Армия [Павел Николаевич Сочнев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


Охотск, я знаю, что ты меня не помнишь. Не за что меня помнить, у тебя много таких было, а я тебя помню. Ты у меня был один. Мне есть за что помнить – за армию, за «подлипку», за однополчан. Они могли бы быть где угодно. Но так сложилось, что всё это со мной случилось в Охотске – 2. В советской армии, в в/ч – 03218 А.

Моим однополчанам, воинской части 03218 и Советской Армии посвящается.

Предисловие

Когда то, уже давно, услышал фразу: «Армия – школа жизни, но лучше её пройти заочно». У меня не получилось заочно, и я нисколько об этом не жалею. Очное обучение всегда более эффективно. Прошли годы, всё плохое потихоньку забылось. Всё хорошее и весёлое осталось. А два года, это достаточно большая часть моей жизни. Настолько большая, что даже стоит ей (этой части) посвятить воспоминания. Посвящаю эти рассказы двум годам моей жизни, моей (и не только) воинской части, моим однополчанам и Советской Армии. Нет уже части, нет Советской Армии, а однополчане, пусть и разбросанные по всему миру, но они есть, также, как и мои воспоминания о том, как вместе служили. Постарался расположить рассказы в хронологической последовательности.

Доброволец

В армию я попал не случайно, потому как добровольцем. Из Хабаровского Политехнического Института с военной кафедрой. В официальной версии перспективных планов на обязательно светлое будущее Советская Армия предусмотрена не была. В реальных планах вообще ничего предусмотрено не было. Я просто жил. Учился в Хабаровском Политехническом Институте на Автомобильном факультете по специальности ААХ (Автомобили и Автомобильное Хозяйство). Учился не особо прилежно, в голове гулял ветер. Даже «эскадрона шальных мыслей» не было, только ветер.

Этот ветер (который в голове) не позволил мне продолжить учиться, закончить институт и стать каким ни будь завгаром, где ни будь на просторах нашей необъятной Родины. Она и сейчас необъятная, а тогда её необъятность была на 24% больше. В довесок к обязательному распределению, которое гарантированно страховало меня от обычной сейчас безработицы, я получил бы звание младшего лейтенанта. Звание ограждало бы меня от выполнения священного долга – службы в армии. Правда, только в мирное время. Почему-то эти будущие блага меня не прельстили. Почему – не помню. Хотя, наиболее вероятной причиной могла быть «академическая неуспеваемость».

Ветер не только сорвал с учёбы, но и закинул в Советскую Армию, куда я пришёл сам, пешком (не было денег на трамвай), добровольцем. Можно было бы и «зайцем», как обычно, но приняв столь серьёзное решение, я не поехал, а пошёл пешком. А деньги были, но не на трамвай, а на пиво. И иногда, некоторые (верю, что не все) студенты, при наличии денег, ездили «зайцами». И это логично. Потому что на общественном транспорте бесплатно проехать можно, а пиво бесплатно не нальют.

Военком, суровый, грузный дядька, полковник или подполковник (со звёздочками, просветами и полосками на погонах я научится разбираться позже, сейчас снова забыл), совсем не избалованный самостоятельным приходом к нему добровольцев, не стал долго отговаривать и, как только я категорически отказался от весеннего (через полгода) призыва, собственноручно выписал мне повестку. Повестку в военкомат он выписал на завтра, использовав образец, который лежал у него под стеклом и уже пожелтел от времени. События развивались стремительно. Уже на следующий день я должен был явиться в военкомат со своей фотографией определённого формата.

Решительность за ночь куда-то пропала. Нет, я не жалел о содеянном, но и вот так стремительно идти в армию желание уменьшилось. В те, еще не незапамятные времена, «косить от армии» не было так распространено как сейчас. Кроме этого, статус «после армии» давал некоторые льготы и характеризовало мужчину как надёжного. А «не служил» вызывало кучу вопросов (в лучшем случае) и ещё большую кучу предположений об ущербности. Вопросы о скрытой ущербности не задавали, но человека старались избегать. Ведь никто не знает (а спросить стесняются), что за недуг не позволил ему отдать священный долг. А вдруг это (недуг) заразный? «Косили от армии» немногие, но добровольцев было ещё меньше.

В общем, не идти не получалось, а идти сразу – не хотелось. В голове у меня сам собой родился лайфхак. На современном сленге слово «lifehack» означает «хитрости жизни». Тогда такого слова не знали и использовали прилагательное «хитрожопый». Я решил прийти без фотографий. Предполагаемый вариант развития событий, который я себе нарисовал – меня не берут в осенний призыв, а до весеннего что ни будь придумаю или что ни будь произойдёт, само собой.

Военком, узнав, что доброволец пришёл без фотографий и фотографироваться не собирается по причине полного отсутствия средств на эту процедуру, недолго думая, отлепил фото от приписного свидетельства и пришпилил на скрепку к какой-то бумаге, которая по своей плотности занимала промежуточную позицию между бумагой и картоном.

Вот с этой бумажной картонкой или картонной бумагой я и прошёл медкомиссию. Никаких отклонений, которые не позволили бы мне отдать священный долг, обнаружено во мне не было. Даже немного расцарапанная физиономия (последствия падения «с высоты собственного роста» лицевой частью головы на бетонный пол, в ходе недавней драки) не смутила медиков. Главное, что все необходимые для службы: уши, глаза, руки, ноги и детородные органы на месте и функционируют достаточно хорошо.

Глазами видел, даже поштучно (это когда только одним или только другим). Видел я уже тогда плохо («посадил» зрение до -4,5, читая книги), но медики проставили мне 1,0, как для «лица с нормальным зрением». Наверное, это нормально, когда у человека немного не нормальное зрение. Ушами слышал, даже шёпот. Сотрясения мозга нет. Про переломы спросили, но мне показалось, что ответ даже не слушали, да и переломов, на тот момент, не было. Итого – годен.

Моя фотография перекочевала с личного дела в военный билет. А мой паспорт остался в хабаровском военкомате. В личном деле так и осталось место для фотографии без фотографии. Всё заполнено, а фото нет. Оно, вероятно и сейчас хранится где ни будь в архиве без фото. Однозначно без фото, потому как я, так и не сфотографировался.

И сразу в какой-то распределитель-ночлежку. Все лысые. Но не так как сейчас – до сияния, а под машинку – колючие ёжики. И никого из знакомых. Из тех, с кем больше дня знаком. А те, с кем познакомился сегодня, после стрижки снова стали незнакомыми. Стресс за стрессом. Какой-то офицер (будущий командир взвода) отобрал из толпы новобранцев толпу поменьше, загнал в большую комнату, попытался построить.

Мы изобразили строй. Офицер изобразил удовлетворение. Спросил, точнее приказал: «Местные – два шага вперёд!». В голове у меня тут же промелькнула мысль – «Местных оставят, не местных – отправят». А если оставят, то можно будет вот таким лысым заявиться в общагу. Вроде бы уже в армии, а по факту – ещё на «гражданке». Не тут то-было. «Неместных» оставили – куда они нафиг денутся, а «местных» – в самолёт, чтобы не расползлись. Собирай их потом по Хабаровску.

В Хабаровске было сыро, пасмурно и холодно. Когда мы вышли из самолёта, вокруг лежали полутораметровые, уже давно не новые, сугробы. Такое природное и климатическое разнообразие нашей страны, настолько нас шокировало, что мы даже забыли, как дрожать от холода. Самый смелый поинтересовался: «Насколько близок к нам Северный полюс?». «Это даже ещё не Полярный круг», бодро сообщил встречающий офицер и добавил: «С прибытием в Отдельный приполярный полк РТВ ПВО КДВО! Город Охотск». И всё. Потом, точнее, сразу, с аэродрома, нас повели в часть.

В школе я очень любил географию и читать, поэтому что такое Охотск и где он находится знал. Тайная и вялая мечта попутешествовать за счёт госбюджета не реализовалась. Зная примерно, где располагается Охотск, я понял, что до материка не добрался. А ведь была тайная мысль про «мир посмотреть».

Про «Материк». Для дальневосточников понятно, что это. А для тех, кто не жил на Дальнем Востоке, понятие может показаться неправильно истолкованным, потому что оно отличается от словарно классического. Попробую объяснить понятие «материк», как оно трактуется и понимается на Дальнем Востоке. Классические понятия – если вы на острове, то понятно, что остров есть часть суши, со всех сторон окружённая водой. А там, где не со всех сторон или совсем не окружена – это материк. Если остров, это часть суши, но не материка, то полуостров это и часть суши, и часть материка одновременно. А для дальневосточников – материк всё, что не Дальний Восток. Если вы летите или плывёте с Сахалина (это остров) в Хабаровск, то вроде бы на материк. Но вылетая или выезжая из Хабаровска на запад, вы снова едете на материк. И так аж до Иркутска. В Красноярске, уже точно, на материк не ездят.

В ещё недалёком детстве и юности, у меня в комнате висела бумажная карта мира. Розовый Советский Союз и разноцветные другие страны. Я даже не мечтал побывать за границей, я и на Сахалине то был не везде. Так, по району и иногда в областную столицу. Раз в три года выезжали в отпуск. Этого вполне хватало, чтобы удовлетворить тягу к путешествиям. А про то, каким был мир для большинства (не для всех) советских граждан, очень хорошо написали Ильф и Петров в «Золотом телёнке»: "…И вообще, последний город земли – это Шепетовка, о которую разбиваются волны океана".

Шепетовка – ничем не примечательный город, со своей историей. Интересной, если её знать, но даже не все местные жители интересуются историей местности, в которой они живут. А Шепетовка в 30е годы 20го века была населённым пунктом, который находился ближе всех к побережью Атлантического океана. Калининград тогда был ещё Кёнигсбергом. Прибалтийские республики были дружественны Советской России, но суверенными от неё. Всё остальное, что было за нашей границей, было только на наших картах, в книгах классиков и в новостях. Новости вещали про то, что у нас всегда всё хорошо и иногда про то, как у них всегда плохо. И этого нам хватало, мы верили. Верили – официальная версия. Конечно не верили и очень тихо хотели. Некоторые хотели очень и у них это получалось. Таких мы должны были называть «невозвращенцами», публично презирать и ненавидеть. Но презирая публично, никто не запрещал тихонько завидовать. Чтобы пресечь эту зависть, нам рассказывали о том, как им плохо и как им хочется обратно, но мы их не пустим, потому что презирать на расстоянии удобней.

У посёлка Ильинский, где я прожил 17 лет, тоже была (есть) своя история. Именно здесь русские первопроходцы впервые ступили на землю острова и встретили айнов (местных аборигенов). Капитан Делангль назвал своим именем залив и оставил на острове лейтенанта Ильина с тремя матросами, дабы те построили острог – застолбили место для Российской империи. Дальше историю популяризировать не стали, а в одно время даже перенесли это место в Холмск, мотивируя тем, что Холмск портовый город и здесь есть туристы, и для них нужно больше достопримечательностей. А туристам, в принципе, пофигу, правда это или выдумка.

Про Охотск я знал очень немного – то, что это было когда-то базовым городом Русско-Американской Компании, что отсюда добрались до Камчатки и отсюда же осваивали Аляску. Сейчас я в Охотске. Вот не думал, не гадал, не планировал.

Пока топали до части, я обратил внимание на изыски местной архитектуры. Аэродром был покрыт немного рифлеными и очень перфорированными широкими стальными полосами. Тротуары и заборы «из того же материала». Потом я узнал, что этот, невиданный на материке, материал называется «рифлёнка» – покрытие для полевых аэродромов. В случае войны, рифлёнкой можно было быстро построить аэродром почти где угодно. Страна была готова к войне или, как всех тогда учили, к защите мирного неба. Всё было готово, но пока война не началась, военное имущество использовалось в мирных целях, таких как заборы домов, огородов, стены сараев и тротуары, которые были в посёлке и в военных целях – заборы, сараи и тротуары воинских частей. Рифлёнка, которая покрывала аэродром, могла считаться имуществом двойного назначения. На неё садились и гражданские самолёты и военные. А вот каким самолётом считался самолёт, который был гражданским, но привёз будущих воинов, непонятно.

С аэропорта нас, построив в подобие строя, повели прямиком в котельную, где мы разделись, помылись, абсолютно добровольно согласились отдать свою «гражданку» дембелям. Перед лицом предстоящих испытаний (как потом я прочитал в Дисциплинарном уставе «…тягот и лишений военной службы») мне даже не жалко было портфеля типа «дипломат».

Дипломат был заметный. Во-первых, простое наличие дипломата тогда замечали, во-вторых, он был не чёрным, а жёлтым и на обоих его боках красовались рисунки, написанные мною собственноручно. С одной стороны, почти по Васнецову, «Витязь на распутье». Всё точь–в-точь, только на камне единственная надпись «Армия». С другой стороны портфеля – репродукция картины того же автора, «Три богатыря». Алёша Попович и Добрыня Никитич – в солнцезащитных очках, а Илья Муромец – без очков. Поэтому и прикрывает глаза рукой и надпись: «Покупайте солнцезащитные очки!». Очень заметные репродукции и, как утверждали видевшие этот портфель, очень похожие на монохромное изображение оригинала. Моно – потому что синей шариковой ручкой на жёлтых боках, которые очень были похожи на натуральную кожу.

После того, как мы помылись, мы облачились в военную форму. Лысые, в новой одежде, опять незнакомые. Кто был кем и кто есть кто сейчас? «Гражданки» нисколько не жалко. Зачем она нам на предыдущие 2 (Два) года. Офигеть! Два года!! Тогда я не знал, что мне придётся отслужить чуть меньше. Я недослужил целую неделю. За эти почти два года я набрался разнообразного опыта, очень интересного, жизненно необходимого в армии и нафиг не нужного на «гражданке». Познакомился с часто хорошими людьми. Часто, потому что не всегда. Но на то, что они не всегда были хорошими, зачастую провоцировал я сам. Извините, однополчане и спасибо вам за то, что вы были и есть.

Карантин

Почему этот период службы называется карантином? Для нас он длился около двух недель. Мы не болели и поэтому нас не лечили. Нас учили. Мы зубрили уставы и звания, топали по плацу и по маленькой казарме. Обшили погонами, петлицами и шевронами своё обмундирование. Научились пришивать подворотнички. Заново привыкли и стали узнавать друг друга. А по территории бегали старослужащие. Для нас, «молодых» все, кто уже был в части, автоматически считались старослужащими. Офицеры в шинелях и бушлатах, а солдаты в одних гимнастёрках. И это всё при минусе, который ниже десяти. Сейчас точно не вспомнить, какая была температура, но по моим ощущениям – очень холодно.

Однополчане, помните первый подъём? Рано утром, настолько рано, что почти ночью, нас разбудил, точнее, поднял вопль дневального: «Взвод, подъём! Выходи строится! Форма одежды номер три!». Проснулись мы позже, на улице. «Номер три» – это шапка, сапоги, штаны и гимнастёрка. И всё! А на улице зима. Там снег и минус. А ещё, там очень темно.

Сержант, щуплый, постоянно недовольный, почти дембель, орал так, что самым безопасным вариантом было не перечить ему, а пытаясь сохранить тепло, выскочить на зарядку и постараться не погибнуть во тьме почти полярной ночи. С грохотом мы вылетели из казармы, выстроились, повернулись, повинуясь приказам сержанта и побежали, глухо грохоча сапогами по плацу. Зарядка состояла из чередующегося бега, приседаний, отжиманий, наклонов и поворотов. В общем, всё посильно, всё нормально, но не на морозе же! Видимо у нас всех сам собой включился первобытный механизм выживания, никто даже не заболел. Потом болели и, даже, иногда, обмораживались. Но это было потом. А тогда все вернулись в казарму бодрые и здоровые. Такая шоковая встряска не прибавила нам чувств любви к сержанту. А он просто выполнял своё дело. Только иногда позволял выплеснуться эмоциям. Но даже, когда эмоции из него не выплёскивались, выглядел он гнусно и сурово. Так и остался в памяти, абсолютно гнусным, совсем недобрым и немного суровым.

Должность сержанта вызывала плохо скрываемую зависть у окружающих срочников. Срочники – это те, кто на два года и не всегда по своей воле. Я был из тех немногих, кто по своей воле. Наверное, это немного нелогично – добровольно выполнять долг. Но если он священный… А «служба в армии – священный долг…». Священным он назывался для того, чтобы никто даже не задумывался о причинах возникновения этого долга и о материальной составляющей. Типа, когда, кто, сколько и на какой срок взял то, за что приходится расплачиваться призванным в армию. Ещё были «сверхсрочники», которые уже служили за очень неплохие деньги, с почти полным продуктово-одёжным обеспечением и вольнонаёмные. Вольнонаёмными в части были жёны офицеров, прапорщиков и сверхсрочников. Куда-то же их нужно было пристраивать.

Так вот, сержанту срочники завидовали и особо тёплых отношений к нему не проявляли. Открыто ненавидеть тоже избегали. Он почти абсолютно самодержно управлял бандой «гавриков», а в перерывах между карантинами и учебными взводами просто ждал приезда следующей партии. Не служба, а курорт. Только изредка может заглянуть какой ни будь офицер. Спал сержант в каптёрке учебно-карантинной казармы, отдельно от молодых. Ни службы, ни нарядов. Плана по выдаче радистов у него тоже не было. Качество созданных, из того что было, радистов оценивалось весьма условно. Но качество ценилось среди тех, которые находились на боевом дежурстве.

Из местного сленга, того времени в памяти осталось слово «шамшить» – соображать. Этому новобранцев научили почти сразу. Одной из производных от этого слова было прилагательное «шамшистый» – сообразительный. И вот эти боевые радисты охотились именно на шамшистых. Обычно новоиспечённых радистов ставили на смену те, кому уже скоро «на дембель». Научил, убедился, что «граница на замке» и всё – жди приказа, ушивай форму, готовь дембельский альбом. Кто шамшит, а кто нет, знал только наш сержант. Вот к нему и заходили иногда радисты, присматривая себе замену.

Глагол «срать» в полку был наделён двойным смыслом. Первый смысл – обще и везде принятый, использовался редко и был менее приоритетным, чем второй смысл. А второй смысл был важным, нужным, использовался постоянно в значении «уснуть, в то время, когда спать не должен». Т.е., если на занятии, на смене или на тумбочке, кто-то начинал погружаться в сон, то выходил из этой приятной фазы, обычно по окрику: «Боец, не срать!» или «Серешь?!» Почему именно это слово, а не другое? Потому что, если уснуть на смене, то можно было пропустить (просрать) самолёт. Ну вот в принципе и всё про сленг. Были и другие, менее значительные слова и выражения, но эти, наверно, были самыми важными в службе. Нужно было шамшить и не срать. Если с шамшить более-менее получалось, то не срать (не спать) часто не получалось. Просерали засечки, кодограммы, сигналы и даже целые самолёты. Нет, большая часть летящей в эфире морзянки, находила своих адресатов. Большая, но не вся. А ещё у нас были головные телефоны. Это на гражданке наушники. Там же наручники, напальчники, наножники, нажопники и прочие на-. А у радистов – головные телефоны.

Как интересно работает человеческий мозг. Я пожалел (делал это не сильно, но часто почти полтора года), что попал в армию, но ни разу не пожалел, что пошёл. С первых дней службы, мои одногодки (это те, которые с одного призыва, вне зависимости от возраста), каждый по-своему, пристально вглядывались в бесконечно далёкий день демобилизации. Кто-то считал дни, кто-то часы. Один даже считал секунды. Наиболее извращённые переводили срок в кружки и литры компотов, чая, кофе, килограммы масла, метры селёдки… Я даже не пытался считать ни в какой системе измерений, ни в компотной, ни в селёдочной. Я знал, что, когда ни будь это закончится. Когда ни будь, но очень нескоро. Вообще, всё заканчивается, и я с возрастом понял, что чем позже «это всё» закончится, тем лучше. Как говорят китайцы «Главная хитрость жизни заключается в том, что нужно умереть молодым, но как можно позже».

А пока армия продолжалась, нас приучали (натаскивали) на принятые в полку правила и порядки. В туалете курить было запрещено, а в курилке нельзя было гадить. С курилкой понятно и все это поддерживали, а в туалете то почему нельзя?! «Потому что!» Такой ответ устроил всех и сразу. Со столь сильной аргументацией не поспоришь. Да мы и не спорили, потому что не спорить нас научили раньше, почти сразу. И курить можно было только в курилке. И руки в карманах штанов держать тоже было нельзя.

Днём поштучно выходить не разрешалось, только в объявленный сержантом перерыв. Перерыв тоже был регламентирован – не более пяти минут. Курящие, которых было подавляющее большинство, делились на две группы. Первая группа бежала в курилку и начинала курить, вторая группа неслась, аки северные олени, в туалет, который располагался метрах в восьмидесяти от курилки. Минуты через две, «северные олени» из туалета неслись в курилку. Курильщики, вытянув руки с сигаретами, выкуренными наполовину, ждали. Бычки передавались наподобие эстафетной палочки. И те, кто только что курил бежали в туалет. А те, кто не курил, прогулочным шагом двигались в туалет и справляли нужду в тот промежуток, когда курильщики обменивались бычками. Все три группы перед окончанием перерыва встречались на крыльце. Вот так весело и бодро проходили перерывы. А, да! Шинели мы не одевали. Не тратили на это время. И ничего. Вчерашние раздолбаи и не очень, у которых, по твёрдому мнению сержанта, из задниц торчали «мамины пирожки», потихоньку становились не новобранцами. Старослужащими мы станем через полгода, когда в часть привезут новую партию. А сейчас мы учились «стойко переносить все тяготы и лишения военной службы».

Далее про правила. Если приспичит ночью пойти туалет, то обязательно нужно было идти вдвоём. Это минимальное разрешённое количество для ночного выхода. Что бы быть, хотя бы, вдвоём, нужно было или разбудить соседа, или разбудить дневального, который пытается поспать. Того, кто стоит «на тумбочке» отвлекать не разрешалось совсем. Он так и должен был стоять, не двигаясь с места. Обычно дневальные (и я, когда был дневальным) стояли по два часа. Того дневального, который спал, старались не беспокоить. Он один, а бойцов в карантине было больше сорока. Так не то что двух часов, а всей ночи не хватит, чтобы всех «на горшок» сводить.

Не совсем понимая важности дневального, который охранял покой, жизнь и здоровье, мы использовали его наличие для озвучивания текущего времени. Этакие говорящие часы. Сидим в спальном помещении и вдруг кто ни будь: «Дневальный, время». А со стороны тумбочки: «Три часа пятьдесят две минуты!». Удобно, чёрт побери. А дневальный для этого и нужен – озвучить время, докладывать командиру, что ничего не произошло, натирать полы, иногда вызывать дежурного, стоять на тумбочке и накрывать стол в столовой для подразделения.

Дней через десять «карантина», нас разбили на группы и по очереди посадили в учебный класс. Пропиликали несколько букв «морзянкой», сказали, как напевается каждая (в полку учили морзянку напевами), несколько раз повторили, раздали листки. Сержант что-то пропиликал ключём, мы записали, подписали и отдали листки. И так с каждой группой.

Потом огласили результаты – человек двадцать остаются в учебном взводе. Из них будут делать радистов, остальные отправятся в суровую армейскую действительность. Суровую армейскую действительность для тех, из кого не будут делать радистов, представляли рота обслуживания (это те, кто не на Командном Пункте), рота управления (это те, кто на КП) и «точки» (отдалённые подразделения).

Получалось, что рота управления бдительно охраняла рубежи, обеспечивая мирность неба для советского народа, а рота обслуживания, так же бдительно охраняла и обеспечивала всем необходимым, роту управления. Необходимым для роты управления была еда, электричество, тепло и безопасность. Еду готовили повара из роты обслуживания, электричество вырабатывали дизелисты, обслуживающие дизель генераторы, которые стояли где-то в лесу, тепло – кочегары в котельной, за безопасность отвечал вооружённый караул, который и днём, и ночью ходил вдоль изгороди (колючая проволока или рифлёнка, с колючей проволокой, натянутой сверху) кругом. Безопасность от посягательств на нас извне и от посягательств нас, на то что за забором. В одном здании с караульным помещением находилась гауптвахта, которую тоже охранял караул.

Тем, кого оставили в учебном взводе, «светила» рота управления или «точка». Жадно впитывая любую информацию о своём будущем, я понял, что в карантине и учебном взводе – рай. А настоящие армейские будни, дни и ночи, меня ждут там, за стенами нашей маленькой казармы. Полученная информация не радовала, а напротив, нагоняла тоску. Больше всего меня пугала необходимость дежурить по ночам. Как так? Ведь ночью нужно спать. Я очень любил спать. И днём спать тоже не будут давать. А если неудачно уснуть и проспать самолёт, как проспали год назад корейский Боинг, то «губой» (гауптвахта) не отделаешься и в дисбат (дисциплинарный батальон) отправляют военнослужащих, если срок наказания до трёх лет. А пропустить самолёт, это, по любому, под червонец (10 лет). Т.е. – пошёл на ночную смену, через несколько лет вышел с зоны. В военное время, не только за самолёт, но и за пропущенную кодограмму или какой ни будь важный сигнал могут расстрелять. А пропустить можно не только ночью, но и днём. Всю эту информацию мы получали из источников, которые, вероятно, не заслуживали доверия, но относится к ним, как к недостоверным не позволяла субординация. Да ещё и других, альтернативных источников, не было.

