Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма [Жанна Владимировна Гаузнер] (fb2) читать онлайн

Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

ПАРИЖ — ВЕСЕЛЫЙ ГОРОД

Памяти дорогого друга — Гриши Гаузнера

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Мадам Лафрикен и ее дом очень походили друг на друга. В молодости они были хороши собой. Теперь они старели. Оба они были с претензией: дом — на стиль ампир, мадам Лафрикен — на правильное понимание жизни. Когда-то дом принадлежал богатым. В то время малиновые кресла, гобелены и ковры были свежи и шелковисты. Теперь из кресел вылезали вата и пружины. Коврами и гобеленами лакомилась моль.

Какие-то приятельницы дарили мадам Лафрикен свои старые платья.

По утрам она спускалась с бывшей парадной лестницы со сломанными перилами в бывшем когда-то нарядном туалете, теперь не модном и потертом.

Кроме мадам Лафрикен в доме жило двенадцать семнадцатилетних девушек. Они были краснощеки и упруги. Они не любили мыться. Жирные редкие волосы туго завивали щипцами.

Это были дочери бакалейщиков и мясников. Мадам Лафрикен обучала их стенографии, машинописи и чистописанию. Она играла им Шопена и Бетховена, читала стихи.

Вокруг дома был сад. Там росли крапива, ежевика и клены. Там был искусственный пруд. Пруд пахнул сыростью и малярией.

На всегда притворенной калитке сада криво висела табличка:

«Пансион мадам Маргариты Лафрикен (для девиц)».

2

Мне было девятнадцать лет, и я была одна в Париже.

3

Свет отражался в мокром от дождя тротуаре. Свет фонарей клином упирался в черную глубь. Свет автомобильных фар бежал под колесами переливающимися пятнами. Неоновые росчерки реклам превращались в лиловые кляксы. Была осень. Эйфелева башня — длинная брошка из красных и белых камней — сколола черное небо со светящейся землей.

Горячий бокал кофе согревал застывшие пальцы. Ветер рвал навес из толстой парусины. Сидя на маленькой террасе кафе, я думала: «Теперь бы хорошо так: снять комнату где-нибудь в Латинском квартале. Такую уютную комнату, с окнами на Люксембург. В комнате чтоб были полки с книгами, диван с подушками, букет астр, лампа. И конечно, необходимо поступить в Школу изящных искусств. Днем учиться. По вечерам бывать в театре и у друзей. И писать. Все, что вздумается: полку книг, или букет астр, или желтые деревья в Люксембурге. Краска мягко ложится на холст. Она приятно пахнет. Рядом ложится другая, темней. Потом — мазки, мазки. Я отступаю на шаг. В одном углу белого холста зарождается жизнь. Живой странный цветок распустился в белой безжизненности. И он так свеж и ласков, что хочется его сорвать из холста и засушить на память».

В девятнадцать лет я мечтала о живописи.

Денег не было.

Я была одна. Был 1931 год.

Мечтая о живописи, я искала работу. Какую угодно! Это было трудно.

В маленьком кафе было пустынно и скучно. Гарсон в заштопанном фраке уныло свистел у стойки. Я развернула газету. На последней странице среди многочисленных объявлений было такое:

«Требуется надзирательница в пансион для девиц. Писать: Ла-Варен, улица Железной дороги, мадам Маргарите Лафрикен, директрисе».

4

Я списалась с мадам Лафрикен и отправилась в Ла-Варен, провинциальный городок.

5

Мадам Лафрикен была неудачницей и оптимисткой. Она говорила:

— Мой муж был мерзавец, но до чего красив!

Или:

— Я поссорилась со всей моей семьей, они меня обошли в наследстве, но зато я им доказала, что не нуждаюсь ни в ком.

И еще:

— Зачем я открыла этот пансион? Одни убытки и неприятности. Девчонки — тупицы и дуры! Но я сумею их перевоспитать.

Мадам Лафрикен покровительствовала влюбленным. Хотя самой ей пришлось изрядно потерпеть от мужчин, она продолжала верить в них как в единственный источник счастья.

Когда мадам Лафрикен обнаружила, что Жаклин Боклер убегает по ночам, она позвала ее к себе и шепотом рассказала, как не забеременеть. Но было уже поздно.

Несмотря на бесконечную цепь бед и неприятностей, которые тащились за ней через всю ее жизнь, мадам Лафрикен твердо верила в счастье других, в счастье вообще.

6

Мадам Лафрикен полюбила меня сразу. Через два дня после моего приезда она позвала меня в свою комнату, где стояли старый рояль и низкая тахта. Тонкий слой пыли лежал на всех вещах. Мадам Лафрикен мне сказала, что заметила мое хорошее воспитание и непритворную скромность. Вдруг на нее нашел приступ откровенности. Она начала мне рассказывать, что в молодости хотела стать актрисой или поэтессой. Отец ее выгнал.

Но со сценой и с поэзией у нее ничего не вышло. Не знаю, какими путями пришла она к стенографии и чистописанию.

— Я обожаю Верлена, мадемуазель, — сказала мадам Лафрикен, — Моцарта, Микеланджело, Пикассо. Вы будете диктовать стенографию по утрам, от десяти до двенадцати.

Дни пошли. Я вставала рано, помогала кухарке Роберте разливать суррогатный кофе. Я диктовала стенографию с секундомером в руке, — семьдесят, восемьдесят, сто слов в минуту. Я присматривала за девушками, когда они выстукивали на машинке бесконечные таблицы. Пальцы они отогревали дыханием. Зима была холодная, и дом отапливался плохо. Я вела корреспонденцию мадам Лафрикен, проверяла счета. Я помогала Роберте на кухне. Ходила с ней на рынок.

Тарелки были разные, и почти все надбитые. Длинный стол был накрыт клеенкой. Девушки шумно и много ели, макая хлеб в жиденький соус. Сидя в конце стола, мадам Лафрикен вела непринужденный разговор.

В верхней, большой комнате ряд железных кроваток освещался по вечерам хрустальной люстрой в паутине. Моя кровать стояла у стены. Ночью девушки храпели на разные голоса и, шлепая туфлями, ходили в уборную.

Я часто думала: «Все это не так плохо. В городе найти службу немыслимо. Мне очень повезло. Главное, главное, — думала я, — мне не пришлось обращаться за помощью к дяде Филиппу».

Эта мысль помогала мне чистить горячую картошку для пюре и диктовать речи, произнесенные в Коммерческой палате.

Иногда по вечерам мадам Лафрикен собирала всех в своей комнате, гасила верхний свет, зажигала лампу с темным абажуром и принималась читать нам стихи. Она читала стихи, упиваясь звуком своего голоса, забывая, кто ее окружает, где она. На ее лице появлялась улыбка торжества. В комнате мадам Лафрикен распускались цветы зла.

Но краснощекие девушки, уставшие после дня машинописи и стенографирования ста слов в минуту, тупо глядели перед собой или хихикали в полумраке. Часто к концу вечера «Прощание с Сюзон» заглушалось густым храпом. Роберта уютно спала в золоченом кресле без левой ручки.

7

Моцарт и Верлен удивили Жаклин Боклер. Мадам Лафрикен заметила смущение девушки. Она обрадовалась. Она показала ей репродукции картин, снимки статуй. Увидев Давида, Жаклин покраснела. Мадам Лафрикен сказала:

— Как вам не стыдно? Ведь это же искусство! И будь то голый мужчина или цветок, в искусстве они одинаково прекрасны.

Однажды целый вечер мадам Лафрикен играла Шопена. Жаклин сказала:

— Это похоже на множество зеркал и хрустальных бокалов.

Мадам Лафрикен пришла в восторг и дала ей читать Жироду.

Жаклин была некрасива, добродушна, впечатлительна и глупа. Месяц она сомневалась, кто прав: толстый кюре, мать с сиплым голосом, строгий отец, похожий на таракана, или мадам Лафрикен, Шопен, Жироду.

С детства она привыкла считать красивым: бумажные розы в голубой вазе, картину с луной и фонтаном, фаянсовую пастушку. Хорошей книгой была «Магали»; хорошей песней — «Радости любви длятся лишь миг». Вдруг мир перевернулся: голый Давид, «Сусанна и Тихий океан», пятый вальс.

Главное, всюду была любовь. И не та, которая длится лишь миг. Любовь — такая, от которой захватывает дух, становится тепло и слабеют ноги.

Кто был прав: толстый кюре или любовь? Через месяц Жаклин решила. Однажды ночью она убежала. Куда? К кому? Этого никогда никто не узнал.

Так Жаклин Боклер при помощи мадам Лафрикен поняла искусство и любовь.

8

Акушерка с накрашенным ртом и рыжими волосами сделала Жаклин аборт. Она плотно закрыла, ставни и вымыла руки пахучим мылом.

— Если будешь орать, — предупредила она, — то брошу все, и рожай себе на здоровье!

Затем мадам Боклер, усатая булочница с багровым родимым пятном во всю щеку, уплатила акушерке пятьсот франков. Обе женщины считали и пересчитывали бумажки, наклонившись к яркой лампе.

Жаклин тихо стонала, лежа на диване.

На другое утро отец Боклер высек ее в последний раз.

Вечером старший брат повез ее в исправительный дом.

Сын Боклер был маленький, прыщавый парень, с большими ногами и усиками торчком и с черными зубами. Но булочник Боклер считался богатым, а сын — богатым женихом. Ему улыбались лаваренские девушки виновато и жеманно.

Мамаши говорили: «Очень милый и воспитанный юноша, и даже довольно хорош собой».

Он непоколебимо верил в себя. Он себя обожал. Девушек, которых целовал в темных переулках, презирал от души. Потому что он знал, что он жених, мужчина, а это во французской провинции — редкость. Он регулярно исповедовался, помогал в лавке отцу и жил с женой аптекаря, которую бил.

Когда он и Жаклин сели в вагон третьего класса, Боклер тихо сказал сестре:

— Послушай-ка, шлюха: если тебе очень опротивеет в исправительном заведении, то я тебе помогу выбраться и пущу по рукам. Но половина заработка мне.

Жаклин даже не расплакалась.

Через несколько месяцев Боклер женился на дочери богатого мельника, красивой и веселой девушке. Подруги завидовали ей.

9

Ла-Варен лежит в двадцати километрах от Парижа. Глубокая провинция. Зимой с Марны поднимается холодный туман. На островках голые деревья жмутся друг к другу. В десять часов все спят. Лают собаки. Гудят дачные поезда.

На площади с фонтаном и готической церковью по утрам рынок. Дамы с кошелками осадили зеленщицу. Зеленщица говорит:

— Да, мадам! Ну конечно, мадам!

Дамы говорят:

— Как поживает мосье, мадам?

— Ах, опять вчера играл на биллиарде. Эти мужчины…

— А ваша дочь, мадам?

— Ничего — спасибо! Всё учится в пансионе Лафрикен.

— В пансионе, мадам? И вы не слыхали… дочь Боклер…

— Ах, нет, мадам! Что такое?

Круглые часы на ратуше пробили двенадцать. Лаваренские часы бьют солидно и обстоятельно. Серьезные часы.

Двенадцать. Полдень.

10

Бифштекс изжарен, салат готов. Скатерть в пятнах, тарелки плохо вымыты. Пахнет непроветренной комнатой и пылью. Заскрипела бамбуковая мебель. Это семья Бюнье села за стол.

— Ты слыхал о семье Боклер?

— Да, сослуживец Пианэ говорил что-то сегодня.

— Мама, а правда, что дочь Боклер отправят на каторгу?

— Молчи! Тебе рано об этом знать.

— Бедные люди!

— Этот пансион — какое-то странное заведение, где директриса позволяет читать всякие книги.

— За семью Боклер надо молиться.

11

За семью Боклер молятся. Воскресенье. В готической церкви полно. Сквозь пестрые витражи лезут бледные лучи солнца, в которых пляшет пыль. Склонились головы, седые и лысые, головы в воскресных шляпах, с фиалками и ласточками.

Толстенький кюре влез по узкой лесенке на висячий балкончик с резьбой.

— Дорогие братья, дорогие сестры! Вспомните тот день, когда наш учитель…

Птички, лысины и фиалки насторожились. Неужели мосье кюре ничего не скажет о семье Боклер, о пансионе Лафрикен?

12

— Нет, мосье кюре ничего не сказал о семье Боклер, — говорит мадам Леша́.

Дамы сидят в гостиной мадам Леша́. Кружевные занавески спущены. Со стены хмурится Наполеон. На столе в стеклянной вазочке с бантом семь рогаликов. Семь дам — семь рогаликов. Каждой даме по рогалику. Теперь — не довоенное время. Дороговизна. Экономия.

— Мосье кюре ничего не сказал о пансионе Лафрикен, в данном случае мосье кюре неправ.

— Я полагаю, что пансион надо закрыть.

— Я поговорю с мосье мэром.

— Несчастная мать! Несчастный брат!

— Кстати: говорят, он женится?

— Так, может быть, поэтому мосье кюре ничего не сказал?

— Ах, что вы, мадам! Я не поверю.

Часы бьют семь. Воскресный день окончен.

13

Воскресный день окончен. Снова стенография и картошка. В доме странный беспорядок. Мадам Лафрикен прилагает все усилия, чтобы его поддержать.

— Я не хочу походить на мещанок этого грязного захолустья, — говорит она. — Я продолжаю быть на стороне девчонки. Полюбила — отдалась. Я — богема.

Малиновые кресла расставлены по всем углам. Валяются книги стихов и несколько тетрадок нот. Рояль раскрыт. В столовой на столе вместо скатерти лежит испанская шаль в чернильных пятнах.

— Подумайте, — говорит мадам Лафрикен, — я лишилась уже четырех учениц! Все из-за этой истории. Впрочем, будь что будет.

— Все это так, — говорю я, — но, проверяя счета…

— Я запрещаю вам проверять счета. Скоро весна, — говорит мадам Лафрикен, и глаза ее блестят. — Скоро весна, все равно.

14

Весна. Воздух медленно тает и течет теплой струей ветра. Кусок синевы и ветка в жирных почках влезли в окно. Восемь девушек склонились над бумагой. Я диктую стенографию:

— «Господа! Ввиду повышения цен на хлопчатобумажные товары, я, как председатель Коммерческой палаты…»

— Бросьте это диктовать! — кричит мадам Лафрикен в окно. — Диктуйте «Божественную комедию», диктуйте «Вертера». Сегодня же не диктуйте совсем.

Девушки лениво разбрелись по саду. Грязь прилипает к башмакам.

Мадам Лафрикен взяла меня под руку.

— Всё не так плохо, — сказала мадам Лафрикен, — по-моему, обошлось. Говорят, что семья Боклер заплатила старикашке кюре, чтобы тот молчал. А то расстроилась бы свадьба сына с дочерью мельника. Я заказала в Голландии луковицы черных тюльпанов, — добавила она задумчиво. — Я хочу, чтобы у меня в саду были черные тюльпаны.

— Но счета… — сказала я.

— Я запрещаю вам напоминать об этом.

15

Несмотря на то что кюре ничего не сказал, пансион Лафрикен очутился под угрозой. Лаваренские дамы оказались тонкими стратегами. Они обождали месяц, дали мадам Лафрикен окончательно успокоиться. Потом решили действовать сами. Всё открылось на рынке, около молочницы. Роберта, покупая сыр, услыхала кое-что.

Мадам Лафрикен вбежала в столовую, где я сидела, и объявила мне, что Роберта раскрыла заговор. Дамы собирались нагрянуть сегодня в пять часов, во главе с мадам Порт, женой мэра.

— Девочек Делакон и Персон увозят завтра, — сказала мадам Лафрикен. — Остается шесть. Лаваренские дуры решили устроить крестовый поход на наш дом. Они хотят вывести меня на верный путь и обратить в католичество. Меня, атеистку, которая верит лишь в Венеру и Аполлона! Я их не приму.

— Это будет трудно, — сказала я.

— Тогда запрем калитку.

— Настоящая война?

— Настоящая!

Мы заперли калитку. Таким образом пансион превратился в крепость. Дамы долго звонили, потом ушли.

16

Несколько дней спустя из Голландии прибыл ящик с луковицами черных тюльпанов. Мадам Лафрикен удивилась. Она забыла, что заказала их. Однако пришлось уплатить по счету. На другой день она мне призналась, что больше держать меня не имеет средств. Оставалось всего четыре ученицы.

— У вас оригинальная внешность, — сказала она мне, — вы можете найти себе счастье.

17

Я сложила вещи в маленький чемодан и попрощалась с девушками. Уходя, я слышала, как одна шепнула другой:

— Вот здорово! Пион^[1] смывается.

Я было обиделась, но потом вспомнила, что и сама радовалась так недавно, когда уходили учительница или наставница.

Это меня подбодрило.

Мадам Лафрикен уронила слезу. Она ко мне привыкла. Я одиноко направилась к вокзалу и взяла билет третьего класса до Парижа.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Приехав в Париж, я решила отправиться к дяде Филиппу, моему единственному родственнику. Было солнечное утро, я спустилась в метро.

2

Дядя Филипп — шустрый мужчина сорока лет. У него гладкие седеющие волосы, роговые очки и пикантная родинка над губой. У него есть странные голубые запонки, и он утверждает, что это пуговицы с ливреи лакея короля Людовика XIV.

Дядя Филипп работает в газете. Кроме того, он имеет отношение к одной крупной фирме, эксплуатирующей автомобильные шины. Он знаток бургундских вин. По образованию он юрист. Он либерал. Он говорит:

— Коммунизм? Что же! Это современно, наивно и по-детски нахально. Роялизм? Милая утопия, мечта о придворных балах. Фашизм? Средневековая экзотика. Люди устали от аэропланов.

Он знает немножко литературу, немножко живопись, немножко музыку, а в общем — ничего.

3

Под кустом жасмина спит пруд. Над кустом летают пестрые птицы. На другом берегу расцветают причудливые розы. Белая бабочка села на цветущую ветку яблони, а небо — алое, как помидор, и по нему плывут длинные облака. Халат привезен прямо из Японии. Точно такой же халат имеет любимая наложница микадо. Алый шелк покрыл жирные плечи, жировой горб под бритым затылком, спрятал толстую жировую складку, образовавшуюся между бюстгальтером и корсетом. Мадам Шупо сидит перед зеркалом. Зеркало куплено у герцога де ла Клош. Старинный род, старинное зеркало. Герцог уверял, что оно принадлежало Марии-Антуанетте. Мадам Шупо уверена, что она слегка похожа на Марию-Антуанетту. Мадам Шупо подводит глаза. На туалете стоят пудреницы в букетах. На креслах валяется одежда. Постель еще не убрана, занавески еще спущены. Утро. Воскресенье.

Дядя Филипп сидит в ванне.

На стеклянной полочке батальон зеленых флаконов. Стены выложены белым и черным кафелем — шахматная доска. На табурете из матового стекла и стали ждет лимонный халат. Пенится розовая губка, струится душ, шипит пульверизатор, свистит дядя Филипп. Дядя Филипп свистит в ванне, как его приятель — сэр Бов. Все англичане свистят в ванне, — это особый шик.

(Утро воскресенья. Знаменитый архитектор Бено проснулся. Он идет в ванную. Кафельные, черные с белым, стены похожи на шахматную доску. В углу висит лимонный халат, в воде плавает розовая губка, на полке батальон зеленых флаконов. Архитектор Бено и дядя Филипп имеют одинаковые ванные комнаты.)

Мадам Шупо крадется к ванной, она слушает, но постучаться не смеет, хотя знает, что дядя Филипп уже в халате и чистит зубы. Мадам Шупо не жена, нет, хотя вот уже семь лет, как живет в этом доме, хотя она, собственно, и обставила этот дом по строгим указаниям дяди Филиппа. Но жена? Нет, она не жена. Они живут «так». Это современно и либерально.

Наконец, подойдя к приоткрытой двери ванной, она говорит певуче:

— Вы скоро, мой дорогой?

И дядя Филипп отвечает, вынув зубную щетку изо рта:

— Сейчас, моя дорогая!

Как в романе.

В столовой снежная скатерть на круглом столе. Тарелки с гербами. Серебро блестит. Посреди стола в хрустальной вазе улыбаются толстые мордочки роз.

Виргиния вносит блюдо, оно дымится. Это воздушный пирог из молоденькой картошки. Тонкое кушанье воскресных дней. Виргиния в куцем переднике и пенсне. Она ведет весь дом, все хозяйство. Ей доверяют вполне, ее снисходительно боятся. Стучат вилки, дымится воздушный пирог, хрустит салфетка в руках.

Звонок. Кто это? Сэр Бов, или архитектор Бено, или герцог де ла Клош?

Это только я.

4

Мне открыла Виргиния.

— Мосье дома?

— Дома, мадемуазель, — сказала Виргиния.

Ее брови были сдвинуты, пенсне блестело.

— Не ставьте чемодан на пуф, — сказала Виргиния, — пуф светлый.

Я поставила чемодан на пол. Дядя Филипп с салфеткой в руке вышел в переднюю.

— А, ты, дитя мое? Я тебе рад! — сказал дядя и нахмурился: — Почему пыльный чемодан на светлом ковре, мое дитя?

Я схватила чемодан в руку.

— Ах, милочка! Что ж вы стоите с чемоданом в руке? — спросила мадам Шупо, выглядывая в полуоткрытую дверь.

Наконец меня освободили от чемодана.

— Идем завтракать, — сказал дядя, как истый либерал.

Виргиния презрительно поставила мне тарелку. Мадам Шупо подвинула стакан.

— Так ты лишилась службы? — спросил дядя. Я сказала:

— Да и думаю, что вы мне поможете отыскать другую. Время тяжелое, кризис, — добавила я, криво улыбаясь.

— Кризис… — сказал дядя, обращаясь уже к мадам Шупо. — Вот говорят: кризис — народное бедствие. Но с другой стороны, дорогая, по-моему, сейчас время, благодатное для того, чтоб проверить свои знания, свои способности. Возьмите, например, меня. Разве меня уволят? Разве я когда-нибудь лишусь работы? А почему? Потому что я хороший работник, потому что я необходим. Моего же коллегу, Дюваля, уволят бесспорно: он работает хуже меня. У него жена, ребенок. Но что делать? К тому же я не фантазирую, я не мечтаю стать художником, артистом, богемой. Я — честный труженик, и мной дорожат, — добавил он, помолчав.

— Вы правы, — сказала мадам Шупо.

— Или моя секретарша, мадемуазель Кемпер. Ах, дорогая! — воскликнул дядя, подливая себе вина. — Представьте себе: молодая женщина, хорошенькая, умница, и какой работник! Что меня поражает в ней, так это умение одеваться на те гроши, которые она зарабатывает. Она одета как королева! Умение, понимаете ли, работать, жить!

— Вы правы, дорогой! — сказала мадам Шупо, без большого энтузиазма.

— Кризис, кризис, — продолжал дядя, — действительно сложная штука. Иногда ко мне в бюро приходят девушки с просьбой о работе. Но поймите же: теперь нет работы. Я никого не могу устроить на работу, будь то моя родная дочь или… н-да… сестра.

— Ах, ужасно! — сказала мадам Шупо рассеянно, нарезая тонкими ломтиками телятину.

Она начала есть телятину, сильно двигая челюстями и шумно глотая.

— Ну да же, да! — встрепенулась она вдруг. — Конечно, вы не можете всех устраивать.

— Не могу, хотя мне очень жаль безработных, особенно одиноких девушек.

— Но, дорогой, вы не в состоянии взять их к себе, кормить и одевать, — заметила мадам Шупо тоном чрезвычайно рассудительным.

— Не в состоянии, — сказал дядя, решительно глотнув последнюю каплю вина.

— Кстати, — сказал он, обернувшись ко мне и как бы вспоминая о моем присутствии. — Ты еще, кажется, не видала нашей новой гостиной, дитя мое?

— Нет, — сказала я.

— О, так посмотрим же! — обрадовался дядя, вставая из-за стола. — Настоящий Людовик XIV, музейная мебель. Лувр и Фонтенбло подрались из-за нее. Но получил ее я. Настойчивость!

— Всего хорошего, дядя! — сказала я, тоже вставая.

— А кофе? — спросила мадам Шупо. — А кофе, милочка?

— Я не пью кофе — и спешу: боюсь опоздать.

— Да, опаздывать вообще не следует, — заметил дядя. — Вот знаете, дорогая, один мой знакомый вечно всюду опаздывал. Однажды он опоздал на одно важнейшее заседание, разорился и покончил с собой.

— Какой ужас! — воскликнула мадам Шупо.

В передней стояла Виргиния, держа мой чемодан наготове.

— Всего хорошего, дитя мое! — сказал дядя Филипп, широко улыбаясь и широко раскрыв дверь.

5

Анжело Ассурдия высок и худ. У него желтые длинные руки, желтое длинное лицо, желтый длинный нос. Он одевается со вкусом посредственным — галстук и носки под цвет. Неважный журналист, веселый собутыльник, лентяй и болтун.

Колетт Берси — высокая, костлявая, с челкой, прикрывающей лоб, с острым носиком. Мы вместе кончили лицей. Потом я потеряла ее из виду. Однажды случайно встретила в кафе. Она мне представила Анжело. Он мне показался некрасивым, даже страшным: Будда в зеленовато-сером костюме. Потом мы подружились.

Колетт и Анжело познакомились на каком-то студенческом балу. Они танцевали всю ночь. Под утро Анжело повел ее в ресторан «Табарен», на Монмартре. Когда рассвело, они вышли на площадь Пигаль, усталые и сонные. Он усадил ее в машину и поцеловал в губы. От него пахло потом и вином. Она вернула поцелуй. Тогда он повез ее к себе.

В ту пору Ассурдия был еще богат. Он имел квартиру на авеню Сюффрен, желтый «кристлер-сикс»^[2] и бриллиантовые запонки.

Колетт бросила университет и купила себе каракульчовую жакетку. Они пили и кутили страшно, шатаясь всю ночь из кабака в кабак. Днем они слушали патефон, спали и любили друг друга. Время от времени Анжело писал очерк и посылал его в Мадрид. Ежемесячно из Гватемалы, родины Ассурдия, приходил аппетитный чек.

Жизнь была прекрасна. Анжело был ярый республиканец.

Потом подкатился кризис. Потом случилось землетрясение в Гватемале — погибло несколько кофейных плантаций. Пришлось продать «кристлер» и бриллиантовые запонки.

Старик Ассурдия, сухой, кривоногий испанец, написал сыну, чтоб тот возвращался домой. Анжело ответил, что этому не бывать. Тогда написала мать.

«Анжело, ангел мой, — писала старушка, — неужели ты забыл свою родину? Неужели ты забыл, что тебя ждет чистая девушка, твоя невеста, и что она пойдет в монастырь, если ты не вернешься?»

Анжело нахмурился. Действительно, он совершенно забыл, что в Гватемале его ждала невеста. Но он твердо решил не возвращаться. Он любил Париж, ночные рестораны, Колетт. К тому же какую-то ничтожную сумму отец все же высылал. Правда, в былое время ее едва хватило бы на тряпки Колетт. Теперь нужно было жить на эти деньги. Расставаться же с квартирой на авеню Сюффрен тоже до черта не хотелось. Паршивая началась жизнь. Анжело стал подумывать о социализме.

6

Я позвонила. Мне долго не открывали. Потом зашлепали туфли, и носик Колетт просунулся в щелку. Увидев меня, она распахнула дверь.

— О, Жанин! Я рада тебе! — сказала Колетт.

Колетт была растрепана. Рукава ее пижамы свисали до колен.

В передней и комнате стоял полумрак. Ассурдия лежал на тахте, прикрытый пледом. Из-под пледа торчали голые волосатые ноги. Вероятно, Анжело был голый под пледом. Он сопел. Валялись газеты, окурки, оранжевая рубашка и панталончики Колетт.

— Опять кутили? — спросила я.

— О нет! — ответила Колетт печально. — Мы больше не кутим.

— Мы больше не кутим, — сказал Ассурдия, не поздоровавшись со мной, и снова засопел.

— Мы стали ужасно бедные! — жалобно заныла Колетт. — Вот подумай, Жанин: у нас совершенно нет чистого белья. Чтоб пойти тебе открыть, мне пришлось стянуть пижаму с Анжело. Правда…

Мы помолчали.

— Что это? — спросил вдруг Анжело.

Он посмотрел на мой чемодан.

— Это, — сказала я, — чемодан. Самый обыкновенный.

— А, — сказал Анжело, зевнув, — тебя турнули из твоего богоугодного заведения?

Я опустила глаза.

— Ты что же, к нам заехала, а? — спросил Анжело строго.

Колетт быстро взглянула на меня, но промолчала. Ведь она здесь была лишь «маленькой подругой» и не могла распоряжаться ничем.

— Ну что ж, и оставайся, — сказал Анжело и потянулся. — Только жрать нечего.

Я сказала горячо: «Спасибо, Анжело!» — и полезла за носовым платком.

— Дура! — сказал Анжело.

Колетт меня поцеловала.

Я вспомнила то время, когда здесь были цветы, конфеты, пунш.

По воскресеньям мы с Колетт прибегали из магазина с пакетами, вызывали мадам Мари, дочь консьержки, и готовили обед. Приходили толстый Пако и веселый Эдди Уолтер. Эдди делал салат и показывал фокусы с салфеткой и стаканом.

Однажды ночью мы поехали кататься на машине. Пьяные. На авеню дю Буа Анжело дал сто двадцать. Свисток прорезал ночь. Нас остановил полицейский на мотоцикле и попросил последовать за ним в участок. Там потребовали с нас штраф. Анжело платить отказался. У Эдди не было ни сантима. Тогда нам объявили, что мы арестованы до утра. Нас отвели в комнату, разделенную низким заборчиком. На стене висели приказы, тускло горела лампочка. Мы с Колетт сели на скамейку, сонные и испуганные. Анжело и Эдди начали беседовать с ажанами^[3]. Те смеялись. Их забавляло то, что Эдди говорит с американским акцентом, а Анжело с испанским. Потом появилась колода карт, потом бутылка белого анжуйского. К утру Эдди и Анжело обыграли ажанов до копейки. Пьяные ажаны ругались и торопили нас убраться.

Теперь мне казалось, что то было хорошее время.

— Послушай, Колетт, посмотри-ка еще раз в кухне: может быть, там что-нибудь завалялось? — спросил Ассурдия, привстав.

— Да я уже семь раз смотрела, — ответила Колетт, чуть не плача. — Ничего нет, кроме петрушки.

— И коньяку нет?

— И коньяку нет.

Я сказала несмело, что у меня есть немного денег и что я с удовольствием пошла бы купить что-нибудь для друзей.

— Жанин, здорово, молодец! — вскочил Анжело, кутаясь в плед. — Дай лапу поцеловать! Ведь мы с тобой не здоровались. Здравствуй!

— Здравствуй, Анжело! — сказала я, и мы рассмеялись.

В соседней итальянской лавочке я купила готовый салат и ветчину, в булочной — свежий полутораметровый хлеб. Когда я снова поднялась и постучалась к друзьям, мне открыл сам Анжело, в светло-бежевых брюках с идеальной складкой, в подтяжках на голое тело. Занавески были подняты. Колетт растерянно наводила порядок.

— Еда! Еда! — заревел Анжело, ломая на ходу горбушку хлеба.

Они набросились на салат и ветчину весело и жадно.

Я смотрела на элегантную квартиру Анжело с окнами на Марсово поле: модная мебель, безделушки, тигровая шкура на полу — и этот беспорядок! Кризис уже залез сюда. Вот нет чистого белья, вот не на что позвать уборщицу, вот уже нечего есть. Но с квартирой пока еще не расстаются. Последняя иллюзия хорошей жизни. Голодать в трущобе — страшно. Голодать в красивых комнатах с белоснежной ванной — почти смешно, почти забавно. А что будет, когда и от этого придется отказаться?

То же самое, по-видимому, Колетт думала обо мне. Она спросила:

— Что ты предполагаешь делать дальше?

Я ответила, что намерена искать работу.

— Трудная штука! — заметил Анжело, совсем раздобрев. — Но тебе поможет твой дядька-журналист.

— Нет, дядька-журналист не поможет, это ясно. Да и просить у него я больше не буду. Постараюсь найти сама, Колетт, и тебе советую то же. Прямо по газетам. Может быть, нам повезет. А теперь — давай наведем немножко порядок. У вас тут бедлам ужасный.

В этот вечер мы с Колетт решили рано лечь спать и на следующее утро начать новую жизнь. Мне предоставили гостиную с диваном, но диван был покатый, и спать было неудобно.

Утром я проснулась от звонка. Колетт, кутаясь в плед, пошла открывать. Солнце влезло в щель ставен и бросило желтый луч на тигровую шкуру.

— Анжело, — крикнула Колетт весело. — Это почтальон! Перевод из Гватемалы.

— Наконец-то! — ответил сонный Анжело. — Сегодня едем кутить.

Это было первое, что ему пришло в голову. Он забыл, что две трети присланной суммы должны уйти на уплату за дорогую квартиру, с которой он ни за что не хотел расставаться.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

И действительно: вечером мы поехали кутить. Париж ошеломил меня. Я успела привыкнуть к запущенному саду, к полутемным уличкам Ла-Варен.

Мы с Колетт отсрочили начало новой жизни на день. Этот день мы посвятили штопанью и починке наших платьев. Анжело был весел. Он радовался, что на нем чистая рубашка и в кармане хрустит несколько новых бумажек. Колетт радовалась его радости, но в глубине души она была против сегодняшнего кутежа.

Познакомившись с голодом, она стала осторожней, но все же предпочла бы голодать, чем перечить Анжело. Мне же было как-то легко и странно. Я совершенно ни о чем не думала. Голова была пуста.

2

На улице Вавен, на Монпарнасе, есть бар «Оазис» — русский бар. Табуреты и столы сделаны из стальных трубок, стены затянуты красной клеенкой. Официанты — бывшие офицеры и их лакеи и денщики. Они в белых кителях с золотыми опереточными эполетами. В подвале — крошечный дансинг, где пол сделан из стекла; он светится. В дверях стоит пожилой генерал в алых галифе, при всех орденах. Он вечно пьян, но с достоинством открывает дверь. Его прозвали «Пепер».

— Здесь скучно, — сказал Анжело, выпив две рюмки русской горькой, и мы снова очутились на улице. Сейчас же к нам подошел прилично одетый юноша и предложил купить роз. Он держал большой букет первых роз. Анжело купил две розы и кликнул такси. Вечер был теплый и облачный.

3

«Океаник» — маленький дансинг, где по стенам висят спасательные круги и гирлянды флажков. В углу стоит мутный аквариум, в нем плавают худосочные золотые рыбки, окурки, бумажки. Папиросный дым висит над столиками, как туман над болотом. На маленькой эстраде играет джаз.

Мы заказали флипп — густой крепкий напиток из яиц и джину. Колетт пригласил танцевать долговязый парень с прыщавой шеей. Кто-то окликнул Анжело. Мы обернулись, За соседним столиком сидел Эдди Уолтер.

— Эдди, как здорово! — воскликнула я. — Идите быстро сюда.

Эдди взял свой бокал и перебрался к нам.

— Я жду Пако Гонзолеса, — сказал Эдди, — вот мы и будем все в сборе.

Эдди — краснощекий американец, совершенно седой, с ярко-голубыми глазами. У него пухлое лицо и вечно смеющиеся губы. В годы просперити Эдди приехал в Европу с незначительным количеством долларов. Но, обратив их во франки, Эдди понял, что он богат. Потратив почти все деньги, он стал подумывать о родине. Он уже было купил билет на пароход Гавр — Нью-Йорк, но вдруг ему представилась жизнь без Монпарнаса, без набережной Сены, без французских аперитивов. Он понял, что такая жизнь невозможна. Он остался в Париже. Никто не знал, где и на какие средства он живет, равно как сколько ему лет и кто он по специальности. Анжело уверял, что у него нет нижнего белья.

— Он носит костюм на голом теле, — говорил Анжело, — и вместо рубашки у него манишка с галстуком, которую он завязывает сзади веревочкой.

Эдди, Пако, Анжело, Колетт. Вдруг я вспомнила мой вчерашний визит к дяде Филиппу. Дядя Филипп — мой единственный родственник на свете. Он богат и имеет связи. А вот — чужие люди, и как они добры ко мне. Мне стало очень жаль себя. Джаз заиграл танго, я глотнула флипп и расплакалась. Уолтер воскликнул:

— Жанин, что с вами, darling? — Но его лицо стало веселым.

— Она пьяна, — сказал Анжело.

Подошел Пако. Он вынул из кармана деревянное колечко на веревочке. Взмахом руки он разматывал веревочку, и потом колечко само ползло по веревочке вверх.

— «Ио-ио», — сказал Пако, — самая модная игра. Говорят, что ее придумали специально для безработных. Они ходят и продают «ио-ио».

Погас свет. На эстраду вышла полная женщина с бумажной розой в грязных волосах. Ей крикнули:

— Здравствуй, Кики! Здравствуй, курочка!

Кики обвела всех усталым взглядом и выругалась. Зааплодировали. Она запела страшную песенку хриплым голосом. Кончив петь, Кики сошла с эстрады и пошла среди столиков. Ее хватали за грудь и зад. Она ругалась. Розовый мальчик семнадцати лет напряженно следил за ней. Когда она подошла к его столику, он вскочил и впился в ее шею губами. Он сел — тяжело дыша, довольный и возбужденный. Кики только дернула плечом, как бы отгоняя муху.

— Кик, иди сюда, я угощаю! — крикнул вдруг Анжело.

— Ты с ума сошел! — зашептала Колетт, но Кики подсела к нам очень охотно.

— Здравствуй, макака! — сказала она Ассурдия. — Откуда ты взял себе такую рожу?

Пако сказал строго:

— Ну-ну, не хулигань здесь! Видишь — дамы.

— Молчи, боров! — заявила Кики, не смущаясь. — Медам, можете быть спокойны, я не стану показывать своих панталон… которых у меня нет.

Затем она взяла со стола банан, сняла с него шкуру и спичкой нарисовала глаза, нос и рот. Банан она завернула в салфетку. Потом она вынула из платья левую грудь и приложила банан к темному соску.

— Кормлю моего бэби, — сказала Кики.

— Это безобразие! — заявил Анжело, но видно было, что ему очень хотелось погладить грудь Кики.

— Я вас не шокирую? — спросила меня Кики, приводя себя в порядок.

— Да нет! Лучше расскажите, как живете.

— Кризис, — вздохнула Кики. — Вот видите, мадам, донашиваю старые тряпки. Вашего брата не стало, — обернулась она к Эдди.

— Кого? — не понял он.

— Америкашек… Ах, мадам! Я вспоминаю двадцать седьмой и двадцать восьмой годы. Знаете, сколько у меня лежало в банке? Семь тысяч.

— Где же они?

— Во-первых, три аборта, — сказала Кики, загибая пальцы. — Во-вторых, старикам послала в Бретань. В-третьих, купила акции.

— Ну, так вы же акционерка!

— Банк лопнул. Но в общем, — добавила она, — я не ропщу. Жизнь есть жизнь.

Она обняла одной рукой Эдди, а другой Пако и поцеловала каждого в губы.

— Тебя я не трогаю, макака, — сказала она Анжело, — а то мадам сделает из меня холодный бифштекс.

Играл джаз, люди топтались на одном месте, думая, что танцуют.

— Кто хочет ехать на свадьбу к Рикетт? — спросил Пако.

— К какой Рикетт?

— О, едем, едем! — стал уговаривать Пако. — Я совсем забыл, что сегодня свадьба Рикетт. Настоящая свадьба, вот увидите!

— Едем на свадьбу! — заявил Ассурдия. — Гарсон, а ну-ка счет!

Колетт смотрела с грустью, как синие бумажки переходили в руки гарсона. Ни Пако, ни Эдди и не подумали платить. В двадцать седьмом году Ассурдия сильно добивался репутации самого богатого в своем кругу, но, добившись ее, он обрек себя на то, что всюду за всех расплачивался.

— Мосье! — сказала Кики вежливо и тихо, и даже лицо ее стало серьезным. — Мосье! Дайте мне, пожалуйста, десять франков.

Ассурдия дал. И не мог не дать. Она их честно заработала: она ругалась, смеялась, целовала в губы друзей Анжело, показала трюк с бананом.

Мы вышли на улицу. Она показалась тихой после «Океаника». Анжело был пьян больше других и вполне доволен жизнью.

— А она еще аппетитная, — сказал он задумчиво про Кики.

— Ты сюда вернешься? — вспыхнула Колетт.

— Ну что ты! — ответил Ассурдия, но было ясно, что он вернется.

4

Рикетт была «бар-гёрль». Ей было восемнадцать лет, она была хорошенькая. В ее глиняной копилке лежало множество белых и желтых монет.

Над кроватью висело распятие с розовым Христом.

В дневные часы Рикетт садилась на порог около консьержки мадам Мише и вязала себе джемперы. Иногда она бралась за вышивание: она вышивала наволочки для своего приданого. По вечерам Рикетт одевалась и становилась за бар. Рикетт была не прочь выругаться, поцеловаться с парнем, выпить рюмочку кальвадоса, но она была девушка, и девушка благонравная. По воскресеньям в церкви она молилась за родину, коммерцию отца и свою приятельницу Жозетт, «постоянную» бара, которая заболела сифилисом.

5

Бар Рике находился на Монмартре, на улице ле Пик, улице, которая ползет в гору. Бар — длинный подвал. Он существует с 1889 года и не ремонтировался с тех пор. На стенах нарисованы пышногрудые дамы в шляпах с гроздьями винограда. Дамы кокетливо показывают ножку в черном чулке. В рамке из роз, которые похожи на капусту, усатый молодчик в узких брюках и ботинках на пуговках берет за подбородок горничную в передничке и наколке. На эстраде нестройно играет джаз, с потолка спускаются ленточки серпантина.

6

Пьяные, мы с трудом спустились по винтовой лесенке.

— Вот мы и на свадьбе, — сказал Пико.

Все столики были сдвинуты в один длинный стол. На столе стояло много пустых бутылок, корзина белых цветов и остатки угощения. Был четвертый час.

Старик Рике, во фрачной паре и белом галстуке, но с закатанными рукавами рубашки, бегал вокруг стола, строя отчаянные рожи. Гости шумели и стреляли из хлопушек. В конце стола сидели жених и невеста. Она была в белом мятом платье из искусственного шелка и грязной фате. Длинные ресницы отяжелели от краски, накрашенные губы были полуоткрыты. Она была смертельно пьяна. Жених спал, положив голову на стол.

— О, мосье Пако! — закричал Рике. — Скорей, скорей шампанского! Идите все поздравлять молодую.

Рядом с молодой сидели девицы в розовых платьях, покрытых пятнами, накрашенные и некрасивые.

— Это «подружки», — шепнул мне Эдди, давясь от смеха. — Здешние девицы, по пятнадцати франков в час.

Огромная, толстая женщина с красными серьгами дремала на стуле.

— А это, — сказал Эдди, — сестра Рике, мадам Алис, заведующая публичным домом на рю де Батиньоль. Имеет приличный капитал и подарила племяннице к свадьбе нитку жемчуга.

Нам поднесли шампанского, и мы пошли поздравлять Рикетт. Она посмотрела на нас мутными глазами, хлебнула шампанского, сказала:

— Брр! Тошнит!

— Какая хорошенькая! — заметил Анжело, — Неужели девушка?

— Девушка! Чистая лилия! Гарантирую! — крикнули с другой стороны стола.

— Парню повезло, — сказал Анжело.

За столом целовались и смеялись. Какой-то женщине положили за шиворот кусочек льда. Она визжала. В другом конце зала танцевали. Кавалеры роняли своих дам на пол, это вызывало восторг. Меня пригласил танцевать пьяный верзила с рыжей бородой. Когда я вернулась к столу, сонная Колетт печально курила папиросу.

— А где Анжело и Эдди? — спросила я.

— Вон стоят, встретили кого-то, — сказала Колетт.

Я увидела Анжело и Эдди и сутулую спину высокого человека, с которым они разговаривали. Человек держал руки в карманах, у него были черные, давно не стриженные волосы. Человек говорил, а Эдди и Анжело смеялись.

— Кто это? — спросила я.

— Не знаю, — сказала Колетт.

Пако повернулся и взглянул на спину человека.

— О, да это, кажется, Файт, — сказал Пако. — Файт! — крикнул он.

Файт обернулся. Меня поразила его красота. У него были темные, блестящие глаза, прямой нос и тонкие губы. Нижняя губа была чуть полнее верхней. На подбородке была глубокая ямка. Но впалые щеки были сероватого оттенка.

— Пако, — сказал Файт, — толстеешь, а? — и снова повернулся к нам спиной.

— Сюда, сюда, мосье Файт! — крикнула одна из девиц. — Идите к нам.

Файт и Анжело подошли ближе.

— Идите сюда, мосье Файт! — повторила девушка.

— Отвяжись, дура! — сказал Файт и нахмурился. — Это что, твоя? — спросил он Анжело, ткнув пальцем в Колетт.

— Файт, держи себя прилично, — шепнул Эдди.

Колетт отвернулась.

— А это кто? — спросил Файт, указывая на меня.

Эдди сказал.

— Очень приятно! — поклонился Файт, сделав отвратительную гримасу.

Я шепнула Колетт:

— Ну и хам!

И вдруг мне стало невыносимо обидно и грустно. Впервые за этот вечер явспомнила, что мне снова придется спать на покатом диване, в чужой квартире, и что завтра меня ждет неизвестность. В этот миг я ненавидела и Колетт, и Анжело, и Эдди, как ненавидела дядю Филиппа. Файт и Анжело болтали над моим ухом. Они говорили о живописи, о каком-то Лаверне, от которого ушла Берта и у которого Файт сейчас живет. Они говорили долго, попивая ликер. А я сидела, тупо уставившись в край пустого блюда в синих цветочках, и мне казалось, что эти синие цветочки, нарисованные на блюде, единственные мне здесь друзья.

Зал начинал пустеть. Отец Рике при помощи гарсона разбудил жениха. Жених нехотя встал и поплелся за Рикетт, которая отчаянно зевала. Но, не дойдя до двери, свалился на пол и окончательно уснул. Наконец молодых увели. Наша компания оставалась дольше всех. Рике подошел к нам и велел принести еще вина.

— Поверите ли, — захныкал Рике, — поверите ли, господа, только для дочери, для моей чистой голубки, я устроил такой праздник. Последний.

— Что, кризис? — спросил Эдди.

— Ах, мосье! Не говорите, дорогой мосье! — продолжал Рике, ударяя себя в грудь. — Я нищий, мосье! Я скоро закрою заведение. Вот смотрите — девчонки, — указал он на «подружек». — Еще в прошлом году они приносили мне до тридцати франков в вечер, пятьдесят процентов, а теперь? — Он махнул рукой.

Вдруг Файт повернулся ко мне и сказал:

— Вам не противно здесь, а?

Я почему-то ответила:

— Да нет, не противно. Я только очень устала.

Он посмотрел удивленно и отвернулся.

Когда мы снова вышли на улицу, было яркое солнечное утро.

Мы еще попали на Центральный рынок и долго ходили среди ящиков цветной капусты, огромных туш мяса, гор моркови, редиски и бело-розовой черешни.

7

Лето наступило сразу. Конец мая, обыкновенно дождливый в Париже, был жарок, как июль. Асфальт таял под ногами, стлалась пыль. Листья уже посерели. В газетах писали: «Это лето будет исключительно жарким и сухим. Такого не запомнят с 1907 года». И люди мечтали, как они уедут на море или в горы, и от одной этой мысли им становилось прохладнее.

8

Я бродила по Парижу, искала работы, смотрела кругом.

9

Лицо города сильно изменилось. Город поразил меня. Я вспомнила Елисейские поля двадцать девятого года. Шесть-семь роскошных магазинов, где вещи дешевле пятисот франков найти было трудно. Вдруг появились маленькие магазины, почти лавки. Вместо вывески висела лишь огромная цифра — 150. Это значило, что любое платье, на выбор, стоит сто пятьдесят франков. Я зашла из праздного любопытства, так как денег у меня не было. На длинных вешалках висели платья — куча разных платьев, изящных и веселых. При ближайшем рассмотрении они оказались неаккуратно сшитыми вещами, из плохой материи, но очень модными и красивых цветов. Женщины ходили среди вешалок, сами выбирая, что им нравилось. Набрав целый ворох платьев, они шли за загородку, к зеркалу. Там продавщицы помогали им примерять. Я вышла оттуда расстроенной.

Вдоль рю Лафайет и на площади Оперы появились длинные столы. На них навалили горы галстуков, шелковых чулок, шелковых трусиков. Меньше трех пар трусиков купить было невозможно, — три пары стоили одиннадцать франков. На последние деньги я решила купить галстук в подарок Анжело, в благодарность за его гостеприимство. Бойкий приказчик, курчавый и длинноносый, подлетел ко мне, заметив, что я рассматриваю галстуки. Галстуки были по пяти франков штука. Их было несколько тысяч, и все разные. Молодчик затараторил:

— Ройтесь и ищите, мадемуазель! Не стесняйтесь! Это первый и последний раз, что мы продаем так дешево. Ройтесь, ищите!

Я начала искать, понимая, что через неделю эти же галстуки будут стоить три франка. Зная вкус Анжело, я выбрала оранжевый галстук в белую крапинку.

— Вот! — сказала я продавцу.

— Как? — закричал тот, быстро заворачивая галстук и выхватывая у меня из рук пятифранковую бумажку. — Как? Всего один, мадемуазель? Всего один-единственный жалкий галстук ему в подарок? И это все за те слова страстной любви, которые он вам шепчет? За все поцелуи, за все благоуханные ночи, за все песни на гитаре?

Курчавый юноша казался возмущенным до глубины души. Он смотрел на меня страшными глазами, протягивая десятка два галстуков.

— Еще, еще! Берите, мадемуазель! Это будет правильный шаг в вашей жизни.

Я взяла пакетик, улыбнулась, ушла. Талантливый и забавный приказчик!

10

На площади де ла Маделен, у подножия собора, собралась толпа. На крышу «ситроэна»^[4] влез усатый дядя в соломенной шляпе. За ленту шляпы были заткнуты самопишущие ручки всех цветов. Автомобиль был сплошь заклеен афишами и рекламами. Из окна выглядывала полная дама. В этой машине она чувствовала себя совершенно как дома и смотрела на толпу и город, словно из окна своего особняка.

— Мосье, медам! — кричал усатый человек. — Идеальное самопишущее перо «Роз-Мари», стоит всего четырнадцать франков девяносто девять сантимов. Необходимая вещь! Представьте себе, мосье, — обратился он к толстяку в очках, — что вам тайком от жены надо написать письмо любимой. Но сесть за ваш стол вы боитесь, а написать карандашом неприлично. Что ж вам делать? Ваше положение безвыходно, мосье. Но! Осторожно! Обладая пером «Роз-Мари» за четырнадцать франков девяносто девять сантимов, вы можете набросать несколько слов в ванной комнате или еще где-нибудь и спокойно отослать письмо возлюбленной. Или вы, мадам! Ах, мадам! Вот на вас зеленый костюм и зеленая шляпка. У меня же имеется перо «Роз-Мари» за четырнадцать франков девяносто девять сантимов точно такого же цвета, как ваш костюм и ваша шляпка. Ах, мадам! Или вы, мосье: по вашим длинным волосам и банту вместо галстука я вижу, что вы поэт. Ну как же поэту…

Я пошла дальше. Вдоль бульвара де ла Маделен над дверями магазинов висели свеженькие вывески: «Распродажа после банкротства», «Банкрот — закрыто», «Цены снижены на семьдесят пять процентов — банкрот».

11

Я зашла в большой, шикарный магазин тканей. Там царили тишина, прохлада, порядок. Продавцы в безукоризненных черных костюмах тоскливо стояли у прилавков. Ковры заглушали шаги. Грум негр спал у вертящейся двери. Магазин был пуст. Хозяин не сдавался еще, он не верил в кризис, он считал, что все это придумано, что цен снижать нельзя. Но хорошенькая кассирша с копной золотых волос знала всё: она знала, что через две недели, а может быть через десять дней, цены будут снижены фантастически или свеженькая вывеска «Банкрот» заменит золотую в неоновой рамке.

12

На углу бульвара Капуцинов и площади Оперы открылся магазин шляп. Дивные белые и цветные шляпы, сплетенные из полосок легкого шелка, стоили по три и пять франков. Это было непостижимо. Но если взять шляпу в руки, она начинала шуршать. Шляпа была сделана из папиросной бумаги — на один раз. Продавцы назвали эту модель: «Paris la crise».

13

По улицам ходили странные люди. Они смотрели в окна магазинов, читали объявления в газетах (последнюю страницу), останавливались у входа в ресторан, вдыхая аромат бифштексов. Вдруг я поняла, что принадлежу к числу этих людей. Мне стало страшно. Впервые я осознала значение слова «безработный». Я была безработной. Как они, я жадно покупала вечерний выпуск «Энтрана». Он был влажен. Как они, я садилась на ближайшую скамейку и, поспешно разворачивая газету, искала: «Требуется машинистка… продавщица… гувернантка… горничная…»

Как они, я шла по указанному адресу.

Жара стояла дымная и серая. Небо покрылось пылью. Город пахнул бензином и асфальтом. Город кипел. В метро было прохладней и спокойней.

В просторном вестибюле с мебелью из квадратов и дуг элегантный юноша объявил мне, что машинистки больше не требуются.

В сиреневой гостиной маленького особняка пышногрудая мадам спросила меня:

— Вы католичка?

Она поразилась, что некатоличка может быть такой симпатичной, и даже протянула мне руку на прощанье.

— Нет, только гувернантку-католичку. Дети воспитываются в старом духе.

Усатый бакалейщик критически осмотрел меня с ног до головы:

— Слишком молоды, мадемуазель! Слишком молоды!

Худенькому старичку действительно требовалась секретарша. Он ввел меня в свой кабинет, предложил папирос, чаю, конфет. Я бегом спустилась с лестницы, сильно напуганная.

Как все безработные, я ничего не могла найти. Как они, я начала терять надежду.

14

Я бродила по Елисейским полям, по саду Тюильри, зашла в Булонский лес. Вокруг Большого озера гуляли люди, скользили машины. Синеватые массивы деревьев отражались в воде. Рыжие стволы окутал темный плющ. Пахло сыростью. Я села в тени и вздохнула глубоко. Я просидела час, два, три, глядя в пространство. Когда я очнулась, был почти вечер. Я захотела встать со скамейки и не могла. Непреодолимое желание спать овладело мной. Мне казалось, что, если я не усну хоть на пять минут, я умру. Но пришлось встать и снова пойти. Ноги были словно из ваты, голова трещала. Так я поняла, что такое усталость.

Утром, перед уходом, я пила кофе вместе с Анжело и Колетт. В девятом часу вечера мы съедали булку, салат, консервы, сыр. Но к часу дня мне начинало хотеться есть. Я останавливалась у витрин и смотрела на еду. Так я поняла, что такое голод.

Я думала: «Ведь это черт знает что! Сколько всего, гораздо больше, чем нужно! Неужели хотя бы меня одну не мог бы прокормить Париж?»

Я стала злой.

Колетт говорила:

— Что меня бесит, так это то, что все дешево. Если бы платья и туфли были дорогие, то я бы просто плюнула. Но все почти даром, а купить нельзя.

Колетт повезло больше, чем мне. Через неделю она нашла место продавщицы в новом магазине на авеню де ла Мот-Пике. Этот магазин назывался «Юни при», то есть «одна цена». Там продавались вещи необычайно дешевые, и почему-то все пахло керосином. Колетт попала в отдел купальных чепцов и туфель. К запаху керосина прибавился запах резины. На другой день после ее поступления на работу я зашла навестить ее. Она показалась мне еще тоньше в форменном черном платье. Она стояла у прилавка, где были навалены желтые, зеленые, малиновые чепчики и туфельки в дырочках. Солнце накалило огромное окно. У прилавка толпились потные женщины. Покупая пятифранковый чепец, они час примеряли его у мутного зеркала, пудрясь и крася губы. Увидя меня, Колетт улыбнулась, но ей очень хотелось плакать. Мы молча пожали друг другу руки.

— Ну как, Колетт? — спросила я.

— Ты знаешь, я не думаю, что выдержу. Я не могу быть любезной целый день, когда мне хочется реветь. Кстати, не забудь купить хлеба и яиц для Анжело. Он, бедняжка, один.

Я подумала об Анжело, который лежит в прохладной комнате, приняв душ. Я решила поговорить с ним серьезно. Мне хотелось это сделать уже давно, но я не решалась. Все же я была его гостьей. С другой стороны, мы были хорошие друзья. Я ушла от Колетт, по-прежнему злая. Но в глубине души я завидовала ей.

15

Вечера были длинные и солнечные. Нет ничего тоскливей, чем летний вечер в большом городе. Грязные и злые, мы с Колетт приходили домой. Анжело лежал в трусах на диване и смотрел в окно. Он похудел и еще больше пожелтел, лицо у него стало хищное и желчное. Я спросила его:

— Послушай, Анжело, почему ты ничего не делаешь? Ведь в прошлом году ты писал для испанской газеты, ведь ты способный.

Он было буркнул: «Отстань», но вдруг привстал, и у него засверкали глаза:

— Не могу! Понимаешь ли, Жанин, не могу работать, когда знаю, что у меня нет ни гроша. Я могу писать, лишь когда чувствую себя обеспеченным. К тому же, — добавил он, — тот журнал, который меня печатал, на краю банкротства.

— Ну, так надо делать что-нибудь другое. Ведь у тебя есть связи в американском и испанском посольствах.

Он снова вытянулся на диване и положил руки под голову:

— Никогда ни один Ассурдия не служил!

— Очень мило! — разгорячилась я. — Значит, ты предпочитаешь дохнуть с голоду?

Колетт встала и вышла из комнаты. Я поняла, что ей тяжело.

— …чтоб Колетт работала? — сказала я тихо.

— Ну-ну! — усмехнулся Анжело. — Я еще не на ее содержании. Если она зарабатывает триста пятьдесят, то я получаю тысячу.

— На тысячу триста пятьдесят можно жить. С трудом, конечно, но можно. Надо вам бросить эту квартиру.

— Не могу, Жанин, — сказал Анжело почти жалобно. — И вообще, я скоро…

Он не кончил фразы.

— Как тебе не стыдно! — сказала я. — А ты еще болтал что-то насчет социализма.

— Я и есть социалист. Если я встречу знакомого рабочего, то охотно подам ему руку.

Мы сели обедать. Не было ни мяса, ни супа, но зато был хороший коньяк.

— Он не может без коньяку, — говорила Колетт.

После трех рюмок Анжело начинал врать.

— Ты понимаешь, — говорил Анжело, вытирая салфеткой потную волосатую грудь, — однажды, в Гватемале, мы с отцом поехали на кофейные плантации. Мы заночевали с пастухами в деревушке. Жара была страшная. И вот среди ночи раздается странный звук. Как будто квакает лягушка. Это кваканье продолжалось всю ночь. Наутро мы узнали, что то был человек, которого донимала икота. Он икал страшно, на всю деревню. К вечеру у него поднялась температура. Его поили водой. Заставляли не дышать. Ничего не помогло. Днем он умер. А вот еще одна история, — продолжал Анжело, выпив еще рюмку, — и это уже совсем потрясающая история. У меня был друг. Теперь он умер. Это был гениальный ученый. Он изобрел такой луч, который мог просвечивать стены, самые толстые. В ту пору я был влюблен в одну даму. Она была красавица. Однажды ночью я и мой друг подкрались к дому моей возлюбленной и навели луч на стену, за которой находилась ее спальня. Мы увидели комнату, мебель, лампу, все. Моя красавица лежала уже в постели и читала. Но луч обладал свойством просвечивать не только стены, но и материю, и кожу. Сквозь одеяло я увидел мою возлюбленную обнаженной. Она была прелестна. Но вот я начал различать и ее скелет, и ее внутренности. Билось сердце, двигалась кровь, варил желудок. Это было противно.

— А как варил желудок? — поинтересовалась я.

— Очень хорошо. Я даже мог различить, что он варит: ростбиф, картошку и мороженое. Но, повторяю, это было омерзительно! Со злостью я схватил аппарат, который испускал луч, и разбил его вдребезги.

— Ну зачем ты это сделал? — воскликнула Колетт, искренне веря, что все это было так.

Сквозь открытое окно вместе с запахом города и автомобилей полз аромат свежеполитой травы на Марсовом поле и нарядных цветов.

— Пойдем гулять, — сказал Анжело.

Все трое мы вышли на улицу. Воздуха, казалось, не было совсем. Большой парк с неподвижными деревьями и кустами походил на огромный зал, украшенный зеленью. Эйфелева башня светила, как большая лампа. Мы молча дошли до Трокадеро и направились по авеню Фриедлан к площади Звезды. От огромного количества автомобилей, которые огибали площадь, она, казалось, кружилась вокруг арки, как патефонная пластинка.

Вдали ударил гром и прокатился над городом.

— Гроза! — сказала я. — Идем домой.

Когда мы дошли до сада Трокадеро, стал накрапывать тяжелый дождь.

— Бежим! — сказал Анжело.

Он обнял Колетт, и они побежали по дорожке, посыпанной песком. Они смеялись. Их было двое. Я же была совершенно одна в жизни. И кроме покатого дивана в гостиной Анжело, у меня не было другого дома. Дождь зашумел в листьях, и молния пробежала по небу. Анжело и Колетт целовались. Это был их последний счастливый вечер, но все же счастливый! Я поняла, что хуже, чем мне сейчас, уже быть не может. Мне показалось, что-то лучшее должно произойти.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Дайна Лундборг родилась в Копенгагене. В семье было восемь детей — все девочки. Девочки были белобрысые и некрасивые. Только одна, пятая, была шатенка и хорошенькая — Дайна.

От детства остались плохие воспоминания: тугие косички, грубые шерстяные чулки, скучные обеды, строгость отца. В пятнадцать лет Дайна стала красивой. Ее отдали учиться шить. Дайна хорошо выучилась шить: у нее были легкие и ловкие руки.

В Европе была война. В Дании было тихо. Там интересовались европейскими новостями и свежими светскими сенсациями. Зимой 1916 года очередная светская сенсация была следующей: банкир Петер Холгерсен влюбился в какую-то портнишку, Дайну Лундборг, женился на ней и увез ее в Шанхай.

В Шанхае Дайна поселилась с мужем в просторном доме — с коврами, с китайской прислугой. Холгерсен делал дела, — Дайна правила новеньким авто, принимала весь Шанхай, имела любовника.

В 1919 году Дайна с мужем переехали в Париж. Парижские газеты очень позабавились тем, как жену датского банкира Холгерсена нашли в объятиях опереточного актера Жака Пероля. Развод Холгерсена наделал много шума. Дайна не потеряла головы, — она вообще никогда не теряла головы. У нее были бриллианты и красота. Она уехала в Америку. В Голливуде ее заметили. Она сыграла роль графини в картине «Черная и белая перчатка» с большим успехом. В 1926 году она вернулась в Европу и вышла замуж за немецкого барона фон Арцен.

Балы молодой баронессы фон Арцен гремели по всему Берлину. В 1931 году фон Арцен разорился и покончил с собой. Бриллиантов Дайны едва хватило на покрытие долгов. Дайна осталась на улице. К счастью, подоспело наследство, оставленное ей каким-то Джимми, который умер от чахотки. Правда, это было пустяковое наследство, всего пятьсот тысяч франков, но на первое время Дайна почувствовала себя обеспеченной.

Зиму она провела в Париже. Она сняла небольшой, уютный особняк около Люксембурга и приручила всю парижскую богему. У нее бывали Ван-Донген и Шевалье. У нее бывали и Анжело, и Эдди, и Пако. Мне довелось быть у нее несколько раз до моего отъезда в Ла-Варен. Мы с ней почти подружились. В апреле 1932 года она уехала на Капри. На Капри Дайна поселилась в отеле «Квисисана». В первую же неделю ее признали самой красивой и самой элегантной женщиной на всем острове, На нее приезжали смотреть из Сорренто и Неаполя.

Авантюра с наследным принцем Италии! Позже Дайне казалось, что никогда она не была так счастлива, как в те пять дней, проведенные на яхте принца.

Накануне был бал. Он смотрел лишь на нее, танцевал лишь с нею. Потом она получила письмо с приглашением. Яхта стояла на рейде… белая, с серебром, с развевающимся трехцветным флагом.

Дайна не хотела, нет, не хотела идти. Она боролась с собой весь день, весь вечер. Но потом пошла… ведь живешь лишь раз!.. захватив зубную щетку, купальный костюм и пижаму, — Дайна никогда не теряла головы.

Когда же принц привез ее обратно на остров и снова исчез за горизонтом на своей яхте, Дайна была почти убеждена, что судьба итальянской монархии в ее руках. Развод принца — пустяк. Любовь — сильнее всего. Дайна будет королевой итальянской.

Но принц не вернулся, и Дайна снова уехала в Париж.

Там ее ждали плохие вести. Банк, в котором хранились ее последние деньги, лопнул. На этот раз ждать наследства было неоткуда. Но Дайна не потеряла головы. Она сняла комнату в маленьком отеле «Пастер», купила швейную машину на Рынке блох и снова села шить.

2

Гроза не освежила воздуха. Пар плыл над городом. Город пустел. Я вышла из какой-то конторы, где мне мило сказали, что секретаря уже нашли, и мне захотелось в Люксембург. Я медленно побрела от площади Шателе через мост по бульвару Сент-Мишель. Люксембург встретил меня толпой детей. Дети бегали вокруг бассейна. Маленький парусник наклонился и грозил упасть. Дети кричали. Вокруг шелестели деревья. Я позавидовала голым статуям: им хоть было не жарко. Часы на дворце показывали без десяти пять. Я села на скамейку (за железный стул надо платить двадцать пять сантимов) и вспомнила пансион Лафрикен. Там, наверное, цветут черные тюльпаны, с Марны дует холодком, тихо; мадам Лафрикен бродит по заросшим аллеям: «…Я хочу, чтобы у меня в саду были орхидеи, лиловые и розовые… и пестрые колибри в кустах; я хочу…»

Потом я вспомнила о море, о юге. Ницца, Канны, Жуан-ле-Пен. Вот на золотой дюне черные силуэты сосен, а внизу, в месяцеобразной бухте, вода такого густого синего цвета, что хочется обмакнуть в нее огромную кисть и измазать этой бешеной синей краской все, что попадается под руку. «Но «жизнь есть жизнь», — сказала Кики. Ничего не поделаешь!

Мне хотелось пить, я вспомнила о тридцати франках, которые мне одолжил Эдди («Можете мне не отдавать их, darling, — сказал Эдди, — все равно последние»).

«Капулад» — большое угловое кафе. Под полосатым тентом стоят огромные пестрые парасоли, соломенные кресла и мраморные столики. Я села и заказала мороженое с сельтерской водой. За соседним столиком, спиной ко мне, сидела женщина в потертом, но изящном костюме и соломенной шляпке набок. Она случайно обернулась. Я узнала серые глаза и точеный носик Дайны.

3

Мы поговорили с Дайной о многом. Она курила, пуская колечки. Незаметно спустился вечер. За соседним столиком пять студентов в синих беретах, спорили, читая какую-то книгу. Книга ходила из рук в руки. На столике росла башня из блюдечек. С другой стороны сидели влюбленные. Они целовались, смотрели друг на друга и снова целовались. Дайна рассказала о себе. Она еще страстно любила черноглазого итальянского принца.

— Какие у вас планы? — спросила она меня, помолчав.

— Никаких, Дайна. Вы сами знаете, как все сейчас трудно.

— Вы умеете шить? — спросила она, подумав.

— Нет.

— Вы умеете кроить, накалывать на манекен?

— Нет.

— А вышивать, делать аккуратные швы, ставить бейки?

— Нет, милая Дайна.

— Тем хуже! Во всяком случае, складывайте ваше барахло и переезжайте ко мне, в отель, завтра. Будете помогать мне работать. Я велю поставить вам кровать.

Мы расстались в девятом часу.

4

Узнав, что я уезжаю, Колетт расплакалась. К моему изумлению, огорчился и Анжело.

— Живи у нас, — сказал он мне, — и ходи работать к баронессе. Чем тебе здесь плохо?

Я его поблагодарила, но все же решила переехать к Дайне, хотя бы для того, чтоб сэкономить те полтора франка, которые понадобилось бы тратить ежедневно на метро.

— Ты понимаешь, — сказала Колетт, когда Анжело вышел, — у нас отношения портятся. Он меня разлюбил. Поэтому мне легче, когда есть третий человек в доме. Ах, Жанин, друг, если бы ты знала, как я несчастна! Ведь он — все для меня, а я уверена, что он скоро уедет.

Мне самой стало грустно. Я успела привыкнуть к друзьям. Притом не хотелось покидать просторные комнаты, белую ванную, зеленые аллеи Марсова поля. Все же я распрощалась с друзьями, обещав навестить их через несколько дней.

5

Обои изображали райский сад. Пестрые птицы, цветные львы, зеленые ягнята, пузатые, рахитичные амуры.

— Как вы можете жить с такими обоями? — спросила я Дайну.

— Ничего, привыкнете и вы, — сказала она мне.

Умывальник (горячая и холодная вода) находился за ширмочкой. Мою кровать поставили между шкафом и окном. Окно выходило на солнечную сторону, поэтому занавески были всегда спущены. На столе лежали пестрые летние ткани. Два манекена нежно наклонились друг к другу. Один был строен и элегантен. Другой Дайна обмотала ватным и байковым одеялами, подложив предварительно две подушки.

— Это специальный манекен моей самой богатой клиентки, — сказала Дайна, — Интереснейший тип! Она весит около ста кило. И знаете, кто она? Жена Димитрия Рубинштейна, того русского, что был при Распутине.

— Неужели? — удивилась я.

— Замечательный дом! Когда я пойду примерять, то возьму вас с собой. Вот увидите.

Так как летний сезон только начался и Дайна брала недорого, работы было порядочно. Дайна показала мне, как пришивать крючки к юбке, и сама села за машину. Машина была старая и все время заскакивала. Дайна трясла ее, дула в шпульку, дергала за ручку. Машина снова начинала работать. Жара была невыносимая. Мы сняли с себя почти все, но были совершенно мокрые. Я с грустью вспомнила ванную Анжело. В отеле «Пастер» ванной не было. К вечеру Дайна взяла мою работу, посмотрела внимательно и все распорола.

— Ничего! — сказала она. — Мечтающие о станковой живописи не могут стать хорошими портными. Я очень рада, что вы здесь, — сказала она серьезно. — Одиночество сводило меня с ума.

Мы пошли обедать в маленький ресторанчик около вокзала Монпарнас. Дайна много говорила. Ей хотелось отвести душу. Я слушала ее. Вдруг я поняла, что у этой женщины нет ничего, кроме воспоминаний. У нее не могло быть надежд, потому что она имела слишком много и на большее рассчитывать не могла. Я поняла, что она несчастнее меня. Мне стало легче.

6

Через несколько дней я узнала всех клиентов Дайны. Во-первых, семья Рубинштейн. «Митькина» жена, ее сестра и любовница сына. Любовница сына, Люсьен Карлье, была обаятельна. Это было стройное создание, с тонким личиком и золотыми кудряшками. Она правила ярко-голубым «шевроле»^[5], за ней всюду ходила породистая овчарка Леа. Но ни о чем другом, как о платьях, Люсьен не могла думать. Это был психоз. По ночам ей снились белые шелка, розовые бриллианты, серебряные лисицы. Когда-то она сама была портнихой. Поэтому теперь стала невыносимо придирчива. Но Дайны она все-таки побаивалась. Однажды Люсьен показалось, что рукав плохо сидит.

— Пошли вы к черту! — рассердилась Дайна. — Не буду переделывать. Мне надоел этот красный и черный горох.

Тогда Люсьен молча села на кровать, взяла ножницы, распорола рукав и сама все перешила.

— Я было позавидовала ей, — сказала Дайна, когда Люсьен ушла. — Но когда увидела юного Рубинштейна, — господи! — всё на свете, только не жить с таким боровом!

— А у нее хороший характер, — сказала я, вспомнив о рукаве.

— Все проститутки добрые, это известно, — ответила Дайна.

Она гордилась тем, что всю жизнь слушалась лишь своего сердца.

7

Сестра мадам Рубинштейн, мадемуазель Адель, была старая дева и приживалка. Она была чуть худее сестры и поэтому смеялась над манекеном, изобретенным Дайной. Дайна долго терпела. Однажды она вспылила и заявила, что и ей, мадемуазель Адель, она шьет по этому же манекену, снимая лишь верхнее, байковое одеяло. Мадемуазель Адель обиделась и сказала, что больше не придет.

— Придете! — ответила Дайна. — Никто вам за такие гроши не станет шить. Притом Рубинштейну я нравлюсь, и он вам не даст денег на ваше тряпье, если я нажалуюсь.

Мадемуазель Адель поджала губы и промолчала.

С мадам Рубинштейн мне пришлось познакомиться позже.

Кроме того, клиентками Дайны были хозяйка отеля «Пастер», мадам Бертело, горничная Луиза и еще какие-то странные женщины разных национальностей.

В следующее воскресенье я собралась к Анжело и Колетт.

— Поклонитесь Ассурдия, Гонзолесу и Уолтеру, — сказала Дайна. — Я знаю, что мало их интересую теперь. Нет ни особняка, ни машины, ни безукоризненной красавицы. Но если им не лень, пусть зайдут.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Файт и я, мы спустились по каменной лесенке к самой реке. Справа были черные силуэты моста и круглых, со шпилем, башенок Консьержери. Гранитная набережная противоположного берега стала лиловой от заката. Лиловой была и вода, усыпанная овальными золотыми пятнами. Слева был мыс острова с горстью серых домов. В окнах светилось солнце, ярко выделялся пучок деревьев. Позади нас, над барьером набережной, среди домов, торчали квадратные башни Нотр-Дам. Небо было бледное, с золотом. Вокруг шумел воскресный народ. Мы сели на длинное бревно. Около нас в куче ржавого песка копошились люди. Крутился грузовой кран. Стояла баржа.

— Сложный пейзаж, — сказал Файт.

— Послушайте, — сказала я серьезно, — вы мне очень нужны. Вы художник талантливый, мне говорил Анжело. А я совсем не знаю художников. Ни одного. С тринадцати лет я мечтаю о живописи. Я много рисовала, от своих рисунков я приходила в восторг. Теперь мне кажется, что я проворонила свою жизнь. Это правда?

— Бедная девочка! — сказал Файт. — Она мечтала о живописи… Я ненавижу живопись, понятно? Во Франции нельзя быть художником.

— Парадокс, — сказала я.

— Ого! — сказал Файт.

Мы помолчали.

— А каких художников вы любите, а?

— Импрессионистов. Я люблю Ван-Гога, Ренуара, Манэ, поздних — Матисса и Гогена. Я люблю Ван-Донгена — это замечательный портретист!

— Ну хорошо. А Давида, например?

— Нет, не люблю совсем.

— Так.

Файт взял с земли щепочку и кинул в воду.

— Так вы хотите учиться живописи, да? Или как?

— Учиться? Нет! У меня сейчас нет средств. Вы мне только скажите: должна ли я считать свою жизнь испорченной потому, что не стала художницей?.

Мне ужасно хотелось, чтобы Файт ответил: «Ну нет! Что вы!» или: «У вас еще вся жизнь впереди». Но он ответил без иронии:

— Теперь нельзя быть художником во Франции.

— Но почему? — вспылила я. — Это вы говорите для шику, не иначе. Или разыгрываете из себя Клода из «Творчества» Золя.

— Клода? А правда! Клод… Сезанн… Вы что же, читаете? — спросил он.

— Читаю.

— Это поразительно! — сказал Файт совершенно искренне.

— Однако, — заметила я, — вы, наверное, встречаетесь с довольно странными женщинами?

— Странными? Я с ними почти совсем не встречаюсь. По-моему, я их не очень люблю.

— Так что же вы любите? — обозлилась я.

— Деньги, блеск, вино, увлечения… на одну ночь…

Я посмотрела на тощую фигуру Файта, на его впалые щеки, усталые глаза. Я улыбнулась. Он понял, что я не поверила. Он улыбнулся в свою очередь. Так началась наша дружба.

— Я выгляжу ужасно! — сказал он совсем другим тоном. — Я говорю глупости. Но поверьте: я очень искренен. Я Францию ненавижу. Но ненавижу, как свой собственный больной зуб. Она сидит во мне. Вырвать ее страшно. Это маленький участок моей жизни — Франция, потому что я эгоист. Но вы знаете, как может болеть маленький зуб? Ужасно! Здесь нельзя работать. Может быть, потому, что слишком много талантливых людей. Или из-за кризиса? Этот кризис! Ну что за анекдот! Для нас, художников, не может быть кризиса. А он существует все же. Почему? Потому что во Франции все равняется на масштаб коммерции. Во Франции торгует каждый. Торгует врач, как бакалейщик: оба они посылают своему клиенту счет. Торгует архитектор: он строит так, как ему заказали. Торгует депутат — своим красноречием хотя бы, и тем, что покупает голоса. Торгуют писатель, художник, актер. Француз не сделает ничего даром. Торгуют жена, муж, дети. Возьмите любую французскую семью. Муж приносит деньги, но взамен требует определенного количества уюта, забот, покоя, любви, свободы. Главное — свободы: он хочет изменить, он изменяет. Он за это платит деньги. Жена, дает себя, свои услуги. Взамен ей нужды тряпки. Каждый ребенок, принося домой хорошую отметку, знает, что получит за это что-нибудь. Иначе он и не учился бы прилично. Родители покупают прилежность сына. Можно будет сказать знакомым: «Пьер (или Жак) хорошо учится». Это приятно.

— Вы француз?

— Да, хотя прадед был венгром. Оттого — такая фамилия, такая смуглота.

— Вам сколько лет?

— Двадцать шесть.

— Ну, а это? — сказала я, показывая на темнеющий город. — Неужели вы не любите Парижа, в котором вы живете?

— Я ничего не люблю, — ответил Файт очень тихо и угрюмо. — Пошло, но это так.

— Тогда надо покончить с собой.

— Я пробовал. И, знаете, это было очень смешно.

— Смешно?

— Да. Сейчас я вам расскажу. Вам, может быть, говорил Ассурдия, что я живу у одного художника — у Лаверна. Это милый парень, но ужасный дурак. Впрочем, неважно. У него большое ателье, около Монпарнаса. Сейчас от него ушла его девчонка, Берта, и вот я живу у него. Лаверн рисует всякие эскизы, драпировки, делает узоры для тканей и обоев. В двадцать шестом, двадцать седьмом годах он массу зарабатывал. Но кризис… У него тоже теперь не часто водятся деньги. Недели три тому назад я решил покончить с собой, — продолжал Файт все тем же тоном. — Это было вечером. Лаверн уехал на сутки за город писать какую-то речку. Я сделал так: купил снотворного, очень крепкого, потом пошел на кухню и положил на пол тюфяк. Я проглотил снотворное, открыл газовые краны, лег на тюфяк — и моментально уснул. Я проснулся на другой день вечером, голодный как собака — живехонек. Вдруг я вспомнил, что кончал с собой. Я разозлился.

— Ну-ну! — сказала я нетерпеливо.

— Я понюхал воздух. Газом не пахло. Через полчаса приехал Лаверн. Я его спросил, почему нет газа, сказал, что хотел поставить чайник. Оказалось, что накануне газ выключили за то, что Лаверн уже три месяца не платил компании.

Я расхохоталась.

— Это замечательно и очень смешно! Но что вы думаете делать дальше?

— А вы? — спросил Файт.

Я замолкла. И правда: что я предполагала делать?

— Вот видите, — сказал Файт, — а вы говорите: Франция, Париж, любовь! А что делать в этом Париже — неизвестно. Вы, кажется, шьете? Ну, вам повезло, А я вот прямо-таки ничего не делаю.

— Ничего?

— Ничего.

— И не кушаете?

— Нет.

— Да. Но если у меня нет перспектив на будущее, то это почти естественно. Я не могу учиться и ничего определенного не умею делать. Но вы — художник! Вы должны писать.

— Ах, господи! Зачем же я буду писать, если мои картины никому не нужны? Кризис.

— Ну, милый друг, вот я вас и поймала. Вы такой же торгаш, как все французы. Если у вас не покупают, значит, не нужно.

— Живу с волками. Впрочем, вы, конечно, правы. И я как все. Но мое горе в том, что даже если бы и стали покупать мои вещи (прежние, потому что сейчас я не пишу), я все-таки не мог бы работать. Я больше не могу, понимаете ли: я устал!

— От чего же вы устали?

— От всего. Вы это поймете через некоторое время.

— Но если бы все было иначе, вы любили бы работать и любить?

— До безумия! Только боюсь, что для меня все кончено. В двадцать шесть лет я чувствую себя стариком. — Он покраснел. — Я с вами откровенен, мадемуазель, — сказал он.

— О, Файт! Я уверена, — воскликнула я, — что в вас есть много хорошего. Почему вы разыгрываете из себя нахала и бездельника? Попробуйте взяться за дело. Вы же сами говорите, что презираете всех, кто работает только ради денег. Пишите, и вам станет легче.

— Но, милая девочка, если бы я мог… Я сейчас же взялся бы за кисть и писал бы до ночи все, что вздумается, а ночью я взял бы… хотя бы вас… Ну-ну, не сердитесь! Я шучу.

— Вы рассуждаете как Ассурдия. Он тоже говорит, что не может писать рассказов.

— Да, но Ассурдия — бездельник настоящий, и на бабу у него хватает сил. Кроме того, он бездарен. Его печатали за его кофейные плантации.

— А вы?

— Я — талантливый, — сказал Файт твердо.

— Ну, тогда я не понимаю…

— Бросим этот спор, хотите? Вообще, известно, что, когда двое спорят, каждый гордится своим мнением, жалея того, с кем спорит. Никто никого не убедит.

Вечер спускался серовато-лиловый. Баржа начала медленно отчаливать. Люди кричали. На противоположном берегу букинисты, закрывая ящики, укладывали книги. Зажигались звезды и огни.

— Может быть, вы утопист? — спросила я. — Мечтаете об уэллсовских переворотах?

— О нет! Совсем не то. И я даже не люблю Уэллса.

— Ну вот, я рада, что у нас есть общие вкусы, Файт, — воскликнула я. — Я тоже не люблю Уэллса.

— Есть еще и другие, я уверен. Ну, чего вы еще не любите?

— Это забавно, Файт! Обыкновенно, когда двое начинают дружить, то они ищут и находят то, что оба любят. Мы же — наоборот: хотим искать общие предметы ненависти.

— Это только доказывает, что мы озлоблены. Мы живем в паршивое время. Главное — то, что скучно. Понимаете ли: скучно жить! Уныло. Кстати, что вы знаете о Советском Союзе? — спросил Файт.

— «Кстати»?

— Нет, очень некстати. Вы правы. Вот вы говорите — Уэллс. Зачем нам Уэллс? Все обошлось без кометы.

— Советский Союз… Я мало что знаю о нем.

— А почему бы вам туда не поехать? Ассурдия говорил мне как-то, что у вас там есть очень близкие люди, которые были бы рады, если б вы приехали.

— Откуда вы знаете?

— Я же вам говорю: мне сказал Анжело.

— Вы говорили с Анжело обо мне?

— Как-то говорил, да. Но, ради бога, не вздумайте, что я в вас влюблен.

— Давайте походим, — сказала я. — Очень уж неудобно сидеть на этом бревне.

Мы поднялись и направились по набережной к мосту Искусств.

— К сожалению, — сказал Файт, — я не могу пригласить вас обедать. Но на ликер у меня хватит. Только знаете что? Я не люблю «модных» мест. Давайте я сведу вас к Потишу.

Я сказала.

— Ладно! — даже не поинтересовавшись, что за Потиш.

Потиш оказался маленьким бистро на углу рю де Сент-Пер и рю де л’Юниверситэ. Вокруг мраморной стойки стояли каменщики и угольщики.

— А здо́рово, — шепнул Файт, — это черное с белым на фоне Потиша!

Сам Потиш, толстяк, слепой на один глаз, разливал ликеры. Он узнал Файта и без улыбки подал ему руку. Мы взяли желтый распай.

— На «ты», — сказал Файт, — и до дна!

Мы выпили.

2

Я вдруг подумала: как все это произошло? Днем, придя к Ассурдия, я нашла Файта и Анжело за коньяком и спором. Файт ругался. Он не поздоровался со мной. Он меня не узнал. Пришла Колетт. Мы состряпали завтрак. Файт много ел, сидя как-то боком к столу. Потом он лег на диван и уснул. Проспав час, он проснулся, сел и пристально посмотрел на меня.

— Знаю, — сказал он, — вспомнил. Свадьба шлюхи Рикетт. Где вы живете? — спросил Файт.

Я сказала.

— Нам по дороге, — сказал он, почти улыбаясь.

Мы вышли на улицу. Вечер был не такой жаркий.

— Пойдем пешком!

— Пойдем, — ответил Файт и окончательно улыбнулся.

3

Мы шили, гладили, кроили. Жара все усиливалась. К четырнадцатому июля большая часть парижского населения уезжала из города.

— Ничего, крепитесь! — говорила Дайна. — Мы с вами доживаем последние хорошие денечки. После четырнадцатого, когда все уедут, работы больше не будет. Я уже купила «сем-семгом».

— Это зачем?

— От голодухи.

Дайна меня поражала. Женщина действительно примирилась со своей судьбой. Сколько юмора, сколько радости! Она могла часами хохотать, вспоминая семью Рубинштейн или случай, происшедший с ней в Индии. Иногда она становилась грустной — когда вспоминала о принце.

— Послушайте, — сказала я ей как-то, — неужели вы действительно любите его?

Она подумала:

— Искренне? Тогда, конечно, нет. Довольно ограниченный и безвкусный парень. Но поймите, что это было сказочно! Это море, эта яхта, и он, принц…

Она чуть не плакала. Ножницы стучали об пол. Сидя на полу, Дайна кроила синее шифоновое платье в золотых бабочках для Люсьен Карлье. На толстом манекене висело черное платье мадам Рубинштейн.

— Ну что она от меня хочет? — восклицала Дайна в отчаянии. — Говорит — зад, бока, грудь. И так я сузила до того, что впихиваю ее в платье, как большую подушку в маленькую наволочку.

Я научилась очень бойко заметывать петли на летних платьях. Но от непривычки и жары сильно болело под левой лопаткой и ныл затылок. Мы с нетерпением ждали конца дня. Выйти на улицу — для нас это было счастье. Через несколько дней Дайна сказала мне, что понесет сделанные вещи Рубинштейнам.

— Если хотите, идемте со мной. Но предупреждаю: Митька (она говорила «Мытка») в дурном настроении. Стоя в переполненном вагоне метро, прижимая к себе картонки и пакеты, Дайна рассказывала:

— Он в плохом настроении потому, что недавно увидел себя в довольно противном виде.

— Как увидел себя?

— В кино.

Дайна рассказала забавный случай. Шла такая картина из русской жизни: «Любовь Гришки Распутина». Рубинштейн пошел. Оказалось, его, Рубинштейна, играл плюгавый актер с козьей бородкой. Вывели его как ростовщика, скупердягу, мерзавца. Митька обозлился и пошел ругаться с режиссером. Режиссер, двадцатипятилетний парнишка, обожающий всякую русскую клюкву, долго не мог ничего понять.

— Но вы, собственно, кто? — спрашивал режиссер.

— Да я — Рубинштейн! Дмитрий Рубинштейн, тот самый.

Тогда режиссеру стало дурно. Он не мог поверить, что почти выдуманный им в фильме Рубинштейн — живой человек, живущий в Париже.

— Да вас же давно повесили большевики! — вопил режиссер.

Дайна смеялась.

— Ужасно жалко, что его не повесили. Паршивец страшный! Сейчас у него болит печень, а денег он мне должен немало.

Рубинштейны жили на авеню Боска, в большом старинном доме. На лестнице лежал алый ковер, поблескивали зеркала.

— Через черный ход, пожалуйста, — сказала консьержка, увидев картонки.

Мы поднялись по черной лестнице, где было прохладно и шмыгали мыши. В большой белой кухне на столе лежала груда персиков и винограда. Кухарка с серьгами в виде камей и с седыми локонами кормила белого бульдога.

— Это — псина Рози, любимица дома, — сказала Дайна по-английски. — А кухарка Агнесса Петровна (она говорила «Петраовна») — бывшая графиня.

Графиня сказала нам, что у мадам — массажистка.

— Ну, что слышно? — спросила Дайна, садясь на стол около персиков и зажигая папиросу.

— Ничего, спасибо! У мосье опять болит печень. Говорят, у него сахарная болезнь. Сегодня у нас к обеду его сиятельство. Говорят, — сказала графиня тихо, — что Серж хочет жениться на дочери его сиятельства.

— А как же мадемуазель Карлье?

— О, эта!.. — сказала графиня, сделав презрительное лицо. — Об этом не думают. Говорят, за пять тысяч она исчезнет и будет молчать.

— Да, но где же взять пять тысяч? — спросила Дайна, надвигая соломенную шляпу на левый глаз. — Их нет.

— Увы! — вздохнула графиня. — Хотя говорят, что дочь его сиятельства вдова и крайне богата.

— Ах, понимаю! — воскликнула Дайна, хватая персик. — Пять тысяч для Люсьен будут изъяты из приданого вдовы.

— Ах, мадам фон Арцен, дорогая баронесса! — воскликнула графиня Агнесса. — Какие пустяки! Ну еще год, еще два, и мы все вернемся в Петербург и будем богаты.

В это время в кухню вошла мадемуазель Адель. Она была в бюстгальтере и сиреневых панталонах. Чулки спускались до щиколоток, волосы торчали седыми прядями.

— Извините! — воскликнула Адель. — Но такая жара. Агнесса Петровна, где щипцы для завивки? Ну, мадам Дайна, как мое платье?

— Так же, как и мои деньги, — ответила Дайна.

— Бросьте шутить! — сказала Адель. — Сегодня у нас к обеду его сиятельство с дочерью.

— Говорят, — шепнула графиня, когда мадемуазель Адель вышла, — что хотят женить его сиятельство на мадемуазель Адель.

Графиня казалась счастливой, что могла выложить все последние новости, потом она внезапно тяжело вздохнула:

— Я знала его сиятельство, когда он был совсем молодым, сорока пяти лет. Какой дивный мужчина он был.

Небритый лакей в грязном переднике объявил, что мадам готова и просит. Мы пошли в спальню. Спальня мадам Рубинштейн походила на дешевый мебельный магазин. Кресла, пуфы, диванчики всех форм и всех цветов стояли друг возле друга. На подушках сидели куклы: маркизы, арлекины, пьеро. На кровати лежало розовое покрывало, обшитое горностаем. Мадам Рубинштейн сидела около туалета и улыбалась нам в зеркало. Я вспомнила манекен, сделанный Дайной, и мне стало ужасно смешно. Дайна с трудом натянула на нее платье, которое трещало и морщилось.

— Ну что ж, теперь хорошо! — сказала мадам Рубинштейн, вертясь перед зеркалом (но из-за своей толщины она вертелась медленно). — Я же вам говорила, что следует чуточку удлинить и слегка расширить. Теперь хорошо!

Мы с Дайной переглянулись. Я знала, что с последней примерки Дайна не прикоснулась к платью.

— Ну, снимайте его, — сказала Дайна.

— А зачем? Его сиятельство сейчас придет, и я буду готова. Кстати, где Адель? Она уже оделась?

— Нет, не оделась, потому что ее платье в этой коробке.

— Ну дайте же его ей! — воскликнула мадам Рубинштейн.

— Знаете что, — сказала Дайна, — пока вы мне не уплатите, ни вы, ни ваша сестра не увидите вашего тряпья.

И, взяв платье за подол, она вывернула его наизнанку, так что мадам Рубинштейн осталась с поднятыми руками и головой в платье.

— Дорогая, дорогая баронесса! — закричала мадам Рубинштейн, путаясь в оборках. — Ну что это за шутки?! Сейчас придет Димитрий и все вам заплатит. Бог с вами!

— Когда заплатит, тогда и получите, — заявила Дайна, стянув наконец платье с мадам Рубинштейн.

— Вот он идет. Слышите, звонок? — обрадовалась та и, как была, в розовой комбинации, кинулась в переднюю.

— Димитрий! — закричала она по-русски. — Дай денег, милый, тут надо.

Хлопнула какая-то дверь. Все утихло.

— Видели эксплуататоров! — вздыхала Дайна. — И вы думаете, они заплатят? Я мечтаю о половине того, что они мне должны. Вот Мытка кричит, слышите? Впрочем, я подозреваю, что все это инсценировка. Он такой же жулик, как и эти бабы.

Из далекой комнаты доносился хриплый голос. Потом два пронзительных — мадам Рубинштейн и мадемуазель Адель, и снова хриплый. Потом захлопали двери, раздалось топанье, и в спальню влетели Митька и мадемуазель Адель с мадам Рубинштейн, обе в одном белье.

— Грабеж! — орал Рубинштейн по-русски. — Грабят, сволочи!

Он был маленький, болезненно толстый, с белым лицом. На голове была соломенная шляпа, в руке он держал палку и какие-то покупки. Ему, видно, не дали ни раздеться, ни прийти в себя.

— У меня нет больше денег! Понимаете — нет! — кричал он уже по-французски. — Я не могу содержать жен и их сестер, любовниц сыновей, самих сыновей, любовников любовниц и их родных.

— Не говорите глупостей, Димитрий! — заявила ехидно Адель, поправляя лифчик. — Если уж говорить о любовницах…

— Молчать! — крикнул Рубинштейн.

Потом он повернулся к Дайне, вежливо снял шляпу и поцеловал ей руку.

— Сегодня никак не могу, дорогая баронесса, но завтра — обязательно!

— Ну, вот видите! — воскликнула мадам. Рубинштейн в восторге. — Я же говорила, что все будет хорошо.

Позвонил телефон. Мадам Рубинштейн взяла отводную трубку.

— Это ты, Сережа? Алло! Здравствуй! Ну? Не можешь? Почему не можешь? Митя, он не может приехать к обеду! Сергей… Но его сиятельство и княжна Тамара… Сергей!.. Он повесил трубку!..

— Сволочи! — снова заорал Рубинштейн. — Что, не придет? Предпочитает со своей девкой? Которая мне стоит тысячи, да? Это всё вы, — напустился на Адель. — Семьсот восемьдесят франков потратили на обед, а что я скажу этому старому дураку и его дочери? Где Сережа?!

Он бросился к телефону.

— Что это? — залепетала Дайна, которая не поняла.

— Сын не приедет. Видно, не хочет жениться, — шепнула я.

— Вот здорово! Ну, давай смываться, а то сейчас будет скандал.

Мы вышли в переднюю.

— А картонки, а платья — все осталось.

— Э, черт с ними! — махнула рукой Дайна.

Когда мы вышли на лестницу, нас догнала графиня Агнесса Петровна и, удостоверившись, что никто не слышит:

— Говорят, — зашептала она, — что Серж хочет жениться на мадемуазель Карлье, и говорят, — тут она совсем расплылась от удовольствия, — что у мадам роман с его сиятельством.

— С каким еще сиятельством? — обозлилась Дайна.

— С тем самым… с отцом мадам Тамары и женихом мадемуазель Адель.

— Тьфу! — плюнула Дайна.

Вернувшись в отель «Пастер», я нашла записочку:

«Послезавтра, четырнадцатого^[6], приду за тобой в восемь часов. Пойдем гулять по городу, смотреть, как танцуют. Может быть, пойдет и Ассурдия с девчонкой.

Привет, Ф а й т».

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Голубые, малиновые, желтые, изумрудно-зеленые, молочно-белые звезды взвились в небо, перечеркивая ночь длинными хвостами, которые сплетались и развивались, как змеи, и, долетев до маленьких золотых звездочек, разбились и посыпались на землю радужным дождем. Точно такие же пестрые звезды помчались на дно черной теплой реки и всплыли на ее поверхность пестрой рябью. С набережной доносились звуки джаза. Пестрели гирлянды китайских фонариков, где-то нестройно пели «Карманьолу».

— Фейерверк окончен, — сказал Файт. — Пойдем дальше.

— А все-таки Республика умеет организовывать народные праздники, когда захочет, — сказал Анжело.

Он достал где-то полтораста франков и заметно поправел с шести часов.

— Ради бога, только не напивайся! — молила Колетт. — И вообще, по-моему, пора домой.

Но Анжело не хотел и слушать о доме. Мы прошли по набережной к площади Сент-Мишель. Толпа плыла темным тихим потоком. Люди шли медленно и мало смеялись. Даже джаз казался менее шалым, чем всегда. На углу площади Сент-Андре де-Зар двое ажанов схватили какого-то парня. Мы подошли ближе.

— Ты чего тут рассказывал, а? — кричал ажан. — А ну-ка, отвечай!

Парень искоса посмотрел на него и твердо сказал, что Республика сделала бы лучше, если бы отдала деньги, потраченные на этот глупый праздник, безработным.

— Тащи его! — приказал ажан.

— Грязный флик! — сказал Файт громко.

— Тише, вы! — шепнула Колетт.

Мы пошли дальше. Так как денег было немного и наученному горьким опытом Анжело не хотелось попусту их тратить, мы поднялись по бульвару до Люксембурга, прошли по авеню де л’Обсерватуар и вышли на Монпарнас. Там царило веселье, странное и неожиданное. Все кафе были ярко освещены. Танцевали большой толпой, прямо посреди улицы. Тент кафе «Купель» был увит гирляндами бумажных цветов, к спинке каждого стула привязали по цветному воздушному шару. Мы с трудом нашли место на террасе. Заказали пиво. Народу все прибавлялось. Красивый негр пригласил меня танцевать танго. Я пошла. Я вспомнила наш первый кутеж. Теперь мне казалось, что я тогда ощущала невыразимую легкость. Неужели один месяц, проведенный мною в раскаленном, унылом Париже, мог убить во мне даже умение веселиться хотя бы один вечер, но от души? Негр прекрасно танцевал танго. Мы разговорились.

— Вы с компанией? — спросил негр. — Хотите, я проведу вас всех в «Буль-Бланш»?

— Но там очень дорого?

— Ничего. Мы войдем, протанцуем несколько танцев и выйдем, не садясь за столик.

— Не стоит, — сказала я.

— Впрочем, вы правы. Кстати: странно, что вы пошли со мной танцевать, — первая за весь вечер. А знаете, мне так приятно танцевать с милой девушкой! Сегодня ведь день веселья, всё даром. Ну конечно, танцы, — за столик я не сажусь. Не думайте, что я какой-нибудь грум, — добавил он смущенно. — Я — скульптор. Но теперь и белым художникам плохо, а то еще черный…

— Вот со мною тоже художник, — сказала я. — Хотите, я вас, познакомлю?

— Нет, что вы! Теперь нельзя знакомиться с белыми художниками. Они к нам стали плохо относиться.

Танго кончилось, я вернулась за наш стол.

— …И вообще, мне это все до черта надоело! — говорил Анжело.

— Я иду домой, — вскочила Колетт.

— Ну, что еще, друзья? Опять ссора! Анжело, как тебе не стыдно!

Анжело, пожал плечами и постукал пальцами по столу.

— Пусть идет домой, если хочет. Я люблю веселых и жизнерадостных женщин, а тут — капризы.

— Очень хорошо! — сказала Колетт, и слезы блеснули на ее ресницах. — Я иду домой.

Она быстро прошла среди столиков. Я бросилась за ней:

— Колетт, ну оставь! Ну в чем дело?

Она мотнула головой.

— Нет, я уйду! Я делаю что могу. Я работаю на него с утра до ночи, из-за него я поссорилась с семьей. Я готова делать что угодно, а он…

Она вырвалась, побежала и скоро исчезла в толпе.

Файт молчал. Он недолюбливал Колетт, считая ее ограниченной. Притом он не мог понять, как можно так любить Ассурдия.

— Нельзя увлекаться таким животным, как он, — говорил Файт. — Урод, лентяй, эгоист! Я с ним дружу потому, что он забавный, но женщине он не должен нравиться.

Джаз грянул румбу. Анжело крикнул гарсона и попросил коньяк. Мы все трое сидели молча, глядя на разгорающийся праздник.

— Интересно, где Уолтер? — сказал Файт.

— Приехал какой-то его приятель, Дэй. Говорят — богатый парень. Они пьют уже третий день. А почему ты не взяла с собой баронессы? — спросил Анжело.

— Дайна на тебя немножко обиделась и на Эдди тоже. Она говорит, что вы могли бы к ней зайти.

— Я не люблю бывших людей, — нахмурился Анжело. — Эта женщина блистала и покоряла. Вдруг — третьесортная портниха! Глупо!

— Но и ты бывший, — сказал Файт. — Что осталось от твоего стиля, твоих манер журналиста, твоей элегантности, твоих плантаций наконец?

— А ты? — спросил Анжело.

— Я? Но я не то что бывший: я — мертвый, — ответил Файт с какой-то непривычной для него суровостью. — Меня уже нет: я похоронен для искусства и для любви, значит — для жизни. Но таких, как я, так много! — воскликнул он. — Людей, еще живущих на этой круглой штуке, но уже давно умерших. А возьми хотя бы эту… Колетт. Ты сам похоронил ее живьем, Ассурдия. Или Гонзолес, или Уолтер. Да все мы — кому мы нужны? Что нам дает мир и что мы даем ему? Тебе двадцать лет, — сказал он, повернувшись ко мне, — а зачем ты живешь с твоими мечтами и стремлениями, с твоими способностями, вкусом, молодостью?

Мы молча расплатились, встали и ушли.

2

На другой день Дайна попросила меня отнести платье одной из клиенток, мадам Рольтомон. Мадам Рольтомон жила с каким-то издателем, который снимал для нее квартиру на авеню Марсо. Я поднялась по черной лестнице, — я уже знала, что с картонками нельзя ходить по парадной. Мне открыл седой лакей.

