Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом [Джон Диксон Карр] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Джон Диксон Карр Жизнь сэра Артура Конан Дойла Человек, который был Шерлоком Холмсом

Предисловие

«На него наводила ужас мысль об уничтожении документов, особенно касающихся тех дел, с которыми он был связан в прошлом, — пишет доктор Ватсон. — Только раз в год или два он собирался с силами, чтобы записать их краткое содержание и привести в порядок… Из-за этого документы накапливались из месяца в месяц, вся комната загромождалась пакетами с рукописями, которые ни в коем случае нельзя было жечь и которыми мог распоряжаться только хозяин».

Доктор Ватсон имел право говорить так о своем собственном создателе. К моменту смерти сэра Артура Конан Дойла в 1930 году в Уиндлшеме по всему дому, не говоря уж о зашторенном красными занавесками кабинете, собралось огромное количество бумаг. Однако к 1946 году все они были обработаны и приведены в порядок. Поскольку большинство материалов никогда не публиковалось, биографу необходимо сделать несколько вступительных замечаний.

Это — история жизни, полной приключений, иногда даже мелодрам. Пускаться вскачь и рисовать все в ярких красках означало бы неверно представить самого этого человека. И, пожалуйста, не надо думать, будто эта книга — вымысел или же биография в форме романа.

Факты — упрямая вещь. События описываются здесь именно так, как они и происходили. Если говорит Конан Дойл, то это — его собственные слова, почерпнутые нами из писем, записных книжек, дневников, подлинных газетных публикаций или из писем, обращенных к нему. Когда описывается обстановка в комнате, приводится сцена во время грозы или когда он царапает заметки на театральной программке, — всему этому есть документальные подтверждения.

В текст включены даты всех важных писем и документов. Когда речь идет о временах отдаленных, переписка является единственно подлинным отражением жизни (всего насчитывается, например, 1500 его писем матери). Мемуары же носят расплывчатый и порой неточный характер. Даже автобиография человека может содержать неточности, когда он оглядывается назад. Но там, в старых бумагах, царят живые эмоции; это именно то, что он чувствовал в то время, когда в жилах быстро бежала кровь. Это — сама правда. Эти письма заботливо сохраняли его мать, брат Иннес, сестра Лотти, дети и прежде всего покойная леди Джин Конан Дойл.

Но мы имеем дело не только с прошлым. Самую большую признательность я должен выразить господину Адриану Конан Дойлу, на протяжении двух лет помогавшему мне в работе, которую без его содействия я не смог бы осуществить; почти в такой же мере это относится к господину Деннису Конан Дойлу и мисс Мэри Конан Дойл.

От всей души я хочу поблагодарить господина X. Сарджента из Центральной библиотеки Портсмута за протоколы ее заседаний, которые дали нам возможность установить личность доктора Ватсона; моего старого друга господина Ривза Шоу, сменившего Гринхоу Смита н^ посту редактора журнала «Стрэнд», за письма Гринхоу Смиту; госпожу Реджинальд Смит, чей муж тесно общался с Конан Дойлом в фирме «Смит, Элдер энд К°»; доктора Кэткарта Брюса и доктора Карнеги Диксона, каждый из которых хорошо знал Джозефа Белла. Благодарю также сэра Хьюма Гордона; подполковника Артура Вудроффа; господина С.В. Хэрна; сотрудника британского посольства в Вашингтоне господина Рональда Р.Б. Бэннермэна; госпожу Барбару С. Виндзор, племянницу майора Артура Гриффитса; господина Дж. Дж. Кьюбитга; господина Дж. Норриса Эванса; господина Бэйсила Готто; господина Лайонела Джайлса; лорда Горелла; а также всех, кто прислал мне письма, любезно предоставив информацию и свои предложения.

Ну и конечно же архивы, в которых хранятся подлинные голоса прошлого. Если Г. Дж. Уэллс выражал удовольствие, король Эдуард VII представлял новый закон или Уильям Дж. Бернс высказывал предположение о существовании заговора — за всем этим мы можем проследить благодаря документам. В основном мы имеем дело с событиями 1869–1919 годов. Мне пришлось лишь отредактировать материалы и систематизировать их.


Джон Диксон Карр

Глава 1 ПРОИСХОЖДЕНИЕ

Однажды в летний полдень 1869 года среднего возраста джентльмен сидел за акварелью в маленькой, вычищенной столовой рядом с кухней в доме номер 3 на улице Сьенес-Хилл-Плейс в Эдинбурге. Он размышлял о событиях последних двадцати лет.

Это был высокий мужчина с шелковистой, спадающей на жилет бородой, густой шевелюрой, обрамляющей лоб, и манерами слишком скромными и робкими для человека столь незаурядной внешности. Его жена старалась, чтобы он был одет хоть небогато, но прилично. Лишь в его глазах, когда он поглядывал по сторонам и в направлении кухни, можно было заметить выражение юмора и проницательность.

Рисовать было темно. Над Эдинбургом нависла дымка, дул восточный ветер, монотонно моросил мелкий дождь. Но не это явилось причиной, по которой человек в долгополом фраке отложил в сторону кисть, стараясь не запачкать красками дубовую кухонную мебель Мэри. Через приоткрытую дверь в соседнюю комнату он слышал глухие хлопки щетки о каминную решетку, которую чистила его жена. За этими звуками слышались слова, которыми она поучала их десятилетнего сына Артура.

««Рада заметить, мой милый мальчик, что Холдер намного улучшил твой французский, — говорила Мэри. — Если не возражаешь, сейчас мы обратимся к предмету не меньшей важности».

Итак, Чарльз Элтамонт Дойл оглядывал свою прошлую жизнь.

Он вспомнил себя, когда двадцать лет назад прибыл из Лондона на железнодорожную станцию среди зеленых лугов. Поскольку он был младшим сыном в знатной семье, его перспективы казались неплохими. Его назначили помощником господина Роберта Мэтисона, возглавлявшего ее величества Управление работ, с первоначальным окладом 220 фунтов стерлингов в год. Обратите внимание — первоначальным! Архитектор по профессии, Чарльз Дойл полагал, что обязанности его будут главным образом связаны с архитектурой. Поэтому у него должно оставаться много, свободного времени, чтобы уделять внимание занятиям живописью, к которой у него был талант, как это делали братья. В голове роились планы, связанные с божественными, комическими, гротескными сюжетами. Он с интересом осваивал Эдинбург и писал отцу длинные письма с чернильными зарисовками. На него произвел сильное впечатление возведенный на скале серый замок; он восхищался высокими, спускающимися с гор домами Кэнонгейта, «своего рода рая для влюбленных в живописные пейзажи», но его оттолкнул вид дворца Хоулируд, который чем-то напоминал ему то ли тюрьму, то ли сумасшедший дом.

Людям, с которыми он встречался (большей частью благопристойные католики), нравился этот застенчивый молодой человек, а ему нравились они. Но некоторые черты шотландского характера поначалу сильно озадачивали его.

Он никак не мог забыть свой первый новогодний вечер, когда после продолжавшихся до полуночи торжественного чаепития и бесед на религиозные темы весь Эдинбург вдруг настолько невероятно запьянел, что к двум часам на улицах как будто начался шабаш ведьм. Шумные толпы шотландских горцев, появившись неизвестно откуда, плясали в гостиной госпожи Макдональдс. Испытывая нехорошие предчувствия, Чарльз вызвался проводить до дому двух юных особ.

«Дорогой сэр, — сказал его друг господин Маккарти, вынимая из кармана кастет, — возьмите это. У меня есть еще один для себя».

«Вы думаете, придется драться?»

«Конечно, дорогой сэр. Размозжим башку каждому, кто попытается напасть на нас; и я не сомневаюсь, что мы благополучно проводим девчат».

А потом, в августе 1850 года, произошло великое событие, всколыхнувшее весь его патриотический пыл. Да, действительно, большая часть утомительной работы, из месяца в месяц состоявшей из вникания в пустяковые детали, ложилась на его плечи. В восемнадцать лет он был слишком восторжен, чтобы замечать это. Королева и принц Альберт с детьми собирались нанести визит в Эдинбург.

С крыши дворца Хоулируд, куда он поспешил, чтобы стать свидетелем подъема флага, Чарльз Дойл видел пары подходившего к станции поезда. Гонцы в ярко-красном проскакали вперед, чтобы очистить путь. Огромная толпа на холме, размахивая белыми платками, орала приветствия приближающемуся паровозу. Когда королевские экипажи с шумом въехали на территорию дворца вслед за холеными лошадьми, Чарльз подумал, что молодая королева Виктория «не очень хорошо выглядит, и лицо красное». Однако она легко и без посторонней помощи выпрыгнула из экипажа. А эхо от пушечного салюта все еще доносилось со скалы, на которой стоял замок.

Тем не менее в те давние времена Чарльз Дойл никак не мог избавиться от приступов тоски по дому. Он скучал по отцу, по трем братьям и сестре Аннетт. Каждое письмо от брата Ричарда — Дика Дойла, ведущего художника журнала «Панч», — нагоняло чувство одиночества.

«Как же ты живешь среди этих шотлашек?» — спрашивал он. Дик, будучи истинно светским человеком, нарочно притворялся, будто верит в то, что все шотландцы спустились с гор и продолжают заниматься людоедством в пещерах.

«Я полагаю, — писал Дик, — ты слышал от господина Уильямса о компании «Смит энд Элдер», которая пригласила меня на обед, чтобы познакомить с автором «Джен Эйр». Это маленькая, изящная, умная женщина лет тридцати, которую звать мисс Бронте, дочь священника из графства Йоркшир. Туда же был приглашен Теккерей».

И далее в том же письме:

«Кажется, уже после твоего отъезда в Шотландию Эванс пригласил меня на обед в Благотворительное общество продавцов газет. Там председательствовал Чарльз Диккенс, который выступил с замечательной речью, присутствовали Лак, Физ, Лемон, Ли и др. Эта компания и господин Питер Каннингэм отправилась потом вместе с Диккенсом в таверну «Радуга» на Флит-стрит и допоздна поднимала там тосты под херес и анчоусы».

Вот они, краски и сияние большого света! Однако у Чарльза такие письма еще живее вызывали в памяти образ его отца Джона Дойла.

Джон Дойл, король политических карикатуристов, восседал среди отполированных дубовых панелей и серебряных ваз в доме номер 17 на Кембридж-Террас, Гайд-парк. Он был так похож на старого герцога Веллингтонского, что, как только появлялся в парке на лошадях, его начинали приветствовать. «Лорд Джон» или «Генерал-губернатор» — звали его сыновья, однако чаще всего за глаза.

Этот Джон Дойл, происходивший из ирландских католических мелкопоместных дворян-землевладельцев, приехал в Англию из поместья, которое разоряли принимавшиеся на протяжении жизни поколений законы, направленные против католиков. Его семья была старого норманнского происхождения и получила вотчину в Ирландии в первой половине XIV века. Он был художником. Когда Джон прибыл в Англию, все его имущество состояло из трех ценностей: картины Ван Дейка, которую не хотел продавать, нескольких приборов фамильного серебра XVII века, ступки и пестика для приготовления домашних лекарств. Мир сильно изменился с тех пор, когда эти нелепые предметы могли украсить пустую комнату. Он покорил Лондон своими острыми карикатурами, которые он подписывал псевдонимом Н. В. Это были насмешливые и тонкие рисунки, тогда как другие карикатуристы довольствовались изображением общественных деятелей надутыми шутами, скатывающимися с лестницы. Рисовать своих политических оппонентов таким образом Джону Дойлу никогда бы не пришло в голову, точно так же, как он не мог себе представить, что он хватает одного из своих гостей (скажем, покойного Вальтера Скотта) и спускает его с лестницы после спора за обедом.

Его жена, Марианна Конан, умерла. Своих четырех высокорослых сыновей — Джеймса, Ричарда, Генри и Чарльза — он научил держать кисть и карандаш и воспитал их благочестивыми католиками.

Посторонние иногда удивлялись, что столь тонкое художественное чутье, такая сатирическая улыбка могли скрываться у Джона Дойла за величественной манерой держаться. В его работах были некоторые причудливые черты, которые потом столь эффективно раскрылись в акварелях его сына Чарльза.

Но тоска по дому оставила Чарльза в Эдинбурге. В 1855 году Чарльз Дойл женился на мисс Мэри Фоли.

Невесте было всего семнадцать лет. Младшая дочь овдовевшей ирландки-католички, в доме которой почти с самого начала арендовал жилье Чарльз, Мэри в возрасте двенадцати лет была отправлена учиться во французскую школу. Вернувшись уже взрослой, она привлекла его внимание. «Дерзкая девчонка» — называл он ее за жизнерадостный и веселый характер. Невысокая, сероглазая, с мягкими, разделенными пробором волосами, которые спадали за уши, она в каждом своем жесте была полна ирландского очарования. Добрые шотландские матроны были удивлены, узнав, что девушка хорошо знала французский, а хобби ее — геральдика. Несколько необычным было ее хорошенькое лицо, но оно отражало глубинные пружины ее натуры: неистовая гордость за свое происхождение, жизнь в бедности, которая вызывала порой отчаянные слезы.

«Я признаю, что семейство Дойлов, — говорила она, вытягиваясь в полный рост в пять футов и один дюйм, — это джентльмены старинного происхождения. Но мы, с другой стороны, происходим от феодального дворянства».

И далее:

«Пожалуйста, заметьте, что имя моей матери при рождении было Кэтрин Пэк. Ее дядей был генерал-майор сэр Деннис Пэк, который командовал бригадой Пэка в битве при Ватерлоо. И, как все знают или должны знать, в семнадцатом веке семья Пэк была соединена брачным союзом с Мэри Перси Баллинтемплской, наследницей ирландской ветви семьи Перси из Нортхамберлэнда».

«В том деревянном ящике — и не перебивайте меня! — хранятся документы о нашем происхождении, поколение за поколением, шесть сотен лет. От женитьбы барона Генри Перси на Элеаноре, племяннице короля Генри III».

Родословная, однако, мало помогала молодой семейной паре, которая жила на оклад Чарльза в 220 фунтов стерлингов в год. Бедность затягивала петлю на растущей семье. После рождения первого ребенка, девочки («Мэри приходит в ужасную ярость, когда говоришь, что ее младенец точно такой же, как и все другие дети»), в следующие годы родились еще две девочки и мальчик.

Хотя он напряженно трудился в Управлении работ, занимая должности клерка, архитектора, строителя, молодому мужу никак не удавалось много подработать своими рисунками. Чарльз Дойл скорее раздал бы свои рисунки, чем наносить своим друзьям невыносимое оскорбление, пытаясь с их помощью продать их. Если лондонский редактор месяцами тянул с оплатой принятого и использованного скетча, Чарльз предпочитал обо всем забыть и не требовать оплаты долга.

Он старался относиться ко всему этому с юмором. Но когда встал вопрос о получении им правительственного поста в Лондоне, Чарльз излил все свои чувства в письме своей сестре Аннетт.

«К моему величайшему ужасу, — писал он, — меня осаждают снобы из лондонского офиса, которые определенно ничего не поймут и, может быть, даже будут смеяться надо всей теорией строительства и над техническими терминами, используемыми здешними строителями, и для которых кирпич представляет собой неизвестную величину. Главное счетное управление просто не для меня. Но если нынешняя вакансия каким-то образом связана с композицией, письменной или архитектурной работой, при которой я был бы предоставлен самому себе и старался бы изо всех сил без постороннего вмешательства, я бы без колебаний согласился на эту должность».

Чтобы заработать деньги, раздраженно добавлял Чарльз, он вынашивает пока смутную идею уехать копать золото в Австралию. Однако это было отступлением от реальности; он никогда не уезжал из Эдинбурга.

Но хуже всего было тогда, когда лондонские друзья, брат Дик в костюме из тонкого сукна и в накрахмаленной рубашке или благожелательный и седовласый господин Теккерей навещали их, чтобы посмотреть, как они живут. Тогда надо было притворяться, будто никто (прежде всего они сами) не замечает ветхого дома или прогнутого дивана. Чарльзу было жалко Мэри, которая, подавая обед, проглатывала унижение. Но может быть, это беспокоило ее меньше, чем его. Потому что она не только была дочерью Кэтрин Пэк, но и воинственной ирландкой, для которой «будьте вы все прокляты!» и которая ни в грош не ставит чье-либо мнение.

Чарльз тревожился за ее здоровье. Иногда кажется, жаловался он, что ее может сдуть порывом ветра. Тем не менее она справилась со сменой нескольких небольших домов, в которые они переезжали, — на Нельсон-стрит, Пикарди-Плейс, Сьеннес-Хилл-Плейс, Либертон-Бэнк и опять на Сьеннес-Хилл-Плейс — и родила еще двоих детей. Ничто, казалось, не беспокоило ее после того, как 22 мая 1859 года в доме на Пикарди-Плейс у них родился сын Артур (кумир ее сердца).

Итак, через десять лет после рождения сына и через двадцать лет после того, как он приехал в Эдинбург, Чарльз Элтамонт Дойл, сидя в маленькой убранной комнатке рядом с кухней на Сьеннес-Хилл-Плейс, отложил в сторону кисти. Голоса жены и сына стали громче, и он слышал их лучше, несмотря на шум дождя.

Хотя дверь в кухню была полузакрыта, он мог представить себе Мэри, держащую в одной руке каминную щетку, а в другой — перчатку с тлеющими углями, и мальчика, сидящего на краю стола и болтающего ногами, одетыми в гольфы. Щетка и перчатка были быстро отложены в сторону, а Мэри достала из шкафа большие листы картона, здорово разрисованные и раскрашенные в Лондоне братом Джеймсом.

Мэри:

«Опиши мне герб, который изображен на этом листе».

Мальчик ответил моментально и без запинки, как отвечают, когда хорошо знают таблицу умножения.

«В серебре, — сказал он, — пояс, украшенный зубцами лазурного цвета, между двух голов в чернеди».

«И чей же это герб?»

«Нидхэм, Мадам».

«О! Молодец! Теперь опиши вот этот герб».

«В красном, — уверенно начал мальчик, — шеврон, находящийся в окружении орнаментов пятилистника». Тут он запнулся, но потом быстро и уверенно продолжил: «Десять пятилистников, четыре и два — в главном серебряном цвете».

«Так. А это чей герб?»

«Барклэй, Мадам».

«Теперь вот этот. И, пожалуйста, подумай, прежде чем говорить».

«В золотом, — уверенно заявил мальчуган, — на красном поясе пятиконечная звезда между… между…» Наступило тягостное молчание.

«Артур! А на этом щите тоже! Что ты говоришь?»

«Нет, это не пятиконечная звезда. У нее шесть концов; это звезда лучами!», Послышался шум, как будто кто-то в возбуждении танцевал на каменном полу.

«Пожалуйста, Мадам, можно я поправлюсь? В золотом на красном поясе звезда лучами между двумя лазурными полумесяцами».

«Вот так лучше. И чей же это герб?»

«Томаса Скотта из Нэрли, Мадам».

«Томас Скотт из Нэрли. Это твой двоюродный дедушка, мой мальчик. Никогда об этом не забывай».

Этот герб напоминал о пограничных налетах, и не только о них. Шотландцы Нэрли, в графстве Килкенни, были кадетским отрядом шотландцев Хардена, которые отправились в Ирландию в XVII веке. Они были родственниками сэра Вальтера Скотта. Чарльз Дойл представлял, как сердце мальчика переполнялось гордостью, когда Мэри рассказывала ему об этом. Из находившейся наверху колыбели раздался пронзительный крик их младшей дочки Кэролайн, которую звали просто Лотти. Аннетт, которой было уже почти четырнадцать лет, поспешила ей на помощь, а маленькая Констанца потопала за ней.

Что касается Артура, то Чарльз так писал в письме Дику всего несколько месяцев назад: «Мне кажется, Мэри уделяет ему достаточно внимания». И это было действительно так. Она обожала мальчика, а он обожал ее. И если она не скребла полы, не торговалась с мясником и не мешала кашу, одновременно держа в другой руке и читая «Ревю де Дё Монд», эта маленькая леди — и молодая, и слишком моложаво выглядевшая для того, чтобы носить белую шапочку матроны, — бесконечно рассказывала ему о его славной родословной, возвращаясь вплоть до Плантагенетов. Для мальчика, слушавшего с широко открытыми глазами, фигура Эдуарда III при Креси, должно быть, путалась с сэром Деннисом Пэком, командовавшим бригадой дивизии Пиктона в сражении при Ватерлоо, или с адмиралом Фоли в битве на Ниле.

У нее были свои убеждения и в том, что касается поведения, так что она втолковывала ему их, даже когда готовила кашу: «Бесстрашие — удел сильных, а смирение — слабых», «Рыцарство в отношении всех женщин». Расписанные золотом, как знамена, имена великих висели в маленькой комнате, а в воображении обоих повсюду были рыцари.

Когда-то Чарльз Дойл лелеял надежду сделать из своего сына удачливого бизнесмена, который хорошо владеет арифметикой: это как раз то, чего не хватало ему самому. Но эта надежда выглядела сейчас едва ли осуществимой, ибо мальчик не проявлял склонностей к арифметике. Среди писателей его раннее восхищение капитаном Майн Ридом с его буффало и индейцами сменилось увлечением сэром Вальтером Скоттом, хотя, кажется, единственная книга, которую Артур читал и перечитывал, была «Айвенго». В нем также проснулся аппетит анаконды и неутолимая жажда драться, что озадачивало его отца и доставляло удовольствие матери, когда перепачканный грязью победитель с самодовольным видом возвращался домой.

Такие склонности вызвали бы одобрение и старого Майкла Конана. Они назвали мальчика Артуром Конан Дойлом в честь двоюродного деда, который был острым критиком-искусствоведом и редактором журнала «Арт джорнэл», а сейчас жил в Париже на авеню Ваграм.

«Чарльз, мы не должны забывать о дворянском происхождении твоей семьи», — говорила Мэри. При этом она сердито топала ногой.

«Почему ты улыбаешься, Чарльз? Разве это не правда?»

«Нет, нет, дорогая. Я улыбаюсь просто потому, что ты такая ярая защитница генеалогии».

«А почему бы нет, скажи на милость? На мне лежит такая обязанность. И на тебе тоже. В конце концов, Конаны — наследники герцогской династии Бретани».

Двоюродный дедушка Майкл Конан, который послал мальчику свою первую иллюстрированную книгу о королях и королевах Франции, был немало позабавлен литературной композицией, выполненной господином Артуром в пятилетием возрасте. Композиция состояла из мечей, ружей и пистолетов, с которыми бенгальского тигра бесстрашно преследовали и загоняли в пещеру. Дедушка Конан тоже высказал определенные взгляды в отношении образования парня. «Убеди его, — грохотал он, — в необходимости решить этот больной вопрос с арифметикой. Убеди его в нужности умножения, деления, правила трех и заставь практически заняться географией. Скоро я познакомлю его с географическими картами».

Для будущего образования дедушка Конан советовал избрать Иезуитскую школу.

Итак, молодой Артур, выглядевший в том 1869 году далеко не ангельски, прибыл домой на первые летние каникулы из Ходдер-Хаус, подготовительной школы к великолепному иезуитскому колледжу в Стоунхерсте. Еще год-два — и он поступит в сам Стоунхерст. Слава Богу, его отец вознес страстную молитву и тем самым сохранил свое влияние. Мэри с ее состраданием и упрямством, как он иногда подозревал, не была истинной католичкой.

Что касается самого себя, то, как признавал теперь Чарльз, после его последнего обращения к Дику, который был бессилен, он не получит никакого повышения. Он останется человеком, который может работать на чьи угодно интересы, за исключением своих собственных.

За двадцать лет его оклад в Управлении работ вырос с 220 фунтов стерлингов до королевской суммы в 250 фунтов. Правда, иногда его рисунки приносили ему еще до сотни в год. Он спроектировал фонтан во дворце Хоулируд и великолепный оконный переплет для собора в Глазго. Но где же были теперь все его прекрасные мечты?

Его отец Джон Дойл умер в январе прошлого года. Чарльз испытывал ужасные опасения, что поездка в Эдинбург, тем более в отвратительную погоду, могла ускорить конец «Лорда Джона». Джеймс заверил его, что все эти опасения — ерунда, но так или иначе они оставались. Он не сомневался, что дом на Кембридж — Террас, где многое напоминало о танцах и уроках фехтования под резным потолком, останется таким же, как и был. Дик после долгой-предолгой ссоры с журналом «Панч» стал нештатным художником-иллюстратором. Джеймс издавал газету «Кроникл оф Ингленд» и сам ее иллюстрировал. Генри, близкий друг кардинала Вайзмана, в этом году был назначен директором Национальной галереи Ирландии.

Добрые, любящие ребята! «Генерал-губернатор» гордился бы ими!

Чарльз Дойл все больше и больше уходил в себя. Он полюбил рыбалку, потому что она отвлекала его от этого суетного мира. Для семьи он становился странным долгобородым чудаком с утонченными манерами, непричесанным аристократом. Каждый день он проходил долгий путь от дома до работы во дворце Хоулируд и обратно, рассеянно поглаживал детей по голове, примерно так же, как гладил кошек. В рисовании его воображение переключалось с комических и таинственных сюжетов на гротескные и даже ужасные. Сейчас на мольберте перед ним была одна из таких почти законченных акварелей. В мрачных синих и белых красках она изображала ужасных тощих чудовищ с вращающимися глазами, которые, размахивая руками, прыжками гнались по погосту за насмерть перепуганным ребенком, только что добежавшим до кельтского креста.

Темные силы и избавление от них, сдутые листья перед лицом дьявола. Он хотел назвать эту картину «Спасительный крест». В его голове роились и другие подобные образы, выполненные в бледных оттенках кривыми линиями. Может быть, не следовало возиться с этой работой, которая не будет пользоваться спросом, в то время как у бедной суетливой Мэри было столько дел, но вся работа в мире сейчас казалась ему почти бесполезной.

А кроме того, было гораздо приятнее отправиться на рыбалку.

Глава 2 УЧЕБА

В Стоунхерсте, графство Ланкашир, Артур Конан Дойл с чувством собственного достоинства уселся писать письмо матери.

Ему было пятнадцать лет, он учился во втором высшем классе Стоунхерста и так быстро рос и раздавался в ширину, что это вызывало не только беспокойство, но и сильную тревогу мистера Келлетта, опасавшегося, как бы не лопнула его одежда.

Сам Артур ни о чем не беспокоился. Его не интересовали портновские дела, за исключением того, что он выклянчивал у матери прислать ему хороший новый галстук, а одежда для крикета не имеет значения, пока подходит и его старая. У него было широкое, но худощавое лицо, волосы напомажены кремом, который ему давала Мадам, и он собирался написать достойное письмо. «Надеюсь, — писал он, — вы всем довольны и у вас такая же хорошая погода, как у нас. В понедельник на Масленой неделе у нас состоялся матч, и мы одержали великолепную победу. Они набрали 111 очков, а мы 276, и я внес свой вклад в 51. Когда я буду жить в Эдинбурге, мне бы хотелось вступить там в какой-нибудь крикет-клуб. Это замечательная игра, она больше помогает человеку стать здоровее и сильнее, чем все доктора в мире. Думаю, что я бы мог занять место в числе одиннадцати в любой команде Эдинбурга.

Я теперь становлюсь очень богатым благодаря щедрости папы и дедушки. Поблагодари их от меня. Поскольку у меня сейчас такой достаток, может быть, ты могла бы прислать мне два шиллинга до 18 июня».

Здесь он остановился и задумался над своим последним предложением. Оно было не совсем верно; духовные отцы иезуитства назвали бы это нелогичным выводом.

«Потому что в этот день, — поспешил он объяснить, — мы едем в Престон, чтобы смотреть колоссальный матч по крикету, который там состоится, и боюсь, нам придется обедать за свой счет. Не помню, писал ли я тебе в последнем письме о моих успехах в занятиях, но в этом семестре я на втором месте и по всем предметам учился лучше, чем в прошлом семестре».

В целом годы, проведенные им в Ходдер-Хаус и Стоунхерсте, были счастливыми. Он просыпался каждое утро в шесть часов под назойливый грохот шагов полицейского по общежитию. Он привык к отсутствию отопления в классах, когда декабрьский ветер свистел сквозь щели, которые, как мрачно намекали, были нарочно сделаны в стенах, чтобы создать дискомфорт для мальчиков.

В Стоунхерсте, под двумя башнями-близнецами, возвышавшимися на местности, намного удаленной от какого-либо города или железнодорожной станции, духовные отцы поддерживали железную дисциплину. Достижения в учебе вознаграждались «хорошими» завтраками или ужинами в холле с мраморным полом и галереей для музыкантов. От наказаний тяжелой резиновой дубинкой, которая называлась толли, кисти рук чернели и распухали чуть ли не до двойного размера. В письмах родным Артур ни разу не заикнулся о наказании; стиснув зубы, он держал это про себя.

Но с удовольствием он писал о спорте — плавании, крикете, футболе, хоккее, катании на коньках, — и ему всегда приходилось извиняться за свой почерк, который мать резко критиковала.

Один из его однокашников, испанский мальчик, который стал маркизом Виллавиехи, рассказывал о его крайней неопрятности и наблюдательности. Он объяснял, что почерк был плохим только потому, что кто-то нечаянно наступил ему на руку шипованным башмаком, или был поврежден ноготь во время игры в хоккей, или же он угодил в лечебницу с «небольшим растяжением» после того, как упал в гимнастическом зале.

Были и примечательные события, как, например, День отца ректора.

Когда однажды с наступлением темноты мальчики вышли во двор с коньками, они увидели, что лед на пруду сиял от китайских фонарей, снег искрился от факелов, красных и синих огней, а оркестр играл «Да здравствует Британия». Катание началось после того, как мальчикам раздали сигары и спички; с берега учителя швыряли во всю эту вопящую суматоху петарды и хлопушки; все это великолепно завершилось тем, что каждый выпил по бокалу горячего пунша за здоровье отца ректора.

Лучше всего были рождественские каникулы, хотя немногие из мальчиков могли поехать домой. За время рождественских праздников Артур и трое его друзей поглотили:

«Двух индюшек, одного очень большого гуся, двух цыплят, один большой кусок ветчины и два поменьше, два больших батона колбасы, семь банок сардин, одну омаров, блюдо пирожных и семь банок варенья; если говорить о выпивке, то у нас было пять бутылок хереса, пять портвейна, одна красного сухого и две малинового; мы также съели две банки солений».

Все это, в сочетании с сигарами, свидетельствует о том, что духовные отцы были людьми с достаточно широким мышлением. Во время празднования того же Рождества состоялись замечательные концерты и любительские театральные представления. Вечерами они подряд посмотрели комедию в пяти действиях «Дорога к краху», а также «Курьер Лиона» и «Нападение на почту», мелодраму и пьесу ужасов (пять убийств).

Такие удовольствия, правда, были припасены только для праздников. Платить за них приходилось пасмурными днями с мелким ланкаширским дождем и нудными уроками пения. Неопрятного мальчика волновала, раздражала и злила невыносимая сухость уроков, в дополнение к тому, что он испытывал хронические денежные затруднения и пережил несчастье, когда дядюшка Дик послал ему пять шиллингов, а он получил всего три с мелочью.

Даже история, которая, казалось бы, должна была приводить его в восторг, превращалась в тяжкую зубрежку. Это была совсем не та история, которую рассказывала ему мать или которая описывалась в романах великого сэра Вальтера. (Он потерял «Айвенго», который упал в ручей, но другие были восхитительны, хотя порой их и было трудно понимать.) Эта школьная история была как сухой порошок во рту; все даты да места и никаких людей. Она занимала воображение не больше, чем ненавистная формула х + 2ху + у.

Потом наступил памятный день в 1873 году, когда дедушка Майкл Конан прислал ему из Парижа небольшую книжку в позолоченном переплете. Ее написал некий лорд Маколей, и она называлась «Баллады Древнего Рима». Он открыл ее, и засияло солнце.


Ларс Порсена Клаузимский
Девятью богами клялся,
Что великий дом Тарквиния
Не претерпит больше бедствий,
Девятью богами клялся
И назначил день для встречи…

Он был приведен в трепет этими звенящими строками, калейдоскопом нарисованных словами солнечноясных картин, а его сердце наполнилось радостью за тех троих, которые держали мост. Еще одно стихотворение поразило его.


Что лучше для мужчины,
Чем смерть от рук врагов
За отчие могилы,
Святилища богов?

В простых словах одного из древних римлян было что-то такое, чего он искал. Это так соответствовало духу тех уроков, которые давала ему в Эдинбурге мать задолго до того, как он стал юношей.

Представьте себе, что, как это бывало в Эдинбурге, вы видите бедную пожилую женщину с базарной корзинкой, над которой насмехается и сталкивает ее в канаву нескладный мальчишка — сын сапожника. Здесь вопрос не стоит о том, чтобы драться во имя драки. Вопрос стоит так: что бы сделал Айвенго? Что бы сделал Эдуард III?

Ну, ясно, что Эдуард III вызвал бы на рыцарский поединок. Но поскольку такие вещи в современном Эдинбурге устроить трудно, Эдуард III вмешался бы и проучил этого мальчишку. А если бы Артур проиграл такую схватку из-за того, что его треснули по башке суконным мешком с тяжелым сапогом внутри, это ни в коей мере не умалило бы его благородства.

И вот перед ним этот потрясающий Маколей. В поисках других книг этого же автора он нашел «Опыты», которые, по сути, были небольшими историческими рассказами, и незаконченную «Историю Англии». Это было еще большим откровением; история, в которую вдохнули жизнь. Это была романтика и в то же время — то были факты. Строчка за строчкой «Опытов» вызывали в нем смутное, но приятное волнение, которое он не мог понять. Короткие, резкие, ясные предложения. За ними следовали длинные фразы, пронизанные блестящей риторикой и увенчанные хлесткой концовкой. Был ли когда-либо раньше такой писатель?

В таком настроении он находился, когда на Рождество 1874 года с ним произошло самое большое приключение за все его школьные дни. Тетушка Аннетт, сестра отца, пригласила его провести три недели в Лондоне, где дядюшки покажут ему все достопримечательности.

У него руки тряслись от волнения, когда он писал тетушке Аннетт и дядюшке Дику о последних приготовлениях. Было четырнадцать градусов ниже нуля, сообщал он, но никакие обледенелые дороги не помешают ему добраться со своим сундуком до ближайшей железнодорожной станции. Единственное, чего он боялся, так это того, что теперь его могли не узнать при встрече.

«Мне трудно описать себя, — продолжал этот пятнадцатилетний парень, — но мой рост, я полагаю, 5 футов и 9 дюймов, довольно плотный, одет в темное и, главное, у меня на шее ярко-красный шарф».

Закутанный в пледы попутчиков, он прибыл на вокзал Юстон после трех аварий на ланкаширской железной дороге. Тетушка Аннетт, полная достоинства дама среднего возраста, легко узнала красный шарф. Он будет жить в комнате у дядюшки Дика на улице Финборо-роуд, где тетушка Аннетт содержала дом для дяди Дика на время, пока их дом на Кембридж-Террас ремонтировался. При свете и в тепле комнаты с разрисованными эльфами бордюрами стен Артур пил чай с тетушкой Аннетт, когда вбежал дядя Дик: теперь уже здорово полысевший, но, как всегда, приветливый и со свободными карманными деньгами.

Три недели, проведенные в Лондоне, оставили у Артура глубокие впечатления. Два раза он ходил в театр с дядей Джеймсом, импозантным мужчиной, заросшим по самые скулы бородой. Оба раза они сидели в ложе. В первый раз ходили в театр «Лицеум» и смотрели Генри Ирвинга в «Гамлете».

«Эта пьеса, — писал Артур матери, — шла целых три месяца, но каждый вечер зал был до отказа заполнен теми, кто хотел видеть игру Ирвинга. Ирвинг очень молодой и стройный, с черными проницательными глазами, играет потрясающе».

Колонны над «Лицеумом» в туманном свете газовых фонарей, черные такси и экипажи, брызги дождя, падающие на слой полузамерзшей грязи, — все это создавало фон для огромных толп людей. «Лицеум» был получше по сравнению с их походом в театр «Хеймаркет», может быть, потому, что Артур раньше видел в Эдинбурге одну из постановок «Хеймаркета». Но ему это показалось очень смешной комедией и тоже понравилось. В незаурядной роли лорда Драндрери выступил господин Сазерн, а Бакстоун играла проницательную и милую американку Азу Тренчард. Это была пьеса Тома Тейлора «Наш американский кузен». Артур не знал, при каких страшных обстоятельствах эта же самая комедия шла меньше десяти лет назад в театре Форда в Вашингтоне, когда в своей ложе был убит президент Линкольн.

Ему предстояло исследовать очень многое. Прежде всего он отправился в Вестминстерское аббатство по причине, которую отказался объяснить. Он посетил такие достопримечательные места, как собор Святого Павла и крепость Тауэр, где с удивлением рассматривал «67 000 ружей Мартини-Генри и огромное количество шпаг и штыков (О, могущество и сила Британской империи! — Д. К.), а также дыбы, тиски для пальцев и другие орудия пыток».

Тетушка Джейн, жена дяди Генри, нравилась ему даже больше, чем тетушка Аннетт. Дядя Генри водил его в выставочный комплекс «Кристал-Пэлас», дядя Дик — в цирк Хенглера. С приятелем из Стоунхерста они ходили в зоопарк и видели, как тюлени целовали смотрителя. Особый восторг, писал он матери, вызвало посещение Музея восковых фигур мадам Тюссо.

«Мне понравилась, — сообщал он, — комната ужасов и фигуры убийц».

Интересно заметить, что Музей мадам Тюссо в то время и на протяжении десяти лет после этого находился на улице Бейкер-стрит.

Когда Артур вернулся в Стоунхерст и впереди маячили вступительные экзамены в вуз, он согревал себя одним секретом. Его главное честолюбивое желание, которое он связывал с поездкой в Лондон, было выполнено. И никто об этом не знал, ни одна душа. Хотя сердце его было преисполнено чувства благодарности к своим по-королевски гостеприимным теткам и дядьям, он бы скорее умер, чем сказал им об этом. Это показалось бы глупостью и ребячеством; этого не поняла бы даже Мадам. Но теперь он осуществил свою мечту. Она состояла в том, чтобы посетить Вестминстерское аббатство и постоять у надгробного камня Маколея.

Потом его настроение переменилось. Его стали мучить угрызения совести, потому что, пока он развлекался в Лондоне, его мать экономила каждые пол пенса и обходилась дома без самого необходимого. В 1873 году у нее родился еще один малыш, Иннес, о котором надо было заботиться. Считая это делом деликатным, Артур отправил ей поздравительное письмо на французском языке.

В тот последний год своего пребывания в Стоунхерсте ему меньше всего хотелось работать, пока его не начала настойчиво преследовать мысль о необходимости сдавать вступительные экзамены. Это была трудная задача: английский язык, английская история, французский, латинская и греческая грамматика, книга Гомера, «О заговоре Катилины» Саллюстия, естественная философия, химия, любой французский автор, алгебра, арифметика, Евклид. Если выдержишь эти экзамены, тебя автоматически отправляют сдавать вступительные в Лондонский университет. Но если провалишься хотя бы по одному предмету, значит, ты провалил все.

Эта стена начинала казаться все более непреодолимой по мере того, как весна 1875 года приближалась к лету. «Думаю, если бы я поехал на экзамены в Лондон, я бы достаточно легко сдал их, — писал он. — Страшнее всего эти ужасные испытания здесь».

Несомненно, то, чего он боялся, — это мошенничества со стороны преподавателей. Когда в прошлом году он проявил значительный талант к писанию стихов, а в этом году редактировал школьный журнал, ему показалось, что духовные отцы были изумлены тем, что у него вообще есть какие-то таланты. Дело в том, думал он, что они его не уважают и не любят.

Но здесь он ошибался, как видно из переписки между отцами-иезуитами и его матерью. Им было известно ужасное упрямство мальчика. Самые меньшие подозрения могло вызвать то, что его запугивают и он намеренно нарушал правила, чтобы заслужить самое суровое наказание и показать, что после этого по-прежнему может смотреть им в глаза. Но он нравился учителям, которые глубоко уважали его способности. В самом деле, они уже определили его в немецкий класс герра Баумгартена со специальной платой за обучение, так как это был класс повышенного уровня, созданный в рамках задуманного ими проекта.

В дождливые дни перед экзаменами, когда редко можно было выйти на улицу, Артур находил утешение в общении с Маколеем. Его воображение разжигали образы старых круглоголовых пуритан XVII века, которые отбрасывали свои камзолы и шлемы во имя искусства мира. Маколей почти примирил его с Оливером Кромвелем, этим мерзавцем, который отрубил голову королю. Отрубать королю голову — это зверство. И навсегда оно таковым и останется.

Но каким лидером должен был казаться этот широкоскулый Кромвель англичанину того времени! Он командовал непобедимой армией; он разметал врагов на морях, часто даже тогда, когда корабли под командованием адмирала Блейка значительно уступали вражеским по численности; он защищал людей своей веры даже в католических странах. «Потому что голос, который редко угрожал понапрасну, провозгласил, что если милость не будет проявлена в отношении людей Бога, английские орудия будут слышны в замке Святого Анжело».

Грохот таких угроз, размышлял Артур, не доставил бы большого удовольствия Папе Римскому. Действительно, становилось все более ясно, что Маколей (хотя, конечно, всегда в подлинно джентльменской манере) не находил много пользы от папы. Артура, как истинного католика, это должно было беспокоить.

Свои религиозные убеждения и обязанности, которые они на него накладывали, Артур никогда не подвергал сомнению. Это была вера его предков, о которой не стоит даже думать, не то что подвергать сомнению, как священную таблицу умножения. Более того, ее красота и величие привлекали и были частью его жизни. Лишь однажды он был поражен; это случилось, когда один ирландский священник публично прогремел, что каждый, кто не был католиком, должен непременно сойти в ад.

Такое утверждение потрясло его. Он никогда не думал об этом раньше, однако был уверен, что это какая-то ошибка. Но очевидно, это было не так, по крайней мере для иезуитов. Ему не давала покоя мысль о том, что люди, о которых он читал, — ученые, солдаты, государственные мужи, — в муках будут корчиться, в пламени. Он был одновременно утешен и обеспокоен, узнав о том, что его умная, романтическая мать считает подобные высказывания священников вздором.

«Носи теплое белье, мой милый мальчик, — написала она, — и никогда не верь в вечные муки ада».

Тем временем пришлапора вызывавших столько страхов экзаменов, и он их выдержал. Потом, дрожа от нетерпения, он и еще тринадцать мальчиков ожидали результатов экзаменов. Пакет с результатами прибыл из Лондона в жаркий июльский день и был доставлен в кабинет ректора. Четверть часа прошло в тишине, ребята грызли ногти и ждали новостей. Потом они уже не могли больше терпеть. Вот как Артур описывает то, что произошло:

«Распахнув дверь комнаты отдыха, мы, несмотря на крики префектов, рванули по галерее, вверх по лестнице, потом по коридору к кабинету ректора. Нас было человек сорок или пятьдесят. Кандидатами были не все, но ко многим приехали братья и другие родственники. Толкаясь и вопя, мы столпились у двери. Дверь открылась, и внутри кабинета мы увидели ректора, который размахивал пакетом над головой».

Страсти кипели, выражая все, что мы сами чувствуем в подобные времена; все, включая директора школы, кажется, были сверхэмоциональны в том 1875 году.

«Сразу же по галерее разнеслись оглушительные возгласы, в воздух взлетели десятки носовых платков, потому что мы знали, что новости должны быть хорошими. Когда шум немного стих, старый седовласый префект класса взобрался на стул и объявил, что из четырнадцати учеников, которые экзаменовались, тринадцать выдержали испытания; это самое большое число с тех пор, как Стоунхерст стал Стоунхерстом».

Единственным провалившимся был не Артур Конан Дойл. Наоборот, Артур не только сдал, но и был удостоен отличия. Он был изумлен больше, чем кто-либо другой. Через несколько дней к нему подошел отец Пэрбрик.

«Как бы ты отнесся к тому, чтобы остаться с нами еще на год?» — спросил он.

«Что, сэр?»

«О нет, не здесь! Не хотел бы ты поехать за границу? Есть отличная школа в Фельдкирхе, в Западной Австрии, недалеко от Швейцарии».

«За границу, сэр? Да, сэр! А для чего, сэр?»

«Видишь ли, ты еще слишком молод для философии. Год в Фельдкирхе придаст завершенность твоим академическим познаниям, не говоря уже о совершенствовании немецкого языка, пока ты будешь решать, что делать в будущем. Я напишу об этом твоим родителям, если ты думаешь, что они согласятся».

И вот осенью, одетый в новый твидовый костюм, с приглаженными волосами, спускавшимися из-под кепки, Артур взвалил на плечо свой сундук и отправился в мир. Дома плакали, а сам он переносил почти все с достоинством, пока его не охватил избыток чувств от связанного с этой поездкой возбуждения.

Городок Фельдкирх лежал в зеленой долине, которую пересекала речка Илль, среди покрытых облаками гор. Там, на высоте шести тысяч футов, находился перевал Арльберга, ключевой путь с запада к Тиролю. Средневековая крепость нависала над городом и грандиозной Иезуитской школой. Артур обнаружил, что дисциплина здесь была гораздо менее строгой, нежели в Стоунхерсте, общежития «искусственно» отапливались, кормили хорошо, а пиво оказалось отличным. Студенты в большинстве были ребятами из немецких католических семей и человек двадцать англичан и ирландцев. Артур взял на себя заботу обо всех. Немецкий язык его становился все более беглым, но несколько неустойчивым. Когда ребята ходили на организованные прогулки, по трое в ряд, английского мальчика сопровождали два немецких, чтобы они могли говорить по-немецки, и он старался изо всех сил. По три часа подряд говорил этим немцам о непобедимой мощи английского флота, рассказывал о славных традициях Стоунхерста; в этих развлекательных рассказах он с особой гордостью расписывал, как капитан Уэбб (англичанин!) переплывал Ла-Манш.

Самое замечательное было в том, что Артур начал играть в городском оркестре: инструментом он избрал самую большую трубу, которая только могла существовать; она напоминала орудие осадной артиллерии и дважды обвивала его тело; если в нее как следует дуть, она гудела и ухала так, будто приближался Судный день.

«У меня на голове шапка нашего военного оркестра, — с гордостью сообщал он, описывая посланную домой фотографию. — На мне также тот самый галстук (предмет давних мечтаний), который ты купила мне на Кокберн-стрит». О трубе-бомбардоне он писал: «Дуть в нее — прекрасное упражнение для грудной клетки». Реакция тех, кто слышал, как он играл, неизвестна.

Поскольку у него не было ни денег, ни времени, чтобы остановиться в Париже и повидать дедушку Майкла Конана, он послал ему целую пачку своих стихов, написанных в Стоунхерсте. Поджав губы, старый критик выучил их наизусть от слова до слова. Когда наступило Рождество и австрийские горы за метелями стали казаться облаками, дедушка Конан написал Чарльзу и Мэри Дойл письмо, в котором поделился впечатлениями об этих стихах.

«Не могут вызывать сомнения его способности к такого рода занятиям, — подчеркивал дедушка Конан. — В каждом из его самых вдохновенных творений я обнаружил пассажи, отличающиеся подлинно оригинальной свежестью и тонкостью воображения. Его «Газета Фельдкирха» порождает большие надежды, и я думаю, она его от начала до конца».

Это предположение было верно. Но «Газета Фельдкирха» и такие лирические стихи, как «Взбешенный извозчик» и «Прощание Фигаро», были лишь забавами школьника. Дома уже решили, что, когда Артур закончит Фельдкирх, ему следует поступать в Эдинбургский университет и изучать медицину.

Эту настоятельную идею высказала его мать; Эдинбургский университет располагал одной из лучших медицинских школ в мире, и, наконец, он будет дома. Подсказал ей эту мысль друг семьи, доктор Брайан Чарльз Уоллер — человек образованный и добрый, агностик в религиозных взглядах, — который начал проявлять к мальчику большой интерес и потом на протяжении нескольких лет оказывал сильное влияние на его жизнь.

Самому Артуру, казалось, было все равно, будет так или как-то по-другому. Значит, будет продолжаться изучение науки (почему они не могут сделать науку такой же интересной, как делал Жюль Верн?), а научные лекции господина Лиркома в Стоунхерсте были бедствием. Но этого хотела его мать, а значит, так и будет. Кроме того, медицина могла быть интересной. Как было бы благородно однажды торжественной поступью, импозантно и аристократично войти в комнату к больному, с наклоненной головой выяснить симптомы, а потом немногословно объявить диагноз, который вызовет у окружающих чувства удивления и благодарности.

Он работал по-настоящему напряженно, с перерывами на катание на коньках и санях. Доктор Уоллер прислал ему аннотированные книги по химии и ужасный учебник Роско с его параболами и эллипсами. Романтика закончилась, теперь она будет связываться только с практическими знаниями.

А наверху, именно на Арльбергском перевале, орлы молодого Наполеона потерпели поражение, когда Массена и Удино были отброшены австрийцами. Артур начал читать историю наполеоновских войн и рассказывал домашним о прочитанном. Его мать, опасаясь, что эти толстолобые немцы (он разделял ее мнение о них) испортят его французский язык, строго наказала ему каждое письмо писать ей по-французски. Неудивительно, что это его смутило. В его голове путалась французская грамматика, когда он писал ей эссе с пышным началом:

«Говорят, Александр Великий сказал Диогену: «Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном». Мне тоже кажется, что,'если бы я не был англичанином, я бы хотел быть тирольским горцем». И внезапно прервался: «Продолжение последует».

Одна из полученных им книг, не относившаяся к процессу самосовершенствования, помешала бы занятиям любого менее упорного человека. Эта книга не только произвела на Артура впечатление, она наэлектризовала его. В последующие годы он признавал, что ни один автор, за исключением Маколея и Скотта, не оказывал такого влияния на формирование его литературных вкусов. Автором этим был Эдгар Аллан По, а первой повестью, которая попалась Артуру, — «Золотой жук».

«Добрый стакан в обители епископа в логове дьявола — сорок один градус и четырнадцать минут северо-запада — севера — главное направление седьмое орудие с восточной стороны — стреляй из левого глаза черепа…»

Или в комнате, таинственно освещенной лучами ароматных восковых свечей, вспыхивает еще один рассказ с еще более потрясающим эффектом: «Дюпин! — произнес я без малейшего волнения. — Это совершенно необычный волос — это не человеческий волос».

Тем временем в обыденной атмосфере Фельдкирхе и среди тех, кого Артур называл аборигенами, произошла перемена: наступившее в 1876 году тепло заставило всех прекратить кататься на коньках. Весна тянулась такими бесконечными дождями, что он указал своим немецким друзьям на преимущества английского климата. Потом вдруг наступило знойное лето, в долине заквакали лягушки. Выполняя одну из форм физических упражнений, положив на плечи альпенштоки и распевая немецкие песни, они за четырнадцать часов совершили поход на сорок две мили. Артур нередко жаловался только на одно: «Доверенное лицо не выдаст никаких денег никому и ни при каких обстоятельствах». Дело становилось все более серьезным.

Артур должен был уехать из Фельдкирха в конце июня. По приезде в Эдинбург он надеялся получить шотландскую стипендию: он гордо верил в то, что, по крайней мере, сможет отличиться в химии. По одному из планов экономии средств, разработанному господами Кук, он подсчитал, что на скромную сумму всего в пять фунтов стерлингов сможет совершить довольно сложную поездку по Европе и навестить дедушку Майкла Конана в Париже.

Таким образом и прибыл в Париж с книгой о конических сечениях в руках, Эдгаром Алланом По в голове и двумя пенсами в кармане. Пройдя в жаркий день по пыльной дороге, он застал дедушку Конана сидевшим без пиджака в садике позади своего дома номер 65 по авеню Ваграм. Он знрл, что встретил друга. Широколицый дедушка Конан, с подстриженной седой бородой и надменным взглядом прищуренных глаз, с агрессивно завивающимися над ушами волосами, напоминал одного из своих предков: ирландского наследственного главу клана, происходившего от герцогов Конанов из Бретани.

Как и Мэри Фоли, он заставил мальчика вновь засиять фамильной гордостью. Не менее важным было то, что он мог сочувствовать. Для него слова были фейерверком; он мог понять приверженность племянника этим двум трудно сопоставимым его наставникам — Маколею и По. Стуча кулаком по столу, он воздал должное заслугам каждого: он ругал старомодного Вига, который, как он сказал, был чертовски не прав по слишком многим деталям фактов, а американцу при всем его высочайшем искусстве, ей-богу, нельзя было доверять, если он не находился на расстоянии нескольких миль от бутылки бренди.

С дедушкой Конаном и его маленькой женой бабушкой Сюзан Артур провел несколько прекрасных недель. Пройденная подготовка, инстинкт, происхождение — все это привязало его к Франции, все здесь было полно очарования. Много времени они проводили в саду; при его тучном объеме дедушка Конан плохо ходил, и ему должна была помогать бабушка Сюзан. Однажды в саду, ближе к вечеру за несколько дней до его отъезда домой, дедушка Конан угрюмо заговорил о семейных делах.

«Вот эта твоя медицинская карьера. — Его лохматые брови сошлись на переносице. — Пять лет или хотя бы четыре. Не будет ли это определенным бременем для отца с матерью?»

«Да, сэр. Но если я заслужу стипендию, то, как мне говорят, оплачу свои расходы надолго вперед. А потом, видите ли (по крайней мере, так объяснял доктор Уоллер), можно будет наняться помощником к настоящему доктору и таким образом немного подрабатывать, пока учишься».

«Ты хочешь быть доктором?»

«Простите, сэр?»

«Я говорю: ты хочешь быть доктором?»

Конечно, он в какой-то мере хотел. По крайней мере, не было ничего другого, что бы он хотел делать или считал себя способным к этому. Он будет упорно работать, дай Бог помощи! Сейчас в Пари..; г, где сквозь листву каштановых деревьев светили уличные фонари, его чувства любви перенеслись к более суровому городу: к его сероглазой и близорукой матери, к сестрам, к трехлетнему брату, к отцу, чья высокая сутулая тень вырисовывалась на заднем плане. Хотя он еще не осознавал этого, то был конец его детства.

Да, думал он, хорошо, что буду изучать медицину.

Глава 3 НЕПРИЯТНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Молодой доктор Конан Дойл, проживавший по адресу: дом номер 1, Буш-Виллас, Элм-Гроув, Саутси, под покровом темноты прокрался к медной дощечке, прикрепленной на щраде его дома, чтобы отполировать ее.

Соседи ни в коем случае не должны знать, что он не может позволить себе нанять прислугу, особенно в таком фешенебельном пригороде Портсмута. Дом, которым он так гордился, был построен из неброского красного кирпича, состоял из трех тесных этажей и находился на оживленной улице недалеко от пересечения Элм-Гроув с Лардж-роуд, Кингс-роуд и Парк-стрит. После полуночи, однако, никто не должен был увидеть, как он чистит дощечку.

Если не считать драки с чернорабочим в первый же день пребывания в Портсмуте (этот парень не по-рыцарски толкнул его жену и позднее стал пациентом), профессиональное поведение доктора Конан Дойла было безупречным.

В ту сентябрьскую ночь 1882 года любой прохожий увидел бы человека ростом шесть футов и два дюйма, одетого в сюртук и казавшегося при этом еще выше из-за его огромной ширины, при тренировочном весе пятнадцать стон[1] и ни капли жира. Над накрахмаленным воротничком и затянутым галстуком неясно вырисовывалось большое моложавое, серьезное лицо: зачесанные надо лбом волосы с пробором, длинные бакенбарды и только небольшая полоска усов.

Много событий произошло с осени 1876 года, когда застенчивый паренек поступил в Эдинбургский университет и досужими вечерами приводил в оцепенение свою семью, читая вслух рассказы По. Он добился стипендии. Но из-за канцелярской ошибки эти деньги получил кто-то еще. Артур решил, что, поскольку он уже получил знания в медицине в объеме двух лет, программу каждого года он будет проходить за полгода. Тогда в освободившееся время он сможет подрабатывать помощником врача несколько лишних фунтов, чтобы помогать содержать семью.

В Эдинбургском университете было немного из того, что обычно называют студенческой жизнью. Жили во временно снимаемых комнатах или, как Артур, дома. Платили за учебу, чтобы по выбору слушать лекции великих преподавателей. Никаких других контактов между профессорами и студентами не было. Во время каникул на острове Арран в 1877 году Артур с удивлением встретил там такую персону, как доктор Джозеф Белл. Артуру казалось невероятным, чтобы такой аскетический человек науки находился на отдыхе, и поэтому юноша удивлялся, что же доктор там делал. Парад профессоров, в большинстве случаев с характерными чертами оригинальности, что составляет радость в. студенческой жизни, всегда оставлял свой отпечаток на унылых занятиях в классах. Был, например, сэр Чарльз Уайвилл Томсон, зоолог, который на деревянном корвете «Корабль ее величества Челленджер» обошел все моря в поисках новых форм жизни животных. Или профессор Разерфорд с его черной ассирийской бородой и раскатистым голосом; этот голос эхом разносился по коридорам, когда профессор Разерфорд начинал свою лекцию, еще не успев войти в аудиторию. Лучше всех, пожалуй, Артур запомнил все того же Джозефа Белла, о котором так много слышал весь мир, поскольку он был человеком необычайной личной доброты.

Ему едва исполнилось сорок с небольшим, и это была добрая душа, что едва ли соответствовало ходившей легенде о его суровости. Он обладал сдержанным чувством юмора, которым подкреплял свою силу убеждения, доводя до сознания студентов то, что они должны использовать глаза, уши, руки и мозги при постановке диагноза.

Очень худой, с проворными руками и копной темных волос, стоявших на голове, подобно щетине на щетке, он восседал за своим столом в большой, с голыми стенами комнате в окружении ассистентов и студентов. В обязанности Артура входило объявлять темы одну за другой.

«Этот человек, — заявлял доктор Белл с сильным шотландским акцентом, — сапожник-левша. — Он выдерживал паузу, с тщательно скрытым ликованием наблюдая за озадаченными взглядами студентов. — Замэттье, джентльмены, изношенные места с эзломами там, где у сапожника находится выколотка. Правая сторона, как вы видите, на-амного болше изношена, чем левая. Он пользуется левой рукой для отбивки кожи».

Или, сжав пальцы, произносил: «Этот человек — французский чистильщик обуви». Потом, округлив глаза, выкрикивал: «Ну же! Неужели вы не чувствуете его з-запаха?»

Сухость тона, взгляд в самые глаза и наклон вперед вызывают сконфуженные улыбки студентов. Доктор Белл, которого все называли Джо, жил на Мелвилл-Крессент в доме с прекрасной резной лестницей, который сохранился и по сей день. Он тогда не думал о силе дедуктивных умозаключений в применении к преступлениям, хотя мы знаем, что примерно пятнадцать лет спустя и предпринял попытку разрешить тайну Ардламонта. Он был хирургом и отслеживал болезни.

«Натренированный глаз, и все просто», — говорил он. Не таким простым, однако, было состояние обеспокоенного ума Артура, когда юноша грыз гранит науки. Если он не работал, то всегда читал: книги, которые давал ему доктор Уоллер, библиотечные книги, томики из дешевых магазинов. Когда приходилось выбирать между едой и книгой, часто это была книга. Среди шумных студентов, которые, как взрослые циники, издалека выражали знаки поклонения профессору Хаксли, раздавался смех над его предметом — старой теологией.

Такой смех стоял и по всей Британии. Артур чувствовал его в пропитанной запахом спирта прозекторской, где к человеческому телу относились отнюдь не как в храме. Попыхивая трубкой с янтарным мундштуком, которую он купил в Стоунхерсте, он оглядывался назад, на Стоунхерст, и видел много такого, что сейчас казалось не только просто тревожным (как казалось и тогда), но откровенно нелепым. Это касалось йе только Католической церкви, но и всех религий вообще.

Доктор Уоллер, друг семьи и горячий агностик, поддержал нащупанные парнем мысли, так что он мог это оценить. Доктор суммировал их в письме, процитировав высказывания Эмерсона о необходимости полагаться на самого себя.

«Здесь, — писал он, — мы коснемся слабости слепой искупительной веры в гипотетическое Провидение, которое поистине должно помогать тем, кто не может помочь себе сам. Намного, более верным и благородным является смысл старой поговорки: небеса помогают тому, кто сам себе помогает. Такой мужественный душевный подход теология готова убить, заставив нас считать себя низкими, грешными и деградированными, что является вредной ложью и подрезает корни всего лучшего в нашей сущности, ибо отними у человека уважение к себе, и сделаешь много для того, чтобы превратить его в труса и негодяя».

Попав в точку, что так импонировало его молодому другу, он продолжал: «Делать — это намного более прекрасное слово, чем верить. Действие — гораздо более надежный лозунг, нежели вера».

Действие! Вот оно что! В начале лета 1878 года Артур старался во время каникул помочь семье, работая в одном из бедных кварталов Шеффилда фармацевтом и помощником доктора. Даже если бы он поначалу ничего не заработал, он, по крайней мере, мог бы облегчить беспокойство матери по поводу его собственного пропитания и содержания.

Результаты были не блестящими. Он был настолько неопытен, пожалуй, настолько напоминал полуукрощенного медведя в аптеке, что по прошествии трех недель он и доктор Ричардсон решили расстаться. Хотя впоследствии эта первая попытка забавляла его, в то время он относился к ней совсем по-другому.

«Эти шеффилдцы, — с жаром писал он, — предпочтут быть отравлены человеком с бородой, чем спасены тем, у кого ее нет».

Три недели — и еще несколько месяцев до начала осеннего семестра в Эдинбурге! Поспешив в Лондон, он предложил свой услуги медицинским газетам. Тетя Джейн, дядя Генри и дядя Джеймс приняли его у себя в доме на Клифтон-Гардене, хотя теперь он казался до беспокойства отчужденным и богемным. Ожидая ответа на свое объявление, по утрам он занимался, а потом бродил по улицам. По вечерам газовые фонари освещали менее академические сцены.

«Они изобрели зверскую игрушку под названием «Торпеда леди Тизер», — сообщал он. — Это свинцовый пузырек наподобие тюбика художника для жидких красок. Если нажать, вылетает струя воды, и огромное удовольствие отправиться вечером по улицам и поливать этой струей лица всех, кто попадется, — и мужчин, и женщин. Все вооружены этими штуками, и никто от них не бегает. Я видел прибывающих на приемы и выходящих из экипажей дам, которых облили, а они получили от этого видимое удовольствие».

Популярность этих водяных пушек, помимо любопытного света, который они проливают на викторианские шутки, указывает на поистине примечательную сдержанность упомянутых дам.

У Артура не было настроения для таких причуд. Неделя проходила за неделей без ответа на его объявление, и он впал в отчаяние и решил поступить на военно-морской флот в качестве врача. Он расписал всем своим тетушкам и дядюшкам преимущества такого шага, когда некий доктор Эллиот из деревни под названием Райтон, в Шропшире, написал, что готов принять его услуги.

В Райтоне у него получалось неплохо, с одним опасным случаем он справился сам, а в ходе рутинной работы набирался уверенности в себе. Единственное, что раздражало его, довольно наивно признавался он, — это вспыльчивый нрав самого доктора Эллиота. «Хотя внешне он выглядел джентльменом», у доктора Эллиота в голове не было ни единой оригинальной идеи, и он мог вспылить даже в ответ на самое обычное замечание.

«Я думаю, доктор Эллиот, было бы неплохо отменить смертную казнь».

«Сэр, — побагровев, отвечал доктор Эллиот, — я не хочу, чтобы в моем доме говорили такие вещи! Вы понимаете, сэр?»

«Сэр, — моментально парировал его помощник, даже не позаботившись выяснить, в чем заключалось неприличие его высказывания, — я буду выражать свое мнение, когда и где захочу».

В конце октября Артур вернулся к своим занятиям. Он не мог ожидать никакого вознаграждения от доктора Эллиота, поскольку это не было заранее оговорено. Тем не менее, после четырех месяцев работы, он втайне надеялся на какой-то хотя бы слабый жест. Ничего не предвиделось. Набравшись смелости, он поинтересовался, не может ли он рассчитывать хотя бы на железнодорожный билет домой.

«Мой дорогой друг, — ответил этот бизнесмен, — закон гласит так. Если помощник получает оклад, тогда он становится признанным лицом и может претендовать на компенсацию издержек. Если же, как в нашем случае, он не получает оклада, он становится джентльменом, путешествующим ради собственного совершенствования; и он ничего не получает».

Итак, Артур отправился домой на зимнюю учебу, готовый поклясться в том, что помощник врача — это самый плохо используемый, тяжело работающий и неоплачиваемый человек на свете. В Эдинбурге, по крайней мере, он мог заняться спортом. Для такого крепко сложенного юноши он был скор на ногу, как кошка. Путем небольших тренировок его превращали в стремительно нападающего в регби и в первоклассного боксера. Бокс был видом спорта, который нравился ему больше всего; здесь и во время игр в регби он подружился со студентом по имени Бадд — наполовину гением, наполовину чудаком, — чьи дикие шутки развлекали его, наверно, не меньше, чем увлекала игра.

Но обстановка дома была сейчас поистине отчаянной. Здоровье отца надламывалось. Чарльз Дойл, болезненный и выглядевший старым, хотя был он всего лишь в среднем возрасте, дважды вынужден был проводить по неделе в постели. В Управлении работ зловеще поднимали брови по поводу его отсутствия после всего тридцати лет службы.

Тревогу Артура вызывала Мадам. (Как только он встал на ноги, он никогда потом не называл ее «мать», «мама» или как-нибудь еще, кроме как Мадам — обращение, которое эта полнеющая леди воспринимала серьезно, как почетный знак.) Впервые в жизни Мадам испугалась. Когда летом следующего года Артуру предложили настоящую работу помощником — за два фунта в месяц, — он с радостью согласился.

И здесь он имел удовольствие встретить доктора Реджинальда Рэтклиффа Хоара, жившего в Бирмингеме в Клифтон-Хаус на улице Астонроуд. Хотя жил он в скромном кирпичном доме на улице, по которой мучительно дребезжали конки, он имел большую практику среди бедных людей, а размер гонораров поразил его нового помощника. Доктор Хоар заставлял напряженно работать с девяти утра до девяти вечера. Но он был настолько дружелюбен, что заставлял это сделать так, что работа нравилась. Госпожа Хоар тоже была небольшого роста благожелательной леди, которая любила по вечерам покурить сигару, пока доктор Хоар и Артур смолили свои трубки.

Но два фунта в месяц давали не слишком много.

Его терзали и другие сомнения. Что в будущем, если он получит степень в медицине? Он не совсем осознавал смысл религиозных убеждений, которых придерживался. Этот смысл, с нынешней точки зрения, был ужасным.

На протяжении веков его семья была не просто католиками, а католиками страшно благочестивыми. Дядя Дик, казалось бы человек покладистый, сразу же отказался от своей работы, за которую платили восемьсот фунтов стерлингов в год, после того как журнал «Панч» выставил на посмешище Папу Римского. Артур мог представить себе тетушку Аннетт, полную достоинства в своей шали на Кембридж-Террас, дядю Джеймса и дядю Генри. Они не раз настоятельно намекали ему на то, что, когда он начнет собственную практику (в Лондоне, конечно), влияния католиков не будет недоставать, чтобы приобрести пациентов. В Боге, в смысле некоей контролирующей силы, он никогда не сомневался. Все эти извечные споры, глупости, перерезания глоток из-за «церкви». Как будто церковь стоила медного гроша! Если бы он честно верил в эти вещи, он рассказал бы обо всем родственникам.

Однажды в Бирмингеме он пребывал в состоянии растерянности, приготовив почти шестьдесят пробирок снадобья, когда в амбулаторию вошел герр Глейвитц и отозвал его в сторону. Герр Глейвитц, ученый с европейской известностью в области арабистики и санскрита, был вынужден вместо этого давать уроки немецкого языка, чтобы прокормить детей. Госпожа Хоар была его единственной ученицей. Сейчас по его лицу текли слезы. Ему наступает конец, сказал он; семья голодает; не мог бы господин Конан Дойл помочь ему деньгами?

У господина Конан Дойла в кармане было ровно шиллинг и шесть пенсов. Но Глейвитц плакал; человек действительно нуждался в помощи. Ну что ж!

«Слушайте, — выпалил помощник, вытаскивая часы с цепочкой. — Слушайте, я сделаю что могу. Возьмите эти часы и цепочку и заложите их».

«Заложить?»

«Отдайте в залог! Это хорошие часы. Нет-нет, не спорьте!»

Смущенный протестами немца, он вновь принялся готовить микстуры, наполовину сожалея о своем внезапном порыве, но вполне убежденный в том, что единственно так мог поступить любой порядочный человек.

Подавленное состояние сменилось душевным подъемом. Весной, чтобы проверить свои силы, он написал рассказ «Тайна долины Сэсасса». Он был основан на религиозных предрассудках кафиров в отношении демона с горящими глазами: глазами, которые, если в них смотрел герой, оказывались бриллиантами в каменной соли. Сейчас в Бирмингем поступило известие, что рассказ «Тайна долины Сэсасса» принят журналом «Чеймберс джорнал», который предлагал заплатить за него три гинеи. Когда позднее в том же 1879 году он прочитал его в октябрьском номере «Чеймберса», он мог выразить лишь глубокое сожаление. Они выбросили оттуда всю его «чертовщину».

Тем временем, изумленный и воодушевленный, он с ходу написал еще несколько рассказов. Один из них, первоначально озаглавленный «Призрак мызы Горесторп», показал, что его ум был поглощен одновременно комедией и ужасами, и он наслаждался и тем и другим. Все эти вещи, за исключением «Американского рассказа», были возвращены с редакторскими сожалениями, в стиле которых сильно чувствовалось влияние Брета Гарта. Но в том, что он называл литературой, как ему казалось, он обнаружил хотя и небольшую, но очень полезную побочную работу.

«Я начинаю все больше подумывать о том, чтобы стать врачом на военно-морском флоте, — написал он Мадам. — Я всегда говорил, что буду точно знать, что делаю, прежде чем примусь за что-либо».

Это, как и любые коммерческие дела, было как раз тем, чем он никогда не занимался. В следующей строчке он уже выражал страстное желание стать корабельным врачом на лайнере, плавающем в Южную Америку. Он испытывал нетерпение, стремление моментально вырваться из этой медицинской бутылки, заточенным в которую себя чувствовал. Поэтому показалось чудом, когда в самом начале следующего года друг по имени Клод Огастус Кэрри предложил ему место, которое сам Кэрри не мог занять. Как он смотрит на то, чтобы в качестве номинального врача отправиться в семимесячный поход в Арктику для охоты на тюленей и китов? Оплата, включая оклад и стоимость животного жира, должна составить 50 фунтов стерлингов.

Пятьдесят фунтов! Пятьдесят фунтов стерлингов для Мадам! И столько просто за то, что он это сделает?

Когда китобойный пароход «Надежда» водоизмещением 600 тонн вышел в конце февраля 1880 года из Питерхеда, на его борту находился Артур. В первый же вечер он подрался со стюардом и завоевал всеобщее уважение за то, что поставил тому синяк под глазом. Через четыре дня после того, как они миновали Шетландские острова, он услышал, как о борт «Надежды» ломается лед; через сотню миль от берегов Гренландии они увидели скопление тюленей. Тогда, после дня охоты в торосах на тюленей, он сочинил одно по-юношески жестокое описание самого себя — которое, возможно, вызовет ужас у Мадам, — он изобразил себя скалящим зубы гигантом, покрытым снегом и кровью, с намотанной на плече веревкой, с окровавленными ножом и резаком. Каждое дыхание веселило его.

«Раньше я никогда не знал, что такое быть совершенно здоровым, — писал он. — Я чувствую себя так, как будто могу отправиться куда угодно и делать все, что угодно».

К северу от Шпицбергена, в бесконечном и неестественном свете дня, кораблик вел поиск китов. Гребя веслом вельбота, Артур услышал гул гарпунной пушки и свист разматывающегося каната, который мог сбить любого, кто находился на борту; он почувствовал опасность, и это его позабавило. Путешествие показалось едва ли достаточно продолжительным. В начале сентября, получив золотом свои пятьдесят фунтов, чтобы осыпать ими Мадам, он, с полностью развитым телосложением, вернулся в Эдинбург.

В 1881 году он получил свой медицинский диплом, хотя не без страхов перед экзаменами, долгой зубрежки и еще одного срока работы помощником доктора Хоара. Все осложнялось его всегда сильной, но пока контролируемой склонностью влюбляться в каждую встреченную им девушку.

Уточним, что он был влюблен сразу в пятерых. У него были честные намерения, отмечал он («И надо думать», — сердилась Мадам), но жениться сразу на пятерых было нереально, что оставляло его «в жалком состоянии и совершенно деморализованным». Например, мисс Джефферс, «маленькая милашка с пронзительным взглядом», как он, возможно, не слишком поэтично говорил, «всколыхнула мою душу до самой глубины». Все эти восторги Мадам сдержанно воспринимала так, как есть, а именно как увлечение впечатлительного молодого человека, навещавшего в золотом месяце июле родственников в Лизморе. Но в отношении одной молодой леди Мадам шестым чувством испытывала самые мрачные подозрения.

«Боже милостивый! — восклицал он. — Такая красавица! Мисс Элмор Велден. Мы вовсю ухаживаемся уже неделю; дело созрело».

Не все трубадуры любви назвали бы мисс Велден грациозной, поскольку она весила больше одиннадцати стон. Но ее темные волосы, приятная внешность, мягкий взгляд и томные манеры, иногда сочетавшиеся с дикими нервными вспышками, совсем пленили большого поклонника, который во время прогулок держал над ней солнечный зонтик. Их роман (у него висела ее фотография в плюшевой рамке) продолжался с тех пор, когда он получал степень бакалавра медицины и магистра хирургии.

Но перспективы представлялись печальными. Его несдержанный друг Бадд — теперь доктор Бадд — в студенческие годы необдуманно женился, начал практиковать в Бристоле и обанкротился. На срочный вызов телеграммой Артур поспешил в Бристоль, где и застал доктора Бадда с его золотистыми волосами и подвязанной челюстью. Тот сразу же намекнул, что друг мог бы помочь ему деньгами, потом мрачно нахмурился, когда Артур объяснил ему собственное положение, и, наконец, в стиле Бадда, громко расхохотался надо всем этим. Да, перспективы были неважными.

После того как Артур сдал последние экзамены, в его честолюбивые замыслы входило совершить еще одно морское путешествие, уже в качестве весьма компетентного корабельного врача. Ему показалось удачей, когда ему предложили такую должность на пароходе «Маюмба», пассажирско-грузовом лайнере, который плавал к западным берегам Африки. Мисс Велден, теперь «Элмо», горько плакала. Мадам его ободряла. Год или два на этом африканском маршруте, думала она, и он сможет накопить достаточно средств, чтобы начать собственную практику.

В конце Октября 1881 года, когда пароход «Маюмба» попал в шторм за Таскарским маяком, его корабельный врач полночи стоял, ухватившись за поручни, на палубе и любовался фосфоресцирующими волнами, которые кипели под ним. Это было едва ли не в последний раз, когда он получал удовольствие от этого кошмарного путешествия к Золотому Берегу. Запах обгоревших дерева и металла все еще держался в салоне, когда доктор Конан Дойл присел, чтобы нацарапать записку:

«Пишу всего несколько строк, чтобы сообщить, что у меня все благополучно, но я переболел африканской лихорадкой, меня чуть не проглотила акула, а в довершение всего на «Маюмбе» случился пожар на пути между островами Мадейра и Англией».

В его жилах еще сохранялась память о лихорадке, а в носу — запах нефти и болот, когда он продолжал свои разъяснения. Он хотел работы; не этой, морально разлагающей медлительности со слишком частой выпивкой с пассажирами в сиянии жаркого дня, а к ночи при слабом свете костров, разжигаемых туземцами на однообразных берегах. В этом было что-то возбуждающее, как и в пожаре на корабле с грузом нефти; но вместе с тем:

«Я не намерен больше плавать в Африку. Платят за это меньше, чем я мог бы заработать пером за то же самое время. Надеюсь, ты не будешь огорчена тем, что я покину корабль, это не слишком хорошо. Я сделаю все, чтобы не причинять тебе боли и огорчений — впрочем, мы вместе все это обговорим».

Они обговорили, и Мадам согласилась. Лично он высказал несколько утешившее ее предположение, что он мог бы устроиться на корабль, плавающий в Южную Америку. Потом пришло послание, которое вызвало трепет, может быть, у них обоих. Это было письмо из Лондона от тетушки Аннетт, которая ласково спрашивала, не мог бы он приехать, чтобы обсудить дальнейшие перспективы с дядюшками и с ней самой.

Так он встал перед лицом первого в жизни критического момента. Эти влиятельные родственники могли решить судьбу молодого доктора. Он ответил, что он агностик и что при данных обстоятельствах было бы несправедливо по отношению к тетушке Аннетт даже рассуждать дальше на эту тему. Мадам, которая отдала бы все на свете за успехи сына, смотрела, как он писал письмо, и хранила молчание.

Через какое-то время пришел ответ от тети Аннетт. Они были глубоко взволнованы выраженными им чувствами, писала она. Но не был ли он, как могла предположить тетя Аннетт, немного импульсивным и упрямым? Такие решения легко не принимаются. Не мог бы он, как любезность по отношению к тем, кто к нему привязан, приехать к ним, чтобы обговорить этот вопрос? И он поехал в Лондон.

Немного бывает более трагических и горьких ссор, чем те, в ходе которых доля правоты проглядывает у обеих сторон. Он не хотел раскола. Он был Дойлом в слишком большой степени. В столовой дома на Кембридж-Террас за большим круглым столом, бывало, сиживали Скотт и Дизраэли, Теккерей и Колридж, Вордсворт, Россетти, Ливер и еще примерно дюжина людей: все друзья его деда Джона, все те, кто представлял литературный мир, к которому его так сильно влекло. Эта столовая стала своего рода символом. В глубине души он не верил, что его родственники устроят такие хлопоты всего-то из-за религиозных чувств.

Но это, если сделать скидку на молодость, было ошибочным суждением. Для замкнутого круга Дойлов, стареющих и бездетных, значение в их жизни имела только Католическая церковь. Их прародители отдали за нее все. Материальные ценности были преходящи, а вера реальна. И сейчас перед ними сидел молодой человек, к которому они проявили столь большую доброту и который создавал опасность для своей собственной души во имя абсолютно порочных прихотей!

В гостиной на Кембридж-Террас, в которой у одной из стен стоял бюст Джона Дойла, он столкнулся с дядей Диком: исхудавшим, с цветом лица, по которому каждый врач мог бы поставить диагноз. И с дядей Джеймсом с густыми волосами и бородой. И с тетей Аннетт с накинутой на плечи шалью в большом кресле у камина.

Тети Аннетт он особенно не опасался. Она была женщиной, которой могут быть свойственны некоторые причуды. Но в этих холодных, вежливых, скрытных мужчинах трудно было узнать дядю Дика и дядю Джеймса, какими они были в его детстве. И они приводили его в ярость.

«Если бы я имел практику католического доктора, — сказал он, — я должен был бы брать деньги за признания в том, во что я не верю. Можете считать меня последним негодяем на свете, если бы я так поступал! Вы бы так сами не делали, не так ли?»

Дядя Дик резко перебил его:

«Но, мой дорогой мальчик, мы говорим о Католической церкви».

«Да. Я знаю».

«А это совсем другое дело».

«Дядя Дик, насколько другое?»

«Потому что то, во что мы верим, есть правда». Холодная простота этого замечания воздвигла между ними барьер, который не мог бы преодолеть никакой кулак. «Если только ты верил бы…»

«Да, взорвался он, — вот о чем мне все время говорят. Они говорят о том, что надо верить, как будто это можно сделать усилием воли. Они так же могут посоветовать мне иметь черные волосы вместо каштановых. Здравый смысл — вот наш высший дар; мы должны находить ему применение».

«И что же тебе говорит здравый смысл?» — еще один вопрос.

«Дядя Джеймс, он говорит о том, что пороки религии, когда десятки религиозных культов безжалостно убивают друг друга, происходят из приятия того, что не может быть доказано. Он говорит мне, что ваша христианская религия содержит ряд прекрасных и благородных вещей, перемешанных с большим количеством сущего вздора».

Как-то раньше, когда он работал помощником доктора Эллиота, он говорил Мадам, что никогда не мог свободно разговаривать, если не был взволнован. Сейчас он был взволнован и мог бы наговорить еще больше и больше. Но потом, взглянув на их лица, он принял сурово-вежливый вид и больше ничего не сказал.

Ко всем эти людям, за неизменным исключением тетушки Аннетт, он испытывал чувство горечи, почти не поддающееся описанию. Иди они к дьяволу со своей протекцией. Он от них ничего не хотел. Если они отказываются понимать такую элементарную вещь, как то, что у человека может быть сознание, значит, у них, возможно, и есть большой художественный талант, однако на самом деле они ничуть не более, чем дураки с чувством собственного достоинства. Единственным, чему он у них завидовал, был обеденный стол, определенный символ той жизни, которая сейчас была не для него.

«И что же ты намереваешься делать?»

«Не знаю. Я думал снова пойти в море. Или, еще лучше, получить врачебную практику на дому».

«Да. Пожалуй, это было бы лучше всего».

Кто-то прозвонил к чаю. Обостренная гордость обеих сторон не позволяла больше вести речи. Каждая из сторон чувствовала себя непоправимо обиженной. Когда он уходил из этого дома, он понимал, что дверь за ним закрылась навсегда. К тетушке Аннетт он мог бы обратиться; но к этим дядьям он не обратится, даже если будут падать небеса. Он перестал быть племянником, которого они так часто и гостеприимно встречали. В задумчивости уехал он обратно в Эдинбург, осознавая, что любой посторонний человек назвал бы его дураком, не видящим собственной выгоды; он вновь подтвердил свои религиозные убеждения и дал зарок, что никогда, никогда — дай Бог ему помощь! — не примет ничего такого, что не может быть доказано.

А что в будущем? Мест на судах не было. Обращения о разрешении открыть врачебную практику на дому оставались без ответа. Вместо этого пришла телеграмма от его ранее обанкротившегося друга доктора Бадда, который возвещал о своих колоссальных успехах в Плимуте — куда он, должно быть, переехал из Бристоля — и уговаривал Артура приезжать первым же поездом. Когда тот задал несколько вопросов, Бадд разразился еще одной телеграммой.


«ПОЛУЧИЛ ТВОЕ ПИСЬМО. ПОЧЕМУ СРАЗУ НЕ НАЗЫВАЕШЬ МЕНЯ ЛЖЕЦОМ? ГОВОРЮ ТЕБЕ, ЧТО ЗА ПОСЛЕДНИЙ ГОД У МЕНЯ БЫЛО ТРИДЦАТЬ ТЫСЯЧ ПАЦИЕНТОВ. РЕАЛЬНЫЕ ДОХОДЫ СОСТАВИЛИ БОЛЕЕ ЧЕТЫРЕХ ТЫСЯЧ ФУНТОВ. ВСЕ ПАЦИЕНТЫ ПРИХОДЯТ КО МНЕ. НЕ ПЕРЕЙДУТ УЛИЦУ, ЧТОБЫ УВИДЕТЬ КОРОЛЕВУ ВИКТОРИЮ. ТЫ СМОЖЕШЬ ПОСЕЩАТЬ БОЛЬНЫХ НА ДОМУ, У ТЕБЯ БУДУТ ВСЯ ХИРУРГИЯ И ВСЕ АКУШЕРСТВО. ГАРАНТИРУЮ ЗА ПЕРВЫЙ ГОД ТРИ СОТНИ ФУНТОВ».


Если только Бадд не сошел с ума, это представлялось слишком благоприятной возможностью, чтобы упускать ее. Артур поспешно собрал вещи. Мадам, которая всегда недолюбливала Бадда и не доверяла ему, была в ярости. Тем не менее, когда Бадд встретил его на вокзале Плимута с широкой триумфальной улыбкой, обнажавшей великолепные зубы, его новый «партнер» мог не сомневаться в том, что утверждения друга в большинстве своем соответствовали действительности.

Сочетая умение произвести эффект со знахарством и подлинным медицинским искусством, Бадд создал истинное подобие цирковых представлений Барнума. Он помыкал пациентами, толпившимися в комнатах ожидания, на лестнице, во дворе, в каретном сарае. Он орал на них, бил стекла и прописывал лекарства так, что у любого обычного врача волосы встали бы дыбом. В конце дня он медленно вышагивал по главным улицам, держа перед собой на расстоянии вытянутой руки пакет с золотыми и серебряными монетами, которые составляли его дневную выручку. По бокам от него шествовали его жена и партнер, подобно служкам, поддерживающим священника.

«Я всегда стараюсь пройти по кварталу, в котором живут врачи, — объяснял Бадд. — Сейчас мы проходим как раз здесь. Они все подбегают к окну, скрежещут зубами и пляшут до тех пор, пока я не скроюсь из виду».

В этот биографический роман не входит подробное описаниеэкстравагантностей последующих нескольких месяцев. Это было сделано самим Конан Дойлом в книге «Письма Старка Манро», которая полностью, за исключением нескольких моментов, представляет собой автобиографию; обращение к ней было бы простым пересказом страницы за страницей, на которых приводятся некоторые из лучших комических сцен на нашем языке. Но концовка (взятая не только из «Старка Манро», но и из писем того времени) была далеко не смешной. Бадд, несмотря на все свои забавные качества, имел одну темную черту, которая почти так же была заметна, как черная повязка на глазу. Артура, который никогда не относился особенно критически к своим друзьям, она порой поражала. Так называемый «партнер», сидя в маленькой комнатке и с благодарностью зарабатывая фунт-два в неделю на лечении небольшого числа пациентов (болезнями которых нельзя было беспокоить Бадда), уже начал возбужденную переписку с Мадам.

Доктор и госпожа были теперь людьми весьма преуспевающими. Заплатили ли они, требовала ответа Мадам, своим кредиторам в Бристоле? Сознаваясь, что не заплатили, Артур тем не менее горячо защищал Баддов и все их прекрасные качества. Мадам, содрогаясь всем телом до кружевного воротничка и белой шляпки, заявляла, что такие люди не могут быть подходящими партнерами для ее сына, и высказывала решительные взгляды, касаясь характера Бадда. Нападки следовали за попытками защиты до тех пор, пока мать и сын не оказались на грани ссоры. В ссоре не было необходимости. Доктор Бадд и его жена нашли письма Мадам в комнате Артура и прочли их.

Бадд ничего не говорил. Что-то вынашивая, он ждал до июня. Затем в самых дружественных тонах он объявил, что его новый компаньон с самого начала губит практику. Эти тупоголовые деревенские жители, объяснял Бадд, видят на одной двери имена двух врачей; они хотят быть принятыми доктором Баддом, но боятся, что их надуют и отправят к доктору Конан Дойлу; поэтому они начинают нервничать и уходят. Ошеломленный доктор Конан Дойл, ничего не зная о том, что за этим стоит, вышел во двор, взял молоток и подошел к входной двери. Он вклинил раздвоенный конец молотка между деревом и медной табличкой и сорвал ее с двери. «Больше она не будет тебе мешать», — сказал он.

Убеждая его не проявлять поспешности и горячки, Бадд предложил некоторые пути и способы изыскания средств. Почему бы не начать собственную практику? Нет капитала? Бадд щедро предложил ссужать ему по фунту в неделю до тех пор, пока он сам не начнет столько зарабатывать; тогда это может быть возмещено. Пусть откроет атлас и выберет любой город в Англии. Каждую неделю добрый джинн-почтальон будет вручать ему по двадцать шиллингов. Не без чувства унижения Артур, наконец, согласился и выбрал Портсмут.

Это было рискованное предприятие. Ему надо будет арендовать дом и передать всего лишь рекомендательное письмо вместо депозита за ренту, приобрести в кредит партию лекарств. Детали покупки мебели могут быть рассмотрены позднее. В одном из последних писем, отправленных из дома Бадда в июне 1882 года, мрачное настроение чередовалось с дерзким оптимизмом.

«Напиши что-нибудь ободряющее, как добрая маленькая женщина, — взывал он к Мадам, — и не надо быть вечно скорбящей, а то мы заставим тебя вносить исправления в текст похоронной службы на иврите». Он продолжал: «Если только мне удастся найти подходящий дом, через три года я буду зарабатывать по тысяче в год, или я глубоко ошибаюсь!» И наконец: «Я принял решение в отношении Элмор Велден. Думаю, она действительно любит меня. Я женюсь на ней, если добьюсь своего в Портсмуте».

Портсмут и сознание того, что там он будет свободен, взбадривали его до небес. Нашелся прекрасный дом в пригороде Саутси, который сдавался за сорок фунтов в год. В качестве одного из своих поручителей он назвал Генри Дойла, председателя правления и директора Национальной художественной галереи Ирландии; безо всякой болтовни о депозите он получил ключи. Кое-какую мебелишку купил на аукционе. Сначала необходимо было обставить только смотровой кабинет, ну и, конечно, купить кровать для одной из комнат наверху, подставку для зонтиков, чтобы украсить холл.

Он испытал гордость, когда закрывал дверь собственного дома, хотя скрип от нее эхом разносился по пустым комнатам. Как и подобает домовитому хозяину, он не забыл приобрести кровать, но не подумал о матраце и постельном белье. С другой стороны, смотровая на первом этаже при входе — с красным половиком вместо ковра, дубовым столом, стетоскопом, шкафом, тремя креслами и тремя же картинами — все это создавало мистический полумрак, особенно когда коричневые шторы были почти полностью, но не совсем закрыты. И уголки комнаты казались почти обставленными, а снаружи сияла на солнце медная табличка.

«Пока пациентов нет, — сообщал он с энтузиазмом, — но число людей, которые останавливаются и читают мою табличку, огромно. В среду вечером за 25 минут перед ней остановились 28 человек, а вчера я насчитал 24 за 15 минут — еще лучше».

Редактор журнала «Лондон сосайети», которому он уже продал навеянные Бретом Гартом рассказы «Кости» и «Лощина Блюмансдайк», заплатил семь фунтов и пятнадцать пенсов авансом за будущую работу. Этого, с некоторыми добавками, хватало, чтобы оплатить аренду дома за квартал. Поскольку у него не было прислуги, он мог бы попросить Мадам отправить к нему его десятилетнего брата Иннеса; нарядно одетый под мальчика-пажа, Иннес открывал бы дверь. На хлебе, консервированном мясе и беконе, приготовленными на газовой плите в дальней комнате, они прекрасно жили бы на шиллинг в день. А тот фунт, который каждую неделю присылал бы доктор Бадд, обеспечивал бы им существование до тех пор, пока не найдутся пациенты.