Лавина полученной информации совсем не мотивировала. «Ох, и нафига я эту гадскую контрольную по морзянке так хорошо написал? Написал бы неправильно и уже завтра бы печку топил или в караул ходил. А может быть попал бы в повара или хлебопёки. Там точно, чтобы «раскрутиться» на наказание, ужасней губы, нужно постараться. Да и спят они по восемь часов» размышлял я. Как не спать ночью, я не представлял совсем. И когда вконец измучился этими не радостными размышлениями, я отложил это «как» до тех времён, когда оно случится само.

На следующий день мы должны были принимать присягу. Торжественно, в парадной форме, с оружием, в казарме роты управления. Усердно учили присягу весь день. Читали, рассказывали друг другу, рассказывали хором до такой степени, что стали заговариваться. С утра, после, ставшей уже обычной, зарядки на свежем воздухе, получили оружие, построились, ещё раз хором прочитали присягу и помаршировали в казарму.

До этого момента в казарме роты управления я не был ни разу, а в казарме роты обслуживания, за два года службы, я так никогда и не побывал. Не был и на гауптвахте, хотя, как сейчас понимаю, поводов побывать на гауптвахте у меня было даже больше, чем поводов побывать в казарме роты обслуживания. Длинное, сараеподобное помещение, правое крыло которого было заставлено почти бесконечными рядами двухъярусных коек. Вдали – турник, брусья и целый набор гирь. Левое крыло – короче. В нём поместились умывальник, ленинская комната (обязательный атрибут тех времён и народов, проживающих на территории Советского Союза), «оружейка», кабинет командира роты и ещё один кабинет для офицеров с должностью попроще чем командир роты.

Мы сняли шинели, построились напротив турника и знамени части. В честь такого торжественного и знаменательного события, знамя части было извлечено из стеклянной витрины штаба и доставлено к месту нашей присяги. Может быть и прилагательное «знаменательное» родилось от присутствия при событии знамени? Выглядело это всё и воспринималось очень волнительно. Не каждый день даёшь присягу. И всё было бы ещё больше приятным, если бы не автомат, который с каждой секундой всё больше и больше оттягивал мне левое плечо.

Ноющее плечо сильно отвлекало меня от наслаждения торжественным моментом. А стоять нужно было смирно, т.е., не шевелясь и вытянувшись. К тому времени, когда пришло время давать присягу мне и появилась возможность хоть немного поправить ремень, ни о чём другом, кроме ноющего плеча, я думать уже не мог. Торжественно прочитал, торжественно, трясущейся рукой, поставил подпись, так же торжественно поцеловал уголок знамени. Ну не в засос, конечно, а так, просто приложил к лицу, чуть пониже носа. Вернулся в строй. Дождался, когда все оставшиеся прочитают, подпишут и поцелуют.

И вроде бы всё закончилось, но вдруг выяснилось, что осталось выслушать поздравление. Не помню, кто нас поздравлял, но кроме того, что «вот сейчас», «плечом к плечу», «оберегая», «традиции отцов и дедов» ещё было и про то, что с «этого момента». Что же вы раньше то не сказали!? До этого момента, мы все были абсолютно свободными и не обременёнными никакими обязательствами. Часть суровых законов на нас не распространялась. Мы просто играли в службу и в армию. И никто даже не думал ничего нарушать, из-за боязни возмездия (наказания), а оно на нас не распространялось. Потому что мы не были военнослужащими. А теперь, всё то, что мы приняли на веру, вдруг и торжественно стало нашей реальностью. Сейчас всё будет по-взрослому. И обратно присягу не отыграешь. И вот сейчас уже точно армия.

Как бонус – то время, которое мы здесь просуществовали до присяги, тоже пойдёт в зачёт срока службы. Спасибо. А плечо до сих пор иногда ноет. Правое – нет, а левое – да. Особенно перед непогодой.

А потом – прощание с ребятами. Кто-то попадёт в роту управления и будет ждать там. Из них сделают планшетистов, телефонистов, телеграфистов ну и ещё кого ни будь, для нужд Советской армии. Часть из них отправят на точки. А с теми, кого судьба закинет в роту обслуживания дорожки сильно разойдутся. У них будут свои, непонятные нам заботы.

На следующий день, казарма «карантина» значительно опустела. И «карантин» стал учебным взводом. Всего он продолжался две недели. Как быстро летит время.

Учебный взвод

Новобранце в армии всегда чему ни будь учат. Например, армейской дисциплине, правилам, уставам, стрелять… За два года далеко не безупречной службы мне довелось стрелять два раза. Из автомата. По три патрона. Ни одна из шести, выпущенных мной пуль, в мою мишень не попала. Зато они (пули) взвивали красивые снежные фонтанчики из лежащих перед мишенью сугробов. Так что можно сказать, что стрелять меня научили, а попадать – нет. Но в радиотехнических войсках радиотелеграфистам, планшетистам, телефонистам и простым телеграфистам это умение было совсем ни к чему.

В Советской Армии были специальные учебные подразделения. В больших и специальных «учебках» учили разным военным премудростям, специальности, стрелять и быть сержантами. А в мелких взводах, типа нашего, всему тому же, но без стрельбы и возможности стать сержантом. Курсы в формате «взлёт/посадка», а остальное – уже по ходу службы. Я был вот в таком взводе.

К обучению премудростям солдатской жизни (уставы, шагистика, обращения к начальству, хоровое приветствие, дежурство в наряде, ежеутренняя общая физподготовка и т.д.) добавились обучение морзянке (слушать, записывать, передавать ключом типа «коромысло»), чистка плаца от снега и льда, чистка картошки (раз в три дня), редкие, спонтанные хозработы, которые могли поручаться как поощрение или назначаться в качестве наказания. Поощряли реже. Наибольшее количество времени и усилий отдавалось морзянке. Мы дружно то старательно пели, долбя ключом, то старательно записывали, то что долбит сержант.

Однажды в казарму забежал одногодка, который уже почти освоился в роте обслуживания, я тогда был дневальным. Не удержавшись на натёртом до зеркального блеска полу, он растянулся во весь рост. Подивился зеркальности пола. А услышав одновременный стук двадцати ключей, который был похож на кваканье, и хоровое пение (курсанты не орали, они старательно пытались петь хором) типа «Щааа – ваам – не – щааа» или «Само-лёёё-ти-ки». Тут же вынес вердикт: «Так и с ума сойти недолго». Вздохнул, набрал ведро воды, за которой зашёл, и, немного скособочившись, ушёл дальше переносить тяготы и лишения.

Пытаясь организовать мотивацию обучения, сержант, два раза в неделю, проводил контрольные. Он стучал ключом, мы – записывали. По результатам контрольной проверки, лучшие пять человек оставались в казарме, остальные отправлялись чистить картошку. Чистка картошки не была наказанием, это было обязательной повинностью, по, ошибочному мнению сержанта, равной наказанию.

С первого такого отбора, мы обменялись информацией и пришли к коллективному выводу, что чистить картошку, гораздо интересней, чем находится в пустой казарме, почти один на один с сержантом. Чистка картошки – это небольшая степень свободы от тех обязанностей, которые всегда были в учебном взводе. Следующие контрольные писались осознанно. Так, чтобы случайно не остаться в казарме. Я писал именно так.

Нормой чищенной картошки была эмалированная ванна. Обычная гражданская, большая, чугунная ванна. Иногда заходил повар или прапорщик, дежурный по кухне, и стращали тем, что если очистки будут толстыми, то заставят чистить очистки. Потом я ещё часто слышал эти угрозы и рассказы про реальные случаи, но сам на это не нарывался. И ещё нужно было начистить большую кастрюлю репчатого лука. Чистили разнокалиберными столовыми, не острыми ножами. Теми, которыми сервируют стол.

Я однажды случайно устроился очень неплохо. Почти не плача во время чистки лука, я мужественно брался за самое сложное и теоретически невыполнимое – за чистку лука. Здесь тоже было три премудрости.

– Во-первых, нужно было поупираться, типа «Что опять я то?»

– Во-вторых, во время чистки нужно было постоянно поддерживать соответствующее выражение лица героического, уже смирившегося, но, ещё немного живого, мученика.

– В-третьих, нужно было чистить не медленно, но так, чтобы кастрюля с луком наполнялась так же, как ванна с картошкой. Потому что, если почистить лук быстрее, то потом придётся чистить со всеми картошку. Вот и все премудрости.

Были и другие наказания, отрабатывая которые, солдаты и курсанты делают что ни будь полезное. Например, долбят туалет или отдалбливают лёд с плаца. В армии, не знаю, как сейчас, а тогда не было «специально обученных людей», которые выполняли бы за солдат хозработы. И солдат специально этому не обучали. Они обучались всему самостоятельно. Всему, что скажут делать.

Туалет был обычным, неотапливаемым сараем, водружённым над глубоко закопанной баржей. Получалось, что мы справляли нужду прямо в трюм этой баржи. Зимой, наша нужда, большая и маленькая, не долетала до нижнего уровня, а примерзала, к более ранней нужде. Извините, за подробности, но иначе сложно понять, для чего туалет нужно долбить.

Вот так, примерзая друг к другу, наши большие нужды росли горой из недр и достаточно быстро, поднимались на высоту отверстий. Малая нужда, делала эти растущие горы (в каждом очке своя), монолитными. Как только пики вершин появлялись из отверстия, на борьбу с ними отправляли или отбывающих срок на гауптвахте, или провинившихся, но, по степени вины, не попадающих под гауптвахту.

Однажды провинились я и Сашка. Сашка был самым родным сослуживцем, по географическому признаку. Во-первых, он был с Сахалина, жил (и живёт сейчас) в соседнем районе, во-вторых, из политехнического института, учился на Лесотехническом факультете. Мы, автомобилисты, их называли «дубами». Прикольный человек. Со своеобразным, постоянным чувством юмора. Наверное, тогда он был наказан за очередную свою шутку, а так как нас отправили вместе, я, вероятно, тоже в этой шутке участвовал. Потом его иногда привозили с точки в полк, для отработки на гауптвахте очередного его прикола. Но он и на гауптвахте тоже шутил. Над конвойными и офицерами. Вот такой вот неисправимый. Чувство юмора не только помогало ему жить, но и обеспечивало очень интересную жизнь. Шутки над собой, он тоже принимал с юмором. Ни на Сахалине, ни в институте мы друг с другом не встречались и даже не знали о существовании друг друга. А в армии стали почти родственниками.

Так бывает, когда уезжаешь из родных, знакомых мест. И чем дальше уедешь, тем более широким становится ареал роднения. Например, в райцентре, приятно увидеть односельчанина. В областном центре, случайно узнать, что случайный прохожий из того же района. В Хабаровске, те, кто с Сахалина, почти родня. А за границей, просто сограждане.

Хотя нет. С заграницей сложнее. Потому, что иногда и уезжаешь туда, чтобы не только посмотреть, как у них, но и отдохнуть от сограждан. Но это не все. Кто-то отдыхает, а кто-то радостно бросается с объятиями. Я не бросаюсь и стараюсь избегать радостных встреч. Точнее встречаюсь, иногда даже инициирую, но очень выборочно, так же, как и на родине. Однажды в Голландии, ко мне обратилась с вопросом молодая пара. Я ответил, перекинулись ещё парой фраз на английском и, уже отходя от них, меня посетила мысль, что это россияне. Или, если не россияне, то русские. Сейчас так бывает – русский, но не россиянин. Притормозил, прислушался – точно русские. Обошлось без объятий.

Я не помню, чего мы накосячили, но освободив нас от изучения морзянки (хорошо то как!), сержант бросил на туалет (это хуже и сложнее, чем морзянка). Вооружил ломом и лопатой, которые позволил снять с пожарного щита. Предупредил: «Только лом не упустите». Времени у нас было неограниченное количество – от «сразу после обеда», до ужина или пока не сделаем (т.е. без ужина и хоть до дембеля).

Предупреждая нас о том, что лом терять непозволительно, сержант, вероятно, сглазил этот момент. В один из ударов, когда огромный кусок фекалий отделился от вершины и полетел в недра баржи, лом выскользнул из рук и устремился туда же – в недра. Не знаю, что из них грохотало, лом или кусок, но звуки доносились секунд тридцать.

Судя по звукам, баржа была очень большой. Желания лезть за ломом у нас, естественно, не было. Лопата для продолжения работы не подходила, потому что вершины, по твёрдости были чуть мягче гранита. Но мы честно старались (минуты две), до тех пор, пока лопата не загнулась. Когда мы её выпрямили, она продолжала быть лопатой, но потеряла своё функциональное качество. Ну, не совсем, ею можно было бы копать мягкий, сухой песок, если набирать его понемногу.

Пришлось, изображая строй, пройти по территории полка, изучая расположения пожарных щитов, подходы к ним и наблюдение. Самым неохраняемым оказался пожарный щит штаба. Он лишился лома, который был один в один как наш утерянный, и был укомплектован нашей лопатой. А мы снова стали счастливыми (реально счастливыми) обладателями лома и лопаты.

До ужина успели. Работу сержант принял на «хорошо». «Отлично» у него бывало редко. Наш косяк был нами честно отработан. Репрессий за хищение и замену пожарного инвентаря к нам применено не было. Потому что, в поисках преступников, никто не додумался, что наглецы, покусившиеся на штаб (святую святых полка) могут быть в учебном взводе. А в теории, никакого хищения и не было. Так, перемещение имущества. Всё же так и осталось на территории. Даже улетевший в туалет лом.

Ещё один раз накосячив, мы с Сашкой были брошены на очистку плаца ото льда. Опять не помню, что сделали и вместе или поштучно. Косяков было так много, что все упомнить сложно, а наказаний меньше. Их помню почти все. Выговаривали всегда, для этого даже косячить не нужно было, а наказывали реже.

В этот раз нам были выданы два лома и всё. Сержант решил, что лопатами будет слишком удобно. Настолько удобно, что наказание будет воспринято нами как кратковременный отдых. Почти как курорт. А «ломиками плац подметать», это реальная отработка провинности. Задолбаемся точно, ну и плац немножко подметём.

Вышли такие на плац, а он где-то 20 на 50 или 70 метров. В общем большой и бетонный. Покрыт льдом и очень спресованным снегом. Нетолстым слоем. Не более пяти сантиметров. Попробовали отработать алгоритм, как быстро и хорошо почистить. Снежно ледовая корка откалывалась неохотно, небольшими кусочками. Настолько небольшими, что почти молекулами. И не от всего бетона, а только в месте удара.

Перекурили за трибуной. На всех плацах есть трибуны. На нашем была. Перешли на отработку алгоритма нехорошо, но быстро. Быстро не получалось, а нехорошо было настолько, что лучше бы совсем не долбили. Попробовали просто долбить, изображая отбойные молотки. Иногда откалывался лёд, иногда бетон. Расчищенная (отдолбленная) площадь росла неохотно. Практически не росла. Солнце садилось. Оно на севере, зимой, очень недолго освещает унылые пейзажи.

Объём работы был реально невыполнимым. А когда он оценивается именно так, то работа не выполняется совсем, если нет внешнего воздействия. Наше внешнее воздействие сидело в тёплой казарме и учило других курсантов морзянке. В отличии от туалета, вырубания дна у бочек и натирания линолеума, задание «долбить плац» относилось к категории «не нужно лучше, нужно чтобы задолбались».

Задалбываться нам не хотелось. Долбить лёд надоело. Просто сидеть за трибуной и курить, уже было холодно. И тут Сашка озвучил идею. Немного рискованную, но за неё не расстреляют и из армии не уволят, а жаль. Было бы такое наказание – уволить из армии за несоответствие… Решили воплотить идею в жизнь – «Кто не рискует, тот не пьёт шампанское».

Быстро и, пытаясь тщательно, распинали с плаца снежно-ледово-бетонную пыль. Изобразили на лицах усталость и испуг и, подхватив ломы, бегом побежали в казарму. Я изображал усталость, а Сашка испуг. С его очень живой мимикой это было несложно. А в казарме сержант: «Всё отдолбили?!», «Никак нет, товарищ сержант!». Какой он нам нафиг товарищ? «Нас увидел подполковник, спросил, что делаем, похвалил и приказал вернутся в расположение, сказать, что он снял взыскание и продолжать учебный процесс!» То, что в части только один подполковник, мы уже знали. Звание подполковник было у командира полка.

«Он в штаб зашёл?» Опаньки, сейчас помощнику дежурного по полку позвонит и узнает, что никто в штаб не заходил. «Никак нет, прошёл куда-то мимо!» «Точно подполковник?» «Так точно. Две полоски, две звезды». «Хорошо, ломы – на место, сами – в класс». Прокатило. По ходу службы командир полка ещё пару раз меня выручал. Реально сам, а не в моих выдумках. Другие офицеры тоже, по мере возможности отмазывали меня от моих же косяков. Особенно ротный и замполит. Спасибо вам. Искренне. Без вашей заботы я бы с губы не вылазил. Но про это – позже.

А из шуток над Сашкой, запомнилась одна. В очередной раз мы вернулись с перекура, сержант, в это время, куда-то вышел из казармы. Сидим, делаем ничего. Вбегает сослуживец: «Сашка, сержант видел, как ты в курилке руки в карманах держал, сказал, что, если сам сейчаскарманы не зашьёшь, он набьёт карманы гвоздями и прикажет зашить. На неделю».

Руки в карманах держать не разрешалось. Сержант так и угрожал: «Кого увижу – загружу гвозди в карманы, прикажу зашить, так будете неделю с гвоздями ходить». А в окно видно, что сержант вышел из столовой и быстро идёт в казарму. Сашка шил со скоростью промышленной швейной машинки. Ну, может быть не так быстро и, однозначно, не так качественно, но, когда сержант зашёл в казарму, карманы штанов были зашиты, а Сашка вместе со всеми стоял в строю.

То, что это шутка, он узнал через пару дней. Беззлобно посмеялся со всеми. А на следующее утро, одна штанина у шутника оказалась вывернутой наизнанку. Как он умудрился их вот так надеть и отбегать зарядку – тайна за семью печатями.

Легенда про то, что солдат одевается и раздевается за время горения спички, через неделю ежевечерних, многократных тренировок оказалась не легендой. Ещё через неделю оказалось, что за это время можно не только раздеться, но и аккуратно сложить обмундирование.

Иногда тренировки прерывались сержантом по техническим причинам. Например, однажды, летящий со второго яруса боец, в полёте задел головой светильник. Полёт был прерван. Оба (светильник и боец) рухнули в проход. Светильник немного помятый с разбитыми лампочками, боец слегка окровавленный. В белоснежных кальсонах и исподней рубашке, распластанный на полу и с кровоточащей на лбу раной. Практическая иллюстрация легенды об Икаре. Икара тоже остановил источник света. Но там было Солнце и насмерть, а здесь – красиво, громко, но не летально. Оценка сержантом умственных способностей пострадавшего, распространялась на всех присутствующих. И слышно её было далеко за стенами казармы. Это нормально, бедность словарного запаса часто пытаются компенсировать громкостью изложения мыслей.

Через полгода выяснилось, что за это, нереальное для гражданских, время можно не только раздеться, сложить обмундирование и забраться под одеяло, но и уснуть. Уснуть крепко, бессовестно и с ярким цветным сном. Но это было потом. О таких способностях своих организмов, мы ещё не знали. Наверное – это к лучшему. А ещё одевались мы так же стремительно. Крик сержанта или дневального, короткий грохот, похожий на раскат грома и всё – весь взвод построен.

Часть времени службы можно было бы провести в санчасти. Не важно сколько, хоть ночь, а лучше сутки или несколько суток. Без подъёмов/отбоев, зарядок, построений, бесконечного кваканья ключей, писка морзянки и хорового пения про самолётики, петипетушки, итолькоодна и прочий бред сумасшедших. В санчасть можно было попасть с температурой – это самый короткий, надёжный и наименее ущербный для организма путь.

Практика показала, что если съесть кусок сахара, обильно пропитанный йодом, то температура не поднимется, а язык станет коричневым и во рту ещё долго будет оставаться послевкусие йода. А если растолочь грифель простого карандаша и проглотить, то температура тоже не поднимется, зато повысится газовыделение. В тесном учебном классе, это сразу же становится достоянием общественности. Если этим способом пытаются воспользоваться два или три бойца, то концентрация не вредных, но ароматных веществ в воздухе достигает предельно допустимых норм. Поэтому через пару неудачных экспериментов, попытки попасть в санчасть, методом поглощения грифеля или йода, прекратились. А желание осталось.

Однажды меня «со товарищем» отправили делать из двухсотлитровых стальных бочек, открытые бочки. «Сотоварищем» был Никита. Настоящее имя у Никиты было Володя. А Никита он сам для себя придумал. Сам придумал, сам откликался. Никит было в учебном взводе двое и оба по паспортам и военным билетам были Владимирами. Откуда-то из деревень, крепкие, надёжные, особо не заморачивающиеся поиском смысла жизни. Непробиваемые для шуток. Но это про Никит. Дальше – про бочки.

Бочка вообще очень полезная в хозяйстве вещь. А когда у бочки вырубается верхняя часть, то её использование для перемещения и хранения ГСМ становится невозможным, но в хозяйстве открываются бескрайние перспективы. В ней можно хранить, что угодно (кроме ГСМ). В части в бочках хранили и перемещали, воду, песок, торф, грунт, иногда даже уголь.

Бочки были не чета современным. Надёжные, стальные, а не так как сейчас, почти из фольги. Сержант вручил молоток, топор и зубило. Объяснять подробно не стал. Весь инструктаж выглядел следующим образом: «Один держит зубило, второй бьёт молотком. Топор, для того, если молотком пробить не получится». Бочек нужно сделать три штуки.

Дело простое, понятное, ни разу до этого ни мной, ни Никитой не деланое. Бочки стояли у клуба. Зима продолжалась, короткий день – заканчивался. Всё это нужно было сделать до ужина. Часов у обоих, естественно, не было. Подошли, посмотрели, приступили.

Молоток и в казарме казался ненадёжным, а в деле показал себя как источник повышенной опасности. Во время третьего удара, сорвался с ручки и улетел в сугроб. Нашли, насадили, продолжили. Всё снова повторилось. Пока прорубили сантиметров двадцать, неоднократно заехали друг другу по рукам, изучили траекторию полёта молотка, научились от него уворачиваться, продолбили углубление в бетонной площадке, пытаясь поглубже насадить молоток на ручку. Приблизительные подсчёты показывали, что с такими темпами мы, если не замёрзнем насмерть и случайно не поубиваем друг друга, сможем попасть только на завтрашний ужин. А есть хотелось уже сейчас. Первые полгода в армии есть хочется всем и всегда. Можно не показывать вида, можно терпеть, но есть хочется. Тогда хотелось.

Решили продолжить бить не молотком, а обухом топора. Действительно, удар получился значительно сильнее – зубило прорубило целый сантиметр и улетело в бочку. Всё – приплыли. Попытки вытрясти его из бочки оказались безуспешными. Зубило вставало поперёк и никак не хотело выпадать ни через горловину, ни через уже прорубленную щель. Попробовали использовать вместо зубила топор. Удобнее, чем зубило, но прорубает меньше, а молоток также продолжает улетать. Тогда я, в сердцах, рубанул по бочке топором. И о чудо, сразу прорубил сантиметров десять. Почему раньше не додумались? Минут через десять или пятнадцать все три бочки оказались вырубленными. Положив бочки на бок, обухом топора загнули выступающие края, отдавая дань перфекционизму. Результаты работы, вероятно, не стали абсолютно идеальными, но учитывая сложившуюся обстановку – несовершенство инструментов, отсутствие опыта, зима, тёмное время суток, наличие мыслей о доме и о том, как хорошо было бы поесть, нелестных мыслей о сержанте, армии и самих бочках, они (результаты) приблизились к идеальным до теоретически невозможного состояния. Всё.

В казарму идти не хотелось, на улице было холодно. Пошли в пекарню. Не в саму пекарню, а в коридорчик. Там тепло и скамейка. Дошли, присели. На вопрос пекаря, который выглянул из пекарни, сказали, что рубили бочки. Согреемся и уйдём. Вид, вероятно, был несчастным и измученным. Пекарь выглянул ещё раз и протянул нам булку горячего белого хлеба. Безвозмездно. Сжевали её тут же. Сделали ещё один круг по городку, изображая строй, и пошли докладывать.