— Платье для мадам? Очень хорошо. По счету уже уплачено. Но погодите, мадемуазель, — лакей вынул из кармана двухфранковую монету и подал ее мне.

— Берите, мадемуазель… Вот.

Я взяла монету, спустилась вниз. На эти деньги я купила фунтовую булку и пучок салата на ужин.

3

Дайна сказала правду: с наступлением второй половины июля новых заказов не было. Почти все клиентки Дайны уехали. Рубинштейны тоже собирались в Довиль.

— Адель уже укатила, — сказала мне Дайна. — И знаете, с кем? С Сержем и Люсьен. С Люсьен, о которой Адель говорила как о нечистой силе. Теперь там большая дружба. Все это мне рассказала графиня Агнесса. Сам Рубинштейн уезжает на днях. Все же треть того, что они мне должны, я из них выудила. Посмотрим, что будет дальше.

Первые дни мы радовались. Мы уплатили за месяц вперед хозяйке гостиницы, нам оставалось еще немножко денег. Было приятно лежать на кровати, ничего не делать. Или комбинировать странице туалеты из оставшихся кусков, которых Дайна принципиально не отдавала клиенткам. На третий день стало скучно в маленькой жаркой комнате. Я вспомнила фразу Файта: «Усталость от нечего делать, ты скоро узнаешь это?» Мы с Дайной решили, ради экономии, больше не ходить обедать в ресторан. Дайна купила маленькую спиртовку, сковородку и кастрюльку. Все это мы с опаской протащили мимо хозяйки и быстро спрятали в камин. В отелях запрещается иметь спиртовки. Продукты, купленные на обед, мы держали в шкафу. Поэтому хлеб, сахар и масло пропахли одеколоном и пудрой, а белье консервами. Дайна варила странный суп зеленоватого цвета, от которого комната наполнялась густым чадом. Через несколько дней Дайна получила открытку от Рубинштейна. Он просил ее зайти. Она удивилась:

— Неужели сам решил отдать деньги? Что-то не верится.

Все эти дни, проведенные в жаре и безделье, развинтили меня окончательно. Я было подумала зайти к Ассурдия, но, вспомнив ночь четырнадцатого июля, решила, что не стоит. Все равно помирить их немыслимо, а при постороннем человеке, может быть, им еще тяжелей. Пойти гулять? В музей? Поехать за город? Каждое утро, просыпаясь около одиннадцати часов, я испытывала желание что-то делать, куда-то идти, но потом я вспоминала: жара, пыль, да и все равно ничего не выйдет. Я думала о Файте. Этот человек мне нравился, но в то же время он на меня дурно действовал. Поговорив с ним, я начинала еще больше ощущать всю никчемность и нескладность нашей жизни. Файт говорил:

— Ну что ты собираешься делать? Переждать лето, а там, с наступлением осени, когда у вас будет больше работы, начать учиться? И ты так искренне думаешь? Пойми, что этого не может быть. Во-первых, у тебя не хватит сил и на работу и на учебу. Во-вторых, в Школу изящных искусств тебя не примут. И ко всему этому ты так разболтаешься за лето, что к зиме потеряешь всякое желание что-нибудь начать. У тебя такой же характер, как и у меня, в этом отношении. Ты можешь или работать, или развлекаться, — среднее тебя деморализует.

Я пробовала защищаться. Потом решила: ведь он прав. Уже сейчас у меня бывали приступы такой непреодолимой лени, что хотелось только лежать и смотреть в потолок. Я начала понимать Ассурдия.

— Париж заражен! — говорил Файт. — Смотри на эту толпу бездельников. Зимой их будет еще больше.

4

Дайна вернулась от Рубинштейна озабоченной.

— Знаете что? Мытка просит меня переехать к ним на квартиру на те полтора месяца, что их не будет в Париже.

— Это зачем?

— Сторожить добро и вместо тех денег, что они мне должны. Я, правда, ему говорила, что заплатила уже за месяц здесь, в отеле. Но все равно.

Я поняла Дайну. Ей хотелось хоть полтора месяца пожить в просторной квартире на авеню Боске.

— Вам же лучше, — сказала она мне. — Будете себе одна в этой комнате принимать гостей.

На другой день она сложила вещи и, натянув шляпку на левый глаз, крепко меня поцеловала.

— Приходите ко мне обедать каждый день. Будем что-нибудь стряпать в графининой кухне. Ведь она тоже уезжает вместе с мадам. Я буду совсем одна.

— Спасибо вам, Дайна, и за комнату тоже…

— Ну что вы! Вам тоже спасибо! Берегите только машину и спиртовку. Это мои самые ценные вещи.

Она ушла веселая. Я позавидовала ее характеру. Вот женщина, которая никогда не пропадет и никогда не потеряет веры в жизнь.

5

Вечером, когда я лежала на кровати, читая какой-то журнал, ко мне постучали. К моему удивлению, это был Анжело. Меня поразили его подтянутый вид, дорожное пальто, серое кепи, перчатки.

— К тебе можно?

Он сел, положив перчатки на машину, и осмотрелся.

— Да, тесновато живешь. А баронесса?

Я сказала, что она переехала к Рубинштейнам, но Анжело не слушал меня. Он был взволнован.

— Жанин, — сказал он, протягивая портсигар и сам зажигая папиросу, — у меня к тебе дело относительно Колетт. Понимаешь… — Он снял кепи и вытер лоб. — Я сейчас уезжаю… в Америку.

— Как — в Америку? — вскочила я. — Как — сейчас?!

— Да, поездом двадцать один пятнадцать, до Гавра, а завтра сажусь на пароход «Остров Франции».

— Но, Анжело…

— Тише, ты! Я знаю все, что ты мне хочешь сказать. Что я мерзавец, грязный тип. Но я больше не могу переносить эту жизнь. Хочу на родину.

— А Колетт?

— Она даже не знает, что я уезжаю. Сегодня днем, когда она была на работе, я свез свои вещи на вокзал. Теперь я ее попросил пойти к Гонзолесу по какому-то делу. Когда она вернется, я буду уже в поезде, — сказал Анжело, не скрывая довольной улыбки.

Я ничего не могла сказать. Я еще не верила.

— Но ты понимаешь, что Колетт этого не перенесет. Ведь у нее ничего нет в жизни, кроме тебя. Пойми! И что она будет теперь делать?

— Что делать? За квартиру уплачено до конца месяца. Работу она имеет. И вот, — он вынул из кармана конверт, — передай ей вот это, на новое платье. Сделай это поделикатней. Я, собственно, затем и зашел к тебе.

— Но, Анжело, — воскликнула я, — почему ты не возьмешь ее в Гватемалу? Ведь она поедет с тобой куда хочешь! Почему ты не женишься на ней?

— Жениться? — спросил Анжело, и его лицо сразу стало спокойным и странным, как всегда. — Никогда ни один Ассурдия не женился на иностранке, на бедной, без приданого. Притом, — добавил он, — я еще не знаю, что ждет меня в Гватемале. Отец пишет, что дела ужасны. Кроме всего прочего, там беспрерывные революции. Быть может, мне придется самому пасти скот, работать на плантациях.

— Тебе, Анжело?

— Да. Ты поражена? Мне — лентяю, кутиле, бабнику. Ну что делать, когда во всем мире кризис.

Сквозь открытое окно доносились выкрики газетчика:

— «Пари суар», третий выпуск! «Пари суар»!

Гудели автомобили.

— Прощай! — сказал Анжело, вставая. — Наверное, мы никогда больше не увидимся. Кстати, сегодня случайно я прочел статью о Советском Союзе. Совершенно потрясающая страна. Я сразу подумал о тебе. Почему тебе туда не поехать? Чем гнить в этом проклятом городе! Ну… не поминай лихом чудака Ассурдия, Поклонись Файту и мадам фон Арцен. И съезди завтра к Колетт. Постарайся ее утешить. Всего!

Он пожал мне руку и быстро вышел.

6

Детство Колетт Берси протекло в городке Бержераке, на берегу Дордони. Колетт помнила старый дом, затхлый и тесный. В саду росли сирень и каштаны. Старший брат Пьер женился и уехал в Париж, когда Колетт исполнилось четырнадцать лет. Стало совсем скучно. Мать была некрасивая, бледная и вечно что-то шептала. Отца давно убили на войне. В доме жил еще дедушка Тимоле. У него были испуганные голубые глаза и трясущиеся руки.

Колетт училась в монастырской школе. Она была шалуньей. Монашки ее не любили. Когда Колетт вспоминала свое детство, ей казалось, что это был один длинный серый день.

Через несколько месяцев после женитьбы Пьера умер дедушка Тимоле. Колетт обрядили в черное платье с лиловой отделкой. Соседи возмущались тем, что Колетт не плачет.

Вскоре мать слегла и болела около года, вечно жалуясь, что лекарства стоят дорого и что Колетт холодна к ней. Накануне смерти мадам Берси приехал Пьер с женой. Пьер отрастил себе усы и сильно располнел. Ему шел двадцать четвертый год, но ему можно было дать все тридцать.

Когда семья Берси с родственниками шла за гробом мадам Берси, Колетт показалось, что это еще те похороны, дедушкины, — так все было похоже, и опять не плакала.

Пьер решил не продавать бержеракского дома.

— Мы будем приезжать сюда летом, когда будут дети, — сказал он жене.

Колетт с нетерпением ждала Парижа. В глубине души она радовалась, что все так случилось. Брат Пьер жил на рю де Пасси в просторной квартире. Странным образом она напоминала дом в Бержераке. Колетт решили отдать в лицей Сент-Жермен. Там мы с ней и познакомились. Поступив в лицей, Колетт захотела научиться играть в теннис, говорить по-английски, танцевать. Еще в Бержераке она прочла тайком немало книг. Теперь она стала интересоваться политикой, полюбила историю, историю искусства, литературу. Меня поражали ее восприимчивость, ее память. Впоследствии я поняла, что тут было больше желания стать «современной» девушкой, чем настоящей любознательности. Она начала стильно одеваться, сама стряпала ловкие платья, принципиально не носила шляпы — только берет, как студентки. Выпускной экзамен она сдала с трудом. Это было в 1928 году. Летом того же года Колетт вместе с семьей брата уехала в Бержерак. У Пьера было уже двое детей, худых и зеленых, которых Колетт ненавидела. Брат Пьер подарил ей велосипед.

— За то, что сдала экзамен, — сказал он.

7

В первый же день приезда Колетт в Бержерак она узнала, что «замок» отремонтирован и там живут новые хозяева. «Замком» называли большой кирпичный дом с балконами, парком и квадратным прудом, где водились карпы. Через несколько дней Колетт решила посмотреть, как отремонтировали «замок». Она поехала туда на велосипеде. Кумушки косились на нее: их возмущали ее лихо надетый берет, короткое платье, накрашенные губы.

Колетт с трудом узнала «замок». Сквозь заново выкрашенную решетку виднелся оштукатуренный дом, с цветами на балконе. Деревья были подстрижены, пестрели круглые клумбы, трава стала ярко-изумрудной. Открылась боковая калитка, и мимо Колетт промчался велосипедист в таком же, как она сама, синем берете и с трубкой в зубах. Колетт и велосипедист переглянулись. Колетт догадалась, что то был Роже Флери, сын замковладельца.

8

Роже рассказал Колетт о жизни студентов.

— Вы знаете, как это весело: жить в отеле, в Латинском квартале, днем учиться, вечером ходить в кафе, дурачиться и танцевать!

Колетт страстно захотелось стать студенткой.

Она решила поговорить с братом.

9

Они уезжали вдвоем на велосипедах, забирались в рощу на берегу Дордони и целовались. Роже был красивый высокий парень, с черными лакированными волосами и длинными ресницами. Иногда он начинал злиться.

— Я не понимаю, — говорил он, — чего ты боишься?

По ночам Колетт плохо спалось. Она ждала чего-то замечательного. Но потом сама разозлилась на Роже:

— Ну, что тут хорошего?

Он хохотал.

— Глупости! Вот увидишь, как все будет чудно.

И действительно: все стало чудно. Они забирались далеко в поле, взяв с собой сандвичей и полбутылки белого. Жена Пьера, рыжая Мари-Луиз, косилась на Колетт:

— Куда это вы пропадаете на целый день? Почему у вас синяки под глазами? Где это вы так измяли платье?

Колетт хмурилась:

— Просто катаюсь, читаю, брожу…

Осенью Колетт уехала в Париж и поступила на юридический факультет. Пьер с женой остались в Бержераке.

10

Колетт поселилась в отеле «Суфло» и быстро завела знакомства. Но вскоре она поняла, что гораздо приятнее носить студенческий значок и кипу книг под мышкой, обедать в студенческом ресторане и завязывать кашне узлом, как все студенты, чем быть студенткой как таковой, то есть учиться.

Кроме того, брат Пьер высылал довольно мало денег и крайне интересовался успехами Колетт. Но с Роже она видалась каждый день. Он жил в отеле «Нотр-Дам» на набережной, много и серьезно учился. Вечером, пообедав в «Капуладе», Колетт спускалась бегом по Бульмишу, купив по дороге горсть горячих каштанов. Она полюбила сырую парижскую зиму, синеватый туман, серые тени домов, оживление Латинского квартала. У Роже она оставалась до одиннадцати часов. Он уговаривал ее остаться на всю ночь.

— Нельзя! — говорила Колетт. — Пьер и Мари-Луиз могут нагрянуть каждую минуту. Что будет, если они не застанут меня дома?

Он говорил ей на прощание:

— Good night, darling, — и целовал глаза.

Однажды Колетт и Роже зашли в кафе «Клюни». Там сидела большая компания друзей. Их приветствовали. Колетт усадили рядом с высоким парнем. У парня были тонкие усики и ярко-синие глаза. Колетт его видела в первый раз. На другой день было воскресенье. Проходя мимо Сорбонны, Колетт встретила парня с усиками. Он поклонился ей и напомнил, как его зовут: Жерар Гратро.

— Можно пригласить вас позавтракать, мадемуазель? — спросил Жерар.

Колетт вспомнила, что Роже проводит этот день у каких-то родственников. Она согласилась. Они позавтракали у стойки в баре «Шомьер», потом поехали в кино на Бульвары, потом пообедали у «Сюз».

— Вы совсем замерзли, — сказал Жерар. — Давайте поедем ко мне в отель на часок.

Он позвал такси. Жерар жил в элегантном отеле «Мадизон». У него была своя ванная, свой телефон. Колетт осталась до утра, не побоявшись неожиданного приезда брата. Как это случилось? Она никак не могла понять. Больше Колетт никогда не встретилась с Жераром Гратро. Потом оказалось, что Жерар был совершенно случайно в тот вечер в кафе «Клюни», и ни один человек из друзей Колетт не знал — ни кто он, ни откуда взялся.

11

В феврале Роже спешно вызвали в Бержерак. У отца случились крупные деловые неприятности.

Роже и Колетт расстались друзьями, но они чувствовали, расставаясь, что все кончено. Весной 1929 года она встретила Анжело Ассурдия.

12

— Ты понимаешь, — сказала мне Колетт на другой день после отъезда Анжело, — я знала, что он скоро бросит. Чувствовала, что больше не любит. Но зачем так неожиданно, так жестоко? Моя жизнь кончена, Жанин.

Я протестовала:

— Брось, Колетт! Тебе двадцать два года. У тебя еще все впереди.

Колетт плакала:

— Я уже не говорю о том, что я в ссоре с братом и не могу вернуться в семью. Брат никогда не простит, что я открыто жила с иностранцем. Но ведь из-за Анжело я бросила университет. Он говорил мне: «Зачем тебе все это? Я скоро женюсь на тебе, я богат».

— Он дикарь, твой Анжело.

— Дикарь, бездельник, эгоист, что хочешь, но я его люблю. Он сидит у меня в коже.

13

Колетт поселилась в доме «Армии спасения». Это большое мрачное здание около площади Бастилии. Над входной дверью высеченная в камне надпись гласит:

«Убежище для молодых трудящихся девушек примерного поведения».

Я пришла навестить Колетт. Меня поразило количество некрасивых женщин, обслуживающих пансионерок. Внизу, в большом холле, сидели посетители. В комнаты пансионерок не пускали. Я села. Ко мне подошла уродливая горничная и спросила, к кому я пришла. Я сказала.

— Пожалуйста, распишитесь.

Она провела меня в комнату еще более уродливой секретарши, которая нашла нужным спросить, кто я такая и где живу.

— В отеле? — спросила секретарша. — Иностранка? Будьте добры пройти к заведующей.

Заведующая сидела в полутемном кабинете, над столом висело черное с серебром распятие, пахло сыростью. Заведующая что-то писала. Я подошла к столу. Она подняла голову. Я чуть не закричала от страха. Передо мной сидела олицетворенная смерть с пустыми глазами, восковым лицом и черными зубами, закрывающими нижнюю губу. Она улыбнулась. У меня закружилась голова…

— Как ты можешь жить здесь, Колетт? — спросила я ее, когда она наконец вышла ко мне.

Она улыбнулась.

— Почему? Здесь прилично кормят и довольно чисто. Я имею комнату, правда не отдельную, но у меня милая соседка. И все за триста двадцать пять франков. Где еще я могла бы найти подобное за эту цену? О, я знаю, — добавила Колетт, — что ты живешь, быть может, и на меньшую сумму денег, и свободна. Но, видишь ли, я устала от этой жизни богемы. Я устала голодать в ультрамодной квартире, устала носить изящные платья и почти совсем не иметь белья. Конечно, здесь тяжело. Все должно оставаться открытым. В любую минуту могут войти к нам в комнату без стука. Утренняя и вечерняя молитвы обязательны. В десять часов свет автоматически выключается. Но я даже рада. Пусть так! Моя жизнь оборвалась, а этот дом похож немножко на монастырь. Днем я работаю в магазине, вечером рано ложусь спать. Вот и все.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

В отеле «Пастер» жили преимущественно студенты арабы и китайцы. В соседней с моей комнате жили двое студентов французов. Это были, кажется, единственные. По вечерам они заводили патефон, но у них была лишь одна пластинка — «My Pet», английский фокс.

2

Моя жизнь с отъездом Дайны стала беспорядочной и пустой. Я вставала поздно. Долго и лениво одевалась. Меня угнетали вещи, наполнявшие комнату. Я возненавидела картонки, манекены, машину. Особенно меня раздражал райский сад. Лежа в постели по утрам, я рассматривала львов и ягнят. Я закрывала глаза, и мне все еще мерещились львы и ягнята. Жара не унималась. Безоблачное небо наводило на меня тоску. Я мечтала о сереньком туманном дне.

Через несколько дней Дайна попросила меня привезти ей машину и «худой» манекен. Ей тоже, как видно, стало скучно в семи неуютных комнатах. К тому же появилась какая-то новая клиентка, странная женщина, которая ходила в желтом тюрбане и рисовала себе крест на лбу.

Я взяла такси и с помощью шофера втащила машину и манекен в автомобиль. По дороге манекен все время падал ко мне в объятья, а машина жалобно визжала. Я их возненавидела. Мы с шофером протащили машину по черной лестнице под гневным взглядом консьержки. По дороге выпала какая-то шпулька, и я долго искала ее в темноте.

Дайна встретила меня радостно, но, увидев на мне полосатую блузочку, быстро захлопнула дверь кухни.

— Ради бога, не выходите! Там мадам Бродская.

Я поняла, в чем дело. Моя блузочка была сделана из остатков платья мадам Бродской, которая уверяла подруг, что ни у кого в Париже нет платья такой расцветки, как ее.

— Зачем она здесь? — удивилась я.

— Вчера сюда переехал еще один «летний пансионер» — мосье Горелоф. Когда-то Мытка взял у него капитал на какие-то дела, которые не вышли. За это Горелоф обедает у Рубинштейнов, а летом живет в их квартире. Бродская пришла его навестить.

Наконец Бродская ушла.

3

Вечером я встретилась с Файтом.

— Вот видишь, — сказал он, когда я призналась ему, что мне тоскливо и пусто, — я же тебе говорил. Мы все больны от безделья, от неизвестности, что будет с нами дальше. Что же теперь?

Мы сидели на скамейке в саду Трокадеро. Была ночь.

— Я не знаю, Файт, милый! Я сама прихожу в ужас, я не могу не думать о будущем. Я завидую Дайне. Она мирится со всем и вполне довольна существованием. Ее угнетает лишь то, что сейчас у нее нет поклонников. Будь у ней роман, она была бы счастлива. Она очень хочет с тобой познакомиться, Файт.

Он улыбнулся:

— Чтоб завести со мной роман? Для этого ей пришлось бы кормить меня бифштексами в течение двух недель.

— Но что же делать? — воскликнула я в отчаянии. — Мне хочется работать, уставать, быть загруженной делом. Мне хочется иметь свою чистую комнату, кушать и спать вовремя, мне хочется на воздух, за город — плавать, играть в теннис, много читать.

— Та-та-та! — сказал Файт.

Мы помолчали.

— Вот что, — сказал он наконец, — тебе нужно уехать.

— Куда?

— В Москву.

— Ты с ума сошел! — сказала я.

— Ты уедешь в Москву, слышишь! А деньги на дорогу возьмешь у твоего дядьки Филиппа.

Я расхохоталась.

— Ты — фантазер! Я выросла в Париже и люблю его. И я еще не потеряла надежды, Файт. Я хочу учиться и стать художницей. А Франция — страна живописи, что бы ты там ни говорил. Поэтому я никогда отсюда не уеду.

Файт подумал.

— Знаешь что, — сказал он решительно, — ты давно просила меня показать тебе мои картины. Завтра Лаверна не будет дома. Я зайду за тобой с утра, поведу тебя в его мастерскую и покажу мои самые удачные вещи.

От удивления я ничего не могла ответить. Почти при каждой моей встрече с Файтом я просила его показать мне свои произведения. Он мне вежливо отказывал под различными предлогами. Однажды резко сказал:

— Прошу тебя, не говори мне об этом и не проси меня. Я сам уже больше года не видел их. Они стоят у Лаверна на чердаке, их, наверное, давно съели крысы.

— Файт! — воскликнула я. — Как я рада! Вот дивный сюрприз! Но при чем тут мой отъезд в Москву?

Он улыбнулся:

— Вот увидишь.

4

Ателье Лаверна находилось на рю Мулен-де-Бер. Это был просто большой сарай, переделанный в мастерскую. Сарай стоял во дворике со старинным фонтаном, из которого медленно капала вода.

Мы застали Лаверна дома. Он сидел перед крохотным зеркалом и брился. На нем был восточный пестрый халат. Лаверн был лыс, с носом до верхней губы.

— Сейчас я ухожу, детки. Можете делать что хотите. Вас не шокируют мои негры, мадемуазель? — спросил меня Лаверн.

Вся мастерская Лаверна была уставлена деревянными статуэтками негров. Примитивное искусство увлекало художника. На стене висели дикарские щиты, странные маски, лук с пестрым колчаном, Даже ковры на полу и тахте были яркие, с нелепыми, веселыми рисунками. Деревянные негры были голые и смешные. На мольберте стоял холст. Голая девушка натягивала черный чулок. Картина, видимо, была не окончена.

— Это Берта, — шепнул мне Файт, — любовь Лаверна. Это он ее писал. Сейчас они в ссоре.

Лаверн кончил бриться и пошел в кухню одеваться.

— Всего хорошего! — сказал Лаверн, надевая берет. — Еду рисовать свиней.

— Каких свиней?

— Для фабрики ветчины. Плакат.

Он ушел.

Косые лучи туманного солнца раскалили большое окно.

5

Вот я в Нормандии. Передо мной залитая солнцем лужайка, надо мной яркое бирюзовое небо. Цветут вишни. Вот два низкорослых деревца в бледно-розовой шапке цветов, и чуть левей ползут книзу по откосу вишневые деревья. Легкий ворох розовых цветов. И небо бирюзовое, и солнце, и зеленая лужайка, и там, далеко внизу, равнина, совсем розовая от вишен. Вишни, вишни в цвету! Какая тишина! Какой покой! Горизонт чуть зеленоватый. Это нормандский горизонт, предвещающий море, зеленый Ла-Манш с резкими приливами и отливами. Как мне хочется к морю! Да вот же оно. Я где-то сняла одежду и поплыла далеко от берега. Берега не видно. Только море, зеленый Ла-Манш, с легкой серебряной рябью. Небо в огромных белых облаках. Они стоят на горизонте — большие горы снега. И кажется: если посмотреть на землю с неимоверной высоты, то вся планета, как Сатурн кольцом, окажется окруженной белым поясом ватных облаков. А наверху, над головой, — крохотная ярко-серебристая птичка. Это аэроплан.

Аэроплан летит в Африку. Вот я в Алжире. Небо темно-васильковое, площадь ослепительно белая. Две пальмы бросили резкую тень. Под пальмой спит верблюд. Верблюду снится, что хозяин превратился в доброго духа, который много кормит и не навьючивает тяжестей. Около верблюда спит худой, полуголый негр. Негру снится, что верблюд превратился в шестиместный «бюик» и что у него, у негра, есть белый костюм, полосатый галстук и зонтик. Негр и верблюд улыбаются во сне.

После жаркой Африки приятно вернуться в осенний Париж, в комнату с открытым на город окном.

На окне — полосатая занавеска. За окном — голубой с золотом дождь. Из труб летит дым. Под самым окном желтеет огромный платан. Пять часов вечера.

Но вот я снова уехала из Парижа. Ницца. Сквозь решетки теннисного корта блестит море. К решетке льнут тюльпаны. Они чуть наклонились от ветра — желтые, белые, лиловые. Девушки играют в теннис. Они в белых платьях с цветными кушаками. Одна — блондинка, чуть золотистая от солнца. Другая — смуглая, с алым ртом.

— Play! — говорит смуглая, поднимая мяч и ракету над головой.

— Ready! — отвечает светлая. Все ее тело насторожилось и ждет мяча.

(О Файт! Ты был влюблен в них обеих, я уверена!)

Далеко, над сверкающей рябью утреннего моря, летит серебряный аэроплан.

Файт познакомил меня с девушкой, в которую он был влюблен. Она сидит на скамейке, на набережной. Девушке семнадцать лет. Волосы подстрижены как у мальчишки, глаза узкие, хитрые и веселые, губы пухлые — и вот захохочут. У нее высокая грудь, узкие бедра, стройные ноги без чулок. Она сидит на самом краю скамейки. Ей очень скучно позировать. Солнце высоко. Полдень.

Но вот на фоне яркого неба — белый парус с пестрым флажком. В лодке сидит юноша. Белая рубашка раскрыта на загорелой груди. Рука с натянутыми голубыми жилками держит край паруса. Прямые черные волосы развились по ветру. Черные глаза прищурены. Тонкие губы (нижняя чуть полнее верхней) полураскрыты. Юноша, улыбаясь, скалит зубы. Сколько радости, сколько силы в этом человеке! Файт, я тебя узнала. Это ты — четыре, пять, шесть лет тому назад! Мне хочется прыгнуть в твой парусник, сесть на корму, опустив босые ноги в воду, и захохотать на весь океан!

Высоко в безоблачном небе летит серебристый крохотный самолет.

6

Я опустилась на диван с дикарским ковром. Файт сложил холсты и поставил их к стене. Я знала, что мне нужно восторгаться, но лишь говорила после каждой картины:

— Да. Ну… Дальше…

Было тихо и жарко. Где-то — наверное, в соседнем дворе — ссорились:

— А я почем знаю? Пошли вы к черту! — кричала женщина.

— Вот погодите! Вот погодите! Я сейчас! — отвечал мужчина.

Файт задернул парусиновую занавеску, пошел в кухню, принес черствую булку в салфетке, полбутылки красного вина, чашку со вчерашним салатом. Он неумело держал вещи, прижимая салатник к груди.

— Есть консервы, — сказал он, — но не знаю, где ключ. Открыть нечем.

Он налил себе вина в глиняную кружечку, выпил залпом. Мне стало как-то стыдно и неудобно. Я не знала, что сказать. Я обрадовалась, когда он сам спросил:

— Очень здорово, мои картины, а?

Он налил мне вина в ту же глиняную кружечку. Я выпила. Вино было кислое и колючее. Тогда я сказала:

— Файт, это совершенно потрясающие вещи. Я никогда не видела столько радости в живописи. Если бы я была тобой, Файт, я написала бы огромный холст, какой-нибудь город будущего. Высокие белые дома, увитые цветами, мосты над каналами, парки, сады, серебряные самолеты, которые, как птицы, летят ниже домов, так высоки небоскребы. Стадион, теннисные корты, а на горизонте — зеленоватое море, паруса, моторки, суда.

— Советский Союз? — спросил Файт.

Я изумилась.

— Я рад, — сказал он, — что тебе пришла такая мысль. Я сам хотел тебе это сказать. Пойми, что нам, во Франции, не нужна жизнерадостность: она не в моде. Ее презирают, над ней смеются, ее не понимают, ее считают наивной. Ты мне как-то говорила о «Творчестве» Золя. Вспомни, как погиб великий художник. Ничего не изменилось с тех пор.

— Но если бы ты уехал?

— Куда? В Германию, которая накануне фашистского переворота? В Англию, где непрерывные забастовки? В Италию, где столько же безработных художников, как во Франции? В Америку, где эпидемия самоубийств? Куда?

— А в Советский Союз?

— Вот как! — сказал Файт. — Только это не мне, а тебе надо туда поехать.

— Почему?

— Потому что ты — русская, случайно, в детстве, попавшая в Париж. Потому что в тебе есть желание учиться и жить, веселиться и любить, путешествовать и работать. У тебя там есть близкие люди. Нет ничего глупее, как жить с советским паспортом в Европе.

— А ты?

— А я уже стар, — сказал Файт серьезно. — Ты не смейся. У меня все позади. Помнишь: есть какой-то рассказ у Джека Лондона про мальчика, работавшего на заводе. В одиннадцать лет он уже зарабатывал как шестнадцатилетний; в двенадцать — как взрослый; в тринадцать он влюбился. В пятнадцать ему казалось, что интенсивная работа и пылкая любовь — все это далеко в прошлом, в молодости. Теперь он был стар, сгорблен, устал. То же самое происходит со мной. Я написал свой автопортрет, вот этот, — ткнул он пальцем в один из холстов, — в двадцать два года. Это моя самая удачная вещь. Я принес его на жюри. Старые академики острили: «Где портрет, где оригинал — не поймешь». Это была осень 1928 года. Кризис начинался. В 1929 году он созрел окончательно. Молодым художникам податься было некуда. А Роземонд (он показал на девушку, сидящую на скамейке у моря) сказала просто: «Я не могу жить с безработным художником». Так и сказала: «безработным». И ушла. Теперь я устал — отчасти оттого, что мне негде жить, и оттого, что меня ничто не ждет в жизни.

— Файт, — сказала я вдруг, — я тебя ужасно люблю.

— Я тебя тоже, — ответил Файт. — Поэтому ты должна мне пообещать, что завтра же пойдешь в советское полпредство, устроишь все дела и скоро уедешь.

Мы молча доели салат с сухой булкой и ушли.

7

Я завтракала у Дайны. Мы стряпали что-то на скорую руку, ели, не отходя от плиты. После завтрака Дайна садилась за машину, напевая английские песенки. Я шла в зеленую с золотом гостиную и ложилась на диван. Я мало читала, не интересовалась даже газетами. Убийство на рю де Лапп? Крах банкира? Кризис продолжается? Еще один Горгулов? Каждый день газеты рассказывали об одном и том же.

На другой день после моей беседы с Файтом о живописи, лежа на диване в зеленой с золотом гостиной, я обдумывала положение.

Вдруг мне показалось, что мне и вправду следует уехать, что мне даже хочется уехать, что мне не жалко оставить Париж. Я стала себя уговаривать: «Столица мира…» Это не действовало. Файт сумел меня разубедить. «А друзья?» Но Анжело уже уехал. Колетт совсем заглохла. Я мало вижу Эдди. Файт же — самый странный человек на свете. Значит, одна Дайна. Но стоит ли из-за одной Дайны?

В это время в комнату вошел Горелов. Мне вдруг страшно захотелось, чтоб кто-нибудь отговорил меня уехать, чтоб мне сказали: «Это сумасшествие! Это идиотство!» Я захотела себя перехитрить.

— Простите! — сказал Горелов.

— Погодите, — сказала я, вскакивая с дивана. — Мне нужно вам что-то сказать.

— Мне? — удивился Горелов.

— Вам, — сказала я, подходя к нему вплотную. — Знаете что? Я уезжаю в Советский Союз.

8

Василий Алексеевич Горелов родился в 1890 году в красивом подмосковном имении. Был дом с колоннами, парк и пруд с карасями, оранжерея. Вокруг был сосновый лес. На опушке стояла деревянная церковь с голубыми куполами в звездочку. Зимой церковь покрывал снежок. Сосны потрескивали от холода. Маменька, молоденькая и грустная, брала маленького Васю за ручку и вела в снежную церковку. Уютно горела лампадка, улыбался бородатый бог. Летом было много земляники и колокольчиков. Маменька садилась за рояль, играла вальсы Шопена. К папеньке приезжали соседи, начинался вист.

Потом Васю отдали в гимназию. Он хорошо учился, много читал. В двадцать четыре года, по окончании университета, Василий Алексеевич приехал впервые в Париж. Из Парижа он поехал в Лондон, потом в Рим.

«Дорогая маменька! — писал Василий Алексеевич. — Европа богата, культурна, ослепительна, но не могу без слез вспомнить нашу Гореловку, церковь, лес. Очень скучаю на чужбине. Скоро вернусь. Привет мой сердечный моей сестрице Вере Владимировне!»

Папеньки уже не было в живых. Вера Владимировна была двоюродная сестра Василия Алексеевича, скромная девушка с косой. Вернувшись из Европы, Василий Алексеевич женился на Вере.

На войну Василия Алексеевича не взяли из-за близорукости. В Гореловке было тихо. Верочка и маменька молились за солдатиков. Василий Алексеевич читал газеты, увлекался Керенским, но все же предпочитал, чтоб ничто не менялось: «Триста лет жили при Романовых, проживем и ещестолько же».

И вдруг пришли большевики.

Того, что пришлось покинуть Гореловку, маменька не перенесла. Вера и Василий Алексеевич уехали на юг, в Одессу. Они попали на битком набитый французский пароход и, стоя на палубе, доехали до Константинополя. В Константинополе Вера Владимировна заболела холерой и умерла. Василий Алексеевич переехал в Париж. Годы шли. А Василию Алексеевичу все казалось, что он совсем недавно приехал в Париж, что большевики совсем недавно захватили власть, что все скоро кончится и Василий Алексеевич вернется в Гореловку.

В 1927 году Горелову повезло. Он выиграл десять тысяч франков. Его фотографии помещали в газетах, о нем писали, его интервьюировали. К тому времени Василий Алексеевич решил, что большевики что-то плотно засели в России и, пожалуй, не на что рассчитывать. Тогда ему захотелось разбогатеть в Париже. Его мечтой было — выстроить под Парижем дом, точь-в-точь гореловский, вырыть пруд, разбить сад.

— Вложите ваши деньги в дело, — сказал Рубинштейн.

— В какое дело? — спросил Горелов: он понятия не имел о делах.

— В мое, — сказал Рубинштейн.

Горелов обрадовался. Дело лопнуло.

Теперь Горелов жил неизвестно как, обедая у Рубинштейнов, мечтая о России и оплакивая Веру и маменьку.

— Я уезжаю в Москву, — повторила я удивленному Горелову.

Горелов молчал.

9

— Что это — у вас, Дайна, новая пудреница?

В полуоткрытой сумочке Дайны, лежавшей на столе, блестело что-то металлическое. Дайна слегка покраснела.

— Да нет, не пудреница; так, память о Максе.

— О каком Максе?

— Был такой Макс, офицер.

Дайна вынула из сумочки крохотный серебряный револьвер и ткнула его в чемодан с бельем.

— Пустяки!..

Я помогала ей собирать оборки для маково-красного платья странной женщины с крестом на лбу. Все двери и окна огромной квартиры были открыты, и все же дышать было нечем, сквозняк не помогал.

— Да, — сказала Дайна. — Я сегодня случайно встретила Эдварда Уолтера. И знаете что? Он и его приятель Дэй придут сегодня вечером сюда. Они принесут шампанского и закусок. Повеселимся.

Я удивилась.

— Это не опасно, Дайна? А если консьержка или Горелов расскажут Рубинштейнам, что мы здесь кутили, выйдет неудобно.

— Ничего не бойтесь! — сказала Дайна. — Я отвечаю за все.

Она повторила несколько раз: «Я отвечаю за все».

10

Я пришла к Дайне в девятом часу, пришла пешком, из экономии. Она открыла мне и улыбнулась. Она была в алом платье в оборочку, — платье ее единственной клиентки.

— Дайна, да вы с ума сошли! — воскликнула я. — Зачем вы надели это платье? Ведь вам его относить завтра. Вы можете его запачкать, порвать!

Но Дайна меня не слушала. Большое зеркало отражало Дайну в алом платье с ворохом оборок, ее голую спину, голые руки.

— Идем, — сказала она.

Она взяла меня за руку, распахнула дверь в столовую. Круглый стол, покрытый кружевной скатертью, сверкал хрусталем и серебром. Всюду — в гостиной, столовой, будуаре — горел свет. Чехлы с кресел и диванов были сняты.

— Вы совершенно помешались! — сказала я, садясь на ближайший стул. — Что вы сделали? Зачем вы взяли хрусталь, посуду? У вас будут колоссальные неприятности.

Она молча закурила.

— Они… — сказала Дайна, выглянув в окно.

Какая-то машина остановилась у подъезда.

— Только… — Дайна приложила палец к губам, — молчать! Дэй думает, что это моя квартира.

— Но угощение…

— Я договорилась по телефону с Уолтером. Он дал понять Дэю, что я немножко нуждаюсь. Понимаете ли — кризис. Но квартира — моя.

Позвонили.

— А лакей? А горничная? — шепнула я.

— Все в отпуску, — шепнула Дайна.

Дэй и Уолтер ввалились с хохотом и пакетами.

Дэй был высокий блондин, очень элегантный, у него были красивые руки, мягкий голос, приятная манера улыбаться.

Мы быстро развернули пакеты, разложили фрукты и закуски. За неимением льда опустили бутылки с шампанским в ванну. Шампанское было сухое и веселое. Через час все четверо мы были пьяны. Дайна была хороша, как никогда. Глядя на нее, я думала: «Как ей идет вино, блеск нарядного стола, вечерний свет! Замечательная женщина! Ведь она счастлива сейчас!»

Дэй разливал вино и чокался с Дайной. Он соображал с трудом.

— Вы — красавица… Вы… — говорил он, беря ее за руку. — Простите, я пьян.

Он был действительно смертельно пьян, этот огромный, здоровый американец. Дайна встала из-за стола и неровной походкой подошла к роялю. Но она не умела играть и знала лишь один английский вальс, который повторяла без конца.

Мне стало невыносимо скучно.

— Эдди, — сказала я Уолтеру, которого вино оживило, — я вам должна сказать что-то по секрету.

Его ярко-голубые глаза заискрились, мелкие морщинки побежали по лицу.

— Что, darling?

— Эдди, вы знаете, мне очень трудно вам это сказать, но я…

— Что же, little darling?

— Я очень люблю Файта.

— О, я вижу! — сказал Эдди и совсем рассмеялся. — Файт хороший мальчик, но не нужно его любить. Это странный человек, самодур и эгоист. К тому же он, по-моему, большой лентяй, хоть и очень талантлив.

Дайна играла свой единственный вальс. В открытое окно ползла летняя ночь.

— Эдди, — сказала я еще, — я скоро уезжаю в, Москву.

— О, это хорошо! — сказал Эдди. — Я сам люблю путешествовать.

Я взглянула в гостиную. Дайна играла вальс. Дэй сидел у нее в ногах.

— Вы уверены, — воскликнула я в отчаянии, — что мне не стоит оставаться в Париже из-за Файта?

— Из-за Файта?! — удивился Эдди. — Но ведь это настоящий голодранец! Поссорься он завтра с Лаверном, ему придется спать на улице. И потом: он какой-то странный, всегда один.

— А вы, Эдди? Какие у вас планы на будущее?

— У меня? Я уезжаю в Америку. Жду денег на дорогу. Правда, в Америке тоже очень тяжело, но все же я там у себя дома. А здесь иностранцам работы больше не дают, есть приказ.

Он улыбнулся, как всегда, весело и холодно. Дайна играла вальс. Дэй крепко спал, положив голову на скамеечку для ног. Во втором часу Дэй и Эдди довезли меня до отеля «Пастер». Красный «форд», управляемый пьяным Дэем, шел зигзагами.

11

На рассвете резкий стук в дверь разбудил меня. Я вскочила, сонная, и, как была, в пижаме, открыла. Передо мной стоял Горелов, без шляпы, с потным красным лицом.

— Барышня… Мадам фон Арцен…

— Что? Что?

— Мадам фон Арцен покончила с собой.

12

Дайна лежала бледная, чуть желтоватая от раннего солнца. Беленький халатик был слегка измят и покрыт кровью у левой груди. По квартире бегала недовольная консьержка.

— Эти иностранцы… Такие неспокойные!

За столом сидел полицейский и что-то писал.

Я сложила руки Дайны, поправила ей волосы. Я не ощущала ни горя, ни ужаса. Мне даже не было жалко Дайны. Я была лишь очень удивлена.

Горелов ходил по комнате, натыкаясь на мебель. Он задел столик, и несколько книг упало на пол. Полицейский покосился на него и продолжал писать.

Вдруг я громко рассмеялась.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Авеню Бретей — улица новых домов. Она широкая, недлинная, упирается в круглую площадь с фонтаном. Посреди авеню Бретей — сквер с молодыми деревцами и свежевыкрашенные скамейки…

Восьмиэтажные белые дома днем сверкают чистотой больших окон. Холщовые вывески с красными и черными буквами говорят всем, что дома оборудованы по последнему слову техники, что в них — дивные кухни, дивные ванные, дивный лифт.

Но вечером улица Бретей страшна. Ни одного огонька ни в одном окне.

Новые дома пусты.

Кризис.

2

Мы похоронили Дайну на кладбище Пер-ля-Шез. Я вернулась к себе усталая, ноги болели, голова кружилась от голода. На лестнице меня догнала мадам Бертело — хозяйка гостиницы.

— Ну как? Похоронили?

— Похоронили, да, мадам.

— Бедная мадам Дайна! Отчего это она? Ей бы только жить, такая красивая! Кстати, когда будете разбирать ее вещи, то не забудьте поискать мою голубую блузку. Мадам Дайна так мне ее и не окончила.

Я пообещала.

Поднявшись к себе, я села на кровать. Я подумала: все, же мы ее хорошо похоронили. И Эдди был так добр, что достал где-то денег на похороны. Вероятно, это Дэй. И тот венок из чайных роз, тоже, наверное, от него. И как странно вел себя Файт. Ведь он ее никогда не видел, а сам чуть не плакал.

Я вспомнила фразу, произнесенную им, когда мы возвращались с кладбища, стоя в переполненном вагоне метро: «Уезжай скорей, Жанин! Ведь ты счастлива: у тебя есть куда ехать. Пойми!»

Я решила: послезавтра, в понедельник, обязательно пойду в советское полпредство. А завтра — к дяде Филиппу.

3

— И сколько тебе надо? — спросил дядя Филипп.

— Полторы тысячи, дядя, — сказала я.

Он подумал. Я ясно представила себе, что творится за его лбом с тремя складками.

«Полторы тысячи… так. Если бы мне пришлось ее содержать, скажем, полгода, вышло бы больше, конечно. Но если бы те два с половиной месяца, что она жила неизвестно как и на какие средства, то вышло бы все-таки меньше. Так».

— Ну что ж, тысячу двести хватит. Недавно один мой приятель поехал в Советский Союз. Дорога ему обошлась в тысячу двести франков. И ты окончательно решила ехать?

— Окончательно, дядя.

Он снова подумал: «Советский Союз… Конечно, либералу подобает приветствовать (в некоторой степени) эту передовую страну. Но, с другой стороны, как-то странно! Советский Союз… Все же лучше, чтоб племянница уехала куда-то в Москву, чем осталась жить в Париже на неизвестно какие деньги. Так».

— Ну, а как ты вообще жила все это время?

— Очень, очень плохо, дядя.

— Где питалась?

— Право, не знаю.

— Почему на тебе изящное платье?

— Его мне сделала моя подруга, портниха, одна баронесса. Теперь она умерла, покончила с собой.

— Баронесса, портниха, покончила с собой?

— Да.

— Так, так.

«Отвратительно! В конце концов, Париж только город, хоть и большой. Все это может дойти до знакомых. Узнают, что племянница жила черт-те как, черт-те где».

— Все это мне не нравится, — сказал дядя строго. — Недавно мне рассказали один случай, как молодая девушка из приличной семьи стала жить на средства… чужих мужчин.

— Это действительно страшный случай.

— Ну что ж! — вздохнул дядя. — Я пойду на эту последнюю жертву для тебя, мое дитя. Поезжай и будь счастлива.

— Спасибо, — сказала я таким тоном, что даже дяде Филиппу стало чуть совестно. Он все же добавил:

— Да, жертва большая. Должен тебе признаться, что мои дела пошатнулись. Я боюсь за благополучие моей газеты. Боюсь, что…

— Но, дядя, чего вам бояться? У вас ведь есть старинные вещи, ковры, картины. Вы богаты.

— Н-да, старинные вещи, — сказал дядя, но голос его показался мне менее уверенным, чем обыкновенно.

От этой ли неуверенности в голосе дяди или от мысли, что вещи не такие уж старинные (в Париже так всё умеют подделывать!), я пришла в хорошее расположение духа. Мне захотелось стать любезной, и я спросила:

— Что, мадам Шупо нет дома?

— Нет, она поехала к родным в провинцию, на лето. Я тоже скоро уезжаю на юг. Впрочем, это не важно.

Дядя Филипп встал.

— Как только получишь паспорт, приходи за деньгами. Что ж делать! Что ж делать!

Он вышел проводить меня. Но в дверях мы столкнулись с молодой нарядной женщиной с чернобурой лисицей на плече. Мы смутились. Она посмотрела на меня подозрительно, потом на дядю.

— А… — сказал дядя. — Познакомьтесь. Это моя племянница, а это — мадемуазель Кемпер, моя секретарша.

Мадемуазель Кемпер улыбнулась и пожала мне руку.

— Очень приятно, мадемуазель!

4

Вечером того же дня Файт ждал меня у Потиша. Было пасмурно и свежо. Файт сидел на террасе под желтым тентом и пил пиво. За соседним столом обедали два каменщика. Они шумно ели кровавое мясо, запивая его вином.

— Ну, как? — спросил Файт.

— Договорились. Он даст денег.

— Это хорошо, — сказал Файт. — Значит, ты уедешь в первых числах сентября? Так?

— Так.

Я подумала: «Неужели ему совсем, ну совсем не жалко, что я уезжаю? Ведь он прекрасно знает, что стоит ему сказать лишь одно слово, и я останусь. Неужели он не понимает?»

Вдруг он показался мне глупым и злым. Оба молчали. К нам подошел одноглазый Потиш и тоже молча пожал руку Файту.

— Ну, как живешь, старик? — спросил Файт.

— Ничего, плохо, — сказал Потиш. — А вы, мосье, неважно выглядите, совсем худо. Да…

И правда: Файт похудел. Его лицо стало треугольным, глаза впали. Мне показалось, что ему должно быть прохладно в этот туманный вечер в тонком сером костюме. Я сообразила, что у него ничего другого нет. Я никогда ничего другого и не видела на нем, кроме этого серенького костюма и полосатого галстука, он не носил ни шляпы, ни перчаток, у него, наверное, не было пальто. Но я так привыкла представлять себе Файта в этом сером костюме и галстуке, что мне и в голову не приходило, что он может носить что-нибудь другое. Это всегда так, когда видишь человека вечно в одной и той же одежде. Теперь я поняла, что и зимой ему придется носить этот же серенький костюм, что у него, наверное, ничего нет теплого. Мне стало его невыразимо жаль. Ведь ко всему — он одинок. Быть может, у него нет никого более близкого, чем я, а я тоже уезжаю. Мы встали, расплатились и ушли. Ветерок встретил нас пылью.

— Будет дождь, — сказал Файт. Он сдвинул брови. — Пока идем гулять.

Мы молча спустились к набережной.

— А знаешь, где я сегодня был на рассвете? — спросил меня Файт.

— Где?

— На улице Санте. Смотрел, как казнят Горгулова.

— Да, правда… его сегодня казнили. Но зачем ты пошел?

— Так, под настроение. Днем — на похоронах, утром — на казни. А думаешь, страшно? Ничего подобного! Было почти совсем темно. Все казалось тенями. Когда его голова упала в ящик с опилками, мне хотелось сказать: «Уже? Всё?» Казалось, чего-то недопоказали. Меня больше поразило количество женщин. Было масса женщин. Многие были в бальных платьях, они приехали прямо с вечера и из ночных ресторанов. Мужчины во фраках старались смотреть в сторону. А женщины — нет: прямо на эшафот. — Он добавил, помолчав: — Я пошел ради сильных ощущений. Но, признаться, просто очень хотелось спать. Кстати… — он протянул руку, — накрапывает дождь. Идем, я тебя провожу.

Мы повернули и быстро пошли к Сент-Андре де-Зар. Дождь пошел тяжелый и крупный.

— Спрячемся здесь, — сказала я, вбегая в какую-то дверь.

— А знаешь, — заметил Файт задумчиво, — это очень жалко, что дождь.

— Почему жалко?

— Потому что моя спальня не приспособлена для дождя.

— Какая еще спальня?

— Вот погоди: пройдет дождик, и я тебе покажу. Это недалеко от тебя.

Дождь скоро кончился. Файт повел меня на авеню Бретей.

5

— Вот, — сказал он, садясь на скамейку в сквере, — здесь я сплю уже три дня.

— Файт, ты что-то врешь. Что это еще?

— Нет, не вру. Но смотри, какая прелесть! Молодые каштаны, аккуратные газоны. И главное… эти дома. Я высчитал, что здесь примерно сто двадцать пять пустых квартир. А многие из них меблированы. И вот, прежде чем заснуть, я лежу, смотрю в звездное небо и думаю: «Сколько мягких пустых кроватей! Сколько белых ванн! Сколько тихих больших комнат! А я здесь один, и вокруг меня никого нет, только пустые дома и деревья». Вчера я проснулся оттого, что меня в бок толкнул ажан. Я вскочил и улыбнулся, как дурак. Но ажан мне испортил сон. Вот я и пошел на Горгулова.

— Но почему ты не у Лаверна? — спросила я, еще не веря.

— Вернулась Берта, та девчонка. Ну, ты понимаешь, что они меня вытурили в два счета. Я, правда, просился на чердак или на кухню. Но этот идиот сказал: «Нет, пожалуйста, убирайся. Ты нам будешь мешать!»

— Но ты мог бы пойти к кому-нибудь из знакомых, к Эдди, например?

— Э, черт с ним. Мне надоело просить убежища. Днем я моюсь и отсыпаюсь у Лаверна. Правда, в первый вечер я зашел в ночлежку, где стоит франк и где спят, положив голову на веревку. Но вонища ужасная. Я сообразил, что за франк могу пойти в «Куполь», взять стакан кофе и сидеть всю ночь. Я так и сделал. Но потом решил, что все же экономней авеню Бретей. Жалко только, что сегодня сыро.

— Не сыро, — сказала я вне себя, — а вот опять дождь накрапывает. Ты не можешь здесь спать сегодня. Надо что-нибудь придумать.

Файт поднял воротник и положил руки в карманы.

— Придется идти в ночлежку, а франка жалко.

— Слушай, — сказала я решительно, и даже кровь застучала у меня в висках, — идем ко мне.

Он посмотрел на меня удивленно:

— К тебе?

— Да, ко мне. Я постелю тебе на полу. Жалко, что вынесли кровать Дайны, но ты и на полу…

— Однако, — сказал Файт не без грусти, — я хорошо себя зарекомендовал. Ну что ж, ладно!

На лестнице нас встретили мои соседи-студенты. Они посмотрели нам вслед и улыбнулись. В этот вечер они не завели патефона.

6

Я положила верхний тюфяк на пол.

— Дай мне подушку, и все! — сказал Файт. — Высплюсь и так.

Я погасила свет. Он лег. Я разделась в темноте и быстро легла. Дождь стучал неровно, то бойко, то совсем тихо. Я не спала. Я знала, что и Файт не спит.

Прошел час.

— Жанин, — сказал он вдруг громким шепотом.

— Что? — сказала я, чувствуя, что черная комната и неясный прямоугольник окна пошли кругом.

— Можно открыть окно, Жанин?

— Окно… Зачем? Ведь ливень.

— Я привык спать на свежем воздухе. Мне душно, — сказал Файт.

— Ну, открой.

Он встал, приоткрыл окно, затем снова лег и притворился спящим.

7

В общем все складывалось хорошо. В советском полпредстве мне обещали продлить паспорт и все оформить к первому сентября. Деньги были обещаны. Несколько вещей куплено. В Москве меня ждали с нетерпением. И все же я себе не отдавала отчета, что со мной будет, куда я еду. Просыпаясь по утрам, я думала: «Этого не может быть, что я уезжаю. Сегодня днем случится что-то такое, что сразу все изменит». Но ничего не случалось. На другой день после памятной ночи, которую Файт провел у меня, Берта снова ушла от Лаверна, украв у него новую пижаму и семьдесят франков, — и Файт вернулся на свой диван.

Несколько дней спустя я получила открытку из Гавра, от Эдди Уолтера. Он писал мне, что через час садится на пароход, и извинился, что не смог зайти перед отъездом. Я вздохнула. Тоже уехал.

Однажды, в серенький вечер, мадам Бертело сообщила мне, что какая-то девица ожидает меня. Это была Колетт Берси. Я с трудом узнала Колетт в этой бледной, усталой женщине. Мы крепко поцеловались.

— Ну, как живешь, Колетт? Как работаешь?

— Я больше не работаю, Жанин. Магазин прогорел.

— Да что ты! И как теперь?

— Уезжаю в Бержерак, к брату, — сказала Колетт грустно. — Ничего не поделаешь.

— Но ведь ты в ссоре с ним!

— Да, пришлось написать слезное письмо. Он ответил мне, что я могу приехать, выслал деньги. О, я знаю, — воскликнула она, — что ждет меня в Бержераке! Весь город будет тыкать в меня пальцем. Меня не будут выпускать одну. Мари-Луиз заставит меня нянчиться с детьми. Ну, а ты как, Жанин?

— Я? Уезжаю в Москву.

— В Москву?! — воскликнула Колетт. — Какая счастливая!

Я хотела спросить у нее об Анжело, но не решилась. Он наверняка не пишет ей, и одно его имя причинит ей много боли. Я рассказала ей о Дайне, о том, как неожиданно она покончила с собой.

— Да, — сказала Колетт, — я читала заметку в газете.

Мы еще немножко поболтали. Потом она встала, чтоб уйти. Она не расплакалась, только прикусила верхнюю губу и посмотрела куда-то вбок. Мы снова поцеловались. Она ушла.

8

День моего отъезда в Москву был туманным и серым. Но я радовалась прохладе, предвещающей осень.

В последнюю минуту дядя Филипп разошелся на все полторы тысячи. Я даже привскочила от неожиданности.

— Вы слишком добры, дядя!

— Ничего, поезжай. Купи себе пальто, платье. — Он добавил: — А наверное, интересно в Советском Союзе. Вот мне говорил знакомый…

Мы расстались друзьями. Я попросила кланяться мадам Шупо и мадемуазель Кемпер.

В седьмом часу вечера Файт зашел за мной. Он помог мне закрыть чемоданы, сунул несколько газет и журналов, пачку папирос:

— На дорогу…

Я хорошо себя чувствовала в синем спортивном пальто, синем берете и пестром кашне, затянутом у ворота: аккуратно, ловко, удобно.

В метро мы молчали. Я смотрела на желтые с чёрным надписи тоннеля: Дюбоне, Дюбоне, Дюбоне. На станциях я смотрела на знакомые афиши и рекламы: «Николя» с пучками винных бутылок; вода «Жавель» — девушка стирает белье; шоколад «Пулен» — три цветных лошади. Почти на каждой остановке около автомата с конфетами сидели люди, которые явно никуда не собирались ехать, а просто отдыхали в теплом, светлом тоннеле, прячась от первого тумана.

«Прощай, Париж, веселый город!» — подумала я, но не ощутила никакой грусти.

До отхода поезда оставался целый час. Файт сдал вещи на хранение, и мы зашли в маленькое бистро напротив вокзала. Там было почти пусто.

— Посмотри на эту женщину, — сказал мне Файт тихо. — Вот лицо Франции, которую ты покидаешь.

В бистро вошла некрасивая девчонка в модном, но грязном платье, накрашенная невероятно. Она взглянула на меня мельком, и я на нее.

— Мадемуазель, вы… — шепнула девчонка испуганно.

Это была Жаклин Боклер.

Файт нахмурился, но я все же сказала Жаклин:

— Садитесь сюда! Не бойтесь, ну!

Она села на край стула. Я заказала ей портвейну.

— Как поживает мадам Лафрикен? — спросила я, чтобы что-нибудь сказать.

— О мадемуазель! — воскликнула Жаклин. — Как же, знаю. Брат мне говорил. Это ужасная история. Мадам Лафрикен в сумасшедшем доме.

— Как? Почему?

— Да.

И Жаклин рассказала мне, жадно глотая вино, что посредине лета дела мадам Лафрикен стали совсем ужасны. Всех девушек взяли домой. Но мадам Лафрикен решила не покидать своего «старого замка» и сада с черными тюльпанами. Она бродила целыми днями по аллеям, читая стихи и напевая вальсы. Соседи слышали, как она играла на рояле всю ночь. Потом ее оставила Роберта. Однажды к мадам Лафрикен пришли за каким-то налогом. Она отказалась платить. Тогда на все комнаты наложили печати и пригрозили арестом. На другой день, когда снова явились за налогом, ее нашли в невменяемом состоянии. Она говорила, что она нота ре бемоль и что ей ничего не нужно. Теперь она в Шарантоне^[7].

Файт взглянул на вокзальные часы.

— Скоро! — сказал он.

— Ну, а… вы? — спросила я Жаклин.

— О, я, мадемуазель… Вы сами видите, что со мной. Но все же, — добавила она тихо, — лучше даже это, только не исправительный дом.

— А очень страшно в исправительном доме?

Жаклин не ответила. Но ее глаза выразили такой страх при воспоминании об исправительном доме, что даже Файт более дружелюбно посмотрел на нее.

— Вы уезжаете, мадемуазель? — спросила еще Жаклин.

— Да, уезжаю.

— Куда же?

— Она уезжает в страну, где много чистого снега и веселых людей, — сказал Файт мечтательно.

— И вы тоже едете, мосье?

— Нет, не еду.

— О мадемуазель, вы расстаетесь с таким милым мосье? — удивилась Жаклин. — Жаль! Но то, что вы уезжаете отсюда, — хорошо. Очень хорошо, мадемуазель!

Она ушла, не подав нам руки.

9

Вагон третьего класса был слабо освещен. Файт положил мои вещи на сетку, вышел из вагона и подошел к окну. Под черными сводами Северного вокзала пахло углем и дымом. Свистели паровозы, спешили люди.

— Ну, прощай! — сказал Файт, беря меня за руку. — Пиши мне, слышишь?

Мы снова замолкли, поезд не отходил. Файт зябко поднял воротник и еще больше сгорбился.

— Прощай! — повторил он.

Поезд стоял. Стало скучно и пусто, говорить было не о чем. Вдруг поезд неожиданно дернулся, скрипнул колесами. Файт схватил мою руку и прижал ее к губам. Мне показалось, что она стала влажной… Потом повернулся и быстро ушел, заткнув руки в карманы и не оборачиваясь.

10

Когда утром я проснулась после неровного сна, поезд стоял. Бока и плечи ныли от деревянной скамейки. Мои соседи ушли в коридор. Я выглянула в окно. Серый день плыл над аккуратненьким городком среди лугов. Маленькая станция была пустынна. На стене вокзала известкой была начерчена огромная свастика. Я поняла, что мы на немецкой границе.

11

К вечеру городские вокзалы Берлина и сам большой неприветливый город промелькнули огнями и людьми.

12

Польша поразила меня количеством полуразвалившихся деревень, запущенностью дорог и босыми ногами крестьян. Здесь было прохладно по-осеннему. Север приближался.

13

Только когда поезд остановился у ворот с пограничниками в зеленых фуражках, я отчетливо осознала, что покинула Париж. Сосны шептались у полотна. Через минуту мы были в Негорелом.

— У вас нет патефона, фотоаппарата, радиоприемника? — спросил меня удивленный таможенный служащий.

— Нет, товарищ.

— И это все ваши вещи? В багаже нет ничего?

— Нет ничего, товарищ.

МАЛЬЧИК И НЕБО

Июльским утром доктор Пермяков Евстафий Петрович приехал в Москву в командировку.

Еще из вагонного окна он увидел у заставы, вдоль шоссе, вереницы грузовиков — розовых, оранжевых, сиреневых, — расписанных ромашками, скрипичными ключами, птицами и бабочками. Полуторки и трехтонки выглядели в таком обличий солидными деятелями, пустившимися в маскарад: весело и чуть конфузливо.

В вагоне только и разговору было, что о предстоящем фестивале.

Евстафий Петрович думал о том, что, пожалуй, неудачное выбрал время добиваться в министерстве новых фондов на расширение и переоборудование Боровинской больницы, которой он заведовал вот уже более четверти века.

Прямо с вокзала Евстафий Петрович поехал в министерство. На счастье, люди, с которыми он имел дело, были почти все почтенного возраста, но и в их взоре и тоне улавливалась та рассеянная, торопливая и чуть безответственная обходительность, которая обычно сопутствует субботним дням и кануну больших праздников.

Евстафий Петрович сумел в этот первый день добиться только некоторых зыбких обещаний и услышать полезные советы: «Вам, конечно, в первую очередь следует потолковать с товарищем Тихомировым, но… ему еще нет тридцати пяти, и к тому же холостой, и к тому же неплохой у него тенор… так что сами понимаете!..»

А вечером Евстафий Петрович отправился к своим друзьям, у которых обычно останавливался.

Выйдя на улицу, он сразу окунулся в густую предпраздничную толпу. Через улицу тянули гирлянды из цветов и фруктов. На углу Неглинной трое парней волокли гигантского белого голубя с веткой цветущей яблоньки в клюве, и чудилось, что птица сейчас взовьется к небесам, увлекая всех троих парней, усталых, деловитых и очень довольных.

Голуби — упитанные, неторопливые, непуганые, разгуливали по тротуару, под ногами; в их оперении искрились закатные лучи.

Пройдет день-два, и Голубь Мира прилетит в Москву. Он принесет на своих крыльях молодых людей со всех концов земли, всех оттенков кожи, глаз, волос. Различных убеждений, верований и симпатий. Но одинаково жаждущих мира.

Какой праздник планеты, воистину!

Евстафий Петрович шел не торопясь, вглядываясь в юные лица, — в этот вечер казалось, что только молодые на улицах, — и сам старался не так сутулиться и голову держать выше.

Мир…

Сына нет, но внуки подрастают.

Мир…

Жажда труда, солидарности, счастья.

Дружба людей всех языков, национальностей, рас.

А ведь он говорил все это, проницательный доктор Пермяков, еще тогда говорил, в самые тяжкие военные годы! В ту пору слова эти звучали дико, наверное, почти кощунственно.

Помнится, как-то поздним вечером он говорил той матери пятилетней девочки… Их сняли с парохода… ребенок был чрезвычайно слаб… дизентерия? паратиф? не вспомнить… славная такая девчушка, и мать славная… как же ее звали?.. забыл. Да и не ей одной говорил: в каждой стране, в любой, большинство, подавляющее большинство хочет мира.

Помнится, та женщина — как же ее звали? — спросила:

— И в Германии?

Он ответил:

— А то как же.

Была осень сорок первого года.

Сергей, сын, уже ранен был. Смертельно.

Поколение выросло с тех пор…

…Вдоль бульвара вспыхнули цветные огни. Евстафий Петрович даже вздрогнул.

Проехала машина, груженная доверху пестрыми, скрученными флагами и вымпелами. Пройдет день-два, и они заполощут, затрепещут на ветру, над тысячами юных голов.

Лишь бы погода не подвела! Лишь бы сияло солнце в синеве!

Евстафий Петрович подошел к дому, оконные стекла которого, как и повсюду, заклеили цветными силуэтами цветов и птиц (когда-то, вспомнилось доктору, полоски крест-накрест клеили), и, поднявшись на третий этаж, отдышался. Годы.

Открыла вдова друга — Зинаида Федоровна — грузноватая, седеющая женщина в своем неизменном рабочем темном костюме и белой блузке с кружевцами у ворота. Она уже много лет подряд работала в отделе записей актов гражданского состояния — регистратором.

— Ну вот и молодец! — воскликнула Зинаида Федоровна, завидя гостя. — Удачно прибыли! Как мы с вами самая что ни на есть молодежь, Евстафий Петрович, то и пойдем плясать на карнавале… Ничего, в бороде белизны чуть прибавилось с прошлого года, а выглядите неплохо! — продолжала она, поцеловав Евстафия Петровича в лоб. — И давайте сразу чаевничать. Небось прямо из министерства? Опять чего-то вам надо для детища вашего? А что дома? Как молодежь?

— А ваша где? — спросил Евстафий Петрович, присаживаясь к столу, за которым, не в пример обычаю, никого не было.

— Вы меня удивляете! — воскликнула Зинаида Федоровна. — Неужто молодые в такие вечера станут дома сидеть?! Чудесное это дело, фестиваль, вы не находите? — говорила она, наливая гостю чай из самовара и пододвигая булку, сыр, варенье и домашние, с изюмом, сухарики. — Я сама нынче по улицам иду, и знаете что мне пришло в голову? А то, что пятьдесят четыре года — при наличии соответствующего характера и настроения — всего лишь двадцать и… еще совсем немножко! Да… — вздохнула она и внезапно пригорюнилась: — Фестиваль защиты мира… Каждый это по-своему переживает в душе. Ведь правда? Ведь вы, наверное, сегодня Сергея помянули? А я — мужа моего.

— Так он не на войне же…

— Не на войне! Но если бы не провоевал четыре годика, то, может, и здоровье лучше сохранил бы, сердечные мышцы… нервную систему… да мне ли вам объяснять? Сами доктор. И сами были на войне.

Заговорили о семейных делах, о внуках Евстафия Петровича, а уж начав о внуках, о молодежи, снова незаметно вернулись к фестивалю.

— Да! Слушайте! — воскликнула Зинаида Федоровна. — У меня сегодня преинтереснейший случай на работе был, и как по заказу, к фестивалю! Я регистрировала международное дитя!

— Да ну?! — улыбнулся Евстафий Петрович. — Это как же понимать?

— А очень просто! Молодая пара приносит младенца, мальчик как мальчик, попискивает, таращит глазенки, сизые, знаете, как у всех новорожденных. У моих тоже когда-то такие были. Ну вот. А родители — загляденье! Он — смуглый, чернобровый, белозубый и… голубоглазый! И… испанец, представляете себе! Но вырос у нас, в русской семье, то есть русской только наполовину, как я потом узнала. А жена его — тоненькая, белокурая, с веснушечками, сероглазая немочка из ГДР — студентка наша, но немка только наполовину, потому что мать ее была француженка. Из гитлеровской Германии отец ее бежал во Францию и там женился. Я все расспросила, сами понимаете. Ну чем не международное дитя, родившееся в Москве? И угадайте, как назвали!

— Вот уж затрудняюсь.

— Ну конечно Ваней! Это ведь самое что ни на есть международное имя: Иван, Хуан, Ганс, Жан. Есть ли такая страна в мире, где не нашелся бы свой Ваня?

— Скажите, — перебил Евстафий Петрович задумчиво, — у него действительно голубые глаза, у этого испанца?

— Да я же вам говорю — красавец. Волосы что вороново крыло, а глаза…

— А как фамилия его? — спросил Евстафий Петрович.

— Фамилия?.. Какая-то сложная и к тому же двойная. Вот зовут Георгием Михайловичем. Кажется, так. А фамилия на букву «З». А может, по-другому.

— На букву «З»… — попытался вспомнить Евстафий Петрович, но не смог. — На букву «З»… Узнать бы адрес.

Адрес, конечно, в загсе есть. Адрес, фамилия и все что полагается.

— А что? Знали такого испанца?

— Да. Именно голубоглазого. Знавал когда-то. Вообще-то у нас ведь испанцев много, подросших с середины тридцатых годов, но голубоглазый… А впрочем… вздор. Наверное, не тот.

…На другой день, когда Евстафий Петрович вернулся из министерства, он нашел на столе около своего прибора записку.

«У нашей самодеятельности заболела аккомпаниаторша, в такой момент! Катастрофа! А я, как вы знаете, музицирую с юности, и вот упросили, умолили с ними репетировать. Вернусь поздно. Ешьте, пейте, отдыхайте и не сердитесь на старуху, увлеченную молодежным фестивалем».

К записке был приложен адрес и фамилия испанца.

Евстафий Петрович прочел, улыбнулся. Кажется, тот, если память не подвела. Любопытно.

Каким он стал теперь? Как живет? Где работает? Или учится? Как вообще сложилась судьба этого мальчика? Вот уж и женат. Сын у него родился.

Взглянуть бы, а?

Ведь Евстафий Петрович и по сей день чувствовал себя в чем-то виноватым перед мальчонкой, теперь — взрослым человеком. Хотя — в чем? Он и сам не знал толком.

Надо было с ним тогда потолковать как следует. Попытаться его понять.

Ух как это было давно…

Так, может, съездить?

И минут сорок спустя Евстафий Петрович поднялся на лифте на шестой этаж нового дома нового района Москвы.

Он позвонил.

Ему открыла очень высокая и очень стройная женщина с гордой маленькой головкой и прозрачными глазами, и, хотя голова была белоснежно-седа, а глаза глядели из-за стекол очков, он тотчас же узнал ее и непомерно удивился.

Это была она, — Елена Васильевна, кажется, ее звали, — та женщина, с которой однажды поздним вечером сорок первого года он говорил о мире. Ее ребенок был тяжело болен. А его собственный сын — смертельно ранен. Страшный был вечер.

Но он же вовсе не к ней пришел сегодня, и не ее искал!

Она сняла очки и, стоя в дверях, глядела на него с пристальным вниманием и удивлением, чуть грустным от старого горя.

— Евстафий Петрович, — сказала она наконец, — вот неожиданность, право!

Она провела его в комнату — большую, полупустую, увешанную отличными картинами. Их было так много, что они почти скрывали стены; и от этих картин большая комната казалась какой-то удивительно радостной, светлой, благоухающей даже.

Она усадила гостя у распахнутого окна, за которым праздник уже гудел, пел, светился.

Они просидели и проговорили допоздна, малознакомые в сущности люди, и все же старые друзья, и звено за звеном Евстафий Петрович узнал всю историю.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Как-то раз Хорхе Гонсалес проснулся среди ночи оттого, что в комнату, сквозь разбитое окно, ворвался холодный осенний ветер; он вздыбил занавеску, и она билась под потолком, как большая недобрая птица.

Одеяло, под которым спал Хорхе, очень тощее от старости, весь ворс с него слез, вдруг стало тяжелым, будто каменным.

Бабка и мать кричали: «Не шевелись!» — и сбрасывали на пол осколки стекла, которые разбивались со звоном.

Бабка и мать быстро работали окровавленными руками, и по мере того как осколки летели на пол, одеяло становилось все более легким.

Хорхе даже не оцарапался, Хорхе и взрыва не слышал. Он спал крепко, ему было пять лет всего.

Война шла с весны, отец Хорхе сперва дрался под Толедо. Теперь, став летчиком, он оборонял от мятежников собаки Франко славную свою столицу Мадрид.

2

Отца Хорхе звали Мигель, бабку — Алехандра, мать — Натали́я. Имя «Наташа» Хорхе узнал позднее.

Родители Наташи увезли ее из Киева совсем крошкой, а брату ее Игорю минуло тогда четырнадцать лет. Родители испугались революции, боялись разорения, бедности, боялись, что Игорю и Наташе, когда они вырастут, придется влачить жалкое существование. То ли дело — Франция! — думали родители.

Но получилось так, что, когда Игорь Николаевич достиг двадцатишестилетнего возраста, он сумел устроиться лишь официантом в третьеразрядном ресторане в городишке Грэль на севере страны, близ индустриального центра Обеж.

Наташа поселилась с братом, — родители умерли. Ей было восемнадцать лет.

Худую, белобрысую, с веснушечками на востром носике, ее никак нельзя было бы назвать красивой, если бы не большущие, светлые, робкие глаза. Но Наташе хотелось быть красивой, и, подражая своим товаркам по шляпной мастерской в Обеже, она подводила свои русские светлые глаза французской тушью и сильно румянила щеки. Она походила на куклу из дешевой игрушечной лавочки, наивную и немного смешную.

В мастерской Наташа числилась ученицей, работала бесплатно и дважды в день пешком, отказываясь из экономии от автобуса, проделывала весь путь от Грэля до Обежа — четыре километра туда и столько же обратно.

У нее были стоптанные туфли, а в дождливую погоду она распускала над головой синий зонтик, из которого спицы торчали как рыбьи кости.

И, конечно, мечтала о принце.

И вот он явился.

Дорогу между Грэлем и Обежем ремонтировала бригада иностранных рабочих — испанцев и португальцев. На их родине кризис и безработица достигли тогда — в тридцатых годах — еще больших размеров, чем в самой Франции. Подрядчики сулили золотые горы, но, когда рабочий люд, перевалив через Пиренеи, оказывался на обетованной французской земле, ему предлагали такие гроши, что даже эти видавшие виды испанцы и португальцы немели от изумления.

Однако в обратный путь тоже не на что было пуститься.

Дорогу чинили вручную, крошили камень киркой и уминали деревянными трамбовками.

Мигель Гонсалес был, пожалуй, самый молодой из всех, и не такой ободранный и заросший. Он был невысокий, плечистый, бровастый, белозубый, с мохнатыми сильными руками. На голове его торчала ловко сложенная из старой газетины шапочка. Завидя Наташу еще издали, он принимался напевать испанскую песню и щелкал пальцами, как кастаньетами.

Наташе он нравился, и она его немного боялась. Проходя мимо, она задирала свой вострый носишко и спускалась к обочине, в траву, чтоб не видно было ее стоптанных кривых каблуков.

Иной раз ей посылали вслед крепкое словцо, но она не знала испанского языка.

Однажды ее застал на дороге ливень; рабочие спрятались в брезентовую палатку. Мигель, надо полагать, подкарауливал Наташу, — он высунулся из палатки и крикнул на ломаном французском:

— Оле́! Иди к нам, блондинка моих грез!

Наташа сложила промокший насквозь зонтик и залезла под брезент.

В палатке стоял тяжелый дух. Увидев Наташу, все смолкли и уставились на нее.

Какой-то бородач с головой, повязанной клетчатым лоскутом, варил фасоль на керосинке.

Он сказал, мрачно поглядев сперва на Мигеля, потом на Наташу.

— Идальго в вас влюблен.

Мигель покатился от хохота.

— Хесус Берейра шутник, — сказал он про бородача. — А как тебя зовут? Ты, значит, русская? И говорить по-русски умеешь?

Она ответила, что умеет, только сильный акцент у нее.

— Брат мой, тот хорошо говорит по-русски, — сказала Наташа.

— Ты живешь с братом? В Грэле? И он, стало быть, гарсоном? А ты знаешь русские песни? — спросил вдруг Мигель.

Она ответила, что знает, но мало. Брат, тот знает.

— А ты спой! — попросил Мигель.

В палатке закричали: «Спой! Спой!»

Только Хесус Берейра, бородач, молча размешивал фасоль в котелке.

— Спой, не то не выпустим! — шумел Мигель, и усадил Наташу на ящик с инструментами.

Она испугалась и запела тонким детским голоском «Во поле березонька стояла…»

Гонсалес слушал, сидя рядом на ящике, и перемигивался с товарищами.

Когда дождь перестал и Наташа собралась уходить, Мигель сказал:

— А ты совсем еще младенец, хоть красишь глаза и щеки.

— Почему младенец? — обиделась Наташа.

— Потому что не побоялась зайти к нам в палатку.

Хесус Берейра кивнул:

— Да, да. И лучше больше не заглядывай. И лучше в Обеж ходи через деревню Крутт, окольным путем. Мой тебе совет.

Но это был слишком большой крюк!

В воскресенье Наташа с Мигелем уже отправилась в Обеж на ярмарку и каталась там на каруселях. В следующее воскресенье ходили в кино на звуковой фильм, что в провинции еще считалось редкостью.

Лето в тот год выдалось знойное для этих северных широт.

Буйно цвели жасмины и жимолость, дикий шиповник алел в оврагах. В лесу, где цепкий плющ обвивал стволы вековых дубов и ясеней, мох был сух и мягок, как севильский ковер!

В августе Наташа сказала, всхлипывая, что ей самое время утопиться: она ждет ребенка. А брат, если узнает, повесится с горя.

— Зачем же столько неприятностей разом? — рассмеялся Мигель Гонсалес. — Давай-ка лучше поженимся с тобой и поедем осенью в Испанию к моей матери Алехандре, в Карабанчель. Это, знаешь, такой район в Мадриде, где живут только гранды да герцогини, ну… такие, как мы с тобой.

3

Хорхе Гонсалес — голубоглазый, как мать, и черноволосый, смуглый, бровастый, как отец, рос под разрывы немецких и итальянских бомб, под грохот франкистской артиллерии, в большом внутреннем дворе — патио — старого-престарого дома, на окраине Мадрида.

Дом этот, выстроенный в мавританском стиле, был когда-то богатым, даже роскошным, так утверждали старики. В патио, говорили они, росли в старину даже апельсиновые деревья. Но теперь там и трава не росла. Большие залы давно перегородили на мелкие клетушки-квартирки, и на стенах, там, где облезли грошовые обои и облупилась краска, проступали какие-то таинственные арабские письмена и закопченная позолота. На мрачных широких лестницах шмыгали коты и крысы.

Но над шумным суетливым двором голубело безоблачное мадридское небо, такого прекрасного, радостного, густого цвета, что им можно было бы часами любоваться, если бы оно не таило в себе такой смертельной опасности. Хорхе это понял вскоре после того, как его, спящего, засыпало стеклом, и был доволен, когда небо покрывалось тучами, что, кстати, случалось не слишком часто.

Ведь в пасмурные и дождливые дни самолеты не прилетают и не бомбят!

Когда на город налетали «хейнкели» и «фиаты», мать Хорхе Наталия забивалась в какой-нибудь темный угол и там тряслась от страха. Убежища в доме небыло по той причине, что и подвалы давно заселила беднота.

Бабка же Алехандра, несмотря на запрет, приоткрывала решетчатую ставню и, грозясь костлявым смуглым кулаком, ругалась крепко и плевалась желтой от табака слюной: она курила трубку. Это была высокая смуглая старуха с морщинистым лбом, в ушах ее болтались длинные медные серьги. Она зачесывала на щеки седеющие прядки волос и, смазав их оливковым маслом, выкладывала в виде спиралек, как у Карменситы. Когда же не стало ни сахару, ни оливкового масла, бабка, вздохнув, запихала прядку под косынку из рваных черных кружев.

Левый глаз бабки затянуло плотное сероватое бельмо, но правый — черный, веселый, горячий — видел далеко и зорко.

С невесткой бабка обращалась строго и даже иной раз запирала ее на ключ, когда вместе с Хорхе уходила из дому.

Они отправлялись рыть окопы и строить баррикады, бабка и внук!

— Ну, а этой незабудке там нечего делать, — говорила бабка Алехандра. — Хотя молодые мужчины не строят баррикад, потому что все на линии огня, но и старикам совсем незачем глазеть на нашу белую козочку!

Баррикады и укрепления строились в Мадриде еще с начала осени, когда фалангисты захватили древний Толедо, в средневековых улочках которого, в подвалах и на чердаках, нашли себе приют предатели из «пятой колонны».

Рыли рвы, воздвигали парапеты из выкорчеванных тумб, из булыги, которую некогда топтали кони крестоносцев, отправлявшихся громить «неверных», из мешков с песком, из кирпича, из разбитых трамвайных вагонов и всякой рухляди. Натаскивали землю из канав в передниках и шапках или на самодельных ручных носилках.

Тут было полно ребят, и, когда в мадридском небе появлялись фашистские бомбовозы и тут же взлетали республиканские истребители (бомбовозов — много, истребителей — мало), мальчишки, побросав лопаты, орали: «Да здравствуют курносые!»

Так окрестили с начала осени республиканские самолеты за то, что винтомоторная их часть задорно вздымалась кверху.

Хорхе тоже глядел ввысь, орал и прыгал. Где-то там в небе его отец Мигель Гонсалес — бравый летчик, герой.

И Хорхе было весело, и очень страшно, и реветь хотелось, и до неба прыгать, чтоб помочь отцу, — все разом.

Он прилежно таскал булыжник и полные береты земли и песку.

Бабка — та орудовала лопатой, как заправский землекоп, и болтала с женщинами о том, что если бы не помощь советских людей, то все давно бы перемерли с голоду в Мадриде.

Одна женщина, очень худая, рябоватая, печальная, сказала как-то раз, робко оглядев собеседниц:

— А мне дали сливочного масла целый брусок — подарок русских сеньор и сеньорит. — И добавила: — Я никогда раньше не ела сливочного масла. — Это была мать девочки Анхелы.

Девочка Анхела — годом старше Хорхе — тоже работала на постройке укреплений, таскала песок в передничке. В ее нечесаной иссиня-черной копне волос торчал крохотный бантик, алый, как стручок перца, а на тонкой шейке болтался серебряный крест.

Хорхе влюбился в Анхелу с первого взгляда, и поэтому покрикивал на нее, воображая, что голос его звучит грубовато, как у отца его Мигеля:

— А ну, шевелись, черепаха! А ну, поворачивайся! Или ты хочешь, чтоб собака Франко ворвался в столицу?

Однажды Анхела спросила лукаво:

— А почему у тебя такие синие глаза?

Хорхе надулся и ничего не ответил. Какое ей дело? Синие — значит, синие, и все…

Она побежала за песком и, вскоре вернувшись, снова спросила, крепко ухватив руками концы передника, полного песку:

— Нет, а ты скажи, почему у тебя такие красивые синие глаза?

Хорхе ничего не успел ответить: завыла сирена и тотчас же где-то за домами и крышами раздался взрыв.

Анхела закричала, песок высыпался из ее передника, и она побежала к матери.

— Трусиха! — крикнул Хорхе, однако сам был не прочь побежать к бабушке, но боялся, как бы большие, девятилетние мальчишки его не засмеяли.

Следом за первым раздался совсем близко второй взрыв, дрогнула земля, закачались деревья, что-то рухнуло с грохотом, поднялись крики, сумятица, кто-то заорал:

— Святого убило!

«Святым» называли странного старика. Он трудился на укреплениях не покладая рук. Никто не знал его настоящего имени.

У него был лысый череп и маленькое совиное лицо, как на картинах Гойи. Одевался он в черное, а на левом запястье носил старинные четки.

— Вроде и не наш он человек, — говорила про него бабка Алехандра, — но душа у него чистая, как водица в верховьях Тахо, а сердце горячее, как солнышко над Малагой. Потому-то он с нами, с рабочим людом.

И вот «святой» лежал теперь на краю рва, примяв сырую землю, и лицо его и грудь залила кровь. По ту сторону рва лицом вниз лежала Анхела.

А небо было безоблачное, ясное, синее — жуткое, страшное, грозное небо!

В ноябре налеты участились, снаряды, завывая, летели над пустующим городом, и по ночам пожары озаряли улицы, площади и сады.

Как-то под вечер явился отец, а с ним друг его Хесус Берейра.

Хесус подстриг бороду, отчего она стала еще гуще и курчавей.

Хесус и Мигель носили теперь гимнастерки с ремнями и пилотки с кисточкой.

Наталия кинулась в объятия мужа, он уколол ее нежные щеки жесткой трехдневной щетиной.

— Долго еще фашистские собаки Франко и Гитлера будут измываться над нами? — закричала бабка Алехандра. — А где обещанные французские самолеты? Где?! — орала бабка, а черный глаз ее сверкал недобрым огоньком.

— Блюм все думает… — вздохнул Берейра.

Мигель Гонсалес поднял Хорхе над головой и спросил:

— Как поживаешь, курносый?

— Так ты же курносый, — ответил Хорхе веско.

Отец расхохотался и вынул из кармана жестяную банку сгущенного молока и синий пакетик сахара.

— Это советские дети тебе прислали, Хорхе, русские. Твои, в некотором роде, земляки, — подмигнул Мигель жене.

Наталия всхлипнула, а потом произнесла с улыбкой:

— Добрые дети.

Еще бы! Хорхе крепко подумал бы, прежде чем посылать кому-либо сахар в подарок.

Он тут же вынул кусок из пакетика и засунул за щеку.

— Нет, но почему французский Блюм не присылает нам самолетов? — не унималась бабка.

Хесус сказал, мрачно поглядев на обеих женщин:

— Вам следует уехать, сеньоры, эвакуироваться. У меня есть хороший приятель, шофер, он вывезет вас с ребенком в Валенсию на своей полуторке.

Наталия промолчала, с тревожной нежностью взглянув на мужа, а бабка воскликнула:

— Что же, выходит, мы зря окопы рыли и баррикады строили? Неужто и впрямь решили отдать Мадрид, как отдали Толедо? А что думают Хосе и Долорес?

Хесус ответил:

— Диас и Ибаррури не всесильны. А Ларго Кабальеро, прямо скажу рам, не самый большой в Испании храбрец. Мы, коммунисты, готовы драться до последней капли крови, но…

— Но Гитлер, — перебил Мигель глухим голосом, — велел Франко взять Мадрид седьмого ноября, в день русской революции.

Наталия схватила Хорхе на руки.

— Нет, нет! Мы никуда не уедем, Мигель, мой дорогой! — закричала она.

Хорхе вырывался из материнских объятий. Бабьи нежности. Что подумает дядя Хесус?

Он спросил:

— Папа, но ведь ты не отдашь столицу?

Бабка Алехандра решила: «А вот сейчас испытаем судьбу!»

И, подмигнув своим здоровым глазом, вытащила большие, как открытки, пестрые карты и раскидала их на столе.

— Это мракобесие, мать… — проворчал летчик республиканской армии Мигель Гонсалес и покосился на друга Берейру.

Но тот воскликнул, разводя руками:

— А ну-ка! Может, Блюм пришлет нам наконец самолеты и танки из Франции?

Бабка перекладывала карты слева направо, потом разложила их веером. Все молчали.

— Мадрид не сдадут! — сообщила бабка, смешав карты, и вынула трубку.

— Никогда? — спросила Наталия, просияв.

— Уж год наверное, — ответила бабка Алехандра. — Карты предсказывают только на год, но никогда не врут.

Однако она побоялась, что взяла на себя слишком много: кто, кроме святой девы Марии, может в точности что-либо предсказать христианской душе? Даже такой, как бабка Алехандра, чей сын Мигель — коммунист и безбожник, но и молодчина, чего уж там!..

Она решила испросить прощения и совета у девы Марии и отправилась в церковь на другой же день, прихватив внука.

Что за страшный был день! Конечно, солнечный, до того солнечный, что даже асфальт и крыши казались яркими, и ветерок, совсем не по-зимнему мягкий, щекотал лицо.

Где-то постреливали, за домами и старым крытым рынком с чугунными быками у входа и фонтаном с арапчонком в чалме.

На перекрестке Хорхе с бабкой долго стояли, пропуская длинную вереницу людей, телег, велосипедов, вьюченных осликов, овец, коз; у всех — и у людей и у животных — был одинаково истомленный, угрюмый вид. То были беженцы из окрестных деревень, которые входили в город, роскошный и уже обветшалый, пышный и уже аскетически суровый.

Где тут приютиться крестьянам и скоту? Неужели пойдут в брошенные пустые отели центра города, которые им покажутся такими же непригодными для жилья, как сеновал завсегдатаю «Флориды» и «Паласа»?

У церковной паперти бойцы, сложив свои винтовки, грели на костре бобы в котелке. Бобы булькали в густой мучнистой жиже и вкусно пахли. По ту сторону площади в полукруглом сквере с вечнозелеными, словно лакированными кустами, у ворот шестиэтажного дома, галдели дети.

По площади, тарахтя и спотыкаясь, прошел маленький серый танк.

В церкви было пустынно, тихо и холодно.

Бабка Алехандра опустилась на колени перед статуей мадонны, прямо на грязный, затоптанный мраморный пол: церковь давно не убирали.

Бабке хотелось попросить прощения у девы за свои кощунственные пророчества, но вдруг, одумавшись, она начала убеждать Марию, чтоб та вняла немому голосу старинных кастильских карт, ибо они, эти карты, явно на стороне правительства Ларго и Народного фронта.

— Год — это хорошо, — шептала бабка, — а нельзя ли подольше? Всегда. Молись, дурачок…

Но Хорхе было лень молиться. Ногти на ногах девы Марии были выкрашены в ярко-розовый цвет для красоты, бабка не раз приподнимала Хорхе, чтоб он мог дотянуться губами до этих холодных, как смерть, ступней, попиравших пьедестал, украшенный всевозможными благочестивыми табличками, восковыми розами и значками. Здесь среди прочих значков красовалась алая звездочка с серпом и молотом. Хорхе был еще слишком мал, чтоб понять, в какой сложной, противоречивой и трагической стране он родился.

И все же смутно догадывался о том, что, пожалуй, совершенно зря целовал ножки пресвятой девы. Ведь она живет на небе, над самым Мадридом. И если б захотела, ей ничего не стоило бы выловить всех «хейнкелей» и «фиатов» и помочь отцу, Мигелю Гонсалесу, и его друзьям. Ведь она видит, что у Франко самолетов тьма, а у Ларго, Хосе и Долорес — совсем мало. Она могла бы прихлопывать «хейнкели» и «фиаты» ладошками, как мы комаров летом. Или, на крайний случай, завела бы специальную хлопушку, как у бабки Алехандры от мух. Ясно, она многое могла бы сделать, если бы захотела. Например, каждый день или каждую ночь затягивать небо тучами. Уж это ей, кажется, ровно ничего не стоит. Эх, был бы Хорхе на ее месте! Огромные, лиловые предгрозовые тучи никогда не покидали бы небо Мадрида! Вот тогда можно было бы спокойно строить баррикады и рыть противотанковые рвы, назло всем фашистам.

Чадила толстая восковая свеча. И было слышно сквозь открытый портал среднего придела, как поругиваются и смеются чему-то бойцы народной милиции у своего костра.

И вдруг грохнул взрыв, церковь подскочила, задрожав от пола до купола, загудела, а орган издал такой душераздирающий вопль, что даже видавший виды Хорхе заорал благим матом.

Они с бабкой метнулись на паперть.

Бойцы народной милиции лежали вповалку, кто лицом вверх, кто — вниз, бобы по-прежнему булькали в котелке.

А сквер и дети пропали под грудой дымящихся обломков шестиэтажного дома.

Из боковых улиц бежали люди, крича и толкаясь.

Хорхе с бабкой Алехандрой тоже бежал невесть куда за толпой; в медных бабкиных серьгах искрилось и переливалось солнце.

Выла сирена.

А через миг снова затрещало вокруг, Хорхе показалось, что кто-то с силой пихнул его в спину. Он подался вперед, едва удержавшись на ногах. И снова побежал. Но потом остановился от усталости и оттого, что понял — бабки нет рядом.

Он повернулся и, дико вопя, побежал к группе женщин, которые глядели на тротуар и размахивали руками.

Бабка лежала навзничь, а ее глаз, широко раскрытый, черный, будто из агата, глядел в небо, ничего не видя более.

Неужели в мире нигде нет города с небом в вечных облаках?

4

Прошло седьмое ноября, и восьмое, и девятое…

Мадрид держался и продержался еще почти целый год.

После бабкиной смерти Хорхе присмирел до неузнаваемости. Он жался к матери, хоронился по углам, ему хотелось залезть в какую-нибудь норку и там сидеть на корточках, зажав уши и ничего не видя.

И только в редкие пасмурные дни казался бодрее.

Он утешал себя и мать:

— Теперь долго будет дождь. Наверное, час. А может, и два часа. А может, до вечера. Нет, они не прилетят! Они не прилетят!

Их было, увы, слишком много…

…Пять фашистских кондоров налетели на одного отбившегося от своих орлана: Мигель намалевал на фюзеляже красное сердце и написал «Наталия». Так говорил Хесус.

— Оно было большое, это сердце, очень яркое и немного на яблоко смахивало, — рассказывал Хесус, понуро сидя на краю табуретки и пощипывая бороду. — Мигель ведь не умел толком рисовать. Но как он дрался! Подлость! Он вспыхнул как факел, Мигель Гонсалес, и рухнул в самую гущу деревьев Каса-дель-Кампо. Пять против одного. Так мы воюем, Наталия. Испания давно не воевала. У нас опыта нет. У нас нет единства действия. У нас нет настоящей дисциплины. И, что главное, мы дьявольски плохо вооружены. Страна кишит предателями и шпионами. Мы бедны. У нас только огромное красное сердце! Этого мало все же. Пять против одного! Но Мадрид если достанется им, то дорогой, ух какой дорогой ценой!

Наталия сидела прямо, совсем белая, только глаза голубели.

— Заплачь, Наталия… — попросил Хесус Берейра.

Хорхе стоял рядом с матерью, маленький, уже плечистый, всклокоченный, хмурый, губастый.

— Я же говорил! — воскликнул Хесус. — «Не ходи по шоссе в Обеж, ходи через деревню Крутт!» Я как чувствовал, что быть тебе несчастной.

Мать и сын молчали.

— Он напевал иногда на твой русский мотив: «В поле стоит деревцо с белым стволом»… у нас в Испании ведь нет таких деревьев.

Хесус вдруг встрепенулся:

— И хватит! Теперь надо о вас обоих подумать. Уезжай во Францию, Наталия, к брату. Я помогу. Это дьявольски сложно, но я, кажется, смогу помочь.

Она ответила:

— Нет! Я дождусь победы.

Но ей с трудом дались такие слова, она обмякла, опустила руки, они бессильно повисли.

— Мне страшно за Хорхе, не за себя, — вымолвила Наталия и уронила голову на стол.

Хесус и Хорхе переглянулись, как двое взрослых мужчин.

— Хочешь к дяде во Францию? — спросил Берейра.

Хорхе покосился на мать и ответил: «Хочу».

Но ему совсем не того хотелось. Ему хотелось, чтоб отец и бабка Алехандра были живы, и чтоб победили наши, и чтоб всюду алели флаги. И еще ему хотелось зареветь.

Пять против одного! Даже большие мальчишки в патио во время драк, самых буйных, не нападают впятером на одного.

5

Прошло несколько одиноких, голодных, полных тревог, и пожаров месяцев, прежде чем Хесусу Берейре удалось переправить семью погибшего товарища во Францию. Летчики собрали для Хорхе с Наталией кое-какие деньги.

И вот хмурой летней ночью, когда в предгрозовом небе вспыхивали зарницы, Хорхе навсегда покинул землю своего отца.

Маленький открытый самолет был такой старый, что пыхтел, фыркал, чихал и скрипел на виражах, как немазаная телега. Его швыряло и подкидывало от ветра, будто комара.

Летчик за весь путь не проронил ни слова, а когда на рассвете приземлился близ Байонны на каком-то заброшенном футбольном поле, он помог Хорхе и его матери вылезти и стал прощаться. Ему надо немедленно лететь в обратный путь. Счастливо. И не надо благодарить. Гонсалес поступил бы точно так же.

Судя по акценту, летчик был не испанец и не француз. Поляк, что ли?

Широколобое лицо, глаза светлые, добрый обветренный рот.

Вдруг Наташе захотелось спросить по-русски: «Как вас зовут?»

Но она не рискнула и сказала по-испански: «Благодарю, сеньор».

Он улыбнулся в ответ и поглядел на то, как она, взяв сына за руку, пошла к городу по белой пыльной дороге.

6

Игорь Николаевич — брат Наташи, жил теперь в Обеже, в шикарном районе кинотеатров, магазинов, мюзик-холлов и кафе.

Не надо думать, однако, что Игорь Николаевич разбогател. Отнюдь. Он по-прежнему служил официантом, только ресторан был поприличней, чем тот, в Грэле. Ресторан помещался в первом этаже отеля, а мансарда, в которой квартировал Игорь Николаевич, — в седьмом.

Хозяин отеля Брюель не сразу и неохотно разрешил Игорю Николаевичу поселить в соседней каморке его сестру с ребенком.

— Но они беженцы из Испании, мсье, — твердил Игорь Николаевич. — Вдова и сирота, мсье. У них, мсье, никого нет на свете.

— Из Испании? — переспросил Брюель — громоздкий и неповоротливый, как пивная бочка. — Из Испании? Ах да, там что-то коммунисты затеяли, и, говорят, постреливают…

Маленький Игорь Николаевич в своем люстриновом фраке и в желтоватой манишке стоял, почтительно сложив руки, и повторял: «Разрешите им поселиться со мной, мсье Они из Испании».

— Ну и что? — тупо переспрашивал Брюель.

Здесь, в центре сытого провинциального городка, расположенного почти у самой бельгийской границы, все, как сговорившись, делали вид, что даже не знают толком о том, что творится по ту сторону далеких Пиренеев. Зачем портить себе кровь и пищеварение?

Другое дело окраины, прокопченные сталелитейные и машиностроительные заводы. Там с тревогой и надеждой читали газеты, слушали радио — мадридское и московское. Но Хорхе Гонсалес так ни разу туда и не попал.

Едва они обосновались с матерью в каморке с крутым потолком, Хорхе пошел бродить по дворам — колодцам с гнилыми водостоками, с высокими пожарными лестницами и мусорными кучами, о существовании которых и не подозревали посетители кафе и мюзик-холлов. Хорхе хотелось познакомиться с мальчишками.

Он воспрянул духом во Франции. Хорошо вечером лечь в постель, сознавая, что грохот — это просто трамвай, поворачивающий за угол, а алый отсвет на стекле оконца — просто неоновая реклама кинотеатра. Небо здесь на севере часто заволакивали тучи, и это тоже нравилось Хорхе. Мало ли что…

Он быстро нашел мальчишек. Они играли в войну во дворе мюзик-холла. Старые, сваленные в кучу декорации — фанерные пальмы, дырявые барабаны, картонные башни и рапиры — все годилось!

Хорхе садился на перекладину пожарной лестницы и наблюдал. Он еще знал слишком мало французских слов, чтоб ввязываться в игру, однако скоро он научился понимать и кое-как изъясняться.

Ему очень хотелось играть, и он вообразил, что его военный опыт сможет тут пригодиться. Как он ошибся!

Он принимался было рассказывать, отчаянно коверкая слова, как самолично рыл окопы и строил баррикады; его поднимали на смех за произношение и ошибки и ругали за то, что он маленький и к тому же хвастун и врун. Его не принимали в игру.

Он стал уходить в городской парк и бродить там среди незнакомых северных деревьев.

Как-то раз Хорхе увидел, как толстый мальчик в мохнатой курточке разъезжает вокруг бассейна в красном автомобильчике (совсем как настоящий!), бойко нажимая ногами на педали.

Хорхе стоял и любовался.

Вдруг толстый притормозил, вылез из автомобильчика, крикнул Хорхе: «А ну, постереги, чернявый!» — и побежал в кусты.

Едва толстый исчез, Хорхе залез в автомобильчик и поехал вокруг бассейна.

Минуты через три появился толстый, застегивая на ходу штаны. Он заорал:

— Вылезай сейчас же, дурак!

— Я не испорчу, я немножко… можно? — попросил Хорхе, продолжая кружить вокруг бассейна.

— Так ты иностранец! — закричал толстый и побежал вслед за Хорхе. Хорхе еще поднажал на педали.

— Остановись, остановись! — кричал толстый и поднял было камень, но побоялся угодить в свой автомобиль.

— Я сейчас, минута… минута… — повторял Хорхе и все кружил.

— Остановись, испанская скотина! — заорал толстый. — Я теперь знаю, кто ты! Ты — Жорж, тебя из милости поселили, а дядька твой лакеем служит у моего отца, а я — Брюель!

Хорхе сразу затормозил, — он теперь знал, с кем имеет дело. Но ему стало до слез обидно, и он сказал:

— Фашист.

— А ты — коммунист, ворюга! И все вы, паршивые иностранцы, спасаете у нас свою шкуру.

Брюель был года на три старше Хорхе, но Хорхе развернулся и дал ему по роже.

И побежал.

Брюель бежал сзади и кричал:

— Коммунист! Бандит! Мало вас перебили в Испании!

Но он был такой толстый, что быстро бегать не мог.

Хорхе приостановился на миг, крикнул:

— Гитлер! Франко!

— Ну и что?! — возмутился Брюель. — Идиот!

Вскоре он отстал.

Полил мелкий серый дождик.

Хорхе шагал по мокрой улице, засунув руки в дырявые карманы. «Зачем мы сюда приехали? — думал он. — Грязное небо, скверные люди».

Ему шел уже восьмой год.

7

Он стал мучительно тосковать по голубизне испанского неба, успев забыть о том, какое смертельное коварство оно в себе таило.

Здесь шли дожди — нудные, долгие, ледяные.

Вот Хорхе Гонсалес стоит у окошка и смотрит на мокрые крыши, дымящие трубы и на то, как дождевые капли проносятся мимо световой рекламы кинотеатра, становясь красными, и тонут в бездне глубокой улицы.

Мать сидит на железной койке, поджав ноги, кутаясь в старую черную шаль с длинной бахромой; когда-то бабка Алехандра носила эту шаль.