Но у любезного доктора Бадда были другие мысли. Видя, что его друг безвозвратно связан обязательствами, подписав контракт об аренде и закупив лекарства, доктор Бадд сделал то, что намеревался сделать с самого начала. В резком тоне он написал ему, что после отъезда его друга из Плимута в его комнате были найдены клочки письма. Эти обрывки, когда Бадд и его жена сложили их, оказались письмом от матери Конан Дойла, которая самым отвратительным образом отзывалась о Бадде, называя его человеком «бессовестным» и «обанкротившимся мошенником».

(На самом деле письмо было в Портсмуте в кармане у Конан Дойла.)

«Могу лишь сказать, — заключал Бадд, — что мы удивлены тем, что ты участвовал в такого рода переписке, и отныне отказываемся иметь с тобой что-либо общее в какой бы то ни было форме».

И вот сейчас, в приятную сентябрьскую ночь 1882 года, доктор Конан Дойл (дом номер 1, Буш-Виллас, Элм-Гроув, Саутси) под покровом темноты подкрался к ограде, чтобы почистить прикрепленную к ней медную табличку. Когда он этим занимался, через два дома с правой стороны тускло мерцали фонари на изогнутом фасаде отеля «Буш». А так Элм-Гроув была пустынной. Слева от его великолепного кирпичного дома, в котором наверху спал Иннес, маячил похожий на пещеру вход в церковь.

Те два месяца после того, как он получил письмо Бадда, дела у него шли не слишком плохо. В этом он мог поклясться. Но все чаще мысленный образ Бадда и его жены, с серьезным видом склеивающих обрывки письма, которого у них не было, щекотал его и повергал в хохот. «В конце концов, — писал он тогда Мадам, — никакой катастрофы не было: в доме у него еще на несколько дней хватало запасов и в кармане было пол кроны». Ему нравился Бадд; этот парень не мог ему не нравиться.

Понемногу стали появляться пациенты. Он понял силу респектабельности; все окна на фасаде его дома были занавешены, чтобы обитатели вилл напротив не видели необставленных комнат наверху. Опрятность, несомненно, придет позже. Да, он сможет продержаться. Только бы заманить побольше пациентов! Или — ослепительная, но пока не реализованная мечта — если бы его рассказ принял журнал «Корнхилл мэгэзин»!

Глава 4 РЕСПЕКТАБЕЛЬНЫЙ АРИСТОКРАТ С РУКОПИСЯМИ

«Компания «Господа Смит, Элдер энд К0», — гласило письмо с выгравированными тиснеными буквами, как будто это было официальным приглашением, — свидетельствует свое почтение господину А.К. Дойлу и имеет удовольствие вложить чек на двадцать девять гиней в качестве платежа за присланный господином Дойлом в журнал «Корнхилл мэгэзин» рассказ «Сообщение Хебекука Джефсона», который пока не опубликован». Письмо было датировано 15 июля 1883 года.

Для автора «Хебекука», который, покуривая глиняную трубку, сидел за рабочим столом в смотровой, это было настоящей похвалой.

«Корнхилл», который раньше издавал Теккерей и славу которому теперь принес Роберт Льюис Стивенсон, слыл достойным журналом и публиковал только те произведения, которые заслуживали этого с литературной точки зрения. Его редактор, знаменитый Джеймс Пейн, остроту суждений сочетал с самым что ни на есть неразборчивым почерком.

Но этот успех не означал, что молодому доктору следовало прекратить писать для таких более дешевых изданий, как «Лондон сошети», «Олл зе. йеар раунд» или же «Зе бойз оун пейпер». Для этого ситуация с финансами была слишком напряженной, а иногда отчаянно серьезной. Но когда «Хебекук» был на следующий год опубликован без подписи автора, а один критик приписал его Стивенсону, в то же время сравнивая с рассказами По, автор мобилизовал всю свою скромность, чтобы не говорить каждому встречному, что это был именно его рассказ.

За те два первых года медицинской практики — с 1882-го по 1884-й — во внешнем облике дома мало что изменилось. Десятилетний Иннес, с умытым лицом и подстриженными братом волосами, был толковым пажем в застежках. Но когда он видел пациента, приближавшегося, как говорил его брат, к паутине, возбуждение Иннеса порой становилось чрезмерным. Однажды, когда он распахнул входную дверь и бросил оценивающий взгляд на стоявшую за ней женщину, он пронзительно закричал брату, находившемуся на верхнем этаже: «Артур! Ура! Еще одна!»

Расправив плечи сюртука и поспешив вниз, доктор бросил на мальчишку ужасающе злой взгляд, а потом обходительно сказал: «Прошу Вас, мадам».

Собственные впечатления Иннеса о типичном дне в их жизни можно найти в регистрационном журнале, который он вел под руководством брата. Там, например, говорилось: «Сегодня утром после завтрака Артур пошел вниз и стал писать рассказ о трехглазом человеке, а я был наверху и изобретал новое водяное устройство, которое через каждые две минуты будет посылать ракеты на Луну, и они будут стрелять на равные расстояния; потом пробило четверть второго, и мне надо было идти, чтобы приготовить последние шесть картошек, которые у нас оставались».

На самом деле все было не так трагично. С самого начала их друг Ллойд, из графства Сассекс, прислал им запас картошки на зиму. Хозяин соседней бакалейной лавки, который страдал приступами, за лечение расплачивался маслом и чаем. И доктор Конан Дойл редко проходил мимо этого магазина без того, чтобы не заглянуть и не посмотреть с надеждой, нет ли признаков приступа у человека за прилавком. О прислуге в доме не могло быть и речи до тех пор, пока он не предложил пансион с проживанием в просторном полуподвальном этаже любому, кто согласится выполнять за это услуги по дому.

На объявление откликнулись две пожилые женщины, обозначенные в переписке как госпожа С. и госпожа Г.

После непродолжительного периода мира и порядка из полуподвала начали слышаться шумные ссоры: причитания и жалобы, словно стоны душ в чистилище, взаимные обвинения в краже бекона. Прижав к глазам носовой платок, госпожа С. ушла. За ней последовала и госпожа Г., которая была замечена в чрезмерном внимании к стоявшему в погребе бочонку с пивом. Справедливо решив, что госпожа С. (Смит) была пострадавшей стороной, доктор отыскал ее и вернул обратно. Иннеса он отправил в дневную школу; госпожа Смит царствовала платной домохозяйкой. Обеды и ужины отныне стали хорошо готовиться, безделушки аккуратно вытирались от пыли, мебель блестела.

По крайней мере в том, что касалось мебели, жаловаться ему было не на что. Мадам и тетушка Аннетт, соревнуясь между собой, снабдили его всем — от полного фургона книг до музыкальных часов. В холле, где медные поручни лестницы сверкали над новым ковром, стоял на столике бюст дедушки Джона Дойла. На стенах, обклеенных мраморно-коричневыми обоями, висели гравюры, полы были покрыты африканскими циновками. «Я вышиб эти глазурованные стекла из двери в конце холла и взамен их вставил красные: это придало всему холлу огненный и артистический вид», — сообщал он. По вечерам над газовой горелкой ярко светился красный шар, что также делало холл огненным и артистическим (если не сказать ужасным). В смотровом кабинете, который всегда был для него предметом гордости, повесили двадцать одну картину, поставили одиннадцать ваз. В смежной комнате, обставленной как приемная, количество мебели стало проблемой. Когда Мадам предложила ему прислать для этой комнаты еще один книжный шкаф, он отговорил ее, сославшись на то, что не останется места для пациентов. Но один подарок от Дойлов из Лондона он принять не мог.

После того памятного разговора на Кембридж-Террас, от которого у него оставалось чувство мучительной горечи, он так и не помирился с дядьями. Раз или два он видел дядюшку Дика — он фактически спас ему жизнь, когда того забрали в больницу с инсультом, — но пропасть сохранялась. Дядя Дик, то ли из хитрости, то ли из щедрости, прислал ему рекомендательное письмо к католическому епископу Портсмута и добавил, что в городе не было врача-католика.

Не было врача-«католика». Он истолковал это по-своему и расценил с гневом. Вернись в лоно церкви, говорили они ему; прими Веру, и ты не помрешь с голоду. Он швырнул это рекомендательное письмо в огонь.

Точно таким же образом этот упрямый человек с толстой шеей был полон гордости за худшие времена. Его профессиональные бумаги, которые ему предложила и прислала Мадам, сверху несли на себе украшение гербового щита. Мадам настойчиво спрашивала его, почему он не включил туда же гербовый щит семейства Фолей. «А ты не думаешь, — спрашивал он, — что два фамильных щита на одном листе будут выглядеть чересчур показными?» Дело не только в том, что щит помог бы его медицинской практике среди тех, кого они называли «экипажной публикой». Щит был, кроме того, своего рода символом. Даже тогда, когда ему приходилось откладывать отправку писем Мадам из-за нехватки денег на почту, эти письма неумолимо напоминали: «Пришли еще бумаг со щитами!» И во все эти дни мелькала Элмо Велден, на которой он обещал жениться, когда зарабатывал по два фунта в неделю. Черноглазая Элмо, которая выглядела поправившейся после болезни, остановилась в местечке Вентнор, на острове Уайт, в удобной близости от него.

«Это потрясающая девчонка, — возвещал он. — Я люблю ее больше, чем когда-либо раньше». Он свозил ее в Лондон, где они посмотрели «Терпение» Гилберта и Салливана; он представил ее тетушке Аннетт, которая была очарована. Как-то, когда он пребывал в состоянии депрессии, у него родилась сумасшедшая идея о том, чтобы поехать врачевать в охваченные малярией болота и джунгли Северной Индии. По счастью, это место не досталось ему. «Но Элмо, — писал он, — была бы убита горем, если бы я ее покинул; она — настоящее тропическое растение».

«Растение», вцепившееся в него подобно виноградной лозе, обладало как раз тем, что нравилось ему в женщинах. Нельзя сказать, что он действительно был влюблен в Элмо или, возможно, она в него. Но оба были романтически настроены; оба считали прекрасным кого-нибудь любить. Непонятно, из-за чего они непрестанно ссорились; когда такое случается, кто может помнить, из-за чего? Элмо была убеждена, что права она, он был всегда и неизменно убежден, что прав именно он, складывал руки, занимал надменную позу, позволительную для мужчин в 1882 году. Элмо, вспылив, уезжала в Швейцарию.

Между тем его медицинская практика расширялась. Он обнаружил это, когда стал выходить и общаться со знакомыми. Мастерство его игры в крикет и в футбол, когда он мог снять сюртук и освободиться от каждой лишней частички сидевшей в нем энергии, принесло доктору Конан Дойлу широкую известность. Он вступил в Литературное и научное общество. Его наградили портсигаром за совершенство в боулинге. На концертах, на которые надо было приходить во фраках, гремели рояли.

Оживление в их с Иннесом жизнь иногда вносили визиты одной из сестер.

Из десяти детей, родившихся у Мэри и Чарльза Дойл, в живых оставалось семеро. Пятеро девочек: Аннетт, Констанца, Кэролин, Ида и Додо. Старшая, Аннетт, уже давно уехала в Португалию, где служила гувернанткой в одной семье. Ида и Додо были еще детьми моложе Иннеса. Двух средних сестер, Конни и Лотти, он видел чаще.

Придавая большое значение семейным узам, он души в них не чаял. С его лица не сходила улыбка. Вот как он описывает Констанцу:

«У Конни спадают на спину густые косы, напоминающие якорную цепь военного корабля. Платье спускается по самую щиколотку. Она чрезвычайно хорошенькая с довольно холодным выражением лица, как бы говорящим, что от нее надо держать руки подальше». Ему доставляло удовольствие показывать друзьям такую красивую сестру; сопровождать ее в белых перчатках на танцы и наблюдать, как вокруг нее толпятся молодые обожатели.

Но любимицей его была Лотти, с ее чертами лица Дойлов и такими пышными волосами, что, как он считал, ее надо было фотографировать для рекламы лосьонов. Очень скоро, в те дни, когда он жил в Саутси, Лотти вместе с Аннетт уехала в Португалию, где тоже стала гувернанткой в романтичном доме через дорогу от завода по производству взрывчатых веществ. Лотти обменивалась с братом секретами.

«Как-то вечером я пошел на бал и по несчастной случайности напился там до чертиков, — писал он. — Смутно припоминаю, что я сделал предложение половине находившихся в зале женщин — и состоящим в браке, и незамужним. На следующий день я получил письмо, подписанное «Руби», в котором говорилось, что она сказала «да», а на самом деле подразумевала «нет»; но кто она, черт возьми, была и на что ответила «да», не постигну».

Несмотря на шутливый тон, он испытывал из-за этого муки угрызения совести. Прикасаться к выпивке в обществе медику ни в коем случае нельзя; и это не должно повториться впредь теперь, когда в дверь доктора в доме номер 1, Буш-Виллас, стали звонить намного чаще.

Заказ на проведение медицинских освидетельствований для страховой компании «Грешэм лайф иншуранс компани» помог ему увеличить доходы. Дружески настроенный сосед, доктор Пайк, подбросил ему много таких дел. В домах бедняков и обедневших аристократов, куда он поспешил со своим стетоскопом, он увидел смерть и страдания глазами взрослого человека, стоящего на своих ногах и нащупывающего собственную философию. Чем больше он занимался медицинской практикой, тем чаще для восстановления сил обращался к писательскому труду.

После публикации «Сообщения Хебекука Джефсона» в январе 1884 года ему на протяжении какого-то времени не удавалось достичь таких высот, чтобы вновь попасть на страницы «Корнхилла». Но «Хебекук», весьма фантастический рассказ, основанный на истории брошенного командой судна-ловушки «Мария Селеста», имел отзвук, выходивший за пределы обычной похвалы критики. По каналам Центрального информационного агентства в Англии было широко распространено телеграфное сообщение:


«ГОСПОДИН СОЛЛИ ФЛАД, ГЛАВНЫЙ ВОЕННЫЙ ПРОКУРОР ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА В ГИБРАЛТАРЕ, ПРОВОЗГЛАШАЕТ, ЧТО «СООБЩЕНИЕ ХЕБЕКУКА ДЖЕФСОНА» ЯВЛЯЕТСЯ ФАБРИКАЦИЕЙ ОТ НАЧАЛА ДО КОНЦА».


Господин Флад отправил также в правительство и разослал по газетам длинный доклад, в котором указывал на опасность для международных отношений, когда люди наподобие этого доктора Джефсона занимаются раскрытием фактов, которые по многим пунктам могут не получить официального одобрения. Прежде чем господин Флад был поставлен в известность, газеты хорошо порезвились. А для доктора Конан Дойла это было больше, чем похвала — это было началом открытий.

Он мог писать художественную прозу, которая многими воспринималась как абсолютная правда. Именно так сделал Эдгар Аллан По в «Нью-Йорк сан», когда каждый читатель этой газеты поверил в то, что Гаррисон Эйнсуорт и семеро других пересекли Атлантику на управляемом воздушном шаре. Рассказ По был сознательной мистификацией, написанной с озорной веселостью. Доктор из Саутси лишь старался развлекать. Но это, казалось, указывало на то, что автор фантазий мог наголову разбить реалиста в его собственной игре, если только (если только!) ему хватит умения придумать верные детали.

Итак, он начал 1884 год в лихорадке писательской деятельности. К сожалению: «Я посылаю рассказы в «Корнхилл», а он все время их возвращает». Но он не ругал журнал, как однажды это сделал, когда Джеймс Пейн посетовал на то, что его короткие, резкие фразы были грубоваты. Он очень обрадовался, когда получил приглашение в Лондон на рыбный обед для авторов «Корнхилла» на корабле в Гринвиче. Там он встретил проницательного, меркантильно выглядевшего Пейна, художника Дю Морье и «изможденного молодого человека в очках» по имени Энстей, который добился большого успеха своим рассказом «Наоборот». Под старыми, закопченными сводами звенели стекла, а припозднившиеся участники вечеринки возвращались в Лондон, оставив Энстея в состоянии сильного подпития под аркой «Адельфи арчерс».

Вот это была жизнь! Это действительно литературная компания! Но он был разъярен после участия в конкурсе журнала «Тит-Битс», когда редактор «Тит-Битс» присудил большой приз за чью-то статью явно низкого качества. Он пришел в бешенство, потому что счет был несправедлив. Ей-богу, он мог сравнить это со спортивным соревнованием.

«Я написал редактору, — сообщал он Мадам, — что пошлю ему 25 фунтов стерлингов, если он проделает то же самое. Тогда две рукописи (моя и победителя) будут отправлены беспристрастному эксперту (скажем, редактору «Корнхилла»); его решение будет окончательным, и приз достанется победителю». Но ответа не последовало.

Он также начал работу над повестью «Торговый дом Гердлстон». Удовлетворен ли был Артур? Нет. В глубине души он понимал, что шьет ткань из лоскутов — стилей других авторов, главным образом таких, как Диккенс и Мередит. Он работал урывками или не работал вообще. Это было не его собственное «я», это был сенсуализм без индивидуальности. Кроме того, получив диплом бакалавра медицины, он исполнился решимости получить в Эдинбурге также диплом доктора медицины. Сконцентрировавшись на учебе в случайно выпавшие свободные часы в промежутках между медицинской практикой и литературной деятельностью, считал он, ему удастся сдать на этот диплом, даже не ездя в Эдинбург, если не говорить об экзаменах.

То, что на следующий год он получил диплом доктора медицины вопреки всем возникавшим трудностям, остается лишь зафиксировать как факт. Но тем временем у него по-прежнему не хватало настоящей уверенности в себе. Мы видим, как, вступив в Литературное и научное общество, он горел желанием принять участие в дебатах, но не был уверен в том, что сможет хорошо выступать на публике: его охватывала дрожь, а вместе с ним содрогалась вся скамья, грозя сбросить с себя всех, кто сидел рядом, но, наконец, он выкрикнул: «Господин председатель!»

Потом он встретил мисс Луизу Хокинс.

Началось все с одной из тех бессмысленных трагедий, которые трудно примирить с какой бы то ни было идеей Милостивого Провидения. Однажды в марте 1885 года к нему зашел его дружелюбный сосед, доктор Пайк. Одним из пациентов доктора Пайка был юный Джек Хокинс, сын вдовы, которая приехала в Саутси. Симптомы у мальчика были настораживающими: не сделает ли доктор Конан Дойл одолжение консультацией?

В тихом меблированном жилье неподалеку от моря, за высокой кружевной занавеской они увидели больного с землистым цветом лица, находящегося в полубессознательном состоянии; с одной стороны сидела мать, с другой — сестра. Младший из докторов понимал, что только в виде жеста попросили о консультации. Болезнь Джека Хокинса была осложнением церебрального менингита. Оба медика знали, что это безнадежно. Может пройти больше или меньше времени, но так или иначе — безнадежно.

Госпожа Эмилия Хокинс, высокая леди средних лет, не обладавшая такой сильной волей, как Мадам, пыталась объяснить их положение. Идти им было некуда. И не потому, что не было денег, а из-за того, что ни в одну гостиницу или ночлежный дом их не примут после того, как у Джека были такие буйные припадки. Его сестра Луиза, нежная и очень женственная девушка, молча стояла рядом, из глаз ее текли слезы.

После консультации, при поддержке доктора Пайка, доктор Конан Дойл предложил оборудовать для него свободную спальню в своем доме, чтобы Джек жил у него пациентом. О «частной лечебнице», со злостью думал он, не могло быть и речи. Но когда они привезли Джека в новую комнату в доме номер 1, Буш-Виллас, состояние больного ухудшилось. Он раскраснелся, что-то бормотал, температура была очень высокой, было опасение, что он впадет в дремоту. Доктор, находившийся в соседней комнате, чтобы слышать малейший шум, долго прислушивался к Джеку и после того, как он заснул.

Ближе к рассвету мальчик вылез из кровати, рванулся к умывальнику, на котором стояли таз и кувшин. Поспешив к нему, доктор застал его стоящим в волочащейся по полу ночной рубашке среди разбитой вдребезги глиняной посуды, с жалостными сумасшедшими глазами. Не без труда его удалось успокоить и уложить в постель. Конан Дойл сидел рядом с ним в кресле, дрожа от мартовской сырости, пока с наступлением дня не пришла госпожа Смит с чашкой муки для больного.

Несколько дней спустя Джек Хокинс умер.

К счастью, доктор Пайк видел больного вечером накануне его смерти. Было сделано все возможное. В противном случае злые сплетни могли бы превратить в пыль его расширяющуюся медицинскую практику. Даже и так дела обстояли достаточно плохо. Когда он видел, как из его парадной двери выносят черный гроб, Конан Дойл не мог не закрыть лицо руками. Его первейшей обязанностью, считал он, было утешить мать и сестру; вместо этого получилось так, что утешали его.

А что касается двадцатисемилетней Луизы, или Туи, как ее уменьшительно называли, в ней он видел нечто большое. Хотя и не красавица, она была такого рода девушкой, которые его привлекали: круглое лицо, крупный рот, каштановые волосы, широко расставленные синие глаза — ее самые великолепные достоинства. Ее мягкость, полнейшая бескорыстность возбуждали в нем покровительственные чувства. Луиза, или Туи, была именно такой девушкой, которых тогда называли домашними, любящими посидеть с шитьем в кресле у камина. Он встретил ее, когда в ее жизни случилось горе; закончилось тем, что влюбился. К концу апреля они обручились.

Если говорить о приличиях, то свадьба не должна была состояться так скоро после смерти Джека. Но он просил и принуждал ее назвать дату. Упорно занимаясь в мае и июне (что следует отметить), он в июле получил свой диплом доктора медицины. А 6 августа 1885 года, при активной поддержке Мадам, Луиза Хокинс и Артур Конан Дойл поженились.

Юного Иннеса отправили учиться в частную школу в Йоркшире. Матушка Хокинс, с ее обрамленными позолотой очками и старательно выбранной шапочкой со спускавшимися вниз по груди кружевами, стала жить с молодоженами на Буш-Виллас в небольшой общей комнате, которую он обставил красной плюшевой мебелью и купленным в рассрочку пианино; Туи улыбалась ему из-под светильника, а у него было полно планов.

«Вслух вместе почитаем, дорогая, — спрашивал он, — для совершенствования интеллекта? Скажем, Гордона Тасита? Или что-нибудь полегче, например «Джонсон» Боузвелла или «Дневник Пепис».

«О, давай!» — вскрикивала Туи, которая с таким же удовольствием слушала бы его на санскрите, если бы он умел на нем говорить.

Женитьба, фактически, придала ему чувство острого возбуждения. Походка стала более упругой. Доброта излучалась, как дух рождественского подарка. Хотя он и признался в письме Мадам, что набирает вес, пятнадцать стон и семь фунтов, он стал грозой игроков в боулинг, набирая по 111 очков против команды «Артиллери», а также в футбол; местная газета назвала его «одним из самых надежных защитников Ассоциации в Хэмпшире».

Доходы от медицинской практики, выросшие со 154 фунтов за первый год до 300 за третий, больше эту цифру не превышали. Но это позволяло им приобретать все самое необходимое и даже один-два предмета роскоши, когда Туи стала самостоятельно зарабатывать 100 фунтов в год. Самое главное, в своем душевном подъеме, связанном с семейной жизнью, он обнаружил увеличение умственных сил, в его голове светились идеи рассказов. Он «аже мог понять (или, по крайней мере, почти понять) возмущение Мадам, когда она увидела пыль под книжным шкафом и неубранную комнату после того, как он приобрел статус Женатого Человека.

Молодые купили огромный, в кожаном переплете альбом (который надписали «Л. и А. Конан Дойл, 6 августа 1885 года») для наклеивания газетных вырезок и заметок, касающихся обнадеживающего будущего. Сегодня можно полистать страницы этой потрепанной книги; вы подышите реальностью, а иногда и пафосом их жизни в душной, но более приятной атмосфере тех времен. Сохранились и его собственные записные книжки и сборники упражнений в картонных обложках, в которых он годами вел записи своим аккуратным, четким почерком. По этим наброскам можно проследить широту его читательских интересов — не только к каждому периоду истории, которые он жадно изучал с атласом под боком и карандашом в руке, но и к науке и литературе; все это пестрит цитатами, остроумными высказываниями, его собственными идеями будущих рассказов.

Иногда он писал комментарии по предметам, о которых продолжал размышлять. «Для того, чтобы быть подлинной, религия должна включать в себя все — от амебы до Млечного Пути». Или такая сентенция в стиле Мередита: «Глубокий ум так же неприятен во внутреннем кругу, как певец с сильным голосом в маленькой комнате». Или почерпнутый из массы книг анекдот, который вызвал у него огонек в глазах: «Умирающий Талейран заметил, что страдает, как в аду. Сидевший у постели Луи Филипп вежливо осведомился: «Уже?»

И до женитьбы, и после нее он написал несколько хороших произведений: трагикомедию «Жена психолога», наполненный леденящими ужасами рассказ «Капитан «Полярной звезды», «Необычный эксперимент в Кайнплатце», где изменены образы и герр Баумгартен из Стоунхерста предстает как профессор фон Баумгартен из Кайнплатца. К концу ноября он отобрал восемнадцать рассказов, н», еясь составить из них сборник, который будет называться «Свет и тень». Но что необходимо сделать для того, чтобы когда-нибудь достигнуть успеха в литературе, — так это написать роман. Роман, несомненно роман!

«Гердлстон» занял много времени. Он был начат еще в первые дни 1884 года, а закончен и переписан только в конце января 1886 года. Но он не очень-то верил в успех этого романа. Если он хочет развить образы, которые кишат в голове, это должно быть чем-то острым, впечатляющим, новым.

«Я прочитал «Детектива Лекока» Габорио, — писал он, впервые упоминая Габорио в своих заметках, — «Золотую шайку» и рассказ об убийстве старухи, название которого я не помню». Просмотрев все это, он добавил «Дело Леруж». «Все очень хорошо. Уилки Коллинз, и даже лучше».

На внутренней стороне обложки находим наспех написанное: «Рукав пальто, коленка брючины, мозоли на указательном и большом пальцах, сапог — каждое из этого может о чем-то говорить, но чтобы все вместе они не смогли осветить натренированную наблюдательность — это невероятно».

А почему бы не написать роман о детективе?

Наверху бренчала на рояле Туи; музыкальные часы с каждым ударом проигрывали фрагмент ирландской джиги. В смотровом кабинете, где он задумчиво сидел, покуривая трубку, на стене за креслом висело несколько акварелей его отца: «Спасительный крест», «Призрачный берег», «Дом с привидениями», на которых были изображены таинственные и ужасные фигуры. Чарльз Дойл, здоровье которого было подорвано, давно вышел в отставку и сейчас жил в доме для после больничного долечивания. Но не об этом думал его сын. Даже Мадам, которая жила в Йоркшире и продолжала обходиться без очков, его сейчас не особенно тревожила.

Если надо найти типаж для детектива, то можно и в самом Эдинбурге встретить худого человека с длинными белыми проворными руками и веселым взглядом, чьи умозаключения поражали его клиентов, так же, как они поражали бы читателей. Да, но сам Джо Белл иногда допускал ошибки. А мог бы он, ученик Джо Белла, закрыть глаза и погрузить себя в искусственное состояние разума, при котором тоже мог бы делать умозаключения?

Более того. Не было смысла с уверенностью объявлять кого-то фальшивомонетчиком или астматическим головорезом, если это не может быть доказано путем расследования. Его детективом должен быть человек, который преследование преступников превратит в точную науку.

Точная наука! Изучая детали и отпечатки, исследуя грязь, пыль, применяя химию, анатомию и геологию, он должен воссоздавать сцену убийства, как будто он там находился, и мимоходом выбрасывать информацию в изумленные лица. К сожалению, не существовало никакой системы научной криминологии. В 1864 году Ломброзо опубликовал работу о типичном образе преступника; господин Альфонс Бертилльон, из парижской полиции, теперь фотографировал преступников и пытался опознать их довольно неуклюжим методом, который назывался антропометрическим измерением. Но ни одной научной системы, по крайней мере, в печати не было, чтобы помочь ему. Отлично! Доктору из Саутси просто надо вообразить, что же ему делать, если бы он стал детективом, и придумать систему[2].

Когда он в первые два месяца 1886 года перебирал разные идеи, а в его воображении рисовалось бледное лицо снисходительно поглядывавшего сверху вниз Джо Белла, он много думал о Лондоне. Он видел не тот Лондон, которым знал его сейчас. Это был огромный мрачный город, который он увидел мальчиком, с фонарямй, мерцающими сквозь коричневатый туман, покрытыми тайной улицами, город, в котором он со страхом всматривался в стеклянные глаза убийц в Музее мадам Тюссо. Это должно создавать фон для его сутулого волшебника линз и микроскопа. В своей записной книжке он бегло набросал одно не слишком удачное начало.

«Обезумевшая от ужаса женщина рванулась к извозчику. Вместе они отправились на поиски полицейского. Джон Ривз служил в полиции 7 лет; Джон Ривз поехал вместе с ними».

Он это выкинул. Но идея с извозчиком, записал он, была неплохой; если бы извозчик был убийцей, он мог бы ехать куда угодно, не вызывая подозрений. В глубине души, когда Конан Дойл обдумывал просто сенсационную историю, ему хотелось приключений, как на равнинах Запада Соединенных Штатов. Его симпатии к Америке и американцам, таким, как Билл из Чикаго из его собственного рассказа «Овраг Блюмэнсдайк», родились даже задолго до того, как он встретился с ними. Подобные мысленные образы предполагали месть. Если месть была мотивом убийства, он мог бы привести одного из этих привлекательных демонов на прозаическую Брикстон-роуд.

Название этой детективной истории? Пожалуй, подошло бы «Запутанный клубок», и он записал это название над пассажем о пришедшей в ужас женщине и извозчике. На самом же деле ему не очень нравился заголовок «Запутанный клубок», и он изменил его в своей записной книжке. На другом листе бумаги он пытался подобрать имена и разработать фон, на котором будут действовать его главные герои.

«Ормонд Секкер» в качестве рассказчика? Нет! Это предполагало бы щегольство и стиль Бонд-стрит. Но он мог бы использовать реальное имя, которое увязывалось бы с кем-то дородным и обычным. Одним из его друзей в Саутси, который был также ведущим участником Литературного и научного общества Портсмута, был молодой доктор по имени Ватсон: доктор Джеймс Ватсон. Безусловно, Ватсон не возражал бы, если бы он использовал его фамилию, а имя заменил на Джона. Значит, Джон X. Ватсон. (Можно ли не удивиться, что в последующие годы автор допустил описку и жена Ватсона назвала его Джеймсом? Потому что подпись действительного Джеймса Ватсона в журнале заседаний общества по сей день хранится в Портсмутской библиотеке.)

«Шеррингфорд Холмс» в качестве имени детектива не совсем годилось. Оно было близко к этому, но недостаточно. Ему не хватало чистоты, стеклянного звона, оно было невнятным. Он подумал, повертел его и так и сяк и вдруг — совершенно наобум — ему пришло в голову ирландское имя Шерлок.

Шерлок Холмс! Это было то, что надо. Можно было бы придумать намного худшие имена для флегматичного обыкновенного доктора. Пустой дом, желтая глиняная дорожка в промокшем от дождя саду. Труп мужчины при дрожащем свете восковой свечи, а на стене кровью намалевано слово «месть». И весь рассказ закипел.


Название «Запутанный клубок» давно было отброшено. Вверху рукописи он поставил «Этюд в багровых тонах». Работая от завтрака до ужина, между звонками в докторскую дверь и окликами находящейся наверху Туи, он и представить не мог, что создает самый знаменитый образ в английской литературе.

Глава 5 РАЗВЕЯННЫЕ ИЛЛЮЗИИ

«Артур, — писала Туи в Португалию сестре мужа Лотти, — написал еще одну книгу, небольшой роман страниц на 200, называется «Этюд в багровых тонах». Вчера вечером разослал его. У нас пока нет никаких известий о «Гердлстоне», но мы надеемся, что отсутствие новостей — это уже хорошая новость. Полагаем, что «Этюд в багровых тонах» удастся напечатать раньше, чем его старшего брата».

Это было одним из веселых и счастливых писем, когда муж и жена по очереди писали абзацы, отталкивая друг друга, чтобы выразить что-то свое, а потом, довольные, опять отходили в сторону. Они писали это письмо в воскресенье в конце апреля, когда дым из трубы разносила ветреная погода; они были, как выразилась Туи, «одни со своим триумфом»., потому что все остальные ушли в церковь.

Бедная Лотти нуждалась в том, чтобы ее подбодрили. Было неплохо жить в португальском барском доме рядом с заводом по производству взрывчатки; но как-то часть этого завода взорвалась, почти разрушив и дом. Лотти перешла на другую работу. Брат описывал ей прелести медицинской практики: как на днях к нему заходил некий генерал Дрейсон; как одна леди, подорвавшая свой организм в молодости, теперь, в возрасте ста двух лет, сокрушалась по этому поводу.

Он начал писать «Этюд в багровых тонах» в марте, а закончил в апреле 1886 года. Рассказ сразу же был отправлен Джеймсу Пейну, чтобы выяснить, нельзя ли его печатать в журнале по частям еще до того, как будет издана книга.

Хотя «Гердлстон» был дважды отвергнут и отправлен в третий раз, автор не слишком об этом беспокоился. Свои самые большие надежды он связывал с «Этюдом», потому как знал, что написал его настолько хорошо, насколько только мог. Он обнаружил в себе любопытную способность (о существовании которой, впрочем, можно было подозревать со студенческих дней) отделять себя мысленным занавесом от остального мира; вызывая искусственное состояние ума, становиться персонажем, о котором писал. В начале мая Джеймс Пейн ответил ему, и он склонился над каракулями, которые едва было возможно разобрать.

«Я держу ваш рассказ неоправданно долго, — писал Пейн, — но он так меня заинтересовал, что хотелось закончить. Это превосходно». Потом шло совершенно не поддающееся расшифровке короткое предложение, в котором можно было разобрать лишь зловещие слова «шиллинг, ужасно». «Не хотелось бы, чтобы они издавали книги за такие деньги. Он слишком длинен — и слишком короток — для «Корнхилл мэгэзин».

Тут он почувствовал болезненный вкус разочарования, хотя, в конце концов, это лишь означало, что «Этюд» был слишком длинным для публикации в одном номере и слишком коротким — для серии. Он получил высокую похвалу Джеймса Пейна. Трудностей с нахождением издателя книги быть не должно. Настроение его снова поднялось после того, как он отправил рукопись в издательство «Эрроусмит» в Бристоле. На его день рождения, на который мама Хокинс подарила ему перчатки для игры в крикет, а Туи — вышитые домашние тапочки, он коротал время над рассказом «Врач из Гастер-Фелла».

Тем временем внешний мир сотрясали великие политические события. Господин Гладстон, избранный премьер-министром в третий раз, внес законопроект о введении самоуправления (гомруля) в Ирландии. Этот законопроект был провален. Во всей стране, вставшей перед лицом вторых всеобщих выборов за семь месяцев, закипели страсти. Эти страсти не успокаивались на протяжении всех 80-х годов и подогревались организацией Храбрые фении Ирландии. Если Лотти в Португалии услышала звук взорвавшегося динамита, то лондонцам пришлось узнать это от фениев гораздо ближе.

Они заложили взрывчатку в туалете Скотленд-Ярда, в результате чего рухнула стена. Никто не пострадал, поскольку, как выяснилось, в здании в тот момент никого не было. Если не брать в расчет их фиаско, когда полиция обнаружила шестнадцать брикетов динамита под Колонной Нельсона, менее мощные взрывы прогремели в редакции газеты «Таймс», в крепости Тауэр, на вокзале Виктория и даже в палате общин.

В политике Конан Дойл был либерал-юнионистом, то есть, по словам Гладстона, «инакомыслящим либералом», который не одобрял введения самоуправления для Ирландии. Не кажется ли парадоксом то, что этот человек, ирландец по происхождению с обеих сторон, должен был стать сильным символом всего, что было традиционно английским? Парадокса не было. Просто он считал Ирландию частью Англии (или, если хотите, Британии), в том же смысле, в котором была Шотландия. Слышать, как ирландцы с копьями бьются за свободу, было так же нелепо, как представить себе шотландских повстанцев, точащих сабли на эдинбургском Грассмаркете.

«Ирландия, — отмечал он в своей записной книжке, — это огромный нарыв, который будет продолжать нагноение, пока не прорвется». В возбужденной атмосфере Портсмута накануне выборов он был втянут в рассуждения на эту тему. На большом митинге либерал-юнионистов в Амфитеатре было запланировано выступление главы партии генерал-майора сэра Уильяма Кроссмана; сэр Уильям запаздывал. Его моментально заменили доктором Конан Дойлом. Не было бы преувеличением сказать, что он окаменел. Он избавился от прежней своей нервозности, когда выступал в Литературном и научном обществе с докладом о северных морях. Но. это было совсем другое. Тащиться одному к столу ораторов через сцену, которая казалась размером с акр, выступать передтремя тысячами людей без каких-либо бумажек и записей — от этого его лицо еще жарче запылало под огнями рамп. Тем не менее, не имея никакой ясной идеи о том, что он будет говорить, он разошелся и в течение двадцати пяти минут обрушивал на аудиторию поток риторики, заставив всех с восторженными возгласами вскочить на ноги.

«Англия и Ирландия, — с изумлением прочитал он потом о том, что говорил он, — обвенчаны друг с другом, — море — их сапфировое обручальное кольцо, а то, что Бог соединил, разъединить'никто из людей не может». Но редко его вера в государственных деятелей была сильной. Когда много времени спустя он сидел за ленчем с тем же самым сэром Уильямом Кроссманом; он признался, что в его голове созрела весьма прискорбная пародия:


«Ты старик, дядя Уильям, — заметил юнец, —
Пьешь сверх чая немало иного…
Но представь на мгновенье, что ты наш глава, —
Что же ждать от всего остального?»

Либералы господина Гладстона потерпели поражение на всеобщих выборах; волнения несколько улеглись. В июле состоялся большой смотр военно-морских сил: маневры бронированных кораблей с флагами у Спитхеда, подражательная торпедная атака. Он с Туи поехал смотреть парад на яхте майора Колуэлла; но весь день лил дождь, а Туи плакала. Также в июле «Этюд в багровых тонах» был возвращен непрочитанным из издательства «Эрроусмит».

На этот раз он пришел в уныние. Отправил рукопись в издательство «Фред Уорн энд К0», но там ее также отвергли. «Мой бедный «Этюд», — жаловался он Мадам, — ни разу никем, кроме Пейна, не был прочитан. Поистине литература — это раковина, которую трудно открыть. Но со временем все образуется». И он послал книгу в издательство «Господа Уорд, Лок энд К0».

Главный редактор издательства профессор Г. Т. Беттани дал книгу для ее оценки своей жене. Сама писательница, госпожа Беттани высказалась о ней восторженно: «Этот человек — прирожденный романист! Книга будет иметь огромный успех!» Однако бизнесмены, стоявшие во главе фирмы, разделяли они мнение госпожи Беттани или нет, не хотели ошибиться и быть безрассудными и потому связались с автором.

В этом году они не могут напечатать «Этюд в багровых тонах», писали они, поскольку рынок наводнен дешевой беллетристикой. Если он не возражает против того, чтобы подождать еще год, они заплатят ему за авторское право 25 фунтов стерлингов. Это означало полную продажу с этого времени всех прав на книгу.

Даже доктору из Саутси такие условия показались довольно жесткими, и он предложил, чтобы ему платили авторский гонорар с каждого проданного экземпляра. Ответ был язвительным.

«В ответ на ваше вчерашнее письмо, — писали ему 2 ноября, — с сожалением сообщаем, что не сможем позволить вам удерживать проценты с продаж вашей книги, поскольку это может привести к некоторой путанице. Рассказ вместе с некоторыми другими может быть включен в один из наших ежегодников. Поэтому мы будем придерживаться нашего предложения о выплате 25 фунтов стерлингов за полное авторское право».

Автор согласился, так как казалось, что ничего другого сделать нельзя. По крайней мере, книга будет напечатана, хотя «ежегодник» выглядел неважно. В случае удачи его имя, прочитав роман, узнает публика, даже если он не получит за него больше ни пенса. В новом 1887 году он увлекся совершенно новым делом — изучением парапсихологии.

Годы, проведенные в Саутси, были годами умственного развития, создания мощного интеллекта в столкновении с намного более глубокими проблемами, нежели проблема литературного стиля. Это можно бегло проследить в его книгах. Но более личностно, более глубоко это отражается в записных книжках, которые не предназначались ни для чьих глаз, кроме его собственных. Общеизвестно, что каждый человек с развитым интеллектом должен видеть перед собой руководящий принцип: будь то религия или просто философия жизни. Менее известно то, что лишь немногие, если говорить правду, находят такой принцип.

Он отверг католицизм. Подобно историку Гиббону, которым так восхищался, он оставался материалистом. Верно, писал он, надо предполагать Создателя, если видишь вселенную как огромный часовой механизм, раскачивающийся в вакууме; даже у часового механизма должен быть конструктор. Но он остается игрушкой — колоссальной, но тем не менее игрушкой — если только он также не предполагает определенной цели, определенного толкования добра и зла, определенных значений. Чего он не мог найти, так это свидетельств существования человеческой души.

В начале 1887 года один из епГпациентов, генерал Дрейсон, разговаривал с ним о предмете, называемом спиритизмом. Генерал Дрейсон, выдающийся астроном и математик, которому он впоследствии посвятил своего «Капитана «Полярной звезды», рассказывал о своем собственном обращении к спиритизму через разговоры с умершим братом. Существование жизни после смерти, говорил генерал Дрейсон, это не только факт, это может быть доказано.

Конан Дойл дал ни к чему не обязывающий ответ. Тем не мецее самой возможности доказательства было достаточно для того, чтобы привести в трепет каждый уголок его мозга. В записной книжке в разделе «Книги, которые следует прочитать» список работ по парапсихологии насчитывает семьдесят четыре тома за год. Он тогда их не только прочитал — он размышлял над их содержанием до тех пор, пока не овладел самым трудным для понимания умозрением. Однажды он в порыве ярости разразился цитатой из Корана: «Небеса и земля и что между ними: думаете вы, что мы создали их в шутку?» Или из Гелленбаха: «Бывает скептицизм, который по слабоумию превосходит тупость мужлана».

Он заносил в книжку свои комментарии, бегло записывая цитаты из таких совершенно разных работ, как «Чудеса и современный спиритизм» Уоллеса и «Животный магнетизм» Бине и Фере. «Бывает скептицизм, который по слабоумию превосходит тупость мужлана». Был ли он такого рода скептиком? Не должно быть. Вместе со своим другом, портсмутским архитектором господином Боллом, он решил проводить свои собственные сеансы парапсихологии.

Они начались 24 января 1887 года и продолжались с перерывами до начала июля. Он все подробно записывал. Эти записи показывают, насколько глубоки были его интересы, равно как и сострадание. Шесть раз они проводили сеансы с опытным медиумом по имени Хорстед, «невысоким лысеющим седым человеком с приятным выражением лица». Перед началом сеанса «господин Хорстед сказал, что он видит дух старого человека с седыми волосами, высоким лбом, тонкими губами и очень сильной волей, пристально смотрящего на него».

И далее, когда в ходе сеанса каждый участник получил предсказание:

«В моем говорилось: «Этот джентльмен — исцелитель. Вели ему не читать книгу Ли Ханта». Мысленно я сам с собой спорил, стоит ли мне браться за «Комедийных драматургов Реставрации», распутство которой меня довольно сильно отталкивало. Я никогда не упоминал кому-нибудь эту тему, не думал о ней в то время, поэтому это был не тот случай, когда читались чужие мысли».

Но так ли это было? Размышляя об этом после той удивительной ночи, он приходил к трудным выводам. Но остался неубежденным. Вспышки сомнений, колебания, беспокойства сквозят в том дневнике, где он серьезно пытается добиться прогресса в вопросах парапсихологии. После всех своих исследований и чтения он не обнаружил ничего убедительного. Он будет продолжать изучать этот предмет, поскольку ему казалось вполне возможным то, что он не провел достаточно глубоких исследований.

Тем временем, пока он ожидал выхода в свет «Этюда в багровых тонах», ему захотелось проявить себя в чем-то большем, чем в хваленых шиллинговых романах ужасов. Он давно хотел попробовать себя в жанре исторического романа. Так как его мысли были заняты историей, философией и религией, неудивительно было видеть направление, которое они приняли.

В тот момент его любимыми писателями были Мередит и Стивенсон. Стивенсона он обожал с тех пор, как прочитал неподписанный «Павильон в дюнах» в старом номере «Корнхилла». Талант Стивенсона состоял в том, что в его исполненном литературной эмоциональности повествовании он спрессовывал полдюжины слов в более ослепительный и яркий образ, чем целый пассаж описаний. А Стивенсон находился под сильным влиянием Джорджа Мередита, который, при всей своей непонятности с точки зрения логики, мог сочинять такие, казалось бы, вздорные фразы, как: «Фермер выхохотал в кресло свои жирные бока».

Да! А сэр Вальтер Скотт, чьи старые зеленые тома продолжали занимать почетное место рядом с романом Чарльза Рида «Монастырь и очаг», сэр Вальтер тоже обладал теми же самыми качествами. Они всегда проявлялись, когда он отказывался от невыносимого многословия ради восхитительного персонажа или динамичного действа. В романе «Пуритане» нельзя забыть роялиста Ботвелла и круглоголового Бэрли: верхом на лошадях, тяжело дыша, при огромной сумме, которую дают за голову Бэрли, они показывают неповиновение друг другу лязгом клинков.

«Поляна вересков или тысяча клинков!»

«Меч Господа Бога и Гедеона!»

Но Скотт изобразил Бэрли слабоумным, жестоким, тем самым не донеся до читателя преданность пуритан религии. Это сделал только Маколей. Размышление вернуло молодого писателя к его старому зрительному восприятию Маколея, «раундхедам», которые во имя мира отложили свои защитные камзолы. Пусть эти люди, или их сыны, станут героями рыцарского романа о временах конца XVII века при католическом короле Джеймсе; пусть с мечами и пением псалмов они поднимутся под протестантское знамя «короля» Манмута. Это было началом романа «Мика Кларк».

Он начал составлять план «Мики Кларка» в июле 1887 года. Вновь обращаясь силой памяти (подобно Маколею) ко всему, что он раньше изучал, он свел воедино свои познания о XVII веке и дополнил их продолжавшимися месяцами исследованиями деталей. Затем, в перерывах между занятиями медициной и изучением оптики в Портсмутской глазной больнице, он за три месяца написал книгу.

Сила «Мики Кларка», даже если не брать лучших сцен боевых действий — кровопролития на равнине Солсбери, столкновения с королевскими драгунами, схватки в соборе Уэллс, ослепительного описания баталии при Седжмуре, — состоит все же в словесных образах: воображении, использовании обыденных деталей, посредством которых оживлялся каждый персонаж еще до того, как в войне загремел хотя бы единый выстрел. Образ угрюмого старика отца, «железнобокого» Джо Кларка, омрачает первые главы книги, которые оживляются суетливой матерью, прихожанкой Англиканской церкви, и их широкоплечим сыном Микой.

Но автор, хотя и восхищался пуританами и испытывал неприязнь к неблагодарности королей династии Стюартов, никогда не мог с серьезным видом относиться к импозантности пуритан. Для него единственной чертой пуританизма была черта викторианского пуританизма. Это подразумевает сильное викторианское чувство юмора — фактор, которому в наши дни часто не придают значения. При проявлениях любого святошества, не важно, насколько искреннего, Конан Дойл никогда не мог устоять перед ликующими колкостями. Вот его описание чувств сурового отца, когда Мику, тогда еще маленького мальчика, соблазнили выпить второй стакан Канарского вина, после чего потерявшего дар речи привезли на телеге домой.

«Отец был меньше потрясен этим инцидентом, чем надо было ожидать, — с торжественным видом заявляет Мика, — и напоминает матери о том, что Ной попал в подобную же историю. Он также рассказал, как некий военный священник Грант из полка Дезборо, выпив после жаркого и пыльного дня несколько фляг крепкого пива, орал после этого безбожные песни и плясал таким образом, что это не подобало священному сану».

Так он ввел в действие романа Хавант, небольшой городок под Портсмутом. Татуированный моряк Соломон Спрент катит по настоящим улицам под настоящими вязами к таверне Локарби. Из моря выбирается коварный Десимус Саксон: жилистый, с опущенными веками, сквозь зубы разговаривающий с пуританами или играющий в кости с конными гвардейцами — человек, который либо будет относиться к тебе дружески, либо за гинею всадит тебе нож в спину и при этом будет говорить шутки — живые, зловещие и одновременно смешные.

Писатель был глубоко поглощен всем этим, когда «Этюд в багровых тонах» был напечатан в «Рождественском ежегоднике Битона» за 1887 год.

И ничего не произошло. Было маловероятно, что какой-нибудь критик сядет под рождественскую елку, чтобы потрудиться написать обозрение ежегодника; никто этого и не сделал. Но издание было распродано. В начале 1888 года фирма «Уорд, Лок» предложила выпустить его отдельным изданием. Хотя автор за это ничего бы не получил, было предложено, что иллюстрировать издание будет его отец, Чарльз Дойл. Старый и больной, Чарльз Дойл тем не менее нарисовал шесть черно-белых иллюстраций; и на глазах старика наверняка выступили слезы, когда он узнал, что его работа все еще пользуется спросом в Лондоне.

Его сын закончил и переписал «Мику Кларка» к концу февраля 1888 года. И опять, превознося добродетели пуритан, он показал, к чему он питает наибольшие симпатии. Коренастого Мику, милого и добродушного, он воспринимал как мужчину и брата. Но выражаясь современным языком, эта история почти что украдена сэром Джервасом Джеромом — разорившимся аристократом, пижоном и бездельником, который присоединяется к восстанию Монмута, потому что ему наплевать, на чьей стороне он воюет. Когда слабые надежды Монмута разрушены в ходе ночной битвы при Седжмуре, благоразумные люди считают необходимым отступить. Сэр Джервас высокомерно отказывается отступать — так же, как отказался бы его отец, сторонник короля, и умирает так же безрассудно, как и жил.

Конан Дойл, осознавая, что он создал весьма неплохое произведение, подсознательно обозначил статус молодых писателей, когда написал о нем Мадам.

«Мы должны постараться, — писал он, — сохранить авторские права на «Мику». Я уверен, что это принесет доход». Он признался, что изнурен, но его представление об отдыхе было любопытным. «У меня будет несколько дней отдыха, — добавлял он в другом письме, — хотя на самом деле надо бы избавиться от груза идеи о рассказе «Знак шестнадцати устричных раковин», которая засела у меня где-то глубоко в мозжечке».

Что же это был за рассказ? Он уже упоминается в его записной книжке:

«Идея повествования: шестнадцать устричных раковин.

Идея повествования: история святого Эндрю.

Идея повествования: его последние пять минут».

Вопрос о выборе заглавия остается на самом деле столь же мучительным, сколь наждак для пытливого ума, как и многие незаписанные обстоятельства, связанные с Шерлоком Холмсом, которые он впоследствии расточительно отбросил: фактически еще более мучительным потому, что он хотел поставить именно это название; и хотя выведенный из себя биограф напрасно ищет это в его бумагах, вполне возможно, что он придумал и что-то другое. Если это так, то все произошло, когда он работал над рассказом «Загадка Клумбера».

Он высказывал решительные взгляды о последнем бестселлере — рассказе Фергюса Хьюма «Тайна Хэнсона Кэба». «Какое же происходит мошенничество с этой «Тайной Хэнсона Кэба»! — писал он Мадам в марте 1888 года. — Это один из самых слабых рассказов из всех мною прочитанных, и продается он только потому, что его чрезмерно и незаслуженно расхваливают». Но в тот момент его не заботили детективы. Все было сконцентрировано на «Мике Кларке». Он также стал считать, что его медицинские таланты ведут к тому, чтобы стать глазным хирургом. Он поделился своими новыми планами с Лотти.

«Если он («Мика») пойдет хорошо, думаю, можно будет считать доказанным, что я могу жить литературным трудом. Надо бы иметь несколько сотен для начала. Мне надо поехать в Лондон для изучения глазных болезней. Потом мне надо поехать, чтобы изучать глазные болезни, в Берлин». Его полусерьезные мечты становились все более необузданными. «А потом я должен ехать в Париж для изучения глазных болезней. Узнав о глазных болезнях все, я вернусь в Лондон и начну практику глазного хирурга, продолжая, конечно, заниматься литературой и пользоваться ею как дойной коровой».

Знаменательно, что в тот период он начал заниматься изучением Средневековья, что продолжалось более двух лет. К сожалению, «Мику Кларка» ни одно из издательств не приняло.

Джеймс Пейн в резких тонах спросил, как он мог, как мог он транжирить время на исторические романы? В «Блэквуде» покачали головой. Газетный синдикат «Глоб» отметил, что в книге недостает любовной интриги, в «Бентли» заявили, что роман вообще не представляет интереса. На этот раз крепкого телосложения доктор был повергнут в отчаяние. На протяжении почти года рукопись ходила по издательствам, пока в ноябре 1888 года он не отослал ее в «Лонгманз», где ее прочитал Эндрю Лэнг.

И «Лонгманз» ее принял, хотя и предупредил, что книгу, возможно, придется сократить по несколько любопытной причине: она на 170 страниц превышала по объему роман Райдера Хаггарда «Она». Опять восторжествовав, он отправился в Лондон и пообедал с Эндрю Лэнгом в ресторане «Сэвиль-Клаб».

«Десимус Саксон, — посмеиваясь, сказал тощий критик-шотландец, — прекрасный образ! Веселая личность! Хотя предупреждаю: скажут, что ты списал его с Дугальда Долгетти из романа Скотта «Легенды о Монтрозе». Ну-ну! Я знаю, что ты этого не делал. Но эти милые добрые критики, черт бы их взял!»

Вернувшись в Саутси, он вальсом прошелся с Туи по комнате, но делал это осторожно, потому что в начале следующего года Туи ожидала ребенка, их первенца. У него не было больше никакого желания (по крайней мере, в тот момент) уезжать из Саутси. Поскольку «Лонгманз», кажется, склонялся к тому, чтобы ускорить публикацию «Мики», он теперь гадал, чей же дебют состоится первым — «Мики» или новорожденного.

Сомнения продолжались недолго. В конце января 1889 года уже были слышны крики Мэри Луизы Конан Дойл, названной так в честь Мадам и Туи. Ее отец, который ухаживал за Туи и которому раньше приходилось иметь дело с сотнями родов, признавался, что он был охвачен благоговением и смущен, когда на свет появился его ребенок.


Мадам (которой он не сообщал последних сведений о состоянии Туи, чем вызвал ярость в Йоркшире) он послал описание двух торчащих из-под одеяла носов — Мэри Луизы и Туи… Рыжая голова Мэри Луизы, в отличие от детской, была в красном чепчике.

«Она пухленькая, толстая, с голубыми глазами, кривыми ногами и толстым туловищем. Обо всем другом буду рассказывать по мере поступления твоих вопросов. У меня нет большой практики в описании младенцев. Она ведет себя удивительно свободно. Когда ей что-то не нравится, она дает знать об этом всей улице».

Посвященный Мадам «Мика Кларк» был напечатан в конце февраля. Автор испытывал тревогу. Глубоким внутренним чувством он не доверял этим «милым добрым критикам». Но беспокоиться не стоило. Критика приняла «Мику Кларка» настолько восторженно, что попали впросак все, кто не был так уж убежден, что он способен написать хорошее произведение. Один триумфальный отзыв следовал за другим, был и враждебный со стороны журнала «Атенеум»; он собирал эти отзывы в большой, переплетенный кожей альбом. И теперь он знал, что хочет писать.

Обратите внимание, как меняется его настроение после периода неопределенности.

«Я думаю, — говорил он до выхода в свет «Мики», — что надо попробовать книгу наподобие «Ока инков» Райдера Хаггарда, которая была бы посвящена всем нехорошим парням Империи и написана человеком, который им симпатизирует. Думаю, что я мог бы написать такую книгу с любовью. Приключения Джона Колдера, Айвэна Босковича, Джима Хорскрофта и генерал-майора Пенгелли Джонса в их поисках «ока инков». Как для возбуждения аппетита?»

Но это было лишь болтовней, одной из сотни броских идей. Но действительно, такова была одна из реальных сторон его натуры. Он мог бы засесть и с необыкновенным жаром выдать книгу. Но это была только одна из сторон. Она была неотъемлемой чертой популярного доктора, который к тому времени стал капитаном Портсмутского клуба крикета, вице-президентом либерал-юнионистов, секретарем Литературного и научного общества, а в футболе, как выразилась местная газета, «одним из самых надежных в Ассоциации защитников в Хемпшире».

Но совсем другой человек, ушедший глубоко внутрь себя, сидел в небольшом кабинете, который Туи и мама Хокинс оборудовали для него на самом верху дома. Это был человек, который ради небольшого упражнения интеллекта мог в выходные дни заняться собранием работ Тьера о Французской революции или читать книги Прескотта об истории Перу. Вот уже больше года он был глубоко погружен в изучение Средневековья. И затем с внезапной ясностью сделал великое открытие.

Если он мог не верить ни в одну религию, он мог верить в кредо, в кодекс чести, в образец поведения. Он нашел это здесь, среди развалин аркад и зарытых мечей Средневековья. И это можно выразить двумя словами: рыцарская честь.

Все инстинкты, все нити, связывающие с детством и предками, вели его к этому. «Бесстрашие — удел сильных, смирение — слабых», «Рыцарство в отношении всех женщин, в большей или меньшей степени», «Помоги беспомощному, кто бы ни попросил об этом», «В этом я даю мое рыцарское слово».

Он не питал никаких иллюзий относительно рыцарского духа, процветавшего во времена Эдуарда III. Он видел их жестокость, грязь, боль. Но если отбросить жестокость, кодекс оставался. Его корнем была честь; и каждый из ее законов становился предметом веры, которая придавала силы и поддерживала не менее мощно, чем любая религия. Даже в век бирмингемских фабрик и шляп-котелков это был совершенно реальный кодекс. «Всему этому я даю мое рыцарское слово», — мог добавить он сам.

Вот что надо понимать, если мы хотим познать внутренний характер Артура Конан Дойла. Об этом кодексе чести он редко говорил или писал о нем, разве только в абстрактном смысле. Это было слишком свято. Но воздействовало на всех, кто с ним встречался. Они чувствовали это даже тогда, когда не имели возможности выразить. Многие же, как мы увидим, могли и выражали; и каждый называл это одним и тем же словом. Когда он выходил в большой мир, возвышаясь над подлостью и несправедливостью, миллионы людей, которые никогда не встречались с ним, понимали его страстную приверженность этому кодексу, так же как чувствовали и в его книгах. Это объясняет, почему книгой, которую он любил больше всего, была та, которую он готовился тогда писать, — «Белый отряд».

Это объясняет также ту огромную исследовательскую работу, которую он проделал, чтобы написать такую книгу. На Пасху 1889 года он побывал в находившемся неподалеку Нью-Форесте, где остановился в доме на улице Эмори-Даун. Компанию ему составили генерал Дрейсон, господин Булнуа и доктор Вернон Форд из Портсмутского глазного госпиталя. Это был всего лишь краткий отпуск, во время которого они днем совершали прогулки, а по вечерам играли в вист. Но потом он вернулся туда один с целой повозкой новых книг по Средневековью и заперся там до осени. Пока он занимался, в его голове созрел план повествования.

В дополнение к изложению своего кредо у него было несколько особых мнений, которые он хотел выразить в отношении тех рыцарей и стрелков из лука, которые бились под знаменами золотых леопардов Плантагенетов. Скотт, правда, изобразил стрелка из лука. Но Скотт, прибегая к тем же художественным вольностям, с какими одел своих рыцарей в броню, появившуюся век спустя после времен «Айвенго», также изобразил своих могучих стрелков за век до того, как английский большой лук стал национальным атрибутом. Лишь в XIV веке, когда каждого английского мальчика учили стрелять из лука, едва он только начинал ходить, восторжествовала универсальность этого искусства. В результате появилась ужасная армия стрелков, которая непобедимой рыскала по всей Европе при Черном принце.

Эти рыцари, эти великие паладины, были взяты не из Фруассара, у которого они выступали молодыми героями-атлетами, гремевшими двоими щитами не всерьез. Больше, чем молодость и сила, ценилась ловкость в искусстве обращения с оружием. Когда первыми копьеносцами всего христианского мира были Чандос из Англии и дю Гесклэн из Франции, Джону Чандосу было уже больше семидесяти лет, он был слеп на один глаз/ Они были скромны и сладкоречивы. Но когда задрожала земля от грохота двинувшихся друг на друга армий, самыми страшными эмблемами на щитах по-прежнему были двуглавый орел у дю Гесклэна и красный наконечник стрелы у Чандоса.

В то самое время, когда Конан Дойл работал на Эмори-Даун, у него и могли родиться образы людей, живущих на покрытых пылью и обожженных солнцем полянах Нью-Фореста, ходящих по реальным тропинкам к реальным местам, — людей, какими он их видел. Каждый персонаж, решил он, должен по-настоящему представлять какой-либо аспект жизни 1366 года. Осенью он вернулся в Саутси и привез с собой объемистые тома записей о «Белом отряде», которые уже сами по себе составляют библиографический справочник, но его мечтам было суждено на короткое время прерваться.

Американский издатель журнала «Липпинкотт мэгэзин», который издавался одновременно Дж. Б. Липпинкоттом в Филадельфии и «Уордом, Локом» в Лондоне, прочитал «Этюд в багровых тонах» и захотел полностью напечатать в одном номере еще один рассказ о Шерлоке Холмсе. Не мог бы доктор Конан Дойл обсудить сей вопрос за обедом в Лондоне? Это была слишком хорошая возможность, чтобы упускать ее. За обедом, на котором он встретился с добродушным Оскаром Уайльдом, еще не сошедшим с ума от успехов на театральной сцене, он обещал написать такой рассказ. «Знак четырех» появился и в английском, и в американском изданиях «Липпинкотта» за февраль 1890 года.

Он сам предпочитал называть его «Знаком четырех». Но давайте возьмем на себя вольность обозначать его более скрытым и благозвучным заглавием. Мы без удивления отмечаем, что при жизни он не сделал ни единой ссылки на «Знак четырех» ни в письме, ни в записной книжке, ни в дневнике. Он был слишком поглощен «Белым отрядом». Он вскользь упомянул его в беседе с репортером лондонской газеты «Эхо», который интервьюировал его в Саутси в конце сентября 1889 года, но лишь как дополнение к чему-то.

«Доктор Конан Дойл, — писала «Эхо», — упорно работает над новым историческим романом, который, как он считает, заложит новый фундамент в художественной литературе. Он полон энтузиазма в отношении этой новой работы и откладывает ее в сторону только для того, чтобы посмотреть гранки «Гердлстона» — которую наконец-то согласились напечатать — или написать рассказ для «Липпинкотт мэгэзин», издатель которого господин Стоддарт только что вернулся в Штаты».

В «Знаке четырех», как мы заметили, память Ватсона начинает играть с ним шутки. Но что бы в этой книге ни говорилось о Холмсе и Ватсоне, она проливает ясный свет на мысли человека, который создал эти образы.

«Разрешите порекомендовать вам книгу, которая является одной из самых замечательных из всех, когда-либо написанных, — делает довольно сенсационное заявление Шерлок Холмс. — Это книга Уинвуда Рида «Мученичество человека».

Устами Холмса здесь говорит Конан Дойл. Он не мог удержаться от этого. «Мученичество человека», которую он прочитал прошлой весной, произвела на него такое глубокое впечатление, что он исписал мелким почерком несколько страниц комментариев к ней. «Уинвуд Рид, — суммирует он, — считает, что подлинная тенденция состоит в том, чтобы отодвигаться все дальше и дальше от личного Бога — Бога отраженных человеческих идей — в направлении немыслимой, обезличенной силы. Давайте сконцентрируем внимание на оказании помощи нашему ужасно бедному соседу и тем самым усовершенствуем свои собственные души!»

Подобные чувства, возможно, не были нелогичны для самого Шерлока Холмса. Но не слышатся ли в них, причем очень ясно, трубные звуки «Белого отряда»?

Между прочим, можно отметить, что «Знак четырех» (по крайней мере, в Англии) не пользовался успехом. Когда весной 1890 года он был напечатан в форме книги Спенсером Блэкеттом, он привлек едва ли большее внимание критики, чем «Этюд в багровых тонах». Потребовалось еще целых два года, прежде чем кто-то согласился выпустить второе издание. Более того, к тому времени автор уже написал лучшую часть трехактной пьесы, в которой доктор Ватсон… впрочем, все по порядку.

Наверху, в небольшом кабинете, обклеенном голубыми обоями и с головой медведя на письменном столе, он трудился над «Белым отрядом». Прежде всего довел до совершенства сам прототип. Потом его самого поглотила неотразимая сила повествования. Как будто он снова в середине лета очутился в Нью-Форесте, где жили люди, находившиеся в его воображении.

По дороге в Крайстчерч важно расхаживал Сэмкин Эйлвард, настоящий стрелок из лука, который с расстояния в сто пятьдесят ярдов мог разнести деревянную фигурку, которая прикреплялась в центре цели. Из монастыря Болье пришедшие в ужас монахи изгнали великана Джона из Хордла с кулаками и усмешками. Из Болье в неспокойный мир, которого он раньше никогда не видел, вышел и молодой Аллейн Эдриксон, имевший давние саксонские корни. На тропе приключений эти трое встретились и поклялись в дружбе, прежде чем вступить в войны под знаком пяти роз сэра Найджела Лоринга.

Это, конечно, образец всех великих романтических саг от приключений Тиля Уленшпигеля до «Монастыря и семейного очага». Нет необходимости говорить о впечатляющих достоинствах «Белого отряда», его размахе — от Хэмпшира до Франции и Испании, юморе, сценах схваток на мечах и битв в клубах пыли. Конан Дойл высоко поднимается надо всеми остальными, за исключением Скотта, в том, что каждое написанное им слово значимо. То, что делают его герои, сделал бы он сам. И он делал это до конца дней своих. Вот почему он обладает подлинным звоном, остротой бритвы, которую можно почувствовать в руке и которая не является лишь мертвым металлом. Маленький сэр Найджел — стареющий, с лысой головой и ласковым голосом — вместе с его оруженосцем Аллейном Эдриксоном пошли бы на любую авантюру, какой бы сумасшедшей она ни была, чтобы восстановить справедливость или заслужить честь. Не следует путать это качество с такими понятиями, как порядочность или честная игра, хотя одно происходит от другого. Порядочность пассивна: она не предусматривает никаких преимуществ или обмана. Рыцарство же активно: оно идет в атаку, проявляет гнев. Если мы хотим увидеть честную игру, не испытывая в этом отношении никакого идеализма, мы должны обратить взоры на стальные шлемы стрелков из лука, на Хордла Джона и Сэмкина Эйлварда, бредущих по дорогам Франции и не испытывающих ни малейшего стыда за чувство гордости своей страной.

«Мы свободные англичане», — выкрикивает Эйлвард. Это слово «свободные» отзывается эхом и порождает печальную ностальгию в нынешнее время. Но это было правдой для Сэма Эйлварда. Это было правдой для других английских бессмертных символов, таких, как Сэм Джонсон и Сэм Уэллер. Это было правдой для Конан Дойла, который гордился своим патриотизмом и всем тем, что сделало Англию великой. В самом деле, это было той силой, которая пронизывает «Белый отряд» и его автора.

Первые месяцы 1890 года были омрачены для него смертью сестры Аннетт, названной так в честь тетушки Аннетт. С другой стороны, было тепло его собственного дома. Малютку Мэри Луизу окрестили по обрядам Англиканской церкви. Мадам, которая сама обратилась теперь к Англиканской церкви, спешно прибыла из Йоркшира, чтобы надзирать за обрядом крещения. Туи вздыхала и восхищалась тем умением, с которым она вникала во все детали.

Ее муж работал всю весну и продолжал работать летом. В нем росли чувство ликования, ощущение того, что было достигнуто кое-что из предначертанного судьбой, когда в начале июля он закончил последнюю страницу. «Вот и все!» — сказал Артур и швырнул ручку через всю комнату в голубые обои, на которых, прежде чем упасть, она оставила чернильное пятно. Несколько дней спустя он писал Лотти:

«Уверен, ты будешь рада узнать, что я завершил свою огромную работу и что «Белый отряд» написан. Первая половина очень хороша, вторая четверть неплоха, а последняя четверть опять-таки очень хороша. Поэтому, дорогая, порадуйся со мной, потому что я так влюблен в Хордла Джона, Сэмкина Эйлварда и сэра Найджела Лоринга, как будто я знал их живых, и думаю, что со временем их полюбит и вся англоговорящая раса».

Он отослал рукопись Джеймсу Пейну. Скупой на похвалу и еще более сдержанно относящийся к историческим романам, Пейн тут же взял «Белый отряд» для публикации по частям в «Корнхилле» и назвал его лучшим историческим романом после «Айвенго». Что же касается автора, у него наступил упадок сил, его охватило беспокойство.

В общественном представлении доктор Конан Дойл, с его широким лицом и пушистыми усами, рисовался как безразлично относящийся к успехам крепыш, человек без нервов. На самом же деле он весь был комком нервов. Но он бы скорее умер, чем показал это на публике или промолвил хотя бы единственное слово в похвалу своих собственных произведений. Ну а что же в будущем?

Что он делал? Куда он шел? Восемь лет в Саутси! Помимо публикаций «Гердлстона», «Клумбера» и двух книг коротких рассказов, он написал «Этюд в багровых тонах», «Мику Кларка», «Знак четырех» и «Белый отряд». И что же до сих пор все это ему принесло? Несколько сот фунтов накоплений, не более того.

К концу октября, когда в газетах появилась лавина сообщений о том, что берлинский доктор Кох нашел метод лечения туберкулеза, он собрал вещи и поспешил в Берлин за информацией. Он не испытывал особого интереса к туберкулезу, хотя когда-то давно эта болезнь коснулась Элмо Велден. Просто представилась возможность что-то делать, найти выход из состояния беспокойства.

Он выступил в английской прессе с первым предупреждением относительно этого сомнительного метода, услышав о котором несчастные больные стали толпами собираться в Берлин и иногда даже умирали в поездах. Он еще более настойчиво подчеркнул это в статье, которую написал для журнала У.Т. Стеда «Ревью оф ревьюз»: «Делать вид, будто результат лечения каким-то образом гарантирован, означало бы поощрение ложных надежд».

И эта возбужденность во всем мире, среди медиков, которые толпились и болтали в длинном сером здании Музея гигиены на Клостерштрассе, стремительно возродили в нем его давний честолюбивый замысел. Почему бы не уехать из Саутси? Почему не поехать в Вену, изучать там глазные болезни, а потом вернуться и начать в Лондоне практику глазного хирурга, продолжая заниматься литературой как потенциально крупным источником дохода? В ноябре он сделал такое предложение достаточно перепуганной Туи, которая сидела с шитьем у камина.

«И когда надо ехать, Артур?»

«Немедленно! — ответил муж, который в пять минут собрался бы хоть в Тимбукту. — Сейчас же!»

«Но ведь наступает зима».

«Конечно, моя дорогая. Почему нет? Оставь все на меня!»

Мэри Луиза уже умела ходить, если ее придерживать за пояс, и была достаточно большой, чтобы оставить ее с бабушкой Хокинс. Мебель можно продать или сдать на хранение. Что касается медицинской практики, которая значительно уменьшилась при той уйме времени, которое он отдавал писательскому творчеству, то ее можно было прекратить. Тем не менее пущенные за восемь лет корни нельзя выкорчевать безболезненно.

Бюст деда, картины и вазы он тщательно упаковал, чтобы не пострадали в пути. Приступ боли вызвал у него вид отличного, но уже далеко не нового красного ковра, который когда-то покрывал лестницу, а сейчас, скатанный, лежал у ее основания в обклеенном мраморными обоями холле. Обрывалось так много нитей. Уже нет на свете младшей Аннетт, нет и тети Джейн, двоюродного дедушки Майкла Конана. Дядя Дик, ставший знаменитым художником и занимавший видное положение в обществе, этот «мой дорогой Дойл» принца Уэльского, опять угодил с инсультом в больницу, куда его увезли прямо со ступеней Атенеума, изменился по сравнению с концом 1883 года до неузнаваемости.

Туи была в бодром настроении и готовилась к новым приключениям. «Артур, — написала она однажды, — хочет, чтобы я была с ним повсюду, поэтому приходится быть проворной». Как мы читаем в газете «Портсмут тайме» от 13 декабря, Портсмутское литературное и научное общество устроило в честь него прощальный банкет, на котором председательствовал президент общества доктор Джеймс Ватсон. Доктор Ватсон, о котором за годы написано столько неразберихи, выразил благодарность своему другу доктору Конан Дойлу, собравшиеся спели «Доброе старое время».

В дни перед отъездом он был удивлен числом друзей и пациентов, которые толпами приходили в дом номер 1 по Буш-Виллас, чтобы пожать ему руку. Одна пожилая женщина, пациентка, которая вспоминала, как часто доктор забывал посылать ей счета, принесла ему свою самую дорогую вещь. Это было сине-белое обеденное блюдо, которое ее сын-моряк привез из дворца хедива после бомбежки Александрии. Это все, что у нее было, объяснила она; но она хотела, чтобы доктор принял подарок. У него на глаза навернулись слезы.

Однажды в конце декабря 1890 года у дверей остановился экипаж. Чемоданы погрузили на крышу. Мимо уже незашторенных окон в Элм-Гроуве падал снег. Подсаживая Туи в экипаж, он раз или два подумал, как много он здесь пытался сделать и как мало в мире добился. Он отбросил эти мысли, обнял Туи за плечи, и экипаж укатил навстречу снегу.

Глава 6 ТРИУМФ ДЕТЕКТИВА

Шерлок Холмс!

Спустя едва год, в декабре 1891 года, имя доктора А. Конан Дойла было уже широко известно. Шестой из его новых рассказов, «Человек с рассеченной губой», появился в декабрьском номере журнала «Странд мэгэзин». Некоторые утверждали (и до сих пор утверждают), что это был лучший приключенческий рассказ, несмотря на любопытную историю с данным при крещении именем доктора Ватсона. Кто мог устоять против этого?

При тусклом свете лампы я увидел его сидящим со старой вересковой трубкой во рту, с глазами, рассеянно уставившимися в угол потолка, с поднимающимися от чубука кольцами синего дыма, — безмолвного, неподвижного, с орлиными чертами лица.

Эта худая фигура, нарисованная Сидни Пэджетом, стала такой же знакомой, как омнибусы на Странде, окрашенные в белый, зеленый или шоколадно-коричневый цвет в зависимости от маршрута, которые громыхали по грязи днем и при свете дуговых ламп вечерами. На крышах этих омнибусов, куда не могла позволить себе забраться ни одна леди, потому что кучер оборачивался и отпускал пассажирам озорные насмешки, кучер теперь говорил колкости по адресу Шерлока Холмса. Он разделял их с шутками Дж. М. Барри в журнале «Спикере» и с автором газетных колонок, который, к сожалению, называл себя Люком Шарпом. Ну а что же сам автор?

Друзья доктора и госпожи Конан Дойл знали, что они вернулись из Вены в конце марта 1891 года после того, как доктор посещал лекции по глазным болезням и нанес визит Лэндхолту в Париже. Вместе с ребенком и госпожой Хокинс они поселились в Лондоне в доме номер 23 на Монтегю-Плейс, Расселл-сквер. На Девоншир-Плейс доктор Конан Дойл в числе других известных врачей начал работать глазным специалистом. Ни один пациент пока не позвонил в его дверь.

После болезни гриппом, от которой чуть не умер, он после долгих сомнений и колебаний принял решение отказаться от медицины и жить только литературным трудом. В июне он нашел в Южном Норвуде большой остроконечный дом из красного кирпича, где мог содержать не только свою собственную семью, но и сестер.

Были основательные причины верить в возможность успеха.

Рыжебородый господин Джордж Ньюнес, который сколотил состояние на издании «Тит-Битса», недавно начал выпускать журнал под названием «Странд». Господин Ньюнес был тем самым редактором «Тит-Битса» («Поднимай ставки на пари; бросаю тебе вызов!»), которому Конан Дойл уже бросал вызов в 1884 году.

Помнил об этом Конан Дойл или нет, нигде найти не удалось. Но теперь уже стадо историей то, как молодой доктор через своего очень способного литературного агента А.П. Уотта послал в «Странд» рассказ под названием «Скандал в Богемии». С тех пор мы можем изучать жизнь Шерлока Холмса — с новыми данными — по письмам создателя этого образа.

Принято считать, что он планировал двенадцать рассказов, те самые двенадцать, которые вошли потом в сборник «Приключения Шерлока Холмса». Но у него в голове не было такого большого проекта. Между началом апреля и началом августа 1891 года он отослал шесть рассказов. И эти шесть рассказов было все, что он намеревался написать. Но исполняющим обязанности редактора «Странда», работавшим под бдительным оком Ньюнеса, был Гринхоу Смит, человек проницательный, в очках и с густыми усами. Гринхоу Смит платил новому автору в среднем по 35 фунтов стерлингов за каждый рассказ за вычетом гонорара агенту. Такие деньги плюс сбережения — и его романы обеспечивали достаточно надежное положение в банке. Когда в июльском номере «Странда» был напечатан «Скандал в Богемии» и еще до наступления осени взлетела популярность Холмса, редактор попросил быстро написать еще несколько рассказов, но Конан Дойл отказался.

Потому что у него были дела поинтересней.

Прежде всего он наслаждался своим новым домом по адресу: Южный Норвуд, Теннисон-роуд, 12. С покрашенными в белый цвет оконными рамами на фоне темно-красного кирпича, с балконом, нависавшим над входной дверью, с обнесенным оградой садом дом стоял в полусельской местности, где можно было дышать воздухом отдаленных холмов Суррей-Хиллз. Неподалеку вырисовывались очертания «Кристал-Пэлас». В глубине находился сад, в котором могла играть Мэри Луиза. На будущий год он решил соорудить теннисный корт. Всегда увлекавшийся всякими новыми штуковинами, он приобрел трехколесный велосипед для двоих; в его воображении представлялись он и Туи, раскатывающие по сельской местности и проезжающие в день по тридцать миль.

Теперь, отбросив в сторону сюртук и обходительные профессиональные манеры, он мог глубоко вздохнуть полной грудью. Он был свободным человеком.

Самым главным сейчас был вопрос о серьезной литературной работе. «Белый отряд», все еще по частям печатавшийся в «Корнхилле», будет полностью издан в конце года. Он знал, он чувствовал всем нутром, что роман будет пользоваться успехом. И уже почти год в его голове зрел план нового исторического полотна. Он должен был частично основываться на мемуарах двора Людовика XIV и частично на работах американского историка Паркмэна. Со двора Великого Монарха действиедолжно переноситься через Атлантику, в темные канадские леса, по которым эхом разносятся боевые кличи ирокезов. Героями романа должны были стать гугеноты, французские пуритане. В действие, относящееся, скажем, к 1865 году, можно было бы опять ввести Мику Кларка и Десимуса Саксона. Он мог бы…

Тем временем редактор «Странд мэгэзин» все больше паниковал.

Большинство из шести рассказов о Холмсе было уже использовано. Уже сейчас, в октябре, надо что-то делать, чтобы продолжать публикацию этой серии в 1892 году. Хвалу Шерлоку Холмсу пели даже читательницы, не говоря уж о пожилых джентльменах в клубах.

«Странд», — писал Конан Дойл Мадам 14 октября 1891 года, — просто умоляет меня продолжать Холмса. Прилагаю их последнее письмо».

Здесь он начал колебаться. В конце концов, ему хорошо платят за эти рассказы. С другой стороны, он уже почти был готов к тому, чтобы начать работу над франко-канадской книгой с условным предварительным названием «Изгнанники». Написать полдюжины рассказов о Холмсе означало бы отложить все то, чем ему действительно хотелось заниматься, а его такая отсрочка раздражала. Может быть, запросить у «Странда» такую высокую цену, настолько невероятно вздутую, чтобы тем или иным способом решить этот вопрос?

«Итак, — продолжал он в письме Мадам, — ближайшей почтой я отправлю им письмо о том, что, если они предложат мне по 50 фунтов стерлингов за рассказ, независимо от его объема (курсив его собственный. —Д. К.), я могу склониться к тому, чтобы обдумать свой отказ. Это будет звучать довольно властно, не правда ли?»

Сочли они это властным или нет, из записей определить не представляется возможным. Однако очередной почтой прилетело письмо, в котором выражалось согласие на все его условия. «И, пожалуйста, сообщите, когда можно будет получить экземпляр рассказа, поскольку это дело срочное».

«Я зашел к своему другу Шерлоку Холмсу на второе утро после Рождества с намерением передать ему рождественские и новогодние поздравления. Он отдыхал, сидя на диване в халате пурпурного цвета…»

Так начинался седьмой приключенческий рассказ. Автор прикрыл глаза, стараясь уловить мысли Холмса. Осенние ветры гнали опавшие листья по пустынной дороге Южного Норвуда. «Дом наш опять трясется, и я подумал, что что-то не в порядке с окнами». Он приучил себя работать по утрам с восьми до полудня, а по вечерам свет в его кабинете, слева от входной двери, горел с пяти до восьми.

«За прошедшую неделю, — писал он в конце октября, — я создал два из новых рассказов о Шерлоке Холмсе — «Голубой карбункул» и «Пеструю ленту». Последняя — это триллер. Подходит к концу девятый, так что у меня не должно быть больших проблем с остальными».

При всем шуме вокруг него у Холмса не было более преданной поклонницы, чем Мадам. Ей он посылал оттиски каждого романа и рассказа с тех пор, как начал писать; он глубоко и искренне ценил ее критические замечания. Мадам, которая сама с удовольствием придумывала сюжеты, сейчас поделилась с ним идеей рассказа о Холмсе. Речь должна идти о девушке с прекрасными золотистыми волосами; ее похитили, остригли волосы и в злодейских целях заставили олицетворять какую-то другую девушку.

«Я не вижу, каким образом можно описать этот эпизод с золотистыми волосами, — признался он. — Но если и тебе в голову придет что-то свеженькое, дай мне знать».

Стояла отвратительная мокрая погода, из-за которой вся семья сидела дома, а он продолжал свою работу. И ноября он мог сообщить Мадам, что закончил «Знатного холостяка», «Палец инженера» и «Берилловую диадему» — все, за исключением одного, рассказы, которые обещал написать. Он выражал уверенность в том, что рассказы отвечают высоким требованиям и что, когда все двенадцать будут собраны вместе, получится своего рода неплохая книга.

«Я думаю, — добавлял он мимоходом, — убить Холмса в последнем рассказе и завязать с ним раз и навсегда. Он отвлекает меня от более важного».

Мысль убить Шерлока Холмса, которая впервые пришла ему в голову еще до конца 1891 года, повергла Мадам в ужас. «Ты не посмеешь! — неистовствовала она. — Ты не можешь этого сделать! Ты не должен!»

Обеспокоенный и полный нерешительности, он спросил, что же ему делать. Она ответила так резко, как будто он опять был десятилетним мальчиком, заявив, что он должен воспользоваться ее идеей о девушке с золотистыми волосами.

Так придуманные Мадам золотистые волосы стали менее эффектными каштановыми волосами мисс Вайолет Хантер; толстый господин Джефро Рукасл поселился в своем уродливом, выскобленном добела доме, а Конан Дойл закончил свою серию «Медными буками». Мадам спасла жизнь Холмсу.

Для автора это было самой меньшей из забот. Работая над рассказами о Холмсе, он получил свои экземпляры «Белого отряда» и самые первые отзывы прессы. И заметки в печати были достаточно разочаровывающими, чтобы внушить отвращение к Шерлоку Холмсу кому угодно.

Дело не в том, объяснял он, что критики отнеслись враждебно к «Белому отряду». Но они превозносили его за качества приключенческой книги, бурной истории, «тогда как я старался точно описать характеры людей, которые жили в то время». Они не увидели в ней первую книгу, в которой описывалась самая важная фигура в английской военной истории — солдат-стрелок из лука. Это его раздражало. В декабре он начал «Изгнанников» и до рождественских праздников написал 150 страниц. Он отказался от затеи ввести в действие романа Мику Кларка и Десимуса Саксона, поскольку это, вероятно, было бы чересчур. Вместо этого сконцентрировал внимание на Амори де Катина, гугеноте, капитане королевской гвардии в Версале, и Амосе Грине, бравом лесном жителе из Канады. Кроме того, он взял на себя обязательство написать рассказ на 50 тысяч слов для издательства «Эрроусмит».

Начать с того, что при работе над «Изгнанниками» его энтузиазм угас. Это не слишком хорошо, но и не чересчур плохо, думал он. Так или иначе, полагал Артур, ему не удастся мбить бриллиантовую искру из двора Великого Монарха. Газетные заметки о «Белом отряде» отягощали его мысли. «Видишь ли, — объяснял он Мадам, — я читал и размышлял целый год, поэтому надо писать. Не думаю, что выжидание мне поможет. Мне кажется, что большинство критиков не знают разницы между хорошей и плохой работой». Потом у него вдруг вспыхивал жар, лицо озарялось, и он торопился прочитать последние страницы Туи и Конни.

Его привлекательная и ставшая менее заносчивой сестра Конни, с большими глазами и даже более хорошенькая, чем раньше, поселилась теперь в доме вместе с ними. Поклонники преследовали ее по всей Европе; не раз она думала, что хотела бы выйти замуж, но всякий раз отступала.

«Ни за что на свете я не стану вмешиваться, — несколько раз говорил ей брат. — Если ты любишь его, то так тому и быть. Но у него же нет мозгов, дорогая моя».

Конни умела печатать на пишущей машинке — это еще одна штука, которую он купил в Саутси, но не пользовался ею. Он надеялся, что на следующий год к ним приедет жить и Лотти; он всех их теперь мог содержать. Девятнадцатилетний Иннес жил неподалеку в Вулвиче и готовился к службе в армии. В конце концов, испытывая большую викторианскую любовь к тому, чтобы его окружала вся семья, он надеялся на то, что они соберутся у него все вместе, за исключением Мадам, которая стойко сохраняла свою независимость и жила в коттедже на материальную помощь, которую он ей оказывал.

Итак, с последними страницами «Изгнанников» в руке он поспешил в красивую новую гостиную, устланную ковром с огромными красными цветами, с камином, на облицовке которого стояли вазы с травой пампасов.

«Честное слово, — писал он Лотти о романах Людовика XIV, мадам де Монтеспан и мадам де Ментенон, — честное слово, я предлагаю читателю страстные ощущения, стоящие всех его шести шиллингов! Конни и Туи просто сидят разинув рты, когда я это читаю. Обсуждают любовные сцены! Это вулкан».

Он испытал чувства удовольствия и волнения, когда его представляли литературному миру. Его пригласили на устроенный журналом «Айдлер» обед, на котором он познакомился с милым человеком в очках — Джеромом К. Джеромом, автором повести «Трое в лодке (не считая собаки)», а ныне редактором «Айдлера»; вспыльчивым помощником Джерома Робертом Барром; и Дж. М. Барри, чьим «Окном в Трамзе» он восхищался. Это были большие обеды, не отличавшиеся воздержанием от спиртного, а над столом в клубах дыма от дешевого табака звучали бессмертные строки:


За то, что он славный и добрый малый… —

потому что в похожем на гвардейца докторе с его закрученными усами и огромным лицом, настолько округлым, что вся голова казалась шарообразной, они встретили идеального приятеля. Когда Конан Дойл смеялся, это не было показным проявлением веселья; он смеялся заразительно, и люди на другом конце стола тоже начинали смеяться, даже не зная почему.

С Барри, о котором он писал, что в нем «нет ничего небольшого, кроме туловища», он подружился сразу же. И точно так же с Джеромом и с Робертом Барром. Вскоре после этого Барри обедал у него в Норвуде и пригласил его побывать весной в Кирримуире — «маленьком красном городке» в Шотландии, который и был Трамзом Барри.

Конан Дойл закончил «Изгнанников» в начале 1892 года. Что бы он ни думал о первой части этой книги, приключенческие сцены в громадных лесах никогда не были превзойдены с точки зрения яркости и силы воздействия. В них отражена магическая реальность, как будто на вас действительно смотрят размалеванные лица индейцев. В сцене преследования и убийства Брауна Муза они говорят только шепотом, и лишь в конце раздается глухой удар и взрыв хохота; воинственные ирокезы мелькают, устраивая сборища; книга написана неровно, но семь глав стоят обособленно.

К этому времени автор заявил, что он «достаточно удовлетворен»». Касаясь же американского рынка, многозначительно добавил:

«Если я, британец, могу обрисовать их ранние времена таким образом, чтобы заслужить одобрение, мне есть чем гордиться, — писал он Мадам. — Такие интернациональные ассоциации сближают страны, а от сближения этих двух стран зависит будущая мировая история».

Именно Барри, который был тогда поглощен постановкой Тулом его первой пьесы «Уокер, Лондон», вновь возродил любовь Конан Дойла к театру. На основе его рассказа «Боец 15-го года», который он обработал и усилил, была создана одноактная пьеса, ставшая известной под названием «Ватерлоо».

Из «Ватерлоо» хитро выглядывает единственный доминирующий персонаж: капрал, ныне девяностолетний, который однажды сквозь огненное заграждение пригнал гвардейцам в Хогмонте повозку с порохом. Почти оглохший, ворчливый («Ни для кого бы этого не сделал!»), Грегори Брустер все еще похохатывает так, что трясутся его старые кости, когда вспоминает, как принц-регент однажды наградил его медалью, и радуется, когда к нему заходит молодой сержант-артиллерист. «Я пришел от своих товарищей по баракам канониров, чтобы передать, что мы гордимся тем, что вы живете в нашем городе», — говорит сержант.

«Таки регент говорил», — вскрикивает обрадованный старик. «Полк гордый тебе», — говорит он. «И я гордый полку», — говоришь я. «Это чертовски хороший ответ», — говорит он и начинает смех с лордом Хиллом».

Каждый, кто связан со сценой, мог видеть, что для актера это была идеальная характерная роль от первых шаркающих шагов при выходе на сцену до последнего громового выдоха из легких умирающего человека: «Гвардейцам нужен порох, и они получат его с Божьей помощью!» Барри хотел сделать это прелюдией к спектаклю, но потом они оба отказались от этого. Поступив очень смело, Конан Дойл послал пьесу Генри Ирвингу, который с самого детства был его театральным кумиром.

Немедленно пришел ответ от секретаря этого великого человека Брэма Стокера, еще одного атлетически сложенного и не отказывающегося выпить ирландца. (Между прочим, в восхитительной биографии Ирвинга самого Брэма Стокера лишь театральный фон мешает убедить читателя в том, что Брэм Стокер — это доктор Ватсон, который пишет о Шерлоке Холмсе.) В любом случае король английской сцены приобрел авторское право на «Ватерлоо», и у автора пьесы появилась еще одна амбиция.

Все эти месяцы, когда он продолжал работать, ничто его не беспокоило. Никто к нему не навязывался. Маленькая Мэри Луиза ползала по всему письменному столу, разорвала рукопись «Изгнанников». Приехавшие как-то на выходные гости захотели сделать несколько фотографий его за работой, и он не просто позировал за столом. Вспышка сияла и гремела, как пушка; густые клубы белого дыма расползались по комнате; его перо непрерывно скользило по бумаге.

