Из города на Неве: Мореплаватели и путешественники [Георгий Павлович Лемещук] (fb2) читать онлайн

Георгий Лемещук Из города на Неве: Мореплаватели и путешественники

Под редакцией

доктора географических наук

Д. Д. Квасова

Литературная обработка члена Союза журналистов

СССР Е. Г. Васильевой.

Рецензенты: профессор Н. Н. Алфимов, профессор В. Я. Подолян, доктор геолого-минералогических наук Е. А, Басков, доктор географических наук Д. Д. Квасов, доктор биологических наук О. И. Семенов-Тян-Шанский, доктор исторических наук В. С. Стариков, ученый секретарь Географического общества СССР Л. И. Сенчура, заместитель ученого секретаря Ленинградского отделения Географического общества СССР А. П. Матвеева.

Под русским флагом вокруг света

В августе 1806 года^[1] петербуржцы были возбуждены радостным известием. Из первого отечественного кругосветного путешествия возвратились в морскую крепость Кронштадт два корабля. Один из них, как писал журнал «Вестник Европы», «о 430 бочках грузу», назывался «Нева», другой, «поднимающий 470 бочек», носил имя «Надежда». Экспедицию возглавлял капитан Иван Федорович Крузенштерн, «опытный мореходец, который несколько лет служил на английском флоте и совершил одно путешествие в Индию и Китай».

Корабли, вернувшиеся из столь далекого плавания, принадлежали Российско-Американской компании, которая основала ряд селений на северо-восточных берегах Америки. Селения нуждались в различных товарах и провианте. Однако сообщение с ними было связано с большими трудностями. Через Сибирь на лошадях на протяжении многих верст грузы везли по бездорожью, преодолевая и крутые горные тропы, и топкие болота, и стремительные реки. Путь из Петербурга на Аляску длился около двух-трех лет. Товары прибывали нередко сильно подпорченными, обозы подвергались нападениям и грабежам. Компания сплошь и рядом терпела убытки: перевозка и перегрузка обходились дорого и поглощали немалую долю прибылей. А ведь значительную часть составляли прославленные русские меха. «Мягкую рухлядь» с Аляски сначала везли морем до Охотска, затем — через пограничный город Кяхту в Китай. Или — через Иркутск в Европейскую Россию. Морской путь, проложенный русскими моряками, должен был открыть широкие перспективы для развития отечественной торговли.

… Сообщение о беспримерном походе вокруг света двух русских кораблей достигло самых отдаленных уголков России. Оно было радостно встречено моряками, учеными, купцами, промышленниками и передовой общественностью страны. Первое кругосветное путешествие блестяще доказало возможность морской связи Петербурга и других российских портов с дальневосточными территориями и русскими владениями на американском континенте.

Судьба капитанов обоих кораблей имела много общего. Оба окончили Морской Кадетский корпус — единственное тогда в России учебное заведение подобного профиля. К тому времени оно уже выпустило немало морских офицеров, гидрографов и геодезистов.

Кто из ленинградцев не останавливался невольно возле огромного здания, расположенного на Неве между 11-й и 12-й линиями Васильевского острова? Построенное в 1796–1798 годах архитектором Ф. И. Волковым, оно обращает на себя внимание строгой монументальностью, свойственной русскому классицизму. Обращенный к Неве фасад украшен десятиколонным ионическим портиком. Слегка выступающие вперед боковые башни-павильоны завершаются плоскими куполами. В этом здании сейчас расположено Высшее военно-морское ордена Ленина и ордена Ушакова Краснознаменное училище имени М. В. Фрунзе.

Во времена отрочества и юности Крузенштерна и Лисянского обучение здесь длилось шесть лет: три года на кадетском курсе и еще три — на следующем, гардемаринском, куда кадетов переводили после сдачи специального экзамена. Изучались математика, навигация, мореходная астрономия, артиллерия, фортификация, корабельная архитектура, такелажное дело, морская тактика, английский и французский языки. Все это, казалось бы, обеспечивало будущим специалистам высокую теоретическую подготовку, а участие их в плаваниях во время летних кампаний способствовало развитию у них практических навыков. На большой модели парусного корабля кадеты обучались такелажному делу и управлению парусами.

Однако, по свидетельству современников, порядочно читались тогда лишь математика и немногие науки; на все остальное не обращалось внимания.

«Тогдашний корпус представлял свой особенный темный мирок, подходящий к старинным бурсам, — писал известный историк русского флота Ф. Ф. Веселаго. — Все было грубо, грязно и должно было страшно неприятно поражать нежную, эстетическую натуру». Один из выпускников корпуса вспоминал, что командиры рот, «казалось, хвастались друг перед другом, кто из них бесчеловечнее и безжалостнее сечет кадет».

Веселаго пишет, ссылаясь на Крузенштерна, что зимою по ночам кадеты затыкали подушками рамы окон, где были разбиты стекла, и отправлялись в ближайшие склады за дровами для печки. Прилежание же и благонравие воспитанников поддерживалось преимущественно розгами. Это педагогическое «лекарство» прописывалось иногда в ужасающих размерах…

Крузенштерн и Лисянский не раз впоследствии вспоминали о тяготах учения в корпусе, но ни тот, ни другой никогда не сетовали на судьбу, повелевшую им стать моряками. Между тем на эту стезю они попали, в сущности, волей случая.

Оба — и Крузенштерн и Лисянский — происходили из вполне «сухопутных» родов мелкопоместных дворян. Иван Федорович Крузенштерн родился 8 (19) ноября 1770 года в Эстляндской губернии, в имении, расположенном недалеко от Ревеля (ныне Таллин). Он был шестым ребенком в семье. Когда мальчику минуло четырнадцать лет, кто-то из друзей посоветовал родителям определить его в Морской кадетский корпус. И в январе 1785 года Крузенштерн стал воспитанником корпуса.

В конце мая 1787 года он был произведен в гардемарины и летом ушел в свое первое учебное плавание по Балтийскому морю.

В этот период он и сблизился с Юрием Лисянским. Лисянский опережал Крузенштерна на курс, так как уже с тринадцати лет имел звание гардемарина и к тому времени успел узнать морскую службу.

Уроженец тихого украинского городка Нежина, Юрий Федорович Лисянский с детства мечтал о дальних странствиях, начитавшись книг о морских путешествиях и о пиратах в отцовской библиотеке.

Дерзкая мечта о покорении морей сблизила и сдружила юных гардемаринов. Их первая встреча состоялась на легендарном впоследствии фрегате «Мстислав», входящем в эскадру адмирала С. К. Грейга. Командиром этого судна был капитан-командор Григорий Иванович Муловский, один из опытнейших моряков русского флота. Стало известно, что Муловского, по-видимому, назначат начальником большой экспедиции в северную часть Тихого океана — к русским землям на берегах Америки — для защиты интересов соотечественников.

Конечно, юные Крузенштерн и Лисянский мечтали побывать в тех неведомых краях… Плавание на корабле под командованием Муловского помогло бы обогатиться знаниями, которых не мог дать корпус.

Но в 1788 году произошли события, которые надолго перечеркнули эти планы. Значительная часть русского флота вела боевые операции на Черном море против турок. Шведский король Густав III решил, что наступило самое удобное время для нападения на Россию с целью реванша за прежние поражения.

Шведский флот 20 июня 1788 года без объявления войны вошел в воды Финского залива, предполагая внезапно напасть на русские корабли, разгромить их, высадить возле Ораниенбаума и Красной Горки десант, захватить Петербург и заставить Россию капитулировать. На первый взгляд план казался выполнимым, и, твердо рассчитывая на успех, шведский король уже заранее хвастливо заявлял, что там он истребит все памятники, кроме памятника Петру I. А на нем напишет… свое имя!

Против неприятеля был мобилизован весь Балтийский флот. Последовал указ о досрочном выпуске из Морского корпуса всех гардемаринов. Крузенштерна выпустили в мае 1788 года в чине «гардемарина за мичмана».

Уже 6 июля 1788 года на фрегате «Мстислав» он участвовал в морском сражении со шведами у острова Гогланд в Финском заливе. Здесь он получил боевое крещение. За проявленную храбрость его произвели в мичманы. В том же бою на фрегате «Подражислав» участвовал и Лисянский.

Готландское сражение принесло новую славу Муловскому. Адмирал Грейг доложил в Петербурге, что «Мстислав», хотя и был во время битвы сильно поврежден, все же последовал за адмиральским кораблем, чтобы гнать неприятеля. Муловский, как писал Грейг, заявил: «Пока мой корабль держится на воде, он не отстанет от своего адмирала».

Морские баталии продолжались.

После зимовки в Ревеле Балтийская эскадра направилась на соединение с эскадрой контр-адмирала И. П. Повалишина, которая вышла из Архангельска. У острова Эланд в западной части Балтийского моря, у самых берегов Швеции, произошло новое крупное сражение. Шведы не сумели помешать соединению эскадр, но в этом сражении 15 июля 1789 года пушечным ядром был убит храбрый Муловский…

Соратники Муловского оказались достойными своего командира. Среди них был и молодой Крузенштерн. Уже в следующем году он участвовал в двух сражениях. Одно из них произошло 2 мая 1790 года. В тот день десять русских линейных кораблей, которые стояли на ревельском рейде, были внезапно атакованы тридцатью шведскими кораблями. Несмотря на количественное превосходство и прекрасную позицию, шведы понесли значительные потери и были вынуждены отступить. Они укрылись в Выборгском заливе, выход из которого быт в руках русских. Шведам все же удалось выбраться, и они начали уходить. Тогда моряки «Мстислава», обрубив якорные канаты, пошли вдогонку отступавшему врагу, в то время как другие русские корабли еще только снимались с якоря.

«Мстислав» настиг шведский корабль «София Магдалина» и вступил с ним в бой. Через три четверти часа противник спустил флаг. Крузенштерну, который отличился в этом сражении, поручили взять флаг побежденного шведского корабля, а также находившегося на нем контр-адмирала. Он выполнил задание. За смелость и отвагу И. Ф. Крузенштерну был присвоен чин лейтенанта.

13 августа 1790 года война со шведами закончилась победой России.

На корабле потянулась будничная жизнь. Но Крузенштерн не расставался со своей мечтой совершить путешествие вокруг света. Его тянуло к необозримым пространствам Северного Ледовитого и Тихого океанов, на северо-запад американского материка, где простирались огромные российские владения. В Ревеле Иван Федорович вспоминал недавние плавания и сражения. Трезво оценив свои знания, он нашел в них множество пробелов. А ведь чтобы решиться идти в кругосветное плавание, необходимо не только досконально знать морское дело, но и смежные с ним науки…

В отличие от многих морских офицеров, которые вели праздную жизнь, предаваясь увеселениям, молодой лейтенант усердно занимался самообразованием. Вскоре ему нашлась и подходящая компания. В Ревеле Крузенштерн близко сошелся со своим сослуживцем мичманом Яковом Берингом, внуком знаменитого мореплавателя. Яков тоже собирался принять участие в кругосветной экспедиции.

В жизни молодых людей произошло важное событие. Крузенштерн и Беринг в числе лучших молодых морских офицеров были направлены на несколько лет за границу для усовершенствования в морском деле. Ехал за границу и Лисянский.

Русские офицеры, прибыв в Англию, были назначены на разные корабли. Крузенштерн, которого определили на фрегат «Тетис», долго плавал у берегов Северной Америки. Русских моряков отпускали на берег осматривать американские города. Крузенштерн побывал в Нью-Йорке, Бостоне, Филадельфии. До глубокой старости он с удовольствием вспоминал знакомство с президентом США Вашингтоном. Лисянский, также побывавший у президента, в письме к брату восторженно писал: «Вашингтон обласкал меня таким образом, что я по гроб жизни должен ему остаться благодарным и всегда сказать, что не было в свете величее мужа сего. Простота его жизни и благосклонность в обхождении таковы, что в одно мгновение поражают и удивляют чувства».

Фрегат «Тетис» сел на мель и получил повреждения. Для ремонта он пошел в Норфолк — морской порт на восточном побережье Северной Америки. Из-за серьезности повреждений плавание было прервано на продолжительное время, и Крузенштерн получил возможность отправиться на другом небольшом судне на Бермудские острова, а также побывать в Суринаме и на острове Барбадос.

Еще находясь в Англии, Крузенштерн думал об открытии для русского торгового флота пути в Ост-Индию (тогда под этим названием объединяли Южную и Юго-Восточную Азию). Пока там властвовали английские, голландские, французские и некоторые другие компании. Но, чтобы предложить свой план правительству, Крузенштерн должен был побывать в Индийском океане.

Только при содействии русского посла в Лондоне С. Р. Воронцова Ивану Федоровичу разрешили отправиться в Южную Африку. Такое же разрешение получил и Юрий Федорович Лисянский.

В середине марта 1797 года английский линейный корабль «Резонабль» направился к мысу Доброй Надежды. Здесь дороги друзей разошлись. Крузенштерн пересел на английский фрегат «Уазо» и проследовал в Индию. Он плавал в Бенгальском заливе, побывал в Мадрасе и Калькутте.

В Калькутте его ждала интересная встреча с соотечественником лифляндцем Торклером, который бывал у северо-западных берегов Америки. Беседуя с ним, Крузенштерн понял, что Россия могла бы с большой выгодой для себя отправлять товары из своих американских владений морем. Этот морской путь шел вокруг Евразии. Одним из важных портов на этом пути был китайский порт Кантон. Нужно было изучить на месте особенности торговли европейцев с Китаем, условия плавания в опасных китайских морях, где в то время хозяйничали пираты.

«Уазо» встал на ремонт в порту Пинанг, поэтому Крузенштерн решил отправиться в Кантон с попутным судном на собственные средства. В пути ему опять не повезло: он заболел тропической лихорадкой и для лечения остался в Малакке. Но Крузенштерн был не из тех, кто легко расстается с намеченной целью. Едва выздоровев, он в 1798 году на небольшом судне прибыл в Кантон… Он подробно изучил там торговлю мехами, приносившую европейским купцам баснословные барыши. И вновь убедился в правильности предположения: морем везти товары гораздо выгоднее.

Не раз при нем с северо-западного побережья Америки приходили в Кантон суда с пушниной. Весь путь туда и обратно корабль обычно совершал примерно за пять недель. А доставка мехов в Китай из русских поселений в Америке через Кяхту, он знал, занимала около двух лет.

Из записей Крузенштерна: «В бытность мою в Кантоне в 1798 и 1799 годах пришло туда небольшое, в 90 или 100 тонн, английское судно от северо-западного берега Америки. Оно находилось в отбытии из Китая 5 месяцев. Груз, привезенный оным, состоял в пушных товарах, которыя проданы за 60 000 пиастров… По сим причинам казалось мне, что россияне с большою выгодою могли бы привозить пушной товар из своих колоний в Кантон прямо. Мысль сию, хотя и не новую, признавал я столь обстоятельно, что, невзирая на то, что торгующие мягкою рухлядью никогда о том не помышляли, вознамерился по прибытии моем в Россию сообщить ее правительству».

К осуществлению этой идеи он приступил сразу же. Еще на борту корабля «Бомбей», который вез его в Англию, Иван Федорович составил записку министру коммерции П. П. Соймонову с проектом организации русской кругосветной экспедиции в интересах «развития торговли и обогащения страны».

Но, прибыв в Англию, Крузенштерн узнал, что Павел I издал указ: срочно возвратить в Россию русских морских офицеров, проходивших службу в английском флоте. Далее обстоятельства сложились неблагоприятно: когда из Ревеля он послал свой проект Соймонову и получил вызов в Петербург, командование не разрешило ему поездку. Соймонов же вскоре вышел в отставку и умер…

Крузенштерн не смирился. Он решил подать свой проект вице-президенту Адмиралтейской коллегии адмиралу Г. Г. Кушелеву. Ответ был отрицательным и, по словам Ивана Федоровича, лишал его всякой надежды. Крузенштерн пытался обращаться к частным влиятельным лицам, но никто так и не заинтересовался его проектом. Важные для развития государственной экономики предложения И. Ф. Крузенштерна разделили участь многих замечательных проектов передовых людей России той эпохи. Им грозило быть погребенными в дебрях министерских канцелярий на долгие годы.

Однако к 1802 году Российско-Американская компания приобрела большой вес в государстве. Пайщиком компании стал царь Александр I. В программе экономической политики России важное место отводилось мероприятиям по развитию внешней торговли. Вот тогда-то и вспомнили о проекте Крузенштерна. Сам же он, плавая командиром катера «Нептун», а затем фрегата «Нарва», не ограничивался службой, кропотливо собирая ценные сведения по разным вопросам, затронутым в записке. А в январе 1802 года направил новую, значительно расширенную записку по тому же вопросу вице-президенту Адмиралтейской коллегии прогрессивному деятелю Н. С. Мордвинову.

Проект Крузенштерна пришел в очень подходящее время. Мордвинов вскоре же объявил о намерении снарядить экспедицию морем на Камчатку и обязал известного полярного исследователя и гидрографа Г. А. Сарычева разработать ее план. Спустя четыре месяца Иван Федорович получил ответ. Мордвинов сообщал, что присланные записки он находит во многих частях полезными и считает их «достойными монаршего внимания».

Доработанный Иваном Федоровичем проект представлял собой солидный труд на 26 листах, исписанных с обеих сторон. Его характеризуют широта поставленной задачи, глубина анализа состояния мировой торговли и роли в ней России, смелость предложений о необходимости ломки сословных отношений на флоте и в торговле, сохранение которых тормозит развитие флота и коммерции. Крузенштерн предлагал часть матросов военного флота использовать в мирное время для работы на купеческих судах.

Из записок Крузенштерна: «Необходимо еще одной ротой увеличить Морской кадетский корпус, в которой бы готовились офицеры для несения службы на купеческих судах. В эту роту надобно принимать людей различного звания… Сим образом можно было бы приобрести со временем людей весьма полезных для государства. Кук, Бугенвиль, Нельсон не сделались никогда бы таковыми, если бы выбирали людей по одному только рождению».

Вторая часть записок касалась коммерции. Крузенштерн писал, что в Англии, Индии и Китае он наблюдал торговлю, в которой все европейские народы участвуют, — лишь одна Россия не имеет в ней своей доли. Ему, природному россиянину, тяжело было видеть, что «Россия не пользуется трудолюбием и неусыпностью своих собственных сограждан, которых произведения и изделия служат к толикому изобилию некоторых иноземцев… Для чего терпит Россия такое бесславие? Кажется, уже время принять новую систему и свергнуть иго иностранцев, господствующих над нами так долго».

Проект был прост и логически бесспорен. Вместо дорогостоящей и очень продолжительной перевозки грузов посуху, он предлагал отправлять на берега Тихого океана корабли морем из Кронштадта: «На первый раз следует поставить один или два больших транспорта, груженные железом и другими предметами, необходимыми для постройки в Охотске, на Камчатке и в Русской Америке кораблей, способных без риска плавать в опасных дальневосточных морях. Из Кронштадта должны быть направлены на посылаемых кораблях учителя навигации, корабельные мастера и иные специалисты. Кроме постройки судов они занялись бы составлением верных навигационных карт, основанных на астрономических наблюдениях… Такие люди удобно согласились бы отправиться на Камчатку, ежели представлена им будет надежда к поправлению их состояния вместе с позволением возвратиться в Россию по своей воле».

В июле 1802 года Крузенштерна вызвали в Петербург. Мордвинов объявил ему, что проект посылки корабля одобрен. Вести корабль предстоит самому Ивану Федоровичу.

Это внезапное известие поначалу не столько обрадовало Крузенштерна, сколько привело, как вспоминал он, «в немалое смущение»: чуть более полугода он наслаждался семейным счастьем и «ожидал скоро именоваться отцом…» Тяжело было расставаться на долгий срок с любимой женой.