Дядя Ихо́р — маленький, левое плечо у него чуть повыше правого — шагает по комнате, подслеповато щурясь на сестру и племянника.

От многолетней лакейской службы Игорь Николаевич усвоил манеру ходить быстро и тихо, слегка пританцовывая на поворотах.

Бедный дядя Ихор! Он ведь еще совсем не старый, но тяжко кашляет по ночам, и у него так поредели волосы, что просвечивает веснушчатый череп, а ногти на пальцах покрыты розоватым лаком: так велит мсье Брюель — хозяин.

Дядя Ихор шагает по комнате почти бесшумно, пританцовывая, и говорит по-русски, что такая жизнь невыносима. А мама молча смотрит перед собой.

И оба они убеждены, что Хорхе не понимает ни слова.

Если бы не то, что вот уже почти два года, говорит дядя Ихор, как он вступил, тайком от мьсе Брюеля, в «Общество возвращения на родину», то, наверное, повесился бы, да, да. Ему не раз приходили на ум такие мысли. Особенно летом. Когда закопченное солнце никак не может убраться за крыши, а внизу в ресторане играет джаз. Ах, будь он проклят! Негры играют, молодые парни. Иной раз попросту шпарят глупые танцы. Но иногда вдруг затягивают песню, свою, африканскую, хотя ни один из них, пожалуй, никогда и не был в Африке. И сколько в ней тоски!

— Тоска по родине! — говорит дядя Ихор. — Даже неведомой или почти забытой!

Он рассказывает: тут в ресторане казаки однажды пели «Вечерний звон». А потом перепились, скандалили, кричали ему, Игорю Николаевичу: «Ванька, дворянин, дай бенедиктин!»

И вдруг спрашивает:

— Ты слышала позывные Москвы по радио, Наташа? Слышала? А слова знаешь? «Широка страна моя родная!..» Ох и широка!

Она молчит.

Дядя Ихор начинает осторожно:

— Поедем, Наташа.

— Куда?

— Домой. В Киев.

Она плачет. Ее дом там, в Карабанчеле, а поскольку он пуст, нет ни Мигеля, ни старухи, ей все равно.

Какое огромное было у нее счастье, и какое короткое.

Дядя Ихор кипятится. Он ведь не о себе думает, о нет! Ему порой кажется, что он уже старик. У него скверный кашель по ночам, сестра ведь знает. Он хотел бы только одно: чтоб его похоронили в русской земле. Но Наташа обязана думать о сыне. Он сможет учиться на родине, получить прекрасное образование, стать человеком. Что ждет его здесь? Что? Франция — накануне войны, эта страна, предавшая Испанию и ее, Наташиного, мужа Мигеля, да, да! А там, а там…

Что там? — Наташе страшно. Опять куда-то ехать, опять от чего-то бежать.

Как-то раз Хорхе, повернувшись от окна, сказал русское слово: «Саххарр!»

И рассмеялся во весь свой белозубый рот.

Дядя Ихор был ошеломлен. Мальчишка, значит, знает русские слова! И начал понимать? Это судьба!

Но Наташа помнила лишь тот вечер, когда пришел Мигель с Берейрой, а старуха гадала на картах. И разрыдалась, уткнувшись в ладони.

А Хорхе теперь приставал к дяде и матери с вопросами:

— А какие там мальчишки в Советском Союзе, с ними можно играть? А там в школу все дети ходят, даже бедные? А какое там небо, голубое? Как у нас в Мадриде?

8

Ну еще бы не голубое — до головокружения!

Зной в то лето по всей Украине стоял почти испанский.

Хорхе с дядей и матерью поселился на окраине Киева — Карабанчеле в некотором роде, только там, в Карабанчеле, все рушилось, здесь все воздвигалось и стремилось ввысь.

В те годы башенные краны еще не всегда вздымались над новостройками, люди поднимали тяжести руками, но стены заводов и домов росли так же быстро, как дикий виноград: едва заселялся новый дом, цепкие усики и стебли с шуршащей листвой перекидывались с балкона на балкон, надвигались на окна, ползли к самой кровле.

Парки вокруг заводов, институтов, школ густели на глазах, а по краям солнечных дорожек расцветала белая мальва, курчавились алые, как пламя, маки, голубой вьюнок «граммофончик» убегал в траву.

В новом Парке культуры однажды водрузили гигантское колесо с пестрыми подвесными кабинками, потом появилась парашютная вышка, потом качели, которые взлетали к небесам.

Жил Хорхе близ аэродрома, видневшегося из окна. Двукрылые и четырехкрылые самолеты стояли рядком под палящими лучами в низко скошенной траве. Когда, пробежав по дорожке, они отрывались от земли и с рокотом улетали в небо или, все громче рокоча, спускались, кружа над крышами,-Хорхе невольно съеживался и втягивал голову в плечи.

В полдень гудели заводы. И Хорхе тоже пугался. А потом привык и к гудкам, и к рокоту самолетов.

Он засыпал по вечерам под этот могучий гул советских моторов и часто видел все один и тот же сон: будто стоят они с бабкой Алехандрой посреди поля, задрав головы к небу: сверкают бабкины медные серьги, из трубки вьется сизый дымок, а там, в вышине, кружит самолет с праздничными и радужными, как у стрекозы, крыльями, и Хорхе явственно видит у штурвала отца в пилотке с кисточкой и алой звездой. Вот он сейчас кинет сверху полосатый арбуз, и арбуз расколется на земле, брызнув розовым соком и косточками, черными и блестящими, как единственный зрячий бабкин глаз.

Хорхе жил до осени почти беспризорным: по утрам он вскакивал в трамвай, который, грохоча и покачиваясь на узкоколейке, мчался по Брест-Литовскому шоссе прямо в город.

Город был зелен и горист, в садах высоко над Днепром, густых и тенистых, иной раз пахло Испанией, а то Францией, а то чем-то незнакомым еще пока, но уже родным.

Отцвели акации и каштаны, зацвели липы.

Липы росли вдоль верхних улиц города, шикарных, по мнению Хорхе. Он решил было, что здесь живут богатые. Но чем больше он шатался по городу, тем отчетливей понимал, что дети и взрослые и здесь, в Липках, и в садах над Днепром, и там, на окраинах среди заводов, близ аэродрома, работают, учатся, смеются и огорчаются, едят и одеваются почти совсем одинаково. Это было немаловажным для Хорхе открытием, но он еще избегал новых знакомств, в душе боясь нарваться на местного Брюеля.

Как-то под вечер он забрел на обширную площадь и по крутым железным ступеням поднялся к голубоватой, стройной и легкой церкви, обнесенной балюстрадой.

Церковь была заперта на замок. Хорхе подумал, что святая мадонна там попросту спит, ничего не требуя от людей, никому не мешая, и от нее никто ничего не требует, и ей не мешает, и это тоже ему понравилось. Бесполезный она человек, бог с ней.

Он подбежал к балюстраде и замер.

Далеко внизу под обрывом светились и дымились заводы Подола, отдаленный гул труда, ни на миг не умолкавший, долетал сюда, на вершину, вместе с ветерком, полным запахов воды, угля, зелени, мазута. Днепр плыл спокойно и широко, огни буксиров и самоходных, тяжело груженных барж трепетали в короткой волне; смутно белели пляжи Труханова острова, его заросли тонули в лиловатом мареве, а в небе, уже не голубом, но еще не черном, звезды, большие и малые, переглядывались с малыми и большими светилами трудовой земли. Жарко дышали паровозы, пуская космы дыма, полные искр; то тут, то там рождались синие сполохи электросварки, скрежетали подъемные краны, стучали моторы, гудели провода.

Какой мирный покой в кипучей этой работе!

Хорхе полюбил захаживать на рынки. Стрекозы шныряли над красными горами помидоров, желтыми — кукурузы, синими — баклажан, белыми — капусты. Город был сыт до того, что Хорхе увидел однажды, как вниз по крутой тенистой улочке мирно катится упругий зеленый арбуз, выпавший, очевидно, из грузовика, и никто не обращает на него внимания.

Иной раз Хорхе прибегал к матери в ателье или к дяде Игорю в читальню.

Наташа устроилась на работу с удивившей ее быстротой и сразу обрела популярность, — она и впрямь умела делать красивые шляпы.

Все знали Наташину историю, но она охотно снова и снова рассказывала, как познакомилась с Мигелем во Франции, как уехала с ним в Мадрид, была бедна и очень счастлива, а потом Мигель погиб в бою с фашистами.

Испания, преданная и порабощенная, была далека, но воспоминания о героической борьбе, которая велась там долгие месяцы, были еще так свежи, что глаза пожилых женщин увлажнялись, а молодых — сверкали гневом.

Иные были готовы и самое Наташу зачислить в героини.

Она смущалась, краснела: «Нет, нет. Я ничего не сделала. Но я очень страдала».

Разве этого мало? К ней относились с бережной теплотой в этом городе, как будто чужом, но на улицах которого, в парках или на набережной ей внезапно чудилось, что она узнает, как в сновидении, вот этот старый дом с бородатым атлантом под балконом, вот эту аллею платанов… этот запах… Она обретала родину постепенно, не вдруг, и каждый день становилась все радостней.

Хорхе, когда он являлся к матери на работу, привлекал всеобщее внимание. Сын испанского летчика, шутка ли! Он вел себя тихо, не столько из скромности, сколько из уважительного смущения, и разглядывал женщин и девчат, которым мама примеряла шляпы, большие и маленькие, называя киевлянок по старой привычке «сеньорами». Они помирали со смеху, но покорно вертели головой перед зеркалом. Сама Наташа становилась похожей на киевлянок, и никогда еще Хорхе не любил так сильно свою мать.

Дядя Игорь тоже преображался, дыша воздухом своего детства, бродя под каштанами и липами, глядя на Днепр с кручи. Он находил каких-то своих гимназических соучеников и старых знакомых покойных родителей. Не все одинаково радушно встречали Игоря Николаевича, но многие сразу же брались помочь ему устроить жизнь. Ведь не самовольно же он уехал тогда в четырнадцать лет, да и судьба уже достаточно потрепала этого маленького болезненного человека, который все еще, как во французском отеле, пританцовывал на поворотах и, разговаривая с людьми, почтительно складывал ручки, наклонив лысеющую голову, будто заглядывал в прейскурант.

У него завелся портфель, который радовал его больше всего; там хранились рукописи: Игорь Николаевич занимался переводами с французского, а осенью должен был начать преподавать в каком-то техникуме.

Как-то раз Хорхе спросил дядю, почему у него синяки на левой руке повыше локтя.

Игорь Николаевич ужасно покраснел и признался: «Я себя щиплю иногда. Боюсь — а вдруг сплю?»

Он работал в читальне, и Хорхе, попадая в прохладу вестибюля, на цыпочках поднимался по широким ступеням.

В огромном зале было тихо, только страницы шуршали. Игорь Николаевич сидел с краю длинного дубового стела, обложенный справочниками и словарями. Переводил он медленно, скрупулезно, дотошно, употребляя дореволюционные обороты речи и выражения. Кто-то потом выправлял его рукописи.

Хорхе молча садился на прохладный мраморный подоконник, поджав пыльные ноги; ветка акации щекотала затылок. Он глядел на дядю, который, изредка поднимая глаза, подслеповато, с ласковой хитрецой, подмигивал племяннику. Хорхе глядел на склоненные над книгами головы — светлые, темные, седые — и считал в уме — сколько дней осталось до школы?

В школу Хорхе пошел первого сентября, в тот самый трагический и грозный день, когда Гитлер напал на Польшу.

Вскоре Англия, Франция, а вслед за ними Австралия, Новая Зеландия и Канада объявили Германия войну, однако воевать не спешили. Америка заявила о своем нейтралитете. Но война уже началась, война кровопролитная, чудовищная, которой суждено было кончиться очень не скоро.

Хорхе думал. «А может, французы и англичане теперь отомстят Гитлеру за Мигеля Гонсалеса?»

Он надеялся.

И в то же время испытывал, сам того не сознавая, блаженное какое-то чувство защищенности — как зверек в чащобе, пока по лесу рыщут гончие.

В школе у Хорхе сразу завелся друг — сосед по парте Гоша Усенко, белобрысый, черноокий.

— Хорхе, — это как же по-нашему — Георгий? Добре! — воскликнул Гошка Усенко. — Мабудь мы тезки с тобой, Гошка!

Фамилия Гонсалес казалась ему слишком сложней, он прозвал соседа Гонзо́лей, так и повелось.

Над Гошкой Гонзолей весь класс захотел взять шефство: новенький все еще путал русскую, испанскую, французскую и украинскую речь.

Ему так усердно помогали делать уроки, что учительница забеспокоилась: этак мальчик никогда ничему не научится!

Ему без конца задавали вопросы: ведь интересно, ведь Гошка Гонзоля видел своими глазами то, что ребята знали понаслышке от своих отцов и старших братьев. Но Гоша Гонзоля долго отмалчивался.

Однажды Усенко притащил в школу потрепанную карту Испании, всю испещренную стрелками, кружками, пунктирами.

Несколько мальчишеских голов склонилось над старой, с погнутыми углами картой, пионерские галстуки алыми концами касались Мадрида, Толедо, Сарагосы, Гвадарраммы.

— Ты балакай, не стесняйся! — воскликнул Гоша Усенко. — Вас предали там, в Европе, это мы знаем, хлопец!

— Пять против одного, — сказал Хорхе. — Так погиб Мигель Гонсалес.

Ребята притихли, даже самые озорные.

Тогда слово за слово, путая четыре языка, Хорхе принялся рассказывать, как рыл окопы с бабкой Алехандрой, как гибли люди, как рушился и горел город. И как бомбили.

Он невольно обернулся к окошку. Над Киевом стояли пухлые зимние тучи.

И Хорхе вдруг белозубо улыбнулся. Мальчики так и не поняли — почему.

А на другое утро, проснувшись, Хорхе увидел в окно, как с неба, серого и близкого, летят большие пушистые хлопья; земля во дворе за ночь стала белой, и каждую веточку на деревьях, даже самую тонкую и хрупкую, покрывала щепотка этой белизны.

Хорхе, как был в рубашке, босой, выскочил во двор; ступни обжигало холодом, плечи, лицо, руки становились влажными. Хорхе скакал по снегу, первому в его жизни, стараясь поймать губами хлопья, — так вот оно какое — небо новой родины!

Дядя Игорь кричал с порога: «Назад, глупыш! Простудишься!»

И лицо его тоже было мокрое — не то от снега, не то от слез.

Летом пионерский лагерь раскинул палатки в устье Десны вдоль пляжа. Лагерей было много и на левом берегу, и на правом, и вдоль Десны, и вдоль Днепра. Горели костры далеко и близко, а когда солнечный шар уходил в далекие края, угли костров еще тлели близко и далеко; казалось, закатное солнце оставило на берегах своих детенышей.

Как-то ночью обоим Гошам не спалось, и они по-пластунски выползли из палатки. Прокравшись сквозь кустарник, они вышли на пляж и разлеглись на мягком и еще теплом песке у самой воды.

— Це всэ миры, — говорил Гоша Усенко, тыча пальцем в небо — такое звездное, что чернота, казалось, отступает, оставляя все беспредельное пространство мерцанию и блеску золотых россыпей. — Це всэ миры. Галактика.

Он выразил надежду посетить в свое время если не Марс, то во всяком случае Луну. А Солнце, пояснил он, тоже звезда. Не планета же, верно? Недаром, коммунистам всех стран светит красная звезда — то же солнце.

Из темноты появился вожатый в трусах, строгий деятель шестнадцати лет, и погнал обоих Гошек в палатку…

…А год спустя июньским субботним вечером оба Гошки шагали по Брест-Литовскому шоссе к мазанке, где жили Гонзоли.

За забором и кровлями виднелся аэродром, самолеты рокоча то вздымались, то садились, Хорхе их даже слышать перестал, настолько привык.

Зато Наташу, стоявшую в этот вечер у кривого зеленоватого зеркала над комодом, рокот этот волновал, и весьма приятно.

Она надела белую шляпу с большими, наподобие нимба, полями и долго и вдумчиво прилаживала бант.

Когда Хорхе увидел ее на пороге, то снова, как весь этот месяц, подозрительно покосился на мать. Она опять уходит куда-то вечером, и опять в новой шляпе. Правда, она сама их делает, эти шляпы, но почему, спрашивается, каждый раз новая? И почему, спрашивается, провожает взглядом каждый самолет, пролетающий над домом, и со странной какой-то улыбкой?

Она сказала: «Я не поздно вернусь, Хорхе».

Игорь Николаевич тоже отсутствовал. Он принимал экзамены в своем техникуме. Он стал очень важный. Пританцовывать почти перестал, потирать ручки тоже и даже — кашлять по ночам. Он мечтал о том, как на будущий год они всей семьей поедут в Одессу купаться в море.

Итак, оба Гоши остались во дворе. Они вытащили из дровяного сарая свой собственный самолет, оклеенный красной бумагой, уже почти готовый, но снова, в который раз, требующий коренной реконструкции. Техника двигалась семимильными шагами, за ней трудно было угнаться. Нужно было все переклеивать заново. Это доставляло мальчикам такое же удовольствие, как Наташе переделывать в честь некоего лейтенанта авиации все одну и ту же белую шляпу, да так, что и лейтенант и Хорхе каждый раз принимали ее за новую.

Было около одиннадцати, когда мальчики расстались, чтобы встретиться завтра, в воскресенье.

— Завтра закончим, — решил Усенко, — и назовем его «Михайло Гонзоля», хочешь?

— Добре! — улыбнулся Хорхе. — Только ведь это не военная машина. Это такая, которая полетит на Марс и на Луну.

— Добре, добре! — сказал Усенко.

Все было добрым в этот вечер. Снова, как год назад, было много звезд в небе и много кузнечиков в траве, зацветал жасмин, отцветала акация, до цветения лип оставался месяц: хлеба в этом году на украинских просторах поднимались невиданные, и заводы дымили и светились на Подоле, и Днепр спокойно и широко проплывал мимо песчаных берегов, где уже зажигались первые пионерские костры.

Хорхе в эту ночь заснул, едва коснувшись головой подушки, Игорь Николаевич сказал, засыпая: «Отлично!», то ли выражая этим словом свое настроение, то ли мысленно ставя оценку в «зачетку» очередному своему ученику.

Наташа помечтала в темноте: «Как странно мы устроены! Ведь казалось, что никогда я не смогу еще раз полюбить…» И уснула.

А под утро Хорхе снова увидел себя во сне на поле рядом с бабкой Алехандрой.

Сначала самолет появился в небе прозрачнокрылым, но он темнел на глазах, он становился черным, а рокот его — угрожающим. И во сне Хорхе снова испытывал давно забытое чувство страха, но он догадывался, что это сон, и пытался не бояться. Но шум нарастал, желтая пыль вздымалась в пустынном поле, и Хорхе принялся бежать. Он бежал медленно, тяжко, мучительно, зная, что с неба сейчас что-то свалится, не арбуз, нет, на этот раз что-то другое, что-то страшное, но что? Он никак не мог припомнить. Он не мог припомнить, и пытался проснуться, и тоже не мог, хотя первый взрыв был достаточно силен, содрогнулась сама земля.

А когда Хорхе открыл наконец глаза, то кошмар все еще продолжался, сквозь дыру в потолке виднелось предрассветное небо, дядя Игорь лежал неподвижно на своей кушетке, усыпанный кирпичом и штукатуркой, как некогда сам Хорхе — стеклом; рука его повисла над полом и качалась, как маятник; мать в длинной рубашке стояла рядом, с широко раскрытым ртом, но крика ее не было слышно, потому что выла сирена.

А потом опять грохнуло.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Рубэн Мартиросян жил с матерью и кучей братьев и сестер. Они всегда молча, на цыпочках проходили мимо «мастерской» старшего.

«Мастерская» эта находилась в глубине двора, — попросту сарай, с которого Рубэн самолично содрал кровлю. Когда шел дождь, Рубэн, поднявшись на стремянку, накидывал на стропила куски толя и рубероида. В остальное же время крышей служили ветви древней смоковницы; сквозь широкие зубчатые листья, пронизанные солнцем, лился в «мастерскую» мягкий зеленый свет.

Там, в мастерской, и трудился художник Рубэн — низкорослый, плечистый крепыш с сильными руками.

Он умел увидеть на выжженных холмах Севана сложную гамму красок и теней, а в глубоких, сумрачных водах озера свечение звезд и песчинок.

Снега Арарата в различную пору утра, дня, сумерек то пламенели, то кутались в сизый туман, то алмазно вспыхивали радужными огнями.

На виноградниках по склонам гор Рубэну чудилась лиловая земля, как бы пропитанная соком тяжелых гроздей, а в дымке цветения фруктовых садов он видел трепет голубиных крыл.

Он изображал свой родной Ереван, полный контрастов: низкие домики, пепельные, как армянская земля, с вымпелами красного перца на плоских кровлях, лепились к пышным строениям из розового туфа. Водометы на знойных площадях, разделенных по диагонали солнцем и тенью, улетали прямо в кавказское небо, удивлявшее своей страстной, почти жестокой синевой.

Иной раз воображение уводило Рубэна далеко за пределы родной страны и даже планеты. На его холстах появлялись красно-желтые, как осень, вигвамы, заросли пальм, пески африканских пустынь, а то и лунные пейзажи мертвых вулканов, похожие, однако, на дикие в своей первозданности севанские берега.

— Ты фантазер, Рубэн, и легкомысленный человек. — вздыхал его приятель, художник Тер-Геворкян.

Он приезжал к Рубэну на своей черной «эмке» и хлопал дверцей с такой силой, что куры и индюшата мамаши Мартиросян разлетались во все стороны.

— Ты не обижайся, — говорил Тер-Геворкян, — я тебе добра желаю. Возьмись за ум.

Пока что фантазия Рубэна порождала какие-то тысячеликие карнавалы и празднества, разноплеменные и шумные, как сама Земля.

Праздник будет в Москвелетом, причем в какой-то иной Москве, непохожей на нынешнюю, — просторной, зеленой и многоэтажной.

Это будет не просто карнавал, а встреча молодых людей всех стран под единым флагом труда, счастья и мира.

Рубэн нарисовал кучу вариантов такого флага, а может, то была девичья косынка или шарф для юного парня. Особенно один ему полюбился: на голубом фоне теснились знамена всех стран и в центре этой пестрой, веселой сумятицы — флаг СССР.

…Когда начались испанские события, Рубэн тотчас же забыл про карнавалы.

Как-то раз, услышав, как хлопнула дверца машины и закудахтали куры, Рубэн выскочил на крыльцо «мастерской» в одних трусах, — зной стоял лютый.

— Степан! — закричал Рубэн. — Иди скорей! Я рисую Испанию!

Рисунков набралось уже немало: бойцы Народной армии в наступлении, штурм крепости, баррикады, конница под алым флагом, потом целый полк тореадоров с красными полотнищами и быки с венками из красных роз на шее, потом бойцы Интернациональной бригады в национальных костюмах своих стран.

— Да ведь это опять маскарад какой-то… — проворчал Тер-Геворкян.

Но когда Рубэн показал ему портрет девушки с окровавленной повязкой на лбу, с блестящими серьгами в розовых маленьких ушах, с черной кружевной шалью на плечах, с глазами, полными скорби и ненависти, и в то же время надежды — большой и твердой — вопреки всему, — Тер-Геворкян задумался.

— А знаешь, это хорошо, — сказал он наконец. — Испания, израненная, но полная надежды. В этом что-то есть. Ты с своей сестры писал, с Гохар? Здо́рово. Фрагмент?

— Конечно! — Рубэн обрадовался и похвале, и тому, что Степан разгадал его замысел. — Фрагмент, конечно. Я, кажется, задумал большую вещь, настоящую. «До встречи, Мадрид!» Что бы там ни было, а она вернется в свой город. Она вернется! — воскликнул Рубэн. — Может быть, не очень скоро, но встреча состоится!

— А это — тоже испанка?

— О нет.

Рубэн слегка смутился, — карандашный набросок попал в папку случайно. Женщина была стройна по-девичьи, но в светлых, прозрачных ее глазах угадывался человек, познавший не одно только счастье, а в повороте маленькой гордой головы на хрупкой шее, в полуулыбке умных губ было что-то решительное и чуть настороженное.

— Кто это?

— Я в нее влюблен, — ответил Рубэн насупившись, — но вот беда — не встретил еще пока! Хотя отлично знаю ее.

Тер-Геворкян только плечами повел.

— Ты мало пишешь портреты, а можешь, это очевидно, — сказал Тер-Геворкян. — Вообще ты талантливый человек, Рубэн, только крайне легкомысленный. Слушай, сейчас у нас гастролирует московская певица, ты мог бы написать ее портрет для нашего театрального музея. Что ты на это скажешь?

Рубэн подумал и ответил:

— Не хочу.

— Почему?

— Потому что мне не нравится тембр ее голоса.

2

В ту пятницу под вечер Рубэн отправился на попутной машине к Севану, решив провести день или два в знакомом рыболовецком колхозе и пописать акварели.

Но с утра ему не работалось что-то, а к полудню выяснилось, что колхозная полуторка пойдет за перевал. Рубэну тут же безудержно захотелось ехать дальше. Он, правда, не предупредил мать, что отправляется в такое далекое путешествие, он, кажется, вообще забыл сказать ей, что уезжает, но это не имело особого значения: мать уже привыкла.

Шофер высадил Рубэна возле источника, на самой вершине, и поехал дальше. Было уже около пяти часов, и Рубэн изрядно устал и проголодался.

Он напился воды из источника и раскурил трубку. Кругом стояла величественная тишина, дубы и вязы раскинули ветви над головой, внизу, под шоссе, окаймленным белыми столбиками, клубились заросли орешника, плюща, длинноиглых серебристых сосен; они уходили в бездну, полную теней, в то время как здесь, на вершине, огромное жаркое небо простиралось до горизонта, где застыли глыбы снеговых облаков.

А работать опять не хотелось. Какого черта он сюда забрался?

Вдруг его осенило: надо спуститься к дяде Аветику — пастуху колхоза имени Ленина. Он пасет свое стадо обычно где-то в районе круглого озера, возле высоковольтной линии. Стоит только найти линию и пойти на юго-запад.

Рубэн затянул кушак потуже, взял свой этюдник и рулон ватмана и двинулся прямо в гущу зарослей по глухой тропинке. Однако в темном небе уже загорались звёзды, когда Рубэн, в изодранной рубахе, с исцарапанными руками и лицом, голодный до тошноты и усталый до одурения, нашел наконец дядю Аветика. Овчарки кинулись на него с оголтелым сатанинским лаем, их глаза красновато блестели, как угли под золой. Рубэн знал по опыту, что надо стоять не двигаясь, пока не придет старик.

Потом он сидел у костра и хлебал горячий борщ прямо из бидона, невестка дяди Аветика — ростовчанка — приучила свекра, мужа и детей к русской пище. Дядя Аветик завернул для Рубэна кусок овечьего сыра с пучком травы рехан в тонкий блин свежего лаваша. И Рубэн ел так, что у него за ушами трещало, а старик радовался. Он любил художника и любил, когда люди едят с аппетитом.

— Мне Тигран — колхозный наш механик — обещал такой приемник смастерить, — рассказывал дядя Аветик, — что будет работать без проводки и антенны. Вот тогда у меня жизнь так жизнь пойдет. Весь мир слушать буду здесь, на пастбище. А Гитлер все во Франции сидит? — спросил старик. — И в Норвегии и в Польше? И на Лондон летает? Неужели никто его не выгонит, а, Рубэн?

— Кто же его выгонит, дядя Аветик, американцы?

Старик разгреб угли костра, лицо его стало красным, а седая, легкая, как ковыль, борода — розовой.

— Как это люди терпят такую напасть. А тогда, в Испании! Да, слушай, а как твоя картина про Испанию, которую ты мне показывал года два назад, когда я к тебе в Ереван приходил? Помнишь? Все на стене висит? Красивая картина.

— У меня ее купили недавно для московского музея, — сказал Рубэн, — вдруг взяли да купили, совсем неожиданно.

— Вай! И много денег дали?

Рубэн ответил.

— Вай, вай! Так ты теперь богатый человек, Рубэн! Что приобретешь?

— Я все деньги матери отдал, все до копейки, — ответил Рубэн.

— И себе ничего не купишь?

— А у меня и так все есть, — сказал Рубэн и растянулся на траве. — Вот поеду на днях в Алаверды строительство писать. Там все заново строится в Алаверды, слышал? Надо успеть, пока еще остались старые домишки возле новых корпусов.

Он будет писать на заре, рассказывал Рубэн, когда напоенное ночной прохладой небо еще серо, только на востоке — красный туман, и птицы просыпаются со щебетом, и паровоз гудит, волоча белый дым, а в одном окошке, далеко-далеко — еще свет горит, бог весть почему. Потом, без всякого перехода, Рубэн сказал, что купит дяде Аветику шикарный приемник в подарок. Такого Тиграну не смастерить. Вот попросит у матери немного своих денег и купит.

— Спасибо, — кивнул старик.

Он знал: если Рубэн пообещал, считай, что приемник уже стоит здесь, на пастбище.

И помолчав, спросил с тревогой:

— А войны не будет, Рубэн?

— Не будет.

— Почему так думаешь?

— Не хочу я войны, — ответил Рубэн, разбросав руки на траве и глядя в небо, — я работать хочу, картины писать. Вот завтра встану и сяду работать. А теперь я спать хочу. Так спать хочу, дядя Аветик!..

Старик укрыл его буркой, пахнущей табаком, псиной и болотными травами.

Но и на другой день Рубэну не работалось. Хотелось бродить, смотреть, дышать, курить трубку и болтать со стариком. Он купался в ледяном горном озере, и ему вдруг показалось, что на дне лежит древняя амфора, но когда вытащил, нырнув, то увидел простую корягу. Но и коряга понравилась Рубэну.

— Если ее так вот перевернуть, — сказал он Аветику, — то похоже на профиль моего друга Тер-Геворкяна — человека серьезного и положительного.

Потом он влез на дуб и уселся верхом на ветвь. Внизу на фоне иссиня-зеленой травы клубились овцы бурыми облаками. А небо было чисто, и каждый зубчатый дубовый лист, пронизанный солнцем, излучал зеленый свет.

— Урра-а! — закричал Рубэн.

Овчарки залаяли и стали наскакивать на ствол, но Рубэн чувствовал себя в безопасности и корчил им рожи.

Ночь застала Рубэна на вершине дикой скалы, поросшей мохом и плющом. Под ногами журчал невидимый ручей, над головой распахнулось небо, — ни одна ветка не заслоняла ни единой звезды.

Бог ты мой, какое небо!

Рубэн лежал на спине, подложив под голову этюдник, и глядел. И ему казалось, что он физически ощущает движение земного шара и всех несметных светил на черном небосклоне, здесь над головой и где-то там — по ту сторону Земли и над Северным полюсом и под Южным. Золотые, тихие миры обступили нашу планету, тоже тихую и золотую, если глядеть на нее с Марса или с Луны, но при ближайшем рассмотрении (Рубэн ведь это знал) многоцветную, как сама радуга, и шумную, как сама жизнь.

В эту ночь Рубэн, как никогда еще, любил свою Землю, такую непостижимо большую для самого Рубэна и такую непостижимо крохотную в этом мире иных миров: и все сместилось в каком-то увлекательном, завораживающем ощущении радости бытия, где уже не было места для сопоставления пространства и величин.

Он дождался зари и глядел, как бледнеет небо, как из-за гор в огненном мареве возникает край солнца. Потом зашагал к шоссе.

Где-то среди зарослей Рубэн услышал ребячьи голоса: дети пасли коз или собирали хворост, он так и не увидел их.

— А если Москву?..

— Да ну, дурак, их туда не пустят.

— А Ереван если?

— Далеко Ереван, дурак.

Наступила короткая пауза, потом девчоночий голосок:

— А папу на завтра…

«О чем это они?» — подумал Рубэн и вдруг прибавил шагу.

Он еще не добрался до шоссе, когда над деревьями с грозным рокотом прошла эскадрилья тяжелых самолетов.

По шоссе, в сторону Грузии, прошли две пятитонки с орудиями; сверху были накиданы ветки, совсем свежие, недавно наломанные.

В самом воздухе, насыщенном всеми запахами южного лета, витала тревога и настороженность.

Рубэн подождал попутки, она появилась вскоре — порожняя полуторка. За рулем сидела девушка — полная, потная, сердитая, в голубой футболке, которая обтягивала высокую грудь.

Девушка притормозила, заметив Рубэна на шоссе, закричала:

— Ну, живее залезай, некогда тут!

И едва он сел в кабину, принялась ворчать, что если Карапетян думает, что она будет ему тут шоферить, пока парни воевать будут, то крепко ошибается. Небось и девке-шоферу хватит делов на фронте, если не на танке, то уж в такой колымаге — наверняка!

— Вот мамашу к сестре перевезу и — айда! — доложила девушка.

Рубэн помолчал с минуту, стараясь собраться с мыслями, потом спросил:

— Сегодня началась?

— Че-е-го?! — закричала девушка, сверкнув сердитыми глазами. — Уж сутки как воюем, балда, ты что, пьяный?

В Ереване Рубэн соскочил с грузовика где-то на окраине, пересел в автобус, соскочил в центре.

И сразу под его ухом засигналил Тер-Геворкян, высунувшись из окошка своей эмки.

— Рубэн, куда? Мартиросян!

— В военкомат, — ответил тот, вытирая ладонью лоб.

— Вот так, с этюдником? Да, слушай, откуда ты взялся? Я к тебе заезжал, где ты пропадал двое суток? Оброс… грязный… да, слушай, погоди, ведь не всех… слушай…

Но Рубэн уже шел по тротуару четким военным шагом.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Августовским вечером эвакоэшелон завода «Агромаш» покинул Москву. Работницы завода, жены рабочих и служащих с детьми отправлялись в Уфу, куда впоследствии, быть может, эвакуируют и сам завод, — никто еще толком ничего не знал.

Елена Васильевна сидела на жесткой полке, свесив босые ноги, держа на руках свою дочку Иру, и дивилась тому, как ведут себя большие дети, отправляющиеся в эвакуацию без родных.

Едва поезд отошел от Москвы, едва затихли всхлипывания, прощальные напутствия, слова нетвердой надежды, как дети задвигались, загалдели, оживленные запахом паровозного дыма и лесов.

Через час поезд почему-то остановился среди безбрежных полей, и тогда стал отчетливо слышен далекий, приглушенный, грозный вой сирены. В Москве началась тревога, но поезд был уже далеко. Хлопанье дверей, мрак неосвещенных лестниц и улиц, сырость подвалов, теснота метро — все осталось позади, впереди было далекое путешествие по суше и воде.

«А дети есть дети, — думала Елена Васильевна, — и жизнь, пока она длится, есть жизнь».

2

На заводе, где работала Елена Васильевна в качестве секретаря директора, ее так и звали — Елена Васильевна. И всё. Каждый знал, о ком идет речь, многие не помнили ее фамилии. Иногда она получала открытки от рабочих и служащих, уехавших в отпуск: «Москва, завод «Агромаш». Елене Васильевне».

Ее любили на заводе, и она любила завод и свое рабочее место — приемную с окном на спортплощадку.

Работала Елена Васильевна быстро и с каким-то веселым аппетитом. Ее спрашивали шутя:

— А четыре дела разом вы умеете делать?

Это потому, что, расшифровывая закорючки стенограммы прямо на машинку, она еще и по телефону разговаривала, зажав трубку между ухом и плечом.

— Конечно! Жевать бутерброд! И пятое — караулить покой директора, — отвечала, тоже шутя, Елена Васильевна.

Потом за одну весну острая, как ногтем прочерченная, морщинка легла на переносице: скоропостижно от не распознанной вовремя сердечной болезни скончался муж Елены Васильевны — тихий, близорукий и очень преданный ей человек.

Они прожили много лет, прежде чем у них родилась Ира, и Елена Васильевна, обливаясь слезами, думала о величайшей несправедливости: отцу не довелось увидеть даже первых шагов своей дочки.

Однако надо было жить дальше и с удвоенной энергией работать, чтоб растить дитя. Кроме того, Елена Васильевна просто не мыслила себе жизни вне сутолоки завода.

Когда Ира подросла, Елена Васильевна стала частенько уводить ее к своей бездетной сестре Ольге в Арбатский переулок. Там была уютная квартирка с оленьими рогами в прихожей и с картиной «Гибель Помпеи» в столовой меж окон.

Ольга Васильевна пестовала Иру, а сестру всё время за что-то осуждала.

Потом наступило время, когда Елена Васильевна снова почувствовала себя совсем еще не старой: возле ее машинки стали появляться букеты.

Главный инженер, провожая ее однажды в своем ЗИЛе, признался, что лелеет мечту давно и только ждал случая…

Разговор этот был после первомайского вечера в заводском клубе.

Елена Васильевна смеялась, у нее было отличное настроение, вот только новые туфли жали, и она скинула их, отчего еще больше повеселела. «Главному» же сказала, чтоб он ничего не лелеял, она попросту его не любит. Вот так!

Ольга Васильевна, узнав об этом, возмутилась сверх меры. Да она совсем шляпа, Алена! Ведь «главный» — холостой!

— Хоть бы ребенка своего пожалела… — ворчала сестра, — пропадаешь с утра до ночи. И в клуб еще ходишь. Дался тебе клуб. Словно молоденькая. У тебя вон — проседь.

Новый клуб сиял люстрами и натертым паркетом.

Там демонстрировались фильмы, выступала самодеятельность, читались лекции и доклады. Елена Васильевна, совсем было собравшись домой, внезапно оставалась, ругая себя за слабоволие и недостаток материнского рвения. Но уж очень ей нравился клуб и уж очень полюбились «мероприятия»!

Едва она появлялась в дверях полукруглого с пилястрами зала, как ей кричали со всех сторон: «Елена Васильевна! К нам!»

Она с наивным восхищением хлопала девушкам в сарафанах, плясавшим на подмостках, искренне любовалась Тамарой Макаровой и со сдержанной тревогой слушала лектора-международника.

3

Эшелон тащился медленно — на восто-о-о-ок… на восто-о-о-ок… пропуская бесконечные составы, полные бойцов и орудий — на за-пад! на за-пад! на за-пад! — и всю дорогу ребятня, чумазая от копоти, потная, растрепанная, носилась по вагонам, по перронам, выскакивала на полустанках, чтоб нарвать полевых цветов, порывалась купаться в каких-то лужах, с нею трудно было совладать.

Подростки бегали слушать сводки на вокзалах, затевали споры, ссоры и даже романы. Так, Майя, дочка старшего технолога, часами торчала у окошка вместе с Гришей, сыном слесаря-инструментальщика завода.

Маленькая Ира, недавно оправившаяся после болезни, снова захворала. Елена Васильевна отгоняла от нее мух старой, еще мирного времени газетой и влажной губкой смачивала потный лоб и сухие губы.

Обиженно плакал младенец на руках у своей девятнадцатилетней матери, нормировщицы Пеночкиной. У нее пропало молоко от жары и беды, от разлуки с мужем, ушедшим на фронт, оттого что покинула родной Капельский, от войны — короче. Младенца «угощали» другие кормящие, то одна, то другая прикладывала его к своей груди. Пеночкина, с глазами, полными детских слез, стояла рядом, сося кончик косынки, будто помогала сыну, потом тихо благодарила и шла через вагон договориться с другой матерью о следующей кормежке.

Жена инженера Букина, домовитая, сдобная, такая белотелая, что даже копоть ее не брала, вся в кулечках, авоськах, банках, умоляла своего пятилетнего сорванца не совать новорожденным в рот огрызки копченой колбасы, не стоять на сквозняке в тамбуре, не ходить на четвереньках.

Она рассказывала Елене Васильевне доверительным тоном, что в Уфе, наверное, не останется:

— У меня, дорогая, дядя родной — крупный человек! Я с ним спишусь и поеду, и как у папы с мамой заживу!

— Где же это?

— В Сталинграде, дорогая!

Пока что сорванец заболел животом от сухомятки, да и не он один.

На станции Шумерля, где поезд стоял несколько длинных, как вечность, часов на дальних путях, подле высоких, мрачно поблескивающих на солнце пирамид угля, в вагоне вдруг появился ярко-голубой эмалированный котел горячей манной каши, прикрытый марлей.

Полная женщина в белом халате, с багровым от жары лицом, с набрякшими веками, разливала кашу по плошкам и кружкам, и по всему ее облику можно было легко предположить, что, не позже как сегодня утром, она получила страшную весть: о сыне? о муже? о брате?

Елена Васильевна кормила с ложки Иру и думала: а ведь всюду в эти тяжкие дни смерти и поражений помнят, что из Москвы едут дети и что нужно их покормить горячим.

И стало легче. Чуть-чуть.

На следующей станции прибежали Майя с Гришей, всклокоченные, возбужденные, с полными руками липких давленых слив. Они орали на весь вагон:

— Наши бомбили Берлин! Впервые! Бомбили! Наши!

Ира, вспомнив собственный недавний опыт, спросила:

— И все ходили в метро, да, мама?

Эти слова даже раздосадовали мать, которая, странным образом, подумала о том же. Уж не собираются ли они с Ирой жалеть немок и немецких детей?

В вагоне зашевелились, оживились, заулыбались, даже планы строили, — может, скоро войне конец? А может, скоро по домам?

Как он был далек, дом, бог ты мой, в другой совсем жизни! Вечером эшелон остановился впритык к воинскому.

Новобранцы молча и пристально разглядывали женщин и детей, потом один, молоденький, кучерявый, ухватившись руками за раму окошка и повиснув на ней, спросил Елену Васильевну:

— Неужто из Москвы?

Она солгала:

— Нет, нет, из Орши, — первое, что пришло в голову. И сама спросила: — Ну, а как, по-твоему, сынок, скоро мы наступать начнем?

— Денька через четыре, — соврал солдатик, будто что-то знал.

И они расстались, довольные друг другом.

Ночью пошел дождь, и хотелось стоять у окошка и дышать, дышать, дышать.

А когда пересели на пароход — чистый, надраенный, гулкий, — женщины тотчас же принялись стряпать и мыть детей, своих и чужих.

Елена Васильевна глядела на Волгу, которую не видела давно, с юности. Проплывали рощи, песчаные отмели, неторопливые стада на пастбищах, тихие деревни; в оконцах зажигались огоньки, здесь еще не знали затемнения. И вдруг раздался душеледенящий вой сирены, а когда через мгновение Елена Васильевна сообразила, что это попросту гудит пароход — басовито, обстоятельно, мирно, у нее отлегло от сердца и показалось, что вообще никакой нет войны, что быть того не может, чтоб одни люди убивали других, когда такое небо над головой и такая вода за бортом.

Поздно вечером у Иры поднялась температура, и в каюту к Елене Васильевне явилась Максимова — начальник эвакоэшелона, плановик завода, член партбюро — быстрая, несмотря на тучность, и решительная, даже резкая, несмотря на большие с поволокой глаза и тихий голос. Максимовой надлежало доставить эвакуированных в Уфу в полном здравии, устроить людей на месте и тотчас же воротиться на «Агромаш», уже военизированный.

С Максимовой пришел пароходный врач. Они поглядели на Иру, — девочка лежала на клеенчатой койке, вяло раскинув руки, влажные и тяжелые от жара.

Все решилось поразительно быстро. Максимова и врач потребовали, чтоб Елена Васильевна сошла на ближайшей же пристани, в Боровинске. Есть подозрения на дизентерию.

Ни врач, ни Максимова не имеют права рисковать здоровьем других детей.

— Собирайся, Елена Васильевна, — повторяла Максимова негромко, — собирайся, брат, да поживее.

С неделю назад Максимова проводила на фронт двух сыновей-близнецов и не была расположена к нежностям.

А там вдали, за откосом, в мягкой пелене ночного мрака, уже появлялись тускло-желтые огни Боровинска, само название которого Елена Васильевна слышала в первый раз.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Прежде чем уйти из больницы, главврач Пермяков заглянул в перевязочную, чтоб медсестра Агафья Карповна сменила ему повязку на укушенном пальце.

Агафья Карповна осторожно размотала уже не раз простиранную марлю (ее экономили) и промыла палец перекисью.

— Нет, здорово он вас, — покачала головой сестра, — чуть ли не до кости. Это надо же быть таким лютым неслухом. Содрать бы с него штаны да всыпать хорошенько крапивой, благо она у нас во как разрослась подле изолятора.

— Не метод, — ответил Пермяков, — а жизнь его уже и так достаточно побила, видите, какой казус. Мы с вами, Агафья Карповна, старики, надо бы помягче.

— Уж вы ли, Евстафий Петрович, старик! — пожала плечами сестра. — Я — другое дело. А вам бороду сбрить, так сразу бы десяток годочков скинули.

— И уж тогда наверняка ушел бы от вас на линию военных действий.

— Шутки не шутите! Вы один врач у нас сейчас остались на весь район. Тут тоже люди живые в Боровинске и тоже болеют иной-то раз.

— И умирают… — вздохнул врач, вспомнив ту молодую мать «лютого», как сказала Агафья Карповна, которую он не сумел спасти. — Иные мертвые — тоже жертвы войны, хоть и не воевали. Да не только мертвые — живые. Вот хотя бы этот наш «лютый».

— А вы его не защищайте. Через милицию отправили в детдом в областной центр. Правильно сделали. Ничего, в детском доме его приструнят за милую душу. Неслух… А то: «На фронт хочу! На фронт пойду!» Тут движок загудел во дворе — испугался, самолет, мол, вражий! А как вы с ним по-хорошему поговорить захотели, так кусаться, тьфу!

— Потуже бинтуйте, Агафья Карповна.

Он потряс рукой.

— Ну вот и хорошо. А я пошел.

— Что-то больно рано, — удивилась сестра. — Ведь вас до полуночи редко выгонишь, Евстафий Петрович.

Пермяков помолчал, щурясь на блестевшие за стеклом инструменты.

— Посиделки у меня. Гости.

— Ишь времечко нашли.

Пермяков, пройдя под вековыми липами больничного сада, вышел на горбатую безлюдную улицу. Он миновал церковь, давно преобразованную в базу «Заготзерна», и зашагал вдоль парка над рекой. Внезапно погасли все фонари и окна домов в палисадниках. С тех пор как началась война, электростанция принялась «пошаливать», и хотя никакого затемнения в Боровинске не было, оно возникало стихийно.

Только пристань оставалась освещенной. Пермяков видел, как под откосом швартуется какой-то пароход с низовья.

«Тот, — подумал Пермяков, — придет сверху и на раньше четырех часов утра».

2

Свет зажегся через час. Елена Васильевна оглядела сводчатые потолки больничного коридора, глубокие ниши окон, в которых зеленели растения в горшках; красноватым блеском засиял медный бачок для воды.

Кто-то негромко, будто по привычке, охал за приоткрытой дверью палаты, и теперь при свете вполнакала горящей лампочки Елена Васильевна увидела маленького седенького деда, лежавшего поверх серого одеяла. Возле тумбочки стояла пара расписных, в грибках и ягодках, валенок с заячьей опушкой — она никогда таких не видела.

«Лесовик какой-то…» — мелькнуло в голове.

Ира лежала у нее на коленях горячая, тяжелая, с полузакрытыми глазами, одни белки виднелись.

«Если врач не придет еще минут десять, она умрет у меня на руках, — думала мать, — и я умру».

Послышалось шлепанье тапок по каменному полу, и подбежала санитарочка, тупоносенькая, веснушчатая, совсем девочка, из тех, кто любит слушать сказки на печи и петь тоненьким голосочком; и от ее вида Елена Васильевна расплакалась.

— Да вот они, Евстафий Петрович, пришли, вернулись! — засуетилась санитарочка. — Идемте, мамаша.

— А что он станет с ней делать? — спросила Елена Васильевна. Ноги ее не слушались.

Потом она ходила под дверью перевязочной, прижав ладони к щекам, ссутулившись, чуть ли не до крови закусив губу, и слушала, слушала, как взахлеб плачет ее дитя. Она отдала его этим троим — бородатому врачу, санитарочке и сестре-старушке, и они там что-то делали, чтоб спасти Иру.

Появилась за-за двери санитарочка. Елена Васильевна бросилась к ней, хватала ее за руки, за плечи, за халат.

— А сейчас кончим, — сказала санитарочка, высвобождаясь, — Евстафий Петрович самолично вливание делают. А вы, мамаша, культурные, московские, должны бы понимать.

— Ей больно, — сказала мать.

— Зато поправится. Ведь она у вас вся жаром выгорела, ведь у нее влаги в организме ни тютельки нет. Ну, вот еще но-овости! — протянула санитарочка, подхватывая Елену Васильевну. — Настя! — крикнула она кому-то. — Иди помоги, мамашу на койку…

Она очнулась в палате, и у нее хватило сил только повернуть голову, чтобы поискать Иру. Ира спала на соседней койке, укутанная в серое одеяло, виднелась зареванная ее щека да спутанная косичка.

Над Еленой Васильевной стоял врач, он щупал ей пульс, а в палате пахло чем-то горьковато-едким.

Она попробовала привстать, врач велел не двигаться. И говорить потише.

— Чтоб не разбудить малявку, — сказал Евстафий Петрович.

Он имел неосторожность все же задать ей какой-то вопрос, присев на край койки, и тут же понял: она не отпустит его до тех пор, пока не выговорится и сама не задаст десятки вопросов насчет ребенка, на которые даже он ответить не сможет.

— Но она обязательно будет жить? — спрашивала мать.

— Будет. Будет.

Тогда она стала рассказывать сдавленным шепотом про «Агромаш», про тревоги московских ночей и снова спрашивала врача — будет ли жить Ира.

— А муж ваш на фронте? — спросил Евстафий Петрович.

Она ответила, что ее муж давно умер, и залилась слезами. Это была тихая истерика, и Евстафий Петрович знал, что ее можно прекратить строгим окриком или суровым словом, но ему было жалко женщину и жалко девочку.

Вбежала санитарочка и сказала, задыхаясь от волнения, что пароход уже виден, — она специально слазала на чердак и посмотрела в слуховое окно.

В подтверждение ее слов, в ночной тиши прозвучал далекий, басовитый, призывный гудок.

Налетал ветер, липы, зашумели, закачались под решеткой распахнутого окна, потом замерли.

Врач встал, на ходу стаскивая халат.

— Господи, не опоздал бы… — вздохнула санитарочка, когда он исчез за дверью. — Только бы не опоздал!

— Куда? — спросила Елена Васильевна.

— Да сына на фронт проводить, — ответила девушка голосом, полным слез, и подперла щеку красным кулачком, — сына единственного, Сергея Евстафьевича, на фронт.

— Сына? На фронт? Единственного?

3

И потянулись дни…

Елене Васильевне порой казалось, что она никогда ничего не видела и не знала, кроме этой сумрачной провинциальной больницы с ее запахом суровой чистоты: дезинфекция, хлорка, эфир; и ничего не испытывала, кроме тревоги за ребенка, которая не оставляла ее даже во сне.

С одной Ириной болезнью удалось совладать, но началась другая. Видимо, Ира простудилась еще в поезде. Ей нужно было каждые три часа давать порошки — лекарство новое и еще редкое в те годы. Елена Васильевна даже не сразу запомнила его название.

Доставал порошки через райздрав, из каких-то аптечных фондов, Евстафий Петрович и каждый раз пугал: «Пожалуй, больше не дадут, нету. Дефицит».

И снова приносил.

Елена Васильевна вставала в пять часов, когда сестры разносили по палатам градусники, мылась в пропускнике под ржавым душевым дождиком, убирала волосы под больничную косынку, надевала больничный халат в заплатах, простроченных на машине.

Когда Ира спала или вяло перебирала новые свои игрушки — сломанный стетоскоп, медный колокольчик, резиновый пузырь без крышки, Елена Васильевна помогала сестрам и санитаркам, которых становилось все меньше, — уходили на фронт, — разносить по палатам еду — миски такого густого супа, что деревянная ложка стояла в нем торчком, кружки чая, тяжелые ломти пшеничного хлеба. Она подметала коридор березовым веничком, поливала растения в кадках и горшках, иной раз, схватив влажную мешковину, подтирала следы на полу — лишь бы задаром не есть государственный хлеб, он стал теперь дорог: его уже начали давать по карточкам, и в городе спозаранку выстраивались очереди.

К радиоточке под часами, единственной во всей больнице, собирались все — персонал и ходячие больные. Слушали молча и молча расходились.

По вечерам к Елене Васильевне часто захаживал Евстафий Петрович. Ему, видно, не сиделось дома, в кругу семьи. От Сереги, говорил он, все нет никаких известий — ни звука.

Как-то раз, когда он пришел, Елене Васильевне почудилось, что от него легонько пахнет спиртом, — впрочем, вспомнила она тут же, ведь врачи дезинфицируют спиртом руки.

Она ждала, что он вытащит из жилетного кармана очередной пакетик с порошками, но врач, казалось, совсем про это забыл.

Он поглядел на спящую Иру, ее щеки зарозовели, лоб был сух, тени под глазами исчезли.

— Поправляется малявка, поправляется, — сказал Евстафий Петрович, почесав в своей русой с проседью бороде, и грузно опустился на пустую койку.

— Вы так думаете? — спросила Елена Васильевна, просияв. — Вы действительно так думаете, или же это просто, чтоб меня утешить? Ирка сегодня выпила полный стакан молока!

— Да, да… — кивнул Евстафий Петрович рассеянно, — малявка поправляется.

Елена Васильевна села рядом, и впервые за много дней тревога за ребенка уступила место другой.

— Евстафий Петрович! — воскликнула женщина. — Что же это будет, Евстафий Петрович!

Он помедлил с ответом, мутновато глядя перед собой. Елена Васильевна заметила, что халат его, обычно безупречно белый, сегодня чем-то забрызган и измят.

— А что будет, — ответил наконец врач, сощурившись, будто заглядывая куда-то очень далеко. — Победа будет. Всенепременно. Уж больно вся страна, все разом, скопом, силой этого хотим.

И тяжело вздохнул.

— Когда, Евстафий Петрович?

— Когда? Ну, этого я вам сказать не могу, душа моя. Годы, может, пройдут, да, месяцами тут не отделаешься. Не глядите на меня так, да — годы. Победы будут и поражения. Отчаянные будут еще поражения и грандиозные победы. Победой и кончим.

— И наступит мир на всей земле? — тихо спросила Елена Васильевна, которой казалось, что война идет уже давно, с незапамятных времен.

— Мда… — Евстафий Петрович потер ладонью щеку. — Мирное время — за него круто постоять придется. Нам, ясное дело. Советской стране. Драться придется за мир, люто.

— Как это — в мирное время?

— Так ведь «мирное время»! — усмехнулся врач. — Фашизм разгромим. Отлично. Но ведь еще кое-что на свете есть. «Мирное время»… — фыркнул он, — а капитализм, империализм, черт и дьявол? Политграмоту небось учила? С ними еще не вдруг расправишься, видите, какой казус.

— Так что же, вечно воевать?

— Зачем. В каждой стране есть люди, которые мирно жить хотят. Работать хотят. Ребят хотят растить. Которые только о том и мечтают, чтоб войны никогда не было. Чтоб покончить с этим горем человеческим раз и навсегда. И таких людей огромное множество. В любой стране.

— И в Германии?

— А то как же.

— И даже теперь?

— И даже теперь. Там отличные люди в Германии есть.

Он увидел, как лицо ее потемнело, будто осунулось сразу.

— Как вы можете… сейчас! — воскликнула женщина. — Как у вас духу хватает, когда ваш единственный сын на войне!

Но доктор, казалось, не собирался сдавать позиций.

— Ну, а «пролетарии всех стран…» слышала, я полагаю? Да не одни пролетарии, и не одни коммунисты. И всюду, повсеместно. И немцы… да, и они. Одни и сейчас, сегодня, сию минуту всё знают и понимают. Иные только начинают понимать, ну… хотя бы матери с детворой. Те, которые уже сейчас от бомбежек по подвалам прячутся и в метро. Да. Сейчас. Когда у них только одни победы.

Он помолчал и воскликнул с внезапным отчаянием в голосе:

— Одни победы! Когда же это кончится, а? Как, по-вашему? Доколе?

Она не ответила, уязвленная и несколько сбитая с толку.

Ира шевельнулась во сне, не раскрывая глаз протянула: «пи-ить!» Мать вскочила и стала поить ее с ложки подсахаренной водицей.

— Безмерно жаль детей. Всех, — сказал еще Евстафий Петрович. — Война, она не только людей на фронте калечит. Болезни, вон, пожалуйста… — кивнул он на Иру, — и души детские калечит. Тут… видите, какой был казус… — начал доктор, поглядев на указательный палец своей правой руки. — Мальчонка тут один… и не верится мне, чтоб он был зол, испорчен от природы, да и не бывает этого, вздор. Просто такая у человечка ситуация…

Но Елена Васильевна не слушала больше. Ей был неинтересен мальчонка с ситуацией, а вот Евстафий Петрович раздосадовал ее.

«Он просто выпил, — сообразила она, — нашел время. Стыд!»

Врач встал с койки и поплелся к двери. А на пороге задержался:

— Сергей, сын мой, ранен. Весточку получил от одного военврача, старого приятеля. Видите, какой казус. Скверное ранение. Полостное. Порошки я принес, вот. Сказали — больше не дадут. А нам и не надо. Через денька три в сад вывезти ее можно будет. Спокойной ночи.

Ночь была сентябрьская, ветреная, холодная, липы кренились за решеткой окон, то обнажая, то пряча ущербную луну.

4

А дня через три стало солнечно, почти жарко.

Елена Васильевна пошла побродить по чужому городку и очутилась вдруг в каком-то глухом, поросшем лопухами переулке. Она села на лавочке подле чужого забора, чужого домика, — бревенчатого, о трех оконцах со старой ветлой у порога.

Река, холодная, густо-синяя, текла за желтеющими березками откоса, а на том берегу простиралась степь.

Из калитки чужого дома вышла чужая лохматая собака с печальными умными глазами и легла на жухлой траве погреться на солнышке.

И женщину обуяла такая тоска одиночества, какая хватает за сердце только в чужом краю, в суровую годину.

Из калитки выглянула высокая женщина в платке, повязанном низко, по самые брови. Она сказала собаке: «Айда, домой, Шайтан!»

Домой… Единственный дом сейчас — Боровинская больница. Елена Васильевна заторопилась, а когда миновала больничные ворота, остановилась под дуплистым деревом, чтобы отдышаться.

Там, в саду, на койке, которую вытащили на солнцепек, сидела Ира, укутанная в одеяло, с ней рядом — санитарочка Мотя, подперев веснушчатую щеку красным кулачком. А на пенечке перед койкой примостился дед в полинявшей больничной пижаме. Штаны он заправил в свои валенки с ягодами, грибочками и заячьей опушкой.

— А ну-кася, до Боровинска допрет, дедусь? — спрашивала Мотя, тараща глаза. Ира тоже таращила глаза, ей подражая, хотя, наверное, не понимала толком, о чем речь. — Ведь — сила, говорят, дедусь.

— Дак ведь, ой же, глупая, не допрет. Было оно, все было! — воскликнул дед с каким-то даже восторгом. — Полеонка был, ноне Гитля. Побегить! Из России, девонька, всякий ворог бегить. Рано ли, поздно ли. Оно так богом положено.

5

Через несколько дней Ира заболела в четвертый раз. Она стала легкой, как годовалая, и даже плакать стала тонким голоском, будто совсем маленькая.

Теперь их перевели в изолятор. Изолятор помещался в самом дальнем углу сада — белый домик в зарослях крапивы.

Кран над раковиной прикручивался неплотно, и сутками раздавалось мерное — кап… кап… кап… кап…

Белый домик расположен на самом краю вселенной, думалось матери, за ним уже больше ничего нет. Конечно, немцу-фашисту, бомбе и снаряду сюда не добраться. Но вот бацилла добралась. Она здесь. Значит, от войны нет никакого спасения.

Кап… кап… кап… кап…

Лишь бы капли-секунды не иссякли.

Как-то утром в изолятор пришла заплаканная Агафья Карповна. Евстафий Петрович, сообщила она, оказывается, все время хлопотал о переводе в Воронеж, в военный госпиталь. Он всегда так, Евстафий Петрович: молчит-молчит, а потом огорошит. Сюда в больницу пришлют из райздрава нового главврача, женщину, эвакуированную.

Елене Васильевне и это было безразлично.

Кап… кап… кап… кап…

Вскоре Евстафий Петрович привел в изолятор нового главврача. Это была молодая женщина, круглолицая, с белой полной шеей. Она сразу не понравилась Елене Васильевне.

— Каурова, — представилась женщина, — Нина Михайловна.

Она с минуту поглядела на Иру, пощупала пульс и метнула в сторону Евстафия Петровича быстрый, настороженно-пытливый взгляд. Евстафий Петрович, казалось, ничего не замечал, у него подергивалась левая щека.

— Вы москвичка, я слышала? — обратилась Каурова к Елене Васильевне. — Значит, землячка. Москву не отдадут, — сказала Каурова, энергично потирая молочно-белые руки, — это категорически исключено.

— Послушайте, — начала Елена Васильевна, — у меня ребенок умирает.

— Ну… ну… ну… — прошептал Евстафий Петрович, щека его задергалась сильнее.

— Зачем вы меня обманываете? — воскликнула Елена Васильевна со злобным отчаянием. — Вот теперь уезжаете, а она погибает. Это подлость!

— Доктор Пермяков уходит Родине служить, не куда-нибудь. А вы без врачебной помощи не остаетесь.

Каурова багровела медленно, но густо, уязвленная и раздраженная — всё разом.

— Судьба Москвы никому из нас не может быть безразлична. Опомнитесь, мамаша.

— Сразу видно, что у вас нет детей. И никаких забот.

— Ошибаетесь. Есть. Ошибаетесь! А вот у доктора Пермякова сын погиб, умер от ран. Вам это известно? Не известно? А у меня на фронте муж с первого дня, и я ровно ничего о нем не знаю.

Теперь ее белая шея тоже стала багровой, почти фиолетовой.

— А вы говорите — Москва! — крикнула Каурова. — Так Москва же у нас у всех одна!

Евстафий Петрович стоял в сторонке, вертя в руке стетоскоп, и молчал.

Потом оба врача склонились над девочкой, а Елена Васильевна оперлась о спинку койки, и ее всю трясло с ног до головы.

Врачи ушли, не слишком обнадежив.

Кап… кап… кап… кап…

Потом был день — холодный, но еще бесснежный, кучи сухих листьев желтели в саду, лужицы покрылись ломким ледком, и солнце светило очень ярко.

Тихо открылась дверь изолятора, и появился дед в своих расписных валенках, в больничном халате.

Дед вошел, мелко ступая, обнял обеими руками кислородную подушку и повесил ее над койкой.

— Заместо Мотьки я, помогаю, пока не выпишусь; а выпишусь скоро, — заговорил дед. — Язва-то моя рубцом закрылась, Нина Михайловна сказывают… Заместо, значит, Моти. И-их!.. — вздохнул дед, поглядев на Иру.

Он опустил трубку, открыл краник и поднес рупорок, затянутый марлей, к Ириным губам, уже синеющим. Девочка приоткрыла глаза и стала быстро и жадно глотать кислород.

Елена Васильевна стояла рядом; она не спала уже четыре ночи, ни минуты, и ее сковало какое-то пугающее жестокое спокойствие.

— Кто вас выучил управляться с кислородной подушкой? — спросила она.

— Мудреное ли, матушка, дело.

— А куда Мотя девалась?

— На войну, куды. Санитаркой. Сама назвалась, никто ее не понуждал, Мотьку-то.

— Так она же боялась.

— Да чего поделаешь! Боялась, а пошла.

— Как вас зовут, дедушка? — спросила Елена Васильевна.

— Темушкиным нас. Ондреем Лукичом.

— А дочка моя поправится, Андрей Лукич?

— И-их, милая, — покачал старик головой. — У меня вот и сын и внучек, оба тама, на фронте. Одна сноха татарочка тут. А у доктора сына извели, а Нина Михайловна все весточки ждут. Куды ни кинь — все война. Война — она змеюка, она до всякого доберется, до большого и до малого.

Кап… кап… кап…

Ночью ударил мороз и вода замерзла в трубах.

6

Ира была обыкновенным ребенком — глаза карие, косицы тонкие и куцые, нос пуговкой. Букв еще не знала, ничего особенно забавного никогда не говорила, — девочка как девочка.

Конечно, дети болеют и умирают и в мирное время, но в войну — серьезней болеют и чаще умирают, это извечно так. И смерть маленькой обыкновенной девочки — это капля в море смертей. А для матери — море слез, океан беды.

…В те дни прибывали москвичи с последними пароходами, — навигация кончилась, ледостав.

Москва эвакуируется интенсивно и срочно. Враг на подступах. Столица в опасности. «Смертельной», — говорили приезжие.

Елена Васильевна бродила по улицам в своем легком пальто и светлых туфлях, косынка сползла с головы, и снег падал на волосы и лоб.

На фронт. Кем? Возможно, что при штабах нужны квалифицированные машинистки.

Или медсестрой? Каурова поможет, пожалуй. Она славный человек, Каурова, она в последнюю ночь не уходила из изолятора, делала уколы, меняла лед. У самой Елены Васильевны уж ни на что не осталось сил, даже на слезы.

Значит, на фронт. Но тут она вспомнила о своем возрасте, — ей тридцать два минуло, кажется, на войну берут только совсем молодых женщин. Или она попросту боится?

Так что же делать? Что?

Река покрылась серым салом под низкими тяжкими тучами. Сто километров до железной дороги. Самолет-«кукурузник» вечно ждет погоды. Машин нет, мобилизованы. Край света. Что делать? Куда податься?

Каждый день, а то и по два раза, она ходила на кладбище и мерзла там и плакала около дощатой ограды, еще не крашенной и пахнущей смолой.

Кладбище было обнесено низкой каменной стеной, и росли там такие огромные березы, осины и тополя, что ей подумалось однажды: наверное, летом здесь хорошо, много тени, трава высокая, цветы на могилках, река, теперь свинцовая, а летом синяя, течет под откосом, и степь видна вдалеке, залитая солнцем. Может быть, самое лучшее было бы ей лежать тутрядом с Ирой, вот хотя бы в той могиле под раздвоенной плакучей березой — бугор и больше ничего. Ни памятника, ни креста.

Но тут же ей подумалось, что летом, в звездные тихие ночи, сюда приходят влюбленные, и тут, же поняла, что она, наверное, скверная, ничтожная женщина, — раз в таком горе, в такое жестокое, страшное время способна думать о счастье, пусть даже чужом.

Или сама она еще на что-то надеется, она, которая и на войну не идет, и ребенка сохранить не сумела, и умереть не хочет, и жить не знает как?

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Мальчик с багровыми от холода руками возился над могилой под раздвоенной плакучей березой, возводя там нечто вроде снежного памятника — пирамидки. Он надеялся, очевидно, что памятник простоит до весны. Мальчик дул на руки и снова сгребал ладонями снег в кучку, лепил свою пирамидку, и пирамидка росла.

Елена Васильевна стояла по ту сторону дощатой ограды и следила за ним, а он на нее не обращал внимания, занятый своей необычной скорбной работой.

Лицо смуглое, и к тому же давно немытое, пухлые губы, а глаза ярко-синие, хмурые, недобрые, озорные и вместе с тем опасливые. Полушубок из овчинки, грязный, с чужого плеча, на голове кепчонка — уши стынут, на ногах поверх чулок из нечесаной колючей шерсти — желтые лапти.

Поодаль в снегу валялся узелок.

Странный мальчик. Что-то в нем непонятное есть, что-то чужеродное, несмотря на лапоточки.

— Ты откуда, мальчик?

Он не ответил. Только поглядел исподлобья.

За верхушками деревьев раздалось мерное гудение, потом появился зеленый «У-2», он вез почту в районный центр, день был ясный. Но еще прежде чем самолет появился, мальчик неторопливо, но ловко, будто по давней привычке, пополз на животе по снегу; вытянув руку, но не приподнявшись, он прихватил свой узелок и, добравшись до овражка, заваленного буреломом, скользнул туда, только кепка осталась видна.

Он подождал, пока самолет пролетит над кладбищенскими деревьями, вылез из овражка, стряхнув снег с колен и локтей, и, угрюмо глядя в землю, вернулся к своей пирамидке.

Елена Васильевна обогнула ограду и подошла поближе:

— Ты самолетов боишься? Но это ведь «кукурузник», он почту возит.

Молчание. Ей стало неловко, будто она какую-то глупость сказала; мальчик чем-то ее смущал, и в то же время притягивал.

— Еще будут оттепели, наверное. Твой памятник осядет и рассыплется, — сказала она.

Он снова ничего не ответил.

— Кто у тебя тут похоронен?

Она повторила вопрос несколько раз, на все лады, чувствуя, что голос ее дребезжит от жалости и раздражения.

— Ну, мать, мать, — ответил наконец мальчик нетерпеливо.

Комок тотчас же подкатил к горлу, она уже давно, всем существом была готова разрыдаться. Но сдержалась из последних сил.

— Как тебя зовут? Откуда ты?

— Послушайте, — мальчик поглядел из-за плеча и криво улыбнулся. — Я ругаться не буду. Я просто так скажу: уходите от меня поскорее.

Он немного шепелявил и букву «р» произносил» раскатисто и очень твердо.

— Ты не русский? Откуда ты?

Он подул на руки и сгреб еще немного снега. Она тоже подула на руки и потопталась на месте, ноги совсем застыли.

— У тебя тут мама похоронена, а у меня дочка. Зачем же ты грубишь?

И спросила наобум:

— Ты, наверное, с юга? А глаза у тебя синие!..

Мальчик стоял на коленях, упершись руками в снег, и явственно, будто это только вчера случилось, вспомнил девочку, которая спросила, почему у него синие глаза.

— Ее бомбой убило. Девчонку.

Он не спрашивал, утверждал.

— Нет, Ира умерла от болезни. От многих болезней. А твоя мать?

Он увидел залитую солнцем дорогу под ярким украинским небом, плотную пыль от тысяч ног, толпу со всех сторон, и себя, и мать, — пылинки в этой густой как пыль толпе, — и немецкие самолеты над головой, над самой головой…

— Она умерла.

Этим было все сказано.

Ей негде было оказать помощь в этом аду. Рану перевязали каким-то лоскутом. Потом ее тряс озноб, маму, она бредила и в поезде и на пароходе. И здесь, в больнице. И стала черной совсем.

— От войны, — сказал еще мальчик, как бы затем, чтоб покончить с этим раз и навсегда.

— Хочешь обогреться? — спросила Елена Васильевна робко. — Чаю хочешь?

— Обогреться?

Он встал с колен, потоптался на месте, запахнул свой полушубок в больших, прошитых дратвой заплатах.

— А где вы живете? — спросил он вдруг деловито и настороженно.

Она ответила.

— Это от больницы далеко?

— От больницы? Нет, не очень.

Мальчик чему-то усмехнулся, пожал плечами, потянул носом, выпятив нижнюю губу, поглядел куда-то в сторону.

— Вы лучше наволоку купите. Хотите наволоку купить?

Он стал торопливо вытаскивать что-то из узелка, багровые пальцы плохо его слушались. Наволока была мятой, из небеленой бязи, с тесемками.

Мальчик крепко зажал в кулаке один ее угол и помахал в воздухе.

— Не нужно мне никакой наволоки! — воскликнула Елена Васильевна, чего-то испугавшись. — Вздор. Ты кто такой? Откуда? А где отец? А когда мама умерла?

Он все махал наволокой перед ее носом с озорной улыбкой в своих синих глазах.

Они постояли друг перед другом с минутку, потом Елена Васильевна с силой дернула наволоку, — застывшие пальцы мальчика разжались.

— Отдайте! Вы денег не платили! Отдайте! — закричал он вдруг плачущим ребячьим голосом.

Так и есть: в углу стоял расплывшийся от стирок штамп, но не больничный, как подумала Елена Васильевна, а детдомовский. Детдом № 2.

— Так вот оно что! Ты из детского дома убежал. Там у тебя в узелке еще что-то.

Ей хотелось придать своему тону резкость, строгость, но слова звучали горестно от жалости и к себе и к этому странному ребенку.

— Слушай, пойдем, — попросила она, — Ты мне все расскажешь.

Ну, нет. Он не пойдет в город. Еще, чего доброго, встретит того доктора, который не вылечил маму и назвал его трусишкой. Жалко, что он ему начисто не откусил пальца.

Трусишка! И еще по плечу потрепал. Вот и получил.

Тру-сиш-ка! Сказал бы просто — трус. А он никакой не трус. Он еще покажет! Он еще на фронт попадет и отомстит один за всю семью.

Вот только бы продать все, что в узелке, и маме ограду поставить… вон такую, как рядом… и на фронт бы добраться. Конечно, он всегда, до самой смерти, будет ненавидеть чистое солнечное небо, но самолеты… он уже привыкает… ведь сегодня не стал бегать, а спокойно дополз до овражка.

— Идем, идем, — настаивала женщина.

А глаза у нее светлые, прозрачные, почти такие же, как у мамы были. Он не пойдет с ней. Она его отведет в милицию: ведь он украл наволоку, простыню и полотенце.

— Но я не трус! — воскликнул вдруг мальчик в сердцах. — Это неправда! И я советский человек!

Она сейчас скажет: «Ты просто воришка».

Но она сказала поспешно:

— Ну конечно, конечно.

— И не воришка я! Я все могу вернуть. Мне и так дадут обмундирование на фронте. А обелиск из снега долго простоит. Пальто и ботинки я обменял с мальчишкой, чтоб не узнали… я это могу вернуть… шубу ату!.. А на машине я хотел платить шоферу… у меня шесть рублей было… так он не взял… Я сказал: «К маме на могилу», — и он не взял, он добрый был. Вы понимаете?

— Конечно.

Она ничего не понимала, кроме того, что не отстанет от этого ребенка, которому, пожалуй, еще хуже, чем ей самой.

2

Через несколько дней Елена Васильевна отправилась в районный центр почтовым самолетом. Дед Темушкин снабдил ее негнущимся тулупом и расписными своими валенками; сноха его Зифа одолжила шерстяную шаль.

Косолапо, как водолаз в скафандре, она взобралась в шаткий «кукурузник», пожилой гражданский пилот затянул на ней потертые ремни, и они поднялись над крышами и деревьями Боровинска.

Всю дорогу дул пугающий, воющий, ледяной ветер, всю дорогу болтало и подкидывало, и всю дорогу Елена Васильевна, пряча лицо в платок и боясь взглянуть на заснеженную зыбкую землю, проплакала, будто здесь, под близкими свинцовыми тучами, вдали от людей, она решила выплакаться раз и навсегда.

В городе она побывала в детском доме и потолковала с заведующей. То была усталая женщина в сбитом набок платке и в белом халате, надетом поверх ватника. Она помогала завхозу, тоже женщине, выгружать картошку, уже тронутую морозцем.

— Ну что ж, — вздохнула заведующая, выслушав Елену Васильевну и посмотрев на нее пристально, устало и понимающе, — я не возражаю и желаю, как говорится, удачи, — мальчишка трудный. У меня их тут сто, а Гоша был один из самых трудных. И эти его страхи всякие, ужасы… тут его дразнили ребята. Было. Я заявила в милицию о том, что он пропал, но так и знала, что скоро обнаружится. Ведь не в первый раз бежать на фронт собрался. — Я не возражаю, что ж, — повторила заведующая, — оформите только все, как положено. И не думайте, — добавила она, поправив платок пыльной от картошки рукой, — не думайте, что я вот так от любого детдомовца отказаться готова. Я их люблю… — улыбнулась женщина, будто лучик скользнул по пасмурному небу. — Что́ бы я без них делать стала, когда все мои на войне? Я и на Гошку не в обиде; он, правда, взял тут кое-что детдомовское…

— Ах, да… — спохватилась Елена Васильевна, густо покраснев и вытаскивая из кошелки полотенце, наволочку и простыню. — Гоша Гонсалес все возвращает и просит его…

— Да, да, ясное дело, — кивнула женщина обрадованно и аккуратно сложила белье в стопку. — Я понимаю, понимаю, он не испорченный, — замахала она обеими руками, угадав по выражению лица своей гостьи, что та собирается сказать. — У него кутерьма в голове от беды. И спасибо, что привезли. Ведь до конца войны не приходится ждать пополнения материальной части.

— До конца войны… — повторила Елена Васильевна.

— Вы все-таки его пожурите, — посоветовала заведующая на прощанье и вдруг спросила:

— А не жутко вам в такое времечко такую на себя ответственность возложить и, как ни говори, такую взять обузу?

3

Дом, где теперь жила Елена Васильевна вместе с Гошей, по странной случайности оказался тем самым домиком о трех оконцах в глухом переулке, с ветлой у калитки, подле которого она сидела однажды. И чужой этот домик на какой-то срок оказался вдруг почти своим.

Хозяином его был старик Темушкин. Квадратную чистую горницу разделяла длинная беленая печь-подтопок, как их называют в этих краях, и там за печкой стояли койка и ларь, на котором спал Гоша. Оконца заволокли бальзамины и какое-то могучее растение, оно добралось до наличников и стремилось к низкому потолку, оклеенному еще мирной поры газетами с фотографиями шахтеров, гимнастов, хлопкоробов. В сенцах сушились листья табака-самосада, а в углу в кадушке под грузом доходили огурцы в мутноватом рассоле и дубовых листьях.

В Москве, как написала сестра Ольга Васильевна, дом, в котором жила Елена Васильевна, был полуразрушен.

Она просыпалась по ночам, и сразу на нее наваливалась тревога, как эта душная тьма, скреблась исподволь, как мыши в погребе, стучала в самое сердце.

Ветер выл в трубе, поскрипывала ставня. Тревога… Здесь не воет сирена, и окна светятся по вечерам.

Но ей чудится этот далекий вой, и мерещится зарево, и слышится грохот танков и гул самолетов, и она садится на своей койке, сжав плечи скрещенными на груди руками, и повторяет глухо: «Нет, нет, нет».

Это не укладывается в сознании: Москва — не наша Москва.

Не будет этого. Никогда.

И тревога, отхлынув, уступает место такой глухой, такой едкой, необузданной ненависти, что женщина сама поражается этому чувству, доселе ей незнакомому; она и не подозревала никогда, что способна на такое пылкое, страстное всепоглощающее злое чувство.

Это он, враг, погубил ее дитя; неважно, что рука его или пуля не коснулась маленькой девочки. Это он, враг, лишил родного дома, родного города, родного и любимого, хоть и малоприметного труда. Это он, враг, убил сына Евстафия Петровича, возможно, и мужа Кауровой, сына и внука деда Темушкина и сотни мужей, сыновей и внуков.

…Были дни, когда она думала в отчаянии — надо отправить мальчика обратно в детский дом, он будет расти и учиться, как другие дети.

…В тот первый вечер, когда она привела его, жадного до пищи и тепла, как песика, выброшенного за порог, и сказала просто: «Вот, Андрей Лукич, сирота, испанец», — старик с пристальным, докучливым даже вниманием смотрел, как мальчик, обжигаясь до слез, ест горячую, с луком картошку, запивая молоком.

— Что ж, утешеньице себе нашла, Олёна Васильевна, — сказал он, — и божье дело хочешь сотворить. А только трудов с им не оберешься, — добавил старик и, поглядев на Гошу в упор, спросил: — Норов в тебе выявился, мало́й, с горя-беды. Что, верно я говорю?

Мальчик скосил на старика свои диковатые синие, будто с отблеском пожара в глубине зрачков, глаза и ничего не ответил. Может быть, не понял.

Наутро, вздохнув и почесав в затылке, дед пошел открывать ларь и долго там рылся. Он вытащил наконец подшитые, с кожаными задничками, валенки, ватную стеганку и шапку черной цигейки.

— Внука мово Васьки одежка, авось сгодится, — сказал дед. — Ишь лапоточки, да в кепчонке. Скоро мороз стукнет сорок градусов, а то и поболе. Вот тебе и выйдет — испанец.

Зифа — молчаливая, сумрачная женщина — стояла, пряча руки под передником, и чуть раскосыми, пристальными карими глазами смотрела на то, как чужой паренек сует ноги в валенки ее сына, которого, может, и на свете нет о сю пору.

Первые день-два Елена Васильевна только и делала, что задавала вопросы.

До вечера ни деда, ни Зифы дома не было. Дед ходил «по труды», как он говорил, — столярничал где-то, перекладывал печи, малярил, стеклил и даже наладился с недавних пор в монтеры; хотя электричества побаивался — «как бы не шибануло», но мог починить проводку и сменить пробку.

Зифа работала на лесозаводе, единственном в те годы крупном предприятии города.

В домишке было тихо, — Шайтан полаивал на редких прохожих, да поскрипывала на ветру старая ветла.

Гоша сидел на лавке подле печки, развалившись, вытянув ноги, запрокинув голову, вялый, унылый какой-то, только в окошко, иногда метал тревожный взгляд. Он как бы обмяк после долгих скитаний и мытарств, а найдя пристанище, решил жить как придется, не сопротивляясь.

Прежде чем ответить на вопрос, он будто рылся в памяти, но тоже вяло, и отвечал немножко странно.

— Так твой отец был летчиком в Испании?

— В Каса-дель-Кампо загорелись деревья. Наверное, загорелись. Ведь бензин! А он отбился от своих, тех было пять.

— А в Советский Союз вы откуда приехали с матерью?

— Дядя Игорь говорил: Франция предала. А там теперь собаки.

— Собаки?

— Гошу Усенко, наверное, тоже убило, они летали над самой дорогой… как бабку Алехандру. А у дяди Игоря вот так болталась рука.

Он показал, как болталась рука у мертвого дяди Игоря.

— Ну… а скажи, почему ты спрашивал меня про больницу, далеко ли я живу от больницы. Помнишь?

— Так.

— А ты хочешь со мной остаться? Ты понимаешь, Гоша, какое сейчас суровое, тягчайшее время для всех. Ничего не известно, как мы будем жить с тобой. Но постараемся как-то жить.

— Мы, наверное, умрем.

— Ну, это ты брось! Армия у нас гигантская и самолетов тьма. Неужели ты думаешь, что фрицы завладеют всей нашей страной? Я так даже думать об этом не желаю, отказываюсь. И ты не смей!

Он криво усмехнулся, пожал плечами: что вы, мол, понимаете и знаете и можете предугадать?

— Но я — советский человек и не трус!

— Я тоже так думаю, — ответила она, и он исподлобья, с некоторой симпатией поглядел на нее.

Однажды дни пилили во дворе толстое бревно, положенное на козлы. Гоша прилежно тянул пилу, Елена Васильевна видела: мальчик устал, но не хочет подавать виду, и ей, тоже быстро уставшей от непривычной работы, очень это нравилось.

А когда над степью далеко за рекой еще тихо, но уже грозно и все нарастающе загрохотали моторы, Гоша, потянув на себя пилу, задержал ее на миг, весь напрягшись и поджав губы. Потом снова толкнул пилу, но теперь водила пилой в расщелине одна Елена Васильевна, — Гошина рука то сгибалась, то разгибалась, но сам он не пилил, только слушал, глядя в землю.

— Что же ты, Гоша… — сказала Елена Васильевна и поглядела в сторону реки. Прямо на Боровинск двигалась девятка истребителей, наверное, только что с авиазавода. Самолеты шли на небольшой высоте сомкнутым строем, могучие, звездокрылые, спешившие на фронт.

— Видишь, какие они у нас… — начала Елена Васильевна, напрягая голос, но Гоша ее не слушал. Он стоял теперь, прижав локти к бокам, ссутулившись, лицо его вытянулось, губы и подбородок дрожали. Девятка уже пролетела над рекой и устремилась к городу. Тогда мальчик, сорвавшись с места, побежал.

— Ну, не стыдно ли!.. — крикнула Елена Васильевна и побежала следом.

Он метался по садику меж деревьев, а Шайтан, натянув цепь, громко лаял и подпрыгивал. Потом Гоша кинулся в открытую дверь сарайчика, где хранились дедовы инструменты, и забился под верстак.

— Ладно, хватит, выходи, — сказала Елена Васильевна, шагнув в сарайчик. — Они уже улетели. И вообще, Гоша, надо тебе учиться владеть собой. Ты же большой парень и прекрасно знаешь, что мы здесь в глубоком тылу, в полной безопасности.

Он молчал, все еще не рискуя вылезти.

Тогда она подошла вплотную, нагнулась.

— Вылезай, трусишка, — сказала Елена Васильевна самым миролюбивым тоном, — а то и впрямь решу, что ты не советский человек.

Она протянула руку, пытаясь нащупать в полумраке плечо мальчика, и вскрикнула от боли. И расплакалась от обиды и неожиданности, прижимая укушенный палец к губам.

Гоша вылез из-под верстака, вышел из сарайчика и, не оборачиваясь, побрел к дому.

Вечером он исчез и пропадал два дня.

Потом, уже гораздо позже, выяснилось, что он снова на какой-то «попутке» ездил в соседний городок и там ходил в военкомат и просил, чтоб его взяли в армию.

Подробностей этого побега Елене Васильевне так и не довелось узнать даже много лет спустя. Всякий раз, когда она пыталась расспросить Гошу, что же ему сказали в военкомате и куда он потом ходил, где ночевал и что ел, он отвечал:

— …а потом я воротился, Олёна Васильевна.

Он стал ее так называть, подражая деду Темушкину, позднее — Лёной и мамой Лёной, и только много лет спустя — просто мамой.

Зифа его невзлюбила с того дня, как он надел одежду ее сына, но дед Темушкин, надо полагать, тоже решил «творить божье дело».

Как-то раз Елена Васильевна увидела на кладбище, что бугор под раздвоенной плакучей березой огорожен точно так же, как Ирина могилка. Впрочем, впоследствии старик еще много чего делал для «малого с норовом».

Дед Темушкин!.. Сколько печального было связано с этим стариком, но все же навсегда осталась в памяти и сердце та светлая, лазоревая, как просвет в грозовом небе, минута — первая за много дней тревоги и потерь. И минута эта навсегда и неотъемлемо осталась в сердце и памяти связанной с дедом Темушкиным.

…Под ногами поскрипывал сухой снег, он так навалил за ночь, что калитка открылась с трудом, и с верхних ее переплетов свалился пушистый ком и рассыпался в прах На улице с реки подул плотный студеный ветер, дышать стало трудно. Гремели пустые ведра о коромысло. Утро как утро.

Невеселое утро. И хочется, пожалуй, только одного — чтоб оно длилось подольше и ничего не принесло. И чтоб день не пришел, и вечер, и чтоб не узнать ни утром, ни днем, ни вечером то самое страшное, во что не веришь и чего боишься.

Она подошла к колонке, скользя по замерзшим лужам, подставила под заиндевевший кран ведро и принялась раскачивать рычаг: он леденил руки сквозь варежки. Десять, двенадцать взмахов, прежде чем брызнет вода и зазвенит на дне ведра. Потом вода обязательно перехлестнет через край, и, когда начнешь оттаскивать ведро, чтоб подставить второе, рискуешь залить себе ноги ледяной водой.

Соседский мальчишка с кувшином терпеливо ждал очереди. Он помог ей подцепить ведра к коромыслу и поднять коромысло на плечо.

Теперь только бы не поскользнуться на льду, и ровно, ритмичной походкой, как Зифа учила, дойти обратно до калитки.

Ветер, казалось бы, должен дуть в спину, но он снова дует в лицо, со всех четырех сторон, проклятый, леденит щеки, нос и забирается под шаль и за шиворот, вздымает колючую снежную пыль, слепит глаза.

И коромысло давит плечо что есть силы, и вёдра тянет к земле, а на душе тоска и тревога.

Утро как утро.

А когда она с трудом открыла калитку, стараясь, чтоб створка на пружине не ударила по ведру и не расплескалась бы вода, то увидела деда Темушкина.

Он стоял на пороге без шапки и полушубка и кричал, отчаянно размахивая руками и приседая на каждом слове:

— Ну, что я говорил — бегить! От Москвы бегить! Как побег Гитля-то, сучье мясо! Ну, что я говорил! Айда к радио, Олёнушка! Бе-ги-ить!!

Она остановилась на мгновение, еще не поняв до конца всей силы радости и облегчения, налетевших шквалом, потом скинула с плеча коромысло, как ярмо, — вода из ведра хлынула в снег и на ноги.

Гоша стоял под черной с вмятиной тарелкой репродуктора, висевшей под образами, и когда увидел Елену Васильевну, то в один прыжок очутился подле нее и завертелся, защелкал пальцами, как кастаньетами, вдруг вспомнив жгучую пляску своей несчастной родины.

А в глазах у него стояли слезинки.

И за эти слезинки она простила ему бегство из дому. И многое другое ему потом прощала.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

— …А прощать было что; прощать, кое-что понять, объяснить и кое с чем бороться… — говорила Елена Васильевна Пермякову в тот предпраздничный июльский вечер — канун фестиваля.

В большой комнате, увешанной картинами, в распахнутое окно повеяло ночной прохладой. Далеко внизу вдоль широкой магистрали, полной движения, вспыхнули матовые шары фонарей, а над крышами и трубами гасла узкая полоска поздней зари.

— Значит, и вас укусил «лютый», как мы его с Агафьей Карповной прозвали, — сказал Евстафий Петрович задумчиво.

— А как же. Странные черты характера в нем сочетались! Трудно мне было…

Ведь я, как вы знаете, не педагог ни в коей мере, я всю жизнь с юных лет работала попросту директорским секретарем. И уже летом сорок третьего года вернулась на «Агромаш», который так никуда и не эвакуировался. И это было счастьем для меня, когда, воротясь, села на привычное свое место за машинку, к окошку с видом на спортплощадку… тогда, в войну, там для маскировки поставили избушку, а крыши цехов закамуфлировали и натыкали деревца.

Там, в домике деда Темушкина, я иной раз ночами думала, что и своей дочке, может, не такая уж идеальная была мать. Меня все терзала мысль, что вот не сумела я Иришку сберечь… хотя уж, кажется, все было сделано… вы ведь знаете, и Каурова знает.

Вот как оно было, Евстафий Петрович, а тут — чужой мальчик Хорхе Гонсалес, и к тому же странный, трудный.

Во́йны, во́йны чуть ли не с пеленок. Сколько людей погибло на его глазах. Смерть девочки Анхелы почему-то крепче запала в его память, чем гибель близких. Он сам ей кричал: «Трусиха!», а потом увидел ее мертвой. И боялся этого слова и ненавидел, и небо ясное ненавидел, и презирал себя за этот страх, пытался его побороть и долго не мог. И злоба в нем жила, жгучая ненависть, а она проявлялась иной раз отвратительно.

Однажды он взял топорик и сухое бревно, наколол ворох щепок, больших и маленьких, и заявил, что это всё фрицы и что он будет сейчас их уничтожать. Он натыкал эти щепки в расщелины пола и стал плясать вокруг и орать: «Это фрицы! Это фрицкино войско!» Его нельзя было угомонить (час был поздний), он выворачивался как угорь, брыкался, чуть ли не кусался, а потом раскрыл дверцу пылающей печки и стал туда кидать щепки и кричать: «Это всё фрицки горят! Генералы! Солдаты! А это фрицкины бабки! А это фрицкины мамки и папки! И дядьки!»

Щепки пылали ясным огнем, а в Гошкиных глазах прыгали искорки, и такое на него вдруг безудержное нашло веселье, так он хохотал и кувыркался около печки, болтал ногами в воздухе, гримасничал, что и нас с дедом и Зифой заразил своим весельем. И мы тоже принялись хохотать, как пьяные какие-то. Дед помирал со смеху, колотил себя по коленке, руками размахивал, а Зифа, уж на что угрюмая, неулыбчивая была женщина, так и она принялась смеяться, раскосые ее глаза совсем пропали.

А я… на меня просто неистовый смех напал — «смешинку проглотила», как Ирочка говорила когда-то; то ли действительно потешно он кувыркался и гримасничал, Гошка, и кричал, чуть шепелявя на свой манер, то ли уж очень много я пролила до этого слез и какая-то разрядка наступила, не знаю. А только и впрямь мне было весело смотреть, как пылают «щепки-фрицки», и я никак не могла остановиться, хохочу, да и все!

А ночью у Гоши был жар, — простудился, наверное, — не мог уснуть, болтал и болтал.

Он уже ходил в школу в ту пору, и я решила посоветоваться с его учительницей, да, кстати, выяснить, как он ведет себя в классе.

Учительницу, Евгению Петровну или Павловну, уж не помню, вы, может, знаете. Она и сейчас, возможно, преподает в Боровинске. А тогда, в сорок втором году, только что окончила пединститут. Ей было лет двадцать с небольшим, а на вид и того не дашь. Мордашка круглая, локоны по плечам, подхваченные ленточкой, как носили в те годы, губка вздернутая, а взгляд суровый.

Я рассказала ей про Гошкины выходки. Она выслушала внимательно и говорит:

— Если у него таким манером выказываются ненавистнические чувства к врагу, то и пусть.

Я сказала, что меня пугает этакая кровожадность в двенадцатилетнем мальчике.

Женя на меня поглядела сурово и спросила, кто у меня на фронте. Я ответила, что никого.

— А у меня… жених, — сказала Женя.

Ей захотелось испепелить меня взглядом, а у самой губы и подбородок запрыгали.

А я чувствую — до корней волос краснею…

…Ходила я к Кауровой. Попала к ней в счастливый для нее день: утром получила письмо с фронта, и всё ей казалось простым и радостным. И войне скоро конец, и муж ее обязательно невредим останется, и второй фронт вот-вот откроется; тогда уж поговаривать об этом стали.

Побеседовали мы с ней о Москве, о нашей далекой милой родине. Нина Михайловна сообщила мне, что квартира ее цела и вещи тоже.

А я сказала, что у меня нет больше жилья в Москве.

— Будет другое! — воскликнула Каурова. — Подумаешь!

И о Гоше я рассказала, о его страхах и приступах ярости.

— А вы его нашлепайте, — посоветовала Каурова, — это я вам не как врач говорю, а как мать двух шалунов. Уж раз взяли его себе за сына, так и ведите себя как мама, не бойтесь.

И снова о Москве, о письме, о втором фронте и о том, что ей после вашего отъезда и за ларинголога, и за гинеколога, и за дерматолога приходится работать; слава богу, из Одессы приехал старичок хирург, а то и аппендиксы резать бы пришлось.

В общем… не до меня ей было, Нине Михайловне.

…Была я у Ромашовой, у секретаря райкома (вот уж совсем забыла, как же ее звали). В те годы, куда ни придешь — всюду женщины работали. А я все еще не работала, и это мучило меня, да и жить становилось с каждым днем все труднее. Ведь большинство женщин получало по аттестату сверх своих заработков, ну а я, конечно, ничего не получала. Были у меня кое-какие вещи (я любила хорошо одеваться, да и сейчас люблю, хоть и бабушкой стала). Ну… кое-что продала на «барахоловке», как в Боровинске говорили, кое-что обменяла на продукты; вспоминать теперь об этом неинтересно. А работать не работала, тосковала по «Агромашу», а там, в Боровинске, всё, кроме дедова домика, мне казалось чужим. И кому, думалось, тут нужны машинка да стенография. Размагнитилась я несколько после дочкиной смерти и с Гошкой возясь.

По поводу работы я и ходила к Ромашовой.

Очень она мне, помню, понравилась. Правда, на первый взгляд несколько суховата и бесцветна, волосы зализаны. А как улыбнется — зубы белые-белые, вот запомнилось!.. А глаза чуть насмешливые.

Выслушала она меня и говорит: «Все это очень хорошо, что вы в течение ряда лет работали секретарем директора крупного московского завода, а только секретарствовать вам тут, товарищ, негде».

И вдруг спрашивает: «У вас дочка осенью умерла? И вы взяли мальчика-испанца на воспитание? Слышала».

Я ей тут же все рассказала про Гошу и даже не утаила, что он таскал вещи и в детдоме и у меня.

Она задумалась.

— Я не уверена, — говорит, — что вы правильно поступили, взяв его из коллектива. Но я все понимаю. Вы только должны помнить, что растите мальчика для мира и для коммунизма. Киев еще не взят, как у нас тут поговаривали, и наступаем мы теперь не так стремительно, но нет такой силы, нет сейчас, не было в девятнадцатом и раньше, и не будет впредь, которая сумела бы сломить советскую власть, покорить Россию.

Я спросила Ромашову про Англию и Америку, про второй фронт.

Она только руками развела.

— …а простой народ и там ждет. Как и у нас. Мира ждет. Но мир при капитализме — это еще полмира. Ваш же приемный сын должен будет бороться за… целый мир.

Я пошла домой, обдумывая ее слова, и уже дорогой решила, что пойду на лесозавод.

А когда дома об этом сказала, Зифа только плечами повела: стоило ли, говорит, беспокоить товарища Ромашову. Если хотите к нам на завод, завтра же — айда в цех, подсобницей для начала.

О том, как я там работала до лета сорок третьего года, пока не пришел мне вызов на «Агромаш» и пропуск в Москву, я вам рассказывать не стану, Евстафий Петрович, это тоже целая история. Скажу только, что работать на дисковой пиле я не сразу обучилась, и норму выполнять тоже. И похвастаюсь, хоть дело и старое, что в марте сорок третьего меня премировали месячным окладом, и в придачу получила я четыреста граммов конфет и кило двести пшена сверх месячной нормы по рабочей карточке. Это было неплохо для тех времен, а расскажешь сейчас молодежи — не поймут!..

И туго же мне приходилось в цехе поначалу, сбежать хотелось; и люди ко мне не сразу привыкли, и я к ним.

А потом через несколько месяцев слышу, как одна работница говорит другой (уж не помню, о чем именно шла речь): «…а ты попроси Елену Васильевну». — «Какую?» — спрашивает. «Да Елену Васильевну, известно какую».

Совсем как на «Агромаше»!..

Это был, помню, ясный, солнечный голубой денек. Ну… такой, какие Гошка мой ненавидел.

Внезапно от ветра рванулась створка окна, и над Москвой прокатился артиллерийский залп летнего грома.

Елена Васильевна встала с кресла и, облокотившись о подоконник, взглянула на небо. Евстафий Петрович тоже подошел к окну.

— Неужто погода портится? — спросил он озабоченно. — Вот некстати, под самый праздник.

— Это далекая гроза… — сказала Елена Васильевна, — погода будет. Должна быть!

— Дал бы господь, как в старину говорили… — улыбнулся доктор.

Елена Васильевна молчала, глядя на мелкие звезды, мерцавшие средь облаков.

Потом снова вернулась к креслу и опустилась в него.

— Господь! — усмехнулась она. — Придет день, и это будет, я надеюсь, скоро, когда, глядя на небо, москвичи станут говорить: «Дали бы Сибирцев и Гонсалес ясный солнечный денек!» И дадут.

— Как так?

— А так! Ведь Георгий с Сибирцевым (это молодой ученый-физик) занимаются проблемой искусственной погоды. Ну, не только они, конечно. Но эти двое разрабатывают именно проблему ясного дня. Мы с мужем, знаете, как Гошу прозвали? Хозяин синевы! Правда, не полный хозяин пока, — добавила Елена Васильевна смеясь, — однако дело не за горами.

— Да, любопытно, — сказал доктор раздумчиво, покачав головой, — очень любопытно! И любопытнее всего было бы сейчас поглядеть на вашего сына.

Елена Васильевна ответила, что это легче легкого, если доктор Пермяков придет завтра к обеду. Кстати, и с мужем ее познакомится.

Потому что сегодня муж по роду своей профессии задержится, конечно, допоздна, она не ждет его раньше двух.

Ради фестиваля молодежи стоит потрудиться и совсем немолодому.

— Приехал брат Марты, Фриц Шенау, с делегацией от ГДР, — сказала она. — Фриц Шенау тоже молодой физик. А в числе делегации есть и подруги Марты и друзья Георгия, их всех разместили где-то в пригородах Москвы. Вот мои молодые и отправились к ним на весь вечер, да и Ванюшку прихватили с запасными пеленками! — улыбнулась она. — Что ж, пусть, хотя бабушкино сердце чуток не на месте.

Георгий познакомился с Мартой Шенау два года назад в Берлине, куда ездил в командировку вместе с Сашей Сибирцевым и другими молодыми учеными. Он потом говорил мне, что эту поездку никогда не забудет. Еще бы! Кучу интересного повидал там в институтах, подружился с Фрицем — обаятельным малым, как говорят и очень талантливым, и в Марту влюбился! Да как влюбился!.. Достал где-то гитару, черный плащ, широкополую шляпу и, представьте себе, эдакий шалопай, явился поздно вечером в тихий, степенный район Берлина к Марте под балкон и давай, петь серенады!

Папа Шенау грозился, что будет жаловаться в советское посольство. На счастье, подоспел Фриц и заступился за Гошу перед отцом.

— Впрочем, — смеялась Елена Васильевна, — то были, кажется, не серенады, а попросту песенки из советских кинофильмов. Он вообще неплохо поет, Георгий, довольно музыкален, а когда затянет русскую песню, особенно «Во поле березонька стояла…» — какой там испанец! Обыкновенный нашенский паренек!

Марта его обучает немецким песням и даже французским, она от матери своей их знает.

Да. Славная молодежь. Им бы только жить под мирным небом.

И нужно, чтоб все разом, скопом, миром этого хотели. Бороться надо за мир. Ведь в любой стране есть люди, которые мирно жить хотят, растить детей, работать. Даже в Германии. Помните, Евстафий Петрович?

2

— Это теперь каждому понятно: «Даже в Германии». Но в те годы…

Однако и в те годы кто-то ведь должен был начать понимать; верно, Евстафий Петрович? Я это вам не мудрствуя говорю, ведь не политик я какой-нибудь, попросту мать и бабка, да к тому же беспартийная. А вы не смейтесь!

Но в те годы… вы ведь помните, что́ это были за годы — сорок второй, сорок третий…

— Еще бы, — ответил доктор Пермяков. — Я, знаете ли, сына своего Сергея в каждом солдате видел.