Сержант принял работу «на слово». К учёбе не привлекал. Разрешил отдохнуть и обогреться. А как отдыхать то?! Если на кровати лежать нельзя. Отдыхали сидя на табуретках. Про освоенную технологию рассказывать не стали. Так бывает. Если никто тебе не показывал, как делать – делаешь, как додумался. Если в процессе придумываешь что-то более эффективное и простое, то в большинстве случаев, это простое воспринимается как «Что же ты сразу так делать не стал?», «Дураку понятно, что так и надо!» и т.д. В общем никакого стимула делиться. Оставили, на потом. Вдруг ещё раз придётся или, когда нужно будет кого ни будь озадачить.

То, что может быть придётся озадачивать, я воспринимал вполне серьёзно. Вот если стану, когда ни будь, старослужащим, а тут снова бочки нужны, ну и придётся молодого озадачивать. Я не люблю озадачивать, но, если приходится, стараюсь делать это как можно подробней и тщательней. Не ограничивая простор для опытов, но делясь своим, уже наработанным и пережитым.

Из практических опытов и наблюдений. Озадачивание может быть двух типов или ставится задача про то, что нужно получить в итоге, или что и как нужно сделать. Тогда в первом случае задание может быть выполнено на усмотрение исполнителя, для заказчика важен результат. Как в случае с бочками. А во втором случае, заказчику важно, как это будет сделано, а итоговый результат (как оно будет работать) – дело случая. Кого и как озадачивать – это на усмотрение заказчика. Я почти всегда прошу сделать на усмотрение исполнителя, чтобы в итоге получилось то, что мне нужно. А вот это «нужно» уже описываю подробно.

А обучение продолжалось. Иногда я заступал дневальным. Учить морзянку во время дежурства было не нужно, но жизнь легче не становилась. У дневального свои трудности, проблемы и сложности. Например, ночью сложно пройти мимо шкафа в тамбуре. Тамбур это такая холодная комнатка перед входом в казарму. И в ней шкаф, для хранения мётл, лопат, полотёров. На одной из полок лежал здоровенный кусок хозяйственного мыла. Как же он по ночам был похож на кусок сыра.

Пару раз рука сама открывала шкаф, хватала кусок «сыра» и уже перед самым лицом запах мыла пробуждал полудремлющее сознание. А если положить мыло обратно на полку, то оно снова становилось похожим на сыр. Однажды от мыла кто-то откусил здоровый кусок. Реально откусил. Следы зубов были чётко отпечатаны. Искать долго не пришлось, Никита признался сам: «Вот он – этот герой!» и ткнул в себя пальцем. Вот такой он был, наверное, и до сих пор остался, простой и бесхитростный.

С ним частенько случались разные безобидные приколы. Безобидные для него, потому что он не обижался. Например, если сапоги начистить гуталином, а потом выставить на мороз часа на два, то можно будет их отполировать до почти зеркального блеска. Гуталин изначально предназначался для защиты обуви от влаги. Но армия на то и армия, что любая полезная вещь должна быть ещё и красивой. Иногда настолько красивой, что, оставаясь вещью, становится бесполезной. Так вот сапоги должны были быть начищены до блеска. Ага, кирзовые, гуталином, до блеска… Потом мы научились, а вначале они блестели только при использовании заморозки. И вот однажды ночью, Никита, в ущерб своему драгоценному времени отдыха, сделал всё – начистил, заморозил, отполировал. Сапоги блестели. Но утром выяснилось, что это сапоги соседа. Сосед был искренне восхищён и благодарен. Никита это пережил вполне спокойно.

Однажды нас втроем отправили на машине в Охотск, за мясом. Это выглядело не совсем, как в магазин. Нужно было со склада загрузить две или три говяжьих полутуши. Нам выдали теплые штаны – ватники, теплые куртки – пошивы, валенки. Трёхпалые рукавицы у нас уже были. Плюс, сержант вооружил нас штык ножами.

Если бы не предусмотрительно выданное тёплое обмундирование, мы бы окочурились в холодной будке. А так было почти нормально. Приехали, загрузили, закрылись, поехали обратно. Почти свобода. Ни сержанта, ни морзянки. Только очень хочется кушать. А рядом замороженное напрочь мясо. Ну и что, что замороженное, оно же мясо! Решили полакомится строганиной. Каждый из нас уже её пробовал. Ну это как сами друг другу и рассказали. Гон, конечно, поросячий, никто из нас её не ел и даже не видел. Но что в молодости не придумаешь, чтобы не выглядеть неопытным.

После многочисленных попыток отрезать кусок мяса штык ножом, пришли к коллективной мысли, что штык нож для этого совсем не приспособлен. Им можно перекусывать проволоку, забивать гвозди, что ни будь пилить, можно колоть как штыком, можно кинуть его во врага, не заботясь о том, воткнётся он или нет. Потому что если попасть в голову, то череп пробьёт однозначно, а если в каску, то сотрясение мозга гарантированно. Может быть я приукрасил, исказил или занизил замечательные свойства этого обязательного атрибута воина Советской Армии, но одно могу утверждать однозначно – отрезать им тонкий, полупрозрачный кусочек мяса от замороженной говяжьей туши – невозможно.

Ну и что? Нельзя отрезать – отпилим. Отпилили. И, продолжая трястись в машине, старательно жевали каждый свой кусок мороженной говядины. Кстати, о говядине – ходили слухи, что это совсем не говядина, а туши американских бизонов, которые были поставлены ещё по Ленд-лизу. Во рту вкус говяжьего жира, мясо не жуётся. В общем, минут через десять пришлось вынести вердикт, что мясо для строганины не подходит. Да ещё нет соли, перца, немножко водки и ножа, которым можно было бы отрезать тоненько, полупрозрачно…

Доехали до части, выгрузили этих монстров на склад и всё, опять – прощай свобода, опять в учебный взвод. Прапорщик дал нам банку свиной тушёнки. Видимо, в благодарность за работу. Так вот для чего нужен штык нож! Не строганину строгать, а тушёнку открывать. С этим мы справились легко и быстро. И банку открыли, и содержимое съели. Молодые организмы, которые считали, что они голодные, растворили эту банку в считанные секунды. И ничего с пищеварением нашим не случилось. Оно переработало это без всяких для себя и для нас последствий. В учебный взвод вернулись довольные, со слегка лоснящимися лицами. Для того, чтобы понять, что жить хорошо, этого хорошо должно быть немного и не очень часто. Тогда нам было хорошо. Лучше, чем обычно.

Однажды сержант сдал нас, всем взводом, на склад. Под чутким управлением прапорщика, заведующего продуктовыми складами, мы должны были что-то куда-то переставить/перетащить. Показал что, показал откуда, показал куда и ушёл по своим прапорским делам, закрыв склад снаружи. И остались мы всем взводом в пещере Али Бабы. Ну, то есть, не в пещере, а в продуктовом складе, что для нас было одним и тем же.

Взмывающие ввысь коробки и ящики, заполняли всю площадь и почти всю высоту огромного ангара. Сушёная картошка, сушёная морковь, сушёный лук, сушёная свёкла, сухофрукты. А вот это уже интересно. Это мы любим. Этого мы наелись вдоволь. Сушёных яблок, слив и абрикосов. Они хранились смесью для компотов в коробках, где-то на самом верху, почти под потолком. Сушёные фрукты и овощи – это обычное снабжение районов Крайнего Севера и Дальнего Востока.

Настолько сухих сухофруктов я к тому времени не встречал. Они были такими сухими, что дольки яблок хрустели и рассыпались во рту, как сухари. Про чипсы мы тогда не знали. А я тогда не знал, что в советские магазины сухофрукты привозили в таком же состоянии, но продавали их немножко более влажными. Для этого, рядом с коробкой сухофруктов ставилось ведро с водой. И всё. На следующий день ведро было почти пустым, а сухофрукты – не совсем сухими. Но и мокрыми их назвать было нельзя. То же самое делали и с сахаром песком. Насколько сырым продукт доходил до покупателя, зависело от наглости и жадности продавца. Этому меня потом в торговом техникуме научили, факультативно.

Про наличие совести у продавцов, советские граждане даже не задумывались. Ну и правильно делали. Потому что не совесть ограничивала степень увлажнения, а страх быть пойманным. Два, постоянно борющихся чувства – страх и жадность. Но это я отвлёкся. Работу сделали, прапорщик выпустил из склада. Ничего в карманах со склада не унесли. Только то, что «в клювиках».

Во время усвоения, поглощённого на складе, наши организмы стали выделять метан в промышленных объёмах. Хорошо, что курить в казарме было нельзя, иначе любая искра могла бы спровоцировать взрыв. А это ЧП. Допустить этого было нельзя, также, как и долго находиться в помещении с источниками запаха. Сержант, видимо, это проходил на собственной практике, потому что сразу поставил правильный диагноз: «Сухофруктов нажрались?». Ну нажрались и что? Дело уже сделано, нужно думать, как жить дальше.

Время между перерывами было сокращено до одного часа, форточка и дверь в учебный класс были открыты постоянно. Сухофрукты переваривались дня два. В конце концов мы проперделись. В казарме опять воцарил, уже привычный и почти родной, запах портянок, гуталина, подмышек и мастики для натирания пола.

Из запомнившихся разовых повинностей – пару раз мы всем взводом долбили уголь для кочегарки. Гора угля смёрзлась до состояния монолита. Из инструментов – ломы, толстые, тупые и тяжёлые и подборные лопаты, которые тоже много повидали на своём веку, но умирать им никто не позволял. Ломы выбивали искры и иногда, угольную пыль. Если повезёт с ударом, то отваливался небольшой кусочек. Этих вот небольших кусочков и пыли нужно было нарубить две тачки. Небольшие тачки. Но если долбить уголь, который нам достался, то их объём увеличивался в разы. Ближе к ночи кочегары согласились принять у нас работу в виде двух сильно не полных тачек. В казарму вернулись замёрзшие, со сбитыми до кровавых мозолей руками.

Ещё был однажды наряд для меня и ещё кого-то – наколоть дров для прачечной. Я помню, что я это делал, делал с кем-то вдвоём, но не помню с кем. Наколоть полмашины чурбаков. Прачечная – это такое серо-чёрное, приземистое здание-барак. Там стирали наши полотенца, постельное и нательное бельё. Замачивали, кипятили на печке, стирали, отжимали и сушили. А не нательную одежду (обмундирование) мы должны были стирать сами.

Колоть предстояло топором и колуном. Тупой топор, весело болтался на коротком топорище. Вероятно, те, кто им пользовался, решили, что он был далёким потомком самозатачивающихся скифских мечей акинаков, т.е. чем чаще рубить, тем он будет острей. Но те затачивались, когда ими рубили, а этот тупел. Колун вообще был приварен к трубе. А обух и лезвие отличались тем, что обух сохранил свою квадратность, а лезвие, перестав быть лезвием, было просто круглым. Он настолько сточился, что больше был кувалдой, чем колуном.

Топор с первого удара застрял в промороженном чурбаке. Мы его загнали колуном глубже, потом раскололи. Ну, не чурбак, а топор. А топор так и остался в чурбаке. Перекурили и продолжили «переносить тяжести и лишения…». Опытным путём отработали следующую технологию колки – если три раза ударить колуном в одно и то же место чурбака, то на четвёртый раз чурбак развалится на несколько поленьев. Бить можно было и обухом, и лезвием, с четвёртого раза чурбак, от безысходности, всё равно развалится. В общем, с заданием справились.

По утверждению сержанта, мы были самым шамшистым выпуском. Быстро научились и хорошо сдали выпускной экзамен. После экзамена, когда принимающие офицеры решили, что мы уже готовы встать на защиту дальневосточных рубежей, сержант предложил им показать, как быстро мы можем принимать морзянку.

Как быстро – это сколько знаков в минуту. Не помню, на какой скорости мы стали делать непозволительное количество ошибок, но офицеры ушли восхищёнными. А через несколько дней наш учебный взвод прекратил существование по причине перевода нас на боевое дежурство. Как итог, привезли меня в армию в начале ноября, а уже в мае мы стали радистами и оказались на дежурстве, а сержант вновь погрузился в нирвану, ожидая своей демобилизации. Он подготовил нас и параллельно подготовил себе замену.

Часть ребят отправили на точки, другую часть (и меня) оставили в полку. Тех, кого оставили в полку, разделили по двум сменам и раздали наставникам. Я попал к Кедру. Я помню фамилии и имена, но для того, чтобы случайно не нарушить закон о конфиденциальной информации, а именно – не предать гласности сведения о событиях, фактах и обстоятельствах частной жизни, не буду их (имена и фамилии) упоминать.

Кедр слушал самую дальнюю точку. На второй день и я её слушал, а ещё через несколько дней он только расписывался в журнале за то, что принял смену и за то, что её сдал. А однажды на КП зашли дембеля. «Служите, как мы служили». Спасибо, однополчане, за доброе напутствие. Если доживу, то и я так когда ни будь скажу. Если доживу/дослужу.

А на душе тоскливо – служить ещё почти полтора года. На планшете планшетисты рисуют дембельский самолёт цветными стеклографами. Взлетел, пролетел, ушёл с зоны видимости полка. Но у нас есть планшет Дальней Воздушной Обстановки. А на нём самолёт долетел до Хабаровска. Из Хабаровск несколько раз в сутки летает самолёт до Южно- Сахалинска. А с Южного до дома – всего несколько часов. А я в Охотске ещё полтора года…

В головных телефонах: «Пилик – пилик». Повернув голову к передающему радисту: «Ответь – пять». Ну, т.е. слышу я свою точку. Хорошо слышу.

Дневальный

Кто такой дневальный? «Дневальный по роте назначается из числа рядового состава. Разрешается назначать дневального по роте из числа сержантов и старшин, проходящих военную службу на воинских должностях солдат. Он отвечает за чистоту и порядок в помещении, сохранность находящегося под его охраной оружия, шкафов с пистолетами, ящиков с боеприпасами, имущества роты и личных вещей солдат и сержантов. Дневальный по роте подчиняется дежурному по роте. Очередной дневальный по роте несёт службу внутри казарменного помещения, у входной двери, вблизи комнаты для хранения оружия.»

Это то как описывает Устав. Ну, в принципе всё правильно всё понятно. Далее по уставу описывалось за что он отвечает и за чем следит. А вот как он должен охранять, то, за чем следит и что делать в случае если ситуация вдруг выйдет из рамок, предписанных уставом – этого в уставе нет.

Из оружия у дневального – только штык нож. Что с ним делать и как им отбиваться, в случае внезапного нападения «вероятного противника», нам не объяснили. Наиболее «вероятным противником» числились Соединённые Штаты Америки. Менее вероятным – Япония. Совсем невероятным – Китай. Во время моей службы, Советский Союз с Китаем не обнимался, но и каких либо, острых конфликтов тоже не было. Ну, вот и всё.

А если, к примеру, забегает вдруг неожиданно диверсант, а дневальный орёт: «Дежурный по роте, на выход!». Или начинает препятствовать. Или сразу орёт и начинает препятствовать. Ндааа, вооружённому и подготовленному к убийствам противнику. Бросается, размахивая штык ножом. Какая-то нерадостная картинка получается с вероятно героическим и однозначно летальным для дневального исходом.

Получалось, что дневальные подобны викингам, которые были всегда готовы погибнуть, лишь бы при оружии. Оружие – только штык нож, погибать они не собирались, но и давать отпор были готовы только теоретически. Отвлечённо от реальной жизни. Вся готовность в этой фразе и заключалась – «дать отпор». Если бы спросили: «Как?», то ни один, даже самый изощрённый фашист или опытный (от слова пытать) работник особого отдела, не смог бы выпытать даже капельки правды, про это «как». Информация была настолько секретной, что даже те, кто должен был дать отпор, не знали, как это делать. Оно и понятно, полк то особый.

Террористы и диверсанты, за всё время службы, полк не посещали ни разу. А вот заходящие в казарму офицеры, были головной болью. Особенно в карантине и учебном взводе. С просветами и звёздочками, вроде бы, начали разбираться. А кто есть кто, в полковой (местной) иерархии, ещё не знали. Залетает, например, генерал (Откуда он у нас в полку?!) – Золотые погоны без просветов с тремя звёздочками. Точно генерал. Шинель светло-серая туго облегает приземистую массивную фигуру. Хромовые сапоги блестят, шапка каракулевая, морда… Извините, лицо красное, холёное. Взгляд суровый. Однозначно – генерал. Кажется, генерал полковник. «Где командир?!». «Товарищ сержант, на выход!»

Оказывается – прапорщик. С какого-то важного склада. Настолько важного, что важнее его (прапорщика) только командир части, но не всегда. Просто прапорщик в парадной форме. А вид такой генеральский у него был всегда. Даже когда не в парадке. Потому что положение обязывает. Но не в парадке он бывал редко.

Или заходит офицер в чёрной форме. Чёрная форма – это моряк. Значит – звания морские. А они не морские, они – сухопутные. Потому что офицер даже не береговой, а абсолютно сухопутный. Просто в Магадане было особым шиком носить морскую форму. Особенно у военных прокуроров. Приходилось вглядываться в петлички. Если якорь, то морской, если что-то другое – то сухопутный. А если плохое зрение? Вот тогда и начинаешь перечислять, пытаясь добраться до правды. Но это случалось не часто.

А он такой (офицер) влетает и с ходу в глубь казармы. А дневальный на тумбочке. Уже вызвал дежурного. А офицер продолжает свой, никем не прерванный, полёт мимо дневального, навстречу дежурному. Ну и что с таким делать? Подставить подножку? С ходу зарядить в сурово довольную морду лица? Или просто подставить руку, чтобы сам собой напоролся на штык нож? Ох уж эта советско-российская ответственность и обязанности без полномочий.

С порядком понятней. За ним не следить было нужно, а поддерживать. В учебном взводе пятиминутный перерыв, раз в два часа, добавлял забот в нелёгкую жизнь дневального. Представляете, что будет с до блеска натёртым коричневым линолеумом, когда по нему пробежит стадо курсантов? Не представляете? И не надо, но я расскажу – он перестанет быть зеркальным. А последним выходит сержант: «Дневальный! Почему полы не натёрты?». Один продолжает стоять на тумбочке, второй дневальный, вместе с дежурным прыгают на полотёры и начинают натирать «до блеска». Полотёр – это квадратный кусок шинельного сукна или войлока. Встаёшь на них сапогами и пошёл, влево/вправо и всегда немного вперёд. Но линолеум сам собой не заблестит. Полотёры смазываются специальной мастикой. И так вперёд/назад, до зеркального блеска.

Как только пол заблестел, с улицы вваливается толпа. С топотом проносится по коридору и забегает в учебный класс. А следом из своей каморки сержант: «Дневальный! Почему полы не натёрты?» И снова на полотёры и до зеркального блеска. А позже с полотеров даже не сходили. По пути следования сослуживцев на перекур, просто слегка проходились и, усердно изображая усердие, с лёгким намёком на тупость, натирали противоположную сторону коридора. А вот после возвращения толпы, уже натирали до блеска весь коридор. Но поняв, что служба короче не будет, как-то само собой скатились с «быстро и до блеска», на просто «до блеска», потом просто натирали.

В казарме роты управления, хоть и площадь пола была больше, но зеркальный блеск уже не требовался и опыта было побольше. А ещё казарма не должна быть чистой, она должна быть не грязной. Это очень не одно и тоже.

Не знаю, как в других частях, а в нашем полку одеяла были тёмно синими с тремя чёрными полосами. В обязанности дневальных входило выравнивать эти полосы по верёвке. Это когда все полосы на всех одеялах, которыми заправлены кровати, идут точно друг за другом. А матрасы отбивались специальными досками до состояния параллелепипедов. Подушки – тоже. И тоже ровно в ряд, одна за другой.

А после отбоя нужно было выровнять сапоги, пряжки, головные уборы в линеечку… Да, у солдата не должно быть много свободного времени, дабы не было ни малейшей возможности придумывать и размышлять гнусные мысли. При идеальном распорядке – совсем не должно быть ни времени, ни мыслей. У дневальных – ещё меньше. Настолько меньше, что даже почти в минус.

Первый год я ходил дневальным. Потом, всё чаще дежурным до состояния «только дежурным». По роте, по столовой, на КПП, несколько раз даже помощником дежурного по полку. А звание «рядовой» я бережно пронёс через все два года службы. Не считая одного казуса, когда чуть было не стал ефрейтором. Но про это – в другом рассказе.

В обязанности дневальных входило накрывать в столовой на роту. Для дневальных роты управления – два раза, каждый приём пищи. Т.е. шесть раз в день. Сначала для тех, кто не на смене, потом, для тех, кто вернулся со смены. И всё бегом. Потом уже не бегом, а сначала летали как ракеты. А в «свободное» от основных, срочных и приоритетных дел – натирать пол до блеска.

Поначалу, когда стоишь на тумбочке ночью, очень хочется спать. Не так как «на гражданке», а до выключения сознания. Оно могло выключиться внезапно. Очень помогают бороться со сном физические упражнения. Например, приседания. Вот так вот приседая, ночью в учебном взводе, моё сознание выключилось, когда я приседал, а включилось, когда вставал из приседания. В те доли секунды, когда мой мозг решил хоть немного уснуть, он также выключил гироскоп. Тело наклонилось вслед за вытянутыми вперёд руками, ноги энергично распрямились… Я полетел по баллистической траектории в сторону входной двери.

Баллистическая траектория – это траектория, по которой движется тело, обладающее некоторой начальной скоростью, под действием силы тяготения и силы аэродинамического сопротивления воздуха. Тело было моим, точнее, это я был телом. Я обладал начальной скоростью, переданной мне нижними, распрямляющимися конечностями. Взлетел вверх и вперёд, насколько хватило энергии и продолжил полёт вниз, но всё равно – вперёд. Хорошо, что проснулся. Офигел, но успел осознано приземлиться. Плашмя, громко, без травм. Перед дверью.

Офигел и проснулся не только я. Сержант, дежурный по взводу, второй дневальный. Часть курсантов проснулись из «мещанского любопытства», но не соскочили, потому что сержант уже зверствовал в коридоре. Без рукоприкладства. Просто пытался в изощрённой форме нанести мне морально психологические увечья. А мой организм, выходя из послеполётного шока, одновременно погружался в полусонное состояние. Звуки становились всё более неразборчивыми и тихими. Блин! Чуть не уснул во время разноса. Но как же он пофигу, этот разнос, сержант, наряд… «Никак нет! Не сплю!»

Меня сменил второй дневальный. Можно поспать, но куда же он делся, этот сон? От него остались только воспоминания, про то, как очень хотелось. А сейчас очень помнится, но не спится, хотя нет, вот оно. Ан нет, опять не он. И так почти час. И из двух часов, час ворочался, час спал.

Специально выделенных для наряда служащих не было. Предполагалось, что в наряд ходят по очереди. Ну, может быть, она была не абсолютно идеальной, но за время службы каждый побывал в наряде. Очередь часто сдвигалась, за счёт тех, кто получал «Наряд вне очереди» или за счёт тех, кто был отстранён от боевого дежурства. У меня не получалось ходить в наряд меньше других, но и сильно чаще тоже не было. Я в это искренне верю, хотя отдежурить несколько нарядов подряд – было для меня событием не исключительным.

Одно из развлечений, уже почти в конце службы, было пострелять из ДШК (12,7 мм крупнокалиберный пулемёт Дегтярёва – Шпагина образца 1938 года). Когда сдают или принимают дежурство, то обязательно пересчитывают оружие, которое находится в оружейной комнате. Одной из единиц был пулемёт ДШК, кажется, 1943 года выпуска. Серьёзная такая единица. А пострелять можно было карандашом. Если взвести затвор, потом через ствол опустить карандаш, то после спуска, карандаш вылетал из ствола. Такое вот развлечение.

Вроде бы серьёзным делом должны заниматься, Родину охранять, а нам всё бы шуточки шутить. Оно и понятно, большинству нет и двадцати. В общем, хоть и в форме, и, иногда, с оружием, а пацаны пацанами. Однажды карандаш раскололся. Так его в стволе и оставили. А несерьёзное поведение никак не отражалось на серьёзности наших намерений обеспечивать безопасность дальневосточных рубежей.

Тяжело ходить в наряды. Особенно первые полгода. Потом привыкаешь, потом пофигу, а потом организм сам переключается на такой график, когда ночью, хоть и с трудом, но можешь не спать. Или спать, но не всю ночь. Или не с начала, или не до конца. Например, я до сих пор иногда просыпаюсь часа в два или три часа ночи. Сначала не понимал зачем. Потом понял – это же время пересменки. Но про боевое дежурство будет дальше.

Смена

«Ротаподъёммммм!» Этот вопль дневального, в два часа ночи, означал, что время сна уже вышло и вот-вот должно наступить время боевого дежурства. И, если ты на смене, то уважительной причиной для неявки может быть «только смерть». Умирать не хотелось. Очень не хотелось просыпаться, но меньше, чем умирать. Поэтому на крик дневального, из-под тёмно-синих с тремя чёрными полосками одеял, высыпаются тела бойцов. Копошась, и не переругиваясь, но вспоминая не злым, но недобрым словом всё, они облачаются в обмундирование, ныряют в сапоги, быстро застилают, ещё теплые и такие манящие кровати, и, построившись, удаляются во мрак ночи. Долго сказка сказывается, да быстро дело делается – на всё это уходит не более полутора минут.