Указ о снаряжении экспедиции и назначении Крузенштерна ее начальником вышел 7 августа 1802 года. Ивану Федоровичу было предоставлено право подобрать помощников и определить маршрут, которым экспедиция пойдет вокруг света. Он избрал своим первым помощником Юрия Федоровича Лисянского. К тому времени этот бывалый моряк и высокообразованный человек принимал участие в восемнадцати морских кампаниях.

Получив вскоре согласие своего давнего друга, Крузенштерн в конце сентября 1802 года направил Лисянского в Англию для закупки судов. В этом деле Юрий Федорович знал толк, и вполне надежные корабли, купленные на средства Российско-Американской компании, пришли в Кронштадт 5 июня 1803 года. Одному из них Крузенштерн дал имя «Надежда», второму — «Нева». Командиром «Надежды» стал Крузенштерн, «Невы» — Лисянский.

Был определен и маршрут судов. «Надежде» предстояло плыть в Японию, а потом на Камчатку. Целью плавания был визит к императору Японии, вручение ему подарков. На «Надежде» находилось и посольство в Японию во главе с Н. П. Резановым. Ему поручалось завязать с этой страной торговые отношения. На Камчатку «Надежда» везла товары. «Неве» надо было плыть с товарами Российско-Американской компании к северо-западным берегам Америки.

Забот перед отплытием было множество: оснащение кораблей астрономическими и физическими инструментами, подбор команд, обеспечение их продовольствием, одеждой, медикаментами и многим другим, что может потребоваться в долгом и трудном пути.

Крузенштерн заранее обратился в Петербургскую Академию наук с просьбой оказать содействие в предстоящей научной работе. Ученые охотно откликнулись на это. Академик П. Б. Иноходцев провел с будущими участниками морской экспедиции занятия по астрономии, академик В. М. Севергин написал для них «Инструкцию для предполагаемого путешествия около света по части минералогии и в отношении теории Земли», академик А. Ф. Севастьянов составил инструкцию «по части зоологической», а профессор Т. А. Смеловский — инструкции по ботанике. Петербургская Академия наук избрала Крузенштерна своим членом-корреспондентом, хотя научных трудов у него тогда еще не было. Впоследствии Иван Федорович оправдал оказанное ему доверие: в течение всего плавания он поддерживал обширную переписку с учеными, посылал в Академию наук коллекции и свои записки.

Команды кораблей состояли исключительно из добровольцев. Но желающих участвовать в кругосветном плавании оказалось столько, что многим было отказано. Крузенштерн писал: «Если бы принять всех охотников, явившихся ко мне с просьбой о зачислении их в сие путешествие, то я мог бы укомплектовать многие и большие корабли отобранными матросами Российского флота… Мне советовали принять несколько и иностранных матросов, но я, зная преимущественные свойства российских, коих даже и английским предпочитаю, совету сему последовать не согласился… Помимо двух естествоиспытателей, астронома и врача, на обоих кораблях в путешествии нашем ни одного иностранца не было».

Каким же стал состав команд?

На «Надежде» отправились в плавание старший лейтенант Макар Ратманов, в течение десяти лет бывший командиром военного корабля, участник многочисленных сражений на Балтийском, Черном и Адриатическом морях, лейтенанты Петр Головачев и Ермолай Левенштерн, а также мичман Фаддей Беллинсгаузен, впоследствии прославленный исследователь Антарктиды; кадеты Мориц и Отто Коцебу, который также стал известным мореплавателем; штурман Филипп Каменщиков, подштурман Василий Сполохов, доктор медицины Карл Эспенберг и его помощник Иван Сидгам, артиллерийский офицер Алексей Раевский, приказчик Российско-Американской компании Федор Шемелин, широко образованный человек, издавший описание этого кругосветного путешествия, и пятьдесят два матроса. На судне «Надежда» находились посол Резанов со своей свитой и пять японских промышленников, потерпевших в августе 1783 года кораблекрушение у Алеутских островов. Их помощью было решено воспользоваться для установления торговых отношений с Японией.

На корабле «Нева» пошли лейтенанты Петр Повалишин и Павел Арбузов, мичман Федор Коведяев и Василий Берх — позднее автор работ по истории русского флота и русских географических открытий, доктор медицины Мориц Либанд, подлекарь Алексей Мутовкин, штурман Даниил Калинин, подштурман Федул Мальцов и приказчик Российско-Американской компании Николай Коробицын (записки его о плавании были изданы в 1844 году), а также сорок пять матросов.

Оба командира особое внимание обратили на заготовку провианта и противоцинготных средств. Команды были обеспечены прочной и подходящей к различным климатическим условиям одеждой.

27 июля 1803 года «Надежда» и «Нева» вышли из Кронштадта в первый в России кругосветный поход. Сначала суда отправились в Копенгаген. Здесь на борт были приняты товары: железо, якоря, парусина, пушки, порох, свинец, ружья, пистолеты, сабли, медная посуда, мука, вино, водка, табак, кофе, чай, сахар и многое другое— всего на сумму более шестисот тысяч рублей.

За время стоянки моряки осмотрели город и его окрестности — такие экскурсии стали обычными в ходе экспедиции. В Копенгагенской обсерватории, основанной на двадцать лет раньше, Парижской и Гринвичской, они проверили свои корабельные хронометры. Затем осмотрели адмиралтейство, военный порт, арсенал и судостроительные верфи.

В этом порту к экспедиции присоединились иностранные ученые: естествоиспытатели Г. Тилезиус, который вел во время путешествия наблюдения по зоологии и сделал много точных зарисовок, Г. И. Лангдорф, избранный впоследствии адъюнктом Петербургской Академии наук, а также астроном И. К. Горнер.

8 сентября оба корабля вышли в море. Пролив Каттегат встретил их туманной и весьма переменчивой погодой. В Хельсингере — датском портовом городе — жестокий ветер с северо-запада вынудил их простоять на якоре целых шесть суток. А 18 сентября, когда корабли находились в Северном море, разразился невиданный шторм. Мощные удары волн о борта судов, оглушительный свист ветра способны были привести в трепет и опытных моряков. «Казалось, что все страшилища со всего света стеклись сюда пугать нас», — записал в свой дневник Ф. Шемелин. Но командиры отмечали мужество матросов и офицеров. Во время шторма корабли потеряли друг друга из виду и встретились лишь 26 сентября в английском порту Фалмут. Здесь Крузенштерн и Лисянский узнали, что буря погубила многие английские суда.

Первое испытание было выдержано с честью. «Следовательно, — писал Лисянский, — нам ничего более не оставалось желать, как токмо обыкновенного счастья мореходцев для совершения своего предприятия». Пробыв в Фалмуте восемь дней, где конопатили пострадавший во время шторма корпус «Надежды», оба корабля вновь двинулись в путь. Позади остался Лизардскнй маяк — последний европейский маяк на юго-западном побережье Англии. Теперь ближайшая стоянка ожидала их на острове Тенерифе — самом большом в группе Канарских островов.

Крузенштерн и Лисянский в пути не теряли ни минуты. С помощью взятых с собой приборов они проводили регулярные метеорологические наблюдения, определяли температуру, влажность, прозрачность и давление воздуха, силу и продолжительность ветра, характер облачности и т. п. Это были обстоятельные научно поставленные метеорологические работы на море. Они имели большое значение не только для мореплавания, но и для географии как науки, так как в те годы еще не было достаточных сведений о метеорологических условиях и климате над обширными пространствами океана. С кораблей велись также наблюдения за морскими течениями, температурой воды и ее удельным весом, проводились промеры глубин и т. п.

8 октября «Надежда» и «Нева» подошли к острову Тенерифе и стали на якорь в бухте Санта-Крус. Предстояло запастись пресной водой, вином и свежей провизией. Перед путешественниками раскинулся утопающий в зелени живописный городок у подножия высокой горы. Ее вершина была покрыта ослепительно-белым снегом. Поначалу участникам экспедиции показалось, что они попали в какую-то сказочную страну…

Но когда моряки и ученые сошли на берег и увидели, к какой нищете и убожеству привело местных жителей господство испанских колонизаторов, от их восторгов не осталось и следа.

Лисянский отмечал: «Нижнее состояние живет весьма бедно. Главная его пища состоит из соленой и запахом весьма неприятной рыбы. Многие из обитателей спят по ночам на улицах на открытом воздухе… Живность, плоды и зелень изобильны. Однако все дорого, кроме виноградного вина».

Крузенштерн рисовал еще более живую картину: «Всеобщая бедность народа, в высочайшей степени разврат женского пола и толпы тучных монахов, шатающихся ночью по улицам для услаждения чувств своих, суть такия отличия сего города, которые в иностранцах, не имеющих к тому привычки, возбуждают отвращение… Нигде в целом свете нельзя, может быть, найти более в содрогание приводящих предметов. Нищие обоего пола и всех возрастов, покрытые рубищами и носящие на себе знаки всех отвратительных болезней, наполняют улицы вместе с развратными женщинами и монахами… Инквизиция господствует здесь равномерно, как и во всех владениях испанских, и притом, по уверению многих, с великою строгостию… Для человека, свободно мыслящего, ужасно жить в таком месте, где злость инквизиции и неограниченное самовластие губернатора действуют в полной силе, располагающей жизнью и смертию каждого гражданина».

Путешественники наблюдали животный мир острова, исследовали его рельеф, астроном оборудовал для себя небольшую обсерваторию.

27 октября оба корабля снова вышли на просторы океана. Русские моряки без сожаления покинули остров, хотя принимали их там весьма гостеприимно.

Целый месяц «Надежда» и «Нева» шли рядом. Ученые совместно наблюдали редкие явления природы. Например, в районе Островов Зеленого Мыса натуралисты занялись выяснением причин свечения морской воды. Оказалось, что вода «светится не от движения и трения частиц оной, но что действительною виною того суть органические существа».

В первой половине ноября корабли достигли тропических широт. Прекрасные солнечные дни с попутным ветром сменились периодом дождей и шквалов. Воздух в каютах пропитался влагой, просушить белье и постели было невозможно. В пищу команда в изобилии употребляла картофель, тыкву, лимоны. Кроме того, каждому матросу выдавалось по полбутылки лучшего тенерифского вина, а утром и в полдень все получали пунш с лимонным соком. На палубе из брезента соорудили бассейн, где матросы купались, и это помогало им переносить тропический зной. «Из сего заключить надобно, — писал Крузенштерн, — что для россиян нет чрезмерной крайности. Они столь же удобно переносят холод… сколько и жар равностепенный».

22 ноября на пути судов встретился американский корабль; с ним отправили письма на родину. Спустя еще четыре дня произошло важное событие: пересекли экватор. Впервые русский морской флаг развевался в южном полушарии! Торжественно прогремел артиллерийский салют. Матросы стояли по вантам и кричали «ура». Весело прошел праздник в честь бога Нептуна и парадный обед.

Направились к мысу Горн, корабли взяли курс на остров Санта-Катарина и 21 декабря 1803 года высадились на берег. Остров Санта-Катарина, как и вся Бразилия, принадлежал Португалии. Он отделен от материка нешироким проливом. Крузенштерн обследовал вход в пролив с севера и сделал его план.

Вблизи стоянки кораблей находился единственный на острове город Носса-Сеньора-ди-Дестерро (ныне — Флорианополис). Здесь стояли долго: на «Неве» шла замена двух треснувших мачт. Мореплаватели имели возможность близко наблюдать местные обычаи. Португальцы в то время населяли только прибрежную часть, а коренное население острова — индейцы, оттесненные колонизаторами, — жило в глубине лесов. На острове процветала торговля неграми, которых привозили сюда из Анголы и Мозамбика. Русские путешественники подробно ознакомились с природой острова, с состоянием военных укреплений, развитием торговли, промыслов, бытом, нравами населения и т. п. Часть этих наблюдений не потеряла значения и теперь.

В своих записках мореплаватели отмечали, что рельеф острова гористый, здесь много родников, ручьев и болот. Берега частью низкие, песчаные, иногда возвышенные — из гранита. Прибрежная полоса сильно изрезана и образует много бухт, мелких островков и скал. Климат острова субтропический. Во время стоянки кораблей температура ежедневно поднималась до 28 градусов Цельсия. В зимнее же время, как выяснилось, температура снижается до 12 градусов, и эти дни жители считают холодными.

Богата и разнообразна растительность: многочисленные виды красного дерева, папоротники выше человеческого роста, кактусы. Лес покрывает горы до самых вершин, тянется по всему острову. Пробраться через него почти невозможно. Только вблизи морского берега прорубили узкие, короткие тропинки, ведущие к вершинам ближайших холмов. Побережья острова заняты во многих местах непроходимыми болотами, поросшими манговыми лесами. Песчаные берега поросли папоротниками и мхами. «Как на Бразильском материке, так и на сем острове, — записывал Шемелин, — земля состоит из красной глины, смешанной с дресвою и крупным песком, которая во время летней жары засыхает до чрезвычайной твердости. В бытность нашу самые большие проливные дожди ни мало не размягчали оную и не делали нигде приметной грязи. Когда же на завтра случался жаркий день, то земля становилась таковою же жестокою, какова была и прежде, от чего травы здешние, служащий скотам пищею, не могущия получить себе из оной соков, почти совсем не растут».

Лес населен млекопитающими, птицами, змеями, амфибиями и насекомыми. Из млекопитающих здесь живут броненосцы, морские свинки, обезьяны. Многочисленны и разнообразны птицы — от крохотных колибри до огромных орлов. «Сверх же всякого изобилия, — пишет Коробицын, — как остров Святыя Екатерины, ровно и весь бразильский берег, наполнен множеством змей». По рассказам губернатора острова, посылаемые им курьеры иногда встречали на пути целые стада ядовитых гадов, которые лежат поперек дороги… Приходилось скакать на лошадях, чтобы избежать их укусов. Множество жабообразных земноводных поднимали в болотах по вечерам ужасный шум. Путешественникам встретилось болото, где лягушки издавали звуки, подобные собачьему лаю, другие — будто где-то колотят, как сторож в доску; третьи скрипели, четвертые свистели…

Поражало великое множество насекомых. Целыми тучами летали яркие, как цветы, ночные и дневные бабочки самых причудливых форм. После захода солнца в воздухе кружились тысячи светляков, которыми женщины по вечерам украшали грудь и волосы. Из-за обилия этих насекомых ночью было довольно светло. Взяв в руку трех светляков, ночью можно было читать книгу. Особое же внимание путешественников привлек удивительный паук-птицеед. Он живет в земле, в ямах, как краб.

В реках острова водилось много ядовитых змей и аллигаторов. Одного небольшого аллигатора матросы «Невы» поймали и притащили на «Надежду» к натуралисту Тилезиусу. Добыть аллигатора было непросто: кожа его оказалась такой твердой, что пробить ее острогой матросы не смогли и принуждены были поднимать на борт с помощью петли… Ученый весьма искусно срисовал животное, кожу его положили в спирт.

Пока натуралисты занимались изучением животного и растительного мира, астроном Горнер, как и ранее на острове Тенерифе, быстро оборудовал переносную обсерваторию. В ней он наблюдал небесные светила, проверял хронометры обоих кораблей; определил и местоположение своей обсерватории.

Население острова занималось сельским хозяйством и рыболовством. Поля и огороды были заняты культурами риса, кукурузы, сахарного тростника, ванили, бататов, арбузов. Выращивали и лук, тыкву, огурцы, а также маниоку — вечнозеленый кустарник, достигающий пяти метров высоты. Из клубней маниоки приготовляли муку и крахмал, делали крупу, называемую тапиокой, — она служила главной пищей населения. Некоторые жители держали коров, свиней, коз, лошадей, ослов.

Длительная остановка у бразильских берегов нарушила все ранее намеченные планы. Вместо того чтобы обойти мыс Горн в январе, в наиболее благоприятное для плавания время, корабли теперь могли быть там только в марте — в самый опасный, по мнению иностранных моряков, период. Поэтому Крузенштерн решил изменить согласованную с Лисянским инструкцию. В случае разлуки во время бури корабли должны были встретиться возле острова Пасхи или у Маркизских островов. Корабли направились к мысу Горн и попали в полосу бурь, дождей, снега и града.

Руководители экспедиции постоянно заботились о состоянии команды. «Неусыпно заботясь о сохранении здоровья людей, я приказал класть в горох сушеный бульон, — писал Лисянский, — с соленой же пищей употреблять тыкву и лук, а для завтрака давать чай или пивное сусло. Такая пища и теплая одежда, которая уже заблаговременно была выдана, без сомнения, предотвратили многие болезни, на которые прежние мореплаватели весьма жалуются в подобном климате».

У острова Огненная Земля разыгрался жесточайший шторм. По показаниям очевидцев, он «свирепством своим уподобился бывшему 15 сентября в Скагерраке, с тою притом разностью, что волны носились здесь, как горы». Эти волны крушили надстройки на палубах кораблей — однако люди, несмотря на качку и валивший их с ног ветер, продолжали работать. Напряженная борьба со стихией продолжалась трое суток. Моряки вышли из нее победителями. 3 марта 1804 года русские корабли впервые в истории отечественного флота обогнули мыс Горн и вышли на просторы Тихого океана…

После трех недель совместного плавания «Надежда» внезапно разошлась с «Невой». Сколько ни звонили на обоих судах в колокола, сколько ни палили из пушек, все усилия отыскать друг друга в сплошном тумане оказались тщетными.

Оказавшись в одиночестве, Лисянский направил «Неву» к острову Пасхи. К этому острову 16 апреля 1803 года подошла «Нева». Однако «Надежды» здесь она не встретила…

Оставалось ждать. Пользуясь свободным временем, Юрий Федорович занялся изучением побережья острова. Интересовали его также быт и нравы жителей. Он писал: «Берега повсюду утесистые, кроме двух небольших заливов на восточной стороне острова, за южной оконечностью, и на северной, не доходя северного мыса… Здешние жители… снабжены многими весьма здоровыми и питательными растениями. Жилища их хотя не могут равняться с европейскими, однако же довольно хороши. Своим видом они походят на продолговатые бугры или лодки, обращенные вверх дном… Около каждого жилища есть поле, усаженное бананами и сахарным тростником. По берегам находится множество статуй… Они высечены из камня с весьма грубым изображением человеческой головы и покрышкой цилиндрического вида. Кроме того, нами замечено много куч камней с небольшими черноватыми и белыми пятнами наверху. Кажется, и они служат вместо каких-то памятников». Это были те самые памятники, на которые обратил внимание Лаперуз и которые в наше время по-прежнему интересуют исследователей.

Подробные описания острова Пасхи и быта его жителей были сделаны впервые, хотя до Лисянского здесь побывали многие мореплаватели.

Тем временем, потеряв уверенность во встрече здесь с Крузенштерном, Лисянский 21 апреля направил «Неву» к Маркизским островам. 10 мая судно подошло к одному из них — острову Нукухива.

Но что же произошло с «Надеждой»?

Не надеясь на постоянство попутного ветра, Крузенштерн решил не заходить на остров Пасхи, а следовать прямо к Маркизским островам. Он был вынужден отказаться и от первоначального намерения прежде всего доставить посольство в Японию. Ведь пребывание в Японии займет не менее полугода, а значит, на Камчатку удастся попасть не раньше мая 1805 года. Естественно, груз, который туда везли по большей части в «худых бочках», мог за это время испортиться.

24 апреля, подходя к Маркизским островам, Крузенштерн издал знаменательный приказ: «Главная цель пристанища нашего на островах Маркизов есть налиться воды и снабжение свежими припасами. Хотя без согласия и доброй воли жителей все сие получить можем, но взаимные опасности запрещают нам прибегнуть к средству сему… Я уверен, что мы оставим берег тихого народа сего, не оставив о себе дурного имени. Предшественники наши, описывая нрав островитян сих, представляют нам его миролюбивым, они расстались с ними со всеми знаками дружбы, то и мы человеколюбивыми поступками нашими постараемся возбудить в них живейшую к нам признательность и приготовить для последовательных соотечественников наших народ, дружбой к Россиянам пылающий». Этот приказ вновь подтверждал высокую гуманность и передовые взгляды Крузенштерна, которым он был верен всю жизнь.

