На руинах Константинополя. Хищники и безумцы [Светлана Сергеевна Лыжина] (fb2) читать онлайн

Светлана Лыжина

Знак информационной продукции 12+

© Лыжина С.С., 2021

© ООО «Издательство «Вече», 2021

ОБ АВТОРЕ

Современная российская писательница Светлана Лыжина в своём творчестве специализируется на средневековой истории Юго-Восточной Европы, а особое внимание уделяет Румынии и Молдавии, причём неслучайно. В XV веке обе эти страны причислялись не к «западной цивилизации», а к периферии славянского мира, наряду с Русью получив у «просвещённых европейцев» наименование «восточных» государств. По мнению Светланы Лыжиной, средневековая история Румынии и Молдавии удивительно похожа на аналогичный период в русской истории, что даёт простор для проведения скрытых параллелей и переосмысления вопроса о взаимоотношениях Востока и Запада.

Своё исследование вопроса писательница начала в институтской библиотеке МГИМО, будучи студенткой журналистского факультета и таким образом получив доступ не только к современным изданиям, но и к редким книгам XIX века. Поиск информации она продолжила в московской Исторической библиотеке, а позднее совершила несколько путешествий по историческим местам, находящимся на территории современных Румынии и Венгрии. Одновременно было изучено множество исторических документов на старославянском, латыни и раннеитальянском языках.

Накопленный материал настоятельно требовал воплощения в тексте, а первым удачным литературным опытом Светланы Лыжиной стал роман «Время дракона», законченный в 2013 году и рассказывающий об одном из самых известных исторических и фольклорных персонажей Восточной Европы. Этот персонаж — румынский (валашский) государь Влад III Дракул, больше известный как «воевода Дракула», или Влад Цепеш.

В 2018–2019 годах был опубликован авторский цикл из четырёх романов об историческом Дракуле, освещающий разные периоды жизни этого человека. «Время дракона» рассказывает о ранних годах Дракулы и его взаимоотношениях с отцом, а также видными историческими деятелями той эпохи. Роман «Драконий пир» — это повествование о борьбе за отцовский трон, в результате которой Дракула и заслужил свою особенную славу. «Валашский дракон» посвящён героическому противостоянию с турками, а «Принцесса Иляна» — попытка реконструировать последние годы жизни Дракулы и понять причину его гибели.

Ещё одной темой, привлекшей внимание Светланы Лыжиной, стало падение Константинополя в 1453 году, хотя изначально у автора не было намерения посвящать ему отдельную книгу. Захват византийской столицы турками — знаковое событие не только в истории Юго-Восточной Европы, но и всего христианского мира, серьёзно повлиявшее на мировоззрение современников, в том числе Влада Цепеша, поэтому изначально события 1453 года рассматривались автором лишь в контексте «дракуловской» истории.

Со временем ситуация изменилась. После кропотливого изучения источников и поездки в бывшую столицу Турции, на место событий, появилась историческая дилогия, где нет ни слова о Дракуле, а фокус авторского внимания сместился на представителей византийской аристократии и турецкой правящей элиты XV века. Как и в случае с книгами о Дракуле, новый роман Светланы Лыжиной предлагает немного непривычную трактовку известных фактов, а исторические фигуры, задействованные в сюжете, также раскрываются с новой стороны.

Избранная библиография Светланы Лыжиной:

Время дракона, 2018

Драконий пир, 2019

Валашский дракон, 2019

Принцесса Иляна, 2019

Последние дни Константинополя. Ромеи и турки, 2021

На руинах Константинополя. Хищники и безумцы, 2021

Почти все персонажи в этой книге — подлинные исторические фигуры. И даже те немногие, кто был придуман автором, вполне могли существовать на самом деле.

Часть I ДВА ИСКЕНДЕРА

Апрель 1453 года, начало осады

Стояли ясные, тёплые дни, и пусть под копытами коня чавкала весенняя грязь, погода казалась вполне благоприятной для того, чтобы много дней подряд провести в лагере под открытым небом.

Когда юный султан Мехмед подъехал к городу, который предстояло завоевать, лагерь уже разворачивался, и даже место, где разместится ставка повелителя, уже подготовили — окружили рвом, а на внутренней стороне рва насыпали вал. С этого места хорошо просматривались оборонительные стены города, которые предстали перед султаном неожиданно. Едешь-едешь по равнине — впереди ничего нет, кроме твоих же войск, и вдруг из-за горизонта разом поднимается мощная линия укреплений: две зубчатые стены. Передняя стена — пониже, задняя — повыше, с идеально правильными четырёхугольными башнями, стоящими на одинаковом, точно выверенном расстоянии друг от друга. Взглянешь вправо, а затем влево, но не увидишь, где укрепления образуют угол — они тянутся и тянутся вдаль, и лишь карта уверяет, что эта удивительная постройка вовсе не так огромна.

Наверное, такие же чувства испытал Искендер Двурогий^[1]при виде стен Вавилона, но Вавилон сам открыл ворота великому завоевателю, а этот город, «матерь вселенной», не желал сдаваться без боя, ведь Мехмед ещё не проявил себя подобно Искендеру. «Ничего, — думал юный султан, — скоро этот город увидит, кто я».

Ещё раз окинув взглядом линию укреплений и место лагеря под чистым весенним небом, Мехмед вдруг услышал в голове вопрос, произнесённый таким знакомым голосом на языке румов^[2]: «Ах, мой мальчик, зачем же ты всё это затеял?»

Юный султан улыбнулся и мысленно ответил на том же языке: «Учитель, ты всё ещё надеешься отговорить меня? Но я уже спрашивал тебя и повторяю: чего же ты ждал после того, как столько рассказывал мне об этом городе? Ты столько раз говорил, что он прекрасен. Несмотря на признаки упадка, этот город всё ещё полон чудес. Нет ничего удивительного в том, что я желаю сделать Константинополь своим. Но не беспокойся: с его жителями я обойдусь милостиво. И под моей властью этот город снова станет великим. Он сделается столицей великой страны, как и полагается такому городу, но теперь это будет не страна ромеев, а страна османов».

Вот уже два года, как учителя не было рядом, но Мехмед помнил его — светловолосого, очень красивого рума, который учил своего воспитанника языку румов и «философии», которую считал искусством познавать жизнь. Учитель появился, когда Мехмед после первого неудачного правления был отправлен отцом прочь из столицы, в дальний дворец — продолжать обучение наукам — и словно остался один на один с тысячей врагов.

Рядом не было ни Заганоса-паши, ни Шехабеддина-паши, чтобы позвать их на помощь. Был лишь строгий мулла, который бил Мехмеда палкой по спине за каждую провинность. А ещё было множество учителей, которые не верили, что их ученик способен научиться хоть чему-нибудь, — они считали его дураком и упрямым ослом.

И вдруг на смену одному из тех учителей, не верящих в своего ученика, явился красивый улыбчивый рум, который в первый же день сказал, что считает Мехмеда способным. Приветливая улыбка рума действовала почти как колдовство, освещая всё вокруг. А может, источником чудесного света был сам этот человек благодаря светлым волосам и светлой одежде? Носить тёмную он нарочно избегал, не любил её.

Мехмед и сам не вполне понимал, как так получилось, но очень скоро этот рум стал для него единственным истинным другом. Помнится, Шехабеддин-паша когда-то сказал: «Если хочешь, чтобы друг появился, то он появится. Надо лишь держать своё сердце открытым и, если достойный человек предложит дружбу, не отказываться».

Мехмед так и сделал. Принял учителя-рума с открытым сердцем и не говорил «нет», когда учитель дал понять, что между учителем и учеником могут возникнуть совершенно особые отношения, которые не сравнить ни с чем. «Это больше, чем дружба, и крепче родственных связей» — так говорил рум, и его хотелось слушать, ведь он был не только красив, но и мудр.

Красота и мудрость редко сочетаются в одном человеке. Обычно этим свойством обладают лишь пророки^[3], поэтому Мехмед внимал своему учителю, как внимал бы пророку, верил каждому слову.

К примеру, учитель убеждал, что среди румов много достойных людей. Говорил, что не только Искендер заслуживает внимания и уважения, но и многие другие. И таких румов следует искать не только в далёком прошлом, но и в настоящем.

Даже сейчас, когда румы переживали не лучшие времена, всё больше подпадая под власть турок, не следовало использовать это для того, чтобы погубить румов окончательно. Учитель — прежде всего собственным примером — доказал, что даже сейчас у румов есть чему поучиться, они могут многое предложить.

Это чем-то напоминало слова старого отцовского визира Халила-паши, который твердил, что с румами воевать не надо. Но Халил приводил другие доводы — уверял, что война окажется неудачной. Учитель же говорил, что ученик одержит победу, но в результате войны окажется утеряно много важного: «Чтобы насладиться ароматом розы, её не обязательно срывать. А если сорвёшь, аромат не сохранится надолго, его быстро испортит запах смерти».

Мехмед думал именно так, пока учитель оставался рядом с ним. Но, когда положение изменилось, изменились и мысли ученика. Пришла уверенность, что великий город румов уже умирает, поэтому в его судьбу надо быстрее вмешаться, пока «матерь вселенной» не стала тенью себя самой.

«Со временем румы поймут, что я их спас», — мысленно повторял юный султан, но такой довод не годился для воодушевления армии. Своим воинам Мехмед объявил, что они отправятся на войну с неверными, добудут несметные богатства и заслужат себе место в раю.

Это воодушевило всех, тем более что седобородый шейх Акшамсад дин^[4], уважаемый при дворе и в народе, уже не первый год настаивал, что пришло время исполниться словам пророка Мохаммеда. Посланник Аллаха сказал, что столица румов обязательно будет завоёвана правоверными.

Вспомнив об этом, Мехмед невольно оглянулся на свою многочисленную конную свиту, которая всё это время оставалась позади своего повелителя, не мешая ему обозревать стены города. «Кто из этих сановников и придворных действительно охвачен религиозным пылом, а у кого — свои соображения, как у меня?» — думал султан. В свите присутствовали Халил-паша, Заганос-паша… а также Шехабеддин-паша, которого могло бы здесь и не быть.

Пусть Шехабеддин в своё время участвовал в целом ряде войн, юный султан этого не застал. Мехмед привык видеть Шехабедцина главой белых евнухов, то есть комнатным слугой, а такие слуги обычно тяготятся походами — вот почему прошлой весной султан испытал сильное удивление, когда евнух попросился сопровождать своего повелителя «в поход на Караман», в итоге отменённый ради строительства крепости на берегу пролива. А когда началась подготовка к осаде столицы румов, Шехабеддин снова попросился на войну, хотя правильнее было бы остаться в Эдирне, чтобы присматривать за дворцом и охранять гарем.

Мехмед и на этот раз согласился взять евнуха с собой, но до сих пор не переставал удивляться, насколько тот умело держится в седле, несмотря на привычку передвигаться в носилках.

— Мои верные слуги, запомните эти стены, потому что скоро они будут выглядеть совсем иначе благодаря работе наших пушек, — с улыбкой произнёс юный султан, а затем обратился к евнуху: — Шехабеддин-паша, ты доволен, что можешь своими глазами видеть эти стены и их разрушение?

— Я очень рад быть здесь, повелитель, — ответил евнух, который только что подобно своему господину жадным взглядом пытался охватить необъятные по протяжённости городские укрепления.

* * *

Захват города, поначалу казавшийся вполне лёгким делом, начал оборачиваться долгой осадой. Вот почему поздним вечером Мехмед мерил шагами ковры в своём шатре и напряжённо думал.

Та часть шатра, в которой он находился, была самой просторной, предназначенной для заседаний. Сейчас в ней не осталось никого, но Мехмеду при взгляде на тюфяки для сидения, разбросанные вдоль красных полотняных стен, почему-то казалось, что там устроились сановники и пристально смотрят на своего повелителя — оценивают. Это странное чувство мешало сосредоточиться. В голове повторялась только одна мысль: «Мои приказы должны исполняться. Мои приказы должны исполняться. А если они не исполняются, то кто я тогда?»

Мехмед направился к походному трону, стоявшему на возвышении в дальней части шатра, сел и ещё раз оглядел пустое пространство, которое сейчас населяли видения из прошлого. Когда девять лет назад Мехмед получил от отца власть, то стал мальчишкой на троне. Мальчишкой, чьи приказы не исполняются.

Казалось, что теперь другие времена. Всё стало иначе в прошлом году, когда была построена крепость на берегу пролива. Даже Халил понял, что положение дел меняется. Вызванный среди ночи во дворец, он явился незамедлительно и даже поначалу беспокоился за свою голову, раз принёс золотое блюдо. А что теперь? Он скажет: «Я не ошибался, когда говорил, что война с румами принесёт нам лишь позор». Остальные сановники ничего не скажут, но подумают. И станут смотреть, как будто их султан — по-прежнему мальчишка и не может совершить ничего достойного. Он снова окажется во власти всякого, кто пожелает повелевать, потому что все будут знать, что умных мыслей в голове у султана нет и исполнять его приказы не нужно. В лучшем случае слуги станут лишь создавать видимость, что что-то делается.

Виной тягостных мыслей были неудачи османского флота: одно поражение, которое пришлось лично наблюдать минувшим днём, и ещё одно — два дня назад^[5], которого Мехмед не видел, но получил подробный устный доклад. Оба поражения стали крайне досадными, ведь от флота зависело очень многое!

Мехмед тщательно изучил историю прошлых осад столицы румов и сделал вывод, что захватить её возможно, только если перекрыть к ней доступ с моря. Для этого на берегу пролива и была построена Румелийская крепость, о которой вскоре стали говорить «перерезающая горло». Она была призвана перекрыть пролив, задерживать корабли франков и румов, следующие к городу, но некоторые суда всё же могли проскочить мимо. А это означало, что тем, кто желает покорить город, никак не обойтись без собственного флота, причём большого.

Мехмед заметно расширил свой флот, теперь составивший полторы сотни судов, крупных и малых. Восемь дней назад, когда этот флот показался в виду города, румов объял страх! Мехмед, выехав на берег моря и остановившись так, что оборонительные стены возвышались слева на расстоянии двух полётов стрелы, сам видел, как румы собрались на стенах, и слышал беспокойные крики.

Флот, спустив паруса и действуя вёслами, неуклонно приближался, скользил по синим, сверкающим на солнце волнам. Скоро стало казаться, что половина горизонта закрыта лесом мачт. А тем временем в городе не только воины, но и обычные жители вышли на стены, чтобы посмотреть на турецкий флот и подсчитать суда, из которых он состоит.

Мехмед не собирался мешать румам в этом занятии, а совсем наоборот. Султан нарочно приказал, чтобы флот, прибыв со стороны анатолийского берега, вошёл в пролив, проследовал мимо города на север и встал на якорь в небольшой бухте — примерно на полпути между городом и новой крепостью, «перерезающей горло». «Пусть наши враги всё как следует рассмотрят и пересчитают», — решил Мехмед, а два дня назад решил испытать свой флот в деле. Тогда-то и случилась первая неудача.

Рядом со столицей румов, с северной стороны, располагался большой залив, имевший форму рога. Вход перегораживала цепь. Если бы удалось убрать цепь и овладеть заливом, то кольцо осады сжалось бы вокруг города ещё сильнее. Румы не смогли бы ловить в заливе рыбу и наверняка страдали бы от голода, то есть хуже защищали бы свои стены. К тому же укрепления, тянувшиеся вдоль берега залива, были куда слабее, чем западные стены, которые тянулись по суше и вдоль которых теперь располагался турецкий лагерь.

Вот почему два дня назад Мехмед отдал приказ своему флоту напасть на корабли румов и франков, явившихся на помощь румам. Суда неверных, выстроившиеся с внешней стороны цепи, судя по всему, собирались защищать её до последнего, но казалось, что их сопротивление окажется легко сломить.

Мехмед снабдил свои корабли всем, что необходимо. Даже поставил на них маленькие пушки. И что? А ничего! Ядра оказались слишком мелкими. Они отскакивали от бортов вражеских кораблей, как камешки, которые мальчишка кидает в стену! А копья и стрелы казались почти совсем бесполезными. Румы и франки, защищённые металлическими доспехами, почти не прятались!

Балта-оглы, мудрый и опытный начальник флота, теперь казался Мехмеду глупцом! Ведь именно Балта-оглы уверял, что турецкие корабли имеют преимущество перед кораблями будущих врагов. «Их корабли больше, но могут двигаться лишь за счёт ветра, — говорил он. — А наши, хоть и меньшего размера, могут использовать и ветер, и вёсла. Наш флот не зависит от ветров, которые переменчивы. Он может в любое время двигаться туда, куда укажет повелитель».

Мехмед, слыша это, всё же сомневался, поэтому заметил: «Но большой корабль всё равно сильнее, чем два-три небольших». На это Балта-оглы ответил: «Собаки мельче, чем олень, но разве свора не способна загнать оленя и растерзать его?»

Но вот оказалось, что придётся иметь дело не с военными судами, а с торговыми. А торговые — не как олени, а как слоны! Военный флот франков так и не прибыл на помощь городу, но в гаванях залива оказалось некоторое количество торговых кораблей франков и румов. Защитники города вооружили их, как могли, и выставили у цепи. А когда турецкий флот напал, события развивались так, будто псы окружили слонов, но не могут даже укусить, зато слоны топчут псов.

Борта торговых кораблей оказались для нападающих почти такими же высокими, как городские стены! На них нельзя было взобраться, потому что защитники быстро рубили верёвки, привязанные к абордажным крюкам. В турецких воинов летели стрелы и копья, которые приносили гораздо больше урона, потому что нападающие не имели металлических доспехов.

А ещё защитники уверенно пользовались деревянными машинами, обычно служившими для того, чтобы поднимать груз на борт. Зацепляли носы турецких судов и заставляли накрениться так, что судно тонуло!

Часть турецкого флота уже отправилась ко дну, когда Балта-оглы отдал распоряжение отступать, чтобы поражение не выглядело слишком очевидным, а когда явился на берег, то на коленях клялся Мехмеду, что ничего подобного больше не повторится и что неверные победили по чистой случайности.

Мехмед поверил своему начальнику флота, но сегодня днём последовало новое поражение! Султан наблюдал всё лично, находясь на дальнем от города берегу залива, имевшего форму рога. На том берегу стоял небольшой укреплённый франкский город, называвшийся Галата^[6], с которым Мехмед заключил договор о невмешательстве, поэтому вместе со своими конными людьми мог остановиться под стенами франков и наблюдать за очередным морским боем, начинавшимся в водах рядом со столицей румов.

Теперь, уединившись в шатре и вспоминая события минувшего дня, Мехмед нисколько не сомневался, что франки, тоже наблюдавшие за боем со своих стен, смеялись. Смеяться так, чтобы слышали турки, никто бы не посмел. Иначе Мехмед приказал бы разрушить город весельчаков с помощью пушек и истребить всех жителей. Но тайные насмешки, конечно, были.

Поначалу, когда бой только начинался, Мехмед радовался, потому что нисколько не сомневался в победе. Он решил, что это удача, когда ему доложили, что четыре корабля, чудом миновав крепость, «перерезающую горло», приближаются к городу румов. Отдавая Балта-оглы приказ захватить корабли, султан был уверен, что приказ окажется выполнен. И всё же повторилась история с псами и слонами, когда псы своими укусами ничего не могут добиться! «Слоны» неуклонно приближались к цепи, а «псы» никак не могли перегородить им дорогу — их просто сметали с пути.

Даже Мехмед, не будучи знатоком морского дела, уже понял, как надо действовать. Беспокойно разъезжая вдоль берега и наблюдая за битвой, он повторял: «Сожгите им паруса. Сожгите им паруса». Он не кричал это лишь потому, что знал — Балта-оглы всё равно не услышит.

И вдруг, когда «слоны» уже почти достигли цели, слова о парусах как будто услышал Аллах. Ветер исчез! Огромные корабли остановились, а затем их начало сносить течением к тому берегу, на котором находился Мехмед и его всадники. В такие минуты султан, который обычно даже не считал нужным соблюдать правило ежедневной пятикратной молитвы, становился пламенно верующим.

Четыре вражеских корабля, за время боя успевшие объединиться в одну плавучую крепость, продолжали сопротивляться, но их участь казалась предрешённой. Мехмед уже был готов признать правоту своего начальника флота в том, что суда с вёслами всегда имеют преимущество перед судами, у которых есть лишь парус… Однако Аллах явно не хотел, чтобы Мехмед сказал это во всеуслышание.

Когда вражеские корабли уже настолько приблизились к берегу, что Мехмед, сам того не замечая, въехал в воду, будто встречал их, безветрие закончилось. «Слоны» снова пришли в движение и, легко раздвигая заслон из турецких судов, снова направились туда, куда и собирались — к цепи.

Только теперь Мехмед заметил, что солнце закатилось за горизонт, на залив стремительно опускались синие сумерки, поэтому вражеские корабли, уходящие прочь, становились видны всё хуже и хуже.

Султан досадливо скрипнул зубами и поехал прочь. Он даже не дождался своего начальника флота, чтобы обругать, потому что думал не о нерадивом слуге, а о себе: «Мои приказы не исполняются. Мои приказы не исполняются. И что теперь? Из этого положения нет выхода? Мои люди говорят меж собой, что незачем подчиняться, пока повелитель не докажет, что способен взять город. Но как я возьму город, если мне не подчиняется моя же армия?»

Когда султан подъехал к своему шатру, располагавшемуся посреди лагеря близ западных стен столицы румов, то явственно слышал, как за стенами, находящимися где-то там, в темноте, звонят колокола. Четыре вражеских корабля, с которыми ничего не смог сделать весь османский флот, конечно, уже оказались за цепью, вошли в одну из гаваней города, и теперь началось торжественное чествование «победителей».

Мехмед поспешил скрыться в шатре, чтобы больше не слышать звона. Но этот проклятый звук почему-то продолжал звучать в ушах, заставляя испытывать жгучее чувство стыда: «Мои приказы должны исполняться. А если они не исполняются, то кто я? Правитель или мальчишка? Всеобщее посмешище?»

Именно об этом думал султан, сидя на походном троне, когда услышал слева, со стороны входа в свою спальню, шорох отодвигаемого полога. В лампах, висевших на опорных столбах шатра, уже заканчивалось масло, но даже в этом тусклом свете было видно безбородое лицо и кудрявые волосы, спадающие на плечи из-под белого тюрбана.

Фигура в белом тюрбане поклонилась, и вошедший доложил сам о себе:

— Прошу прощения, повелитель, но твой верный слуга Шехабеддин-паша, начальник белых евнухов, принёс тебе очень важное письмо.

— От кого письмо? — раздражённо спросил Мехмед.

— От уважаемого шейха Акшамсаддина, да будет доволен им Аллах, — невозмутимо ответил евнух.

— И что он пишет?

— Я не вскрывал письмо.

— Тогда откуда ты знаешь, что оно важное? — всё так же раздражённо спросил султан, но евнух остался невозмутимым:

— Я говорил с уважаемым шейхом в то время, когда он составлял послание, и могу судить об общей сути, но что именно написано, я не знаю.

Шехабеддин-паша, снова поклонившись, подал письмо, свёрнутое в трубку и запечатанное; Мехмед сломал печать, развернул лист и прищурился:

— Здесь темновато. Не видно.

Евнух чуть отодвинул полог, из-за которого только что вышел, протянул руку в образовавшуюся щель, и вот уже у него в руке оказался зажжённый фонарь, судя по всему, поданный кем-то из слуг. Шехабеддин приблизился и посветил Мехмеду, стало возможно читать, но в письме на первый взгляд не было ничего важного:

«Случившееся сегодня… заставило нас пасть духом… неверные возрадовались… возникло мнение, что правитель неспособен сделать так, чтобы его приказы исполнялись… Нужны суровые наказания… и прямо сейчас… иначе войско может выйти из повиновения».

— И что же в этом письме такого важного, Шехабеддин-паша? — спросил султан. — Я прочёл и не узнал ничего нового.

— Значит, повелитель согласен с тем, что начальник флота, виновный в сегодняшнем поражении, должен быть сурово наказан? — в свою очередь спросил евнух.

— И что же мне сделать? Отрубить виновному голову? — печально улыбнулся Мехмед. — Я бы это сделал, но толку не будет. Для человека, который рисковал жизнью, смерть не страшна. Или мне обезглавить всех, кто сражался с румами сегодня? Никто не испугается. Но все скажут, что я напрасно убиваю своих людей.

Юный султан был рад, что может поговорить с кем-то живым. Призраки прошлого не могли посоветовать ничего дельного, а лишь нагоняли тоску.

— Как мне заставить мою армию воевать лучше? — спрашивал Мехмед у Шехабеддина, застывшего с фонарём в руках. — Мне нужно, чтобы воины боялись поражения. Но как заставить их бояться этого? Они знают, что я буду разгневан поражением, но им это не страшно. Они готовы увидеть мой гнев. И наказания они не боятся, потому что готовы принять его. Как же мне ими управлять?

— Даже у таких воинов можно вызвать страх, который заставит их лучше стараться, — уверенно произнёс евнух.

— И чего же они испугаются? — допытывался султан.

— Унижения, — последовал ответ. — Этот страх заставит твоих воинов по-настоящему подчиниться тебе и совершить то, на что они иначе не решились бы.

— Ты уверен, что это подействует? — спросил султан, видя, как у евнуха вдруг загорелся взгляд — наполнился злым весельем.

— Да, повелитель, — продолжал Шехабеддин. — Подействует, если ты покажешь воинам, что готов унижать их прилюдно. Прилюдное действует гораздо лучше, чем тайное. Вот почему начальник флота должен оказаться унижен у всех на глазах. Тогда он многое поймёт и изменится. А люди, увидевшие это, испугаются. И задумаются так, как не задумались бы, если бы этому человеку просто отрубили голову.

— Откуда ты знаешь?

— Евнухи много знают об унижении, повелитель, — всё с таким же горящим взглядом говорил Шехабеддин. — Евнух унижен с того самого мгновения, как становится евнухом. А затем он оказывается униженным снова и снова. И слышит, как над ним смеются. И в итоге евнух понимает, что согласен на всё, лишь бы больше не слышать подобного смеха. Это понимание делает евнухов самыми исполнительными слугами. Они готовы совершать даже то, на что не считали себя способными. А тебе, повелитель, нужны именно такие слуги. Евнух стремится заслужить похвалу и избежать унижения, которое обязательно последует, если господин разгневается. Твои воины пока не усвоили этот урок.

Мехмед не удержался от шутки:

— Даже если евнухи так хороши, я не могу превратить своих воинов в евнухов. И даже начальника флота не могу, хоть он и потерял право называться мужчиной после такого глупейшего поражения.

Евнух даже не улыбнулся и серьёзно продолжал:

— Превращать в евнухов никого не нужно, повелитель, но если Балта-оглы недостоин называться мужчиной, то покажи ему, что он не человек, а пёс, которого можно бить, пока хозяину не надоест…

— И всё же откуда ты знаешь, что это подействует?

— Евнухов воспитывают именно так, а евнухи — лучшие слуги, — повторил Шехабеддин, явно избегая вдаваться в подробности, но Мехмед стал думать, что совет и впрямь дельный, хоть и рискованный.

— Шейх Акшамсаддин пишет, что есть опасность бунта, — заметил султан, — и это правда. Что если я последую твоему совету, но моё войско возмутится, а не испугается?

— После наказания нужно сразу направить людей выполнять очередной приказ, — последовал ответ. — Тогда всё возмущение обратится против неверных, а не против тебя.

— Мне отправить всех в бой? А если бой закончится неудачей? Тогда возмущение обратится против меня.

Шехабеддин задумался, а затем его взгляд снова загорелся:

— Нужно дать воинам такое приказание, которое будет трудным, но окажется выполнено наверняка. Досадно, что рядом с городом нельзя построить ещё одну крепость, «перерезающую горло». Подобная задача хорошо бы подошла к случаю.

* * *

Шехабеддина после оскопления продали в Турцию далеко не сразу. Он сменил нескольких хозяев прежде, чем это случилось, и пережил много неприятного, но, когда рабская жизнь только началась, двенадцатилетний евнух полагал, что самое худшее позади и что теперь всё станет лучше — он скоро обретёт доброго господина, который его в итоге освободит и наградит.

Когда Шехабеддин, в то время звавшийся просто Шиха-бом, рассказал матери, что собирается выслужиться, а затем выкупить её и всех своих сестёр из рабства, она со слезами ответила:

— Пусть смилуется над нами Аллах и поможет. — Вот почему маленький евнух начал молиться, чтобы его продали хозяину побогаче, и никак не мог дождаться, когда работорговец Фалих привезёт рабов в свой дом в большом городе, называвшемся Багдад^[7].

Наконец они добрались до места, и рабы весьма изумились, ведь город был так велик, что, казалось, его не обойдёшь и за неделю. Город, где они жили до того, как потеряли свободу, получалось обойти за день, и раз уж Багдад выглядел огромным, уже не казалось удивительным, что жилище Фалиха походило на дворец. Два просторных этажа и не менее просторный двор с садом и фонтаном, обнесённый очень высокой каменной оградой! «Она почти такая же высокая, как стены моего города», — думал Шихаб.

Все рабы сделались в этом доме слугами, чтобы научиться делать то, что от них потребуется, когда они окажутся проданы богатым хозяевам. И вот в один из дней к Фалиху пришёл покупатель. Он был в белых (и потому очень марких) одеждах, а его кожаная обувь с загнутыми мысами имела изысканный тиснёный рисунок.

Шихаб разглядывал перстни на пальцах этого человека и, пытаясь оценить степень богатства, даже не смотрел на лицо. Лишь видел, что чёрная борода не так широка и густа, как у Фалиха.

Все малолетние евнухи выстроились во дворе в ряд, но покупатель равнодушно оглядел их и остановил внимание только на Шихабе, который был самым старшим. Покупатель спросил, учили ли этого раба-перса читать по-арабски. Сам разговор тоже шёл на арабском языке, но Шихаб, хоть и был персом, многое понимал, потому что учил этот язык в школе при мечети^[8], которую посещал несколько лет. Знания, которые прежде казались не слишком нужными, за прошедшие недели начали стремительно вспоминаться, поэтому Шихаб мог бы сам ответить, но не решился. Это сделал работорговец.

Тогда покупатель велел Шихабу процитировать что-нибудь из Корана. Услышав цитату, хоть и короткую, но произнесённую без ошибок, остался доволен и спросил, умеет ли Шихаб считать. Услышав «да, господин» уже от самого раба, велел ему сложить в уме трёхзначное и двузначное числа, которые только что назвал. Шихаб сложил правильно, и покупатель снова остался доволен, но для уверенности назвал ещё два числа. На этот раз надо было вычесть одно из другого. Шихаб справился, поэтому покупатель сказал работорговцу:

— Этот мне подходит. Сколько ты за него хочешь?

Они ушли в дом обсуждать цену, и в тот же день Шихаб, держа в руках узелок с вещами, отправился вслед за новым хозяином, который, судя по всему, был действительно богат, раз уж его по пути сопровождали двое слуг, не считая нового раба.

Новый хозяин, которого звали Алим, прекрасно знал персидский язык, потому что у образованных арабов персидская литература пользовалась почётом. С семьёй господина и другими слугами Шихабу приходилось объясняться по-арабски, но, на его счастье, говорить почти не требовалось — только слушать и правильно понимать.

Алим сделал Шихаба своим личным слугой. Обязанности были просты: «подай то», «принеси это», «сбегай в лавку и забери заказ для меня», «отнеси письмо моему другу». И также, поскольку Шихаб был евнухом, господину было очень удобно посылать его на женскую половину жилища к своей матери или к одной из жён, чтобы спросить что-нибудь и принести короткий ответ.

Шихабу объяснили, что если он хорошо себя покажет, то со временем станет управителем всего дома, поэтому двенадцатилетний евнух очень старался. Делал всё быстро и аккуратно.

Единственным препятствием к получению будущей должности казалась обязанность играть с господином в шахматы. Шихаб неожиданно для себя обнаружил способности к игре и мог бы выигрывать часто, но этого делать не следовало, как и поддаваться.

Хозяева не любят слишком умных слуг, но и глупцов не любят. Господин Алим сразу видел, если сделан глупый ход, потому что не любил лёгкие победы… Но он любил выигрывать, так что Шихабу, пусть и с трудом, пришлось научиться проигрывать так, чтобы господин не замечал. Сначала следовало создать на доске весьма опасное положение, а затем сделать маленький просчёт, и тогда господин хвалил:

— Молодец! Боролся до конца.

…Так прошло три года. Шихаб преданно служил своему господину, завоевал его доверие и довольно часто получал награду, если делал что-то особенно ловко. Например, однажды, будучи посланным на базар за чернилами, купил хорошие, но так дёшево, что господин поначалу не поверил в удачность сделки.

Когда Шихаб, как всегда, положил в ладонь своего господина Алима все оставшиеся деньги вплоть до последней монетки, хозяин нахмурился:

— Здесь слишком много. Ты, наверное, купил какую-нибудь дрянь. Я же говорил: купи хорошие.

— Они хорошие, — уверенно ответил евнух. — Я сам проверял.

Проверка подтвердила правоту евнуха, и тогда Алим великодушно улыбнулся:

— Оставшиеся деньги возьми себе. Ты заслужил.

Надо ли говорить, что Шихаб ничего из них не потратил, как и другие подобные награды. Он по-прежнему мечтал выкупить из рабства свою мать и сестёр, хотя ничего не знал об их судьбе, кроме того, что они проданы.

Однако время шло и ему всё труднее становилось жить мечтами о далёком будущем, когда он вернёт семью и станет свободным. Хотелось уже сейчас пожить той чудесной жизнью, когда не только получишь свободу, но и сможешь жить не как евнух, а «как человек»^[9].

Раньше Шихаб часто слышал от отца: «Вот человеком станешь, тогда и будешь спорить». Это означало, что нужно подождать, пока подрастёшь, перестанешь называться мальчиком, возмужаешь. Но теперь ожидание стало бессмысленным. Шихаб уже не мог «стать человеком», сколько бы ни прошло лет. Для евнухов возмужание невозможно, но с каждым годом всё больше хотелось притвориться, что возможно. И, наверное, поэтому евнух совершил глупость, которую мог бы и не совершить.

Это началось в тот день, когда Шихаб был в очередной раз отправлен на женскую половину дома с поручением к старшей жене своего господина и стал свидетелем, как юная служанка, прибиравшая комнату, случайно уронила с полки вазочку.

Вазочка упала на пол, не прикрытый ковром, поэтому разлетелась на мелкие кусочки, а служанка замерла в ужасе, закрыв рот ладонью и выдохнув еле слышное «ах». Не будь рядом Шихаба, эта девушка, наверное, просто собрала бы осколки и притворилась, что ничего не случилось. Пропажу вазочки вряд ли заметили бы сразу, но евнух видел всё, поэтому юная служанка оказалась в его власти. Он был волен донести хозяевам или не донести.

Служанка выглядела совсем юной, лет на четырнадцать, и очень миловидной. Даже евнух мог это оценить, и потому Шихаб, посмотрев в её широко раскрытые испуганные глаза, вдруг подумал, что, проявив великодушие, мог бы заслужить искреннюю благодарность этой девушки. Он хитро улыбнулся и прошептал:

— Соберём осколки, пока никто не видел.

В следующую минуту они собрали всё, и евнух спрятал крупные черепки себе в рукав халата.

— Я придумаю, как сделать так, чтобы вазочка стояла целой на прежнем месте, — всё так же шёпотом произнёс Шихаб и ушёл, а вечером, выбрав укромное место, разложил черепки перед собой, чтобы понять, что за рисунок был на разбитом предмете.

О том, чтобы склеить, нечего было и думать. Как ни склеивай, это сразу заметно. Значит, следовало купить новую вазочку, и евнух, которого много раз посылали на базар за покупками, почти сразу вспомнил, где можно достать похожую.

Разбитая вазочка была дорогой. Её делал искусный мастер, но у искусных мастеров всегда есть подражатели, которые делают почти то же, но менее аккуратно, а берут за это значительно дешевле.

Шихаб взял деньги из тех, которые откладывал на выкуп матери и сестёр. Впервые за всё время он решился потратить хоть что-то, поэтому сам себе удивился, но тут же представил, как довольна окажется та юная служанка, и все сомнения отпали.

Она и вправду оказалась очень довольна, когда Шихаб, жестом волшебника вытащив из-за пазухи новую вазочку, торжественно поставил на полку.

— Совсем такая же, — счастливо прошептала девушка. — Никто и не заметит.

Промах, который мог открыться, тяготил её, а теперь она почувствовала себя легко и свободно. Так легко, что её как будто порывом ветра толкнуло к благодетелю, а её губы коснулись его щеки едва ощутимым поцелуем.

— Благодарю тебя, Шихаб, — тихо сказала юная служанка, а евнух впервые за всё время, что носил новое имя, подумал, что оно не так уж плохо звучит.

Конечно, евнух понимал, что это не может иметь продолжения и что благодарность — единственное, на что он вправе рассчитывать, но с тех пор если служанка встречала его в женских покоях, то опускала глаза и как-то по-особенному бросала взгляд из-под ресниц.

Шихаб, глядя на это, неожиданно понял, что очень счастлив, потому что чувствует себя почти человеком. Почти, ведь не будь он евнухом, не мог бы ходить на женскую половину дома. И истории с вазочкой тогда бы не случилось. И всё же ему нравилось, что он может, оставаясь наедине с собой, снова и снова вспоминать миловидное лицо девушки и её взгляд из-под ресниц. Ведь человек поступал бы так же? В стихах, которые почитывал господин Алим и забавы ради давал читать своему слуге-евнуху, подобное часто упоминалось. Там говорилось, что ресницы-стрелы бьют в самое сердце.

Всё происходящее с Шихабом напоминало игру, и ему захотелось её поддержать, поэтому он снова взял некоторую часть денег, отложенных на выкуп матери и сестёр. Взял, чтобы купить юной служанке серьги.

Подарок она приняла и с тех пор, сталкиваясь с евнухом в женских покоях, не только смотрела по-особенному, но так же по-особенному улыбалась. Шихаб стал ещё счастливее, но вскоре всё кончилось — неожиданно и разом.

Однажды его отправили на женскую половину в довольно поздний час. Весь дом уже погружался в сон, но хозяину потребовалось кое-что передать своей младшей жене, причём так, чтобы об этом не узнали остальные жёны, поэтому евнух вошёл на женскую половину дома неслышной поступью.

Крадучись мимо комнаты служанок, он вдруг услышал тихий разговор, который они вели. Сквозь плотно задёрнутые дверные шторы пробивался слабый свет лампы. С той стороны слышались приглушённые смешки, и вдруг Шихаб понял, что говорят о нём.

Юная служанка, чьё расположение он, казалось бы, заслужил, хвасталась подаренными серьгами, но смеялась над дарителем. До Шихаба долетали обрывки разговора, и стало ясно, что другие служанки тоже смеются:

— Евнух влюбился? Не может быть.

— Он дурачок, — насмешливо шептал такой знакомый девичий голос. Тот самый голос, который ещё три недели назад так искренне шептал «благодарю». — Знаете, что он мне сказал недавно? Он думает, что если будет хорошо служить нашему господину, то получит свободу и много денег. И сможет выкупить из рабства свою мать и сестёр. А ещё он спросил, хочу ли я, чтобы он выкупил меня тоже.

Шихаб действительно спрашивал об этом и потому теперь почувствовал жгучий стыд, а служанки меж тем прыснули со смеху.

— Я же говорю: он дурачок, — продолжал всё тот же девичий голос. — Он хоть знает, сколько стоит рабыня? Или думает, что получит столько денег за то, что аккуратно складывает вещи нашего господина и бегает по поручениям?

Служанки начали обсуждать, много ли у «дурачка» осталось денег после покупки серёг, и настоятельно советовали своей подруге выпросить ещё подарок.

— Обязательно выпрошу, — послышалось в ответ, а Шихаб, услышав об этом, теперь чувствовал гнев и злость. Захотелось немедленно пойти и расколотить злосчастную вазочку вдребезги. Пусть гадают, кто разбил. На евнуха точно неш одумают!

Шихаб уже сделал шаг в сторону той комнаты, но в голове вдруг родился новый план. Захотелось поступить коварно и жестоко — стащить у одной из жён господина ценное украшение и подложить насмешливой служанке. Пусть насмешницу обвинят в воровстве!

«Так и сделаю», — решил Шихаб, но ещё через мгновение понял, что даже такая месть не заставит его сердце успокоиться. Он подумал, что не хочет больше ни дня оставаться в этом доме, ведь та служанка была в чём-то права: откладывая крохи, которые давал господин Алим, невозможно было накопить на что-то серьёзное. А сколько лет могло пройти прежде, чем у Шихаба получилось бы стать управителем? Лет двадцать? Он не мог ждать так долго. Свобода и деньги на выкуп родных нужны были сейчас! И тогда евнух решил взять это сам.

Нынешняя ночь являлась весьма подходящей, ведь господин Алим собирался провести её не в своих покоях, а у младшей жены. Именно с этим известием евнух был отправлен на женскую половину и в итоге исполнил поручение, хотя притворяться спокойным оказалось очень трудно.

За минувшие три года Шихаб не накопил денег, зато завоевал абсолютное доверие своего господина. Евнух знал, в котором из стенных шкафчиков господином спрятан увесистый кошель с деньгами. И знал, где лежит ключ от шкафчика, поэтому после ухода хозяина быстро добрался до денег.

Дождавшись рассвета, Шихаб покинул дом. Выскользнул на улицу, сказав привратнику, что отправлен с поручением. «Теперь я свободен и богат», — подумал евнух, оказавшись на улице, пустынной в столь раннее время. Он не сомневался, что сумеет затеряться в огромном городе Багдаде, и гораздо больше волновался о том, как выяснить судьбу матери и сестёр.

Три года назад, когда Шихаб ходил в дом работорговца навестить их,чернокожий слуга не пустил. Сказал:

— Их здесь уже нет. И не приходи сюда больше.

Двенадцатилетний Шихаб не смог добиться более подробного ответа, но из сказанного сделал вывод, что мать и сёстры проданы. Возможно, в другой город.

Шихаб даже теперь, внешне превратившись из мальчика в юношу, не мог идти к Фалиху без боязни оказаться узнанным, поэтому отправился в чайхану для небогатых посетителей и, сев в углу, долго приглядывался к местной публике, пока не выбрал человека, которого можно за определённую мзду сделать посредником.

Посредник должен был назваться «дядей», который, вернувшись из долгого путешествия, узнал, что его брат убит, а семья брата продана в рабство. Разумеется, «дяде» следовало отправиться на поиски проданных, чтобы выкупить, кого возможно, и поиски привели бы его к Фалиху.

По расчётам Шихаба, работорговец должен был поверить этой истории. Особенно если бы получил деньги за сведения. Однако сразу снабжать посредника нужной суммой евнух не стал. А то ещё обманет и сбежит! Для начала посредник должен был просто поговорить с Фалихом и сообщить об итогах беседы, а евнух остался ждать в чайхане, где снял комнатку.

Шихаб никак не ожидал, что через три часа после ухода посредника на пороге комнатки появится сам Фалих! Евнух сразу его узнал, а вот работорговец как будто не узнал своего бывшего раба, в настороженной позе сидевшего на старом вытертом ковре.

Фалих вопросительно обернулся к посреднику, стоявшему у него за спиной:

— Это он?

— Да.

«Я выбрал в посредники не того человека», — с досадой подумал евнух, но всё ещё надеялся исправить положение.

Меж тем Фалих нарочито вежливо представился Шихабу и сказал:

— Назовись и ты.

Конечно, называть рабское имя было нельзя, поэтому Шихаб назвал своё прежнее имя — то, которое дал отец.

— Почему же ты не пришёл ко мне сам? — непринуждённо спросил Фалих. — Зачем отправил этого человека?

— Я решил, что его возраст вызовет у тебя больше доверия, чем мой, — сказал Шихаб.

— Но если уж правда открылась, — всё так же непринуждённо продолжал Фалих, — скажи мне: располагаешь ли ты нужной суммой для покупки рабов?

— Да.

— А откуда у тебя такие деньги? — Работорговец посмотрел пристальнее. — И если у тебя их так много, то почему ты путешествуешь один, а не в сопровождении слуг?

Шихаб не знал, что сказать. Кажется, он просчитался не тогда, когда выбирал посредника, а тогда, когда решил, что в этом деле нужен посредник. Пожалуй, следовало действительно нанять себе слуг, купить дорогую одежду и самому явиться к работорговцу. Теперь стало очевидно, что Фалих не помнит своего бывшего раба. Но откуда же Шихаб мог это знать заранее?

— А хочешь, я тебе скажу, почему ты один? — Работорговец сделал резкий шаг вперёд, тем самым заставив своего собеседника вскочить. — Ты один, потому что ты — беглый раб. А деньги ты украл.

В ответ на такое обвинение следовало возмутиться, но торговец, который был крупнее Шихаба и сильнее, схватил его правой рукой за плечо, а левой… Прежде, чем Шихаб успел это предотвратить, Фалих проверил свою догадку:

— Ты — евнух! Я так и думал.

Возражать не имело смысла, а работорговец продолжал спрашивать:

— Кому я тебя продал?

— С чего ты взял, что я — раб и что ты продавал меня? — резко ответил Шихаб, пытаясь стряхнуть со своего плеча руку Фалиха. Раз уж Фалих не помнил того, что случилось три года назад, евнуху следовало отстаивать то, что возможно.

— Если ты — свободный и деньги не крал, тогда откуда у тебя такая большая сумма? — не отставал работорговец.

Шихаб ответил первое, что пришло в голову:

— Я был рабом, но мой господин освободил меня за верную службу и наградил. Так случилось, что я спас его от смерти — поймал в его комнате змею. Я с самого начала предполагал, что ты мне не поверишь, поэтому и отправил посредника, и научил, что говорить.

Фалих засмеялся:

— А твой бывший господин — правитель? Кто ещё может позволить себе так одаривать бывших рабов?

— Нет, он не правитель, но он — очень богатый человек, — ответил евнух, которого так и не отпустили.

— Тогда пойдём к нему, и пусть он сам скажет мне, что освободил тебя и дал тебе денег.

Как ни старался Шихаб притвориться возмущённым, но теперь на его лице промелькнула растерянность, и работорговец сразу это заметил.

— Так что же? Пойдём? — повторил он.

— Пусти меня! — Евнух в очередной раз попытался освободить плечо от цепких пальцев собеседника.

— Нет, я тебя не отпущу, — очень серьёзно сказал Фалих. — Выбирай: либо ты называешь мне имя своего господина и говоришь, где его дом, либо я отдам тебя городским властям, и они заставят тебя сказать правду.

Шихаб понял, что попался, а работорговец ослабил хватку, и его голос сделался мягче:

— Я бы на твоём месте выбрал первое. Если ты отведёшь меня к своему господину, от которого сбежал, и вернёшь ему деньги, которые украл, то у тебя есть надежда на прощение. А если за дело возьмутся власти, может так случиться, что ты скоро покинешь этот мир или остаток своих дней проживёшь в мучениях. Так что же? А? Назовёшь мне имя своего хозяина?

Евнух назвал. И показал, где спрятаны деньги.

После этого в комнату вошли люди Фалиха, а предатель-посредник удалился. Однако вопреки ожиданиям Шихаб был отправлен не в дом господина Алима, а в дом Фалиха. Деньги работорговец забрал себе.

Оказавшись запертым в одной из комнат дома, Шихаб был уверен, что Фалих оставит себе всю сумму, а от беглого раба решит избавиться как от лишнего свидетеля, однако события повернулись не так.

Вечером того же дня господин Алим появился на пороге комнаты.

— Неблагодарный скот! — закричал он, видя, как его беглый слуга в страхе пятится в дальний угол. — Я хорошо обращался с тобой, кормил, одевал, ни разу не ударил. И вот как ты мне за это отплатил! Тебе повезло, что ты не потратил почти ничего из того, что украл. А иначе я убил бы тебя вот этими руками!

— Уважаемый господин Алим, следует ли так огорчаться? — вмешался Фалих, стоявший рядом. — Деньги нашлись, раб нашёлся. Аллах не допустил, чтобы такой добрый и благочестивый человек потерпел убытки.

— Я не возьму этого вора обратно в свой дом, — заявил Алим. — Если собака повадилась воровать с хозяйского стола, её уже не отучишь.

— Моё предложение по-прежнему в силе, — сказал работорговец. — Я готов забрать этого раба и взамен дать другого, раз этот оказался негодным.

— А с этим что сделаешь? — спросил Алим. — Его ведь не получится продать в другой богатый дом. Этот паршивый пёс и там начнёт воровать. И тогда твоя репутация точно пострадает, Фалих.

— Я думаю, — работорговец сощурился и как-то странно улыбнулся, — что, раз этот глупец не понимает, как хорошо быть слугой богатого господина, пусть станет виночерпием.

Шихаб, который всё это время прислушивался к беседе очень внимательно, не понял, что подразумевается под словом «виночерпий», а вот господин Алим, судя по всему, отлично понял и засмеялся от удовольствия:

— А вот это хорошо! Лучшего наказания ему и придумать нельзя. Знаешь, Фалих, ведь этот евнух любит притворяться мужчиной. Он подарил серьги одной из служанок в моём доме, ухаживал за ней.

Работорговец насторожился:

— Уж не хочет ли уважаемый господин Алим сказать, что мой врач плохо исполнил свою работу?

— Нет, — продолжал смеяться Алим. — Твой врач всё исполнил хорошо. Но если сделать Шихаба виночерпием, это точно станет для него наказанием. Хотел притворяться мужчиной, а придётся быть женщиной.

Он снова засмеялся, а Фалих задумался:

— Благодарю за этот рассказ, господин Алим. Я предупрежу нового покупателя, что этот раб может проявить строптивость.

Теперь Шихаб начал догадываться о своей судьбе. Он встречал упоминание о виночерпиях в поэзии, которую читал господин Алим. Разливание вина для этих виночерпиев было не единственным и даже не главным занятием, но это сейчас казалось не столь важно. Последние слова работорговца навели евнуха на мысль, что с Фалихом всё-таки можно попробовать совершить сделку, хоть и не ту, на которую был расчёт изначально.

Начать беседу об этом Шихаб решился тогда, когда работорговец, посадив его верхом на мула и убедившись, что руки раба надёжно связаны, повёз товар в соседний город.

Поначалу справа и слева от дороги виднелись зелёные поля, ведь разливы здешних рек позволяли собирать неплохой урожай. Но чем дальше от Багдада, тем меньше становилось полей, их сменяла выжженная солнцем земля, а когда дорога сделалась совсем пустынной и никто, кроме охраны Фалиха, не мог стать случайным свидетелем беседы, Шихаб окликнул работорговца:

— Господин, послушай! Хочешь, я сделаю так, что тебе будет легко меня продать?

— Ты опять вздумал со мной торговаться, дурак? — насмешливо ответил работорговец, ехавший впереди, но не на муле, а на хорошей лошади, которая шагала бодро, так что мул едва за ней поспевал.

— Я хочу продать тебе то, что ты по-другому не получишь, господин, — ответил Шихаб.

— И что же? — бросил через плечо Фалих.

— Своё послушание, — сказал евнух. — Я не стану проявлять строптивость, о которой говорил господин Алим. Я покорно соглашусь быть виночерпием, если ты скажешь мне то, что я хочу знать.

— И что ты хочешь узнать? — Фалих заставил свою лошадь повернуться и шагать справа от мула, на котором сидел раб.

— Кому ты продал мою мать и моих сестёр?

Работорговец громко расхохотался. Он смеялся так громко, что его смех, казалось, эхом раскатился по пустыне до самого горизонта.

— А ты действительно дурак, — сказал Фалих, отсмеявшись.

— Но почему? — осторожно спросил Шихаб, чувствуя, как замерло сердце.

— Потому что я не помню и не могу помнить, кому их продал, — последовал ответ. — Это было слишком давно.

— Но в таком случае у тебя должны были сохраниться записи, — сказал евнух.

— Зачем мне это записывать? — недоумённо спросил Фалих. — Вполне достаточно записать имя раба и его стоимость на день покупки и день продажи. Зачем мне имена покупателей? Своих постоянных клиентов я помню и так. Остальных мне помнить ни к чему. А если они приходят с жалобой, что я продал им негодный товар, то моих записей вполне достаточно, чтобы понять, мой это товар или не мой. К тому же всегда лучше, чтобы следы происхождения раба быстрее затерялись. У раба не должно быть прошлого.

— Но ведь ты сам мне когда-то сказал, — в отчаянии произнёс Шихаб, — ты сам сказал, что если я честной службой добуду себе свободу и богатство, то смогу выкупить свою семью. Ты же знал, что моя служба у господина продлится не год и не два. Но как я смог бы выкупить семью, если ты всё забываешь?

— Никак. — Работорговец снова засмеялся.

— Но ты сказал, что я смог бы!

— Дурак, я оказал тебе услугу. Я сказал так, чтобы ты думал о хорошем будущем и не думал о смерти. Ты был ребенком, и я рассказал тебе сказку. Я рассказываю её всем своим новым рабам-евнухам. Я надеялся, что когда ты вырастешь, то найдёшь другую причину продолжать жить. А ты всё ещё веришь в сказку? По виду вон какой взрослый, а в голове детские сказки! Как так можно?

— Но неужели такого не бывает, — продолжал отчаянно допытываться Шихаб, — чтобы кто-то разыскивал своих родных, увезённых из дома и проданных в рабство? Неужели никто не разыскивает их, чтобы выкупить?

— Бывает, что разыскивают. Но по свежему следу, — ответил работорговец. — Если бы меня кто-то стал спрашивать о твоей матери и сёстрах спустя несколько месяцев или полгода, я бы вспомнил, кому продан этот товар. Вспомнил бы, если бы счёл, что покупателям товара это принесёт выгоду, а не судебное разбирательство. Но прошло много времени. Три года. А если б ты продолжал служить хозяину и не воровал, то заслужил бы свободу и солидное вознаграждение лет через десять, не раньше. Ты думаешь, что я стал бы делать подробные записи и хранить их десять лет, ожидая тебя? Раба могут перепродать несколько раз за это время! И все те, кто покупал и продавал твою мать и сестёр, тоже обязаны делать записи и хранить, ожидая, пока ты явишься?

Пустыня снова огласилась смехом. Кажется, даже охрана Фалиха посмеивалась, а Шихаб в отчаянии подумал, что опять совершил ошибку. Не следовало торговаться с опытным торговцем, ведь тот опять выиграл. Выторговал покорность раба-евнуха совсем задёшево. Фалих ничего толком не рассказал, но теперь мог быть уверен, что раб не станет проявлять строптивости. А всё потому, что рабу стало всё равно, кем быть. Совершенно всё равно. Он устал бороться, устал стремиться к мечте — выдать сестёр замуж и усыновить одного из своих племянников. Если эта мечта так глупа и несбыточна, то зачем мечтать? Нет, лучше не мечтать, чтобы никто вокруг не смеялся. Но если не мечтать, то незачем жить.

И всё же мысль о смерти не поселилась в голове Шихаба, ведь для того, чтобы умереть, требовалось самому придумать некий надёжный способ и приложить усилия для достижения цели.

Это в двенадцать лет казалось, что всё легко — достаточно лишь найти что-то острое или приказать сердцу «перестань стучать». А теперь евнух знал, что сердце не подчиняется приказам и что тело вовсе не так хрупко, а вокруг множество людей, готовых помешать, потому что раб, лишая себя жизни, тем самым отнимает имущество у своего господина.

У Шихаба не осталось сил на серьёзное размышление о способе прекратить жизнь, а на осуществление — тем более. Осталась лишь тупая рабская покорность, что было совсем не плохо для евнуха, но ужасно для того, кто хочет быть человеком.

* * *

Мехмед был несколько удивлён, слушая советы Шехабед-дина о том, как заставить армию слушаться лучше. Он никогда прежде не думал, что можно укрепить власть, унижая кого-то. Султану всегда казалось, что власть, полученная таким образом, непрочна, ведь униженный постоянно думает о бунте и мести.

Мехмед судил так по своему опыту, ведь в отрочестве часто подвергался унижениям. Всякий раз, когда строгий мулла, изучавший с Мехмедом Коран, бил своего ученика по спине палкой, это считалось унижение. Но оно вовсе не означало, что власть муллы крепла. Нет, она слабела, потому что с каждым разом от таких наказаний было всё меньше толку.

А затем появился мудрый и красивый учитель-рум, которого Мехмед, тогда ещё мальчик, полюбил всем сердцем. И тогда будущему правителю пришла мысль: «Любовь — вот что даёт прочную власть. Ведь когда тебя любят, то готовы тебя слушаться, исполнять всё, что ты велишь. А если ты ничего не велишь, то любящий угадывает твои желания, чтобы угодить».

Именно так вёл себя Мехмед по отношению к новому учителю. Учитель-рум хотел, чтобы его ученик преуспел в науках, и Мехмед стал самым старательным и внимательным учеником на свете. Упрямый осёл проявил удивительную любовь к знаниям, так что все прочие наставники, не верившие в своего ученика, несказанно удивились и поспешили вложить в его голову как можно больше знаний, пока чудо не окончилось.

А самое чудесное заключалось в том, что Мехмед нисколько не заставлял себя. Он действительно полюбил знания. Полюбил удивительное ощущение, когда нечто сложное вдруг становится простым и ты, сознавая это, как будто воспаряешь к облакам от радости. А особенно приятно было слышать от учителей «хорошо», «молодец», то есть Мехмеда называли умным, и это не была лесть.

С появлением учителя-рума вся жизнь Мехмеда переменилась, но вскоре после этого будущий правитель понял ещё кое-что о власти — власть может быть построена на страхе. Если пригрозишь кому-то отобрать самое ценное и дорогое, получаешь над ним прочную власть.

Этому научил мулла, не только имевший особое право бить своего ученика палкой, но и наделённый полномочиями приказывать всем другим учителям — даже учителю-руму. И как только мулла понял, что новый учитель дорог Мехмеду, то у муллы появилась огромная власть, которой прежде не было. Мулла грозился сочинить на рума лживый донос и прогнать с должности, а Мехмед проявлял угодливость и покорность, чтобы плохого не случилось.

Даже сам учитель-рум, мудрый подобно пророку, не мог найти выхода из этого положения. И лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств власть муллы оказалась свергнута.

А теперь Мехмед получил ещё один урок о природе власти: если просто унизить человека, это не помогает укрепить власть, но если унизить его на глазах у всех, а не тайно, за закрытыми дверями, тогда можно получить выгоду. Унижая прилюдно, ты получаешь власть и над ним, и над другими. Осталось лишь проверить, насколько это действенно.

* * *

Шехабеддин-паша был рад, что Мехмед послушался совета. Увы, от своего отца новый султан не унаследовал особую способность одним взглядом приводить в трепет. Мехмед был приветлив и открыт, а теперь это обернулось против него. Балта-оглы, начальник флота, совсем не боялся своего повелителя, даже стоя на коленях и прося прощения. Так не могло продолжаться долго. Мехмед должен был научить этого человека не только повиновению, но и страху. И вот юный султан решился.

Шехабеддин-паша с удовольствием наблюдал, как наутро после вечернего разговора Мехмед собрал десять тысяч всадников и отправился с ними к северу от города румов — на берег бухты, в которой стоял турецкий флот. Балта-оглы со своими ближайшими подчинёнными тотчас вышел встречать повелителя, и тогда стало видно, что один глаз у начальника флота скрыт под белой многослойной повязкой.

— Почему ты так и не явился ко мне для доклада после вчерашней битвы? — строго спросил Мехмед, спешившись.

— Да простит меня мой повелитель, но рана помешала мне сделать это вчера, — сказал Балта-оглы и поклонился. — Я хотел явиться сегодня. Если повелитель позволит, я могу доложить прямо сейчас.

— Вчера я сам всё прекрасно видел, — всё так же строго произнёс Мехмед. — Я видел, что моё повеление захватить корабли румов не исполнено.

— Да простит меня мой повелитель, — сказал Балта-оглы, опустился на колени и покаянно склонил голову, но было совершенно очевидно, что он не испытывает никакого страха перед гневом повелителя.

Мехмед несколько мгновений смотрел на коленопреклонённого начальника флота, а также на приближённых Балта-оглы, которые тоже опустились на колени. Шехабеддин-паша, стоя чуть поодаль, внимательно смотрел на господина. Не передумает ли тот? Оказался ли вчерашний разговор достаточно действенным?

Юный султан явно помнил вчерашнюю беседу, потому что его взгляд загорелся гневом, ноздри шевельнулись, как у рассерженного быка, а затем правая рука поднялась и наотмашь ударила коленопреклонённого Балта-оглы с такой силой, что тот упал на землю. Из-под края белой повязки, прикрывавшей глаз, показалась свежая кровь.

— Ах ты, пёс! — закричал Мехмед, кинулся к начальнику флота и начал пинать ногами; свита Балта-оглы в страхе повскакивала с колен и отшатнулась. — Наглый пёс! — продолжал кричать Мехмед. — Сколько раз я должен прощать тебя, а? В прошлый раз когда ты просил у меня прощения, то клялся, что поражений больше не будет! И что я вижу, а? Наглый лживый пёс! Какое у тебя оправдание в этот раз?

Балта-оглы ничего не отвечал. Лишь стремился сжаться в комок и прикрывал ладонями повязку на глазу, чтобы острый, чуть загнутый мысок султанского сапога при очередном ударе не попал по самому больному месту.

— Дайте мне палку! — крикнул Мехмед, на мгновение остановившись и оглядев присутствующих мутным от гнева взором.

Один из младших приближённых Балта-оглы подал султану палку, которую носил заткнутой за пояс. Очевидно, привык гонять ею матросов, когда те были недостаточно расторопны.

— Вот так наказывают псов! — Мехмед принялся бить начальника флота палкой по спине, по голове и по чему придётся. — Вот так их наказывают! Будь ты достойным слугой, я бы отрубил тебе голову, но ты не заслуживаешь такой почётной казни. Вот чего ты заслуживаешь! И с этого мгновения ты больше не начальник флота. Я лишаю тебя этой должности. — Град ударов наконец остановился. — А что с тобой делать, решу позже.

Султан с палкой в руке снова воззрился на недавних подчинённых Балта-оглы. Под взглядом Мехмеда они тут же рухнули на колени и на этот раз трепетали от страха. В воздухе повисло тягостное напряжение. Даже всадники самого Мехмеда, которые ни в чём не были виноваты, чувствовали себя неуютно, но Шехабедцин-паша, наблюдавший эту сцену, внутренне ликовал: «Прекрасно. Прекрасно».

Мехмед легонько ткнул палкой в плечо одного из старших начальников султанского флота:

— Главным начальником вместо Балта-оглы будешь ты. — Он повысил голос. — А теперь все запомните слова своего повелителя: если мой флот не может войти в залив к румам по воде, то войдёт по суше!

Это были очень странные слова, и все удивились, но Шехабеддин-паша начал смутно догадываться о замыслах Мехмеда, вспомнив свои вчерашние рассуждения о том, что хорошо было бы поставить перед людьми грандиозную задачу, сопоставимую со строительством крепости, «перерезающей горло»: «Мой повелитель не будет строить новую крепость, но затеял что-то не менее великое».

Эта догадка превратилась в уверенность, когда Мехмед велел Шехабеддину разыскать в турецком лагере и привести в султанский шатёр одного мастера из числа франков, который ещё до начала войны довольно часто удостаивался приёма в числе «приятных посетителей».

— Скажи ему, чтобы взял с собой все бумаги, — велел султан, однако узнать суть разговора с этим посетителем Шехабеддину не удалось. Евнух, находясь за полотняной стеной и подслушивая, услышал лишь неразборчивый шёпот и довольный смех султана в конце беседы.

В тот же день в шатре Мехмеда состоялся военный совет, на котором великий визир Халил-паша снова говорил о том, что взять город невозможно и что следует начать с румами переговоры о мире.

Это было настолько предсказуемо, что Шехабеддин-паша перед началом совета улучил минуту, чтобы поймать своего друга Заганоса-пашу за рукав и тихо спросить на ухо:

— Ты понимаешь, что будет говорить Халил и что должен делать ты?

— Спорить с Халилом, — улыбнулся Заганос.

Именно этим он и занимался. После пространной речи великого визира взял слово и увлечённо говорил о том, что война только началась и что ещё слишком рано пожинать плоды осады: войско стоит под стенами всего три недели, болезней в лагере пока не началось, провизии хватает, боевой дух силён.

— Повелитель, — обратился Заганос к султану, — я и мои люди полны решимости продолжать осаду до тех пор, пока город не будет взят.

— Хорошо, — ответил Мехмед, который во время речи Халила оставался спокоен и даже безмятежен, а во время речи Заганоса улыбался.

Чья бы точка зрения ни победила на совете, султан не собирался завершать осаду так скоро. У Мехмеда уже созрел замысел, и в благодарность за смелость в споре с великим визиром второй визир Заганос-паша удостоился чести поучаствовать в осуществлении замысла.

К тому же войска Заганоса располагались как раз в нужном месте. Не в основном лагере, растянувшемся вдоль западных стен столицы румов, а севернее, на противоположном берегу залива, именуемого румами Золотым Рогом. Именно на том берегу находилась Галата — городок франков, с которым Мехмед договорился о невмешательстве в дела войны.

Мехмед дал распоряжение Заганосу притащить большие пушки прямо к берегу. Там, где залив (и впрямь имевший форму рога) начинал сужаться, следовало «расчистить место», то есть распугать стоявшие на якоре корабли франков и румов.

Впрочем, франки и румы, подняв паруса, сами убрались оттуда очень быстро, как только увидели, что люди Заганоса ставят пушки не только на холме над берегом, но даже у самой воды, в топкой низине, очень мало пригодной для этого. В хлюпающую грязь валились мешки с песком. Под деревянные опоры, на которых покоились стволы орудий, были подложены брёвна и камни.

Утром следующего дня всё оказалось готово, Заганос распорядился дать пробный залп. Большие каменные ядра шлёпнулись в волны, подняв фонтаны брызг, и чуть-чуть не достали до вражеских судов, сгрудившихся в отдалении. Конечно, было досадно, что не удалось задеть ни один корабль, но главное — приказ султана оказался выполнен. Ближе, чем теперь, эти корабли не посмели бы подойти. Пусть они не боялись маленьких пушек, применяемых на турецких судах, но больших орудий, установленных на суше, очень даже боялись.

— Хорошо, Заганос-паша. Очень хорошо, — похвалил Мехмед, наблюдая за всем этим прямо из седла, а затем умчался прочь — к бухте, где стоял османский флоте и где тоже велись работы.

Берег заполонили рабочие, которые стучали топорами, обтёсывая брёвна. Почти каждое бревно после этого несли в другое место, но некоторые стволы оставались там же, им придавали форму непонятных деталей, а руководил всем делом тот самый мастер, с которым Мехмед шептался вчера.

Шехабеддин, сопровождая своего повелителя, видел, что на берегу бухты сооружалось нечто, очень похожее на остов огромной длинной повозки, а дорогу, ведшую из бухты в сторону Галаты, будто решили замостить, но необычно. Поперёк тракта на небольшом расстоянии друг от друга укладывались те самые брёвна, которые ранее были отёсаны, а поскольку дорога шла вверх, то есть брёвна могли скатиться, их концы удерживались на месте с помощью деревянных кольев, вбитых в землю по обочинам.

Наверное, в городке франков уже начали опасаться, что странная дорога пройдёт прямо к их воротам. Возможно, франки даже собрались выслать посольство, чтобы спросить Мехмеда о происходящем, но как раз в это время на развилке, где один путь вёл к франкскому поселению, а другой — в объезд, турецкие рабочие выбрали объездной и начали укладывать брёвна там.

Так продолжалось, пока даже слепцам не стало ясно, что необычная дорога будет третьей стороной треугольника, а две другие стороны образованы проливом и ответвляющимся от него на запад заливом, имеющим форму рога. Дорога тянулась по холмам от бухты, где стоял турецкий флот, к берегу залива, где Заганос установил пушки и распугал вражеские корабли. Оба конца дороги уходили прямо в воду.

Наконец работа в бухте завершилась. Сооружение, напоминающее остов повозки, с которой сняли заднюю стенку, было поставлено на брёвна, уложенные поперёк дороги и заранее смазанные жиром. Придерживаемое толстыми верёвками, сооружение медленно съехало в волны. Затем в эту «повозку» осторожно вплыл один из малых турецких кораблей. Заднюю стенку «повозки» установили. Судно укрепили распорками, чтобы не качалось внутри конструкции, и вот её вместе с грузом выволокли на сушу с помощью тех же верёвок, а затем потащили по дороге, вверх по склону холма.

Это было трудно. Когда «повозку» ставили на брёвна и заводили в воду, для этого хватило сорока человек. Теперь же за верёвки взялись сотни людей — в первую очередь гребцы и матросы. Двигаясь в такт барабану, одновременно делая шаг и натягивая верёвки, люди издавали единое звучное «хэй». Груз в «повозке» становился на один шаг ближе к цели. Мачта с убранными парусами вздрагивала. Флаг на верхушке то развевался, то опадал.

Мехмед был рядом и наблюдал за движением судна по суше. А меж тем вторая «повозка», установленная на смазанные брёвна, повезла ещё одно такое же судно вслед за первым. И ещё. И вот уже целый караван.

Султан был весел и доволен, а Шехабеддин мысленно просил Аллаха, чтобы ни одна из «повозок», с таким трудом движущихся вверх, не скатилась вниз, ведь, если бы это произошло, она бы столкнулась с теми, которые следовали за ней… возможно, даже опрокинула бы некоторые, повредила груз. Сказать Мехмеду о том, что расстояние между повозками надо увеличить, евнух не осмелился. Султан хотел действовать быстро, а это значило, что караван не должен растягиваться.

К концу первого дня переправили достаточно судов, чтобы можно было сказать, что турецкий флот вошёл в залив. И именно об этом объявил Мехмед, когда собрал на берегу залива большинство тех, кто видел недавнее наказание Балта-оглы.

— Я говорил вам: если мой флот не может войти в залив к румам по воде, то войдёт по суше. И вот посмотрите!

Возле берега покачивались небольшие турецкие корабли, с каждой минутой всё больше превращавшиеся в тёмные силуэты на фоне золотистых волн. Они стояли далеко друг от друга, чтобы не закрывать обзор пушкарям Заганоса, готовым в любую минуту снова отогнать подальше все суда франков и румов, если вздумают напасть.

Сами по себе малые турецкие корабли не стали для врагов серьёзной опасностью, а переправить в залив крупные суда Мехмед не мог — слишком тяжёлые, — и всё же он одержал большую победу — доказал, что теперь его приказы выполняются. Матросы турецких кораблей, стоя на палубах, славили султана, и теперь эти славословия были искренними.

— Завтра мы переправим новые корабли, — сказал Мехмед, когда крики утихли. — Наша сила победит хитрых румов. Никакие цепи поперёк входа в залив не помогут им. Никакие стены. Мы возьмём этот город!

Затем султан уехал, а Шехабеддин остался, видя, что Заганос продолжает стоять на берегу и беспокойно вглядываться в даль — туда, где сгрудились вражеские суда.

— Чем ты встревожен, мой друг? — спросил евнух, становясь рядом.

Заганос жестом велел своей свите отойти подальше, чтобы она не подслушивала, и заговорил нарочито тихо:

— На месте врага я бы напал на наши корабли немедленно. Пожертвовал бы одним судном, но поджёг все наши. Ветер дует в нашу сторону. Сейчас такое нападение удобно совершить.

Шехабеддин посчитал, что опасения не лишены оснований, но решил успокоить друга:

— Заганос, ты говоришь так потому, что у тебя отважное сердце. А румы не такие. Они все трусливы и осторожны.

— А как же великий правитель румов Искендер? — спросил Заганос. — Он был очень отважен.

— Отважен, как и ты, мой друг, — улыбнулся евнух. — Но румы давно выродились. Они недостойны своего великого предка. А их союзники франки хоть и более смелы, но не станут отдавать свои жизни лишь затем, чтобы помочь румам. Франки не глупы. Вот почему я думаю, что никто не нападёт на наши корабли.

— И всё же я выставлю дозоры на нашем берегу вплоть до выхода из залива.

— Это разумно.

Оба ненадолго замолчали, глядя, как волны залива блестят в сумерках, а затем Заганос сказал:

— Хорошо, что ты здесь. Хорошо, что наш повелитель позволил тебе сопровождать его, а не оставил в Эдирне.

— Я тоже очень рад этому, — ответил Шехабеддин и добавил совсем тихо: — Иногда мне кажется, что на его решение повлияла лишь одна моя беседа с ним. Я сказал, что у нашего повелителя сердце Искендера и что он рождён повелевать румами. Я сказал, что столица румов покорится Ис-кендеру и что я хотел бы своими глазами увидеть, как новый Искендер явит себя.

Заганос нахмурился:

— Что? Ты ведь всегда говорил, что новый Искендер — это я.

В его голосе слышалось что-то похожее на ревность, поэтому евнух примирительно улыбнулся:

— Ты тоже Искендер.

— Но разве может быть два Искендера? — продолжал хмуриться друг.

— А почему нет? — Чтобы Заганос перестал обижаться и дослушал, Шехабеддин встал напротив него и заглянул в лицо, ещё достаточно различимое, несмотря на сгущающийся мрак. — Разве не может в одной и той же стране быть два героя одновременно? И это не значит, что один из них менее достойный.

— В самом деле?

— Конечно. Нет смысла рассуждать о том, кто истинный Искендер, потому что истинный Искендер давно умер. И раз на нём была милость Аллаха, то душа этого героя конечно же в раю. Искендер уже не вернётся в этот мир. Но в этом мире могут родиться люди, похожие на Искендера, и их ждёт похожая судьба, потому что герой всегда себя проявит. Я всё так же верю в тебя, мой друг.

— А я уж подумал, что ты нашёл себе нового Искенде-ра, — хмыкнул Заганос.

Как видно, он ещё сомневался, поэтому Шехабеддин положил руки ему на плечи, чуть потянулся вперёд и прошептал другу в самое ухо:

— Заганос, ты знаешь, что я люблю тебя больше всех. Даже больше, чем нашего повелителя, хоть это и неправильно, потому что любовь к повелителю должна быть выше всех других привязанностей. Я назвал нашего повелителя Искендером, потому что хотел быть здесь с тобой. Я хотел своими глазами увидеть, как ты одержишь победу и получишь заслуженную награду. К сожалению, ты не сын правителя и потому трон румов тебе придётся отдать другому, но в тебе есть сердце Искендера. И ты проявишь себя, я знаю.

Заганос улыбнулся и так же тихо спросил:

— Мне кажется или меня пришла проведать луноликая Ширин?

Шехабеддин отпрянул, запоздало сообразив, как это нашёптывание выглядит со стороны и что он, кажется, забылся. Евнух — не мужчина, но может хотя бы притвориться им, вести себя по-мужски, а теперь сам не заметил, как стал играть в женщину.

С Шехабеддином это иногда случалось и уже породило множество шуток при дворе — не только о Шехабеддине, но и о его друге тоже. Даже Мехмед, наслушавшись пересудов, любил повторять с улыбкой: «Заганос мне как второй отец, а Шехабеддин — вторая матушка». Хорошо, что Заганоса шутки забавляли, а не досаждали ему и что продвижению по службе все эти пересуды нисколько не вредили.

— Наш повелитель очень хорошо придумал переправить корабли по суше, — произнёс Заганос нарочито громко, чтобы слышала свита. — Наверное, я тоже должен что-нибудь придумать, чтобы не отстать от него. — Следующую фразу он опять произнёс тихо: — Может, попытаться сделать под стены румов подкоп? Как думаешь?

— Мой Искендер, — восхищённо прошептал евнух.

* * *

Оказавшись в Турции, Шехабеддин временами опасался, что его походка, движения рук, манера улыбаться и смотреть по сторонам покажутся кому-то слишком женственными. И даже спустя двадцать пять лет службы при турецком дворе евнух продолжал беспокоиться об этом. А виной всему было обучение, которое пришлось пройти — обучение на виночерпия.

Виночерпий должен уметь не только разливать вино, но и развлекать. Он нараспев рассказывает стихи, играет на музыкальном инструменте, танцует. То есть делает всё то же, что делала бы наложница, чтобы развлечь господина. Но женщина развлекает лишь одного, правила ислама запрещают ей явиться в собрание мужчин, а виночерпию это не воспрещается. Именно для этого он и нужен — развлекать собравшихся на пирушку и прилагать все усилия, чтобы те, кто его видит и слушает, перестали задумываться о том, что перед ними вовсе не женщина.

Если с виночерпием заговаривают, он поддерживает беседу и отвечает шуткой на шутку. Даже может позволить себе кокетливые улыбки, если хозяин не ревнив. А если собеседник затеет смелую игру и начнёт признаваться в любви, виночерпий обязан эту игру поддержать, изображая жестокую неприступную кокетку.

Вот почему виночерпием мог стать не каждый, а лишь тот, в ком не слишком явственно проявляются мужские черты. Лицо виночерпия всегда миловидно, голос — нежен, а все движения — изящны.

Шехабеддин, которого в то время называли Шихабом, вполне годился для подобных игр. Но не будь Шехабеддин евнухом, его вряд ли купили бы, чтобы обучить на виночерпия и впоследствии перепродать. Покупатель сказал бы: «Когда он обучится, ему уже исполнится шестнадцать, голос огрубеет, борода попрёт. Что тогда делать?» Однако из-за операции, проведённой в двенадцать лет, у кандидата не появилось даже усов, а голос и не думал ломаться.

Сделку оформили быстро, работорговец Фалих получил деньги и отбыл восвояси, а Шихаб стал собственностью нового господина, у которого была целая школа виночерпиев.

В ней обучалась дюжина учеников, которые поначалу посмеивались над новичком, выглядевшим не мальчиком, а юношей.

— Шихаб, ну ты и высоченный! — говорили они. — Как ты сможешь изображать женщину? Разве только жену дэва^[10].

— Сколько тебе лет? — спрашивали другие. — Когда ты закончишь учиться, то будешь совсем старый. Станешь развлекать собрание стариков?

Шихаб не обижался на эти шутки и не думал о будущем. Зачем думать о том, что от тебя не зависит? Его куца больше занимало настоящее, а тупая покорность уступила место покорности осмысленной. Почему бы не покориться, если в обучении есть приятные и интересные стороны.

Когда евнух рассказывал сам себе содержание сочинений известных поэтов, которые придётся пересказывать для наставника, то временами увлекался и представлял свою мать, которая рассказывает сыну сказку. В такие минуты получалось забыть, что мать потеряна навсегда.

По этой же причине, когда Шихаба учили играть женщину, ему нравилась такая игра. Он представлял, что это не он, а его мать перебирает струны саза, поёт, улыбается. И чем точнее удавалось её изобразить, тем сильнее он ощущал, что она сейчас находится рядом. Шихаб не видел её, но видел выражения лиц тех, кто на него смотрит и оценивает. Наставники видели перед собой женщину! И если они её видели, значит, она приходила. Почти по-настоящему. А ведь господин Алим был уверен, что его бывшему рабу такое не понравится.

Незаметно летело время, Шихабу уже исполнилось шестнадцать, и именно тогда его впервые предъявили покупателю. Раньше, если в «школу» приходил покупатель, евнух оставался в дальних комнатах, потому что был ещё плохо обученным учеником. Теперь же его посчитали достойным и вместе с прочими вывели во двор.

Пришёл молодой богатый господин в белых марких одеждах и дорогой обуви. Все ученики выстроились во дворе в ряд, и евнуху, который когда-то проходил через нечто похожее, стало ясно, что случится дальше.

На этот раз покупателя не заботило, может ли раб цитировать Коран и складывать в уме числа. Покупатель вглядывался в лица и спрашивал у того или иного раба: «Как тебя зовут?» — но не затем, чтобы узнать имя, а чтобы вслушаться в звук голоса и решить, приятен он или нет.

В прошлый раз Шихаб хотел оказаться купленным, чтобы поскорее начать служить богатому господину, заработать себе свободу и богатство, а затем выкупить из рабства мать и сестёр. Теперь евнух перестал верить в эту сказку и потому не хотел быть купленным, не хотел, чтобы жизнь менялась, но покупатель почему-то выбрал виночерпия, выглядевшего весьма взрослым, а не более юных.

«Ничего, — успокаивал себя Шихаб. — В доме у этого господина я буду делать почти то же, что и в школе». Однако раб ошибся.

…Нового хозяина звали Захир. Этот молодой и изящный человек был арабом, как и господин Алим. Господин Захир также получил хорошее образование и так же хорошо знал персидский язык. Но в отличие от господина Алима, равно уважавшего и арабских, и персидских авторов, новый господин был без ума от всего персидского.

Возможно, для Захира выбор при покупке раба-виночерпия определило то обстоятельство, что Шихаб был персом. И евнухом. Ведь именно от своего нового господина Шихаб впервые услышал историю о том, что у великого правителя румов Искендера был евнух по имени Багой, родом из персидских земель, которого Искендер очень ценил.

Беседа проходила наедине в покоях господина, причём господин сам же завёл об этом разговор, а затем спросил:

— Ты знал об этом?

Разумеется, Шихаб, обучаясь на виночерпия, читал поэму об Искендере, которую сочинил Низами^[11], но там ничего не говорилось о Багое. А ведь Низами упоминал, обращаясь к читателям, что изучал жизнь Искендера очень основательно.

— Низами читал не те книги, — с улыбкой ответил Захир, полулёжа на застеленной кровати и покуривая кальян. — О Багое рассказывают румы и франки^[12]. А персидские и арабские авторы излишне пристойны. Они думают, что если будут обходить имя Багоя молчанием, то оно забудется.