Необходимо, однако, внести кое-какие поправки. Была одна проблема, которая его беспокоила. И это был первый из еще одной серии запросов на фирменных бланках журнала «Странд мэгэзин»; его раздраженные вопли разносились по всему дому.

«Они опять донимают меня, требуя новых рассказов о Шерлоке Холмсе, — писал он Мадам в феврале 1892 года. — Под их нажимом я предложил написать дюжину за тысячу фунтов, но искренне надеюсь, что теперь они таких условий не примут».

Но они приняли, причем тут же. И писатель задумался.

Какой бы скромной ни могла показаться эта сумма за серию рассказов, которая должна была включить в себя «Серебряного» и «Морской договор», в 1892 году это были очень большие деньги. До какой-то степени это его ошеломляло; он не привык считать себя знаменитостью, потому что не чувствовал, что в чем-то изменился.

Тщательно все взвесив, пришел к выводу, что сможет собрать достаточно материалов для новой серии рассказов. Тем не менее он предупредил «Странд», что они не смогут получить эти рассказы сразу же. Издательству «Эрроусмит» он пообещал роман о временах Наполеона, копия которого должна быть доставлена уже к августу, и, кроме того, он собирался провести с женой отпуск в Норвегии. Хотя для одного-двух рассказов можно будет выкроить время, с большинством из них в этом году придется подождать.

Находясь однажды ветреным утром в своем кабинете, он рылся в старых бумагах (которые редко уничтожал) и наткнулся на три тетради в твердом картонном переплете.

Надо сказать, что пьеса «Ватерлоо» была не первым его произведением для театральной сцены. Сейчас он держал в руках пьесу в трех действиях под названием «Ангелы тьмы». Первые два акта он написал в Саутси в 1889 году, а третий в 1890-м, когда Шерлок Холмс, казалось, никого не интересовал. «Ангелы тьмы» представляют собой главным образом воспроизведение сцен в американском штате Юта, описанных в «Этюде в багровых тонах»; все действие происходит в Соединенных Штатах. Холмс там даже не присутствует. Но доктор Ватсон — очень часто.

Пьеса «Ангелы тьмы» полна погрешностей для любого рода комментатора. Биограф, по крайней мере в теории, должен быть столь же безжалостен, как Грэдграйнд; не снисходить до всех этих милых рассуждений о Холмсе и Ватсоне, которые вызывают полемику по обеим сторонам Атлантики. Но ужасно подстрекает дьявол искушения. Любой, кто пролистает страницы «Ангелов тьмы», будет потрясен, узнав, что Ватсон скрывал от нас многие важные эпизоды своей жизни.

На самом деле Ватсон занимался когда-то медицинской практикой в Сан-Франциско. И его скрытность понять можно. Те, кто подозревает Ватсона в черном вероломстве в его отношениях с женщинами, увидят, что их подозрения оправданны. У него или была жена до того, как он женился на Мэри Морстан, или же он безжалостно обманывал бедную девушку, которую держит в объятиях, когда опускается занавес над «Ангелами тьмы».

Имя девушки? Назвать для нас затруднительно. Назвать ее имя, которое хорошо известно, было бы предательством по отношению к автору и его герою. В лучшем случае это означало бы обвинить Ватсона в делах, не относящихся к матримониальным; в худшем — это расстроило бы все повествование и создало проблему, которую невозможно было бы разгадать даже с использованием самых изощренных дедуктивных методов Бейкер-стрит.

Перелистывая «Ангелов тьмы» в своем кабинете в Норвуде в 1892 году, Конан Дойл понимал, что об этой пьесе надо забыть навсегда. В ней были неплохие места, в особенности комические сцены, которые отсутствовали в «Этюде в багровых тонах», но пьеса о Ватсоне без Шерлока Холмса привела бы публику в ужас; так она до сих пор и не опубликована.

В марте вместе с Барри и «атлетическим, спортивным рыжеволосым юношей» Артуром Куллер-Коучем он поехал в Бокс-Хилл навестить Джорджа Мередита. Старый Маэстро, огорченный какой-то нервной жалобой, из-за чего его походка стала неровной, покачиваясь, прошел по тропинке и приветствовал их у калитки песней в подлинном духе прозы Мередита. Вежливый, легко возбудимый человек небольшого роста, с клинышком седой бороды говорил главным образом о войне; он выпалил несколько анекдотов из воспоминаний генерала Марбо, которые тогда были только что переведены на английский. Конан Дойл, хотя и слушал с жадностью все, что говорилось на одну из его самых любимых тем, тем не менее не был уверен, нравится ему Мередит или нет.

Но теперь, после короткого отъезда в отпуск из Норвуда, он отправился в Шотландию, сделал остановку в Эдинбурге, побывал у Барри в Кирримуире и провел неделю за рыбной ловлей в Элфорде, графство Абердиншир. После посещения Эдинбурга он писал:

«Я съездил пообедать с одноногим, устрашающего вида Хенли, прототипом Джона Силвера в «Острове сокровищ». Он редактирует газету «Нэшнл обсервер», является самым суровым критиком и, на мой взгляд, одним из первых среди наших живущих поэтов. Потом я приехал в Кирримуир и увидел, что хозяйство у Барри даже более экстраординарно, чем у Хенли; но мне, действительно, было очень весело».

В маленьком городке Кирримуире местные жители ни за что в жизни не могли понять, откуда у Барри такая репутация в Лондоне и как он постоянно делает деньги на книгах. Это не только озадачивало, но и сводило с ума.

«Некоторые здешние люди, — замечал Конан Дойл, — полагают, что своей славой Барри обязан прекрасному почерку. Другие считают, что он сам печатает книги и торгует ими вразнос по всему Лондону. Когда он выходит на прогулку, они крадутся за ним и из-за деревьев подсматривают, как это ему удается делать».

Забавная картина: очень маленький шотландец и очень большой ирландец торжественно шествуют с трубками в зубах, совершая прогулку длиной в пятнадцать миль, а из-за деревьев выглядывают обрамленные бакенбардами лица в шотландских шляпах[3].

В апреле он вернулся в Лондон, будучи весь поглощенным мыслями о романе для «Эрроусмит», который он намеревался назвать «Великая тень». Великой тенью был Бонапарт; мы слышим первые барабанные звуки романа из наполеоновского цикла. Поездка Конан Дойла на шотландские берега дала ему необходимые материалы для начальных глав, а кульминация книги — описание битвы при Ватерлоо. Но эта битва, как и в одноактной пьесе, представляла для него нечто большее, нежели эпизод из школьного учебника. Она была частью истории его собственной семьи, живой до каждого оттенка униформы и кивера. Он не раз упоминает своих предков, участвовавших в том сражении.

«Пятеро из нас там воевали, и трое не вернулись», — писал он.

В результате в «Великой тени» появилось описание батальной сцены, которое звенит в ушах и щекочет ноздри пороховым дымом точно так же, как это было с Джеком Колдером и Джимом Хорскрофтом из 71-го шотландского полка. Ощущаешь дрожь пехотинца, когда заряжающие ружья французские кирасиры внезапно появляются из клубов дыма, — нереальную, сказочную атмосферу, знакомую тем, кому приводилось видеть огненный вал. А в начале книги, на фоне волн, читатель увидит одного из самых впечатляющих персонажей — человека моря, человека с усами кота, человека, который называет себя Де Лапп и ведет кошачью игру с жителями деревни, в то время как его император играет своей кошачьей лапой со всей Европой.

К середине лета, когда он закончил «Великую тень», он мог отдохнуть и поразмыслить в соломенной шляпе и вельветовой куртке в саду у новой теннисной лужайки.

«Белый отряд» от издания к изданию продавался очень хорошо, укрепляя его веру в то, что у публики неплохой вкус. То же самое можно сказать и о «Мике». А потом (он чуть не написал «к сожалению») так же случилось с книгой «Приключения Шерлока Холмса», которую издал господин Ньюнес. Она вместе с безжалостными математическими подсчетами напомнила ему, что надо вновь энергично приниматься за дело, чтобы новая серия рассказов, которую от него требовали, начала публиковаться в декабре. Пока он закончил лишь три — «Серебряного», «Картонную коробку» и «Желтое лицо»[4].

Тем не менее был по крайней мере один рассказ о методах Холмса, который не публиковался в «Странде». Никогда Холмс так не изумлял Ватсона проницательностью своих умозаключений, как в этом неопубликованном рассказе.

«Факт состоит в том, мой дорогой Ватсон, что вы прекрасный человек, — говорит Холмс. — Вы никогда не пресыщаетесь. Ход ваших мыслей может быть медленным, но он никогда не бывает невразумительным, а во время завтрака я заметил, что вы читаете что-то полегче, чем передовица в «Таймс».

Такие замечания делает Холмс в рассказе «Полевой базар», в котором описывается одно темное дело. Из всех пародий на Бейкер-стрит эта — единственная, написанная самим Конан Дойлом. Она была написана лишь четыре года спустя для журнала Эдинбургского университета «Студент» в поддержку того, чтобы за счет базара расширить университетскую площадку для игры в крикет, но ее можно здесь упомянуть в числе легенд и в интересах познания фактов.

В интервью журналистам, которые в то лето стаями слетались в Южный Норвуд, он воздавал все заслуги за Холмса доктору Джозефу Беллу, фотография которого стояла на камине в его кабинете. Доктор Белл от этого, в свою очередь, спешно и великодушно отрекался:

«Доктор Конан Дойл гением своего воображения создал нечто огромное из очень малого, а его теплая память об одном из его старых учителей вносит в общую картину дополнительные краски».

«Вовсе нет! — говорил его бывший студент. — Вовсе нет!»

Так, скрываясь за большой шуткой о том, что он терпеть не мог Холмса, Артур всерьез заверял одного журналиста, что не пишет еще больше только потому, что опасается испортить персонаж, который ему особенно дорог; и, продолжая шутку, он решил вставить в будущие рассказы как бы случайный ключ к разгадке личности этого вызывающего раздражение джентльмена. («Несомненно, Ватсон, вы заметили такой ключ в этом повествовании?»)

Между тем случилось событие, которое стало еще одной большой причиной для удовлетворения. Конгресс Соединенных Штатов после продолжавшейся больше пятидесяти лет борьбы писателей и авторитетных издателей одобрил в предыдущем году Международный пакт об авторских правах: он наделял автора юридическими правами на его собственные произведения и препятствовал пиратству в этой области. Многие были озадачены, а Чарльз Диккенс однажды пришел в бешенство, не понимая, почему Америка так долго отказывалась присоединиться к соглашению, которое подписали Великобритания, Франция, Германия, Италия, Испания и все другие цивилизованные страны. И даже сейчас конгресс обнес его ограничениями. Однако основа была достаточно прочной для того, чтобы дать дополнительно весомый источник дохода — от романов, на которые было затрачено много времени, а также от американских читателей, которые упорно твердили о своей любви к Шерлоку Холмсу.

Домашняя жизнь в Норвуде протекала спокойно. Конни наконец по-настоящему влюбилась. Она встретила двадцатишестилетнего журналиста по имени Эрнст Уильям Хорнанг, которого непочтительно называли Вилли, человека с щегольскими манерами и умением говорить. Брату Конни и Туи нравилось смотреть на этих двоих, когда они были на теннисной лужайке: Конни в грациозно развевающейся длинной юбке, когда она била по мячу, и Вилли в соломенной шляпе и широких фланелевых брюках.

А Туи — ну что ж! Он больше не мог брать ее на велосипедные прогулки, потому что осенью она ожидала еще одного ребенка; и на этот раз это конечно же будет сын. Он признавал, что даже прошлые поездки на велосипеде были ошибкой. Туи не отличалась силой, но ей так хотелось участвовать в его занятиях, что она не возражала устроиться спереди от него, пока он крутил педали трехколесного велосипеда. Однажды после такой прогулки протяженностью в тридцать миль он в письме к Лотти отругал сам себя за то, что безрассудно утомлял супругу.

В любом случае Туи с нетерпением ожидала их отпуска в Норвегии. Они отправились в Норвегию в августе, а в сентябре, когда он опять засел за работу в Норвуде, вдруг пришла телеграмма от Барри. Она была настолько срочной, что Артур поспешил в Олденбург, графство Суффолк, где находился Барри; он застал автора «Идиллий Старых Огней» в отчаянии.

«Не мог бы ты, — спросил Барри, — помочь мне с либретто для комической оперы?»

Как выяснилось, Барри опрометчиво пообещал написать эту оперу для Д’Ойли Карта, который собирался поставить ее в великих традициях Гилберта и Салливэна на сцене театра «Савой». Она должна была состоять из двух актов, Барри уже написал первый и набросал черновик второго. Но он был болен, нервы истрепаны. Не мог бы друг написать для второго акта тексты песен и, может быть, кое-какие диалоги?

Конан Дойл снял пиджак. Да, он понятия не имел о комической опере. Но Барри была нужна помощь. А кроме того, спорил он сам с собой, писатель такого остроумия, как он, должен овладеть чем угодно — от научного трактата до комической песни.

«О чем она? — спросил он Барри. — В чем сюжет?»

«Ну, это Оксфорд или Кембридж; не знаю, который из них. Действие происходит в женской школе».

«В женской школе?»

«Да, в институте благородных девиц. Два героя, офицер уланского полка и студентка последнего курса, спускаются на спальный этаж школы…»

«О, Бог мой!»

«Нет-нет, не подумай, здесь нет абсолютно ничего плохого, — продолжал Барри, и усмешка появилась у него на лице. — Студентку преследуют надзиратель и два «педеля». Надзиратель прячется в больших напольных часах и поет дуэт с директрисой. Взгляни, что я уже сделал».

В том же месяце, работая над Шерлоком Холмсом и. над «Джейн Анни, или Призом за хорошее поведение», Конан Дойл не упустил возможности написать стихи, весьма отличные от тех, которые были в «Джейн Анни». В печати промелькнуло сообщение, что старый флагманский корабль адмирала Нельсона «Фаудройант», который когда-то был гордостью британского флота, продан на лом немцам. Это было нечто такое, от чего Конан Дойл побледнел в ярости.

Как-то раньше в Америке было выдвинуто такое же предложение в отношении фрегата «Конститьюшн», «старого отважного корабля», что вдохновило Оливера Уэнделла Холмса на написание горького стихотворения, которое начиналось: «Да, изорвите в клочья его флаг!» Точно так же история с флагманом Нельсона подтолкнула Конан Дойла к тому, чтобы в прессе обратиться к советникам ее величества по военно-морским делам со «смиренной петицией», в которой содержалась убийственная сатира.


Кто говорит, что кошелек нации тощ,
Кто боится исков, обязательств, долгов,
Когда предметы гордости за прошлое
Хотят использовать как денежный мешок?
Если настали мрачные времена, торговля стала вялой,
Если уголь и хлопок не приносят доходов,
У нас есть кое-что еще, что можно заложить, —
Наше славное прошлое.
Есть много склепов, где покоится прах
Государственных мужей и королей;
Есть дом Шекспира, за который можно запросить цену,
И дом Мильтона мог бы принести доход.
А как насчет меча, которым дрался Кромвель?
Или кольчуги принца Эдуарда?
Как насчет гробницы саксонца Альфреда? —
Все они пойдут на продажу!

Спокойные и разумные люди могли бы сказать, что все это было чистой сентиментальностью. Деревяшка она и есть деревяшка; ржавая пушка стоила не более своего веса в металлоломе. Что проку от лорда Нельсона, когда после смерти он стал слеп на оба глаза и уже не может больше спасать наши жизни? Ответить Конан Дойл мог бы в духе тех же стихов:


Вам не понять, корыстолюбцы,
Не все на свете продается…

Это было составной частью его философии. Может быть, это и мелкий инцидент. Но он служил предзнаменованием тех проблем, которые должны были возникнуть, проблем человеческой справедливости; это было частью характера, заставившей много лет спустя Кул сона Кернахана сказать, что он скорее согласился бы, чтобы на него с пяти шагов было направлено дуло пистолета, чем вызвать вспышку гнева или холодного презрения со стороны Конан Дойла.

Но он, конечно, не был в таком настроении, когда заканчивался 1892 год. В октябре его любимая сестра Лотти приехала из Португалии и поселилась вместе с ними; он повсюду водил ее и все показывал. В ноябре у Туи родился второй ребенок. Как и надеялся отец, это был мальчик.

После долгих обсуждений они назвали мальчика Аллейном Кингсли, по имени Аллейна Эдриксона в «Белом отряде». На каждое Рождество они любили приглашать повеселиться соседских детей, а доктору Конан Дойлу особенно нравилось наряжаться Дедом Морозом. Но на это Рождество, решил отец Мэри Луизы и Аллейна Кингсли, детям надо устроить особый праздник.

Он провел немало времени, изобретая совершенно необычный маскарадный костюм, который получился настолько страшным и ужасным, что одна из свидетельниц запомнила его на всю жизнь. Он искренне полагал, что это позабавит и развеселит детей, когда импозантно вошел в этом костюме. В результате все, кроме самого маленького, были до смерти напуганы. После этого отец, мучаясь угрызениями совести, весь вечер просидел с рыдающей четырехлетней Мэри, жестами уверяя ее в том, что это страшилище далеко прогнали и больше оно никогда не вернется.

В начале 1893 года, когда новые рассказы о Холмсе публиковались в «Странде», а он уже заканчивал и другие, Артур взял Туи в поездку по Швейцарии. Рейхенбахский водопад грохотал у них в ушах. А ему был нужен этот короткий отдых. Он был изнурен поисками сюжетов, измучен необходимостью рождать все новые идеи; это чувство знакомо каждому писателю, от которого с готовностью ожидают, что каждый раз к определенному сроку он выдаст что-то новое и эффектное. Он не был марионеткой, но его держали за горло мертвой хваткой.

По прибытии домой его просили поехать с лекциями, и это его привлекало. Его привлекало также сочинение пьес. Скоро в «Ватерлоо» намеревался сыграть» Ирвинг, а весной начались репетиции комической оперы «Джейн Анни». Он отдавал предпочтение чтению лекций и театру.

Но до этого перед ним стояла другая задача. 6 апреля 1893 года он сидел с простудой у камина в своем кабинете, лениво почитывая «Гордость и предубеждение», пока маляры красили дом снаружи. Он отложил книгу и стал писать письмо Мадам.

«Здесь все очень хорошо, — говорилось в нем. — Я пишу последний рассказ о Холмсе, после которого этот джентльмен исчезнет и больше никогда не вернется! Я устал от этого имени». Профессор Мориарти ждал у черной скалы; низвергался Рейхенбахский водопад. И со счастливым вздохом облегчения автор убил Шерлока Холмса.

Глава 7 ТРАГЕДИЯ

Читатели еще ничего не знали о том, что над Шерлоком Холмсом нависла угроза смерти, когда в мае 1893 года на сцене театра «Савой» была поставлена комическая опера «Джейн Анни». Это был провал.

«Опера, — писал один критик, посвятивший двадцать шесть набранных мелким шрифтом строк намекам на то, что композитор при сочинении музыки занимался плагиатом, — эта опера — не что иное, как представление для глаз. Хорошенькие девушки в домашних платьях действительно очаровательны; хорошенькие девушки в платьях для игры в гольф; доблестные воины, блистающие в уланской униформе; катающиеся на лодках студентки; и все остальное, что добавляет цвета к их колоритному показу. Что же касается других, кто принимал участие в работе над «Джейн Анни, или Призом за хорошее поведение», то работа менеджера не заслуживает ничего, кроме похвалы».

Отзыв такого рода, напоминающий сильный удар слева, был более тактично сформулирован другим критиком, который подписался как «странствующий актер».

«По завершении представления, — писал он, — были обычные вызовы на бис, на которые не всегда отвечали, и были слышны голоса недовольства».

Барри и Конан Дойл пребывали в подавленном состоянии, но пытались подбодрить друг друга, что им в конце концов удалось.

«Что мне не нравится в этом провале, — сказал Конан Дойл, который вспомнил, как когда-то давно он водил Элмо Белден в «Савой» на постановку «Терпения», — это то, что ты чувствуешь, что тебя кто-то поддерживал, а потом его подводишь. Так оно и есть».

К этому он не стал добавлять (если не считать письма Мадам), что не может взять на себя большую долю ответственности за этот провал, поскольку он внес в написание оперы слишком небольшой вклад; если бы постановка была успешной, отметил он, он разделил бы ее триумф. Но мог ли он писать для сцены? В тот момент, как казалось, перспектив на постановку «Ватерлоо» было немного. Труппа Ирвинга в «Лицеуме» после блестящего сезона, во время которого поставили «Генри VIII», «Короля Лира» и «Бекета» Теннисона, уехала в Америку на гастроли, которые должны были продлиться до весны. Тем не менее у него оставалось множество интересов, даже помимо поездки с лекциями об английской литературе, которая должна была начаться осенью.

Слава о нем быстро росла, друзей образовалась уйма. Вежливое общество, узнав о том, что он является еще одним представителем древнего рода Дойлов, носилось с ним, как со знаменитостью. Он же старался этого избегать, потому что ему было скучно. К титулам, как таковым, он относился безразлично. Тогда и в более поздние годы ничто его так не забавляло, как возмутительные дебаты о том, кто перед кем должен садиться за обед, как торжественный японский ритуал таких обедов. Он принимал приглашения, когда это было необходимо из соображений вежливости, и отклонял, когда их не было. Он предпочитал споры о жизни и литературе со вспыльчивым Робертом Барром, помощником редактрра журнала «Айдлер»[5]. Барр, бывало, сидел в плетеном кресле на лужайке в Норвуде, а его хозяин отрабатывал удары гольфа, направляя мяч в бочку, а не поближе к дому.

«Он привязан к гольфу, как алкоголик к бутылке, — говорил Барр. — Он укладывает мяч в эту бочку, когда у него получается удар, а если нет, то разбивает в доме окно». Или далее. «Было бы легко взять у тебя интервью, — кричал Барр, и при этом тряслись его борода и цепочка часов. — Все, что для этого надо, это помнить, что я думаю о любом данном субъекте, потом написать противоположное, и это будешь ты. Каково твое мнение о Редьярде Киплинге?»

«Это великий мастер короткого рассказа».

Но не такое мнение о Киплинге высказал Джордж Мередит, когда во второй раз Конан Дойл навещал его в Бокс-Хилле. Этот маленький старичок, который неустойчиво держался на ногах, принимал своего поклонника за обедом. Киплингу, привередливо сказал Мередит, недостает тонкости. Выпалив несколько оскорбительных замечаний о знаменитостях, включая покойного лорда Теннисона и принца Уэльского, Мередит попросил гостя высказать его мнение о первых главах старого неоконченного романа, который назывался «Удивительный брак». Не хочет ли гость послушать эти главы?

По крутой тропинке они поднялись к смотрящему на Суррей-Даунз летнему домику, где Мередит обычно писал свои книги. Конан Дойл шел впереди, за ним хозяин. На этой тяжелой для ходьбы тропинке Мередит поскользнулся и упал. Гость знал о болезненной гордости старика. Он знал, что Мередит горько обижался на любые предположения о том, что он инвалид, и что он был бы унижен, если бы кто-то стал помогать ему подняться. Поэтому он притворился, что ничего не видел, и продолжал идти, пока Мередит не догнал его. Со стороны Конан Дойла это было тем более актом вежливости, что сам он этого никогда не осознавал.

Летом мисс Констанция Дойл и господин Эрнст Уильям Хорнанг поженились. Он немного беспокоился в отношении того, на что будут жить новобрачные, поскольку доходы Вилли весьма удовлетворительными назвать было нельзя. Но он успокоил Мадам, когда она высказала тревогу. «У Конни, — написал он, — будет денежная помощь». В августе в сопровождении Туи он отправился в Швейцарию, чтобы прочитать в Люцерне лекцию на тему «Беллетристика как часть литературы». Для доктора и госпожи Конан Дойл, для всей семьи все казалось безоблачным, когда осенью он начал поездку с лекциями по английской литературе.

Но потом в его жизнь вторглась страшная трагедия.

Какие бы силы ни правили миром, они редко приносят зло без предупреждений. Провалу предшествует провал, удару — удар. Первым предупреждением была смерть его отца в начале октября 1893 года.

Верно, мальчиком он никогда не был особенно привязан к Чарльзу Дойлу. Но в более зрелые годы он начал понимать то, что когда-то считал леностью и слабостью, и, самое главное, стал восхищаться гениальностью картин, которые висели на стене в его кабинете. Он мечтал (и как часто в последнее время об этом говорил!) собрать коллекцию всех картин отца и устроить их выставку в Лондоне. Конечно же его смерть не была неожиданной. Но это был конец, полный и безвозвратный. Чарльз Дойл жил и умер истинным католиком; и мир его праху.

Вскоре после того, как сын вернулся с похорон в Норвуд, Туи пожаловалась на кашель и боль в боку. Он не подумал, что у нее что-то серьезное, и послал за доктором Далтоном, жившим неподалеку. Конан Дойл был потрясен, когда к нему, ожидавшему в холле в Норвуде, вышел из спальни мрачный доктор и объявил свой приговор.

У Туи был туберкулез. При ее общем состоянии и истории болезни мало надежд оставалось на полное излечение. Тогда это называлось скоротечной чахоткой, которая протекала быстро, сопровождаясь угасанием; доктор считал, что она проживет всего несколько месяцев.

«Вам бы, конечно, хотелось узнать еще чье-то мнение?» — спросил доктор Далтон.

«Да, если не возражаете. Сэр Дуглас Пауэлл?»

«Это как раз тот человек, которого я собирался предложить».

Туберкулез. Сначала Элмо Велден, теперь уже туманный образ. Теперь Туи, которая стала настолько большой частью его жизни, что он не мог представить себя без нее. Свое состояние он лучше всего выразил в письме Мадам после визита специалиста.

«Боюсь, — писал он, — что нам придется примириться с диагнозом. В субботу приходил Дуглас Пауэлл и подтвердил его. С другой стороны, он полагает, что есть признаки роста фиброида вокруг очага заболевания и что увеличилось второе легкое, что до какой-то степени способно компенсировать. Он склонен считать, что болезнь могла годами тянуться незамеченной, но если это так, значит, она была очень легкой».

Инстинкт подсказывал ему, что надо бороться. Он не согласится с этим ужасным приговором. В том же письме он писал, что ему и Туи необходимо как можно скорее уехать в Сент-Мориц или в Давос, где ее шансы улучшит климат. Если зимой она будет неплохо себя чувствовать в Швейцарии, то весной они могли бы попробовать съездить в Египет. Что касается дома в Норвуде, то его можно оставить или продать. Сам он будет с Туи и возьмет с собой свою работу.

«Мы должны принимать то, что посылает Судьба, но я надеюсь, что все еще может быть хорошо. В хорошие дни Туи выходит и не потеряла много веса».

А потом в полном замешательстве и не зная, что сказать: «До свидания, Мадам; спасибо за доброту и сочувствие». Все это давит: свадьба Конни, смерть отца, болезнь Туи. Хотя Пауэлл и Далтон первоначально склонялись к Сент-Морицу, в конечном итоге они выбрали Давос. В Давосе, в долине, защищенной от ветра Альпийскими горами и полной солнца, жизнь Туи можно было бы еще продлить. В конце ноября вместе с Лотти и двумя детьми они жили в гостинице «Курхаус» в Давосе. Туи была бодра и ни на что не жаловалась, из-за чего ее муж стыдился своего подавленного состояния.

Его не было в Англии, и поэтому он не слышал всего того негодования, с которым была встречена смерть Шерлока Холмса в рассказе, опубликованном в декабрьском номере «Странда». Но едва ли стоит удивляться, что это только усилило его отвращение к своему самому знаменитому персонажу. Он столкнулся с Настоящей трагедией, на него посыпались гневные письма с протестами и бранью, а в Лондоне работающие в Сити молодые люди приходили в свои офисы в шляпах, демонстративно обвязанных траурным крепом по случаю кончины Шерлока Холмса.

У высоких, покрытых снегом гор он вновь засел за работу, а мысли его приняли только одно направление. Так произошло, когда он начал писать «Письма Старка Манро», которые были не «рассказом» в том смысле, в котором воспринимались его рассказы, а в большой степени автобиографическим произведением. Это было исследованием мыслей, надежд, чувств и, главным образом, религиозных сомнений молодого доктора, каким он сам был в Саутси.

Нет ничего удивительного в том, что в этой книге можно найти одни из самых ярких комедийных сцен из всех, которые он когда-либо создал. В юморе он часто находил выход из своей скованности; через всю книгу ярко проходит его старый партнер доктор Бадд, который появляется в ней под именем Каллингворта. Молодой доктор Старк Манро видит или изо всех сил старается увидеть хотя бы какую-то цель, которая работала бы во вселенной во имя добра. Но в книгу вплетаются и мрачные тона, а в конце, который в некоторых изданиях публикуется, а в других нет, Старк Манро и его жена погибают в железнодорожной катастрофе.

«Не могу представить себе, какова ценность этой книги, — писал он. — Она произведет если не литературную, то религиозную сенсацию». Он отправил рукопись Джерому К. Джерому, который по частям напечатал ее в «Айдлере», как и несколько его рассказов о медицине, которые вскоре должны были появиться в сборнике под названием «Вокруг красной лампы».

Несмотря на все мрачные настроения, у него, как он сам говорил, «появились надежды, что все еще может обойтись хорошо», а в начале 1894 года оптимизм возрос. Туи стало гораздо лучше. Это подтверждали все врачи. «Думаю, еще одна зима, и она сможет полностью выздороветь», — восклицал Артур.

Он не совсем верил в это. Говорил так скорее для того, чтобы подбодрить самого себя и госпожу Хокинс. В то жевремя состояние ее здоровья было лучше, и, если соблюдать меры предосторожности, в таком состоянии ее можно было бы удерживать на протяжении ряда лет. Это было самое большее, чего можно было ожидать, а пьянящий аромат альпийского воздуха бодрил его не меньше, чем помогал Туи, поднимал ему дух. «Когда закончу «Старка Манро», — писал он в конце января, — буду вести жизнь дикаря — весь день на воздухе на норвежских лыжах».

Фактически Конан Дойл был тем человеком, который познакомил Швейцарию с лыжами как с видом спорта. «Вы пока этого не оценили, — говорил он постояльцам отеля, с лйц которых не сходили вежливые скептические улыбки, — но настанет время, когда сотни англичан будут приезжать в Швейцарию в лыжный сезон». Об этом же он писал позднее в том году в «Странде». Тем временем, почитав Нансена, он выписал из Норвегии несколько пар лыж.

Жители деревни и гости на верандах отеля с изумлением наблюдали за тем, как он падал, делал повороты и болтал ногами на горных склонах. Лыжи, жаловался он, это самые коварные и капризные деревяшки на белом свете. «На любого человека, страдающего от избытка чувства собственного достоинства, лыжная трасса способна оказать прекрасное моральное воздействие». Двое спортсменов из деревни по имени братья Брангер, единственные жители швейцарского кантона Грисоне, которые пробовали заниматься лыжным спортом, восхищались и помогали ему.

В конце марта он решил доказать, что пересечь горы, пройдя на лыжах от одной изолированной снегом деревни до другой, вполне возможно. Никто, кроме братьев Брангер, не предпринимал ранее таких попыток. Втроем они пойдут из Давоса в Аросу, это немногим больше двенадцати миль, через Фуркский перевал: высота — около девяти тысяч футов. Все трое были новичками, которые вполне могли погибнуть, и это едва не случилось.

Они начали поход в половине четвертого утра при свете «огромной бледной луны на лиловом небосводе и таких звездах, которые можно увидеть только в тропиках или на альпийских высотах». К половине седьмого, когда солнце осветило вершины и даже ослепило их своим отражением от белизны, они с трудом, зигзагами пробирались сквозь рыхлый снег. В какой-то момент они начали стремительно скользить вниз по поверхности горы под углом в шестьдесят градусов, когда один неверный шаг мог бы сбросить их через край бездны глубиной в тысячу футов. В ушах свистел разреженный воздух. Потом они в восхищении («Как будто летишь!») скользили по другой стороне долины, а далеко внизу, за хвойными деревьями, будто игрушки виднелись отели Аросы.

Как бы там ни было, авантюра могла плохо закончиться и стоить поломанных шей. Последний длинный участок спуска напоминал обрыв, хотя и не такой крутой. Братья Брангер, связав лыжи вместе и превратив их в подобие тобоггана, со свистом пронеслись по склону и перевернулись, а ожидавшие внизу обитатели Аросы приветствовали их одобрительными возгласами, направляя на них бинокли. Конан Дойл, из-под которого выскочил его тобогган, застрял. Но, видя, что на него смотрят, он бросился ногами вперед и величественно завершил долгий спуск на заднем месте.

«Мой портной, — прокомментировал он, — говорит, что твидовая одежда не изнашивается. Это просто теория, которая не выдержит научной проверки. В остаток дня самым большим счастьем для меня будет находиться спиной к стене». А потом, когда они регистрировались в одной из гостиниц Аросы, сияющий Тобиас Брангер заполнял бумаги за всех троих. В графе «Имя» он написал: «Доктор Конан Дойл», а в графе «Профессия» — «Спортсмен». Доктору Конан Дойлу редко приходилось получать комплименты, которыми можно было бы так гордиться.

В те первые месяцы 1894 года он также много написал. Сначала это была книга под названием «Паразит». Воодушевленный ею, он создал потом настолько согревающий душу образ — который, за исключением более позднего образа профессора Челленджера, следовало бы сравнить с бригадиром Жераром, — что нам надо отложить обсуждение бригадира до тех пор, пока впоследствии Конан Дойл не завершит первую серию рассказов.

К апрелю Туи настолько хорошо себя чувствовала, что просила разрешить ей съездить в Англию. Дом в Норвуде все еще принадлежал им и находился на попечении госпожи Хокинс. Доктор Хаггард, специалист с европейским именем, считал, что поездку разрешить можно, если только Туи проведет в Англии всего несколько дней. Поскольку состояние Туи настолько улучшилось, он мог рассмотреть просьбу, с которой она обращалась к нему еще давно. Американский импресарио майор Понд приглашал совершить поездку по Америке с чтением его избранных произведений; поездка должна была начаться в первых числах октября и продолжаться до Рождества^ Перспектива посетить Соединенные Штаты прельщала его. Если только можно оставить Туи.

«Конечно, можно», — уверяла его преданная сестра Лотти, а Туи быстро согласилась с одной лишь оговоркой, что он обязательно вернется на Рождество. «В любом случае, — добавила Лотти, — не можешь же ты взять ее с собой».

«Нет, не могу, — он вспомнил удручающие условия своей поездки по Англии. — Думаю, половину времени придется провести на продуваемых сквозняком вокзалах в самое холодное время года».

«Но кого ты возьмешь с собой? Ты должен взять хотя бы кого-нибудь. Как насчет Иннеса?»

Это была неплохая мысль. Иннес, который теперь был стройным младшим офицером королевской артиллерии, должен оказаться прекрасным компаньоном. Конан Дойл провел то лето в поездках между Норвудом и Европой, и новости были неплохие. Генри Ирвинг после своей собственной поездки по Америке завершал летний сезон постановкой «Фауста» в «Лицеуме», а осенью собирался дебютировать в роли капрала Грегори Брустера в «Ватерлоо» Конан Дойла.

«Видишь ли, — поделился с ним Брэм Стокер, — трудность заключалась в том, что не знали, как поступить со спектаклем, который длится ровно час. Папаша (имеется в виду Ирвинг) собирается устроить представление из двух пьес — твоего «Ватерлоо» и «Колоколов». Могу предсказать, что он будет великолепен в роли старого Брустера. Мы собираемся попробовать, вероятно, в Бристоле где-то в конце сентября».

Поэтому автор (у него уже была назначена дата отъезда в Америку) не мог присутствовать на премьере. Тем не менее в нем вновь разгорелось пламя всех его связанных с театром амбиций. В Норвуде он сразу же начал писать для Ирвинга и Эллен Терри серьезную пьесу в четырех действиях, пригласив в соавторы Вилли Хорнанга.

Он с головой погрузился в изучение эры Наполеона и Регентства в Англии. Поскольку он обдумывал роман о Регентстве, яркой эпохе щеголей и денди, карет и бокса, он решил, что материалы об этом должны войти в пьесу, а впоследствии могут быть использованы в романе. С Генри Ирвингом в роли регентского щеголя — поднятый лорнет, поза с выкинутым вперед коленом, продолговатое худое лицо над шейным платком — все знаменитые манеры актера могли превратить этого персонажа в подобие демонического Бруммелла. Этого щеголя надо сделать патроном ринга. Если все пойдет хорошо и сюжет станет развиваться плавно, на сцене «Лицеума» можно будет увидеть великолепные кулачные бои.

Но турне по Америке ждать не могло. Когда немецкий лайнер «Эльба» отплыл в конце сентября из Саутгемптона, закончилось только первое действие пьесы. Конан Дойл в очень маленькой шапочке с развевающимися на ветру усами стоял у поручней рядом с распрямившим спину Иннесом, когда в пустынной саутгемптонской бухте прозвучал гудок лайнера.

И он, и Иннес знали о том, что на борту корабля могут столкнуться с враждебностью немцев. На капитанском обеде весь салон был увешан немецкими и американскими флагами, но не было ни одного английского флага, что привело их в ярость. Они нарисовали английский флаг — «Юнион Джек» — на листе бумаги и прикрепили его надо всеми другими. Но он подружился со всеми пассажирами и писал Хорнангу «от Гольфстрима, где кишит треска», что не верит в возможность работать во время путешествий.

Потом в суете нью-йоркского порта кто-то громко спросил: «Полагаю, это доктор Конан Дойл?» И началась суматошная неразбериха.

Нью-Йорк, хотя он и не был еще городом небоскребов, уже поражал англичан: город из бетона, и в то же время изнеженный, с водопроводом, телефонами, электрическими огнями. Его многоцветье — неба, облаков, очертаний зданий — было таким же ярким и резким, как в стереоскопе. С вокзала Джерси-Сити поезда компании «Пенсильвания лимитед», у которой, как говорят, были самые комфортабельные в мире вагоны, за двадцать четыре часа могли домчать вас до Чикаго; в поезде вам предложат побриться, или же вы могли наслаждаться новой роскошью — застекленным вагоном для туристов. Импресарио Конан Дойла майор Дж. Б. Понд, с огромной головой и в больших очках, с развернутой веером бородой, восторженно заключил прибывшего в свои объятия.

«Доктор, — сказал он торжественно, — это будет нечто. Перед тем как мы поедем на Запад, мы пройдем испытание в баптистской церкви Распятия на западной стороне 57-й улицы».

В ночь на 10 октября церковь была заполнена почитателями. Они пришли даже не столько для того, чтобы послушать лекцию, сколько чтоб увидеть его. Как всегда рассеянный в том, что касалось одежды, он в последний момент потерял переднюю запонку для воротничка и вышел на помост с почти развязанным галстуком и воротничком, который торчал где-то под ухом. Майор Понд быстро это дело подправил. Представивший его Гамильтон Райт Мэйби нарисовал ужасную картину мертвого Шерлока Холмса, лежащего в Рейхенбахском водопаде. Затем поднялся нервничавший автор. Причину, по которой аудитория устроила ему оглушительную овацию в конце «Чтений и воспоминаний», можно найти в отчетах прессы.

«Этот человек выступал так, — писала нью-йоркская газета «Уорлд», — что сам Шерлок Холмс сказал бы, что это «приятный парень»; человек благородный, потому что он говорил мелодичным, сердечным, благожелательным голосом; кроме того, человек скромный, потому что неодобрительно высказывался о самом себе; скромный также потому, что из украшений на нем были только маленькая запонка и защелка, удерживавшая цепочку от часов».

Минутку. Если кто-нибудь с удивлением спросит, не ожидал ли критик, что на нем будет изумрудная подкова или усеянная бриллиантами цепочка для часов, стоит напомнить, что это был век ювелирных украшений и что иные английские лекторы выступали в одеждах, которые можно назвать причудливыми.

«Он не прибегал ни к каким приемам ораторского искусства, — продолжала «Уорлд». — Лишь очень немного жестов; никаких театральных трюков, за исключением того, что время от времени невольно делал движения, соответствующие настроению персонажа, о котором говорил».

«Например, было интересно, — несколько наивно писала нью-йоркская «Трибюн», — будет он говорить на британском или каком-то другом диалере английского языка. Доктор Дойл сразу же положил конец всяким домыслам по этому поводу. Его приятный голос и четкое произношение как бы смешивают манеры говорить шотландцев, британцев и американцев».

В Соединенных Штатах в 90-х годах XIX века ни один тип не вызывал такого отвращения и не подвергался таким насмешкам, как человек, которого называли «Пижоном». Пижон, будь он американцем или англичанином, носил стоячий воротник и монокль. Он говорил, по мнению коренных жителей, на нарочито неестественном жаргоне. Его манеры отличались высокомерием. Предполагалось, что он происходит из Англии, что на самом деле так и было. Однако, не отдавая себе отчета в том, что пижон, только под другим названием, был также предметом насмешек в Англии, американцы нашли в Конан Дойле непринужденного лектора с ирландским темпераментом и ирландской же общительностью, которого при всем воображении нельзя было назвать высокомерным. С тех пор Соединенные Штаты претендовали на него, как на свою собственность.

Он, со своей стороны, смотрел на все через гротескность того очень многого, что было написано об Америке. Как у американцев есть общераспространенное представление об англичанах, так и у англичан об американцах — как о громогласных хвастунах, которые делят свое время пополам между разговорами о доходах и выплевыванием слюны, смешанной с дымом табака из курительной трубки. Этот плевака на самом деле был таким же навязчивым образом для англичан, как человек с моноклем для американцев. И плевака, как и английский пижон, действительно существовал. Отсюда следовало то, что и требовалось доказать: немногие американцы могут быть хорошо образованными или иметь приличные манеры.

Конан Дойл, умчавшийся в поездку по Среднему Западу — в Чикаго, Индианаполис, — Цинциннати, потом в Толидо, Милуоки и опять в Чикаго, — увидел очень разные картины.

«Я обнаружил все то хорошее, что и ожидал, — писал он Мадам в письме, которому предпослал заголовок «В пути», — за исключением тех пороков, которые путешественники называли ложью и чепухой. Женщины не настолько привлекательны, как нам говориди. Дети смышленые и симпатичные, хотя есть тенденция к тому, чтобы их портить. Нация в целом — не только наиболее процветающая, но и самая невозмутимая, терпимая и полная надежд из всех, которые я когда-либо знал. Свои проблемы они решают по-своему, и, боюсь, в этом они имеют слишком мало сочувствия со стороны Англии».

Еще более выразительно он подчеркнул это в письме своему другу сэру Джону Робинсону:

«Боже мой! Когда я вижу этих людей, носящих английские имена и говорящих на английском языке, и думаю, насколько же далеко мы дали им отойти от нас, у меня возникает чувство, что следовало бы повесить по государственному деятелю на каждом фонарном столбе вдоль улицы Пэлл-Мэлл. Нам надо быть с ними партнерами, иначе они загонят нас в тень. Центр тяжести нашей расы находится здесь, и это нам придется исправлять».

«Отойти от нас» было на тот момент верным выражением. Молодая республика и старая империя, переживая одну из повторяющихся стадий недобрых чувств, ворчали друг на друга. Как всегда, это усугублялось результатами международных спортивных состязаний. Год назад яхта лорда Данравена «Валькирия И», участвуя в гонках на Кубок Америки, была обойдена американской яхтой «Виджилант». В этом году в английских водах «Виджилант» несколько раз потерпела поражения. Это вызвало более чем острые комментарии с обеих сторон. Конан Дойл ощущал холодную и злую враждебность. На банкете в Детройте, когда после выпитого вина гостеприимство отступило на второй план и один из выступавших подверг нападкам Британскую империю, он в ответном слове не удержался.

«Вы, американцы, живете у себя за своим забором и ничего не знаете о реальностях внешнего мира. Но теперь вы заполнены до краев, и вы будете вынуждены больше общаться с другими странами. Когда вы станете это делать, вы увидите, что есть только одна страна, которая вообще может понять ваши обычаи и чаяния, а так вы будете вызывать минимум симпатий. Это — ваша родина, которую сейчас вам так нравится оскорблять.

Это империя, и вы тоже скоро будете империей; и только тогда вы осознаете, что во всем мире у вас есть только один настоящий друг».

Может быть, эти слова звучат совсем неестественно, как и должно было быть в 1894 году в зале с запятнанными стеклянными окнами и витыми электрическими люстрами? Как бы там ни было, в той же самой прозаической Англии уже произошло событие, которое представляло для нашего путешественника определенную важность. Выступая в пьесе «Ватерлоо» в знаменитом «Принсез тиэтр» в Бристоле, Ирвинг имел громадный успех.

Так много газет захотели послать своих представителей в Бристоль, что для критиков пришлось организовать специальный поезд. Возможно, сегодня зрелище заполненного театральными критиками поезда вызовет веселые мысли о петардах и гелигните. Но это продемонстрировало степень интереса к новой роли Ирвинга и пьесе Конан Дойла. Брэм Стокер дрожал от возбуждения, наблюдая из-за кулис за реакцией зала и считая число вызовов актеров после окончания спектакля.

«По моему мнению, — писал он, — «Ватерлоо» совершенна как постановка, а игра Ирвинга — это высшее достижение исторического искусства. Кажется, никто не остался равнодушным. Когда умирающий ветеран вскакивает с кресла, чтобы приветствовать полковника своего старого полка, весь зал разражается громом аплодисментов». Эхо этих аплодисментов телеграммами перенеслось через Атлантику. Находившийся в Чикаго автор имел дополнительное удовольствие услышать о том, какой прием был оказан «Ватерлоо», от владельца газеты «Таймс геральд», который специально ездил в Бристоль, чтобы увидеть пьесу. В Чикаго же Конан Дойл познакомился с поэтом Юджином Филдом, с которым у него завязалась дружба на долгие годы.

На протяжении многих лет Юджин Филд вел кампанию против выпуска дешевых книг в низкопробных переплетах, которые продавались пиратами по урезанным ценам. Будучи почитателем Шерлока Холмса, он выступил со специальным протестом по поводу того, что изданные пиратским путем книги Конан Дойла так часто от этого страдают. Когда он встретился в гостинице «Палмер-Хаус» с создателем Шерлока Холмса, худой, лысоватый и озорной Филд серьезно протянул ему для автографа очень плохую копию «Знака четырех». Конан Дойл столь же серьезно воспринял эту шутку и доставил удовольствие Филду, когда под своей подписью сделал приписку:


Проклятый пират украл мой шлюп
И подло держит его в плену.
О Боже, сделай так, чтоб он
Пришел ко мне извиняться!

Снова оказавшись в Нью-Йорке, где его утренние чтения в театре «Дали» привлекали еще большие толпы людей, он был приглашен на обед «Лотос Клубом», который совершал широкую поездку по востоку страны. К этому времени у него уже немного кружилась голова. Грохот поездов, жаркие гостиницы, а по утрам, днем и по вечерам постоянные незапланированные выступления в дополнение к тем, что значились в его программе, были не менее утомительны, чем бьющее через край гостеприимство. «Не думаю, что мы поступим правильно, доктор, если не напоим гостя так, что он не сможет отличить серебряный доллар от круглой пилы». Или: «Мы уверены, что вы не откажетесь выступить перед нашим небольшим обществом, не правда ли? Всего пятнадцать минут?»

Ему очень понравилась Новая Англия. Деревья в осенней дымке, багряные и желтые умирающие листья, золотистые хижины придавали полям, улицам, домам такую неземную красоту, которую он мог увидеть только дома. Возникала некая ассоциация чувств. «Вчера, — писал он, — я побывал у могилы Оливера Уэнделла Холмса и возложил на нее большой венок — не то чтобы от себя, а от Общества писателей. На одном красивом кладбище покоятся Холмс, Лоуэлл, Лонгфелло, Ченнинг, Брукс, Агассиз, Паркмен и многие, многие другие». Это были люди Новой Англии, которые по своему духу могли бы быть и людьми Старой Англии. Он долго стоял на кладбище Маунт — Оберн, как когда-то у могилы Маколея.

В Брэттлборо, штат Вермонт, жил Редьярд Киплинг с женой-американкой. Киплинг, который шестью годами ранее выступил с непревзойденной по оскорбительности характеристикой Чикаго (там присутствовали и плеваки), был не так добродушен, как Конан Дойл, когда американцы выкручивали хвост британскому льву. Он отплатил тем, что выдрал горсть перьев из американского орла. Это, конечно, оказало на него успокаивающее воздействие; Конан Дойл, который считал весь этот спор бессмысленным, написал ему протест. Добродушно все это восприняв, Киплинг пригласил его в Вермонт.

Раньше он никогда не встречался с Киплингом, хотя в дни, когда он жил в Норвуде, был знаком с его покойным шурином Уолкоттом Бэйлстиром. В поезде он посмеивался, вспомнив замечание своей сестры Конни, когда однажды они пригласили Бэйлстира на обед.

«Вообрази! — широко раскрыв глаза, сказала Конни. — Господин Бэйлстир и господин Киплинг вдвоем пишут одну книгу, и они делают это таким образом, что по очереди пишут предложения». Брат удержался от того, чтобы указать Конни, что ее кто-то разыгрывал.

Киплинг, небольшого роста, волосатый и жилистый, с вытянутой вперед шеей и с усами, ценил уединение с такой страстью, что это не укладывалось в головах его соседей по деревне. Он, как и его жена, были радушными хозяевами. Они пригласили гостя в свой знаменитый дом, напоминающий очертаниями Ноев ковчег, и Конан Дойл его сфотографировал. Предвкушая возможность поупражняться, он приехал с сумкой клюшек для игры в гольф, чем привел в изумление жителей Брэттлборо, которым было интересно, как же эти инструменты доктора можно использовать.

Можно с уверенностью заключить, что Киплинг вообще не любил гольф; никакой истинный любитель гольфа никогда не заставил бы героя своего рассказа отзываться о нем так, как он это делает в «Домашнем враче». Но гость, хотя он был далеко не экспертом, преподал ему на замерзшем пастбище несколько уроков, пока на них глазели соседи. Киплинг декламировал свой только что написанный «Гимн Макэндрю»: как и во многих других работах этого искусного мастера, романтика там воспевается под прикрытием и в литературном стиле тщательно сбалансированной структуры. Они расстались добрыми друзьями, а Конан Дойл сделал одно замечание, которое он после повторил Хорнангу: «Ради Бога, давайте прекратим эти разговоры о плеваках».

Он должен был уезжать в Англию 8 декабря. Майор Понд со слезами, поблескивающими под большими очками, за которым стояли и эмоции из сферы финансов, умолял его остаться. «Если бы он не пообещал больной жене провести Рождество дома, — сокрушался он позже в печати, — он мог бы провести здесь весь сезон и вернуться домой с небольшим состоянием в долларах». Хотя майор и не считал его блестящим оратором, он писал: «Есть в нем что-то такое, что очаровывает каждого, с кем он встречается. Если бы он вернулся еще дней на сто, я заплатил бы ему больше, чем любой известный мне англичанин».

Как раз накануне отъезда из Нью-Йорка Конан Дойл узнал о смерти на Самоа Роберта Льюиса Стивенсона. Хотя он никогда не встречался со Стивенсоном, он был потрясен печальным известием, как будто это была его личная утрата. Потому что Стивенсон, которым он так давно восхищался, был и его почитателем; на протяжении нескольких лет они вели между собой переписку. Доблестный инвалид умер; великий рассказчик больше ничего не расскажет. Да, инвалид! Как и Туи…

Еще раз просипел пароходный гудок. «Этрурия» обогнула статую Свободы. После возбуждения наступила реакция: он чувствовал себя измученным и подавленным. Но в Лондоне, а потом и в Давосе Артур узнал, что состояние Туи продолжает улучшаться. Вернувшись в конце года на альпийские высоты, он с новым рвением принялся за описание подвигов одного героя, которому суждено было навсегда стать личностью, вызывающей восхищение.

Короче, речь шла о подвигах бригадира Жерара.

Глава 8 ИЗГНАНИЕ

Ночь была хоть выколи глаз. На балконе, нависшем над Дунаем, наш герой стоял с императором Наполеоном и маршалом Ланне. За рекой шириной в лигу[6], вздувшейся от бурлящих потоков, светились костры австрийских бивуаков. Сквозь шторм и ветер кому-то надо было переправиться через реку и привезти пленного, чтобы выяснить, там ли находится труп генерала Хиллера.

Даже наш герой (пожалуйста, громче музыку!) чувствует, как по коже пробегают мурашки. Даже Наполеон не отдает команду — он просто выражает пожелание. Но грудь нашего героя распирают благородная гордость и жажда славы. Он думает о том, что из 150-тысячной армии храбрых воинов, включая двадцать пять тысяч солдат императорской гвардии, он один был выбран для того, чтобы совершить вылазку, требовавшую не меньше интеллекта, чем смелости.

«Я пойду, сир! — не колеблясь вскричал я. — Я пойду; а если я погибну, оставляю свою мать на попечение вашего величества». Император потрепал меня по плечу, выражая удовлетворение».

Читателя можно простить, если он ошибется. Он вполне может приписать эти чувства нашему жизнерадостному другу Этьену Жерару, полковнику гусар Конфлана, любимцу женщин, самому искусному бойцу из шести бригад легкой кавалерии, человеку на удивление смешному и в то же время героическому.

Но это не Жерар. И это вовсе не беллетристика. Приведенные слова и обстоятельства взяты из реальных мемуаров генерала барона де Марбо, который во время описанного эпизода был капитаном наполеоновской армии. Кстати будет сказать, что Марбо переправился через реку, что он привез не одного, а троих пленных и что Наполеон опять похлопал его по плечу и произвел в майоры. Это — одно из не самых опасных приключений в книге, о которой есть искушение отозваться как о наборе лирических вымыслов, если бы современники Марбо не подтверждали, что он говорит правду. Если бы мы даже не верили, что Марбо действительно делал все то, о чем он рассказывает, достаточно уже одной его личности.

Потому что слишком многие сторонники Наполеона, некогда самые грозные недруги всех ополчившихся против императора, действительно думали, действовали и говорили в такой высокой манере. Это было непостижимо по другую сторону Ла-Манша. В этом и заключаются некоторые из самых замечательных качеств рассказов о бригадире Жераре. Когда Конан Дойл избрал Марбо прототипом своего бригадира, внеся в собственных целях некоторые изменения, немало комичных ситуаций возникает из-за того, что живость характера бригадира противопоставляется его неуверенному и тяжелому английскому языку. Читая солдатские воспоминания, автор многозначительно подчеркивал, что он был удивлен тем, что многие из этих хвастунов «были людьми, чьи действия вызывают в памяти сам дух рыцарства. Лучшего рыцаря, чем Марбо, найти трудно».

И это правда. Если взглянуть на поступки бригадира Жерара, не обращая внимания на манеру, в которой рассказывает о них, он предстает паладином в одном ряду с Дюгескленом. Его наивное хвастовство, самодовольство, твердая убежденность в том, что в него влюблена каждая женщина, веселят читателей. Его добрая и безмятежная натура проявляется во всем. Он завивает бакенбарды, закручивает усы в стиле Маренго и предстает со страниц книги как живой.

«Вряд ли вы об этом помните, но Наполеон сам говорил, что считает меня самым отважным человеком в армии. Правда, он несколько испортил свое высказывание, утверждая, будто я бестолков. Но не станем обращать на это внимания. Было бы нехорошо говорить о слабых моментах в жизни великого человека».

В таком духе высказывается бригадир, и не только в самих рассказах, но и со страниц записных книжек о нем Конан Дойла. Записные книжки дают возможность взглянуть на некоторых людей из окружения Наполеона: на Мюрата «с саблей в ножнах и тростью в руке», бывалых солдат, несущих в шапках из медвежьей шкуры по две бутылки вина и от усталости использующих для опоры мушкеты, на «бледное лицо и холодную улыбку» Бонапарта. Упоминается один ненаписанный (или, по крайней мере, неопубликованный) рассказ: «О бригадире, получившем шантажирующее письмо для Жозефины».

«На протяжении трех лет, — пишет автор в другом месте, — я жил в литературе о Наполеоне в некоторой надежде на то, что, вновь и вновь погружаясь в нее, смогу написать сколько-нибудь достойную книгу, в которой донесу до читателя все очарование той удивительной эпохи. Но амбиции были выше моих возможностей… И поэтому после долгих откладываний результатом всей моей большой подготовки стала небольшая книжонка солдатских рассказов».

Нет, так не годится. «Небольшая книжка» — это критическая и вводящая в заблуждение оценка. На самом же деле «Подвиги бригадира Жерара» и написанная позднее серия «Приключения Жерара» составляют самую яркую картину из всего написанного им о кампаниях Наполеона. Причина этого: он видел все глазами француза.

Бригадир — это истинный француз; такой же француз, как Марбо, как Куанье, как Журдо. Не отдает фальшью ни одно слово, ни единый жест. Его позиции, которые так раздражают его английских недругов и так интересны нам, читателям, абсолютно искренни. Он — воплощение жизни и души Великой армии; из его горла едва не вырывается боевой клич: «Да здравствует император!» А его собственные выпады против английского характера ничуть не менее хороши. Этьен Жерар строит дурака только из самого себя; он никогда не делает дураков из Франции или французов. И это триумф как бригадира, так и Конан Дойла.

Первый рассказ о нем, «Медаль бригадира Жерара», был написан в 1894 году. Автор читал его благодарным аудиториям в Америке. Когда он вновь вернулся в Давос и поселился с семьей на этот раз в «Гранд-отель Бельведер», он к весне 1895 года почти закончил еще семь рассказов.

В ту весну погода в Давосе стояла плохая. Снег, когда можно было кататься на лыжах, сменился нудными дождями, все подхватывали простуду. В мае (о времени можно судить по письму Мадам) он съездил в Англию, и эта поездка вновь изменила весь ход событий.

Он столкнулся с тем фактом, что остаток своих жизней (или, говоря более жестоко, остаток жизни Туи) им, очевидно, придется провести в заграничных отелях в Швейцарии или в Египте. Он не возражал против этого, если это в самом деле было необходимо. Но в Англии он встретил Гранта Аллена, который также страдал от чахотки, и тот рассказал ему нечто другое.

Грант Аллен, чье имя сейчас почти забыто, был тогда хорошо известным писателем, который впервые привлек к себе внимание своим сенсационным романом «Игральная кость», а в том, 1895 году наделал еще больше шума откровенным обсуждением сексуальных проблем в книге «Женщина, которая решилась». Конан Дойл лучше всего знал его по научным работам, отличавшимся'сильно выраженной агностической окраской. Грант Аллен решительно подчеркнул, что больному туберкулезом не обязательно жить за пределами Англии. Он сам противостоит болезни, живя в Хиндхеде, графство Суррей.

Туи, которая не меньше, чем он, хотела вернуться, попросила мужа все выяснить. Он поспешил в Суррей и был более чем удовлетворен.

«Дело не только в Гранте Аллене, чье состояние дает надежду на то, что это место подойдет для Туи, — писал он. — Но высота расположения, сухой климат, песчаная почва, защищенность от холодных ветров создают самые лучшие условия». Он еще раньше продал дом в Норвуде. Зачем покупать другой? Он построит дом в Хиндхеде, и это будет дом с размахом.

Начертив план дома и с удовольствием включив в него большую бильярдную, он передал дело в руки архитектора из Саутси и своего старого друга Болла. Как сказал Болл, новый дом должен быть готов примерно через год. Вернувшись в Давос, он, к радости «Странда», закончил седьмой новый рассказ о бригадире, а также откорректировал «Письма Старка Манро» и внес поправки.

Он столько души вложил в «Старка Манро», что когда перечитывал книгу, то подумал, что она может оказаться такой его работой, которая выдержит самое большое испытание временем. В ней было все: амбиции, страхи, агностические (или, точнее, в применении к доктору Старку Манро деистические) взгляды. Там появлялась Туи под именем Винни Ла Форс. Краем разума он понимал необходимость признания того, что он никогда не был влюблен в Туи в смысле того, что подразумевается под большой любовью. В дни, когда они жили в Саутси, он был слишком влюблен во влюбленность. Но он испытывал к ней чувства глубокого расположения и привязанности, которые были лучше всякой любви. Или он только так думал?

Но такая мысль казалась ему предательской. Он отогнал ее.

Работа, которая выдержит самое большое испытание временем? Может быть. Тем не менее он давно пришел к выводу о том, что по-настоящему важен только рассказ. Однажды, в минуту возбуждения, он сказал Роберту Барру, что предпочел бы, чтобы его судьями были не профессиональные критики, а товарищи по писательскому творчеству или же школьники. Он признал, что это было некоторым преувеличением: не дашь же школьнику «Роберта Элзмира», как можно дать «Остров сокровищ». Воспоминания о том, как они комментировали «Белый отряд», не покидали его. Это подчеркивало образ его мыслей.

«Первая цель прозаика, — говорил он Дж. У. Доусону, — найти интригу. Если нет интриги, зачем тогда все? Возможно, у него и есть что-то такое, что стоило бы рассказать, но тогда он должен рассказать это в другой форме». Все было так, как будто в разгар пьесы автор выскочил бы к огням рампы и остановил действие на время, пока он выступает с речью по ирландскому вопросу.

Что касается пьес, нелишне задать вопрос, что же произошло с той четырехактной драмой об эпохе Регентства, которую он начал писать для Ирвинга и Эллен Терри перед отъездом в Америку. Какое-то время о ней больше ничего не было слышно, так же, как и о Хорнанге как о соавторе. Но нам не понадобится прибегать к услугам Шерлока Холмса, чтобы разрешить эту проблему. Любой намек на возможность боксерских поединков на сцене «Лицеума» привел бы в ужас Ирвинга, который в том году был посвящен в рыцари: впервые в рыцарское достоинство был возведен актер. Поэтому Конан Дойл, которому не терпелось заняться боксерской темой, отложил пьесу и начал писать роман с другим сюжетом. Летом и в начале осени был написан «Родни Стон».

Когда становится известно, что издательство «Смит, Элдер энд К0» потом заплатило ему вперед гонорар в четыре тысячи фунтов, а «Странд» — тысячу шестьсот за право серийной публикации, вопреки потрясению Джорджа Ньюнеса из-за того, что это будет повествование о боксерах («Почему именно эта тема из всех возможных на белом свете?»), можно представить себе степень его писательской популярности. Но лучшей данью «Родни Стону» были высказывания старого австралийского боксера, которому вслух читали книгу, когда, больной, он находился уже при смерти.

Трудно забыть сцену в зале «Вэггон энд Хорсиз», когда Чарльз Треджеллис, Бак Треджеллис устраивают для болельщиков ужин, на котором появляется весящий семнадцать стон принц-регент. В зале, увешанном «Юнион Джеками», собрались все звезды кулачных боев — «Джентльмен» Джексон и Джем Белчер; чемпион Ирландии Эндрю Геймбл; Билл Ричмонд Черный; великие еврейские боксеры Дэн Мендоза и Датч Сэм, еще двадцать человек, когда приемный сын кузнеца Бой Джим бросает вызов лучшему из них. Мы слышим взрывы хохота, остроумные замечания о том, что этому новичку надо бы попробовать себя в бою с кем-нибудь менее опытным, чем Джем Белчер. На освещенном фонарями ринге, который окружают зрители, Бой Джим ведет бой с полупьяным Джо Берксом, а ставки поднимаются все выше и выше. Выбивающийся из сил Беркс находится в тяжелом положении, но у его молодого оппонента не хватает опыта, чтобы довести дело до конца.

«Малый, давай его вот сюда левой! А теперь правой в голову!»

Именно на этом месте рассказа, когда его читали старому австралийскому профессионалу, больной приподнялся в постели. «Он доконал его! — вскричал он. — Господи, доконал!» Это были его последние слова. Человек покинул этот мир счастливым, воображая себя на ринге.

Подобно тому, как рассказы о бригадире Жераре изображали французов времен Наполеона, «Родни Стон» показывает англичан той же эпохи. И это, как и в «Мике Кларке», тем же захватывающе реальным способом, благодаря которому оживает безликая деревня, когда Бак Треджеллис мчит сэра Джона Лэйда из Брайтона в Лондон в пароконной упряжке вместо четверки или когда старый чемпион Гаррисон выходит из своего уединения, чтобы сразиться с Крэбом Уилсоном. Артур закончил эту книгу, когда вместе с Туи и Лотти они уехали на зиму из местечка Малоя в Египет, где и провели лето.

Больше месяца они были в деревне Коу, прежде чем потихоньку отправиться из Люцерна через всю Италию в Бриндизи. К концу ноября они уже поселились в отеле «Мена-Хаус», который находился в пустыне в семи милях от Каира.

Это должно было стать идиллическим промежутком времени. В белом длинном отеле в пустыне, соседствовавшем с пирамидами, были возможности для игры в бильярд, теннис и гольф. Его расслабляла сама атмосфера; он не мог ничего делать, кроме как адаптировать для театра роман Джеймса Пейна. Его сбросила понесшая лошадь, и, крепко держась за узду, он получил удар копытом, и пришлось наложить ему над правым глазом пять швов. Были и другие тревожные факторы.

К концу 1895 года в Британской империи было неспокойно. На египетской границе раздавалась стрельба арабских дервишей. Из Южной Африки доносилось шумное негодование британских уитлендеров, недовольных правлением Крюгера в Трансваале. В Британской Гвиане разгорался старый пограничный конфликт с Республикой Венесуэла. Незадолго до Рождества этот конфликт стал грозить войной между Великобританией и Соединенными Штатами.

Здесь не место обсуждать, кто был в том конфликте прав или виноват. Но его непосредственный результат был взрывоопасным: президент Венесуэлы диктатор генерал Креспо убедил американского президента Кливленда, что под угрозу поставлена доктрина Монро. В декабре Кливленд направил конгрессу специальное послание, в котором ясно давал понять, что, если Англия без арбитража пойдет на вмешательство в Венесуэле, Соединенные Штаты сочтут это основанием для войны. Послание пользовалось популярностью: его поддержали губернаторы тридцати штатов.

В «Турф-Клаб» в Каире преобладали настроения как гнева, так и удивления.

«Почему, черт побери, они нас так ненавидят? Все это наверняка проделки американцев ирландского происхождения!»

«Ничего подобного, — отвечал Конан Дойл на такие отовсюду раздававшиеся заявления. — В конце концов, тридцать из сорока трех штатов не находятся под контролем ирландцев».

Свое объяснение происходящего он изложил в письме в газету «Таймс».

«Чтобы понять точку зрения американцев на Великобританию, — писал он, — надо читать американский школьный учебник истории, воспринимая его положения с той же самой абсолютной верой и патриотическими предубеждениями, которые сами наши школьники избрали бы в описании наших отношений с Францией.

История Америки, в том, что касается международных отношений, почти полностью сводится к стычкам с Великобританией, в которых, надо признаться, мы были абсолютно не правы. Немного сейчас найдешь англичан, которые признали бы, что наши взгляды были оправданны в вопросах о налогообложении, из-за чего вспыхнула первая американская война, или в вопросе поиска нейтральных судов, который явился причиной второй войны. Война 1812 года, возможно, заняла бы всего две страницы в 500-страничной английской истории, но в американской ей отводится очень большое место».

То, что это правда, сейчас может подтвердить любой американец среднего возраста, помнящий очерки по истории, которые он проходил в юности. Не только в учебниках, но и в патриотических пьесах и стихотворениях маячила фигура надменного «красного мундира»: его неизменно побеждал герой в цветах партии вигов. Немногие англичане, которые считали события 1776-го и 1812 годов не более чем булавочными уколами, отдавали себе в этом отчет. Но это видел Конан Дойл.

«После войны, — продолжал он, — был спор по поводу Флориды, встал вопрос о границе Орегона, установления границы Мэна и Нью-Брансуика, во время Гражданской войны наша пресса в своем большинстве занимала враждебную позицию. Стоит ли удивляться, что американцы достигли сейчас такого состояния ранимости и подозрительности, которое мы сами не преодолели в том, что касается французов?»

Конфликт по поводу Венесуэлы в конце концов был погашен. Но он Конан Дойла беспокоил. То письмо он писал 30 декабря 1895 года, за день до того, как вместе с Туи и Лотти они вступили на борт небольшого пароходика компании «Господа Кук», чтобы отправиться в путешествие вверх по Нилу.

Гребные колеса крутились в воде цвета кофе с молоком. На борту, помимо Туи и Лотти, было еще много женщин в белых платьях и соломенных шляпках, которые с фотоаппаратами «Кодак» выходили на берег, осматривали руины Мемфиса. Конан Дойл уже говорил, что его больше интересовал современный Египет, нежели древний. Но Нил, когда они по нему плыли, покорял своим очарованием. В дневнике он писал: «Закат малиновым заревом навис над Ливийской пустыней. Нил плавно, подобно ртути, катил свои воды, а между нами и малиновым небом то и дело вырастали стаи диких уток. Со стороны Аравийской пустыни все было сине-черным, пока не осветилось вышедшим из-за невысоких гор краешком луны».

Их пунктом назначения был аванпост цивилизации Вади-Хальфа, почти в восьмистах милях от Каира. Это было отлично, думал он, побродить среди гробниц королей и огромных мертвых камней Тебеса. Храмы, храмы и храмы! Но когда пароход тащился мимо Асуана, он понял, что это место было не просто мрачным. Оно было опасным.

Они вошли в район Мади, откуда совершали свои налеты дервиши. Жара давила, как одеялом. Группы туристов, наполовину состоявшие из женщин, то и дело выходили на берег, где были настолько мало защищены, что их можно было брать горстями. В середине января 1896 года, находясь между Короско и Вади-Хальфой, пароход зашел в затянутую тиной деревню с плантациями касторовых бобов и посадками сливовых деревьев, которая совсем недавно подверглась налету. Девяносто дервишей в красных тюрбанах на быстро скачущих верблюдах бесшумно перебрались на восток из-за невысоких холмов без каких-либо предупреждений, если не считать первого выстрела из ружья «ремингтон». Они перестреляли половину жителей деревни и скрылись.

«Я видел одного бедного старика с простреленной шеей, — писал Конан Дойл в дневнике. — У этих людей есть на холмах наблюдатель, но я не представляю, что можно сделать, чтобы предотвратить набеги на эти прибрежные места. Если бы я был генералом дервишей, я бы с легкостью захватил экскурсионную группу с куковского парохода».

И эту точку зрения разделяли в гарнизоне Вади-Хальфы, «маленькой грозной ловушке», состоявшей из двадцати пяти сотен египетских и нубийских войск и примерно двадцати британских офицеров. За этой границей находился уже Египетский Судан.

Десять с лишним лет до этого в Судане британский солдат в последний раз носил красный мундир, теперь форма была цвета хаки. В 1885 году правительство Гладстона вывело все войска из этого района Судана. Мрачный, простирающийся среди желтых песков и черных скал, он находился под правлением черного флага халифа. Ликующие после своего недавнего налета дервиши показывали нос и говорили, что им понадобилось всего пять часов, чтобы обратить в бегство египетский верблюжий корпус. Это не оказывало умиротворяющего воздействия на британских офицеров в Вади-Хальфе..

«Мы как псы на цепи, — жаловался капитан Лэйн в то время, как нубийский духовойоркестр с варварскими визгами и грохотом играл «Викария из Брея». — Мы не можем защитить от этих налетов всю границу. У нас, конечно, разбросано несколько постов как донная приманка для дервишей».

«Да, я слышал, — сухо соглашался писатель. — Скажите, вы не хотели бы, чтобы была похищена бесполезная группа экскурсантов? В качестве предлога для действий?»

Капитан Лэйн был шокирован. «Ну нет, я бы так не сказал. Но в то же время, — он усмехнулся, — не следовало бы бояться выскочить и устроить им драку, о нет!»

Спустя два месяца, когда гражданские жители вернулись в Каир, у капитана Лэйна появилась возможность осуществить свое желание полностью. Генерал-майор Китченер получил приказ перейти через границу в Акашу и вновь захватить Египетский Судан.

Конан Дойл пропустил первый звук горна, потому что находился в Ливийской пустыне и вместе с полковником Льюисом посещал монастырь Коптик. Но новость не была неожиданной. По берегам верхнего Нила ходили слухи о том, что египетское правительство готовится предпринять какой-то шаг, на самом деле это было британское правительство, поскольку Египет был «завуалированным протекторатом». Еще с семнадцатилетнего возраста, когда во время визита к тете Джейн сержант-вербовщик едва не уговорил его вступить в армию, ему не терпелось с близкого расстояния увидеть военные действия. Теперь такая возможность предоставилась.

Но он не мог отсутствовать слишком долго. Туи должна была уехать из Египта до конца апреля, когда наступает сильная жара. Он направил телеграмму в «Вестминстер газетт» с просьбой разрешить ему представлять ее в качестве временного неоплачиваемого корреспондента. Он купил большой итальянский револьвер. Потом на поезде, пароходе, верблюде вновь проделал путь вверх по Нилу. Артур глубоко не доверял рептильной голове и глазам верблюда, и не без оснований. Но если привыкнуть к движениям этого животного, путешествие становится сносным. В Асуане ему и другим военным корреспондентам было приказано присоединиться к полку египетской кавалерии, который отправлялся на фронт. Это было слишком неинтересно, подумал он; всем другим корреспондентам также не хотелось задыхаться в кавалерийской пыли. Ночью они ускользнули на своих верблюдах и одни направились в Вади-Хальфу.

Остается лишь удивляться, как этих лунатиков не переловили дервиши. В сливовой аллее им попался какой-то дикий одинокий ездок, который поначалу напугал их. Но потом, когда Конан Дойл добрался до фронта, он не обнаружил ничего особенного, кроме суеты людей в форме хаки, которые снаряжали верблюдов. До этого не было произведено ни одного выстрела. Знакомый ему генерал-майор Китченер, который приглашал его на обед, сказал, что может еще пройти месяц или два (как на самом деле и вышло), прежде чем сможет случиться какое-либо нападение. И он на пароходе отправился в Мену.

В мае 1896 года он с семьей вернулся в Англию. Там его ждало еще одно разочарование. Строительство нового дома в Хиндхеде, на удаленных и заброшенных, покрытых хвоей холмах, еще только едва-едва начиналось. Строители его уверяли, что возведение такого особняка — это большая работа, надо потерпеть. Пока же он снял меблированный дом неподалеку в Хейзелмире. В Грейвуд-Бичез, как называлось это место, к радости семилетней Мэри и трехлетнего Кингсли, были лошадь, свиньи, кролики, совы, собаки и кошки.

Его репутация поднялась еще выше после того, как Ньюнесом были опубликованы «Подвиги бригадира Жерара». «Приятно, что многим нравится бригадир, потому что он нравится и мне самому». Но следующая работа его беспокоила.

«Сейчас упорно тружусь над этой несчастной наполеоновской книжкой», — писал он в июле. Этой книгой была «Дядюшка Бернак», которую он начал писать в Египте, но никак не мог одолеть двух глав. «Она стоила мне уже больше, чем любая большая книга. Кажется, я ее не одолею, но надо же как-то справиться».

Ему тогда не нравился «Дядюшка Бернак», как никогда не нравился и впоследствии.

Хотя он давал этой книге такую низкую оценку, сейчас можно понять причины этого. Возможно, к тому моменту он слишком много времени уделил эпохе Наполеона и Регентства. Он устал, хотя не признавался в этом и самому себе. «Дядюшка Бернак» с его описанием Великой армии, скопившейся в Булони для вторжения в Англию, представляется произведением фрагментарным: сплошные головы да плечи. Как будто бы он планировал нарисовать широкую панораму, но закончил лишь треть ее с образами Наполеона и его окружения. Что касается Бонапарта, то, как он признавался в предисловии, «я по-прежнему не мог понять, имею ли я дело с великим героем или великим негодяем. Сомнений не вызывало только прилагательное».

Под его хозяйским оком стал быстрее строиться новый дом на участке площадью в четыре акра, который должны были окружать сады. «Нас волнуют многие проблемы, связанные со строительством дома, в особенности электрическое освещение». Оно должно было обеспечиваться частной электростанцией, что для сельской местности было делом неслыханным. «В холле у меня будет очень красивое окно, хочу повесить несколько фамильных гербов». В конце 1896 года он купил лошадь, Бригадира, который был предметом его гордости. Также в конце года он начал обрабатывать свои приключения в Египте для создания фона к новому роману «Трагедия в Короско».

Этот роман пронизывала атмосфера верхнего Нила: жара, жужжащие мухи, покрытые черной пороховой копотью скалы в пустыне, а он видел в своем воображении маленькую туристическую группу, состоявшую из людей разных национальностей и религиозных убеждений, которая высаживается на берег, чтобы полюбоваться скалой Абукир, и попадает в плен к дервишам. В «Трагедии в’Короско» он ставил перед собой цель изучить проявления характеров этих людей (в особенности пары ирландских католиков, полковника-англиканца, американской женщины-пресвитерианки, французского агностика) в дни боли, страха и отчаяния.

Их сопровождение, состоявшее из солдат-негров, расстреляно, и туристов через всю пустыню везут в направлении Хартума. Они испытывают физические страдания, а потом кавалькадой овладевает фанатичный эмир, который настаивает на том, что пленников необходимо обратить в мусульманскую веру или предать смерти.

Человеческая натура проявляется в каждой строчке. Католики готовы и полны желания умереть за свою веру. Девушка-американка таким желанием не полна, но испытывает нажим со стороны своей старой и решительной тетки. Худощавый английский полковник бормочет, что предпочел бы, чтобы его конец наступил здесь, вместо того чтобы его продали в рабство в Хартуме, на самом же деле он считает, что обращение в мусульманство было бы не совсем приличным. Взбешенный французский агностик мог бы исповедовать любую веру, но не хочет, чтобы его принуждали к этому силой. «Я христианин, — кричит он, — и я им останусь». Через всю пустыню их преследует египетский верблюжий корпус, напряжение нарастает и достигает такой точки, что его уже больше невозможно сдерживать; каждый должен сделать свой выбор.

«Трагедия в Короско» наполнена быстро сменяющими друг друга действиями, за которыми почти не видны раздумья автора. Как и в «Старке Манро», но с еще большей силой встает некая конечная цель — трудиться во имя добра. Это не относится к французу. А между строк мы читаем, что в своем неповиновении дервишам почти все члены туристической группы в меньшей степени опираются на религию, нежели на человеческую гордость.

Таковы были умонастроения Конан Дойла, когда в январе нового года все семейство переехало в гостиницу в Мурлендсе, гораздо ближе к новому дому, чтобы наблюдать за его строительством. В этом доме в самом его центре и как главную достопримечательность он собирался поставить известный обеденный стол.

Это был тот самый стол, который принадлежал его деду Джону Дойлу и стоял на Кембридж-Террас; за ним сидели великие писатели, художники и политические деятели ушедшего века. Джон Дойл завещал его дяде Дику. Потом он перешел к тете Аннетт, а после ее смерти — к ее любимому племяннику. Со времен его юности будто бы полированная поверхность этого стола все еще отражала лица Скотта, Колриджа и Теккерея. Он был символом величия. Любопытно, что об этом столе он думал именно в то время.

В жизни Артура Конан Дойла были три поворотных момента. Этого нельзя сказать о его женитьбе на Туи или о трагедии ее болезни; это были важные эпизоды, но не более. Первым моментом была его ссора с Дойлами по поводу католицизма, когда в двадцатидвухлетнем возрасте он захлопнул дверь на Кембридж-Террас и ступил на собственную стезю. Сейчас он приближался ко второму моменту. Он встретил мисс Джин Леки.

Глава 9 ЛЮБОВЬ

Шел 1897 год, на который приходился бриллиантовый юбилей королевы Виктории. Государственный министр по делам колоний господин Джозеф Чемберлен убедил коллег отметить его фестивалем империи, который должен был прозвенеть по всему миру.

Мисс Джин Леки было всего двадцать четыре года. Даже на не самых лучших фотографиях того времени видна ее исключительная красота. Чтобы передать ее, не хватает красок: темно-золотистые волосы, каре-зеленоватые глаза, нежный белый цвет лица, улыбка.

У нее был большой музыкальный талант: прекрасный голос меццо-сопрано, который она совершенствовала в Дрездене, а позднее должна была продолжить это во Флоренции. Джин Леки происходила из очень древней шотландской семьи, которая уходила корнями в XIII век к Мали де Легги; одним из ее предков (невозможно избавиться от романтических чувств, следя за происхождением ее или Конан Дойла) был Роб Рой Макгрегор. Несмотря на свое изящество (стройная, с маленькими кистями рук и ступнями ног), она была искусной наездницей, которую этому с детства обучали. С матерью и отцом, а последний был зажиточным шотландцем со строгими религиозными убеждениями, она жила в доме «Глиб-Хаус», в Глибе, Блэкхит. На протяжении ряда лет она предстает перед нами как натура, готовая к сочувствию, импульсивная, весьма романтическая; тонкая шея возвышается над ее кружевным платьем, а глаза (посмотрите на их выражение даже на фотографиях) все говорят о ее характере.

Обстоятельства, при которых они встретились, нам неизвестны, но это произошло 15 марта 1897 года — дата, которую ни Джин Леки, ни Конан Дойл никогда не забывали. Они влюбились друг в друга сразу же, безрассудно и навсегда. Его письма к ней на семьдесят первом году жизни читаются так, будто их писал человек, женатый всего около месяца.

Но все казалось тщетно и безнадежно.

Конан Дойл был далеко не святым. Это знает каждый, кто следил за его жизнью. Он был резок, упрям, часто неуравновешен и не прощал обид легко. Однако с учетом его происхождения, воспитания и убеждений мы можем точно предвидеть, как он поступит. Он не мог не любить Джин, а она его. Но на этом все и должно кончиться.

Он был женат на женщине, к которой испытывал чувства глубочайшей привязанности и уважения и которая тем более нуждалась в нем, потому что была больна. Он не перестает повторять, что не причинит боли Туи, и он никогда такую боль ей не причинял.

Он не занимался самообманом. Любой обычный человек на его месте стал бы искать предлог, чтобы развестись с Туи или же превратить все это дело в интригу. Любая обычная женщина (отметим, что Джин Леки с большинства точек зрения была его женщиной-двойником) либо вообще прекратила бы с ним встречаться, либо приняла бы участие в интриге. Но эти двое так не поступили. «Я борюсь с дьяволом и побеждаю», — кричал он. И так продолжалось десять лет.

Он приходил в ярость оттого, что это было несправедливо по отношению к ней; она же просто покачивала головой и говорила, что не возражает. На протяжении нескольких лет после 1897 года единственным человеком, который знал об их чувствах, была Мадам. Он все рассказал ей об этом. Эта маленькая пожилая леди тут же его поддержала, а когда увидела Джин, поддержала еще сильнее. Больше того, от случая к случаю она на короткое время приглашала Джин к себе в деревню, а он с братом Джин Стюартом их там навещал.

Эта стройная девушка с темно-золотистыми волосами окончательно покорила Лотти и маленькую Мэри Луизу. На Рождество 1898 года Лотти написала ей та-кое письмо: «Надеюсь, в следующий раз, когда мы увидимся, ты будешь помнить, что все друзья называют меня Лотти и что я терпеть не могу, когда мне говорят «мисс Дойл» те, кто мне нравится. Я хотела на днях сказать тебе об этом, но постеснялась».

Но был один случай, который глубоко запал в душу и разум Конан Дойла. Не очень хорошо предсказывать события, но здесь об этом следует упомянуть, чтобы ясно показать его умонастроения.

Этот случай произошел в конце лета 1900 года, когда он по ряду других причин переживал состояние нервного напряжения. Он играл в крикет у Лорда, и там же находилась Джин, которая за ним наблюдала. Их вместе увидел Хорнанг, который недвусмысленно поднял брови.

В тот же вечер, чтобы у Вилли или Конни (набожной католички) не сложилось превратного впечатления, он отправился в «Кенсингтон-Хаус», где они жили со своим маленьким сыном Артуром Оскаром. Пригласив Конни наверх, он все ей объяснил, сделав особый упор на то, что его отношения с мисс Леки были платоническими и таковыми останутся. Конни, кажется, поняла; она пообещала пригласить Джин на следующий день на обед у Лорда. Хорнанг, которого он отослал за подробностями к Конни, тоже, по-видимому, все понял.

«Артур, — сказал он, — я готов тут же и без вопросов поддержать твои отношения с любой женщиной».

Но буквально за ночь ситуация изменилась. То ли Вилли переубедил Конни, то ли она его, остается неясным. Но на следующее утро он получил от Конни телеграмму с извинением по поводу того, что она не сможет выполнить своего обещания об обеде, потому что у нее разболелся зуб и надо идти к врачу. Понимая, что это был только предлог, ее брат поспешил в Кенсингтон. Конни не было, а ее муж сказал, что она пошла наверх и легла. Хорнанг, расхаживая по комнате короткими нервными шагами, сразу приступил к делу, подобно следователю, распутывающему какое-то дело.

«Мне кажется, — сказал он в числе прочего, — ты придаешь слишком большое значение тому, являются ли эти отношения платоническими или нет. Я не вижу, в чем тут большая разница. В чем разница?»

Зять уставился на него. «Это разница между невиновностью и виной», — закричал он.

И ушел из дома, едва сдерживая гнев.

Современному человеку его поведение может казаться разумным или неразумным. Современный толкователь мог бы сказать, что прав был не он, а Хорнанг. Но Конан Дойл не был современным человеком. Он был воспитан на традициях, его взгляды сформировались под воздействием законов рыцарства, по которым такие вещи имели большое значение. Это, как он говорил, было священно. Он не мог гордиться своим поведением, добавлял Артур. Но в трудных обстоятельствах старался поступить как можно лучше. В позиции Хорнанга его сердило вот что. «Если у тебя есть друг, — думал Конан Дойл, — будь ему опорой, независимо от того, прав он или не прав».

«Разве я когда-нибудь проявлял непреданность по отношению к кому-либо из членов семьи? — восклицал он. — И когда раньше я к ним обращался?» И это было сущей правдой. В его семье не было ни одного человека, которого он не поддерживал бы или не помогал поддерживать; даже если не говорить о деньгах, именно к нему они всегда обращались за помощью.

Но бороться с дьяволом и победить, какое бы восхищение это ни вызывало, ведет к одному — до конца изматывает нервы. Мы видим, что он медленно, но неминуемо начинает меняться с момента своей встречи с Джин Леки. Плечи гвардейца расправились. Глаза сузились. Усы стали топорщиться, как у человека надменного. На протяжении ряда лет внешняя поверхность его натуры была порой так же тверда и неуступчива, как базальт, потому что он находился под напряжением, которое понимала одна Мадам.

Но давайте вернемся в 1897 год к фанфарам бриллиантового юбилея. В то пыльное лето в Лондон съехалась вся империя: войска императорской службы из Индии, сикхи в тюрбанах, конные стрелки из Канады, из Нового Южного Уэльса, Капской колонии и из Наталя, представители народа хауса из Нигера и с Золотого Берега, негры из полков Вест-Индии, полицейские с Кипра, военная полиция с Северного Борнео. Семидесятивосьмилетняя королева Виктория ехала в открытом экипаже и сквозь защитные солнечные очки наблюдала за процессией.

25 июня около двух тысяч войск разных цветов кожи и мундиров собрались у бараков Челси. Под звуки Гвардейского оркестра, игравшего на флейтах и барабанах, они быстрым шагом маршировали по улицам, а их приветствовали люди, собравшиеся, чтобы посмотреть «Ватерлоо» Конан Дойла в театре «Лицеум». Брэм Стокер, который в тот год опубликовал свой знаменитый роман «Дракула», нервно сопровождал в ложи колониальных премьеров и индийских принцев. Постановка «Ватерлоо», сказал он, была принята «в страстном экстазе лояльности».

26 июня принц Уэльский принимал в Спитхеде парад Великого флота: четыре ряда военных кораблей протянулись на расстояние тридцати миль. Это вызвало неописуемый взрыв энтузиазма. Они были непобедимыми владыками морей, символом Британской империи в зените ее моши.

«Ничто не может причинить нам вреда — ничто!» — с иронией заметил человек, который помнил это событие. Этот новый энтузиазм вдохнул жизнь в строительство империи, когда Сесил Родс и доктор Леандер Старр Джеймсон («доктор Джим», человек, любивший посидеть развалясь с неизменной сигарой в зубах) перекроили судьбу Южной Африки. Кого эти чертовы буры из себя воображали, когда год назад арестовали доктора Джима за налет на Трансвааль? Да, лондонский суд приговорил доктора Джима к пятнадцати месяцам тюрьмы.

Но для человека с улицы он стал героем. На вечернем приеме премьер-министр лорд Солсбери встретил защитника Джеймсона, знаменитого королевского адвоката Карсона, и сказал ему: «Жаль, что вы не привели с собой доктора Джима».

Занятый мыслями о Джин, Конан Дойл видел, что страна катится к войне. Налет Джеймсона, говорил он, был полнейшим идиотизмом. Но, как и Сесил Родс, он безгранично любил империю. Беда в том, думал он, что эти ура-патриоты, которые вопят против дядюшки Пауля Крюгера, действуют из вполне хороших побуждений, но они даже не знают, в чем суть дела; орут лишь бы орать.

В тот момент, мучимый мыслями о Джин, он никак не мог сосредоточиться на работе. «Читаю Ренана, чтобы успокоиться, — говорил он. — Вместе с гольфом и крикетом это должно поддерживать меня в нормальном состоянии — и душу, и тело».

С прошедшей осени у него было очень много публичных выступлений. Он покорил «Нью-Вэгабондз клаб», в котором собирались почти все литературные знаменитости — от госпожи Хамфри Уорд до более, молодого, но впечатляющего романиста по имени Г.Дж. Уэллс. Он читал для модных благотворительных организаций, его избрали «ответственным за литературу» в «Ройал Сосайетиз клаб», а председательствуя на ежегодном обеде в Ирландском литературном обществе, он несколько ошеломил аудиторию, утверждая, что лучшие произведения ирландской литературы были созданы не столько кельтами, сколько саксами.

«Кельты, — продолжал он, — самый консервативный народ из всего человечества. Мысли кельта обращены назад, его пороки и добродетели остаются такими же, как у его доисторических предков. Его жизнь в Ирландии состоит из непрерывного тяжелого труда, а с душой, которая более чем у кого-то другого полна огня, сострадания и юмора, он расходует себя в мечтах на холмистых склонах или в рассказах у зимнего камина. Дайте ему культуру, дайте ему Католический университет, о котором мы столько слышим, и кельтская Ирландия сможет отправить в Лондон своих Ренанов и Пьеров Лоти подобно тому, как кельтская Бретань посылает их в Париж».

А в августе 1897 года произошла острая стычка с господином Холлом Кейном.

Это случилось незадолго до выхода в свет романа Холла Кейна «Христианин». Листая газеты и журналы в Авторском клубе, он вспыхнул от гнева, когда натолкнулся на то, что практиковалось уже на протяжении определенного времени. Он сел и написал взрывное письмо в газету «Дейли кроникл».