Наконец, долгожданная встреча состоялась: у острова Нукухива моряки с «Надежды» увидели «Неву».

На Маркизских островах ученые обоих кораблей произвели много съемок и наблюдений. Крузенштерн и Лисянский подробно описали остров Нукухива — самый большой из группы Маркизских островов. Всюду простирались роскошные рощи кокосовых пальм, хлебного дерева, бананов. И Крузенштерн, и Лисянский собрали много интересных географических и этнографических сведений в этом районе Тихого океана. Побывали они и в северной группе Маркизских островов.

Крузенштерн всячески стремился достать свежего мяса, крайне необходимого в пути, — оно считалось лучшим средством против цинги. С большими трудностями удалось приобрести лишь двух свиней. Одну получили в подарок за попугая, преподнесенного королю острова самим Крузенштерном, другую — в обмен на большой топор. Мореплаватель отметил: «Единственным средством, по долговременном употреблении соленого мяса, к поправлению жизненных соков служили нам кокосовые орехи. Я велел покупать оные все, сколько доставляли островитяне, и позволил употреблять каждому по его произволу». Сделав запас плодов, топлива, а также свежей пресной воды, «Надежда» и «Нева» снялись с якорей и 18 мая вышли в открытыйокеан.

Руководителя экспедиции продолжал тревожить недостаток свежего мяса, поэтому, проходя мимо Гавайских островов, он приказал сделать здесь остановку. Но подплывавшие к кораблям на своих лодках туземцы мяса не предлагали. Им давали для обмена на свиней даже железные орудия — они и здесь пользовались большим спросом. Жители острова хотели получить только сукно. Сукна же у мореплавателей как раз и не было…

Все же Крузенштерн на время успокоился: доктор Эспенберг по его указанию тщательно осмотрел всех моряков и не обнаружил ни у кого признаков цинги.

«Неве», путь которой к острову Кадьяк у побережья Аляски был короче, предстояло задержаться у Гавайских островов, чтобы приобрести продовольствие, а также предметы обихода и одежды местных жителей для коллекции.

Расставаясь с Лисянским, Иван Федорович условился о встрече с ним в сентябре 1805 года в порту Макао— небольшой португальской колонии у южных берегов Китая.

Плавание шло благополучно. К Петропавловску-Камчатскому — в то время небольшой деревне, состоявшей из шестидесяти изб и трех деревянных казенных строений, «Надежда» подошла 12 июля 1804 года. Были выгружены товары, присланные компанией, починены снасти и паруса, а также приняты на борт запасы соленой и сушеной рыбы, овощей, дикого чеснока — черемши и семь живых быков.

Остался последний заход — в Японию.

«Надежда» двинулась в путь, следуя без точных карт, вдоль восточных берегов этой страны. Карты приходилось постоянно исправлять. Плавание осложнялось еще и тем, что погода стояла бурная, мрачная, холодная. То и дело свирепствовал шторм. В носовой части корабля обнаружилась течь, заделать которую на ходу оказалось невозможным. Люди были вынуждены беспрерывно откачивать воду, едва не падая от усталости. Бурная погода и шторм, как указывает Крузенштерн, вынудили забить быков, измученных качкой.

Первый погожий день выпал 24 сентября. Крузенштерн и Горнер произвели проверку хронометров, которые показали правильность хода. Тут же появилось множество бабочек, береговых птиц, плавающих ветвей и травы — все это свидетельствовало, что вблизи находится земля. 28 сентября моряки «Надежды» увидели берега Японии, но приблизиться к ним не удалось — мешали неблагоприятная погода и неточность карт. Мытарства продолжались. Через два дня в полдень вновь разыгралась буря. Ветер становился все более неистовым. Корабль попал в тайфун. «Надобно иметь дар стихотворца, чтобы описать ярость оного. Довольно здесь рассказать только о действии его на корабль наш… Каждое мгновение ожидали мы, что полетят мачты. Хорошая конструкция корабля и крепость вант (снастей, поддерживающих мачты с боков) спасли нас от сих бедствий», — писал Крузенштерн. Рассказывая о буре, он отмечал необычно низкое давление воздуха.

3 октября 1804 года, в полдень, «Надежда» наконец приблизилась к японскому побережью. Спустя трое суток моряки увидели множество японских лодок. Все они, однако, держались на значительном расстоянии от русского корабля. Японцам, сидевшим в лодках, с корабля делали знаки приблизиться; их окликали на японском языке соотечественники, которые находились на «Надежде», — все тщетно.

Моряки не знали, что еще в 1638 году в Японии был издан закон, который гласил: «На будущее время, доколе солнце освещает мир, никто не смеет приставать к берегам Японии, хотя бы он даже был послом, и этот закон не может быть никем отменен под страхом смерти». Со временем грозная суть этих слов перестала пугать многих путешественников, да и сами японцы подчас уклонялись от выполнения этого закона. Так, голландским купеческим судам было разрешено заходить в залив Нагасаки.

Однако русским морякам о действии закона стало известно лишь 8 октября 1804 года. «Надежда» получила, наконец, разрешение войти в залив Нагасаки. На русский корабль вместе с японскими чиновниками — баниосами — взошли четыре голландца. Это были директор голландской фактории, его секретарь и два капитана голландских кораблей, стоявших в то время в порту. Изложив требования закона, японцы и голландцы в полночь покинули «Надежду», оставив корабль под охраной более чем двадцати японских судов.

На другой день губернатор прислал морякам подарки: домашнюю птицу, крупу и свежую рыбу. Затем на корабль прибыл городской голова — оттон — с казначеем и секретарем губернатора. Его также сопровождали вездесущие голландцы. С одним из них, капитаном Мускатером, хорошо владевшим английским, французским и немецким языками, Иван Федорович близко познакомился. Однако подозрительные японские чиновники вскоре запретили общительному и приветливому капитану-голландцу встречаться с русскими. Чиновники порта заявили Крузенштерну, что «Надежда» получит разрешение войти в гавань Нагасаки только в том случае, если моряки согласятся сдать порох, пушки и все огнестрельное оружие, а также сабли и шпаги. Шпага может быть оставлена только посланнику. После того, как все оружие было сдано, «Надежду» отбуксировали в западную часть гавани и снова окружили множеством сторожевых лодок.

Тянулись дни и недели. Крузенштерн позднее назвал этот период «совершенным невольничеством». Время от времени корабль менял стоянку. Посланник Резанов заболел, и ему отвели на берегу место для прогулок — длиной в сто шагов, шириной — в сорок… Притом место это было огорожено забором и строго охранялось.

Но астроном Горнер и тут исхитрился найти себе крошечный уголок для наблюдений.

После длительных и томительных переговоров посланника Резанова поселили в доме, который находился в местечке Мегасаки. Окна в этом доме были закрыты двойными железными решетками, а сам он обнесен высоким забором и опять-таки строго охранялся.

Всякое сношение со стоявшими на рейде голландскими кораблями русским было запрещено. Им не разрешили даже отправить с уходившими кораблями письма на родину.

В городское правительственное здание посланника Резанова доставили лишь полгода спустя после прихода «Надежды». Там его принял представитель императора. Он заявил, что доступ русским судам в Японию решительно запрещается. Японцы отказались взять грамоту русского императора японскому. Присланных подарков они тоже не приняли: сослались на то, что-де Япония не в состоянии преподнести русскому императору равноценные дары. Однако ремонт корабля и удовлетворение всех жизненных потребностей русских моряков были приняты на счет императора Японии. Вдобавок он велел снабдить их двухмесячным запасом провизии «безденежно». Получили они и подарки.

Все объяснялось просто: действие закона то ужесточалось, то смягчалось, в зависимости от выгоды для Японии.

Пробыв в Нагасаки с 8 октября 1804 года до апреля 1805 года, экипаж «Надежды», «радуясь сердечно» своему освобождению, как писал впоследствии глава экспедиции, покинул эту страну.

Крузенштерн избрал дальний путь на Камчатку — через Японское и Охотское моря. Эти моря в то время были мало изучены, и из европейцев там побывал лишь француз Лаперуз.

Из записок И. Ф. Крузенштерна: «Зная, что ни он и никто другой из европейских мореходцев не определил точного положения всего западного берега Японии, большей части Кореи, целого западного острова Иессо (ныне — Хоккайдо. — Авт.) юго-восточного и северо-западного берегов Сахалина, а также многих из островов Курильских, вознамерился я изведать из сих стран те, кои удобнее при настоящем случае избрать возможно будет».

Японцы пытались всячески отговорить Крузенштерна. Уверяли, что плавать по неисследованному Японскому морю опасно, что пролив Цугару (Сангарский) между островами Хонсю и Хоккайдо очень узок, усеян подводными камнями и также крайне опасен сильным течением. А перед уходом корабля вручили посланнику Резанову письмо японского губернатора, который запрещал русским мореходам даже приближаться к японским берегам. Впрочем, это ничуть не поколебало намерений Крузенштерна исследовать западные берега Японии.

«Надежда» направилась к Корейскому проливу, продвигаясь вблизи японского берега. Ее командир продолжал определять географическое положение приметных пунктов, и все сведения тотчас же наносил на свою карту.

1 мая 1805 года судно приблизилось к острову Хонсю, самому большому из островов Японского архипелага, а затем прошло к проливу Цугару, разделяющему острова Хонсю и Хоккайдо. Точного положения его тогда не знали, и Крузенштерн повел корабль в сущности наугад, продолжая изучать линию берега. Возвратившись снова в Японское море, «Надежда» направилась на север, теперь уже вдоль западных берегов острова Хоккайдо. Достигнув самой северной его точки, моряки миновали ее и вошли в пролив Лаперуза, который отделяет остров Хоккайдо от Сахалина. В этих местах Крузенштерн опять-таки произвел подробную опись западного и северо-западного побережий Хоккайдо, открыл и нанес на карту множество мысов и бухт.

Много времени заняло изучение и описание побережья Сахалина. В этом районе были открыты и нанесены на карту мыс Сенявина, мыс Муловского — в память об учителе Крузенштерна, мыс Соймонова, залив Мордвинова и другие географические пункты. Немало названий, данных Крузенштерном, сохранились и на современных географических картах.

На острове Хоккайдо мореплаватели встретили местных жителей — айнов. Было известно, что иезуиты, приехавшие в Японию в XVII веке с целью распространения христианства (и изгнанные оттуда), рассказывали, будто бы тело айнов покрыто шерстью, как у животных. Русские моряки убедились, что это выдумка. Из записок Крузенштерна мы узнаем, что «айны среднего и все почти ровного роста. Цвет лица так темен, что близко подходит к черному, борода большая и густая, волосы черные и жесткие, висящие книзу, по которым, включая бороду, походят на камчадалов, но только черты лица их гораздо правильнее… Женщины… чрезвычайно скромных нравов… Скромность их простирается даже до застенчивости… Они не выходили ни на минуту из хижин, когда мы были на берегу, оказывали величайшее замешательство, когда Тилезиус снимал с некоторых из них портреты. Айны более всего отличаются добросердечием, изображающимся ясно в чертах лица их… В бытность нашу в заливе Румянцева привозили они на корабль рыбу и отдавали нам оную, не требуя за то ничего; когда же мы предлагали им подарки, то они, сколько оными ни любовались, однако не хотели признавать их своими, покуда из разных знаков наших не уверились, что вещи сии точно отданы им в собственность. Одеяние айнов состоит по большей части из кож дворовых собак и тюленей».

2 мая «Надежда» вошла в залив Анива на южном побережье Сахалина. Окончив съемку берегов, Крузенштерн повел корабль в другой сахалинский залив — Терпения, расположенный севернее Анивы. Сведения о нем также были очень неточны, и Иван Федорович изобразил на карте линию его берегов. Теперь путь мореплавателей шел на север, вдоль восточного берега Сахалина.

Приходилось спешить: Резанов торопился в Петропавловск-Камчатский, чтобы послать в Петербург донесение о неудаче миссии в Японию. Но неожиданно путь кораблю преградил густой плавучий лед. Ждать же, пока он растает, было некогда, и Крузенштерн повернул «Надежду» к берегам Камчатки.

Вот и родные места… В бухту у Петропавловска-Камчатского судно вернулось через 48 суток после выхода из Нагасаки.

После выгрузки соли, подаренной японцами (в ней остро нуждались жители Камчатки), Крузенштерн снова двинулся в путь. Предстояло закончить исследование берегов Сахалина, нанести их на карту. Резанов со своей свитой остался на берегу.

У Сахалина корабль был в начале июля. Лед, конечно, давно растаял. Исследуя берега и нанося их на карту, моряки дошли до самого северного мыса острова.

Дальше путь шел вдоль северо-западного берега Сахалина. Продвигаясь в этом направлении, судно дошло до небольшого залива. Его решили назвать по имени корабля заливом Надежды. Здесь и встали на якорь. Идти дальше на юг уже не оставалось времени. Таким образом Крузенштерну не удалось обойти Сахалин кругом, и вопрос, является ли он островом или полуостровом, пока остался нерешенным. Ясность в него внес лишь сорок четыре года спустя другой выдающийся русский путешественник — Геннадий Иванович Невельской. Крузенштерну же и его команде надо было теперь спешить в Петропавловск-Камчатский и успеть подготовить корабль к обратному рейсу. Первым пунктом остановки был Макао. Там «Надежду» должна была встретить «Нева».

Набрав на Сахалине пресной воды, судно взяло курс на Камчатку и 17 августа, теперь уже в третий раз, бросило якорь у Петропавловска-Камчатского.

Труды Крузенштерна, в частности его плавание в Японию и к берегам Сахалина, дали богатейшие научные результаты. Веселаго писал: «Нельзя не подивиться добросовестной точности этих работ, особенно, если принять во внимание, как мало времени он имел в своем распоряжении. Все это сделано, за исключением месяца, проведенного в Петропавловском порту, всего за 87 дней, и это в местах, почти впервые посещенных, — в морях, где целое лето господствуют непроницаемые туманы. Достаточно сказать, что в эти 87 дней одних астрономических определений пунктов набирается более ста, а исследовано и большею частью пройдено съемкою протяжения берега не менее 1500 верст».

…Между тем во время стоянки «Надежды» у Петропавловска-Камчатского с Аляски пришел один из торговых кораблей Российско-Американской компании, и его капитан сообщил тревожную весть: морякам «Невы» якобы пришлось выдержать где-то сражение с индейцами… А чем оно закончилось — неизвестно.

Это сообщение заставило всю команду «Надежды» еще более поторопиться. 5 октября 1805 года судно вышло в путь, держа курс на юг, к берегам Китая.

И этот переход оказался очень трудным. Неудачи посыпались почти сразу же. Не успели выйти из Петропавловска, как повалил густой снег. Отыскивая в снежном мареве выход в океан, судно село на мель. Чтобы сняться с мели, пришлось вылить пресную воду из пятидесяти бочек, а затем снова наполнить их и снова грузить…

К утру, однако, небо прояснилось. Избы Петропавловска, видные вдали, были завалены снегом по самые окна. Началась восьмимесячная камчатская зима.

Миновав не без труда пролив, «Надежда» вышла в океан. Теперь можно было идти прямо на юг, в Китай, но Крузенштерн задумал выполнить еще одно исследование: проверить часть карты Тихого океана. «Сия карта наполнена множеством островов, — писал Крузенштерн, — которые тщательно переносят на новейшие, невзирая на то, что многократные по сему морю плавания доказали, что большая часть из оных не находится, по крайней мере, в тех местах, на коих показывается».

Отыскивая острова, обозначенные на старой карте, «Надежда» не раз попадала в очень трудные условия — в туман, в дожди и бури. Вот запись Крузенштерна только об одном дне непогоды: «Небо покрывалось черными облаками, сильны^ дождь шел долгое время, все предвещало наступающую бурю, к которой мы приготовились. В 4 часа пополуночи начался шторм сильными порывами, коими изорвало обе наши марсели. В 8 часов свирепствовал шторм жестоко, в 11 же часов свирепость его еще увеличилась. Волнение было чрезвычайное, так что корабль, если бы построен был с меньшею крепостью и не имел бы самого хорошего такелажа, не мог бы противостоять силе оного. Сия буря сравнялась бы с тайфуном, который претерпели мы прошедшего года в той же параллели, если бы продолжалась столько же времени и была, впрочем, самая жесточайшая во все наше путешествие».

Убедившись, что многие из указанных на карте островов не что иное, как вымысел, «Надежда» взяла курс на юго-запад, к Макао. Она вошла в этот порт 20 ноября 1805 года, но «Невы» там еще не было. Лишь спустя две недели она прибыла сюда с грузом мехов для продажи.

Радостной была встреча друзей. Лисянский рассказал Ивану Федоровичу, что «Нева», как и было намечено, побывала в российских владениях в Америке — на островах Кадьяк и Баранова. Довелось участвовать в баталии — отбивать у туземцев захваченное ими укрепление Архангельское. В довершение всего моряки даже заложили новую крепость, названную Ново-Архангельском…

Как и Крузенштерн, Лисянский производил съемку берегов островов, делал этнографические наблюдения. И еще радость: на пути к Макао, к западу от Гавайских островов он открыл новый остров, назвал его своим именем. Удалось Юрию Федоровичу и обозначить новые рифы, которые он назвал Нева и Крузенштерн.

В Макао оба мореплавателя продолжали свою исследовательскую работу. Они подробно ознакомились с тамошней жизнью и бытом китайцев, португальцев, англичан, а также с организацией торговли.

После продажи с большой выгодой мехов командиры обоих кораблей решили отправляться в обратный путь на родину. В феврале 1806 года они покинули Макао. Более двух месяцев корабли шли вместе. Но погода вновь подвела, и 15 апреля в южной части Индийского океана они потеряли друг друга в густом тумане…

Встретились же вновь лишь в родном Кронштадте. «Нева», как более быстроходная, вернулась раньше, 5 августа 1806 года. Судно счастливо, без единой задержки, прошло весь путь. Спустя две недели пришла и «Надежда».

Беспримерное в истории отечественного мореплавания путешествие закончилось блистательно. Оно не только имело неоценимое научное и практическое значение, но и явилось новым доказательством доблести и трудолюбия русских моряков.

Это историческое плавание полностью подтвердило мысль о том, что доставлять товары на большие расстояния удобнее и выгоднее именно морским путем. Таким путем Россия может вести и торговлю с Китаем.

Велик был вклад в географическую науку. Русские моряки впервые исследовали многие тысячи километров побережий Японии, Сахалина, Курильских и других островов, астрономически определили местоположение почти сотни важнейших пунктов. Были проведены ценные наблюдения за течениями, температурой и плотностью воды, привезены обширные коллекции изделий, приобретенных у жителей островов Тихого океана, собран большой этнографический и лингвистический материал. На его основе впоследствии был составлен словарь языка айнов. Ученые — члены экспедиции — обогатили науку выдающимися работами по географии, зоологии, ботанике, астрономии. Эти труды заложили основу новой науки — океанографии.

Отечественные ученые горячо приветствовали российских первооткрывателей. Петербургская Академия наук направила Крузенштерну специальное послание: «Ожидания академии были оправданы самым блистательным образом, и это столь же смелое, сколь и счастливое плавание, совершенное под Вашим благоразумным управлением, не только возвысило славу русского флота в глазах всей Европы, но и обогатило науку открытиями и исследованиями, далеко раздвинувшими предметы естествознания и географии».

В 1806 году Крузенштерн был избран почетным членом Российской Академии наук. В честь отважных отечественных мореходов изготовили специальную медаль. Все участники плавания были награждены и получили пенсии, а матросы обоих кораблей — освобождены от дальнейшей службы, срок которой в то время составлял двадцать пять лет.