Шихабу было неинтересно про это слушать и не хотелось знать, что такого непристойного находили учёные мужи в том обстоятельстве, что Искендер держал при себе евнуха. Вот почему евнух Шихаб ничего не спросил, но господин сам стремился рассказать больше.

— Пишут, что Багой был юн и красив, — сказал Захир, хитро улыбаясь. — И сначала он принадлежал персидскому правителю Дарию. А когда Искендер пошёл войной на Дария и победил, то заполучил и эту живую драгоценность. Один из персидских вельмож припрятал у себя Багоя, пока не уляжется смута, которая всегда бывает после войны, а затем отдал Искендеру.

«Даже если я — Багой, то ты — уж точно не Искен-дер», — мысленно произнёс Шихаб, обращаясь к господину. Изящный (или даже хилый) Захир со своей острой козлиной бородкой нисколько не напоминал могучего воина с прекрасной тёмной бородой, которого Низами изобразил в своей поэме^[13]. К тому же Низами, который изучил множество книг об Искендере, утверждал, что этот правитель был удивительным человеком — необычайно добрым. Искендер не стал бы держать при себе раба — тут же отпустил бы на свободу, а вот от Захира ничего подобного ждать не приходилось.

— Когда Багой впервые предстал перед Искендером, то уже не был мальчиком, — меж тем рассказывал Захир. — Багой был примерно твоего возраста. А Искендер был ещё молод. Как я… Налей мне вина, Багой, послужи своему Искендеру, — впоследствии хозяин часто повторял эту фразу, а затем протягивал своему виночерпию пустую пиалу, которую Шихаб наполнял — будто играя с кувшином, как учили.

Захир любил вино и шумные застолья, часто приглашал друзей, и пирушка обычно длилась почти до рассвета, а Шихаб развлекал гостей, как учили, но не испытывал от этого никакого удовольствия.

Гости, которые просили сыграть и спеть, сами же прерывали на середине, пытаясь ущипнуть виночерпия. Они находили это забавным, смеялись, тут же шутливо извинялись, просили продолжать песню, снова щипались, а Шихаб втайне злился, потому что уже не мог изображать им свою мать, как делал это для учителей.

Судя по всему, гости даже не замечали, что виночерпий ничего не изображает. Они не были ценителями притворства. Им достаточно было видеть, что лицо Шихаба миловидно, а также лишено усов и бороды. То один гость, то другой «смеха ради» пытались притянуть к себе виночерпия, чтобы поцеловать, и только строгий окрик Захира останавливал весельчаков:

— Эй! Он мой, не забывай!

Друзья Захира не были богачами. Опасаясь, что хозяин дома больше не пригласит их на пирушку, они начинали вести себя сдержаннее, отпускали виночерпия и просили налить ещё вина, но на следующей пирушке всё повторялось снова.

Захир прощал гостей и раз за разом приглашал потому, что знал их ещё до того, как разбогател. А разбогател он после того, как выгодно женился.

С помощью хитрости Захир сумел познакомиться с дочерью одного из самых богатых людей города, тайком встречался с ней в саду почтидва месяца и сумел понравиться. В итоге дочь упросила отца отдать её замуж за Захира, а отец, хоть и разгневанный поначалу, согласился. Он хотел для своей дочери счастья и не хотел, чтобы история с тайными свиданиями получила огласку. К тому же новоявленный жених был хоть и не богат, но мог похвастаться знатным происхождением.

Кто же знал, что Захир окажется вовсе не таким влюблённым, как прикидывался поначалу. Конечно, он уделял жене время, но гораздо большее удовольствие получал, растрачивая её приданое.

Из-за частых пирушек, устраиваемых в доме, жена негодовала:

— Ты проводишь с этими пьяницами больше времени, чем со мной! А теперь ещё и с евнухом… Зачем ты его купил?

Шихаб знал, что хозяйка недовольна. Он и сам был недоволен, особенно после того, как стало ясно, что имел в виду один из наставников в школе виночерпиев, когда сказал, что с хозяином евнух должен изображать благосклонную кокетку, а не жестокую и неприступную. Захир этого требовал и уверял, что Багой тоже изображал для Искендера женщину.

Хозяин рассказал о случае, когда Искендер во время одного из походов устроил для своих воинов большое представление. Во время представления евнухи, одетые женщинами, состязались в пении, и Багой так хорошо пел, что Искендер поцеловал его, как женщину, прямо у всех на виду, а зрители кричали: «Целуй ещё!»

Именно тогда Шихаб в полной мере осознал, что значит — не быть человеком. Это означает, что никакие человеческие запреты на тебя не распространяются. Ты можешь делать что угодно, но и с тобой могут делать что угодно. Раньше Шихаб почти не задумывался об этом. Его гораздо больше заботило, что человеческое можно сохранить в себе, несмотря ни на что. А вот теперь он ужаснулся, осознав, насколько велика пропасть между понятиями «человек» и «евнух».

Когда Шихаб украл деньги у хозяина, то не был наказан так, как положено наказывать воров — ему не отрубили руку. Но когда господин Алим грозился убить вора, то вполне мог привести угрозу в исполнение, и это не считалось бы ни грехом, ни преступлением. Евнух — не человек, так что убивать евнухов Аллах не запрещает. И вот новое доказательство, что человеком Шихаб не считался! Будь иначе, тогда многое из того, чего требовал Захир, называлось бы грехом, причём очень страшным. Пророк Мохаммед велел убивать обоих участников такого греха. Однако Шихаб был евнухом, поэтому всё, что делал Захир, считалось не более греховным, чем лежать на ложе, обнимая пуховую подушку.

«Хотел притворяться мужчиной, а придётся быть женщиной», — со смехом предрекал бывший хозяин Алим. И полагал, что евнуху будет очень горько, когда остатки его мужественности окажутся попраны. Это ведь оскорбление. Но как может чувствовать себя оскорблённым тот, кто не является мужчиной? Как может быть оскорблён тот, для кого роль мужчины или женщины — всего лишь игра? Конечно, обидно, когда не получается играть так, как хочется, и тебе навязывают чужие правила. От этого рождается злость. Но в ней нет особенной горечи. По-настоящему оскорблённым Шихаб чувствовал себя, казалось бы, из-за пустяков. Например, когда Захир, по-особенному улыбаясь, называл евнуха «друг мой». Вот тогда Шихаб готов был закричать: «Я тебе не друг! Я — твоя игрушка. Как ты можешь называть меня другом! Ты оскорбляешь само понятие дружбы, называя меня так!»

Евнух сдерживался, потому что не должен был возражать. Но всё же он вёл мысленный спор со своим новым хозяином: «Нет, Искендер не поступил бы так с Багоем. Искендер был великодушен и не терпел несправедливости. Наверняка он даже не сразу согласился оставить у себя евнуха, но пришлось. Искендер после победы над Дарием хотел стать в глазах персов преемником Дария, а не захватчиком персидского трона. Поэтому когда персы отдали Искендеру вещь Дария, бывшую игрушку Дария, Искендер не мог отказаться, хоть и предпочёл бы получить что-то другое как знак преемственности».

Поэт Низами, изучив множество книг, утверждал, что Дарий в отличие от Искендера был жесток и несправедлив. Часто оскорблял своих слуг несдержанным словом и жаждал утвердить свою власть над всеми без исключения. «Для Дария евнух Багой, конечно, был игрушкой, — думал Шихаб. — Дарий не спрашивал, чего хочет Багой, а просто утверждал над ним свою власть».

Конечно, Багой, не зная Искендера, полагал, что новый господин во многом похож на прежнего. Но Искендер выждал немного, чтобы персидские вельможи не обиделись, а затем объявил евнуха свободным, дал денег и сказал: «Ты волен уйти». Да, всё должно было происходить именно так, а не как рассказывал Захир!

«Но почему же Багой остался? — думал Шихаб. — Уж точно не потому, что Искендер удерживал его». Наверное, евнух, проведя годы в рабстве и не имея родных, просто не знал, что делать со своей свободой. Поэтому попросил позволения остаться и служить, как умеет. И Искендер согласился, чтобы на примере других слуг Багой учился вести себя как человек, а не как евнух.

Со временем для Шихаба это стало любимым развлечением: оставаясь в одиночестве, он представлял себе разговор Искендера с Багоем — тот разговор, после которого евнух стал свободным. Где и как они говорили? Наверное, при разговоре присутствовал слуга-переводчик, ведь Искендер был правителем румов^[14], а румы обычно не знают персидского. Возможно, присутствовало много людей, весь румийский двор. А возможно, что никого, кроме переводчика, не было. Как вёл себя Багой? Заулыбался от радости? Или заплакал? Возможно, встал на колени, а затем задумался, должен ли так делать, если теперь свободен.

Шихаб представлял эту сцену каждый раз по-новому, но всякий раз Багой был невыразимо счастлив остаться при Ис-кендере — уже не как игрушка, а как верный слуга, который полон решимости отблагодарить господина за доброту. Если не сразу, то позднее.

Арис, наверное, был единственным, кто чувствовал себя в осаждённом городе не как в ловушке. Турки, собравшиеся с внешней стороны стен, не были Арису врагами, а ромеи и прочие защитники этого места казались слишком глупыми, чтобы поймать шпиона или хотя бы догадаться о его существовании. В прошлом году, когда Арис также по заданию господина приезжал сюда, страх оказаться пойманным был довольно силён. А теперь почти исчез.

Приходилось напоминать себе, что излишняя беспечность — это и есть главная опасность для того, кто добывает сведения во вражеском лагере. Попасться из-за беспечности было бы досадно и непростительно. Господин очень надеялся, что теми сведениями, которые сможет добыть «верная тень», он поможет своему другу — второму министру. Это был случай, который выпадает раз за всю жизнь, и господин очень огорчился бы, если бы тень оплошала. Он бы никогда этого не забыл, и тень вечно чувствовала бы себя виноватой, то есть обязанной искупить вину, а тень не любила чувствовать себя обязанной.

Получив задание от господина снова отправиться в Константинополь, Арис приехал в ромейскую столицу задолго до начала осады, чтобы не вызвать подозрений. Ведь это странно, когда в городе, из которого все стремятся уехать, появляется человек с намерением остаться надолго. Значит, следовало приехать, когда бегство жителей ещё не началось.

Правда, когда оно началось, уехало вовсе не так много людей, как ожидалось. Оставшимся просто некуда было деться, и потому они надеялись, что в город явится помощь от папы римского и католических стран. Арису это рассказал хозяин гостиницы, где новоприбывший снял комнатку.

Через некоторое время Арис перебрался из гостиницы в домик к одной старухе, где жильё было дешевле, а хозяйка — болтливее. «Мне и делать ничего не надо. Она сама делает за меня всю работу», — думал юноша каждый вечер, когда старуха согласно договорённости приглашала его за свой стол и ставила перед ним миску с супом. Пока Арис ел, она рассказывала все новости, что слышала утром на рынке.

Старуха не была одинока. За день она, конечно, успевала поговорить о том же и с соседками, и с дочерью, жившей неподалёку, но, видя, что жилец слушает с уважением и вниманием, повторяла всё ему. Ворчала о повышении цен на хлеб, рыбу и зелень. А ещё беспокоилась, что в храме, куда она ходит, вдруг станут служить «по-новому», то есть в соответствии с Унией. Также жаловалась, что в город понаехали генуэзцы и венецианцы, которые приобрели большое влияние на василевса, и это, конечно, из-за них он решил поддержать Унию. А позднее сетовала, что генуэзцев и венецианцев приехало слишком мало и что их не хватит для защиты города:

— Новых ждать не приходится. Но, может, всё же пошлёт нам Бог помощь.

Арис, слушая про «Божью помощь», едва мог сдержать улыбку, поэтому поспешно совал в рот очередную ложку с похлёбкой. Эх, знала бы старуха, кому всё рассказывает и как усердно помогает своим страхам по поводу турецкой опасности сбыться!

Юноше, который дни напролёт бродил по улицам и слушал разговоры, не удавалось узнать больше, чем знала эта собирательница сплетен. Иногда даже появлялась мысль: «А если никуда не ходить? Остаться дома, а вечером послушать отчёт? Я ведь буду знать то же самое». Правда, тогда пришлось бы объяснять старухе, откуда берутся деньги на постой. Она была уверена, что жилец перебивается случайными заработками и надеется найти себе постоянное место.

Так продолжалось до начала весны, когда распространился слух о приближении турецкой армии и Арис решил съехать. К тому времени в городе появилось много покинутых домов во Влахернском квартале, поэтому юноша собирался обосноваться там.

Старухе сказал, что уезжает, и она сразу заворчала:

— Лучше б в ополчение вступил. Если не к мечникам, так к лучникам. Не хочешь? Я так и знала.

«Ну вот опять, — думал Арис. — Опять я что-то должен. Я платил за стол и кров, но ей мало, и я должен отдать ей свою жизнь. До последнего вздоха защищать город, который мне даже не родной. Ничего я тебе не должен, бабка».

Правда, на мгновение Арис задумался, а не последовать ли совету. Если записаться в ополчение, то легко получилось бы узнать, как устроена оборона города… Однако вместе с выгодами появились бы и неудобства. Арис, записавшись на службу, не смог бы располагать собой. Если ты воин, за тобой всё время кто-то следит: хорошо ли ты несёшь службу и не оставил ли свой пост. Нет, лучше было побродить рядом со стенами и издалека оценить количество защитников, их вооружение и то, какие приспособления на стенах установлены. Долго, но зато без риска. Это лучше подходило для «верной тени» турецкого господина, больше соответствовало её привычкам и склонностям.

Позднее, когда начались бои, Арис всё же оказался в числе воинов на стенах, но не совсем настоящим. Во время одного из боёв на северо-западном углу укреплений близ Малого Влахернского дворца тень, наблюдая из переулка, заметила, что один из защитников в латных доспехах упал со стены, поражённый турецкой стрелой, попавшей куда-то в область лица.

После такого человек не выживет, особенно если ещё и упал с высоты. Латы, меч в окованных ножнах и металлический шлем звонко стукнули по камням мостовой, когда тело бухнулось вниз, вздрогнуло и замерло.

Арис тут же подбежал, ухватил труп под мышки и потащил по улице, но не к тому дому, в котором устроил себе ночлег, а к другому. Если бы кто-то спросил, что такое происходит, тень ответила бы, что тащит тело своего старшего брата.

По вечерам, когда бои прекращались, к стенам постоянно приходили люди, чтобы забрать убитых, поэтому никто особенно не удивился бы, что нашёлся смельчак, который решил забрать тело родственника днём. Вряд ли кто-то спросил бы, почему у человека в латах, обычных для итальянца, брат говорит на языке ромеев, а даже если бы и спросил, Арис сказал бы, что его брат не выбирал доспехи, а надел то, что выдали после того, как записался в ополчение.

Затащив добычу в заброшенный дом, тень сняла с убитого меч и латы, а тело решила закрыть в одной из комнат, чтобы не добрались бродячие псы. Конечно, это нельзя было назвать достойным погребением, но Арис не боялся, что мертвец придёт к нему во сне жаловаться. Ты можешь не бояться видений, если сам — тень, ведь тени с видениями в очень близком родстве.

И всё же что-то заставило передумать. Уже сложив доспехи и меч в мешок, найденный неподалёку, Арис стоял над мертвецом, раздумывая, нужно ли накрыть тело чем-нибудь или оставить, но вдруг мертвец, который даже не имел лица, потому что оно было залито кровью, начал казаться Арису недовольным. Мертвец как будто говорил, что вещи, снятые с него, принесут новому владельцу удачу, только если погребение будет совершено как положено.

Вспомнился другой мертвец — старик, зашитый в старую верблюжью шкуру. Тот был в итоге похоронен достойно. А чем этот хуже? Ведь требуется не так уж много усилий, но зато будет уверенность, что доспехи и меч не подведут.

Арис вздохнул, раздобыл в комнатах простыню, завернул в неё тело, как в саван, взвалил на плечи и понёс. Доспехи пришлось оставить, но клинок оставлять было жалко. «Если я по возвращении не найду мешок, то хоть что-то останется при мне», — решила тень, препоясалась мечом и побрела с ношей на плечах по улице в сторону ближайшей церкви.

«Судя по доспеху, ты католик, — мысленно обращался Арис к мертвецу, — но я не могу устроить тебе католическое погребение. Я не похож на католика. Как я объясню, почему мне нужно тебя похоронить? Если приду с твоим трупом к воротам католического храма, это сочтут странным. А вдруг кто-нибудь решит, что это я тебя убил? Зато православным я знаю, что сказать. Так что придётся тебе упокоиться как ромею».

Ближайшая православная церковь оказалась монастырской. Ворота ограды были открыты, поэтому Арис решился войти. Попавшемуся навстречу монаху он рассказал историю, которую придумал с самого начала: дескать, помогите похоронить старшего брата. А теперь Арис приправил её новыми подробностями, сказав, что они вдвоём с братом нарочно приехали в город, чтобы помочь защитить столицу истинной веры от нечестивцев, но заниматься похоронами совсем некогда:

— Брат погиб, и теперь я должен занять его место на стенах.

Эту же историю пришлось повторить для настоятеля, который охотно поверил. Правда, деньги за погребение всё же взял. Арис надеялся, что будет иначе, но зато вышел за ворота монастыря с чистой совестью. Лишним подтверждением, что мертвец доволен, стало то, что мешок с доспехами, оставленный в доме, никуда не делся.

Теперь Арис почти не сомневался, что сможет носить доспехи «брата» так спокойно, как будто придуманная история — чистая правда. По ночам, надевая доспехи, он часто отваживался подниматься на стену, но всё же старался не показываться на глаза дозорным. Возле Малого Влахернского дворца стену обороняли венецианцы, а Арис не знал их языка. Если бы фальшивого дозорного окликнули, он не смог бы ответить ничего вразумительного.

Тень поначалу почти не отходила от лестниц, позволявших спуститься со стены на мостовую улицы, тянущейся вдоль укреплений. Даже если обнаружат, ночью можно было легко скрыться в лабиринте переулков, но с каждым разом тень всё реже вспоминала об этом, становилась смелее и смелее.

Арис условился с турецким господином, что после начала осады будет каждую четвёртую ночь или чаще давать знать о себе через записки. Привяжет записку к стреле, проберётся на западную стену возле Харисийских ворот, или, как их ещё называли, Адрианопольских, а затем выстрелит так, чтобы стрела упала на дорогу, ведущую в турецкую столицу.

Так Арис передал сведения о том, что защитников очень мало — всего несколько тысяч — и что их с трудом хватает, чтобы приглядывать за стенами, длина которых очень велика. Если заставить защитников скопиться в одном месте, то остальную часть стен оборонять стало бы некому.

Таким же образом он рассказывал о настроениях в городе, об открытых распрях между католическим и православным духовенством, а также о скрытой вражде между ромеями и итальянцами, то есть венецианцами и генуэзцами.

Особенно внимательно тень следила за предводителем генуэзцев, который пользовался особым доверием василев-са и потому вместе со своими несколькими сотнями воинов защищал самый важный участок западных стен — между Шестым и Седьмым холмами. Там под стену ныряла речка Ликос, из-за чего укрепления считались уязвимее.

Разумеется, тень сообщила об этом обстоятельстве запиской на стреле, и записка, судя по всему, возымела действие, ведь турецкие пушки вскоре начали обстреливать этот отрезок стены сильнее, чем прежде.

Предводитель генуэзцев в свою очередь забеспокоился. Он относился к своим обязанностям так внимательно, что даже ночью, когда все бреши, появившиеся за минувший день, были уже заделаны и наибольшая часть воинов отправлялась спать, этот человек ходил по стене и проверял, всё ли в порядке. Когда он доходил до границы своего участка стены с северной стороны, то часто переговаривался с венецианцами, которые защищали северо-западный угол возле Влахернского квартала.

Из этих бесед тень почти ничего не понимала. Оставалось только надеяться, что предводитель генуэзцев будет прогуливаться по стене вместе с кем-нибудь из ромеев. Из уважения к собеседнику генуэзец часто переходил на греческий, причём говорил с ромеями весьма охотно, даже рассказывал о своих беседах с василевсом.

Подслушивать было удобно, и даже надевать латы не требовалось, ведь именно в этой части города рядом со стеной проходила улица. Можно было тихо идти вдоль укреплений и следить за ходом беседы, потому что в ночной тишине хорошо различалось большинство слов. И вот однажды апрельской ночью тень, в темноте следуя за собеседниками, услышала, как к предводителю генуэзцев, занятому разговором с ромеем, кто-то подошёл и тихо передал некую весть.

По тому, как внезапно генуэзец прекратил беседу и быстро направился по стене на север вместе с вестником, тень сразу поняла, что произошло нечто важное. Надо было проследить!

Прячась во мраке и ступая совсем неслышно, тень обнаружила, что генуэзца отвели в квартал, где жили венецианцы. Посреди квартала стоял католический храм, чьи главные двери выходили на небольшую площадь. Судя по тому, что во многих окнах храма был виден свет, там собралось много людей, и именно туда ввели предводителя генуэзцев.

Получалось, венецианцы пригласили его на некое важное собрание, но узнать подробности тень не могла. Возле главных дверей стояла стража, и с других сторон церкви было никак не подступиться, потому что там на улице тоже стояли люди и охраняли.

Тень кусала губы от досады и не хотела себя оправдать даже тем, что итальянского языка всё равно не понимает. Даже если бы удалось подслушать, вряд ли бы что-то прояснилось.

«Нет, — мысленно твердил Арис, — всё равно можно было бы догадаться. По жестам или упомянутым именам…» Он уже совсем отчаялся, но всё же не решался уйти, а меж тем заседание подошло к концу. Главные двери открылись… и вдруг из них вышел тот, кого юноша-тень совсем не ожидал увидеть. Это был сам василевс! А рядом — предводитель генуэзцев.

Венецианцы, вышедшие из дверей вслед за ними, раскланялись и распрощались с этими двумя, а затем василевс и генуэзец двинулись по улице пешком. Судя по всему, даже василевс был вынужден прибыть на эту тайную встречу безлошадным, потому что стук копыт по мостовой в ночном городе перебудил бы половину квартала.

Тень неслышно двинулась следом, всё так же прячась во мраке. Её не смущала ни охрана василевса, ни человек, сопровождавший предводителя генуэзцев. Звук их шагов был не так громок, чтобы полностью заглушить беседу, которой следовало ожидать.

Некоторое время василевс и генуэзец шли молча, но постепенно разговорились. Генуэзец из уважения к собеседнику, конечно, говорил по-гречески, поэтому тень воспрянула духом и старалась ловить каждый звук.

О том, что обсуждалось на тайной встрече, громко не говорят, но в ночной тишине тень всё же расслышала три важных слова, прозвучавшие довольно громко из-за того, что звук отражался от мостовой и каменных стен. Было сказано: «турки», «корабли», «огонь». И вот почему ещё до наступления утра тень пробралась на западную стену, чтобы отправить послание своему турецкому господину: «Франки, которые находятся в городе, хотят неожиданно напасть на наш флот в заливе и сжечь. Будьте настороже».

Дозорные, уставшие за ночь, почти спали, поэтому не заметили, как некий латник пробрался на стену рядом с Адрианопольскими воротами и выстрелил в ту сторону, куда уходила едва видная в потёмках дорога.

* * *

Сказки, рассказываемые самому себе, могут быть опасными. Шестнадцатилетний Шихаб, часто представляя себе беседу Искендера и Багоя, так увлёкся этой придуманной жизнью, что настоящая становилась всё более и более противна. Вернулись мысли о смерти, которые, казалось, оставили его. Зачем продолжать существование, которое мерзко и бессмысленно?

Тоска по родным тоже давила, стала сильнее, чем прежде, потому что Шихаб больше не мог видеться с матерью даже тем странным способом, изобретённым во время обучения на виночерпия, — не мог притворяться ею и видеть её присутствие в глазах окружающих людей.

Так же обстояло дело и с сёстрами, а когда Захир требовал изобразить женщину, Шихаб, конечно, показывал хозяину не их. Евнух изображал ту неблагодарную служанку господина Алима, на которую злился до сих пор. «Она заслужила такого испорченного господина, как Захир», — думал евнух и потому притворялся весьма старательно. У него даже появилась женская одежда для таких случаев, накладные косы, а также чёрная краска для глаз и румяна. Чем больше сходство, тем лучше!

Евнух улыбался фальшивыми улыбками и клянчил подарки — делал так, как делала бы та, кому он подражал.

Но если выклянчить удавалось, чувствовал себя ещё более мерзко, чем тогда, когда не удавалось. Именно поэтому Шихаб стремился к тому, чтобы проиграть в своей игре. Клянчил всё больше и хотел, чтобы подарки становились всё дороже. Евнух полагал, что чем невыполнимее просьба, тем вероятнее отказ, однако это правило почему-то действовало далеко не всегда.

Ах, если бы евнухи были действительно бесстрастны, как легка была бы их жизнь! Если бы Шихаб не злился на ту неблагодарную служанку, которая, конечно, давно забыла о нём, он не совершил бы огромную ошибку.

Однажды, явившись к господину изображать женщину, Шихаб увидел на крышке сундука небольшую коробочку, почему-то оставшуюся неубранной, и раз уж женщина по природе отличается любопытством, в коробочку следовало заглянуть. Там оказались очень дорогие серьги.

— Это мне? — лукаво спросил евнух у господина, но услышал твёрдое «нет».

Вне всякого сомнения, эти серьги Захир купил для жены, которая в очередной раз выказала недовольство своим непутёвым мужем и грозилась пожаловаться отцу. Такой красивый и дорогой подарок в сочетании со словами любви обязательно должен был заставить недовольную смягчиться. И примирение было просто необходимо. Евнуху не следовало даже думать о том, чтобы выклянчить этот подарок для себя. Захир ни за что бы не согласился, пока в нём сохранялась хоть капля разума. А если бы евнух принялся настаивать, то получил бы строгий окрик. И именно поэтому Шихаб принялся настаивать.

Евнух «выступил в поход на сердце своего господина». Осторожно вёл наступление, используя оружие женских чар, и отступал, когда натыкался на стену раздражения. Выждав, снова наступал.

Шихаб был бы только рад в итоге поссориться с господином, заплакать, но когда уже пролились первые капли — он играл очень увлечённо! — недоступный подарок вдруг оказался у него в руках:

— Ну хорошо-хорошо. Возьми. А для жены куплю другие.

Шихаб даже растерялся поначалу: «Как же так? Неужели господин совсем лишился разума?» Пожалуй, от такого беспутного человека, как Захир, по нескольку раз на неделе устраивавшего пьяные застолья в своём доме, следовало ожидать чего-то подобного. Но вот чего евнух уж точно не ожидал, так это того, что буря разразится так скоро и накроет всех.

Следующим вечером евнух, находясь в своей комнате, готовился к тому, чтобы развлекать гостей на очередной пирушке, и настраивал саз, когда дверь резко распахнулась. На пороге появился очень строгий пожилой мужчина, одетый очень богато. Шихаб поспешно поднялся и поклонился.

— Вот он! — послышался жалобный возглас Захира. — Из-за него все мои несчастья! — Однако через мгновение стало ясно, что обращался Захир не к своему виночерпию, а к незнакомому пожилому человеку. То есть причиной своих несчастий назвал не незнакомца, а «любимого друга», Шихаба.

Евнух уже начал догадываться, что происходит, когда незнакомец гневно произнёс:

— Собирайся, виночерпий. Больше ты сюда не вернёшься.

Ну конечно же, строгий пожилой мужчина был не кто иной, как тесть Захира! Жена, вовремя не получив подарка, который мог бы предотвратить неприятности, пожаловалась на мужа своему отцу, и отец явился в дом непутёвого зятя, чтобы разом покончить с главной причиной жалоб, то есть с Шихабом.

«Вот и всё. Настал конец моей никчёмной жизни», — подумал Шихаб, вспомнив, что на евнухов не распространяются многие запреты, касающиеся людей. Убить евнуха — не грех, ведь это не убийство человека.

Чем меньше у тебя имущества, тем легче попасть в рай после смерти — так говорил Посланник Аллаха. Вот почему первым делом Шихаб, отложив саз, подошёл к шкатулочке, где хранились подарки от Захира. Евнух разом схватил все драгоценности, а затем осторожно приблизился к разгневанному незнакомцу и отдал их ему. Тот принял, ссыпал себе в кошелёк, и это только укрепило Шихаба в мысли, что надо ждать скорой смерти. После этого евнух быстро связал в узел ту одежду, которую не мог надеть прямо сейчас, взял узел в левую руку, в другую — саз и кивком дал понять незнакомцу, что готов идти.

Очень скоро Шихаб вслед за тестем Захира вышел на улицу. Уже стемнело, в окнах зажглись огни, но богатому человеку можно было не опасаться ночных грабителей, потому что его сопровождала большая и хорошо вооружённая охрана.

«Вот кто меня убьёт, — подумал евнух, глядя на эту охрану. — Зарубят мечами и кинут в глухом переулке. А затем изломают саз и кинут рядом». Однако тесть Захира, направившись куда-то вместе со своими людьми и с евнухом, вовсе не спешил свернуть в глухой переулок, двигался по широкой улице.

Наконец все остановились возле ворот в высокой каменной ограде, окружавшей некий большой дом. Охрана осталась снаружи, а тесть Захира и Шихаб вошли во двор и дальше — в просторную, хорошо освещённую комнату для приёма гостей.

Евнух никогда не бывал здесь, но что-то в обстановке и в поведении слуг, смотревших на виночерпия с сочувствием, показалось смутно знакомым. Неужели это был дом местного работорговца? Сомнения отпали, когда хозяин дома, упитанный седобородый араб, оглядел Шихаба с головы до ног так, как будто оценивал товар. Работорговец и его богатый гость кратко поприветствовали друг друга.

Оба расположились на софах возле маленького круглого столика, на котором через минуту оказался широкий поднос с чаем и сладостями, а когда слуга, принёсший всё это, удалился, гость заговорил о деле:

— Почтенный, ты давно знаешь меня, поэтому не станешь думать, что я хочу тебя обмануть. Я готов продать тебе этого раба, — он указал на Шихаба, продолжавшего стоять посреди комнаты, — почти не торгуясь, если ты обещаешь мне, что в скором времени перепродашь его подальше отсюда. Лучше всего, если отвезёшь его в соседние земли.

— Чем же этот раб так провинился, что его хотят продать, но не хотят наказать по всей строгости? — осведомился покупатель.

— Прости, почтенный, но я не скажу тебе этого, — ответил тесть Захира. — Скажу лишь, что я, если бы мог, приказал бы всыпать палок не этому рабу, а кое-кому другому. А раз это невозможно, незачем понапрасну портить дорогой товар. Если ты согласен, назови свою цену.

Сделка была заключена необычайно быстро — менее чем за полчаса. Так Шихаба снова продали, но ещё до того, как продавец и покупатель пришли к окончательному согласию, евнух придумал, как самому извлечь выгоду из происходящего, то есть изменить свою жизнь к лучшему.

Поняв, что никто не собирается его убивать, Шихаб спокойно стоял посреди комнаты и слушал, как работорговец жалуется:

— Товар хороший, но не слишком свежий. Ему уже семнадцать лет. Много. Я едва ли смогу продать его с выгодой для себя, если цена останется прежней.

Вот почему, как только тесть Захира покинул дом, евнух поспешил обратиться к работорговцу:

— Господин, ты заключил более выгодную сделку, чем думаешь. Человек, который меня тебе продал, не всё обо мне знает.

— И что же он не знает? — заинтересованно спросил работорговец.

— До того, как стать виночерпием, я три года был домашним слугой. Слугой в покоях господина. И делал всё очень хорошо. Если ты продашь меня не как виночерпия, а как слугу, то выручишь за меня гораздо больше.

— А почему же ты перестал быть слугой? — с некоторым подозрением спросил работорговец, но Шихаб, конечно, не собирался рассказывать, что украл деньги и сбежал.

— Когда я был слугой в личных покоях, мой господин разгневался на меня, потому что я хорошо служил не только ему, но и его молодой жене, — многозначительно произнёс евнух и скорбно вздохнул.

Проверить истинность рассказа у работорговца не вышло бы. И даже если бы он решил навести справки в школе виночерпиев, где знали о прошлом Шихаба, ничего бы это не изменило. «Меня обвинили в краже денег, потому что рассказ о настоящем моём проступке стал бы большим позором для моего хозяина», — спокойно и уверенно мог бы ответить Шихаб.

— Так уж вышло, — с глубоким сожалением в голосе рассказывал Шихаб своему нынешнему владельцу, — что тот мой господин, взяв себе молодую жену, не рассчитал сил. Она была недовольна мужем. Когда он приходил, то всё заканчивалось очень быстро. Прежде, чем она успевала в полной мере понять, что происходит.

Работорговец захохотал, поэтому Шихаб вздрогнул. Ему представился хохочущий Фалих, которого никогда не удавалось обмануть. Однако нынешний работорговец смеялся не насмешливо, он верил рассказчику:

— Но как же ты служил госпоже, евнух? Или тебе отрезали не всё?

— Руки мне никто не отрезал, — с нарочитым смущением произнёс Шихаб и обнял свой саз, который всё так же был при нём. — Сначала она требовала, чтобы я сам надевал на неё те подарки, которые приносил ей от господина. Позднее стала требовать, чтобы я обнимал и целовал её от имени своего господина. А ещё через некоторое время… Скромность велит мне умолкнуть. Скажу лишь, что однажды господин застал нас за этим занятием. Сначала собирался меня убить, но затем решил, что незачем терять деньги, и решил наказать меня иначе, сказал: «Ты хотел притворяться мужчиной, а придётся быть женщиной». Вот так я и стал виночерпием.

Работорговец продолжал смеяться, но теперь от удовольствия. Он явно был согласен, что нового раба надо перепродать именно как слугу, а не как виночерпия. Шихаб, сохраняя виноватое выражение лица, в сердце тоже веселился. Он покончит с унизительным ремеслом и сможет снова занять достойную должность личного слуги!

Позднее, когда евнух оказался в Турции и стал слугой в личных покоях Мурата, отца нынешнего султана Мехмеда, то однажды поймал на себе подозрительный взгляд.

— Ты красиво наливаешь вино, Шехабеддин, — сказал Мурат, глядя, как евнух сидит на пятках и наполняет из кувшина пиалу, стоявшую на низком круглом столике. Бывший виночерпий обращался с кувшином легко и непринуждённо, будто играл. — Никогда не видел такого умения у слуг. Даже у тех, что прислуживают за трапезой, — заметил Мурат, который, конечно, знал, что есть виночерпии, развлекающие собрание.

Однако Шехабеддин, нарочито смутившись, сделал вид, что не понял намёка:

— Благодарю, повелитель. В доме работорговца, где я обучался быть слугой, всех учили так разливать вино, и в этом умении я стал одним из лучших.

Помнится, в конце того же дня, когда Мурат произнёс похвалу, Шехабеддин, лёжа на своём тюфяке в общей спальне для султанских слуг, представил очередной разговор Искендера с Багоем.

Ничто не мешало рисовать картины в мечтах, ведь масляные лампы уже не горели, комната погрузилась во тьму, и лишь слышно было, как кто-то укладывается поудобнее, укутывается покрывалом, а в воображении Шехабеддин видел обширную залу для пиршеств, освещённую множеством огней. Праздник уже заканчивался. Многие гости спали прямо на пиршественных ложах возле столов, но Искендер не спал. Сидя во главе собрания, он подставлял чашу Багою, который умело наполнял её вином из кувшина.

— Господину понравилось, как я танцевал сегодня? — вкрадчиво спрашивал Багой на языке румов, хоть и коверкая слова. — Я видел, что твои гости были довольны, но господин никак не показал своего одобрения.

— Твой танец был красив, — спокойно отвечал Искендер, — но я предпочёл бы, чтобы ты вместо танцев научился чему-то другому.

Багой огорчённо потупился. Своим танцем он хотел порадовать Искендера, отблагодарить за полученную свободу, а теперь оказалось, что эта благодарность неугодна. Багой не понимал, что от него хотят, но тут почувствовал, как рука Искендера взяла его за подбородок и заставила снова поднять голову.

Искендер ободряюще улыбнулся Багою, так что сердце недавнего раба затрепетало от радости, и сказал:

— Я думаю, мне нужно дать тебе должность. Но не во дворце, а в войске.

— В войске? — Багой растерялся. — Но я ничего не знаю о войне. Надо мной будут смеяться.

— Не посмеют, — ответил Искендер. — Я лично послежу за этим.

— А если я не справлюсь с обязанностями, господин? — прошептал евнух, но ободряющий взгляд Искендера развеивал сомнения лучше, чем тысяча слов:

— Да, тебе будет трудно, но в то же время легко. В войске ты поймёшь, что значит быть человеком, а во дворце можешь так никогда и не научиться этому.

— Поэтому господин не хочет давать мне дворцовую должность?

— Да. А ещё потому, что я собираюсь в поход в земли Хинду^[15] и хочу взять тебя с собой.

Шехабеддин представлял, как воодушевило Багоя это известие. Наверняка наедине с собой тот радовался куда больше, чем в присутствии Искендера. В присутствии господина бывший раб просто не посмел бы проявить всю свою радость. Но больше всего Шехабеддину нравилось думать о том, что беседы Багоя с Искендером, которые рождались в воображении, не пустые сказки. Искендер действительно дал Багою должность в войске. Об этом Шехабеддин узнал от дворцового библиотекаря, с которым в свободные минуты вёл пространные разговоры о книгах, а библиотекарь любил поговорить. Библиотекарь показал Шехабеддину сочинение одного автора, написанное на языке румов^[16], и там среди прочего рассказывалось, как Искендер, находясь в землях Хинду, приказал, чтобы его люди снарядили за свой счёт корабли для речного флота — сотни судов. А одно такое судно построил и командовал им в плавании «перс Багой, сын Фар-нуха».

Чем больше Мехмед смотрел на Шехабеддина-пашу, тем больше убеждался, что перед ним не комнатный слуга. В военном лагере евнух чувствовал себя так же привычно, как в дворцовых покоях.

Казалось, что боевая музыка, а также грохот пушек, отрывистые команды начальников, ржание коней, скрип походных телег и рёв волов нравятся ему даже больше, чем песни и игра придворных музыкантов. Да и в шатре Шехабеддину как будто веселее жилось, чем в городском доме. А когда надо было куда-то отправиться, то вскакивал в седло и разъезжал по пыльным или слякотным дорогам с не меньшим достоинством, чем прежде, когда ходил по полу, начищенному до блеска, или по выровненной садовой дорожке.

Судя по всему, именно Заганос научил Шехабеддина быть воином. Кто же ещё? Мехмед был почти уверен в этом. Без своего друга евнух вряд ли научился бы любить походную жизнь, хотя при отце Мехмеда часто исполнял обязанности военачальника в мелких войнах с франками, на севере. «Командовать войсками можно, даже сидя в носилках, — думал султан. — А вот самому стать воином — только если сердце к этому стремится или если твой друг — воин, а ты хочешь быть рядом с ним».

Глядя на Шехабеддина и Заганоса, Мехмед временами завидовал им. Этих двоих связывала истинная дружба. Им посчастливилось не только повстречаться в этом огромном мире, но и сохранить дружбу на много лет.

Особенно важным казалось Мехмеду, что между Шеха-беддином и Заганосом не было соперничества. Ни один не стремился выбиться вперёд, оттеснив второго себе за спину, как это нередко бывает между друзьями. Каждый знал свои слабые стороны и не стыдился получить от товарища совет и помощь в делах, в которых товарищ более силён и сведущ.

Принятие помощи не означало, что кто-то теперь первый, а кто-то отодвинут на менее почётное место.

Мехмед помнил, как евнух, старающийся сохранять внешнюю невозмутимость, но на самом деле очень довольный, принёс в шатёр своего повелителя стрелу с запиской и доложил:

— Я получил из города весть от своего человека, находящегося там. Франки, союзники румов, хотят неожиданно напасть на наш флот в заливе и сжечь.

Юный султан сначала забеспокоился и не понял, почему Шехабеддин так доволен:

— Что? Надо немедленно отправить Заганосу-паше распоряжение, чтобы держал наготове пушки, которые поставлены на берегу.

— Повелитель, Заганос-паша с минуты на минуту узнает о намерениях наших врагов. — Евнух сделался ещё более довольным. — Я отправил ему гонца, а сам поспешил к тебе. Всё будет хорошо. Нас не смогут застать врасплох. Наши враги будут посрамлены.

— Если так и случится, я тебя награжу, — сказал Мехмед, но Шехабеддин с поклоном ответил:

— Нет большой заслуги в том, чтобы узнать намерения врага, которые предсказуемы. Заганос-паша с самого начала, как только наш флот оказался в заливе, ожидал, что будет нападение. И расставил дозоры. В письме Заганосу-паше, которое дано гонцу, я сказал: «Догадка верна». Пусть лучше Заганос-паша получит мою часть награды, а я доволен уже тем, что смог послужить для исполнения замыслов моего повелителя.

Мехмед нисколько не сомневался, что на самом деле евнух рад помочь Заганосу, а уж затем — своему повелителю. Но разве можно было винить одного из старых друзей за то, что он стремится помочь второму.

Нападение на флот случилось через четыре дня^[17], и в итоге франки действительно оказались посрамлены. Они думали, что под покровом ночи смогут подобраться к турецким кораблям незаметно, но дозорные Заганоса не смыкали глаз и увидели движение тёмных силуэтов по воде.

Заганосу пришлось стрелять почти вслепую, и всё же ядра попали в цель. Аллах пожелал, чтобы правоверные отомстили неверным за два предыдущих унизительных поражения. В предрассветной мгле было видно, что одно из франкских судов начало быстро погружаться под воду, а остальные с позором отступили.

Два больших франкских корабля замешкались, поэтому турецкий флот попытался захватить их, и пусть из этого ничего не вышло, ведь корабли франков по-прежнему были подобны слонам, но «слоны» убегали в страхе.

В честь такого события Мехмед устроил пир и при всех похвалил Заганоса за успехи, однако Заганос стал говорить, что без сведений, полученных от Шехабеддина, успехов могло и не быть:

— Гораздо легче искать товар на рынке, когда точно знаешь, что товар уже завезён.

Мехмед одобрительно улыбнулся, но сам вдруг расхотел радоваться и веселиться. Опять почувствовал зависть. Ведь он, несмотря на все советы Шехабеддина, так и не смог найти себе такого друга, с которым не было бы соперничества и споров. «Ты должен держать своё сердце открытым, и друг появится», — говорил евнух. И что же? Заганос и Шехабеддин вкушали плоды крепкой дружбы, а их повелителю только и оставалось, что завидовать.

Мехмед думал, что истинным другом всегда будет учитель — тот рум, который преподавал ему язык румов, прививал любовь к румам и непоколебимо верил в великое будущее своего ученика. Тот рум, который сочетал в себе красоту и мудрость и которого хотелось слушать, как пророка.

Почти пять лет между учителем и учеником царило полное согласие — пока ученик не вырос и не настало время изменить отношения, которые бывают между старшим и младшим. Ученик начал действовать в соответствии со своими убеждениями, иногда даже не спрашивая совета.

Мехмед готов был слушать учителя, доказывать, что прав, но даже если не мог доказать, то не отступался от задуманного, а руму следовало просто смириться. Но рум не захотел смириться, а вместо этого сказал:

— Я больше не нужен тебе, мой мальчик. Ты повзрослел и больше не нуждаешься в наставнике. Отпусти меня.

Мехмед не мог поверить ушам, когда впервые услышал такое. Как же отпустить? Почему? Почти пять лет он считал учителя другом, который будет рядом всегда. Истинным другом, чья любовь подобна роднику, который не иссякнет, и вот обнаружилось, что с родником что-то не так.

Вокруг Мехмеда было очень мало тех, чья любовь безусловно искренняя, и потому он дорожил каждым источником такой любви. А чувство учителя казалось самым сильным, потому что между учителем и учеником возникает особая связь, которая крепче обычной дружбы. К тому же рум говорил Мехмеду: «Ты мой лучший ученик. Более способного воспитанника, чем ты, у меня не было. И наверное, не будет». Для преподавателя это очень серьёзно. Самый способный ученик всегда самый любимый. Такую находку не бросают на дороге, чтобы дальше идти налегке!

И вот всё изменилось. Учитель начал тяготиться своим учеником, и это было очень неприятное чувство, от которого Мехмед старался отмахнуться, но не получалось, потому что наставник снова и снова заводил речь о расставании:

— Я больше не нужен тебе. Позволь мне уехать.

— Нет! Ты мне нужен. Я лучше знаю свои чувства, — возражал Мехмед, но к установлению согласия это не приводило.

А затем наставник прямо объявил, что намерен уехать следующим утром. Он, конечно, рассчитывал, что ученик не посмеет препятствовать. Этот рум надеялся, что всё ещё наделён правами старшего. Старшему не препятствуют из уважения, а вот равного можно остановить. И султан решил остановить. А иначе для чего нужна власть?

Мехмед не мог просто запереть учителя во дворце, ведь тогда учитель перестал бы любить своего ученика. На смену привязанности неминуемо пришла бы ненависть, поэтому султан призвал Шехабеддина-пашу и сказал, что наставник должен умереть.

Решение пришло как-то очень легко. Так же легко, как для раненого льва, который впадает в ярость и убиваетсвоих обидчиков. Боль заставляет его быть жестоким, а Мехмеду было больно оттого, что учитель решил его оставить. Хотелось наказать обидчика, но Мехмед продолжал его любить и потому не хотел казнить. Он объяснил Шехабеддину, что смерть нужна чистая, то есть бескровная. В таких случаях обычно применялось удушение.

— Всё должно совершиться не позднее следующего утра, — сказал тогда султан. — Мой друг должен умереть прежде, чем покинет меня. Покинув меня, он тем самым совершит предательство, а я не хочу такое допускать. Пусть он будет достоин почётного погребения.

Мёртвые не меняют своих чувств и остаются с живыми до тех пор, пока живые сами не пожелают отпустить своих мертвецов, позволить уйти в туман забвения. И Мехмед вот уже два года никуда не отпускал своего наставника, вёл с ним мысленные беседы, спорил. Пусть такие беседы не могли заменить живого человека, но это было гораздо легче, чем жить с обидой на то, что тебя бросили, и думать, что наставник где-то далеко нашёл себе другого ученика и, возможно, теперь считает лучшим того, нового.

И всё же Мехмед иногда спрашивал себя, правильно ли поступил. Мудрый Шехабеддин знал, что так будет, и потому, услышав приказ, пытался отговорить:

— Повелитель, тобой владеет гнев. Не случится ли так, что гнев пройдёт и ты передумаешь? Если к тому времени приказ уже исполнят, это огорчит тебя, а я стремлюсь не огорчать своего повелителя.

Мехмед тогда ответил, что не передумает. Вот почему впоследствии он никогда не рассказывал евнуху о своих сомнениях. Лишь однажды, находясь с ним наедине в султанских покоях, позволил себе вопрос:

— Шехабеддин-паша, скажи честно: ты не начал бояться меня?

— Почему я должен испытывать страх? — с нарочитым вниманием спросил евнух. — Разве я чем-то прогневал своего повелителя?

— Ты задушил моего друга по моему приказу. Ты не боишься, что я против своей воли возненавижу тебя за то, что ты сделал?

— Нет, повелитель. Я этого не боюсь, — почтительно ответил Шехабеддин.

— Почему?

— Потому что я знаю, что ты не похож на своего отца, да простит его Аллах. Случалось, что твой отец в гневе отдавал приказы, которые позднее отменял. И наказывал своих слуг за излишнюю расторопность, если они, следуя приказу, делали что-то непоправимое. Но ты, мой повелитель, не станешь наказывать слугу за то, что твои приказы исполняются. Ты можешь наказать за то, что приказ не исполнен, но за исполнение — никогда. Ты справедлив, как Искендер Двурогий, и за это я люблю тебя так, как только способен слуга и подданный. Невозможно бояться того, кого искренне любишь, повелитель. Поэтому у меня в сердце нет страха перед тобой, а есть лишь почтение.

* * *

Когда Шехабеддин был юн и прислуживал в личных покоях султана Мурата, отца Мехмеда, то считался полезным слугой за своё умение красиво наливать вино. Мурат любил вино и почти всегда держал Шехабеддина рядом в дневное и вечернее время, то есть тогда, когда был относительно бодр и мог оценить красоту движений наливающего.

Мурат, если это происходило не на заседании дивана, даже государственные дела обсуждал за чашей вина. Вот почему евнух находился с ним и в тот весенний день, когда на доклад явился тогдашний великий визир Низамюддин-паша — рассказать о положении в албанских землях, наконец-то завоёванных после нескольких неудачных попыток.

Доклад длился долго, и Низамюддин-паша устал говорить. Вот почему султан как гостеприимный хозяин предложил ему переместиться в комнату отдыха, расположиться на мягких сиденьях, выпить, а затем сыграть партию в шахматы:

— Дела подождут.

Обычно Мурат играл в шашки, но неделей раньше ему прислали в подарок прекрасно вырезанные шахматы. Он решил их опробовать, к тому же зная, что великий визир любит именно эту игру.

Низамюддин-паша действительно любил шахматы, поэтому играл хорошо. К тому же он выпил всего ничего и ум его был абсолютно ясен. Великий визир понимал, что, играя с правителем, лучше проиграть, и старался поддаваться, но выигрывал почти против воли. Султан досадовал, а Шехабеддин, неподвижно сидя на пятках возле дверей и ожидая знака наполнить пиалу, вдруг испытал непонятную тревогу, словно сейчас должно произойти нечто очень важное — такое, что изменит всю его жизнь.

Кто-то будто шепнул на ухо: «Сейчас султан сделает знак налить вина. Ты подойдёшь с кувшином, а когда пиала наполнится, тихо скажешь султану, что знаешь, как выиграть». Неужели это шепнул ангел по велению Аллаха? Совет, данный неизвестно кем, казался странным, ведь хозяева не любят слишком умных слуг, но сейчас, судя по всему, слишком умным казался великий визир, и именно его султан был бы не прочь проучить.

Шехабеддин не успел об этом основательно задуматься, увидев, что господин протянул в его сторону пустую пиалу и встряхнул ею, что означало: «Подойди и налей».

Евнух подошёл, наполнил пиалу Мурату и тихо сказал:

— Повелитель, я знаю, как выиграть, — хотя со своего места у дверей плохо видел доску, стоявшую на столике между двумя мягкими сиденьями, тянувшимися вдоль стен и сходившимися в углу. Шехабеддин судил о течении игры больше по поведению игроков, чем по положению фигур, и, лишь наливая вино, получил возможность взглянуть на доску поближе.

Мурат меж тем, приняв поданную пиалу, недоверчиво посмотрел на Шехабеддина. Он ожидал обещанной подсказки, а евнух, снова глянув на доску, понял, что положение фигур султана и впрямь небезнадёжно. Шехабеддин предложил, как сделать следующий ход, а султан с таким же недоверием сделал знак: «Моя шахматная армия в твоём распоряжении». Тогда евнух, сев на ковёр возле доски, стал играть вместо султана, и по мере того как выправлялось положение султанской шахматной армии, лицо повелителя всё больше светлело.

Играть было нелегко, потому что Низамюддин-паша перестал поддаваться. Одно дело — проиграть султану, и совсем другое — слуге султана, но Шехабеддин выиграл.

— В самом деле знал, как победить! Значит, не обманул меня, — засмеялся Мурат и добавил, повернувшись к великому визиру: — Послушай-ка, Низамюддин-паша, я знаю, кого мы назначим начальником над албанскими землями.

Великий визир, услышав это, замер от удивления. Придя в себя, он с сомнением посмотрел на недавнего противника, только что радовавшегося победе, а теперь растерянного.

— Это его мы назначим?

— Да, — всё так же веселился Мурат. — Он, как оказалось, не только вино наливать умеет. Если он обыграл тебя, значит, может верно оценить противника и обдумывать ходы заранее. Этот евнух вполне годится для такой должности.

Должность предусматривала командование войсками. А султан решил назначить на неё того, кто умеет командовать лишь шахматной армией. Шехабеддин даже оружием в то время не умел пользоваться. Зачем это умение комнатному слуге? Выбор был весьма странным, хотя загадочным образом перекликался с мечтами евнуха, но мечты оставались тайной для всех.

Неудивительно, что Низамюддин-паша подозревал в словах султана шутку. Шехабеддин тоже подозревал, однако оказалось, что всё очень серьёзно. Султан велел позвать секретаря, чтобы составить письменный приказ. Евнуха, который до этого являлся рабом, освободили и назначили на должность, за исполнение которой полагалось жалованье. Часть жалованья полагалось выдать немедленно, чтобы новый чиновник приобрёл себе подобающую одежду, коня и всё, что может понадобиться в дороге, а также нанял слуг.

Когда Шехабеддин услышал сумму жалованья, то не поверил ушам. Ему как будто слышался смех работорговца Фалиха, уверенного, что евнух заслужит всё это только к старости. А впрочем… прошло десять лет. Именно о таком сроке говорил работорговец, а Шехабеддину исполнилось всего двадцать два года. «Может быть, мне ещё не поздно найти мать и сестёр? — подумал он. — Что, если Фалих всё же вспомнит? Ведь теперь ему это выгодно. И не важно, что он говорил прежде».

На этот раз Шехабеддин отправился искать посредника не в чайхане, а на рынок — в ту его часть, где продавали рабов. Там не составило труда навести справки, кто из работорговцев имеет связи с Багдадом. И вот вечером того же дня евнух, немного растерянный, но в то же время уверенный в своём праве, оказался гостем в доме работорговца — такого же, как Фалих, но не араба, а турка.

Шехабеддин рассказал этому человеку свою историю, чем немало удивил, но тут же пресёк все подозрения словами:

— Если господин сомневается, то может справиться обо мне в дворцовой канцелярии. Там скажут, кем я был и кем стал по воле моего мудрого и великодушного повелителя, да воздаст ему Аллах благом.

Шехабеддин сказал, что желает выкупить из рабства мать и сестёр или хотя бы выяснить их судьбу. Заверил, что готов возместить все расходы, так как сам, увы, не может заняться поиском. Он по долгу службы очень скоро отправится в Албанию, в город под названием Гирокастра, и будет ждать вестей там.

Выйдя на улицу после разговора, Шехабеддин чувствовал всё ту же растерянность и непонятную внутреннюю дрожь. Он как будто не верил, что всё наяву. Не верил, что его не обозвали лжецом, не обвинили в воровстве, не схватили и не потащили во дворец. Работорговец взял деньги «за розыск», выдал евнуху расписку в получении и обещал не позднее чем через четыре месяца письменно сообщить о результатах.

«Работорговец обошёлся со мной, как с человеком», — сказал себе Шехабеддин, и это было очень странно, непривычно. Однако теперь евнуху следовало беспокоиться не о том, как с ним обращаются работорговцы, а направить все усилия на то, чтобы не потерять приобретённую должность и жалованье, которое к ней прилагалось.

…Шехабеддина радовало то, что он стал свободным и богатым, но совсем не радовала новая жизнь. Евнух слишком хорошо понимал, что назначен на должность по прихоти султана, который не простит ошибок и в единый миг может отнять всё, что дал. А ведь так просто совершить ошибку, когда отправляешься в незнакомый дикий край вроде Албании.

Мурат не был подобен Искендеру, которого Шехабеддин постоянно себе представлял. Искендер не был строг с Ба-гоем и не рассердился бы, если бы Багой по незнанию допустил промахи. С таким господином, как Искендер, евнух, желающий научиться быть человеком, чувствовал бы себя спокойно и уверенно, но, увы, Шехабеддин пока не нашёл своего Искендера. И даже не был уверен, имеет ли смысл искать.

Как бы там ни было, Шехабеддин старался привыкнуть к новому положению и, когда добрался до Албании, уже научился вести себя если не как военачальник, то как вельможа. Это действительно было похоже на перемещение шахматных фигур по доске — следовало отдавать отдельным людям отдельные повеления, но всё время видеть перед собой конечную цель.

Начальнику недавно завоёванных земель следовало добиться там соблюдения турецких законов, но в то же время не вызвать слишком сильного возмущения местных жителей, которое означало бы бунт. И именно об этом думал Шехабеддин, когда в сопровождении секретаря, а также слуг и охраны ехал по горной дороге по направлению к Гирока-стре, где находился центр завоёванных албанских земель, то есть новообразованной турецкой области.

И вот, двигаясь по дороге к Гирокастре, Шехабеддин ещё издали увидел, что по обочине шагает некий хорошо одетый человек, препоясанный мечом и держащий в руке копьё, который ведёт в поводу коня. Человек был явно из местных, поэтому евнух, помня о том, что должен завоевать расположение албанского населения, решил показать себя начальником, который внимателен к нуждам людей.

Остановившись возле албанца, который тоже почтительно остановился, Шехабеддин велел секретарю, знавшему албанский язык, спросить, почему надо вести коня в поводу, если можно ехать верхом.

В ответ прозвучало, что конь захромал, и если на нём ехать, то хромает очень сильно, а если вести в поводу, то хромоты почти нет. Албанец надеялся к вечеру довести коня до города, то есть до Гирокастры, а там уже заняться лечением животного.

Ответ прозвучал так, как если бы дело не стоило беспокойства и не требовало сторонней помощи, но Шехабеддин, раз уж остановился ради проявления заботы, решил всё-таки спросить, не нужно ли албанцу чего-нибудь.

Секретарь перевёл вопрос, а когда албанец стал отвечать, в речи вдруг промелькнуло знакомое слово «санджакбей». Именно так по-турецки называлась должность Шехабеддина — начальника области, то есть санджака, — а албанцы, судя по всему, не стали придумывать ей своего названия. Затем прозвучало ещё одно турецкое слово «тимарлы», которым обозначался владелец большого земельного надела, обязанный нести военную службу и подчиняться санджакбею.

По словам секретаря, единственная просьба албанца заключалась в том, чтобы «любезный господин», когда доберётся до Гирокастры, передал «санджакбею», что «тимарлы Заганос» не может предстать перед ним сегодня днём по серьёзной причине, но предстанет вечером и заранее просит прощения за опоздание.

Секретарь перевёл это улыбаясь и тихо заметил:

— Албанский дикарь не знает, что любезный господин — это и есть тот, кому предназначены извинения.

Веселья добавляла и серьёзность Заганоса, хотя любой бы на его месте был серьёзен, ведь на встречи с начальником лучше не опаздывать.

По случаю прибытия санджакбея всем землевладельцам, нёсшим воинскую повинность, приказали к полудню собраться в Гирокастре на смотр. До города, если ехать верхом, оставалось полтора часа пути, и Шехабеддин как раз успевал, а вот Заганос, чей конь захромал в дороге, не успевал никак.

Сознавая это, Шехабеддин развеселился ещё больше своего секретаря и решил поддержать шутку, предложив За-ганосу:

— Если хочешь успеть, то возьми коня у одного из моих слуг. Ты поедешь со мной, мой слуга останется с твоим конём и отведёт его в город на мой двор, а вечером придёшь ко мне, и мы снова проведём обмен конями.

Секретарь перевёл, а албанец вдруг произнёс по-турецки, хоть и не очень чисто:

— Благодарю, любезный господин. Но если оставишь на дороге слугу, оставь с ним также кого-нибудь из охраны. Так будет спокойнее и тебе, и мне. Тебе — за слугу, а мне — за коня.

Евнуху показалось, что шутка не удалась, ведь если албанец понимал по-турецки, то мог понять и тихое замечание секретаря о том, что «албанский дикарь» торопится на встречу с тем, с кем уже встретился. Однако Заганос продолжал вести себя свободно, а не так, как полагалось бы в присутствии санджакбея. Даже не постеснялся дать наказ слуге Шехабеддина:

— Веди коня медленно. А если тот станет хромать, дай отдохнуть четверть часа.

Вскоре выяснилось, что албанец понимал только те турецкие фразы, которые сказаны чётко и не спеша, а если говорить тихо и быстро, не понимал ничего. И всё же для местного жителя он владел турецкой речью на удивление хорошо.

— Откуда ты знаешь турецкий язык? — спросил Шехабеддин, который попросил нового знакомого, чтобы на протяжении всего пути ехал рядом.

Тот почему-то смутился:

— От пленных турок. Мой отец не раз участвовал в войнах с Турцией и захватил нескольких пленников. Они были незнатные и не могли заплатить за себя выкуп, поэтому мой отец не стал отпускать их на свободу, а надел на них железо и заставил работать в нашей усадьбе. Рыть канавы, строить ограды, валить лес. Отец велел мне не приближаться к пленникам, но в детстве я был любопытен, мне были интересны эти люди, которые пришли издалека и видели большой мир, которого я не видел. Я пытался расспрашивать их о том, что они видели, и так постепенно выучил их язык.

Шехабеддин слушал спокойно, но Заганос, видя перед собой знатного господина из турецкой столицы, конечно, понимал, как звучит рассказ о пленниках, поэтому, будто оправдываясь, добавил:

— Когда мой отец умер, я в тот же день отпустил их всех на свободу, дал немного денег, новую одежду и запас еды, чтобы все добрались до родных мест. Они поблагодарили и ушли.

— А как давно ты принял ислам? — продолжал спрашивать Шехабеддин, поскольку на голове собеседника был тюрбан — головной убор правоверного.

— Не так давно, — коротко ответил Заганос, который не понимал, зачем его расспрашивают, но благодарность за услугу не позволяла совсем отказаться отвечать.

— Я рад встретить в этой стране доброго человека и к тому же правоверного, с которым могу говорить без толмача. — Евнух с нарочитой приветливостью улыбнулся. — Мне рассказывали, что в здешних краях чужестранцу непросто завести дружбу с кем-нибудь. И что здесь хорошо принимают чужаков только первые три дня, пока считают гостями, а после — гонят прочь.

Заганос тоже улыбнулся, весело и открыто:

— Ты можешь считать другом меня. Ты оказал мне услугу, хотя мог бы не оказывать. Теперь я — твой должник.

— Разве должник и друг — это одно и то же? — с притворным удивлением спросил Шехабеддин.

— Если должник хочет вернуть свой долг, то да, он друг, — ответил Заганос. — А если должник не хочет возвращать долг и стремится избежать этого, то такой должник — враг.

— Интересное суждение, — сказал евнух. — Я запомню его. Но подожди называть меня другом, ведь ты слишком мало обо мне знаешь.

Когда путешественники прибыли в Гирокастру, а точнее — в крепость на вершине горы, Заганосу стало наконец понятно, что последние полтора часа он беседовал с сан-джакбеем, но Шехабеддину при взгляде на изумлённое лицо албанца почему-то было уже не смешно. Евнух досадовал, что дорожная беседа закончилась, и даже подумал, что следовало прекратить шутку ещё на въезде в Гирокастру и назвать себя.

Смотр, состоявшийся на огромном внутреннем дворе крепости, закончился, все разъехались, а евнух отправился в свой дом в городе. Но никак не мог выкинуть из головы этого простодушного албанца Заганоса, с которым было так приятно говорить, потому что этот человек не прятался за словами, а был открыт. Не то что его собеседник, который нарочно скрыл своё имя и полагал, что это забавно.

Шехабеддину даже захотелось извиниться, но он подумал, что это неправильно. Вышестоящий не должен извиняться перед нижестоящим. «Проклятая должность», — думал евнух, расхаживая по комнатам дома, как вдруг явился слуга и сообщил, что «тимарлы Заганос» просит, чтобы сан-джакбей принял его.

В комнате для приёма гостей, где состоялась встреча, албанец вёл себя уже не так открыто и свободно, как несколько часов назад, на дороге. Появившись в дверях, Заганос вёл себя осторожно и смотрел не на собеседника, а в сторону:

— Прошу прощения, господин. Я явился, чтобы снова обменяться конями, как ты обещал. Я пошёл на конюшню, но твои слуги не хотят совершать обмен. Сказали, что нужно твоё разрешение.

— И это всё, зачем ты пришёл? — так же осторожно спросил евнух, приблизившись к посетителю и пытаясь заглянуть ему в глаза. — Ты хочешь забрать коня и покинуть мой дом? А как же дружба, которую ты предлагал?

Заганос потупился:

— Господин, теперь мне понятно, о чём ты говорил, когда предупреждал меня, что я не всё о тебе знаю. Ты не станешь дружить с человеком, который настолько ниже. Таких, как я, у тебя много…

— Триста пятьдесят пять, — сказал Шехабеддин, вспомнив число из отчёта, который ему показали перед смотром.

— А санджакбей один, — закончил Заганос, и в его голосе послышалось сожаление.

«Проклятая должность», — снова подумал Шехабеддин. Он хотел быть свободным и богатым, но быть санджакбеем совсем не хотел, ведь эта должность сковывала его по рукам и ногам. Он не мог отправиться на поиски семьи и не мог подружиться, с кем хочется. Однако в следующее мгновение пришла другая мысль: «Нет, я свободен. За мной здесь никто не следит, никто не приказывает. Или я так привык быть рабом, что теперь сам себе стану всё запрещать?»

Сердце вдруг охватила странная тревога — такая же, как в покоях у султана перед тем, как евнух решился играть в шахматы, а в итоге выиграл больше, чем мог представить. Опять возникло чувство, что сейчас должно произойти нечто важное, определяющее жизнь на много лет вперёд. Казалось, что если албанец сейчас уйдёт, а его дружеское расположение окажется потеряно, то это станет такой потерей, которую не восполнить ничем. Но удержать Заганоса можно было лишь одним способом — вести себя, как он, открыто и честно, и тогда Шехабеддин решился.

— Дело не в моей должности, — сказал он. — Ты по-прежнему не всё знаешь обо мне, Заганос. Да, по должности я выше тебя, но кое в чём другом — гораздо ниже. Ты — человек, а я — нет. Я лишь похож на человека. Я — евнух, скопец. Ты понимаешь, что это значит?

Заганос молча кивнул.

— Я был бы рад, если бы ты назвал меня другом, — продолжал Шехабеддин, — но ты должен знать, что обычно с евнухами не дружат. Их используют. Если станешь дружить со мной, многие люди скажут, что ты хорошо устроился и с моей помощью непременно выслужишься. А если ты ответишь им, что сблизился со мной вовсе не ради выгоды, они подумают, что ты либо дурак, либо лжец.

— Но турецкие обычаи допускают дружбу с такими, как ты? Или не допускают? — спросил албанец. — Называть тебя другом для меня унизительно или нет?

Конечно, это обстоятельство являлось для Заганоса очень важным. Он был из тех, кто дорожит своей честью и добрым именем, однако Шехабеддин не смог удержаться от иронии:

— О! Совсем не унизительно. Называть евнуха другом не более унизительно, чем называть другом своего коня или ловчего ястреба. Если ты будешь оказывать им внимание, как лучшим друзьям, есть с ними за одним столом и дарить им подарки, то это сочтут причудой. Это необычно, но нисколько не унизительно. Дружба вовсе не обязательно должна быть между равными.

Заганос слушал внимательно, и сначала его лицо просветлело, а затем помрачнело. Он нахмурился.

— Если дружить с тобой — не унизительно, то почему ты так себя принижаешь? Ты ведь гораздо лучше, чем конь или ястреб. Ты… — он на мгновение запнулся, пытаясь подобрать наиболее удачное слово, чтобы выразить свои чувства, — почти человек.

— О! Благодарю. — Евнух всё так же иронично улыбнулся. — «Почти человек» — для евнуха это много.

— Если я обидел тебя, прости, — сказал Заганос, но разговор стал ему явно неприятен. Все эти игры со словами были не для него. Он любил простоту, открытость и ясность.

Шехабеддин вздохнул, уткнулся взглядом в ковры на полу и устало присел на одно из длинных мягких сидений, располагавшихся вдоль стен.

— Это ты меня прости. Я говорю не слишком понятно. Но главное я тебе объяснил. По положению я одновременно и выше, и ниже тебя, так что не стану смотреть на тебя свысока. Ты не будешь унижен. К тому же ни один обычай или закон, которые мне известны, не запрещают тебе дружить со мной и не осуждают этой дружбы. Единственное, в чём я вижу препятствие — так это в том, что ты сам не захочешь. Если говорить откровенно, я испугался этого. Ещё там, на пути в Гирокастру. Поэтому и сказал тебе: «Не торопись, если не знаешь, кто я».

Шехабеддин почувствовал, как Заганос садится рядом с ним и кладёт ему руку на плечо.

— Я согласен быть твоим другом, — сказал албанец.

Евнух развернулся и внимательно посмотрел в глаза этому человеку. Человек, хоть и убрал руку с плеча Шехабед-дина, не опускал взгляда. И в этом взгляде была готовность проявлять терпение и заботу.

«Зачем человеку это нужно? — спросил себя Шехабеддин. — Зачем ему возиться со мной, если он меня не знает?» Но затем вспомнилось, как терпеливо Заганос вёл по обочине своего захромавшего коня. «Если конь достоин такого отношения, то я — тем более, — решил евнух. — Ведь этот человек сам сказал, что я лучше животного».

А ещё вспомнилась история, рассказанная румами, о том, как Искендер относился к своему боевому коню: заботился и не забывал, даже когда конь состарился и не мог служить в походах. В поведении Заганоса было что-то похожее, ведь он, конечно, знал, что для коня нет ничего хуже, чем хромота. Если ногу нельзя вылечить, такое животное режут на мясо. Но Заганос вряд ли поступил бы так. Вероятнее всего, он продолжал бы содержать коня, пока тот не умрёт своей смертью.

«А если этот человек и есть мой Искендер?» — задумался Шехабеддин, но, помня о предыдущих разочарованиях, которые пришлось изведать в жизни, не торопился поверить в удачу. И всё же тревога за будущее, ещё недавно мучившая его, ушла, поэтому он повеселел, и теперь его улыбка не была горькой.

— Заганос, друг мой, ты не пожалеешь об этом решении. Клянусь! — пообещал евнух. Бросив взгляд на своё плечо, где только что покоилась ладонь человека, он повторил тот жест: тоже положил свою ладонь человеку на плечо. И почти сразу убрал. — Кстати… Где ты думал остановиться на ночлег до того, как мы повстречались? — Не дав Заганосу ответить, он продолжал: — Ты остановишься у меня, то есть у своего друга. А твой конь будет гостить в моей конюшне столько, сколько нужно, чтобы нога зажила. Если заставить его идти куда-то ещё, это вредно для ноги. Ты согласен?

— Да. — Заганос кивнул. — Но тогда мне нужно пойти и сказать своему приятелю, с которым я уже договорился о ночлеге, что не останусь.

Евнух почувствовал что-то похожее на ревность: «Что ещё за приятель?» Однако внешне остался радостным:

— Хорошо. Но возвращайся поскорее. И как бы твой приятель тебя ни уговаривал, не думай у него оставаться. У твоего приятеля наверняка нет такого большого дома. Остановившись там, ты его стеснишь. А я здесь один в этом множестве комнат. Мой секретарь, слуги, охрана — это всё не то. Ты же понимаешь? Я не хочу быть здесь один. Возвращайся поскорее.

* * *

Май 1453 года, продолжение осады

Раннее утро, как всегда, было прохладным, поэтому Шехабеддин-паша, сидя в седле, привычно поёжился. Турецкий лагерь, который сейчас находился в пятистах шагах за спиной, только начал просыпаться. Впереди в двухстах шагах возвышались западные стены столицы румов, окутанные синей тенью, как цепь далёких гор. Последний огонёк, который виднелся на стенах, только что погас. Небо посветлело, до восхода оставалось не так много времени, поэтому Шехабеддин-паша нетерпеливо взглянул на своего слугу, бродившего по дороге, которая вела к воротам. Ворота назывались Адрианопольскими.

— Ищи! Стрела должна быть там. Если не найдёшь, я сам посмотрю.

Евнух уже хотел тронуть пятками конские бока, чтобы подъехать поближе, но слуга остановил:

— Нет, прошу, господин. Мне нужно ещё немного времени.

Шехабеддин остановился, потому что понял, что ведёт себя неразумно. Он сейчас находился на самой границе территории, которая считалась для осаждающих безопасной. Даже если бы кто-то из защитников вздумал пустить стрелу со стены, стрела не долетела бы до Шехабеддина. А вот слуга, который бродил по дороге и выискивал очередное послание от «верной тени», подвергал себя опасности. Его подстрелить вполне могли, поэтому он на всякий случай прикрывался щитом, всё время обращая его в сторону стен.

Согласно договорённости, «верная тень» должна была давать о себе знать не реже, чем каждую четвёртую ночь, даже если не достала важных новостей. А Шехабеддину, если послание на дороге найдено, полагалось на следующую ночь, когда окончательно стемнеет, воткнуть на обочине той же дороги большой факел. Яркий огонь вдали от турецкого лагеря, горевший в течение двух часов, без сомнения, хорошо просматривался со стен. Его было не спутать с костром возле палатки, разведённым кем-то из турецких воинов. К тому же непосвящённый вряд ли мог бы догадаться, для чего горит факел и что означает. Наверняка решили бы, что турки выставили дозор ближе к стенам города, потому что опасаются ночной вылазки врагов.

Если тень видела факел, то могла некоторое время не давать о себе знать. А если не видела, это означало, что стрела с запиской улетела туда, где её не сумели найти. То есть послание следовало отправить повторно.

Все сроки прошли с тех пор, как Шехабеддин ставил на обочине этой дороги факел. Наступало утро после четвёртой ночи, а ни одной стрелы с запиской так и не было найдено. Шехабеддин начал беспокоиться, потому что в светлое время суток «верная тень» не имела возможности выйти на стены возле Адрианопольских ворот и выстрелить так, чтобы стрела с посланием упала на дорогу. Если стрелы нет, то в этот рассветный час она не прилетит. А днём должна была начаться очередная битва. Как тут искать стрелу! Евнух понимал: если прямо сейчас ничего не найдётся, это тревожный знак.

Времени оставалось уже совсем мало, когда слуга вдруг резко наклонился, поднял находку с земли и показал господину.

— Наконец-то! — воскликнул Шехабеддин, вздохнув с облегчением. — Неси сюда. — Он направил коня в сторону турецкого лагеря, а пока животное шагало в нужном направлении, можно было бросить повод на луку седла, открепить записку от стрелы и прочитать.

«Верная тень», как всегда, в письме использовала знаки румов, но сами слова были турецкие. Попробовал бы непосвящённый разобрать это послание! А вот Шехабеддин с лёгкостью разобрал: «Бочки с водой теперь стоят везде. Если вдоль западной стены делать новые подкопы, место определят без труда».

Шехабеддин задумался: «Заганосу эта новость явно не понравится». И всё же её следовало сообщить побыстрее, пока друг не успел снова направить своих людей на опасное дело, бесполезность которого теперь стала очевидна. А ведь вначале задумка прорыть подземные ходы под оборонительными стенами румов казалась многообещающей.

— Начнём рыть издалека, — с воодушевлением объяснял Заганос на совете у султана. — Шум работ не будет слышен нашим врагам из-за грома пушек. А если на стенах кто-то заметит дрожание земли, то опять же решит, что это из-за выстрелов. Даже если выстрел будет вдалеке, то можно так подумать, а наши пушкари стреляют почти постоянно и в разных местах.

Защитники города всё же узнали, что подкопы ведутся. И началось противостояние. Первым признаком ответных мер, предпринимаемых со стороны неверных, стало то, что один из тоннелей затопило.

Заганос подумал, что это случайность и что проходчики опустились на слишком малую глубину, поэтому нечаянно пробили дно оборонительного рва, тянувшегося вдоль западных стен города. А затем «верная тень» прислала вести, что это не случайность и что проходчиков обнаружили. Румы за несколько часов проделали встречный тоннель, но гораздо ближе к поверхности земли, и как только он соединился с потолком турецкого тоннеля, то намеренно повредили дно рва, и мутная вода хлынула в нижний тоннель. По счастью, это случилось ночью, и никто не захлебнулся, но в других тоннелях, которые были вырыты позднее, люди гибли.

Лишь один подземный ход сумели прокопать так глубоко и далеко, что залить его водой из рва никак бы не получилось, но когда копатели уже начали приближаться к поверхности по другую сторону стен, с вражеской стороны, то с потолка вдруг потекла смола, а затем появилось пламя. Не все успели добраться до выхода. Многие задохнулись в дыму.

Шехабеддин сам видел, чем всё закончилось. Он с За-ганосом наблюдал за вереницей людей, которые с вёдрами, полными земли, поднимались по деревянным лестницам со дна ямы, вырытой на границе турецкого лагеря. В одной из стен ямы было что-то похожее на дверь, укреплённую короткими брёвнами по бокам и сверху. Такие же брёвна брал с собой каждый второй человек, уходя с пустыми вёдрами обратно под землю.

За шумом разговоров, чавканьем мокрой земли и отдалённым грохотом пушек, обстреливавших стены, Заганос и Шехабеддин не сразу различили крики, доносившиеся снизу. И вдруг из ямы повалил чёрный дым. Откуда, отпихивая друг друга, лезли чёрные от копоти люди, которые тут же, возле ямы, без сил падали на землю, судорожно хватая ртом чистый воздух и пытаясь отдышаться. Вход в тоннель стал входом в ад.

Те, кому посчастливилось в это время быть на поверхности, помогали товарищам вылезти и спрашивали, что там, под землёй, но спасённые сами ничего толком не понимали.

Заганос, забыв о своём положении, ринулся в яму и дальше в тоннель, вытаскивать тех, которые лежали там, но не успели дойти до выхода совсем немного.

Шехабеддин хотел остановить Заганоса, но не решился: друг был в таком состоянии, что лучше не попадаться на пути — казался слишком зол из-за того, что день за днём понапрасну терял людей. Ведь получалось, что Заганос сам отправлял их на смерть. Когда же он совершил ошибку? Наверное, тогда, когда только искал исполнителей для своих планов — рассказал о своих намерениях во всеуслышание среди той части войска, которая пришла из Румелии. Объявил не только воинам, но и обозным слугам, что те, кому знакома работа в рудниках, могут быть наняты для особого дела, причём за хорошее вознаграждение.

Шехабеддин не сомневался, что кто-то из нанятых людей отправил в город записку на стреле: «Под вас собираются делать подкоп. И не один». Судя по всему, в том послании даже перечислялось, где следует ожидать этого. Иначе как защитники города могли так точно определить каждое место?

Конечно, при поиске подкопов использовали старый способ — бочки с водой, поставленные на землю. Волнение воды означало, что поблизости могут вестись подземные работы. Но даже если такие сосуды с самого начала осады были поставлены вдоль стен из предосторожности, вода часто волновалась из-за пушечных выстрелов. Ядра, попавшие в цель, заставляли сотрясаться стену далеко вокруг. Никто бы, случайно взглянув на воду, не заподозрил, что ведётся подкоп. То есть защитники знали об этом доподлинно!

Среди тех, кто пришёл из Румелии, было много неверных, и кто-то из них своим предательством решил помочь другим неверным, то есть румам и франкам в городе. Судя по всему, тот глупец не понимал, что, помогая неверным, спрятавшимся за стенами, обрекает на смерть своих товарищей, которые согласились работать для Заганоса.

Заганос, сам давно уже став правоверным, сожалел даже о гибели неверных, которые были его людьми. Вот почему с удовольствием казнил бы предателя.

Однажды вечером, когда затопило очередной проход, сказал Шехабеддину:

— Помнишь, что было, когда мы помешали врагам сжечь наши корабли в заливе? Помнишь, как после битвы я доложил нашему повелителю, что с утонувшего франкского корабля спаслось сорок человек и что мы взяли их в плен?

— Повелитель приказал посадить их всех на кол на берегу залива так, чтобы другие франки видели, — ответил евнух.

— Да, — продолжал Заганос, — и, если говорить откровенно, я тогда подумал, что казнь — это слишком. Я выполнил повеление, но до последнего надеялся, что его отменят. А теперь я понимаю нашего повелителя. Он скорбел о наших людях, которые погибли в двух других битвах с франками на море. Он хотел, чтобы франки, которые увидят казнённых, тоже узнали, как горько терять своих.

Если б Шехабеддин мог найти предателя и отдать в руки Заганоса, то сделал бы это. Но, увы, не мог. А теперь ещё и получил весть о том, что продолжать подкопы бессмысленно.

Конечно, следовало сообщить новость лично, чтобы успокаивающими словами тут же смягчить разочарование друга, но Шехабеддин не знал, что именно сказать. Наверное, можно было сказать почти что угодно. Главное — не запоздать с самой новостью. Вот почему Шехабеддин велел слуге, помогавшему искать стрелу, а теперь шедшему рядом:

— Возвращайся к месту нашей стоянки, а мне нужно навестить Заганоса-пашу.

Верхом евнух добрался до шатра друга довольно быстро и от челядинцев, попавшихся на пути, узнал, что Заганос только что окончил утреннюю молитву. Заглянув внутрь шатра, Шехабеддин увидел, что друг задумчив, ещё не поднимался с ковров и сохраняет молитвенную позу, то есть сидит на пятках, а руки покоятся на коленях.

Увидев посетителя, Заганос теперь смотрел на него, поэтому евнух, по-прежнему держа в руках стрелу и записку, тихо подошёл и сел рядом с другом, подражая ему, — на пятки. Нарушить молчание Шехабеддин не спешил, поэтому услышал вполне ожидаемый вопрос:

— Плохие новости?

— О да, — вздохнул евнух. — Мой человек сообщает из города, что наши враги поставили бочки с водой везде. Ты не сможешь сделать ни одного подкопа вдоль западных стен так, чтобы работы остались незамеченными.

— И зачем я это затеял! — в досаде воскликнул Заганос.

Он посмотрел на друга и, наверное, мог бы спросить: «Зачем ты одобрил затею? Зачем говорил, что есть большая надежда на успех? Ведь я поверил!»