— Ваш сын? Убитый?

— Это в воронежском госпитале было, а позднее в тамбовском, куда нас эвакуировали. Ночью особенно. Сон я тогда начисто потерял и с удовольствием подменял в ночные дежурства молодых врачей. Хожу по палатам, и на каждой койке — Серега. И ведь отлично знаю, соображаю, что все это нервы, так вот, поверите ли, я эту галлюцинацию даже в себе культивировал, что ли. Вы говорите — ненависть, кровожадность вас в мальчике пугала, а сам я в те ночи, если бы хоть один вражий сын мне попался… не-ет, не пощадил бы! — воскликнул Евстафий Петрович.

— И правильно! — поддержала его Елена Васильевна горячо. — Но слова-то я ваши вспоминала… ваши мысли. В ту пору я эти мысли Гоше пыталась внушить, да и самой себе.

О личном счастье, о встречах, о любви я больше не думала, нет. Я понимала, что возраст мой вышел, что все это бредни, что надо об этом позабыть раз и навсегда, если не хочешь самой же себе смешной показаться. Но от такого благоразумия иной раз тоскливо становилось. А самая большая тоска — по миру, по Москве; та ни на секунду не оставляла, даже во сне. Тоска по толкотне в метро, по асфальту, по запаху бензина московских улиц, по очереди в раздевалке московских театров (о самих театрах и говорить не приходится!). И приодеться хотелось, и вкуснее поесть. Тут, понимаете ли, в неделю раз «бомбошки» выкупишь, — были такие круглые с повидлом конфетки вместо сахара, — и радуешься. Радуешься, что «валёнки», как в Боровинске говорят, еще не прохудились, что на «барахоловке» ватную стеганку ношеную купить удалось, а хотелось меховое пальто, и белых пышных пирогов, и крепкого сладкого кофе, — все лезло в голову! Но была работа на лесозаводе да Гошка, к которому я что ни день все больше привязывалась.

Я так к нему привязалась, будто сама его родила и выкормила, будто я его, совсем крошечного, черненького, синеглазого, вынянчила сама. А вот любил ли он меня? И вообще любил ли он кого-нибудь, что-нибудь в жизни, — не знала.

В школе дружбы он ни с кем не вел; бывало, встречу его с ватагой ребят, то впереди бежит, то сзади тащится, как-то все сам по себе.

Учился средне, ругать вроде не за что, а хвалить — тоже. Дома — по воду сходит, дров наколет, деду или Зифе по хозяйству подсобит, но только если его попросишь. Сам никогда не вызовется.

Вот только снег ему нравилось разгребать и во дворе и под завалинкой. И снегопады он любил, метели, и мне казалось порой, что у него сердце заледенело, как у мальчика из сказки Андерсена, — я ее когда-то дочке своей читала и хорошо запомнила.

А с января начиная такие пошли снегопады, что даже дед наш Темушкин не видывал подобных.

И вот, помню… будто вчера это было, а сколько минуло лет… иду с работы под вечер, а от лесозавода до дома километра с четыре. Снег валит — тихий, неторопливый, сухой, большие хлопья плывут вокруг меня, даже голова кружится, и чудится, весь Боровинск потонет скоро в снегу; заметет городок с его маленькими домами и огнями в оконцах, разве, только старая каланча одна будет торчать, а потом и ее не станет.

А иной раз гасли огни и фонари, электростанция выключалась, и жутко становилось: мне в каждой шавке мерещился волк, — ведь не очень-то я храброго десятка!

И вот однажды, в такой предвечерний час, иду домой — и вижу: стоит на углу маленькая коренастая фигурка — Гошка!

Верите ли, у меня так сердце заколотилось от радости, что не продохнуть. Он меня встречает, сын, потому что боится, как бы кто не обидел или снегом не занесло!

Я спросила: «Тебе не страшно тут было стоять, Гоша?»

А он: «Что вы! (он мне еще долго говорил «вы»), что вы, отвечает, темно, хорошо, весело, никто не увидит!»

Ему и впрямь было весело в темноте, и нравилось в потемках по улицам бегать.

С того раза он стал часто меня встречать.

По своей тогдашней манере он отвечал не столько на мои вопросы, сколько своим мыслям.

— Гоша, ты хлеб выкупил? Что еще в магазине было?

— А мать Анхелы никогда не ела масла. Советское — в первый раз. Только испанцы хорошие и русские хорошие. Все другие — сукины дети. Я испанец, и я русский. Я — советский человек.

— Советский человек не говорит «сукины дети». Кто это тебя научил? Советский человек, — сказала я, — никогда так не отзывается о других народах.

Он не обратил никакого внимания на мои слова в тот раз и частенько повторял: только испанцы и русские хорошие, русские и испанцы.

И в мягкой снежной мгле глухих боровинских улиц он болтал без умолку, уцепившись за мою руку.

Долорес и Хосе, отец его и бабка, Анхела, какой-то «святой», дядя Берейра, соседи и мальчишки — все были отличные.

Мать и дядя Ихор, Гоша Усенко, Андрей Лукич, учительница и я, грешная, — все мы тоже вполне подходящие люди. Да и милиционер, который отвез его в районный центр, шофер, который привез обратно в Боровинск, какие-то люди, которых он встречал на пути из Киева… нет, он ничего плохого о них не мог сказать. О вас, Евстафий Петрович, он вспомнил лишь разок, сказав, что доктор «получил». Он считал, очевидно, что за поступок ваш вы получили сполна, а в остальном, поскольку ушли воевать на фронт, вы не так плохи.

Что же касается фрицев… но я всегда боялась, когда речь заходила о немцах. Он мог вдруг в ярости кинуться в снег и бить кулаками и ногами.

Однажды, услышав по радио о зверствах фашистов, он схватил со стола нож и швырнул его в черный диск радиорупора, — нож так и вонзился в стену.

Как-то раз Андрей Лукич принялся рассказывать, что в первую мировую войну, когда служил в солдатах, знавал пленных простых немецких мужиков из бедноты, и народ этот был степенный, непьющий и умелец на все руки.

— При Николке да Вильгельке дело было, — уточнил дед.

Гоша мой как вскочит… я только успела его за руку схватить, и кричу: «А ты хоть единого немца видел?»

Закричала и сама испугалась. Вроде предатели мы с дедом Темушкиным…

Гоша два дня не ходил меня встречать после этого случая и с дедом долго не разговаривал.

Потом, гляжу, снова стоит на перекрестке.

И мы возобновили наши вечерние разговоры в пути.

Он какую-то истину для себя искал, маленький человек, да и я искала.

…А то иной раз начнет вспоминать свою мать Наталью Николаевну, будто растравляет рану: и красавица была, и добрая, и как святая дева Мария.

Она была русская, мама, а бабушка Алехандра была испанка, а дядя Игорь — русский, а отец — испанец; русские и испанцы хорошие.

Я сказала, что в каждой нации есть хорошие и плохие люди. До революции в России, например, были белогвардейцы. Слыхал?

Про белогвардейцев Гоша слышал в школе, но для него всё это было в такой далекой древности, что уж и значение потеряло.

— Белогвардейцам помогали французы и англичане! — воскликнул он однажды. — А испанцы — нет.!

— Но среди испанцев хватает фашистов и фалангистов, это ведь ты лучше моего знаешь, Гоша. Ведь они там всем и заправляют сейчас на твоей родине, ведь они и убили твоего отца и бабушку.

Да, он это знал лучше моего. Но вдруг выдернул свою руку из-под моей и промолчал до самого дома.

Но начиная с этого дня я стала повторять, что в каждом народе есть хорошие и плохие люди.

И Гоша спросил однажды:

— И немцы хорошие есть?

— Конечно. Маркс и Энгельс, к примеру.

— Те жили давно. Они умерли давно.

Справедливо. Как ответить?

Как ответить, когда в сквере около горсовета на щите появился плакат — мальчик в возрасте Гоши, личико худое, взгляд воспаленный, руки тонкие… «Папа, убей немца!»

Гоша сказал: «Был бы жив отец…»

А я промолчала. Прав.

И… сызнова начала.

Маркс и Энгельс умерли давно, верно, но мы все их идеями живем. А вот не так давно — восемнадцатый год, германская революция, Роза Люксембург и Карл Либкнехт, ныне покойные, но Эрнст Тельман еще, может быть, живой? Простой рабочий, человек с высоким лбом мыслителя и острым, энергичным взглядом бойца.

Если он погиб, то погиб в страшных мучениях.

Если он жив в фашистских застенках, то жизнь его ужасна.

Если он жив останется, то лишь потому, что коммунист до мозга костей, способный перенести то, что не дано иному смертному.

А если погибнет, то коммунистом беспримерной воли и стойкости, и последние его мысли будут о компартии, о рабочем классе, своем, немецком, и международном рабочем классе, и русском, советском.

И он — патриот, влюбленный в родину свою и в свой народ, как каждый коммунист, всеми помыслами своими и чаяньями должен жаждать русской, советской победы, во имя счастья своего же, немецкого народа!

И Тельман неодин. Сотни, а может быть, тысячи немецких коммунистов в концлагерях, в тюрьмах, под пытками, отвратительными в своей дикой жестокости, существуют так же, как их вождь — простой рабочий человек Эрнст.

Или другой Эрнст, к примеру. Эрнст Буш.

Артист. Певец. Он приезжал к нам на «Агромаш» и выступал в клубе.

Я сидела в первом ряду, вместе с работницами, и глядела на этого певца, нашего друга, невысокого, некрасивого, ничем не примечательного на первый взгляд человека. Но, бог мой, как он пел, и о чем он пел!..

Ни я, ни соседки мои работницы не знали немецкого языка, но каждая понимала все, о чем он пел.

Этот немец сражался в Испании, Гоша, в твоей Испании, за твой народ, и он пел про Испанию и про то, как дрались и гибли бойцы Интернациональной бригады, защищая твой Мадрид. И еще о том, как едины и сплочены пролетарии всех стран и какое чудесное будущее их ждет.

Потом, уже после войны, Евстафий Петрович, году в сорок седьмом, что ли, мы с Гошей увлекались одним стихотворением Константина Симонова… Постойте… да я и сейчас его не совсем забыла… постойте… В Берлине…

Семь лет молчания… ах, стойте… забыла, про песню дальше…

Ее успели забыть за столько лет, эту песню, но вот она явилась, и…

И дальше про песню:

И под конец поэт говорит:

Хорошие стихи. Конечно, я не поэт, и так хорошо, точно и звонко, что ли, никогда бы сказать не сумела, куда там!.. Но, по сути, по смыслу, я, кажется, именно так и говорила Гоше… и откуда только слова брались…

Мне представилась моя Ира, еще в вагоне, больная, и то, как прибежали Майка с Гришей, крича: «Наши бомбили Берлин! Наши!» А малявка, как вы ее прозвали, Евстафий Петрович, спросила: «И все ходили в метро?»

Разревелась, конечно.

А Гоша: «Вам так их ужасно жалко?»

Однако призадумался и яриться не стал.

…Уже близилась весна, суровая весна сорок второго года. Гитлер снова наступал… Курск, Харьков, Ростов и вплоть до Сталинграда…

А я в городишке нашем, в глуши… «интернационализм, коммунизм, борьба за мир»… Сочетание этих слов — «борьба за мир» — звучит великолепно, не правда ли?

Я не только ради сына, я ради самой себя старалась. Мне так легче было жить и работать и верить в победу, которая обязательно должна прийти, раз в каждой стране есть люди, мечтающие лишь о том, чтоб мы, Советская Россия, советские люди, победили!

В ту пору я нашла в дедовом сарайчике среди всякой рухляди и хлама старые, трехгодичной давности, иллюстрированные журналы.

Дед Темушкин любил оклеивать стены газетами и фотоснимками; очевидно, и эти номера журналов он достал затем, чтоб расклеить странички в сенцах и на кухне, а потом раздумал или запамятовал.

Никогда мне не забыть того денька-чародея! Он был серенький, пасмурный и с трудом проникал сквозь затянутое паутиной грязное оконце сарайчика.

Едва я слегка встряхнула мягкие журнальные страницы, задымилась пыль. Вдруг с раскрывшейся страницы, сквозь пыльное это облачко, засветило солнце, и, верите ли, почудилось даже, что запахло морем. Будто кто-то подвел меня к распахнутому высокому до потолка окну, отогнул цветущую ветку и сказал: «Гляди!»

Ярко-синие волны вздымались и пенились с какой-то ликующей неуемной энергией. По небу, такому же синему, как море, мчались облака, похожие на парусники и острокрылые золотоклювые белые птицы; а по волнам — остроносые парусные яхты, похожие на белых птиц и на облака, с пунцовыми, как отблеск ветреной зари, вымпелами. Вымпела эти бились, метались, трепетали, рвались.

Ни людей, ни земли не видно было на картине, только небо да вода, паруса, облака, птицы и флаги.

Но я сразу поняла, что о людях и земле тут речь идет!

Будто кто-то сказал мне: погляди, какая она — наша земля — и какая сила в ней заключена — юная, отважная, здоровая, веселая, и как славно мчаться к намеченной цели под флагом Родины на мачте и в душе!

Я видела на своем веку немало всякой живописи, где все было: и стальные мускулы, и сверкающие улыбки, и носы, и вихры, и снопы, и цветы, и техника, и механизация. А вот человека все же не было, и целенаправленности не было, и любви к своему искусству и труду тоже не было.

То оказалась неплохая репродукция, но мыши обглодали край страницы, так что я долго не знала ни названия картины, ни имени художника.

Я вырвала страницу из журнала, отнесла в дом и прикрепила над своей койкой хлебным мякишем.

Сейчас оригинал висит в соседней комнате над моей кроватью. Я вам потом покажу.

Георгий любит эту картину не меньше, чем другую — «До встречи, Мадрид!» Но в тот далекий день только мельком взглянул и даже не спросил: откуда взялась картинка на стене?

Однако уже через день-два я стала замечать, что он приглядывается к ней, а потом, позднее, бывало, уставится, как путник на костер, не отрываясь, не моргая.

О чем он думал — не знала.

Только мне чудилось порой, что в глазах его вдруг сверкнет голубой задор бесстрашной непримиримой юности.

А тут еще дед Темушкин, как всегда полный своей незыблемой, упрямой воли, что бы там ни говорили по радио изо дня в день!

К концу зимы он заметно ослаб, постарел дед, снова начал прихварывать. Охал да кряхтел по ночам, но в больницу не хотел ложиться.

У Нины Михайловны, говорил, и без меня забот полон рот, а уж коли Евстафий Петрович не вылечили, то куды ей, женщине, хоть и ученой. Самое лучшее дело «по труды» ходить, — оно, глядишь, и хвори своей не чуешь, и за сына Парфена и внука Ваську не так болит душа.

Он часто брал с собой Гошу, когда тот был свободен от занятий, и учил его тому, что сам умел: проводку чинить, печки класть.

Не знаю, какие они там вели беседы дорогой, и только гораздо позднее мне стало известно, что Гоша, чуя приближение ясных весенних дней, снова забеспокоился и в какой-то момент вдруг вспомнил испанскую мадонну с розовыми ногтями на ногах, с цветами и со звездочкой с серпом и молотом. Трудно представить себе теперь, что вообразил себе мальчик и какие мысли и чувства вызвали в нем смутные воспоминания того страшного дня, когда погибла его бабушка. Но только он советовался с дедом, не обратиться ли все же за помощью к русской святой деве, что висела в углу дедова дома среди прочих образов. Помнится мне, физиономия у нее была довольно постная, а некогда голубое ее одеяние давно почернело от лампадной копоти.

Но дед оказался на высоте положения, заверив «мало́го», что бог да матерь его божия — это для стариков затея! И уж больно он высоко, бог-то, а народ наш тута! И пусть лучше «мало́й», коли режет стекло алмазиком, глядит, чтоб не перекосило, а то, не ровен час, как станет вставлять в раму, так и расколет поперек. Опять же замазку не слишком густо замешивает, не то крошиться станет, словно черствая лепешка.

А вот коли, к примеру, печку складывать станет, так глину как раз пусть покруче разводит, не то трещины пойдут после первого же обжига.

И тот же дед Темушкин каждую сложенную им печь кропил святой водицей, которую носил с собой в бутылке из-под пива.

И все тот же дед Темушкин заверял, что советская власть стоит, что твоя русская печь, на совесть сложенная, вот уж сколько лет не сдвинуть ее с места ворогу-Гитле, сколько бы ни пыжился!

Ну что за дед был, Евстафии Петрович, век не забуду!

И уж не знаю, то ли дедово, то ли мое тут было влияние, или попросту мальчик в свои тринадцать лет успел немного позабыть ужасы годичной давности, или же устал бояться и злобиться на весь белый свет, а только какая-то в нем произошла перемена к весне!..

Да, конечно, боровинское небо на испанское не похоже.

В апреле оно цвета луговой незабудки, будто робкое, будто в кротости своей только тихо улыбается, глядя на еще голые, хрупкие ветки берез, на сверкание льдин, что плывут по реке, натыкаясь друг на друга, на сверканье сосулек, что исходят капелью, на голубые лужи, на черную топкую землю, что липнет к ногам большими тяжелыми комьями, на травку, такую мягкую и нежную, что хочется ее ладонью погладить, как зеленого зверька…

Я не вернулась больше в Боровинск, Евстафии Петрович, — как уехала оттуда, так и навек. Но память о нем дорога. Передайте, Евстафии Петрович, низкий привет от нас могилам наших. Там кусты сирени и черемухи, которые мы с Зифой и сыном весной сорок третьего года посадили, наверное, буйно разрослись!..

Да, Боровинск не Испания, русский он, до чего русский городок! Но солнце там светило в ту весну, как, вероятно, и в Испании светит, и во всех странах мира, невзирая на войны.

Гоша будто оттаял. И заулыбался вдруг белозубо, обаятельно, я еще не видела раньше этой его улыбки. В первый раз.

И недаром же в его жилах течет русская кровь, — он в ту весну без шапки мог подолгу стоять на ветру над откосом, любуясь ледоходом, и простором далекой степи, и небом юным, чистым небом! Не дозовешься, бывало…

О чем он думал? Что он вспоминал? Испанию? А может, Украину?..

…В мае с верховья пришла баржа с дровами, застрявшая где-то еще осенью во время ледостава. Школьники отправились ее разгружать.

Я наблюдала как-то издали за тем, как работает Гоша в паре с рыжим ушастым мальчиком.

Они появлялись на шатких сходнях, неся трехметровое бревно, мерным шагом спускались на берег, укладывали бревно в штабель и, не торопясь, чтобы зря не растрачивать силы, снова поднимались на баржу, и снова выходили на сходни с трехметровым бревном, чтобы добавить его к тем, которые натащили другие ребята. Хорошо работали, красиво.

А на другой день Гоша прибежал домой мокрый с головы до ног, вода стекала с него ручейками, его трясло, и губы посинели.

— Свалился в реку?

— Матвей свалился.

— Какой Матвей?

— Рыжий. Выдумал пятиться, дурак, и свалился.

— Ну, а ты?

— Я прыгнул.

— Спас?

— Там не глубоко под мостками, не очень.

— Но ты спас Матвея?

— Он бы и так выплыл, но просто испугался.

— А ты?

— Я?

Мы поглядели друг другу в глаза.

Да, он не трус, Гоша Гонсалес…

…Летом всем классом отправились они в дальний колхоз на прополку проса, но застряли там до уборки овощей и картошки.

И вот как-то на закате… небо, помню, все было в малиновых облачках, и река полна малиновых облачков… иду с работы, и на знакомом перекрестке стоит какой-то паренек, черный как земля, босой, чуб до бровей, на плече увесистый мешок.

Я уж совсем было мимо прошла.

А он:

— Здравствуй; чать, не узнаешь?

Я просто оторопела: а вытянулся, а поздоровел, а забасил!

Он покосился на мешок через плечо:

— Это тебе, мать, получил на трудодни.

Позднее рассказывал, что Матвей — рыжий — все мечтал: вернется домой, привезет свой мешок, скажет: «Это тебе, мать, получил на трудодни».

Ну, и моему понравилось!

Я кинулась его целовать, трясусь вся:

— Гоша, ты по мне скучал?

Он ответил:

— А то как же.

Очень мне радостно стало на душе. И мы пошли домой.

Он спрашивал, как здоровье деда, запаслась ли я дровами на зиму и почем в Боровинске мед на рынке. В колхозе, чать, дешевый! Да денег-то у него ведь не было. А то привез бы.

Работать в колхозе пришлось как следует, серьезно, потому что мужчины все на войне, одни старики остались, вроде Андрея Лукича, да ребята, да бабы.

Председатель Евдокия Семеновна, как прибыли школьники, так собрала всех в правлении и сказала, что коли озорничать да баловаться приехали, то пусть на себя и пеняют.

«А огурцов, слушай, мама Лёна, такого урожая, тетя Луша сказывала, не было отродясь. Вот глянешь сверху на бахчу, одна зелень — листья, а под низ глянешь — батюшки!..»

Он и по-русски стал говорить за это лето как-то свободнее, вольнее:

«…А на сеновале спать — здорово. Только мошкара за шиворот ползет.

…А тетя Кланя похоронную получила намедни. Так всю ночь и проголосила. А утром вышла картошку копать. Что поделаешь. Она, война, — для всех война, — тетя Дуся — председатель — сказала.

…А луна в колхозе во́ какая была! А речка — холодная, быстрая, бултыхнешься — брр!

…А Витьку Соколика пчелы покусали — умора! Он к деду Проще на пасеку «лазал интересоваться»! — повторял Гоша чьи-то слова и хохотал до слез.

…А мед у деда Ерофея…»

— Гоша, — перебила я, — ты радио слушал в колхозе? Газеты читал? Ты знаешь, что на войне опять худо?

Радио в колхозе не было, сказал он, а газеты очень сильно запаздывали. Однако он знал, что фриц опять сильно попер. Но, видимо, не представлял себе размеров новой угрозы.

«А просо, слушай, мама Лёна, оно так заросло сорняком, ужасти! Дергаешь дергаешь, а он все есть, сорняк! И комары там, что волки, кусались, в низине. Хорошо было в колхозе!» — заключил он неожиданно.

Мы уже подходили к дому, и еще издали я увидела Зифу.

Она сидела у калитки на лавочке, в своем низко по брови повязанном платке, сложив руки на коленях, совсем неподвижно. Казалось, она любуется рекой и пароходом, что плывет по тихой, как в затоне, воде, с золотистыми бликами, сам темный от камуфляжа, в синих и зеленых разводах, будто годами пролежал на дне.

А когда подошли ближе, то я увидела, как по скуластому ее загорелому лицу ползут крупные неторопливые слезы и капают ей на руки и на грудь.

Она сказала, не шелохнувшись, не взглянув на нас:

— Парфен… — и добавила: — Деду не проговорись, Олена Васильевна, скрывать хочу.

Мы с Гошей вошли в горницу, деда дома не было.

— К нам сильно фронт придвинулся, Гоша, — сказала я. — В Боровинске теперь затемнение. Знаешь?

— Ты погляди, картошка какая! — отозвался мальчик, развязывая свой мешок. — Я ее в речке помыл, одна в одну, чистенькая!..

Я оскорбилась, помню, до глубины души: он Зифу не любил, а Парфена Темушкина никогда не видел, но неужели же не понял, что смерть переступила наш порог? Неужели он вообще перестал понимать, что делается на свете?

— Нам не понадобится твоя картошка, если враг сюда придет, — сказала я.

Он задумался на миг, насупился, по старой своей привычке скосил вдруг тревожный взгляд на распахнутое окно, но тут же улыбнулся и ответил как бы мне в утешение:

— Побежит, как из-под Москвы! Ты не бойся, мама Лёна. И потом… И потом, слушай, не станут же они нас всех убивать, правда, мама Лёна? Не все же они как звери, правда? И есть же среди них простые пролетарии, рабочие люди, хороший народ. Верно я говорю?

— И ты сможешь спокойно смотреть на то, как враг ходит по этой земле, Гоша? По земле, где похоронена твоя мать — русская женщина?

Он задумался, помолчал, разглядывая свою картошку.

— Они не придут. Они далеко. Иначе уже бомбили бы. Они не придут, мы далеко от фронта, в самом центре России.

— Знаешь, — сказала я, взглянув на него в упор, — если бы ты захотел на фронт, то тебе не пришлось бы очень далеко ходить! Взгляни-ка на карту в твоем учебнике по географии.

Он не сдвинулся с места. И внезапно по-взрослому, по-мужски, усмехнулся и ответил, поводя плечами:

— На фронт — кто меня возьмет! Я еще пацан. Какого черта. А тебя как оставишь тут одну?

Я спросила тихо:

— Ты меня, значит, любишь, сынок?

Он ответил:

— А то как же?

3

В ту осень Гоша стал учиться гораздо лучше прежнего, а к началу зимы и вовсе хорошо.

Но он несколько раз приходил домой то с подбитым глазом, то с распухшим ухом, и много позднее признался мне, что Матвей — дружок, да Витька Соколик и еще кто-то били Гошку за его высказывания: дескать, не все фрицы звери, и есть, говорят, среди них и путевый народ.

Что ж… уже Ворошиловград был взят, и Гитлер шел на Миллерово.

Однажды меня вызвала Женя — учительница — и показала Гошино сочинение на тему «Победа будет за нами!»

Хотя Гоша никогда не учился испанской грамоте, но восклицательные знаки он ставил не только в конце фразы, но и в начале, причем первый восклицательный «вверх ногами», — запомнились плакаты и воззвания раннего детства!

В сочинении говорилось о том, что если Россия победила в войне более ста лет назад, когда народ был в рабстве, то теперь, при советской власти, она победит наверняка, хотя в Боровинске и ввели затемнение, вместо сахара дают «бомбошки», англичане и американцы отсиживаются где-то.

Но! Советский народ самый сильный и смелый!

Но! Англичане и американцы тоже, может быть, примутся воевать, потому что если богатые могли бы с Гитлером сговориться, то бедные и простые этого не допустят.

Но! Даже среди поганых фрицев есть такие, как артист Эрнст Буш и Эрнст Тельман и еще другие люди, которые хотят, чтобы победил Советский Союз, а не собака Гитлер.

Прошла осень, дождливая, ветреная, с темными и тяжелыми, как камни, тучами, со стаями воронья, они кричали среди черных, голых деревьев.

Потом снова завыли метели. Боровинск по вечерам погружался во мрак затемнения, в чернильную военную тьму, когда в оконцах ни огонька свечки, ни коптилки не видно.

Меня в ту зиму обуревали скверные предчувствия, и только в цехе лесозавода, пропахшем свежей смолистой стружкой, среди работниц, у каждой из которых были свои тревоги и горести, я чувствовала себя чуть спокойней.

На миру и смерть красна, а, кстати, на миру и радость больше в радость, чем когда она только для тебя одной. Правда, Евстафий Петрович?

Дед наш больше не ходил «по труды», часами просиживал у раскрытой печной дверцы, колол щепки кухонным ножом, подбрасывал в огонь бересту, ворошил головни кочергой. И все глядел, глядел не отрываясь на пламя уже обесцвеченными тусклыми глазами, в глубине которых мне чудился скорбный вопрос. Но старик так ни разу не спросил про сына Парфена, будто тяжкое неведенье было все же легче жестокой правды. Зифа была угрюма, как всегда, но ни одной слезинки я больше у нее не видела.

Пришло треугольное письмецо от Васятки — ее сына, он отлеживался где-то в госпитале на Урале, легко раненный. Но и это скрывали от деда.

Он мало говорил, мало ел, мало спал, но иной раз, как встарь, снова повторял, что враг будет разбит и сбежит из России. Однако мне казалось, что он уже не отдает себе отчета в том, как все серьезно и грозно, и хотелось иной раз закричать: «Пока что враг подходит к Сталинграду! Пока что сын ваш убит!»

Еле сдерживалась. Нервы совсем разболтались.

Гоша в ту зиму очень привязался к Андрею Лукичу.

И знаете… мне казалось порой, что старик ему чем-то бабку его Алехандру напоминал, хотя мальчик и сам того не сознавал, пожалуй! Но, по его же рассказам судя, была в старой испанской женщине та же жизнестойкость и жизнерадостность, что и в в этом русском старике до начала его угасания, и та же вера в справедливость и в торжество идей, всю глубину которых ни старуха, ни старик и понять не могли до конца по своей простоте, а только сердцем, душой ощущали оба — плоть от плоти народов своих, живущих в разных концах Европы.

Как бы там ни было, а Гоша, инстинктивно почуяв, что деду уже недолго осталось жить среди нас, старался всеми силами скрасить его хмурые зимние дни. Он выводил его гулять, со всех ног бежал, если дед просил то ли воды напиться, то ли из сенцев принести сухого табачного листа: Гоша научился мелко рубить самосад и скручивать цигарки из газеты. Он уговаривал старика есть, и был готов кормить его с ложки.

Он разговаривал с ним, как с малым ребенком:

— А вот скоро письмо будет от Парфена Андреевича! А вот скоро Васька на побывку приедет! А вот скоро весна придет, и мы «по труды» отправимся, правда, дедушка?

Старик горестно со всем соглашался, а потом вздыхал:

— И-их…

По вечерам Гоша, усевшись рядом со стариком у печи, принимался рассказывать ему про Испанию.

Он многое уже забыл и немало, думаю, подвирал. Но старик всегда слушал его с интересом и сам задавал вопросы:

— А хлеб там у вас сеют?

— Сеют. И просо сеют, и огурцы сажают, и картошку. Просо у нас тоже сорняком зарастает, дергаешь, дергаешь…

— Ну, а скотина у вас какая?

— Всякая. И корова, и коза, и курица.

— Неужто курица? — удивлялся дед. — А скажи, малой, а плодовые, к примеру, есть деревья?

— У нас апельсины прямо во дворе растут… в патио. Большие такие, желтые, сладкие. Ребята рвут апельсины во дворе и едят. У нас во дворе был фонтан. У нас бабушка ходила в черном платке. Он был весь из кружев, прозрачный, и серьги у нее были золотые. Мы ходили с ней гулять на те улицы, где богатые жили. Там такие деревья высокие-высокие, и у них не листья, а такие… вроде зеленых ножей! А ствол весь шерстью зарос. А дома там белые… из сахара, настоящего! — врал Гоша.

Дед крутил головой, а я молчала. Пусть в его памяти родина останется немножко сказочной. Пусть в Мадриде будут дома из сахара, которого Гоша и в Боровинске не видел уже много месяцев.

— Слушай-ко, — спросил однажды дед, — а как твоего батьку убили, так тебе сразу сказали, али как?

— Хесус сказал. Дядя Хесус. Такой был, с бородой.

— Хесус? — переспросил дед и перекрестился. — Видение, что ли, привиделось?

Он пытливо поглядел на Гошу, но тот не понял.

— Во сне, значит, — закивал дед. — Сны, они не врут. Всё подскажут, как положено…

…Я помню один день начала февраля, с острым морозцем в тени и капелью на солнце. Все было голубое: и небо, и снег, и тени от деревьев, даже в оперении ворон искрилась синева.

Андрей Лукич вышел за калитку, сел на лавочку, на самом солнцепеке, и Шайтан улегся у его ног, обутых в старые расписные, в грибках и ягодках, валенки с заячьей опушкой.

— Благодать! — вздохнул старик.

Я подсела к чему на лавочку, и он по виду моему понял, что в этот погожий, почти весенний денек мне тяжко на душе, как, может, еще никогда не было: я почти изверилась, почти надеяться перестала, и ужасающим казался мне исход войны! Бывали же такие минуты малодушного, тупого отчаянья, это многие люди знают, именно те, которые были вдалеке, в эвакуации, оторванные от большого мира…

— Да, Олёнушка, — вздохнул старик, — все-то оно верно — и побегуть, и победим, а только народу уже полегло, да еще поляжет… и-их!

И я поняла, как скверно на душе и самому старику. Неужто догадался?

— А ты не тужи, — добавил он, — не быть Сталинграду под Гитлей.

— Вы и про Ростов так же говорили, Андрей Лукич.

— Дак то Ростов, а то Сталинград.

— Но почему, Андрей Лукич?

— А так. Народ не допустит. Пострадает, а не допустит. Но вишь ты, не только тот народ страдает, что на войне воюет, а и тот, что дома сидит, дожидаючись весточки. И-их… Ну, даст господь.

Вечером ему стало худо, и я послала Гошу за Ниной Михайловной.

Она сильно изменилась, Каурова, за то время, что я ее не видела, осунулась, побледнела; я с трудом ее узнала, когда она размотала шаль и стала стряхивать снег с валенок и греть руки дыханием, прежде чем подойти к деду.

— Сердце у него сдает, — сказала Каурова, выслушав старика и прикрыв его одеялом.

Она велела вскипятить воду для шприца, потом сделала укол; руки у нее легонько тряслись.

От укола Андрей Лукич пришел в себя и слабо улыбнулся.

— Что невеселая, доктор? — спросил он.

— Муж мой убит, — ответила Каурова просто.

— Я и то говорю, — прошептал дед, — народу гибнет тьма.

— Но Сталинград, — воскликнула я, — Сталинград еще наш и нашим будет!

А сама чувствую: сейчас разревусь. Сейчас…

— Мужа мне уж никто не вернет! — сказала Каурова и покраснела от лба до шеи. Но голос ее не дрогнул, и слезинки не проронила. Крепкая была женщина.

— И сына мово… — вздохнул старик и повернулся к стенке.

Зифа сидела в углу, в полумраке, не шевелясь. Гоша стоял у дедова изголовья; только глаза его поблескивали, будто и в них отразилась голубизна нынешнего дня — предвестника весны.

И она пришла на следующее же утро, весна, невзирая на метелицу!

Она пришла, Евстафий Петрович, когда все мы трое: я, Гоша, Зифа — стояли под черной тарелочкой репродуктора и слушали цифры непостижимые, почти невероятные: танки, танки, орудия, орудия, самолеты и пленные, пленные, пленные!

То был великий день.

И мне чудился голос деда Темушкина, перекрывавший даже торжественный, с придыханием и легкой дрожью от нетерпения и счастья голос знаменитого диктора.

«Ну, что я говорил?! Не быть Сталинграду под Гитлей! Что я говорил-та? Побегить?»

Только Андрей Лукич молчал на этот раз.

…Мы похоронили его рядом с Ирой и Натальей Николаевной. На обратном пути с кладбища Гоша сказал, уцепившись за мою руку:

— Он был не такой старый. Он мог бы жить еще. Он потому, наверное, умер, что догадался — сын его Парфен погиб.

Больше Гоша не проронил ни слова до самого дома и весь вечер молчал, хмурясь, ни на меня не глядя, ни на Зифу, которая снова сидела в углу, и большие неторопливые слезы ползли по ее смуглому лицу, как в тот день, когда она узнала о гибели своего мужа Парфена Андреевича.

А когда мы улеглись и я потушила свет, прошел, наверное, целый час, прежде чем Гоша позвал меня в темноте:

— Мама Лёна, ты спишь?

— Нет, мой дорогой.

— Слушай, а знаешь… я, в общем, доволен, что тогда, в прошлом году… доктора из больницы… ну, в общем, он правильно получил.

— Но почему, Гоша?

— Потому что это все он. Ты же сама мне сказала, он первый в войну начал тебе говорить, что во-от! не все фрицы сво-о-лочи! Во-от! Среди них есть и хорошие… Враки! — воскликнул он с жаром. — А Матвей с Витькой правы. И почему только пленных берут, мама Лёна. Почему только пленных взяли, скажи!

— Как «почему»?

— Кой черт — пленные. Они еще удерут, разбегутся и все начнут сначала. А дедушка… ты даже не знаешь, какой он был замечательный старик, как он мне про Парфена Андреевича рассказывал! Знаешь, кем он был, майор Темушкин? Дорожником! Как мой отец… когда-то. А сам дед… о-ох-хо! — простонал мальчик. — Это был такой дед! Слышишь, как Шайтан воет, мама Лёна?

Почему кругом все умирают? Почему?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Рубэн Мартиросян впервые вышел в госпитальный сад не на костылях, а просто с палкой в июле, и через несколько дней главврач, полковник, разрешил ему пойти погулять по Москве.

Московское небо было Рубэну уже хорошо знакомо, особенно предвечернее, покрытое аэростатами, но в городе он еще не был.

Рубэн сказал однажды своему соседу по палате, капитану, когда они сидели вдвоем на лавочке под деревьями госпитального сада, что ему кажется, будто и сам он и капитан опустились на дно аквариума, окруженные водорослями, а там, наверху, на поверхности зеленовато-голубой глади застыли рыбы всех величин, зоркие, терпеливые, и ждут своей добычи.

Капитан поглядел на небо, полное аэростатов, на деревья и на огонек своей цигарки и ответил, что не устает удивляться тому, какие мысли обуревают старшего лейтенанта, однако, действительно, нельзя не согласиться, что аэростаты смахивают на рыб.

— Москвичи могут спать спокойно, — сказал капитан.

Рубэн промолчал. Ему почудился упрек в словах капитана: а он, Рубэн, какого черта он сидит здесь в госпитальном аквариуме, защищенный со всех сторон, когда ему, по сути дела, уже пора обратно на фронт? Добро сам капитан, тот по своему состоянию еще вынужден здесь оставаться, а он, Рубэн, ведь может сражаться как художник в любой фронтовой газете, поскольку в строй, конечно, больше никогда не возьмут, с этим — всё.

Ему часто вспоминалась прибаутка, слышанная еще под Сталинградом: «Тот инвалид, кто без башки лежит…»

С этих позиций ему, конечно, очень повезло: голова целехонька, и сам живехонький в это погожее солнечное третье военное лето, и хорошо, что пострадала правая нога, а не правая рука.

Без руки ему и впрямь пришлось бы возвращаться в Ереван списанным подчистую, а это было бы уж просто ни на что не похоже: провоевать все самые тяжелые годы, а теперь, когда полчища врага покатились на запад, — сиди тут!

Рубэн, конечно, сильно стосковался по дому, по матери, сестрам и братьям, по «мастерской», и по старой смоковнице, и по родной кавказской земле, и по родному кавказскому небу… ну где еще такое сыщешь? где? скажите?.. но было бы все же обидно до слез возвращаться домой в самый интересный момент.

Еще в июне он стал тренироваться ходить с палкой по коридорам и палатам. К тому времени у него уже накопился ворох карандашных набросков соседей по палате и медсостава: нет, он не забыл своего дела, научившись другому — гнать врага с родной земли.

Бумагу ему приносил полковник — жесткую, шероховатую, будто задымленную.

— Вам действительно так не терпится обратно? — дивился полковник, когда Рубэн приставал вновь и вновь все с одним и тем же.

Полковник был стар, а художник со своими рисунками, которые валялись во всех углах, веселого нрава, всегда приветливый, ребячливый какой-то, выдумщик; никому не хотелось с ним расставаться. Его любили и раненые и санитары, хотя он ни с кем особенно не сближался и предпочитал одинокие прогулки по саду; ему разрешалось входить в кабинеты врачей когда вздумается, курить свою трубку где не положено, и мыться в душевой в любое время дня и ночи.

— Просто пора кончать, — отвечал Рубэн полковнику, — надоело.

— Что надоело?

— Война, конечно. Скорее ее надо кончать, товарищ полковник, закругляться. Но для этого каждый поработать обязан, каждый на счету. Все на фронт, кто только жив и в состоянии что-то делать. Тогда и расправимся наконец. Я не люблю воевать, никто не любит. Надо кончать — и по домам. Товарищ полковник, а хотите, я распишу госпитальную кухню помидорами и огурцами, красный уголок — красными маками, а на потолке в вестибюле изображу нашу солнечную систему и красный самолетик, который запросто летает на Луну?

2

В тот день было жарко и солнечно и все сверкало на Рубэне Мартиросяне: начищенные сапоги, золотые погоны, два ордена, три медали и карие, в тени густых ресниц глаза.

Хотелось, правда, одеться во все легкое, белое, просторное и чтоб левая нога была обута в парусиновую туфлю.

А в общем, все сложилось здорово, — ведь мог же он попасть не в московский госпиталь, а в любой другой, в любом другом городе, и когда бы еще повидал столицу?

Рубэн влез в битком набитый трамвай, чтоб доехать до станции метро и попасть в центр.

Тотчас же две девушки стали наперебой уступать ему свои места.

— Спасибо, девушки, сидите, я постою.

— Что вы, товарищ старший лейтенант, сядьте!

— И не подумаю. Сапог немножко ногу натер, велика важность.

Они улыбнулись, переглянувшись. Поверили? Нет?

А Рубэн все же сел: какой-то мальчишка потянул его за руку, а сам исчез где-то в глубине переполненного трамвая.

Сел, отдышался, вытер лоб и шею.

Да. На своих двоих ловчее как-то было.

По горам лазал.

Потом в метро, другой мальчишка, совсем куцый, вскочил, как на пружинке, и заморгал от волнения.

— Ну, спасибо, приятель, сяду, — сказал Рубэн, — у меня, понимаешь ли, сапог натирает.

— Левый, товарищ старший лейтенант?

Хитер…

Рубэн сошел в Охотном и очень медленно, экономя силы, побрел по Москве, козыряя направо и налево, — штатских было мало.

Годы спустя, когда он уже давно и прочно жил в Москве, ему часто вспоминался тот первый день встречи с Москвой, и казалось, что уже тогда предчувствовал зеленый шелест лип на широкой и полной «Волг» и «Побед» улице Горького, цветистость витрин, и даже высокие дома, вздымающиеся к небесам, и то, как девушки стучат по асфальту остренькими каблучками…

…В тот день одни девушки стучали армейскими сапожками, другие — деревянной подошвой кустарных босоножек, и никаких еще не было машин, кроме вертких «козлов», а витрины — по большей части стояли заколоченные фанерой, а окна запущенных домов проклеены крест-накрест бумажной лапшой.

Около «Гастронома» вился хвост, — «давали» желтые, с вмятиной на боку, банки свиной тушенки и яичный порошок.

И все же Рубэн был в Москве, полной живого, энергичного движения, трамвайного звона (там, где сегодня трамваев в помине уж нет), полной афиш на стенах домов — облупившихся, а местами обгорелых, полной заводов на окраинах и театров в центре.

Дай срок, дай скорейшую победу — и придет такой день, праздничный, когда Рубэн нарядит столицу в плакаты и стяги, украсит флагами и цветами, и будет музыка, и много автомобилей всех цветов, и гости из разных стран, а ночью маски, прожектора и фейерверк во все небо!

— Ты фантазер, Рубэн, и легкомысленный человек.

На этот раз Тер-Геворкян был далеко, Рубэн сам себе сделал замечание.

Он сидел на бульваре, а под пыльной листвой деревьев лежал, как старый кит, могучий аэростат, дожидаясь ночной своей службы, охраняемый девушкой-бойцом, такой сердитой и невозмутимой, что ее короткие золотистые ресницы ни разу не дрогнули, как ни пялил на нее глаза старший лейтенант.

Тогда он вообразил себе ее в пышной ситцевой юбке, надел ей на голову вместо пилотки широкополую соломенную шляпу, а в руки дал букет вместо автомата. Аэростат он выкрасил в ярко-розовый и расписал скрипичными ключами и ромашками.

Получилось здорово.

Он вывел огромные слова не то на аэростате, не то на самом московском небе:

Приезжайте к нам, гости всех стран!

И вздохнул. Потом вытащил трубку, набил ее махоркой и раскурил.

Закружилась голова от усталости, потянуло на госпитальную койку, захотелось спать.

3

Дня через два он попал на выставку трофейного оружия и долго бродил среди подбитых бомбардировщиков и истребителей, расписанных какими-то доисторическими гадами — ящерами, жабообразными птицами, крысомордыми змеями.

Он увидел самолет с акульим оскалом, другой — тупорылый, как боров.

Огромный черный танк, сгорая, покорежился в предсмертных судорогах и сам стал похож на допотопное чудище.

Так вот он — поверженный фашизм. Поверженный, но еще не до конца, увы.

Рубэн вспомнил свою мечту о каком-то мировом празднике мира.

Еще этот не кончен — карнавал смерти.

Здесь же, на территории выставки, он набрел на бревенчатый павильон с холщовым стягом над входом:

Художники и скульпторы в Отечественной войне

Рубэн, еще издали прочтя надпись, прибавил шагу, насколько это было ему возможно, и попал в просторный вестибюль выставочного зала с округлым окошком в потолке.

Он огляделся. Вестибюль был тоже украшен картинами, вернее копиями картин, Рубэну хорошо знакомых. Вот слева «Марсельеза», справа «Спартак», над входом в основной зал — «Броненосец Потемкин». Все три — картины советских художников. Оригиналы, разумеется, эвакуированы, как и вообще все ценности.

Рубэн оглянулся, чтобы посмотреть, что висит на четвертой стене над входом в павильон, да так и обмер, просто чуть не свалился на пол, — над низкой дверью, очень выгодно освещенная верхним светом, висела собственная его картина «До встречи, Мадрид!», причем не копия, а оригинал.

Ему так никогда не удалось узнать, почему его картина осталась в Москве, как попала в этот выставочный зал, а позднее, в сорок пятом году, снова появилась в том музее, который и купил ее у Рубэна перед самой войной.

Как бы там ни было, но, завидя ее, он так обрадовался, что даже фуражку снял, как при встрече со старым другом.

Ему больше никуда не хотелось идти.

Он приметил в углу длинный ящик с песком, какие в военные годы стояли всюду, и с удовольствием уселся на него, задрав голову.

Город на краю выжженной солнцем равнины был задымлен, и в безветрии и зное этот дым стелился вдоль низких холмов, тоже пустынных, диких и голых, совсем как те, что вдоль Севана.

А на переднем плане, на обочине пыльной дороги — несколько фигур, не то семья, не то случайные спутники — беженцы, чьи мужья, отцы и сыновья уже покинули столицу: двое стариков, муж и жена, как две скорбные птицы; худая длинноногая девочка в рваных чулках, она держит горшочек с увядшей гортензией; женщина со спящим младенцем на руках, он круглолиц, у него лобик измазан сажей, а сам он завернут в цветную с бахромою шаль.

Собака положила длинную морду на скрещенные усталые лапы и щурится; застыла в клетке канарейка; пятнистый и с белым животом котенок развалился на солнцепеке.

А чуть поодаль на пригорке — девушка.

Она стоит в рост на фоне испанского неба, вся в черном, с блестящими серьгами в маленьких ушах, лоб ее перевязан уже запыленным бинтом, сквозь марлю в двух местах проступили алые капли крови.

У девушки нежный золотистый цвет лица, а ресницы такие длинные, что зрачков почти не видно, — Рубэн писал девушку со своей сестры Гохар. Но он видел перед собой молодую Испанию, ту, что ушла из Мадрида раненная, но обязательно когда-нибудь вернется.

До встречи, Мадрид!

Именно эту надежду хотел передать Рубэн и в улыбке девушки, и в движении протянутой загорелой, натруженной руки, и во всей стремительной, ловкой фигурке, освещенной солнцем, на фоне такого неба, которое и самому Рубэну казалось редкой удачей.

— Особенно хорошо получилось небо, просто замечательно, — услышал Рубэн голос подле себя.

Он покосился на соседа, присевшего на другой конец ящика: мальчонка лет четырнадцати, очень смуглый, синеглазый, в подштопанной белой рубашке и сандалиях на «деревянном ходу» на пыльных ногах.

— Ты находишь? — спросил Рубэн.

— Да, товарищ старший лейтенант, мне нравится. Оно как раз такое, небо, чуть с зеленым, и его хочется потрогать или руки в него опустить, будто в голубой песок, и руки тоже станут голубыми. И еще кажется: оно такое прозрачное, что если приглядеться, то можно увидеть все планеты, даже очень-очень далекие.

Мальчик зарделся, и голос его, пока он говорил, звенел и ломался от смущения.

— Ты любишь живопись? — спросил Рубэн, тоже покрасневший от похвалы. — Ты, может быть, сам рисуешь, а? Какие ты любишь картины?

— И название мне нравится, — сказал мальчик, не отвечая на вопрос и только пристально и с интересом посмотрев на Рубэна. — «До встречи…» Она верит, что вернется. Может, не скоро, черт знает еще когда, а все-таки… Мой дядя говорил давно: «Родину трудно забыть, даже почти незнакомую». Это хорошая картина, мне нравится. Это настоящая Испания, — сказал мальчик. — Правда, я уже сам многое забыл. И Советский Союз теперь уже, конечно, больше люблю. А… а вы, товарищ старший лейтенант?

— Ты что хочешь сказать?

— А вы не испанец разве? У вас акцент немножко. У меня тоже был. Теперь уж почти нет. Правда?

— Нет, я армянин. А ты?

— А я испанец. Наполовину.

— Вот как! И ты решил, что я в самой Испании писал картину?

— А разве это вы? Рубэн Мартиросян?

Рубэн так испугался, что мальчик может ему не поверить, что тут же принялся божиться.

— Честное слово — я! Хочешь здоровьем мамы поклянусь? — спросил Рубэн в запале.

Но мальчик и не думал сомневаться. Разве старший лейтенант с погонами и орденами способен лгать?

— Очень хорошая картина, я часто сюда прихожу, — сказал он. — И на кладбище уродов, — кивнул он в сторону двери, — а моя мать тут работает неподалеку, на заводе «Агромаш». Я за ней захожу, и мы идем домой вместе.

— Она русская и голубоглазая? — спросил Рубэн.

— Мама Лёна? Да, Конечно, да! — рассмеялся мальчик.

— Меня зовут Рубэн Сергеевич, — сказал Рубэн, — а тебя?

— Гошкой. В Испании звали Хорхе, но это было очень давно. А вы знаете, товарищ старший лейтенант, — воскликнул Гоша, встав с ящика и снова поглядев на картину и на Рубэна, — девушка похожа на вас!

— А на испанку? — спросил Рубэн с ревнивым любопытством.

— Конечно! Но и на вас тоже!

— Это моя сестра, — сказал Рубэн, — а небо, которое так тебе нравится, наше, кавказское небо.

— Кавказское такое? — удивился Гоша.

— Еще в тысячу раз лучше, — вздохнул Рубэн. — Вот приедешь — увидишь. Обязательно ты ко мне приедешь после войны. Договорились?

Вечерело, и в прозрачном, как березовый сок, московском небе поднимались заградительные аэростаты.

— Их стало еще больше за последнюю неделю! — воскликнул Гоша, задрав голову. — Их все больше становится, что ни день. Они красивые.

И потому, очевидно, что так нежданно встретил художника, нарисовавшего испанскую картину, и художник этот, хоть и лейтенант с орденами, оказался таким «подходящим», ну, вроде свой, мальчишка (Гошка это сразу учуял), он воскликну:

— А знаете, Рубэн Сергеевич, я, когда был маленький, ну вот такой пацан, дурак набитый, я хотел, чтоб мадонна… ну… там верят, в Испании, что есть мадонна, мать бога, вот. Так я хотел, чтобы мадонна эта тучами небо закрывала.

— Зачем? — удивился Рубэн.

— Чтоб самолеты не прилетали. Вражьи. Глупый был.

Но Рубэна это позабавило:

— Чтоб мадонна тучами небо закрывала! Слушай, а знаешь что? Мы сейчас иначе придумаем! Мы сейчас так придумаем, чтоб все эти аэростаты были цветастые, клетчатые, полосатые, в разных узорах. Это для мирового карнавала, слушай! Будет праздник. Но чтоб праздник у нас был солнечный и звездный, мы повесим специальные сетки — и ни одна туча не проникнет в Москву. А?

— И такой праздник будет? — спросил мальчик, отлично поняв очередную фантазию Рубэна.

— Разумеется, — ответил Рубэн, посерьезнев, — но только тогда, когда мы добьем раз и навсегда все эти чудища и морды. Всех гадов…

— Товарищ старший лейтенант… скажите, вы их много убили, сами… своими руками, фрицев, много?.

— Порядочно, — вздохнул Рубэн.

— Как вы думаете, я еще успею? Мне четырнадцать через три месяца… успею? Хоть бы напоследок, вБерлин. Успею?

— А зачем тебе это, парень? — спросил Рубэн. — Ни к чему. И не бойся, без тебя добьем. Без тебя добьем, мальчик.

Теперь они шли глухой боковой аллеей, совсем пустынной, только справа все так же высились разбитые орудия и танки, самолеты и мотоциклы, легковые и грузовые машины. В полумраке летнего вечера, в слабом мерцании фонарей казалось, что нет конца и края этому поверженному, сожженному, расстрелянному металлу.

— Тут уж не выставка, — сказал Гоша, — еще не расчистили, не расставили как надо, просто свалили пока. Но я тут все знаю, Рубэн Сергеевич, все пути. Мы так побыстрее и покороче на улицу выйдем, к заводу.

Он вытащил карманный фонарик, и желтоватый луч пошел скользить по камуфляжу истерзанной брони, по разбитым хоботам пушек, по танку с белым крестом и сгоревшей башней и остановился на другом, зеленом, на котором скалила кровавые клыки пятнистая бешеноглазая пантера.

— Бог ты мой, как он ненавидит все человечество, тот, кто это намазал! — воскликнул Рубэн Мартиросян. — Это же рожа самого фашизма!

— Да… но тут еще что-то есть… чуть дальше, — отозвался Гоша и вдруг исчез в темноте, будто растаял.

Через минуту Рубэн услышал его голос, совсем ребячливый, виноватый или недоумевающий:

— Вы поглядите, Рубэн Сергеевич… вот сюда, как же это?

Лучик фонарика скользнул по закопченному с обгорелыми крыльями фюзеляжу самолета, на котором алело то ли сердце, то ли просто румяное яблоко, а над ним было выведено короткое имя: «Gretchen»…

— Значит, и такие… — начал Гоша и замолк.

И Рубэн молчал.

Было уже совсем темно, и где-то рядом шумел, звенел, дышал полной грудью огромный, защищенный, сильный Город.

…То был совсем молодой человек, быть может, такой же синеглазый, как этот испанский мальчик, крепкий, работящий, скромный и сильно влюбленный то ли в невесту, то ли в жену.

На него напялили фашистскую форму, обучили летать и погнали на восток. И он погиб.

Зачем?

Так думал Рубэн Мартиросян — советский воин, глядя на этот обломок машины, и на это сердце-яблоко, и на это девичье немецкое имя.

Она уже знает, Гретхен, и плачет.

— А сколько плачет наших девчат…

— Да, я все понимаю! — воскликнул Гоша, радуясь темноте и тому, что офицер не увидел, как он покраснел. — Я бы даже и не взглянул, тьфу… это просто совпадение… конечно! Но так получилось, да вы знаете… а вот мама Лёна, та… Пора за ней идти, — сказал он вдруг. — Поздно.

— Можно, я с тобой? — спросил Рубэн.

Он вдруг испугался, что мальчишка убежит и он больше никогда его не увидит.

— Идемте, только побыстрее… — заволновался Гоша.

— Вот побыстрее не выйдет. Ведь у меня правая нога — не своя.

— Да. Я все понимаю, — кивнул Гоша, снова краснея в темноте.

Они пошли не торопясь, но потом еще около часу сидели на камнях — обломках какого-то дома, в переулке, под длинной заводской стеной, из-за которой доносились приглушенные звуки, — и только по ним можно было догадаться, что завод работает на полную мощь во мраке затемнения.

— Она всегда задерживается, — говорил Гоша. — Она никогда не уходит с работы вовремя. Уж такая она, мать.

За этот час Рубэн узнал и об Андрее Лукиче, дивном старике, который умер по вине фашистов, о Наталии, Мигеле, бабке Алехандре, дяде Игоре, Гошке Усенко, и о маленькой Ире, и о маленькой Анхеле.

— Только отец Мигель погиб на войне. Остальные не воевали никогда, — сказал Гоша, как бы подытожив. — А вот и мама Лёна.

Она шла быстрым шагом, стуча деревянными подошвами, освещенная лиловатым светом фонарей, вся какая-то призрачная, несмотря на продуктовую сумку, из которой торчал пучок жилистых серых макарон, стройная по-девичьи.

В светлых ее глазах угадывался человек, познавший не одно только счастье, а в повороте маленькой, гордой, чуть седеющей головы на хрупкой шее, в полуулыбке умных губ было что-то решительное и чуть настороженное.

Он так заволновался, Рубэн Мартиросян, что в первый миг не сообразил даже, что много лет тому назад рисовал ее, такую или почти такую, что и по сей день ее портрет хранится в Ереване в «мастерской» под старой смоковницей, среди других эскизов, набросков, зарисовок.

Однако на другой день он решил, что это ему просто почудилось, захотелось проверить, а может быть, он попросту искал предлога, чтобы сходить в Арбатский переулок, где жили пока Гоша и Елена Васильевна.

Начинался закат, небо было совсем золотое.

Рубэн постоял на улице и поглядел на дом. Его выстроили, наверное, году в тридцатом, но за войну он обветшал, покрылся ржавыми пятнами. Стекла проклеивали и крест-накрест, и клеткой, и ромбиками — изощряться стали на третьем году.

В конце переулка, на углу, у какого-то подвала, выстроился длинный хвост с бидонами.

«Тоска на „гражданке“», — подумал Рубэн.

Подняться и позвонить он не решался. И вообще, какого черта он сюда притащился?

Прошли два сержанта, козырнули бойко, а Рубэн даже вздрогнул, будто застигнутый на чем-то нехорошем. Потом сел на ступеньки дома напротив, вынул трубку, постучал ею о треснувший, натруженный асфальт. И вдруг ему с такой ясностью вспомнился день, когда он сидел на перевале у источника и глядел на облака, что защекотало в горле. До того захотелось домой, что уцепился бы за этот вот грузовик «додж», что трясется по булыге, и велел бы шоферу-солдату гнать до самого Еревана, далекого, как конец войны.

От раскаленного асфальта пахло пылью, мальчишки стайкой стояли поодаль и соображали, почему же офицер сидит на ступеньках.

И вдруг появилась Елена Васильевна. Она вышла из парадной в тапках на босу ногу, в халатике и с бидоном. Рубэна она не заметила и пошла к очереди, а Рубэн так заволновался, что не смог сразу встать. Небо из золотого становилось розовато-бледным, поднимались аэростаты.

Откуда-то появился Гоша, перебежал улицу и направился к очереди.

Вскоре Рубэн опять увидел Елену Васильевну, которая шла домой уже без бидона, — значит, мальчик ее сменил.

Когда Рубэн возник перед ней, она даже, кажется, его не узнала, в первый миг.

— Ох, я в таком виде… — сказала она с досадой.

— Нет, я просто случайно мимо шел, — ответил Рубэн.

— Гоша скоро вернется, он все вас вспоминал вчера, весь вечер, — говорила Елена Васильевна, поправляя волосы, будто аккуратная прическа могла скрасить неприглядность домашнего халатика.

Рубэн все стоял, как бы ожидая какого-то исчерпывающего ответа.

— Гоша… — начала Елена Васильевна уже с некоторым раздражением. — А то пойдемте наверх, — вздохнула она, — вы там его обождите.

Она всей душой надеялась, что Рубэн не захочет подняться (он это видел по ее глазам), но все же он поплелся за ней, тяжело ступая по ступенькам, ее же шаги звучали отчетливо, деревянно.

Ольги Васильевны дома не было, в квартире царил беспорядок: какой-то узел в прихожей под оленьими рогами, посуда на столе в столовой, банки на окне.

Елена Васильевна и гость сели и замолчали.

«Вздор какой, ничуть она не похожа на тот мой рисунок, это мне вчера в потемках показалось…» — убеждал себя Рубэн, чтоб сердце не колотилось с такой пугающей силой.

— Ужасно жаркое нынче в Москве лето, — сказала Елена Васильевна. — Ни ветерка. Да! — вдруг встрепенулась она, что-то вспомнив и радуясь, что нашла наконец подходящую тему для разговора. — Вы, наверное, знаете, даже наверняка, поскольку сами художник…

Она вскочила и принялась рыться на этажерке, переставляя книги и ноты.

— Вот!

И протянула Рубэну вырванную из старого журнала страницу.

— Чудесно. Правда? Прохладой так и веет! И это море, птицы, паруса… я очень люблю эту картину и называю «Как хорошо на свете жить». Видите, край сглодали мыши, так что настоящего названия я не знаю и имени автора тоже. Может, вы знаете?

— Знаю, — ответил Рубэн, только мельком взглянув на страницу, вырванную из журнала, и покраснел тяжело, густо, как краснеют только смуглые.

Елена Васильевна поглядела на гостя, потом на страницу.

— Как все складывается, — усмехнулся Рубэн с иронией, — просто как в кинофильме. Вы вправе и не поверить… — добавил он. — Край, действительно, сглодал кто-то.

— Нет, я верю, почему же.

В комнате становилось темно, а Елена Васильевна не зажигала света, чтоб не спускать черных бумажных штор затемнения, — и так задохнуться можно.

Теперь, в полумраке, она снова становилась похожа на старый карандашный рисунок.

— Что же тут странного, — сказал Рубэн нарочито громко и даже грубовато, чтоб разогнать чертовщину, — ничего особенного.

Но он вдруг испугался, что она может ему не поверить, и принялся клясться на свой манер:

— Я вам даю честное слово, что это моя картина. «С ветром наперегонки» называется. Впрочем… и ваше название хорошее.

— А вам не надо давать честных слов.

— Нет, надо! — воскликнул Рубэн с каким-то даже отчаяньем в голосе. — Потому что, если бы вы видели один рисунок, который хранится у меня дома…

Становилось все темнее в комнате, Елена Васильевна и сама начинала ощущать беспокойство.

— Если бы вы видели, как рисунок этот похож на вас… честное слово. Я ничего не выдумываю.

«Она меня сейчас выставит, — подумал Рубэн, — и будет права».

— Что-то Гошки нет… — сказал он вслух.

— Очередь длинная. Впрочем, он и с мальчиками мог заболтаться, тут у него друзья в каждом дворе. Ведь столько важного… Говорят, на днях должны сообщить еще об одной грандиозной победе. Вы не слышали? — спросила она с наивной верой штатского человека в то, что военный знает всегда больше и точнее, даже если его местопребывание — госпиталь.

— Да, надо торопиться на фронт, — ответил Рубэн деловито и вдруг предложил: — Поедемте завтра куда-нибудь за город, Елена Васильевна, вместе с Гошей. Хорошо?

— Нет, я завтра должна стирать, — ответила Елена Васильевна.

— Давайте встретимся завтра в десять, на Киевском, скажем, вокзале. Ведь тут совсем недалеко. У билетной кассы. Хорошо?

— Нет, нет, — сказала Елена Васильевна, — что вы…

…Но они с Гошей пришли чуть раньше срока, Рубэн еще издали их увидел у билетной кассы; на Гоше была снова свеженькая ветхая рубашка, на Елене Васильевне поблекшее от стирок платье, белые бусы на шее и белый шарф.

И оба они, мать и сын, такие разные: она светлая, как колосок, он, темный, как кедровый орешек, худые, притихшие какие-то, стояли, взявшись за руки, и вглядывались в вокзальную толпу.

«Милые», — подумал Рубэн Мартиросян.

Поезд был грязный, закопченный, душный и до того набитый пассажирами с поклажей, что с трудом удалось втиснуться в тамбур; паровоз издал шипящий звук, дернул вагоны, вздохнул, снова дернул и пополз к лесам и рощам Подмосковья. Когда-то это был передний край, теперь глубокий тыл. Набрав скорость, поезд бойко проскочил мимо двух, одна за другой, станций, где ему надлежало задержаться, но зато потом стал среди залитых солнцем полей и рощ, — стал и затих, будто никогда и не думал двигаться, будто это ему несвойственно вовсе; ветер посвистывал под колесами, да шуршали за окнами ветки берез.

Рубэн высунулся из тамбура, дохнул простора, почувствовал запах нагретых шпал, подумал: чем плохо здесь?

Когда все трое прошли уже с полкилометра по насыпи, поезд все еще стоял и над паровозной трубой вился парок.

— Наступит день, — сказал Рубэн, сняв фуражку и вытерев красный потный лоб, — настоящий день, когда здесь будет ходить электропоезд, обтекаемый, серебристый, как лунный свет, и ночью станет освещать всю дорогу большим, как солнце, фонарем. На километр будут рельсы светиться. А я бы лично нарисовал на поезде старого доброго китайского дракона с улыбкой во все три пасти.

Гоше эта идея понравилась, но Елена Васильевна улыбнулась устало:

— Вон бы в той рощице посидеть в тени…

Она была так мало похожа под ясным солнцем на свой портрет, что Рубэну даже взгрустнулось.

Гоша нашел под насыпью немецкий котелок и осколок покореженной брони.

Потом за густой ветлой, в топком месте, поросшем осокой, увидели ржавый танк с крестом. Он сильно осел, накренился, из башни торчали какие-то ветки, — может быть, журавль свил себе гнездо.

Свернули в рощу, верхушки берез все были обиты снарядами, как ножом обрезаны, но нижние ветви густо зеленели, а трава разрослась высоко с тех пор, как ее перестали топтать. Из нее торчали надолбы.

Елена Васильевна опустилась на пенек и, вдруг расплакавшись сквозь смех, — слезинки так и засверкали на ее щеках, — только махнула рукой:

— Как хорошо, дивно!

Потом вытерла глаза, решительно тряхнув своей маленькой гордой головой на хрупкой шее, и чуть настороженно поглядела куда-то вдаль — густые тени от ветвей скользили по ее лицу, — похожа!

Гоша кричал из чащи:

— Рубэн Сергеевич! Обойма!

Рубэн сидел, опершись о ствол, муравьи ползли по его гимнастерке, погоны поблескивали, а звезда на фуражке была похожа на спелую ягоду.

Сильно болели ноги, и своя и чужая, да поясницу поламывало.

— А все же до чего хорошо действительно!

В планшете у него лежали карандаши, но — как это с ним иногда случалось — рисовать не хотелось.

Слушать, дышать да глядеть.

Елена Васильевна легла на траву, раскинула руки, зажмурилась:

— Это первый мой день отдыха за всю войну…

— Да и мой, пожалуй, если говорить по совести…

— Вся земля устала, — сказала Елена Васильевна, — все люди на всей Земле.

— Рубэн Сергеевич! — неслось издалека. — Крыло от самолета! Обломок крыла-а!

— Надо быть осторожным со словом «все», — вздохнул Рубэн.

— Но ведь и такой наступит день!.. — воскликнула она с жаром.

— Вы его тоже ждете?

— Волей-неволей пришлось и приходится. Гоша вам расскажет об этом как-нибудь. Вы не думайте, — спохватилась она, — я сама пережила и настрадалась достаточно. Но ненависть — это скверное чувство, особенно в юном существе. Всякая ненависть. Она порождает страх, ужас. Может быть, зря я вам это говорю, хотя… я ведь давно вас знаю, и то знаю, что вы любите солнце, море, небо.

Зашуршали ветви где-то совсем рядом, потом откуда-то сверху раздался Гошкин голос:

— А отсюда как здо́рово!

Рубэн пристально смотрел на женщину и кусал стебелек:

— Нет, все удивительно странно.

Теперь ему было совсем безразлично, похожа она или не похожа на свой портрет. Какое это имеет значение?

Она ответила:

— Да что же тут странного? Мы ведь под одним выросли флагом. Он на мачте полощется… и в душе…

— Небо какое огро-о-омное! — орал Гоша с высокой, старой, корявой березы. — Какое небо дале-кое! Мама Лёна! Рубэн Сергеевич! Вы бы видели, какое отсюда небо кругом!

— Он когда-то боялся… — сказала Елена Васильевна совсем тихо.

— Неба боялся?.. — тоже тихо и горестно спросил Рубэн.

4

Ему оставалось пробыть в Москве три дня. Он получил назначение в Ленинград, еще наполовину блокированный, в газету штаба фронта.

Вечером он зашел в уже хорошо ему знакомый дом в Арбатском переулке; Ольга Васильевна сказала, что Алена с Гошей скоро придут.

— Вы посидите, — предложила сестра Елены Васильевны, до того на нее непохожая, что Рубэн только диву давался: маленькая, длинноносая, с крашеными локонами и морковными губами дудочкой.

Бездетная Ольга Васильевна так и не покидала Москвы, дожидаясь своего мужа, уже теперь майора.

— Мне хочется сказать вам словечко, Рубэн Сергеевич, хотя мы всего лишь несколько дней как знакомы с вами, — заявила Ольга Васильевна. — Я старше Алены… немножко. Чуточку. Да. И желаю ей только добра, Но она шалая! Она всегда была шалая. Зачем, скажем, в такое тяжелое время брать приемыша? Ведь мальчик тоже шалый. Что до вас, Рубэн Сергеевич, уж поскольку разговор зашел по душам, то вы, с вашими живописными такими мечтами и разговорами, вы задурили голову и Гоше и сестре… В такое время как сейчас — не до фейерверков. Сейчас — война, Рубэн Сергеевич, — сказала Ольга Васильевна назидательным тоном, — сейчас все силы надо употребить на то, чтобы победить Германию. Однако если у вас все же какие-то положительные намерения в отношении Алены, то уж не знаю, зачем вам, инвалиду, стремиться обратно на фронт. Тут что-нибудь одно из двух. Иначе это просто легкомыслие с вашей стороны и с ее…

— Знаете, — перебил Рубэн, задумчиво набивая свою трубку махоркой, — жалко, что вы замужем, Ольга Васильевна.

— Что вы… почему? — удивилась Ольга Васильевна, да так и зарозовела, как пастила.

— Я бы вас познакомил со Степаном Тер-Геворкяном. Есть у меня такой приятель — серьезный человек.

5

В кинотеатре было очень тесно и душно, на экране девушка с венком пасла поросят и пела, потом на сельскохозяйственной выставке знакомилась с пастухом-джигитом, — кажется, так было дело.

Старший лейтенант Мартиросян видел в неверном блекло-желтом свете экрана профиль своей соседки, крупные бусы на ее хрупкой шее, чуть посеребренную прядку над маленьким ухом, он ощущал ее острый теплый локоток рядом со своим, но сама она смотрела на экран с большим интересом, пожалуй, и вниманием.

Тогда он тоже принимался смотреть на экран и слушать песни, а Елена Васильевна, тотчас же, едва приметно склонив голову, глядеть на соседа. Он чуть хмурил мохнатые свои брови, поджав сухие губы, за ресницами не видно было глаз. Погон поблескивал в полумраке. Локтем своим она ощущала шероховатость ткани его гимнастерки.

Впоследствии они смогли бы рассказать содержание фильма только вдвоем, поскольку эпизоды, которые видел один, неминуемо пропускал другой.

Когда зажегся свет и защелкали, подскакивая, откидные сиденья кресел, толпа, распаренная, летняя, плотная, понесла их к выходу; они двигались, чуя какое-то волнение там, впереди, и хотя никто еще ничего не понимал и не видел, уже ощущалась радость — большая и весомая.

Потом в квадрате распахнутых дверей вспыхнуло небо и послышался сухой треск: Елене Васильевне казалось, что всё еще щелкают откидные сиденья кресел.

— Орел… орел… орел…

Слово это вспыхивало со всех сторон.

— Какой орел?

— Взят Орел, товарищи!

Их несло к выходу с такой стремительной силой, что казалось — сейчас собьет с ног.

Когда они очутились наконец на площади, огни первого салюта вспыхнули в последний раз; зарево затмило августовские звезды, летним громом грянул артиллерийский залп (на плечо Елене Васильевне свалился откуда-то осколок штукатурки, царапнув), потом вверх по небосводу поползли золотистые стебли, — и тотчас же рассыпались над городом голубые и малиновые цветы — светляки.

Вся Москва стояла, подняв голову.

И весь вечер казалось, что у людей в глазах сверкает отблеск фейерверка.

Однако все снова стало по-военному буднично — светили фиолетовые фонари под козырьками да близился комендантский час…

…Они сидели у фонтана на площади Моссовета. Рубэн знал, что вскоре проводит ее в Арбатский переулок, где живут Гоша с Еленой Васильевной, что завтра они расстанутся на аэродроме и что, может быть, этот первый вечер, который они проводили вдвоем, — последний.

— …будто предвестник вашего карнавала, Рубэн Сергеевич. Воображаю, в каком восторге Гоша, там, дома. Вы обязательно ему пишите, Рубэн Сергеевич.

Она перебирала свои бусы, и ему казалось, что они слишком крупны и тяжелы для ее шеи, ему хотелось снять их, а с ее ног снять тяжелые, на деревянной подошве, башмачки, и распустить тяжелый узел волос, и забрать из ее рук тяжелую, полную каких-то банок кошелку. Но даже этого он не мог, — офицеру с кошелкой не положено.

…Годы спустя они любили вспоминать: о чем же они говорили в тот последний вечер? А может быть, просто молчали более часа, а то и двух? Бездомные оба, в огромном городе, который все еще бурлил, возбужденный победными огнями.

Не первой молодости люди, испугавшиеся наплыва собственных чувств.

— Ну что ты, мы вовсе не молчали! — вспоминала Елена Васильевна годы спустя. — Ты говорил, что ждал меня именно такую с самой юности, и рисовал, и что, если только жив останешься, — приедешь.

— А ты усомнилась…

— А ты сказал, что жаль, я не знаю пастуха Аветика. Он бы подтвердил: Рубэн умеет держать слово. Только такая беда, как война, может его нарушить.

— А ты улыбнулась…

— А ты сказал, что войны больше не будет после этой.

— А ты спросила: почему?

— А ты сказал: потому что я больше не хочу воевать, ненавижу! И не хочу, чтоб мальчик Гошка воевал. И хочу, чтоб все мы были вместе. Я тебя ждал.

— А ты сказала: и я вас ждала, даже там, в Боровинске, в самые темные дни.

— Да ну, ничего этого не было! — хохотала Елена Васильевна. — Ты просто молча держал меня за руку весь вечер — вот и все!

— Все? А возле парадной в Арбатском переулке? Мы не поцеловались с тобой под аэростатами и луной, как совсем молодые? Нет? И ты не сказала мне, вырываясь из моих рук: «Ну что вы… да вы сошли с ума! Ведь там наверху сестра и Гошка…»

Елена Васильевна смеялась до слез и розовела от терпкого аромата старых воспоминаний: ведь теперь они были пожилые с Рубэном Сергеевичем.

— Не знаю! Не помню! Вот Гошу ты, действительно, просил обнять. А на другой день на аэродроме…

…На другой день на аэродроме было до того солнечно, что глаза слепило; в рокоте моторов не слышно было слов, ветер от пропеллеров рвал одежду.

Старший лейтенант Мартиросян пригладил ладонью вихры мальчику, попытался придержать белый шарфик на плече женщины: шарфик бился и метался, а потом один его конец взвился над растрепанной ее головой, другой она прижала к улыбчивым и полным слез глазам.

Старший лейтенант пожал руку мальчику и лишь на миг прикоснулся губами к тяжелой от горечи разлуки руке. Потом откозырял.

Он издали с трапа увидел их обоих на краю солнечного поля, а потом — сквозь слюдяное окно, когда многоопытный пассажирский «дуглас» с деревянными лавками и тремя пулеметами разворачивался, чтоб выйти на старт.

И Рубэну почудилось, что какая-то белая птица трепещет над головой, светлой и темной, этих двух родных чужих людей.

— …а мы смотрели вслед самолету, — рассказывала Елена Васильевна Пермякову. — Он в последний раз сверкнул серебристой точкой где-то высоко над лесами и растаял в синеве.

Я стою и реву, Гошки мне совестно, и как-то радостно, хоть пляши, и боязно, и тоска так и гложет — всё разом!

Никогда еще Гошины глаза не были такими синими, как в тот день; в них московское отражалось небо, он на него глядел не отрываясь, а звездокрылые самолеты то вздымались, то опускались, роптали, пели на все голоса, а ветер так и хлестал по щекам.

Гоша обернулся ко мне и спросил: «Он вернется?»

Она замолкла на миг, прислушиваясь к скрежету ключа в замочной скважине, и вдруг как подросток вскочила с кресла, просияла:

— Вернулся…

И побежала в прихожую.

Скрипнула, распахиваясь, дверь, послышался шорох ног…

— Все вместе?.. Вот молодцы. А у нас гость.

Евстафий Петрович встал, а они входили в комнату, все вместе, встретившись где-то близ дома или на лестнице, — Рубэн Сергеевич и Георгий с женой; она держала в руках сверток, перевязанный лентой, край одеяльца был загнут, и на нем пестрели брызги конфетти.

Брызги конфетти пестрели на черных с густой проседью волосах Рубэна Сергеевича, иссиня-черных — Георгия, на золотистой с рыжинкой стриженой головке Марты.

— Ты не узнаешь доктора, Гоша? — спросила Елена Васильевна.

Тот улыбнулся, но явно не узнал.

Евстафий Петрович тоже улыбнулся и поднял указательный палец правой руки. Рубец давным-давно исчез.

Но даже сквозь июльский загар и щетинку, которая отросла с утра на щеках у молодого человека, проступил румянец…

«Только неизвестно, — подумал Евстафий Петрович, — кто перед кем больше виноват. Вот ведь какой казус…»

Рубэн Сергеевич и Марта стояли поодаль, с любопытством поглядывая на гостя.

И он на них посмотрел и снова на Георгия, стоявшего рядом с Еленой Васильевной, и поразился тому, как удивительно похож приемный сын на своих приемных родителей!..

А Марта? Она тоже кого-то напоминала старому врачу. Не ту ли молоденькую мать Хорхе? Или это только почудилось?..

Все еще молчали.

А из глубины сверточка в руках Марты раздался нетерпеливый, требовательный, властный крик.

Елена Васильевна откинула край одеяльца, и доктор увидел личико крохотного ребенка, похожего на всех малюток Земли.

КОНЕЦ ФИЛЬМА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Накануне дня своего рождения, одиннадцатого марта, Катя Глущенко получила открытку из Селенска от Киры Андросовой.

Кира поздравляла Катерину Максимовну и сообщала кстати, что у нее «вся жизнь перевернулась», что она «до одурения счастлива», едет в Таллин и останется там навсегда. В Москве пробудет от поезда до поезда и, конечно, придет.

Катя усмехнулась, легонько повела плечами.

Вечером она не ложилась допоздна. В теплом месте, под холщовым полотенцем, поднималось тесто для кренделя — ароматное и нежное, как детская щека.

Катя любила возиться на кухне, когда вся большая, густонаселенная квартира погружается в сон. По Пятницкой проходят пустые заиндевевшие трамваи — бокалы легонько тренькают в буфете, а в коридоре на антресолях дребезжат канистры соседа.

Катя посмотрела на тесто и вернулась в комнату: в соседней спали Катины дети и Катин муж…

Она присела на диван, поджав ноги, подперла ладонью щеку, вздохнула глубоко, истово.

Тихо…

Потом потянулась к этажерке, взяла альбом, так называемый «семейный». Кстати, надо бы страницы подклеить, рассыпаются.

Вот она сама, Катерина Максимовна, в бельевой корзине, сфотографирована в 1922 году: колясок и кроваток тогда не водилось в юной республике. И было Кате три месяца от роду. Завтра же стукнет тридцать три года.

Дети у нее хорошие. Чудесные у Катерины Максимовны дети, да и муж превосходный человек!..

А вот — родной ее брат, ему годик здесь на фотокарточке: девчоночьи локоны по плечам и платьице с бантиками. Теперь ему тридцать шесть, Василию Максимовичу Михееву, он краснолиц, грузен, очкаст, вдов; старший хирург в больнице имени Павлова.

Нет, потешно, честное слово!..

А вот Витя Мусатов — двоюродный, по прозвищу Чингисхан. Он — киношник. Кинооператор. Здесь множество его снимков.

Вот — Витька, пионер, татарчонок сущий, с жестким чубиком над раскосыми, узкими — две щелки, норовистыми глазами. Виктор студент: снимался возле Большого театра. По площади Свердлова еще трамваи ходили. Девушки в длинных юбках-клеш и в беретах с хвостиками. А Виктор — долговязый, все с тем же чубом, при галстуке. В тот год студенты и комсомольцы только-только начинали их носить.

вспомнилась Кате старая песенка. Ей самой минуло тогда тринадцать лет. Вот они все трое — Катя, Вася, Виктор. На Клязьме снимались или в Краскове. У Виктора на голове венок из ромашек — чудило!

Вася упитанный мальчик, уже в очках.

Катя с косами, босоногая, со значком парашютиста на сарафане, не своим, конечно: Виктора, тот прыгал. Она взяла у него значок просто так, чтобы сфотографироваться, но в те годы мечтала не только о затяжных прыжках!

И — снова Виктор Мусатов: где-то в экспедиции, на грузовике с аппаратурой и осветительными приборами; Виктор — старший лейтенант, в усах, со съемочной своей камерой на ремне; Виктор в госпитальном дворе, — это после Севастополя, когда он неудачно спрыгнул с горящего самолета. Какие-то медсестры снялись рядом, одна пожилая, другая ничего, курносая.

Семейная фотография: Виктор Кириллович с женой и дочкой.

А это кто? Батюшки! Кира Андросова!

Какими судьбами попала эта карточка, которую Катя считала потерянной, в «семейный» альбом, где только она да братья?

Кира снята в Селенске на бульваре, на фоне морского с луной и пальмами пейзажа. Фотограф-пушкарь пририсовал на небе самолеты и даже бомбы, чтоб не отстать от жизни. На Кире валенки, куцее, не по росту, пальто с короткими рукавами, на голове какой-то капор немыслимый. Глазищи круглые, а личико кривенькое, припухло: флюс. У нее вечно болели зубы, помнится, ангины бывали и насморки.

В углу крупным детским почерком: «Катерине Максимовне в день ее двацатилетия — «д» посеяла! — от Киры, март 1942».

«Да, любопытно, какая она стала теперь, Кира», — подумала Катерина Максимовна, пристально разглядывая серовато-туманную, как тот далекий день военной зимы, фотокарточку.

«Счастлива до одурения…»

«Что ж, дай бог. Ребенком она была попросту злополучным, Кира…»

…Ее мать, Ольга Романовна, в тысяча девятьсот тридцатом году вернулась в родной Селенск из Москвы, где провела несколько лет. Она привезла патефонную пластинку «О, эти черные глаза», над которой любила всплакнуть, и килограмм сахару: в Селенске с продуктами становилось туго, как и повсюду, впрочем.

У тети за перегородкой было чистенько, стояла кроватка под пикейным одеялом, висела картина «Всюду жизнь».

Ольга Романовна сразу всё зашвыряла окурками, беленую печь измазала губной помадой, а стол накрыла цыганским платком.

Кроме пластинки и сахара, Ольга Романовна привезла из Москвы «новые» идеи о любви и браке, зародившиеся еще в разгар нэповских времен, когда в столице были частные лавочки и кабаре «Не надо слез».

Вернувшись на родину, Ольга Романовна поступила в стройконтору промкомбината машинисткой. Печатала она, надо сказать, аккуратно, быстро, без помарок.

Битком набитый зеленый трамвай, трясясь на шаткой узкоколейке, увозил Ольгу Романовну спозаранку на работу, а поздно вечером привозил обратно в город, на Октябрьскую, где ее ждала тетя в вечном страхе, что Оленька вступит в какой-то новомодный брак.

Так и случилось. Ее избранник был красив, бледнолиц, сероглаз, молчалив. Он любил рассматривать себя в зеркало — то левый свой профиль, то правый.

В отпуск супруги уехали вместе, а вернулась Ольга Романовна одна.

Она повторяла бодро:

— Таковы взаимоотношения мужчин и женщин новой эры. Полюбили — сошлись. Разлюбили — до свиданья.

Но тетя слышала, как племянница по ночам плачет в подушку: она была беременна.

…В шесть лет Кира была некрасивым, болезненным и пугливым ребенком.

Ольга Романовна работала уже в горисполкоме и была на хорошем счету, но ей страстно хотелось исключительности. Она рассказывала про себя, что видит в полной темноте, как кошка, что в нее тайно влюблены председатель горисполкома и милиционер на углу, что ей снятся вещие сны… Она норовила запереть Киру и уйти на весь вечер, заверив соседок, что эта в Кириных же интересах: пусть ребенок приучается к самостоятельности и закаляет волю. (Тетки в ту пору уже не было в живых.)

Соседка-маникюрша, которая вечно таскала у Ольги Романовны папиросы, восклицала:

— Такой ценнейший работник и такая чуткая мать!

К несчастью, Кира служила живым тому опровержением: она вечно хворала.

Ольга Романовна спрашивала с глухим, клокочущим раздражением:

— У тебя нет температуры?

Кира чутьем угадывала, что мать не столько печется о ее здоровье, сколько опасается дополнительных забот и возни, и тупо молчала. Когда Ольга Романовна посылала Киру на кухню за веником, Кира часто приносила кочергу, и наоборот. Открыв буфет и боясь, что не найдет там хлеба, Кира и впрямь его не видела, хотя буханка лежала вот — перед самым носом!

Когда пришло время отвести Киру в школу, Ольга Романовна так и сказала учительнице:

— Девочка трудная… Вас можно поздравить с такой ученицей… — вздохнула она.

Молодая учительница решила, что, поскольку родная мать такого держится мнения, значит, дело худо.

Впрочем, Кира и сама не замедлила подтвердить почти все о ней сказанное. Учиться она стала скверно, ребят дичилась, ходила вся заляпанная чернилами, а когда ее окликали — вздрагивала. За неуспеваемость ее не приняли в пионерский отряд. В третьем классе она осталась на второй год.

Это был год — сорок первый. В Селенск приезжали эвакуированные.

Как-то раз, когда Кира была дома одна, вошла полная девушка с черной косой. На ногах у нее были грязные боты, в руках она держала подушку и ведерко с картошкой.

— У меня ордер, — сказала девушка Кире, — ордер на полкомнаты, здесь, видимо, за перегородкой. Мы — вдвоем с мамой. У мамы грудная жаба, она больна, понимаешь? Мы из Москвы. А как тебя зовут?

Кира ответила.

— А меня — Катей. Катериной Максимовной Михеевой.

На другой день Михеевы переехали со всеми вещами.

Елена Авдеевна, Катина мать, была худенькая, седеющая, голубоглазая и поразительно улыбчивая. Даже когда ее хватали приступы сердечной болезни, она и то, сквозь боль, пыталась улыбнуться. Ходить она почти не могла.

Ольга Романовна отнеслась к жильцам с некоторым даже пиететом: Катин отец служил Родине в качестве инженер-полковника, брат ее Василий — военврач, и двоюродный Виктор — тоже офицер, все на фронте.

Ольга Романовна рассказывала:

— Генеральша без меня пропала бы в такое время. «Ольга Романовна, говорит, дорогая моя…»

Но она напрасно обольщалась. Елена Авдеевна раскусила свою квартирную хозяйку с ее удивительными свойствами и качествами так быстро, что Ольга Романовна притихла даже.

Для Киры началась хорошая пора.

Случилось так, что в декабрьские дни, когда по радио из часа в час передавали вести о великой победе под Москвой, Кира болела очередной ангиной.

Но лежала она на половине у жильцов, укрытая Катиным тигровым одеялом, и чувствовала себя счастливой.

Трещали дрова в железной печке: Катя пекла оладьи на бараньем сале; мама была на работе допоздна.

Мать и дочь Михеевы жили в вечном ожидании писем.

Кира знала, что Василий Максимович ушел на фронт с пятого курса мединститута и еще холост, а у Виктора Кирилловича есть жена и крохотная дочка Света; она перед самой войной родилась. Сейчас они на Урале. О Викторе много говорила Катя.

— Убеждена, что Витя Чингисхан геройствует! — восклицала Катя горячо.

Елена Авдеевна, отдавая должное племяннику, превозносила сына.

— Ты представляешь, скольких раненых спас наш Вася? У него руки прирожденного хирурга. Мы с папой даже думали, что из него выйдет музыкант. И вообще, Васька гораздо красивее Виктора твоего, татарина! — принималась вдруг кипятиться Елена Авдеевна. — Он красавец — Васька, как папа!

Катя хохотала до слез: «Васька — красавец! Папа — красавец!» Только мама способна такое придумать! Впрочем, она и сама нежно любила родного брата, «хоть он и увалень немножко, мамочка, не спорь!»

Что до отца, то Катя заявляла безапелляционно:

— Папа — уникален. Таких золотых людей больше нет. Всё.

— А ты сама, Котофей? — улыбалась Елена Авдеевна.

Ее тревожила дочкина судьба. Вместо того чтобы учиться, она вынуждена торчать здесь, в эвакуации, вместе с ней — больной и беспомощной.

— Ничего, еще вернешься в свой технологический, или еще куда-нибудь поступишь… — утешалась Елена Авдеевна.

Больше всего мать и дочь любили говорить о том неведомо далеком времени, когда всей семьей снова соберутся вместе.

— Я даже Нильсен буду рада видеть, — сказала однажды Катя. А Кира уже знала, что жену Виктора Мусатова, Ирину Всеволодовну, Катя не очень-то жаловала. А Елена Авдеевна называла ее — «высоколобый в юбке».

Кира так и не удосужилась спросить, что же это значит? Ее больше занимал Виктор Кириллович, который «снимал войну».

Писем от Виктора Кирилловича не было долго. Потом, уже в феврале, когда Кира однажды вернулась из школы, на кухне она увидела Катерину Максимовну, которая читала письмо. Руки у нее вздрагивали.

— Он был в госпитале, теперь здоров, — сказала она, — он снял фильм «Московская победа» с другими еще операторами.

Катя смахнула слезинку пушистым концом своей косы и улыбнулась.

Когда пришло лето, Кира стала вытаскивать во двор кресло Елены Авдеевны.

…На счастье, в тот памятный день шел дождь, Елена Авдеевна не вышла подышать свежим воздухом и не увидела почтальона.

Катя стирала на кухне, она вскрыла конверт мокрой рукой и тут же зажала себе рот, чтоб не закричать.

— Молчи, ты только молчи! — простонала Катерина Максимовна, захлопнув дверь и даже зачем-то окно. — Молчи, молчи, Киронька! — умоляла Катя. — Никому ни слова. Поняла? Мой отец погиб…

Кира сумела сохранить тайну до конца, но ей всегда казалось, что Елена Авдеевна обо всем догадалась, и очень скоро у нее участились приступы, она уже не сидела в кресле, а лежала в постели почти все время, с блеклой, усталой улыбкой глядя на мир.

Катя вскакивала по ночам, кипятила шприц, делала уколы, ставила грелки, давала капли, — и все бегала на кухню плакать.

Кира помогала ей чем только могла и как умела.

Ольга Романовна поражалась ей и говорила с язвительной ревностью:

— И откуда, скажите, такая прыть?

Над страной в те дни снова нависла угроза: Ростов был потерян, шла великая битва за Волгу.

В Селенске ввели затемнение, по карточкам почти ничего не давали, на рынке за кусок мыла просили триста рублей.

От Василия Максимовича не было ничего! Один Виктор Кириллович присылал короткие весточки.

В самом конце сорок второго года от него пришла посылочка: две пачки печенья, пачка кофе и жестяная банка каких-то консервов.

Посылочка путешествовала долго, переходя из рук в руки: печенье раскрошилось, кофе отсырел, но, когда вскрыли банку, там оказался компот из белой черешни, такой ароматный, что все, даже больная Елена Авдеевна, оживились.

Катя разделила компот на четыре порции, Кире досталась самая большая…

…Пройдут годы, много лет, а Кира неизменно будет вспоминать суровый вечер, ловкие руки, открывающие банку кухонным ножом, и горьковатую сладость упругих золотых ягод…

Елена Авдеевна умерла в январе тысяча девятьсот сорок третьего.

Через неделю по радио сообщили о победе на Волге. Катя не отходила от репродуктора и слушала одни и те же сообщения столько раз, сколько их передавали, будто черпая силы, чтобы дальше как-то жить. Теперь Кате хотелось только одного: вернуться в Москву любым способом. Пусть там худо, пусть там опасность воздушных налетов, пусть голодновато и холодновато — домой, на Пятницкую.

В конце весны Виктору Кирилловичу, который ненадолго прилетел в столицу, удалось добыть для Кати пропуск, и она уехала…

Шли годы… Отгремела война. Ольга Романовна вышла замуж за инженера-технолога завода газированных вод по фамилии Пава.

Она обожала Паву и почему-то жалела, называя «бедняжечкой». Может, потому, что он был почти вдвое ниже ее ростом.

Года через два Паве предложили перевестись в Пензу, где обещали квартиру в строящемся доме.

Кира к тому времени уже работала в парикмахерской маникюршей. Немудреной профессии обучила ее та самая соседка, которая таскала у Ольги Романовны папиросы и восхищалась ею.

Ей было девятнадцать лет, Кире. Она стала весьма миловидна, со своими круглыми глазами цвета морской воды в пасмурный денек, с бледным личиком и густой русой шевелюрой.

Она была замкнута, молчалива, никто не знал, что у нее на уме, когда она сидела в белом халате и косынке за тонконогим столиком с яркими флакончиками лака, пилками и ножничками.

Едва только «молодые» отбыли в Пензу, Кира вдруг ощутила неведомое ей доселе игристое чувство свободы.

Через месяц-другой она стала неузнаваема: с крашеными волосами и губами цвета молодой морковки. Откуда-то взялись модные в те годы тупоносые, на пробке башмаки, жакет с подкладными плечами-протезами, шляпка-шахтерка.

Летом Киру видели на танцевальном кругу с парнями, с которыми встречаться бы ей и не след, зимой — в ресторане гостиницы «Аврора».

Сосед по квартире, знавший Киру с детства, сказал однажды:

— Да ну, гони ты всех своих ухажеров! И в цех ко мне иди, хочешь? Поучу на сверловщицу, а?

— Что вы, дядя Тит, — всполошилась Кира, — куда мне? Я ведь, знаете… вы ведь помните… еще мама говорила. Мне нельзя.

Она улыбнулась виновато и жалостливо. Но где-то в тайниках Кириной души теплилась надежда, что ее ждет что-то совсем особенное.

Потом ей почудилось, что счастье пришло наконец.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Кира Андросова явилась к Катерине Максимовне днем, налегке, оставив нехитрый свой багаж в камере хранения. Катерина Максимовна и на улице узнала бы Киру.

— Но ты удивительно похорошела! — воскликнула она. — И тоненькая… — добавила Катя с завистью полнеющих женщин.

— А вы все такая же… — сказала Кира глухо от волнения, — вот только коса… у вас была коса с пушистым таким кончиком… — и уткнулась в теплое, полное Катино плечо.

Катя сказала:

— Знакомься, Кира, это Георгий Макарович.

— Глущенко, — представился Катин муж. (Он произнес: «Хлушшенко»).

Сын представился.

— Боря.

Он шаркнул ножкой, явно передразнивая кого-то, кого он не одобрял.

Галя спряталась за папу. У него были глаза чуть навыкат, небыстрые и миролюбивые.

— Катечка про вас рассказывала, — сказал Георгий Макарович, будто заверил Киру, что она здесь может себя чувствовать как дома.

На буфете красовалась большая корзина гортензий и цинерарий с розовыми бантами из стружки.

— У вас будут гости, наверное… — испугалась Кира.

— Как тебе Москва? Ты ведь впервые? — спросила Катя.

— Очень! — воскликнула Кира, но Катя понимала, что Кирина головка забита совсем иными мыслями.

— Ну, выкладывай, — вздохнула Катя, когда они остались одни. — Из Селенска ты удрала. Понятно. И что же теперь?

Может быть, потому, что Катерина Максимовна знавала Киру ребенком, ей стало немножко не по себе, когда та, с места в карьер, будто ее прорвало после долгого молчания, принялась рассказывать о новом своем романе. Впрочем, судя по всему, он был совершенно невинный, но в самой его невинности — Катя это ощущала — таилась какая-то большая для Киры опасность. С горящими глазами она говорила о том, как познакомилась с Андреем Юльевичем — приезжим лектором — и провела с ним ровно день в Первомайском парке культуры, в октябре, когда падали листья.

— Мы только один раз поцеловались с Андреем, Андрей… правда, красивое имя? Как в книжке! Хотите, я покажу вам его фото?

Катя взглянула. Лицо как лицо, бачки ни кчему бы. А вообще трудно что-либо определить.

— И с тех пор ты только переписывалась с ним? Ни разу больше не видела? А он знает, что ты решила ехать к нему в Таллин? — забеспокоилась Катя. — Может, у него семья?

— Вы почитайте его письма!

Кира вытащила целую пачку из сумки.

Кате не хотелось читать.

— А тогда… вы знаете… в тот день четырнадцатого октября, в Парке культуры, Андрей говорил мне: «Кира, вот следы ваших ножек на дорожке. Если бы я мог хотя бы их увезти с собой!» Правда, красиво? — спросила Кира. — Вам так говорили, Катерина Максимовна?

— Да нет, пожалуй…

— Вот видите! А я так счастлива! — воскликнула Кира и разревелась.

Часом позже она крепко спала в соседней маленькой комнате на Катиной кровати, укрытая Катиным пуховым платком, наплакавшись всласть, намаявшись за двое суток в бесплацкартном вагоне.

Первой пришла Ирина Всеволодовна Нильсен — «высоколобый в юбке» — с букетом мимозы.

— Я рано? — спросила она и, переступив порог, подставила щеку для поцелуя.

— А Виктор где, а Света? — спросила Катя.

— Где-то за городом, на лыжах, скоро появятся! — ответила Ирина Всеволодовна, смеясь. — Эти два деятеля ведь всегда находят себе развлечения!

Она уверенно пошла вдоль длинного коридора, ее папаха и норковая шубка блестели от талого снега, с веток мимозы сыпались золотые шарики. Георгий Макарович в полном параде железнодорожника торопился навстречу.

— Да… — вспомнила Ирина Всеволодовна. — Поздравляю вас, Георгий, и вас, Катюша, с именинницей.

Она напутала, но это ее нимало не смутило, как и то, что пришла слишком рано и явно еще не вовремя.

Ирина Всеволодовна разделась и, вынув расческу, провела ею разок-другой по своим коротко остриженным волосам с изрядной сединой, которую она никогда не пыталась маскировать. Рослая, сухопарая, длинноногая, она была очень хороша собой, моложавое ее лицо, не тронутое косметикой, поражало девичьей свежестью красок. Всегда казалось, что Ирина Всеволодовна недавно сделала зарядку, приняла душ, начистила зубы и в любую минуту готова отправиться в пешее путешествие с заплечным мешком. Она уверенно вошла в комнату, крепко, как взрослому, пожала руку Борьке, Галю легонько тронула за бант, — девочка невольно отпрянула: она побаивалась Светиной мамы.

— А вы что же не с ними на лыжах? — спросил Глущенко, расставляя тарелки.

— Я работала, — ответила Ирина Всеволодовна.

— Сегодня воскресенье, — напомнил Глущенко.

— Воскресенье — понятие условное, я докторскую пишу.

— Да вы же только-только кандидатскую защитили! — удивлялся Георгий Макарович.

— Не только-только, а четыре года назад.

— Ох, бежит проклятое…

Ирина Всеволодовна не сочла нужным подтвердить, что, да, время, действительно, бежит быстро.

Глущенко умолк, зная по опыту, что задавать вопросы больше не следует. У нее всегда все окутано тайной, у Витькиной жены. Ему было известно, что институт, где работает Ирина Всеволодовна, находится на окраине Москвы, что руководит им академик Ованесов. Вот и все. Как хочешь, так и понимай.

— Я пойду к Катюше, — сказала Ирина Всеволодовна: искать темы для разговоров было не в ее привычках.

В кухне было жарко и пахло пирогами.

— Уютно! — воскликнула Ирина Всеволодовна.

Разломав горячий пирожок и обжигая пальцы, она села на табурет и принялась рассказывать, как Виктор и Света встали рано и отправились с Саней Куманьком походить на лыжах.

— Занятный паренек, — говорила Ирина Всеволодовна. — Что до Светы, то она, кажется, несколько влюбилась в Саню Куманька. Впрочем, это мои домыслы. Света не очень со мной откровенна.

Она рассказала забавный, на ее взгляд, случай: с месяц тому назад Света схватила двойку по алгебре, после того как мать — кандидат физико-математических наук — помогала ей решать примеры!

— Я ничего объяснить не сумела! — смеялась Ирина Всеволодовна. — Это настолько примитивно в их учебниках, что я просто не знаю, как тут объяснять. Старик Ованесов, между прочим, хохотал до упаду, когда я ему рассказала про Светину двойку, вернее, про свою! Теперь Виктор сам помогает ей, хотя понимает в алгебре куда меньше, чем я в кинокартинах. И, представьте себе, двоек больше нет!

— Ах, Виктор, он у нас вообще прелесть! — воскликнула Катя. — И я никак не думала, что из него выйдет такой примерный отец!

— Да, и у него своеобразная система воспитания, — сказала Ирина Всеволодовна, — он во всем абсолютно доверяет Свете, ничего почти не проверяя и не предрешая. Он верит в нее.

— А вам не кажется, Ирина, что это все же рискованно? — спросила Катя.

— Думаю, что это единственно правильный метод в обращении с людьми вообще, — ответила Ирина Всеволодовна громко, уверенно и спокойно.

Раздался звонок, и Катя побежала открыть.

Пришел Василий Максимович, с его появлением в коридоре стало тесновато; шляпу его замело, очки залепило. Стряхнув снег с портфеля, он вынул духи «Черный ларец».

Катя поцеловала брата, став на цыпочки; от него, как всегда, немножко пахло больницей.

Галя выбежала и спросила:

— А где Митенька?

— Он дома с бабушкой, у него насморк, — сказал Василий Максимович про сынишку, — а сей ученый муж все с книжками? — указал он пальцем на Борю.

Борька при шелковом алом галстуке читал, сидя верхом на диванном валике; его карман оттопыривали камни для рогатки, которые, на случай обыска, он собирался выдать за «минералы».

— Я есть хочу, как воробей, тебе признаюсь, Котофей, — сказал Василий Максимович, и брат с сестрой улыбнулись от каких-то детских воспоминаний. — Мусатовы, конечно, опаздывают?