Ночь, она и есть ночь. Ночью холоднее, чем днём и, конечно, холоднее, чем под одеялом, но стремление к конечной точке – командному пункту (там тепло и сухо) и нежелание делать лишние движения, всегда выгоняли смену в минимуме верхней одежды. При любой погоде и в любое время года. Минимумом был головной убор – зимой шапка, летом пилотка, гимнастёрка и штаны. Шинели, даже в тридцатиградусный мороз оставались на вешалках.

Если погода и температура воздуха позволяли не бежать, мы пели строевую песню про доблестную связь. Особенно громко, совсем не музыкально, но очень бодряще получались слова припева: «Доблестная связь не подведёт!!!». Пусть все услышат! А если кто -то и проснётся, и потом не уснёт – пускай, так ему и надо, мы то не спим. Получалось, что мы пели, пытаясь отомстить, не важно кому, за свои бессонные ночи. И пусть он не виноват, или не проснётся, или вообще не услышит. Мы всё равно громко пели, почти орали. Дружно, громко, на весь посёлок.

Вот и КП. Мы, ещё не проснувшиеся, меняем уже засыпающую смену. Глядя на них, завидуешь – они сейчас быстро лягут спать, и будут спать до утра, ну и что, что я только что встал, а они не спали, всё равно завидуешь.

Всё, начинается боевое дежурство. Лавка, ещё не остывшая от сменщика, раскрытый аппаратный журнал, головные телефоны. Приёмник стоит на полке над столом, а под полкой – лампочка, она освещает журнал и греет. Как она замечательно греет. Так уютно. И я сам очень похож на ящерицу, которой надо согреться, чтобы проснуться. Вот сейчас ещё чуть-чуть согреюсь и проснусь, А в телефонах что-то попискивает, шумит. Так хорошо и спокойно. Сижу спиной к проходу и очень похоже, что внимательно и бдительно охраняю дальневосточные … рубе…жи… нашей… Роо…

«Не спать, боец!» «Нет! Никак нет! Не сплю! Слушаю «точку»». Глаза – сонные, лицо с одной стороны гладко – сонное, с другой – чёткий отпечаток всего, что лежало на столе – журнал, шнур от телефона и карандаш, нет, карандаш, в конец оборзев, прилип к щеке и встал вместе со мной. Какой нафиг не сплю? «Да, чуть-чуть уснул, но спал бдительно, и если бы что, то бы сразу, в тот же миг. Потому как бдю. Почему не бдительно? Всё слышал, всё записывал. Почему с «точки» звонят в полк по телефону? Наверное, слышимости нет. Там часто бывает северное сияние, оно напрочь глушит точку. Ну и что, что лето. Точка находится севернее, оно у них бывает и летом. Вот для примера можно запросить слышимость. Узнаем, как они нас слышат и сами их постараемся услышать. Вот уже запросил. Как вы там нас слышите?» А из головных телефонов четко, звонко, без помех – «Петя петушок!». Значит пятёрка, значит – слышат нас отлично. И мы их слышим. Только какое-то время не слушали.

«Ну ладно, полы так полы. А кто же точку будет слушать? А, в телефонах. Хорошо, в телефонах так в телефонах. А они у меня короткие, только до половины приёмного хватит. Ладно, половину так половину, только зачем два раза? Понял – для наказания. Шёл в армию – попал в дурдом. Нет, что вы! Никак нет! Не про армию! Как можно! Нет, в дисбат не хочу. А что мне на «губе» делать? Я лучше пол натру, два раза. Так точно – идиот! Есть, зайти после смены!»

Стоя спать ещё можно, а вот когда полы натираешь – затруднительно. А так хочется к приёмнику. И чуть-чуть, бдительно кимарнуть.

Ну, вот и всё! Натер. Полы блестят. Сейчас сяду и чуть-чуть, глаза в пол, очень чутко… Ой! Что это! Какой самолёт? Ну идиоты, и не спится же им! Сами не спят и другим не дают. Ну вот, «кукурузник» какой то, сейчас будет целый час пилить. Это если по прямой, а если что-то ищет, то на остаток смены хватит. Да, конечно, на смене спать нельзя – граница должна быть на замке! Но как очень хочется спать, когда изображаешь замок.

Пилик, пилик. Записал. Поднял трубку. «Эй «тараканы»! Воздух рисуй». Планшетистов мы называли «тараканами», они – сами себя «художниками». Но больше они были похожи на тараканов, мечущихся во мраке запланшетного пространства, иногда забираясь под самый трёхметровый потолок. Если «воздуха» не было, они сидели в том же мраке, на низеньких скамеечках и бессовестно спали. Радист всё равно разбудит, если что ни будь полетит, а вот радиста если и разбудят, то для того, чтобы вздрючить.

Вот в таком напряжении, бдении и горестных раздумьях проходила большая часть времени, подавляющего большинства смен. А ближе к окончанию смены, не важно, ночной или дневной, радостное ожидание пересменки. Хотя спать вволю не дадут, но не будет уже привычной, но всё же ответственности, не будет убаюкивающей «морзянки», теплых головных телефонов, манящей и согревающей лампочки…

Вот чёрт! Опять уснул! «Точка», «точка», что ни будь было? Не было? Хорошо! А куда «кукурузник» делся? Пропал? Залетел за сопку и всё? Ну ладно, пусть там и сидит до утра. Почему не спится? Бессонница и вообще, я никогда не сплю. Даже в роте. Не гоню. Сам такой. Ладно, что там у тебя будет? Только в восемь? Тогда я тебя до восьми не беспокою. Надеюсь на взаимность. Пока.

И опять бдительно, глядя в приёмник и чуть-чуть в журнал, карандаш в руке, головные телефоны привязаны к ручке приёмника, лишь бы из них не выпасть. На страже рубежей! Нафиг мы кому нужны, со своими приёмниками и противогазами.

На рубежах снятся очень хорошие сны – яркие, быстрые, глубокие. Они приходят сразу же, как только наступает состояние покоя. Они не тратят время на процедуру засыпания – только закрыл глаза и всё, уже спишь и видишь. И настолько этот сон крепкий, что если во время положенного отдыха будят, то, вскочив с кровати и открыв глаза, «лепишь отмазки»: «Да не спал я! У меня «воздух» идёт!». И уже реально просыпаясь, понимаешь, что ржут над тобой. В трусах у кровати, стоит защитничек.

В роте сны о КП, на КП сны о гражданке. Что же там долбится такое? «Морзянка»! «Точка» пытается разбудить. «Всё, уже не сплю! Сигнал принял! Про то, что встали? Хорошо, скажу кодировщику». Опять за трубку: ««Колдун»! Подъём! Уже не спишь? «Точка» проснулась, всё окей. Цифры читать? Уже доложил? Себе засунь! Сам такой! От такого слышу! Заткнись, убогость! Нет, товарищ майор, не ругаемся, обогащаем словарный запас! Мы же вместе, плечом к плечу, как можно».

Ушёл. Ему то, что не спится? А, пошёл восьмичасовую сирену включать. В восемь утра и в восемь вечера, на КП врубают ревун, ненадолго, секунд на десять. Всем подъём, и гражданским тоже, проверяйте свои часы.

Ну, вот и доброе утро, где же смена? Аккуратная запись в аппаратном журнале уже готова, и я готов снова мечтать о сне, не спать, куда-то шагать, что-то драить, петь, гладить и опять зорко и бдительно охранять.

А дембель станет на сто восемьдесят миллилитров кофе ближе. За два года, с такой диетой, я должен выпить почти двести литров жидкости в столовой, по неполной кружке, три раза в день. А селёдки, которую дают раз в день, по пять сантиметров – съесть тридцать шесть с половиной метров! Уже много выпил, много метров съел, но остаётся ещё внушительно. Если бы служба была только в этом – есть и пить! Сразу бы съел, выпил и – домой.

А пока – «Смена – строиться!». И вперёд, в столовую! «Где наша линия пройдёт, там, каждый знает наперёд, ЭХХ– доблестная связь – не подведёт!»

Нарушения и наказания

В армии я служил радиотелеграфистом (радистом). Со товарищами входили в состав дальневосточного щита ПВО. Сидели в полуподземном командном пункте, слушали морзянку, записывали… Работа не тяжёлая, но очень сложная.

Не тяжёлая, потому что мы должны были слушать, писать и говорить, что записали. Говорили планшетистам. Кодировщикам относили, то, что написали, слушая писк морзянки. От кодировщиков приносили кодограммы и рассылали «по городам и весям». Это я так пошутить попытался. Рассылали это по точкам. Или всем сразу или какой ни будь одной.

Это то, что в основном нужно было от нас ПВО КДВО, всей Советской Армии и Советскому Союзу. То, чем мы отдавали долг. Как пытались над нами шутить, мы относились к «кабинетным войскам» и ничего тяжелее карандаша, ложки и кружки поднимать нам было не положено. Это теоретически и очень отстранено от реальной солдатской жизни. Но в Советском Союзе ещё было такое понятие, как «нагрузка». Например, банка растворимого кофе, которая была дефицитом, нагружалась килограммом конфет «карамель», которые были везде и всегда. И без этих конфет её не продавали. Ну не всем, конечно. Я имею в виду обычных, рядовых граждан. И граждане не возмущались этой нагрузке, а считали удачей, что купили кофе.

Так и в Армии, кроме того, что нужно было от нас Родине, мы ещё должны были обеспечить себе быт, поддерживать порядок, безопасность, но, в этом случае, не рубежей, а свою. От покушений террористов, диверсантов и гражданских. Поэтому мы должны были уметь всё – таскать, катать, копать, закапывать, рубить, пилить, приколачивать, мыть, стирать, шить, гладить, натирать, стрелять… ну, вот с этим похуже. Это было как бы по умолчанию. Есть автомат, значит может.

Из этого следует, что любая воинская специальность, это только официальная версия. Как надводная часть айсберга. То, что «под водой», может быть и не настолько хорошо отработано, чтобы по высшему разряду, но вполне сносно, чтобы это делать за деньги. И этого подводного очень много и оно, достаточно разнообразно. Типа: «Лудить, паять, ножи точить…»

Поэтому служба нетто (в чистом виде), не тяжёлая, но изматывающая. Это я про нашу, тех, которые на КП служили. Всё остальное – часто тяжёлое и, почти всегда, изматывающее. А если вдруг случалось делать то, что нравится, то оно нравилось, не потому что нравилось, а потому что всё другое нравилось ещё меньше или не нравилось совсем.

До армии я совсем не разбирался в званиях. В армии научили. Кроме этих знаний, как-то само собой мы приняли лёгкое презрение к званию ефрейтор, как переходной ступени эволюции между солдатом и сержантом. Придумал это не сами, когда пришли в полк, это уже было. Приняли как норму. Без «почему».

Поняв, что даже до маленьких звёзд за два года я не дослужусь, усилия в этом направлении не прилагал. Сначала слушался сержантов и ефрейторов как «старших по званию». Потом, как-то само собой, без видимых усилий с моей стороны, меня стали ставить всякими дежурными и старшими. Без торжественного присвоения очередных званий.

В армии звание и занимаемая должность часто коррелируется, т.е. соответствует. Часто, но не всегда. В моём случае, не соответствовала. Истерик по этому поводу я закатывать не стал, отказываясь от высот управления, которые не соответствовали званию рядовой. Шантажировать и вымогать звание, соответствующее моему положению на смене, тоже не стал. Так вотрядовым и водил смену.

Заодно научился управлять без рычагов воздействия. Какие у меня могли быть рычаги, когда я, рядовой, пытаюсь строем вести бойцов на смену? Никаких. И в морду не дашь (неуставные взаимоотношения) и из армии не уволишь (этот вариант не был предусмотрен совсем. А жаль). Но как-то управлялся и с толпой, и с разнокалиберными сержантами и ефрейторами, в этой толпе. Количество голов, вышедших из казармы, всегда соответствовало количеству голов, пришедших в столовую или на смену, без видимых повреждений.

Однажды мне всё-таки присвоили звание. Выделился/отличился. Сам командир полка заметил. Моим отцам командирам даже прошение писать об этом не пришлось. Сократил бюрократическую цепочку. А было это следующим образом. Ночная смена уже заканчивалась, на КП подтягивались офицеры. Я, открыв дверь приёмного отделения, издевался над Филей. Филя был нашего призыва. Безобидный, немного ранимый, беззлобный, быстро забывающий плохое, старший смены планшетистов. А, ещё он был ефрейтором и стремился (хотел) стать сержантом, но как-то завис на этой переходной ступени.

Над ним можно было пошутить, немного поиздеваться. Вообще я следил, чтобы в моей смене не было шуток, унижающих человеческое достоинство. Шутить можно, но не обидно. Гнобить – нельзя совсем. Надеюсь, всё так и было, как я думаю и как написал. Отношения не были идеальными, но вполне годными для нормальной жизни и службы. Неуставных отношений (мордобоя) в моей смене не было совсем.

Планшетисты на смене постоянно находятся в головных телефонах на длинных, но не бесконечных, шнурах. Филя тем утром стоял за крайним планшетом. Кто-то из моих радистов тарабанил ему засечки, Филя метался по планшету, расставляя точки и соединяя их прямыми. Времени на поболтать у него было немного. Значительно меньше чем у меня. А мне поболтать хотелось. Поболтать – это отдушина в почти бесконечных солдатских буднях.

Мы, радисты, обзывали планшетистов «тараканами», они пытались натянуть на себя прозвище «художники». Но то, где они находились и как там двигались было очень похоже на тараканов. А находились они в тёмном проходе между плексиглазовым планшетом, на котором рисовали, и стеной. Для того, чтобы нарисовать маршрут самолёта, они то припадали к самому полу, то карабкались под самый потолок. Иногда самолётов было несколько, и они или летели с разных концов, или в разные стороны разлетались. Тогда скорость метания планшетиста возрастала. Прозвище «дятлы», которое клеили нам «тараканы» не прижилось. Мы как были «музыкантами», так и остались, даже для «тараканов» – планшетистов.

Когда Филя, отрисовав очередную порцию засечек, присел на лавочку, я, через коридор, его окликнул: «Собака (обычное и необидное прозвище ефрейторов), подменись и пошли покурим». Филя, изобразив праведный гнев и желание со мной сразится, ломанулся ко мне, совсем забыв о том, что на голове телефоны. Длинна шнура позволила ему вынести в коридор только ногу. Телефоны слетели. Филя, развернувшись, убежал за ними. Очень похоже на привязанную собаку. Я что-то добавил ему в след, не смертельно обидное, но, вероятно, едкое. И тут, слева из коридора, голос командира полка: «Товарищ рядовой, ты почему ефрейтора собакой называешь?!» «Собака-друг человека, товарищ подполковник», «Я тебе такую друга собаку сейчас покажу!» И оглянувшись немного назад: «После завтрака, общеполковое построение!»

Пипец, а смена так хорошо заканчивалась. Что будет на полковом построении? Как я понимал, всё это – в мою честь. Отличился. Отвёл смену на завтрак, с завтрака – на плац. Старшинства над сменой меня не лишили. На плацу уже рота обслуживания и офицеры. Замполит смотрит укоризненно. Он до сих пор может так посмотреть, что лучше бы не смотрел, а на гауптвахту или в морду. Но он смотрит. Командир роты, подтянутый, в идеально сидящей на нём форме, для меня всегда являлся образцом советского офицера. Мне повезло с командирами. Оба и замполит, и командир – человечные по отношению к солдатам, идеальные, по отношению к службе. А командир, наверное, расстрелял бы. И не перед строем, а прямо там, на КП. А он тоже смотрит.

Построились, вытянулись. И вот командир полка перед строем: «Бла, бла, бла…» Я ловлю каждое слово, но не запоминаю, потому что ко мне это не относится. А он продолжает: «Бда, бла, бла…рядовой Сочнев, два шага из строя!» И дальше: «Присвоить звание ефрейтор рядовому Сочневу» «Служу Советскому Союзу!» «Встать в строй!» Встал.

Смена, хихикает. Филя почти ликует. Дообзывался. Сейчас я стану такой же собакой, как другие ефрейторы. И тут я обнаружил, незаметную, до этого знаменательного события, грань между собаками и отличным солдатом. Отличный солдат, это не только тот, кто отличился. Я отличился и с этим никто не спорил. Отличный солдат это тот, который отлично служит. Ефрейторов в полку было много, а отличный солдат – один.

Приняв это как аксиому (утверждение, не требующее доказательств), я так и продолжил свою службу. Попытки ефрейторов, в том числе и Фили, снизвергнуть меня в их, ефрейторское, сообщество, так же, как и поштучные поползновения возвысится до таких же, как у меня, отличных высот, мною пресекались. Некоторые ефрейторы иногда даже срывались на крик, пытаясь доказать, что они тоже, а я нисколько… Ну собаки они и есть собаки, что с них взять?

Лычку на погон, я пришил в тот же вечер. А военный билет в штаб не отнёс. Поэтому это карьерное повышение осталось в приказе и памяти сослуживцев. Хотя, насчёт памяти я немного сомневаюсь. Кому нужно помнить за что, как и когда на меня снизошла сия благодать. Из армии ушёл рядовым, расстроив взводного. Он тоже был офицер. И в отместку за наши, не всегда устраивающие его, но всегда в рамках уставов, отношения, хотел вот так мне нагадить – выпустить меня ефрейтором. Он сам так мне и сказал. Но вот, пропустил момент. Надеюсь, что он не сильно расстроился, а к настоящему времени забыл совсем.

В начале службы, когда мы заступили на боевое дежурство, нам объяснили, что тягот нам выпадет в полтора раза больше, чем было запланировано, потому что полк рассчитан на большее количество военнослужащих, а больше взять не получается – «уже и по амбарам помели и по сусекам поскребли». Поэтому смен есть и будет две, а не три.

К тому, что спим мало, мы понемногу привыкли. Не привыкли мало спать, а привыкли, что это нормально. Спали по четыре часа ночью и сколько получится днём. Днём получалось не всегда. Но если получалось, то мы засыпали стремительно и глубоко. Не важно, сколько длилось время сна, час, два, несколько минут или, вообще, одна минута. Время погружения в сон уменьшилось до миллисекунды. Закрыл глаза и всё, уже спишь и видишь сны.

Сокращённость состава была настолько привычной, что иногда его сокращали ещё больше. Смена могла быть настолько сокращённой, что оставались «бесхозные» приёмники. Однажды почти неделю мы ходили вот таким сокращённым составом на смену. Не помню, какие на то были причины, но они, вероятно, были.

А бесхозные приёмники я распределял между собой и другими радистами. И настолько у нас это хорошо получалось, что несколько раз мне позволяли утром поднимать флаг на полковом построении. Потому, как и смена была отличная и я. Даже обещали письмо родителям написать про это. Это один из вариантов поощрения. Но не написали. Или не отправили. В общем, родители такого письма не получали.

Закончилось это моё триумфальное шествие быстро и неожиданно. В одну из таких сокращённых смен я вышел с открытым текстом в эфир. Ничего личного не сообщал. Просто одна из «точек» очень хотела отправить кодограмму. Точнее не «точка», а мой коллега, радиотелеграфист, который сидел на «точке» и очень хотел отправить эту кодограмму. Нафиг не нужную и абсолютно не срочную.

Я, сидя за датчиком, ещё слушал приёмник и отвлекаться на принятие кодограммы мне не хотелось. Ну я и объяснил, что «малом узыка нтов». Быстро сообщил. Немного изобразив, что это не открытый (не зашифрованный) текст, а как будто обычный сигнал. А радиотелеграфист другой точки это услышал, записал и тут же доложил. Я так и не узнал, кто этот герой. Никаких чувств, кроме восхищения его бдительностью и оперативностью, я к нему не испытывал. Он всё правильно сделал.

Что началось!!! Майор КГБ, начальник КП, командир роты, командир взвода… В общем, офицеров, как мне показалось, было больше чем на общеполковом построении. И у всех праведный гнев. Только что я «нараспашку открыл дальневосточную границу». И все, в том числе и империалисты, вдруг узнали, что мало того, что мало солдат, они ещё и все поголовно раздолбаи. «Заходите империалисты дорогие, берите что хотите». И что ещё можно ожидать вот от такого старшего смены? И что можно ожидать от других солдат, у которых вот такой старший смены? И вообще, что за полк, если вот такой может быть назначен старшим смены?

Было бы звание выше чем ефрейтор, разжаловали бы сразу, но с моих чёрных погон можно было бы только снять лычку («соплю»), которую повесили в наказание и отковырять буквы СА. Отковыривать не стали, «соплю» оставили.

В военное время сразу бы расстреляли, а меня даже на «губу» не посадили. Просто отлучили от передатчика, что бы больше ничего не выдал. А через два или три дня привели в клуб. Там были только офицеры, но их было меньше, чем тогда ночью на КП. И один не офицер – я. Все ждали командира полка.

Командир зашёл в клуб, поднялся на сцену, удивлённо посмотрел на понуро стоящего меня. Я не притворялся. Было действительно неуютно. Нарушение первой категории – это серьёзно. «Что здесь солдат делает?». «Он совершил нарушение связи ПЕРВОЙ категории, товарищ полковник!», отрапортовал командир роты. «А зачем его сюда привели? Сами со своей связью и разбирайтесь»

Да, именно так и прозвучала моя амнистия. Командир разобрался. Вернулся в роту с собрания и сообщил, что на КП меня больше не пустят. Совсем. Никогда. Вот напугал то. Напрягало только будущее. Если не на смену, то куда? «В наряды, всегда, до дембеля, без перерывов!»

И отправил же. Дежурным по роте, следом – старшим наряда по кухне, потом опять дежурным по роте, помощником дежурного по полку. Теоретически – бесконечный круговорот. Но это теория, а практика всегда выглядит по-другому. Очередная амнистия пришла опять в виде командира полка. Или у него память была короткой, или солдат было столько, что всех он не помнил, но по любому, это было для меня хорошо.

Шла вторая или третья неделя опалы. При очередном разводе нарядов, мы (все наряды полка) стояли на плацу и внимали «Бла, бла, бла…» про рубежи, долг и прочее. И тут вдруг появляется командир полка. Идёт себе, не торопясь в штаб. На плацу наряды разные. Все более-менее нормальные, а мой, как из учебника. Сапоги блестят, бляхи сияют. Форма выглажена до состояния «как бы об стрелки не порезаться». Причёски… Ежики, а не причёски. В общем, обратил на мой наряд внимание, поставил в пример, приказал передать командиру роты, что он (сам командир полка) благодарит меня за такую замечательную и безупречную (вот здесь или действительно не помнил про мои косяки, или польстил) службу. А может быть мы – солдаты, для офицеров как китайцы? Все на одно лицо?

Передал в тот же вечер. А наряд был отполирован и отглажен не потому, что хотел выделиться/рубануться. А потому что стал профессионалом в нарядной сфере. Наработал практический опыт как быстро и почти идеально подготовить наряд к разводу, даже если наряд состоит из граждан, попавших в армию из степей и с гор.

Наряд – не в смысле разодеться, а в смысле быть направленным на 24 часа для выполнения особого важного задания. А развод, это не когда разводят на бабки (деньги) и иные товарно-материальные ценности, а процесс построения всех нарядов в одном месте (не в том, про которое вы подумали, а на какой ни будь горизонтальной площадке) с целью напоминания участникам о важности и особенности их службы на предстоящие сутки и оценки участников на степень соответствия поставленным задачам.

Опала закончилась. Служба продолжилась. К датчику (это тот, который передаёт морзянку) меня старались не допускать. Ну, только если по большой нужде. Но, судя по количеству часов, которые я потом отсидел за датчиком, нужда была большой и постоянной.

Однажды меня посадили общаться с дивизией. Слушаешь, что тебе пиликают, сам ключом отвечаешь. Работа не пыльная. Особой ответственности нет. Самолёты по этому каналу не летают. Если что-то пропустишь, то просто по телефону позвонят. Сидел я там недолго. О чём-то очень быстро пообщались с радистом дивизионным. Я же не знал, что с той стороны то ли офицер был, то ли «рубанок» из учебки. Перекинулись информацией. Я пропиликал понятно и доходчиво, понял, что пропиликали нам. Краткий сеанс связи закончился. Сижу умиротворённый, время посекундно и поминутно катится к дембелю. Почти физически ощущаю. Так бывает, когда уже за полтора года отслужил.

И вдруг вместе с катящимся к дембелю сроком моей службы, на приёмный врывается командир роты. Ночью. В форме. Как всегда, подтянутый, затянутый и наглаженный. Из этого форменного великолепия торчит голова. Тоже очень уставная. Причёска стандартная, выбрит до синевы, а вот выражение лица у этой головы мне не понравилось. Судя по направлению взгляда (на меня), я тоже голове не нравился, не нравился задолго до того, как командир меня увидел. Больше всего напрягало то, что я не знал, за что. Прошлое всё уже искуплено. Не кровью, но достаточно честно. Свежего ничего наколбасить не успел… Или успел? Тогда что?