«Когда господин Киплинг пишет такую поэму, как «Отпустительная молитва», он не заявляет публично, что он о ней думает и как она была написана. Когда господин Барри создает такое прекрасное произведение, как «Маргарет Огилви», он не выступает с длинными интервью и объяснениями с целью разрекламировать его еще до публикации. Сама прелесть литературы привлекает к поэме или рассказу пытливого читателя, а обычные рекламные агентства представляют их достоинства широкой публике. Как литератор, я просил бы господина Холла Кейна придерживаться таких же методов…

Книга господина Холла Кейна еще не увидела свет, и я желаю ей всяческого успеха, когда она появится, но думаю, что несовместимо с достоинством нашей общей профессии, чтобы кто-то брал газету за газетой и читал комментарии самого господина Кейна о той громадной задаче, которая перед ним стояла, и колоссальной работе, которая привела к ее выполнению, с описанием мельчайших деталей ее различных фаз и трудностей, которые пришлось преодолеть. Такие вещи должны говорить другие люди, а в том, что об этом заявляет сам автор, есть что-то нелепое и оскорбительное».

Расходившись, он рубил направо и налево. «В каждой высокой профессии — будь то право, медицина, военное дело или литература — есть определенные неписаные законы: джентльменская этика, которая обязательна для всех, особенно для первых лиц профессии. Не будет ли в противном случае отрицательного влияния на молодых писателей?»

Такие взгляды, конечно, не в моде в наши дни. Сегодня молодой писатель, если ему сказать, что он сможет разрекламировать свою новую книгу, покрасит в синий цвет нос и помчится в ресторан «Айви», надев на шею плакат о своей книге. Это не профессионал, он занимается вымогательством. Но Для Конан Дойла ненависть к самораздуванию была совершенно реальной. Он считал это, как сам говорил, делом нелепым и оскорбительным. И хотя проходили слушки о том, что эту его точку зрения никогда не разделил бы Джордж Бернард Шоу, большинство современников ее разделяло. Он сам пригрозил забрать из «Странда» серию рассказов, если он напечатает хвалебную заметку о них еще до публикации.

Последующая переписка с Холлом Кейном, которая велась, главным образом, в конфиденциальном порядке, разоблачает ирландца как вспыльчивого, льстивого и скользкого уроженца острова Мэн. Что касается саморекламирования, Холл Кейн в обиженном тоне возразил, что он никогда не делал ничего подобного. К случаю с «Христианином», как утверждал Холл Кейн, это никак не относилось.

Интервью в «Дейли ньюс», статья и заметки в журнале «Букмэн» были напечатаны без его ведома и согласия и на самом деле прямо противоречили выраженному им желанию.

Может быть, это так и было, хотя внутренний голос опять подсказывает, что интервью редко даются таким образом, чтобы ясно не оговаривалось, что они не будут напечатаны. Конан Дойл никогда об этом не забывал. Он держал это в голове и тогда, когда к концу октября они переехали, наконец, в новый сельский дом.

Дом назвали «Андершо», потому что над его красной черепичной крышей и длинным, высоким фасадом нависали ветви деревьев. От находившихся позади дома ворот, которые выходили на главную улицу, вниз по крутому холму вела посыпанная гравием аллея. Дом, перед которым находился теннисный корт, с пустынной долины смотрелся как картинка из немецких народных сказок. Вдобавок к Бригадиру он купил еще одну верховую лошадь, кобылу каурой масти; этих двух лошадей можно было использовать с экипажем, на котором в той местности, покрытой лесами и вереском, ездила Туи. Для этого он нанял умелого кучера по имени Холден.

Но вселение в дом не обошлось без неприятностей. В холле «Андершо» большое окно было украшено многочисленными гербами. Но среди этих украшений он по какой-то необъяснимой рассеянности забыл повесить герб Мадам. Очень часто, поступая неправильно, он действовал необдуманно. Чувства и комментарии Мадам, когда они оба стояли перед окном и поняли, чего там не хватает, лучше не описывать. Ее раздражение было лишь смягчено его обещанием, что гербы Фоли скоро будут установлены в окне над главной лестницей. Но в «Андершо» он впервые за четыре года мог работать в собственном кабинете. И именно там, задолго до того, как это ему предписывают, он решил воскресить Шерлока Холмса.

Нет нужды говорить о том, как с конца 1893 года образ демона с Бейкер-стрит преследовал его, не давал покоя, тревожил и окружал со всех сторон. В Америке первый вопрос, который ему задавали, всегда касался Шерлока. В Египте правительство перевело подвиги сыщика на арабский язык и издало их в качестве учебника для полиции. Анекдоты по поводу его смерти слишком хорошо известны, чтобы их пересказывать, возможно, за исключением одного замечания некоей — леди Блэнк: «Я была убита горем, когда Шерлок Холмс умер; мне так понравилась его книга «Самодержец чайного стола».

Теперь Конан Дойл был старше. Ему по-прежнему не нравился этот тип. Но ему становилось немного не по себе всякий раз, когда упоминалось его имя. Публика хочет Холмса? Ну что ж, безжалостно думал он, постановка Холмса на сцене может иметь громадный успех; новый дом стоил ему больших денег, и он по-прежнему жаждал признания как автор полномасштабной пьесы. К концу 1897 года он написал пьесу «Шерлок Холмс» и послал ее Бирбому Три.

Этого замечательного актера и режиссера Театра ее величества, как считалось, превосходил только Ирвинг; ему понравилась пьеса, но он хотел, чтобы роль главного героя была переработана таким образом, чтобы это уже был скорее сам Бирбом Три, а не Шерлок Холмс. Автор опять заколебался.

В начале 1898 года он писал: «Я испытываю серьезные сомнения, ставить ли вообще Холмса на сцене, — эта постановка привлечет внимание к моей не самой лучшей работе и несправедливо затмит лучшие, — но чем переписывать ее таким образом, чтобы это был уже не мой, а какой-то другой Холмс, я бы скорее без особой боли засунул ее обратно в ящик. Мне кажется, что это будет конец, и, вероятно, самый лучший». Но пьеса была спасена его литературным агентом, который узнал, что в Нью-Йорке ее жаждал увидеть Чарльз Фроман, и отправил ее Фроману.

Другая его пьеса, «Напополам», которую он написал в Египте на основе романа Джеймса Пейна, все еще не была поставлена. Джеймсу Пейну, тому самому редактору, который когда-то дал Конан Дойлу его первый шанс напечататься в журнале «Корнхилл», было уже под семьдесят, он был смертельно болен. Его неразборчивый почерк, который раньше то раздражал, то забавлял, был результатом начинавшегося ревматоидного артрита; теперь его руки почти потеряли человеческий вид.

«Смерть это ужасная вещь, ужасная!» — бывало, выкрикивал Пейн своему бывшему ученику; потом, пять минут спустя, шутил, задыхаясь резким, кудахтающим смехом. Пейн не увидел постановки «Напополам» на сцене. В марте 1898 года он умер, а когда-то говорил о своих воображаемых похоронах как о величайшей шутке в мире.

В ту зиму Конан Дойл, по его меркам, сравнительно мало работал. Он собрал свои стихотворения в звенящие баллады «Песни действия», а в мучительном самоанализе «Внутренняя комната» он лишь едва уловимо затронул свои самые сокровенные мысли. Образ Джин Леки, которую он видел с большими перерывами, никогда не покидал его.

Так же, как она хотела разделять его интересы, он стремился разделять ее интересы, даже когда она отсутствует. Джин проводила много времени на охоте. И Конан Дойлу, который раньше никогда не испытывал привязанности к охотничьим собакам, не понадобилось много времени, чтобы увлечься охотой. Но действия влюбленного иногда напоминают комедию. Например, у Джин был большой музыкальный талант. Даже его лучшие друзья не стали бы утверждать, что и у него есть какие-то способности в этой области. Но будучи полным решимости разделять ее интересы и стараясь изо всех сил, он стал учиться игре на банджо. Два часа промучившись с музыкальной пьесой «По дороге в Мэнделей», он написал: «Год назад я даже представить себе не мог, что буду этим заниматься».

Весной 1898 года, как раз перед поездкой в Италию, он закончил три рассказа. Это были первые рассказы новой серии для «Странда», которая называлась «Рассказы у камелька»: «Охотник за жуками», «Человек с часами» и «Исчезнувший экстренный поезд». В третьем рассказе Шерлок Холмс хотя и не называется по имени, ясно угадывается за кулисами событий. Составители антологий, кажется, так и не заметили, что этот рассказ, в котором поезд подобно мыльному пузырю исчезает между двумя железнодорожными станциями, был его самым лучшим рассказом таинственного жанра (в отличие от детективного рассказа).

Это было чем-то таким, что могло отвлечь Артура. Вот его типичная неделя, начиная со среды: «Завтра я иду на обед для восьмерых у сэра Генри Томпсона, в пятницу я обедаю с Ньюджентом Робинсоном, в понедельник в Авторском клубе мы принимаем лондонского епископа, в четверг я буду на обеде в Королевском обществе. По крайней мере, не умру с голоду». В «Андершо» была зеленая гостевая книга, в которой посетители записывали свои имена; на выходные дни она была вся исписана. В конце августа майор Артур Гриффитс, который в числе прочего написал «Тайны полиции и преступного мира», пригласил его в Солсбери-Плейн понаблюдать за армейскими маневрами.

В Солсбери-Плейн, сидя среди красных мундиров и парадных униформ с золотыми аксельбантами, он видел учебный бой. Он был всего лишь гражданским лицом, которое много стреляло в «Андершо». Но одно его озадачило.

В 1898 году Конан Дойлу казалось, что над артиллерийской мощью в войне возвышается верховный арбитр. В каждом регулярном батальоне имелось подразделение, вооруженное станковыми пулеметами системы Максима. Но пулемет Максима был тяжел, нередко заедал, вода в его системе охлаждения после девяноста секунд стрельбы нагревалась до температуры кипения; это было «орудие случая». Верховным арбитром была десятизарядная магазинная винтовка системы Ли-Метфорда, которая превращала каждого солдата в модифицированный пулемет. На этих маневрах он увидел ряды пехоты, которые действовали без какого-либо прикрытия. Ни офицеры, ни арбитры не делали им выговоров за то, что они стояли на открытых местах и стреляли друг в друга, как будто швыряли бутылки о стену.

Когда стрельба стихла, он обратился к штабному офицеру с вопросом по этому поводу и был заверен в том, что не произошло никакой ошибки.

«Но предположим, в реальной битве противник пользуется прикрытием, а мы нет?»

«Сэр, — ответил его собеседник, — простите меня, но о прикрытии вообще ведется чересчур много разговоров. Задача атакующей группы состоит в том, чтобы занять определенную позицию. Чтобы сделать это, мы не должны опасаться какого-то числа потерь».

Будучи человеком гражданским, гость больше ничего не сказал. Для него это звучало тревожно, напоминая о тактике середины XVIII века. Но чего было бояться? Так, очевидно, думали многие. Это был год блистательных побед. На маневрах он познакомился и подружился со старым фельдмаршалом лордом Вулсли, который был главнокомандующим; они обсуждали вопросы религии, когда поступила новость из Египетского Судана. Суданская кампания закончилась. Генерал Китченер вдребезги разбил армию халифа и открыл дорогу на Хартум.

В ту осень в «Андершо» он обдумывал одну вызывавшую у него улыбку идею, которая поглотила все другие интересы в период между октябрем и декабрем. Тема его новой книги должна была привести читателей в изумление; он не мог и не хотел этого не делать. Он только надеялся, что они посмотрят на это его глазами. Даже название книги могло породить предвзятое мнение о ней, хотя он опять же надеялся, что так не произойдет. Название было «Дуэт, со вступлением хора».

«Дуэт» — это история простой провинциальной пары, Мод Селби и Фрэнка Кросса, которые влюбляются друг в друга, женятся и больше не сталкиваются ни с какими приключениями, кроме маленьких событий повседневной домашней жизни. Это не автобиографическое произведение в том смысле, в каком был автобиографическим «Старк Манро». Большинство инцидентов могло произойти с кем угодно, и многие из них определенно никогда не случались с ним. Объясняется это его умонастроением, когда он писал книгу: «Дуэт» — это царство грез. Ее тонкий юмор проистекает не из мастерского владения автора смешным, как это обычно бывает; слова молодых людей смешны потому, что они глубоко и даже мучительно верно отражают правду жизни.

Возьмем для примера главу, которая называется «Признания». Мод и Фрэнк решили не держать друг от друга секретов. После чего Мод спрашивает его, любил ли он какую-нибудь женщину до того, как встретил' ее. Фрэнк вынужден в этом признаться. С чисто женской ловкостью она втягивает его в продолжение разговора и в конце концов обвиняет в том, что у него было не меньше сорока женщин. Встав в величественную позу, он читает ей проповедь о природе мужчины; но, как отмечает автор, женщин не интересуют общие слова. «Они были лучше меня?» — «Кто?» — «Эти сорок женщин».

Конечно, втайне Фрэнк доволен тем, что она ревнует, не хочет заканчивать этот веселый разговор. Он уже полон самодовольства, когда происходит следующее.

«А ты, Мод, будешь так же откровенна со мной?»

«Да, дорогой, буду. Я считаю, что должна это сделать после того, как ты доверился мне. У меня тоже был небольшой опыт».

«У тебя!»

«Может быть, ты не хотел бы, чтобы я тебе рассказывала об этом. Что толку ворошить старое?»

«Нет, я хочу, чтобы ты рассказала мне».

«Это не причинит тебе боли?»

«Нет-нет, конечно нет».

«Можешь мне поверить, Фрэнк, что если любая замужняя женщина будет уверять мужа в том, что до встречи с ним она не чувствовала никаких эмоций при взгляде на другого мужчину, то это просто ерунда».

«Мод, ты любила кого-то еще!»

«Не буду отрицать, что мне были интересны — очень интересны — несколько мужчин».

«Несколько!»

«Это было до того, как я встретила тебя, милый. У меня не было перед тобой никаких обязательств».

«Ты любила нескольких мужчин».

«Большей частью это были совсем неглубокие чувства. Есть разные виды и степени любви».

«Боже мой, Мод! Сколько же мужчин вызывали в тебе такие чувства?»

Здесь не нужно никаких подробных описаний, даже наречий для показа голосового тона. Искусный мастер чувствует это. Задыхаясь от волнения и заверяя, что он спокоен и совсем не сердит, Фрэнк настаивает на подробностях, когда выясняется, что ее глубоко интересовали несколько молодых мужчин.

«Нет, нет, продолжай! Что было потом?»

«Ну, когда ты какое-то время кем-то глубоко интересуешься, тогда начинается опыт».

«А!»

«Не кричи, Фрэнк».

«Разве я кричал? Ничего. Продолжай! У тебя был опыт».

«Зачем вдаваться в подробности?»

«Ты должна продолжать. Ты сказала уже слишком много, чтобы останавливаться. Я настаиваю на том, чтобы ты рассказала о своем опыте».

И так далее, пока не выясняется, что в этом опыте не было ничего дурного. Таков тон «Дуэта» даже в самых серьезных и сентиментальных моментах. И как это примет публика, можно было предвидеть.

Многие его почитатели, которые ожидали увидеть в книге труп в маслобойке или принца Руперта во главе кавалерийской атаки во время битвы при Нейсби, были разочарованы. Это было не то, что обычно писал для них их любимец, и возникал вопрос: в чем дело? Более строгие критики, которые предпочитали любовные истории в стиле Генрика Ибсена, с презрением называли книгу сентиментальной и наивной. Так, конечно, и было. В этом заключалась вся суть: она была человечной. Может ли кто-нибудь из нас сказать, что он ни разу (или значительно больше, чем один раз) не приходил в неистовство и не вел себя точно так же, как Фрэнк Кросс?

К «Дуэту» Конан Дойл питал особую и исключительную привязанность, как ни к какой другой книге: это было его абстрактное прославление любви. Поскольку издатель, Грант Ричардс, недавно женился, он решил, что именно Гранту Ричардсу и следует издавать книгу. Он отклонил предложения крупных сумм за права публиковать книгу сериалом, потому что считал, что это ее испортит. Он тщательно хранил и ценил хвалебные письма о «Дуэте», которые получал от друзей и посторонних лиц после его публикации. И у книги появились влиятельные друзья. Он был рад, когда услышал, что она понравилась Суинберну. Письмо от Г.Дж. Уэллса из Сэндгейта, графство Кент, порадовало его не меньше.

«Моя жена, приговора которой я ожидал, — писал Уэллс, — только что закончила читать «Дуэт». И когда на прошлой неделе я наткнулся на своего рода «разнос» книги, мне пришло в голову, что вы не обидитесь, если я напишу и скажу вам, что нам обоим она исключительно понравилась. Мне кажется, вы уловили форму и вкус (или склад, качество, атмосферу, каким бы термином это ни называть) настолько верно, насколько это только было можно. Это пара людей среднего класса, и в этом их простота, но осел критик, по-видимому, считает, будто это каким-то образом обрекает книгу.

Из последних трех лет я год провел в работе над такой же «обычной» историей, — с горечью пишет Уэллс и добавляет: — И все еще работаю. Потому я не совсем нахожусь в стороне, когда сужу о вашей книге».

Поэтому можно понять состояние Конан Дойла, когда он увидел, как «Дуэт» подвергается нападкам в печати за аморальность. Неодобрение вызвал один эпизод: в книге Фрэнк Кросс встречает свою бывшую любовницу; и когда он уклоняется от того, чтобы вступить с ней в прежние отношения в частной комнате в ресторане, она угрожает рассказать обо всем его жене. Утверждения об «аморальности» этой книги или любой другой из книг Конан Дойла звучат гротескно, но — очевидно — с ними выступили пять разных критиков.

Английский журнал «Букмэн», американский «Букмэн», некто Кладиус Клир и Человек из Кента в «Бритиш уикли», О.О. в журнале «Скетч» были едины в осуждении книги на этом основании. А потом он узнал, что все пять критиков были одним и тем же человеком — доктором Робертсоном Николлом, который в промежутках выступал и в роли шестого анонимного критика на страницах ежедневной печати.

Взрывы ярости Конан Дойла были слышны по всему Клубу реформ. Он осудил все это дело на страницах газеты «Дейли кроникл», обвинив критика в клевете и полном безразличии. У человека с улицы, который никогда не предполагал, что один и тот же критик может рецензировать книги под несколькими именами, это вызвало удивление. Конан Дойл был готов признать, что доктор Николл действовал не в каких-то личных или коммерческих интересах, но в частном порядке выражал в этом большое сомнение. Он называл их «бандой махинаторов». Или же защита Робертсона Николла и его друзей ему казалась необыкновенно слабой.

«Господин Баллок, — злился Конан Дойл, — утверждает, что есть группы и газеты, которые еще хуже. Очень может быть. Пусть он назовет их, как это сделал я, и тогда он окажет хорошую услугу литературе. Что же касается качества моей собственной работы, какого бы осуждения оно ни заслуживало, то это никак не относится к делу».

Тем временем, еще до того, как он закончил «Дуэт», 1898 год подходил к концу. Родители Джин, господин и госпожа Лек, подарили ему на Рождество запонки, отделанные жемчугом и бриллиантами. Джин с двумя другими девушками теперь жила в городской квартире. А над внешним миром гремел гром. 18 декабря в Йоханнесбурге бурский полицейский, преследуя англичанина по имени Эдгар, которого он хотел арестовать за незаконное нападение на другого человека, ворвался в дом Эдгара и беспричинно застрелил его. Они приближались к судьбоносному 1899 году, каким бы небольшим и незначительным ни представлялся конфликт, который тогда закончился, он отложил на мир отпечаток, который ощущается до сих пор.

Глава 10 ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН

«Глянь-ка на этого храброго малого, который не пасует перед великаном!», «Ура нидерландцам в Южной Африке; их не запугаешь!», «Отлично было бы, не правда ли, на сей раз разбить этого верзилу?».

Таковы были естественные человеческие настроения; они звенели в проводах в те первые дни мирного времени 1899 года. Пробурская партия в Англии выразила это еще более энергично. Германский император, кайзер Вильгельм II, с ухмылкой создал очень активную пресс-службу. Франция, испытывавшая боль от фашодского кризиса в Египте, выступила с ироническими заявлениями. Во всей Европе у Великобритании союзников не было; сомнительно также, чтобы у нее был хотя бы один друг.

Если представить взглядом огромный полуостров Южной Африки, в нижней оконечности которого находится мыс Доброй Надежды, то можно увидеть, что в непосредственной близости от него была территория, примерно равная по размерам Германии до Первой мировой войны. Эта территория состояла из двух нидерландских республик — Трансвааля и Оранжевого свободного государства. Последнее к тому времени было уже полностью независимым. Над Трансваалем Великобритания осуществляла или утверждала, что осуществляет, нечто туманное под назг нием «сюзеренитет». Условия сюзеренитета определены не были. Ни буры, ни британцы не знали, что это такое и что обозначает. Это было источником неприятностей, и далеко не единственным.

Почти за шестьдесят лет до этого буры на запряженных волами фургонах переселились на север из британской Капской колонии. Они уважали Библию, были мускулистыми и бородатыми, людьми добродушными, тугодумными, не читавшими никаких книг, кроме Библии. Их новые дома находились недалеко от внушавших страхи зулусов. Но в двух битвах их всадники с заряжающимися с дула мушкетами пошли походом на племя матабеле и сокрушили вождя зулусских племен Дингаана. Тринадцатилетний Пауль Крюгер видел поражение Дингаана и тут же вообразил, что Бог поручил ему священную миссию.

В последующие полвека жившие в степях буры обосновались на удаленных друг от друга фермах, каждая из которых жила по своим законам: они хвастались тем, что дым из трубы одной фермы не виден на другой. Время от времени происходили острые стычки с англичанами, которые изгнали их из Порт-Натала и тем самым добавили еще больше ненависти. В 1881 году немногочисленные британские экспедиционные войска были разбиты у горы Маюба-Хилл; это было хорошим поводом для того, чтобы суровые лица буров озарились улыбкой. Но особо обольщаться было нечем. В Претории фольксраад, парламент Трансвааля, пребывал в полусне и жирел. Затем, в 1886 году, были открыты золотые рудники в Рэнде.

Золото! И это были не обычные рудники. Их стоимостьоценивалась в 700 миллионов фунтов стерлингов.

В Трансвааль, центром которого стал Йоханнесбург, устремились вновь приезжие, стремившиеся купить концессии у бурского правительства. Среди них были мошенники и авантюристы. Но даже сомневающийся наблюдатель вынужден признать, что большинство людей были честными: эти золотые рудники не привлекали одиночек-любителей приключений. Речь тогда шла скорее не о золотодобыче, а о разработке карьеров. Нужны были сложная техника и капитал. Капитал, в свою очередь, привел туда инженеров, техников, рудокопов, торговцев, которые не хотели жить на Парк-Лейн и только в приличных домах. Огромное число этих уитлендеров (как их называли буры) составляли британцы.

Двадцать пять бюргеров в фольксрааде в Претории разом проснулись. Доходы их республики, которые в 1886 году едва превышали сто пятьдесят тысяч фунтов в год, в 1889 году подскочили до четырех миллионов. Правительство было богато. И они были богаты. Если разумно делать кое-какие хватательные движения, можно разбогатеть еще больше. Но уже в 1892-м и 1893 годах уитлендеры стали добиваться своих прав.

Их принял президент Пауль Крюгер, который тогда был уже стар, но, как всегда, коренаст и немногословен. Его широкое, кирпично-красного цвета лицо с небольшой белой бородкой выглядело неумолимым. Вот он стоит в запыленных сапогах на ступенях Раад-Хаус, а над его головой развевается четырехцветный флаг Трансвааля. Он был абсолютно искренен, разорить египтян доставляло ему божественное удовольствие. Если все жалобы уитлендеров можно уложить в одну беседу с ним, то так тому и быть.

«Мы хотим иметь право голоса. Но вы приняли закон, согласно которому ни один уитлендер голосовать не может до тех пор, пока не проживет здесь четырнадцать лет!»

«Да». — Беспощадный старик-президент всегда испытывал удовлетворение по этому поводу.

«Ваша честь, — у буров такое обращение соответствовало вашему величеству, — давайте прежде всего поговорим вот о чем. Вы облагаете уитлендеров такими тяжелыми налогами, что мы вносим в бюджет целой страны почти девять десятых поступлений. И что же мы получаем взамен?»

«Золото».

«Владельцы рудников — да. Но большинство из нас не является владельцами рудников. Мы хотим здесь жить. А как насчет жилищных условий?»

«Вам они не нравятся?»

«При всем к вам уважении, ваша честь, большинство членов вашего фольксраада коррумпировано. Они используют к своей выгоде любое официальное лицо. Ваша полиция над нами смеется. Нам надо дать образование детям. Нам не позволяют улучшить санитарные условия в домах, в которых мы живем, даже провести водопровод. По условиям концессионных договоров ваши монополии устанавливают любые цены, какие только хотят, даже на домашнюю утварь, которую нам приходится покупать. Мы не можем участвовать в жюри или проводить митинги. Неужели мы хуже кафиров?»

Президент оставил этот вопрос без ответа. «Никто, — сказал он, — не звал вас сюда. Вы всегда можете уехать».

«Но может быть, вы пойдете хоть на какие-то уступки? Предоставить право на голосование?»

«Видите этот флаг? — спросил президент Крюгер, показывая наверх. — Я могу его спустить, если предоставлю вам право на участие в голосовании».

В этом он был, несомненно, прав, потому что неограниченное право голоса дало бы уитлендерам избирательное большинство. Старые проницательные глаза Крюгера смотрели не только на этих пришельцев; они смотрели на юг, в Капскую колонию. Там, при премьере колонии Сесиле Родсе, империалистическая политика Родса опутывала своими нитями сам Трансвааль. Конечно, Крюгер мог бы облегчить бремя уитлендеров, как к этому призывала группа его людей. Но большинство из двадцати пяти стариков, изолированных и далеких от Бога, было непримиримо.

«Иди и борись! Давай же!» — бросил ему вызов один из них. Крюгер пробормотал нечто еще более непримиримое, когда говорил с У.И. Кэмпбеллом.

«Оружие, — сказал он, — не у вас, оно у меня».

Это было правление оружия. В конце 1895 года уитлендеры приняли решение организовать вооруженное восстание в Йоханнесбурге и захватить форт в Претории. Их ошибкой было обращение к Сесилу Родсу за помощью оружием со стороны Британской южноафриканской компании и друга Родса доктора Джеймсона. Таким образом фактически, если не ’технически, все это дело ставилось под британский флаг. И Родс, и уитлендеры заколебались. Вопреки приказам, доктор Джеймсон «вторгся» в Трансвааль с пятью сотнями человек, которых было явно недостаточно.

Крюгер, бывший в курсе событий, фыркал от удовольствия. На второй день 1896 года доктор Джим, этот легендарный чудотворец в том, что касалось чернокожих Мэшоналэнда, очутился в районе Дорнкопа в окружении втрое превосходящих его сил бурских снайперов, которые находились в неуязвимой позиции. Он капитулировал; так же поступили и уитлендеры. Пронеслись слухи о том, что эта опасная затея была организована или, по крайней мере, подсказана Джозефом Чемберленом и макиавеллиански настроенным британским правительством.

Но промакиавеллианское британское правительство, как это часто случалось, фактически вообще ничего не делало. Об истинности их намерений можно судить по численности войск, находившихся в Южной Африке, не только в то время, но и вплоть до середины 1899 года. Разбросанные по огромным границам, — а два главных порта, Кейптаун и Дурбан в провинции Наталь, находились на удалении почти семисот миль друг от друга — было всего шесть тысяч солдат, включая кавалерию и три батальона легкой полевой артиллерии. А у президента Крюгера, заключившего тайный договор с Оранжевым свободным государством, были другие планы.

Единственное, в чем у президента не было недостатка, так это в деньгах. Задолго до налета Джеймсона он начал закупать оружие у Германии и Франции. К 1899 году накопленный им арсенал мог обеспечить пятью современными магазинными винтовками каждого бура в стране. Ввезенные им полевые орудия были самыми тяжелыми из когда-либо созданных. Президент Оранжевого свободного государства требовал поделиться с ним частью из его двадцати пяти миллионов патронов.

Более того, в британской Капской колонии у него было много сторонников-нидерландцев. Когда начались военные действия, он полагал, что получит вооруженную поддержку Германии; в этом его заверил германский министр, а кайзер во время налета Джеймсона прислал ему открытую телеграмму с поздравлениями по случаю победы над Джеймсоном, одержанной «без обращения за помощью к дружественным державам». Объединившись с Оранжевым свободным государством, президент Крюгер мог бросить на поле сражений от сорока до пятидесяти тысяч конных стрелков, причем еще сорок тысяч оставались бы в резерве, и лучшую артиллерию по сравнению со всем, чем располагала Англия. Когда подошло время, цель его заключалась в том, чтобы вести прочесывание за пределами своих границ и изгнать британцев из Южной Африки.

И не было ни малейших причин, по которым он не мог бы этого добиться. Мы не хотим занимать чью-либо сторону; кто может обвинять президента Крюгера или даже не аплодировать ему, если он хотел, чтобы Нидерландская республика правила в Южной Африке?

Но то, как его описывали журналисты во всем мире — как набожного, глуповатого фермера с винтовкой в одной руке и с Библией в другой, — было по меньшей мере не совсем верно.

«С нами Бог. Я не хочу войны. Но больше я не уступлю», — заявил он позднее, когда подписывал заказ на дальнейшие поставки боеприпасов.

А в Англии в мае 1899 года, когда сэр Альфред Милнер из Южной Африки призывал правительство ее величества вмешаться на стороне уитлендеров, Конан Дойл как раз закончил свои газетные споры с доктором Робертсоном Николлом по поводу пяти имен. Он также напряженно работал.

В затененном лиственницами кабинете в «Андершо», из окон которого были видны теннисный корт и начинавшийся от передней террасы сосновый лес, он работал над рассказом из шестнадцати тысяч слов «Хозяин Кроксли», которому суждено было стать соискателем награды. Но отзвуки южноафриканской стычки звенели у него в ушах. Из всех неистовых сторонников буров в Англии самым неистовым была Мадам.

Всегда мечтавшая о рыцарстве, она писала: «Мне кажется отсутствием великодушия то, что эту маленькую группу буров ставят в невозможное положение и пытаются громить их только за то, что они там находятся. Это недостойно нашей великой страны. И нет сомнения в том, что те же самые деньги, на которые был начат этот налет и разжигались страсти, теперь используются, чтобы довести дело до конца».

«Нет, нет и нет!» — протестовал сын, хотя испытывал к налету чувства отвращения. В письме, отправленном в день его рождения, 22 мая, он просил ее не касаться больше этой темы.

«Ну вот, мне и стукнуло сорок лет; но жизнь становится все более полной и счастливой. О физических упражнениях могу сказать, что сегодня играл в крикет, заработал 53 очка из 106 набранных всей командой, переиграл 10 своих оппонентов, так что пока нахожусь в форме».

Сорок лет? Это могло смешить его, потому что он чувствовал себя на двадцать пять или тридцать. Он с ликованием сообщил Мадам, что «Дуэт» хорошо расходился в Америке. Он закончил письмо отличной новостью о том, что две его пьесы, «Шерлок Холмс» и «Напополам», будут поставлены до конца года. Американский актер Уильям Жиллетт уже прибыл в Англию с рукописью первой пьесы.

Строго говоря, пьеса «Шерлок Холмс» была уже больше не его. В Америке Чарльз Фроман принял ее к постановке и передал Уильяму Жиллетту; горя желанием сыграть в ней роль, он попросил разрешения переписать ее согласно его собственным соображениям. Автор, которому к тому времени все это дело наскучило, согласился. Она была настолько сильно переработана, что превратилась в другую пьесу, и теперь никто не знает, о чем она была первоначально. Потом, после долгого молчания, от Жиллетта пришла телеграмма.


«МОЖНО ЛИ МНЕ ЖЕНИТЬ ХОЛМСА?»


Ответом на это конечно же должно было стать спокойное и твердое «нет», подкрепленное, если нужно, мясницким ножом. Но Конан Дойл лишь ответил, что Жиллетт может женить Холмса, убить его или делать с ним все, что хочет. Потом пришла информация о том, что, потеряв во время пожара в гостинице первый черновик пьесы, Жиллетт собирается осенью устроить в Нью-Йорке премьеру; что постановка будет иметь колоссальный успех и принесет им состояние; что актер собирается в Англию с новой рукописью для одобрения ее Конан Дойлом.

На неделе после своего дня рождения он пригласил Жиллетта на выходные дни в «Андершо».

На железнодорожной станции, которая находилась за несколько миль от «Андершо», он ждал в запряженном двумя лошадьми экипаже, а на облучке с видом аристократа сидел Холден. Он никогда не видел Уильяма Жиллетта даже на фотографии. Он не знал о Жиллетте ничего, кроме того, что как актер он имел высокую репутацию. Лондонский поезд, зеленые вагоны которого по номерам разделялись тогда на первый и второй классы, с лязгом остановился. В длинном сером плаще из него вышел живой образ Шерлока Холмса.

Даже Сидни Пэджет никогда не изображал его так хорошо на своих рисунках. Четко выраженные черты лица и глубоко посаженные глаза выглядывали из-под войлочной шляпы. Подходил даже возраст Жиллетта, которому было лет сорок пять. Конан Дойл, находясь в экипаже, с разинутым ртом его рассматривал. В свою очередь актер, который лицом к лицу столкнулся с образом доктора Ватсона завышенных габаритов, уставился на него. Нет свидетельств того, что были напуганы лошади, но таков был общий эффект. Он растворился в веселом гостеприимстве выходных дней.

«Жиллетт превратил это в прекрасную пьесу! — восклицал он в письме Мадам. — Два акта просто великолепны!» Наконец, Уильям Жиллетт был человеком обаятельным, по происхождению и манерам он был джентльменом, возможно, это частично оказало влияние на вынесенный его хозяином приговор. Потому что «Шерлок Холмс» был не очень хорошей пьесой, как это могут засвидетельствовать те из нас, кто читал ее. Тем не менее актер заразил Конан Дойла энтузиазмом своих предсказаний ее успеха в Америке. А потом, всего через несколько недель после отъезда Жиллетта, на сцене лондонского «Гаррик тиэтр» был поставлен спектакль «Напополам».

Была середина июня, стояла жара, что могло стать причиной театрального провала. В «Напополам» не были заняты звезды, и это усиливало опасность. Пьеса в точности следовала по сюжету Джеймса Пейна и была простой бытовой комедией о двух братьях, которые молодыми поклялись встретиться через двадцать один год и разделить состояния, которые будут накоплены. Несмотря на все недостатки, она пользовалась прочным, хотя и не слишком впечатляющим успехом.

«Дейли телеграф» писала: «Свежо видеть такую пьесу в наши оживленные, головокружительные времена, в век дерзких тем, в сезон волнений и перемен».

Что бы ни думали об оживленных и головокружительных временах, это был год перемен для семьи Конан Дойла. Его младшая сестра Додо, которая жила с Мадам и которую мы не слишком много видели, вышла замуж за молодого священника по имени Сирил Энджелл. Хорнанг добился своего первого литературного успеха, когда напечатал «Взломщик-любитель», посвященный зятю. А Иннес, бывший уже капитаном королевской артиллерии, отправился служить в Индию.

«Большое спасибо, старик, за три открытых чека. Я сообщу тебе, как я их заполнил», — не однажды писал он.

Иннес играл в поло, а его зарплата немногим превышала обычное жалованье. Из Умбаллы, где он командовал батареей, Иннес слал письма с ярким описанием своей жизни. В двадцать шесть лет он был энтузиастом спорта, но не литератором. Тем не менее его письма передавали само дыхание Индии. Тощие лошади мчатся по грязи и прыгают через барьеры во время скачек с препятствиями; по ночам оглушительно квакают лягушки, а почти никогда не нужный слуга несет фонарь для отпугивания змей, когда Иннес идет на обед. Даже под жаркими ливнями, от которых портятся струны банджо, а площадки для гольфа закрываются из-за мокрого «коричневого» (не зеленого) газона, капитан Дойл не унывал.

«Не знаю, как благодарить тебя, старик, за чек на 100 фунтов. Как раз перед тем, как я получил его, я купил первую строевую лошадь, и это обошлось мне в 1300 рупий. Это отличный гнедой по кличке Крестоносец… Где и когда я увижу «Хозяина Кроксли» и рассказ о лисьей охоте бригадира?»

Иннес был не единственным, кто ждал только что написанного рассказа о бригадире Жераре, у которого было два названия: «Преступление бригадира» и «Как бригадир убил лису». Это был самый любимый рассказ Конан Дойла о бригадире. Никто из тех, кто следил за добродушным Жераром, гордостью наполеоновской армии, не может забыть о том, что он лелеял одну особую иллюзию. Научившись говорить по-английски у «адъютанта Обрианта из полка ирландеров», он высказывается следующим образом: «Мои божества!», что по-французски могло бы звучать как «О, моя вера!», и при этом он считает себя авторитетом во всем, относящемся к Англии или к английскому языку.

«Я сделал с англичанами погоня за лисы, — с гордостью объявляет бригадир. — И я дрался боксом с тем бастлером из Бристоля».

Есть что-то классическое в описании того, как Этьен Жерар вел свою погоню за лисами, а также его собственных конкретных действий. В письме Иннесу, датированном июлем, Конан Дойл объяснял, что осенью собирается отправиться в еще одну поездку с лекциями, что будет читать аудиториям «Преступление бригадира». «Вся чертовщина в том, — писал он, — что не могу я это читать без смеха».

Они обсудили и другие планы на осень. Когда в Индии закончится сезон дождей, а Лахор станет центром увеселений Пенджаба, он отправит туда Лотти на долгие каникулы на попечение Иннеса. Лотти была связана с ними уже на протяжении семи лет. Лотти, которая любила танцевать, устала от ухода за Туи и за детьми. Лотти со слезами на глазах призналась, что ей — ну ужасно — хотелось бы поехать, если это только возможно. А в письме к Иннесу он написал: «Не знаю, что я буду делать, когда Лотти, как и ты, уедет».

Тем временем в Южной Африке весы раскачивались между миром и войной.

Переговоры в Блумфонтейне между президентом Крюгером и британским комиссаром сэром Альфредом Милнером разногласий не разрешили. С июля по сентябрь следовали заседание за заседанием, нота за нотой, на каждое предложение выдвигалось контрпредложение. Правительство лорда Солсбери, никак не желая навязывать президенту войну, пыталось его умиротворить. У него не было никакого желания посылать за шесть тысяч морских миль армию, линии связи которой могли бы быть перерезаны в тот же момент, когда они потеряют контроль над морем. Были сообщения о том, что альянс против них образовали Германия, Франция и Россия. Но в вопросе о британском сюзеренитете над Трансваалем они не уступали. А у президента Крюгера, к которому тогда уже открыто присоединился президент Оранжевого свободного государства Стейн, не было никакого стремления к умиротворению.

За все это время ряды немногочисленных британских войск, — всего шесть тысяч человек для осуществления контроля над целым континентом, — не получили никаких подкреплений. Офицеры перестали даже ругаться. А в форты Крюгера из Германии и Франции продолжали потоком прибывать большие ящики с клеймом «Сельскохозяйственное оборудование» и «Врубовые машины». Они поступали не только через залив Делагоа, но также в Кейптаун и Порт-Элизабет на глазах у изумленных британцев.

Бурские руководители выжидали. Бюргер не мог идти на войну без лошади. Лошади была нужна трава. Без дождей трава на плоскогорьях не росла, а дожди могли начаться не раньше осени. И когда это случилось…

В сентябре британский кабинет, осознав, что президент Крюгер действительно готовится к войне, в спешном порядке перебросил войска из Индии и Средиземноморья. К концу месяца их численность достигла двадцати двух тысяч человек. Но этого было недостаточно. Выслушав скоропалительные предупреждения Джозефа Чемберлена, кабинет оказался перед лицом простой проблемы. Они стали предметом насмешек из-за налета Джеймсона и затянувшихся переговоров с Крюгером. Либо у Британской империи были зубы, либо их не было; если были, то надо кусать. Они стали готовиться к отправке из Англии, если в этом возникнет необходимость, состоявшего из трех дивизий армейского корпуса под командованием сэра Редверса Буллера.

Для военного эксперта, для человека в пабе такая сила представлялась до глупости большой. Эти буры, снисходительно говорил военный эксперт, были всего-навсего дезорганизованной толпой. Человек в пабе раздувался от переполнявших его чувств гордости и презрения. «Старик Крюгер? Скажешь тоже! Он не продержится и двух недель!» (Бурские лидеры говорили в точности то же самое об англичанах.) В Лондоне сторонники «Малой Англии» и пробурские организации протестовали против приготовлений к войне. На митингах при свете керосиновых фонарей дело доходило до стычек. Пока правительство готовило ультиматум президенту Крюгеру, последний, предвидя это, передал Лондону свой собственный резкий ультиматум.

Президент заявлял, что все войска должны быть немедленно отведены от его границ и все британские подкрепления должны немедленно покинуть Южную Африку. Если в течение сорока восьми часов он не получит удовлетворительного ответа от правительства ее величества, он не несет ответственности за последствия.

«Этот малый совсем потерял голову?»

Именно так, одновременно с гневом и скептицизмом, страна восприняла этот ультиматум. Ответ правительства был краток. 11 октября 1899 года было объявлено состояние войны. А на следующий день, вопреки всем ожиданиям, буры начали наступление.

Среди тех немногих, кто никогда не недооценивал этого противника, были, как показывает частная переписка, главнокомандующий армией лорд Вул^ли и Конан Дойл. Последний уже из чтения истории знал о кальвинистском мужестве буров и их стратегическом искусстве ведения боевых действий на холмах.

«Хотелось бы, чтобы такие хорошие бойцы воевали на нашей стороне, а не против нас», — писал он Иннесу. И далее взрывался: «Все это — ужасное дело. Они в высшей степени упрямы. Они ничего не уступят без принуждения, а если и уступят, то чертовски мало».

В конце сентября в холодный, дождливый день он поехал в Тилбери провожать Лотти, которая отплывала в Индию на пароходе «Египет». Не успел лайнер войти в Темзу, как Лотти поспешила к себе в каюту и написала ему письмо.

«Мое сердце было слишком переполнено, чтобы я могла много говорить, но я испытывала множество чувств. Я очень сожалею, что оставляю тебя, и уже с нетерпением жду весны, когда я вернусь. Но до этого я действительно постараюсь хорошо провести время, потому что знаю, что этого хочешь ты. Бесполезно пытаться благодарить тебя за все, потому что я не могу найти для этого слов».

«Ерунда!» — ворчал ее брат, впрочем оценивший ее письмо. Он начал свою поездку с лекциями, состоявшую из четырнадцати выступлений, как вдруг была объявлена война. В ноябре, когда выступления закончились, пришла телеграмма от его американского агента, который сообщал, что пробная постановка в Буффало «Шерлока Холмса» Жиллетта была принята хорошо. Телеграмма о премьере в Нью-Йорке поступила позднее.


«БЛЕСТЯЩИЙ УСПЕХ У ПРЕССЫ И У ПУБЛИКИ ПРЕМЬЕРЫ В НЬЮ-ЙОРКЕ ВЧЕРА ВЕЧЕРОМ. «ГЕРАЛЬД» НАЗЫВАЕТ ЕЕ ДРАМАТИЧЕСКИМ ТРИУМФОМ. ЖИЛЛЕТТ ИМЕЛ САМЫЙ БОЛЬШОЙ УСПЕХ ЗА ВСЮ КАРЬЕРУ».


Это радовало, как и то, что ему было предложено начать политическую карьеру. После падения либералов несколькими годами ранее старая партия Конан Дойла, либерал-юнионисты, начала все больше и больше сливаться с партией тори. Предполагалось, что он мог бы в интересах юнионистов добиваться избрания в парламент. Но такое удовольствие скоро потеряло для него интерес.

Хотя каждая шарманка в Лондоне играла «Солдат Королевы», из Южной Африки поступали шокирующе унизительные и тревожные сообщения. Можно повторить, что буры вели наступление.

Они наносили удары в восточном направлении, прокладывая сквозь скалистые перевалы путь в Наталь, чтобы сбросить британцев в море. С крыш домов на границе можно было видеть, как их покрытые брезентом и запряженные волами фургоны продвигаются по извивающимся перевалам. Одновременно на западной границе они наносили удары в южном направлении, пробиваясь к Кимберли, а в северном — к Мейфкингу.

Пять острых столкновений со стороны Наталя закончились для британцев катастрофически. Колонны из Трансвааля, с одной стороны, и из Оранжевого свободного государства — с другой, сходились у Ледисмита. А в Ледисмите сэр Джордж Уайт, командовавший британскими войсками до прибытия транспортных судов с армейским корпусом сэра Редверса Буллера, собирался выступить в районе Ломбардс-Коп.

Численность буров была сильно недооценена. Существовало внушавшее приятные мысли заблуждение, будто их артиллерия будет лишь обузой для них. Но бурская артиллерия от тяжелых орудий с девяностошестифунтовыми зарядами до скорострельной малокалиберной установки, стрелявшей однофунтовыми снарядами, была настолько впечатляюща, что британские батареи выглядели устаревшими. На обширном полукруге заваленных валунами холмов, которые называли копьями и каждый из которых сам по себе представлял форт, бурские снайперы были невидимы до тех пор, пока при поддержке пулеметов они не устремлялись во фланговые атаки. Полковник Нокс заявил, что буры подготовили наступление на Ледисмит с другого направления. Горны трубили отступление.

К началу ноября почти одиннадцать тысяч британских войск были изолированы и окружены в Ледисмите. А далеко на западной границе в осаде находились Кимберли и Мейфкинг. И самое худшее было еще впереди.

В Англии все говорили о том, что наконец-то прибыл сэр Редверс Буллер. Буллер им покажет! Транспортные суда с его войсками приближались к Кейптауну. Прошел еще один зловещий месяц. Бурские подразделения, каждое из которых называлось отрядом, готовились к вторжению в Капскую колонию. Прибытие армейского корпуса предотвратило вторжение, но лорд Метхьюн, продвигавшийся на помощь Кимберли, споткнулся на реке Моддер.

Период с 7-го по 17 декабря был для Англии «черной неделей».

Разворачивая ночное наступление у Маджерфонтена, лорд Метхьюн повел формирования своей Шотландской бригады к траншеям Тронжа, не зная о том, как близко они находились. Генерал Гатакр, введенный в заблуждение указателями в Стормберге, на рассвете оказался среди сверкающих ружьями «копий», на которые его обезумевшие войска не могли вскарабкаться. Генерал Буллер, который ушел на Наталь, попытался облегчить положение Ледисмита, предприняв лобовую атаку через реку Тьюджелу. Он не имел понятия о том, что траншеи буров находятся непосредственно за рекой, а не в расположенных за ней холмах, и отправил Ирландскую бригаду Харта на другой берег через брод, которого там не было; солдаты Буллера были разнесены в клочья невидимыми на том берегу оборонительными силами Луиса Боты. «Проигранные за одну неделю три битвы низвели военный престиж Великобритании до самого низкого в XIX веке уровня», — хором твердила германская пресса, которая ликовала по этому поводу даже больше, чем французская, российская или австрийская печать.

«Мы читаем по восемь — десять газет в день и ждем следующих выпусков», — еще ранее говорил Конан Дойл на банкете, который Авторский клуб устроил для встревоженного лорда Вулсли, когда просочилась первая нехорошая новость. Потом, во время «черной недели», Артур читал их еще более внимательно. Он читал о замаскированных первых рядах бурских траншей, о находившихся за ними глубоких траншеях, окруженных колючей проволокой, с ямами-укрытиями для оружия.

Очевидно, британские генералы никогда о таком не могли подумать. Это не было общепринятой тактикой.

Конан Дойл вспомнил о маневрах в Солсбери-Плейн и о солдатах, которые действовали без прикрытия. Как бы он хотел написать историю этой войны! Но тогда, во время «черной недели», это надо было отложить. Он уже поговаривал о том, чтобы поступить на военную службу, и это приводило Мадам в неистовство.

«Как ты смеешь! — слышался крик Мадам в ее разгромном письме. — Что ты под этим имеешь в виду? Сам твой рост и комплекция сделают тебя простой и удобной мишенью!» Нет ничего плохого в том, чтобы принимать участие в военных действиях, признала она с характерным для нее упоминанием семейств Перси, Пэков, Конанов и Дойлов, но преступно и безрассудно поддерживать дело, в корне которого лежит «это ужасное золото».

«Ради Бога, послушай меня, — продолжала она. — Даже в твоем возрасте я остаюсь для тебя представительницей Бога. Не езди туда, Артур! Это мое первое и последнее слово. Если бы этим политикам и журналистам, которые с такой легкостью говорят и пишут об этой войне, самим пришлось бы идти на фронт, они были бы гораздо более осмотрительными. Они ввязали туда страну, и ты, если я могу помочь, не должен становиться их жертвой. Я приеду, — мрачно предупреждала она, — если ты будешь оставлять меня в неведении».

Ездила ли Мадам в «Андершо» и устраивала ли там сцену, нигде не зафиксировано. Но ее сын на письмо никак не реагировал. Вся страна была взбудоражена.

Сэр Редверс Буллер, в первый и последний раз в жизни потеряв всякую надежду, дрогнул и посоветовал сэру Джорджу Уайту сдать Ледисмит. «К черту!» — ответил Уайт. Правительство в Лондоне назначило лорда Робертса Верховным главнокомандующим в Южной Африке, а его начальником штаба — генерала Китченера (тогда уже лорда Китченера от Хартума). В Южную Африку была направлена шестая дивизия, седьмая уже мобилизовалась. Впервые были приглашены добровольцы не только из Англии, но и изо всей империи.

Когда вспыхнула война, Конан Дойл говорил на обеде в крикетном клубе, что стране следует использовать в конной пехоте против бурской кавалерии спортсменов, которые умеют обращаться с лошадьми и стрелять. Он еще раз выступил с таким призывом в письме в газету «Таймс», которое было напечатано как раз в тот день, когда правительство призвало к формированию именно таких сил — добровольческой Территориальной конницы. Он почувствовал, что ему надо действовать.

«Конечно, — оправдывался он перед Мадам, — я считаю своим долгом стать первым добровольцем, потому что я это предложил.

Я считаю, что имею, пожалуй, самое сильное влияние на молодых людей, особенно молодых спортсменов, чем кто-либо, если не считать Киплинга. И поскольку это так, возглавить их для меня действительно важно.

Что касается существа конфликта: с того момента, как они вторглись в Наталь, споры об этом становятся чисто академическими. Но ясно, что это они, а не мы на протяжении многих лет готовились к войне. Что же тогда говорить о каких-то наших глубоких и зловещих замыслах? Я испытывал серьезные сомнения в этом отношении еще до того, как разразилась война, но с тех пор я уверился в том, что это праведная война и вполне стоит жертв».

Его, однако, постигла неудача. Он обращался в военное министерство, к лорду Чесхэму, в Территориальную конницу графства Мидлсекс; везде ему отвечали, что он слишком стар для того, чтобы быть рядовым в этих формированиях, а офицерского звания гражданскому лицу присвоить не могут. «Какая чушь!» — говорил он.

У него возникла мысль отправиться туда самостоятельно; если на месте требовались люди, его возьмут. «Если я останусь в Англии, мне надоест слышать, как люди говорят мне: «Привет, а я думал, ты на фронте». Это начнет раздражать». И это было тем более так, потому что молодые и румяные аристократы с Уэст-Энда выстраивались в очередях к канцеляриям подразделений. Но была еще одна возможность: почему бы не поехать в качестве медика?

Его приятель, господин Джон Лэнгмэн, в качестве пожертвователя за свой счет отправлял в Южную Африку госпиталь. Госпиталь, в отличие от других, гражданских, должны были переправить на фронт. Так все и решилось для Конан Дойла, и его предложение поехать в качестве хирурга было быстро принято. Сын пожертвователя, молодой Арчи Лэнгмэн, все ему объяснил за камином в морозную рождественскую неделю.

«Я поеду как казначей, — возбужденно говорил молодой Лэнгмэн. — Мы выбрали гражданского главврача и хирурга — его заместителя. Но отец хочет, чтобы вы были старшим гражданским медиком и осуществляли общий надзор. Будете?»

Держа в зубах трубку, хозяин кивнул.

«Госпиталь будет шикарным, — продолжал Арчи. — Сотня коек, шатры и небольшие тенты. Дополнительные удобства для раненых. И у нас есть несколько первоклассных врачей».

«Кто главврач?»

«Роберт О’Кэллагэн. Знаете его?»

«Фамилию, кажется, слышал. Специалист?»

«Да. Гинеколог. Женские болезни и — ну, понимаете, — все такое прочее».

Конан Дойл прищурился: «На фронте у него будет сравнительно немного пациентов, не правда ли?»

«Не надо шуток, сэр! О’Кэллагэн прекрасный человек. В любом случае отец говорит, что будет счастлив, если вы приедете и наберете персонал».

Так был сформирован госпиталь Лэнгмэна, где в общей сложности работали сорок пять человек, коллективная фотография которых (в тропических шлемах, униформах цвета хаки и крагах) украсила страницы журналов «Грэфик» и «Скетч». Конан Дойл уехал лицом неоплачиваемым и еще содержал слугу Клива, которому сам платил зарплату. Майор-медик, официальный представитель их военного министерства по имени Друри, оказался любителем виски. Старший врач еще до их отъезда в Южную Африку испытывал сомнения по поводу этого чиновника.

Звон колокольчиков уже возвещал наступление нового года и нового столетия, а Лотти присылала из Индии захватывающие дух рассказы о танцах в Лахоре и водовороте ярких военных мундиров на балу у губернатора.

«16-й уланский полк, — писала она, — только что получил приказ о марше на мыс Доброй Надежды. Поэтому в последний момент они решили наспех провести соревнования по поло». О, Англия! «Потом они продадут всех своих очаровательных пони. Умбалла скоро опустеет. Все удивляются, почему до сих пор отсюда не отправили нашу артиллерию, и в последние две недели мое существование было очень неспокойным». Иннес не беспокоился, а просто неистовствовал из-за этих проволочек: «Почему они не требуют артиллерию? Все, кто были дома, уже уехали; вот такая у меня дьявольская удача!»

На Новый год, когда в Южной Африке стоит середина лета, тяжелые снаряды генерала Джуберта взорвались в осажденном Ледисмите от обстрела шрапнелью с железных гофрированных крыш. Проявив, как обычно, рыцарство, Джуберт разрешил всем, кто не принимал непосредственного участия в боях, покинуть город; это сделали немногие. Но не огонь снарядов сокрушил Ледисмит — это сделала болезнь. В осажденном Кимберли однажды услышали грохот пушки лорда Метхьюна и видели его блестевший на солнце аэростат наблюдения; гелиограф замигал, и был получен ответ, но помощи не последовало. На севере небольшой и не имевший важного значения Мейфкинг завоевал сердца и разжег фантазии империи. В Мейфкинге полковник Баден-Пауэлл не только держал на отдалении осаждающую сторону, он над ними смеялся, проводил игры в крикет, а по ночам досаждал им штыковыми атаками.

«Сдавайтесь, если не хотите кровопролития!» — такое он получил послание.

«А когда начнется кровопролитие?» — вопрошал Баден-Пауэлл.

Но на полях сражений, несмотря на примененную Френчем в Коулсберге блестящую кавалерийскую тактику, одна беда была чернее другой. Сэр Редверс Буллер еще раз попытался форсировать реку Тьюджелу. На этот раз попытка увенчалась успехом. Но на холме Спион-Коп, на котором четырем тысячам британских солдат было приказано занять пространство, которое могло служить укрытием всего для пятисот человек, бурская артиллерия крошила их в мясо до тех пор, пока генерал Уоррен, находившийся внизу, не отозвал оставшихся в живых, что стало еще одним сокрушительным поражением.

Это было невероятно. Человеку в пабе эти буры, которые распевали псалмы и никогда не обстреливали города по воскресеньям, казались олицетворением черной магии.

«Хоть бы одну маленькую победу, — молились некоторые. — Всего одну небольшую победу». Такие молитвы были слышны и раньше, но тем не менее.

В «Андершо» всегда улыбавшаяся Туи, которая неизменно поддерживала мужа, говорила, что он, конечно, должен сопровождать госпиталь. Сама же она поехала с детьми в Неаполь.

В ожидании приказов Артур расхаживал по просторным комнатам. Люди продолжали спрашивать, что было не так в ведении этой войны. Для него же очевидно было, что именно было не так. Он собирался вскоре написать об этом. Но только после того, как встретится и пообщается с людьми, которые все видели своими глазами. Да, солдат больше не посылали в массовые налеты на бурские траншеи с открытых плато, из гордости запрещая им ложиться на землю и стрелять из прикрытий под муравьиными термитниками. Офицер больше не несся вперед, размахивая шпагой, чтобы не быть сраженным пулями из маузеров, как только эта шпага будет освещена лучами солнца. Конан Дойл полагал, что лучшие в мире войска извлекали свои уроки вопреки генералам. Но, думал он, надо еще извлечь и другие уроки.

Госпиталь Лэнгмэна должен был отправиться в Южную Африку 28 февраля 1900 года. Когда зафрахтованное транспортное судно «Ориентал» должно было выходить из Тилбери, попрощаться с сыном из Йоркшира приехала Мадам. Уже поступали сообщения о том, что на фронте фортуна меняется. 'После тщательных тайных приготовлений лорд Робертс продвигался на север. Хотя сообщения печати были отрывочными, путаными и подвергались цензуре, представлялось, что кавалерийские войска генерала Френча каким-то образом сняли осаду Кимберли.

Но Мадам была непреклонна.

Она ненавидела эту войну. С момента, когда родственникам и друзьям было разрешено войти на корабль, Мадам со сжатыми губами забилась в угол в заполненном людьми салоне, пока на палубе играл оркестр. Джин Леки говорила, что она сама не поедет его провожать, потому что не вынесет последних минут расставания в возбужденной атмосфере на корабле. Лишь позднее он узнал, что она стояла в толпе на пристани и смотрела, как отчаливает корабль.

Он взял с собой множество официальных документов и справочников для сверки своих сведений, чтобы проанализировать причины войны для предполагавшейся исторической книги. Увидев это, Мадам еще крепче сжала губы.

«Артур, это неправильно!»

«Говорю вам, Мадам, что это правильно!»

В тех обстоятельствах открытая ссора была невозможна, хотя они были на грани. Раз за разом он заверял ее, что будет о себе заботиться. Когда смотрел, как она спускалась по трапу, проходя мимо войск, одетых в парадную форму, и он, и она были готовы извиниться. В день отплытия, хотя никто на корабле об этом не знал, пораженный голодом и болезнями городок Ледисмит был, наконец, деблокирован сэром Редверсом Буллером. Днем ранее лорд Робертс, Китченер и Френч, которые перехитрили и окружили в Паардберге отступавшего Кронжа, вынудили капитулировать бурского генерала и четыре тысячи находившихся под его командованием войск.

На палубах «Ориентала» тяжело топали подбитые гвоздями сапоги, и этот топот бесконечно и глухо разносился эхом. Сквозь стук двигателей гремела музыка оркестра.

«Я впал в довольно нервозное состояние, — писал Конан Дойл, — и чувствовал последствия многих лет напряженной работы. Молю Мадам о прощении, если я когда-то казался раздражительным или склонным поспорить, — все это нервы, которых у меня больше, чем об этом кто-либо знает».

Глава 11 ОКОНЧАНИЕ ЭРЫ ВИКТОРИАНСТВА

Ну вот, его работа в Южной Африке была закончена.

Почти пять месяцев спустя, ближе к вечеру июльского дня, Конан Дойл стоял на вершине небольшого холма, куда он так часто приходил в тяжелые времена, чтобы сделать глоток свежего воздуха. К северу раскинулся построенный из красного кирпича город Блумфонтейн, бывшая столица Оранжевого свободного государства.

Под его ногами, в направлении Блумфонтейна, находился госпиталь Лэнгмэна с его маленькими тентами и большими шатрами, занявшими площадку для игры в крикет, и главным корпусом, расположенным в кирпичном здании павильона.

Павильон когда-то использовался для показа любительских театральных представлений. По прибытии на место штат госпиталя Лэнгмэна был изумлен, узнав, что в одном конце павильона находилась обрамленная позолотой сцена, на которой ставилась оперетта «Корабль ее величества «Пинафор». Но изумление продолжалось недолго.

Они достигли Блумфонтейна 2 апреля 1900 года. Транспортный корабль «Ориентал» зашел в Кейптаун, чтобы получить приказы, а затем направился в порт Ист-Лондон и высадил войска, в числе которых находился и персонал госпиталя Лэнгмэна. Главврач, господин Роберт О’Кэллагэн, был толст и походил на Александра Дюма-отца; он предпочитал сидячий образ жизни. Хирург из военного министерства, майор Друри, учтиво разговаривая с ирландским акцентом, следил за поставками виски. Группу работников госпиталя, всего сорок пять человек, посадили в воинский эшелон, и они отправились в четырехдневную поездку по стране.

Путь был свободен.

Лорд Робертс, который мастерски обошел с флангов Кронжа, что составляло первую часть его плана, теперь торопился захватить Оранжевое свободное государство. Его войска иногда проходили по сорок миль в день и всегда были вынуждены обходиться половиной рациона, потому что Кристиан Де Вет сократил поставки продовольствия. У них было только два легких боя до того, как в середине марта они вступили в Блумфонтейн. От тридцати до сорока тысяч солдат расположились лагерем на зеленых плато вокруг Блумфонтейна и к северу — в направлении Кари-Сайдинга.

Было жарко, стоял мрачный сезон грозовых дождей, когда госпиталь Лэнгмэна прибыл на место. Английские томми, десантники из Канады, Австралии и Новой Зеландии, платили бурским лавочникам по шиллингу за две сигареты. Город был полон генералов и журналистов, Конан Дойл, который все время вел дневник, жадно ловил их разговоры за обедом. Он был доволен месторасположением госпиталя, крикетной площадкой, окруженной забором из гофрированного железа.

«Павильон великолепен, — писал он Туи. — Надеемся, что в нем и в тентах мы сможем разместить не 100, а 160 пациентов. В город прибывают раненые; сегодня утром мы ездили получать наше оборудование, которое прибыло поездом».

Раскрасневшийся, в розовой майке, в сдвинутом на затылок тропическом шлеме, он подсчитал темпы, которыми должна была вестись разгрузка ящиков общим весом в пятьдесят тонн. Это были настолько бешейые темпы, что «когда мы закончили, я не мог говорить, потому что язык прилипал к губам». Люди из бригады Смита-Дорьена, пехотинцы и конники регулярных и нерегулярных войск, шагали вдоль линии железной дороги. Это было как бы слиянием всех элементов в единый образ солдата в Южной Африке, не приукрашенный, как в иллюстрированных изданиях, образ: бородатого, с трубкой в зубах, с синяками на руках. А чуть поодаль маршировали шотландцы Гордона.

«Эй, старые добрые гордонцы!» — закричал запачканный грязью человек в розовой майке, который перегружал ящики из железнодорожных вагонов в запряженные волами фургоны. По городу непрерывно передвигалась кавалерия. «На фоне черных туч я видел 12-й уланский полк, драгунов, 8-й гусарский полк, когда они направлялись на восток».

Буры в холмах не сидели сложа руки. Кристиан Де Вет, который носил затемненные очки и впоследствии стал их партизанским лидером, уже устроил в Саннас-Посте засаду британской колонне. Кроме того, он захватил водопроводную станцию в двадцати милях к востоку от Блумфонтейна. Такого ущерба, как захват этой станции, не могли нанести даже три битвы на полях сражений.

«Почему, — слышалось повсемеётно, — мы сразу же не выступили и не выдворили этого старого бура с водопроводной станции? Почему?»

Этого никто не знает и по сей день. Весьма вероятно, что немногие знают истинную причину того, что произошло. Можно с определенностью сказать, что в Паардберге войска пили зараженную воду. После этого случилась вспышка брюшного тифа.

Если сказать, что войска, для которых прививка от брюшного тифа не была обязательной, умирали как мухи, это вызвало бы горькую усмешку. Потому что мухи никуда не подевались, они продолжали жить, жужжа до неприличия черными роями. Брюшной тиф вызывает дурноту и головокружения, резко поднимается температура, покрывается язвами кишечник. Он вызывает постоянные дефекации с жутким запахом и в высшей степени инфекционные. Наступает тяжелаясмерть.

Госпиталь Лэнгмэна, в котором преобладали санитары-носильщики, находился не в худшем положении, чем другие госпитали; в одном из них лежала тысяча семьсот больных, а коек хватало всего для четверти из них. У Лэнгмэна не хватало дезинфицирующих средств, постельного белья, посуды. Несмотря на протесты, новых пациентов группами привозили в павильон и оставляли больными или умирающими между койками. Гротескная позолоченная сцена с декорациями для оперетты «Корабль ее величества «Пинафор» была превращена в отхожее место. А надо всем этим черными роями с жужжанием летали, садились на посуду, пытались проникнуть в рты людей мухи, каждая из которых была разносчиком болезни.

Толстый и респектабельный гинеколог О’Кэллагэн был не в силах видеть такую смерть. Он уехал домой. Майор Друри, над лысиной которого кружились мухи, из гостеприимного компаньона превратился в вечно пьяного солдафона. Если бы Конан Дойл не взял на себя всю полноту ответственности, все могло бы дойти до полного развала. Но два младших хирурга, Чарльз Гиббс и Г.Дж. Шарлиб, были прекрасными людьми, которых можно было бы выбрать на места упомянутых руководителей; такими же были санитары из бригады скорой помощи Сент-Джона и другие из сорока пяти человек персонала. Они боролись с этой эпидемией, пока она не сразила двенадцать из них, но эпидемия продолжала распространяться.

Вопрос о могилах для большинства умерших не вставал, их завертывали в одеяла цвета хаки и укладывали в мелкие ямы. В апреле — мае умерли пять тысяч человек. Из Блумфонтейна разносился такой запах, который при соответствующем направлении ветра чувствовался за шесть миль. Поначалу врачи всех госпиталей устраивали стычки с властями по поводу необходимости строго содействовать уважению приверженности Британии строгому соблюдению буквы законов военного времени.

Депутация докторов, в которой был и старший врач госпиталя Лэнгмэна, просила власти о том, чтобы пустые дома в Блумфонтейне и вокруг него разрешили использовать для размещения больных брюшным тифом. Власти ответили, что это невозможно без согласия владельцев домов, а это были отсутствовавшие бойцы вражеских бурских отрядов. Конан Дойл пошевелил мозгами. Он выдвинул другое предложение.

«Крикетная площадка, — сказал он, — обнесена большим забором из гофрированного железа. Мы могли бы разобрать этот забор и сделать из него сколько-то бараков, которые по крайней мере укрывали бы от дождя. Что вы на это скажете?»

«Извините. Это тоже частная собственность».

«Но люди же умирают!»

«Извините. Таковы приказы. Мы должны показать нидерландцам, что они могут нам доверять».

Они придерживались тех же законов, по которым Томми Эткинс, тяжело тащившийся по лугам, на которых разгуливали жирные овцы и крупный рогатый скот, не смел тронуть пару жирных гусей. Лишь когда снайперы, паля с фермы, выбросили белый флаг, Томми смог бросить в этих птиц шлем и штыком заколоть свиней; если бы он тронул частную собственность, он бы рисковал быть застреленным. Французский атташе клялся, что любой, кто считает себя человеком, при такой дисциплине должен устроить бунт.

Сообщениям об эпидемии тифа не давали просочиться в печать. В середине апреля, когда больные умирали на улицах из-за того, что их не было где разместить, в Блумфонтейн прибыл выдающийся художник господин Мортимер Мемпес. Он приехал от журнала «Иллюстрейтед Лондон ньюс», чтобы нарисовать Конан Дойла в его прекрасном, сверкающем чистотой госпитале.

«Вы только посмотрите на этот ад!» — такими словами приветствия встретил доктор Мемпеса на веранде павильона. Он показал на двух сестер милосердия, одетых в черные робы, которые приехали в госпиталь Лэнгмэна. «Это ангелы, настоящие ангелы!» — сказал он.

Мортимер Мемпес опубликовал свои впечатления, когда цензура была частично снята.

«Доктор Конан Дойл работал как лошадь, пока, надышавшись тифом, не был вынужден взобраться на холм, чтобы сделать глоток свежего воздуха. Это один из тех людей, которые делают Англию великой». В походной шляпе с завернутыми кверху полями, Мемпес взял у него интервью прямо на том холме. Как и следовало ожидать, первый вопрос был о Шерлоке Холмсе.

«Какой из рассказов вы любите больше всего?»

«Пожалуй, тот, о змее, — ответил в затруднении автор. — Не могу вспомнить его название. Мне надо идти, не можете ли вы извинить меня?»

Мемпес последовал за ним через тенты на крикетной площадке и палаты в павильоне. Пока доктор работал, он делал там свои зарисовки. Это были выхолощенные рисунки, предназначенные для удовлетворения публики, но они передают понимание того, почему своему старшему врачу поклонялись его пациенты. Дело было не в его искусстве как медика. Это было само его присутствие, исходившая от него, как от очага, уверенность, его презрение к опасности, его свободные отступления от общих правил.

Среди приступов бреда, тяжелого дыхания ослабевших он ухаживал за ними, рассказывал истории, писал за них письма. По крыше барабанил тропический дождь; на улице приходилось брести по шестидюймовому слою грязи. Происходили частые ссоры с майором Друри, но майору пришлось столкнуться с еще одним ирландцем (непокорным псом), который мог заставить старшего офицера заткнуться, едва бросив на него не слишком ласковый взгляд.

«Один человек, — отметил Конан Дойл в своем дневнике, — умер, когда я отмахивал от него мух. Я видел, как в его глазах меркнет свет. Ничто не может сравниться с мужеством и терпением нашего томми».

Тем не менее действовали скрытые пружины человеческой натуры.

«У нас в палате работают пять буров, приличных, спокойных людей. Один из них стоял на похоронах, когда один из томми швырнул ему в лицо палку. Бур ушел. Это был болезненный инцидент. Такое не должно повториться».

В этом аду намечалось кое-какое облегчение. Поступил приказ отправить обратно на мыс Доброй Надежды пятьдесят идущих на поправку пациентов. 24 апреля, в надоедливый жаркий день заканчивавшегося сезона дождей, Конан Дойл услышал, что водопроводную станцию собирались брать штурмом.

Вместе с Арчи Лэнгмэном и двумя журналистами они вслед за конной пехотой поехали на лошадях в направлении высокой, сложенной из красного кирпича дымоходной трубы, которая обозначала водопроводную станцию. Издалека было видно мелькание бурских всадников. Раз или два слышались далекие винтовочные выстрелы. Но штурмовать станцию не было никакой необходимости, потому что настоящего сопротивления не было. Когда они вернулись, по Блумфонтейну пошли слухи об общем наступлении по всему фронту. И 1 мая лорд Робертс начал наступление на Йоханнесбург и Преторию.

На протяжении тридцатимильной линии фронта гелиографы мигали от холма к холму. Когда тропические шлемы центральной колонны выкатились из Блумфонтейна, металлические глотки оркестров играли победные песни в знак того, что наконец-то вышли из очага эпидемии. Вооруженные шпагами и легкими карабинами кавалеристы резво передвигались по зеленому плато. Выздоравливающие от тифа (их все еще насчитывалось три тысячи) старались опереться осунувшимися лицами на подоконники, чтобы выразить свое одобрение. Конан Дойл, проснувшийся на рассвете под звуки «Британских гренадеров», понял, что гвардейцы начали наступление и произойдет нечто стоящее. Вскоре к нему подошел возбужденный Арчи Лэнгмэн.

«Вы выглядите изможденным, — сказал молодой Лэнгмэн. — Майор сейчас со всем сможет справиться. Давайте устроим себе несколько дней отпуска и поедем за главной колонной. Можем, попасть и под артиллерийский огонь».

Они так и сделали. Немедленно после этого старший врач написал для «Странда» корреспонденцию «Дни с армией». Арчи на своем жеребце Джинджере и Конан Дойл на сонной кобыле по кличке Фэтхед обошли главную колонну у Кари. За Блэндфортом, на утыканной холмами долине у реки Ват, он услышал вой бурских снарядов, перед тем как они взрыхлили землю вокруг 84-й полевой батареи. Потом раздались звенящие звуки шрапнели, которая решетила землю, словно дождь поверхность пруда. Он находился позади стрелков и наблюдал, похлопывая беспокоившуюся лошадь.

Британская батарея, как обычно, готовилась к действиям на открытом месте, причем все шесть ее орудий находились на расстоянии друг от друга в точном соответствии с инструкцией. Они были намного впереди цепи стрелков; первый залп они произвели по ферме, а потом — в пустоту. Никто, абсолютно никто не видел бурского оружия, о позиции буров можно было только догадываться.

Он опять-таки с удивлением заметил, что, находясь под огнем, нервничает гораздо меньше, чем ожидал. «Я думал о другом. Я был так раздражен тем, что потерял свой рюкзак, что на какое-то время забыл о стрельбе и начал суетиться с его поисками».

84-я батарея, увидев, что противник кладет снаряды с точностью до ярда, сместилась на полмили вправо и опять с шумом делала это на полном виду бурских биноклей. В поддержку были брошены два тяжелых военно-морских орудия, каждое из которых тащили тридцать волов. Эти усовершенствованные орудия, впервые примененные в конце битвы при Ломбардс-Копе, были тогда единственным ответом Уайтхолла бурам. Военно-морские орудия с грохотом разрядили свои снаряды; ряды одетых в хаки гвардейцев пошли вперед; жара спала; а вокруг всего этого загадочно кружили конные кафиры (которые симпатизировали британцам, но не занимали чью-либо сторону).

Через три дня после этого Арчи Лэнгмэн и Конан Дойл вернулись в госпиталь. В своем тенте он нашел письма из дома, письма из Индии и экземпляры своей новой книги рассказов «Зеленый флаг», которая была напечатана в начале апреля. Книга состояла из тринадцати вещей, от пиратских рассказов о капитане Шарки до примечательного произведения о черной магии под названием «Король лис». Впрочем, в тот момент его не интересовали короткие рассказы.

Дома пресса громко требовала реформы армии. У него давно была своя точка зрения относительно военной реформы, которая теперь выкристаллизовалась после собственных наблюдений и разговоров с большим числом людей. Он сделал наброски статьи для журнала «Корн-хилл». Но не стал писать ее до середины июня, когда Англо-бурская война, казалось, была закончена.

Прихватив государственные архивы, президент Крюгер сбежал за день до того, как лорд Робертс 31 мая вступил в Йоханнесбург. Крохотный изолированный Мейфкинг был освобожден. Столица Трансвааля Претория встала под британские знамена в начале июня. А далеко в Лондоне господин Бердетт-Каутгс выступал с сенсационными «разоблачениями» о состоянии госпиталей во время эпидемии брюшного тифа, пресса негодовала, Конан Дойл дал отпор в журнале «Бритиш медики джорнэл», указав на простую правду, заключавшуюся в том, что ни один госпиталь, будь то военный или гражданский, не мог бы сделать больше того, что было сделано в Блумфонтейне. Кроме того, не заботясь о том, какую ярость он мог бы вызвать у лучших военных умов или заставить побагроветь старых джентльменов в клубах, он написал статью об армейских реформах под заголовком «Несколько военных уроков».

По порядку таковы были потрясающие реформы, которые он предложил в 1900 году.

Первое: артиллерия. Британские орудия должны укрываться, как это было у буров, а не выставляться открытыми в ряд настолько близко друг к другу, что один-единственный снаряд мог вывести из строя несколько орудийных расчетов. Аэростаты наблюдения должны подниматься выше, чем существовавший предел в несколько сот футов, с тем чтобы скрытые орудия противника могли быть обнаружены воздушной разведкой. Но этого недостаточно. В будущих войнах, заявлял он, будет использоваться намного более тяжелая артиллерия. Вместо того чтобы ограничивать применение самых тяжелых пушек крепостями и боевыми кораблями, почему бы не использовать их как полевые орудия? В стране с хорошо развитой системой мостовых и железных дорог, при наличии паровой тяги они могут подвозиться и передвигаться с убийственным эффектом.

Второе: кавалерия. Надо перестать вооружать кавалерию мечами и копьями, которым место только в музее. Что толку от мечей и копий на расстоянии двух тысяч ярдов от винтовок? Вооружите кавалерию винтовками.

(Здесь военных экспертов и старых джентльменов в клубах точно хватил бы апоплексический удар.)

Третье, и самое важное: пехота. Они должны научиться копать траншеи, а не оставлять эту работу саперам, как это делается сейчас. Офицеры не должны носить отличающуюся одежду и иметь при себе шпаги, чтобы их нельзя было выбрать в качестве мишени. Они должны пользоваться индивидуальными укрытиями. В этой войне скорострельная винтовка в руках искусного стрелка показала себя главным вершителем судеб. Научите вашу пехоту стрелять. И, во имя Небес, дайте им боеприпасы, с которыми они могли бы практиковаться.

«Урок войны, как я его понимаю, — писал он, — заключается в том, что для страны лучше и дешевле иметь меньше очень хорошо подготовленных солдат, нежели больше солдат посредственных». Учите их стрелять и не тратьте впустую так много времени на строевую подготовку на плацу.

Взять, к примеру, вопрос о вторжении. Защита империи — дело не только особой касты воинов, это всеобщее дело. Если научить пользоваться винтовкой каждого годного к войне юношу и мужчину в Великобритании, эти стрелки в сочетании с артиллерией могли бы отразить нападение на Англию при поддержке относительно небольшого числа регулярных войск. Еще одно сильное преувеличение — всполошились те, кто помнил триумф битвы при Азенкуре.

Написав все это, Конан Дойл решил, что в Англии для этой цели надо создавать стрелковые клубы; он сам этим займется, если не захотят другие. В его голове проносились яркие картины, которые он видел в Блумфонтейне и на плато. Он испытывал глубокую неприязнь к молодым гвардейским офицерам с их моноклями и медлительной речью. Они были достаточно храбрыми людьми, но храбрости — это то качество, в котором Британия^ никогда не испытывала недостатка; необходим был разум. Потому:

«Давайте покончим со всей этой суетой по пустякам, с наведением красоты, золотыми галунами и прочей мишурой! Давайте также покончим с пошивом шикарных мундиров, дорогостоящими привычками, ненужной расточительностью, из-за которых бедному человеку так трудно получить офицерское звание! Лишь в том случае, если все это будет содействовать нашим усилиям к преодолению испытаний, это будет соответствовать тому, чего это нам стоит».

Иными словами, как это сформулировала «Дейли ньюс», речь шла о «демократизации» армии. Это было наиболее шокирующим из всех предложений.

Вскоре после того, как он отправил в «Корнхилл» «Несколько военных уроков», госпиталь Лэнгмэна стал приближаться к концу своего существования. Он был отмечен знаком чести: в дополнение к двенадцати заболевшим тифом и трем умершим еще у пятерых сердце не выдержало жары в 103 градуса по Фаренгейту. Если госпиталь не мог продолжать существование, то в этом и не было необходимости. Военные госпитали были более чем наполовину пусты; кроме того, война, как представлялось, была закончена, если не считать зачистки.

Конан Дойл, который 23 июня отправился в поездку в Преторию, написал домой, что, вероятно, покинет Южную Африку где-то в июле. Даже при его комплекции он пострадал от отравления. Он очень мало ел; улучшению здоровья не способствовало то, что он сломал несколько ребер, — когда неудачно упал во время игры в футбол, и был вынужден носить гипсовую повязку.

На самом деле, как он сообщал Иннесу, Конан Дойл чувствовал себя чертовски неважно. Тем не менее после долгой поездки по железной дороге мимо обгоревших телеграфных столбов он с удовольствием увидел на рассвете проплывавшую за вагонными окнами табличку с надписью «Претория». Это пристанище старика Крюгера казалось очень отдаленным. Для воспоминаний о визите он выкурил трубку в кресле президента Крюгера, поговорил с невысоким, сухощавым и белоусым лордом Робертсом. Покурил и поспорил с бурами, «неплохими, но необразованными ребятами». Также в Претории он получил записку от Арчи Лэнгмэна, сообщавшего о том, что 11 июля в Кейптауне он может сесть на лайнер «Бритон»; весь персонал госпиталя уезжал в Англию, и он, поскольку ему не платят, может воспользоваться почтовым судном.

Итак, к вечеру 6 июля работа была завершена; он побродил по вершине небольшого холма под Блумфонтейном, где в тяжелые дни часто стоял и дышал свежим воздухом. На следующий день он выехал в Кейптаун, попрощавшись с Арчи, своими верными друзьями Гиббсом и Шарлибом и со всеми остальными.

На долину, где когда-то были армейские тенты, опускался багровый закат. Зимние дни в Южной Африке были довольно мягкими, а ночи страшно холодными. Если бы он опять почувствовал ноздрями запахи Блумфонтейна, эту ужасную смесь запаха болезни и фекалий, его душу и желудок вывернуло бы наизнанку. Он никому бы больше не написал, что они «надеялись принять» еще больше пациентов.

«Еду на юг, — сообщал он в то утро в письме Мадам, — с ощущением того, что я ничего не оставляю недоделанным. И, слава Богу, в том, что касается опыта, я стал лучше, а не хуже.

Я набросал историческую работу, включая четыре последних главы, если только окончание войны непредвиденно не затянется. Можно надеяться, что я почти закончу ее до того, как доберусь до Англии. Но значительную часть придется переписать, так как на события пролился новый свет и появилась дополнительная информация о первоначальных боевых действиях. Это, а потом и тщательная выверка гранок, должно занять месяц-полтора, и все это время я должен буду находиться в Лондоне или где-то поблизости».

Лондон! Когда он приехал в Кейптаун и ступил на палубу «Бритона», атмосфера Лондона уже охватила его. После многих месяцев, проведенных при свечах и парафиновых лампах, электрическое освещение лайнера ослепляло его. Когда он увидел безукрризненно одетых женщин в платьях с очень высокими воротниками и рукавами с буфами, он после жизни в лагере на мгновение почувствовал себя неотесанным дикарем. Но это ощущение скоро исчезло, как исчез в морской дымке и сам Кейптаун, где за отплытием наблюдали кафиры с патриотическими лентами, обвязанными вокруг голов. На «Бритоне» находилось несколько примечательных, а то и просто не очень приятных пассажиров, среди которых был громогласный иностранный офицер, живший до этого в бурских лагерях. Эта личность утвервдала, будто британские войска, как правило, стреляли разрывными пулями. Покраснев, как свекла, Конан Дойл назвал его лжецом. Офицер, майор Роджер Рауль Дюваль, принес ему письменные извинения.

Это, впрочем, было единственным вызвавшим раздражение инцидентом. С наслаждением покуривая свою новую изогнутую трубку, а такие, трубки не были известны в Англии, пока их не привезли во время южноафриканской войны, он то писал, то целыми днями бездельничал, проводя время с друзьями-журналистами Невисоном и Флетчером Робинсоном.

Последний, впоследствии ставший редактором журнала «Вэнити фэйр», был уроженцем графства Девоншир, который родился в Ипплпене на границе Дартмура. В голове у Флетчера Робинсона было множество народных сказаний, легенд о чертях и привидениях, которые, как говорили, скрывались в низинах тех близких ему, но жутковатых и пустынных мест.

Они были слишком полны впечатлений о войне, чтобы много говорить о чем-то другом. Но можно считать удачей то, что он и тогда уже опять бывший доктор договорились как-нибудь в будущем встретиться и поиграть в гольф.

Конан Дойл попросил Мадам приехать к нему в гостиницу «Морлей» на Трафальгарской площади, ту самую, в которой он так часто останавливался, бывая в Лондоне. И Мадам приехала, близоруко щурясь, хотя и была в очках. Но сначала он очутился перед толпой репортеров, не только потому, что о нем всегда можно было написать хороший газетный материал, но и из-за ажиотажа по поводу «скандалов в армейских госпиталях», который достиг к тому времени пика. Особым нападкам подверглись санитары. Их обвиняли не только в халатности, но и в воровстве. Публикация Конан Дойла в защиту санитаров появилась в «Бритиш медикл джорнэл» накануне его приезда.

«Когда разведчики, уланы и прочие колоритные фигуры проезжают по Лондону конной процессией, подумайте о простом санитаре, который тоже делает для страны все, что только может. Он не экстравагантен — вы не встретите их в палатах с больными тифом, — но в том, что касается напряженной работы и спокойного мужества, вы не сыщете ему равных во всей нашей доблестной армии».

Многое в этом ажиотаже имело политическую подоплеку. В начале осени предстояли всеобщие выборы. Консервативному и либерально-демократическому правительству угрожали либералы и неконформистская группа либералов под свободно интерпретировавшимся названием радикалов. Либералы настаивали на том, что: а) война велась неправильно; б) реформа армии необходима; в) Джозефу Чемберлену были прлсущи наиболее непривлекательные качества Чарльза Писа и Джека-потрошителя.

Конан Дойла, как он и надеялся, попросили выставить кандидатуру от юнионистов на выборах в парламент. Он всех предупреждал, что не принадлежал к тори; он как был, так и остается юнионистом. Всю свою жизнь он был политически активным, своего рода тори-демократом, который верил в империю. Он мог бы быть и консерватором, который придерживался принципов демократического равенства, мог быть и либеральным империалистом. Кредо, которое он не воспринимал, был социализм. Даже к концу жизни, когда он писал о пребывании у власти лейбористского правительства, не осуждая его, он делал это с важной оговоркой о том, что оно было «во власти на время».

В 1900 году его главное убеждение состояло в том, что тогдашнее правительство надо было поддерживать. Причиной путаницы и неразберихи в этой войне были не политики — виной всему была так называемая армейская группа в золотых галунах.

«Урегулирование этой войны, — настаивал он, — не должно приписываться партии, многие члены которой были в оппозиции этой войне и чинили препятствия».

Но пока решался вопрос о кандидатуре, у него был целый месяц для игры в крикет. В августе он играл за Марилебонский крикетный клуб у Лорда, и как-то туда приехала Джин Леки, чтобы посмотреть на его игру. Именно тогда их встретил Вилли Хорнанг, сделавший неверные выводы, тогда и произошла та ужасная ссора с Конни и Вилли, о которой мы уже писали. Он был в ярости; он пре. бывал в таком состоянии и тогда, когда секретарь либерал-юнионистской партии господин (впоследствии сэр Джон) Борастон приехал к нему с политическими вопросами.

«За какое место в парламенте вы собираетесь бороться?» — спросил Борастон.

На этот вопрос ответить было легко. Без раздумий он хотел стать деятелем оппозиции и собирался бороться за место сэра Генри Кэмпбелла-Бэннермэна, лидера либеральной партии.

«Это будет очень почетно», — писал он Мадам, указывая на то, что борьба за более легкое место была бы делом отчаянно скучным.

Эта вакансия, сообщили ему, уже была обещана кому-то другому. Но если он хочет добиться действительно трудного места, не мог бы он баллотироваться от Центрального округа Эдинбурга?

«Лучше и быть не может. Я родился в Эдинбурге!»

«Помните, что этот округ — оплот радикалов. Это голосование, результаты которого главным образом предопределят сделки. У кандидата на это место на протяжении многих лет не было оппозиции; в последний раз, когда оппозиция была, кандидат радикалов получил большинство в две тысячи голосов при тогдашней численности электората в шесть тысяч. Победить вы не можете, но можете уменьшить это большинство».

Не могу победить, да? Решив не подавать никаких признаков нервозности, он отправился на север, чтобы окунуться в намного более головокружительный водоворот, чем тот, в который он когда-то попал в Соединенных Штатах.

Каменные, прокопченные улицы этого округа Эдинбурга были наполнены пронзительным шумом политической борьбы. Из отчетов печати видно, что каждое высказывание кандидата сопровождалось бурной реакцией собравшихся: «Аплодисменты», «Бурные аплодисменты», «Смех», «Свист». Резкие выкрики аудитории свидетельствовали о заинтересованности и нетерпении. На ведение кампании у Конан Дойла было всего десять дней — с 25 сентября по 4 октября.

С первой речью он выступал в окружении толпы рабочих на шрифтолитейной фабрике. В последующей суматохе у него было от семи до десяти выступлений в день. Он выступал, стоя на пивной бочке в пивоварне «Парксайд». Он выступал в «отделе дезинфекции» корпорации «Стейблз». Всегда все заканчивалось выступлениями на митингах в переполненных залах и театрах, где вопросы сыпались один за другим, даже то упорство, с которым крикуны обращались к нему как к Шерлоку Холмсу, не делало такие выступления более приятными.

«Такое обращение, — заметил корреспондент «Глазго ивнинг ньюс», — доктор воспринимает добродушно».

Он говорил с неизменной широкой улыбкой на лице, с левой рукой в кармане брюк и жестикулировал правой. «Несмотря на то что он говорит быстро, каждое слово понятно; хотя. в его речах нет страстности и огня, он постепенно доводит аудиторию до такого состояния, что она взрывается громовыми аплодисментами». С самого начала он избегал текущих политических проблем — налогов на аренду земли, права жителей округа разрешать или запрещать продажу спиртных напитков, избирательных прав женщин, считая, что они не представляют большой важности. «Есть одна проблема, которая заслоняет все остальные настолько, что именно на ней должны быть сосредоточены выборы, — чеканил он снова и снова. — Это проблема южноафриканской войны. {Аплодисменты.) До тех пор, пока эта проблема не решена, отдавать голос тому или иному социальному вопросу — это все равно что наводить порядок в гостиной, когда горит дом». {Аплодисменты.)

Эдинбургская газета «Скоттсмен», которая поначалу испытывала сомнения в отношении кандидата-литератора, после двух его выступлений была приведена в лирический восторг. В целом же прессу озадачивало то, что этот новичок так мастерски владеет аудиторией.

«Господин Шерлок Холмс! Что вы скажете о проблеме прав жителей запрещать или разрешать продажу спиртных напитков?»

«Я согласен, что над питейными заведениями должен существовать какой-то контроль. Но если вы ликвидируете такое заведение, вы должны заплатить его владельцу компенсацию за потерю бизнеса».

Голоса шотландцев: «Компенсацию?»

«Конечно! Владельцу питейного заведения тоже надо на что-то жить».

«Господин Шерлок Холмс! Не верите ли вы в трезвенность?»

«Да, воздержание — это хорошо. Но честность лучше!» На медеплавильном заводе Лэйдлоу он встретил кандидата оппозиции, зажиточного, но бесцветного издателя Джорджа Маккензи Брауна из фирмы «Нельсон энд Санз».

«Я не могу говорить шутками, подобно моему сопернику», — пожаловался господин Браун. Писатель и издатель пожали друг другу руки, и оба выступили перед рабочими со страстными речами. Потом его поторопили (это сделал знающий свое дело председатель его предвыборной кампании Роберт Крэнстон) на митинг пожарников. Сила личности Конан Дойла достигла и других округов Эдинбурга; она эхом раскатилась по всей Шотландии и вышла за ее пределы. Во время выступления в Восточном Файфе его подковырнул господин Эскит. В ответ на его вопрос: «Кто будет платить за эту войну?» — он сказал, что она может быть оплачена за счет налогов на добычу золота, на железные дороги, налогообложения буров; это вызвало ярость газеты «Лидс меркьюри».

