Золотой исток [Андрей Павлович Ромашов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Андрей Павлович Ромашов ЗОЛОТОЙ ИСТОК




ОПАСНАЯ ВСТРЕЧА

Яков проснулся рано… Через круглое волоковое окно полз в зимовку синий утренний свет.

Рядом, уткнувшись лицом в мох, спал Никифор, маленький и сухой, как подросток. Старик шевелил во сне пальцами.

— Опять ему деньги приснились, — догадался Яков. Толкнув Никифора в бок, он слез с нар и вышел из избушки.

Было уже светло. Только под старым кедром лежали на траве черные пятна — остатки ночи.

От дверей к Сорочьему Ручью тянулась дорожка из песка и гальки. По утрам она сильно пахла водой. Яков не сделал и пяти шагов по ней — загорелось золотое солнце над лесом, дорожка вдруг будто вспыхнула вся и заиграла разноцветными огнями.

Яков спустился в сухой еще лог.

Обжигая лицо, наскоро умылся в ручье и пошел обратно.

У дверей зимовки стоял на коленях Никифор.

— Давай, што ли, золотишко! — подойдя к нему, сказал Яков. — Успеешь богу зубы заговорить. Мне идти надо.

Старик вскочил на ноги.

— Чево давать, чево! — закричал он, прыгая перед Яковом. — Комиссаришь! Мое золото… Мое!

— Вестимо, твое…

— Неделю робил как проклятый. А ты скрадешь золотишко, и поминай как звали… Господи, спаси и помилуй!

— Дурак ты, Никифор. Чего бы красть? Много ли намыли…

— Скрадешь! Скрадешь! — не унимался старик.

— Заладил… Твое золото мне просто взять. Мякну тебя по башке и кончено. Мне — што ты, што комар — все едино. Только у меня совесть есть.

Никифор попрыгал еще, пошумел и успокоился: не раз ходил в поселок Яков с золотом и всегда возвращался, приносил, кроме харчей, то рубаху сатиновую, то новые сапоги ему. Дураком жил мужик на земле, не скупился.

Однажды Яков признался Никифору.

— Не уйти мне, — сказал он, — отсюда по своей воле. Околдовала меня жила, как девка красная…

Старик не поверил ему, но спорить не стал — выгоды не было. Колдовство это лучше веревки держало старателя на Сорочьем Ручье…

Все понимал Никифор, но без ругани отдать свое золото в чужие руки не мог. Поругавшись, он надел рыжие бахилы и пошел провожать Якова до Глушихи, большой и своенравной, речки.

От зимовки сразу начинался лес, глухой, мрачный… Никифор будто привык к нему, притерпелся. Из двух зол выбрал меньшее — лучше уж лес, чем коммунисты. Но сегодня лес показался ему еще неприветливее и глуше.

Он догнал Якова, толкнул его в широкую спину и спросил:

— А в Сибири комары есть?

Спросил так, без толку, чтобы голос человеческий услышать. Яков ему не ответил, и Никифор, обругав его «челдоном», начал думать… А думал он всегда об одном — кто такой Яков Дубонос? На счастье свел его господь с угрюмым старателем или дал всевышний промашку?

Встретились они прошедшей зимой, на собрании… Вспомнил Никифор холодный амбар; стены закуржавели от мороза, потолок весь в соленой паутине. Люди пришли на собрание прямо с работы, усталые, голодные, в мокрой одежде. Выступали по очереди, но каждый свое отстаивал. Особенно парень один старался, всех перекричать хотел… «Голубым назовем наш город, — орал парень, — в нем мечта наша о светлой жизни сбудется»… А в амбаре темно, холодно, от людского тепла пар над головами гуще тумана. Пожилые тоже кричали разное…

— Химградом назвать надо!

— Сосняками!

— Именем Ленина!

Никифор слушал их недоверчиво, думал: кого обманывают — себя или начальство?

До глубокой ночи спорили тогда строители, спорили весело, украшали словами жизнь.

Рядом с ним стоял огромный мужик в длинноухой сибирской шапке.

— Город — не тайга, — ворчал сибиряк, — в ем человек как в мышеловке.

— В чечки играют люди, — поддержал сибиряка Никифор. — Хозяина на них нет. Пошли, чево сказки ихние слушать!

На улице темно было, сыро и неуютно. Сверху небо черное, как опрокинутая сковородка, слева тайга подступает, справа тихо костры горят.

Прошли шагов десять. Никифор спросил:

— Как звать-то тебя, человек хороший?

— Яковом, — ответил сибиряк. — А фамилия моя — Дубонос.

— Крепкая фамилия… Гляжу я на мужиков, Яков, и диву даюсь — чему радуются? Завод хотят строить, каменный город топором да лопатой.

— Сила, однако, в людях немалая. Вижу… А меня в тайгу тянет, старик!

— По теперешним временам, Яков, только в лесу и спасаться от глупости людской… Бежать отсюда норовишь?

— Мне город не нужон. У меня от людей и шуму голова болит. Хвораю…

Подумал тогда Никифор, что дураком прикидывается сибиряк, но промолчал. Двоим бежать со стройки сподручнее. А бежать все равно надо.

На другой день он долго искал Якова на стройке, ходил от бригады к бригаде, залезал в котлованы, спрашивал:

— Дубонос, часом, не у вас?

Отвечали весело:

— Не водится. Дубонос — птица южная. В Киев поезжай, старый. Там и спросишь.

Вылез Никифор из котлована, огляделся: версты на четыре растянулись строительные площадки, людей копошится на них не одна тысяча. Легче иголку найти в стоге сена, чем Якова здесь.

Только через две недели увиделись они. Никифор шел из церкви и завернул по пути в гости, к знакомому солевару. У него сидел Яков, за столом, пьяный, и уговаривал хозяина:

— Ты мне поверь. Слово старателя крепкое!

Хозяин принес еще бутылку самогона. Никифор подсел к ним и спросил Якова:

— Уходишь?

— Не могу больше…

— Понимаю. Только куда уйдешь? Власть одна…

— Меня власть не касается… Весна скоро, старик. Из лесу смолой потянуло.

— Смолой, та-ак. — Никифор наклонился к нему. — Говори смело, не бойсь. Сам я уходить надумал отседова.

— Цыц! — рявкнул Яков, стукнув кулаком по столу. — Рассказывать буду… Попал я на Каму вашу по дурости и дошел, надо сказать, до бурлацкого положения, солью пропах, как селедка… Нанял меня в Перми хранцузский инженер золото да алмазы искать по таежным речкам. Было это до германской войны еще… Остановились мы, помню, в конце лета на речке Сорочий Ручей. Хранцуз наш прищурился, подергал себя за крючковатый нос и велел избушку ставить, на манер сибирской зимовки. Дело нам привычное — поставили, на моху, крепче избы. Обошел инженер нашу избушку, записал что-то в книжку себе и сказал: «Спасибо, господа, за труды. Завтра уходим»… Думаю себе однако: хитрит хранцуз, не зимовка ему нужна, а примета в тайге. На другой день едва рассвело — я к речке. Встал на колени, захватил пригоршню песку с самого дна, гляжу — два золотых таракана лежат… Кожа у меня на руках дубленая, мягче на подошвы ставят, а тараканов чувствую, тяжелые они, гладкие… Солнце поднялось, а я все на коленях стою перед Сорочьим Ручьем, не могу встать и только, будто прилип. Хранцуз меня, однако, в чувство привел, оттащил от речки. Оттащить оттащил, но колдовство снять ему не под силу…

Тогда и сговорились они бежать со стройки на Сорочий Ручей. В лесу жить, без командиров… На себя работать.

Который раз вспоминал Никифор обо всем этом, каждое слово Якова подолгу в уме держал, так и сяк поворачивал, а решить не мог — на счастье свел его господь с угрюмым старателем, или дал всевышний промашку?

За раздумьями не заметил, что лес кончился, что вышли они на старую гарь. Растянулась она вдоль реки верст на десять, как море зеленое. Пробежал ветер белесой волной по зеленому морю, ополоснул лицо Никифору, унес думы. Легче стало на душе у старика, догнал он Якова, за плечо тронул.

— Прости, ради Христа…

— Ладно уж. Отстань, — буркнул сибиряк.

Перед самой речкой поднимался стеной ивовый ерник, густой и путанный. Яков, видно, еще издали приметил лаз и нырнул в него. Никифор не полез за ним, сел отдыхать на мягкую траву. Сидел он по-стариковски неловко, вытянув уставшие ноги, слушал, как плещется вода о прибрежные камни, как треплет ветер листья… Сладко пахла налитая соками трава. Мужики сейчас к сенокосу готовятся: телеги мажут, литовки отбивают. В хорошее лето он с двумя батраками возов пятьдесят сена ставил. Скота было много… Завидовали мужики ему, кулаком считали…

— Был кулак, да разжался, пустая ладонь осталась, — сказал вслух Никифор и стер рукавом набежавшие слезы.

Неожиданно появился Яков.

— Чего сидишь! — закричал он. — Давай! Расстаться не можешь со своим золотишком?

Старик, не вставая, снял с шеи красный холщовый мешочек, покачал его на руке и бросил Якову.

Яков поднялся версты полторы вверх по бурной речке, спрятал лодку в кусты и сел отдохнуть под старую липу. Сколько раз сбрасывала она листья. Желтые, серые, красноватые — их было много тут… Там, где они лежали кучами, трава не могла подняться, а одинокие — висели на зеленой траве как высохшие цветы.

Яков сидел недолго, надо было идти: до озера еще верст двенадцать, а дорога — хуже не придумаешь. У реки густая осока и дудочник выше пояса, в старом лесу, где сыро, — там завалы да кочки, на сухих местах сквозь вереск не продерешься.

Он пошел берегом. Густая высокая трава еще не просохла, скрипела под ногами.

Солнце ползло к западу, Яков шел туда же. Трава хватала за ноги, мешок за спиной стал тяжелым, давил к земле. А много ли было в нем: семь пресных лепешек из кислой ячменной муки, два вяленых окуня, да неощипанная тетерка.

Увидав знакомый перекат, Яков спустился к реке, отвязал от пояса кружку, напился и сбросил мешок со спины. Вынув две лепешки и окуня, он сел тут же на берегу обедать.

Сверкая на солнце как отточенные ножи, выскакивали из воды быстрые хариусы. Они охотились за мотыльками и мухами.

До озера осталось не больше версты, но идти — топким болотом. Яков уже хотел ночевать здесь, на берегу бойкой речки, но, заметив, что мошкара летает низко, поднялся и надел мешок. Золотистые мушки и прочая мелкая нечисть перед дождем тяжелели. Ему не хотелось мокнуть, а у озера был добрый шалаш.

По краям болота рос хилый осинник и ломкая ольха, потом начались кочки. Они вывертывались из-под ног, и Яков несколько раз срывался в ямы с гнилой водой. Но поросшие желтым бесплодником зыбуны он замечал издали и далеко обходил их.

Солнце уже давно закатилось, когда Яков выбрался из болота на твердую землю. Он быстро нашел среди высоких черемух свой шалаш, сбросил со спины мешок, снял мокрые сапоги и лег на теплую траву отдыхать. Но скоро пошел дождь и загнал его в шалаш. Уснуть Яков не мог, лежал на спине с открытыми глазами, слушал, как звонко колотится о листья дождь, и думал… С семнадцати лет он бродит по тайге, с семнадцати лет ищет настоящую жилу. Пробовал Яков жить и в селе и в городе, но в марте начинал тосковать, ходил как потерянный, никого не замечая. Люди смеялись над ним и пытались его женить, чтобы удержать в городе. Но Яков женитьбы боялся. От молодой жены в тайгу не уйдешь, обидишь молодуху на всю жизнь… А женщин и ребят он жалел всегда и старался не обижать зря…

Стучали тяжелые капли по хвойной крыше, будто годы отсчитывали, а Яков думал о Сорочьем Ручье. Тридцать лет он гонялся за настоящей жилой, тридцать лет ждал, когда она объявится ему… Шумит лес, шумит. «Побьем Колчака, а потом?» — спрашивает его партизанский доктор. «Жилу буду искать», — отвечает ему Яков. «А потом, — спрашивает опять доктор. — А потом? А потом!»

Доктор поднимает палец, лицо у доктора серое, узкое, а палец красный. Пригляделся Яков — оказывается, это не палец, а Никифор стоит перед ним и кричит: «Мое золото! Мое!»

Проснулся Яков с тяжелой головой, вспомнил сон и громко выругался:

— Черт его! Нарошно такое не выдумаешь!

В шалаше было душно от прелых листьев и хвои. Натянув сапоги, он выполз на свежий воздух.

Уже начинало светлеть. Белая полоса на востоке росла, заливая темно-серое небо парным молоком. На озере сердито кричал селезень.

Кроме ругани селезня и дробного стука срывавшихся капель, Яков услышал еще глухие и невнятные голоса людей. Люди были далеко… Но он уже стал другим, памятуя старый таежный закон: пока не узнаешь, кто с тобой в лесу, надо быть и зверем и охотником сразу…

Неповоротливый и медлительный, он двигался сейчас бесшумно и осторожно, не оставляя за собой примет. Тело его будто помолодело, стало ловким и послушным. Яков сердился на птиц. Они пели громко, все враз, и мешали слушать.

Яков шел прямо на голоса людей, пока не пахнуло на него дымом. До костра оставалось саженей сорок, и он начал петлять, стараясь подойти как можно ближе и не выдать себя. Голоса стали отчетливыми. Он уже знал: у костра сидят дети или женщины. Наконец, ему удалось подползти, хоронясь за кустами, почти к самому костру… Два паренька лет четырнадцати сушили над костром мокрые рубахи, третий — спал, а четвертый, самый маленький, воткнув полосатому окуню вицу в рот, жарил его над огнем.