Выяснилось, что успел. За минуту (60 секунд) общения с дивизией я совершил около сорока нарушений связи. Мелочи какие-то. То точку не там в беседе поставил, то не поставил совсем, ещё и кодовые сообщения использовал не по назначению. Использовал двойной смысл военно-морзяночных кодов. Всё понятно передавал, иногда даже очень понятно. Без мата, но совсем не в соответствие с кем-то, кому-то прописанными правилами. А какие нафиг правила? В учебном взводе нас научили принимать морзянку и передавать. А из правил только основам – «Командир всегда прав», «Нельзя срать» и «Нужно шамшить». Служить эти правила помогали, а высококультурно общаться в эфире – нет.

А дивизионный радист – педант, некультурный и человек, далёкий от понятия интеллигентность. И я ему искренне сочувствую. Нормальный, слегка интеллигентный человек, не позволит делать замечания собеседнику, отличающемуся от него культурой воспитания. Так я всё ротному и объяснил. Он внял, но на всякий случай от общения с дивизией меня тоже отстранил. А так как головные телефоны были на длинных шнурах не только у планшетистов, то я ещё и пол в приёмном отделении натёр «до блеска». В полку любой кусочек пола натирали полотёрами. Фича такая полковая, но тогда слова фича не было, поэтому мы это считали бзиком, когда приходилось натирать нам. Когда заставляли мы, то это был не бзик, а укрепление воинской дисциплины. Бзик – это когда отклонение от нормы в сторону паранои есть, но не доходит до однозначного медицинского диагноза. В стадии «склонен».

Это нормально, когда старший смены отрабатывает свои косяки наравне с подчинёнными. Слово подчиненные мне не нравится и даже когда они (подчиненные) у меня случаются, то я старательно стараюсь называть их коллегами и также относиться как к коллегам, немного выделяясь в случае выражения благодарности за проделанное (часто) или порицания за содеянное (реже).

Ещё один выговор я получил за усердие. Однажды, кажется весной, во время отдыха перед сменой, несколько человек подняли и отправили на аэродром – прилетел какой-то офицер, откуда-то. С семьёй и скарбом. На военном, транспортном самолёте. Нам нужно было скарб из самолёта загрузить в машину и с машины выгрузить у крыльца его новой дислокации.

Загрузили, разгрузили и не торопясь пошли в казарму. Не торопясь, потому что спать оставалось минут 10-15. А меня немного то в жар бросает, то в холод. А тропинка мимо санчасти проходит. Дай, думаю, зайду. Зашёл. Температура оказалась чуть выше сорока. Начальник санчасти удивился, что я пришёл сам, пешком. Дал каких-то таблеток, вколол укол и отправил… Нет, не обратно в казарму, а в палату для больных.

Вы даже не представляете, какое это удовольствие – вместо смены попасть в санчасть. Я потягиваюсь, тихонько нежась в полудрёме, а моя смена уже оделась и, вероятно, шагает на ужин. А с ужина – на смену. А я под эти мысли проваливаюсь в сон, немного из него выныриваю и снова проваливаюсь. Нежусь на границе сна и яви.

Конечно, очень хочется просто выспаться, но тогда можно пропустить процесс получения удовольствия от того, что можно спать или не спать, а на смену не надо. А ночью, как только я услышал вопль (этот вопль у нас песнею звался), тут же выскочил на крыльцо покурить. А мимо меня, справа налево – «Где наша линия пройдёт…!». А я такой стою и в любой момент могу вернуться обратно и лечь в кровать. И уснуть. Или снова встать и выйти покурить. Или не уходить, а дождаться, когда другая смена промарширует в казарму.

Вот и другая смена. Торопятся в казарму. Успеть покурить, поспать, проснуться и снова в бой. А я не тороплюсь. Мне торопится некуда. Могу спать, хоть целый день. А могу и не спать, но не буду. Ну, т.е. буду спать. Без подъёмов и отбоев. А на пересменку я всегда просыпался. Смена на КП, а мне туда не надо. Вторая смена с дежурства, торопятся выспаться. Точнее не выспаться, а просто поспать.

Понятия «выспаться» в полку не было совсем. Можно было поспать или посрать (срать – это нагло и бессовестно уснуть вне выделенного для сна времени и в месте, которое не санкционированно для сна) – это когда на смене или тихонько в уголке, или нагло, прямо на политзанятии. А вот выспаться – это не положено, потому что нам этого не положили. Тяготы и лишения положили, а выспаться – нет. Как приятно, воспринимать удовольствие на контрастах и сравнении. Мне хорошо, а те, кто идут на смену, этого лишены. И становится значительно лучше. Может быть у них это было или будет, но сейчас это есть у меня, а у них этого сейчас нет.

И всё это продолжалось около двух суток. А потом неожиданно кончилось и я, прямо из санчасти, даже не заходя в казарму, просто влился в строй своей смены и ушёл на очередное дежурство. И уже наблюдал не из санчасти как смена идёт, а из строя – как в санчасти хорошо. Если бы не знал, не попробовал, то было бы не так печально. Преимуществ смены перед санчастью я тогда не придумал. У санчасти преимущества были, а у смены тоже, вероятно, были, но я про них не знал.

А так – идёшь на смену, а в санчасти дрыхнут. А мы за них охраняем рубежи. И в очередной раз понимаешь, насколько человек ненасытен. Меня за это из санчасти и выгнали. Но я же не для себя старался. Точнее, не только для себя.

И ничего такого криминального я не совершил. Переусердствовал в заботе о болезных. В очередной раз, когда я со товарищем пошли в столовую за обедом, да, это был обед, я взял «усиленный» паёк, я всегда так брал. Первое, которое зачерпнули со дна и суп был больше похож на кашу. Пусть жидкую, но кашу. А второе нам почти добровольно положили. Была каша и говядина в белом соусе. Каша – как основное блюдо, а говядина – как гарнир. В нормальных и общепринятых условиях, основного блюда больше, а гарнира меньше. Потому как «гарнир идёт для украшения, дополнения и придания вкуса основному блюду».

И ничего ужасного в том, что основного блюда нам положили совсем немного, а гарнира раза в четыре больше, чем основного блюда. Больным нужно поправляться, чтобы как можно быстрее заполнить зияющие прорехи в строю защитников. Ну и общего объёма второго и первого было на такое количество больных, что в санчасти они по любому не поместились бы.

И всё шло хорошо, но недолго. До тех пор, пока нам не попался дежурный офицер. И не просто дежурный, а дежурный по столовой. Он из санчасти выходил. А тут мы с вёдрами навстречу. А вёдра тяжёлые. Всяко еды в них больше, чем на шесть человек. Вот он и посмотрел. Ему не понравилось и то, что еды больше раза в два или три. И то, что еда слишком густая и питательная, и то что пропорции сильно нарушены… В общем, поесть то, что я принёс, я успел, а поспать – нет. Выперли меня из санчасти. Быстро и бесповоротно. А в личное дело вписали очередное нарушение.

Про более мелкие нарушения типа других, случайных нарушений связи не первой и не второй категории, не всегда правильное понимание линии партии, мелкие нарушения различных воинских уставов, несоблюдение субординации по отношению к прапорщикам, которых я не считал офицерами, и дерзкое отношение к некоторым офицерам я подробно не помню. Ни, когда это было, ни что это было и почему. Просто однажды зашёл в штаб, кажется в очередной раз был помощником дежурного по части, и зашёл к одногодке, который устроился писарем. Поболтали. Я спросил про личное дело, он показал.

Оказывается, я достаточно заметная личность, почти рецидивист. Все мои нарушения были аккуратно записаны. Надеюсь, что все, потому что записей было много. А если не все, то тогда получается, что я, вместо того чтобы служить, почти всё время что ни будь нарушал. Но личное дело не только немного заставило задуматься о поведении, но и порадовало – все взыскания, кроме последнего, были сняты! Последнее я как раз и отрабатывал.

А вот здесь особого разнообразия моих геройств и подвигов не было. Взыскания снимались за хорошую строевую подготовку и отличное исполнение строевой песни. Спасибо ротный, потому что взыскивали кто не попадя, а снимал взыскания командир. Шагал я так себе, лучше, чем косолапый Никита, но значительно хуже ротного. Зато мог заставить хорошо шагать смену. Даже Никиту. А с пением, строевых песен, было ещё хуже. Я отличался тем, что на фоне моего голоса, все остальные могли почувствовать себя Шаляпиными. Вспомнился анекдот про то как отец, глядя в табель сына, полный троек и двоек, вдруг видит пятёрку. Единственную пятёрку. За пение. И с возмущением восклицает: «Он ещё и поёт!». Да, мы ещё и пели.

Рыбалка

В конце последнего моего армейского лета, меня отправили на рыбалку. Меня и Никиту от роты управления. От роты обслуживания дали одного бойца, Володю, ловить рыбу и водителя Сергея с машиной, эту рыбу возить. Возглавлял нас прапорщик. Тоже от роты обслуживания. Рыбак, охотник, свой среди рыбнадзоров и местных рыбозаготовителей. Полк каждое лето заготавливал себе красную рыбу. В тот раз эта честь выпала, в том числе и мне. Мне кажется, что так командир роты пытался обезопасить себя от моего присутствия в полку. Типа чем дальше я от роты и КП, тем ему спокойней. Уехал на рыбалку я один, а отдохнули оба.

Нас вывезли на Охоту – это река такая, выгрузили на каменистом берегу среди леса, и машина с прапорщиком уехала. До вечера нужно было разбить лагерь, поставить восьмиместную армейскую палатку, установить печь, развести костёр, разложить провиант. И всё.

Плёвое дело. Всё ясно, всё понятно. Только вот палатку мы никогда не ставили. Маленькие туристические, которые ставили в школе, во время походов – не в счёт. Они были легче, меньше и сразу комплектовались палками и колышками. У нашей палатки этого не было. Только палатка и всё. Из шанцевого инструмента – топорик, ножовка, охотничий нож и армейский половник. И время уже после обеда.

Сначала мы втроём, развернув тяжеленую палатку, пытались методом «научного тыка» разобраться, где у неё верх, где низ. Не определив доподлинно, решили голосовать. В результате открытого голосования, абсолютным большинством назначили верх и при повторном голосовании назначили наружную часть. Уже легче.

Подпорку подбирали методом укорачивания. Спилили в лесу дерево, затащили под распластанную палатку и попытались поставить дерево вертикально. Нам удалось поставить подпорку с палаткой не с первого раза, но удалось. Если бы мы всё так и оставили, то палатка получилась бы типа индейского вигвама – высокий, узкий конус.

Укоротили почти наполовину – стало очень похоже на палатку. Оставив Володю внутри, держать подпорку, я с Никитой выбрался наружу и принялись растягивать палатку. Один с одной стороны, другой – с другой. И оба по диагонали друг от друга. Наделали колышков, натянули верёвки. И тут выяснилось, что заколачивать может только один. Топорик то один на всех. Он лёгкий и колышек в глиняно-каменистый грунт входит неохотно. Совсем неохотно. А так как топорик маленький и лёгкий, то он больше мочалит и разбивает верхнюю часть колышка, чем забивает её.

Попробовали воспользоваться черпаком. Литой, тяжёлый, широкий. Дело пошло быстрее. Часа через два наших совместных мучений, на берегу реки была установлена палатка. Правильно, но наизнанку. Это мы по окошкам, застёжкам и швам определили. Винить никого не стали, потому что назначали наружную часть сообща. Ошиблись, с кем не бывает. И опыт, сын ошибок трудных… Через полчаса палатка была снова установлена, в этот раз правильно и почти идеально. Вход/выход в сторону реки. Через малюсенькое окошко просматривался подъезд. Печка, типа «буржуйка» стояла чуть сбоку от центральной стойки и ближе к выходу. А ещё, прапорщик оставил нам лайку. Почти годовалый кобель. Шустрый, любопытный, самодостаточный, весёлый и не шкодливый.

Как-то незаметно подкралась ночь. Ночь на свободе. Нет дневального, нет дежурного, нет офицеров и нет подъёмов/отбоев. Смен и нарядов тоже нет. Только костёр, журчание реки и какой-то хруст в лесу. Не постоянный типа хрум-хрум, а иногда как будто ветка хрустнет и опять тишина. И тишина, и хруст были откуда-то сзади, из темноты.

Прапорщик нам оставил двустволку и патронташ патронов. Что-то говорил про картечь, дробь и четыре жакана. Проинструктировал, что медведю нужно стрелять в грудь, а ни в коем случае не в голову, а если не убьёшь, то, когда он встанет на задние лапы, нужно бросаться ему под ноги и вспарывать живот. И всё. И уехал. А мы сидим у костра и сзади в лесу кто-то чем-то хрустит. А мы друг другу рассказываем, что подранок страшнее целого медведя. А если пестун, это годовалый медвежонок, большой как взрослый, но ещё глупый, может и к костру подойти. А вдруг его не научили на задние лапы вставать? А если медведь всё таки подойдёт, то кто стрелять будет, а кто с ножом на него, точнее под него, бросаться?

Вконец измученные страхами ушли и заперлись в палатке. Смешно, правда? Заперлись в коконе из тонкого брезента. Заперлись на деревянные палочки, которые продели в брезентовые петельки. Это такие в армии пуговицы были, на палатках и плащ палатках. Сплошное эко. Когда палатку ставишь, то брезент тяжёлый и толстый. А когда в ней спишь, а снаружи медведь бродит, то он тонкий до полупрозрачности.

Володя лёг в самый дальний угол, у самой стенки, подальше от входа в обнимку с ружьём. Он почему-то свято верил в то, что медведь, если зайдёт в палатку, то обязательно через вход. И жрать нас будет начиная с того, кто ближе к входу. Ближе к входу лежал я. И уже почти заснул, как в палатку влетел щенок. Прапорщик говорил, что он никогда не заходит в помещение, потому что охотничий. И он не заходил, сколько мы не звали, а тут сам влетел. Вероятно, медведь всё же был где-то рядом.

В эту ночь никого медведи не съели, ничего у нас в лагере не порушили, кроме сознания у Володи. Мысль о том, что его съедят не днём, так ночью, а если не этой, то обязательно следующей не давала покоя ему постоянно. А он не давал покоя нам. Всё хорошо, всё замечательно, свежо, свободно, сытно, весело, но вот гадство – рядом лес, а в нём медведи. А из ружья можно промахнуться. Вот если бы был автомат…

В конце концов, через пару дней, прапорщик сжалился над ним, но вместо того, чтобы привезти автомат, увёз Володю поближе к автоматам, подальше от леса. И пёсика забрал. И остались мы с Никитой вдвоём. Медведи, может быть, и бродили. Мы на это внимания не обращали совсем. Настолько не обращали, что однажды даже потеряли ружьё. Потом нашли. В палатке вещами завалили.

Наша ежевечерняя программа выглядела следующим образом. Сидим у костра. Общаемся, едим, курим, пьём чай. В 00.00 запускаем ракету. Ракет у нас было как «у дураков махорки». Прапорщик побеспокоился. Вместо того, чтобы отстреливаться ими от медведей, мы запускали одну. Каждую полночь одну ракету. Ракеты были СХТ (сигнал химической тревоги). Это такая ракета, которая взмывает высоко ввысь обыкновенной белой, а достигнув пика, падает вниз четырьмя белыми и сбоку одна красная. И свистит. Кто из них свистел, белые, красные или какая-то отдельная свистулька, я не знаю. Но свист был непрерывный и пронзительный. В общем, мы решили, что это отпугивает медведей. Стрельнули, свистнули и спать. И пофигу медведи.

На второй день рыбалки, случилась сама рыбалка. То, для чего нас на рыбалку и привезли. Две лодки- «Казанка» и «Прогресс», невод длинной сто метров и высотой четыре метра, прапорщик, который заводил невод на лодке и три военнослужащих срочной службы впервые увидевшие как это делается. Нет, не правильно. Мы не только смотрели, мы делали. Никаких учебных забросов. Все сразу по-настоящему и в полную силу. То ли дело это было нехитрым, то ли мы были просто гениальными, но получилось уже с первого раза и очень быстро стало привычным. Настолько привычным, что прапорщик даже несколько раз привозил офицеров, показать, как это делают профессионалы. Профессионалы – это мы.

А в первый день, мы уложили невод на щит. Это такая деревянная площадка на носу лодки. Уложили аккуратно. Получилось две кучки. Одна кучка – верх, вторая – низ невода. На верхней части – поплавки, на нижней- грузила. Переплыли на остров, напротив нашего лагеря. Прапорщик выгрузил нас, привязал начало невода к длинной и толстой верёвке. Даже не верёвке, а почти канату. А с другой стороны каната был привязан плуг. Не тот, которым пашут, а похожий на якорную лапу. А сверху – ручки, как у плуга. Быстрая, короткая инструкция: «Держи» и, оттолкнув лодку, прапорщик на ней выплыл на середину протоки.

Течение несло лодку вдоль берега, невод быстро падал со щита в воду, канат натягивался, плуг зарывался глубже. Он не только зарывался, его ещё и тянуло вперёд. Тянуло сильно. А нужно было держать. Канат натянулся так туго, что из него выжалась вся вода, которая в нём была. А он всё натягивался и натягивался. Я навалился всем телом. Плуг зарылся в глиняный и каменный берег почти по ручки. Но какая же силища у воды! Простая сетка, которая почти и не препятствует течению, а вода её тащит. Тащит так сильно, что в конце концов, плуг, всё-таки выпрыгнул, взметнув вокруг себя камни и глину и оставив небольшую воронку. Выпрыгнул метра на два вверх и, ручками вперёд, улетел в реку. Неглубоко, но далеко.

Бегом за ним, схватил, оттащил как можно дальше от реки, воткнул, налёг, он снова закопался. А лодка уже в ста метрах ниже у берега и Никита и Володя вытягивают невод. Сначала нужно подбирать низ невода. Подсекать его, чтобы рыба оказалась в мешке и не ушла через низ. Канат ослаб. Всё, можно плуг и не держать. Сейчас нужно вытянуть невод.

Подтянули к берегу, а в неводе кишмя кишит рыба. Кета и кижуч. Прапорщик подогнал лодку и теперь нужно было из невода перекидать рыбу в лодку. Потом из лодки – в машину. Хватаешь рыбу за хвост, зажимая его между указательным и средним пальцем и кидаешь в лодку. У кеты хвосты жёсткие, а у кижуча складываются, поэтому хватать кижуча нужно сильнее. А в неводе всё сверкает от рыбы. А я туда руку и хвать за хвост и в лодку. А каждая рыбина килограмм по три, четыре. Бывают, конечно и больше, но нам монстры не попадались. И так вот дынь дынь, дынь дынь.

Наполнили лодку, переплыли, перекидали в машину. Итого – около тысячи хвостов. Всё на сегодня рыбалка закончена. Лодки на берегу, невод тоже. Машина ушла, мы все в чешуе. Помылись, чего-то перекусили. Хотел поспать и тут навязчивый кошмар – закрываю глаза, а перед глазами рыба, рыба, рыба. Не страшно, но чуть не до головокружения и тошноты. И ничего другого, только рыба. Много рыбы, кипящим потоком. Через пару дней это прошло.

Уезжая, прапорщик оставил несколько хвостов. Рыбу считают хвостами. «Приготовите себе что ни будь». Кто приготовит? Что приготовит? Володя сказал, что готовить не умеет, Никита вполне обходился тушёнкой. Я тоже вполне мог и сейчас могу прожить на Дошираках, тушёнке, магазинских пельменях и бутербродах. Тогда я ещё не знал, что я умею и люблю готовить.

Кажется, я её пожарил. Не в ладошках, конечно, а на сковородке. Но для того, чтобы пристроить сковородку пришлось использовать смекалку, потому что просто на костре это сделать сложно, а мангалы тогда не были так распространены. Соорудил недалеко от костра подобие печурки, раскочегарил до того, что огонь ревел как в сопле ракеты.

Блюдо оказалось настолько съедобным и вкусным, что мне досталось только пару кусков с последней сковородки. Всё остальное однополчане смолотили. И так хорошо нам стало, что заварили мы (я) в зелёном, эмалированном, двенадцатилитровом ведре себе чаю. И сидя у костра, зараз всё и выпили. Природа, река, никаких командиров, предельная сытость. Хорошо то как. А заваривал я не только чай. Добавил туда каких-то ягод, листиков, веточек и цветочков, которые насобирал в лесу. Пока вода закипала, сходил, нащипал и заварил вместе с чаем.

Что щипал/собирал, в каких пропорциях – не помню. У меня до сих пор рецептов нет и даже то, что я готовил неоднократно, каждый раз получается по-новому. Но каждый раз съедобно и вкусно. Вот и тогда, на заре моей поварской деятельности всё было съедобно и вкусно.

А ещё мы с Никитой, когда Володю уже увезли подальше от медведей, иногда навещали соседние картофельные поля. Брали не часто и понемногу. А какая уха, например, без картошки? Понемногу брали, потому что тащить обратно нужно было около километра. А нечасто, потому что, опять же, километр туда, километр обратно. Поэтому картошка в нашем нескудном меню числилась деликатесом, в отличии от красной рыбы и красной икры.

Готовить «пятиминутку» меня тоже научил прапорщик. Спасибо ему. До сих пор пользуюсь этим. Что есть «пятиминутка»? Это свежая икра, которую подержали в насыщенном растворе соли (тузлук) пятнадцать минут. Насыщенный раствор – это когда в воде соли столько, что она больше не растворяется.

Сначала икру пропускают через грохотку. Грохотка – деревянная рамка с натянутой на неё мелкой сеткой. Ячейки сетки, чуть больше икринки. Берётся ястык (мешочек, в котором находится икра) и протирается о грохотку. Икра падает в ёмкость, плёнка остаётся сверху. И вот так раз за разом, пока не наберётся желаемое количество. Я только однажды приготовил десять литров. А обычно литра три или пять. На день покушать.

Далее про приготовление. Разводится тузлук и в него высыпается икра. Ждём пока пройдёт пятнадцать минут. Можно помешивать икру, чтобы просто так без дела не сидеть. Плюс помешивание придаёт окружающим ощущение обязательности постоянного участия в процессе. Когда за моим «колдовством» наблюдали офицеры, то можно было рассказать о важности плавности движений, направлении и правильной циркуляции икры в рассоле, как обязательном условии получения фантастически вкусной икры. И если что-то не так сделать, то, конечно получится, и можно будет есть, но, чтобы вот так вкусно, то если только… А про пятнадцать минут я не рассказывал, тыкал в икру и спрашивал: «Видите, как заиграла? Вот! Всё! Готова!»

Прапорщик этому не препятствовал, я изощрённо издевался, зрители благоговейно впитывали. Был бы бубен, то я бы, вероятно, ещё бы и камлал, но это было бы перебором. Поэтому обходился бормотанием, перемешиванием, любованием и изображением того, как я ловлю момент готовности. Прокатывало, конечно, не со всеми. Многие знали и умели готовить сами. Пусть не так вкусно, но умели. Ещё часть любила есть. Просто есть и за процессом приготовления наблюдали со стороны, особо не вдаваясь в подробности.

Когда проходит пятнадцать минут, берётся марля, зажимается с двух концов так, чтобы посередине получилось подобие гамака и туда вываливается/выливается икра. Потом икру нужно промыть проточной водой, чтобы смыть лишнюю соль, и поднимая то один край, то другой, покатать её в этом гамаке.

Остатки ястыка, давленые икринки и прочий мусор, прилипают к марле, а чистая икра собирается в большой шар. Вот этот шар и вываливается в предварительно назначенную для икры ёмкость. Если марлю промыть и ещё раз прокатать икру и так раза три, то такой икры вы не увидите нигде. Только на Дальнем Востоке. Если весь процесс будет у Вас на глазах начиная от ловли рыбы. Всё остальное – тщетные попытки. То, что мы едим сейчас – это очень вкусно, но не настолько как там, вот так и тогда.

Однажды перед приездом очередной группы офицеров, я приготовил котлеты. Из красной рыбы можно сделать фарш без мясорубки. Просто раздавив филе руками. А из магазинской, несколько раз перемороженной рыбы, вообще давить ничего не надо. Она сама по себе в фарш превращается. И, к слову о магазинской рыбе, вы знаете, что свежая рыба, рыбой не пахнет? Т.е. она конечно пахнет рыбой, но не так, как к этому вы привыкли. Это совсем другой запах. Свежая мойва (уёк – по-корейски) пахнет малосольными огурцами. Вяленую корюшку мои друзья, те, которые про Дальний Восток только слышали, называют рыбкой-вонючкой. А рыбой, наверное, пахнет только селёдка. Но не так, как пахнет «рыба» здесь, на материке. И я так и не научился до сих пор есть материковскую речную рыбу. На Дальнем Востоке – рыба, а та которая в материковских реках – тоже рыба.