«Доктор Конан Дойл, по-видимому, не знает, что мы уже платим подоходный налог в размере шиллинг с одного фунта, чтобы оплачивать стоимость этой войны, что с этой же целью введены дополнительные пошлины на чай, табак, пиво и крепкие напитки».

Тем не менее, к беспокойству радикалов, этот пришелец завоевывал голоса.

И даже более того. «Мы тебя целиком поддерживаем», — кричали не из одной рабочей группы. Он им нравился, вот и все. Еще важнее то, что они считали его человеком честным и чувствовали, что могли доверять ему. С приближением дня голосования предвыборная лихорадка доходила до безумия. Каждый вечер до гостиницы «Олд Уэйверли», откуда он строчил записки Мадам, его провожали толпы сторонников; улица Принс-стрит была блокирована, а они не расходились до тех пор, пока кандидат осипшим голосом не пожелал им доброй ночи.

Его первоначальные сомнения в исходе выборов («Буду яростно бороться, но сомневаюсь, что смогу сделать достаточно для победы») сменились горячей уверенностью. «Я намерен добиться победы», — говорил он своим аудиториям, и был искренен. Он завоевал на свою сторону ирландский квартал в Каугейте, хотя продолжал отказываться голосовать за гомруль (местное самоуправление). Во время одного из последних митингов, проходившего в Литературном институте, на трибуну поднялся седовласый доктор Джозеф Белл, который заверил, что его бывший ученик будет одним из лучших членов парламента, если он будет хотя бы наполовину так же хорошо работать, как работал в Эдинбургской королевской лечебнице.

В ночь на день выборов он не мог заснуть. По трезвым оценкам, у него были намного лучшие шансы, чем равные. Но наутро он уже считал по-другому.

Ночью поработали люди, наделенные политической изобретательностью. Вокруг трех избирательных участков Центрального округа были расклеены три сотни плакатов, напечатанные броскими черными буквами и подписанные некоей «Организацией города Данфермлина в защиту протестантов».

Доктор Конан Дойл, гласили эти плакаты, был участником папского сговора, иезуитским эмиссаром, ниспровергателем протестантской веры. От рождения он римский католик, может ли он отрицать это? Он получил образование у иезуитов, может ли он отрицать это? Если он не может этого опровергнуть, что могут думать об этом человеке протестанты, сторонники Шотландской церкви и Ковенанта? Каких им еще требуется доказательств?

«В Центральном округе Эдинбурга, — благородно и сдержанно заметила «Дейли телеграф», — царит возбуждение».

Печать дает путаные сообщения о том, что происходило в тот день: заполненные избирателями экипажи, с лязгом подъезжающие к избирательным участкам, внезапно налетающие члены избирательной комиссии; суфражистка, утверждающая, что имеет право голоса, пытается прорваться к урне; и два кандидата, господин Дж. М. Браун и доктор Конан Дойл, встречаются на избирательном участке на улице Маршалл-стрит, где у них «на взгляд состоялась в течение нескольких минут приятная беседа».

«На взгляд» — это может быть и правильно. Спустя несколько часов выяснилось, что те самые плакаты были делом рук религиозного фанатика по имени Пренимер, которого поддерживали чьи-то деньги. Господин Браун тут же телеграфировал, что он совершенно не в курсе этого дела, и, хотя его партийная машина едва ли могла быть в этом невиновна, не оставалось ничего другого, как принять его слова на веру. И что оставалось делать кандидату юнионистов, когда шотландские рабочие читали плакаты и ругались последними словами?


Что касается заявлений о католическом происхождении и первоначальном иезуитском воспитании, все было правильно. Он не мог взять избирателя за пуговицу и сказать ему: «Слушай, я порвал отношения с семьей, потому что не мог принять католицизм», особенно на фоне восклицаний: «Кончать с ним!» Шли парады ходячих реклам из Ньюкасла со словами поддержки господина Брауна капитаном Лэмбтоном (герой войны); с наступлением темноты голосование становилось все более активным, на тускло освещенных улицах избиратели не могли отличить результаты выборов — то ли их кандидат, то ли соперник; происходили стычки; плакаты сделали свое дело.

«Доктор, — сказал Крэнстон, — мы проиграли». Так оно и было.

В «Олддфеллоуз-Холл» собралась толпа его сторонников, которая ждала результатов. Подсчет показал: Дж. М. Браун (либерал) — 3028 голосов, Конан Дойл (либерал-юнионист) — 2459. Либерал получил большинство в 569 голосов избирателей. Улыбаясь, потерпевший поражение кандидат произнес речь, в которой отметил, что, по крайней мере, удалось сократить предыдущее большинство в две тысячи голосов почти на полторы тысячи. Он не касался плакатов из Данфермлина, пока этого не потребовал хор голосов. Он прекратил обсуждение вопроса о плакатах заявлением о том, что, как он считает, лично его оппонент ничего о них не знал, и ушел к себе в отель. «Как обычно, издатель одержал верх над писателем», — прокомментировала одна из газет.

Но лишь по прошествии какого-то времени его мысли стала забавлять ироническая комедия этих выборов. Если бы не плакаты, он бы одержал победу: он это знал и негодовал по этому поводу.

В то время он, конечно, мало понимал в политике. Он не знал о том, что в ней все средства хороши. Он и не догадывался, что избиратели, если использовать их доверчивость и неосведомленность, могут сделать даже больше, чем нанести поражение кандидату в парламент — они могут лишить своего места даже величайшего государственного деятеля, к которому они обращались за защитой, когда над ними нависала опасность. 25 октября, когда Конан Дойл вернулся в Лондон, он председательствовал в клубе Пэлл-Мэлл, где выступал с речью двадцатишестилетний молодой человек, который тогда был только что избран в парламент. В качестве специального корреспондента этот молодой человек побывал в самом пекле бурской войны. Звали его Уинстон Черчилль.

Однако было много и литературных, и внутриполитических проблем, которые заставили эдинбургского кандидата забыть о выборах. Правительство юниони-стовтори уцелело в результате выборов и продолжало находиться у власти. Туи вернулась из Неаполя и приехала в «Андершо». Там же были и дети. Хотя официальной капитуляции буров еще не произошло, издательство «Смит, Элдер энд Ко» выпустило его историческую работу «Великая бурская война», чтобы отличить этот конфликт от менее крупного, имевшего место в 1881 году. Первое издание этой исторической работы заканчивалось захватом в сентябре Восточного Трансвааля и бегством президента Крюгера в Европу.

«Воображаю, какая буря рано или поздно разразится вокруг меня, когда думаю, как я свободно обошелся с некоторыми из наших важных персон, — писал Конан Дойл. — Буду это приветствовать». Так случилось, что «Великая бурская война» угодила и друзьям, и противникам. В чем причина? Он не зря изучал стиль Маколея в написании исторических произведений. В них была такая же абсолютная ясность, которая не заставляла читателя путаться в клубке и в замешательстве гадать, кто есть кто и кто что делает. Эта ясность была той основой, на которой держалась достоверность книги.

При обсуждении каждого спорного вопроса он сначала излагал позицию одной стороны, а затем другой. Его доводы в защиту дела буров были настолько сильны, что буры выступили с хвалебными отзывами о книге. Что же касается путаницы и неразберихи первых битв, он с такой скрупулезностью взвесил все за и против в том, что касалось некоторых командиров, что при первом чтении даже не заметишь между строк их горького осуждения.

Опубликованную в «Корнхилле» статью «Несколько военных уроков» он использовал в качестве заключительной главы. Она была опубликована более чем за месяц до выхода книги; и это действительно вызвало бурю.

Да, почти все армейские реформы — в артиллерии, кавалерии и пехоте, — которые он предвидел в 1890 году, стали кошмарной необходимостью еще до истечения двух десятилетий после этого. Да, его поддерживали большинство органов печати и некоторые из военных, включая, как выяснилось, лорда Робертса. Но общепринятое мнение о нем выражалось в чем-то между гневом и своего рода горестной жалостью, как это можно понять из высказываний подполковника Ф.Н. Мода.

«Безусловно, несколько поспешно делать вывод, — писал Мод, — что дни сабель и копий закончились, потому что местные условия вмешались в эту кампанию таким образом, что это мешало проведению кавалерийских атак… Преимущество сабель и копий в действиях кавалерии состоит в том, что тяжелое ранение сразу же выводит человека из строя. Но человек может быть смертельно ранен пулей, выпущенной из винтовки или револьвера, и продолжать участвовать в боевых действиях на протяжении еще пары часов».

(В те времена они воспитывали настоящих гигантов.)

Правда состоит в том, объяснял подполковник Мод, что никакая пехота, вооруженная магазинными винтовками, не могла выстоять против наступающей кавалерии, вооруженной саблями. Можно изрешетить кавалериста пулями, но он будет продолжать скакать и наносить удары саблей. Вы даже не сможете остановить лошадь после того, как с нее упал всадник. Вот почему, полагал он, были изобретены разрывные пули, хотя они и не применялись: «И к ним надо будет вернуться, если мы не хотим, чтобы наших пехотинцев перебили как свиней при первом же столкновении с европейской кавалерией».

Мы не высказываем здесь предположения о том, что доблестный подполковник был лунатиком. Он был просто военным экспертом. Действительно, как он заметил, его можно даже считать в какой-то степени современным человеком: он соглашался со многими взглядами Конан Дойла. Но он должен выразить несогласие с этими новыми утверждениями о необходимости укрытия от артиллерийского или ружейного огня. Тут была важна, сверхважна строевая подготовка.

В ходе такой подготовки пехота учится вести наступление и не открывать ответный огонь, пока достаточно не приблизится, чтобы с уверенностью поражать цель. Без строевой подготовки пехотинцы вообще не могли бы продвигаться вперед.

В бумагах Конан Дойла нет ответа на эти заявления. Но об ответе можно догадываться, хотя нет сомнений в том, что он действительно недооценивал важность строевой подготовки.

До Рождества он создал свой стрелковый клуб «Андершо». Народ туда повалил, несмотря на отрицания экспертами того, что гражданские стрелки могут представлять какую бы то ни было ценность в случае вторжения. Члены клуба в широкополых шляпах, на которых красовались металлические буквы U.R.C.[7], наводили ружья на цели с расстояния шестисот ярдов. Находясь в своем кабинете, где ему теперь помогал секретарь, Конан Дойл слышал раздававшиеся время от времени хлопки винтовочных выстрелов. Появление секретаря, хотя тот и освободил его от какой-то работы, казалось переменой в сторону излишества.

Перемены! Все меняется в этом непостоянном мире!

С осени было известно, что здоровье королевы Виктории пошатнулось. Большинство людей, даже старых, не мыслили себе мира без королевы. Это было подобно тому, как если бы в большом и величественном зале одну за другой задували свечи, оставляя большие пятна темноты на резном орнаменте. Однако выступления прессы были успокаивающими: на Рождество королева, как обычно, уезжала в поместье Осборн на острове Уайт.

Как будто бы мало еще было разных сомнений и неприятностей, но стало ясно, что война в Южной Африке не закончена. Де Вет, Бота и Деларей отвечали дерзкими партизанскими налетами, лорд Китченер потребовал еще тридцать тысяч войск. Конан Дойл, который заказал для Джин Леки специальную обложку для «Дуэта», задавался вопросом, как можно сокрушить партизан в идеально подходящей для партизанской войны стране.

Об этом ему напоминало все. На столе в его кабинете стояла выполненная в тяжелом серебре фигура лорда Робертса, которую ему подарил Джон Лэнгмэн за службу во время эпидемии брюшного тифа. Еще более острые воспоминания рождали письма, которые он получал от пациентов, чьи жизни спас. Самое трогательное письмо пришло от отца молодого канадца, которого он спасти не смог. Рядовой У.С. Блайт умер в разгар эпидемии. Но его отец отнесся к этому с пониманием.

«Да благословит и да хранит вас Бог за ту благородную работу для наших мальчиков. Слов моих не хватает, чтобы выразить нашу благодарность. Он был моим единственным сыном, я отдал королеве и стране все, что у меня было, и единственное, о чем сожалею, — это то, что не могу занять его место».

Конан Дойл подумал, что это была не просто благодарность ему; как таковая, она бы не имела значения. Но что касается лояльности империи, над которой глумилась немецкая печать, то можно было бы сказать всего несколько простых слов. Год приближался к концу, и он начал небольшой очерк, который был почти потрясающим в своем пророчестве. «Англо-американское объединение» — так он назывался и призывал к гораздо лучшему взаимопониманию между двумя странами; он дополнил этот призыв предупреждением о том, что если эти очень важные отношения не будут установлены по доброй воле, то к их существованию в качестве определенной меры самозащиты может вынудить возможная угроза со стороны России.

Перемены! Сестра Лотти, которая, как она полагала, поехала в Индию всего на несколько месяцев, встретила там капитана Лесли Олдхэма и вышла за него замуж; первое сбивчивое письмо капитана инженерных войск Олдхэма своему предполагаемому зятю было одним из самых милых среди всех, которые он когда-либо получал. Находившаяся в экстатическом состоянии Лотти в сильно подчеркнутых тонах написала Мадам, что Мадам не должна в обращениях к Артуру упоминать о деньгах; но, так или иначе, открытые чеки поступали. Сам же он, когда спала горячка эдинбургского противоборства, написал друзьям в Шотландии, что он не был иезуитским эмиссаром или ниспровергателем чьей-то веры. Его взгляды соответствовали благоговейному теизму: если в тот момент он не мог относиться к Библии как к чему-то, инспирированному свыше, он мог относиться к власти лишь как к такой, какой она была.

Перемены! На календаре был январь 1901 года. Кайзер Вильгельм II, который каждое утро в шесть часов уже скакал на коне, отправился из Потсдама в Берлин, чтобы по шесть часов в день руководить маневрами своих войск. В Вашингтоне президент Мак-Кинли с трудом разбирался с урегулированием кубинских дел. А в Осборне, на острове Уайт, со сложенными на груди руками, очень тихо ушла к принцу Альберту старая королева.

Глава 12 «СЧИТАЮ ТАКИЕ ЗАЯВЛЕНИЯ ЛОЖЬЮ»

Шапка фирменного бланка, на котором было написано письмо: «Отель «Роуз-Дэтчи», Принстаун, Дартмур, Девон»; штамп на почтовой марке: 21 апреля 1901 года.

«Ну, вот я и здесь, в самом высокорасположенном городке Англии, — писал он. — Робинсон и я исследуем болота, чтобы написать книгу о Шерлоке Холмсе. На самом деле думаю, что все получится отлично. Написал уже почти половину. Холмс предстает в наилучшем виде, и этой в высшей степени драматической идеей я обязан Робинсону».

Такначиналась работа над «Собакой Баскервилей».

Но это не первое упоминание книги или даже ее названия. Все началось в марте того же года в небольшом приморском городке Кромере. Всю зиму Конан Дойл недомогал и чувствовал себя уставшим. Последствия эпидемии брюшного тифа продолжали отравлять ему аппетит, он плохо спал. Как он надеялся, несколько дней, проведенные в Кромере, помогут ему поправиться. Помогли, но не так, как он этого ожидал, отправляясь поиграть в гольф со своим другом Флетчером Робинсоном.

Однажды, когда в сырой воскресный день с Северного моря поднялся сильный ветер, они сидели у камина в гостинице «Ройал-Линкс», и Робинсон начал рассказывать об атмосфере Дартмура и его легендах.

Воображение его собеседника разжигала история о похожей на привидение собаке.

Конан Дойл провел в Кромере всего четыре дня. Ему надо было возвращаться в Лондон, потому что он устраивал обед, на котором среди гостей должны были присутствовать майор Гриффитс, Барри, Уинстон Черчилль, автор «Узника Зенды» Энтони Хоуп (Хокинс) и Эдмунд Госс. Но после того ветреного воскресного дня в Кромере он настолько был поглощен рассказанной ему историей, что придумал и вместе с Робинсоном набросал сюжет сенсационной и кровавой повести о девонширской семье, которую преследует призрак собаки.

Были все основания для того, чтобы эта история захватила его. Помнил он об этом или нет, но почти такую же идею ему уже удалось воплотить в своем длинном рассказе «Король лис».

«Король лис», впервые напечатанный в 1898 году в журнале «Виндзор мэгэзин», был, по сути, такой же историей, только с переменой ролей. Это охотничья история, увиденная глазами молодого спортсмена, чьи нервы были расшатаны выпивкой. Семейный доктор, стараясь посильнее припугнуть его, предупреждает, что у него могут быть галлюцинации. Потом молодой Дэнбери едет на охоту в Эскомбе: это кошмарная погоня по кошмарной местности за каким-то лисом, которого никто никогда не видел. Дэнбери остается один в темном хвойном лесу. Все собаки, кроме одной, убежали за добычей, и вот кульминационный момент этой истории.

В ту же минуту какая-то тварь размером с осла вскочила на ноги. Из-за ветвей показалась огромная серая голова с чудовищно сверкающими клыками и острыми лисьими зубами. Собаку на несколько футов подбросило в воздух, она с воем упала и уползла в укрытие. Потом раздался металлический стук, как будто захлопнулась крысоловка, вой перешел в визг, после чего затих.

«Лис» был гигантских размеров сибирским волком из бродячего зверинца. Помимо сюжета, Конан Дойла захватила атмосфера Дартмура. Некоторые места просто вопиют о том, чтобы о них слагались истории. Он никогда не был в Дартмуре. Но рассказов Робинсона было достаточно. В его голове все это носило налет готической сверхъестественности: пустынная местность с уходящими в темное небо скалами, быстро сгущающийся туман, тысячи акров болот, гранитные стены тюрьмы. Еще до отъезда из Кромера Артур сообщал в письме Мадам, что собирается написать «небольшую книгу» под названием «Собака Баскервилей».

«Мурашки побегут по телу!» — добавил он.

Робинсон, отказавшись от предложения о соавторстве, вызвался свозить его посмотреть болота. До конца месяца они оставались в деревне Принстаун, остановившись в гостинице «Роуз-Дэтчи».

В весеннем мраке, который напоминал коричневые краски осени, над их головами маячила тюрьма. В Дартмуре тогда сидела тысяча человек, обвиненных в самых серьезных преступлениях: подонки и сорвиголовы, которые нередко набрасывались с лопатами на охранников. С карабинами и примкнутыми штыками гражданские охранники патрулировали местность вокруг стен тюрьмы и карьеры и всегда были настороже, когда опускался туман. Бунты подавлялись плетьми.

Как он сообщал Дж. Е. Ходдеру Уильямсу, когда он первоначально планировал в Кромере эту повесть, в его замыслы не входило использовать в ней Шерлока Холмса. Но по мере того, как выкристаллизовывались детали, стало ясно, что при всем этом в качестве главного лица должен присутствовать кто-то такой, кто был бы вершителем судеб. «Поэтому я подумал, что незачем заново создавать такой образ, когда он у меня уже был в лице Холмса», — писал он Ходдеру Уильямсу.

Из переписки неясно, начал он писать повесть до отъезда из Лондона или же в принстаунском отеле. Но не вызывает сомнений то, что в гостинице он напряженно работал в промежутках между тем, когда они с Робинсоном в кепках и бриджах бродили по болотам, проходя по четырнадцать миль в день. Они видели болото, которое стало большой Гримпенской трясиной (можно ли представить себе более зловещее название?). С тисовой аллеи сквозь дождь виднелись неясные очертания поместья Баскервилей. Они осмотрели каменные развалины жилищ доисторического человека. В одном из них, в полутьме и в удалении на многие мили от любой дороги, они услышали звук, похожий на стук подкрадывавшихся сапог.

Это был еще один турист, который не меньше их испугался, неожиданно увидев в проломе чьи-то головы. Как вы помните, доктор Ватсон испытал нечто подобное. И следует ли удивляться тому, что был воскрешен сам Шерлок Холмс?

Создатель Холмса действительно хотел написать эту повесть. Он не мог передать сущность атмосферы, полутона и оттенки без того же смака, с которым это делал его герой. Поначалу достаточно невозмутимый, Холмс к концу становится еще более возбужденным, чем сэр Генри Баскервиль. Сбежавший преступник Селден насмерть разбивается в скалах, и его вопли перекрывают шум того, что его преследует; Холмс, как сумасшедший, хохочет и пляшет у трупа («Этот человек с бородой!»), а сквозь тьму приближается огонек сигары Стэплтона. Это, пожалуй, лучшая сцена в книге, подобно вспышке спички озаряющая осеннюю мрачность книги, ее одинокие фигуры, силуэты которых маячат на фоне неба, и конечно же загнанную собаку.

«Собака Баскервилей» — не самый лучший детектив, и современный биограф под пытками будет утверждать, что лучший детективный роман появился позднее и отдельно стоит как роман криминальный. А это всего-навсего повесть, будь она длинной или короткой, в которой фабула доминирует над Холмсом, а не он над ней; читателя захватывает то, что это в меньшей степени детектив в викторианском духе, нежели романтическое произведение в духе готическом.

Когда сэр Джордж Ньюнес услышал об этой новой повести, которую Конан Дойл продолжал писать во время долгого путешествия домой, делая по случаю открывавшегося крикетного сезона остановки в Шерборне, Бате и Челтнеме, в журнале «Странд мэгэзин» обрадовались. По планам, «Собака Баскервилей» должна была печататься в «Странде» восемью частями с августа 1901-го по апрель 1902 года.

Верно то, как сказал сэр Джордж Ньюнес на своем ежегодном собрании акционеров, что сыщик не был возвращен к жизни. Говоря об исчезновении Шерлока Холмса в преисподней, он использовал такие выражения, как «ужасно» и «грустно», что, вероятно, было уместно на собрании акционеров. Эти новые приключения, пояснял он, имели место до кончины Холмса. И это было также единственным разочарованием для миллионов читателей.

«Неужели вы не можете вернуть его? — все время спрашивали автора. — В «Собаке Баскервилей» Холмс предстает в наилучшем виде. Но я не буду окончательно удовлетворен, пока не узнаю, что он жив и по-прежнему на своем старом месте»;

«Он находится у подножия Рейхенбахского водопада, — парировал Конан Дойл. — Там он и останется». Но был ли он настолько уверен в этом? Уильям Жиллетт, который к тому времени уже четыреста пятьдесят раз сыграл свою роль в Америке, собирался в Англию для участия в начале сентября в премьере в театре «Лицеум». Был ли он в этом уверен?

В течение лета Конан Дойл опять играл в первоклассный крикет. Он набрал сто очков во время первого матча у Лорда, а в игре в боулинг был не менее хорош, чем в крикете. В матче против Кембридшира он семь раз прошел воротца, заработав на перебежках 61 очко. Но он не мог ступить на площадки Лорда без все еще тлевших в его душе воспоминаний о ссоре за год до этого с Вилли и Конни Хорнанг.

На протяжении месяцев Мадам старалась быть в этом деле миротворцем, но сын не хотел никакого мира. Больше всего он расстраивался из-за воздействия его на Джин Леки.

«У Джин бывают приступы депрессии, — писал он во время ссоры, — и она пишет, что чувствует, будто сделала что-то ужасное. Именно в такие моменты я люблю ее больше всего».

Все попытки Мадам наладить отношения между сыном, с одной стороны, и дочерью с зятем — с другой, увенчались лишь небольшим жестом. «Я написал Конни вежливую записку, — сообщал он, — и, между нами, считаю, что это больше того, чем она заслуживает. И я не чувствую себя лучше от того, — клеветал он, — что Вильям это наполовину монгол и наполовину славянин, или еще какая-то там помесь».

В 1901 году, когда он пребывал в состоянии раздумий и воспоминаний, произошел эпизод, который немало удивил его знакомых. Это случилось в вестибюле Уайтхолла, где он в качестве гостя был на ежегодном обеде Королевского общества. В ожидании хозяина он беседовал с друзьями. Чтобы поприветствовать группу, в вестибюле остановился сэр Уильям Крукс, видный ученый в области физики и химии, который на протяжении почти тридцати лет верил в реальность парапсихологических явлений.

Когда Крукс приблизился к толпе, этот профессор физики рассказал услышанный им на предыдущей встрече анекдот, в котором шла речь о плутах и привидениях, названия которых рифмовались с его фамилией. Раздались возгласы удивления по поводу того, что человек таких познаний верил в привидения.

«Я не уверен, — неожиданно сказал Конан Дойл, — что в убеждениях Крукса ничего нет».

9 сентября в огромном театре «Лицеум» с его ложами, отделанными золотом и красным бархатом, Уильям Жиллетт вышел на сцену в пьесе, подзаголовок которой гласил: «До сих пор не публиковавшийся эпизод из карьеры великого сыщика, показывающий его связь со странным делом мисс Фолкнер». Шерлок Холмс представал отдыхавшим на Бейкер-стрит в вышитых тапочках и шелковом халате в цветочек. Мэдж Лэрраби (злодейка) изображала модницу в длинной юбке, которой сметала пыль со сцены, и в бежевой бархатной шляпе, «украшенной большой белой птицей».

Если быть точным, то это не был непубликовавшийся эпизод. В версии Жиллетта в пьесе появлялось с полдюжины реминисценций прошлых сюжетов, когда Холмс восстанавливал компрометирующие документы или встречался со сладкоречивым профессором Мориарти, одетым таким образом, чтобы напоминать господина Пиквика. Произошел один неприятный инцидент: часть публики на галерке не слышала актеров и громко выразила протест. Один-два критика пожаловались на американизмы в диалогах: «Слово «нотифицировать» меня коробит». Но все закончилось триумфом.

Кое-что и омрачало тот вечер в «Лицеуме». Больной, стареющий Генри Ирвинг, которого преследовали неудачи, собирался уходить из театра. В то лето после дорогостоящей и не пользовавшейся успехом постановки «Кориолана» он много раз приезжал в «Андершо». Они с Конан Дойлом до поздней ночи беседовали и пили портвейн, забыв даже о том, что на улице ждало такси. «Лицеум» находился на грани прекращения своего существования, что подсыпало земли на могилу викторианской эры.

В январе предыдущего года Конан Дойл был среди тех, кто наблюдал за процессией похорон старой королевы: маленькое тело на лафете и массы молчавших людей, если не считать тех, кто в открытую плакал.

«А Англия, как же теперь Англия?» — писал он. Он был так же тронут, глядя на лица пожилых людей, которые родились и состарились при Виктории, как и видом небольшого гроба среди ярких мундиров. Он писал о «мрачном пути» и «черном портале», ненавидя саму мысль об угасании. А Англия?.Что будет с Англией, когда ушел великий символ? Было ясно, что кампания против войны Британии в Южной Африке в иностранной прессе, особенно в немецкой, приближалась к масштабам европейской истерии.

В Южной Африке Кристиан Де Вет, с одной стороны, и лорд Китченер — с другой, сражались жестоко. Бурские лидеры, армия которых распалась и разбежалась, были вынуждены рушить железные дороги и обрывать телеграфные провода, когда не могли атаковать значительными силами. Китченер приказал изъять из районов боевых действий весь домашний скот и фураж, чтобы у бурских отрядов нечего было есть. В тех местах, откуда из-под белого флага велась стрельба, где разрушались железные дороги, где буры собирались и находили укрытие, сжигались фермы. Производились облавы на буров мужского пола, которых брали в плен. Отлавливали и женщин с детьми, которые остались без мужей и отцов. Таковы были факты: надо было создать пустыри без потери человеческих жизней. Совсем другую картину рисовали с самого начала войны — жестокого британского офицера и злодея-британского томми. Жестокий британский офицер и злодей-британский томми мелькали по всей Европе подобно персонажам карнавала в Ницце.

Злодей-томми, как утверждалось, сжигал фермы потому, что ему это нравилось. Он грабил всех без разбору, и его поощряли на это офицеры, и он это делал с самого начала. Он использовал разрывные пули. Он закалывал штыком младенцев и бросал их трупы в пламя горящих домов. Его особенно тянуло на изнасилования, он насиловал каждую попавшуюся бурскую женщину.

«Я воевал со всеми племенами дикарей Африки, — орал из своего изгнания президент Крюгер, — но никогда не встречался с такими варварами, как британцы».

Бурских женщин и детей, как утверждалось, размещали в местах, которые назывались концентрационными лагерями. С ними жестоко обращались, издевались над ними и морили голодом. Женщин, которым до этого удалось избежать изнасилования, привозили в лагеря, чтобы насиловать их с большими удобствами. Ужасающие истории о болезнях, об умирающих детях, от которых остались кожа да кости, для наглядности иллюстрировали рисунками художников. Их символом был британский офицер, показывающий зубы среди дымящихся руин и побуждающий кафиров к грабежам.

И подобные нападки появлялись не только в иностранных газетах. Если в наши дни мы хотим знать, что же в действительности означает свобода печати, надо оглянуться и посмотреть на заплесневевшие памфлеты, что позволялось писать английским журналистам пробурской ориентации о наших собственных войсках.

«Днем и ночью, — гремел У.Т. Стед из «Ревью оф ревьюз», — в Южной Африке разворачивается вся эта дьявольская панорама, и мы знаем, что до захода солнца британские войска, действуя по поручению короля, будут делать страшное еще более ужасным. Жестокости продолжаются».

У.Т. Стед с его несколько выцветшими от времени рыжими волосами и бородой агрессивно выступал в авангарде журналистики. Не возникает сомнений в том, что он верил в то, что писал. Не возникает никаких сомнений и в том, что, если бы он писал это в любой другой стране, он бы оказался в тюрьме.

Плакаты и памфлеты типа «Убивать ли брата бура?» (1899) и «Методы варварства» (1900) наводняли прессу, выступавшую за прекращение войны. Если У.Т. Стед был далеко не единственным журналистом, который писал подобные вещи, то уж самым большим подстрекателем он был наверняка. Естественно, что его цитировала зарубежная печать, добавляя, что рассказы о подобных зверствах «разрешены англичанами».

А в Англии никто ничего не делал для опровержения этого.

Правительство не снисходило до того, чтобы каким-то образом отвечать. Оно пожимало плечами, протирало очки и утверждало, что это заслуживает не более чем презрения. Огромное большинство людей, как представлялось хотя бы внешне, поддерживало такую позицию.

«Чего волноваться? — бормотал человек апатичный. — Мы же знаем, что это неправда».

«Чего волноваться? — говорил человек надменный из тех людей, которые и нажили Британии всех ее врагов. — Мы одни в великолепной изоляции, почему бы нет? Какое, к черту, имеет значение то, что думают иностранцы?»

Господин Стед яркими красками описывал сожжения ферм и концентрационные лагеря, но вершины красноречия он достиг при описании изнасилований. «Нельзя даже пытаться представить себе число женщин, пострадавших от наших военных», — писал он в «Методах варварства».

Читая осенью эти публикации, Конан Дойл даже не был уверен в том, какое из этих обвинений взбесило его больше всего. Он видел на полях сражений Томми Эткинса. Он вместе с ним месил грязь, страдал лихорадкой и находился под пулями. Он видел военные власти, старавшиеся быть справедливыми и требующими от солдат почти невероятной дисциплины. Не утешало его и представление о рыжем журналисте, сидящем в Лондоне с ногами на столе и верящем любому анонимному письму.

Что же касается немецкой прессы…

Большинство англичан не понимало, что происходит в Германии. Пруссия фактически считалась союзницей со времен Наполеона. Симпатии к германским землям, в смысле кровных связей с ними, как представлялось, все время возрастали после выхода замуж королевы Виктории за Альберта Сакс-Кобург-Готского. Тогдашний германский император, любивший спорт и бегло говоривший по-английски, был внуком королевы Виктории. Разве год назад не приезжал император, чтобы оплакать на смертном одре свою бабку и пожаловать лорда Робертса в кавалеры ордена Черного Орла.

Вообще к немцам Конан Дойл всегда питал чувства холодной, вежливой неприязни, унаследованной от наставлений Мадам, так же, как он унаследовал от нее любовь к французам. Как и остальные соотечественники, он не понимал, что заставило Германию занять именно такую позицию. Но он знал, кто подстрекал прессу на подобные вопли.

«Немцы — дисциплинированные люди, — вскоре написал он. — Англофобия не могла бы достигнуть таких маниакальных масштабов, если бы не определенная поддержка со стороны официальных лиц».

В международных отношениях в результате этого шума возникла по-настоящему серьезная ситуация. 25 октября Джозеф Чемберлен выступил в Эдинбурге с речью, которую в Германии расценили как оскорбительную в отношении Пруссии за ее позицию во франко-прусской войне. Посланник Трансвааля доктор Лейдс выступал в Берлине с сенсационными рассказами. Совершенно искренне шестьсот восемьдесят священников из Рейнланда подписали петицию протеста против жестокостей англичан.

Это было последней каплей, которая переполнила чашу терпения ирландца в графстве Суррей.

В поезде в Лондон в середине ноября 1901 года он прочитал эту петицию в газете «Таймс». Он смял газету и швырнул ее на багажную полку.

Почему британцы так невероятно медлили в том, что касалось защиты самих себя? Ни на одно из обвинений невозможно ответить молчанием; это было лишь его подтверждением. Если под сомнение ставится собственная честь, нужно без колебаний прижать факты к горлу противника. Не о том же самом идет речь, в гораздо больших масштабах, когда дело касается национальной чести? Такая высокомерная политика могла отражать лишь апатию, она могла означать самонадеянность, это точно было глупостью. К черту с замороженным достоинством! Надо драться с ложью, и драться изо всех сил!

Как можно ожидать от других государств видеть иную сторону дела, если они слышат только об одной? Сообщения британской печати сбрасывали это со счетов. В официальных документах печатались успокаивающие сообщения, которые никто не читал. Почему бы кому-нибудь хорошо информированному не выступить громко с фактами и четко сформулированным заявлением, которое опровергало бы все, что приходилось читать?

Ну а почему бы об этом не написать ему самому?

Он был тем самым человеком, который должен был это сделать. У него накопилось столько материалов для написания полной истории этой войны, что даже на смертном одре, как он однажды эмоционально заметил издателю Реджинальду Смиту, он бы ее переписывал и редактировал.

Он задумал написать книжку объемом, скажем, тысяч на шестьдесят слов, которая была бы в мягкой обложке и недорого стоила. Такая книга — без истерии, но наполненная фактами — должна была бы показать англоговорящим народам другую сторону проблемы. От продаж книги, от подписки, а если надо, то и из собственного кармана, он мог бы собрать средства для того, чтобы эта книга была переведена на все иностранные языки. И такие переводы в максимально возможном тираже растеклись бы по всему цивилизованному миру.

Было ли это выполнимо? Мог ли он в одиночку бороться с противником?

В тот вечер за обедом у сэра Генри Томпсона он изложил свой замысел в присутствии сотрудника министерства иностранных дел сэра Эрика Баррингтона. «Каждому иностранному корреспонденту, — вещал он, — надо дать перечень фактов! Каждому школьному учителю, каждому духовному лицу, каждому политику в Европе и каждому священнику в Ирландии!» И министерству иностранных дел (хотя он никогда и не осознал этого) это очень понравилось. Потому что это был не «просто писатель». Это был человек, чьи слова прочтут в странах, которые ненавидят Англию или об Англии ничего не знают. Это был автор Шерлока Холмса.

В разведывательном отделе военного министерства в его распоряжение предоставили все документы, которыми он мог пользоваться без какой-либо цензуры. Министерство иностранных дел пообещало предоставить денежные средства. 20 ноября он сообщил о своих планах в письме своему другу Реджинальду Смиту из компании «Смит, Элдер энд К0». Реджинальд Смит тут же предложил бесплатно напечатать книгу и вступил в партнерство, из которого никто из них не извлек — да и не собирался извлечь — ни пенса прибыли.

А потом, когда работа была в самом разгаре, пришло великодушное письмо от У.Т. Стеда.

Это говорится не для сарказма. Да и письмо У.Т. Стеда не было саркастическим: его щебечущий тон, который звучал в ушах так странно, был вполне искренним.

«Дорогой мой доктор Конан Дойл, — писал этот обличитель насильников, — я с радостью прочитал в сегодняшней «Мейл» объявление о том, что вы собираетесь дать подробное опровержение всех тех обвинений, которые выдвигаются против британских военных в Южной Африке. Давно настало время, чтобы кто-нибудь поставил перед собой такую задачу. То постоянство, с которым наши собственные солдаты в своих письмах домой приводят подтверждения таких обвинений, делает задачу их защитника исключительно трудной.

Полагаю, что у вас есть все наши публикации, включая «Зарисовки с войны». Если это не так, то буду рад прислать копии. Тем временем направляю вам мой Ежегодник. Он касается предмета, по которому, как я надеюсь, мы придем к большему согласию, чем по вопросу о войне в Южной Африке».

Можно было бы напомнить, что почти за двенадцать лет до этого Конан Дойл написал для Стеда статью о методе лечения туберкулеза доктора Коха. Встретившись с редактором «Ревью оф ревьюз», он мог оправдать его тем, что у того было обострено чувство юмора.

«Не думаю, что кто-то видел больше писем солдат, чем я, — отвечал он, — поскольку я — единственный, кто систематически их рекламировал. Считаю подобные утверждения ложью и не завидую той видной роли, которую вы играете в ее распространении».

Уже по прошествии длительного времени, спокойно вспоминая об этом инциденте, он прнял, что крайне редко в своей жизни он осознавал такую настоятельную необходимость действовать, которая вытеснила из его головы все другие интересы. Но у него не было настроения вдаваться в философию. К Германии он испытывал отвращение. У.Т. Стеда мог бы убить. «Издатели печатают семь явно клеветнических утверждений, — писал он, когда закончил первый черновик книги. — Поэтому я должен взять карандаш и перечеркнуть их». И сама ярость делала его спокойным, когда он представил окончательный вариант книги.

«В истории никогда не было такой войны, — писал он, — в которой права была бы только одна сторона и в которой никакие инциденты кампании не были бы открыты для критики; я не утверждаю, что здесь было не так. Но я не могу представить себе непредубежденного человека, который рассматривал бы факты, не признавая того, что британское правительство сделало все для предотвращения войны и для того, чтобы британская армия вела ее гуманно».

Итак, он собрался изменить мировое общественное мнение.

Глава 13 КАК ЧЕМПИОН ОТКАЗАЛСЯ БЫТЬ ВОЗВЕДЕННЫМ В РЫЦАРИ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

«Придерживайся фактов и не лги! Тебе больше подходит написание дешевых и низкопробных романов».

«Ради Бога, не пристегивайте гольф к своей защите убийства 12 000 младенцев в лагерях. Правда дороже и денег, и гольфа».

«Вы напоминаете мне джентльмена, о котором Шеридан сказал, что он вытаскивает свои факты из воображения, а мысленные образы — из памяти».

Таковы были три открытки, лежавшие на письменном столе в груде писем, которые он изо дня в день получал после публикации в середине января 1902 года книги «Война в Южной Африке: ее причины и ведение». Но такие обычно анонимные замечания составляли лишь около одной сотой процента в потоке писем, содержание которых сводилось к следующему: «Слава Богу, что кто-то замолвил за нас слово». За шесть недель «Война в Южной Африке: ее причины и ведение» разошлась тиражом в триста тысяч экземпляров по цене шесть пенсов. Еще пятьдесят тысяч были отправлены в Соединенные Штаты и Канаду. Но важнее всего был вопрос о переводе книги на иностранные языки. И те, кто писал благодарные письма, присылали пожертвования на перевод — от чека на сумму 500 фунтов от «лояльного британца» до почтовых переводов на полкроны или на шиллинг.

Что касается «лояльного британца», то обнаруживается письмо от управляющего находившегося на Оксфорд-стрит отделения банка «Кэпитл энд каунтиз». (Да, «Кэпитл энд каунтиз бэнк» действительно существовал; он не был, как полагают многие, придуман для Шерлока Холмса; в этом банке был счет и у самого Конан Дойла.)

«Я хотел бы сообщить вам, — писал управляющий, — что сумма в 500 фунтов была вчера внесена банкнотами незнакомцем, не захотевшим называть своего имени, на счет «Фонда книги о войне».

Так и представляешь себе таинственную личность в маске, с пальцем на губах, в тумане выскальзывающую из экипажа и снимающую маску только перед управляющим банком. Такая сцена пригодилась бы Роберту Льюису Стивенсону в его «Новых сказках Шахерезады». На самом же деле таким образом министерство иностранных дел решило представить короля Эдуарда VII. Другие крупные пожертвования в длинных списках «Смит, Элдер энд К°» были сделаны только лордом Роузбери и А.Х. Харманом — по 50 фунтов от каждого; ну и, конечно, Конан Дойлом, который тоже внес 50 фунтов. Так или иначе, большие или маленькие, но средства поступали.

В книге «Война в Южной Африке: ее причины и ведение» не предпринималось попыток обелить собственную сторону. Этим объясняется ее колоссальное воздействие. Вряд ли книгу можно было назвать брошюрой, как называли все, включая автора: она состояла из шестидесяти тысяч слов. Когда какой-то факт мог быть интерпретирован неблагоприятно, автор приводил его. Хотя он соглашался с необходимостью создания пустынных зон, однако настаивал на том, что любая ферма, уничтоженная в этих целях, должна быть восстановлена и что противнику должна быть выплачена полная компенсация.

Но обвинения в жестокостях, грабежах, изнасилованиях были полной ложью. Здесь он спорил очень мало. Вместо споров он посвящал страницу за страницей свидетельствам очевидцев, среди которых были буры-горожане, бурские женщины, бурские полевые командиры, буры-судьи, буры-священники, американский военный атташе, французский военный атташе, австрийский генерал Хюбнер и глава Нидерландской реформатской церкви.

«Кому же верить? — спрашивал он. — Нашему противнику на месте или журналисту в Лондоне?»

Каковы были факты об этих концентрационных лагерях? Британским властям, которые решили отлавливать женщин и детей, потому что ничего больше с ними сделать было нельзя, приходилось их кормить и заботиться о них. Где их удерживали в качестве заложников для пыток?

«Имею честь сообщить, — писал лорд Китченер в ответ на резкий протест Шока Бергера, — что все женщины и дети, находящиеся в настоящее время в наших лагерях, которые выражают желание уехать, будут отправлены на попечение вашей чести, и я был бы счастлив получить информацию о том, где бы вы хотели, чтобы они были вам переданы».

Это предложение осталось без ответа. Бурские отряды не имели желания принимать этих женщин и детей; они были рады избавиться от ответственности. «Голодный» паек в лагерях (цифры буров, а не британцев) состоял из ежедневного отпуска на каждого человека полфунта мяса, трех четвертей фунта муки, полфунта картофеля, двух унций сахара, двух унций кофе; каждому ребенку в возрасте до шести лет полагалась четверть бутылки молока.

Автор опять воспользовался показаниями свидетелей. Никто не мог отрицать ужасающего распространения болезней, высокого уровня детской смертности. Но этими болезнями были не тиф или дифтерия из-за плохих санитарных условий — это были корь, ветряная оспа, коклюш. Матери с криками ухватывались за детей и не отпускали их от себя, когда пытались отделить их для лечения врачи или сестры; в тентах распространялась эпидемия.

Во многих случаях приводились одни и те же показания: «Многие женщины не хотят открывать тенты, чтобы впустить свежий воздух, и вместо того чтобы давать больным детям необходимые лекарства, которые поставляются военными, предпочитают лечить их домашними снадобьями. Матери детей не моют… Причиной высокой смертности стало и то, что женщины выпускают детей, как только корь идет на убыль. Они дают детям мясо и другую плохо усваиваемую пищу, даже когда мы это запрещаем». По какой-то причине критики не упоминали о том, что английские беженцы из Йоханнесбурга с самого начала войны жили в точно таких же английских лагерях.

Много написал Конан Дойл и в отношении других обвинений, тщательно подбирая факты и внутренне испытывая гнев. Двадцать тысяч экземпляров «Войны» разошлись в переводе по Германии. Книга появилась в Нидерландах, России, Венгрии, Швеции, Португалии, Италии, Испании, Румынии; даже дома вышло специальное издание в переводе на валлийский язык тиражом в десять тысяч экземпляров. Для норвежского издания часть книги спешно передавалась издателям с использованием гелиографа, от вершины к вершине; доступ к Осло был невозможен из-за штормов и снегопадов. Переводчики и издатели за рубежом нередко сталкивались с оскорблениями или даже чем-то хуже; порой приходилось преодолевать цензуру, но зловредной Британии помогали друзья.

Однако не сражался ли он с ветряными мельницами? «Мы не питали никаких иллюзий, — писал он позднее в газете «Таймс». — Мы не ожидали массовой перемены убеждений. По крайней мере, можно быть уверенным в том, что больше не будут использоваться ссылки на незнание фактов».

Если он и сражался с ветряными мельницами, то сокрушил их. Многие из них, намного больше, чем он надеялся, перестали молоть муку на президента Крюгера. Другие замедлили темпы. Они последовали примеру влиятельных изданий, таких, например, как до того антибританские «Винер тагеблатт», брюссельская «Индепенданс Бельж», берлинская «Национал цайтунг». Когда Х.А. Гуинн сказал, что его работа была равноценна успехам генерала, это было истиной. Однажды за обедом, на котором были Джозеф Чемберлен и лорд Роузбери, ему сказали почти что то же самое. Большинство органов печати дома, как и те, кто ему писал, были благодарны за то, что кто-то, наконец, высказался. Но были и такие, кто, воздавая ему должное за патриотическое дело, с нескольким неудобством задавались вопросом, не будет ли ущемлено достоинство Великобритании, если кто-то высказывается в ее защиту.

Сомневаетесь? Тогда обратите внимание на такие возвышенные высказывания газеты «Кантри лайф»:

«До сих пор есть много англичан, которые глупо презирают «тех иностранцев» и не отдают себе отчета в том, о чем они думают. Я понимаю их чувства и не хотел бы торжественно поклясться в том, что не сочувствую их вере в теорию великолепной изоляции. Но в то же время мне приходит в голову навязчивое подозрение, что в любом случае нам было бы не хуже, если бы иностранцы лучше думали и в большей степени оправдывали нас».

Видите, у автора этих строк есть «навязчивое подозрение». Он чувствует себя несколько неловко. Он почти убежден в том, что не надо задирать нос. Именно с такими позициями боролся Конан Дойл — с самонадеянным резонерством, с которым он дрался всю жизнь. И когда мы подсчитываем оказанные стране услуги, давайте не забывать о тех, чьи голоса звучали за сорок семь лет до этого.

В апреле 1902 года переводы были закончены. Опять же, не угомоняясь после того, как дело было завершено, он решил отправиться за границу в короткий отпуск. Его младшая сестра Ида была замужем за Нельсоном Фоли и жила недалеко от Неаполя, на острове Гайола. Опять побывать в Италии, искупаться в Средиземном море, спокойно через пару недель возвратиться; это, как он полагал, будет идеальным отдыхом. Его конфликт с четой Хорнанг был урегулирован, по крайней мере внешне; Конни и Вилли приезжали в «Андершо». Все заслуги за книгу о войне он воздавал Джин Леки.

«Эта любовь ниспослана нам с небес. Из нее родился сначала «Дуэт», а потом эта брошюра. Она оживляет мою душу и эмоции».

И далее: «С вашей стороны, Мадам, очень мило, что вы написали Джин такое письмо и предложили ей браслет тети Аннетт. Меня не покидает чувство того, что тетя Аннетт знает о нашей любви и одобряет ее. Мы всегда чувствовали присутствие этого ангела-хранителя».

Последняя фраза могла быть написана под настроение. Мы допускаем такие настроения в переписке нашего друга; мы не можем судить о них с поспешностью и в еще меньшей степени должны быть категоричными в утверждениях. Тем не менее никогда раньше он ничего подобного не писал. От воинственного агностицизма юности он ощупью прошел к благоговейному деизму, который кое-кто называл состраданием к Богу. Сама благоговейность была важным шагом. В то, что здесь сколько-нибудь активно на него влияла Джин Леки, поверить трудно. А идеализирование ее? Это вполне могло быть совершенно другим делом.

10 апреля 1902 года он отплыл на почтовом пароходе «Острал» в Неаполь. Джин проводила его на пароход, чтобы попрощаться.

«Она принесла в кабину цветы и с обеих сторон поцеловала подушку. В последний раз я видел ее лицо в тени, она старалась скрыть слезы. Пишу вам об этом, Мадам, думая о вашей проницательности, о том, что вы знаете, как много для меня значат детали. Мы отплыли от того же причала, на котором вы были в тот дождливый день, когда «Ориентал» уходил в Южную Африку».

Тем не менее впервые в жизни он был на грани серьезной ссоры с Мадам.

Южноафриканская война с трудом приближалась к концу; в Претории бурские лидеры просили о мире. Ничто, кроме привкуса плохо прожеванного и еще хуже переваренного противника, не омрачало аппетита к коронации короля Эдуарда VII. Общеизвестным «секретом» было то, что в список награждений по случаю коронации будет включено имя доктора Конан Дойла, если он согласится принять рыцарское звание.

Он об этом, конечно, знал. Он уже встречался с королем Эдуардом, о котором еще давно Джордж Мередит сказал ему: «Если принц смеется, то смеется от кончика бороды до лысины, смеется и вся его шея». Король Эдуард, которому шел шестидесятый год, человек тучный, в седом парике, пригласил Конан Дойла на небольшой обед и распорядился о том, чтобы автора книги «Война» посадили ' ним рядом.

«Это — положительный, способный человек с ясным умом, — отметил гость. — Он склонен пошуметь. Он не будет королем-марионеткой. Я бы сказал, что он проживет до семидесяти».

Проблема заключалась в том, что Конан Дойл не хотел принимать рыцарское звание, и уже решил отказаться от него. Это исходило не из соображений демократической принципиальности, а скорее наоборот: из унаследованного от предков чувства гордости. Если он сослужил Англии какую-то службу, то это было потому, что он ненавидел врагов Англии. Он не хотел покровительства, чтобы с чьего бы то ни было стола ему смахивали дешевые крошки.

«Конечно же, — писал он Мадам, — вы не думаете, что мне следует принять рыцарство: значок провинциального мэра?

В этом мире существует негласное понимание того, что известные люди, если не считать дипломатов или военных, для которых это является знаком отличия, до подобных вещей не снисходят. Не то что я считаю себя известным человеком, но что-то внутри меня восстает против мысли об этом. Представьте себе, что таким образом поступили бы Родс, Чемберлен или Киплинг! А почему мои критерии должны быть ниже, чем их? Подобные награды принимают люди типа Альфреда Остина и Холла Кейна. Вся моя работа для государства стала бы казаться запятнанной, если бы я принял такую «награду». Может быть, это гордость, может быть, глупость, но я не могу на это пойти».

И далее: «Звание, которым я больше всего дорожу, — это доктор, которое было даровано мне благодаря вашему самопожертвованию и решимости. От этого звания я не опущусь ни до какого другого».

Мадам, которая искренне верила в то, что метафорические шпоры рыцарства означали то же самое, что они означали за пять веков до этого, отнеслась к этому скептически и даже с ужасом. Этого она понять не могла. Она подумала, что ее сын сходит с ума. На протяжении всего пути Италию она бомбардировала его письмами. На верхнем этаже дома Иды Фоли на острове, в комнате, окна которой выходили на Неаполитанский залив, он погрузился в планы по возрождению бригадира Жерара для новой серии рассказов о наполеоновских войнах. К тому времени Мадам уже пылала гневом.

«Я никогда не относился одобрительно к титулам и всегда говорил об этом, — отвечал он. — Я могу представить себе человека, который в конце длительной и успешной карьеры согласится стать пэром в качестве знака того, что его труд достоин признания, как это сделал Теннисон; но когда еще не старый человек усаживается в рыцарское седло и соглашается на дискредитированный титул (это было ему ненавистно), то я говорю, что это немыслимо. Давайте прекратим на эту тему».

Но прекратить не удалось. Когда к концу мая он вернулся в Англию, мать его подстерегла.

В «АндерШо» все уже привыкли к схваткам, подобным схваткам собаки с кошкой, возникавшим по разным поводам почти каждый раз, когда эти двое встречались. Они видели, как размахивала белым беретом «умница» и как потрясал руками сын; дети убегали и прятались. Но на этот раз все было спокойнее и серьезнее. Мадам, которая поставила целью добиться своего, как она никогда ничего не добивалась в жизни, сменила гнев на прохладное вдохновение. Она знала своего сына. Знала, как она его воспитывала.

«Не приходило ли тебе в голову, — спросила она, — что отказаться от рыцарства — значит нанести оскорбление королю?»

Это остановило его в самом разгаре спора. Здравый смысл подсказывал ему, и он это убедительно объяснял, что король не имел к этому никакого отношения, если не считать одобрения: остерегайтесь любой рекомендации, которую придирчивый король Эдуард не одобрил. Мадам больше ничего не сказала. Она только улыбнулась странной улыбкой и посмотрела вдаль, вызвав его беспокойство. Чем больше он беспокоился, тем больше и удивлялся. Одно дело — открытая борьба, невежливое поведение — другое.

«Я говорю, Мадам, я не могу этого сделать! Это дело принципа!»

«Если ты хочешь демонстрировать свои принципы, нанося оскорбление королю, ты, не сомневаюсь, не сможешь этого сделать».

Вот как появилось его имя в списке награждений. Первоначально день коронации был назначен на 26 июня. В отдаленном будущем он напишет рассказ «Три Гарридеба», в котором Шерлок Холмс отказывается принять в этот день рыцарское звание. Но за два дня до указанной даты король Эдуард заболел, и ему пришлось срочно делать операцию по поводу новой тогда болезни, которая называлась аппендицитом. Вслед за быстрым выздоровлением короля операции аппендицита стали настолько модными, что доходы хирургов взлетели по всей стране. 9 августа, когда зазвонили колокола в честь дня коронации, Конан Дойл оказался в Букингемском дворце в огороженном месте с профессором Оливером Лоджем, которого тоже должны были произвести в рыцари. На фоне великолепия из шелков и перьев эти двое обсуждали проблемы парапсихологии, едва ли не забыв о цели, ради которой там находились; и он вышел на солнечный свет, все еще чуть непокорный, уже сэром Артуром Конан Дойлом.

«Я себя чувствую, — ворчал он в письме Иннесу, — как только что вышедшая замуж девушка, которая не уверена в своем собственном имени. Заодно они меня сделали заместителем наместника в графстве Суррей, что бы это могло значить?»

Такова уж человеческая натура, что внешне все его недовольство было направлено именно на назначение заместителем наместника и униформу. Униформа действительно была экстравагантной, с золотыми эполетами и шляпой, напоминавшей пилотку. Он никогда не беспокоился о цене, но тут с горечью жаловался на стоимость этой униформы и говорил, что она делала его похожим на сидящую на палке обезьяну.

Но было бы вопреки человеческой натуре, если бы это ему не льстило, а больше всего гордости вызывали обрушившиеся на него поздравительные послания.

«Я полагаю, — писал Г.Дж. Уэллс; — поздравления надо адресовать тем, кто сделал честь себе, оказав почести вам». Было даже послание от умиравшего калеки Хенли, которого он не видел много лет. Одно письмо с выражением восхищения его трудами пришло от старика судьи лорда Брэмптона, который многие годы своего пребывания в мантии любил только лошадей и собак, но ненавидел человечество в целом.

«Посылаю вам эту записку, испытывая все большее удовольствие от живых воспоминаний от прекрасной прогулки по Кливденским лесам, когда мы были в гостях у нашего друга Астора», — писал старик судья, а разговаривали они тогда об убийствах. Когда Конан Дойл однажды описал Шерлока Холмса, который сидел в комнате, по щиколотку утонув в поздравительных телеграммах, он как бы предвидел то, что теперь происходило с ним.

Этот проклятый Шерлок, говоря по правде, опять омрачал то удовольствие, которое он испытывал. Не нова шутка о том, что своим рыцарством Конан Дойл был обязан этому демону и новому появлению демона, когда «Собака Баскервилей» с триумфом печаталась в журнале «Странд». Упоминания об этом можно встретить и в современной печати, изредка даже серьезные. Именно поэтому его моментально покинуло чувство юмора, когда он получил посылку с рубашками, адресованную Шерлоку Холмсу, после чего прошел весьма неприятный период времени, пока эта ошибка небыла объяснена.

В других отношениях это были золотые лето и осень; с короткими визитами его навещали Лотти и Иннес, который был свидетелем окончания военных действий в Южной Африке. С новым жаром и давним мастерством вернувшись к наполеоновской эре, сэр Артур написал вторую серию рассказов о бригадире, которая вышла сборником «Приключения бригадира Жерара». Три из них до конца года были напечатаны в «Стрэнде», еще пять, если считать эпизоды битвы при Ватерлоо за два рассказа, — весной 1903 года. Той же весной 1903 года шесть верховых лошадей в конюшнях «Андершо» стали взбрыкивать и ржать, когда услышали новые звуки. Это было рычание мотора его первого автомобиля.

Езда на автомобиле стала новым увлечением и страстью. В Бирмингеме он купил темно-синий с красными колесами «вулсли» с мощностью двигателя в десять лошадиных сил. В нем были сиденья для пятерых человек, но втиснуться можно было и семерым. «Это даст мне новый интерес в жизни», — объявил он. Своего кучера Холдена он на три недели отправил в Бирмингем учиться вождению. Но водить он главным образом намеревался сам.

«Когда все будет готово, — объяснял он Иннесу, святыми небесами молившему его быть осторожным, — когда все будет готово, я предполагаю пригнать ее сам. Не правда ли, что это будет спортивным достижением, если я в первый же раз проеду 150 миль?»

Так оно и было. И вот что он сделал. При вести о его приближении толпа собралась со всего Хиндхеда. Они видели, как он, высоко сидя с вытаращенными глазами за вертикальной рулевой колонкой, под собачий лай проехал по дороге на своем пыхтящем синекрасном авто и великолепно въехал в ворота «Андершо». Это могло стать символом эпохи Эдуарда, этой эпохи рева автомобилей и отделанных оборками занавесов, пальмовых комнат и медных кроватей, которые сейчас уже забыты.

В сорок три года, будучи еще далеко от полного расцвета сил, он стал одним из самых знаменитых людей в мире и, возможно, самым популярным писателем. О силе этой популярности можно судить по предложению, полученному им той же весной 1903 года. Предложение, которое поступило из Америки, заключалось в следующем.

Если он вернет к жизни Шерлока Холмса, объяснив каким-то образом историю у Рейхенбахского водопада, ему готовы платить по пять тысяч долларов за рассказ, если он напишет шесть или сколько захочет еще. Это были только права американцев. Джордж Ньюнес, хотя и не предлагал такую же сумму, предлагал более половины ее за английские права.

На почтовой открытке, которую он отправил своему агенту, было всего три слова: «Очень хорошо. А.К.Д.».

Он пребывал в спокойно-циничном настроении. Такое настроение не изменилось и впоследствии. Если это то, чего хотят читатели, он выполнит для них доброкачественную, квалифицированную работу и возьмет за нее столько денег, сколько готовы заплатить немного свихнувшиеся издатели. Он, может быть, даже получит от этого кое-какое удовлетворение. Но в скором времени, возможно через год, он собирался написать еще один роман о Средневековье, который составил бы пару «Белому отряду», и тем самым показать им их ошибку.

В чем заключалась привлекательность этого марионетки Холмса? Этого он, который дергал за веревочки и озвучивал диалоги, понять никогда не мог. Неужели не очевидно, что Шерлоком Холмсом был лишь он сам?

Высшая ирония заключалась в том, что те, кто называл его этим именем — газеты, люди из аудиторий, друзья, земляки, — были совершенно правы. Несомненно, он вкладывал в свои рассказы достаточно свидетельств того, что Холмсом был он сам. Он не собирался признавать этот факт публично. Но рано или поздно он приведет настолько наглядное свидетельство, что этого нельзя будет не заметить. Пока же он должен каким-то образом вытащить Шерлока из той пропасти. А Мадам, которой он сообщил о новой серии только после того, как написал первый рассказ, подошла к этому не слишком тактично.

«Я не ощущаю никакого упадка интеллектуальных сил, — резко ответил он. — Семь или восемь лет я не писал рассказов о Холмсе (на самом деле прошло уже десять лет) и не понимаю, почему бы к ним не вернуться.

Могу добавить, что закончил первый рассказ, который называется «Пустой дом». Кстати, сюжет мне подсказала Джин; и он на редкость хорош. Из него видно, что Холмс никогда не умирал, что он вполне даже жив».

Он считал критически важными первые четыре из написанных им рассказов — «Пустой дом», «Подрядчик из Норвуда», «Пляшущие человечки» и «Одинокая велосипедистка». Они должны были показать, попал ли он в точку; это его очень волновало. Идея одного из них, «Пляшущих человечков», родилась у него, когда, путешествуя на машине, он остановился в гостинице «Хилл-Хаус» в Гаррисбурге, графство Норфолк, которую тогда содержала семья по фамилии Кьюбитт. Маленький сын владельца гостиницы имел привычку ставить свою подпись в виде пляшущих человечков. Конан Дойл работал над этим рассказом в Зеленой комнате, окна которой выходили на площадку для игры в боулинг, и оставил комнату забросанной зарисовками пляшущих человечков.

Если мы хотим яснее представить его себе в то лето, а точнее — каким он был, находясь дома, каждое лето с 1897 года, надо взглянуть на него глазами дете.й. Мэри, круглолицей, с длинными волосами, было тогда четырнадцать лет. Крепышу Кингсли, мальчику сообразительному, хотя и не обладавшему художественными талантами сестры, не было и одиннадцати. В те годы, когда они жили в «Андершо», их объединяло по крайней мере одно чувство в отношении отца: он внушал им страх.

Мать оставалась все такой же. Туи, которую Мэри помнила всегда седой, была добрым божеством; она улыбалась, но не могла играть ни в какие игры, кроме как быть живой картинкой. Мэри очень смутно помнила наряженного Санта-Клаусом отца, который шумно придумывал новые игры. Но этот человек, если он когда-то и существовал, теперь стал человеком непредсказуемым и чуждым.

С одной стороны, он редко бывал с ними. Но его присутствие где-то рядом всегда чувствовалось. Однажды, когда Мэри забыла о каком-то письме и пошла спать, не отправив его, он внезапно возник в освещенном дверном проеме темной спальни, с крадущейся походкой, излучающий гнев мститель. Они не должны были поднимать в доме шум, пока он работал, или он в своем ржавого цвета халате выскочит из кабинета, и наказание неминуемо.

Да, иногда у этого далекого теперь человека бывали вспышки доброты: в воскресенье, когда они должны были быть в церкви, он вдруг приглашал их нести с ним его клюшки для игры в гольф. Им позволялись свободы, которым завидовали дети более строгих родителей: на улице они могли повсюду носиться, самостоятельно уехать на каникулы. Они гордились своими успехами в стрельбе (Мэри была сфотографирована в клубе), в крикете и тем, что в первый же день лета им позволялось бегать босиком.

Тем не менее, хотя этот человек много смеялся, находясь среди взрослых, он оставался ужасным и непредсказуемым. Даже ничего не говоря, он мог бросить определенный взгляд. Однажды, когда Мэри находилась в одной комнате с читавшим «Таймс» отцом, она с радостью начала рассуждать о плодовитости кроликов. Из-за края газеты показался лишь один глаз, не более. И Мэри, не успев закрыть рот, остолбенело остановилась, понимая, что сделала что-то не то, но не зная почему.

Этот взгляд, конечно, отражался и на людях постарше, чем дети. Человек, который в 1892 году закончил работу над «Приключениями Шерлока Холмса», который позволял Мэри ползать по его письменному столу и спокойно писал под оружейный грохот, значительно отличался от того человека, который в 1903 году работал над «Возвращением Шерлока Холмса».

Но первые четыре рассказа о Холмсе, написанные, как он говорил, в новой манере, его достаточно удовлетворили. «Я три раза попал в «яблоко» и один раз — в «молоко» — так решил он, потому что не был в полной мере удовлетворен «Одинокой велосипедисткой». — И вы не можете помочь мне писать, Мадам. Писать легко. Меня мучают сюжеты; я должен с кем-то поговорить о сюжете. Примут ли они Холмса?»

То, как его приняли, когда в номере «Странда» за октябрь 1903 года был напечатан «Пустой дом», это — вопрос истории.

«То, что происходило у газетных киосков на железнодорожной станции, — писала одна леди, которая хорошо это помнила, — было хуже того, что я когда-либо видела на распродажах. Мой муж, когда напивался пьян, любил читать мне страницы из «Дуэта», но я никогда ничего в этом не видела. Холмс — это совсем другое дело».

«Все так, как мы и подозревали, — отзывалась «Вестминстер газетт». — Холмс не погиб в результате падения со скалы. На самом деле он никогда с нее и не падал. Спасаясь от врагов, он вскарабкался на другую сторону скалы, крайне нелюбезно оставив в неведении бедного Ватсона. Мы называем это нечестным поступком. Но все равно, кто может жаловаться?»

«Чушь какая-то! — глумился журйал «Академия литературы», когда примерно в то же время «Смитом, Элдером энд К0» было издано собрание сочинений Конан Дойла. — По-настоящему его работа никому не нравится, потому что он нарисовал архиобманчивый образ детектива! Дети наших детей будут, вероятно, спорить, что Холмс был солнечным мифом. Дайте нам «Белый отряд», дайте нам «Родни Стона»! Он слишком велик для того, чтобы писать другие вещи».

(«Сэр, — писал автор, о котором шла речь, — разрешите мне высказать сердечную благодарность за ваше замечание».)

Но эти двое были в меньшинстве. Ньюнес не успевал печатать новые экземпляры; никакие нынешние очереди не могут сравниться с теми очередями на Саутхэмптон-стрит. С возвращением Шерлока Холмса в дом номер 2216 через дорогу началась новая эра.

Легенда нынешних дней — о том, что читатели усмотрели некоторое снижение интеллектуальных способностей Холмса — не подтверждается обзорами прессы того периода или перепиской автора. Никто в здравом уме не может выступить с такими утверждениями и сегодня. Надо осторожно относиться к подобным утверждениям и помнить о том, что даже мастер не всегда находится в полной готовности. Например, если «Приключения» могут подняться до высот «Человека с рассеченной губой», они могут пойти и в другом направлении, если их сравнивать со «Знатным холостяком». Каждый, кто не превратился в мумию, в «Записках» будет восхищаться «Серебряным» или «Обрядом дома Месгрейвов». Только самый большой почитатель Холмса найдет высокие достоинства в «Глории Скотт» или же в «Желтом лице».

Что касается самого автора, то он бы об этом и не спорил. Собственными усилиями, а также Реджинальда Смита, самого бескорыстного из всех издателей, они от публикации книги «Война в Южной Африке: ее причины и ведение» собрали излишек свыше двух с половиной тысяч фунтов стерлингов. Все пошло на благотворительные цели — полторы тысячи на стипендии южноафриканцам, студентам Эдинбургского университета, — да еще на приз розыгрыша Кубка по ружейной стрельбе среди моряков флота Ла-Манша. Первый награжденный стипендией вызвал у них удивление, хотя отрицать справедливость решения они не могли.

«Я — чистокровный зулус», — сообщил кандидат.

Нельсон тоже напечатал однотомное издание «Великой бурской войны» Конан Дойла, и он пользовался в стране таким влиянием, что заставил их переработать все издание сразу же после того, как получил первый экземпляр, уже переплетенный.

Причина? Она заключается в следующем: в том самом единственном экземпляре, который ему прислали заранее и в котором была его фотография.

«Этот том, — написал он поперек титульного листа, — должен остаться единственным в своем роде. Когда я с ужасом увидел, что они поместили в нем мой портрет, я сказал, что скорее уничтожу все издание, чем пропущу его. Тогда, как это и следовало. сделать, они напечатали фотографию лорда Робертса».

Не нуждается в комментариях то, как этот человек отметил церемонию своего посвящения в рыцарство столь великолепным поступком. Это как бы суммирует его качества в тот момент жизни. С его точки зрения, самой большой наградой ему была огромная серебряная чаша, которую пожертвовали сограждане за его деятельность во время Англо-бурской войны и за то, как он отстаивал их интересы после нее. Она сияла у него на письменном столе, и на ней была выгравирована надпись, которую он очень ценил: «Артуру Конан Дойлу, который во времена великого кризиса словами и делами служил своей стране».

Глава 14 ПОИСКИ

По «Андершо», легко сбегая по спускам и внезапно появляясь на вершинах подъемов, по единственному рельсу стучали миниатюрные железнодорожные вагончики.

Это была монорельсовая дорога, укрепленная с помощью гироскопа, а вагоны приводились в движение электричеством. Многие считали, что это железная дорога будущего; Г.Дж. Уэллс даже написал футуристический роман, в котором предсказывал, что Англия будет опутана монорельсовыми железными дорогами. Когда Конан Дойл заинтересовался таким проектом, как он интересовался многими захватывавшими его вещами — от механических устройств до захороненных сокровищ, — он построил модель монорельсовой дороги, вагоны которой тем не менее были достаточно вместительными для не слишком больших пассажиров.

Дети радовались и воплями выражали свой восторг. Хотя в начале лета 1906 года Мэри уже подрастала и считала занятия разными пустяками ниже своего достоинства, а Кингсли, который уже учился в Итонском колледже, вырос в длинноногого худющего четырнадцатилетнего парня, такого же спортивного, как и отец.

«Папа, а не может поезд идти быстрей? Не может?» «Нет, не может. Ты что, хочешь покалечиться?» — гремел отец, который за период с 1903-го по 1906 год несколько раз сам едва-едва не сломал себе шею.

В конюшнях стояли уже два автомобиля, последний мощностью в двадцать лошадиных сил, и мотоцикл «Рок». Когда он при случае заметил, что хочет избавиться рт лошадей и экипажей, у него возникла новая ссора с Мадам. Мадам неистово возражала против избавления от величественной упряжи с фамильными гербовыми украшениями. Она не возражала против автомашин, как таковых. Напротив, она находилась в кузове старенького «вулсли», когда произошло столкновение с двумя груженными репой фермерскими повозками.

Лошади взбесились; повозки перевернулись, на пожилую леди посыпалась репа. Но выскочивший из машины сын не обнаружил у Мадам ни малейшей степени беспокойства. Среди рассыпанной репы она продолжала работать своими спицами, ни во что не вмешивалась, считая вульгарные пререкания ниже своего достоинства, пока ее сын и фермер обменивались мнениями друг о друге так, что было слышно в соседнем графстве.

Его автомобильные злоключения, по-видимому, не были результатом неумения, хотя находятся люди, которые уверяют, что он всю жизнь цеплялся за рукоятку переключения передач подобно тому, как силач Сэндоу держал в борцовских схватках соперника. Тем не менее, если говорить о том, что произошло зимой 1904 года, ему однажды пришлось воспользоваться уроками того же Сэндоу.

Они с Иннесом, который насовсем вернулся в Англию и учился в Штабном колледже, поехали покататься на «вулсли». Никто, включая газеты, толком не понял, что случилось. Но автомобиль, въезжая в ворота при возвращении в усадьбу «Андершо», врезался в один из приворотных столбов. Потом он понесся по подъездной аллее в направлении к дому, выбрасывая гравий из-под туго накачанных шин. Он накренялся, отклонялся в стороны, въехал на крутую насыпь с одной стороны аллеи и перевернулся вверх колесами над головами тех, кто в нем находился.

Находившаяся в доме Мэри услышала страшный грохот. Она подбежала к окну столовой как раз вовремя для того, чтобы увидеть перевернутый автомобиль, одно из колес с красными спицами которого еще вращалось. Иннеса из машины выбросило. А находившийся за рулем его брат лежал под автомобилем, хотя уже и в стороне от руля. Поскольку машина перевернулась через задний бампер, вся его тяжесть теперь удерживалась рулевой колонкой. Это спасло ему жизнь. Потом рулевая колонка не выдержала и сломалась. Теперь вес автомобиля держался на его спине и плечах, чуть ниже шеи.

С тонной веса на позвоночнике он продолжал удерживать его мускулами спины и плеч, пока крики Холдена не призвали на помощь достаточно людей, чтобы с помощью рычагов поднять машину. После этого, взъерошенный, но невредимый, он с трудом встал на ноги и поднял на лоб автомобильные очки. «Ты в порядке? Я, конечно, тоже!» Тем временем в уме он просчитывал, сколько понадобилось бы времени, чтобы у него сломался позвоночник.

В это время он и купил мотоцикл. Нетерпеливому молодому репортеру из журнала «Мотоцикл», который приехал к нему спустя три месяца, он объяснил, что находит свою машину очень простой, несмотря на таинственную склонность взлетать вверх над кочками и кувыркаться в воздухе.

В интервью, опубликованном 27 февраля 1905 года, репортер приводит следующее свое замечание: «Я не могу уехать из «Андершо», не задав вопрос о моем старом друге Шерлоке Холмсе».

«А-а-а», — пробурчал хозяин.

«Могу ли я спросить, — продолжал этот довольно лиричный репортер, — можно ли надеяться услышать о том, как этот знаменитый детектив отправляется в карьер в сопровождении верного Ватсона на новейших и прекраснейших моделях мотоцикла?»

«Нет! — довольно резко ответил хозяин. — В начале карьеры Холмса о мотоциклах не было и речи. Кроме того, — добавил он чуть мягче, — Холмс ушел в отставку и ведет частную жизнь».


«Возвращение Шерлока Холмса» было недавно издано Джорджем Ньюнесом после того, как в период с октября 1903-го по декабрь 1904 года эти рассказы публиковались в журнале «Странд». После этого Холмс уже никогда не мог умереть снова. Он мог только уйти в отставку; он был уже обречен на вечную жизнь. Конан Дойл, который быстро, в один прием, написал все тринадцать рассказов, больше года даже думать не мог об этом сыщике. Он с головой ушел в литературные труды, которые были ближе его сердцу. И в то же время он глубоко погрузился в дела, связанные с внутренней и международной политикой.

В августе 1905 года северная эскадра французского военного флота — с вице-адмиралом Кайаром на флагманском корабле «Массена» — встала на якоря у Спитхеда. Это был не просто визит вежливости и рукопожатий. На дипломатическом языке это подчеркивало Антанту с Англией.

Потому что в неспокойной Европе начал меняться баланс сил. Германия держала за глотку Францию в споре из-за Марокко; в случае если Франция не уступит покорно, Германия угрожала войной. Не прошло и года, как Англия — а также Россия — открыто встали на сторону французов. Как будто захлопнулась железная дверь, — единственным союзником Германии оказалась Австро-Венгрия.

Германия неуклонно наращивала военно-морской флот. Выступая с речью в Ревеле, кайзер скромно назвал себя адмиралом Атлантики. Англия ничего не ответила. Однако в Портсмуте шло строительство первого линкора класса дредноутов, вооруженного десятью двенадцатидюймовыми пушками.

Дипломаты предчувствовали беду. Могло и ничего не случиться, ведь кризисов было немало. Но в августе 1905 года корабли французского флота пришли с визитом в Англию, им был оказан торжественный прием. Офицерам предстояло путешествие в Лондон в длинном кортеже автомобилей и осмотр достопримечательностей. Официальные лица спрашивали, с кем бы им больше всего хотелось встретиться. В своих ответах французские офицеры были единодушны:

«С его величеством королем! С сэром Джоном Фишером — великим английским адмиралом!»

О да. А с кем-нибудь еще? Официальные лица ожидали, что они назовут господина Балфора или господина Чемберлена. Но ответ опять же был быстр и столь же однозначен:

«С сэром Конан Дойлом!»

«Фактически, — писал сопровождавший их корреспондент «Дейли кроникл», — они, казалось, считали сэра Артура единственным тем самым Англичанином». В неофициальном порядке ему намекнули: когда французские офицеры вернутся в Портсмут, не мог бы он принять их у себя в Хиндхеде? Конечно же мог! Ведь считал согласие с Францией делом идеальным и давно назревшим.

«Все сделаю как надо, — пообещал он, — сами увидите».

Прием начался тогда, когда автомобили были уже близко от Хиндхеда. Хозяин расположил четыре меднотрубных оркестра в разных местах. Бывшие британские военнослужащие стояли по стойке смирно по обеим сторонам дороги. Красивейшие девушки округи бросали цветы. Французские офицеры, в длинных синих кителях и форменных белых фуражках, вставали в машинах с восклицаниями: «Великолепно!» — как французы в английской пьесе.

Действительно, они были рады и тронуты. Они ожидали лишь формальной вежливости, если не сказать завуалированной враждебности. На высокой арке усадьбы «Андершо» висел плакат с надписью по-французски: «Добро пожаловать!» — а у ворот стоял дородный человек с наполеоновскими усами в неофициальной одежде и очень небольшой соломенной шляпе. На теннисной лужайке был разбит шатер, на котором висели флаги. Среди довольных гостей прохаживались одетые в белые платья дамы (с пышными рукавами и зонтиками), над ними возвышался сияющий хозяин. Они все больше и больше убеждались в том, что это был тот самый и единственный неофициальный Англичанин.

«На протяжении всего визита, — писала «Кроникл» после ухода эскадры, — французы настороженно пытались уловить любые проявления настроений англичан в отношении Германии. В Антанте они видят надежду мира для Франции. Они считают нас людьми, которые с бодрым безразличием относятся к немецкому бахвальству».

В достаточной мере это было именно так, некоторые могли бы сказать, что это безразличие было чересчур бодрым: приезжавшие в Берлин люди слышали из-за заграждений учебную пальбу из пулеметов. А дома в Англии царил отвлекающий от всего этого политический хаос. Что же касается Конан Дойла, то он еще за несколько лет до этого поклялся, что никогда больше не будет связываться с политикой.

«Если бы вы опять баллотировались в парламент, то от какой партии?» — спросил его в Бакстоне один из репортеров.

«Название этой партии, — ответил он, — еще не придумано».

Лишь обращение к нему старого друга и лидера Джозефа Чемберлена поколебало его решимость. Господин Чемберлен, которому было уже за шестьдесят, но его монокль блестел по-прежнему, вел кампанию — приведшую, кстати, к расколу в его собственной партии — в поддержку протекционистского налога на иностранные товары. Аргументы господина Чемберлена, если их суммировать, сводились к следующему:

«В настоящий момент на наш рынок по демпинговым ценам выбрасываются дешевые иностранные товары, которые не облагаются налогом. Англия импортирует все больше и больше, а экспортирует меньше и меньше. Поскольку в других странах, вроде Германии и Соединенных Штатов, существуют высокие протекционистские тарифы, наш экспорт идет главным образом в наши собственные колонии. Разве с этим можно согласиться?

Тогда давайте предоставим колониям режим благоприятствования в торговле с нами! Введем налог на импорт из иностранных государств; пусть наша свободная, не облагаемая налогами торговля будет с колониями: они в обмен также предоставят нам преимущества. Надо лелеять колонии, сближаться с ними, мыслить по-имперски, иначе у нас не останется империи!»

Такой же. позиции придерживался и Конан Дойл. Долгая череда стычек предшествовала мучительным всеобщим выборам 1906 года, когда он опять баллотировался в парламент. И снова это было в Шотландии, где он вел кампанию в приграничных городах Хоуике, Селкирке и Галашилсе. Он опять проиграл. На тех всеобщих выборах правительство, юнионисты и консерваторы потерпели сокрушительное поражение от либералов.

«Дорогой приятель, — жаловался во время кампании в письме ему Уильям Жиллетт, — какие у тебя своеобразные вкусы! Зачем вся эта энергия? Не гораздо ли лучше ни о чем не заботиться, как это делаю я?»

Но он не мог поступать подобным образом. А при его идеализировании женщин легко понять занятую им позицию по проблеме, которая из года в год становилась все острее. Вот что писала печать о его выступлении в «Волантир-Холл» в Галашилсе, где он высказал свое мнение об участии женщин в голосовании и в течение сорока минут отвечал на вопросы и выкрики из зала.

«Готов ли кандидат гарантировать женщинам всеобщее избирательное право?»

«Нет, не готов». (Выкрики: «О, о!»)

«Не объяснит ли кандидат, почему?» (Возгласы одобрения.)

«Да, конечно. Когда мужчина приходит домой после целого дня работы, не думаю, что ему хотелось бы, чтобы рядом с ним у камина сидел политический деятель в юбке». (Возгласы одобрения, свист, общий шум.)

Пометки «общий шум» присутствуют в большинстве отчетов печати. Он не мог убедить избирателей, чья торговля шерстью так страдала от иностранной конкуренции, что налог на иностранные товары дома принесет им пользу. Они говорили, что это приведет к увеличению стоимости жизни трудящегося человека, а один размахивал перед его лицом черепом, вылепленным из буханки хлеба. Но на протяжении ряда лет он упорствовал в своем утверждении о том, что экономическая безопасность Британии состоит в поддержке империи.

«Возьмем, к примеру, Ирландию, — заявил он в выступлении в Селкирке. — Что хоть когда-нибудь получила Ирландия от империи? Стоит ли удивляться, что люди ее исполнены недовольства, что она является слабым звеном в нашей структуре?

У Ирландии были мануфактуры, а британские законы их убили. Потом у нее было процветающее сельское хозяйство, и опять же британские законы — закон о свободной торговле — допускали к нам продукцию со всего мира и потопили в болоте ее внутренний рынок. Она производит масло, яйца, бекон; но какие преимущества есть у ирландца по сравнению с датчанином или нормандцем, чтобы посылать эти продукты нам? Как наш согражданин, он должен иметь преимущества. У него их нет; и результатом этого является хроническое недовольство, которое таит в себе смертельную опасность. Неужели вы не видите преимущества в том, чтобы все наши доминионы, независимо от их географического расположения, были между собой связаны так же тесно, как штаты в Америке?»

Капитан Иннес Дойл, который приехал к нему в Хоуик на последние два дня кампании, не слышал публичных выступлений брата со времен поездки по Америке в 1894 году. Иннес был поражен. «В Америке, — писал он Лотти, — старик Артур выступал совсем не плохо, но сейчас — Боже милостивый!»

Он находился под таким глубоким впечатлением, что 17 января завел об этом речь, когда они были в гостинице в Хоуике.

«Ты знаешь, Артур, — сказал он, — не было бы странно, если бы твоим настоящим призванием стала политика, а не литература».

Брат, который писал в это время письмо, даже не взглянул на него. «Ни то ни другое, — ответил он. — Это будет религия».

«Религия?»

Конан Дойл, внезапно встав, посмотрел на брата с таким очевидным смущением, что оба они расхохотались.

Зачем на белом глазу, задавался Артур вопросом, он сделал это идиотское замечание? У него не было намерения говорить так даже в шутку. Слова сами соскочили с языка. Какой бы ни стала его последующая карьера, он готов твердо заявить, что она может быть связана с чем угодно, только не с религией.

В вопросах религии, даже с учетом его занятий парапсихологией, перед ним по-прежнему была глухая стена. Да, как и в далекие дни. в Саутси, он симпатизировал спиритизму. Он симпатизировал ему потому, что тот включал в себя все религиозные веры. Он не разбрасывался направо и налево обещаниями вечных мук, не говорил человеку о том, что его душа из-за чего-то загублена. Религиозная нетерпимость, которую Артур инстинктивно ненавидел еще мальчиком, была чужда его разуму, когда он стал уже взрослым человеком. Но симпатий было недостаточно; это не было доказательством.

И, как сообщил он изумленным друзьям в 1901 году, он полагал, что была большая доля истины в изысканиях Крукса, Майерса, Лоджа, как и в трудах Альфреда Рассела Уоллеса, которые ему пришлось читать еще в Саутси. Все они были людьми науки, пользовавшимися научными исследованиями. Их аргументы нельзя принимать безразлично потому, что эти имена были выдающимися. Они всесторонне изучали предмет, тогда как их оппоненты в своей массе ничего подобного не делали.

«Лорд Эмберли, — отметил он в записной книжке, — отверг спиритизм после пяти сеансов. Тиндалл после всего одного. Хаксли заявил, что его этот предмет не интересует. Давайте, если захотим, выступим против этого, но зачем же закрывать глаза?»

Книга Фредерика Майерса «Человеческая личность и ее дальнейшая жизнь после телесной смерти», опубликованная уже после кончины самого Майерса в 1901 году, сильно захватила его воображение. Подобно Майерсу и Лоджу, он сам стал ставить опыты, провел новые сеансы, сидя за столом с медиумами. И в конце их…

Да! Определенные явления существовали. Он убедился в том, что существуют силы, как бы их ни называли, находящиеся за пределами обычной сферы; они существовали даже тогда, когда принимались все меры предосторожности против обмана и мошенничества. Но где же доказательства того, что такие откровения или явления исходили из потустороннего мира?

Им не следовало быть непременно результатом исключительно интеллекта. Им должно быть какое-то научное, пусть сверхъестественное, объяснение, которого в этом мире еще не находили. Кроме того (и в этом случае он всегда терял самообладание), при последнем анализе эти явления казались столь незначительными, такими ничтожными: вращающийся стол, летящий бубен. Могут ли духовные силы играть в такие младенческие игры? И если такие проявления не имели духовного значения, то что от них толку?

Он не знал ответа. Не мог он больше и спорить. Но он дошел до понимания этого тем вечером в январе 1906 года, когда Иннес сказал ему о том, что его карьера в дальнейшем должна быть скорее политической, нежели литературной.

«Ни то ни другое. Религия».

Почему он высказал такое бессмысленное замечание? Может быть, потому, решил он, что устал. На следующее утро под снегом с дождем они с Иннесом пошли посмотреть, как идут к урнам избиратели. В приграничных городах вновь победили радикалы. Он был скорее подавлен, чем удивлен тем, что господин Томас Шоу победил его 3133 голосами против 2444.

Но он с нетерпением ждал лета, а оно, казалось, так долго не приходило. В июльском номере «Странда» появилась первая часть его нового романа «Сэр Найджел».

«Сэр Найджел» для него был чем-то намного большим, нежели просто «новым романом». Это была книга. Это была мечта. Это была попытка развенчать превратное представление о нем как прежде всего об авторе Шерлока Холмса и определить свое место писателя в подлинной перспективе. Вместе с «Сэром Найджелом», который составил пару с «Белым отрядом», Артур возвращался к теме рыцарства с ее копьями и вымпелами.

Он приступил к работе над книгой в начале 1904 года, заново изучая эпоху и накапливая исписанные ровным почерком записные книжки. Летом 1905 года начал писать. Писал с неистовой быстротой и закончил под занавес 1905 года — как раз накануне поездки для участия в выборах на север, в приграничные города, и когда Эдинбургский университет присудил ему степень доктора права. Открытка, которую он послал Мадам, показывает его умонастроения.

«Сэр Найджел», — коротко сообщал он, — Божьей милостью закончен. 132 000 слов. Это моя абсолютная вершина!» Перед глазами возникает его ликующий вид, с которым поздним вечером он отправлял открытку матери.

Роман, который вышел книгой только в декабре 1906 года, отражает события как бы в обратной последовательности. С точки зрения хронологии его действие предшествует тому, что описывается в «Белом отряде». Мы видим Найджела Лоринга мальчиком, происходящим из древнего, но бедного, как библейский Лазарь, рода: он горит желанием вершить великие дела, но у него даже нет доспехов. Он исполнен чувства упрямой гордости, но живет в доме рода, земля которого разворована, а его единственной собеседницей является полная достоинства бабушка, госпожа Эрминтруд.

Это одна из причин, объясняющих, почему эта книга была столь близка сердцу автора. Юный Найджел Лоринг, сидя с госпожой Эрминтруд у камина, учится у нее геральдике, познает, что такое рыцарство. Из этих познаний и проистекают его убеждения и надежды. Символически, если не в действительности, Найджелом Лорингом был сам автор, а госпожой Эрминтруд — Мадам.

У нас, видевших Мадам близко, первоначально может возникнуть искушение улыбнуться при этом. Мы видели нравы Мадам, ее раздражительные вспышки — ее ирландскую сущность. Но если отбросить эту сущность, из-за нее, как из-за завесы, появляется суровая пожилая леди, сочетающая в себе практичность и идеализм, обостренное чувство генеалогии, которая написала сыну: «Рука Конана тверда, а копье — остро». Точно так же поступила бы госпожа Эрминтруд. Та же символическая нить проходит сквозь подвиги Найджела Лоринга, который добивается славы и клянется совершить три великих подвига, чтобы завоевать сердце своей дамы. Прошло семнадцать лет после того, как автор описал дни Эдуарда III. Он приобрел искусство мастера, воспитал в себе вкус: описания морской схватки в Ла-Манше, осады замка Батчер, натиска в битве при Пуатье не меркнут при сравнении с «Белым отрядом».

Тем не менее, когда «Сэр Найджел» вышел в свет, автора постигло горькое разочарование.

Здесь, однако, надо понять, в чем заключалось это разочарование. Некоторые комментаторы были введены в заблуждение заявлением, сделанным им много лет спустя в своей автобиографии: «Он не привлек особого внимания критиков и публики». Из этого начали строить различные детские догадки, включая утверждения о том, что у публики изменились вкусы, что исторические романы стали невостребованны.

Беда подобных утверждений заключается в том, что они не соответствуют истине. В одном из его альбомов, названном «Отклики на «Сэра Найджела», мы находим шестьдесят пять страниц хвалебных материалов печати. Имеющиеся цифры продаж свидетельствуют о том, что в рождественский сезон роман был бестселлером.

«Весь вчерашний вечер, — писал из Бэруоша, графство Суссекс, Редьярд Киплинг, — я провел за чтением «Сэра Найджела» и проглотил его в один присест. Я прочел его от корки до корки, а когда закончил, мне хотелось читать еще». Неправильное толкование ретроспективного замечания Конан Дойла проистекает скорее из того, что он имел в виду, а не из того, что сказал.

Он надеялся и мечтал, что эта книга наряду с «Белым отрядом» будет считаться шедевром, лучшим образцом его творчества. Он со страстью ждал признаний типа: «Эта книга — живая история, она воспроизводит средневековые времена во всем их готическом великолепии». И в целом ряде обзоров, появившихся, в частности, в журналах «Спектейтор» и «Атенеум», так и писали. Но во многих случаях к книге отнеслись точно так же, как и к «Белому отряду». Раздавались восклицания: «Какие превосходные приключенческие небылицы!» Он знал о том, что проявлять раздражение и злость с его стороны могло оказаться неблагодарным.

В самом деле, вся критика, адресованная ему в связи с «Сэром Найджелом», была направлена как раз против того, что он и задумывал. Некоторые говорили, что он чересчур заботился о том, чтобы быть точным. Он упивался описанием красок, атмосферы и фона событий. Лишь время от времени отвлекался на описание военных действий только для того, чтобы объяснить, из-за чего они происходили.

Но ведь вся красота исторического романа состоит в красках, атмосфере и фоне. Лиши этих качеств, скажем, «Историю Генри Эсмонда» или «Собор Парижской Богоматери», и уничтожишь все чувства, которые они вызывают. Действительная причина этой странной критики крылась глубже. «Белый отряд», который поначалу воспринимался лишь как красивая небылица, теперь мог быть признан одним из величайших исторических романов. Но это было в прошлом. Нельзя делать этого во второй раз, даже если ты написал намного лучшую книгу, чем «Белый отряд».