Яков хотел уже ползти обратно, но один из парней, стоящих над костром, заговорил:

— А вдруг на Сорочьем Ручье ничего нет — ни алмазов, ни золота? Просмеют нас.

— Ну и пусть! — ответил ему другой. — Все равно не зря разведаем. Если экспедицию туда посылать, сколько денег надо. И людей отрывать от работы… Только я верю — мы обязательно найдем. Обязательно!

Яков насторожился: ребята о Сорочьем Ручье говорят. От кого они узнали? Кто сказал им?

Один из парней, тот, который первый заговорил о Сорочьем Ручье, достал из мешка чайник и пошел к озеру. Яков сначала хотел идти за ним, но раздумал. Может быть, проговорятся ребята, скажут, кто из них знает дорогу к золоту?

— Ваня, дай мне нож, — попросил маленький. — Я окуня разрежу.

— В мешке он, — ответил ему черноволосый, встряхивая над костром рубаху.

Маленький достал из мешка широкий охотничий нож, разрезал окуня на четыре части и сказал:

— А щука по траве ходить может, дедушка говорил.

Пришел парень с озера, поставил чайник на огонь и толкнул четвертого:

— Вставай, Сеня!

— Не Сеня он, а соня, — засмеялся маленький Тот, которого назвали Сеней, оказался худым и длинным парнем. Встав на ноги, он долго еще не мог окончательно проснуться — спал стоя.

Ребята беспрестанно говорили, но Сорочий Ручей поминали редко. Яков только и узнал, что есть у них какая-то французская карта.

Июньское солнце было теплым и ласковым. После чая ребят, видно, совсем разморило.

— Давайте поспим, — предложил черноволосый. — Потом к речке двинемся. Сеня пусть подежурит. Он больше всех спал.

— Он спал, а я не спал, — сказал маленький. — Я не люблю, когда дождь. Ночью он холодный.

Трое легли спать у затухающего костра, а четвертый остался караульщиком, сел в куст, положив на колени берданку… Но и он тоже скоро уснул.

— Ну!.. — выругался Яков, — покажу я вам, мурашата, золото, не обрадуетесь! — Удивленный и злой, он встал, огляделся и шагнул к уснувшему караульщику.


ФРАНЦУЗСКАЯ КАРТА

Прошло десять лет, как закончилась гражданская война на Урале.

Веселой травой заросли окопы, затянулись крапивой воронки от снарядов, покрылись ржавчиной брошенные винтовки и нерасстрелянные обоймы… Но люди не забыли войны. Великая война за землю и волю жила не только в рассказах бывших красноармейцев и партизан, она жила в сердце каждого рабочего человека… Каждый понимал, что в неостывших искрах революции его сила, его право — право хозяина своей судьбы и своей земли. Каждый берег это право больше жизни и передавал его детям своим, как нетленное оружие.

Дети играли в воину. Дети тоже хотели быть героями. Они сражались с белыми за землю и волю в заросших крапивой окопах. Им казалось, что пушечный гул все еще бродит по тайге, вокруг старого поселка солеваров.

…Ваня рассказывал об этом отцу.

— Верно, сынок, — подумав, соглашался с ним отец. — В лесу эхо осталось, а в душе людей красота…

Отец работал в конторе, на строительстве, а мать — в женотделе.

Мать приходила домой поздно, усталая и сердитая. Бросив платок на сундук, она сразу садилась за стол ужинать.

— Господин Рокфеллер, Дарьюшка, слов нет, капиталист. Но руки перед едой мыть все-таки надо, — ласково говорил ей отец.

Она сердилась, но руки мыла.

После ужина каждый занимался своим делом: мать читала свои книжки, отец мыл посуду на кухне, а Ваня убегал к приятелям. Или дружки приходили к нему. Чаще других заходил Сенька-Гоголь.

— А я новый стих написал, — объявлял он, переступая порог.

— Послушаем, послушаем, — говорил отец. Сенька выходил, на середину избы, доставал из кармана тетрадку и начинал читать:

Раньше сразу за дорогой
Начинался лес:
Выли волки, ухал филин
И кричала рысь.
А теперь на месте сосен,
Елей и осин
Город выстроят Советы
И завод один.
— Славное стихотворение у тебя получилось, брат, славное, — хвалил его отец.

— А мамка меня опять бить собиралась, — жаловался Сенька.

— За что?

— Сестренка на улицу выпала. Стих я писал, а она на окошке сидела и сковырнулась.

— Ушиблась?

— Нет. Она у меня привычная падать.

Отец на прощанье давал Сеньке какую-нибудь книжку с настоящими стихами и говорил:

— Так-то, брат. А мы вот с Ваней матери нашей помогаем.

Отец говорил правду. Приходил домой он раньше матери и начинал варить ужин. Ваня чистил с ним картошку, бегал на ключ за водой.

А вчера отец пришел поздно.

Они с матерью долго ждали его, сидели за столом и молчали. Изба казалась без отца неуютной, в серые окна стучали черемухи кривыми паучьими лапами. Мать все время к чему-то прислушивалась, вздрагивала от всякого стука на улице, вздыхала.

Ваня лежал уже в постели, когда пришел отец. Мать бросилась к нему на шею, обняла его и заплакала, как маленькая.

— Что ты, Дарьюшка! — удивился он.

— И сама не знаю… Грустно мне стало, Василий! Так грустно.

Отец снял фуражку и спросил, улыбаясь:

— А что по этому поводу сказал немецкий товарищ Бебель?

Ваня не знал товарища Бебеля, зато видел добрую улыбку отца, радость матери… В избе сразу стало теплее и уютнее, от зажженной лампы лег на пестрые половики мягкий белый свет. Он рос, разбухал, как вата, и заволакивал темные окна, шкаф и отца, склонившегося над столом…

Проснулся Ваня поздно. В избе было солнечно и тихо, как в праздник. Отец сидел у стола в новой сатиновой рубахе и что-то писал.

— Мамка где? — спросил его Ваня.

— На службе.

— А ты зачем дома?

— Вставай, узнаешь.

За чаем отец рассказал ему, что в конторе он больше не работает, а будет собирать музей.

— Какой музей? — удивился Ваня. — Разве его собирают?

— Музей — слово, брат, греческое. Пройдет, скажем, сто лет, и люди забудут, кто строил наш город. Как мы жили? Что думали?

— А зачем? Ну, жили и жили…

— Нет, брат. Не просто мы жили. Не просто… Ты одевайся. Пойдем мы сегодня с тобой на строительство.

День начинался теплый, солнечный. Даже угрюмые лошади крестьян-грабарей казались веселыми. Над темными ступеньчатыми котлованами бились на ветру алые знамена ударных бригад, похожие издали на однокрылых птиц.

Строители работали весело. Молодые парни, пробегая с тачками мимо них по деревянным настилам, задорно покрикивали:

Па-старанись! Па-старанись!

Ваня глядел на парней с завистью. Они будто играли, а не работали. Отец называл строителей героями и удивлялся:

— Какие люди живут на земле! А!

Ваня и зимой бывал здесь. От поселка до строительных площадок было далеко, версты четыре, и идти надо было полем. Ветер сталкивал с дороги в сугробы и хлестал по лицу сухим колючим снегом… Тяжело было строителям в лютую зимнюю стужу. Пропитанная цепким соляным рассолом, земля становилась крепче камня. Но строители не сдавались. День и ночь здесь горели костры, день и ночь копали рабочие мерзлую землю. Упрямая и холодная была эта земля, но люди победили ее — и точеные ребра заводских цехов поднялись к небу…

— Вот мы и пришли, Ваня, — сказал отец, останавливаясь на краю огромного котлована. — Гляди и запоминай.

— Бывал я сто раз. Знаю…

— Главного пока не знаешь.

— Какого главного?

Отец не ответил, стоял задумчивый, непривычно строгий. Ваня хотел дернуть его за рукав, но отец заговорил сам:

— Пройдут годы, и станут люди думать да гадать о нашем городе, о нашем заводе, как о египетских пирамидах. Удивительно покажется им, рассудительным, богатым, ученым… Что за люди, скажут они, строили в тайге светлый каменный город? Строили без машин и порой без хлеба…

Отец загляделся на алый флаг, замолчал. Флаг несли комсомольцы из конторы к строящимся цехам. Комсомольцы ушли далеко, флаг стал маленьким, а отец все смотрел, потом сказал уверенно:

— В третью бригаду понесли. Герои…

— Дядя Гриша тоже герой. Когда плотину строили, он три дня домой не приходил, все работал. Холодная вода ему до шеи доходила.

— Вот для начала с дядей Гришей и поговорим.

— Сейчас?

— Зачем сейчас, вечером. В гости к нему пойдем… Ты подожди тут пока. Я с одним человеком о нашем музее поговорю. Церковь я занял самовольно. Нехорошо так.

Ранней весной, как только обсыхала дорога, Ваня бегал с ребятами на гору смотреть, как растут высокие газгольдеры, похожие на большие каменные кастрюли. На строительные площадки ребята не спускались. Сверху на стройку смотреть интереснее. А строителей они видели в поселке каждый день. Отец Сеньки-Гоголя тоже был строитель. По праздникам он играл на гармошке и пел:

Тары-бары уморился, Тары-бары с ног свалился, Ух ты!

А отец считал его героем и хвалил.

Дядя Гриша тоже был строителем, жил в землянках с сезонниками, но в поселок приходил часто.

Он любил Диму, приносил ему сахар и книжки. Мать Димы негромко ругала дядю Гришу, называла его смутьяном. Он на ругань не обижался, обнимал Диму и спрашивал: «Как растешь, синеглазый?»

…Отец вернулся довольный.

— Отдают нам, Ваня, храм божий под музеи. Городской Совет распорядился… Пошли, посмотришь, как я устроился.

По дороге отец, посмеиваясь, говорил:

— Думаю, правильно сделали. Бездельников было много среди святых. Грешники города строили, хлеб сеяли, землю, как невесту, украшали, а святые десять веков на небо глядели. Вот и догляделись!

Большую каменную церковь видно со строительной площадки, стоит она на горе, у самой Камы, высокая, белая. Старые тополи ей по пояс.

Отец шел быстро, Ваня едва поспевал за ним.

— Пап, а зачем тетя Анна дядю Гришу ругает?

— Ругает, говоришь? Не слышал, не знаю…

В церковной ограде трава густая, высокая, даже дорожек не видно, все затянуло зеленью.

Отец поднялся па каменное крыльцо и открыл большую железную дверь.

Слова и шаги отдавались в высокой церкви гулко, как в бочке. На холодный, железный пол сверху падал сухой солнечный свет, похожий на желтые прозрачные ленты. Стены и потолок были разрисованы. Святые глядели на них обиженно, сердито поджав тонкие розовые губы.

Отец мерял шагами расстояние от стены до стены и говорил:

— Тут у нас будет отдел природы. Согласен? Между Николаем-угодником и ангелами разместим солеваренную промышленность. А на этой стене повесим портреты наших строителей. Думаю, ангелы не обидятся. Для них — честь такое соседство… Согласен?

Ваня промолчал. Неуютным и мрачным казался ему будущий музей. Лучше бы отдали какую-нибудь старую избу.

— Ну, чего молчишь? Может, замерз? Пойдем документы посмотрим.

Отец завел его в маленькую комнатку, пахнувшую свечами и ладаном. Окна в ней были узкие, в железных решетках. На стенах висела седая паутина, в углу стояло красное пыльное кресло.

— Архиерейское, — сказал отец.

На кресле и на двух длинных столах лежали грудами желтые истрепанные бумаги. Отец сел к столу и стал внимательно рассматривать их. Он сдувал с бумажек пыль, разглаживал их осторожно и чему-то радовался. Ваня тоже подошел к столу и начал перебирать пыльные листки и тетрадки, прошитые суровыми нитками. Под тетрадками лежал большой разрисованный лист… Это была карта: реки на ней как змейки, а лес темным сплошным пятном. Плохо, что слова разобрать нельзя — не по-русски написано.

— Пап, смотри!

Отец взял карту.

— Французская… Интересная вещь. Случайно нашел, в конторских бумагах… Видишь, в этом месте речка начинается, таежная. Называется она Сорочий Ручей. До нее верст семьдесят будет, а может, и больше… Золото там, если карте этой верить, лопатой греби. — Отец встал, отошел к окну, постучал кулаком по железным решеткам. — Думал уж я… Прикидывал. Сходить бы на Сорочий Ручей, проверить карту. А кто пойдет в тайгу? Не очень грамотный человек срисовывал… Инженеру одному показывал, смеется, не верит. Не волнуйтесь, говорит, из-за пустяков. Липовая, говорит, ваша карта. А я волнуюсь — стране золото нужно… Эх, годиков бы тридцать сбросить мне, я бы ему показал… Специалисту!

Никогда еще не видел Ваня его таким. Отец был похож сейчас на задиристого петуха, надувал седые щеки и даже ногами притопывал. Смешно было на него смотреть.

— Ты кого, пап, бить собрался?

— Спокойных людей, — ответил отец. — А в общем-то инженер прав — нельзя этой карте верить.

Отец сел за стол, опять взялся за бумажки.

— Я домой пойду. Ладно, пап?

— Иди, — ответил отец, не поднимая глаз от стола.

На улице было тепло. Солнце еще не закатилось, висело низко над строительными площадками, как горячий огненный шар. Ваня еще никогда не видел его таким красным.

Сразу от церкви начинался огромный крутой лог, за ним — рябая поскотина, вся в кочках, потом потянулись кривые огороды с потемневшей картофельной ботвой.

