряд полностью снес голову змее. Но настолько сильным был ее наступательный порыв, что тело страшного зверя, даже обезглавленное, нанесло мне удар. На рубашке проступило пятно крови, по форме напоминающее дно бутылки, что по размеру как раз соответствовало кровоточащему обрубку туловища рептилии.

Я спасен!

Пока обезглавленное чудовище, похожее на гигантского червя, судорожно извивалось на траве, а его оторванная голова, лязгая челюстями, вгрызалась в землю, я позволил себе расслабиться на целую четверть часа, растянувшись на берегу реки. Затем, придя в себя, осмотрел змею.

Это была огромная рептилия, почти в три метра длины. Одним словом, чудовище!

В качестве трофея я отрезал кончик хвоста, так называемый «колокольчик»^[74]. Если для вас он представляет интерес, сочту за честь его вам подарить.

Я с большой радостью принял дар, став, таким образом, обладателем трофея, добытого в столь трагической ситуации.

Луи Анри Буссенар Око за око

Краснокожие Северной Америки, воспетые Купером и Эмаром, быстро исчезают. Цивилизация белых, предводимая бесстрашными пионерами, все уже и уже стягивает железное кольцо, которым она окружила вольные степи. Теснимые ею, индейцы удаляются в самые недоступные места, на север и запад, но и там топор скваттера настигает их. Пройдет еще несколько лет, и, может быть, во всей Северной Америке не останется ни одного представителя «детей Великого Духа», только названия местностей будут напоминать об исчезнувшей расе.

Но если северные индейцы окончательно обречены на полное исчезновение, то далеко нельзя сказать того же о жителях Южной Америки. Там, — поднимемся ли мы к бассейнам Амазонки и Ориноко, или спустимся к притокам Ла-Платы, — всюду найдем бесчисленные племена краснокожих, на которых еще не опустилась тяжелая рука белой цивилизации. Их своеобразные нравы и обычаи, их домашний и общественный быт представляют много любопытного для путешественника и достойны иметь своих Куперов.

Блуждая по Гвиане, я познакомился с одним из таких, не тронутых цивилизацией, краснокожих. Наше знакомство не продолжалось и недели, как уже Тайропу, — так звали индейца, — стал одним из самых верных моих друзей. Медно-красный мой приятель с тех пор и не клялся иначе, как своим кумом, белым целителем. Я поддерживал эту экваториальную дружбу способом, употребляемым во всех концах света, — небольшими подарками. Стеклянные ожерелья, медные кольца, дешевые ножи, маленькие куски материй — вот что скрепляло нашу дружбу. Была еще одна вещь, сильно привязывавшая ко мне Тайропу. По красно-сизому цвету носа моего достойного друга я сразу увидел в нем большого любителя тафии (сахарной водки), а так как она у меня никогда не истощалась, то уверениям Тайропу в дружбе и его посещениям не было конца.

Впрочем, в качестве достоверного рассказчика я должен прибавить, что мой драгоценный приятель никогда не приходил ко мне с пустыми руками. Напротив, у него всегда находился какой-нибудь подарок для меня: то красивая стрела, то легкое весло из иарури с изящными рисунками, то крепкий, гладкий лук, то пагару — красивая корзинка, украшенная перьями ара, тукана и других птиц; то, наконец, ожерелье из зубов ягуара.

Читая об этих подарках, может быть, кто-нибудь удивленно спросит: «Да кто же жаднее, белокожий или краснокожий?»

Отвечу на это: «Оба мы стоили друг друга, и если мой багаж увеличивался от подарков Тайропу, то и он немало перебрал у меня, особенно выпил водки».

Обычно каждый визит краснокожего друга заканчивался тем, что я вытаскивал новуюбутылку тафии, которая разливалась в два огромных стакана. Мы чокались, и Тайропу залпом осушал свою посудину. Затем, так как я питаю отвращение к любым спиртным напиткам, он невзначай брался за мой стакан и, со словами: «За твое здоровье, кум!» — живо опрокидывал его себе в рот.

За тафией следовало крепкое рукопожатие, и довольный индеец уходил домой.

В одно из таких посещений, после обычного возлияния, я подал гостю пачку табаку и невозмутимо прибавил:

— Теперь, Тайропу, принеси мне свою куи-дару (дубину). Я дам тебе за нее все, чего ты хочешь. Слышишь? Да приноси поскорей: я непременно хочу ее иметь.

Прояснившееся от табака и водки лицо моего приятеля вдруг потемнело, и он глухим голосом отвечал:

— Ты хорошо знаешь, что я не могу… Это куи-дару Иопи. Я убил его… Нет, кум, проси чего хочешь, а этого я не могу дать тебе.

Этот отказ, столь странный для обычно уступчивого индейца, подзадорил мое любопытство, и я еще сильней захотел эту дубину.

С виду куи-дару Иопи ничем не отличалось от массы других дубинок. Это был кусок железного дерева длиной четверти три, а толщиной с добрую жердь. Его четырехугольные бока были гладко обточены и оканчивались утолщением кубической формы.

Смертоносное орудие было обвязано куском хлопка, на котором виднелись какие-то красные пятна. Ясное дело, с ним была соединена какая-то легенда, но упрямый краснокожий не отдавал дубинки и не соглашался рассказать ее истории. Я просто не узнавал в этом упрямце доброго и услужливого вождя аруагов.

Впрочем, несмотря на это облачко, омрачившее было нашу дружбу, мы остались прежними приятелями и по-прежнему одаривали друг друга разными вещами.

Настал день моего отъезда, за мной приехала туземная лодка.

В последний раз я пригласил к себе на обед Тайропу и всю его семью, состоявшую из трех жен и дюжины детей. Мы отдали должное вяленому мясу маипури (тапира) с перцем, разным плодам и рагу из коати (черной обезьяны), приправленному маисом. Обильная выпивка завершила наше празднество. После обеда я собрался, как обычно, закурить сигару, как вдруг с грустью заметил, что мой проселитренный трут подмочен. Делать нечего, нужно было идти за хлопками багульника, которые служили прекрасным трутом…

Вдруг мне вспомнилось, что в охотничьей сумке сохранилась одна коробка восковых спичек, последняя, которую я берег, как зеницу ока. Полезть в сумку, вынуть коробку и чиркнуть спичкой было делом одной минуты.

Но, Боже мой, что это?! При виде вспыхнувшей спички все — и старые, и малые члены фамилии Тайропу, — в изумлении вскочили со своих мест и простерли руки к небу в немом оцепенении.

— Ох, кум!.. Ох!.. — вскричал отец семейства, первый выходя из оцепенения. — Что это за зверь?

— Да это простая спичка, черт возьми! — вырвалось у меня.

— Ох, кум!.. Ох! — заохал Тайропу.

— Ох!.. Ох!.. Ох!.. — хором повторили за ним чада и домочадцы.

— Дай мне эту сп… ич… ку, как ты зовешь ее!

Конечно, я не имел ничего против удовлетворения этой невинной фантазии, и мой счастливый приятель с нескрываемым восторгом зажег спичку.

— Еще!.. Дай еще!..

— Нет, — отвечал я твердо, — больше не дам.

Невыразимая печаль омрачила лицо индейца. Крупные слезы задрожали у него на ресницах. Отказ, видимо, глубоко огорчил моего друга.

— Почему, кум? — спросил он плачущим тоном.

— Принеси мне куи-дару Иопи, тогда получишь и спички.

Бедный Тайропу нерешительно остановился. С одной стороны, жалко расстаться с вещью, которая была дорогим воспоминанием, с другой — страстное желание приобрести таинственные спички. Колеблющийся индеец присел на пол и в раздумье опустил голову на колени. Наконец жадность победила, и через двадцать минут я получил в руки желанный предмет.

— Это не все, — сказал я ему, — ты должен еще рассказать мне историю Иопи. Мы едем через час, и у тебя достаточно времени для рассказа.

— Не стоит, — вмешался хозяин лодки, которая должна была везти меня. — Я знаю все и расскажу вам, господин, по пути.

Мы простились с простодушным Тайропу, и лодочник начал свой рассказ.

— Десять лет тому назад у Тайропу был сын, довольно гордый малый лет двадцати. В то время отец его стал уже вождем аруагов; сын должен был наследовать его место. К несчастью, судьба судила другое.

Однажды в деревне аруагов праздновали уборку маниока. По случаю торжества было заготовлено и выпито огромное количество кашири, вику и вапайа — любимых напитков краснокожих.

Вам уже, вероятно, известно, что эти крепкие напитки, выпитые в большом количестве, вызывают бешеное опьянение. Если вы присутствуете на подобном празднике, вам не узнать обычно апатичных индейцев. Это — настоящие демоны. Крики, вопли, толкотня, драка — все это превращает праздник в настоящий ад. Удары сыплются направо и налево, не разбирая ни правого, ни виноватого. Кровь льется ручьями. Вождям нужно иметь много силы воли, чтобы не дать разразиться непоправимой катастрофе.

Сын Тайропу с горячностью, свойственной его возрасту, накинулся на водку и тоже осатанел. Не слушая доводов рассудка, он бросился в драку… Раздался сухой удар, и несчастный юноша упал с разбитой головой: дубина Иопи, одного из участников драки, проломила ему череп.

Убийство мгновенно выбило хмель у беснующихся дикарей. Но было уже поздно, юношу нельзя было воскресить. Еще если бы убитый был простой воин, дело, может быть, как-нибудь и уладили бы, но смерть сына вождя требовала кровавого возмездия. Между тем убийца, опасаясь мести, бесследно исчез из селения.

Тайропу не пролил ни одной слезинки над сыном: индейцы не плачут. Он устроил сыну пышные похороны, потом, вымазав себе лицо кровью убитого, произнес странную клятву мести.

Прошло пять лет… Никто не знал, куда делся Иопи, но Тайропу умел ждать дня мести с таким терпением, на которое способны одни лишь индейцы. Вдруг он узнал, что убийца живет в соседней деревне, вожди которой приходились ему, Тайропу, кумовьями.

— Хорошо, — промолвил индеец, приготовил дубину, надел торжественный убор из перьев ара, в руку взял начальническую трость и отправился в убежище убийцы. После обычного обмена приветствиями вождь деревни привел его в свою хижину. Здесь висел гамак, где лежал связанный человек. Тайропу взглянул на него и узнал Иопи.

— Это он, — произнес он просто.

Два человека немедленно взялись за веревки гамака и понесли его на площадь. Сюда в торжественных одеяниях собрались все мужчины племени. С бесстрастными лицами, в молчании, встали они полукругом. Позади их расположились женщины и дети.

Заиграли флейты, забили барабаны, и связанный Иопи был поставлен перед Тайропу.

Вождь аруагов взмахнул своим оружием.

— Этот человек убил моего сына. Смерть ему! — произнес он, обращаясь к собранию.

— Смерть ему, — глухим голосом отвечали присутствующие.

— У меня есть ребенок, — простонал, дрожа от страха, Иопи, — кто будет кормить его?

— Он будет моим и займет место того, которого я потерял из-за тебя.

С этими словами Тайропу снова взмахнул дубиной. С треском опустилось тяжелое дерево на голову несчастного, и Иопи без стона повалился на землю, обрызгав своими мозгами близстоявших.

Ужасное возмездие свершилось: бог Маниту был удовлетворен. После этого сын Иопи сделался членом семьи Тайропу и наследником его власти. Смерть настоящего отца ничуть не охладила в нем любви к названному отцу: таков был обычай…

С тех пор я не мог без содрогания смотреть на куи-дару Иопи: видневшиеся на ней пятна крови постоянно рисовали в моем воображении ужасную смерть убийцы.

Буссенар Луи Освобождение

Перевел с французского Е.Н.Киселев.

В рассказах использован большой этнографический материал, что делает их чрезвычайно интересными.

Мариус Плазанес был очень молодой, но тем не менее очень искусный инженер. Будучи приглашен правительством Аргентинской республики для постройки железнодорожной ветви между Мендозой и Кордовской линией, он уже около четырех месяцев жил в пампасах.

Однажды, преследуя раненую пуму, инженер позабыл обычную осторожность и далеко углубился в степь на своем полудиком скакуне.

Вдруг пронзительный свист заставил Мариуса похолодеть от ужаса, - он узнал свист брошенного болас. В то же мгновение его конь упал, словно пораженный ударом молнии, а всадник вылетел из седла и сильно ударился головой об землю. Не успел он подняться, как из высокой травы выскочили четыре индейца, бросились на лежавшего и связали его по рукам и по ногам тем самым болас, которым один из них так удачно свалил мустанга. Затем пленника, не имевшего возможности пошевельнуться, крепко прикрутили к седлу, и вся шайка помчалась в глубь пампасов, увлекая с собой Мариуса.

После четырех часов бешеного галопа похитители были встречены радостными криками всего своего племени. Окружив несчастную жертву, краснокожие демоны принялись с дьявольскими завываниями выплясывать фантастический танец вокруг пленника, который с ужасом спрашивал себя, не кошмар ли все это.

Он - пленник индейцев! Рабство ждет его! Нет, лучше смерть... И Мариусу припомнились рассказы о тех жестокостях, какие проделывали краснокожие над попавшими в их руки белыми. Десять, пятнадцать, двадцать лет приходилось несчастным влачить жалкое существование раба, пока смерть не освобождала их от мучений.

Чтобы отнять у Мариуса всякую возможность бежать, колдун племени первым делом сделал на подошве его правой ноги глубокий надрез, начиная от большого пальца и кончая пяткой. Нож проник в слой мускулов, так что хотя у пленника и сохранилась способность к движению, быстрая ходьба и бег стали для него совершенно невозможны.

Проделав эту операцию, индейцы предоставили инженеру относительную свободу при том лишь условии, чтобы он ухаживал за волосами своих тиранов, молол зерно, готовил кушанье и был гувернером или, лучше сказать, игрушкой всех ребятишек племени, столь же свирепых, как и их почтенные родители.

Эти ежедневные занятия требовали от нашего героя массы труда, терпения и выносливости. Дни проходили за днями с убийственным однообразием, если не считать ударов веревкой, которыми краснокожие мегеры, - иначе нельзя назвать индейских женщин, - не скупились награждать своего слугу...

Так прошел год. Хотя две попытки бежать только добавили ему работы, Мариус не переставал делать все, чтобы достичь одной цели - свободы.

Сколько раз, вперив взоры в необъятный простор небес, в безграничную ширь пампасов, он строил самые фантастические планы! Сколько раз, видя, как гигантские кондоры реют в небесной лазури. Словно альбатросы в волнах океана, он мечтал получить эти могучие крылья!

Но и в мечтах своих Мариус продолжал оставаться математиком, привыкшим отыскивать неизвестное, лишь бы только для решения задачи были положительные данные. Своим мечтам молодой инженер всегда старался дать реальное обоснование. Благодаря этому, в один прекрасный день он открыл решение трудной задачи и вот каким образом приступил к осуществлению своей мечты.

Однажды утром бык, принадлежавший племени, потревожил сон гремучей змеи, был укушен и, разумеется, издох. Краснокожие в то время кочевали как раз у подошвы Кордильеров. Мариус, освежевав животное, выпросил у хозяев его кожу, чтобы приготовить из нее постель. Но так как кожа вскоре начала издавать нестерпимый запах, то, чтобы не оскорблять деликатного обоняния господ краснокожих, пленник получил разрешение вынести ее из лагеря на гору и там выделать.

Благодаря этой уловке, наш герой получил в свое распоряжение около полусуток свободного времени, которым он и решил воспользоваться для осуществления своего плана. Спокойный и бесстрастный внешне, как каменный идол, медленно оставил он кочевье и с кожей на плечах стал взбираться по склону Кордильеров. Через час пленник нашел небольшую площадку, скрытую от глаз индейцев, и остановился на ней. Гигантские кондоры носились над его головой, описывали громадные круги, спускались, опять поднимались. Словом, забавлялись, как олимпийские боги после обильных возлияний.

Наглядевшись на эту картину, Мариус занялся делом. Он крепко вбил в каменную почву толстый кол и привязал к нему один конец своего лассо, на другом конце сделав мертвую петлю. Затем он положил кожу на землю шерстью вниз, прорезал в ней два отверстия и, забравшись под нее, лег на спину, держа в руке конец лассо с петлей. Через одно из отверстий инженер скоро увидел кондоров. Гигантские птицы скоро обратили внимание на окровавленную шкуру и, повинуясь голосу своего ненасытного желудка, начали кружиться над ней. Наконец один из кондоров, самый большой и смелый, камнем упал с высоты на добычу и приготовился терзать ее.

Но в тот момент, когда могучий царь воздуха хотел опустить свой клюв, охотник быстро просунул руку в одно из отверстий, накинул мертвую петлю на лапу кондора и отбежал в сторону. Гигантская птица была поймана! Напрасно с ужасающей силой била она крыльями, напрасно сыпала во все стороны удары клювом, - лассо крепко держало пленника. Так как приблизиться к кондору было небезопасно, то Мариус накинул ему на голову свою одежду и, пользуясь испугом птицы, быстро связал ей ноги и крылья, после чего отнес пернатого пленника в близлежащий грот. Затем, ободренный успехом, он повторил свою попытку, и так же удачно: не прошло и часу, как второй кондор сидел в гроте вместе с первым.

Но какую же связь, - спросят читатели, - имеет эта оригинальная охота с планами Мариуса относительно освобождения? Терпение! Как человек умный, наш герой ничего не делал попусту. Так как до ночи в его распоряжении оставалось еще несколько часов, то он потратил их на то, чтобы сделать из кожи мешок, нечто среднее между гамаком и люлькой. Связав края мешка ремнями, он укрепил его посередине своего лассо в виде колыбели. Наконец из остатков кожи Мариус приготовил для обеих птиц упряжь в виде жилетов, которые, будучи достаточно прочными, нисколько не мешали свободе движений кондоров.

Окончив приготовления, пленник завалил камнем отверстие грота и спустился вниз. Его волнение было так велико, что всю ночь он не мог сомкнуть глаз. А наутро, словно желая взглянуть на выделанную кожу, наш герой снова отправился в горы, неся под полой два больших куска мяса. Кроме того, он нес на плече три длинные бамбуковые жерди.

Добравшись до грота, Мариус вынес своих пленников, предварительно завязав им глаза, и надел на кондоров упряжь. Две гигантские птицы неподвижно, с распростертыми крыльями, лежали на земле на расстоянии десяти метров друг от друга. Убедившись в прочности сбруй, молодой инженер крепко-накрепко привязал к ним концы своего лассо, а чтобы кондоры при полете не сталкивались и не разлетались, поместил между ними самую длинную из жердей в виде дышла. Сделав все это, Мариус воткнул оставшиеся жерди в принесенные куски мяса, взял их в руки и уселся в кожаную лодочку. Наконец он развязал пленникам глаза и протянул им жерди с куском мяса.

Ослепленные переходом от мрака к свету, пернатые гиганты с минуту оставались неподвижны. Потом двадцатичетырехчасовой голод дал себя знать, и кондоры потянулись к лакомой добыче, но Мариус ловким движением отодвинул мясо от их клювов. Раздраженные этим, громадные птицы сделали несколько попыток взлететь, но они оставались бесплодными, так как крылья кондоров окоченели от долгой неподвижности. Наш герой однако не терял надежды и возобновил свои маневры. Пытаясь схватить лакомое мясо, кондоры, скачок за скачком, приблизились к краю пропасти. Настала торжественная минута. Несмотря на все хладнокровие, Мариус почувствовал, что его сердце усиленно забилось. Он был в положении аэронавта, когда тот кричит: "Руби концы!"

Вдруг сильный толчок едва не выбросил инженера из воздушной лодочки: вместе со своими крылатыми конями беглец полетел в бездонную пропасть... Но это длилось не больше одной секунды. Почувствовав себя в воздухе, пернатые гиганты распростерли крылья и величаво взлетели в вышину.

Читая наш рассказ, многие скептики, быть может, покачают головой и усомнятся в том, чтобы две птицы были в состоянии поднять на воздух взрослого человека. Напомним, что кондор зачастую достигает шести метров в размахе крыльев и эта гигантская птица может нести самого жирного барана с такой же легкостью, как наш орел - ягненка. Поэтому нет ничего удивительного в том, что два подобных гиганта перенесли нашего героя, вес которого не превышал веса двух баранов, через цепь Андов, в Чили. Все это время Мариус легко управлял движениями голодных птиц при помощи своих палок с мясом.

Спуск состоялся без всяких приключений на станции Санта-Роза. Я отказываюсь описывать всеобщее изумление, с каким встретили отважного воздухоплавателя. Очутившись на земле, благодарный Мариус первым делом угостил своих спасителей мясом, а затем отпустил их на свободу. Исполнив долг благодарности, он отправился к французскому консулу, который принял беглеца с распростертыми объятиями и дал ему возможность добраться до Сант-Яго.

Луи Буссенар ОТ ОРЛЕАНА ДО ТАНЖЕРА Воспоминания о поездке в Пиренеи и Марокко

I

Несостоявшийся отъезд. — Почему я не уехал в Алжир. — На пути к Пиренеям. — В райском уголке бывшего золотоискателя. — «Трабукары». — Первый этап.

Это путешествие, задуманное как обыкновенная экскурсия, превратилось в подлинную одиссею^[75]. Повергнутый в ужас морозами и затяжными снегопадами последней зимы, я решил провести несколько недель в Алжире^[76]. Эта мысль возникла внезапно, как говорится, с бухты-барахты. Не хотелось мерзнуть, и к тому же я давал законный выход своей давней страсти к охоте.

Сказано — сделано. Намечаю примерный маршрут, включающий Оран^[77], Алжир и Константину. А между этими главными пунктами предполагаю поохотиться вволю.

И вот чемоданы упакованы, оружие приведено в боевую готовность, предупрежденные друзья — в ожидании. Остается только занять место в экспрессе Орлеан^[78] — Тулуза^[79] — Пор-Вандр, а затем пересесть на идущий в Оран один из очаровательных пароходиков Трансатлантической компании, с которыми у меня связаны очень приятные воспоминания.

Время рассчитано так, чтобы можно было побродить несколько дней в Восточных Пиренеях в обществе моего лучшего друга Казальса. Казальс, верный спутник по приключениям в Гвиане, бесстрашный золотоискатель, чье имя хорошо знакомо читателям «Journal des Voyages»^[80], живет ныне богатым собственником в Руссийоне^[81].

Итак, завтра утром — отъезд.

Но как порой достаточно песчинки, чтобы застопорить двигатель на полном ходу, так и в иных случаях самое ничтожное происшествие способно мгновенно изменить тщательно разработанные планы.

Подобной роковой песчинкой послужила иголка, самая обыкновенная иголка, которая торчала в ковре, устилавшем мою спальню. Она предательски вонзилась в босую ногу, почти полностью в ней исчезнув.

Извлечение этой стальной безделицы оказалось настолько тяжелым и болезненным, что пришлось неподвижно проваляться в постели целых четыре дня!

Вот так получилось, что, прибыв в Перпиньян с опозданием, я упустил пароход из Пор-Вандра в Оран, который только что снялся с якоря. Надлежало теперь восемь дней дожидаться следующего пакетбота^[82].

Правда, была возможность тут же уехать марсельским поездом — в крупнейшем средиземноморском порту, без сомнения, нашлись бы и иные транспортные средства. Но в таком случае мы бы не встретились с Казальсом, а я твердо решил отдать ему лично двойной долг — дружеского внимания и сердечной благодарности.

Обычно Казальс проживал в прелестном городке Соре, но отыскать его там было мало шансов. Заядлый горец, он предпочел устроить себе резиденцию в Сен-Лоран-де-Сердан, деревушке во французской Каталонии, живописно прилепившейся на склонах Пиренеев, в нескольких шагах от испанской границы.

Легко понять, что Сен-Лоран в силу своей топографии лишен железной дороги. И потому в конторе дилижансов^[83] Перпиньяна довелось заказать для себя сие старомодное и неудобное средство передвижения, чтобы добраться до укромного местечка, где обитал мой друг.

Скорее в путь в этом экипаже из прошлого века, и пускай он сотрясается на каждом ухабе, хлопая дверцами и бренча своими бубенчиками!

Увы, мне не удалось внимательно осмотреть Булу, это южное Виши^[84], и я покидаю его пределы, даже не увидев церкви XII века с ее изумительным порталом^[85] из белого мрамора.

Вот и Соре со своим Пон-дю-Диабль («Чертовым мостом»), возведенным в героические времена, вот Амелиле-Бен с римскими банями, Арль-сюр-Теш с монастырем XIII и церковью XII веков, и я высаживаюсь наконец в Сен-Лоране^[86] после десяти часов бешеной езды, с ее дикой тряской, совершенно меня измочалившей.

Ни одному путешественнику не посоветую заменить тридцать шесть часов в поезде на десять часов дилижанса.

Однако я был с лихвой вознагражден за все дорожные беды! Какое чудо — оказаться в стране вечного солнца, всего лишь два дня назад распростившись с Орлеаном, где противные дожди так изнурительно чередовались со снегом и заморозками.

На фоне ярко-голубого неба возносятся в бесконечность округлые вершины темных гор, покрытые каштанами, откуда выглядывает горящими угольками красная черепица ферм. Прямо передо мной гора Капель, еще окутанная туманом, ее мощные отроги достигают первых домов деревни. С бокового склона, глубоко иссеченного ущельями, сбегает говорливая речка с ледяной водой, сверкающей стальным блеском.

С другой стороны — Канигу, покрытый снегом гигант, вздымающий в головокружительную высь свои ослепительные пики, где обитают разве что белые куропатки да пиренейские серны.

И еще — горы и горы вокруг, причудливо нагроможденные, окрашенные в мягкие рыжевато-коричневые тона опавших листьев.

Узкими шнурками там и сям вьются дорожки, они завершаются глубокими рытвинами, краснеющими среди скал. Эти зияющие раны, кровоточащие на теле гор, остались от бывших карьеров, где добывали руду.

В прежние времена они были весьма прибыльными из-за высокого содержания железа в здешних недрах.

Но вот уже давно шум отбойных молотков не заполняет широкую долину, кузницы молчат, печи погашены. Железная индустрия заснула.

Почему?..

Такое зрелище открывается моим восхищенным глазам в тот момент, когда я вступаю в гостеприимный дом своего друга. Путешественник с удовольствием уделяет должное внимание одному из тех щедрых праздничных застолий, секретом которых владеют только в провинции, а затем мы вместе отправляемся на первую экскурсию. Не хочется тратить время на отдых, его так немного, а любопытство подстегивает.

И вот мы на улице. Очень занимает палитра местного пейзажа. Настоящее весеннее солнце заливает яркими лучами домики в фиолетовых тонах, с черепичными крышами, нависающими над улицами. Дороги радуют красной охрой щебенки.

Из тех столетних жилищ доносятся взрывы хохота, гитарный перебор, обрывки разговоров на местном диалекте, ведущем начало от популярной в средние века латыни.

Двери и окна распахнуты. Счастливые обитатели солнечной страны!

Время от времени покажется свежее личико в маленьком каталонском чепчике, а по улице вышагивают молчаливые, словно тени, прохожие в холщовых туфлях, подпоясанные алыми кушаками, с лихо заломленными набок колпаками из красной шерсти.

Невольно ожидаешь, что эта яркая пестрота начнет угнетать. Ничего подобного! Киноварь крыш, охра шоссе, пунцовость головных уборов, коричневые тона крепостной стены сливаются гармонично, как нельзя лучше. Определяющая цветовая гамма этой картины складывается из многих слагаемых.

Но что за шум на церковной площади? Из-за чего эти крики, толкотня, беготня, бурные вспышки веселья? Я приближаюсь и, к глубокому удивлению, обнаруживаю в центре плотного кружка любопытных могучего быка с высокими рогами и лоснящейся мордой. Он тяжело дышит и роет копытами землю.

Каждый старается раздразнить его к своему удовольствию — один машет колпаком перед самым носом, другой тычет в бок палкой, третий до крови бьет по хребту веткой остролиста^[87], четвертый — фантазер! — напяливает на бычью голову пустой бурдюк^[88]. Несчастное четвероногое, удерживаемое на привязанной к рогам длинной веревке, совершенно обезумело, прыгает в центре круга, галопирует из конца в конец, сотрясает воздух бесполезными ударами и мучительно путается в порожнем бурдюке, приводящем его в ярость.

Гиканье, смех и вопли раздаются с удвоенной силой. Когда же любитель-тореадор^[89] ухватывает быка за хвост, мучения животного достигают предела. Напрасно бык напрягает силы: палач не отпускает его, и восторг толпы не знает границ — он переходит в неистовство.

Выясняется, что смирное парнокопытное осуждено на заклание здешним мясником, но, согласно обычаям, превращение полного жизни животного в ромштексы, вырезку или филе не происходит так просто, как в наших краях, а требует небольшого предварительного спектакля. Жертву водят по всей деревне, чтобы каждый мог пережить те волнения, которые зрители испытывают во время боя быков.

Но вот «коррида»^[90] окончена. Осужденного тянут на бойню, а сопряженные с ним происшествия ограничиваются порванными штанами и припачканными красной пылью коленями. Иногда дело завершается не столь мирно. Из уст в уста передается история о бедняге, сраженном насмерть мощным ударом бычьих рогов два года назад.

…Прогулка продолжается по чудесным лугам, усаженным плодовыми деревьями, в цветущей каштановой роще и возле водяной мельницы, чье колесо, вращаясь под напором воды, заполняет лощину своим мерным «тик-так».

Примитивная мукомольня не слишком комфортабельна. Изъеденная сыростью хижина, черная и задымленная, напоминает скорее обиталище угольщика. В ней толкутся такой же черный мельник, во всяком случае, темнокожий, не понимающий ни слова по-французски, его жена с явными зачатками зобной болезни и целая стайка детей.

Все эти персонажи, смущенные нашим появлением, суетятся посреди вязок лука, колосьев маиса, домашних животных, разномастного и жалкого хозяйственного инвентаря — первое темное пятно на великолепной картине природы. Но не последнее.

Наутро мы начинаем охоту в горах. К сожалению, дичь в этих местах попадается редко. Неунывающий Казальс, однако, предвещает успех.

Оставляем деревню, находящуюся на высоте шестисот шестидесяти метров над уровнем моря, и поднимается по склону. Наша дорога — какая там, к черту, дорога! — высохшее русло реки, под наклоном в сорок пять градусов. Пересекаем каштановую рощу, снова подъем… все время подъем!

Сердце бешено колотится в груди, ноги тяжелеют, нот заливает глаза.

«Вперед!» — кричат мои спутники, такие же бодрые, как и в начале пути. Они посмеиваются, видя, как я выбиваюсь из сил.

Характер рельефа меняется. На смену тощей растительности приходит хаотичное нагромождение глыб красного гранита, между ними пробиваются к солнцу чахлые дубовые побеги. Поражают бездны, где грохочут горные потоки, где впадины заполнены жидкой красноватой грязью, а на узкие карнизы с трудом можно поставить ногу. Мы похожи на насекомых, приклеенных к огромной вертикальной стене. Возможно, наша цель — достичь одинокого пика, чья вершина кажется неприступной.

Вскоре зеленые дубки и красный гранит исчезают, уступая место серым скалам, стертым и плешивым, за которые каким-то чудом цепляются растения — самшит, можжевельник, вереск, колючий дрок, чабрец и шалфей…

Еще усилие! И мы у цели. То, что я принял за пик, оказалось довольно широким плато, по его пологому склону мы переходим на другую сторону, к краю ущелья, в глубине которого клокочет Муга. В этом месте река разделяет Францию и Испанию. Ее бурные воды нередко розовели от человеческой крови. Не говоря уже о довольно частых стычках таможенников и контрабандистов, как французских, так и испанских, напомним, что именно в этом месте карлисты^[91] ввязались в борьбу с правительственными войсками, и эхо яростных боев — залпы оружия, крики триумфа и агонии долгих четыре года разносились по дикой долине.

Ущелье Муги, самой природой сотворенное так, что человек находит здесь надежное и неприступное укрытие, на протяжении многих лет служило также театром для подвигов «трабукаров».

Обитавшие в пещерах, куда никто не мог проникнуть, эти рыцари большой дороги, достойные соперники апеннинских бандитов, каждую ночь спускались с гор и набрасывались, как хищная стая, на одиноко стоявшие домики, на фермы и даже на деревни.

Всегда в пути, всегда прекрасно осведомленные о каждом путешественнике нанятыми информаторами, они редко возвращались назад с пустыми руками.

Вооруженный налет был для них плевым делом, жизнь человеческая не стоила и полушки.

А вообще-то они весело жили, обирая перепуганных «налогоплательщиков». Никто, однако, не мог похвалиться, что видел в лицо дерзких разбойников, — те всегда орудовали в масках, хотя общественное мнение и указывало иногда то на одного, то на другого, вдруг при отсутствии всяких средств начинавшего выставлять напоказ ошеломительную роскошь.

Их видели в Соре, Перпиньяне, Фигерасе^[92], в Жероне и Барселоне^[93]. Они занимали лучшие места в театре и на корриде, рассыпали пригоршнями золотые монеты и внезапно исчезали.

— Это трабукары, — говорили шепотом, с дрожью.

Тем все и ограничивалось. Заметьте, что подвиги этих отщепенцев продолжались с 1845 по 1850 год, несмотря на все старания властей. Французские жандармы и испанские карабинеры, при поддержке войсковых подразделений, обычно не находили на месте тех, кого искали, а если случайно и натыкались на бандитов, отпор бывал ужасен.

Эти последние стреляли залпом в упор из своих «трабюко» с короткими стволами, забитыми до отказа пулями и крупной дробью, разлетавшимися широким веером. Нападающие падали, как подкошенные серпом, а трабукары — читатель легко расшифрует этимологию прозвища, производного от названия оружия, — скрывались по тайным тропинкам, известным только им одним.

Жуткий кошмар навис над прелестной каталонской долиной, и никто не мог или не хотел с ним покончить. Фермеры, рисковавшие головой в случае доноса в жандармерию, боясь увидеть свои фермы сожженными, а скот перерезанным из-за отказа снабжать негодяев всем необходимым, молчали в ужасе, и цветущие хозяйства понемногу приходили в упадок. Кое-кто даже предпочитал стать соучастником бандитов.

По последний «подвиг» трабукаров их погубил.

Семнадцатилетний лицеист по фамилии Массо, принадлежавший к одной из самых богатых семей Сен-Лорана-де-Сердана, возвращался из Барселоны, где закончил учебу. Люди в маске остановили его дилижанс на границе и увели юношу в пещеру, расположенную на южном склоне ущелья Муги, то есть на испанской стороне.

Мать молодого человека, охваченная смертельным страхом, наутро следующего дня получила письмо, в котором за свободу сына от нее требовали пятьдесят тысяч франков. Не теряя ни минуты и надеясь умиротворить разбойников задатком, она тут же отправилась одна, нашла посредника и вручила ему деньги с обещанием принести остальное в течение двух дней.

Двенадцать часов спустя мадам Массо получила маленький пакет, который вскрыла дрожащими руками. Две строчки незнакомого почерка были на окровавленном листе бумаги: «Если завтра в это же время мы не получим пятьдесят тысяч франков, то пришлем вам второе!»

В глубине пакета оказалось человеческое ухо!..

Отважная, как все матери, мадам Массо не потеряла мужества, продала свое имущество, сотворила чудо, собрав нужную сумму, и отнесла ее мрачному посреднику.

По свидетельству очевидца, трабукары никогда не нарушали своих обязательств. Пленники освобождались тотчас же по получении выкупа, в противном случае им перерезали глотку. Мать юного узника могла, таким образом, рассчитывать на возвращение сына.