Пришло время разбирать материал, привезенный из путешествия. Крузенштерн принялся за работу. Предстояло написать сочинение в трех томах, а для этого вычислить и проверить множество астрономических наблюдений, начертить немалое количество карт. Всю эту многотрудную работу Крузенштерн осуществлял сам. «Почасту за краткостью дневного времени употреблял я ночи», — сообщал Иван Федорович своим друзьям.

От усиленных занятий у него стали болеть глаза. Но замечательный труд Крузенштерна «Путешествие вокруг света в 1803, 1804, 1805 и 1806 годах на кораблях «Надежда» и «Нева»», снабженный подробными атласами, увидел свет уже в 1809–1812 годах. Впоследствии он был переведен на пять западноевропейских языков и принес русским мореплавателям всемирную известность.

Крузенштерна избрали своим членом научные общества многих стран. Он стал почетным членом Адмиралтейского департамента, который ведал развитием мореходных наук.

Назначенный в 1811 году инспектором Морского кадетского корпуса, Иван Федорович продолжал заниматься наукой. До определенной поры в жизни Ивана Федоровича все шло благополучно. Но вскоре ему пришлось терпеть притеснения со стороны консервативно настроенных чиновников. Немалую роль в том, что отношение к Крузенштерну в «верхах» изменилось к худшему, сыграла и зависть, которую испытывали к этому талантливому человеку высокопоставленные бездарные честолюбцы.

Началось с того, что написанные Крузенштерном статьи перестали выходить в изданиях Морского ведомства. Так, без всяких оснований была отвергнута работа «Путешествие к Северному полюсу» — о плавании капитана В. Я. Чичагова; не принята статья о землях, недавно открытых русскими в Северном Ледовитом океане; без внимания остался труд, посвященный вопросам гидрографии.

Такая же участь, понял Крузенштерн, будет уготована и уже начатой особенно дорогой для него работе — «Атласу Южного моря», — задуманной сразу же после возвращения из путешествия.

Издание всех этих крайне важных для развития русской науки трудов тормозилось главным образом вице-адмиралом Г. А. Сарычевым, генерал-гидрографом русского флота. Он знал о том, что Крузенштерн — мореплаватель-практик и ученый, — считает его неспособным управлять Адмиралтейским департаментом, завидовал ему и мстил.

Был у Крузенштерна еще более сильный противник: сам морской министр И. И. Траверсе, человек злой и капризный. Он не терпел людей, отмеченных настоящим талантом, предпочитая послушную посредственность. Это принесло свои плоды: по свидетельству многих современников, при Траверсе русский флот стал заметно приходить в упадок.

В весьма трудном положении, опять-таки из-за Сарычева и его окружения, оказался и командир «Невы» Юрий Федорович Лисянский. Получив после возвращения из экспедиции чин капитана I ранга, он в 1809 году вынужден был уйти в отставку. Описания плавания — «Путешествие вокруг света на корабле «Нева» в 1803–1806 годах» ему пришлось издать на собственные скромные средства.

Крузенштерн был причислен к русскому посольству в Англии. Ему поручили заказать навигационные приборы и подготовить новую кругосветную экспедицию — на этот раз на бриге «Рюрик». Руководить экспедицией должен был О. Е. Коцебу, ученик Крузенштерна и участник его кругосветного путешествия. Но здоровье Ивана Федоровича пошатнулось. В 1815 году он вышел в отставку. Ему был установлен «пенсион по смерть».

Уехав в свое имение — мызу Асе близ Ревеля, Крузенштерн продолжал упорно работать. Он готовил инструкции и другие документы, которые могли быть полезны для экспедиции Ф. Ф. Беллинсгаузена, — она направлялась на поиски Южного материка. Продолжалось и составление «Атласа Южного моря».

Неуемной натуре Крузенштерна было, конечно, скучно в деревенской глуши. Уже в 1818 году он хочет вернуться на службу; однако решение этого вопроса затягивается, ведомственные притеснения продолжаются, и злобствующий Траверсе не позволяет знаменитому путешественнику, прославившему своим беспримерным походом Россию, даже бывать в Петербурге… Более того: приказывает командиру Ревельского порта еженедельно сообщать ему: действительно ли Крузенштерн безвыездно живет в своей деревне?

Иван Федорович не сдавался. В конце 1819 года он вновь направил Траверсе свои труды: карту Каролинского архипелага и приложенную к ней записку «Исторические и гидрографические исследования о Каролинских островах». Карта и записка были напечатаны лишь спустя четыре года. Их опубликовали в «Записках Государственного Адмиралтейского департамента».

В 1821 году Крузенштерн послал в Адмиралтейский департамент половину уже полностью подготовленного «Атласа Южного моря», состоящего из 32 карт. Эта работа содержала глубокий историко-географический анализ обширных русских и иностранных источников. За свой труд Иван Федорович ждал единственной награды — издания «Атласа», как он писал, «для общей пользы, в честь мореплаванию нашему…»

И — получил отказ.

Крузенштерн обратился к начальнику Главного штаба П. М. Волконскому с просьбой определить его для ученых занятий при Депо карт. И в этом ему было отказано…

Через некоторое время Траверсе заболел, и, хотя временно за ним был сохранен пост министра, руководство флотом было возложено на более прогрессивного деятеля — адмирала А. В. Моллера.

Капитальная работа Крузенштерна, плод его десятилетнего труда — «Атлас Южного моря» увидел свет. А в 1823 году его вместе с выдающимися мореплавателями В. М. Головниным и Ф. Ф. Беллинсгаузеном снова «определили» членом Адмиралтейского департамента, и он смог, насколько это было возможно, влиять на развитие научных исследований.

В октябре 1827 года Крузенштерн был назначен директором Морского кадетского корпуса. Это назначение стало важной вехой в жизни учебного заведения. Вскоре Иван Федорович произвел здесь целый ряд важных преобразований: отменил телесные наказания, обязал преподавателей гуманно относиться к воспитанникам, установил для всех учащихся летнюю морскую практику, учредил офицерские классы, пригласил известных педагогов, среди которых были и академики.

Руководство Морским кадетским корпусом Крузенштерн совмещал с научной работой. В 1836 году вышло в свет «Дополнение к изданным в 1826 и 1827 годах объяснениям оснований, послуживших для составления «Атласа Южного моря»». «Дополнение», как и сам «Атлас», вскоре нашло широчайшее распространение, увидело свет и за рубежом. Академия наук предложила Крузенштерну почетное место ординарного академика, а в 1831 году отметила его большой труд Демидовской премией. Эта премия была учреждена в том же году крупным промышленником П. Н. Демидовым с целью «содействовать к преуспеянию наук, словесности и промышленности в своем отечестве».

Много сделал для славы русского флота Иван Федорович Крузенштерн. В 1839 году было торжественно отмечено 50-летие флотской службы руководителя первого российского кругосветного плавания и первого нашего гидрографа Тихого океана.

На чествовании собрались многочисленные ученики юбиляра. Среди них были и трое убеленных сединой матросов, которые совершили с ним знаменитое плавание на «Надежде». Один из старых моряков, родом крестьянин, Клим Григорьев прибыл в Петербург издалека. Автор статьи о Крузенштерне, опубликованной в журнале «Морской сборник», писал в июне 1869 года об этом матросе: «Он совершил это путешествие среди зимы, большей частью пешком, потому что, как он говорил, не мог умереть, не повидавшись еще раз со своим капитаном».

В 1842 году, уже будучи в звании адмирала, Иван Федорович ушел в отставку и уехал к себе в имение. На этот раз — навсегда. Но трудиться не прекращал, и в 1845 году вместе с другими крупными исследователями— Ф. П. Врангелем, Ф. П. Литке и К. М. Бэром — принял участие в создании Русского географического общества, ставшего впоследствии крупнейшим центром географической науки в России.

С тех пор минуло почти 150 лет, но и сегодня нас поражают широта и энциклопедичность научных интересов Крузенштерна, глубина его капитальных трудов по гидрографии, «Атласа Южного моря» и описаний к нему, его работ о полярных странах и многого другого. А в то время успехами российского ученого-первопроходца восхищался весь цивилизованный мир. Ведь именно Крузенштерн одним из первых подверг сомнению утверждение известного английского мореплавателя Дж. Кука о недостижимости Южного материка, притом он не только разработал план первой русской антарктической экспедиции, но и предпринял попытки организовать такие путешествия.

Иван Федорович Крузенштерн умер 12 (24) августа 1846 года. Он похоронен в Домеком соборе в Ревеле (Таллине). Память о руководителе первой русской морской кругосветной экспедиции жива. Именем Крузенштерна названо двенадцать географических пунктов, в их числе атолл в архипелаге Маршалловых островов в Тихом океане, мыс на острове Парамушир в Охотском море, гора в Антарктиде…

Не осталось безвестным и имя верного друга и сподвижника Крузенштерна — Юрия Федоровича Лисянского. Он умер в Петербурге 22 февраля 1837 года и похоронен в Александро-Невской лавре. Его имя также увековечено на карте мира. Им названы остров в архипелаге Гавайских островов, полуостров на побережье Охотского моря, гора на Сахалине.

6 ноября 1873 года в Петербурге, на набережной Васильевского острова, напротив Морского кадетского корпуса был установлен памятник. Его авторы — скульптор И. Н. Шредер и архитектор И. А. Монигетти. «Первому русскому плавателю вокруг света Ивану Федоровичу Крузенштерну от почитателей его заслуг», — гласит надпись на нем.

…И сегодня стоит он там на бронзовом пьедестале. Задумчиво устремив свой проницательный взор вдаль, словно видит Крузенштерн новые морские подвиги и открытия славных сынов своей Отчизны.

К берегам Антарктиды

Берег! Конечно, где-то совсем близко берег! — понял командир.

Нет, это не было иллюзией, миражем. Изменился цвет воды, появились стаи птиц. Да, это земля! Мичман шлюпа «Мирный» Новосильский сделал запись в своем дневнике: «При сильном ветре тишина моря была необыкновенная. Множество полярных птиц вьется над шлюпом. Это значит, что около нас должен быть берег». 27 января 1820 года (по новому стилю) на 69°23′ южной широты и 2°10′ западной долготы мореплаватели четко увидели ледяной барьер и материковый лед, поднимающийся к югу…

Итак, историческая встреча русских путешественников с новым континентом — Южным материком — состоялась! С тем самым материком, который мы сегодня называем Антарктидой. Теперь, когда благодаря использованию самых новейших и мощных технических средств уже многое известно об этом удивительном шестом континенте, нас не может не поражать мужество русских моряков тех лет: ведь они предприняли это плавание на не приспособленных к антарктическим условиям судах.

Необыкновенная экспедиция парусных кораблей к югу Земли навсегда связала в истории географических открытий имена двух смелых российских морских офицеров: Ф. Ф. Беллинсгаузена и М. П. Лазарева. Впервые в мире они не только доказали существование Антарктиды, но и обошли ее вокруг.

Антарктида… Еще античные философы предполагали, что Земля — шар и в южном полушарии для равновесия должен существовать материк — такая же масса суши, как и в северном. В эпоху Возрождения великие мыслители вернулись к представлению о существовании обширного Южного материка. На многих географических картах XVI–XVII веков обозначалась «Земля Южная неведомая» — ее границы простирались иногда чуть ли не до экватора. Целый ряд мореплавателей принимали за берега мифического Южного континента то Огненную Землю, то северный берег острова Новая Гвинея, то Австралию, то Новую Зеландию…

Во время своего кругосветного путешествия в южных широтах английский мореплаватель Джеймс Кук, заходя южнее Полярного круга, встречал айсберги и морские льды. В январе 1775 года он увидел в юго-западной части Атлантического океана остров и дал ему имя Георгия в честь английского короля (ныне — остров Южная Георгия). Направившись к юго-востоку и увидев горные вершины, он назвал открытое Землей Сандвича (ныне — Южные Сандвичевы острова; Сандвич— первый лорд Британского адмиралтейства в те годы).

После этого плавания Кук писал: «Я не стану отрицать, что близ полюса может находиться материк или значительная земля. Напротив, я убежден, что такая земля там есть… Великие холода, огромное число ледяных островов и плавающих льдов — все это доказывает, что земля на юге должна быть».

Однако участники последующих экспедиций не поверили Куку. Они упорно доказывали, что, кроме Земли Сандвича и острова Южная Георгия, в южно-полярной зоне ничего нет. Многие географы стали изображать на картах в южном полушарии сплошной океан от умеренных широт до Южного полюса.

Почти пятьдесят лет ни один мореплаватель не мог спуститься южнее Кука. Таким образом, в начале XIX века утверждение о существовании Антарктиды выглядело никем не подтвержденной догадкой.

Русские географы и выдающиеся мореплаватели — И. Ф. Крузенштерн, В. М. Головнин, О. Е. Коцебу и другие, совершившие кругосветные плавания, настойчиво указывали на необходимость специальной экспедиции в воды Антарктики.

Предлагались и реальные планы осуществления ее.

Крузенштерн включился в организацию будущего похода. По его мнению, скопление огромного количества ледяных масс могло объясняться тем, что вблизи Южного полюса есть материк. Он писал: «Сия экспедиция кроме главной ее цели — изведать страны Южного полюса— должна особенно иметь в предмете поверить все неверное в южной половине Великого океана и пополнить все находящиеся недостатки, дабы она могла признана быть, так сказать, заключительным путешествием в сем море… Славу такого предприятия не должны мы допускать отнять у нас: она в продолжение краткого времени достанется непременно в удел англичанам или французам».

Царь Александр I разрешил, наконец, организацию экспедиции. Крузенштерн писал морскому министру, что с радостью возглавил бы такой поход, если бы не болезнь глаз. Но он готов составить для будущего начальника экспедиции подробную инструкцию.

Выбрать начальника оказалось весьма непросто. Поначалу на эту должность Крузенштерн предлагал назначить выдающегося мореплавателя Головнина. Но тот все еще находился в кругосветном плавании на шлюпе «Камчатка». Тогда в особой записке на имя министра Крузенштерн назвал Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена: «Он имеет особые достоинства к начальству над таковою экспедициею: превосходный морской офицер и имеет редкие познания в астрономии, гидрографии и физике. Наш флот, конечно, богат предприимчивыми офицерами, однако из тех, коих я знаю, не может никто, кроме Головнина, сравниться с Беллинсгаузеном». Эта высокая оценка справедлива и обоснована.

Ведь Фаддей Фаддеевич ходил вместе со своим поручителем в то самое плавание на корабле «Надежда».

Еще мичманом Беллинсгаузен был назначен в Ревельскую эскадру и ходил на кораблях по Балтийскому морю в течение шести лет. Затем усердие и прочные знания молодого моряка были замечены одним из выдающихся флотоводцев адмиралом П. И. Ханыковым. Он и рекомендовал Фаддея Фаддеевича в первую русскую кругосветную экспедицию. Беллинсгаузен занимался морской описью берегов, составлением карт и достиг в этом сложном деле большого совершенства. Крузенштерн отмечал: «Все почти карты рисованы сим последним искусным офицером, который в то же время являет в себе способность хорошего гидрографа; он же составил генеральную карту».

Служба на «Надежде» была для двадцатипятилетнего Фаддея Беллинсгаузена отличной школой. Во время путешествия он проявил мужество, хладнокровие, отличные морские знания.

После окончания кругосветного похода он был назначен командиром фрегата «Мельпомена». В войне со шведами его фрегат успешно принимал участие в боях на Балтике. В 1811 году опытный моряк был переведен на Черное море. Здесь шли морские баталии с Турцией, и Беллинсгаузен стал командовать уже двумя фрегатами— «Минервой» и «Флорой». Война окончилась, и Фаддей Фаддеевич, произведенный к тому времени в капитаны 2-го ранга, ходил на фрегате «Флора» вдоль побережья Черного моря. Он составлял карту тех мест, «дабы обеспечить у оных берегов плавание судов».

В тот период у Беллинсгаузена случилась досадная неприятность, характеризующая, впрочем, упорный консерватизм, который царил тогда в Морском ведомстве.

О работе Беллинсгаузена узнали чиновники из Депо карт Черноморского флота и послали жалобу командующему на самовольное исправление их карт. Оправдываясь, Фаддей Фаддеевич писал: «Сочинить карту можно в Департаменте, но утвердить, доказать верность оной не иначе можно только опытами». В рапорте же командующему Черноморским флотом доложил, что широты основных пунктов для своей карты он определил с помощью астрономических наблюдений с берега, долготы же — по хронометру.

Любовь к морю — вот что отличало Фаддея Беллинсгаузена с самого детства. Он и вырос у моря на острове Сааремаа.

Вольная жизнь на берегу Балтийского моря, постоянное общение с рыбаками и моряками привили мальчику любовь к флоту. А уже в десятилетнем возрасте, в 1788 году, он поступил в Морской кадетский корпус, который тогда находился в Кронштадте. Беллинсгаузен учился хорошо, хотя и отличался «несколько резвым нравом». В 1796 году его произвели в гардемарины.

…Рекомендация Крузенштерна — назначить Ф. Ф. Беллинсгаузена главой антарктической экспедиции — сразу же круто повернула его судьбу. Фаддея Фаддеевича срочно вызвали в Петербург и предложили новое назначение. В состав его экспедиции вошли шлюпы «Восток» и «Мирный». Их подготовкой уже занимался лейтенант Михаил Петрович Лазарев — опытный моряк.

Вскоре состоялось личное знакомство будущих командиров кораблей. Они подружились, хотя Михаил Лазарев был десятью годами моложе своего руководителя. Общей оказалась страстная любовь к морским путешествиям. Оба окончили Морской кадетский корпус, Лазарев также много плавал, успел побывать в Атлантическом океане, у Антильских островов. После возвращения на родину ему, как и Беллинсгаузену, довелось немало повоевать: он принимал участие в русско-шведской войне на Балтике; во время Отечественной войны 1812 года на бриге «Феникс» высаживал десант в Данциге.

Плавал он и вокруг света — командиром корабля «Суворов», принадлежавшего Российско-Американской компании. Путешествие было нелегким: экипаж «Суворова» укомплектовали плохо обученными матросами. Однако Лазарев проявил себя хорошим воспитателем, научился командовать в боевой обстановке. И на сей раз он благополучно доставил грузы к берегам русской Америки, в Новоархангельск. Вдобавок открыл в Тихом океане в южной Полинезии (к югу от островов Кука) атолл Он назвал его по имени своего корабля — атолл Суворова.

Кругосветное плавание, закончившееся в Кронштадте в августе 1816 года, ярко выявило решительность и энергию Лазарева, отличное знание им морского дела, организаторские и исследовательские способности. Однако новое плавание — Лазарев это понимал — потребует от него особой ответственности и выдержки. Он увидел сразу: оба шлюпа — и «Восток», и «Мирный» — для такого трудного и опасного похода явно не приспособлены. Флагманский шлюп «Восток» водоизмещением 900 тонн, длиной 39,5 метра и шириной 10 метров строился в Петербурге в 1818 году на Охтенской верфи и предназначался лишь для плаваний в средних широтах. Корабль этот имел стройные обводы корпуса, легкий такелаж и обладал значительной скоростью. Но корпус, изготовленный из сырого соснового леса, со слабыми креплениями, был ненадежен. А чрезмерно высокие мачты и большая площадь парусов могли доставить морякам много затруднений во время штормов. Часть недостатков удалось устранить: поставили дополнительные крепления, обшили днище медью. Лазарев писал о качествах «Востока»: «Судно сие казалось мне вовсе неудобное к такому предприятию по малой вместительности своей и тесноте как для офицеров, так и для команды». Беллинсгаузен же возмущался, отмечая плохое устройство рулевого управления: «Неблагонадежность румпеля доказывает нерадение корабельного мастера, который, забыв священные обязанности службы я человечества, подвергал нас гибели».