Однако появление «Сэра Найджела» было еще впереди, а весной он занялся серией рассказов-бесед под названием «Через магическую дверь» для журнала «Касселз мэгэзин». Она вызывала воспоминания о далеких днях в Саутси, о давних увлечениях, о потрепанных книгах в старом разваливавшемся шкафу. И тогда, в то жаркое лето 1906 года, пришла беда.

Умирала Туи.

И хотя это представлялось неизбежным на протяжении тринадцати лет с тех пор, как доктор Далтон отпустил ей на жизнь всего несколько месяцев. Это продолжалось так долго, что сам факт — и его полное осознание — стал для них шоком. Луиза Конан Дойл, самый неунывающий и бескорыстный человек из всех, кого когда-либо знали ее муж и семья, казалась лишь немного более слабой, чем обычно — ничего более. Первые признаки муж заметил однажды ночью в середине июня, когда Туи немного бредила. На следующее утро прибыли специалисты из Лондона.

Модель железной дороги стояла без движения. Было тихо на стрельбище. У Иннеса Дойла, который тогда учился в Штабном колледже в Бедфорде, долгое время хранилась небольшая пачка писем и открыток, которые ему присылал брат в тот месяц, когда хрупкой Туи становилось то лучше, то хуже. Это были только короткие сообщения, не больше одной-двух строк. Поначалу они были полны надежд. «Т. держится хорошо», «Туи лучше», «Лучше; поднималась к чаю; надеюсь на лучшее».

А 30 июня:

«Остались, возможно, дни, а может, недели, но конец теперь кажется неотвратимым. У нее ничего не болит, она спокойна и все воспринимает с обычной для нее доброй и мягкой невозмутимостью. Сознание вяло, но проясняется временами, она с интересом слушала письма о свадьбе Клер, которые я ей читал».

Конец был недалек. За один день пришло еще две открытки. В утренней говорилось: «Примерно то же самое». А в вечерней: «Не слишком хорошо — угасает». У ее постели дежурил господин Хокинс, который жил в Хиндхеде неподалеку, в «Коттедже». Там же находился муж Туи, державший ее слабую руку. 5 июля в печати появилось короткое сообщение:

«Леди. Конан Дойл, жена писателя сэра Артура Конан Дойла, скончалась вчера в три часа утра в «Андершо» в Хиндхеде. Покойная, сорока девяти лет, на протяжении нескольких лет страдала слабым здоровьем. Она была младшей дочерью господина Дж. Хокинса из Минстеруорта, графство Глостер, и вышла замуж в 1885 году».

На тот момент это был самый мрачный день в жизни ее мужа. Хотя и не влюбленный в Туи, он был привязан к ней больше, чем к кому-либо другому; сказать это — значит сказать много. Все было так, будто в тот год каждое происшествие обращало его разум к давно ушедшим временам. Все происшествия, будто сговорившись, напоминали ему о борьбе и бедности в Саутси; о Туи, такой веселой и преданной в те времена, какой она и оставалась на протяжении тринадцати лет болезни. В маленькой пачке писем, которые хранились у Иннеса, было последнее послание, написанное после похорон, окаймленное черным и говорящее само за себя.

«Спасибо тебе, старичок, за твое искреннее сочувствие, которое сильно меня поддерживало. Сейчас иду к ней с цветами».

Туи похоронили в Хиндхеде и на могиле установили мраморный крест. Его собственное состояние можно описать рассказом о том, что происходило в последующие месяцы. Он, который никогда ни на что не жаловался, ни на что, кроме зубной боли и несварения желудка, вдруг серьезно заболел. «Нет никаких симптомов, только слабость». Чарльз Гиббс, его советник по медицинским вопросам со времен Южной Африки, сделать ничего не мог. Подводили нервы. Опять началась бессонница, еще хуже, чем раньше. «Я старался, — писал он Мадам, — никогда не доставлять Туи неприятностей; уделить ей все внимание, оказать утешение, которого она только хотела. Удалось ли мне это? Думаю, да. Видит Бог, я надеюсь на это».

В дни тяжелых утрат каждый человек в этом мире задается вопросами: «Все ли я сделал? Был ли я достаточно добр?» Он, который поставил перед собой почти недосягаемый идеал, делал то же самое. Уныние прошло. Оно должно было пройти.

Но лето сменилось осенью, а осень зимой, прежде чем он оправился от болезни и апатии, которая за ней последовала.

Потом, как раз накануне Рождества, он воспрял духом.

Его перепиской — он получал в среднем шестьдесят писем в день, и большинством из них занимался сам — во время болезни управлял секретарь. Но если Альфред Вуд находил среди писем что-то такое, что, по его мнению, могло бы представлять интерес, он отсортировывал это и оставлял на письменном столе в кабинете.

Однажды вечером Конан Дойлу среди других попался конверт с газетными вырезками о криминальной истории трехлетней давности. От нечего делать он стал читать вырезки. Случай был таинственным, сенсационным, с причудливыми поворотами, как и его собственные детективные рассказы. Но не это привлекло и удерживало его внимание. Присланные ему вырезки были мольбой о помощи человека, который оказался глубоко втянутым в это дело.

Если утверждения этого человека соответствовали истине, — а ему казалось, что они были правдоподобны, — дело требовало дальнейшего расследования. Оно требовало глубокого расследования для того, чтобы устранить вопиющую несправедливость.

Теперь проследим за подробностями этой детективной истории трехлетней давности по мере того, как будет раскрываться каждая деталь. Потому что он занялся расследованием криминальной загадки из реальной жизни.

Глава 15 ТАЙНА ГРЕЙТ-УИРЛИ

В графстве Стаффордшир, от предприятий керамической промышленности на севере до участков горных разработок на юге, в то туманное августовское утро люди собирались на работу. Деревня Грейт-Уирли, находившаяся менее чем в двадцати милях от Бирмингема, располагалась в районе, который был отчасти сельскохозяйственным и отчасти горнодобывающим. Угольные копи Грейт-Уирли, на которой утренняя смена начинала работу в шесть утра, находились на некотором расстоянии от деревни среди полей, куч шлака и свалок отработанного угля.

Прошедшая ночь была ненастной, с дождем и порывистым ветром, которые начались за полчаса до полуночи и продолжались до рассвета. Земля вокруг копей была вязкой смесью желтовато-красной глины и песка. Молодой шахтер по имени Генри Гарретт, идя на работу в 6.20 утра, вдруг обнаружил то, что произошло ночью. В луже крови, все еще живая, лежала принадлежавшая шахте пони. Ее брюхо было распорото каким-то очень острым предметом. Внутренности вынуты не были; порез, хотя и очень острый, не проник слишком глубоко. Пони совершала слабые движения, а из раны струилась кровь.

«Крови было довольно много», — рассказывал юный Генри Гарретт.

Он позвал на помощь. На крик сбежались толпы шахтеров. Приехала полиция.Двадцать констеблей и людей в штатском, собранные со всех округов, патрулировали эти места всю ночь, как они уже делали это на протяжении какого-то времени каждую ночь. Это был уже восьмой за последние шесть месяцев случай нанесения увечья животному.

В период с февраля по август 1903 года от рук какого-то маньяка, который казался неуловимым, гибли лошади, коровы и овцы. В это же время в полицию поступал поток издевательских писем, подписанных фальшивыми и вымышленными именами. На самом же важном из них, с которым мы здесь будем иметь дело, стояла «подпись» некоего парня из Грамматической школы Уолсалла, находившейся в шести милях от Грейт-Уирли; а этот мальчик, как было доказано со всех сторон, не имел к письмам абсолютно никакого отношения.

Читать анонимные письма было делом не из приятных. Они напоминали пляски какого-то маниакального паяца. В первом письме его автор несколько раз упоминал море; он с дьявольским удовольствием причмокивал губами, смакуя подробности очередной жестокости. Он заявлял, что был участником банды, беспочвенно обвинял в соучастии других людей, рассказывал о том, с каким удовольствием они распарывали животы скотине! Вот одно из описаний: «У него орлиные глаза, слух острый, как бритва, он быстроног, как лис, бесшумен, он подползает на всех четырех к бедным зверям…» И дальше фыркал: «Веселые времена начнутся в Уирли в ноябре, когда они примутся за маленьких девчонок, до марта они, как лошадей, забьют двадцать девчонок».

Эта последняя угроза добавила ужаса в кипящую гневом общину. А потом, утром 18 августа, в поле была найдена умирающая лошадка. Кто-то это сделал опять, несмотря на то что район патрулировали двадцать бдительных полицейских, причем трое из них наблюдали за полем.

Все было так, как будто в этой сельской местности объявился Джек-потрошитель, который владел искусством обращения с животными, прежде чем вспарывать им брюхо. Инспектор полиции графства Стаффордшир Кэмпбелл осмотрел лошадь и принял решение.

Инспектор Кэмпбелл, как и все его коллеги вплоть до главного констебля, совершенно искренне считал, что знает, чья тут вина. Он полагал, что знал это давно. На расстоянии полмили от поля, за проходившей поверху железнодорожной веткой Лондон — Норт-Уэстерн, находился дом священника Грейт-Уирли. Захватив нескольких своих людей, инспектор Кэмпбелл туда отправился. Если найдутся какие-либо свидетельства, он собирался арестовать сына викария.

Его преподобие Шапуржи Эдалжи, который был викарием прихода на протяжении почти тридцати лет, был парсом. Это означает, что он происходил из индийской секты; в просторечии он слыл чернокожим, а потому — личностью чужестранной и темной. Как могло случиться, что парс стал пастором Англиканской церкви? Этого никто не знал. Но преподобный Шапуржи Эдалжи женился на англичанке, мисс Шарлотт Стоунмэн, и старшим из их троих детей был двадцатисемилетний Джордж Эдалжи.

Темнокожий, с глазами навыкате, Джордж Эдалжи имел адвокатскую практику в Бирмингеме. Каждое утро он отправлялся туда в свой офис поездом, который отходил в 7.20, и каждый вечер возвращался в половине седьмого. Джордж Эдалжи рос маленьким и хрупким, нервным и замкнутым, но был блестящим студентом. В колледже Мейсона, а позднее в Бирмингемском университете он с отличием сдал выпускные экзамены. У него были награды Юридического общества, он написал хорошо известный учебник по железнодорожному праву. Сами его добродетели заставляли мещан считать этого молодого чернокожего с глазами домового намного более ужасным, чем его отец.

«Он странный, — тихо говорили о нем. — Не пьет, не курит. Едва тебя замечает, даже когда в упор смотрит. А что было в последний раз?»

Именно из-за этого «последнего раза» пошли все слухи.

За несколько лет до этого, между 1892-м и концом 1895 года, начиная с того времени, когда Джордж учился в школе Руджли, пошел поток анонимных писем и отвратительных мистификаций. Некоторые из таких посланий были отправлены посторонним людям, одно из них — директору Грамматической школы в Уолсалле. Но больше всего гонениям подвергся преподобный Шапуржи Эдалжи. Письма с проклятиями в адрес его жены, дочери и в особенности старшего сына подбрасывали под дверь или через окна в дом священника. Викария также изводили злыми шутками.

В газетах помещались фальшивые объявления, подписанные его именем. Другим священникам, также от его имени, рассылались открытки. Один священник, живший в далеком Эссексе, с удивлением получил от «Ш. Эдалжи» следующее послание:

«Если ты не извинишься немедленно телеграммой за оскорбительные намеки в своих проповедях, касающиеся моей непорочности, я уличу тебя в супружеской измене и изнасиловании».

Подобного рода послания могли казаться просто смешными. Но человеку, получившему анонимные злобные письма, обычно не до смеха. Под покровом темноты кто-то забросал лужайку дома Эдалжи старыми ложками и ножами, содержимым мусорных баков. Однажды на ступенях его дома был оставлен большой ключ, украденный в Грамматической школе. Эти злобные забавы продолжались на протяжении трех с лишним лет.

Но главный констебль Стаффордшира капитан Джордж Александер Энсон сохранял хладнокровие. Капитан Энсон был одним из тех, кто считал чернокожих хуже животных. Капитан Энсон полагал, что преступником был не кто иной, как молодой Джордж Эдалжи, который будто бы подвергал травле свою собственную семью. Викарий протестовал против таких утверждений, называя их явным абсурдом, потому что письма подбрасывались под дверь тогда, когда Джордж (как это своими глазами видели его отец и мать) находился дома. Главный констебль оставался непреклонен. В отношении оставленного на ступенях ключа он писал: «Могу сразу сказать, что не поверю никаким утверждениям о неведении, которые может представить ваш сын о ключе». Позднее капитан Энсон заявил, что надеется добиться для преступника «каторжного наказания». Но мистическое шутовство продолжалось.

В конце декабря 1895 года гонения внезапно прекратились. В одной из газет Блэкпула появилось последнее фальшивое объявление за подписью Ш. Эдалжи. А потом на Грейт-Уирли опустилась спокойная тишина, и она беспрерывно продолжалась семь лет, до 1903 года.

Потом кто-то начал вспарывать животы лошадям и домашнему скоту. Каждому животному наносилась длинная неглубокая рана, из которой струей вытекала кровь, но не проникала настолько глубоко, чтобы пронзить внутренности. Кто нападал на скот?

«Джордж Эдалжи», — полагали власти. В местность нахлынула специальная полиция. Капитан Энсон распорядился установить наблюдение за домом священника и наблюдать, выходит ли кто-нибудь из него по ночам. Так они и делали, перед тем как хлынул новый поток анонимных писем, одно из которых мы уже цитировали: «У него орлиные глаза, слух острый, как бритва…» Наконец, в этих письмах Джордж Эдалжи неоднократно обвинялся в том, что он возглавляет банду, которая режет скот.

Кто, по мнению главного констебля, писал эти письма?

Не кто иной, как Джордж Эдалжи. (Как будто он стремился разрушить собственную карьеру адвоката.)

Такова была ситуация утром 18 августа, когда после обследования увечий лошади инспектор Кэмпбелл отправился в дом священника. Вместе с несколькими констеблями инспектор Кэмпбелл прибыл туда в восемь часов. Джордж Эдалжи уже уехал в свой офис в Бирмингем. Но мать и сестра Джорджа завтракали на нижнем этаже. Как только они увидели за цветным стеклом входной двери тени полицейских, госпожа Эдалжи и ее дочь уже знали, чего ожидать.

«Я должен попросить вас, — сказал инспектор викарию Эдалжи, — показать мне одежду вашего сына. На ней должны быть пятна крови. А также любое оружие, которое могло быть при этом использовано».

В плане оружия полиция не нашла ничего, кроме принадлежащей викарию коробки с четырьмя бритвами, и, как показал химический анализ, на бритвах не было пятен крови. Но они обнаружили пару сапог Джорджа Эдалжи, которые были сырые и запачканы черной грязью. Они нашли пару синих брюк, снизу запачканных грязью. Они нашли старый халат, на одном рукаве которого были беловатые и темноватые пятна, которые могли остаться от слюны и крови подыхавшей лошади.

«Халат сырой», — объявил инспектор Кэмпбелл.

Викарий, который к тому времени тоже спустился вниз, пощупал халат и отрицал то, что он сырой. Инспектор утверждал далее, что видел прилипшие к халату волоски лошадиной шерсти. Шапуржи Эдалжи, поднеся халат к окну, решительно опроверг, что на нем были лошадиные волоски, и попросил своего собеседника показать хотя бы один. Свои протесты уже выразили и госпожа Эдалжи, и мисс Мод Эдалжи.

«Это же нитка! — сказала та. — То, что вы видели, я уверена, это нитка!»

В любом случае, как позднее отмечал Конан Дойл, полиция не отобрала образцов этих волосков и не запечатала их в конверт. Без дальнейших рассуждений халат и жилетка были изъяты из дома священника. Пони же застрелили, чтобы она не мучилась от боли. У нее вырезали кусок шкуры и беззаботно — если не сказать большего — увязали в один узел с одеждой Джорджа Эдалжи. Лишь в четыре часа равнодушный свидетель, полицейский врач доктор Баттер, осмотрел одежду. Были на ней или нет волоски лошадиной шерсти при предыдущем осмотре, но на этот раз они уж определенно были. Двадцать девять из них доктор Баттер нашел на халате и пять на жилетке.

Это было козырным тузом, потому что другие свидетельства явно проигрывали. Доктор Баттер отрапортовал, что беловатые и темноватые пятна на халате были пятнами от пищи, за одним возможным исключением. На правом обшлаге были два пятна, «каждое размером с трехпенсовую монету», которые могли бы остаться от крови млекопитающего. Они могли быть и от пони, а может быть, и от разлитой подливки или недожаренного мяса. В любом случае пятна не были свежими.

Джорджа Эдалжи позднее в тот же день арестовали. Его нашли в офисе в Бирмингеме, и, когда они прибыли, он выглядел не совсем здоровым. Эдалжи, ощущая физическое недомогание, почувствовал себя загнанным в угол. Он говорил то резко, то с полным отчаянием.

«Я не удивляюсь, — сказал он, когда его везли в полицейский участок. — Я уже какое-то время ожидал этого». Эти слова были записаны и использованы во время суда как подтверждение вины.

«Не можете ли вы рассказать о своих перемещениях в ночь 17 августа, когда была искалечена пони?»

Показания Джорджа Эдалжи, которые он давал и тогда, и впоследствии, можно легко суммировать.

«Я вернулся домой из офиса в половине седьмого вечера, — показал он. — Занялся какими-то делами дома. Потом по главной дороге пошел в Бриджтаун к сапожнику и пришел туда чуть позже половины восьмого. На мне было синее пальто». Это подтверждает сапожник Джон Хэнд. «Ужин мой был готов только к половине десятого, — показал Эдалжи. — Поэтому я немножко погулял. Несколько человек, должно быть, видели меня. Весь день шел дождь, а тогда его не было».

(Итак, отметил Конан Дойл, касаясь грязи на штанах и мокрых сапог. Это была черная грязь с дороги. Безусловно, не могли же они спутать черную грязь деревенской дороги с желтовато-красной почвой окрестных полей, которая представляла собой смесь песка и глины?)

Тем временем обвиняемый продолжал:

«Я вернулся домой в половине десятого. Поужинал и пошел спать. Я сплю в одной комнате с отцом уже семнадцать лет. Я не выходил из спальни до без двадцати семь следующего утра».

Та ночь 17 августа была дождливой и бурной, с ветрами и дождем, начавшимися перед полуночью и продолжавшимися до рассвета. Шапуржи Эдалжи, которого мучили тревоги и боли, вообще спал неважно, а в ту ночь не спал совсем. «Кроме того, — добавлял он, — дверь моей спальни всегда заперта. Если бы сын из нее вышел, я бы об этом непременно знал. Он не выходил».

Когда известие об аресте Джорджа Эдалжи стало широко известно, гнев людей после всех этих ночных издевательств над домашним скотом вышел из-под контроля. Над молодым чернокожим парнем нависла опасность линчевания. На наемном экипаже полиция отправила его в магистрат в Кэнноке. Уличная толпа напала на экипаж и пыталась сорвать с него двери.

Корреспондент бирмингемской «Экспресс энд Стар» писал: «Я много слышал в местных пивных удивительных рассуждений о том, почему Эдалжи выходил по ночам убивать скот, и по широко распространенному убеждению он приносит эти свои ночные жертвы каким-то странным богам».

20 октября 1903 года Эдалжи начали судить. Он предстал перед судом квартальных сессий и судьей графства, которому настолько не хватало юридических познаний, что для советов ему пришлось нанять на помощь барристера. В ходе суда обвинение изменило всю линию своих доводов.

Первоначальная версия полиции, представленная в суде в Кэнноке, состояла в том, что Эдалжи совершил преступление между восемью и девятью тридцатью вечера, то есть в то время, на которое приходились его визит к сапожнику и прогулка перед ужином. Но эта версия была полна пробелов. Во время прогулки его видели свидетели. Лошадь, которую нашли следующим утром, продолжала истекать кровью; ветеринар, который потом осмотрел ее, показал, что такая свежая рана не могла быть нанесена ранее двух тридцати ночи.

Таким образом, дело, как оно было фактически и окончательно представлено жюри, сделало поворот на сто восемьдесят градусов. Эдалжи, как утверждалось, действовал между двумя и тремя ночи. Он выскользнул под дождь из спальни викария. Спасаясь от слежки полиции, он прошел с полмили, пересек огражденную железнодорожную ветку, изрезал лошадь и кружным путем — через поля, ограды и овраги — вернулся домой.

Ну а что же, полиция не следила за домом священника р ночь, когда было совершено преступление?

Полиция фактически отвечала: «И да, и нет». За ночь до этого, заявил сержант Робинсон, за ним следили шесть человек. Но они не были уверены в отношении именно той ночи. Особого приказа следить за домом священника не было; было лишь то, что можно назвать общим указанием. На жюри произвели сильное впечатление показания (ранее не упоминавшиеся в магистратах) относительно следов на месте преступления.

Было сообщено, что полицейский сравнил один из сапог Джорджа Эдалжи со следами, которые вели как к лежавшей пони, так и от нее. Правда, вся местность вокруг была к тому времени уже во всех направлениях истоптана шахтерами и просто зеваками. (Автор Шерлока Холмса тут простонал.) Но полицейский обнаружил несколько вроде бы похожих отпечатков. Взяв сапог Эдалжи, он вдавил его в почву рядом с одним из таких следов, чтобы сделать отпечаток, и тем самым запачкал тот самый единственный сапог желто-красной грязью. Он измерил эти следы, сравнил их с другими и решил, что они одинаковы.

«Были ли следы сфотографированы?»

«Нет, сэр».

«Были ли с них сделаны слепки?»

«Нет, сэр».

«Где же тогда свидетельства? Почему вы не выкопали ком земли, чтобы иметь точный отпечаток?»

«Ну, сэр, в одних местах грунт был слишком мягким, а в других слишком твердым».

«А как вы измеряли следы?»

«Обломками палки, сэр. И соломинкой».

Но пора кончать с этой судебной трагикомедией. Выступив со свидетельскими показаниями, специалист по почеркам Томас Гэррин высказал мнение, что письма писал Эдалжи, обвиняя самого себя в нанесении увечий скоту. Господин Гэррин был тем самым крупным специалистом, благодаря квалифицированным показаниям которого в 1896 году был отправлен за решетку ни в чем не повинный человек — Адольф Бек. И в этом деле жюри признало Джорджа Эдалжи виновным. Непрофессионал-судья решительно отрицал, что справедливость восторжествовала бы в большей степени, если бы из района, в котором преобладало предвзятое мнение, дело было передано в Лондон. Эдалжи был приговорен к семи годам каторжных работ.

«Господи, пощади нас?» — кричала мать осужденного.

Это было в конце октября 1903 года. Пока же Эдалжи находился в камере в ожидании суда, произошел еще один случай нанесения увечья лошади, однако обвинение объяснило его как дело рук «банды Уирли» с целью запутать вопрос о виновности Эдалжи. В ноябре поступило еще одно анонимное письмо и была убита еще одна лошадь. А Эдалжи находился уже в тюрьме, отбывая свой срок сначала в Льюисе, а потом в Портленде. И последний невольный штрих, который доставил бы удовольствие Анатолю Франсу: в Льюисе его тюремная работа состояла в том, что он делал кормушки для лошадей.

В конце 1906 года, когда он отбыл три года наказания, произошло непостижимое для него и для других событие. Его освободили из тюрьмы.

Он не был оправдан. Никто не объяснил ему, почему его освободили. Он оставался под надзором полиции в качестве освобожденного преступника. Его друзья во главе с бывшим председателем Верховного суда Багамских островов господином Р.Д. Йелвертоном никогда не прекращали попыток доказать слабость выдвинутых против него улик. После вынесения приговора в министерство внутренних дел была направлена петиция с требованием пересмотра дела, которую подписали десять тысяч человек, в том числе несколько сот юристов. Петиция не имела никакого воздействия. В последнее время господин Йелвертон при энергичном содействии журнала «Трут» вновь поднимал этот вопрос. Но министерство внутренних дел, каковы бы ни были мотивы его действий, не дало никаких объяснений. Двери портлендской тюрьмы распахнулись — и все.

«И что же я теперь должен делать?» — спрашивал бывший заключенный.

Перспективы были безрадостными. «Естественно, я был лишен адвокатской практики. В любом случае едва ли я смогу работать по специальности, находясь под надзором полиции. Но что я, виновен или нет? Об этом они мне не говорят».

«Не говорят «да»?» — переспрашивал Конан Дойл.

Таково было положение дел, когда он закончил чтение газетных вырезок и обращения, которое ему прислал Джордж Эдалжи. Он посвятил этому делу восемь месяцев напряженной работы в период между декабрем 1906-го и августом 1907 года: в это время он не занимался никакими своими делами, оплачивал все связанные с делом расходы и, между прочим, разгадывал тайну о том, кто был виновен. Он считал, что бороться за пересмотр этого дела было требованием самой справедливости.

«Этот человек либо виновен, либо нет, — писал он. — Если виновен, то он заслуживает того, чтобы отсидеть свой семилетний срок до последнего дня. Если же нет, то перед ним надо извиниться, оправдать его и возместить ущерб».

В поисках свидетельств он рассылал запросы, писал всем, кто мог дать по э. тому делу показания, почти непрерывно курил, изучая детали, потом организовал интервью с Джорджем Эдалжи. В начале января 1907 года он встретился с этим молодым человеком в фойе «Гранд-отеля», в районе Чаринг-Кросс.

«Первого же взгляда на господина Джорджа Эдалжи, — взорвавшись, писал Конан Дойл неделю спустя, — первого же взгляда было достаточно для того, чтобы убедить меня в крайней маловероятности его вины и предположить некоторые причины, по которым он попал под подозрение.

В назначенное время он пришел ко мне в гостиницу. Но меня задержали дела, и он в ожидании читал газету. Я узнал этого человека по смуглому лицу, стоял и наблюдал за ним. Он держал газету блйзко к глазам и чуть сбоку, что доказывало…»

В этот момент, продолжая наблюдение, Конан Дойл пересек фойе и протянул руку.

«Вы — господин Эдалжи, — сказал он, представившись. — Вы не страдаете астигматической близорукостью?»

Мы не располагаем сведениями о том, какова была реакция молодого адвоката на такого рода приветствие, но мы знаем его ответы на вопросы, которые Конан Дойл продолжал задавать:

«Я это только к тому, что я когда-то учился на глазного хирурга. Астигматизм заметен, и я думаю, что присутствует также высокая степень близорукости. Очки не носите?»

«Никогда не носил, сэр Артур. Я дважды ходил к глазным врачам, но они не могут подобрать очки, которые помогали бы. Они говорят…»

«Этот вопрос, безусловно, поднимался на суде?»

«Сэр Артур, — ответил тот с искренним отчаянием. — Я хотел пригласить в свидетели оптика, но юристы сказали, что выдвинутые против меня обвинения столь очевидно смешны, что об этом не стоило беспокоиться».

Даже при ярком дневном свете, размышлял Конан Дойл, Эдалжи был более чем полуслеп, в сумерках в любой местности, которую он не знал досконально, ему пришлось бы пробираться ощупью, а по ночам он был бы просто беспомощен. Утверждение о том, что такой человек постоянно прочесывает местность по ночам, — не говоря уже о той роковой ночи, когда лил дождь и когда он якобы прошел милю, а его одежда не промокла до нитки, — такое утверждение, решил он, не подкреплялось элементарным здравым смыслом.

Не мог ли Эдалжи симулировать слепоту? Он так не считал. Но каждый шаг должен быть проверен. Поэтому он направил Эдалжи к хорошо известному глазному специалисту Кеннету Скотту, который сообщил, что у того восемь диоптрий близорукости — намного хуже, чем предполагал расследователь.

Он уже вел переписку с отцом Эдалжи. Он поехал в Грейт-Уирли, чтобы вести расследование и на месте опрашивать свидетелей. Теперь он располагал деталями.

11 января 1907 года в газете «Дейли телеграф» появилась первая часть его заявления размером в восемнадцать тысяч слов «Дело господина Джорджа Эдалжи».

Для начала он отобрал показания против Эдалжи и скрупулезно разделил их по направлениям. Он ненавидел расовые и религиозные предрассудки. Легко, думал он, простить настроения необразованных местных жителей в отношении странного Эдалжи. Но совсем не так легко извинить английского джентльмена, главного констебля, который с 1892 года лелеял чувства неприязни, распространяя их на всю местную полицию.

Это, как заявлял Конан Дойл, было отвратительным подобием дела Дрейфуса. В каждом из этих дел присутствовал молодой восходящий в гору профессионал, которого уничтожала власть, используя фальсифицированный почерк. Во Франции капитана Дрейфуса сделали козлом отпущения потому, что он был евреем. В Англии Эдалжи стал козлом отпущения из-за того, что был парсом. Англия, родина свободы, в ужасе кричала, когда такие вещи происходили во Франции. Что же мы можем сказать теперь, когда речь идет о нашей собственной стране?

Какова же была позиция министерства внутренних дел при двух правительствах, когда такой авторитет в области юриспруденции, как господин Йелвертон, представил доказательства того, что Эдалжи был отправлен за решетку незаконно?

«Очевидно, — с горечью писал он, — власти были потрясены и пошли на компромисс с совестью». После трех лет заключения жертву выпустили на волю, но без оправдания. Они невозмутимо сказали: «Можешь быть свободен», но при этом добавили: «Ты остаешься виновным». Так оставлять дело было нельзя. Кто принимал это нелогичное решение? И на каких основаниях? Он, Конан Дойл, взывал к протестам общественности.

«Дверь перед нами захлопнули, — заключил он. — Теперь мы прибегнем к последнему суду — суду, который никогда не ошибается, если имеет дело с фактами, мы спросим у общественности Великобритании, должно ли это дело продолжаться».»

Нет необходимости употреблять слово «Сенсация».

О Джордже Эдалжи заговорила вся страна. На страницах «Дейли телеграф», заполненных письмами читателей, развернулась дискуссия. Еще один авторитетный специалист в области права, сэр Джордж Льюис, — изучающие криминалистику помнят его по делам об отравлении Браво и о хищении бриллиантов из Хэттон-Гардена, — доказывал невиновность Эдалжи. «Кто несет ответственность за принятие решения «свободен, но виновен»?» — такой вопрос переходил в ропот.

Министерство внутренних дел этого не объясняло; оно вообще ничего не объясняло. Министр внутренних дел Герберт Гладстон, сын покойного Великого старца, вежливо сообщил, что по делу Эдалжи будет проведено полное расследование. К сожалению, существовали трудности. Тогда еще не было Уголовного апелляционного суда, хотя потребность в нем обсуждалась со времен дела Адольфа Бека. Вопрос поэтому заключался в том, каким образом заново открыть это дело.

«Вы полагаете, — вопрошал человек в пабе, — что приговор Эдалжи останется в силе, потому что нет правового механизма для решения этой проблемы?»

Что касается повторного суда, то да. Но в этом были особые обстоятельства, с чем соглашалось и министерство внутренних дел. Они готовы были назначить комиссию в составе трех независимых участников: эта комиссия будет проводить закрытые заседания для изучения всех данных, которые должны быть представлены, и вынесет рекомендации о том, каким курсом должны следовать власти.

«Прекрасно», — сказал Конан Дойл. Он не возражал против отсрочки, потому что считал, что сможет назвать имя виновного. Он активно занимался перепиской и совершал тайные поездки в окрестности Грейт-Уирли, собирая доказательства, которые мог бы предоставить комиссии.

«Собранные улики против намеченной мною жертвы уже очень сильны, — писал он Мадам еще 29 января. — Но у меня намечены пять самостоятельных направлений, посредством которых я сделаю их неопровержимыми. Будет отличный удар, если я смогу положить его на лопатки».

А потом уже он стал получать Дикие письма от веселого шутника и резателя скота по совместительству из округи Грейт-Уирли. Они сыпались к нему в почтовый ящик, как ядовитые змеи.

«От детектива Скотленд-Ярда я узнал, что, если ты напишешь Гладстону о том, что в конце концов пришел к выводу о виновности Эдалжи, они на следующий год произведут тебя в лорды. Не лучше ли быть лордом, чем рисковать потерей почек и печенки? Подумай обо всех этих убийствах, которые были совершены, почему ты должен этого избежать?»

Не могло быть сомнений в том, что это — письма от шутника. Не говоря уже о почерке, в них содержалось слишком много упоминаний чисто местных реалий, их автор бубнил на те же самые темы, которые многие годы поглощали и мучили этого шутника. Для примера:

«В школе Уолсалла было не получить никакого образования, пока эта проклятая свинья (приводилось имя) была школьным боссом. Он получил чертову пулю после того, как управляющим были посланы письма о нем. Ха-ха».

Шутник без устали твердил, что это Эдалжи, Эдалжи, Эдалжи писал те бранные письма.

«Доказательства того, что я тебе говорю, содержатся в писанине, которую он отправил в газеты, когда его освободили из тюрьмы, где его надо было бы держать вместе с его отцом, со всеми черными и желтолицыми евреями… Никто не может скопировать его почерк, ты, слепой дурак».

Из этого письма вырывалась не просто злоба. Конан Дойл давно пришел к выводу о том, что этому человеку место в психбольнице. Но он хотел получить каждую подобную пачкотню, чтобы сравнить с образцами других писем с самого начала всей этой истории.

Он заявил: «В отношении свидетельств о почерке я пришел к единственному выводу. Я утверждаю, что анонимные письма периода с 1892-го по 1895 год были делом рук двух лиц: одного достаточно образованного человека и второго — полуграмотного мальчишки-сквернослова. Я утверждаю, что почти все анонимные письма 1903 года были написаны тем же самым сквернословом мальчишкой, который к тому времени вырос в мужчину лет двадцати или двадцати с лишним. На основании дальнейших улик я утверждаю, что сквернослов не только писал письма, но и увечил скот.

Но представлять дело таким образом означало бы ставить конец в начало. Давайте вернемся назад. Давайте обратимся к фактам тайны Грейт-Уирли в том виде, в каком они нам представлены, и посмотрим, какие можно из них сделать умозаключения.

С самого начала один вопрос настолько очевиден, что остается удивляться, как он мог остаться незамеченным. Это исключительно долгий перерыв между двумя потоками писем. До конца декабря 1895-го было много писем, полных детских мистификаций. Потом, на протяжении почти семи лет, никто не получил ни одного бранного письма. Для меня это не служит основанием предположения о том, что у преступника вдруг изменились характер и повадки, а в 1903 году все это начало повторяться с прежней злобой. Это свидетельствует об отсутствии; о том, что на протяжении этого времени кого-то там не было.

А где же он был? Взгляните на самое первое письмо из потока 1903 года. В нем автор не менее трех раз с восторгом пишет о море. Он рассуждает о роли юнги на корабле; этим забита его голова. Если взять это все в сочетании с длительным отсутствием, нельзя ли предположить, что он уходил в море и недавно вернулся?

Заметьте также, что последняя мистификация в 1895-м появилась в блэкпульской газете. Возможно, это совпадение; кто угодно может поехать в Блэкпул на выходные дни, но ведь это не только курорт, но некое подобие Ливерпуля — это морской порт.

В качестве аргумента предположим, что избираем эту линию как рабочую гипотезу. Где же в таком случае нам надо отслеживать следы этой гипотетической личности? Конечно же в документации Грамматической школы Уолсалла.

Совершенно ясно, что Грамматическая школа Уолсалла является связующим звеном между двумя потоками писем. Из группы А тогда было направлено непристойное послание директору. На ступенях дома Эдалжи был оставлен большой ключ, украденный из Грамматической школы. Кто-то из учеников школы Уолсалла, из группы В, подделывал подписи на письмах. В 1907 году я сам получаю бредовое письмо, похожее на то, которое было послано директору пятнадцать лет назад. По моему плану, первый шаг в расследовании должен быть сделан в школе Уолсалла. Необходимо выяснить, учился ли в начале девяностых годов в школе мальчик, который а) испытывал особую неприязнь к директору; б) которому была присуща злость и в) который впоследствии уходил в море. В таком случае я сразу же нападу на след этого человека».

Таковы были его объяснения министерству внутренних дел; эти умозаключения, кроме последнего абазаца, он позднее опубликовал в «Дейли телеграф». Тем временем, в период с февраля по апрель, намеченные им пять направлений расследования продолжали развиваться. Комиссии министерства внутренних дел он смог предоставить следующее досье с приложением показаний всех свидетелей.

С 1890-го по 1892 год в школе Уолсалла учился мальчик по имени Питер Хадсон[8]. В возрасте тринадцати лет Хадсона выгнали из школы, потому что он был неуправляем и уже тогда проявлял своеобразные склонности. Он подделывал письма, причем очень неуклюже. Он испытывал особую любовь к ножам. По дороге в школу он не раз забирался в железнодорожные вагоны, переворачивал подушки сидений и вспарывал их таким образом, чтобы мог показаться конский волос.

Не единожды отцу Питера Хадсона приходилось платить за порезанные сыном ремни на вагонных окнах. В школе Уолсалла учился также Фред Брукс, мальчик, с которым Питер Хадсон враждовал; в 1892–1895 годах на семью этого мальчика обрушилась лавина анонимных писем. После того как его выгнали из школы, Хадсон работал учеником у мясника и тогда научился применять нож на животных.

В конце декабря 1895 года он ушел в море в качестве ученика матроса. Корабль (приводятся название корабля, имена капитана и владельца) уходил из Ливерпуля. В начале 1903 года он насовсем вернулся из плаваний и в период нападений на животных жил в округе Грейт-Уирли.

Более того, в 1902 году он на протяжении десяти месяцев служил на судне, которое перевозило скот. Он знал, как обращаться с животными, и это исключительно важно, подчеркивал Конан Дойл, в подходе к ловкому и шустрому резателю лошадей. «Давайте сравним этого человека с преданным науке и полуслепым Эдалжи», — писал Конан Дойл. А что касается службы Хадсона на перевозившем скот судне, то это — убийственная улика.

В июле 1903 года дом, задняя часть которого выходила на поля и в котором жил Питер Хадсон, посетила некая госпожа Эмили Смоллкинг. Они с мужем давно дружили с этой семьей. На этот же раз слишком разбушевалась истерия по поводу увечья скота. Госпожа Смоллкинг поговорила об этом с Питером Хадсоном, который ликовал и был откровенен. Он подошел к буфету и вдруг вынул ланцет, достаточный по размеру для того, чтобы убить лошадь.

«Смотрите, — сказал он, — вот этим убивают скот». Госпожа Смоллкинг почувствовла себя не в своей тарелке. «Убери! — сказала она, поспешно добавив: — Ты же правда не хочешь, чтобы я о тебе подумала, как о том самом человеке?»

Питер Хадсон убрал ланцет. Позднее инструмент попал в руки Конан Дойла. Как он им распорядился, в эти подробности лучше не вдаваться; но вот продолжение его досье, направленное в министерство внутренних дел.

«Все раны, нанесенные животным в августе, — писал он, — весьма специфичны. В каждом случае прорез был неглубок: кожа и мускульные ткани, но не внутренности. Если бы использовался обычный резак, он в некоторых случаях глубоко проник бы во внутренности. Обратите внимание на то, что ланцет для убивания лошадей выглядел следующим образом: он очень острый, но никогда не может глубоко проникнуть. Я представляю на рассмотрение суда очень большой ланцет, который Питер взял на перевозившем скот судне, в качестве единственного орудия совершения всех преступлений».

Он продолжал развивать дело, при этом показывая, что брат Питера, Джон Хадсон, соучаствовал в написании писем 1892–1895 годов и что семья Эдалжи была давним объектом неприязни обоих Хадсонов. Многие из его самых резких замечаний здесь приведены быть не могут, поскольку они слишком точно обрисовывали «П^гера Хадсона». Но официальные лица их прочитали.

Пока он ожидал доклада комиссии по изучению свидетельств, которая состояла из сэра Артура Уилсона, сэра Артура де Рутцена и господина Джона Л, Уортона, уверенность Конан Дойла усиливалась. Справедливость восторжествует. Он был в этом уверен. Кроме того, этот год обещал быть для него чудесным, годом исполнения желаний: в сентябре он должен был жениться на Джин Леки.

«И на свадьбу мы пригласим Эдалжи», — писал он.

В конце мая были опубликованы рекомендации комиссии и решение министра внутренних дел. «Представляются на рассмотрение обеих палат и на распоряжение его величества» некие выводы. Главный защитник Эдалжи, господин Йелвертон, прочитав их, был ошеломлен.

Джордж Эдалжи, заявляла комиссия, был необоснованно обвинен в увечье лошадей; комиссия не согласна с решением жюри. С другой стороны, у них не было причин сомневаться в том, что он писал анонимные письма. «Исходя из предположения о невиновности этого человека, надо признать, что он в какой-то степени сам навлек на себя беду». Поэтому он будет оправдан, но ему не будет выплачена компенсация за три года, проведенные в тюрьме.

Иными словами, они опять пошли на компромисс.

Это было слишком. Будто отравленные стрелы, на министра внутренних дел посыпались вопросы в палате общин. Юридическое общество, отражая мнение специалистов в этой области, моментально восстановило Эдалжи в рядах адвокатов с правом иметь практику. «Дейли телеграф» по подписке собрала для него пожертвований на 300 фунтов стерлингов. А Конан Дойл продолжал донимать министерство внутренних дел.

«Вы утверждаете, что Джордж Эдалжи — страдающий галлюцинациями сумасшедший?» — задавал он вопрос.

«На это нет никаких указаний».

«Выдвигалось ли когда-либо предположение о том, что он не в своем уме?»

«Нет».

«В таком случае, серьезно ли ваше предположение о том, что он послал мне семь бредовых писем с угрозами жизни?»

«Мы можем лишь обратить ваше внимание на шестую страницу доклада комиссии. Там говорится, что «эти письма имеют лишь весьма отдаленное отношение к вопросу о том, правильно ли был осужден Эдалжи в 1903 году». К нашему сожалению, этот вывод должен считаться окончательным».

Он не был окончательным. Конан Дойл снова ввязался в борьбу, сначала опубликовав в «Дейли телеграф» статьи под общим заголовком «Кто писал письма?», а потом — с июня по август — написав собственные письма. «Я не оставлю это дело полузавершенным!» — писал он. Каким-то известным только ему способом он получил образцы почерков Питера и Джона Хадсонов. Вместе с анонимными письмами он отправил их крупнейшему в Европе специалисту по почеркам доктору Линдсею Джонсону, к которому магистр Лабори обращался во время суда над Дрейфусом. С помощью имевшихся у него улик и заключения Линдсея Джонсона он доказал, что письма писал главным образом Питер Хадсон, а Джон Хадсон был их вторым автором.

С официальной точки зрения это не имело значения. Явно сговорившись, все органы власти вежливо уверяли в том, что в отношении Питера Хадсона нет улик как в авторстве писем, так и в увечье скота. Посему не могло быть и речи о каком-то дальнейшем расследовании. Надо добавить, что веселый шутник, уже после того, как об Эдалжи давно забыли, время от времени продолжал рассылать свои бешеные угрожающие письма по центральным графствам Англии в 1913 году.

Но вся эта отвратительная история потонула в церковной музыке, звуках органа и журчащих голосах. В прессе было объявлено, что 18 сентября 1907 года в отеле «Метрополь» состоится свадьба. Заголовки:

«Женитьба сэра А. Конан Дойла» («Лондон морнинг пост»), «Сэр Артур Конан Дойл женится на мисс Джин Леки» («Нью-Йорк геральд»), «Женитьба сэра А. Конан Дойла» («Манчестер гардиан»).

Перелистывая страницы альбома с газетными вырезками, мы найдем отклики и из более отдаленных мест: «Мастер детектива и его невеста» («Берлинер цайтунг»), «Шерлок Холмс тихо женится» («Буэнос-Айрес стандард»), «Леди-детектив» («Кроник», Брюссель). Последний заголовок выглядит загадочно, если не принять во внимание перевод еще более поразительного замечания бельгийского репортера.

«Английский писатель Конан Дойл, который создал образ добродушного детектива Шерлока Холмса, только что женился. Французский журналист поведал нам, что молодая леди была настолько увлечена необычайными приключениями короля детективов, что согласилась выйти за него замуж».

Венчание состоялась в церкви Сент Маргарет, в Вестминстере. Чтобы избежать толп зевак, которых Конан Дойл терпеть не мог, название церкви не разглашалось. Приглашены были только ближайшие родственники и несколько друзей. Когда в отдаленном уголке аббатства около церкви Сент Маргарет был поднят полосатый занавес, остановились лишь немногие из прохожих.

Первым прибыл жених, тяжело ступая, одетый в традиционный сюртук, в белом жилете, с большим жасмином в петлице, выглядевший, по словам одного репортера, «в высшей степени счастливым». В качестве шафера выступал взволнованный Иннес. Далее шли гости во главе с седовласой, в парчовом платье Мадам. В два часа, опираясь на руку отца, из подъехавшего автомобиля вышла Джин Леки в отделанном испанскими кружевами и жемчугом белом шелковом платье с длинным шлейфом.

Богослужение совершал зять жениха священник Сирил Энджелл. Одетый как паж пятилетний сын Сирила и Додо нес шлейф невесты, когда Джин проходила в церкви между рядами в сопровождении подруг Лили Лодер-Саймондс и Лесли Роуз. В церкви было прохладно, пахло цветами, там царили эмоции и возбуждение. Один из очевидцев рассказывает, что жених выкрикивал свои ответы «четким звонким голосом, а невесту было едва слышно».

Служба проходила торжественно, в полупустой церкви эхом звучали голоса хора, а потом в отеле «Метрополь» состоялся свадебный прием, на котором царила уже совершенно другая атмосфера. Он на руках пронес Джин по устланной красным ковром лестнице, чтобы она не запуталась в своем шлейфе. Среди высоких пальм и белых цветов их ожидали две с половиной сотни гостей.

Он приветствовал доктора и госпожу Хоар, у которых за двадцать пять с лишним лет до этого работал учеником-медиком, Булнуа, с которым был знаком со времен Саутси. Были там и Барри, и Джером К. Джером, и Брэм Стокер, и Роберт Барр, который рычал, как медведь, над бутылками с шампанским. Были и другие друзья: сэр Гилберт Паркер, Макс Пембертон, Фрэнк Буллен. Сэр Джон Лэнгмэн, не говоря уже об Арчи Лэнгмэне, вызвал воспоминания об Англо-бурской войне; присутствовал сэр Роберт Крэнстон, который в Эдинбурге был председателем его предвыборной кампании. Играл оркестр, были открыты три корзины поздравительных телеграмм, и все напоминало Конан Дойлу добрые старые времена.

Присутствовал и еще один гость, которого все приветствовали. Это был Джордж Эдалжи. Эдалжи, который подарил на свадьбу однотомные собрания сочинений Шекспира и Теннисона, заикаясь, выразил свою благодарность и поздравления. Он попытался сделать это еще раз, в пять часов, когда невеста с женихом уезжали в Европу в свадебное путешествие, которое должно было довести их до Константинополя. Но жених сказал, что заслуживает поздравления только по случаю свадьбы.

«Мне очень повезло. Я очень счастлив. Да благословит вас Бог».

В том же году, во многом из-за дел Адольфа Бека и Джорджа Эдалжи, был наконец создан Уголовный апелляционный суд. Это совпало с новыми чудесами науки и техники: синьор Маркони соединил берега океана с помощью радио, а господин Фарман почти час продержался в воздухе на биплане. Но оглядываясь назад на работу Конан Дойла в качестве детектива в деле Джорджа Эдалжи, мы можем задать вопрос, ответ на который будет сам по себе разумеющимся.

Кто был прообразом Шерлока Холмса?

Глава 16 ОБИТАТЕЛЬ АРКАДИИ

«Поскольку я — единственный оставшийся в живых свидетель похорон Эдгара Аллана По и один из немногих, кто видел его при жизни, — писал в феврале 1909 года господин Олден, — я чрезвычайно сожалею, что преклонный возраст и слабое здоровье не позволяют мне присутствовать на обеде по случаю его столетия, на котором вы будете председательствовать.

Я тогда жил в Балтиморе, моем родном городе, и часто видел господина По; будучи несколько сентиментальным молодым человеком, я испытывал к нему и его литературному гению чувства огромного восхищения.

Однажды холодным и унылым октябрьским днем, который был так необычен для местного климата, я вышел из дома, и мое внимание привлек приближавшийся катафалк, который сопровождали два наемных экипажа, все было очень скромным. Когда кортеж поравнялся со мной, что-то побудило меня спросить извозчика: «Кого хоронят?» К моему великому удивлению, он ответил: «Господина По, поэта».

Так говорилось в письме, автор которого описывал жизнь и кончину этого худого, вечно голодного гения. Когда Конан Дойл читал письмо, на него нахлынули живые воспоминания об одном из его давних литературных кумиров. Эдгар Аллан По, заявлял он, был величайшим автором оригинальных рассказов за все времена. И он вновь это подчеркнул, отдавая дань писателю, когда в отеле «Метрополь» занял председательское место на обеде по случаю столетия со дня рождения По.

Ему было уже пятьдесят. В голове и в усахпробивалась седина. Но его кипучая энергия, счастье в семейной жизни делали смешными любые утверждения о том, что у него наступил средний возраст. Колесо сделало полный оборот, вернув ему давнее добродушие. Семь лет с момента женитьбы в 1907 году стали, вероятно, самым счастливым периодом его жизни. В центре его находились жена и новый дом: «Уиндлшем», в округе Кроуборо, графство Сассекс.

«Уиндлшем», располагавшийся в безлюдной открытой местности, которая простиралась от Кроуборо до Сассекской возвышенности, подвергся значительным переделкам и был расширен, если сравнивать его со скромным деревенским домом, который он купил перед свадьбой. У родителей Джин давно была в Кроуборо летняя резиденция. Артур решил, что и она должна жить рядом с ними. Этот уединенный уголок Сассекса, который за сотню лет до этого населяли только цыгане, контрабандисты и угольщики, — цыганские черты там сохранились — распалял его воображение подобно бризу с Бичи-Хеда.

«Уиндлшем» был виден издалека с его пятью фронтонами, покрашенными в серый цвет досками, белыми оконными рамами, красной черепицей и красными трубами. Главный фасад, перед которым располагался розовый сад Джин, выходил на юго-запад. В двух фронтонах (если смотреть с правой стороны от главного фасада) находились его кабинеты.

В переднем кабинете сидел секретарь, Альфред Вуд, человек с военной выправкой, лет на шесть моложе его самого. От другой комнаты его отделяли малиновые шторы. Из этого внутреннего кабинета, находившегося в углу дома, два ряда окон и балкон выходили на бывший Эшдаунский лес, площадку для гольфа и деревья, тонувшие в голубой дымке Сассекских холмов неподалеку от пролива.

«Посмотрите вон туда! — бывало, говорил он, указывая на вид из окна. — Видите группу деревьев там слева, примерно за четверть мили отсюда?»

«И что же это?»

«Это место называется Долиной убийств. Во времена контрабанды там происходили жестокие схватки с таможенниками». Он оглядывал кожаные кресла, книжные полки, старый письменный стол, на котором лежала лупа, а в ящике хранился короткоствольный пистолет. «Здесь можно работать, не правда ли?»

Но в те первые дни работал он мало. Главным образом для того, чтобы угодить Джин, он написал еще два рассказа о Шерлоке Холмсе: «В Сиреневой сторожке» в двух частях и «Чертежи Брюса Партингтона». Также чтобы угодить Джин, он занялся садоводством, причем настолько рьяно, что она просила его не забывать, что он занимается именно садоводством, а не раскопками. В доме бывало много гостей: два дня в неделю либо они кого-нибудь принимали, либо их принимали в Лондоне.

Он так гордился привлекательностью хозяйки, — она любила одеваться в голубое, оттеняя свои карие глаза и темно-золотистые волосы, — что больше не тяготился самыми большими приемами. Что касается Джин, то, если не говорить о ее любви к музыке, животным и садоводству, у нее в жизни был только один интерес — муж, который никогда не мог поступить неправильно. Что бы Артур ни говорил и ни делал, все было именно так. Как-то после обеда, на котором лорд Китченер, как показалось, неуважительно высказался о ее муже, она, пылая женским гневом, села и написала Китченеру письмо с наставлениями о джентльменских манерах. Ее муж, про себя довольно улыбаясь, позволил ей это сделать, притворившись, что ничего не замечает.

И в то время, и позднее главным объектом их внимания в «Уиндлшэме» была огромная бильярдная комната, которая вызывала так много воспоминаний.

Эта бильярдная занимала дом по всей ширине, с востока на запад, и обе ее стены были с окнами. Если убрать коврики, в ней бы могли танцевать сто пятьдесят пар. Конан Дойл сделал так, что она занимала в доме место гостиной и находилась в центре их жизни.

У одной из стен среди пальм стояли рояль и арфа Джин. С другой стороны был установлен бильярдный стол, над которым нависал зеленый свод с неярко светившими лампами. В этой комнате рояль и бильярдный стол казались почти такими же маленькими, как прикрытые парчой и шкурами кресла. Над одним из каминов висела картина Ван Дейка, принадлежавшая деду Артура Джону. Над другим камином, в алькове размером с комнату, висела голова оленя с наброшенным на нее нагрудным патронташем, который он привез с Англо-бурской войны. По оклеенным голубыми обоями стенам проходил бордюр с изображениями наполеоновского оружия. Был там и портрет хозяина дома работы Сидни Пэджета.

С наступлением сумерек, когда на стенах отполированного пола отражался свет газовых светильников, он и Джин слушали разговоры тех, чьи голоса доносятся до нас и теперь из бильярдной комнаты времен, предшествовавших 1914 году.

Там был великий адвокат Эдвард Маршалл Холл, доказывавший, каким образом мог быть оправдан доктор Криппен. На бильярдном столе раскладывал свои кварты исследователь Арктики Стефанссон. В алькове восседал Редьярд Киплинг, который курил гаванскую сигару и повествовал об убийстве «внушением» в Индии. И американский детектив Уильям Дж. Бернс, рассказывавший о детектофоне и расспрашивавший о Шерлоке Холмсе. За роялем сидел Льюис Уоллер, романтический актер, неподражаемый в «Генри V», своим великолепным голосом читавший из него отрывки в тени слабо освещенной комнаты.

Но тогда, в 1909 году, это были сцены из будущего. Когда в марте того года Конан Дойл председательствовал на обеде по случаю столетия По, он с нетерпением ожидал рождения у Джин первого ребенка. Хотя становиться отцом для него было не ново, он «испытывал больше мук, чем готов был признать». Мальчик родился в День Святого Патрика. Находившаяся в Йоркшире Мадам была в восторге. «Ну а как насчет имени? — спрашивала Мадам, возвращаясь к своим любимым темам. — С учетом дня, в который он родился, имени деда и моих родственников хотелось бы назвать его Патриком Перси Конан Дойлом».

У родителей это энтузиазма не вызвало, как они об этом и сообщили. Из письма, полученного через три дня, было ясно, что Мадам отнеслась к этому несколько высокомерно.

«Можете утешать себя тем, — писала она, — что это, безусловно, ваше право». Мадам теперь считала, что все ее отпрыски должны носить «старое доброе имя». Перси из Боллинтемпла ей хотелось бы видеть «в сочетании с Конаном». «И Найджела тоже можно было бы рекомендовать», — добавляла она. Их же первоначальные предложения, Дениса Пэка — в честь сэра Дениса Пэка, который также исходил из родословной Фоли, — поначалу ее успокоили; в конце концов они пошли на компромисс.

Едва Дениса Перси Стюарта Конан Дойла успели окрестить, как его отец снова взялся за защиту угнетенных и обездоленных людей, которые не могли сопротивляться. Его темой, как для ведения кампании, так и для брошюры, которую он написал в том же году, стало «Преступление в Конго». Мишенью был король бельгийцев Леопольд II.

На Черном континенте было девятьсот тысяч квадратных миль территории, действительно черной из-за находившихся на ней джунглей. Официально она называлась Свободное Государство Конго. В 1885 году оно было признано в подписанном несколькими государствами договоре. Им должен был благосклонно управлять король бельгийцев; его цель состояла в том, чтобы «улучшить моральное и материальное положение туземных племен».

«Моральное и материальное улучшение положения туземных племен», возможно, и входило в первоначальные планы короля Леопольда, закоренелого старого развратника, в котором добродушие сочеталось с цинизмом. Но одно его величество знал очень хорошо. В Верхнем Конго таились залежи каучука и слоновой кости, а чернокожих можно было кнутом, увечьями и убийствами заставить тяжело работать. В течение многих лет все богатства уходили в его собственный карман. Он ни перед кем не отчитывался. За исключением его ближайших советников, немногие в Бельгии знали, каким образом управляется Конго. Но время от времени из консульских сообщений и протестов миссионеров до Европы доносились запахи джунглей; пахло пытками и смертями.

В 1903 году Великобритания выразила протест. Она не была стороной, полностью незаинтересованной: она хотела гуманности и справедливой торговли. Росло возмущение и среди бельгийцев. В ходе трехдневных дебатов в Брюсселе обсуждалась политика короля Леопольда.

«Платить туземцам? — восклицал граф де Смет де Найер. — Да им ничего не полагается. Им платят пособия».

Год спустя сообщение британского консула в Боме, идеалистического ирландца по имени Роджер Кейсмент, взбудоражило Европу. Король Леопольд назначил комиссию по расследованию. Комиссия приглушила факты, однако пообещала реформы, которые никогда не были осуществлены. Новое либеральное правительство Британии, в котором пост министра иностранных дел занимал сэр Эдвард Грей, пригрозило неприятностями. На события в Конго в резкой форме отреагировал президент США Теодор Рузвельт. Но король Леопольд опять тянул время, обещая подлинно прекрасную форму правления. Тем не менее в Верхнем Конго продолжались жестокости. В деревне Буендо мятежные туземцы были свидетелями того, как длинными заостренными кольями убивали их женщин.

К концу 1908 года Свободное Государство Конго прекратило свое существование: оно было официально аннексировано Бельгией.

Впервые прочитав эти свидетельства, Конан Дойл отказывался им верить. Потом он бросился в борьбу вместе с Э.Д. Морелом и Ассоциацией за реформы в Конго. А после этого на протяжении двух лет наряду с другими делами занимался тем, что добивался реформ в Конго и читал лекции на эту тему.

«Я убежден, — писал он во введении к «Преступлению в Конго», которое впервые было опубликовано в октябре 1909 года, — что причиной того, почему общественное мнение не отнеслось с большей чуткостью к Свободному Государству Конго, является то, что эта ужасная проблема не была должным образом доведена до сознания общественности».

Это было целью написания «Преступления в Конго», еще одной брошюры в шестьдесят тысяч слов, которая не принесла ему ни пенни прибыли. Как и в случае с книгой «Война в. Южной Африке: ее причины и ведение», каждое заявление было тщательно продокументировано фактами и цифрами; описываемые события в переводе выглядели еще более ужасными и имели такое же широкое воздействие.

«Я очень рад, что вы обратили внимание на Конго, — писал Уинстон Черчилль, который занимал тогда пост министра торговли в правительстве либералов. — Я, безусловно, сделаю все возможное, чтобы оказать помощь». Умиравший Марк Твен передал из Реддинга, штат Коннектикут, через Альберта Байджлоу Пейна, что и он бы помог, если бы это было в его силах.

Но министерство иностранных дел предупредило: «Будьте осторожны!»

Министр иностранных дел сэр Эдвард Грей в одном из своих выступлений уже заявлял о том, что события в Конго могут поставить под угрозу мир в Европе. Адмиралтейство, у которого вызывал беспокойство германский кризис, хотело приобрести еще шесть линкоров класса дредноут. Однако в вопросе о Конго Германия занимала замкнутую и безразличную позицию. Конан Дойл вовсю вел свою кампанию, когда в декабре 1909 года с ним произошел трагикомический эпизод: он получил два послания из Америки.

4 июля следующего года в Рено должен был состояться матч на первенство мира среди боксеров-тяжеловесов, во время которого Джиму Джеффрису предстоял бой с соискателем титула негром Джеком Джонсоном. Поскольку возникал вопрос цвета кожи, они не могли прийти к согласию относительно рефери, который устроил бы обоих менеджеров. Не согласится ли сэр Артур Конан Дойл быть рефери? Он приемлем для обеих сторон.

«Ей-богу, это нечто самое спортивное из всего, что мне когда-либо предлагали!» — сказал он.

Он никогда не прекращал занятия боксом; каждую неделю в «Уиндлшем» приезжал спарринг-партнер. Джин, которая его хорошо знала, была гораздо меньше поражена предложением американцев, чем некоторые из его друзей.

«Ну и что, ты поедешь?»

«Поеду? Конечно поеду! Это такая честь!»

Вилли Хорнанг и даже Иннес пытались его отговорить. Они указывали на то, что англичанину, можно сказать» повезет, если он сможет сохранить жизнь после судейства американского призового матча, носящего расовую окраску. Здесь они делали тактическую ошибку. Это было как раз таким предложением, которое он должен был сразу же принять, что он и сделал в предварительном порядке. Но после продолжавшихся неделю размышлений он, будто на него вылили ушат холодной воды, понял, что придется отказаться, потому что совесть мучила его так же безжалостно, как Мадам.

«Кампания за Конго только началась, — говорила совесть. — Как же можно бросать Морела и начатую работу, как? И кроме того, как же пьеса?»

Но кое-какое утешение у него все-таки было. Задолго до 4 июля 1910 года, когда Джонсон в пятнадцатом раунде нокаутировал Джеффриса, человек, который хотел судить этот матч, стоял за кулисами театра «Аделфи» на Стрэнде и слушал, как раздавались глухие удары кулаков в его собственной пьесе «Дом Темперли» со сценами профессионального бокса.

1910 год был годом театра, взвинченных нервов и почти катастрофы. Чтобы быть абсолютно точным, надо сообщить, что все началось за шесть месяцев до того, как на сцене театра «Лирик» с успехом прошла постановка «Огней судьбы», его инсценировки «Трагедии Короско».

Уже упоминавшийся Льюис Уоллер играл в «Огнях судьбы» главную роль чересчур молодого полковника Бенгальского уланского полка. Уоллер требовал эффектных ролей, среди которых были роли д’Артаньяна и месье Бокэра. Он был кумиром дневных спектаклей, олицетворявшим собой мужество; сама его личность оживляла сцену подобно заводному волчку; он даже мог играть (какой актер осмелится на это?) в паре с выступавшей в ведущей роли женщиной, которая выше него ростом. Еще в 1906 году, когда он одновременно был актером и менеджером императорского театра, Уоллер выступал в главных ролях вместе с госпожой Лилли Лэнгтри, играл в «Бригадире Жераре» Конан Дойла.

Мы не говорили здесь о пьесе «Бригадир Жерар», поскольку, по крайней мере если судить по рукописи пьесы, Жерар был представлен в ней не в наилучшем виде. От бригадира требуются монологи, он сам должен быть рассказчиком, рисовать свой собственный фон, возбуждать воображение; он был бы великолепен в современной радиопостановке. Кроме того, хотя автор упорно работал над тем, чтобы создать широкую комедию с участием этого сумасброда, почитательницы Льюиса Уоллера были озадачены и возмущены. Где вызывающая трепет торжественность? Где Бокэр с затуманенными слезой глазами?

«Вы знаете, — услышал в фойе Конан Дойл слова какой-то девушки, — вы знаете, порой мне трудно удержаться от смеха». И автор хлопал себя ладонью по лбу, как, видимо, и должно было быть.

Но что касается Уоллера в роли полковника Эджертона в «Огнях судьбы», то в его пользу сыграла и мелодрама, и сила «нравоучительной пьесы», как она называлась в подзаголовке. Ее успех летом и осенью 1909 года, когда расходы на постановку он делил с Уоллером, подтвердил давнишнее убеждение Конан Дойла в том, что он может покорить театр (хотя каждый импресарио говорил, что не может), если рискнет оплатить постановку «Дома Темперли» из собственного кармана.

Для «Дома Темперли» требовалось семь актерских пар, в нем было сорок три говорящих роли, не говоря уже о звездах. Ни один импресарио не хотел браться за такое дорогостоящее представление. Но это была его давняя мечта: создать зрелище, панораму спортивной Англии 1812 года. Каждая деталь должна быть точна. Надо было показать, что в профессиональном боксе нет ничего унизительного, если в нем нет шулерства. А бои на сцене!..

Пойдя на огромный риск, он подписал шестимесячный контракт об аренде театра «Аделфи». Его расходы должны были составлять шестьсот фунтов в неделю сверх стоимости постановки в размере двух тысяч. 27 декабря 1909 года, когда был поднят занавес, он сидел в ложе за шторой, держа в своей ладони руку Джин.

Слухи о том, что произойдет нечто сенсационное, уже будоражили прессу. В качестве театрального критика газета «Уикли диспэтч» направила на спектакль английского чемпиона по боксу в легком весе Фредди Уэлша, на что «Вестминстер газетт» язвительно заметила, что отныне обзоры пьес типа историй Рэффлза будут писать профессиональные взломщики. В передних рядах партера можно было видеть рефери Национального спортивного клуба Юджина Корри, председателя лондонской окружной Ассоциации Территориальной армии лорда Эшера. «Аделфи», традиционный дом мелодрамы, был заполнен до отказа.

Все увидели, что «Дом Темперли» — это не инсценировка «Родни Стона», хотя в них было много похожих эпизодов. Первый акт, события которого происходят на фоне величественного замка Темперли, был затянут и неестествен; речь шла о каком-то неглубоком любовном интересе, к которому на самом деле никто, включая и автора, не питал особого интереса. Мучаясь в своей ложе, Конан Дойл нацарапал на программке: «Слишком вяло». Но с самого начала второго акта с появлением в комнате рядом с боксерским залом Тома Крибба вся пьеса оживает.

Солдат и слуга капитана Темперли Джинджер Стаббс (которого играл Эдмунд Гуенн) в течение того затянутого первого акта высказывает главную мысль.

«У него самый прямой и быстрый удар с левой, чем у кого-нибудь еще в стране, — шепчет Джинджер о капитане Темперли. — Я не говорю ничего против его правой, заметьте! У него хороший удар с правой. Но левая! Пусть он только ударит. Это, я вам скажу, одно удовольствие!»

Все интересующиеся спортом, от богатых любителей-хвастунов до бесчестных букмекеров, говорили одно и то же. Обед для энтузиастов у Тома Крибба был и остается прекрасным образцом эффектного театра, где кульминацией становится перчаточная схватка между Джинджером Стаббсом и Джо Берксом. К этому моменту в партере аплодировали, а с галерок выкрикивали подбадривающие возгласы.

Реальность боя заставляла зрителей вскакивать с мест. Он не выглядел фальшивкой. Наставником актеров был инструктор по боксу из Первой стрелковой части Суррея; ему помогал автор, который присутствовал на репетициях и был ярым поборником реальности. Такая же точность в стиле Регентства была и в третьем акте, когда на ринге размером в двадцать четыре фута показывался бой в Кроли-Даун.

Это была сцена с толпой, которую мастерски поставил режиссер Герберт Джарман. Вышибалы в высоких белых цилиндрах клуба «Пюджилистик» с помощью кнутов расчищали ринг. Чемпион злодея Глостер Дик, которого играл Реджинальд Дэвис, швырнул свою шляпу через канаты. («Кто покупает Желтого человека? Это цвета Глостера Дика! Желтый человек за полгинеи!») Но чемпион сэра Чарльза Темперли Джинджер Стаббс был похищен. («Десять против одного на Глостера Дика! Десять против одного!») Напряжение возрастало до того момента, как капитан Темперли, младший брат сэра Чарльза, сам не вступил в бой с Глостером Диком на пари в десять тысяч фунтов.

Как признавала на другой день печать, ничего подобного этому бою на сцене никогда не было. А за боем последовали: сцена в клубе «Уэтьерс», эпизод боя из войны на Полуострове с грохотом пушек и пороховым дымом. Как позднее признавался автор, это было чересчур. Но это поднимало патриотический пыл. Когда в одиннадцать часов занавес наконец опустился, в партере ликовали, а на галерке неистовствовали.

«Сэр Артур, — писала на другой день «Ивнинг ньюс», — был великолепно принят, когда он вышел с поклоном».

Он добился своего. Он поставил бокс на сцене. Публике это нравилось, и он был счастлив. И все-таки после четырех месяцев спектаклей, которые проходили при медленно уменьшавшемся количестве зрителей, «Дом Темперли» пришлось снять.

Критик из журнала «Джон Буль» Клемент Скотт, кажется, был единственным, кто предупреждал его о том, что это случится. Авторы других обозрений предсказывали, что спектакль будет идти во веки веков. Это была пьеса для мужчин. А мужчины редко ходят в театр одни. Они берут с собой женщин, или же женщины ходят сами по себе. И хотя нельзя сказать, что в 1910 году женщинам по-настоящему не нравились бои боксеров-профессионалов, женщины все-таки не поддерживали пьесу, в которой не было никакого женского интереса.

Можно было бы написать что-то о страстной любви или на никогда не подводящую тему о попавшей в беду девушке; но нельзя отказываться и от того, и от другого. Каждую неделю Конан Дойл нес убытки, на нем висел разорительно дорогой театр, и он был готов на все, чтобы спасти «Дом Темперли». И когда Мадам отругала его за то, что он забросил переписку, особенно с тех пор, как Иннес был произведен в майоры, у него не хватило мужества сообщить ей о том, что дела шли очень плохо.

«Моя одноактная пьеса «Баночка икры» (это была инсценировка одного из его лучших рассказов) пошла как прелюдия к «Темперли», и пошла очень хорошо.

В Лондоне все идет очень плохо, — писал он 21 апреля 1910 года, — но надеемся поправить дела».

6 мая умер король Эдуард. Смерть была внезапной; немногие знали даже о том, что он был серьезно болен. Вест-Энд моментально оделся в траур, и людям было не до театра. Из письма, существования которого он не признавал, мы теперь знаем, что задолго до этого Конан Дойл мог сдать «Аделфи» в субаренду труппе музыкальной комедии и тем самым частично компенсировать свои потери. Но он был слишком упрям, он не хотел признавать поражения. Даже до апрельского письма Мадам он работал над новой пьесой, которую написал за неделю, и сразу же начал подбор актеров.

Черт с ними! Он им покажет!

Спектакли «Дома Темперли» прекратились незадолго до похорон короля Эдуарда. Спустя меньше месяца, 4 июня, «Аделфи» вновь зажег огни для премьеры новой пьесы. Это была «Пестрая лента».

«Пестрая лента» принесла больше, чем он потерял. В дополнение к тому, что она долго не сходила со сцены, две труппы до сентября возили ее по стране. Холмс и Ватсон — старые божества — опять стали своего рода лекарством. Хотя они были чуть отодвинуты в тень под воздействием мощных чар дородного доктора Гримсби Райлотта (вместо Ройлотта) с его бородкой клинышком и подергивающимся веком. В плетеной корзине он держал змею и дрессировал ее, а его слуга-индус в это время играл на флейте странную музыку.

Тем не менее — в наши дни, когда точные даты в приключениях Холмса стали столь важны, — любого его приверженца следует предостеречь от чтения сценария «Пестрой ленты». Он обнаружит Холмса и Ватсона в их наилучшей форме, но сойдет с ума, пытаясь разобраться в хронологии.

На хорошо знакомом фоне Бейкер-стрит появляется Ватсон, который только что обручился с Мэри Морстан из «Знака четырех». Одетый в халат Холмс поразил его своим изменившимся внешним видом.

«Боже мой, Холмс! Я никогда бы вас не узнал».

«Мой дорогой Ватсон, когда вы начнете узнавать меня, это действительно станет началом конца. И я уйду на подходящую птицеферму».

Тем временем этот великий человек, пристально глядя на Ватсона, путем дедукции приходит к заключению, что тот недавно был обручен, и говорит с кем.

«Холмс, это чудеса! Это — мисс Морстан, с которой вы встречались и которая вызвала у вас восхищение. Но как же вы?..»

«Путем некоторых наблюдений, мой дорогой Ватсон, которые указывают мне на то, что сегодня утром вы виделись с этой леди. — Он снимает с плеча Ватсона длинный волос, наматывает его на палец и рассматривает в лупу. — Прекрасно, мой дорогой! Ошибки быть не может, в том, что это золотисто-каштановый оттенок».

(Как мы понимаем — рыжий. Но у Мэри Морстан были светлые волосы, и она никогда не снизошла бы до того, чтобы их красить. С кем же был Ватсон на этот раз?)

Более того, мы сердимся, узнав о том, что сам Шерлок Холмс снизошел до такого унижения, что его приемная была полна клиентов, как у дантиста. В этой приемной сидит не кто иной, как Чарльз Огастус Милвертон, шантажист, с которым у него происходит стычка из-за писем герцогини Феррерской. Мальчик-паж Билли, которого Жиллетт ввел в пьесу «Шерлок Холмс», сейчас выполняет в этой приемной роль руководителя. А Билли надо было бы сбросить к входной двери с высоты семнадцати ступенек. Он не только вдребезги разбивает пузырек с кокаином, когда он нужен Холмсу, но и в невыносимо бесцеремонной манере разговаривает с Ватсоном.

«Опять нас беспокоит папа. Он хочет, чтобы мы приехали в Рим по поводу кражи камеи. Мы и так слишком много работаем».

Ничего страшного! Такие вещи их создатель выбросил на сцену столь же беззаботно, как оставил скрипке Холмса всего лишь одну струну. Главное же в том, что Ватсон — друг семьи Стонор — проявляет интерес к ужасной и загадочной смерти в Сток-Плейсе, Сток-Моран, мисс Вайолет (именно так) Стонор, по поводу которой ведется дознание.

«Мой дорогой друг! — говорит Холмс, вынимая изо рта трубку. — Все опять возвращается ко мне. Дознание с вереницей глупых и бесполезных свидетелей, не так ли?»

«Я был одним из них».

«Э… конечно. Были так были. Я рассортировал свидетельства». Игра начинается, джентльмены! Его рука тянется к бесценным альбомам с вырезками. «Давайте посмотрим: Р. Рантер, Романее, Райлотт…»

В театре «Аделфи», среди всех этих зловещих теней, роль доктора Райлотта играл Лин Хардинг, который однажды сказал своему молодому протеже, что любой знающий свое дело актер может читать таблицу умножения, но тем не менее завораживать зрителей. Мисс Кристина Силвер играла Энид (не Хелен) Стонор, девушку, попавшую в беду. Х.А. Сэйнтсбери выступал в роли Шерлока Холмса, а Клод Кинг — доктора Ватсона.

Все действия вели к кульминации в третьем акте, когда в тускло освещенной спальне свет потайного фонаря упал на змею, находившуюся наверху веревочки звонка. Змею, которая поначалу была настоящей, они заменили искусственной, настолько искусно сделанной и управляемой невидимыми ниточками, что она с ужасающим реализмом могла ползать даже на удалении от веревки звонка.

Когда Холмс дернул за веревку, зрители услышали крик из соседней комнаты, а змея нацелилась на доктора Райлотта. Музыка флейты и свирели, которая до этого звучала все громче и громче, замерла. Все услышали топот кого-то бегущего в проходе. Холмс распахнул дверь, направив свет фонаря через затемненную сцену. В свете этого фонаря стоял доктор Райлотт: огромный, в неестественной позе, отбрасывающий от себя тень, а вокруг его шеи и головы обвилась змея. Хрипло вскрикнув, он сделал два шага вперед и упал. Затем — самым потрясающим для театра образом — змея медленно развернулась и поползла от его головы по сцене, а Ватсон не переставая бил ее хлыстом. Теперь слушайте:

«Ватсон (глядя на змею). Гадина сдохла. Холмс (глядя на Райлотта). Другая тоже.

(Оба бросаются на помощь падающей в обморок женщине.)

Холмс. Мисс Стонор, в этом доме вам больше нечего бояться».


В конце сентября, когда постановка «Пестрой ленты» перешла в театр «Глоб», Конан Дойл паковал в отеле «Метрополь» свои чемоданы, чтобы вернуться в «Уиндлшем» и отдохнуть. На протяжении всего года, несмотря на волнения и беспокойства, он не прекращал агитацию и поиск сторонников Ассоциации за реформы в Конго. Одним из тех, чьей поддержки он добивался, был Теодор Рузвельт, тогда уже бывший президент Рузвельт. Он всегда испытывал симпатии к Т. Р. и как к государственному деятелю, и как к спортсмену. Не было и большего любителя детективных рассказов, чем Т. Р. Еще 1903 годом датировано письмо, написанное в июле в Ойстер-Бей: «Президент прослышал, что сэр Артур Конан Дойл скоро приедет к нам в страну (это было ошибочное сообщение), и хочет знать, когда он здесь будет и где с ним можно связаться по прибытии».

Но они встретились только в мае 1910 года, когда Рузвельт сделал остановку в Лондоне по пути из Африки, куда ездил охотиться. Встреча состоялась за ленчем вскоре после похорон короля Эдуарда.

«Мне нравилось быть президентом», — сказал Т. Р., в улыбке показывая зубы и для убедительности ударяя ладонью по столу. Он говорил без конца, в том числе и о том, что американский флот находится в прекрасном состоянии и в любой момент может побить Японию. Он осведомился о здоровье Шерлока Холмса и был рад услышать, что «Пестрая лента» репетируется.

А Конан Дойл, который паковал чемоданы в «Метрополе», ничего больше и слышать не хотел о «Пестрой ленте» или какой-нибудь другой пьесе. Дни написания пьес для него закончились. Он поклялся в этом репортеру из «Рефери», который 18 сентября брал у него интервью.

«Я оставляю работу со сценой не потому, что она меня не интересует, — сказал он. — Она очень меня интересует. Но она настолько захватывает, что отвлекает сознание от более глубоких вещей в нашей жизни.

Поймите меня правильно. Для тех, кто может смотреть на важные проблемы через драматургию, это, возможно, не так. Но я осознаю пределы моих собственных возможностей».

Минутой позже он добавил, что думает об «Огнях судьбы», «нравоучительной пьесе», смысла которой, как это ни горько признавать, не увидели или не захотели увидеть зрители.

«Поэтому я твердо обещаю, что не буду больше писать для сцены».

«Каковы ваши планы?»

«О, я собираюсь провести зиму за чтением».

В «Уиндлшеме», где двери открывал застегнутый на пуговицы паж, совсем как в «Пестрой ленте», они той осенью мало кого принимали. 19 ноября у Джин родился второй ребенок, еще один мальчик. Они назвали его Адриан Малкольм; второе имя в честь любимого брата Джин доктора Малкольма Леки, а первое — просто потому, что оно ей нравилось. Зимой Конан Дойл опять погрузился в римскую историю и написание римских рассказов, которые составили потом часть «Последней галеры».

Римская история была лишь одним из предметов занятий, которые заполняли накапливавшиеся записные книжки за годы в «Уиндлшеме». Его вечно беспокойный ум должен был над чем-то работать, он должен был анализировать, должен был быть занятым, иначе наступит стагнация. Нумизматика, археология, ботаника, геология, древние языки — все это по очереди становилось его хобби, и, когда он говорил о чтении, он имел в виду не праздный просмотр книг.

Годом раньше, например, его. увлекла филология. Отдыхая в Корнуолле, он изучал античный корнский язык и пришел к убеждению, что он родственен халдейскому. Отпуск в Корнуолле дал ему фон для еще одного рассказа, опубликованного в этом году, — «Дьяволова нога». И, кроме того, была переписка.

В дни «Уиндлшема» постоянной темой в этой переписке были обращения за помощью в расследовании преступлений. Было время, когда их адресовали Шерлоку Холмсу. Но примечательно то, что после дела Эдалжи они направлялись на его собственное имя.

Например, когда в Польше произошло убийство и под сильное подозрение попал один польский аристократ, его родственники сообщили Конан Дойлу, что оц может сам назначить себе гонорар, — предлагали выслать открытый чек, — если согласится приехать в Варшаву и расследовать дело. Он отказался. Совсем по-другому было с девушкой по имени Джоан Пэйнтер, медсестрой в госпитале Норт-Вестерн, чье отчаянное письмо могло бы быть почерпнуто и из его собственных рассказов.

«Я пишу вам, — обращалась она, — потому что мне не приходит в голову никто другой, кто мог бы помочь мне. Я не могу позволить себе нанять детектива, потому что у меня нет денег, и по той же причине этого не могут сделать мои родственники. Недель пять назад я встретила человека, датчанина. Мы обручились, и хотя я не хотела, чтобы он какое-то время говорил об этом, он настаивал на том, чтобы поехать в Торки и увидеться с моими…»

В некоторых деталях это напоминало «Установление личности», хотя были разные мотивы. Молодой датчанин осыпал ее подарками, убедил ее оставить место в госпитале, а потом, когда были завершены все приготовления к свадьбе, исчез подобно мыльному пузырю.

Но у девушки не было денег, и он об этом отлично знал. Вопрос об обольщении или попытке обольщения не стоял. Дойдя до отчаяния, мисс Пэйнтер обратилась в Скотленд-Ярд, а там сочли, что ее жених попал в руки жуликов, но не нашли его. Датская полиция тоже не смогла ничего сделать. Если он исчез по собственной воле, не был похищен или убит, то в чем состояла его игра? И где он находился?

«Пожалуйста, не думайте, что с моей стороны это ужасная дерзость, — говорилось в заключение письма мисс Пэйнтер. — Я чувствую себя ужасно несчастной и только сегодня утром подумала о вас, пожалуйста, пожалуйста, сделайте для меня все, что можете, и я буду навеки вам благодарна».

Мог ли рыцарь проигнорировать такую просьбу? Ответ очевиден.

Ну и что же, он нашел этого человека. «Мне удалось, — писал он впоследствии, — путем… дедукции ясно показать ей и куда он сбежал, и насколько недостоин был ее любви». У нас есть множество свидетельств этого, приводимых в последнем из писем мисс Пэйнтер.

«Не знаю, как отблагодарить вас за вашу доброту. Как вы говорите, для меня это было настоящим спасением, и я даже не могу подумать, что произошло бы, если бы он не сбежал, как он это сделал. Я возвращаю письмо и обязательно сразу же сообщу вам, если снова получу какие-либо известия».

Но как же расследователю это удалось? Мы располагаем только ее письмами. И где же в тех письмах искать ключ, который оказался таким ясным для него? Все это так же неясно, как и в том случае, когда Холмс проникает в такую глубину, которая нам недоступна. Биограф, который рискует подвергнуться оправданной критике за неполное повествование, может лишь сообщить, что признаков такого ключа не нашлось.

Его интерес к проблеме преступности никогда не был более острым. В октябре 1910 года он поехал в Лондон, чтобы присутствовать на суде доктора Криппена. Ранее в том же году в серии «Примечательные процессы в Шотландии» была напечатана книга о загадке убийства, в распутывание которой он был глубоко вовлечен. Книга была великолепно отредактирована господином Уильямом Роугхедом, одним из наших лучших авторов в области криминалистики. Она называлась «Суд над Оскаром Слэйтором».

В тот момент в своем завешенном красными шторами кабинете в «Уиндлшеме» он писал римские рассказы и делал записи в тетради. Среди этих записей есть некоторые высказывания Теодора Рузвельта.

Во время похорон короля Эдуарда Рузвельт фыркнул по поводу того, что германский император завидовал белой собачке короля, которая «на похоронах привлекла всеобщее внимание». Конан Дойл, который всегда ценил вежливость, воздал кайзеру должное за его присутствие вопреки трениям между Британией и Германией.

На тот момент он не видел реальной угрозы со стороны Германии. За железным подходом рейхсканцлера Бетман-Гольвега могла или не могла стоять жесткая позиция кайзера. Всем было известно, что в столовых германской армии поднимают тосты «За Тот День». Но когда на западной границе противником была Франция, а на восточной — Россия, могла ли Германия осмелиться спровоцировать войну с Британской империей? Что она могла надеяться получить от этого? Где заключался практический смысл?

Семь месяцев спустя, в разгар еще одного приключения, он изменил свое мнение.

Глава 17 СПОРТ, БОРОДЫ И УБИЙСТВО

Они выстроили свои машины в Гомбурге, Гессе-Нассау, — пятьдесят английских участников и пятьдесят немцев, — для участия в параде, который предшествовал старту пробега под названием «Тур курфюрста Генриха». Шла первая неделя июля 1911 года. В числе автомобилей можно было видеть и «лоррейн-дитрих» сэра Артура Конан Дойла мощностью в двадцать лошадиных сил с прикрепленной спереди подковой на удачу.

Прусский курфюрст Генрих, любезный и с бородой, утверждал, что он организовал этот пробег как спортивный жест доброй воли по случаю коронации Георга V. Каждый участник должен был управлять своим собственным автомобилем. В качестве наблюдателя в каждой машине должен был находиться офицер сухопутных или военно-морских сил противоположной стороны. Стартовав в Гомбурге, они должны были проехать через Кельн и Мюнстер в Бременхафен. Возобновив гонку в Саутгемптоне, они должны были также проехать по Англии и Шотландии и финишировать в Лондоне.

«Важны надежность машины и человека, а не скорость, — писал Конан Дойл 5 мая, когда он сообщил Мадам, что будет участвовать в пробеге. — Команда, которая будет лучше вести машины и потеряет меньше штрафных очков, одержит победу. Пассажиркой я возьму Джин. Это будет замечательная поездка».

«Призом, — приводились слова курфюрста Генриха, — будет вырезанная из слоновой кости фигурка молодой леди с выгравированным словом «Мир». — Независимо от того, кто выиграет этот приз — Кайзеровский автомобильный клуб или же Королевский автомобильный клуб, — несомненно, он будет символом дружбы и мира».

Несомненно и то, что на самом деле все было совсем не так, хотя из дипломатических соображений английская пресса лгала почти не меньше, чем курфюрст Генрих. Старт был дан 5 июля. Длинная вереница автомашин в клубах пыли и едкого дыма с грохотом выкатилась из Гомбурга во главе с белым «Бенцем», на котором ехал курфюрст Генрих.

За четыре дня до этого германское правительство внезапно предприняло характерный шаг. Французы были в Марокко, а у Германии там тоже были свои интересы. Немецкая финансовая фирма проявляла большое внимание к гавани Агадир на Атлантическом побережье Марокко. До июля на Вильгельмштрассе вели тонкую игру. После этого они отправили туда канонерскую лодку «Пантера», а за ней крейсер «Берлин», чтобы «отстоять и защитить германские интересы» в Агадире. И, как впоследствии писал Черчилль, «в Европе немедленно зазвонили набатные колокола».

Участники пробега курфюрста Генриха узнали об этом, когда с шумом неслись сквозь пыльный туман в погоне за леди из слоновой кости с надписью «Мир».

Страсти накалились. Воздавая честь курфюрсту Генриху, английское правительство в качестве наблюдателей за гонкой направило высокопоставленных армейских офицеров, а те обнаружили, что их компаньонами были немецкие капитаны или лейтенанты. Можно представить себе чувства британского генерала, который жил на равных условиях с младшим иностранным офицером. Но дело было далеко не только в этом.

Сидя за рулем своего ландолета, в открытом кузове которого находились также Джин и кавалерийский офицер по имени граф Кармер, Конан Дойл чувствовал, как беспокойство перерастало в тревогу. Он говорил по-немецки, но его попытки достижения доброй воли ни к чему не приводили. Эти прусские юнцы не только предвкушали возможность войны — они принимали ее как факт. Они также демонстрировали тот неуклюжий немецкий юмор, представлявший собой смесь насмешек с высокомерием, который действовал на британца как раздражающая смесь; такова была царившая атмосфера.

«Не хотелось бы вам одного из этих островков?» — спросил Тюрк, небольшого роста капитан ВМС, когда на пароходе «Гроссер Курфюрст» с машинами и экипажами на борту они вышли в Северное море и проходили мимо Фризских островов. Таков был немецкий юмор.

Разница в темпераментах, обостряемая жарой и поломками в моторах, проявилась еще больше после возобновления гонки в Саутгемптоне. Лимингтон, Хэррогит, Ньюкасл, Эдинбург; перед глазами гостей проходили прекрасные виды, у всех были с собой фотоаппараты. В Виндермире, уже на обратном пути, немецкий наблюдатель забыл фотоаппарат, а его возвращение за ним послужило причиной часовой задержки, что привело английского водителя в такую ярость, что он врезался в автобус на Эмблсайде.

«В целом, — утверждал Конан Дойл, — эти немцы очень хорошие ребята». Он мог почти все простить человеку, который каждое, утро клал цветы в тот уголок машины, в котором сидела Джин. «Но!» Он не мог не добавить этого «но». Они ему не нравились.

В конце июля в Лондоне все участники пили за здоровье кайзера в Длинной галерее Королевского автомобильного клуба. Британская команда одержала победу, и курфюрст Генрих вручил ее участникам статуэтку леди из слоновой кости.

«Мы увидели красивую страну, — кричал он в своей речи. — Мы увидели милую страну и милых людей. За весь тур от начала до конца огромное вам спасибо». На следующий день они устроили на Бруклендском автодроме прощальную выставку автомобилей.

А тем временем на правительственных заседаниях за закрытыми дверями в Англии и Франции нарастала напряженность. Германия отказывалась сообщить, что она замышляла, направляя корабли к Марокканскому побережью. Британская администрация — либерал-империалисты и радикалы — казалась безнадежно расколотой. Но министр финансов господин Дэвид Ллойд Джордж неожиданно объединил оба крыла; в мягкой речи в Гилдхолле он намекнул, что если Германия хочет войны с Францией, то может быть и война с Британией.

«Я только что получил послание от германского посла, — сказал сэр Эдвард Грей, — и оно настолько жестко, что флот может подвергнуться нападению в любой момент».

Если брать внешнюю сторону, то во время той встречи в Бруклендсе все было безоблачно и ярко. Автомобили с высокими ветровыми стеклами сверкали всеми цветами — от зеленого до малинового. Сам курфюрст Генрих, командовавший германскими ВМС, чьи «Пантера» и «Берлин» отправились в Агадир, во всеуслышание заявлял, что ничего не знает о международных дилеммах. Немецкие офицеры конечно же приехали сюда только ради спортивных целей. В журнале «Кар» от 26 июля появилась большая фотография, несомненно, спортивного содержания: «Лейтенант Бир на своем моноплане «Этрих» пролетает над автомашинами в Бруклендсе».

Конан Дойл, который ранее в том году совершил свой первый полет на машине тяжелее воздуха, — это был один из полетов за две гинеи господина Грэма Уата в Хендоне — не мог и догадываться, в каком серьезном положении оказался Уайтхолл. Но он испытывал мрачные сомнения в отношении будущего. Проехав более двух тысяч миль, он по возвращении в «Уинддшем» набросал записку Иннесу.

«Билли, наша машина не допустила никаких ошибок и проехала весьма достойно. Что касается остального, то кое-что мне не нравится. Но в такое время не буду тебя беспокоить».