— Ирина Всеволодовна на кухне, — ответила Катя почему-то шепотом.

— На кухне? — переспросил Василий Максимович тоже шепотом.

Ирина Всеволодовна вошла и, сев с ногами на диван, сказала, что Виктора и Свету ждать не надо, они могут и через час и через два явиться.

— Да вот они, кажется! — прислушалась Катя к шагам в коридоре и распахнула дверь.

Раздался густой и сердитый голос Мусатова:

— Нас не впускают в дом!

— Ты, наверное, один раз позвонил! — закричала Катя.

— Я звонил дважды два, итого четыре. Моя дочь, крупнейший математик, может это подтвердить!

Света, хохоча, скинула пальто, осталась в ярко-красном лыжном костюме и повисла у Кати на шее:

— Папа… а «шаркун»?! Он остался в машине.

Отец и дочь исчезли и появились через несколько минут, волоча электрополотер на длинной ручке. Мусатов тотчас же подключил шнур к штепселю, и «шаркун» под общий хохот с веселым воем зашаркал по паркету.

Ирина Всеволодовна сказала, глядя на мужа и на дочь:

— Неужели нельзя было домой заехать и переодеться, дети?

— Мама, у нас были приключения! — воскликнула Света.

— Опасные! — добавил Мусатов.

«Моложе нас всех Витька Чингисхан!» — подумала Катя, глядя на двоюродного брата в белом свитере с высоким воротом, на его скуластое смуглое лицо с узкими — две щелки — черными глазами. Лысеть, правда, начинает, но со лба, это его пока не портит.

— К столу! За дело! — приглашал Георгий Макарович, разливая водку и стараясь, чтоб лимонная цедра не попала в стопки.

Мусатов поднялся, и Катя насторожилась было — Мусатов объявил, что тост предполагается на этот раз проникновенный.

— Прежде чем пить за Катерину Максимовну, мне хочется вспомнить Котофея в возрасте тринадцати лет. Она тогда мечтала быть летчицей, парашютисткой и даже подумывала о стратосфере…

— …но была увальнем! — подхватила Катя, смеясь.

— Да, была довольно толстенькой, эдакий упитанный человечек. И была романтична. Романтичный, упитанный человечек.

— Ох, Витька, я сейчас разревусь, еще не выпив ни глотка! — воскликнула Катя, смеясь. — Ох, Витька…

— Короче говоря…

— Вот именно: короче, — попросил Василий Максимович, с хитрецой поглядывая на двоюродного брата сквозь очки.

— Васька, постой… ну вот, вы меня сбили, черти! А так хорошо было придумано!

Внезапно он посумрачнел и замолк. По сути дела удачно вышло, что его сбили. Ведь он хотел сказать, что, как ни любит нынешнюю Катю, а той, прежней, ему все же безмерно жаль.

— Ладно, — решил Мусатов, встряхнувшись, — есть Катя, вот она, которую мы все очень крепко любим! Наша Катя!

— Так выпьем за именинницу! — воскликнул Василий Максимович. Все потянулись к Кате, Глущенко кричал:

— За Катечку! Ура!

Катя смеялась, но глаза у нее были полны влаги.

Мусатов поцеловал ее в лоб и в щеку, и она прильнула к нему на миг, зардевшись и вдруг неузнаваемо помолодев.

— Ужасно жаль, что нет с нами тети Клавы! — воскликнула она, чтоб как-то подавить свое волнение. — Ужасно!

Ирина Всеволодовна, которая сидела доселе с молчаливой и чуть снисходительной улыбкой, сказала:

— Да, жаль. Но мы за нее специально выпьем, и тост произнесу я. И он будет толковей, чем тост Виктора.

Ирина Всеволодовна любила свекровь. В душе она считала ее самым умным, значительным и стоящим человеком во всем семействе, быть может, еще и потому, что Клавдия Авдеевна всегда подчеркивала превосходство невестки над всеми остальными членами семьи.

Салат из крабов, похожий на клумбу, масло в виде розы, студень с мудреным орнаментом из крутых яиц и ломтиков лимона, заливной судак — все разрушалось с быстротой, и Катю хвалили.

— А Клавдия Авдеевна, — рассказывала Ирина Всеволодовна, — в каждом письме выражает опасения по поводу того, что Света так увлекается драмкружком.

— Ну, ма-ама!.. — начала Света обиженно.

— Так я же ничего не говорю, — усмехнулась Ирина Всеволодовна, — если вы с папой решили, что из тебя выйдет Ермолова, значит, есть на то основание. Это бабушке не нравится, а вовсе не мне. А вот Виктор, тот всегда внушает Свете, что она будет актрисой и по окончании театрального института поедет на периферию, на Север, на Дальний Восток. Это совсем неплохо — повидать страну и поработать в отдалении.

— Ну да, так Светочка и поехала, — закивал Глущенко, накладывая себе салат, — так я и поверил.

— Нет, поеду, дядя Гоша! — воскликнула Света. — Все великие артисты начинали с провинции.

Она нахмурилась, ее карие глазки сузились, губы сжались, и в этот миг она стала страшно похожа на отца.

— Хо, артистка, артистка… — поддразнил Борька.

— Дурак! — дернула плечами Света.

— «Великие русские артисты», ах-ах! — развел Мусатов руками, поглядывая на Свету с лукавым прищуром, в котором, впрочем, можно было угадать и подлинное недовольство. — Ты, Светка, еще просто артисткой будь. Просто, скажем, неплохой. А то «великие русские», шутишь?

Василий Максимович вступился за племянницу:

— Ты их не слушай, Светик, и не дуйся! Инженером будешь!

— Инженера не будет, — заметил Мусатов меланхолично.

— Ну врачом. Хочешь в докторы? — спросил Василий Максимович. Но Света не хотела ни в докторы, ни в инженеры.

— Я буду актрисой, и все… — как змейка зашипела она.

— А ну как не получится? — настаивал Мусатов. — А вдруг мы с тобой ошиблись, а? Нет, ну я серьезно, я совсем не шучу, ты не думай. На завод пойдешь?

— Оставьте вы ее в покое! — взмолилась Катя. — И ешьте, Виктор, ты ничего не ешь.

— Светочка — и на заводе! — почесал в затылке Георгий Макарович. — Побачить бы тот завод!

— Завод — «напрасный труд», — сострил Борька, — завод — «наоборот»!

— Катя, пусть он замолчит, или я его стукну! — закричала Света, но ей и самой стало смешно.

Мусатов оглядывал своих. Он их любил — семью. Дорогая публика. А как быстро подросла ребятня! О Свете и говорить не приходится, но вот Борька, Галка и Митенька, который остался дома. Не успеем оглянуться, и Глущенкам с Василием придется подумать о будущем своих детей. Да и ему, конечно. Он ведь всегда чувствует себя в кругу семьи ее главой.

— Товарищи, мало пьют! — заявил Георгий Макарович, — недовыполнение плана!

— Тост! — сказал Мусатов и снова встал.

— Ну, давай, Чингисхан, продолжай, киношник! — расхохотался Василий Максимович, поправляя очки и вытирая лоб бумажной салфеткой.

— Это — грузинский тост, — сказал Мусатов, — я его узнал от моего друга, Николая Эдишеровича Бабурии!

— Нико! — закричала Света. — Надо выпить за Нико, папа!

— Помолчали, — приказал Мусатов и начал тост. — На краю дороги росло дерево, очень красывое, как говорит Нико, и высокое, и густое, и вообще — замечательное. А под ним росло совсем маленькое и неинтересное. Однажды пришел путник, он ужасно устал и лег в тени Большого дерева и заснул. Когда он проснулся, ему захотелось посмотреть, куда ведет его дорога? Он влез на Большое дерево и увидел все окрест далеко-далеко. И путник сказал: «Спасибо тебе, Большое дерево. Ты очень помогло мне». — «Пожалуйста», — ответило дерево. Но когда путник слез, он ощутил ужасный голод. И он обнаружил, что маленькое дерево — яблоня, но плодов было на нем совсем-совсем мало. «Почему так, Маленькое дерево?» — спросил путник. И оно ответило: «А зачем? Плоды, ты же сам видишь, мелкие, простой сорт, дешевый. Кому такие нужны?» — «Мне! — воскликнул путник. — Я умираю от голода!» — «Ну что же, ешь на здоровье, — ответило Маленькое дерево, — я живу скромно, тихо». — «А не скучно?» — спросил путник.

И Маленькое дерево ответило: «Ах, пха… я так привыкло!»

Так выпьем же за простой сорт полезных яблок, — заключил оратор.

Кира проснулась, будто ее в бок толкнули. Вскочила, скинув платок с плеч, села.

Что это — день? Ночь? Ах, постойте… это Москва. Кира — у Катерины Максимовны.

Внезапно ее обуял страх. Куда она едет? Зачем? К кому?

Кира нашарила выключатель, перевела дух.

Она едет навстречу счастью. Она скажет: «Зачем следы на дорожке? Вот я сама приехала».

И потекут безмятежные дни.

Боже! Она опоздала на поезд! Проспала…

Кира в панике взглянула на будильник, до отхода поезда оставалось почти два часа, но она решила отправиться на вокзал немедленно.

До нее доносился смутный гул голосов. Кира встала и приоткрыла дверь.

Из полумрака появилось ее бледное лицо с широко раскрытыми глазами цвета морской воды в тихий пасмурный денек, полные испуга. Она прикусила нижнюю губу, верхняя чуть вздернулась, пушистые брови поползли вверх… и вдруг на щеках появились ямочки при виде людей, нарядного стола… Это длилось секунду, и только Василий Максимович, сидевший как раз напротив двери, приметил мимолетную Кирину улыбку. Кира стояла снова робкая и тревожная.

Катя, обняв ее за плечи, подталкивала к столу и торопливо рассказывала братьям, кто такая Кира… Кира Антоновна, она ведь теперь взрослая совсем!.. А в те годы, во время войны, в Селенске… Я же тебе рассказывала, Вася, и тебе, Витя, кажется, тоже. Помнишь? Про девочку Киру — дочку нашей хозяйки.

— Нет, не помню, — ответил Мусатов чистосердечно.

— А я что-то припоминаю, — сказал Василий Максимович, поглядывая на Киру сквозь очки.

— Мне пора ехать… — сказала Кира. — Ехать!

Глущенко вытащил часы на цепочке.

— На Таллин в ноль пятьдесят шесть, — сказал он, — времени много.

— На такси до вокзала не более пятнадцати минут, — сказал Василий Максимович.

— Ты поухаживай, Вася, — сказала Катя, но Василий Максимович уже и так накладывал Кире на тарелку салат и рыбу, роняя горошинки и желе на скатерть.

— Спасибо, я не голодна, — прошептала Кира.

— А вина?

— Спасибо, я не хочу.

Этот толстый рыжеватый Катин брат в очках стеснял ее, как и все здесь, впрочем. Недаром она взяла с Кати слово, что та не будет тащить ее к гостям. Ей не до них. Ей ни до чего на свете.

— У вас родные в Таллине? — спрашивал Василий Максимович.

— Да, спасибо…

— Может, пирожок хотите? — удивился Василий Максимович.

— Нет… у меня там друзья…

Ирина Всеволодовна притихла, у нее разболелась голоза.

«Красивая», — подумала Кира.

А девочка в красном — Света. С отцом дружит крепко, если судить по тому, как она, подойдя к нему сзади, обняла его за шею.

Счастливая девочка. Кира никогда не была счастливой девочкой. Но ей вспомнилась банка черешни и душистая упругость крупных ягод — удивительный подарок в тот грозный Новый год.

Виктор Кириллович. Значит, вот он какой…

Василий Максимович спросил у Киры:

— Вы что же, в командировку едете, Кира Антоновна?

— Нет, насовсем.

— Вот как. А по специальности вы кто, простите?

— Лектор, — ответила Кира, и кровь бросилась ей в лицо.

«Какая милая и красивая девушка», — подумал захмелевший Василий Максимович.

— А я хирург, но совсем не страшный! — сказал он, широко и добродушно улыбаясь.

— Катерина Максимовна, я поеду! — воскликнула Кира жалобно, но твердо.

— Ну что с тобой поделаешь… — улыбнулась Катя, а Георгий Макарович встал.

— Нет, меня не нужно провожать, — забеспокоилась Кира, — я сама!

Катя закричала, чтоб Кира не говорила глупостей, Гоша обязательно ее проводит!

Василий Максимович молчал. Он бы сам это сделал с удовольствием, но на него нашла робость. В конце концов, совершенно незнакомая женщина, с которой он и десятком слов не обменялся. Он снова вытер лоб бумажной салфеткой и глубоко вздохнул.

…В коридоре, пока Глущенко надевал шинель, вталкивая ноги в галоши, Катя расцеловалась с Кирой.

— Ну, дай бог, чтобы теперь у тебя все хорошо да ладно было, Киронька, чтоб все получилось так, как ты мечтаешь… — сказала Катя, покачав головой.

— Все будет хорошо, — ответила Кира сдавленным голосом, а Мусатов, который поглядел на нее издали, подумал: «Ой ли?», хотя ровно ничего о ней не знал.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На другой день Мусатов подъехал к кинофабрике «Наши дни» около десяти часов утра. В этом районе Москвы пахло свежестью близких лесов, талых вод, земли и тумана. Здесь все было мило Мусатову, начиная от проходной, где вахтер «при оружии» проверяет пропуска и греет больные ноги у керосинки, и кончая довольно нелепым, грязновато-розовым, со множеством окон зданием.

Перед главным входом на квадратной площадке помещались солнечные часы. Площадку и часы всегда очищали от снега. Сегодня часы «бездействовали» из-за пасмурной погоды. Солнца не было.

Солнце! Вечный и неизменный помощник, советчик, вдохновитель, соавтор киносценариста и оператора.

Войдя в здание, Мусатов зашагал по коридору со светящимися надписями: «Тише — звукозапись!!!» «Не шуми, мешаешь работать!»

От слишком громких шагов надписи начинали мигать. Эту систему мигалок изобрел сам Мусатов с помощью осветителя-монтера Сани Куманька.

Мусатов шагал негромко, по давно, годами, выработанной привычке.

— Вик, посторонитесь, дитя мое!

Зоя Валентиновна несла несколько папок, перевязанных бечевками; рядом шла Алла с целой горой папок, придерживая верхнюю подбородком.

— У меня с вами будет серьезный и весьма принципиальный разговор, Вик, — строго начала Зоя Валентиновна.

Мусатов внутренне насторожился: несмотря на неоднократные просьбы, Зоя Валентиновна продолжала называть его этим дурацким именем, придуманным ею много лет назад, когда Мусатов за ней волочился.

— Очень серьезный разговор… — повторила Зоя с ироническим и недовольным видом.

— Да, Виктор Кириллович, — вмешалась своим наивным голоском Алла, — я вчера начала читать ваш сценарий, но не закончила. За мной пришли ребята, наши бывшие гиковцы, и мы… Я прочла почти треть, — спохватилась Алла, вспомнив, что она все же редактор. — Судя по началу, это свежо и, знаете, необычно.

— Алла, дитя мое, никогда не судите по началу, — назидательно произнесла Зоя Валентиновна.

Так. Зое не нравится. Алла, не дочитав, побежала куда-то с гиковцами.

— Какой же я болван… — сказал Мусатов печально. — Передо мной стоит девушка с горой папок…

— Что вы, Виктор Кириллович, я сама прекрасно…

— Нет уж, разрешите.

Алла с наслаждением опустила затекшие руки.

— Я дочитаю быстренько, вы не бойтесь… — сказала она.

Все трое молча дошли до третьего этажа. Мусатов свалил папки на пустой стол в пустой, пахнущей краской комнате и пошел на четвертый.

Вопреки правилам, двери монтажных стояли полуоткрытыми, и оттуда неслись звуки музыки и обрывки фраз, прерванных на полуслове… С полнокровным ревом вздымался реактивный самолет… скрежетали гусеницы трактора… пенясь и шипя, вырывались из шлюза потоки воды… вдруг мирно загоготало стадо гусей… задумчиво прогудел электровоз…

«Вот уже десять лет, как закончилась война… — звучал голос диктора, — вот уже десять лет, как закончилась… вот уже десять лет, как…»

На пороге появилась Маруся Сердечкова, оператор. Она подскочила к Мусатову и спросила, напрягая голос:

— Мне идет спецовка, Кирилыч?

— Не очень, — признался Мусатов.

Но Маруся была в восторге от своей оранжевой спецовки. Кирилыч просто ни черта не смыслит: мировая спецовка, и карманы на всех местах!

— Я монтирую своих «Юннатов-зоологов». Гуси, слышишь? Идем, я тебе покажу гусей, Кирилыч, пионеры вывели, такие пацаны. Да, слушай-ка… Тебе туго придется, — внезапно сказала Маруся, — у тебя будут противники, Кирилыч.

— Кто?

— А я тебе скажу!

Ее круглая физиономия стала злой, как у кошки, которой наступили на лапку.

— Зойка-ханжа — раз, Оружейников — два. Ведь он — шляпа. Он, кстати, заболел, слышал? Они отложат обсуждение. Они вообще будут сколько влезет тянуть. Алка, — продолжала Маруся. — Зойка ее накачает, а она Зойку боится. Еще найдутся… — вертела Маруся головой перед самым лицом Мусатова, а лицо его медленно расплывалось в улыбке.

— Значит, тебе-то нравится? — спросил он у Сердечковой.

— А хочешь, я тебе скажу, кто тебя поддержит? — продолжала Маруся. — Хочешь? Во-первых, Рябинин, да, да, Рябинин, потом Женя. Так мне кажется. И знаешь кто еще? «Шпуля» — Неверов.

— Парторг? — спросил Мусатов с живостью. — Ты считаешь? А Панков? Директор?

— Не знаю! — воскликнула Маруся. — Ты много хочешь от меня, Кирилыч. Это же все интуиция. Откуда я могу знать, что в директорской голове Панкова? Но «Шпуля», он — умница. Ну что ты на меня уставился? Что? Ты лучше скажи, кто прозвище придумал Неверову, когда он пришел к нам с Новоткацкой фабрики?

— Ну, я.

— Ах — ты. И тебе — партийному — можно, а мне — беспартийной — нельзя.

— Это было глупо.

— Конечно. Мы его не знали, правда. Но не в этом теперь суть. А суть в том, что ты хорошую штуку сочинил, Кирилыч, мы вчера с Федором читали вслух. Он понимает, мой муж Федор, хоть он и специалист по водонапорным башням. И ты должен за свою работу драться, Кирилыч, потому что будет куча возражений и по частностям, и в целом. А я к тебе в группу пойду работать, если возьмешь.

— Так ты же самостоятельно можешь, Маруся. Зачем тебе ко мне в операторы?

— Слушай, Кирилыч, давай сколотим хорошую группу! Давай снимем хорошую картинку про хорошего человека — Нико Бабурию!

— Что ж, спасибо на добром слове, Мария. А спецовочка ей-ей узковата! — весело крикнул Мусатов ей вслед. Он затушил окурок и тоже пошел в монтажную.

— Вот уже десять лет… Вот уже десять лет… — снова звучал голос диктора: кто-то в шестой кабине никак не мог подогнать эту фразу под монтажный кусок изображения. — Вот уже десять лет, как закончилась война…

Десять лет…

…Утро было безоблачное и ледяное, военное небо тревожно гудело. Полуторка, выкрашенная в белый маскировочный цвет, везла муку, пшено и какие-то ящики, тщательно укутанные войлоком и промерзшей рогожей.

Мусатов сидел рядом с водителем.

Это был сухопарый аджарец с пробивающейся жесткой щетиной на впалых щеках, с длинным носом, лихо закрученными усами и таким горячим блеском в глазах, как будто они еще сохранили немного кавказского зноя. Его звали Нико Бабурия.

— Бабурия один из первых пошел в два рейса, — заявил он, — теперь он трехрейсовик. Вам повезло, товарищ старший лейтенант, с Бабурией ехать, жизнью клянусь! Что там собираетесь снимать в Ленинграде, товарищ старший лейтенант?

— Заводы, — ответил Мусатов.

— Пха, заводы! Там некоторые заводы только с января работать начали. Их из-под снега откопали, товарищ старший лейтенант, в цехах мороз, как на улице. Я лично, Бабурия, только одного боюсь — ххолода!

Машина шла лесом, скользя и буксуя на косогорах; с веток от далеких разрывов сыпался сухой снег.

Камера висела у Мусатова на шее, на ремне от автомата; он ее приспособил таким манером с первых дней войны, чтобы не таскать футляра; пусковой ключ был всегда повернут до отказа, кассеты заряжены. Камера, как боевое оружие, должна быть в постоянной готовности. Мусатов прикрыл аппарат полой полушубка, который уже успел пропитаться въедливым запахом бензина, будто долго висел возле примуса.

— Тоже ххолода боится! — сказал Бабурия раздумчиво. — Аппарат не мандарин, а боится. Здесь в лесу — ничего. А вот выйдем на лед, тогда будет настоящий…

Он стал рассказывать о рейсах самых первых времен существования «дороги жизни», когда ходили только ночью, длинными колоннами, без фар, медленно; машины натыкались друг на друга, проваливались под лед, а немец гонялся за ними почем зря, впрочем, и сейчас гоняется. А наши истребители патрулируют дорогу, и такие, жизнью клянусь, бывают потасовки!

— Но теперь хорошо на дороге, — добавил Бабурия, — освоена. Танки, понимаешь, проходят. Недавно танковая колонна в ремонт пошла.

Сидя в дребезжащей кабине, Мусатов чувствовал, как упорный, настойчивый холод постепенно проникает под полушубок, в валенки, под ушанку, забирается в гимнастерку, под мохнатое офицерское белье, подступает куда-то к самому нутру.

Он несколько раз вылезал из кабины и снимал проходящие машины. Промчался автобус, идущий из Ленинграда, стекла заиндевели.

— Ребятишек, наверное, вывезли… — сказал Бабурия. — Эх, ребятишки, ребятишки…

Мусатов бежал рядом с полуторкой, шедшей на небольшой скорости, снимая Бабурию за рулем.

— Ну зачем! — кричал Бабурия. — Небритый я, некрасывое будет кино, товарищ старший лейтенант, совсем неинтересное!

— Вот кончится война, приезжайте к нам в Грузию, там можно красыво наснимать и много мандарин покушать, — сказал минуту погодя Бабурия и добавил: — «НЗ» не найдется, товарищ старший лейтенант?

«НЗ» нашелся, они выпили по глотку спирта, но теплее не сделалось. Когда лес кончился и перед Мусатовым предстала нескончаемая снежная равнина, он даже не ощутил в первый миг ветра, который ворвался во все щели кабины. Было уже около часа дня. Ослепительное солнце стояло высоко.

Остановил патруль: бойцы в маскхалатах, морщась от ветра, проверили мусатовские документы, которые вырывались из рук. Двинулись дальше. Мусатов то и дело просил Бабурию остановиться: ему хотелось заснять и лыжников в маскхалатах, идущих по снежной целине, и вереницу попутных бензоцистерн, и черные воронки от бомб.

Бабурия явно начинал нервничать, просил:

— Скорей, скорей, товарищ старший лейтенант.

— А чего вы так торопитесь, Бабурия, боитесь?

— Боюсь, боюсь, — кивнул Бабурия. — У меня там в ящиках знаете что лежит? Мандарины лежат, наши, грузинские, для детей. Что же они, все перемерзнуть должны к чертям, пока вы тут свое кино крутите?

— Мандарины? Для детей?

Может быть, в этот миг Мусатов ощутил острее, чем за все время пути, лютую ладожскую стужу. Неужели же они мерзнут, эти мандарины для детей, как он сам?

— Так чего же вы не сказали?

Бабурия промолчал. Он не верил, что это помогло бы делу, все равно оператор задерживался бы. Кроме того, Бабурию мучила близость этих мандаринов. Он никому на свете не признался бы, что всю дорогу только о них и думал, ощущал их запах, запах родного, далекого, теплого края, ощущал их сладость и свежесть на своих губах; он был бы рад лишь подержать в руке золотистый мягкий плод, прижать к щеке.

— А вы видели, товарищ старший лейтенант, ленинградских детей? — спросил Бабурия. — Нет? А я видел.

— Больше останавливаться не будем, — решил Мусатов.

Он первый услышал завывание немецких моторов и повернулся к Бабурии. Тот в свою очередь покосился на Мусатова и еще крепче налег на педали. Мусатов высунулся в окно и увидел «девятку».

«Где же наши истребители? Наверное, сейчас налетят», — подумал он совершенно спокойно, и в то же время его обдало жаром с ног до головы.

От звена, не торопясь, лениво, как показалось Мусатову, отделился крайний бомбардировщик и зашел в пике. На фоне нежно-голубого неба оторвалась бомба и, завывая, полетела к земле.

Много позднее, когда Мусатов получил свой материал из печати, он очень удивился, что бомба все же влетела в его кадр. Он толком не помнил даже, как снимал, кажется, приоткрыл дверцу, а может, успел спустить стекло, высунулся из окна и выработанным годами движением нажал спуск… Он успел подумать, что немец все же промахнулся, раз он, Мусатов, эту бомбу так хорошо видит. Взрыв оглушил, Одновременно метрах в ста левее трассы взметнулся белый гейзер снега и воды, ветровое стекло лопнуло, что-то с силой ударило в кузов и в крышу. Бабурия в залитом кровью полушубке вцепился в баранку. Следующий взрыв раздался где-то сзади, сотрясая лед и небеса. Мусатов, скинув с шеи ремень, пытался ухватить баранку, но водитель не отпускал, лязгая зубами.

— Я умею… да пусти, дурак! — рассердился Мусатов.

Третий взрыв раздался еще ближе. Посыпались мелкие осколки стекла. Мусатов почувствовал, как его царапнуло по щеке и кровь потекла за шиворот.

В небе уже гудели, кажется, свои, раздавались пулеметные очереди.

— Ну, теперь двигайся и ноги опусти, ноги… — хрипел Мусатов, завладев наконец рулем. — Да двигайся, черт, пролазь, ну вот так. Жив, Бабурия?

— Пха, жив… — ответил Бабурия и, потеряв сознание, навалился на Мусатова.

Тот притормозил, когда увидел бегущих навстречу санитаров.

— Повезло! — крикнул санитар, распахнув дверцу полуторки. — Задняя машина — вдребезги.

Мусатов поглядел на белое с черными усами лицо Бабурии. Только потому, что он застонал, когда его вытаскивали, стало понятно: водитель — жив.

— А вас тоже задело малость, — сказал санитар.

Мусатов ответил с грузинским акцентом:

— У меня, понимаешь, мандарины!

Часть из них превратилась в промерзшие комки, один ящик разлетелся вдребезги, но около тысячи солнечно-желтых плодов, созревших на далекой родине водителя Бабурии, все же попали по назначению. Как ни странно, и камера и кассеты остались невредимы.

…Через шесть лет после окончания войны Мусатову довелось снова увидеть Бабурию.

Дело было летом, в жару. Ирина Всеволодовна уехала в отпуск на юг. Света находилась в пионерлагере, старушка домработница в деревне.

В квартире было по-летнему пыльно и душно.

Как-то воскресным днем позвонили. Мусатов открыл и остолбенел.

Нико Бабурия постарел, на висках серебрилась седина, сквозь стойкий южный загар четко обозначились морщинки возле глаз, но сами глаза были по-прежнему жгучи и молоды.

— Ну, как, — спросил Нико Бабурия, — мандарины довез, слушай?

Он много лет готовил эту фразу для первой встречи, и вот наконец она состоялась, и можно было обняться и расцеловаться.

— Нет, это просто как во сне! — сказал Мусатов. — Нет, это просто — диво! Смотри — живой!

— Живой, как стрекоза! Пха…

Когда прошли в мусатовский кабинет и Бабурия взглянул на увеличенные кадры, которыми были увешаны стены, то тотчас же увидел себя за рулем.

— Повесил! Портрет повесил! Это же я, Бабурия, висит портрет!

— Как же ты снял, слушай? — спросил Нико серьезно. — Я за тебя переволновался, когда смотрел кино, жизнью клянусь. Как тебя самого не уложило, дорогой?

— Ох, Нико, Нико… — вздохнул Мусатов, потрепав его по плечу. — Не дай бог новой войны. Но в старую мы от сердца воевали.

— Теперь, знаешь что, товарищ Мусатов? Теперь давай выпьем. Я две бутылки киндзмараули привез — жидкое солнце! Спе-ци-ально!

Мусатов хотел было достать парадные бокалы, но буфет оказался запертым, где ключ — неизвестно. Пришлось довольствоваться чашками, которые нашлись на кухне.

— За нашу встречу, Нико! А, как хорошо, что ты приехал! Давай, рассказывай с самого начала.

Но Бабурия потребовал, чтоб Мусатов прежде всего рассказал о себе. Он — большой человек, работник, понимаешь, искусства. И когда в кино на экране появляются знакомые имя и фамилия, Бабурия тотчас же сообщает соседям, что в войну на Ладоге попал под бомбежку вместе с Мусатовым.

— А соседи на тебя шикают. Ты где после ранения воевал, Нико, как Берлин брал? — спросил Мусатов, поглядев на длинную колодку орденских ленточек Бабурии.

— Ай, слушай, я воевать терпеть не могу. Это я тебе говорю, Бабурия. Не-на-вижу! В Берлин наша часть одна из первых входила. Там случай был, действительно, слушай, интересный: я детей вытащил из подвала. Ух, там было ххолодно. Как в могиле ххолод!

— Каких детей?

— Пха… немецких. Такие все беленькие, как барашки. Штук тридцать. Их совсем засыпало. Это на какой-то штрассе было, не помню. Только вижу, слушай, около подвального окошка, в обломках, в кирпиче битом — мячик. Обыкновенный мячик, красный с синим. У моих детей тоже такой был.

— Ну?

— Ну, я догадался, а саперов как раз не было, так — своими силами. Танкистов привел. Один сволочь был, фамилию забыл, «не хочу, говорит, пусть. Мало, говорит, наших детей погибло?» Но я ужасно закричал: «Сволочь! Нельзя так рассуждать! Не красыво!» Вытащили. Давай за мирное время выпьем, слушай!

Чокнулись и выпили по полной чашке.

— Давай, Нико, за тебя давай выпьем.

— А что за меня… товарищ Мусатов, дорогой… пха! Многие люди после войны стали большими людьми, дорогой.

— Ну, а ты, Нико?

— А я… пха…

— Что «пха»?

— Я, Бабурия, просто скажу тебе, товарищ Мусатов, на пассажирском автобусе, кондуктором. На Тбилисском шоссе. Не хотелось с транспорта уходить. Маршрут — Тбилиси, Дилижан, через Семеновский перевал, Севан, Арзни, и так до самого Еревана.

Он рассказал, что водителем на автобусе Сурен Тигранян, а сам автобус — старая трясучка, «настоящий драндулет»! Всё обещают новейшего образца: на Военно-Грузинскую обещают перевести, но пока и на рейсовом «драндулете» они с Суриком не жалуются.

— Потому что возим только замечательных людей!

— Каких же именно?

— Как каких? Всех! Все люди замечательные, каких мы возим.

Он стал сыпать фамилиями своих знакомцев — грузинские, русские, армянские, азербайджанские.

— И даже сам большой поэт Тициан Калами, жизнью клянусь, ездит к большому армянскому художнику в гости. Я его оберегаю, старика, как воздушную пушинку.

Тараща глаза, он принялся рассказывать, как недавно «в драндулете, слушай, одна молоденькая принялась рожать» и как весь автобус в полном составе свернул с шоссе на проселок и вовремя доставил молоденькую в родильный.

— Замечательный мальчик родился, это я тебе говорю, Бабурия, три кило, слушай, восемьсот граммов. Я навещал и подарил арбуз ровно три восемьсот весу!

В другой раз он мирил рассорившихся чуть ли не до драки пассажиров, а в третий дело было еще серьезней: один молодой парень, «сын замечательного человека — акадэмика», совершил скверный поступок, испугался и решил бежать из родного дома.

— Я тебе как-нибудь расскажу, Виктор Кириллович, как мы его уговорили признаться, слушай, и не погибать, слушай, и вернуться!

— Кто это «мы»?

— Ну я, и пассажиры еще, замечательные. Только спорят до хрипоты, какой город лучше — Тбилиси, Ереван или Баку…

— У меня в автобусе, чтоб дружба народов была! Так я хочу! — воскликнул Бабурия, сверкая глазами. — Давай выпьем, товарищ Мусатов. Я сейчас тост скажу.

Он налил вина и произнес тост про Большое дерево, Маленькое дерево и про путника.

— Тбилисское шоссе, это же такая красота, Виктор Кириллович! Снять кино, и больше ничего! Клянусь жизнью!

— А что ты думаешь, я бы снял.

— И такие люди редкостные, слушай! Замечательные.

— Ты сам замечательный, — улыбнулся Мусатов с нежностью, — ты, Нико, хороший, добрый человек.

— Ай, я что. Про меня кино не снимают, про больших людей снимают. Но ты приезжай.

— Приеду.

— Обязательно, дорогой!

Но прошло еще несколько лет, прежде чем Виктор Мусатов сумел начать и кончить свой сценарий «Добрый человек».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Кира Андросова вернулась из Таллина через два дня. С ночи она сидела на вокзале, ежась в своем старом пальтеце с потертым кротовым воротником. У нее болел зуб, и она все время щупала его языком.

В Таллине она провела чуть поболее суток.

Она не столько страдала, сколько была ошеломлена и совершенно сбита с толку. Андрей Юльевич не встретил ее в Таллине, хотя она телеграфировала дважды.

Собственно говоря, он ведь и не приглашал Киру. Он ничего ей не обещал, ничем с ней не был связан, кроме единственного поцелуя в парке, над прудом.

Он просто любил писать письма и получать ответы. Он, кажется, ничего не сделал худого: вот разве только то, что довел Киру до тупого отчаяния.

Она воротилась в Москву. Что же теперь делать?

Конечно, если бы она пришла к Катерине Максимовне, ее бы там приютили. Но Кире мерещились небыстрые, чуть навыкате глаза Георгия Макаровича — Катиного мужа, и ей было совестно. Ей очень хотелось есть. Она вытащила из сумки баранку и принялась ее жевать, искоса поглядывая на маленькую смуглую женщину, которая присела рядом. На той была простая рабочая стеганка, на голове — шляпка из толстого вишневого фетра с клеенчатым цветком и резинкой под подбородком. Глаза — черные, глубокие, угрюмые…

Несколькими днями раньше бригадир малярной бригады Тоня Бурлакова перед началом смены зашла в трест.

Тоня поднялась на пятый этаж и дернула ручку двери с табличкой «Местком». Дверь оказалась запертой.

Тоню слегка поташнивало, кружилась голова, клонило в сон. И на душе было скверно.

Пришел председатель Ермолаев и пригласил в кабинет:

— Входи, Антонина Карповна, присаживайся.

Тоне сразу стало легче от этих нехитрых слов, хотя вид пепельницы, полной окурков, заставил ее прижать платок к носу.

Она сказала, что пришла по поводу детсада. Двойняшки ее, Анька с Лизкой, ведь детсадовские. Ну вот, хотелось бы, чтобы и нынче, как и прошлым летом, они поехали на трестовскую дачу в Одинцово на весь сезон.

— Можно, Николай Ермолаевич? — спросила Тоня робко, потому что знала, какой предстоит наплыв детей.

— Можно, почему нельзя? — ответил Ермолаев, поглядев на Тоню поверх очков, как и положено старику. — Муж твой все сидит, Бурлакова?

— Сидит, слава богу. Я с ним полностью разделалась. Он не только озорничал. По поездам… по поездам… с песнями… ходил. Я знаю. Вроде слепого прикидывался. Это же стыд какой, Николай Ермолаевич, здоровый мужик. И пил!

— Пьют, болваны, — вздохнул Ермолаев.

— А я не желаю. Не желаю! Чтоб пил и озорничал у детей на глазах — не желаю! Я сама детей выращу, Николай Ермолаевич, и никого мне не надо. Никого.

— А не трудно?

— Трудно.

— Подавай заявление на Одинцово, не откладывай, — посоветовал Ермолаев, — на ближайшем же месткоме вынесем решение.

Тоня все сидела, прижав платок к лицу.

— У меня еще одно дельце… вот какое. Я скоро попрошусь на работу полегче, Николай Ермолаевич. Так пусть меня профсоюз поддержит.

— Это с какой же радости? — удивился Ермолаев.

Тоня молчала.

— Хвораешь?

— Хвораю, — кивнула Тоня.

— Справочку принесешь из поликлиники, по всем законам. Комиссии заключение. А на какую работу хотела бы?

— Да хоть на вешалку, или уборщицей, или в столовую… — говорила Тоня, глядя в пол, а сама думала о заключении комиссии, которое ей все равно придется принести из поликлиники на рассмотрение месткома.

— Заработки ведь куда поменьше пойдут, Тоня, куда поменьше, — заметил Ермолаев.

— Знаю. Я жиличку к себе в комнату пущу, студентку. И это ведь все временно. Когда… поправлюсь, опять малярить стану.

Она встала и вдруг покраснела, как дивчина:

— Николай Ермолаевич, вот давно спросить хотела, это верно люди говорят, что вы Зимний брали?

— Зимний? — удивился председатель месткома. — Я и в Питере-то не был отродясь. Все собираюсь, да некогда.

— Ну, извините тогда. До свидания, — сказала Тоня.

…А на улице, возле входа, ей сразу бросился в глаза знакомый номер трехтонки: МЮ-19-81. Ни с каким другим не спутаешь номером. Тоня даже знала общую сумму цифр — ровно сто! Но она сразу отвернулась, чтоб не глядеть… Месяца полтора не видела, все про себя решила, и нечего тут волноваться и переживать. А все-таки приостановилась, хотя опаздывала, стала рыться в своей авоське.

Тоня уже слышала, как скрипнула сзади дверца трехтонки, но не захлопнулась, — значит, там ждали. Тоня на затылке своем ощутила взгляд и судорожно рылась в сумке, подставив под нее колено, хотя искать там было нечего — пустая банка да бутылка из-под молока.

Сзади раздался слишком бодрый и беззаботный голос:

— Антонина Карповна, никак? А что не здороваетесь?

— Некогда… — ответила Тоня.

— На шестой объект? Так я подвезти могу, по пути, — сказал Павел Карманов.

— А мы и на автобусе не хворые.

— Да ну садись, говорят, садись.

Он тоже торопился, долговязый нескладный парень в промасленной стеганке и кепке набекрень, и нетерпеливо вертел ручку дверцы.

Тут надо было решать немедленно: бежать ли сломя голову к автобусу или залезть в кабину. Тоня залезла в кабину.

— Тороплюсь, опаздываю, — сказала Тоня, чтоб оправдаться перед самой собой.

Порожняя трехтонка затарахтела. Тоня держала на коленях авоську, глядя прямо перед собой и ничего не видя. Оба молчали.

— Вмиг доставим, — сказал Павел все таким же слишком бодрым голосом.

Но их задержали у первого же светофора.

— Попали под красный, — сказал Павел, — теперь до самого конца попадать будем. Дело известное.

Он порадовался, что, попадая под красный свет, побудет подольше с Тоней. Порадовался — и сам удивился.

— Как она, жизнь молодая? — спросил Павел.

Тоне показалось, что это он нарочно. А что тут мудреного, если разобраться?

Над ветровым стеклом висело желтоватое зеркальце со щербинкой; Тоня хмуро поглядела в него… Хороша, нечего сказать. Черная, длинная прядь выбилась из-под платка, цвет лица такой, будто из темного умылась колодца, морщинкивозле сухих, обветренных губ, морщинки под черными, угрюмыми глазами, с черными сросшимися на переносице бровями, сразу видно, что из цыган, и сразу видно, что молодость прошла.

Машина тронулась, в зеркальце сверкнуло Пашкино лицо с золотистой щетинкой на круглых щеках — не побрился, золотистый хохолок торчит из-под кепки — совсем малец!

«Ох, беда!» — подумала Тоня. Она опустила стекло, чтобы не дышать бензином, и еще плотнее сжала губы.

— Даллес-то — а? — спросил Павел. — Отмочил.

Он не знал, как повести разговор, поскольку Тоня ни о чем не стала спрашивать: где пропадал, почему не являлся. Она не ответила. Сидела, все так же прямо глядя перед собой, чтоб не видеть курносый Пашкин профиль, ни всего его молодого лица, отраженного в зеркальце со щербинкой, а трехтонка тарахтела и подпрыгивала. Они долго молчали оба.

Их снова попридержали у светофора. Павел спросил каким-то жалобным тоном:

— В кино бы сходить или на танцы, а?

Тоня пожала плечами: танцы. Ну, комсомол, ну что с него возьмешь!

— Ты, — сказала Тоня, едва шевеля губами, — с Капой Лукиной на танцы бы сходил, с шоферицей, или с Лидкой-водопроводчицей, а?

Теперь ее снедала не только обида, но и ревность.

— Да ну, враки все! — воскликнул Павел. — Ей-богу враки!

— А что враки-то? — покосилась Тоня на Павла.

Ух, какие у нее черные глаза!

Павел не ответил, по-мальчишески распустив губу. Теперь их держали у шлагбаума, вокруг трехтонки теснились легковые и грузовые, ожидая, пока пройдет электричка. Ему уже самому не терпелось довезти Тоню до шестого объекта. Что он может доказать? Ровно ничего. Встречался с девушками? Встречался. Сказать, что в дальние ездил рейсы, сперва за трубами, потом за мотором, показать накладные? Так ведь между рейсами бывал в Москве? Бывал. Не зашел? Нет. Почему? А бог знает почему. А почему он сегодня так ей обрадовался?

Электричка застучала по рельсам, шлагбаум дрогнул и стал медленно подниматься.

— Дрова-то сухие, верно? — спросил Павел, сам понимая, что это глупо.

И тут Тоня не выдержала. Она схватила авоську, дернула ручку дверцы и распахнула ее.

— Тоня! — крикнул Павел. — Антонина!

Она уже выскользнула из машины и, чуть не угодив под соседнюю, побежала к тротуару.

Машины тронулись, сзади кто-то отчаянно сигналил Павлу. Он в сердцах захлопнул дверцу покрепче и тоже тронулся.

«Э, к лучшему», — подумал Павел, мысленно обругав Тоню нехорошим словом, а сам покраснел.

Более полутора месяцев прошло с тех пор, как он завез Тоне дрова. Ну, завез. А если бы ребята, водители, встретили его с Антониной, засмеяли бы: нехороша, и старше его лет на семь, и двое детей. А главное, что́ сказала бы мать? Но тут же вспомнилось, как Тоня, поджав ногу, бренчит на гитаре и напевает низким, почти мужским голосом про кибитку да ковыль… Она в детдоме выросла, но свою мать помнит и песни ее помнит.

…На другой день Тоня во время работы упала в обморок.

Вечером она отправилась в поликлинику, ей дали больничный лист на три дня.

Она пролежала день плашмя, не двигаясь, посасывая соленый огурчик и стараясь ни о чем не думать, кроме как о жиличке, которую обязательно решила взять.

Ей хотелось, чтобы женщина была совсем посторонняя, молодая, тихая, нелюбопытная и неболтливая. Одна вдова, живущая в Тонином дворе, взяла себе жиличку — студентку, познакомилась с ней в поезде, и не нарадуется.

Комсомольская площадь находилась совсем рядом — две улицы пройдешь, вот и вокзалы.

Сначала Тоня обошла зал ожиданий Казанского, ища студентку и не подозревая, что в это время года учащиеся обычно не приезжают. На Казанском она не нашла никого подходящего и прошла на Ленинградский.

Бродя среди скамеек, полных людей, Тоня еще издали увидала «студентку». Она даже чем-то похожа была на ту, которая жила у вдовы. Худенькая, сероглазая, в пальтеце с потертым кротовым воротником. Только та, что у вдовы, была веселая, смешливая, а эта нахохлилась и глядит перед собой, будто ничего не видя, и жует сухую баранку. Рядом с ней чемодан с побитыми углами и мягкий сверток, перевязанный пояском от летнего платья. Этот поясок — розовый в черную крапинку — чем-то страшно разжалобил Тоню. Давно, когда она покидала детдом, у нее тоже был сверток, перевязанный пояском.

Тоня подсела на лавку.

— Я, конечно, извиняюсь, но вы в каком университете студенткой… В высотном? — спросила Тоня у Киры.

— Я не студентка, — ответила Кира.

— Не студентка? — разочаровалась Тоня. — Так чего же ты тут сидишь? А я вон угол сдать хочу, — вздохнула Тоня, — у меня комната сухая, теплая. Я да девчонки детсадовские. Мужиков нет. Может, знаешь, кому нужно из студенток? — спросила Тоня, которой не так легко было расстаться со своей идеей.

— Угол? В теплой комнате?

Кира блаженно улыбнулась, будто ее уже туда привели. Однако она сразу заподозрила подвох. Не может быть, чтоб ей, Кире Андросовой, так повезло. Глупости!

— Почему вы именно ко мне обратились, — спросила она опасливо, — тут ведь полно народу?

— Приглянулась ты мне, — ответила Тоня угрюмо.

— А почему я вам приглянулась?

— Да уж не знаю.

— Нет, вы скажите — почему?

Тонино лицо, и без того смуглое, потемнело, будто тень на него нашла.

— Ну и черт с тобой! — рассердилась она не на шутку. — Я же тебя в комнату хочу пустить, а ты же меня и подозреваешь? Плохо тебе в жизни придется, девка, беда!

Она вскочила и ушла. Кира еще видела в толпе вишневую Тонину шляпку.

На другом конце скамейки сидели старик и мальчик. Кира воскликнула:

— Постерегите вещи!

И побежала за Тоней.

— Возьмите меня к себе! — взмолилась Кира. — Возьмите меня. Я вам помогу… и за детьми, если надо… и никакого беспокойства… возьмите меня в комнату! — молила Кира, хватая Тоню за локоть, но та отмахивалась. Кира едва за ней поспевала. Потом Тоня внезапно остановилась:

— Из детдомовских бывших?

— Нет, что вы!..

Всё не то. Она оглядела Киру с ног до головы:

— Э, да ты больна, кажется, простыла, что ли?

Но Кира, с детства приученная скрывать свои недуги, чтобы не сердить Ольгу Романовну, решительно запротестовала: нет, нет, она здорова, и вообще никогда не болеет!

Тоня махнула рукой.

— Пошли давай, — решила вдруг Тоня.

Вернулись за вещами; Кира от страха и надежды боялась проронить хоть слово.

Дом, где жила Тоня, — двухэтажный, обшитый почерневшим тесом, с резными наличниками и цветами в оконцах, походил на тот, в котором Кира жила в Селенске. Лишь три телевизионные антенны на крыше напомнили ей, что она все же в Москве.

В прихожей было тесно, в кухне на газовой плите весело подпрыгивала крышка закипевшего чайника. Пахло свежевымытыми полами, немножко плесенью, немножко мусором.

— Сюда, — вздохнула Тоня.

Прежде чем снять замок со своей двери, она еще раз пристально поглядела на Киру и слегка покачала головой, как бы удивляясь собственному легкомыслию.

На подоконниках, над пожелтевшими от стирок занавесками, розовели бальзамины и олеандры в старых кастрюльках.

На комоде — две вазы с цветным ковылем. Репродуктор включен и похрипывает.

Кира стояла, не снимая пальто. Тоню это рассердило:

— А ну раздевайся, не в гости пришла. Разбирай свое барахлишко!

Вечером, когда двойняшки уже спали, произошел серьезный разговор.

— Пропишу тебя пока на три месяца, временно, а ты работу ищи, — говорила Тоня, — уж там маникюрщицей или чем другим — дело твое, а иди, не тяни. Сто целковых ты мне отдала за месяц вперед, а сколько у тебя осталось — грош ломаный? То-то и оно.

Кира лежала на оттоманке, укрытая до подбородка, ее тряс озноб, а щеки пылали от жара, но настроение, кажется, улучшилось.

— Нет, сейчас все будет хорошо! — повторяла Кира.

— А чего хорошего-то?

— Ну, вот я к вам попала, Антонина Карповна, это же изумительно получилось! Устройте меня на ваше строительство, Антонина Карповна, я попробую — у меня сейчас вся жизнь пойдет на лад! Я маникюршей больше не желаю! Не хочу я — маникюр! — воскликнула Кира.

…А через несколько дней она уже сидела в парикмахерской за тонконогим столиком, на котором лежали пилки и ножницы, стояли флакончики лака.

В середине апреля над витриной натянули тент. Заведующий говорил, что не помнит случая, когда тент нужно было натягивать до праздников. Удивительная в этом году весна. И кто мог предположить подобное, когда в начале месяца еще были такие холода?

В «дамском зале» к концу дня становилось душно от назойливо гудящих фенов, от машинок для щипцов, от испарения мыльной воды.

В Кириной смене работало еще три маникюрши: Лида, Валя и Софья Васильевна. Лида училась в вечерней школе, чтоб сдать за десятилетку и поступить в институт. Она приносила с собой учебники и, едва закончив обработку очередной пары рук, бралась за книгу. Кира видела, что учеба дается Лиде с трудом: ей мешает шум фена, болтовня сотрудников и клиентов и вся атмосфера большой парикмахерской в центре Москвы.

Но Лида занималась, вызывая пренебрежительное недоумение Вали Бунчиковой — Кириной ровесницы. Та в свободные минуты, бойко перебирая спицами, вязала себе кофточки.

Про седенькую, похожую на сельскую медсестру Софью Васильевну говорили, что она лучшая маникюрша в Москве.

То ли ранняя весна была тому причиной, то ли запахи земли и клейких почек, что с порывами ветра пролетали над улицами и врывались в окна, разбудоражили Киру, только ей захотелось стать не просто счастливой, а счастливее всех.

За витринами парикмахерской она видела многоцветные машины. Она видела хорошо одетых людей; они шли быстрым столичным шагом, исчезая за поворотом улицы, Кира успевала только вскинуть взгляд и — нет человека. Как-то раз в парикмахерскую вошла молодая женщина, стуча башмачками без задников, на тонких и прозрачных, как рюмки, каблуках. У нее было большеротое милое лицо, острые плечи и локти, и вся она казалась долговязым подростком, несмотря на заморский наряд и не такую уж раннюю молодость.

Завидя ее еще в дверях, Валя Бунчикова сказала громко, так, чтобы все слышали:

— А, Нина! Ты откуда же вернулась, снова из Парижа?

— Нет, из Египта на этот раз, — ответила Нина.

— Ах, верно! — воскликнула Валя, зыркая по сторонам, чтоб проверить эффект. — Вы же с Симоном были в Египте, я же сама лично читала в газете и по радио слышала. Наверное, видели кучу всяких пирамид?

— Да, мы видели пирамиды, — сдержанно ответила Нина. И, заметив, что Валя толкнула ногой стул, чтоб она села к ее столику, сказала, еще пуще смущаясь:

— Ты обязательно заходи, Валюша. В любой день. Я тебе подарочек привезла, кстати. Но руки… мне придется доверить Софье Васильевне.

— Дело хозяйское, — обиженно пожала плечами Валя Бунчикова.

— Руки свои бережет, будто они из валюты сделаны, — сказала Валя Кире, едва Нина отошла. — Это Нина Афрамеева — пианистка. А муж ее Симон Кричевский — скрипач. Артисты. Лауреаты по всем конкурсам и вообще, живут — дай боже! — вздохнула Валя. — Мы с Нинкой в одной квартире выросли у нас в Лиховом переулке, а до пятого класса в одну школу ходили, у них комната даже поменьше нашей была, метров десять. И все фортепьянила Нинка, бум да бум, так что сосед один даже в жакт заявлял.

В зал заглянул белокурый малый и пробасил:

— Я в Столешниковом буду стоять, Нина Петровна.

— Ладно, Леша, я скоро, — отозвалась Афрамеева.

Валя Бунчикова спросила у Леши:

— Как жизнь, Алексей? Катаешься?

— Жизнь как жизнь, — отозвался Леша и исчез.

— Шофёр Нинкин, — сообщила Валя потрясенной Кире. — У них «волга» только что куплена, очередь подоспела. Мышиный цвет.

Кира искоса смотрела на остренький Нинин профиль и на длинные ее худые руки с браслетами, слишком широкими и тяжелыми для тонкого запястья, и думала: вот оно!..

Через день Тоня сказала Кире, что сразу после праздников начнут набирать подсобников на строительство. Может, Кире и впрямь туда податься?

Но Кире уже стало казаться, что она гораздо красивей и изящней Нины Петровны Афрамеевой, у которой есть все, о чем только можно мечтать, и чье имя метровыми буквами напечатано на афишах концертного зала имени Чайковского.

Как знать, может, и ей, Кире, уготована чудесная судьба?

Конечно, не пианистки. Но если актрисы, как Ларионова или Извицкая?

Вот в картине «Поднебесье» героиня в модных штанах стоит на крыше высотного дома и поет:

«Какая прелесть!..»

— Так ты что же, пойдешь? — спросила Тоня, хмуро и подозрительно поглядев на Киру.

Кира ответила:

— Да погодите вы, Антонина Карповна… дайте хоть подумать. И вы же сами сказали — кость тонкая… силенок мало… то да се. Куда мне!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Вскоре после праздников, как-то перед вечером, Кира увидела в дверях «дамского зала» Василия Максимовича Михеева. Она попыталась спрятаться за клиентку, которая сидела напротив. Михеев тоже смутился, поняв, что по рассеянности попал в «дамский зал», а не в «мужской», и хотел было повернуться, но тут заметил серые Кирины глаза и пушистые ее русые брови. Его несколько удивило, правда, что Кира сидит за маникюрным столиком с ножничками в руке. Впрочем, на ней был белый халат; доктор Михеев усмотрел в этом что-то близкое, привычное и с удивившей его самого смелостью подошел к Кире.

— Здравствуйте, Кира Антоновна, — сказал он. — Вы здесь? Не в Таллине?

— Вот, вернулась… — ответила Кира.

Едва Василий Максимович отошел, Валя Бунчикова шепнула деловито: «Толстый, пожилой, но симпатичный. Машина есть? Нет?»

Василий Максимович сидел с намыленном лицом и в самом конце длинной анфилады взаимоотражающихся зеркал видел Кирин профиль и тугой узел волос на ее затылке.

Он встал с кресла освеженный, помолодевший, от него отчаянно несло «шипром».

Кира уже укладывала свои инструменты в чемоданчик. Парикмахерская опустела. На Петровке было сутолочно и тесно, Михеева и Киру толкали. Она расспрашивала про Катю.

— А почему вы с ней не виделись, Кира Антоновна? — спросил Михеев, которому только сейчас это показалось странным.

— Да много причин… — ответила Кира уклончиво.

Он не настаивал. Кто их разберет, женщин, повздорили, что ли?

— И я очень прошу вас: не говорите Катерине Максимовне, что вы меня встретили.

К ним подошел мальчишка, в руке он держал ночные фиалки.

— Купили бы, гражданин, — посоветовал мальчишка, — товар свежий, сам собирал.

Василий Максимович опустил руку в карман, нащупал там какую-то бумажку и протянул ее мальчику.

— Пахнут… — сказала Кира, уткнувшись носом в букет.

Они пошли вверх по улице Горького, Михеев тащил пальто и портфель. Свет фонарей падал на молодую зелень деревьев, отчего она казалась особенно яркой.

— Маникюром я занимаюсь временно, — сказала вдруг Кира, — мне предлагают страшно интересную работу на… на одном строительстве…

Михеев промолчал, ему было, в общем, безразлично, чем Кира занимается. Она ему нравилась, вот и все, хотя в первую их встречу и сказала о себе неправду.

— У вас есть машина? — спросила Кира.

— Нет, Кира Антоновна, нету.

— А знаете, я на днях каталась на «волге» с одним… скрипачом. Он мне сказал, что… если бы я согласилась поехать с ним в Египет…

— Кира Антоновна, ну зачем вы так! — взмолился Василий Максимович. — Честное слово, это вам совершенно не к лицу. Вы на какую работу переходить собираетесь?

Она сразу увяла.

— Да нет, это я так. Мне бы Катерину Максимовну повидать, — протянула Кира совсем неожиданно.

— Так за чем же дело стало? — спросил Василий Максимович, повеселев.

— Мне так не везет! — воскликнула Кира с неподдельной тоской, — а вообще так хочется…

— Чего же, Кира Антоновна?

— Чего-то особенного. Особенного!

— Чего-то особенного? — повторил Михеев деловито. Тут можно было серьезно поразмыслить! Однако ничего «особенного» в голову не приходило.

— Вы знаете, — начал он, — у меня в стационаре одна молоденькая санитарка с семилетним образованием поступила на курсы медсестер, и, представьте себе.

— …«Я не в ясля́х тружусь, не в прачечной…» — тихо запела Кира. — Вы видели фильм «Поднебесье»?

— Видел.

— Я немножко петь умею и танцевать…

— Ох, Кира Антоновна, Кира Антоновна… — вздохнул Михеев.

И все-таки она ему ужасно нравилась, малознакомая женщина, с которой он всего лишь второй раз видится…

— Мне хочется… я уверена… — У Киры вдруг вспыхнули глаза, как большие фонарики. — У меня, может быть, талант… может быть, я…

— С Чингисханом, что ли, о вас поговорить? — спросил Михеев раздумчиво. — С моим двоюродным. С Мусатовым.

Нет, но как это ей самой до сих пор не пришло в голову? Бог ты мой, да ведь это просто ее судьба! Еще с того вечера далекого! Банка белой черешни!

— Василий Максимович, — схватила она его за руку на этот раз почти с ребячьей непосредственностью, — я вас очень прошу — спросите! А что там нужно делать у Виктора Кирилловича?

Но Василий Максимович и сам толком не знал. Всю жизнь собирался заглянуть к брату на кинохронику, да так и не удосужился по сей день.

— Во всяком случае — что-то особенное! — ответил Михеев полушутя, полусерьезно.

Оружейников — старший редактор — все болел. Обсуждение мусатовского сценария «Добрый человек» откладывали весь апрель; казалось, про него вообще забыли. Мусатов заводил разговор в дирекции: ему резонно отвечали, что без Оружейникова никак нельзя.

Поскольку тот не появлялся, Мусатов все же решил потолковать с Зоей. Это же обыкновенное малодушие — не задавать вопросов человеку, который настроен к тебе недоброжелательно.

— Ах, Вик, дитя мое, потерпите до обсуждения! — воскликнула Зоя. — И неужели вы думаете, что я способна вас погубить? Я — вас? — спросила Зоя; торчащие ее зубки обнажились, за цилиндрическими стеклами очков, в которых отражались шкаф да люстра, ничего нельзя было разглядеть. — Вы же очень милую и оригинальную вещицу сочинили, весьма!

— Вы, кажется, были иначе настроены, Зоя Валентиновна? — напомнил Мусатов, чувствуя подвох.

— Когда? — удивилась Зоя.

Мусатов зашел в партком. Неверов, парторг, сказал, что еще не успел прочитать сценарий.

— Слушай, кстати, — начал Неверов с недовольным видом. — Если предположить, что Оружейников на фабрику не вернется, как бы ты посмотрел на то, чтобы место главного редактора заняла Савицкая Зоя? Я со всеми работниками советуюсь, в неофициальном, так сказать, порядке, — добавил Неверов. — И с партийными и с беспартийными. Просто интересно мнение…

— А кому это пришло в голову? — спросил Мусатов. — Дирекции? Или это ваше мнение, партбюро?

— Некоторые члены бюро поддержат ее кандидатуру, — ответил Неверов все с тем же недовольным видом.

— Я от души надеюсь, что Оружейников вернется, — сказал Мусатов.

Небольшого роста, с жестким хохолком над широким, с тремя складками лбом, Неверов был очень симпатичен Мусатову, который знал: секретарю парткома до сих пор приходится нелегко на кинофабрике.

— Ладно, давай на медицину понадеемся, — сказал Неверов. — А ты на Урал летишь? На завод Ильича? Это хорошее и конкретное дело, Виктор Кириллович.

И внезапно рассмеялся, потирая руки и качая головой:

— Ох, знаешь, удрал бы я от вас от всех обратно на свою ткацкую!

— Да ну, врешь ты все, — улыбнулся Мусатов. — Никуда бы ты не удрал.

— Нет, удрал бы! Вот на любом производстве — продукция, так? Люди, так? Полная конкретность. А у нас… Где тот ОТК, где тот критерий, по которым можно определить: вот ты, Мусатов, к примеру, нужное, полезное затеваешь дело или так, фантазии?

Мусатов сообразил: сценарий Неверов прочел, но ясного суждения о нем пока не вынес.

Мусатов встал во весь свой завидный рост и, положив руку на плечо Неверова, сказал, усмехнувшись:

— Я тебе только советую, Петр Егорович, когда ты судишь о людях и о продукции нашей, не прислушиваться ко всяким карьеристам и конъюнктурщикам.

Неверов ответил негромко:

— А я не за тем сюда партией поставлен, товарищ Мусатов, не вчера на эту фабрику со «шпули» пришел, Разберусь, в конце концов, уверяю тебя.

Мусатов ответил не сразу.

— Я не буду просить у тебя извинений, — сказал он наконец, — потому что это было бы опять глупо.

Выйдя из парткома, Мусатов подумал о том, что если бы на месте Неверова сидел человек иного сорта, то он, Мусатов, нажил бы себе неплохого врага сегодня. Впрочем… посмотрим, как оно обернется.

Через день вместе со своим ассистентом Толей Сегалом Мусатов улетел в Каменогорск, в котором два года назад уже снимал завод.

На Урале весна была хмурая и холодная, как осень.

С шофером попутки-полуторки договорились в минуту. Мусатов впихнул Толю с камерой и кассетами в кабину, а сам залез на мешки не то мела, не то алебастра.

Городок Каменогорск, с деревянными скучными домишками, с почерневшей церковью еще петровских времен, с горбатыми переулками и шатким мостом над заваленной грязным снегом речушкой, остался позади; машина вышла на шоссе, в серую степь, и Мусатов, полулежа на мешках, ежась от сырости и ветра, думал о том, что на трассе Тбилиси — Ереван уже, наверное, знойно. Широка страна моя родная…

После скользкого подъема, который старая полуторка одолела не без труда, все возникло сразу: и четыре трубы ТЭЦ, и корпуса завода, и весь рабочий поселок с двухэтажными стандартными домами. Мусатов сразу заметил, что их стало побольше, чем два года назад, иные еще не освободились от лесов: то тут, то там виднелись стрелы кранов, устремленные на север и на юг.

Толя высунулся из кабины и крикнул:

— Неплохая и-и-индустриальная па-анорама! (Толя заикался.)

Мусатов кивнул: что верно, то верно! А ТЭЦ дымит по прежнему, ветер дует на поселок. На крышах, и за изгородями палисадников, и на юном бульваре с голыми, озябшими деревцами ноздреватый снег будто щедро поперчен: копоть.

Директор завода Калимасов сказал Мусатову, что тот за эти два года облысел малость. Мусатов ответил, что директор малость раздобрел.

— Авралите? — спросил Мусатов.

— Не без того! — рассмеялся Калимасов. — А знамя держим.

Мусатов хотел было посетовать на дым, но Калимасов, как бы угадав его мысль, воскликнул:

— Сконструировали дымоуловитель, деньжищ кучу выбросили, а не оправдал себя! Другой проектируем. А пока весь поселок страдает. И Калимасова клянут. А что, правильно. Черт те что за некультурность!

Пошли в цех сталеплавильных электропечей.

— Вот и Терентьев, пожалуйста, — сказал Калимасов, — знатный сталевар.

Терентьев стоял на своей рабочей площадке освещенный заревом плавки. Он скомандовал крановщице, и бадья с шихтой двинулась. Гудела печь, подручный, маленький, меднолицый, следил за каждым движением сталевара. Позднее снова двинулся кран, теперь с ковшом, и в него полилась из печи до боли в глазах сияющая струя металла, а Терентьев на своей площадке, как древний бог солнца в колеснице, казалось, сам излучает сияние и огнедышащие кони сейчас поскачут в новый день.

Вечером в общежитии, куда поселили Мусатова с Толей, появилась молодая женщина. Из-под ее пальто виднелся край белого халата.

— Воронова, — представилась женщина. — Я начальник санэпидстанции. И простите, что врываюсь. У меня к вам дело, товарищи корреспонденты… хотя… — вздохнула Воронова, — не знаю, выйдет ли толк и на этот раз.

Она заговорила, с трудом скрывая раздражение: уже обращалась к приезжим корреспондентам, писала в Свердловск, обивала пороги Каменогорского райкома.

— Уж не знаю, как повлиять на Калимасова! — воскликнула Воронова. — Население нашего поселка дышит скверным, загрязненным воздухом. Вы же видели, нашу ТЭЦ, товарищи…

Мусатов сказал, что не позже, как сегодня днем, Калимасов заверял: новый дымоуловитель уже находится в стадии проектирования.

— «Калимасов заверял!..» — пожала плечами Воронова. — Не проходит ни одного собрания, где бы он не говорил об этом. Слов нет, завод немало делает для своего поселка; жилищное развернули строительство, поликлинику построили, ясли прекрасные, разве кто говорит? Но дым — это бедствие, товарищи! У нас тут на бульваре летом даже цветы вянут и зелень жухнет. Товарищи, напишите фельетон! Может, это подействует, а?

— Да ведь мы же кинокорреспонденты… — сказал Толя.

— Ах вон что… Ну тогда извините, — совсем растерялась Воронова. — Меня, значит, неправильно информировали.

Она встала, застегивая пальто.

— А может, есть возможность какой-нибудь кинофельетон заснять? — спросила она, смущаясь и боясь, что говорит глупости. — Уж я просто не знаю…

— Ка-ак? Фельетон заснять? — удивился Толя.

— А что ж, это любопытно, кинофельетон!.. — сказал Мусатов раздумчиво.

Он мигом представил себе общий план строящегося поселка и четыре грозные трубы теплоэлектроцентрали, из которых ползут желтоватые клубы дыма. Тускнеют окна новых домов… Слой копоти ложится на раскрытую тетрадку школьника… На белую обеденную скатерть… На халат врача, на белье, висящее во дворе… Никнет зелень, вянут цветы…

Может быть, это сделать в виде фильма-письма, и диктор скажет в заключение: «Мы надеемся, товарищ Калимасов, что это первое кинопредупреждение будет и последним! С уважением: начальник санэпидстанции Воронова, оператор Мусатов».

Он думал о фильме-письме, уже лежа в постели, пока розовый Толя посапывал на соседней койке, подложив ладошку под щеку…

Однако, когда Мусатов вернулся в Москву, он сразу же получил очередное задание: завтра приезжает делегация защитников мира. Какие там письма, фельетоны, дым… Всего не успеть, всего не сделать…

На аэродроме Мусатов нашел Сердечкову.

Утро выдалось на славу — ни облачка. Цветные флаги разных стран повисли без движения, и каждый звук — будь то автомобильный гудок, стук каблуков об асфальт или бой курантов по радио — раздавался особенно отчетливо.

Мусатов зажег спичку, даже не защитив огонек ладонью.

— Терпеть не могу такого ясного неба. А мне на ясное везет, — жаловалась Маруся. — Впрочем, погода скоро испортится; быть того не может, чтоб такая благодать долго длилась в Москве!

— За что я тебя, Маруся, люблю, — пошутил Мусатов, — так это за твой оптимизм!

— А знаешь, Кирилыч? Зойка к Неверову бегает нужно-ненужно, и к директору, против тебя что-то затевает, вот я тебе говорю. Но для тебя все, может быть, сойдет благополучно в конце концов, потому что ты — Мусатов, у тебя имя, ты — ведущий!

— Как бы тебе самой, Маруся, не впасть в политиканство, — заметил Мусатов, но Маруся не слушала его.

— Да, обойдется! А вот как оно с Димой и Славкой обойдется, с комсомольцами нашими, так и не знаю! Не знаю!

— А что комсомольцы?

— А тебе не вредно бы поинтересоваться работой Димы Климовича и Славы Лобова! Не вредно! Скажите на милость, ведущий!

У барьера собирались встречающие с букетами, такими же яркими, как флаги.

Мусатов любил снимать крупные и средние планы, и так уж повелось, что его товарищи уступали ему это право, довольствуясь общими. Впрочем, ему действительно прекрасно удавались даже мимолетные портреты. Никто на фабрике не умел, пожалуй, так, как он, схватить в секундном кадре выражение досады, удивления, смущения, радости, удовольствия.

Он сразу приметил, что три пионерки, стоящие впереди толпы встречающих, от волнения теребят свои красные галстуки — две накручивают на палец, а третья засунула кончик в рот. Дышат часто и глубоко. Нет-нет, а переглядываются между собой и подталкивают друг друга локтями. Лучше не сыграешь «волнение на аэродроме»!

Когда дверца самолета открылась и по трапу стали сходить гости, Мусатов весь напрягся. На него напирал сзади тассовский фотокорреспондент. Мусатов и не подумал сдвинуться с места, эту точку он нашел года четыре назад. Прекрасная, испытанная точка! А тассовский может немножко левее забрать.

Впереди шел статный индиец в белой шапочке, оттеняющей золотистую смуглоту его лица; за стеклами овальных очков улыбались грустные умные глаза. Следом — две женщины с красным пятнышком между бровей: одна молодая, тоненькая, как бамбук, с профилем камеи, в голубом сари, расшитом серебром, другая — в фиолетовом с золотыми позументами, пожилая, полная, с усталой улыбкой многодетной матери.

Горбатенький католический священник в черной сутане, с морщинистым лицом, слезящимися голубыми глазами и седыми волосами, легкими, как ковыль, оступился, чуть не упал, его подхватил за локоть красавец негр с глубоким шрамом на щеке. Рослый рыжий скандинав и его жена, тоже рослая и рыжая, в спортивных брюках и с головой давно не стриженного мальчика. На их лицах было написано одинаковое беспредельное любопытство. Немцы — двое пожилых, один молодой. В годы войны молодой был еще ребенком. Он независимо и резво сбежал со ступенек. Но пожилые понимали, куда они прилетели, и ступили на советскую землю с лицами строгими, без тени улыбки.

…Вечером, на хорах Колонного зала, с тихим жужжанием, по-южному знойно и ярко светили мощные прожектора, лучи их радушно вспыхивали в хрустальных люстрах, и Мусатов, нацелив камеру на первые ряды партера, увидел высоко поднятую седеющую голову своей жены. Он и не подозревал, что она здесь, в зале.

Ирина Всеволодовна переговаривалась с соседкой — тучной женщиной, слегка щурилась и улыбалась.

Мусатов передал камеру Толе Сегалу, сказав, что сейчас вернется, и побежал с балкона вниз, на ходу обмахиваясь целлулоидным козырьком.

Завидя мужа, Ирина Всеволодовна помахала ему перчаткой, а длинные серьги в ее ушах заискрились, переливаясь и горя.

— Познакомьтесь, — сказала она соседке, — мой муж — жрец десятой музы! Он нас с вами еще увековечит, того гляди! А это, Виктор, Анна Иоанновна — сотрудница министерства. Мы с тобой еще не виделись сегодня! — вспомнила Ирина Всеволодовна.

— Давай потом на часок за город поедем, Ариша, машина здесь, договорились? — спросил Мусатов.

— Вот видите, Анна Иоанновна — за город! — кататься!

— Анна Иоанновна, походатайствуйте за меня, — попросил Мусатов. — Я всю жизнь только и делаю, что горжусь своей ученой женой. Но всему же есть предел, вы не находите?

— Я сделаю что могу в ваших интересах, — рассмеялась Анна Иоанновна, глядя на смуглого мужа Ирины Нильсен с его узкими — две щелки — глазами и с усами, делающими его похожим не то на татарина, не то на монгола.

Но когда Мусатов с женой сели в машину, он обнаружил кассету, забытую здесь Толей Сегалом.

— Мы ровно на минутку на фабрику заедем, не сердись, Аришенька! — взмолился Мусатов. — Ровно на минутку! И знаешь, можно к пруду пройти в старом парке. Там, наверное, дьявольски хорошо.

Она и не думала сердиться. Не все ли равно куда ехать с Виктором? На фабрику так на фабрику.

В нескольких окнах главного здания еще горел свет. Прошли через тускло освещенный вестибюль, а в пустынном коридоре наткнулись на Диму Климовича.

— Виктор Кириллович! — воскликнул Дима. — Вот это — да! Пойдемте, мы вам покажем наши материалы! Вот только что говорили со Славкой: хорошо бы показать кому-нибудь из старших товарищей именно сейчас, с ходу, и вдруг — вы! Вот это — да!

— На одну минутку в просмотровый, Ариша…

— На одну минутку, — как эхо повторил Дима.

Ирина Всеволодовна молча пошла за ними. В зале было пусто — восемь рядов пустых стульев, пустой экран. У пульта сидел другой паренек, рыжий Слава. Завидя Мусатова, он вскочил и закричал на Диму, зачем тот притащил Виктора Кирилловича!

Слава с ужасом глядел на Ирину Всеволодовну и толкал Диму в бок. Она уселась в четвертом ряду, сказала спокойно:

— Я в данном случае только жена, не бойтесь. А в кинофильмах понимаю мало.

— Ах, Виктор Кириллович, Виктор Кириллович… — волновался Слава Лобов, а свет уже гас, и на экране появилась мультипликация: электрохолодильник «Арктика». Дверца холодильника открылась, из нее выскочил человечек со съемочной камерой. С человечка градом льется пот. Он вынимает из кармана платочек, из платочка сыплются буквы, выстраиваются полукругом, образуя слова: «Арктическая запарка». Следом появляются уже реальные холодильные шкафы «Арктика»: два… пять… семь… целый строй, но все, как один, без компрессора и электродвигателя.

Общий план цеха: он такой же белый, как и сами холодильники, солнечный и чистый; в углу несколько молодых рабочих в аккуратных спецовках играют в домино.

Красный уголок. У телевизора сидят трое и смотрят волейбольный матч. Один встает и направляется к распахнутой двери балкона, не идет, а плывет, почти парит, и дымок от его папиросы ускользает к облакам.

— Начальник цеха холодильников, — пояснил Дима. — Вы, может быть, думаете, что это выходной день, Виктор Кириллович?

— Нет, не думаю, — отозвался Мусатов.

— Всего одной детали не хватает, — продолжал свои пояснения Дима.

Появляется эта деталь — грандиозная, на весь экран, но, по мере того как аппарат отъезжает, она обретает свои нормальные размеры: совсем маленькая деталь.

— А без нее никак, Виктор Кириллович.

Отрывной календарь. Порывом ветра уносит листки… Двадцать второе число, двадцать четвертое, двадцать пятое — конец месяца близок. И тут — всё в движении. Люди носятся по цеху, толкаются и переругиваются на ходу.

А вот другой цех, механический, тот, где, видимо, изготовляют злополучную деталь. Седоватый мужчина пугливо посмотрел в объектив и поспешно отвернулся.

— Это начальник механического цеха, — сказал Дима.

Слава, не выдержав, пробубнил:

— Концовочку мы завтра подмонтируем…

Свет уже зажегся. Дима посмотрел на Мусатова в упор, Слава глядел в пол.

— Что ж, ребятки, вы обыкновенные молодцы, — сказал Мусатов, — и знаете, мне самому пришло на днях в голову, что можно делать хронику-фельетоны. Вы, ребята, должны поехать на завод «Ильич» в Каменогорск и связаться там с начальником санэпидстанции Вороновой. Снимете фильм-письмо к директору Калимасову.

Ирина Всеволодовна сидела в своем четвертом ряду, понимая, что все трое о ней забыли. Впрочем, забавный маленький фильм ей понравился, да и Мусатов ей нравился с его энтузиазмом.

— Если хотите, ребята, я вам набросаю заявочку фильма-письма… Завтра же набросаю. Как?.. Ну просто в подарок! Это же ваше прямое дело, ребята, вы же свой путь наметили этим фельетоном.

Дима Климович сиял. Лобов спросил:

— А как это воспримут, Виктор Кириллович? У нас есть противники.

— Ну вот, начинается, начинается… — заволновался Дима.

— Это ведь эксперимент, — вздохнул Лобов. — Это ново, так? Значит, могут взгреть?

Ирина Всеволодовна тоже вздохнула. Она совсем не собиралась равнять себя с этими комсомольцами, а их картину со своей собственной работой. Если б она произнесла здесь одно название своей диссертации, то не только эти мальчики не поняли бы ни слова, но и собственный ее муж. Однако то, что она пытается сообщить, тоже ново, носит характер эксперимента, и весьма смелого. И она тоже опасается чуть-чуть, хотя по складу своего характера Ирина Всеволодовна не призналась бы в этом никому на свете, даже мужу, которого любила с подлинной страстью.

Это было тоже ее тайной, о которой сам Мусатов догадывался лишь в минуты, когда они оставались вдвоем на всей земле. С первых же дней их знакомства он привык к мысли, что Ирина неизмеримо выше его во всех отношениях, и не уставал поражаться тому, как это она выбрала именно его. На всю жизнь ему запомнился тот миг, когда, вернувшись из купальни, она появилась на ступеньках террасы, отогнув вишневую ветку, босоногая, в махровом халате и с чалмой из полотенца — наряд, могущий обезобразить любую девушку, но только не Ирину. Дело было на даче у ее отца, профессора Нильсена, куда дипломант киноинститута Мусатов приехал, чтоб снять сюжет об ученом-физике с мировым именем. Всеволод Евгеньевич, тогда еще моложавый, чуть чопорный и рыжеватый, как и положено потомку скандинавов и бриттов, нахмурился и заметил дочери, что ведь тут — молодой человек.

«Разве, папа?» — спросила Ирина громко, уверенно и спокойно.

Она исчезла в недрах дачи и минут через пять появилась снова уже в полном порядке.

«Простите, бога ради! — воскликнула она. — Папа, я не знала, что у тебя аспирант».

Всеволод Евгеньевич сказал, что это не аспирант, а киноработник.

«Да? Тогда почему же у него такое смятение во взоре?» — спросила Ирина.

«Я думаю, — ответил Всеволод Евгеньевич, все так же чопорно сидя в высоком кресле, с котенком на коленях, — я думаю, это потому, что ты произвела на него большое впечатление».

Профессор не ошибся…

— Там тоже был пруд, у папы на даче, помнишь? — спросила Ирина Всеволодовна, когда они вышли из притихшего здания кинофабрики и, пройдя двор, перешагнув через канаву, очутились в глухом саду — остаток какого-то имения.

Пруд сверкнул меж деревьев, освещенный луной.

— Там в пруду, подле папиной дачи, — начал Мусатов, — одна моя знакомая наяда…

— Да ну, перестань, Виктор!

— Почему? А если я тебя люблю, как двадцать лет назад?

Он крепко держал ее под руку, продев пальцы сквозь пальцы ее руки в ажурной перчатке.

— Я очень хорошо настроен, знаешь? Я очень рад за наших комсомольцев, за Димку и Славку.

— А у нас в институте был сегодня любопытный случай… — перебила Ирина Всеволодовна.

Случай оказался не таким уж любопытным, но Мусатов знал ее черту: не выносит, если кто-нибудь, даже он, говорит о своих делах, без того, чтоб не перебить и не рассказать что-нибудь самой.

— Я видел твоего Ованесова сегодня на аэродроме, — сказал Мусатов, чтобы попасть ей в тон.

— Да, старик встречал индийца. Это крупный ученый. Он будет завтра у нас в институте. А я не смогла, потому что ездила в совхоз.

— Куда? — спросил Мусатов вкрадчиво.

— В совхоз, — ответила Ирина Всеволодовна таким тоном, будто с самого нежного возраста увлекалась силосованием или выращиванием телят.

— Вот это, действительно, любопытный случай в вашем институте! — не удержался Мусатов.

— Но там хорошо, в совхозе, — воскликнула Ирина Всеволодовна, — но там прелестно! И если ты думаешь, что огурцы и помидоры, выращенные при искусственном освещении, менее витаминозны, чем при солнце, то жестоко ошибаешься.

— Но я этого не думаю, Ариша.

— Нет, думаешь! И все так думают. Иначе мне было бы неинтересно заниматься этим вопросом. Необходимо решить, проблему специальных источников света, дифференцированных для разных культур. Это все из области агрофизики, Чингисхан, науки еще новой и небезынтересной. Я смогла бы тебе рассказать и о применений полимеров для повышения урожайности зерновых, но мне ужасно хочется пить! — заключила она неожиданно.

— И чего бы тебе хотелось?

— Пива, — решила Ирина Всеволодовна, — ну еще, пожалуй, я бы выпила легкого грузинского вина, но не московского, а такого, как там, на его родине.

— Для этого тебе надо поехать со мной к Николаю Эдишеровичу Бабурии, — пошутил Мусатов.

— Ах, да… ты будешь снимать… Он, кажется, металлург… или нет, директор обсерватории!

— Не совсем, Аришенька, — вздохнул Мусатов.

Все перепутала, все забыла. А ведь он подробно рассказал ей как-то свой замысел, и замысел этот ей, кажется, нравился.

— Если хочешь, я тебе дома почитаю сценарий «Добрый человек». Он уже давно готов. Хочешь?

— Какое название славное! — воскликнула Ирина Всеволодовна, не выказав, однако, ни малейшего желания прослушать мужнино произведение. — Это будет чудный фильм, я уверена! Но ехать мне с тобой никак нельзя, потому что я поеду, очевидно, в Париж.

— Знаешь, Ариша, с тобой не соскучишься, — вздохнул Мусатов.

— Да, для меня это тоже неожиданно. В состав делегации от нашего института попали старик Ованесов, еще один сотрудник и я. Пошли, становится сыро.

— Знаешь, в заборе есть лаз, — сказал Мусатов. — Мы попадем сразу на улицу, попьем пива в ларьке, если он еще открыт, обогнем всю фабричную территорию и вернемся к машине через проходную.

Ирина Всеволодовна пошла за ним, как за ребенком, который ведет взрослого за палец, чтобы показать ему свой тайничок. Ей нравилась ночная прогулка.

— Осторожно, Ариша. Здесь опять канавка, давай руку, во-от так, молодец. Теперь сюда. И тут… видишь? Опять черемуха. Какой роскошный куст, а? И пахнет здо́рово.

Он отогнул могучую ветвь и помог жене пролезть сквозь брешь в ограде.

Они очутились на пустынной улице, сплошь в глухих деревянных заборах, заклеенных афишами; за ними вздымались темные громады не достроенных еще корпусов. Лишь в двух крайних, тюлем занавешенных окнах горели редкие в этот поздний час огни.

— Ты вся в каком-то белом конфетти, — заметил Мусатов, когда они приблизились к фонарю, — будто с карнавала.

— Да это же черемуха, — улыбнулась Ирина Всеволодовна, стряхивая лепесточки с плеч и рукавов.

По ту сторону улицы уютно светился огонек в киоске. Там тучная особа в белом кителе и в шляпке с вуалеткой наглухо закрывала оконце.

Завидя Мусатова, давнего своего знакомца, она возмущенно покрутила головой, повела плечами, но все же открыла и, ополоснув под фонтанчиком две кружки, наполнила их пивом.

— Будь всегда молодой и красивой, — сказал Мусатов, чокаясь с женой, а особа в кителе рассмеялась басом.

— Чего вы смеетесь? — сухо поинтересовалась Ирина Всеволодовна, поставив пустую кружку и вытирая губы.

— Чего я смеюсь? Чего я смеюсь, — ответила особа, — чужой муж с чужой женой. Вот чего я смеюсь.

— Спасибо, — сказал Мусатов, — у нас дочке пятнадцать лет.

Они зашагали к проходной.

За квадратами пустых амбразур уже зеленел горизонт.

Ирина Всеволодовна вдруг заволновалась:

— Нет, это никуда не годится! Это ребячество. Мне завтра нужно в институт не позже восьми, готовиться к приему индийского ученого.

Когда они сели в машину, Мусатов взялся за руль и ощутил предрассветный холодок.

Двухцветная «победа» резво бежала по московским улицам, еще не светлым, но уже не темным и как бы раздавшимся вширь от безлюдья и тишины.

В тот вечер, в самом его начале, Света ждала телефонного звонка. Это, пожалуй, можно было бысовместить с занятиями по алгебре, но так уж была устроена Света: если она чего-то ждала, то ни о чем ином не могла думать.

Конец учебного года близок. Свете надо бы взяться за ум. В свои пятнадцать лет она и сама прекрасно это понимала. И даже дала себе честное слово взяться за ум, но… завтра! Именно завтра, но ни в коем случае не сегодня, когда ей должен позвонить «один человек».

Света включила телевизор, концерт ей не понравился. Она постояла в столовой, глядя на то, как ярко-желтое солнце неторопливо опускается за купол Белорусского вокзала. По улице Горького, по площади, по Ленинградскому шоссе шли машины, но среди них Света не видела двухцветной «победы» своего отца, что сегодня не очень ее огорчало, кстати. Вообще-то Света всегда ждала папу с нетерпением. Что до мамы, то на маму расчет плохой. Она вечно где-то задерживается и вечно куда-то спешит.

Света прошла в комнату Ирины Всеволодовны. На столе у мамы (еще дедовском) навалены книги, папки, бумаги. Книги и папки лежат и на креслах, и на кровати, и даже на старинном туалете с бронзовыми сфинксами.

Света открыла шкаф и надела материнские туфли на модных каблуках, накинула на плечи чернобурку. Почему девочкам нельзя носить таких вещей? — вздохнула Света и, спрятав туфли и мех в шкаф, отправилась в комнату отца. Там всегда царил такой порядок, что Свете было страшно его нарушить.

Света взобралась на диван и, вообразив себя Анной Аркадьевной Карениной, принялась декламировать.

Тексты Света запоминала быстро и легко. Она и по истории, и по естествознанию училась отлично, только вот старый враг — математика портила ей жизнь с тех первых школьных лет, когда каверзная эта наука явилась Свете в скромном обличий четырех правил арифметики.

Нет, надо взяться за ум, надо взяться за ум…

Пока что Анна Аркадьевна доехала до Бологого, вышла на перрон и встретила Алексея Кирилловича Вронского.

«— Я не знала, что вы едете. Зачем вы едете? — спросила Света, схватив диванную подушку и прижав ее к подбородку, как муфту.

— Зачем я еду?.. Вы знаете, я еду для того, чтобы быть там, где вы… я не могу иначе… Простите меня, если вам неприятно то, что я сказал…

— Это дурно, что́ вы говорите, — ответила Света, порывисто дыша, — и я прошу вас, если вы хороший человек, забудьте, что́ вы сказали, как и я забуду…

— Ни одного слова вашего, ни одного движения вашего…»

Зазвонил телефон.

Света схватила трубку и сказала как можно изящней «алло», получилось даже немножко — «хеллоу»…

— Светка, ты?

Звонил «один человек», но не тот, а Саня Куманек.

— Ну, я.

— Батьки твоего нету? — спросил Саня. — А чего ты такая стала важная?

— Я не важная вовсе, — зашипела Света, — я тороплюсь, ухожу с мамой, — соврала она.

— Нет, ты стала важная, — тупо повторил Санька. — А куда ты идешь?

Света повесила трубку. Как ей мог нравиться этот Санька тогда, зимой, когда они несколько раз ходили на лыжах вместе с папой?

Внешность самая заурядная, танцует только вальс и краковяк, «Анну Каренину» читает третий месяц и только затем, чтобы сделать приятное Светиному отцу. Изобретает, правда…

Звонок.

— Это тубдиспансер?

Все задались целью извести Свету!

Она вернулась к дивану.

«…и я прошу вас, если вы хороший человек, забудьте то, что вы сказали, как и я забуду…

…Ни одного слова вашего, ни одного движения вашего я не забуду никогда и не могу…»

Это Вронский сказал.

Разве Санька Куманек способен на что-либо подобное?

Зазвонил снова телефон, и на этот раз ответил тот, кого ждала Света, а именно — Рудя Кричевский, родственник пианистки Афрамеевой.

— Вы простите, Света, что заставил вас ждать, но меня задержали в министерстве. Здравствуйте.

Он, конечно, выдумал про министерство, просто дурака валял, но даже это понравилось Свете.

— Здравствуй… те.

Ей еще никогда никто не говорил «вы», и она никому — из своих сверстников, и то, что Рудя говорил ей «вы» и даже два раза назвал Светланой Викторовной, приводило девочку в полное смятение.

— У меня есть билеты, — сообщил Рудька. — Пошли?

Он назвал иностранный кинофильм, который Свете ужас как хотелось посмотреть, но папа сказал, что это ей совершенно ни к чему.

Ее затрясло от волнения. Она знала, конечно, что Рудя ее куда-то пригласит, предполагала, что в кино, и даже подозревала, что именно на эту картину, ждала дня три, волновалась, мечтала, переживала, и вот эта минута пришла, и ей тотчас же стало неуютно на душе и жутковато.

— Я просто не знаю, Рудя. Папы нет.

— Света, не ставьте себя в глупое и зависимое положение, — сказал Рудька с печальной иронией.

— Хорошо. Я приду к кинотеатру.

«Ах, будь что будет!» В своем пенале, среди огрызков карандашей и резинок, под циркулем, Света нашла три кривые заржавевшие шпильки и подколола косы по-взрослому. Папа терпеть не мог, когда Света подкалывала косы, он велел выкинуть все шпильки, вот только эти три уцелели случайно.

Рудя ждал Свету на площади Пушкина возле сквера. Завидя его еще издали, Света огорчилась: какой же он все-таки маленький! Зато модно одет и курит. Вообще с таким мальчиком интересно.

Но в фойе кинотеатра ее обуял смертельный страх, как бы не встретить кого-нибудь из знакомых. Кроме того, час был поздний, и Света, по совести говоря, с удовольствием удрала бы домой до начала сеанса. Удивительно ей было неуютно, как во сне бывает: будто идешь по улице зимой, кругом снег, все в шубах, а ты почему-то босиком и в одной сорочке. Но она не уходила, боясь, как бы Рудя ее не засмеял и не принял бы за совсем маленькую девочку.

Наконец начался сеанс.

Это был фильм, который детям до шестнадцати смотреть не положено, и Света впилась глазами в экран. Света не поняла фильм до конца, но почувствовала, что героиня была все же хорошая и очень несчастная девушка. Пока шел сеанс, Света думала о том, что сгорела бы со стыда, если бы тут, рядом с ней, находился отец. Она и Рудьки стеснялась, впрочем. Когда начиналась сцена про любовь, жаждала лишь одного — чтобы сцена поскорее кончилась. И в то же время с нетерпением ждала: а вдруг опять поцелуются?

Когда зажегся свет, Рудька сказал назидательно:

— Вот видите, к чему приводит непостоянство. А вы говорите — зачем комсомол так бдит над моральным обликом?

Ничего такого Света, разумеется, не говорила.

Она молчала, пока они медленно двигались через зал и спускались с толпой по лестнице. А на улице воскликнула:

— Но, Рудя, это же все при капитализме произошло с этой Анной! Она просто была очень несчастная, как все люди при капитализме. И как та Анна при царизме.

— Кто? — не понял Рудька и вздохнул. — Бог мой, какой вы еще ребенок, Света.

Она закричала:

— Ну и пожалуйста! Подумаешь… пусть! — И побежала домой без оглядки.

В общем, все обошлось не так плохо, в конце концов. И час был не такой страшно поздний. И Рудька ей стал казаться снова очень привлекательным, едва она рассталась с ним. И вообще она ничего плохого не сделала.

Когда Мусатовы вернулись домой, то нашли ее крепко спящей.

— Вот видишь, какое у нас примерное дитя… — улыбнулась Ирина Всеволодовна, но Мусатов заметил три кривые ржавые шпильки, торчащие из подобранных Светиных кос, и ничего не ответил.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Всю неделю Кира названивала Василию Максимовичу и на работу и домой, напоминая о его обещании поговорить с Мусатовым. Михеев и сам был не рад, что сгоряча придумал все это дело, и откладывал разговор с двоюродным братом. Ему было неловко просить Виктора за Киру, он боялся отказа и в то же время хотел сдержать слово и помочь Кире, которая ему нравилась даже сильнее, чем сам он думал. Он хотел с ней увидеться снова, но она говорила, что пока не будет ответа от Мусатова, встретиться с Василием Максимовичем почему-то никак не может. Его удивляло такое упрямство, он начинал догадываться, что тут ведется какая-то «политика», хотя и не подозревал, что в парикмахерской около телефона торчит некая Валя Бунчикова, подсказывая Кире каждое слово, жестикулируя и строя всевозможные гримасы.

Валя действовала отнюдь не бескорыстно, надеясь, что если Кира устроится на кинофабрику, то впоследствии поможет поступить туда и ей.

Наконец Михеев позвонил и сообщил, что все улажено. Кира даже не поблагодарила и только расспрашивала, как проехать на фабрику.

Пока что она не решалась поделиться с кем бы то ни было своими мечтами. От Тони даже скрыла свои намерения. Но Валя Бунчикова прекрасно видела, что творится с подругой, и лишь подливала масла в огонь.

— Ты должна прийти на киностудию, как Лялябриджита, — сказала Валя.

Для этой цели она упросила дамского парикмахера Ивана Ивановича задержаться после смены и сделать Кире модную прическу.

Иван Иванович взвесил на руке тяжелую Кирину косу и спросил:

— Не жалко? Срезать — миг, отрастить — годы. — Он взялся за ножницы.

— На затылке напуск, челку фонтанчиком, — командовала Валя, — и чтоб повихрастей, Иван Иванович, будто ветром растрепано!

— Эх, земля́чки, земля́чки, — вздыхал Иван Иванович. А Кира молча и растерянно глядела в зеркало.

В тот день главный редактор Оружейников вышел наконец на работу. Маленький, щуплый, с белесыми ресницами и бровями, он похудел еще сильнее за время болезни. Лицо его обрело землистый цвет, но весь облик говорил о том, что человек выкарабкался и радуется и зеленеющим липам на фабричном дворе, и своему кабинету. У него на столе благоухал букет сирени в трехлитровой банке. Зоя Валентиновна заявила, что букет лично от нее.

Оружейников уселся в свое кресло и, еще полный больничных впечатлений, пустился рассказывать Зое, как его лечили и на какой велят ехать курорт. Она кивала с улыбкой и советовала пока не переутомляться. Сидеть по эту сторону письменного стола с массивной мраморной чернильницей было для нее непривычно и до слез обидно. Уж очень она привыкла за время болезни главного редактора к этому месту.

Она рассказала Оружейникову об обсуждении «Арктической запарки» Климовича и Лобова, которое имело место в понедельник. Некоторые склонны явно преувеличивать значение их работы. Так, Мусатов и Сердечкова со свойственным им темпераментом и безапелляционностью тона возвели комсомольцев чуть ли не в ранг документалистов-новаторов. Остальные выступали более сдержанно, в частности Алла Лознякова.

— Вот как… — сказал Оружейников и тотчас же заволновался. — Ну, а ваше мнение?

— Я поддержала Лознякову, тем более что Климович и Лобов собираются продолжать работать в этом весьма сомнительном жанре, — ответила Зоя Валентиновна. — Они затевают фильм-письмо директору одного крупного завода… А как вам нравится замысел Мусатова?

Прежде чем ответить, Оружейников задумался, сцепив пальцы и поглядев в окно.

— Довольно самобытно, вы не находите? — спросила Зоя.

— Я полагаю, — ответил Оружейников со всей осторожностью, — тут есть о чем говорить. Во всяком случае, это самобытно.

Зоя Валентиновна закивала с улыбкой. У нее гора свалилась с плеч. Сам того не подозревая, Оружейников попадал в число ее союзников против… самого себя! Если Зоя сможет уличить своего начальника в близорукости и непонимании вредных тенденций работы Мусатова, ей удастся его свергнуть или хоть двинуться к желанной цели!

Она даже ощутила приятное волнение.

— Итак, какая у нас повестка? — спросил Оружейников.

У Зои Валентиновны всё было в полном аккурате.

— Мы обсуждаем три заявки на короткометражные фильмы. «Живая степь» Завялова, «Дела шахтерские» Рябинина, «Дым» Климовича и Лобова. Затем сценарий Мусатова «Добрый человек», — вздохнула Зоя Валентиновна, а в ее очках отражались чернильница и баночка с клеем…

Когда Мусатов вошел в редакцию прямо из монтажной, все были уже в сборе.

Оружейников постучал карандашом о графин. Ему это доставляло удовольствие, как и то, что он снова среди своих товарищей, в привычной обстановке.

Мусатов огляделся. Вот лобастый и лысый Алексей Рябинин. Вот Олег Завялов. У него красивое, холодноватое, серьезное лицо. Здороваясь, Олег не кивает, а как-то задирает голову и вообще производит впечатление несколько заносчивого, до тех пор пока не увидишь его улыбки с прищуром.

«А Неверов сегодня озабочен, — подумал Мусатов. — А Димка и Славка страсть как волнуются».

Первым выступил Олег Завялов. Всем присутствующим знакома его заявка на трехчастный фильм «Живая степь», сказал Завялов. Он хочет дополнить лишь то, что в сжатом изложении передать невозможно.

Перед тем как в рост человека заколышется на экране золото пшеницы и серебро овса, он, Олег, намерен показать мертвую степь, которая еще ждет своих покорителей. Сухие ковыли — трава забвения. Дикие камни. Глухие тропы. Череп да кости безвестного кочевника, поблескивающие на солнце.

А чьими руками из мертвой степь стала живой? Первая борозда… Тракторист оглянулся, увидел, как лемехи врезались в землю, выворачивая, раскидывая жирные пласты, пронизанные цепкими корневищами буйных трав. А кругом — какой простор!

— Там славная песня родилась, на Алтае, — продолжал Завялов, — она пойдет через весь фильм. Разрешите, я спою? — спросил он таким тоном, будто петь песни на заседаниях принято издавна.

И запел приятным баритоном, а когда дело дошло до рефрена, задрал голову и распахнул руки:

Мотив напоминал немного старинный романс о ямщиках и тройках, а слова «о степи Кулундинской» звучали в устах Олега романтично и завлекательно.

Разговор начался беспорядочный и благожелательный.

— В общем, ты толковое затеял дело, товарищ Завялов, — сказал Неверов.

Вторым выступил Рябинин. Он не обладал и десятой долей обаяния и непосредственности Завялова. Ораторским талантом он тоже не отличался, изрядно бубнил. Но это был, как про него говорили, большой мастер «индустриального фильма». Правда, порою его, не без основания, упрекали в том, что станина, паровоз или дальнобойное орудие заслоняют человека.

Сейчас Рябинина слушали внимательно, и Оружейников сочувственно подчеркнул, что Алексей Сергеевич неотступно следует по намеченному им еще с юных лет пути. Главный редактор посоветовал связаться с академиком Варягиным, который, как известно, занимается вопросами подземного транспорта и мощных грузопотоков.

Дима Климович выразил сомнение — не будет ли фильм скучноват? Посудите сами… И Дима, схватив листки со стола, принялся читать: «Коммунисты являются боевыми организаторами соревнования и настойчиво борются за технический прогресс»…

— А следующий абзац? — спросил Мусатов.

— Что?

— А вот что: «И уголек заиграет по всем лавам шахты. Как бы вырвавшись из тесных завалов, он быстрым сверкающим ручьем побежит по конвейеру к погрузочным пунктам. Свободный уголек, добытый свободными руками!» Хорошо сказано. И в одной этой фразе — залог успеха Алексея Сергеевича. Недостатки он устранит.

Рябинин молчал. Он был скромный человек, искренне огорчался любому упреку и радовался малейшей похвале, не умея выразить словами ни огорчения, ни радости.

— Я считаю, что мы правильно поступим, если поддержим товарища Рябинина, — сказал Неверов. — Если покажем, как силами самих же передовиков-шахтеров вводятся новшества на наших шахтах. Это тем более важно, что на январском пленуме совершенно отчетливо сказано, что основное и главное — тяжелая промышленность. А некоторые горе-теоретики изрядно наломали дров в этом вопросе. Считали, что, дескать, сворачивай домны, мартены, шахты, и только чашки с блюдцами им подавай.

— Однако некоторые наши сотрудники, — включилась вдруг Зоя Валентиновна с тонкой улыбкой, — до сих пор стоят на этих ошибочных позициях.

И хотя Нико Бабурию никак нельзя было причислить ни к «горе-теоретикам», ни тем более к «чашкам с блюдцами», Мусатов понял: это в его огород.

— А нельзя ли конкретнее? Кто именно из сотрудников стоит, как вы говорите, «на ошибочных позициях»?. — спросила Маруся Сердечкова.

— Я имею в виду заявку Климовича и Лобова на фильм «Дым», — с апломбом ответила Зоя Валентиновна. — Мое мнение сводится к следующему: эта работа идет вразрез с решениями январского пленума.

— Господи, но почему? — удивилась Сердечкова.

Зое Валентиновне только того и надо было.

— Охотно разъясню, Мария Георгиевна, Одно из крупнейших металлургических предприятий страны подвергается осмеянию в обидной форме, а заодно и его директор, орденоносец товарищ Калимасов!

— Но почему осмеянию? А если люди задыхаются в дыму, а если гибнут растения?

— Это устранимо. И не очень существенно на фоне тех больших дел, которые вершатся на заводе. Мы бы скомпрометировали дело, и завод, и директора, и советскую промышленность в целом, если бы стали на позиции Климовича, Лобова и… тех товарищей, которые, так сказать, вдохновили молодых и еще неопытных работников.

Мусатов пододвинул к себе пепельницу и распечатал свежую пачку папирос.

Дима и Слава сидели рядышком, один взъерошенный, другой надутый.