Однако Заганос ничего не спросил и всё с той же досадой произнёс:

— Лучше бы я не делал ничего.

— Нет, не лучше, — мягким голосом возразил Шехабеддин. — Не нужно уподобляться Халилу, который ничего не делает и только ждёт наших неудач.

— Он дождался, — мрачно произнёс Заганос.

— У всех бывают неудачи. Главное — не отчаиваться. — С этими словами евнух отложил стрелу и записку на ковры, чтобы взять друга за руку. — Когда мы теряем уверенность в своих силах, Халил становится сильнее. Ведь он только и ждёт, когда мы и наш повелитель поверим, что ничего не можем. Тогда вернутся времена, когда Мехмед был совсем мальчик, а Халил управлял всеми от его имени. Мы должны продолжать войну.

— Я не хочу начинать новый день войны. Даже не хочу выходить из этого шатра, — признался Заганос. — Раз уж ты пришёл, давай останемся здесь. Проведём время, как когда-то в Албании. Будем пить. Ты возьмёшь саз, споёшь мне что-нибудь, расскажешь что-нибудь занятное, что не связано с нашими нынешними делами. Я на время забуду о своей неудаче, и мне станет легче.

Говоря это, он сильнее развернулся к Шехабеддину и вгляделся в его лицо, будто хотел увидеть в нём прежние, юные черты — черты албанских времён. Евнух знал, что с годами изменился и что подобно многим евнухам стареет некрасиво — не просто увядает, а становится похож на старую женщину. Шехабеддин опустил голову, но Заганос, свободной рукой взял его за подбородок, заставил снова посмотреть прямо.

Евнух и сам хотел бы на время забыть о войне, но предлагаемая пирушка была сейчас совсем некстати, поэтому следовало отказаться.

— Мой Искендер, — евнух сильнее сжал руку друга в своих, — неудача, о которой ты хочешь забыть, может обернуться тебе во благо. Да, ты не добился цели, но всегда сможешь сказать, что хотя бы пытался. Если бы не пытался, повелитель спросил бы тебя, почему ты ничего не делаешь.

— И всё же я не хочу сейчас думать об этом. Помоги мне отвлечься. Хочу быть беззаботным. — Заганос, только что сидевший в молитвенной позе, извернулся и расслабленно развалился на коврах, спиной опираясь на друга, как на подушку.

— Нет, перестань. — Шехабеддин одним ловким движением поднялся на ноги, отчего Заганос, лишившись опоры, завалился навзничь. — Если ты продолжишь говорить то, что говоришь, то я стану чувствовать себя джинном.

— Почему? — удивился Заганос, приподымаясь на локте.

— Если джинн полюбит человека, то невольно сводит с ума, опутывает своими чарами так, что мысли человека всё время обращены к джинну. Ты сейчас ведёшь себя неразумно, мой друг, потому что забываешь о том, что скажет повелитель, если мы устроим пирушку. Он скажет: «Что вы празднуете? Мы ещё не захватили город».

— Пусть скажет. Я отвечу, что мы не празднуем, а отгоняем тоску.

— А если повелитель не поверит? Ах, Заганос, из нас двоих только я сохранил разум… Получается, что я всё-таки джинн.

Шехабеддин, формально отказываясь исполнять просьбу друга, сейчас делал именно то, о чём тот просил: лёгкой беседой помогал избавиться от тяжёлых мыслей.

— Как ты можешь быть джинном, если ты правоверный? — возражал Заганос. — Разве джинны поклоняются Аллаху?

— Это демоны не поклоняются, — ответил Шехабеддин и с улыбкой добавил: — Ах, Заганос, я думал, что за минувшие двадцать лет успел пересказать тебе все малоизвестные места из Корана и ты можешь чувствовать себя спокойно в собрании начитанных людей. Но оказывается, я не рассказал тебе о правоверных джиннах.

— О них сказано в Коране?

— Да, — сказал евнух и даже начал изображать дальнейшее в лицах. — Там говорится, что однажды несколько джиннов подслушали чтение Корана. — Шехабеддин придал лицу коварное выражение, крадучись подошёл к полотняной стене и сделал вид, что вслушивается. — Они были так восхищены, что тут же обратились в истинную веру. — Теперь он сделал восхищённое лицо и всплеснул руками. — Они сказали друг другу, что больше не верят в ложь Иблиса^[18], который наговаривал на Аллаха. Уверовавшие джинны назвали Иблиса глупцом. — В этой части представления евнух изобразил благоговение перед Аллахам и презрение к Ибли-су, в которого следовало бы плевать. — К обращению всех джиннов чтение Корана не привело, но правоверные среди них есть.

Заганос, полулёжа на коврах и наблюдая, улыбался и даже похохатывал от удовольствия:

— Вот теперь я точно запомню твой рассказ о джиннах и не опозорюсь перед шейхом Акшамсаддином и прочими знатоками Корана. — Он хлопнул в ладоши, призывая слугу. — Принеси нам еду и питьё.

— Вина не нужно, — строго добавил Шехабеддин.

* * *

Много лет назад, только познакомившись с Заганосом и впервые пригласив его провести вечер за дружеской беседой, Шехабеддин несказанно радовался от мысли, что проведёт этот вечер не в одиночестве. Евнух велел слугам приготовить праздничную трапезу и подать хорошее вино.

Помнится, Заганос удивился:

— Разве Аллах не запрещает правоверным пить?

— Аллах запрещает пьянство, — уверенным тоном ответил Шехабеддин, непринуждённо держа в руках кувшин. — Так говорят при дворе султана. Там все пьют, причём каждый день, но умеренно. Пить столько, чтобы стать невоздержанным на язык или не держаться на ногах, считается позорным. Ты сам сможешь в этом убедиться при случае. А пока устроим свой пир. Выпьешь со мной? Если нет, то я один пить не стану.

— Что ж, — с некоторой опаской проговорил Заганос. — Я выпью. Но прошу тебя никому не говорить, что я пил.

— Чтобы твои приятели-единоверцы не узнали и не начали стыдить тебя? — спросил Шехабеддин, разливая вино в пиалы. — Понимаю. И не скажу.

Заганос молча наблюдал за его лёгкими и изящными движениями, по которым было видно, что евнух занимается привычным для себя делом.

— На своей первой должности во дворце я был слугой в покоях султана и наливал вино, — пояснил Шехабед дин. — Султану нравилось смотреть, как я обращаюсь с кувшином.

— А как тебя назначили санджакбеем? — спросил Заганос.

Евнух нахмурился. Он на мгновение подумал, что не следует рассказывать это малознакомому человеку, который только сегодня назвался другом, но…

— Я играл с великим визиром в шахматы и выиграл, — сказал Шехабеддин. — За это меня и назначили. Но прошу тебя никому не говорить об этом.

— Чтобы твои подчинённыене посчитали тебя недостойным должности? — спросил друг. — Понимаю. И не скажу.

— Тогда выпьем за нашу встречу, — улыбнулся евнух, протягивая Заганосу наполненную пиалу.

Дальнейшая беседа текла легко и непринуждённо. Евнух рассказывал о своей службе во дворце султана, друг слушал с интересом, а затем спросил:

— Значит, ты провёл половину жизни в комнатах и не умеешь держать в руках оружие?

— Не умею, — простодушно ответил Шехабеддин и засмеялся, уже совсем излечившись от недоверия к этому албанцу. — А теперь не знаю, как быть. Ведь санджакбей должен уметь это.

— Хочешь, я тебя научу?

По правде говоря, Шехабеддин не любил оружие. Он боялся острых клинков и лезвий, ведь клинки и лезвия изменили его жизнь. Но отказываться от обучения было нельзя. Во-первых, санджакбей действительно должен уметь обращаться оружием. А во-вторых, и это казалось главным, Искендер наверняка бы очень огорчился, если б увидел, что Багой не хочет учиться мужскому поведению. Многие полагают, что именно война порождает истинных мужчин, поэтому от военной науки не следовало уклоняться.

— Да, научи меня, — произнёс евнух, собрав всю свою решимость. — А когда начнём?

— Можем завтра, — ответил Заганос.

Эти слова заставили Шехабеддина не спать ночь, но на следующий день он испытал огромное облегчение, поняв, что обучение начнётся не с уроков владения мечом, а со стрельбы из лука.

Заганос сказал, что отец когда-то учил его именно так, ведь стрельба из лука развивает силу рук, а сильная рука надёжнее удержит меч. К тому же, обращаясь с луком, легче свыкнуться с мыслью, что ты можешь кого-то ранить или даже убить. Новичку всегда легче, когда противник далеко, а не рядом: есть время сосредоточиться. А если не хочешь думать о вреде противнику, то нет смысла браться за меч — битва окажется заранее проигранной.

Слушая эти объяснения, Шехабеддин испытывал лёгкий трепет. Лук — это не лезвие, но он всё равно казался страшным, очень даже страшным. Поэтому следовало прикрыть страх любопытством.

Поначалу обучение проходило прямо в покоях дома (в самой большой и светлой комнате), и, пока возле стены устанавливали соломенную мишень, Шехабеддин склонился над луком, принесённым откуда-то и положенным на маленьком круглом столике. Евнух осторожно провёл ладонью по плечам лука, гладким и упругим. После этого потрогал пальцем тетиву, казавшуюся натянутой очень туго. А затем пощупал оперение одной из стрел, торчавших из колчана, прислонённого к столику.

Лук казался живым, как ловчий сокол, который подчиняется охотнику, но имеет свою волю. А ведь слово «заганос» у турок служило одним из обозначений сокола. Может, поэтому в руках у Заганоса даже чужой лук выглядел так, как будто всегда принадлежал ему.

Невольно вспомнились строки у поэта Низами, который говорил, что Искендер тянулся к луку ещё из колыбели. А ещё пришло на ум упоминание о том, что Искендер возмужал очень рано — тёмный пушок бороды только пробивался, а телосложение было как у зрелого мужчины. Этот образ очень напоминал Заганоса, которому было лишь двадцать шесть, но выглядел он на десять лет старше. А раз так, как же тот выглядел в шестнадцать?

— Тетиву зацепи большим пальцем, а на него положи указательный, — меж тем говорил Заганос своему ученику, когда они встали напротив мишени.

Он учил Шехабеддина стрелять «по-турецки», а ведь сам стрелял, как румы или франки: оттягивал тетиву тремя пальцами — указательным, средним и безымянным. Когда он в очередной раз показывал другу, как надо стрелять, то по привычке сначала брался за тетиву, как румы, а затем, спохватившись, — по-турецки.

— Я учу тебя так, чтобы никто не догадался, что ты мой ученик, — с улыбкой пояснил Заганос, а Шехабеддин тогда впервые подумал, что друг, несмотря на кажущуюся простоту, не так уж прост. Непрост, совсем как Искендер, который не был мастером витиеватых речей, свойственных мудрецам, но при этом обладал мудростью.

Думая об этом, Шехабеддин забыл о страхе и почувствовал, что лук постепенно начинает подчиняться ему тоже, как Заганосу. Умение обращаться с оружием — это своего рода игра. И если уж евнух умел играть в шахматы, играть на музыкальных инструментах и даже играть со словами, то почему не мог научиться игре с оружием?

Утром следующего дня Заганос уехал (всё на том же одолженном ему коне, раз не мог забрать своего), а Шехабеддин продолжал тренироваться в стрельбе, хотя у него уже появилось множество дел как у правителя области.

К нему повалили просители, которых надо было принимать, выслушивать и помогать им хоть чем-то. То, что Шехабеддин завоевал расположение одного албанца и сделал другом, ещё не означало, что можно уже не думать о том, как снискать расположение местного населения.

А ещё надо было объехать всю подвластную область и провести ревизию в крепостях. Начальник должен покидать столицу, если хочет знать то, о чём ему не докладывают, и даже если он доверяет своим подчинённым, воины в крепостях должны хоть раз увидеть своего главного командира. Гарнизоны — это не всадники, и сами они не явятся на смотр.

К счастью, область была небольшой. Путешествие от границы до границы занимало не более трёх дней, а от одного крупного города до другого — и того меньше. Ревизия была проведена быстро, но как только Шехабеддин снова оказался в своём доме, тут же взялся за лук.

— Ты не заскучал здесь без меня? — дружелюбно обратился евнух к вещи, с которой на время его отъезда даже тетиву не стали снимать, ведь отъезд был недолгим. — Знаешь, я уже отправил гонца к Заганосу, чтобы снова приехал учить меня стрелять. Надеюсь, ты не подведёшь? Прошу тебя: будь мне послушен, чтобы Заганос не подумал, что я забыл его уроки. — С этими словами Шехабеддин вытащил из колчана стрелу, сосредоточенно наложил и прицелился в мишень.

Наверное, евнух Багой учился так же старательно. Ведь он понимал, что если бы не достиг успеха, то Искендер посчитал бы это собственной неудачей. Искендер верил, что Багой, бывший раб и игрушка, способен понять, что значит быть человеком. Но вряд ли Искендер мог предвидеть, какие серьёзные испытания придётся пройти Багою во время обучения.

Шехабеддин думал об этом и тогда, когда друзья впервые приехали на большую поляну за городом, удобную для боя на мечах. Там Заганос, вынув из ножен меч, который в отличие от турецких мечей был прямой, а не изогнутый, вдруг начал играть с ним: вращать так и эдак, перебрасывать из правой руки в левую руку и обратно.

— Правило первое… — сказал друг, внезапно прекратив игру и оглянувшись на Шехабеддина, который зачарованно наблюдал за тем, как в воздухе мелькает клинок. — Не позволяй врагу смутить тебя. Он может делать, как я. А может сказать что-то, обидное для тебя или пугающее. Не увлекайся зрелищем и не слушай речей. Думай лишь о том, как отразить нападение и когда напасть самому.

Меж тем Шехабеддин вытащил из ножен свой, изогнутый, меч. Тогда Заганос показал основные приёмы защиты, и, удостоверившись, что приёмы отложились у друга в памяти, сказал:

— Теперь попробуем: я нападаю, а ты защищайся от меня. Я буду двигаться медленно, чтобы у тебя было время подумать, как лучше отбить удар.

Заганос говорил успокаивающе и ободряюще, но Шехабеддин почувствовал, что трудно держать своё оружие — рука дрожит. «Это ничего, это пройдёт», — сказал он себе и крепче сжал рукоять.

Друзья начали учебный бой, и хоть Заганос двигался медленно, Шехабеддину казалось, что друг невероятно быстр. Вместо того чтобы отбивать удары, евнух уворачивался и отступал всё дальше, а затем почти умоляюще произнёс:

— Нет. Надо ещё медленнее.

— Хорошо, — согласился Заганос.

Они вернулись на середину поляны, и друг стал двигаться совсем медленно — настолько, что даже Шехабеддин, которого поначалу охватывало оцепенение, успел оценить происходящее и выставить вперёд руку с оружием. Прямой клинок Заганоса и изогнутый клинок его ученика наконец скрестились. Но теперь, когда будто само время сделалось тягучим, евнух поддался другому страху: казалось, что меч в руке хочет вырваться.

Похожее чувство поначалу вызывал вид боевого лука, но если лук представлялся птицей, то меч — змеёй, которая может обернуться и ужалить, когда хватаешь её за хвост.

Заганос двигался медленно, но давил клинком на клинок, когда они скрещивались, и чем сильнее давил, тем больше евнуху казалось, что меч сейчас обернётся против своего же хозяина. Шехабеддин представил себе глубокий порез, из которого неудержимо струится кровь, вскрикнул и сам выронил меч.

Заганос остановился, ожидая, когда друг поднимет оружие, но Шехабеддин не хотел поднимать и даже приближаться к лежащему на траве мечу. Тускло-серый изогнутый клинок всё больше казался серебристым телом змеи… И вдруг Шехабеддин заплакал. Он понимал, что этим позорит себя перед подчинёнными, слугами — перед всеми, но ничего не мог с собой поделать.

— Нет, я не могу, не могу, — сквозь слёзы говорил он. — Я помню, как моего отца убили вот таким же мечом. Убили прямо у меня на глазах. Помню, как он падал на землю, чтобы уже не подняться, а над ним стоял человек с мечом, который затем кинулся ко мне и схватил меня… И в тот же день я стал рабом. А вскоре после этого стал… Острые лезвия изменили мою жизнь. Острые лезвия — мои враги. Как я могу доверять им?

Никто не пытался подойти и успокоить Шехабеддина. Все лишь смотрели. Кто-то — с удивлением, а кто-то — с неодобрением. Наверное, так смотрят на мальчика, который уже почти взрослый, и, если он вдруг начинает проливать слёзы, никто не стремится стать для него матерью или нянькой. Он должен успокоиться сам. Мужчины не плачут. Но Шехабеддин не был мужчиной и не мог им стать — мог лишь искусно притвориться. А теперь и это не получалось.

Он даже не увидел, как Заганос убирает свой меч в ножны и приближается. Евнух заметил это только тогда, когда Заганос положил ему руки на плечи.

— Друг мой, послушай, — торопливо заговорил он. — Ты можешь доверять клинку. Можешь.

— Нет.

— Да, можешь. Посмотри на меня. Ведь я твой друг, да? Шехабеддин молча кивнул.

— А теперь послушай, — продолжал Заганос. — Если бы мой отец сейчас видел меня, он бы сказал, что я подружился с врагом. Ты должен был стать моим врагом. Но стал другом. И я верю тебе. А ты веришь мне?

— Да, — хрипло ответил евнух, уже догадываясь, к чему этот разговор.

— Значит, ты можешь, несмотря на прошлые раздоры, подружиться с мечом, — твёрдо произнёс Заганос. — И доверять ему. Ты ведь хочешь подружиться с ним и доверять?

— Меч этого не хочет, — грустно улыбнулся Шехабеддин.

— Хочет. Поверь мне, — возразил Заганос. — Да, пока этот меч — твой враг, но станет другом. Меч хочет быть твоим другом. Мечу не хочется лежать в сундуке или висеть на стене. Меч скучает и ржавеет в одиночестве. Если ты спасёшь его от такой участи, он будет благодарен. А теперь сделай шаг к нему. Протяни ему руку. Меч — не змея, которая жалит тебя, когда ты хватаешь её за хвост.

Последние слова Заганос произнёс так, как будто читал в сердце друга, как в открытой книге. Выражение про змею было весьма известным, и всё же эти слова подействовали на Шехабеддина волшебным образом. Он подошёл к мечу, поднял его с земли и сказал:

— Для окончания урока ещё слишком рано. Давай ещё поупражняемся.

Евнух сам не знал, кому это сказал. Себе? Мечу? Заганосу? Но с этого мгновения всё изменилось. Страх начал уходить, уступив место вере в лучшее. А позднее пришло чувство несказанной благодарности Заганосу за его слова о дружбе, сказанные так вовремя, и за то, что этот албанец подружился с «врагом».

Это снова напомнило Шехабеддину поступок Искендера Двурогого, ведь Искендер, победив персидского правителя Дария и получив его трон, стал считать персов друзьями, а не врагами. Некоторые румы упрекали Искендера в этом, но, конечно, были неправы. Доверительное отношение Искендера к недавним врагам стало ещё одним проявлением величия его души.

* * *

Мехмед, узнав о неудаче с подкопами, не очень огорчился, ведь эта история подтвердила давние предположения: войну может выиграть только он сам, и никто, даже Заганос-паша и Шехабеддин-паша, не в состоянии сделать это за него. Истинный Искендер незаменим.

В течение последних двух недель, пока Заганос безуспешно пытался выполнить свой план, Мехмед придумывал свой. «Если не получается преодолеть стены, подкопавшись под них, — рассуждал юный султан, — то должно получиться преодолеть их сверху. Я велю построить башни, которые будут выше, чем крепостные башни румов. Мои башни будут деревянными на колёсах. Я придвину эти башни к вражеской крепостной стене. И тогда мои воины будут сыпать стрелы на голову врага и кидать камни. Раньше враги делали это с высоты своих стен, но скоро всё изменится».

Мехмед нарочно медлил с осуществлением. Не только потому, что хотел сначала увидеть, чем закончится затея Заганоса, но и потому, что Шехабеддин в очередной раз явился с запиской, прилетевшей на стреле:

— Повелитель, мне сообщили, что среди румов и франков распространился очень интересный слух. Наши враги верят, что их город никогда не будет взят в первой половине месяца, а точнее — пока луна растёт, но он может быть взят, когда луна убывает. Думаю, нам следует вести все серьёзные бои во второй половине месяца. Так у нас больше надежды на успех. Если румы и франки почувствуют, что наша сила в битве перевешивает, они подумают, что сбывается пророчество, и совсем падут духом.

Мехмед внял совету и терпеливо дождался, пока серпик месяца станет луной, а затем — пока луна станет убывать. От полнолуния султан собирался отсчитать четыре ночи — счастливое число. Султан не верил в приметы, но знал, что его люди верят, поэтому их боевой дух следовало укрепить ещё и так.

Будто в подтверждение правильности выбора накануне четвёртой ночи^[19] турецким пушкарям сопутствовала удача — сразу в нескольких местах удалось сильно разрушить западную стену города румов. Должно быть, в городе очень испугались и в очередной раз вспомнили о пророчестве. Вот почему Мехмед хотел, чтобы осадные башни двинулись к стенам столицы румов в свете убывающей луны, но… на четвёртую ночь убывающую луну увидеть не удалось. Её закрыли облака.

Султан поначалу принял это известие без радости. Однако тёмная ночь тоже давала преимущества. В темноте все башни, вечером собранные из приготовленных заранее частей, могли приблизиться к стенам незаметно.

Конечно, такие огромные сооружения невозможно было двигать бесшумно. Скрипели колёса. Скрипели сами башни, раскачиваясь при движении. Ревели волы, которые помогали тащить эту тяжесть, а люди подбадривали друг друга криками: «Давай! Навались! Ещё! Ещё навались!» И всё же видеть это движение враги не могли. Могли только слышать, стоя на стенах, поэтому Мехмед приказал потушить все огни и двигаться вперёд в темноте.

Дозорные на стенах столицы румов, конечно, понимали, что совершается нечто важное. Пока не наступила тьма, они наверняка видели в турецком лагере некое строительство, но вряд ли могли предположить, что в предрассветной мгле увидят в нескольких десятках шагов перед собой огромные деревянные башни, обитые прочными шкурами и нависающие над каменной оборонительной стеной, как гора возвышается над холмом.

Лишь только взошло солнце, как Мехмед со своей свитой, в которой ближе всех к нему находились великий визир Халил-паша, а также Заганос-паша и Шехабеддин-паша, поехал наблюдать за сражением. Он беспокойно разъезжал вдоль стен, сожалея, что может приблизиться к ним лишь на расстояние трёхсот шагов — если ближе, станешь досягаемым для вражеских стрел.

Султан вглядывался в даль, пытаясь оценить, насколько успешно башни исполняют своё предназначение. Казалось, что всё хорошо. От места боя то и дело прибывали гонцы и докладывали, что румы в смятении.

— Румы пускают в нас стрелы и мечут в нас копья, но башням это не причиняет вреда, как и людям, и волам, которые согласно твоему повелению накрыты двойным слоем шкур, — докладывал один из гонцов. — Осадные машины румов, поставленные на стене, тоже ничего не могут сделать. Наши башни уже слишком близко, и камни перелетают через них.

— Очень хорошо, — улыбнулся султан, представляя, как деревянные гиганты приближаются к брешам, пробитым турецкими пушками. А особенно большие надежды он возлагал на то место, где находились главные ворота города^[20], ведь рядом с воротами была пробита большая брешь.

Глядя на неё, Мехмед не мог избавиться от чувства некоторой досады. Ведь это была та же самая брешь, которую турецкие пушки пробили ещё четыре недели назад. Рухнул большой кусок ближней стены и часть дальней, причём у дальней даже обвалилась одна из башен^[21], но Мехмед не отдал приказ о штурме, потому что вовремя не доложили.

Это был тот самый день, когда султан ездил устраивать выволочку неудачливому начальнику своего флота, проигравшему два сражения подряд. Как видно, новость о том, что султан в сильном гневе, распространилась по лагерю, и никто из тех, кто мог доложить об успехе пушкарей, не осмелился явиться для доклада и таким образом привлечь к себе внимание. А ведь новость была хорошая! Даже хорошую новость побоялись сообщить! Вот как все испугались! А к следующему утру защитники уже восстановили всё, насколько возможно.

Мехмед не раз думал, что было бы, если б он узнал о разрушенной стене вовремя. Наверное, ничего. Ведь нечто очень похожее происходило дважды в этом месяце. В первый раз в город прорвалась турецкая пехота, а во второй раз — конница. И оба раза все оказались вытеснены защитниками.

Из этого Мехмед сделал вывод, что для успешного завершения дела нужно проникнуть за стены сразу в нескольких местах. Вот почему деревянных башен тоже было несколько.

Султан в очередной раз бросил взгляд на свою свиту. Халил взирал на башни с нескрываемым сомнением, будто говорил, что раз у Заганоса ничего не получилось с подкопами, то и эта затея окончится ничем. Сам же Заганос смотрел на башни с воодушевлением. Казалось, он хочет вспомнить молодые годы и лично ринуться в бой. Шехабеддин тоже был полон надежд. Он явно хотел, чтобы затея удалась.

Меж тем башни остановились перед оборонительным рвом румов. Чтобы подойти ближе к стенам, нужно было засыпать ров. Ещё недавно он был наполнен водой, но после того, как Заганос прорыл под ним несколько подкопов, а защитники обнаружили их и затопили, ров полностью обмелел. Теперь вода стояла ниже — в проходах под землёй, и пусть даже пустой ров представлял собой препятствие, справиться с ним стало намного проще.

Мехмед во всеуслышание сказал об этом Заганосу, но не только для того, чтобы похвалить его, но и для того, чтобы уязвить Халила:

— Благодаря тебе, Заганос-паша, мы видим, что даже тот, кто терпит неудачу в своём деле, может помочь общему делу. А тот, кто ничего не делает, — Мехмед внимательно посмотрел на великого визира, — в итоге вредит общему делу, хотя в своих делах не терпит неудач.

Шехабеддин улыбнулся, явно узнав в этом кое-что из того, что сам говорил повелителю. Халил, как всегда, остался внешне невозмутимым, поэтому Мехмед тоже стремился не показывать своего нарастающего раздражения и с нарочитым вниманием повернулся к очередному гонцу, который явился докладывать о том, как идут дела с деревянными башнями.

— Румы решили стрелять в башни из пушек, — торопливо рассказывал гонец, — но пушки у них малы, поэтому не могут принести башням большого вреда. В башнях появились дыры, но сами башни по-прежнему крепки. Ни одна не развалилась. Волов уже отпрягли, поэтому им тоже не страшны эти выстрелы.

— А если наши враги начнут стрелять по колёсам? — спросил Мехмед.

— Повелитель, наши враги пытались, но не могли попасть, — весело ответил гонец. — А затем наши люди начали стрелять в ответ из тех малых пушек, которые ты дал, и наши враги поспешно спрятались за стены. Теперь наши люди постоянно держат их под прицелом, а другие наши люди засыпают ров землёй и камнями.

Хорошие новости продолжали приходить до самого вечера. Особенно с того участка, который находился возле главных ворот города румов:

— Повелитель, ров засыпан уже на четверть своей ширины.

— Повелитель, ров засыпан уже до половины своей ширины.

— Повелитель, башню удалось передвинуть ещё ближе к стенам. Скоро мы сможем перекинуть с неё деревянный мост на сторону наших врагов.

Уже в сумерках новый гонец сообщил:

— Повелитель, ров возле главных ворот засыпан на три четверти своей ширины!

После этого известия шейх Акшамсаддин вместе со всеми дервишами своего ордена собрался возносить благодарственные молитвы Аллаху. Дервиши уже выстроились на переднем краю турецкого лагеря, когда в отдалении, где-то около стен, вдруг раздался грохот. В темноте мелькнула большая огненная вспышка, которая тут же сменилась заревом разгорающегося пожара. Послышались крики.

Через несколько минут прискакал перепуганный гонец и дрожащим голосом доложил:

— Повелитель, наши враги разрушили одну из наших башен. Когда она стояла уже совсем близко к их стенам, под неё кинули бочонок с порохом и зажжённым фитилём. Очень много наших людей убито. Башня развалилась на куски. Что нам делать?

Султан, ещё только увидев вспышку взрыва, был готов к плохим новостям, поэтому удержался от досадливого возгласа, но всё же не удержался от того, чтобы посмотреть на Халила-пашу. Тот несколько раз цокнул языком и покачал головой, будто говорил: «А ведь я знал, что из этого ничего не выйдет».

— Передай приказ, что все башни надо отвести назад, пока их не сожгли, — сказал Мехмед гонцу. Он не хотел выглядеть глупцом, который продолжает творить глупости, несмотря ни на что.

На военном совете, который состоялся в султанском шатре почти сразу после этого происшествия, великий визир Халил-паша опять говорил, что война с румами идёт гораздо труднее, чем ожидалось, и что из этого наконец пора извлечь урок. Однако Мехмед, сидя на походном троне во главе собрания, почти не слушал. Вернулось давно забытое ощущение, когда ты сидишь на совете, но советники обращаются не к тебе, а друг к другу. Мехмед снова чувствовал себя мальчиком, от которого ничего не ждут, кроме пустых фраз, положенных по правилам проведения той или иной церемонии. Что ещё ждать от неопытного султана, который к тому же ещё и глуп?

Мехмед себя глупцом не считал. И всё же снова задавал себе давние вопросы, которые, казалось, уже забыты: «Почему, когда я был ребёнком, почти все называли меня глупым? Многие чиновники, почти все учителя… Они делали это по приказу Халила? Или потому, что я сам давал им повод считать меня глупцом? Но я вёл себя глупо потому, что верил в свою глупость. Кто же воспитал во мне эту веру? Неужели я сам? А может, кто-то со стороны? Ведь Халилу было бы выгодно, если бы я считал себя ни на что не способным. Или если бы ему удалось убедить всех вокруг, что я именно таков. Ещё когда я был ребёнком, он опутал меня сетями своих интриг».

Юный султан не мог позволить себе проиграть, ведь каждая ошибка обходилась ему очень дорого. Она была очередным шагом к потере всего — даже самого себя, когда становишься бессловесной куклой на троне. Но нынешнее поражение было ещё хуже. Оно являлось не просто поражением, а предварительным итогом осады, которая длилась уже больше сорока дней.

— Я с самого начала предупреждал нашего повелителя, что эта война не принесёт нам победы, — меж тем твердил Халил, по сути утверждая, что юный султан глуп и самонадеян, если не слушал.

Вот почему Мехмед, слушая Халила, мысленно обратился к человеку, который когда-то имел смелость утверждать, что наследник престола умный, — утверждать, не обращая внимания на толпу тех, кто повторял: «Мальчишка безнадёжен!» Тот человек верил, что Мехмеда ждёт великое будущее. И этим смелым человеком был учитель-рум, объединявший в себе красоту и мудрость подобно пророку.

Пусть жизнь учителя уже давно прервалась, но сейчас он стал более заметным, чем многие живые, сидевшие вдоль красных полотняных стен. Фигура в светлых одеждах будто стояла возле трона и говорила:

«Мой мальчик, теперь ты видишь, что людей моего народа не следует недооценивать? Я говорил, что они тебя удивят. И вот удивили».

«А ты на стороне своего народа?» — мысленно спросил Мехмед и услышал безмолвный ответ:

«Я не держу ничью сторону, мой мальчик. Мне прискорбно, что с обеих сторон гибнут люди, которые могли бы жить в мире. Ты же понимаешь, что я, воспитывая тебя, надеялся примирить ромеев и османов. Если не навсегда, то хоть на время твоего правления. Мне прискорбно, что вместо этого я лишь разжёг в тебе желание воевать».

«Учитель, возможно, будь ты жив, тебе бы удалось отговорить меня от похода. Халилу не удалось бы, а тебе — кто знает…»

«Полтора месяца назад, когда ты только прибыл под стены этого города, то уверял, что не передумаешь. Ты сказал, что непременно должен захватить этот город чудес. А теперь сомневаешься? Готов отступиться? Уже не твёрд в своём решении?»

«А ты ищешь во мне слабые места? — мысленно нахмурился Мехмед. — Сейчас ты слишком похож на Халила. Слишком. Уходи».

Фантазия исчезла, развеялась, а Халил-паша как раз в это самое время говорил:

— Мы должны снова предложить румам переговоры о мире.

Мехмед ничего не возразил. Лишь спрашивал себя: «Было ли в жизни Искендера такое, чтобы кто-то указывал ему, что делать? Не тогда, когда этот великий герой постигал науки и был наследником трона, а тогда, когда уже обрёл власть. Но если Искендер не позволял, почему я позволяю?»

* * *

В Албании Шехабеддин, продолжая обучаться у Заганоса, беседуя с ним и узнавая всё больше, с нетерпением ожидал письмо от купца из Эдирне. Купец ведь обещал выяснить судьбу матери и сестёр Шехабеддина. Письмо должно было прийти уже скоро, и евнух, в своё время совсем перестав надеяться, теперь поверил, что всё обернётся счастьем. Он часто представлял себе встречу после долгой разлуки. Представлял, как осыплет мать и сестёр дорогими подарками, расскажет, что занял высокую достойную должность. А затем расскажет им о Заганосе.

Шехабеддину нравилось придумывать, как бы рассказать сёстрам о своём друге так, чтобы все три восхитились и заранее в него влюбились. А затем он сказал бы другу, что хочет породниться с ним. Заганос, конечно, ответил бы, что беден и что ему нельзя брать вторую жену, если он не сможет обеспечить ей достойную жизнь. Но Шехабеддин ответил бы, что богатство можно приобрести, а вот благородное и доброе сердце либо есть, либо нет.

Ах, если бы сёстры увидели, как Заганос учил их брата владеть мечом, они сразу бы поняли, что этот албанец — чудесный человек. Шехабеддин не сомневался, что сёстрам тот понравится, и потому ещё до получения письма из Эдирне рассказал Заганосу о них и про то, что надеется их найти, как и свою мать. Евнух стремился рассказать так, чтобы будущий родственник заинтересовался.

Однажды вечером, когда друзья в сопровождении слуг Шехабеддина неспешно ехали с загородной поляны, служившей для упражнения на мечах, евнух рассказал обо всём, а закончил так:

— Я очень давно не видел всех четверых, но надеюсь, что с ними всё благополучно, насколько это возможно в их положении. Больше всего я беспокоюсь за сестёр, потому что, как мне помнится, они были красивы, а красивые рабыни привлекают внимание господ. Наконец-то я могу избавить их от этого. Надеюсь, они не станут злиться на меня за то, что им пришлось ждать так долго.

Заганос не выражал согласия и молчал, поэтому Шехабеддин спросил:

— О чём ты задумался?

— Пожалуй, лучше я не буду говорить, чтобы не портить тебе радость.

— Нет. Скажи, что думаешь.

— А если твои сёстры не захотят ехать к тебе?

— Почему?

— Что, если у каждой из них уже трое или даже пятеро детей? Узнав, что ты жив и служишь на хорошей должности, твои сёстры будут рады, но своих детей ради тебя они не захотят оставить.

Шехабеддин опешил. Раньше ему никогда не приходило в голову это вполне очевидное соображение. Он вспомнил, сколько лет было его сёстрам, когда они только оказались у работорговца Фалиха. Получалось, что сейчас самой младшей из них уже исполнилось восемнадцать лет.

«Да, может быть, что они все уже обременены детьми», — с досадой подумал евнух, вспоминая закон о том, что дети рабыни и свободного человека сами свободны и наследуют имущество отца. То есть сёстрам, которых Шехабеддин пожелал бы выкупить, никак не удалось бы взять своих детей с собой, даже если бы Шехабеддин выразил желание позаботиться о детях тоже.

Однако евнуху не хотелось так просто расставаться с мечтой, которую он взрастил в своём сердце, — выдать одну из сестёр за Заганоса, а затем с разрешения друга усыновить одного из мальчиков, которые родятся от этого брака, и таким образом продолжить свой род. Вот почему евнух сказал:

— Возможно, ты прав. А возможно, что нет. Не обязательно, что у всех моих сестёр одинаковая судьба. Я ничего не могу предполагать наверняка, поэтому с нетерпением жду вестей.

Ожидание становилось всё более утомительным. Временами у Шехабеддина появлялось подозрение, что работорговец в Эдирне забыл об обещании. «Не послать ли письмо с напоминанием?» — спрашивал себя евнух, но понимал, что четыре месяца, положенные на розыск, ещё не истекли… И вот, когда показалось, что все сроки прошли, у ворот дома появился человек, который привёз письмо, свёрнутое в трубку и упрятанное в кожаный чехол.

Шехабеддин уже не знал, радоваться или нет. Взяв письмо в руки и унеся в свой кабинет, он целые четверть часа не решался открыть. Жаль, что Заганоса не было рядом. Друг бы ободрил и сказал, что любые вести лучше, чем неизвестность. «Лучше ли?» — спросил бы евнух.

Наконец он развернул лист и прочёл, а когда закончил, то рассмеялся горьким смехом. Ему казалось, что он смеётся вместе с работорговцем Фалихом и их общий смех разносится по пустыне неподалёку от Багдада.

В письме было написано, что Фалих скончался. Если он что-то и мог помнить о родных Шехабеддина, то эти воспоминания уже нельзя было достать из его головы. Розыск, о котором просил Шехабеддин, был совершён со всей возможной тщательностью. Удалось поговорить с чернокожим секретарём Фалиха, причём секретарь почти сразу вспомнил Шехабеддина, ведь совсем не часто случалось, что постоянные покупатели возвращали купленный товар, а господин Алим вернул. Но о сёстрах и матери Шехабеддина секретарь не помнил. Кому их продали, не смог сказать. И даже золото не освежило память.

В подтверждение тщательности розыска к письму был приложен старый потёртый листок, и там Шехабеддин увидел имена и суммы. Всё, как говорил Фалих — он записывал лишь стоимость покупки и стоимость продажи раба. А кому продал — не записывал.

Евнуху захотелось порвать старый лист на мелкие клочки, но он, уже скомкав бумагу, остановил сам себя. Этот лист с именами и суммами — всё, что ему осталось от семьи. «Ты уже никогда их не найдёшь, ты одинок в этом мире», — сказал Шехабеддин сам себе. Хотелось плакать, но слёз не было. Не было их и тогда, когда Шехабеддин рассказал о письме Заганосу. Тот, полный сочувствия, обнял друга, но евнух, поняв, что не сможет выдавить из себя ни слезинки, быстро отстранился:

— Ладно. Хватит. Давай лучше выпьем. Хочу выпить за тебя, ведь теперь ближе тебя у меня никого нет.

Евнух никогда не думал, что может быть такой тяжёлой потеря тех, кого он в действительности потерял ещё давно, десять лет назад. Ни разговоры, ни вино не помогали избавиться от груза, и тогда Шехабеддин затеял игру. Часто, когда он брал в руки саз и пел Заганосу, то изображал свою младшую сестру. Ту самую, которой должно было уже исполниться восемнадцать лет.

Евнух не мог знать даже то, жива ли она, но сам себе придумал историю, что эту сестру ему удалось найти и выку-пить у хозяев, в доме которых та была служанкой и исполняла тяжёлую работу. Сестра была красива, но не стала ничьей наложницей, потому что проявила крайне редкую для рабыни строптивость, не соглашаясь быть с тем, кого не любит. Конечно, она с радостью поехала в дом брата в Албанию. Там поначалу сидела в своих комнатах, но вскоре заскучала и упросила позволить ей ходить по всему дому с полускрытым лицом. Тогда-то она и увидела Заганоса, и этот албанец ей сразу понравился, но вот беда — Заганос не обращал на неё никакого внимания. Она пела ему песни о любви, бросала на него красноречивые взгляды, но Заганос их не понимал.

Иначе и быть не могло, ведь Заганос никогда не видел виночерпиев и не был ценителем того особого притворства, когда «изображают женщину». Он не понимал игру, которую ведёт друг Шехабеддин. Не понимал, как себя вести, когда евнух закрывает нижнюю часть лица краем тюрбана, а затем начинает говорить высоким голосом. Женские ужимки и кокетливые взгляды заставляли Заганоса улыбаться.

— Зачем ты так делаешь? — спросил он после первого же представления. — Мой друг, сейчас, когда ты пел, то очень походил на женщину. Пожалуй, если б я был пьян, то мог бы спросить: «Кто вы, госпожа?»

— Я спел эту песню именно так, потому что её часто поют женщины, — ответил евнух. — Я решил для смеха притвориться одной из них и рад, что позабавил тебя. Могу и ещё позабавить.

— Нет, — сказал Заганос. — Спой что-нибудь так, чтобы быть больше похожим на себя.

— Что же получается? — Евнух изобразил огорчение. — Красавица только что пела тебе, как ей грустно без любимого, а ты… Ах! Ты разбил ей сердце! Ты отверг её!

— Вовсе не отверг. Пусть и дальше поёт. Но на сегодня хватит, — начал шутливо оправдываться Заганос.

Шехабеддин был благодарен, что друг не ломает игру решительным отказом, ведь евнух, увлекаясь притворством, забывал о безысходности своего положения. И всё же, когда веселье заканчивалось, появлялось чувство, что не стоило играть. На уроках боя, проводимых на поляне, Шехабеддин учился если не быть человеком, то ощущать себя им, а здесь, в комнатах, распевая песни, ощущал себя не человеком, а джинном, который, принимая разные обличья, обманывает людей и доволен, если обман удался. Джинн может притвориться благообразным юношей, а может — женщиной. Ему всё равно, кем быть, лишь бы вовлечь человека в свою игру.

«Куда же я скатываюсь? Кем становлюсь?» — спрашивал себя евнух.

* * *

Арис, продолжая находиться в осаждённом городе, решил привести в исполнение свой давний замысел. Кто-то назвал бы это дьявольским наущением, но Арис вовсе не считал, что находится во власти дьявола или служит ему… А впрочем, если бы любители рассуждать о дьяволе увидели того, кого Арис называл своим господином, то наверняка бы сказали, что это и есть дьявол во плоти.

Как бы там ни было, Арис давно уже хотел посмеяться над религиозными предрассудками и устроить в соборе Святой Софии кое-что, что могли бы принять за знак свыше. Устроить что-то подобное было легко, ведь в этот храм уже давно никто не заходил, не считая служителей-униатов и василевса, который иногда посещал литургии, чтобы служители не чувствовали себя совсем уж брошенными. Храм был открыт и пуст. Твори там, что хочешь!

Надо быть глупцом, чтобы раз за разом упускать прекрасный случай, который представляется чуть ли не каждый день, поэтому ближе к концу мая Арис сказал себе, что ждать больше нельзя. Страх перед турками у горожан всё усиливался, поэтому именно сейчас «знак свыше» оказал бы наибольшее влияние на умы.

Конечно, Арис пытался влиять и другими способами. К примеру, по ночам пробирался на стены и портил метательные машины, слегка подрезая верёвки, чтобы казалось, будто поломка случайная и это обычное невезение. Поломка механизмов, помогающих защищаться, это само по себе плохо, но когда неудача преследует тебя постоянно, она гнетёт и отнимает силы, так что Арис проделывал такое регулярно, чтобы защитники потеряли веру в себя.

Увы, ему удавалось добраться не всюду. Генуэзцы весьма бдительно охраняли свой участок стены, так что Арису никогда не удавалось пробраться дальше Пятых военных ворот. В основном приходилось действовать во владениях венецианцев, соседствовавших с генуэзцами, и всё же он кое в чём преуспел.

Также удалось подбросить на западные стены несколько записок, привязанных к турецким стрелам, чтобы у получателей создалось впечатление, будто записки прилетели из турецкого лагеря. В этих записках были разные сообщения, которые должны были заставить защитников тревожиться… Но одно дело — заставить тревожиться несколько сотен воинов, и совсем другое — весь город. С этой целью Арис и явился в Святую Софию, прихватив с собой длинную верёвку с крюком.

Поздно вечером, когда в соборе при полном отсутствии прихожан проходила очередная служба, тень турецкого господина проскользнула в главный вход. Из средней части храма слышалось церковное пение в несколько голосов, но вокруг никого не оказалось.

Тень уже бывала здесь несколько месяцев назад, хмурым декабрьским днём, когда в этом месте проводили первую униатскую службу. Было интересно, чем эта служба закончится, а когда она начиналась, тень от нечего делать рассматривала стены, облицованные зелёным и розовым мрамором, а также двери, окованные металлом, золотую мозаику на потолках и множество люстр, спускавшихся с этих потолков.

Помнится, Арис уже начал скучать, как вдруг священники, проводившие службу, помянули папу римского, и наибольшая часть прихожан взволновалась. Они вполголоса спрашивали друг у друга, неужели папа помянут, но, поскольку людей в храме собралось очень много, поднялся такой шум, что службу уже не было слышно. Арис, наблюдая за этим смятением, хотел смеяться, но сдерживался и сам, изображая на лице возмущение, отвечал вопрошающим: «Да, да. Он был помянут». А затем, когда все убедились, что папу римского действительно помянули, толпа хлынула прочь из храма. Лица священников-униатов вытянулись. Никто не думал, что будет так много недовольных!

Арис, выносимый общим течением, видел, как из дверей, скрытых за пологом, выходят богато одетые люди, ранее стоявшие на верхней галерее, и теперь, когда здание было погружено в полутьму, это давнее наблюдение очень пригодилось. Ведь для осуществления своего замысла тень должна была забраться повыше — на галерею.

Войдя в главные двери собора, Арис оказался в просторном сводчатом коридоре, уходившем вправо и влево, но уже знал, что нужно двигаться не направо и не налево, а прямо, через широкие двустворчатые двери, чтобы оказаться в таком же коридоре, но с более высоким потолком. А вот дальше следовало повернуть налево и идти, пока не упрёшься в стену, завешанную пологом. За ним скрывались двустворчатые двери, ведшие к проходу на галерею второго яруса — место для василевса и придворных.

Двери на галерею оказались плотно закрыты, но вряд ли заперты. Был только один способ проверить, но если начать их открывать, мог раздаться жуткий скрип петель. Правда, выбора не было, и Арис потянул за металлическое кольцо.

Всё обошлось. Дверь, приоткрытая совсем чуть-чуть, не скрипнула, и Арис помчался по проходу, круто поднимавшемуся вверх, но почти нигде не имевшему ступеней. Поворот, и снова крутой подъём по поверхности, вымощенной камнями, отполированными тысячами ног. И снова поворот и подъём. И снова.

Галерея второго яруса была на удивление просторна. Глядя на неё снизу, этого нельзя было подумать, но на поверку оказалось, что здесь могла разместиться почти такая же толпа, как и внизу.

Внизу продолжалась служба, но внимание Ариса сейчас привлекала не она, а большая люстра, висевшая под куполом на цепи и освещавшая центральную часть собора. Размотав нарочно припасённую верёвку с крюком, тень метнула крюк так, чтобы зацепился за люстру, а затем осторожно потянула на себя.

Люстра была тяжёлая, поэтому Арис опасался, что, если сразу потянуть сильно, верёвка оборвется и он не достигнет цели — не раскачает эту люстру настолько, чтобы она рухнула на пол.

Взять верёвку потолще было нельзя — она своей тяжестью помешала бы бросить крюк на большое расстояние. Арис всё заранее испытал и проверил, поэтому пришёл в собор с тем, с чем пришёл. Теперь же он раскачивал люстру потихоньку: тянул за верёвку и отпускал, давая ей почти выскальзывать из рук, а затем снова тянул.

По стенам собора заплясали тени: чем больше люстра качалась, тем более размашистыми и заметными становились их движения. Вдруг показалось, что собор полон всякой нечисти, которая до этого времени сидела тихо, но теперь осмелела, радостно запрыгала в хороводе и собиралась разгуляться ещё больше.

Звуки церковной службы стихли. Как видно, служители заметили, что люстра раскачивается, и пытались понять причину. Тонкую верёвку они, конечно, не видели, а сам Арис прятался за колонной.

Всем показалось, что люстру раскачивает ветер. Послышались возгласы:

— Верхние окна! Ты закрывал? Значит, забыл! Скорей наверх! — И это означало, что служители собираются подняться на галерею. Арис понял, что у него осталась лишь минута или две, чтобы спрятаться. Он не должен был показаться, не должен был выдать себя, ведь иначе его затея не удалась бы.

Меж тем люстра ещё не раскачалась так сильно, как могла, а длины верёвки уже едва хватало. Когда верёвка, в очередной раз отпущенная, скользила в ладонях, то у Ариса вскоре оставался не солидный кусок, а маленький хвостик, который было так легко потерять. Вот уже и его не стало хватать. Люстра снова качнулась прочь от Ариса, и он едва не упустил верёвку, ухватился за кончик, но люстра продолжала удаляться. Послышался треск. Верёвка оборвалась, и почти одновременно с этим послышались шаги служителей по мраморному полу верхней галереи.

Арис, думавший только о люстре, запоздало задумался, куда бы спрятаться. Он не нашёл ничего лучше, кроме как перелезть через глухое мраморное ограждение и сесть на корточки на карнизе, тянувшемся с внешней стороны всей галереи. Вниз лучше было не смотреть, чтобы не закружилась голова, ведь он как будто сидел на краю пропасти.

Очевидно, здание специально построили так, что василевс, стоя на галерее, будто стоял на горе и обозревал долину — огромное внутреннее пространство собора. О том, что кто-то будет прятаться на карнизе, строители не думали, а думали лишь о том, как организовать пространство.

Сейчас это пространство всё было во власти теней, плясавших по стенам и сводам. Но Арис не мог насладиться зрелищем в полной мере. Сидя на корточках и прижавшись боком к мраморному ограждению, он смотрел прямо перед собой, боясь бросить взгляд не только вниз, в «пропасть», но и в сторонукачающейся люстры. Если бы люстра своим сдвижением слишком увлекла его внимание, он бы потерял равновесие и упал. Редкий смельчак согласился бы усесться там, где сидел Арис.

Вряд ли это место стали бы проверять, и всё же убежище было ненадёжным, ведь если бы служители, которые сейчас ходили совсем рядом, подошли ближе к ограждению, тень, ставшая причиной переполоха, оказалась бы обнаружена. Возможно, так и случилось бы, но вдруг Арис спиной почувствовал, что люстра, продолжавшая со скрипом раскачиваться на цепи, изменила направление полёта. Только что она летала из стороны в сторону, поднимая лёгкий ветер, а теперь полетела вниз.

Раздался грохот, звон метала от удара о мраморный пол. Свечи в упавшей люстре разом погасли. В церкви стало почти темно, потому что большинство малых люстр не горели. Арис не выдержал и оглянулся, чтобы посмотреть на дело своих рук. И зря. Он начал терять равновесие!

В последний момент юноша ухватился за мраморное ограждение, поспешно перелез через него и снова оказался на галерее, а служителей там, к счастью, уже не было. Те побежали вниз. Сердце колотилось, как бешеное, но Арис заставил себя успокоиться, тоже спустился с галереи и выскользнул из собора.

Выйти на площадь юноша не спешил, ведь к Святой Софии уже сбегались люди, судя по всему, видевшие, как свет плясал в окнах. Возможно, они подумали, что в храме случился пожар. Однако из отрывочных возгласов вскоре стало понятно, что случилось «чудо», был подан «знак» и что «собор больше не свят, потому что вся святость улетела в небо».

Чтобы не встречаться с этими людьми, Арис предпочёл не показываться на площади и спрятаться в тени ближайших зданий. Никто не видел, как тот, скрытый мраком, улыбался, предвкушая, что расскажет о своей проделке турецкому господину. Господин должен был получить записку на стреле с описанием истинного события и того, что подумали горожане, а дальше пусть сам решает — рассказать султану, что случилось в действительности, или убедить его, что это знак, предвещающий победу туркам.

За славой Арис не гнался, и потому ему было всё равно.

* * *

Разорившийся богач, потеряв почти всё золото, сильнее бережёт последнюю сотню монет. Когда в засуху из-за бескормицы умирают козы, то владелец стада больше всего бережёт оставшихся, которые ещё могут принести приплод, когда снова польют дожди. Когда в пути кончается еда, ты не спешишь доедать завалявшийся в мешке кусок сухого хлеба, а когда кончается вода, ты не сразу выпиваешь то, что ещё плещется на дне бурдюка.

Страшнее всего терять последнее. Вот и Шехабеддин, окончательно потеряв надежду найти мать и сестёр, стал ещё больше дорожить своим единственным другом. Каждый день, проведённый с Заганосом, стал как будто ценнее. Албания, в которую когда-то даже ехать не хотелось, начала казаться райским уголком… Но и в раю могут встретиться враги.

Из-за боязни потерять друга евнух сделался ревнивым и подозрительным, хоть и не показывал этого. Расспрашивая Заганоса о повседневных делах, внимательно слушал, не упомянет ли тот кого-нибудь. Как тогда, в первый день знакомства, когда Заганос хотел забрать своего коня из конюшни Шехабеддина и заночевать у «приятеля» в городе. И вот в ходе расспросов, сделанных как будто между прочим, выяснилось, что у Заганоса несколько приятелей, а вот другом, помимо Шехабеддина, считается лишь один.

— Раз ты называешь его другом, значит, он достоин этого, — сказал евнух и непринуждённо добавил: — Может, и мне подружиться с ним? Может, ты пригласишь его сюда от моего имени? Втроём пировать веселее, чем вдвоём.

Шехабеддин опасался, что это прозвучит фальшиво, ведь с тех пор, как пришлось служить виночерпием в доме Захира, многолюдные застолья вызывали у Шехабеддина не очень приятное чувство. И ведь придётся развлекать гостей, раз позвал! Развлекать одного Заганоса было приятно, но сразу двоих… Вот почему Шехабеддин испытал облегчение, когда услышал на своё предложение:

— Нет, он откажется.

— Почему?

— Во-первых, потому, что он настороженно относится к новой власти, то есть к тебе. Во-вторых, он не мусульманин и не захочет пировать с мусульманами. Он меня так до конца и не простил за то, что я принял новую веру. А в-третьих, он старше нас с тобой и имеет славу опытного воина. Я рядом с ним — мальчишка, а он из-за своей славы привык быть главным на любом собрании. Он не захочет уступать это никому. А ты ведь не позволишь ему быть главным в этом доме?

— Я полагал, что главный в собрании — хозяин дома. Разве нет? — спросил евнух.

— Обычно — да, — согласился Заганос. — Но почётный гость выше хозяина. А мой друг — в любом доме почётный гость.

— Опытный воин, который в любом доме — почётный гость… При этом не хочет принимать ислам и настороженно смотрит на новую власть, — задумчиво проговорил Шеха-беддин. — А свою славу он приобрёл, воюя с турками? Так? А в мою армию не вступил? Полагаю, что нет. Ведь если бы мне уже доводилось его видеть, ты бы упомянул об этом. Значит, твой друг — один из тех, кто может поднять мятеж.

Заганос понял, что проговорился:

— Нет. Этого быть не может! Мой друг живёт тихо. И ничего не замышляет. Уж я бы знал. Ты же не станешь приказывать, чтобы его бросили в тюрьму? Если ты так поступишь без оснований, это вызовет много недовольства у людей.

Шехабеддин в свою очередь понял, что сейчас подвергает Заганоса суровому испытанию.

— Ну что ты! — Он примирительно улыбнулся. — Я такого приказа отдавать не стану. Ведь если ты говоришь, что этот человек для меня неопасен, значит, так и есть. Я верю тебе, мой друг. И верю, что, если мне будет грозить опасность, ты предупредишь меня об этом.

Заганос не ответил ни «да» ни «нет», а Шехабеддин вспомнил то, что говорили об Албании при турецком дворе: что это дикий край, где мятежники прячутся за каждым кустом. Вот почему никто по своей воле не стал бы албанским санджакбеем и сюда назначили Шехабеддина. «Мне нужны здесь осведомители, чтобы бунт не случился неожиданно», — сказал себе евнух, а заодно решил отправить письмо в Эдирне с вопросом, можно ли при необходимости просить военной помощи или следует рассчитывать только на свои силы.

Меж тем молчание начало затягиваться, поэтому Шехабеддин непринуждённо продолжал:

— И всё же расскажи мне о своём друге. Как давно вы дружите? Может, ты плохо его знаешь и поэтому думаешь, что он моё приглашение не примет?

— За десять лет я успел хорошо его узнать, — возразил Заганос, который уже перестал бояться, что скажет лишнего.

— А как вы подружились?

— Его отец был соседом моего отца. Мы часто ездили друг к другу в гости семьями. И мой друг как-то вызвался преподать мне пару уроков боя на мечах. Мне было шестнадцать, а он уже успел поучаствовать в настоящей битве. Мне стало лестно, что меня выбрали в ученики. С этого и началось.

Шехабеддин тут же вспомнил, что сам в бою сможет победить разве что совсем неумелого воина. Несмотря на то, что евнух упражнялся часто, по-настоящему «подружиться с мечом» он так и не сумел и не мог назвать себя хорошим бойцом. «Почему Заганос со мной дружит? Зачем со мной возится?» — мелькнули в голове уже забытые вопросы.

— Жаль, что я совсем не похож на этого твоего друга, — сказал евнух. — Мне бы хотелось быть похожим на него: уметь сражаться так же хорошо.

— Зачем жалеть? — снова возразил Заганос. — Будь ты так хорош, тогда не нуждался бы в учителе. И мы не проводили бы столько дней вместе. А мне, честно говоря, нравится тебя учить.

— Почему?

Заганос немного смутился:

— Не всё же время мне быть младшим товарищем. Хочется побыть и старшим. Не только получать советы, но и давать их. И чтобы меня слушали.

«Когда ты меня учишь воинским премудростям, то отдаёшь указания санджакбею, — подумал евнух. — Невиданная привилегия». И раз уж Заганос признался, что любит считаться главным, Шехабеддин решил назначить его наблюдать за работами по ремонту крепости в Гирокастре.

Если этот город стал столицей санджака, то крепость должна была выглядеть соответственно, но, когда турки завоевали эту часть албанских земель, крепость досталась победителям не в лучшем состоянии, как и бывает после войны. И вот теперь Шехабеддин выделил деньги, велел найти мастеров, а Заганоса поставил наблюдать, чтобы всё делалось хорошо.

Ах, как обрадовался Заганос! Поначалу он отказывался, признавшись, что не слишком разбирается в строительстве крепостей, но в итоге дал себя уговорить.

— Мой друг, — улыбнулся Шехабеддин, — я понимаю в этом ещё меньше, а вникать в суть мне некогда. Столько дел! Но тебе я доверяю и не сомневаюсь, что ты во всём разберёшься.

В шахматной партии основу будущей победы составляют ходы, преследующие несколько целей одновременно, а в назначении Заганоса на должность было именно так. Во-первых, Шехабеддин хотел дать другу возможность заработать, ведь на должности полагалось жалованье. Во-вторых, снова проверял, насколько сильны в Заганосе черты Искендера, ведь Искендер был рождён повелевать и прекрасно с этим справлялся. А в-третьих, Шехабеддин надеялся, что Заганос сообщит своему старшему товарищу, не любящему турок, о том, что получил неплохую должность на турецкой службе…

Когда совершаешь такие ходы, то не надеешься, что все цели будут достигнуты. Вот почему поссорить Заганоса с прежним другом евнух не особенно надеялся и искренне изумился, когда услышал от Заганоса вопрос, заданный с горечью:

— Скажи, мой друг, ведь ты не стал бы завидовать, если б я занял должность выше твоей?

— Конечно, не стал бы. Я бы порадовался за тебя. А что случилось? У тебя появились завистники?

— Не спрашивай, — отмахнулся Заганос и деловито раскрыл большую кожаную тетрадь со старыми чертежами, которую принёс с собой. — Лучше посмотри. Это то, о чём я говорил в прошлый раз. В крепости когда-то был подземный ход, но он давно пришёл в негодность. Часть прохода завалена землёй. Если дашь разрешение, мы приведём в порядок и его тоже.

Шехабеддин одобрительно улыбался, глядя на чертежи, но думал совсем не о подземном ходе, а о своём удачном ходе в воображаемой шахматной игре.

* * *

Мехмед не хотел никаких переговоров с румами. Он хотел, чтобы город сдался на милость осаждающим, но из-за великого визира Халила опять создалось положение, когда Мехмед действовал против воли.

Юный султан сейчас неподвижно сидел на походном троне в своём шатре, а перед троном как раз сгибался в поклоне посланец из города. Этот человек, совсем не высокого ранга, прибыл, чтобы выслушать условия мира, которые будут предложены. Рядом с посланцем стоял Измаил-бей — человек Халила, вчера ездивший в город, чтобы сказать, что осаждающие желают принять у себя румийского посла.

При виде Измаила, а также самого Халила, стоявшего справа от трона, Мехмеду хотелось скрежетать зубами. Ведь это не султан предлагал переговоры. Это Халил, подкупленный золотом, спрятанным в рыбьих брюхах, предлагал! И румы, конечно, обрадовались!

Надо ли говорить, что условия заключения мира, которые сейчас должен был выслушать посол румов, тоже предложил Халил. На первый взгляд условия не являлись позорными для султана, но только на первый взгляд, ведь они предусматривали, что румы хоть и с трудом, но сохранят свой город. Выплатят довольно большую сумму золотом, впредь ежегодно будут выплачивать дань, обязуются жить с турками в вечном мире, выдадут Мехмеду претендента на турецкий престол — Орхана, который давно живёт под их защитой…

Но Мехмеду не нужно было золото. Не нужен был мир с румами. Да и об Орхане он почти не беспокоился, ведь этот неудачливый Орхан ещё лет девять назад, когда был жив отец Мехмеда, собрал армию и силился захватить трон, но не добился ничего. Его обратило в бегство войско под предводительством Шехабеддина-паши.

Мехмед сам не понимал, почему переговоры начались. Наверное, он был так огорчён своей неудачей с деревянными башнями, что позволил Халилу действовать, а Заганос, который всегда спорил с Халилом, не стал спорить, потому что не имел достаточных оснований — он же потерпел неудачу с подкопами.

Впрочем, можно было сказать, что Заганос спорил с Халилом прямо сейчас — в эту самую минуту, потому что снова взялся за вроде бы безнадёжное дело. Второй визир не присутствовал сейчас в шатре, потому что руководил рытьём новых подкопов.

Теперь проходчики сменили тактику. Если раньше стремились сделать подземный ход, который бы вёл в город, то теперь стремились копать под стенами, чтобы заложить туда бочки с порохом. «Наши враги взорвали нашу башню, а мы взорвём их башни», — сказал Заганос и, увидев, что Мехмед покачал головой, то есть отвечает «почему бы и нет», отправился исполнять свой новый план.

Вот уже шесть дней велись эти подземные сражения. За это время два проходчика, которых румы сумели поймать живыми, были обезглавлены и сброшены со стен — в назидание осаждающим. Но Заганоса даже это не остановило! Он не сдавался. «А я что же? Сдался?» — спрашивал себя Мехмед.

Шехабеддин, стоявший по левую сторону трона, не одобрял переговоры с румами, однако возразить Халилу не мог. Ведь не только Заганос, но и другие начальники турецкой армии не добились успехов при осаде города. И даже новость, которую утром получил Шехабеддин на очередной стреле, не могла помочь, а ведь новость была очень хорошей.

Человек, засланный Шехабеддином в город, сообщал, что в главном храме случилось то, что все жители приняли за знак, предвещающий победу туркам. Однако Халил, узнав об этом, нисколько не смутился и лишь сказал, что происшествие в храме сделает румов более уступчивыми на переговорах.

Султан не должен разговаривать с посланцами, поэтому объявить об условиях мира предстояло одному из слуг Мехмеда, а сам Мехмед, неподвижно сидя на троне и ожидая этой речи, опять хотел скрежетать зубами: «Не мои условия будут объявлены. Это условия Халила. Получается, он здесь повелевает? Не я?»

Одно было хорошо: румы отправили на переговоры посланца невысокого ранга, и потому, чтобы не оказывать этому человеку те почести, которых он не заслуживал, в султанском шатре не стали собирать всех приближённых. Из сановников присутствовали лишь Халил и Шехабеддин. Только они стали бы свидетелями того, как их повелитель сдался, отказался от грандиозного замысла завоевать великий город, который называют «матерь вселенной».

Где-то на краю сознания, полного тёмной тоски, маленьким огоньком светила мысль: «Но ведь договор с румами можно не соблюдать». Однако что-то подсказывало — Халил заставит соблюдать. А возразить ему никто не сможет, потому что ни один штурм, предпринятый в ходе осады, не был удачным. Два раза турецкие воины даже проникали в город, но оба раза их выгнали.

Мехмед опять вспомнил о своём учителе, который надеялся примирить своего воспитанника с румами. Султану подумалось: «Он был бы доволен. Ведь я заключаю мир». Однако тут же подумалось другое: «Он также был бы доволен, что стал воспитателем нового Искендера, а если я не возьму город румов, то Искендером не назовусь».

«Учитель, если ты не держишь ничью сторону, тогда скажи, как мне добиться желаемого», — мысленно попросил юный султан, хоть и знал, что ничего нового не услышит. Мёртвые не могут сказать нового. Могут лишь повторить то, что уже когда-то говорили, а тот, кто помнит мёртвых, волен составлять из старых фраз новые беседы.

Образ красивого светловолосого наставника в светлых одеждах снова возник рядом, и ученик сказал: «Смотри, учитель. Всё стало, как прежде. Ты жаловался, что я слишком самостоятелен, перестал советоваться с тобой, но вот — снова советуюсь. Я верю, что ты, как и прежде, не станешь ничего советовать мне во зло».

Воображаемый наставник ничего не сказал. Лишь улыбнулся своей тёплой улыбкой, и Мехмеду вдруг вспомнились давние, отроческие годы и дальний дворец, где произошла первая встреча с учителем.

Мехмед до той судьбоносной встречи учился плохо, поэтому наставники называли его глупым, но учитель-рум уже после первого занятия сказал, что их ученик умный, а вот учителя, судя по всему, недостаточно умны, если не могут объяснить, зачем нужно учиться. Рум объяснял, что отвращение к учёбе обычно возникает, если ученика ведут к знаниям не той дорогой, которой он сам хотел бы идти. А ещё учитель сказал, что учение закаляет характер, воспитывает в ученике упорство.

«Как видно, плохо я воспитывал в себе упорство, если теперь отступаю», — подумал Мехмед. Он помнил, как говорил учителю: «Я не упорный. Я упрямый, как осёл», — а учитель отвечал: «Упрямство и упорство — это две стороны одной монеты. Я уверен, что ты сможешь превратить упрямство в упорство, если захочешь».

Воспоминания, казалось, были просто красивыми грёзами, которые не давали никакой подсказки о том, как теперь поступить. А может, султан просто не замечал очевидного? Учитель в воображении Мехмеда нахмурился, что случалось крайне редко, и спросил: «Но ведь не зря же я столько лет учил тебя греческому языку? Почему ты не пользуешься своим знанием? Знание не даёт свободу, если им не пользоваться, а держать в голове, как в запертом сундуке».

Кажется, Мехмед начал смутно понимать, поэтому лицо наставника прояснилось, и он воодушевлённо продолжал: «Знания дают нам возможность жить той жизнью, которую мы сами выбрали. Вооружившись знаниями, мы можем изменять нашу судьбу, как хотим. Невежество делает нас рабами, а знание — свободными. Вооружись знанием, которое я дал тебе! Я в тебя верю, мой мальчик».

— Хватит, — остановил Мехмед слугу, который только что начал рассказывать посланцу условия мира. — Я сам расскажу этому человеку об условиях, на которых готов отступить.

Посланец удивился. Во-первых, потому, что султан заговорил. А во-вторых, потому, что заговорил не на своём языке, но легко и свободно.

— Город должен выплатить мне сто тысяч золотых, — уверенно произнёс Мехмед на языке румов, — и ежегодно выплачивать столько же, а иначе я снова соберу войско и приду под эти стены. Если же жители не могут собрать такую сумму, то они вольны взять столько имущества, сколько в состоянии увезти, и отправляться куда угодно. Им никто не помешает уехать или уплыть, а когда все желающие покинут город, я войду туда и объявлю его своим.

Посланец удивился ещё больше. Несомненно, он ожидал совсем других условий — тех, которые предложил Халил и, конечно, сообщил осаждённым через Измаила.

Новые условия Мехмед сам придумал только что, причём нарочно назначил такие, которые возмутят румов и будут заведомо невыполнимыми. Султан не хотел мира. Он хотел взять город, а вернее — доказать, что этот город может быть взят. Пришло время, когда «матерь вселенной» должна покориться новому Искендеру!

Кажется, только теперь Мехмед понял, что главные его враги — не за стенами столицы румов, а рядом: это тени прошлого, собственный страх неудачи, неверие в себя. Если победить этих врагов, то и Халил не страшен. Никто не посмеет даже тайно назвать повелителя глупым и неудачливым, если повелитель сам верит в свою правоту и в свою будущую победу.

Халил хотел было что-то возразить, но Мехмед жестом приказал ему хранить молчание и подытожил, обращаясь к посланцу:

— Вот что я предлагаю вашему правителю, а теперь иди и передай мои слова, кому должен. Других условий не будет.

Посланец ушёл подавленный. Мехмед улыбнулся ему вслед, а затем повернул голову влево, чтобы посмотреть на Шехабеддина. Тот тоже улыбался.

— Мой повелитель сказал слово, а кому-то останется лишь смотреть на руины, — многозначительно произнёс евнух, но, конечно, имел в виду не руины столицы румов.

Он понял верно! Раньше Халилу достаточно было одного слова, чтобы разрушить планы Мехмеда, а теперь всё стало наоборот: Мехмед всего несколькими фразами разрушил здание мира с румами, которое Халил строил так долго!

— Шехабеддин-паша, — обратился султан к евнуху уже на своём языке, — иди и скажи сейчас Заганосу-паше, что он был прав во всём. Прав даже тогда, когда терпел неудачи, и я благодарю его за урок. Если поставил себе цель, нельзя от неё отказываться. Если Искендер устремился к новым завоеваниям, то верит в свой успех. А если не верит, то он не Искендер. Я на некоторое время забыл об этом, но теперь вспомнил. Скажи Заганосу-паше, что я хочу обсудить с ним нашу общую цель. Обсудить прямо сейчас.

* * *

Занимая пост албанского санджакбея, Шехабеддин надеялся, что бунта в албанских землях не случится очень долго. Ведь столько было сделано, чтобы заслужить расположение местных жителей! Евнух назначил посильные налоги, разбирал жалобы, старался не допускать притеснений, даже если это касалось неверных. Однако он совсем забыл, что гроза может прийти извне.

Шехабеддин не мог скрыть досаду, когда на второй год после его назначения в Албанию, в начале осени, услышал от одного из осведомителей, о чём шепчутся люди на рынке Гирокастры. Прошёл слух, что с севера, из непокорённых албанских земель, идёт большая армия. Втрое больше той, которой располагал Шехабеддин. И никто из албанцев не боялся её прихода. Они радовались. «И это после всего, что я для них сделал!» — подумал евнух.

Не радовались только те албанцы, которые приняли ислам и согласились нести службу в турецком войске. Сто семьдесят пять человек, владевших тимарами и составлявших конницу в войске Шехабеддина. Двое из них, начальники правого и левого крыла, явились к «своему санджакбею» и тоже сообщили об опасности:

— Если слухи хотя бы вполовину правдивы, нам не выиграть битву. Значит, будем сидеть в осаде в крепостях?

— Сегодня вечером я собираю большой совет, — ответил Шехабеддин. — Мы все вместе решим, как лучше сделать.

Евнух не сказал, что уже сам принял решение — сидеть в осаде бессмысленно, надо уходить. Ведь из письма, которое пришло из Эдирне, следовало, что он не вправе надеяться на военную помощь. Письмо пришло в ответ на то, которое отправил Шехабеддин после разговора с Заганосом. Евнух задал прямые вопросы, на которые получил весьма туманные ответы: «если будет на то воля Аллаха», «если будет на то воля нашего повелителя».

Пусть крепость в Гирокастре уже была приведена в должный вид, Шехабеддин понимал, что, даже если выдержать в осаде год, помощь может так и не прийти. А дальше что? Плен? Позорная казнь? Конечно, в Эдирне тоже не следовало ждать радушного приёма. Султан не похвалит своего слугу за то, что слуга сбежал, оставив города и крепости врагу. Гнев повелителя представлялся очень страшным. А что если султан прикажет казнить? Но пусть лучше казнит султан Мурат, чем неверные.

Шехабеддин с трудом преодолевал желание запереться ото всех, оставить все дела и предаться отчаянию, просто плыть по течению. Он чувствовал, что ему не на кого опереться. Было очень горько, что сообщить о слухах приехал не Заганос, а другие люди, которых Шехабеддин не называл друзьями, не проводил с ними столько дней и вечеров. Евнух стремился найти объяснение поведению друга и не находил. Ведь не могло быть, что Заганос ничего не знал!

Почти перед самым началом совета тот всё же приехал, попросил уделить немного времени и сообщил о тех же слухах, но не как о слухах, а как о неминуемых событиях:

— Тебе грозит опасность, — сказал Заганос. — С севера придёт войско, а, как только оно явится, к нему примкнут все, кто может держать оружие, но не служит тебе.

— Ты узнал об этом от своего друга, который живёт тихо и ничего не замышляет? — с грустной улыбкой спросил Шехабеддин.

— Да, — ответил Заганос. По лицу албанца было видно, что решение приехать и всё рассказать далось ему трудно.

— И ты узнал об этом только сегодня? — продолжал спрашивать Шехабеддин. — Не вчера?

— Вчера, — ответил Заганос. — Мой друг приехал ко мне и рассказал о том, что будет. Он предложил мне примкнуть к освободителям… к мятежникам, но они себя называют освободителями. А ещё сказал, что если я откажусь от своей новой веры и не стану больше служить тебе, тогда мне всё простится. Так и сказал: всё простится. Предложил подумать и уехал по делам. Как видно, поехал на север. А я думал до рассвета, а затем приехал сюда.

— От твоего имения до Гирокастры — полдня пути, а ты ехал почти целый день, — заметил Шехабеддин.

— Это потому, что я приехал не один. Привёз жену и всё имущество, которое смог собрать. В имение я не вернусь. Там теперь опасно. Что будем делать? Держать осаду в крепости?

— На совете будет принято решение, — ответил Шехабеддин, хотя уже знал, что совет решит.

Евнух почему-то не верил другу, как прежде, а когда уже сидел на почётном месте в кругу собравшихся военачальников, то подумал, что, возможно, надо дать распоряжение слугам насчёт Заганоса.

Заганос, не имея права присутствовать на совете, наверняка остановился бы возле дверей с той стороны, чтобы послушать, а челядинцы, привыкнув, что Заганосу в этом доме позволено многое, не стали бы мешать. «А если Заганос явился, чтобы узнать твои намерения и погубить тебя? Он сейчас подслушает, а затем донесёт твоим врагам о том, что решили на совете», — предостерегающе твердил внутренний голос, но Шехабеддин отвечал ему, что Заганос слишком прост для таких вещей. Если бы этого албанца попросили добыть сведения, он вёл бы себя иначе. Евнух, сам искусный притворщик, сразу заметил бы это и потому не отдал распоряжение челядинцам насчёт друга.

Совет заседал недолго, так как прямо во время совета в дом Шехабеддина прискакал гонец с северной границы и доложил, что одна из крепостей, находящихся там, сдалась. Это и решило дело, а на рассвете нового дня по дороге из Гирокастры в сторону Эдирне двинулся большой обоз.

Никого нарочно собирать не потребовалось, ведь не только Заганос, но и другие албанцы, принявшие ислам, съехались в город и взяли с собой имущество, когда заслышали о приближении армии с севера. Они даже пригнали свой скот, понимая, что в имениях оставаться нельзя. И вот всем объявили, что они не найдут убежище в крепости Гирокастры, а вместо этого им следует или покинуть Албанию, или надеяться на милость «освободителей».

Шехабеддин, сидя в седле, видел, что далеко позади в общем потоке всадников и возов едет на коне Заганос. Заганос, судя по всему, сопровождал свой воз, в котором сидела закутанная женщина и сама управляла парой волов в упряжке.

«Нет, Заганос определённо не предатель, — думал Шехабеддин. — Он решил остаться мусульманином и верно служить султану. Но верен ли он мне? Возможно, Заганос всё это время поддерживал со мной дружбу лишь потому, что я — турецкий начальник? Я радовался, когда дал Заганосу должность, которая позволила ему почувствовать вкус власти. Так мне удалось потеснить соперника, который владел сердцем Заганоса десять лет. Теперь же этот соперник потерял все свои владения, раз Заганос находится в моём обозе. Но прочно ли моё завоевание? Не отберёт ли его первый встречный, который попадётся Заганосу, когда мы прибудем в Эдирне? Ведь в Эдирне я уже не буду начальником, а буду провинившимся слугой, на которого обрушится гнев султана».

Шехабеддин много раз задавал себе вопрос, почему Заганос поступал так, как поступал. По всему выходило, что этот албанец всегда хотел попасть на турецкую службу. Потому и выучил язык, слушая пленных турок. Потому и предложил дружбу Шехабеддину — «турецкому господину», которого встретил на дороге.

Евнух даже не мог осуждать Заганоса за это, ведь Заганосу, как и Искендеру, конечно же было тесно в горных долинах. Заганос мечтал вырваться на простор, отправиться в долгий поход, снискать себе славу в войнах… И искал того, кто поможет достигнуть цели.

В этом не было ничего предосудительного. Но если так, то получалось, что Заганос, оказавшись в Эдирне, охотно последовал бы за всяким, обещающим покровительство и помощь, предлагающим должность, где можно проявить себя, — особенно если должность военная. А Шехабеддин, оказавшись в немилости у султана, уже не мог бы ничего предложить. «В Эдирне я потеряю друга — то единственное, что у меня осталось», — думал евнух и постоянно возвращался к этой мысли.

Потеря доходной должности и нажитого имущества не представлялась чем-то важным. Если нельзя выкупить мать и сестёр, то богатство казалось ни к чему. Даже свобода казалась ни к чему. Шехабеддина не испугало бы рабство, даже если бы султан Мурат мог снова сделать рабом того, кого отпустил на свободу. По-настоящему печальным казалось нечто другое. «Искендер не нуждался в Багое так сильно, как Багой нуждался в Искендере», — говорил себе евнух. К тому же во всех книгах, которые читал Шехабеддин, упоминалось множество друзей Искендера, поэтому теперь в воображении невольно возникали картины того, как Искендер пирует с друзьями, а Багой — в стороне: одинокий, забытый.

Шехабеддин даже оказался немного удивлён, когда поздно вечером (после того, как обоз остановился на ночлег у некоего селения) Заганос явился в дом, где уже почти бывший албанский санджакбей остановился на постой.

В этом селении жили не мусульмане, поэтому обстановка была непривычная. Вдоль стен — жёсткие скамьи, а не мягкие сиденья. Кровать очень высокая, но она оказалась единственным удобным предметом мебели, поэтому именно на ней задумчиво сидел Шехабеддин, подобрав под себя ноги, когда Заганос вошёл.

— Прости, что явился, когда ты меня не звал, — сказал Заганос.

— Ничего, — ровным бесстрастным голосом ответил евнух. — Присядь, где сможешь.

Заганос сделал несколько шагов от двери и опустился на жёсткую пристенную скамью, ближайшую к собеседнику.

— Я хотел спросить тебя о том, что будет дальше, когда прибудем в Эдирне. Чего нам ждать? — осторожно спросил Заганос.

— Не знаю. Но думаю, следует готовиться к худшему, — всё тем же ровным голосом ответил Шехабеддин. — Султан разгневается на меня за то, что я без боя сдал земли, с таким трудом завоёванные.

— Но ведь иного выхода не было, — горячо возразил Заганос. — Кровь пролилась бы напрасно, потому что армия с севера превосходила нас числом вдвое, если не втрое. Мы не могли бы победить, а так спасли свои жизни и часть имущества.

— Султан скажет, что мы не уберегли честь, — вздохнул евнух.

— Нет большой чести в том, чтобы умереть напрасной смертью, — всё так же горячо возразил Заганос.

— Боюсь, султан будет судить иначе, — снова вздохнул Шехабеддин, — а спорить с ним не следует, потому что можно лишиться головы.

— Если не пытаться оправдаться, то голову тоже можно потерять, — не унимался Заганос.

— С этого я и начал разговор, — грустно улыбнулся Шехабеддин, — мне следует готовиться к худшему. И вот почему, мой друг, мне кажется правильным, чтобы по приезде в Эдирне мы сделали вид, что не являемся друзьями.

Гнев султана, который падёт на меня, может пасть и на тебя, а ведь ты ни в чём не виноват.

Заганос открыл было рот, чтобы возразить, но евнух не позволил этого, поспешно продолжив:

— Если султан разгневается, ты ничем не сможешь мне помочь, и потому не вмешивайся. Но я, если султан проявит снисхождение и оставит меня при дворе, постараюсь помочь тебе. Сделаю всё, что смогу, чтобы ты получил должность, на которой сможешь проявить себя. А затем наши пути совсем разойдутся. Ты должен уже-сейчас подумать о том, как найти себе в Эдирне новых друзей.

Заганос слушал с напряжённым вниманием. Под конец выглядел потрясённым, но совладал с чувствами и, значит, готов был смириться, ведь когда чувства покоряются разумной воле, это и есть смирение. Вот почему так неожиданно для евнуха прозвучали спокойные слова Заганоса:

— А может, мне ещё не поздно повернуть назад, в Албанию? Я следовал за тобой, но, если ты не хочешь, чтобы я за тобой следовал, зачем мне ехать в Эдирне?