Надавил фарша, нашинковал лука, пожарил на своей ракетоподобной печке. Получилась настолько большая гора котлет, что даже Никита наелся, а горы как будто не убавилось. Заварил чай, больше похожий на шаманский напиток. Побродил, посидел, заскучал, сварил бульон для ухи.

Тройная уха – это когда в одном бульоне три раза варят разную рыбу. У меня уха была бессчётная и только из красной рыбы. Сначала отварил то, что осталось от фарша – шкуры, хвосты, плавники, головы. Когда разварились, достал и выкинул в костёр. Мы весь мусор и отходы в костре сжигали. Потому как медведь все же где-то рядом бродил. Зачем его запахом приваживать? Бульон получился наваристым. Сходили с Никитой за картошкой. Почистил, приготовил.

Прапорщик привёз полштаба, плюс каких-то важных заезжих. Первая часть представления – ловля рыбы неводом и двумя солдатами полудохликами. Форма у нас потеряла свой форменный вид давно. Выцвела на солнце почти до белого цвета и была немного заляпана рыбьей кровью. Что такое ремни и где они мы подзабыли. Считали, что последний раз снимали их в палатке. Не искали, чтобы не расстроится, если их там не найдём. Придёт время, не найдём, тогда и расстроимся. Пилотки носили как удобно, с опущенными ушами. Кирзовые сапоги тоже были где-то в палатке. Мы обходились болотными сапогами, когда рыбачили, и тапочками.

В общем, почти что «без слёз не взглянешь», но лица, больше похожи на довольные слегка побритые рожи. И оба в очках. Такие дедовские очки в роговых толстых оправах с немного побитыми стёклами. Сейчас описал и понял, мы могли гордится Советской Армией, а у неё поводов гордится нами не было. Жалеть и сочувствовать да, а гордится нечем. Ну может мы были не прекрасны снаружи, а внутри каждого (меня и Никиты) был прекрасный мир, часть которого и отображалась на не героических, но довольных рожах.

Прапорщик перевёз на остров офицеров, вернулся за нами и неводом. Уложили, переплыли, заняли места согласно плану. Я – на плуг, Никита – на конец невода. Всё прошло как по нотам. Я боролся с плугом, аки Геракл со львом. Дождавшись, когда канат достаточно натянется, приотпустил плуг так, чтобы он покрасивее вылетел. Вылетел красиво, разбрасывая камни и глину. Догнал плуг, почти лег, упираясь ногами и таща эту сволочь (плуг) обратно, снова заглубил, пытаясь картинно напрячь те части рук, где у качков бывают бицепсы. Дождался, когда Никита потянет другую часть невода, бросил плуг и начал помогать вытягивать.

Спектакль мы отыграли очень хорошо. По прозвучавшим оценкам офицеров, мы выглядели как скрытые Гераклы. «И откуда у них столько силы!?» А мы, упираясь каблуками болотников, почти лёжа, изображали страдание и старания, раз за разом хватая невод и откидываясь назад, его вытягивая.

Интересными показались комментарии одного из приезжих майоров, который ни разу не видел, как ловят красную рыбу и все рассказы считал байками. К нам он напросился, чтобы раз и навсегда развеять миф. А ещё он с собою взял свою собачку. Мелкую, вероятно породистую, но настолько беспомощную, что укуси её охотский комар, то всю кровь и выпил бы, а два комара влегкую смогли бы её утащить в лес и там освежевать. Комары в Охотске и Хабаровске крупные, почти как «двухмоторные». Майор, пока мы вытаскивали невод общался с собачкой. «Смотри, Тобик, ни одной рыбки». Мы продолжали подтягивать невод к берегу. «Ой одна! Нет, две!» Чем ближе мы подтягивали невод к берегу, тем больше рыбы начинала биться. И вот невод почти у берега «Ой много!!»

Такого количества рыбы сразу, майор не видел даже во сне. Восторг ребёнка, которому рассказывали сказки так часто и так подробно, что он в конце концов перестал в них верить и вдруг в этой сказке оказался. Без сокращений и условностей. Всё как рассказывали. Майор в восторге, Тобик – в шоке. Пока майор восторгался, Тобик подбежал к неводу и ради любопытства попытался понюхать, что там. Получил по морде хвостом. Хвост был шире его морды, поэтому получил не только по ней. Отлетел, упал и с визгом, бросился к хозяину, и всё остальное время то выпученными глазами смотрел на рыбу, то прятался под мышкой. С рук его больше не отпустили.

Когда загрузили рыбу в лодку, а потом в машину, майор, как бы невзначай обронил: «А вот мне рассказывали, что красную икру можно прямо на рыбалке сделать…» Сказали, значит можно. Прапорщик был прекрасным человеком, по крайней мере у нас с ним сложились добрые, далёкие от уставных отношения и нас всех это устраивало. А если у нас были гости, то мы превращались в рядовых, а прапорщик в товарища прапорщика. Всё как в армии, только без строевого шага и формы. Ну не всей формы, какая-то часть её на нас была. Например, всегда штаны и иногда пилотки. Поэтому он приказал приготовить, я спросил: «Сколько?», «Ну ведёрочко сделай».

«Ещё ушицы свари и что ещё есть, пока уха и икра готовится?» «Котлеты и компот – на столе» И всё. Они там пируют, восхищаются. Я с Никитой готовлю. Точнее я готовлю, а Никита старается под руку не попасться. Но всё время рядом. Потому что в этом случае, чем ближе ко мне, тем дальше от офицеров.

Пока потрошили рыбу, насрезал жировых плавников. Это такой маленький плавничок рядом с хвостом, мягкий и без костей. Бросил в бульон. Пусть проварятся. Икру прогрохотали, залили тузлуком. Сижу, мешаю икру, приглядываю за ухой. Зрелище, наверное, мистическое. Уже смеркалось, и я с Никитой в отблесках костра. Что-то мешаем, что то пробуем, что -то вылавливаем, добавляем, снова размешиваем.

Икру приготовили, промыли, прокатали, вывалили в тазик, поставили на стол. И тут опять майор любопытный до прапорщика докапывается: «Какие вкусныекотлеты! А у них (это про меня с Никитой) мясорубка есть?» А прапорщик: «Нет, мясорубки нету». А за столом уже лёгкое веселье. Вдали от жён, на природе. Хоть и с погонами, но границы званий и должностей слегка уже размыты. Так бывает при общем возлиянии разноуровневых сотрудников. Сначала границы размываются до непозволительной прозрачности, потом, те, кто считает себя главнее, начинают их восстанавливать. А спьяну, ровную границу не проведёшь. Вот и случаются наезды. А те что снизу, возмущаются внезапно выросшей стеной. Поэтому тамаде следить нужно ещё и за этим. Лучше не допускать таких совместных распитий.

В роли тамады был наш прапорщик. И за накалом страстей успевал следить, и нами рулить, и в общей беседе участвовать. «А как он (это про меня) фарш сделал?» «А сидит, жуёт в кастрюлю выплёвывает. Сам видел». Майор завис. Только что ему показали то, во что он не верил. Это как ловят рыбу и как готовят икру. А с котлетами? Вдруг правда? Он был недостаточно трезв, чтобы понять, что это шутка, и недостаточно пьян чтобы принять за правду, но не обратить на это внимания, даже если это правда.

А уха вот-вот должна была приготовится. Выловил плавники. закинул картошку и куски рыбы. Прапорщик для ухи дал две банки маринованной картошки. Вы про такую слышали? А я видел. Это у нас в офицерский паёк входило. Солдатам – сушёная, а офицерам – маринованная, в трёхлитровых железных банка.

Ни разу до этого не пробовал, поэтому на уху ушла колхозная, а эту на потом оставили. На попробовать. Конечно, никакая картошка – ни маринованная, ни сушёная не сравнятся со свежевыкопанной, молодой картошкой, но нужно попробовать. В последствии так и оказалось – маринованная лучше сушёной, но хуже свежей. Где-то посередине. Офигенный плюс – её (маринованную) чистить не надо, она уже чищенная в банках.

Уха почти готова. И тут прапорщик с четвертинкой бутылки водки. «Перед тем как снять с огня, вылей в уху. Вкус ярче будет и микробы подохнут». Ага, сейчас всё брошу и водку в уху лить буду. И какие там нафиг микробы в кипящей ухе? Но приказ есть приказ. Немного заслонили своими телами бутылку, большая часть напитка перекочевала в солдатскую кружку, а малая часть демонстративно была вылита в ведро с ухой. Больше чем несколько капель или всего несколько. В общем, сколько-то водки в уху попало. Кто хотел, мог видеть, что бутылку я вылил всю. Перевернул аж вниз горлышком. А кружка ушла под дрова. На потом, когда разъедутся.

Хотя разъедутся – это неправильно. Их всех привезли на одной машине (Зил 131, тентованый) и увезти должны были так же. Т.е., просто уедут. А уха получилась наваристой и вкусной. Прапорщик своим секретом поделился со всеми: «Нужно немного водки плеснуть, тогда и наваристей и вкус ярче». Наваристой она была настолько, что, ещё будучи тёплой, превратилась в желе. Я подозреваю, что водка здесь ни при чём.

Не в наших интересах было заявлять право на причину наваристости, тем более на отсутствие повода приписывать вкус и наваристость наличию в ухе водки. И я, и Никита скромно не стали влезать в разговор. Я и сейчас почти никогда не заявляю своих прав на авторство идеи или на ключевое участие (героизм). Если что-то нужно сделать, и я считаю, что это действительно нужно, то принимаю посильно оптимальное участие. Всё. Сделали – радостно разошлись. А бегать и орать «Я это сделал!», не делал и, наверное, уже не буду. Разное отношение к делу может быть описано разностью подходов – один делает, чтобы отличиться и на это (на отличиться) уходит часть энергии, другой делает, чтобы сделать. Тогда вся энергия уходит на сделать. И если у первого не получается отличиться, или его не отличили – всё, вселенская обида. И уже не интересно, и забыл, и никогда не вспомнит, про то, что делал. А если вспомнит, то вспомнит не то как и что было сделано, а как незаслуженно не заметили. Второй от этого застрахован. Он сделал, и он гордится. И может даже похвастаться: «Видишь? Моя работа!» А посмертная надпись на изделии, здании, месте свершения – к чему она?

Пройдёт очень немного лет и останется только набор букв (ФИО) и цифр (годы жизни, дата события) и всё. А что это был за человек, чем жил, о чём мечтал, о чём переживал и чему радовался никто не узнает. Про это то и при жизни знают немногие. Поэтому я предпочитаю делать. Стараюсь делать хорошо и не устраиваю баталий за авторство. А вот если случается накосячить при моём участии или под моим руководством, то это моё. Своё авторское право на косяки и ошибки я отстаиваю. Но это так, отступление от темы.

На рыбалке, если командир считает, что уха наваристая из-за того, что в неё влили водку, значит так и есть. Да и не только на рыбалке, про то, что командир всегда прав, нас научили в начале нашей службы. В течение службы я понял, что даже если он не прав, то лучше считать, что он прав. Лучше для себя. Несколько раз посчитал неправильно. Потом, почти сразу раскаялся. Не горько, но достаточно, чтобы аккуратней принимать решения. Совсем хамить не перестал, но стал делать это обдуманей, только по заслуживающим моего внимания поводам или если очень плохое настроение.

А офицерские посиделки на природе закончились ближе к полуночи. Всё выпили, почти всё съели, загрузились в машину с рыбой, многие самостоятельно, и уехали. В Охотске прапорщик развёз всех по домам, вручая жёнам тела мужей и по нескольку хвостов рабы. Классика – если муж уехал на рыбалку, то вернётся, однозначно, пьяный и возможно, с рыбой. А нам он оставил ещё немного водки, взяв, почему-то с меня, обещание, что завтра вечером мы будем живы, в лагере и сделаем, хотя бы один, замёт

А я с Никитой, прибрали со стола недоедки в костер, наложили рыбного холодца (это тот, который вначале был ухой), я достал из нычки котлеты, икру, хлеб, масло, водку. И так хорошо посидели. Солдату много не надо, чтобы стало хорошо. Водки нам хватило на пару раз по чуть-чуть каждому. Один из первых случаев, когда водку я пил как виски, не залпом, а по чуть-чуть. Про виски я тогда слышал редко, ни разу не пробовал и даже не видел. Да, вот такая у нас была страна.

Рыбалка продолжалась, я с Никитой иногда неопасно чудили. Например, пару раз собирали из плавника (деревья, выброшенные на берег) плоты и спускались вниз по течению. Оба плота затянуло под завал, который был километра полтора или два от лагеря. Оба раза мы благополучно успели выпрыгнуть с плота. На второй раз задумались о неоправданном риске и высокой вероятности летального исхода и больше на плотах не сплавлялись.

Когда второй раз шли по прибрежному бурелому к лагерю, по реке поднималась моторка. Нас заметили, но не взяли. Когда мы дошли до лагеря, то у нас уже были гости. Рыбнадзоры, которых мы видели. Они извинились, сказали, что приняли нас за беглых дезертиров. Как уже писал выше, наше одеяние лишь отдалённо намекало на нашу принадлежность к армии.

При приготовлении икры оставалась потрошёная рыба. Я хотел её засолить, потому что съесть у нас не получалось, а выкидывать не позволяла… не знаю, что не позволяло, не позволяло и всё. Складывал её в трёхсотлитровую бочку, которую замаскировал в кустах, недалеко от палатки. Солится рыба очень просто – распотрошил, обязательно нужно убрать жабры, помыл, положил и обильно посыпал серой солью. Йодировнная не идёт. Дня через три рыба будет малосольной, а если продержится дольше, то просто солёной.

Больше чем нужно, рыба соли не возьмёт. Также, как и сало. Главное, чтобы в рыбу не попала вода. Бочка была накрыта полиэтиленом, за рыбу я не беспокоился, а зря. Пару раз мы попробовали малосольной рыбы. Однажды угостил гостей. Нормальная такая рыба. Вполне съедобная. В меру солёная.

После одного из ливней, я пошёл за рыбой и обнаружил, что полиэтилена на бочке нет, а в бочке вода. Немного, но для того, чтобы всё испортить, много воды и не нужно. Освоившись в лагере, мы совсем забыли про вероятное наличие медведя. А он был и полюбопытствовал. Не жалко того, что он стырил, жалко остальной рыбы.

Попробовал её подвялить. Одна успела подвялится, а две других не успели. Ушли тянуть невод, а когда с этим управились, обе рыбины буквально кишели опарышами. В фильме «В диких условиях», который я посмотрел уже в очень взрослом возрасте, один из сюжетов про то, как главный герой не смог навялить мяса. Оно, буквально на глазах, было населено личинками. Личинки росли «не по дням, не по часам, а по минутам». Это не ускоренные кадры, это так и есть на самом деле.

Было бы солнце, которое подсушило бы рыбу. Если на рыбе образуется корочка, то мухи уже не страшны. Или ветер, который бы разогнал мух. Если ветер, то погода для мух считается нелётной. Их нет. Но в тот день, солнце было нежарким, а ветер от слабого, до его отсутствия. А на следующий день рыба в бочке уже была с душком. Архангелогородцы любят именно такую рыбу и специально её доводят до этого состояния. Даже утверждают, что рыба «без душка» совсем не рыба. Но я то не из Архангельска. Никита тоже. Поэтому перевернул бочку для медведя. Ему же так удобней. Через пару дней рыбы не стало. Вот так мы мирно с ним и жили.

С утра, один из нас должен был встать и растопить буржуйку, потому что в палатке по утрам было очень зябко. Осень, да ещё и Охотск. В Охотске, также, как и на Сахалине летняя одежда отличается от демисезонной тем, что она расстёгнута иногда. Весной и осенью в застёгнутой телогрейке, а летом её можно расстегнуть. Иногда случаются дни, что даже полностью. Поэтому по очереди один из нас утром вылезал из-под тёплых одеял и чертыхаясь пытался разжечь буржуйку. Второй ждал, когда по палатке станет распространятся тепло. Даже когда ты проснулся, вылезать в холод не хочется. Буржуйка отчаянно сопротивлялась – дымила и не разгоралась. Когда я растапливал это чудо сооружение, то к тому времени, как она начинала разогреваться, я уже был вполне проснувшимся и даже разогревшимся. Костёр разжечь было бы проще.

Тогда была очередь Никиты. Лежу под одеялом, наружу только нос. Хорошо на рыбалке, можно спать настолько вволю, что даже выспаться. Очень жаль, что выспаться впрок нельзя. Я жду тепла, Никита тихо чертыхается. Наконец, видимо победил. Залазит под свои одеяла и начинает сопеть. Судя по тому, как он сопит, скорее всего продолжил спать. Выглядываю, в печке светится огонёк – значит справился. Пять минут, десять. Теплее не становится. Огонёк горит, его видно через щели дверцы. Но печка не то что палатку не нагревает, от неё и тепло не идёт. Точно не идёт. Что же за диво то такое дивное?

Вылезаю в холод. Вне одеяла всё холодное, и штаны, и гимнастёрка, и тапочки. Подкрадываюсь к печке – светит, но не греет. Открываю дверцу. «Никита, сволочь ты ленивая!» В печке стоит керосиновый фонарь типа «Летучая мышь». А Никита такой: «У меня не получилось». Ну и лежи здесь в холоде! Пусть мне будет плохо, но и тебе хорошо делать не буду. Пошёл на улицу, разжёг костер, вскипятил чая на донышке чайника, сбацал бутерброд с икрой (хлеб, масло сливочное, икра красная. Самым тонким слоем в этом бутерброде был хлеб), сижу отогреваюсь, как какой ни будь ящер. Читал что они, на солнышке греются, чтобы кровь согреть. Если кровь согреется, то они шустрые, а если остывает, то они тормозят конкретно, вплоть до впадания в спячку. А вот что у них на душе творится в момент остывания и разогрева: Про это учёные не задумывались. Слишком тонкие материи не только для изучения, но и для того, чтобы понять, что они (эти тонкие материи) есть.

Ждать Никиту пришлось недолго, его выгнала из палатки малая утренняя нужда. Вернулся, поспать бы ещё, а в палатке холод собачий. Возле костра тепло, но сильно не поспишь. Это потом можно, когда и, если солнышко пригреет. А с утра – только погреться. Что-то недовольно бормоча, Никита обнаружил, что с завтраком он не пролетает если всё приготовит сам, в том числе и за водой сходит. А я сижу такой, горячий чай допиваю, бутерброд доминаю и так хорошо мне. Гораздо лучше, когда я был один недовольный. Сейчас недовольным был Никита, а ещё он был голодным и без чая. И всё это ему нужно было сделать самому. Промозглым осенним утром. И так мне от этого хорошо стало. От того, что мне тепло, сытно и хорошо, а Никите ещё этого всего нужно было достичь на глазах у меня.

Ведь если плохо и паршивое настроение, а вокруг люди, которым лучше, как можно это исправить? Правильно, сделать так, чтобы им тоже было плохо. И всё, и вот уже настроение нормальное – такое как у всех. А если приложить усилие и испортить окружающим настроение до уровня «хуже, чем у меня», то вообще – счастливчик. Всем плохо, а мне, если сравнить, лучше, чем им, т.е. хорошо.

Но Никита отходчивый. Зла держать не стал. Побубнил, приготовил, позавтракал, тут и солнце поднялось. Я тоже не очень злопамятный. Просто я иногда злой и память у меня хорошая. Сейчас я, когда-то однажды достигнув хорошего настроения, стараюсь его не портить и постоянно делюсь с окружающими. Ну, с теми, кого я считаю хорошими людьми. А тех, которые не очень хорошие, я старательно избегаю и общаюсь с ними только по большой нужде или по работе. Вообще, Никита был очень классный, только вот тогда печку зря не растопил.

Вроде бы больше ничего примечательного с нами не случилось. Однажды вне расписания и без предупреждения к нам приехал майор КГБ. Мы его между собой называли «Молчи-молчи». Вероятно, в каждой советской части были такие. Следили чтобы блюли гостайну и не нарушали безопасность. По значимости он был почти как командир полка. Только командир полка командовал полком, а Молчи-молчи… Нет, он полком не командовал и даже командиром полка не командовал. Командир полка его побаивался, а майор командира – нет. Такие вот у них непростые были взаимоотношения. Сначала я не понял, что за УАЗик приближается, а когда из него вышел майор, как-то засвербило на душе. Неужели я не отработал нарядами свой выход в эфир с открытым текстом?

А он, такой в форме, явно не на рыбалку, да и прапорщик про визит ничего не говорил. «Я тебе тогда-то давал на уничтожение шифровальную таблицу». На КП на стенах висели таблицы, пользуясь которыми, мы могли расшифровывать то, что нам передавали и сами должны были передавать, только зашифровав с помощью этих таблиц. И на каждой «Совершенно секретно» и подпись командира полка.

У нас изначально обмен информацией был с помощью секретных буквосочетаний. Но дабы ещё серьёзнее это всё зашифровать, мы это тайное переводили вообще в разряд непонятного. Это вкратце об основах шифрования. Периодически таблицы меняли. Поэтому они тоже могли называться не только секретными, но и периодическими. И вот однажды, по моему смутному воспоминанию, курил я возле КП. Сидел в курилке, никого не трогал, наслаждался кратким моментом без морзянки… Не помню, какое было время суток и какое время года. Даже не помню, какая была погода. Ведь это и не обязательно собирать в кучу несколько причин. Достаточно и одной. Вышел с КП, сел, закурил, а там самолёты туда-сюда снуют, какие-то сигналы летают, тоже туда-сюда, офицеры чего-то пытаются командовать, кодировщики иногда вылезают из своей супер секретной норы – отправь кодограмму/запроси кодограмму… А ты такой сидишь на скамеечке, не торопясь затягиваешься, а вокруг или природная тишина, или чириканье разнообразное – лепота.

А тут ГБшник откуда-то: «Сожги плакат». Ну взял, смял, кинул в бочку с бычками, поджёг. ГБшник урулил куда-то. Я сигарету докурил, вернулся на смену. Догорел ли он весь или что-то осталось, не помню. Сколько не пыжился, так и не вспомнил, потому что изначально не запоминал.

А ГБшник бумагой тычет: «Подпиши акт об уничтожении! А если я в полку хоть кусочек найду – дисбатом не отделаешься». Ох и дался вам этот дисбат. А дембель всё ближе, а путь всё тернистей. Как же это я так умудряюсь приключения находить без видимых усилий, легко и непринуждённо? Или это они меня находят? Тогда что они во мне нашли?

«Товарищ майор, я не буду подписывать акт, потому что письменного приказа о уничтожении таблицы я не получал и не расписывался. А устный приказ я не слышал. Вас в полку видел неоднократно, а если бумага была секретной, то сами бы и сожгли. У меня допуск только читать, а писать, подписывать, исправлять, менять и уничтожать в мои обязанности не входит». Майор немного пошёл пятнами: «Ты знаешь, с кем говоришь?» Конечно знаю, но если сидеть, то лучше за неповиновение – это дисбат, чем за то, чего не доделал по почти дружеской просьбе, потому что за это дадут больше, судя по словам майора. Майор, сменив окраску на бело красную – красное лицо с белыми пятнами, запрыгнул в УАЗик и умчался в полк. А на душе опять «кошки скребут». Вот бы съездить в полк, да пройти «по местам трудовой и боевой славы». Убедиться, что нет в округе кусочков того сверхсекретного плаката.

Уже перед дембелем, некоторые сослуживцы рассказывали, что ещё в карантине, майор проводил задушевные, интимные беседы с каждым новобранцем, на тему обмена информации о чём говорят солдаты на его благосклонное отношение. Пытался убедить, что совсем это не «стукачество», а просто информирование с целью предупреждения и пресечения неблаговидных поступков и мыслей. Почти что патриотизм, в классическом понимании этого слова. Нет, я на него зла не держу, за то, что обошёл меня вниманием – не пригласил, не побеседовал. Потому, что почти всегда, когда предлагают тебе что то, на что-то обменять, то ты или соглашаешься, или твоя жизнь уже не станет прежней. Спасибо, что избавил меня от этого выбора.

На следующий день, прапорщик удивлённо поинтересовался. Чем я так умудрился нагадить майору, потому что майор очень расплывчато, но с точным указанием получателя, грозит всевозможными «карами небесными», разбавляя их вполне земными гадостями. Я рассказал. На мою просьбу побывать в полку прапорщик тут же согласился, и Сергей свозил меня и Никиту «помыться в баню».

Помыться – это официальная версия. В месте предполагаемого уничтожения плаката никаких клочков я не нашёл. Прочесали с Никитой ближайшую округу – результат тот же. Ничего нет, тогда нафига я майору нахамил? Ох, житие мое… Выскользнули из расположения и Сергей доставил нас обратно. Не скажу, что на душе стало сильно спокойней, так, немного отлегло, а мысли о мести майора остались. Эх, вот бы прямо с рыбалки на дембель, не заезжая в полк…

С рыбалки на дембель не удавалось, потому как дембель был ещё далеко. Для меня, после всех моих героических поступков, где-то в районе Нового года и не факт, что с этой стороны и дай бог, чтобы Новый год был ближайшим. Ну если только ещё и на подлёдную рыбалку остаться. Рыба шла всё скуднее, часть была рыбой заполнена под завязку, все знакомые прапорщика тоже, поэтому однажды он оповестил, что пора собираться.