— А мне заявка на «Дым» понравилась, — заговорил скупой на слова Рябинин. — Это интересный жанр, кинофельетон. Нужный. Я достаточно разъезжаю по стране и достаточно вижу. Мы все долго пели аллилуйю там, где для нее и в помине не было оснований. Но это дело прошлое… Климович и Лобов что-то нашли. И нам, старикам, нос утерли. В «Правде», в центральном органе нашей партии, печатаются фельетоны похлеще. А почему мы не можем создать жанр кинофельетона, Зоя Валентиновна? Вы в Каменогорске бывали? Нет, вы не улыбайтесь, а поконкретней отвечайте, бывали или не бывали? — пристал Рябинин, как с ножом к горлу, хотя прекрасно знал, что Зоя, кроме Сочи — Мацеста, никогда нигде не была. — Вы не отвечаете. А я был. И Мусатов был. И Калимасова я отлично знаю, хороший директор. И ТЭЦ, его коптилку, знаю. И завод. Завод неплохой, я, правда, лучше видал, там же, на Урале, и в Донбассе, во-от. У нас вообще очень много хороших заводов, их так одним махом не скомпрометируешь, Зоя Валентиновна, что вы! А безобразие с дымом у Калимасова вопиющее. Так почему же нам не сказать свое слово? — спросил Рябинин и замолчал, казалось, теперь накрепко.

Вошел директор Панков; бумаги на столе задвигались от сквозняка. Панков поискал глазами свободный стул, помахал рукой, — продолжайте, мол.

— Так что я предлагаю работу Климовича и Лобова утвердить, — сказал еще Рябинин, покосившись на Панкова, — пусть себе разрабатывают свою заявку и снимают фильм-письмо. Это нелегкая задача, между прочим.

— Можно мне, Александр Викентьевич? — спросил Мусатов, прежде чем Рябинин закрыл рот. — Молодежь не любит ходить по проторенным дорожкам. Ездить с камерой по стране, чтоб заниматься констатациями, да еще однобокими, мне кажется недостаточным, — сказал Мусатов. — Надо и нам, старшему поколению, давать свои оценки виденному: восторженные — если есть причины, и негодующие — если они тоже есть. Слова «хроника», «документ» не исключают страстности. Да и не обидится на нас Калимасов. Он же умнейший мужик!

Последним перед перерывом выступил директор Панков. Он ничего, кроме мусатовского выступления, не слышал, а заявку на фильм «Дым» брал домой и показывал своему сыну-инженеру. Тот назвал одно крупнейшее предприятие Ленинграда, которое тоже отравляет дымом весь район, и сказал, что вообще такого рода фильм многих заинтересует и многим на пользу пойдет.

С первых же слов директора Мусатов понял: судьба Димки и Славки в надежных руках.

И вдруг коварно екнуло сердце: «А я?» Он как-то о себе совсем забыл, увлекшись. «С чем я пришел сегодня?» Олег Завялов воспевает покорителей целины. Рябинин выдает на-гора тонны добротного горючего. Климович и Лобов пытаются развеять дым над рабочим поселком. «Ну, а я? С чем я пришел? С добрым человеком?»

Началось обсуждение его сценария.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

После заседания в коридоре его нагнал Завялов.

— Рад за вас и за Климовича с Лобовым, — сказал он. — У вас ведь очень оригинальная штука. А Зоя Валентиновна, ух, эта Зоечка! В начальнички хо-очет!

— Зоя Валентиновна совершенно искренна в своих заблуждениях, — ответил Мусатов сухо.

На площадке его ждал осветитель Саня Куманек.

— Ну как, Виктор Кириллович, утвердили? Когда в экспедицию, а, Виктор Кириллович?

— Вот что, Александр Никитич, — ответил Мусатов, — мы с тобой съездим в колхоз «Заря», как намечено, потом в Петроозерск на вагоностроительный.

— А на Кавказ как же? К Бабурии? Неужто не утвердили?

— А на Кавказ, к Бабурии, позднее, в августе. Когда всё по плану выполню, тогда, очевидно, и сверхплановую. Так порешили. Только ведь на Кавказе знаешь какое солнце? Без приборов снимем.

— Виктор Кириллович, тогда опять пойду бузить, — сказал Саня угрюмо, — без вас опять скандал пойдет.

— А ты меня не шантажируй, пожалуйста. И почему к Светланке моей не заходишь? Поссорились?

— Больно важная стала.

— Ну, я с ней поговорю… Пока!

У Мусатова пересохло во рту, трещала голова.

Он сел в машину и, обогнув фабричную территорию, вырулил на боковую улицу с новыми домами и остановился у пивного ларька.

Тучная особа в кителе и в шляпке с вуалеткой помыла кружку над фонтанчиком.

— А где ваша знакомая дама, интересно? — спросила особа. — С которой вы чокались, а?

— В Ленинграде на два дня, — ответил Мусатов, осушив кружку. — Странным образом она довольно часто отсутствует именно тогда, когда она мне больше всего нужна. На счастье, меня ждет другая, и с нетерпением!

Он поехал домой.

Света стояла в передней с трагической физиономией.

Он просто невозможный, отец! Отец изверг! Ей нужно заниматься, он ведь отлично знает, а вместо этого она вынуждена сидеть сложа руки и волноваться, и переживать, по той простой причине, что он не удосужился позвонить ей и она не знает, как же прошло обсуждение!

— Ну так что же, папа, будет фильм про Нико?

— Будет, дочь.

— Ты очень устал? — сказала Света озабоченно.

— Очень.

— Приляг и расскажи. Ты не очень устал?

— Не очень.

Они рассмеялись, обнялись и пошли в его комнату.

Он растянулся на тахте, закурил. Света села на ковер и уперлась локтем в край тахты.

— Ну? Рассказывай всё, всё.

— Меня огорчила Алла Лознякова. Она ведь умненькая и разбирается. Сердечкова утверждает, что Алла выступала по наущению Зои Валентиновны. Вот если Алексей Рябинин говорит: «Мне не нравится, это не наше дело, не нашего профиля затея», — мне ясно — Алексей руководствуется только своим вкусом и высказывает свое мнение без обиняков. Я могу огорчаться, но я не возмущаюсь…

— Постой, — перебила Света, — так кому же понравилось, никому?

— Это только Маруся могла вообразить, — продолжал Мусатов, словно не слыша вопроса Светы, — что Алексей Рябинин будет «за». Он, кстати, потом заверял, что если все же получится, то он первый поздравит меня.

— Папа? Это же так здорово — «Добрый человек»! Вы снимаете всегда фильмы про всякие дела и события. А «Добрый человек» — это хроника чувств. Что Нико кондуктор, а не академик, скажем, и не новатор, ну, не такой, одним словом, каких вы всегда снимаете, так не всем же… правда?

— А вот Зоя Валентиновна утверждает, — вздохнул Мусатов, потирая ладонью глаза, — что я, пропагандируя такого рода профессию, призываю зрителя довольствоваться малым и никуда не стремиться. Я защищал «Арктическую запарку», помог Климовичу и Лобову написать заявку на фильм «Дым», — тем самым посягаю уже не на цех холодильников, а на крупный уральский металлургический завод. Таким образом, я непомерно превозношу все мелкое, обыденное.

— Она похожа на рыбью кость, твоя Зоя, — сказала Света, — похожа?

— Но, понимаешь, в чем фокус, дочь!.. — воскликнул он, вскочив и зашагав по комнате. — А возражений-то по частностям было у всех немало, я никого не виню. Я сам иногда дрейфлю… Вот Оружейников, тот всегда мечется. Это просто несчастье, с этим Оружейниковым. Я его знаю много лет, он честный человек, хороший коммунист, но ему всегда надо на кого-то опираться. Опасная порода!

— Постой, так в чем же фокус? Ты сказал «фокус».

— Ах, да…

Он вынул папиросы, закурил.

— Я хочу о Петре Егоровиче, о Неверове. Он подробно изложил все свои опасения, все свои сомнения. Но закончил так: «Давайте поверим Мусатову, как коммунисту и как художнику, с его добрым человеком? Может, из его фантазии получится образ, который мы все полюбим? Хороший советский человек Нико Бабурия, разве это мало?» Знаешь, меня почти до слез тронули его слова! Хроника чувств!.. Это ты хорошо придумала, это ведь пооригинальней, чем кинофельетон! Тут надо, действительно, поверить мне. Я понимаю… Слушай… кстати… — Он приостановился и посмотрел на дочь. — Я так был занят, так заверчен. Эти твои новые знакомые… Что это такое? Расскажи-ка.

— Знакомые? — переспросила Света, которая не ждала такого перехода. — Знакомые?

— Да, да, тот, с которым ты была в кино.

— Ну, он родственник музыкантов Кричевского и Афрамеевой. Знаменитых, знаешь?

— Это еще ровно ничего не значит. Ну вот, надулась. Ты не дуйся, Светик, — попросил он ее, — ты знаешь, что у нас с тобой до сих пор тоже все было на полном доверии. Правда, дочь? Так вот, гляди, не обмани. Я ничего не стану советовать тебе сегодня, ничего не стану за тебя решать. Ты постарайся сама как следует разобраться в этих людях и сделать выводы, которые мы бы сделали с тобой сообща. Ведь мы друзья, Светка? Закадычные, а? А ты сообрази. Подумай.

— Хорошо, — пообещала Света.

— А Санька Куманек на тебя в обиде.

— Ну вот еще… — чуть покраснела Света, — за что? Он поедет с тобой в экспедицию, папа?

— Очевидно, все же поедет. Да, экспедиция… хроника чувств!.. Лишь бы получилось.

Среди ночи зуб так сильно разболелся, что Кира начала тихо стонать. Тоня встала и дала ей пирамидон, ворча, что поликлиника-то рядом, сто раз можно было сходить к врачу. А чего она дожидалась?

Кира забылась тяжким сном, а утром подбежала к зеркалу над комодом, чтобы убедиться, нет ли флюса. Но зеркало было кривое: у всех, кто в него гляделся, флюсы…

Подходя к метро, она почувствовала, как зубная боль становится все острее и настойчивее. А когда добралась до кинофабрики, то понадеялась, что Мусатов забыл спустить пропуск и что можно будет уйти и завалиться где-нибудь, закутав голову и ни о чем не думая, ждать, пока станет хоть немножко легче. Но пропуск оказался на месте.

Потом Кира сидела в какой-то комнате около седой машинистки. В комнату заглядывали люди.

— Виктор Кириллович вам не попадался? — спрашивала у каждого седая машинистка.

Сведения поступали разные: Мусатова видели у директора, в монтажной, в парткоме. Кто-то сказал, что его, кажется, вообще нет на фабрике, отлучился куда-то.

Но он появился, стремительно войдя в комнату.

— Простите… Я задержался, вернее, забыл, — сказал он, оглядывая Киру с ног до головы. — Что с вами?

Седая сказала:

— У нее, у бедняжки, зуб.

— Зуб? Так надо его лечить или вырвать к чертям!

Мусатов припоминал: ну да… дочка той женщины, у которой Катюша и покойница тетя Леля жили во время эвакуации. Он видел ее у Кати, в марте. Васька сказал, что она явится по какому-то делу. Он сам спустил ей пропуск накануне обсуждения, еще позавчера… ну да…

— Идемте к Иде Марковне, — сказал Мусатов решительно, — она посмотрит.

— Куда?

— В медпункт.

Кира вскочила и шарахнулась к окну.

— А я вам говорю: идемте. — Голос Мусатова звучал строго. Так он говорил со Светой, когда она не слушалась и упрямилась.

Поднялись по винтовой лестнице. Мусатов толкнул низкую дверь. За перегородкой сидела толстенькая маленькая женщина в пенсне на солидном носу. Инструменты грозно поблескивали на стеклянных полках белых шкафов.

— Шиге, шиге! — командовала женщина, отчаянно картавя и заглядывая Кире в рот. — Не деггайтесь, вам говогят, не деггайтесь, вы мне не даете габотать. Так. Кагтина ясная. Удалять, и немедленно…

Кира уткнула лицо в ладони. Мусатов легонько потрогал ее за плечо:

— Я тут побуду, пока Ида Марковна вытащит.

Стерилизатор булькал. Врачиха невозмутимо разбила ампулу и стала наполнять шприц.

Укол оказался не таким страшным, но, когда Ида Марковна надвинулась со щипцами в руке, Кира потеряла голову от ужаса. Затем наступило блаженство от одного сознания, что все кончено, все позади. Онемевшая десна кровоточила, Киру трясло.

Мусатов стоял спиной. Потом обернулся, и Кира подумала, что у Кати, в белом свитере, он выглядел моложе. Странное у него лицо: глаза — две щелки, смуглый, скуластый, усы закрывают уголки сухих, сжатых губ, — его Чингисханом зовут в семье.

— Спасибо, — тихо сказала Кира, поглядывая исподлобья на него и на врача.

Ида Марковна сунула Кире в рот кусок ваты:

— Сжимайте кгепче и не газговагивайте.

Кира и Мусатов вышли на лестницу.

— Поскольку велено молчать, вы мне изложите дело позднее. У меня есть полчаса свободного времени. Хотите, я вам покажу фабрику? — спросил Мусатов, которому водить неискушенных доставляло всегда большое удовольствие.

— Вы знаете, что такое фотопроцесс? — спросил он на ходу. — Это свойство бромистого серебра темнеть под влиянием света. Чем больше падает на пленку света, тем интенсивней темнеет серебро, и наоборот. Понятно вам?

Кира покорно слушала, думая о том, что во всей этой технике очень легко запутаться. Ей понравились белые изразцовые стены и пол сияющей чистотой лаборатории, где за стеклами машин для проявки и фиксирования скользят километры уже проявленной пленки.

В какой бы они ни пришли цех, их встречали радушно: мусатовская популярность распространялась и на Киру.

Послушай Мусатова — получалось, что ни на одной кинофабрике Советского Союза нет таких лабораторий и монтажных, такого отдела технического контроля, как на фабрике «Наши дни».

Они пришли в какую-то прокуренную комнату. На стене висела устаревшая первомайская стенгазета и диаграмма выполнения финансового плана за последние два квартала.

— Так. Ну, а теперь скажите, какое у вас ко мне дело?

— Я бы хотела здесь работать, — ответила Кира опасливо.

— Ах, вон что! И в каком качестве?

— Актрисой.

— Вы актриса? Но тогда вам надо на Мосфильм.

— Я не актриса… еще.

— А кто же вы?

Она понимала — ему не соврешь.

— Маникюрша.

Сейчас он расхохочется и выставит ее.

Мусатов глядел на Киру очень внимательно, на встрепанную ее головку, припухшее лицо, на потертый жакет и красные босоножки, подкрашенные маникюрным лаком там, где потрескалась кожа.

Он сел на подоконник, вынул папиросы, и Кира села с самого краешку.

— У нас тут не работают артисты, Кира Антоновна. Мы хроникеры. А вам, значит, захотелось стать актрисой, и сразу знаменитой. Вам тяжело и скучно жилось, и захотелось сразу жить легко и весело. И вы не пошли на обычную фабрику или завод, а сразу на кинофабрику. Но у нас тоже производство. Конечно, специфическое. Но производство.

Кира вздохнула и стала искать пропуск по карманам. Надо уходить. В глазах у нее стояли слезы, а пропуска нигде не было.

— Вы вообще растеряха?

— Немножко.

Он размышлял. В конце концов, пристроить ее, конечно, можно было бы. Василий прав: их семья в некотором роде обязана Андросовым. Был бы Мусатов начальником цеха на металлургическом заводе или мастером на судостроительной верфи, служил бы на железной дороге или заведовал клубом, он точно так же постарался бы помочь человеку, который хочет работать, а Кире тем более.

— Только растерях — администраторов и помрежей не бывает.

— А что надо делать, Виктор Кириллович? Помрежу… что?

— Все подряд. Это канительно, утомительно, совсем не романтично, и в знаменитости вряд ли попадешь. Странная все же была идея у моего двоюродного брата вас ко мне направить! Пропуск ваш вот, в нагрудном кармашке. Вам трудно будет, Кира, но вы позвоните мне денька через три.

— Ох, спасибо… — прошептала Кира, и, быть может, потому, что он ее назвал попросту по имени, как старший младшую, ей захотелось чмокнуть его в щеку.

Вечером, после работы, Кира побежала на Пятницкую. Больше скрываться от Катерины Максимовны она не могла.

Кира думала, что Катерина Максимовна страшно удивится, завидя ее на пороге, но та сказала:

— А, наконец-то. — И повела Киру коридором в свои комнаты.

— Все про тебя знаем. Очень красиво!

У Кати в столовой царил ералаш. На обеденном столе стояла детская ванна, полная свертков и игрушек. На стуле висела одежда, пахло перегретым электроутюгом. Глущенко в старой пижаме заколачивал ящик.

— А, пропащая душа! — воскликнул Георгий Макарович радушно.

— Ты нас извини за беспорядок, — сказала Катя, — на дачу переезжаем.

Георгий Макарович тактично исчез.

— Вы не сердитесь… — начала Кира.

— Ты чудачка, ну просто чудачка! А ведь я знала, чувствовала, что эта история с Таллином… с письмами… Ужасно, Кира! Какая-то ты странная. Значит, опять — парикмахерская? И где-то угол снимаешь? А зачем тебе Виктор? — спросила Катя, подозрительно поглядев на Киру. — Когда пойдешь?

— Я уже была. Сегодня.

— Ах вот как? Уже была? И что же Виктор?

— Он меня повел к зубному. И… вырвали, — ответила Кира, просияв, будто удаление зуба доставило ей массу радости.

— Что? К зубному врачу?

Катя помолчала, и вдруг расхохоталась так, что ее полные мягкие плечи затряслись и она чуть не свалила с доски стакан с водой.

— Узнаю Чингисхана! Повел и усадил в кресло! А знаешь, — заговорила она оживленно, — Витя меня когда-то учил плавать. Пихнул с лодки, в воду. Взял и пихнул! Мне было лет тринадцать, что ли. Я толстенькая такая была… хоть и быстрая, а толстенькая. А Витька, как земля, загорел, вставал чуть свет и — бултых купаться! И все бегал куда-то в теннис играть, танцевать. В тот год, помню, румбу все танцевали. У него была компания… девушки… а я такая дуреха тринадцатилетняя, представь себе, даже в него немножко… ну, по-детски, конечно… Да… так о чем я?.. Так что же тебе сказал Виктор? — спросила Катерина Максимовна.

— Виктор Кириллович обещал подумать насчет работы для меня и велел позвонить, — ответила Кира.

— Вот как? Все же велел позвонить?

Катя отхлебнула воды из стакана и со всей силой прыснула на Галкин сарафанчик, расправила складки, аккуратно сложила сарафанчик, поправила всю стопку белья.

Вошел Георгий Макарович.

— Гоша, представляешь себе, — заговорила Катя со смехом, — Кира была у Виктора на работе, и он обещал ее пристроить!

— А чего ж — Кира Антоновна женщина молодая, красивая, в самый раз ей к искусству поближе.

— Нет, актриса — это вздор! — воскликнула Кира с жаром. — Там может быть административная работа.

— Ну какой из тебя администратор, Кира! — закричала Катя. — Нет, Виктор просто ненормальный, честное слово! Ну, это же смешно, посуди сама!

— А что ж, — не унимался Георгий Макарович, — привыкнет, обучится. На любой работе так.

— Но почему же она не пошла на любую другую работу? — заволновалась Катя, обращаясь к мужу, будто он всему виной. — Почему она не пошла на фабрику, или в учреждение, или на какое-нибудь производство?

— Там тоже производство, Катерина Максимовна. Правда — специфическое, — заявила Кира с деловой физиономией.

— Ну что бы там ни было, а ты не справишься.

— Почему? Вас тоже однажды с лодки пихнули, и вы ведь не утонули, верно?

— Ну, знаешь ли! — воскликнула Катя, побагровев. — Ну, знаешь ли!

Кира встала, чтобы уйти. Видимо, ей действительно здесь не рады.

Катя внезапно спохватилась и принялась уговаривать гостью остаться и попить чайку.

— Знаешь, может, Вася зайдет позднее!..

Но Кира ответила, что ей действительно пора. Антонина Карповна рано ложится.

— На дачу к нам, милости прошу, — пригласил Глущенко.

Катя молча довела Киру до передней.

— Ты не дуйся на меня, — попросила она, улыбнувшись. — Это все так… ерунда! Слушай, Киронька, — заговорила она внезапно тихо и вкрадчиво, — а знаешь, что мне кажется? Мне кажется, что ты очень нравишься брату, Василию Максимовичу, честное слово! У меня чутье на эти дела. А Вася, он же золотой человек, добряк, характер чудный… ну… ну что ты на меня так смотришь? Я же тебя еще не сватаю! Просто сказала, разве нельзя? — улыбнулась она. — Ну, будь здорова, девочка. Ты для меня все еще девочка, Кира. И не пропадай смотри!

Дома за столом, уставленным грязной посудой и бутылками, сидела Тоня, подперев лицо руками. Из-под косынки выбилась длинная черная прядь, и ее тень скользила по смуглой щеке. Цыганские Тонины глаза были сухи, и где-то в глубине зрачка блуждал огонек смятения.

— Пришла, Кирушка… — прошептала Тоня ласково, но без улыбки. От нее пахло вином. — Ох, девка, девонька… — продолжала Тоня. — Ведь ничего ты, дурешка, не знаешь… А мне что надоть? Сама детей растить хочу, работать хочу… Мне ничего нестрашно.

Она поплакала минут пять, Кира и не пыталась ее утешить. Сквозь окошко в тенях от растений пробивался бледный свет пыльной городской луны.

— Меня наша власть в детдоме выкормила, обучила, культуру дала. Не то что мать была — цыганка-гадалка. Я — культурная! — сказала Тоня со всей убежденностью. — Да что толковать, — махнула она рукой, — и если у меня какая есть любовь…

— А есть? — спросила Кира.

— А чего ж. Может, и есть. Что я, хуже людей, что ли?..

— А у меня и не было никогда, — сказала Кира. — Меня ведь вообще никогда никто не любил по-настоящему. Да и я сама. Это все не то! Я понимаю! А так хочется! Слушайте, а я сегодня была в одном месте. И у меня тоже, может, другая теперь будет работа. Интересная. Как у вас. Я тогда Ане и Лизе игрушек куплю и белые башмачки. Видела в Мосторге. Милые у вас двойняшки!

— Ты лучше себе что-нибудь справь, — посоветовала Тоня. — А что за работа?

— Так сразу не объяснишь, Антонина Карповна. Может, вы и не поймете. Вы знаете, что такое фотопроцесс? Это такое свойство… какого-то серебра! — сказала Кира и тихо засмеялась, уткнувшись в подушку…

— Давай спать, Кира. Зуб-то не болит?

— Не болит… — ответила Кира совсем тихо, одним дыханием.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Года два назад у Сани Куманька, шестнадцатилетнего тогда парнишки, случились неприятности. В последних числах декабря на фабрике устроили елку для комсомольцев. Местком не поскупился на пышное дерево, цепи, игрушки и шары.

В разгар праздника Куманек прорвался в зал вместе с двумя парнями подозрительного вида. Они начали задевать танцующих, а потом подрались между собой. Саню толкнули, он полетел прямо на елку, и она рухнула, потащив за собой провода с цветными лампочками.

На комсомольском собрании, где разбиралось дело Сани Куманька, присутствовал и Мусатов. Комсомольцы почти все единодушно выступали за исключение. Слава Лобов, тогда еще ассистент оператора, заявил, что если Куманек сегодня опрокинул елку, то завтра, вполне возможно, опрокинет ценную осветительную аппаратуру и тем самым нанесет немалый ущерб государству. Таким людям в комсомоле не место.

Саня сидел в уголке, круглолицый, с какими-то узорами на стриженной под машинку голове, очень красный, и усердно шмыгал носом. Мусатов заметил, что заплатки на его коленях зеленые, а на локтях — из какой-то полосатой материи.

Выступил Толя Сегал и предложил Куманька все же не исключать: на первый раз можно ограничиться выговором.

Комсорг принял сторону Сегала и ратовал за выговор, что возымело некоторое действие на собрание. Мусатов поддержал комсорга, сказав, что исключение может пагубно повлиять на судьбу Куманька. Об этом ведь стоит ребятам подумать. У Мусатова есть предложение: у него зародилась идея перестроить систему сигналов, предупреждающих о работе звукозаписывающих цехов. Потребуется технический помощник. Так вот, может быть, Куманек вместо того, чтобы безобразничать, помог бы ему в этой затее?

Прозвучал голос Сани Куманька:

— Ой, помогу…

Это вызвало смех, который на время разрядил атмосферу.

После собрания комсорг сказал Мусатову:

— Виктор Кириллович, вы человек пожилой и заслуженный и всякая такая вещь, но вы, Виктор Кириллович, недопоняли, что такое Куманек, и поощряете хулигана, и всякая такая вещь…

Саня Куманек работал у Мусатова довольно средне, иногда опаздывал и очень аккуратно следил за окончанием смены. Мусатов напомнил ему о том, что на собрании он изъявил желание помогать ему с «мигалкой».

— Только это в нерабочее время, учти.

— А на премию можно рассчитывать, если «бриз» утвердит?

— Что ж, может, и премируют.

Назавтра Мусатов ознакомил Саню со схемой «мигалки». Куманек тут же попросил у Мусатова двести рублей^[8] в счет будущей премии:

— Костюм хочу справить.

Мусатов дал ему двести рублей и совершил ошибку: Саня продолжал ходить все с теми же цветными заплатками, снова попал в какой-то скандал, о чем дала знать милиция, а про Мусатова говорил, шмыгая носом, что может его вокруг пальца обвести.

Мусатов стал раздражаться, бывал резок и даже груб с Саней, и ему порой малодушно хотелось, чтобы парня действительно уволили с фабрики. Но теперь все считали Куманька мусатовским подопечным и вообще перестали интересоваться его судьбой. Пусть себе работает на здоровье, раз Виктор Кириллович взял его под свое крылышко.

Как-то Мусатов случайно подслушал разговор Куманька с парнишкой-осветителем.

— Хо, делов, Мусатов орет, ругается! Ну и пусть! А еще двести целковых попрошу — даст. Мигалка кака-ая-то! В нерабочее вре-е-мя! Да он сам, как только смена — шасть в машину и айда по домам.

«А ведь этот плут совершенно прав», — подумал Мусатов.

На другой день он сказал Куманьку:

— Знаешь, Александр Никитич, я показывал схему «мигалки» инженеру, и тот нашел какую-то ошибку в расчете. Мне никак не разобраться. Может, ты попробуешь?

Саня посопел над схемой, сказал:

— Ладно, поглядим.

Онпросидел весь вечер, ничего толком не понял и никакой ошибки, конечно, обнаружить не смог.

Но вскоре он заподозрил хитрость или подвох со стороны Мусатова и сказал ему небрежным тоном:

— Да ну, разбирайтесь сами.

— Хорошо, — ответил Мусатов, — но в случае удачи премия пойдет мне одному, а ты ведь мне двести рублей должен.

Санька почему-то решил, что Мусатов не станет о них вспоминать. И вдруг он пришел в ярость. Он начал кричать, что никакой ошибки в схеме вообще нет, все враки, все издевка, все только и думают, и Мусатов в том числе, как бы Саньку Куманька извести, а двести целковых, эти паршивые, он с получки отдаст и смоется с фабрики ко всем чертям!

— Ошибка в схеме есть, — сказал Мусатов спокойно, — попей воды. Останешься после смены, и вместе поищем. Останешься?

Саня выругался довольно витиевато. Он, казалось, задался целью вывести Мусатова из себя, но тот и глазом не моргнул и снова спросил:

— Останешься или нет?

— Останусь, — сказал вдруг Санька.

Они просидели до одиннадцати часов и нашли ошибку. Это поразило Куманька. Значит, Виктор Кириллович вовсе не соврал, более того — он поверил, что Саня может обнаружить ошибку один, в то время как они вдвоем с трудом разобрались. Сама идея «мигалки» Саню тоже заинтересовала: реагирует на шаги!

— А на голос? — спросил Саня.

— Что ж, поэкспериментируем, поищем. Это неплохая мысль, — кивнул Мусатов. — Значит, завтра после смены останемся снова.

— Да… кстати, — сказал он, когда Куманек был уже на пороге, — ты мне с получки этих двухсот не отдавай, а вот с премии, если она будет, — обязательно.

Саня шмыгнул носом и вдруг заявил:

— Дайте мне еще сотенную, Виктор Кириллович.

Однажды, в день получки, уже после того как «мигалка» была сконструирована, премия получена, долг возвращен, Мусатов, отойдя от кассы, сказал Куманьку, что вот еще не хватает денег на непредвиденный расход, так не смог бы Саня одолжить ему рублей сто? Это слышали другие ребята-осветители. Саня так и просиял. Однако, сразу насупившись, спросил деловито:

— А когда отдадите?

— На той неделе.

Но уже через два дня Куманек напомнил о долге.

— Зачем так скоро? На выпивку?

— А уж и выпить нельзя?

— Почему? Можно. Пойдем-ка вместе.

Они пошли в хороший ресторан, пообедали и выпили немного, как два приятеля.

— Здо́рово, — сказал Саня. — Вот это жизнь! В следующий раз я вам ставлю, Виктор Кириллович.

— Давай лучше в театр сходим, — предложил Мусатов.

Куманек достал два билета на «Марицу», третий ряд амфитеатра. Сходили. Потом Мусатов пригласил Саню на «Грозу».

В театр Мусатов пришел не один, а вместе с дочкой.

Света была в белом школьном переднике, с белыми бантами в косах и постреливала глазками, смущая Саню Куманька.

На другой день он сказал Мусатову:

— Виктор Кириллович, давайте опять что-нибудь изобретем вместе, вроде «мигалки».

— Вот ты и подай идею, подумай. А мы обсудим вместе.

Мусатов был в восторге от своего подопечного.

Зимой Саня приходил несколько раз к Мусатовым, обедал, брал книги. Раза три или четыре ходили на лыжах втроем.

У Сани отросла отличная шевелюра, он сильно возмужал, и на Свету одно время производил впечатление, тем более что держался с ней развязно-покровительственно и потачки не давал.

Раза два за зиму Саня все же прогулял и, кажется, потихоньку, в малых дозах, выпивал все же. Работал он, однако, исправно, к Мусатову явно привязался и грубил только в исключительных случаях.

…Вскоре после первого появления Киры на фабрике Мусатов порасспросил о ней у Кати Глущенко.

— Да, я слышала, ты хочешь ее пристроить! — воскликнула Катя с раздражением. — Но, знаешь, она в детстве такой растяпой была! Да и теперь, по-моему, не лучше… не лучше! Сама не знает, чего хочет, мечется, фантазирует… Вряд ли из нее что-нибудь получится, Виктор. А впрочем, — спохватилась вдруг Катя, — дай бог… ей не везло.

— Я, кажется, приструнил одного парнишку фабричного, — рассмеялся Мусатов. — Может, из Андросовой тоже когда-нибудь выйдет толк?

Однако он усомнился в этом, когда Кира предстала перед ним в следующий раз. Голубая тушь расплылась вокруг ресниц, сиреневая помада делала Киру какой-то удивительно губастой. На ней было торчащее платье с таким декольте, что Мусатов не на шутку сдрейфил. В руках она держала сумку с надписями: «Париж», «Рим», «Каир». Так обрядила ее Валя Бунчикова.

Кира выпалила заранее заготовленную фразу:

— Виктор Кириллович, воображаю, какое невозможно жуткое я произвела на вас впечатление в прошлый раз…

Он перебил ее ледяным тоном:

— Значит, вы подумали и решили идти ко мне в помощницы. Запасайтесь тапочками, очень много будет беготни. — Он поглядел на ее каблуки-гвоздики.

В течение нескольких минут Мусатов сухо говорил, с чем придется ей иметь дело, о чем заботиться, чего не забывать, что доставать, как организовать то или иное.

— И ни при каких обстоятельствах не обижаться, Кира!

Она слушала и думала о том, что это он нарочно. Не может быть, чтобы работа на кинофабрике сводилась к тому, о чем он говорит.

— Будет и много интересного, — сказал еще Мусатов, — во всякой работе есть интересное, на то она и работа. Это зависит во многом от вас самой. Ну, как?

— Я попробую, — ответила Кира после долгого, почти с целую минуту, молчания.

— Что ж. И я к вам присмотрюсь. Я мог бы уже сегодня даже познакомить вас с некоторыми нашими сотрудниками, но я этого не стану делать: в таком виде вы бы им не понравились.

…На улице было жарко. Валины туфли натерли волдыри.

На другой день Мусатов познакомил Киру со Львом Наумовичем, старшим администратором, так называемым «директором картины». Это был уютный старик. Он видел Киру и в первый ее приход на фабрику, с больным зубом, и вчера. Он вообще всегда все знал и все видел, что делается на фабрике.

Теперь он сказал Мусатову, сложив короткие ручки на округлом животе:

— Я все понимаю, Виктор Кириллович: вам мало Сани Куманька с его бесчинствами. Вам даже вашего сценария «Добрый человек», на который многие косятся, — мало. Вам нужно — еще!

— Нужно! — рассмеялся Мусатов и ушел.

— Ну, хорошо, — вздохнул Лев Наумович, разглядывая Киру. — Моя фамилия Блох. Старый Блох проработал на этой фабрике двадцать три года и помнит Витю Мусатова помоператора. А вам сколько, восемнадцать?

— Двадцать три, — ответила Кира.

— Целых двадцать три! — подивился Блох. — Никогда бы не поверил.

Он помолчал, покрутил головой и разразился тихим, добродушным старческим смехом.

— Слушай, Кирочка, ты, может быть, думаешь, что здесь Голливуд? Так здесь не Голливуд. Денег ты тут на первых порах зарабатывать станешь не больше, чем твоим маникюром. Может быть, даже меньше. А теперь я попытаюсь тебе объяснить для начала, как, скажем, заполнить обыкновенный аккредитив…

И Лев Наумович стал готовить Киру к экспедиции.

— Ничего, — говорил старик, — я многих многому научил. Ничего, Кирочка.

Она прибегала вечером в парикмахерскую к Вале и восклицала:

— Я прямо как в вихре каком-то живу!

Никакого вихря не было. Надо было, в первую очередь, усвоить, как оплачивать грузовую по безналичному. Но Бунчикова бледнела от зависти.

Мусатов находился в очередной командировке, Кира его больше ни разу не видела. Она еще мало кого знала на фабрике, но как-то раз, в обеденный перерыв, когда она доедала сардельку в буфете, к ее столику подсела тоненькая, как прутик, девушка в вельветовых брючках и с челкой до бровей. Через минуту появился оператор Аистов, которого Кира уже знала в лицо — весьма красивый малый, с профилем римского вельможи.

— Как ты думаешь, не ударить ли нам по простокваше? — спросил Аистов у девушки в брючках.

— Нет, я лучше — кефиру, — ответила та.

Кира глядела на них во все глаза, и ей показалось, что их разговор наполнен тайным смыслом. Если бы ей удалось вмешаться в этот разговор, то она сразу приобщилась бы к той увлекательной жизни, которая велась где-то в недрах кинофабрики.

Но как-то раз Лев Наумович послал Киру с поручением к Оружейникову. Того не оказалось в кабинете. Над столом во всю стену висела карта Советского Союза, яркая, как божий день, утыканная разноцветными флажками — местонахождение операторов. Кира нашла зеленый флажок Мусатова на берегах Оки. И сама удивилась тому, как сердце ее засуетилось, словно солнечный зайчик.

С этого дня, если при ней произносили «флажок» или «зеленый», или же сама она произносила эти немудреные слова, ее охватывало трепетное смущение, будто бы она узнала невзначай какую-то чужую тайну.

Однажды вечером Кира встретилась с Василием Максимовичем на улице. Он сразу заметил, что у нее расстроенный вид. Постриглась зачем-то. Впрочем, так, пожалуй, даже лучше, чем с узлом. Милая, красивая, расстроенная.

— Ну, Кира Антоновна, расскажите все по порядку…

— Ах, ну что там… — дернула плечами Кира. — Блох сначала таким славным показался, а теперь придирается, кричит. Хочет, чтоб все раз-и-раз…

— Значит, пока ничего «особенного»? — попытался пошутить Василий Максимович.

— Без ведомости, говорит, не возвращайся. А если ее еще не подписали? А ключ ведь не пропал никуда, так и торчал в ящике.

Двинулись через Красную площадь, к реке. Вечер был душный, шумный, полный голосов, движения, гудков и шарканья.

Асфальт мягко пружинил под ногами, и Кира ощущала его тепло — босоножки совсем прохудились, а до первой получки еще далеко, и Тоне задолжала.

Москва, как никогда, казалась тесной и перенаселенной. Не только пиво, газированная вода, мороженое в обрез, но и сам воздух. Деревья вдоль ГУМа стояли неподвижно, как в театре. А небо, очень далекое, молчаливое и просторное, темнело не торопясь; полоска желтой зари навевала легкую тоску.

На набережной Михеев скинул пиджак, рубашка его была влажная, на лбу выступили крупные капли.

Кира шла рядом, он видел ее левую щеку, завиток волос прикрывал розовое ушко.

— Сейчас хорошо бы по Волге на теплоходе, — сказал Василий Максимович, разглядывая сквозь очки белый речной трамвай, уходящий за Каменный мост. — У меня отпуск скоро…

Он молчал долго, минут пять или шесть, пока они шли вдоль газона под Кремлевской стеной.

Пять-шесть минут — длинный срок. Вполне достаточный, во всяком случае, для того, чтобы принять безрассудное решение. Впрочем, такое ли безрассудное, если женщина, идущая рядом с тобой, тебе удивительно нравится, хоть ты и знаешь ее недостатки, много, целый букет? С нежностью своей не поспоришь. Влечение свое не прогонишь прочь.

Он сказал:

— Поедемте, Кира Антоновна.

Нужно, чтоб она поняла: намерения у него самые серьезные.

— Митьку, сынишку моего, с собой бы взяли. А то знаете… — заговорил Василий Максимович развязно от ужасающего смущения, — один наш сотрудник — ларинголог — покупает «победу», а своего «москвича» продает, и я подумываю…

Оно увидел, как заалела Кирина щека, даже ушко зарделось.

— Я вас увидел еще в марте у Катюши, и вот… С первого, как говорится, взгляда. Я очень волнуюсь. Ничего пока не отвечайте, подумайте, это так естественно, что вы сейчас ничего мне ответить не можете, так понятно! Не надо! — принялся убеждать Михеев, боясь и того, что она слишком быстро согласится, и того, что слишком поспешно скажет — «нет».

— Но уверяю вас, что вам со мной, что я… что вы…

Он покраснел, как пожарная машина, вынул скомканный платок, вытер лоб.

— Вы обещаете мне подумать?

— Подумаю.

Он взял ее за руку, рука у него была большая, мягкая, влажная. Кира осторожно высвободила свою.

— А теперь я пойду, Василий Максимович. Можно, я пойду домой?

Он постоял и посмотрел ей вслед сквозь свои очки.

Она шла быстро — маленькая, ладная, чуть наклонив голову. Вдруг остановилась.

Обернется?

Нет, нагнулась, поправила ремешок от туфли.

И снова пошла…

Дома Кира нашла какой-то особенный порядок.

Накануне Тоня отправила двойняшек на дачу. Теперь она лежала на оттоманке. Уже полнеть начала Тоня, бедра раздались, грудь стала выше. Лицо ее было бледно, но спокойно.

Тоня поднялась, поправила волосы, с силой провела ладонями по щекам:

— Я сегодня его видела.

— Да?.. — Кира не знала ни имени, ни фамилии Павла Карманова. Тоня ни разу не произносила их при Кире.

— Цемент завозил, мел, тросы. — Тоня рассмеялась с тихой нежностью и снова потерла лицо ладонями. — Загорел, просто не узнаешь. Молодежь… чего с нее спрашивать?

— А вас он видел?

— Меня? Нет, меня не видел.

Тоня посидела еще с минутку, свесив ноги с оттоманки и разглядывая свои тапки, потом встала, порывистым движением открыла ящик комода и вытащила из-под старья гитару.

Тронула струны осторожно, как бы боясь обжечь пальцы.

— А какой он, Антонина Карповна? Какой из себя?

Тоня в ответ запела тихим низким голосом, импровизируя под свою гитару.

— Вот едет парень, — пела Тоня, — дорогой лунною, и тросы, мел, да и цемент везет, гитара старая, да семиструнная, дорога дальняя бежит себе, бежит… Вот едет милый мой дорогой дальнею, он на трехтоночке цемент себе везет, дорога длинная, дорога лунная, ох, Кира, Киронька, а мне все не везет!..

— Дальше! Пойте, Антонина Карповна!

Кира влезла на оттоманку и обхватила колени руками. Ее захотелось представить себе загорелого человека, который везет цемент и тросы. Но она увидела скуластое с узкими глазами лицо и высокий от намечающейся лысины лоб.

— Пойте, еще пойте!

— Вот едет милый мой, да и двойняшечки, мы вместе едем далеко-далеко… И едет наш малыш дорогой лунною, и на душе нам очень, очень хорошо!

— А ты что — реветь? — спросила Тоня Киру. — Погоди… вот, слушай…

— Зеленый! — сказала Кира. — Не голубой, а зеленый… Зелененький!

…— Теперь, товарищи, вы имеете представление о трехчастной картине «В путь-дорогу», которую мы с вами будем снимать на Петроозерском вагоностроительном заводе. Проследим всю историю возникновения вагона, вплоть до того момента, когда он выйдет готовенький, блестящий, весь пропитанный запахами дерева и лака, аппетитный, как только что снесенное яйцо, и отправится в путь-дорогу на много лет по всем магистралям страны.

Мусатов свернул в трубку сброшюрованные листки.

Он сидел на подоконнике распахнутого окна. За его спиной темнело небо и зацветали липы; запах проникал в большую пыльную комнату с письменными столами и шкафами.

Блох подремывал на стуле, сложив ручки на круглом животе; все остальные расположились на столах: стулья унесли для какого-то заседания, да так и не принесли обратно — час был поздний, фабрика опустела, только в монтажных еще горел свет.

— А теперь я хочу сказать несколько слов каждому из членов нашего небольшого коллектива, исключая Льва Наумовича, который, пожалуй, сам захочет сказать какие-то напутственные слова мне.

— Ай, бросьте, — встрепенулся старик.

— Мария Георгиевна, — обратился Мусатов к Сердечковой, — я очень рад, что мы будем работать вместе и на вагоностроительном, и на Кавказе. Я не постесняюсь сказать при всех, что считаю тебя своим добрым другом, товарищем…

— И я — тебя! — воскликнула Маруся.

— Ну вот. Куда как умилительно, сил нет. А все же должен честно признаться, зная некоторые особенности твоего характера, что твоя нетерпимость, необъективность иной раз сильно вредят в работе. Подумай об этом, Мария Георгиевна.

Толя Сегал — вы хороший ассистент, Толя, способный, умелый. Я ни во что не собираюсь вникать, вы парень холостой, свободный, но попрошу вас в экспедициях вести себя строже.

Ты, Саня Куманек…

— Да я зна-а-аю, Виктор Кириллович…

— Ну вот и отлично, коли знаешь.

«Теперь я, теперь я, теперь я», — колотилось Кирино сердце.

— Ох, Кира, Кира. Мы советовались со Львом Наумовичем, пусть он подтвердит. Лев Наумович далеко не уверен в том, что вы справитесь, Кира, в Петроозерске. И все же я настоял, Кира, чтоб ехали именно вы, а не кто-нибудь другой из администраторов. Потому что только так, с налету, врасплох, как у нас говорят, вы чему-нибудь научитесь. Видите, какую я беру на себя ответственность. Но вы молодой, здоровый, совершенно нормальный человек. Я почему-то верю в вас, Кира. Хочу верить.

…И вдруг опустела комната.

Кира и не заметила, как это произошло, они тут еще пошумели, кажется, и ушли; а она так заволновалась, такое ее охватило смятение, что сдвинуться с места не сумела.

Как он сказал? «Молодой, здоровый, нормальный»? «Я верю в вас»?

Бог мой, но ведь она действительно не справится в Петроозерске одна, без Блоха. Она ничего не сумеет там наладить и ничего не сможет организовать.

Никуда она не поедет. И на фабрике не останется. Ее не уволили, как она того опасалась, так теперь сама уйдет.

Мать всегда была права. И Катерина Максимовна — в некотором роде.

Вот и хорошо. Решение принято. Гора с плеч. Сейчас только нужно дождаться звонка, как было условлено. И еще одно принять решение. Ну, не сразу, конечно. Не сегодня. Но вскоре.

Совсем стемнело. Кира, не зажигая света, сидела на столе в пустой комнате, пахло липовым цветом и пыльными папками.

Лицо Киры стало совсем мокрым.

Прошло много минут.

А когда зазвонил телефон на одном из столов, будто взорвался, Кира кинулась к нему и схватила трубку.

— Да. Я. Здравствуйте, Василий Максимович. Что? Да. Решила. Да, решила… Я еду в экспедицию. Да. В Петроозерск. На днях. Вы только не сердитесь на меня, Василий Максимович. Будьте здоровы, Василий Максимович. Что? Да-да, конечно! Конечно, подумаю. Спокойной ночи, Василий Максимович.

Она тихонько вышла из комнаты, заперла дверь на ключ, по-хозяйски дернула дверь, чтобы проверить, плотно ли заперта, спустилась по тихим лестницам, а на вахте сама повесила ключ на гвоздик.

— Все, что ли, ушли? — Спросил вахтер у Киры, как у своей.

— Нет, в первой монтажной еще работают, кажется… — ответила Кира, как своя.

Петроозерск встретил мелким теплым дождем. На вокзале над выходом с перрона алел стяг с белыми словами: «Добро пожаловать, участники совещания агрономов».

— Дело — хана, — вздохнул Саня.

На привокзальной площади пестрели щиты, оповещавшие о начале гастролей ленинградского цирка, и Саня во второй раз сказал, что дело — хана.

— Номера забронированы?

Кира этого не знала.

— А кто же знает?

— Наверное, Лев Наумович, — ответила Кира, шлепая по лужам.

— Ин-те-ресно!

Городок стоял на краю холодного серого озера, ладный и стройный под сумрачными низкими тучами, и тем жизнерадостней казались прямые улицы с новыми домами, покрашенными в сочные цвета; встречались и крепко сколоченные старые срубы за глухими заборами и воротами с затейливой северной резьбой.

Завод вырос в котловине, на самом берегу. Бульвар раскинулся по краю обрыва, и если глядеть, на завод со стороны озера, то его красные кирпичные корпуса оказывались охваченными подковой бульвара со старыми ветлами, меж которых мелькали синие троллейбусы, бегущие по асфальту.

Гостиница «Север» помещалась на бульваре близ завода, — новое сероватое здание с высокой и тяжелой дверью.

Кира стала в очередь к окошку администратора, а Саня расположился на диване, похожем на саркофаг. Он с интересом ожидал, удастся ли «смурной», как он мысленно называл Киру, добиться чего-нибудь. С дороги и дождичка ему очень хотелось заглянуть в буфет, но он воздержался.

Кира уже приближалась к окошку. Оно было высокое и, чтобы заглянуть в него, Кире пришлось стать на цыпочки, но даже в таком положении она видела только метелочку волос, схваченную ленточкой на макушке у администраторши.

— Гражданка, вы уже в третий раз подходите! — возмутилась та, увидя только верхнюю часть Кириного лица, а голос несся, как из колодца. — Я же сказала: номеров нет и не будет.

Кира попыталась объяснить, что она подошла к окошку впервые.

— Ну и что же из этого? Номеров все равно нет и все равно не будет. Совещание и цирк.

— А у нас съемочная группа московской кинофабрики.

Кира совала документы, «метелочка» отпихивала их, сзади на Киру напирал военный.

— Так что же мне делать?

— Отойти, — сказала «метелочка», — не задерживать.

Кира помолчала секунды полторы, не больше.

Может быть, за эти короткие мгновения все старые обиды и новые разочарования всколыхнулись в ней. Как бы там ни было, но, к собственному своему удивлению, она закричала надсадно, неумело, бестолково:

— Да вы с кем говорите? Да вы понимаете? Администратор! Да я сама администратор! Не первый день, не первый год! Да у меня документы все… и все документы! У меня киногруппа. Да я сама… да я давно… а вы просто дефективная.

Окошко захлопнулось, очередь загудела.

Саня Куманек поднялся со своего саркофага, поняв, что пробил час.

Он подошел к окошку и легонько постучал. Окошко приоткрылось.

— Я, конечно, извиняюсь, — начал Саня, — я вполне вхожу в ваше положение…

— Я не обязана выслушивать, я…

— Понимаю. Нервная работа. Всем от вас чего-то нужно, а вы — гори энтузиазмом. Во имя чего, спрашивается? Во имя блага советского командировочного!

Саня ретировался и взглянул на Киру:

— Для Мусатова и Сердечковой номера должны быть, Кира Антоновна, как хотите. Мы с Сегалом, да и ваша милость, в общежитиях прекрасно обоснуемся. И имейте в виду, Кира Антоновна, Виктор Кириллович всяких криков не выносит всей душой.

Кира направилась на корреспондентский пункт. Ей обещали предоставить нужную осветительную аппаратуру, но в транспорте отказали начисто. Две машины в профилактике, один водитель болен, точнее сказать, в декретном отпуске. Где же ей взять транспорт? Пусть обеспечит завод. У вагоностроительного автобаза — дай боже!

Кира вернулась на завод и долго ждала пропуска. Когда его наконец спустили, то выяснилось, что автобаза находится вне заводской территории и вход туда свободный. Она пошла искать автобазу и нашла ее без труда, но это оказалась база лесозавода, а база вагоностроительного — сказали ей — на улице Стачек. Где улица Стачек? Кира задала этот вопрос какому-то человеку с портфелем. Он ответил, что сам впервые в Петроозерске и ищет улицу Энгельса.

Кира нашла свою улицу, наверное, все же позднее, чем человек с портфелем свою, хотя улица Стачек находилась совсем близко: Кира уже проходила по ней, просто на табличку не обратила внимания. Там ей сказали, что начальник автобазы пошел обедать. Снова пришлось ждать. Наконец он явился и, выслушав Киру, начал с классической фразы:

— Ничего не знаю.

Проглядев документы, он добавил все же, что подчиняется отделу транспорта завода, там Карасев, а лучше обратиться прямо к Дергачеву. Если тот распорядится — пожалуйста.

Кира опять побежала на завод, надеясь, что ее пропустят по неиспользованному пропуску. Вахтерша сказала, что надо проштамповать вторично. По дороге в бюро пропусков Кира умудрилась посеять этот пропуск (поздно вечером она нашла его в сумке, а искала в карманах).

Но, выйдя через проходную на заводской двор, с ужасом поняла, что забыла фамилию начальника транспортного. Карасев — запомнила, а вторую фамилию нет.

В отделе транспорта она обратилась к бородачу:

— Товарищ Карасев, мне нужно…

— Я — Дергачев, — ответил бородач недовольно, однако выслушал Киру с угрюмым вниманием.

— Машину дать могу. А кто будет грузить? У меня людей для погрузки нет, а шофер не обязан.

— А мне где же взять, товарищ… Карасев?

— Да Дергачев же я! — обиделся бородач вконец. — А вы, барышня, на вашем корреспондентском потребуйте грузчиков.

Жители Петроозерска не раз видели за этот день встрепанную, с лоснящимся лицом девушку, которая носилась по улицам с какими-то бумагами, а левая ее босоножка стучала и соскальзывала с ноги — оборвалась пряжка.

На корреспондентском Кире сказали, что ее ищет осветитель Куманек.

Кира побежала разыскивать Саню и нашла его в буфете. Он все же опрокинул свою стограммовку, и глаза его блудливо поблескивали.

— Не мое дело грузить, я не грузчик, а бригадир, — заявил Саня Куманек. — Но поскольку положение тяжелое, то готов, Кира Антонна, помочь… вернее, руководить… на свою ответственность… ищите людей.

— А как я буду их оплачивать?

— Это вам виднее, Кира Антонна, — я бригадир. Мое дело расставить аппаратуру на объекте — будет сделано, факт. А ваше, Кира Антонна, дело — организовать. Кстати, заходили к Лидии Стахиевне?

— А кто это?

— Как кто? Администратор гостиничный. Надо, Кира Антонна, как мимо проходите, так в окошечко и заглядывать. Иначе дельце не пойдет. А людей надо по имени звать.

Вечером, в общежитии гостиницы, Кира, не раздеваясь, полезла под одеяло. Никогда в жизни она еще не испытывала такой пустоты, усталости, разочарования, одиночества. Но утром она помылась под холодным краном, вытащила из чемодана белый джемперок, голубые бусы и клипсы величиной с пятак. Погляделась в зеркало — хороша!

Прелесть, как хороша — отоспалась, умылась, приоделась.

Куманек, завидя Киру, оглядел ее с головы до ног.

— Что-то вы поинтереснели, Кира Антонна, — сказал он не то одобрительно, не то осуждающе.

Он напомнил Кире, что надо сходить в цехи. Виктор Кириллович требует, чтоб каждый член группы безошибочно ориентировался на съемочном объекте.

Завод оглушил ее с первого же шага.

В кузне было шумно, черно и жарко, в токарно-механическом шумно и холодно от сквозняков, в деревообрабатывающем — душно от тончайшей стружковой пыли и тоже шумно; на пороге сборочного Кира чуть не угодила под паровоз.

Кира вышла через вторую проходную близ сборочного и очутилась на пустыре, поросшем бурьяном, заваленном ржавым металлическим ломом и битым стеклом. Вода озера была здесь мутная, в нефтяных потеках. У мостков, в густых камышах, качалась забытая лодка. Ветер посвистывал в ушах. Пахло мазутом и угольной пылью.

Она миновала неприглядное место, прошла какой-то переулок, очутилась на бульваре.

И тотчас же у табачного киоска увидела римский профиль и всю внушительную фигуру оператора Аистова. На нем была новехонькая до треска кожанка на молнии и берет с хвостиком.

Аистов закончил съемки журнального сюжета в рыболовецком колхозе по ту сторону озера, отправил ассистента поездом, а сам собирался вылететь к вечеру ближе.

Киру он только раз или два мельком видел на фабрике, но сейчас, от нечего делать, ужасно ей обрадовался.

— Вы давно из Москвы? И надолго в эту дыру? А как вас зовут? Кира? А меня — Шура. Имеется конкретная возможность покататься на милицейском глиссере, а потом пообедать вместе, нам зажарят форель, какой вы никогда не ели. Что? Рабочее время? Слушайте, девочка Кира, поверьте опытному человеку, в нашем деле опоздать нельзя. Не принимайте все всерьез, девочка Кира. Зачем вы к нам поступили, спрашивается? Чтобы быть у Мусатова на побегушках? Вы очень хорошенькая женщина, девочка Кира, я это еще раньше отметил и все понимаю. Я вообще все понимаю в жизни. Не выдергивайте лапку.

…Сидя в глиссере между Аистовым и водителем и подставляя лицо ветру, полному брызг, Кира тихо вскрикивала на виражах. Нос лодки-снаряда то взлетал к небу, то врезался в воду, и казалось, что неспокойное северное озеро проглотит сейчас и город, и завод, и громады лесов на том берегу. Пахло хвоей, дымом, водой и бензином. Аистов хохотал, легонько придерживая Киру за плечи, а она, дрожа от резкого ветра, блаженно и испуганно смеялась, и только водитель в летней милицейской форме, с каменным лицом исполнительного подчиненного хранил недовольное молчание.

Вдруг Кире стало нехорошо, — поторопились к пристани, и на суше ей все казалось, что земля ходит ходуном. Совсем не хотелось есть, но Аистов потащил ее в ресторан, и они выпили по рюмке коньяку под жирные отбивные: обещанных форелей не оказалось все же.

— Девочка Кира, — говорил Аистов, — если бы я не должен был сегодня лететь, у нас был бы роман — во!

— Так не летите!

— Что вы, девочка. А материал?

— Так в нашем деле опоздать нельзя.

— Что вы, еще как можно!

В аэропорт отправились на такси. А когда Кира вернулась в гостиницу, Куманек, который попался на лестнице, только свистнул, оглядев Киру. Он напомнил, однако, что завтра в семь сорок ей надо встречать Мусатова и остальных в аэропорту.

— Знаю без тебя, — огрызнулась Кира, леденея от мысли, что прогуляла полдня, у Лидии Стахиевны так ничего не добилась, аппаратуру не перевезла.

Кира проснулась на другой день в половине девятого и поняла, что все кончено. Мусатов уже здесь. У нее трещала голова, болело горло, видно, на глиссере простудилась.

Кира побежала вниз и увидела Сердечкову на диване-саркофаге. Маруся вскочила.

— Почему вы нас не встретили? Почему нет номеров? Подготовлено ли на заводе?

Из недр толпы появился Мусатов в кожанке на молнии и в берете с хвостиком, вертя в руке ключ с биркой. За ним мрачной тенью шел Саня Куманек.

— Номер с диваном. Я от директора, — сказал Мусатов, не глядя на Киру. — Вы в нем будете жить, Кира, вместе с Марией Георгиевной. В номере есть телефон, он вам необходим. Мы же пока — в общежитии. И с этим всё. Всё! — повысил он голос, заметив ее движение. — Приборы перевезли?

— Как же! — закричал Санька, чуть не рыдая. — Она вчера весь день прогуляла, Виктор Кириллович, до самого поздна! На моторке, в ресторане, черт те где!!

— Вы что, в своем уме? — спросил Мусатов Киру, и даже Маруся втянула голову в плечи. — А ты, Куманек, попросту негодяй. Тебя, что ли, спрашивают? У нее у самой языка, что ли, нет? Доносчик, ябеда… Какого черта я с тобой возился!

Глаза его сузились — две щелки, лицо посерело.

— Ладно, за дело.

Толю и Куманька он отправил за злополучной аппаратурой, чтоб ее привезли наконец.

— А мы пойдем к Куркину в «деревянку», — заявил Мусатов, вспомнив, как для краткости называют на заводе деревообделочный цех.

Он любил для почину снимать там, где у него водились друзья.

Но Марусе хотелось в конструкторский отдел. Она считала, что снимать надо «с самого начала». Мусатов сказал, что ведь в монтаже все станет на свое место. А ему ловчее — с «деревянки».

— А мне ловчее с конструкторского!

Они поспорили. Мусатов настоял на своем. Маруся надулась.

Скверное начало. Он был зол и не скрывал этого.

— Я и на себя попрошу пропуск, — сказала Кира. — Можно, Виктор Кириллович?

Как он отчитал Куманька! Но как она сама виновата!

— Вы что, на заводе еще не были?

— Не была, — соврала Кира.

Если только он сейчас не скажет: «вы уволены, возвращайтесь в Москву», она так станет работать, так работать, что он оторопеет!

— Хорошо. Пошли.

Кира кинулась к телефону.

Два дня спустя, едва «деревянка» осветилась лучами «пятерок» и «двоечек», ламп, расставленных в разных концах цеха, как все преобразилось, будто в первый день весны. Стружка золотится и крепко пахнет, как в сосновом бору.

Рабочий Куркин — колоритная фигура. Ему уже под семьдесят. Высокий, сухой, как старый ствол, весь пропахший смолой и древесиной, в кожаном фартуке мастерового; из кармана торчит складной желтый метр, за правым ухом карандаш, за левым папироска «звездочку».

Здесь, в цехе Куркина, не увидишь щегольских синих спецовок и клетчатых рубах, как в токарно-механическом скажем, в инструментальном или в том же сборочном — гордость завода. Люди носят блузы, фартуки, и все работают в головных уборах.

Даже мальчишки-«ремесленники» тут не озоруют, ходят вразвалочку, солидно. Женщин в «деревянке» нет. «Деревянка» цех подсобный, не баловень завода. Вагон-то цельнометаллический, так что естественно — металлообрабатывающие в центре внимания и дирекции, и парткома, и фабкома. Но твоя задача, режиссер Мусатов, убедить зрителя в том, что без такого вот, второстепенного, «бокового», цеха, как говаривает Сидор Григорьевич Куркин, не сладилось бы дело и у основных. А ну-ка, попробуй! В цехе Валерьяна Михайловича будут иные трудности. Там величаво, как в симфоническом оркестре, должна зазвучать тема Большого труда. Там все ритмично, масштабно и даже несколько парадно. Там будут выигрышные, эффектные кадры.

Сам Валерьян Михайлович тоже эффектный. Он сед, голубоглаз, красив и одет безупречно. В «закуте» Не сидит. В его обширный кабинет с креслами, коврами и мраморными пепельницами вы поднимаетесь на лифте. Кабинет двухсветный — вид на озеро и вид на цех, — балкон повис, как орлиное гнездо, над рельсами, вагонами, паровозами, бесчисленными грузоподъемными приспособлениями. С балкона Валерьян Михайлович отдает распоряжения в микрофон технологам и сменным инженерам; секретарша Ася вызывает людей на совещания.

Сборка — цех-механизатор.

«Деревянка» — цех-умелец.

Итак — в путь-дорогу!

Общий план. Мусатов уже дважды заглядывал в визир камеры, водруженной на помост из ящиков. Прокорректировал освещение, несмотря на протесты Сегала и Куманька.

— Виктор Кириллович, темно!

— Ладно, не устраивайте мне тут «сверканье тысячи огней».

Люди работают у своих станков как ни в чем не бывало.

Мусатову следует выполнять свой производственный план, им — свой. Об этом никогда не стоит забывать, когда ты снимаешь на заводе ли, на шахте ли, в швейной ли мастерской, или на китобойном судне.

Вот Куркин показывает что-то мальчику — ученику на переднем плане. Мальчик кивает, почесывает чуб под кепкой, снова кивает деловито и понимающе. Куркин вертит в руках болванку, отмечает карандашом зазор. Если Маруся не сняла бы команды, не догадалась — грош ей цена. Нет… прожужжала камера. Этот звук Мусатов различит среди тысяч других.

Молодец Маруся.

Кажется, все спокойно, никто больше не пялит глаза ни на аппарат, ни на приборы, ни на киноработников. Вот только сильно замусорено в проходе, куча стружки набежала, пока «ставили кадр».

— Кира! Приберите-ка стружку!

Она не двинулась.

Даже в парикмахерской никто ее не заставлял подметать состриженные волосы. Он улыбнулся весело.

— Не в службу, а в дружбу. Кира, живенько! — крикнул он ей вслед.

Вечером он сказал:

— Ничего, не робейте, я вижу, вы стараетесь…

Да, Кира старалась. Она становилась внимательней что ни день: как будто присматривалась к миру, и в то же время прислушивалась к собственной душе. Ее радовала до сердцебиения любая фраза Мусатова, обращенная к ней: «Позвоните на подстанцию и узнайте, почему падает напряжение», «Слетайте с Куманьком на корреспондентский и попросите дополнительный прибор», «Попросите народ немножко левее забрать», «Чтоб в два счета, Кира», «Чтоб сию минуту»…

По вечерам Маруся Сердечкова следила за тем, как Кира готовится к очередному разговору с Блохом. Она старалась как можно толковей и немногословней (чтоб не перерасходовать подотчетные на междугородные переговоры) доложить о ходе съемок, о количестве заснятых метров, о том, сколько пленки удалось сэкономить. Будто к экзамену готовилась.

— Ой, Кирочка, из тебя, кажется, что-то получается! — кричал Блох так громко, что Сердечкова слышала каждое слово.

В свободные часы Кира вытаскивала из-под дивана свой чемоданишко, вынимала вещи и что-то там штопала, чистила и утюжила выпрошенным у дежурной коридорной электроутюгом, подражая Мусатову, который умел лихо пришивать пуговицы, гладить спецовку и чистить ботинки.

Кира, кажется, всерьез задалась целью упорядочить свою жизнь.

Она вспоминала, как некогда сосед по квартире, дядя Тит, предлагал ей пойти в цех, а Тоня Бурлакова на стройку приглашала.

А чего ж? И на стройке, и в цехе, возможно, управилась бы Кира. Ведь она вполне нормальный, здоровый человек!

Ей нравился теперь завод. А собственная ее работа еще больше!

В каждой работе есть интересное, на то она и работа.

Киру удивило и даже раздосадовало, что Мусатов решил снимать заводскую столовую — «цех» Варвары Фоминой.

— Ну, при чем тут Варвара Ильинична!

— Как при чем? Да ты зайди как-нибудь в столовую после вечерней смены, когда все разошлись по домам и одна Варвара вихрем носится, чтоб горячим чаем или кофеем напоить народ. Где это видано?

Заводская столовая вагоностроительного славилась не только на весь город, но и на всю округу. Там царила такая аппетитная чистота, на стеклянных полках под снежной марлей стояла такая пестрая и вкусно пахнущая снедь, а в белой, как сметана, кухне так лихо орудовали повар с поваренком, — что даже сытому мимо не пройти!

На заводе говаривали:

— Таких борщей, как у Варьки, и старуха моя не стряпает.

— Уж Варвара Ильинична накормит!

— У теть Вари подзаправишься!

А Куркин:

— Хозяюшка…

Мусатов часто повторял:

— Люблю людей, которые свое дело любят. Любое!

По утрам, на летучках в номере Мусатова, Кира трепетала от волнения и усердия, излагая намеченный ею график на сегодняшний день.

Мусатов глядел на нее с нескрываемым удовольствием, хотя не позже, как вчера вечером, сам предлагал примерно такой же распорядок дня.

Но однажды она перестаралась и велела девчатам-полировщицам явиться на съемку в праздничных платьях и в капроновых чулках, «чтоб получилось красиво».

Потеряв около часу драгоценного времени, пока девушки переодевались в свои рабочие спецовки, Мусатов устроил ей нагоняй.

— Снимать полировщиц, — ворчал он, — не значит нам с вами заниматься лакировкой!

Это был день торжества Саньки Куманька, который никак не мог простить Кире, что ему однажды влетело от Виктора Кирилловича за ябеду на нее. Однако и Санька не мог не заметить (исключая случай с полировщицами), что «смурная», вопреки ожиданиям, справляется, и, кажется, неплохо.

Поздно вечером, когда Кира и Сердечкова лежали в постелях, в темноте, Маруся выпытывала у Киры всю ее историю.

— Но сама ты тоже, доложу тебе, шляпа! Почему не училась? Другие все успевают и тоже — одни-одинешеньки! Ну, погоди, теперь мы с Кирилычем да с Блохом сделаем из тебя человека на двух ногах!

Пока что она подарила Кире нейлоновую блузку («Я в ней — бочка, а тебе как раз!» — заверила Маруся), свою спецовку с карманами и зеленую, как трава, косынку, которая особенно полюбилась Кире.

Кира бегала по заводу в спецовке и косынке, ее принимали иной раз за работницу электроцеха, где все девушки, как на подбор, были красивые.

В тот день, когда снимали в сборочном цехе, Кира выглядела особенно хорошо.

Под яркими, как солнце, лучами прожекторов сверкала медь духового оркестра, рельсы, вагоны и тепловоз.

Густая многоликая толпа стояла по обе стороны путей, под портальным краном; ворота цеха, высокие, как врата храма, были еще закрыты. Мусатов с цеховой «галерки» в микрофон руководил работой и обоих операторов, и осветителей с Санькой во главе; он видел в толпе ярко-зеленую косынку Киры, Кира по его команде расставляла людей. Бегом, бегом!

Наконец все было скомпоновано, готово.

— Оркестр! — сказал Мусатов в микрофон.

Грянул марш.

— Машинист!

Тепловоз и весь состав — двенадцать вагонов — без малейшего толчка двинулись по рельсам, будто вереница лебедей по водной глади; медленно и торжественно стали распахиваться цеховые ворота, прямо в простор, в высокое, светлое северное небо.

— Мотор! — это команда операторам.

Над толпой взвились кепки, руки, платки, толпа дрогнула, двинулась вслед за составом; никакой не понадобилось команды.

Ведь проводы. Это каждый понимает!

В путь-дорогу, в добрый путь!..

Хорошо. Четко.

Вдруг Мусатов увидел, что Кира бежит к хвостовой части состава, пригнувшись, продирается сквозь толпу.

Вот добралась, поравнялась с одиннадцатым вагоном и, уцепившись за поручни, на ходу вскочила на ступеньку.

Да что там приключилось?

И тут же зорким своим глазом увидел сверху: забрызгано пятое от конца вагонное окошко.

Ах, черт…

Такое сверканье и чистота — и вдруг белесые, размытые какие-то пятна на стекле. Успеет ли?.. Успеет ли протереть стекло, прежде чем одиннадцатый попадет в кадр? И не попадет ли случайно в кадр сама?

Ах, черт…

Вот зеленая косынка Киры мелькнула в первом окошке, во втором, в третьем, в четвертом… всего несколько секунд осталось!..

За пятым окном, грязным, Киры не видно.

А вот и появилась за стеклом, оно светлеет, чистый круг увеличивается, Кира дышит на стекло и трет, трет зеленой своей косыночкой, трет и дышит… ах, умница!

Секунды две.

Пригнитесь, Кира, а то попадете в кадр.

Исчезла, будто услышала.

Наверное, с перепугу растянулась прямо на полу, там, в пустынном коридоре вагона.

Прозрачное, без пятнышка или ворсинки, пятое окошко одиннадцатого вагона пошло в кадр.

Состав уходил из цеха.

А через день должны были снимать «на натуре» — на вольном воздухе. Но с утра лил дождь. Мусатов на «летучке» предложил отменить съемку.

— Безнадежное дело, — проворчал он устало.

Ничто так его не бесило и не досадовало, как дни вынужденного простоя, безделья.

Санька посвистывал, сидя на подоконнике: небесное светило работает куда менее четко, чем его осветительные приборы.

Сердечкова охала:

— Ну почему мне вечно с погодой не везет!

Сегал помалкивал, в душе радуясь свободному дню.

— А что вы предлагаете? — спросил Мусатов Киру.

— Не отменять. Потому что, если вдруг распогодится, то вы же первый, Виктор Кириллович, начнете ругаться на чем свет стоит — зачем отменили.

Когда к полудню ближе в разорванных тучах показалась синева, Кира, стоя на пороге гостиницы, не могла отвести глаз от неба. Ей казалось, что если она будет смотреть, не отрываясь, то тучи просто не посмеют снова занять этот отвоеванный Кирой кусок синевы. Она собственными руками разогнала бы тучи, разорвала бы в клочья, швырнула бы их в озеро, что ли… А если дунуть на них изо всех сил, а?

Кире так хотелось, чтобы съемка, назначенная ею, не сорвалась, что она, запрокинув голову, дунула в небо и… услышала мусатовский смех и увидела его тень на каменных ступенях. Да, тень! — солнце выглянуло на миг и снова скрылось.

— Давайте дуть вместе, — сказал Мусатов.

— Да нет, Виктор Кириллович, я вовсе не дула.

— Вы дули на облака, чтобы съемка состоялась, я видел, — настаивалМусатов, и она поняла, что ее выдумка его забавляет.

В этот миг налетел такой порыв ветра, что старая осина подле гостиницы заволновалась, затрепетала; ларечник поймал на лету чуть не упорхнувший с мокрого прилавка смятый рубль, сверкнуло озеро, и Кира зажмурилась — выглянуло солнце.

— К часу совсем распогодится, — сказала Кира.

Мусатов поглядел на нее, залитую солнцем, растрепанную на ветру, швырнул окурок в лужу и исчез за дверью гостиницы.

— Кирилыч! — несся откуда-то сверху голос Сердечковой. — Ты где, Кирилыч? А Кира-то права — солнышко!

Ей впервые подумалось: Кирилыч, Кира…

Воскресным вечером, незадолго до отъезда из Петроозерска, пошли в Парк культуры и отдыха всей группой.

Было прохладно и ветрено, на дорожках клубилась пыль вперемешку с окурками и бумажками из-под мороженого. Духовой оркестр в желтоватой раковине играл минорный вальс. В стороне от центральной аллеи виднелся танцевальный круг среди березок. Вокруг площадки теснился народ. Немногочисленные танцующие, попарно держась за руки, как детсадовские малыши на прогулке, с серьезными лицами аккуратно семенили ногами и подскакивали — девушки с девушками, парни с парнями.

— Ой, потанцуем, Кирилыч, потанцуем! — просила Сердечкова.

Мусатов сказал, что он этих новомодных танцев не знает. В его время фокстрот танцевали, танго и вальс-бостон.

Пластинка кончилась, поставили другую.

Мусатов помедлил, прислушиваясь к музыке, подхватил Сердечкову и вывел ее на середину круга.

Кира стояла в толпе, скрестив руки и грея ладонями озябшие локти, прядка волос налетела на глаза.

Среди людей, стоявших по краю круга, Кира узнавала многих рабочих и работниц завода. Она увидела и Варвару Фомину — завстоловой. Варвара Ильинична пришла с дочкой — некрасивой девицей, но сама Варвара — статная, полногрудая, румяная, с русой косой, аккуратно уложенной над высоким белым лбом, улыбалась, облизывала губы и с блеском в глазах смотрела на танцующих. Дочка уцепилась за сильную, белую руку матери.

Кира смотрела на Варвару Фомину исподлобья и неприязненно.

А Варвара и не глядела на Киру, а вот на Виктора Кирилловича она зыркала, кажется!

Зазвучали первые такты «Голубого Дуная». Кира подумала — ведь он уже танцевал с Сердечковой, теперь ее черед, это справедливо. Не так ли? Это, по меньшей мере, справедливо!

Но Мусатов подошел к Варваре. Дочка покосилась на мать, а та, вспыхнув густо-розово, как блузка, сверкнув глазами, не колеблясь, положила руку на плечо Мусатова. Они стремительно врезались в толпу танцующих, закружились, а «Голубой Дунай» катил свои волны, освещенные цветными лампочками.

«Если он меня не пригласит, — думала Кира, дрожа всем телом, — я умру. Что я ему сделала? Я ведь ничего не хочу. Только, чтоб он протанцевал со мной один-единственный раз. И всё. И больше ничего мне не надо».

Казалось, этот проклятый «Голубой Дунай» никогда не кончится, а Варвара с поразительным для ее комплекции изяществом, с каким-то даже комфортом разместившись в мусатовских объятиях, все кружилась и кружилась. Кира видела, Мусатов устал. «И как ей не совестно, как ей не стыдно перед дочкой, перед сослуживцами!» — думала Кира.

Мусатов повел Варвару на край круга прежде, чем кончилась музыка, и вытер лоб носовым платком.

В этот миг снова раздалась музыка. Это была грузинская песенка «Элико». И пока вертелась пластинка, на все лады звучало это милое имя: то запевал женский голос, то мужской, то вступал мужской хор и ему вторило сопрано, то женский хор и ему вторил баритон. Элико, Элико! Она всем вскружила голову, она всегда весела, как золотистый цинандали, как спелый персик румяна, а глаза у нее как две черные виноградинки. Славная, видно, девушка, эта Элико!

Мусатов подхватил Киру как бы случайно, как бы только потому, что она оказалась рядом. Она не сразу попала в ритм. Мусатов наступил на ее открытые в босоножках пальцы. Она побелела от боли, но скорее дала бы себе отдавить и другую ногу, чем решилась бы покинуть круг.

Она чувствовала влажное тепло мусатовской руки, легкий запах табака и горьковатого одеколона. А когда танец кончился, увидела чуть повыше своей ладони розоватые линии — след от мусатовской бархатной в рубчик куртки.

Но пока все еще длился танец. Элико! Элико! — запевало сопрано. Элико! Элико! — вторил мужской хор.

Качались на ветру гирлянды лампочек, Кирина прядка щекотала его подбородок; с озера потянуло свежестью, будто осенью запахло.

А в солнечной стране Элико лето только разгорается!

Поздно вечером Маруся Сердечкова постучалась и вошла к Мусатову в номер.

— Ты это брось, Кирилыч, — сказала Маруся, и глазки ее сверкнули по-кошачьи, — у нее и так уже было много горя-беды. Хватит.

— Ты о ком? — улыбнулся Мусатов. — О Варваре или О Кире?

— Брось, брось, — повторила Маруся.

— Я попросил бы, Мария, прекратить этот глупый и ни на чем не основанный разговор.

— Что ж, прекрасно, если так. Спокойной ночи, Кирилыч.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Дача, которую Глущенки, Мусатовы и Михеев снимали из года в год в Сойкине — почерневший от дождей сруб с большой верандой — стояла на самом краю оврага, полного ромашек. По ту сторону оврага в сосняке виднелись рифленые крыши стандартных дач. Одна из них принадлежала Кричевскому и Афрамеевой, но их самих не было в Сойкине, улетели в Крым. Дачу они уступили родственникам по фамилии Колун, с детьми Наташей и Гришей.

Гриша интересовался одними только шахматами. Наташа, года на два старше Светы, была так веснушчата, что в глазах рябило. Но рыжие ее волосы золотились на солнце. Наташа была тонка, носила брючки, коих у Светы еще не было, тайком покуривала и вообще очень импонировала Свете.

У мальчиков Наташа Колун пользовалась таким успехом, что Света поглядывала в зеркало — не завелись ли у нее веснушки?

Катерина Максимовна познакомилась с матерью и дочерью Колун в магазине, а потом сказала:

— Дочка большая нахалка, а мать, по-моему, попросту очень глупая женщина. Я не знаю, Светик, стоит ли тебе там бывать.

Света пришла в ярость. Да Катя ровно ничего не смыслит! Да это такие, люди! Да у них так интересно! И вообще папа в жизни еще не запрещал ей встречаться с кем бы то ни было.

— Пока ты была маленькая.

— Это не имеет значения! — кричала Света, отлично зная, что Катя кое в чем права…

— Ну что ж. На твою ответственность, — сказала Катерина Максимовна, как сказал бы Мусатов, — учти только, что вокруг таких больших артистов, как Афрамеева и Кричевский, очень часто вертится всякая мелюзга.

— Я тебя прошу не говорить так про Колун.

Света приняла уязвленный, полный достоинства вид. Однако ей самой было не слишком уютно у них на даче.

Внезапно и без видимых на то причин Света оказывалась в центре внимания, и именно тогда, когда она совсем было решала не ходить больше на дачу Колун.

Ее упрашивали почитать стихи Есенина или Симонова, а то и любимые отрывки.

— Тауант! Бесспойный тауант! — восклицала Марина Ивановна Колун, которой не давались согласные.

Света попадалась на удочку и снова являлась в надежде продекламировать или встретить Рудьку Кричевского.

Он все не ехал. А над Светой то подтрунивали, то ласкали ее. При ней рассказывали анекдоты, которые она плохо понимала, но смеялась громче всех и краснела, сама не зная почему. Потом вдруг из-за какого-то пустяка ее выставляли из комнаты, как маленькую. Из шушуканий она улавливала, что с именем Рудьки связывают другое — Вали, какой-то Бунчиковой. Ей хотелось верить, что и это «не имеет значения».

Как-то раз один из приятелей Наташи Колун принес старку; всем налили по рюмочке, и Свете налили, хотя она кричала, что пить ни за что не станет. Ее уламывали, упрашивали на все лады, а когда она наконец пригубила, с опаской морща нос, то поняла: ей налили не старки, а соку от компота.

Все хохотали, и Света хохотала — надо же понимать! Это же просто шутка, розыгрыш, ничего особенного!

Но поздно вечером, лежа в постели, она вспомнила, как кривилась и морщилась, прежде чем глотнуть компоту, и ей стало так обидно и горько, что решила: всё! Больше она никогда не пойдет к Наташке.

На другое утро, спозаранку, Света побежала на станцию, по Катиному поручению, за керосином.

Света стала в очередь в тот миг, когда электричка притормозила у высокой платформы. Из первого вагона вышел Рудька в светлом костюме и в черных очках, несмотря на пасмурную погоду.

Света так ему обрадовалась, что принялась кричать из очереди:

— Рудя! Рудя!

Он, не торопясь, сошел со ступенек перрона, оглядел сквозь свои темные очки Светины тапки, линялый сарафан, бутыль, заткнутую морковкой, вместо пробки…

— Что вы тут делаете? — спросил Рудька ледяным тоном, будто и сам не видел, что Света стоит в очереди за керосином.

— Так просто, — ответила Света, вдруг поняв весь ужас своего положения.

— До вечера, — сказал Рудя, — вы придете вечером к Наташе?

Она уже совсем была готова ответить с вызовом, пожав плечами: «Как же, очень надо, подумаешь — интересно!»

Но сказала торопливо и виновато:

— Сегодня, наверное, нет. Сегодня бабушка из Казани приезжает.

— Бабушка из Казани — это вещь, — изрек Рудя.

Он повернулся на каблуках и пошел по пыльной дорожке тяжелой, вразвалочку походкой, явно подражая какому-то своему рослому товарищу.

«Вот и ладно, — решила Света, — и никогда больше не пойду! Никогда!»

Она отлично знала, что пойдет.

— А ведь что-то с тобой стряслось, уж больно ты похорошела! — сказала Тоня, разглядывая Киру. — Нет, что-то с тобой такое!

— Да что вы, Антонина Карповна? Ровно ничего! Я просто очень работой своей довольна.

Но Тоня стояла на своем. Ее не обманешь. Ведь кто-кто, а Тоня помнит Киру совсем иной, и совсем недавно, когда она мокрым воробьем сидела на вокзальной скамейке, сиротой сидела, да людей боялась, да жизни не верила.

— Хорошая работа — она, конечно, красит, — сказала Тоня раздумчиво, — это я по себе знаю. Бурлакова — бригадир, или взять — Бурлакова — бригадир над швабрами! Две вещи разные. А только — нет. Нет! С одной работы так не зарумянишься!

На другой день с утра Кира побежала в Мосторг.

У нее накопилось немножко денег, сэкономленных во время экспедиции, и ей захотелось купить себе плащ. Плащ нашелся тотчас же, именно такой, какой хотелось Кире, с капюшоном, но она решила — не убежит от нее! Надо походить по этажам, поглядеть, какие еще есть вещи, а потом уже вернуться за плащом. В другом отделе она увидела летние платья, в третьем — босоножки. Кира попала в «детский мир». Она тотчас же купила давно обещанные башмачки Ане и Лизе и двух зайцев. В отделе для совсем маленьких Кира купила распашонки и пеленки, на которых были нарисованы гномы. Денег в сумке стало значительно меньше, но Кира сообразила, что и самой Тоне ведь тоже надо что-то подарить. Ей захочется принарядиться, когда она родит. Теперь уже денег почти совсем не оставалось. Какие там босоножки, плащи!

При выходе из магазина Кира купила себе вафельный стаканчик с мороженым и пошла вдоль Петровки, увешанная свертками.

Она вошла в парикмахерскую. Валя Бунчикова воскликнула:

— А, кинозвезда! А у нас, видишь, все по-старому. Софья Васильевна в отпуске, а Лидка все зубрит. Срезалась на экзаменах наша Лидка!

— Ну и что же, — тихо, но твердо сказала угрюмая Лида, — на будущий год сдам.

— А если опять срежешься?

— Через год сдам.

— Ой, не могу! — расхохоталась Валя. — Идем, Кира, в чулан, пока дамы не набежали, расскажешь!

И едва они очутились в тесном закуте, где стояли тазы для мытья головы, Валя спросила:

— Ну?

— Что «ну»?

— А я? Ты за меня хоть слово замолвила, как обещала, чтоб и меня — на кинофабрику?

Кира начисто об этом забыла и молчала.

Валя Бунчикова пристально, с видом эксперта, разглядывала Киру, ее посвежевшее лицо, нейлоновую блузку — подарок Маруси, свертки в руках, и что-то соображала, оценивала, прикидывала, сопоставляла.

— Товары народного потребления скупаешь? — спросила Валя. — Заводишь стиль? Между прочим, шубки норковые появились за двадцать косых. Торопись, к зиме не будет. Только ты долго так не тяни, ты постарайся.

И, видя, как краснеет Кира:

— Ладно, не робей! А я на тебя не в обиде! Не до меня тебе было. Но уж теперь, Кирочка, пожалуйста, постарайся, хорошо?

Валя рассмеялась, потрепав Киру по плечу:

— Днем работать небось не пришлось, Кирка?

— Дрянь ты, — сказала Кира, — вот ты кто. — Дрянь, — повторила она.

— Та-ак. Что ж, — вздохнула Валя Бунчикова, помолчав с минуту, — понятно. Когда в мое барахлишко одевалась, так дрянью Валентина не была. Теперь, значит, в режиссершах, так мы уже не годимся. Да-а. Моральный облик, доложу тебе. Человек нового типа.

…Кира шла по улице, не торопясь, хмуро глядя перед собой. Неужели она была хоть немножко похожа на Валю Бунчикову? Неужели?

В Москве Мусатов работал и днем и вечером. Он урывал часок-другой лишь за тем, чтобы съездить в Сойкино, повидать свою мать — Клавдию Авдеевну, Свету, Глущенок, и снова возвращался к работе, беспокойный и полный сил.

Никто открыто не говорил Мусатову, что только в том случае, если он удачно поставит плановый фильм, то получит санкцию и благословение на экспедицию к доброму человеку Нико Бабурии. Однако он отлично понимал, что так оно и есть.

В эти же дни Дима Климович и Слава Лобов возвращались из Каменогорска в Москву с полными кассетами.

Поразительно им не везло в первые дни в Каменогорске. Дима и Слава направились в поселок завода «Ильич» ранним ясным утром, и, когда среди бескрайней степи внезапно возникли четыре трубы ТЭЦ, корпуса и крыши, строительные краны и стрелы, Дима Климович воскликнул:

— Панорама!

А Лобов заметил:

— Дым-то… гляди… уходит!

И впрямь: четыре желто-серых дымных султана стремительно уносились в степь, в сторону от заводского поселка, и тянулись да самого горизонта.

Накануне прошел грозовой ливень. Улицы, скверы, садочки поселка стояли умытые, как для праздника, поблескивали на солнце лужи — извергаясь ясными брызгами под колесами машин; на бульваре, вокруг памятника Ильичу, пестрели какие-то цветы на клумбах, и в то утро нигде не отыскать было следов «дымного бедствия», о котором Мусатов поведал комсомольцам.

Слух о приезде киношников быстро разнесся по поселку, и уже к полудню в общежитие, где выгрузили ребята свои пожитки и камеры, позвонил директор Калимасов и попросил их зайти прямо в заводоуправление.

Он встретил операторов радушно, порасспросил о Мусатове.

— А вас что, ребятки, интересует?

— Быт, в основном, — ответил Лобов уклончиво.

— Быт? С превеликим! Сам все покажу. Вот только у меня техсовет в два, а потом — к вашим услугам. И что значит быт! Стадион, к примеру! Стадион — во! Загляденье! — воскликнул Калимасов с такой искренней хвастливостью, что Дима и Слава невольно заулыбались оба. — Затем новый жилой корпус на сорок квартир. Всего месяц, как заселили, рабочие, служащие… Ну-с… какие еще новшества? Ясли…

— Ясли ведь давно уже отстроены, — заметил Слава.

— Что верно, то верно! Давно! Мусатов снимал! Помню, — тут же согласился Калимасов и рассмеялся, лукаво поглядев на операторов, — вас, ребятки, не надуешь…

В тот же день вечером они побывали у начальника санэпидстанции Вороновой. В новой квартире, пахнущей олифой и мелом, в новом буфете за стеклом голубели новые чашки, а на окне белели еще ни разу не стиранные тюлевые гардины.

Воронова угощала операторов чаем с домашним вареньем, поглядывая на них исподлобья.

— Да, конечно, дым… Это большое бедствие… — говорила Воронова. — Вам, между прочим, не повезло, товарищи, восточный ветер, «сибирячок», как его у нас называют… целый день сегодня отгоняет дым в степь… и вы не можете судить пока о реальных размерах бедствия, то есть… я хочу сказать… конечно, когда дымоулавливатель будет наконец сконструирован и установлен…

Она помедлила.

— Эта идея фильма-письма, идея товарища Мусатова, очень остроумна… да! Но знаете… зачем обращаться непосредственно к Ивану Алексеевичу… к товарищу Калимасову… я думаю…

— Елена! — раздался мужской голос из соседней комнаты.

— Может быть, просто снять фильм о наших бедах, не упоминая… — продолжала Воронова, не отвечая на зов. — Ведь дымоулавливатель, как-никак, находится в стадии проектирования, и дирекция прилагает все усилия к тому…

— Елена, не юли! — звучал басовитый голос.

— …или как-нибудь сказать об Иване Алексеевиче, но так, чтоб не слишком обидно…

Воронова порозовела, замялась, ребята, оба, хранили сумрачное молчание. Почему она, действительно, юлит?

— Н-да… — протянул Лобов.

Дверь отворилась, появился плотный мужчина, несколько заспанный, в смятой пижаме.

— Простите за вид. Спал. В ночь вчера работать довелось. Воронов, — назвался он, — чайку, Лена, да покрепче.

Он пожал руку операторам и потер глаза.

— Так вот какое дело, — сказал Воронов, скосив на жену чуть насмешливый взгляд. — Вы, хлопцы, даму не слушайтесь, меня слушайтесь. Это преступление с дымом, форменное. Поняли? И партбюро, вас будет поддерживать. А тебе, Лена, совестно бы. Сама ведь воевала. Сама кашу заварила.

Она молчала, теребя бахромку скатерти, а Воронов говорил, что чем резче будет стоять вопрос в кинофельетоне, тем лучше…

— Калимасова щадить совершенно нечего. И фабком тоже. Вам придется сквозь кое-какие рогатки продраться, хлопцы, — сказал Воронов и повторил: — А партбюро вас поддержит. Поможет. И Калимасов, при всех его качествах, любит пыль в глаза пускать и в переносном смысле, и в прямом! — рассмеялся Воронов, довольный своей шуткой. — Вот увидите, когда ветер переменится…

— Да, ты прав, Николай, — сказала вдруг Воронова.

Но на другой день, когда операторы снова ее увидели, она воскликнула не то огорченно, не то радостно:

— Не везет вам, товарищи, — «сибирячок»!

Был ли «сибирячок» за что-то благодарен директору Калимасову или же просто решил подшутить над операторами, которые вот уже третьи сутки сидели на простое, но он дул себе и дул, отгоняя зловредный дым далеко в сторону от поселка.

На четвертый день — то же самое. Хоть в Москву возвращайся! А на пятый, спозаранку, явился старый дед.

Утро выдалось пасмурное, ветер переменился, окошко в общежитии тускнело на глазах.

— Это что! — сказал дед. — Я вам сейчас, ребятушки, а-нор-ма-ли-ю покажу.

Лет деду было за семьдесят, но держался прямо, брился чисто, очков не носил.

— Черемных мы, — сказал дед, — самый что ни на есть старшой. Это, значит, дедушкой прихожуся и Бориске — лауреату, и Гришке — начальнику седьмого цеха. Садоводствуем по старости, и всё по белым цветикам. Больно белый цвет хорош! Она, пестрота, тоже, конечно, свою красоту имеет, а только беленькое оно всего лучше — облачко да голубка, молочко да булка, соль да сахар, снежок да ледок! — улыбался дед под своими седыми усами. — Пошли, покажу.

Жил он близехонько, дом окружал глухой забор, опутанный сверху колючей проволокой.

Дед отпер калитку, и операторы так и ахнули — белые флоксы, белые розы, львиный зев, табаки и, чуть ли не с самого деда, белые гладиолусы.

— Будто свадьба! — сказал Дима.

А Слава сразу заметил — копоть…

Она оседала на дедов сад, на белые его цветы крупной черной пылью, и казалось, что кто-то взял да и поперчил их.

— Коли снова налетит «сибирячок», дай ему господь силушки, так и повянет всё да пожухнет, — говорил дед.

На обратном пути Диме влетел в глаз уголек. Слава попытался вытащить его из красного, слезящегося Диминого глаза кончиком не слишком чистого носового платка; Дима чертыхался и отбрыкивался. Тогда Слава потащил его в поликлинику.

Там, перед кабинетом окулиста, уже скопилась очередь, и все прижимали платки к глазам. Дима попал к молодой врачихе, которая ловко и беспощадно вывернула Диме веко и вытащила соринку. Не успели они выйти на улицу, как соринка-уголек попала в глаз Славе. Это походило на издевательство. Снова в очередь становиться? На счастье, соринка ушла сама собой вместе со Славиными слезами.

Когда проходили мимо нового корпуса, где жила Воронова, то увидели, что окно ее распахнуто, тюлевая гардина вырвалась наружу и вьется на ветру.

— К вечеру черной будет, — сказал Слава не без злорадства.

Дым несся над поселком, люди жмурились, зажимали рты.

Раскачиваясь, как гусята, держась попарно, проходили детсадовские малыши, а руководительница загоняла их поскорей в кирпичный одноэтажный домик с палисадником: кто-то поспешно затворял окна, опускал марлевые шторы.

— С них, пожалуй, и начать следует! — решили Дима и Слава.

Вечером Воронова позвонила в общежитие.

— Я вам такой предоставлю материал, товарищи! — сказала она несколько, правда, смущенным тоном. — Вы ведь еще ничего не видели толком! В диспансер сходим, в те же ясли хваленые. Да попросту на квартиры рабочих наших…

Десять дней трудились Климович и Лобов, и вот теперь везли свой материал в Москву.

Материал фильмов «Дым» и «В путь-дорогу» обсуждали в один и тот же день.

В просмотровый зал, несмотря на летнюю пору экспедиций и отпусков, набилось немало народу, потому что любая работа Виктора Мусатова вызывала интерес, а о работе обоих молодых операторов с недавнего времени тоже стали поговаривать на фабрике.

Дима начал комментировать неозвученный материал, голос его звучал довольно твердо, даже несколько развязно.

Он напирал на красоту и благоустройство заводского поселка, объясняя собравшимся, что вот, мол, новые жилые корпуса, стадион, школа, сквер, дом культуры, — а Слава тихо сидел с самого края последнего ряда и только дивился красноречию своего напарника. По Димке получается, что тут идет безоговорочное восхищение Иваном Алексеевичем Калимасовым, и никакой пилюли не приуготовлено!

Вот и пилюля — кадр: крупным планом сняты четыре зловещих дымовых султана; труб еще не видно, дым стремительно летит, сразу даже не поймешь… что это? А потом медленно, из-под нижней рамки, возникают четыре трубы ТЭЦ, — ни дать ни взять четыре орудийных жерла, направленных прямо на поселок.

И сразу следом — закопченный дедов сад, а другой сад — детский, и очередь у глазного врача, и очередь у врача туберкулезного диспансера…

— Что и говорить, немало вреда приносит дым поселку, — вещал Дима Климович, и голос его в полутьме просмотрового зала звучал как-то буднично, спокойно, даже вяло, будто Дима читал скучный газетный текст, — немало от него страдают люди, растения и так далее! Но товарищ Калимасов все это вскоре ликвидирует. Вот он, товарищ Калимасов, директор завода, у себя в кабинете… завод, кстати, переходящее знамя держит… — Голос Димы снова стал звонче. — Завод строит дома для рабочих. Некоторые недавно переехали вот в эти благоустроенные квартиры. Но поглядите на этого маленького мальчика. Он готовит уроки, сидя у мутного, как болотная водица, окна. Сквозь такое стекло весь мир ему кажется унылым и мрачным, верно? Открытая форточка затянута марлей, но даже сквозь нее копоть проникает в комнату!

Глядите! Мальчик аккуратно выводит большие неуклюжие буквы… В слове — «счастливое» он сделал ошибку, через «щ» написал! И за это двойку получит. А какую же отметку поставить заводу и вам, Иван Алексеевич, если взглянуть на страницу тетради еще повнимательней? Видите? Белый квадратик — след! Здесь промокашка лежала, а страница-то серая!

На экране ветер прижимал дым почти к самой земле, он обволакивал испуганные деревья, метался в узких переулках, путался в проводах, забираясь в щели. Малыш в коляске морщил носик, котенок на крыше чихнул, удивился, потер лапкой морду (кто-то засмеялся в зале). А когда во весь экран появился человек у чертежной доски, кашляя и хватаясь за грудь, уже не смеялись.

…В сквере подле памятника Ильичу играют ребятишки. Девочка лет семи подводит маленького братца к памятнику и что-то втолковывает ему. Тот тянется к цоколю, но, потеряв равновесие, падает, протянув ручонки, а когда сестра отводит его в сторону, то на цоколе четко обозначаются две детские ладони.

Аппарат поднимается, и на протянутой вдаль руке Ленина темной тенью лежит копоть.

— Это все, что смонтировано пока, — заключил Слава.

Зажегся свет. Раздался звонкий голосок Аллы Лозняковой:

— Ой, Славик, здо́рово!

Посмеялись.

Мусатов и его группа сидели кучно, тихо, в настороженном ожидании.

Потом Мусатов скомандовал:

— Материалы группы «В путь-дорогу!»

И снова погас свет.

Зоя Валентиновна шла с работы домой. Путь не близкий от кинофабрики до Арбатского переулка. Но пешком ходить она любила, желая сохранить фигуру в свои без малого сорок лет. Сегодня ей нужно было и поразмыслить дорогой.

Зоя Валентиновна шла легким шагом, некрасивая, с торчащими зубками, но еще стройная, нестареющая женщина, в хорошо сшитом летнем костюме с университетским значком на отвороте.

Солнце поблескивало в очках Зои Валентиновны, в толстых цилиндрических стеклах, за которыми редко удавалось разглядеть выражение глаз.

Она останавливалась у витрин, рассматривала ткани, посуду, радиоприемники и шла дальше. Постояла у книжного магазина. Были две-три новинки, которые Зоя Валентиновна не успела еще прочитать. Она следила за литературой, ходила в театры, на выставки, — всем интересовалась, и, как считали многие, у нее был строгий, изысканный вкус. Вернее даже было бы сказать — она умела убедить, что это действительно так.

Зоя Валентиновна сама когда-то пыталась писать. Из этого, правда, ничего не получилось, но она стала редактором и могла теперь, ничего сама не сочиняя, авторитетно и со знанием дела разбирать, критиковать, обсуждать, восхвалять или ругать других.

Зоя Валентиновна знала много авторитетных, проверенных, правильных, весомых слов, которые всегда были у нее наготове, как рапира у д’Артаньяна.

Надо полагать, что многие удивились бы, если бы узнали, что Зоя Валентиновна зачитывается по ночам пестрыми, как попугай, книжками. Она неплохо знала языки.

Когда неделю назад Алла Лознякова с подругой попала случайно в кинотеатр где-то на окраине на «отъявленную голливудскую стряпню» и увидела среди зрителей Савицкую, то решила поначалу, что у нее галлюцинация.

Зоя Валентиновна не заметила Аллу, а по окончании сеанса, когда зажегся свет, сняла очки, чтоб их протереть, так как они затуманились от слез. Когда же она снова их надела, то увидела спину и локоны своей подчиненной, но понадеялась от души, что та ее не заметила.

Сейчас, идя по улице, она думала о выступлении Лозняковой. Та выступила вразрез с мнением Савицкой. А ведь договорились…

Досадно. Скверно получилось. Впрочем — Лобов, кажется, ухаживает за Лозняковой? Это тоже надо учитывать. Что до Мусатова, то он умеет импонировать молодежи, ох, умеет!

Простая мысль, что Лозняковой искренне понравился просматриваемый материал и что она решила на этот раз выступить без оглядки на старшего редактора, даже не пришла в голову Зое Валентиновне.

Ведь у каждого должны быть какие-то свои соображения, как же иначе?

Взять хотя бы Олега Завялова. Завялов частенько норовит не выступить вовсе. Обязательно что-нибудь срочное у него подворачивается к началу дискуссии. Видимо, он считает, что отмалчиваться выгодней, удобней, размышляла Савицкая, и ей в голову не пришло, что Олег действительно очень загружен и вечно торопится, потому что, работая, готовится в аспирантуру и у него на руках большая семья.

А сегодня Олег выступал дважды. Интересно, почему же выступал Завялов, какие у него на то появились причины и как бы это разузнать?

Виктор Мусатов, тот гнет свою линию этакой задушевности, этакого человеколюбия — каждый, мол, хорош на своем месте: и начальник «сборки» Валерьян Михайлович, и начальник «деревянки» Куркин, и любой пацан на заводе, и даже завстоловой! Мол, на благо Советской страны, советского человека трудится!

Ханжа, слюнтяй, политикан!

Но самое любопытное, странное и огорчительное совсем не это! Самое странное и огорчительное заключается в том, что она сама, Зоя Валентиновна Савицкая — и. о. главного редактора, тоже поддержала и комсомольцев, и Мусатова, то есть дважды Мусатова, поскольку ведь он же и направил Климовича и Лобова в Каменогорск на борьбу с дымом!

Что это на нее нашло? Как это вышло, что она сама себя перехитрила? Побоялась ли она противопоставить свое мнение всем остальным? Рассчитывала ли, что, похвалив Мусатова и обоих молодых операторов, она продвинется поближе к намеченной цели?

Час или два всего прошло с тех пор, как она выступила на обсуждении, а сейчас ей уже не понять, не вспомнить, не уразуметь, зачем она сделала этот странный, ничем не оправданный ход?

Ведь быть того не может, что ее попросту покорили какие-то кадры. Гипноз какой-то! Она способствовала лишь тому, чтоб открыть широкую дорогу «Доброму человеку», а ведь целью задалась всячески мешать Мусатову в этом его замысле.

Надо сказать — Мусатов и сам был удивлен, слушая ее, Зою Валентиновну. А вся его группа! Надо было видеть торжествующую улыбочку Сердечковой, самодовольную физиономию Куманька-осветителя (Мусатов всех тащит на обсуждения — демократ!) А сияющие глазки этой новой мусатовской помощницы, как ее, Аносова?.. Андросова?.. Можно было решить, что она сама сняла картину «В путь-дорогу», а не бегала там, высунув язык, по всяким мелким поручениям.

Пресмазливая бабенка. Откуда она взялась? Кто-то сказал — парикмахерша.

Андросова, кажется, так.

Взял да и зачислил в свой коллектив парикмахершу.

С какой, спрашивается, целью? На какой, спрашивается, предмет?

В люди ее вывести, как Саньку Куманька? — усмехнулась Зоя Валентиновна.

Зоя Валентиновна замедлила шаг. Ее толкнул какой-то военный, извинился, она даже внимания не обратила.

На Арбатской площади возле метро было очень людно, продавали большие, влажные букеты.

Она прошла на бульвар, села на лавочку. Устала.

И задумалась.