На другой день она получила второе ухо в сопровождении ужасной приписки: «Пятьдесят тысяч франков немедленно, иначе вы получите его сердце!..»

Она упала, как пораженная громом, ее охватил горячечный бред.

Чаша терпения у людей переполнилась. Всеобщее возмущение было на этот раз таким же сильным, как и решительным. Власти немедленно послали экспедицию, добровольцы прибывали со всех сторон для усиления войск.

В это же время к комиссару полиции явился пастух, предложивший провести экспедиционный отряд к пещере, где скрываются какие-то бродяги и откуда уже два дня несутся душераздирающие крики.

Этот человек мог оказаться провокатором. Тщательно проверили его личность и пообещали: или щедрое вознаграждение в случае успеха дела, или пуля в лоб, если он заманит мстителей в ловушку.

Гору немедленно окружили, и охота на бандитов началась. Она была трудной, но недолгой. Провожатый очень уверенно провел военных через самые крутые скалы, что было под силу только опытным и бесстрашным горцам. В итоге они очутились на узеньком кольцевом карнизе, окаймлявшем скальную вершину. Под ногами зияла пропасть, внизу шумела река. Один человек смог бы успешно защищать этот проход от целого полка.

К счастью, уверенные в своей безопасности, негодяи не выставили дозорных. Со стороны пещеры карниз заслоняли заросли самшита и утесника.

— Это здесь! — прошептал проводник.

Охотники за людьми взяли оружие на изготовку, впереди идущий потихоньку раздвинул кусты и смело прыгнул в открывшийся грот.

— Сдавайтесь! — крикнул он зычно, и эхо усилило его голос.

Остальные солдаты последовали за первым. Захваченные во время сна, трабукары почти не сопротивлялись и быстро были скручены.

Стали искать юного Массо, но, увы, обнаружили только его труп, еще теплый, с девятью ножевыми ранами.

Пленение бандитов вызвало во всей округе вполне понятную бурную радость. Их дело рассматривалось в суде, восьмерых приговорили к смертной казни, и ее могли наблюдать жители как в Соре, так и в Перпиньяне.

Следствие обнаружило весьма печальные обстоятельства гибели несчастного юноши. Разбойники, оказывается, были обмануты их же сообщником, служившим связным. Он присваивал себе деньги мадам Массо и всякий раз говорил, что она отказывается платить.

— А вот и пещера трабукаров, — сказал мне Казальс, указывая ружьем на куст, пожелтевший от дождей и ветра и как бы инкрустированный в скалу на противоположной стороне ущелья.

Я невольно вздрогнул, мне почудились сквозь неумолчный грохот хмурой реки отчаянные призывы последней жертвы трабукаров.

…Приближаемся к ферме Пла-Кастенье, расположенной на высоте 850 метров. Я уже говорил в связи с посещением водяной мельницы о первой тени, упавшей на восхитительный пиренейский пейзаж. При виде этой фермы тень сгустилась еще больше.

Вероятно, никогда не попадалась мне на глаза более откровенная нищета, да еще в сочетании с отталкивающей грязью. С виду дом с низкой крышей из некогда ярких рельефных кирпичей, поблекших под воздействием дождя и солнца, не лишен живописности. На рыжеватых, с коричневым оттенком стенах весело играют солнечные лучи.

Но какое разочарование, едва только ступаешь за ограду! Это какая-то топкая клоака, в которой непременно измараешься, пока добредешь до шаткой лесенки, ведущей в главную комнату, приподнятую над землей метра на два с половиной. Большие черные свиньи, громко хрюкая, вылущивают колосья маиса, с жадностью хрумкают перепачканные в грязи каштаны.

Грязь переносится на наших подметках и в эту комнату, более темную и задымленную, чем хижина угольщика. Замусоренный пол в ней никогда не подметается (не говорю уж — моется). Меблировка состоит из большого сундука, похожего на гроб, плохо отесанного ларя, лоснящегося от грязи, двух хромых стульев и грубо сколоченного массивного стола. Легионы пауков обосновались на стенах, покрытых вековым слоем копоти и сажи. В углу — куча сухого дрока^[94], служащего топливом для очага, откуда вырывается густой и едкий дым. Ветхая, неплотно пригнанная дверь болтается, готовая упасть, и, жалобно скрипя на своих ржавых петлях, хлопает при каждом порыве ветра. Окон в комнате нет, но есть большое отверстие в стене, которое закрывается ставнями на ночь или от холода. В углублении замечаю какое-то подобие кровати. Убогое ложе бедняков!

Возле печки, весь окутанный дымом, дрожит столетний старец. Щетинистые брови, погасший взор, седая спутанная борода, пожелтевшие руки непрерывно перемешивают угли, покорное лицо труженика, чующего близкую смерть. Затем несколько розовощеких ребятишек, ужасно грязных, и их мать, бедное создание, страдающее базедовой болезнью. Они с любопытством уставились на нас. Мне почти стыдно за наше одеяние, представляющее такой разительный контраст с их лохмотьями, и сердце сжимается при виде гречишного хлеба, который не стали бы есть наши собаки.

Никто из этих обездоленных не понимает ни слова по-французски. Такого мне не встречалось даже в Гвиане. Там, по крайней мере, хижины у негров чисты и вигвамы краснокожих обладают примитивным комфортом. Пища обитателей девственных лесов обильна и разнообразна. Я могу спать под их кровом, делить с ними трапезу, обмениваться мыслями. А тут…

Итоги охоты плачевны. Я это предчувствовал. После бешеной погони удалось подбить зайца и двух розовых куропаток. Честь охотников из провинции Босе спасена.

II

Новые огорчения. — Погоня за пароходом. — Соревнование поезда и корабля. — Крупный проигрыш. — Крупные ставки. — Потомок пиратов. — Буря. — Альхесирас^[95]. — Танжер^[96].

Время торопит, и через несколько дней настает минута прощания с так сердечно предложенным мне домашним гостеприимством. Упряжка дилижанса бьет копытами и звенит колокольчиками. До свидания — и в дорогу!

Остановка в Перпиньяне — только для завтрака в обществе верного приятеля Д., префекта Восточных Пиренеев, и вот уже Пор-Вандр.

Здесь поджидает очень досадная «накладка». Доверившись справочнику, обещавшему все мыслимые гарантии, я прибыл в порт к трем часам пополудни в законной надежде взойти на корабль в пять. Агент Трансатлантической компании без труда развеял мое заблуждение: пароход отчалил десять часов назад!

Что делать? Глупо терять время в напрасных стенаниях. Пришло на ум, что пароход останавливается в Барселоне, затем в Грао, порту Валенсии^[97], и в Картахене^[98] перед тем, как направиться к Орану, и что, воспользовавшись береговой железнодорожной линией, я выиграю в скорости и смогу догнать его в одном из этих трех пунктов. В любой другой стране мне бы это удалось. Но опасно полагаться на эти страдающие одышкой испанские поезда, ползущие, как мокрицы, по извилистым путям полуострова! Напрасно я проследовал без передышки через Барселону, Таррагону, Валенсию, Мурсию^[99], оставив позади более восьмисот километров, чтобы попасть в Картахену. Злой рок посмеялся надо мной. Трансатлантический лайнер отошел от причала полчаса назад.

Думаю, что за все время моих путешествий ни разу не доводилось так чертыхаться!

Но, поскольку проклятиями не сдвинешь дело с места ни на миллиметр, решение принимается сразу. Как бы ни хотелось мне осмотреть Картахену, я немедленно отправляюсь на поиски судна, идущего в Оран. Если такого не сыщется, то — черт побери! — сам зафрахтую^[100] корабль. Крупный проигрыш — крупные ставки.

Обращаюсь к начальнику порта, который безбожно коверкает французский, и объясняю ситуацию на еще более скверном кастильском.

В конце концов приходим к взаимопониманию. Он предлагает мне «Илиот», маленькое рыболовецкое суденышко с неполной палубой, с единственным парусом на высоченной мачте. Было бы неосторожностью пускаться в море на такой скорлупке.

— А хотите шхуну? — спрашивает он, указывая на трехмачтовый корабль с квадратными парусами, водоизмещением тонн на триста.

— Слишком велика, и капитан заломит бешеную цену.

— Месье предпочитает «фелук»?

— О да, согласен на фелюгу!^[101]

— Хорошо! Вам повезло!

— Не может быть! Тогда это впервые после моего отъезда! Но объясните, почему повезло…

— Потому что «Санта Каталина» на рейде, и, если уговорите хозяина, у вас будет самый доблестный моряк нашего порта!

Он указал на небольшое судно, примерно восьмидесятитонное, пришвартованное к набережной.

Оставалось только перейти по висячему мостику, соединявшему корабль с набережной, и вот мы уже на борту. С первого взгляда восхитила подчеркнутая чистота маленького средиземноморского суденышка, редкостное явление для коммерческих кораблей, особенно для испанских. Юнга, лежавший на решетке, медные части которой сияли золотом, вскочил при нашем появлении и проводил в каюту капитана.

— Сеньор Эскуальдунак^[102],— проговорил мой чичероне^[103],— вот французский путешественник, который желает отправиться в Оран. Не согласитесь ли доставить его туда?

На приветствие моряк молча кивнул с естественной простотой и достоинством, метнул на меня острый взгляд, светлые глаза оценили гостя от макушки до пяток. Голос у него оказался грубоватый, но теплый и доброжелательный:

— Это будет зависеть… Морское ли у вас сердце? А ноги? Вы когда-нибудь выходили в море?

— Два рейса — из Сен-Назера^[104] в Кайенну^[105] и из Гавра^[106] в Сьерра-Леоне, без морской болезни и без высадки — достаточно для вас? Но к чему этот вопрос?

— Восточный ветер крепчает, и скоро волнение усилится.

— А! Не имеет значения. Чуть больше, чуть меньше болтанки… Пассажир должен быть готов ко всему, а иначе пускай сидит дома.

— Хорошо. Если так, снимаемся с якоря немедленно… Ничто меня сейчас не удерживает, я сплю, как говорится, на своембалласте… И маленькая прогулка в Оран в вашем обществе доставит мне удовольствие. Я люблю французов и сам наполовину ваш соотечественник, кстати, я потомок Мишеля Баска, компаньона Олонне.

Имена двух неустрашимых пиратов, гордо произнесенные капитаном «Санта Каталины», как будто молнией пронзили все мое существо, мгновенно породив целую вереницу воспоминаний: остров Черепахи, ограбление Макарайбо, падение крепости Сан-Антонио в Гибралтарском проливе, пожары в Сан-Педро и Пуэрто-Кавалло и что там еще…

Прав оказался начальник порта, добрая звезда засветила мне.

— Капитан, извольте назначить цену за переезд.

— Семьдесят восемь франков, — быстро ответил он тоном хорошо осведомленного человека.

Но, поскольку я вытащил бумажник, чтобы сразу расплатиться, остановил меня и добавил:

— Когда вы прибудете в Оран.

Он тут же послал за моим багажом двух матросов из пяти, составлявших весь экипаж, а прочим приказал ставить паруса.

Через полчаса все было готово. Рукопожатие с начальником порта — и в плавание!

Едва только мы потеряли из виду рейд с его лесом мачт, как «Санта Каталина», оправдывая предсказание капитана, встретилась с очень большими волнами. Но она летела морской птицей, подтверждая изречение: нет большого урагана для большого капитана.

— Мы идем со скоростью девять узлов (немного больше шестнадцати с половиной километров)! — с гордостью сказал баск, покуривая неизменную сигарету. — Через пятнадцать часов, если все будет хорошо, высадитесь в Оране, всего лишь на пять часов дольше, чем если бы плыли на пароходе.

— Я тем более счастлив от нашей встречи, капитан, что больше всего люблю плавать под парусами. Рейс без вибрации от винта, без угольной пыли, без ужасного машинного духа чрезвычайно приятен…

Польщенный капитан, не привыкший к подобным тонкостям, провозгласил целый панегирик^[107] маневрированию под парусами вообще и своему кораблю в частности.

Он управлял им уже десять лет, совершая частые походы в Леванто^[108], превращавшиеся нередко в настоящие скоростные гонки, и не отказывался по случаю от небольшой контрабанды, с успехом проводя за нос таможенников.

К сожалению, мои слишком элементарные познания в морском деле не позволяли по достоинству оценить все, что любезно описывал мой собеседник, но я гордился его доверием, и это ему нравилось.

Не входя в недоступные детали, я все же счел долгом заметить, что при столь малом экипаже и таком сильном волнении суденышко подставляет ветру очень значительную площадь парусов.

— А!.. А!.. — ответил он, улыбаясь. — Вам это кажется странным… Но заметьте, что мои мачты устроены по-особому, как и на большинстве кораблей Леванто, так что все верхние паруса убираются раньше нижних и обеспечивают безопасность…

Технические объяснения продолжались бесконечно, и при всем интересе к ним я благословил ту минуту, когда появился юнга с приглашением к обеду.

Сеньор Эскуальдунак управился с едой очень проворно, как человек, который не может надолго покинуть управление судном, и оставил меня в компании солидных бутылок, демонстрируя обоснованный эклектизм^[109], что касается обустройства и использования камбуза.

Затем я, в свою очередь, поднялся на палубу, чтобы продолжить нескончаемую и довольно бессвязную беседу, которую капитан поддерживал весьма охотно.

Мы плыли уже пять часов, и ветер все усиливался, когда мой собеседник вдруг пронзительно вскрикнул и бросился к штурвалу, хрипло подавая какие-то непонятные команды.

Внезапно я испытал непередаваемое ощущение провала в морскую пучину и машинально уцепился за опору бизань-мачты. В тот же миг настоящий водяной смерч обрушился на палубу и послышался ужасный треск.

Какие-то секунды суденышко оставалось на боку, подобно животному, пораженному насмерть неожиданным ударом. Мгновение невыносимой тоски. По резкий поворот штурвала выпрямляет кораблик, в мгновение ока верхние паруса снова полощутся на ветру, зачерпнутая вода убегает через шпигаты^[110]. Опасность миновала, страху было больше, чем беды.

Однако, сколько видно глазу, волны поднимаются все выше. Тучи сгущаются, ветер свирепеет, и мне кажется, что мы крутимся на месте.

Все еще прикованный к своей мачте, промокший насквозь, хоть выжми, я ожидаю окончания маневра, потом продвигаюсь к капитану, придерживаясь за бортовые коечные сетки, поскольку движения судна хаотичны.

— Внезапная перемена ветра, — коротко бросает он, как бы отвечая на незаданный вопрос. — Мы убегаем от непогоды. Прибудем к месту, когда Всевышний соблаговолит… Лучше бы вам спуститься… Нехорошо здесь, может напасть морская болезнь… Я отвечаю за все, насколько это в человеческих силах.

Безропотно повинуюсь. Это лучшее, что можно сделать.

Случается порой, человеку, попавшему в шторм, хочется разыграть свой маленький спектакль. Я слышал от некоторых, как они, не желая покидать палубу, заставляли привязывать себя к мачте, дабы насладиться стихией в ее высшем проявлении. Писатели соответственно воспроизводят свои впечатления вдохновенным пером, расписывая собственный стоицизм^[111], восхищение которым якобы окрыляло команду.

Не скажу обо всем этом ни единого слова. У матросов есть более важные дела, чем восторгаться господином, пожелавшим сыграть героя. Это хорошо на расстоянии, чтобы «эпатировать^[112] буржуа», но абсолютным пустяком выглядит на борту корабля в гибельную минуту.

Я попросту спустился в каюту, переоделся в сухое и прозаично улегся. В конце концов, хотя корабль и продолжал выплясывать бешеную сарабанду^[113], меня охватил сон. И вполне естественно, ведь глаза мои не смыкались ни на минуту со времени отъезда из Сен-Лорана-де-Сердана, ни в дилижансе, ни в поезде от границы до Картахены.

И я вздремнул этак часов двенадцать…

Внезапно войдя в каюту в морских высоких сапогах, меня разбудил капитан.

— Как! — удивился он. — Вы еще спите?.. Ну, это хорошо… Очень, очень хорошо…

— Ну конечно! Ничего другого не оставалось. Я ведь не моряк… Кстати, где мы находимся?

— Должен прежде всего сказать, что мы все время уходим от непогоды…

— Черт побери!

— …со скоростью тринадцать узлов в час.

— Или двадцать четыре километра семьдесят шесть метров, если не ошибаюсь. Но куда же мы движемся?

— Прямиком на Гибралтар!

— О, Боже! Так нам в Оран не попасть.

— Невозможно выдержать курс.

— Не сомневаюсь.

— Надо было удерживаться в открытом море, чтобы нас не снесло на берег и не разбило в щепки… Если, как я опасаюсь, штормовой ветер продлится, мы вынуждены будем укрыться в бухте Альхесираса.

— Понятно. Это далеко?

— Часов семь ходу.

— Так, так, — пробормотал я себе под нос, — все просто замечательно, цепочка моих злоключений не обрывается.

Естественно, ураган нарастал и полнился новой силой, так что знакомство с Гибралтаром могло состояться не через семь часов, а, дай Бог, через десять…

Меня одолевали горестные размышления: когда же и как я попаду в Алжир? Я поделился своими опасениями с капитаном.

— Э-э… Э-э… — ответил он с обескураживающим хладнокровием, — шквальный ветер продлится еще дня четыре, затем, по крайней мере два дня, море будет успокаиваться… Нот и считайте: шесть дней да плюс переход из Альхесираса в Оран, добавьте еще часов сорок…

— Но это потерянная неделя, а мое время ограничено.

— Ах!.. Если бы вы вместо Орана высадились в Танжере… Марокко для путешественника, да еще охотника, ничуть не хуже Алжира…

— Однако… Это мысль… После того, что случилось… Почему бы и нет… Я никого не знаю в Марокко, по крайней мере, есть надежда встретить там что-нибудь неожиданное. Капитан, решено! Мы идем в Танжер.

— Отлично! Разобьюсь в лепешку, чтобы доставить вас туда за три часа, или я больше не командир! Лево руля!

Вскоре парусник вошел в Гибралтарский пролив, где волнение было несколько меньшим, взял прямой курс на Танжер, и не минуло трех часов, как нам открылись белые дома марокканского города.

III

Вид Танжера. — Толпа. — Улицы. — В корчме. — Встреча. — Мохаммед, алжирский стрелок. — Его промысел. — Одиссея туземного каптенармуса^[114]. — Отъезд в глубинку.

Едва мы бросили якорь, как я заметил толпу полуголых арабов, чей примитивный костюм состоял из грязных лохмотьев. Они двигались в нашу сторону, забредя в воду уже по бедра и издавая истошные вопли.

— Скажите, капитан, не принимают ли они нас за корсаров^[115], или, вернее, не являются ли сами пиратами, желающими взять нас на абордаж?..^[116]

— Успокойтесь… У них нет плохих намерений, и вообще они далеки от того, чтобы принимать нас за кого бы то ни было… Просто они кое-что нам предложат…

— Что же это за дар гостеприимства?..

— Вши!

— Не смейтесь! Нет ни малейшего желания кормить легион паразитов!

— Да полноте! Следуйте за мной, я сойду с вами на берег, чтобы провести в корчму… Вы увидите, там вовсе не худо… Мы сядем в одну из этих лодок, она подвезет нас к берегу, а шагов за тридцать до суши переберемся на плечи этих терракотовых добряков, потому что лодки не могут причалить… Конечно, если вы не предпочтете искупаться…

— Ладно! Теперь понятно… во время переезда на человечьих спинах насекомые на нас и набросятся.

Все произошло, как сказал капитан. Меня бесцеремонно усадил на свои плечи здоровенный малый, и так состоялось мое не слишком триумфальное вступление на марокканскую землю — верхом на сыне Пророка, обхватив руками его бритый череп, блестевший, как тыквенная бутылка.

Пять минут спустя мы вошли в одни из городских ворот, углубились в зловонную улочку, которая привела на площадь с корчмой, где я должен был подыскать себе жилье.

…Не имею никакого намерения описывать в подробностях ни старый город, чью физиономию уже обрисовали многие путешественники, ни человеческие типы, которыми художники намозолили нам глаза. И думаю, читатель не станет сердиться за то, что я не обременяю рассказ описанием хаоса извилистых улочек, захламленных гниющими овощами, битыми черепками, консервными банками, тряпьем, дохлыми кошками и полуразложившимися собаками, откуда веет гнетущими «ароматами» в сочетании с запахами чеснока, дыма, рыбы, росного ладана, жженого алоэ^[117].

Неизлечимая лень и фатализм^[118] мусульман игнорируют самые элементарные требования гигиены.

Впрочем, обитателям мало дела до этих тошнотворных свалок. Белые дома без окон, снабженные только узкой дверью, с трудом пропускающей одного человека, не выходят фасадом на улицу. Так что эти улочки иногда кажутся бесконечными коридорами, над которыми простирается лазурная полоса небесного свода. Время от времени мавританская^[119] арка прерывает монотонность этой белой поверхности, или возникнет широкая красная полоса вдоль нижней части стены, или внимание привлечет нарисованная черным рука на двери, имеющая целью отвести сглаз.

Главная улица Танжера, едва ли не единственная, достойная зваться улицей, пересекает весь город и центральную площадь, где находятся скромные жилища консулов^[120].

Именно здесь встречается «весь Танжер», так тонко описанный итальянцем Эд. де Амичи в исполненном живой правды этюде, который я недавно перечитал.

Нет ничего интересного и необычного во внешнем облике этих людей, однообразно выряженных в долгополые накидки из шерсти или полотна, когда-то белые, но теперь превратившиеся в грязные, дурно пахнущие обноски.

Иные движутся медленно, степенно, бесшумно, как если бы хотели остаться незамеченными; другие сидят на корточках вдоль стен, по углам домов, перед лавочками, с напряженно застывшим взором, подобно окаменевшим персонажам восточных легенд.

Однако толпа, кажущаяся издали такой однообразной, при ближайшем рассмотрении предстает в самой удивительной пестроте. Перед тобой медленно проплывают лица: черные, белые, желтые, бронзовые, головы, украшенные длинными пучками волос, и бритые черепа, блестящие и голубоватые. Видишь людей, высохших, как мумии^[121], с целым арсеналом^[122] оружия при поясах, ужасающе дряхлых старцев, женщин, запеленутых с головы до ног в лоскутья, детей с их витыми косичками… лица султанов, дикарей, некромантов^[123], анахоретов^[124], разбойников, существ, угнетенных неизмеримой печалью или смертельным фатализмом.

Очень мало, или даже вообще не видно, улыбок в этом странном шествии мерно двигающихся, угрюмых и молчаливых людей-призраков.

Какая-то активность в этом восточном пандемониуме проявляется на площади консульств. Это похоже на жизнь одного из наших кантонов^[125] в ярмарочный день.

Небольшая прямоугольная площадь занята по периметру арабскими лавчонками и ларьками, которые показались бы убогими в самой бедной из наших деревень. С одной стороны расположен фонтан, постоянно окруженный арабами и неграми, черпающими из него воду бурдюками и кувшинами; с другой — восемь или десять женщин в паранджах^[126] восседают целый день на земле, они заняты продажей хлеба.

Среди арабских домишек и мазанок скромные здания консульств выглядят почти дворцами. Тут же находится единственный в городе торговец табаком, единственный бакалейный магазин, единственное кафе, занимающее паршивую комнатенку с бильярдом, и единственный уголок, где висит несколько печатных афиш.

Наконец, здесь же собираются бродяги, чья нагота едва прикрыта лохмотьями, бездельники — мавры, евреи с бараньими профилями, делающие свой гешефт, арабские носильщики, ждущие прибытия пакетбота, мелкий чиновный люд из дипломатических миссий, озабоченный обедом, только что прибывшие иностранцы, переводчики, нищие. В этом месте можно встретить курьера, прибывшего из Феса, Мекнеса^[127] или Марокко с распоряжениями султана; слугу, несущего с почты лондонские или парижские газеты; жену министра и фаворитку гарема. Тут и болонка, и верблюд, чалма и шелковая шляпа; фортепьянные ритурнели^[128] из открытых окон консульств и тягучая, раздражающе гнусавая каантилена^[129] из дверей мечети…

__________

В течение трех дней я изнывал от скуки, наблюдая этот бесконечный спектакль, которым насытился очень скоро. Капитан Эскуальдунак возвратился на испанские берега. Я был совершенно одинок и ожидал какой-нибудь «встряски».

За столом в кафе со мною обычно завтракали члены европейской колонии, и потому особенно бросился в глаза сидевший и отдалении араб, который с непонятным упорством разглядывал меня.

Принесли все то же скверное рагу, отравленное чесноком и прогорклым маслом, когда араб поднялся, ткнул в меня пальцем и подал знак выйти за ним следом.

Весьма удивленный, но почуяв приключение, я вышел на площадь.

— Бонзур, — сказал он, улыбаясь во весь рот и протягивая руку.

— Бонжур, — моя заинтригованность возрастала, — но кто ты такой?

— Мохаммед!

— Это мало что говорит, все здесь в большей или меньшей степени Мохаммеды.

— А!.. А!.. Не узнаешь меня? А я тебя хорошо знаю. Ты майор Бусенара.

Когда-то я принимал участие в военной кампании в качестве врача, нестроевого помощника майора. Но каким образом этот человек спустя тринадцать лет прилагает ко мне звание, бывшее со мной так недолго?

— Твоя память лучше моей.

— А!.. А!.. — повторил он, хохоча. — Ну, вспомни, Мохаммед, каптенармус-туземец. Второй стрелковый… Обманщик, что растратиль казенный деньги, а ты спас от военный суд… Это я!

— Не может быть! Так это ты, старый негодник? Но какой черт занес тебя сюда? Чем ты занят? А я-то думал, тебя давно уже расстреляли или, по крайней мере, отправили на каторгу…

— Я не такой дурак… Я дезертировал!.. когда даль пощечина мой льютнант! Я приехаль сюда за товар!

— Чтобы делать контрабанду…

— Нет… за деньги… покупать вино бордо, коньяк, абсент…^[130]

— А! Так ты торгуешь спиртными напитками. А как же закон Пророка?^[131]

— Чепуха Пророк!

— Так ты еще и вольнодумец, если не ошибаюсь!

— Я люблю хорошее вино и ликеры… Остальное чепуха!

Мне не терпелось узнать, по какому странному стечению обстоятельств этот жалкий обломок нашей африканской армии очутился в подобном месте. После краткой беседы мы вернулись в общий зал, быстро доели остатки невкусных блюд со звучными названиями и отправились бродить по городу.

…Тринадцать лег тому назад, в условиях исключительно драматичных и опасных — в день сражения за Решоффен, этим все сказано, — я нашел капрала из стрелковой части с черепным ранением от удара немецкой сабли. Вытащил его из посадок хмеля, где он лежал без сил, и доверил заботам своего друга, доктора Д., начальника дивизионного госпиталя. А несколько часов спустя этот госпиталь со всем персоналом и ранеными попал в плен к баварцам в деревне Збербах. Мой стрелок, привезенный в Раштатт, вскоре бежал, едва лишь став на ноги. Не знаю, как ему достало ловкости и энергии добраться до Парижа. Там он попросился на службу в какой-нибудь полк.

К вечеру в день битвы под Шампиньи^[132], у подножия плато де Вилье, ко мне привели рядового с перевязанной левой рукой, отчаянно бранившегося и перемежавшего ругательства арабскими выражениями, что выглядело странно в устах пехотинца.

— Это опять я, майор, — отрекомендовался он при осмотре руки, искалеченной пулевым ранением. — Они бросили меня в пехоту, потому что не хватает стрелков… Но это не мешает бошам^[133] вести прицельный фланговый огонь…

Вот этого самого араба, с которым дважды сводила меня военная судьба, и звали Мохаммедом.

В своем передвижном госпитале восьмого сектора мне удалось каким-то чудом сохранить ему руку. Он уехал в момент перемирия, одно время находился в Версальской армии, затем вернулся на сборный пункт своего полка в Алжир с нашивкой сержанта.

Находясь в Константине в 1873 году, я случайно узнал от моего друга, капитана Н., что его туземский каптенармус недавно предан военному суду за присвоение себе с присущей арабам бесцеремонностью части казенных денег.

— Этот прохвост Мохаммед не крал, я убежден, — добавил капитан. — Он хороший солдат, но в третий раз влипает в скверную историю, и, ей-богу, я не намерен покрывать недостачу из собственного кармана.

Хотя имя «Моххамед» очень распространено в Алжире, оно пробудило во мне воспоминание об участнике боев при Решоффене и Шампиньи.

«А если это он?» — преследовала неотвязная мысль. Капитан согласился сопровождать меня в тюрьму, и я не слишком был удивлен, узнав старого плута, изрядно обеспокоенного последствиями своих выходок.

Дважды выручив его из тяжелых ситуаций, я взял на себя роль посредника, чтобы спасти араба и в третий раз. Напомнил своему другу об отличной службе и смелости Мохаммеда; говорил о беззаботном отношении людей этой расы к деньгам, находил смягчающие обстоятельства, короче, удалось добиться, чтобы на его служебные прегрешения закрыли глаза.

Мохаммед отделался потерей сержантской нашивки и вернулся в рядовые, торжественно поклявшись бородой Пророка впредь никогда не допускать такого легкомыслия.

И больше мне не доводилось слышать о нем. Но вот встреча за табльдотом^[134] в марокканской корчме.

Не без оснований говорят, что все случается в жизни!

— Значит, — толковал я во время нашей прогулки по центральной улице, — ты дезертировал после какой-то очередной проделки… Но ты же поклялся ничего больше не вытворять!

— А я снова потратиль чужой деньги… Мой льютнант ударил меня дубинкой, потому что я не хотель дать ему ворованный деньги… А я залепил ему пощечина… Льютнант хотель меня схватить, отдать под суд… Плевать мне на суд!.. Тогда я украл мула и убежаль. Цок-цок-цок…

Мой шалопай после такого самоуправства вполне мог быть приговорен к расстрелу, но ему посчастливилось добраться до Туниса, где он перепробовал все занятия, кроме достойных, разумеется.

— Ну, а теперь? — спросил я, выслушав рассказ, из которого, к большому сожалению, мне приходится опускать самые живописные места.

— Я сталь собственник!

— Как?.. — не поверил я своим ушам.

— Да, собственник! Я работаль… добилься успеха… мне выпаль шанс… получиль наследство… Я начальник дуара^[135]… с шатрами, быками, коровами… и еще лошади, верблюды, мехари^[136]… Я живу лучше, чем генерал, начальник дивизии… пью вино бордо, заказываю коньяк в кафе и начинаю завтрак с абсента…

— Несчастный, сколько же честных людей ты отправил на тот свет, чтобы завоевать такое положение?

— Нет, я не такой глупец! Иначе султан посадил бы меня на громоотвод самой высокой мечети!

— Значит, ты занимаешься контрабандой?

— Нет! Говорю же тебе… я собственник.

— Твой дуар далеко отсюда?

— Восемь дней верхом.

— А есть там дичь, в твоих краях?

— Кабаны в мастиковых^[137] лесах, антилопы в пустыне, зайцы и куропатки в альфовых^[138] полях… У меня есть соколы… Ты всегда любил охоту, приезжай к нам… Устроим тебе прием, как генеральному инспектору.

— Черт побери! Все это страшно соблазнительно, трудно устоять…

— Ну так приезжай! Будем считать, что договорились.

— Я не отказываюсь… Но позволь мне еще подумать до завтра.

Наутро я проснулся довольно поздно, следуя своей давней привычке, и, быстро завершив туалет, направился в комнату Мохаммеда, чтобы заявить ему о своем согласии.

Скромный номер был пуст.

— Ах, дьявольщина! — разочарование отрезвило. — Этот бузотер посмеялся надо мной и провел за нос, как новичка.

В плохом настроении я вышел на улицу, привлеченный конским топотом и громкими криками.

Вообразите же мое удивление, когда я увидел Мохаммеда во главе полутора десятков вооруженных до зубов арабов, восседавших на великолепных породистых конях, которые в нетерпении били копытами у дверей гостиницы.

Нагруженные ящиками мулы образовали другую, безмятежную группу, буквально заполонившую все подступы к нашему жилищу.

— А! Вот и ты, — крикнул мне, смеясь, «собственник». — Я не теряль даром времени… Все закуплено, уплачено, упаковано. Ты видишь, мои люди готовы к отъезду… Я купиль для тебя один хороший кобыль и один муль для багажа… Вот они, я их привел…

— Клянусь Богом, ты угадал! — воскликнул я, восхищенный приключением. — Принимаю от всего сердца твой дар, и, если ты не приврал и в твоих местах действительно водится дичь, я развлекусь по-княжески!

Не минуло и четверти часа, как чемоданы были водружены на мула, я занял место в седле, и караван тронулся в путь, на открытие моей первой марокканской охоты.

Конец

Луи Буссенар Первые эполеты

Близился к концу страшный 1870 год^[139]. Париж задыхался во все туже сжимавшемся огненном кольце. Столь ожидаемый германским канцлером «психологический момент» кампании, казалось, действительно наступил. Ураган огня и стали каждую ночь обрушивался на город, довершая смертоносную работу голода и эпидемий.

Все дееспособное мужское население находилось в траншеях и казематах. Голодные и замерзшие, плотно прижавшись друг к другу, люди ожидали лучшего. Но наступал следующий день, такой же мрачный и безнадежный, как и предыдущий. Никогда еще эта неподвижность, столь несвойственная французскому темпераменту, не была такой мучительной. К физическим страданиям добавились муки бесплодных ожиданий. Даже самые решительные чувствовали, как гаснут их последние надежды.

И при таком бездействии — такие потери!

…Было только четыре часа утра. Еще три часа сплошной темноты до наступления нового, такого же угрюмого и бесконечного, но все равно вожделенного дня. Рядом с нами, в глубине траншеи, тянувшейся через весь Париж — от Аркея^[140] до Сены, — неслышно передвигались неповоротливые в своих подбитых овчиной куртках морские пехотинцы. Мы же — отряд в двенадцать человек — разместились за тентом палатки, у маленького бездымного костра, в котором горели, потрескивая, тонкие веточки. Правда, существовала опасность подпалить подошвы сапог, но главным было не дать противнику засечь наше присутствие на расстоянии всего восьмисот метров.

Время от времени темноту ночи освещала зловещая вспышка, пронзительный свист прорезал морозный воздух, и раздавался взрыв. Немцы не спали, и нам приходилось бодрствовать. Не позволял сомкнуть веки и свирепствовавший северный ветер.

Уже были рассказаны все истории и анекдоты, беседа не клеилась.

— Господа, — произнес капитан Арно, — позвольте напомнить: до рассвета еще три часа и время это самое опасное. От такого холода способны окоченеть и белые медведи. Давайте как-то противиться стуже.

— Да, надо что-то делать, — согласились все. — Расскажите какую-либо историю, капитан.

— Охотно, — не стал возражать Арно. — Если позволите, я поведаю вам некоторые, на мой взгляд, необычные эпизоды из своей военной жизни. Думаю, воспоминания о временах далеких и счастливых заинтересуют вас, да и проклятые долгие часы ожидания протекут быстрее.

Говоривший был человеком высокого роста, с бледным, энергичным лицом и изысканными манерами, — короче, образец настоящего офицера и джентльмена. И хотя уже лет десять, как капитан оставил военную службу, мундир изящно облегал его стройный торс, впрочем, так же непринужденно этот господин чувствовал бы себя и во фраке на официальном приеме.