Ваня шел напрямик к Димкиной избе. Ее видно было далеко. Она самая большая в поселке, но старая, почерневшая от соли и дыма.

Двери в избу были раскрыты настежь. Дима сидел на полу и разбивал молотком сахар.

Ваня поздоровался с ним.

— Дядя Гриша мне опять сахару принес, — сказал Дима. — Бери любую кучку.

Такой уж был у Димы характер — все делить на четыре части.

Кузьма говорил, что из Димки хозяина не получится, всю жизнь в старой избе будет маяться. А любил его больше всех.

Ваня от сахара отказался.

— Пригодится еще… У меня такое, Дима, предложение есть… Ахнешь!

— Ребят надо собрать… Я сейчас. — Дима встал. — А сахар куда?

— Спрятай! Сказано тебе, пригодится.

Сеньку они дома не застали. Сестренка его сидела на крыльце и кормила хлебом куриц. На все их расспросы она отвечала одно:

— Ходит Сенька и бродит. Ходит и бродит…

Кузьма работал в огороде, навешивал новые двери в бане.

Ребята пошли к нему узкими осыпающимися бороздами, у бани сели на свежеподкошенную траву.

Кузьма работал, не обращая на них внимания.

— А у нас такое предложение есть. Ахнешь! — сказал ему Дима.

— Некогда мне с вами в войну играть, — ответил Кузьма, взял топор и стал выравнивать на косяке паз.

Ваня обиделся. Кузьма всегда такой… Всего на год старше, а задается.

— Мы не играть тебя зовем. Тоже, товарищем называется… Как настоящее дело нашлось, сразу в кусты. Не хочешь, ну и ладно. Мы сами пойдем на разведку, за золотом.

Кузьма воткнул топор, подошел к ним.

— За каким золотом?

— Сразу не расскажешь. Приходи к лодкам на совет. Дело серьезное. Увидишь.

— Ладно, приду. Вот кончу… Вся улица в бане моется, а двери навешать некому.

Ребята перелезли через огород. Широкая зеленая улица спускалась к Каме.

Они пошли по желтой дорожке. Дорожка то прижималась к зеленым палисадникам, то, огибая старые колодцы, выбегала чуть не на середину улицы.

Колодцы поблескивали деревянными боками. Земля около них не просыхала все лето. Вечерами сюда собирались рабочие — строители и солевары.

Пожилые рабочие умывались аккуратно, будто дома, и шевелили усами, как коты, а молодые обливались с головы до ног… У колодцев было веселее, чем в клубе. Здесь все можно было узнать: и какая бригада впереди, и какая отстает, какой инженер из иностранных и дело понимает, и рабочих считает за людей, а какой рычит на всех, как буржуй.

Ребята почти каждый вечер слушали рассказы рабочих, споры строителей… Но рабочие говорили не все, было у них на душе что-то большое и важное, которое трепать всякий раз нельзя.

О настоящем рабочие говорили редко. Только однажды дядя Гриша разговорился, и знакомые ребятам люди вдруг стали великанами, перед которыми и леса расступаются и смиряются реки. Дядя Гриша тогда будто и сам вырос, распрямился и посуровел.

Ребятам тоже хотелось, чтобы и о них рассказывали такими же непривычно звонкими и крепкими словами. Они старались узнать тайную силу рабочих рук…

У последнего колодца, на низенькой скамейке, сидел дед Клима и замазывал глиной дно у бадьи. Ребята обошли его, но он заметил их, закричал:

— Не качайтесь на моей лодке! Уши оборву!

Сердитого старика в поселке не любили за ругань, ехидные слова и называли неуважительно — Клима, будто старуху какую. Соберутся люди к колодцу, говорят о деле, серьезно, а он бубнит:

— Революция была, а рыба характер свой не изменила. Эта как понимать, товарищи?

Вредный старик, недаром его комсомольцы не любят.

Ребята вышли на крутой, обрывистый берег. Шумела, сверкая на солнце, широкая Кама. Еще с горы они увидели Сеньку.

Он лежал в лодке, на спине, прикрыв лицо пиджаком.

Они разбудили его. Он сел и сообщил:

— Мамка меня из дому выгнала, робя. Летом я не боюсь. Летом на улице спать можно.

— Не горюй, — сказал Дима, прыгая к нему в лодку. — У нас будешь жить.

Ваня тоже залез к ним. На лодке сидеть интереснее. На Каму можно смотреть хоть сколько, не надоест. Она — не Ерошкино озеро, всегда одинаковое, сонное, затянутое черноголовом камышом и ряской. Кама — живая, не зря о ней говорят, что она бежит и играет. Если плыть по ней долго, можно до Волги доплыть, а потом до моря, в чужую теплую страну Персию. Там виноград растет, как рябина в лесу, а у стариков красные бороды.

Пришел Кузьма, ребята вышли на берег и уселись на горячем галешнике.

Ваня стал рассказывать: как ходили они с отцом на строительство, а потом пошли в церковь…

— Папка хочет музей собирать, чтобы и через сто лет все знали, кто город строил и завод…

— Кому надо, узнает. А где твое предложение? Врал все…

— Подожди, Кузьма. Какой ты… Мы тоже можем стать героями, как строители…

— Не примут. Сейчас не старое время, чтобы ребят принимать на работу.

— Сам знаю… У меня другое предложение… У папки французская карта есть. На ней показано, где золото можно найти. Найдем золото и отдадим на строительство…

— Это здорово, Ваня! А идти далеко?

— Папка говорит — семьдесят верст. Река такая, Сорочий Ручей называется. Если там найдем золото, значит, французская карта верная. В другие места можно и не ходить.

— Обутки надо хорошие. По тайге босиком не побежишь. Да и не отпустят нас. Зря вы…

Ребята замолчали. Кузьма сказал то, чего каждый боялся.

С веслами на плече с горы спускался старик.

— Вон Клима идет, — сказал Дима.

— Переметы он поехал ставить.

Дед Клима оттолкнулся от берега, сел за весла, и лодка побежала к острову, оставляя за собой ребристую дорожку.

— А я про Климу стих сочинил, — сказал Сенька.

— Расскажи.

Сенька встал, сидя он рассказывать не умел.

— Слушайте…

Над Камой — дом, Живет в нем Клима.
Ругается с утра до вечера,
Больше делать ему нечего.
Раньше торговал он
Сбруей да санями,
А нынче — полосатыми окунями…
Дима всегда первый хвалил Сенькины стихи, а сегодня молчал, глядел на Кузьму и думал о другом.

— Дело серьезное, ребята, — сказал Кузьма. — Полезное людям всем… На такое дело можно и без спросу идти.

У ног их плескалась чистая вода, облизывая песок и шурша галькой.

Кама бежала на юг, бежала днем и ночью, не уставая.


ЛЕШИЙ

Ребята казались совсем маленькими, как муравьи в траве, в этом старом большом лесу.

Они шли по узкой, еле заметной тропке. Она моталась из стороны в сторону и поминутно терялась. Слева глухо шумела речка.

Первым шел Ваня, его не было видно, только мелькал в густом еловом подлеске белый холщовый мешок. За ним шли Сенька и Дима, у одного в руках был медный чайник, у другого — берестяной туес. Позади всех шагал Кузьма, нес солдатский мешок с сухарями и ружье берданку.

Первый день ребята шли по дороге, неровной и местами заросшей осинником. Но это была все-таки дорога, по ней в прошлом году мужики даже бревна возили на строительство… По дороге было идти легко, но ребята хмурились — каждый о доме своем думал… Дня на два они и раньше уходили без спросу, а сейчас, может, неделя пройдет, а может, и больше. Кто знает? Хорошо, что Ваня записку оставил отцу. Меньше реву будет у матерей: прочтут записку и узнают, что на серьезное дело ушли. Не зря…

Вчера их думы одолевали, а сегодня комары. Лес был густой, путаный… С таким воевать надо, так просто по нему не пройдешь без дороги. А дорога еще вчера кончилась, как растаяла к вечеру.

Вчера они дальше не пошли, легли спать, надеясь утром найти ее… Первая ночь прошла незаметно. Ребята даже не развели костер и не поужинали, наломали пихтовых лап, повалились на них и сразу заснули как убитые.

Утром они долго искали дорогу, ходили по кустам, ложились на землю и заглядывали под босоногий вереск, ворошили почерневшие кучи валежника, пугая юрких крапивников, но найти дорогу не могли. И французская карта оказалась плохим помощником в густом лесу. Ребята долго рассматривали ее и поняли только одно — идти надо на восток, чтобы слева была речка, а справа был юг. Они знали, что к югу тянутся травы и хвойные лапы деревьев, даже мелкие белые цветы не растут у пней и кочек с северной стороны.

Ребята пошли на восток по сумрачному незнакомому лесу. На пути их поднимались завалы, выставив навстречу им гладкие острые сучья. Ребята с трудом перебирались через них, оставляя на сучьях клочки рубах.

Они шли дальше.

Пробирались сквозь дикие волчьи кусты, царапая до крови руки и лица. Отбивались от колючих, и тяжелых лап елок, топтали и давили упрямый вереск… Не было ни края ни конца хмурому незнакомому лесу.

Только под вечер ребята случайно наткнулись на старую охотничью тропу и, боясь потерять ее в наступающих сумерках, прямо на тропе развели костер.

Кузьма принес сухой пень, свалил его на огонь и сказал:

— Давайте ужинать.

Они съели по горсти сухарей и двух жареных окуней.

— Сухомятина, — ворчал Сенька, ложась спиной к костру.

— А я люблю сухари с молоком, — сказал Дима. — Только коровы у нас нет.

Все уже легли спать, а Кузьма все сидел у костра, ворошил палкой огонь.

— Ты чего не ложишься? — спросил его Ваня.

— Заблудимся мы…

Ваня и сам думал об этом… Речки слева не слышно, озера нет, а лес все глуше… Но если с Кузьмой согласиться, значит, домой надо возвращаться, значит, никогда о них люди доброго слова не скажут, а ребята еще трусами назовут.

— Разведчики по гладким дорогам не ходят. Всегда так, — ответил он Кузьме.

— И я так думаю, — поддержал его Дима. — Начатое дело бросать нельзя, а то никогда ничего и не сделаешь. Правильно, думаю?

— Правильно, — ответил ему Кузьма. — Только не ты, а твой дядя Гриша.

— Он красный партизан…

Сенька вздохнул:

— Лес уж больно неуютный… И у костра тоже, одному боку жарко, другому холодно.

— Сидел бы дома.

— Дома еще хуже. Дома мамка ругается.

Ребята посмеялись и легли спать.

Костер негромко попискивал. Желтые колпачки огня плясали на черном смолистом пне.

Наплывала таежная тишина. Ночью в лесу тишина густая…

Утро было холодным. Ребята наскоро поели и зашагали по узкой тропе. Они часто останавливались, слушали, как стучат сорвавшиеся с хвойных иголок капли росы. Тихо было в лесу…

Взошло солнце, и старый лес невесело зашумел. Это ветер качал его темные вершины.

Тропа часто ныряла в лога, сырые и мрачные, сплошь затянутые удушливым папоротником. Травой лешего называли ушастый папоротник старики, недаром он боится солнца и прячется по глухим логам.

Ребята спешили поскорей выбраться из лога, сбивались с тропы, а потом долго искали ее под елками и в кустах, меж бородатых кочек и пней — находили, и опять шли на восток под тяжелыми лапами елей-великанов. Ноги у лесных великанов были толстые, шершавые, обросшие зеленоватым мохом.

Попалась им долгожданная речка, быстрая и каменистая. Такие речки любят хариусы.

Они умылись, попили воды, поели сухарей и стали взбираться в гору. Гора была крутая, заросшая густым и колючим малинником. На малиннике лежали сухие гладкие елки. Елки упирались крепкими сучьями в землю. Тропка ныряла под них, и ребятам приходилось ползти по колючей земле. Сенька хотел подняться в гору по толстой сухой валежине, но сорвался, ушиб себе бок и рассадил руку до крови.

Они вытащили его на дорожку, перевязали тряпицей руку. Выбравшись на гору, ребята отдохнули и пошли дальше. Здесь лес был не такой глухой, попадались сосны и широкие зеленые полянки. Воздух стал чище.

Незаметно пропали желтые солнечные столбы, которые обливали днем потную хвою золотом и высвечивали траву, как прожекторы. Великаны-деревья потемнели и стали шире… Кралась из темных логов, из мрачных глухих чащоб ночь, третья ночь в лесу.

Остановились они на ночлег у маленькой разговорчивой речки. Она была столь мала и так глубоко зарылась в землю, что надо было долго искать ее в высокой траве, разгребать руками мох, разбрасывать валежник, чтобы набрать в медный чайник воды. Но пела она хорошо, казалась здесь, в темном чужом лесу, такой родной и ласковой. Рядом с ней было как-то веселее.

Едва успели они развести огонь, как густая черная мгла окружила их со всех сторон и придавила костер. Он сердито шипел, потрескивал и стрелял в темноту белыми искрами.

Чай вскипел быстро. Они поели и выбрали караульщика — Димку. Он должен был разбудить Кузьму, когда захочет Спать.

Ребята улеглись возле костра, но поспать им не удалось — начался дождь. Прижавшись друг к другу, они так и просидели всю ночь над костром, а утром, промокшие и вялые, зашагали вдоль маленькой речки.

Речка привела их на широкую лужайку. Впереди поблескивало круглое чистое озеро. Ребята направились к нему. Лужайка так густо заросла травой, что шли они как по глубокому снегу, уминая по очереди желтые цветы.

Взошло солнце, заблестела трава, будто осыпанная искрами, стало приветливее и теплее на земле.