Немного грустно было покидать уже обжитое и такое привычное место. Потом, в течение жизни, я понял, что не бывает встреч без разлук. Чтобы найти что-то новое, нужно уйти от старого. Старое – это как обоз, если он очень большой, то он мешает двигаться вплоть до полной остановки. Загрузили снасти, палатку, лодки. Нашли кирзачи и ремни. Опять – прощай свобода. А в полку командир роты, который ежедневно хотел хвост рыбы и три литра икры и КГБешник, который хочет меня. Как в сказке «точат…, кипят…, меня хотят…»

Вечером мы уже были снова в казарме. Опять подъёмы, отбои и прочие прелести. Никита признался, что лучше бы он каждое утро буржуйку растапливал. Но было уже поздно. Не будет ни палатки, ни буржуйки.

Баня

Опала продолжалась. Из наряда в наряд. Иногда на КП. Разрешали водить смену, назначали всякими дежурными, а к передатчику не допускали. И как-то втянулся я в это. Если был старшим наряда по столовой, то значит можно будет почти всю ночь спать и не вскакивать, если какой-то заполошеный офицер вломится. Хорошо? Однозначно! А если дежурным по роте, значит не надо будет мыть посуду, драить полы в столовой и можно будет, если будет тихо, где ни будь немного вздремнуть. А если помощником дежурного по части, то можно будет сходить в кафе аэропорта за «Подлипкой». Это торт такой. Вкусный.Тридцать лет и три года (с 1986 по 2020) мечтал снова попробовать. Вяло, неактивно, иногда, но хотел. Случилось! Жена нашла советский рецепт, приготовила – он!

Помощнику дежурного по части, позволялось в течение дежурства проникать на волю. Брал не только себе, сколько для смены. Хоть я и ходил на неё редко, всё же была моя смена и другая. Другим тоже брал, если просили. В общем, в любом состоянии есть свои плюсы, и они кажутся более яркими и значительными если их сравнивать с минусами других состояний.

И вдруг Мишка: «Ты печку класть можешь?» Мишка пришёл в нашу смену из настоящей учебки. Из той, в которой, в том числе, учили быть сержантами. Его доучили до сержанта, но перед тем, как их отправили в части, новоиспечённые сержанты отметили это знаменательное событие. Попались не все, кто отмечал. Мишка попался, поэтому к нам в полк его привезли уже рядовым.

Весёлый, активный, вездесущий. У него получалось, почти лучше всех, работать на датчике. Это такая штука, похожая на пишущую машинку. Только она не печатала, а выдавала в эфир морзянку, соответствующую нажатой клавише. Нет, морзянку принимать он тоже умел. Но на датчике получалось лучше.

А ещё он был в полковом оркестре. Колотил колотушкой, обмотанной войлоком, в большой барабан. Колотить у него получалось тоже неплохо. В ноты попадал, если для барабанов их пишут. Что ещё? У него было много талантов. Например, он мог отремонтировать баню. А иначе почему это поручили ему, а не кому-то другому?

«Печку? Конечно могу! У нас на Сахалине печка была». Описанного мною опыта вполне хватило, чтобы я был зачислен в бригаду восстановителей. Ещё с нами был Лепа. Нашего призыва, который служил телефонистом на коммутаторе. У Лёпы каких-либо особых умений не было, кроме того, что он, также, как и Мишка был из Перми. Видимо Мишка ему придумал какое-то умение. Было странно, что за восстановление бани взялась не рота обслуживания, а рота управления. Но это, вероятно, внутриполковые интриги.

Мы не гнались за ротой обслуживания, мы просто считали себя лучше и доблестней. Просто считали. Мы же не мазурики какие-то. Мы кабинетные. Иногда мы показывали, что можем лучше, чем они, просто «не царское это дело». А им приходилось всё время пытаться доказать. Но это неравная гонка, потому что мы – те ради которых этот полк и создан, мы его основа, а рота обслуживания… Они нас обслуживали. И ремонт бани, одно из таких вот знаковых деяний. Лучшие среди лучших, в очередной раз решили подтвердить это.

Баня стояла в отдалении от казарм. Снаружи она казалась сараем, но каркас был достаточно крепким. Внутри она была доведена почти до сарайного состояния. Серые, местами сгнившие доски. Полуразвалившаяся печь, которая дымила не только в кочегарку, но и в парилку, и в помывочное помещение. Это делалось не специально, а являлось результатом длительной, иногда неумеренной, эксплуатации и полным отсутствием профилактических мероприятий.

Иногда в бане мылись офицеры, иногда их жёны. А тут вдруг командир полка решил помыться. А подполковнику негоже мыться в сарае. И наш ротный изъявил желание организовать баню, достойную командира полка. А нашим делом было привести баню в нормальный вид.

Посмотрели, начали разбирать. Поотрывали, повыкидывали гнильё. Подумали и ободрали нафиг всю обшивку. А вечером зашёл ротный: «Через три дня, к вечеру, баня должна быть готова. И не просто готова, а ещё и протоплена». Самым простым было просто протопить её, а вот с ремонтом мы поторопились. Но солдат не должен рассуждать (совсем), он должен выполнять приказы. И вдруг выяснилось, что из всех ресурсов, которые были нам выделены на баню были:

– ножовка – 1 шт.

– топор с пожарного щита – 1 шт.

– молоток 0.7 – 2 шт.

– свобода действий, но если будем пойманы, то командование от нас откажется.

Задание начинало быть нескучным. Судя по нашим офигевшим лицам, командир понял, что мы были немного удивлены, столь стремительно развивающимися событиями. Поэтому увеличил наше снабжение четырьмя, нет, хватит и парочки, новобранцев. А ещё можно было не присутствовать на вечернем и утреннем построении. И на зарядке. И в столовую – по желанию.

Чуть дальше в лесу располагалась наша полковая лесопилка. В прилагательных «наша» и «полковая» для нас ключевым было «наша». Но ведь от полковой лесопилки не убудет, если часть досок будет нами использовано для, опять же, полковой бани. На том и порешили и, одев чёрные бушлаты и накрывшись чёрными капюшонами, мы двинулись в сторону лесопилки. Караулов там не было. Кто в части доски воровать будет? Воровство или хищение – это когда попытаются за территорию вынести.

Мы за территорию не выносили. Аккуратно принесли и спрятали на чердаке. На следующий день Мишка с Лёпой отрывают остатки досок, я разбираю печь, пытаясь запомнить, как она была сложена. И тут лесопильщики – недосчитались какого-то смешного количества досок. То ли двадцать, то ли сорок штук.

– Не брали? А если найдём?

– А нафига они нам? Нам с гражданки привезут, когда нам понадобится. Пока они нам не нужны. Мы всё по приказам делаем. Сказали гнильё убрать и печку разобрать, вот отрываем и разбираем. А что дальше прикажут, то и будем делать. А если вдруг нам не хватит, то можно у вас попросить?

– Ну, подойдёте, посмотрим. Но немного.

– Пока не подвезли, чтобы работу не тормозить, штуки четыре сороковки дадите?

– А в бане можно будет помыться?

– Да влёгкую. Для однополчан не жалко. Сами растопим.

Пронесло. Ну стыдно немного. Сейчас тоже было бы стыдно за дела давно минувших дней, да срок давности миновал. Тем более никакого криминала, простое внутриполковое перемещение. А те четыре сороковки, которые в дополнение к уже заготовленным, они вполне легальные. А если всё свалить в одну кучу, то поди разбери которая из них легальная, а какая криминальная. Баню мы лесопильщикам несколько раз протопили – своё обещание сдержали.

А время то к часу «Ч» приближается. А у нас ни цемента, ни гвоздей. А в посёлке два дома офицерских строят. Это за территорию выходить нужно. На калитке часовой. Опять ночью, двое (я и Лёпа) с носилками, Мишка за старшего.

– Куда? Разрешение есть?

– Тебе что, не сказали? Слышал, что командир полка решил баню отремонтировать? Почему ночью? Потому, что то, что днём завезли, уже всё использовали. Сейчас нужна ещё пара мешков, чтобы закончить. А днём нам опять привезут. Эх успеть бы.

– Давайте, только чтобы без спиртного.

– Какое спиртное. Видишь все в работе

А на стройке кроме цемента ещё и плита печная есть, новая. И дверца печная, тоже новая. А у нас то и дверца косая, поведёная, самоваренная и вместо плиты какой-то кусок железа. Ну не для себя же. Всё для родной части. Дверцу на дно носилок, плиту сверху и на всё это ещё два мешка цемента. И гвоздей по карманам. Хорошие такие гвозди – семидесятки. И стодвадцаток тоже немного. И… Не, пора валить. Дома то офицерские.

Мне показалось, что, когда дошли до бани, у меня руки вытянулись настолько, что косточки кулаков начали чиркать по земле. Сидим такие усталые и какое-то кулацкое удовольствие душу согревает. В хозяйстве почти всё есть – и цемент, и доски, и гвозди, и даже печная фурнитура. В эту ночь спали в бане. Совсем немного. На рассвете Мишка сходил к ротному, и он выделил дополнительную рабсилу в виде двух новобранцев. К обеду, то что не устраивало и нужно было убрать, было разобрано, убрано и вынесено из бани. Доски, кирпичи, мусор всякий. Горючий мусор был сложен в поленницу, целые и не сильно битые кирпичи – в аккуратную стопку, а просто мусор просто вывалили в небольшой овражек.

Баня была готова к преображению. Настолько готова, что вот в таком виде её использовать как баню было совсем нельзя. Всё, мы исключили для себя любые иные варианты восстановления, только всё заново. «Жребий брошен, Рубикон перейдён». Нужно было восстанавливать.

С полами мы управились достаточно быстро и это светлое пятно, окружённое чёрными стенами и потолком вселило в нас надежду, что мы на правильном пути. То, что банные полы не должны быть плотно подогнаны и доски имеют свойство не только ссыхаться, но и набухать, мы поняли позже на практическом опыте.

Следом под восстановление пошли стены. Сходили на лесопилку за парой досок. Дали без проблем. Когда лесопильщики шли на обед, зашли посмотреть и поразились. Четырёх досок (официальная версия) хватило покрыть пол в помоечном помещении и парилке. Ещё и обрезки остались. Никаким правильным, профессиональным и экономным способом это объяснить было нельзя. Только чудом. Лесопильщики что-то подозревали, мы восхищались чудесному случаю и громко гордились нашим, неизвестно откуда взявшемся, профессионализмом.

Дальше нам пришлось разделиться. Мишка и Лёпа стали обшивать стены (чудо продолжилось), я, сидя возле того места, где была и должна быть снова возведена печь, пытался вспомнить, как она была построена. Не вспомнил. Точнее вспоминались какие-то отдельные кусочки, которые никак не хотели складываться в общую картину.

Поняв, что восстановить как было не получится, решил сделать как понимаю. Причём, понимал я не всю картину, а только ту часть, которую делал. Например – в топке должны быть дрова. Чтобы они горели, снизу должна быть тяга. Во-первых, это логично, во-вторых, я это видел в домашней печке. То, что находится под топкой, называется поддувало, туда ещё и зола ссыпается. А тягу (скорость горения дров) регулируют дверцей поддувала. Открыл на всю – воздуха много, пламя ревёт. Закрыл совсем, пламя еле теплится.

Следующее открытие – для топки нужны колосники. На офицерских домах они были, там же была и дверца для поддувала. Всё работа по возведению печки встала. Нужна фурнитура. Днём туда можно было бы сходить, но палево конкретное. И с часовым договариваться, и вдруг офицер какой увидит, да ещё днём строители на стройке копошатся. Печку отложили до ночи. С условием, что как только добудем, то тут же продолжим.

В этот раз на волю выпустили одного Мишку. Мимо калитки, раздвинув проволоку забора. Через какое-то время он вернулся. Три фигуры в чёрном, с опущенными капюшонами, никем не замеченные проскользнули по территории. Дабы обзавестись алиби, я и Мишка сходили на КП, типа курить стрельнуть. Заодно поделились проблемами- всё есть, нужно только делать. Днём и ночью работаем…

Вернулись. И так у нас хорошо печка пошла, что к утру уже была готова. Каменка (то место, где лежат раскалённые камни) получилась небольшой. Камни использовали от старой печки. Но всё работало. Это мы на следующий вечер попробовали, когда печь более-менее высохла.

Добавили ещё немного косметики – где-то подстрогали рубанком, где-то подтесали топором. Кочегарку побелили. Не помню где и у кого взяли известь, но она у нас появилась. Или попросили, или переместили. Прибрали подходы к бане. В общем, навели армейский порядок.

Только закончили, а тут командир роты: «Готово?», «Так точно, товарищ капитан!». Проверил – действительно, мыться можно, но вот здесь бы, и вот это, и там тоже… Пообещали, что всё устраним. А пока растопили, раскочегарили, набрали воды, расставили тазики и ковшики. И всё. А тут и:

– Здравствуйте, солдатики

– Здравия желаем, товарищ подполковник!

– Баня готова?

– Так точно, товарищ подполковник!

Вот так вот в армии почти всегда. В таких вот ситуациях ты или «рубанок», который стремится выслужиться, или можешь на губу попасть. Мы всем составом хамить не стали. Всё сделали по уставу. Баня подполковнику понравилась больше, чем ротному. Может быть потому, что ротный просто посмотрел, а командир полка ещё и помылся?

У нас и так были замечательные вечера, а этот… Тишина, звёзды, работа выполнена, ни в какой очередной ночной налёт не надо. В казарме нас не ждут. Еда у нас есть. Лёпа, несколько дней назад, в лесу нашёл кастрюлю от скороварки. Мишка прошлым вечером сходил к складам и, когда столовая получала продукты, отжал у них немного картошки и банку тушёнки. Я днём, сбегал в ближайший перелесок и набрал грибов.

Мишка провёл ревизию грибов и половину отложил в сторону – несъедобные. Лёпа взялся готовить тушёную картошку с грибами. Мы с Мишкой сходили на КП и отполовинили хлеб. На смену на ночь выдают паёк – сало, чай, хлеб, сахар, рыбные консервы. Хлеб часто оставался. Поэтому, несмотря на то, что хлеба для смены стало меньше, голод им не грозил.

Вообще мы устроились как Соловьи разбойники. Из бани было видно, как лесопильщики уходят на обед, и лесопилка оставалась без надзора. Недалеко располагался свинарник, с ним у нас тоже были налажены добрые отношения. Время отоваривания столовой мы знали, поэтому не всегда, но достаточно часто участвовали в справедливом разделении продуктов. От них не убудет, а мы на обед/ужин отвлекаться не будем. И очень важная тропинка- это подход к бане со стороны казарм и штаба. Она тоже просматривалась метров на 150-200. Поэтому застать нас врасплох было проблематично, за исключением тех случаев, когда мы были действительно заняты или не следили за тропинкой.

Картошка приготовилась, чай заварили, хлеб нарезали, соорудили на улице подобие стола, вкушаем. Потому как заслужили. Ну, это мы так сами для себя решили. И вдруг Мишка: «Лёпа, что-то грибов в картошке много и горчит немножко. Ты несъедобные грибы куда выбросил?» А Лёпа такой: «Я их не выбросил, я их пожарил и в картошку добавил, потому что если бы одни съедобные, то грибов совсем мало было бы». Не знаю, насколько грибы были несъедобными, но ничего с нами не случилось и картошку выбрасывать не стали – доели. И уже за полночь неторопливо и гордо отправились в казарму.

А с утра, вместо зарядки: «Нам в баню надо – работы непочатый край!» И быстрым шагом в баню. А в бане тепло. Особенно в парилке. А если выспаться, то и сделаем больше, чем не выспавшиеся. Поэтому расположились на полках и скамеечках и так хорошо нам стало.

Вдруг голос ротного: «Где эти ё… строители!». Мишка среагировал быстрее всех, вскочил и как-то очень реалистично, подхватив что-то, под рукой у ротного выскочил на улицу. А мы с Лёпой спали в парилке. То, что на лицах, скорее всего, отпечатались доски нас беспокоило мало. Что делать. Упёрлись руками в потолок, типа правим что-то, потолок держим. Загорается свет, заходит ротный, сурово смотрит: «Выходите, атланты …ные»

Вышли, мозги потихонечку включаются, а ротный повторяет вчерашний длинный список улучшений. И всё это сегодня, потому как придёт он с женой, потом (длинный список фамилий и званий). И в конце речи про «Смотрите у меня». А что смотреть то. Сделаем, что успеем. Откровенно не бездельничали даже не из-за того, что могли ротного подвести, а из-за того, что если не баню строить, то на смену ходить или в наряды.

Одно из заданий было – сделать так, чтобы бочки с горячей водой не парили. Их было две, между собой бочки соединялись трубой и от каждой из бочек шла труба в печку. В печке эти трубы, которые от бочек, замыкались. И вот когда вода закипала, то через фанерные крышки бочек валил пар. По моим расчётам, если отвести пар от одного из сообщающихся сосудов, то второй тоже не будет парить. Откуда я это взял? Именно этому меня не учили. Сам решил. Мишка и Лёпа поверили. Они же не знали, чему меня в институте учили и как я там учился.

Сколотили нормальные крышки из досок. В одной из крышек пропилили отверстие и вставили в него трубу. Вот где взяли трубу – не помню. У нас её не было, но как только понадобилась, через какое-то время появилась. Ищущий да обрящет. В потолке тоже пропилили дыру и вывели трубу туда. Раскочегарили печку, вода в бочках закипела, но бочки не запарили. Получилось!

Чего-то ещё сделали, подготовились. Ротный, так же, как и вчера, особой радости не показал, но из бани вышел более довольный чем, когда заходил. Ну и ладно. Набрали воды, ждём следующей партии. По части слух прошёл про баню. Всем сразу захотелось посмотреть/попарится/помыться. А нам чего? Нам лишь бы не на смену. Нет, за больше чем полтора года мы привыкли к смене. Но вот так в бане – значительно лучше. Народ заходит, парится, моется, восхищается. Ну так правильно, на халяву и известь творогом покажется.

И так это продолжалось до тех пор, пока не пришёл… Не помню кто пришёл. Помню, что в звании майор и один из домов, который строили для офицеров, строили для него. И так его поразила наша кочегарка – белая чистая, с не разваленной побеленной печкой, с чугунными дверцами, новой плитой. Новой плитой? А у него как раз со стройки комплект печной пропал, и вся работа встала. Всем уже печки вывели, а у него «конь не валялся». А печной фурнитуры в Охотске 2 (это где полк стоял) нет и в Охотске тоже нет, а четыре комплекта прилетели самолётом аж из Хабаровска.

Прилетело четыре, точно помнят- когда самолёт разгружали, что их было четыре. А когда дело до печей дошло, то комплектов оказалось три. И как-то так по-доброму сложилась наша беседа. Мы не упирались. Да были неправы, но никакой корысти, тем более никаких особых чувств типа мести или просто нагадить, к майору не испытывали. Обязательно вернём, как только все помоются и печь остынет. И он обещал не выступать. И ночью вся, взятая нами во временное пользование, печная фурнитура чудесным образом вернулась на стройку. Процесс возвращения обеспечивали три фигуры в чёрных бушлатах с опущенными на лица капюшонами. Ну и как нас охраняли? Никто даже не заметил как мы туда-сюда метнулись. Да как будто никуда и не уходили. Всё время здесь, в части. А чудеса случаются, если в них искренне верить.

Печка оказалась раскуроченной. Немного, но восстановить, как было до возвращения фурнитуры, было нереально. Поэтому двинули официальную версию о модернизации. Ну, чтобы ещё лучше. Поэтому и разобрали.

Я и Мишка, как опытные печники (Лёпа вообще в этом не шарил, потому как городской) устроили совещание и ревизию того, что могло бы заменить утерю. В результате ревизии и размышлений пришли к выводу, что утеря относится к категории невосполнимых.

В результате мозгового штурма (тогда мы таких выражений не знали, но действовали абсолютно в соответствие с правилами) родилась идея, построить печку совсем без плиты. Ну строились же русские печки без плит. И ничего. Жили как т о люди. Наработанный человечеством опыт в сфере печкостороительства, нам был недоступен, поэтому мы, надеясь на то, что нам повезёт, ринулись нарабатывать свой собственный.

Печку решено было строить бесплитную. С огромным (по-другому не получалось) пространством для камней. А камней то у нас немного. Чем можно заменить? И снова по части помаршировали трое военнослужащих со взглядами, напоминающими прожекторы или фароискатели (это такой маленький, автомобильный прожектор). Что искали? Искали что ни будь, что могло нагреваться и долго хранить тепло.

Случайно увидели в траве «ничейный» кислородный баллон. Баллон переместился к бане. Если его распилить пополам, то сложив две половинки можно получить замечательный теплонакопитель. Распилить ножовкой по металлу не получилось. В нормальном состоянии такая дикая мысль даже в голову не придёт, но что только не сделаешь от отчаянья.

Как такового отчаянья не было, но было желание восстановить печь. Поэтому баллон переместился ещё раз, теперь уже в гараж, поближе к сварочному трансформатору. Прапорщика, ответственного за трансформатор и баллоны, в это время в гараже не было. У него, как-то неожиданно, пропал кислородный баллон, и он прочёсывал часть и окрестности, в поисках баллона. Сначала объездил все места, где он что-то резал, потом те места, куда его могли притащить. Даже в бане везде посмотрел. И в кочегарке, и в парилке, и даже на чердаке побывал. Правильно, откуда в бане баллон? Он же в это время в гараже был! На лесопилке и в свинарнике баллона тоже не было. Потом он начал прочёсывать часть там, где баллона в принципе быть не должно.

В это время, мы договорились с сослуживцем о том, что он разрежет баллон электросваркой. То, что края будут неровными, нас беспокоило мало. Мы привыкли решать проблемы по мере их наступления. И, как следствие, решение нами любой проблемы, сопровождалось появлением новых. Вот такой вот бесконечный круг. Ну и что. Зато не скучно, всегда при деле. Безработица не грозит. Да мы в советские времена и не знали такого понятия.

Попробовал чиркнуть электродом по баллону – не режет. Нужно добавить току. Кислорода в баллоне не было, потому что мы вентиль ещё в бане скрутили, какие-то зачаточные знания о безопасности у нас были. В общем, добровольный помощник покрутил какую-то ручку на трансформаторе, взял держак с электродом, надел на голову маску и щёлкнул выключателем. Трансформатор громко и коротко взревел, чем-то грохнул внутри себя, мне показалось, что даже подпрыгнул и задымил. Ё моё!!! Как хорошо, что мы в этом не участвовали. Закинули баллон в УАЗик буханку и поехали обратно к бане.

Когда выезжали из ворот автопарка, навстречу попался прапорщик, который так и не нашёл баллон. То, что у него сейчас нет не только баллона, но и трансформатора, он узнает только на следующий день.

Когда настал следующий день, и прапорщик узнал насколько он беден (ни баллона, ни трансформатора), он прилетел к бане. «А мы что, мы то здесь причем? Мы не просили, не приказывали, не настаивали. Просто спросили и всё. Нет, даже не советовали. Да, это были мы, но к трансформатору не притрагивались. А кто крутил, тоже не запомнили. А разве в гараже могут быть какие-то чужие люди? В полковом гараже? У нас на КП таких не бывает. Это до чего же полковой гараж довели. А вдруг война? Да, прямо сейчас. А у нас трансформатора нет, да и исправность транспорта под вопросом, если невесть кто может зайти и взять что угодно. Благо, что американцы не знают… А если вдруг уже знают и этим пользуются? Ну, тогда точно диверсант был. Нужно бы Вам дисциплину то подтянуть. А то… Ну Вы и сами понимаете, чем это всё может закончится. Да нет, конечно никому рассказывать не будем. Но лучше бы дисциплину то того, поусилить бы.»

«Баллон? Какой баллон. Вот этот, в траве который? Да он у нас с самого начала валялся. Мы и внимания на него не обращали. Нафиг он нам? Пилили? Мы что, похожи на сумасшедших? Номер как у вас был? В журнале записано? Мы вообще номера не смотрим. Если бы он пропал, мы бы и не заметили, потому что, повторяем, он нам в хозяйстве ни к чему.

Вот доски у нас есть. Мы всё больше ими пользуемся. Откуда? Они у нас всегда были. Да, и сейчас тоже есть. Сколько? Четыре?! Сороковки? Ну, только из хорошего отношения к сослуживцам. Если спросят откуда, говорите, что с бани, мы подтвердим. Откуда у нас? Во-первых – это никого не касается, во-вторых – они всегда у нас были, в-третьих – в Охотске-2 ни у кого доски не пропадали, т.е. никакого криминала. Нет пострадавших – нет обвинения. Да дался вам этот баллон. Будете про него вспоминать, скажем, что досок никому не давали. Будете сами объяснять, откуда они у вас вдруг взялись.»