Несмотря на свои сорок лет, он держал высоко и гордо прекрасной формы голову с привлекательными чертами лица — высоким лбом, темно-синими улыбчивыми глазами и чувственным ртом. Лишь несколько седых волос, пробивавшихся сквозь черноту бороды, да две глубокие морщины, идущие от крыльев носа к уголкам губ, говорили о бурной молодости нашего старшего друга столь романтической внешности.

Хотя история его прежней жизни была малоизвестна, мы смутно догадывались, что господин Арно мог легко просадить миллион в возрасте, когда другие не рискуют задолжать портному несколько луидоров^[141]. Пережив череду взлетов и падений, он получил наследство дядюшки, богатого банкира, и стал его успешно проматывать, пока, наконец, откликнувшись на призыв «родина в опасности», не надел военную форму.

Между делом Арно, подобно Атосу из «Трех мушкетеров», переживая трагедию неразделенной любви, попытался найти забвение в вине, но, как и у легендарного персонажа Дюма, чрезмерные дозы алкоголя сделали его лишь еще более сердечным и кротким.

Для нас капитан Арно был старшим братом, любимым и уважаемым более всего за безумную храбрость.

— Итак, господа, — сказал он без предисловий, зажигая сигару, — я начинаю.

Это случилось в начале Крымской кампании^[142]. Наши драгуны^[143] стояли лагерем возле Константинополя.

Командир дивизии поручил мне, в ту пору сержанту, защиту солдата, который попал под военный трибунал за убийство. Это был рабочий хозяйственного взвода, сапожник по профессии, а жертва — капрал. Будучи оба навеселе, они повздорили, и мой подзащитный, доведенный до крайности беспочвенными упреками и обвинениями начальника, схватил сапожный нож и с размаху вонзил его в живот обидчика. Тяжелая рана не оставляла никаких надежд на спасение несчастного, и через несколько часов ужасных страданий тот скончался.

Всем известна непререкаемость и суровая строгость военного кодекса.

Призвав на помощь все свое красноречие, я пытался доказать судьям, что преступление совершено без злого умысла, надеясь добиться от суда признания за моим подзащитным «смягчающих обстоятельств». Все было напрасно. Трибунал вынес смертный приговор.

В момент, когда секретарь заканчивал чтение судебного решения, в зале вдруг раздался странный звук, похожий на звон разбившегося стекла. Показалось, что пол слегка покачнулся и стены зашатались. Вздрогнули, издавая металлический перезвон, многочисленные образцы оружия, украшавшие стены большого зала совета. И сразу же этот жалобный стальной перезвон сменился оглушительным треском. Кривые турецкие сабли, ятаганы^[144], восточные кинжалы, топорики и другое оружие в беспорядке падали на каменные плиты и, отскакивая, высекали снопы искр.

Снаружи творилось нечто невообразимое. С земли к небу подобно смертоносному самуму^[145] — песчаной бури пустыни, медленно поднимались столбы густой пыли. Вместо солнца на небе пылал красноватый металлический диск, и его зловещие лучи окрашивали слепящее глаза облако.

Это было страшное землетрясение 1854 года, которое разрушило Константинополь и смело с лица земли Брусс на азиатском берегу Турции.

Пораженный словно молнией смертным приговором, осужденный продолжал неподвижно стоять среди этого хаоса. Да и куда убежишь? Некоторые из членов суда стремительно бросились из зала, остальные остались на местах.

Я вылетел из здания сразу же и помчался куда глаза глядят.

Вокруг Константинополя хорошо сохранился двойной пояс высоких стен, украшенных башнями, воздвигнутыми еще при великом Константине^[146]. За стенами находилось кладбище, а грязный пустырь, перед которым я остановился, занимал участок приблизительно в восемьсот метров между кладбищем и группой строений, где квартировала дивизия. Это место с внушительного вида прямоугольными зданиями, издавна служившими казармами для турецких воинов, именовалось Дауд-паша.

Землю продолжало трясти. Я уперся ногами в почву, вдруг взгляд нечаянно упал на высокий минарет^[147], он — о ужас! — начал слегка раскачиваться, а затем оседать, поднимая в небо, подобно смерчу, столб белой пыли; одновременно с самого верха упало несколько крупных камней, огромная трещина пробежала по зданию сверху донизу, и с оглушительным грохотом оно рухнуло. Все длилось не более двух секунд.

Через пустырь протекал ручей, куда стекались зловонные нечистоты со всего Стамбула. Часть обломков легла поперек ручья, почва сразу же вздулась, и клоака затопила окрестности.

Подземные толчки возобновились с новой силой. За время страшного природного катаклизма было уничтожено восемьсот построек, двадцать тысяч человек погибли под их развалинами или сгорели в огне пожаров.

Долг, однако, призывал меня вернуться в здание трибунала, чудом оставшееся целым. В зале члены суда склонились над телом своего товарища, погибшего под развалинами.

Приговоренный уже взял себя в руки и держался прекрасно. Да, он был виноват, но он не был отпетым преступником и конечно же заслуживал снисхождения.

Тронутый благородными усилиями спасти ему жизнь, несчастный взволнованно сжал мою руку и тихо попросил зайти в камеру вечером.

Я пообещал.

— Вы так добры, — начал узник, — и, надеюсь, сможете передать эти часы моей сестре. Она — единственное существо, которое я любил на свете. Скажите, что мои последние мысли были о ней и что я за все прошу у нее прощения. К сожалению, у меня нет достойного вас подарка, кроме, пожалуй, этого скромного кисета. Он сделан специально для вас во время заточения. Не откажите принять его.

Подаренный кисет был настоящим чудом вкуса и мастерства, и я, будучи человеком суеверным, храню его как талисман.

В старом турецком каземате, превращенном в тюремную камеру, приговоренный обнаружил военный ранец. Вытянув из него грубые нитки, он сделал канву, и на ней вышил прекрасный орнамент, использовав бахрому своих эполет красно-зеленого цвета. Чудесную вышивку украшали мои инициалы.

Взволнованный, со слезами благодарности на лице, принял я этот дар.

— И еще одна просьба, — произнес солдат. — Будьте со мной «там», не хочу умирать один.

Я не смог сказать нет. Приговоренный сразу успокоился.

Не быв ни разу прежде на военной экзекуции, я чувствовал, как это ужасно, и боялся, что не выдержу, потеряю сознание еще до казни.

Наступило раннее утро. Судорожная дрожь охватила меня при виде аджюдана^[148] с обнаженной саблей и двенадцати пехотинцев в безмолвном строю с оружием в положении «к ноге». За взводом стояли подразделения от всех полков дивизии.

В сопровождении двух жандармов шел осужденный, бледный, но спокойный.

Я подошел, сжал ладонями его связанные за спиной руки и прошептал несколько ободряющих слов.

— Страшный момент, — промолвил он тихо. — Хорошо хоть, произойдет все очень быстро. Простите, из-за меня вам пришлось пережить столько неприятного. Спасибо за все. Прощайте, будьте счастливы.

— Бедный малый, — прошептал про себя капитан Арно и продолжил рассказ: — Приговоренный покорно позволил завязать себе глаза. Я быстро отвернулся и подошел к строю пехотинцев, уже изготовившихся к залпу. Аджюдан взмахнул шашкой. Раздалось двенадцать выстрелов.

Не праздное любопытство, а безотчетный ужас заставил меня повернуть голову к месту казни.

Несмотря на производимый ружейными выстрелами грохот, я услышал приглушенные звуки от ударов пуль, которые пронизывали грудь, дробили кости и раздирали в клочья кожу несчастного.

Обезумев, я сорвался с места, натолкнувшись на солдат, не менее меня взволнованных.

Раздался последний, одинокий и глухой выстрел. Это сержант, строго исполняя безжалостную инструкцию, произвел «ку де грас»^[149], прикончивший беднягу.

Войска согласно традиции, прошли маршем перед казненным. Какой наглядный и ужасный урок для нарушителей закона — созерцание еще теплого тела, вздрагивающего в последних конвульсиях агонии.

Мы возвращались в казармы.

Я едва передвигал ноги, весь во власти тягостной сцены. И вышел из оцепенения от обращенных ко мне криков товарищей, возвращавшихся с совещания, где зачитывались очередные приказы.

— Ты — офицер! Да, да, офицер! — доносилось со всех сторон. — Официальный приказ будет завтра. Точно! Так сказал капитан. Да здравствует лейтенант Арно!

В полку меня любили и потому поздравляли горячо, искренне старались обнять, пожать руку. Зависти никто не испытывал.

Новость оказалась столь неожиданной, что поверить в нее было не просто, лейтенантские эполеты являлись мне только в призрачных мечтах.

Итак, самые сокровенные надежды становились явью. Завтра я стану офицером. Надо долго прослужить солдатом, чтобы оценить дистанцию, отделяющую бригадира или капрала от рядового. Вспомните, господа, те из вас, кто начинал в Сен-Сире:^[150] разве не испытывали вы чувства гордого удовлетворения, когда поменяли школьную форму ученика коллежа на форму курсанта.

Моя радость не шла ни в какое сравнение с радостью капрала, впервые надевшего мундир с суконными нашивками. Рядовой кавалерист, получая это звание, сразу же вступает на ступеньку длинной иерархической лестницы, на вершине которой — маршал Франции, и отныне отвечает за все, что происходит в казарме. Обучает рекрутов, пользуется доверием командования, на нем держатся маневры. Короче, капрал со своими суконными нашивками становится важной персоной, ибо он и его ближайший командир — сержант — олицетворяют основу основ армейского порядка.

В какой восторг привели меня когда-то капральские знаки отличия! Ну а теперь я становлюсь офицером! Суконные нашивки, солдатский котелок, казарма, унтер-офицерское довольствие — отныне все позади. Завтра я одену офицерские эполеты и буду принадлежать к элите большой военной семьи, имя которой — французская армия.

У меня был близкий друг, как говорят «alter ego» — «мое второе я», эльзасец^[151] по имени Фехтер. Наемниками-добровольцами мы вместе вступили в один и тот же полк и почти одновременно были произведены в унтер-офицеры. Это был умный парень, трудолюбивый, дисциплинированный, настоящий профессионал. О таких обычно говорят: далеко пойдет.

Естественно, я поспешил поделиться радостью прежде всего с ним — как ветер влетел в палатку и воскликнул:

— Старина! Свершилось! Мне присвоили звание! Теперь твой черед, друг. Ожидать осталось недолго. Уверен, первый же курьер из Франции принесет еще одно радостное известие. Можешь не сомневаться, я останусь для тебя все тем же. Старый друг — друг на всю жизнь.

Но Фехтер держался холодно, не выказал никаких чувств и, слегка оттолкнув меня, глухим, сдавленным голосом произнес:

— Прекрасно, прекрасно… Вы — офицер, очень рад. А моя очередь, как вы выразились, тоже придет…

— Ну стоит ли так расстраиваться, что за беда — извещение не пришло вовремя. В конце концов у нас обоих по шесть лет службы.

— У вас не так много времени сегодня, а нужно встретиться с новыми товарищами, ведь завтра — приступать к офицерским обязанностям. Я вынужден проститься, у меня была бессонная ночь: переписывал доклад для капитана. Страшно хочу спать. До завтра, мой лейтенант.

Я вышел из палатки, не придав ни малейшего значения странному поведению друга. Его холодный тон и нежелание говорить вначале не показались мне оскорбительными.

Волнения этого утра: прощальные слова казненного, жуткие конвульсии его тела, известие о новом назначении, столь желаемом, сколь и неожиданном — все перепуталось в голове. Она была настолько переполнена самыми противоречивыми мыслями, трагическими и радостными, что утратила свою привычную ясность, способность объективно оценивать факты.

Во время завтрака я задумался, стал вспоминать в деталях разговор с Фехтером, но, странное дело, слова его по-прежнему казались мне обычными, естественными. По доброте душевной я не мог заподозрить друга в зависти, хотя и знал его самолюбивый характер, а грубость готов был списать на счет плохого настроения и усталости. Но неожиданно произошла перемена. В полку меня считали самым чувствительным в вопросах чести. Как я мог терпеть бесцеремонность подобного рода?! Такое можно простить подчиненному. Есть тысяча способов доказать ему свое преимущество, особенно в боевых условиях. Но равный тебе! Твой друг! Нет! Тысячу раз нет!

Так, ведя безмолвный монолог, я закончил завтрак и направился к палатке с помпезным названием «Кафе господ унтер-офицеров». На самом деле это был мерзкий кабак, где с благословения администрации «отравители» — никудышные повара — заставляли наши желудки перемалывать кошмарную снедь.

Мое появление в кафе было встречено криками «ура», «браво», дружескими рукопожатиями. Я радостно отвечал на сердечные приветствия.

Фехтер одиноко сидел в углу зала, только что закончив, по-видимому, ужин. Я решительно направился к нему и сказал прямо:

— Послушай, мне не совсем понятны и твои недавние колкости, и твоя нынешняя угрюмость. Не хотелось бы, чтобы хоть какое-либо облачко омрачало этот радостный день. Пусть праздник будет полным. Кто знает, что станет с нами завтра. Скажи откровенно, что у тебя на сердце. Уверен, несколько искренних слов восстановят согласие. Если же я ненароком допустил какую-то оплошность, готов принести извинения.

Фехтер криво усмехнулся и насмешливо сказал:

— А если я не хочу отвечать?

— Это похоже на вызов. Слишком скверное средство. Зависть ослепляет тебя. Никогда бы не подумал, что подобное чувство в несколько минут может изменить такого человека. Отныне мы в ссоре. Официальное присвоение звания произойдет завтра, после побудки. Времени достаточно, чтобы скрестить сабли и в десять минут решить спор в честном поединке. Чем раньше мы это сделаем, тем лучше.

Фехтер, отчаянный храбрец и искусный фехтовальщик, согласился. Двух моих товарищей я попросил быть секундантами. Фехтер сделал то же самое со своей стороны. Условия дуэли оговорили быстро: начинаем сразу с жаркого поединка на саблях установленного образца. Вшестером мы отправились искать место дуэли.

В ста метрах от лагеря, где помещался полк кавалерии, возвышалась огромная куча конского навоза.

Обычно гарнизоны продают это довольно ценное удобрение. Мы же не знали, как от него избавиться. Находящиеся в наряде солдаты сваливали его в кучи, наподобие скирд сена, которое собирают крестьяне в северных странах.

Наш выбор пал на площадку между четырьмя такими «скирдами», которая как нельзя лучше подходила для подобного предприятия.

В мгновение ока были сброшены мундиры, обнажены сабли. Бравый эльзасец превосходно владел оружием и, судя по всему, не собирался щадить меня. Я понял, что в первую Очередь он хочет добраться до лица, норовя раскроить его, изуродовав меня навсегда. Потерпев неудачу в первых двух атаках, Фехтер в третий раз применил свой коварный удар. Секунда промедления — и его палаш^[152], сверкнув как молния, опустился бы на мою переносицу.

Кавалерийский палаш обладает тем преимуществом, что им можно пользоваться и как саблей, и как шпагой, при условии, конечно, что у вас крепкая рука. Я сделал выпад, и очень вовремя, ибо клинок противника уже резанул по кожаной рукоятке моей сабли.

Итак, удар Фехтера был отражен ударом справа. Но как, господа!

Кончик сабли пронзил предплечье противника и, продолжая продвигаться вдоль мышцы руки, появился окровавленным у плеча. Рука Фехтера повисла, будто парализованная, сабля тут же упала на землю. Я отбросил свою в сторону и устремился к раненому.

— Бедный друг! — воскликнул я. — Прости за эту «неловкость». Право же, очень жаль…

Фехтер протянул здоровую руку и сказал:

— Ты лучше меня, Арно. Приношу тысячу извинений за глупое поведение. Что делать, человек — существо далеко не идеальное. Пусть это недоразумение станет последним и не омрачит нашу крепкую дружбу. Я получил то, что заслужил. Надо признать — сделано это тобой отлично. Идем к врачу делать перевязку.

Мы стали друзьями еще лучшими, чем прежде, а наша привязанность друг к другу и раньше былапоистине братской. Сейчас Фехтер — командир эскадрона, и куда бы судьба ни забросила его, уверен, на оккупированной немцами земле Франции он сражается как истинный солдат и патриот.

Меж тем пора было подумать об экипировке. Ведь утром следующего дня предстояла официальная церемония присвоения офицерского звания. Я не мог без волнения думать об этом.

На родине все было бы гораздо проще. Кроме портного и сапожника, множество других поставщиков снабжают новоиспеченных офицеров всем необходимым.

Но как с этим справиться здесь, в восьмистах лье от Парижа? Новые коллеги, догадываясь о моих заботах, наперебой предлагали отдельные предметы офицерского обмундирования, причем делалось это с такой сердечностью и искренностью, что я не мог им отказать. Один принес эполеты, другой кепи, о котором можно было только мечтать, третий — суконные зеленые полоски, что отличали в то время панталоны солдата и офицера.

Мой денщик также был в счастливом волнении: он становился денщиком офицера! А это означало в первую очередь освобождение от нарядов на ненавистные хозяйственные работы, от которых добрый малый старался увильнуть, на что я закрывал иногда глаза. Во-вторых, повышалось его денежное содержание, в то время как обязанностей становилось гораздо меньше. Слово «лейтенант» уже не сходило с уст хитреца. Он придумывал тысячу поводов, чтобы иметь возможность отвечать: «Да, мой лейтенант» или «нет, мой лейтенант».

Должен признаться, слышать эти слова и мне было не так уж неприятно. Скорее, даже наоборот. В то время я напоминал ребенка, которому подарили новую игрушку, и, рискуя заработать косоглазие, беспрестанно бросал взгляды на новые лычки, украсившие мундир.

Наконец на вечерней поверке прозвучали долгожданные слова: «Завтра утром в восемь часов весь состав полка на лошадях и при оружии выводится на построение в отведенном для сборов месте для представления к званию младшего лейтенанта господина Арно».

Нетрудно догадаться, что всю ночь мне не удалось сомкнуть глаз. Предстоящая перспектива командования взводом пьянила голову, волновала кровь.

Весь лагерь еще спал, когда я, затянутый в мундир, уже стоял, готовый к представлению. Унтер-офицерская униформа, с которой исчезли серебряные нашивки, прекрасно смотрелась с новыми знаками отличия, хотя было видно, что она не вчера вышла из мастерской портного. Новые золотые нашивки хорошо гармонировали с зеленым сукном.

Утреннее солнце, сверкнувшее на острие минаретов, казалось, светило только для меня. Золотом блестела каска с ослепительным гребнем, искорками горели шпоры, производя едва слышное позвякивание, поблескивала сабля и, ударяясь об икры ног, производила столь радостное для каждого кавалериста бряцание.

Приблизительно так выглядел я в собственных глазах, когда направлялся к конюшням полка.

Согласно традиции, первый караульный, отдающий честь новоиспеченному офицеру, получает от него денежное вознаграждение. Следуя этому правилу, я положил в карман пять франков.

Часовой, привыкший меня видеть в форме старшего сержанта, не заметив в ней никаких изменений, улыбнулся, но остался стоять, опираясь на ружье, хотя, как и другие, должен был знать о присвоении мне нового звания. Этим замешательством воспользовался дежурный по конюшне. Схватив метлу и имитируя ружье, он сделал несколько четких шагов вперед и отдал мне честь.

— Молодец! — воскликнул я со смехом. — Не потерял головы. За это держи на «чай».

— Спасибо, мой лейтенант, — сказал солдат, радостно отправляя в карман монетку, которая в его воображении тотчас же превратилась в шеренгу больших и маленьких стаканов со спиртным.

Зазвучал сигнал трубачей: «По коням!» Драгунский полк вступил на плац и выстроился по взводам со своими командирами во главе. Единственный без командира был мой взвод. Я держался позади всех, неподвижный и прямой в седле, как конная статуя.

Примерно в шестидесяти метрах от линии построения стал полковник со штабом. Слева от него находился аджюдан, выполняющий роль адъютанта полка. Мне подали знак занять место справа от командира полка.

Зазвучала команда:

— Смир-но-о! Шашки вон! Трубачи! Сигнал!

— Аджюданы, унтер-офицеры, капралы, драгуны и трубачи! — прокричал полковник. — Представляю вам нового командира, младшего лейтенанта господина Арно. Отныне вы обязаны выполнять все, что он от вас потребует в интересах отличного несения службы и в рамках военного устава.

Вновь зазвучал сигнал трубачей об окончании церемонии представления. Сердце отчаянно стучало, в ушах звенело. Я с трудом подавил волнение, когда полковник, закончив торжественную речь, поприветствовал меня и заключил в братские объятия.

— Лейтенант, — сказал он, — принимай командование взводом.

Зазвучала музыка. Конная колонна драгун возвращалась к месту дислокации полка.

На пороге офицерской столовой меня остановил капитан, отличный солдат и прекрасной души человек. Он сказал:

— Дорогой лейтенант, надеюсь, фанфары славы не помешают вам подумать о более прозаических вещах. Например, о деньгах. Денежный ордер уже выписан. Остается лишь пойти к казначею.

— Мой капитан, — отвечал я, — от денег я, разумеется, не откажусь. Более того, постараюсь получить их как можно скорее.

— Вот и прекрасно. А теперь, дорогой лейтенант, пойдемте позавтракаем. Как у вас с аппетитом? Процедура представления взволновала меня, я стал, кажется, на пятнадцать лет моложе и готов поработать челюстями за четверых.

Мы вошли в большой зал, где за общим столом сидели офицеры полка. Обычно в гарнизонах капитаны обедают отдельно от лейтенантов и унтер-офицеров. Но в полевых условиях все питаются за одним столом, сдавая в общий котел паек и внося плату соответственно званию.

Полковник, на своем обычном месте во главе стола, усадил меня рядом с собой. Я с трудом глотал пищу. Изменение в судьбе, столь неожиданно и стремительно вырвавшее меня из привычной жизни, будоражило и лишало покоя.

Теперь я смог осознать то восхитительное чувство единой братской семьи, которое объединяет всех офицеров французской армии. Сегодня они открыли мне свои души, сердца и… кошельки.

Какой замечательный пример для карьеристов всех мастей, добивающихся успеха в жизни, только пожирая друг друга — для артистов, снедаемых чувством зависти к своим собратьям, писателей, обожающих поносить друг друга, а более всех — для политиков, погрязших во всех мыслимых и немыслимых пороках. Самые низменные чувства, злые помыслы — вот что объединяет их. Будучи злобными посредственностями, они вынуждены сплачиваться, чтобы помешать продвижению молодых, тех, чей талант очевиден.

У офицеров — все по-другому. Здесь один за всех, и все за одного. Чувство товарищеской солидарности превыше всего. Ты сохраняешь его на всю жизнь и передаешь своим потомкам.

Но, как ни странно, если кто-то из членов этой семьи окажет снисхождение поступку, осуждаемому кодексом чести, воинская солидарность обяжет его. Она заставляет идти на жертвы и отдавать долги. Если же офицер совершает преступление, в тюрьму ему пересылают пистолет.

Такой, господа, была французская армия в ту пору, когда я имел честь служить в ней. Такой я нашел ее в годину опасности, смертельной опасности для нашей родины, такой она, не сомневаюсь, останется навсегда.

После завтрака я сразу направился к казначею. Всего мне причиталось тысяча луидоров в качестве единовременного пособия, пятьсот франков подъемных и сорок пять франков последнего унтер-офицерского оклада.

Огромная сумма по тем временам!

— Сейчас, — сказал мне капитан, — у вас сорокавосьмичасовой отпуск для приобретения офицерского обмундирования. Поезжайте в Константинополь — там найдете все необходимое. Времени более чем достаточно. Советую отправиться завтра утром. А сегодня вечером, не забудьте — праздничный обед в вашу честь.

Офицерская вечеринка оказалась фантастически роскошной. Офицеры веселились с упоением. Предстоящая кампания обещала быть долгой и тяжелой, и для кого-то из нас эта веселая попойка могла быть последней.

В головах доблестных офицеров помутилось. Теперь уж не помню, кому пришла мысль сыграть в баккара^[153].

В моей суматошной жизни были периоды увлечения карточной игрой. В те далекие годы невзгод и лишений приходилось прибегать и к крапленой карте, чтобы сорвать куш у какого-либо старого господина.

Но играть теперь?! Я сопротивлялся целый час. Но набитый только что франками и луидорами карман не давал покоя. Тысяча пятьсот сорок пять франков! Эта цифра возбуждала. Монета в пять франков выводила из себя уже по той простой причине, что имела непростительный недостаток разрушать гармонию круглого счета.

Я рискнул пятифранковой монетой и, как и следовало ожидать, проиграл ее, тогда решился пожертвовать сорока франками последнего унтер-офицерского оклада — в конце концов прошлое — прошлому. Этих простецких доводов было достаточно, чтобы через мгновение бросить на стол сорок франков и конечно же… проиграть и их.

Я решил взять фортуну измором, забыв старую истину: судьба редко одаривает своей благосклонностью одного и того же человека дважды в день.

Но игра уже не отпускала. Я играл как бешеный, не обращая внимания ни на проигрыши, ни на выигрыши. Это было настоящее опьянение, головокружение, столь понятное настоящим игрокам.

Когда на следующее утро с воспаленными глазами и тяжелой головой я ввалился в свою палатку, в кармане у меня не было ни одного су.

Что делать? Как отправиться в поход в старом унтер-офицерском обмундировании? В помутневшем сознании шевельнулась мысль о самоубийстве.

Но прежде чем пойти на такой отчаянный шаг, не переговорить ли с капитаном? Его доброта вселяла надежду, кроме того, он знал о моем состоянии, оставленном в Париже.

Пришлось прямо обрисовать ему всю безысходность своего положения.

— О, черт, — ругнулся он, озадаченный. — Дело серьезное. Давать вам нужно сейчас не советы, а деньги. У меня есть пятьдесят пять франков, хватит на самое необходимое обмундирование. Но, мой бедный друг, кроме обмундирования необходимы: мул, ящики для офицерского багажа, палатка, снаряжение для лошади, что там я еще пропустил? Ну, о лошади можете не беспокоиться. Одолжу вам свою кобылу Фатьму, вывезенную еще из Африки. Она исключительно вынослива. Только берегите ее. Вообще-то я не очень люблю одалживать лошадей, но надо же выиграть время. Есть еще одна идея. Можно попросить казначея выплатить вам аванс. Черт возьми, это неплохое средство. Успокойтесь. Все устроится. О, эти молодые люди. Они готовы потерять голову из-за чепухи.

Я пожал руку благородному человеку, от волнения не в силах вымолвить ни слова. Лицо покрылось испариной, я машинально полез в карман за платком и вместе с ним вытащил еще какой-то предмет, почти бесшумно упавший на землю. Кисет! Прощальный подарок моего бедного подзащитного.

— Что это? — спросил капитан. — Какой прекрасный рисунок! Тонкая работа, которую мог сделать или ребенок, или волшебник.

Я вкратце объяснил командиру происхождение вещицы. Удивлению его не было предела.

Капитан машинально открыл кисет и воскликнул:

— Смотрите! Золотые монеты. Два луидора. Как они сюда попали?

Я сам поначалу не мог понять, откуда в кисете две золотые монеты, составлявшие отныне все мое состояние, но наконец вспомнил: высыпав на стол полученное от казначея, я, повинуясь вечному инстинкту бережливости, взял из огненной россыпи золота горсть и бросил в карман. Увы, бесполезная предосторожность, ибо все оказалось проигранным. Два луидора, скорей всего, случайно попали в полуоткрытый кисет, который так и остался в кармане. Это было единственное приемлемое объяснение.

Капитан на мгновение задумался.

— По натуре, вы — игрок, — произнес он, — я тоже. А игрок должен рисковать. Что, если вам сегодня вечером сыграть снова? Рискните сорока франками. Какая разница, двумя золотыми меньше или больше. Мой друг, советую применить мартингал^[154].

Громкий удар прервал слова рассказчика — то приветствовали наступление утра выстрелом из пушки наши соседи по траншее, моряки. Прозвучала звонкая фанфара — сигнал подъема. Бессонная ночь закончилась.

Капитан Арно поднялся, затянул потуже ремень, накинул на плечи капюшон хавелока^[155], собираясь выйти.

— Но каков же конец игры? — закричали разочарованные слушатели.

— Конец… но его не было. И хорошо, что не было. Все завершилось благополучно, свидетельством чему то, что сегодня, двадцать четвертого декабря тысяча восемьсот семидесятого года, я имею удовольствие сидеть здесь с вами в лютый мороз.

— Капитан, нехорошо оставлять нас перед самой развязкой. Кто знает, сможем ли мы услышать вас завтра. Не будьте Шехерезадой! Просим! Одно слово!

— Хорошо! Будь по-вашему. Еще есть пять минут…

Итак, следуя совету командира, я играл в тот же вечер снова. Фортуна была ко мне настолько благосклонна, насколько безжалостна накануне.

Я пошел на мартингал и… выиграл пятнадцать тысяч пятьсот сорок пять франков. На эти деньги, как вы понимаете, удалось закупить все необходимое, а оставшееся растратить с товарищами.

Кисет несчастного казненного действительно стал моим талисманом.

Последние эполеты бедного солдата и первые офицерские эполеты — разве это не перст судьбы?

_Конец

Луи Буссенар Побег

Марселец и страстный охотник — эти два понятия неразрывно связаны друг с другом.

Мариус Плацане был молодым, не лишенным способностей инженером. По приглашению правительства Аргентинской Республики он руководил строительством участка железной дороги, соединявшего Мендозу с Кордовской линией, и вот уже четыре месяца жил в пампасах^[156].

Дело продвигалось успешно, и инженер испытывал чувство законной гордости, видя, как удлиняются две ленты железной дороги, которой предстояло вдохнуть жизнь и принести процветание в Мендозу — маленький провинциальный городок, затерявшийся у подножия Кордильерских Анд.

Жизнь Мариуса делилась строго на две части. Одна была всецело посвящена надзору за укладкой шпал и рельс — единственной операцией благодаря ровной как стол местности, необходимой при строительстве аргентинской дороги. Другая, как нетрудно догадаться, заполнялась охотничьими вылазками.

Вскочив на быстроногого, как олень, красавца скакуна, пятнистой, словно охотничья собака, масти, Мариус, обычно осторожный, на этот раз увлекся преследованием пумы, уже раненной выстрелом из отличного карабина «Чинара». Дикий зверь, истекавший кровью, был вне себя от ярости и боли, а охотник, охваченный страстным желанием во что бы то ни стало убить царицу пампас и увезти на родину ее великолепную шкуру, пришпоривал неутомимого мустанга, который, казалось, не скакал, а парил в воздухе, точно ласточка.

Внезапно раздался пронзительный свист. Лошадь неожиданно упала как подкошенная, а всадник, пролетев по воздуху метров десять, грохнулся со всего размаху о землю и замер, потеряв сознание.

Прежде чем Мариус очнулся, из высоких густых зарослей выскочили четверо индейцев, заткнули ему кляпом рот, связали и обрубили «болас» — хитроумное приспособление, брошенное под ноги лошади.

Безжизненное тело Мариуса взвалили на поднявшегося мустанга, которого один из нападавших держал под уздцы. Остальные злоумышленники удалились, вернувшись через некоторое время уже на лошадях, скорее всего где-то украденных, и затем ускакали прочь, затерявшись в бескрайних просторах поросшей густой травой равнины.

После четырех часов бешеного галопа дерзкие похитители остановились. Тут же со всех сторон сбежались их соплеменники, с радостными криками выплясывая джигу^[157] вокруг бедного инженера, воспринимавшего действительность как чудовищный кошмар.

Итак, он — пленник индейцев! Его ждет рабство. Нет, лучше смерть! На ум сразу пришли жуткие истории, рассказывавшиеся рабочими на стройке. Похищенные подобным образом европейцы попадали порой на долгие годы — десять, двенадцать, двадцать лет — в унизительное жестокое рабство к краснокожим, таким же кровожадным, но более хитрым и изощренным, чем их североамериканские братья.

Чтобы лишить несчастного малейшей надежды на побег, жрец племени и по совместительству палач сделал ему вдоль всей подошвы правой ноги — от большого пальца до пятки — неглубокий надрез. Эта операция затрагивала лишь дерму^[158], что не стесняло свободу движений пленника, но служила большим препятствием при длительных пеших походах, если ему, например, вздумалось бы убежать.

Приняв эти меры предосторожности, туземцы предоставили Мариусу относительную свободу, если не считать, конечно, что с утра до ночи он должен был чистить лошадей, толочь зерно, готовить пищу да еще отбиваться от издевательств гадких и несносных детенышей краснокожих, таких же жестоких, как и их родители. Изматывающая ежедневная работа не давала поджить ране на ноге и не оставляла времени на размышления о побеге.

Так шли дни за днями. Это скучное однообразие нарушали только индейские мегеры^[159], а в обязанности пленника входила и помощь индианкам, принимавшихся всякий раз хлестать его веревками.

Прошел год. Две попытки побега окончились для Мариуса увеличением дозы ежедневного изнурительного труда, но он продолжал думать лишь об одном — о воле! Сколько раз, устремляя свой взор в бездонное небо или в бесконечность степной равнины, марселец строил самые отчаянные, самые безрассудные планы побега! Сколько раз, следя за полетом гигантского кондора^[160] в лазурном просторе, завидовал он его мощным крыльям, нескольких их взмахов достало бы, чтобы унестись в страну свободы!

Но Мариус не превратился в пустого мечтателя. Понимая, насколько бесплодны его фантазии, он тем не менее, как математик, усиленно пытался решить задачу с несколькими неизвестными. И в один прекрасный день решение нашлось! Главное заключалось теперь в том, чтобы ничем внешне не выдать своей догадки и ждать удобного случая для осуществления замысла.

Такой случай вскоре представился и вот при каких обстоятельствах. В племени сдох бык, скорее всего от укуса змеи, утренний сон которой тот ненароком нарушил. Стоянка туземцев в это время располагалась у подножия первого отрога Кордильерских Анд. Узник, сняв шкуру с быка, испросил милостивого разрешения хозяев использовать ее для личных нужд, а именно — сделать матрац, чтобы защититься от ночной сырости. А поскольку от шкуры исходила ужасающая вонь, то хорошо было бы отнести ее на гору просушиться, не раздражая обоняния господ краснокожих.

Разрешение было получено, и благодаря этой «заботе» Мариус выиграл полдня. Стремясь ничем не выдать своих чувств, он спокойно воспринял разрешение, которому выпало изменить всю его судьбу. Бесстрастный, как каменный божок, пленник стал взбираться на гору и через час, оказавшись вне видимости индейцев, остановился на небольшой полянке. В воздухе над ним парили кондоры, описывая огромные круги, обгоняя друг друга, улетая и вновь возвращаясь, чувствуя себя единственными хозяевами голубой выси.

С трудом оторвавшись от этого зрелища, Мариус принялся за дело. Отыскав расщелину в скале, он воткнул в нее крепкий кол, привязал к нему один конец лассо^[161], а на другом сделал затягивающуюся петлю. Затем разложил на земле кожу быка, кровоточащей стороной наружу, и проделав два небольших надреза, лег на спину, укрывшись этим одеялом и зажав в руке конец лассо с петлей. Замаскировавшись, инженер стал ждать, тайком подсматривая за кондорами.

При виде огромной мясной массы у гигантских хищников судорожно свело желудки. Они стали кружить над ней, подбираясь все ближе и ближе, пока наконец самая крупная прожорливая птица не ринулась камнем вниз с головокружительной высоты к манящей добыче. Как только она коснулась клювом окровавленной кожи, охотник незаметно сквозь отверстие схватил ее за лапу и ловко затянул петлю.