Ваня остановился, снял мешок, вытер мокрые руки о полы пиджака и достал карту. Ребята подошли к нему… Озеро почему-то называлось Бараньим, от него надо сворачивать вправо и идти болотом до речки Глушихи.

Ваня аккуратно свернул карту, спрятал ее в карман и предложил:

— Остановимся здесь? А? Чаю попьем.

Ребята с ним согласились. Кузьма отдал Диме ружье и пошел за дровами, Сенька отправился за берестой. Ходил он долго. Уже давно горел костер, уже лежала рядом с костром куча сухих дров, а его все не было.

— Может, поискать его? — спросил Дима Кузьму.

— Куда он денется! Придет. Сидит где-нибудь под елкой и стих сочиняет.

Дима достал из туеска последнего окуня, сунул ему вицу в рот и стал жарить над огнем. Ваня с другой стороны сушил над костром рубаху.

Пришел Сенька с берестой и тоже подсел к костру.

— Ты чего долго ходил?

— Я, Ваня, стих сочинял… Рассказать?

— Совести у тебя нет, — заругался Кузьма. — Тебя за делом посылали? Или так?.. Здесь не дома. Дисциплина должна быть.

— Бересту скоро не найдешь.

— А ты искал?

— Искал… Утром стихи сочинять хорошо. На свежую голову.

Кузьма махнул рукой, достал из мешка тряпку и стал протирать ружье, протер и спросил:

— А вдруг на Сорочьем Ручье никакого золота нет? Просмеют нас.

Ваня обиделся:

— Ну, как нет! Зря ты это, Кузьма…

— А так и нет. Если бы было, нашли бы кого послать.

— Все равно не зря разведаем! — горячился Валя — Не зря! Экспедицию посылать, сколько денег надо. Людей отрывать от строительства… Только, я верю, мы обязательно найдем. Обязательно!

Кузьма отложил ружье, взял чайник и пошел к озеру.

— Ты на Кузьму не сердись, — сказал Дима. — Он ведь так, нарочно говорит.

— Раз решили идти, нечего и говорить!

Дима засмеялся.

— Ты чего?

— Щука по траве ходить может. Дедушка рассказывал, когда еще живой был.

Пришел Кузьма, поставил чайник на горячие угли и разбудил Сеньку.

— Встань! Сгоришь еще…

— Не Сеня он, а соня, — сказал Дима.

Сенька встал и долго качался над костром, спал стоя.

Ваня подошел к Кузьме.

— Ты что, не веришь?

— Ладно… Чего там. Ты, самое главное, карту береги. Без карты нельзя нам. Заблудимся.

— Не потеряю.

Ребята напились чаю и легли в траву. Она пахла медом, ее любили пчелы и бабочки. Они садились на цветки осторожно.

— Давайте поспим, — предложил Ваня. — А потом к речке двинемся. Сеня пусть подежурит. Он больше всех спал.

— Он спал, а я не спал. Я не люблю, когда дождь. Ночью он холодный.

— Ты, Дима, тоже поспать охотник, — сказал Кузьма и подал Сеньке ружье. Тот молча взял его, отошел от костра и сел в кусты, положив на колени берданку…

Ваня проснулся и долго лежал на спине, смотрел в синее глубокое небо. Он хотел думать, как встретят их в поселке с золотом, как обрадуется отец, как будут хвалить их строители, а думалось почему-то о другом… Стояла перед глазами мать, заплаканная, в красной косынке, как живая…

— Где, говори, ружье! Караульщик! — Это кричал Кузьма. Ваня поднялся из травы и огляделся. Костер уже потух.

Кузьма стоял перед Сенькой, сердитый, а Дима ползал в траве, как ящерица.

— Уснул я, — оправдывался Сенька. — Оно и выпало из рук.

— Ветром его унесло?

Ваня тоже стал искать ружье, долго ползал с Димой пр траве, пока Кузьма не закричал на них:

— Не мните зря траву! Искал я… Не иголка ведь.

Они вернулись к костру и сталиуговаривать Кузьму.

— Ты не сердись… Если не с пустыми руками вернемся, купят нам ружье.

— Эх вы! Не в моем ружье дело. Следит кто-то за нами, ребята.

Сенька не подходил к ним, сидел один, удивленный, испуганный. Даже жаль было на него смотреть.

— А может, и не следит никто, — сказал Дима.

— Медведь, по-твоему, ружье унес?

— И медведь… мне дедушка рассказывал…

Но Кузьма его слушать не стал.

— Пойду я, следы посмотрю.

Ваня пошел с ним.

Они направились от кустов, у которых сидел Сенька, в сторону леса и сразу наткнулись на следы. Кто-то недавно прошел по траве от кустов к лесу, шел не прямо, петлял, как заяц, и часто останавливался. Они прошли всю лужайку и в лесу потеряли след, вернулись к костру и долго сидели, молчаливые, удивленные.

Солнце уже спряталось за верхушки елок, от болота тянуло сыростью. Пока они спали и искали ружье — день кончился.

— Засветло болото пройти не успеем, — сказал Кузьма. — Может, ночуем здесь? — Он подошел к Сеньке. — Ладно уж, не кисни. О другом теперь надо думать.

Сенька улыбнулся ему.

Ребята стали готовиться к ночлегу. Хотя было еще светло, но за дровами они ходили по двое. Так веселее.

В лесу ночь наступала сразу, вечер там короткий, его и не заметишь, а здесь, на лужайке, серый вечер тянулся долго. Сначала потемнел лес и дальние кусты, потом потемнела трава, стала одинаковой.

Прокрякали утки на озере, и все стихло. Пришла ночь, гулкая и звездная. Воздух над костром стал сухим и густосиним.

Ребята сидели у костра и молчали, слушали тишину.

Ночью она другая, чем днем, глухая, тревожная.

— А может, поспим? По очереди, — предложил Дима. — Завтра вон через болото надо брести. Устанем.

Кузьма сначала не соглашался, но Ваня стал спорить с ним… Нельзя же вторую ночь не спать!

— Будем дежурить по двое, — уговаривал он Кузьму. — Сначала мы с Димой, а потом ты с Сенькой.

— Ладно. За костром следите.

Ваня шагнул в темноту за дровами…

— А-а-а!!! А-а-а! — закричал кто-то в болоте, страшным нелюдским голосом.

Ваня даже присел от страха и, выронив дрова, пополз на четвереньках к костру.

Дима с Сенькой сидели, прикрыв головы руками, а Кузьма стоял.

— Филин это орет, — сказал он. — Не бойтесь.

— Мы не боимся…

— А-а-а! А-а-а! О-о-о! — опять заревел в болоте филин или кто-то другой.

Ревел и выл филин в болоте долго, страшным голосом, от которого холодела спина.

Ребята прижались друг к другу и слушали, боясь пошевелиться… Потом все стихло. Но внезапно наступившая тишина тоже пугала, в нее не верилось.

Съежившись, они сидели у костра, придавленные темнотой, маленькие, как комочки… На небе дрожали неяркие звезды, обступил лес, большой и темный, темнее ночи.

Костер осел, рассыпался, начал тухнуть, желтоватые язычки огня ползли в сторону, по земле, лизали сырую траву и умирали. Ваня вытащил из травы большой сук, изломал его и бросил в погибающий огонь. Костер ожил и повеселел.

Сенька погрел над ним руки, встал и принес из темноты охапку сухих сучьев.

Шипя и постреливая, разгорался большой костер. Обгоняя сизый дым, летели от него легкие искорки.

— Зря мы у болота остановились, — сказал Дима. — Страшно тут.

— А где не страшно? — спросил его Кузьма.

Ответил за Диму Сенька:

— Дома не страшно. Только мамка ругается.

Ребята успокоились и стали гадать, кто кричал в болоте — человек или птица.

— Леший это орал, — сказал Дима. — Мне дедушка рассказывал про него. Прищемят ему русалки бороду, вот он и орет не своим голосом.

— Не выдумывай…

— О-о-о! А-а-а! — взревел в болоте леший.

Ребята замерли, оцепенели от страха. Леший выл совсем рядом, в десяти метрах от костра.


ПЕРЕПРАВА

Мокрый и злой, Яков вышел из болота, с трудом нашел в темноте тропку и зашагал по ней к шалашу. У шалаша остановился, погрозил кулаком мерцающему у болота костру и негромко засмеялся.

Ночь кончалась, уже тянуло предрассветным холодом, меньше стало звезд.

Яков решил спокойно спать в шалаше до утра, надеясь, что ночью ребята все равно никуда не уйдут. Не снимая мокрых сапог, он повалился на теплую, преющую траву и быстро уснул.

Разбудила его сорока. Она громко и назойливо трещала где-то совсем рядом.

Яков выполз из шалаша — и испугался… Солнце уже давно поднялось. Ребята могли уйти… Но куда? В какую сторону? Пока он своими глазами не увидит, что ребята вернулись домой, в поселок, нельзя им с Никифором спокойно мыть золото на Сорочьем Ручье… Он вытащил из шалаша мешок, берданку и побежал к болоту.

Трава сверкала на солнце, будто усыпанная битым стеклом. Ее разрезала тропка, прямая и тонкая. Тропка терялась в болоте. Но Яков в болото не пошел, он стал пробираться по обочине осинника поближе к тому месту, где ночью он лешим выл, пугая ребят.

Яков раздвинул кусты и облегченно вздохнул — ребята не ушли еще. Между краем осинника, где он притаился, и ребятами было саженей пять-шесть. Все понять он не мог, но некоторые слова слышал отчетливо… Ребята спорили о Сорочьем Ручье, часто поминали «золото», «французскую карту» и зачем-то «адмирала Колчака»… Яков слушал их спокойно, улыбался. Он был уверен, что они поспорят и пойдут обратно, в поселок.

Но Яков ошибся… Ребята пошли по высокой траве к болоту. Они шли к нему. Значит, решили они идти не домой, а на Сорочий Ручей. Ударив кулаком по осине, Яков негромко выругался и стал отступать к болоту. Он пятился от ребят, большой, тяжелый, как медведь, щупая ногами землю и спотыкаясь о высокие кочки. Он злился на свою беспомощность и с удивлением глядел на ребят. Они загоняли его в болото.

Яков вспомнил о лодке… Если ребята найдут ее, переправятся на ней через Глушиху, они сразу заметят тропу на Сорочий Ручей.

Густо заросшее болото дышало вчерашним еще теплом.

Яков ломился сохатым сквозь дудочник и ольху, топтал густую осоку, скакал зайцем с кочки на кочку, не думая о том, что оставляет за собой дорожку. Он думал сейчас об одном — скорее прийти к лодке и незаметно увести ее, спрятать…

И день, как назло, начинался солнечный, теплый. Ему было жарко, его злил такой день. Лучше бы лил дождь, бесился ветер, вырывая с корнем вековые деревья.

Кончилось проклятое болото, но дорога лучше не стала, тот же дудочник и осока, только под ногами не хлюпает вода и не надо опасаться зыбунов, затянутых веселой зеленью и ряской.

Показались черноногие липы. Он знал — за ними будет широкая лужайка с одинокой березой. На лужайке плохо росла трава, зато кустился мелкий вереск, похожий на дикий хрен. От березы он всегда поворачивал к северу, шел к речке, до нее оставалось с полверсты, и в тихую погоду слышно было, как воет Глушиха.

Яков не остановился у березы, не стал слушать, как шумит вечно недовольная речка, пошел дальше, ложбиной, по высокой и густой траве. У него кружилась голова: может быть, от усталости, а может быть, от багульника. Он тут густо рос.

Выйдя на берег Глушихи, Яков огляделся и нырнул в кусты. Он спустился по отлогому, заросшему травой и кустарником, берегу саженей сто и увидел знакомую липу. Под ней, уткнув нос в осоку, покачивалась, как утка, долбленка. Отвязывая ее от кустов, Яков вспомнил бывшего хозяина лодки, веселого разговорчивого мужика.

— Не скупись, старатель, — уговаривал его мужик. — Не лодку тебе продаю, а утку… На воде не тонет.

Сбросив мешок и берданку на дно лодки, он оттолкнулся веслом от берега и сел в корму. Подхваченная буйной водой, лодка стремительно понеслась мимо порыжевших камней, качаясь на водоворотах и прыгая с каменистых перекатов в ямы. В Сибири такие ямы на быстрых речках старики называли «вырями» и боялись их пуще смерти…

Яков спрятал лодку в кустах и вышел на берег. Он постоял у залива, осмотрелся… Надо было запомнить место и идти обратно, поглядеть, как ребята будут переправляться.

Вода убыла. Между водой и зеленью тянулась темная полоса сырого песка и гальки. Яков шел по мокрому песку, оставляя следы, шел и думал… Что делать дальше? Как остановить ребят? Если они переправятся через речку, Сорочий Ручей от них не спрячешь. А как помешать?.. Он услышал голоса ребят и зашел в кусты. Хоронясь, будто скрадывая зверя, он прошел по кустам саженей сорок и сел под широкую вербу. На другом берегу, как раз напротив его, у самой воды стояли ребята и глядели на буйную речку… Такую вброд не перейдешь… Нет! Есть ямы — шестом дна не достанешь. Переплывать ее тоже опасно — на перекатах вода как дикая бьется о камни, мечется в крутых берегах и воет.