Негромко извергая проклятия, прапорщик с баллоном и досками удалился. И снова мы втроем пошли, каждый по своему, бесконечному маршруту, пытаясь увидеть и придумать то, что могло бы заменить нам безвозвратно утеряннуюфурнитуру. Очень сложно искать не что-то определённое, а то что может выполнять функцию. И нужно не только увидеть, но и придумать, как это использовать.

Дверцу поддувала мы заменили замечательной стальной коробкой. Очень удобно, вытянул на себя – тяга усилилась, задвинул – тяга уменьшилась. И золу выгребать не нужно – достал коробку, высыпал золу, поставил/задвинул коробку обратно. В этом месте печь стала более совершенной.

Кусок металла миллиметров 10 или 15 толщиной, должен был заменить плиту. Не абсолютно (точнее, совсем не) прямоугольный, покромсанный по краям газовой сваркой. Решили, что сия потеря не сильно ударит по хозяйству прапорщика. Ему же он (кусок) прямо сейчас не нужен? А может быть он совсем не заметит. До сих пор не знаю – заметил или нет. Колосники заменили четырьмя кусками рифлёной арматуры. Ну, как будто нас дожидалась. Там было больше кусков, но мы взяли только четыре. Зачем нам лишнее? А вот дверцу пришлось поискать. Точнее то, что её могло бы заменить.

Нашли какую-то самовареную, может быть даже ту, предыдущую, которую выкинули в начале. И, как обычно, ночью стали ваять. Я и Мишка ваяли, Лёпа смотрел, иногда засыпал. Но честно не лез с советами и под руку. Печь получилась, как и планировали – бесплитная. Со всеми прибамбасами, которые обычно бывают в русской печи. Но только она была похожа на русскую печь, вывернутую наизнанку. Топка с одной стороны, а под (слышали про подовый хлеб?) с другой стороны.

Сложная конструкция отвода дыма и тепла была придумана нашими усталыми и полусонными мозгами и реализована тут же. Придумывали, делали и продолжали двигаться дальше. Решали одни проблемы и порождали этими решениями новые. Не легче, не сложнее. Просто другие. Вот откуда появился сказочный Змей Горыныч! Ему голову отрубят, а взамен несколько новых вырастает.

К рассвету печь была если и не лучше, чем предыдущая, то однозначно больше. А под, который мы планировали заполнить голышами, проглотил то, что у нас было и не заметил. Вот она – следующая проблема. Чем заполнить каменку? Спать хочется, но некогда. Вот бывает же так – то не разрешают спать, то сам себе не можешь позволить. Постоянные жертвы обстоятельств.

Обходя территорию в поисках заменителей, на этот раз камней, обнаружили траки. Это такие куски гусениц тракторных, вездеходных или танковых. Эти были, однозначно, не танковые. Зачем в Охотске танки? Разобрали траки, подтащили к бане. Очень хорошая альтернатива голышам.

Во-первых, они точно не будут взрываться (некоторые неправильные голыши взрываются). Во-вторых, их можно уложить так, что вода из ковша, во время добычи пара, равномерно и одновременно будет по ним распределяться. Небольшой минус в том, что они могут заржаветь. Но это незначительный минус, потому что, чтобы полностью рассыпаться в оксид железа, им понадобится много лет. Возможно, даже десятки лет. А бани столько не живут. Да и служить нам оставалось недолго. Уже не годы, а месяцы. Поэтому, даже при самом плохом для траков раскладе, они переживут баню. Или прослужат дольше чем мы в арми. А то, что они металлические и ионы железа могут присутствовать в паре, я описал как дополнительное лечебно-профилактическое свойство нашего пара.

Единственный минус «оптимизации» печки был в том, что на ней нельзя было готовить. Поэтому пришлось сделать подобие маленькой полупечурки, полукамина на улице. Управились. Дембель стал ещё на месяц ближе. Мы не сильно рвались на смену, но и оставаться при бане, поводов не было. Лёпу забрали на смену. Я и Мишкой лепили какие-то проблемы, но то, что мы действительно нужны для бани было менее вероятно, чем то, что на смене мы действительно нужны.

Первым, кто возжелал попарится в «новой» бане, был начальник КП. Звание – майор, фамилию не помню. И нисколько не стыдно от этого, моей фамилии он тоже не помнит. Надеюсь, что не помнит. Он знал, что печку постигла перестройка и поэтому решил попробовать, чем новая парилка отличается от предыдущей. В полку он слыл любителем попарится. Знаете, бывают такие люди, которые не любят париться. Бывают такие, которые парятся. А ещё бывают любители. Это даже не любители, это мазохисты профессионалы. Они разогревают парилку до немыслимой температуры, колотят себя и таких же любителей вениками до потери пульса. Потом вываливаются полуживые, полуошпаренные и иногда, даже слегка почти обугленные. И утверждают, что это хорошо.

Предыдущая парилка майору понравилась. Она была не хуже, чем он видел до этого, в своей, полной трудностей и лишений гарнизонной жизни. Солдатом быть нелегко. Но быть офицером не легче и значительно дольше. Узнав, что печка переделана, он тут же решил проверить, о чём нас ротный и оповестил.

Майор немного переживал, что мы сделали парилку хуже и он, успев только один раз попарится (это как раз тогда, когда у нас обнаружили новую печную фурнитуру) больше не сможет получить удовольствие. Мы не переживали, что парилка могла стать хуже. На то, что она станет лучше, даже не надеялись. А то, что переделка была связана с улучшением, это была официальная версия. Не знаю (но очень хочется узнать) как в других странах, а в наших (СССР и Россия) официальная версия часто абсолютно не совпадает с причинами. У нас не совпадала.

Но что делать, дата и время «П» (парилка) назначено. Не важно, хорошо ли мы сделали печку в очередной раз, последствий мы (я и Мишка) не опасались. Если хорошо сложили, то раньше не демобилизуют и даже при бане не оставят. Если неудачно, то хуже, чем в наряды или на смену не пошлют, а если и заставят служить дольше, то очень не надолго, по сравнению с тем, сколько мы уже отслужили. А с моими выслугами я раньше Нового года даже не чаял и не надеялся. Т.е. лимит возможных угроз я исчерпал полностью.

К назначеному времени раскочегарили печку. В парилки дыма нет. Немного опасались, что он может там оказаться. Вода кипит, пар уходит куда-то в атмосферу. В общем, с виду хуже не стало. Решили плеснуть на траки воды. Ну, чтобы проверить мою теорию о том, что они нагреются, что вода равномерно и то что их тепла хватит на много.

Плеснули. А оттуда тишина. Так, лёгкий пшик и всё. Ни пара, ни тепла… Пипец, куда вода то делась? Что-то переделывать уже поздно. Совсем поздно. Осталось разобраться, куда девается вода. Чтобы проследить за путём или способом её исчезновения, набрали ковшик побольше и снова плеснули, внимательно вглядываясь/внюхиваясь в темноту каменки.

И опять. Лёгкий «пшик» и всё. А оно оказалось не всё. Пар получился сухим. И как даст нам, сверху вниз, по головам, ушам и спинам. Уши свернулись, ежики (это такой тип причёски солдатской) на голове моментально размякли, а спины припекло так, что горячо стало даже через гимнастерки.

Мы пулей вылетели из бани. Немного отдышались. Провели ещё один эксперимент. Быстро вылили на траки ведро воды. Ну такое количество воды, преобразовавшись в пар, так шарахнуло, что, останься мы в парилке, то были бы паровыми котлетами. Но мы не остались. Выскочили, дверь закрыли. Минут через десять вернулись, а в парилке ещё жарко. Очень жарко. И пару не видно, а если плеснуть на траки воды, то опять «пшик».

Итого: траки нагревались и генерировали пар. Очень хороший пар, много очень хорошего пара. Залить их было сложно. Залить, это когда камни, или в нашем случае траки, перестают превращать воду в пар и лежат мокрые. Наши, даже после ведра воды, оставались сухими и раскалёнными.

Сидим, ждём гостя. Майор пришёл, оставил несколько критических замечаний про неправильно подогнанные доски, не так навешанную дверь, отметил, что дым из нашей (банной) трубы идёт недостаточно быстро и высоко и т.д. Он был сильным специалистом во всех областях человеческой деятельности. Сам не делал (может быть даже не умел) ничего, но если видел кого-то за работой или что ни будь работающее, то тут же абсолютно беззлобно и бесплатно мог указать на дефекты, ошибки, промахи. Мог и указывал. Но никогда не показывал сам как надо делать.

Мы к этому уже привыкли и спокойно дождались, когда он зайдёт в баню. Зашёл. Стал раздеваться, не прекращая комментировать то, что могло бы быть сделано лучше. Типа вот это не так и неправильно, но как так и как правильно, он никогда не говорил. Хранил в тайне. Разделся на неправильных скамейках, развесил форму на неправильных крючках, открыл неправильно сколоченную и неправильно открывающуюся дверь в помоечное отделение, потянув за неправильно прибитую неправильную ручку.

Я с Мишкой сидели в кочегарке и слышали всю эту критику. Старались не смеяться. Потому что если засмеяться (я не умею смеяться тихо), то майор услышит. А он, всё таки- майор. И неизвестно какие гадости может для нас придумать. А нам совсем не нужны были дополнительные приключения – своих хватало.

Преодолевая неправильное всё, майор в конце концов оказался в парилке. Парилка была небольшой. Как хорошо, что полки мы сделали усиленными, рассчитанными на большое количество солдат или на меньшее количество, но более массивных офицеров. Не подумайте, что все офицеры были с излишней массой. Наш ротный и замполит, например, были вполне нормальными. Стандартными настолько, что, вероятно, когда стандарты писали они и были образцами. А этот тоже был образцом стандарта, но где-то на краю шкалы. Стандарты же описывают и то, что стандартом являться не может. Этот был описан, но не являлся.

Хотя, что я к человеку, извините, офицеру прицепился. Ничего плохого он мне за всю службу не сделал. Ничего более плохого, чем другие. Хорошего от него я тоже не помню. Офицер и офицер. Полок скрипнул. Майор продолжал рассуждать: «Сухо, светло, тепло, попробуем, что с паром». Слышим, что на каменку улетела порция воды. А оттуда тишина. Майор описал это поведение каменки почти не матершинными словами. Заодно мы узнали о наших анатомических отклонениях. Про руки, которые не только не прямые, но и… И про головы, которыми мы только есть умеем. Интересно, знаете ли, получить объективную непредвзятую оценку.

А майор в погоне за паром выплеснул ещё два ковша. Пар молча (так, наверное, атакуют волки) вылетел с траков, упёрся в потолок и начал сверху вниз заполнять парилку. Граница между паром и тем, где его не было была чёткой. Пар не нагревал воздух, он его замещал.

Очень скоро на пути пара попался майор. Пар вдарил по голове, завернул майору уши, и пошёл дальше вниз, нагревая парилку и обжигая майора. Три ковшика за раз – это много. Тем более, что часть объёма парилки была занята майором, не большая, но значительная. По рассказам мы знали, что майор любил парится и пар, но в этот раз роли поменялись – пар любил майора. Любил, вероятно, сильно, потому что майор попытался встать, чтобы спуститься пониже, но под самым потолком было ещё жарче. А может быть и больнее.

Французы так готовят стейк с кровью – раскаляют сковородку, немного насыпают крупной соли и кладут сырой стейк. «Un, deux, trois, quatre, cinq», быстро переворачивают, снова: «un, deux, trois, quatre, cinq» (Это по-ихнему – раз, два три, четыре, пять) и всё. Стейк готов. Парилка – это не сковородка, здесь переворачивать не надо. Здесь сразу со всех сторон может прожарить, кроме задницы, на которой сидишь и подошв, которыми за пол держишься.

Майора прожарило. Он как-то стремительно пересчитал два уровня, которые отделяли его от пола. Знаете, такое – шлёп, скрип, шлёп, скрип, бум. Через некоторое время: «Чёрт!» (Высказывание переведено с общепринятого русского языка на редко используемый литературный). Не знаю, чем он открыл дверь парилки, но судя по звуку, головой. И тут же её закрыл. Может быть экономил пар. Да что его экономить? У нас его было достаточно. Или отгородился от пара, чтобы он его не добил. Тогда второй раз он парится не полез, хватило одного раза. И веником он не успел воспользоваться. Потом он научился пользоваться парилкой. Лил понемногу и не часто.

Как оказалось, про сухой пар он только слышал, но ни разу не видел. Увидел, попробовал, понравилось. Конечно, без критичных замечаний не обошлось, потому что если бы он делал, то сделал бы не так, а совсем по-другому, потому что так неправильно. Как правильно мы не узнали. Он никому никогда про правильно не говорил.

Потом, когда нас, меня и Мишку, снова поставили на смену, а меня ещё и иногда в разнообразные наряды, нас, поштучно, иногда привлекали к подготовке бани. Вероятно, опыта натопить, и подготовить у нас было больше, чем у других. Случалось, что дежурившие с нами офицеры, особенно те, кто в ночную смену, просили для них протопить баню. Ну, чтобы после смены в баньку и домой, отсыпаться. «Протопить? Да без проблем!» И один из нас уходил растапливать/протапливать. А когда она нагрелась, ведь нужно же проверить, все ли правильно? Хорошо ли протопилась? Достаточно ли горяча горячая вода? И так ли холодна холодная?

Возвращался, тот кто растапливал, обычно часа через полтора. Довольный, распаренный и чистый. И почти сразу же вспоминал: «Я кажется поддувало не закрыл. Всё вытянет, баня остынет». Что делать? Для проверки и устранения отправляли второго. Второй возвращался минут через сорок. Тоже чистый, помытый, довольный. Ну офицерам тоже оставалось. Точнее, когда приходили они, всё было готово. И парилка, и вода. А сгорела баня уже тогда, когда мы были на гражданке. Восстанавливали ли её или, в очередной раз, забросили, я не знаю. Но про этот период остались самые хорошие воспоминания. В том числе, что однажды у меня получилось построить печь. Не совсем у меня, ноя тоже участвовал. Участвовал много. Не буду утверждать (из за природной скромности), но мне кажется (я даже уверен), что больше всех. А это значит, что если придётся ещё раз, то у меня может получиться сложить печь. А жизнь, она такая непредсказуемая…

Короткие истории

В один из «баннододелочных» дней, когда баня уже была построена, а на смену нам не хотелось, сидели мы возле бани и вдруг начинает выть сирена. Мы, я и Мишка, продолжаем сидеть. Сирена продолжает выть. Беспрерывно, громко, длинно. И вдруг мысль: «А вдруг это война?». Сигнал то боевой. А сирена продолжала выть. Мы сначала шагом, а потом с ускорением двинулись в сторону КП. К КП уже подбежали. Забегаем, а там… Гомон, суета нездоровая, громкие истеричные команды, планшет дальней воздушной обстановки разрисован проводками.

Планшет дальней воздушной обстановки – это то, что нам передают из дивизии. Сами мы пока не видим, но можем подготовится. Подготовится к тому, что сейчас вот-вот… Ну, не прямо сейчас, а минут через пять наши точки увидят, а ещё минут через десять их, вероятно, не станет. А нас не станет минут через двенадцать. А через Тихий океан к нам тянутся маловысотные скоростные цели – это ракеты. А чуть выше ракет толпой идут самолёты и при подлёте к Охотскому морю начинают разделяться. Часть – в сторону Петропавловска, часть – на Магадан. Большая часть так и пройдёт над нами, куда-то дальше на материк, в сторону наших сел, нив и городов.

А несколько штук, как-то слишком прямо идут и если не отвернут никуда, то прямо к нам и прилетят. И истошный крик: «Товарищ подполковник, на нас идут!». А что в таком случае должен делать солдат РТВ ПВО? А ничего не должен делать. Я не к тому что ничего не делать, сидеть и ждать. А к тому, что не должен. Всё что он должен, также, как и весь наш полк – успеть сообщить. Так же как и дневальный – успеть крикнуть и дальше что хочешь, то и делаешь. Или быстро убегаешь, или также быстро и героически пытаешься погибнуть.

Тогда мы ещё не выполнили своей миссии. Мы не сообщили, а убежать уже хотелось. Куда ни будь в лес. Подальше от КП, которое однозначно разнесут. Так как оно было закопано и из чего построено, то могло защитить только от стрелковых видов оружия. А всё, у чего калибр больше чем 7,62, если и не пробьёт, то, по любому, обрушит.

Из оружия у большинства только противогазы. У меня с Мишкой не было и противогазов. Но мы честно заняли свои места согласно расчёту. Мишка сел за датчик, я – за свою роту. А на офицерской галерке нарастал накал страстей. Со скоростью автоматных очередей по «городам и весям» разлетались сигналы. Полк требовал от точек включить всё, что можно было включить.

Вдоль всего побережья крутились радары. Большие и маленькие, исправные и неработающие. Неработающие – это те, которые крутиться могут, а посылать сигналы и принимать – нет. Но они крутились. Всё, что могло крутиться и качаться, крутилось и качалось. Но точки ничего не видели. А вражеские самолёты и ракеты уже вошли в зону действия. Нам их передали, а мы их не видим. А с дивизии летят требования отчётов. А нам нечем отчитываться. И уже к чёрту отчёты, мы все погибнем, а «мёртвые сраму не имут». И пора бы исповедоваться… А тут из дивизии сигнал: «Тревога учебная». И сразу тишина. Пропали самолёты с планшетов. Ну, не пропали, просто дальше лететь не стали. И ракеты замерли, и вообще всё замерло. И стало спокойно, но как-то не хорошо. Как будто бы обманули. Мы поверили и, может быть, были уже готовы. Кто быстро бежать, кто героически остаться. А тут на тебе. Ничего себе шуточки. Так бывает и не только в армии.

А на дембель я ушёл раньше Нового года, даже раньше, чем самые заслуженные, которые должны были уйти раньше всех. Иду такой покурить, а тут кто-то из телефонистов: «Давай по комсомольской путёвке дембельнёмся». Почти сразу же объяснили – соглашаешься ехать по комсомольской путёвке, тебя демобилизуют и под присмотром офицера увозят. Ну, куда ни будь. А там, обычно, ты нафиг не нужен. И организация так и пишет про тебя, что приехал, молодец, но в данный момент, предприятие в услугах добровольца не нуждается. Считают, сколько стоит билет до дома, дают деньги и всё – ты совсем свободен.

Прикольный вариант. «А когда?», «Через неделю.» Через неделю, это хорошо, потому что первая партия, которую называли нулевой (Ноль – это тоже цифра) должна была улететь только через месяц. Согласился.

И так это случилось быстро и неожиданно, что даже дембельский альбом не сделал. Дембель должен (как часто я должен, но не делаю) подготовить (ушить, обшить) себе форму, сделать дембельский альбом. Не купить, а именно сделать. А дембельский марш выдавать в эфир не должен. И более того, его выдавать было нельзя под страхом… Не помню, чем стращали, но это разгильдяйство пресекалось и, в конце концов, было прекращено.

Дембельский марш радистов, это набор букв, который звучит как музыка. Многое из того, что мы считаем ритмом или музыкой, может быть переведено на язык азбуки Морзе. Например, то, что хлопают болельщики, может быть передано как МУХА. Непонятно? Тогда напевами: «Маа-маа, у-не-слоо, химичите, ай-даа». Так понятней?

А дембельский марш это вот так:

Номер номер есть филимончик

Есть филимончик синее номер

Синее синее синее номер

Синее есть филимончик номер…

Такой был у нас в части. У меня где-то в блокноте записан. Морзянка – это музыка для тех, кто её не знает. Также, как и иностранные песни. Всё в ней музыка – и музыка, и слова. Но как только начинаешь понимать иностранный язык – всё. Теряешь что то, после чего мир уже никогда не станет прежним. А хорошая (пока не понимал) песня становится какой-либо глупостью или пошлостью. Или оставаясь хорошей, заставляет думать. Она становится другой. И гармонии, когда и слова, и музыка были музыкой, уже не будет.

Исключением могут быть некоторые отечественные песни, когда и слова, и музыка музыкой не являются и не несут никакого смысла. Вы можете возразить, что все слова несут смысловую нагрузку. Соглашусь, но растянуть смысл одной бессмысленной фразы на 5-10 минут песни, радостно её повторяя и лишь иногда разбавляя, реально бессмысленными куплетами – это искусство. А может быть я просто постарел? И это обычный конфликт отцов и детей?

Но продолжу про дембель. Ушивать, обшивать форму и готовить альбом было можно, а выдавать в эфир дембельский марш – нельзя. Нельзя было даже просто звуком его пропищать, без выхода в эфир. Что же меня тогда понесло на КП. Кстати и на КП мне появляться не рекомендовали. Пришёл, не ради того, чтобы в очередной раз испытать судьбу и не ради того, чтобы нарушить правила. Пришёл, чтобы выдать марш в эфир. Иногда наши безобидные желание пытаются ограничивать запрещениями. Нельзя только из-за того что просто нельзя. Вот такие «нельзя» для меня непонятны и я их как нельзя не воспринимаю.

Сел за датчик, представился: «Я 86-ой». Чтобы знать с кем общаешься, мы сами себе придумывали номера. Потом это разносилось по полку и точкам, и радисты знали кто и с кем общается. Номер радиста в эфире- это не есть открытый текст. Офицеры на это «Смотрели сквозь пальцы». Спросил у точек – доложат ли о марше. Вы знаете, как приятно, когда все точки пропищали, что не доложат. Все. Сразу. И в эфире наступила тишина.

Дембельский марш – это недолго. Вероятно, меньше минуты. А потом – благодарности и добрые пожелания. Всё зашифрованными кодами и сочетаниями, непонятными не только американцам, но и нашим офицерам. А им и не надо. Американцам, потому что нефиг нас прослушивать, а офицерам – «зачем вам это знать».

И ведь не доложили же. Спасибо вам однополчание. А через тридцать лет, Сашка нашёл меня в «Одноклассниках» и знаете, что написал? «Здравствуй, товарищ 86й». Надо же, запомнил! Мало, а как приятно. Нет, это не мало – это много!

А я довольный и окрылённый – обратно в роту. С Мишкой ещё давно мечтали: «Идёт снег. Его немного. Ещё нет сугробов, но земля уже белая. А мы такие, в дембельских ботиночках – хрум, хрум по снегу. А из динамиков – «Прощание славянки». А мы такие – хрум, хрум».

А вечером обычный развод и мы все, которые завтра на самолёт (два рядовых и три сержанта) – в наряды. В строю смех: «Товарищ старший лентенант, они же завтра улетают», «А если самолёта не будет?» А на следующий день самолёт был. Но за полчаса до нашего выхода объявили учебную тревогу и все, с кем мы хотели попрощаться (привыкли всё-таки) убежали на КП.

Я подозреваю, что тревогу тоже объявили в честь нашего отъезда. Мне вообще приятно внимание, а вот такое, так вообще. Даже не знаю, чем оно вызвано было и за что нам такая честь.

И мы по пустой, вымершей части – хрум, хрум дембельскими ботиночками. Падает редкий снег, небольшими хлопьями, а мы – хрум, хрум. А Сергей, который заведовал клубом (наш одногодка и радист, попал после учебного взвода в клуб, там и остался. Он на гражданке художником был) пустил по громкой «Прощание славянки». Ему не разрешали, а он включил. Спасибо. И с КП Барыга прибежал. Он на полгода младше. Прибежал попрощаться. Дезертировал на время. И вот мы такие идём, «Прощание славянки» звучит, снег падает, а мы хрум, хрум.

А самолёт был, но была ещё и трёхдневная очередь, потому что самолёты три дня не летали. Откуда у меня взялось ораторское мастерство? Очень не хотелось возвращаться в часть, не из-за нарядов, а чтобы не доставлять удовольствия взводному. Воззвал к согражданам, которых мы в течение двух лет, не зная сна и покоя, охраняли и в конце концов охранили. Попросил их снизойти к нам и не допустить поругания над нашим светлым желанием свободы. Не помню, что говорил дальше, но толпа снизошла. И всё. И «Прощай Охотский край, прощай туманы, море, сопки. Мы будем вспоминать тебя, Охотский край порою…»

Охотск, я знаю, что ты меня не помнишь. Не за что меня помнить, у тебя много таких было, а я тебя помню. Ты у меня был один. Мне есть за что помнить – за армию, за «подлипку», за однополчан. Они могли бы быть где угодно. Но так сложилось что всё это со мной случилось в Охотске – 2. В Советской Армии, в в/ч – 03218 А.


Обложка подготовлена автором.

Фото шеврона РТВ ПВО СА, взято из открытых источников


Оглавление

  • Предисловие
  • Доброволец
  • Карантин
  • Учебный взвод
  • Дневальный
  • Смена
  • Нарушения и наказания
  • Рыбалка
  • Баня
  • Короткие истории