Шлюп «Мирный» — второй корабль экспедиции — был переоборудован из транспорта «Ладога», построенного на верфи в Лодейном Поле. Он также предназначался лишь для каботажного плавания в Балтийском море. Длина его составляла 37 метров, ширина — 9, водоизмещение — 530 тонн. Однако строитель шлюпа корабельный мастер И. В. Курепанов добросовестно отнесся к своему поручению. Это подтвердил и поход: «Мирный» оказался гораздо прочнее «Востока». Его корпус строили из доброкачественного сухого соснового леса, он имел прочные крепления. Лазарев велел установить на корабле вторую обшивку, сделать дополнительные крепления, новый рангоут с парусами, заменить сосновый руль дубовым. Произвели и переделку многих помещений. В результате, по словам самого Лазарева, шлюп оказался «самым удобнейшим по крепости своей, вместимости и покою». Единственным серьезным недостатком «Мирного» осталась тихоходность. Поэтому от Лазарева потребовалось все его мореходное искусство, чтобы во время плавания не разминуться с кораблем Беллинсгаузена — более быстроходным «Востоком».

Экипаж «Востока» состоял из 9 офицеров и 117 матросов. На «Мирном» было 7 офицеров и 72 матроса. На шлюпе «Восток» находились, кроме того, прикомандированные к экспедиции профессор Казанского университета И. М. Симонов и академик живописи Петербургской Академии художеств П. Н. Михайлов.

Экспедиция была снабжена лучшими по тому времени мореходными и астрономическими инструментами, большим набором лекарств, а также хвойной эссенцией, лимонами, кислой капустой, сушеными и консервированными овощами и т. п. На каждом из кораблей был свой врач. На «Востоке» — штаб-лекарь Я. Берг, на «Мирном» — хирург Н. А. Галкин.

На шлюпах к началу плавания уже имелся запас необходимого продовольствия, но Беллинсгаузен и Лазарев заранее договорились в пути покупать, а на островах Океании выменивать на взятые для этого товары свежие фрукты и заготовлять их впрок для предстоящего плавания в ледяных просторах. На обоих кораблях были и запасы рома, который выдавался матросам после работы на мачтах и реях в холодных широтах, а также виноградного вина — для лучшего утоления жажды. Особая инструкция обязывала весь личный состав соблюдать строжайшую гигиену: проветривать помещения и одежду, регулярно мыться в бане, стирать белье, содержать в чистоте койки и т. д. Эти меры, а также знания и опыт врачей помогли сохранить здоровье моряков. Несмотря на тяжелые климатические условия плавания, частые переходы от жары к холоду и обратно, серьезных заболеваний среди личного состава почти не возникало.

Офицеры считали своим долгом в пути пополнять образование, — для этого на каждом из шлюпов имелась хорошая библиотека. В ней были многочисленные описания морских путешествий на русском, английском и французском языках, морские астрономические ежегодники, сочинения по геодезии, астрономии и навигации, лоции и наставления для плавания, различные мореходные таблицы, работы специалистов по земному магнетизму и т. п.

По инструкции Морского министерства целью экспедиции было «приобретение полнейших познаний о нашемземном шаре» и «открытия в возможной близости Антарктического полюса». Для этого командиру предписывалось начать исследование с острова Южной Георгии и «Земли Сандвичевой» (Южные Сандвичевы острова), а затем стремиться возможно дальше пройти к югу.

Наиболее суровый период антарктической зимы предлагалось использовать для исследований в тропической и экваториальной зонах Тихого океана, а также для ремонта шлюпов и отдыха личного состава в Австралии— в Сиднее. С наступлением же теплого времени года кораблям следовало вновь отправляться на юг, и, продолжая исследования, завершить кругосветное плавание — вернуться в Кронштадт.

Обязанности начальника экспедиции были разнообразны. Ему и офицерам предписывалось систематически вести наблюдения в экваториальной и тропической зонах Тихого океана, собирать минералогические, зоологические, ботанические и многие другие сведения, составлять карты и обстоятельные описания посещаемых мест, определять координаты и составлять гидрографические описания не только вновь открытых земель, но и тех, которые были открыты раньше. На картах следовало указывать глубины прилегающих водных пространств, особенно в тех местах, где возможна стоянка кораблей.

Командирам кораблей предлагалось также вести наблюдения за морскими течениями, приливами и отливами, за состоянием атмосферы, определять температуру и соленость воды на разных глубинах, изучать полярные сияния, смерчи, образование льдов. Всюду, где будут приставать корабли, надлежало узнавать нравы народов, их обычаи, религию, типы их судов, собирать коллекции для академии и музея Адмиралтейского департамента.

4 июля 1819 года шлюпы «Восток» и «Мирный» ушли в плавание к неведомому материку…

Сразу же не обошлось без неприятных неожиданностей: в Копенгагене выяснилось, что два иностранца-натуралиста, которые должны были принимать участие в походе, идти в плавание отказываются. Из-за этого экспедиция лишилась возможности проводить естественнонаучные наблюдения и могла довольствоваться любительским собиранием материалов. Беллинсгаузен весьма сожалел, что в Морском ведомстве ему не разрешили взять двух русских студентов-естественников: министерское начальство неизменно отдавало предпочтение иностранцам…

После трехдневной стоянки в Копенгагене экспедиция направилась в Портсмут. Там ее ждала счастливая встреча. На рейде наши путешественники увидели шлюп «Камчатка», который под командованием В. М. Головнина возвращался из второго кругосветного плавания. Беллинсгаузен отмечал: «Радость наша была тем большая, что сия нечаянная встреча случилась за границею, где кажется русский еще больше любит и привязывается к русскому».

Не успели порадоваться встрече с земляками — новая незадача: выяснилось, что нужен ремонт судов. Пока его осуществляли, Беллинсгаузен и Лазарев успели съездить из Портсмута в Лондон. Там они приобрели несколько необходимых астрономических инструментов. Тем временем на Портсмутском рейде произошло второе радостное событие. Моряки экспедиции встретились теперь уже с экипажем «Кутузова» — судна Российско- Американской компании, возвращавшегося также из кругосветного плавания. Да, поистине по всем морям и океанам стали ходить российские моряки.

…Наконец к 26 августа все необходимые работы были закончены, и оба шлюпа направились к Канарским островам. После непродолжительной стоянки у города Санта-Крус на острове Тенерифе, где пополнялись запасы продовольствия, корабли в середине сентября вышли к берегам Бразилии.

Погода стояла прекрасная, сильной жары моряки не ощущали. Изредка выпадали дожди, которыми экипаж пользовался, чтобы собрать побольше воды для стирки белья. Особенно хороши были ночи. Мириады звезд ярко сияли в черном небе, а море искрилось фосфорическим светом настолько сильно, что позади каждого из шлюпов как бы струилась огненная река. В свободное время моряки наблюдали за большими и сильными рыбами-бонитами, которые преследовали летучих рыб, а также за птицами, ловко хватавшими летучих рыб, когда те, спасаясь от погони, выскакивали на воздух. В надежде полакомиться хорошей ухой в стаю бонитов бросили острогу и ранили одну из рыб, которая ушла. Более удачной была ловля на удочку рыбы-прожоры. Вместе с ней поймали другую — прилипалу. Эти рыбы кормятся возле прожор.

Чтобы уравнять ход обоих шлюпов, на «Востоке» на всех мачтах убавили паруса. Благодаря этому скорость шлюпа несколько уменьшилась. Но все же она оставалась большей, чем у «Мирного».

В течение всего плавания к Рио-де-Жанейро на шлюпах выполняли самые разнообразные исследования: измерялась температура воздуха и воды на разных глубинах, определялось магнитное склонение. И хотя в составе экспедиции не было ученых-натуралистов, все эти работы выполнялись очень тщательно и подробно. По записям и образцам, доставленным экспедицией, ученые смогли впоследствии найти объяснение тому, что наблюдали моряки.

Оба шлюпа пришли в Рио-де-Жанейро в начале ноября 1819 года. Здесь они встретили прибывшие накануне шлюпы «Открытие» и «Благонамеренный». «Восток» и «Мирный» пробыли в бразильском порту двадцать дней. Принимали запасы свежей провизии, питьевой воды, дров. Экипажи исправляли на кораблях повреждения, проверяли расположение грузов и укрепляли их, производили астрономические наблюдения.

Побывали путешественники и в самом городе. В те годы в Бразилии процветала работорговля, и то, что увидел Беллинсгаузен, потрясло его: «Здесь находится несколько лавок, в коих продаются негры: взрослые мужчины, женщины и дети. При входе в сии мерзостные лавки представляются взорам в несколько рядов сидящие, коростою покрытые негры, малые впереди, а большие сзади. В каждой лавке неотлучно находится один из португальцев или негров из прежних приводов; должность такого надзирателя состоит в том, чтоб стараться представить сих несчастных в лучшем и веселом виде, когда приходят покупщики. Он держит в руке плеть или трость; по сделанному знаку все встают, потом скачут с ноги на ногу, припевая плясовые песни; кто же — из них, по мнению продавца, не довольно весело смотрит, скачет или припевает, тому он тростью придает живости. Покупщик, выбрав по желанию своему невольника, выводит его из рядов вперед, осматривает у него рот, ощупывает все тело, руками колотит по разным частям, и после сих опытов, уверясь в крепости и здоровье негра, его покупает… Осмотр, продажа, неопрятность, скверный запах, происходящий от множества невольников, и, наконец, варварское управление плетью или тростью — все сие производит омерзение к бесчеловечному хозяину лавки».

В конце ноября корабли снялись с якорей и оставили берега Бразилии, направляясь к острову Южная Георгия. Одиннадцать суток спустя путешественники увидели вдали бурун. Но когда подошли поближе, то оказалось, что волны разбиваются не о скалу, как они сначала полагали, а о… туловище огромного мертвого кита! Множество птиц летало, плавало рядом, сидело на недвижной спине мертвого гиганта. Мимо кораблей то и дело проплывали дельфины, а на поверхности моря поднимались фонтаны китов.

Вот и остров Южная Георгия. Корабли подошли к нему 15 декабря. Стояла пасмурная, холодная погода. Моряки за два дня сделали опись юго-западного берега, увязали ее с описью Кука, составили карту. Ряду географических пунктов этого острова были даны русские названия в честь офицеров — участников экспедиции: мысы Парядина, Демидова, Куприянова, бухта Новосильского. Неподалеку от острова Южная Георгия они открыли и свой первый остров, названный именем Анненкова в честь лейтенанта со шлюпа «Мирный».

Теперь курс лежал на юго-восток, к Южным Сандвичевым островам. Все плавание — а оно длилось около месяца — проходило в очень неблагоприятных условиях: при низкой температуре, постоянных штормовых ветрах, поднимавших крупное волнение, при снегопаде и густых туманах. Все чаще стал попадаться не только плавающий лед, но и огромные плавучие ледяные горы — айсберги. Все это крайне затрудняло опись открываемых земель и требовало постоянного и напряженного внимания. Малейшее упущение могло привести к гибели не приспособленных к таким условиям кораблей.

Плавание принесло немало интересного. Так, были обнаружены три острова, притом один — с вулканом… Интерес к новым открытиям заразил буквально всех; даже среди матросов нашлись свои летописцы: «Нашли три острова новых, — записал в своем дневнике матрос с «Востока» Егор Киселев, — никакими мореходцами не посещены. И один остров — горит земля, дым валит, как тучи ходят. На сем острову есть премножество разных птиц, особливо пендвин (пингвинов. — Авт.) — с желтыми хохлами, ходит как человек, кричит похоже на гагару, крылья маленькие, не летает, и премножество сафонных кур. За оные острова дано награждение, кто их прежде свидел, пять талеров, и записаны в журнал».

Эти острова были названы по имени офицеров — участников экспедиции: один, каменистый, покрытый снегом, около двух миль длиной — островом Лескова, в честь лейтенанта шлюпа «Восток»; второй — островом Торсона, в честь лейтенанта этого же шлюпа (был переименован в остров Высокий после осуждения Торсона за участие в восстании декабристов); третий — островом Завадовского, в честь помощника командира шлюпа «Восток». На этом третьем острове и находился действующий вулкан, из жерла которого, по словам Беллинсгаузена, «бесперерывно поднимались частые смрадные пары… пары сии составляли непрерываемое густое облако и издалека были подобны выходящему из трубы парохода дыму, только в большем виде».

На берег острова Завадовского высаживались астроном И. Симонов, капитан-лейтенант И. Завадовский, мичман Д. Демидов и мичман П. Новосильский, сделавший подробное описание пингвинов — птиц, еще мало известных в те времена в Европе.

От этих островов, названных по имени тогдашнего морского министра островами Траверсе, шлюпы легли на прежний курс — к юго-востоку — и спустя несколько дней подошли к Южным Сандвичевым островам. Кук горделиво писал в своем судовом журнале: «Риск, связанный с плаванием в этих необследованных и покрытых льдами морях в поисках Южного материка, настолько велик, что я смело могу сказать, что ни один человек никогда не решится проникнуть на юг далее, чем это удалось мне. Земли, что могут находиться на юге, никогда не будут исследованы. Густые туманы, снежные бури, сильные стужи и другие опасные для плавания препятствия неизбежны в этих водах. И эти трудности еще более возрастают вследствие ужасающего вида страны… Было бы безрассудно с моей стороны рисковать всеми результатами экспедиции ради открытия и обследования берега, который, будучи открытым и обследованным, все равно не принес бы пользы ни мореплаванию, ни географии, ни другим отраслям науки…»

Эти предупреждения Кука (о них, конечно, знали и Беллинсгаузен, и Лазарев) не устрашили русских исследователей, хотя они ежеминутно убеждались в опасностях, их подстерегавших.

В конце декабря днем они увидели на юго-западе высокий, покрытый снегом и окруженный тяжелыми льдами, берег острова Сандерс. Определили его координаты, а художник Михайлов зарисовал в свой альбом очертания берегов.

Новые важные открытия принесло дальнейшее плавание. Перечислить все, обнаруженное моряками, невозможно — но уже вскоре им пришлось поправлять Кука. Так, он считал мыс Монтегю частью острова Сандерс, но выяснилось, что это — самостоятельный остров. «Берег Южный Туле» оказался группой островов. Убедившись, что Куком допущены ошибки, и исправив их на карте, экспедиция направилась на восток.

Далее путь «Востока» и «Мирного» пролегал южнее 60° южной широты и проходил в тяжелейших условиях. Путешественников сопровождали густые туманы, ураганные ветры, холод, сильное волнение моря и льды, льды… А за Южным Полярным кругом их ждали встречные южные и восточные ветры, а также скопления гигантских айсбергов, рядом с которыми шлюпы казались лодками.

На широте 60°39′ сплошные льды намертво преградили кораблям путь. «Мы скитались во мраке туманов, — пишет Симонов, — между бесчисленным множеством огромных плавающих льдин, беспрестанно в страхе быть раздробленными громадами, простирающимися иногда до трехсот фунтов в вышину над поверхностью моря. Хлад, снег, сырость, частые и жестокие бури беспрестанно нам сопутствовали в местах сих». Вскоре корабли «получили несколько легких ударов», — говорит в своем рапорте Беллинсгаузен… «Мирный» раздробил форштевень.

Награда за это испытание была уже недалека. 15 января на 69°23′ южной широты и 2°10′ западной долготы шлюпы впервые приблизились к антарктическому ледяному берегу.

Материк предстал перед участниками экспедиции как сплошное ледяное поле. Более 140 лет спустя в том районе именем Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена был назван шельфовый ледник.

Мичман шлюпа «Мирный» Новосильский писал: «Неподвижный высокий ледяной берег или ледяная стена, которая встречается за полярным кругом, судя по их наружному виду и протяжению на многие десятки и даже сотни миль, очевидно, не могут состабиться от холода в открытом море, а образуются на южном великом материке».

Моряки сделали еще несколько рискованных попыток подойти к берегу неведомой ледяной страны… Подойти, несмотря на опасность повредить обшивку шлюпов и даже быть раздавленными льдами.

«1 февраля, находясь в широте южной 64°30′, долготе 16°00′, выиграв 17° к востоку, снова пошел к югу при восточном ветре, — пишет Беллинсгаузен, — и не прежде как с 5-го на 6-е число дошел до широты южной 69°7′ долготы восточной 16°26′. Здесь за ледяными полями мелкого льда и ледяными островами виден материк льда, коего края отломаны перпендикулярно и который продолжался, по мере нашего зрения, возвышаясь к югу подобно берегу. Плоские ледяные острова (айсберги. — Авт.), близ сего материка находящиеся, явно показывают, что они суть обломки сего материка, ибо имеют края и верхнюю поверхность подобно материку».

17—18 февраля был открыт шельфовый ледник, названный в 1960 году именем Михаила Петровича Лазарева. В 1959 году на леднике была создана советская станция, которая также получила имя Лазарева. Но в 1961 году ее закрыли из-за опасности облома ледника. В восьмидесяти километрах от берега на оголенных скалах была открыта другая станция, названная Новолазаревской.

Во второй половине февраля шлюпы «Восток» и «Мирный» вошли в Индийский океан. Теперь они удалились на север, чтобы выйти из льдов. Сила ветра нарастала, условия плавания ухудшались с каждым новым днем. Наступала суровая антарктическая осень. Продолжать плавание становилось все более опасным. В начале марта 1820 года на 90° восточной долготы Беллинсгаузен приказал повернуть к берегам Австралии, чтобы запастись свежим провиантом и дать отдых экипажам.

По пути в Австралию научные исследования не прекращались. Для того чтобы осмотреть возможно большее пространство океана, оба командира решили впервые вести плавание раздельно.

Шлюпы взяли курсы, параллельные тем, которыми когда-то шли два корабля Кука — «Резольюшен» и «Адвенчер». Лазареву надлежало отыскать остров Королевской Компании, якобы виденный испанскими мореплавателями и показанный на карте. После этого «Мирный» должен был отправиться к южной оконечности Тасмании и оттуда — в Сидней. Путь «Востока» проходил на 2,5–3 градуса севернее пути английского корабля «Резольюшен».

Разыскать остров не удалось. По поводу неудачной попытки открыть еще раз этот «таинственный» остров Лазарев писал: «Господа испанцы всегда на своих картах врали не только в долготе, но и в самой широте до 40 миль и более, а потому и поиски наши были тщетны».

30 марта 1820 года, на 132-е сутки после выхода из Рио-де-Жанейро, «Восток» бросил якорь в Сиднее. Через семь суток сюда же прибыл и «Мирный». В австралийском порту русские моряки устраняли повреждения в корпусах шлюпов и такелаже, изучали животный и растительный мир континента, нравы, обычаи и быт местных жителей. Астроном Симонов устроил на берегу обсерваторию и вел наблюдения. Он определял, в частности, прямые восхождения неподвижных звезд Южного неба. Эти работы стали ценным вкладом в астрономическую науку.

Моряки не пропускали ничего достойного внимания. Поднимались на маяк, ездили верхом в ближайший город, где осматривали плотину, которая препятствовала во время прилива смешению морской воды с речной. Беллинсгаузен и офицеры ежедневно бывали и на северном берегу залива, где Симонов работал в своей обсерватории.

Закончив ремонтные работы, пополнив запасы провизии и пресной воды, моряки в мае 1820 года вновь отправились в плавание. На этот раз их путь лежал в тропическую часть Тихого океана, в районы, еще не обследованные путешественниками других стран. Они шли севернее Новой Зеландии. Но свежие встречные ветры вынудили шлюпы отклониться к югу и идти малоисследованным проливом Кука, разделяющим Северный и Южный острова Новой Зеландии.

На берегу острова, в проливе Кука, экспедиция пополнила запасы пресной воды. Островитяне, поняв, что русские относятся к ним по-дружески, приняли их радушно. Они приплывали к шлюпам на своих лодках, украшенных в носовой части резьбой, и привозили рыбу, за которую получали желаемые бисер, гвозди, небольшие зеркальца и т. п.