Летающий гигант оказался словно волк в капкане! Неистовые подскоки, сопровождаемые энергичными взмахами крыльев, были бессильны высвободить лапу.

Мариус накинул на голову птице кожаную куртку, и, оказавшись в темноте, она мгновенно затихла. Воспользовавшись минутной паузой, охотник связал ее и отнес в грот. Первый успех ободрил его. Он тут же повторил все снова, и не прошло и часа, как вторая птица составила компанию первой.

Но какая же связь, спросите вы, между этой экзотической охотой и освобождением Мариуса из плена? Терпение! Мой друг был достаточно смышленым человеком и досконально продумал все детали побега. Вскоре он приступил ко второму этапу операции: из бычьей шкуры быстро выкроил и скрепил кожаными ремнями, вырезанными из той же шкуры, большой карман. Затем приладил его к лассо: получилось что-то вроде люльки. Из оставшихся кусков кожи удалось смастерить «жилеты» для пернатых пленниц — своего рода сбрую, достаточно прочную, учитывая опасность предстоящей операции, и в то же время достаточно свободную, не стесняющую движений.

Закончив приготовления, Мариус закрыл вход в грот и спустился вниз. Всю ночь он не смыкал глаз, думая о предстоящем побеге. На следующий день под банальным предлогом — якобы перевернуть свой матрац, марселец вновь поднялся на гору, скрывая под одеждой куски свежего мяса. Кроме того, на плече он открыто нес бамбуковые палки, которые должны были изображать безобидные удочки для ловли рыбы.

На горе инженер сразу же бросился к гроту, вынес оттуда птиц и, предварительно закрыв им головы, стал освобождать от пут и обряжать в приготовленные накануне жилеты. Как два огромных баллона, из которых выпустили воздух, распростерлись на земле в шести метрах друг от друга гигантские кондоры, неподвижные, с раскинутыми крыльями. К кожаной сбруе он прочно прикрепил концы лассо, посредине которого болталась кожаная люлька. Чтобы крылатые возницы не смогли перегонять или отставать друг от друга, к лассо был подвязан самый длинный из бамбуков, образуя что-то вроде несгибаемого коромысла. Справившись с этим делом, Мариус прикрепил к концам двух оставшихся бамбуков по куску мяса и разместился в челноке, держа в каждой руке по палке. Затем резким движением он показал пернатым приманку, как будто собирался их кормить.

Какое-то время птицы, ослепленные после темноты солнцем, оставались неподвижны, словно загипнотизированные. Однако, изголодавшись за долгие часы в пещере, они, привлеченные запахом и видом свежего мяса, стали подниматься на лапы. Но умный Мариус держал корм на недосягаемом расстоянии. Эти танталовы муки^[162] заставляли невольниц предпринимать все новые и новые попытки, остававшиеся безуспешными, — хищницы были оглушены светом.

Не отчаиваясь, инженер повторял свои маневры, пока наконец у кондоров не разгорелся чудовищный аппетит, заставивший их двигаться вслед за приманкой к краю обрыва, широко размахивая огромными крыльями и хищно раскрывая загнутые клювы.

Наступил волнующий момент. Ни секунды не раздумывая, смельчак начал свой беспримерный полет. Первое впечатление было, будто он летит в бездну. Но аэронавт прочно держался в своей люльке, и птицы-возницы не пали камнем вниз, а, вдохновляемые приманкой, маячившей впереди, величественно взмыли ввысь.

Невозможно, скажут скептики, чтобы две птицы, даже непомерной величины, подняли в воздух человека. Напоминаю, что это были южноамериканские кондоры, с размахом крыльев шесть метров. В пампасах нередки случаи, когда такие гиганты поднимали в воздух бычка так же легко, как орел — ящерицу. Мариус же был значительно легче, поэтому ничего удивительного, что он смог пересечь на своем «летательном аппарате» горный хребет Анд и приземлиться в Чили.

Читателю нетрудно догадаться, как менял направление полета наш инженер. Постоянно видя приманку перед глазами, глупые несчастные стервятники неслись со спертым дыханием за этим недосягаемым лакомством. В зависимости от направления бамбуковой палки с наживкой менялся и курс движения птиц.

Спуск был осуществлен у станции Санта-Роза города Лос-Анджелеса. Я не в состоянии описать удивления, которое вызвало это необычное приземление у всех видевших его. Мариус позволил наконец своим спасительницам проглотить вожделенную пищу, по праву ими заслуженную, после чего отпустил их на свободу.

Выполнив долг по отношению к своим помощницам, он отправился к консулу Франции, уже уведомленному о необычном происшествии. Высокий чиновник встретил нашего героя с почтением и сердечностью и, несмотря на всю занятость, лично проводил его в Сантьяго.

…Говорят, что Мариус Плацане собирается заняться запуском аэростатов. Если у господина Дюпюи де Лома будут сомнения на этот счет, пусть прочитает рассказ «Побег».

Конец

Луи Буссенар ПРОВОДНИК Эпизод войны 1870 года

После кровопролитного сражения 28 ноября у Бон-ла-Роланд 15-й корпус Луарской армии поспешно окопался на опушке леса, прикрывая дорогу на Орлеан.

Вечером 2 декабря, когда его отважный командир, генерал Мартен де Пальер, с нетерпением ожидал подкреплений — ибо положение корпуса было критическим, — он узнал, что неприятель готовится атаковать.

Разведчики донесли, что у противника огромные превосходящие силы, под натиском которых неминуемо потерпят поражение обе дивизии 15-го корпуса, сформированные из молодых солдат, плохо одетых, плохо вооруженных, разумеется, храбрых и полных желания сражаться, но которым еще не хватало воинской выучки, что было вполне естественно для недавно рекрутированных бойцов.

Под угрозой оказалась прежде всего первая дивизия, размещенная в Шийер-о-Буа и в Курси. Прусские войска медленно приближались к ней, осторожно просачиваясь через рощи, живые изгороди и виноградники, разбросанные вокруг деревень Буйи, Бузонвиль и Маро. Их гвардейские части смело проникали даже за Санто.

Нужно было срочно обеспечить отступление первой дивизии.

Генерал де Пальер, находившийся тогда в Невиль-о-Буа, поспешно прискакал в Шийер, чтобы организовать необходимое и неизбежное отступление в сторону Серкотт.

От Шийера до Курси около шести километров. Дорога здесь превосходная, но по обеим ее сторонам тянутся живые изгороди, заросли, рощицы, домики с загонами; словом, местность эта весьма благоприятна для засад.

Поэтому, хотя между деревнями были расставлены посты, генерал де Пальер опасался за безопасность гонцов, которых он собирался направить командующему дивизией. Ведь, если приказ об отступлении будет перехвачен врагом, первая бригада и часть второй будут неизбежно разгромлены.

Как человек предусмотрительный, генерал де Пальер распорядился составить приказ в трех экземплярах и спросил у мэра, не может ли тот порекомендовать кого-либо из местных жителей, хорошо знающего лес, храброго, энергичного и хитрого.

— Большой Дерик вам вполне подойдет, господин генерал, — ответил мэр. — Это неисправимый браконьер, но человек он честный, хитрый, как лиса, и ничего не боится.

— Вызовите его, пожалуйста.

Через четверть часа в мэрию ввалился сорокалетний детина, худощавый, проворный, немного сутуловатый, как все люди, привыкшие пробираться, согнувшись в три погибели, через заросли. Он был в шапке из лисьего меха, в козьем полушубке и в высоких сапогах, закрывавших нижнюю часть его вельветовых штанов. Через плечо у него висело мелкокалиберное охотничье ружье со стволами, покрытыми ржавчиной.

Вошедший неловко приветствовал генерала, быстро оглядевшего его с головы до ног. Лицо Большого Дерика с суровыми чертами, насмешливым и плутоватым выражением рта, с небольшими серыми глазами, проницательными и блестящими, производимое им впечатление силы и решительности — все это пришлось по душе командующему 15-м корпусом.

— Вот что мне от вас надо, — произнес генерал, сразу переходя к делу. — Вы проведете лесом в Курси одного из моих адъютантов. Вам придется идти прямо через лес, бесшумно, не теряя ни минуты, и быстро добраться до цели… любой ценой. Вам все понятно?

— Да, господин.

— Отвечай: «Да, господин генерал», — поправил мэр, толкнув Дерика локтем.

— Не скрою, я даю вам опасное поручение, — продолжал командующий 15-м корпусом. — Если неприятель захватит вас с оружием в руках, вы будете расстреляны.

Детина пожал плечами, улыбнулся и подмигнул левым глазом.

— Не беспокойтесь, господин генеро… Пруссаков я уже не раз водил за нос.

— Говори же: «господин генерал», болван, — предупредительно подсказал Дерику караульный.

— Я не знаю, как говорить… В армии я не служил. Но я сумею, как надо, обделать это дельце.

— Рассчитываю на вас, мой дорогой.

— И правильно делаете, слово мужчины. Я знаю лес как свои пять пальцев. Я браконьер: до войны охотился на дичь, теперь охочусь на пруссаков. Одному Богу известно, скольких я отправил на тот свет! Сам господин Понсон дю Террайль^[163] сделал меня проводником в своем отряде разведчиков… Знаете, господин Понсон дю Террайль — писатель, работает в газете «Пти журналь».

Дерик говорил правду. Блестящий литератор, который в то время был в зените славы, сформировал на свои средства из лесников, охотников, дровосеков, браконьеров отряд вольных стрелков, оказавший в целом ряде случаев большую помощь Луарской армии. Этот деятель культуры, дворянин, был пламенным патриотом, человеком с большим сердцем.

Генерал продолжал:

— Вы получите винтовку с патронами… Ведь не защищаться же вам этакой ржавой штуковиной.

Большой Дерик насмешливо ухмыльнулся во весь рот.

— Не боись! — сказал он, похлопывая по прикладу своего старинного ружья. — Когда из этой игрушки я целюсь в человека или животное, считайте, человек мертв… и животное тоже!

— Как вам будет угодно. Лейтенант Делоне! Поручаю вам доставить эту депешу командующему дивизией. Отправляйтесь, дружище, и выполните свой долг.

Молоденький лейтенант, лет двадцати трех, взял депешу, положил ее во внутренний карман мундира, отдал по-военному честь своему начальнику, сделал знак проводнику и произнес:

— Я готов.

— Минутку! — вмешался браконьер. — Я не могу вам приказывать, но советую снять эти золоченые штуки, — произнес он, указывая на аксельбанты адъютанта, — оставить саблю и шпоры: все это будет вам мешать в зарослях. Возьмите с собой только револьвер.

Офицер тут же последовал совету проводника, и они тронулись в путь. Генерал же послал в первую дивизию еще двух гонцов, отправившихся другими дорогами.

Было уже около девяти часов вечера.

На земле лежал тонкий слой снега, темно-синее, почти черное небо усеивали звезды, тускло мерцавшие в этой ледяной декабрьской ночи.

Выйдя из селения, проводник и офицер круто повернули направо, двинулись по полям, миновали несколько рощ, пересекли по льду речку Эф. Оставив справа замок Шамроль, они решительно углубились в лесную чащу.

Издалека, с севера, до них доносились тяжелый топот лошадей по промерзшей земле, стук пушечных колес, разнообразные звуки от движения массы людей — то приближался враг.

Проводник двигался широким шагом, молча, наклонив голову, не останавливаясь ни на секунду, без малейших колебаний, тогда как лейтенант, несмотря на свою выносливость и силу, едва поспевал за ним, весь в поту, тяжело дыша, спотыкаясь и чувствуя, как сжимается сердце при ужасной мысли:

«В моих руках судьба десяти тысяч солдат. Успею ли я дойти вовремя?»

После полутора часов ходьбы, показавшихся офицеру вечностью, они увидели наконец просвет и услышали глухой шелест камыша.

— Это пруд Гати, — прошептал проводник. — До ближайших домов Курси не более пятисот метров, мы у цели!

Лейтенант облегченно вздохнул и зашагал быстрее.

Они прошли примерно полтораста шагов по берегу пруда, когда в темноте раздался грубый окрик по-французски:

— Кто идет?

— Франция, — ответил лейтенант.

— Подойдите!

Лейтенант приблизился, увидел два штыка, направленных ему в грудь, разглядел в темноте две остроконечные каски, понял, что это пруссаки, и бросился назад с криком:

— Измена!.. Неприятель!

Одновременно раздались два выстрела, и бедный молодой человек упал как подкошенный на снег.

Немцы выскочили из ямы, в которой укрывались, и начали обыскивать раненого, судорожно подергивавшегося на земле.

Проводник, услышав окрик: «Кто идет?», спрятался из предосторожности в камышах. Видя, что лейтенант после двух выстрелов упал на землю, а устроители подлой засады склонились над телом, он бесшумно зарядил ружье, приложил приклад к плечу и хладнокровно, словно по куропаткам, открыл огонь.

Оба пруссака без единого звука, без единого крика, тяжело рухнули на землю, сраженные наповал метким стрелком.

— Двойное попадание! — рассмеялся Дерик беззвучным смехом, как смеялся герой Купера^[164]. — Большой Дерик еще умеет целиться, и старое ружье никогда его не подводит.

Тут он внезапно прервал свой монолог и мгновенно растянулся на земле, заметив направленный на него ствол винтовки. Прозвучал пятый выстрел. Третий пруссак промахнулся, хотя и стрелял в упор, и с быстротой молнии Большой Дерик бросился на противника.

Не думая об угрожавшем ему штыке, словно это какая-нибудь вязальная спица, он вырвал у врага винтовку, прыгнул на него, схватил за горло, согнул, как тростинку, подмял под себя и коленом прижал к земле.

Видя, что ему пришел конец, немец на ломаном французском языке стал молить о пощаде.

— Пощади… Пощади, добрый француз!..

Безжалостный проводник выхватил длинный нож мясника, который носил на поясе, как некогда рыцари носили кинжал для нанесения последнего удара.

— Пощади! — еще раз простонал немец.

— Нет прощения!.. Оставался бы дома! — в ярости взревел Большой Дерик.

— Король приказал… солдат слушался…

— Надо было его убить! И кончай свое нытье…

С этими словами проводник хладнокровно вонзил в горло пруссаку нож по самую рукоятку и насмешливо и в то же время устрашающе проговорил:

— Есть здесь еще кто-нибудь?

— Товарищ, — произнес едва слышным голосом лейтенант. — Мне конец… возьмите депешу… отнесите ее генералу… а меня оставьте здесь… время дорого… прощайте!

— Бросить вас? Вы предлагаете это мне, Дерику?.. Ни за что!.. Потерпите минутку.

Действуя с необыкновенным проворством, чему способствовала его недюжинная сила, Дерик схватил одного за другим троих пруссаков, отнес их к пруду, разбил лед, бросил трупы вместе с винтовками в прорубь и произнес:

— До оттепели их не найдут! Видите ли, этот тип убит ножом, двоих других прикончили из охотничьего ружья… Вполне достаточно, чтобы в отместку пруссаки спалили целых две деревни. А теперь — рысью!

Дерик взвалил на спину тяжелораненого лейтенанта, добрался до дороги и побежал так быстро, как только мог.

Спустя десять минут его остановил часовой французского поста, и Дерика отвели в штаб-квартиру.

У лейтенанта было прострелено бедро и раздроблено плечо. В то время как хирург оказывал бедняге первую помощь, проводник положил в свой кошелек расписку за доставленную депешу с подписью командующего дивизией, невозмутимо перезарядил старое ружье, выпил стакан водки и отправился назад в Шийер-о-Буа.

Первая дивизия была спасена!

Через час Большой Дерик вбежал в мэрию, где по-прежнему находился генерал де Пальер.

— Ну как? — коротко спросил командующий 15-м корпусом.

— Вот расписка… за депешу, — ответил проводник, задыхаясь от быстрого бега.

— А что с лейтенантом Делоне?

— Лейтенант ранен… надо полагать, он выкарабкается…

— А вы? На вас кровь.

— Со мной… все в порядке! А это кровь парнишки… она текла, когда я его нес.

— Расскажите все по порядку!

Когда Большой Дерик закончил свой рассказ, генерал де Пальер горячо поблагодарил его, затем при виде поношенной одежды проводника подумал и решил — не без оснований, — что тому не помешает скромное денежное вознаграждение.

Генерал вынул из кармана жилета большую пригоршню луидоров^[165] и протянул ее Дерику со словами:

— Держите, друг мой, возьмите эти деньги без стесненья… Я все равно останусь у вас в долгу; от солдата вы можете принять…

— Господин генерал, я не обижаюсь, — ответил с чувством достоинства проводник. — Но, право… между нами, честными людьми… я не могу принять эти деньги… Я сделал это из любви к родине, и, черт возьми! я доволен, раз вы считаете, что я неплохо справился.

Генерал медленно снял перчатку с правой руки и протянул ее проводнику, который сначала покраснел, затем побледнел, потом крепко стиснул руку командующего своей натруженной, мозолистой рукой.

Генерал произнес:

— От имени Пятнадцатого корпуса, которым я имею честь командовать, от имени родины благодарю!

Не в состоянии вымолвить ни слова, взволнованный, как никогда прежде, даже в самые трудные минуты своей беспокойной жизни, браконьер попятился к двери и вышел, не пытаясь скрыть две большие слезы, что медленно катились по его щекам…

Конец

Луи Буссенар ПРОТОКОЛ

К-о-о-ю! М-о-о-ю! О-о-ю-ю! Э-э-э… — этот причудливый крик, служащий у аборигенов Австралии сигналом к сбору, прозвучал около двух часов ночи на восточном побережье материка.

Как раз в это время транспортное судно «Геро», не устояв под натиском штормовых волн, бросивших его на коралловые рифы, потерпело крушение недалеко от мыса Палмерстон.

Туземцы, которым гибель корабля несет поживу, уже зажгли множество огней, чтобы известить сородичей о неожиданном подарке, который подбросил им добрый отец-океан. Кроме того, язычки пламени, по местным поверьям, убивали белых, что сулило дикарям буйный кутеж.

Судно было вдребезги разбито. Отдельные его части хаотично торчали на красных заостренных верхушках рифов. И когда волны выбросили на берег тела несчастных мореплавателей, на них жадно набросились сбежавшиеся на дележ добычи дикари. Тех же европейцев, кто не погиб и благополучно доплыл до суши, туземцы взяли в плен.

Зловеще затрещали стволы эвкалиптов и араукарий^[166], взметая во тьму фейерверки искр. Пощелкивая от нетерпения челюстями в предвкушении близкой трапезы, аборигены грубо разделывали каменными топориками и ножами горестные останки европейцев. В огромных перламутровых раковинах, заменявших противни, доходил гарнир, который натуралист назвал бы по-латыни «солянум антропофагорум» — «паслен людоедский».

Наконец все было готов к пиршеству. Некая важная персона, по-видимому, жрец племени, с перьями на голове и браслетами из зубов змеи на запястьях, провозгласила что-то вроде тоста, прозвучавшего, по всей вероятности, призывом-благословением к кровавому чревоугодию.

И вдруг во мраке ночи раздался громкий крик:

— Именем закона приказываю остановиться! — Смельчак, судя по всему, отлично владел французским и знал, как подавать команды.

Пораженные дикари повскакали со своих мест и схватились за оружие.

— Приказываю остановиться! — властно повторил голос. — Требую повиновения, в противном случае я буду вынужден составить протокол!

Дикари остолбенели. Охваченные скорее чувством удивления, чем страха, они опустили копья с костяными наконечниками, деревянные, оправленные железом булавы и бумеранги. Никогда еще обитатели этого материка не видали ничего подобного. Перед ярко пылавшим костром при полном параде и во всей красе предстал французский жандарм. Появление стража порядка, долговязого, костлявого и угловатого, с сизым носом, закрученными кверху усами, бородкой клинышком и блестевшим на груди орденом Почетного легиона, было поистине подобно чуду.

Носками сапог блюститель закона живо отбросил от огня «жаркое»:

— Позорно и непозволительно это есть!

Он был неподражаем в своем стремлении сохранять и здесь безупречную военную выправку: мизинец левой руки, как на смотре, спрятан за борт мундира, твердый взгляд устремлен вперед. На голове ловко сидела треуголка, цветом плавленого золота сверкала солдатская амуниция, как смоль, чернели еще слегка влажные сапоги, а ножны шпаги сияли, словно серебряный лук Аполлона^[167].

Быстро очнувшись от оцепенения и придя в ярость при виде разбросанных по земле остатков прерванного пиршества, дикари окружили пришельца плотным кольцом и, не обращая внимания на его горделивую, задиристую позу, нетерпеливо замахали над головой безумца оружием, спеша вернуться к мерзопакостному поеданию себе подобных.

Каннибалы^[168] представляли фантастическое зрелище. У некоторых по всему телу — от головы до ног — был со знанием дела изображен белевший во тьме человеческий скелет — визитная карточка участника людоедских трапез. Большинство туземцев могли бы с полным основанием гордиться и татуировкой с росписью, поразительно тонко воспроизведшей подсмотренные дикарями специфические отличия английских матросов: на лицах мужчин выделялись бакенбарды и усы, у женщин с нижней губы свисала трубка со струйкой голубого дымка, спиралью поднимавшегося к вискам, причем художник не упустил даже такую, казалось бы, мелочь, как красненькая точечка в чашечке курительного прибора, долженствовавшая обозначать огонек. Обнаженные торсы чернокожих украшали также намалеванные уверенной рукой красные мундиры военных моряков королевского флота Великобритании, туго стянутые на талии белыми ремнями, к коим плотно прилегали сабля и штык.

Вся эта живописная и крайне воинственно настроенная толпа на все лады возглашала одни и те же слова: «Кик-ете! Кик-ете! Кик-ете!», что на полинезийском наречии означало: «Съедим его! Съедим его! Съедим его!»

Жандарм, не зная, естественно, местного диалекта, подумал, что дикари хотят знать, кто он такой: полинезийское «кик-ете» созвучно французскому «qui que tu es?» («кик-ете?») — «кто ты?».

— Да как смеете вы, жалкие людишки, не слишком обременяющие себя одеждой, обращаться ко мне на «ты»?! — вскипел француз, но затем сменил гнев на милость. — Впрочем, хоть вы и дикари, я расскажу о себе. Перед вами Онезим-Эзеб-Филибер Барбантон, из колониальной жандармерии Франции. В шестьдесят пятом награжден боевой медалью, в тысячавосемьсот семидесятом — орденом за воинский подвиг. Восемнадцать лет безупречной службы, пять военных кампаний, три ранения. В настоящее время — потерпевший кораблекрушение у ваших берегов.

— Кик-ете! Кик-ете! — продолжали, не слушая его, восклицать дикари.

— Молчать! Именем закона! Или я составлю протокол на всех присутствующих, включая женщин! Сборища запрещаются! Расходись, а не то буду стрелять! Моему терпению пришел конец!

Служака бросился вперед, но споткнулся о корень дерева и чуть было не упал. Треуголка от толчка слетела к ногам.

И тут произошло неслыханное! Людоеды стремительно побросали оружие и опустились на колени, шепча в глубоком почтении одно лишь слово:

— Табу! Табу! Табу!

Изумленный жандарм быстро подобрал головной убор и водрузил на место. Туземцы, еще мгновение тому назад кровные его враги, усердно отвешивали поклоны, не осмеливаясь поднять глаза. Бравый француз ничего не понимал в столь внезапной перемене настроения чернокожих, но решил все же не отвергать свалившиеся на него почести и поспешил прежде всего взять под защиту дрожавших от ужаса товарищей по несчастью, с трудом поверивших в свое чудесное спасение.

Барбантон, разумеется, не ведал о том, что слово «табу» у народов полинезийской Океании является магическим и означает запрет касаться какого-либо предмета или человека, которые, таким образом, становятся священными и недосягаемыми: никто не осмелится нарушить заклинание из-за страха навлечь на себя жестокие проклятия и подвергнуться расправе со стороны сверхъестественных сил. Но когда жандарм произнес: «Моему терпению пришел конец!» (по-французски данную фразу завершают слова «est à bout» — «ет абу»), — и у него слетела шляпа, чернокожие, подумали, что чужеземец заколдовал странную штуку, венчавшую его голову. В результате треуголка стала в глазах детей природы вещью неприкосновенной, а владелец диковины превратился в божественную, высокочтимую личность — маниту^[169] туземцев.

Когда дикари немного осмелели, самые достойнейшие получили право приблизиться к обладателю волшебной шляпы и в знак приветствия потереться своим носом о его нос. Все это делалось так искренне, что Барбантон расчувствовался от столь экстравагантной формы почитания. Затем к богоподобному незнакомцу были допущены люди попроще, среди которых были и мужчины, и женщины, и даже дети. Все они с благоговейным трепетом совершали ту же верноподданническую церемонию.

Из-за многократных контактов орган обоняния нового святого, попавшего по воле рока в австралийский религиозный календарь, сизый цвет сменил на пунцовый, что привело аборигенов в еще больший восторг.

Такой поворот событий нравился жандарму все больше.

— Похоже, — пробормотал француз, — из меня собираются сделать императора, а может, и идола!.. — И добавил снисходительно: — Я не говорю вам «нет», дикари. Если так надо…

Все хорошо, что хорошо кончается. И Барбантон из кожи лез вон, чтобы извлечь из сложившейся ситуации максимум благ. Хорошо поставленным голосом он отдавал команду за командой, и вскоре благодаря могущественному табу в импровизированном городке европейцев царило полное изобилие.

По истечении некоторого времени нагруженные подарками, среди которых находились и шкуры кенгуру и опоссума^[170], путешественники в сопровождении эскорта туземцев двинулись в путь. Расстояние в пятьдесят лье, отделявшее их от Порт-Денисона, они преодолели за шесть дней.

Прощание с дикарями было трогательным и долгим. Чернокожие никак не хотели оставлять свое «табу» и его владельца. Бесчисленные рукопожатия, объятия и касания кончиком носа продолжались, казалось, бесконечно.

Но расстаться все же пришлось: пароход, курсировавший между Сиднеем и Мельбурном, находился уже под парами. Капитан согласился взять на борт всех потерпевших кораблекрушение, и спустя восемь дней путешественники прибыли на место.

В течение двух недель в городе только и говорили, что об их приключениях. Барбантон стал всеобщим любимцем. Журналы печатали его портреты, а один издатель обещал платить новоявленному богочеловеку по тысяче франков за каждую строчку воспоминаний.

Но потом в газетах все чаще стали мелькать заметки совсем иного рода, вроде того, что жандарм, мол, сам придумал эти невероятные истории.

Дело закончилось тем, что местный парламент, стоявший на страже интересов национальных меньшинств, передал дело Барбантона в суд, который тут же постановил взыскать с ответчика штраф в размере одного ливра^[171] за превышение власти: формалисты-англичане не могли простить беспримерное по наглости намерение француза составить протокол на территории, являвшейся владением Ее Величества королевы Великобритании.

Когда обескураженный Барбантон покидал зал заседания, где впервые в своей жизни побывал в шкуре обвиняемого, председатель суда неожиданно задержал его и вручил прекрасной работы золотые часы и пачку банкнот. Так одновременно была соблюдена законность и по достоинству оценен необычный поступок француза.

Через год жандарм подал в отставку. Благодаря английским щедротам он стал богат. Да и отчизна не подвела: Барбантон успешно занимается табачной торговлей в родном Пантене. И надо слышать, как в минуты отдыха, потягивая стаканчик белого вина, бывший служивый рассказывает о своих приключениях! Он щурит глаза и, пощелкивая большим пальцем по головке трубки, неизменно начинает так:

— В то время, когда я был богом у дикарей, приключилась прелюбопытная вещь. Я должен был составить протокол на людоедов, и, представьте себе, за это мне пришлось заплатить штраф!..

Конец

Луи Буссенар ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ТРАНСАТЛАНТИЧЕСКОМУ ПАРОХОДУ Пакетботы^[172]

Должен ли я, хотя бы кратко, изложить свои взгляды на мир, чтобы стало ясно, почему я во многих отношениях предпочитаю приморским городам и селениям, именуемым «морскими курортами», обыкновенные порты, которые наши законодатели мод едва замечают с высоты своего аристократического презрения?

Да, это так. Я испытываю отвращение к этим модным курортам, куда приезжают, чтобы танцевать на вечеринках, демонстрировать туалеты, играть в карты и заключать пари; там морская вода чем-то напоминает туалетную воду; рыбаки от общения с бездельниками становятся вымогателями, обманщиками, как гиды и кучера, обслуживающие туристов.

И тем больше я люблю морские порты с их таинственным и пленительным налетом экзотики. Я люблю большие корабли, ежеминутно отплывающие в неизведанное или возвращающиеся из безграничных далей, тяжело при этом дыша, как бегуны у финиша. Я люблю и отважных обитателей портов, немного шумливых иногда, особенно после долгих и трудных странствий, но людей вполне достойных и даже сердечных, несмотря на свою суровую внешность. Ибо если там, в городах, где изобилуют казино, моряк стал прислужником курортника, беспрекословно выполняющим всевозможные поручения, то здесь матрос — это предупредительный проводник, который ненавязчиво предлагает вам свою помощь, не угодничает и благодарит вас одним словом и прямым взглядом своих глаз с выцветшими от морских брызг ресницами.

Вот почему, любя одно и презирая другое, я оказался прошлым летом в Гавре; я хотел вновь ощутить и, к счастью, на самом деле ощутил свои прежние чувства, чувства своенравного путешественника, который либо без видимых оснований носится по океанам, либо сидит дома.

Едва прибыв в Гавр, я почувствовал, что захвачен, пленен, покорен морем, что все мои мысли только о нем. Мол с маяком, этим всевидящим оком, устремленным на бескрайние просторы; внешняя гавань, портовые бассейны, доки; пароходы, парусники, рыболовецкие суда и скромные лодки, танцующие на волнах, поднимающихся из глубин моря и разбивающихся о Большую пристань; резкий запах дегтя, хриплый рев пароходной трубы, тонкие переплетенные линии четко вырисовывающихся на горизонте корабельных снастей — словом, это море матросов, а не людей в купальниках, демонстрирующих на пляжах свои торсы и икры.

Я прогуливаюсь по Большой набережной, останавливаюсь перед судами, прибывшими из Саутгемптона, Кана, Трувиля, Онфлера. Их пассажиры после сильной качки на море безуспешно пытаются справиться с тошнотой. Около шлюза «Королевский док» я радостно приветствую миноносец, запросто ставший рядом со шхуной из Кабура, груженной сеном. Заглядываю на набережную острова, где галдят что есть мочи десятки попугаев. Подхожу к бассейну крепости, по форме напоминающему сухой док, и уже вижу возвышающиеся надо всем и поглощающие все огромные, подобные раскрашенным киноварью колоннам, трубы и гигантские мачты трансатлантических пароходов.

Трансатлантические пароходы! Я сохранил добрые воспоминания об этих старых друзьях и именно к ним, почти невольно, прихожу в первую очередь.

В портовом бассейне Эр сейчас находятся два таких парохода, они причалили к набережной, где под огромным навесом высится груда тысяч и тысяч тюков. Первый из пароходов уже поднял флаг отплытия. Это «Нормандия». Завтра вечером во время прилива она отправится в Нью-Йорк. Второй пароход, «Гасконь», сейчас стоит под погрузкой.

Группа гуляющих подходит к трапу, перекинутому с «Нормандии» к набережной. Они недолго говорят с караульным матросом, затем поворачиваются и уходят, явно смущенные.

Заинтригованный, я в свою очередь подхожу к матросу и узнаю, что посторонним категорически запрещено подниматься на борт парохода. Интересуюсь причинами запрета. Оказывается, возникли трения между администрацией и туристами, которые слишком многое себе позволяют, располагаются на пароходе как у себя дома, всюду лезут, пытаются иногда распоряжаться обслуживающим персоналом, все критикуют, загромождают проходы, оставляют после себя ужасную грязь, короче говоря, ведут себя как в общественном месте, словно забывают, что разрешение на осмотр корабля — любезность со стороны администрации.

Не теряя надежды, я возвращаюсь в отель и пишу письмо добрейшему и высокочтимому генеральному представителю Трансатлантической компании в Гавре господину де Гаалону с просьбой смягчить суровые предписания своего распоряжения для сотрудника «Журнала путешествий».

Через два часа получаю следующий ответ: «Прошу разрешить завтра после полудня посещение трансатлантических пароходов “Гасконь” и “Нормандия” предъявителю сего письма господину Л. Буссенару. Господин Буссенар может присутствовать при отплытии пакетботов и, если пожелает, выйти в море на одном из них. Он вернется на сушу с лоцманом на буксире “Республика”».

Поистине трудно проявить большую предупредительность, и я рад, что могу еще раз выразить благодарность за столь любезное разрешение, которым я целиком обязан представляемому мною журналу.

И вот я вновь у трапа «Нормандии». Здесь меня ожидает самый сердечный прием.

Когда ты видишь вблизи этот великолепный корабль и можешь даже дотронуться до его бортов, он кажется еще более огромным и вместе с тем сохраняет изысканность форм и гармонию линий, несовместимых на первый взгляд с его размерами.

Темный изящный корпус парохода поднимается над спокойной гладью воды, и кажется, что его тонкая стальная стенка уходит в бесконечность. Четыре мачты — тоже из стали — взметнулись над палубой; они так высоки, что можно лишь с трудом различить огни на их верхушках. С каждой стороны корабля, параллельно его оси, тянутся два длинных коридора, огибающих различные отсеки, окрашенные в красивый, радующий глаз светло-серый цвет. Здесь находится огромный машинный зал, где стоит гул от семи тысяч лошадиных сил, которые сегодня вечером запустят винт парохода, и откуда выходят, подобно гигантским раковинам, повернутым к носовой части, диффузоры с воздушными рукавами, предназначенные для внутренней вентиляции. Затем рулевая рубка со штурвалом, которым может управлять, нисколько не напрягаясь, один человек благодаря силе пара, передающей рулю все его движения. Каюта капитана с мостиком наверху, возвышающимся над всем огромным трансатлантическим пароходом. Этот мостик, где во время плавания постоянно находится вахтенный офицер, примерно на три, а может быть, и на четыре этажа выше уровня моря. Здесь трудно подобрать подходящие сравнения! Только представьте себе: четыре этажа над поверхностью моря, при этом не забывайте, что большая часть парохода погружена в воду. Попробуйте вообразить, как будет выглядеть «Нормандия», если ее вытащить на сушу!

Прогуляемся по верхней палубе парохода от носовой части до края кормы (это сто сорок пять метров!). Мы увидим здесь брезентовые паруса, пол, вымытый так тщательно, словно его убирали голландские домохозяйки, бортовые ящики, огороженные железными столбиками, спасательные шлюпки, прикрепленные к корпусу судна шлюпбалками. С верхней палубы спустимся по большому трапу в каюты первого класса.

Здесь вы неожиданно оказываетесь в обстановке не просто комфорта, но настоящей роскоши, утонченной, не кричащей, отмеченной изысканным вкусом, хотя, пожалуй, и немного чрезмерной, превращающей в будуар огромный железный корабль, где швы и углы скрыты под мягкой обшивкой, стены обшиты самыми ценными породами дерева, где повсюду услаждают взор скульптуры, бархат, ковры, цветы.

Большой салон, где столуются пассажиры первого класса, — просто чудо! Массивные столы красного дерева, вращающиеся кресла, огромные зеркала, электрические лампы; стены отделаны кленом и обиты бархатом. Огромный букет тропических растений — настоящий сад — подвешен в центре над широкой панелью, отделяющей собственно салон от салона-гостиной.

