2medicus: Лучше вспомни, как почти вся Европа с 1939 по 1945 была товарищем по оружию для германского вермахта: шла в Ваффен СС, устраивала холокост, пекла снаряды для Третьего рейха. А с 1933 по 39 и позже англосаксонские корпорации вкладывали в индустрию Третьего рейха, "Форд" и "Дженерал Моторс" ставили там свои заводы. А 17 сентября 1939, когда советские войска вошли в Зап.Белоруссию и Зап.Украину (которые, между прочим, были ранее захвачены Польшей
подробнее ...
в 1920), польское правительство уже сбежало из страны. И что, по мнению комментатора, эти земли надо было вручить Третьему Рейху? Товарищи по оружию были вермахт и польские войска в 1938, когда вместе делили Чехословакию
cit anno:
"Но чтобы смертельные враги — бойцы Рабоче — Крестьянской Красной Армии и солдаты германского вермахта стали товарищами по оружию, должно случиться что — то из ряда вон выходящее"
Как в 39-м, когда они уже были товарищами по оружию?
Дочитал до строчки:"...а Пиррова победа комбату совсем не требовалась, это плохо отразится в резюме." Афтырь очередной щегол-недоносок с антисоветским говнищем в башке. ДЭбил, в СА у офицеров было личное дело, а резюме у недоносков вроде тебя.
Первый признак псевдонаучного бреда на физмат темы - отсутствие формул (или наличие тривиальных, на уровне школьной арифметики) - имеется :)
Отсутствие ссылок на чужие работы - тоже.
Да эти все формальные критерии и ни к чему, и так видно, что автор в физике остановился на уровне учебника 6-7 класса. Даже на советскую "Детскую энциклопедию" не тянет.
Чего их всех так тянет именно в физику? писали б что-то юридически-экономическое
подробнее ...
:)
Впрочем, глядя на то, что творят власть имущие, там слишком жесткая конкуренция бредологов...
приставивших к ним его русское имя Иван («Бон-Иван! Тре Бон-Иван!» — «Хороший Иван! Очень хороший Иван!»). Мамс сказал:
— Ученые говорят: в жаре виновато загрязнение среды.
— Среды? — переспросил Бон-Иван. — Загрязнение… Среды, четверга, пятницы, субботы, воскресенья…
Пока за столом говорили о жаре, которой не помнили даже московские долгожители, сидевший рядом с Бон-Иваном Валентин Левашов взял со стола крышку от конфетной коробки и подаренным ему фламастером быстрыми движениями нанес на картон, будто отпечатал с литографского камня: лучи солнца, освещающие земной шар; земной шар, утыканный дымящими фабричными трубами; затем окутал земной шар густыми клубами дыма, сквозь который не может пробиться солнечный свет. И подписал: «Конец света», в скобках «солнечного», и добавил, подумав, «по Левашову». Ниже, на второй половине картона, Валентин изобразил московскую улицу под дождем, по улице идут прохожие с зонтами, и только один человек идет без зонтика, и притом он совершенно сух, капли дождя, не долетев до его головы, отскакивают во все стороны. «Изобретатель на прогулке», — подписал Валентин и бросил картонку на стол.
Еще совсем недавно Валентин любил эти послеобеденные посиделки у них во Своясях — как называл Бон-Иван их дачу («Едем во Свояси обедать к Левашовым!»), как любил и самое дачное местечко со звучным названием Пушкино. Любил и спрятавшиеся за перелеском дачные постройки, близость электрички, рельсы, сияющие блеском вечного движения жизни, и эту линию высоковольтных передач, высившуюся за лесом, как подразделение марсиан, шагающих гуськом на какое-то задание. Совсем недавно он это любил, но теперь было все по-другому. Бон-Иван, сидевший справа от Валентина, и Жозефина Гощинская, сидевшая от него слева, посмотрели на рисунок. Сестра Валентина, Наташа, перегнувшись через Жозю, поглазела и со словами: «Освежающий сюжет» — взяла картонку и положила себе на колени.
— А относительно этих съемок скрытой камерой я вам так скажу, Мария, — продолжал, видимо, недавно начатый спор с матерью Валентина Бон-Иван, — я тут позавчера стал свидетелем довольно неприглядной сцены: я пиво пил возле павильона на Новослободской, вдруг подъехал автобус, из него выскочил бойкий юнец в кожаной куртке, встал на фоне тех, кто пил пиво, достал из кармана бутылку, стакан и вместе с напарником принялся изображать пьяных, а из автобуса их, значит, «скрытой камерой» в это время снимают! Все, конечно, возмутились: кому же хочется сниматься в одном кадре с «пьяницами»-статистами…
— Ты знаешь, — шепнула Жозефина Валентину, — я иногда думаю: когда репетирую или танцую или когда сплю, как же в это время с любовью? Она что, исчезает на это время?
Валентин подумал и сказал:
— Нет, не исчезает, — и тихо объяснил, что он понимает под этим «не исчезает»: — Это как звезды на небе, их видно ночью… Ну там альфу Центавра, Бетельгейзе или Венеру, а днем их не видно, но ведь они все равно есть, они все равно на небе: и альфа Центавра, и Венера, и Бетельгейзе.
Эти слова он говорил не только Жозефине, но и себе. И он стал думать о Юле и о том, почему от нее нет писем с Рижского взморья, стал думать — и разговоры за столом исчезли, словно дневные звезды. Первое письмо пришло десять дней тому назад на восьми страницах («Алька, — через десять «а», — как жаль, что тебя нет со мной», — и все восемь страниц об этом, ну и еще о том: «Сейчас катались на мотоцикле по самой кромке берега. Морская пыль летит в нос. Какой здесь воздух! Как жаль, что ты не дышишь им вместе со мной!..»). И вдруг — молчание. Целых десять дней нет ответа ни на одно из его десяти писем. Может, она рассердилась, что он не согласился тогда пойти с ней в загс. Но это же ерунда, глупость какая-то с загсом. Сказала, что она с матерью и отчимом, вероятно, уедут на Кубу года на два — и вот она хочет, чтобы они с Валентином расписались, ну просто так, символически, а приедет с Кубы — и тогда они поженятся («У меня паспорт есть! Ты не бойся! Мне все устроят! У меня связи!» — говорила она Валентину). А Валентин сказал ей: «Приедешь с Кубы, тогда и поженимся!» Может быть, она обиделась, что он так сказал?..
Он попытался внимательно слушать, о чем разговаривают за столом, но переход от участия в разговорах к измучившим его размышлениям был неощутим, как переход от яви ко сну… Усилием воли он заставил себя уже в который раз не думать о том, что случилось все-таки на Рижском взморье и почему Юла не отвечала на его письма.
Он смотрел на свою мать, видел, как шевелятся ее губы, но не слышал, как она спрашивала сидящую рядом с ним Жозю, когда они едут с Большим театром в Париж, как потом сказала громко Наташе:
— Перестань есть конфеты, ты и так поправилась на целый килограмм.
Не услышал он и того, как мать спросила Мамса, ушел ли он с работы в «Мосфильме», где работал шофером на «лихтвагене», и взяли ли его работать в такси? И только слова Мамса: «Есть один такой сюжет про любовь, что горы закачаются, тем более что действие
Последние комментарии
4 часов 19 минут назад
4 часов 37 минут назад
4 часов 46 минут назад
4 часов 48 минут назад
4 часов 50 минут назад
5 часов 8 минут назад