Сейчас ей только одного хотелось — чтоб Мусатов оскандалился. Любым способом. Но основательно.

Небожитель, талант, демократ, всеобщий любимчик.

Ее даже пот прошиб.

Придя домой, она вытащила из секретера свою портативную машинку и заправила в нее лист бумаги.

Здесь, в мрачноватой, с дубовыми кессонами на потолке и лепными карнизами комнате — бывшей барской столовой, загроможденной старинной мебелью, — пахло хорошими духами, сыростью и было тихо.

Прежде чем начать печатать, Зоя Валентиновна еще раз призадумалась, нахмурив выщипанные брови. Может быть, не стоит? Но с какими глазами сидела Андросова на просмотре и на обсуждении! Бог ты мой! Это же было непристойно попросту!

А ведь было время, далекое, правда, когда Мусатов звонил ей, Зое Валентиновне, вечерком и говорил:

— Я, кажется, соскучился, Зоя, по вашим колкостям.

Она спрашивала:

— Серьезно, Вик?

Он отвечал:

— Не так, чтобы очень.

Всегда был мерзавцем!

Машинка бойко застучала под костлявыми пальцами.

Неверова нет в городе, да и жены Мусатова тоже. Савицкая знала из газет, что Нильсен попала в состав делегации защитников мира и сейчас находится в Париже.

Не беда. Вернутся и тот и другая.

Зоя Валентиновна наклеила марки на оба конверта и, выйдя из дому, отправилась к Никитским воротам, хотя почтовый ящик висел на доме, в котором она жила.

И уже когда оба письма скользнули в щель, Зоя Валентиновна сообразила, что Мусатов-то ведь сейчас в Москве и письмо, адресованное его жене, попадет, очевидно, в его руки. И он уничтожит его.

Чего-то она не рассчитала. Надо было погодить с отправкой.

Очень неопытный она анонимщик, подумалось ей, и эта мысль ее сначала чем-то порадовала.

Но именно в этот миг Зоя Валентиновна почувствовала себя как-то особенно скверно. Будто кто-то посмотрел ей прямо в глаза, молча, пристально, насмешливо и даже с оттенком печали.

— Света! Светик! — крикнул Мусатов.

Никто не отозвался. Под соснами перед дачей было пусто, тишина.

В гамаке, висевшем низко над землей, спал Глущенко, как в люльке, поджав босые ноги, подложив кулак под вышитую «думочку».

«Славный ты, Гошка, — подумал Мусатов, — уютный. Скучноватый малость».

Он-вошел в дом, снова крикнул:

— Светик!

Молчание. Тогда он обогнул дачу и очутился на краю оврага, полного медовых цветов.

В соломенном кресле сидела мать. Мусатов увидел только седую голову Клавдии Авдеевны да вязаную шаль, накинутую на ее широкие плечи.

Закат разгорался на диво, тяжелые красные и лиловые облака с золотой каймой вставали над черным лесом, будто цветные сугробы, а где-то в глубине оврага, меж буйных трав, осколком розового стекла сверкала маленькая, ясная, холодная лужица.

Бесшумно по траве он подошел к матери; она оглянулась, почуяв его присутствие, улыбнулась.

— А, Мусатов, я как раз о тебе думала.

Она сохранила привычку называть его иной раз по фамилии, как в школьные годы, когда не желала выделять сына среди прочих учеников.

Он поцеловал ее полную, в темных пятнах руку, хотел было спросить: «Где Светка?», но спросил:

— Где все?

И опустился на траву в ногах у матери.

— Ты посмотри, какой закат, мама! Совсем как у нас на Волге.

Седая голова матери и неизменная ее белая блузка — все розовело.

Она смотрела на сына, скрестив руки на груди, легонько щурясь, будто куда-то вдаль заглядывая.

— Знаешь, ты на отца становишься похож с возрастом. Просто удивительно. Когда был моложе, я не замечала такого разительного сходства. Он только не лысел, а ты лысеешь вон… — погладила она его по голове, — лысеешь, старый чертяка, чадо мое. Хорошо, что со лба. Тебе даже идет, знаешь?

— Закат, мама! — рассмеялся Мусатов и вынул папиросы.

— Ой, врешь. Ты очень интересный. Дай-ка и мне папироску, Витька, только Кате не говори.

У Клавдии Авдеевны была такая же привычка, как у Ирины, она любила, настраиваясь на разговор, потянуть дымок.

— Читал в газете вчера, как твоя жена выступала на митинге в Иври, под Парижем?

— Еще бы. Я чуть не умер от гордости.

— Она у тебя умница. Самый стоящий человек во всем нашем семействе.

— Исключая тебя, мама, — улыбнулся Мусатов, — а папиросы я тебе не дам. Катя говорит, ты на сердце жалуешься.

— Нет, дашь, это еще что за новости! — строго забасила Клавдия Авдеевна. — Вот так. И спичку. А сердце, Витя, от других причин. От шестидесяти пяти лет. — А Света там, — кивнула Клавдия Авдеевна за овраг, — на даче у своих приятелей. Мне не нравятся эти приятели, Виктор. Они тут заходили. Мне не нравится эта компания, и Светина нервозность, раздражительность или восторженность. Я хотела тебе сказать, ты, может быть, не знаешь…

— Я все отлично знаю, — перебил Мусатов, — и не только с Катиных слов. Два дня назад я побывал у этих Колун под каким-то предлогом. Они как раз были все в сборе.

— И какое же у тебя впечатление?

— Не блестящее, прямо тебе скажу. Но, знаешь, мама, Света сообразит. Я очень в нее верю! — сказал он как можно тверже. — А если мы с тобой ей попросту запретим, то ей почудится, что ее лишают рая. Она должна на своем горьковатом опыте убедиться, что никакой это не рай, а пустая трата времени.

Клавдия Авдеевна ответила не сразу, глядя на то, как красные и лиловые облака становятся пурпурными и бурыми.

— Что ж, здесь есть свой резон, — сказала она наконец, — но и известный риск тоже. Основа характера у Светы очень крепкая и здоровая. Да мудрено ли это? У нее неплохие родители. Я знаю, Ирина не уделяет и половины того времени, которое Катя проводит со своими детьми, но перед Светой, в лице ее матери, превосходный пример независимой женщины.

— И бабушки тоже, — заметил Мусатов.

— И бабушки тоже, — охотно согласилась Клавдия Авдеевна. — Значит, не станем вмешиваться? Будем выжидать и рисковать? Дерзать во имя веры? — улыбнулась Клавдия Авдеевна, кутаясь в шаль, так как становилось свежо.

Сын предложил пройти в дом, боясь, как бы мать не простудилась, но в дом ей не хотелось.

Славно здесь вдвоем, и ведь не так часто удается потолковать в уединении. Прелестный тихий вечер.

— Я бы очень хотел, — сказал Мусатов, — чтоб ты наконец рассталась и со школой, и с ребятами, и с Казанью, избавилась бы от волнений и переехала бы к нам в Москву. Ты не находишь, что пора?

Нет, она этого не находила, хотя иные в Казани считают, что ей давно пора на пенсию.

— Я еще неплохо работаю и не хочу обременять вас с Ириной. Ты помолчи, пожалуйста, — забасила мать, — прекрасно знаю все, что ты хочешь сказать. Но держусь того, теперь уже, пожалуй, старомодного мнения, что поколения должны жить врозь елико возможно. Я люблю Ирину, но Ирина не ангел.

Помолчали.

Мусатов, глядел на рифленые крыши стандартных дач по ту сторону оврага. Неужели Света так и не придет? Ведь она отлично знает, что он должен приехать сегодня в Сойкино. Ведь договаривались.

Самое простое, конечно, было бы пойти сейчас к Колун и велеть Светке воротиться. Но он не станет этого делать. Ни за что! Он подождет еще немножко и уедет в город.

— Ирины ты не дождешься в Москве? — спросила мать.

— Нет, к сожалению.

Становилось сумрачно, и травы в овраге полегли от налетевшего ветра.

— Вы редко бываете в Казани, Витя, — сказала вдруг мать, — я все же очень стара.

Она тут же рассмеялась тихим баском.

— Ладно, ладно. Все мы — люди занятые Мне ничего втолковывать не надо. А ты, если разобраться, не такой уж скверный сын. Ну что ты смеешься, глупый?

— Ничего, мама. Я просто очень тебя люблю…

Он взглянул на часы. Еще ровно десять минут подождет и уедет. Паршивая девчонка. Ведь ему столько нужно было ей рассказать сегодня! Ну, ничего. Погоди…

…Дома было темно, пустынно, душно, тихо; только холодильник гудел да тикали столовые часы.

Он вышел на лестничную площадку, вынуть из почтового ящика газеты. Из-под газет выскользнуло письмо с отпечатанным мелким шрифтом адресом. И. В. Нильсен — подчеркнуто дважды; имени отправителя нет.

Мусатов повертел конверт в руках. От него исходил едва уловимый запах сырости и духов. От какой-то женщины, видимо, но у Ирины нет приятельниц, тем более московских, с которыми бы она переписывалась. У нее вообще нет приятельниц. Одни сотрудницы. Она не любит женского общества.

А мужского?

Впрочем — вздор, чепуха. Деловое письмо.

Как жаль, что ее нет сегодня! Было бы хорошо потолковать с ней про свои дела. И чтоб она слушала, не прерывая. И вместе с ним радовалась тому, что есть, и тревожилась за будущее. Потому что без тревоги ни к одной нельзя приступить работе, как бы ты ни был уверен в своей правоте.

Сколько бы он ей наговорил сегодня! Вот только стала бы она, действительно, слушать?

Он прошел в ее комнату, зажег свет, положил письмо на ее рабочий стол.

От сквозняка в надбитой вазе на туалете зашуршали прошлогодние листья и вдруг полетели на пол, рассыпавшись в прах.

К Ирининому возвращению здесь будут стоять самые крупные, пышные гладиолусы — розовые, белые и желтые. Она их любит. Надо договориться с Катюшей, Катюша купит цветы. Она все организует, Катя, если ее попросить. Она ведь ангел. Вот только почему-то злится всякий раз, когда заходит речь о Кире Андросовой.

Впервые со вчерашнего дня Мусатов вспомнил, с какими глазами сидела Кира на обсуждении.

Она устроилась на подоконнике, в дальнем углу, в сторонке. На ней было что-то очень свеженькое, не то белая блузка, не то белый воротник на платье. Когда началось обсуждение картины «В путь-дорогу», он совсем забыл о ней и лишь изредка оборачивался, чувствуя на себе пристальный ее взгляд; это немножко раздражало.

А потом пересел поближе к пепельнице, и ему пришло на мысль, что если бы он вдруг оглох, то, по выражению Кириного лица, по всему ее облику, легко мог бы догадаться — хвалят ли его или ругают.

«Это хорошо, что Андросова так заинтересована работой, — подумал Мусатов. — Втягивается. Что ж, может быть, когда-нибудь сама режиссером станет, а Куманек, даст бог, хорошим оператором».

Внезапно ему вспомнился ночной разговор с Марусей Сердечковой: ну и фантазерка эта Мария! Ну и выдумщица, болтунья, черт ее дери!

Но он почему-то стал тихо насвистывать песенку про Элико.

Вскоре он уже не думал ни о Куманьке, ни о Кире.

Он думал о Нико Бабурии.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Рано утром Кира направилась к маленькой круглой площади в центре Тбилиси, такой затененной остролистными деревцами, что вода в бассейне казалась почти черной и лишь поблескивала от лучей, скользящих сквозь ветки. Тени на асфальте были лиловые.

Возле низкого кирпичного здания автобазы стоял знакомый по сценарию «драндулет», высокий, как дилижанс прошлого века, глазастый, как филин, желтый автобус, готовый к отбытию.

Мусатов сказал Кире перед тем, как ей уехать: «Вы сразу не знакомьтесь с Нико. Вы к нему присмотритесь сперва. Понаблюдайте. Постарайтесь понять, что за человек».

У открытого багажника толпился народ; морщинистая сутулая старуха, вся в черном, как монахиня, в черной шали, спадающей почти до земли, проталкивалась вперед, пытаясь засунуть в багажник объемистый мягкий узел. Старуха что-то быстро говорила и колотила кулаком свой узел, будто это было упрямое животное.

Бритоголовый человек в кителе, с рукой, перевязанной марлевым бинтом, подошел к раскрытой двери автобуса и крикнул:

— Николай Эдишерович, ходь сюда!

Тогда выскочил кондуктор, звякнув мелочью в потертой кожаной сумке, и Кира сразу его узнала. Это был все тот же Нико Бабурия, который сначала предстал перед Кирой как бы порожденный мусатовским воображением, затем заснятый мусатовской камерой, а теперь живой, «всамделишный». И это показалось Кире таким же чудом, как если бы Мусатов, который находился за сотни километров от нее, вдруг очутился бы рядом.

— Ахх, да-ра-гие! — воскликнул Бабурия, всплеснув руками, кинулся к багажнику, быстро повернул чемодан, и упрямый узел исчез в недрах багажника.

Бабурия что-то говорил по-грузински, хмурясь и сверкая очами, но кругом смеялись, и громче всех — черная старуха.

В автобусе за рулем сидел Сурен Тигранян. Можно было видеть только его могучие, в красных веснушках, плечи да красный крепкий затылок и высокуюкаштановую шевелюру.

Было шумно, душно, тесно, на многих сиденьях лежали кепки, свертки, белел пухлый свежий лаваш на газете, алели спелые помидоры в кульке.

Молодая чета распеленала своего маленького и очень крикливого мальчика, он сучил ножками и таращил сизые глаза. У его отца над губой золотился пушок, у матери над ушами торчали косички; супруги о чем-то спорили, недовольные друг другом и озабоченные упрямым криком их беспокойного чада.

Мать, заметив, что Кира ищет место, сказала, чтоб она на их ящик села, ничего, он совершенно чистый, а свободных мест до Рустави не будет, а то и до Шихина.

В автобус торопливо поднимались пассажиры, машина заметно оседала. Последним влез Бабурия, помогая взобраться черной старухе.

Тигранян спросил, не оборачиваясь:

— Все?.

— Все, Сурик, все! — ответил Бабурия. — Поехали.

— Все? Я спрашиваю! — настаивал Тигранян.

— Я тебе говорю — все!

— Все! Все! — закричал автобус.

Тогда Тигранян не спеша обернулся, и Кира увидела его красное, синеглазое лицо.

— Значит, все?

В этот миг в дверь постучали кулаком.

— Это Роруа, открой! — закричал Бабурия.

— Ты сказал — все.

— Я говорю, Роруа из Рустави, начальник механического цеха, я говорю — открой!

В дверь всё колотили.

Она открылась наконец, с протяжным звуком, будто песенку пропела.

— Все?

— Жизнью клянусь! Езжай! — закричал Бабурия. Но дверь, пропев свою песенку, открылась снова. Теперь волновался весь автобус: «Ехать! Ехать!»

— Зачем ты открыл, сатана?! — закричал Бабурия.

— Дочка твоя, — ответил водитель.

Худые загорелые ручки поставили на верхнюю ступеньку, у самых ног Бабурии, корзинку, прикрытую виноградными листьями. Затем появился увядший бантик в курчавых волосах и наконец загорелая до черноты физиономия девочки. Увидев ее, Бабурия воскликнул:

— А, умница моя прибежала, красавица моя, Элико!

Девочка что-то объясняла отцу, показывая пальцами на корзинку, а на шутки отца только дергала острыми плечиками. Потом с треском захлопнула дверцу.

— Ай, поехали, Сурик! Счастливого нам, да-ра-гие, пути!

«Веселый, — подумала Кира, — суетливый, темпераментный, говорливый».

…Автобус катил по тенистым улочкам окраин.

Младенец кричал на руках юного отца, сучил ножками под пеленкой и упрямо вытаскивал тугие кулачки. Мать кусала спелый помидор, и красные с желтыми семенами струйки бежали по ее подбородку.

— Он голодный, жизнью клянусь, просто кушать хочет! — заволновался Бабурия, отрывая билеты до Арзни и пряча скомканные деньги.

— Почему не кормишь сына, мать?

Мать подняла на строгого Бабурию испуганные глаза и ответила:

— Я стесняюсь…

— Она, понимаешь, стесняется! — объявил Бабурия на весь автобус. — Прошу не смотреть сюда, да-ра-гие, мать, понимаешь, стесняется!

— Ты бери сына вот так, — учил Бабурия, — а ты заслони жену, вот так, никто не смотрит, я не смотрю, все не смотрят!

Сразу наступила странная тишина, хотя по-прежнему тарахтел и трясся старый автобус: младенец принялся сосать.

— А ты ничего, молодая, и на ящике можно, ничего, — решил Бабурия, отрывая билет для Киры.

«Если бы он знал, от кого я здесь, он меня на свое место посадил бы», — подумала Кира.

Бабурия бойко отсчитывал плату и сдачу, отрывал билеты до Шихина, до Казаха, до Иджевана, до Арзни, до Еревана.

В небе густела дымка, сквозь нее проглядывало матово-белое солнце, но, когда слева от шоссе, средь мшистых холмов показались заводские трубы, черепичные крыши и башенные краны Рустави, туман стал густеть и опускаться всё ниже и ниже — плотный и душный, как банные пары́.

На развилке к Рустави сел новый пассажир, а Роруа, механик, слез и помахал войлочной шляпой. В заднем окне еще с минуту виднелась его плотная фигура, окутанная туманом, и вдруг скрылась, — автобус круто свернул, и начался подъем.

Кира вытащила блокнот, который завела перед отъездом, и попыталась записать: «Роруа, механик из Рустави, знакомый Бабурии». Но автобус так трясло, что буквы шатались и валились, как пьяные.

— Сурик!! Остановись, сатана! Дядя Мамая!

— Время, Нико, график! Так Арсена не обгоним, — отозвался Тигранян, однако начал притормаживать.

По склону холма в пелене тумана клубилось серое стадо овец, а на краю шоссе стоял кто-то большой, как памятник; лаяла овчарка.

Автобус проскочил мимо, и теперь в заднем окне виднелся этот человек, он стал медленно подниматься по шоссе, опираясь на палку. На нем была бурка и мохнатая шапка, и, по мере того как он выходил из тумана, обозначились глубокие морщины-борозды на его обветренном, смуглом, седобородом лице.

Бабурия пояснил:

— Дядя Мамая, чабан из колхоза имени Орджоникидзе, спички просит. Сурик, дай!

Дверь приоткрылась, пропев свою песенку. Бабурия протянул старику коробок, машина тронулась, дядя Мамая посмотрел ей вслед, пропадая в тумане.

В селении Шихин сошел пассажир и помахал панамой, а Кира пересела на освободившееся место. Ух, какое блаженство — опуститься на мягкое сиденье!

Глинобитные домики с поросшими травой плоскими кровлями остались позади, и снова дорога.

Отары овец, табуны лошадей, табаки, кукуруза, хлопок и нескончаемые, в тающем тумане, просторы.

Дорога, дорога… Клонит в сон.

— Сурик! Человек «голосует»!

— Ох, Нико, горе, разве так обгоним Арсена?

— Пха… Арсен… да стой, говорят!

Тигранян затормозил с такой силой, что из сетки посыпались баклажаны.

Дверь запела, открылась, Бабурия подхватил старушонку с закутанным лицом — чадра не чадра, только темные глаза поблескивают.

Из глубокой корзинки выглянули краснобородые индюшата.

Тигранян спросил, вздохнув:

— Коровы нет? Лошади нет?

— Езжай, Сурик, поехали!

— Ехать, ехать! — требовал автобус.

…Акации, тополя, кукуруза, табак…

Отары, табуны, трава на плоских кровлях. Хлопок… Кукуруза.

— Сурик, Арсен! Жизнью клянусь!

«Драндулет» поравнялся с другим автобусом, таким же высоким, глазастым.

Водитель высунулся из кабины, показал кулак, сплюнул и улыбнулся. Еще с минуту виднелся автобус Арсена в заднем окошке «драндулета», потом пропал за поворотом.

Пассажиры ликовали: опять Тигранян обогнал Арсена! А ведь Арсен выехал из Тбилиси на двадцать минут раньше Тиграняна!

Ну и водитель! Ну и бригада!

— Ахх, да-ра-гие! Так ведь — Сурик! Так ведь драндулет, пха!

Дорога… дорога… Красный с золотой бахромкой, вымпелок лучшей на трассе бригады раскачивается над ветровым стеклом…

…После Иджевана начался крутой подъем, узкое шоссе завилось средь буйных, нечесаных зарослей — вверх, вниз, вправо, влево.

— Птицеферма, дарагие, кому по требованию!

Белые столбики вдоль кромки обрыва, от них рябит в глазах. Не надо глядеть на столбики, не надо глядеть в бездну. Лучше зажмуриться. Мы сейчас поднимемся выше облаков и достигнем вершины Семеновского перевала.

Там родничок бьет из каменных плит, испещренных именами путников. Там нет остановки, предусмотренной расписанием, но Нико и Сурен по молчаливому уговору всегда задерживают автобус хоть на пять минут, даже если немного выбились из графика.

Но это еще впереди. А пока — скверно.

В самолете ничего не было, а тут скверно — худо, нехорошо. Кира, шатаясь, встала со своего места, пытаясь схватиться за петлю, что болталась под потолком, но промахнулась и угодила прямо в объятия Нико.

— Стой, Сурик! Пассажирку укачало, стой, сатана! Это я тебе говорю, Бабурия!..

…Кира очнулась на траве. Лицо и шея ее были мокрые.

Бабурия раздул щеки и еще раз, что есть силы, прыснул на нее водой.

— Ах, да-ра-гая, пройдет! Бывает! Ничего.

Пассажиры обступили Киру, Нико командовал:

— Шире круг! Ей воздух надо, воздухх!

Женщина с серьгами нагнулась над Кирой и сказала, что она врач, — правда, педиатр. Но Нико заверил, что у него в данном случае больше опыта, чем у педиатра, «хотя пассажирка, действительно, совсем еще дитя, клянусь жизнью!» Тут проклятое место на перевале, тут многих укачивает!

Сурен дал робкий гудок: время! время!

— Ай, молчи, человек отлеживается…

— Я всех задерживаю… — сокрушалась Кира.

Голова ее покоилась на кожаной сумке Нико, полной бумажных денег и мелочи. Какой-то ребристый пятачок больно впился в затылок.

За склоном послышалось пыхтенье, нарастающий шум мотора, шуршание шин, и через минуту-другую мимо Киры, мимо пассажиров и «драндулета» проскочил автобус второй бригады, задевая ветки. Арсен снова высунулся, сплюнул, улыбнулся, показал кулак, который обрел теперь форму кукиша, и его машина помчалась дальше по шоссе.

— Пха, подумаешь… — вздохнул Бабурия. — У Севана все равно нагоним, в рыболовецком у Арсена дэвушка!

Пассажиры давали советы, но Нико не слушал их; он растирал Кире руки и дул ей в лицо, делая страшные глаза.

— Лэгче? У меня дочка такая! Лэгче? Дыши глубже. Немножко полегчало, слушай?

Вдруг Кире подумалось, что вот тот единственный случай, когда она могла бы «попасть в кадр», будь Мусатов здесь со своей камерой.

— Спасибо, Николай Эдишерович, — сказала Кира, приподнимаясь, — мне гораздо легче. Вы очень добры.

— …а я кричу «Сурик, стой, пассажирке неважно! Пассажирку, я кричу, укачало, жизнью клянусь!» Я подхожу к пассажирке, она вся белая!..

— …ай, какая пассажирка?! Это же помощник товарища Мусатова!

— Ты уже пятый раз, Нико, рассказываешь!

— И опять расскажу, Сурик, шестой, пха!

Он выпил залпом еще стакан вина. В низкой горенке было душно, хотя оба оконца — настежь, в одно тянулось оливковое деревце с серебристыми листочками, в другое — ветка инжира.

На столе — беспорядок, ужинали добрых два часа: грязная посуда, остатки голубцов в виноградных листьях в глиняной миске, лоскуты тонкого армянского лаваша, виноград в корзинке.

Кира молча таращила глаза, пытаясь улыбаться, но ей очень спать хотелось.

Тигранян покуривал, тоже молча; его сыновья, смуглые, как мать, с такими же длинными тенистыми ресницами и персиковым пушком на матовых щеках, слушали Бабурию, приоткрыв пухлые ребячьи рты.

Дочь Сурена, Гаянэ, светлоглазая, в отца, подперев кулачком круглую щеку, пристально рассматривала Киру, а жена Сурена и теща, обе маленькие, чуть сутулые и вместе с тем какие-то очень изящные, предлагали Кире: «еще немножко фрукты, дорогая, еще немножко вино!» — тихими, ласковыми и застенчивыми голосами.

Кто-то зажег свет, вокруг яркой, сразу нагревшейся лампы, закружились мотыльки, и тут только стало заметно, как быстро падает ночь.

Гаянэ подошла к Кире и шепнула:

— Тетя, хотите Ереван посмотреть, луну посмотреть?..

И потащила Киру на порог.

Домик Тиграняна стоял на краю поселка, что лепится к горе над самым городом.

В садочке под орешником еще теплились угли в жаровне, из носика чайника неслась голубоватая от луны струйка пара.

— Идем, тетя, идем…

На глухой белой стене домика застыли четкие зубчатые тени от листьев.

Гаянэ повела Киру к высоким, пыльным кустам и раздвинула ветки.

— А? — спросила девочка.

Ереван переливался огнями, и оттуда, из долины, поднимались волны жаркого воздуха, пахнущего асфальтом.

Под низкой, из неотесанного камня стеной пылила дорога, машины мчались, мигая фарами, с визгом притормаживая на виражах и снова мчась вниз, к городу, задевая ветки.

— А? Тетя…

— Да, Элико, хорошо, — вздохнула Кира.

Девочка расхохоталась.

— Я — Гаянэ! Элико — Бабурия. А я — Гаянэ, тетя!

Заскрипели шаги, скользнула тень, Бабурия выскочил из-за кустов и зарычал по-львиному.

— И совсем мне не страшно, дядя Нико!

Потом заявила:

— Завтра в обратный рейс повезете Элико корзинку, дядя.

— Пустую?

— Зачем — пустую. Виноград! Я вам, тетя, спать сделаю!. — крикнула девочка, убегая.

— Приятельницы! — рассмеялся Бабурия. — Моя и эта вот. Как созревает какой-то фрукт, так посылают друг дружке. Элико — грузинский абрикос, Гаянэ — армянский абрикос, Элико — грузинский виноград, Гаянэ — армянский виноград; потом мандарины; потом хурма. Так и вожу корзинки!

Он сел рядом с Кирой на низкую стену.

— Красыво! — сказал Бабурия, озираясь. — Ахх, красыво!

И добавил:

— Тбилиси лучше.

— Ай, слушай! — закричал вдруг Бабурия. — У нас страна, слушай, я не говорю Грузия… Армения, или что Азербайджан… Я говорю стр-р-рана! Больше такой не будет, жизнью клянусь. Вся страна, какая есть от самого Ленинграда и до самой до Камчатки, и наоборот, от самого Белого и до самого Черного моря.

Потом он сообщил — «драндулет» отживает свой век.

Еще недели две-три, и из Москвы своим ходом придут на трассу новые, давно обещанные автобусы, «красывые, как апельсин! Мы их «сайгак» называем». У них горный баран на радиаторе. Они станут курсировать не только по Тбилисскому шоссе, но и по Военно-Грузинской дороге, а Нико, к осени ближе, пересядет на «сайгака». Он знает Военно-Грузинскую так, будто она у него на ладони нарисована. Вот какие новости!

Кира призадумалась. Все это несколько меняло сценарный план съемок. Как тут быть?

— Ай, весело! — потер Бабурия руки. — Хорошая работа, хорошая жизнь! А драндулет с пассажирами Виктор Кириллович тоже успеет снять для своего кино, драндулет обижать не надо, он наработал, работяга, он заслуженная машина, драндулет, — смеялся Бабурия. — Я Виктору Кирилловичу тост рассказал однажды, два дерева растут, — подмигнул Бабурия. — Большое дерево, Маленькое дерево. Хороший тост. Хорошее будет кино, жизнью клянусь. Ты тоже хорошая, Кирико, замечательная!

— Ну, какая я хорошая, Николай Эдишерович, — печально и виновато улыбнулась Кира. — Я, действительно, постараюсь быть не такой уж скверной, Николай Эдишерович, вот увидите!..

…Гаянэ постелила Кире в саду, на матраце, под старой яблоней.

Кира блаженно закуталась в мохнатое одеяло — горный воздух становился все свежей и резче.

А луна не унималась, хоть плачь!

«Ничего мне не надо, — думала Кира, жмурясь, — только бы удалось за неделю все подготовить для группы, чтобы накладок не было. И перерасходов. И чтоб Блох меня похвалил. И чтоб все это слышали, когда приедут через неделю. И чтоб поскорее прошла неделя.

И больше мне ничего, ничего не надо».

Шесть дней спустя снова все были в сборе на утренней «летучке» в тбилисской гостинице «Восход», — Сердечкова, Сегал, Куманек и старик Блох, прилетевший вместе с остальными. И Мусатов, конечно. Он был небрит, заспан, потому что накануне попал на дачку к одному своему знакомому литератору, там праздновали именины его жены — известной артистки. Было много народу и много вина.

— Ну, давайте выкладывайте, что вы тут успели и что напутали, — обратился он к Кире несколько раздраженным тоном.

Санька хмыкнул, розовый Толя сощурил глазки, Сердечкова кивком подбодрила Киру. Она повернулась к старику Блоху, чуть уязвленная тоном Мусатова. Впрочем, это ведь не имеет никакого значения, ей все равно. Она отчитается перед непосредственным своим начальником.

Старик сидел в кресле, сложив руки на округлом животе, разморенный жарой, которая уже давала себя знать в этот ранний час, и глядел на Киру из-под тяжелых век, — его немножко укачало.

Кира хмурилась, собираясь с мыслями. Она могла бы рассказать, как для того, чтобы получить комнаты в этой новой гостинице нового района Ваке, ей пришлось посетить директора треста товарища Цинцадзе — величественного, как гора Давида. Битый час Кира уговаривала его помочь московской киногруппе, а Цинцадзе твердил: «Разместите мне футбол и сессию. Договорились, да? А я вам размещу киногруппу. Договорились, нет?»

И все же она добилась брони: факт немаловажный и вполне очевидный!

— С Бабурией вы хоть виделись? — спросил Мусатов подозрительно.

Кира только плечами повела.

С Бабурией она виделась почти ежедневно. Да разве с ним одним?

— Я могла бы, — сказала Кира, преисполненная скромности и достоинства, — я могла бы представить сейчас довольно большой список тех пассажиров Николая Эдишеровича, которые по тем или иным причинам регулярно пользуются автобусом на Тбилисском шоссе и представляют, на мой взгляд, немаловажный интерес. (Она перевела дух.) Но я об этом скажу позднее, да и о самом Николае Эдишеровиче. Мне хочется сперва сообщить о той чисто организационной работе, которая была здесь проделана.

Она заблаговременно и тщательно готовила эти округлые периоды и теперь смотрела только на Блоха. Старик чуть приоткрыл левое веко и приподнял седую лохматую бровь.

Оказалось, Кира обеспечила группе съемочную базу в поселке Козы, что на полпути от Тбилиси до Еревана.

— В Козах я получила через сельсовет три комнаты над почтой на все время нашего пребывания. Койки, матрацы, белье, все новое, мне дали из больничного фонда. Столы и стулья — само почтовое отделение.

Она трудилась шесть дней, она гоняла по дорогам трех республик, она спорила с людьми, добивалась, торопилась, налаживала и готовила рабочий быт. Она трудилась до глубокой устали ради группы, ради фильма, ради пользы дела, но не ради Мусатова.

Всё.

Однако теперь, когда он был здесь, Кира ощущала на себе его любопытный взгляд, и, чем пристальней он смотрел, тем резвей и четче становились мысли, тем красноречивей и оживленней Кира, сохранявшая внешнюю серьезность и деловитость, даже Саньке на удивление.

— У Бабурии и Тиграняна, а следовательно и у нас, ожидаются новости, — сообщила Кира. — Скоро прибудут новые автобусы — «сайгаки».

Блох приоткрыл правое веко.

— В связи с этим сама жизнь вынуждает нас пересмотреть сценарное решение, — покраснела Кира люто.

— Мне дурно!.. — изрек Толя Сегал.

— Ты, Кирочка, не задавайся, — предложил Блох, — а расскажи нам про пассанаурскую базу.

— Пожалуйста, Лев Наумович.

Она заговорила с новым пылом, заглядывая в блокнот, оперируя цифрами, а Мусатов ужасно забавлялся всей этой сценой и думал: «До чего она похорошела, ко всему!»

Кира загорела, как ржаная корка, глаза ее посветлели, ключевой став прозрачности, короткие волосы выгорели, они торчали над ушами прядками, а на лоб спадали пшеничной челкой.

На ней была спецовка, клетчатая ковбойка и лосевые чувяки на босу ногу.

«Симпатичный человечек…» — подумалось.

Когда она заговорила о Нико, Мусатов подивился тому, что Кира поняла его почти так же, как Светка: «он как бы всех людей объединяет… он как бы из народной сказки… немножко».

Она улыбалась, и ямки обозначались на щеках. «А веснушки на носу, — отметил Мусатов, — рыжеватенькие».

Все получилось в точности, как хотелось Кире. Вот Мария Георгиевна сказала: «Молодец, Кирка!» Сегал легонько поаплодировал, правда с лукавой миной. На Саньку Кира и глядеть не стала.

Может быть, ей еще чего-то нужно? Каких-то слов? Чьих?

Самолет Париж — Прага — Москва прибывал в пятнадцать тридцать. Ирина Всеволодовна сидела у окошка.

Скоро будет дома. Впрочем, она поедет прямо в институт: ведь Виктор все равно в очередной своей экспедиции, а Света на даче. В Сойкино съездит завтра спозаранку.

Она вынула зеркальце из сумки под цвет туфель. Парижской косметикой не соблазнилась; так и дожила до седины, ни разу не напудрившись. Зато костюм стального цвета из скользкой чешуйчатой ткани, названия которой Ирина Всеволодовна так и не запомнила ввиду полного его несообразия языкам обоих полушарий, — костюм великолепен!

В вечерней газетке под групповой фотографией, среди прочих сведений о членах советской делегации, значилось, что туалеты красивой «мадам профессор Нильсен» могли бы конкурировать с моделями парижских портных.

Эта газета сочла, что большего комплимента сделать невозможно, и на этом успокоилась, ни словом не упомянув о выступлениях Нильсен в Иври и в городе Руане.

Зато «Юманите» поместила фото Ирины Всеволодовны на трибуне в Руане. Нильсен, единственная из всех советских делегатов, выступала на французском языке.

Ирина Всеволодовна сказала, что для того, чтобы люди поняли, насколько все помыслы Советского государства направлены на сохранение мира, она приведет пример из собственной скромной практики рядового сотрудника научно-исследовательского института, который с недавних пор, но, кажется, небезуспешно, экспериментирует над повышением урожайности всевозможных сельскохозяйственных культур.

«А страна, где физики увлечены таким буколическим занятием, достойным стиля Вергилия или Гесиода, такая страна не может хотеть войны!» — сказала Ирина Всеволодовна.

Она рассказала о собственных своих экспериментах, пока еще в лабораторных условиях. В институтском парке, в теплице, перекрытой полимерной пленкой вместо стекла, она ищет и находит режим света и концентраций тепла, нужные тому или иному растению, которые и являются «светокультурами» и растут себе на славу под лучами «маленького солнца».

«Но нам, людям, для того чтобы жить, расти, любить, созидать, открывать, творить, дерзать, необходимо не маленькое, а большое, огромное солнце, вот это! — показала Ирина Всеволодовна ввысь. — Оно одно для всех, и Земля у нас одна, и жизнь тоже».

Она отошла от микрофона, шатаясь от усталости и нервного напряжения, но сознавая, что, кажется, не так уж плохо поработала для дела мира…

…В тот же день вечером к ней в номер явился высокий, шумный господин с белой бородой и белой шевелюрой. На нем были полосатые брюки, серая визитка и пламенеющее сердце Христово в виде булавки в галстуке.

Гость протянул Ирине Всеволодовне свою визитную карточку:

«Шарль Эрнест Гонтран Мерль — профессор биологии».

Он объяснил, что побывал сегодня на стадионе и имел честь слышать, среди прочих ораторов, мадам Ирэн Нильсен.

«Профессор Всеволод Нильсен был ваш отец, мадам? О, я знаком с его трудами и весьма рад, что дочь его пошла по нелегкой дороге отца, по пути науки. К сожалению, да простит мне господь и вы сами, мадам, мою откровенность, вы несколько отклонились в сторону священного пути избранных и вместо того, чтобы одолевать вершины чистого познания, спустились на стезю утилитарности, и грубого материализма! Помидоры! — воскликнул Шарль Эрнест Гонтран Мерль в полном отчаянье. — Помидоры и огурцы! Агрофизика!»

Он стал шумно убеждать Ирину Всеволодовну, что, занимаясь агрофизикой, она предает какие-то идеалы…

…«У нас в институте, — думала Ирина Всеволодовна, глядя, как над кабиной пилота зажглась надпись: «Не курить! Пристегнуть ремни!» — в институте я расскажу об этом персонаже из стандартного фильма, который смел произносить такие слова, как «гуманизм», «алтарь науки», «вечный источник чистого разума», и спекулировать такими именами, как Менделеев и Жолио-Кюри.

Она открыла дверь своей квартиры, нашла на ощупь выключатель, оставила чемодан в передней, прошла к себе и зажгла свет. На туалете стояли рослые, жесткостеблые гладиолусы — белые, желтые и розовые — целый сноп.

О, как мило — ее любимые цветы! Ирина Всеволодовна дернула раму, и тотчас же шум города шагнул в тихую квартиру. В шестиэтажной бездне, меж неподвижных цепочек матовых шаров, сновали цветные огни машин. «Будто из отпуска», — подумала Ирина Всеволодовна.

Она помылась под теплым душем, накинула махровый халат цвета бирюзы (Чингисхан его любит!), поплотней в него закуталась, подпоясавшись кушаком. А когда вернулась в комнату, заметила на своем столе, возле чернильницы, конверт с отпечатанным на машинке адресом. Она повертела письмо в руках, от него исходил слабый запах духов и сырости.

«Противный…» — подумала она почему-то и распечатала конверт.

«Уважаемая Ирина Всеволодовна! Ваш муж, как нам стало известно, находится в любовной связи со своим администратором Кирой Андросовой, и удивительно, что Вы до сих пор об этом не догадываетесь. Вам следовало бы обратить внимание на поведение Вашего супруга, тем более что вы — человек уважаемый, но, увы, уже немолодой, рискуете многим, если учесть возраст и внешность…»

Она прочла письмо до конца, подписи не было. Смяла конверт и швырнула его в корзину, а письмо сунула зачем-то в том Брокгауза на подоконнике. Она плохо сознавала, что делает, и позднее никак не могла вспомнить, куда же она девала письмо.

Она снова прошла в ванную и долго и тщательно мыла руки под краном. Потом зажгла свет во всех комнатах, включила телевизор и даже холодильник.

Так прошел час, а может быть, немножко больше.

Вдруг раздался телефонный звонок, прозвучавший тревожно в пустой квартире. Незнакомый мужской голос сказал: «Попросите, пожалуйста, Мусатову».

И она сразу, с первых же секунд поняла: звонок этот имеет отношение к письму. Звонит чужой, знакомые никогда не называли ее Мусатовой, а если кто-нибудь и называл случайно, она сразу поправляла с улыбкой:

— Я, собственно, Нильсен.

Однако теперь Ирина Всеволодовна ответила:

— Мусатова слушает.

И ей показалось, что там помедлили и, кажется, вздохнули.

— Моя фамилия — Неверов. Петр Егорович Неверов. Я — секретарь партийной организации кинофабрики… Уже звонил вам однажды, Ирина Всеволодовна, никто не отвечал. А мне, видите ли, хотелось узнать…

— Получила ли я анонимку? — перебила Ирина Всеволодовна. — Да, Петр Егорович, получила. И вы тоже?

— И я тоже… — ответил Неверов, который собирался начать разговор окольными путями и очень издалека.

— Ну вот видите, как хорошо! — сказала Ирина Всеволодовна. — И вы полагаете, что письма писал кто-нибудь из ваших работников, да? Что ж. Как партийному руководителю предприятия я вам очень сочувствую, Петр Егорович.

Неверов, как и Ирина Всеволодовна, сидел в пустой летней квартире (жена и сынишка еще не вернулись с Волги) и с удивлением и любопытством слушал этот громкий, уверенный, спокойный голос женщины, которую никогда не видел.

— …Что касается меня, то я не верю ни единому слову из того, что написано, категорически отказываюсь верить. И вам не советую тоже, Петр Егорович. Знайте — все это ложь.

Мусатова храбрится. Это нравилось Неверову, хотя свои советы она могла бы оставить при себе.

— Да, я старше мужа, мне, уже сорок три года, — сообщала Ирина Всеволодовна свой возраст с поразительной, надо отдать ей справедливость, стойкостью. — У меня седая голова. А Мусатов меня любит. И ничего больше меня не интересует, Петр Егорович. Ничего. Вы меня поняли?

— Вы… гордый человек, — сказал Неверов. — И очень рад, если все так, как вы говорите, Ирина Всеволодовна, — сказал Неверов, вдруг повеселев. — Вы знаете… ваш муж… У него есть такая манера, он может иногда обидеть… иной раз он невоздержан ма язык. А все же… черт его разберет… Я его люблю!

— Знаете, я тоже! — сказала Ирина Всеволодовна. — Спокойной ночи, Петр Егорович. Не беспокойтесь, все будет хорошо.

— Спокойной ночи, Ирина Всеволодовна.

Он положил трубку и подумал: «Да, такая не пропадет. Такая слезинки не проронит!»

И очень удивился бы, если бы увидел сейчас Ирину Всеволодовну, плачущую навзрыд около телефона.

Тоня Бурлакова и мечтала о встрече с Павлом Кармановым, и смертельно ее боялась. Как оно будет? И будет ли?

С тех пор как Тоня стала работать в тресте, она ни разу его не видела, поскольку Павел редко туда захаживал, а Тоня не бывала больше на строительных площадках. Но как-то после работы она села в автобус и поехала на шестой объект.

Там было по-вечернему тихо. Деревянный забор вдоль длинного, с целый квартал, пятиэтажного корпуса еще не снесли, трехстворчатые, широкие окна еще пустовали и темнели, а витрины первого этажа были забелены мелом, но дом уже выстроился. Очевидно, заселение предполагалось вскоре.

Тоня перешла на другую сторону улицы, обозревая все сооружение в целом. Оно ей показалось прекрасным, хотя это был обыкновенный стандартный дом, типовой, какие в тот год начали расти во всех концах Москвы с удивительной быстротой, никого уже не удивляющей теперь.

Тоне понравилось, что балконы на каждом этаже выкрашены в другой цвет: белый, красный, коричневый. Это было так ново, так остроумно просто и так весело, что Тоня, стоя на краю тротуара и придерживая темную шаль на своем животе, принялась улыбаться.

Потом пошла обратно к остановке автобуса. Полюбовалась, и хватит. За тем и приезжала. Не за Павкой же Кармановым!

Вечером ей сильно захотелось поглядеть на своих дочек.

Она регулярно ездила в Одинцово по выходным, в родительские дни, но теперь понадеялась, что ей в будни дадут девочек хотя бы на часок, хоть это и не положено.

Пока переодевалась, пока доехала на электричке и дошла до места, стало поздно, и дети уже спали.

Вечер был тихий, серенький.

Тоня постояла за забором и поглядела на красивую двухэтажную дачу, выкрашенную в ярко-голубой цвет. За марлевыми занавесками в окнах виднелись спинки белых кроваток. За домом, на фоне темной зелени, белели на веревке полотенца с каймой, целая стая. Они колыхались, как живые, и к запаху травы и хвои примешивался чистый запах сырого белья. В дальнем конце участка светились окна кухни. Там кто-то негромко пел. Под деревьями прошла заведующая, вся в белом, будто ангел-хранитель!

Она не заметила Тоню.

Хорошо здесь. Славно.

«Спокойной вам ноченьки!..» — подумала Тоня и пошла к станции.

Тоне теперь совсем не сиделось дома по вечерам, она все ходила и ходила по улицам, благо врач в консультации сказала, что ей это очень полезно. Она разглядывала витрины, сидела в садиках и в скверах, но с людьми не заговаривала и всё поглядывала на номера проходящих грузовых, не зная, что Павел уехал в отпуск.

Потом шла дальше, и порой ей так хотелось, чтобы кто-то взял ее под руку и повел потихонечку да полегонечку, чтоб не оступилась. Пал Палыч, друг любезный, рос быстро и споро.

Хоть бы жиличка, Кирка, скорее воротилась!

Как-то раз Тоня зашла в кабинет к старику Ермолаеву, которого очень уважала.

— А, Антонина Карповна, садись, присаживайся, — сказал старик, как всегда радушно, — скоро небось в декрет отправляться станешь, так, что ли?

И вдруг спросил:

— Как же так, Бурлакова? Ведь двое детей, и третий… скоро. Трудно ведь одной, а?

Вдруг Тонино лицо посветлело, а черные ее глаза сверкнули лихо, бесшабашно, по-цыгански: она улыбнулась, перекинув шаль через плечо.

— Я, дядь Коля, любовь на кусок хлеба не променяю. Я сама кусок хлеба заработать горазда! А про любовь, дядь Коля, ведь недаром хорошие песни поют!

…Павел Карманов проводил свой отпуск в доме отдыха на взморье под Ленинградом.

Там по вечерам культурник играл на баяне, одни танцевали, другие стояли вокруг площадки. Но как-то раз культурник принес гитару, и в тот вечер несколько девушек стали в обнимку и запели. Девушки прыскали от смеха: то одна, то другая забывали слова. А потом запела работница с ленинградского «Скорохода», про нее говорили, что она участница ансамбля самодеятельности и даже по радио выступала несколько раз. У нее был низкий голос, грудной, она исполнила сперва «Любовь свободна, мир чарует…», а потом затянула «Степь да степь…»

Все смолкли. Только гитара вторила.

Павел вышел к каменной балюстраде, что тянулась над пляжем; где-то за толщей облаков садилось в море солнце, вода тихо плескалась. Сотни чаек кружились под низкими облаками, и белизна их крыльев немножко пугала, как вспышки молний.

Павел почувствовал непонятное ему волнение. Это было черт те что. Чушь какая-то.

Отпуск его кончался, через два дня он уехал.

В поезде Павел все молчал и думал, лежа на верхней полке, хотя его приглашали поиграть в карты.

Сколько месяцев прошло, как он не видел Антонину, а вот довелось услышать песни под гитару, как все всколыхнулось, будто вчера было.

О том, что Тоня должна скоро родить ребенка, Павел и не подозревал.

Если бы Тоня вздумала преследовать Павла, подкарауливать или, чего доброго, жаловаться на него людям, возможно, она отпугнула бы его надолго.

«Гордячка чертова…» — думал Павел, сам того не понимая, что именно гордость эта больше песен с гитарой тревожит его и влечет.

«Своим умом жить хочет, — думал Павел, — независимость свою проявляет».

Ему чудилось, что он осуждает Тоню, и было невдомек, что он восхищается ею.

«Вот куплю в воскресенье гостинцев и детям ее отнесу», — подумалось Павлу, и у него посветлело на душе, потому что был найден предлог, чтобы пойти к Тоне.

Он спросил соседа по вагону:

— У вас есть дети? А что, они любят «Мишку на севере»? — И добавил, вздохнув: — Сироты у меня знакомые. Отец непутевый, а мать… — Он только рукой махнул.

А когда в Москве сошел на перрон, понял, что не станет ждать воскресенья.

Дверь, обитую клеенкой, открыл сосед и сказал, что Антонина Карповна ушла, вон замок на ее двери.

По тому, как сосед на него поглядывал, Павел понял, что к Тоне редко кто захаживает.

Он спустился во двор. Двор у Тониного дома был тихий, зажатый меж двух многоэтажных домов, что высились по обеим сторонам деревянного, старенького. Посреди двора росли два клена.

Павел сел на лавочку, врытую под ними, и стал ждать.

А Тоня в этот вечер все ходила, по своему обыкновению.

Потом посидела в сквере перед Большим театром, запахнув шаль. Шум площади и огни машин тревожили, беспокоили, и ей показалось, что именно сегодня она осуществит то, что давно задумала. Нет, нет, она не войдет в дом, не поднимется по лестнице — только посмотрит, где он живет, только подышит воздухом, которым дышит Павел.

Но она все сидела. Люди вставали со скамейки, уходили, садились новые.

Тоня встала и пошла к троллейбусу.

Чего ей мешкать? Ведь никто на свете не узнает, что она там побывала, в районе Зоопарка. Адрес Тоне был известен, как-то в отделе кадров поинтересовалась.

Парк стоял неподвижный и темный за своей решеткой, луна из розовой стала желтой, очень яркой.

Мимо Тони промчался черный с белыми колесами «зил», чуть не сбил ее с ног. Сердце заколотилось.

В чаще деревьев жалобно и протяжно завыл какой-то дикий зверь. Ему ответила сирена санитарной машины.

Тоня ускорила шаг.

А около трехэтажного кирпичного дома с узкими окнами приостановилась, боясь зайти в подворотню.

На обшарпанной стене, освещенной пыльной лампочкой, висела доска со списком жильцов. Тоня подкралась к доске, будто собиралась сделать что-то скверное.

Вот: квартира 40. Гедеоновский, Зильберман, Ивлев, Карманов…

— Ты кого ищешь, дочка?

Вздрогнув, Тоня оглянулась и увидела величавую старуху с сеткой в руках, полной баранок и хлеба.

Старуха подошла ближе. В молодые годы, надо думать, она была очень хороша собой. И сейчас ее белое в крупных морщинах лицо с когда-то серыми, а теперь полинявшими глазами, хранило следы красоты, строгой и неулыбчивой. Бирюзовые сережки голубели в ушах старухи под туго затянутыми седыми висками. На ней было ситцевое, в крапинку, платье, по-деревенски сшитое, без кушака, и валенки с галошами красной резины, невзирая на летнюю пору.

— Ошиблась я, — ответила Тоня, — не в те ворота попала.

Она не спускала глаз со старой женщины, потому что угадывала в ее чертах и даже в голосе черты и интонации ее сына.

«Своя, — поняла Тоня, — мать. Бабка Пал Палыча».

И Тоне захотелось обнять старуху и поплакать на ее плече. Она стояла, не двигаясь, а мать смотрела на высокий Тонин живот под шалью.

— Кто нужон-то? Я и в соседнем дворе знаю людей, покажу.

— Карманов, — сказала Тоня. — Павел Константинович. Нужен он мне. Очень.

Сказала и замерла. Даже Пал Палыч притих под Тониным сердцем, которое заколотилось что есть мочи.

— Пашка? В отпуске Пашка. Не сегодня-завтра воротиться должон Павел. А тебе чего от Павла Константиныча надоть?

Она становилась все строже, глядя прямо в Тонины глаза, но и Тоня не опускала век, лишь тряхнула головой, чтоб согнать черную свою прядь со лба.

Долго молчали.

— А чем ты докажешь, что — его? — спросила мать, кивнув на Тонин живот.

— Ничем не докажу, — ответила Тоня тихо.

— Вон как. Ну вообще-то я с сыном потолкую по-свойски. Он парень прямой. А коли его грех — ответит.

— А мне ответов не надо.

— А чего, алиментов? — усмехнулась старуха.

— Нет, спасибо. Благодарствуйте. Я, конечно, извиняюсь. Будьте здоровеньки.

Она двинулась к воротам, старуха за ней.

— Ты постой, а ну, постой! — крикнула старуха, схватив Тоню за руку и силой усадив ее на ступеньки парадной.

Сетку с хлебом она поставила себе на колени, а Тоня села рядом, кутаясь в шаль.

— Мать я ему, — сказала старуха строго, — не кто-нибудь. А ты говори.

Тоня помедлила, потом принялась рассказывать все с начала и до самого конца.

— Характер в тебе есть, — вымолвила старуха, вздохнув, и отломила кусочек баранки. — Не трусиха баба.

— Советская я баба… что ж…

Тоня вытерла глаза концом шали, выпрямилась.

— Я все думала, — вздохнула мать, — Пашка на девке женится, на молодо́шке.

— Даст бог, — угрюмо ответила Тоня, — но уж только, если и впрямь нисколечко не любит, начисто забыл. Иначе не уступлю ни молодухе, ни вам, мамаша, так и знайте.

— Это я все поняла, — кивнула старуха.

Снова помолчали.

— На баранку, теплая, ешь, — мать протянула Тоне сетку.

— Спасибо. Не хочется, спасибо.

— Ешь, тебе говорят. За двоих теперь кушать надо. А я говорю — ешь! — прикрикнула она на Тоню и спросила:

— Значит, двойня у тебя еще? А сама из цыган?

— Всё так, и никуда не денешься.

— Что ж, — вздохнула мать.

Пройдут годы, а Тоня с Павлом часто будут вспоминать о том, как каждый пошел искать другого в один и тот же вечер.

Одни называют это совпадением. Другие — судьбой. Третьи находят иные слова.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Съемки «драндулета» подходили к концу, а новые автобусы — подарок республике — всё еще не прибыли в Тбилиси с дальнего завода. Их ждали со дня на день, а Нико Бабурии не терпелось снова сесть за руль, да еще такой роскошной машины, как «сайгак». Курс переподготовки он прошел еще весной.

«Драндулет» отживал свой век, возил пассажиров из Тбилиси в Ереван и обратно, трясясь на спусках, пыхтя на подъемах, поскрипывая на виражах, заглушая жужжание камеры.

— Ай, сатана! — ворчал Бабурия.

Постоянное присутствие в автобусе кого-нибудь из операторов не смущало ни его, ни пассажиров. Мусатов и Сердечкова быстро наловчились не привлекать к себе внимания. Снимая свой фильм, Мусатов не выискивал и не «организовывал» добрых дел Нико, да были ли это «добрые дела»?

В памяти Мусатова вечно жил тот черноусый водитель, который вез под бомбами мандарины ленинградским детям и больше всего боялся «ххолода»!

В автобусе было не холодно, а жарко. Но шестичасовой рейс в тесноте и духоте, с детьми, поклажей, а иной раз и с живностью — утомителен и скучен, если проделываешь путь далеко не в первый раз и красоты горного пейзажа тебя не увлекают более.

Нико Бабурии хотелось, чтобы взрослые не пререкались, чтобы дети не ревели, чтобы старики сидели поудобней, чем молодежь.

И по-прежнему он питал слабость к «голосующим», требуя от Сурена, чтобы тот притормаживал где попало.

Он всегда рассказывал дома по вечерам про всякие дорожные свои приключения, а с тех пор как начались съемки, его стали слушать не только жена, теща, сын Ираклий и дочка Элико, но и все соседи.

Вдоль трех этажей старого дома, где жили Бабурия, тянулись деревянные резные галереи с навесом; там и стряпали на керосинках, и ели, и спали, и переговаривались с этажа на этаж, и любовались видом. Метехский замок, черепичные кровли, овальные купола старых церквей, покосившиеся минареты в густых зарослях, будто в клубах зеленых облаков, спускались вниз к Куре, пепельно-серой, как и крутые ее берега. По вечерам кровли и заросли деревьев тонули в потоке огней, что бежали вниз к Куре, пересекали мосты и карабкались вверх к большому, мягкому черному небу, полному звезд.

— Ты погромче, Нико, погромче! — кричала с первого этажа старая мать заведующего районным почтовым отделением; она была сильно туга на ухо.

Но старший сын монтера Шота, студент археологического факультета, перегнувшись через перила второго этажа, просил:

— Дядя Нико, нельзя ли потише? Мы с ребятами тут занимаемся.

— Кого слушать — неизвестно! — хохотал Бабурия, сидя на своей галерее третьего этажа в радужной сатиновой пижаме.

Его жена Натела Ираклиевна только руками размахивала и дергала плечами.

— Никого не слушай, Нико, ты в своей квартире, на своем балконе, в своей семье. Какое наше дело?

С приездом киноэкспедиции Натела Бабурия стала немножко важничать, это всюду отмечалось — и на рынке, и в магазине, и в бане. В свои сорок пять лет она вдруг начала носить клипсы, бусы и браслеты. И даже записалась к известному мастеру в парикмахерской на проспекте Руставели, чтоб тот сделал ей завивку-перманент.

Вся семья, так или иначе, взбудоражилась, кроме, пожалуй, самого Нико Бабурии!

Он полюбил щеголять незнакомыми словечками:

— Кроме москвичей, у нас в группе работают и наши люди, с тбилисской хроники, — рассказывал Нико, — мальчик Эдик, помощник Куманька-ос-ве-тителя, и Аполлон Джапаридзе, звукооператор с ре-пор-то-фоном.

— Как? Что? — кричали с нижних этажей.

— Звукооператор с репортофоном на магнитке, — отвечал Бабурия, перегнувшись через перила, — что тут непонятного? Все звуки и разговоры записываются на магнитную пленку, которая кружится себе, в специальном, совсем маленьком аппарате — магнитофоне для репортеров; он висит у звукооператоров на боку… а в руках у Аполлона микрофон…

— У микрофона в руках Аполлон… — острил кто-то, но его обрывали: — Не мешай! Пусть дядя Нико рассказывает!

— Удивительно некультурный у нас двор! — возмущалась Натела Бабурия. — Ты им объясни, Нико, как пользуются ручной камерой и камерой на штативе.

Мальчишки, сидевшие во дворе под платанами, просили наперебой:

— Дядя Нико! Можно в рейс? Возьми хоть до Рустави! Поглядеть!

Мусатова смущал конец фильма, он никак не мог придумать концовку.

А что, если закончить картину «Добрый человек» встречей Нико Бабурии и Гургена — «сына акадэмика» — у Млетского моста?

Мусатов отлично запомнил, как в их первую послевоенную встречу, когда Бабурия появился унего на улице Горького, он рассказывал про «сына акадэмика», совершившего какой-то проступок и решившего бежать из дому.

Теперь же, на поверку, выясняется, что Гурген никакой не сын академика, а сын известного в окрестных скотоводческих колхозах ветеринара.

Когда Гурген появился однажды в «драндулете», Нико тотчас же его узнал, хотя парень сильно возмужал. Гурген так и доехал до Еревана, ни разу не взглянув в сторону Бабурии.

Работает в совхозе чабаном, и все у него в порядке.

— Выправился, ну и слава богу! — рассказывал Бабурия, хотя чувствовал себя уязвленным и обиженным.

Мусатов допытывался:

— А ты уверен, что это тот самый парень? И как же ты тогда уговорил его вернуться к отцу?

— Теперь не вспомнить как… — улыбнулся Бабурия. — Репортофона не было, а теперь не вспомнить. Но это — тот самый.

Мусатов поручил Кире съездить в совхоз и порасспросить у директора о Гургене. Директор сказал Кире, что Гурген Гургенашвили — хороший чабан, хоть и непоседлив несколько и болтлив.

— Но если для кино снимать, — сказал директор, — то я вам таких подберу людей… при чем тут Гурген?

Кира познакомилась и с самим Гургеном.

— Ты помнишь Бабурию, кондуктора? — спросила Кира.

— Кондуктора? Нет, — ответил Гурген и покраснел.

— А ты не выдавал себя когда-то за сына академика? — допытывалась Кира.

— Что ты от меня хочешь, красавица? — спросил Гурген. — В кино снять? Ну и снимай Гургена-чабана! У нас в совхозе уже два раза снимали кино: и чабанов, и баранту, ничего тут особенного! И никакого кондуктора я не знаю.

Мусатов думал: «Нет, шалишь, не отвертишься, Гурген. Ты узнаешь Нико. Подумаешь — гонор!»

Может быть, этим куском можно закончить фильм?

Август уже подходил к концу, когда однажды вечером Кира появилась во дворе под платанами и крикнула:

— «Сайгаки» прибывают двадцать восьмого, Николай Эдишерович!

На автобазе еще ничего не знали, а Кира знала. Часом раньше она приехала на вездеходе вместе с Мусатовым и Варкешем — водителем вездехода — из Коз. Она сидела сзади, и ее швыряло на виражах, а Мусатов сидел рядом с Варкешем. Всю дорогу Кира смотрела на заросший и багровый от загара затылок Мусатова и вдыхала дымок от его сигарет «Вега», к которым он пристрастился с недавних пор.

Мусатов попытался дозвониться домой в Москву, но никто не отвечал, и он вернулся на попутке в Козы.

Кира дозвонилась в Орджоникидзе, и там ей сказали, что колонна «сайгаков» уже в пути.

— Виктор Кириллович решил снимать у Млетского моста и здесь, в Тбилиси, — рассказывала Кира Бабурии, сидя бочком на перилах балкона, а Бабурия слушал молча. Ему стало жалко расставаться с Суреном. Теперь они станут работать на разных «сайгаках». И Тбилисского шоссе стало жалко. Теперь — на Военно-Грузинскую. И «драндулета» жалко.

Быть может, поэтому Кира его чуть раздражала сегодня своей веселостью? Он очень любил Киру и вечно повторял, что Кирико похожа на его старшую дочку Этери, — блондинка, а похожа.

Но ему в последнее время не нравился воспаленный блеск ее глаз, когда речь заходила о Мусатове.

— Сколько огней! Какой вид! — воскликнула Кира, будто впервые попала на этот балкон. — И чем это так дивно пахнет, Николай Эдишерович?

— Нафталином, — проворчал Бабурия, — вон бурку мою теща проветрить повесила. А вид как вид. У нас в Тбилиси всюду такой вид.

Со двора донесся голос Нателы, которая вернулась из магазина:

— Знаешь новость, Нико? Колонна прибывает двадцать восьмого, у тебя будет большая съемка, Нико!

Он вдруг повеселел.

— Уже знает! Как знает? Ай, надо за «сайгака» выпить мукузани, Кирико! Давай накрывай на стол, Натела!

Она засуетилась.

— Кирико, наверное, устала и голодна!

Ее здесь любили, Киру, в этом доме. Но ужинать Кира отказалась. Торопится в Пасанаури. Ведь группа уже начала перебазироваться. Варкеш пошел закусить и заедет за ней.

— Раньше часу не прибудешь с твоим Варкешем, — сказал Бабурия, — девяносто два, слушай, километра до Пасанаури!

— Может, у нас заночуете, Кирочка? — предложила Натела.

Ночевать Кира тоже отказалась. Переночует на турбазе в общежитии.

— Виктор Кириллович любит, когда все подготовлено заранее, — сказала Кира деловито.

Она уже подошла к лестнице и приостановилась:

— Но чем так дивно пахнет?

— Сациви? — спросила Натела.

— Ах нет… дымком, «Вегой»!

— У нас никто не курит «Вегу», — проворчал Бабурия, — у нас вообще никто не курит. Ай, Кирико, Кирико…

Он поглядел в пролет винтовой лестницы, где уже завертелась зеленая косынка на Кириной голове.

Громко стучали ее каблуки по старым ступенькам.

Бабурии в тот вечер стало за нее тревожно, как если бы она действительно была его дочкой.

В то утро, двадцать восьмого, Кира подъехала к Млетскому мосту первая. Подойдя к краю дороги, она всматривалась в предрассветную мглу: не видно ли где баранты? Если бы чабан не ушел далеко, она белела бы где-то здесь, на склонах. Ох уж этот Гурген!

Темные горы тяжело наступали со всех сторон, а небо окрашивалось тем мутно-серым ровным тоном, ко которому не угадаешь, безоблачное ли оно, или все сплошь затянуто пеленой облаков?

Накануне шел дождь. Кира звонила из Пасанаури на метеостанцию, и там ее обнадежили. Но сколько раз ошибались синоптики! И почему-то чаще всего не оправдываются именно обнадеживающие их прогнозы.

Кира стала лицом к северу, к Орджоникидзе, пытаясь понять — откуда дует ветер? Она уже знала от местных жителей, что здесь, на Военно-Грузинской, северный ветер предвещает ясную погоду, а южный, со стороны Тбилиси, — дождь и туман. Но ветер резкий, порывистый, дул, казалось, из всех ущелий. Там внизу, в Тбилиси и на побережье, где знойные дни приходят на смену душным ночам, даже трудно себе вообразить, как уже по-осеннему зябко и бесприютно бывает здесь, в горах, в конце августа на рассвете. Иной раз вершины за ночь покрываются снегом. Но это тоже хорошая примета!

«Снег в горах — синь в небесах», — говорят на Военно-Грузинской.

И еще: «Казбек дует — погода будет».

А кто его знает, Казбек дует ли?

«Десять камней насчитай на дне Арагвы и не бойся тумана!»

Арагва казалась черной.

Серо-голубая и пенистая в Пасанаури, здесь Арагва бурлила, как сам Терек в Дарьяльском ущелье. Она неслась с кручи, вырываясь из узкого русла под быки моста, будто хотела их снести, раскрошить, и мчалась дальше, прыгая через валуны и пропадая во мраке.

У моста уютно засветились окна придорожной «духан-столовой Турач»; Кира с радостью зашла бы туда обогреться и чего-нибудь поесть, но ей нужно было в первую очередь найти Гургена с его барантой и собаками.

По ту сторону моста, на повороте шоссе, засветилось оконце вагончика дорожников, и тотчас же стяг с соцобязательством из бесцветного стал алым. Бульдозер, самосвал и два катка стояли под тополями; деревья кренились, как серый дым.

Шоссе расширяют на всех виражах: все больше становится машин прекрасных, крупных, требующих простора на своем пути!

Застегнув на все пуговицы стеганку, надетую поверх спецовки, и затянув потуже платок на голове, Кира пересекла шоссе и засветила карманный фонарик.

Долог восход в горах, медленно солнце добирается до вершины кряжа, чтобы пройти путь от хребта до хребта над ущельем и снова закатиться за горы. Короток съемочный день в горах.

Кира ступала по мокрой траве, почва хлюпала под резиновым ее сапогом, лучик фонарика скользил по кочкам. Небо светлело едва приметно.

«Надо, — думала Кира, — чтобы колонна «сайгаков» пришла как раз тогда, когда гора освещена наиболее выгодно. Обязательно именно тогда должна прийти колонна «сайгаков», как по телефону договорились. Может быть, не стоило отпускать Варкеша, а надо было ехать хоть до самого Крестовского перевала навстречу? Но Варкеш нужен в Пасанаури, — соображала Кира, — а кто бы здесь собрал народ?»

Она споткнулась о камень, упала, угодив обеими руками в ледяную лужицу; фонарик покатился в траву, как большой светляк. Кира встала и зашагала дальше.

Чуть левее на склоне стала вырисовываться квадратная башня, а над ней, на почти отвесном склоне — какое-то белесое пятно. Не космы ли тумана? Или все же баранта?

Куда занесло…

— Гурге-ен!

Ген, ген, ген… — отозвались горы и залаяли собаки.

Баранта. Но та ли?

Кира прошла шагов триста, прежде чем увидела Гургена. Он стоял на тропке, скалил зубы и щелкал языком.

— А ты крюку дала, красавица, я совсем от дороги близко!

Небо становилось белесым, почти молочного цвета, но Кира теперь уже боялась глядеть вверх, чтоб не удостовериться: туман! Он опустится на вершины, поползет ниже и ниже, заклубится над мокрым шоссе. И это — катастрофа.

— Вот он я, Гурген, — смеялся парень, — хочешь за меня замуж, красавица? Я ведь скоро в веттехникум поступлю! — соблазнял он Киру и все смеялся, любуясь ею, и цокал языком. Он еще что-то болтал, но Кира не слушала, глядя безотрывно на вершину далекой горы, мохнатой от густой зелени. Она смотрела молча и пристально, Гурген тоже поглядел через плечо, ветер лохматил баранью его шапку.

Защебетали птицы.

— Солнышко… — как можно ласковей сказала Кира, чтоб не спугнуть светило. — Ну гляди, Гурген, не опаздывай, не подведи!

Когда Кира достигла шоссе, все вершины гор на западе нежно розовели: к вершинам восточной гряды подбиралось солнце. Небо наливалось легкой голубизной, но в ущелье еще царила мгла, Арагва и мост тонули в холодной ночной тени, а в «духан-столовой» по-прежнему горел свет. У дверей с навесом на подпорках стояло несколько машин, а внутри за длинными узкими столами, покрытыми красной клеенкой, сидели проезжие и ждали харчо. Вкусно пахло. Кира подошла к буфетной стойке и стала рассказывать духанщику, что сегодня ожидается колонна «сайгаков» и будет киносъемка. У нее уже накопился некоторый опыт: в этих местах не надо упрашивать людей задержаться ради съемки, здесь многие сами останутся. Вскоре вокруг Киры образовался кружок заинтересованных. Кто-то спросил:

— А можно посмотреть?

Почему нельзя, можно. Даже посниматься можно.

— Ай, генацвали, даже посниматься можно!

Кира еле выбралась из толпы и скользнула в дверь.

На пороге ее ожидали мальчишки. Откуда они только берутся? И как узнали, что предстоит съемка?

Они загалдели разом: «Можно? Можно?»

— Всем можно, ребята. Не разбегаться! И еще, ребята, пригласите и девочек! Вот ты, — указала она на босоногого, — ты ответственный!

И побежала на мост. Она преградила путь потрепанному забрызганному такси с четырьмя пассажирами. Нет, нет, ей никуда не нужно ехать. Она просит товарищей задержаться здесь у моста, если они не слишком торопятся в Тбилиси.

Две арбы, груженные кукурузой, завернули к духану, и Кира помчалась к аробщикам. Колоритные деды плохо понимали по-русски; босоногий взялся договориться с ними.

Дорога оживала.

Грузовую, полную девчат с лопатами, в повязанных по брови косынках, не удалось задержать, — грузовик с девушками и песней промчался, забрызгав Кирину спецовку, ватник и даже лицо. Но следующая грузовая — полуторка, шедшая со стороны Тбилиси, остановилась раньше, чем Кира успела до нее добежать.

— Здесь будет встреча и кино? — кричали из кузова.

— Здесь! И если вы подождете…

— Еще бы! За тем и приехали!

Кире было недосуг спросить, что за люди, она лишь отметила с радостью, что многие принарядились по-праздничному, иные надели даже черкески с газырями. Кабину полуторки украшали пучки зелени.

Кира жадно глядела на приближавшийся автобус, возможно, санаторный, — он обогнал караван телег с песком. Автобус стал притормаживать, не доехав до полуторки; Кира вскочила на подножку, уцепившись за раму окна.

— Ну, не балуй, — проворчал водитель.

Внутри стоял ребячий грай, автобус был набит пионерами. Кира с трудом докричалась до вожатого.

Строгий малый, он вез экскурсию, и время его ограничено. Последняя экскурсия, ведь ребятам в школу вот-вот.

— Однако если намеченное здесь мероприятие носит политический характер…

— Носит, — заверила Кира.

— Тогда другое дело.

Его подопечные, не спросясь начальства, уже высыпали на дорогу; концы их галстуков красными рыбками ныряли тут и там.

— Кирико! Замечательная массовка, дорогая!

Бабурия стоял в кузове пикапа среди своих товарищей с автобазы; Сурен и Арсен тоже прибыли. На Бабурии был чесучовый костюм и панама. Он спрыгнул на шоссе, как совсем молодой, от него пахло одеколоном.

Он был возбужден и весел.

— А Виктор Кириллович где?

— Вон! — указала Кира вдаль, где на излучине шоссе появилась едва приметная движущаяся точка. Там что-то сверкнуло осколком стекла, это солнечный луч преломился в фольговой Санькиной подсветке.

Через несколько минут вездеход остановился на краю дороги.

— Ты гляди, Кирилыч, какое небо, нет, какое небо! — кричала Сердечкова. — Раз в жизни мне с погодой везет!

Марусино лицо стало совсем свекольным от загара, только нос белел, как мучной: Маруся заклеивала его кусочком газетки.

— Небо как небо, — отозвался Мусатов. — Перед съемкой погоду не хвалят.

Стоя в машине, он оглядывал скопление людей, телег, машин около моста.

— Неплохо, Кира, — только и сказал он.

Последние дни он почти совсем перестал ее хвалить, а она, казалось, и не ждала никаких похвал.

Иной раз они переглядывались настороженно и с опаской. Он отдавал сухие распоряжения, она выполняла их быстро и четко, иной раз угадывая его желание наперед. Если она делала что-то не так, он, казалось, был рад случаю ее отчитать. Однажды он сказал: «А вы, однако, бестолковы». Дело было пустячное и не стоило такой резкости. Она насторожилась, потом улыбнулась. Он поглядел на нее и повел плечами…

— Неплохо, — повторил Мусатов, — но не зевайте. Вот идет, к примеру, самоходный кран.

Кира побежала навстречу.

Саньку, черного, как котелок, и его подручного Эдика окружили дети, допытываясь, что это за серебряные щиты такие?

— А ну, сторонись, пионерия! — басил Санька. — Под ногами не путайся. Эдька, за мной!

Это был паренек с местной студии, миловидный, как девушка. Он носил сомбреро и шорты, но работал под Санькиным руководством вполне исправно. Однако Санька слышал раза два, как Эдик хвастался на проспекте Руставели в ресторане «Пасанаури», будто он первый помощник Мусатова и сам без пяти минут режиссер, и посему всегда оставался у Саньки на подозрении.

— Вот главный наш артист, — указал Санька на Бабурию, чтоб ребята отстали.

В своем белом костюме и панаме, среди черкесок и ватников, Бабурия походил на хачапури в тарелке чернослива.

— Сегодня не я главный, пха! Сегодня «сайгаки» главные! Виктор Кириллович, дорогой! — кричал Бабурия. — А мне приснилось, будто мы снимаем проводы «драндулета» на покой!

— А что — идея! — рассмеялся Мусатов.

В это время на мосту появился всадник на ишачке. У ишачка была хитрая морда, а всадник лет десяти от роду, в красных трусиках, загорелый, черноглазый и кудрявый, улыбался и озирался с таким веселым удивлением, будто пришел из мира горных духов в мир людей и очень рад. На шее у него болтался венок из белых и желтых георгинов.

— Кира! — тотчас же крикнул Мусатов. — На вашу ответственность, чтоб мальчик никуда не делся! Такого нарочно не придумаешь!

С ним было нелегко договориться, он плохо понимал по-русски, на помощь пришел Аполлон Джапаридзе.

— Никуда не уходи, пока эта тетя не разрешит! — указал Аполлон на Киру. — Когда разрешит, тогда уедешь.

— У меня три братика, — ответил мальчик, но Аполлон не обратил на это внимания.

В духане теперь все окна и двери стояли настежь, там толпился народ, и под навесом тоже, и даже на крышу взобрались мальчишки.

Кира задержала шесть велосипедистов, потом грузовую с лавками, на которых тесно сидели дорожники.

Толя Сегал только подмигивал Кире, когда она проносилась мимо. Он шепнул Сердечковой:

— Наш Пигмалион, кажется, до-о-волен!..

Он уже не в первый раз называл так Мусатова, намекая на того античного скульптора, который, сотворив статую, сам пал жертвой своих к ней чувств.

— Вы по себе всех судите? — спросила Маруся с невинным видом.

Шум… голоса… толкотня… смех.

— Виктор Кириллович, — может быть, мне поехать навстречу колонне? — спросила Кира, подбегая.

Платок и стеганку Кира давно уже скинула, становилось жарко. Ее лицо блестело, кофточка липла к спине, волосы торчали.

Скомканным платком Мусатов вытер брызги грязи на ее лице и спросил:

— Вы хоть что-нибудь ели?

— Некогда.

Он вытащил из кармана кусок лаваша с овечьим сыром, завернутый в обрывок газеты. Она сунула сверток в карман своей спецовки.

— А этот ЗИЛ будет наш! — сказала Кира, оборачиваясь, но черная блестящая машина остановилась близ духана без Кириного приглашения.

Из нее вышел высокий старик, опираясь на толстую трость. Седая шевелюра, черные брови и седые усы, карие глаза под тяжелыми веками, — Мусатов уже видел раньше это лицо, но где?

— Здравствуй, Нико Бабурия! — загудел старик, помахав тростью, будто заговорил сам Казбек, по меньшей мере. — Давно мы с тобой не виделись, приятель, лет пять?

— У вас теперь такая замечательная своя машина, Тициан Калами! — ответил Бабурия, сняв панаму и прижав ее к груди. — Но я всегда помню и никогда не забуду, как вы ездили с нами… Помнишь, Сурик? — крикнул он. — Как вы ездили с нами в Ереван к большому художнику, вашему другу!

Все глядели на Бабурию и Калами.

— Я был тогда моложе, мне только семьдесят один минуло! — ответил Калами неожиданно высоким голосом, будто дразня кого-то, не свою ли старость? — Но я помню и никогда не забуду, как ты меня берег от сквозняков, Нико Бабурия. Теперь выяснилось, что ты, оказывается, добрый человек с большой буквы, как я этого раньше не понял?

Портреты известного поэта — автора эпических и героических поэм и множества стихов — Мусатов видел в сборниках его произведений, а также на газетных полосах; он узнал Тициана Калами и представился.

— Я не сниматься приехал, — улыбнулся Калами, — хотя внешность у меня, кажется, фотогеничная, как говорили встарь. Я просто прослышал, что снимается фильм — хроника добрых чувств. Мне понравилось, что вы Нико избрали. Как часто все мы проходим мимо таких, как он. Есть строки у Важа Пшавелы: «Почему глядишь высокомерно на долину, гордая гора?.. Не тебе ль сестра она родная, та долина, полная плодов? Кровь героев рдеет, орошая эту землю пастбищ и садов». Вы, кажется, на войне с Бабурией встретились?

Он говорил с едва приметным акцентом, в его манерах и осанке угадывался былой наездник и замечательный танцор.

— Что здесь произойдет?

Мусатов ответил, что едва колонна минует узкий участок дороги на том берегу, где работают катки, и двинется через мост, как ей навстречу кинутся дети, а через минуту колонна вообще застрянет во всей этой толпе. Откроются двери «сайгаков», водители, пригнавшие машины с дальнего завода, и водители местные — встретятся. И конечно же, Нико Бабурия первый залезет в головной автобус — полюбоваться. Он начнет сзывать в автобус пассажиров и, в первую очередь, — ребят. Нико завладеет рулем, дети завладеют креслами. Какая кутерьма!

«Ай, дарагие, залезайте еще! Ведь это нам подарок, жизнью клянусь!»

— Я подозреваю, — улыбнулся Мусатов, — что наш почетный гость Тициан Калами тоже окажется в головном автобусе, рядом с Нико. Может быть, он даже стихи почитает? Хотя бы старое ваше стихотворение про пастушка Тициана, что пасет свое стадо и глядит на белоголовый Казбек? Взобраться бы на вершину! Может, оттуда удастся увидеть весь мир? Вам это удалось теперь, пожалуй…

— Не знаю, вам судить, — ответил старый поэт, — но в те далекие годы, когда я пас баранту, я мечтал еще и о том, чтобы какой-нибудь добрый путник угостил меня своим табаком и протянул огня. Друг моей юности, дядя Мамая, говорит, что Бабурия никогда не проедет мимо чабана, если ему нужны спички.

— Сегодня у нас снимается другой чабан, — сказал Мусатов. — Нико однажды и его не обошел своим огоньком. Они встретятся, да. А когда колонна двинется дальше, чабан станет на краю дороги и помахает палкой. Вслед колонне, справа и слева, двинется его эскорт — вот эти грузовые, и старое такси, и арбы с кукурузой, и ваш блестящий ЗИЛ, и наш газик, и телега, и пустой пионерский автобус, и самоходный кран, и велосипедисты, и самосвал, и сзади… поодаль… постойте… тут один мальчик… — озирался Мусатов, — прямо с неба к нам свалился! Мальчик на ишачке и с ожерельем из цветов… сказка, шутка, идущая вслед доброму человеку. Но где же он? Где же, черт возьми, мальчишка?

Мальчик исчез.

Первый, кто попался под руку, был Санька.

— А где Кира?

— Кира Антонна побежала навстречу Гургену, боится, как бы он не опоздал.

— А где мальчик на ишачке? Где он?

— Ускакал, — оглянулся Санька.

— Кто ему разрешил? Кто разрешил? — зашумел Мусатов.

— Да вот разрешили. А кто — не скажу, — ответил Санька с нахальной физиономией.

— Это еще почему?

— Я с ним потолкую по-свойски, — пообещал Санька, — с тем, кто разрешил.

— Кто — Аполлон? Толя?

— Ой, слушайте, Виктор Кириллович, — покривился Санька, — да найдется ваш мальчишка на ишаке.

Он помедлил, поглядев на Мусатова исподлобья.

— Я в доносчиках да в фискалах, Виктор Кириллович, ходить не намерен. Такой, значит, номер.

У него была нахальная и очень довольная физиономия, у Саньки Куманька. Наконец-то они расквитались с Виктором Кирилловичем, давно пора!

— Нет, ты мне все же объяснишь, в чем дело! — требовал Мусатов, а Саня молчал и ухмылялся.

…А дело было так.

Кира, выйдя на край дороги, всматривалась вдаль, но Гургена с барантой не было видно на склонах. Она заволновалась и побежала его искать.

Мальчику на ишачке захотелось привести на съемку своих братьев. Он спешился и, нырнув в толпу, стал искать Киру или Аполлона, но увидел Эдика в сомбреро. Он решил, что только у очень большого начальника может быть такая красивая шляпа.

— Можно Мсхели, пойду Мсхели? — спросил мальчик, назвав свое селение.

Эдика даже в жар бросило от удовольствия: наконец-то кто-то признал за ним какие-то большие полномочия и права.

— Можно, можно! — милостиво разрешил Эдик, не поинтересовавшись, что за Мсхели и зачем мальчику туда нужно.

…А Кира тем временем бежала вверх по тропе.

Солнце палило в голову, а ноги горели огнем. Стадо исчезло, будто обернулось вон тем облачком, что неподвижно повисло над кряжем.

Она задыхалась от усталости и тревоги. Ну куда его унесло, проклятого парня! Ну и влетит ей, если Гурген не спустится вовремя! Ну и получит же она нагоняй!

А ведь она, кажется, совсем неплохо потрудилась для нынешней съемки, если… если «сайгаки» вовремя придут.

Сам бы попробовал. Сам бы побегал! Не может же она одна за всех и за все отвечать. Да будь он неладен! — думала Кира, сама не зная про кого — про Гургена? Про Мусатова?

Кира карабкалась, по узкой тропе, хватаясь за ветки кустов.

— Гурге-ен!

Тишина. Собаки не лаяли.

Ну что ты станешь делать!

Кира поползла по отвесной тропе и вскоре добралась до выступа под башней.

Тишина, ветерок. Башня стояла без кровли, внутри она поросла густой, высокой травой, несколько ступеней вело к амбразуре, тоже поросшей травой по краям.

Кира поднялась по ступеням, песок сыпался из-под ног, выглянула в амбразуру.

И замерла. В этот миг она забыла и про Гургена, и про съемку. Она увидела снежную гряду под небом такой синевы, что захотелось плакать.

«Оно почти зеленое, — думала Кира, — почти зеленое, оно как флаг над всей землей!»

Смотреть, и больше ничего.

Но она влезла на амбразуру, чтобы покликать Гургена.

Баранта возникла на тропе, далеко внизу, так же неожиданно, как пропала. Впереди шел козел-вожак с роскошными рогами, за ним мохнатой кошмой тянулись овцы, вздымая пыль; собаки бежали с обеих сторон. Гурген шел поодаль, заломив шапку и засунув руки в карманы.

Гора по ту сторону Арагвы сияла золотом, вся.

А по верхнему отсеку извилистого шоссе с белыми столбиками по краям, которые отсюда казались точками, ползли какие-то жуки.

«Что это? — подумала Кира. И вдруг поняла: «сайгаки»!

Там внизу, у моста, скрытого косогором, режиссер уже начал командовать в рупор.

Кира там не нужна, внизу. Она все наладила, кажется. Впервые за целое утро почувствовала, что бешено, до головокружения, голодна. И вспомнила: лаваш с сыром! К его корке прилипли крошки табака.

Она не стала их счищать и вонзила зубы в мягкий хлеб, дрожа от голода и нежности.

А едва она спустилась на шоссе, Мусатов закричал:

— Где вас носило!? Мальчишку на ишаке, Кира, живо! Чтоб был тут!

На закате того же дня в Пасанаури Мусатов вышел на каменистый берег и лег, раскинув руки. Он устал и был доволен.

Небо, насыщенное лучами, еще светилось, но здесь, в глубине ущелья, уже опустилась тень. Серо-голубая Арагва шуршала и пенилась. За домами в яблоневых садах, окруженных низкими, по пояс, заборами из плоского камня, гудели машины. Горы прижали поселок к самому шоссе.

По крутой тропке спускался к Арагве бородатый всадник, пригнувшись на ковровом седле; над скалистой вершиной чистым серебром сверкнул рейсовый самолет.

Мусатов так устал, что даже курить не хотелось. Он, кажется, наснял сегодня совсем не скверный материал. Особенно — все крупные и средние планы ребячьих физиономий.

Особенно — тот план, через ветровое стекло, когда Бабурия завладел баранкой «сайгака», а Тициан Калами уселся рядом, на переднем кресле, и подмигнул лукаво, будто дразня тех, кто любит занимать передние места. Он потом читал стихи, старый поэт, но не те, которые вспомнил Мусатов, а другие, о блудном сыне, и, наверное, неспроста, потому что встреча Бабурии и Гургена удалась на славу.

Гурген, завидя колонну автобусов и толпу, не мог не выскочить на середину шоссе, а Бабурия, завидя Гургена в  т а к о й  д е н ь, не мог не закричать поверх голов:

— Гурген, да-ра-гой! И ты здесь? И ты поздравить пришел? Замечательно!

А Гурген отреагировал именно так, как нужно было, да и могло ли быть иначе? Золотое солнце, резвый ветер, толпа, шум, великолепные — темно-вишневые, с желтой полосой, — сверкающие машины — целый караван, подарок республике! Ведь это такой же праздник, как вселение в новый дом или пуск гидростанции на бурной горной речке! Это — радость. Она заразительна. И порождает иные, добрые чувства.

Гурген осклабился, поцокал языком и стал продираться сквозь толпу, ни на кого не глядя. Он не кинулся в объятия Бабурии, он только подошел к нему вплотную, заломив шапку на затылок. И Бабурия сдвинул свою панаму на затылок. Так они постояли друг перед другом, улыбаясь. Бабурия потрепал Гургена по плечу и легонько толкнул его в грудь. Тот от смущения все улыбался, глядя себе под ноги, а потом пожал Бабурии обеими руками локоть. Повернулся на каблуках и побежал обратно к своей баранте.

Поработали нынче. Славный день.

…С гор повеяло свежестью. Лежать на камнях было неудобно, он встал и побрел вдоль Арагвы к себе.

Славный день, славный день.

Мусатов прошел в свою горенку и распахнул окно в яблоневые заросли. Влетела птаха, уселась на камеру, лежавшую на столе, прямо на ободок объектива, и упорхнула.

Он погляделся в зеркало; ну, неприлично черен. А усы отросли так, что лезут в рот.

Он подстриг их тупыми хозяйкиными ножницами.

Потом прилег на ларь, покрытый домотканым ковром, который служил ему постелью.

За яблонями у калитки, выходящей на шоссе, остановился «вездеход» Варкеша, Мусатов узнал его по скрипу тормозов. Это Кира вернулась из Тбилиси. Но почему она подъехала сюда? Значит, привезла какие-то новости.

«Неприятные», — сразу подумал Мусатов. Он встал с ларя и подождал.

Через минутку Кира появилась под яблонями и подбежала к открытому окну. Она устала, у нее посерело лицо.

— Виктор Кириллович, — сказала Кира, — вам скоро придется вылететь в Москву.

— Как, до конца съемок?

— Да, через несколько дней, через неделю.

— Это еще зачем?

— Смотреть материал.

— Это еще зачем?

Он взглянул на Киру неприязненно, почти злобно, будто это она сама все придумала.

— А кто хочет смотреть?

— Ну… дирекция… редакторы.

— Оружейников в отпуске? Савицкая за главного?

— Да, — ответила Кира совсем тихо, чтоб он еще больше не рассердился.

— Понятно. Никуда я к чертовой бабушке до окончания съемок не поеду.

— Но тогда они будут смотреть без вас то, что мы уже отправили, а там печатают. А ведь это хуже… — твердила Кира.

Он не слушал ее.

Она отлично понимала, что фильму «Добрый человек» грозит какая-то новая опасность, и видела, как встревожен Мусатов.

Он рылся в кармане, ища сигареты и глядя куда-то поверх Кириной головы, на яблони, полные плодов. Смеркалось.

Вдруг Кира заметила, что он криво подстриг себе усы.

— Ну, Виктор Кириллович, ну, не расстраивайтесь, ну все будет здорово, увидите!

Она обняла его за шею.

Он не шелохнулся, только скосил на нее взгляд.

— Вы думаете?

— Конечно!

Она поцеловала его в щеку, потом прижалась губами ко лбу.

— Вы мой самый… самый… самый…

— Ну бог с вами, Кира. Ну, что вы…

Его голос дрогнул. Он положил на ее плечи свои тяжелые загорелые руки. Она притихла, а глаза ее так сияли, что он прищурился.

— Молодец… разыскала мальчишку на ишачке…

Он еще пытался придать иной характер тому, что здесь происходило. Легонько прижал палец к кончику ее носа и притронулся губами к ее лбу.

— Умница.

Потом он сжал ее плечи и поцеловал в губы. Такой поцелуй женщины помнят и в семьдесят лет.

— Уходите, Кира, — сказал он, — уходите подобру-поздорову.

Она не двигалась.

— Уходите.

Она покорно соскользнула на землю и, отойдя на шаг, обернулась, кивнув. И побежала под яблонями к шоссе, по которому по-прежнему мчались машины.

Кира бежала, не касаясь земли, она это отлично ощущала, да и Мусатов это видел, кажется, в полумраке сада. Во всяком случае, ему почудилось, что Кира пролетела очень низко над землей, а крылья ее задели ветки, склоненные под тяжестью плодов.

Он закурил и все стоял у окна.

Позднее за кряжем появился бледный свет. Он разрастался все сильней и шире, и вскоре из-за гор поднялась и сама румяная, как яблоко, сочная, спелая луна, предвещая новый съемочный день.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Август месяц выдался трудным для Кати Глущенко. Сначала дочка Галя болела ангиной, потом сын — желтухой. Он стал лимонного цвета, а белки глаз — зеленоватого. Света помирала со смеху, на него глядя, а Катю бесил этот смех. Она нервничала, Борька капризничал: ему хотелось килек, а его пичкали медом.

Борька кричал:

— Ма-ама, мне кильку хочется!

Света спрашивала:

— Я пойду к Наташе, можно? — хотя отлично знала, что следует помочь Кате мыть посуду.

— Ох, иди куда хочешь, делай что хочешь! — вздыхала Катя.

А как-то среди ночи Клавдия Авдеевна почувствовала себя худо. Это с ней и раньше случалось, она глотала всякие таблетки; но на этот раз сердечный спазм был посильней, и пришлось вызвать «неотложку».

На другой день из города примчался Василий Максимович.

Инфаркта не обнаружили, но велели лежать неподвижно, как если бы он был.

— О Казани и школе придется пока забыть, тетя Клава, — сказал Василий Максимович строго, — я месяц не дам тебе сойти с постели, так и знай.

Вечером, когда Катя перестилала постель больной тетке, явилась Ирина Всеволодовна.

«Посочувствовать пожаловала», — подумала Катя, у которой был замученный вид.

— Дайте-ка я, Катюша, — сказала Ирина Всеволодовна, снимая свои ажурные перчатки.

— Вы?.. — пожала плечами Катя, однако отошла от постели и опустилась на стул.

Ирина Всеволодовна быстро и ловко перестлала постель, почти не потревожив больную; потом потребовала теплой воды, одеколона, полотенце и обтерла ей лицо и руки. Она надела свекрови свежую сорочку так, что больной пришлось лишь немного приподнять голову.

Катя молча наблюдала.

— Тетя Клава почти ничего не ела сегодня, — сказала она.

— А может, винограду? — спросила Ирина Всеволодовна. — Я привезла.

— Мне как раз хотелось, — сказала Клавдия Авдеевна, — винограду и, знаешь, чай с лимоном.

— Как ни странно, — сказала Ирина Всеволодовна, — но лимоны я тоже привезла.

С этого дня Ирина Всеволодовна стала часто приезжать на дачу. А если Катя или Света хотели перестелить постель Клавдии Авдеевне, или ей нужен был горчичник под левой лопаткой, или же следовало сделать еще какую-нибудь процедуру, неизбежную для лежачего больного, она говорила:

— Да ну, погодите вы. Вот Ирина приедет…

И, казалось бы, Кате радоваться, что такая у нее нашлась помощница, но она ловила себя на мысли, что досадует на «высоколобого в юбке», которая вдруг проявила совсем новый и неожиданный талант.

Было решено ничего не сообщать Виктору о болезни его матери, тем более что Василий Максимович заверял: опасности нет.

Дни становились короче, на березках то тут, то там золотилась одна какая-нибудь ветка, будто седая прядь.

Скоро учебный год. Света собиралась домой, на улицу Горького.

Как-то раз Катя приехала в город, чтобы навести порядок в мусатовской квартире. Она всегда помогала там с уборкой.

Катя любила эту квартиру больше собственного дома, широкие эти окна, выходящие на шумную улицу, и просторную, тоже шумную, привокзальную площадь. Она любила увеличенные кадры из мусатовских фильмов, висящие в окантовках на стене, любила запах этой комнаты.

Она прилегла на тахту, подложила под щеку подушку и зажмурилась — шторы сняли для стирки, солнце так и бьет в глаза…

Хорошо на подушке…

Потом встала и пошла в комнату Ирины Всеволодовны.

Ну как тут убирать, когда всюду навалены книги, и на креслах, и на диване? К столу даже подойти страшно, еще разгневается Нильсен, того гляди.

Но вон тот словарь на подоконнике — сколько времени он тут валяется? Его-то уж, во всяком случае, можно сунуть на полку.

Катя взяла с подоконника том Брокгауза и приоткрыла его, чтоб вытряхнуть пыль; какой-то листок, сложенный пополам, бесшумно скользнул на ковер.

Катя нагнулась, чтоб поднять.

«Уважаемая Ирина Всеволодовна, ваш муж, как нам стало известно, находится в любовной связи со своим администратором Кирой Андросовой, и удивительно, что Вы до сих пор…»

Она прочла письмо до конца, потом снова прочла.

Ей казалось теперь, что шум улицы долетает сюда пульсирующими, прерывающимися ударами.

А ведь она знала, предвидела, предчувствовала, что так оно и будет!

Катя задыхалась. Когда-то она ревновала Виктора к известной актрисе — жене известного писателя, и даже к этой зубастой, очкастой редакторше, как ее?

Знает ли Ирина об этом письме? Прочла ли? Неужели она оставалась бы такой невозмутимо спокойной, если б знала?

Нет, она не знает, наверняка.

Но если Ирина узнает, предпримет ли она что-нибудь? И что?

О, если бы Катя была женой, она отлично бы знала, что надо делать! Она бы все бросила и помчалась бы туда, на Кавказ, сегодня, тотчас же, первым же самолетом!

Да, конечно, если б она была женой. Но она не жена. Она двоюродная сестра.

Что же теперь делать?

Да ничего…

Катя надела свой пыльник, взяла темно-рыжую сумку, на дне которой звякнули пустые баночки, и поехала домой на Пятницкую.

Что там на даче сегодня, ей было все равно. Дома она заперлась на ключ и повалилась на постель. Потом, кажется, заснула.

Катя очнулась, когда солнце уже садилось.

И, странным образом, ей ни разу не пришло на ум, что, может быть, все сказанное в анонимке — ложь?

Она поехала на вокзал, села в электричку, идущую в Сойкино.

Когда Катя подходила к даче, то увидела еще издали, меж сосен, что на террасе свет погашен, а в комнате тетки — горит.

Ирина Всеволодовна в Катином переднике, надетом поверх костюма из чешуйчатой ткани, внесла чашку, из которой шел пар.

— По-моему, отличный бульон получился, — сказала она громко и уверенно. — Что с вами, вы не больны? — спросила она Катю.

— Ирина, на два слова… — вымолвила Катя.

Она зажгла свет на террасе, плотно прикрыла дверь.

Постояла с минутку перед недоуменной Ириной Всеволодовной, потом разрыдалась на ее груди.

— Что происходит? — спросила та, легонько отстраняя Катю, так как не выносила подобных сцен. — Ах… это! — поглядела она на письмо, уже смятое, которое Катя ей протянула. И разорвала его на мелкие клочки.

— Перестаньте, Катюша, ну? Я вам сейчас принесу валерьянки.

— Его надо вызвать, и немедленно, — всхлипывала Катя.

— Не говорите глупостей, — попросила Ирина Всеволодовна серьезно, — слышите? И все будет по-старому. Вы ведь этого хотите, правда? Я, Виктор, Света.

— Ведь есть и повод… — прошептала Катя. — Болезнь тети Клавы.

— Давайте считать, — сказала Ирина Всеволодовна, — что разговора этого вообще не было между нами.

…Поздно вечером, когда Ирина Всеволодовна уехала последней электричкой, Катя подошла к спящей Свете. Ее коса лежала, откинутая на подушке, из-под одеяла торчала согнутая, загорелая, стройная Светина нога.

Кате захотелось увидеть ее чуть скуластое лицо, чуть раскосое глаза, все то неуловимое, что делает похожей дочь на отца.

Но Света уткнулась в подушку.

Катя постояла над ней, потом прикоснулась губами к теплому пушистому ее затылку — Света даже не шелохнулась и на цыпочках вышла из комнаты.

Георгий Макарович, недавно приехавший из города, ужинал на террасе.

— А простокваша есть, Катечка? — спросил он.

— Сейчас, дорогой, — горько вздохнула Катя, — я привезла.

Василий Максимович недолго посидел около больной тетки и пошел на станцию.

Света увязалась его провожать, уверенная, что только за тем и ушла из дому.

Подошла электричка, Света помахала Василию Максимовичу.

Можно идти домой. Она ведь только за тем и вышла из дому, чтоб дядю Васю проводить. И отлично, кстати, сделала, что отказалась участвовать в сегодняшнем «вечернем пикнике».

Лето было на исходе.

Все это время Света беспрерывно бегала на дачу к Наташе Колун. Туда с недавних пор зачастила и Валя Бунчикова — маникюрша.

Валя приезжала то одна, то с Рудькой, а то с афрамеевским шофером — Лешей.

И когда Света оказывалась в этом обществе — Рудя, Леша, Валя Бунчикова, — она непрерывно ощущала неловкость, будто при ней рассказывалось такое, что девчонкам ее возраста слушать не положено.

Компания в таком составе смущала Свету.

Вот Наташка Колун, к примеру, с ее рыжим «конским хвостом» и сигаретками, она — все же совсем другое дело! Она все же девчонка, как сама Света.

А Валентина…

Однако избавиться от ее общества было не так-то просто: с первого же знакомства Валя вдруг воспылала к Свете необъяснимой нежностью чувств. Послушать Валю, получалось, что более обворожительной, образованной и талантливой девочки, чем Света Мусатова, не найти.

Валя связала Свете голубой джемперок и, преподнося его, вздохнула:

— Станешь знаменитостью, по заграницам ездить станешь, так хоть вспоминай иной-то разок, что простая девушка Валентина на земле существует.

— Что вы… — смутилась Света. — Почему же я вас забуду?

— Да так уж водится, — так уж устроены люди. Загордишься. — Она пофилософствовала еще немного на эту тему и внезапно, перейдя на деловой тон, сказала: — Слушай-ка, Светка, познакомь меня с твоим отцом.

— Вас? С папой? Зачем?

— Тебе, наверное, наплели, что я где-то маникюршей работаю, — сказала Валя, — так вот знай, что у меня есть тоже большой талант для кино. Поняла?

— Но папа… — начала Света.

— Вот видишь, — перебила. Валя Бунчикова, — ты уже загордилась! Все люди такие.

Она стала часто возвращаться к этой теме, каждый раз на другой манер, так что Свете пришлось сказать однажды:

— Ладно. Познакомлю. Я… только не знаю — зачем?

А Валя с новой силой принялась восхищаться Светиными качествами и талантами, что было, конечно, очень приятно.

Был случай в лесу, куда ходили целой компанией. Рудя и Света отстали от остальных, заинтересовались муравьиной кучей редкой величины.

Но когда за соснами стихли голоса, Рудька попытался обнять Свету и поцеловать в губы.

Она вырвалась и побежала, ветка больно ударила по лицу.

Рудя шел сзади, что-то насвистывая, потом сказал с укоризной:

— Какой вы еще ребенок, Света, а ведь вам шестнадцать скоро. Так нельзя.

Она хотела ответить, как Анна: «Это дурно, что вы говорите, и я прошу вас, если вы хороший человек, забудьте, как и я забуду…» Но вместо этого сказала извиняющимся голоском:

— Шестнадцать мне еще не так скоро, Рудя.

Он пожал плечами.

— Да, так на чем мы остановились? Ах, муравьи. У них, кстати, коллективизм, если разобраться, и довольно развитый.

Все это никуда не годилось и раздосадовало бы отца. Ну зачем он все лето пропадает в экспедициях? Почему так редко пишет? Одна открытка с видом из Тбилиси. Что и говорить: прекрасный город. Но далеко. Очень. Слишком.

Два дня Света не показывалась на даче у Колун, потом за ней прислали Гришу, шахматиста.

— Рудька сходит с ума, — фыркнул Гриша, — пропадает человек.

Света пошла, подозревая, что Гришку долго учили этой фразе.

Валя кинулась целовать Свету, она заверила, что дважды видела ее во сне, и оба раза в роли Анны Карениной.