Столь же прекрасен и салон-гостиная с мягкими диванами, обитыми золотистым бархатом, с горами подушек, коврами, заглушающими шаги, книжным шкафом, а перед ним неизменным пианино — орудием пыток для пассажиров, которые, вместо того чтобы слушать избитые мотивы музыкального ящика, предпочитают предаваться мечтам и сладостному ничегонеделанию. Впрочем, со всем можно смириться в этой обстановке тщательно продуманного уюта, даже с жалобными стонами пианино, вконец расстроенного усилиями англосаксов.

И я не удивляюсь теперь, почему англичане предпочитают плавать на наших пароходах, известных своей роскошью, отличной кухней и прекрасным подбором вин, что весьма ценится мастерами по части обжорства.

На своих же кораблях англичане кормят вас до отвала вареной картошкой и вареным мясом, подают дрянное вино из выжимок, именуемое пивом, промывают вам желудок попеременно чаем и черепаховым супом и продают на вес золота никому не ведомые вина из мексиканского порта Кампече… Кушетки там словно набиты персиковыми косточками, а салоны похожи на харчевни… Я испытал все это на себе!.. Вопреки собственному желанию, как вы догадываетесь.

Поэтому, несмотря на свое неискоренимое национальное чванство, вызывающее к ним такую неприязнь, англичане предпочитают великолепную, утонченную кухню наших трансатлантических пароходов и почтово-пассажирских судов, марочные вина, подаваемые в неограниченном количестве, и внимательный обслуживающий персонал, безукоризненно честный, хорошо воспитанный, который они охотно — и эгоистично — забывают при раздаче своих щедрот.

Нужно ли говорить о каютах, залитых, как и салоны, электрическим светом, где стоят превосходные кушетки и где вполне достаточно места для двух человек; о том, что зимой благодаря системе труб тепло разносится по всему кораблю, а летом от иллюминаторов и вентиляторов распространяется свежесть; о том, что для туалета путешественников в изобилии имеется пресная вода?

Нужно ли напоминать о курительной комнате, самой уютной из всех, что мне довелось видеть?

Добавлю, что на корабле едят четыре раза в день; хлеб выпекается в судовой пекарне; пассажиры питаются свежими продуктами на протяжении всего рейса, и в изобилии имеется мороженое…

Повторяю, роскошные условия, обеспеченные компанией, не только видимость: на этих прекрасных кораблях все действительно находится на самом высоком уровне.

А теперь, с вашего разрешения, приведу несколько цифр, чтобы закончить мой беглый набросок.

У «Нормандии», построенной примерно десять лет тому назад, длина, как уже отмечалось, достигает 145 метров — на 10 метров меньше, чем у других больших кораблей флота компании: «Бретани», «Гаскони», «Шампани», «Бургундии». Водоизмещение «Нормандии» 6300 тонн; машина мощностью в 7000 лошадиных сил позволяет ей двигаться со скоростью шестнадцати узлов (29 км 632 м в час). Таким образом, переход от Гавра до Нью-Йорка она совершает за неделю. Для поддержания и сохранения такой скорости «Нормандия» расходует ежедневно до 14 тонн угля.

Она может перевозить 1200 пассажиров первого, второго и третьего классов с одним и тем же составом команды, включающей 54 матроса, 88 машинистов, механиков, кочегаров и помощников кочегаров, а также 75 человек обслуживающего персонала — всего 217 человек.

Ее электрическое освещение обеспечивается с помощью машин Сименса с постоянным током 512 лампами, и сияние, исходящее от корабля, можно видеть в море издалека, что создает подлинно феерическое зрелище.

Наконец, не касаясь вопросов продовольственных запасов и обеспечения продуктами членов команды и пассажиров нижней палубы, приведу несколько цифр относительно снабжения только каютных пассажиров, которых значительно меньше, чем остальных. Так, при отплытии на пароход грузится 6000 бутылок старых выдержанных вин, 6000 бутылок пива и ликеров, 80 тонн пресной воды, 24 тонны льда, что позволяет расходовать его по 3000 кг ежедневно; 13 000 полотенец ручных, столовых и служебных, 2500 простынь. 600 одеял и т. д. и т. п. Перечень можно продолжать до бесконечности.

Но напоследок еще несколько слов, еще одна цифра, свидетельствующая лишь о том, какого количества могут достичь самые незначительные и самые неожиданные вещи. Можете ли вы себе представить, сколько зубочисток использовали пассажиры первого класса трансатлантического парохода «Америка», курсирующего между Сен-Назером и Колоном? Ровно 6000!

Каждый поймет: потребление такой массы зубочисток означает, что было задействовано немало кастрюль и челюстям пассажиров пришлось потрудиться.

Конец

Луи Буссенар СЕМЬЯ ТИГРОВ Эпизод из путешествий по Гвиане

Пирога причаливала к берегу. Заканчивалось монотонное, бесконечное плавание.

— Пристань! — воскликнул Казальс.

— Наконец-то! Веселенькое путешествие, однако! — сказал я, радуясь возможности ступить на землю и размять затекшие после шестнадцати часов неподвижности ноги.

Подбежавшие рабочие занялись нашей пирогой, прочно привязывая ее канатами к стволу гигантского панакоко^[173], а мы тем временем шагали по дорожке, соединяющей левый берег Марони с площадкой, где расположились продовольственные склады.

Навстречу нам уже бежал со всех ног высокий негр в светлой хлопчатобумажной шапочке, оттеняющей черноту его добродушного лица.

— Бонжур, месье, — произнес он зычным голосом, вращая огромными глазами и широко улыбаясь, обнажая два ряда ровных, как забор, ослепительно белых зубов. Это был управляющий складом.

— Привет, Квемон, — ответил Казальс. — Что новенького?

— Все нормально, месье. Да, действительно, все очень хорошо. Не считая, правда, что работавшие на складе плотники, вот уже два дня как сбежали… да четверо китайцев заболели, а оставшиеся двенадцать человек работать не хотят… да кули^[174] Гроводо заснул, а Апаво разбудил его ударом палки… да у Жанвье и Гиллебо приступ лихорадки… да…

— И это называется «нормально»? — прервал его Казальс. — Вы слишком снисходительны к себе. Все эти калеки — лентяи, а вы, Квемон, — первый из них… Вам поручено следить за порядком, а вы сами бездельничаете! Идите за мной, — продолжал Казальс, — и увидите, что не пройдет и пятнадцати минут, как все заработают.

Было еще только 11 часов утра, а раскаленный душный воздух уже навис над территорией, где возвышались лишь хижины, приспособленные под продовольственные склады и жилье для рабочих.

Широкополая шляпа не спасала меня от обжигающих лучей солнца. При каждом движении я все больше обливался потом. Впечатление такое, будто попал в стекловарильный цех. И самое странное, что этот дьявол Казальс оставался, как всегда, бодр, свеж, чувствуя себя в нестерпимом пекле как саламандра.

Я медленно плелся за ним. Вскоре мы оказались в просторной хижине, увешанной гамаками, на которых лежали и больные и здоровые.

— Кажется, кое-кто не очень рвется работать? — спросил Казальс тихим металлическим голосом.

О, чудо! Только заслышав знакомые интонации, все в хижине — страдающие лихорадкой, покалеченные и откровенные лентяи — как один вскочили и выстроились перед Казальсом. Лень и болезни как рукой сняло. Никто даже не попытался притворяться.

Рабочие хорошо знали, что хозяин шутить не любит. Он щедр на вознаграждение, на двойной паек, но чрезвычайно принципиален в вопросах дисциплины. Добросовестно выполняя свои обязательства перед рабочими, он вправе был ожидать взаимности.

Не стоило большого труда заметить, что все эти типы были отъявленными лодырями и притворщиками. За исключением, может быть, лишь одного — кули, покалеченного своим сородичем. Смертельно пьяные плотники после вчерашних водочных возлияний валялись на подстилках из гонта. (Для непосвященных объясняю, что гонт представляет собой небольшие деревянные дощечки, которые применяются вместо черепицы.)

Хозяин бросил лишь один-единственный взгляд, и порядок был восстановлен в мгновение ока. Без единой жалобы, без единого крика.

— Отправляемся завтра днем, — объявил Казальс. — Каждый должен быть готов взять свою ношу. Мне не хотелось бы узнать, что кто-то отстает. Ты, Апаво, понесешь груз Гроводо. И за это получишь вдвойне, но половину отдашь товарищу.

— Пора и позавтракать, — обратился ко мне мой друг.

Квемонд лез из кожи, демонстрируя расторопность и услужливость. Вместе с чернокожим Морганом, которому Казальс специально поручил заботу обо мне, они соорудили на широком ящике, служившем столом, роскошный завтрак. Здесь были мясные консервы, рис, сухая рыба, яйца игуаны^[175] и многое другое, но, увы, отсутствовали хлеб и свежее мясо.

Пока отдавалось должное всем этим яствам, Казальс ввел меня в курс дела:

— Золотой прииск Гермина, который я эксплуатирую вместе с господами Лабурдеттом и Изнаром, находится в двадцати пяти километрах от Марони прямо среди девственного леса. Мы наняли две сотни рабочих, которые в месяц добывают в среднем до двадцати килограммов золота. Однако добираться до прииска сложно. Дорогу то и дело преграждают холмы и заводи, а в конце пути — болото. Чтобы поддержать силы рабочих, мы вынуждены регулярно подвозить провизию. Продукты доставляются каждые три дня на пароходе «Дье-Мерси» в порт Сен-Лоран, а оттуда до площадки со складами — два дня пути по реке на доверху нагруженных лодках.

Но это еще не самое страшное. Продукты от пристани до прииска можно переправлять только пешим ходом. Причем следует строго придерживаться утвержденной колониальной властью нормы груза — на каждого человека не более двадцати килограммов. Итак, ежедневно сорок человек с упакованными продуктами отправляются по дороге, недоступной и для горных коз.

На тринадцатом километре мы соорудили большой навес, который также служит складом и поэтому называется Карбе-дю-Милье^[176]. Одна партия грузчиков, двигающаяся с пристани, доставляет сюда продукты, за которыми приходит другая партия, переправляющая их на прииск. Таким образом, действует что-то вроде челночной системы.

— Если я правильно понял, — прервал я Казальса, — ваши люди тринадцать километров несут всего по двадцать пять килограммов груза, а затем возвращаются и вовсе порожними.

— Да, именно так, — подтвердил он. — А что бы вы на это сказали?

— А то, что не так уж это и страшно, если вспомнить, что в походе солдат несет тридцать — тридцать пять килограммов груза, а то и более, и местность, которую приходилось преодолевать нашим пехотинцам, да, кстати, и вам в том числе, не менее сложна.

— Да, разумеется, но надо учитывать высокую температуру и трудности пути.

— А африканское солнце, а горный Орес? К тому же вы даете китайским кули по четыре франка плюс питание. Я пожелал бы таких условий солдатам, которые получают один су и паек, если о них вспомнит интендантство.

— Может, вы и правы, но такие здесь правила.

Мы крепко спали в гамаках на свежем воздухе, а рано утром пробудились от звука охотничьего рога. Сборы проходили без особых приключений, если не считать скорпиона, залезшего в мой сапог. Представителю семейства паукообразных пришлось поплатиться собственной жизнью за непомерную наглость.

Наша площадка представляла весьма оригинальный вид. Просмоленные мешки, наполненные мукой из маниоки и соленым салом, огромные бутыли с тростниковой водкой, коробки со свиным топленым жиром, мясные консервы, рабочие инструменты, гвозди, веревки и уж не знаю какие еще предметы — все это связывалось, упаковывалось, взвешивалось и вручалось поочередно подходившим грузчикам, которые водружали на голову каждый свою ношу.

Опрокинув для бодрости по рюмке водки на дорожку, грузчики тронулись в путь и, достигнув тропинки, шириной не более шестидесяти сантиметров, гордо называемой «дорога от пристани», вытянулись в цепочку.

Вслед за колонной двинулись Казальс, я, Морган, который тащил гамаки, да двое китайцев, нагруженных провизией. Скоро мы с Казальсом обогнали колонну, надеясь по пути подстрелить случайную птицу.

Солнце едва осветило верхушки деревьев, из гущи которых вылетели стайки вспугнутых нами туканов^[177] и попугаев, а жара становилась уже невыносимой. Тринадцать километров, твердил я себе, — это пустяки. Мне приходилось прокладывать до шестидесяти во Франции, сорок — в Африке, а здесь… если ускорить шаг, то вечером можно быть уже на месте.

Моя одежда не была обременительной: брюки из тика и легкая рубашка с завернутыми до локтей рукавами, на голове — широкополая соломенная шляпа. На Казальсе — такая же широкополая, но фетровая шляпа углекопов. У каждого имелось по ружью и сабле. Но, несмотря на всю простоту экипировки, через полчаса мы взмокли так, будто находились одетыми в бане.

А каким тяжелым стало ружье! Кожаный ремень впился в плечо, пальцы скользили по деревянной рукоятке сабли, тоже мокрой от пота. Дьявол! Казальс не преувеличивал.

А вот и первый холм. Подъем всего на сто метров, а кажется, что это крутая отвесная гора. Взбираться на вершину приходилось почти касаясь носом земли, цепляясь за стебли лиан и стволы деревьев. Вслед за холмом — первая водная преграда шириной в пятнадцать метров. Мостом через нее служило опрокинутое дерево, разумеется, без поручней, за которые можно было бы держаться, чтобы не потерять равновесия. Один неверный шаг, легкое головокружение, одна оплошность — и полет вверх тормашками с высоты двух метров в далеко не теплую воду к компании рептилий и водяных змей.

Но, слава Богу, все обошлось.

А что же наши носильщики? Тогда как мы, без груза, легко одетые, с неимоверным трудом преодолевали подъемы и спуски, переправы через водные затоны по импровизированным мостикам, пробивались сквозь густые завесы лиан… кули деловито двигались вперед, безучастные и молчаливые, как вьючные животные, прочно удерживая свои грузы на голове. И ни одного неловкого движения. Никто ни разу не поскользнулся, не расправил от усталости спину, не повернул назад голову. Невероятно!

Водные преграды, чередуясь с холмами, следовали одна за другой, а дороге, казалось, не будет ни конца, ни края.

Морган уже несколько раз прикладывался к моей дорожной фляжке, Казальс утолял жажду прямо из водных затонов, а я, следуя своему правилу, старался в дороге не пить ничего — ни воды, ни водки, ни кофе, чем вызывал удивление моих попутчиков.

Жара становилась все невыносимее. Не было даже сил полюбоваться окружавшей нас великолепной растительностью и уж тем более подумать об охоте. Все силы были направлены на одно — двигаться вперед. Гнетущая тишина стояла вокруг. Иссушенные от жары листья деревьев не шелохнутся. Не слышалось пения птиц. Один лишь пересмешник изредка оглушал нас своими трелями.

В тяжелом душном воздухе неожиданно раздался пронзительный свист, похожий на гудок паровоза. Это, пояснил Казальс, подала голос притаившаяся в ветвях маленькая ящерица. Свист стал чередоваться со странным перезвоном — «динг-динг-динг». Как будто кто-то привел в движение маятник невидимых часов. Вслед за ним со всех сторон донеслись один за другим с десяток различных звуков. Но вот «динг-динг-динги» зазвучали быстрее, ритм стал просто сумасшедшим, словно испортилась пружина звукового устройства. Еще секунда — и движение замедлилось, маятник как будто стал работать с перебоями и наконец вовсе остановился. Все снова затихло.

Я поспешил вперед в надежде подстрелить дичь. В десяти шагах от тропинки угрожающе прошипела небольшая, всего сантиметров шестидесяти, змея, красная, как коралловая ветвь. Я вскинул ружье и уложил ее одним патроном. Это был обманный ход. При звуке выстрела крупная птица бесшумно проскользнула среди ветвей деревьев. Какую-то долю секунды она сверкнула в полоске солнечного света, но этого было достаточно, чтобы второй выстрел сразил ее. Морган, вскрикнув от восторга, бросился в кусты и тут же возвратился, вручив мне великолепную выпь.

— Наконец-то! — воскликнул я от радости за свою охотничью удачу, а еще более — от того, что наш трудный поход, кажется, завершился. Впереди расстилалась красивая поляна, пересекаемая ручьем, на берегу которого возвышался навес. Это, несомненно, и был Карбе-дю-Милье.

Итак, мы прибыли!

Нас встретил кули Мадрас, по прозвищу Жорж, приставленный к охране склада. Он не скрывал радости от встречи с Казальсом, которому был беспредельно предан.

Вскоре подошла вся колонна. Еще раньше прибыли люди с прииска. После совместного обеда обе группы вновь отправились в путь. Только одна с грузом возвращалась на прииск, другая, уже порожняя, — на пристань. На полянке остались мы с Казальсом, Жорж, Морган, двое китайских кули да еще один китаец, поранивший ногу.

Жорж отвел нас с Казальсом в сторону, чтобы поделиться своей тревогой. Бедный малый все ночи в течение трех месяцев оставался совершенно один в этом пустынном месте, отдаленном на тринадцать километров от ближайшего обиталища.

— Ты что ж такой трусливый, Жорж? — спросил его Казальс.

— Нет, я не труслив. Но сейчас я боюсь…

— Но почему «сейчас»?

— Дело в том, что каждую ночь на полянку повадились два тигра^[178]. Иногда час, иногда два я слышу их рычание, потом они приближаются к навесу, останавливаются шагах в двадцати, усаживаются на задние лапы, как будто готовясь к прыжку, и начинают смотреть прямо на меня своими пылающими глазами.

— Какие тигры? — воскликнул я. — Ты имеешь в виду, по-видимому, ягуаров? Но все равно, для нас это счастливый случай. Мы постараемся освободить тебя от непрошеных гостей.

— Но постой, — прервал меня Казальс, — разве ты, Жорж, не мог их пристрелить сам?

— Последний раз я выстрелил в одного, после того как он похитил у меня банку с топленым жиром. Но так как у меня была только мелкая дробь, этот выстрел произвел на тигра впечатление удара хлыстом. Вот, можете посмотреть, я сохранил пустую банку.

И действительно, на жестяной крышке отчетливо были видны следы передних клыков, продырявивших ее.

— К тому же, — печально добавил Жорж, — у меня осталось только два патрона. Последние три дня я уже не стрелял, и тигры осмелели: они не боятся ни огня, ни криков, которыми я пытался их отпугнуть.

— Ладно, старина, успокойся, — сказал я. — У нас есть еще патроны, к тому же превосходного качества. Сегодня вечером мы увидим их в действии.

— Да, почувствовав белых, хищники могут и не появиться. Нас они не боятся, а вот вы внушаете им страх!

— Увидим, увидим, — успокоил я его.

Незадолго до захода солнца мы с Казальсом устроили рядом друг с другом два гамака, разожгли посреди поляны огонь, оставив топиться на нем свиной жир, а две открытые банки с топленым жиром расставили по противоположным краям поляны. Рабочие улеглись спать, мы же с заряженными ружьями заняли места в гамаках.

У меня превосходная двустволка двенадцатого калибра системы «чок», заряженная патронами, содержащим по 5,5 граммов пороха, наполовину тонкого, наполовину экстратонкого помола, и 20 картечин из твердого свинца типа «чиллешот». Для охоты на хищников пулям я предпочитаю свинец.

У Казальса на этот счет иное мнение. Ему я отдал, учитывая обстановку, свой небольшой карабин калибра 11 миллиметров, заряженный патронами с медной гильзой и удлиненной пулей. Помимо патрона в стволе в ложе имелся магазин на шесть патронов, подававшихся спиральной пружиной автоматически после выстрела. Это было отменное ружье, которое за исключительную точность и невероятную пробивную силу я ставил выше «винчестера» и брал обычно на охоту за быстроногими горными козлами или кабанами.

В семь часов вечера луна уже так ярко осветила поляну, как будто над ней зажглась «свеча Яблочкова»^[179], а мы очутились на дне широкого колодца, стенками которого служили стволы гигантских деревьев. Где-то вдали завели свою серенаду обезьяны-ревуны. Им вторили выпи и жабы. Но вблизи нас — сплошная тишина. Сном праведников блаженно спали китайцы. Бодрствовал лишь наш «храбрец» Морган, дрожа всем телом и выбивая зубами дробь.

Прошел час, другой. В полной тишине слышалось лишь тиканье часов. Хотелось курить, но «мучитель» Казальс категорически запрещал делать это. Время тянулось томительно долго. Я устыдился своего нетерпения, когда вспомнил, как мой друг, неустрашимый Пертюизе, проводил под открытым небом сотни ночей, выслеживая одного льва. Разве можно сравнить мои мелкие неудобства, связанные всего лишь с ожиданием презренной кошки — ягуара, с теми опасностями, которые поджидали на охоте черного гиганта из Ореса.

Из-под навеса вышел Жорж, бросил в печь очередную порцию свиного жира, чтобы усилить огонь. Запахло печеным. Этим странным запахом Жорж почему-то привлекал хищников. Я невольно усмехнулся подобной странной связи — ягуары и запахи кухни.

— Нечего смеяться, — прошипел недовольно Казальс. — Мы вообще, кажется, остались с носом. Тихо! А вот и они!

Святая правда! В кустах сначала послышался легкий шорох, потом прерывистое жаркое дыхание. Животных все еще не было видно. Но их рычание неслось с разных сторон. Осторожные звери несколько раз обходили поляну. Этот кругообразный «променад» длился по меньшей мере целый час.

Мы замерли как статуи. Тишину по-прежнему нарушало лишь тиканье часов, кастаньетное постукивание зубов еще более испуганного Моргана да похрапывание плосколицего китайца. Добряк, оглушенный опиумом, сейчас пребывал в краю сновидений, издавая не очень благозвучные храпы, как будто в носу у него застрял мундштук от кларнета.

От бесконечного напряжения глаза устали и отказывались уже что-либо различать. На какое-то мгновение мы прикрыли тяжелые веки.

Никого по-прежнему. Но шорохи ощущались уже ближе. Несомненно, запах топленого жира притягивал животных. В двадцати метрах от края поляны уже просматривалось огромное черное пятно. Сердце забилось сильнее, легкая испарина покрыла ладонь правой руки, сжимающей ружье.

Стрелять, однако, было рано. Я еще недостаточно отчетливо видел противника.

Оба мы оставались в гамаке, повернувшись спиной друг к другу, каждый контролируя свой участок: Казальс — восточную часть леса, я — западную. Прекрасная позиция, как вскоре подтвердилось.

Еле ощутимая дрожь моего ружья вызывала легкое шуршание гамака, изготовленного из плотной хлопчатобумажной ткани, и этот шорох, по-видимому, дошел до ушей животного. Зверь остановился и стал тревожно перебирать когтями сухую землю. Я вскинул на плечо ружье, нацеливаясь. Хищник резко повернул голову в мою сторону, издав короткий, гортанный звук. Его глаза двумя фосфоресцирующими точками сверкнули сквозь черноту деревьев.

Я тихо спустил курок. Раздался оглушительный выстрел, ослепительное зарево осветило поляну, окутав ее медленно расходящимся облачком дыма. Мгновение ничего не было видно. Китайцы пробудились и жалобно запищали, как стая попугаев. Жорж закричал во все горло:

— Они убиты. Оба!

— Как оба? — спросил Казальс, держа еще дымящийся карабин. — Вы разве стреляли? — задал он мне вопрос.

— Да, а вы?

— Я тоже.

— Невероятно!

— Это так же вероятно, как и то, что мой хищник лежит вверх ногами в двух метрах от огнища.

— А моего пуля застала у банки с жиром.

— Браво! Два выстрела прозвучали как один. И оба ягуара мертвы!

Целый день, как того требовала элементарная осторожность, мы не покидали своих позиций.

Вот как все произошло. Пуля Казальса, попав в левый глаз самки, прошла вдоль всего позвоночного хребта и вышла через левый бок. Смерть наступила мгновенно. Мой выстрел крупной дробью сразу же снес половину головы у другого ягуара — самца. Он рухнул бесчувственной массой.

И все же хищники оказались не ягуарами, как мы полагали, а оцелотами, ничуть не менее опасными, хотя и меньшими по размерам животными. Длина самца, который был чуть больше самки, вместе с хвостом составляла метр шестьдесят.

Мы только принялись снимать шкуры с хищников, как услышали пронзительный крик и, встревоженные, снова схватились за ружья, раздвинув ветви деревьев. И что же мы увидели?

«Храбрец» Морган торжествующе нес бедного маленького оцелота, величиной с обыкновенную кошку, детеныша обеих жертв. Ударом сабли он отсек ему голову и теперь держал за хвост, нещадно ругаясь.

— Жорж! — воскликнул я. — И тебе не было страшно?

Целое семейство поверженных хищников лежало у наших ног.

Конец

Луи Буссенар СМЕРТЬ СЛОНА Охота в Сьерра-Леоне

По правде говоря, меня в конечном счете буквально приводили в отчаяние встречающиеся на каждом шагу наемные сторожа и попадавшися то и дело столбы с надписями, вызывавшими как негодование, так в равной мере и искушение: «Охраняемые охотничьи угодья».

Бос и Солонь^[180], эти райские уголки для охоты, уже стали потерянным раем; вход в него охранялся ангелами возмездия в желтых гетрах, в кожаных каскетках, с ружьями «лефоше», готовыми в любой момент составить на вас протокол.

Вы теперь уже не можете бродить по равнине или среди кустарников в ландах, не рискуя вызвать поток официальных бумаг, не навлекая на себя суровых наказаний со стороны безжалостных судей и не заработав, в конце концов, судимости…

Вот в каком положении мы уже оказались в благословенном 1884 году.

Значит, приходилось либо отказаться от давней страсти к охоте, либо стать охотником на фуражки^[181].

Но демон охоты не боится никаких заклинаний, а что до стрельбы по фуражкам — она меня мало прельщает…

Итак, нужно было найти средство, чтобы примирить вполне объяснимые грешки охотника и интересы бездушных землевладельцев. Я принялся искать таковое и вскоре нашел его. Впрочем, оно оказалось весьма простым и доступным каждому, кто захочет его применить.

Судите сами, поступайте так же, и вы не пожалеете.

Я упаковал пару добрых двенадцатикалиберных ружей с центральным боем, сопровождавших меня по всему свету, набил чемодан всем необходимым для трехмесячной экспедиции, отправился в Бордо и в один прекрасный вечер сел на пароход, отплывавший в Сенегал.

Вот так-то.

Прибыв в Дакар, я во время стоянки предавался праздности и рассеянно наблюдал за пассажирами английского парохода, направлявшегося в Сьерра-Леоне.

Вдруг кто-то обратился ко мне на правильном французском языке, но с явным иностранным акцентом:

— Черт возьми! А вы, милый, что тут делаете?..

Произнеся эти слова, высокий джентльмен с белокурыми усами и бакенбардами протянул ко мне обе руки.

— Капитан Мак-Дугал! — обрадованно воскликнул я, отвечая ему таким же крепким рукопожатием. — Да будет благословен случай, позволивший нам встретиться!

— Случай — это провидение для путешественника. Повторяю: что вы здесь делаете?

— Я собираюсь поохотиться, но так, чтобы на счету у меня было больше убитой дичи, чем судебных протоколов. А вы?

— Я еду из Шотландии, чтобы вновь занять пост резидента во Фритауне^[182].

Капитан Мак-Дугал — мой давнишний друг, с которым я познакомился десять лет тому назад на Тринидаде^[183], но затем надолго потерял из виду.

В нескольких словах я ему обрисовываю мою злосчастную охотничью судьбу. Он смеется, а затем произносит:

— Вы хотите охотиться обязательно в Сенегале?

— Главное для меня — охота… хочу вволю настрелять африканской дичи — от лесного жаворонка до слона.

— Тогда я возьму вас с собой в Сьерра-Леоне, и, клянусь великим святым Губертом^[184], вы получите полное удовлетворение. Договорились?

Предложение показалось мне соблазнительным. Зная, что мой друг подобен неустрашимому Нимроду^[185], я без каких-либо колебаний отвечаю «да» и прошу носильщика перенести мой багаж на английский пароход.

Спустя два дня мы прибыли в административный центр британской колонии и еще через неделю отправились на охоту.

Вот это была стрельба, уважаемые собратья! Сколько волнений мы испытали и сколько добыли охотничьих трофеев! Наши двадцать пять носильщиков — крепкие, сильные и черные как смоль хрумены — с жадностью поедали застреленных нами диких животных!

Мой гостеприимный как истинный шотландец хозяин, щедро оплачиваемый правительством чиновник, был богат как набоб^[186]. Он жил в роскоши, и я наслаждался ею с непосредственностью путешественника, привыкшего к лишениям.

О, как я ценил у своего хозяина умело составленное меню, разнообразный и обильный стол, включавший превосходные консервы, старые марочные вина, острые приправы, а также восхитительные благовония, отборные сигары и тому подобное!

Помнюсеребряную посуду, весело звеневшую и блестевшую на белой скатерти! Помню надувные ванны для утреннего туалета… кресла-качалки для дневного отдыха… кровати для ночного сна и огромную палатку, защищавшую нас от солнца, ливней и зловредных москитов, терзающих здесь путешественников!..

Между тем негры несли нас по бездорожью — через леса, равнины, ручьи, холмы, болота — в гамаках с легкими навесами из листвы. Без ложного стыда скажу: это было поистине восхитительно.

В течение трех недель мы следовали вдоль прекрасной реки Рокель, пересекающей эту английскую колонию с востока на запад. Вот уже три дня, как мы находились в огромном лесу, где на полянах паслись громадные буйволы с длинными-предлинными рогами; при нашем появлении они издавали хриплый рев.

Но все животные, даже самые свирепые, обращались в бегство при виде человека, а испуганные буйволы пускались наутек, выражая ревом свое недовольство.

Мне очень хотелось испытать на них мощь восьмикалиберного карабина, который мне одолжил Мак-Дугал.

Но капитан охладил мою прыть:

— Терпение, мой друг, и главное — не поднимайте шума!.. Сейчас мы идем по следу самых чутких, самых осторожных и самых быстрых животных, и бесполезный выстрел может заставить их умчаться миль^[187] на пятьдесят.

— Что вы имеете в виду? Что за дичь мы преследуем?

— Заказанного вами слона, дорогой друг. Мамуто, начальник сопровождающих меня негров, сообщил сегодня утром, что они обнаружили совершенно свежие следы слонов, и завтра мы, несомненно, увидим этих животных в натуре.

— Значит, поблизости бродят слоны?

— Пять слонов, здесь, совсем рядом, совсем недалеко от нас!

Казалось, я вижу сон, и я вдруг с величайшим сочувствием подумал о своих собратьях-охотниках, что топают в гетрах по пыльным полям провинции Бос и доводят себя до изнеможения, преследуя какую-нибудь забившуюся в траву перепелку, покалеченного птенца куропатки или обезумевшего от ужаса зайца.

Я хотел бы пригласить их на свою следующую охоту, потому что я не эгоист и мне было бы приятно дать им возможность вдохнуть хоть несколько глотков воздуха, насыщенного пьянящим запахом безграничной свободы.

В то время как мы, откупорив почтенную бутылку, запивали настоящим бордо отличный консервированный амьенский паштет, начальник отряда носильщиков отправился на разведку и через час вернулся.

Благодаря своему испытанному чутью экваториального браконьера он в конце концов обнаружил в глубине леса тропу, проложенную слонами, по которой они проходили дважды в день. Эта тропа, окаймленная с обеих сторон подлеском из колючих акаций, связывает обширную равнину, на которой растет мягкая и вкусная трава, с небольшим озером, куда слоны ходят на водопой и где в жаркое время дня купаются, перекатываясь с боку на бок.

На пустынной в то время тропе надо было найти два места для устройства засад: одно — для моего спутника, другое — для меня.

Капитан скрылся в засаде у подножия высокой горы Банксиа-Паркии, заросшей от основания до вершины каучуковыми лианами, образующими непроницаемую завесу. Я же устроился в ста метрах от него, среди огромных корней баньяна, и мы приготовили ружья к бою.

Чтобы не мешать нам и не насторожить преждевременно слонов, носильщики остались в пятистах метрах позади; предварительно их начальник натер нашу обувь и одежду пахучей травой, чтобы отбить исходящие от нас запахи, которые он довольно неудачно сравнивал с запахом свежей рыбы.

Считая меня недостаточно укрытым, он, кроме того, прикрепил к моему шлему пучок аррониковой травы, а в щель в коре баньяна воткнул и закрепил колючкой длинный банановый лист, который повис передо мной, как кусок зеленой муаровой ткани, после чего тихо удалился.

Проделав в листе дырочку и глядя сквозь нее на тропу, я стал ждать.

Терпеливо снося яростные атаки москитов, так кусавших, коловших и буравивших мои руки, шею, лицо, словно капельки огня попадали под кожу, я долгие минуты сидел в укрытии неподвижно, обливаясь потом и буквально задыхаясь. Вскоре я почувствовал себя совсем разбитым, но не смел даже пошевелиться.

…Наконец я различаю глухой шум слева. Чувствую, приближается что-то неопределенное, тяжелое, пыхтящее, как паровоз.

Шум нарастает, но очень медленно, и сопровождается треском ломаемых деревьев.

Вдруг я вижу пять серовато-коричневых гигантов, неуклюже, вперевалку двигающихся гуськом.

Слоны!..

Призна́юсь чистосердечно: сердце мое забилось так сильно, что, казалось, готово было выскочить из груди.

А как же иначе?

Стадо уже в семидесяти метрах!

Во главе его идет самец с шестифутовыми бивнями.

Время от времени он останавливается, срывает хоботом ягоды, запихивает в рот пучок злаков, какой-нибудь корень и с наслаждением съедает. Он движется дальше; заметив молодое деревце, вырывает его из земли как тростинку, жует зеленые побеги и вновь идет вперед прогулочным шагом бездельничающего школьника.

Своими размерами он напоминает высоченный фургон, крытый брезентом, и перед этой громадиной я чувствую себя таким маленьким, что у меня мелькает мысль: не безумие ли нападать на него?

Теперь, правда, слишком поздно, чтобы что-то изменить.

Животное движется вперед, поднимая одну за другой ноги, похожие на тумбы, пыхтя ртом и хоботом; и дыхание, вырывающееся из глубин его легких, заполняет проход в зеленой чаще.

Слышно только: урмпф!.. урмпф!.. урррмпф!..

Вот слон уже в сорока шагах. Он продолжает шарить хоботом в зарослях справа и слева; он не торопится, неспешно шевелит кончиком огромной трубы, постоянно что-то срывает, жует, глотает, задумчиво и с наслаждением смакуя все лесные лакомства. Через дырку в листе бананового дерева мой глаз начинает в деталях различать огромную морду и плутоватое, добродушное и свирепое выражение маленьких глазок.

Боже мой! Как медленно он движется! Как я хотел бы, чтобы он приблизился уже на десять шагов и можно было сразу положить конец ожиданию, от которого все нервы натянуты до предела!

Остальные слоны следуют за вожаком на некотором расстоянии и, подобно ему, не спешат, останавливаясь по малейшему поводу.

До сих пор он был абсолютно спокоен. Своими удивительно тонкими органами чувств он пока не обнаружил ничего необычного. Слон не подозревает, что здесь он уже не в одиночестве.

Вдруг гигант вздрагивает, перестает шумно дышать и останавливается. Поднимает хобот, изгибая его наподобие лебединой шеи, настороженно двигает огромными ушами, издает вибрирующий металлический звук, какой-то дикий вопль, заставивший меня вздрогнуть всем телом.

Слон, несомненно, учуял меня.