Причиной было то, что в августе Иннес должен был жениться в Холменс-Кирке, в Копенгагене, на датчанке мисс Кларе Швенсен. На церемонию со всей семьей поехал его брат. На свадебном приеме Иннес произнес памятную речь. Она убедила его датских друзей, вопивших и корчившихся от радости, что перед ними наконец настоящий англичанин. Вскочив из-за банкетного стола на ноги, глубоко смущенный всеми комплиментами, которые ему наговорили, Иннес пробормотал:

«Ну… Я говорю, разве вы не знаете! Боже мой! Что?» И сел.

Его брат никогда не мог повторить слов Иннеса без смеха до слез. В целом, несмотря на германскую угрозу, в отношении которой он, возможно, ошибался, сэр Артур в ту осень был счастливым человеком и подбирал материалы для нового романа.

После«Сэра Найджела», вышедшего шесть лет назад, он не написал ни одного романа. И на данный момент не существовало никаких разочарований, подобных связанным с «Найджелом»! Это должно быть что-то такое, что соответствовало бы его настроению, что-то научно-фантастическое, что-то такое, что покорило бы публику его прежним очарованием и в то же время очаровывало бы его самого. Первая идея пришла ему в голову в форме игуанодонта, доисторического чудовища ростом в двадцать футов, окаменелые следы которого были обнаружены в Сассекской долине, куда выходили окна его кабинета. Сейчас эти окаменелые отпечатки он держал у себя в бильярдной.

Осенью 1911 года он обратился к книге профессора Рея Ланкестера о вымерших животных. На иллюстрациях изображались кошмарные очертания острых, как сабли, зубов и безумные глаза.

Представьте себе, что как-то вечером на покрытой туманом безлесной возвышенности замаячила бы фигура стегозавра. Или еще лучше: представьте себе, что где-то в отдаленном уголке Земли, скажем на высоком плато или в джунглях, нетронутые и неприкасаемые в своей примитивной жизни, подобные твари еще существуют.

Какая находка для любителя приключений! Какое чудо для зоолога!

Экспедицию, несомненно, должен возглавлять зоолог. Он перенесся памятью в Эдинбургский университет, вспомнил зоолога сэра Чарльза Уайвилла Томсона, который ездил в экспедицию на корвете «Челленджер». В самом Томсоне было мало колоритности. Но всплыл образ профессора Разерфорда: низкорослого Геркулеса, грудь колесом, с черной ассирийской бородой, величественно шествовавшего по коридорам, с рокотом его голоса…

Профессор Челленджер. И «Затерянный мир».

Если какой-то историк когда-либо упомянет это название, не испытывая прилива удовольствия, значит, у него душа высушенной виноградной лозы. Челленджер! Эдвард Малоун! Лорд Джон Рокстон! Профессор Саммерли! Пусть восклицательные знаки остаются на своих местах. Эти имена между собою связаны так же, как мушкетеры, и, подобно мушкетерам, они завоевывают нашу любовь. Они бессмертны в своем мальчишестве и ничуть не тускнеют до среднего возраста.

Профессор Челленджер был взращен его создателем подобно тому, как Дюма взрастил Портоса, но гораздо быстрее. Конан Дойл полюбил Дж. Е.Ч. гораздо больше, чем какой-либо ранее созданный образ. Он будет подражать Челленджеру. У него будут, как мы скоро увидим, борода и нависшие брови, как у Челленджера. И причину не надо искать далеко. Если не считать исключительного тщеславия Челленджера, он обрисовал вольный образ самого себя.

В качестве Челленджера, как в «Затерянном мире», так и в последующих рассказах, он мог говорить или делать такие вещи, которые в обычном общественном употреблении были запрещены. Если захочется, он мог ужалить домоправительницу, чтобы посмотреть, не потеряет ли она самообладание. Он мог ухватить за штанину репортера и бегом протащить его по дороге с полмили. Он мог говорить звучными, сменяющими друг друга предложениями, вкрадчивыми и преднамеренными оскорблениями, которые так часто употреблял в отношении людей недалеких. И, будучи доведен до предела, был вполне способен делать такие вещи в реальной жизни. Вот почему нам нравятся оба эти образа.

Что касается «Затерянного мира», то автор был настолько им поглощен, что все его мысли были заполнены бронтозаврами, приматами и растительностью того дикого плато. Он сделает описание настолько реалистичным, что многие склонны будут во все поверить.

Насколько эти доисторические джунгли были похожи на настоящие, можно судить из письма профессора Ланкестера, зоолога, из книги которого он взял своих животных.

«Вы совершенно великолепны в своем описании «затерянного мира» на вершине горы, — писал доктор Ланкестер. — Я горжусь тем, что внес в это и свой небольшой вклад. Все достаточно достоверно для того, чтобы повествование «шло» гладко. Отмечу, что вы правы, отказывая крупным динозаврам в умственных способностях, а приматам в остром чутье…»

После чего доктор Лэнкестер пустился высказывать предложения.

«А как насчет того, — продолжал он с энтузиазмом, — чтобы изобразить гигантскую змею длиной в шестьдесят футов? Или кроликоподобного зверя величиной с быка (Токсодона)? Или стадо карликовых слонов ростом в два фута? Могут ли спастись четверо мужчин, выдрессировав птеродактиля-вегетарианца таким образом, чтобы по одному летать на нем? Может ли женщина-обезьяна влюбиться в Челленджера и убить вождей своего племени, чтобы спасти его?»

Последнее могло интересовать Джин и ее ближайшую подругу Лили Лодер-Саймондс, которая приехала погостить в «Уиндлшеме». Каждый вечер на протяжении октября и ноября он читал им то, что написал за день. Он усаживался в большой, покрашенной в белое нише у бильярдной, в кресло «Викинг», которое было подарком из Дании, а рядом, под головой оленя, полыхал камин. В воображении сквозь джунгли продирались бесстрашные четверо: лорд Джон Рокстон, подобный Дон Кихоту с волосами имбирного цвета, язвительный Саммерли, неизменно милый Малоун; и во главе их всех — Челленджер в очень маленькой соломенной шляпке, который, когда шел, становился на цыпочки, — кстати, шляпа и походка были придуманы создателем Челленджера.

«Я думаю, — писал он редактору «Странда» Гринхоу, когда 11 декабря повесть была закончена, — я думаю, что из нее получится самый лучший сериал (не считая рассказов о Шерлоке Холмсе) из всех, которые я когда-либо делал, особенно когда она появится в обрамлении фальшивых фотографий, карт и планов».

А потом пришла настоящая радость.

«Моя амбиция состоит в том, — добавлял он, — чтобы сделать для книг, предназначенных мальчишкам, то, что сделал Шерлок Холмс для детективных рассказов. Я не думаю, что смогу это сделать, но вдруг получится».

Получилось. Потому что при последнем анализе оказывается, что это приключение с динозаврами не является подлинным секретом очарования «Затерянного мира». Некоторые из лучших сцен — вечер Малоуна с Глейдисом в самом начале, первое интервью с Челленджером, бурные заседания в Зоологическом обществе, которые описывались скорее как политические митинги с участием Конан Дойла в Шотландии, — происходят как бы отдельно от основного места действия; зоологи не менее интересны, чем зоопарк. Отметим также мастерство комизма в описании бородатых мужей науки, когда речь идет о трудной для понимания теории и они ведут себя в точности как темпераментные примадонны и исполнены такой же ревности друг к другу.

И это — пробный камень. Когда Челленджер угрожает судебным преследованием телефонной компании за то, что его телефон звонит в то время, когда он хочет, чтоб его не тревожили, он так же хорош, как и в тот миг, когда с важным видом расхаживает среди женщин-обезьян. Челленджер и его друзья все несут с энергией своего создателя. Они восхищали бы нас, даже если бы только отправились на однодневную экскурсию в Маргит. Конечно, в Маргите что-нибудь произошло бы. Об этом позаботился бы Челленджер. Но само признание нами этого факта, наша ухмылка в ожидании и воображении этого показывают, что он из плоти и крови: нестареющий, как Микобер и Тони Веллер.

В канун Рождества в «Уиндлшеме» в последний раз в Сассексе можно было увидеть обычай многовековой давности. Участники рождественской пантомимы с драконом, в серебряных доспехах исполнили в бильярдной пьесу чудес. От ламп в розовых абажурах падал свет на пляшущих и гримасничавших участников представления. Джин и ее муж поднимали на руки маленьких детей, чтобы им было лучше видно. Тем временем он занялся фиктивными фотографиями, которые он обещал Гринхоу Смиту.

«Что вы думаете об этом?» — с гордостью спрашивал он.

С огромной черной бородой, с приклеенными бровями и в парике, он смотрелся на фотографии, как профессор Челленджер. Была еще одна фотография, где он изображен сидящим среди друзей, олицетворявших Рокстона, Саммерли и Малоуна. Но портрет крупного плана, на котором он был увенчан шелковой шляпой, должен был представлять Челленджера в качестве иллюстрации в «Странде».

«Характерен хмурый взгляд», — написал он Гринхоу Смиту 9 февраля 1912 года. «Сердитый взгляд Конанов» — так называет это сэр Вальтер Скотт в конце одного из своих романов.

Гринхоу Смит был встревожен. Он сказал, что такая маскировка, хотя она и достаточно ужасна, может быть раскрыта, и журнал попадет в беду за обман. «Ну хорошо, — согласился Конан Дойл три дня спустя. — Ни слова о фотографии проф. Ч. Я начинаю осознавать мою собственную дерзость. В конце концов, это не я. Я всего лишь блок, на котором построена воображаемая фигура. Но не отдавайте ее».

В то же время он был так доволен своей маскировкой под Челленджера, что решил ее на ком-нибудь испытать. Милях в тридцати, в поместье брата Вилли сэра Хорнанга, в Вест-Гринстед-Парке, жили Хорнанги с сыном Оскаром. Очевидным шагом, подумал он, было бы попробовать ее на Вилли.

Это привело к неприятностям. Объявив, что он является герром доктором Некто, этот косматый призрак во весь свой рост появился в дверном проходе. Он сказал, что он — друг герра доктора Конан Дойла, и не согласится ли герр Хорнанг принять его?

К счастью или к сожалению, Хорнанг был близорук. Более того, он привык к тому, что другом его зятя мог быть кто угодно — от бродяги до премьер-министра. Он его шумно приветствовал. И посетителю, громко выговаривавшему длинные предложения по-немецки, на протяжении нескольких минут удавалось играть свою роль. А потом Хорнанг рассердился. Указав гостю на дверь, он поклялся, что никогда этого не простит. Герр доктор в его шелковой шляпе с трясущимися от смеха плечами с позором удалился.

Это была одна сторона его жизни. А теперь, с приближением 1912 года, давайте взглянем на другую ее сторону.

Сплошная лихорадка, состоявшая из работы, полемики и активности. Ассоциация за реформы в Конго одержала победу при преемнике короля Леопольда, молодом и резко от него отличавшемся короле Альберте. Конан Дойл уже изменил свои взгляды и высказался в поддержку гомруля для Ирландии. «В 1905 году я говорил, — писал он, — что гомруль может прийти только со временем и что это будет безопасно лишь с изменением экономических условий и прежде всего после того, как местные представительские институты пройдут надлежащее испытание. Мне кажется, что сейчас эти условия в достаточной мере выполнены».

В 1912 году он присоединился к Союзу за реформы бракоразводного процесса, который выступал против церкви и палаты общин за некоторое изменение примитивных английских законов о разводе. В том же году он оказал гостеприимство Совету Британской медицинской ассоциации, которая проводила свою ежегодную конференцию в «Уиндлшеме». По предложению лорда Нортклиффа, который сказал, что он — единственный лидирующий представитель спорта, который сможет это сделать, он взял на себя бремя объединения двух несогласных друг с другом фракций и сбора средств для того, чтобы лучше подготовить британских спортсменов к Олимпийским играм 1916 года. То была сложная дипломатия, вызывавшая раздражение. Это продолжалось целый год, и от этого с отвращением отказался бы кто-нибудь менее упорный. Но самое главное, он опять начал разрешать тайну убийства и добился освобождения невиновного человека. И в этом мы ясно видим то, что Роберт Льюис Стивенсон однажды назвал «белым знаком отличия Конан Дойла».

Вот какими были обстоятельства дела об убийстве, взятые как будто из грез в духе Де Куинси. Все произошло за три с лишним года до этого.

Представьте себе тихую боковую улочку в Глазго; декабрь, семь часов вечера; в тумане дождя мерцает свет газовых фонарей. На некотором удалении справа от вас, когда вы поворачиваете с улицы Куинс-Кресент, расположен дом номер 15 по Куинс-Террас.

Мисс Мэрион Джилкрайст, восьмидесятитрехлетняя зажиточная пожилая леди, до 1908 года жила там уже давно. Все, кто приходил к мисс Джилкрайст, сначала открывали уличную дверь и проходили лестничный пролет к двери ее квартиры, которую она запирала на два замка. Не упакованными в коробки мисс Джилкрайст хранила в незанятой спальне на виду или спрятанными среди одежды в гардеробе драгоценности на сумму в три тысячи фунтов. Она договорилась с господином Артуром Эдамсом, который жил в том же доме в квартире внизу и столовая которого находилась под ее столовой, что она будет стучать ему в потолок, если что-то вызовет ее беспокойство или понадобится его помощь.

«Она никогда не боялась, что кто-нибудь причинит боль ей лично, — показал бывший слуга. — Но она испытывала большой страх оттого, что в квартиру может кто-то проникнуть».

Вечером 21 декабря 1908 года пожилая леди находилась у себя в квартире с одной прислугой, девушкой двадцати одного года по имени Хелен Лэмби.

Теперь смотрите, что произошло.

Большие напольные часы в холле квартиры бьют семь. Хелен Лэмби вышла, чтобы выполнить небольшое поручение. На двери квартиры — два запатентованных замка (запатентованный замок был предшественником пружинного замка; его можно было открыть изнутри). Хелен Лэмби запирает за собой дверь и берет оба ключа. Пожилая леди остается одна в столовой, душной комнате, увешанной картинами в позолоченных рамах. Надев очки, мисс Джилкрайст сидит за столом спиной к камину и читает. Еще одна газовая горелка в синем абажуре горит в холле. За какие-то десять минут происходит убийство.

По соседству, в своей столовой, которая находилась как раз под столовой мисс Джилкрайст, сидел господин Артур Эдамс с сестрами Лаурой и Ровеной. Они услышали глухой удар в потолок, а потом три отчетливых стука. Лаура Эдамс обратила на это внимание брата.

«Она предложила вам подняться и посмотреть, что происходит?» — спрашивали его позднее.

«Она тут же послала меня наверх».

Господин Эдамс, который был музыкантом, выскочил в такой спешке, что забыл очки. На улице было холодно, продолжал идти дождь. Входная дверь дома была приоткрыта. Он пробежал по лестничному пролету к двери квартиры мисс Джилкрайст и три раза сильно потянул за веревку звонка. Никакого ответа, тихо, как в гробу.

Но сквозь длинную стеклянную панель на обеих сторонах двери господин Эдамс мог видеть синий газовый фонарь, который горел в холле. Через несколько мгновений он услышал, как ему показалось, из кухни какие-то неясные шумы и подумал, что дома была девушка-служанка. «Показалось, — говорил он, — что кто-то нарубает щепки — такие несильные удары».

Стук и стук! Несомненно, это Хелен Лэмби рубила дрова для кухонной печки и не позаботилась ответить на звонок в дверь. Господин Эдамс опять спустился вниз.

«Я сказал сестрам, что в доме все освещено и я не думаю, чтобы что-то случилось. Я подумал, что это девушка. Но Лаура думала по-другому. Она опять отправила меня туда».

В квартире опять прозвенел звонок. На этот раз больше не было никакого шума, совсем никакого. Продолжая колебаться, он стоял на слабо освещенной лестничной площадке и все еще держал руку на звонке, когда услышал шаги внизу на лестнице. Это была Хелен Лэмби, которая возвращалась, выполнив поручение купить газету. Он сказал ей, что произошло, должно быть, что-то серьезное, что «потолок чуть не треснул».

«О, — беспечно ответила девушка, — это, наверно, натяжки». Она имела в виду веревки для сушки белья, которые висели на кухне; они иногда падали. Она открыла дверь, которая защищала мисс Джилкрайст. Что произошло дальше, промелькнуло в глазах господина Эдамса одновременно с яркостью и смутностью впечатлений.

Когда Хелен Лэмби проходила через холл в направлении кухни, в холле, вероятно, из незанятой спальни появился человек. Без очков господин Эдамс видел его лицо очень смутно, но он казался человеком «джентльменского вида и хорошо одетым». Этот человек спокойно подошел к двери, после чего «подобно черной молнии исчез внизу». Хелен Лэмби, на которую это, видимо, не произвело впечатления, заглянула в кухню, потом прошла в спальню, где горел свет. Многие из украшений по-прежнему лежали на туалетном столике, но шкатулка с личными бумагами перевернутой лежала на полу, а ее содержимое было разбросано.

Только после этого господин Эдамс обрел дар речи. «Где же ваша хозяйка?»

Хелен Лэмби направилась к столовой и открыла дверь. По прошествии многих лет мы не можем слышать ее интонацию, но слова были такими: «О, идите сюда».

Старушка, которая так боялась грабителей, лежала у камина головой к решетке, а рядом валялись ее зубные протезы. Хотя на ее тело был накинут половик из звериной шкуры, была видна кровь на камине, каминных принадлежностях, ведре для угля. Ее голова и лицо были настолько обезображены побоями, что не будем это описывать.

Таким было убийство Мэрион Джилкрайст вечером 21 декабря 1908 года. Подлинные свидетельства, включая многие из тех, что были получены в ту же ночь, стали известны лишь много лет спустя. Когда Конан Дойл впервые начал изучать это дело, мы лишь внешне проследим за поведением полиции Глазго.

По-видимому, единственным предметом, который был украден из квартиры мисс Джилкрайст (согласно единственной свидетельнице, Хелен Лэмби), была бриллиантовая брошь в форме полумесяца и размером с монету достоинством в пол кроны. Потрясенная, она сообщила об этом инспектору сыска Пайперу в ночь убийства. В день Рождества полиция узнала, что в Слопер-клубе на продажу была предложена ломбардная расписка за бриллиантовую брошь некоей сомнительной личностью по имени (наиболее часто употреблявшемуся) Оскар Слейтер. В рождественскую ночь Слейтер уехал в Ливерпуль с несколькими чемоданами и любовницей, которую звали мадам Джунио. В «день подарков», второй день после Рождества, Слейтер и мадам Джунио отплыли в Нью-Йорк на пароходе «Лузитания».

Заложенная брошь представлялась сильным свидетельством. Но, как тут же обнаружила полиция, это была не та брошь, которая принадлежала мисс Джилкрайст. Оскар Слейтер заложил брошь, которая была его собственностью, за месяц с лишним до убийства.

Полиция потеряла голову. Они предлагали вознаграждение в 200 фунтов и отправили телеграмму в Нью-Йорк с требованием арестовать Слейтера по прибытии. Тем временем четырнадцатилетняя девочка Мэри Барроумэн — она проходила мимо дома мисс Джилкрайст в вечер убийства — дала описание человека, который выскочил из дома, едва не сбив ее с ног, и убежал прочь как раз в то время, когда должен был убегать убийца.

Хотя она лишь мельком видела его в тот темный дождливый вечер на плохо освещенной улице, четырнадцатилетняя Мэри в деталях описала внешность человека и его одежду. Ее описание не совпадало с более расплывчатыми показаниями господина Эдамса и Хелен Лэмби. Не подходило оно и под настоящего Оскара Слейтера. Но после нескольких дней допросов Хелен изменила свои показания и согласилась с Мэри в отношении одежды человека.

Взяв с Мэри и Хелен клятву, что они ни с кем не будут разговаривать об этом деле, их срочно посадили на пароход, на котором у них была одна каюта, и отправили в Нью-Йорк для опознания Слейтера. Им были показаны его фотографии. Когда закованного в наручники Слейтера в сопровождении двух американских полицейских вели по коридору в зал заседаний суда, депутация из Глазго организовала дело таким образом, что в коридоре в это время находились Мэри и Хелен.

Вот что происходило в зале заседаний американского суда.

«Да, я его опознаю» — к такому решению пришли обе девушки после долгих колебаний.

Позднее они горячо клялись в том, что никогда не сомневались в его личности.

Напрасно Слейтер эмоционально выкрикивал, что он никогда не слышал о мисс Мэрион Джилкрайст и ее драгоценностях, что в Глазго он был человеком новым, что он (и это впоследствии было доказано) организовал свою поездку в Нью-Йорк за несколько недель до трагедии. Вопреки совету американского адвоката, он отказался от процедуры выдачи и вернулся для суда в Шотландию.

Оскар Слейтер уже не был героем вымышленного рассказа. То, что он наполовину немец и наполовину еврей, могло или не могло содействовать возникновению против него сильных предубеждений. Но он владел игорными домами в Лондоне и Нью-Йорке, у него были сомнительные доходы, он содержал любовницу, которая к тому же, возможно, была проституткой. Из-за всего этого предубеждения достигли предела, когда 3 мая 1909 года Слейтер появился в Высоком суде Эдинбурга.

Слейтер — широколицый, с могучей грудью, с черными волосами и усами — приятно выглядел, но был презренным чужеземцем, когда он терзался на маленькой скамье подсудимых между двумя полицейскими констеблями. Полные показания на суде, поскольку они были отвратительной подковерной историей, не должны нас отвлекать. Обвинение утверждало, что Слейтер совершил убийство с применением небольшого молотка из набора инструментов, хотя медицинские эксперты выражали в этом сомнение. У Слейтера было алиби, но это не было принято во внимание, поскольку оно основывалось на показаниях его любовницы и девушки-служанки. Мэри Барроумэн и Хелен Лэмби указывали на него. Господин Эдамс, который также ездил в Нью-Йорк, не мог поклясться в том, что Слейтер — это убийца, который был в квартире.

Вот перекрестный допрос, который от имени защиты проводил господин Маклюр:

«И даже после всего того, что вы слышали, вы не можете высказать абсолютную уверенность в том, что это именно тот человек?»

«Нет, — отвечал свидетель. — Это слишком серьезное обвинение, чтобы выдвигать его против человека, которого я видел лишь беглым взглядом».

Королевский адвокат господин Юре произнес потрясающую речь. Как мог убийца проникнуть в запертую на два замка квартиру? Он этого не коснулся. Откуда Слейтер знал, что у мисс Джилкрайст были драгоценности? Он обещал это объяснить, но не сделал этого. Кроме того, господин Юре несколько раз исказил факты в ущерб Слейтеру, а судья не счел нужным его поправить. Жюри большинством голосов, как это разрешено в Шотландии, вынесло вердикт (девять — «виновен», пять — «не доказано», один — «невиновен»), признав Оскара Слейтера виновным в убийстве.

Некоторые выражали недовольство, что Слейтер на своем невнятном и ломаном английском устроил неприятную сцену, прервав заседание, когда судья собирался огласить ему смертный приговор. Ведь люди, которые ведут недостойный образ жизни, не могут испытывать болезненного замешательства или испуга. В своей вспышке Слейтер бубнил одно и то же:

«Я ничего не знаю об этом деле, абсолютно ничего! Я никогда не слышал этого имени! Я ничего не знаю об этом деле! Я не понимаю, как меня могут связывать с этим делом! Я ничего о нем не знаю! Я приехал из Америки на свой собственный страх и риск!» И далее: «Не могу сказать больше ничего».

27 мая его должны были повесить в тюрьме Глазго. Но совесть шотландцев пробудилась после этого морального взрыва, и они направили двадцать тысяч петиций с требованием отсрочки приговора. Слейтеру оставалось жить всего день, когда он узнал, что министр по делам Шотландии лорд Пентлэнд смягчил приговор, заменив его на пожизненную каторгу. После этого приговоренный исчез в Питерхед: там, по всей вероятности, он и должен был оставаться.

К Конан Дойлу, как он сообщал в письме Мадам, обратились «адвокаты», предположительно адвокаты Слейтера. Он с неохотой взялся за это дело. Оно отличалось от дела Эдалжи; он считал Слейтера мерзавцем и объявил об этом в написанной им брошюре. Но дело не в характере человека! Если он невиновен в убийстве, надо сделать все для его освобождения.

«Этот паладин проигранных дел, — пишет господин Уильям Рафхед, — нашел в сомнительных обстоятельствах этого дела нечто близкое его сердцу».

Он уже начал вести кампанию в прессе. В августе 1912 года издательство «Ходдер энд Стоутон» выпустило его брошюру «Дело Оскара Слейтера». Он еще не впал в ту неукротимую ярость, которая охватила его, когда он узнал о некоторых закулисных маневрах.

«Невозможно, — писал Артур, — читать о фактах и взвешивать их… без чувства глубокой неудовлетворенности процессом и моральной уверенности в том, что правосудие не восторжествовало». Шаг за шагом он разрушил все свидетельства. Но какова же альтернативная теория?

Те, кто поддерживал Слейтера, с самого начала примечали некоторые значительные вещи. Почему эта девушка, Хелен Лэмби, не выразила никакого удивления, когда внезапно обнаружила незнакомца в запертой квартире? Может быть, потому, что этот человек не был незнакомцем? Потому что девушка узнала его? То же самое относилось и к самой жертве. Может быть, мисс Джилкрайст ждала его и впустила в свою квартиру?

В брошюре «Дело Оскара Слейтера» Конан Дойл выдвинул новую линию предположений.

«Один вопрос, который следует задать, — писал он, — состоит в том, проникал ли убийца в квартиру именно за драгоценностями».

Давайте рассмотрим поведение убийцы. Нанеся жертве удары по голове каким-то неизвестным предметом, указывал автор, убийца сразу направился в ту самую спальню и зажег газ. Но он не тронул ценные кольца и часы, которые открыто лежали на туалетном столике. Вместо этого он взломал деревянную шкатулку, в которой хранились личные бумаги мисс Джилкрайст, и оставил эти бумаги разбросанными по всему полу.

«Не были ли его целью эти бумаги, — задавал вопрос автор брошюры, — а пропажа одной бриллиантовой броши — лишь отвлекающим маневром?» Возможно, он охотился за документом, например за завещанием. Это сделает все дело намного более понятным.

Была и еще одна теория, основанная на том, что кража драгоценностей была кем-то прервана. Но все теории возвращались к проблеме запертой на два замка двери и неразбитым окнам. Либо мисс Джилкрайст сама впустила убийцу, либо у него были дубликаты ключей. Даже если у него были ключи от патентованных замков, он мог получить шаблоны для них лишь при сознательном или несознательном потворстве кого-то из тех, кто там жил.

Но сейчас мы живем уже в 1912 году. Загадка того, что произошло в те роковые десять минут, чье лицо видела Мэрион Джилкрайст в забрызганной кровью столовой, на время уходит из жизни Конан Дойла. Мы дышим лучшей атмосферой двух встреч, которые произошли в том году. Мы видим вызывающее удовольствие, классическое выражение лица Джорджа Бернарда Шоу.

Глава 18 ТЕНИ: ТЕПЕРЬ ПРИШЛА ОПАСНОСТЬ!

В тот декабрьский вечер в зале «Мемориал-Холл» на Фаррингдон-стрит господин Шоу и Конан Дойл выступали ораторами на таком большом собрании людей, что толпой на улице была вынуждена управлять полиция.

Хотя они были друзьями на протяжении многих лет, с тех пор как Конан Дойл писал свои первые рассказы о Холмсе, а зеленоватое лицо и рыжая борода господина Шоу вызывала такую болезненную реакцию Генри Ирвинга, встречались они нечасто. Но в 1912 году состоялись две встречи: первая, в начале года, была довольно язвительной и произошла на газетных страницах.

Поводом послужила широко известная катастрофа на море. 10 апреля самый большой и роскошный пассажирский лайнер «Титаник» вышел из Саутгемптона в свое первое плавание. Водонепроницаемые отсеки «Титаника», как говорили, были инженерным чудом. На его борту находилось больше спасательных шлюпок, чем того требовало министерство торговли. Лишь впоследствии выяснилось, что предписания министерства торговли, которые не менялись с 1894 года, относились к судам водоизмещением в десять тысяч тонн, почти в пять раз меньше, чем водоизмещение «Титаника».

Поздно вечером 14 апреля «Титаник», шедший со скоростью двадцать один с половиной узлов, не смог вовремя повернуть штурвал. Капитан Э.Дж. Смит, следуя практике других командиров морских судов, выставил дозорные вахты и рискнул пройти сквозь льды. Айсберг распорол борт «Титаника» как консервную банку, хотя после этого он еще оставался на плаву в течение двух с половиной часов. На борту находились 2206 человек. Вместимость спасательных шлюпок, включая четыре разборные и две на случай чрезвычайных обстоятельств, составляла 1178 человек. Даже при самом здравом суждении (а такового не возникло) было ясно, что вместимости шлюпок хватит немногим более, чем на половину человеческого груза лайнера.

Давний друг-противник Конан Дойла У.Т. Стед утонул вместе с «Титаником». Как и многие другие, включая механиков, которые до двух ночи работали по пояс в воде, поддерживая освещение и работу помп. «Мы прожили вместе сорок лет, — сказала госпожа Исидора Штраус, отказавшаяся садиться в шлюпку без мужа. — Мы не расстанемся и сейчас». Лишь 711 человек спаслись.

Сообщения о бедствии — по радио и светящимися сигнальными ракетами в безлунную ночь — поступили в Англию в виде противоречивых и отрывочных слухов. Британская пресса поспешила отрапортовать, что на борту «Титаника» были проявлены храбрость и даже героизм.

Это и вызвало презрение и отвращение господина Джорджа Бернарда Шоу.

Любые утверждения о «романтике» или «сентиментальности» всегда были анафемой для господина Шоу. Он написал в газету «Дейли ньюс энд Лидер» письмо, упрекая британскую прессу за оргию романтической лжи. Он с сарказмом отметил британский «романтический спрос» на героизм во время кораблекрушения, сравнив его с тем, что он назвал «подлинными свидетельствами» того, что поведение командиров, экипажа и пассажиров было каким угодно, но только не героическим.

Это рассердило Конан Дойла, который написал ответ, указав, что подлинные свидетельства господина Шоу не подкреплялись фактами и что не время было подвергать сарказму жертвы «Титаника», будь то оставшиеся в живых или погибшие.

Господин Шоу был скор на свой собственный ответ, в котором балансировал, как балетный танцор.

Он выражал надежду на то, что его друг сэр Артур Конан Дойл после его романтического и участливого протеста прочтет его письмо еще три или четыре раза. Его, господина Шоу, неправильно поняли. Если журналисты пишут слова похвалы, еще не узнав подробностей, они виноваты во лжи. Не важно, отмахивался господин Шоу от деталей, что лишь позднее появились подлинные свидетельства, подтверждавшие сообщения журналистов о тех людях на «Титанике», которые выполнили свой долг. Он, господин Шоу, говорил лишь о первых свидетельствах, и тем самым он как бы исполнял балетный танец вокруг того факта, что сам он использовал как первые, так и последующие свидетельства для того, чтобы высмеять свои источники в первоначальном письме.

«Ну и ладно, — мог бы сказать непредубежденный наблюдатель. — Это было забавно. Теперь можно и остановиться».

Но он, господин Шоу, не хотел допускать никакого сочувствия к капитану Смиту. Капитан Смит потерял свой корабль и был непростительно неэффективен. Никакое оправдание, каким бы убедительным оно ни было, не могло обратить провал в успех. Капитан Смит был мертв, он утонул вместе с лайнером; он, господин Шоу, никогда бы и шепотом не произнес ни слова, которое огорчило бы семью капитана Смита, если бы журналиста не начали его хвалить; в Королевских военно-морских силах такой человек был бы предан военному трибуналу. Что касается «сентиментальных идиотов со срывающимся голосом», то он, господин Шоу, испытывал в их отношении лишь нетерпеливые чувства презрения. Он, как всегда, был логичен.

Именно поэтому интересно проследить за поведением господина Шоу и Конан Дойла в конце того же самого года, когда оба они выступали с речами об Ирландии.

На этом огромном собрании в зале «Мемориал-Холл» на Фаррингдон-стрит музыка ирландских свирелей сопровождала выходивших на сцену ораторов. Сцена была украшена гирляндами из флагов зеленого и оранжевого цвета, которые олицетворяли католическую и протестантскую части Ирландии. Это было собрание английских и ирландских протестантов. Они высказали возражения против позиции, занятой североирландскими протестантами, — позиции, подразумевавшей, что гомруль будет означать преследования протестантского меньшинства католическим большинством.

Это не была трагедия, подобная «Титанику»; можно аплодировать каждому их слову.

Хотя помимо господина Шоу и Конан Дойла были и другие ораторы, именно на них в первую очередь обратила внимание пресса. Оба были союзниками в заявлениях о том, что преследований католиков не будет. Выйдя на сцену, увешанную оранжевыми и зелеными флажками, господин Шоу со всей серьезностью заявил аудитории:

«Я — ирландец. Мой отец был ирландцем. Мать была ирландкой. Мои отец и мать были протестантами, которых, благодаря силе их веры, можно было бы назвать воинствующими протестантами». А потом господин Шоу попытался затронуть души слушателей.

«Но многие из тех забот, которые падали на мою мать, — кричал он, — разделяла служанка-ирландка, которая была католичкой. И она никогда не укладывала меня спать, не окропив святой водой».

Здесь надо с сожалением заметить, что ирландская аудитория не смогла отнестись к этому серьезно. В картине господина Шоу, окропляемого святой водой, для протестантов и католиков не хватало элемента пафоса. Рассерженный и по понятным причинам приведенный в бешенство оратор потребовал объяснить, почему они смеются над такой трогательной сценой. Потом это, возможно, придало ему красноречия.

«Я уже достиг того возраста, когда могу оглянуться на свою жизнь, — заявил он. — Сложилась любопытная и не совсем оправданная ситуация, при которой ни одно из моих достижений благодаря таланту, трудолюбию и рассудительности никогда не вызывало у меня какого-либо чувства гордости. Но то, что я ирландец… всегда наполняло меня неистовой и неукротимой гордостью».

«Что касается собственно чувств ирландцев, — продолжал он с некоторым срывом в голосе, — я не могу описать того, что чувствую. Мне говорят, что надо мной висит опасность подвергнуться преследованиям со стороны ваших римско-католических соотечественников, а Англия меня защитит. Пусть меня лучше заживо сожгут на костре римские католики, чем защищают англичане». Его слова почти потонули в смехе аудитории. Мы видим, конечно, что это было несправедливо в отношении господина Шоу. Такие патриотические высказывания могли бы звучать смешно, если бы он вложил их в уста какого-нибудь англичанина или американца. Бедняга, они не должны были над ним смеяться.

Конан Дойл, один из «сентиментальных идиотов», выступил в другом тоне.

«Я редко бываю на политических собраниях, — сказал он. — Но поехал бы куда угодно, чтобы выразить протест против преследований по религиозным мотивам. У нас есть достаточные основания верить в то, что ирландские католики будут вести честную игру; Римская католическая церковь в Ирландии никогда не была церковью преследований. Такая же проблема была решена в Баварии, в Саксонии, где протестантское меньшинство никогда не подвергалось нападкам.

Важно, чтобы это была процветающая и счастливая страна. Мы, люди ирландской крови, всегда перебираем в уме прошлое, чтобы принять чью-либо сторону. Предки одного человека осаждали Дерри; предки другого дрались в битве при Бойне или были изгнаны в голодный год. Если бы только ирландцы могли оставить своих прадедов в покое, у них появился бы намного более ясный взгляд на то, что им нужно сейчас, и улучшились бы шансы на достижение этого».

Тема религии была на уме Конан Дойла не только на этом собрании, но на протяжении всей осени. В его записной книжке были взяты на заметку несколько предположений. Эта тема нашла отражение и в написанном перед Рождеством рассказе «Отравленный пояс», посвященном еще одному приключению профессора Челленджера.

«Принесите кислород, Челленджер». Это конец света! Пояс смертоносного газа медленно перемещался по земле, уничтожая все живое. Представьте себе одинокую группу из пяти человек, запертую в воздухонепроницаемой комнате (в воображении это был его собственный кабинет в «Уиндлшеме» с окнами, выходившими на площадку для гольфа и на холмы), которые видят, как умирает жизнь, и слышат свист кислородного баллона.

Они подобны пассажирам «Титаника», вгрызающегося в льдины среди кажущейся безопасности. О чем они думают в эти мрачные часы? Что они будут чувствовать, когда наступит последний рассвет и иссякнет последний баллон с кислородом?

Такова была тема «Отравленного пояса», хотя многие читатели лучше запоминают его приключенческие свойства. В газетах появились тревожные сообщения, сумасбродно повели себя лондонцы, и юмористическое начало стало медленно окрашиваться в мрачные цвета. Потом наступило последнее утро, когда угроза смерти для Челленджера, его жены, Малоуна, Рокстона и Саммерли достигла, казалось, апогея.

«Мы опять отдаем себя во власть силы, которая создала нас!» — гремит Челленджер и разбивает окно, бросая в него полевой бинокль.

«Если я буду жить после смерти, — примерно в то же время писал Конан Дойл в своей записной книжке, — я не удивлюсь ничему, что может встать передо мной, когда я буду пронзать тени. Лишь одно сможет изумить меня. Это будет в том случае, если я обнаружу, что православное христианство было дословно право».

В «Отравленном поясе» после того, как было разбито окно, наступает долгая тишина и пятеро ожидают своего конца. А потом врывается струя свежего воздуха, раздается щебетание птиц и приходит сознание того, что отравленный пояс развеялся и, по-видимому, только они остались в живых. Но это еще не кульминация; потом начинается самая сильная часть книги, но психологический смысл именно здесь.

«Затерянный мир», выпущенный издательством «Ходдер энд Стоутон» в октябре, был чисто развлекательным приключением. Челленджер не менее щетинист и хвастлив. Но в «Отравленном поясе» Челленджеру отведена лидирующая роль в серьезном в своей основе рассказе. Автор знал Челленджера и любил его; он мог доверять старине.

Это, конечно, не предполагает того, что в «Отравленном поясе» у него было какое-то видение всемирной катастрофы вроде мертвых городов или чего-либо подобного. Но на этот раз в одной точке сходились несколько любопытных направлений мысли. Одновременно с этим рассказом он писал статью под названием «Великобритания и грядущая война», опубликованную в «Фортнайтли ревью» в феврале 1913 года.

То, что империалистическая Германия готовилась к войне — и что и как она собиралась делать, — ему стало ясно после того, как он прочитал книгу генерала фон Бернгарди «Германия и грядущая война». Он увидел в ней эскизный план, который дополнялся воспоминаниями участников тура. Генерал фон Бернгарди, человек знающий и известный, был примечательно откровенен. Вот какой была философия генерала:

«Сильные, здоровые и процветающие нации увеличиваются в числе. Начиная с какого-то момента… они требуют новых территорий для размещения нарастающего населения. Поскольку почти каждая часть земного шара уже заселена, новые территории должны быть захвачены, что таким образом становится законом необходимости».

Франция, утверждал фон Бернгарди, должна быть уничтожена. За ней должна последовать Великобритания, которая с 1761 года была вероломна в отношении Германии и со времен Англо-бурской войны считалась врагом, которого надо сразить.

Мысленно представляя себе ход такой войны, Конан Дойл говорил впоследствии, что у него не было логического хода мыслей. Просто ему в голову пришел еще один вполне ясный эскизный план, полный новых опасностей. Великобритания считала себя изолированной, огражденной железным щитом своего военно-морского флота. В определенном смысле так это и было. Но Великобритании приходилось импортировать продовольствие. Если Германия нападет на Францию, что представлялось более вероятным, Британия должна будет переправить на континент армию и осуществлять ей поставки.

«Элемент опасности, — писал он в статье «Великобритания и грядущая война», — представляет существование новых форм боевых действий на море, которые никогда не были испытаны компетентными лицами и которые могут полностью революционизировать все условия. Этими новыми факторами являются подводные лодки и воздушные корабли».

Аэропланы или дирижабли, считал он, «пока недостаточно страшны для того, чтобы изменить весь ход кампании». Другое дело подводные лодки. Никакая блокада не сможет удержать в гавани этих водяных змеев, ничто не поможет уйти от них, когда они станут наносить удары по торговым судам. И далее:

«Какое воздействие стая подводных лодок, находящихся у входа в Ла-Манш и в Ирландском море, может оказать на снабжение продовольствием наших островов, я не могу себе представить, — писал он. — По всей вероятности, помимо британских будут уничтожены и другие корабли, и это наверняка повлечет за собой международные осложнения».

Все было так, будто слово «ОПАСНОСТЬ» было начертано огромными красными буквами. Его мнение, хотя оно и было выражено в небольшой статье в «Фортнайтли ревью», было услышано, если не выслушано, по всей стране. Что противопоставить этой опасности?

Ему на ум приходило три решения. Первое — выращивать продовольствие дома, сделав это необходимым путем введения высоких тарифов на импортные продукты питания, однако этого никогда не будет позволено сделать по внутриполитическим соображениям. Второе — построить собственные подводные суда для поставок продовольствия, которые были бы столь же невидимы, как и нападающие подлодки, но это представлялось невозможным с навигационной точки зрения.

Третье решение, к которому он настойчиво призывал, заключалось в строительстве тоннеля под проливом на глубине двух сотен футов под землей протяженностью в двадцать шесть миль, который связал бы Англию с Францией. Англия и Франция должны быть вместе.

«Полагаю, — писал он, — нет необходимости доказывать, что недопущение расчленения и стерилизации Франции отвечает нашим жизненным интересам. Подобного рода трагедия превратит западную половину Европы в гигантскую Германию с несколькими припавшими к ее ногам незначительными государствами».

Такой тоннель, самостоятельная подземная железная дорога, представлял бы собой трубопровод, жизненную артерию, ценную с точки зрения торговли и в случае войны. Этот проект предлагался и ранее, он был осуществим еще за тридцать лет до этого. В 1913 году с применением современных инженерных методов тоннель можно было бы построить за три года — если это не будет уже слишком поздно, — и его стоимость составила бы пять миллионов фунтов.

«Мы будем качать (через Марсель и тоннель) все продовольственные поставки из района Средиземноморья и Черного моря». В маловероятном случае, если Англия подвергнется вторжению, можно будет срочно перебросить подкрепления из Франции. В любом случае, лорды и джентльмены, подводные лодки представляют собой реальную угрозу. Как высобираетесь на нее отвечать?

Хотя у него было много сильных сторонников, включая генерала сэра Реджинальда Телбота и генерала сэра Альфреда Тернера, большинство высокопоставленных официальных лиц не склонялось к тому, чтобы воспринимать его серьезно. Большое собрание в отеле «Кэннон-стрит», на котором он был главным оратором, вызвало критические комментарии.

Премьер-министр господин Асквит сказал: «Вопрос нашей способности накормить людей или поддерживать коммуникации через пролив — это вопрос о том, будет у нас или нет непобедимый военно-морской флот и контроль над морями».

«Таймс» с вежливой усмешкой заметила: «Предоставим сэру Артуру Конан Дойлу сопоставить это высказывание господина Асквита с воображаемой картиной двадцати пяти вражеских подводных лодок у побережья Кента и еще двадцати пяти в Ирландском проливе».

Министр военно-морских сил Германии адмирал фон Капелль три года спустя с ликованием высказался:

«Единственный пророк современной формы экономической войны — сэр Артур Конан Дойл».

В тот момент он не был популярен среди военных в своей собственной стране. Поскольку он не верил в возможность вторжения, он хотел, чтобы Территориальная армия (в случае возможной войны) поддержала регулярные войска за рубежом в качестве боевой силы.

Он питал отвращение к воинской повинности. Конан Дойл верил в солдат-добровольцев и сомневался в достоинстве призыва: это была ошибочная точка зрения, но она перекликалась с его детством и была существенной частью его характера. Конечно, воинская повинность могла стать необходимой в военное время. В мирное же время, как он справедливо считал, такая мера не прошла бы через парламент.

«Лучше готовьте территориальные силы, — настаивал он, — и у вас будут резервы, на которые можно опереться!»

Это вызвало жаркие споры, когда колоритный ирландец генерал Уилсон, начальник штаба военных действий, пригласил его на конференцию, посвященную статье «Великобритания и грядущая война». После ленча в доме полковника Сэквилл-Веста генерал Уилсон принялся задавать вопросы колючему гражданскому деятелю, и по обеим сторонам стола застучали кулаки. Они не могли убедить его в необходимости призыва; он не мог заставить их поверить в опасность, исходящую от подводных лодок.

Опасность исходила также от плавучих мин, которые уже продемонстрировали свою убийственную силу во время русско-японской войны. Он размышлял над этим, задавая себе вопрос, нельзя ли придумать какую-то защиту и от подводных лодок, и от мин. Он считал, что должен каким-то образом пробудить общественность. В ту весну 1913 года все дела шли гладко, как по шелку, пока этот ход не нарушили вопли воинственных суфражисток.

«Право голоса женщинам!» — кричали они.

Они били окна, нападали на министров кабинета, приковывали себя цепями к железным оградам, устраивали голодовки, и их приходилось насильно кормить. Они проводили демонстрации у театров и во время общественных митингов, пока их, визжащих, не растаскивали. Люди недалекие считали это смешным. Но большинство приходило в недоумение. Все было так, как будто чаепитие у викария внезапно превращалось в шабаш ведьм или степенные престарелые дамы запели рэгтайм.

Конан Дойл, который никогда не относился к суфражизму положительно, стал резко выступать против него, когда начались эти визги ведьм. Это не было делом политического принципа. Ему не нравилось их поведение. Он считал его гротескным, своего рода переменой ролей, как будто мужчины переоделись в женщин и принялись за рукоделие. Джин, как и большинство женщин в то время, не имела никакого желания голосовать и заявляла об этом без каких-либо подсказок с его стороны.

«Зачем мне это? Я вполне счастлива».

21 декабря 1912 года у них родился третий ребенок — девочка, которую они назвали Лена Джин Аннетт. Следующим летом в «Уиндлшэме» полным цветом расцвело счастье. Новая семья ни в коей мере не отдалила от себя старших детей, Мэри и Кингсли; напротив, они стали еще больше друг к другу привязаны.

В бильярдной Мэри всегда удивлялась, видя, как Деннис и Адриан играют у отца под ногами на полу, пока он практикуется на бильярде. (В 1913 году он занял третье место в любительском чемпионате.) Вместо того чтобы нервно вспыхивать, как это с ним бывало раньше, он рассеянно переступал через детей или позволял им бегать как угодно, пока он сам передвигался вокруг стола.

С Мэри и Кингсли было достигнуто настоящее понимание. Кингсли — высокий, крепко сложенный, очень сдержанный и с ласковыми руками — готовился к тому, чтобы получить медицинскую степень в госпитале Сент-Мэри после того, как отучился в Лозанне и Ганновере.

«Мне иногда кажется, — как-то пожаловался Конан Дойл в письме Иннесу, — что я не могу преодолеть замкнутость этого мальчика, что я его не понимаю». Такая неловкость прошла. Кингсли увлекался метанием молота; на лужайке в «Уиндлшеме» отец с ним соревновался.

«Кингсли, — сказал он Джин, — должно быть, самый неразговорчивый из всех живших и живущих Дойлов. Но он может быть по-настоящему красноречив, когда пишет письма всем своим девочкам».

«Всем своим девочкам?»

«В этом доме я не могу открыть ни одного письменного ящика, не натолкнувшись на полузаконченное письмо, которое начинается словами: «Милая Сюзан» или «Милая Джейн». Здесь он мог имитировать самого себя, раздувая щеки и торжественно начиная: «Кингсли! Великий шотландец! Что это? Ужасный мальчик. Прекрасно!»

В тот год он много выступал от имени Союза за реформу закона о разводе. «Основа национальной жизни, — говорил он, — это не просто семья. Это счастливая семья. И это как раз то, чего у нас нет при наших устаревших законах о разводе».

Помимо его внимания к мопеду — велосипеду с двигателем, на котором они с шумом носились по округе, — его занимали и всевозможные другие интересы. Господин Столл хотел такого Шерлока Холмса, которого госпожа Хамфри Уорд назвала «новыми схемами для воспроизведения рассказов в кинематографе», когда в письме просила у него совета насчет ее прав на фильмы, однако его первым рассказом, который был экранизирован, был «Родни Стон».

«Затерянный мир» все еще имел отзвуки. В печати за 1 апреля (ничего не поделаешь, дата была действительно такой) он увидел следующую заметку:

«Волнующая романтическая повесть сэра Артура Конан Дойла «Затерянный мир» возбудила дух стремления к приключениям у группы американцев. Несколько дней назад яхта «Делавэр» вышла из Филадельфии и направилась в — воды Амазонки. Яхта является собственностью Пенсильванского университета и держит путь в Бразилию с группой смелых исследователей, которые рассчитывают проникнуть в верховья Амазонки и во многие ее притоки в интересах науки и человечества. Они будут искать «затерянный мир» Конан Дойла или научные свидетельства его существования».

Здесь мы можем заподозрить, что какой-то американский репортер добавил пикантности к подлинной истории. Назывались реальные имена: капитан Роуэн, который командовал яхтой, и доктор Фэррабл из Пенсильванского университета. Джин пришла в ужас.

«Ты думаешь, они приняли все всерьез?»

«Нет, конечно. Но в любом случае — пусть едут! Если они не найдут плато, то наверняка найдут что-нибудь интересное».

Также в апреле в «Уиндлшем» на выходные дни приехал человек, который в то время был известен как величайший детектив Америки. У Уильяма Бернса с его рыжеватыми усами и приветливым взглядом были «приятные и отполированные манеры дипломата, если сравнивать их с чем-то еще, что можно отполировать — гранитом».

«Он сообщил мне, — писал Конан Дойл в своей записной книжке, — что когда проводил судебные преследования в Сан-Франциско, его обещали убить прямо в суде. На что он дал указание своим людям, чтобы они убили всех адвокатов и свидетелей другой стороны. «Я буду мертв, сэр Артур, и поэтому мне все равно».

Бернс хотел поговорить о Шерлоке Холмсе. Он говорил, что методы Холмса практичны, и показал «детектофон», посредством которого можно было слушать разговоры в соседней комнате. Однако хозяин, посмеиваясь и с трубкой во рту, убедил его вместо этого рассказать о Детективном агентстве Бернса и фрагменты из длинной истории Пинкертона. Один из рассказов — о Молли Маджирисе в угольном бассейне Пенсильвании в 1876 году — возбуждал его воображение на протяжении длительного времени после того, как Бернс уехал.

«Я — Берди Эдвардс!» — вот что здесь надо запомнить, без комментариев.

Итак, два направления мысли — процесс привлечения внимания к опасности подводных лодок и смутные очертания детективного рассказа, над которым он работал все лето и осень.

За последние пять лет всего пять рассказов о Шерлоке Холмсе — от «Приключения в Вистерия-Лодж» до «Исчезновения леди Франчески Карфакс» — были опубликованы в «Странде». Как, спрашивал он, отнеслись бы они к полномасштабному детективному роману? И кроме того, пошли бы они навстречу его плану запросить комментарии военно-морского руководства к предлагаемому рассказу?

Между тем в записной книжке появлялось все больше и больше записей о религии. Писал он и о спиритизме, предмете, который он никогда не мог обсуждать с Джин, потому что спиритизм ей не нравился и она его боялась. Читать его записную книжку — значит проследить ход его мыслей.

«Даже если исходить из того, что спиритизм не ложь, — писал он, — он продвинет нас лишь ненамного вперед. Но это небольшое вперед решает самую важную проблему — является ли смерть концом всего?» «Представьте себе Лондон, который сошел с ума по спиритизму, подобно тому как это было недавно во время перчаточного боя с участием Джорджеса Карпентьера!»

(Молодому Карпентьеру не давали прохода, когда тот нокаутом победил Бомбардира Уэллса в первом раунде 8 декабря 1913 года.)

«Какой бы это был кошмар! — писал Конан Дойл. — Какая началась бы оргия мошенничества и помешательства! Мы отнеслись бы к этому с ужасом. И это не будет несовместимо с верой в то, что все утверждения спиритизма верны».

В период между зимой 1913-го и весной 1914 года, на который пришелся пик его изобретательности, он написал последний и лучший из своих детективных рассказов — «Долину ужаса». И написал он еще длинный рассказ под названием «Опасность! Запись в судовом журнале капитана Джона Сириуса», который навеки останется вехой в деле прорицания.

Глава 19 ВЕРШИНА УСПЕХА

Подводная лодка, на борту которой находилась двенадцатифунтовая разборная пушка, а внутри — торпеды, выскользнула из Блэнкенбургской бухты на закате. Это была подлодка «Йота», которой командовал капитан Джон Сириус.

Блэнкенбург был вымышленной столицей очень маленькой вымышленной страны, которая именовалась Норландия. «Йота» также существовала лишь в воображении. Но это была первая подводная лодка с пушкой на вооружении, и таким образом она могла всплыть на поверхности среди кораблей, не представлявших опасности, и приберечь торпеды для тех, что были опасны. Ни у кого, за возможным исключением империалистической Германии, такой идеи не было.

В «Опасности!» Конан Дойл нарисовал в воображении эту маленькую и, очевидно, слабую страну, которая ведет войну с Великобританией. С подводной флотилией, состоящей всего из восьми субмарин, капитан Сириус обещает диктовать противнику свои условия даже в том случае, если великий британский флот установит блокаду норландских бухт. Он будет топить корабли, груженные зерном, скотом и продовольствием, всех видов и любой национальной принадлежности.

«Мне все равно, — беззаботно объясняет он, — под каким флагом они плавают, до тех пор, пока они занимаются военной контрабандой на Британские острова». Первое нейтральное судно, которое он пускает на дно пушечным огнем, — американское.

Порт, в котором можно укрыться? Что ему за дело до портов, где он может быть легко обнаружен аэропланами или гидропланами? Все, что ему нужно, это изолированная заправочная база у побережья. Его мародеры поддерживают между собой связь по радио; они насаждают голодную смерть от устья Темзы до юга Великобритании, где Сириус торпедирует могучий лайнер «Олимпик».

Английские газеты, которые на первых полосах под крупными заголовками возвещают о победе, когда захвачен Блэнкенбург, этому коротенькому сообщению отводят страницу незаметную.

«В море находятся несколько подводных лодок противника, которые нанесли некоторый ощутимый ущерб нашим торговым судам», — характерное начало такого сообщения. А потом от этого события отмахиваются, как будто оно не имеет большой важности. «Поскольку подводная лодка не может находиться в море без дозаправки более десяти дней и поскольку порт (Блэнкенбург) захвачен, эти налеты должны быстро закончиться».

Действительно, Британию заставляют принять условия в невероятно короткий срок и с использованием слишком малого числа подводных лодок. Но каждый, кто читает «Опасность!» в наши дни, после двух войн, начинает испытывать внушающее страх чувство, что тут автор был совершенно прав. Чтобы избежать торпед, торговые суда ходят зигзагами. Некоторые вооружены, как вспомогательные крейсеры. «Зетта» капитана Стефана, не увидев в перископ орудий, поднимается на поверхность, и ее боевую рубку сносит огнем. Капитан Сириус видит наибольшую опасность в бомбах внезапно атакующих самолетов. Каждая деталь настолько реалистична, что мы с облегчением обращаем свой взор к февралю 1914 года, когда все это было только сном, но Конан Дойл описал это очень реалистично.

Это был полный сценарий того, что в точности произошло в будущем. Он попросил Гринхоу Смита выяснить мнение, скажем, дюжины ведущих военно-морских экспертов. Им следовало задать вопрос, может ли такое случиться, а затем, вслед за его повествованием, напечатать в «Странде» их мнение.

«Отзывы военно-морских экспертов, — писал он, — должны составить из не более 100 слов каждое, в противном случае они не будут сбалансированы с рассказом. Следует также, насколько это только возможно, избегать политики».

Это должно быть сделано. Это было жизненно важно, жизненно необходимо!

В то же самое время он упорно работал над романом, о котором Гринхоу Смит хотел получить от него информацию.

«Странд», — ответил он 6 февраля 1914 года, — платит за это произведение настолько высокую цену, что с моей стороны было бы нелюбезно отказать в такой информации.

Думаю, что называться он будет «Долина ужаса». На данный момент вероятно, что он будет состоять не менее чем из 50 000 слов. По моим приблизительным подсчетам, 25 000 я уже написал. Если все будет удачно, должен закончить до конца марта.

Как и в «Этюде в багровых тонах», сюжет по меньшей мере половины книги связан с Америкой и подробно излагает события, которые привели к преступлению в Англии… Эта часть повествования будет содержать один сюрприз, который, как я надеюсь, потрясет самого стойкого читателя. Но с Холмсом мы расстанемся на длительное время. Это необходимо».

Вверху письма он сделал добавление: «Я думаю, это моя лебединая песня в жанре фантастики».

Новость обеспокоила Гринхоу Смита, который попросил разъяснений.

Он изумленно ответил, что под своей лебединой песней — «или, я бы сказал, гусиным гоготом» — только имел в виду, что он далеко не бедный человек и у него есть здоровые коммерческие интересы. У него появилась возможность посвятить себя исторической работе, которую он любил. А в настоящий момент:

«Поскольку мой план состоит в том, чтобы написать две первые главы о Шерлоке, а затем перейти к американской части (это не будет порядком публикации), трудно прислать вам что-либо такое, что не создало бы превратного впечатления».

Некоторые критики склонны преуменьшать значение «Долины ужаса». Им не нравится то, что они считают «политическим» аспектом второй части, морщатся от стиля. Это — обычные жалобы тех из писателей левого крыла, которые сами не могут придумать элементарного сюжета. Но расстроенные чувства этих джентльменов не должны затмевать для них того факта, что первая, самостоятельная часть, которая называется «Трагедия в Берлстоуне», представляет собой почти совершенный пример детектива.

С самой первой главы с ее превосходным диалогом между Холмсом и Ватсоном и до раскрытия преступления в кабинете читателю даются все важнейшие нити. Эти нити выделены, выставлены напоказ, подчеркнуты. Брлее того, это является самым ясным примером вклада Конан Дойла в жанр детектива.

В обнесенном рвом поместье Берлстоун из огнестрельного оружия непонятным образом убит человек, а среди любопытных ключей к преступлению — свеча и кровавое пятно. Холмс замечает, что пропала одна из гантелей, которые находились в зале для упражнений. Позднее Холмс обсуждает это дело с Ватсоном.

«Я не говорю, что мы все постигли, до этого далеко, но мы обнаружили, что пропала гантель…»

«Гантель!»

«Боже мой, Ватсон, неужели вы не осознали того факта, что все это дело повисает на пропавшей гантели?»

Холмс продолжает и продолжает обсуждать это до тех пор, пока и Ватсон, и читатель не приходят в отчаяние. Каково значение гантели? Какое огромное значение придается зонтику Ватсона? При первом упоминании важности гантели Холмс сидит «с набитым хлебом ртом, а его глаза сверкают озорством при виде моих интеллектуальных затруднений». Тем не менее правда становится для нас очевидной.

Обычно говорят, что Конан Дойл заимствовал одну деталь у По, другую у Габорио, третью у кого-то еще. Это затеняет то, что он действительно сделал: он придумал загадочный ключ. Мы видим, как этот ключ проходит по его рассказам и примечательно иллюстрируется пассажем, который неоднократно повторяется.

«Есть ли что-либо такое, к чему вы хотели бы привлечь мое внимание?»

«К любопытному инциденту с собакой в ночное время».

«Собака ничего не делала в ночное время».

«Это и любопытно».

Называйте это «шерлокизмом», называйте любым другим причудливым именем — фактом остается то, что это — ключ, и великолепный. Это трюк, посредством которого детектив — оставляя вам прекрасную возможность строить догадки — тем не менее заставляет вас задаваться вопросом, о чем же, со здравой точки зрения, он говорит? Это придумал создатель Шерлока Холмса, и никто, за исключением великого Г.К. Честертона, на чьи рассказы о патере Брауне этот прием оказал столь глубокое влияние, никогда не сделал и половины этого.

Пожалуй, исчезнувшая гантель лучше, нежели собака в ночи или (если мы включим сюда любой прием из «Собаки Баскервилей») обе собаки в ночи. Холмс как личность, разгадывает ли он тайнопись Порлока или читает лекцию по архитектуре озадаченному инспектору Макдональду, и в 1914 году не утратил своих качеств. Пусть художественные критики целиком отдают себя «Этюду в багровых тонах» или «Знаку четырех», которые действительно были встречены неопределенно. Но только пусть они не твердят ерунду о «Долине ужаса».

Конан Дойл закончил ее в апреле, потому что, как он писал Гринхоу Смиту, его «сильно отвлекали другие дела». Многие из них были связаны с проблемами внутренними.

Опять были эти воинствующие суфражистки. Они спалили «Невилл Павильон» для игры в крикет в Тан-бридж-Веллсе, что повлекло за собой митинг противников суфражисток, на котором резко выступил Конан Дойл. А в Лондоне, где он должен был выступить в Этикал-Черч по проблеме реформы законов о разводе, они предприняли попытку прорваться в церковь. Протесты общественности против действий воинствующих суфражисток постоянно нарастали и становились все более гневными, особенно после того, как женщины изуродовали картины в художественной галерее и устроили несколько поджогов. Этим объясняется несколько более поздних высказываний Конан Дойла.

За год до этого он сожалел, что был слишком занят для того, чтоб принять приглашение правительства Канады осмотреть Национальный заповедник Джаспер-парк в северной части Скалистых гор и в качестве гостя совершить поездку по Канаде. Они пригласили его повторно в 1914 году.

«Железнодорожная компания «Грэнд Транк», — писал полковник Роджерс, — предоставит личный поезд, который будет ждать вас в Квебеке или Монреале, отправит вас, куда вы пожелаете в Восточной Канаде, на Великих озерах выделит свой самый лучший пароход, еще один поезд будет ждать вас в Форт-Уильяме, откуда по железным дорогам вы совершите западную часть вашей поездки».

Это была честь, от которой ему вовсе не хотелось отказываться; он проедет по земле Паркмэна, пройдет по лесам ирокезов, описанным в «Изгнанниках». Его поездка по Канаде, в которой обычно красиво оказывают почести, обещала превратиться почти в королевское турне. Но для начала они с Джин провели бурную неделю в Нью-Йорке, где американцы опять претендовали на него как на свою собственность. В 1894 году он был известным писателем. Теперь же стал великим человеком. Но, как показали события, ему по-прежнему было чуждо чванство.

Приветственные послания уже появились в печати, когда лайнер «Олимпик» проплывал мимо очертаний небоскребов нижней части Манхэттена. Он и Джин позировали перед кинокамерами и фотоаппаратами, их, как казалось, окружили все на свете репортеры. Как изменились эти очертания, где теперь возвышалось здание Вулворта!

«О, когда я был здесь в последний раз, самым высоким было здание Тауэр! Это что? Результат права женщин на голосование?»

Термометр показывал девяносто два градуса по Фаренгейту. Изнывая от жары в черном пиджаке, в белом жилете и котелке, он выстреливал ответы. Одним из пассажиров на лайнере был некий господин Р.Х. Баскервиль, что вызвало большое любопытство и некоторое замешательство.

«Вы сказали, полковник Рузвельт? Это великий человек. Если он говорит, что открыл реку в Бразилии, можете быть уверены, что так это и было. Право женщин на голосование? По моему мнению…»

Они остановились в отеле «Плаза». В вестибюле его опять окружили газетчики, а в это время Джин, сидя в розовой гостиной в их номере, наблюдала за грозой над Центральным парком и отвечала на вопросы женщин. Он был особенно польщен тем, что они все как один написали, что выглядит он примерно на сорок и из него бы получился прекрасный полицейский — регулировщик транспорта. Но некоторые заголовки, появившиеся в тот же вечер и на другой день, резали глаза подобно яркому свету, вспыхнувшему в темной комнате.

Нью-йоркская «Уорлд», 28 мая:

«ПЕРЕД НАМИ ШЕРЛОК; ОЖИДАЕТ ЛИНЧЕВАНИЯ «ДИКИХ ЖЕНЩИН».

Нью-йоркская «Мейл»:

«ЛЕКАРСТВО КОНАН ДОЙЛА ОТ СУФРАЖИЗМА — ЛИНЧЕВАНИЕ».

Нью-йоркская «Американ»:

«КОНАН ДОЙЛ: ПУСТЬ СУФРАЖИСТКИ УМИРАЮТ С ГОЛОДУ».

В ужасе он кричал Джин: «Я никогда этого не говорил!»

«Но, дорогой, мне действительно показалось, что ты сказал что-то очень похожее».

«Я сказал, что «боюсь», как бы их не линчевали. А «Джорнэл» представляет дело так, будто я сказал, что возглавлю группу линчевателей и повешу их своими собственными руками».

Он был глубоко обеспокоен. Его, человека, который не мог и чертыхнуться в обществе женщины, изображают таким, будто он подвешивал суфражисток к фонарным столбам на Риджент-стрит! И теперь это невозможно было исправить.

Но все было улажено. Те же самые газетчики, которые преследовали его повсюду, за исключением момента, когда Уорден Клэнси заперся с ним в погребке в ресторане «Синг-Синг», напечатали то, что он сказал в ответ. И это было то самое. Он принял лишь одно официальное приглашение, полученное по радио, когда он находился посредине Атлантики, — приглашение на завтрак в Обществе пилигримов, одним из самых активных членов которого в Лондоне он был. Бывший посол в Великобритании Джозеф Чоут представил его как наиболее известного из живущих англичан, и он выступил по проблеме англо-американских отношений.

Неделя пронеслась головокружительно: «Все в городе казались полными решимости все нам показать». В моду входил танец танго; Бродвей уже гордился своими огнями; в «Клочке бумаги» они видели Джона Дрю и мисс Этель Берримор. В старой городской тюрьме Томбе его познакомили с английским заключенным, который называл себя сэром Джоном Греем, но был лучше известен полиции как Джо Бумажный Воротник.

«Сэр Артур, — писала «Ивнинг сан», — проявил интерес к Чарльзу Бекеру. Он все знает о Кровавом Джипе, Лефти Луи и других преступниках».

Его увлек бейсбол, когда он наблюдал за непревзойденными «Атлетике», великолепными несмотря на то, что в тот же год в Мировой серии они четыре раза подряд проиграли бостонским «Брейвз». Зрелищная сторона привлекла гостя с самого начала.

Немного позже, в Канаде, он не упустил шанса самому выйти на площадку.

В конце недели их пребывания в Нью-Йорке:

«Дойлы веселятся на Кони-Айленде» (нью-йоркская «Сан», 1 июня);

«Леди Дойл находит Кони-Айленд захватывающим, а Шерлок не может разрешить загадку хот-дога» («Ивнинг уорлд»).

Фантастическое зрелище разноцветных огней на фоне ночного неба, аттракционы, грохот роллер-костеров показались этим двоим самой захватывающей частью недели. Их группа (всего около двадцати человек) по освещенному лунным светом морю отправилась к парку Стиплчейз, который находился у пирса. В Луна-парке, где толпа вопила особенно пронзительно, он поспешил опробовать новые аттракционы.

«Это было великолепно!» — сказала Джин, снимая в гостинице автомобильную маску и плащ-пыльник, когда они вернулись под утро в сопровождении еще большего числа репортеров. Но был один инцидент, который остался почти незамеченным прессой. Когда сэр Артур проходил через ворота Луна-парка, поблизости находился оркестр, и его дирижер скомандовал играть определенную мелодию. Это не должно интересовать нас, все было неплохо с точки зрения организации публичных развлечений. А спонтанное поведение толпы — нечто совсем другое.

Они знали о том, что там должен быть создатель Шерлока Холмса. Они знали, что. слова этой мелодии отличались от знакомых слов. Но все стояли молча, по стойке смирно и слушали «Боже, спаси короля». И так они стояли до тех пор, пока гости не заняли места за отведенным им столом.

Перед тем как они уехали в Монреаль, пресса приписала ему намеки («В действительности он не говорил этого», — призналась 2 июня «Сан») на то, что он привезет Холмса в Нью-Йорк и поселит сыщика на Вашингтон-сквер. «Ему определенно нравится этот город», — отмечала «Джорнэл», и определенно не ошиблась.

А потом началась волшебная поездка по Канаде. В своем частном пульмановском вагоне, оборудованном гостиной, спальней, столовой, они проехали почти три тысячи миль от Монреаля до Джаспер-парка на границе Британской Колумбии. От озера Джорджа до реки Ришелье, где некогда прокрадывались ирокезы-охотники за скальпами, он вспоминал таинственную прелесть мрачных строк Стивенсона:


Война разразилась в лесистом краю,
За морем, вдали лежащем,
Война засад в полночной мгле
И выстрелов из чащи…

Прежние видения из «Изгнанников» исчезали по ходу долгой поездки из Оттавы в Виннипег и Эдмонтон.

«С тех пор как я приехал в Канаду, я только и делаю, что говорю, — сказал он аудитории на выступлении в Эдмонтоне. — И я могу рассказать вам об Англии немного такого, чего бы вы уже не знали. Реальную опасность представляет надвигающаяся война, и, когда мы видим, что Германия без объяснения причин вводит огромный налог, нам приходится облагать самих себя. Разница в том, что они заимствуют деньги, а мы нет».

За Эдмонтоном, на дальней границе, возвышалась синяя гряда Скалистых гор. Однажды в своем воображении он уже пострелял там много медведей-гризли с капитаном Майн Ридом. Сейчас, в охотничьем заповеднике Джаспер-парка, он был гостем полковника Мэйнарда Роджерса, и о стрельбе не могло быть и речи.

Но они отправлялись кататься — и Джин верхом на лошади чувствовала себя в своей стихии — среди снегов бесконечных хвойных лесов. Они устраивали кемпинги в вигвамах, ловили рыбу в ледяной озерной воде. И каждый день к ним скакал всадник с телеграммой от Лили Лодер-Саймондс с заверениями Джин в том, что с детьми все в порядке.

«Мы просто бродили, — объяснял он на обратном пути, — и стали думать, будто мы одни во всем мире, пока не встретили бурого медведя. После этого наши фантазии улетучились вместе с ним».

Поездка по Канаде заняла около месяца. Он размышлял над идеей еще одного канадского романа и упомянул об этом в беседе с представителями печати в Виннипеге. «Нет-нет, он не будет ни о Шерлоке Холмсе, ни о конной полиции северо-запада, ни о том и другом вместе». Они вернулись в Англию в начале июля — судьбоносного июля 1914 года.

Когда согласованный с пароходным расписанием поезд прибыл из Мегантика на вокзал Ватерлоо, он увидел в киосках экземпляры июльского номера «Странда», в котором был напечатана «Опасность!». К рассказу редактор приложил мнения двенадцати авторитетов в области военно-морского дела, которые автор видел в гранках, размышляя о том, может ли на самом деле возникнуть ситуация, описанная в «Опасности!».

Семеро из комментаторов были адмиралами, главным образом отставными. Большинство из них относилось к опасности с легкостью, утверждая, что Британским островам не может быть причинен ущерб столь малым числом подводных лодок, и рассматривая такую попытку как налет нескольких смельчаков.

«Должен сказать, — писал адмирал сэр Комптон Домвилл, кавалер ордена Бани, — что считаю это в высшей степени маловероятным, в стиле рассказов Жюля Верна».

«Британская общественность, — писал адмирал С.С. Пенроуз Фицджеральд, — не сможет осознать исключительную маловероятность технической стороны дела, о которой он говорит. Лично я не думаю, что какая-либо цивилизованная страна станет торпедировать безоружные и беззащитные торговые суда».

«Ни одна страна не допустит этого», — соглашался адмирал Уильям Хэннэм Хендерсон и заявлял, что любой командир подводной лодки, который попытался бы это сделать, был бы подвергнут суду военного трибунала и расстрелян своим собственным народом.

Капитан 1-го ранга Джейн, соглашаясь с тем, что суперподлодки, подобные описанным в рассказе, могут появиться через несколько лет, высказывал мысль, что лучшим способом борьбы с нападением подводных лодок было бы повесить любого капитана и его экипаж, которые попадут в руки британцев.

«На террор надо отвечать террором, — писал он. — Мы можем отомстить! Повесить нескольких из них, чтоб неповадно было, и они будут запуганы, они не предпримут больше таких попыток!»

Таковы были аргументы.

Но мы, которые читаем эти аргументы, ни в коем случае не должны критиковать этих джентльменов и утверждать, что они не правы. Кто мог предугадать замыслы немцев? Как в случае начала войны Адмиралтейство могло бы это предотвратить? Разве мы не говорили и не думали о гораздо менее разумных вещах всего двадцать пять лет спустя? Явное становится явным только тогда, когда оно произошло, как в этом часто убеждался доктор Ватсон. В доме все оставалось спокойно, по-прежнему стояли фигурки на камине, пока не начались потрясения; внезапно в июле из того, что казалось лишь небольшим конфликтом на Балканах, родилась великая буря.

Сразу же по возвращении Конан Дойл вновь начал бороться, доказывая невиновность Оскара Слейтера, — в деле об убийстве пожилой леди в ее квартире в Глазго, — поскольку в правительственной Белой книге, опубликованной в июне, незадолго до его возвращения появились новые данные.

Сыщик — лейтенант Джон Томсон Тренч из полиции Глазго — был одним из полицейских, который занимался расследованием убийства мисс Джилкрайст. Более пяти лет его глубоко беспокоило дело Слейтера. Но он не мог публично высказываться относительно причин, по которым верил в невиновность Слейтера, не нарушая при этом своих служебных полномочий.

В марте 1914 года лейтенант Тренч поделился своим беспокойством с юристом из Глазго господином Дэвидом Куком. Поскольку он считал, что со стороны министра по делам Шотландии существуют заверения в его неприкосновенности, Тренч сделал несколько потрясающих признаний.

Он показал, что по каким-то причинам имело место сокрытие улик, которые вполне могли бы послужить оправданию Слейтера в суде. Часть его показаний касалась Хелен Лэмби, девушки-служанки.

Если мы припомним сцену убийства — Хелен Лэмби, спешащая домой после выполнения поручения, Артур Эдамс, дергающий веревку звонка, — мы вспомним, как эти двое лицом к лицу столкнулись с убийцей в освещенном холле. Хелен, сказал лейтенант Тренч, узнала человека в квартире и в тот же вечер призналась в этом одной из родственниц мисс Джилкрайст.

Родственницей, о которой идет речь, была мисс Маргарет Биррелл, которая жила тогда на Блитсвуд-Драйв. Лейтенант Тренч попросил представить заявление мисс Биррелл. Вот выдержка из этого документа:

«Я никогда не смогу забыть вечер убийства. Служанка мисс Джилкрайст Хелен Лэмби подошла к моей двери приблизительно в 7.15… Когда я открыла дверь, она бросилась в дом и воскликнула: «О, мисс Биррелл, мисс Биррелл, мисс Джилкрайст убита; она мертвая лежит на полу в столовой; и, о, мисс Биррелл, я видела, кто это сделал».

Я ответила: «Боже мой, Нелли, это ужасно. Кто это был? Ты его знаешь?»

Она ответила: «О, мисс Биррелл, мне кажется, это был А. Б. Я уверена, что это был А. Б.»

Я сказала: «Боже мой, Нелли, не говори этого».

Инициалы прикрывали в заявлении какое-то настоящее имя. Этот и еще четыре вопроса, поднятых лейтенантом Тренчем, оказались настолько серьезны, что было назначено расследование. Хотя Хелен Лэмби и мисс Биррелл отрицали, что они делали подобные замечания, Тренч смог доказать событие улик, жизненно важных для Оскара Слейтера.

Но расследование проводилось секретно; заключенный не был представлен, не призывались к присяге свидетели;, в важнейших местах появились пометки звездочкой.

«Я удовлетворен тем, — заявил министр по делам Шотландии, — что не обнаружено ничего, что оправдывало бы мое вмешательство в приговор». Это было 17 июня 1914 года. Десять дней спустя, как будто для того, чтобы подчеркнуть его заявление, появилась правительственная Белая книга с результатами секретного расследования.

Конан Дойл, который уже тогда верил в невиновность Слейтера, с того момента пошел в атаку. На протяжении шестнадцати лет, начиная с его брошюры в 1912 году, он не прекращал борьбу за заключенного в питерхедской тюрьме. У обоих поседели волосы, прежде чем они услышали в том же зале суда о том, что приговор наконец отменен. Вопрос и ответ были все теми же:

«Чего вы хотите?»

«Справедливости, только и всего! Справедливости!» Тогда ему было пятьдесят пять лет; он немного погрузнел, волос и усов слегка коснулась седина, с добродушного лица смотрели добрые серо-голубые глаза. В нем оставалась все та же сила Геракла; он по-прежнему мог одной рукой поднять за дуло винтовку до высоты плеча. Но он так и не нашел религиозной философии.

«Даже если допустить, что спиритизм верен, — писал он за год до этого, — он продвигает нас вперед слишком незначительно. И тем не менее это слишком мало решает главную проблему — все ли кончается со смертью?»

В какое-то время в промежутке между 1905-м и 1913 годом (точную дату мы не знаем, потому что он никогда не сообщал ее своему сыну) он преодолел один из мощнейших барьеров сомнений. Это было чувство неприятия незначительности, пустякового качества слишком многих духовных явлений. Могут ли интеллекты проявить озабоченность в отношении таких ерундовых вещей, кг столы или движущиеся огни?

Но внезапно ему пришло в голову, что это было чисто романтическое требование. Это было требованием достоинства, которое ничего общего не имело с религиозной мыслью. Это было требованием огромных знамений, необходимых диким племенам. У большинства людей с детства существует врожденное понятие, что подлинные знамения должны писаться молниями на Синае, или разбивать армию Сеннахериба, или делать другие вещи, которые, если в них упорствовать, расстроят порядок Вселенной.

«Сужу ли я об этой проблеме по ее сути или по размеру?» — можете спросить вы. Мы не можем судить о важности разговора по звуку телефонного звонка или определять посетителя по стуку в дверь. Если что-то стукнуло, если что-то коснулось рукава — очень слабо, едва-едва, это может привлечь внимание. Может понадобиться это услышать.

Но где доказательства этого? Он их не находил. Совсем!

Тем летом в «Уиндлшеме» было много радостей и развлечений.

«Надеемся, что сможем навестить тебя, старина», — писал Иннес, который был уже отцом двухлетнего сына по имени Джон. Иннес оставался очень жизнерадостным, хотя и говорил, что ведет бесстрастный, уравновешенный образ жизни. «Америка осталась Ёсе такой же с тех пор, как мы уехали оттуда двадцать лет назад? Как тебе нравится эта прекрасная погода?»

Дети в «Уиндлшеме» — пятилетний Деннис и четырехлетний Адриан вместе с их младшей сестренкой Джин — набросились на привезенную из-за границы игрушечную железную дорогу. Высокий и улыбчивый Кингсли проложил игрушечные рельсы. Конни и Вилли Хорнанг со своим сыном Оскаром — он был немного моложе Кингсли — приехали из Вест-Гринстед-Парка.

Впоследствии у детей Конан Дойла сохранились самые яркие отрывочные воспоминания о днях накануне катаклизма. В «Уиндлшеме» давался официальный обед, из длинной столовой, рядом с бильярдной, раздавался приглушенный шум голосов. Двое мальчишек, которым уже полагалось спать, крадучись спустились немного по лестнице, на стенах вдоль которой висели иллюстрации из «Шерлока Холмса» и «Затерянного мира». Через перила и сквозь открытые двери они смотрели в столовую и лучше всего запомнили лампы в розовых абажурах, мерцавшие на фоне белых рубашек и дамских платьев.

Лорд такой-то или сэр такой-то мало о чем говорило им; но были военные, исследователи, не говоря уже о представлявших меньший интерес государственных деятелях и писателях, чьи разговоры были бы захватывающи, если бы только их можно было понять.

В столовой стоял знакомый стол, которым так гордился их отец. Против камина, между саблями, висела картина, запечатлевшая свадьбу сэра Найджела. Смех в разговоре, сверкание драгоценностей, чувство чего-то возбуждающего и огромного; больше в памяти ничего не осталось.

23 июля 1914 года Австро-Венгерская империя внезапно предъявила ультиматум Сербии.

«Было бы хорошо, — за две недели до этого говорил граф Бертгольд австрийскому главнокомандующему, — если бы вы и военный министр ушли на время в отпуск для сохранения видимости того, будто ничего не происходит».

Все, что было построено и начищено до блеска, теперь находилось в готовности. Маленькая Сербия явилась лишь предлогом. Хотя Сербия дала смиренный ответ на австрийский ультиматум, граф Бертгольд заявил, что он неудовлетворителен. 28 июля престарелого императора Франца-Иосифа убедили подписать декларацию о войне; днем позже австрийские мониторы, поднявшись по Дунаю, начали обстрел Белграда.

За Австрией стояла Германия. Россия должна была встать за Сербией или отступить перед Германией. Если Россия отступится вообще — прекрасно. Потому что по договору Россия была обязана объединиться с Францией, если кто-либо из них подвергнется нападению со стороны Германии. Франция же была истинной целью германских милитаристов.

Если Россия продемонстрирует готовность вступить в войну, австрийская армия и несколько немецких дивизий могли бы удерживать беспомощную Россию на востоке. Тем временем на западе неудержимая Германия смогла бы через Бельгию перебросить два миллиона солдат и в течение шести недель сокрушить Францию.

Россия не проявляла склонности отступаться. Россия мобилизовывала силы против Австрии. Германия выразила негодование по поводу такой недружественной позиции. Император России Николай II действительно хотел мира. Кайзер, как обычно, постоянно менял свою позицию, по сути дела не зная, хочет ли он кровопролития. Царь и кайзер обменялись дружескими телеграммами на английском языке, которые были подписаны: «Ники» и «Вилли». Но контроль захватили люди в остроконечных касках.

В Англии все громче и громче звучал ропот.

«Что происходит? — спрашивал сбитый с толку человек в пабе, внимание которого было поглощено ирландскими проблемами. — Нам нет до этого дела, ведь правда?»

1 августа Германия объявила войну России. Что касается Франции, союзницы России по договору, то германский посол направил ей такое резкое и унизительное требование не вмешиваться, что его не стоит пересказывать полностью. Франции не должно быть позволено вступать в переговоры; после объявления войны в ночь на 3 августа непобедимые тевтоны на следующее утро вторглись в Люксембург и в Бельгию.

Госпожа Эскит и сэр Эдвард Грей, котбрые во время всей этой суматохи делали все возможное для мира, знали, какую надо занять позицию. Британский ультиматум Германии истекал в одиннадцать часов вечера 4 августа.

Находясь в «Уиндлшеме», Конан Дойл наблюдал за этим всю прошедшую неделю с чувством человека, который стоит между рельсами и наблюдает за гипнотизирующим глазом локомотива. 4 августа, в жаркий день, когда до истечения ультиматума оставалось всего несколько часов, он получил записку от водопроводчика из деревни Кроуборо.

«В Кроуборо считают, — торжественно информировал его господин Голдсмит, — что что-то надо делать».

Он засмеялся; смех давал облегчение. Но в конце концов господин Голдсмит был совершенно прав. Кроуборо — это одна из тысячи деревень, чьи совместные усилия могли иметь большое значение. Предположим, можно было организовать гражданские резервы из мужчин в возрасте до шестидесяти лет, которые умели обращаться с винтовкой и способны были освободить Территориальную армию для активных действий, защищая страну в случае вторжения. В тот вечер, когда летние сумерки перешли в ночную темень, он занялся организацией первой в Англии роты Добровольческого резерва.

В Лондоне тем временем собралась оживленная толпа. Некоторые были радостны — все возбуждены. Особенно многолюдно было у Букингемского дворца под высокими бледными фонарями вдоль Молла, где люди пели «Боже, храни короля». Тут и раздался бой Биг-Бена, возвестивший о наступлении одиннадцати часов.

…Они были великим народом. Четверть века спустя они станут еще более великими. Но никогда уже они не были так молоды сердцами…

Глава 20 ХАОС

Когда он писал о них четыре года спустя или даже в то время, ему хотелось записать любые возможные приятные воспоминания. Этокомпенсировало, хотя и ненамного, воспоминания о долгих днях боли.

Ему нравилось думать о рядовом сэре Артуре Конан Дойле, номер 184343, из 4-го Королевского добровольческого батальона Сассекса. Его рота в Кроуборо состояла из двухсот тысяч человек и была первым прототипом современной Внутренней гвардии. В первую неделю войны он забрасывал страну листовками, и другие деревни также собирали свои роты.

Спустя две недели военное министерство потребовало, чтобы он отказался от своей затеи. Но возглавляемая лордом Десборо комиссия, членом которой он состоял, восстановила этот проект и выдала роте Кроуборо сертификат о том, что она была первой. Он любил вспоминать о том, как спал в круглой палатке на Холмах, когда не о чем было беспокоиться, кроме разве того, чтобы отполировать пуговицы и почистить винтовку. «Старый Билл» — так называл он потом сам себя; и «последняя линия обороны».

Он любил вспоминать об одной короткой прогулке, когда летом 1915 года взял Джин и детей, чтобы день покататься на автомобиле. Но все это время глубоко в его мозгу гнездился ужас. Гуляя до завтрака в розовом саду, он слышал характерный гул.

«Он очень слаб и очень далек, но тем не менее он приводит в глубокий трепет, — писал сэр Артур. — Вот он опять — то громче, то тише».

Гул доносился с расстояния в сто двадцать миль и был хорошо слышен в тишине раннего утра, когда на ясном небе всходило солнце, а трава была еще мокрой от росы. «Уже неделю, поскольку ветер дует оттуда, мы слышим этот гул». То был грохот пушек во Фландрии.

С первых месяцев войны, хотя прошел почти год, смутное чувство беды не исчезало. С 8 августа до середины сентября 1914 года лучшие войска семи враждующих сторон наносили друг по другу удары, будто в смертельном футбольном матче. Француз Жоффр, под командованием которого находились миллион триста тысяч человек, атаковал захватчиков по всем границам, вместо того чтобы держать оборону.

Французы в порыве патриотизма и ненависти в синих мундирах и красных панталонах со штыками наперевес бросались под огонь пулеметов. (Разве никогда не было Англо-бурской войны?) Артиллерийская мощь притупляла мозг. За тот месяц людей было убито или ранено больше, чем за любой полный год войны.

В Англии не спадал патриотический пыл. В первые шесть месяцев на войну не допускались газетные корреспонденты. Но по мере того, как поступали сообщения, рождались ощущения, чувства, перевернутые вверх дном.

«Меня раздражает то, что я не могу делать что-либо определенное, — писал Конан Дойл Мадам, которая в свои семьдесят шесть лет стала слаба здоровьем. — Я живу только на газетах. Малкольм (капитан Медицинского корпуса Королевской армии Малкольм Леки, любимый брат Джин. — Д. К.) находится на огневом рубеже. Думаю, что они скоро призовут и Кингсли. Я подумываю попытаться получить офицерское звание в Новой армии, хотя Иннес и другие против этого. Очень тяжело ничего не делать».

И далее:

«Лондонцы, — писал он впоследствии в «Бритиш уикли», — никогда не забудут ту ужасную неделю с 24-го по 30 августа, которая началась с сообщения о том, что пал Намюр и что британская армия глубоко втянута в военные действия».

В Монсе серые немецкие полчища наступали, как дервиши на Омдурман. И еще одна картина: гигант Китченер, который тогда еще не носил свою знаменитую форму, сжимает в одной руке шляпу и телеграмму, с лицом, как будто в него ударили кулаком, сообщает об отступлении в Монсе.

За две недели до этого Конан Дойл написал в военное министерство письмо, пытаясь попасть на фронт. Он признавал, что слишком долго не имел практики врача, — он был немолод, — но разве он не способен помочь раненым на поле боя? В письме, датированном 21 августа, военное министерство вежливо отказало ему. Артур стал искать чего-то другого.

Малкольм Леки стал первым погибшим членом семьи.

Он был смертельно ранен в битве при Монсе, но настаивал на продолжении своих обязанностей врача, а четыре дня спустя скончался. Джин и сэр Артур не получали о нем никаких известий — только лишь что Малкольм пропал без вести, — пока в конце декабря не узнали о том, что посмертно он награжден орденом «За выдающиеся заслуги».

Дальше была Марна. Мадам плакала, когда услышала о том, как ее любимые французы прекратили отступление и бились с непобедимыми тевтонами, пока не остановили их. Все было не так просто, но французы сохранили свои головы, а немцы потеряли их. Они проиграли свою азартную игру за то, чтобы сокрушить французскую армию. Они колебались, отступали, а потом фон Клюк ушел к проливу.

В конце сентября в Медицинский корпус Королевской армии вступил Кингсли.

«Один из его приятелей в госпитале Сент-Мэри, — писала 3 октября «Лондон опиньон», — на днях получил от него письмо, которое представляло весьма занимательное чтение».

Кингсли испытывал отвращение к самой идее войны. Задолго до этого в письме отцу он писал, что первый опыт в прозекторской вызывал у него тошноту. Но когда он это обдумал, то понял, что не может оставаться в стороне.

«Скорее я бы не хотел быть офицером, — писал Кингсли. — Рядовой — этого было бы достаточно». И подобно другим молодым людям он ушел на войну. А в октябре бесконечные ряды серых дервишей, продвигаясь под прикрытием смертоносного артиллерийского огня, захватили Дюнкерк, Кале и Булонь.

Отец Кингсли, которому отказали в активной службе, обнаружил, что правительство имело в отношении него планы в области чтения лекций и писательской деятельности. Но этого было недостаточно.

Настоящую работу он придумал себе сам.

На рассвете 22 сентября, когда море несколько успокоилось после шторма, подводная лодка «У-9» высмотрела три патрулировавших британских крейсера. Это были крейсеры «Абукир», «Хог» и «Кресси», старые корабли, которые из-за плохой погоды не сопровождал эсминец. От удара торпеды с «У-9» «Абукир» опрокинулся на правый бок подобно жестяному чайнику. «Хог» и «Кресси» попытались уйти из зоны торпедирования, но они представляли собой слишком удобные мишени. Все три корабля затонули, унеся жизни тысячи четырехсот человек.

«Неужели, — кричала приведенная в замешательство и возмущение публика, — это могут делать подводные лодки?..»

Но для автора «Опасности!» это не было вопросом. Он давно уже знал, что могут делать подводные лодки. Но как же эти бедняги, которые захлебнулись и утонули вместе с кораблем?..

На современном военном корабле было мало спасательных шлюпок, потому что шлюпки легко воспламеняются и уподобляются спичкам, когда корабль участвует в боевых действиях. Но в такие действия не вступишь против торпеды или плавучей мины, остается только тонуть. С борта пораженного «Абукира» моряки бросали в море все (даже пустые бензиновые баки), за что можно было бы ухватиться и держаться на плаву.

«Неужели действительно невозможно, — писал Конан Дойл в «Дейли мейл», — придумать что-то такое — хотя бы надувной резиновый пояс, — чтобы дать им шанс в воде? Сейчас, когда кораблям сопровождения (то есть спасательным судам, представляющим цели для торпед) запрещено находиться рядом, этот вопрос становится еще более настоятельным».