— Я имел в виду вовсе не это, — пробормотал Шехабеддин. — Я ценю то, что ты последовал за мной, но…

— Тогда почему прогоняешь меня?! — закричал Заганос и вскочил. — Или ты меня испытываешь?! Тебе мало того, что я сделал? Там, в начале пути, — он указал куда-то в сторону двери, — я оставил почти всё, что у меня было. Оставил дом, родных, друга оставил, чтобы следовать за тобой! Что ты ещё от меня хочешь?! Каких ещё жертв? Я не могу принести в жертву больше, чем принёс! А если тебе мало и ты всё ещё недоволен, я лучше поверну назад. Тогда хоть кто-то будет доволен. Жена перестанет меня попрекать за то, что мы уехали. Родственники тоже будут довольны, когда я вернусь с повинной и приму прежнюю веру. Друг, которого я оставил, будет доволен, потому что он не раз повторял мне, что я передумаю. Он будет доволен, что оказался прав. А я… я доволен не буду. Но тебе, как видно, нет до этого дела. Ты готов от меня отказаться? Ты всерьёз советуешь мне искать новых друзей после того, как я такую цену заплатил за дружбу с тобой? А как мне верить этим друзьям, если тот, кто говорил мне о дружбе полтора года подряд, теперь бросает меня посреди пути? Бросает и ещё уверяет, что это для моего же блага!

Шехабеддин слушал и всё явственнее сознавал, насколько был неправ, когда думал, что потеряет друга. Вернее, евнух действительно мог потерять, но лишь по своей вине! «Не откажусь! Никогда!» — подумал он и соскочил с кровати так поспешно, что запутался в полах собственных одежд. Но сейчас главное было не просто остаться на ногах, а успеть добраться до Заганоса прежде, чем тот сделает хотя бы полшага к выходу.

— Заганос, друг мой, прости меня! — Шехабеддин кинулся ему на шею, стиснул в объятиях, не давая повернуться к дверям. — Прости за то, что я усомнился в тебе. Но я больше не усомнюсь. Клянусь, Заганос, дорогой мой друг. — Евнух крепко поцеловал его в щёку и чувствовал, как в глазах закипают слёзы. — Мне не нужно никаких подтверждений твоей преданности. Дело было лишь во мне. Всё из-за того, что я — не человек. Я до конца не верил, что достоин дружбы, но теперь верю.

Заганос, который в первые мгновения был как каменное изваяние, размяк, тоже обнял друга, а Шехабеддин продолжал уже шёпотом:

— Я больше не ропщу на судьбу. Моя судьба лучше, чем у многих людей. Сколько из них могут похвалиться, что обрели истинного друга? А я обрёл. — Евнух осторожно высвободился из объятий и лукаво улыбнулся. — Я теперь думаю, что ошибался, когда говорил, что нам следует готовиться к худшему. Конечно, моя провинность не пустячная, но в оправдание я смогу сказать султану, что вышел из положения с наименьшими потерями. Я успел собрать значительную часть налогов за этот год и теперь внесу эти деньги в султанскую казну. А останься я в Албании, деньги наверняка бы пропали. К тому же я привёл своему повелителю множество верных подданных.

Заганос тоже улыбнулся:

— Вот это уже лучше, — и снова сгрёб друга в объятия, а Шехабеддин почувствовал, что изменился. Раньше евнух не решался лишний раз прикасаться к Заганосу, да и сам неохотно позволял к себе притрагиваться. Жизнь приучила, что расположение надо выражать лишь словами и улыбками, при этом держась на расстоянии: людей всегда лучше держать на расстоянии… Но теперь ограничения остались в прошлом! Бывший раб Багой, найдя своего Искендера, стал свободен по-настоящему.

Правда, Шехабеддин совсем забыл, что даже свободный слуга зависит от воли властителя. Султан Мурат невольно напомнил об этом, когда принял в тронном зале нежданного «санджакбея Шехабеддина-пашу».

Войдя в помещение, где собралось множество придворных, Шехабеддин чувствовал за спиной поддержку друга, которого вместе с несколькими другими албанцами взял с собой на приём, но поднять глаза на грозного повелителя было всё же страшно. Наверное, поэтому султан почти не слушал оправданий евнуха и гневался всё больше. Чужой страх — такая же пища для гнева, как дрова для огня. Это могло кончиться плохо, но вдруг за спиной у Шехабеддина раздался спокойный и уверенный голос друга.

— Да будет мне позволено говорить! — Это было произнесено так громко и чётко, что все в зале расслышали.

— Кто это? — спросил Мурат у своих приближённых.

Заганосу приказали назваться, а дальше случилось удивительное: албанца, не имеющего никакого веса при дворе, начали слушать! Возможно, помогло то, что Заганос выглядел очень мужественно — как настоящий воин, поэтому его рассуждения о том, когда надо сражаться, а когда отступать, звучали убедительно. А ведь он сказал почти то же самое, что и Шехабеддин. Почему же Заганоса слушали? Почему верили ему? Возможно, потому, что тот не оправдывался, не торопился произнести как можно больше слов, пока не перебили, и не говорил ничего сложного. Его речь состояла из понятных фраз, на которые возразить нечего:

— Когда у противника вдвое больше людей, с таким лучше не иметь дел. Запершись в крепости, мы бы сами себя загнали в ловушку. Будь у нас пушки, тогда другое дело, но пушек не было, а отлить их за несколько дней нельзя, если нет мастера под рукой.

Свою речь Заганос закончил словами:

— Великий султан, мы вынуждены были уйти от врага, но жаждем боя. Поэтому я прошу за себя и своих товарищей, чтобы нас немедленно отправили на войну с неверными. Однако пусть нас отправят в составе такого войска, которое способно победить. На войну идут за победой, а не затем, чтобы быть бесславно истреблёнными.

Султану Мурату понравились эти слова. Он милостиво улыбнулся Шехабеддину:

— Ты не солгал, когда сказал, что привёл мне достойных людей.

Евнуха простили и оставили при дворе, чтобы в скором времени назначить на новую должность, а желание Заганоса исполнилось — он получил назначение в армию, причём не рядовым воином.

Лишь одно огорчало Шехабеддина, помнившего турецкие обычаи: другу предстояло сбрить свою красивую тёмную бороду, похожую на бороду Искендера, и оставить лишь усы, потому что так полагалось младшим чинам при дворе и в войске. Судя по всему, должен был пройти не один год, прежде чем Заганос возвысится настолько, чтобы снова отрастить бороду, как положено высшим чинам, но евнух обещал себе, что поспособствует этому. Уже тогда у Шехабеддина появилась догадка, что возвышение нового Искендера угодно Аллаху, и получалось, что помощь в этом возвышении считалась бы достойным делом.

Когда евнух уже вышел из зала вместе со своей свитой, то, не стесняясь присутствия посторонних, развернулся к Заганосу, взял его за плечи и с восхищением посмотрел ему в глаза:

— Мой друг, ты сейчас подверг себя большой опасности, но в итоге превосходно справился. Султан запомнил тебя.

— Я о себе не заботился. Я хотел, чтобы было принято справедливое решение, — признался Заганос и добавил, оглянувшись на других албанцев: — К тому же вчера, когда стало известно, что нас примут во дворце, меня все просили, чтобы я обратился к султану, раз знаю турецкую речь. Вот я и подумал, что случай подходящий.

Шехабеддин хотел призвать друга больше не совершать таких рискованных поступков, но эти призывы не имели бы смысла, ведь Искендер был храбр и рисковал часто. Как можно просить Искендера поступать вопреки велениям сердца!

* * *

«Мой Искендер поступал по велению сердца и победил, — повторял себе Шехабеддин, а его собственное сердце пело от радости. — Искендер был прав, что не послушал меня и продолжал дело, которое я назвал безнадёжным. Когда я говорил, что лучше прекратить подкопы, то хотел помочь, но хвала Аллаху, что Искендер последовал своим путём».

Продолжая рыть подкопы, Заганос не преуспел, но в итоге именно благодаря своему упорству был приглашён в шатёр к султану для обсуждения «общей цели». Шехабеддин, как всегда, подслушивал, стоя по другую сторону полотняной стены, поэтому первым узнал о том, что друг получил приказ обойти весь турецкий лагерь и проверить, насколько готово войско к решающему штурму.

Заганос пошёл и проверил, а там, где обнаруживал людей неготовыми, принимал серьёзные меры. На это у него ушло два дня, а на третий день он объявил Мехмеду:

— Войско полностью готово исполнять приказ своего повелителя.

То же самое Заганос во всеуслышание повторил на военном совете, собранном перед султанским шатром, потому что в самом шатре не нашлось бы места для стольких людей. Все военачальники подтвердили, что их воины готовы исполнять приказы султана. Даже Халил повторил вслед за всеми:

— Мои люди готовы исполнять волю повелителя.

«Мой Искендер», — мысленно повторял Шехабеддин с безграничным восхищением, сидя слева от султанского трона и глядя на Заганоса, представшего перед Мехмедом.

Друг, выглядевший как истинный воин, такой мужественный и сильный, казалось, подчинил себе всю армию, а Мехмед милостиво позволил это. Что бы ни сказал Заганос, обращаясь к султану, остальные военачальники лишь соглашались и повторяли эти слова, подобно эху. Ради такого стоило бороться и с Халилом, и со всеми, кто станет препятствовать возвышению нового Искендера!

Думая об этом, евнух чуть не забыл, что Мехмед хоть и не препятствовал, но сам не собирался оставаться в тени. Султан хотел быть ещё одним Искендером, поэтому объявил, что лично поведёт людей на новый штурм города румов.

После совета Мехмед вместе с Заганосом объехал войско и ещё раз проверил, все ли готовы к предстоящей битве, но когда эти два Искендера ехали бок о бок, то Шехабеддину порой казалось, что Заганосу достаётся чуть больше почёта. Стоило Заганосу обратиться к войскам, как воины потрясали мечами, выкрикивали славословия. Перед султаном люди робели и замирали.

К тому времени все воины уже знали о том, чем закончился совет. Там решили, что один день войско будет отдыхать, а затем, в последнюю ночь убывающей луны, пойдёт на штурм города, причём сразу со всех сторон. В ходе заседания Мехмед, глядя на огромную карту городских укреплений (нарисованную не на бумаге, а на куске полотна и разложенную перед ним), сам определил, кто с какой стороны нападёт.

Заганос должен был напасть с севера — преодолеть залив, имевший форму рога, по заранее построенному плавучему мосту. По этому мосту следовало переправить не только воинов, но и осадные машины, а затем немедленно вступить в бой.

Жаль, что «верная тень» Шехабеддина об этом не знала и поэтому предприняла то, что не совсем отвечало планам её господина. Получив очередную записку на стреле, евнух не удержался от досадливого вздоха, но всё же не мог не поделиться известием с Заганосом.

«Мой человек прислал очень важное письмо», — собирался сказать Шехабеддин, явившись в шатёр к другу. Из шатра в это время вышли несколько начальников низкого ранга, но ещё десяток стояли внутри, получая чёткие указания от Заганоса. Сам он сидел на большом тюфяке перед низким столиком, на котором была развёрнута карта, а по осанке и манере говорить чем-то напоминал правителя.

Шехабеддин остановился вотдалении. Не привлекая к себе внимания, евнух наблюдал за другом и наслаждался зрелищем. Особенно когда Заганос непроизвольно поглаживал свою красивую тёмную бороду, подобную бороде Искендера.

Правда, евнух почти сразу оказался замечен. Заганос отпустил ещё нескольких начальников, остальным велел подождать снаружи, а когда в шатре не осталось посторонних, спросил:

— Что в письме? — Ведь Шехабеддин отправился к другу со стрелой и запиской в руках.

— Мой человек случайно узнал о старом подземном ходе, — ответил евнух. — Ход ведёт из дворца правителя румов к подножию западных стен. Мой человек особо отметил, что сейчас правитель не живёт во дворце. Дворец охраняют франки, которые глупы и беспечны, поэтому завтра ночью мой человек попытается пробраться во дворец и открыть ход. Если это удастся, будет подан знак — зажжённый факел у подножия стены. Он будет обозначать место, где находится вход. Мой человек просит, чтобы у стен возле дворца затаился сильный отряд, готовый действовать в любую минуту. Если они увидят знак, пусть не медлят.

Заганос сразу оживился:

— О! Аллаху было угодно, чтобы твой человек наметил своё дело как раз на ту ночь, когда состоится штурм. Если твой человек сумеет открыть ход, это очень нам поможет.

Шехабеддин надул губы и шумно выдохнул:

— Кому именно поможет, мой друг?

— Нашему войску, — ответил Заганос, не понимая, к чему вопрос.

— Но дворец правителя румов находится у западных стен, — напомнил евнух, склоняясь над картой. — А ты, согласно приказу нашего повелителя, будешь штурмовать северную стену. Если затея с подземным ходом поможет взять город, то поможет не тебе. Кто будет штурмовать стену возле дворца?

— Караджа-паша, — ответил Заганос, который, судя по всему, прекрасно помнил даже те подробности плана, которые не касались его подчинённых. — Это достойный человек, который верит, что город будет взят. Караджа-паша — не сторонник Халила. Почему же нам не помочь ему?

— И всё же жаль, что тот участок стены штурмуют не твои люди, — досадливо проговорил евнух.

Заганос поднялся с тюфяка и, встав рядом с Шехабедди-ном, всё так же изучавшим карту, очень серьёзно ответил:

— Не жалей.

— Не жалеть? — Евнух распрямился, повернулся к другу и посмотрел на него, опять мысленно отметив, что тот в последние дни отличается особенной, царственной осанкой.

— Не жалей, — повторил Заганос. — Мы с тобой сообщим Карадже-паше о намерениях твоего человека, потому что чем больше в нашем войске единства, тем больше уверенности в победе. Румы разобщены, и даже перед лицом опасности они не забывают своих распрей. Но мы не совершим эту ошибку.

— Если мой Искендер говорит, я всецело доверяю этим словам, — так же серьёзно произнёс евнух.

Настал день, когда Искендер полностью явил себя. Герой всегда знает, как лучше поступить, и потому Багой не должен был противоречить.

Часть II ХИЩНИКИ И БЕЗУМЦЫ

Утро 29 мая 1453 года

Тодорис Кантакузин мчался через возделанные поля в сторону центра Города. Юноша почти не подгонял лошадь, ведь его «ослица» в этом не нуждалась. Кажется, она не хотела попасть в плен к туркам и понимала, что от быстроты её ног сейчас зависит многое. А может, лошадь чувствовала себя виноватой за то, что во время прошлого сражения сбежала, испугавшись огненного шара. Сбежав, она вечером того же дня явилась к дверям дома Кантакузи-нов, так что Тодорис продолжал на ней ездить, но стал обращаться строже, чем раньше, и «ослица» как будто сознавала причину.

Тодорис пытался выиграть время, потому что незадолго до этого упустил около двух часов, которые теперь могли обойтись ему очень дорого.

Когда юноша вслед за носилками, на которых несли раненого Джустиниани, миновал Пятые военные ворота, то поначалу действовал разумно: сразу кинулся седлать лошадь, которую, по обыкновению, оставил в лагере генуэзцев. Вскочив в седло, Тодорис мог бы сразу поехать в Город, однако посчитал, что должен сначала попытаться найти отца, отвечавшего за защиту юго-западного угла оборонительных стен.

Казалось, что, следуя вдоль Большой стены по городским полям и пастбищам, можно очень быстро добраться от Пятых военных ворот до Золотых, где находилась отцовская ставка.

Но в итоге Тодорис, ещё даже не приблизившись туда, увидел на башнях зелёные флаги. Это означало, что стены уже захвачены турками и ехать в ту сторону нельзя.

Возле стен было заметное движение. Издалека не получалось хорошенько разглядеть, но, судя по всему, в Город въезжала турецкая конница, поэтому Тодорис развернул лошадь и помчался через поля на восток. Скоро впереди должно было показаться одно из ответвлений улицы Месы, соединявшее Золотые ворота и центр Города, а там и до дома недалеко.

Тодорис стремился добраться до дома, хотя сейчас там не было ни отца, ни старших братьев — лишь прислуга. Достаточно было того, что он знал о потайном шкафчике, где хранились семейные ценности. Достаточно было, что он знал о тайном проходе из библиотеки в подвал.

Юноша не собирался бежать, а просто хотел переждать в тайном месте опасные дни. По традиции всякий военачальник, овладев крупным городом, отдаёт его своим войскам на разграбление, которое длится в течение трёх дней, после чего снова устанавливается порядок и законы начинают соблюдаться. Это означает, что те, кому удалось спрятаться, после окончания дней грабежа могут безбоязненно выйти. Их уже не захватят в плен и не ограбят.

«Великий Турок, конечно, поступит, как все, — говорил себе Тодорис. — А после я разыщу родных и помогу им выкупиться из плена». О том, что отец или братья могут оказаться убитыми, не следовало даже думать. Ведь турки же не дураки, чтобы убивать таких знатных пленников! Что бы ни говорил василевс о том, что в случае поражения всем жителям Города придётся умереть, Тодорис в это не верил.

Вот почему юноша, увидев зелёные флаги на башнях, поспешил домой, чтобы спрятаться. А иначе пришлось бы выкупать из плена ещё и самого себя. Зачем семье эти расходы?

Меса в этой части города выглядела не столько улицей, сколько сельским трактом, а по обочинам стояло много усадеб, окружённых садами и огородами, поэтому Тодорис, увидев усадьбы, решил ехать напрямик. С ходу перемахнув через деревянную изгородь, окружавшую какие-то грядки, он чуть не налетел на человека с мотыгой, занятого работой и не сразу заметившего, что на него кто-то мчится.

В другое время человек с мотыгой, наверное, принялся бы ругаться, что всадник топчет урожай, но сейчас земледелец лишь испуганно взглянул на Тодориса, ненадолго остановившего лошадь, и спросил:

— Что? Что случилось? Скажи, господин, прошу.

— Турки захватили Город. Спасайся, как сможешь, — ответил Тодорис и поскакал к Месе, которая уже виднелась в отдалении.

Ещё несколько раз по пути приходилось остановиться. Люди, видя скачущего всадника, выбегали на дорогу, размахивая руками, и просили рассказать, нет ли новостей. Тодорис отвечал, а затем, торопясь дальше, слышал позади себя испуганные крики и горестные вопли. Он чувствовал, как за спиной рушится прежняя жизнь, но надеялся, что новая будет не так уж плоха.

В центре Города, казалось, ещё никто ничего не знал. Прохожие, редкие в столь ранний час, шли не спеша, а в следующее мгновение испуганно шарахались к стенам домов, услышав, как по мостовой стучат копыта скачущей лошади. В утренней тишине этот звук был подобен грому.

Тодорис уже почти добрался до своей улицы и уже прикидывал, как забрать ценности и спрятаться в потайном ходе незаметно от челяди, ведь, если бы дом захватили турки, челядь могла выдать хозяина. Эти мысли занимали всё внимание юноши, поэтому он не услышал где-то впереди стук множества копыт. А если бы услышал, тогда, возможно, для него бы не стало полнейшей неожиданностью то, что прямо перед ним вдруг окажется несколько десятков конных турок, выехавших из-за угла.

Наверное, они попали в Город через ворота Святого Романа. Помнится, когда Тодорис только направлялся на поиск отца и проезжал мимо ворот, те ещё держались, но после отхода генуэзцев не могли держаться долго. Значит, как только ворота пали, турецкая конница поскакала по одной из веток Месы и без всяких препятствий доехала до центра Города. Тодорис в это время двигался по другой ветке и потому не встретил этих турок раньше, а они не спешили ломиться в двери домов, потому что ожидали встретить в Городе вооружённых людей, с которыми придётся сражаться. Турки не знали, что все, кто способен сражаться, встали на защиту стен, а в Городе не осталось ни одного воина.

Кажется, турки даже обрадовались, когда увидели перед собой вооружённого всадника в доспехах. Несколько человек почти одновременно крикнули: «Эй!», а затем один из врагов ткнул пальцем в сторону обнаруженной цели. Они были похожи на стаю волков, внезапно увидевших добычу.

Лошадь Тодориса встала как вкопанная, а в следующее мгновение развернулась и помчалась в противоположную сторону. «Ослица» поняла быстрее, чем хозяин, что надо удирать.

Она мчалась, почти не слушая всадника и сама выбирая направление, зато очень быстро, и поначалу сумела почти исчезнуть из поля зрения преследователей. «Ослица» была городской лошадью, поэтому привычно скакала по мостовым, а вот кони турок, судя по всему, привыкли лишь к полям или утоптанной земле и потому двигались осторожнее, а значит — медленнее. Мчаться по мостовой — это для лошади особое искусство: надо правильно ставить ноги, чтобы не поскользнуться и чтобы каждый скачок или прыжок не отдавался болью в костях. Турецкие кони этого явно не умели. Может, они тоже были городскими, но турки не мостили улицы в своих городах, так что «ослица» всё равно имела преимущество.

Увы, Тодорис обрадовался рано, потому что «ослица», по-прежнему не слушая всадника, выбрала неверную дорогу: вместо того, чтобы оставаться в лабиринте переулков, выскочила на длинную улицу. Тодорис понял всю степень опасности, когда оглянулся и увидел, что делают преследователи. Пусть его лошадь летела как метеор, турецкие всадники, которые гнались следом и значительно отставали, вспомнили, что у них есть луки. Юноша знал, что турки могут очень метко стрелять прямо из седла, но в переулках это умение было бесполезным, а вот на длинной улице, где цель остаётся в поле зрения довольно долго… Бедная «ослица» не могла этого знать. Наверное, она даже не поняла, что случилось, когда ей в заднюю ногу вонзилась стрела. Затем — ещё одна.

Тодорис не видел стрел, но почувствовал, когда лошадь вздрогнула, как от укуса овода, и замедлила галоп, а затем — ещё раз вздрогнула и начала заваливаться назад и направо, очевидно, от боли потеряв равновесие именно в тот момент, когда собиралась сделать очередной скачок. Хозяин едва успел высвободить ноги из стремян и спрыгнуть, чтобы не оказаться придавленным.

Турецкие всадники тоже замедлили движение, а затем остановились чуть в отдалении с луками наготове. Эти люди понимали, что враг уже никуда от них не денется. Если раньше погоня для них была серьёзной, то теперь всё происходящее стало развлечением.

«Ослица» жалобно смотрела на Тодориса, силилась встать, но терпела одну неудачу за другой. Чтобы встать, лошадь должна была опереться сначала на обе передние ноги, а затем — на обе задние, но как только опиралась на ту, из которой торчало два обломка стрелы, снова падала. Опираться было слишком больно.

Тодорис протянул руку и успокаивающе погладил свою «ослицу» по морде, чтобы животное не мучило себя понапрасну. Как видно, он сделал так зря. Турки поняли, что эта лошадь знает всадника, а всадник знает эту лошадь и дорожит ею. Тодорис ещё не успел отвести руку, а в шею его бедной «ослицы» уже вонзилось пять или шесть стрел. Лошадь хрипло вздохнула и уронила голову на мостовую.

— Зачем вы это сделали?! — в гневе крикнул Тодорис и даже схватился за меч; пусть вопрос прозвучал не по-турецки, но турки поняли, зло засмеялись, а те, кто выстрелил, достали из колчанов ещё по одной стреле.

Тодорис понял, что дело оборачивается плохо, и внутренне содрогнулся. Кажется, внешне он остался непоколебим, а иначе враги снова порадовались бы. Судя по их настроению, они не собирались брать его в плен, чтобы позднее отпустить за выкуп. Они собирались убить свою добычу, а перед этим — поиздеваться.

Пусть на Тодорисе был чешуйчатый доспех и прочный шлем, дававшие неплохую защиту от стрел, но эта защита не являлась абсолютной. Как бы ни был прочен доспех, всегда может случайно найтись место, которое плохо защищено. К тому же за минувшие два месяца доспехи Тодориса вынесли много ударов, а это тоже сказывалось на прочности: чешуйки, изначально подогнанные друг к дружке плотно, могли кое-где разойтись. Пусть не с первого раза, но стрела могла попасть в такую щель, особенно если пущена с близкого расстояния. А вдруг одна из чешуек выпала? За всем не уследишь.

Тодорис вспомнил битву минувшей ночи. Вспомнил, как озлобились турки, нападавшие на баррикаду. Эта злоба стала частью общей злобы всего вражеского войска, копившейся изо дня в день. Несомненно, всё началось, когда турецкий флот потерпел два поражения подряд и потерял многих людей. Затем турки дважды прорывались в Город и дважды оказались изгнаны. А ещё случился целый ряд неудач с подкопами, когда погибло много турок. И неудача с осадными башнями, когда одну из башен взорвали с помощью бочонка с порохом. И это не считая почти ежедневных неудачных штурмов, когда ров возле западных стен наполнялся турецкими телами. Турки копили свою злобу, и вот теперь, когда Город оказался в их руках, настало время её выплеснуть.

Тодорис понял, что сейчас расплатится и по своим счетам, и по чужим. Он начал пятиться, а вражеские всадники с луками наготове стали неторопливо его окружать — хотели растянуть себе удовольствие.

Казалось, надежды нет, но юноша вдруг сообразил, где находится. Неподалёку над крышами возвышался Большой ипподром, а в конце улицы виднелся вход в Большой дворец. Вернее — то, что осталось от дворца, ведь все здания уже не первую сотню лет лежали в руинах. Ориентир означал, что на этой улице находится дом Нотарасов. Даже если в доме сейчас осталась только челядь, можно было надеяться на то, что она знает «господина Тодориса» и попытается как-то помочь, если удастся добраться до дверей. Незнакомые люди, конечно, не станут помогать одинокому ромейскому воину, окружённому десятками турецких конников, а на знакомых всё же была надежда.

Чтобы прежде времени не выдать своего замысла, следовало повернуться в сторону Большого дворца очень медленно. Дом Нотарасов стоял впереди, шагах в пятидесяти с правой стороны улицы, но вид уже начали заслонять турецкие всадники, смыкавшие кольцо вокруг своей жертвы.

Тодорис ринулся вперёд, выхватывая меч. Кто-то из турок выстрелил, но промахнулся, а Тодорис, размахивая вокруг себя мечом, продолжал бежать. Турецкие лошади шарахнулись в сторону, тем самым освобождая для бегущего проход на краю улицы, у стен домов. Вдогонку полетело несколько стрел. Одна царапнула по ноге. Две другие ударили в спину, но доспех, судя по всему, выдержал.

Кажется, уже не в первый раз юноша злился оттого, что у дома Нотарасов такой длинный фасад. От угла дома до дверей — огромное расстояние! Меж тем стрелы продолжали докучать, как осы. Одна едва не достигла шеи, но запуталась в кольчужной сетке сзади шлема. Другая стукнулась наконечником о стену прямо перед носом Тодориса. За спиной и сбоку слышался дробный неторопливый стук копыт по мостовой. Турки по-прежнему были уверены, что жертва никуда не денется.

Их уверенность лишь возросла, когда беглец остановился у дверей дома Нотарасов и принялся стучать изо всех сил: с той стороны не доносилось ни звука. Тодорису даже на мгновение показалось, что массивные дверные створки, выкрашенные в зелёный цвет, это ворота Большой стены, которые согласно приказу василевса не следовало открывать, если враг рядом. Для Джустиниани сделали исключение, но больше — ни для кого.

За спиной послышался многоголосый хохот турок. Кто-то что-то насмешливо произнёс, и все снова захохотали. Затем опять послышалась насмешливая речь, и Тодорис, судя по интонации, начал догадываться, что турки обращаются к нему. Он развернулся и прижался к дверям спиной.

Враги, находясь достаточно далеко, чтобы мишень не дотянулась до них мечом, даже если сделает несколько шагов, продолжали смеяться и опять что-то сказали. Возможно, хвалили Тодориса за то, что повернулся к ним лицом и умрёт как мужчина, а не как трус.

Один человек снова прицелился. Другие — ещё нет, но держали луки наготове. Как видно, турки договорились стрелять по очереди, чтобы в случае успеха не возникало споров, кто оказался более метким.

Целящийся турок явно собирался стрелять не по ногам, а выше. Тодорис, не имея щита, поднял руку с мечом и заслонил клинком глаза — единственное не защищённое доспехами место, если не считать ноги. Не следовало упрощать нацелившемуся лучнику задачу.

Турок, кажется, принял это как вызов. Стрела отскочила от клинка, но ударила по нему с такой силой, что заставила Тодориса стукнуть самого себя мечом плашмя по носу. Хорошо, что шлем предусматривал защиту и для носа.

И снова смех. Теперь другой лучник прицелился. Он целил тоже куда-то в верхнюю часть тела. Тодорис плотнее прижался спиной к дверям, будто это могло чем-то помочь, как вдруг почувствовал, что одна из дверных створок открывается. Она открывалась наружу, то есть толкнула юношу в спину, и тот бы упал, если бы кто-то в то же самое мгновение не схватил его за локоть и не потянул назад в открывшийся проход.

Тодорис чуть-чуть зацепился пяткой за край двери, потому что делать шаги назад было неудобно. И всё же ноги переступили порог. Юноша увидел над собой потолок коридора, соединявшего вход с внутренним двором. Затем увидел, как приоткрытая дверная створка резко закрывается — так резко, что поймала стрелу, пущенную турками вслед ускользающей жертве. Стрела, зажатая между створками, переломилась пополам, и та половина, которая с наконечником, упала на каменные плиты пола. Упав, она подпрыгнула и снова упала, но прежде, чем этот обломок успел замереть, взвизгнул засов, задвигаемый на место. Это означало, что теперь двери неприступны.

Тодорис всё же упал, когда его тянули в проход. Главное, что упал уже после того, как переступил порог дома, и это падение не мешало закрыть двери. Тянула в дом, получается, тёща — госпожа Мария — ведь именно она теперь склонилась над зятем, продолжая держать его за локоть.

Возле дверей стояло несколько служанок крепкого телосложения. Значит, именно они открывали и закрывали дверную створку, а затем задвигали засов, причём справились прекрасно.

Мужчин нигде рядом не было, если не считать младшего сына Марии, Якова, который держал в руках другую стрелу, целую.

— Мама, смотри. Одна всё-таки к нам залетела, — восторженно прошёптал он.

— Яков, я тебе что сказала? — зашипела на него Мария. — Не сметь подходить к дверям!

Яков закатил глаза, а затем посмотрел на Тодориса, будто ища у него понимания, но госпожа Мария прервала этот немой разговор:

— Тодорис, ты не ранен?

— Нет, не ранен, — ответил тот, вставая. — Благодарю, что впустили меня. Я понимаю, как вы рисковали.

— Ты видел моего мужа?

— Нет, госпожа Мария. Господина Луку я не видел.

— А моих сыновей?

— Тоже нет. Ни Леонтия, ни Михаила.

* * *

В последующие часы Мария почти пожалела, что впустила Тодориса в свой дом. Ведь как только турецкие разбойники поняли, что их жертва ускользнула от них, то вспомнили о том, что Город взят и что настало время грабить. Так почему не вломиться в богатое жилище, перед которым они оказались? Ведь там они могли найти не только множество ценных вещей, но и того, кто ускользнул от них.

Когда Мария решилась выручить Тодориса, то, конечно, знала, что подвергнет опасности всех, кто в доме, и в том числе своего сына. Однако она говорила себе, что они будут в опасности совсем недолго — ровно столько времени, сколько нужно, чтобы открыть двери, затянуть Тодориса внутрь, а затем запереться.

Будь турки пешими, Мария не решилась бы на такое, ведь пешие, конечно, кинулись бы вперёд, ухватились за дверные створки и не дали закрыть. А конные не могли так сделать. Даже если бы один конный подъехал к дверям, то тем самым помешал бы своим товарищам приблизиться. Даже если бы он ухватился за край двери, просунул бы саблю между закрывающимися створками, с ним можно было бы совладать.

«Один мужчина — это не несколько», — решила Мария, однако она составила свой план в такой спешке, что совершенно не задумалась о том, что будет после. Она не ожидала, что турки, оставшись ни с чем, обрушат на её жилище всю свою ярость.

Поначалу турецкие всадники всё же спешились и начали ломиться в двери, но быстро поняли, что эти двери по прочности вполне сравнятся с городскими воротами. Стрелять по окнам, которые на фасаде располагались лишь на втором этаже и выше, не было смысла. Более того — даже встав ногами на седло, турки не могли дотянуться до этих окон. Дом по сути являлся маленькой крепостью, и это давало надежду тем, кто укрылся внутри, потому что из мужчин там не было никого, если не считать Тодориса. Только женщины и мальчик — Яков.

Мария очень надеялась, что разбойники и грабители, испробовав все обычные способы проникнуть в дом, отступят и найдут себе более лёгкую цель. Осторожно выглядывая из окна, она видела, что на улице начинается настоящий ужас. Двери домов, расположенных напротив, уже были сломаны. Турки выносили оттуда вещи, волокли кричащих и отбивающихся женщин, детей, стариков, а тех, кто сопротивлялся слишком сильно, убивали на месте, чтобы преподать урок остальным.

Меж тем турки принесли из соседнего дома массивную скамью и решили использовать её как таран. Четыре человека водрузили её себе на плечи, взявшись за ножки, и с размаху били по дверям. Тодорис вместе со служанками упёрся спиной в створки, чтобы помочь засову выдержать. Скамья разбилась, а грабители разозлились ещё больше.

Хорошо, что двери были окованы железом, поэтому турки, конечно, поняли, что разводить под дверями костёр не имеет смысла. И всё же Мария испытала большое беспокойство, когда увидела, как двое нечестивцев о чём-то спорят перед дверями её дома, а один из спорящих весьма выразительно потрясает зажжённым факелом.

«Как скоро они догадаются принести лестницы и доберутся до окон?» — думала Мария. Если бы это случилось, защищать дом оказалось бы почти невозможно.

Меж тем Тодорис всерьёз готовился к такому повороту событий. Велел служанкам взять всё, что может стать оружием, объяснял, как бить турок из-за края окна, а самим не высовываться. Служанки слушали и, кажется, дрожали от одной мысли, что придётся делать что-то подобное. И всё же крепились.

Яков, которого всё происходящее нисколько не пугало, а лишь воодушевляло, тоже хотел участвовать, но Тодорис сказал:

— Нет, ты будешь защищать не дом, а свою мать.

Мария была благодарна за эти слова, по сути означавшие, что Яков не будет делать ничего, и всё же она не могла прогнать от себя предательскую мысль: «А может, было бы лучше, если бы я не впустила Тодориса? Может, тогда турецкие хищники не обратили бы внимания на наш дом и теперь не осаждали бы его так упорно?»

Турки действительно были упорны, и через некоторое время, как и опасалась Мария, им пришла мысль о лестницах. Вот только, благодарение Богу, достать большие и прочные лестницы оказалось негде.

Нашлись две небольшие, и из этих двух была прямо на улице сколочена одна. Вот только эта лестница не выдержала, когда по ней начали подниматься одновременно два воина в доспехах, — развалилась, так что Тодорису, стоявшему у окна и готовившемуся принять бой, даже не пришлось ничего делать.

Тогда нечестивцы поступили проще — стали выстраивать под одним из окон пирамиду из мебели, взятой в соседних домах. Это казалось даже опаснее, чем лестницы, потому что лестницу можно оттолкнуть от стены, а с пирамидой так не сделаешь.

«Господи, спаси и сохрани», — молилась Мария, глядя на строительство, а Тодорис меж тем подошёл и деловито спросил, сколько в доме масла для светильников.

— Мы подожжём всё это сооружение, — пояснил он.

— А сами задохнёмся в дыму? — спросила Мария.

— Не задохнёмся. Дом большой, — возразил зять.

— Но это не единственная пирамида, которую построят под нашими окнами, — в свою очередь возразила Мария. — От одного костра не задохнёмся, но если их будет много…

— Выбора у нас нет, — сказал Тодорис.

— Господи, спаси и сохрани, — произнесла Мария вслух и кликнула служанок, чтобы принесли всё масло, которое есть в доме.

Тодорис сказал, что масло надо разлить по кувшинам с тонкими стенками, то есть легко бьющимся, а верх каждого кувшина закрыть или запечатать так, чтобы масло не вылилось раньше, чем сосуд разобьётся.

— Вам ничего не надо дальше делать. Я всё сделаю сам, — добавил зять, будто извинялся, поэтому Мария подумала: «Наверное, ему хоть немного, но совестно за то, что привлёк целую толпу турок к воротам моего дома».

Меж тем пирамида росла и уже почти достигла одного из окон. Служанки, многие из которых так и не выпустили из рук «оружие», которым собирались бить турок, стояли и с надеждой смотрели на ряд кувшинов с маслом, выстроившихся на полу. Мария взяла факел, который пока не горел, а Яков, ни за что не желавший оставаться в стороне, поднёс к факелу свечу.

Не дожидаясь, пока турки, строящие пирамиду, слезут с неё и отойдут подальше, Тодорис из соседнего окна с силой швырнул кувшин в эту постройку, а затем швырнул туда же зажжённый факел. С первого раза не загорелось, но Мария тут же подала зятю второй.

Треск пламени, дым и копоть вскоре наполнили всё вокруг. Из того окна, рядом с которым горел этот огромный костёр, вообще ничего нельзя было увидеть: всё заслонял дым, а от жара начали лопаться стёкла. И всё же из дальних окон дома можно было разглядеть, как турки сами же разрушают свою постройку, чтобы не пропала хотя бы её часть.

Несмотря на усилия нечестивцев, костёр получился огромный. Когда пламя разгорелось, к нему уже нельзя было подойти ближе чем на пять шагов, а едкий дым разносился шагов на тридцать. Мария удовлетворённо подумала, что пока это всё не сгорит, враги не начнут строить новую пирамиду, но, увы, пламя держалось не так уж долго, а затем нечестивцы с удвоенным упорством принялись возводить сразу две новых постройки.

Мария и Тодорис уже готовились открыть окно, чтобы бросить новые кувшины с маслом, а следом кинуть зажжённые факелы, когда заметили, что к дому приближается вооружённый отряд. Отряд сразу привлекал внимание, потому что в отличие от турок, занимавшихся грабежом, эти новоприбывшие передвигались строем.

— Это янычары, — с видом знатока заметил Тодорис и, кажется, удивился из-за того, что тёща в ответ посмотрела с таким недовольством.

Какая разница! Название этих войск Марии ровным счётом ничего не говорило. А даже если бы она в этом разбиралась, название всё равно не имело никакого значения.

— Мне нет дела до их названия. Меня гораздо больше занимает, что они хотят.

— Скоро увидим.

«О! Ещё одно важное замечание», — подумала Мария.

Некоторое время начальник новоприбывших турок о чём-то спорил с теми, которые так упорно осаждали дом. Затем показал бумагу. В итоге осаждающие забрали бумагу, сели на коней и уехали… все до единого! А вооружённый отряд быстро разобрал пирамиды из мебели, в том числе сгоревшую, и встал на охрану здания: воины выстроились цепью вдоль стен.

— Янычары — это гвардия Великого Турка, — всё так же с видом знатока сказал зять. — Её часто используют для особых поручений.

— Гвардия турецкого правителя? И что из этого? — Мария уже с трудом сдерживалась, чтобы говорить спокойно.

— Судя по всему, у них есть особый приказ, и они сейчас его исполняют, — ответил Тодорис. — Нам остаётся только ждать.

Так, в ожидании, прошёл весь день. Мария ходила с этажа на этаж, из комнаты в комнату и выглядывала из каждого окна, из которого только могла. На улице по-прежнему слышались крики. Хаос только усиливался. В соседние дома, уже разграбленные, заходили всё новые и новые турки, вынося оттуда что-то, чего не унесли предыдущие расхитители. Мостовая была усеяна не только обломками мебели, но и черепками от разбитой посуды и какими-то тряпками, среди которых виднелись тела убитых горожан.

Кое-где над крышами поднимались чёрные дымы пожаров. Одно время Марии казалось, что слышны тревожные колокола, но когда янычары заняли свой пост возле её дома, уже ничего не было слышно.

Удивительно, что Тодорис, несмотря на всё происходящее, оставался спокойным. Когда стало понятно, что в ближайшее время ничего опасного не случится, он уселся на пол возле ближайшей стены, привалился к ней спиной и прикрыл глаза, а когда Мария спросила, что это он делает, ответил:

— Если что, разбудите меня.

Конечно, Мария понимала, что он полночи провёл под дождём на стенах в ожидании штурма и ещё полночи сражался с турками, а в общей сложности не спал, наверное, уже сутки. Но ведь и она не спала столько же! Не могла спать, зная, что муж и два сына сражаются с врагом, и не просто подвергают себя опасности, а участвуют в битве, которая решит судьбу Города. Мария и теперь не могла спать, спрашивая себя: «Где Лука? Где Леонтий? Где Михаил? Получить бы о них хоть какие-нибудь вести».

Даже возникла мысль разбудить спящего Тодориса и подробно расспросить его о том, что он видел во время битвы. Пусть зять находился на западных стенах, а Лука и старшие сыновья — на северных, но всё равно на основе рассказа можно было бы строить хоть какие-то, пусть самые общие, предположения. Лучше, чем не знать совсем ничего. Однако, когда Мария, нарочито громко ступая, зашла в комнату, Тодорис даже не пошевелился — так крепко спал. Наверное, следовало подождать, пока он хоть немного выспится.

На второе посещение Мария обнаружила, что кто-то принёс ему подушки и покрывало. Тодорис, по-прежнему в доспехах, но уже устроившись гораздо удобнее, спал ещё крепче. Вряд ли подушки с покрывалом принёс Яков, который тоже ходил по дому и выглядывал во все окна. Скорее, кто-то из служанок. «Это кто же у меня такая заботливая?» — недовольно подумала Мария, ведь стало совершенно ясно, что даже если разбудить зятя ради расспросов, он тут же снова заснёт.

Уже настал вечер, когда она вдруг увидела, что по улице со стороны Большого дворца движется множество всадников. Это были турки, но явно не простые. Сами за себя говорили большие белые чалмы разных форм, блестящие доспехи, поверх которых — длинная разноцветная одежда из парчи и бархата, отороченная мехом. Кони были тонконогие и лощёные. Впереди виднелась вооружённая охрана, также на конях, которая заставляла всех встречных посторониться. А если на улице попадалось что-то, что помешало бы лошадям свободно пройти, то охрана строго приказывала тем же встречным заняться расчисткой, и приказание исполнялось.

Поначалу казалось, что турки проедут мимо, но в действительности проехала мимо только их охрана, готовившая путь. И только тогда среди всего этого блеска и пестроты Мария увидела своего мужа, а рядом — одного из своих сыновей, Леонтия. Оба восседали на турецких конях и как раз приближались к дверям дома, по-прежнему охраняемого янычарами.

Мария так обрадовалась, что даже позабыла разбудить Тодориса, а кинулась вниз, на первый этаж, открывать двери. За ней последовало несколько служанок, увидевших, что госпожа куда-то спешит, и, конечно, Яков, который тоже видел отца и брата через другое окно.

Уже стоя возле открытых дверей, Мария видела, как её муж и сын спешились. Оба тоже видели её и Якова, но не подали вида. Они с нарочитым вниманием слушали некоего турка — рыжебородого юношу в золотых доспехах и красных одеждах, восседавшего на белом жеребце.

Кажется, этот турок говорил по-гречески, но Мария не успела понять, что он сказал. Лука и Леонтий почтительно поклонились ему, и тот поехал прочь, а она наконец-то смогла обнять мужа и сына:

— Вы живы. Слава Богу!

— Отец! Братик! — крикнул Яков, тоже обнимая их.

— Да, слава Богу, мы выжили, — задумчиво проговорил Лука, глядя на янычар, которые продолжали стоять на страже у дверей и вдоль стены. — Пойдёмте в дом.

— Вы знаете что-нибудь о Михаиле? — начала торопливо расспрашивать Мария.

— Нет, — ответил Леонтий, — мы сражались на стенах рядом, а затем, когда потеряли счёт врагам и турки окружили нас, мой брат исчез. Мы надеемся, что он в плену. Великий Турок обещал нам, что выяснит его судьбу. Поэтому с нами нет наших слуг. Они остались со слугами Великого Турка, потому что знают Михаила в лицо и помогут найти его.

— Тот рыжий в золотых доспехах, которого ты видела, это и есть Великий Турок, — небрежно бросил Лука, а затем наткнулся взглядом на Тодориса, запоздало спустившегося со второго этажа. — А! И ты здесь!

Зять поклонился:

— Добрый вечер, господин Лука, если, конечно, этот вечер можно назвать добрым.

— Отец, — встрял Яков, — мама спасла Тодориса от турок. Ты бы видел! Он бежал по улице и начал стучаться к нам. Мама быстро впустила его и захлопнула двери прямо у турок перед носом! А после Тодорис помогал нам защищать дом.

Лука решил одобрительно похлопать зятя по плечу.

— А что с василевсом? — спросил Тодорис. — О нём что-нибудь известно?

Лука сразу переменился в лице, причём так сильно, что Мария взяла его за локоть на случай, если муж не устоит на ногах.

— Что? Что случилось? — спросила она.

— Василеве погиб, — произнёс Лука. — Великий Турок показал мне отрубленную голову, которую принесли его воины. Он спросил, действительно ли это голова василевса. Я посмотрел и узнал лицо, хотя оно было в крови и грязи. И я ответил: «Да, это голова моего господина».

На некоторое время все замолчали.

— Ах да, — сказал Лука, когда они уже дошли до середины внутреннего двора. — Чуть не позабыл. Из-за того, что Великий Турок обещал помочь отыскать Михаила, нам придётся быть любезными с этим злодеем и дикарём. Завтра после полудня он придёт к нам в гости и собирается разделить с нами трапезу, так что нам придётся принять его в нашем доме. Ради Михаила.

* * *

Вечер 29 мая 1453 года

Шехабеддин вместе со своими личными слугами и слугами Мехмеда только что закончил обустраивать покои султана во дворце прежнего правителя румов — маленьком дворце, примыкавшем к западным стенам.

За те полдня, что Мехмед разъезжал по городу, всё было сделано. Правда, пришлось трудиться, не давая себе ни минуты отдыха, ведь даже после того, как из дворца вынесли все трупы, там пришлось основательно прибраться, вымыть мощёный двор и полы, а также вынести испорченные и разбитые вещи, частично заменив их другими, из окрестных домов.

Мехмед, любивший выдумывать себе необычные развлечения, пожелал, чтобы во дворце всё выглядело почти так же, как было до войны.

— Я хочу почувствовать себя румом, Шехабеддин-паша, — сказал султан ещё утром, находясь в своём шатре.

Слуги одевали повелителя для торжественной церемонии въезда в захваченный город, а Мехмед уже строил планы, что будет делать в ближайшую неделю.

— Устрой так, чтобы мне в комнатах было удобно, — продолжал объяснять султан, — но ничего особенно не меняй. Хочу жить, как рум!

— Повелитель, — осторожно заметил евнух, — такое скорое переселение во дворец может быть опасно, а ты должен беречь свою драгоценную жизнь. Не лучше ли тебе остаться в лагере, где твоим верным слугам гораздо проще защищать тебя?

— В чём ты видишь опасность? — непринуждённо спросил Мехмед. — Война окончена. Отрубленную голову правителя румов мы с тобой видели. Ему этот дворец уже не нужен, а я хочу там жить. К тому же, если я останусь в лагере, румы могут решить, что я их боюсь и что ещё не до конца овладел городом.

— Будет ли мне позволено разделить в городе кров со своим повелителем? — осведомился евнух.

— Конечно, Шехабеддин-паша. Будь рядом, — сказал Мехмед.

Прибыв на место, Шехабеддин увидел, что собственно дворец — небольшое трёхэтажное здание, но комнат хватает. На третьем этаже, где раньше находились личные покои правителя румов, имелись спальня, комната для одевания, комнаты для приёма пищи и приёма посетителей, а также несколько помещений, обставленных так, как будто там жили женщины.

Дворцовый слуга-рум, которого удалось поймать, рассказал, что эти комнаты предназначались для супруги правителя и её прислужниц, но давно пустовали, поэтому Шехабеддин сначала подумал, не поселиться ли там, но в итоге, повинуясь внутреннему чутью, обустроил для себя половину второго этажа. Вторую половину, где находилась большая зала для заседаний, трогать не стал — могла пригодиться.

Только из своих покоев евнух решил вынести всю мебель, потому что она казалась ужасно неудобной, а из покоев Мехмеда были вынесены лишь большие столы. Ими султан уж точно не стал бы пользоваться. Всё остальное, в том числе кресла, каждое из которых напоминало походный трон Мехмеда, осталось на своих местах.

Исследуя другие помещения и спустившись в подвал, Шехабеддин увидел потайной ход — тот самый, о котором сообщала в письме «верная тень». Евнуха немного беспокоило, что сама тень пока не появлялась, но ведь после взятия города прошло ещё мало времени. «Появится, — говорил себе евнух. — Тень появится хотя бы для того, чтобы гордо объявить, что ничего мне больше не должна».

Немного подумав, Шехабеддин велел, чтобы ход закрыли и придвинули к дверце тяжёлые бочки с вином, как это было изначально, чтобы никто посторонний не проник в новое жилище Мехмеда.

Теперь оставалось только проверить, как идут дела у поваров на дворцовой кухне, и проверить, что происходит на первом этаже и во дворе, где следовало разместиться охране повелителя, а когда и это было проверено, Шехабеддин поднялся на оборонительную стену, примыкавшую к дворцу.

Посмотрев на турецкий лагерь, под лучами заходящего солнца казавшийся большим тёмным муравейником, евнух взобрался ещё выше — на башню, над которой прежде реяли флаги франков и румов. Уже совсем скоро, когда Мехмед прибудет во дворец, над этой башней должно было взвиться белое знамя султана.

Евнух смотрел в сторону залива, особенно хорошо видного именно с башни. Словно напоминание о недавней битве, водную гладь пересекала чёрная лента плавучего моста, тянувшегося с противоположного берега к городу. На противоположном берегу, справа возвышался франкский городок Галата, тоже чёрный. И даже маяк на высокой башне с острой крышей не горел. В городе наверняка уже получили распоряжение Мехмеда — разобрать крепостные стены, а иначе Галату ждала участь столицы румов, павшей под огнём турецких пушек.

Рядом с городком франков находился лагерь Заганоса, но сейчас и там почти не было огней, потому что не было людей. Все теперь находились на этом берегу, охотились за добычей и набирали, кто сколько мог, а сам Заганос, конечно же, сопровождал Мехмеда в поездке по захваченной столице румов.

Шехабеддин вдруг подумал: «А что если повелитель уже объявил, что теперь великим визиром будет Заганос, а не Халил?» Евнух очень не хотел бы пропустить такое важное событие и пожалел, что сейчас находится не в султанской свите. Вот почему теперь он повернулся на восток, в сторону города. Заходящее солнце золотило черепичные крыши, оставляя в тени лабиринт улиц, и всё же самые широкие улицы были ещё видны, а такое большое количество всадников, которое сопровождало Мехмеда, казалось, трудно не заметить. «Когда повелитель приедет, я обязательно спрошу, что же он решил насчёт Заганоса».

Евнух вдруг почувствовал, как сильно устал. Последний год он жил в постоянном напряжении, ведь именно в этот год произошло так много всего, что могло повлиять на исход шахматной партии, длившейся последние двадцать лет. Кажется, даже сердце начало побаливать, но не настолько, чтобы мешать делу. «Когда шахматная партия закончится, летящая звезда должна упасть и тогда наступит отдых», — мысленно произнёс Шехабеддин. Он любил это повторять.

Отчего-то вдруг вспомнился день, который стал началом войны. Нет, не первый день осады, а первый день строительства крепости на берегу пролива — крепости, «перерезающей горло». Ведь именно тогда судьба румов оказалась определена, и судьба Заганоса — тоже. В тот день Мехмед, стоя на берегу пролива, сказал, что четыре главные башни должны быть построены четырьмя его верными слугами. Одну он поручил строить Халилу, другую — Заганосу, третью — Шехабеддину, а четвёртую — сановнику по имени Саруджа, о котором теперь все забыли.

Помнится, Заганос, увидев на чертеже крепости, где должен строить свою башню, оказался немного смущён, и это не укрылось от Шехабеддина.

— Что тебя беспокоит, мой друг? — спросил евнух, когда все вернулись в лагерь султана, устроенный на одном из немногих плоских участков берега — на месте покинутой деревни румов, так что останки разобранных каменных строений виднелись между пёстрыми шатрами турецкой знати.

Заганос позвал евнуха в свой шатёр, велел всем слугам удалиться, а затем подошёл к потухшему мангалу и тростниковой палочкой для письма начертил в пепле упрощённый план крепости.

— Вот здесь пролив, — тихо сказал Заганос. — Возле самого берега находится башня Халила. Вот здесь, тоже возле берега — твоя башня. А моя — вон там, высоко на склоне. И башня Саруджи-паши тоже высоко. Я не понимаю, почему Мехмед велел мне строить башню там. Мехмед сам сказал, что мы должны в строительстве не отставать друг от друга, а кто отстанет, тот проявляет недостаточно усердия. Но ведь строить высоко — это тяжелее, чем внизу. Доставлять материалы туда, наверх, — это добавочная работа, от которой почему-то избавлены ты и Халил. Но не я. Почему? Это знак немилости? Султан хочет мне сказать, что на пути к должности великого визира меня ждут многие препятствия?

Шехабеддин тогда улыбнулся и одной рукой ободряюще приобнял друга:

— Не совсем так. Посмотри на это иначе: твоя башня — выше башни Халила, и как бы Халил ни старался, твоя башня будет возвышаться над его постройкой. И это же касается Саруджи-паши. Твоя башня стоит чуть выше по склону, чем его. Так что и над Саруджой ты будешь возвышаться. В одном ты прав: должность великого визира не достанется тебе легко, придётся прилагать усилия. Но здесь Мехмед испытывает тебя потому, что по-другому нельзя. Он не может просто назначить тебя на должность, ведь тогда слишком многие спросят: «Почему? Чем Заганос достойнеедругих? Только тем, что он был воспитателем нашего правителя?»

— В самом деле? Значит, то, что я посчитал немилостью, это знак ободрения? — в свою очередь улыбнулся Заганос.

— Да, — прошептал евнух, а затем осторожно взял из руки друга тростниковую палочку и торопливо уничтожил рисунок. — Ты должен показать, что достоин. А ведь ты достоин.

«Ты достоин, мой Искендер, — повторил евнух, стоя на башне рядом с дворцом поверженного правителя румов. — Ты получишь то, что должен, или я — не я».

* * *

Мехмед не сомневался, что Шехабеддин, за много лет научившийся в точности исполнять желания своего повелителя, и на этот раз сделает всё, как нужно. Поэтому султан не удивился, когда, подъезжая к дворцу, вдруг почувствовал себя так, будто приехал в город как гость, а не как завоеватель.

Весь день Мехмед разъезжал по столице румов, теперь уже бывшей, и старался не обращать внимания на то, что делается вокруг. Как и полагается после успешной осады, султан отдал своим воинам город на разграбление, которое должно было длиться три дня. Как итог, на улицах не было никакого порядка. Везде драки, крики, а на мостовых валялись трупы и какие-то обломки, среди которых с трудом находил себе дорогу султанский конь, а также кони приближённых и свиты.

Это было неизбежное зло, поэтому Мехмед смотрел не на людей, а на здания, многие из которых, особенно древние, отличались удивительным совершенством линий и выглядели величественно, несмотря на следы разрушений от времени, которое не щадит ни одну постройку.

Недавно, обращаясь к войскам перед решающим штурмом, Мехмед совсем не просто так сказал, что в столице румов не ищет для себя никаких сокровищ, кроме зданий. Здания действительно были ему нужны, ведь о них столько рассказывал учитель-рум, причём рассказывал с восхищением, хоть и добавлял, что они медленно разрушаются. Мехмед радовался, что может сказать: «Теперь это всё — моё», и в то же время жалел, что ещё не скоро увидит город таким, каким тот был в дни мира и каким его мог увидеть каждый путешественник… кроме султана. Султан, приходя в чужой город, приносит с собой войну.

Вот почему Мехмед не удивился, но весьма обрадовался, когда обнаружил, что на улице, прилегающей к дворцу, нет никаких трупов и мусора, а двери соседних домов закрыты так, как будто туда никто не врывался: «Молодец, Шехабеддин-паша!»

Оказавшись внутри дворца, Мехмед ещё долго ходил по своим покоям, оглядывая их с почти детским восторгом. Всё как у румов! Мебель совсем другой формы и высоты, и резьба на ней совсем другая. Нисколько не похоже на турецкие, персидские или индийские вещи. Кувшины и прочая посуда — с рисунками, которых в Турции не встретишь. И ковры другие. И светильники. Всё! Как будто Мехмед приехал в гости к румам и хозяева дали ему в своём жилище лучшие комнаты.

— Шехабеддин-паша, я очень доволен, — наконец сказал Мехмед евнуху, который молча следовал за повелителем, ожидая замечаний или пожеланий.

Как раз в это время они оказались в помещениях, где евнух по его собственным словам не менял вообще ничего:

— Мне сказали, что покойный правитель румов выделил эти комнаты для жены, но жены у него последние годы не было, поэтому комнаты пустовали. Я подумал, что мой повелитель захочет поселить здесь кого-нибудь из приятных ему людей, чтобы видеться с ними во всякое время.

Мехмед ничего не ответил на это замечание, потому что вдруг увидел высокий стол, рядом с которым стояло несколько кресел. Такого не было в его личных покоях.

— Это что? — спросил султан.

— Убрать? — осведомился евнух.

— Нет-нет, оставить, — ответил Мехмед и сел в одно из кресел, которое располагалось ближе всех к столу, а затем положил ладонь на столешницу. — За такими столами румы едят, да?

— Да, повелитель.

— Завтра я буду есть за таким же столом.

— Повелитель хочет, чтобы завтра ему накрыли трапезу здесь? — спросил Шехабеддин.

— Нет, — ответил Мехмед, предвкушая, как увидит искреннее удивление евнуха. — На завтра я приглашён в дом к одному человеку из румийской знати. Буду есть за одним столом с ним и его семьёй.

Шехабеддин сначала удивился, а затем всерьёз испугался. Глаза его чуть расширились, а голос изменился, стал глухим:

— Повелитель, зачем тебе вкушать пищу в доме врага?

В отличие от искреннего удивления этот страх совсем не был забавен. К тому же евнух сейчас выглядел как мать, которая боится за своё малолетнее неразумное дитя, поэтому Мехмед с досадой ответил:

— Врага? Война закончена, Шехабеддин-паша. Теперь румы — уже не враги. Я не хочу помнить о прошлых раздорах. Хочу поступить как Искендер Двурогий, который перестал считать персов врагами после того, как победил Их в войне и стал преемником Дария.

Евнух сделал несколько торопливых шагов к креслу Мехмеда, упал на колени, а затем заговорил быстро и взволнованно:

— Мой повелитель добр и великодушен, а румы коварны. Всем известно, что они знают толк в ядах. Повелитель, тебя могут легко отравить! Человек, к которому ты поедешь в гости, за ночь успеет приготовить яд и противоядие, а затем примет противоядие сам и даст всем своим родным и челяди. Ты приедешь к нему в гости, вкусишь отравленное угощение и скоро почувствуешь себя плохо, а человек, с которым ты сядешь за один стол, станет есть и пить то же самое, и ничего ему не будет. Он у тебя на глазах даст эту пищу и питьё своим детям, своей жене, своим слугам, и они останутся живы, а ты можешь умереть. Повелитель, ты должен беречь свою драгоценную жизнь, ведь если ты умрёшь сейчас, то твоя слава завоевателя утратит заметную часть своего блеска. Тот, кому победа далась ценой жизни, славен куда меньше, чем тот, кто после победы остался жив.

Поначалу эта речь не произвела на султана большого впечатления, но затем он подумал, что евнух прав и предосторожность не повредит.

— Что же ты советуешь мне сделать, Шехабеддин-паша? — спросил Мехмед. — Я не могу не ехать. Я хочу познакомиться с румами поближе. Хочу узнать их и сделать верноподданными. Если я буду бояться их, то ничего не выйдет. И ты ведь сам говорил, что я рождён, чтобы стать новым Искендером. Как может бояться румов тот, кто рождён стать правителем румов!

Шехабеддин, услышав это, заметно успокоился. И всё же он по-прежнему напоминал испуганную мать, которая узнала, что её неразумный ребёнок идёт гулять по краю пропасти:

— Мой повелитель, в гостях тебе не следует есть и пить ничего из того, что предложат румы. Лучше привези им своё угощение. Скажи, что гостю зазорно приходить в чужой дом с пустыми руками. Пусть румы едят твою пищу, пьют твоё вино, а сами думают, не отравлено ли. Вот ты и посмотришь, способны ли они довериться тебе так, как ты готов довериться им.

Евнух, как всегда, подавал хорошие советы, и этот совет Мехмеду тоже понравился, а советчик, видя одобрительную улыбку на лице господина, продолжал:

— Также тебе не следует умывать руки в доме румов, ведь румы могут отравить воду для умывания или пропитать ядом полотенце. Пусть лучше твои слуги возьмут с собой платки и розовую воду, которыми ты сможешь воспользоваться при необходимости.

Этот совет был разумен, но всё же не так хорош, ведь румы наверняка заподозрили бы, что гость боится их.

— А если румы что-нибудь мне подарят? Тоже не брать? — спросил Мехмед.

— Принять подарок можно, но пусть его берёт в руки кто-нибудь из твоих слуг, но не ты, — ответил Шехабеддин, а затем посмотрел на султана просительным взглядом: — Повелитель, возьми меня с собой в гости к румам. Я не буду вмешиваться в беседы, а останусь безмолвно стоять поодаль. Если румы сделают что-нибудь подозрительное, от моего взгляда это не укроется.

«Теперь он хочет быть моей нянькой», — недовольно подумал Мехмед, однако в следующую минуту улыбнулся, потому что советы евнуха натолкнули его на одну прекрасную мысль:

— Шехабеддин-паша, а помнишь, ещё осенью ты предлагал мне блюдо, которое румы изобрели нарочно для Халила? Рыбу, фаршированную золотом.

— Да, повелитель.

— Завтра, когда я поеду в гости, то хочу взять с собой корзины с этой едой. Я угощу ею румов и послушаю, что они скажут. — Мехмед даже засмеялся от удовольствия, предвкушая отличное развлечение. — А вино и прочие закуски выбери сам. Я тебе доверяю. И конечно, ты отправишься со мной, чтобы своими глазами увидеть, как румы будут есть и, возможно, подавятся.

За этим разговором Мехмед не заметил, что за окнами совсем стемнело. В прежние дни он имел привычку бодрствовать до середины ночи, но завтра с раннего утра предстояло решить множество дел, поэтому пришлось изменить привычке.

В комнате для приёма пищи на большом подносе, поставленном на круглый столик, уже ждал лёгкий ужин, и султан, наскоро поев, отправился спать.

Мехмед думал, что уснуть будет трудно, но когда слуги, погасив почти все светильники, направились к выходу, то глаза начали закрываться сами собой. Юный султан ещё некоторое время прислушивался к тихому разговору слуг с Шехабеддином, которые обсуждали что-то в соседней комнате, а затем провалился в забытьё.

Неизвестно, сколько прошло времени. Может, час, а может, три, когда Мехмед сквозь сон вдруг услышал, как осторожно открывается дверь в спальню.

Сразу вспомнились предупреждения Шехабеддина о том, что во дворце охранять повелителя гораздо труднее, чем в лагере. Юный султан приподнялся на локте и хотел уже кинуться туда, где в ногах кровати стоял большой сундук, на крышке которого остались лежать его меч и кинжал, но вошедший остановил:

— Тише, мой мальчик. Это всего лишь я.

Мехмед вглядывался в дальнюю часть комнаты, едва освещённую светильниками, и не мог поверить тому, что видит. Всё его существо наполнилось такой радостью, которую он не испытывал уже давно. А когда неожиданный гость вышел на свет, последние сомнения отпали: красивое и доброе лицо, как у пророка, и те же светлые волосы, отливающие золотом, и те же светлые одежды.

— Учитель! — воскликнул султан. — Ты не умер! Но как? Ведь я два года был совершенно уверен… И вся твоя родня так скорбела на похоронах… Я сам наблюдал издали, как гроб опускали в землю… Ну конечно! Это Шехабеддин не задушил тебя до конца. Ты лишился чувств, а сердце билось так слабо, что его не было слышно. Шехабеддин думал, что ты мёртв, и оставил тебя без присмотра. А затем ты очнулся и сбежал, но Шехабеддин, когда обнаружил твою пропажу, побоялся доложить мне. Он знает, что я очень сержусь, когда мои приказы не исполняются. Он скрыл всё от меня и ото всех. В могилу опустили гроб с тряпичной куклой. А ты почёл за лучшее подыграть этому обману, уехать. Но теперь ты пришёл. Несмотря на то, что… Учитель, прости меня.

Учитель-рум, как только речь зашла о неприятном, остановился, не стремился подойти ближе и молчал.

— Учитель! — Мехмед по-прежнему сидел в кровати и не решался встать, боясь, что гость сделает шаг назад. — Клянусь, что каждый день я жалел о том приказе, который отдал Шехабеддину. Мне было очень плохо без тебя. Так пусто! Никто не мог мне тебя заменить. Я сам наказан за свой проступок так, как никто не мог бы меня наказать. Даже если ты сейчас скажешь, что ненавидишь меня за то, что я сделал, ты не причинишь мне большей боли, чем я сам себе причинил, когда приказал тебя задушить. Прости…

Султан уже готов был броситься к учителю и пасть на колени, а если тот попытается уйти, схватиться за полы его кафтана, однако ничего не потребовалось. Учитель подошёл ближе и сел на край кровати так, что Мехмед мог бы дотянуться до гостя рукой.

— След от шнурка до сих пор виден, — сказал рум, расстегнув высокий ворот кафтана и показывая неровную, будто рваную, светло-розовую линию на коже.

— Прости, — снова прошептал Мехмед.

— Я простил тебя, мой мальчик, — ответил учитель. — Но сейчас я пришёл говорить не об этом.

— Я понимаю, — с воодушевлением отозвался Мехмед. — Ты пришёл просить за своих соплеменников. Тебе очень неприятно было видеть то, что творилось сегодня на улицах.

— Меня это глубоко опечалило, — последовал ответ.

— Учитель, я не могу помочь каждому, но сделаю всё, что в моих силах. Прежде всего, пятую часть пленников я отпущу с условием, что они снова поселятся в этом городе. По закону пятая часть пленных — это моя часть добычи, и я могу поступать с ними по своему усмотрению. Остальных, кого смогу, я выкуплю у своих воинов и тоже отпущу на свободу на тех же условиях, чтобы город не опустел. Я хочу, чтобы город снова расцвёл. И он расцветёт. И это зрелище тебя обрадует, клянусь.

— Благодарю тебя, мой мальчик, — сказал учитель. — Я знал, что буду услышан.

Мехмед хитро улыбнулся — совсем как в прежние времена, когда был проказливым мальчишкой, а любимый наставник мягко укорял его за шалости.

— Учитель, но ты же понимаешь, что за такую милость к твоим соплеменникам я вправе попросить у тебя кое-что взамен?

— И чего же ты хочешь? — спросил рум, но, конечно, знал ответ, потому что был мудр. Ведь не просто так говорят, что ум — это способность правильно оценивать настоящее, а мудрость — способность видеть будущее.

— Учитель, ты должен обещать, что больше не покинешь меня, если я сам тебя не отпущу. Ты останешься со мной.

Рум, как будто снова видя перед собой проказливого мальчишку, укоризненно покачал головой:

— Конечно, я останусь. Я знал, что, если вернусь, ты меня уже не отпустишь. И всё же я здесь.

— Учитель, — Мехмед вздохнул с облегчением, — я очень рад, что ты здесь. И я уже решил, что мы проведём в этом городе много времени, чтобы ты успел мне всё здесь показать. Все те чудеса, о которых ты столько рассказывал прежде.

— Хорошо.

— А ещё ты покажешь мне такие места, которые важны именно тебе. Школу, в которой ты обучался. Книжную лавку, в которой покупал книги. И жилище своего учителя, который был для тебя таким же главным, как ты для меня.

— Хорошо. И это тоже покажу, — улыбнулся наставник.

— Учитель! — Мехмед ринулся вперёд, чтобы броситься руму на шею, но вдруг обнаружил, что пытается обнимать воздух.

Гость исчез. Вернее — он и не приходил. Это был сон, и только мгновением ранее наступило пробуждение.

Мехмед взвыл от досады и упал головой на подушки. Крепко закрыл глаза, надеясь снова провалиться в сновидение и обнаружить там исчезнувшего гостя, но сон не шёл.

— Учитель, как же мне жаль, — прошептал Мехмед.

* * *

Тодорис, несмотря на то, что днём удалось поспать несколько часов, вечером всё равно чувствовал себя уставшим. Все мышцы ныли, и хотелось только одного — прилечь куда-нибудь. Вот почему, когда он оказался в гостевой комнате, которую любезно предоставили ему тесть и тёща, то сразу же отослал служанку, приведшую его сюда.

— Господину помочь снять доспех? — вежливо осведомилась она, но в ответ получила небрежное:

— Я сам. Иди.

Правда, снимать доспехи Тодорис не стал. Положил свой шлем и кольчужные перчатки на стол возле окна, меч в ножнах — на ближайшую скамью, а сам в оставшихся доспехах плюхнулся на кровать, жалобно скрипнувшую, и растянулся на ней. Не хотелось больше совершать ни одного движения. Совсем ни одного.

Светильник, оставленный служанкой, не мог полностью разогнать вечерний мрак, поэтому глаза сами собой закрывались, а Тодорис был совсем не против снова вздремнуть, но хотел бы, чтобы ему приснился тот же сон, что и минувшим днём.

Днём, когда юноша дремал, сидя на полу и привалившись спиной к стене, то кто-то принёс ему подушки и покрывало. Тодорис не разобрал, кто именно, но ему приснилось, что это была Эва, улыбчивая служанка Нотарасов, которую он даже видел среди прочих служанок в общей суматохе, держа осаду в доме.

Тодорису приснилось, что Эва, устроив его голову на подушках, нежно коснулась его щеки пальцами, а затем склонилась и поцеловала в угол рта. Тодорис улыбнулся, хотел что-то сказать, но пробормотал лишь невнятное:

— Ты…

Затем Эва укрыла его покрывалом. Он поймал её руку и не хотел отпускать, но девушка мягко высвободилась и ушла.

Этот сон был очень приятным воспоминанием, поэтому Тодорис, лёжа на кровати, недовольно нахмурился, когда скрипнула открываемая дверь. Юноше хотелось, чтобы о нём на время забыли, но он тут же переменил мнение, когда увидел, кто вошёл.

— Эва? — удивлённо проговорил он, а девушка, по всегдашнему обыкновению, улыбнулась.

Она держала в руках стопку мужских вещей, а поверх стопки лежала новая обувь:

— Добрый вечер, господин Тодорис. Я принесла вам, во что переодеться.

— Эва, неужели это ты? — продолжал удивляться Тодорис, который сел на кровати и уже хотел встать, но девушка остановила:

— Сидите. Я помогу снять сапоги и доспех.

Юноша вдруг смутился, сообразив, что сейчас пахнет совсем не розами, а если станет раздеваться, то запах лишь усилится. Женщины такого не любят, однако Эва, стянув с него сначала один сапог, а затем второй, повела себя так, как будто ничего не чувствует, и продолжала приветливо улыбаться.

Так же она повела себя и после того, как Тодорис с её помощью стащил с себя доспехи и снял верхнюю тунику, а ведь воздух в комнате как будто загустел.

Казалось, девушку даже забавляло, что «господин» в отличие от нее сильно смущён. Тодорис запоздало подумал, что она, убирая за своими хозяевами и занимаясь стиркой, конечно, давно отучилась быть брезгливой, но эта догадка совершенно не помогала ему обрести уверенность в себе.

К счастью, Эва решила положить конец его мучениям и предложила:

— Если господин Тодорис хочет, я могу принести тёплую воду и полотенца для обтирания.

— Да, и поскорее, — взмолился тот.

Эва снова одарила его улыбкой, выскользнула из комнаты и очень скоро вернулась с тазом и полотенцами:

— Господин Тодорис хочет, чтобы я помогла обтереться?

— Нет, я сам. Я разве ребёнок? — Кажется, это прозвучало слишком резко, потому что улыбка на лице девушки померкла, и Тодорис поспешно добавил: — Я хотел сказать: пожалуйста, подожди немного снаружи. Я позову тебя, когда переоденусь в чистое.

Эва снова заулыбалась и вышла, но на этот раз — совсем не торопливой походкой, и оглянулась перед тем, как исчезнуть за дверью, а Тодорис принялся смывать с себя запах, от которого самому было тошно.

«Хоть она и улыбается, и делает вид, что всё хорошо, — твердил себе Тодорис, — но у меня сейчас не больше надежды на её благосклонность, чем у вшивого нищего на паперти». Зато, отмывшись и переодевшись, он сразу почувствовал себя намного увереннее.

Когда Эва пришла на зов и хотела собрать грязные вещи, лежащие ворохом на полу, юноша поймал её за руку и мягко сказал:

— Оставь это пока. Лучше посиди со мной немного. — Они сели на кровать, а затем Тодорис поймал и вторую руку девушки в свои. — Послушай, это же просто чудо, что мы встретились теперь. Я как раз вспоминал о тебе, и ты пришла. А ведь твоя госпожа могла отправить ко мне с вещами другую, не тебя.

Теперь уже для Эвы настало время смущаться. Она потупилась:

— Госпожа Мария отправила не меня. Я сама попросила другую служанку, чтобы уступила мне это поручение.

— Ах вот как! — с неподдельной радостью произнёс Тодорис.

— Да, — послышался тихий ответ.

— А знаешь, — продолжал Тодорис, — мне сегодня приснилось, что ты меня поцеловала. И мне очень хотелось бы снова увидеть этот сон.

— Это был не сон, — возразила Эва. — А господину показалось, что всё случилось во сне?

При таких обстоятельствах удачу уже невозможно было спугнуть! Тодорис отпустил ладони девушки, чтобы тут же обнять её за талию одной рукой, а другой рукой осторожно заставить приподнять потупленную в смущении голову. Эва (а всё-таки её звали Эвангелия или Эванфия?) позволила себя поцеловать. Наверное, Тодорис вопреки всем признакам боялся спугнуть удачу, потому что сначала поцеловал едва ощутимо, но затем крепче и крепче, а когда почувствовал, что его обнимают, то совсем потерял всякий страх:

— Эва, приходи ко мне сегодня ночью. Никто не знает, что будет с нами завтра. Что нам терять?

— Господин Тодорис…

— Скажи, что придёшь.

Эва не успела ничего ответить, потому что обернулась на звук открывающейся двери. Тодорис тоже посмотрел в ту сторону и увидел, что на пороге стоит тёща — госпожа Мария, которая ничего не сказала, но взглядом метала молнии и в зятя, и в свою служанку.

Девушка тут же вывернулась из объятий Тодориса, быстро собрала его грязную одежду и со словами:

— Господин, не беспокойтесь: я всё постираю, — прошмыгнула мимо хозяйки, чтобы скрыться в коридоре.

Только после этого госпожа Мария позволила себе заговорить:

— Тодорис, ты потерял всякий стыд. Ты забыл, что женат на моей дочери? Как у тебя хватает наглости позорить её под моей же крышей? До меня доходили слухи о твоём недостойном поведении, которое ты позволял себе после того, как моя дочь уехала в Венецию, но сейчас…

В другое время зять просто промолчал бы, но теперь неожиданно для себя ответил со всем возможным спокойствием:

— Вашей дочери здесь нет, госпожа Мария. И если уж говорить откровенно, никто не знает, что случится с каждым из обитателей этого дома в ближайшие дни. Наши судьбы — в руках Великого Турка. А если нам повезет и мы сможем вернуться к подобию прежней жизни, то будет лучше, чтобы вы притворились, будто ничего не видели.

Тёща поджала губы и несколько мгновений смотрела на него, как смотрел бы гневный образ с иконы, а затем сказала:

— Наша судьба в руках Бога, а не Великого Турка. Бог видел, что ты делал после отъезда моей дочери. И видит, что ты снова собрался делать… да ещё с чужой женой. — Заметив удивление на лице зятя, госпожа Мария чуть насмешливо продолжала: — Эва забыла тебе сказать о том, что замужем? Ничего. Теперь ты знаешь. А сейчас иди в столовую. Лука, Леонтий и Яков уже там. Для нас всех время подкрепить силы и заодно решить, как нам пережить завтрашний день.

Только теперь Тодорис вспомнил, что целый день ничего не ел. По большому счёту есть не хотелось, но план действий на завтра и впрямь требовал обсуждения.

«Надеюсь, на этом семейном совете никто не предложит убить Великого Турка», — подумал юноша, а вслух произнёс:

— Хорошо, госпожа Мария, иду.

* * *

Поздний вечер 29 мая 1453 года, незадолго до полуночи

Арис, кажется, никогда такого прежде не испытывал: хотел проснуться и не мог. Он стремился вынырнуть из сна, вспоминая недавние события, выстраивая их в цепочку. В конце такой цепочки всегда находится явь, ведь, когда вспоминать уже нечего, ты спрашиваешь себя: «Что дальше?» — и взгляд обращается уже не вглубь сознания, а во внешний мир. Но сейчас этот трюк не удавался. Мысли возвращались к началу цепочки, и всё время хотелось повторять: «До чего же хитрый мертвец».

Когда Арис решил похоронить того мертвеца, с которого снял доспехи, то хоронил просто ради своего спокойствия. А оказалось, что был заключён договор: покойник получил погребение по всем правилам, а Арис — доспехи, в которых его всегда принимали за одного из защитников Города. Всегда.

Арис уже не верил в высшие силы, но история с мертвецом заставила поверить в то, что потусторонний мир существует и может влиять на мир живых. Договор с покойником действовал. И ещё как! И едва ли можно было считать обычным везением то, что случилось недавно, когда Арис, надев доспехи, в очередной раз поднялся на западную стену.

Как обычно, свои вылазки тень совершала ночью, а в ту ночь решила проверить, насколько хорошо охраняется стена возле Малого Влахернского дворца. В первые дни осады тень не решалась так рисковать, но с тех пор прошло больше полутора месяцев — она осмелела, а проверить следовало хотя бы потому, что венецианцы, которые охраняли то место, не были воинами. Генуэзцев, их соседей по стене, проверять не имело смысла, а у венецианцев (сборища ремесленников и торгашей!) дисциплина была хуже.

Арис поднялся на стену и, с нарочитой неторопливостью шагая по ней, смотрел по сторонам, чтобы понять, где расставлены дозоры и насколько они внимательны. Он всё время ждал, что его окликнут, и тогда кинулся бы прочь к ближайшей лестнице, чтобы скрыться в тёмных переулках Влахернского квартала, но ничего не происходило.

Арис уже добрался до того места, где к стене торцом примыкало здание дворца. В свете луны показалась каменная лестница, ведшая со стены во внутренний двор, поэтому тень остановилась и раздумывала, не спуститься ли, когда вдруг услышала старческий голос:

— И чего ты тут ходишь? — Это было сказано по-гречески.

Тень замерла, уже готовясь удирать, а старческий голос невозмутимо продолжал:

— Товарищи-то твои дрыхнут на постах, а ты чего не спишь? Совесть, что ли, спать не даёт?

Тень молча развела руками в ответ, пытаясь понять, кто её собеседник. Даже если бы можно было говорить, спрашивать не следовало, ведь старик разговаривал как будто с кем-то из знакомых.

— Толку от вас всё равно нет, — продолжал тот. — От вас во дворце один беспорядок, а если сунется кто, так вы всё проспите.

Тень невольно хмыкнула, а старик услышал это и разворчался ещё больше, но, судя по голосу, был только рад получить повод. Для многих стариков ворчание — развлечение, а то и способ показать, что они ещё кое-что значат в этом мире:

— И нечего смеяться. Я при случае всё василевсу доложу. Пусть велит запереть дворец, чтоб вы там не хозяйничали. Особенно в подвале, а то там скоро и вина не останется. Что? Думаешь, василевс меня не послушает? Послушает. Послушал же, когда я ему про тайный ход напомнил.

«Какой тайный ход?» — Тень вся обратилась в слух. Сердце радостно ёкнуло.

— А знаешь, как василевс меня благодарил за подсказку? — меж тем продолжал старик, который, наверное, был слугой, всю жизнь прослужил во дворце и не имел иного дома, кроме дворца, поэтому даже на время осады остался здесь, будто старый сторожевой пёс. — О! Василевс сказал, что я совершил величайшее благодеяние для всех нас! А вот теперь я ему скажу, что подвал надо закрыть, раз вы дверцей не пользуетесь, а только вино из бочек сливаете потихоньку.

«В подвале есть тайная дверь, которая куда-то ведёт, — сказала себе тень. — А подвал и сам дворец, судя по всему, не запираются».

Она раздумывала, не спросить ли старика кое о чём так, чтобы не вызвать подозрений. Венецианцы, которые давно жили в этом городе, конечно, знали греческий язык, и было бы нетрудно изобразить их своеобразный выговор. Но если бы получилось недостаточно точно… Вот почему следовало просто махнуть на старика рукой и так же не спеша пойти в обратном направлении.

«Надо выяснить, куда ведёт ход. Завтра или послезавтра», — решил Арис, а вдогонку неслось:

— Иди-иди. Думаешь, я не догадался, чего тебе не спится? Тебя дружки с того поста за вином послали. А то ночь холодная, да?

На следующую ночь тень снова появилась на стене возле дворца, но на этот раз — не как венецианец в доспехах, а как уличный вор. Вору, особенно когда он знает, с какой стороны ждать опасность, легко остаться незамеченным — он прячется в непроницаемой ночной мгле и передвигается очень тихо.