Он несколько раз шумно, с силой втягивает воздух, в котором различает чужеродные запахи, еще раз испускает вопль и рысцой приближается ко мне.

Остальные слоны, страшно встревоженные, из осторожности останавливаются, дрожа, то втягивая, то раздувая бока. Они готовы напасть или, возможно, отступить.

Колосс еще точно не знает, где находится враг в лице моей тщедушной персоны, но это длится лишь несколько секунд.

Я машинально вскидываю к плечу карабин, ибо эта пассивность нервирует и гнетет меня, а я хочу быть готовым к любому развитию событий. Банановый лист, задетый дулом карабина, отодвигается, падает, и теперь я совершенно открыт.

Слон замечает меня.

Из его гортани вырывается новый вопль, еще более страшный и тревожный. Он ринулся вперед, хлопая ушами, с поднятой головой, налитыми кровью глазами. Перед лицом опасности я, как по мановению волшебной палочки, вновь обретаю хладнокровие. Сердце уже не бьется так сильно, глаза перестают мигать, скованные страхом руки и ноги вновь становятся гибкими. Я спокоен, словно передо мною просто мишень.

Все настоящие охотники меня поймут.

Животное из осторожности, а может, просто от удивления, несмотря на всю свою ярость, на мгновение останавливается в пятнадцати шагах, словно опасаясь ловушки. Понимая, что слон снова бросится на меня и раздавит как крысу, если дать ему время, я целюсь в левую ногу гиганта, немного выше колена, и легко нажимаю на курок… Оглушенный грохотом выстрела, весь в пороховом дыму, я вижу, как с шумом несутся назад другие гиганты, с оглушительным треском ломая деревья.

Судя по всему, остальные слоны, обезумев от ужаса, спасаются бегством. Я говорю «остальные», так как полагаю, что «моего» слона вывел из строя.

Дым рассеивается, и из засады я вижу стоящего на том же месте колосса. Он яростно машет хоботом, мотает огромной головой, трубит так громко, что заглушает отдаленное эхо от выстрела моего карабина, и явно хочет броситься на меня.

Внезапно гигант теряет равновесие. Его нога, разбитая, раздробленная точно нацеленной пулей весом в 80 граммов и с зарядом из 17 граммов пороха, уже не может служить ему опорой. Слон качается то взад, то вперед, потом медленно оседает, как гора плоти.

Несмотря на огромную силу и устрашающую свирепость, он отныне совершенно не опасен, ибо не может ни подняться, ни перемещаться, ни вообще двигаться.

Этот выстрел в ногу, классический выстрел охотника на слонов, которому научил меня мой друг, поражает наверняка и отдает вам в руки беззащитного врага.

Теперь, чтобы сократить мучения животного, его нужно добить. Пулей прямо в лоб!..

Готово! Из разбитого черепа слона вываливаются куски мозга… Его тело сотрясают последние конвульсии… Повелитель африканских лесов мертв!

С карабином под мышкой, спокойным шагом ко мне подходит капитан Мак-Дугал. Он улыбается, он счастлив, как щедрый хозяин, который уступил дорогому гостю честь победы и ее плоды.

— Браво, друг мой! — говорит он с обычной учтивостью. — Браво! Хорошо сработано. Профессионалу не сделать бы этого лучше. И продолжим охоту, не так ли?

— Черт возьми! Я готов, — отвечаю я, возбужденный первым успехом. — А теперь хочу от всего сердца поблагодарить вас, дорогой друг, за столь удачное начало, вознаграждающее меня за прежние просчеты.

— Ну что вы! Не стоит благодарности, вы очень скоро почувствуете пресыщение такой охотой, хотя среди охотничьих трофеев не так уж часто встретишь слона.

Пресыщенным!.. Не стал ли я уже таким, ибо, признаюсь вам, убийство слона не принесло мне и доли той бурной, безумной радости, которую я испытал пятнадцать лет назад, подстрелив своего первого зайца…

Конец

Луи Буссенар ТОРПЕДОНОСЦЫ АДМИРАЛА КУРБЕ

Адмирал Курбе^[188], великий молчун и затворник, казался в этот день более задумчивым, чем обычно.

Слегка прихрамывая, он мерил быстрыми шагами свой рабочий кабинет, посреди которого возвышалась массивная пушка.

Адмирал был одет, в строгом соответствии с уставом, в повседневный мундир без эполетов и галунов. В петлице алела едва заметная розетка кавалера ордена Почетного легиона. На обшлагах рукавов шерстяного бушлата сияли три звезды — знаки высокого чина. Адмирал шагал по кабинету, морщил лоб, хмурил брови, выпячивал нижнюю губу и беспрестанно поправлял монокль жестом, знакомым всем его подчиненным.

Иногда Курбе бросал рассеянный взгляд в иллюминатор и выходил на палубу, но, сделав всего несколько шагов, сразу же возвращался, не говоря никому ни слова.

Адмиралу недавно исполнилось пятьдесят шесть лет. Высокий, худой, очень подвижный, прямой как палка, он для своего возраста выглядел весьма недурно. Его портреты часто появлялись в газетах. Это лицо, увидев хоть раз, невозможно было забыть: высокий лоб ученого или мыслителя, проницательные голубые глаза с нестерпимым стальным блеском, нередко приводившим собеседника в смущение и даже в замешательство, твердо очерченный рот с тонкими, уже слегка выцветшими губами — все свидетельствовало о том, что адмирал — человек чрезвычайно осторожный и одновременно обладающий несгибаемой волей.

Трудолюбие, осмотрительность, но в то же время и отвага, граничащая с дерзостью, и бьющая через край энергия были основными чертами характера этого прославленного моряка, чья блестящая карьера закончится столь преждевременно.

Чтобы такой человек выказывал явные признаки сильнейшего беспокойства, требовались очень веские причины. И такие причины действительно имелись.

Было 14 февраля 1885 года. Франция вела в это время продолжительную и изнурительную военную кампанию против Китая, чреватую непредсказуемыми опасностями и трудностями, вновь и вновь возникавшими перед армией и флотом^[189].

На адмирала Курбе была возложена почетная миссия — руководить военными действиями на морских просторах, и он покрыл себя заслуженной славой, но судьба не избавила его ни от ошибок, ни от разочарований.

Несколькими днями ранее стало известно, что китайцы намереваются прорвать блокаду Формозы^[190] и приняли решение атаковать французский флот силами эскадры из пяти кораблей, хорошо оснащенных самыми современными пушками, сделанными на заводах Круппа. Известно также, что офицерами на этих пяти судах служили немцы.

Адмирал Курбе безо всяких колебаний со свойственной ему решимостью вознамерился сорвать планы китайцев, нанеся им упреждающий удар или навязав сражение.

Пятого февраля он вышел в море на «Баяре»^[191], в сопровождении «Победоносного», «Дюге-Труэна», «Разведчика», «Соны» и «Аспида», и отправился на поиски противника.

Однако шестидневные поиски были безрезультатны.

Наконец, 12 февраля, адмирал получил сообщение, что вражеская эскадра находится поблизости от архипелага Чжоушань^[192]. Он немедленно принял решение вступить в бой и отдал все необходимые распоряжения.

Ночью 13 февраля французская эскадра, погасив бортовые огни, двинулась навстречу противнику.

Нужно обладать беспримерной отвагой, чтобы рискнуть провести эскадру в темноте по столь опасному прибрежному району, известному своими мелями и подводными скалами. Да, конечно же адмирал Курбе дерзок и отважен, но и отнюдь не безрассуден, ибо его отвага всегда являлась плодом кропотливого труда, основательных раздумий, глубочайшего изучения всех деталей и обстоятельств дела, даже самых, казалось бы, незначительных.

В назначенный час, а точнее в назначенную минуту, французская эскадра оказалась именно там, где ей и надлежало быть.

Как свидетельствует господин Морис Луар, летописец этой кампании, в 6³⁰ с борта «Разведчика» просигналили: «Пять кораблей южнее по курсу!»

Моряки сразу почувствовали сильное волнение, и каждый поспешил занять свое место.

В семь часов утра впереди уже отчетливо стали видны силуэты пяти китайских кораблей… Они начали стремительно уходить от погони…

С французского флагмана просигналили: «Приказываю преследовать противника! Полный вперед!»

Началась невиданная, невообразимая гонка. «Баяр» шел во главе эскадры. Кочегары все время поддавали жару, грозно гудели паровые котлы, машины работали на пределе своих возможностей… Все бинокли, сверкнув как по команде, дружно направились в сторону вражеской флотилии… Офицеры и матросы были возбуждены до последней степени… Всеобщее воодушевление росло с каждой минутой…

К несчастью, словно нарочно, на море внезапно опустился густой туман. Три крейсера сразу же растворились, буквально исчезли за спасительной завесой, а два корабля, находившиеся ближе других к французам, устремились в узкий, опасный для крупных судов проход Шей-Пу^[193]. Среди них выделялся красавец фрегат^[194] «Ю-Йен», водоизмещением 3400 тонн. На борту этого корабля, сконструированного американскими инженерами, находились шестьсот человек, на вооружении имелись двадцать три пушки и пулеметы новейшей системы «норденфельдт».

Вторым судном, ускользнувшим под защиту скалистых берегов, был корвет^[195] «Чен-Кин», с командой в сто шестьдесят человек и с семью пушками на борту.

Адмирал Курбе сознавал, что вряд ли сможет догнать и уничтожить три крейсера, и поэтому решил, по крайней мере, потопить фрегат и корвет. С этой целью он приказал своим судам обеспечить тщательную охрану всех подходов к Шей-Пу. Когда маневр был выполнен, адмирал, удостоверившись в том, что противник не сможет выбраться из ловушки никоим образом, все же принял решение отложить дальнейшие действия до утра. Именно в эти минуты мы с вами и застали его в рабочей каюте на борту «Баяра» в сильнейшем волнении.

Нельзя сказать, что адмирал колебался или сомневался в правильности принятого решения, но сейчас он с тревогой думал о своих уже далеко не новых судах и об измотанных в сражениях людях, которых болезни косили не в меньшей степени, чем огонь противника. Он долго прикидывал, какие могут быть в данном случае материальные и людские потери и с грустью признавался сам себе, что вскоре у него под началом останутся лишь корабли-призраки со столь же призрачными командами. Он с ужасом думал о том, что, идя от одной победы к другой, потерял слишком много людей…

Но покончить с врагом необходимо… Так что же делать?

Внезапно адмирала словно осенило. Он придумал, каким образом, пожертвовав, возможно, жизнями нескольких человек, удастся все же сохранить сотни других людей: китайские суда надо торпедировать! Да, да, именно так! Несколько отважных, решительных храбрецов отправятся на поиски китайцев, подойдут к ним как можно ближе, и смертоносное оружие поразит цель! К сожалению, вероятность того, что смельчаки не вернутся обратно живыми, очень велика… Девяносто шансов из ста за то, что они погибнут… Но интересы родины требуют пойти на такую жертву! При этом адмирал Курбе нисколько не сомневался, что его офицеры и матросы будут считать за честь выполнить это опаснейшее задание.

Адмирал принял решение, что среди избранников судьбы будут капитан второго ранга Гурдон и капитан-лейтенант Дюбок. Они поведут на врага два оснащенных торпедами катера и сегодня же ночью атакуют противника. Если попытка потопить китайские суда окончится неудачей, на рассвете эскадра вступит в бой.

Кто же такие господин Гурдон и господин Дюбок?

Капитан второго ранга Гурдон — первый помощник капитана «Баяра», выпускник Политехнического института, один из самых бесстрашных офицеров французского флота. Ему сорок два года, за плечами долгие годы службы, целиком отданные родине и науке; у него имеется диплом офицера-торпедиста, офицера-артиллериста, он — классный стрелок и выдающийся астроном. Гурдон изучал морское дело в мореходной школе в Боярвиле^[196], а затем на борту «Монарха» в Лорьяне^[197] занимался астрономией в Монсури^[198]. Получил прекрасную подготовку и изучил все тонкости военной науки. Многие видели в нем офицера, который в будущем займет самые высокие посты во французском военном флоте.

Господин Гурдон — среднего роста, крепкого телосложения, с честным, открытым лицом; он чем-то неуловимо похож на адмирала Курбе и отличается такой же невозмутимостью и величайшим хладнокровием. В его пользу говорят также и многочисленные подвиги, совершенные им в сражениях. Это он взорвал ворота Северного форта в Туан-Ан^[199] и первым ворвался с саблей в крепость, а во время битвы за Цзилун^[200] он командовал десантом и овладел Южным фортом.

Господин Дюбок гораздо моложе своего собрата по оружию, ему всего тридцать три года. Он поступил в мореходную школу, когда ему исполнилось семнадцать. Таким образом, за плечами у него уже пятнадцать лет службы на флоте. Тоже имеет диплом офицера-торпедиста. В одном из сражений капитан-лейтенант Дюбок получил ранение.

Дюбок принимал участие в крайне неудачном, несчастливом для Франции исходе из Ханоя, во время которого погиб главнокомандующий французскими войсками Ривьер^[201]. Именно там, под Ханоем, капитан-лейтенант и был ранен. Кроме того, он участвовал, и весьма успешно, в сражениях при Фучжоу и при Тамсуи, где и прославился.

В походе против китайских судов также должен был принять участие адъютант адмирала Курбе, капитан-лейтенант Равель. В свое время он прекрасно изучил все подводные течения, рифы и мели Шей-Пу, и теперь, по замыслу адмирала, был призван послужить проводником своим товарищам, передвигаясь на сторожевом катере с большой шлюпкой на буксире. Равель должен будет остановиться, когда увидит китайские суда, и застыть на месте с зажженными красными огнями, чтобы напоминать торпедистам о своем присутствии во время проведения всей операции: потом ему останется подобрать их и переправить на «Баяр», если те останутся живыми. Последнее казалось маловероятным, не следовало забывать про смертоносное оружие на борту катеров.

Заметим, что между настоящими торпедоносцами и крохотными катерочками моряков с «Баяра» существовала огромная разница. Настоящие торпедоносцы отличались внушительными размерами: от носа до кормы насчитывали обычно сорок — сорок пять метров, водоизмещение составляло от пятидесяти до пятидесяти пяти тонн. Они способны развивать скорость до двадцати пяти узлов, то есть около пятидесяти километров в час. К тому же имевшиеся у них на вооружении торпеды конструкции Уайтхеда^[202] не нужно было подводить или прикреплять непосредственно к борту вражеского судна, ими выстреливали при помощи сжатого воздуха из специальных торпедных аппаратов, по виду напоминавших трубы. Торпеды шли к цели и поражали ее под водой. Дальнобойность торпедного оружия в те времена составляла от пятисот до шестисот метров. Разумеется, и при использовании таких торпед риск все равно оставался велик, но зато морякам не требовалось вступать в близкое соприкосновение с противником, как это предстояло сделать Гурдону и Дюбоку. Они должны были подойти к китайцам на расстояние вытянутой руки, а это удесятеряло опасность.

Катера, на которых французским храбрецам предстояло отправиться, имели в длину лишь около девяти метров и водоизмещение не более восьми тонн, а скорость их не превышала шести узлов^[203]. Да, да! Всего около двенадцати километров в час! Это скорость движения фиакра с не слишком быстроногой лошадкой! Корпуса катеров, сделанные из толстого листового железа, были тяжелы и неповоротливы. Носы катеров покрывали тройные листы железа для защиты их от осколков при взрывах, что делает эти суда трудноуправляемыми и по этой причине они глубоко зарывались носом в волну. Чтобы повысить маневренность катеров, адмирал приказал снять с бортов дополнительные листы железа и натянуть для маскировки черную ткань. И наконец нужно сказать, что катера слишком долго и верно служили французскому флоту. Поэтому неудивительно, что в походе изношенные двигатели производили такой адский шум и скрежет, что его было слышно издалека.

Короче говоря, жалкие суденышки совершенно не годились для выполнения опаснейшего задания, но другого способа избежать гибели многих десятков и сотен моряков адмирал Курбе не знал.

Катера взяли на борт по 1200 литров воды, то есть такой запас, который позволил бы им идти полным ходом в течение пяти часов, и запас угля для подогрева паровых котлов, а также по одной торпеде семьдесят восьмой модели, начиненной тринадцатью килограммами пироксилина. Торпеда подводилась к борту вражеского судна при помощи довольно длинного шеста.

На борту каждого катера могло разместиться десять человек команды, включая офицера.

Адмирал назначил начальником экспедиции господина Гурдона, и тот занял место на катере номер два, а господин Дюбок — на катере номер один. Матросы надели синие шинели и обычные флотские береты, офицеры — плащи с капюшонами. К счастью, все были снабжены спасательными поясами.

В восемь часов состоялся военный совет, а затем адмирал Курбе выдал своим подчиненным подробнейшие инструкции к их действиям, дабы исключить возможные осложнения. Как мы уже говорили, адмирал умел предвидеть все на свете, будучи человеком чрезвычайно опытным и осторожным.

Для неожиданной атаки он выбрал ночь с тринадцатого на четырнадцатое февраля, учитывая, что празднование Нового года в Китае приходится на пятнадцатое февраля^[204], когда все китайцы отмечают свой любимый праздник тэт^[205]. Командир французской эскадры имел все основания предполагать, что это облегчит задачу французским смельчакам, так как накануне празднеств и увеселений противник обычно теряет бдительность.

В одиннадцать часов вечера команда тщательно проверила двигатели и паровые котлы. К счастью, все системы работали нормально. К половине двенадцатого оба катера и маленькое сторожевое судно, на котором находились господин Равель и лоцман Мюллер из Шанхая, были готовы к выходу в море. Наступила торжественная минута прощания. Офицеры с «Баяра» устремились к трапу, чтобы проводить своих друзей, идущих на верную смерть во имя родины. Они сознавали, что скорее всего не увидят больше отчаянных храбрецов, и все-таки страстно им завидовали.

Адмирал Курбе крепко пожал обоим офицерам руки, не сказав при этом ни слова, но от такого горячего рукопожатия сердца моряков забились сильнее. Затем офицеры спокойно спустились вниз по трапу, туда, где на волнах в полной темноте покачивались катера. На секунду смельчаки остановились и обменялись крепким мужским рукопожатием со словами:

— Мы можем рассчитывать друг на друга!

Море штормило, а температура воды едва-едва достигала четырех градусов выше нуля.

Матросы заняли свои места, последовала команда:

— Полный вперед!

Заработали паровые котлы, засвистел пар, раздался скрежет двигателей… Благодарение Богу! Катера двинулись вперед!

Они долго шли в темноте, держась плотной группой. Во главе — сторожевой катер, тянувший на буксире шлюпку, а по обеим сторонам от нее — катера-торпедоносцы. Выкрашенные в серый цвет сторожевой катер и шлюпка оставались почти незаметны, но враги могли обнаружить два, к несчастью, черных торпедоносца. Это обстоятельство, конечно, увеличивало опасность отчаянно храброй, почти безумной экспедиции.

Море было неспокойно, волны становились все выше, ветер крепчал, качка усиливалась. Иногда быстрое течение разводило корабли в разные стороны, но, преодолев сопротивление волн, катера вновь сближались. Несмотря ни на что, они продвигались вперед по узкому проходу среди скалистых берегов, рискуя каждую минуту быть выброшенными на берег, сесть на мель, наскочить на риф или просто запутаться в водорослях винтами.

Долгое время им удавалось обходить все препятствия, но… Так и есть! Форштевень катера Гурдона застрял то ли в водорослях, то ли в вязкой тине, и суденышко внезапно остановилось. Приложив максимум усилий, воспользовавшись помощью вовремя подоспевшего Дюбока, моряки кое-как вырвались из плена. Машины заработали на полную мощность, и катера со страшным скрежетом двинулись вперед. При этом шум двигателей далеко разносился над морем и выдавал тайну присутствия торпедоносцев.

После трех с половиной часов пути наши смельчаки достигли наконец маленького островка, находящегося как раз при входе в бухту Шей-Пу. Они остановились здесь примерно на четверть часа, чтобы произвести последние приготовления. Приближался решающий момент. Еще и еще раз проверили машины и торпеды и убедились, что все в полном порядке. Офицеры снова проинструктировали матросов, как следует действовать в тех или иных обстоятельствах, как вести огонь по противнику и как обращаться с торпедой.

Медленно и осторожно, почти крадучись, катера вошли в бухту. Здесь их ожидало первое разочарование: Равель со сторожевого катера сообщил, что китайский фрегат исчез.

Катер, на котором находился Гурдон, был в лучшем состоянии и чуть более быстроходен, чем катер Дюбока, поэтому начальник экспедиции принял решение, что именно он, лично, отправится на поиски фрегата.

Близился рассвет, но на небе еще не погасли звезды, и их неяркий рассеянный свет позволил, хотя и с превеликим трудом, различить на горизонте силуэты кораблей. Не менее четверти часа французские моряки бороздили морские просторы наугад. Их сердца то сжимались от досады, то учащенно бились, когда им казалось, что они обнаружили противника. А море тем временем постепенно успокоилось.

И наконец-то на горизонте появилась сначала черная точка. По мере приближения она увеличивалась в размерах, и вот уже опытный глаз офицера смог различить силуэт большого корабля, неподвижно застывшего на подернутой зыбью поверхности моря. У капитана Гурдона вырвался радостный возглас:

— Фрегат! Мы нашли его!

Гурдон приказал предупредить капитан-лейтенанта о том, что он видит противника и собирается его атаковать.

До фрегата насчитывалось не более пятисот метров. Но тут на берегу замелькали огни. Что это? Выстрелы? Сигнальные огни, извещающие китайский фрегат о появлении торпедоносцев? Неужели их заметили?.. Нет, скорее всего это были просто ракеты, и китайцы, великие любители всяких пиротехнических эффектов, запускали их в честь праздника Тэт…

Темная громада фрегата постепенно приближалась и с каждой минутой становилась все больше, а приготовившийся к штурму гиганта катер словно уменьшался в размерах. Невольно напрашивалось сравнение с мышкой, которая собирается напасть на слона.

Скрежет изношенных двигателей, свист паровых котлов, стук машин производили такой дьявольский шум, что моряки сами себя не слышали. Они не переставали удивляться тому, что до сих пор их каким-то чудом не обнаружили.

Когда катер подошел к фрегату на расстояние в двести метров, Гурдон сам выдвинул торпеду на шесте и дал команду присоединить провода к электрическим батареям, что необходимо для пуска снаряда. Он приказал обогнуть трехмачтовик, следуя вдоль борта так, чтобы можно было ударить прямо в корму корабля.

— Полный вперед!

Матросы затаили дыхание. Фрегат вдруг озарился сотнями огней. С капитанского мостика, из рубки, с палубы, с бака и с юта затрещали выстрелы. На французов обрушился град пуль, но, к счастью, они только свистели над головами матросов. А дело уже сделано! Торпеда уже у борта фрегата!

По французскому катеру палили и с корабля, и с берега. Глухо ухали пушки фрегата, трещали ружейные выстрелы, строчили пулеметы, рвались снаряды, во все стороны со свистом летели осколки и шальные пули. С берега тоже без разбору стреляли в сторону моря ошалевшие от страха китайские солдаты, с треском разрывались петарды, припасенные для праздника.

Нисколько не заботясь о снарядах и свистящих вокруг пулях, Гурдон стоял на палубе во весь рост, словно заговоренный. Он был настоящей живой мишенью, но оставался цел и невредим.

Гурдон закричал:

— Полный назад! Сейчас будет взрыв!

И действительно, грохнул взрыв, по морю покатилась огромная волна… Сильнейший порыв ветра, а вернее, взрывной шквал невиданной силы посбивал моряков с ног… Из глубины рядом с кормой фрегата вырос фантастический столб воды… Корма китайского судна взлетела на гребень гигантской волны и тяжело рухнула вниз.

Ударная волна опрокинула Гурдона, и он упал на мешки с углем. Матросы подумали, что командир убит, потому что тот остался лежать без движения. Но, к счастью, это длилось недолго. Бесстрашный офицер очнулся и тут же отдал приказ:

— Полный назад!

Но катер застыл на месте! Потому что огромный обломок от кормы вражеского фрегата, отброшенный в сторону взрывом, упал на нос торпедоносца и не давал ему двигаться. Старший матрос Руйе бросился вперед, чтобы столкнуть обломок и высвободить катер из плена. Но в этот момент, откуда ни возьмись, рядом с торпедоносцем возникла шлюпка с китайскими солдатами. Один из них, держа винтовку наперевес, прыгнул на палубу и прицелился в Руйе. С поразительным хладнокровием безоружный француз сделал обманное движение, пригнулся… Грянул выстрел, пуля пролетела мимо, а Руйе, нанеся великолепный удар прямо в челюсть противника, свалил того за борт. А шлюпку с китайцами уже пронесло течением мимо.

Приложив нечеловеческие усилия, Руйе с помощью двух других матросов столкнул-таки обломок с носа катера, но, к несчастью, суденышко все равно не могло дать задний ход, так как проклятый обломок зацепился за шест, которым к фрегату подводили торпеду.

— Разобрать шест! Вывинтить болты! Быстро! — торопил матросов Гурдон.

Потекли томительные минуты, показавшиеся морякам невыносимо долгими, так как обстрел продолжался. Китайцы просто обезумели и в конце концов, не видя противника, принялись палить друг в друга. Каким-то непостижимым образом снаряды и пули долгое время пролетали мимо и щадили смельчаков, словно их беспримерная отвага служила им щитом!

Но чудес на свете не бывает… В особенности на войне… Вырвавшаяся из золотника паровой машины струя пара обожгла машиниста: повредило паровой котел! Пробило осколком снаряда! К счастью, пробоина столь невелика, что Гурдон принял решение: за неимением ничего лучшего, вбить в отверстие штык от винтовки, загнав его как можно глубже. Разумеется, с таким паровым котлом далеко не уйдешь, но все же можно продержаться какое-то время…

На носу катера раздался предсмертный крик одного из матросов, развинчивавших шест от торпеды. Гурдон подхватил безжизненное тело и приподнял форменку, чтобы посмотреть на рану. Поздно… Пуля прошила беднягу насквозь, из раны фонтаном хлестала кровь, на губах выступила кровавая пена. Несчастный дернулся и испустил дух на руках своего командира…

Шест наконец был развинчен и упал на дно. Освобожденный из плена катер мог теперь дать задний ход…

Дьявольская стрельба с берега и с борта фрегата продолжалась. Море озарялось тысячами сполохов, освещавших черные волны и качавшееся на них суденышко.

В те минуты, когда на катере Гурдона принимали все меры, чтобы освободиться, неподалеку показался катер Дюбока, он устремился сквозь шквал огня на подмогу командиру. Отважный капитан-лейтенант тоже приготовился к бою. Над трубой его суденышка со свистом пронесся снаряд, свидетельствуя о том, что китайцы обнаружили и его и теперь обстреливают. Но может ли сейчас хоть какая-нибудь сила остановить французских моряков?

— Полный вперед! Да здравствует Франция! — закричал Дюбок во всю силу своих богатырских легких.

— Да здравствует Франция! — подхватили матросы хором, воодушевленные видом накренившегося на левый борт вражеского фрегата.

Дюбок решил тоже атаковать противника сзади, чтобы добить его. Неподвижная туша фрегата приближалась с каждым поворотом винта. Китайцы встретили нападающих ураганным огнем. Стало светло почти как днем. Катер же неумолимо рассекал волны. Сейчас он, маленький и черный, был похож на вестника смерти!

Находясь уже в нескольких десятках метров от фрегата, Дюбок заметил, что сильное течение сносит его судно влево от фрегата, и что есть риск пройти мимо цели. Срывающимся от возбуждения и великой досады голосом он отдал приказ:

— Право на борт!

В ту же минуту торпеда ушла к цели и раздался взрыв. Опять во все стороны покатились гигантские волны, полетели обломки… Смертельно раненный фрегат застонал как человек, взлетел вверх, подброшенный огромным столбом воды, и рухнул вниз…

Матросы выполняли все команды Дюбока быстро и четко.

— Полный назад!

Заработали паровые машины, шест от торпеды без труда втянули внутрь, катер ловко отошел назад, развернулся и быстро приблизился к торпедоносцу Гурдона. Особых повреждений у Дюбока не было, если не принимать в расчет железного листа обшивки, пострадавшего во время столкновения с кормой фрегата.

Катера подошли друг к другу так близко, что офицеры смогли обменяться несколькими фразами. Дюбок в двух словах рассказал своему товарищу по оружию, что корвет тоже пущен на дно.

Теперь, когда тяжелая операция по уничтожению противника была завершена и приказ адмирала выполнен, надо было уходить!

Быстро набрав скорость, катера на всех парах покинули опасную зону, где продолжали рваться снаряды и раздавались крики тонущих людей. В какой-то момент небо позади окрасилось в багровый цвет, а над погибающим фрегатом взвился огненный столб. Наверное, взорвался пороховой погреб… Фрегат стал быстро исчезать в волнах. Постепенно стихла и стрельба…

Но где же красные огни сторожевого катера, который должен их ждать, чтобы препроводить к «Баяру»? Никаких огней нигде не видно… Моряки с тревогой спрашивали себя, вследствие какого недоразумения или несчастья сторожевик ушел с места встречи? Однако что толку в пустых гаданиях! Нужно искать выход из создавшегося положения самостоятельно.

Офицеры приказали сбросить пар и застопорить машины, чтобы осмотреться на местности. И скоро обнаружили проход. Капитан второго ранга Гурдон взял на буксир катер Дюбока, у которого вдруг отказал двигатель, и дал команду идти вперед. Но в темноте он не заметил мели и застрял в вязком иле.

— Машина, стоп! Полный назад!

Слишком поздно… К тому же буксирный канат попал под лопасти винта… Положение создалось просто отчаянное…

К счастью, матросам Дюбока после нескольких бесплодных попыток все же удалось запустить двигатель, а также отвести буксирный канат и освободить винт с помощью специальных крючьев. И теперь своего товарища взял на буксир катер Дюбока, вырвав его из плена ила и водорослей.

Пробило пять часов утра. Светало. Когда совсем рассвело, офицеры заметили немного восточнее проход, менее опасный, чем тот, через который они пытались пройти ночью. Соблюдая осторожность, наученные горьким опытом моряки сумели преодолеть все препятствия и к десяти утра вышли в открытое море. Здесь, увидев впереди по курсу один из кораблей французской эскадры — крейсер «Сону», наши герои тотчас взяли направление на юго-восток, в сторону крейсера.

Примерно в полутора милях от «Соны» катер Дюбока окончательно остановился — отказал насос, подававший воду в паровой котел. По семафору на крейсер передали сообщение о том, что торпедоносцы терпят бедствие из-за повреждения двигателей. К счастью, зрение у сигнальщиков на «Соне» оказалось достаточно острым, и с крейсера стали быстро спускать шлюпки.

Через небольшое время шлюпки пришвартовались к катерам и взяли отважных моряков на борт. Полные сил матросы с французского крейсера налегли на весла, и вскоре храбрецы поднялись на палубу «Соны», где их с распростертыми объятиями встретили офицеры и остальные члены команды, а корабельный кок стал приглашать всех к столу.

— Есть ли вести с «Баяра»? — спросил Гурдон.

— Нет, никаких.

— Значит, на крейсере нас не ждали… Должно быть, адмирал Курбе очень волнуется… — промолвил Дюбок.

Тем временем двигатели на «Соне» работали, крейсер приблизился к катерам, взял их на буксир и отправился на соединение с эскадрой.

Конечно же, как и предполагал Дюбок, на борту «Баяра» все страшно беспокоились. По мере того как неумолимо истекало время, в течение которого еще можно было рассчитывать на возвращение храбрецов, отчаяние все больше и больше охватывало их товарищей.

В восемь часов утра Равель, бесконечно измотанный бесполезными поисками торпедоносцев, вернулся на «Баяр», абсолютно уверенный в том, что катера потоплены китайцами, а моряки погибли.

— Ну что? Как? — встретил его тревожными вопросами адмирал.

— Господин адмирал! Ваш приказ выполнен. Я отчетливо видел своими собственными глазами, как фрегат пошел ко дну и погрузился в воду так, что над поверхностью остались только верхушки мачт. А корвет сначала завалился на левый борт, затем перевернулся…

— А что с Гурдоном, с Дюбоком?!

Равель только махнул рукой. У него от отчаяния перехватило горло, и он не мог говорить.

Адмирал побледнел, его голубые глаза затуманились. На ресницах повисли слезы. Он прошептал чуть слышно:

— Дорогой ценой досталась нам эта победа…

На «Баяре» воцарилось угрюмое молчание. Все были подавлены, потому что считали смельчаков погибшими.

Однако адмирал не захотел так сразу поверить в гибель своих подчиненных и отправил на их поиски «Аспида» и «Разведчика». Курбе не находил себе места и в конце концов приказал спустить на воду адмиральский катер. Он отправился в бухту Шей-Пу лично в сопровождении офицеров и матросов.

Адмирал Курбе увидел два потопленных китайских корабля и произнес с тяжелым вздохом:

— Да, да! Победа! Но слишком уж велика цена! Слишком велика!

Адмирал вернулся на борт «Баяра» и, печально опустив голову, постоял у закрытых кают Гурдона и Дюбока. Потом приказал принести личные дела матросов, чтобы составить списки без вести пропавших… И в эти минуты, когда уже все надежды были утрачены, один из сигнальщиков сообщил, что видит «Сону», тянущую на буксире два черных катера.

— Торпедоносцы! Они возвращаются!

Печаль сменилась бурной радостью. Адмирал, хладнокровный и сдержанный адмирал, так и засиял! Никто из его подчиненных никогда еще не видел, чтобы лицо сурового моряка выражало такой неистовый восторг! Более того, никто из его близких и не предполагал, что он способен на такие сильные чувства!

Пока «Сона» приближалась, Курбе позаботился о том, чтобы организовать на борту достойную встречу героев, то есть такую, какую устраивают обычно только монархам.

Когда катера приблизились к трапу, адмирал вместе с высшими офицерами вышел на палубу. Оркестр грянул «Марсельезу». Команда «Байяра» выстроилась на палубе и встретила храбрецов оглушительным троекратным «Ура!».

Не скрывая слез радости, адмирал обнял и расцеловал Гурдона и Дюбока, а затем долго пожимал руки матросам.

— Благодарю вас, друзья мои! Вы — самые отважные люди на свете! Никто не может сравниться с вами! От имени родины приношу вам благодарность!

Вот так два маленьких катера потопили два боевых вражеских корабля и этим нанесли ощутимый урон китайскому флоту. К тому же гибель кораблей деморализовала китайцев, а боевой дух моряков французского флота поднялся на невиданную высоту.

Адмирал Курбе хотел достойно отметить подвиг моряков. Он представил их к наградам, лелея надежду, что указы будут подписаны без промедления. Адмирал знал о том, что два русских офицера, торпедировавших турецкий крейсер, щедро награждены императором Александром^[206]. Они получили повышение в чине, по сто тысяч рублей серебром, ордена и потомственное дворянство. Это была поистине царская щедрость. Так и следует поступатьмонархам!

Какая же награда ждала французских моряков?

Господин Гурдон получил чин капитана первого ранга; господин Дюбок — орден Почетного легиона; господин Равель — чин капитана второго ранга, а пятеро матросов — медали «За боевые заслуги»^[207].

Ну конечно, адмирал имел в виду совсем иные награды для героев! Он рассчитывал, что чиновники из министерства военно-морского флота проявят больше понимания и окажутся гораздо щедрее. Он невольно думал о том, что сделал бы на их месте Наполеон…

Еще несколько слов в заключение нашего рассказа.