В течение недели было в спешном порядке заказано четверть миллиона надувных хомутов весом в три унции каждый, которые моряки могли бы носить в карманах и в случае необходимости надувать. Эти плавсредства были поставлены флоту.

Но этого было недостаточно. В холодную погоду или при сильном шторме такие спасательные приспособления могли лишь продлить агонию. Для Конан Дойла необходимость чего-то другого стала особенно очевидной в последний день декабря, когда при ярком свете луны, сильном ветре и шторме в проливе был торпедирован линкор «Формидабл».

Каково же было его решение проблемы?

Это было использование надувных резиновых шлюпок. Истинная ценность надувной резиновой шлюпки для спасения жизней была продемонстрирована только во время Второй мировой войны. Предложение же сэра Конан Дойла об этом можно найти в письме в «Дейли кроникл» за 2 января 1915 года.

Для него важнее всего были жизни людей. «Мы можем заменять корабли. Но мы не можем уберегать и спасать».

С наступлением 1915 года началась долгая бойня в траншеях. Наступление немцев на порты пролива было остановлено и сдержано, что вызвало в Британии настроения шаткого оптимизма. Теперь никто не мог продвигаться. По всей Франции — от Северного моря до Альп — изогнутым полукругом проходила линия траншей, которую нельзя было обойти ни с какого фланга. Как могла любая из сторон прорвать ее, кроме как лобовой атакой? Проследите за названиями мест по длине этой изогнутой линии: Ипр, Аррас, река Сомма, Суассон, Верден; на протяжении почти четырех лет эта линия отклонялась лишь на какие-то мили, если не ярды.

С самого начала смерть не проявляла ни малейшей пощады к Западному фронту. На востоке войска царской России настолько глубоко вторглись в Восточную Пруссию, что встревоженные немцы перебросили туда два армейских корпуса из Франции и Бельгии. Как писал Конан Дойл, это, вполне возможно, предопределило исход битвы при Марне. Танненберг и Мазурские озера были залиты русской кровью. Перед концом 1914 года к центральным державам против союзников присоединилась Турция.

В начале 1915 года Британия предприняла попытку прорвать тупик на Западном фронте, обогнув единственно возможный фланг. Если бы пролив Дарданеллы удалось форсировать совместной операцией на море и на суше, можно было бы пробиться через южную часть Европы и помочь России, атаковав противника с другой стороны. Военные корабли вошли в узкий пролив под огнем турецких фортов.

«Только взгляните на британцев на другой стороне пролива», — думал человек в «Уиндлшеме».

«Итак, после полуночи спать, — писал он в начале лета. — Окно моей спальни открыто. Когда я в последний раз взглядываю на небо, я слышу издалека все тот же монотонный волнующий гул, с которого начался день».

Это была вторая битва под Ипром, затяжная и отмеченная агонией вследствие применения немцами ядовитых газов.

Отравляющие вещества усугубили обнаружившуюся у Британии нехватку боеприпасов, которая, как говорили, была критической. На Уайтхолле, ворчали, появилось коалиционное правительство. Но Ипр преподнес еще более горькие уроки, хотя они и не были новы.

«Атаки, подобные той, что имела место 9 мая, — писал Конан Дойл в июле, — когда несколько бригад потеряли почти половину своих военнослужащих, делают ясным то, что незащищенные войска не могут пересечь зону, обстреливаемую из пулеметов. От таких атак следует либо отказаться, либо найти искусственную защиту для людей».

Он призывал военное министерство создать бронежилеты, которые обеспечили бы войскам хоть какую-то защиту двух жизненно важных частей тела — головы и сердца.

«Голову, — писал он в «Таймс» 27 июля, — надо защищать каской, подобной той, которую разработали французы. Сердце можно прикрыть изогнутой пластиной, изготовленной из высокопрочной стали».

Это было только началом его экспериментов; идея родилась из рассказов о Неде Келли, разбойнике, который подобно призраку передвигался в броне, пока полиция безуспешно вела по нему стрельбу. Министерство боеприпасов в принципе согласилось, отметив, что, возможно, ему будет доверен один секрет.

В тот момент он работал над историей британской кампании во Франции и Фландрии в дополнение к речам и статьям, о которых его просило правительство. Его источниками информации для этой истории были командиры-генералы, снабжавшие его необходимыми деталями.

Пока в его кабинете накапливались массы деталей (его секретарь теперь стал майором Вудом, который находился на фронте, в нескольких милях от подполковника Иннеса Дойла), даже тот спокойный уголок страны окрасился в хаки и коричневый цвета войны. В Кроуборо, где был расквартирован полк Территориальной армии, ДЯсин открыла приют для бельгийских беженцев. Он же сам собирался вскоре открыть крыло «Уиндлшема» под клуб для канадцев. Кроме того, сотня канадских офицеров обедала у него каждый субботний вечер.

К вечеру Восточное побережье накрывала тьма, которая распространялась вглубь. Над Англией зависал шестисотфутовый «цеппелин», который летел настолько медленно, будто оставался совсем неподвижным, и шипел своим газовым баллоном подобно гремучей змее?

«Полдюжины здоровых суфражисток, — ворчал он, — наделали бы не меньше вреда». А в «Политике убийства» писал: «С военной точки зрения политика идиотская; невозможно представить себе ничего такого, что в большей степени стимулировало бы и укрепляло национальное сопротивление».

Если он ненавидел противника за хладнокровное, расчетливое, с улыбкой применение методов террора, то все-таки не мог не видеть перспективы. Самые характерные для него слова он высказал в «Великом германском заговоре», где обратился к тем, кто в 1911 году были его друзьями во время автопробега курфюрста Генриха.

«Удачи вам, граф Кармер, и неудачи вашему полку! Того же самого и вам, маленький капитан Тюрк, самой большой удачи и горя вашему крейсеру!»

Он не захотел присоединяться к взрыву шпиономании. Он защищал группу пожилых иностранцев, попавших в беду и оставшихся без денег, за что его обвинили в прогерманской позиции. На одной из своих лекций в Лондоне о войне, на которой его представил лорд Холдейн, Артура взбесило то, что Холдейн был встречен несколькими выкриками «Предатель!» из зала из-за того, что он будто бы сочувствовал немцам. И сэр Артур никогда не переставал отдавать должное создателю Территориальной армии. «Честная игра!» — продолжал он утверждать, хотя никто лучше Конан Дойла не знал, что могли подумать об этом творцы немецкой военной политики.

«Война — это вовсе не большая игра, мои английские друзья, — такие слова вкладывает он в уста капитана Сириуса в «Опасности!». — Достижение превосходства требует отчаянных усилий, и надо иметь голову, чтобы найти слабые места противника. Не вините меня, если я обнаружил такие места у вас».

Дело не в том, чтобы винить, но хочется изо всех сил ударить по этому ухмыляющемуся лицу.

«Представьте себе, — писал он в третьей главе своей истории, — эту замечательную сцену победы, которая известна по всему отечеству как «великое время». И он бесстрастно пересказывал германские триумфы 1914 года. «Я не знаю, где в истории можно найти такой непрерывный ряд побед».

Он написал это летом 1915 года и в то же время продолжал свою историю, пока союзники терпели неудачи. В конце сентября первые подразделения Новой армии Китченера были брошены в битву при Лоосе. Командовал фронтом папаша Жоффр. Тридцать британских и французских дивизий в Лоосе, сорок французских дивизий в Шампани ринулись вперед против серых остроконечных касок. За первую же неделю битвы они потеряли триста тысяч человек.

«Это невероятно», — бормотали даже те, кто был в курсе дела.

Это было нереально. Это было не их миром. Они не могли представить себе людей, разорванных на такое количество клочков, прочувствовать потери, вставшие комом в горле. «Где наши мертвые? — начали они спрашивать. — Где наши мертвые?»

Одна мать, которая потеряла сына, выразила это такими словами. «Он находился там, — писала она, — а потом разорвался снаряд. И от него ничего не осталось, даже похоронить нечего».

В конце августа «Интернэшнл Сайкик газетг» обратилась к ряду видных мужчин и женщин с вопросом: «Что вы можете сказать в утешение тем, кого постигло горе? Как вы можете им помочь?» Пришло более пятидесяти ответов. Самым коротким из них был ответ Конан Дойла: «Боюсь, мне нечего сказать. Только время станет лекарем».

В войну вступила Италия. Тяжелые бои шли на Балканах. Черным концом года стал провал всей британской экспедиции в Дарданеллах. Она провалилась лишь из-за отсутствия поддержки, провалилась на фоне болезней и резни. Когда ушел последний эвакуационный корабль, он оставил за собой только пламя горящих припасов, которое освещало покинутый пляж в Галлиполи.

«Боюсь, мне нечего сказать. Только Ьремя станет лекарем».

Когда это короткое заявление было опубликовано в «Сайкик газетт» за октябрь 1915 года, дело было не в том, что у него не хватало сочувствия к тем, кто потерял родных. Дело было в том, что он испытывал к ним слишком много сочувствия и не мог произносить слова ложной надежды. Мы должны взглянуть и на другое направление мысли, которое наряду со всей его остальной деятельностью владело им с момента начала войны.

Поскольку он ожидал этого, ему не удалось обнаружить никаких сюрпризов в тактике, которая в ней применялась. Громада артиллерии, быстро передвигаемая по железной дороге и маневрирующая на ней, орудия, скрытые от разведывательных аэростатов, необходимость прикрытия — все это он предсказывал еще во времена Англо-бурской войны. Как верно он понимал это в 1913 году, самолеты представляли собой угрозу «как средство сбора информации», но еще не были «достаточно грозными для того, чтобы изменить все условия ведения кампании».

Не будем останавливаться на подводных лодках.

Но огромные масштабы военных действий? Полмира с оружием в руках и другая половина, готовая присоединиться к первой в целях уничтожения. Еще несколько шагов, теперь или в будущем, и все это будет означать истребление рода человеческого.

Было в этом предзнаменование или нет?

Их собственный дом в «Уиндлшеме» представлял собой микромир того, что происходило повсеместно. Первым ушел Малкольм Леки, и Джин, которая так его любила, на протяжении почти пяти месяцев оставалась без вестей о нем, прежде чем они узнали о его смерти. «Господь с тобой, — писал тогда Кингсли. — Тревога ожидания должна быть ужасной».

У Лили Лодер-Саймондс, которая жила в «Уиндлшеме» и была самой близкой подругой Джин, на Ипре погибли три брата. Четвертый был ранен и захвачен в плен. Вскоре после этого был убит Оскар Хорнанг, единственный сын Конни и Вилли. Был убит и Алек Форбс, племянник Конан Дойла со стороны жены.

А Лотти, любимая сестра Лотти, которая шестнадцать лет назад отправилась в короткую поездку в Индию?

Лотти с дочерью Клэр жила сейчас с Мадам в Йоркшире. Она надеялась вскоре уехать с французским Красным Крестом. В краткой, сдержанной записке она сообщила брату, что ее муж, майор Королевского инженерного корпуса Лесли Олдхэм, был убит в первый же день в траншеях.

Эти события 1915 года удручали Конан Дойла. Все смерти случились тогда, когда он написал: «Только время станет лекарем», и ему нечего больше было сказать. Те, кем он больше всего гордился, Кингсли и Иннес, оставались пока невредимы. Вернувшийся из Египта Кингсли получил офицерское звание и проходил курс гранатометания в Линдхерсте перед отправкой на Западный фронт.

«Это потрясающее место, — писал Кингсли 5 февраля 1916 года, — и прекрасные условия».

А полковник Иннес Дойл, находившийся на фронте, где были признаны его организационные таланты, всегда оставался Иннесом. Если вы захотите найти прообраз лорда Джона Рокстона, вам не придется ходить далеко.

«Необычная продолжительность прекрасных дней, — писал Иннес 11 февраля после сильной бомбежки, — оживила и сделала эти места лучше. Это заставляет меня немножко подумать». И далее извиняющимся тоном: «Если со мной что-то случится…»

Он объяснял свои планы в отношении жены и маленького сына, которые жили в «Уиндлшэме» на попечении его брата. Затем, спешно прекратив это, он начал описывать, в каких интересных условиях он находится. Совсем незадолго до того, как Иннес написал это письмо, Джин Конан Дойл пережила еще один тяжелый удар. После короткой болезни умерла Лили Лодер-Саймондс.

Кошмар становился все сильнее; начался орудийный обстрел Вердена. Конан Дойл, все взвесив, уже пришел к определенным выводам.

Задолго до своей смерти Лили Лодер-Саймондс обрела способность автоматического письма. «Это, — объяснял он в последующей речи, — представляет собой некую силу, которая овладевает ее рукой и пишет то, что предположительно исходит от мертвых».

Он не верил в это и на протяжении нескольких недель продолжал наблюдение. «К автоматическому письму, — замечал он, — всегда следует относиться с подозрением, потому что легко обмануться. Как можно сказать, что она не драматизирует бессознательно черты своей индивидуальности?»

Лили Лодер-Саймондс, высокая светловолосая женщина с чувствительным темпераментом, потеряла трех братьев и друга в лице Малкольма Леки. Эти послания будто бы исходили от одного или другого из четверых молодых людей. Некоторые из них оказались точными. «Послания были полны военных подробностей, которые девушка не могла знать. Один из братьев рассказывал, что он встретил бельгийца, называл его имя, и мы обнаружили, что все так и было». С другой стороны, многие послания были неточны. Он находился под впечатлением, но дальше этого дело не шло.

Потом случилось что-то еще. Он сам получил послание. «Наконец я избавился от сомнений».

Мы отмечали его глубокую неприязнь к выступлениям или написанию для публики всего слишком интимного и личного. Что это было за послание, он не говорит в своих книгах или в выступлении, цитату из которого мы привели. Он рассказывал об этом только дома, да и то не все.

Это было послание от Малкольма Леки. Это было воспоминание или напоминание настолько личного характера, что о нем нельзя было знать никому на свете, за исключением Малкольма Леки и его самого. Он нашел в этом объективное доказательство, которого искал на протяжении почти тридцати лет.

В «Новом откровении», написанном два года спустя, он рассказывал об этом и предыдущих явлениях:

«В агонизирующем мире, слыша каждый день о гибели цвета нашей нации, ушедших в ранней юности, видя жен и матерей, у которых нет ясного представления о том, куда ушли их любимые люди, я, кажется, внезапно увидел, что предмет, которым я так долго занимался попусту, — это не только изучение силы, находящейся за пределами правил науки, что это нечто огромное, пролом в стенах между двумя мирами, прямое неоспоримое послание из потустороннего мира, зов надежды и руководство роду человеческому во времена великой печали…

Телефонный звонок сам по себе — это очень детская штучка, но он может быть сигналом об очень важном послании. Кажется, что все эти явления, большие и малые, были телефонными звонками, бессмысленными сами по себе, но они сигнализировали человеческой расе: «Пробудитесь! Будьте в готовности! Будьте начеку! Вот вам ориентиры. Они приведут к посланию, которое желает направить Бог…»

Его обращение к вере в общение с мертвыми может быть отнесено к периоду между началом сентября 1915 года (ответ «Сайкик газетт») и началом января 1916 года (смерть Лили Лодер-Саймондс). С того времени он начал постигать религиозное значение этого открытия.

«Объективная сторона перестала представлять интерес, потому что. после принятия решения конца не было. Религиозная сторона явно представляла несравненно большую важность». Религиозная сторона. Долгие поиски и наконец (дай Бог) открытие!

В его кабинете в «Уиндлшеме», с левой стороны стены напротив письменного стола, располагалась каминная доска, край которой был превращен в своего рода фамильную святыню. Там были фотографии, награды тех, кто погиб в боях. Часто вечерами с занавешенными шторами, чтобы свет не был виден с «цеппелина» или самолета, он усаживался за письменный стол и писал заметки в своем дневнике.

Вот одна из них, датированная весной 1916 года:

«Дыхание духа можно ощутить сегодня в этой комнате с такой же легкостью, как оно сквозило в Иерусалиме. Бог не умер две тысячи лет назад. Он здесь и сейчас… Единственно прочной и вечной является память о том, что мы обсуждали сегодня, мост через смерть, уверенное непрерывное путешествие в потустороннем мире».

Он подошел к третьему важнейшему поворотному пункту в своей жизни.

Глава 21 ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА

Теперь двери в полемику были открыты. И до того, как достигнет полной силы и затихнет гром Первой мировой войны, надо сказать несколько слов о последнем периоде жизни Конан Дойла.

Автор этой биографии не приверженец спиритизма. Спиритизм — это не тот предмет, по которому он считает себя компетентным выражать мнение. Но религиозные взгляды биографа, как можно предположить, не должны иметь ни малейшего значения для выполнения его задачи. Он должен пытаться представить, как бы это ни было несовершенно, живой образ единственного человека, о котором идет речь: что он говорил, что он думал, во что он верил.

В этих обстоятельствах биограф не может выступать с комментариями о будущей жизни, выходя за пределы того, что об этом думал его главный герой. Но ему не запрещается комментировать его жизнь. И необходимо рассмотреть некоторые неверные представления об Артуре Конан Дойле.

Часто даже сегодня мы слышим, как Конан Дойла изображают хорошим человеком, который сбился с пути. Его изображают нам человеком, который страдал от тяжелых потерь, утратил эмоциональное равновесие и цепкость ума и моментально «принял» спиритизм подобно тому, как старая дева принимает готовые лекарства.

«Что бы сказал на это Шерлок Холмс?» — восклицают некоторые.

Что ж, давайте посмотрим. Давайте попробуем изучить его в период между началом войны в 1914 году и его публичном объявлении о своей вере в 1916 году.

Тех, кто читал об этом периоде, не понадобится убеждать в том, что он пришел к спиритизму не с завязанными глазами. Он изучал этот предмет на протяжении почти тридцати лет, прежде чем принял решение. Да, он страдал от тяжелых утрат, — но не роковых, — и он глубоко чувствовал агонию переживавшего хаос мира. Поэтому закономерен вопрос: повлияла ли война на его решение? Превратила ли она его в помешанного мистика, легковерного и неспособного видеть реальность?

Давайте проведем проверку практической жизнью. Эта же самая война, в которой гибли люди, разожгла страсти, деформировала зрение, омрачила рассудок, лицом к лицу столкнула страну с новыми угрозами и неопробованным опытом владения оружием. Поэтому мы можем проследить за делами и словами Конан Дойла (так же, как могли бы проследить за делами кабинета министров) и взять на заметку то, что он тогда говорил.

О германской армии в то время, когда убивали его близких: «Представьте себе эту замечательную сцену победы, которая известна по всему отечеству как «великое время». О солдатах: «Голову надо защищать каской, подобной той, которую разработали французы». О моряках:

«Неужели действительно невозможно придумать что-то такое — хотя бы надувной резиновый пояс, — чтобы дать им шанс в воде?» О воздушных налетах: «Невозможно представить себе ничего такого, что в большей степени стимулировало бы и укрепляло национальное сопротивление».

Видите ли вы здесь какие-либо признаки эмоциональной неуравновешенности? Это что, сумасшедший, который сквозь туман гонится за исполнением своих желаний? Мог ли человек, который предвидел такого рода оружие, стать лишенным рассудка от последствий его применения?

Вот об этом мы должны помнить, когда кто-то вопит: «О, он был легковерен». Был ли? По всем имеющимся свидетельствам, относящимся к тому же 1916 году, он никогда не обладал более острым умом и ярко выраженными способностями. Парапсихологический опыт был интимным личным напоминанием, о подлинности которого мог судить только он сам. Может быть, он был прав в том, что касается спиритизма. Возможно, был не прав. Но никто не может сказать, что он был не прав в отношении чего-либо еще.

Поэтому в том, что касается парапсихологии, давайте соглашаться или не соглашаться, но соблюдайте чувство пропорции. В этом человеке было нечто большее, чем жизнь: какое-то качество, выходящее за пределы рыцарского Духа, какие-то яркие проявления, не поддающиеся анализу. Вы можете это почувствовать. Вы можете это почти потрогать. Но в то же время это невозможно выразить словами человеку земному (подобному биографу).

В любом случае история продолжается. Прежде чем говорить о том, во что он верил и почему он в это верил, мы находим его, когда он недавно вернулся из поездки по фронтам войны. В июле 1916 года в «Уиндлшеме» не было нужды в особой тишине или направлении ветра, чтобы слышать грохот канонады, возвещавшей о битве при Сомме.

Он уже кое-что видел из того, что происходило за пределами пролива, куда министерство иностранных дел отправило его в инспекционную поездку. В каске, защищающей от шрапнели, под палящим солнцем он спотыкался и скользил в траншеях, добираясь до британской линии фронта. Это было в период затишья, нарушаемого иногда грохотом орудий. Он мало что нашел на линии фронта, за исключением смрада трупов, исходившего из-за ржавой проволоки, и одной или двух пуль снайпера. Ожидание, настороженность держали в напряжении всю эту местность, в воздухе висели аэростаты, пб форме напоминающие колбасы.

«Артур, — писала Джин Иннесу 28 мая, — сегодня утром ходил на ленч с сэром Дугласом Хэйгом. Во время его визита мы загрузили его делами, но, я думаю, ему было интересно, и он говорит, что хорошо спит».

Хэйг, который заменил сэра Джона Френча на посту главнокомандующего, оказался человеком впечатляющим, хотя и не очень веселым. Посетитель лучше всего запомнил мелкие детали: ворон, копошащихся в отбросах в воронках из-под снарядов, момент на Шарпенбурге, — как бы это удивило его двадцать лет назад! — где он склонил голову в молитве. С разрешения главнокомандующего Кингсли прибыл на линию фронта, чтобы встретиться с ним. Они гуляли и разговаривали кое о чем, у Кингсли было загорелое лицо, он широко улыбался.

«Скоро будет большое наступление», — говорил Кингсли. Англо-бурская война казалась такой отдаленной.

На итальянском фронте — министерство иностранных дел хотело, чтобы Конан Дойл создал рекламу итальянцам и поддержал их, — Италия была заперта в противостоянии с Австрией, столкнувшись с той же проблемой: как пройти сквозь пулеметы и проволочные заграждения. Он видел остатки древних построек в Триесте, стены которых были исписаны мелом: «Триест или смерть!» Начались мощные воздушные налеты. Как-то его чуть не убило взрывом снаряда: «Не говорите мне, что австрийцы не умеют стрелять». Большую часть времени он чувствовал себя обновленным и беспечным, отчасти из-за того, что опять был в действии, и отчасти из-за осознания того, что миру будет рассказана большая правда.

Но его донимала давняя бессонница. В полудреме в гостиничном номере ему казалось, что в голове все время звенит слово: Пиаве, Пиаве, Пиаве. Почему Пиаве? Он только смутно помнил, что это название реки где-то далеко в Италии. Тем не менее он записал его и показал друзьям; оно вертелось у него в голове, когда по возвращении в Париж он вышел из поезда и военный полицейский в красной фуражке сообщил ему плохую весть:

«Лорд Китченер, сэр. Утонул. — И добавил: — Слишком много болтовни в этой войне».

Полицейский был не прав. Лорд Китченер, отправившийся с секретной миссией в Россию, погиб не из-за утечки информации. Легкий крейсер «Хемпшир», борясь с сильным ветром у мыса Марвик (Оркнейские острова), напоролся на мину и затонул за двадцать минут.

Но никто еще не знал подробностей случившегося. С тяжелым сердцем Конан Дойл встретился в Париже с редактором, для которого писал свои военные очерки, которые потом вошли в сборник «На трех фронтах» и воспроизведены (хотя и не полностью) в его автобиографии. Редактор «Дейли кроникл» господин Роберт Дональд организовал для них обоих поездку на французские боевые позиции.

«Куда мы едем?»

«В Аргонский лес. Это самое близкое, куда нас могут допустить к Вердену».

К французам Конан Дойл питал даже больше симпатий, чем Мадам. Его не восхищала их стратегия. На протяжении более четырех месяцев противник огненной струей сметал все в Вердене. Но они не сдавались, и о том, почему они не сдавались, лучше всех выразил словами Петэн: «Мы возьмем верх над ними!»

Страна истекала кровью. Увидев Суассон, Конан Дойл написал, пожалуй, свое самое беспощадное замечание:

«Пусть будут прокляты Богом эти надменные люди и их нечестивые амбиции, которые обрушивают на народы такой ужас!»

О чем он не написал, так это о потрясающем приеме, который ему оказали французы. Конфузясь, он чувствовал себя комичным гражданским лицом, которое уполномочено носить форму лишь потому, что является заместителем лорда-наместника графства Суррей. У французов была другая точка зрения.

В сумрачном Аргоне, где разрывы снарядов в щепки разносили буки и дубы подобно кошмару Нью-Фореста или Адриондакса, они до блеска начистили инструменты оркестра. Многие слышали, как французский генерал выпалил свой вопрос о Шерлоке Холмсе. Редактор «Дейли кроникл» рассказал, как это было. 11 июня в городке Сент-Менехоулд давали изысканный обед, и рядом с заголовком меню были нарисованы трубка, револьвер и скрипка — как символы Шерлока Холмса. Если такие почести отдавались отсутствовавшему англичанину, то генерал Умбер хотел убедиться в его патриотизме. Поэтому он сдвинул брови и выпалил вопрос:

«Шерлок Холмс — это кто, солдат английской армии?»

«Но, генерал, — пробормотал смущенный гость, — он слишком стар для службы». И генерал, поворчав и по-прежнему испытывая подозрения, опять занялся обедом.

Именно на французах Конан Дойл заметил нашивки о ранении, которые позднее стали называться планками. По возвращении в Англию он рекомендовал их генералу сэру Уильяму Робертсону, которому посвятил первый том своей военной истории, и это предложение было принято британским военным министерством.

Жизнь своими мрачными тисками сжимала Англию. Весной 1916-го, перед поездкой. Конан Дойла на три фронта, его младший сын Адриан едва не умер от пневмонии. И он провел мальчика через это испытание не с помощью формальных слов воодушевления, но рассказав ему историю и показав картину с рыцарями Азенкура. В июле, облегчая участь Вердена, началось большое наступление британцев, о котором ему говорили раньше.

Именно на Сомме в первый же день британцы понесли шестидесятитысячные потери. Эти убийства отупляли ум, парализовывали сознание. Одной частичкой этого множества был капитан Кингсли Конан Дойл. Хотя Кингсли и был тяжело ранен двумя пулями в шею, ожидалось, что он поправится. Каждый офицер в его батальоне, 1-м Хемпширском батальоне, был убит или ранен в тот же самый первый день. Отец Кингсли узнал, что на протяжении десяти ночей подряд до наступления его сын выползал в нейтральную зону и прикреплял к проволоке белые кресты, чтобы артиллеристы могли уничтожить ее в тех местах, где она не была прорвана.

Можно спорить, и об этом спорили, что битва при Сомме, в которой до наступления заморозков в ноябре было потеряно почти полмиллиона лучших молодых людей, была, очевидно, бесполезной, но она стала ударом в сердце Германии. Императорская германская армия, какой бы великой она ни была, после этого уже никогда не смогла оправиться.

Но разве это утешение?

С самого начала битвы при Сомме Конан Дойл продолжал добиваться создания нательной брони.

«Мы признали факты, — писал он, — до такой степени, чтобы оснастить наших солдат шлемами. Это делалось медленно, но делалось».

Какая-то форма нагрудного щита или нательной брони, добавлял он 5 августа 1916 года, помогала бы остановить летящие осколки металла. Со своей собственной винтовкой он экспериментировал на разных видах брони, заказанных у полдюжины фирм. Деннис и Адриан, которым он запрещал подходить близко, слышали звон, когда пуля отскакивала, или глухой звук, когда она пробивала броню.

Тем временем он пытался спасти жизнь Роджера Кейсмента. Кейсмента, который был уже сэром Роджером Кейсментом, посвященным в рыцарство за верную службу Британии в тропиках, он встретил в далекие дни агитации за Конго. Когда-то он был патриотом, а теперь с осунувшимся бледным лицом под бородой попал на скамью подсудимых по самому им признанному обвинению в измене.

Трудно в чем-либо симпатизировать Кейсменту, за исключением его идеализма. Но он был честным, совершенно честным даже тогда, когда он взял от Германии деньги и высадился в Ирландии, чтобы поднять там мятеж. Конан Дойл считал — и не без оснований, — что этот человек был психически и физически нездоров после многих лет, проведенных в тропиках.

«Не вешайте его!» — призывал этот защитник тех, кто проигрывал судебные дела. Он не мог вынести того, чтобы поверженного вздернули на виселицу. «Приговорите его к любому тюремному заключению, какому захотите. Пощадите' его жизнь. Он не способен защищать себя в суде».

Но признать состоятельность оправданий Кейсмента означало бы признать Ирландию свободным государством, находящимся в состоянии войны с Британией. Его повесили в Пентонвилле; они не могли поступить иначе. И грохот бомбежек на Сомме стал еще громче.

Осень 1916-го и начало 1917 года ознаменовались не только резней, но и национальной угрозой. Если бы вымышленный персонаж по имени капитан Джон Сириус увидел страну такой, как описал ее автор в «Опасности!», он бы стал смеяться. В конце концов началась ничем не сдерживаемая война с применением субмарин, когда на воду были спущены две сотни немецких подводных лодок.

Семья Конан Дойла еще больше сплотилась. Мадам, которая давно чувствовала себя одинокой, была напугана и очень стара, уехала из Йоркшира, чтобы быть поближе к сыну. Но она по-прежнему не хотела пользоваться его гостеприимством. Она приобрела дом почти напротив Вест-Гринстед-Парка и назвала его «Баушот-коттедж». Кингсли, хотя и был слаб, поправлялся и бодро рассуждал о возвращении на фронт. Мэри добровольно помогала в Пил-Хаус, где отправлявшиеся на фронт войска отдыхали перед отъездом. В парапсихологическом журнале «Лайт» появилась статья Конан Дойла с объявлением о его вере в общение с мертвыми, датированная 21 октября 1916 года.

Тщательно подбирая слова, он писал, что перед лицом свидетельств жизни после смерти есть два направления мысли.

«Это абсолютный лунатизм или это революция в религиозной мысли, — писал он, — революция, которая дает нам огромное утешение, когда те, кто нам дорог, умирают».

Религиозное утешение! Религия! На этом концентрировался весь его подход к вопросам парапсихологии. Сэр Уильям Барретт, который верил в спиритизм, но не верил в него как в религию, здесь с ним не соглашался, хотя и поддержал его выводы о реальности этого явления.

«Я рад предоставленной мне редактором «Лайта» возможности, — писал сэр Уильям Барретт, — выразить благодарность сэру Артуру Конан Дойлу за смелук? и своевременную статью, написанную им…

Почти четверть века назад (точнее, 4 января 1893 года) сэр Артур — тогда доктор Конан Дойл — председательствовал на лекции «Психологические исследования», которую я читал в Литературном обществе Верхнего Норвуда, где он был президентом. В полном отчете о моей лекции, который был опубликован в местной. газете и сейчас находится передо мной, доктор Конан Дойл, предложив проголосовать за выражение благодарности, упомянул о глубоком интересе, который он на протяжении многих лет питал к предмету лекции, и о своих собственных познаниях в этом вопросе».

В «Уиндлшеме» Джин больше не считала его парапсихологические исследования чем-то сверхъестественным и опасным. Ее брат, родственники, ближайшая подруга — все они ушли из жизни. Она разделяла его переживания. Она верила.

«Я должен возвещать об этом», — заявил он.

Так, в 1917 году он начал читать лекции по парапсихологии, которые продолжались до конца его жизни. Об этом у него был разговор с Джин, к которому мы сейчас обратимся. Его голос лектора на фоне рева орудий не мог распространиться далеко. Он знал об этом. И еще надо было делать так много другого.

Еще были лекции о войне и, самое главное, по истории. Каждый день в «Уиндлшем» приезжал на машине какой-нибудь офицер, с которым они запирались в его кабинете, пока он делал записи, и после обеда уезжал в Лондон. Даже после смены правительства в конце 1916 года, когда премьер-министром стал Дэвид Ллойд Джордж, Германия, одержавшая победу над Румынией, представлялась еще более грозной, чем когда-либо раньше.

В Адмиралтействе ужасающая кривая потоплений торговых судов — красная линия на синей бумаге — ползла вверх и вверх. Пресса напомнила о рассказе под названием «Опасность!». Царил шок, раздавались крики. Один или два автора заявили о том, что это Конан Дойл вложил немцам в головы такую идею. Как будто, — если судить по заявлениям немцев, — такую идею надо было вкладывать им в головы.

В марте 1917 года пала могучая Россия. Кто-то опять мог порадоваться. В то время, когда была преодолена слабость ее армии, когда она стала сильнее, чем в начале войны, Россию раскололи изнутри и отдали на растерзание шакалам. В противовес этому — не слишком ли поздно? — в апреле в войну вступили Соединенные Штаты.

«Бог ей поможет, — сказал президент Вильсон конгрессу. — Она не может сделать ничего другого».

В апреле Конан Дойл завтракал с премьер-министром на Даунинг-стрит. Они были одни, ели яичницу с беконом; седовласый улыбающийся валлиец был человеком неутомимым и способным, а ирландец был поглощен объяснениями необходимости нательной брони.

«Ее необходимо применять», — настаивал он.

Да, у них было могучее чудовище под названием танк. Министерство боеприпасов посвятило его в этот тщательно охранявшийся секрет во время битвы на Сомме. Но танки не использовались так, как намеревался использовать их генерал Суинтон. Их небольшое количество, которого было даже недостаточно для того, чтобы произвести глубокое впечатление на немцев, сошло на нет в сентябре 1916 года.

Гений по имени Уинстон Черчилль, который, среди прочего, изобрел дымовую завесу на море и на суше, давно разрабатывал танк независимо от армейской группы, которая завершила его создание. Идея господина Черчилля состояла в том, чтобы в большом количестве применять танки при поддержке одетой в броню пехоты в неожиданных атаках по всей линии фронта.

«Не обнаруживайте вашу атаку артиллерийским обстрелом» — такова была суть его аргумента, который впервые был выдвинут в меморандуме от 3 декабря 1915 года. «Танки могут сокрушить проволочные заграждения. Применяйте их в большом количестве, используйте элемент внезапности, и вы прорветесь и положите конец тупику».

Мы находим, что то же самое Черчилль говорит Конан Дойлу в личном письме, датированном 2 октября 1916 года, в котором он добавляет, что двумя целями должны быть создание защищенного от торпед корабля и защита солдат от пуль.

На Даунинг-стрит в то апрельское утро 1917 года ЛлойдДжордж с тревогой говорил о русской революции.

«Положение царицы, — сказал он, — мало чем отличается от положения Марии-Антуанетты. Она, вероятно, разделит судьбу Марии-Антуанетты. Это как Французская революция».

«Тогда, — ответил Конан Дойл, — она будет несколько лет продолжаться и закончится Наполеоном».

Что ж, оба эти замечания оправдались. Конан Дойл к немногому испытывал такое же отвращение, как к тем коммунистическим элементам, которые к концу года захватили контроль над Россией. «Тот не социалист, — было одно из священных изречений Ленина, — кто не принесет в жертву отечество во имя торжества социалистической революции». Эта мысль по-прежнему витает и в Англии.

В течение 1917 года Конан Дойл написал для «Странда» только две статьи и один рассказ. Статьями были «Прав ли сэр Оливер Лодж? Да!» и «Некоторые подробности жизни Шерлока Холмса», которые он потом почти полностью воспроизвел в своей автобиографии. А рассказом — незабываемым — был «Его прощальный поклон».

Нам не надо сильно напрягать память, чтобы вспомнить, как фон Борк, умнейший из немецких секретных агентов, стоит с бароном фон Герлингом «у каменного парапета мощеной дорожки в саду на фоне длинного, низкого остроконечного дома», глядя на огни кораблей в заливе. Действие в рассказе начинается в девять часов вечера 2 августа 1914 года.

Потом, после отъезда фон Герлинга, появляется американец ирландского происхождения с длинными конечностями и презрительной ненавистью к Британии, который является собственным самым умным шпионом фон Борка.

Это был высокий сухопарый шестидесятилетний мужчина с тонкими чертами лица и козлиной бородкой, из-за чего походил на карикатуры Дяди Сэма. Из уголка его губ торчала влажная, наполовину выкуренная сигара, он садился и чиркал спичкой, чтобы опять зажечь ее.

С самого начала мы знаем или догадываемся, что это — вернувшийся из отставки Шерлок Холмс. Это усиливает у читателя чувство возбужденного ожидания, когда мы наблюдаем, как старый маэстро обводит вокруг пальца выскочку фон Борка. Но с точки зрения интереса рассказ представляет нечто другое.

Даже не зная лично умонастроения автора, в самой структуре «Его прощального поклона» мы можем почувствовать, что это нечто большее, нежели еще одно приключение Шерлока Холмса. Это было, как автор вынес в подзаголовок, «эпилогом». Это было, действительно и окончательно, «его прощальным поклоном». В этом было дурное предчувствие и подлинные эмоции, а в отношении Холмса — даже более сильный штрих любви. В нем Конан Дойл наконец идентифицировал Холмса с самим собой.

Нет необходимости говорить, даже со сдержанной усмешкой, что сам он не употреблял кокаин, не стрелял в помещении из револьверов, не держал сигары в ящике для угля. В конце концов, так делают относительно немногие. У него не было брата, который «был» в британском правительстве. И если не считать непродолжительных попыток научиться играть на банджо, он едва мог отличить одну музыкальную ноту от другой.

Но были и более личностные характеристики, чем эти. Его пристрастие к работе в старых халатах, к глиняным трубкам — напоминание о днях в Саутси, когда дублинские глиняные трубки стоили всего пенни, — к записным книжкам, к накоплению массы документов, к увеличительному стеклу на письменном столе и пистолету в ящике создают более презентабельную внутреннюю картину. Среди прочего мы находим холмсовскую фразеологию его писем, настоятельные призывы к англо-американскому партнерству, религиозные взгляды Уинвуда Рида.

Многие из этих идентификаций, конечно, были подсознательными. Разве он утверждает, подобно Холмсу и Ватсону, что Холмс — бесчувственная счетная машина? Это как раз то, чем Холмс не был, и в этом заключается его прелесть.

«Если у молодой леди есть брат или друг, — восклицает Холмс в разговоре с Джеймсом Уиндибэнком, — тому следует огреть вас хлыстом. Боже мой! Это не является частью моих обязанностей перед моим клиентом, но охотничий хлыст под рукой, и я думаю, что…»

Охваченный паникой Уиндибэнк убегает, и Конан Дойл в реальной жизни последовал бы за ним. Мы едва ли сможем найти рассказы, в которых Холмс не говорил бы нам о том, насколько он неэмоционален, а в следующий момент вел себя более по-рыцарски — особенно в отношении женщин, — чем сам Ватсон.

Преднамеренные идентификации с Холмсом, во время бесконечных споров на волне успеха в 1892 году, Конан Дойл вложил в «Воспоминания». Кто может не заметить описания первых трудных дней Холмса по прибытии в Лондон? Холмс снял комнаты на Монтегю-стрит; его создатель, также «заполняя имевшееся в изобилии свободное время», снял комнаты на Монтегю-Плейс. А история семей?

«Моими предками, — говорит Холмс в «Случае с переводчиком», — были мелкие помещики». То же самое у его создателя. У Холмса была бабушка-француженка; бабушка Конан Дойла, Марианна Конан, была прямого французского происхождения. Холмс рассказывает нам, что его бабушка была сестрой Верне, французского живописца. И большое полотно Верне, которое было в его коллекции картин, подарено Конан Дойлу в юности его дядей Генри Дойлом. Таким образом, две стороны его предков встречались и смешивались.

«Аристократичность в крови, — сухо замечает Шерлок Холмс, — непременно принимает самые странные формы». Джон Дойл и четверо его сыновей согласились бы с этим.

Есть еще семь идентификаций, но поклонник Шерлока нашел бы их и самостоятельно. Если бы полный отчет о деле Эдалжи мог быть опубликован, когда оно находилось в производстве, исследователям не понадобилось бы ходить далеко. Здесь нас интересует эмоциональный рассказ под названием «Его прощальный поклон», написанный в период беспокойства и опасности.

Шерлок Холмс, маскирующийся под шпиона-американца ирландского происхождения, сбрасывает маску, когда вручает фон Борку свою книжицу «Практическое пособие по пчеловодству», а потом хватает пруссака и дает ему наркоз хлороформа. Холмс и Ватсон, уже немолодые, потягивают токай в комнате, заставленной книжными шкафами. Потом происходит замечательная сцена, когда фон Борк, связанный и корчащийся, смотрит с дивана на того, кто захватил его в плен.

Говорит фон Борк:

«В таком случае кто вы такой?».

«Не имеет никакого значения, кто я, но поскольку это, кажется, вас интересует, господин фон Борк, могу сказать, что это не первое мое знакомство с членами вашей семьи. У меня в прошлом было много дел в Германии, и мое имя вам, вероятно, известно».

«Я бы хотел его знать», — мрачно сказал пруссак.

«Это я был причиной раздельного проживания Ирен Адлер и покойного короля Богемии, когда ваш двоюродный брат Генрих был императорским посланником. И это я спас от убийства нигилистом Клопманом князя фон Графенштейна, старшего брата вашей матери. Это я…»

Изумленный фон Борк сел.

«Есть только один человек!» — вскричал он.

Так говорят читатели во всем мире. Это — последний трепет, последний барабанный бой, апофеоз Шерлока Холмса. Вся серия должна была бы закончиться «Его прощальным поклоном», поскольку так и задумал автор. Это тоже было идентификацией. Замаскированному Шерлоку Холмсу он дал имя «Элтамонт», а полное имя его собственного отца, как мы помним, было Чарльз Элтамонт Дойл.

Но «Его прощальный поклон», который «Странд» подал как «Военную службу Шерлока Холмса», — не было ли это инспирировано замечанием генерала Хамберта? — выскочил у него из головы из-за кризиса в конце черного 1917 года.

Долго продолжавшаяся резня в грязи у Пасхендаэле была лишь частично компенсирована тем, что произошло у Камбре, когда Генеральный штаб танкового корпуса получил наконец разрешение начать наступление.

Почти пятьсот танков с грохотом двинулись вперед, начав внезапную атаку при поддержке пехоты по не вспаханной снарядами земле. Они сломали германскую траншейную систему на фронте протяженностью в шесть миль, ослепив оборонявшихся страхом смерти и паникой и до наступления сумерек захватив в плен десять тысяч человек.

«Это поворотный момент в истории войны», — писал Конан Дойл Иннесу, который был уже генерал-адъютантом. Он также направил благодарность майору Альберту Стерну, который первым посвятил его в секреты танков и признал, что все сомнения, которые могли у него быть, теперь развеяны.

Но 20 ноября, в день наступления у Камбре, советское правительство приказало своему высшему командованию выдвинуть Германии мирные предложения. Еще до этого австрийцы при поддержке немецких дивизий принялись за итальянцев, причиняя им бесконечные бедствия, пока не разбили и не отбросили их, достигнув реки под названием Пиаве.

Пиаве! Конан Дойл, глядя на военные карты в своем кабинете, вспомнил, как в итальянской гостинице за восемнадцать месяцев до этого слово «Пиаве» эхом проносилось в его голове. «Любопытно, — подумал он, — я не мог претендовать на предвиденье».

Но и это прошло. К Рождеству Людендорф приказал вывезти миллион немецких войск из России и весной перебросить их на Западный фронт.

Это были скудные дни в «Уиндлшеме», где лорд Нортклифф или сэр Флиндерс Петри некогда угощались обедами, состоявшими из восьми блюд. В дополнение к нормированию продуктов Конан Дойл посадил семью на половину официального пайка.

Пополневший лицом, морщивший лоб в моменты сосредоточенности, он считал, что двадцати четырех часов в сутки слишком мало. В его кабинете помимо военных карт висела еще одна карта; на ней были отмечены города, в которых он выступал по проблемам парапсихологии. Когда в небе над Лондоном загудели гигантские бомбардировщики Гота — а он давно выступал в пользу репрессалий за воздушные налеты, — он продолжал свою полемику и переписку с генералами.

Тем не менее все эти тяжелые дни в его глазах сохранялся озорной огонек. Единственной передышкой для него были игры в индейцев, которые он устраивал для мальчиков, а маленькая Лена Джин называла себя Билли и, как только научилась писать, стала подписывать свои записки «твой любящий сын», и он устраивал эти игры в индейцев настолько здорово, что Адриан стащил у папы револьвер и начал стрелять настоящими пулями у осажденного вигвама.

И он никогда не переставал гордиться своим участием в создании местных добровольческих сил, первоначально Внутренней гвардии, военным достоинствам которых он посвятил стихи, которые в общем-то задумывались как не слишком героические.


А дисциплина? Что ж! «Равнение направо!» — они вскричали,
Когда прошли мы дверь тренировочного зала;
Потом покинули его — и так маршировали, кося глазами,
От трех до полчетвертого.

Кингсли, как казалось, тоже был в безопасности. Хотя он и жаждал вернуться к активной службе, медицинская комиссия не пропустила его, и в том судьбоносном 1918 году его списали по состоянию здоровья.

Генерал-адъютант Иннес Дойл продолжал писать с фронта бодрые письма, но это давалось ему с трудом. Потому что весной 1918 года вся немецкая военная мощь предприняла попытку прорыва и едва не преуспела в этом.

«Прижатые спинами к стене и с верой в справедливость нашего дела…»

Хэйг остановил тотальное наступление на британцев, тогда как Людендорф направил против французов и англичан подавляющую мощь. Все лето шли ошеломляющие бои, число потерь достигло огромных размеров, а немцы вновь были недалеко от Парижа. Один момент измученные французы не могли забыть: бесконечные грузовики с американцами — молодыми, полуподготовленными, но полными жажды борьбы, что столь знакомо французам, — внезапно наводнили дороги, ведущие к Шато-Тьерри.

Нет нужды говорить о том, как они продвигались; неся потери, к Шмэн-де-Дам в 1918 году. Забудем об этом. Даже Верховное командование союзников и военные кабинеты не догадывались о том, что после 8 августа Германия была близка к изнеможению. За это все еще надо было молиться, когда ближе к концу сентября Конан Дойл побывал в австралийском секторе фронта в качестве гостя сэра Джозефа Кука, министра военно-морских сил Австралии. Бои шли с переменным успехом, траншеи были взорваны, проволочные заграждения разрушены. Сидя на выведенном из строя танке в пятистах ярдах от места боя и слыша грохот орудий, походивший на хлопанье дверьми, он смотрел вниз с заросшего хвойными деревьями склона, похожего на Хиндхед, и наблюдал за американо-австралийской атакой в районе Гинденбурга.

«Ты не думаешь, — спросил он Иннеса, когда накануне вечером они сидели в маленькой солдатской столовой, — ты не думаешь, что я в такой момент, говорящий о разных пустяках, здесь как бы не к месту?»

«Ради Бога, продолжай, — ответил ему брат. — Это как раз то, что нужно».

Осенние дожди, наступление эпидемии гриппа обрушились на них после прорыва линии Гинденбурга. Как бы ему ни нравились австралийцы и как бы он ни восхищался ими, в некотором роде походившими на американцев, он сказал их большой толпе, собравшейся вокруг него, чтобы вспомнить, — а вспомнить было что! — что семьдесят два процента военнослужащих и семьдесят пять процентов потерь составляли солдаты из Англии. Над головой жужжал самолет, лил дождь.

Неужели все почти закончено? Возможно ли это?

Вечером накануне его отъезда на Австралийский фронт в город, чтобы повидать его, приехала Джин. Они остановились в отеле «Гровнер». Эти двое на протяжении многих лет любили друг друга, и никогда не любили друг друга больше, чем в мрачные дни. Она, как всегда, боялась его отъезда, боялась, что он не будет о себе заботиться, несмотря на его заверения в том, что он — лицо штатское.

На следующее утро в отель заехал Кингсли. Он знал, что там все еще остается Джин, которая будет беспокоиться и плакать. Он был тактичен и не хотел ее видеть, но он хотел ее утешить. Оставил цветы и записку.

«Что касается его, то я рад, — писал Кингсли, — потому что знаю, что значит для него поехать туда и увидеть, как делают свое дело наши солдаты». Впоследствии Джин всегда хранила эту записку в конверте с надписью: «Последнее письмо, которое я получила от дорогого Кингсли».

К концу октября, когда все противники союзников были смяты, а итальянская армия начала победное наступление от Пиаве, Кингсли положили в больницу с гриппом. Раны, полученные им на Сомме, слишком ослабили его, чтобы сопротивляться болезни. Его отец, который собирался выступить в Ноттингеме на тему спиритизма, получил телеграмму от Мэри, смотревшей за квартирой Кингсли, о том, что он умирает.

Конан Дойл не выдал своих чувств, лишь чуть увлажнились его глаза; он никогда их не выдавал. Он прочитал свою лекцию, говоря себе, что этого хотел бы Кингсли и что так будет лучше.

«Я не обладаю красноречием, у меня нет такой профессии, — часто говорил он. — Но я говорю внятно и говорю не более того, что подразумеваю и могу доказать».

Кингсли умер 28 октября. Всего две недели спустя, когда его отец вновь остановился в отеле «Гровнер», он узнал о Дне заключения перемирия.

Было одиннадцать утра. Сидя в фойе гостиницы, он увидел, как хорошо одетая степенная женщина прошла сквозь вращающуюся дверь и стала медленно танцевать вальс, держа по «Юнион Джеку» в каждой руке. И началась шумиха.

Больше не будет резни, никогда. Больше не будет налетов бомбардировщиков Гота. Как сказал президент Вильсон, мир теперь открыт для демократии. Конан Дойл, выйдя в толпы людей («Я потерял шляпу, — писал он Джин, — или схватил чью-то еще»), увидел, как какой-то штатский в автомобиле отбил горлышко у бутылки виски и высосал все ее содержимое. Как бы ему хотелось, чтобы этого надменного дурака немедленно линчевали.

В «Уиндлшэме», вдали от шума, он вновь осмотрел свой кабинет. На месте была каминная доска с фотографиями и наградами; теперь среди них была фотография Кингсли. Над ними, напротив меньших окон, висел отполированный корабельный колокол с вооруженного траулера «Конан Дойл», который ему подарили только в этом году, когда «Конан Дойл» после продолжавшегося несколько часов боя потопил одну из новых подводных лодок немцев.

Теперь все кончилось.

Альфред Вуд, майор Вуд скоро должен был вернуться, чтобы снова стать его секретарем. Ему, Джин и детям, Мадам в «Баушот-коттедже», Иннесу и Клэр, которых пощадила война, — всем им было трудно обходиться без мужа Лотти, сына Конни и многих других. Рождество принесло отвратительную гриппозную погоду, и они с Джин сидели у камина.

В феврале 1919 года пришла еще одна телеграмма. Иннес тоже умер.

Бригадный генерал Дойл, возвращаясь во Францию после весело проведенного дома отпуска, как и Кингсли, подхватил воспаление легких. После этих четырех лет он был сильно утомлен, запас его жизненных сил истощился. «Вы совсем не жалуетесь, сэр», — сказал ему ординарец. Иннес пробормотал, что он был человеком армейским, он всегда был человеком армейским, — и присоединился к своим предкам, которые также были людьми армейскими.

Брат Иннеса, хотя у него и тряслись колени от такого двойного удара, опять не выдал почти никаких чувств. «Ну… Я говорю, разве вы не знаете! Боже мой! Что?» Эти давно сказанные Иннесом слова по-прежнему могли вызывать у него улыбку. Потому что, слава Богу, двери не были захлопнуты. Они были лишь неплотно прикрыты.

Три года назад сэр Артур принял решение по этому вопросу, и последующий опыт подтвердил его правильность.

«С того момента, как я понял огромную важность этого предмета, — писал он впоследствии, — и осознал, насколько радикально он может изменить и очистить всю мировую мысль, когда его принимаешь всем сердцем, я почувствовал… что вся остальная работа, которую я когда-либо делал или буду делать, есть ничто по сравнению с этим».

На него теперь была возложена настоятельная обязанность, гуманистическая обязанность. В руинах наступил мир. Боль потерь обострялась в тишине, когда у мужчин и женщин появилось время для воспоминаний. Более чем когда-либо стало необходимо доносить до людей его послание: «Они не мертвы».

Его книга «Новое откровение» была напечатана в июне 1918 года. В ее развитие «Живая весть» должна была появиться чуть более года спустя. Как только он закончил свою шеститомную историю войны, за которую не принял никаких авторских гонораров, чтобы она была дешевле для бывших военнослужащих, он собирался посвятить все свое время, всю энергию и таланты делу спиритизма. И более того.

Впоследствии он никогда не забывал ночь, проведенную в Мертире, Уэльс, на вилле господина Саути. Он и Джин выехали из дома в темноте после спиритического сеанса.

Позади них небо освещал Даулейский металлургический завод, впереди мерцали огни города. Его голова шла кругом, тело трепетало. Как всегда, инстинктивно он схватил за руку Джин.

«Боже мой, если бы они только знали, если бы они только могли знать!»

Это был крик души. Возможно, в нем заключалось начало его решимости сделать так, чтобы это жизненно важное послание пошло дальше Британии, дальше помеченной карты, висевшей на стене его кабинета; он должен донести его своим собственным голосом до каждого уголка мира.

Но опыт Мертира пришел позднее. С самого начала, с того момента, когда он мог сказать, что знает, он все рассказал Джин. И оба они хорошо понимали, что будет означать его защита спиритизма.

С момента его публичного признания веры в «Лайт» и сочувственного отклика на «Раймонда» сэра Оливера Лоджа в «Обсервер» за 26 ноября 1916 года уже выражались удивление и скептицизм. Это, должно быть, мимолетное увлечение. Это не может быть серьезно. Чувство было тем же самым, но теперь оно усиливалось до грани гнева, как это было, когда он очень мягко выступал в 1901 году.

«Конан Дойл, поборник здравого смысла? — раздавались восклицания. — Конан Дойл, кто-кто, только не он!»

Это «кто-кто, но не он» выражало обиду. У нас, которые представляют публику, мозги как у карикатуриста. Мы должны наклеить ярлык и сохранять его, иначе не знаем, где мы находимся. Вы назвали Крукса, Лоджа или Рассела Уоллеса? Они, как признавалось, были почитаемыми людьми науки, но они соответствуют Рассеянному Профессору из комической газеты, который дал шесть пенсов на чай своей жене и на прощанье поцеловал привратника. Они были изолированы от жизни, им позволялись такого рода слабости. Но Конан Дойл?

Этот человек играл в боулинг с У.Дж. Грейсом, он обыграл У.Дж. Грейса, что в Америке было бы равносильно победе над Таем Коббом. Он мог отлично играть в бильярд и не сдаваться в любительском бою с боксером-тяжеловесом. Он создал Шерлока Холмса. На протяжении четверти века он вырисовывался как широкоплечий и крепкий англичанин, вокруг которого не было никакой чертовщины.

Что же произошло? Что сделало этого человека больным?

Обо всем этом он хорошо знал. Он мог бы стать самым знаменитым новообращенцем спиритизма, мишенью для любого, потому что он был самым потрясающим новообращенцем. Но и, конечно, стоял вопрос денег.

Вопрос о его доходах должен быть отброшен. Он теперь был самым высокооплачиваемым из всех авторов рассказов при оплате в десять шиллингов за слово. Изредка он мог написать рассказ — у окна в его кабинете стоял бюст Холмса, который был с ним со времен Норвуда, — но очень немного рассказов и ни одного романа, если только он не был связан с парапсихологией. Он должен мало писать того, что не касается книг по парапсихологии, статей по парапсихологии, аргументов, относящихся к парапсихологии. Если же он читал лекции, то в качестве оплаты мог принять только свои собственные расходы. Откуда же из прошлого доходят до нас, читателей, строки?


Вы, торгаши, вам не дано понять,
Что не все можно купить за деньги.

А почести?

В 1919 году ему исполнилось шестьдесят лет. Если все пойдет своим чередом, он мог надеяться еще на десять лет продуктивной писательской деятельности, прежде чем наступит старость и начнется отдых. До нас доходит письмо. «Могу представить себе человека в конце длительной и успешной карьеры, — писал он в 1902 году, — который принимает звание пэра как знак того, что его работа сделана и получила признание».

На протяжении какого-то времени ходили неопределенные слухи о возведении его в пэры, но пока они не выкристаллизовались. Это доставило бы ему радость, и, видит Бог, они доставили бы радость Мадам, которая теперь так резко была настроена против его веры в спиритизм.

Если бы такие слухи превратились в нечто большее, чем сплетни, подразумеваемым условием пэрства мог бы быть отказ от его миссии для человечества. В таком случае выбора бы не было; от звания пэра надо отказаться. И он откажется!

Но одно причиняло боль. Перед одним было труднее всего выстоять, если бы он смог выстоять. Он потеряет друзей.

«Это человек, — писал некоторое время до этого Дуглас Слейден, — в котором в случае любого кризиса люди его профессии будут видеть лидера. В Лондоне немного людей, которым не была бы знакома эта крупная фигура, круглая голова с выдающимися скулами, бесстрашные голубые глаза и грубовато-добродушное лицо. Он самый популярный оратор (сказали бы об этом сейчас?), обаятельный и забавный в лучшие времена, резкий и убедительный в случае кризиса. Из современных писателей он более всех заслуживает звания великого человека».

И лишь незадолго до этого американский писатель в детройтской газете «Фри пресс», вспоминая о его визите туда в 1894 году, называл его «мудрым советчиком по важнейшим вопросам, спасением для друзей, которые нуждаются в его помощи».

Что ж, маловероятно, что такие чувства они будут высказывать и в дальнейшем.

Он потеряет большинство из своих друзей. И не по их вине. Кто может их винить, если им стало с ним некомфортно, если они чувствовали себя неловко, когда он говорил им о парапсихологии? Не будет больше в «Уиндлшеме» вечеров с портвейном для видных деятелей в области права, литературы, приключенческого жанра. У них было право иметь свои взгляды, а у него — свои. Но вопрос состоял не в том, чтобы что-то рассматривать, решать или теоретизировать. Он знал.

«Зная это, — сказал он Джин, — мы должны быть готовы принять то, что они говорят. Для тебя это имеет значение?»

«Никакого значения, если ты веришь, ты должен так поступить».

«Я не могу сделать ничего другого. Меня привела к этому вся моя жизнь. Это величайшая вещь в мире».

И старый победитель, которого любили так многие, но поддерживали так немногие, взялся за меч для того, чтобы повести свою последнюю великую битву.

Глава 22 НАЧАЛО

На протяжении одиннадцати лет его меч не знал отдыха. На протяжении одиннадцати лет в изменившемся послевоенном мире вся его невероятная энергия выплескивалась в поездки куда угодно, выступления где угодно, бросание вызова любому оппоненту, в работу почти без отдыха, в то, чтобы быть неиссякаемым источником силы и света.

«Так не может продолжаться вечно, — не переставали говорить ему медицинские консультанты. — Человек вашего возраста…»

Его возраста? Для него, человека, который каким-то образом сочетал в себе зрелость и добросердечие шестого десятка с энергией тех времен, когда ему было тридцать или тридцать с чем-то, это не было вопросом возраста. Вопросом было то, что надо было делать. Вся его работа, как он говорил, привела его вот к чему: он был в начале своей жизни.

«Я сегодня хочу выступить перед вами на тему, которая касается судьбы каждого мужчины и каждой женщины в этом зале. Нет сомнения в том, что Всемогущий Бог, поместив ангела на Кинг-Уильям-стрит, мог бы обратить вас к спиритизму[9]. Но закон Всемогущего Бога состоит в том, что мы должны пользоваться собственным умом и сами находить свое спасение; и это для нас совсем не просто».

Это он сказал в начале своего выступления в Аделаиде, Южная Австралия, в сентябре 1920 года. Теперь, когда он читал лекции, он надевал очки, которые были привязаны тонким шнурком. Послушайте, как его описывают во время выступления в до отказа заполненной аудитории в Таун-Холл.

«У сэра Артура была куча бумажек, но, перевернув несколько страниц, он начал говорить бегло и не заглядывая в записи. То и дело он поднимал палец, чтобы что-то страстно подчеркнуть, или вращал в руке свои большие очки, когда говорил свободно и описательно, время от времени протягивал вперед обе руки. Но большей частью это было простое выступление, доходчивое и яркое».

Его группа включала в себя шесть человек, не считая его самого: Джин, трое детей, майор Вуд и неутомимая служанка Джейкмэн в ее консервативной шляпке и с консервативными английскими манерами, которая была с Джин с первых дней их жизни в «Уиндлшеме». Когда он выступал с лекциями, как он писал в «Скитании спирита», он забывал об аудитории, забывал обо всем, за исключением своей миссии.

Итак, в 1920 году он совершил поездку по Австралии. В 1922-м и 1923 годах он проехал по Соединенным Штатам. Везде было одно и то же. Иногда, к его удивлению, в залах собирались огромные толпы людей, порой они даже блокировали близлежащие улицы, так что порой он сам даже не мог пройти в зал, пока не объяснял, кто он такой.

Было ли дело в его послании? Или то всего лишь простое любопытство? Играла ли роль притягательность самой личности, настолько сконцентрированной на своем предмете, что немногие, с кем он общался, могли избежать его влияния? Об этом судить вам, читателям. Невозможно сомневаться в том, что происходило нечто необычное — будь то в его послании или личности, — когда мы по сообщениям печати, интервью, письмам похвалы или брани наблюдаем за его поездками из страны в страну.

Брани? Она была бесконечной и порой истерической. Вот письмо, адресованное «Архидьяволу спиритической церкви». Это было такого рода обвинение, которое отчасти позабавило его, а отчасти рассердило. Из письма, написанного в Австралии, мы узнаем, как он на это ответил:

«Я хотел бы сказать несколько слов в ответ на замечания его преподобия Дж. Блэкета по вопросу спиритизма. Во все времена те, кто не соглашался по религиозным вопросам, стремились представить своих оппонентов связанными с нечистой силой.

Главным примером, конечно, является сам Христос, на которого такое обвинение навесили фарисеи и который ответил, что они познают это своими плодами. Я не могу понять менталитета тех, кто приписывает нечистой силе желание доказать существование жизни после смерти и тем самым опровергнуть материалиста.

Если это дело рук дьявола, то это, безусловно, исправленный персонаж».

9 апреля 1922 года они опять подплывали к Нью-Йорку на борту «Балтики». Это была эра процветания. Когда он видел, как все больше становились дома на берегу Джерси, мысли Конан Дойла текли следующим образом:

«Я также видел опасности, которые там лежали, и насколько они были грозными. У них, этих американцев, обостренное чувство юмора, и ни один предмет не может легче вызвать их юмор, нежели этот. Они чрезвычайно практичны, это можно заметить даже взглядом. Они погружены в мирские устремления, что проходят через всю их жизнь. Они находятся под влиянием прессы, и, если пресса займет дерзкую позицию, у меня нет способов воздействия на нее».

На таком фоне процветания, барабанных звуков и карманных фляжек, которые молодой человек из Принстона окрестил веком джаза, можно также сказать, во что верил Конан Дойл.

Об этом можно сказать и потому, что многие никогда этого не слышали. Вместо того они слышали, как кто-нибудь говорил о том, во что он верит. На протяжении многих лет его взгляды претерпели некоторые изменения, но его религиозная философия в своей окончательной форме может быть суммирована следующим образом: в центре всей веры был Новый Завет, в котором отражалось вдохновение Христа и его учения.

«Куда бы я ни поехал, — заметил как-то Конан Дойл, — везде находятся два больших типа критиков. Один — это материалистически мыслящий джентльмен, который отстаивает свое право на вечное небытие. Второй — это джентльмен с настолько глубоким уважением к Библии, что он никогда в нее не заглядывал».

В его философии не было такого понятия, как смерть. Когда человек умирал в общепринятом смысле, выживало не его материальное тело. И не его материальное тело лежало в могиле в ожидании воскрешения для наказания или вознаграждения в Судный день. То, что выживало после смерти, было эфирным телом, то есть душой, облаченной в телесное подобие лучшего периода земной жизни. Эфирное тело — иногда сразу, иногда после короткого сна — переходило в иной мир или, говоря более точно, в иной ряд миров.

Такое вероучение основывалось на семи четко определенных принципах. Этими принципами были: 1) Бог Отец; 2) человек человеку — брат; 3) выживание личности; 4) способность общения с мертвыми; 5) личная ответственность; 6) возмещение и возмездие; 7) вечное движение. Последнее — вечное движение — венчало все. Это означало, что посредством духовного развития в ином мире, через серию сфер или циклов можно подняться до высшей сферы, в которой обитал Христос.

«Это откровение, — писал он в «Живой вести», — разрушает саму идею гротескного ада и фантастического рая и одновременно подменяет концепцию постепенного возвышения в масштабах существования без каких-либо чудовищных перемен, которые моментально превращали бы нас из человека в ангела или дьявола».

Но поскольку акцент христианства естественным путем должен падать на Христа и его апостолов, это не означало войну против других религий.

«Нет ничего, — в порыве страсти писал он в «Если бы мне довелось читать проповедь», — нет ничего, что выдвигало бы чудовищное утверждение о том, что Бог поддерживает одну группу человечества против другой. Учение всегда состоит в том, что убеждения и вера — это мелкие вещи, стоящие за характером и поведением, что именно последние определяют место души в потустороннем мире.

У каждой религии, христианской и нехристианской, есть свои святые и грешники, и, если человек добр и кроток, за него нечего бояться в потустороннем мире, независимо от того, является он или нет членом любой признанной церкви на земле».

В этих двух абзацах он приблизился к тому, что можно было бы назвать сплавом, связующим началом его религиозных принципов. Их фактический сплав приходит к вере в то, что человек и дух человека не двойственны, а едины, и каждый из них происходит от этой земли так же, как и другой.

Опять, суммируя:

«Вся жизнь на земле — это тренировочная площадка для духовного. Это чрево, из которого выходит реальный человек, когда он умирает для всего земного. Новое рождение, которое проповедовал и продемонстрировал Христос, может произойти в любое время, даже при жизни человека на земле…

Спиритизм доказывает выживание личности, но он не может дать роста вечному человеку. Надо жить в соответствии с духовным законом для того, чтобы расти, как цветок должен соответствовать закону природы. Христианская* Библия приводит эти законы. Дело церкви интерпретировать их в факты и учить человека, как им следовать, чтобы жить возвышенно и вечно. Спиритические сеансы доказывают возможность жизни после смерти; только Бог может дать эту жизнь, когда человек внутри себя создал чашу, чтобы получить и держать ее».

Такова была религиозная философия. Но именно вокруг пятого пункта его общих убеждений — то есть способности общаться с мертвыми — разгорались споры, потому что он провоцировал их разгорание. В эти битвы нам не стоит вдаваться. Стоит только заметить, что в 1922 году в Нью-Йорке, по свидетельству Ли Кидика, он побил все рекорды выступлений с лекциями. Такие же рекорды он побил по возвращении в 1923-м, когда с серией лекций пересек страну до Тихоокеанского побережья и завершил поездку в Канаде.

«Я? — восклицал он. — У этих сборищ людей нет ничего общего со мной. Говорю вам об этом потому, что интерес вызывает тема, а не личность; значение имеет только тема. Они должны либо опровергнуть наши факты, либо признать их».

Вот что для него имело значение. Когда расходы на его поездку были оплачены, каждый второй пенс доходов от этих лекций передавался на дело спиритизма.

До конца 1923 года он проехал пятьдесят тысяч миль и выступил почти перед четвертью миллиона человек.

Не билось ли быстрее его сердце во время таких нескончаемых поездок и выступлений перед этими толпами, на фоне громких гудков паровозов? Не было ли тяжелее сохранять энергию? Если так и было, он никогда этого не признавал.

На протяжении средних лет десятилетия — с 1923-го по 1926-й — даже незнакомец, не говоря уже об обеспокоенной Джин, которая старалась насколько возможно защитить его, не мог не видеть, что его усилия слишком велики. Его переписка (а в Америке она достигла трехсот писем в день) была лишь одной из проблем.

Свои первые три книги путешествий, имевшие цель скорее выразить его парапсихологическое послание, чем описать яркие эпизоды путешествий, он писал почти как дневники во время своих странствий. Его автобиография, «Мемуары и приключения», начала серийно публиковаться в «Странде» в 1923 году. Книги и статьи по парапсихологии (некоторые из последних в «Странде») слетали с пера человека, который не мог отдыхать, даже когда сидел за столом в маленьком садовом домике в «Уиндлшеме», — этот домик он со времен войны часто использовал как кабинет.

Не надо ли идти на митинг? Расследовать медиум? Произнести речь? Поучаствовать в полемике — лично или в печати? Прихватив зонтик и возвышаясь надо всеми, он отправлялся туда. И почти всегда с ним был Шерлок Холмс.

От «Камня Мазарини» в 1921 году до «Поместья Шоскомб» в 1927-м он не расставался со своим старым приятелем. Но публично он никогда не идентифицировал себя с Холмсом.

«Почему ты им не скажешь?» — снова и снова призывала его Джин. Она, которой он поведал правду много лет назад, не переставала его к этому призывать. И тем не менее, хотя он сделал сильный намек в своей автобиографии, личность Холмса оставалась его секретной шуткой, как и личность подлинного доктора Ватсона. Более того, он даже изо всех сил постарался заставить Холмса отрицать всякую веру в сверхъестественное, потому что Холмс, которого он создал как счетную машину, должен действовать как машина от начала до конца.

Это изменилось к концу 1924 года, когда он написал роман, который первоначально был назван «Странствования духа Эдварда Малоуна» и год спустя появился в «Странде» под названием «Туманный край».

«Слава Богу, — писал он Гринхоу Смиту 22 февраля 1925 года, — эта книга закончена. Она была для меня так важна, что я боялся, что могу умереть прежде, чем она будет написана».

Он писал эти строки в квартире в доме номер 16, Букингем-Пэлас-Мэншнз, Виктория-стрит, которую он держал в городе более двадцати лет. Он ездил с лекциями в Париж, где, как всегда, собрались огромные толпы, чтобы послушать «доброго гиганта». Для него «Туманный край» был не столько романом, сколько изложением его собственных парапсихологических опытов и опытов других.

Отметим, что центральной фигурой в «Туманном крае» вовсе не является профессор Челленджер. Как указывает его собственный заголовок и последующий подзаголовок в «Странде», центральной фигурой является Эдвард Малоун, атлетически сложенный ирландец. Но Челленджер присутствует — другой Челленджер. Старый, седеющий, страдающий от лишений, он до самого конца шумно выражает научный скептицизм.

Так же, как Челленджер играл когда-то ведущую роль в серьезном в своей основе рассказе, так теперь его самого ведут через трудности и полумрак — а иногда и опасности — в книге, которую автор считал столь важной. Он появляется скорее не потому, что он нравится автору, а потому, что он подобно профессору Хэйру представляет научный скептицизм, который Конан Дойл мог понять и которому доверял.

Что ж, Челленджер обращен в веру в общение с мертвыми. Многим не нравилась книга, потому что не нравилась ее тема. Челленджер пал с высоты своей славы воинственных монстров, тогда как только в 1923 году он неистовствовал в одном из лучших кинофильмов — в киноверсии «Затерянного мира».

Многие восклицали: «Конан Дойл читает проповеди!» Конечно, так это и было. Давайте на минуту представим себе его положение: что еще мог притворяться делать он или любой другой, для которого религия стала представлять наибольшую важность?

Вспышки его повествовательного таланта проходят сквозь «Туманный край»; и если кто-то захочет прочесть его лучший рассказ о привидениях, то это будет «Громила из Брокас-Корта», написанный в 1921 году. В том 1921 году умерла Мадам, умерла тихо, благословив сына, хотя она по-прежнему была против его веры в спиритизм. Но Конан Дойл чувствовал, что она не мертва; и сила его чувства к ней — не разворачиваются ли годы в живой картине? — в то же время усиливала его рвение к работе.

Гринхоу Смит не переставал просить его написать что-нибудь более привлекательное для широкой публики, нежели его статьи по парапсихологии. Вот его типичный ответ:

«Я хотел бы смочь выполнить ваше пожелание, но, как вы знаете, моя жизнь посвящена одной цели и в настоящий момент я не вижу на горизонте никаких литературных произведений, которые были бы вам полезны. Я могу писать только то, что ко мне приходит».

Как будто нити его жизни собирались вместе. В 1924 году он осуществил давнюю мечту, когда собрал картины и рисунки своего отца, Чарльза Дойла, для публичной выставки на Вест-Энде. В 1925-м он купил загородный дом — длинный и остроконечный «Бигнелл Вуд» с покрытой соломою крышей, располагавшийся среди дубов и пляжей Нью-Фореста, на фоне которого он когда-то писал «Белый отряд». В 1926-м и 1927-м увидели свет его двухтомная «История спиритизма», вызвавшая новую полемику, а также «Архив Шерлока Холмса».

Но последняя написана небрежно, почти с раздражением, поскольку мысли и сердце автора были заняты другими проблемами. Подобным же образом он отверг уже набросанный и продиктованный сюжет еще одного рассказа о Холмсе: в нем шла речь об убийстве, совершенном человеком на ходулях; любопытно, что эта самая идея была впоследствии использована Г.К. Честертоном. «Еще о Холмсе?» — спрашивали все читатели.

И опять: «Я могу писать только то, что ко мне приходит».

Что касается наличных денег, то, как можно понять, он отдал 250 тысяч фунтов на продвижение спиритизма. А если говорить о почестях, то ему было предложено звание пэра, о чем мы уже упоминали. Дело дошло до обсуждения этого, когда его троюродный брат, священник монсеньор Ричард Барри-Дойл, благожелательный человек и близкий друг всей семьи со времен войны, приехал в «Уиндлшем», чтобы обговорить этот вопрос. Король Георг V был его давним другом, но были и другие люди, помимо короля, о мнении которых следовало подумать. Было нечто такое, что мешало ему принять звание пэра. В Англии, стране религиозной свободы, пэр не должен был быть проповедником спиритизма. Возможно, он заслуживал от Англии мало лучшего, чем это.

Но для доброго гиганта — фраза французского журналиста снова приходит на ум — это представляло небольшую важность. Может быть, это причиняло ему боль — никто не знает, — огонек в его глазах продолжал светиться. Он проводил много времени в магазине по продаже книг по парапсихологии с его музеем, который он открыл на Виктория-стрит и в котором хозяйствовала его дочь Мэри.

«Что ты все пытаешься что-то доказать, доказать, доказать? — спросила его как-то Мэри. — Мы знаем, что это — правда. Почему ты стараешься доказать это на стольких многих примерах?»

«Ты никогда не была рационалисткой», — ответил он.

Он, который мог бы получать по десять шиллингов за слово, если бы писал о Шерлоке Холмсе, теперь должен был платить за публикацию своих собственных книг, если будет писать исключительно на тему парапсихологии. В 1927 году всеми забытый Оскар Слейтер, грузный и озлобленный, вышел из тюрьмы, — не виновный, но юридически по-прежнему виновный и не получивший никакой компенсации. Конан Дойл, помог ему деньгами и поддержал его апелляцию о невиновности, доказательствах того, что он не убивал Мэрион Джилкрайст, и о выплате компенсации.

И они выиграли. Эти люди, которые не виделись много лет, пожали друг другу руки в суде, в котором сокрытие свидетельств и яростное преследование лейтенанта Тренча были уже давно забыты. Это было лётом 1928 года, а осенью, когда заморосили дожди и на лужайку «Бигнелл Вуда» начали падать мертвые листья, он собрался в африканскую поездку, в ходе которой должен был побывать в Южной Африке, Родезии и Кении.

Джин поехала с ним, как и трое детей, которые сопровождали их во всех их парапсихологических странствиях. Дети уже выросли. Деннис и Адриан проявляли интерес к женщинам и к тому, чтобы сломать себе шеи намотогонках, были ростом по шесть футов, но он по-прежнему возвышался над ними и мог уничтожить одним взглядом. Они могли ухмыляться над папой, когда он ковырялся в моторе забарахлившего автомобиля. Не претендуя на то, что он разбирается в механике, он просто открывал капот и начинал тыкать зонтиком в двигатель, пока что-то не происходило. Он был более чем снисходителен к ним, когда у них возникали неприятности. Но в Южной Африке, в вагонном купе во время той поездки, произошел инцидент другого рода.

«Та женщина? — спросил Адриан. — Она отвратительна».

Шлеп! — со злостью отвесил он ему пощечину; и мЪлодой человек, широко раскрыв глаза, увидел большое покрасневшее лицо отца, которое, казалось, наполнило его гневом все купе.

«Запомни, — мягко сказал Конан Дойл, — ни одна женщина не может быть отвратительной».

В общем и целом в этом состояла вся его философия в отношении женщин.

Ему доставило боль — не физическую, хотя физические боли тоже были — новое посещение Южной Африки — страны воспоминаний со времен Англобурской войны. Когда он в последний раз видел Кейптаун, в бухте стояло пятьдесят военных транспортных судов. В Блумфонтейне, на севере страны, он увидел тот же самый красно-пурпурный закат, который он помнил со времен своего последнего вечера в госпитале Лэнгмэна.

Старая политика, старые страсти там по-прежнему кипели понемногу. Но обо всем этом он не должен говорить во время своих дискуссий, за исключением тех случаев, когда его темперамент не начнет бить через край, как это случалось в старые времена. Никогда он не был более энергичен, полон убежденности, чем во время своих лекций, встреч, поездок под палящим солнцем.

Его семье казалось, что едва весной 1929 года он вернулся из Южной Африки в Англию — часть лета он провел в «Бигнелл Вуде», отметив свое семидесятилетие, — как тут же в позднюю осеннюю слякоть отправился в Скандинавию.

Скандинавия? Это еще ничего. Он намеревался донести свое послание до Рима, Афин, Константинополя.

«Мы возвращаемся, — с жаром писал он в конце африканской поездки, — с окрепшим здоровьем, с более твердыми убеждениями, с большей готовностью к борьбе за величайшее из всех дел, за возрождение религии и того непосредственного и практического духовного элемента, который является единственным средством против научного материализма».

В таком настроении, посетив по пути Гаагу и Копенгаген, он направился в Норвегию и Швецию. В особенности в Стокгольме люди блокировали все улицы и оказали ему самый теплый прием. Как и в Кейптауне, в Южной Африке, он выступил по стокгольмскому радио; его четкий, мощный голос порой дрожал.

Согласно его планам и обещаниям, он должен был вернуться в Лондон к мемориальной службе по случаю перемирия и выступить в Альберт-Холл до полудня, а вечером выступить в Куинс-Холл. И вдруг, совсем неожиданно, добрый гигант свалился.

В Лондоне его сняли с поезда и несли до дома номер 16, Букингем-Пэлас-Мэншнз. В воздухе мелькали снежинки. Напрасно врачи, когда он пытался захватить воздух, предупреждали его, что новые выступления могут стать для него самоубийством.

Но, как и всегда в жизни, он не хотел уступать. Он не уступит даже стенокардии. Он не просто дал обещание, это была воскресная служба по случаю перемирия, в честь тех, кто, как Кингсли и Иннес, ушли под звуки «Упрячь свои заботы в ранец».

В воскресенье утром он выступал в Альберт-Холле, не без труда и не очень уверенно держась на ногах. Вечером он выступал в Куине-Холле, а потом, когда толпа людей, которые не смогли пробиться в зал, потребовала его выступления, он настоял на том, чтобы выступить и для них — с непокрытой головой, на балконе, при падавшем снеге.

И тем не менее казалось, что он опять смеялся над телесными болячками. Тело, может быть, стало потяжелее и медлительнее, но с этим можно бороться. В «Уиндлшеме» в канун Рождества спустился к обеду. Он был в хорошем настроении, хотя ел только виноград. Доктор Джон Ламонд, пресвитерианский священник, который был его давним партнером по спиритизму и который часто слышал, как он имитировал профессора Челленджера, сейчас слушал, как он сквозь сдавленный смех рассказывал о своем визите к Барри в Стэнвей-Корт.

Поскольку они охраняли его покой и ограждали от назойливых посетителей, его здоровье весной 1930 года, как казалось, улучшилось. Вот еще один момент, который нельзя забыть. С самых первых дней жизни в «Уиндлшеме» у него была неизменная привычка выходить в сад, когда погода начинала проясняться и появлялись цветы, и срывать для Джин первый подснежник. И мы видим, как весной 1930 года этот усталый гигант опять вышел в сад, чтобы сорвать первый подснежник для жены.

Он чувствовал себя гораздо лучше или, по крайней мере, так говорил, когда нарисовал эскиз, изобразив себя старой клячей. Ему было забавно проследить все этапы своего пути.

«Старая кляча, — написал он под рисунком, — проделала долгий путь, таща тяжелый воз. Но так как о ней хорошо заботятся, она проведет шесть месяцев в конюшне и шесть месяцев на траве и опять будет готова выйти на дорогу». В начале лета он каждый день, как обычно, уходил в свой кабинет и работал: писал, разбирал корреспонденцию. Однажды, поднимаясь из кабинета в спальню, он тяжело упал в проходе. Слуге, который бросился ему на помощь, он приглушенным голосом сказал:

«Ничего! Осторожно поднимите меня! Никому ничего не говорите!»

Он не должен был тревожить Джин.

Часто они были вынуждены давать ему кислород, чтобы наполнились легкие и стабилизировалась работа сердца. Один такой случай хорошо запомнил Деннис. За белой дверью наверху в спальне ему давали кислород; его большая голова повернулась на подушке, и он посмотрел на Денниса.

«Тебе, должно быть, очень скучно, мой мальчик, — сказал он. — Пошел бы ты и взял книжку».

Одним из последних поступков в его жизни была попытка вопреки мольбам Джин и врачей поехать в Лондон, чтобы встретиться с министром внутренних дел и обсудить закон о медиумах спиритизма. Но старая кляча слишком далеко тащила свой тяжелый воз; больше она уже не выйдет на дорогу в этом мире.

В два часа ночи 7 июля Денниса и Адриана отправили за кислородом в Танбридж-Веллс на автомобиле, мчавшемся с огромной скоростью. На письменном столе в его кабинете лежали корректурные гранки его последнего рассказа, который был посвящен временам Регентства. Из спальни, открытые окна которой выходили на север, он увидел восходящее солнце прекрасного теплого дня.

У этой спальни были свои характерные отличия. На стенах висели боксерские фотографии Тома Крибба и Молино, сделанные в те великие дни, когда они выступали на ринге; характерны были и рисунки Уильяма Блейка. Над туалетным столиком была фотография вооруженного траулера «Конан Дойл». Там же висела деревянная дощечка с изображением Жиллетта в роли Шерлока Холмса. По углам лежали его гантели и боксерские перчатки; в этой же спальне, которую заботливо сохранили, и сейчас находился его любимый бильярдный кий.

В половине седьмого утра, хотя он и был очень слаб, ему захотелось встать с постели и посидеть в кресле. Ему помогли надеть халат, и он сел в большое кресло-корзинку лицом к окнам. Он мало говорил, потому что ему это было трудно. Но:

«Тебе надо отчеканить медаль, — сказал он Джин, — с надписью «Лучшая из всех сиделок».

Была почти половина восьмого. Джин сидела слева от него, держа его руку в обеих своих. Справа сидел Адриан, держа другую его руку. Рядом с Адрианом был Деннис, а Лена Джин — по другую сторону около Матери, которую они называли Мамуля.

Солнце взошло, хотя лужайка за открытыми окнами все еще оставалась в тени. В половине восьмого они почувствовали, что сэр Артур сжал руку. Он немного приподнялся, хотя не мог говорить, и по очереди посмотрел на каждого из них. Потом откинулся назад, и его глаза закрылись для всего, что оставалось на земле.

Эпилог

Сцена больше напоминала спокойную компанию в саду, чем похороны, когда его останки были погребены в «Уиндлшеме» у садового домика, которым он так часто пользовался как кабинетом. На Джин Конан Дойл было летнее платье в цветочек. Прошел слух о том, что они не хотели траура; и было мало его признаков в огромной толпе людей, которые солнечным днем 11 июля 1930 года пришли на похороны.

Но они ощущали его отсутствие. И его отсутствие чувствовал весь мир. Люди в Англии, люди в отдаленных местах рассматривали фотографии и предавались воспоминаниям, когда узнавали о том, что его больше нет. Когда поступили телеграммы и прибыл специальный поезд с цветами, казалось, что его помнят все на земле.

Итак, он был похоронен у садового домика, а присланные в его память цветы заполнили всю усадьбу, как будто на ней в человеческий рост вырос фантастический голландский сад. На надгробии Джин велела написать только его имя, дату рождения и слова: «ВЕРЕН КАК СТАЛЬ, ПРЯМ КАК КЛИНОК». Надгробие было из английского дуба.

Что еще можно сказать после этого?

Почти все остальное должно быть в умах тех, кто помнит. Стареющих мужчин и женщин, которые помнят о том, какое наслаждение доставляли его рассказы; стареющих мужчин и женщин, которые помнят, как он защищал беспомощных и надломленных; людей еще более старшего возраста, которые слышат эхо «Гусиных серых перьев» и помнят о том, как всю свою жизнь он честно служил Англии.

Все это должно говорить о нем полно. Не так, как те из нас, кто тащится по его следам и лишь пытается понять. Во имя спиритизма веры он отдал свое сердце, свое мирское богатство и, наконец, жизнь. И будь то сказано в духовном смысле или в смысле лишь земного воздействия, которое он оказал на нас, одно лишь следует добавить.

Не надо эпитафий.

Он не умер.

Лучшая из опубликованных биография сэра Артура Конан Дойла, подарившего миру бессмертное имя Шерлока Холмса.

Почему Конан Дойл не раз порывался «убить» своего суперсыщика? Действительно ли он сам расследовал уголовные дела? Зачем баллотировался в Парламент? Был ли предсказателем?

В книге известного английского писателя Джона Диксона Карра, автора более 60 детективов, соавтора сборника рассказов «Подвиги Шерлока Холмса» (написанного совместно с младшим сыном Артура Конан Дойла Адрианом), вы найдете ответы на эти и другие вопросы, а также много интересной и малоизвестной информации о жизни и творчестве Артура Конан Дойла и о его знаменитейшем персонаже Шерлоке Холмсе.

Книга основана только на достоверных свидетельствах: письмах, дневниках, записных книжках знаменитого англичанина, газетных публикациях и архивных документах, но от этого она не стала сухой сводкой сообщений. Наоборот: профессиональное перо Д. Карра делает ее еще более интересной и увлекательной — на то он и мастер детективной интриги.

Примечания

1

Пятнадцать стон —210 фунтов. (Примеч. перев.)

(обратно)

2

Следует напомнить, что единственный отличный учебник по криминологии, «Уголовное расследование» Ганса Гросса, который составляет основу любой современной полицейской системы, был опубликован только в 1891 году. Два рассказа о Холмсе были напечатаны раньше; немного странно видеть, что Холмс в ряде случаев предвосхищает Гросса. Например, ни один читатель второй новеллы не забудет ссылку на «мою монографию о поиске следов, в которой содержится несколько замечаний относительно использования алебастра для сохранения отпечатков». Гросс, перечислив и отвергнув шесть популярных сейчас способов сохранения следов, заявляет, что он нашел только один хороший метод: алебастр. В наше время глава полицейской лаборатории в Лионе доктор Эдмонд Локард старательно подчеркивает: «Я утверждаю, что полицейский эксперт или следователь не сочтут за пустую трату времени чтение рассказов Дойла… Если мы в полицейской лаборатории в Лионе проявляем интерес к необычным способам решения проблемы пыли, то это происходит из-за того, что мы впитали в себя идеи, почерпнутые у Гросса и Конан Дойла».

(обратно)

3

Барри, как сейчас широко известно, не курил. Однако на публике обычно появлялся с трубкой. Когда позднее он создал свою команду по крикету, это вызвало громкие выражения недовольства со стороны его друзей, которые просили, чтобы во время игры он сосал хотя бы не набитую табаком трубку.

(обратно)

4

В первоначальном варианте, как видно из дневника за 1892 год, этот рассказ назывался «Багровое лицо». А «Картонная коробка» была изъята из «Воспоминаний о Шерлоке Холмсе», когда они книгой были изданы Ньюнесом. Каждый, кто просмотрит «Странд мэгэзин» за январь 1893 года, обнаружит, что знаменитые умозаключения Холмса о Генри Уорде Бичере и гражданской войне (сейчас их можно прочитать в «Пациенте с проживанием») впервые появились в «Картонной коробке». За исключением первого абзаца, оригинальная версия «Пациента с проживанием» в том виде, как она опубликована «Страндом» за август 1893 года, имеет совсем другое начало.

(обратно)

5

Барр сам собирался написать серию детективных рассказов, героем которых должен был стать полукомический персонаж — сыщик по имени Юджин Валмонт.

(обратно)

6

Лига — около 5 км. (Примеч. перев.)

(обратно)

7

Сокращение от названия клуба.

(обратно)

8

Это, конечно, сочлененное имя, образованное из имен двух персонажей морских рассказов. Настоящее имя «Питера Хадсона» можно найти в хранящемся в министерстве внутренних дел досье Конан Дойла на страничке, вклеенной в альбом «Дело Эдалжи», 1907 г.

(обратно)

9

Следует отметить, что Конан Дойл оставил после себя огромное количество данных о своих исследованиях и опытах в области парапсихологии, помимо своей библиотеки книг по парапсихологии, насчитывавшей около двух тысяч томов. Эти записи сейчас находятся у Денниса Конан Дойла, и для пересказа их основного содержания понадобилась бы отдельная книга объемом в сто тысяч слов. (Примеч. автора.)

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • Глава 1 ПРОИСХОЖДЕНИЕ
  • Глава 2 УЧЕБА
  • Глава 3 НЕПРИЯТНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ
  • Глава 4 РЕСПЕКТАБЕЛЬНЫЙ АРИСТОКРАТ С РУКОПИСЯМИ
  • Глава 5 РАЗВЕЯННЫЕ ИЛЛЮЗИИ
  • Глава 6 ТРИУМФ ДЕТЕКТИВА
  • Глава 7 ТРАГЕДИЯ
  • Глава 8 ИЗГНАНИЕ
  • Глава 9 ЛЮБОВЬ
  • Глава 10 ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН
  • Глава 11 ОКОНЧАНИЕ ЭРЫ ВИКТОРИАНСТВА
  • Глава 12 «СЧИТАЮ ТАКИЕ ЗАЯВЛЕНИЯ ЛОЖЬЮ»
  • Глава 13 КАК ЧЕМПИОН ОТКАЗАЛСЯ БЫТЬ ВОЗВЕДЕННЫМ В РЫЦАРИ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО
  • Глава 14 ПОИСКИ
  • Глава 15 ТАЙНА ГРЕЙТ-УИРЛИ
  • Глава 16 ОБИТАТЕЛЬ АРКАДИИ
  • Глава 17 СПОРТ, БОРОДЫ И УБИЙСТВО
  • Глава 18 ТЕНИ: ТЕПЕРЬ ПРИШЛА ОПАСНОСТЬ!
  • Глава 19 ВЕРШИНА УСПЕХА
  • Глава 20 ХАОС
  • Глава 21 ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА
  • Глава 22 НАЧАЛО
  • Эпилог
  • *** Примечания ***