Ребята постояли у воды и разошлись: двое пошли вверх по речке, двое — вниз. Яков догадался: ребята отправились на разведку, искать брод. Но брода близко не было и лучше этого места для переправы не найти, он знал. Яков ждал их. Ребята вернулись на берег не с пустыми руками, принесли длинную сучковатую сушину, сбросили ее у воды и скрылись в кустах. Потом они прикатили толстое бревно и опять ушли… Один остался на берегу очищать от сучьев валежину. Яков понял: ребята решили переправляться на плоту. Но с плотом работы не мало, скоро его не собьешь. А если засветло они не успеют переправиться, ничего не стоит ему ночью отвязать плот — и пропали ребячьи труды…

Яков сидел на берегу, под вербой, глядел на ребят, рвал с темных кустов смородины теплые листья, мял их толстыми пальцами, думал… Он любил запах лесной смородины, крепкий, сыроватый. Давно это было, а Яков помнил. Мать заваривала смородинный лист вместо чая… Она всегда возилась с ребятами… Большая была семья. Яков родился пятым… Мать рассказывала: в то лето отец ушел в тайгу со старателями и не вернулся… В то лето ягод на облепихе было густо, ветки ломились от их тяжести…

До вечера еще далеко. Ленивое солнце будто остановилось на небе… Страшно хотелось курить, а табаку не было. Яков нащупал в кармане трубку, достал ее, оглядел. Трубка пахла табаком. Прошлогодний лист тоже хорошо пахнет.

Яков долго ходил по кустам, собирал сухой лист. Но прежде чем положить почерневший листок в фуражку, он придирчиво разглядывал его, нюхал. Не всякий листок может заменить табак… Не всякий. Надо, чтобы листок этот засох На дереве, чтобы не на земле мочил его дождь и сушило солнце. Яков набрал горсти две темных, свернувшихся в трубочку листьев, осторожно измял их в фуражке и набил трубку. От серого дыма слезились глаза, першило в горле, но он курил, кашлял и курил. Накурившись, Яков опять пошел бродить по кустам, не находя себе места. Он выходил несколько раз на старую гарь, глядел на густую желтоголовую траву, на высокие черные пни, на тихий, обмякший на жаре, лес.

На душе у него было неспокойно. «Старый черт, — ругал он Никифора, — моет без меня золотишко да прячет подальше. А тут с ребятами воюй. Стыд и срам…» Тянуло его поглядеть, как подвигается у ребят работа… Тридцать лет он искал жилу, тридцать лет думал о ней. А придут на Сорочий Ручей ребята, потом люди, начальники, и не будет у него жилы… Ничего не будет. У каждого человека свое: у одного — семья, ребятишки, у другого — должность, у третьего — надежды, а у него Сорочий Ручей — и семья, и должность, и надежды… Смешно и стыдно ему воевать с ребятами, а надо… Яков сел на траву, под большую старую черемуху, положив на колени берданку… Зачем она ему, с одним патроном, а бросить жалко… Он покурил еще и пошел к речке, на старое место, где сидел. Оттуда лучше всего ребят было видно…

Надоедливо звенели кузнечики в траве, забивая трескотней своей шум речки. Или от полуденной жары или от усталости, клонило его ко сну. Яков увидел знакомую вербу, под которой сидел, и направился к ней. И верба была облита солнцем, и трава под ней горячая, сухая. Он сел под вербу. Чтобы лучше видеть ребят, заломил ветки… Что это? Яков глазам своим не верил… Покачиваясь, стоял у берега плот.

Ребята готовились к переправе. Двое топтались в воде и перевязывали концы бревен ивовыми прутьями, третий с шестом стоял на плоту. Четвертый, самый маленький, сидел на берегу.

Черноволосый парень на плоту что-то прокричал, и маленький стал бросать ему мешки, рубахи, туес, потом залез в воду, подал чайник и сам взобрался на плот. Отбросив ивовые прутья, залез на плот и третий парень. Яков узнал его. Это был длинный худой караульщик, который «потерял» берданку. Четвертый парень, старший среди них, все еще был в воде и спорил с черноволосым. Оба размахивали руками.

Яков понял — ребята переправятся, если не помешать им, но глядел на них равнодушно, пока большой парень не стал выводить плот из залива. Увидев, что плот, покачиваясь, плывет к нему, Яков вскочил… Пропала сонливость, Яков даже озяб, будто окатили его родниковой водой с ног до головы.

— Ну, нет, мураши! Не будет по-вашему! — он поднял ружье…

Грохнул выстрел.

Стоявший впереди всех на плоту длинный караульщик, взмахнув руками, свалился в воду.

Черноволосый прыгнул за ним.

От удивления Яков выронил ружье… Неужели попал в парня? Ведь хотел только попугать ребятишек, приструнить. А если убил, ранил?.. Яков скатился с крутого берега к воде и стал стаскивать сапоги. Стаскивал долго — то ли портянки сбились, то ли сапоги засохли. Тянул он с ног сапоги, а сам думал, что ребятишки сами кругом виноваты: зачем суются не в свое дело, жили бы в поселке с мамками.:. Маленький подогнал плот к барахтающимся в воде ребятам и закричал:

— Лезьте скорей, снесет!

На плот вылезли все трое. Длинноногий караульщик, которого Яков считал погибшим, первый схватился за шест и стал толкать плот на середину речки.

— Ну, слава богу, живы! — вздохнул Яков и стал взбираться по осыпающемуся берегу, хватаясь за корни, за траву, вылез и, не оглядываясь, пошел, ломая кусты, к тропке. Он хотел поскорее уйти от ребят, не видеть их больше, не слышать. Выйдя на тропу, он даже пробежал несколько сажен.

— И чего я бегу? — спросил он себя и остановился. — Разбойник я, что ли? Живы ведь ребята-то, живы… Переправляются.

Яков огляделся.

Знакомая старая гарь. Густая высокая трава заглушала лесную молодь, давила ее, отнимая тепло, свет и лучшие соки земли. Скоро появятся здесь другие травы — сухой белоус и осочные щучки, скоро вырастут здесь кочки, меж ними станет собираться застойная вода, а на месте гари, зеленой, цветущей, пахнувшей медом, ляжет глухое тяжелое болото. Так бывает всегда. Ничего не поделаешь, у людей свои законы, у травы — свои.


ВРАГ

Без Якова Никифор не молился по утрам. Не молился он и в полдень, даже ложился спать без исусовой молитвы. Он работал от зари до зари, только в полдень наскоро съедал три лепешки, выпивал кружку холодной воды и опять брался за лоток.

Большой летний день казался ему коротким.

Половину намытого золота он ссыпал в крепкий кожаный кисет и закапывал под старым кедром.

— На что сибиряку золото, — рассуждал старик вслух, — бродяга он. Все едино промотает…

Яков пришел на Сорочий Ручей под вечер. Не заходя в зимовку, он спустился к ручью, зная, что Никифор там, моет золото.

Солнце еще не закатилось, золотило верхушки елок, золотыми пятнами лежало на темной траве, а в логу было сумрачно и прохладно.

Спиной к нему стоял на коленях Никифор и сливал из лотка мутную воду.

— Эй! — закричал Яков. — Поделись золотишком!

Выронив лоток, старик вскочил на ноги, в руках у него оказалось ружье.

Яков присел за куст и заругался:

— Брось ружье, старый черт! Не дури!

Старик узнал его.

— Господи, Яков! Ты? Напугал… Ох, напугал.

— Тебя напугаешь, — рассмеялся Яков, выходя из-за кустов. — Одичал совсем, на людей бросаешься.

— В лесу живем… Береженого бог бережет, сам знаешь. Да и боязно.

— Ладно, пошли в зимовку. Разговор есть.

В избушке Яков рассказал старику все: как встретил ребят, как подслушал их разговоры о Сорочьем Ручье, как пугал и прятал от них лодку, только как стрелял в ребят не сказал, постыдился…

— Одним словом, идут ребята на Сорочий Ручей. Жди в гости, — закончил свой рассказ Яков.

Старик вскочил с нар, забегал вокруг Якова, заругался:

— Иех ты, окаянные! Как они через речку-то переправились? Гниды…

— На плоту.

— А ты? Ты чего глядел? Старатель!

— Ну!

— Не нукай! Дело говорю… Кончил бы с ребятами разом — и концы в воду.

— Четверо их, ребятишки. Разве рука подымется…

Никифор успокоился, сел на нары.

— За ребятами комиссары придут, начальники, — заговорил он уже спокойнее. — И выгонят тебя отседа…

— Тридцать лет жилу искал…

— Они не посмотрят. Пожалте, скажут, заводик строить. Государство рабочих и крестьян укреплять. Заботятся о крестьянах, значит… Ночи не спят…

— Не могу я, Никифор, ребятишек казнить… не могу! На медведя с голыми руками выйду. — Яков сжал огромные кулаки и поднес их к носу Никифора. — Не вывернется из моих рук медведь… Знаю, не вывернется.

Старик покосился на кулаки Якова и отодвинулся.

— Медведь нам не противник.

— Может, зимовку того… поджечь?

— А сами где жить будем? Не то говоришь, старатель. Пойдем-ка лучше, Яков, гостей встречать.

— Нет, ты сначала скажи, что надумал?

— По дороге и скажу… Не ерепенься!

— А ружье зачем берешь?

— Ворон стрелять…

Они вышли из зимовки. Яков приволок от старого кедра большой камень и придавил им дверь.

— Морщится небо-то, — сказал Никифор. — Ночь будет ветреная…

— Пошли… Какая уж будет.

В лесу было совсем темно. Косматые елки и колючие кусты заступали им дорогу, трава хватала их за ноги. Яков хорошо помнил тропу, шел уверенно, вовремя обходил кусты, вовремя нырял под широкие лапы елок, а Никифора они хлестали по лицу. Старик, отбиваясь от них, негромко ругался.

На широких лесных полянках Яков останавливался и глядел на небо.

— Ты чего? — спрашивал его Никифор.

— Звезду жду, — ответил Яков и шел дальше.

Первая звезда должна загораться над речкой, Яков это знал. Она всегда там загоралась. По его расчетам, ребята после такой переправы и на ночь глядя, в лес не пойдут, будут ждать утра на берегу. Он вел Никифора к речке, вел и сам не знал зачем.

Они вышли из лесу на старую гарь и остановились. Глухо шумела впереди речка. От нее двигались на них черные обгорелые пни, как чужие солдаты.

Небо было одинаковым — темным на западе и на востоке и плоским, как доска. Яков увидел над речкой белую звезду, а в кустах костер, казавшийся издали фонарем.

Никифор не то ругался, не то шептал молитву… Порывистый ветер покачивал темную траву, черные солдаты наступали на них, окружали…

Яков сел в траву и вздрогнул:

— Да-а… пришли мы… Пришли. А чего делать, не знаю.

— Припугнуть угланов… Костер-то их?

— Пугал…

Старик сел к Якову.

— Неужто с угланами не справимся… Ты меня слушай, простая душа. Медведь живет силой, а человек хитростью.

Не ждал ничего доброго от старика Яков, но слушал, не перебивал… Может, Никифор и вправду одолеет ребят хитростью, спасет для него жилу… Тридцать лет он искал ее. Тридцать лет — срок немалый. Добрые люди детей вырастили и женили…

— Торопиться нам некуда вроде, — шептал старик. — Ночь целая впереди. Послушаем ребяток… Узнаем, куда они путь держат.

— На Сорочий Ручей идут… Чего узнавать!

— Идут, говоришь… Думают они идти, а пока сидят у костра и дрожат от страха. Тайга-то не дом родной… До Сорочьего Ручья еще десять верст. Глухомань кругом, тишина…

— Говори прямо, чего задумал?

— Послушать хочу ребяток. Поглядеть на них, что за звери такие.

— Ребята как ребята.

— Будто и так… А ты вроде и струсил, прибежал ко мне от деток спасаться.

— Хватит тебе, пошли. — Яков встал. — Иди тихо за мной. Ребята пуганые, опасаются.

— Шагай. Подо мной и вица не треснет.

Белеющий в темноте огонь вздрагивал и качался. Не доходя саженей пяти до кустов, они сошли с тропы и стали обходить костер с подветренной стороны. В кустах было темнее, чем на открытой гари. Яков шел осторожно, вытянув вперед руки и щупая ногами землю. Никифор двигался за ним неслышно, как мышь.

— Ловкий старик, — подумал о нем Яков. — На зверя не хаживал, а скрадывать научился.

До костра оставалось еще сажени три, но идти дальше было уже нельзя, кончились кусты. Ребята развели огонь в центре небольшой круглой полянки… Никифор было пополз вперед, поднимая ружье над травой, но Яков схватил его за ноги, затащил обратно в кусты и пригрозил:

— Башку расшибу!

— Охо-хо, — вздохнул старик, устраиваясь рядом. — Сколько хлопот сами себе выдумали. А дело — то проще простого… Кончить ребят одним разом и живи спокойно.

Шумела речка, и шум ее похож был на заунывный звон осенних шмелей. Зато комаров не слышно, но старик по привычке хлопал себя по шее и по лбу… Яков глядел на ребят, как на старых знакомых. Они суетились у костра, подтаскивали дрова, ворошили огонь. На полянку падали огромные качающиеся тени и тянулись к ним. Яков отползал, тени казались ему живыми.

Ребята стаскивали к костру дрова. Трое легли, а четвертый, стоя на коленях, выгребал палкой угли.

— Ваня… Давай рассказывай.

— Сейчас. Только чайник поставлю, — ответил стоящий на коленях парень.

Он поставил на угли чайник и сел. Двое подсели к нему, слушать. Яков узнал их: и самого маленького и длинного — караульщика. Четвертого не было видно — он лежал за костром.

— Ночью дело было, начал рассказывать парень. — Осенью… Красные разведчики заглянули в окно, а в избе белые офицеры, все пьяные, нашего красноармейца допрашивают. Кричат на него: «Где твои товарищи!?» — и наганом грозят. А красноармеец смеется и говорит им: «Дураки вы и больше ничего. Разве я своих выдам…»

— Они ему еще деньги предлагали, — перебил рассказчика маленький.