Вождь островитян, старик, даже обедал с офицерами. Он с удивлением разглядывал сервировку стола, а потом, понаблюдав за тем, как едят хозяева, сам стал пользоваться вилкой. Вино же пил неохотно — это служило лучшим доказательством редкого посещения острова европейцами. Во время обеда вождь и Беллинсгаузен посредством знаков обменялись уверениями в дружбе.

Моряки, в свою очередь, побывали в гостях у вождя. На стенах его дома, обтянутых циновками, висело оружие и множество резных деревянных изображений. Возвращаясь на шлюпы, путешественники видели на огородах местных жителей капусту и сельдерей. Островитяне охотно разрешили своим гостям набрать овощей.

Беллинсгаузен писал: «Жители Новой Зеландии хотя и горячи в дружбе, но непостоянны, за малейшую причину доходят до ссоры, которая производит пагубные последствия…» Мичман Новосильский отмечал, говоря о новозеландцах, что они «любят посмеяться, пошутить и очень забавно передразнивают европейцев. Они деятельны, постоянны в своих занятиях, способны к искусствам механическим и понимают торговлю».

На этих островах участники экспедиции собрали ценные коллекции трав, птиц, образцов одежды, оружия и т. п. Видя, с какой старательностью новозеландцы возделывают крохотные поля, русские моряки подарили им перед уходом семена многих огородных культур и подробно разъяснили, как эти культуры надо возделывать.

Как это ни казалось удивительным многим современникам, мирные и гуманные русские путешественники вполне спокойно чувствовали себя среди «людоедов» и «убийц», как называли их колонизаторы.

От берегов Новой Зеландии экспедиция направилась к Опасному архипелагу, позднее получившему название архипелага Туамоту. Лазарев сообщал: «Между широтами 15 и 20 градусов южными и долготами 210 и 220 градусов восточными от Гринвича открыли 15 прежде неизвестных островов, некоторые из них обитаемы, и все вместе получили название архипелага Александра. Были в Таити для поведения своих хронометров, которые оказались верны, а потому и заключать можем, что открытия наши положены на карте с довольною точностию. Все открытия Коцебу подвинулись на 24 минуты к осту, и потому остров, названный им Рюриковою цепью, смаран, ибо пришелся на первый остров Паллизера (Паллисера), виданный Куком. После сего открыли еще пять, что с прежними составит 20 новых открытий в тропиках…»

Это плавание, продолжавшееся более двух месяцев, принесло богатейшие плоды. На карте Тихого океана появились новые русские наименования. Почти все открытые острова были атоллами.

Так как вблизи этих островов находились и другие, ранее тоже открытые русскими моряками, в частности О. Е. Коцебу, то Беллинсгаузен назвал всю эту группу островов именем Россиян: «Вся сия гряда коральных островов описана и приведена в известность российскими мореплавателями… то я почитаю всю гряду назвать островами Россиян».

Эти названия не сохранили картографы других держав. Они пренебрегли исторической справедливостью ради имперских амбиций колониальных государств. Да и многие другие замечательные открытия русских мореплавателей впоследствии были перечеркнуты по той же причине.

От архипелага шлюпы пошли к острову Таити, уже хорошо в то время известному. На этом острове экспедиция, тоже очень дружелюбно встреченная местным населением, пополнила свои научные коллекции тропической флоры и фауны. А экипажи шлюпов так подружились с таитянами, что когда корабли стали готовиться к отплытию, многие из островитян явно выражали желание отправиться вместе с русскими.

Шлюпы спешили в Австралию: надо готовиться к новому, второму походу в Антарктику. Он должен начаться сразу же с наступлением антарктического лета. Участники экспедиции, хотя и были уверены в точности своих наблюдений в высоких южных широтах, стремились еще раз подтвердить их новыми данными. А самое главное — вновь как можно ближе подойти к желанному Южному материку…

По пути к Сиднею экспедиция открыла еще ряд островов. Иногда русские моряки выходили на берег, знакомились с жителями, делали им подарки и получали от них разные изделия, интересные с точки зрения быта и истории островитян. Но морской путь здесь был опасен. «Восток» едва не наскочил ночью на коралловую мель. Эту мель, названную рифом Берегись, нанесли на карту, чтобы предостеречь других путешественников.

После возвращения в Сидней началась подготовка к последнему этапу тяжелого похода. Помня перенесенные испытания, участники экспедиции готовили шлюпы особенно тщательно. Курс был взят на юго-восток, а затем и на восток между 60° и 65° южной широты. Главная цель — проникнуть возможно дальше на юг.

Через неделю после начала плавания произошло крайне неприятное и опасное по возможным последствиям событие. В носовой части шлюпа «Восток» обнаружилась значительная течь. Вот когда сказалась плохая постройка корабля! Возвращаться назад в Австралию для ремонта было уже поздно, можно было упустить время, благоприятное для плавания в южных широтах, и экспедиция потеряла бы целый год. Беллинсгаузен, приняв все возможные меры для ремонта, дал указание идти вперед.

Во второй половине ноября 1820 года шлюпы подошли к берегам острова Маккуори, который лежал на той же широте, что и Южная Георгия. Конечно, все ожидали увидеть и этот остров покрытым снегом и льдом. Но перед ними виднелись темно-бурые скалы и зеленеющие долины! В воздухе летало множество птиц, на берегу виднелись дружные семейства пингвинов, грелись стада морских котиков…

Особенно удивили моряков пингвины. Их было много, и людям приходилось расталкивать птиц, чтобы пройти по берегу. Птицы высиживали птенцов. Каждая из них придерживала яйцо у живота. Путешественники тут же пополнили свои коллекции пингвинами и их яйцами, а также эгмондскими курами и чайками. На этом острове русские моряки встретили людей — промышленников из Сиднея. Жестоко, хищнически истребляли они морского зверя. Это вызвало глубокое отвращение мореплавателей, и они решили долго не задерживаться на берегу.

Спустившись ниже к югу, за 60-ю параллель, шлюпы оказались в зоне крайне неблагоприятной погоды. Непрерывно шел мокрый снег, дули сильные ветры, вереницей тянулись огромные айсберги и сплошные ледяные поля. Это делало плавание чрезвычайно опасным и требовало от команд огромного напряжения. В первой половине декабря шлюпы подошли к непроходимому ледяному полю. Выбирая разводья, они направились вдоль его кромки на восток.

Вновь попытка пройти на юг — и вновь встреча со сплошным ледяным полем… Корабли были вынуждены повернуть на север — и, оказалось, вовремя. Разразилась свирепая буря с сильнейшим снегопадом и ураганными порывами ветра. Шквал так раскачивал суда, что они черпали воду. К счастью, уже не было льдов и айсбергов. «Нас дрейфовало на удачу, и мы беспрестанно ожидали кораблекрушения», — впоследствии писал об этой буре Беллинсгаузен.

Едва погода улучшилась, экспедиция снова стала пытаться проникнуть на юг. В середине декабря 1820 года на 164°34′ западной долготы шлюпам опять удалось пересечь Южный полярный круг. Приходилось постоянно менять курс, чтобы избежать встреч с айсбергами и ударов о лед. Однако чем ближе к югу, тем разводья попадались все реже, и уже на следующий день, на 67°16′ южной широты путь им опять преградил сплошной лед. Снова поворот на север и далее на восток, в поисках новых разводьев… «Таким образом, — писал Лазарев, — простирая плавание наше к востоку между льдами, при всякой возможности покушались к зюйду, но всегда неподвижные льды останавливали нас при приближении нашем к параллели 70 градусов».

Близок ли берег? Вот что волновало всех. И тут неожиданно стал ясен ответ.

Высадившись на лед, моряки убили большого королевского пингвина, и в желудке у него обнаружили… кусочки горных пород! «Стало быть, — сделал в своем дневнике вывод мичман Новосильский, — пингвин этот был недавно на неизвестном берегу. Потому что самые ближайшие острова удалены от нас более чем на 2000 миль». А на следующий день, отмечая появление около шлюпа эгмондской куры и других птиц, Новосильский записал: «Мы не без основания думали, что вблизи нас должен находиться берег».

В январе 1821 года шлюпы снова за полярным кругом. На этот раз ледовая обстановка позволила им достичь рекордной за время похода южной широты — 69°53′ на 92°19′ западной долготы. Наконец-то они вошли в образовавшийся между ледяными полями залив… Но вскоре ветер переменился, и корабли стали отходить — иначе их могло зажать льдами.

Уходить было жаль. Погода стояла на редкость ясная. Над мачтами вновь летали эгмондские куры и ласточки. Их появление ясно говорило: берег где-то близко, быть может, совсем рядом…

И, отходя к северо-западу, моряки зорко всматривались вдаль, в уходящие за горизонт льды. Там — они верили — должна быть неведомая земля.

Их чаяния сбылись. В три часа дня 10 января 1821 года сигнальщики заметили на горизонте темное пятно. «Солнечные лучи, — писал Беллинсгаузен, — выходя из облаков, осветили сие место, и, к общему удовольствию, все удостоверились, что видят берег, покрытый снегом, одни только осыпи и скалы, на коих снег удержаться не мог, чернелись».

Это был остров. Он лежал на 68°50′ южной широты, 90°30′ западной долготы. Его размеры и очертания удалось определить хорошо. Окружность острова coставила 24,5 мили. Беллинсгаузен назвал его именем Петра I. Он писал: «Я назвал сей остров высоким именем виновника существования в Российской империи военного флота…» В 1905 году обширная акватория вокруг острова получила наименование моря Беллинсгаузена.

…Прошло более столетия, и вот 21 января 1968 года у острова Петра I побывал академик А. Ф. Трешников, который был тогда начальником 13-й Советской антарктической экспедиции. Он рассказывает: «Мы плыли через море Беллинсгаузена на борту дизель- электрохода «Обь» к Антарктическому полуострову, в районе которого собирались создать советскую станцию Беллинсгаузен. Пройдя через пятно разреженного льда, наше судно подошло к северо-западному берегу острова Петра I. Крутые его склоны в вышине были скрыты темными облаками, и лишь по пятнам снега и льда мы угадывали, что перед нами гигантская скала. Но нам вскоре повезло. Облака над островом поднялись, и мы увидели величавый конус давно потухшего вулкана, увенчаний снегом, вознесшийся на высоту 1700 метров над уровнем моря… Я долго стоял на верхнем мостике судна, любуясь этой гигантской скалой в центре моря Беллинсгаузена, вознесенной на огромную высоту…»

Моряки с кораблей «Восток» и «Мирный» обошли остров, описали его и решили двигаться далее к востоку. Они предполагали, что в этом районе должны быть еще острова, а может быть и берега суши. Они опять не ошиблись. Во второй половине января им снова встретились стаи птиц — эгмондских кур и морских ласточек. Значит, земля близка…

А вот и она. На 68°43′ южной широты перед ними открылись гористые склоны, покрытые снегом, с кое-где чернеющими обрывами. Правда, из-за сплошных льдов вплотную подойти к берегу не удалось. Но все хорошо рассмотрели северный мыс этой земли, который заканчивался высокой горой. Определили: она находилась на 68°44′45″ южной широты и 73°26′45″ западной долготы. За ней, на юго-западе, до самого горизонта виднелось множество других, более низких вершин.

Этот гористый берег простирался к югу за пределы видимости. Беллинсгаузен назвал эту землю Берегом Александра I. Он писал: «Я называю обретение сие берегом потому, что отдаленность другого конца к югу исчезала за предел зрения нашего. Сей берег покрыт снегом, но осыпи на склонах гор и крутые скалы не имели снега. Внезапная перемена цвета на поверхности моря подает мысль, что берег обширен, или, по крайней мере, состоит не из той только части, которая находилась перед глазами нашими».

Исследования, проведенные в наши дни, показали, что Берег Александра I — остров, длина которого около 420 километров, а ширина — 90—180 километров. Он имеет гористый характер и расположен в непосредственной близости от Антарктиды в море Беллинсгаузена.

…Хорошая, ясная погода в этих широтах держалась недолго. Уже к вечеру 28 января подул сильный ветер, а потом повалил снег.

Шлюпы взяли курс на северо-восток. Одной из главных причин этого была необходимость проверить заявление английского промышленника У. Смита о том, что он якобы открыл Южный материк. Об этом Беллинсгаузену и Лазареву стало известно в Австралии из письма, присланного на их имя российским полномочным министром при португальском дворе в Рио-де-Жанейро. М. П. Лазарев впоследствии писал: «…в Англии, можно сказать во всей Европе заключили, что открылась наконец та матерая на юге земля, которую так долго искали… то мы по одному названию Южной экспедиции обязанностью почли такое заключение или еще более подтвердить, или вовсе оное опровергнуть, чтобы обойти землю сию с южной стороны».

Для того чтобы проверить заявление Смита, пришлось пройти с юга всю гряду Южных Шетландских островов. Экспедиция Беллинсгаузена доказала, что и это «открытие» было мнимым: Смит открыл вовсе не Южный материк, а всего лишь один из Южных Шетландских островов.

Этот поход был полезен: мореплаватели нанесли на карту острова Бородино, Малый Ярославец, Смоленск, Березина, Полоцк, Лейпциг, Ватерлоо. Значительно позднее там побывали и вновь их частично описали англичане, дав им опять-таки свои названия. Однако при подготовке карт атласа Антарктиды советские исследователи пошли на компромисс, дав им двойное название: первоначальное русское и английское. В феврале 1968 года на острове Ватерлоо (остров Кинг-Джордж) была открыта научная станция Беллинсгаузен — самая северная советская станция в Антарктиде.

…На острове Ватерлоо экспедиция высадилась. Были пополнены коллекции. На шлюпы доставили несколько живых котиков и пингвинов, а также образцы горных пород, мхов и трав. И здесь же морякам вновь предстала картина жестокого варварства промышленников: на берегу лежали груды ободранных котиков…

Во время дальнейшего плавания в районе Южных Шетландских островов русская экспедиция открыла новые земли. Так на картах экспедиции появились острова Три брата, Рожнова, Мордвинова, Михайлова и Шишкова. За исключением острова Рожнова все наименования островов впоследствии англичане переменили на свои.

А события неожиданно приобрели трагический оборот: корабли, уже немало испытавшие на себе во время длительного плавания, попали в новый сильнейший шторм. И тут на шлюпе «Восток» лопнули некоторые крепления корпуса. Вода хлынула в трюм: еле успевали ее откачивать. Плыть далее к югу, пытаясь бороться со льдами, на таком корабле было бы безумием. И Беллинсгаузен принимает решение: идти для ремонта в Рио-де-Жанейро. Затем — в Россию.

Во время пути мореплаватели, как бы им ни было трудно, не переставали вести наблюдения за температурой воздуха, воды, ее прозрачностью; производили измерения глубин, насколько позволяла длина лотлиня; доставали пробы воды батометром, который сами же изготовили. Интересовал их и земной магнетизм, они изучали строение морских льдов и т. п. Удавалось им определять и направление ветра на различных высотах с помощью шаров-зондов, — это в ту пору было новинкой.

Обе команды кораблей принимали в этих изысканиях самое живое участие, а ведь у каждого и своей работы хватало. Но именно изыскательская деятельность увлекала всех до самозабвения. Уже возвращаясь в Рио-де-Жанейро, Беллинсгаузен и его сподвижники пытались найти остров Гранде, якобы открытый французами. И вновь убедились в том, что такой остров существует лишь в воображении самого «открывателя»…

Наконец прибыли в Рио-де-Жанейро. Во время стоянки день и ночь ремонтировали сильно пострадавший флагманский корабль. Все трудились на совесть, спешили: впереди был долгожданный путь к родным берегам.

Оба шлюпа прибыли в Кронштадт 24 июля 1821 года. В труднейшем и опаснейшем плавании они находились 751 день. За это время они под парусами шли 527 дней, проплыли свыше 49 860 морских миль (90 тысяч километров), что в два с четвертью раза превышает длину экватора.

За время своего беспримерного путешествия они нередко видели места, где не бывал еще ни один человек. В течение ста двадцати двух суток русские моряки находились южнее 60-й параллели и провели среди льдов более ста суток. При этом экспедиция Беллинсгаузена — Лазарева шесть раз пересекала Южный полярный круг, четыре раза почти доходила до 70° южной широты, три раза — до 67° и один раз до 65° южной широты. Этого до нее не смог сделать никто.

О мужестве и самоотверженности русских моряков говорит и тот факт, что все это беспримерное плавание прошло на кораблях, мало приспособленных для плавания во льдах. Притом оба корабля все время шли рядом даже в сложнейших условиях.

Вот как отзывался о своих товарищах астроном И. М. Симонов: «Презрев все опасности, прошед места непроходившиеся и с успехом окончив возложенное на нас дело, возвратились мы в свое отечество, распространив круг человеческих знаний многими открытиями». Это было неоспоримой истиной. Ведь бесстрашные русские моряки на парусных деревянных судах побывали там, где сегодня даже самые современные, специально построенные для таких плаваний мощные ледоколы подвергаются серьезной опасности. Стоит, например, вспомнить американский ледокол «Гласьер» водоизмещением 8,5 тысячи тонн, который в начале марта 1975 года попал в ледяную ловушку в море Уэдделла.

Русская экспедиция открыла путь к Антарктиде другим исследователям, вдохновив их на новые дерзания. Руководитель английской экспедиции, известный полярный исследователь Джеймс Росс позднее писал: «Открытие наиболее южного из известных материков было доблестно завоевано бесстрашным Беллинсгаузеном, и это завоевание на период более 20 лет оставалось за русскими». Другой ученый с мировым именем, немецкий географ и картограф Август Петерманн отметил, что в мировой географической литературе заслуги русской антарктической экспедиции оценены совершенно недостаточно. Указал Петерманн и на беспримерное бесстрашие Беллинсгаузена, — ведь руководитель экспедиции решился идти против господствующего в науке около пятидесяти лет мнения о «несуществующем Южном материке». Петерманн говорил: «За эту заслугу имя Беллинсгаузена можно поставить наряду с именем Колумба, Магеллана и Джеймса Росса, с именами тех людей, которые не отступали перед трудностями и воображаемыми невозможностями, созданными их предшественниками, с именами людей, которые шли своим самостоятельным путем, и потому были разрушителями преград к открытиям, которыми обозначаются эпохи».

Научная общественность России высоко оценила заслуги Ф. Ф. Беллинсгаузена и как ученого. И действительно, он показал редкие для того времени познания в астрономии, географии и физике. Особенно много сделал он для развития науки о льдах. Ему принадлежит первая попытка классификации льдов. С большой точностью он описал виды льдов, их различия, указал, где и при каких условиях они встречались ему, уделяя при этом особое внимание их происхождению.

Он провел большую работу и по определению магнитных склонений компаса, положив в основу собственные наблюдения. В его таблице, отправленной известному математику и физику Карлу Гауссу, указаны двести три наблюдения. Он наиболее правильно определил и положение Южного магнитного полюса.

Трудно даже перечислить все, что дал науке Беллинсгаузен. Так, задолго до Чарльза Дарвина он решил загадку происхождения коралловых островов. Правильно объяснил происхождение морских водорослей в Сарагассовом море, оспорив мнение такого авторитета, как А. Гумбольдт. Под его руководством велись систематические наблюдения за океаническими течениями, — это позволило позднее правильно объяснить, например, происхождение Канарского течения. Кроме того, его экспедиция привезла ценные этнографические, ботанические и зоологические коллекции.

Но судьба несправедливо обошлась с выдающимся исследователем Антарктики. Сплошь и рядом научная слава доставалась не ему, а иностранным ученым, решавшим те же проблемы значительно позже. Происходило это, в основном, по вине морского министра Траверсе— человека, безразличного к научному приоритету страны. Случилось то, что и должно было произойти в николаевской России. Получив рапорт капитана I ранга Беллинсгаузена от 21 июля 1821 года, морской министр составил из него «Краткое извлечение из описания путешествия» в качестве иллюстрации к ходатайству о награждении участников экспедиции. При этом министр умудрился забыть о самом главном — об открытии нового материка! Забыл он и о плавании экспедиции в самых южных широтах, где до русских моряков никто вообще не бывал, забыл об их ценнейших для науки наблюдениях за льдами.