Господин Дюбок так и вышел в отставку в чине капитан-лейтенанта. Можно только сожалеть о том, что этот отважный офицер так и не был повышен в чине, несмотря на безупречный послужной список и жизнь, целиком посвященную служению на благо отечества!

Господин Гурдон все еще на флоте в чине капитана первого ранга и надеется в ближайшем будущем носить на обшлагах рукавов контр-адмиральские звезды. Автор этих строк имеет честь быть его другом и совсем недавно посетил в Тулоне замечательный крейсер, которым командует прославленный моряк. Крейсер носит имя того, кто всегда так высоко и так твердо держал французское знамя. Он называется «Адмирал Курбе».

Луи Буссенар У ЭКВАТОРА Эпизод из путешествий по Гвиане

После длительного перерыва я вновь очутился на Марони, широкой реке, что трехкилометровым многоводным потоком течет между Гвианой^[208] Французской и Голландской.

Уже много часов мы плыли на пироге вниз по реке. Позади остался последний водопад Гермина, естественной плотиной преграждающий стремительные воды Марони.

Через два дня я надеялся прибыть в Сен-Лоран, одну из французских исправительных колоний, расположенную в сорока километрах от устья реки, и здесь распрощаться со всеми неудобствами, омрачавшими прелесть путешествия по верхней Гвиане. Наконец-то мое тело вытянется на настоящей постели, а желудок будет переваривать настоящий хлеб! Настоящий, не имеющий ничего общего с маниокой^[209] пшеничный хлеб, какой только могут выпекать в родной провинции Бос!^[210]

Эти мечты, как и близкая перспектива возвращения в цивилизованную страну, вдохновляли меня.

Представьте себе на минуту, что в течение многих недель вам приходилось спать под открытым небом в подвешенном состоянии — в гамаке, ничем не защищенном от комаров, летучих мышей-вампиров, скорпионов, сколопендр^[211] и макак; что ежедневно вы вынуждены слушать бесплатные, обязательные концерты выпей, жаб и обезьян-ревунов и, за неимением лучшего, наслаждаться обществом кайманов, электрических угрей^[212], игуан и панголинов^[213] и многочисленных обезьянообразных — от коаты^[214] до сапажу… и что, наконец, вы сможете себе сказать — «моя миссия закончена» и перспектива возвращения к привычному европейскому образу жизни уже вполне реальна. Разве это не причина для того, чтобы почувствовать себя счастливейшим из путешественников?..

Весь персонал я переправил на пристань Сакура, где находились склады с товарами моих друзей Казальса и Лабурдетта, все предметы, вывезенные из экспедиций. Осталась лишь пирога, на которой я сейчас и плыл по Марони, сопровождаемый семейством чернокожего бони^[215] из Парамака.

Глава семьи — высокий негр атлетического сложения, более пяти футов ростом, с правильными чертами лица, нрава кроткого и добродушного.

Его жена Изаба, крепкая, высокая и широкая как шкаф из эбенового дерева, с симпатичным лицом, на котором постоянно играла добрая улыбка.

И наконец, их сын Квасиба, живой и веселый, как все негритята его возраста.

Одежда всех троих ограничивалась лишь тем, чем покрывало их солнце, да «фигового листка»^[216] — узкой котоновой повязки на бедрах, более скромной по размерам, чем купальные трусики. Это одеяние первобытных людей давало, конечно, предельную свободу движений, но я не мог без содрогания смотреть на незащищенность кожного покрова от лучей раскаленного светила. Я, одетый в легкую белую фланелевую блузу, чувствовал себя примерно как черепаха под своим панцирем на горячих углях. Мой череп буквально чуть ли не плавился под широкополой шляпой, а все трое бони с непокрытыми головами весело работали веслами и орали во всю глотку песни. Особенно старался десятилетний мальчишка, доминируя в этом трио своим высоким фальцетом…^[217] и изо всех сил налегая на однометровые весла, длиной в два раза меньше отцовских.

Глава семейства, заняв самое ответственное место на корме пироги, загнутой, на манер венецианских гондол, с обеих концов, греб и одновременно рулил лодкой. За ним следовал я, ваш покорный слуга, устроившись на довольно неудобном походном офицерском сундучке образца 1869 года, затем — юный Квасиба, повиснувший на своих маленьких веслах, и последней на носу — Изаба.

Хрупкий челнок, шесть метров в длину и восемьдесят сантиметров в ширину, погруженный почти до бортов в воду, уверенно двигался по спокойной сейчас поверхности реки.

Устойчивость этих лодок, которые вырубались из единого куска негниющего ствола дерева, была настолько велика, что сидя в ней не ощущалось абсолютно никакого качания. Столь же большой была и их прочность. Нос пироги, загнутый на десять сантиметров, то есть в четыре раза круче, чем ее корпус, позволял ей успешно преодолевать самые сложные переправы через бурные стремнины.

Я очень спешил прибыть на место. И, чтобы стимулировать работу моих чернокожих лодочников, открыл бутылку тростниковой водки, к которой каждый из них с жадностью припал. Но по своей притягательности этот экваториальный нектар не шел ни в какое сравнение с банкой сардин, вскрытой с помощью ножниц из моего хирургического набора.

Надо было слышать, как заскрежетали челюсти бравых дикарей при виде скверной маслянистой рыбешки, поглощенной в мгновение ока. После закуски они принялись за более солидное блюдо, состоящее из копченого мяса коаты, большой черной обезьяны. Отцу досталась головная часть, матери — хвостовая, а сыну — лапка.

После обильной трапезы и десерта, роль которого играла «куак» — разбавленная водой маниока, они с удвоенной энергией заработали веслами.

Кому-то, возможно, покажется странным, что я праздно сидел в лодке, нещадно эксплуатируя женщину и ребенка.

Могу ответить на это естественное замечание, что в Гвиане женщины могут управлять лодкой так же легко и ловко, как мужчины, не выпуская по семь с половиной часов весел из рук. Этот опыт они приобретают с детства, и владеть веслами для них так же естественно, как европейской женщине владеть иголкой.

Поэтому я не могу упрекнуть себя в недостаточной галантности.

После обеда Изаба запела. Я же стал приводить в порядок свои записи для «Дневника путешественника», выкуривая одну сигарету за другой.

Голос женщины не лишен был привлекательности. Она имела, несомненно, хороший слух и, как у всех представителей ее расы, прекрасное чувство ритма.

Это была старинная песня-речитатив:

Последний слог Изаба виртуозно долго тянула дрожащим голосом, пока хватало воздуха в легких.

После учтивого приглашения, адресованного брату, наступала очередь отца, и далее всех членов многочисленного семейства, близких, друзей — короче, никто не забывался. Приглашения длились целый час, и песня с ее смысловым однообразием очень скоро наскучила мне.

Но после жены свою песню затянул муж. У него тоже был приятный глубокий голос:

После сестры он, естественно, звал отца, мать и так далее до последнего известного ему родственника.

Вы думаете, на этом пение закончилось? Я тоже надеялся, но напрасно. Бони уже заразились музыкой и не могли остановиться. На смену «романсам» пришла импровизация. В новых бесконечных куплетах нашлось место и для меня, который «скоро увидит свою мадам, свою семью, своих друзей» и так далее и так далее, потом они взялись за мой карабин, «у которого много пуль». И все это сопровождалось, разумеется, бесконечными «ио… ие».

Прервать это песнопение могло лишь какое-нибудь отвлекающее действие, и оно, к счастью, скоро возникло в образе утки-нырка, которая, широко махая крыльями, пролетела в шестидесяти метрах от нас. Я не мог не сбить ее выстрелом моего «чока» двенадцатого калибра, содержащего патрон с шестью граммами английского пороха.

Громкий выстрел прервал очередное «ио… ио» негра-великана. Он остановился, пораженный. Ружье центрального боя фирмы Гренье давно притягивало чернокожего. До сих пор ему приходилось видеть только курковые ружья с медным ударником фирмы Лефоше^[218], и он не мог представить себе ружья без этого медного стержня.

Музыка была забыта. Слава Богу! Любопытный, как истинное дитя природы, бони засыпал меня вопросами, на которые я с радостью отвечал. Это было лучше, чем слушать «арии». Он говорил на креольском^[219] наречии, которое занесли в эти края беглые рабы. Мы же с ним общались на смеси из креольского, французского и бони.

Негру было интересно узнать, почему «большой шеф Франции» послал меня сюда, и большой ли Париж, и сколько дней надо плыть на лодке, чтобы его объехать, и у всех ли белых бороды?..

Он был не на шутку озадачен, когда узнал, что хижины в Европе строят из камня и называют их «домами», что их ставят друг на друга и в одном таком «доме» может быть сто жильцов.

— О, мать моя! Умереть можно! — восклицал он удивленно.

Некоторые явления объяснить ему было очень сложно, например, холод. Он не мог представить, что есть время года, соответствующее более близкому для его понимания сезону дождей, когда вода становится холодной и отвердевает настолько, что по ней можно ходить.

Тут уж бони прервал меня, чтобы перевести своей Изабе на язык бони услышанное о диковинных вещах. Она была поражена еще более мужа.

Потом мы поговорили о черном Апату, слуге моего знакомого доктора Крезо. Бони осуждал Апату, который «не здесь, а его мать, его жена, его дети голодают, он их не кормит, не выращивает маниоку, не охотится. Он злой человек…» Я очень порадовал негра, объявив, что его земляк Апату скоро возвратится домой. Потом черный великан поведал мне об обиде на французского доктора Крево^[220], который в своих «папирах» (записках) написал, что бони едят змей.

— Но это неправда, Крево солгал!

— Но откуда ты это узнал?

— Мне сказал господин Казальс. Ты его знаешь?

— Да, конечно, и очень хорошо. Это мой компаньон. Ну, так чего же ты хочешь от меня? Я не читал «папиру» доктора Крево.

— Господин, вы добрый человек, напишите в своей «папире», что бони не едят ни змей, ни ужей.

Я торжественно ему обещал. И как видите, слово свое сдерживаю, хотя и с некоторыми оговорками, к чему меня обязывает авторитет именитого исследователя. (К сожалению, доктор Крево вскоре трагически погиб в одном индейском селении.)

Километры следовали за километрами. Жара все усиливалась. И ни малейшего ветерка в этом пекле. Раскаленные воды Марони казались расплавленным свинцом.

Мой гребец с обнаженной головой весь покрылся капельками пота, но не собирался снижать скорость лодки.

Хотя за пять месяцев я смог убедиться в невероятной выносливости негров и их нечувствительности к солнечной радиации, вид моего лодочника, столько часов находящегося под испепеляющими лучами солнца, имея в качестве защиты лишь слой нечесаных курчавых волос, не переставал поражать меня. Я сказал ему об этом.

— О! — ответил он, широко улыбаясь и указывая на свою голову. — Моя кубышка крепче скалы.

Малыш Квасиба уснул. Что касается Изабы, то от нее пар шел, как от кипящего котла. Вся ее спина, от затылка до пояса украшенная многокрасочной татуировкой, покрылась от сильного испарения беловатыми точечками поваренной соли.

Рассматривая рельефный рисунок татуировки, я нашел его очень любопытным и решил скопировать. Я стал срисовывать торс женщины, затем принялся за затылок и голову, курчавые волосы которой были заплетены в пять-шесть косичек и торчали вверх.

Муж пришел в неописуемый восторг, увидев, как я воспроизвожу на «папире» рисунки, которыми он так гордился, ибо сам в течение двух лет трудился над ними.

Бедная Изаба! Сколько потрачено крови, чтобы быть красивой!

Может быть, ее страдания окупятся хотя бы немного, если я с помощью своего друга, прекрасного рисовальщика Гастелли, художественно оформлю эти наброски и затем помещу в «Дневнике путешественника», показав всему миру, как разукрашивают кожу негритянские женщины в Гвиане между пятым и шестым градусом северной широты.

Если «кубышки» моих чернокожих гребцов выдерживали испытания отвесных солнечных лучей, то моя шляпа совершенно меня не защищала. Я опасался солнечного удара. Зная, сколь опасны его последствия, я попросил бони приблизиться к берегу, чтобы укрыться от солнечных лучей под сенью деревьев.

Он согласился при условии, что я покажу ему свой карабин системы «ваттерли», расстреляю несколько патронов и дам ему металлические гильзы, которые пойдут на украшения.

Карабин внушал негру и ужас и интерес одновременно. Он никогда не видел, чтобы я его заряжал, и в то же время ружье всегда было готово произвести выстрел. Негр относился к карабину благоговейно, разговаривал с ним, заворачивал в овечью шкуру, чтобы защитить механизм от ночной росы.

Я согласился на условия проводника, и бони тут же изменил направление, приблизившись к голландскому берегу Марони. Мне это оказалось тем более на руку, что отсюда было ближе к индейской деревне Аруату, где я рассчитывал остановиться, хотя и знал презрительное отношение негра к краснокожим.

Но вот мы наконец в тени. По-прежнему невыносимо жарко, по-прежнему нет ни малейшего ветерка, но, по крайней мере, нет и опасности солнечного удара.

Изиба тихо что-то напевает. Ребенок дремлет. Мои глаза слипаются.

Вдруг душераздирающий крик отчаяния, который могут издавать только матери, когда смертельная опасность угрожает их ребенку, заставил меня вздрогнуть. Лодку покачнуло. Я вскочил. Стал искать ружье, но оно оказалось под пакетами. Рука нащупала чехол сабли.

В лианах что-то зашуршало, затем как будто одна из лиан, величиной с мою ногу, отделилась и бросилась на нас. В нос ударил тошнотворный мускусный^[221] запах. Я сразу узнал «аромат» змеи.

Негр поднял вверх длинное весло. Лицо матери стало серым как пепел.

Огромная боа^[222], как пущенная стрела, устремилась на нашу лодку, цепко удерживаясь хвостом за лианы. Мгновенно обвилась она кольцом вокруг тела мальчика, сразу проснувшегося и уже задыхающегося от страшного объятия. Негритенок пронзительно закричал, взгляд его стал потухать. Пасть монстра красновато-фиолетового цвета уже коснулась моего плеча, готовая устремиться к груди.

Вся эта драма длилась не более двух секунд. Действовать надо было стремительно. Не раздумывая, я выхватил саблю из ножен и со всей силы, удвоенной волнением, ударил по живому страшному кольцу, все сильнее сдавливающему тело несчастного мальчика.

Лезвие сабли отскочило от твердой кожи безобразной рептилии, но удар был настолько силен, что змея оставила свою добычу, стремительно поднялась и исчезла в густоте гигантских орхидей.

Излишне говорить, какой вздох облегчения почувствовал я.

Я посадил ребенка на колени, ощупал его тело, тщательно выслушал. Я опасался перелома бедер. Но, к счастью, ничего не обнаружил. Некоторое время у мальчика было затруднено дыхание, но после энергичного растирания оно нормализовалось.

Я успокоил родителей, доверившихся моему медицинскому опыту. Они взялись снова за весла, стремясь поскорее убраться от проклятого места. Ребенок полностью оправился. Это прекрасно. Но мысль о змее не оставляла меня. Я должен был убить ее.

— Бони, возвращайся назад. Я должен убить «бома» (змея боа).

— А, месье, я не хочу… Бог не хочет…

— Поворачивай быстро, — сказал я голосом, не допускающим возражений, уже заряжая ружье двумя патронами, каждый по шестнадцать крупных дробин.

— Не хочу… Бог не хочет… — продолжал повторять бедный негр с глазами, полными слез.

— Если не послушаешься, я переверну лодку, и ты никогда не будешь перевозить белых.

Эта угроза произвела впечатление, и через две минуты мы были уже под злополучным деревом.

Чувствуя преследование, боа попыталась скрыться. Она бесшумно скользнула на соседнюю ветку. Подождав, пока не показалась ее голова, я сразу же выстрелил. Змея рухнула с раздробленной головой как огромная куча мокрого белья, скрючившись от боли на мгновение, и наконец застыла неподвижно. Вода сразу окрасилась от хлынувшей крови. Поднять мертвую рептилию с помощью весла из воды, вытолкнуть на берег и перевязать лианой было делом одной минуты.

Через полчаса ее шкура была содрана и уложена на пирогу, несмотря на бурные протесты бони, который с негодованием бросил в воду весло, соприкасавшееся с «бома». Труп змеи был оставлен на растерзание мышам.

Шкуру боа, размером в шесть метров, я отвез в Париж, где она произвела большой эффект среди путешественников.

Конец

Луи Буссенар Чайник раджи

Сэр Артур Честерс, генерал-резидент Индоры, главного города Алькарского королевства, находящегося в подчинении ее величества королевы Англии, жил вместе со своей супругой миссис Элен Честерс и семью юными мисс, плодами счастливого брачного союза, в получасе езды от города в очаровательном коттедже, окруженном парком, переходящим в девственный лес.

Уютно расположившись на веранде, сэр Артур читал «Бомбей таймс». Его ноги покоились на низкой бамбуковой скамеечке, а на полу рядом с домашними туфлями фиолетового цвета, вышитыми нежными ручками мисс Мэгги, лежала целая груда депеш^[223]. Лицо генерала с каждой минутой приобретало все более озабоченное выражение. Чай, стоявший перед ним на столике, давно остыл, а наполовину выкуренная гавайская сигара погасла и валялась на полу. По мере чтения гладкая, как арбуз, голова сэра Артура начала покрываться иссиня-красными пятнами, лицо побагровело, а верхняя губа с небольшими рыжими усиками стала нервно подергиваться.

Новости, столь взволновавшие почтенного джентльмена, были действительно невеселыми. Эмиссары раджи Раокобара, объявившего священную войну неверным, появились в окрестностях Индоры. Как гром среди ясного неба беспорядки прокатились по всей Индии. «Время не терпит, — думал сэр Артур, — с минуты на минуту бунтовщики могут оказаться здесь. Завтра рано утром нужно ехать в город, чтобы позаботиться о его обороне».

Часы пробили десять. На небе зажглись яркие звезды, было тепло, в природе царило спокойствие. После общей молитвы, прочитанной главой семейства, семеро мисс направились в свои спальни, а миссис Честерс поспешила в ванную для вечернего омовения — процедуры столь важной для жителей тропиков. Под верандой на тонких маисовых циновках давно похрапывали несколько кули.

Внезапно страшный шум, напоминавший рев двух десятков разъяренных тигров, разорвал тишину ночи, вселив ужас в обитателей дома.

Целый легион демонов, обнаженных по пояс, бронзово-смуглых, как врата пагоды^[224], вооруженных топориками и кинжалами, ураганом обрушился на дом, вдребезги разбивая окна, выламывая двери и расправляясь со слугами, молившими о пощаде и даже не пытавшимися сопротивляться.

Мгновенно осознав, что случилось, сэр Артур бросился к секретеру и извлек из потайного ящичка векселя торгового дома «Томпсон, Френч и К°», составлявшие все его богатство. Затем, вытащив из кобуры револьвер, постучал в дверь ванной комнаты, перед которой уже столпились обезумевшие от страха молоденькие девушки. Миссис Элен, в наглухо застегнутом пеньюаре, открыла массивную дверь, через которую первыми проскользнули бедные девочки. Последним, прикрывая дочерей и жену, зашел сэр Артур. Но прежде чем дверь захлопнулась, он разрядил всю обойму пистолета, с удовлетворением отметив, что пули попали в цель, наповал сразив нескольких нападавших.

Из ванной подземный ход, построенный еще во времена восстания сипаев^[225], соединял коттедж с дворцом губернатора, где вся семья наконец-то оказалась в полной безопасности.

Массивная дверь из сандалового дерева преградила путь мятежникам. Им пришлось силой проникнуть в эту святая святых, до сих пор недоступную даже взгляду постороннего.

Обстановка белоснежной мраморной ванной была проста: на полу — циновки из маисовой соломы, у стены — два деревянных стульчика да лаковый столик, на котором возвышался странный предмет, приковавший внимание разбойников.

Гибкая трубка, заканчивающаяся перламутровым наконечником, придавала вещице сходство с кальяном^[226]. Она соединялась с небольшой цилиндрической вазой из слоновой кости, инкрустированной узкими золотыми полосками. Ваза была наполнена приятной на вид жидкостью светло-желтого цвета. На несколько дюймов над жидкостью выступал крючкообразный стержень, заканчивающийся миниатюрным серебряным ключиком. Сосуд закрывался серебряной крышкой, подвижно скрепленной с ним шарниром. Внутри ваза была разделена на две части. И наконец, массивная подставка из малахита прочно удерживала аппарат на столике.

После нескольких минут созерцания диковинки один из незваных гостей, более смелый и любознательный, чем остальные, протянул к ней худую руку с бронзовыми ногтями и, несмело ощупывая различные части, нечаянно задел маленький краник, незаметно крепившийся на трубке в месте ее соединения с вазой.

О, чудо! Все части странного механизма вдруг пришли в движение, как будто кто-то невидимый вдохнул в него жизнь. Стержень начал медленно опускаться, пока полностью не погрузился в жидкость, после чего автоматически повернулся ключик. Но этим дело не кончилось. Жидкость поднялась по трубке и тонкой струйкой брызнула из наконечников на оторопевших «осквернителей святынь».

Началась страшная паника. Все бросились на пол, стремясь спрятать лицо. Остался стоять лишь брамин^[227] Сугрива, способный взглядом усмирять тигров и змей. Бледный как смерть, он встал на колени и, впав в религиозный экстаз, схватил конец трубки и благоговейно поднес к губам, втягивая в себя жидкость, которая, возможно, таила в себе смерть.

Героизм брамина был вознагражден. Нежнейший нектар освежил его рот и разлился по всему телу, вызвав несказанное наслаждение.

Но всему приходит конец. Аппарат вскоре замер, и священнослужитель с сожалением увидел, что божественная жидкость перестала течь из наконечника. Напрасно он расточал сосуду самые щедрые и цветистые похвалы, напрасно устрашал его колдовскими заклинаниями. Даже божественные стихи «Махабхараты»^[228] оказались бессильны и не смогли выжать из сосуда и капли сладостного напитка.

Целую ночь продолжался грабеж дома. На заре разбойники, нагруженные ценной добычей, наконец ушли, не забыв прихватить с собой и «фонтан из слоновой кости».

Раокобар, уже извещенный о невиданном чуде, тут же созвал совет ученых, который, к сожалению, впервые должен был признать свое полное поражение и принять единственно возможное решение — как можно скорее уничтожить дьявольский аппарат, изготовленный неверными англичанами.

Более терпеливый и настойчивый, чем его подданные, раджа решил не сдаваться и самостоятельно найти объяснение умному механизму, который сбил с толку мудрецов. В конце концов Раокобар пришел к выводу, что в аппарате нет никакого чуда. Он долго не мог понять принципа его действия, пока не вспомнил, как с берегов Нербудаха улетают ибисы, набрав в длинные глотки речной воды.

И раджа сделал из диковинного аппарата автоматический чайник. Не чудесно ли было видеть, как его любимица, прекрасная Зита, обхватив изящный прибор пальчиками с розовыми ноготками, обходит приглашенных гостей, наливая напиток в фарфоровые чашки, украшенные эпизодами славного царствования Типло-Зихаба. Раокобар, радуясь, как ребенок, тому, что владеет столь великолепной игрушкой, приказал украсить «чайник» жемчугом, рубинами, изумрудами, сапфирами и бриллиантами, после чего сосуд действительно превратился в бесценное чудо. Во время официальных приемов главный церемониймейстер в сопровождении четырех воинов с турецкими саблями извлекал из сокровищницы раджи эту диковину, которая неизменно вызывала бурный восторг присутствующих.

Как-то удивительный предмет был дан лицезреть даже одному европейцу. Для восстановления мира местные власти решили задобрить взбунтовавшегося раджу, увеличив ему установленные выплаты до двадцати тысяч рупий, и именно сэр Артур Честерс оказался тем чиновником, которому выпало вести переговоры с раджей. Успешное подписание договора завершилось чаепитием.

Надо ли говорить, как изумлен был почтенный джентльмен при виде чайника раджи. Узнав от его владельца историю приобретения этого сокровища, сэр Артур не стал разубеждать князька относительно истинного предназначения сего предмета. Англичанин героически принял порцию напитка, отхлебнув его кончиками губ, — поступок столь же фантастический для представителя туманного Альбиона, как, например, курение трубки мира. Но официальный представитель власти не имеет права отказываться от какого бы то ни было угощения, предложенного ему на приеме, и сэр Артур, преодолевая отвращение, пил чай из чайника раджи, убеждая себя, что ничего страшного в том нет, тем более что когда-то эта вещица принадлежала миссис Элен!

Конец

Луи Буссенар Ягуар-рыболов

— Право, сударь, — сказал мне несколько лет назад один знаменитый укротитель, — животные, традиционно именуемые хищниками, в действительности несправедливо оклеветаны человеком, или, лучше сказать, совершенно ему незнакомы. Путешественники, в особенности охотники, упрочили за ними скверную славу, против которой я стараюсь, увы, тщетно, бороться и продолжаю утверждать…

— Что ваши львы, медведи, тигры — невинные барашки, не так ли?

— Я бы не стал заходить столь далеко. Но настаиваю, что в условиях абсолютной свободы они никогда не нападут на человека первыми. Вы хорошо меня поняли: никогда! Так называемая свирепость диких зверей не идет дальше самозащиты. Они вступают в схватку, когда загнаны в угол или ранены.

— Вполне возможно, спорить не стану.

— Трудность, как вы понимаете, состоит не в том, чтобы убить большую дикую кошку, слона или носорога. Это дело не хитрое, если в руке карабин с разрывной пулей. Нет, трудность заключается в том, чтобы незаметно подкрасться к животному, которое чует человека на огромном расстоянии и убегает при его приближении, даже будучи голодным. Вы, принадлежащий к убийцам, именуемым охотниками, убедитесь в том, если вдруг решитесь, как какой-нибудь Тартарен, отправиться воевать с большими хищниками.

… Эти слова припомнились мне пять или шесть месяцев спустя, когда, влекомый любовью к приключениям, я путешествовал в бассейне реки Амазонки, больше для собственного удовольствия, чем по научному заданию министерства народного просвещения.

Само собой разумеется, хотелось есть, поскольку дичь практически не водится в густых чащах, и особенно мучила жажда, — страшная, томительная, такая, какую можно испытывать, только находясь на три градуса выше экватора, в центре бесконечного, не доступного никаким ветрам строевого леса, задыхаясь под непроницаемым зеленым куполом великолепных жестколистых деревьев, характерных для экваториальной флоры.

Носильщики с запасами провианта отстали на полдня пути; со мной был только один индеец-проводник.

Тянулся бесконечный девственный лес, ничто не указывало на близость реки, предсказанной Йарурри, амазонским краснокожим.

Йарурри, без единой капли пота на лбу, продвигался вперед большими размеренным шагами, ступая босыми ногами по гигантскому лесному ковру из мхов, иголок и веток.

С грехом пополам, неповоротливый в своих сапогах, отягощенный портупеей, к которой были прикреплены револьвер и ножны моей сабли, увешанный ружьем, патронташем, шерстяными одеждами, каской, — короче, всем походным снаряжением, необходимым, по мнению цивилизованного человека, для путешествия в тропиках, — я следовал за ним.

Иногда, чтобы освежиться, приходилось мимоходом разрубать саблей кору каучукового дерева, припадать губами к струйке растительного молочного сока, а затем, ускоряя шаг, нагонять своего проводника, совершенно нечувствительного к любой усталости и лишенного всякого сострадания.

Такой метод был больше чем просто плох.

Продолжая идти, я размышлял над нелепостью жизни: «Бог мой, до чего же глупо обсасывать непромокаемую одежду в надежде хоть немного утолить жажду».

Вдруг лес внезапно преобразился.

В нескольких шагах от меня виднелась огромная живая изгородь, за которой угадывалось свободное, залитое светом пространство. Высокие деревья исчезли, уступив место немыслимому сплетению лиан, цветов, водяных растений и орхидей.

Сомнения отпали, река рядом.

Я устремился было вперед с поспешностью человека, горло которого превратилось в настоящую Сахару, но индеец, медленно отведя рукой зеленый полог, повелительным жестом предложил осторожно следовать за ним.

За изгородью все разительно переменилось.

Наверху исступленно верещали попугаи и туканы. Колибри распевали над самым ухом, а касики свистели во все горло.

Йарурри, осторожно опустив руку мне на плечо, вновь призвал к особой осторожности. Я еще теснее прижался к нему, скорчившись за непроницаемым кустом ауары.

К чему столько таинственности? Вода хлюпала у меня под ногами, и жажда от этого становилась еще нестерпимей.

«Посмотри!» — прошептал наконец туземец, неслышно раздвигая ветки колючего кустарника, скрывавшего противоположный берег.

Ax! Бог мой! На мгновение я забыл жажду, высушившую все мои слизистые, и с трудом сдержал крик удивления.

Над водой, на другой стороне реки, не более чем в пятнадцати метрах от нас, неподвижно сидел великолепный ягуар, вытянув шею и выпустив когти, словно самый обыкновенный кот, подкарауливающий уклейку.

Поглощенный этим занятием, он, казалось, даже не подозревал о нашем присутствии, и потому я смог не спеша рассмотреть его.

Пусть мои сент-уберские собратья простят меня, но охотник тотчас уступил место натуралисту, и, отбросив возникшую было мысль об убийстве, я смотрел во все глаза на прекрасного зверя, посасывая пулю, чтобы заглушить жажду.

Это был редкостный экземпляр. Длина его тела от морды до основания хвоста, по-видимому, составляла сантиметров сто семьдесят, а высота в загривке, как мне показалось, превышала девяносто!

Ворс ягуара, тонкий, гибкий, сверкающий, как шелк, местами топорщился, когда нервное сокращение приводило в движение какой-либо из мощных мускулов, рельефно выделявшихся на солнце. Ослепительно-белая шея, грудь, морда, внутренняя сторона ляжек, живот, раковины всегда подвижных ушей — все переливалось и вызывало восхищение.

Часть живота была золотисто-рыжая, усыпанная круглыми пятнышками цвета ржавчины, в центре которых причудливо соединялись две черные точки.

Лапа ягуара, застывшая над водой, разжалась как рессора… но поразила лишь пустоту.

«Неловкий», — едва слышно выдохнул индеец и бесшумно засмеялся.

Раздосадованный тем, что промахнулся, хищник провел по своим длинным, как метелка, усам мокрой лапой, потянулся, зевнул и сердито заворчал. Это походило на глухой, короткий, резкий рык — словно граблями провели по куску железа.

Наконец он поднял голову, жмурясь, посмотрел на солнце вытянутыми щелочками зрачков, убедился, что оно клонится к закату, и, казалось, сказал себе: «Однако пора бы и пообедать».

Прошла минута, но новых попыток со стороны рыболова не последовало. Мучимый, судя по всему, нестерпимым голодом, он, казалось, скрупулезно изучал новый план атаки.

Затем с медлительностью и благородством в движениях, присущих лишь диким кошкам, он вспрыгнул на нависший над рекой сук, расположился на нем и стал ждать, застыв как изваяние, не шевелясь и даже не жмурясь. Он находился всего в двадцати сантиметрах над водой, следя глазами за нижним течением реки.

Затаив дыхание, весь поглощенный необычным зрелищем, я боялся сделать малейшее неловкое движение и чувствовал, как пот ручьями струился по моему лицу.

Ягуар, совершенно не подозревая о нашем присутствии, продолжал спокойно наблюдать.

Вдруг он, к моему глубокому изумлению, опустил к воде рыжевато-черный кончик своего хвоста, проделав это с такой виртуозностью, что лишь несколько волосков коснулись поверхности.

Прикосновение крылышка бабочки или стрекозы не могло бы быть нежнее.

Внезапно догадка озарила меня. Сам случай предоставил возможность разрешить один из дискуссионных вопросов, над которым ломают головы натуралисты. Эх, узнать бы, подражает ли ягуар, руководствуясь каким-то необычайным инстинктом, тем рыболовам, которые приманивают и ловят рыбу, заставляя подпрыгивать на воде закрепленную на крючке муху, живую или искусственную.

Сомнений не было! Мой красавец прекрасно знал этот прием и проделывал его с безупречной ловкостью. Так как он не имел ни удочки, ни лески, ни наживки, то все это заменил ему собственный хвост. А своим терпением, неподвижностью и точностью он мог бы послужить примером для самого отважного ловца форели.

Это было настоящее чудо — видеть пучочек волосков, слегка касавшихся спокойной воды, иногда слабо шевелящихся, затем неподвижно замирающих в середине концентрических кругов, чтобы потом прийти в сильное движение с нерегулярными рывками, имитируя конвульсии утопающей, мухи, да так, что трудно было не ошибиться!

Ах, черт возьми! Если рыбка не клюнет, то лишь потому, что в высшей степени нежна и недоверчива.

Едва я так подумал, как увидел, что вода вспенилась, словно от внутреннего толчка, прямо под хвостом возник водоворот, и кончик был прожорливо схвачен.

С дьявольской точностью когтистая лапа устремилась в самую середину воронки и без видимого усилия, словно кот пескаря, ягуар поймал за жабры рыбину весом в одиннадцать килограммов.

Несмотря на конвульсии, рыба, — это был один из видов лосося, называемый индейцами пираруку, — была отброшена на десять метров от берега и поймана на лету соскочившим на землю ловким рыболовом.

В тот момент, когда он собирался наконец спокойно пообедать, мое внезапное вмешательство разрушило все его планы. И я, и Йарурри были голодны, поэтому пераруку, поджаренная на вертеле или раскаленных углях, вполне бы подошла нам.

Поскольку было бы глупо предположить, что ягуар добровольно уступит свою добычу, я приготовился захватить ее силой.

Быстро раздвинув ветки, за которыми мы скрывались, я прицелился в хищника, сжимавшего в когтях рыбу и жадно впившегося зубами в ее голову.

К моему величайшему удивлению, пока я пытался прицелиться, он, бросив добычу, внезапно обратился в бегство и скрылся в чаще леса.

Это было больше чем бегство. Это было, безусловно, полное и безвозвратное исчезновение. Я не мог поверить собственным глазам, ибо это исчезновение сильного, как королевский тигр, вполовину превышающего своими размерами пантеру и явно голодного зверя перевернуло все мои представления о кровожадности больших хищников.

Решительно, мой друг-укротитель оказался прав. На свободе эти животные бросаются наутек при приближении человека.

И вот доказательство: не торопясь разделив мой багаж на две партии и не спеша переплыв реку, мы завладели брошенным ягуаром лососем, а ягуар и не помыслил воспротивиться такому бесчестному захвату своей собственности.

Самое большее, на что он решился, — глухое ворчание, раздававшееся по временам под лесными сводами, пока индеец поджаривал рыбу, изысканный запах которой быстро распространился по округе.

Основательно подкрепившись, мы великодушно уступили значительную часть добычи нашему поставщику, продолжавшему ворчать невдалеке и не решавшемуся, однако, подойти.

Затем, оставив стол накрытым, ушли.

Думаю, что пятнистый рыболов не стал привередничать.

Конец

Примечания

1

— сильный и холодный местный северо-западный ветер на юге Франции.

(обратно)

2

Келимане — портовый город в Мозамбике.

(обратно)

3

Секстант — угломерный инструмент, для геодезических и астрономических наблюдений.

(обратно)

4

Марави, или малави — народ в Восточной Африке.

(обратно)

5

Мандрилы — узконосые обезьяны, обитающие в экваториальных лесах Африки.