— Деньги… в другой раз…

Костер вдруг зашипел, обволокся паром, ребята вскочили. Рассказчик вытащил на палке из костра чайник и бросил его в траву.

— Второй раз опрокинулся, — сказал маленький. — Даже смешно.

— Надо было развилки сделать, как у рыбаков.

— Сейчас моя очередь за водой идти, — сказал рассказчик. — А вы пока черемуховые вилки рубите. — Он покатал горячий чайник по траве, поднял за дужку и, размахивая им, побежал к речке.

Никифор ткнул Якова в бок, шепнул:

— Пошли. Мы сейчас его… — И пополз с освещенной полянки назад, в кусты.

Яков тихо встал и пошел за ним.


В ПЛЕНУ

Зачерпнув в чайник воды, Ваня не ушел от речки, загляделся на серебристую лунную дорожку. Дорожка блестела. Это сотни маленьких лун сверкали на черной воде. И вдруг сразу исчезло все… Он хотел закричать, но твердая тяжелая рука сдавила ему рот. Он хотел вырваться, убежать, но его оторвали от земли и понесли. Он увидел шагающие по траве сапоги, хотел что-то вспомнить, хотел, но уже не мог…

Была ночь, были звезды, была трава и узкая дорожка, убегающая от речки через старую гарь в лес. Но Ваня не слышал, как скрипит трава, не видел шагающих сапог, не чувствовал, что хлещет его по лицу липкая смолка и гладят хохлатки — мягкие, добрые цветы. Он ничего не видел, ничего не слышал — его не было, его победил страх.

Сначала Ваня почувствовал боль, просто боль, и не сразу понял, что это болят руки, перевязанные за спиной крепким шнурком… Он поднял лицо от колючей земли, слизнул с губ смолистые иголки. Небо закрывали широколапые ели, под хвойной крышей было темно, как в погребе.

Привыкнув к густой темноте, Ваня увидел перед собой двух мужиков. Они молчали, сидели неподвижно, как истуканы… Немного гудела голова и ныли отекшие руки, но страха уже не было. Ваня мог думать сейчас и о ребятах и об этих мужиках, которые зачем-то притащили его сюда, связали ему руки и бросили под елку.

— Что же теперь делать, Никифор? — Это спросил большой мужик. Ваня видел только его широкую спину.

Другой, маленький, ответил:

— Подумаем. Пока очухается парень… До свету еще далеко.

Мужики опять замолчали. Ване показалось, что один смотрит в его сторону. Он закрыл глаза… Пусть мужики думают, что он все еще без памяти. Так лучше, скорее можно узнать, зачем они его в лес притащили, что дальше делать думают…

— Спросить паренька следует… Кто им дорогу указал на Сорочий Ручей… — начал один.

— Не скажет, — перебил его другой.

— Мне-то! Я с детками говорить умею… Свои были. Были… А нонче я, как Иов многострадальный, живу. Ни детей, ни хозяйства.

— Ну, а скажет?

— Отпустим, коли домой вернется. И приятелев уговорит.

— А дома расскажет все?

— Не поверят. Испугался, скажут, парень. Со страху плетет околесину… Мертвый, конечно, лучше. Мертвый завсегда молчит.

— Ты это брось, старый. Ребячью кровь не отмоешь.

— Ступай домой, Яков. Лепешки пеки… В таком деле ты мне не помощник.

— Не пойду!

— Не порть дело, уходи…

Мужики заспорили. Большой твердил одно — «Не пойду!», а старый мерзко ругался и вспоминал святое писание. Ваня слушал их, а сам думал о доме… У самой калитки стоял колодец, по утрам деревянные бока его курились паром…

— Дурак ты, Яков, — ругался старик. — Грех я на себя беру, а ты ерепенишься, как козел…

А в Октябрьские праздники Ваня ходил с отцом в клуб… Комсомольцы-синеблузники стихи рассказывали, удивительные, Такие не забудешь…

Старик все про золото говорил, а Ваня слышал другое…

Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.
Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас.
Но в крови горячечной
Поднимались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы…
— А, ну тя к лешему! — закричал старик. — Для твоей же пользы стараюсь! Жилу от комиссаров берегу!

Испугал старик хорошие стихи… Забыл Ваня, как дальше они читаются, приоткрыл глаза.

Большой мужик стоял над ним и бубнил, как в трубу.

— Напугали мы парня. Лежит, свернулся, лисенок… Ребята ведь, ребятишки. Понимать надо… Понимать! А мы… Как звери.

— Я понимаю: на Сорочий Ручей идут ребятишки, к нам. Дойдут, прощайся с золотом и помирай. Нынче нищих не любят, куска хлеба не выпросишь.

— Живая душа, — гудел над Ваней большой мужик. — Вьюн. Сидел бы около мамки.

— Душа хлеба не просит, — ворчал старик. — Собрался, иди, Яков, иди.

Ваня понял, что большой мужик сейчас уйдет… Плохо это… Большого мужика он меньше боялся. А старик злой, нехороший…

Большой мужик потоптался над ним и ушел. Ваня закрыл глаза и стал ждать, что дальше будет… Старик начал развязывать руки, развязал и спросил:

— Живой?

Ваня открыл глаза.

— Вот и ладно, — обрадовался старик. — Бояться меня не к чему. Я добрый.

Ваня сел и огляделся: худенький старичок на коленях перед ним стоял, а за ним темный лес, как стена. Старичок заглядывал ему в лицо и говорил:!

— Пришли мы с Яковом к речке, смотрим, парень один в тайге. Подобрали… Взяли тебя на руки, принесли сюда… Вот мне и невдомек: откуда ты такой взялся? Говори, откуда?

— Из поселка, — ответил Ваня. — Заблудился я. Смородину собирал и заблудился.

— А врать, парничок, не надо. Грех врать, бог накажет.

— Мы в бога не верим.

— Кто это мы? Какие?

— Все ребята, которые в школу ходят.

— Ну, ладно… Про бога особо, про ребят особо… Знаю я, не один ты в лесу. И знаю, куда идешь. Кто вам про Сорочий Ручей рассказал, про золото?

— Дядя Гриша. Он все знает. Он и рассказывал… Говорит, сначала, ребята, по дороге идите, потом лесом до озера, а после еще болотом. Через речку, говорит, переправитесь и на правую руку…

— Ишь ты, на правую руку… Ловко получается, как в книжке. Только зря вы на Сорочий Ручей идете. Зря. Нету его.

— Есть. Мы знаем.

— Погините вы в тайге. Лес — он большой, края ему нет. А вы маленькие.

— До Сорочьего Ручья недалеко, а мы, как дураки, обратно…

— Откуда ты знаешь, далеко ли нет! В лесу, парень, черт кочергой версты меряет, и он со счету сбивается;

— Мы не собьемся. У нас карта…

Про карту Ваня сказал зря. Не хотел, а проговорился. Старик тормошил его:

— Говори! Какая такая карта?

— Нету у нас карты. Я так…

— Ты меня, парень, не серди. Слышишь, не серди!

Ваня молчал… Про карту рассказывать нельзя. А как выпутаться, что говорить?

— Говори, углан, душу вытрясу, — наседал старик. Убью. — Он больно толкнул его в грудь. Падая, Ваня ударился головой об елку.

Старик вскочил на ноги, закричал:

— Обманываешь, змееныш! Я тебе покажу… Я тебе… Подымась! — Он схватил Ваню за ворот и вытащил на середину полянки. — Подымась, говорю!

Ваня встал, но не успел как следует оглядеться, старик ударил его по лицу.

— Та-ак!

Ваня упал в траву, съежился, прикрыв голову руками. Кровь из разбитого носа медленно стекала по щеке… Ему было больно, так больно, но старика он не боялся. Старик не победил его… Он еще может убежать или ударить…

Ваня осторожно щупал рукой землю около себя, искал палку или тяжелый сук, но, как назло, кроме мелких сучков и травы, ничего под рукой.

А старик плясал над ним, ругался, пугал… «Только бы утра дождаться, — думал Ваня, — утром бежать лучше, а ночью куда побежишь… Может, ребята выручат, Кузьма. Он сильный…» Старик опять поднял его на ноги, поднес к самым глазам ружье и спросил:

— Видишь? Последний раз говорю. Не скажешь про карту, конец тебе будет тут. Могила!

Ваня схватился обеими руками за ружье. Старик выругался, толкнул его ружьем в грудь. Ваня не удержался — отлетел в сторону, но устоял на ногах.

Рассвет белил небо и вырисовывал елки.

Старик стоял шагах в пяти от него с ружьем, молчал… Ваня глядел на ружье, и ему не верилось, что дикий старик может его убить. Просто так взять и убить… Так не бывает, ведь не война. Сейчас нельзя убивать… Скоро солнце покажется, будет тепло. Вон уже елки раздвинулись, а на листьях березки ночная роса, как слезы… У него есть отец, ребята, мамка по вечерам стоит над ним, такая хорошая… Не может старик убить его. Так не бывает, чтобы человек человека убивал… Не бывает…

Но старик поднял ружье и прицелился.

Ваня закричал и бросился в елки.

Раздался выстрел.


НА СОРОЧЬЕМ РУЧЬЕ

Почти всю жизнь Яков провел в лесу, но никогда не считал себя одиноким. Товарищем, другом и честным свидетелем был для него лес… Всегда можно заглушить совесть словами. А лес не расспрашивал. Лес молчал.

Сейчас Яков шел по темному лесу как приисковая лошадь, ни на что не глядя… Пихтовые лапы гладили его по лицу. Они были мягкие, теплые. Он натыкался на кусты, на толстые сучья. Понуро обходил их и шел дальше. Он хорошо знал дорогу на Сорочий Ручей, ходил по ней десятки раз — и днем и ночью.

Но лес не любит людей с нечистой совестью. Яков занес ногу, качнулся и, не нащупав земли, отскочил. Откуда взялся этот чертов овраг? Яков огляделся и, не веря себе, подошел к самому краю; стоял, глядел в черный провал. Он понял, что сбился с тропы, можно сказать, заблудился. Из черного провала тянуло теплом и гнилью.

Ночь была на исходе. Яков ушел от оврага и сел на поваленную осину. Она была гладкой и холодной. Он решил ждать рассвета здесь… Темный, молчаливый лес был свидетелем. Яков думал честно… Если обидит или, не дай бог, убьет Никифор парня, и его, Якова, будет в том вина. Кровь останется на золоте, теплая ребячья кровь. А может, все обойдется по-хорошему: и ребята вернутся домой, живы-здоровы, и жила останется ему? Настоящая жила. Такую он тридцать лет искал… Сколько зла в Никифоре, бережет он Сорочий Ручей, как пес. А зачем ему золото? К чему? И ребятам тоже оно не нужно, так, балуются… Яков вспомнил первую встречу с ребятами… Пожалуй, не баловство это, не упрямство, а что-то другое. Только что? Непонятно… Может, премию хотят получить? Нет, не то — ради премии на такое не пойдешь… Уверенно… Смело идут мураши. Силу свою чувствуют. Где она, сила-то их? В чем? На строительстве он видел таких, одержимых. Себя такие не щадили на работе, а получали такой же паек, как и все.

Набежал ветер, задрожала осинка, нагнулась к нему. Яков поднял голову.

Начинался рассвет.

Небо на востоке побелело. Елки отступили на шаг, нахохлились, как курицы. На гладком стволе осины выступил холодный пот. Яков потянул руку к елкам, пощупал хвою. Иголки были сырые — днем будет дождь, примета верная.

Когда совсем рассвело, Яков встал с осины и огляделся. Он сидел в десяти шагах от тропы, и впереди был не овраг, а всего-навсего яма, метра 60 полтора глубиной, заросшая крапивой и шиповником.

Он вышел на дорожку и направился к зимовке. Утро начиналось хмурое, сырое. Такое утро не бодрит и не радует, в такое утро кости ноют. Человек слабеет. Яков шел не спеша, торопиться было некуда. В елках стояло вчерашнее тепло, а на еланях и на прогалинах обдавало холодом.

Вот и зимовка. Утром она всегда казалась ниже, коренастее. Он отвалил тяжелый камень от дверей и вошел. Встретил его гнилой, удушливый запах тряпья и преющей травы. Трава лежала под тряпьем, на нарах, лежала давно. Яков сбросил с нар старый зипун, пахнувший табаком и потом, истлевшую шубу, валенки Никифора, сгреб в охапку и вытащил из избушки.

Солнце уже взошло, но его не было видно за тучами. Яков сел на камень у дверей и стал ждать Никифора. Какие новости принесет старик? Что скажет? Под кедром трава в одном месте пожухла, казалась светлее. Яков догадался: тут прячет от него Никифор часть намытого золота. Но он не сердился на старика… Пусть старик жадничает, жилу все равно не унесет, не спрячет… Яков глядел на муравьиную дорожку, тянувшуюся от зимовки к кедру. На дорожке росли в ряд, как посаженные, темно-лиловые цветы с желтыми венчиками. Яков и раньше замечал, что такие цветы чаще всего вырастают на муравьиных тропах… Видно, цветы эти как-то сродни мурашам. В лесу зря ничего не растет, всему есть причина и объяснение. Человек — тот может ошибиться, избу поставить не на том месте, а зверь или дерево не ошибутся. Пихта на песке не вырастет, а волк в пихтовнике жить не будет. Волк ищет сухое место. Вот опять же кукушка, шумит больше всех в лесу, а увидеть ее не просто…

— О-ох!

Яков поднял глаза. Перед ним стоял Никифор, на себя непохожий, бледный, осунувшийся, как после болезни.

— Ты чего? Ребята где?

— Не знаю про ребят. Сам еле живой дополз. Господи, царица небесная.

— Говори! Чего там?

— Подожди, Яков. Посижу.