Старик, который, по своему обыкновению, затаился возле лестницы, не увидел и не услышал, когда ночная тень, тихо крадущаяся вдоль зубцов стены, пробралась мимо. Как и следовало ожидать, лестница, ведущая во двор, была не единственной. Дальше нашлась ещё одна, и вор спустился именно по ней.

Двери во дворец были не заперты, но внутри спала охрана. Правда, она спала так крепко, что тень невольно подумала: «Не иначе — подкрепляют себя вином. Ведь им до подвала — два шага».

Арис спустился в подвал, но почти сразу услышал за спиной шаркающие шаги. Наверное, старик всё же заметил движущуюся тень на дальней лестнице!

Это действительно оказался старик — самый бдительный стражник среди этого сборища беспечных глупцов! Он даже зажёг фонарь, поэтому подвал осветился, и Арис сразу увидел то, что искал: в углу, за бочками, отодвинутыми от стены, находилась маленькая дверца, запертая на засов. Сам же Арис остался незамеченным благодаря тому, что спрятался за одним из каменных столбов, на которые опирались своды. Старик при ходьбе шаркал так громко, что тень точно знала, когда нужно перемещаться, чтобы тот, обходя подвал по кругу, так и не увидел постороннего.

Оказалось, что потайной ход ведёт на внешнюю сторону стен, и Арис, не откладывая, сообщил об этом своему господину запиской на стреле, а также обещал на следующую ночь открыть этот ход и обозначить светом, чтобы турецкие воины могли видеть, где им открыт путь. Юноша-тень не догадывался, что совсем скоро состоится очередной штурм города — в ту самую ночь, на которую он наметил своё дело.

Арис понял, что ожидается большой бой, когда увидел, что венецианцы с наступлением новой ночи не отправились спать. Они выстроились на стене и высматривали что-то в темноте.

Незаметно пробраться во дворец и открыть ход стало почти невозможно, но выбора не было. Арис ведь не только обещал, что ход будет открыт, но и попросил своего господина сделать так, чтобы большой турецкий отряд затаился возле стен и ожидал сигнала. Если бы эти люди прождали всю ночь напрасно, тогда все прежние успехи тени оказались бы напрасны. Пусть даже штурм не увенчался бы успехом и турецкий правитель назначил бы ещё один, но во второй раз вряд ли удалось бы собрать отряд, согласный сидеть под стенами и ждать.

Тень всё ещё раздумывала, надо ли рисковать, пока не увидела со стены огненный знак напротив Адрианопольских ворот, также называемых Харисийскими: на дороге, ведущей в турецкую столицу, стоял зажжённый факел. Получалось, что записка получена и турецкие воины готовы. «Другого времени не будет, — сказала себе тень. — Или делай сейчас, или можешь забыть об этом». К тому же раз венецианцы готовились к сражению, то именно теперь открытый ход был бы для турок очень кстати.

Чтобы подняться на стену и посмотреть, есть ли знак, Арис надел доспехи. А после подумал: «А что если прямо в доспехах пройти во дворец и в подвал? А вдруг венецианцы будут так заняты ожиданием угрозы извне, что не заметят её у себя за спиной?» К тому же договор с покойником по-прежнему действовал… Правда, Арис не подозревал, насколько этот покойник хитёр.

«В доспехах, да ещё ночью, тебя примут за своего. Доспехи почти волшебные», — повторял себе Арис, двигаясь по ночной улице вдоль оборонительных укреплений. Он уже подходил к дворцу и собирался ступить на лестницу, ведущую наверх, на стену, как вдруг полил дождь. Тень увидела, что почти все венецианцы ушли со стены, попрятались под крышу, но это означало, что во дворце наверняка могут собраться люди.

Так и оказалось. Когда Арис уже спускался во внутренний двор, то увидел: в нижнем этаже дворца горел слабый свет.

«Очень рискованно», — подумала тень, но вдруг почему-то уверилась, что всё удастся. «Договор с мертвецом — в силе!» — сказала она себе и приоткрыла двери. Внутри пространство освещал один тусклый фонарь. Вокруг сидели полтора десятка человек и пережидали дождь. Они о чём-то разговаривали, а тень, повинуясь инстинкту опытного вора, повела себя совершенно непринуждённо. Просто вошла, села рядом с ними и притворилась, что слушает. Через некоторое время она так же неторопливо встала и направилась в подвал. Никто не остановил. Очевидно, все совершали подобные путешествия время от времени, чтобы налить себе вина. Ведь именно в этом всех обвинял тот старик — дворцовый слуга.

В подвале было темно, но Арис предусмотрел это — припрятал в рукаве кафтана небольшой факел, при случае годившийся и как дубинка. Средство для зажигания огня тоже было припасено.

Сняв засов с потайной дверцы, тень отнесла его в дальний угол, чтобы не нашли, если снова захотят запереть, а затем двинулась по подземному ходу. Уже выбравшись за стены, она помахала факелом и, к своей огромной радости, увидела, как из темноты по ту сторону оборонительного рва (шагах в ста впереди) кто-то помахал факелом в ответ.

Тень воткнула свой факел в землю и пошла обратно по проходу, чтобы убедиться, что со стороны подвала всё в порядке, и, немного подумав, решила не возвращаться туда, где при свете фонаря сидели венецианцы, ведь они могли заметить, что кое-кто подозрительно молчалив.

«Может, и правда попробовать, хорошее ли у василев-са вино?» — спросил себя Арис, не зная, чем себя занять. Мгновения тянулись невероятно медленно — так же, как капли падают с потолка. Хотелось, чтобы турецкие воины поскорее перебрались через ров и воспользовались ходом.

Некоторое время ничего не происходило, как вдруг в подвал кто-то торопливо спустился. Тень прянула в дальний угол, думая, что сейчас в подвал явится целая толпа венецианцев, однако оказалось, что пришлец всего один, но этот кто-то сразу ринулся туда, где находилась дверь подземного хода!

Кто бы это ни оказался, он явно хотел помешать событиям, ожидавшимся совсем скоро. Арис кинулся следом, но вмешательство не потребовалось. Турецкие воины были уже в проходе: послышалось несколько возгласов на турецком. «Сами разберутся», — подумала тень. Тогда она ещё не знала, что таинственный пришлец — всего лишь мальчишка. Если б она это поняла раньше, то разделалась бы с ним голыми руками и не дала закричать: «Беда! Турки!»

Кажется, именно на крик этого мальчишки явились венецианцы. Через минуту в подвале уже кипел бой. Несмотря на то, что у нескольких сражающихся были факелы, никто толком ничего не видел. Арис отступил к стене и понимал только то, что турки прокладывают себе дорогу вперёд с помощью сабель и коротких копий. А затем вдруг увидел одного из турок прямо перед собой.

— Нет! Стой! — крикнула тень по-турецки, пытаясь увернуться, но в следующее мгновение почувствовала удар в бок чего-то острого. Оно пробило кирасу и вонзилось в тело. Копьё?

— Я ваш человек! Я вам помогаю! — продолжал твердить Арис по-турецки, обращаясь к нападающему, а ещё через мгновение на этого турка напал один из венецианцев. Они исчезли в гуще других сражающихся.

«Договор с мертвецом — в силе. Даже турки принимают меня за врага, а венецианцы защищают», — подумал Арис. Это было даже смешно, и он бы посмеялся, если бы не боль в боку. Кираса не дала острию копья нанести смертельный удар, но рана была ощутимая. Также чувствовалось, что одежда всё больше пропитывается кровью.

Арис всё же выбрался из подвала, а затем — из дворца. Добрался «до дома», в своё временное убежище, и поскорее снял с себя «волшебные» доспехи. Рана выглядела не слишком страшно, хотя казалась глубокой. Тень промыла её и сама себе сделала перевязку. Поначалу ещё приходили мысли: «Как бы узнать, к чему привёл ночной бой и удалось ли туркам прорваться в город», — но когда перевязка была окончена, Арису стало уже ничего не интересно. Он осторожно, чтобы не тревожить раненый бок, лёг на кровать и провалился в сон или забытьё.

Как скоро вернулось сознание, трудно было сказать. Когда в комнату начали заглядывать солнечные лучи, Арис вроде бы проснулся. Он слышал на улице какой-то шум и крики, но встать и выглянуть в окно поленился. Не хотелось тревожить раненый бок, который отзывался резкой болью при любом движении. Вот почему Арис почёл за лучшее не шевелиться, закрыть глаза и ждать. Наверное, он снова заснул, а когда проснулся, была ночь.

Обычно по ночам тень ходила добывать сведения, но в этот раз решила, что никуда не пойдёт. Тем не менее следовало встать с кровати хотя бы затем, чтобы справить нужду и глотнуть воды. Во рту совсем пересохло, и даже губы начали трескаться. Ноги плохо слушались, и руки — тоже, голова соображала как будто с усилием, но после того, как Арис напился, стало лучше. Он по-прежнему не собирался никуда идти, но решил хотя бы выйти на улицу и подышать прохладным ночным воздухом. Пусть голова окончательно прояснится.

И вот на улице Ариса ждало интересное открытие: недалеко от дверей лежали два трупа. А чуть подальше, кажется, ещё один. Лежали они давно. Уже чувствовался характерный запах, хотя, возможно, это пахла повязка, пропитавшаяся кровью.

«Надо сменить, — подумал Арис, — а откуда здесь трупы, я выясню после». Он хотел вернуться в дом, но неожиданно для себя покачнулся, будто пьяный. Пришлось схватиться за дверной косяк. А затем оказалось, что подняться на второй этаж, в свою комнату уже нет сил. Арис уселся на каменную скамью в нише возле входных дверей и почувствовал себя так, как будто снова засыпает. Он хотел проснуться, но не мог. Опять подумалось: «До чего же хитрый мертвец: договор выполнил, но этим и навредил».

* * *

Тодорис до сих пор не погасил прикроватный светильник и не спал, потому что ждал Эву. Пусть она и не успела ничего ответить, когда Тодорис просил её прийти сегодня ночью, но что-то подсказывало — Эва придёт. Должна прийти. Ей не имело никакого смысла изображать скромность, потому что Тодорис нисколько не лукавил, когда говорил: «Никто не знает, что будет с нами завтра». «Ну, она же не дура, — убеждал он себя. — Значит, придёт».

Юноша вдруг испытал досаду, поймав себя на том, что Эва для него перестала быть чистым и возвышенным существом, о котором он думал с нежностью и сам ощущал себя так, будто парит в облаках. Эва продолжала ему нравиться, но теперь Тодорис относился к ней иначе — более рассудочно: сознавал, что она красива, и ему очень не хотелось упускать представившийся случай.

Честно говоря, Тодорис предпочёл бы продолжать парить в высях, поэтому досадовал на тёщу, которая сказала ему, что Эва замужем. «Вот же злой у неё язык! Знала, как всё испортить!»

Конечно, Тодорис (наверное, как и всякий на его месте) предпочёл бы, чтобы ему досталась девушка, которая хранила себя нарочно для него. Но, с другой стороны, Эве было уже не шестнадцать лет, и если бы она при всей своей привлекательности до сих пор оставалась не замужем, это означало бы, что с девушкой что-то не так.

Вот девицы из богатых семей могут позволить себе тянуть с замужеством очень долго, а то и вовсе постричься в монахини и жить вечными невестами, ни о чём не заботясь, кроме как о спокойствии души. А бедные девицы такого позволить себе не могут. Никакого особого приданого, кроме молодости, у них нет. В монастырь их возьмут только для чёрной работы. Так какая разница, где гнуть спину? Лучше уж выйти замуж и надеяться, что сможешь отдохнуть ближе к старости, когда о тебе станут заботиться твои дети.

Все эти рассуждения не очень утешали Тодориса, поэтому он вдруг подумал: «А если тёща соврала? Что если Эва на самом деле не замужем? Мало ли почему так получилось. Это вовсе не значит, что с ней что-то не так. А тёще было бы выгодно врать. Конечно, она хотела мне отомстить, вот и сказала про Эву то, что мне наверняка не понравится».

Думая об этом, Тодорис чуть не пропустил момент, когда еле слышно скрипнула дверь в комнату и на пороге, на фоне совершенно тёмного коридора появились смутные очертания знакомой фигуры.

Тодорис приподнялся в постели, вглядываясь в темноту за пределами освещённого круга, а фигура приблизилась. Лампа озарила лицо, как всегда улыбающееся милой тёплой улыбкой.

Эва была полностью одета. Очевидно, не решилась ходить по дому как-то иначе, даже если все спят и никто не видит. Теперь же она, не сказав ни слова, начала раздеваться, причём всё так же улыбалась и не отрывала взгляда от Тодориса.

Наверное, так было бы лучше всего, но Тодорис, мысленно проклиная себя за болтливость, всё же не удержался и спросил:

— Эва, у тебя есть муж?

Та переменилась в лице, перестала раздеваться и спросила:

— Почему господин Тодорис спрашивает?

— Мне сказала госпожа Мария. Она соврала или нет?

Эва досадливо вздохнула и присела на край кровати, а затем с каким-то ожесточением произнесла:

— У меня всё равно что нет мужа.

— Как это?

— Он бросил меня, — ответила Эва. — Купил себе место на венецианском корабле и уехал ещё до начала осады. А меня с собой не взял.

— Почему?

— Наверное, потому, что я сама виновата. — На лице Эвы снова появилась улыбка, но печальная. — Когда госпожа Мария сказала, что мне возможно уехать вместе с её дочерьми в Венецию, я отказалась. А с мужем я не посоветовалась. Когда он узнал об этом, то очень разозлился. Особенно потому, что ничего нельзя было изменить. Дочери госпожи Марии уже покинули Город. Муж говорил, что я дура и что надо было соглашаться. Ведь тогда он бы тоже смог уехать. Мы поругались. Муж всё время повторял: «Понимаешь ли ты, что у нас нет денег, чтобы купить два места на корабле? Едва хватит на одно!» А я отвечала: «Если все покинут Город, то кто будет его защищать?» Мы так и не помирились. Он при каждом случае повторял, что я дура, а в середине февраля узнал, что в порту остался большой венецианский корабль, но скоро уплывёт. По слухам, на корабле можно было купить место и многие богатые люди Города так уже сделали^[22]. Через несколько дней мой муж исчез. И все наши деньги — тоже.

— Он поступил как трус, — сказал Тодорис. — Но это не значит, что у тебя нет мужа.

— Его всё равно что нет, — уверенно повторила Эва. — И у вас, господин Тодорис, тоже всё равно что нет жены. Она бросила вас.

— Она меня не бросала.

— Тогда почему она уехала? — с горькой иронией спросила Эва. — Вот, к примеру, госпожа Мария, хоть и отправила всех дочерей в Венецию, но сама осталась с мужем. И многие жёны богатых людей Города тоже остались, хотя у них были деньги, чтобы уехать. Почему же жена господина Тодориса не осталась?

Разговор стал очень неприятным, поэтому Тодорис просто ответил:

— Это не твоё дело.

— Да, — охотно согласилась Эва, — господин прав. Это не моё дело. Но и то, есть ли у меня муж, тоже не ваше дело.

Некоторое время она продолжала молча сидеть на кровати, а затем стала сосредоточенно одеваться. Тодорис, конечно, понимал, что это значит, и вторично проклял себя за болтливость. Ну почему не мог просто молчать или завести этот разговор после? Дурак! Она пришла, а он сам всё испортил.

Тодорис пытался понять, как поправить дело. Попросить прощения? Но за что? Он же всё правильно сказал. А Эва ожидала других слов? Каких? Утешения? Конечно, она чувствовала обиду на мужа, который так позорно сбежал. Но ведь Эва сама же утверждала, что отчасти была виновата в том, что всё так сложилось. Или Эва хотела, чтобы Тодорис ей возразил? Сказал, что она не виновата?

Конечно, Эва была права, когда говорила, что если бы все сбежали из Города, его было бы некому защищать. Но, честно говоря, эти пламенные речи звучали несколько странно в её устах. Женщины, особенно из низшего сословия, обычно мыслят куда более приземлённо — о спасении семьи и имущества. А Эва вдруг решила жертвовать собой, хотя её никто об этом не просил. Никто. И даже наоборот — предлагали уехать. Но она решила всё по-своему. Атеперь, наверное, обиделась, что Тодорис не выразил ей прямого одобрения и даже сказал, что у неё всё равно остаётся долг перед мужем, которого она теперь знать не хотела.

Так что же следовало сказать? Утешить? Похвалить? «Эва, ты правильно сделала, что осталась поддержать защитников Города», — если бы Тодорис такое произнёс, то сам бы себе не поверил. Да и согласиться с тем, что у Эвы нет никакого мужа, он никак не мог.

Так что же она хотела услышать? Приятную ей ложь? Какой вывод следовало сделать из такого рассказа?

Меж тем Эва всё так же молча закончила приводить в порядок свою одежду, встала и направилась к выходу.

Тодорис смотрел ей вслед и мысленно проклинал уже не только свою болтливость, но и пресловутый женский разум. Да кто же разберёт, что делается у женщин в головах! Попробуй пойми!

И вдруг что-то начало проясняться. Ещё мгновение назад Тодорис как будто видел перед собой глухую стену, но вот он в досаде стукнул по ней кулаком, и один камень вывалился, а в отверстии показался свет.

Тодорис соскочил с кровати, поспешно натянул штаны. Шаги по полу и шорохи были хорошо слышны, но Эва, не обращая внимания, вышла в коридор. Юноша наконец догнал её, схватил за руку, заставил обернуться и сделать несколько шагов обратно к открытой двери, ведь там благодаря светильнику, горевшему в комнате, было хоть что-то видно:

— Постой. Прошу: ответь всего на один вопрос. Ты осталась в Городе из-за меня?

— Да! — со слезами в голосе крикнула Эва, уже не заботясь, слышат ли её в доме.

— Ты обиделась на то, что я этого сразу не понял?

Собеседница опустила голову.

— И я должен был оценить такой шаг, а вместо этого принялся поучать тебя?

Собеседница не ответила и попыталась вырваться. По всему было видно: её снова задели за живое.

— Эва, прости меня, — сказал Тодорис, поймал её в объятия и крепко прижал к себе. — Я очень рад, что ты осталась. И я обрадовался, когда встретил тебя на стенах. Жаль, что я тогда не знал, что ты осталась из-за меня.

— Городу я тоже хотела помочь, — сквозь слёзы ответила Эва. — Но если бы ты уехал, я бы тоже не осталась. Не так уж я держусь за эти стены, если тебя здесь нет.

— Наконец-то ты называешь меня на «ты», — заметил Тодорис и вдруг осознал, что прежнее чувство, когда будто паришь в облаках, возвращается.

Эва снова превратилась в чистое и возвышенное существо. И будь у неё хоть несколько мужей, это стало уже не важно.

* * *

Утро 30 мая 1453 года

Яннис проснулся оттого, что вокруг громко разговаривало множество людей. Пыльный ковёр, на котором было довольно жёстко и неудобно спать, сразу напомнил о том, что случилось вчера и где теперь Яннис оказался.

Попрощавшись с раненым Юстинианисом, он бегом кинулся к ближайшему ответвлению Месы, а затем направился в сторону центра Города. Мать, сестра и Анна оказались дома. Они ни в чём не упрекали Янниса. Мать крепко обняла его и со слезами сказала:

— Слава Богу, ты жив. — А сестра строго добавила:

— Мама очень волновалась. И отец — тоже. Он до сих пор тебя ищет.

— А где отец? — спросил Яннис.

— Мы не знаем, — ответила Анна. — Господин Сфранд-зис сейчас где-то в Городе. Он обещал, что приедет или пришлёт нам весть только тогда, когда узнает хоть что-нибудь.

— Давай подождём, сынок, — сказала мать. — И как только сможем, обрадуем твоего отца.

Яннис, до этого мирившийся с тем, что мать обнимает его, будто маленького ребёнка, встрепенулся, вырвался из её руку:

— Мама, мы не можем просто ждать! Турки вот-вот захватят Город. Мы проиграли битву. Юстинианис нам больше не поможет. Он тяжело ранен. Его люди ушли со стены. Малый Влахернский дворец — в руках врагов. Другие части укреплений долго не продержатся. Мы должны быстрее найти отца и, возможно, успеем сесть на корабль и уплыть.

Они не успели даже собраться в путь. Не прошло и четверти часа, как к ним ворвались турецкие воины. Турки схватили Янниса, его мать, сестру, Анну и служанок, остававшихся в доме, а затем всех связали и повели на запад, то есть в турецкий лагерь. Там все пленники какое-то время сидели на земле под палящим солнцем, а затем Янниса, его мать, сестру и Анну отправили в большой полотняный шатёр, где они вместе с множеством других пленных провели остаток дня, а также минувшую ночь.

Одного беглого взгляда по сторонам было достаточно, чтобы понять: все пленные в шатре принадлежали к знатным и богатым семьям Города. В основном — женщины и дети. Мужчин было мало, а Яннис не знал, радоваться или огорчаться, что отца среди них нет. С одной стороны, плохо, когда судьба неизвестна, а с другой — может, отец вообще не попал в плен. По законам войны победители обычно три дня грабят город и обращаются с его жителями, как вздумается, но через три дня отец, если остался на свободе, мог бы разыскать и выкупить родных.

Мать нашла в шатре несколько своих знакомых, то есть друзей семьи Сфрандзисов, и те рассказали, что всех, кто находится здесь, купил какой-то турецкий сановник, чтобы впоследствии отпустить за солидное вознаграждение или (если вознаграждения не получит) дорого перепродать. Сановник нарочно покупал знатных, потому что с таких прибыль больше.

Этот турок заботился о своём товаре — кормил и поил вполне сносно, а не гадостью. Вот почему Яннис нисколько не удивился, когда мать, увидев, что он проснулся, протянула ему свежую круглую лепёшку, на которой горкой лежали сушёные фрукты, а также миску каши, уже остывшей, и чашку с водой:

— С утра нам принесли пищу. Ты спал, но мы тебе оставили.

Подкрепив силы, Яннис внимательно огляделся по сторонам. Он никак не желал смириться, что находится в плену. Полотняный шатёр не выглядел надёжной тюрьмой, из которой не сбежишь.

Нижний край неплотно прилегал к земле, и из-под него пробивался свет. Яннис засунул руку в щель и приподнял полотняную стенку. Казалось, что если лечь на ковры, устилавшие пол походного жилища, то в отверстие вполне можно просунуть голову, а затем попробовать ужом выползти наружу.

Мать, сестра и Анна не спросили, что это Яннис делает, но внимательно наблюдали, а тот, уже почти высунув голову за пределы шатра, вдруг увидел перед собой чьи-то ноги в кожаных сапогах с загнутыми мысами. Мальчик высунулся ещё не настолько, чтобы иметь возможность посмотреть вверх, но понял, что попытка убежать замечена, а в следующую секунду прямо перед его лицом в землю воткнулось острие копья.

Это было так неожиданно, что Яннис едва успел отпрянуть и спрятаться обратно в шатёр, а с наружной стороны послышался смех турка.

Сын Георгия Сфрандзиса досадливо вздохнул, а затем поднялся на ноги и двинулся к выходу из шатра, потому что там, не переступая запретной черты, стоял один из друзей семьи Сфрандзисов и к чему-то внимательно прислушивался.

Полог, закрывавший вход, был откинут в сторону, поэтому стало видно, что неподалёку от шатра стоят два богато одетых турка, окружённых слугами, и о чём-то спорят.

— Что там случилось? — спросил Яннис.

— Кажется, нас хотят перепродать, — ответил друг семьи, — но не хотят продешевить. — Он помолчал немного и решил пояснить подробнее: — Тот спорщик, что слева, это чиновник, посланный Великим Турком. Чиновнику выделена сумма, чтобы он выкупил некоторых знатных пленников по списку, который у него в руках, но имён названо не было. А тот спорщик, что справа, это наш нынешний владелец. Он запросил такую цену, что суммы, выделенной Великим Турком, не хватит. Чиновник грозится жалобой на высочайшее имя, а наш владелец говорит, что и сам не последний человек при турецком дворе. Он начальник конюшен Великого Турка или что-то вроде того. Интересно, на чём спорщики сойдутся.

Как видно, они так ни на чём и не сошлись, потому что никого из пленников не забрали, но через час или около того появилась не очень большая, но блестящая группа всадников. Во главе на белом тонконогом жеребце ехал молодой рыжебородый турок в красно-жёлтых одеждах.

Начальник конюшен почтительно склонился перед этим рыжим, а затем пригласил его вместе со свитой в свой шатёр.

— Если я правильно понял, — произнёс друг семьи Сфрандзисов, который продолжал наблюдать за происходящим, — тот рыжий — это и есть Великий Турок. Раз он не в доспехах, это хороший знак. Получается, считает войну оконченной. Надеюсь, теперь он захочет проявить милость к Городу и к пленным.

Если приехал такой важный человек, то в ближайшее время что-то должно было произойти, но Яннис никак не ожидал, что четверо турецких слуг войдут, чтобы забрать его и сестру. За пределами шатра их обоих умыли, причесали и почистили им одежду, насколько это возможно, а затем отвели в тот шатёр, где находились начальник конюшен Великого Турка и сам Великий Турок.

Яннис никогда прежде не видел богатую турецкую обстановку, поэтому его удивило, что ковры могут быть такими мягкими, а запах благовоний — таким густым и терпким. В глубине шатра среди тюфяков и подушек, обтянутых шёлком, сидели хозяин шатра и рыжебородый гость. Рядом с рыжебородым сидел ещё какой-то странный безбородый человек с длинными тёмными волосами, который из-за подведённых глаз немного напоминал женщину. А возле безбородого Яннис заметил того чиновника, который был прислан выкупать пленников. Сейчас на лице чиновника виднелась довольная полуулыбка, и это означало, что продавец всё же сбавил цену.

Меж тем сам продавец тоже не выглядел обиженным. Он, как будто предвкушая по-настоящему выгодную сделку, указал Великому Турку на Янниса.

Великий Турок одним ловким движением поднялся на ноги, и все вокруг тоже сразу поднялись, ведь в присутствии правителя нельзя сидеть, если он не сидит… А тот, казалось, даже не заметил, что заставил всех всполошиться. Он подошёл к Яннису и, нарочито приветливо улыбаясь, заглянул в лицо, а затем погладил по голове. Мальчик едва сдержался, чтобы не отпрянуть. Удержало его то, что за спиной стояла сестра, явно напуганная. Она поймала брата за руку и сжимала её всё крепче.

— Как тебя зовут, мальчик? — вдруг спросил Великий Турок по-гречески, и это показалось Яннису так удивительно, что ответ вылетел сам:

— Иоанн Сфрандзис, сын Георгия Сфрандзиса.

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— Это твоя сестра?

— Да.

— Как её зовут?

— Тамар.

— Сколько ей лет?

— Двенадцать.

Тогда Великий Турок, всё так же улыбаясь с нарочитой приветливостью, стал вглядываться в лицо сестры Янниса. Она, судя по всему, всё больше пряталась за спину брата, но Великий Турок как будто не заметил, что его боятся.

— Иоанн, а твоя сестра очень на тебя похожа, — сказал он. — Настолько, насколько девочка способна быть похожей на мальчика. Раз вы так похожи, то, наверное, очень привязаны друг к другу. Как будто вы — одно целое.

Яннис не знал, что на это отвечать, а Великий Турок меж тем обернулся к начальнику своих конюшен и сказал уже по-турецки что-то, что того очень обрадовало. Кажется, совершилась покупка.

* * *

30 мая 1453 года, после полудня

С самого утра Мария хлопотала по дому, готовясь принимать гостя, которого, будь её воля, не пустила бы на порог. Но что же делать, если этот гость обещал помочь с розысками её среднего сына.

На семейном совете, состоявшемся вчера вечером за ужином, решили, что Мария не будет принимать участие в трапезе, устроенной для гостя.

— Скажем Великому Турку, что ты больна. Слегла от волнений, — твёрдо произнёс Лука.

— Но почему мы должны ему лгать? — спросила Мария.

— Мы не будем лгать, — сказал Лука. — Потому что к его приходу ты ляжешь и будешь лежать. Незачем ему лишний раз смотреть на тебя. Мне так будет спокойнее.

Мария как добропорядочная жена почла за лучшее не спорить, а Лука меж тем продолжал, взглянув на Тодориса, также присутствовавшего на семейном совете:

— Ты тоже за столом с Турком сидеть не будешь. Турок тебя не видел, поэтому лучше спрячься, как будто тебя и нет в этом доме.

— Отец, — спросил Леонтий, — значит, с Турком будем обедать только ты и я?

— А я? — спросил Яков, который совершенно не желал понять всей серьёзности положения.

Лука вздохнул:

— Яков тоже будет обедать с нами. Придётся, потому что Турок его видел. А если мы скажем, что ещё и Яков заболел, нам никто не поверит.

Мария по примеру мужа вздохнула, видя, как доволен младший сын. Кажется, для него это всё было сродни игре. Ему обещали, что он посмотрит вблизи на страшного льва, а об опасности Яков совсем не думал.

— Яков, — добавил Лука, — хоть ты и будешь присутствовать за столом, но должен сидеть молча. А если Турок о чём-нибудь тебя спросит, я отвечу вместо тебя. Ты только кивай.

— Лука, а что будет, если Турок завтра так и не принесёт нам никаких вестей о Михаиле? — спросила Мария. — Нам придётся принимать его в нашем доме снова?

— Надеюсь, что нет, — сказал муж. — Но даже если да, нам бы только выиграть немного времени и понять, как жить дальше. Возможно, мы найдём способ уехать.

Разговор с мужем продолжился нынешним утром, когда Мария, узнав от служанок, что «господин» подозрительно долго не выходит из своей спальни, пришла к нему — будить.

Лука не спал, а просто лежал в постели и смотрел вверх. В окна светило солнце, создавая на полу узор из золотых квадратов, но мужу почему-то больше нравилось рассматривать тёмный полог. С улицы доносились редкие крики чаек, но слышал ли Лука их?

— Что с тобой? — спросила Мария, присев на край кровати.

— Только сегодня утром я понял, что всё кончено, — ответил муж. — Я проснулся не на стенах, а в своей постели. И мне уже не надо думать о том, как предстоящим днём отразить нападение врага. Всё кончено.

— Но разве сегодня нам не надо думать об этом? — спросила Мария. — К нам в дом придёт враг, и это тоже будет нападение, хоть он и говорил, что придёт как гость и что поможет нам.

— Это не то, — грустно улыбнулся Лука. — Знаешь, ведь последние два месяца я защищал Город, а не свой дом. Прости меня за это. Я думал о Городе, о государстве, о своей должности и обязанностях, связанных с ней. О нашем доме я забыл. А теперь, когда для Города всё кончено, я буду защищать дом, но это уже другая битва.

Мария наклонилась и поцеловала мужа в лоб, но муж не позволил ей сразу отстраниться и поцеловал в губы:

— Побудь немного со мной. Я два месяца тебя не видел.

Лука сказал это так, что Мария на мгновение почувствовала, будто ей всё ещё к лицу кокетство, хотя в её годы такое поведение назвали бы смешным.

— Разве в эти два месяца мы не виделись каждый вечер? — спросила она.

— Я смотрел и не видел, — вздохнул Лука. — А теперь вижу.

Мария решила воспользоваться благодушием мужа, чтобы попытаться оспорить вчерашнее решение:

— А может, мне всё-таки сесть за стол, когда придёт Великий Турок? Если зайдёт речь о Михаиле, я не хочу это пропустить.

— Нет, — твёрдо возразил Лука. — Я же сказал вчера: мне будет спокойнее, если он тебя больше не увидит.

— Но почему?

— Потому что ты красива.

Мария искренне засмеялась:

— Лука, я видела Великого Турка. Он слишком молод, чтобы заметить во мне что-то интересное. Я гожусь ему в матери.

— Слишком молод? — Лука начал сердиться и даже сел на постели. — Когда мы узнали, что он собирается воевать с нами, то все тоже говорили о его молодости. Слишком молод и неопытен в военных делах, чтобы захватить Город. И что? Город пал. Мы недооценивали этого юнца. Мы слишком мало о нём знали. Да и теперь мало знаем. Ты знаешь, какие женщины ему нравятся? Я не хочу узнать об этом тогда, когда он отдаст приказ забрать тебя из этого дома и отвезти к нему.

Марии ничего не оставалось, кроме как согласиться, так что незадолго до того, как должен был явиться Великий Турок, она отправилась к себе в спальню, сняла платье, оставшись только в нижней тунике, и легла в постель. И всё же Мария не могла смириться, что не получит никаких новостей, пока обед не закончится, поэтому приказала служанке, помогавшей раздеваться:

— Когда мой муж и сыновья сядут обедать с Великим Турком, стой за дверью и слушай всё, что они говорят. Если скажут что-нибудь о Михаиле или случится другое важное, немедленно извести меня.

Мария так волновалась, что не могла лежать в постели, а накинула домашний халат и ходила по комнате туда-сюда. Хорошо, что ковёр на полу заглушал шаги, то есть можно было не опасаться, что их кто-то услышит. Так прошло, наверное, около получаса, но это время казалось вечностью.

Звук открывающейся двери заставил вздрогнуть. Вошла служанка, которой было поручено слушать разговор за обедом. На лице её было явное замешательство:

— Госпожа, происходит что-то странное.

— О чём ты говоришь?

— Все сели за стол, но Турок ни к чему не притронулся: ни к пище, ни к питью. Господин Лука спросил, в чём дело, а Турок сказал, что в дом, переживший много бед, не приходят для того, чтобы кладовые у хозяев опустели. Господин Лука заверил Турка, что у нас достаточно пищи, но Турок не стал слушать, сделал знак, и тогда в комнату вошли его слуги, которые внесли корзины с приготовленной едой и кувшины с вином. Еду поставили на стол, а Турок сказал, что если дом пережил много бед, то гость должен добавить что-то от себя к трапезе.

— Нов чём ты видишь странность? — спросила Мария.

— Сама толком не понимаю, госпожа, — ответила служанка. — Я не знаю турецких обычаев, но Турок говорил с господином Лукой так, как будто… как будто насмехался. Как будто нет никакого обычая насчёт еды, которую надо приносить с собой. Просто Турку зачем-то нужно, чтобы господин Лука ел то, что принесли турецкие слуги.

— Ты думаешь, что Турок хочет его отравить?! — ахнула Мария.

— Я не знаю, госпожа, — ответила служанка.

После такого известия Мария ни мгновения не могла оставаться в своей комнате и бросилась туда, где находились муж и два сына, но ворваться в залу ей не дал Тодорис. Он стоял возле дверей, чуть приоткрытых, и подслушивал, хотя ему велели не подслушивать, а спрятаться.

Марии до дверей оставалось ещё около пятнадцати шагов, а зять уже заступил ей дорогу, схватил и, кажется, даже готовился зажать рот, если надо.

— Госпожа Мария, туда нельзя. Там всё хорошо. Не нужно вмешиваться, — заговорил он громким шёпотом.

— Но там… — Мария не находила слов. — Турок хочет всех отравить…

— Не хочет, — уверенно ответил Тодорис. — Еда была с особой начинкой, но это не яд.

Мария немного успокоилась и уже не стремилась ворваться в залу, где продолжалась трапеза:

— Но что случилось?

— Великий Турок угостил господина Луку и остальных особым блюдом. Жареной рыбой, а в брюхах у рыб были золотые монеты.

— Но зачем?

— Я был крайне удивлён, а господин Лука сразу всё понял. Оказывается, ещё до начала войны василевс и его приближённые, в том числе господин Лука, решили, что им будет полезна дружба с первым министром Турецкого государства. В итоге они купили эту дружбу золотом. Набили деньгами сырую рыбу и отослали первому министру. Тот принял подарок и с тех пор всячески отговаривал Великого Турка от войны с нами. Такие подарки делались несколько раз, но затем Великий Турок узнал об этом…

Мария снова испугалась:

— И что теперь?

— Кажется, ничего страшного, — нарочито непринуждённо улыбнулся Тодорис. — Великий Турок дал понять, что знает, но на господина Луку не сердится.

Теперь к Марии вернулось самообладание. Она поправила на себе халат и сказала:

— Раз уж мы подслушиваем, то лучше делать это не здесь, а возле дверцы, через которую слуги приносят еду с кухни. Кстати, ты уверен, что тебя никто из слуг Турка не видел?

— Уверен, госпожа Мария, — ответил Тодорис. — Я пришёл сюда подслушивать только после того, как Турок велел принести еду. А до этого двери в залу не были закрыты, и я подслушивал издалека, из-за угла в коридоре.

Мария вместе с зятем спустились на нижний этаж, прошли через кухню, а затем поднялись по узкой лесенке, чтобы осторожно заглянуть в залу через боковую дверцу.

В узенькую щель виднелся стол, полностью заставленный различными тарелками. Марии как хозяйке дома стало даже неприятно, что половина этих блюд — турецкие. Мелькнула мысль: «И впрямь как будто мы бедствуем и у нас недостаточно еды».

Во главе стола на почётном месте сидел Великий Турок, очень весёлый и довольный, а по правую руку от гостя сидел Лука и тоже изображал веселье. Муж, время от времени поглядывая в стоявшую перед ним тарелку с разрезанной рыбой, продолжал оправдываться:

— Мне, конечно, пришлось вносить свою часть суммы наравне со всеми, но я с самого начала был против этой затеи и говорил, что ничего не выйдет. Деньги потратим, а пользу не увидим. Если бы я мог отговорить своего господина васи-левса, то отговорил бы.

Великий Турок слушал, но смотрел при этом на Якова, сидевшего по левую руку от него, в отдалении, за Леонтием. Яков невозмутимо продолжал есть рыбу, а если в рот попадала монета, то просто выплёвывал её, как выплёвывал бы рыбью кость.

Марии показалось странным, что Турок прямо-таки любовался этим зрелищем. В этом любовании сквозило что-то неестественное, но она решила побороть в себе предубеждение: «Турку просто нравится, что мой сын ведёт себя свободно и не дрожит, как овечка перед волком. Должно быть, для жестокого правителя это редкое зрелище».

Догадка даже подтвердилась, когда разговор продолжился.

— Лука, а почему твой младший сын всё время молчит? — спросил гость. — Он меня боится?

— Вовсе нет, — ответил Яков, опережая отца, который готовился что-то сказать. — Мне совсем не страшно. А с рыбой правда смешно получилось. Я бы сказал об этом раньше, но когда старшие беседуют, то не положено перебивать.

От этих слов Турок пришёл в восторг и широко улыбнулся белозубой улыбкой, чем-то похожей на оскал. Рыжая борода сделала этот оскал похожим на львиный, хотя нос у Турка был не львиный, а с загнутым кончиком, похожий на клюв хищной птицы.

— О! Я рад. Очень рад, — проговорил этот хищник. — Я не хочу, чтобы кто-либо в вашем доме меня боялся. Я хотел бы подружиться с вами. И со всеми лучшими людьми Города. Жаль, что нашей встрече предшествовала кровопролитная война, но это было неизбежно. Я не мог поступить по-другому.

Лука, Леонтий и Яков молча смотрели на собеседника и как будто подозревали, что тот опять шутит. Как это «не мог»? А войну он начал не по своей воле?

— Я слышал, — меж тем продолжал Турок, — что у вас правители часто ездят друг к другу в гости, и если бы я мог приехать в ромейскую столицу как гость, то обязательно приехал бы. Когда я был мальчиком, то мой учитель, научивший меня говорить на вашем языке, много рассказывал мне об этом удивительном месте. Я давно мечтал побывать здесь.

— Возможно, если бы мой покойный господин василевс знал, что может принять… — медленно произнёс Лука, но не закончил фразу.

— Будем честны друг с другом, — перебил Великий Турок. — Покойный василевс никогда бы меня не пригласил, поэтому я невольно следую примеру своего отца, а мой отец никогда не ездил в гости. Если он желал посетить земли за пределами своей державы, то собирал армию и шёл туда в поход. Вот и мне пришлось так сделать, чтобы наконец посетить Город. Но теперь война в прошлом. Я хочу последовать примеру Александра Великого, ведь тот, когда завоевал Персидское царство, сделал персов своими друзьями и союзниками.

Только теперь Мария обратила внимание, что за спиной гостя среди толпы турецких слуг есть один с необычным лицом — уже не юн, но безусый и безбородый. Наверное, евнух. Он носил длинные волосы, а глаза подводил тёмной краской.

Судя по богатому одеянию, этот слуга явно был нужен не затем, чтобы исполнять простые поручения вроде «принеси и подай». Но в чём заключались его обязанности, оставалось непонятным. Он стоял, сложив руки на животе, и не двигался. Лишь глаза не знали покоя, и вдруг Марии показалось, что евнух смотрит прямо на неё — увидел её сквозь узенькую щель в двери.

Как бы там ни было, этот слуга ничего не сказал своему господину, Великому Турку, продолжавшему рассказывать Луке о своих намерениях в отношении Города:

— Кстати, на этом пути я уже сделал первый шаг. Всех лучших людей Города, кого ты вчера мне называл, я велел разыскать и выкупить из плена. Многие уже найдены.

Мария бросила взгляд на Тодориса и сразу заметила, что зять, также припавший к дверной щели и следивший за ходом беседы, весь напрягся. Он конечно же подумал о своём отце и братьях. Если они теперь в руках Великого Турка, это могло быть и хорошо, и плохо. Ведь намерения турецкого правителя могли оказаться переменчивыми, как весенняя погода.

— При случае я скажу этим людям, — меж тем продолжал Великий Турок, — что своим спасением они обязаны господину Луке Нотарасу.

— Правильно ли я понял, что лучших людей Города отпустят на свободу без выкупа? — спросил Лука.

— А это зависит от них, — сказал Великий Турок. — Если все они обещают верно мне служить, то получат свободу.

Муж Марии задумался:

— Я вижу, что мой гость ценит честность, поэтому скажу прямо. Вероятно, очень многие откажутся.

— Почему? — спросил Великий Турок с явным интересом. Судя по всему, возможность задать этот вопрос стала одной из причин, по которой турецкий правитель напросился в гости в дом Нотарасов.

— Ведь им придётся оставить свою веру и перейти в мусульманство, — ответил Лука.

— А если не придётся?

— Тогда могут отказаться из гордости.

— Тогда они глупцы.

— Наверняка, — согласился Лука. — Будь мы умнее, Город не был бы взят.

— А если они увидят перед собой достойный пример, то пообещают мне служить? Как думаешь? — продолжал спрашивать Великий Турок.

— Чей пример? — нахмурился Лука. — Прошу прощения, но я не очень понимаю.

— Твой пример, — улыбнулся гость. — Если я предложу тебе управлять Городом от моего имени, ты согласишься?

— Да.

Марии показалось, что Лука ответил «да» даже прежде, чем успел полностью осознать все возможные последствия такого ответа.

— Очень хорошо, — засмеялся Великий Турок. — И если они увидят, что ты согласился, то последуют твоему примеру?

Лука чуть подумал и произнёс:

— Я снова скажу прямо. Моему уважаемому гостю известно, что среди слуг моего покойного господина васи-левса не было единства, часто возникали ссоры. Эти ссоры не забыты даже теперь. Поэтому те, с кем я поддерживал дружбу, последуют по моему пути. В этом я нисколько не сомневаюсь. А за тех, кто враждовал со мной, я поручиться не могу.

— Мне нравится эта честность, — снова засмеялся Великий Турок и добавил: — Кажется, твой младший сын унаследовал честность от тебя. Надеюсь, со временем он придёт ко мне на службу. И я не разочаруюсь.

Яков замер. На лице появилось озадаченное выражение. Поступать на службу к турецкому правителю он явно не хотел, но и признаваться в этом не следовало. Кажется, в это мгновение он пожалел, что сидит за столом на обозрении у Великого Турка — лучше б прятался в комнатах.

А вот Лука, услышав о том, что может получить Город в управление, пусть для этого и пришлось бы пойти на турецкую службу, как будто обрадовался. Мария не столько видела, сколько чувствовала, что муж, который недавно клялся, что теперь будет думать лишь о защите дома, снова вспомнил о Городе и уже начал прикидывать, какие выгоды Город получит в создавшемся положении.

И всё же Лука не забыл о своём среднем сыне, вчера пропавшем во время битвы. Не забыл и потому спросил о нём у Великого Турка, выждав, когда тот закончит говорить о Якове.

— Раз уж речь зашла о моих сыновьях, — произнёс Лука, — то позволю себе спросить: удалось ли что-нибудь узнать о судьбе моего сына Михаила? Я вижу, что мои слуги, которые должны были помогать в его поисках, так и не вернулись. Судя по всему, это значит…

— Я велел, чтобы они ждали в соседнем переулке и явились к нам лишь тогда, когда их позовут, — с некоторой досадой ответил Великий Турок. — Я не хотел, чтобы наша трапеза была омрачена печальной новостью, которую они принесут.

Мария почувствовала, что у неё подкашиваются ноги. А в следующее мгновение ей захотелось распахнуть дверь и крикнуть: «Говори, что с моим сыном!»

Великий Турок первым встал из-за стола и в окружении толпы своих слуг направился к дверям. Лука, Леонтий и Яков двинулись следом, а когда зала опустела, Мария и Тодорис вышли в залу через боковую дверцу и тоже двинулись вслед за всеми, но на большом расстоянии, чтобы не попасться никому на глаза.

Турок, как будто нарочно не торопясь, прошёл во внутренний двор и приказал что-то одному из воинов, которые остались во дворе присматривать за лошадьми.

Мария издали видела это. Видела, как воин вышел через главные двери дома на улицу и вскоре вернулся, а следом шла процессия… Три человека несли на плечах что-то большое и продолговатое, завёрнутое в ковёр. Они явно несли тело. А ковёр был такой плотный и негнущийся, что казалось, будто несут гроб. «Это ошибка, — сказала себе Мария. — Там не Михаил».

Вот они положили свою ношу посреди двора и аккуратно развернули. Издалека было плохо видно того, кто в ковре, но одежда, доспехи и меч выглядели слишком знакомо. Это был Михаил!

Мария с криком бросилась вперёд, упала на колени рядом с лежащим телом, начала торопливо убирать с лица сына спутанные пряди, пыталась оттереть запёкшуюся кровь с его губ и ноздрей. Очень хотелось верить, что все ошиблись и что тот ещё жив. Казалось, он очнётся, если освободить рот и нос от крови, то есть помочь дыханию. Но нет. Кожа была холодной, и на ней уже появились трупные пятна, видные даже сквозь кровь и грязь.

То, что принесли в ковре, уже нельзя было назвать Михаилом. В ковре принесли то, что от Михаила осталось.

Мария не могла сдержать рыданий, хоть и понимала, что всё больше позорит себя. Она показалась перед столькими посторонними людьми, одетая совсем неподходяще. А теперь сидит на камнях посреди двора и кричит, как безумная. Но перестать не получалось. Мария даже пыталась зажимать себе рот, но всё равно не получалось.

Великий Турок подошёл к ней и, кажется, сказал что-то вроде:

— Утешься. Я воздам тебе за эту потерю. Ты получишь даже больше, чем потеряла.

А может быть, он и не говорил этого, потому что такие слова казались Марии полной бессмыслицей. Как можно возместить потерю сына? Она диким взглядом смотрела на Турка и думала: «Да что же он за зверь такой! Он знал, с самого начала знал о смерти Михаила. Но ничего не сказал, чтобы обед прошёл весело и чтобы получить удовольствие от беседы! Думает ли он ещё о чём-нибудь, кроме как о своём удовольствии?»

* * *

Шехабеддин-паша, покачиваясь в седле, наблюдал, как одна улица сменяла другую. Кони спокойно и неторопливо ступали по камням мостовой, лишь иногда фыркая и косясь на очередной труп, лежащий возле стены одного из домов.

Прошло всего лишь полтора дня с тех пор, как город оказался захвачен, и, конечно, не все тела ещё были убраны. Даже в заливе близ города их плавало множество, хотя султан уже дал поручение выловить их и сжечь, а также те, что на улицах. Если промедлить хотя бы неделю, в городе могла начаться чума.

Лишним доказательством, что времени не так много, было то, что большинство тел уже начали издавать неприятный запах. Даже лошадям это не нравилось, потому они и фыркали, но Мехмед, возвращаясь из дома румийского сановника, кажется, ничего не замечал, занятый своими мыслями.

Шехабеддин, следуя по левую руку от своего повелителя, ежеминутно посматривал на него. Сейчас был один из тех редких случаев, когда Мехмеда не сопровождала многочисленная свита из сановников, и это означало, что с султаном можно поговорить без помех.

Евнух очень хотел завести этот разговор, но опасался попасть на период плохого настроения — опасался как никогда, ведь разговор следовало вести о Заганосе, то есть о назначении друга на новую должность.

Вчера вечером евнух уже намекал Мехмеду, что с награждением героев не следует особо медлить, на что услышал:

— Всех достойных я награжу на победном пиру, который будет завтра вечером.

«То есть пир состоится уже сегодня», — думал Шехабеддин. Он хотел быть уверенным, что именно на пиру будет объявлено, что Заганос, лучше всех проявивший себя во время осады, назначается великим визиром, а Халил более недостоин этой должности, потому что ничего не делал, а только твердил: «Ничего не получится».

— Шехабеддин-паша, — вдруг обратился к нему Мехмед, — как думаешь, этот Лука запомнил то, о чём я говорил с ним за обедом? Всё шло так хорошо! Я даже подумывал совсем не сообщать плохую новость. Но Лука спросил, и я не мог показать себя человеком, который забывает о своих обещаниях. Я обещал найти его сына и нашёл. Но когда Лука увидел тело, то заметно изменился в лице. Я думал, что он будет благодарен, а тот, кажется, винит меня во всём. Если так, то помнит ли он о том, что я предложил отдать ему в управление этот город? Ты сам понимаешь, я не могу повторять дважды. Но мне надо знать.

— Повелитель всерьёз собирается отдать бывшую столицу румов в управление руму, который даже не перешёл в истинную веру? — спросил Шехабеддин. — Когда я слушал беседу, то полагал, что это не обещание, а лишь допущение. Я полагал, что повелитель просто хочет увидеть, насколько покорны могут быть румы. Я полагал, что повелитель показывает псу кусок мяса. Показывает, чтобы увидеть, станет ли пёс вилять хвостом. А чтобы получить мясо, пёс должен будет сделать гораздо больше. Неужели я ошибся?

— Ты не ошибся, Шехабеддин-паша, — ответил султан. — Но теперь пёс увидел, что один из его щенков мёртв, и, кажется, забыл о мясе.

— Пёс вспомнит, — уверенно произнёс евнух. — Но зачем повелителю играть в эту игру? Пёс неглуп и со временем поймёт, что бывшую столицу румов не отдадут в управление руму, если он не правоверный. И даже после обращения в истинную веру он должен будет доказать свою преданность. А на это нужно время. Годы. Многие годы.

Ответ султана заставил Шехабеддина насторожиться.

— Не обязательно ждать так долго, — улыбнулся Мехмед. — Я поверю в его преданность, если он отдаст мне в услужение своего сына Якуба.

Шехабеддин, конечно, помнил, что мальчика зовут Яков, а раз султан начал называть того на турецкий лад, значит, мысленно уже поселил во дворце и предвкушал, что станет видеть этого мальчика весьма часто, сделает своим товарищем во многих приятных занятиях и развлечениях.

Евнуху было сложно понять своего повелителя, когда дело касалось подобных вещей. Следовало просто принимать как данность, что Мехмед в погоне за намеченной целью мог увлечься и начинал вести себя неразумно.

Как видно, общество Якова казалось султану так приятно, что он почти не думал о том, какую цену придётся заплатить за подобное удовольствие. Совсем как нынешним утром, когда Мехмеду предложили купить мальчика по имени Иоанн, а Мехмед был так восхищён предложенным товаром, что сильно переплатил. Но одно дело — потерять несколько тысяч серебряных монет, и совсем другое — город.

Евнух не понимал этого неразумного поведения, но улыбнулся так, как будто понимает:

— Лука отдаст моему повелителю своего сына, а взамен повелитель отдаст Луке город, с таким трудом завоёванный? Неужели мальчик Якуб настолько ценен?

Мехмед рассмеялся и произнёс:

О, если бы язычник — юный рум — мне другом стал, За это и столицу румов, и Галату я охотно бы отдал.

Шехабеддин улыбнулся шире, сразу узнав в этих строках переделку известнейших строк поэта Хафиза^[23], который говорил, что готов отдать Самарканд и Бухару за счастье видеть крупную, «индийскую» родинку на обожаемой щеке.

— Я вижу, — всё с той же улыбкой произнёс евнух, — что сейчас со мной говорит поэт. А дозволено ли мне будет говорить с султаном?

— Ну конечно, я не собираюсь быть настолько безрассудным, — ответил Мехмед. — Но если Лука не будет верить, что назначение на должность возможно, он мне своего сына не отдаст. Он должен считать, что прощён и пользуется у меня доверием.

Эти слова ещё больше насторожили Шехабеддина.

— Прощён в том числе за историю с Халилом?

— Да.

— Значит, Халил не будет смещён со своей должности?

Мехмед снова рассмеялся и потрепал евнуха по плечу:

— Я понимаю, куда ты клонишь. Заганос-паша получит должность великого визира, потому что достоин, но ему придётся немного подождать. Подумай: как это будет выглядеть, если я прощу Луку за то, что подкупил Халила, а самого Халила за то, что брал деньги, не прощу? Если сместить Халила с должности и заключить в тюрьму, то получится, что и над Лукой сгущаются тучи. И сколько бы я ни уверял этого рума в своём расположении, он мне не поверит. И сына своего ко мне на службу не отпустит, будет бесконечно тянуть время.

Шехабеддин сделал вид, что понимает и разделяет мнение своего повелителя, хотя на самом деле всё меньше и меньше радовался происходящему.

Мехмед меж тем продолжал:

— Лука решит, и вполне справедливо, что сын — это единственная защита от моего гнева. Кто по своей воле отдаст щит, которым прикрывается от стрел? А мне нужно, чтобы Лука сам отдал мне Якуба. Понимаешь? Сам. Пусть скажет сыну: «Слушайся своего господина». Только тогда Якуб будет покорным. А если я заберу мальчика силой, он станет как дикий зверёк, принесённый в комнаты. Мне это удовольствия не доставит. А сколько времени пройдёт прежде, чем этого зверька удастся приручить? Я не хочу ждать так долго.

— Понимаю, повелитель, — со всей возможной убедительностью произнёс евнух, а султан как будто оправдывался:

— Конечно, если ждать, когда Лука сам отдаст мне своего сына, это тоже долго, но всё же не настолько. — Он несколько мгновений молчал, затем добавив: — А знаешь, почему я сегодня утром купил другого мальчика так дорого? Причина похожая. Я хочу, чтобы он стал мне другом, но не хочу ждать, пока ему надоест бунтовать. И ждать мне не придётся, потому что этот мальчик продавался вместе с сестрой. Купить мальчика без сестры было бы всё равно, что купить запертую шкатулку без ключа. Сестра — ключ. Ради сестры этот мальчик станет покорным. Понимаешь?

— Да, теперь я вижу, что покупка выгодная, — сказал Шехабеддин. — Время моего повелителя ценится очень дорого, и если есть возможность не тратить это время, такую возможность нельзя упускать. Время твоих слуг гораздо менее ценно, они могут подождать.

Заганоса такой поворот дел вряд ли огорчил бы. Друг наверняка согласился бы подождать, но вот Шехабеддин был не готов ждать. «Я и так жду завершения этой шахматной партии слишком долго», — сказал он себе. Усталость, всё больше копившаяся с годами, никуда не делась, и пусть внешне это было не особенно заметно, но евнух уже с нетерпением ждал, когда сможет отдохнуть. Летящая звезда хотела завершить свой полёт, но ей постоянно мешали!

Яннис был в замешательстве. Он не понимал, зачем его и сестру купил Великий Турок. Неужели, как и все, хотел заработать на перепродаже пленных? Но если хочешь заработать, то надо покупать подешевле, а Великий Турок купил дорого. Яннис видел, как были переданы деньги: увесистый мешочек, который едва умещался в одной руке. Сколько там, мальчик мог судить лишь приблизительно — несколько тысяч монет. Наверное, всё-таки серебром, а не золотом. Он не знал турецкого языка и не понял, когда назвали сумму, но что-то подсказывало: отцу окажется крайне трудно собрать больше.

Когда Янниса, его мать, сестру и Анну только взяли в плен, то весь путь от дома до турецкого лагеря им пришлось преодолеть пешком. А теперь, когда следовало отправляться к новому владельцу, Янниса и его сестру посадили в небольшую крытую повозку и отвезли.

Неприятным открытием стало то, что Великий Турок жил в Малом Влахернском дворце, то есть забрал себе жилище василевса. Яннис помнил, как приходил сюда ещё позавчера. Помнил беспечных венецианцев и их начальника — разговорчивого Павла Миноттоса, который показывал потайную дверь. «Где они сейчас? — мелькнула мысль. — В плену? А может, кого-то даже убили?

Дворцовые слуги провели Янниса и его сестру по той самой лестнице, по которой он поднимался, желая послушать, что будут говорить на заседании совета. Тогда мальчик поднимался на второй этаж, а теперь его отвели на третий и вместе с сестрой заперли в комнатах, где обстановка неуловимо напоминала Яннису комнаты его матери в их доме.

Сестра, ещё в лагере поняв, что разлучается с матерью, очень огорчилась, но всю дорогу до дворца держалась и не плакала. Зато теперь, как только слуги ушли, не выдержала.

Присев на табуреточку возле зеркала в одной из спален, горько зарыдала, закрыв лицо ладонями.

Яннис как мог попытался утешить. Подошёл, встал рядом, тронул за руку, погладил по голове:

— Тамар, не плачь. Всё будет хорошо. Отец найдёт нас и выкупит. И мы снова будем все вместе. А пока его нет, я не дам тебя в обиду. Пока я рядом, с тобой ничего плохого не случится. Обещаю.

Тамар затихла, затем взглянула на брата, а когда услышала обещание, то почти успокоилась. Она поднялась с табуреточки и, встав с Яннисом лицом к лицу, посмотрела ему в глаза. Тот старался излучать уверенность, поэтому сестра попыталась последовать его примеру. Тамар глубоко вздохнула… и снова принялась рыдать, но теперь уже уткнувшись брату в плечо. Оставалось только ждать, пока она наплачется.

Через некоторое время пришли дворцовые слуги. Они принесли принадлежности для умывания и пищу. Молча поставили умывание на скамью возле стены в обеденной комнате, а еду — на стол в той же комнате, поклонились и ушли.

Яннис уговорил Тамар умыться и поесть. Поел и сам, но думал не о еде, а о том, что слуги выглядят как-то странно — уже не юноши, но все безбородые. Наверное, это были евнухи.

Янниса беспокоило, что он не видел во дворце ни одной женщины. «У них нет женской прислуги? Но кто же тогда будет служить моей сестре? Эти безбородые?» Если его это смущало, то сестру должно было тем более смутить. Она к таким слугам не привыкла.

Меж тем брат и сестра даже не успели закончить трапезу, когда к ним явился ещё один безбородый. Яннис уже видел его раньше — это был тот самый с длинными волосами и подведёнными глазами, который присутствовал при заключении сделки.

— Приветствую гостей моего господина, — сказал безбородый по-гречески и поклонился.

— Гостей? — удивился Яннис.

— Да, — последовал ответ.

— Значит, мы с сестрой можем уйти, когда пожелаем? — спросил Яннис.

— И куда же вы пойдёте? — осведомился безбородый.

— Домой, — ответила Тамар.

Безбородый одарил её снисходительной улыбкой:

— Вы не дойдёте. Как только вы выйдете на улицу, то снова попадёте в плен и снова будете проданы.

— Пусть твой господин даст намохрану, — сказал Яннис.

— Это не поможет. — Теперь безбородый так же снисходительно улыбнулся ему. — Охрана не сможет сопровождать вас вечно. Предположим, она доведёт вас до дома, но, как только вы останетесь без охраны, к вам в дом ворвётся кто-нибудь, снова возьмёт вас в плен и продаст. Самое безопасное для вас — остаться в гостях у моего господина.

— Тогда мы уйдём послезавтра, — сказал Яннис. — Ведь послезавтра истекают три дня, отведённые на грабёж, а дальше в Городе должен восстановиться порядок.

Безбородый покачал головой:

— «Должен» не значит «восстановится». В Городе всё равно будет опасно. Лучше вам остаться в гостях у моего господина, потому что так ваши родные смогут вас найти. Все знают, что мой господин вас выкупил. А если вы уйдёте и с вами что-то случится, кто будет об этом знать? Никто.

Яннис задумался, а затем посмотрел на сестру, которая в свою очередь внимательно на него смотрела и ждала, что он решит.

— Тогда мы останемся, — с некоторым усилием произнёс Яннис.

Безбородый снова поклонился.

Мальчик, глядя на его, подумал, что раз уж придётся остаться, то надо вести себя повежливее. Он встал из-за стола, тоже поклонился и сказал:

— Я — Иоанн Сфрандзис, сын Георгия Сфрандзиса. Это моя сестра Тамар. А теперь ты назовись.

— Я — Шехабед дин-паша, начальник личных слуг моего господина, — последовал ответ. — Если переводить дословно, эта должность называется «начальник белых евнухов».

— Слуги твоего господина будут заботиться о нас с сестрой тоже? — спросил Яннис.

— Таков приказ моего господина.

— Моя сестра боится их, — сказал Яннис, оглянувшись на Тамар, а та кивнула. — Будет лучше, если у неё появится служанка.

— Об этом ты можешь попросить моего господина, — ответил Шехабеддин-паша. — Я уверен, что он тебе не откажет.

— Я попрошу, — ответил мальчик. — Но когда это можно сделать?

— Прямо сейчас, — ответил Шехабеддин-паша. — Мой господин хочет тебя видеть. Он прислал меня за тобой.

Яннис уже почти поверил, что он здесь вовсе не пленник, а гость и что сейчас это самое безопасное место, но впечатление улетучилось, как только пришлось покинуть гостевые комнаты. Следуя за Шехабеддином-пашой и оглянувшись, Яннис увидел, что один из безбородых запирает общую дверь покоев, за которой осталась Тамар. Гостей ведь не запирают!

Обдумать это мальчик не успел, потому что идти к Великому Турку оказалось недалеко. Его покои находились прямо напротив гостевых — на том же этаже.

Судя по всему, в комнатах, теперь занятых Турком, раньше жил сам василевс. И обстановка вряд ли сильно менялась с тех пор, как сюда вселился новый хозяин.

Великий Турок, которого Яннис сразу узнал по рыжей бороде, расслабленно сидел в резном кресле и смотрел в окно, а с появлением посетителя обернулся к дверям.

— Подойди ближе, Иоанн, — сказал Турок по-гречески, а Яннис удивился. Мальчик не сразу вспомнил, что собеседник владеет греческим языком и что утром перед совершением сделки даже задавал вопросы об имени и возрасте.

Яннис ожидал, что Шехабеддин-паша сейчас тоже что-то скажет, о чём-то доложит, но оказалось, что евнух исчез — бесшумно вышел из покоев и так же бесшумно закрыл за собой дверь, оставив своего господина наедине с «гостем».

— Почему ты не хочешь приблизиться? — спросил Турок. — Ты боишься меня?

— Не боюсь, — ответил Яннис и встал перед креслом. Он хотел ещё что-то добавить к ответу, но вдруг запнулся.

— Что тебя смущает, мой юный гость? — спросил Турок.

Яннис вдруг понял, что вызвало заминку:

— Как мне тебя называть?

— Можешь называть «господин василевс».

Яннис аж вздрогнул от такого предложения:

— Но ты — не василевс.

— Я имею право называться василевсом, ведь теперь Город — мой, — невозмутимо ответил Великий Турок.

Яннис молчал, и тогда самозваный василевс решил сделать уступку:

— Можешь называть меня просто господином. Тебя от этого не бросает в дрожь?

— Хорошо, буду называть господином.

— Я надеюсь, что со временем назовёшь меня другом, — вдруг улыбнулся Турок. — И будешь обращаться как к другу, то есть по имени. Моё имя — Мехмед.

Яннис снова вздрогнул: «Назвать другом?» Ведь этот человек был причиной всех его несчастий!

Во-первых, причиной этой войны, из-за которой все планы на будущее пошли прахом. Во-вторых, причиной того, что семья Сфрандзисов оказалась разделена, как и многие другие семьи Города. Достаточно было вспомнить тех, кто находился в шатре для знатных пленников. Яннис, беспокоясь за родных, к остальным тоже не мог оставаться безразличным, потому что слишком хорошо понимал, что они чувствуют… А ещё он прекрасно помнил, что из-за действий Великого Турка был тяжело ранен Иоанн Юстинианис. В памяти навсегда отпечаталось то, как раненого несли на носилках и его рука бессильно свешивалась, едва не касаясь земли.

Яннис вдруг осознал, что за четыре минувших месяца задал предводителю генуэзцев множество вопросов, но так и не успел спросить: «Можно я буду говорить всем, что ты — мой друг?» Мальчик хоть и хвастался, что знаком с генуэзцем весьма коротко, но никогда не называл его другом. И не потому, что не хотел. А потому, что сомневался, достоин ли такой чести. Вдруг Юстинианису бы это не понравилось?

И вот пришло новое осознание — Юстинианис нисколько бы не возражал, но уже вряд ли когда-нибудь представится случай задать вопрос, чтобы услышать: «Конечно, ты можешь так говорить». Наверное, правильнее было бы думать, что случай вообще никогда не представится, но в это не хотелось верить даже теперь. Особенно теперь.

— Ты не будешь мне другом, Турок, — прошипел Яннис с такой ненавистью, которой сам от себя не ожидал. — Ты принёс столько горя мне, и всем моим родным, и всем друзьям, а теперь хочешь дружить со мной? Если бы я не был твоим пленником, то спросил бы: «Ты с ума сошёл?»

— Разве тебе не объяснили, что ты не пленник, а гость? — спросил Великий Турок, подавшись вперёд. Его невозмутимость исчезла, и он едва сдерживался, чтобы в гневе не вскочить с кресла. Он был как хищник перед прыжком, но Яннис не испугался.

— Объяснили, но я не верю, — резко ответил мальчик.

— А ты поверь. — С этими словами турецкий правитель совершенно неожиданно расслабился и заулыбался. — Да, мне пришлось воевать с вами, потому что вы не хотели отдать мне Город добровольно. Но теперь я хочу остановить насилие. Я хочу делать добрые дела. В том числе хочу быть добрым с тобой. Неужели ты не хочешь помочь мне в этом? Неужели ты намерен мешать мне? А ведь в твоих руках не только собственная судьба, но и судьба твоей сестры.

Напоминание о сестре заставило Янниса прийти в себя. Оказывается, он уже успел сжать кулаки, но теперь следовало их разжать.

— Господин, я прошу прощения за свою несдержанность, — с усилием произнёс он.

— Я охотно тебя прощаю, — всё так же улыбался Турок, неторопливо поднялся с кресла и, казалось, хочет подойти к собеседнику совсем близко, почти вплотную.

Яннис невольно сделал шаг назад, но заставил себя не делать второй.

Турок меж тем подошёл, положил руки гостю на плечи, заглянул в глаза и участливо спросил:

— Может быть, у тебя есть ко мне какая-нибудь просьба? Если она выполнима и разумна, то я с радостью её исполню.

Ответ напрашивался сам собой:

— Это касается моей сестры. Было бы хорошо найти ей служанку. Моя сестра не хочет, чтобы ей прислуживали евнухи.

— Твоя просьба будет исполнена, — ответил Турок, убирая руки с плеч гостя и теперь задумчиво глядя куда-то мимо него. — Я даже постараюсь сделать так, чтобы это была служанка из вашего дома, а не незнакомая женщина.

— Благодарю, господин, — почти без усилия произнёс Яннис.

Это собеседнику очень понравилось. Он засмеялся, а затем развернулся и сделал несколько шагов прочь, как будто пританцовывал:

— Иоанн, я знал, что ты умеешь быть благодарным! Я уверен, что со временем ты поймёшь, что я вовсе не так ужасен, как ты думал. А ведь тебе наверняка говорили обо мне только плохое?

— Говорили, что ты злой и коварный, — охотно признался Яннис и даже забыл добавить «господин».

— Я зол только по отношению к своим врагам. Разве это плохо? — Турок снова повернулся к своему гостю.

— А почему ты хочешь перевести меня из врагов в друзья, господин?

Великий Турок присел на длинную широкую скамью возле стены и сделал знак Яннису сесть рядом, а затем спросил:

— Случалось ли, что ты, не желая того, становился причиной чьей-нибудь гибели?

Вопрос явно был серьёзный, и отвечать на него следовало так же серьёзно и обстоятельно, поэтому гость сначала задумался.

— Однажды было, — наконец сказал Яннис. — Я нашёл птенца чайки, который упал с крыши, где было гнездо. Наверное, он сначала упал на карниз, а затем на землю и поэтому не разбился. Я принёс птенца домой, в свою комнату. Хотел выкормить, чтобы у меня была ручная чайка. Первые несколько дней всё было хорошо. Птенец даже привык ко мне. Но однажды я ушёл и забыл закрыть дверь. Или кто-то случайно открыл её, хотя я предупредил всех, чтобы не открывали. Через открытую дверь в комнату вошла кошка, поймала птенца и съела. Когда я вернулся, от него уже почти ничего не осталось. Мне до сих пор горько оттого, что я взял птенца домой. Лучше бы я оставил его там, где он был. Возможно, он бы остался жив. Его родители наверняка позаботились бы о нём и защитили от кошек.

— Понимаю, — сказал Великий Турок. — Ты стремился держать его при себе. Думал, что так будет лучше. Думал, что птенец будет рядом с тобой счастлив. Ты не думал, что своим стремлением удержать убьёшь его.

— Да, я не думал, — искренне согласился Яннис и даже удивился проницательности собеседника.

— Значит, ты понимаешь меня, — продолжал тот. — Мне тоже горько. И поэтому я хочу попробовать снова, но уже не совершать прежней ошибки.

Яннис слушал и пытался понять, о какой ошибке говорит Турок. Причиной чьей гибели он стал? А когда наконец пришла догадка, то показалась жуткой.

— Ты стал причиной гибели человека? — осторожно спросил мальчик. — Не хотел, но стал?

Турок как будто не видел в этом ничего пугающего:

— Да, я стал причиной гибели человека. Моего друга. — Он снова положил руку Яннису на плечо. — Ты смущён? Зато я честен с тобой. Думаю, ты это оценишь и поможешь мне избежать ошибки впредь. Я хочу доказать себе, что способен быть другом. И чем больше будет у меня друзей, тем лучше.

* * *

Шехабеддин-паша, по обыкновению, подслушивал под дверью своего повелителя. Казалось, никто не посмел бы мешать, поэтому евнух вздрогнул и оглянулся, услышав за спиной чьи-то приближающиеся шаги. Это оказался Заганос, который, поняв, что напугал, виновато улыбнулся и развёл руками.

Евнух был серьёзен и сосредоточен, но друг словно не замечал этого, потому что выглядел весёлым и беззаботным.

— Хоть на время забудь о делах, — прошептал Заганос.

Шехабеддин, чтобы не продолжать разговор под дверями повелителя, взял друга за локоть и повёл на второй этаж, в свои покои.

— О’ Ты хорошо здесь устроился, — заметил Заганос, оглядывая комнаты, обставленные в восточном вкусе. Почти ничто здесь не напоминало о том, что комнаты расположены во дворце правителя румов. Разве что форма окон и росписи на стенах, не завешанных коврами.

— Походный шатёр мне нравился больше, — ответил Шехабеддин, — но я не мог оставить повелителя, а повелитель решил поселиться здесь.

— Ты всегда можешь стать гостем в моём шатре, — непринуждённо произнёс Заганос, усаживаясь на софу. — Кстати, в городе я нашёл бочонок отличного вина и уже приказал доставить в мой лагерь, но пить это вино мне не с кем. Что же мне делать, мой друг? Подскажи.

Евнуха начало раздражать, что друг так весел.

— Это всё, что тебя заботит?

— А о чём мне ещё заботиться? Война окончилась победой. Время праздновать.

— И тебя даже не беспокоит, получишь ли ты заслуженную награду?

Заганос по-прежнему не понимал:

— Беспокоиться следует тогда, когда сделано ещё не всё, что можно сделать для достижения цели. Я сделал всё. Остальное зависит от повелителя, а не от меня.

— А если я скажу тебе, что ты можешь не получить должность великого визира? — спросил Шехабеддин. — Повелитель решил пока не наказывать Халила за то, что Халил мешал нам взять город.

Теперь Заганос понял, но нисколько не огорчился, а даже как будто развеселился ещё больше:

— Значит, моя счастливая звезда не погаснет, а продолжит радовать меня своим светом.

Шехабеддин заставил себя улыбнуться и постарался, чтобы выглядело искренне:

— Ты во всём ищешь хорошие стороны. — Он подошёл к софе и сел рядом с другом. — Послушай, ты должен поговорить с нашим повелителем, напомнить ему…

Закончить фразу не получилось. Заганос обнял евнуха, притянул к себе и зарылся лицом тому в волосы, как всегда спускавшиеся на плечи из-под тюрбана.

Это была неприятная неожиданность, но Шехабеддин старался сохранять спокойствие:

— Что ты делаешь, мой друг?

— Призываю луноликую Ширин, — прошептал тот. — Пусть она придёт. Я уже два месяца её не видел. Если она не придёт в ближайшее время, я заболею от тоски.

Как же огорчали Шехабеддина такие моменты! Его огорчало, когда к Заганосу возвращалось безумие. И не потому, что друг был так уж неприятен в этом безумии, а потому, что заставлял евнуха чувствовать вину.

Не так давно, когда Шехабеддин сказал Заганосу, что является джинном, то в этом почти не было шутки. Евнух был уверен, что является джинном хотя бы отчасти и что вредит другу одним своим присутствием.

Согласно поверьям, если джинн полюбит человека, то невольно опутывает своими чарами. Человеческий разум страдает от них — приходит безумие. Приходит неотвратимо. А исцеление возможно лишь в том случае, если джинн оставит человека в покое — уйдёт и больше никогда не напомнит о себе. Но Шехабеддин не мог навсегда оставить Заганоса, даже если б хотел. Это противоречило бы воле Аллаха. Шехабеддин должен был помочь новому Искендеру возвыситься, ведь только тогда новый Искендер проявил бы себя в полной мере. И раз уж Аллах вверил судьбу Заганоса такому существу, как Шехабеддин, то безумие можно было считать своеобразной платой героя за своё возвышение.

Когда друзья повстречались, безумие проявилось не сразу: лишь после отъезда из Албании и прибытия в Эдирне, где Заганос получил должность в войске, а Шехабеддин — при дворе. Заганос по долгу службы часто отсутствовал в городе, но всегда спешил воссоединиться с другом, и это послужило причиной одного происшествия, после которого многое изменилось.

Заганос, однажды вернувшись из очередного похода, решил скорее обрадовать Шехабеддина — явился к нему прямо во дворец. Точнее, прибыл туда с каким-то поручением от своего начальника, а как только поручение было исполнено, решил воспользоваться случаем и отправился искать встречи.

В ходе поисков Заганос встретил другого придворного евнуха, которого иногда видел и прежде, а этот евнух, вместо того чтобы навести Заганоса на верный след, спросил что-то вроде:

— Если тебе нравятся евнухи, то почему ты не обращаешь внимания на меня?

Эту историю Шехабеддин знал только со слов самого Заганоса. Друг рассказывал, что удивился и спросил у того евнуха:

— О чём ты говоришь? — на что услышал примерно следующее:

— Разве я совсем не красив? Шехабеддин не единственный, с кем ты можешь проводить время. Между прочим, я на целых четыре года его моложе. Так что, если хочешь, мы с тобой можем тайно встречаться. Я не возьму за это много. Хотя ты наверняка захочешь дать больше, когда увидишь, как я искусен на ложе.

Заганос, услышав это, возмутился:

— Как ты смеешь предлагать мне такое?! Я ничего подобного не делаю! — а евнух устыдился и извинился.

Заганосом всё ещё владело возмущение, когда он наконец разыскал Шехабеддина во дворце. Как всегда прямой и честный, Заганос просто не смог скрыть своего состояния.

Шехабеддин, выспросив о причине, конечно, поспешил успокоить:

— Я уверен, что это была всего лишь шутка. Тот евнух просто хотел посмотреть, как ты ответишь на подобное предложение. Он бы рассказал об этом другим евнухам, и они бы вместе посмеялись над тобой. Придворные шутки порой жестоки. Но ты повёл себя очень достойно: пристыдил шутника.

— Но как же можно так шутить? — не понимал Заганос. — Ведь наказание за мужеложство — смерть.

— К евнухам это не относится, мой друг, — напомнил Шехабеддин. — Евнух не мужчина, поэтому делать подобное с евнухами не запрещено и не грешно. Ещё в тот день, когда мы с тобой познакомились, я говорил тебе, что евнухов часто используют для развлечения.

И вот тогда Заганос смутился, а Шехабеддин решил, что, пожалуй, в ближайшие месяцы не следует изображать перед другом женщину даже ради смеха. Если бросать на Заганоса выразительные взгляды, то он сразу вспомнит это происшествие во дворце и будет расстроен.

Увы, безумие уже тогда начало давать всходы, опутывать Заганоса, и тот сдался.

Через некоторое время, когда Шехабеддин в очередной раз устроил вечернее застолье с другом в своём доме в Эдирне, то услышал от Заганоса вопрос:

— Почему ты больше не показываешь мне женщину? Не хочешь?

— Почему ты спрашиваешь об этом? — насторожился евнух.

Дальше беседа шла очень сумбурно. Шехабеддин помнил лишь то, что изо всех сил старался делать вид, будто не понимает всё новые и новые настойчивые вопросы Заганоса, хотя отлично понимал. Затем евнух поднялся на ноги, чтобы уйти на несколько минут, собраться с мыслями, но был остановлен. Он в ужасе замер посреди комнаты и не знал, что предпринять.

Заганос, с которым было так хорошо и спокойно, будто исчез. А вместо него появился незнакомец с безумным умоляющим взглядом, который стоял перед Шехабеддином на коленях, хватал за руки и говорил:

— Я благодарю Аллаха, что я мусульманин, потому что. мусульманский закон не запрещает мне тебя любить.

Из потока фраз евнух всё-таки сумел выловить что-то похожее на связный рассказ. Оказалось, что тот друг, который был у Заганоса в Албании и обучал его воинскому искусству, являлся человеком особых пристрастий. Он толкнул Заганоса, бывшего почти мальчиком, на путь греха — уговорил делить ложе, но чем старше становился Заганос, тем больше тяготился этим, а затем и вовсе захотел забыть о прошлом.

У людей Писания^[24] принято, что грешник рассказывает о своих грехах волхву, чтобы волхв освободил от них его душу. Однако Заганос не спешил признаваться. Пусть волхв и обязан хранить тайну признаний, Заганос ему не доверял и не хотел жить в страхе. Заганос решил, что признается лишь перед смертью, но всё решилось проще.

В Албанию в очередной раз пришли турки и вопреки обыкновению воевали успешно, захватили часть албанских земель, а Заганосу было предложено принять истинную веру. Заганос спросил, как быть с теми грехами, которые уже есть и в которых он не успел признаться волхву. Вопрос был задан мулле, а мулла ответил, что с переходом в истинную веру все старые грехи сами собой прощаются.

Заганос обрадовался, что не придётся ни в чём признаваться, и ухватился за это, стал мусульманином.

— Я хотел начать новую жизнь, быть праведным, — торопливо рассказывал друг Шехабеддину. — Когда я понял, что желаю тебя, то давил это в себе. Поэтому мне не очень нравилось, когда ты изображал передо мной женщину. Когда ты смотрел на меня красноречивым взглядом, я вспоминал о том, о чём хотел забыть. Но теперь, когда я узнал, что желать тебя — не грех, то больше не могу держать это в себе. Прошу, пойми меня. Пойми меня, мой друг.

Шехабеддин вздрогнул, услышав обращение «мой друг». Он сразу вспомнил ничтожного развратника Захира, который тоже обращался к нему «друг мой» и принуждал делить ложе.

То далёкое время в доме Захира стало самым отвратительным из всего, что евнух когда-либо переживал. Вот почему, несмотря на всю горечь от потери дорогого друга, Шехабеддин хотел прогнать его. Друг, который мечтает оскорбить дружбу, не настоящий.

Все соображения о том, что возвышение нового Искендера угодно Аллаху и что этому возвышению надо помогать, как будто забылись. Впоследствии Шехабеддин со стыдом вспоминал, что, услышав признание Заганоса, думал лишь о себе. Слова «уйди прочь» уже готовы были прозвучать, но перед мысленным взором Шехабеддина вдруг появилась младшая сестра. Появилась такой, как Шехабеддин её себе представлял.

Она подобно Заганосу упала на колени перед братом, принялась хватать его за руки:

— Нет, брат. Прошу тебя: не прогоняй его, оставь этого безумца мне. Пусть он даёт выход своему безумию со мной, а ты сохранишь друга. С тобой он будет таким же, как прежде. Обещаю!

И Шехабед дин послушал мольбы сестры. Сделав над собой некоторое усилие, он велел Заганосу подняться на ноги.

— Я понимаю тебя, мой друг, — сказал евнух. — Не скрою, что я в большом замешательстве, но это хорошо, что ты открылся мне, сказал правду. Теперь мне понятна твоя настойчивость, с которой ты спрашивал меня, почему я иногда изображаю женщину.