Рудя вел себя с печальной сдержанностью. Он больше не лез целоваться, Валя больше не просила знакомить ее с отцом.

«И все же я правильно поступила, что отказалась ехать с ними, — думала Света, стоя на перроне и глядя вслед электричке, — папа был бы рад».

Она перешла железнодорожные пути, сбежала с песчаной насыпи и вышла на шоссе.

Все отдаляясь от дома, Света шла вдоль обочины, почти уверенная, что просто гуляет и никого не ждет.

Мимо промчались машины, — одна, другая. Света проводила их взглядом.

«Да они уже проехали, наверное… Можно возвращаться».

Но Света добрела до будки стрелочника и присела на поваленную сосну, чтобы отдохнуть.

Прошло еще минут десять — и вот появилась знакомая серая «волга».

«Волга» притормозила,Лешка-шофер высунулся, озираясь.

Валя крикнула:

— Ты давно ждешь? — будто и не сомневалась, что Света на месте.

— Залезайте, Светлана Викторовна, — пригласил Рудя.

Света помотала головой, но подошла к окошку.

— А Наташка где? — спросила она.

В машине сидел какой-то незнакомый.

— Да ну ее, рыжую! — замахала руками Валя. — Ей спать пора, рыжей, большой с нее интерес! А ты залезай, Света, какой без тебя пикник? И не бойся. Это мой дядя Игнатий, мамочкин брат. А это, значит, Светочка Мусатова — артистка.

Свету уже втащили в машину.

Игнатий сверкнул стальными зубами:

— Как же, как же. Слышал, слышал. Фамилия известная.

У него была квадратная лысеющая голова и короткие пальцы с толстым обручальным кольцом на указательном.

Машина шла быстро. Вскоре Леша свернул на боковую лесистую дорогу.

— Зачем, болван? — закричал Рудька. — Так крюку дадим!

Леша молча и с тревогой глядел перед собой. Он вообще бы с радостью отказался от этой поездки к реке. Ерунда сплошная — ехать, на вечер глядя. Прохладно. Ни тебе искупаться, ни позагорать. Ему опротивели за лето тайные эти поездки, да и никакого веселья не получалось.

В каждой встречной машине Леше мерещились пианисты, валторнисты, скрипачи — друзья хозяина, которые могут, узнать Лешу, а потом рассказать, что он катает Рудьку с компанией.

Самое скверное было то, что ни Симон Осипович Кричевский, ни Нина Петровна Афрамеева никогда не проверяли ни спидометра, ни талонной книжки, абсолютно доверяя Лешке.

Теперь, сидя за рулем, он думал: «Нет уж, в последний раз катаю. Нет, ну хоть бы разок повеселились, посмеялись, а то все не как у людей. Теперь девчонку эту прихватили. Ну что ей с Валькой и с Игнатием за интерес?»

А девчонка сидела сама не своя.

Ну зачем она поехала? И даже Катю не предупредила.

— Ненадолго, верно? Мы скоро назад?

Валя размахивала руками и хохотала.

— И не стыдно ли, Светочка, так бояться родни? Ой, не могу!

Свете показалось, что Валя какая-то странная сегодня и чем-то от нее пахнет. Не вином ли?

Машина шла по дороге, обсаженной стройными, как свечи, березками. Но Света ничего не замечала. Ей хотелось поскорей куда-то попасть, чтоб сразу и назад.

Вскоре березы кончились, и под темнеющим, в низких облаках небом показалась взъерошенная, свинцовая река; ветер трепал камыши у гнилых мостков. На том берегу, над поросшим кустарником высоким обрывом, виднелись дома; в иных уже зажгли свет, и вечерние эти огоньки казались уютными и притягательными.

Холодно и печально пламенел край неба — осенней зарей.

На сыром, вязком песке расстелили плащ. Рудя вытащил ручной фонарик, хотя было еще достаточно светло. Это, по идее, должно было прибавить веселья, и Рудя то зажигал фонарик, то гасил перед самым носом Вали, Светы и Леши.

Игнатий вынул из портфеля две бутылки пива, бутылку коньяку, бутерброды — неаппетитные, и картонные стаканчики, в каких обычно продают сметану.

— Что-то скажет моя печень и моя жена! — изрек Игнатий.

Света опасливо смотрела на все эти приготовления. Он протянул ей открытый портсигар.

— Отличные, сам набивал. Таких, знаете ли, нигде не купите.

— Да ну, что вы… — шарахнулась Света.

— А что пить будете?

— Ничего.

— Тебе, Алексей, я не предлагаю, — сказал Игнатий, — тебе в аварию нельзя… А вот был бы номер, если бы ты с нами в аварию попал, а? На хозяйской машине, а? В небольшую. Так, вмятины две-три, не больше. А, Лешка?

Валя и Рудя захохотали, хотя шутка была не новая.

Леша лежал животом на песке, чуть поодаль от остальных, и кидал камешки в воду.

— Пива тебе можно, Лешка, немного можно! — распоряжалась Валя, — а тебе, Рудя, коньяку. Старший брат его в Баку забирает, слышишь, Светочка? Чтоб остепенился. Забаловался он тут, брат знаменитостей! Пей! Это твоя отвальная. И ты выпей, Светочка, ну, каплю, каплю можно! Ну, не ломайся, — заговорила Валя строго, — ты же не маленькая, ты же не Наташка какая-нибудь. А за Рудьку тебе надо выпить, Светочка… — подмигнула Валя.

Света пригубила, пока остальные пили, — нет, то был не компот из сухофруктов на этот раз!

Она закашлялась так, что у нее слезы из глаз брызнули.

— Ух ты, мой птенчик дорогой, моя красулечка! — залопотала Валя. — Ничего, ничего, привыкай, пригодится!

— За Баку, Рудя! — сказал Игнатий и еще раз выпил.

— А что, — пожал плечами Рудька, — в Баку спиртное тоже есть.

— Конечно, в чем дело? Нефть… — усмехнулся Игнатий. — Езжай, езжай, брат…

— Ой, не могу! — хохотала Валя. — Рудя, прочитай те стихи!

Он вынул из кармана потрепанный листок и стал читать стихи.

В них ничего не было дурного, они даже понравились Свете, особенно последние строчки:

Но Валя сказала:

— Ай, мура́. Я не те хотела. А те, другие, помнишь? Про стриптиз.

— А что это такое? — спросила Света, чтоб как-то участвовать в разговоре.

— Ты не знаешь, — рассмеялась Валя. — Я бы показала, что это! Да вон холодно только.

— Брось. По роже схлопочешь, — пригрозил ей Игнатий, а Света почувствовала, как екнуло ее сердце, будто давая первый сигнал тревоги.

— Мы скоро обратно? — спросила она.

— А куда тебе торопиться, артисточка моя? — спросила Валя, тяжело и мутно разглядывая Свету.

— Никакая я не артистка, — разозлилась Света, — глупости.

— Почему же глупости, детка?

— Потому что еще большой вопрос, что из меня получится. Еще большой вопрос! Я, может, на завод пойду работать! — закричала Света. Ей во всем хотелось противоречить Вале.

— Правильно, — сказал Игнатий, — многостаночницей.

— О-ой! — застонала Валя сквозь смех и повалилась на песок.

— Леша, отвезите меня, пожалуйста, домой, — попросила Света.

— В чем дело? — спросил Игнатий сурово. — Лешка, сидеть!

Ей стало очень страшно, Свете. Она поглядела на Рудю, тот молчал.

— Валя, скажите, чтоб он меня отвез! Вы не имеете права тут меня держать насильно, не имеете!

— Тебя, может, и привезли сюда насильно, а? Но ты не волнуйся, Света. Никто тебя тут силком держать не собирается. Ты при свидетелях пообещай, что познакомишь меня с отцом и скажешь, что у меня талант большой и что я тебе нравлюсь. Понятно? Нет? А иначе, между прочим, я ему рассказать могу, как ты с Рудькой в лесу целовалась и с нами тут коньячок пила. Красиво? Ведь ты еще девочка, школьница. Очень красиво.

Света помолчала с минутку, и все молчали.

Леша бросил камень в воду.

Наверное, за эту минуту, такую короткую и такую длинную, что-то произошло в Светином сознании и в ее душе. Что-то решающее и серьезное. Будто ощутила: переступи она сейчас какой-то рубеж, и скверно начнется ее путь по жизни, нехорошо.

Тут надо по-взрослому, самостоятельно, четко и со всей ответственностью.

— Вы меня не пугайте, Валя, — сказала Света, с радостным удивлением прислушиваясь к тому, как спокойно зазвучал ее голос, — а с отцом знакомить я вас не стану.

— Почему так?

— А вот так.

— Нет, ты скажи — изволь!

— Потому что вы скверный человек, Валя, а папа человек замечательный.

Ее голос звучал громко, уверенно и спокойно, совсем как у ее матери Ирины Всеволодовны.

Валя пододвинулась близко к Свете, от нее противно несло винным перегаром.

— Так. Значит, Валентина — барахло, а папа твой замечательный. Так, значит…

Она фыркнула в кулак, посмотрела на Свету мутными сизыми глазками, повертела головой.

— А тебе известно, Светочка, что у твоего хваленого папочки любовница есть, а? Известно, к примеру? Что он ее к себе на работу зачислил и по командировкам за собой таскает Кирку-то, что она еще, того гляди, отобьет твоего папочку у твоей мамочки. Вот тогда запоешь из «Анны Карениной», дорогая моя!

По-взрослому четко, со всей ответственностью Света ответила:

— Зачем вы выдумываете такие ужасные, дрянные вещи, Валя, зачем? Как вам не стыдно?.. Прощайте.

Встала и, повернувшись, зашагала, тяжело увязая в песке.

— Лешка, а ты сиди! Не смей! — услышала она за своей спиной.

Через минуту Света что-то вспомнила и стала судорожно стаскивать с себя голубой джемперок. Но какая-то петелька зацепилась за пуговицу Светиного платья, ее никак не отцепить было. Света дернула что есть мочи, так, что пуговица отлетела, и стащила джемперок. Сразу стало холодно спине и рукам.

Она сложила джемпер, подскочила к Вале, положила его на песок рядом, ни на кого не глядя, и снова ушла.

— Артистка из погорелого театра! — крикнула Валя вслед. — Ой, не могу!

Когда Света добралась до шоссе, она услышала голос Руди.

— Света, не будьте ребенком! — кричал он ей в спину. — Вы что, пешком решили добраться до Сойкина? Да погодите же, Лешка вас отвезет!

Она долго не оборачивалась, шла быстро, Рудя едва за ней поспевал.

— Да скажите, куда вы идете, Света!

Она обернулась, топнула ногой.

— Во-первых, не смей мне говорить «вы», слышишь? Не смей! Не смей, дурак набитый! Не смей!

— Ну, ладно, пожалуйста, не буду. И пошли обратно, Лешка тебя отвезет.

— Никуда я обратно не пойду. Понял? Никуда, никогда! О, теперь никогда!

Она заплакала и стала вытирать глаза и нос подолом, платка не оказалось. Одна ее коса выбилась из прически. Света тряхнула головой, косы упали на плечи, а шпильки Света швырнула в кусты.

— О, теперь всё! Я хочу домой, я пойду на станцию. Где здесь станция?

Он понял, что она действительно ни за что не вернется на берег.

— На станцию так на станцию, — решил внезапно Рудька, — я тебя провожу. А реветь не надо. Юмора, юмора! Ведь мы бесстрашная советская молодежь, верно?

— Без тебя знаю, дурак, — огрызнулась Света, — далеко станция?

— Не очень, если лесом, напрямик. Пошли. На, бери мой пиджак, холодно. Да ну, бери давай! И — ходу. Собирается дождь.

Они пошли молча и быстро по узкой лесной тропе. Было темно, ветер кренил верхушки деревьев, пахло сырым можжевельником, грибами, осенью.

— Это еще с того вечера началось, когда, мы с тобой в кино ходили, — сказала наконец Света, как бы уяснив себе суть вещей.

— Да что началось?

Она долго молчала и быстро шла.

— Скоро станция?

— Скоро. Осторожно — коряга.

Он хотел взять ее за локоть, она выдернула руку.

— Да не бойся ты, Светка.

— Ничего я не боюсь. Просто не хочу.

Вдруг она повеселела.

— Рудька, знаешь, а есть один человек. Один человек! — воскликнула Света.

— Какой человек?

— Один такой. Во-первых, высокого роста, — сказала Света не без злорадства и как бы мстя Руде за все свои злоключения, — он вообще красивый. Мы давно не виделись. С весны. Он с папой работает. Это замечательный человек, — сказала Света, которой показалось в этот миг, что нет в мире более благообразной и выдающейся личности, чем Санька Куманек, — а я плохо с ним обошлась. Подло.

— Да что «плохо», что «подло»? Что ты в этом понимаешь? Ты просто глупенькая, Света, — рассердился Рудя, — действительно дитё.

— Нет, подло. Я была подлая, — настаивала Света, испытывая большое удовольствие.

— Да ну тебя…

Он только рукой махнул.

— Скоро станция, Рудя?

— Скоро.

Они снова шли молча.

— А знаешь, Рудя, тебе они тоже ни к чему бы… — сказала Света. — Ну, компания эта. Особенно Игнатий этот. Какой-то старый, странный. Ну, что у тебя с ним общего?

— Валька Бунчикова, — ответил Рудька с печальным цинизмом.

Света не поняла, на счастье.

— Рудя, ты еще мальчик, перемени жизнь!

— Мой старший брат, Виталий Осипович, тоже толкает меня на сей благородный путь, — ответил Рудька, — он сменным инженером на промыслах работает. Не знаю, — вздохнул Рудька, — сидеть второй год в десятом классе тоже не вещь. Но Баку?.. Нет, мы еще повоюем.

— А мои родители говорят, что в молодости надо повидать белый свет и поработать в отдалении, это полезно! Когда я буду актрисой, я тоже для начала поиграю на периферии. Актрисой я буду хорошей, и всюду сумею устроиться… во Владивостоке, или в Мурманске, или в Киеве, да где угодно.

Она уже полностью обрела душевное равновесие.

— Это же интересно, когда самостоятельно!

Он промолчал.

— А вот и станция! — обрадовалась Света, завидя огоньки меж деревьев. — У меня только денег нет. Ни копеечки. Купишь билеты, Рудя?

— У меня тоже нет.

Света удивилась. Ей казалось, что Рудя всегда при деньгах, и больших.

— Что же делать?

— Придется — зайчиком.

— Только этого не хватало! — возмутилась Света. — Мне до Сойкина, наверное, остановок пять? Но тебе-то до самой Москвы — зайцем?

Когда они поднялись на перрон, стал накрапывать дождь.

— Электричка придет через четыре минуты, — сказал Рудя, поглядев на расписание под фонарем, — тебе везет.

— А ты разве не поедешь?

— Нет, я вернусь. Туда, к реке. Они дожидаются… Валька. Это ты уже перевоспиталась, а я еще нет, — усмехнулся он.

— Слушай, Рудя, — сказала Света, — езжай в Баку.

— Ты считаешь? Там ветрено, говорят, и пыльно.

— А я и не знала, что ты остался в десятом… Твои родители давно умерли? — спросила Света. — Кричевский и Афрамеева всегда в разъездах… Там, у Виталия в Баку, жена и дети, да?

— А ты, между прочим, не так глупа, если учесть, что шестнадцать тебе еще не скоро, — заметил Рудя, — вон электричка.

Сноп лучей осветил черные стволы и косо летящие капли дождя.

— Поехали, Рудька.

Он молчал.

— Вымокнешь, Рудя, в лесу. Смотри, припускает.

Поезд уже показался из-за поворота, и засветились мокрые рельсы.

— А то поехали? А вдруг они тебя не ждут?

— Ждут. Сидят в машине и ждут.

Он совсем не был в этом уверен.

Освещенные окна замелькали вдоль перрона.

— Садись в детский вагон… — пошутил Рудя. — А знаешь, ты мне, в общем, очень нравишься. Учти.

Она прыгнула в вагон и остановилась у открытой двери:

— Ну?..

Он не двигался.

— Характера ни на грош, — вздохнула Света, — ну, прощай.

Электричка мягко оторвалась от перрона, Света крикнула:

— Езжай в Баку, Рудя!

Он, кажется, кивнул.

…В вагоне было почти пусто, и всю дорогу до Сойкина Света сидела в уголке, оглядываясь, не идет ли контролер.

Дождь шел сильный, по черному стеклу ползли большие капли. Ветер задувал в щели, Света дрожала в одном платье.

«Так мне и надо! А каково там Рудьке в лесу? А который, интересно, час? Как мне влетит!» — злорадствовала Света.

Когда она вышла на станции Сойкино, дождь хлестал, и из водостока у билетной кассы с урчанием и клекотом вырывалась пенящаяся струя.

Мгновенно лицо, косы, платье, ноги — все вымокло.

«Так мне и надо!»

Но ей стало даже весело. Будто дождь, как из брандспойта, смывал со Светы все ее прегрешения.

Со стороны Москвы тоже пришла электричка, Света подождала, пока она пройдет, чтобы перейти пути.

А когда электричка тронулась, Света увидела на черном перроне под фонарем знакомый плащ с капюшоном, блестящий и прозрачный, как сама вода.

— Мама!

Через миг она уже нырнула под широкие складки плаща.

— Ты вся мокрая, Светик, откуда ты, Светик!?

— Как хорошо! — только и вымолвила Света.

Они зашагали в обнимку под одним плащом.

— Меня сегодня выбрали членом комитета защиты мира, — похвасталась Ирина Всеволодовна, — знаешь, Светик?

— А я сегодня порвала раз и навсегда с негодными людьми!

— Да?.. — только и спросила Ирина Всеволодовна. Она помолчала, ожидая каких-то подробностей. — Это та компания на даче у музыкантов? Мне говорила бабушка, что папа недоволен. Но он надеялся, что ты сама сообразишь.

— Да?.. — спросила Света, в свою очередь. — Ну вот, я и сообразила.

— Ты мой сообразительный родной ребенок, — сказала Ирина Всеволодовна.

…Среди ночи Света проснулась, потому что увидела отвратительный сон. Будто она снова стоит на ветру и пытается стащить с себя джемперок через голову, но он такой вязкий и мокрый, что Света барахтается в нем, как в болоте. Петелька зацепилась за пуговицу, а пуговица эта большая и страшно тяжелая, ее никак не оторвать…

И вдруг Света видит — у пуговицы маленькие сизые глазки и уши с цветными клипсами.

«А у твоего хваленого папочки, — сказала пуговица, — есть любовница Кирка».

Света села на постели, протирая глаза.

Валя — пуговица. Отвратительная пуговица.

Нет, Света не снизойдет до того, чтоб поверить этой пуговице. А отец — замечательный человек.

Она снова легла, но сон не шел.

«Как я могу его подозревать? Это подло».

И тут с жестокой ясностью, как это только ночью бывает в тиши, в бессонный час, ей пришло на мысль, что сама она, Света, ведь была способна все лето обманывать доверие отца?

А это значит… Это ничего не значит! Нет, это кое-что значит. Что-то такое есть. Что-то вокруг такое есть. Ничего нет.

А если есть?

«Что тогда я сделаю?

Ну, тогда… Во-первых, я снова буду встречаться с Наташей и с Рудькой. И я буду скверно учиться. И я буду вредная и дрянная, хуже всех. Я найду себе Вронского и брошусь под поезд. Нет, я буду как та Анна из фильма. У меня будет десять любовников, сто! Назло, назло, назло!»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Теперь они смотрели друг на друга с еще большей настороженностью: того, что было вечером у окна, не вычеркнешь, никакой резинкой не сотрешь, не засветишь, как негативную пленку!

Маруся Сердечкова ни о чем не спрашивала Киру и только дивилась тому, что Кирины глаза, которые всегда казались серыми, заискрились голубым огнем. Или в них просто отражалось кавказское небо?

И у Мусатова Маруся не спрашивала — что да почему: они ее теперь отпугивали оба. А ведь не робкого была десятка!

Он зашел как-то вечером в общежитие после утомительного дня и, спросив: «Где Кира?», сел на подоконник.

Сердечкова стирала в мыльной пене какие-то свои носочки-кофточки и посетовала не без умысла на то, что ужасно соскучилась по дому.

Но он не слушал ее и стал рассказывать, что нынче на шоссе со стороны Орджоникидзе прошла еще одна колонна новехоньких, порожних «сайгаков» — белых с красной полосой. И это очень завлекательно.

Маруся, злясь на что-то, полоскала свои носочки-кофточки и поглядывала на то, как Мусатов вертит в руках зеленую Кирину косынку. Косынка висела на спинке Кириной койки, а он взял ее, стал крутить, держа за кончик, потом намотал на свое запястье, потом подбросил и поймал.

Он рассказывал Марусе, каковы его планы в отношении интуристов и Нико Бабурии, и все вертел косынку Киры, а Маруся думала: «В конце концов — не маленькие. И я им не нянька. А Нильсен — гордячка большая, между прочим».

Он посидел и ушел.

Косынка снова висела на спинке Кириной койки.

Бабурия возил туристские группы из Батуми с двухдневной стоянкой в Тбилиси и однодневной на турбазе в Казбеги. Маршрут заканчивался в Орджоникидзе.

По дороге из Батуми в Тбилиси Бабурия сообщал туристам, что на Военно-Грузинской дороге предстоит съемка. Это всем нравилось. Он так усердно повторял имена всех членов группы, что, когда они появлялись в автобусе, их встречали аплодисментами. Впрочем, туристы вообще были склонны аплодировать, и при виде Джвари на горе, и Загэсского водохранилища, и при входе в уютный, весь увитый диким виноградом ресторан «Пасанаури», и даже, застряв на шоссе в стаде на две тысячи голов.

Кира записывала в тетрадку, из какого города прибыл тот или иной турист, чем занимается, в первый ли раз видит море и горы или уже бывал на Кавказе.

Все это впоследствии диктор поведает с экрана: вот токарь из Калининграда, а вот технолог из Казани. Волжане впервые увидели Черное море. А вот учительница из Одессы, а это три шахтера из Донбасса — море уже видели, а горы — нет.

Студенты из Ленинграда, из Ленинграда же метростроевцы.

— Ну, у нас тоже море есть, не скажите. Вот гор, действительно, не видно!

А инженеры с Уралмаша:

— Мо́ря у нас, правда, нет, но зато горы…

Снимали Нико с туристами главным образом на стоянках, поскольку Бабурия сидел теперь за рулем, — тут не до шуток и не до легенд. Разговоры вела в микрофон экскурсовод Лиля. Она сообщила о том, в каком веке построили Джвари — монастырь Мцыри…

— Так вот он!

Она рассказывала, когда построили ЗАГЭС и водохранилище, она вспоминала про великий спор Казбека с Шат-горою; она многое знала о царице Тамаре и когда проложили Военно-Грузинскую дорогу — путь на Владикавказ, путь к России.

Это была образованная, «замечательная, слушай, девушка», которая еще и запевала в микрофон песни из кинофильмов, а туристы подхватывали. Но Лиля не знала иных, простых, вещей. Что нельзя, к примеру, наверняка «пообещать туристам Казбек», потому что в это время года он уже часто прикрыт облаками, а то и вовсе потонул в тумане, будто его и не было никогда. А в Дарьяльском ущелье всегда «ххолод» из-за страшных сквозняков, и надо предупреждать туристов, чтоб не запихивали плащи и шерстяные кофточки на самое дно чемоданов и рюкзаков, которые водружаются на крышу «сайгака» под брезент.

Только в один «съемочный рейс» и повезло с Казбеком!

Он будто поджидал и токарей из Калининграда, и трех шахтеров из Донбасса, и метростроевцев, и студентов из Ленинграда, и Мусатова с группой: серый вездеход, как жеребенок за маткой, шел следом за вишневым, с желтой полосой, сорокаместным автобусом.

В высокогорном селении Казбеги, выжженном и выветренном, бесшабашная синева небес не смягчает, а только подчеркивает суровость скалистого пейзажа.

Казбек сверкал первозданной белизной, но туристы удивлялись, что Казбек кажется не таким уж большим и довольно близким. На закате он стал сиреневым. Блики солнца еще не погасли, когда из-за высокой острозубой гряды стала быстро выкатываться маленькая, юркая, сверкающая до боли в глазах луна, и Казбек стал голубым.

— Это что, пха… — пожимал плечами Нико Бабурия. — Надо восход увидеть!.. Кто хочет видеть?.. Кто хочет встать в пять утра?.. Кто ветра не боится? Ветер на заре будет, как сатана!.. Кто хочет?

Только не Лиля. Это не входит в ее обязанности — вставать в пять утра.

Ветер бушевал с полуночи. Он гонял пыль и мусор по улицам селения, вертелся и выл на огромной пустой площади с бензоколонкой посредине, гнул чахлые деревца, гремел на крышах, а к рассвету ближе совсем распоясался, засвистел, как разбойник, буйный ветер из ущелья, ветер с гор, крепко пахнущий снегом и льдом.

— Кутайтесь, кутайтесь! — кричал Нико Бабурия. — Ххолод! Я сам ххолода боюсь, но такой красоты, как восход на Казбеке, пропустить невозможно, пха!

А когда небо стало цвета гранатового сока, а Казбек заискрился весь и на его склонах то тут, то там вспыхивали лучистые радужные звезды, освещая растрепанных ветром, заспанных туристов, которые подрагивали и ежились, онемев от восторга, Нико подбегал то к одному, то к другому и кричал, делая страшные глаза:

— Красыво, а?..

Туман уже курился у подножья Казбека — белесо-розовый, густой, как дым, поднимаясь все выше и выше, а ветер затихал. Вскоре он упал совсем. Казбек терялся, таял, растворялся в клубах облаков — и вдруг пропал.

— Он нас побаловал, — говорил Нико Бабурия, — и днем, и на закате, и при луне, и на заре! Он все нам показал, а теперь устал и спит. Но он нам оказал, слушай, замечательное грузынское гостеприимство!..

Был среди прочих один турист, уже сильно лысеющий, увесистый дядя, в фуражке из морской травы и коломянковом кителе. Еще на теплоходе он ворчал, что «харч никуда»; в Тбилиси жаловался на гостиницу; в Казбеги был недоволен турбазой, и все время упорно старался попасть в кадр.

Он сказал:

— Да что особенного, слушай ты, кацо? Гора как гора!

— Ай, мне вас жалко, да-ра-гой, — вздохнул Нико Бабурия. — Про меня кто-то сказал, что я добрый. Так вот: мне вас жалко от всей души, жизнью клянусь!

Несколько дней спустя Кира сказала Мусатову:

— Всё в порядке. Один рейс Николай Эдишерович поведет белый «сайгак» из Батуми в Орджоникидзе. Будет группа студентов из ГДР.

— В «Интуристе» артачились? — спросил Мусатов.

— Не без того.

Каких ей стоило усилий, чтоб затея эта осуществилась, она не стала рассказывать.

День был выходной и у Бабурии и у группы, ни Кира воспользовалась свободным днем, чтоб съездить на газике в Тбилиси в «Интурист». И вот, воротясь, нашла Мусатова в ресторане «Пасанаури», куда он захаживал закусить или выпить стакан вина. Там было совсем пустынно в этот послеобеденный час.

Он сидел во дворе под шелестящим шатром дикого винограда и читал потрепанный том Лермонтова, взятый в библиотеке турбазы.

В другом конце дворика обедали официанты в кителях, и черный, желтоглазый пес ловил на лету кости.

С утра было яркое солнце — Кира даже пожалела, что «погода пропадает», — но сейчас туман, еще пронизанный лучами, уже густел над ущельем.

Мусатов вдруг спросил озабоченно:

— От Блоха ничего нет?

— Пока нет, — ответила Кира, — да и вряд ли будет теперь.

— Вы так думаете?

Ей хотелось так думать.

— Какого числа туристы из ГДР?

Она ответила. Они стали набрасывать примерный график на ближайшую декаду.

Ветер загнул угол скатерти на столике, и осенний буро-красный трилистник дикого винограда упал на край пепельницы, полной окурков.

— Немецкие студенты — и Нико Бабурия, — сказал Мусатов, пыхтя сигаретой.

— А это верно, что Николай Эдишерович откопал немецких детей из подвала? — спросила вдруг Кира. — Тут можно как-то увязать оба события.

— Так я за тем и хотел именно студентов из ГДР.

Он сказал, что у них, конечно, будет ученый гид, вроде экскурсовода Лили, однако в цитрусовом колхозе под Батуми, к примеру, про цитрусы Бабурия сможет рассказать немецким студентам такое, чего не знает ни гид, ни председатель, ни садоводы. Только они с Бабурией и знают! Весь материал тех лет цел в фильмотеке. Весь путь Нико через Ладогу, и даже бомба, влетевшая в кадр! Тут можно очень хитро монтировать.

— Молодежь из ГДР — наши друзья, — сказал Мусатов, — но, может, не худо доброму советскому человеку вспомнить старые годы… А кто лучше Нико сумеет показать иностранным гостям наш край?

Он спросил:

— Вы помните войну, Кира?

Да, она помнила. Особенно тот день, когда пришла весть о гибели отца Катерины Максимовны.

— Я белую черешню помню, — сказала Кира, а густая буро-красная листва над головой зашумела от сильного порыва ветра, будто в испуге, будто старый вспыхнул костер…

— Какую такую черешню?

— Которую вы прислали. Целую банку.

— Я?

Пожалуй, за все эти долгие годы он ни разу не вспоминал, что да, действительно, ему удалось отправить тете Леле и Кате в эвакуацию какую-то посылочку.

…Когда Мусатов и Кира вышли из ресторанного садика на тихую улицу, туман уже спустился горам по пояс. Это была не улица даже, а просто узкая заасфальтированная дорога, с левой стороны которой тянулись домики в садах, а с правой, к самому ее краю, подступали горные леса, и клочья тумана цеплялись за ветки ясеней и орешника.

…А вот еще один случай уже на третьем, кажется, курсе, дело было перед зачетом по оптике…

Он рассказывал час или больше, сам понимая, что такие истории были у каждого, кто учился в вузе и имел друзей.

Но Кира слушала как заколдованная.

— Был у меня друг — погиб на войне. Удивительной души человек. Мы спорили с ним часами.

Да, это был примечательный спор.

Мусатов сказал тогда другу: «Твое абстрактное «добро» может тебя в конце концов шваркнуть об угол избенки, где висят образа и ризы твоей деревенской бабки». Друг, как всякий человек, уверенный в своей правоте, спокойно возразил, что «добро» его совсем не ханжеское и не «абстрактное» даже. А если по-житейски, то «добрых» и «злых» мы встречаем на каждом шагу, очень часто не умея распознать ни тех, ни других. Причем самое любопытное то, что добрых значительно больше!

— И знаете, — рассказывал Мусатов Кире, шагая с нею рядом по чернеющей от сырости дороге, — он их действительно видел и находил, как никто другой!

— Я редко и мало о нем говорю, о своем погибшем друге. Я редко нахожу человека, с кем бы мне захотелось о нем говорить. Почти никогда, Кира. Почти…

Это звучало как признание, которого она ждала.

— Спасибо, — сказала Кира. И заплакала, шагая рядом с ним и не поднимая головы.

Он не стал спрашивать, почему да что, подождал, пока она высморкается и вытрет глаза.

— Я самая счастливая на всем свете, — сказала Кира с полной убежденностью и подняла лицо.

Он поцеловал ее тут же, посреди дороги; их чуть не сшиб грузовик, внезапно вынырнувший из тумана, который теперь спустился до самой земли. Высоко над дорогой, как сквозь дрему, светились редкие фонари.

— Когда мы сейчас пойдем обратно, — сказала Кира, став на цыпочки и обнимая его за шею, — нас никто не увидит, такой туман!..

А потом сложилось так: вместе с Варкешем Кира поехала к деду Аветику. Он служил сторожем на колхозном винограднике в пограничной деревне Эвжихаш, на берегу Аракса. Было деду сто восемь лет. Девятнадцать его внуков и правнуков жили и работали во всех окрестностях района — нефтяник в Иджеване, хлопкороб, ковровщица и текстильщица в Акстафе, один металлист в Алаверды, другой в Рустави; а в Ереванском районе колхозники — виноградари, табаковод и садовод, а в самом Ереване тоже были. Один из внуков, чернокудрый, красивый батюшка, проживал в Эчмиадзине.

Внуки деда Аветика не раз встречались в «драндулете» на протяжении всего того времени, пока шли съемки на Тбилисском шоссе; встречались по двое и по трое и приветствовали друг друга в зависимости от настроения и темперамента каждого. Они заводили разговоры на интересующие их темы, и каждый раз раздавался голос Нико Бабурии:

— А как поживает ваш дед Аветик?

Внуки спохватывались и принимались друг у друга спрашивать: да, кстати, как дедушка поживает? Кто у него был в последний раз? А кто съездить собирается в Эвжихаш?

— Надо съездить к дедушке, — говорили внуки деда Аветика, — надо обязательно съездить в Эвжихаш!..

Мусатов заснял несколько таких планов: встречу внуков деда Аветика в «драндулете» и Нико, вопрошающего: «А как поживает ваш дед Аветик?»

Мусатов хотел оставить, как припев немудреной дорожной песенки, этот вопрос: «А как поживает ваш дед Аветик?»

Однако поснимать деда по прибытии «сайгаков» не успели и теперь решили восполнить этот пробел, не дожидаясь приезда студентов из ГДР, и, таким образом, покончить с материалом «драндулета».

В Армении солнце так упорно и настойчиво палило с рассвета до заката, что небо поутру, еще не успев налиться синевой, становилось почти стального цвета.

В снега одинокого в своем величии Арарата трудно было поверить, настолько они казались несовместимыми с эдаким зноем, хотя видел их каждый, — недосягаемые, искристые и соблазнительные, как мираж…

Мелел Севан, на виноградниках трескалась и крошилась серая земля, рыжели холмы, а в Ереване лишь в парадных и подворотнях можно было отдышаться немного.

Под пропыленными вязами и платанами городских садов и парков расцветали бесстрашные и яркие цветы; зубчатые следы покрышек автомобилей сложными узорами наслаивались на расслабленном асфальте.

В витринах корежились граммофонные пластинки, линяли ткани, рассыхались шкафы, лопались баклажаны, взрывались бутылки шампанского.

Милиционеры разгоняли ребятишек, жаждущих искупаться в неподвижно-серебристом водоеме, на площади Ленина.

Кира зашла на центральный телеграф, чтоб узнать, нет ли известий от Блоха.

Телеграммы не оказалось. Кира вздохнула с облегчением; она уже и сама начинала верить, что никакой телеграммы не будет.

Однако, взяв чистый бланк, написала название пограничного районного центра, куда Блох мог бы телеграфировать в случае необходимости.

Двинулись дальше через Араратскую долину, средь тополей, виноградников и нескончаемых зарослей кукурузы.

Кира сидела рядом с Варкешем, он насвистывал что-то испанское, что-то бурное и коварное. Это был человек лет сорока, с лицом, испещренным синеватыми точками и шрамиками. И по-русски и по-армянски Варкеш говорил с испанским акцентом, он был репатриированный.

Сердечкова попросила его однажды:

— Рассказали бы, Варкеш, про Аргентину.

Он ответил:

— Я ее только под землей видел, воистину, только в шахте!

— Ну, про Пуэрто-Рико.

— А там посуда была в мойке, в отеле в Сан-Хуане. Посуда! Посуда!

О Перу он тоже ничего не мог сообщить, потому что сидел там за решеткой месяцев шесть.

— Вот в Гватемале было грандиозно, воистину!

И рассказал, как пристал к какой-то бродячей труппе и свистел под банджо на деревенских площадях. Там в труппе была Палома, канатоходка, грандиозной красоты, воистину, а может, совсем она не была красивая, Палома, но Варкеш решил идти за ней на край света.

— Ах, Палома, — вздыхал Варкеш, — маленькие ступеньки… как это по-русски? Ступни! Мы не нашли свой край света. Давно все было. Палома потом умерла в больнице для бедных людей.

…Газик мчался к Араксу, к границе, Арарат стоял в полнеба, горячий ветер посвистывал вместе с Варкешем, а Кира сидела не шелохнувшись, оцепенев от горя, что не увидит Мусатова сегодня, и от счастья, что увидит его завтра: он прилетал рейсовым самолетом во второй половине дня.

Чем ближе подъезжали к Арарату, тем тише свистел Варкеш, а потом и вовсе перестал, сказав:

— Вот, это на самом деле грандиозно, воистину!

Кира молчала, подавленная горой-исполином, и только вспоминала без конца туманный вечер, и другой — звездный, и следующий — ветреный, с плывущим месяцем в разорванных над кряжем облаках; вспоминала, как стихотворение, с начала и до конца, разучивая наизусть, на всю жизнь, чтоб через много лет все возникло в памяти в любой миг, без помех, пробелов и потерь, потому что такое нам не часто дается, и не всем подряд, далеко не всем, чего уж тут греха таить и притворяться…

А где-то далеко в Москве, на карте всей огромной страны, висящей на стене, зеленый флажок вонзился острой иголкой в горное селение на берегу Арагвы…

— Ну вот и ваш край света, — сказал Варкеш, — это край света, воистину!

И добавил:

— Он сюда завтра, Кира — эль кэрро!

Догадался-таки, старый бродяга!..

Час спустя председатель колхоза уже вел Киру к деду Аветику по узкой улочке Эвжихаша, среди низкорослых оливковых деревьев и шуршащих на знойном ветру кукурузных листьев.

Председатель виноградного этого колхоза-богача носил усики шнурочком, а также рубаху тигровой масти навыпуск и панаму не хуже, чем у Бабурии.

(— Чтоб  т а м  видели, как у нас виноградари ходят, и завидовали! — намекнул он на близких соседей по ту сторону Аракса.)

Он сказал, что имеет агрономическое образование, что у него жена и пять дочек, одна в одну, «как виноградинки»; сообщил, сколько колхозники получают на трудодень деньгами, виноградом и кукурузой; и то сообщил, что нескольких колхозников, да и его самого, председателя, уже снимали для газеты и для кино тоже; а потом спросил осторожно:

— Но при чем же тут именно дед Аветик? Потому что ему сто восемь лет? Так у нас тетке Гохар сто одиннадцать, и она еще за птицей ухаживает помаленьку. А дед Аветик, если он служит сторожем, так это просто его каприз такой, потому что у него на сберкнижке приличная суммочка, дети и внуки его деньгами не обижают, шлют! Тяжелый старик. Ему просто шалаш его полюбился, «парашютная вышка», как у нас тут назвали шалаш. А виноград он не стережет, дед, потому что смотрит не на виноградники, а в другую сторону, на шоссе.

— Зачем? — удивилась Кира.

— Да внуков поджидает! — махнул рукой председатель. — Ну, старый старик, ну, что вы от него хотите. Немножко тронулся старик.

Они уже миновали деревню и вышли на простор виноградных плантаций. Солнце садилось.

Шалаш деда стоял на высоких сваях, к нему вела узкая стремянка.

Внутри все было украшено паласами и ситцевыми подушками не бог весть какой чистоты, но многоцветными и узорчатыми, как тысяча и одна ночь.

Дед Аветик в опрятном кителе, шароварах и мягких сапожках сидел, по-турецки, на голове его, как сугроб, белела лохматая шапка. Он был сух и сед, а держался прямо, брился часто, глаза его, блеклые и внимательные, смотрели улыбчиво, и только длинные, худые руки с крючковатыми темными пальцами и синеватыми ногтями выдавали большой возраст старика.

Он схватил Киру за руку и, улыбаясь, стал внимательно вглядываться в ее лицо, потом вдруг опустил руку, отпрянул и сказал что-то председателю по-армянски.

— Он говорит, — обратился председатель к Кире, — что принял вас за кого-то из младших внучек.

И стал объяснять что-то деду.

Дед переспрашивал, и все посматривал на Киру, и посмеивался, и снова переспрашивал, и снова глядел на Киру, вертя головой и улыбаясь, будто ждал, что она в конце концов обернется все же его младшей внучкой; а Кира думала, что, видимо, не напрасно добрый человек Нико Бабурия задает неизменный свой вопрос о деде Аветике.

— А когда вы снимаете ваш фильм? Оператор когда приедет?

— Завтра, — ответила Кира, и у нее сердце екнуло, будто какая-то птаха клюнула в него, как в спелую виноградину.

А через три дня, тоже на закате, Кира стояла над мутным арычком, что журчал под низкой каменной оградой, заваленной охапками хмеля, и смотрела на дорогу.

Газик уже появился вдалеке, он возвращался из районного центра, куда Варкеш ездил наведаться, нет ли телеграммы.

Кира ни секунды не сомневалась, что на этот раз телеграмма от Блоха пришла.

Газик круто свернул с раскаленной дороги в зубчатую лиловую тень; теперь Кира слышала его фырчанье и то, как ветки хлещут по кузову и стеклам.

Она пошла по тропке к калитке.

Рубаха Варкеша потемнела от пота, он вынул из нагрудного кармана телеграмму, тоже влажную. И Кира ее прочла.

— Когда полетит? — спросил Варкеш.

— Сегодня надо, — ответила Кира хмуро, — надо сегодня, и он отлично успеет вернуться во вторник или, самое позднее, в среду утром. Он пробудет в Москве два-три дня и вернется, — повторила Кира.

— Два-три дня это немного, воистину, — сказал Варкеш, разглядывая Киру.

Да, конечно, он вернется во вторник.

И все же что-то произошло с появлением этого белого бланка с текстом, написанным от руки, русские буквы путались с армянскими. Что-то произошло, что-то случилось, хотя кругом все было по-старому: белела над деревней верхушка Арарата; сквозь гору, казалось, просвечивает голубизна небес. Кудрявились на склонах виноградники, серебрились низкорослые оливковые деревца, журчали мутно-желтые арычки в своих глиняных руслах средь глиняных приземистых домишек, шелестели длинные кукурузные листья; индюк, раскрыв хвост черным веером и тряся алой бородой, расхаживал под навесом, где валялось рассохшееся корыто. Тяжелые гроздья чернели среди лапчатой листвы, а под ними, у дощатого стола, старший сын хозяйки мудрил над испортившимся радиоприемником — карамельно-розовым, с золотой шкалой и неоново-зеленой стрелкой.

Сидя на корточках, хозяйка раздувала огонь под медным чаном, стоящим на двух кирпичах; жмурилась от едкого лозового дымка.

В чану булькало какое-то душистое варево, отдавая перцем и гвоздикой.

В сенцах, как и прежде, белело густое молодое вино в четвертных бутылях; Кира задевала головой гроздья спелого винограда, подвешенные к жердям, и пучки сушеных трав иссиня-зеленых и буро-красных.

В горенке царил полумрак от плюща, который увил и без того глухое оконце.

Мусатов спал на железной койке, повернувшись лицом к стене.

Кира постояла с минуту, прикрыв за собою дверь и глядя на его бронзовую спину и заросший красный затылок.

Она не двигалась, едва дыша, но он почуял ее присутствие, шевельнулся во сне, потерся щекой о подушку, лениво откинул руку, и рука повисла над полом. Повернул голову и приоткрыл отяжелевшие веки.

Кира стояла очень прямо, и он видел ее на фоне беленой стены, закатный луч падал прямо на Киру, и она знала, что Мусатов любуется ею, что она хороша.

Мусатов глядел на нее из-под век, и по его сонной и чуток насмешливой улыбке (будто над собой, над своей слабостью насмехается) Кира понимала, что власть ее над ним в эту минуту очень велика.

Она молча подошла, опустилась на прохладный земляной пол и прижалась губами к его ладони.

— Ну перестань… что ты… — сказал Мусатов, высвобождая руку, и притянул Киру к себе.

Она помедлила с минутку, прежде чем дать ему телеграмму, которую зажала в кулаке.

— Может, не поедешь… а?

— Ну нет, дудки, ну нет, черта с два, еду…

Он вскочил.

Раз уж они решили там смотреть, так только в его присутствии!

— Когда самолет на Москву? Вы не помните, Кира?

Это уже был деловой разговор.

Она помнила. Он, конечно, успеет, если поторопится.

— Но вы не забудете, что студенты из ГДР прибудут в Батуми в пятницу… — Она с трудом переводила дух.

— Но я же вернусь еще во вторник. Наверняка. Но как удачно, что сегодня успели снять деда с внуками, верно?

Как бы там ни было, а старик дождался внуков. Приехал нефтяник — грузный, серьезный мужчина в новехоньком сером костюме, на лацкане поблескивал орден. Он привез двух дочек-школьниц, хорошеньких, застенчивых и смешливых.

Из Акстафы приехала седеющая худенькая женщина — работница-текстильщица в национальном костюме, сохранившемся от бабки, — золотая вышивка на корсаже местами посеклась.

Из Еревана прибыл правнук, радиотехник, молодой парень, с молодой женой и годовалым младенцем — праправнуком Аветика. Он привез собственный узкопленочный аппарат, чтоб снять то, как будут снимать прадеда с семьей.

Поскольку такой уж начался съезд, Кира слетала с Варкешем в колхоз близ Эчмиадзина за виноградарем, таким же грузным и серьезным, как нефтяник, только носил он жилетку поверх черной рубахи. И пока Кира уговаривала его ехать, он молча ходил с опрыскивателем вдоль кустов винограда, а за ним и за Кирой скакало босоногое его многочисленное потомство.

Газик набился до отказа. Грешным делом, председатель колхоза в своей тигровой рубахе и его семейство тоже снимались в качестве внуков деда Аветика, потому что Мусатову захотелось, чтоб было их побольшеи чтоб все понимали: не зря, не напрасно задает Нико Бабурия извечный свой вопрос!

— Это, кажется, хороший получился план, — говорил Мусатов, надевая ботинки, — это, честное слово, совсем не скверный план, когда дед спускается без стремянки со своего поднебесья прямо в лоно семейства… Да что ты плачешь, глупенький человечек? Я же вернусь во вторник, помощник ты мой хороший.

— Конечно. Иначе я просто умру.

Так вот что случилось с приходом телеграммы… «Спускается со своего поднебесья прямо в лоно семейства…»

Кира смахнула слезы и стала спрашивать, какие будут распоряжения. Сердечковой? Сегалу? Сейчас она проводит его в Ереван на аэродром, переночует и завтра на заре отправится обратно.

И пусть он захватит кассету со свежим материалом для проявки и печати. И пусть Блох делает перечисление — ей надо зарплату людям выплачивать…

Она говорила спокойным, деловитым, чуть приглушенным голосом, хорошо зная, отлично зная, что не меньше, чем молодость ее, и красота, и поцелуи, ему дороги в ней эти обретенные ею недавно и им же воспитанные черты.

Теперь в газике Кира сидела с Мусатовым рядом. Он курил свою «Вегу», Варкеш посвистывал. Ветер тоже.

В Ереване на аэродроме она побежала к кассе. Времени было в обрез.

Варкеш ждал Киру в машине, где остались лежать камера, коробки с пленкой и гроздь винограда.

Мусатов запихнул кассету в портфель вместе с пижамой и бритвой.

Они расставались почти спокойно, сознавая оба, что деревню на краю света они увидят теперь только на экране, но помня, что вторник близко, а до конца съемок фильма еще довольно далеко.

— Ну, до свидания, Кира…

— До вторника, Кирилыч…

Кругом была масса народу, с чемоданами, их задевали и толкали.

Он помедлил, а потом обнял и поцеловал Киру у всех на виду, а ей захотелось сесть на теплый асфальт, да так и сидеть, не двигаясь, пусть ходят и топчут…

Самолет поднялся в черное небо, полное больших и малых звезд, и лег на курс.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Ранним утром по просеке шел человек. Его звали Константин Тарасович. Для своих без малого сорока лет он казался несколько излишне располневшим, как всякий, кто много сидит на месте и мало бывает на свежем воздухе. На нем было длинное пальто из светлого габардина, в руке он нес желтый с ремешками портфель.

Константин Тарасович шел вдоль кювета, полного ржавой воды, к начищенным его ботинкам липли опавшие листья и комочки глины.

Утро выдалось удивительное, такие только и бывают, что в Подмосковье в сентябре: золотилась береза, алела осина, а редкие ели, как заснувшие медведи, темнели в россыпях осенней листвы. Нежно голубело небо, но не празднично, как весной, а с легким, как туманец, оттенком печали.

Константин Тарасович шел не торопясь, уверенный, что направляется к станции, что станция близко, и не подозревая, что давно заблудился и скоро выйдет на шоссе, пролегающее от станции в трех километрах.

Он мог бы, конечно, велеть шоферу приехать за ним спозаранку, но не стал этого делать, потому что заночевал у старого однополчанина, инвалида-пенсионера, человека, которого любил, а видел из-за своей занятости редко. Однополчанин жил в поселке круглый год, жил небогато; Константину же Тарасовичу не хотелось, чтоб блестящая «волга» подкатывала к уже покосившемуся домику за некрашеным штакетником.

Впрочем, Константин Тарасович совсем не жалел о том, что машина не пришла. Часто ли ему удается вот так пройтись по лесу в такую рань?

Однако где же серый забор лесхоза, мимо которого надо пройти, чтобы выйти на дорожку, ведущую к станции? Никакого забора не было, зато Константин Тарасович увидел нечто такое, что заставило его остановиться с ощущением удивления и восторга. Это была попросту семья подосиновиков в траве: отец-крепыш нахлобучил свою рыжую шапку по самые уши, стройная мать на рябенькой ножке сдвинула шляпку на бочок, а малыш заломил ее набекрень.

Константин Тарасович полюбовался, подумал о собственном сыне, попыхтел и нагнулся. Его лица коснулась осенняя паутинка, — «богородицына кудель», так называла паутинку его бабка.

Через миг семья подосиновиков очутилась в портфеле, бок о бок с протоколом вчерашнего совещания. Константин Тарасович обтер руки платком и пошел дальше.

Вскоре за стволами блеснул гудрон шоссе; Константин Тарасович понял, что никакой станции уже не будет.

По ту сторону дороги раскинулась залитая солнцем стерня.

Он взглянул на часы. Если вернуться и начать искать дорожку на станцию, то, конечно, опоздаешь. А не хотелось бы. Оставалось только постоять на краю шоссе и подождать попутки. Да, напрасно он все же не велел за собой приехать. Сентименты все.

Из-за поворота внезапно появилась его васильковая «волга», так, по крайней мере, почудилось Константину Тарасовичу, пока он не убедился, что «волга»-то васильковая, да не его.

Шофер с единственным седоком даже не взглянул на Константина Тарасовича, который помахал портфелем. Они промчались мимо, как и сам он, и его шофер лихо мчатся мимо одиноких путников, — и совершенно, кстати, напрасно; можно было бы притормозить: машина-то пустая.

Прошло не более пяти минут, прежде чем появилась следующая машина, шедшая в сторону Москвы, но Константину Тарасовичу казалось, что он уже битый час стоит на обочине. Он сильно нервничал.

Машина была трехтонкой, груженной силикатным кирпичом, и водитель, завидя сиротливого Константина Тарасовича, притормозил и крикнул:

— Довезти, что ли, товарищ начальник? — И добавил: — Не бойтесь, в кабине чисто, как в «волге» вашей.

Парень был молодой, со светлой щетинкой на круглых щеках, из-под кепки торчал хохолок.

— А откуда тебе ведомо, что я на «волге» езжу? — спросил Константин Тарасович с хмурой полуулыбкой.

— Так ведь не на трехтонке же! Поехали, что ли?

— А чего же.

Константин Тарасович вдруг повеселел. Уж такое, надо полагать, субботнее это утро, с «богородицыной куделью», грибами и потерянной дорожкой в золотом лесу.

Над ветровым стеклом, за желтоватое со щербинкой зеркальце, была заткнута ветка рябины и фотокарточка.

— Мои, — кивнул водитель, едва машина тронулась. — Семейство, значит, мое.

— Что-то не больно на тебя похожи девчонки-то. Двойняшки, что ли? Черненькие какие, — сказал Константин Тарасович, разглядывая фотографию.

— В мамашу! На мать похожие! — обрадовался чему-то водитель. — Цыганистая мать, видите? У нее и есть цыганская кровь в жилах. Девчонки ее, не мои. Удочерять буду.

— Ну вот — не твои. А у меня сын в пятый перешел, — похвастался Константин Тарасович.

— Так и у меня сын, товарищ начальник, — подмигнул водитель, — Пашка, Пал Палыч. Это мать захотела — Павлом его.

— Большой? — спросил Константин Тарасович. Он любил ребят.

— Ну, это как сказать, одиннадцатый дён пошел нынче. Я их как из родильного привез, так и уехал на двое суток. Так вот теперь небось дожидаются. Ну что за парень! — воскликнул водитель. — Ну вот, ей-богу, товарищ начальник, как я на него посмотрю, так сразу думаю — свернуть бы Даллесу шею!

— Это почему же именно Даллесу? — поинтересовался Константин Тарасович. — Впрочем, и то верно: ему-то — в первую очередь!

Помолчали, повздыхали.

— Худое, брат, дело, война, совсем худое, — вздохнул Константин Тарасович, вспомнив своего однополчанина.

— Так теперь и впрямь взялись за сосуществование, — сказал водитель, с тревогой и надеждой поглядывая на своего седока. Мысль об одиннадцатидневном сыне не покидала его ни на минуту.

— Теперь, как мне кажется, действительно ищут ходов да выходов, чтобы не драться с ними, а по-людски, это же какое дело, а? Так ведь драться кому охота? Ну, скажите? Капиталисту, гаду, фашисту? Да я ведь про простой народ говорю. Правда, товарищ начальник?

— Святая правда, — кивнул Константин Тарасович и вздохнул всей грудью. — Ну что за утро, а? Что за утро, мать честная!

— Да, погодка светится, факт точный. Пашку-то, наверно, во двор выкатила подышать. Я ему коляску купил, четыреста отдал, а как же.

Снова помолчали.

— Эх, жизнь хорошая, — повздыхал водитель. — Пашка-то, а? Одиннадцатый дён пошел.

А Константин Тарасович глядел на дорогу, на рощи и далекие еще первые московские дома, десятиэтажные, стоящие прямо на краю поля, как в море корабли.

— Нашего тресту строительство, — сказал водитель. — Вам на какую улицу, товарищ начальник?

Константин Тарасович ответил, что на заставе пересядет в троллейбус или на такси, однако улицу назвал, а водитель воскликнул:

— Знаю! Как же, там еще кинофабрика. Так нам и по дороге. Мне на двенадцатый объект, близехонько.

— Здорово развернулось жилищное-то, а? — спросил Константин Тарасович.

— Не говорите. Растут, что ваши грибы!

Константин Тарасович легонько пощупал свой портфель.

Они уже подъезжали, когда Константин Тарасович принялся рыться во внутреннем кармане пиджака.

— Ну что вы, товарищ начальник, — сказал водитель, — я ж для своего удовольствия. С хорошим человеком побеседовать не грех.

Но Константин Тарасович вынул четвертной:

— Павлу твоему, на зубок.

— Ну, разве что. Спасибо, конечно.

Константин Тарасович бодро прыгнул на мостовую.

В эту минуту Зоя Валентиновна приблизилась к проходной и остановилась в некотором недоумении. Однако сообразила: выгодней сделать вид, что и вовсе не заметила, на какой странной машине приехал работник главка.

— Как вы пунктуальны, Константин Тарасович! Я обеспечила просмотровый зал, тотчас же и начнем. Но, во-первых, с добрым утром.

— Да, с добреньким. А если бы не сей экипаж, так опоздал бы к вам, наверное.

Они миновали проходную и молча пошли под желтеющими липами.

В просмотровом ожидали Неверов и Блох.

Вошел Олег Завялов, вскинул голову в знак приветствия. Он волновался, хотя его фильм «Живая степь» уже многие видели и многие одобрили.

Зоя Валентиновна пожаловала вместе с Константином Тарасовичем и сразу почуяла, что случайная их встреча возле проходной воспринята как нечто заранее оговоренное, согласованное, и у нее екнуло сердце.

— Так что ж, начнем, пожалуй, товарищи! — по-хозяйски потерла руки Зоя Валентиновна. Зубки ее вытарчивали из-под подкрашенной губы.

— Мы пригласили сегодня Константина Тарасовича, чтоб вместе с ним посмотреть кое-какой материал и посоветоваться о дальнейшей нашей работе…

Завялов спросил громко:

— Простите, я одного не понимаю, ведь Мусатова нет. Он в экспедиции. Как же так? Обсуждать материал в отсутствии автора?

Но свет уже гас, оба полотнища занавеса поползли в разные стороны, обнажая таинственную белизну экрана.

Минут через десять в глубине зала снова открылась дверь, и в прямоугольнике дневного света появилась чья-то высокая фигура.

Никто не обратил внимания: во время рабочих просмотров вечно входят и выходят.

Один Блох, сидевший близко от двери, шепнул:

— Ну-ну, здрасьте. Я уже беспокоился.

Мусатов ничего не ответил, потому что, едва вступив в зал, впился глазами в экран. Он с первого же увиденного им кадра почуял удачу, большую удачу товарища, и теперь уже не мог ни отвечать, ни отвлекаться. Ай да Олег! Ай да молодец, Олег Петрович!

Картина грешила длиннотами, которые ждали опытных ножниц. Но Мусатов, глядя на экран, вдруг начисто забыл все то, что его тревожило, мучило в течение тех нескольких часов, пока он находился в воздухе.

Теперь хотелось только глядеть, только радоваться этим просторным, как сама степь, как само небо, кадрам, населенным людьми, такими, казалось бы, крохотными в этом безбрежном просторе, и такими сильными, такими могучими, куда сильней и могущественней даже самой первоклассной техники: эта мысль Олега Завялова ясна и отчетлива!

Олег, действительно, превзошел себя. Что ни кадр — раздумье, оценка, авторская реплика — нежная ли, полная ли товарищеской симпатии, а то и подлинного восхищения. А то и сыновнего уважения к старшему, к тем, кто призван руководить и направлять всю эту молодежь.

Целина не только девственное поле, которое надо вспахать, чтоб хлеб потек в закрома; вспаханная целина — такое поле, где выращивается человек коммунистического завтра. Так, по крайней мере, воспринял фильм Мусатов.

И отличный был у фильма конец: годовалый целинник, голый, толстый, загорелый, как булка, смеется, роется и кувыркается в зерне, как в золотом песке обетованного солнечного берега завтрашнего дня!

Если Мусатов чему и завидовал, так это удачным концам, которые не всегда ему давались.

— Спасибо, Олег! — крикнул Мусатов через зал, едва зажегся свет. — Это победа!

— А, прибыл! Ну то-то! — обрадовался Завялов.

— Ви-иктор Кири-иллович! Как кстати! — протянула Зоя и глазом не сморгнув. — Мы как раз собирались смотреть ваш материал!

Все оглянулись на Мусатова, удивительно черного и изрядно помятого. Зоя Валентиновна прикидывала: кто же его вызвал? Блох? Неверов? И зачем он похвалил Олега? Что за ход?

— Не надо захваливать Завялова, он еще молодой, — улыбнулся Константин Тарасович. Ему тоже очень понравилась «Живая степь», но слишком яркое всегда немножко тревожило.

— Я люблю хвалить, — сказал Мусатов, — если за дело. Хвалить надо напропалую, если за дело! Как и ругать. — Он почувствовал прилив свежих сил, бодрости, как всегда, когда доводилось увидеть, услышать или прочесть что-то стоящее.

«…и у нас хороший фильм. Что нам Зоя Валентиновна?..»

— Я думаю, — сказал Неверов, — мы продолжим нашу работу, посмотрим материал Виктора Кирилловича, и уж тогда обсудим и то и другое.

— Товарищ Мусатов смотрит свой материал впервые, — повернулся Неверов к Константину Тарасовичу. Три складки резко обозначились у него на лбу.

— Ну и что же? — тотчас же заволновалась Зоя Валентиновна. — Секретный он, что ли?

— Да нет, какой же секрет, — усмехнулся Мусатов, — но мне ловчее было бы одному, для первого-то раза. Я даже не знаю, кто там клеил и по какому принципу.

— Ну, зачем же нервничать, Вик, дитя мое… — прикрыв ладонью рот, шепнула Зоя Валентиновна.

— Ну, раз уж я здесь, давайте.

Снова погас свет, щелкнул проектор, раздвинулся занавес.

После «Живой степи», почти готовой, удачной и в хорошем, самом лучшем смысле, традиционной (Мусатов вдруг и это понял, немножко поостыв), необработанный, хаотично склеенный материал «Доброго человека», без начала и без конца, мог хоть кого спугнуть.

Тут был точный расчет Савицкой.

«Но неужели Неверов с нею заодно?» — думал Мусатов, глядя на свои кадры, знакомые и незнакомые, родные и чужие, как пейзаж, запавший в память в детстве и увиденный через много лет. Неверов, сидя один в конце пустого зала, тоже смотрел на экран. Он был зол, и, главным образом, на самого себя, что всегда вдвойне противно, потому что не на ком сорвать злость.

Какого черта он, Неверов, Петр Егорович, секретарь парткома кинофабрики «Наши дни», дал себя уговорить Савицкой, чтоб сегодняшний просмотр состоялся? Ведь прекрасно аргументировал против, и все же согласился в конце концов! Зачем было, да еще в присутствии работника министерства, смотреть в один присест готовый фильм и черновой фильм? Отличный фильм (Неверов тоже это почувствовал) и фильм не-выявленных пока качеств, но уже бесспорно спорный, если можно так сказать? Необычный, непривычный, каким был и сценарий?

Зачем и почему согласился Неверов? Ведь он понимал, что Мусатову что-то угрожает. Почему же он не воспрепятствовал, что было вполне в его силах!

Так что же? Не прав ли оказался Виктор Мусатов, сказавший однажды: «Я тебе советую, Петр Егорович, когда ты судишь о людях и о продукции нашей, не прислушиваться ко всяким карьеристам и конъюнктурщикам».

Петр Егорович тогда малость обиделся и ответил, что партией поставлен не за тем.

Ответил правильно. А как поступил?

На обсуждении сценария Неверов сказал, что верит, Мусатову, как художнику.

Сейчас, сидя в темном зале, глядя на немые, разрозненные куски, Неверов даже не пытался представить себе фильм готовым, а только прислушивался к собственному чутью: обманывает ли оно его?

Да нет, пожалуй. Неверов понимал это куда лучше сердцем, нежели разумом, потому что кое-как склеенные метры пленки рвались, дубли повторялись, эпизоды перемежались без логической последовательности. Блох вздыхал и ерзал, в очках Зои Валентиновны белесый луч экрана отражался угрюмым, мертвенным светом.

Потом вдруг после очередной красной склейки изображение пошло вверх ногами — монтажница второпях забыла перемотать ролик.

Раздался хохот, экран погас, свет зажегся.

Скандал, что ни говори. А они тут гогочут, как маленькие. Мусатов громче всех.

Да, смешно. Что поделаешь! Чей-то план явной дискредитации, доведенный волею случайности до абсурда, внезапно потерял свой коварный смысл, превратился в анекдот.

«…а у нас все равно хороший будет фильм!..»

Константин Тарасович, сидевший в первом ряду, поглядел на Мусатова из-за плеча:

— Сыро, недоделано, трудно судить, знаешь ли. Однако нечто совсем, совсем другое, чем у Завялова.

— Так это и привлекает… — начал Олег и запнулся. Мусатов своим энтузиазмом поставил его в такие условия, что ему теперь было не с руки защищать «Доброго человека»!

Зоя Валентиновна осторожно вздохнула и сказала осторожно:

— Как птичка божья, этот Бабурия. Не сеет, не жнет!

— Но симпатичный, — улыбнулся чему-то Константин Тарасович, а Неверов спросил:

— А вознегодовать способен добрый твой человек? Как ты думаешь?

— Безусловно, — сказал Мусатов.

— Это ваша была идея — фельетон «Дым»? — спросил у него Константин Тарасович.

— Но снимали комсомольцы Климович и Лобов, — ответил Мусатов, потому что знал, каким успехом пользуется кинофельетон.

— В главк пришло письмо от директора Калимасова. И копия заключения комиссии: дымоулавливатель установлен и функционирует. Пожалуйста, товарищ Мусатов, получай.

Он стал расстегивать ремешки портфеля.

Мусатов запротестовал:

— Не мне. Ребятам. Я рад за них и за всех подопечных врача Вороновой, за весь поселок. Мне — радость, а Димке и Славке заключение комиссии, — пошутил он.

Свет все горел, в аппаратной возились.

Блох подсел поближе и стал рассказывать, что с тех пор, как кинофельетон вышел на экран, на кинофабрику поступают письма со всех концов, отовсюду, где тоже неблагополучно: копоть, засоренная вода, дым и прочее.

— Большой резонанс! — сообщил Лев Наумович.

— Так и нам пишут, — сказал Константин Тарасович, — а фельетон сам по себе занятный получился, и жанр этот нужный — кинофельетон.

Чуя, что все пока складывается не так, как ей думалось, Зоя Валентиновна предпочитала молчать.

— Актуальных тем для фельетонов, к сожалению, еще немало пока, — вздохнул старик Блох.

— Да, хватает, — негромко согласился мрачноватый Неверов, — вот снять бы, к примеру, фельетон о любителях подметные письма писать. Есть еще такая публика.

Посмеялись. Зоя Валентиновна — с остальными.

Не клюнул, значит, Петр Егорович. Не поверил? Отметает? Игнорирует. Так.

— А всё же заключение комиссии — берите, — решил Константин Тарасович и расстегнул ремешки. Из портфеля пахнуло грибами, лесом, золотой осенью. Он вынул конверт, и грибок-сын выпал и покатился на ковер под кресло. Никто ничего не заметил, кажется.

— Спасибо, я передам ребятам, — заверил Мусатов.

— А вы к понедельнику или ко вторнику, скажем, сами подмонтируйте как следует, — посоветовал Константин Тарасович, ловя ноздрями лесной дух, — приведите в божеский вид. А так не то что полдела — четверть! Тогда и потолкуем. Любопытно, как оно у тебя получится… — улыбнулся чему-то Константин Тарасович и сказал: — Человеку на дороге всегда хорошо встретить доброго человека.

— Значит, переносим обсуждение на понедельник или вторник, — бодро подытожила Зоя Валентиновна.

Она соображала: Неверов, молчаливый нынче Неверов, выступит и скажет, очевидно, то, чем аргументировал против сегодняшнего просмотра. Вторично его вряд ли удастся уломать. По носу видно. Он тугодум, «Шпуля», но уж когда надумает…

Она все знала наперед, что провозгласит Петр Егорович, потому что он ведь уже высказывался. «Олег Завялов, — скажет «Шпуля», — показывает, как советский человек покорил землю». Он очень подробно и досконально поговорит о «Живой степи», а в заключение выскажет и такое свое предположение, что фильм этот, на его взгляд, — неплохой подарок XX съезду партии. «Добрый же человек», скажет Неверов, еще только нарождается, еще только готовится стать фильмом. Не будем же мешать пока Мусатову, под руку, как говорится, каркать! Однако и сейчас можно отметить, скажет «Шпуля», что Мусатов что-то ищет. А чем хороший, добрый, веселый советский человек не подарок грядущему съезду?

Так или не так скажет парторг Неверов, который что ни день завоевывает на фабрике авторитет.

А Мусатову везет. Почему? Почему?

Ведь так было бы ясно и логично, если бы сегодня Константин Тарасович попросту посоветовал прекратить работу группы над «Добрым человеком»! Так естественно! А кто сигнализировал первый? Кто? Зоя Валентиновна Савицкая!..

…Она уже выскользнула из зала и шла по залитому солнцем коридору.

От слишком громких ее шагов замигали сигнальные огни, «мигалки» Мусатова и Куманька.

«Не шуми — мешаешь работать!»

Она вошла в пустой, солнечный кабинет, села за стол, задумалась. Оружейников возвращается через неделю.

Потом встряхнулась. Ай, ерунда все это! Ничего еще не потеряно. Не вышло сегодня, выйдет в понедельник, во вторник, через месяц, через два. Терпение.

Но пока что было бы недурно хоть кому-нибудь пожаловаться, посетовать на цепь своих неудач. Очень уж их много. Одна за другой. Но кому?

У нее не было ни друзей, ни приятельниц, ни одного человека, с кем бы хотелось поговорить по душам.

Впрочем… Есть один такой. Его зовут Виктор Кириллович Мусатов. Вик.

Зоя Валентиновна усмехнулась, покачала головой. У нее хватало все же чувства юмора, чтобы понять всю парадоксальность такого своего желания.

Ну, хорошо. А что, если повернуть дело так, будто просмотр мусатовского материала в присутствии работника министерства состоялся с единственной целью утвердить его право на существование и оградить раз и навсегда от произвола вечно колеблющегося и сомневающегося главного редактора Александра Викентьевича Оружейникова?

Ведь Савицкая поддержала «В путь-дорогу»! Она вообще всегда поддерживала одаренного, опытного режиссера-оператора, коммуниста Мусатова.

А! Неплохо? Зоя, дитя мое, это ход!

Так. Отлично.

Ну… а Нильсен? Неужели и жена тоже не клюнула?..

Она сидела на террасе совсем одна, у стола, заваленного бумагами и книгами.

Он шел по жухлому настилу осенней хвои, под соснами, в просторной тишине опустевшего, залитого солнцем дачного поселка, видя только пышную, короткую шевелюру, в которой за лето прибавилось седины. Потом, когда почти дошел до ступенек, она вдруг обернулась… что-то новое появилось в ее лице, что-то странное, подумал он с испугом, и понял — очки!

Она работает теперь в очках.

Она сняла их ловким, изящным каким-то, но не излишне торопливым движением, светло улыбнулась с удивлением и спокойной радостью, встала ему навстречу. На ней были серые спортивные брюки и белый свитерок.

— Чингисхан! Вот это сюрприз. До чего черный!

Она сбежала со ступенек, как очень молодая, и, подойдя вплотную, только на мгновение пристально заглянула ему в глаза, дала поцеловать себе обе руки, шею, щеку, не пряча губ, но и не подставляя и будто прислушиваясь к еще не произнесенным словам.

— Света приедет пятичасовым поездом, мама спит… — сказала Ирина Всеволодовна.

Он еще ни о чем не спросил, настолько был взволнован.

— Мать еще здесь? — Он думал, что она поправилась и отбыла в Казань.

— Да, и не скоро уедет, если уедет вообще, а не решит остаться с нами в Москве. Я считаю, что это было бы самым рациональным.

Даже сквозь горный загар проступила краска на его лице. В каком он пребывал неведении…

— Клавдия Авдеевна скоро начнет вставать, все хорошо. А ты на день? На два? По делу? — спросила Ирина Всеволодовна, беря его под руку. — Пойдем, пройдемся, хочешь? Какой день! — вздохнула она, озираясь. — Поболтаем. Мы давно с тобой не виделись, Виктор, — сказала Ирина Всеволодовна, не поинтересовавшись, устал ли, голоден ли ее муж, — я тебе привезла из Парижа носки и галстук в тон, черно-белые, как твои фильмы. Ведь ты цветных не любишь?

Он смотрел на нее с полуулыбкой, растерянный, чуть сбитый с толку, но уже ощущая знакомое игристое чувство гордости за нее, и восхищения, и жадного к ней интереса, как всегда напоенной какими-то событиями и новостями, какой-то своей широкой жизнью, вечно к ней его влекущей, притягательной!..

Ирина крепко держала его под руку, крупно шагая рядом с ним по мягкой хвое, меж тихих сосен опушки.

Подмосковное небо, ясное, как детские глаза, заглядывало в узкие просеки, пахнущие осенней грустью.

— Дай-ка мне закурить, Виктор…

Она глядела на него в упор с тем выражением умной иронии, которая так ему нравилась, и думала: «Да, глуп тот, кто мне писал. Думал — я сама не пойму!»

— Кто тобою недоволен, — сказала она вдруг, — так это Света.

— Почему?

— Ну зачем ты спрашиваешь, Виктор, Чингисхан? — тихо возмутилась Ирина Всеволодовна. — Давай-ка лучше подумаем, как быть. Тебе известно, что Света не очень со мной откровенна, но у меня создается впечатление, что последние дни она все время все делает кому-то назло. Не тебе ли? И даже завела эту новомодную прическу «конский хвост», которая, кстати, очень ей к лицу. Но не в прическе дело. А в том, что твой авторитет тускнеет. Я это чувствую. Она что-то знает. Хотя и словом не обмолвилась. С первых же дней в школе у нее начались недоразумения. Все это тревожно, дорогой. Да ты сам сегодня заметишь в ней перемену. Лучше моего. Я вечно занята и вечно буду занята, до последнего вздоха. Вот мы с тобой и делим родительские обязанности, но не поровну; на твою долю приходится, пожалуй, больше, и я не вижу в том греха. Ты отлично справлялся до сих пор. Давай-ка сядем на этот бугорок… какая тишь, а? И погода какая, бабье лето!..

Она опустилась на хвою, не спуская с него глаз. Дымок от ее сигареты цеплялся за иглы сосен. И обхватила согнутые колени руками.

— Ты, Виктор, папа. Вон что. Но тут не в одной Свете дело. Хотя это самое важное, пожалуй. Тут дело и во мне. И в тебе. Потому что во лжи, в вечной раздвоенности, нечеткости, недоговоренности ты ведь не сможешь. Не тот характер. Тебе один сегодняшний день уже стоил бы крови, если бы я сама не заговорила… Значит, очень скоро ты станешь перед дилеммой, Обязательно! И знаешь, о чем я сейчас подумала? Если бы твоей женой была женщина наподобие Кати, нашей Катерины Максимовны, ты бы ушел. И тут ни слезы, ни твой Неверов, никто бы не помог! Но со мной — сложнее. Сейчас ты влюблен, — сказала она громко, уверенно и спокойно, — в эту красивую молоденькую женщину, которую я видела в марте. Она живет теперь твоими интересами, вашей общей работой, и это естественно. Но я… это сложнее, куда сложнее, Виктор!

— Что же мне делать, Ирина? — спросил он, сидя рядом с ней и стыдясь своего желания обнять ее высокие, по-девичьи острые плечи, здесь, в сосновой осенней тиши, на согретой солнцем хвое.

Она улыбнулась, у нее были удивительно белые, ровные зубы, будто светились; ясный взор голубых глаз, свежая кожа; седина только подчеркивала ее моложавость.

Улыбнулась и сразу нахмурилась.

— Тебе уже сегодня будет трудно. Сегодня за обедом. Ты увидишь, Света… Катя — все против тебя! Ты к этому ведь не привык, дорогой. Ты — кумир семейства. Чингисхан, милый мой, красивый, доблестный, обольстительный, родной мой человек, тебе придется выбирать. Потому что я не потерплю. Вот так. А теперь пошли обратно. Тебе надо решать. И быстро, — говорила Ирина, крупно шагая рядом с ним, такая бесконечно родная в своей вечной отчужденности! И он думал: «Надо решать. Быстро…»

Он не знал, разумеется, что в этот самый день и вечер решали за него.

Еще только светало, когда Варкеш подрулил к калитке и дал короткий гудок. Кира тотчас же вышла, ежась в легком плаще — утро было свежее, как горный ключ. Она села рядом с Варкешем, и машина побежала по извилистой дороге меж сонных, в зелени, домов.

Ей подумалось, что с момента отлета Мусатова прошло уже несколько часов, что время пододвинулось ко вторнику (самое позднее, к среде), и от этой мысли в ее душе затрепетал, защебетал целый выводок теплых птенцов, разбуженных южной зарей да упругим ветром, полным пахучих лепестков…

…Хозяйка ни о чем не расспрашивала: муж и жена? Или просто так, счастливые? Она поставила им на белый буфет решето винограда и кувшин молодого мутного вина. В тот вечер луна поднялась высоко, и от плюща на оконце зубчатые тени упали на голубоватый земляной пол. Он был прохладный, а в горенке повисла духота.

Кира сидела на лунном прохладном полу возле топчана, прижавшись щекой к мусатовской ладони, и оба они слушали музыку, которую передавали по радио. Короткие волны накатывались и рассыпались неторопливыми всплесками звездных брызг. Это был концерт, так и не узнанный в тот час Мусатовым; рояль с оркестром играл где-то очень далеко от этой деревушки на краю света — в Москве ли, в Риме ли, на каком-то ли острове? А Кира понимала все, о чем говорила музыка; лунный свет, и виноград, и прохладный земляной пол, и горячая любимая ладонь — это и есть то, ради чего живешь на свете.

Варкеш в тот вечер устроился на ночлег в своем газике на заднем сиденье и тоже слушал музыку.

Потом в приемнике вдруг что-то затрещало, завыло, засвистело, и концерт оборвался на полузвуке.

Стало тихо, как на дне океана. Где-то очень далеко залаяла овчарка обходчика и смолкла.

Никого не осталось на свете, кроме Мусатова с Кирой…

…А сейчас в газике Варкеш стал насвистывать несколько фраз той музыки. Он насвистывал хитро, как сообщник, поглядывая на Киру; у нее навернулись слезы, и она улыбнулась, тряхнув головой.

Никого у нее сейчас не было ближе и роднее Варкеша, потому что он тоже ходил по деревне Эвжихаш и к подошвам его башмаков пристало немножко ее земли.

— А плакать не надо, — сказал Варкеш, вертя баранку; жесткая, седеющая его шевелюра стала дыбом от ветра. — Время бежит быстро, — добавил он.

Помедлил и спросил:

— Он давно вам амиго — друг?

— Всегда! — ответила Кира, не задумываясь. — Я о нем знала, когда еще совсем маленькая была.

— Вот как? Воистину? Ну? Это грандиозно! — сказал Варкеш. — Это же провиденция, иначе — судьба!

— У меня один он и есть! — воскликнула Кира злобно, будто с кем-то споря, хотя Варкеш был полон сочувствия и понимания.

— Я вам подарю амулет африканский, из Касабланки. Маленькая черная мадонна, — пообещал Варкеш, — где-то у меня в чемодане есть. Кто им владеет, того не покидают. Так, суеверие, глупость, а все же подарю. У него в Москве жена? Дочь?

Он отлично все знал и сам.

Кира молчала.

— Ах, что за беда, воистину! — воскликнул Варкеш. — Он артист, много ли он живет дома? А вы, Кира, всегда можете с ним рядом быть, всегда в дороге с ним быть! Не надо так все сложно, так все грандиозно строго. Вы думаете, жизнь длинная? Короткая вещь жизнь, Кира, эль кэрро. Надо веселее смотреть. Я сам почти старик, можете верить.

Она молчала. Пусть говорит. Пусть говорит!

— А то, — подмигнул Варкеш, — благословит вас черная мадонна, а? Воистину? Вот это было бы грандиозно!

Горы уже надвигались. Из зеленых они становились желто-красными, будто опаленные пожаром под густо-синим осенним небом.

Газик бежит. Часы идут…

И нет такой силы, разве что только смерть или война, которая могла бы помешать встрече Мусатова с Кирой во вторник, самое позднее в среду…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

В Тбилиси Кира тотчас же позвонила на турбазу в Пасанаури и попросила к телефону Сердечкову, но подошел Сегал.

Приняв официальный тон, Толя сообщил, что сегодня сняли в Ботаническом саду столько-то метров, а завтра спозаранку будут встречать автобус с туристами в Аннанури. Хорошо бы, приехал Варкеш, без него трудно.

— Значит, Николай Эдишерович в Тбилиси? — обрадовалась Кира.

Ей только его и хотелось видеть теперь. В Пасанаури уже совсем не хотелось: Сердечкова охладела к ней за последнее время. Толя преисполнен лукавого снисхождения и сочувствия, это Кире тоже ни к чему. Санька не в счет, но в последнее время всегда кажется, что он так и ждет повода, чтобы нагрубить.

Да ну их всех к чертям! Никого, никого не нужно!

Только бы доброго Николая Эдишеровича!

Она направилась на автобазу, но встретила Бабурию еще на тенистой площади с темной водой в бассейне. Бабурия нес полную сетку свежих баклажанов; за ним следом, чуть поодаль, шли черноглазые мальчишки, как всегда, с тех пор, как он начал сниматься в кино.

— А, Кирико! — обрадовался Бабурия.

Он сказал, что у него только что закончилось профсоюзное собрание на автобазе и вот он идет домой.

— Улетел? — подивился Нико, узнав, что Мусатов уже в Москве. — Кто-то там усомнился, слушай, добрый ли человек Бабурия, или злодей, пха?.. Ай, скорей бы возвращался Виктор! Маруся замечательная женщина, но она снимает кино не так красыво. А как поживает дед Аветик? Снимался? Хоть в кино посмотрю, какой он, дедушка Аветик! И внуки приехали? Ай, сатаны, приехали! Идем, Кирико, обедать. Старуха харчо наварить обещала. Пошли. Голодная?

— Ужас! — воскликнула Кира, которая только сейчас вспомнила, что не ела почти весь день.

— Ну вот. И разговор есть. Клянусь жизнью.

…Позднее, когда Кира вспоминала весь этот вечер, следующий день и утро понедельника, ей всегда казалось, что невидимый, но зоркий объектив был все время направлен на нее и Бабурию. Ей не довелось рассказать об этом Мусатову, но впоследствии она не раз думала об одном и том же: вот он — конец ее фильма, неожиданный, как и сама идея, его породившая, конец, ничем, казалось бы, не подготовленный и в то же время вполне закономерный, раз героем его снова стал Нико Бабурия.

Настоящий конец фильма, который видели потом на всех экранах, был, разумеется, другой и более значительный для образа самого Нико.

Тот режиссер вместе со своим героем как бы поднялись высоко над проезжей дорогой, на кряж, откуда увидели совсем иные дали. На этот раз конец удался Мусатову.

Именно Нико, а не кто другой, произнес простую фразу:

— Уехать тебе надо, Кирико, это я тебе говорю, Бабурия.

Он сказал это совсем тихо, потому что на галереях старого дома, как всегда, шла своя жизнь, и разговор этот не предназначался для чужих ушей.

«Старуха» уже разлила харчо по тарелкам, из которых поднимался густой пар, и Кира видела лицо Бабурии как бы в тумане. И он ей показался куда моложе, — таким, как в кадрах военных лет из фильмотеки, когда он вез через Ладогу мандарины для детей.

— В Пасанаури? — спросила Кира, с аппетитом принимаясь за еду.

— Нет, совсем. Из Тбилиси и, слушай, с Кавказа. Из группы уйти и уехать.

— А вы всё шутите… — улыбнулась Кира, отломив себе кусок пухлого лаваша и посыпав харчо пахучей травкой.

Она уже выпила полстакана молодого винца, и у нее немножко шумело в голове.

— Какие шутки? Я с тобой, как с дочкой родной, говорю. Пха… шутки.

Она поняла, покраснела, выпрямилась.

— Ну, Николай Эдишерович, давайте оставим это.

Мало ей Сердечковой, Сегала и остальных. Теперь Нико туда же.

— Серьезно тебе говорю, Кирико. Как отец родной говорю. Срочно уехать надо.

— Зачем вы так, Николай Эдишерович! Вы ведь ничего про меня не знаете, и жизни моей не знаете, которая меня уж и так пошвыряла. Я тоже на счастье право имею. Как все люди.

Она говорила совсем тихо, почти шепотом, потому что студент-сосед, как всегда, занимался с товарищами на нижней галерее, старая Симонидзе, снимая с веревок белье, перекрикивалась с соседкой, а во дворе под платанами мальчики играли в шашки.

— Счастье? Пха… Счастье, Кира, горячее бывает. А твое счастье холодное будет. Ты ложки не клади. Ешь. Нехорошо, Кирико, обижаешь, кушай. А ехать надо, слушай. Теперь, сегодня-завтра. Пока он не вернулся. Так будет легче и тебе, и ему, это я тебе говорю, Бабурия. Я все про тебя знаю, Кирико, ты не думай, люди говорили. Но ты сейчас уже другая, клянусь жизнью. Ты с людьми работала, со всеми нами работала. Я понимаю — экспедицию всю бросить — что такое? На тебя документы, у тебя хозяйство всей группы, понимаю. Кто близкий есть? — спросил он.

— Кто близкий? — спросила Кира тихо и зло. — Мусатов. Вот кто. А в детстве тетка его была да сестра.

— Хорошо за добро платишь, — тихо волновался Бабурия, — у него дочь растет, слушай. Ты без отца росла?

— Росла. Ну и что?

— Ай, нехорошо говоришь, — вздохнул Бабурия, — ты думаешь, Бабурия старик, ничего не понимает? Забыл все старик? Я бы тебе легенду одну рассказал, да, легенда… Но тебе сейчас неинтересно, знаю. Ты думаешь — радость нашла, жизнь свою нашла. А тебя ждет холод. Один только ххолод!

— Какой такой холод?

— На душе. С Виктором будешь в экспедиции туда-сюда, или совсем его из дому уведешь, ххолодно тебе будет, Кирико.

Помолчали. Нико уже выхлебал свою тарелку харчо.

— Что же вы предлагаете? — спросила Кира и поджала губы.

— Так я же тебе уже сказал, слушай! Уехать надо.

— Ну, ладно, давайте менять пластинку, — сказала Кира примирительным тоном.

Она повысила голос до нормального и заговорила о предстоящих съемках. И вдруг замолкла на полуслове, хотя Нико ее не перебивал.

Снова помолчали немножко.

— Ты у кого жила в Москве, Кирико?

— У одной женщины…

— Хорошая женщина, слушай, замечательная? Свой человек?

Кира молчала.

— Телеграмму дай, что едешь. Ты ведь замечательная, Кирико, за-ме-чательная!

Он сказал еще:

— Думаешь, мне тебя не жалко, дочка? Ай, жалко, клянусь жизнью, это я тебе говорю, Бабурия!

Улыбнулся и смахнул что-то с ресниц.

— В жизни, Кирико, нужно уметь героем быть. Большой, слушай, герой или поменьше герой, это — как жизнь подскажет, пха. Ой, жизень… жизень…

Она сказала:

— А вы жестокий, вы, оказывается, недобрый человек, Николай Эдишерович!

Но уже все предвидела, конечно: бессонную ночь сегодня здесь, на галерее, на раскладушке, под тяжелой и теплой буркой Нико. Нет, какие там слезы. Она будет глядеть на звезды и думать.

Кто сказал ей однажды: «Я верю в вас, Кира».

Не пришла ли пора доверие это оправдать?

Но как это возможно? И куда теперь? А может — никуда? Остаться? Принять подарок Варкеша — черный амулет?

Ведь не может же она экспедицию бросить, будто тифом заболела или ногу сломала. Или надо поступить именно так?

Пусть гневается добрый человек Нико, и пусть какой-то девочке, которую Кира видела лишь однажды, пусть ей будет скверно, как некогда было самой Кире?

Ведь это нелепость, вздор — завтра съездить в Пасанаури за своим чемоданишком, а в понедельник на ранней заре стоять на полупустом перроне и ждать битком набитого транзитного из Еревана на Москву?

Да, понедельник. А во вторник, самое позднее в среду, сюда вернется тот единственный, который нужен Кире. Этого не может быть попросту!..

Однако — будет.

Вот и кончился твой фильм, Кира. А жизнь твоя ведь только-только начинается…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

Пришла зима.

Как-то январским днем Мусатов, обогнув Комсомольскую площадь, свернул на глухую улицу и притормозил у двухэтажного дома с резными наличниками. На крыше за лето прибавилось четыре телевизионные антенны, а цветы на окнах разрослись.

Он поднялся на второй этаж, позвонил в обитую клеенкой дверь. В коридоре пахло свежевымытыми полами, на кухне плясала крышка закипевшего чайника.

Над оттоманкой — гитара, на столе — свежая буханка, а в стакане соска-пустышка с колечком. Печная дверца приоткрыта, в огне трещат дрова.

За сеткой кроватки что-то шевельнулось, завозилось, зевнуло. Голопузый малыш, в одной распашонке, привстал, кряхтя, уставился на гостя темными, как кофейные зернышки, глазами и улыбнулся во весь рот, показав два маленьких зуба.

— Здравствуй, Пал Палыч, — сказал Мусатов.

Скрипнула дверь, вошла Тоня, вытирая о передник руки.

— А, Виктор Кириллович, — удивилась и растерялась немножко Тоня. — Пришли, значит…

Она посмотрела на Мусатова снизу вверх, улыбнулась, покачала головой:

— Значит, пришли все же. Да вы садитесь. Я во вторую смену, ничего. А Павел скоро придет и Пашку понянчит. Он нянчит у нас, отец, когда я на работе.

Она очень смущалась, Тоня.

Мудрено ли? Ведь, кажется, договорились еще тогда, в конце октября, что не станет больше приходить и задавать вопросы.

— Да. Не картошка… — вздохнула Тоня.

Она смахнула прядь с лица и села рядом с гостем на оттоманку.

— А кино я ваше видела, — заговорила Тоня бойко, — про Нико Бабурию, видела, ну, это так… А я опять на стройке, — сказала Тоня, следуя за ходом своих мыслей и боясь, как бы Мусатов не спросил про то, о чем спрашивать ему бы и вовсе не следовало. — Опять я, Виктор Кириллович, малярю…

Она подняла захныкавшего было Пашу, закутала в одеяльце и посадила к себе на колени.

— Опять малярю, значит, а мы еще одно кино небольшое смотрели. Это кино комсомольцы снимали, ученики, вроде ваши, Кирка говорила… — сказала Тоня и прикусила губу.

Пашка улыбнулся и схватил Мусатова за палец цепкой, сильной пятерней.

— Значит, она вернулась, Антонина Карповна? И теперь в Москве?

Он говорил тихо, глухо, не глядя на Тоню.

Она молчала, отвернувшись к окну. Пашка снова принялся хныкать, Тоня вскочила, уложила Пашку и сунула ему в рот пустышку, чтоб не мешал.

— Да и не уезжала она никуда, Виктор Кириллович! Ну? Здесь. В Москве. Работает и к учебе готовится, и оставьте вы ее за ради бога, ведь успокоилась теперь. Вы ведь еще тогда, в октябре, мне сказали: «Всё. Не приду. И адреса искать не стану». Уехали. И вот опять, пожалуйста!

— Так ведь не картошка же, — усмехнулся Мусатов.

— Вы с дочкой помирились, Виктор Кириллович? — спросила Тоня, поглядев ему в глаза.

Он вздохнул и улыбнулся снежностью:

— Мы никогда еще не были так дружны. И всё пятерки у нее. Даже по математике!

— Ну вот. А жену я вашу видела по телевизору. Она про овощи свои рассказывала, как они под лампами здо́рово растут. Видная из себя женщина. Красивая. Ее-то вы и любите. Да, да. Ведь я цыганка-ворожея, — пошутила Тоня, — меня не проведешь. А Киру не ищите.

— Она меня совсем забыла?

— Не без того, — ответила Тоня, не соврав, — и слава богу. Ей было трудно, тяжело, когда она ко мне ввалилась тогда нежданно-негаданно. Я ведь вас ни в чем не упрекаю, Виктор Кириллович, ни в чем! — воскликнула Тоня горячо. — Потому что Кирка около вас человеком стала. И доказала тем, что вас же оставить силы в себе нашла. Но теперь не надо. Беда.

— Беда?

Тоня встала, и он встал.

— Нико Бабурия и тут рассудил правильно, — сказала Тоня твердо.

Вдруг ее глаза сверкнули по-цыгански и она поглядела на гостя, подбоченясь и чуть поведя плечом:

— Но как мимо любви пройти-то, а? Ведь это какой надо быть чуркой?

Он нагнулся и поцеловал ее руку.

— Ой, что вы… — засмущалась Тоня.

…На улице шел снег.

Он падал большими неторопливыми хлопьями, казалось, они не только с неба спускаются, но поднимаются с земли, прилетают со всех сторон, из лесов и полей, с берегов застывших рек, обволакивая город зыбким туманом, от которого слегка кружится голова, смягчая все линии, отдаляя людей и предметы, заглушая звуки.

Мусатов вышел на порог деревянного домика, а за белыми крышами, в пелене снежинок, летящих с неба, с земли, со всех сторон, призрачно выступало огромное строящееся здание, задевая облака.

Снег шел и шел, мохнатый, мягкий, как бы стараясь спрятать, утаить, замести чьи-то следы.

Кира работала во вторую смену, но ее обещали перевести в первую, потому что она собиралась поступить в строительный техникум. Ее подбивала на это дело Лида, угрюмая, целеустремленная Лида. Кире и верилось и не верилось, что она способна засесть за учебу в свои без малого двадцать четыре года, что сможет сдавать экзамены, а потом поступить в техникум и даже в институт, о котором принялась мечтать. Иной раз ей это казалось попросту сущим вздором, а были дни, когда она начинала так твердо верить в свои силы и возможности, что готова была поспорить с кем угодно: всё удастся, что задумано!

Впрочем, Тоня сказала правду — она была теперь спокойна, Кира, почти совсем спокойна.

Она стала носить на работу ту же спецовку и ватную стеганку, которые надевала для съемок на натуре. В первый раз, когда она ходила смотреть «Доброго человека», ей казалось, что она не выйдет из кино живая.

Однако — ничего. Уже раз пять или шесть смотрела.

В эпизоде «встреча сайгаков» у мальчика на ишачке, с ожерельем из цветов, георгины заткнуты и за уши. Это Кира придумала, и ей было сказано, что так, действительно, мальчик еще сказочней и забавней. На винограднике в Эвжихаше Кира увидела то, чего не замечал ни один зритель — в правом углу кадра стояла коробка от камеры, которую она же, Кира, забыла вовремя убрать. Только когда увидела коробку на экране, то вспомнила: ведь было же ей сказано: «Кира, уберите, а то еще в кадр попадет».

Больней всего было глядеть на караван «сайгаков», когда он появляется на горе́ и как бы огибает ее по нисходящей спирали, под звуки песенки про Элико. Эта песенка звучала еще дважды: где-то неподалеку от Крестовского перевала поперек шоссе бежал щенок кавказской овчарки — попросту клубок шерсти на коротких лапах. Бабурия затормозил с такой силой, что туристы, сидевшие на своих креслах, «клюнули носом», а из багажной сетки упала дыня и раскололась. Песенка обрывалась на полсекунды, а потом снова катилась дальше вместе с колесами автобуса. Музыка выражала движение, вечное движение. Колес ли? Воды ли? Времени ли?

Было грустно, что не успели снять общий план Эвжихаша. Там виднелся бы, наверное, домик за низкой оградой с охапкой хмеля. А может, и к лучшему, что не видно?

Как бы там ни было, а Кира настолько уже была спокойна, что могла почти без волнения смотреть фильм «Добрый человек» и в седьмой раз…

…Она взяла билет в кассе и прошла в зал.

Кинотеатр был маленький, он находился рядом со строящимся районом, где воздвигался огромный, на две тысячи мест, новый кинотеатр, оборудованный по последнему слову техники и архитектуры.

Здесь же было тесно, душновато, тепло.

Теперь, зная картину уже наизусть, Кира не следила за последовательностью кадров, — ее интересовала больше основная мысль, идея, задача, то, ради чего был сделан фильм. И чем больше она его смотрела, тем яснее понимала, что́ именно хотел сказать автор всякому, кто зашел в маленький кинотеатр и купил билет в кассе за два рубля.

Шофер Нико оказался неуязвим, и ленинградская бомба, влетевшая в кадр, не только не сумела убить человека, но даже его улыбки и вечной веселости. Он вышел из ужасающей войны не ожесточившись — еще крепче уверовав в торжество добра. А то, что он кондуктор, всего-навсего кондуктор или водитель, так и водитель, и кондуктор — нужный на свете человек.

Всегда с людьми, всегда в пути, всегда готовый помочь каждому, верящий в теплоту души и в то же время могущий осудить (и сурово!) недостойного. О, он совсем не прост, Нико Бабурия. И не таким ли хочется видеть каждого советского человека?

Может быть…

Недаром же в конце фильма Нико Бабурия увидел далекую звезду.

Тут тоже все обычно, и символ раскрывается в повседневности очередного рейса. Нико привез своих пассажиров к подножью залитой солнцем горы, и люди толпой поднимаются вверх обозревать просторы.

Внизу на шоссе Нико Бабурия остался в своем «сайгаке». Он ждет. Он немножко устал. За рейс устал, за лето, за время съемок, вообще утомился немного.

И задремал в притихшем пустом автобусе с поклажей в сетках, с одеждой на крючках.

Он дремлет, склонив голову к своей баранке, немолодой, седеющий; морщинки обозначились у глаз и возле рта.

Ветерок шевелит его поредевшие волосы, и мохнатый шмель, влетевший в окошко, вьется вокруг его головы.

Там, на горе, туристы стоят на фоне быстролетящих облаков и такие видят дали, такой простирается перед ними Кавказ… а Нико дремлет. И вдруг проснулся, уже с улыбкой, — автобус полон людей, а он и не заметил, как они вошли и заняли свои места!

Ехать! Ехать! Ай, да-ра-гие!

Вьется дорога. Блестящая от шквального ливня, который уже прошел. В асфальте отражается небо, и кажется, что автобус, полный людей, не едет, а летит.

Нико за рулем. Он, как всегда, часто нагибается к микрофону, чтоб поправить экскурсовода, или за тем, чтобы пошутить.

Вот и вечер. Небо искрится.

Нико Бабурия за рулем смотрит вдаль.

И вздрагивает с улыбкой, такую огромную он видит звезду!

Она влетает в кадр, летучая звезда, прочертив по небу золотую дугу. Да, нелегко было оператору поймать и снять даже на чувствительную пленку, даже длиннофокусным объективом эту великолепную, лучистую, далекую звезду, да так, чтобы она казалась совсем близкой.

…Кира вышла из кинотеатра прямо в метелицу.

Ветер забирался в рукава и за шиворот, снег залепил лицо.

Она побежала к остановке троллейбуса.

Как она удивительно спокойна сегодня и весела!

Дула на руки и притоптывала на остановке. А в троллейбусе согрелась в тесноте.

Она вышла возле Зоопарка и снова побежала, чтоб скорей укрыться от сырой метели.

Вот и кирпичный с узкими окнами дом, где теперь живет Кира, вот и подворотня.

У края тротуара стояла чья-то «победа», занесенная снежком.

На лестнице Кира стряхнула мокрый снег и стала подниматься. Высокая, красивая старуха в пуховой шали и в валенках — мать Павла Карманова — спускалась вниз.

Она сказала:

— К тебе, Кира, гость. Уж час, как дожидается.

— Гость?

И замерла. Она не стала спрашивать, что за гость. И так поняла. Какие еще к ней гости?

И как до парадной добралась, и как открыла ее ключом, и как прошла коридором до комнаты — ничего не знала!

Постояла у двери, чтоб отдышаться, стянула с головы платок.

Вздохнула. Толкнула дверь. Вошла.

У стола, в расстегнутом пальто, с шапкой и портфелем в руках, сидел громоздкий Василий Максимович Михеев, о существовании которого Кира уже и позабыла.

Он покраснел, ее увидя.

Да, изменилась, повзрослела: складочка меж бровей; и губы другие, и взгляд — не детские, взрослые.

Изнывая от нежности, он встал и взял в свои большие, теплые руки ее — маленькие и холодные.

— Я вас искал давно, Кира Антоновна. И вот удалось наконец…

Она высвободила руки, не торопясь сняла пальто, повесила его на гвоздь около двери, вдруг резко обернулась: а не посланцем ли он пришел?

Василий Максимович молчал и глядел на нее сквозь очки.

— Здравствуйте… — сказала она наконец и опустилась на стул.

Он спросил, робея:

— Ну как вы? Что вы?

Она вздохнула и сказала, что все у нее хорошо. Работает. Учиться тоже думает.

— В техникум собираюсь… хотела бы… — сказала Кира, глядя перед собой.

— В какой-нибудь особенный? — тихо пошутил Михеев.

Ему все было безразлично, лишь бы о чем-нибудь с ней говорить.

— Нет, зачем, в обыкновенный строительный.

Вот так.

И посмотрела ему в глаза.

— Я ни о чем не стану вас спрашивать, — сказал Василий Максимович, помолчав и страшно волнуясь.

Он сказал, что живет сейчас совсем один: тещу похоронил в конце осени, она скончалась неожиданно. Сын у Глущенок, у Кати.

— Он был бы с нами, Кира Антоновна, если бы вы согласились…

Был короткий миг, когда на Киру пахнуло каким-то своим, обжитым уютом, и вся эта чужая комната с образами в углу, с кушеткой за ширмой — все куда-то отодвинулось. Но это был совсем короткий миг.

— Я подумала… — улыбнулась Кира. — Нет, Василий Максимович, нет и нет!

— Но почему же? — спросил он робко и печально.

— Да потому, что я уже ни с чем не спутаю настоящее. Я имею в виду счастье. Я имею в виду любовь. Я подожду. Мне еще не так много лет. Может, встречу? Ведь бывает? Ну а если нет, — развела она руками, — учиться да трудиться буду и… снова ждать! Я думаю, что у меня наладится жизнь. Я верю, знаете ли, в себя. Очень верю.

Он встал, застегнул пальто.

— Что ж, будьте счастливы, Кира Антоновна, — сказал он.

Она снова улыбнулась, и теперь ямочки обозначились на ее щеках.

— Постараюсь, — ответила Кира, — изо всех сил!

Примечания

1

Пион — так ученики называют в школе учителей.

(обратно)

2

«Кристлер-сикс» — марка автомобиля.

(обратно)

3

Ажан — полицейский.

(обратно)

4

«Ситроэн» — марка автомобиля.

(обратно)

5

«Шевроле» — марка автомобиля.

(обратно)

6

Четырнадцатое июля — национальный французский праздник, годовщина разрушения Бастилии в начале Великой французской революции.

(обратно)

7

Шарантон — городок под Парижем, где находится сумасшедший дом.

(обратно)

8

Здесь и далее — курс денег до 1 января 1961 г.

(обратно)

Оглавление

ПАРИЖ — ВЕСЕЛЫЙ ГОРОД

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

МАЛЬЧИК И НЕБО

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

КОНЕЦ ФИЛЬМА

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

    ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ВМЕСТО ЭПИЛОГА

    ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

*** Примечания ***