Старик, охая, опустился на землю и пощупал голову. Яков заметил, что лысина у старика вспухла и посинела… Кто его так? Но расспрашивать не стал, ждал, пусть отдохнет старик, в себя придет…

— Такое приключилось со мной, Яков. И сам не знаю. Видно, помирать мне пора…

— Рассказывай толком! Кто тебя?

— Все неизвестно… Одно знаю — живой! Говорил я с парнем честь-честью, а он заартачился. Обманывать меня начал, хитрить. Карта у них есть…

— Знаю… Ну!

— Не нукай… Я его припугнул. Можно сказать, шлепнул по рылу. А он на меня кинулся, за ружье схватился, оттолкнул я его и…

— Убил!

— Спаси, господи, не успел! Стрелять — стрелял, а больше ничего не помню. Очухался маленько, вижу, лежу на полянке, в лесу, ружья нет, шапки нет и парня нет. Видно, не вовремя кто-то меня по башке трахнул тяжелым предметом. Вот, погляди. — Старик наклонил голову. — Украсили старика. Так и убить можно…

— Следы смотрел?

— Смотрел… Да разве поймешь. Земля лысая в лесу, не луга. Так и не знаю, кто меня… Еле добрел сюды.

— Кроме ребят, некому. Они тебя украсили.

— Ну-у, ладно… встречу! Больше я с ними нянчиться не стану… Разговор будет короткий!

— Зла в тебе, старик, накопилось… Еле жив сам, а все лаешь. Раз не сладили с ребятами, мириться надо. Может, добром-то лучше.

— Я их! У-у-у, змееныши!

— Иди в избушку. Отдохни. Может, ума прибавится.

— О-ох, ночью их надо, разом. Ты, Яков, понимай. Или мы, или они нас кончат…

— Иди, иди. Аника-воин!

Старик ушел в избушку, а Яков, посмеиваясь, стал ждать гостей.

Ветер гонял по небу темные тучи. Угрюмо гудел кедр, качались березки, роняя зеленый лист.

Ветер вдруг стих. На землю посыпались звонкие капли дождя.

Яков спустился к ручью, прибрал лотки, снял желоба и сложил их в промывальню. Туда же сбросил гребки и лопаты.

Крупный грозовой дождь, не уставая, хлестал по песку. Песок оседал, пузырился и покрывался темными пятнами. Мутная вода в ручье кипела.

Яков постоял над Сорочьим Ручьем и пошел в избушку. У дверей его настиг гром, не раскатистый, а рваный, как орудийный выстрел. За спиной невпопад с громом сверкали и разрывались с сухим треском белые молнии.

Никифор сидел на нарах и крестился, Яков присел на чурбак у открытых дверей. Он любил летний дождь, бойкий, напористый… Ребята сейчас сидят где-нибудь под елкой, мокрые, как мышата. Грома они, наверно, не боятся. Не такие.

Сначала ушел ворча гром, потом и дождь стих, пробежавшись в последний раз по лужам. Стало вдруг непривычно тихо.

- Чего делать-то будем, Яков? — Никифор слез с нар, подошел к нему. — Гляди, нагрянут угланы скоро.

— Воевать с ними не буду. Хватит людей смешить.

— Сволочь ты, Яков. Иуда… На горе с тобой связался, на погибель. У-у-у, нехристь ты, варнак…

Ругаясь, старик ушел из избушки.

Яков пересел с чурбака на порог. У ног его начиналась дорожка и бежала по траве к ельнику. Ельник блестел, чисто вымытый дождем. Дорожка тоже блестела, полная воды. Блестела выпрямившаяся трава.

Тихо было кругом: осиновый лист не шелохнется, в лужах вода как зеркало. Яков сидел на пороге и слушал тишину. После дождя она звонкая. Сильно пахло смолой и еще медом. Это трава дышала. Яков боялся пошевелиться, больно уж хорошо кругом, давно у него праздника такого не было… Мучают себя люди, обманывают, а все зря, думал Яков. Душа, скажем, к ребятам потянулась, а старик ей в рыло золотом тычет. Вот какие дела…

Первым вышел из елок маленький, увидел на пороге Якова и юркнул обратно. Яков улыбнулся, стал ждать, что дальше будет. Потом вышел коренастый парень с ружьем Никифора, поглядел на избушку, на Якова и махнул рукой. Из елок вынырнули еще трое ребят и цепью, как на войне, двинулись к нему.


ПОБЕДИТЕЛИ

Они шли к избушке, недоверчиво поглядывая на огромного бородатого мужика. Кузьма, на всякий случай, держал заряженное ружье на весу.

Все могло случиться…

Вчера днем, на переправе, кто-то стрелял в Сеньку, а вечером исчез Ваня, пошел с чайником за водой и не вернулся. Они послали за ним Диму, и его долго не было. Хотел уже Кузьма за ними идти, но Дима пришел сам и рассказал, что Вани у речки нет, что его мужики в плен взяли, что он полз за двумя мужиками сначала по кустам, а потом высокой травой, чуть не до самого лесу, но забоялся и вернулся к костру… Задумались ребята: что за мужики такие и зачем они Ваню утащили? Но сколько ни думай, главное — спасать надо товарища. А как? Оружия никакого нет, а без оружия им, пожалуй, с двумя мужиками не справиться…

Кузьма предложил оставить мешки и лишнюю одежду у костра, а самим отправиться на разведку. На месте и решить — чего делать. Сенька предлагал другое — рассвета ждать… Ночью куда пойдешь? Но Дима не согласился с ним, сказал, что в темноте подкрадываться даже лучше, а главное — все настоящие разведчики сразу шли выручать товарища, никакого утра не ждали.

Они вышли из кустов на старую гарь и увидели мужиков. Мужики брели по траве и размахивали руками. Ребята бросились с дорожки в траву, притаившись, лежали долго, но ничего не услышали подозрительного. Только речка стонала и выла на каменном перекате. Они вылезли на дорожку, пригляделись и поняли, что это не люди, а черные обгорелые пни поднимаются над травой… Ребята пошли дальше по дорожке, раздвигая траву, как рожь, вглядываясь в густую тьму. Шум от речки слабел помаленьку и глох, зато оживала трава. Когда налетал ветер, ребята даже вздрагивали от ее свистящего шелеста.

Теплый порывистый ветер бежал к лесу. Они шли за ним. У леса остановились, поспорили и решили разойтись: чтобы Дима шел по дорожке, а Кузьма и Сенька по левую и по правую руку от него. Но далеко договорились не расходиться, ночью, в темноте, нивесть куда можно забрести…

Первым вышел на дорожку к Диме Кузьма, за ним ругаясь вышел и Сенька. Сенька сказал, что по такому проклятому лесу и днем не пройдешь.

Ребята встали на дорожке, не зная, что делать, куда дальше идти… Дима запутался в белой леске. Леска была с грузилом и с поплавком из осокоря. Такой поплавок был только у Вани.

Начинался рассвет, побелело небо на востоке, запахло хвойной сыростью, стало холоднее… Вдруг они услыхали совсем недалеко от дорожки человеческий голос. Кто-то громко ругался. Ребята свернули в лес. Прячась за елки, они прошли шагов тридцать и залегли в ельнике. Дальше Кузьма пополз один… Он увидел на серой полянке старика с ружьем и Ваню, вернулся к ребятам, рассказал им все и велел искать палки потяжелее, а главное не суетиться до времени и не шуметь. Второй раз Кузьма подполз совсем близко к старику, притаился и стал ждать ребят. Они договорились сразу, всем вместе броситься на старика. Но старик опередил их, старик поднял ружье, прицелился. Кузьма успел вскочить и ударить его по голове… Падая, старик выстрелил. Выстрел заглушил крик Вани. Это было самое страшное: никто не знал, что случилось. Сенька и Дима, размахивая палками, выбежали на полянку, а Кузьма бросился в ельник, к Ване.

Поднявшись, Ваня узнал Кузьму и улыбнулся. Они вышли из ельника на полянку. Сенька толкал старика в бок палкой, как подбитую крысу. Старик лежал без сознания… Что с ним делать? Тащить его к речке — далеко, оставлять — тоже неладно, а вдруг умрет… Но старик не умер. Он застонал негромко, а потом даже выругался и попытался встать. Кузьма схватил ружье, старый патронташ и махнул ребятам рукой.

Полянка опустела.

Когда взошло солнце, ребята сидели у своего, уже потухшего, костра… Они еще не успели разобраться как следует во всем, что произошло, многое не понимали, но чувствовали — трудности и опасности еще большесдружили их, сделали будто старше и сильнее. Они не испугались врага, когда увидели его близко. Они начали войну и победили. Эта победа не только радовала их, она заставила о многом задуматься… Не лес и не леший воюют с ними, а люди, которые не хотят их пускать на Сорочий Ручей… Значит, есть на Сорочьем Ручье золото, значит, не зря они идут туда…

Кузьма принес в чайнике воды. Ребята напились, остатки вылили на горячее еще кострище и стали выбираться из кустов. Выбрались и двинулись по тропе, гуськом, на Сорочий Ручей.

В лесу застала их гроза. Они переждали ее под широкой елкой и пошли дальше.

После дождя лес блестел, будто вымытый с мылом. Сильно пахло смолой и хлебным теплом от земли… Хорошо было в лесу, и идти легко по тропке, под хвойной крышей. Часто попадались на дорожке тонкие коричневые липки в желтых крапинках. Они не гнули их, не ломали. Они обходили их… Рябые липки казались им такими маленькими, такими беззащитными в этом старом большом лесу, среди громадных лиственниц и широких елей.

Тихо кругом, даже дятлов не слышно. Но ребята не доверяли притихшему лесу, часто останавливались… Лес ведь ничей, лес может быть и врагом и другом. Вон за той толстоногой елкой будто притаился кто-то. А кто? Пень или человек, неизвестно…

Такими они пришли на Сорочий Ручей, такими их увидел огромный бородатый мужик. Он спокойно сидел на пороге избушки, глядел на них, улыбался.

Ребята подошли к нему, поздоровались.

— Присаживайтесь, молодцы. Давно гостей жду. Они косились на незнакомого мужика, топтались в густой траве перед маленькой, осевшей на бок, избушкой.

— Чье это ружье у вас, молодцы? — посмеиваясь, спросил мужик.

— Наше, — ответил Кузьма.

Широкоплечий мужик заслонял от косяка до косяка раскрытую настежь дверь, и Ваня, как ни старался, ничего не мог разглядеть за его спиной… Где-то он видел этого мужика. И голос знакомый… Ваня решил не спускать с него глаз, следить…

— А вы кто, дядя? — спросил Дима. — Нам интересно.

— Человек, старатель…

— А избушка чья?

— Значит моя, пока живу в ней. Станете вы жить, будет ваша.

— А можно с вами пожить?

— Надолго пришли?

Дима хотел ответить, но Ваня перебил его.

— Мы так, по пути… Мы можем и в лесу.

— Дело ваше. Вместе-то веселее, однако. Жил тут со мной один божий старичок, да сбежал… Не попадался вам?

— Не-ет…

— Мы не той дорогой шли.

— «Не той», значит. — Мужик невесело засмеялся. — Ну, ладно, не той, так не той. Сейчас я вас чаем напою, с лепешками.

— У нас сухари есть, — сказал Дима. — А вы, может, злой?

— Всякий я…

Мужик встал с порога и направился к печке. Она стояла у березки, вся черная, похожая на каменку в бане.

Ребята пошли за ним и, не снимая со спины мешков, сели в траву, около печки.

— Кто за водой сбегает? — спросил мужик и снял чугунок с каменной печки.

Ребята переглянулись… Как быть? И делиться опасно и отказываться вроде неудобно, когда по-хорошему говорят. Выручил Кузьма. Он отдал Ване ружье, взял у мужика чугунок и стал спускаться по тропке к ручью. За ним ушел Сенька.

Ваня следил за мужиком… Сейчас зевать нельзя, все может случиться…

Мужик ломал через колено толстые сучья и совал их в печку, а сам, видно, думал о другом. Береста лежала на глазах, рядом, а он долго шарил рукой по земле, искал ее.

Пришел Кузьма.

— Чай пить — не дрова рубить, — сказал мужик, увидев его. — Сюда ставь.

Кузьма поставил чугунок с водой на печку и сел в траву, рядом с Димой. Мужик подпалил бересту. Из печки повалил сухой сизый дым и поплыл к лесу, покачиваясь.

Березка была недалеко от печки, но стояла по другую сторону и не боялась дыма. Красивая она была, чистая, зеленая. А за ней поднимался темный широкий кедр, старый, весь в шрамах, как партизан.

Вылез из лога Сенька, подошел к мужику.

— Чего скажешь? — спросил его мужик.

— Вода здесь мутная, как квас, — ответил ему Сенька.

— Золото мою, вот и мутная. Только мало попадает его. Да-а… Сколько песку переворочаешь за день. Поясница к вечеру болит.

— Шел бы тогда лучше на строительство работать, если так. Чего зря маяться одному, в лесу… Вот мы…

Сенька замолчал, увидев, что Кузьма грозит ему кулаком.

— Складно говоришь, парень. А не толкуешь, что характер у меня не домашний. В лес меня тянет, особливо весной… Ну, и к старательству я тоже прирос. Много ли, мало ли мою, а уйти от золота не могу… Люди этого не понимают, шумят… В девятнадцатом году, помню, пришел к нам в деревню колчаковский офицер с солдатами. Нашлись люди, доказали — будто я знаю золотые клады в тайге. Повел меня офицер в лес, сам позади идет, наганом меня в спину толкает. Отошли мы версты полторы от деревни, остановились, я трубку закурил. Покурил и говорю его благородию, что золото — не глина, терпения требует, сноровки. Шалый был офицерик. «Я тебя, — кричит, — сукина сына, заставлю носом землю рыть…» Объясняю, что в один день нам не обернуться, что золото, конечно, есть, да только трудов требует, по крупицам его собирают… «Убью!» — орет офицерик. Рассердился я… Ты, говорю ему, меня смертью не пугай. Для тебя, может, она и в диковинку, а я с ней не раз в обнимку лежал… Закипел, кажись, чай-то, молодцы.