Заганос по-прежнему смотрел на него безумным взглядом, поэтому евнух успокаивающе улыбнулся, а затем усадил друга на мягкое сиденье, тянувшееся вдоль стены, сам уселся рядом и продолжал:

— Если хочешь, то я буду играть с тобой в ту игру, в которую евнухи играют с людьми. Но нужно установить правила. Они очень важны для меня.

— Какие правила? — спросил Заганос.

— Та женщина, которую я показывал тебе, — неторопливо продолжал Шехабеддин, — это не просто женщина. Она моя сестра. Её зовут Ширин. И если ты хочешь, чтобы я играл с тобой, ты должен всё время помнить, что делишь ложе с ней, а не со мной. Если ты во время игры назовёшь моё имя или скажешь «друг мой», моя сестра тут же уйдёт и приду я, и я буду очень недоволен. Если же после игры ты скажешь: «Мой друг, как хорошо мне с тобой было», то я буду неизменно отвечать, что ничего не было. Я понимаю, что тебе нужно привыкнуть и что поначалу ты, возможно, будешь ошибаться, но если я увижу, что ты ошибаешься нарочно, то ещё подумаю, следует ли мне в следующий раз допускать тебя к моей сестре.

Заганос согласился соблюдать правила, но с тех пор Шехабеддин не очень любил, когда друг говорил о том, что хорошо бы «вспомнить старые времена». Это значило, что безумие возвращается.

Уже гораздо позже, случайно, Шехабеддин услышал о поверье, касающемся джиннов: если джинн любит человека, то невольно сводит с ума.

Шехабеддин был потрясён этим открытием. «Так, значит, вот, кто я такой! — подумал он. — Действительно — джинн. Я не зря казался себе джинном ещё в Албании, когда изображал женщину перед моим другом. Уже тогда я стал сводить его с ума и не знал об этом».

Заганос был не виноват, что впал в безумие, поэтому, даже если бы дружба с Шехабеддином не оказалась угодна Аллаху, слова «уйди прочь» всё равно стали бы ошибкой. И Шехабеддин радовался, что не совершил её! Он обрёк бы себя на одиночество. А ради чего? Ради того, чтобы Заганос исцелился поскорее? Но вряд ли следовало считать, что Заганосу жилось бы лучше, если б его прогнали, и он бы вскоре исцелился. Конечно, друг, как и всякий безумец, мучился от своего безумия… но также и наслаждался им. Евнух каждый раз напоминал себе об этом, когда начинал терзаться чувством вины.

«А что если евнух Багой тоже был джинном? — иногда спрашивал себя Шехабеддин. — Возможно, он тоже сводил Искендера Двурогого с ума, сам не желая этого?» Шехабеддин не мог не сравнивать свою судьбу с судьбой Багоя и с каждым годом находил всё больше сходства… хотя находил и различия.

В старых книгах говорилось, что Искендер Двурогий умер довольно рано, а Багой остался его оплакивать. Печальный удел, но Шехабеддин знал, что в этот раз история пойдёт по иному пути, она будет лучше. Багой первым покинет этот мир и, значит, не будет оплакивать Искендра, а наоборот — порадуется его счастью, когда новый Искендер возвысится.

Заганос не хотел этого понять и потому не любил рас-суждений о том, что звезда должна упасть, когда настанет время. Заганос не стремился приблизить своё окончательное возвышение, не стремился стать великим визиром, но Шехабеддин продолжал своё дело, несмотря ни на какие просьбы остановиться.

Из этого вовсе не следовало, что евнух был жесток и за-! ботится только о себе — хотел доиграть шахматную партию во что бы то ни стало, а к чувствам друга оставался безразличен. Вовсе нет! Шехабеддин заботился о друге, однако лишь глупец станет потакать мольбам безумца, когда этого можно избежать.

Заганос вопрошал:

— Что я же буду делать без тебя? Зачем ты хочешь меня покинуть? — но эти вопросы нашёптывало безумие. Шехабеддину не следовало идти у него на поводу.

Евнух был совершенно уверен, что Заганос не станет сильно страдать, когда звезда погаснет, потому что друг постепенно излечится от своего безумия. «Джинн покинет человека, уйдёт и больше никогда не напомнит о себе, поэтому к человеку вернётся ясность ума, — говорил себе Шехабеддин. — Не будет чёрной тоски, не будет непреходящей боли, потому что это стезя безумцев».

Увы, шахматная партия пока не окончилась, проклятый Халил не собирался умирать, а звезде было рано низвергаться с небосклона. И Заганос пока оставался безумцем, нуждающимся в том, чтобы ему потакали.

Сидя на софе рядом с Шехабеддином и не желая разомкнуть объятий, он повторял:

— Скажи мне, мой друг, скоро ли я увижу луноликую Ширин? У меня есть для неё подарок. Таких искусно сделанных украшений она ещё не видела. Ей наверняка понравится. Может быть, Ширин позволит мне прийти к ней сегодня вечером?

— Сегодня вечером состоится большой пир в честь победы, — ответил евнух. — Разве ты забыл?

— Теперь вспомнил, — виновато ответил друг, но рук не ослабил.

— Возможно, пир продлится до утра, — продолжал напоминать Шехабеддин. — Ты не сможешь уйти с праздника раньше, чем наш повелитель, а повелитель не уходит посреди веселья.

— А послезавтра Ширин позволит мне увидеть её? — не унимался Заганос.

— Послезавтра вам с ней вряд ли что-то помешает, — ответил евнух. — Послезавтра, когда стемнеет, к тебе явится человек от меня и отведёт на тайное свидание с Ширин.

— Свидание будет не в этом дворце?

— Нет.

— Хорошо, я буду ждать. — Порыв безумия ослаб, поэтому Заганос разомкнул объятия и улыбнулся своей беззаботной улыбкой. — А ведь я в самом деле совсем забыл про сегодняшний пир. Как это я так? Неужели старость ко мне подкрадывается, раз память меня подводит?

— Ну что ты, друг мой! Ты совсем не стар, — улыбнулся евнух, но сам думал о том, как спровадить Заганоса и вернуться к подслушиванию беседы, которую вёл повелитель с мальчиком Иоанном.

А ещё евнуха беспокоило, что верная тень до сих пор не объявилась. Все сроки прошли, и, пожалуй, стоило отправить людей на её поиски.

* * *

Вечер 30 мая 1453 года

Тодорис невольно сравнивал вчерашний и сегодняшний ужин в доме тестя. В прошлый раз все были полны надежд и верили в то, что сумеют противостоять несчастьям, даже если Город пал. Теперь же все выглядели подавленными.

Господин Лука, казалось, только теперь понял всю опасность надвигающегося хаоса, но не признавался в этом, чтобы не показать страха. Леонтий и Яков взирали на отца с немым вопросом: «Что мы будем теперь делать?» А госпожа Мария, уже успевшая облачиться в тёмные траурные одежды, не интересовалась ничем. Она сидела за столом, глядя куда-то перед собой, а пришла просто потому, что её позвали. Иначе она осталась бы в комнате Михаила, где провес ла последние несколько часов. Там на кровати лежало тело, уже обмытое и одетое для погребения. Чтобы победить запах разложения, вокруг курились благовония, было трудно дышать, но госпожа Мария этого не замечала. Она сидела возле кровати и иногда гладила мёртвого сына по голове.

Покинув ту комнату, госпожа Мария принесла с собой запах благовоний, но и запах трупа — лёгкий, едва уловимый. За последние два месяца осады Тодорис отлично запомнил, как пахнут трупы убитых в бою, если их оставить на воздухе хотя бы сутки. Сидя за столом рядом с тёщей, он распознал этот тухлый душок, смешавшийся с ароматным дымом.

По правде говоря, Тодорису трудно было грустить из-за смерти человека, которого он почти не знал, но при взгляде на тёщу — женщину, хорошо знакомую, — становилось не по себе. Было видно, как она изменилась, и Тодорис начинал сильно тревожиться: «Только бы не помешалась».

Несмотря на то что семью постигло горе, большинство людей в этой семье сохранили аппетит. Господин Лука, Леонтий и конечно же Тодорис, проведя почти два месяца в изнуряющих битвах, нуждались в восстановлении сил. У человека, который устал после тяжёлого многодневного труда, голова может быть занята своими мыслями, но рука исправно подносит ложку ко рту, а челюсти жуют. Яков в битвах не участвовал, но ещё не достиг взросления, то есть продолжал расти. У тех, кто растёт, тело настойчиво требует пищи, и этот мальчик не стал исключением.

Лишь госпожа Мария ничего не ела. Она молча смотрела перед собой и, наверное, ждала, когда можно будет уйти.

Молчание, царившее в зале, стало казаться Тодорису слишком тягостным, поэтому он решился задать вопрос:

— Господин Лука, позвольте узнать: как скоро вы с семьёй собираетесь покинуть Город и какие способы для этого видите? Я понимаю, что горе, постигшее вас, мешает думать о чём-либо, кроме похорон, но мы все по-прежнему в опасности.

Старший Нотарас был не очень доволен, что его вывели из задумчивости, но всё же соизволил ответить зятю:

— Да, в опасности. Но пока что мы ничего не можем с этим поделать. Воины Великого Турка по-прежнему сторожат наш дом. Мы не можем выйти, а если бы и смогли, на улицах сейчас тоже опасно и днём и ночью. Ещё не кончились грабежи.

Тодорис пояснил причину своего интереса:

— Послезавтра, когда истекут три дня грабежей, я рассчитываю добраться до своего дома и проверить отцовский тайник. Слуги о тайнике не знали, так что вряд ли он пострадал. Если господин Лука собирается втайне нанять корабль, я готов участвовать в этом.

Леонтий, который с самого начала внимательно следил за разговором, теперь сделал недоумевающее лицо:

— Тодорис, но где мы возьмём корабль? Они все либо уплыли, либо захвачены турками. Ты думаешь, что в Городе остался хоть один корабль, который отвезёт нас в Венецию? Сильно сомневаюсь. Когда на западных стенах показались турецкие знамёна, то в Золотом Роге все венецианские и генуэзские суда снялись с якорей.

— Предатели, — пробормотал господин Лука, ненадолго оторвавшись от еды, — они только и ждали случая. Корабли нашего флота были вытащены на берег, а эти стояли на якорях, готовые отплыть в любую минуту.

Леонтий кивнул и продолжал рассказывать Тодорису:

— Отец и я всё видели с нашего участка стены. Мы видели, как корабли венецианцев и генуэзцев отходили от берега. Это было и в наших гаванях, и в гаванях Галаты. Не знаю, кому удалось вырваться из Золотого Рога, но все, кто мог, конечно же уплыли. А тех, кто не уплыл, турки вряд ли скоро отпустят.

Тодорис не отступал:

— По правде говоря, я всерьёз рассчитывал на то, что есть какое-нибудь судно, которое было захвачено турками вместе с командой. В нынешние времена любой капитан умеет торговаться, и, если бы он выторговал свободу себе и своим людям, мы могли бы этим воспользоваться.

— В нынешние времена слишком рискованно садиться на незнакомый корабль, — заметил Леонтий.

— Тогда можно попробовать нанять небольшое рыбацкое судно, — предложил Тодорис. — Нам не обязательно удаляться далеко от берега. Мы можем следовать вдоль побережья и высадиться на одном из больших островов Эгейского моря, а там уже пересесть на попутный корабль, если капитан заслуживает доверия.

— Не вижу смысла пока покидать Город, — решительно произнёс Лука.

— Но почему? — удивился зять, на что услышал:

— А ты разве не помнишь, что Великий Турок предложил мне? Он предложил мне в управление Город. Если я уеду, о должности можно забыть.

Тодорис не хотел вступать в спор, но всё же решился заметить:

— Господин Лука, возможно, я плохо слышал вашу беседу с Великим Турком, но мне показалось, что тот ничего не предлагал. Он говорил лишь о том, что мог бы предложить.

— По-твоему, он сказал это просто так? — нарочито холодно осведомился Лука. — Великий Турок проявил к нам доверие. Это большая удача, и было бы глупо подрывать такое доверие попыткой бегства.

Тодорис замолчал, понимая, что спорить бессмысленно. Он уже успел погрузиться в собственные мысли, поэтому чуть не вздрогнул, когда подала голос госпожа Мария, сидевшая рядом. К тому же голос у неё был хриплый и как будто немного чужой.

— Доверились ягнята льву, — сказала она, всё так же глядя перед собой в пустоту. — Он сожрёт нас всех.

— Перестань, Мария, — строго сказал Лука, но это не возымело действия.

— Мы думали, что этот хищник вернёт нам Михаила, а он принёс нам его истерзанный труп. Ничего другого и ожидать было нельзя.

— Мария, перестань, — повторил Лука, но его слова не дошли до жены.

— В Писании сказано, что нельзя садиться с хищниками за один стол, а мы пустили этого зверя на нашу трапезу. Теперь мы будем за это наказаны. Зверь сожрёт нас.

Если Тодорис правильно помнил, то в Писании имелись в виду не хищные звери, а разбойники и грабители, жаждущие крови, хотя при желании можно было понять и так, как говорила госпожа Мария. В любом случае от её пророчеств делалось жутко. Тодорис с трудом перебарывал в себе желание перекреститься.

Лука, судя по всему, опасаясь, что его жена не в себе, ждал ещё некоторое время, будет ли продолжение речей. Госпожа Мария больше ничего не сказала, поэтому он осторожно поднялся из-за стола, подошёл к ней и, взяв её за плечи, ласково сказал:

— Мария, ты устала. Тебе надо пойти поспать. Я провожу тебя.

— Нет, — возразила та, поднимаясь. — Я пойду к одру Михаила. Буду смотреть на сына, пока могу. Когда настанет время погребения, мой сын скроется от меня навсегда, и я буду проклинать каждую минуту, которую могла бы смотреть на него, но не смотрела.

Часть III ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Поздний вечер 30 мая 1453 года, незадолго до полуночи

Мехмед вместе с приближёнными сидел на ковре перед белой скатертью, уставленной угощением, и допивал очередную пиалу с вином. С высокого помоста, где все расположились, открывался вид на ряды пирующих — люди сидели вполоборота к помосту, справа и слева от таких же белых скатертей, бесконечными лентами уходящих вдаль.

Ни один зал в захваченном городе не мог бы вместить столько гостей — более двух тысяч, — и потому султан приказал, чтобы победный пир устроили в центре сооружения, называвшегося «ипподром».

Когда зашло солнце, именно здесь собрались высшие военачальники, их помощники и все вплоть до начальников сотен. Сюда же позвали героев, показавших особую храбрость и рвение, даже если это были простые воины. Вспомнили и про дервишей, которые вместе с седобородым шейхом Ак-шамсаддином во время осады воодушевляли воинов и укрепляли их боевой дух.

Мехмед хотел позвать даже неверных, а в особенности — того старого пушечного мастера, который отлил для турецкого войска превосходные орудия. Мастер заслужил стать гостем на пиршестве, но пригласить этого человека не удалось бы, потому что он погиб. Одна из пушек, отлитых им, разорвалась, разлетелась на куски во время очередного выстрела и убила своего создателя, как раз находившегося рядом. Это случилось незадолго до победного дня.

Мехмед огорчился из-за этой новости, но в итоге поддался уговорам о том, что неверных звать не надо. Неверные пировали отдельно, за пределами города, а правоверные — в городе, в самом его сердце.

В центре ипподрома находилось поле, поросшее травой, а посреди поля возвышались какие-то колонны разной высоты и формы. Это поле прекрасно подошло, чтобы застелить его коврами, а колонны пригодились, чтобы поддерживать большие полотняные навесы. Там, где ещё вчера было тихо и пустынно, особенно по ночам, теперь шумел огромный праздник. Люди ели, пили, пели, славили султана и друг друга. Многочисленные музыканты, рассаженные так, чтобы никто из гостей не остался без музыки, должны были посменно играть всю ночь.

Глядя вокруг, султан довольно улыбался. От вина уже начинала кружиться голова, но её освежала ночная прохлада. Весёлая музыка тоже бодрила, не давала погрузиться в полудрёму, как это часто бывает, если выпьешь много.

Мехмед хотел, чтобы пир длился как можно дольше, потому что всегда приятно праздновать свою победу, да и проигравший должен как можно лучше прочувствовать горечь поражения.

Проигравшим стал великий визир Халил-паша, сейчас сидевший по правую руку от своего повелителя, и султан уже успел не раз спросить:

— А помнишь, Халил-паша, как ты говорил, что мы не возьмём этот город? Что же ты скажешь теперь?

В первый раз этот вопрос прозвучал в самом начале праздника. Прозвучал громко, во всеуслышание, и Халилу пришлось так же во всеуслышание отвечать. Это было унижение для старого визира. Пусть он и сказал «я рад, что страхи мои оказались напрасны», но в действительности Халил был не рад и совсем не охотно славил своего повелителя; который одержал такую великую победу.

Разумеется, Мехмеду было этого мало, поэтому через некоторое время он снова, но уже в тихой беседе напомнил сановнику о том, что тот вечно пребывал в сомнениях: «Ты признаёшь, что зря сомневался?» Халил снова оказался вынужден признать свою ошибку, выразить радость по поводу победы и славить ум своего повелителя, но Мехмед не собирался на этом успокаиваться.

Через некоторое время султан, сделав вид, что забыл, о чём говорилось ещё недавно, опять задал Халилу тот же вопрос, чем заставил собеседника тайно злиться.

— Повелитель уже спрашивал меня об этом дважды, — со всей возможной любезностью ответил Халил. — Я ответил повелителю, что рад победе и рад, что нам хватило сил взять город.

— Нет, ты сказал гораздо больше слов, — притворяясь непонятливым, возразил Мехмед, а затем оглянулся на Шехабеддина, сидевшего слева: — Шехабеддин-паша, ты помнишь, что отвечал мне Халил-паша?

Евнух сразу сообразил, что должен поддержать игру. В его глазах заплясали весёлые искры:

— Нет, мой повелитель, я помню лишь общую суть, а также то, что в первый и второй раз ответы различались. В чём именно состояло различие, не могу вспомнить. Никак не могу. Как видно, я не рассчитал своих сил, угощаясь вином.

Мехмед повернулся к Заганосу-паше, сидевшему по правую руку от Халила:

— А ты, Заганос-паша, помнишь, что отвечал мне Халил-паша?

Разумеется, второй визир подобно своему другу Шехабеддину, понял, что надо отвечать:

— Нет, мой повелитель. Я так же, как и Шехабеддин-паша, помню лишь общую суть. Уважаемый Халил-паша говорил очень витиевато, а я человек военный и привык к более простым речам, поэтому не смогу повторить рассуждения Халила-паши сколько-нибудь подробно.

Мехмед тихо засмеялся от удовольствия и снова обратился к великому визиру:

— Ничего не поделаешь, Халил-паша. Тебе придётся повторить свои слова. Ты же не откажешься это сделать, если твой повелитель тебе приказывает?

Халилу пришлось подчиниться, а затем он попросил разрешения покинуть пир, но Мехмед, разумеется, не позволил:

— Нет, ты будешь праздновать с нами, а иначе я могу подумать, что наш праздник для тебя не праздник, а наша радость — не радость. Только мои враги не будут радоваться победе, которая радует меня. Но ты ведь не враг мне, Халил-паша?

Халил не мог возразить и не мог ослушаться. Всё теперь изменилось: Мехмед был волен в любую минуту отдать приказ, чтобы великого визира казнили, и никто не стал бы возражать. Прошли те времена, когда такой приказ вызвал бы смуту.

Юный султан продолжал наслаждаться удручённым видом старого отцовского визира, когда услышал у своего уха шёпот Шехабеддина-паши:

— Мой повелитель выразился прекрасно: только враг не разделяет радости от наших успехов. Так что с помощью этого правила можно легко проверить, кто — друг, а кто — нет.

— И кого же ты предлагаешь проверить, Шехабеддин-паша? — спросил Мехмед, зная, что евнух никогда не говорит ничего просто так.

— Повелитель может проверить своих новых друзей.

— Каких?

— Луку и его семью. Но я уверен, что проверка будет успешной и что этот человек помнит, как повелитель говорил с ним о должности управителя города.

— Не хочу сейчас проверять, — ответил Мехмед. — Это требует сосредоточенности, а я хочу просто веселиться.

— Думаю, праздник стал бы заметно лучше, если бы вино повелителю наливал младший сын Луки, — сказал Шехабеддин.

Мехмед вдруг представил, как принимает чашу из рук мальчика, а тот смотрит внимательным взглядом, будто спрашивая, всё ли сделал правильно. Такой взгляд был настолько желателен, что султану стоило потратить своё драгоценное время, чтобы добиться этого.

Мехмед также подумал, что Шехабеддин-паша хоть и притворяется понимающим, но в действительности не понимает истинных мотивов своего повелителя. Евнух наверняка считал, что для Мехмеда всё это забава и что мальчики нужны ему лишь как товарищи в развлечениях. А ведь на самом деле мотивы были гораздо серьёзнее.

«Сыновья румов — моё будущее, — говорил себе Мехмед. — Если я сделаю их отцов своими слугами, то выиграю не так много. Пройдёт десять лет, и отцы станут стариками или обратятся в прах. А вот молодые, и в особенности мальчики, могут служить мне долго. Если я добьюсь их послушания, то выиграю огромное богатство».

Вот почему Мехмед был так рад, когда минувшим днём заставил купленного им мальчика, звавшегося Иоанн, наливать вино. Послушание — это привычка, которая укрепляется шаг за шагом, и даже если поначалу приходится использовать угрозы, то позднее они не понадобятся, а когда привычка окончательно укоренится, то к послушанию сама собой добавится и преданность.

Мехмед с удовольствием вспоминал, что мальчик, в начале встречи ведший себя, как дикий зверёк, под конец не отказался выполнить «просьбу». Правда, он искренне не понимал причину.

— Почему я должен наливать вино, если я гость, а не слуга? — спросил Иоанн.

— Потому что благодарный гость всегда рад услужить хозяину дома, — ответил Мехмед.

— Я не настолько благодарен, чтобы исполнять любую просьбу, — возразил тот.

— А как же благодарность за сестру? — спросил Мехмед. — Разве ты не благодарен за то, что она ни в чём не будет нуждаться? Например, в скором времени получит служанку, как просила.

Иоанн считал это недостаточным, не хотел повиноваться. Он стоял посреди комнаты и в который раз начал сжимать кулаки, поэтому Мехмеду пришлось напомнить ему, кто есть кто:

— А может, мне поменять вас с сестрой местами? Велю привести её, а ты будешь ждать в комнатах. Я скажу твоей сестре, что твоя судьба зависит от того, насколько я буду доволен. Посмотрим, откажется ли твоя сестра исполнять мои просьбы.

— Какие просьбы? — насторожился Иоанн.

— Ещё не знаю, — ответил Мехмед. — Ей ведь двенадцать лет? Маловато, на мой вкус, но в некоторых областях моего государства девушки выходят замуж в одиннадцать, а в двенадцать рожают первенца…

Мальчик расширил глаза от ужаса и почти непроизвольно вскрикнул:

— Господин, нет!

Мехмед совсем не собирался приводить угрозу в исполнение, но был рад, что она подействовала.

— Теперь тебе ясно? — спросил султан. — Ясно, за что ты должен быть благодарен мне? Я прошу тебя всего лишь налить мне вина. Всего лишь.

После этого Иоанн подошёл к столику, где стояли серебряный кувшинчик и чашка. Мальчик налил вино в чашку и поднёс Мехмеду, а взгляд стал такой внимательный, будто спрашивал, всё ли сделано правильно.

Вспомнив об этом на пиру, султан сразу переменил мнение. Желание одержать ещё одну такую же победу оказалось сильнее желания беззаботно веселиться. Как видно, Шехабеддин всё-таки кое-что понимал, если угадал, чего бы хотелось повелителю.

— Да, — сказал Мехмед, — было бы хорошо, если бы Лука посетил наш праздник вместе с сыновьями.

— Тогда я приведу их, — оживился евнух, — ведь их дом совсем недалеко.

— Да, приведи, — улыбнулся султан. — Скажи, что с моей стороны это не приказ, а приглашение. Я хочу, чтобы Лука и его сыновья хоть немного утешились от потери близкого человека, которую им пришлось пережить сегодня. Пусть порадуются. — Мехмед ещё немного подумал и добавил: — Конечно, Лука не сможет искренне сказать, что рад моей победе в войне, но он должен радоваться, что город станет частью моей великой державы. Ведь это первый шаг к возвращению благоденствия и процветания этого места. При прежних правителях всё было в упадке: и торговля, и ремёсла. А теперь всё возродится, и если Лука не понимает этого, то как же сможет управлять городом?

* * *

Шехабеддин-паша сильно рисковал, когда уговаривал повелителя пригласить на праздник семейство неверных. Если бы Мехмед задумался, зачем эти уговоры, то наверняка бы догадался. Но, по счастью, повелитель оказался уже достаточно пьяным, чтобы не задуматься. Судя по всему, Мехмед решил, что Шехабеддин, по обыкновению, пытается угодить.

На самом же деле евнух хотел привести в движение фигуры на шахматной доске: Заганосу оставалось сделать один шаг, чтобы дойти до края вражеского поля и превратиться в великого визира, но этот шаг мешала сделать фигура по имени Лука. Шехабеддин должен был заставить её убраться с дороги и потому ночью в сопровождении нескольких слуг и охраны отправился к дому Луки.

Было недалеко, поэтому евнух шёл пешком. Он двигался по пустынным тёмным улицам быстрой походкой. От волнения, которое не вполне получалось подавить, замирало сердце и сбивалось дыхание. Так бывает, когда мчишься на огромной скорости через пустоту, как метеор по ночному небу.

Именно сейчас должно было многое решиться. Предстоял важный разговор, ведь Шехабеддин собирался не просто передать приглашение явиться на пир, а сделать так, чтобы Лука решительно отказался. Следовало очень осторожно внушить семейству неверных мысль, что они ни в коем случае не должны идти. Внушить так, чтобы позднее Мехмед не догадался об истинной причине отказа.

В окнах дома Луки ещё горел свет, а янычары, вот уже два дня охранявшие жилище, жгли факелы, поэтому часть улицы перед домом оказалась неплохо освещена. Янычары сразу увидели, кто явился, поэтому те, кто стоял возле дверей, почтительно расступились, а один из слуг Шехабеддина громко постучал.

Ждать пришлось не слишком долго. Вот одна из дверных створок дрогнула и приоткрылась. В образовавшейся щели показалось лицо одного из челядинцев, которых Шехабеддин запомнил потому, что они помогали искать тело среднего сына Луки, а затем принесли это тело в дом.

— Что угодно господину? — спросил челядинец, плохо скрывая неприязнь.

От этого тона волнение, которое Шехабеддин старательно давил в себе, вмиг улеглось. Если слуги настроены подобным образом, то хозяева — тем более. А если так, то будет совсем не трудно внушить Луке острую неприязнь к султану и в конечном итоге побудить отказаться от приглашения на пир.

Евнух нарочито любезно улыбнулся и ответил на языке румов:

— Я прибыл по поручению моего господина василевса. Оно касается хозяина этого дома.

Как и следовало ожидать, слуга переменился в лице при упоминании слова «василевс». Наверное, он хотел сказать: «Василевс убит, а другого василевса у нас нет и уже не будет». И всё же слуга не осмелился, а растерянно обернулся, как будто у него за спиной находился кто-то, у кого можно спросить, что делать.

— Впусти его, — послышался за дверями голос, похожий на голос Луки. — Если к нам прислали посланца, то его нельзя не впустить.

Двери открылись широко, и тогда стало видно, что посреди внутреннего двора стоит Лука со старшим сыном, поэтому Шехабеддин вместе со своими слугами и охраной вошёл, а затем почтительно поклонился.

— Уважаемый господин Лука, — любезнейшим тоном произнёс евнух, — мой господин василевс приглашает вас и ваших сыновей на большой пир, который недавно начался.

Лука, услышав слово «василевс», тоже едва заметно переменился в лице, а в следующее мгновение тронул за руку старшего сына, который уже собрался открыть рот и возразить.

Пока что оба рума вели себя разумно, но Шехабеддин ещё только пришёл и почти ничего не успел сказать. Игра, которую затеял евнух с обитателями этого жилища, только начиналась.

— На пиру собрались все сановники и военачальники моего господина, — продолжал он, — поэтому приглашение на такой праздник — большая честь. Мой господин помнит, что вас постигла утрата, но он надеется, что на празднике вы немного утешитесь. Пусть скорбь в ваших сердцах потеснится радостью оттого, что вас ждёт счастливое будущее. Оно не может быть другим, потому что мой господин хочет осыпать вас милостями. На празднике вам будут даны места подле моего господина. Вы будете сидеть там, где сидят самые приближённые и доверенные слуги.

— Когда мы должны прийти? — спросил Лука.

— Чем скорее, тем лучше, — отвечал Шехабеддин. — А идти — недалеко, на Большой ипподром. Я сам провожу вас и проведу к моему господину василевсу.

Лука и его старший сын уже начали привыкать к тому, что султана называют василевсом, поэтому приняли это почти спокойно.

— Тогда, — сдержанно произнёс Лука, указывая на каменные скамьи вдоль стен двора, — я прошу господина посланца и его спутников присесть и подождать здесь. Мы с сыном оденемся подобающе и скоро будем готовы идти туда, куда нас отведут.

Шехабеддин сразу заметил, что Лука сказал «с сыном», а не «сыновьями», то есть брать с собой младшего этот человек не собирался, и как только евнух это понял, то внутренне возликовал.

Лука уже сделал два шага прочь, когда Шехабеддин всё тем же любезнейшим тоном начал:

— Позвольте напомнить, что приглашение касается и младшего сына тоже.

Лука остановился и снова повернулся к собеседнику:

— Я не думаю, что нужно брать с тобой младшего. Это ведь собрание для мужчин. Детям там не место.

— Мой господин василевс сказал, что желает видеть всех, — твёрдо произнёс евнух.

— Но это же приглашение, а не приказ? — спросил Лука.

— Кажется, я понимаю, почему мы не можем прийти к согласию, — любезно улыбнулся Шехабеддин. — Я слышал, что в этих землях не придают большого веса слову правителя, пока это слово не окажется на бумаге, заверенное по всем правилам. Но в стране моего господина всё иначе. Каждое слово, произнесённое правителем, имеет силу приказа или закона, даже если оно не оказалось на бумаге. Вот почему если мой господин зовёт на праздник, то отказываться нельзя. И также нельзя пренебрегать ни одним из слов. Если мой господин хочет видеть всех, должны прийти все. Только нерадивый слуга не исполняет приказа. Только преступник не исполняет закона. Я уверен, что господин Лука не хочет быть ни тем, ни другим.

Конечно, этот рум прекрасно умел изворачиваться, не хуже Халила-паши, поэтому евнух нисколько не удивился, когда услышал в ответ:

— Я пока что не являюсь ничьим слугой. Да и о законах сейчас говорить рано. Ведь ещё не истекли три дня беззакония и грабежей, когда в Городе правит лишь сила.

— Неужели господин Лука забыл о том, как с ним говорили о должности управителя Города? — притворно удивился Шехабеддин. — Как я уже сказал, мой господин василевс ничего не говорит просто так. Каждое его слово, даже не оказавшееся на бумаге, имеет большой вес.

— Но почему господин василевс, — Лука сделал над собой усилие, чтобы произнести «василевс», — хочет видеть моего младшего сына на пиру?

— Причина не была названа. — При этих словах улыбка евнуха, всё это время не сходившая с губ, стала загадочной. — Однако господин Лука и сам может составить суждение, если вспомнит сегодняшнюю трапезу в этом доме и то, как рад был мой господин, что мальчик сидел за столом и не выказывал страха.

— Значит, господин василевс не шутил, когда говорил, что хочет взять моего младшего сына на службу? — осторожно спросил Лука.

— Мой господин василевс ничего не говорит просто так, — повторил Шехабеддин.

— Но какого рода эта служба?

— При дворе есть разные должности, — уклончиво ответил евнух, — но сегодня, когда мальчик придёт на пир, то пусть не удивляется, если мой господин василевс попросит его налить ему вина.

Рум насторожился, хотел ещё что-то спросить, но вдруг посмотрел куда-то за правое плечо собеседнику. Шехабеддин обернулся и увидел, что во двор явилась женщина в тёмных одеждах — жена Луки. Она строго оглядела мужа и старшего сына, а затем — нежданного посетителя, его слуг и охрану.

Помнится, Лука говорил, что его супруга слегла от волнений. А позднее она совершенно неожиданно прибежала во двор, когда в ковре принесли тело её среднего сына. Но если тогда это появление можно было объяснить, не подозревая рума во лжи, то теперь положение изменилось.

В прошлый раз эта женщина была одета так, как будто лежала в постели, но получила от служанок скорбную весть и накинула первое, что попалось под руку. А теперь жена Луки, уже одетая как полагается, разгуливала по дому. Если она слегла от волнений, то как-то очень быстро поправилась, хотя её лицо несло на себе следы лёгкого недомогания.

А ещё Шехабеддин вспомнил своё недавнее наблюдение: когда Мехмед находился в этом доме и обедал с хозяевами, то за маленькой боковой дверцей кто-то притаился. Было не видно, кто именно, но что-то подсказывало: это была жена Луки. И если так, то она лишь притворялась больной. А сейчас её новое появление стало лишним доказательством.

«Женщины могут быть очень коварны», — напомнил себе евнух, когда обнаружил, что ему придётся играть с женой Луки тоже. Однако в следующее мгновение он заметил в её взгляде что-то странное. Так обычно смотрят те, кто перенёс страдания, оказавшиеся им не по силам.

«Так больна она или нет? Притворяется или нет? Лгал Лука или нет?» — спрашивал себя Шехабеддин.

— Что здесь такое происходит, Лука? — спросила женщина.

— Я приглашён к Великому Турку, который сейчас пирует со своими людьми на Большом ипподроме, — ответил тот.

— И ты пойдёшь туда? — спросила женщина.

— Разумеется, пойдёт, госпожа, — любезнейшим тоном произнёс евнух, будто не понимая, что в разговор лучше не встревать. — Я только что объяснил вашему супругу, что отказываться ни в коем случае нельзя.

Женщина как будто не услышала и повторила свой вопрос мужу:

— Ты пойдёшь?

— Да, я хочу пойти, — неуверенно ответил Лука и, бросив взгляд в сторону Шехабеддина, добавил: — Правда, мне сказали, что я должен взять с собой ещё и сыновей. Не только старшего, но и младшего.

— И ты возьмёшь их с собой? — продолжала спрашивать женщина, испытующе глядя на мужа.

Тот помедлил с ответом, снова бросил взгляд на Шехабеддина, а затем произнёс:

— Пока что я сомневаюсь, что это необходимо.

— Совершенно необходимо, — начал убеждать евнух. — И я бы посоветовал нарядить вашего младшего сына в лучшие одежды и дать ему наставление исполнять все просьбы моего господина, в чём бы они ни заключались. Именно на сегодняшнем празднике решится многое. Если мой господин увидит, что мальчик готов ему служить, то на всю вашу семью нескончаемым дождём посыплются милости. Если же мой господин останется недоволен, то следует ждать больших бед.

Конечно, эти слова заставили Луку ещё больше насторожиться. Он посмотрел на Шехабеддина:

— Но что же это за служба, которая уготована моему сыну? Господин посланец всё время говорит о ней, но не хочет её назвать.

— Я не могу говорить о том, чего доподлинно не знаю, — сказал Шехабеддин, и его улыбка снова стала загадочной.

— Тогда, может быть, господин посланец знает, чем мой сын так понравился господину василевсу? — Последнее слово Лука выговорил без всякого труда, но было очевидно, что он по-прежнему не считает султана василевсом и что слово произнесено лишь для того, чтобы проникнуть в тайну.

— Младший сын господина Луки — красивый мальчик, — всё так же загадочно произнёс евнух, — поэтому нет ничего странного в том, что мой господин хочет видеть мальчика рядом. Мой господин любит, когда его окружают красивые лица. А если эти лица озарены приветливыми улыбками, то это ещё лучше.

— И всё? Больше нет никаких причин? — продолжал спрашивать Лука, но его настороженность пока не перешла границу, за которой начинается страх.

Шехабеддин сделал вид, что ничего не замечает, и продолжал болтать:

— Я не могу быть уверенным, — сказал он, — но мне кажется, что причина также в том, что у мальчика светлые волосы. Мой господин любит светловолосых.

— Что значит «любит»? — допытывался Лука.

Евнух изобразил беспокойство:

— Я употребил не то слово? Прошу прощения, если так. На вашем языке я в основном читаю, а говорить приходится не так часто… И если я не могу сказать, что мой господин любит мальчиков, а в особенности светловолосых, то как мне верно это выразить?

Во дворе повисла тягостная тишина. И Лука, и его старший сын, судя по выражению их лиц, поняли, о чём рассуждает евнух. Но они спрашивали себя: «Неужели мы не ошиблись? Ведь если мы поняли верно, то это же мерзко и отвратительно».

Шехабеддин никак не мог сказать: «Да, вы верно поняли. Я утверждаю, что мой господин может испытывать к мальчикам желание». Прямо говорить не следовало. Следовало проговориться как будто случайно, а затем всё отрицать. Отрицать, отрицать и ещё раз отрицать, но тем самым всё больше убеждать собеседников, что они не ошиблись. И тогда они отказались бы прийти на пир и прокляли бы тот день, когда пустили султана в свой дом, а Шехабеддин мог бы сказать султану, что не виноват и уговаривал их, как только мог.

Оценивая положение в этой игре с румами, Шехабеддин посчитал, что всё сейчас зависит от женщины. Жена Луки одной своей фразой могла либо укрепить подозрения мужа и старшего сына, либо полностью рассеять. И если бы подозрения рассеялись, то Лука с обоими своими сыновьями пошёл бы на пир, а там не случилось бы ничего особенного. Мехмед попросил бы Якова (или Якуба, как он его называл) налить вина, сесть рядом. Возможно, рассказывал бы ему шутки и тем самым заставлял смеяться. Возможно, взял бы за руку, но лишь затем, чтобы надеть на неё один из собственных перстней как подарок в счёт будущих милостей.

Лука, видя это, не стал бы возмущаться. Не стал бы губить себя из-за подозрений, которые не подтверждены. Как, впрочем, и сейчас не стал бы. Он должен был обрести уверенность, что его сын окажется опозорен, а дать эту уверенность должна была жена.

Увы, Шехабеддин не мог проникнуть в мысли женщины. Не мог знать, поняла ли она прозрачные намёки. А если поняла, то осознала ли, чем грозит её мужу отказ вести сыновей на пир? А если осознала, то готова ли перенести новые потери?

Эта женщина уже лишилась одного сына. А что если она всё поняла, но решила, что хватит смертей? Может, она думает, что любой позор лучше, чем смерть? Тогда она сейчас скажет мужу, что опасаться нечего. И тем самым спасёт его и своих сыновей. И поломает Шехабеддину всю игру.

Евнух уже готовился проклинать ту, которая помешает осуществиться его планам, но вдруг услышал её уверенный голос:

— Лука, посланец выразился достаточно ясно. Нашего младшего сына собираются развратить. И ты позволишь это?

— Нет-нет, ничего подобного сказано не было, — торопливо возразил евнух. — Как госпожа могла такое подумать?

Он даже изобразил на лице удивление, но внутренне торжествовал, а женщина меж тем продолжала:

— Ты позволишь это, Лука? Отдашь Якова развратителю? Отдашь, потому что в обмен тебе обещали отдать Город?

Старший сын Луки тоже подал голос:

— Отец, я ничего не понимаю. Это правда или нет? Яков нужен Великому Турку для утех? И это говорится вот так открыто? Без стеснения?

— Я ничего такого не говорил, — затараторил Шехабеддин. — Я не понимаю, как наша беседа могла принять такой оборот.

— А что ты имел в виду, когда говорил, что твой господин любит мальчиков? — резко спросил Лука. Он уже перестал быть вежливым.

— Я… — Евнух сделал вид, что очень смущён и отчаянно старается подобрать слова. — Я хотел сказать, что мой господин просто любит проводить с ними время. Как с друзьями.

— Сколько твоему господину лет? — Лука придвинулся к собеседнику вплотную. — Двадцать или больше? Зачем ему друзья среди четырнадцатилетних мальчиков?

Если бы Шехабеддин стал отвечать на эти вопросы, то сказал бы, что всё очень непросто. Юный султан Мехмед действительно искал себе друзей. Искал с тех пор, как сам был мальчиком. Возможно, где-то в глубине души он так и не повзрослел, поэтому искал общества младших.

А что касается «разврата», то Мехмед вовсе не считал это развратом, а считал одним из проявлений привязанности. Такие взгляды султан усвоил от своего учителя-рума, которого в итоге приказал задушить, но очень жалел о своём решении, хоть и не признавался.

«Вы сами научили моего господина тому, в чём теперь упрекаете, — мог бы сказать Шехабеддин румам. — Учитель, от которого мой господин усвоил всё это, воспитывался в вашем городе. И если вы терпели таких людей у себя, то время пожинать плоды».

Сам Шехабеддин, конечно, считал устремления Мехмеда греховными, но, как ни странно, не мог думать о своём повелителе как о грешнике и смотрел на всё снисходительно, как мать смотрит на недостатки любимого сына. То, что она готова простить сыну, не простит никому другому. Даже Заганосу, если бы он тоже увлёкся мальчиками, это не было бы прощено. Никакое безумие не послужило бы оправданием. Дружбе настал бы конец.

Однако Шехабеддин совершенно не собирался рассказывать всё это Луке. Игра не предполагала такого. Вот почему евнух просто потупился, изображая стыд, а затем едва не улыбнулся довольной улыбкой, когда услышал:

— Вон из моего дома! Скажи своему господину, что на пир я не приду и сыновей своих не поведу. Пусть делает, что хочет, но по своей воле я не явлюсь.

* * *

Мехмед очень разозлился. Лука казался ему умным человеком. Умнее прочих. А теперь этот человек вёл себя как дурак, да ещё и выставлял свой глупый поступок как великое деяние. Вот что злило Мехмеда больше всего!

Что же Лука хотел показать своим упрямством? То, что Константинополь завоёван, но дух его защитников не сломлен? А Мехмед должен был восхититься такой силой духа? Тогда уж следует восхищаться и упрямством осла, которое не несёт в себе никакого смысла. И ведь осёл наверняка думает, что велик, потому что мешает планам такого могущественного существа, как человек.

Вспомнились слова учителя-рума: «Мой народ тебя удивит. Он способен удивлять». Эти слова чаще вспоминались в случаях, если румы удивляли неприятно.

Когда Шехабеддин-паша, весьма смущённый, доложил, что Лука отказался прийти на пир, то султан поначалу даже не поверил. Тогда евнух объяснил, что Лука в первую минуту охотно согласился, но не захотел брать с собой младшего сына. Тогда Шехабеддину пришлось мягко уговаривать, и уговоры почти подействовали, но вдруг появилась жена Луки, которая, судя по всему, повредилась умом. Она сказала, что её младшего сына собираются развратить. Она утверждала, что Мехмед решил позвать мальчика на пир ради своих утех и что утехи будут проходить чуть ли не у всех на глазах.

Мехмед, слушая это, поначалу даже засмеялся. Утехи прямо на пиру — это уж слишком. В здравом уме такое не скажешь, но султану стало не смешно, когда выяснилось, что Лука почему-то поверил жене.

— Он что… тоже повредился умом? — спросил Мехмед.

— Не знаю, повелитель, — смущённо ответил евнух, который явно не ожидал ничего подобного.

Шехабеддин конечно же не хотел создавать такое положение, когда может показаться, что приказы султана не исполняются. И кем же не исполняются? Румами! Побеждёнными румами! Вот уж удивили так удивили!

Мехмед велел Шехабеддину привести Луку и сыновей силой:

— Приведи немедленно! Пусть янычары, которые охраняют дом, помогут тебе.

Вскоре все трое румов, окружённые десятком янычар, предстали перед Мехмедом. Остановившись перед помостом, на котором находился султан, а также Халил-паша, Заганос-паша и другие приближённые, румы смотрели так, будто явились на собственную казнь. Значит, они знали, чем может обернуться отказ принять приглашение. И всё равно отказались. А ведь минувшим днём во время обеда всё было хорошо. И Лука не возмущался, слушая Мехмеда, который говорил, что хочет видеть младшего сына Луки у себя на службе и что мальчик прекрасен, потому что честен и не выказывает страха. Лука уже тогда мог бы заподозрить в госте «развратные» мысли, но не заподозрил, увлечённый мечтой о том, чтобы стать управителем завоёванной столицы румов.

Что же такое случилось? Почему приманка перестала действовать? Султан хотел это выяснить и не торопился решить судьбу непокорных. Он даже задал вопрос на языке румов, что само по себе могло считаться признаком миролюбия:

— Лука, почему ты отказался прийти ко мне на пир? Неужели ты забыл всё, о чём мы с тобой говорили?

— Я помню всё до последнего слова, — отвечал Лука, гордо подняв голову. — Готов признать, что тебе почти удалось смутить мою душу и заставить меня служить тебе. Ты предложил мне то, от чего я не хотел отказываться — предложил мне власть над Городом. Ты, наверное, сам сатана, если угадал мою слабость. Но есть то, что я не готов отдать даже в обмен на Город. Мои сыновья мне дороже. И ты не получишь ни одного из них! А моему младшему сыну лучше умереть, чем стать участником гнуснейшего разврата.

«Почему вдруг такие дерзости? — думал Мехмед. — Шехабеддин ведь не дурак, чтобы прямо говорить Луке, зачем мне мальчик».

Султан смотрел на Луку и по-прежнему не понимал причину, почему приманка перестала действовать. Он видел лишь то, что Лука очень доволен собой: во всеуслышание обличает «развратника». Этот рум даже не понимал, что в действительности говорит лишь для нескольких слушателей: для самого Мехмеда, а ещё для Халила и Шехабеддина. Остальные гости на пиру просто не знали языка румов. Они видели лишь то, что Лука исполнен гневом, а султан спокоен и даже весел.

Как видно, Мехмед так хорошо сумел скрыть свою злость, что ввёл в заблуждение даже Шехабеддина, стоявшего рядом с румами. Евнух в ярости воскликнул:

— Повелитель, рум назвал тебя шайтаном! Он оскорбил тебя!

Это было сказано по-турецки, так что все поняли. Вокруг поднялся ропот, поэтому Мехмед бросил на Шехабеддина недовольный взгляд. Своим поступком евнух почти не оставил повелителю возможности проявить к непокорным милость.

— Какого разврата? — с нарочитым спокойствием спросил султан. — О чём ты говоришь, Лука?

— О том, о чём твой посланец случайно проболтался, — ответил рум, указывая на Шехабеддина. — Я спрашивал его, почему ты хочешь, чтобы мой младший сын явился на пир. И того, что я услышал в ответ, было достаточно, чтобы всё понять.

«Неужели Шехабеддин всё-таки сглупил?» — подумал Мехмед, но в следующее мгновение услышал ответ на свой мысленный вопрос:

— Лжец! — крикнул евнух по-турецки.

Обычно невозмутимый, Шехабеддин теперь был сам на себя не похож: лицо потемнело, а глаза стали как чёрные угли, внутри которых живёт пламя. И всё же он сдерживал себя.

— Успокойся, Шехабеддин-паша, — строго произнёс Мехмед, а евнух обратился к Мехмеду, но на языке румов:

— Мой господин, выслушай! Этот человек, — он указал на Луку, — бессовестно лжёт. Теперь он оскорбляет не только тебя, но и меня, потому что я ничего подобного ему не говорил. Я сказал, что ты хочешь сделать его младшего сына своим слугой и другом. Я рассказывал о том, сколько милостей ты готов расточать, когда доволен. А затем явилась жена этого человека, которая смотрела, как безумная. Она сказала, что у тебя гнусные намерения в отношении мальчика. Я сказал, что она ошибается. А затем этот человек стал задавать мне вопросы, придираясь к каждому слову. Что бы я ни сказал, всё оказывалось превратно истолкованным. Мои слова искажались как будто намеренно. А затем мне велели убираться вон.

— Это правда? — спросил Мехмед у Луки.

— Твой посланец и вправду всё отрицал, но совсем не убедительно, — усмехнулся тот.

«Значит, виноват не Шехабеддин, а женщина, — подумал Мехмед. — Но почему Лука вдруг стал слушать женщину?»

Шехабеддин меж тем, из последних сил сдерживаясь, стиснул зубы и глубоко вздохнул. От этого казалось, что он шипит, как рассерженная змея. Мехмед подумал, что евнух сейчас опять начнёт кричать по-турецки, но тот всё же продолжал говорить на языке румов:

— Этот человек поверил своей безумной жене, которая говорила о том, чего не знала и не могла знать. А теперь он пытается свалить вину на меня. Как мог я в здравом уме говорить непристойности о своём господине, которому верно служу уже очень давно! — Евнух, кажется, сам не заметил, как перешёл на турецкий. — Повелитель, рассуди справедливо! Ты в своей бесконечной милости простил этого человека за то, что он участвовал в подкупе Халила-паши. А теперь простишь за то, что этот человек пытается оболгать меня?

Халил-паша всё это время сидел рядом с Мехмедом, но вёл себя настолько тихо, что Мехмед почти забыл о нём. Теперь же Халил, когда прозвучало его имя, встрепенулся.

— В каком ещё подкупе? — спросил великий визир по-турецки. — Повелитель, что этот лживый рум тебе наговорил? Как смел упоминать моё имя? Клянусь Аллахом, он сделал это нарочно, чтобы омрачить нам радость победы.

Вокруг снова поднялся ропот и никак не умолкал. Всем стало ясно, что дело весьма серьёзное, если в нём замешан великий визир. Даже музыканты перестали играть.

«Теперь придётся успокаивать ещё и Халила?» — недовольно подумал Мехмед, но уже и сам злился всё больше. Столько времени было потрачено, чтобы убедить Луку в том, что покорность для румов — единственно верный путь. И вот всё почему-то начало рушиться. Рушиться на глазах!

А ещё царапало слух слово «разврат», хотя учитель-рум всегда говорил: «Многие называют это развратом, и ты ничего не сможешь поделать, мой мальчик. Тебе придётся смириться, что они так судят, ведь с тех пор, как мой народ принял новую веру, он решил забыть своё прошлое. Особая любовь между учителями и учениками, между боевыми товарищами, а также между друзьями, которая в древние времена была делом обычным, теперь у моего народа не в почёте. Есть те, кто негласно придерживается старых традиций, но с точки зрения новой веры они грешники и развратники».

Учитель-рум не раз отмечал противоречие во взглядах своего народа — решили забыть прошлое, но бережно хранят в библиотеках различные книги, рассказывающие об этом прошлом. Не сжигают, а значит — видят в таких книгах ценность.

Мехмед хотел бы завести об этом разговор с Лукой, но получился бы разговор с глухим.

«Да что же такое случилось с этими румами? — думал султан. — Ещё днём Лука видел выгоды, которые мог бы получить, если б проявил покорность, а теперь стал как собака, которая лает на караван. Неужели Лука стал настолько глуп, что не понимает, как выглядит со стороны и что караван всё равно пойдёт по своему пути? Если бы Лука понимал, то не кричал бы о разврате. Даже если Шехабеддин что-то и сболтнул, умный человек сделал бы вид, что не слышал. Зачем, если ничего не можешь изменить?»

Меж тем Лука, глядя на великого визира, догадался о том, что сказал Шехабеддин о подкупе. Рум с явным удовольствием произнёс:

— Я готов повторить то, что говорил днём. Господин Халил получал от нас подарки за то, что препятствовал началу нынешней войны.

«Вот уж поистине собака, лающая на караван! — в досаде сказал себе Мехмед. — Глупая собака! Думает, что может внести разлад в ряды своих врагов? Думает, что своим признанием вредит им?» Но на самом деле Лука ничему не вредил, а помогал сделать то, что Мехмед и сам собирался — сместить Халила с должности. Правда, султан собирался сделать это позднее, но раз уж в этом разбирательстве речь сама собой зашла о Халиле…

Лука не понимал, куда движется караван, и продолжал говорить, язвительно улыбаясь:

— Прежний турецкий правитель не стремился к войне, но когда на трон взошёл новый и молодой, — Лука посмотрел на Мехмеда, — то мой покойный господин василевс решил, что нам нужен среди турок могущественный друг. Это обсуждалось на малом совете, в котором участвовали лишь самые доверенные лица. Большинство согласилось, что друг необходим. А тут очень кстати к нам прибыло турецкое посольство, в котором оказался один из доверенных людей господина Халила. В тайной беседе доверенный человек господина Халила сказал, что господин Халил не против дружбы, если мы будем понимать её ценность. Мы собрали большую сумму денег. Каждый из участников малого совета, и в том числе я, внёс свой вклад. Мы отправили эти деньги господину Халилу. И позднее сделали так ещё несколько раз. А чтобы всё это оставалось в секрете, мы прятали деньги в рыбьи тушки.

Мехмед слушал уже не с досадой, а с некоторой брезгливостью. Минувшим днём, во время обеда этот рум вынужден был рассказать правду потому, что оказался уличён. Но сейчас повторять этот рассказ никто не просил. Зачем Лука решил при всех позорить своего «друга» Халила? А ведь мог бы воззвать к нему, попросить заступиться. «Друг» Халил мог бы стать для Луки последней надеждой. Нет, этот рум был просто непостижим в своей глупости!

Меж тем Мехмеда вывел из задумчивости возглас Халила:

— Повелитель, рум лжёт! — Это было сказано по-турецки. — Я требую казнить лжеца немедленно!

— Повелитель, и я прошу о том же! — подал голос Шехабеддин.

На мгновение Мехмед забыл все неприятные чувства, которые им владели, и чуть не засмеялся. Кажется, впервые за много лет Халил и Шехабеддин были в чём-то согласны! Такое неожиданное согласие казалось странным, но с Лукой и впрямь следовало что-то делать. Ведь этот рум показал себя таким глупцом!

Неприятные чувства снова нахлынули на Мехмеда, как волна. Ему уже не хотелось быть милостивым к Луке, а захотелось, чтобы тот увидел своё истинное лицо. Лицо, чем-то похожее на другое… Вдруг пришла мысль, что учитель-рум, несмотря на всю свою мудрость, был похож на этого осла Луку. Учитель не понял, что в некоторых вещах нельзя упрямиться и противоречить, — потому и умер. Мехмед был готов сделать для учителя почти всё, но не был готов отпустить. А учитель стал требовать именно этого: «Отпусти. Позволь уехать». Зачем?! Зачем?!

Вот и Лука вдруг решил говорить Мехмеду дерзости, проявлять открытое неповиновение и никак не желал успокоиться. Зачем же так открыто?! Зачем?! После такого неминуемо последует казнь. На что этот Лука надеялся? На то, что победит всех своим упрямством?

Учитель-рум в своё время тоже надеялся победить так же. Изо дня в день говорил об отъезде и хотел, чтобы ученик сказал слово «прощай». Учитель так упрямо шёл к цели, что не видел ничего вокруг. Не видел, что этим причиняет боль своему ученику. Не видел, что заставляет его уподобиться раненому льву, то есть быть жестоким. Учитель сам себя погубил. Как и Лука.

Ни тогда, ни сейчас Мехмед не понимал причину перемены, произошедшей с человеком, который ещё недавно проявлял открытость и дружелюбие. Но, как видно, румы действительно были в чём-то непостижимы. Они могли проявлять удивительную глупость в самый неподходящий момент!

— Этот рум сам приговорил себя к смерти, — по-турецки произнёс султан так громко, чтобы слышали все. — Клянусь Аллахом, я хотел быть милостивым, но этот человек не ценит милостей. Он не согласен идти ко мне на службу или отдать мне в услужение своих сыновей. Я хотел простить этому руму прежний проступок, но рум не хочет раскаяться. Он гордится своим проступком. Гордится, что ему удалось подкупить самого Халила-пашу, великого визира! Гордится, что золото румов заставило Халила-пашу служить румам и отговаривать нас от завоевания города.

— Повелитель, меня никто не подкупал, — возразил Халил.

Это была наглая ложь, которая злила не меньше, чем поведение румов, которые умны, но в одно мгновение могут стать глупцами. Как видно, в эту ночь звёзды сошлись так, что проявить милость Мехмед бы не смог, даже если б очень хотел. Следовало карать. Всех. И наглого Халила, и непокорного Луку… и даже учителя.

Учитель допустил ошибку. Если бы он не решил уйти, всё было бы по-другому. Возможно, Мехмед не стал бы завоёвывать столицу румов, а если бы даже и завоевал, то обошёлся бы с побеждёнными милостиво. Учитель мог бы повлиять на судьбу своих соплеменников. Но он решил уйти. Значит, его соплеменники расплатятся за его ошибку. Особенно те соплеменники, которые ведут себя так же глупо!

Мехмед теперь ощущал такую неприязнь к Луке, что последние сомнения в необходимости казнить отпали… И теперь уже не имело смысла беречь Халила, чтобы Лука не увидел сгущающиеся тучи над собственной головой.

Султан вскочил на ноги, а вслед поднялись все присутствующие. Две тысячи человек почти одновременно поднялись с ковров.

— Ты опять за старое, Халил-паша? — всё так же спросил Мехмед.

— О чём ты говоришь, повелитель? — в свою очередь спросил великий визир.

— Ты всё время мне противоречишь. Сегодня на пиру я думал, что ты наконец оставил эту привычку, но теперь мне ясно, что ничего не изменилось. Тебя не исправить, поэтому проявлять к тебе милость бесполезно.

— Повелитель, я всецело повинуюсь тебе.

— Тогда скажи правду. Румы присылали тебе золото?

— Нет.

«Халил верен себе до конца», — подумал Мехмед, а вслух произнёс:

— Ты сейчас солгал своему повелителю. Я знаю, что золото тебе присылали. Не только этот рум свидетельствует против тебя. У меня есть свидетельство правоверного, которое гораздо ценнее, чем свидетельство неверного. — Султан обернулся к евнуху: — Да, Шехабеддин-паша?

Евнух, по-прежнему похожий на рассерженную змею, кинулся к помосту, чтобы ответить на вопрос, и это движение напоминало бросок кобры:

— Да, повелитель. Свидетельство правоверного у нас есть! Халил-паша виновен так же, как этот рум, которого ты справедливо приговорил.

— Схватить Халила-пашу! — приказал Мехмед.

Заганос-паша, находившийся рядом, потому что они пировали бок о бок, тут же скрутил Халилу руки за спиной, а затем передал под присмотр стражи, охранявшей помост, и велел позвать ещё сотню янычар.

Мехмед терпеливо ждал, пока Заганос-паша вернётся на место, ведь именно теперь настало время для слов, которые давно следовало произнести:

— Слушайте все. Халил-паша запятнал себя предательством, поэтому больше не заслуживает занимать должность великого визира. С этой минуты он лишён её. И с этой же минуты я передаю эту должность человеку достойному. Тому моему слуге, кто внёс наибольший вклад в победу, которую мы сейчас празднуем. Великим визиром становится Заганос-паша, а кого назначить на освободившееся место второго визира, я подумаю.

Собравшиеся приветствовали это решение радостными криками. Один Заганос стоял смущённый, смотрел по сторонам и как будто не понимал, что произошло. Наконец он догадался повернуться к Мехмеду, поклониться в пояс и поблагодарить за оказанную честь.

Шехабеддин, стоя возле помоста, готов был прослезиться. Вся его ярость куда-то делать. Казалось, он забыл обо всём, в том числе про своего обидчика — Луку. Но зато Мехмед не забыл. Румы должны были расплатиться за свою глупость и упрямство. Юный султан хотел быть милостивым, но румы сами всё испортили. Сами были виноваты!

Всё это время Лука с сыновьями стоял перед помостом, не проронив ни слова. Лука уже не выглядел гордым. От язвительной улыбки не осталось даже следа. Он был похож на бойца, который думал, что нанёс противнику чувствительный удар, а теперь видит, что удар оказался вовсе не так силён. Он не понимал турецкую речь, но видел, что заключение Халила под стражу встречено всеобщим ликованием и что достойная замена Халилу тут же нашлась.

Мехмед велел янычарам, которые стерегли Луку и сыновей:

— Ведите ко мне мальчика, а остальных двоих румов держите крепче.

Румы, конечно, не хотели, чтобы их разделили.

— Яков! — крикнул Лука, стараясь обхватить сына, прижать к себе, чтобы того не вырвали из объятий, но янычары оказались сильнее.

— Отец! Отец! — кричал мальчик, цепляясь за Луку.

Старший сын Луки тоже пытался мешать, чтобы младшего брата оттащили, но получил удар кулаком в живот и согнулся от боли.

Мехмед, глядя, как двое янычар ведут мальчика, а тот вырывается и кричит, с досадой подумал, что нынешний Яков совсем не похож на того спокойного Якова, который днём сидел за столом, ел рыбу, нафаршированную золотом, и выплёвывал монетки, как рыбные косточки. Прежний Яков не боялся Мехмеда, а этот боялся. Однако и страх можно было использовать.

Мехмед схватил мальчика, которого янычары тоже придерживали, чтобы случайно не вырвался. Теперь, держа добычу, султан обратился к Луке на языке румов:

— Смотри, Лука! Ты говорил, что твой сын никогда мне не достанется, но вот он, у меня. А что ты можешь сделать? Ничего. Ты глуп. А погубила тебя твоя гордость. Ты так и не смирился с тем, что Город теперь принадлежит мне. Не смирился с волей Всевышнего, даровавшего мне победу. Всевышний отдал в мои руки твою судьбу и судьбу твоих сыновей, но ты противишься. Знаешь, как у нас говорят? Всевышний — врач гордеца. Смотри на своего сына, которого ты не хотел отдать мне. Смотри и сознавай своё бессилие! Это последнее, что ты увидишь, потому что сейчас лишишься головы, как и твой старший сын. — Султан перешёл на турецкий и велел янычарам: — Отрубите этим двум румам головы прямо сейчас.

Лука, который ещё минуту назад готов был драться, вдруг сделался удивительно покорным — сам наклонился, подставив шею под удар, и даже сказал старшему сыну:

— Леонтий, не унижайся криками и мольбами. Не пытайся вырваться, чтобы никто не подумал, будто ты боишься. Мы сражались с этим драконом, сколько могли, но если он неуязвим, примем смерть достойно.

Яков хотел отвернуться, но Мехмед, продолжая его держать, насильно повернул ему голову:

— Не отворачивайся. Смотри. Ведь это может случиться и с тобой. Запомни, как умерли твой отец и брат, а после хорошо подумай, можешь ли ты возражать мне хоть в чём-нибудь.

Рубить головы обычным мечом довольно трудно. Нужен особый тяжёлый меч палача, но его не было, поэтому Лука и его старший сын с рассечёнными шеями просто упали на ковры, а головы были отделены от уже лежащих тел.

Глядя на всё это, султан чувствовал, как Яков дрожит и что по щекам мальчика текут слёзы. Значит, страх действовал, а дикий и непокорный Яков обещал скоро стать покорным слугой Якубом. Он не откажется наливать вино и другие просьбы выполнит…

— Отведите мальчика ко мне во дворец, — приказал султан, отпуская его. — А Халила-пашу пусть Заганос-паша запрёт там, где считает нужным. — Мехмед снова уселся на ковры и объявил: — Продолжим пир, ведь ночь ещё не кончилась.

Все снова уселись, наполнили чаши. Вновь зазвучала весёлая музыка, но Мехмед с досадой ощущал, что радость победы, радость обладания городом уже не та, как в начале вечера. Обида на учителя-рума, давно мёртвого, вспомнилась и никак не желала забываться.

«Он захотел покинуть меня, хоть и знал, что я буду страдать, — мелькнула мысль. — Учитель хотел заставить меня страдать, но не заставит. Не заставит! Я буду весел и доволен! Может, не сразу, но буду».

Мехмед в один глоток осушил пиалу и собирался изображать весёлость до самого утра во что бы то ни стало.

* * *

Арис чувствовал, что очень замёрз, но укрыться было нечем. Чтобы найти нечто подходящее, следовало проснуться, но он не мог. В полусне шарил рукой вокруг себя, но ничего не находил.

Юноша не понял, приснилось ему или нет, что его окружили какие-то люди. Он не мог посмотреть на них — только слышал голоса. Кажется, кто-то тронул его за плечо и спросил по-турецки:

— Эй, ты давно здесь? — но ответить не получилось.

Затем Арис почувствовал, что его взяли под мышки и за ноги. Боль в боку заставила застонать, но людей вокруг это как будто обрадовало. Они положили свою ношу на носилки и куда-то понесли. Было неудобно, бок болел из-за тряски, однако Арис ничего не мог сделать, даже стонать уже не мог. И тем более не мог открыть глаза и говорить: «Кто вы? Куда вы меня тащите? Вы знаете начальника белых евнухов Шехабеддина-пашу? Расскажите ему обо мне, и он вас щедро наградит».

Наконец путешествие окончилось. Арис почувствовал, что его куда-то уложили и снимают с него сапоги. Ему стало страшно, потому что сапоги снимают по разным причинам. Например, обувь снимают с покойников. Она покойникам уже не нужна, а вот тем, кто их хоронит, пригодится.

Арис сделал отчаянное усилие, чтобы открыть глаза и сказать: «Я не умер. Не хороните меня». Веки удалось разлепить всего на несколько мгновений. Судя по всему, была ночь, но вокруг горели светильники. Больше ничего разглядеть не получилось, а затем кто-то склонился над Арисом и уверенным движением раздвинул веки, как делают врачи, чтобы посмотреть зрачки.

— Он жив, — это было произнесено по-турецки. — Сейчас осмотрим рану.

Рубашка и повязка уже пропитались кровью и присохли ккоже. Их старались отдирать аккуратно, но Арису казалось, что в этом деле можно было бы проявить и больше ловкости. Это длилось бесконечно долго, но в итоге он почувствовал, что рану перевязывают заново.

Сверху появилось плотное покрывало. Голову не накрыли. Значит, точно не собирались хоронить, а пытались согреть, но Арис всё равно мёрз. Весна почти подошла к концу, а весной ночи теплы, но этот холод казался таким же сильным, как в самую жестокую зиму, пробирал до костей.

В губы ткнулась ложка, в которой, судя по запаху, была мясная похлёбка. Арис не хотел есть, но хотел пить, поэтому охотно проглотил бы то, что предлагают, если бы мог открыть рот. Тогда ему открыли рот насильно, кто-то зажал ему пальцами нос, а похлёбка полилась на язык и дальше. Кусков в ней не было — только жидкость, но было вкусно.

Временами Арис давился и кашлял, но его не оставляли в покое, а затем он почувствовал внутри очень приятное тепло. Стало так хорошо, что уже не хотелось очнуться, а хотелось заснуть крепко-крепко.

В следующий раз, когда его хотели накормить, юноша уже глотал сам и даже смог открыть глаза, хотя все лица виделись как будто размытыми. Кажется, всё ещё была ночь, а утром получилось не только открыть глаза, но и внимательно оглядеться вокруг.

Арис, укутанный шерстяным покрывалом, лежал на тюфяке в большой комнате, обставленной в восточном вкусе, но форма окон была как в домах ромейской знати. Рядом на таком же тюфяке кто-то спал, повернувшись спиной. Арис подумал протянуть руку и тронуть незнакомца за плечо, но под покрывалом было так тепло и хорошо, что шевелиться не хотелось. Юноша решил просто сказать:

— Эй… — Получилось тихо и хрипло, поэтому Арис сглотнул и попробовал снова: — Эй…

Незнакомец вскочил и обернулся. Это был один из тех евнухов, над которыми начальствовал господин Ариса. Вот почему многие из них знали юношу в лицо, и он их знал.

— Ты очнулся! — воскликнул евнух с неподдельной радостью. — Хвала Аллаху! А то мы боялись, что ты умрёшь и нам придётся сообщить господину печальную весть.

— Какому господину? — на всякий случай спросил Арис.

Юноша, хоть и видел перед собой старого знакомого, всё же не имел понятия, в чьём доме находится. Следовало всё выяснить, однако евнух не понял этой осторожности и, наверное, подумал, что спасённый пытается шутить:

— А ты забыл, кому мы служим? — притворно удивился он. — Шехабеддину-паше, конечно. Как только он проснётся, мы его сразу обрадуем.

Арис хотел ещё что-то спросить, но евнух остановил:

— Не говори. Не трать силы. Расспросишь меня и других после. А сейчас всё, что тебе надо знать, так это то, что ты обязан жизнью Шехабеддину-паше. Когда ты не объявился даже на второй день после взятия города… — Как видно, на лице Ариса промелькнуло изумление, потому что евнух сказал: — Да-да, город взят. Мы победили. Так вот, когда ты не объявился, Шехабеддин-паша отправил слуг и воинов искать тебя. Сказал, где ты последний раз давал о себе знать, и мы начали обыскивать всё вокруг. Мы занимались этим весь остаток дня и полночи и нашли тебя сидящим на скамье возле открытых дверей брошенного дома. Ты выглядел почти как мёртвый. Мы отнесли тебя к лекарю, который лечит самого султана. Лекарь сказал, что ты потерял много крови, но была и хорошая новость — твоя рана не воспалилась.

Евнух вдруг спохватился и поднялся на ноги:

— Да что же это я! Болтаю вместо того, чтобы тебя кормить! Лекарь сказал, что тебя нужно кормить мясной похлёбкой как можно чаще. А шевелиться тебе нельзя, пока рана хоть чуть-чуть не схватится. И разговаривать нельзя: нужно беречь силы. Лекарь сказал, что ты мог умереть не столько от раны, сколько от слабости. Он сказал, что ты, наверное, уже получив рану, много ходил, этим снова вызывал кровотечение и потому чуть не умер.

Арис меж тем чувствовал, что быть лежачим больным не так уж приятно.

— Если я сейчас не справлю нужду, меня разорвёт, — признался он евнуху, а тот наконец прекратил болтать и побежал за особой миской.

* * *

Утро 31 мая 1453 года

Мария не знала, можно ли на что-то надеяться после того, что случилось минувшей ночью. Её мужа и двоих сыновей увели янычары, а теперь наступило утро, но ни о Луке, ни в Леонтии, ни о Якове не было никаких вестей.

Мария снова и снова вспоминала недавние события. Когда посланец Великого Турка услышал от Луки требование убираться вон и заторопился к выходу, ей на секунду показалось, что отклонить приглашение на пир — ошибка. Возможно, мужу и сыновьям следовало пойти к Великому Турку по своей воле, а не по принуждению. Так они выиграли бы время, а затем нашёлся бы способ бежать из Города.

Но что если Великий Турок после пира не позволил бы Якову вернуться домой? Что если повёл бы его к себе? И тогда получилось бы, что Лука сам отдал сына этому зверю. Нет, Мария не могла такого допустить. Не могла. Лучше было сразу сказать о том, что намерения Великого Турка — гнусные и возмутительные. Так семья Нотарасов, по крайней мере, могла сохранить достоинство. Сохранить что-то ещё уже вряд ли удалось бы.

Когда посланец, выставленный вон, ушёл, было ясно, что он вернётся. Но вернётся уже не для того, чтобы кого-то приглашать. Это казалось очевидным, ведь янычары, сторожившие дом, не позволили запереть двери. Янычары не хотели добавлять себе работу — не хотели менее чем через час эти двери ломать.

Марии и всей семье было тяжело сидеть и ждать своей участи в доме с распахнутыми настежь дверями. Невозможность закрыться напоминала, что перед ордой дикарей, захвативших Город, семья беспомощна. Но Мария вспомнила слова из Священного Писания и повторила их:

— Не бойтесь убивающих тело, но не способных убить душу.

Лука, услышав это, внимательно посмотрел на жену. Она думала, что он сейчас скажет: «Что же ты наделала? Зачем заставила меня так поступить с посланцем? Я же наверняка подписал себе смертный приговор. Или даже всем нам». Но вместо этого муж подошёл, обнял её и сказал:

— Благодарю тебя, Мария. Ты не дала мне совершить поступок, о котором я бы жалел до конца своих дней. Наш сын ценнее Города. И даже если бы я стал управителем, мне не было бы покоя.

— Ты не стал бы управителем, Лука, — ответила Мария, сама не понимая, откуда у неё такая уверенность. — Великий Турок обманул бы тебя, как сатана обманывает людей. Он уже обманул нас однажды: обещал вернуть нам Михаила, а вернул нам его труп. И с Городом было бы то же самое.

Вскоре после этого вернулся турецкий посланец. Он приказал янычарам взять Луку, Леонтия и Якова, чтобы вести к Великому Турку. Посланец сказал, что Мария не пойдёт с ними, на пир её не пустят, но она поначалу хотела сопровождать мужа и сыновей так долго, как позволят.

— Я буду идти за вами на расстоянии, — предложила она, но Лука возразил:

— Останься в доме. Три дня разбоя и грабежей ещё не кончились. Что ты будешь делать, когда останешься одна на тёмной улице? Мне и нашим сыновьям и так тяжело. Не заставляй нас беспокоиться ещё и за тебя.

Мария послушалась. Муж и сыновья попрощались с ней как в последний раз, но она всё равно решила, что останется их ждать. Заперла двери, раз теперь это не запрещалось, и в ожидании уселась возле дверей на каменную скамью. Находиться в комнате Михаила и смотреть на него, как Мария ещё недавно хотела, не было сил. Это казалось слишком тяжело: смотреть на мёртвое тело и думать о том, что скоро таких тел станет больше.

За этими мыслями было не заметно, как летит время. Наступило утро. Чайки, которые часто садились на крышу дома, проснулись и закричали. Во внутреннем дворе верхний край стен осветило яркое солнце.

Именно в это время к Марии подошла одна из служанок и сказала:

— Госпожа, турки ушли.

Мария не поняла:

— Что? Какие именно турки? Куда ушли?

— Посмотрите сами, — ответила служанка. — Я видела это из окна. Турки, которые до сих пор охраняли наш дом, покинули свой пост. Но куда они ушли, я не знаю.

Мария сняла с дверей засов и выглянула на улицу. Янычар не было ни возле дверей, ни где-либо ещё. Она вышла за порог и огляделась. В западном конце улицы ещё виднелись янычары, удаляющиеся строем. Возвращаться они явно не собирались. Но что же это означало? Два дня назад Великий Турок поставил охрану возле дома, потому что хотел, чтобы никто не трогал Луку и его семью. А теперь Великому Турку уже не было дела до тех, кто находится в доме?

Мария больше не могла оставаться в неведении. Она должна была узнать, что случилось. И раз Лука сказал, что их повели на Большой ипподром, следовало отправиться туда, а затем — если понадобится, то и в турецкий лагерь.

Марии уже не было страшно за себя, поэтому она удивилась, когда слуги, ещё недавно помогавшие искать её сына Михаила, отказались помочь.

— Я хочу, чтобы вы сопровождали меня, — сказала она, уверенная, что отказа не будет. — Сначала — на Большой ипподром, а затем — будет видно.

Челядинцы, стоявшие перед ней во дворе, замялись:

— Простите, госпожа, но мы не можем.

— Боитесь? — спросила Мария.

— Да, — ответили ей.

— Но ведь вы ещё два дня назад вместе с турками искали моего среднего сына и не боялись.

— Тогда мы были под защитой Великого Турка, а теперь нет. Теперь всё иначе, — ответил один из слуг. — Ещё не истекли три дня, когда турецким воинам можно грабить Город и захватывать пленных. Если мы выйдем из дома, то никуда не доберёмся. Нас возьмут в плен и продадут в рабство. Да и с вами поступят так же, госпожа. Лучше отложить наше дело на завтра. Завтра как раз истекут три дня.

— Нет, я отправлюсь сегодня, — ответила Мария и, видя, что челядинцы смотрят на неё с опаской, добавила: — Если вы не хотите, я не стану вас принуждать и проклинать за отказ не буду.

Ей было неприятно, что теперь придётся обращаться за помощью к Тодорису, но выбора не осталось, и она отправилась в его комнату.

Как и следовало ожидать, зять находился в комнате не один. Дверь была приоткрыта, и, значит, всякий мог зайти, не опасаясь помешать, но когда Мария зашла, то её охватило острое чувство непристойности происходящего.

Тодорис сидел за столом и ел, а рядом за тем же столом сидела Эва и, подперев подбородок рукой, смотрела на Тодориса. Вернее — любовалась. Лицо служанки было до неприличия счастливым. Не оставалось никаких сомнений, что минувшую ночь она провела в этой же комнате. Когда Лука, Леонтий и Яков попрощались с Марией как в последний раз, а затем были уведены турецкой стражей, Тодорис и Эва уединились здесь и явно не горевали.

Как они могли?! Наверное, то же самое они делали и в предыдущую ночь, но тогда ещё не было известно о смерти Михаила, а Луку, Леонтия и Якова никуда не увели.

«Бесстыдство. Это просто бесстыдство», — мелькнула мысль, а тем временем Тодорис заметил гостью и поспешно поднялся:

— Доброе утро, госпожа Мария. — Он смутился. — Но я вижу, что оно не доброе. От господина Луки и ваших сыновей есть какие-нибудь вести?

— Нет, но я хочу эти вести добыть, — ответила Мария, делая вид, что не замечает Эву, тоже поднявшуюся из-за стола.

— Каким образом добыть? — спросил зять.

— Для начала поедем на Большой ипподром, куда вчера увели моего мужа и сыновей.

— Мы не сможем даже выйти на улицу, — последовал ответ. — Дом всё ещё охраняют янычары.

— Уже не охраняют. Ушли только что, — сказала Мария и, видя на лице зятя удивление, продолжала: — Мы с тобой поедем сначала на Большой ипподром, а затем, если ничего там не узнаем, отправимся к Великому Турку, где бы он ни был. Если Турок не захочет говорить со мной и сказать мне, что случилось, то он просто трус.

Тодорис тяжело вздохнул:

— Госпожа Мария, мы всё равно не можем никуда ехать.

— Почему? — спросила та. — Нас могут схватить по дороге?

— Именно так, госпожа Мария, — успокаивающим тоном произнёс зять. — Ещё не истекли три дня, отведённые Великим Турком на разграбление Города. Они истекут завтра. Я и сам хотел бы отправиться на поиски моего отца и братьев, но…

— Так поехали со мной, и ты всё узнаешь. — Мария даже схватила зятя за руку, чтобы вести на конюшню, но не смогла сдвинуть с места. Он стоял, как будто прирос к полу.

— Сейчас это совершенно бессмысленно. Нас схватят.

Мария в досаде отпустила руку Тодориса и вдруг поймала на себе взгляд Эвы. В этом взгляде была нескрываемая жалость. Не сострадание, а именно жалость. Когда жалеют, смотрят свысока, и сейчас служанка именно так смотрела на госпожу. Это выглядело оскорбительно.

— Госпожа Мария, прошу: успокойтесь, — меж тем говорил Тодорис. — Мы поедем завтра, как только рассветёт. Обещаю. А сейчас позвольте мне отвести вас в вашу комнату. Вам надо отдохнуть. Вы, наверное, не спали ночь.

В голосе зятя тоже было что-то странное. Он разговаривал со своей тёщей без почтения, а скорее так, как говорят с маленьким ребёнком, которому невозможно ничего объяснить — только уговорить. Мария почувствовала, что совершенно одна в своём горе. Никто ей не поможет. А если будет слишком настаивать на помощи, то даже помешают.

— Считаете меня безумной, да? — резко спросила она.

Тодорис и Эва молчали, но было видно, что они именно такого мнения и надеются на то, что помешательство временное.

Мария зло рассмеялась:

— Значит, мне можно показаться на улице. Это вам нельзя, а мне можно, потому что все, кого я встречу, тоже сочтут меня безумной и не тронут. Кому нужна безумная пленница?

— Госпожа Мария, — осторожно возразил Тодорис, — турки могут позариться на то, что у вас будет. К примеру, на вашу повозку и лошадь.

— Тогда я пойду пешком, — ответила Мария. — Пусть видят, что у меня нечего брать. — Она оглядела свои тёмные траурные одежды. — На это они не польстятся.

Эва бросила на хозяйку быстрый взгляд и тут же потупилась, а Мария, проследив за направлением взгляда, увидела на своей руке обручальное кольцо — дорогое и красивое. Остальные драгоценности, которых в своё время хватало на две большие шкатулки, были давно розданы дочерям, а это украшение осталось, но, как видно, настала пора избавиться и от него.

Пришлось приложить усилие, чтобы снять кольцо с пальца, но в итоге получилось. Мария положила кольцо на стол и удовлетворённо заключила:

— Теперь у меня нечего брать. Никто меня не тронет. — Она развернулась и поспешила к выходу из дома, пока не остановили. Вышла на улицу, которая пока оставалась совершенно безлюдной, и быстрым решительным шагом направилась в сторону Большого ипподрома.

* * *

Яннис думал, будто за последнее время узнал о жестокости Великого Турка достаточно, чтобы ни один новый поступок этого человека не вызвал неприятного изумления и вопроса: «Да как же так?» Казалось, что Яннис теперь способен выслушать любую ужасную историю и сказать: «Я ожидал чего-то подобного». Однако не успела окончиться первая ночь, которую пришлось провести «в гостях», как случилось то, чего мальчик никак не ожидал.

Ночная тьма только-только сменилась серой предрассветной мглой, а Яннис и его сестра Тамар спали в своих комнатах, когда в общей комнате послышался какой-то шум. Яннис проснулся и хотел посмотреть, но тут к его кровати подошёл главный евнух Шехабеддин и строго сказал:

— Спи. Это тебя не касается.

— А моей сестры? — забеспокоился Яннис.

— Её тоже не касается, — уверенно ответил евнух.

Пришлось подчиниться и не пытаться узнать, что происходит, но в приоткрытую дверь за спиной евнуха всё же было-видно, как в обеденной комнате появились непонятные фигуры со светильниками, которые кого-то вели.