Но Беллинсгаузен — ученый и исследователь — стал гордостью русской и мировой науки. Полно и обстоятельно раскрыл он свой взгляд на ледяной континент в книге «Двухкратные изыскания в Южном Ледовитом океане и плавание вокруг света в продолжение 1819, 1820 и 1821 годов, совершенные на шлюпах «Восток» и «Мирный»». Книга была подготовлена к печати и представлена Адмиралтейскому департаменту в 1824 году. Но издание ее затянулось на целых семь лет.

И все же мир узнал о подвиге русских моряков, их исторических открытиях. Громом аплодисментов сопровождалась речь астронома Симонова на торжественном собрании в Казанском университете, где он возвестил об открытии экспедицией Беллинсгаузена загадочного шестого континента — Антарктиды. Позднее эта речь была издана под заглавием «Слово об успехах плавания шлюпов «Восток» и «Мирный» около света и особенно в Южном Ледовитом море в 1819, 1820 и 1821 годах». Она была переведена на немецкий и французский языки. Весть об историческом открытии русских первопроходцев была обнародована и в других трудах Симонова.

Участники беспримерного похода смогли достичь успеха благодаря присущим им смелости, упорству, высокой морской выучке и патриотизму. На обоих шлюпах царила атмосфера настоящего товарищества. Матросы уважали своих искусных и гуманных командиров, не применявших унизительных телесных наказаний.

Отношения двух капитанов отличались особой теплотой. Их дружба сохранилась и в дальнейшем.

Руководитель экспедиции Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен, сразу же после возвращения произведенный в капитан-командоры, получивший ряд наград, не забыл о заслугах Михаила Петровича Лазарева. Представляя к награждению верного помощника, он писал в рапорте морскому министру: «Во время всего плавания нашего, при беспрерывных туманах, мрачности и снеге, среди льдов, шлюп «Мирный» всегда держался в соединении, чему по сие время, примеру не было, чтобы суда, плавающие столь долговременно при подобных погодах, не разлучались, и потому поставляю долгом представить вам об таковом неусыпном бдении лейтенанта Лазарева». И Михаил Петрович Лазарев был произведен в капитаны 2-го ранга, минуя другие чины.

Наступило время подведения итогов и продолжения службы. Беллинсгаузен сначала жил на берегу, обрабатывая материалы путешествия и подготавливая к изданию свою книгу. В это время он командовал 15-м флотским экипажем. Затем был назначен генерал- цейхмейстером — инспектором морской артиллерии. В 1826 году во главе отряда кораблей гвардейского экипажа был направлен в Средиземное море. Здесь он обучал боевым действиям команды судов и вел наблюдения вблизи побережья Турции, — с ней уже назревала война. В 1828–1829 годах Беллинсгаузен принял участие в русско-турецкой войне, и на корабле «Пармен» бесстрашно атаковал Варну.

Вернувшись в Россию в чине вице-адмирала, Фаддей Фаддеевич был назначен командиром 2-й флотской дивизии в Балтийском море. На этом посту он пробыл до 1839 года — своего почетного назначения главным командиром Кронштадтского порта и Кронштадтским военным губернатором.

Он проявил себя умелым и деятельным руководителем, сделав много для укрепления Кронштадта и повышения боеспособности Балтийского флота. Опытный флотоводец уделял большое внимание обучению личного состава боевых кораблей и береговых укреплений, по-отечески заботился о подчиненных. Добиваясь улучшения в питании матросов, он завел огороды, снабжавшие команды кораблей свежими овощами.

Немало сделал он и для благоустройства Кронштадта. В городе-крепости были разбиты скверы с фонтанами, открыта морская библиотека — одна из крупнейших в России.

Фаддей Фаддеевич умер 13 (25) января 1852 года в своем любимом Кронштадте и здесь же похоронен. В 1870 году на Северном бульваре (ныне — Советская улица) был открыт монумент адмиралу Ф. Ф. Беллинсгаузену. Авторы монумента — скульптор И. Н. Шредер и архитектор И. А. Монигетти.

Блестящей была и морская служба Михаила Петровича Лазарева. С 1822 по 1825 год, командуя фрегатом «Крейсер», он вновь совершил кругосветное путешествие. На этот раз предстояло доставить различные грузы на Камчатку и в русские колонии в Северной Америке. В те годы Лазарев был единственным моряком, совершившим три кругосветных похода.

Во время третьего похода он также уделял много внимания гидрографическим изысканиям: уточнял на карте местоположение островов, мысов и других пунктов, береговых линий. Кроме того, под его руководством офицеры фрегата вели гидрометеорологические наблюдения.Эти наблюдения оказались настолько точными, что Морское министерство смогло издать их и шестьдесят лет спустя.

После возвращения из плавания Лазарев был назначен командиром лучшего в то время линейного корабля «Азов», который строился в Архангельске. На нем он совершил переход в Кронштадт, а в 1827 году— к берегам Греции. Здесь, оставаясь командиром «Азова», Лазарев стал начальником штаба эскадры. Мужественный моряк принял участие в знаменитом Наваринском сражении, закончившемся полным разгромом турецкого флота.

«Азов» сыграл в этом сражении особую роль. Он бился одновременно с пятью вражескими кораблями и все их уничтожил. «Неустрашимый капитан 1-го ранга Лазарев, — писал в своем донесении контр-адмирал Л. П. Гейден, — управлял движением «Азова» с хладнокровием, искусством и мужеством примерным». Выразительно звучит такая оценка: «В честь достохвальных деяний начальников, мужества и неустрашимости офицеров и храбрости нижних чинов» кораблю «Азов» впервые в истории русского флота было присвоено высшее боевое отличие — георгиевский кормовой флаг. Командир корабля был произведен в контр-адмиралы и награжден орденом.

Показательно, что под командованием Лазарева в этом историческом бою сражались и отличились его ученики, впоследствии выдающиеся адмиралы — П. С. Нахимов, В. А. Корнилов, В. И. Истомин.

После славного Наваринского сражения Михаил Петрович Лазарев оставался в боевом строю, участвовал в блокаде Дарданелл. Затем он был назначен главным командиром Черноморского флота и портов, а также военным губернатором Севастополя и Николаева.

На южных рубежах страны с новой силой проявился недюжинный талант Лазарева как организатора, воспитателя, командира. Недаром время его деятельности здесь вошло в русскую военно-морскую историю под названием «лазаревская эпоха». Это был важный период коренных преобразований, связанных с укреплением южных границ России, повышением боеспособности Черноморского флота — превращением его в первоклассный, не имеющий себе равных в мире.

Благодаря деятельному руководству Лазарева на побережье Черного моря широко развернулось строительство всевозможных баз, портов, доков, фортов, крепостей, военных постов. По его инициативе было учреждено Севастопольское и заново реконструировано Николаевское адмиралтейства, укреплен Черноморский парусный флот и впервые начато строительство железных пароходов.

Следуя примеру своего друга и старшего товарища Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена, он уделял огромное внимание воспитанию и боевой выучке офицеров и матросов. Михаил Петрович Лазарев и его замечательные ученики — Павел Степанович Нахимов, Владимир Алексеевич Корнилов, Владимир Иванович Истомин и многие другие создали новую передовую систему воспитания в русском флоте, которая резко расходилась с общепринятой в царской России «палочной» системой. Лазарев и его сподвижники видели в матросе мыслящего и достойного уважения человека, а не бессловесного раба. Они требовали от офицеров, чтобы те сочетали строгую ответственность по службе с подлинно отцовской заботой о каждом матросе.

Адмирал Михаил Петрович Лазарев умер 11 (23) апреля 1851 года. Согласно его желанию он похоронен в Севастополе — городе, который стал ему родным.

…А спустя всего два года суровую проверку довелось испытать ученикам Михаила Петровича Лазарева. Началась Крымская война. История русского флота навсегда сохранит память о самоотверженности русских моряков: несмотря на многократное превосходство объединенных англо-франко-турецких войск в вооружении и живой силе, сравнительно немногочисленный гарнизон Севастополя стойко держался одиннадцать тяжких месяцев. А превосходящий по силам турецкий флот, в составе которого находились паровые фрегаты, во время сражения под Синопом был наголову разгромлен парусной эскадрой адмирала Нахимова. Залогом этой победы были крепкая морская выучка, бесстрашие, высокий патриотизм.

В наши дни признание заслуг этих русских мореплавателей стало полным и всемирным. На современных картах Антарктики имя Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена запечатлено пятнадцать раз. Это имя носят не только море и шельфовый ледник, но и научно- исследовательская станция, котловина в Тихом океане у побережья Антарктиды. В честь Беллинсгаузена названы также мыс на восточном берегу острова Сахалин, остров в Аральском море, остров в одной из групп Южных Сандвичевых островов в Атлантическом океане, остров в архипелаге Туамоту.

Имя его верного соратника Михаила Петровича Лазарева встречается на карте четырнадцать раз. Это — море, горы и риф в Антарктиде, атолл в архипелаге Туамоту, мыс в Амурском лимане, остров в Аральском море и другие. Имя Лазарева ныне отражено и в названии советской антарктической станции Новолазаревской.

По просторам русского Севера

14 августа 1821 года командир брига «Новая Земля» Федор Петрович Литке записал в судовой журнал: «На льдах, которые сегодня проходили, видели мы множество моржей. Они лежали стадами от десяти до пятнадцати вместе. По одному из этих стад сделали мы несколько выстрелов ядрами. После выстрела моржи вскочили, но, осмотревшись кругом, улеглись опять; после второго они только подняли головы, а на следующие уже не обращали внимания. Моржи очень скоро отстреливаются; это свойство их много способствует промышленникам в их делах. Льды эти также были усеяны множеством черных чаек, называемых здесь разбойниками».

Юношеская мечта Федора Петровича Литке сбылась: он увидел издавна принадлежавшие России, но еще совершенно не исследованные берега Новой Земли. Кому же, как не россиянам, их обживать, строить на них селения, развивать пушной промысел, искать и находить в недрах полезные ископаемые?

Однако долгожданная радость встречи с неведомым то и дело омрачалась всевозможными осложнениями и опасностями. Север нелегко расстается со своими тайнами.

Последние дни плавания не приносили успеха. Бриг всюду встречал только льды, льды, льды…

22 августа мореплаватели подошли наконец к полосе чистой воды. Литке повел бриг на север, стараясь не удаляться от берега. Он хотел обязательно добраться до пролива Маточкин Шар, разделяющего северный и южный острова Новой Земли, и глубоко изучить этот район, очень важный для развития отечественного мореплавания. Ведь только миновав Новую Землю можно было плыть дальше на восток.

Земля, мимо которой они теперь проплывали, была сурова. Голые скалы с вершинами, покрытыми снегом, без единого деревца, придавали ей унылый, неприветливый вид. Кое-где на большом расстоянии друг от друга виднелись избы, оставленные русскими промысловиками, и каменные столбы, показывающие, что здесь уже были люди. Около каждого приметного мыса, за которым мог укрыться вход в узкий Маточкин Шар, бриг останавливался, и мореплаватели вели наблюдения. Одновременно Литке давал местности названия, — так, один из мысов получил имя Лаврова, в честь старшего офицера брига, а гора конической формы стала называться именем вице-адмирала Г. А. Сарычева.

Вскоре, однако, капитан заволновался: судя по карте, корабль уже отошел на 16 миль севернее Маточкина Шара, а входа в пролив все не было. Не доверяя прежним съемкам, Литке продолжал плавание к северу. Но пролива не нашел.

Между тем сильные ветры и недостаточная глубина моря не позволяли приблизиться к берегу. Можно было, конечно, послать туда шлюпки, но на это потребовалось бы дополнительное время. А уже близилась осень.

В самом конце августа корабль застрял между берегом и грядой льдов. Ледяная стена тянулась далеко на север. Двое томительных суток моряки находились в белом плену… Наконец, удалось выбраться к чистой воде. Полярная осень дохнула настоящим морозом. Повалил густой снег. Лед мог стать в любой день, а до Архангельска предстояло еще идти и идти… Бриг повернул обратно.

На пути домой судно дважды ударилось о каменную отмель. Команда пережила несколько острых моментов. Однако и на этот раз все обошлось благополучно. 8 сентября корабль подошел к песчаной отмели, берег был уже рукой подать… Но лоцман, который вел судно к порту, посадил его на мель. Это оказалось последним испытанием.

Бриг пришел в Архангельск 11 сентября 1821 года. Результаты обнадеживали: первая русская научная экспедиция к Новой Земле установила ряд важных данных о природе этих суровых мест.

Командир убедился, что его бриг — вполне надежное судно, имеет прекрасные мореходные качества, а команда неустрашима л опытна. Теперь он уже доподлинно знал, какова обстановка плавания и работы в арктических условиях. Главное же, он определил периоды, когда берега Новой Земли не покрыты льдом сплошь. Следовательно, пролив Маточкин Шар рано или поздно будет им найден.

И тут его ждало открытие: используя свои записки и карту другого исследователя, Литке определил место, где должен был находиться вход в пролив.

Два с половиной месяца Литке провел в Архангельске не напрасно. Он приводил в порядок собранные материалы, составляя карты и опись увиденной части западного берега Новой Земли. В декабре 1821 года он приехал в Петербург и доложил о результатах экспедиции. В Адмиралтействе решили: послать бриг в те же места вторично. Литке тотчас согласился. Словно и не было всех недавних испытаний, опасностей, тревог, разочарований…

Сама жизнь воспитала и закалила в нем твердую волю. Судьба никогда не баловала этого человека; даже в детстве она была к нему крайне сурова. Она словно прививала ему терпение, целеустремленность, самообладание… Впоследствии это все дополнило и подкрепило его страстную приверженность к науке.

…17 (28) сентября 1797 года в доме Петра Ивановича Литке, коллежского советника, члена коммерц-коллегии и инспектора Петербургской и Кронштадтской таможен, произошло несчастье. Через два часа после родов умерла горячо любимая жена Литке Анна Ивановна, с которой он прожил без малого тринадцать лет. Овдовев, Петр Иванович остался с пятью детьми на руках, из которых младший был новорожденным младенцем. Петр Иванович был в отчаянии от потери, боролся с мыслью о самоубийстве. К счастью, благоразумие взяло верх. Детей распределили по родственникам. Лишь самый младший продолжал доставлять хлопоты.

Спустя год Петр Иванович женился вновь. Его супругой согласилась стать семнадцатилетняя Екатерина Пальм. Она была моложе своего мужа почти на тридцать лет.

Впоследствии Федор Петрович писал о ней: «Она была весьма хороша собой… Ума весьма ограниченного, образования никакого, даже и внешнего, общественного. Характера тяжелого, двуличного, она не имела даже той простой сердечной доброты, которою прикрываются многие недостатки». Отец устранился от забот о младшем сыне, не проявляя к нему даже тени внимания, теплоты.

Единственным близким человеком для маленького Феди осталась бабушка. Вскоре после женитьбы отца мальчик вместе с ней переехал в Петербург к дяде Федору Ивановичу Энгелю — крупному государственному деятелю. В этой семье мальчик прожил до 1804 года, научился читать и писать. Потом его отдали в пансион Е. X. Мейера.

Пансион помещался на Васильевском острове, у Тучкова моста. Как писал впоследствии в своих воспоминаниях Ф. П. Литке, содержатель пансиона Ефим Христофорович Мейер, бывший преподаватель кадетского корпуса, «по педагогической системе того времени считал палку альфой и омегой всего воспитания, — буквально палку, потому что экзекуции производил не розгами, а тоненькими камышовыми тросточками… Этот период, как и вообще все мое детство, не оставил во мне ни одного приятного воспоминания, ни одного из тех воспоминаний, которые в воображении большей части людей рисуют детство в таком розовом цвете. Не знать ласк матери уже есть большое несчастье. Но меня, кроме бабушки, никогда никто не ласкал».

Шесть дней Федя находился в пансионе, а на седьмой появлялся в доме отца, который жил в то время на Васильевском острове, на Большом проспекте, между 3-й и 4-й линиями.

Не трудно представить всю глубину горечи, которую испытывал беззащитный ребенок под холодным взглядом мачехи. Отец же запомнился в те годы угрюмым, всегда чем-то озабоченным: «Я не помню, чтобы он когда-нибудь меня приласкал, хотя бы потрепал по щеке, но трепку другого рода мне случалось испытывать, большей частию по наговорам мачехи».

После четырех лет пребывания в пансионе Федор Литке вынес оттуда «весьма плохое лепетание по-немецки, по-французски и по-английски, 4 правила арифметики с именованными числами и дробями, да из географии названия главных стран и городов».

В 1808 году умерли отец и бабушка, и детей определили на воспитание к родственникам. Одиннадцатилетнего Федора вновь отдали в дом Энгеля. «Дядя взял меня к себе, как берут с улицы мальчика, чтобы не дать ему умереть с голоду, — вспоминал Литке. — Он не обращал на меня никакого внимания, как разве для того только, чтобы меня побранить или выдрать за уши. Я оставался без всякого надзора, без всякого руководства, не имел ни одного учителя, — все это с 11 до 15 лет! Потерю таких 4 лет я никогда уже после не мог возместить никакими трудами».

Правда, в доме Энгеля Федор встречал по понедельникам, во время званых обедов, интересных людей. Эти дни были для него настоящим праздником. К Энгелю приходили баснописец И. А. Крылов, президент Академии художеств А. Н. Оленин, директор лицея Е. А. Энгельгардт. Подросток слушал беседы взрослых, раскрыв рот от восхищения. Богатая библиотека дяди и встречи со знаменитыми людьми того времени остались в памяти Федора Петровича на всю жизнь. Это отчасти заменило ему школу, способствовало разностороннему развитию.

А в 1810 году произошли события, впоследствии резко изменившие жизнь Федора Литке. Его сестра Наташа познакомилась с морским офицером Иваном Саввичем Сульменевым. Они вскоре поженились и переехали в Кронштадт.

В том же году в доме Энгеля поселились двоюродные братья Федора — Владимир и Теофил, приехавшие в Петербург, чтобы подготовиться к поступлению в военные училища. С ними занимались учителя. Начал кое-чему учиться и тринадцатилетний Федор: он переписывал для братьев уроки, перебеливал чертежи. Это продолжалось два года.

Энгель не обращал внимания на частые отлучки Федора. Тот же чуть ли не каждую неделю стал ездить к сестре Наташе в Кронштадт. Добирался на парусных катерах. Ими обычно управляли старые «морские волки» — боцманы в отставке.

На квартире сестры Федор встречался с бывалыми моряками. Жизнь этих людей казалась удивительной. Федор с увлечением слушал рассказы о морских сражениях, кругосветных путешествиях, неожиданных открытиях. Эти рассказы как бы исподволь готовили его к профессии моряка.

В своей биографии Федор Петрович с гордостью пишет о том, что во время поездок в Кронштадт на катерах он сам ставил паруса, а подчас ему даже разрешали стоять за рулем. «Иногда, чтобы погреться, заберусь я в матросскую каюту, попрошу сухарика, сижу и слушаю рассказы стариков о сенявинском или еще более ранних походах. Таким образом, сам того не замечая, я помаленьку делался моряком».

Зимой 1811/12 года Сульменевы переехали в Петербург. Федор стал бывать у них еще чаще. «С самой первой минуты нашего знакомства, — вспоминал Федор Петрович о Сульменеве, — он полюбил меня, как сына, а я его, как отца. Эти чувства, эти отношения не изменились в течение более 40 лет ни на одну минуту. Те же чувства перенес он в старости на жену и детей моих».