Мужик встал.

— Убил он вас, дядя? — спросил Дима.

— Вроде нет… К партизанам я его привел… Чай я пью, молодцы, со смородинным листом… Да-а, шумят люди, возятся, как раки в решете, а понять не могут, что пихта на сухом месте не растет. Сколько ни шуми, не растет и все тут… Кружки пока доставайте, я сейчас.

Мужик ушел в избушку.

— Он с белыми воевал. Хороший… — сказал Дима.

— У тебя все хорошие. Может, это хитрость.

— Чего ему хитрить. Он вон какой, медведь…

Ваня хотел сказать Диме, что тот старик тоже сначала прикидывался добрым, но не успел — из избушки вышел мужик. Он нес лепешки, завернутые в лопух.

— После чая мужик подсел к ним и сказал:

— Вот что, молодцы. Давайте в открытую разговаривать. Знаю, пришли вы на Сорочий Ручей за золотом. Скажите правду, помогу… Сколько намоете, все ваше. Вот так… А зовут меня Яков Дубонос.

Ребята молчали… Дима гладил ладонью траву, Сенька встал, Кузьма положил на колени ружье.

— Мы поговорим, — сказал Ваня. — Тогда…

— Поговорите, — согласился Яков.

Ребята встали, отошли шагов пятнадцать, к ельнику.

Дима начал сразу защищать Якова. Сенька спорил с ним. Он считал, что мужик этот просто хитрый, добрым прикидывается, а ночью убьет всех. Ваня тоже не очень верил мужику, и голос мужика казался ему, подозрительно знакомым…

— Врать Якову нельзя. Не такой мужик, — сказал Кузьма. — Догадается, еще хуже будет.

— И про карту рассказывать!?

— Придется. Знает он про нас много.

Спорили долго и решили — рассказать Якову правду… Что будет, то будет. Больше все равно ничего не придумаешь. Но держаться настороже, следить за мужиком.

Он ждал их, глядел внимательно, строго, почесывая пятерней черную бороду.

— Ну, как порешили, молодцы? Таиться будем или начистоту?

Дима улыбнулся ему.

— Вы не обижайтесь, — сказал Ваня.

— Не буду…

— Мы ведь не для себя это… Понимаете, рабочие заводы строят, города. Они герои…

— Люди они…

— Я не про то… О строителях песни поют, портреты их будут в музее висеть. А мы только в бабки играли, да рыбу ловили на Ерошкином озере. Мы не маленькие, понимаем. Я стихотворение в клубе слушал…

Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.
Но в крови горячечной
Поднимались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы…
— Стой, молодец! — закричал Яков. — Революцию не тронь. Революция праздник для души, а нынче будни… И кто вы такие, чтобы вспоминать…

— Мы тоже за рабочий народ. Даже умереть можем…

— Подожди! А золото тут при чем? Кому золото?

— Не буржуям же! — Это сказал Сенька.

Яков отмахнулся.

— Подожди! Говорю, подожди! Как вы про Сорочий Ручей узнали? От кого?

Ваня поглядел на ребят и стал рассказывать, как нашел отец карту в бывшей французской конторе, как эта карта попала им в руки, и они убежали, не спросившись, из дому…

Яков слушал его, не перебивал, а когда Ваня кончил рассказывать, встал и ушел в лес.

Ребята посидели еще в траве, пока не скрылось за лесом солнце, и пошли в избушку.

В избушке было душно, а в углах темно, как ночью. Посредине избушки стояла холодная каменная печка, у стены — нары, против дверей маленькое круглое окно, без стекла.

Ребята сложили в кучу мешки и сели на нары. Кузьма сидел с ружьем.

— Ты чего? Боишься? — спросил его Дима.

— Зачем Яков в лес ушел? Неизвестно.

— Не такой он…

Сенька предложил связать Якова, когда заснет.

Темнело быстро. Темнота выползала из углов. Только раскрытая дверь да окно оставались серыми. Но свет будто останавливался в дверях, не мог он пробиться сквозь густую темноту к нарам.

Яков пришел, когда уже совсем стемнело, и сел опять на пороге.

— Где вы спать будете, дядя Яков? — спросил его Дима.

— Спите… Я посижу.

— Вот видишь, — шепнул Сенька. — А ты тоже, «не такой»!

Ваня пересел к Кузьме и спросил:

— Может, уйдем из избушки? А то как в западне.

Кузьма не согласился.

— Не поспим ночь, зато узнаем, что он за человек.

Ночь совсем залезла в избушку, даже круглого окошка не видать, только маячит в дверях черная голова Якова. Он сидел не шевелясь, как истукан деревянный.

Время шло. Ребята не спали, следили за хитрым мужиком… Послышался шорох, будто мышь скреблась за стеной. Ваня толкнул Кузьму… Яков быстро встал с порога и скрылся. Кузьма соскользнул с нар и выбежал из избушки. Ваня бросился за ним.

Яков, как тень, крался вдоль стены, ребята крались за ним. Яков завернул за угол, и они услышали его голос:

— Ждал я тебя, старый!

Ребята подошли ближе и увидели, что Яков трясет кого-то и ругается.

— Гнилая душа! А! Детей жечь. Ну! Задавить, тебя, гада, мало!

— Отпусти, Яков! Ох, отпусти! Пожалей. Уйду я…

Ваня узнал по голосу старика, который хотел убить его, и шепнул Кузьме:

— Это тот старик. Пошли!

Увидев ребят, Яков отпустил старика. Тот упал на землю и по-собачьи побежал к лесу. Потом, откуда-то из темноты, заорал:

— Иуда! Галах! Христопродавец!

— Спасибо, молодцы, — сказал Яков. — Выручили. Совсем было одолел меня старый черт.

Ребята поняли, что Яков посмеивается над ними, но не обиделись.

— Ну, теперь спать, молодцы.

— А он не вернется? — спросил Ваня.

— Не бойтесь. Никифор меня знает.

В избушке Димы не было, а Сенька спал, даже похрапывал. Ваня хотел идти искать Диму, но он пришел сам и сказал, что бегал к ним на помощь, да заплутал в темноте.

Яков лег на нары и сразу заснул. А ребята еще долго разговаривали, хвалили Якова, радовались, что теперь-то они обязательно узнают — верная у них карта или нет? Не зря на Сорочий Ручей шли…

— Эй, старатели! — Это кричал Яков, стоя в дверях. — Золото проспите.

Ваня первый выбежал из избушки и остановился, пораженный… От избушки к логу тянулась золотая дорожка. Она искрилась и сверкала на солнце.

— Спите долго, старатели, — посмеивался Яков. — Умывайтесь и за дело. Хозяйство свое покажу.

Ваня побежал в лог по золотой дорожке, за ним бежали Дима и Сенька.

Кузьма спустился к ручью, когда они уже умылись.

Хозяйство у Якова было большое, сразу и не поймешь, что к чему… На берегу глубокой ямы с мутной желтой водой, стоял деревянный ящик, сбитый из толстого неровного горбыля. На ящике лежал ржавый лист железа с дырками.

— Это грохало, — сказал им Яков.

На грохало из желоба падала вода и стекала в ящик, а из ящика по неглубокой канаве бежала к ручью.

Яков поднял грохало. На дне ящика ребята увидели поперечные валики.

— Они золото и задерживают. Не дают ему с водой в канаву убежать. Ну, вот, молодцы… А сейчас берите лопаты и за дело.

Они носили песок из ямы в ведрах, сыпали его на грохало, а Яков командовал водой — то прибавлял, то задерживал ее, отводя желоб в сторону.

После обеда Яков стал «доводить». Он снял с ящика грохало, и они увидели на дне, перед каждым валиком черный песок. В песке желтели крупинки золота. Яков присел, достал из-за пазухи щетку и начал щеткой осторожно мутить воду. Из желоба лилась вода, подхватывала черный песок и уносила в канаву.

Когда Яков выпрямился, на дне ящика блестело только золото, черного песка не было.

— А тут его мало, — сказал Сенька. — Я думал…

— Думал, пригоршнями будешь золото собирать!

— Он стихотворения пишет, дядя Яков. Вы не сердитесь.

Яков промолчал, отвел воду от ящика, подал Кузьме березовую лопатку и сказал:

— Подбирай осторожно. Не горячись… Золото аккуратность любит.

Три дня прожили ребята на Сорочьем Ручье, работали от зари до зари. Намытое золото Кузьма ссыпал в платок, завязывал и спускал в сапог.

На четвертый день ребята утром распрощались с Сорочьим Ручьем и двинулись в обратный путь. Яков проводил их до Глушихи, перевез на лодке, высадил у старой липы и сказал:

— Не забывайте… Может, в гости наведаюсь…

Яков уехал, а они опять шли по знакомой тропке, среди цветущего дудочника. Потревоженные шапки серых цветов осыпали их семенной пылью.

ЭПИЛОГ

Осень 1960 года на Урале была сухой и холодной. Белогривые волны лизали берег, вместе с глиной уносили желтые листья, крутили их и топили на глубокой воде. Камское море угрюмо шумело под неласковым северным ветром.

Но осеннее солнце было еще теплым и приветливым. Крутые лесистые берега красивы в своем ярком наряде.

Пассажиры не уходили с верхней палубы.

Волны бились о железный корпус парохода и скатывались, беззлобно шипя, за корму. Пароход шел в верховья Камы, по старому руслу, огибая невидимые, залитые водой, острова и веретии.

Пятнадцать лет собирался Иван Васильевич съездить на родину, показать сыну белый каменный город, выросший в глухой северной тайге, но все не мог никак выкроить время для поездки. Сын посмеивался и называл его город «легендой розового детства»… Странный сын рос у него.

В его годы Иван Васильевич детство не называл розовым. Проще все было… Он хорошо помнил, как вернулись они из тайги. На Сорочьем Ручье мыли золото и думали, что их с музыкой встретят. А вышло не так — с вицами их встретили матери, Сеньке досталось больше всех. Но зато на другой день пригласили их в клуб, на комсомольский вечер…. Хвалили там, называли «героями пятилетки»… Выступил и отец его на том вечере. Собственно, выступления не получилось… Вышел седой человек на сцену и сказал: «Дети мои! Берегите искры революции, не дайте им остыть на ветру»… Больше, кажется, отец ничего и не сказал, разволновался сильно… Отца уже нет. Нет хорошего человека, светлого, доброго старика. Погиб под Москвой в сорок втором году Дима…

Стало холоднее к вечеру. Пассажиры разошлись по каютам. Иван Васильевич остался на палубе. Сейчас покажется село с высокой старинной церковью. Он бывал в нем. Сюда спускались они на лодке и ходили с сельскими ребятами за малиной. Сенька не любил собирать ягоды… Смешной старый друг. За неделю до отпуска Иван Васильевич получил от него письмо и сборник стихов. Семен писал: «Ступишь на родную землю, поклонись на четыре стороны и отругай Кузьму — пусть он почаще пишет». На сборнике была дарственная надпись: «Ване, инженеру — от Сеньки, поэта»… Сборник в тот же вечер Иван Васильевич прочитал весь, вслух. Стихи Семена жене понравились, а сыну — нет. Не понравилось и это стихотворение…

Я врагом назову
Кто забудет
Въевшийся порох на лицах,
Искры в сердце потушит,
Кровь разбавит водой…
— Папа!

Иван Васильевич вздрогнул. Стыдно — размечтался вслух, даже стихи читал. Хорошо, что людей нет на палубе. Сын подошел ближе, встал рядом, такой же высокий, но еще нескладный, угловатый.

— Мама тебя ужинать зовет, папа.

— Не хочу я, Дима.

— Так и передать?

— Так и передай. А тебе не хочется увидеть город ночью, в огнях?

— Ну, огней, допустим, будет немного…

Перед ними выросла вдруг высокая темная гора. Пароход круто повернул и медленно стал обходить ее…

Стало совсем темно, пропал сразу ветер, пароход накренился. Запахло лесом. Внизу, совсем близко, с шумом бились волны о каменистый берег… Иван Васильевич схватил сына за руку. Но ничего особенного не случилось — пароход обогнул косу, выровнялся и пошел навстречу огням.

— Папа, смотри! Что это?

— Город, Дима…

В огненных звездах город казался живым и необыкновенно ярким среди густой и холодной темноты. Множество больших и малых огней вырывали его из ночи.

Город двигался к ним, огромный, светлый и праздничный.

Иван Васильевич молчал. Именно так, сразу, и именно таким он хотел увидеть свой город. Он крепко держался за перила и глядел, глядел… Теплая ладонь сына легла на его руку.

— Я не думал, что он такой большой и красивый, твой город, папа.

— Да… красивый, — Иван Васильевич засмеялся. — А ты говорил: «Легенда розового детства»…

Огни приближались.

Рассыпанные в темноте, они были похожи на большие незатухающие искры.




Оглавление

  • Андрей Павлович Ромашов ЗОЛОТОЙ ИСТОК
  • ОПАСНАЯ ВСТРЕЧА
  • ФРАНЦУЗСКАЯ КАРТА
  • ЛЕШИЙ
  • ПЕРЕПРАВА
  • ВРАГ
  • В ПЛЕНУ
  • НА СОРОЧЬЕМ РУЧЬЕ
  • ПОБЕДИТЕЛИ
  • ЭПИЛОГ