Яннису показалось, что послышался судорожный всхлип, как будто кто-то хотел плакать, но сдерживался. Судя по всему, этот кто-то должен был занять свободную спальню, но его не просто отвели туда, но ещё и заперли — в замочной скважине заскрежетал ключ. Затем главный евнух поклонился и ушёл, в обеденной комнате тоже всё стихло, после чего снова послышался звук запираемой двери — общей, которая вела прочь из гостевых покоев.

Теперь Яннису ничто не мешало вылезти из кровати. Было уже не совсем темно, поэтому мальчик спокойно прошёл в обеденную комнату, ни на что не наткнувшись.

Оказалось, Тамар тоже решила вылезти из кровати и узнать, в чём дело.

— Яннис, ты слышал? Кого-то к нам привели, — сказала она, осторожно ступая по коврам и приподнимая спальную рубашку, которая была ей длинновата. — Я хотела посмотреть, но к моей кровати подошёл какой-то евнух. Он знаками дал понять, чтобы я молчала и не шевелилась. Я испугалась немножко, но всё равно старалась слушать, что происходит.

Брат и сестра остановились возле запертой двери в спальню. Яннис приложил ухо к замочной скважине, но ничего не услышал, поэтому поскрёб ногтем по доскам двери и тихо позвал:

— Эй, ты меня слышишь? Ты кто?

Некоторое время из-за двери не доносилось ни звука, но затем послышался всхлип и вопрос:

— А ты кто? — Голос принадлежал кому-то не очень взрослому.

— Нет, сначала ты назовись, — ответил Яннис. — Нас тут первых поселили, поэтому мы первые должны спрашивать.

— Кто «мы»?

— Я и моя сестра, — ответил Яннис.

— Меня зовут Яков, — послышалось из-за двери. — Яков Нотарас.

Яннис просто ушам не поверил:

— Яков, это ты?

— А ты кто?

— Яннис. Ты меня знаешь.

— Сын Георгия Сфрандзиса?

— Да.

— Яннис! — Яков хотел ещё что-то сказать, но вдруг горько заплакал.

— Яков, что с тобой?

Сначала были слышны лишь судорожные рыдания, и только затем прозвучало:

— Мне страшно. Я ведь в доме у Великого Турка, да?

— Да. Но ты не бойся, — ободрил друга Яннис. — Нам с сестрой тоже поначалу было страшно, но мы привыкли. Ты тоже привыкнешь.

— Не привыкну, — послышалось из-за двери. — Великий Турок казнил моего отца и старшего брата. Велел отрубить им головы и заставил меня смотреть. У вас в семье, наверное, никого не казнили.

Яннис почувствовал, что по телу пробежал озноб.

— Но как же так? За что твоего отца и брата казнили?

— За то, что они не сделали, как хотел Великий Турок, — срывающимся голосом ответил Яков. — Он хотел, чтобы мой отец, старший брат и я пошли на пир. Пир устроили по случаю захвата Города. Великий Турок отправил к нам евнуха, чтобы нас привёл. Отец прогнал евнуха и сказал, что мы никуда не пойдём. Тогда Великий Турок велел своей страже привести нас насильно. Я всю дорогу спрашивал у отца, зачем было отказываться. Ну, пришли бы мы. Ну, посидели бы вместе с турками. Это же лучше, чем их сердить. А отец ответил, что нет, не лучше. И брат был того же мнения. — Яков всхлипнул и продолжал: — Когда мы пришли на пир, отец крикнул Великому Турку: «Моих сыновей ты не получишь». А мне сказал, чтобы я не делал то, что хочет Великий Турок, ведь если сделаю, то буду гореть в аду вместе с какими-то развратниками. После этого Великий Турок казнил моего отца и старшего брата… и сказал мне: «Смотри. С тобой случится то же самое, если не будешь делать то, что я хочу». Я ничего не понимаю. Никто мне так и не объяснил, чего Великий Турок хочет. Не понимаю ничего! — Яков со всей силы ударил кулаками в дверь и уже не заплакал, а завыл.

Яннису сделалось жутко и сестре тоже. Она схватила брата за руку и спросила:

— Мы ведь не умрём, нет?

Так они сидели, пока не наступило утро и не явились евнухи, назначенные прислуживать «гостям» Великого Турка.

* * *

По мере того как Мария приближалась к ипподрому, ей становилось всё тревожнее. А вид городских улиц, которые она помнила совсем другими, не способствовал успокоению. Мусор, сломанные двери и окна домов, следы от костров на мостовой, бурые пятна на стенах. Повсюду бегали бродячие псы, принюхиваясь и иногда зарываясь носами в мусор.

На одной из улиц эти псы сбились в кучу, облепили что-то лежащее среди тряпок и деревянных обломков. Мария сначала хотела кинуть в псов камень, но передумала. Они доедали труп животного, а не человека, как ей вначале показалось.

Когда Мария увидела перед собой громаду ипподрома и один из входов — каменную арку, — то перешла с быстрого шага на бег, однако, едва оказавшись внутри, на арене, замерла в нерешительности.

Там было довольно много людей — турецкие слуги, которые занимались уборкой после вчерашнего пиршества. Одни скатывали ковры, устилавшие почти всю арену, и куда-то уносили. Другие снимали тенты, натянутые над землёй.

В одном из концов арены Мария увидела высокий деревянный помост. Она сразу поняла, для чего он предназначался — вчера там сидел Великий Турок. Наверное, ещё недавно помост выглядел по-другому — богато украшенным, но теперь украшений уже не осталось. Он стал просто каркасом из брёвен, сверху виднелся прочный дощатый настил, а к нему вела широкая деревянная лестница из таких же толстых досок.

Несколько человек заметили её, один приблизился, но Мария не отступила, прямо посмотрела на него, и так некоторое время они стояли, глядя друг на друга. Он первый отвёл глаза, обернулся к остальным, сказал им что-то, а Мария, не дожидаясь, чем закончится их разговор, двинулась к помосту. Она не боялась, что её схватят, но боялась, что выгонят, и поэтому спешила рассмотреть побольше.

Беспокойство сменилось настоящим волнением, которое снова заставило перейти с шага на бег. У подножия помоста на ковре лежало что-то непонятное. Затем стало видно, что это человеческие тела. Появилось странное ощущение повторяющихся событий. «Нет, это не мои. Это другие», — мелькнула мысль, но одежда выглядела слишком знакомой.

Это были Лука и Леонтий, а вернее — их обезглавленные трупы. Их кровь залила половину ковра, на котором они лежали. Наверное, поэтому испорченный ковёр никто не стал забирать. Тела тоже никто убирать не собирался. Видно было, что их перемещали вместе с ковром, чтобы не мешали снимать с помоста украшения. Голова Луки лежала рядом с телом. Головы Леонтия рядом не было, но она быстро нашлась — в траве под помостом.

Кажется, только взяв в руки голову мёртвого сына, Мария окончательно поняла, что случилось и насколько это непоправимо. Душевная боль ощущалась как физическая — в груди всё ныло. Но плакать было некогда. Следовало забрать тела, пока до них не добрались уличные псы или пока их не забрали собиратели трупов.

В любом городе после больших битв ходят такие собиратели, чтобы затем зарыть тела в общей могиле или сжечь. Если так не делать, начнётся чума, поэтому тех мертвецов, которых не забрали родственники, забирают собиратели.

Мария уложила голову сына на ковёр рядом с головой мужа, подвинула оба тела так, чтобы они оказались ближе друг к другу, а ноги были направлены в одну и ту же сторону. После этого оставалось взяться за край ковра и тащить к ближайшему выходу с ипподрома. Тащить плохо получалось — ковёр часто выскальзывал из рук, но другого способа забрать тела не существовало. На себе их не унесёшь.

Мария так погрузилась в свои заботы, что не сразу заметила, как к ней подошёл человек в красном тюрбане. Она увидела его лишь тогда, когда тот наклонился к ней и сказал по-гречески, но со своеобразным выговором:

— Подожди.

Мария отпрянула. Подумала, что сейчас у неё заберут ковёр, но человек ничего не стал забирать, а наоборот — вручил ей кое-что: длинный кусок верёвки.

Мария не понимала, зачем ей это, но непроизвольно взяла, а через несколько мгновений вздрогнула, потому что человек в тюрбане потянулся к правому сапогу и вытащил из-за голенища нож.

По счастью, она не обидела этого странного незнакомца недоверием. Вынимая нож, тот не заметил её страха, потому что даже не взглянул на неё, а взялся за один из углов ковра и пропорол в нём дыру. Затем взялся за соседний угол и проделал дыру там тоже. В эти дыры он просунул концы верёвки, закрепил, а в итоге получилось что-то вроде лямки. С её помощью тащить стало гораздо удобнее и быстрее.

— Да благословит тебя Всемогущий Бог, — сказала Мария незнакомцу.

Тот ничего не ответил, спрятал нож за голенище и хотел уйти, но Мария вдруг подумала, что незнакомец в тюрбане — единственный, кому можно задать важный вопрос.

— Постой, — сказала она.

Тот обернулся.

— Не знаешь ли ты, — продолжала Мария, — где сейчас Великий Турок?

Незнакомец явно не понимал, поэтому она указала на деревянный помост:

— Великий Турок ночью сидел там. А где он теперь?

Кажется, незнакомец сообразил.

— Великий Турок — это султан, — наставительно сказал он.

Мария покорно повторила незнакомое слово:

— Султан. Не знаешь ли ты, где найти султана? Он в лагере возле западных стен? — Она указала на запад.

Незнакомец проследил за её рукой:

— Да, возле западных стен. Тебе нужен дворец возле западных стен.

— Малый Влахернский дворец? — спросила Мария, до конца не веря, что у Великого Турка хватило наглости занять жилище покойного василевса.

— Да. Маленький дворец, — ответил незнакомец.

— Благодарю тебя, добрый человек. — Мария, сама от себя такого не ожидая, поклонилась ему, а тот поклонился ей в ответ и пошёл прочь.

Теперь следовало оттащить трупы домой, но самое трудное ждало впереди. Тела Якова на ипподроме не было, и, значит, судьба младшего сына оставалась невыясненной. Поэтому Мария и спросила, где искать Великого Турка — собиралась пойти к нему, чтобы говорить о Якове.

Всю дорогу до своего дома Мария повторяла себе, что её дела на сегодня не окончены. Вот почему она так строго взглянула на челядинцев, встретивших хозяйку с радостным удивлением, как будто та никуда больше не собирается.

Когда Мария приволокла ковёр к дверям и постучала, слуги поспешно открыли и сказали:

— Госпожа, вы вернулись, — а она ответила:

— Я не вернулась. Мой путь только начался. Позаботьтесь о них, — и указала на тела.

Челядинцы помрачнели, увидев трупы. Перекрестились, а затем начали затаскивать их в дом. Мария подождала, пока с этим закончат, и даже успела сделать несколько шагов прочь от дверей, когда к ней вышел Тодорис:

— Госпожа Мария, прошу: вернитесь.

— Я не могу. Мои дела ещё не закончены. — Мария скорым шагом пошла по улице, но зять не отставал:

— Госпожа Мария, не гневите Бога. То, что вас никто не схватил, это большая удача. Но вряд ли это повторится. То, что не случилось ранним утром, когда улицы пусты, наверняка случится днём.

— Откуда тебе известно, что Бог больше не станет мне помогать? — Мария продолжала идти быстро, всё больше удаляясь от своего дома.

— Госпожа Мария, — сказал Тодорис, — если мне не удастся вас образумить, то придётся отвести домой силой.

— Я буду кричать, — предупредила Мария. — Сюда сбегутся турки и схватят тебя.

Зять, уже хотевший схватить её за руку, передумал и, обречённо вздохнув, припустился бегом к приоткрытым дверям дома, из которых недавно вышел. Мария несколько мгновений смотрела вслед бегущему. Она понимала, как он боится, но сама не имела права бояться. Следовало продолжать свой путь на запад, к Малому Влахернскому дворцу.

…Путь был долгим. И чем дольше Мария шла, тем яснее видела, что ромеям Город уже не принадлежит. В нём теперь хозяйничали завоеватели, а прежние жители оказались низведены до положения приживальщиков.

Разграбление заканчивалось, потому что в разорённых домах, храмах и других зданиях уже нечего стало брать. Турки лениво бродили по улицам и будто выискивали, не забыли ли чего-нибудь. Глядя на одинокую женщину, они сначала проявляли интерес, но стоило им посмотреть ей в лицо, встретиться взглядом, как интерес сменялся безразличием или даже страхом.

Возможно, некоторые боялись, что Мария может сглазить, и именно этим объяснялось то, что случилось с ней в середине пути, когда она зашла во двор одного из храмов, чтобы умыться и напиться из находившегося там фонтана.

Двор не был пуст. Турки поили своих лошадей, а кто-то рыскал в здании храма, проверяя, нельзя ли ещё что-то взять. Мария подошла к фонтану и, осторожно протиснувшись между лошадьми, зачерпнула воду в ладони. Умыв руки, зачерпнула снова, чтобы напиться, но тут в спину ткнули какой-то палкой или кнутовищем. Послышалась отрывистая турецкая речь, которая явно означала, что Мария должна немедленно уйти.

Наверное, турки испугались, как бы женщина в тёмных одеждах не сглазила лошадей, да и людей заодно. Именно поэтому никто во дворе не хотел на неё смотреть. Все стремились оказаться у неё за спиной и толкали в спину, подгоняя, пока она не вышла за ворота церковного двора. «Если бы Лука всё это видел, — подумала Мария, — то с самого начала не поверил бы словам Великого Турка. Город не мог бы достаться в управление приближённому покойного васи-левса, потому что не мог бы жить почти прежней жизнью. Как раньше, здесь уже ничего не будет».

С этой мыслью она подошла к воротам в Малый Вла-хернский дворец. Вход охраняли турецкие воины, которые, конечно, не собирались пускать незваную гостью. Никакого сглаза они не боялись — охрану дворцов вообще не просто напугать или смутить. Однако Мария не собиралась сдаваться, принялась громко кричать и требовать, чтобы пропустили.

По её расчётам, на крики должен был прийти кто-то из начальства, но когда это случилось, Мария нисколько не обрадовалась, потому что пришёл тот самый евнух, который вчера трижды посещал её дом. В первый раз — когда сопровождал Великого Турка, явившегося на обед. Второй раз — когда передал приглашение на пир. В третий раз — когда насильно увёл Луку, Леонтия и Якова. И вот теперь этот евнух наверняка обрадовался, что сможет поквитаться за вчерашнее. Ведь когда он приходил во второй раз и звал на пир, то в итоге услышал «убирайся», а теперь ничто не мешало так же ответить непрошеной гостье.

— Что угодно госпоже? — спросил евнух, стоя в воротах дворца, которые были открыты, но от собеседницы его отделяли скрещенные копья стражи.

— Мне нужно видеть султана, — ответила Мария, старательно произнося новое слово, выученное сегодня.

— Но султану не нужно тебя видеть, — ответил евнух.

— Нужно, — возразила Мария, уже успевшая решить, как ей разговаривать с этим врагом. — Вчера, когда султан приходил гостем в мой дом и принёс скорбную весть о смерти моего среднего сына, то обещал, что воздаст мне. Или эти слова ничего не весят? Ты ведь был там и слышал. Я сидела рядом с телом, которое принесли в ковре, а султан подошёл ко мне и сказал, что я получу даже больше, чем потеряла. Ты станешь отрицать?

Евнух подумал немного и сказал нарочито ленивым тоном:

— Хорошо, я доложу о тебе. Но если мой господин тебя видеть не захочет, ты должна будешь уйти.

— Если он меня видеть не захочет, то пусть позволит увидеться с моим сыном Яковом, — поспешно произнесла Мария.

Евнух снова ненадолго задумался.

— А зачем тебе видеть сына? — спросил он, на что услышал:

— Хочу проверить, всё ли с ним хорошо.

Евнух снисходительно улыбнулся:

— Это я могу сказать тебе и так: с ним всё хорошо.

— Я должна сама убедиться, — возразила Мария и произнесла речь, которую заранее заготовила. Она обдумывала её всю дорогу до дворца: — Я должна быть уверена, что мой сын станет вести себя разумно. Мне известно, что случилось с моим мужем и старшим сыном. Они казнены за непослушание. Я не хочу лишиться ещё и младшего сына, поэтому должна сказать ему, чтобы он проявлял покорность и глупостей не совершал.

Евнух снова задумался, а затем произнёс:

— Хорошо. Я поговорю со своим господином ещё и об этом. Жди здесь.

«Господь, помоги, — молилась Мария, пока ждала, стоя на улице. — Только бы меня пустили к Якову. Только бы меня пустили».

Ждать конечно же пришлось долго. Мария и не надеялась, что её примут немедленно. Она предполагала, что Великий Турок занят делами, которые не захочет прерывать, или ещё не проснулся после вчерашнего пира.

Евнух не сказал, что доложит о посетительнице сейчас, и это, судя по всему, означало, что он собирался доложить о ней совсем не скоро. Торопиться ему было некуда. И этот евнух оказался бы только рад сообщить ей, что Великий Турок не хочет её видеть и с сыном увидеться не разрешает.

Марии даже начало казаться, что евнух решил посмеяться над ней и обманул. Может, он вообще не собирался о ней докладывать, а просто посматривал из окна на то, как она, стоя в тенистой части улицы, ждёт?

«Господь, помоги, — молилась Мария. — Пусть то, что мне обещал евнух, окажется правдой. И пусть мне позволят увидеться с сыном».

Наконец евнух снова появился. Он вышел на улицу, степенно пройдя через ворота мимо стражи, и так же степенно произнёс:

— Пойдём со мной, женщина.

Изнутри дворец, в котором Мария бывала много раз, производил такое же впечатление, как разорённый Город: турки стали там полноправными хозяевами. Двор превратился в военный лагерь с шатрами. На первом этаже самого дворца тоже расположились воины. На втором и третьем этажах сновали турецкие слуги. Даже казалось, что обстановка, которая вроде бы мало изменилась, стала восточной. Всюду, куда ни кинешь взгляд, — какие-то предметы восточного быта, и не всегда их назначение сразу угадывалось.

Ощущение новизны не покидало Марию и тогда, когда евнух предложил войти в комнату, где в прежние времена василевс обычно принимал избранных гостей. Обстановка вроде бы осталась прежней, если не считать исчезновение большого стола, но пропиталась восточным духом. Кажется, Великий Турок стремился в повседневной жизни подражать василевсу, но получалось плохо. Сейчас завоеватель сидел в резном деревянном кресле, стоявшем возле окна, а поза ясно говорила о некотором напряжении — он не привык пользоваться такой мебелью.

Великий Турок посмотрел на посетительницу, но не произнёс ни слова и, конечно, не поднялся навстречу, как сделал бы василевс, когда принимал гостей без лишних церемоний. Евнух остановился возле кресла господина, по левую руку. Мария поклонилась в пояс и молчала. Она не знала, нужно ли говорить приветствие и что лучше сказать.

Великий Турок подождал немного и произнёс:

— Мне доложили, что ты явилась напомнить мне об обещании, которое я тебе дал. И что ты хочешь, чтобы я воздал тебе за то, что ты потеряла.

— Меня поняли неверно, — ответила Мария. — Я не собиралась ни о чём напоминать, потому что не сомневалась, что уважаемый господин и так помнит об обещании. Но я хотела просить, чтобы мне позволили увидеть моего младшего сына. Это восполнило бы мои потери хотя бы отчасти и…

— Подожди-ка, — перебил Великий Турок. — Ты сказала «потери»?

Было понятно, что в вопросе кроется подвох, но сразу сообразить, какой именно, не получилось, а ведь следовало отвечать.

— Да, — произнесла Мария. — Я сказала «потери».

— Я обещал тебе возместить лишь одну потерю, — возразил Турок. — Ты пытаешься меня запутать? Но я прекрасно помню всё, что случилось в твоём доме. Когда в ковре принесли тело твоего среднего сына, а ты показала сильное горе, я подошёл к тебе и сказал, что воздам за эту потерю. Тогда я и представить не мог, что твой муж и твой старший сын станут вести себя как мои враги и что мне придётся казнить их. Воздавать тебе за их смерть я не обещал, а обещал воздать только за среднего.

— Тогда верни мне сына, — сказала Мария. — Верни младшего, которого забрал. Ты обещал мне воздать за смерть сына. Ты вернёшь мне другого сына и этим воздашь.

Собеседник улыбнулся, а затем весело переглянулся с евнухом, продолжавшим стоять возле кресла. Марии показалось, что евнух заранее научил господина, как отвертеться.

— Твой средний сын был взрослым, когда ты его потеряла, — сказал Турок, — а ты просишь вернуть мальчика. Это неравноценное воздаяние. Будет правильнее, если я пока оставлю твоего младшего сына у себя, буду растить и заботиться о нём. А когда он станет юношей, тогда и верну тебе.

Эта была игра в слова, но Мария, проведя много лет при дворе, тоже умела играть в такую игру, поэтому не смутилась и, чуть подумав, произнесла:

— Пока мой младший сын вырастет, пройдёт несколько лет. Что будет, если за это время он случайно прогневает уважаемого господина? Мой сын будет казнён? Но если так, то я не получу воздаяние.

— Я пришлю тебе тело.

— Это будет не вполне равноценно. Но если мне будет позволено увидеть сына хотя бы один раз, я сказала бы ему, что он должен во всём слушаться уважаемого господина и ни в коем случае не прогневать.

Это были почти те же слова, которые Мария сказала, когда просила пустить её во дворец. Как видно, они были переданы Великому Турку, потому что тот опять посмотрел на евнуха, будто спрашивая: «Она ведь не лжёт?»

Евнух в свою очередь посмотрел на Марию, а затем опять на господина и произнёс, причём по-гречески:

— Не знаю, можем ли мы доверять этой женщине. Ещё вчера она говорила совсем другое. Говорила, что её сыну лучше умереть, чем покориться моему господину.

— Я тоже не знаю, можно ли ей верить, — так же по-гречески сказал Великий Турок. — Женщины могут быть очень коварны.

— Сегодня я видела на ипподроме тела моего мужа и моего старшего сына, — сказала Мария. — А вчера видела тело моего среднего сына. У меня остался только младший. Я не хочу потерять и его тоже.

— Звучит вполне разумно, — сказал Турок, — но мне давно не даёт покоя один вопрос.

Этот вопрос явно был очень важен, поэтому следовало очень внимательно слушать.

— Люди Писания не только называют пророка Иисуса^[25]сыном Бога, но и утверждают, что Иисус призывал любить врагов, — продолжал Турок. — Эта женщина, конечно, знает о правиле любви к врагам.

Он и евнух перевели взгляд на Марию, а та ответила:

— Да, Иисус сказал, что нужно любить врагов.

— Тогда почему же Город сопротивлялся мне? — спросил Великий Турок. — А ты наверняка молилась в храме, призывая на меня и моих людей всяческие несчастья? Разве это проявление любви?

— На войне правила другие, — ответила Мария, и эти слова были встречены Турком так, как будто он их ждал:

— А сейчас война окончена, и мы с тобой мирно беседуем. Но я всё равно твой враг. Да, женщина? Я казнил твоего мужа и твоего старшего сына. Я забрал у тебя младшего. Из-за меня случилась война, на которой погиб твой средний сын. Я твой враг.

— Да, — ответила Мария, уже понимая, куда клонится беседа.

— Значит, теперь ты должна меня любить? — подытожил Великий Турок. — Но я не вижу любви в твоём взгляде.

— Ты видишь смирение, — ответила Мария. — Когда я пришла, то не стала тебя обвинять. И не стала ничего требовать. Я пришла как просительница, и это означает, что я хочу примириться с тобой. Иисус учил, что желание примириться — это одно из проявлений любви. Человек, который рассказал тебе о любви к врагам, должен был рассказать и о том, что жизнь в любви друг к другу — это жизнь в мире и согласии.

Турок в очередной раз улыбнулся и велел евнуху:

— Отведи её к мальчику.

Мария снова поклонилась, а евнух уже хотел проводить её к Якову, но оказался остановлен господином:

— Подожди. Заодно проследишь, чтобы она ничего лишнего не сказала. И встреча не должна быть долгой. Не более четверти часа.

Это стало неприятной новостью, но Мария подумала: «Даже за четверть часа я успею».

Она собиралась сказать Якову всё то, что обещала сказать, но также и другое — что Яков должен проявлять послушание и покорность всего лишь до наступления нынешней ночи. Потому что нынешней ночью Мария собиралась помочь ему бежать.

Главное было — узнать, где именно держат Якова. И оказалось, что его держат здесь же, на третьем этаже дворца, в покоях, которые предназначались для жены василевса и её служанок, но в последние годы пустовали, поэтому, если василевс устраивал во дворце праздники, здесь отдыхали жёны гостей.

Вот евнух повернул ключ в замочной скважине и открыл двери в общую комнату. Мария стремилась заглянуть ему через плечо, надеясь увидеть сына ещё издали, но вместо этого увидела другого мальчика, темноволосого, тоже лет четырнадцати. И рядом с ним — темноволосую девочку, чуть помладше.

Мальчик произнёс:

— Добрый день, госпожа Мария. — И только тогда память вдруг подсказала: «Это же Яннис, друг Якова. А девочка рядом — сестра Янниса». Кажется, девочку звали Тамар. Вспомнилась встреча с женой и детьми Георгия Сфрандзиса. Встреча на ипподроме, которая состоялась всего три дня назад, но как будто минула целая вечность.

— Надеюсь, этот день будет добрым, Иоанн. — Мария попыталась ободряюще улыбнуться Яннису и его сестре, одновременно оглядываясь в поисках сына, а меж тем евнух прошёл через комнату и стал отпирать ещё одну дверь.

За этой дверью показалась спальня, в которой царил настоящий разгром. Подушки, валяющиеся на ковре. Опрокинутый стул, мешавший открыть дверь пошире. Серебряная тарелка, лежащая рядом. И всё это прикрывал слой белого пуха, часть которого продолжала летать по комнате, будто снег.

— Мама! — это крикнул Яков, выскочивший из комнаты и кинувшийся на шею.

Мария на минуту забыла обо всём на свете, прижимая к себе сына, пытаясь пригладить его растрёпанные волосы и собрать с одежды хотя бы самые крупные пушинки. Она заметила, что сын, находясь взаперти, даже не снял плащ, в котором ушёл вчера вечером. Так и сидел в комнате, готовый в любую минуту покинуть это место.

— Мама, забери меня отсюда, — попросил Яков и, казалось, вот-вот заплачет, поэтому от его слов Марии самой захотелось плакать:

— Сынок, я не могу. Не сейчас. Может быть, позже. Но для этого ты должен стать послушным. Делай всё, что тебе скажут. Не противься.

— А отец говорил наоборот, — ответил Яков. — Отец говорил, что я не должен так поступать, а если стану делать то, что хочет Великий Турок, тогда буду гореть в аду. Что Великий Турок от меня хочет?

Мария почувствовала, что кто-то тронул её за плечо. Она обернулась и увидела, что это был евнух. Он смотрел на неё очень пристально, а затем несколько раз цокнул языком и покачал головой. Значит, отвечать на вопрос сына не следовало.

— Яков, прошу тебя: послушай, — сказала Мария. — Я знаю, что говорил твой отец. Вчера я и сама говорила, как он. Но сегодня всё иначе. Ты ведь знаешь, что из всех сыновей ты один у меня остался?

Яков всхлипнул и кивнул, а Мария оглянулась на евнуха. Как и следовало ожидать, тот смотрел на неё всё так же внимательно. Причём ловил каждое слово, поэтому она повернулась к сыну и продолжала говорить то, что обещала туркам:

— Главное, чтобы ты не умер. Даже если ты совершишь какой-то грех, то позднее сможешь покаяться. У тебя будет целая жизнь на это. Главное — сохранить твою жизнь.

Мария снова обернулась, чтобы посмотреть, не ослабло ли внимание евнуха. Вдруг он отвлёкся на что-нибудь. Однако тот по-прежнему следил внимательно, и тогда она посмотрела на Иоанна, будто прося у него помощи: глазами показала ему на слугу Великого Турка, а затем — на своего сына. Увы, Иоанн не понял.

Мария опять обратилась к Якову и старалась по возможности тянуть время, говоря почти одно и то же:

— И так слишком многие погибли. Слишком многие. Зачем умножать их число? Лучше смириться и покориться. Смирение — это добродетель. Поэтому обещай мне, что будешь послушен, и тогда мы с тобой обязательно увидимся снова.

Следовало в очередной раз оглянуться, чтобы проверить, слушает ли евнух. Тот, конечно, полагал, что эти взгляды — своего рода вопрос: «Всё ли я говорю правильно?», поэтому ничего не заподозрил, но всё же оставался бдительным, поэтому Мария опять посмотрела на Иоанна. Она вновь показала ему глазами сначала на евнуха, а затем на сына. И на этот раз мальчик понял!

— Шехабеддин-паша, — заговорил он нарочито громко, — я хочу снова попросить тебя: не запирай больше Якова. Я уже говорил тебе, что он мой друг и что я готов поручиться за него.

Евнух на мгновение обернулся и перестал слушать, что говорят Якову. Но лишь на мгновение. Этого было недостаточно. Так что Иоанн продолжал говорить громким голосом, привлекая к себе внимание:

— Шехабеддин-паша, я обещаю, что Яков станет вести себя спокойно. Он ведь послушает госпожу Марию, а если не до конца послушает, то мы с сестрой будем говорить с ним и убедим. Шехабеддин-паша, если это нужно, отведи меня к своему господину, и я буду просить его. Шехабеддин-паша, ответь мне.

Иоанн говорил не переставая, поэтому евнух уже не мог сосредоточиться на Якове, как ни старался.

— Хватит, — строго сказал он, повернувшись к Иоанну. — Я слышал твою просьбу. Я над ней подумаю. Перестань кричать. — Но в то самое время, когда евнух это говорил, Мария шепнула Якову на ухо:

— Сегодня не ложись спать и не гаси огня. Я приду под окно и принесу верёвку, чтобы ты мог бежать отсюда.

* * *

Вечер 31 мая 1453 года

Тодорис, узнав, что тёща вернулась от Великого Турка, начал верить в чудеса. В первый раз, когда она вернулась с ипподрома и приволокла тела своего мужа и старшего сына, это казалось не так уж удивительно. Было раннее утро, на улицах почти никого, и потому Тодорис вполне допускал, что госпожа Мария не повстречается с турками, которые захотят взять её в плен. Зато во второй раз, когда она направилась к западным стенам, то есть хотела пройти через весь Город в разгар дня, это было совсем другое дело. На успех не следовало надеяться, поэтому Тодорис не поверил ушам, когда уже после наступления сумерек челядинцы сказали ему, что госпожа Мария только что вернулась.

Конечно, Тодорис поспешил во двор это увидеть. Тёща была сильно утомлена, ей трудно было стоять на ногах, одежда запылилась, но в остальном — всё хорошо. Пожалуй, эта долгая прогулка оказалась госпоже Марии на пользу, потому что тень печали, лежавшая на лице со вчерашнего дня, стала как будто исчезать. Снова появилось желание заботиться о себе.

— Ах, я так находилась за этот день! — говорила она слугам и служанкам, сидя на каменной скамье неподалёку от главных дверей. — У нас есть тёплая вода? Хочу вымыть ноги. И приготовьте мне, во что переодеться. А ужин есть? Я ужасно голодна.

«Голодна — это хороший признак», — подумал Тодорис, а меж тем тёща наконец заметила его и недовольно спросила:

— А что это на наших дверях? Какой-то знак мелом… Слуги сказали, что нарисовал ты.

— Да, я, — ответил Тодорис и объяснил, зачем.

Он ещё утром, как только стало известно, что янычары больше не охраняют дом, понял, насколько опасным сделалось положение тех, кто в этом доме остался. Любой турок, проходя мимо по улице, мог задаться вопросом: «А почему здесь двери не сломаны, а охраны нет?» Этот турок наверняка решил бы проверить, позвал товарищей, и в итоге случился бы ещё один штурм здания, как в день, когда Город пал.

Вот почему Тодорис, когда госпожа Мария сообщила ему новость о янычарах и ушла, тут же попросил Эву показать, где находится кабинет господина Луки. Там вместе с Эвой юноша перерыл все бумаги, чтобы найти хоть одно письмо с турецкой подписью. В итоге оно было найдено. А затем Тодорис взял мел и, сверяясь с подписью на листе, нарисовал такую же на дверях дома. Пусть турки, проходящие мимо, думают, что это метка, означающая «всё здесь принадлежит обладателю подписи».

Турецкая подпись, как и другие подобные, выглядела очень замысловато, но её вполне удалось повторить, имея перед глазами образец. Главное было — во время рисования не попасться на глаза какого-нибудь турка. Тогда уловка просто потеряла бы смысл.

По счастью, утром улицы оставались пустыми. Ни один турок не видел, как Тодорис рисовал метку. Турки видели её уже нарисованной и, к великой радости всех обитателей дома, поверили в «знак» — на всякий случай проходили мимо, не трогая двери. Лишь госпожа Мария, вернувшись с ипподрома, не заметила её, а заметила только вечером, когда вернулась уже окончательно.

— Что ж, — будто нехотя произнесла тёща, — благодарю, что позаботился о моём доме. — Она помолчала и с каким-то вызовом в голосе добавила: — А я сегодня подумала о твоих родных. Когда возвращалась от Великого Турка, то нарочно прошла мимо твоего дома. Там вокруг стоит стража из янычар — такая же, как была возле этого дома.

Тодорис сразу понял, как это понимать: его отец и братья живы, но их участь зависит от того, как они поведут себя с Великим Турком, а не от выкупа.

— Благодарю за известие, госпожа Мария, — сказал Тодорис, но тёща уже почти не обращала на него внимания. Она поднялась со скамьи и направилась в свою комнату, рассказывая служанкам, что хочет на ужин. Зятя к трапезе не пригласила, хотя он охотно присоединился бы, но не для того, чтобы есть (его уже накормили), а для того, чтобы расспросить о встрече с Великим Турком.

Опять всколыхнулась досада — совсем как тогда, когда Тодорис узнал, что его жена поедет в Венецию, а ему забыли об этом сообщить. После того, как челядь разошлась по делам, он присел на каменную скамью, где только что сидела тёща, и задумался.

Рядом присела Эва и осторожно погладила его по плечу.

— Слуги говорят, что есть вести о Якове, — тихо сообщила она. — Яков жив. Его держат в Малом Влахернском дворце. В этом дворце теперь живёт Великий Турок.

— Даже со слугами госпожа Мария охотнее делится сведениями, чем со мной, — пробормотал Тодорис.

— Эта из-за меня она на тебя злится, — вздохнула Эва.

— Нет, так всегда было.

— Тодис, не думай об этом. — Эва улыбнулась своей тёплой улыбкой. — Ты настоящий герой, потому что стараешься заботиться обо всех. А госпожа Мария не обо всех заботится. Вот, например, о своих слугах — нет. Слугам это не нравится, но они думают, что всё со временем изменится. У госпожи Марии ведь большое горе, а когда она успокоится, то станет заботиться ещё и о них.

— Эва, а ты можешь выяснить, что ещё госпоже Марии удалось узнать, когда она ходила по Городу?

— Могу, — опять улыбнулась Эва, поднимаясь со скамьи, и решительно добавила: — Хоть она и не хочет тебе ничего говорить, но ты всё узнаешь. Я попозже приду к тебе в комнату рассказать.

Тодорис отправился к себе и улёгся на кровать поверх покрывала, пытаясь вздремнуть и так скоротать время. Уснуть не получилось, а часа через два служанка, как и обещала, пришла к нему. Её улыбка, обычно тёплая и добрая, почему-то выглядела злорадной.

Эва, улыбаясь, молча вошла, закрыла за собой дверь, уселась на край кровати рядом с Тодорисом и сообщила:

— Я знала, что чем-то подобным дело и кончится.

— О чём ты говоришь? — спросил юноша, приподымаясь.

— Помнишь, что было утром? — в свою очередь спросила Эва. — Госпожа Мария хотела, чтобы слуги отправились с ней на ипподром, а затем — к Великому Турку. Они все отказались, и тогда она пришла к тебе. Вот и теперь то же самое. Госпожа Мария хотела, чтобы слуги помогли ей сегодня ночью устроить Якову побег из дворца. Побег из-под носа у Великого Турка! — Эва не удержалась и рассмеялась. — А теперь угадай, кто согласился рискнуть головой ради спасения её сына. Никто! А госпожа Мария очень огорчилась, кричала на всех: «Это мой сын! Единственный сын, который у меня остался!» Но все ответили, что это плохая затея. И конечно, после этого госпожа Мария вспомнила о тебе.

— Она меня упоминала? — спросил Тодорис, теперь усевшись на краю кровати рядом с Эвой.

— Нет, не упоминала, — ответила служанка, — но направляется в сторону этой комнаты. Думаю, через минуту уже будет здесь. Ты ведь не станешь просить меня выйти? Я хочу посмотреть, как госпожа Мария попробует тебя уговаривать. Два часа назад она на тебя свысока смотрела, потому что думала, что без тебя обойдётся, а теперь всё будет по-другому.

Тодорис поймал себя на том, что в глубине души разделяет злорадство служанки: «Если тёще больше не к кому обратиться, то она сразу обо мне вспоминает». Однако он не мог веселиться, сознавая, что дело очень серьёзное. Решалась судьба мальчика. Возможно, что и сама жизнь младшего сына госпожи Марии зависела от того, что произойдёт в эту ночь. Возможно, что затея с побегом была глупой и неосуществимой. Но возможно, в ней имелось разумное зерно. Тодорис решил по меньшей мере выслушать тёщу, когда та придёт, и она явилась менее чем через минуту.

А ведь что-то подобное уже происходило! Тодорис и Эва сидели рядом на кровати, когда дверь открылась и на пороге появилась госпожа Мария. Тёща, в прошлый раз увидев такую картину, взглядом метала молнии, а теперь обречённо вздохнула.

— Тодорис, мне нужно поговорить с тобой, — сказала она.

— Конечно, госпожа Мария, — ответил тот, поднялся на ноги и жестом предложил тёще сесть за стол.

Она опустилась в резное кресло возле стола, строго взглянула на Эву:

— Тебе здесь быть не обязательно.

Служанка просительно посмотрела на Тодориса, а тот, чуть подумав, решил, что ему не надо потакать тёще. Если госпожа Мария рассердится и уйдёт, это будет означать, что у неё намерения в отношении младшего сына несерьёзные. Любое дело, где один из участников может при первом же слове «нет» всё бросить и уйти, обречено на неудачу.

— Нет, госпожа Мария, пусть она останется, — сказал юноша. — Если разговор пойдёт о спасении Якова, то, возможно, помощь Эвы нам понадобится.

Тёща фыркнула:

— Каким образом она может нам помочь?

— Если вы хотите устроить Якову побег, а затем скрываться от турок, то второе будет удобнее сделать с помощью Эвы, — ответил Тодорис.

— И всё же я не понимаю, — настаивала тёща.

Тодорис сел на пристенную скамью и твёрдо произнёс:

— Госпожа Мария, если у вас есть соображения, как помочь Якову сбежать от Великого Турка, то самое время рассказать о них, а если нет, то уходите.

Тёща, как видно, вспомнила, что ей больше не к кому обратиться. Она сразу переменилась в лице и торопливо заговорила:

— Тодорис, всё очень просто. Это большая удача, что Якова держат в Малом Влахернском дворце. В прежние времена я была в том дворце много раз и знаю, как там расположены комнаты и окна. Якова держат на третьем этаже. Окно его комнаты выходит не во двор, а на улицу. И не просто на улицу, а на южную сторону. Ты же помнишь, как здание выглядит с южной стороны? Дворец торцом пристроен к крепостным стенам и с южной стороны почти ничем от них не отличается. Там у него почти нигде нет окон — только на высоте третьего этажа. Мы кинем камушек Якову в окно. Яков будет нас ждать. Я его предупредила. Он откроет окно и спустится к нам по верёвке, которую мы ему передадим. Вот и всё. Окон мало, поэтому мы их не перепутаем. И Якова никто не увидит, когда он будет спускаться, потому что ниже его окна — глухая стена. Из-за этого там нет никакой стражи. В ней не видят нужды.

Тодорис представил себе Малый Влахернский дворец. Здание, примыкающее к крепостной стене. Перед зданием — двор, окружённый каменной оградой. Один конец ограды соединялся с углом дворца, а другой — с укреплениями.

— Погодите, госпожа Мария, — сказал Тодорис. — Если я правильно помню, то с южной стороны дворца действительно тихое место, но с восточной, то есть буквально за углом — ворота во дворец. Возле них должна стоять стража даже ночью. И если эта стража услышит нас, то придёт проверить и поднимет тревогу.

— Снаружи не должно быть стражи, — уверенно заявила тёща. — Ворота на ночь запираются, а стража конечно же остаётся во дворе, с внутренней стороны ворот. Если мы будем вести себя тихо, нас никто не услышит.

— А стража на крепостных стенах? — спросил Тодорис.

— Когда я проходила там днём, то никого не видела, — последовал ответ. — Совсем никого. А я смотрела очень внимательно. Наверное, не видят нужды. Ведь за стенами нет врагов. Там лагерь турецкого войска.

Тодорис посмотрел на Эву, которая сидела на краю кровати и слушала. Служанка не проронила ни звука, но по лицу явно читалось: «Уж слишком всё хорошо получается».

— А как же Яков откроет окно? — вдруг задался вопросом Тодорис. — Там же рама, которая не открывается и не вынимается. И она очень толстая. Поэтому выломать тоже нельзя.

— Там есть форточка, — сказала госпожа Мария. — Форточка такая же, как во многих домах. И как в этом доме.

— А Яков в неё пролезет? Сможет?

— Полтора месяца назад пролезал, — сказала тёща. — Полтора месяца назад он сбежал из своей комнаты через окно. Я заперла его в наказание, а он сделал из простыней верёвку, спустился из окна во внутренний двор, а затем выскочил на улицу. Почему же теперь он не может так же сбежать от Великого Турка, как сбежал от меня?

— Допустим, это так, — начал рассуждать Тодорис. — Но как же мы передадим Якову верёвку? Там высоковато, чтобы кидать крюк. Да и попасть в эту форточку совсем не просто. А если промах, то стекло так зазвенит, что нас наверняка услышат.

Тёща на мгновение смутилась, но легко нашлась:

— Мы объясним Якову, что он должен спустить к нам тонкий шнурок. Мы привяжем к шнурку конец верёвки, а Яков втянет верёвку в окно, закрепит её и спустится к нам.

Тодорис задумался. Пусть предложение казалось необычным, но всё это было вполне осуществимо. Однако оставался главный вопрос:

— Госпожа Мария, а как же мы доберёмся до места? Нам надо сделать это, пока не рассвело. И сделать тихо. Если мы возьмём лошадей, будет топот, а пешком мы можем не успеть. Особенно вы. Вы уже дважды за сегодня прошли расстояние от этого дома до дворца. Боюсь, что в третий раз ваши ноги откажутся вам служить. А кроме того, если побег удастся, быстрые ноги окажутся нужны как никогда.

— Я пройду, — уверенно сказала тёща.

— Нет, не пройдёте, — ответил Тодорис. — А если и пройдёте, то на обратном пути скажете, чтобы мы с Яковом бросили вас и спасались сами. Так не годится.

— Я пройду, — повторила тёща, но уже менее уверенно. Как видно, в первый раз она обещала не задумываясь, а теперь задумалась.

Тодорис опять задумался:

— Но мы можем рискнуть: возьмём лошадей, но поедем не к дворцу, а остановимся неподалёку.

— Во Влахернском квартале много покинутых домов, — оживилась тёща. — Мы можем оставить лошадей в одном из них. Главное — не забыть, где.

— И главное, чтобы никто их не увёл, пока нас не будет, — пробормотал Тодорис.

Тёща вдруг улыбнулась:

— Господь нам поможет. Их не уведут.

Зять по-прежнему продолжал выискивать недостатки этого плана:

— А вы умеете ездить верхом, госпожа Мария?

Как и следовало ожидать, та ответила:

— Нет, но я буду крепко держаться за седло. А если окажется совсем плохо, ты привяжешь меня к нему, чтобы я не упала.

Тодорис никак не мог избавиться от мысли, что эта непоколебимая уверенность в успешном завершении дела происходит оттого, что госпожа Мария слегка не в себе.

Он внимательнее посмотрел на тёщу, оценивая, а затем — на Эву, которая по-прежнему молчала, но теперь выглядела слегка встревоженной.

Тут же вспомнились слова служанки о том, что госпожа Мария с недавних пор совсем не заботится о судьбе своих слуг, и само собой возникло новое соображение:

— Хорошо, госпожа Мария, допустим, наше дело удалось. Но если так, то вернуться в этот дом мы не сможем. Здесь турки станут искать прежде всего. Так что возьмите с собой все деньги, сколько есть. А ещё подумайте вот о чём: все, кто останется здесь, обречены на незавидную участь. Турки, придя сюда, выместят на них злобу. Или станут пытать, чтобы выяснить, где прячетесь вы с Яковом.

Тёща задумалась, но не о слугах:

— А как же мой муж и старшие сыновья? Кто их похоронит?

— Боюсь, что это сделать будет некому, — сказал Тодорис. — Тела останутся в доме.

— Нет, я найду, кому это поручить, — возразила госпожа Мария и продолжала рассуждать как будто сама с собой: — Значит, я сейчас должна выплатить слугам всё жалованье, которое не выплачено, и отпустить? — Она бросила взгляд на Эву. — Хорошо. Так и сделаю.

Служанка встревожилась ещё больше, а Тодорис помолчал и добавил, по-прежнему обращаясь к тёще:

— Даже на ночных улицах вашим слугам будет безопаснее, чем здесь.

Эва хотела что-то возразить, но при хозяйке говорить не собиралась, поэтому с нетерпением ждала окончания разговора, а Тодорису меж тем пришло в голову ещё одно соображение.

— Госпожа Мария, — сказал он, — может случиться так, что наша затея окажется невыполнимой. Если мы доберёмся до дворца и увидим, например, что там кругом стража, то дальше мы ничего делать не будем и вернёмся. Тогда на следующий день сможете нанять всю прислугу заново.

Тёща будто не услышала последней фразы.

— Я в любом случае должна попытаться, — сказала она, но Тодорис перебил:

— Нет, неудачный побег сделает только хуже. Причём сделает хуже всем: и Якову, и вам, и даже моему отцу и братьям, если меня поймают. Поэтому обещайте, что оставите решение за мной и согласитесь с ним. Иначе я не стану помогать.

— Хорошо, я обещаю, — вздохнула госпожа Мария, понимая, что на препирательства нет времени.

— А теперь, — сказал Тодорис, — решим, где вам с Яковом придётся прятаться, если побег удастся. Конечно, возможностей много, но я бы посоветовал развалины Большого дворца, которые в конце улицы. Они удобны тем, что там много входов и много выходов. И в том числе есть выход к морю — через заброшенный дворец Буколеон. Насколько я знаю, гаванью Буколеона до сих пор пользуются рыбаки, и это важно, ведь вам с Яковом надо будет бежать из Города. Завтра закончатся три дня, отведённые Великим Турком на грабёж. Значит, рыбаки вернутся в гавань. Вы договоритесь с одним из них, чтобы довёз вас до ближайшего большого острова в Эгейском море. Там вы сядете на торговый корабль, если капитан заслуживает доверия, и доберётесь до Венеции. Мы с Эвой поможем вам в этом. Она станет носить вам еду, пока вы не уехали. А я могу договориться с рыбаками и проводить вас до острова, чтобы ни у кого не возникло соблазна вас ограбить.

Госпожа Мария не спорила. Наверное, она предпочитала не заглядывать так далеко, поэтому поднялась на ноги и деловито произнесла:

— Пойду рассчитаю слуг и переоденусь в мужское. Ведь в женском мне неудобно будет сидеть в седле.

— А я пока соберу всё необходимое и поседлаю лошадей, — сказал Тодорис. — Для Якова нам тоже лошадь понадобится.

Как только тёща вышла, Эва тут же вскочила и, схватив Тодориса за плечи, развернула к себе. В её глазах было разочарование, граничащее с отчаянием.

— Тодис, зачем ты это затеял? Зачем? — зашептала она. — Господь тебя берёг все два месяца, пока длилась осада. Значит, Он хотел, чтобы ты жил. А ты что делаешь? Это же очень опасно. Очень.

— Опасность я оценю на месте, — ответил юноша и успокаивающе улыбнулся. — Если всё совсем не так, как говорит госпожа Мария, а она вполне может ошибаться, то я не стану ввязываться в самоубийственное дело.

— Но зачем ты согласился попробовать? — не унималась Эва. — Это же такая опасная затея, что лучше вообще не браться. Утром ты был разумнее. Когда госпожа Мария уговаривала тебя отправиться на улицу, ты отказался, а теперь…

— То, что она теперь предлагает, не совсем безумно. К тому же я перед ней в долгу.

— В каком долгу? Ты имеешь в виду долг воина? Но Город пал, и ты уже не обязан умирать, защищая его и жителей.

Тодорис даже удивился немного:

— Эва, разве ты забыла позавчерашний день? Забыла, как меня окружили турки у ворот этого дома? Если бы госпожа Мария не впустила меня, я был бы уже мёртв. Она впустила меня, исполняя передо мной долг как перед членом семьи. А возможно, ею руководило милосердие. Хотя… я всё же сомневаюсь, что она повела бы себя так же, окажись на моём месте незнакомый человек. Как бы там ни было, я перед ней в долгу.

Служанка как-то сразу стихла, опустила руки, потупилась:

— Если так, то, наверное, ничего не поделаешь. Придётся этот долг отдать. — Она снова посмотрела на Тодориса. — Но обещай, что не будешь подвергать себя опасности необдуманно, а во всех сомнительных случаях лучше отступи. Возвращайся живой, прошу тебя. — Эва взяла руки Тодориса в свои.

Он снова улыбнулся ободряюще:

— Мне совсем не хочется умирать. Но сейчас меня больше беспокоит, что я невольно тебе навредил. Госпожа Мария сейчас рассчитает всех слуг, и ты останешься без места. Даже если побег Якова не состоится и она возьмёт слуг обратно, то ты в их числе всё равно не окажешься. Я оставил тебя без заработка, поэтому обещаю, что ты будешь служить у меня в доме. А если мой отец этого не позволит, стану жить сам по себе. И ты — со мной.

Эва тоже улыбнулась, и её улыбка опять была тепла и приятна:

— Тодис, если тебе не претит жить со мной там, где я жила с мужем, то мы можем поселиться в моём домике на западной окраине Города. Но сейчас ты об этом не беспокойся. — Она перестала улыбаться. — Лучше беспокойся о госпоже Марии и Якове. И об отце и братьях — тоже. Никто не знает, что будет со всеми нами завтра.

* * *

Мария не собиралась возиться со слугами долго. Обычно расчёт занимает много времени, когда надо понять, сколько заработал слуга, если отслужил неполный месяц. Но было последнее число мая. А даже если бы была середина, Мария заплатила бы всем как за полный месяц — лишь бы побыстрее с этим покончить и избежать споров.

Кроме того, Мария всегда выплачивала жалованье аккуратно, так что приготовила деньги заранее. Ещё несколько дней назад. Оставалось просто раздать всё слугам и объявить, что им придётся покинуть дом.

Когда слуги узнали, что должны уйти немедленно, это им, конечно, не понравилось. Они предпочли бы уйти на рассвете, когда три дня грабежей закончатся и настанет утро первого дня законности.

— Госпожа, позвольте дождаться, пока рассветёт, — сказала одна из служанок, но говорила, конечно, за всех.

Мария объяснила, почему так поступить нельзя, и тогда слуги зароптали, но она попросила у них прощения и в утешение добавила, что возьмёт их обратно, если задуманное ею дело окажется невозможным.

После этого Мария ушла переодеваться. А заодно следовало решить, кому из слуг или служанок поручить похороны мужа и сыновей. «Как бы ни свирепствовали турки в минувшие три дня, — думала она, — хоть один священник в Городе должен найтись. И могильщики».

Выбранному слуге или служанке следовало лишь организовать всё, но сделать это добросовестно. Конечно, Мария щедро оплатила бы хлопоты, но ей не хотелось допускать даже мысли, что тот, кому она доверит такое важное дело, решит сэкономить и забрать себе часть денег, выделенных на покупку гробов и места на кладбище, а также предназначенных священнику или могильщикам.

Мария мысленно выбрала среди слуг и служанок несколько таких, которые больше всего заслуживали доверия. Она сказала себе, что должна посмотреть, кто из них как поведёт себя теперь. Возможно, кто-то придёт и скажет: «Госпожа, позвольте остаться с вами, что бы ни случилось». Это стало бы признаком верности.

Этими мыслями Мария была занята, пока придумывала, как бы понадёжнее убрать волосы под платок, и выбирала себе мужскую одежду. Решить дело с волосами оказалось проще, чем с одеждой. Одежды Луки оказались слишком большими, и одежды старшего сына — тоже. А вот среднего сына — в самый раз.

Тела Луки и Леонтия, уже обмытые и одетые для погребения, как и тело Михаила, лежали на кроватях в тех спальнях, где муж и сыновья ночевали при жизни, а Мария, заходя туда, чтобы примерить вещи, заодно прощалась с умершими. Она была так погружена в себя, что не услышала подозрительный шум, а различила его лишь тогда, когда покинула комнату Михаила.

Топот, громкие голоса, звон металлической посуды, хлопанье дверей — что это всё могло означать? И лишь войдя в залу для трапез, Мария всё поняла: слуги грабили дом. Как будто это были вовсе не слуги, а турецкие разбойники!

Две служанки как раз занимались тем, что открыли шкаф, вытаскивали оттуда серебряную посуду и складывали в мешок. Мимо них прошёл один из челядинцев с другим мешком, где, судя по всему, находилось несколько подсвечников. «Зачем? Они же не золотые, а позолоченные», — подумала Мария, но вслух произнесла совсем другой вопрос, полный недоумения и возмущения:

— Что это вы делаете?

— Прибираем ваше добро, госпожа, — с неожиданной наглостью ответила одна из служанок. — Иначе же оно туркам достанется. А если вы наймёте нас обратно, мы всё вернём.

Это конечно же была неправда.

— И ты с ними? — спросила Мария, обращаясь к челя-динцу.

— Они верно сказали, — ответил он. — Надо прибрать ваше добро, чтобы оно туркам не досталось. А если уж говорить честно, то вам следовало бы побольше платить своей прислуге. Мы не нанимались за вас головой рисковать. Это дело наёмных воинов. Но наёмные воины совсем другую плату получают — побольше нашей.

Мария по-прежнему чувствовала возмущение. А теперь к этому прибавилось и чувство полного бессилия. Она никак не могла помешать тому, что совершалось. Никак. И как же до этого дошло? Ей казалось, что её дом — чуть ли не последний островок спокойствия и безопасности среди бурного моря, затопившего Город. Но теперь оказалось, что эта безопасность была мнимая. И вовсе не потому, что сюда ближе к рассвету могли прийти турки. А потому, что люди, на которых Мария полагалась, предали её.

В других комнатах было то же самое: слуги собирали всё ценное, что можно легко унести. Вот в мешке скрываются дорогие вышитые скатерти из того же шкафа в обеденной зале, ценные книги из шкафов в кабинете Луки, домашняя икона в золотом окладе и венецианское зеркало из комнаты самой Марии. И это только те вещи, чьё исчезновение Мария видела своими глазами, бросаясь то в одну комнату, то в другую.

— Почему вы это делаете? Почему? — спрашивала она.

— Всё равно же туркам достанется, — отвечали ей.

— А если мне придётся отказаться от моей затеи в самом начале и вернуться? — спрашивала Мария. — Куда я вернусь? В разорённый дом?

— Если вернётесь, тогда всё вернём, — отвечали ей, но говорили как с безумной. Почти так же, как и с утра, когда она уговаривала слуг сопровождать её на Большой ипподром и далее. Но если раньше в речах всё-таки чувствовалось почтение, то теперь его не осталось.

— Но почему же вы решились именно теперь? — спрашивала Мария. — Ещё утром вы вели себя как честные слуги. А вечером так радостно встречали меня. Вы лицемерили?

Один из челядинцев ответил:

— Мы ещё надеялись, что вы успокоитесь и образумитесь. Надеялись, пока в доме хоть один разумный господин оставался — господин Тодорис. Но теперь и он будто с ума сошёл, раз помогает вам. Значит, нам больше надеяться не на кого — только на себя.

Самым ужасным казалось то, что в разграблении дома участвовали все. И даже слуги и служанки, которые казались заслуживающими особого доверия.

«К кому же мне теперь обратиться?» — думала Мария. С этой мыслью она пошла искать Тодориса и нашла его в конюшне, облачённого в доспех. В денниках стояли посёдланные лошади — все три, которые остались. Те, на которых ездили Лука, Леонтий, Михаил и челядинцы, потерялись ещё тогда, когда Город захватили турки. Муж с сыновьями и остальные уехали на этих лошадях на последнюю битву, а вернулись уже пешими… Михаила принесли мёртвым в ковре.

— Госпожа Мария, вот на этой лошади поедете вы, — сказал Тодорис, указывая на ту, которую обычно запрягали в повозку. — Эва сказала, что эта лошадь тягловая, но быть под седлом её тоже когда-то учили. Лошадь наименее резвая, но зато самая спокойная.

Мария почти не слушала. Её раздирали сомнения. Как же она поедет, если ей некому поручить похороны мужа и сыновей? Она не может бросить их тела в доме, потому что это означает, что Лука, Леонтий и Михаил в итоге окажутся зарыты в общей могиле или, что ещё хуже, сожжены. И конечно, без всякого отпевания.

Мария уже собралась поделиться своими сомнениями с Тодорисом, когда вперёд выступила Эва, находившаяся рядом с ним.

— Простите, госпожа Мария, но я больше не могу держать это у себя, — сказала она. — Возьмите.

Служанка уже привыкла, что хозяйка старается её не замечать. Мария, даже когда вручала ей деньги, рассчитывая слуг, смотрела в сторону. Очевидно, поэтому Эва решила проявить настойчивость, которую слуги не проявляют. Взяла госпожу за руку и быстро вложила в ладонь то, что хотела отдать.

Мария невольно посмотрела, что ей дали. Это было обручальное кольцо, которое она сняла утром и оставила на столе в комнате Тодориса. Мария уже забыла об этой вещи и вспомнила бы очень нескоро, хоть и дорожила ею. Слишком много всего случилось за минувший день, чтобы помнить ещё и об этом.

Эва могла бы преспокойно оставить кольцо себе, поэтому Мария удивилась, но по-прежнему не могла забыть то, что с Эвой связано: «Именно с ней Тодорис позорит мою дочь».

— А ты почему здесь? — спросила её Мария. — Не хочешь унести что-нибудь ценное, пока можешь? А то всё разберут без тебя.

— Мне в этом доме ничего не нужно, — показала головой служанка.

— Почему?

— Потому что хватит с меня того, что мне достался ваш зять, — сказала Эва, а затем вдруг смущённо потупилась и добавила: — Госпожа Мария, я понимаю, что это нехорошо и грешно. Я понимаю, что вам обидно за вашу дочь. Я понимаю, что виновата. Но… но… Город пал, Ромейской империи больше нет. Неужели всё ещё важно родство между семьями, которые этой империей правили? Ваша дочь уже никогда не захочет вернуться сюда, а ваш зять сам сказал, что не поедет в Венецию. Никто не будет расторгать их брак, но причина, по которой его заключили, уже не важна. Никому уже не нужно, чтобы этот брак исполнялся. Так разрешите мне быть счастливой! — Она подняла голову и посмотрела прямо на хозяйку. — Госпожа Мария, не сердитесь на меня и позвольте вам помочь. Позвольте хотя бы немного искупить мою вину перед вами. Я буду молиться, чтобы вам удалось устроить побег сыну. И если позволите, я стану носить вам еду, пока вы будете прятаться в Буколеоне у моря. Это меньшее из того, что я могу сделать.

Мария поначалу слушала, поджав губы, и хотела оборвать или перебить. Не получилось, потому что служанка говорила так быстро, что даже слово не вставишь. А в конце Мария вдруг почувствовала, что плачет. Она, надев возвращённое кольцо на палец, вдруг потянулась к служанке и обняла её:

— Эва, прости меня. Позавчера, вчера и сегодня я проклинала тот день, когда приняла тебя в свой дом. Я думала, что ты худшая служанка из всех, которые у меня когда-либо были. Но Господь указал мне истину: ты — самая лучшая, и на тебя я могу положиться так, как ни на кого другого.

Тодорис выглядел удивлённым, глядя на эти объятия, а Мария сказала ему:

— Мне нужно дать Эве одно очень важное распоряжение. Через четверть часа я буду готова ехать.

Она повела служанку в свою спальню, где, как и ожидалось, повсюду виднелись следы грабежа. Комната выглядела так, будто всё ценное, что уже «не нужно» хозяйке дома, взято, но Мария, взглянув на большой сундук в углу, хоть он и стоял открытым, удовлетворённо улыбнулась:

— Расхитительницы, наверное, думали, что я все свои деньги раздала. А вот и нет.

Ключ в двери спальни никуда не делся, поэтому Мария велела Эве запереть дверь и помочь отодвинуть сундук, чтобы добраться до пола под ним.

Одна из половиц вынималась, если знать, где нажать. А в углублении под половицей лежали два увесистых кошелька с деньгами. Тот, который побольше, Мария без колебаний отдала Эве:

— Возьми. Используй, чтобы похоронить моего мужа и сыновей. Пусть у них будет достойное отпевание, и пусть их похоронят в хорошем месте. Всё, что останется после этого в кошельке, твоё. Но мой тебе совет: не увлекайся тратами, потому что злые люди поймут, что у тебя много денег, и захотят отнять их у тебя. А если будешь тратить понемногу, тебе хватит на долгие годы и детям твоим останется.

— Госпожа, — ответила служанка, и все её дальнейшие слова звучали так, что не оставалось сомнений в их правдивости, — если окажется, что побег вашего младшего сына невозможен, я верну эти деньги. И вы сами похороните мужа и старших сыновей.

Мария положила свой кошелёк себе за пазуху и застегнула верхнюю одежду так, чтобы никто не подумал, что что-то лишнее выпирает. Эва последовала этому примеру. Затем они вернулись на конюшню, где продолжал ждать Тодорис.

— Поедемте, госпожа Мария. Не так уж много времени осталось, — сказал он.

Они поехали, а Эва проводила их до ворот.

К счастью, у Марии хватало сил и умения не падать из седла, поэтому привязывать её не понадобилось. Наверное, Тодорис думал, что она начнёт то и дело просить «помедленнее», но Мария просила «быстрее». Лошадиные копыта и впрямь очень громко стучали по мостовой. Они могли кого угодно разбудить, и поэтому следовало ехать быстро. Чем быстрее, тем безопаснее.

Довольно скоро путешественники добрались до Влахернского квартала и выбрали дом на улице, где все жилища стояли покинутыми, что угадывалось по открытым дверям. Такие двери разглядишь даже в ночной мгле. Значит, в одном из домов этой улицы можно было оставить лошадей и почти не опасаться, что кто-то, разбуженный топотом, уведёт животных.

Мария мыслями уже находилась возле Малого Влахернского дворца, поэтому не сразу поняла, о чём говорит Тодорис, помогавший ей слезть с лошади.

— Возможно, это звучит странно, — начал он, — но, пока есть минута времени, я хочу узнать кое-что про Эву.

— Что? О чём узнать?

— Как звучит её полное имя? — спросил Тодорис. — Она Эвангелия? Эванфия? Мне как-то неловко спрашивать у неё после того, как я сразу не спросил.

Мария улыбнулась:

— Эва — это и есть её полное имя. Как у прародительницы рода человеческого^[26].

* * *

Поздний вечер 31 мая 1453 года, незадолго до полуночи

Яннис вот уже часа два ворочался в темноте и никак не мог заснуть. Ему не давала покоя мысль, что Яков по-прежнему сидит взаперти — отдельно от него и Тамар.

То и дело вспоминались недавние события: появление Якова, а затем — визит госпожи Марии, её короткий разговор с сыном, когда она даже одного слова не могла сказать так, чтобы не подслушивал евнух. А ведь ей очень хотелось поговорить с Яковом наедине! И Яннис помог ей в этом, хотя она не собиралась сообщать ему ничего особенного. Яков так после и сказал, что мать «ничего особенного» ему на ухо не шептала.

Воспоминания о том разговоре вызывали у Якова смутную тревогу. Но особенно тревожным казалось то, что случилось после. Когда для госпожи Марии настало время уходить, евнух крепко схватил Якова за руку, отвёл в комнату, где поселили «нового гостя», и запер дверь на ключ. «Так могут поступить и со мной, и с сестрой в любую минуту», — подумал тогда Яннис, но сам же не хотел в это верить. Хотелось верить, что он здесь гость и свободен, а с Яковом обращаются по-другому просто потому, что его родные вчера на победном пиру проявили непокорность.

Затем Яннису удалось поговорить с Великим Турком и попросить, чтобы дверь в комнату Якова не запирали, но ничего не изменилось. И дело было не в чьей-то непокорности. Великий Турок сам так сказал:

— Я не сержусь на Якова. Он не виноват, что его отец и брат оскорбляли меня. Я скоро выпущу твоего друга, но пока всё-таки лучше ему посидеть взаперти. — Последовала многозначительная пауза. — Не огорчайся, Иоанн. Так уж устроена жизнь, что мы не всегда получаем то, что хотим. Даже я не всегда получаю. Но ты можешь обрадовать свою сестру: завтра у неё появится служанка, причём из вашего же дома.

Из всех этих слов у Янниса всё равно не получалось сделать вывод, почему Великий Турок отказался выпустить Якова — ведь выполнить просьбу было бы легко! Наверное, Великий Турок просто не придумал пока, что попросить взамен. Ведь Яннис признался, что давно дружит с Яковом, и значит, за выполнение просьбы полагалась бы большая благодарность.

Великий Турок всё время об этом твердил: Яннис должен выполнять его просьбы «из благодарности». Благодарность стала причиной на все случаи. Но Яннис всё чаще задумывался, чего же Великий Турок на самом деле хочет. Появилось подозрение, что после того, как станешь легко выполнять мелкие просьбы, Великий Турок попросит что-то посерьёзнее.

Как же не хотелось, чтобы эта минута наступила! «Отец, где же ты?» — думал Яннис. Оставалось надеяться, что отец освободит своих детей раньше, чем их попробуют заставить поступиться чем-то важным. Но надежда постепенно таяла. «Наверняка именно тогда, когда отец появится, Великий Турок попросит у меня что-нибудь серьёзное, — думал Яннис. — Великий Турок скажет, что не отдаст меня и Тамар, если я просьбу не выполню».

Яннис боялся даже случайно приблизить минуту, когда дойдёт до серьёзной просьбы. И потому не решился произнести, что будет очень-очень благодарен, если друга выпустят. Давать такие обещания казалось опасным.

Яннис мог бы попытаться уговорить Великого Турка, но вместо этого лишь пожал плечами: если нельзя отпереть комнату — значит, нельзя. А теперь из-за этого чувствовал себя виноватым. На протяжении всего дня подходил к двери и разговаривал с Яковом, утешал. Говорил, что надо лишь немного потерпеть и что скоро всё станет лучше.

После того, как к Якову ненадолго пришла госпожа Мария, тот успокоился и охотно соглашался. Да, потерпеть надо. Да, скоро станет лучше. И всё же, когда пришло время спать, друг не спешил гасить свет. Наверное, о чём-то думал.

Даже теперь, глубокой ночью, было видно, что в щель под дверью Якова пробивается свет, и Яннис, раз уж не мог заснуть, решил снова поговорить с другом, чтобы тот не чувствовал себя одиноко.

— Яков, ты не спишь? — прошептал Яннис в замочную скважину.

— Нет, — послышалось в ответ.

— Мне тоже не спится. О чём ты думаешь?

— О доме. Хочу домой.

— Я тоже хочу, — признался Яннис. — Хочу, чтобы меня отец выкупил. Меня и сестру. Хочу надоесть Великому Турку. Пусть он решит, что я скучный, и позволит отцу меня выкупить. И хочу, чтобы тебя выкупили. Не хочу думать, что меня с сестрой выкупят, а ты здесь останешься.

С той стороны двери довольно долго не было ответа, а затем послышалось:

— Слушай, Яннис…

— Что?

— Может так случиться, что завтра ты меня не увидишь.

— Почему? — насторожился Яннис.

— Мать, когда приходила сегодня, сказала, что поможет мне убежать. Этой ночью она придёт под моё окно и передаст мне верёвку.

— Ты шутишь, что ли? — недоверчиво спросил Яннис.

— Нет, — ответил Яков.

— Но ведь ты сам днём говорил, что мать тебе ничего особенного не сказала.

— Я соврал.

Яннис некоторое время пытался осмыслить услышанное и не понимал, рад ли он, или волнуется за друга, или завидует. Запертая дверь означала, что Яннису с сестрой не удастся даже попробовать убежать вслед за Яковом, но, может, это было и к лучшему? Даже думать не хотелось, что может случиться с Яковом в случае неудачи.

Пока Яннис об этом думал, Яков встревожился, что из-за двери долго нет ответа:

— Ты не обиделся, что я соврал?

— Нет, — ответил Яннис. — А когда мать за тобой придёт?

— Не знаю. Она сказала, чтобы я не гасил свет в комнате и ждал.

— Я с тобой подожду, — сказал Яннис.

— Хорошо.

Кажется, Яннис, сидя на ковре возле двери и привалившись к ней спиной, задремал или замечтался. Сознанием он был где-то далеко, а очнулся оттого, что за дверью послышалась какая-то возня.

Окликнуть друга не получилось: он не отвечал. Наверное, занимался чем-то важным и его не получалось отвлечь, ведь шёпот в замочную скважину очень плохо слышен. Зато было слышно, как друг торопливо ходит по комнате, что-то переворачивает. Как будто что-то ищет.

— Яков, Яков, что происходит? — не уставая шептал Яннис и наконец получил ответ:

— Она пришла. Принесла мне верёвку. Сказала, чтобы я спустил из окна какой-нибудь шнурок.

— Что? Зачем?

— Она привяжет конец верёвки к шнурку, и я втяну верёвку в окно, — сказал Яков и растерянно добавил: — Яннис, я не могу найти шнурок. Нигде ничего подходящего.

— А если привязать к концу верёвки камень и кинуть?

— Ты что! Это очень шумно.

— Порви что-нибудь на полосы и сделай шнурок.

— Что порвать? — Яков уже начинал злиться. — Ничего не рвётся. Ни простыня, ни скатерть на столе. Везде ткань крепкая.

— А если связать их вместе?

— Длины не хватит. Даже если связать вместе с покрывалом и с моим плащом. А больше в комнате ничего нет. Даже кровать без полога. Подсунь мне под дверь какую-нибудь тряпку.

Яннис посмотрел на щель между дверью и порогом.

— Не пролезет. Наверное, поэтому тебя держат взаперти. Чтобы я не мог тебе ничего передать.

Он вдруг вспомнил, что спальня, в которой теперь находился Яков, оставалась запертой всегда. Даже тогда, когда Якова в ней не было.

Яннис даже не видел, как там всё устроено, а теперь получалось, что в покоях, отданных «гостям», это оказалась единственная спальня, окно которой выходило не во двор, а на улицу и при этом имело форточку. Будь комната открытой, Яннис мог бы собрать простыни, покрывала и скатерти со всех других комнат, сделать верёвку и попытаться выбраться на улицу. А так он не мог. И Яков не мог.

Вдруг кто-то тронул Янниса за плечо. Он вздрогнул и чуть не вскрикнул от неожиданности, а когда обернулся, то увидел, что это Тамар.

— Что случилось? — шёпотом спросила она.

— Яков пытается сбежать, — так же шёпотом ответил Яннис.

— Как сбежать?

Яннис объяснил, что мать принесла Якову верёвку, но не может её передать, потому что нужен шнурок, чтобы втянуть верёвку в окно. Шнурка нет, и сделать его не из чего. Простыня и скатерть не рвутся. Покрывало — тем более.

— А если порвать зубами? — спросила Тамар.

Яков передал этот вопрос Якову и услышал с той стороны двери:

— Уже пробовал. Не получается.

— Тогда пусть поднесёт край ткани к светильнику и подпалит. С прожжённого места обычно легко рвать.

Яннис передал это Якову.

— Попробую, — сказал тот, а дальше очень долго не подходил кдвери, но запахло палёным, а затем стало слышно, как трещит рвущаяся ткань.

Ещё через некоторое время из-за двери донеслось:

— Прощай, Яннис. Я пошёл. Попрощайся за меня с сестрой.

Получалось, что Яков уже готов вылезти в окно, поэтому Яннис и Тамар облегчённо вздохнули, но вдруг послышался скрип тяжёлой мебели, которая двигалась по полу. Наверное, Яков привязал верёвку к кровати, а когда начал спускаться, кровать пришла в движение.

В ночной тишине этот скрип казался просто оглушительным, поэтому Яннис припал к замочной скважине и уже почти в полный голос произнёс:

— Яков, тебя услышат. Сделай что-нибудь.

Но друг, судя по всему, не слышал. Он уже был по ту сторону окна и продолжал спускаться.

* * *

Арис привык не спать по ночам. Вот и не спал. А из-за того, что ему нельзя было вставать, он страдал от скуки. Лёжа на втором этаже дворца в покоях, занятых турецким господином, неподвижная тень представляла себе ночные улицы завоёванной ромейской столицы. Как же хотелось прогуляться там! Скрываться в ночной мгле, играть в прятки со случайными прохожими. А ещё — смотреть на звёздное небо, прислушиваться к ночным шорохам и другим звукам, например собачьему вою и лаю. Иногда тень подражала псам, чтобы заставить настоящих псов подать голос, а их хозяев всполошиться. Это забавляло. Но пока не затянется рана, прогулки оставались недоступной роскошью.

К счастью, оставалось доступным другое развлечение — собирание сведений. Но оно спасало от скуки только днём, ведь ночью все слуги в покоях турецкого господина спали и не разговаривали, так что их нельзя было невзначай подслушать.

Ночью оставалось только обдумывать услышанное, и именно поэтому Арис сейчас думал о том, что турецкого господина не будет во дворце до утра. Турецкий господин собирался провести нынешнюю ночь в одном из ближайших к дворцу домов. И туда же должен был явиться друг господина, теперь занявший должность первого министра в Турецком государстве. Они собрались праздновать это назначение.

Как именно праздновать, Арис понимал, потому что не раз слышал про «луноликую Ширин», но ему не давала покоя фраза, оброненная господином перед уходом:

— Скоро это всё останется в прошлом.

Господин сказал это самому себе, ни к кому Не обращаясь, поэтому никто не спросил, что имеется в виду, но Арису стало тревожно: «Цель, к которой турецкий господин так долго шёл, достигнута. Значит, господину больше не нужна верная тень? Она останется без работы? Но чем же тогда тень займётся?» Арису неприятно было задумываться о далёком будущем. Он предпочитал не задумываться.

Кажется, Арис последний раз задумался о чём-то похожем после смерти отца — размышлял, кем станет. И ничего, кроме тревоги, эти мысли не принесли. Затем он оказался у «доброго священника» и, живя у него, продолжал думать о том, кем же станет, когда вырастет. И опять было тревожно. А затем Арис сбежал, стал уличным мальчишкой, и ему это понравилось, потому что он перестал думать о далёком будущем, жил одним днём. И на службе у турецкого господина оказалось так же — не приходилось думать ни о чём далёком, потому что Арис знал, что и через год, и через два останется верной тенью. И вот теперь этой жизни как будто настал конец.

А ведь господин предупреждал. Он честно рассказал, как видит собственную судьбу: когда пешка станет визиром, звезда должна упасть. И Арис тогда не подумал, как это коснётся его самого. А следовало бы подумать. И вот теперь он лежал в тёмной комнате и вслушивался в ночные звуки, пытаясь жить как прежде — поймать то ощущение, когда он приносил важные сведения и был нужен господину.

Арис ещё давно узнал, что на третьем этаже турецкий правитель держит детей какого-то знатного ромея: мальчика и девочку. Прошлой ночью к ним добавился ещё один мальчик из знатной ромейской семьи, которого заперли в отдельной комнате, потому что мальчик был склонен буянить.

Со второго этажа было прекрасно слышно, как тот буянит. И слышно, как тот ближе к полудню успокоился. Но нынешней ночью опять появились странные звуки — как будто на третьем этаже кто-то двигал тяжёлую мебель.

Арис, до этого лежавший неподвижно, высвободил руку из-под покрывала и тронул за плечо свою «сиделку» — того самого евнуха, которому поручили ухаживать за раненым и который всё так же спал на соседнем тюфяке:

— Эй! Наверху, где держат румийских детей, происходит что-то странное. Я бы на твоём месте проверил прямо сейчас, а то господин, когда вернётся, будет весьма зол.

* * *

1 июня 1453 года, перед рассветом

Шехабеддин, только узнав об исчезновении мальчика, был очень зол. Прежде всего — на румов. Они же проиграли! Проиграли везде и всюду. Им бы пора успокоиться. Но нет! Надо испортить победителям торжество, помешать праздновать.

Когда Шехабеддин вместе с личными слугами собрался на ночь уйти из дворца, чтобы превратиться в луноликую Ширин, то велел своим подчинённым-евнухам, временно оставшимся без начальника:

— Беспокойте меня лишь в особых случаях. Если пленные румы поднимут мятеж, если Халил сбежит из-под стражи или если что-то будет угрожать жизни султана. В остальных случаях — нет.

Даже если бы султан Мехмед решил внезапно призвать Шехабеддина к себе, евнухам следовало сначала выспросить, в чём дело и не может ли это подождать до утра. Но побег мальчишки, конечно, был особым случаем. Это следовало расценивать как мятеж, поэтому евнухи послали за Шехабеддином. К тому же султан требовал к себе и Заганоса тоже.

По счастью всё случилось ближе к рассвету, когда свидание Заганоса с Ширин закончилось, они спали, ещё не зная, что неприятная весть уже достигла дома, ставшего для них местом встречи.

Один из личных слуг Шехабеддина, тоже евнух, на цыпочках прокрался в полутёмную комнату и тронул сестру своего господина за руку. Ширин проснулась и увидела, что слуга знаками просит её выйти в коридор. Она стыдилась даже евнуха — не хотела, чтобы он видел её неодетой, поэтому так же знаками дала понять, чтобы тот подождал снаружи.

Вскоре Ширин вышла следом, а когда вернулась, то оказалось, что Заганос тоже проснулся.

— В чём дело? — встревоженно спросил он.

Ширин грустно вздохнула и присела на край ложа:

— Мне сообщили, что вместе встретить рассвет нам не удастся. Румы сделали какую-то подлость. Султан разгневан и требует, чтобы ты и мой брат немедленно явились во дворец.

Ширин думала, что Заганос, который так хотел этого свидания, разозлился из-за внезапной новости, но тот, если и разозлился, не показал этого. Он как будто подавил в себе рвущийся наружу возглас с проклятием, а затем улыбнулся и погладил Ширин по щеке:

— Не огорчайся, моя звезда. Ведь это не последняя наша ночь вместе?

— Конечно, не последняя, — сказала Ширин, но тут же вспомнила слова брата о том, что скоро всё закончится. Ей показалось, будто Заганос догадывается, что время на исходе и что он не хочет напоследок тратить время на ссоры.

— Да что же там опять случилось? — меж тем бормотал тот, вылезая из кровати и опуская ноги на ковёр. — Ни минуты покоя.

— Пойду к брату, — сказала Ширин и торопливо вышла из комнаты, а менее чем через четверть часа там появился Шехабеддин и, недовольно скрестив руки на груди, уселся на то же место с краю кровати, где недавно сидела Ширин.

— Кажется, война не окончена, мой друг, — пробурчал евнух. — Когда война оканчивается, следует отдых. А у нас не так: только ослабишь внимание, и враг тут же нападает.

— Рано судить. Всё может быть не так плохо, — успокоил его Заганос, тоже успевший одеться.

Ещё через несколько минут они уже подходили к дворцу. В предрассветных сумерках было видно, что султан стоял на улице в окружении своей охраны. Он что-то кричал, а охрана, кажется, уже готова была пасть на колени и молить о прощении, чтобы не лишиться голов. «Совсем как тогда, когда он гневался на начальника флота, — подумал Шехабеддин. — Мои уроки не забыты».

Один из евнухов увидел Шехабеддина, приближающегося вместе с великим визиром, побежал навстречу, поклонился им, а затем короткими фразами пояснил, что случилось:

— Мальчик Якуб сбежал. Час назад. Был странный шум на третьем этаже. Я собрал нескольких евнухов, чтобы проверить. Мы поднялись в покои румийских детей. Там всё стало тихо. Мальчик Юнус и его сестра спали. Мы открыли запертую комнату и увидели, что Якуба там нет. К ножке кровати была привязана толстая верёвка, которая уходила в окно. Я выглянул и увидел, как трое теней скрываются за углом одной из улиц. А ещё я увидел, как из-за угла дворца выходит стража, охраняющая дворец и повелителя. Стражники вышли, потому что тоже слышали какой-то шум. Я крикнул им, чтобы ловили беглецов, и показал, куда бежать. Одни побежали, а другие начали поднимать тревогу и садиться на коней, чтобы окружить квартал. Оказалось, что у беглецов тоже были кони. Пешая стража видела, куда все трое поскакали. За ними погнались конные стражи…

Больше ничего евнух не успел рассказать, потому что Шехабеддина и Заганоса заметил Мехмед и велел приблизиться.