(обратно)

6

Вечный жид, или Агасфер — герой средневековых сказаний, осужденный Богом на вечные скитания за то, что не дал Христу отдохнуть (по иным версиям ударил его) на пути к месту распятия.

(обратно)

7

Бельвиль — рабочий квартал Парижа.

(обратно)

8

Артишок — травянистое растение; нижние мясистые части его соцветий идут в пищу, из семян производится масло.

(обратно)

9

А-ля — вроде, на манер (фр.).

(обратно)

10

Одиссеи — богатые приключениями скитания (слово образовано от имени древнегреческого царя Одиссея, воспетого Гомером, автором знаменитых поэм «Илиада» и «Одиссея»).

(обратно)

11

Фетиш — здесь: предмет, якобы наделенный сверхъестественной магической силой.

(обратно)

12

Сорго — злаковое растение, культивируется в основном в теплых странах.

(обратно)

13

Гвиана — территория на северо-востоке Южной Америки. Первые французские колонисты появились на этих землях в начале XVII века. Но свое право на обладание Гвианой Франции пришлось доказывать в ожесточенной борьбе с Англией и Голландией вплоть до 1817 года.

(обратно)

14

Новая Каледония — остров в юго-западной части Тихого океана. Открыт экспедицией английского мореплавателя Дж. Кука. С 1853 года — французская колония.

(обратно)

15

Кохинхина — в первой половине XIX века европейское название Вьетнама. Начиная с 60-х годов того же века название колонизированных Францией южных вьетнамских провинций.

(обратно)

16

От лат. «penitentiarius» — карательный.

(обратно)

17

Метрополия — страна, владеющая и управляющая колониями.

(обратно)

18

Людоеды-канаки. — Канаки, или новокаледонцы, населяют о. Новая Каледония в Тихом океане (остров принадлежит Франции).

(обратно)

19

Иллюзия — нечто воображаемое, нереальное.

(обратно)

20

Капустная пальма — высокая, до 40 м, пальма с перистыми листьями длиной до 8 м. Нежная и сочная верхушечная почка пальмы употребляется в пищу.

(обратно)

21

Мираж — видение.

(обратно)

22

Узилище — тюрьма (от слова «узы», первоначальное значение которого «оковы»).

(обратно)

23

Уолоф (волоф) — одна из народностей Сенегала.

(обратно)

24

Аннамиты — употреблявшееся в прошлом веке название вьетнамцев.

(обратно)

25

Суринам — государство на северо-востоке Южной Америки.

(обратно)

26

Демерара — часть английской колонии Британская Гвиана (современное государство Гайана) в дельте реки Демерара, впадающей в Атлантический океан.

(обратно)

27

Французская миля равна четырем километрам.

(обратно)

28

Золотник — часть механизма паровой машины, направляющая и регулирующая поток рабочего пара.

(обратно)

29

Ямсовые лепешки — лепешки из ямса, растения со съедобными клубнями.

(обратно)

30

Комета — небесное тело, видимое как светлая точка с длинным, также светлым «хвостом». Все кометы появляются на небосклоне через строго определенное количество лет; для наблюдателя перемещение их весьма медленное, так что сравнение Буссенара неточно.

(обратно)

31

Паламедеи — семейство болотных птиц отряда гусеобразных; на сгибах крыльев у паламедей есть шпоры.

(обратно)

32

Ржанки — болотные птицы, родственные нашим куликам.

(обратно)

33

Водяные курочки — птицы семейства пастушковых, короткопалые, с крепким клювом, основная окраска красновато-бурая.

(обратно)

34

Кайман — род пресмыкающихся семейства аллигаторов, обитают в водоемах Центральной и Южной Америки.

(обратно)

35

Ланцет — очень острый, узкий и длинный хирургический нож.

(обратно)

36

Скорпион — членистоногое отряда скорпионов; на конце удлиненного брюшка находятся ядовитая железа и кривое острое жало.

(обратно)

37

Марганцовокислый калий — калиевая соль марганцевой кислоты, употребляется как обеззараживающее и дезинфицирующее средство.

(обратно)

38

Пастер (Pasteur) Луи (1822–1895) — французский ученый, исследовал природу инфекционных заболеваний, разработал метод предупреждающих болезнь прививок.

(обратно)

39

Мазагран — населенный пункт в Алжире. После разрыва мирных соглашений Франции с Алжиром (в г. Тафна) французский гарнизон, стоявший в Мазагране, в составе 123 стрелков под командованием капитана Лельевра сопротивлялся в течение трех дней атакам 12-тысячного алжирского войска.

(обратно)

40

Мостаганем — город на алжирском побережье Средиземного моря.

(обратно)

41

Абд-эль-Кадир (1808—1883) — вождь национально-освободительной борьбы алжирского народа. Создал регулярную армию, одержал ряд блестящих побед над французами, заставил Францию признать его власть над внутренней частью Алжира, где был образован эмират с центром в г. Маскара. В 1839 году французы захватили эмират, Абд-эль-Кадир был вытеснен в алжирскую пустыню, затем в Марокко. В 1845 году вернулся в Алжир, где возглавил восстание в этом же году, в 1847-м захвачен в плен, отправлен во Францию и заточен в тюрьму.

(обратно)

42

Бурнус — одеяние бедуинов, кочевых и полукочевых племен Аравийского полуострова и африканских пустынь.

(обратно)

43

Дамжан — большая бутыль в плетенке из соломки для хранения или перевозки вина.

(обратно)

44

Ара — вест-индский попугай.

(обратно)

45

Тукан, или перцеяд — птица отряда дятловых.

(обратно)

46

Ягдташ — охотничья сумка для дичи.

(обратно)

47

Ахилл — в древнегреческой мифологии храбрейший из греческих героев.

(обратно)

48

Тьер — Тьер Адольф (14.4.1797—3.9.1877) — французский государственный деятель, историк, член Французской академии. Стяжал позорную славу кровавого палача сторонников Парижской коммуны.

(обратно)

49

Левантиец — житель Леванта — устаревшее название Ближнего Востока, объединяющего страны на восточном побережье Средиземного моря.

(обратно)

50

Пьеро — шут, во французском театре марионеток, как правило, в широком белом одеянии, с набеленным лицом.

(обратно)

51

— одна из самых почитавшихся древнеегипетских богинь. Считалась богиней-матерью и богиней плодородия. В античном мире почиталась как богиня вселенной и великая волшебница. Образ Изиды повлиял на формирование христианского представления о Богородице.

(обратно)

52

— название ряда видов деревьев тропиков и субтропиков, отличающихся большой твердостью, плотной, тяжелой, малоупругой древесиной розового цвета с коричневым оттенком.

(обратно)

53

— вольный стрелок, партизан.

(обратно)

54

— башмаки на деревянной подошве или выдолбленные из дерева.

(обратно)

55

— остров в Индийском океане, бывшая французская колония, с 1946 года «заморский департамент» Франции.

(обратно)

56

— русская крепость на Аландских островах в Балтийском море, разрушенная англо-французским флотом во время Крымской войны 1853–1856 годов.

(обратно)

57

Пирога — лодка, выдолбленная из ствола дерева.

(обратно)

58

Пурпурный — темно-красный.

(обратно)

59

Гумус — перегной, плодородная часть почвы.

(обратно)

60

Лианы — древесные или травянистые лазающие растения, в лесу используют для опоры другие растения.

(обратно)

61

Орхидеи — растения из семейства орхидных (более 20 тыс. видов), в тропиках укореняются на коре деревьев, обладают причудливыми по форме и окраске душистыми цветами.

(обратно)

62

Генипа — имя это, как говорит Буссенар, «означает название какого-то дерева». Дерево с таким названием (кстати, оно и в научной латинской классификации его сохранило) с давних времен упоминалось путешественниками. Описано оно и автором изданной в Амстердаме в 1678 году книги «Пираты Америки» А. Эксквемелином (русский перевод вышел в 1968 году.) как дерево, листья которого похожи на листья черешни, а плоды — «на маковые головки, однако размером они с два кулака». Индейцы раскрашивают лица и тела соком этого дерева.

(обратно)

63

Феномен — редкое, необычное явление.

(обратно)

64

Креольское наречие. — Так называют всякий язык, сложившийся на основе сильно упрощенной системы одного из европейских языков и включающий многие слова местных говоров. Служит для повседневного общения в разноязычной среде.

(обратно)

65

Кастаньеты — испанский деревянный ударный инструмент: две круглые деревянные пластинки, сильно вогнутые. Во время танца их прикрепляют к пальцам и отбивают ими такт.

(обратно)

66

— солдат французской африканской конной части.

(обратно)

67

— согласно легенде, первый римский король, сын Марса; — имя могло принадлежать ряду известных деятелей, но скорее всего имеется в виду Сир Генри Морган — знаменитый авантюрист, флибустьер, в течение пяти лет наводивший ужас в испанских колониях на Антильских островах и в Центральной Америке. За свои «подвиги» назначен губернатором Ямайки в 1674 году.

(обратно)

68

— ценная древесина нескольких видов тропических деревьев, темноокрашенная, чаще — черного, реже — темно-зеленого цвета; — древесина некоторых тропических и субтропических деревьев из различных семейств, имеющая розовую и розово-красную окраску, иногда благоухающая розой.

(обратно)

69

— класс позвоночных животных, пресмыкающееся.

(обратно)

70

— принадлежит к виду крупных ядовитых змей, близким к гадюкам, семейства канальчатозубых. Убивает добычу ядом, вводимым через особые, «ядовитые зубы», имеющие бороздку для его стока. Крайне опасна для животных и человека.

(обратно)

71

— пресмыкающееся семейства аллигаторов, самый крупный — черный кайман (до 4–5 м длины) обитает в бассейне Амазонки.

(обратно)

72

— рыба семейства карпозубых, длиной до двух метров, тело голое, змеевидное.

(обратно)

73

— рыба отряда акулообразных, у некоторых видов кожа обсажена шипами, обитатель прибрежной полосы тропических и субтропических морей. К ним относится и рыба-пила, которая может наносить тяжелые раны крупным рыбам и человеку.

(обратно)

74

«» (от фр. — sonnette, откуда название гремучей змеи — serpent à sonettes) — имеющееся на конце хвоста утолщение из подвижных сегментов. При быстрых колебаниях кончика хвоста сегмент (т. н. «погремок» или «гремушка», откуда русское название змеи) производит своеобразный звук, напоминающий журчание струй небольшого ручейка или стрекотание цикад.

(обратно)

75

Одиссея — долгие странствия, полные опасностей и приключений, но благополучно завершающиеся (от названия поэмы Гомера «Одиссея»).

(обратно)

76

Алжир — французская колония в Северной Африке (1830–1962).

(обратно)

77

Оран — город и порт на северо-западе Алжира, на берегу Средиземного моря.

(обратно)

78

Орлеан — город во Франции на реке Луара.

(обратно)

79

Тулуза — город во Франции, порт на реке Гаронна.

(обратно)

80

Парижский «Журнал путешествий и приключений на суше и море» (фр.; 1877–1909), постоянным сотрудником которого был Луи Буссенар.

(обратно)

81

Руссийон, Руссильон — историческая провинция на юге Франции, главный город Перпиньян, на реке Тет.

(обратно)

82

Пакетбот — небольшое морское почтово-пассажирское судно.

(обратно)

83

Дилижанс — многоместный крытый экипаж, запряженный лошадьми, для перевозки почты, пассажиров и их багажа.

(обратно)

84

Виши — город в центральной части Франции.

(обратно)

85

Портал — архитектурно выделенный на фасаде вход в здание.

(обратно)

86

Соре, Амелиле-Бен, Арль-сюр-Теш, Сен-Лоран — небольшие французские города.

(обратно)

87

Остролист, падуб — род вечнозеленых, реже листопадных деревьев и кустарников семейства подубовых.

(обратно)

88

Бурдюк — в странах Востока — мешок из цельной шкуры козы, лошади для хранения жидкости.

(обратно)

89

Тореадор — участник боя быков (корриды).

(обратно)

90

Коррида — в Испании и некоторых странах Латинской Америки — сражение на большой арене пеших и конных бойцов с доведенными до ярости быками.

(обратно)

91

Карлисты — представители клерикально-абсолютистского течения в Испании XIX века (названы по имени претендента на испанский престол дона Карлоса Старшего — сына испанского короля Карла IV). Развязали карлистские войны (с царствовавшими представителями династии испанских Бурбонов), позднее поддерживали самые реакционные силы в стране.

(обратно)

92

Фигерас — небольшой город в Каталонии (Испания).

(обратно)

93

Барселона — главный город Каталонии.

(обратно)

94

Дрок — род кустарников и полукустарников семейства бобовых.

(обратно)

95

Альхесирас — город на юге Испании, на берегу Средиземного моря.

(обратно)

96

Танжер — город и порт в Марокко.

(обратно)

97

Валенсия — историческая область на юго-востоке Испании, у Средиземного моря (главный город — Валенсия).

(обратно)

98

Картахена — город в Мурсии (см. ниже).

(обратно)

99

Мурсия — историческая область на юго-востоке Испании, у Средиземного моря (главный город — Мурсия).

(обратно)

100

Зафрахтовать — нанять судно для перевозки груза.

(обратно)

101

Фелюга, фелука — небольшое парусное промысловое судно.

(обратно)

102

Буквально: господин Баск. Баски, которых испанцы переиначивают в Cantabri, Vasos, Vascongados, сами себе дают имя Escualclunac, образованное из трех слов своего языка: Escu, рука, aide, ловкий, и dunac — который имеет, что означает в итоге: ловкие люди. (Примеч. авт.)

(обратно)

103

Чичероне — проводник, дающий объяснения туристам при осмотре достопримечательностей.

(обратно)

104

Сен-Назер — город-порт во Франции, на северном берегу устья Луары.

(обратно)

105

Кайенна — столица Французской Гвианы, в Южной Америке, на западной части острова Кайенна.

(обратно)

106

Гавр — город во Франции, порт в устье Сены.

(обратно)

107

Панегирик — восторженная и непомерная похвала.

(обратно)

108

Леванто, Левант — общее название стран, прилегающих к восточной части Средиземного моря (Сирия, Ливан и др.).

(обратно)

109

Эклектизм — отсутствие единства, целостности, последовательности в убеждениях, теориях; беспринципное сочетание разнородных, несовместимых, противоположных воззрении.

(обратно)

110

Шпигаты — отверстия в фальшборте (наружной обшивке судна выше верхней палубы) или палубном настиле судна для удаления с палубы воды.

(обратно)

111

Стоицизм — стойкость, мужество в жизненных испытаниях. Здесь — в ироническом смысле — о человеке, разыгрывающем из себя героя.

(обратно)

112

Эпатировать — удивлять выходками, нарушающими общепринятые нормы и правила.

(обратно)

113

Сарабанда — старинный испанский танец эмоционального характера.

(обратно)

114

Каптенармус — должностное лицо младшего командного состава, ведавшее хранением и выдачей снаряжения, обмундирования, продовольствия и т. п.

(обратно)

115

Корсары — морские разбойники, пираты.

(обратно)

116

Абордаж — тактический прием морского боя времен парусно-гребного флота, представляющий собой сцепление крючьями своего и неприятельского судна для рукопашного боя.

(обратно)

117

Алоэ — род многолетних травянистых растений семейства лилейных с мясистыми листьями.

(обратно)

118

Фатализм — вера в неотвратимость судьбы, предопределение, рок.

(обратно)

119

Мавританский стиль — от лат. Mauretania — старинного названия мусульманских стран Северо-Западной Африки — архитектурный стиль, характеризующийся арками, куполами, богатым геометрическим орнаментом.

(обратно)

120

Консулы — должностные лица, представители государства в каком-либо пункте (городе) другой страны.

(обратно)

121

Мумия — труп человека или животного, предохраненный от разложения противогнилостными и благовонными веществами или высохший вследствие особенностей условий среды.

(обратно)

122

Арсенал — здесь: большое количество (оружия).

(обратно)

123

Некромант — лицо, «вызывающее» тени умерших людей с целью узнать будущее.

(обратно)

124

Анахорет — отшельник, пустынник.

(обратно)

125

Кантон — низовая административно-территориальная единица во Франции и некоторых других странах.

(обратно)

126

Паранджа — обязательная одежда женщин-мусульманок — широкий халат с ложными рукавами; накидывается на голову, а лицо прикрывается волосяной сеткой.

(обратно)

127

Фес, Мекнес — города Марокко.

(обратно)

128

Ритурнели — инструментальные эпизоды, исполняющиеся в начале и и конце каждой строфы, романса и т. п.

(обратно)

129

Каантилена — певучая мелодия.

(обратно)

130

Абсент — спиртной напиток, настойка на полыни.

(обратно)

131

Закон Пророка — Мухаммеда (Магомета), основателя ислама.

(обратно)

132

Сражение за Решоффен, битва под Шампиньи — события франко-прусской войны 1870–1871 гг., участником которой был Луи Буссенар.

(обратно)

133

Боши — во Франции — бранное прозвище немцев.

(обратно)

134

Табльдот — общий обеденный стол в пансионатах, курортных столовых и ресторанах.

(обратно)

135

Дуар — табор бедуинов (кочевых и полукочевых арабов Аравийского полуострова и Северной Африки).

(обратно)

136

Мехари — верховые верблюды.

(обратно)

137

Мастиковое, или мастичное, дерево — вечнозеленый кустарник или деревце из рода фисташковых.

(обратно)

138

Альфовые, альфа — злаковые растения.

(обратно)

139

Речь идет о франко-прусской войне 1870–1871 годов, во время которой прусские войска оккупировали Париж и значительную часть территории Франции, участвовали в подавлении Парижской Коммуны 1871 года.

(обратно)

140

Аркей — в те годы — селение близ Парижа с водопроводом в столицу.

(обратно)

141

Луидор (луи) — старинная французская монета достоинством в 20 франков.

(обратно)

142

Крымская кампания — Крымская (или Восточная) война 1853–1856 годов между Россией и коалицией стран, в которую входила и Франция, за влияние на Ближнем Востоке.

(обратно)

143

Драгуны — вид кавалерии в европейских и русской армиях в XVII — начале XX века, предназначавшийся для действий в конном и пешем строю.

(обратно)

144

Ятаган — кривой меч у народов Ближнего и Среднего Востока.

(обратно)

145

Самум — знойный сухой ветер пустынь, несущий песок и пыль.

(обратно)

146

Великий Константин — император Константин I в 324–330 годах построил новую столицу Восточной Римской империи на месте селения Византия на Босфоре, которая по имени основателя получила название Константинополь. В 1453 году турки штурмом взяли город и переименовали в Стамбул.

(обратно)

147

Минарет — высокая башня при мечети, с которой мусульмане сзываются на молитву.

(обратно)

148

Аджюдан — старшее унтер-офицерское звание во французской армии.

(обратно)

149

«Ку де грас» (coup de grace) — последний удар, которым добивают раненого, чтобы прекратить его страдания.

(обратно)

150

Сен-Сир — Сен-Сирское военное училище.

(обратно)

151

Эльзасец — житель французской провинции Эльзас на севере страны, граничит с Германией.

(обратно)

152

Палаш — рубящее и колющее ручное оружие с большим прямым клинком.

(обратно)

153

Баккара — азартная карточная игра.

(обратно)

154

Мартингал — прием игры, заключающийся в прогрессивном повышении ставок, с целью покрыть проигрыш в несколько приемов.

(обратно)

155

Хавелок — пальто особого покроя.

(обратно)

156

Пампасы — обширные степи в Южной Америке.

(обратно)

157

Джига — быстрый танец английского происхождения.

(обратно)

158

Дерма — верхний слой кожи, лежащий за эпидермой.

(обратно)

159

Мегера — в древнегреческой мифологии одна из трех эриний — богинь мщения. Изображалась в виде отвратительной старухи со змеями на голове вместо волос. Ее имя стало нарицательным.

(обратно)

160

Кондор — большая птица семейства американских грифов, водится в горах Южной и Центральной Америки, питается падалью.

(обратно)

161

Лассо — аркан, используемый пастухами и охотниками для ловли животных.

(обратно)

162

Тантал — в греческой мифологии сын Зевса и Плуто. За свои многочисленные преступления против богов был обречен в подземном царстве на вечные мучения: стоя по горло в воде, он не мог напиться, так как вода тут же уходила от губ, с деревьев свисали ветви с плодами, которые вздымались вверх, как только Тантал протягивал к ним руки. Танталовы муки — ужасные, непереносимые страдания.

(обратно)

163

Пьер Алекси (1829–1871) — французский писатель, автор многотомных приключенческих (серия «Похождения Рокамболя»), а также исторических (серия «Юность короля Генриха») романов.

(обратно)

164

Имеется в виду центральный персонаж ряда романов американского писателя Фенимора Купера (1789–1851), фигурирующий, в частности, под прозвищем «Кожаный Чулок».

(обратно)

165

— старинная золотая французская монета достоинством в двадцать франков; впервые появилась при Людовике XIII.

(обратно)

166

Араукария — вечнозеленое хвойное дерево, распространенное в Южной Америке и Австралии.

(обратно)

167

Аполлон — древнегреческий бог-целитель и прорицатель, покровитель искусств; обычно изображается в виде прекрасного юноши с луком в руках или лирой.

(обратно)

168

Каннибал — людоед.

(обратно)

169

Маниту — у североамериканских индейцев таинственная, колдовская сила, личный покровитель.

(обратно)

170

Опоссум — здесь: австралийский опоссум, или кузу, — млекопитающее из отряда сумчатых, обитает в Австралии и на островах Тихого океана.

(обратно)

171

Ливр — серебряная французская монета начала XVIII века. Поскольку в Австралии ливр хождения не имел, автор, по-видимому, называет его лишь затем, чтобы подчеркнуть мизерный размер штрафа.

(обратно)

172

— почтово-пассажирское судно.

(обратно)

173

Панакоко — название бобового растения, распространенного в странах Южной Америки. Дерево с очень толстым широким стволом. Из его семян красивого красного цвета туземцы делают украшения (колье, цепочки). Используется также в Европе в бижутерии.

(обратно)

174

Кули — изначально — люди низшей индийской касты, позже — китайцы, нанимающиеся рабочими в колониях и в Америке; обычно — чернорабочий, грузчик в Индии, Китае, Японии, Индонезии.

(обратно)

175

Игуан (легуан) — распространенная в Западном полушарии порода ящериц с характерным зубчатым гребнем вдоль спины и хребта.

(обратно)

176

Карбе-дю-Милье. — От фр. carbet — навес, milieu — середина; навес посередине пути.

(обратно)

177

Тукан (или перцеяд) — птица отряда дятловых.

(обратно)

178

«Тигры» — гвианские креолы называют тиграми всех представителей семейства кошачьих — пуму, ягуаров, оцелотов, леопардов. Эти хищники избегают сближения с человеком, хотя незаслуженно пользуются репутацией жестоких и агрессивных животных. Опасность для человека представляют только раненые хищники. (Примеч. авт.)

(обратно)

179

«Свеча Яблочкова» — выдающееся изобретение русского электротехника и военного инженера П. А. Яблочкова. Электрическая свеча (1875 год) явилась первым электрическим источником света и вошла в историю под именем своего создателя.

(обратно)

180

— области Франции, славившиеся в прошлом охотничьими угодьями.

(обратно)

181

Имеются в виду поклонники такого вида «охоты», описанные, в частности, в книге французского писателя Альфонса Доде (1840–1897) «Тартарен из Тараскона».

(обратно)

182

— столица Сьерра-Леоне, бывшей английской колонии.

(обратно)

183

— остров в Атлантическом океане в составе государства Тринидад и Тобаго. Бывшая английская колония.

(обратно)

184

Святой Губерт считался покровителем охотников.

(обратно)

185

— в ветхозаветной мифологии богатырь и охотник, внук Хама.

(обратно)

186

— титул правителей индийских провинций, отколовшихся от империи Великих Моголов; в Англии в XVIII веке набобами называли разбогатевших служащих Ост-Индской компании; в переносном смысле — богач, жизнь которого отличается восточной пышностью.

(обратно)

187

— путевая мера длины, различная в разных государствах; в Великобритании и США миля уставная — 1,609 км.

(обратно)

188

Амеде Анатоль Проспер (1827–1885) — вице-адмирал; во время китайско-французской войны 1884–1885 годов командовал эскадрой; тяготы плавания подорвали его здоровье; умер на борту своего флагманского корабля (уже после заключения мирного договора) на рейде порта Мабонг, что на Пескадорских островах (китайское название — Пэнху), расположенных в Тайваньском проливе; этот архипелаг некоторое время даже носил имя Курбе.

(обратно)

189

Китайско-французская война была вызвана взаимными претензиями на контроль над северной частью Вьетнама. Она началась с нападения французов на южную китайскую эскадру, стоявшую на якоре в порту Мавэй, близ Фучжоу; 23 августа 1884 года французы неожиданной атакой потопили 22 китайских корабля и разрушили китайские береговые укрепления. В дальнейшем боевые действия велись с переменным успехом. Тем не менее по Тяньцзинскому мирному договору от 9 июня 1885 года китайское правительство вынуждено было признать протекторат Франции над всем Вьетнамом, предоставив одновременно французским коммерсантам значительные льготы в южных провинциях Китая.

(обратно)

190

— устаревшее европейское название острова Тайвань.

(обратно)

191

(Пьер Террайль, сеньер де Баяр; 1476–1524) — французский офицер, отличавшийся отменной храбростью, бесподобным мужеством, воинским умением и рыцарскими доблестями; современниками был прозван «рыцарем без страха и упрека».

(обратно)

192

Архипелаг Чжоушань расположен у выхода из залива Ханчжоувань (южнее Шанхая).

(обратно)

193

— современное название пролива и города, расположенного на его берегу — Шипу; пролив соединяет залив Саньмыньвань с открытыми водами Восточно-Китайского моря; находится южнее упомянутого ранее архипелага Чжоушань; средняя глубина фарватера в проливе — менее 6 м.

(обратно)

194

— трехмачтовый военный корабль с двумя орудийными палубами, отличавшийся хорошей остойчивостью и сравнительно большой скоростью хода; этот тип судов предназначался для крейсерской и разведывательной службы.

(обратно)

195

— трехмачтовый военный корабль с одной открытой батареей на верхней палубе; иногда на ближайшей к корме мачте (бизани) прямые паруса заменялись косыми (треугольными).

(обратно)

196

— курортное местечко на восточном берегу острова Олерон, у западного побережья Франции, чуть южнее Ла-Рошели.

(обратно)

197

— порт в Бретани, на берегу Бискайского залива.

(обратно)

198

— местечко к югу от Парижа, включенное в городскую черту в 1860 году; в 1867 году здесь был заложен общественный парк, в котором находилась муниципальная метеорологическая обсерватория.

(обратно)

199

— крепость вблизи вьетнамского города Гуэ; речь идет о событиях франко-аннамской войны 1883–1884 годов.

(обратно)

200

— порт на севере острова Тайвань, ближайший к столице острова Тайбею. Курбе захватил город в октябре 1884 года, а в ноябре французы вынуждены были обороняться, отбивая яростные атаки китайцев, пытавшихся вернуть Цзилун.

(обратно)

201

Анри Лоран (1827–1883) — французский морской офицер и довольно популярный писатель; в 1881 году был отправлен в Сайгон для борьбы с пиратами; в следующем году захватил Ханой, но вскоре французы были вынуждены вывести гарнизоны из городов Северного Вьетнама (Тонкина; совр. название — Бакбо). Командующий был убит 19 мая 1883 года в сражении с пиратскими отрядами «Черных флагов», представлявшими собой остатки отступившей на юг армии китайских повстанцев — тайпинов.

(обратно)

202

Роберт (1823–1905) — английский изобретатель, с 1860-х годов занимавшийся конструированием и производством (на заводе в городе Риеке, бывшем тогда в составе Австро-Венгрии) самодвижущихся мин, или торпед. Здесь речь может идти о самодвижущейся мине-торпеде образца 1876 (или 1878) года.

(обратно)

203

— мера скорости морских судов, равная 1 морской миле (1852 м) в час.

(обратно)

204

В императорском Китае Новый год отмечался по древнему национальному календарю. Торжества, посвященные смене дат, проходили в первое новолуние после вхождения солнца в небесное созвездие, тождественное нашему Водолею. В разные годы праздник приходился на различные дни григорианского календаря между 21 января и 19 февраля.

(обратно)

205

— вьетнамское название первого дня Нового года (точнее: тэт нгуен дан); древнее китайское название этого праздника — «ла»; новогодний день посвящался небесным богам и памяти предков.

(обратно)

206

Речь идет о событиях русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Идею создания катеров, снабженных шестовыми минами, аналогичными по конструкции описанным в рассказе, высказал лейтенант российского флота Степан Осипович Макаров (1848–1904), будущий адмирал. В 1876 году он был назначен командиром парохода «Великий князь Константин», после чего добился переоборудования судна, которое получило возможность транспортировать в район боевых действий два минных катера («Чесма» и «Синоп»). Первую атаку с использованием шестовых и буксируемых мин С. О. Макаров провел 28 июня 1877 года на Сулинском рейде, где был потоплен турецкий монитор «Сейфи» и серьезно поврежден броненосец «Ассари-Шевиет». Впоследствии был проведен еще ряд успешных минных атак, а в ночь на 14 января 1878 года самодвижущимися минами (торпедами) конструкции Р. Уайтхеда «Чесма» и «Синоп» потопили турецкий сторожевой корабль.

(обратно)

207

Участников боевых действий во Вьетнаме и Китае (1883–1885 гг.) награждали специально учрежденной медалью, получившей название Тонкинской.

(обратно)

208

Гвиана (Гуаяна) — географическая область на севере Южной Америки. Южная часть принадлежит Бразилии, западная — Венесуэле. Остальная — с XV–XVII веков захвачена Англией, Францией и Нидерландами и превращена в колонии. Первые французские колонизаторы появились в Гвиане в начале XVII века. С конца XVIII века Французская Гвиана служила местом ссылки. После разгрома Парижской Коммуны сюда были отправлены на поселение коммунары. Центр ссыльного округа — Сен-Лоран. С 1947 года получает статус заморского департамента Франции. Население — негры, потомки рабов, привозимых из Африки, французы, креолы.

(обратно)

209

Маниока — род тропических растений, распространенных в Южной Америке. Из клубней маниоки, содержащих много клетчатки и крахмала, получают ценные пищевые продукты.

(обратно)

210

Бос — старинная французская провинция в Парижском бассейне, ныне департаменты Эр и Луар.

(обратно)

211

Сколопендра (стоножка) — семейство многоножек, ночные животные. Укусы крупных тропических сколопендр могут быть смертельны.

(обратно)

212

Электрический угорь — рыба отряда карпозубых, тело змеевидное, голое.

(обратно)

213

Панголин — чешуйчатый ящер с длиной тела в 1,5 метра, хорошо лазает по деревьям, активен ночью.

(обратно)

214

Коаты, сапажу — американские обезьяны, род цепкохвостых, обитают в тропических лесах на деревьях. Коаты — паукообразные обезьяны.

(обратно)

215

Бони — малочисленная народность на севере-востоке Африки, рассеянная среди самалийцев. Наречие бони относится к группе семито-хамитских языков эфиопской расы.

(обратно)

216

Фиговый листок — согласно библейскому мифу о грехопадении, Адам и Ева, познав грех, опоясали себя листьями смоковницы (фикуса, фигового дерева). В переносном смысле — обозначение прикрытия чего-то постыдного, непристойного или слишком малое прикрытие, видимость одежды.

(обратно)

217

Фальцет — один из регистров мужского голоса высокого диапазона; высокие звуки певческого (мужского) голоса.

(обратно)

218

Лефоше Казимир — французский оружейник, изобретатель первого охотничьего куркового ружья.

(обратно)

219

Креолы — потомки первых европейских колонизаторов в Латинской Америке испанского происхождения.

(обратно)

220

Крево Жюль Никола (1847–1882) — французский путешественник.

(обратно)

221

Мускус — сильно пахучее вещество, выделяемое особыми железами самцов некоторых животных.

(обратно)

222

Боа — змея семейства удавов, распространена в тропической Америке, длиной 4 метра, красивой окраски: гладкие чешуи переливаются металлическим блеском. Проживает в тропических лесах, на земле и на деревьях. Добычу душит кольцами своего тела. Шкура боа высоко ценится за красивый узор, используется для изготовления дорогих кожаных изделий.

(обратно)

223

Депеша — официальная бумага, посылаемая с курьером.

(обратно)

224

Пагода — храм, культовое сооружение в Индии и Китае.

(обратно)

225

Сипай — солдат-туземец в британских войсках в Вест-Индии.

(обратно)

226

Кальян — курительный прибор в виде сосуда с гибкой трубкой, в котором дым проходит через воду.

(обратно)

227

Брамин — от Брама, верховного божества индусов. Брамины — первая, или жреческая, каста в Индии.

(обратно)

228

Махабхарата (санскрит)— «Сказание о великих Бхарата», эпос народов Индии. Сложился на основе устных сказаний и легенд, бытовавших у племен и народов Северо-Западной и Северной Индии. Состоит из сказаний и легенд главным образом фольклорного характера. Его истоки восходят ко второй половине II тысячелетия до н. э.

(обратно)

Оглавление

Луи Буссенар БАНДОЛЬ На Лазурном берегу

Луи Буссенар БАРОМЕТР Из приключений в Юго-Восточной Африке

Луи Буссенар БЕГЛЫЕ УЗНИКИ ГВИАНСКОЙ КАТОРГИ Колонии-тюрьмы

Луи Анри Буссенар ВИКТОРИЯ-РЕГИЯ

Keb Анри Буссенар Галльская кровь

Луи Анри БУССЕНАР ДЕСЯТЬ МИЛЛИОНОВ КРАСНОГО ОПОССУМА

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Заключение

Луи Буссенар Закон возмездия

Луи Буссенар Изгнанник

Луи Буссенар ИНДИАНКА И КАЙМАН

Луи Буссенар ИСТОРИЯ ПОРОСЕНКА, УМЕРШЕГО НЕ ОТ ОСПЫ Эпизод войны 1870 года

Луи Буссенар КАК КАПИТАН ЛАНДРИ ИСПУГАЛСЯ И БЫЛ НАГРАЖДЕН Эпизод войны 1870 года

  I

  II

Луи Буссенар КОЛОНИЯ БЕЛЫХ ЦАПЕЛЬ

Луи Буссенар КРЕЩЕНИЕ ТЮРКОСА Эпизод войны 1870 года

Луи Буссенар НАЕДИНЕ СО ЗМЕЕЙ Путевые заметки

Луи Анри Буссенар Око за око

Буссенар Луи Освобождение

Луи Буссенар ОТ ОРЛЕАНА ДО ТАНЖЕРА Воспоминания о поездке в Пиренеи и Марокко

  I

  II

  III

Луи Буссенар Первые эполеты

Луи Буссенар Побег

Луи Буссенар ПРОВОДНИК Эпизод войны 1870 года

Луи Буссенар ПРОТОКОЛ

Луи Буссенар ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ТРАНСАТЛАНТИЧЕСКОМУ ПАРОХОДУ Пакетботы[172]

Луи Буссенар СЕМЬЯ ТИГРОВ Эпизод из путешествий по Гвиане

Луи Буссенар СМЕРТЬ СЛОНА Охота в Сьерра-Леоне

Луи Буссенар ТОРПЕДОНОСЦЫ АДМИРАЛА КУРБЕ

Луи Буссенар У ЭКВАТОРА Эпизод из путешествий по Гвиане

Луи Буссенар Чайник раджи

Луи Буссенар Ягуар-рыболов

*** Примечания ***