— Заганос-паша, я очень недоволен, — сказал султан. — Ты же докладывал мне, что никаких вражеских воинов в городе не осталось. Одних мы взяли в плен, а другим великодушно позволили уехать. И те, кому мы позволили уехать, уже находятся далеко. А теперь мне докладывают, что видели человека в доспехах румийского воина. Этот человек явился к моему дворцу и похитил то, что принадлежит мне, а затем скрылся. Как это понимать?

— Я выясню, повелитель, — невозмутимо ответил Заганос. — Я найду этого человека и выясню, кто он, и почему надел эти доспехи.

Такая невозмутимость султану не понравилась. Мехмеда переполняли гнев и досада:

— Ты уверен, что найдёшь? Мои люди отправились в погоню, но от них нет вестей. Хорошо, если они не сбились со следа. А если сбились, что ты станешь делать?

— Если надо, мы обыщем весь город, повелитель. У нас достаточно людей, — ответил Заганос.

— Как же ты спокоен, Заганос-паша! — не удержался Мехмед. — Из моего дворца среди ночи похищен мальчик. Мальчику помогли сбежать, а моя охрана спала. И мои евнухи спали. Все спали! А если бы те, кто помог мальчику бежать, имели иную цель? Что если они захотели бы убить меня? Все бы тоже спохватились слишком поздно?

Заганос оглядел дворцовую стену и верёвку, спускавшуюся из окна, а затем сказал:

— Повелитель, таким способом нельзя проникнуть во дворец. Даже если бы среди твоих слуг нашёлся предатель, который открыл бы врагам окно и спустил им верёвку, во дворец не смог бы проникнуть никто. Те части рамы, которые открываются, слишком узки. В них пролезет только мальчик. Взрослый человек — нет. Как видно, те, кто помог мальчику бежать, знали это. Знали, что для побега мальчика всё же есть лазейка.

При этих словах Мехмед как будто вспомнил о чём-то и повернулся к Шехабеддину:

— Шехабеддин-паша, тобой я тоже недоволен. Ты сказал, что мы можем пустить мать Якуба во дворец и позволить ей говорить с сыном. Ты сказал, что она убедит его покориться мне. А вместо этого она помогла сыну бежать!

Шехабеддин не мог скрыть удивления и сомнения, поэтому султан пояснил:

— Я допросил другого мальчика, Юнуса. Я напомнил ему, что судьба его сестры зависит от правдивости рассказа. Тогда Юнус признался, что Якуб говорил с ним перед побегом. Якуб говорил, что мать, которая приходила во дворец, обещала прийти ночью под стены дворца. Она обещала помочь своему сыну бежать. И помогла!

Шехабеддину было нечего ответить, кроме:

— Повелитель, я совершил ошибку, но приложу все усилия, чтобы её исправить. Мы найдём сбежавшего Якуба. И тех, кто помог ему бежать, найдём.

— Тогда ищите! Пусть Заганос-паша вместе с тобой ищет, — резко произнёс Мехмед. — И не показывайтесь мне на глаза без хороших вестей.

Он резко развернулся и направился к дворцовым воротам. Охрана, которую султан только что ругал, двинулась следом на большом расстоянии, чтобы не привлекать к себе внимания повелителя, а Шехабеддин смотрел Мехмеду вслед и вдруг поймал себя на том, что впервые за долгое время смотрит без восхищения и уважения. Евнух ещё мгновение назад чувствовал стыд и говорил себе: «Я недооценил коварство женщин», а теперь почувствовал злость. Причём не только на румов, но и на повелителя.

«Ах, у Мехмеда украли игрушку, — думал Шехабеддин. — Ах, как он раскричался! Будто маленький ребёнок. И отправил своих нянек искать её. Ещё бы добавил, что, пока игрушка не найдётся, он не заснёт». Теперь то, что сделали румы, казалось не мятежом, а мелким происшествием, из-за которого не следовало поднимать такой переполох. А всё потому, что евнуху совсем не понравилось, как с ним разговаривал повелитель.

Когда Шехабеддин объяснял Мехмеду, что люди слушаются лучше, если пригрозить им публичным унижением, то не думал, что Мехмед когда-нибудь применит это к своим наиболее верным слугам, то есть к Заганосу и к самому Шехабеддину. Это стало неприятным открытием.

Султан не высказывал угроз прямо, но довольно ясно дал понять, что если сбежавший мальчишка не найдётся, то Заганос и Шехабеддин будут отчитаны в присутствии всех сановников, а не только начальника султанской охраны, также виновного в пропаже «игрушки».

Заганос по-прежнему был спокоен и даже ободрил друга, положив ему руку на плечо:

— Пойдём и мы с тобой во дворец. Расспросим уже без суеты всех, кого можем. Заодно совершим утреннюю трапезу. К тому времени вернутся те, кто был послан ловить беглецов. Если поймают, то хорошо. А если нет, мы уже будем знать, что делать дальше.

— Я удивляюсь твоему спокойствию, мой друг, — признался евнух.

— Пока беспокоиться не о чем, — ответил Заганос. — Те, кто похитил мальчика, выбрали не самое удачное время. Лучше бы они подождали неделю, потому что сейчас им придётся прятаться в пустом городе. Те немногие румы, которые остались в своих домах, сейчас охраняются нашей стражей. — Он задумался. — Ах да. Остались кварталы, которые благодаря милости султана не разграблены, но они тоже оцеплены. Румам, которые похитили мальчика, будет трудно. Им никто не поможет. Зато нам будет легко собрать несколько тысяч человек, которые за вознаграждение охотно прочешут весь город от края и до края.

* * *

Тодорис понимал, что затея с побегом плохо продумана. Лучше бы госпожа Мария сказала сыну, чтобы он ждал её завтрашней ночью. Но госпожа Мария сказала то, что сказала. Этого было не изменить.

Тодорис утешал себя тем, что она, возможно, поступила правильно. Кто знает, где Яков оказался бы следующей ночью. А вдруг его бы переселили. Или Великий Турок решил бы особо не медлить с растлением мальчика. Всё могло измениться. Но если бы в распоряжении Тодориса появился лишний день, побег можно было бы подготовить гораздо лучше.

— Бог поможет, — говорила госпожа Мария, а Тодорису хотелось верить, что это действительно так. Только Божьей помощью можно было объяснить удивительное везение, которое пока что не заканчивалось.

Когда Тодорис и его тёща вышли на улицу рядом с дворцом, там было удивительно тихо. Громада здания едва заметно чернела в сумраке ночи, но вверху, на уровне третьего этажа, горел огонёк.

— Я сказала Якову не гасить светильник, — радостно прошептала госпожа Мария.

«А если это западня?» — подумал Тодорис, но выбора не было, и он с тёщей осторожно двинулся вперёд. Госпожа Мария всё норовила ускорить шаг, но зять каждый раз останавливал её и заставлял прислушаться:

— Мы должны быть уверены, что стражи нет. Если попадёмся, всё станет ещё хуже, чем было. Турок разозлится и захочет нас примерно наказать. И Якова — тоже.

На крепостной стене, примыкавшей к зданию дворца, действительно не было стражи. И из-за угла, где находились дворцовые ворота, никто не показался. Двое, крадущиеся в темноте, остались незамеченными. Но их не заметил и Яков, хотя наверняка смотрел в окно.

Тодорис передал тёще смотанную верёвку, висевшую у него на плече, склонился к мостовой и нашарил там крошечный камушек. Собравшись с духом, распрямился и кинул камушек в направлении света. Попал, куда метил, но стук в стекло показался очень громким.

В окне открылась форточка, из которой высунулась голова, а затем плечи, как будто прикрытые дорожным плащом. Мальчик выглядел так, как будто собрался в путешествие — ждал только сигнала.

— Мама, это ты? — прошептал Яков, и этот шёпот тоже показался Тодорису слишком громким.

— Да, — так же громко прошептала госпожа Мария. — Тодорис тоже здесь. Мы принесли тебе верёвку. Спусти нам шнурок или что-нибудь, к чему можно её привязать.

Яков не отвечал и, по-прежнему высунувшись из окна, вглядывался в темноту.

— Яков, ты понял? — шёпотом спросила госпожа Мария.

— Да, — наконец отозвался тот и скрылся в глубине комнаты.

Тодорис во время их беседы то и дело посматривал на юго-восточный угол дворца. Казалось, что оттуда вот-вот появится стража, которая слышала подозрительные звуки. В тишине ночи любой шёпот казался почти криком, а любой шорох — большим шумом, но это конечно же лишь казалось, поэтому вряд ли стоило ждать стражу. К тому же о появлении нежелательных людей предупредил бы скрип открывающихся ворот и звук шагов по мостовой, а ничего подобного не было.

Меж тем драгоценное время ночи истекало: темнота начала рассеиваться, а очертания окрестных зданий и крепостной стены уже просматривались без труда. Яков пропал как-то очень надолго, но, увы, окликать его было бесполезно и даже опасно. Оставалось только ждать.

Наконец из окна спустились длинные лоскуты порванной ткани, связанные между собой в некое подобие шнура. С каждой минутой становилось всё светлее, поэтому Тодорису даже не потребовалось напрягать зрение, чтобы привязать к этому самодельному шнуру конец верёвки.

Ещё через несколько минут стало видно, как Яков, заткнув плащ за пояс, чтобы не мешал, уверенно вылезает из окна. Так же уверенно мальчик спускался, держась за верёвку и упираясь ногами в стену, а Тодорис даже позавидовал ему, ведь сам в отрочестве ничего подобного не проделывал. Он всегда был примерным и никогда из дома не сбегал.

Госпожа Мария поймала сына в объятия, но на выражение радости не осталось времени.

— Быстро уходим, — сказал Тодорис и, как оказалось, торопил не зря. Когда он, тёща и Яков уже сворачивали за угол, со стороны дворца раздались отрывистые крики на турецком языке.

Госпожа Мария и Яков сразу поняли, что теперь передвигаться надо бегом, а Тодорис, в тяжёлых доспехах едва поспевая за ними, молился, чтобы лошади, оставленные во дворе одного из заброшенных домов, никуда не делись. Без лошадей никак не удалось бы оторваться от погони.

Уже сидя в седлах и снова оказавшись на улице, все трое увидели на ней турецких воинов: несколько турок перекрыли улицу с одного конца, другие — с противоположного. Остальные последовательно обыскивали каждый дом. Тодорис даже не успел подсчитать количество врагов, а те уже кинулись к беглецам как будто со всех сторон.

Тодорис такого не предвидел, но знал, что делать. Он вытащил меч и сказал:

— Будем прорываться. За мной, — и поднял лошадь в галоп.

Лошадь госпожи Марии, привязанная за повод к хвосту той, на которой сидел Тодорис, рванулась следом. Яков на своей не отставал. Один из турок, попытавшийся кинуться наперерез лошади Тодориса, тут же отлетел прочь, а остальные воины просто шарахнулись в стороны, не рискуя заступать дорогу.

Следующие полчаса, мчась по пустынным предрассветным улицам, Тодорис то и дело оглядывался. Казалось, что позади слышен конский топот, то есть погоня движется по пятам, но крайне трудно расслышать, что делается в отдалении, когда твоя же лошадь среди утренней тишины топает так, что у тебя звенит в ушах.

Даже если конных преследователей позади не было, ехать следовало как можно быстрее, поэтому Тодорис мысленно благодарил тёщу, которая, всеми силами держась за седло, не кренилась ни влево, ни вправо, то есть, несмотря на быструю скачку, падать не собиралась.

На одной из пустынных улочек неподалёку от развалин Большого дворца все трое спешились.

— Бросим лошадей здесь, а дальше пойдём пешком, — сказал Тодорис. — С лошадьми нам в развалинах не спрятаться.

Конский топот, который раньше вроде бы слышался позади, стих. Значит, преследователи если и были, то отстали. Везение пока не заканчивалось.

* * *

Шехабеддин вместе с Заганосом и ещё сотней конных воинов подъехал к воротам дома Луки. «Как-то слишком часто я здесь бываю», — подумал евнух, оглядывая уже знакомый фасад, вверху озарённый золотым светом восходящего солнца, а внизу, на уровне дверей, пока остававшийся в густой синей тени.

Несмотря на тень, было хорошо видно, что на дверях выведена мелом замысловатая подпись. Один из конных воинов, служивший в личной охране Заганоса, сразу обратил внимание на нарисованный знак, поэтому оглянулся на господина и произнёс:

— Кажется, дом под защитой. Можем ли мы вторгаться?

Шехабеддин подъехал ближе, чтобы лучше разглядеть, а Заганос меж тем удивлялся:

— Что за ерунда? Дом находился под защитой султана, но ещё вчера был лишён этой милости. Кто же стал бы оказывать милость вместо султана? — Лишь после этих слов Заганос вгляделся в подпись, а затем лицо его преисполнилось ещё большего удивления. — Не может быть!

— Может, — возразил евнух. — Ты же не думаешь, мой друг, что обладатель подписи в самом деле взял под защиту этот дом? Вне всякого сомнения, румы нарисовали знак сами, без спроса, чтобы защитить свои жизни и имущество.

— А эти румы начинают мне нравиться! — засмеялся Заганос.

Его охрана и другие конные воины по-прежнему пребывали в недоумении, поэтому Шехабеддин обернулся к ним и пояснил, как для малых детей, чётко выговаривая каждое слово:

— Знак, который вы видите, может защитить только от безграмотных ослов, не знающих, что это подпись Халила-паши! Да-да, того самого Халила-паши, который по приказу султана смещён с должности великого визира и отдан под стражу. А приказ был отдан тогда же, когда семейство румов, живущее в этом доме, лишилось султанской милости. Так что сами решайте, что вам надо делать.

Первыми сообразили не охранники Заганоса, а простые воины, которых тот призвал из турецкого лагеря, обещав им вознаграждение. Воины спешились и, передав своих лошадей товарищам, решительно двинулись к дверям, чтобы их ломать, но ломать не потребовалось. Оказалось, что вход не заперт.

Толпа хлынула внутрь и рассредоточилась по дому. Всё больше людей оставляли своих коней на попечение товарищей, чтобы получить возможность обшарить богатый дом, но, как оказалось, там не осталось почти ничего ценного.

Шехабеддин, тоже спешившись и вместе с Заганосом проследовав внутрь, увидел, что дом как будто разграблен. Шкафы и сундуки открыты, везде беспорядок.

Заганос внимательно осмотрел каждую комнату и наконец сказал:

— Непохоже, что здесь хозяйничали посторонние. Двери шкафов и крышки сундуков не сломаны. Всё открыто ключами. Так делают хозяева, а не посторонние. Значит, румы сами разграбили своё же жилище. Взяли всё, что смогли унести, и сюда больше не вернутся.

— Думаю, ты прав, — в свою очередь сказал Шехабеддин, который шёл следом, но обращал внимание на другое. — В одной из комнат должен был лежать труп, приготовленный для погребения. Или даже три трупа. Но нет ни одного. Значит, здесь и впрямь не осталось того, из-за чего можно сюда вернуться.

Дом обыскали ещё раз, чтобы убедиться, что трупы нигде не спрятаны, а пока шёл обыск, евнух вместе со своим другом вышли во внутренний двор и присели на каменную скамью.

Во дворе было спокойно и прохладно. Солнце, поднимавшееся всё выше, пока ещё только украдкой заглядывало сюда, но оно уже добралось до окон третьего этажа на западной стене, и поэтому на других стенах появились солнечные зайчики. Откуда-то доносился крик чаек.

Шехабеддин вдруг поймал себя на том, что злость, которую он испытывал и по отношению к румам, и даже по отношению к Мехмеду, происходит от внутренней усталости. Захотелось всё бросить, сказаться больным. «Пусть Мехмед сам ищет свою сбежавшую игрушку, если она ему так нужна, — думал евнух. — А мне это всё безразлично. Пусть даже я и виноват, что мальчишка исчез. Хорошо, я готов понести наказание. Пусть у меня отберут должность начальника белых евнухов. Пусть назначат другого евнуха — помоложе. Мне это уже не важно. Заганос получил должность великого визира, и её уже никто не отнимет. Моя игра окончена. Хочу покоя, а вместо этого приходится гоняться за какими-то румами». А вот Заганосу, похоже, нравилось за ними гоняться. Пока евнух сидел и думал, как бы избавиться от лишних обязанностей, его друг велел своему человеку принести карту города.

Это была небольшая карта, которая сопровождала Заганоса на протяжении всей осады, — лист бумаги, для прочности наклеенный на телячью кожу. И пусть на листе картограф обозначил не всё, но зато она казалась удобной, чтобы постоянно возить её с собой в седельной сумке и пользоваться, если надо быстро освежить память.

Воин, принёсший карту, стоял и держал её развёрнутой перед Заганосом, а тот внимательно смотрел в неё, поглаживая свою красивую густую тёмную бороду. Шехабеддин, глядя на это движение, даже не хотел спрашивать, о чём думает друг. Хотелось просто наблюдать, но тут Заганоса отвлекли какие-то воины, пришедшие с докладом.

— Господин, мы нашли лошадей, на которых ехали румы. Лошади не были привязаны. Их просто бросили.

— Где бросили? — оживился Заганос.

Воин ткнул пальцем в карту — в сплетение улиц с северной стороны от большого сооружения, называвшегося «ипподром». Того самого, в котором не так давно проходил победный пир.

— Здесь.

— Пешком румы далеко уйти не могли, — сказал Заганос и посмотрел на Шехабеддина. — Я думаю, мой друг, что нам надо хорошенько прочесать всю восточную оконечность города, а особенно те части, которые ближе к гаваням. Беглецы не могут позволить себе остаться в городе надолго. Им надо покинуть его, но по суше они не смогут этого сделать, потому что там стоит наше войско. Значит, они станут выбираться водным путём, то есть искать лодку или что-то подобное… Кстати, надо дать приказ флоту ловить всё, что плавает вокруг города. Даже рыбацкие лодки.

Шехабеддин устало поднялся, но всем видом показывал, что готов продолжить поиски.

* * *

1 июня 1453 года, позднее утро

Тодорис, весь взмокший в тяжёлых доспехах, но пока бодрый, шёл вслед за Яковом и госпожой Марией по узкой тропинке среди кустов и высокой травы. Тропинка вела то вверх, то вниз, но заросли поднимались гораздо выше головы и даже на подъёмах не оставляли никакого обзора. Хорошо, что сама тропинка была хорошо видна, давая ориентир, а вторым ориентиром служило солнце, светившее в правый глаз. До полудня оставалось ещё несколько часов, так что положение солнца означало: тропинка ведёт на восток, и Яков действительно знает дорогу.

Как только все трое оказались в развалинах, Яков признался, что бывал здесь не раз, поэтому может показать путь. Он уверенно двигался через лабиринт галерей и залов с обвалившимися сводами, а теперь так же уверенно шёл по тропинкам бывших дворцовых садов. Вот почему Тодорис шёл позади, довольный, что нежданно получил проводника, а Яков — впереди, радостный, что может принести пользу.

Лишь госпожа Мария вела себя сдержанно. Ещё только услышав слова сына, она с укоризной произнесла:

— Яков, ведь я запрещала тебе ходить сюда. Значит, ты меня не слушал?

— Мама, но я совсем не часто ходил, — возразил Яков. — Зато теперь знаю дорогу. — Он проказливо улыбнулся. — А ещё ты мне запрещала вылезать из окна и грозилась запереть в подвале. Но ведь это хорошо, что я знаю, как сбегать, да?

Госпожа Мария невольно улыбнулась в ответ. Наверное, потому, что приятно было видеть сына почти прежним. Несмотря на смерть отца и братьев, а также множество других печальных событий, Яков теперь стал таким же неугомонным проказливым мальчишкой, как всегда.

Даже Тодорис, который видел его не слишком часто, мог судить об этом. Когда сын госпожи Марии только спустился по верёвке из окна дворца, то был похож на взъерошенного и напуганного щенка, которого отдали на корм льву в зверинце. А теперь Яков как-то весь расправился и осмелел. Хотя опасность ещё не миновала, он уже ничего не боялся.

Тодорис даже немного завидовал этой смелости, которая на самом деле происходила от незнания. А вот Тодорис знал, что скрыться от турок — это едва ли не сложнее, чем сбежать. Турок было так много, что они, если б захотели, могли прочесать весь Город в поисках беглеца и тех, кто помог устроить побег. И всё же не следовало падать духом.

Меж тем тропинка пошла круто вверх. Под ногами стали попадаться камни. Тодорис понял, что это рукотворный холм — развалины какой-нибудь постройки, уже наполовину скрывшейся под землёй, и сейчас они карабкаются на второй этаж. Вот среди кустов стали видны обломки стен. Если бы не кладка с чередованием серых каменных и красных кирпичных слоёв, эти стены казались бы природными глыбами. Где окна, а где двери, понять уже было нельзя. Как нельзя было понять и расположения комнат. Всё заросло. А вместо потолка — чистое небо.

Яков вдруг принялся карабкаться на один из кусков стен, обвалившийся так, что получилось что-то вроде лестницы.

— Отсюда можно посмотреть, идёт ли за нами кто-нибудь, — сказал мальчик.

Тодорис тоже хотел влезть и посмотреть, но тут же понял, что в доспехах этого сделать не сможет. Слишком тяжело карабкаться, когда опираться приходится на крошащийся камень и кирпич.

— Тодорис, а ты сними доспехи, — оглянувшись, посоветовал Яков. — Они ведь тебе уже не нужны. Драться ни с кем не придётся. А убегать лучше налегке.

— Наверное, ты прав, — сказал Тодорис. — Но я не могу их просто бросить. Их нужно где-то спрятать, а иначе они укажут туркам наш след.

— Тут много нор, куда можно их положить, — ответил Яков. — А после заберёшь.

Тодорис положил на землю шлем, снял пояс с мечом, кольчужные перчатки, а затем с помощью госпожи Марии стащил с себя чешуйчатый панцирь.

Меж тем Яков, сидя на вершине обломка, вглядывался в сторону запада и вдруг обеспокоенно произнёс:

— Там, вдалеке, в зарослях кустов что-то сверкает. А вон ещё! И ещё! И ещё!

Тодорис, уже не обременённый доспехами, быстро вскарабкался вслед за мальчиком и огляделся. С этой точки и впрямь открывался очень хороший вид на обширное пространство, заросшее кустами и огромными кипарисами, которое раньше было садами Большого дворца.

Вдалеке, на границе зарослей, виднелись останки зданий дворца, недавно пройденные, и громада ипподрома. Если посмотреть влево, то так же вдалеке виднелась крыша заброшенного приморского дворца Буколеон и лазурное море, плескавшееся за крепостными стенами. Справа среди черепичных крыш вздымался собор Святой Софии. Тодорис обратил внимание, что привычного креста на куполе нет, но в следующее мгновение стало не до крестов на куполах, ведь гораздо ближе, в зарослях, сверкнула белая искорка.

Тодорис пригляделся: она снова сверкнула. А затем ещё одна. И ещё. Всё, как говорил Яков! И это было не что иное, как металлические шлемы, блестевшие на солнце.

Через минуту Тодорис уже с ужасом осознавал, что искорками, вспыхивающими и гаснущими, полнятся все заросли. И это ещё не считая турок в чалмах, которые, конечно, тоже участвовали в поиске, но солнце не выдавало их. Погоня приближалась и с севера, и с запада, и даже с юга — со стороны Буколеона. А ведь именно туда, к морю, завтра должны были прийти Яков и госпожа Мария, отсидевшись в развалинах.

«Нас берут в кольцо», — подумал Тодорис, а вслух произнёс:

— Яков, нам надо двигаться дальше на восток.

Спустившись с обломка стены, Тодорис торопливо препоясался мечом, а затем с помощью Якова нашёл в развалинах «нору», куда можно спрятать доспех. Госпожа Мария, уже зная, в чём дело, подгоняла их:

— Быстрее. Прошу вас: быстрее.

Затем все трое покинули развалины и почти бегом устремились на восток, надеясь, что успеют выскользнуть из кольца прежде, чем оно сомкнётся.

Теперь Тодорис уже не очень бодрился. Появилось неприятное чувство, что он сам себя обманул. Сколько раз он говорил себе, что утро первого июня станет временем, когда все опасности минуют. Можно будет выйти на улицу, добраться до отцовского дома, не опасаясь быть схваченным. А теперь что? Вместо этого он спасается бегством от людей разгневанного султана, и ведь сам согласился на такое. Да уж, обманул сам себя.

Тодорис, госпожа Мария и Яков ещё несколько раз забирались на какие-то развалившиеся стены, чтобы с высоты посмотреть, где преследователи. Турки явно не бежали, а шли, не торопились, но зато тщательно осматривали каждую тропинку в зарослях, заглядывали под каждый куст. В этом не могло быть сомнений.

Наверное, в поисках участвовала не одна тысяча человек, и каждый старался заметить, не смята ли где трава, нет ли где-нибудь свежесломанной ветки. А такие следы вполне могли остаться. Тодорис только сейчас сообразил, что двигался по тропинке неаккуратно, особенно в начале пути, когда ещё не снял доспехи и временами просто не чувствовал веток.

Вот Яков опять повёл Тодориса и свою мать на какое-то возвышение, совсем небольшое. Если здесь когда-то была постройка, то теперь она превратилась в кучу камней, покрытых землёй и заросших. С возвышения стало хорошо видно, что уже совсем рядом находится крепостная стена, защищавшая Город с востока. А на западе, а также на севере и на востоке среди зелени всё так же сверкали белые искорки.

Теперь Тодорис понял, что кольцо, которое он себе представлял, и не думает смыкаться. Преследователи продолжали идти с запада широкой дугой, которая охватывала почти всё пространство развалин от края и до края. Значит, турки хотели сначала прижать беглецов к восточным стенам и только затем сомкнуть кольцо.

— Я думаю, мы должны разделиться, — сказал Тодорис.

— Разделиться? — удивилась госпожа Мария. — Зачем?

— Так вам с Яковом станет легче спрятаться. Для двоих легче найти укромное место, чем для троих, — сказал Тодорис. — Дальше бежать вам не имеет смысла. Лучше использовать оставшееся время, чтобы выбрать какую-нибудь нору и затаиться. Это надо сделать аккуратно. Чтобы смятая трава или поломанные веточки кустов не выдали вас.

— А ты? — спросил Яков.

— А я побегу на север, в сторону гаваней Золотого Рога, — ответил Тодорис. — Даже если меня одного поймают, то наверняка отпустят, потому что на мне нет доспехов. Без доспехов я не похож на того, кого турки видели сегодня утром на улице, когда гнались за нами.

Госпожа Мария выглядела растерянной, Яков — тоже, а времени оставалось не так уж много, поэтому Тодорис заставил их сосредоточиться, задав вопрос:

— Яков, тут поблизости есть где спрятаться? Вы с матерью устроитесь в укромном месте, я уничтожу за вами все следы, вспушу траву, а сам побегу в другую сторону.

— Есть старый подвал прямо под нами, — сказал Яков. — Если поможешь закрыть вход камнями, присыплешь их пылью, то в этом подвале нас с мамой никто не найдёт.

* * *

Когда Яннис вынужденно рассказал Великому Турку всё то немногое, что знал о побеге Якова, то надеялся получить передышку хотя бы до вечера. Яннис думал, что Турок слишком увлечён поисками беглеца, поэтому не вспомнит об оставшемся у него «госте». Однако надежды не оправдались: Турок вспомнил и даже позвал раньше обычного.

Когда Яннис и его сестра ещё завтракали, в покои явился один из безбородых, то есть евнухов. Евнух не знал греческого языка, поэтому знаками велел Яннису: «Следуй за мной», а затем повёл к Великому Турку, который как раз в это время тоже совершал утреннюю трапезу.

В отличие от «гостей», которые у себя в покоях ели за столом, Турок сидел возле окна на ковре перед расстеленной на том же ковре скатертью, занятой множеством тарелок.

Когда евнух, приведя посетителя, поклонился и ушёл, закрыв дверь, Великий Турок улыбнулся:

— Я рад тебя видеть, Иоанн. Нальёшь мне вина?

Он протянул чашу-пиалу, а Яннис, особо не задумываясь, опустился на колени перед скатертью, взял уже знакомый серебряный кувшинчик, стоявший на подносе, и исполнил то, что просили. Это стало привычным.

— Съешь что-нибудь, — продолжал улыбаться Турок. — Я знаю, что оторвал тебя от трапезы, поэтому присоединяйся к моей.

Яннис послушно запихнул в рот какой-то маленький треугольный пирожок — первое, что попалось на глаза. Лишь бы Турок не стал допытываться, почему «гость» отказывается делить трапезу с «хозяином дома».

— Ты молчалив и даже грустен, — заметил Великий Турок. — Тебе грустно оттого, что Яков, которого ты называл другом, сбежал и оставил тебя?

Яннис вынужден был признаться:

— Нет. И я вовсе не грущу. Я просто не понимаю.

— Чего же?

— Сегодня утром ты был так зол и кричал на меня, а теперь улыбаешься. Я не понимаю: ты до сих пор зол или нет?

Великий Турок рассмеялся:

— О! Прости меня, если сегодня утром я был груб и резок с тобой. Я напугал тебя? Прости. Ты это не заслужил, потому что в отличие от Якова никуда не сбежал, остался со мной.

«Если б мог бы, то сбежал», — подумал Яннис, но в следующее мгновение вспомнил про сестру, которая, наверное, не смогла бы спуститься из окна по верёвке, потому что девочка.

— Я очень не люблю, когда мои друзья пытаются меня покинуть, — меж тем продолжал Великий Турок. — Я рад, что ты не совершил этой ошибки.

Он говорил это всё с той же приветливой улыбкой, что и в начале разговора, но Яннису не хотелось улыбнуться в ответ. Яннис всё больше укреплялся в мысли, что перестать быть «гостем» Великого Турка окажется очень трудно, почти невозможно, но вопреки подозрениям хотелось верить в лучшее — что отец найдёт и выкупит.

— Чуть не забыл, — вдруг спохватился Великий Турок. — Служанка для твоей сестры найдена и сегодня будет доставлена в ваши покои. — Он посмотрел Яннису в глаза и как будто чего-то ждал, но в итоге, так и не дождавшись, пояснил: — Неужели я не услышу за это благодарность?

Яннис принялся благодарить. «Лишь бы ты отвязался, — мысленно повторял он. — Лишь бы отвязался. Неужели ты никогда от меня не отвяжешься?»

* * *

Тодорис бежал через заросли по тропинке, ведущей на север, к Золотому Рогу, и всё время спрашивал себя, хорошо ли помог спрятаться Якову и своей тёще.

Те затаились в подвале разрушенной постройки, куда был всего один вход. К зияющей дыре, уводящей в темноту, была проторена дорожка, но, по счастью, в последние два месяца там никто не ходил, поэтому дорожка почти заросла, а кусты протянули над ней молодые ветви. Если закрыть ход камнями, вряд ли турки сумели бы догадаться, что он вообще есть. Но следовало закрывать его со всей возможной аккуратностью, поэтому теперь Тодорис спрашивал себя, достаточно ли постарался.

Он вспоминал, как Яков и госпожа Мария очень осторожно, чтобы не поломать ветки, пролезли в дыру. Затем Яков стал собирать в подвале камни, которые валялись там во множестве, и закрывать ход, а Тодорис со своей стороны закидывал камни пылью, чтобы они не выглядели так, будто положены только что. Затем Тодорис осторожно приподнял и распушил траву, которую Яков и госпожа Мария всё же потоптали. Он внимательно и придирчиво осмотрел то, что получилось, но надо было уходить.

— Тодорис, всё хорошо. Ты и так много времени потерял, — сказал Яков, уже готовый поставить последний камень, чтобы вход закрылся полностью.

В оставшейся щели были видны только глаза Якова, а затем он потеснился, чтобы мать тоже смогла выглянуть и вторить сыну:

— Тодорис, не волнуйся за нас. Мы с Яковом посидим здесь до темноты, а затем пойдём к Буколеону. А тебе время спасаться самому. Да благословит тебя Бог.

И вот Тодорис бежал по тропинке, спасаясь от турок. Высокие кусты всё так же загораживали ему обзор, но это было хорошо, потому что они загораживали обзор и преследователям. Временами Тодорису казалось, что он слышит у себя за спиной, как будто кто-то коротко перекрикивается. Но, возможно, ему это только казалось: слишком далёкими были звуки.

«Всё будет хорошо, — успокаивал себя Тодорис. — Везение ещё не кончилось. Бог помогает». Но именно тогда, когда он повторял себе это в очередной раз, впереди появилось что-то странное — среди сплошной зелёной стены кустов показался просвет.

Добравшись до того места, Тодорис увидел, что заросли кончились. Впереди простиралось огромное поле, поросшее лишь травой и редкими кипарисами. Этому пространству не давали зарастать кустарником, использовали как пастбище, о чём ясно говорили ветви кустов по краям поля — безлистые, словно обглоданные.

Пересекать большое открытое место было опасно, но обойти его оказалось невозможно. Тодорис принялся искать в кустах боковые тропинки, но все они выводили на то же поле. Все. А сами кусты росли так плотно, что через них не продерёшься — невольно приходилось следовать тропинками.

Собравшись с духом, Тодорис решил добежать до ближайшего кипариса и оглядеться. Он ринулся вперёд, и вот когда осталась половина пути, звуки за спиной, похожие на турецкие голоса, сделались явственнее.

Тодорис оглянулся и увидел, что из зарослей на поле почти одновременно выступили несколько десятков турок, которые в свою очередь сразу заметили его. Один из турок что-то крикнул, а через мгновение на поле показался всадник в дорогом зелёном кафтане на холёном вороном коне.

Тодорис понял, сколько времени потерял, пока помогал Якову и тёще спрятаться, а также пока искал обход вокруг поля. Турки оказались гораздо ближе, чем думалось.

Меж тем на поле выходило всё больше и больше людей. Тодорис замер, не зная, что предпринять, но взгляд почему-то всё время возвращался к всаднику — человеку крепкого сложения, с широкой тёмной бородой. На белоснежной чалме что-то блестело, похожее на драгоценность. Он был явно не из простых воинов.

Тодорис ожидал, что сейчас всадник даст приказание другим туркам догонять беглеца. Но всадник вместо этого издал боевой клич, ударил коня пятками и помчался прямо на Тодориса.

Надежды убежать не было. Наверное, следовало встретить врага лицом к лицу, но Тодорис не смог. Конь турка скакал так уверенно, словно хочет сшибить и растоптать. Меч, покоившийся в ножнах, вряд ли мог стать защитой от этого.

Тодорис не выдержал и побежал к ближайшему кипарису, до которого оставалось шагов пятьдесят. Даже спиной ощущалось, что всадник стремительно приближается. А затем появилось ощущение, что нечто подобное уже было раньше. Да, но в тот раз Тодорис бежал по улице. Втот раз дробный стук копыт был звонче, а теперь, на поле, звучал глухо.

Это было последнее, о чём Тодорис успел подумать перед тем, как получил удар по затылку какой-то палкой. Боль в первые мгновения была резкой и нестерпимой, сознание помутилось, мир вокруг закружился, заставив упасть. Затем Тодорис почувствовал, как двое человек взяли его под мышки и куда-то поволокли, повернули, усадили где-то, где было, на что опереться спиной.

Опора оказалась стволом того самого кипариса, к которому Тодорис бежал. Юноша сидел в тени этого дерева, а полностью пришёл в себя и смог оглядеться лишь после того, как кто-то вылил ему на лицо воду из фляги.

Всадник с широкой тёмной бородой уже спешился и стоял напротив, держа в руках небольшой сложенный кнут. Наверное, рукоятью этого кнута и был нанесён удар. Кнут выглядел дорогим и красивым, как и всё одеяние всадника, поэтому Тодорис опять подумал, что видит отнюдь не простого воина, а кого-то важного. Важный турок в свою очередь рассматривал свою добычу, но вдруг оглянулся на кого-то, кого явно считал своим добрым приятелем. Приятель был безбородый.

Тодорис почти сразу узнал его: «Это же евнух, который приходил в дом Луки Нотараса, сопровождал Великого Турка в гостях. И кажется, этот же евнух позднее приходил, чтобы передать Луке и сыновьям приглашение на пир, а затем — чтобы привести всех на пир силой».

Новое появление евнуха конечно же предвещало скверный оборот событий. Ещё недавно Тодорис надеялся, что даже если его поймают, то скоро отпустят, но теперь надежда начала угасать сама собой. А ведь пока ничего не случилось. Важный турок и евнух стояли рядом, коротко переговаривались на своём языке и, судя по всему, сомневались, что поймали того, кого хотели.

— Как тебя зовут, юноша? — наконец обратился евнух к Тодорису по-гречески.

Из-за пульсирующей боли в затылке было бы гораздо проще отвечать не задумываясь, но Тодорис не мог себе такого позволить. Следовало задумываться над последствиями своих ответов.

— Зачем вам моё имя? Вы хотите взять меня в плен и получить выкуп? Но ведь три дня, когда в Городе можно было брать пленников, уже истекли. Теперь вы не можете схватить меня просто так. Если, по-вашему, я совершил преступление, то скажите, в чём оно состоит. А если я ни в чём не провинился, отпустите меня.

Для того, кто получил удар по голове, эта речь оказалась слишком длинной. Затылок заболел гораздо сильнее, чем минуту назад. Тодорис хотел ощупать его, но только теперь заметил, что руки связаны верёвкой. Ножны с мечом исчезли.

Евнух улыбнулся, как если бы наблюдал за трепыханиями птички, попавшей под сеть ловца:

— Ты сказал про три дня, юноша. Значит, тебе известно, что великий Город теперь — часть Турецкого государства. Если три дня прошло, это не значит, что всё стало как прежде. Теперь, если турецкий начальник спрашивает, ты должен отвечать. — Евнух обернулся и указал на важного турка, который недавно гнался за Тодорисом и ударил по голове: — Это господин Заганос, первый министр Турецкого государства. И он спрашивает твоё имя. А если ты будешь молчать, он прикажет взять тебя под стражу. Ты посидишь взаперти, пока не заговоришь.

«А выходит не так плохо, — подумал Тодорис. — Я могу помолчать дня три или четыре. Этого достаточно, чтобы госпожа Мария и Яков покинули Город». Он даже обрадовался, но, судя по всему, показал эту радость, хоть и не собирался: взгляд у евнуха загорелся азартом охотника. В этом взгляде и во всём лице явственно читалось: «О! Ты рад, что можешь не называться сейчас. Почему? Это интересно».

Евнух снова заговорил:

— Заключением под стражу дело вряд ли обойдётся. Если тебе предъявят обвинение, то никто не станет ждать, пока ты сам заговоришь. К тебе применят пытки.

— Какое обвинение? — с нарочитым удивлением спросил Тодорис. — Я с самого начала сказал: если я совершил преступление, то назовите его.

— Господин Заганос уверен, что ты покусился на то, что принадлежит правителю Турецкого государства.

— Я ни на что не покушался, — возразил Тодорис, моля Бога, чтобы боль в затылке утихла и позволила лучше соображать.

— Господин Заганос искал того, кто покушался, и следы привели сюда. К тебе.

— Это чистая случайность.

— Где ты был сегодня на рассвете? — резко спросил евнух, схватив Тодориса за подбородок и заставив удариться головой о ствол кипариса. Боль снова накатила волной. Начало казаться, что где-то очень далеко разносится еле различимый колокольный звон, но, судя по всему, это был просто звон в ушах.

— Сегодня я был здесь, — ответил Тодорис, стараясь не сбиться с мысли. Он придумал, что сказать, ещё тогда, когда предложил тёще и Якову разделиться. Надо было просто вспомнить и повторить: — Я прятался в развалинах Большого дворца последние три дня. С того утра, как Город пал.

— Где ты брал еду и воду? Ты не похож на того, кто страдает от голода и жажды.

— Я взял с собой запас еды и воды. Раздобыл в одном из домов недалеко отсюда. Но запас уже закончился.

Евнух обернулся к важному турку, которого называл За-ганосом, и перевёл ответы. Тот не выразил ни гнева, ни удивления. Лишь указал на связанные руки Тодориса и сказал два слова.

На мгновение Тодорису показалось, что важный турок приказал развязать его, но нет.

— Господин Заганос спрашивает, — начал переводить евнух, — почему у тебя чистые ногти. Ты не похож на того, кто три дня провёл в развалинах.

Тодорис не знал, что ответить, а Заганос меж тем снова на что-то указал.

— И одежда у тебя слишком чистая, — перевёл евнух.

Тодорис опять не знал, что ответить. Пульсирующая боль в затылке и звон в ушах мешали придумать что-либо, поэтому он просто молчал.

— Где твой доспех? — продолжал переводить евнух слова Заганоса.

— У меня не было доспеха, — ответил Тодорис.

— Но у тебя оказался боевой меч. Такие мечи обычно носят с доспехами. Почему доспеха нет?

— Он был, но раньше, когда я участвовал в защите Города. Когда Город захватили, я избавился от доспеха, потому что в нём тяжело бегать, а следовало убегать.

Евнух перевёл ответы на турецкий, а Заганос, слушая, даже засмеялся в конце, будто бы поверил, что Тодорис только и может, что бегать от врагов. Однако затем этот турок подошёл к Тодорису вплотную, оттянул ему пальцем ворот туники и что-то строго произнёс.

— Господин Заганос спрашивает, — снова перевёл евнух, — почему у тебя на шее свежий след. Такой след оставляет ворот доспеха, если доспех надет неудачно. Чем ты так натёр кожу, если не доспехом?

Последний вопрос по-настоящему застал Тодориса врасплох. Следовало что-то сказать, как-то оправдаться, но мало что приходило в голову. Проклятая боль в затылке!

— Это след от ветки. — Тодорис решил, что из всех глупых объяснений это всё же не самое глупое. — Никаких доспехов я последние три дня не носил.

— И сегодня утром не покушался на то, что принадлежит турецкому правителю? — с недоверием спросил евнух. — Слуги видели, как ромейский воин убегал прочь. И мы уверены, что это ты, потому что его следы привели нас к тебе. К тому же ты не желаешь назвать себя и выглядишь подозрительно. Значит, слуги видели именно тебя.

Как же разболелась голова! Разболелась от напряжения.

— Не меня! Я не мог быть возле дворца! Я был здесь, в развалинах! — вскричал Тодорис.

Важный турок и евнух переглянулись.

— А откуда тебе известно, что всё произошло возле дворца? — спросил евнух. — Я тебе этого не говорил.

«Лучше было молчать! — подумал Тодорис. — Они же нарочно ударили меня по голове и заставили отвечать. Они так и рассчитывали, что я где-то собьюсь». И всё же он попытался выкрутиться:

— Это же очевидно, что турецкий правитель должен жить во дворце.

— Вовсе не очевидно. — Евнух покачал головой из стороны в сторону. — Турецкий правитель мог бы остаться в лагере в своём шатре, а не переселяться во дворец в Городе. Решение о переселении было принято внезапно. Ты не мог знать об этом решении, если провёл здесь все три дня.

Теперь Тодорис молчал, хоть и понимал, что отказ от признания уже ничего не изменит.

Важный турок, от имени которого вёлся допрос, улыбнулся и что-то сказал своему пленнику. Евнух перевёл:

— Господин Заганос советует: больше не унижай себя ложью, говори правду.

Важный турок снова произнёс какие-то фразы, глядя на Тодориса, а евнух продолжал переводить:

— Господин Заганос говорит, что ты похож на человека знатного рода. Много знатных людей Города сейчас находятся под стражей в своих домах. Если это возможно, тебя отведут в дом к твоим родственникам. Назовись.

«И впрямь нет смысла молчать», — подумал Тодорис и назвался:

— Тодорис Кантакузин. Сын Андроника Палеолога Кантакузина.

Важный турок встрепенулся, услышав о Кантакузинах. Эта фамилия явно была ему хорошо знакома. Он сказал что-то евнуху.

— Тебя скоро отведут в дом к отцу, — произнёс евнух, — но сначала ответь, кем тебе приходился покойный господин Лука.

— Я женат на его дочери, — ответил Тодорис. — Но её здесь нет. Она в Венеции.

К последним двум фразам евнух не проявил интереса:

— Значит, жена Луки — твоя тёща?

— Да.

— Возле дворца вместе с тобой видели ещё одного безоружного человека. Это ведь была жена Луки, да? Она просто переоделась в мужскую одежду?

Тодорис мог бы соврать, что у госпожи Марии, помимо него, есть ещё один сообщник, но в этой лжи не было никакого смысла:

— Да, в мужской одежде была госпожа Мария.

— И вы с ней разделились, когда достигли этого места? Ты пошёл на север, а она с мальчиком — в другую сторону?

— Да.

— Куда она пошла с мальчиком?

— На восток, — ответил Тодорис, сделав вид, что устал врать и хочет поскорее покончить с допросом.

Ложь про восток имела смысл, и Тодорис старался произнести её как можно убедительнее, но евнух сразу насторожился, а затем посмотрел на юг — в сторону развалин, где госпожа Мария и Яков сейчас прятались и откуда должны были позднее перебраться в приморский дворец Буколеон.

— У вас назначено место встречи?

— Нет, — продолжал врать Тодорис. — Это было бы неразумно. Мне лучше не знать, где они могли бы находиться даже спустя некоторое время.

— Да… — рассеянно произнёс евнух, по-прежнему глядя на юг.

Судя по всему, евнух выбрал южное направление потому, что север, запад и восток исключались сами собой. На север простиралось обширное поле-пастбище, и беглецы сразу бы оказались на нём замечены. Запад исключался потому, что оттуда пришли турки, ставшие ловить беглецов в зарослях. Восток исключался потому, что Тодорис сказал о нём, имея причины врать. Оставался юг.

«Пусть госпоже Марии и Якову поможет Бог, потому что я уже ничем не могу им помочь», — подумал Тодорис, когда двое турок снова взяли его под мышки и рывком подняли на ноги. Голова закружилась, как вначале, а к горлу подступила тошнота, которую еле удавалось сдержать, поэтому в данную минуту Тодорису стало всё равно, что с ним сделают турки. Просто хотелось, чтобы всё закончилось.

Он даже не удивился, когда евнух снова обратился к нему с вопросом, который мог бы показаться странным:

— Господин Заганос спрашивает, знаешь ли ты, кто придумал нарисовать знак на воротах дома господина Луки.

— Я сам его нарисовал. Взял в кабинете господина Луки письмо с турецкой подписью и скопировал её, — ответил Тодорис.

Когда евнух перевёл ответ, где-то за спиной Тодориса послышался громкий раскатистый смех. Судя по всему, это смеялся важный турок, потому что он же одобрительно потрепал Тодориса по плечу и, кажется, произнёс похвалу.

— Господин Заганос лично проводит тебя в дом твоего отца, — сказал евнух. — А я дам тебе своего коня, чтобы ты быстрее добрался. — Он помолчал. — Господин Заганос говорит, что ты достойный враг. Он бы обрадовался, если бы ты поступил на турецкую службу и перестал быть врагом.

* * *

Путь до дома прошёл как в тумане. Временами сознание почти меркло и Тодорис, наверное, мог бы выпасть из седла, если бы не турецкая стража: один турок вёл коня под уздцы, заставляя идти очень медленным шагом, а другие находились справа и слева, придерживая своего пленника и не давая потерять равновесие.

Важный турок Заганос ехал где-то рядом. Наверное, именно он отдал громкий приказ янычарам, охранявшим дом.

Отцовский дом, такой знакомый и красивый, озарённый ярким утренним солнцем, казался грёзой или мечтой. Тодорис не удивился бы, если бы дом в следующее мгновение растаял в воздухе, но здание никуда не делось, а янычары, стоявшие возле дверей, расступились.

Затем Тодориса почти стащили с седла, подвели к дверям и даже отдали меч, который забрали недавно. Мелькнула мысль: «Зачем? Против кого мне теперь сражаться?»

Встреча с отцом и братьями тоже прошла как в тумане. Тодорис едва различал их лица. Кто-то сказал:

— У тебя на затылке кровь.

Лишь через час, лёжа в кровати в своей комнате и чувствуя, что вокруг головы обмотана ткань, смоченная в холодной воде, Тодорис смог наконец разглядеть родных. Когда он очнулся, те пришли по зову слуг, по очереди осторожно обняли «младшего» и сели у его постели.

Это была радостная встреча, как после очень долгой разлуки, хотя минуло всего-то три дня. Тодорис радовался, что никто из родных не погиб и что их семья в этом оказалась счастливее, чем многие. Но всю полноту радости ощутить не получалось. Что-то как будто мешало.

Отец начал осторожно расспрашивать, где младший сын пропадал. Тодорис кратко поведал обо всём, за исключением истории с Эвой, а в свою очередь узнал, что его отец и братья стали пленниками Великого Турка подобно Нотарасам. То есть Великий Турок не требовал выкупа, а хотел, чтобы Кантакузины пошли к нему на службу.

— Вначале мы думали согласиться, — спокойно и неторопливо рассказывал отец, — но вчера утром пришёл посланец от Великого Турка и сказал, что условия меняются. Раньше Великий Турок не требовал от нас, чтобы мы перешли в его веру, а теперь требует. Иначе он не сможет доверять нам. И также было сказано, что мы нужны Великому Турку как слуги, но не нужны как враги. Если мы откажемся служить ему, то потеряем головы.

«Вчера утром, — вдруг подумал Тодорис, — это же утро после казни господина Луки и его старшего сына. После того, как Лука проявил открытое неповиновение, Турок стал гораздо меньше доверять оставшейся знати. Поэтому и выдвинул новое требование».

— Ты вправе сам выбрать, — меж тем говорил отец Тодорису, — но мы с твоими братьями решили, что изменить вере не согласимся. Если мы изменим вере, то потеряем самих себя, а наша жизнь будет всё равно что смерть. Поэтому мы надеемся, что Турок, видя наше упорство, сам отступит, но если нет, мы предпочтём казнь. Ответ Турку мы должны дать сегодня, но тебе, раз ты болен, возможно, предоставят больше времени на раздумья.

Так вот что мешало радоваться! Встреча родных была по сути встречей мертвецов. Отец и братья пока что жили и дышали. Они говорили и даже улыбались, но как-то странно. Своим поведением они напоминали раненого Джустиниани, который хоть и находился среди живых, но то и дело обращал взгляд в вечность. При виде таких взглядов захотелось плакать.

Пока длилась осада Города, Тодорису не раз доводилось наблюдать, как люди впадают в отчаяние и говорят, что всё безнадёжно. Их вид наводил уныние, но Тодорис всякий раз старался встряхнуться. А теперь, слушая отца, его спокойную и неторопливую речь, вдруг почувствовал такое отчаяние, по сравнению с которым боль в затылке была пустяком.

«До того времени, как голова полностью пройдёт, я не доживу, — подумал он. — Её отрубят раньше».

Отец сказал, что выбор есть, но в действительности этого выбора не было. Тодорис вполне мог себе представить, что будет жить под турецкой властью, но самому стать турком, носить чалму и халат, посещать мечеть, называть христиан врагами и язычниками — нет, а ведь пришлось бы жить именно так, если принять мусульманскую веру. Это действительно потеря самого себя.

«Прости меня, Эва, — мысленно произнёс Тодорис. — Ты не зря за меня боялась».

На протяжении всех минувших дней он успокаивал себя мыслью, что сможет помочь своим родным, то есть выкупить их из плена. А ещё говорил себе, что не такой дурак, чтобы сам попадать в плен. Но всё это оказалось самообманом. И все планы на жизнь в новом мире, пусть даже под турецкой властью, тоже оказались несбыточными мечтами.

Ромейская империя перестала существовать, и вскоре предстояло отправиться в небытие всем тем людям, которые её олицетворяли. Значит, василевс всё-таки оказался прав, когда говорил: «Нам придётся умереть». Зря Тодорис сомневался в этих словах.

* * *

1 июня 1453 года, вечер

Шехабеддин-паша одолжил молодому руму своего коня вовсе не потому, что хотел быть добрым. Он сделал это ради друга, ведь так Заганосу оказалось бы гораздо проще доставить рума туда, куда обещано. К тому же самому Шехабед-дину конь стал уже не нужен. Искать женщину и её сына казалось гораздо удобнее, если движешься пешком, а не верхом. Евнух хотел не просто наблюдать за поисками, но и сам заглядывать под каждый куст.

«Они затаились где-то в зарослях, — сказал себе евнух. — Возможно даже, что там, где мы уже искали. Надо ещё раз со всей возможной тщательностью обыскать южную часть этой дикой местности».

Утром, когда удалось поймать юношу-рума, Шехабеддин рассчитывал, что женщину и мальчика тоже обнаружат довольно быстро, но ошибся. Полторы тысячи человек, которых Заганос оставил другу, в течение дня дважды пересекли пешком все заросли на юго-восточной окраине города, но не нашли никого, и их невозможно было винить. Шехабеддин, проделавший этот путь вместе со всеми, видел, что они искали старательно.

Единственное, что оказалось найдено, так это доспехи, похожие на рыбью чешую. Они были запрятаны в развалинах какого-то здания, в норе, которую образовали обломки стен, упавшие друг на друга. Утром эти доспехи казались спрятанными надёжно, но за несколько часов солнце изменило своё положение, заглянуло в нору, и чешуя предательски заблестела в темноте.

Находка, обнаруженная именно там, где должны были прятаться беглецы, придала бодрости всем ищущим, но к новым успехам это не привело. Заганос дважды присылал спросить, не нужна ли помощь, но евнух отказался. «Неужели я настолько поглупел, что не могу найти женщину и мальчишку?» — думал он.

Ближе к вечеру все заросли оказались прочёсаны в третий раз. Теперь в развалинах другого здания оказался найден вход в какой-то подвал. Возле входа лежали камни, которые, судя по виду, были там недавно. Они как будто закрывали вход, а затем их отбросили, чтобы выйти наружу.

Шехабеддин, внимательно осмотрев это место, нашёл на ветке кустов рядом с входом два довольно длинных, чуть вьющихся светлых волоска. Волосы явно принадлежали сбежавшему мальчику, и это снова придало бодрости всем ищущим.

— Они здесь! Мы просто никак не можем с ними повстречаться, — сказал евнух.

А между тем солнце уже начало клониться к горизонту, тени становились всё длиннее. Дневной жар понемногу уступал место вечерней прохладе. Евнух замечал всё это, стоя на плоской крыше какого-то старого прибрежного дворца.

Фасад дворца являлся частью оборонительной стены, защищавшей столицу румов с юга. Раньше в ней были высокие окна, которые смотрели на море, но румы, готовясь к последней осаде, наглухо замуровали всё, поэтому теперь внутри дворца, куда Шехабеддин, конечно, заглядывал вместе со своими людьми, почти везде царил полный мрак.

«Они где-то здесь, — повторял себе Шехабеддин. — Они не могли исчезнуть».

Окажись евнух на их месте, он бы попытался уплыть морем, наняв одно из рыбацких судов. В гавани близ дворца Шехабеддин даже видел два кораблика, владельцы которых, судя по всему, услышали новость о том, что время грабежей минуло, и приплыли разведать, можно ли уже торговать рыбой.

Увидев, что на южной стене вдруг появилось множество турок, оба кораблика тотчас отчалили, но уйти далеко им не позволили боевые турецкие корабли, которые по приказу Заганоса не давали ни одному судну, даже мелкому, удаляться от города.

Шехабеддин надеялся, что на одном из рыбацких судёнышек беглецы всё же обнаружатся, но нет. Оба судёнышка, постояв некоторое время в окружении турецких кораблей, были отпущены и медленно, будто нехотя, вернулись в гавань близ дворца. Очевидно, рыбаков проверили, а затем сказали им: «Вам придётся остаться».

Из-за этой очередной неудачи евнух снова ощутил усталость и раздражение, которые, казалось бы, оставили его. Снова захотелось всё бросить. «Даже если я так поглупел, что не могу найти женщину и мальчишку, то пусть. Пусть Мехмед меня накажет и сместит с должности. Лишь бы больше не возиться с его игрушками!»

Начальники сотен, помогавшие Шехабеддину командовать людьми, участвовавшими в поисках, молча стояли чуть поодаль и ждали. Ведь они не могли сами решать, куда теперь идти и где прочёсывать местность. Они ждали очередного приказа, а Шехабеддину вдруг очень захотелось отвязаться от них: «Ищите, где хотите».

И всё же лучше было не говорить так — сдержаться. А если уж почувствовал усталость и раздражение, следовало переждать этот период так, чтобы никто тебя не видел и не догадался о твоих истинных мыслях.

Вот почему Шехабеддин произнёс:

— Мне нужно подумать в уединении. Я сообщу вам своё решение очень скоро, — и по ступеням каменной лестницы спустился с крыши, чтобы юркнуть в распахнутые двери дворца, смотревшие во двор.

Во дворе сидело и отдыхало множество людей, которые ждали очередного приказа, а пока жевали то, что успели взять с собой утром из лагеря. Возможно, Шехабеддину следовало найти своих слуг среди этого сборища и взять у них хотя бы лепёшку, потому что он не ел с самого утра. Но есть совершенно не хотелось. Хотелось спрятаться ото всех в темноте.

Просторная зала, в которой оказался Шехабеддин, окнами смотрела в тот же двор, поэтому была довольно светлой. А вот дальше, в коридоре и соседней зале, из которой должен был бы открываться вид на море…

Именно там евнух бродил, довольный, что уже не надо следить за выражением своего лица. «Как же мне всё надоело! Как надоело! — думал он. — Я выиграл эту невозможно длинную шахматную партию: пешка стала визиром. Мне положен отдых и покой. Я заслужил! Я хочу отдыха и покоя, но мне их не дают!»

Именно об этом Шехабеддин размышлял снова и снова, а вовсе не о том, где искать беглецов. Из темноты он поглядывал на светлую часть дворца, досадуя, что придётся туда возвращаться, как вдруг увидел в коридоре — как раз напротив двери, ведущей в светлый зал — на мраморном полу что-то тускло блеснуло.

Это что-то показалось Шехабеддину подозрительным. Он приблизился, хоть и без особой надежды на успех, поэтому ожидал увидеть лишь осколок стекла или другое подобное. Но это оказался не осколок стекла. Это был свежий мокрый след чьей-то ноги небольшого размера.

Приглядевшись, евнух увидел в коридоре и другие следы, но они не блестели, потому что вода впиталась в пыль. Лишь возле двери мраморный пол оказался достаточно чистым, чтобы воде некуда было впитаться.

«Чтобы оставлять такие следы, надо очень основательно промочить ноги, — подумал Шехабеддин. — Или даже промокнуть совсем».

Следы уводили в темноту. Без факела не разглядеть, куда именно, но евнух уже догадался и так. Ведь совсем недавно он вместе со своими людьми, зажёгшими множество факелов, обыскивал это место.

В свете огня Шехабеддин видел, что во дворце нет никакой мебели. В пустых залах просто негде было бы спрятаться. В подвалах и под лестницами — тоже. На кухне евнух заглянул даже в дымоход: вдруг кто-то залез в широкую трубу и сидит в ней.

Но во дворце было ещё одно помещение. Судя по тому, что посредине располагался большой и глубокий бассейн, оно являлось баней.

Разумеется, его тоже осмотрели. Осветили каждый угол за колоннами, но вот к самому бассейну, наполненному мутной и дурно пахнущей водой, приглядывались, судя по всему, недостаточно внимательно. Теперь Шехабеддин, увидев мокрые следы на полу, вспомнил о бассейне и, кажется, даже догадался, что было упущено из виду — среди мусора в воде плавала какая-то скомканная тряпка. А если под этой тряпкой прятались головы беглецов, погрузившихся в воду так, чтобы торчал лишь нос и рот? Если голову запрокинуть, то она почти не выступает над поверхностью воды.

Шехабеддин осторожно, стараясь ступать бесшумно, двинулся в темноту, и вскоре ему послышался шёпот, который хорошо различался даже издали, потому что в пустых стенах было прекрасное эхо. Мальчик говорил на языке румов:

— Мама, вокруг дворца везде турки.

— Тебя видели?

— Нет. Я не выходил на свет.

— Лучше бы ты совсем не ходил смотреть. Теперь нам негде спрятаться. Мы наследили в банях. Нас легко найдут по следам, если снова полезем в воду.

— Мама, никто не будет нас искать здесь второй раз.

— Яков, обещай, что больше никуда не пойдёшь без моего разрешения.

Голоса становились всё тише, из чего Шехабеддин сделал вывод, что женщина и мальчик куда-то идут. Оставалось лишь двигаться за ними на ощупь по тёмным помещениям, ориентируясь лишь на звук голосов.

«Если они замолчат, я их наверняка потеряю», — подумал евнух. И если бы он сейчас повернул назад, чтобы позвать своих людей, то тоже потерял бы беглецов. Следовало сначала выяснить их намерения и только затем думать о поимке.

Судя по разговору, беглецы искали место, которое было бы тёмным, но в то же время сухим. Промокнув, они ещё и продрогли и теперь стремились хоть немного высушиться. Так они перебрались в небольшую комнату с единственным окном, которое, судя по всему, выходило на море, но было замуровано не полностью — каменщики оставили что-то вроде бойницы.

В этой комнате не ощущалось холодной сырости и затхлости, как в банях. И почти не было прохлады, как в тёмных залах. Из бойницы задувал тёплый ветерок. Солнечный луч, проникая в это отверстие, рисовал на полу яркое пятно. Для евнуха, уже привыкшего к темноте, этого было достаточно, чтобы увидеть беглецов, усевшихся в дальнем от двери углу на большой охапке сена.

Очевидно, это сено осталось от защитников стены. Они принесли его сюда, чтобы отдыхать на нём. А теперь там уселись женщина, одетая в мужские вещи, и мальчик. Оба промокшие с головы до ног, но довольные, почти забывшие о страхе.

Зря они выбрали эту комнату. Ведь в неё был всего один вход. Пусть дверь на петлях уже давно отсутствовала, но беглецам всё равно некуда оказалось деться, когда евнух вдруг появился на пороге. Шехабеддину правильнее было бы не показываться, а отправиться за своими людьми, окружить эту часть дворца, но евнух этого не сделал. Ему хотелось поговорить с беглецами без свидетелей.

Положив руку на рукоять меча, висевшего на поясе, он укоризненно произнёс на языке румов:

— Ты обманула меня, женщина.

Беглецы тихо вскрикнули: дальше бежать было некуда. Мальчик прижался к матери, вцепившись пальцами в её одежду.

— Ты сказала, — продолжал евнух, — что хочешь убедить сына быть покорным, а вместо этого устроила ему побег. Ты коварна, как большинство женщин. Мне не следовало тебе верить.

Было интересно, что скажет эта лгунья. Шехабеддин ждал, что она начнёт изворачиваться, но та вдруг решила быть откровенной.

— А как ещё я могла поступить? — произнесла женщина, прямо взглянув на собеседника. — Мой муж убит. Другие мои сыновья убиты. Мне остался только этот сын. Он один у меня остался. Я должна была сделать всё, чтобы его спасти. Разве твоя мать, окажись она на моём месте, не поступила бы так же?

Эти слова заставили Шехабеддина вздрогнуть. Он вдруг понял, что же ему так не нравилось в последнее время.

Пока шахматная партия не завершилась, Шехабеддин думал лишь о том, как убрать с доски Луку, потому что эта фигура мешала сделать последний ход, загораживала Заганосу дорогу к должности великого визира, а теперь, когда игра завершилась, оставшиеся на доске фигуры предстали в новом свете.

«Он один у меня остался», — сказала женщина о своём сыне, и Шехабеддин вспомнил лицо своей матери, склонившейся над ним, когда он впервые по-настоящему очнулся после оскопления. «Ты один у меня остался», — сказала она, а в глазах была неизбывная боль.

Мать никогда не говорила Шехабеддину: «Какое горе, что ты стал евнухом». Она всегда говорила: «Какое счастье, что ты жив», но это вовсе не означало, что ей не о чем печалиться. Если бы мать знала какой-нибудь способ спасения, то прибегла бы к нему, но она не знала. И также не знала, что её сын через некоторое время станет игрушкой развратного человека, этого ничтожного Захира, который никогда ни о чём не заботился, кроме собственного удовольствия.

Вот что Шехабеддину так не нравилось! Он не хотел, чтобы мальчик Яков сделался игрушкой Мехмеда. Если б Мехмед действительно искал себе друзей, а не игрушки, то учитывал бы чувства тех, кого выбирал в друзья, и не ломал бы их волю. Евнух мирился с происходящим, пока это было нужно для возвышения Заганоса, но теперь мириться стало не нужно. Что бы ни случилось, Заганос останется при должности.

«Я ведь могу сейчас повернуться и уйти, — думал Шехабеддин. — И не потеряю ничего, о чём стоило бы жалеть. Но Заганос не успокоится. Он будет искать этих двоих, потому что не захочет, чтобы Мехмед разозлился на меня из-за того, что я их не поймал».

— Если бы можно было избежать лжи, я бы не лгала тебе, — меж тем говорила женщина. — Но я должна спасти моего мальчика от растления. Я сделаю всё для этого. И сейчас — тоже. Пусть меня поймают, но его я спасу.

Она медленно, всё так же глядя собеседнику в глаза, поднялась с охапки сена, и это движение чем-то напоминало кошку, которая готовится к прыжку. Мальчик продолжал цепляться за её одежду, но не мог удержать.

Шехабеддин понимал, что сейчас будет. Женщина набросится на него, не страшась меча, и крикнет сыну: «Беги!» «Как же она глупа! — подумал евнух. — Своим поступком она немногого добьётся. Мальчик убежит, но его очень скоро поймают».

Он снял ладонь с рукояти меча и протянул навстречу беглецам:

— Женщина, пусть твой сын отдаст мне свой плащ. А сами вы сейчас лягте в угол, прикройтесь сеном и никуда не двигайтесь, пока не стемнеет. Иначе я не смогу вам помочь.

Мальчик, крайне удивлённый, поспешно снял плащ, мокрый, подобно прочей одежде, и, сделав несколько неуверенных шагов вперёд, отдал Шехабеддину.

— Я скажу, что вы бросились в море и утонули, — сказал евнух. — Мне поверят, но если вы окажетесь настолько глупы, что выйдете из укрытия раньше срока, то погубите и себя, и меня.

— Благодарю тебя, добрый человек, — произнесла женщина и поклонилась.

Шехабеддин хотел поправить её, сказав: «Я — не человек», но почему-то передумал и просто молча удалился с плащом в руке.

Евнух быстро двигался по коридорам, точно зная, куда направляется, ведь ещё недавно, вместе со своими людьми обыскивая дворец, успел достаточно его изучить. Наконец он достиг входа в башню, являвшуюся частью оборонительных стен и заметно выдававшуюся в сторону моря. Возможно, в прежние времена на её вершине был маяк.

Шехабеддин осторожно поднялся на самый верх, опасливо оглянулся и, убедившись, что в данную минуту со стен или с крыши дворца никто не наблюдает, бросил плащ в море.

Как и следовало ожидать, эта тряпка не утонула, начала качаться в волнах прибоя, и тогда Шехабеддин закричал во весь голос:

— Люди! Сюда! Сюда! Я нашёл их!

Очень скоро на вершине башни уже толпилось не менее двух десятков турецких воинов, а евнух, поправляя свою растрёпанную одежду, взволнованно рассказывал, как случайно во время прогулки по полутёмной части дворца заметил женщину и мальчика:

— Они тоже увидели меня и бросились бежать. Я побежал за ними, и наш бег был так быстр, что у меня не было ни одного лишнего вздоха, чтобы закричать и позвать вас. Как видно, женщина и мальчик поняли, что им не уйти. Поэтому они побежали к башне и дальше по лестнице. Я заподозрил беду, но не смог предотвратить. Уже на самом верху башни, здесь мне удалось схватить их, но они вырвались и, взявшись за руки, бросились вниз, в волны. Неужели они так страшились гнева нашего повелителя, что предпочли смерть? Я уверен, что повелитель обошёлся бы с ними милостиво. Ах, если бы я был не один!

Направляясь во дворец, чтобы сообщить Мехмеду разочаровывающее известие, Шехабеддин чувствовал себя на удивление спокойно и умиротворённо. Даже казалось, что поступок, совершённый сегодня, можно назвать добрым делом, хотя, по сути, это был сознательный обман правоверных ради спасения двух неверных. Правоверному не следовало так поступать, но вряд ли это считалось грехом настолько тяжким, чтобы он помешал попасть в рай.

Шехабеддин уже не первый год задумывался о том, попадёт ли после смерти в рай. Хотелось верить, что да, а для большей уверенности евнух делал то, что делает любой богатый правоверный: за свои деньги строил мечети, школы, караван-сараи, а также другие полезные здания и сооружения.

Одним из последних стал каменный мост в турецкой столице через реку, через которую раньше всем приходилось переправляться на лодках и, конечно, платить за перевоз. Вот почему Шехабеддин решил, что построит мост и сделает проезд по нему свободным и бесплатным для всех.

Два года назад мост был закончен, и вот, когда евнух вскоре после открытия моста прибыл, чтобы посмотреть на довольных горожан, через толпу слуг попытался пробиться какой-то полуседой человек, очень бедно одетый.

— Так это ты построил мост? Ты? — кричал он.

— Да, я, — ответил Шехабеддин.

— И не будешь взимать плату за проезд?

— Не буду.

— Будь ты проклят за это! — закричал человек. — Будь ты проклят! Из-за тебя я и моя семья — нищие! Я всю жизнь был лодочником и получал деньги за перевоз людей, а теперь моя лодка никому не нужна. Она гниёт у берега! Чем мне теперь кормить семью?

Охрана Шехабеддина уже схватила крикуна, а он продолжал жаловаться:

— Я хромой и потому не могу быть носильщиком. И торговать водой или едой вразнос тоже не могу. Я слишком стар, чтобы освоить какое-нибудь ремесло. Я перебиваюсь случайными заработками и прошу милостыню, а моя семья голодает. Зачем ты построил свой мост, злодей? Зачем, если не берёшь плату за проезд? Хочешь в рай попасть? Аллах справедлив, и ты будешь гореть в аду!

Разумеется, окружающие, и в том числе начальник строительства, наперебой принялись уверять, что всем не угодишь, поэтому не надо обращать внимания на крики оборванцев, но у Шехабеддина всё равно осталось неприятное воспоминание от этой истории. А теперь он ехал во дворец, чтобы выслушать гневную отповедь от Мехмеда, но на душе было приятно и легко. «Та женщина сказала "спасибо, добрый человек". Она назвала меня человеком», — повторял он себе, и его приятного состояния не могло испортить даже то, что сердце, которое в последний год временами побаливало, сейчас болело сильнее обычного. Сказывалось напряжение длинного дня, но об этом не следовало беспокоиться. Следовало просто отдохнуть.

* * *

Мария сделала так, как велел евнух. Вместе с сыном лежала под сеном тише мыши. Лишь поздно ночью решилась выйти из комнаты, но и то ненадолго.

После полуночи пришла Эва, которая долго ходила по пустому дворцу, звала Марию и Якова, а те, хоть и слышали её голос, не сразу решились выйти. А вдруг это ловушка? Вдруг Эву поймали турки и теперь используют как приманку?

Оказалось, что нет и что служанка принесла еду, воду, светильник, а также женскую одежду.

— Тебе не страшно ходить по ночам? — спросила Мария, уже переодевшись.

— Нет. Ведь ночью все спят. Кого мне бояться? — ответила служанка, зажигая свет и раскладывая снедь на платке, постеленном на пол.

— Ты знаешь что-нибудь о Тодорисе? — продолжала спрашивать Мария, пока Яков молча наедался.

— Нет. Ко мне он не приходил, — грустно ответила Эва. — Надеюсь, придёт завтра. А если нет, значит, он попал в плен. — Она нарочито бодро улыбнулась. — Но я не боюсь такого поворота дел. Ведь у меня есть деньги, чтобы выкупить Тодориса.

Разговор о деньгах невольно напомнил Марии, почему она дала служанке такую большую сумму:

— А что с телами моего мужа и сыновей? Ты уже договаривалась о похоронах?

— Тела надёжно спрятаны, госпожа Мария, — ответила Эва. — А послезавтра их похоронят на кладбище при церкви Святых Апостолов. Это одна из немногих церквей, которые не разграблены и не будут превращены в мечети.

— Но ведь это монастырская церковь, — заметила Мария. — И монастырь мужской. Как тебе удалось договориться?

— Да, мне пришлось долго стоять перед воротами и просить, чтобы со мной хотя бы побеседовали, — последовал ответ. — Поначалу мне сказали, что я прошу невозможного, но когда узнали, кого именно надо похоронить, согласились. Имя господина Луки всё ещё много значит для Города.

Мария вздохнула и даже хотела заплакать, но заставила себя успокоиться.

— Поешьте чего-нибудь. Подкрепите силы, — сказала служанка, стараясь быть настолько предупредительной и заботливой, насколько возможно. — Завтра ночью я снова приду. Принести вам в следующий раз вино? Я не знала, будете ли вы, поэтому не принесла в этот раз.

Затем Эва ушла, а Мария до самого утра не сомкнула глаз, думая о том, что договариваться с рыбаками о путешествии до острова ей придётся самой, раз Тодорис куда-то пропал. На рассвете, глядя через небольшое отверстие, оставленное на месте замурованного окна, она увидела, что в гавани близ дворца находится два рыбацких судна.

«Может, поговорить с ними?» — спросила себя Мария и даже нашла, как выйти к воде. Пусть все дворцовые выходы в сторону гавани были замурованы при подготовке к осаде, турки пробили в стене дыру, через которую можно было выбраться.

«Рано или поздно придётся поговорить», — подбадривала себя Мария, но решила выждать лишний день, пока Эва не принесёт весть о том, что муж и старшие сыновья упокоились с миром.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

В этом повествовании почти нет вымышленных героев, а судьба невымышленных известна, поэтому автор, как бы ни хотел, не может выдумать счастливый финал.

В день захвата Города оба корабля, принадлежащие доблестному генуэзцу Джованни Джустиниани, благополучно вырвались из залива Золотой Рог и достигли острова Хиос в Эгейском море, но Джустиниани не ошибся, когда говорил, что его рана смертельна. Он скончался на острове Хиос 1 июня, то есть прожил совсем недолго.

В тот же день, 1 июня, юный Тодорис Кантакузин был казнён вместе со своим отцом и братьями. Тогда же были казнены многие представители знатных византийских семей, отказавшиеся служить султану. В некоторых исторических источниках говорится, что Тодорис был казнён вместе со своим тестем Лукой Нотарасом 30 мая. В романе автор попытался примирить эти взаимоисключающие версии событий.

Четырнадцатилетний Иоанн Сфрандзис погиб в сентябре того же года. Его отцу Георгию Сфрандзису удалось выжить и выкупиться из турецкого плена, а затем выкупить свою жену Елену и её воспитанницу Анну, но выкупить сына и дочь не получилось. Султан Мехмед увёз обоих пленников в турецкую столицу — Эдирне, где Иоанн однажды прогневал Мехмеда, за что и был наказан смертью. Сестра Иоанна, Тамар, умерла в гареме два года спустя, заразившись чумой.

Яков Нотарас и его мать, судя по всему, отплыли в Венецию, но по дороге с ними что-то случилось, поскольку до Венеции они не добрались. Пятнадцать лет спустя в Италии появился человек, который назвался Яковом Нотарасом. Возможно, это действительно был Яков, а возможно — некто, кому Яков успел о себе очень подробно рассказать. Сёстры Якова не признали в этом человеке своего брата, но его личность согласились подтвердить генуэзцы, близко знавшие отца Якова — Луку Нотараса. Некоторые источники сообщают, что Яков был казнён вскоре после взятия Константинополя, но эти сведения очень похожи на слухи, появившиеся не без участия евнуха Шехабеддина.

Шехабеддин-паша полностью оправдал своё имя, которое означает «падающая звезда». Он действительно стал предвестником смерти своего врага — Халила-паши. Халил-паша был казнён вскоре после взятия Константинополя, в августе или сентябре, а почти сразу после этого умер Шехабеддин: падающая звезда, предвещавшая гибель Халилу, завершила свой полёт. Могила Шехабеддина-паши находится в городе Бурса, где в то время было принято хоронить султанов и членов их семьи.

Заганос-паша оставался великим визиром ещё три года, но потерял должность после неудачной осады сербского Белграда. Позднее занимал ответственные посты при султане Мехмеде, но уже не такие высокие, зато благополучно дожил до старости и умер своей смертью. Друзей, подобных Шехабеддину-паше, у него больше не было.

Султан Мехмед после взятия Константинополя не успокоился и на протяжении всего правления продолжал завоёвывать «земли румов», то есть территории бывшей Византийской империи. Неоднократно пытался заводить себе «друзей», но большинство из них умерли слишком рано. Умение дружить со львом — особое искусство, которым не владеет почти никто.

У остальных героев повествования судьба сложилась настолько хорошо, насколько это возможно.

Литературно-художественное издание

Выпускающий редактор О.М. Солдатов

Художник Н.А. Васильев

Корректор И. В. Алферова

Верстка И. В. Резникова

Художественное оформление и дизайн обложки Е.А. Забелина

ООО «Издательство «Вече»

Адрес фактического местонахождения:

127566, г. Москва, Алтуфьевское шоссе, дом 48, корпус 1. Тел.: (499) 940-48-70 (факс: доп. 2213), (499) 940-48-71.

Почтовый адрес: 129337, г. Москва, а/я 63.

Юридический адрес:

129110, г. Москва, ул. Гиляровского, дом 47, строение 5.

E-mail: veche@veche.ru http://www.veche.ru

Подписано в печать 16.11.2020. Формат 84 х Ю8 '/, Гарнитура «Times». Печать офсетная. Бумага типографская. Печ. л. 12. Тираж 1500 экз. Заказ № 5360.

Отпечатано в Акционерном обществе «Рыбинский Дом печати» 152901, г. Рыбинск, ул. Чкалова, 8. e-mail: printing@r-d-p.ru р-д-п. рф

Примечания

1

Так на Востоке называли Александра Македонского.

(обратно)

2

То есть греческом.

(обратно)

3

Согласно исламской традиции все пророки отличались не только мудростью, но и необычайной внешней красотой. Самым красивым из людей,когда-либо рождённым от женщины, считается пророк Мохаммед. Второй по красоте — пророк Юсуф (в библейской традиции — Иосиф, сын Иакова).

(обратно)

4

Правильнее — Ак Шаме ад-Дин (1389–1459) — религиозный деятель, основатель и лидер суфийского духовного ордена Шамсийя-Байрамийя. Дервиши-суфии из этого ордена сопровождали турецкую армию в походе на Константинополь, воодушевляя воинов проповедями.

(обратно)

5

Морские битвы 20 и 18 апреля 1453 года.

(обратно)

6

Галата — генуэзская колония на северном берегу залива Золотой Рог. Средневековый Константинополь располагался на южном берегу Золотого Рога.

(обратно)

7

В описываемый период население Багдада было преимущественно арабским. Сам город был частью владений Чернобаранной орды.

(обратно)

8

Имеется в виду школа (мектеб), которая в Персии была местом получения начального и среднего образования. Дети посещали её с 6 до 14 лет. Там изучался и арабский язык, так как на нём написан Коран. Эту книгу читали в оригинале.

(обратно)

9

В те времена понятия «мужчина» и «человек» полностью совпадали, поэтому евнух не мог называться человеком. К женщине или ребёнку тоже не применялось понятие «человек», но ребёнок, если он мужского пола, «становился человеком» по достижении взрослого состояния.

(обратно)

10

Дэв (див) — в индоиранской и тюркской мифологии: злой великан или злой дух, имеющий вид великана, иногда звероподобного. Дэвы часто похищают женщин ради сожительства.

(обратно)

11

Низами Гянджеви — поэт, классик персидской литературы XII века, оказавший заметное влияние на литературу Ближнего и Среднего Востока. Поэма «Искендер-наме» — одно из наиболее известных произведений автора.

(обратно)

12

Франкские авторы — в данном случае: латинские, которых противопоставляли греческим.

(обратно)

13

В поэме «Искендер-наме» Низами описывает Александра Македонского именно так, хотя это не соответствует историческим фактам.

(обратно)

14

Поэт Низами Гянджеви, автор поэмы «Искендер-наме», в своём произведении не проводит различия между древними греками и греками Византии. Поэтому разницы не видит и Шихаб.

(обратно)

15

Земли Хинду — земли Инда, то есть Индия.

(обратно)

16

Книга Арриана Флавия «Индия». Историк Арриан (ок. 95—175 гг. н. э.) был греком, но гражданином Римской империи, одно время занимал высокие должности в римской администрации. Сочинял свои труды на латыни, чтобы обеспечить их широкое распространение, но, судя по всему, сам же переводил их на греческий.

(обратно)

17

В ночь на 28 апреля 1453 года.

(обратно)

18

Иблис — в исламе: главный падший ангел, главный демон.

(обратно)

19

Ночь с 17 на 18 мая 1453 года.

(обратно)

20

Ворота Святого Романа.

(обратно)

21

Известна как Виктиниева башня.

(обратно)

22

Большой венецианский корабль, а также несколько судов с Крита покинули Константинополь 16 февраля 1453 года. На кораблях бежало около семисот знатных граждан города.

(обратно)

23

Шамседдин Мухаммед Хафиз (1325–1389) — поэт, классик персидской литературы, настолько популярный, что хафизами на Среднем Востоке часто называли выдающихся, талантливых поэтов.

(обратно)

24

Люди Писания — так мусульмане называют христиан, когда не хотят говорить «неверные».

(обратно)

25

Мусульмане не считают Иисуса сыном Божьим, но почитают как одного из пророков. В мусульманской традиции это пророк Иса.

(обратно)

26

То есть назвали в честь Евы, жены Адама.

(обратно)

Оглавление

ОБ АВТОРЕ

Часть I ДВА ИСКЕНДЕРА

Часть II ХИЩНИКИ И БЕЗУМЦЫ

Часть III ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

*** Примечания ***