Началась Отечественная война Г812 года. Сульменев был командиром второго отряда трехпушечных канонерских лодок, входившего в гребную флотилию контр-адмирала А. В. Моллера. В июле 1812 года отряд находился в Риге. Он должен был оборонять этот город в случае нападения неприятеля. Боевые операции увенчались успехом: от французов была освобождена Митава (ныне — Елгава). Затем отряд отправился в Свеаборг к месту зимовки.

Вскоре Наталья Сульменева и ее брат Федор приехали в Свеаборг. Юный Литке мечтал о поступлении в кадетский корпус, но обычным порядком сделать это было нельзя: он оказался переростком, ему уже шел шестнадцатый год. Оставалось одно: готовиться к экзаменам за весь курс этого учебного заведения заочно. Сдать их, а потом определяться на военную службу.

Сульменев одобрил намерение Федора. Он пригласил учителей. Дело стало продвигаться на удивление быстро. Через год Литке успешно сдал экзамены и был зачислен гардемарином в гребную флотилию.

И вновь повезло. Эта флотилия в августе — сентябре 1813 года сражалась против французских войск, укрывшихся в Данциге. За храбрость, проявленную при осаде Данцига, Федор Литке, досрочно произведенный в мичманы, был награжден орденом Святой Анны IV степени. Это была весьма высокая оценка боевых успехов юного моряка.

Успех не вскружил ему голову. На службе Литке особенно остро почувствовал пробелы в своих знаниях и стал упорно заниматься. Он изучал астрономию, навигацию, наставления по морской практике, устройство парусных кораблей, управление ими. И с упоением читал книги о кругосветных путешествиях. В мечтах он уже был там, в дальних плаваниях к неизведанным берегам…

К его великому огорчению, впереди была лишь унылая служба в Свеаборге. Какой же невыносимо однообразной, екучной показалась она после всего пережитого в походах и сражениях! Назначенный адъютантом главного командира Свеаборгского военного порта адмирала Н. А. Бодиско, он должен был дежурить перед его кабинетом.

Наступила зима 1815/16 года. Она была последней свеаборгской зимой Федора Литке. Ему исполнилось восемнадцать лет. Эта зима внесла в его жизнь большие перемены. Когда после отпуска он вернулся в Свеаборг, то узнал, что назначен адъютантом нового главного командира порта Л. П. Гейдена. Тот хорошо отнесся к своему адъютанту, разрешил ему пользоваться своей библиотекой.

А ранней весной 1816 года Литке получил письмо от Ивана Саввича Сульменева, который в то время стал помощником директора Морского кадетского корпуса. Сульменев писал: «Снаряжается на будущий год экспедиция на Камчатку под начальством В. М. Головнина, который по просьбе моей обещал взять тебя с собой».

Радостная весть взволновала Литке. Так скоро исполнялась его заветная мечта! Он пойдет в дальнее плавание, да еще под командованием настоящего героя.

Ведь имя Василия Михайловича Головнина не сходило с уст передовой молодежи того времени. Василий Михайлович с успехом совершил свое первое кругосветное путешествие. Выдающийся мореплаватель, он к тому же был беспримерно храбрым и находчивым человеком. Он дважды за время путешествия бежал из плена: в первый раз — из английского, на юге Африки, а второй раз — из Японии. Притом о нем говорили, что он хотя и строгий, но справедливый и высокообразованный офицер, у которого есть чему поучиться.

Уже в следующем году Литке получил назначение на военный шлюп «Камчатка». Задачей второго кругосветного плавания В. М. Головнина была доставка грузов на Камчатку и в Охотский порт, а также ознакомление с колониями Российско-Американской компании. Предстояло проверить, хорошо ли служащие компании относятся к жителям этих далеких областей, а также определить положение тех островов и приметных пунктов, географическое местонахождение которых не было установлено точно, при помощи астрономических наблюдений.

26 августа 1817 года шлюп «Камчатка» снялся с якоря и вышел из Кронштадта в кругосветное плавание. В английском порту Портсмуте он простоял десять суток, приняв на борт приобретенные здесь инструменты, книги, ром и водку. Затем направился к Канарским островам, чтобы пополнить в порту Санта-Крус запасы воды, свежей провизии и вина.

Как уже стало принятым, — ведь это путешествие было далеко не первым, — при переходе экватора на шлюпе был устроен традиционный праздник в честь бога Нептуна.

С особым нетерпением все ждали, когда наконец можно будет сойти на землю экзотической Бразилии. Этот день наступил через 58 суток похода.

Литке, как и другие офицеры, много бродил по Рио-де-Жанейро, бывал в театре, совершал он и дальние прогулки. Даже присутствовал на приеме у короля Жуана VI. Обо всем интересном, что удавалось увидеть, он писал в своем дневнике.

Любуясь красотами города, он видел и его социальные контрасты, тяжелую жизнь бедноты. Особенно потрясли его картины работорговли.

Нет сомнения в том, что, резко осуждая работорговлю в Бразилии, молодой русский офицер задумывался о жестокости крепостничества у себя на родине, о чудовищной социальной несправедливости, которую испытывает в царской России простой народ. Передовые взгляды Литке впоследствии ясно проявились в его гуманном отношении к матросам, в большинстве недавним крепостным.

Из Рио-де-Жанейро шлюп направился к мысу Горн, благополучно обогнул это грозное для моряков место и, пройдя Тихий океан, 3 мая 1818 года прибыл на Камчатку.

В те годы это была дикая окраина России, где обман и открытый грабеж коренного населения царскими чиновниками и купцами считались обычным делом. Однако и Федор Петрович Литке, и другие передовые офицеры, прибывшие на корабле, видели в этих темных и забитых народах высокие нравственные качества, которых не было и в помине у их угнетателей. Вот что писал Литке о камчадалах: «Трудно, а может быть, и невозможно найти народ, который бы в нравственных качествах мог сравниться с камчадалами. Они добры, честны и умны вопреки рассказам многих». С возмущением отмечал молодой Литке, какой вред коренному населению полуострова приносили скупщики пушнины, обманывавшие камчадалов самым бессовестным образом.

Два года и десять дней продолжалось это плавание. Шлюп «Камчатка» посетил Англию, Южную Америку, Камчатку, Алеутские острова, Аляску, Гавайские, Филиппинские и Азорские острова и прибыл в Кронштадт 5 сентября 1819 года. Плавание значительно расширило кругозор Литке в области навигации, океанографии, астрономии, физики, этнографии. И во многом определило его будущую деятельность как исследователя-путешественника. Командир корабля по достоинству оценил молодого офицера. Головнин отметил, что Литке умеет владеть собой, в критический момент поступает решительно и смело.

Плавание на шлюпе сдружило Литке с Ф. П. Врангелем, впоследствии известным мореплавателем и адмиралом, одним из учредителей Русского географического общества, и эта дружба продолжалась более полувека.

Для самого же Федора Петровича поход как бы открыл целый период жизни, который он посвятил путешествиям по северным морям, омывающим берега России. Там было еще множество «белых пятен». Он чувствовал, что на севере он мог бы своим трудом принести большую пользу. Литке подал рапорт с просьбой перевести его на службу в архангельский отряд морских кораблей.

В первых числах апреля 1820 года молодой лейтенант уже прибыл в старинный русский город. Отсюда он совершил переход в Кронштадт на корабле «Три святителя», что дало ему возможность ознакомиться с условиями плавания в Белом и Баренцевом морях. Вскоре этот опыт очень пригодился: в том же году Головнин рекомендовал Литке на пост руководителя гидрографической экспедиции. Она предназначалась для описания фарватеров и берегов острова Новая Земля.

Этот остров, отделяющий Баренцево море от Карского, издавна привлекал предприимчивых русских мореходов изобилием промысловых животных и рыбы. По слухам в его недрах залегали серебро и другие полезные ископаемые. Однако сведения об ос?рове, доставленные главным образом поморами, не были ни проверены, ни обобщены. Никто пока не собрал воедино и данные мореходов, побывавших там. Достоверных карт Новой Земли не существовало.

Для плавания в Арктике на архангельской верфи построили бриг «Новая Земля». Двухмачтовое судно с прямыми парусами водоизмещением 200 тонн имело высокие мореходные качества. Корпус был изготовлен из толстых досок, а днище обшито медными листами, предохраняющими дерево от порчи.

Федор Петрович Литке и его брат Александр (он тоже должен был участвовать в экспедиции) внимательно осмотрели корабль. Предстояло получше приспособить его к условиям плавания в северных широтах. По их указанию укрепили корпус, переделали мачты. Наконец 15 июля 1821 года бриг поднял паруса и вышел в Белое море. Тут моряки сразу убедились в неточности карт: корабль сел на мель… Пока изготовляли приспособления, чтобы снять судно с мели, начался отлив. Вода стала быстро уходить, днище оголяться. Вот какую картину обрисовал Литке: «Бриг в полном вооружении, стоящий на песчаном острове, окруженный бурунами, посреди моря, коему не видно пределов, ни в коей стороне. Около него люди в разных упражнениях — иные, вися на беседках, осматривающие подводную часть судна, другие, делающие астрономические наблюдения, еще другие, прохаживающиеся беспечно по песчаной площадке, собирая на память ракушки и каменья, — все это вместе составляло необыкновенную картину». Добавим, что поднявшийся ветер вызвал волнение, бриг жестоко било. Положение час от часу становилось все опаснее… С мели удалось сняться благодаря новому приливу.

Отметив на карте точное местонахождение злополучной мели, моряки продолжали путь. Но уже в конце июля судно встретило торосистый лед. Некоторые льдины удивительно походили на корабли под парусами. Постоянные ветры мешали плаванию, то и дело возникала опасность столкновения со льдами. Бриг, лавируя, медленно продвигался вперед. 10 августа 1821 года после долгих и опасных блужданий путешественники увидели на горизонте силуэт Новой Земли.

Несмотря на умелое маневрирование, к берегу приблизиться не удавалось. Через трое суток корабль вышел в довольно чистое водное пространство с редко плавающими льдинами. Дул попутный ветер, и Литке решил двигаться не только днем, но и ночью. Однако ночь выдалась такая темная, что бригу каждую минуту грозило столкновение с ледяной горой. Левый борт корабля прижало к обширному ледяному полю, справа же подступало множество плавающих льдин, — они могли раздавить судно. Неиссякаемая энергия командира и его помощников спасла мореплавателей в таких поистине критических ситуациях.

В 1822 году Литке вторично отправился к берегам Новой Земли. Но сначала было решено обследовать северные берега Кольского полуострова, или, как тогда его называли, Лапландский берег. Литке писал: «Берег этот, вдоль которого уже около трех веков плавают беспрерывно суда первых мореходных народов, был нам до сих пор в гидрографическом отношении менее известен, чем многие отдаленнейшие и необитаемые части света. Он никогда не был описан надлежащим образом, и все карты этого берега были основаны на неполных и иногда неточных известиях, рассеянных во многих старинных книгах».

17 июня 1822 года бриг вышел из Архангельска. Белое море встретило его крепким штормом. На нужный курс смогли лечь только через двое суток. На Лапландском берегу корабль во время одного из приливов едва не выбросило на мель.

Однако все это не могло помешать членам экспедиции произвести подробную опись берегов. В Кольском заливе они стали на якорь. Ф. П. Литке с братом и несколькими офицерами поплыли на шлюпке в столицу Лапландии — город Колу. С интересом рассматривали дома, построенные из дерева, улицы, аккуратно вымощенные досками. Федор Петрович отметил их чистоту и опрятность. В городе насчитывалось всего восемьсот жителей. Мужское население занималось главным образом рыболовством, женское — сбором ягод, в основном морошки. По сути это была большая деревня.

3 августа бриг снялся с якоря и направился к острову Новая Земля. Погода благоприятствовала, и на пятые сутки мореплаватели были близки к цели. Однако мешал густой туман. Когда же на следующий день погода прояснилась, Ф. П. Литке определил место корабля вблизи южного острова Новой Земли.

Федор Петрович заранее определил предполагаемое местонахождение пролива Маточкин Шар. В тот же день корабль вошел в устье пролива.

Ф. П. Литке записал в дневнике: «Теперь открылась ясно причина, отчего мы в прошлом году не могли узнать Маточкина Шара. Горы, подходящие к самым его берегам, равно как и мысы Черный и Бараний, образующие собственно вход в пролив, створяясь между собою, столь совершенно его заслоняют, что, даже находясь у мыса Столбового, ни по чему нельзя воображать, что имеешь перед собою пролив около 100 верст длиною».

Он не хотел спешить. Прежде чем исследовать и описать самый пролив, Федор Петрович решил, не заходя в него, пройти к северу. Продвигаясь вдоль берега Новой Земли на корабле, моряки то и дело наносили на карту никем до тех пор не исследованные заливы и мысы, давая им названия. Имена многих выдающихся путешественников и чуть ли не всех членов команды были запечатлены на географической карте.

К вечеру 9 августа бриг достиг конечного пункта прошлогоднего плавания. Моряки увидели длинный низменный остров, на котором побывал в свое время голландский мореплаватель Баренц. За ним тянулся ровный, но круто обрывавшийся у воды берег. Одну из приметных гор на этом берегу Литке решил назвать горой Крузенштерна.

В то время величина Новой Земли еще не была определена. Путешественники надеялись вот-вот увидеть северную оконечность острова, тот самый мыс Желания, обогнув который можно войти в Карское море. С 11 августа все чаще стали появляться плоские льдины, предвестники зимы. Участники экспедиции переходили от надежды к разочарованию. Но вдруг увидели перед собой целые поля мелкого льда вперемежку с плавающими стволами крупных деревьев. Стало ясно? этот лес мог быть принесен сюда только с рек Сибири. А это значит, что корабль находится у входа в Карское море. Моряки предположили, что последний из увиденных ими мысов должен быть мысом Желания.

Спустился густой туман. Целый день бриг лавировал, чтобы не сесть на мель. Приходилось ориентироваться, прислушиваясь к шуму трущихся друг о друга льдин. Если шум становился громче — значит, глубина уменьшилась и нужно делать очередной поворот… Наконец туман рассеялся. Перед мореплавателями стоял сплошной лед, тянувшийся по всему горизонту до самого берега Новой Земли. Несколько дней они пытались изо всех сил провести бриг вперед. Безуспешно. Лед и туман стояли перед ними несокрушимой преградой.

Мрачно и пустынно выглядела северная оконечность Новой Земли. Все вокруг было сковано льдом и покрыто снегом. Ни зверь, ни птица не нарушали поистине мертвой тишины… Сырой морозный туман пронизывал мореплавателей буквально до костей. «Пустота, нас тут окружавшая, превосходит всякое описание», — отметил Ф. П. Литке. Й еще: вода в этих широтах была так прозрачна, что при глубине до пятнадцати сажен на дне можно было видеть небольшие раковины.

Утром 17 августа видимость улучшилась, и бриг пошел назад, к проливу Маточкин Шар. На этот раз Литке не стал описывать сам пролив — не оставалось времени. Он решил спуститься на юг и нанести на карту южный берег Новой Земли, тогда еще мало известный, и, по возможности, остров Вайгач, лежащий к югу от нее.

Но очень хотелось бросить хоть беглый взгляд и на Маточкин Шар. Ф. П. Литке с офицерами отправился на гребном судне в небольшую губу — Староверское становище. Федор Петрович сразу понял: окруженная высокими крутыми горами, при необходимости эта губа может служить местом стоянки. На правом берегу реки Маточки, впадающей в губу, моряки нашли большую избу, сложенную из плавника, и при ней баню. Кругом лежало несколько лодок, лопат, валялись черепки, оленьи рога. Рядом на берегу, на кольях висели неводы и были опрокинуты большие баркасы. Все это было оставлено промышленниками.

Неподалеку от избы высились три креста. На самом новом из них было вырезано имя Поспелова. Ф. П. Литке слышал о нем: это был штурман, принимавший участие в экспедиции 1806 года.

Штурманы вскоре определили координаты якорной стоянки, а офицеры собрали образцы минералов и растений, а также произвели наблюдения за приливами.

21 августа бриг снова направился к югу. Это продолжалось, однако, совсем недолго: из-за полного штиля пришлось опять стать на якорь. Ф. П. Литке писал: «Ночью на 25-е число имели мы отменно ясную погоду. Луна и звезды в полном сиянии представляли совершенно новое для нас зрелище; горизонт был так чист, что Венера при самом восхождении своем была уже видна; стоявшие на вахте приняли ее за огонь. Северное сияние горело весьма ярко». Путешественникам удалось убить моржа. Судя по клыкам, это было молодое животное, однако длина его составляла 3,5 аршина (около 2,5 метра), а весил он более 20 пудов (320 килограммов). Из него натопили шесть пудов сала.

К утру 27 августа подул сильный ветер. «Видя, что буря нисколько не смягчается, — записал Ф. П. Литке в своем дневнике, — и что скорой перемены погоды к лучшему ни по чему ожидать нельзя, вынужден был, наконец, отложа дальнейшие покушения, направить курс к Белому морю». Несмотря на сильное встречное течение и штормы, 6 сентября 1822 гада бриг благополучно достиг Архангельска. Здесь моряков ждали письма. Немало получил их и Федор Петрович. Писали товарищи по службе на флоте, родные и, что особенно обрадовало, прославленные мореплаватели: Головнин, Крузенштерн, Сарычев.

Литке сразу же засел за приведение в порядок журналов и карт. А потом была дорога в Петербург и подготовка докладов морскому министру и генерал-гидрографу Г. А. Сарычеву.

Результаты экспедиции были признаны отличными. На заседании Адмиралтейского департамента, давая оценку астрономическим определениям Литке, известный российский ученый-астроном Ф. И. Шуберт заявил: «Имею удовольствие донести департаменту, что прилежание и точность, с коими Литке наблюдения свои производил и вычислял, достойны похвалы всякой и ему великую честь приносят… Я посему считаю моею обязанностью уверить департамент, который спрашивал о сем предмете мое мнение, что лейтенант Литке сим путешествием отличил себя наилучшим образом и оказался достойным награждения».

Несмотря на большие успехи, достигнутые Литке в исследовании Новой Земли и Лапландского берега, они еще во многом оставались неизведанными. Но Литке уже пробудил к ним интерес широкой научной общественности. Вскоре была намечена третья экспедиция к Новой Земле, Кроме главной цели — дальнейшего описания берегов Новой Земли — Литке предстояло закончить обследование Лапландского берега вплоть до границы России с Норвегией, начатое во втором путешествии. Затем следовало окончательно удостовериться в том, что мыс на северной оконечности, виденный и нанесенный им на карту Новой Земли, действительно и есть мыс Желания.

Помимо всего прочего экспедиция должна была определить длину пролива Маточкин Шар, осмотреть проливы Югорский Шар и Карские Ворота, описать остров Вайгач. И наконец, пройдя в Карское море, точно нанести на карту очертания восточного берега Новой Земли.

Федор Петрович еще не успел отдохнуть от предыдущих походов, но был рад доверию, которое ему оказывали уже в третий раз. 11 марта 1823 года он выехал в Архангельск.

Бриг «Новая Земля» вышел в свое третье плавание 11 июня 1823 года. В течение месяца экспедиция продолжала описание Лапландского (Мурманского) берега. Пройдя устье Печенги и осмотрев, монашеские скиты, Литке в конце июля направил бриг к Новой Земле. Далее путь шел на север.

Литке, сделав наблюдения, понял: он допустил ошибку! Во время прошлогоднего плавания он принял за мыс Желания другой мыс… Значит, надо плыть дальше к северу.

…А на пути корабля вновь сплошные льды. Пришлось брать обратный курс и, став на якорь в западном устье пролива Маточкин Шар, заняться подробным описанием его берегов. Команде двух гребных катеров было поручено исследовать северный берег пролива (южный был уже описан до них штурманом Розмысловьтм} и западный выход из него. По результатам этих работ Литке впоследствии создал карту.

Пока корабль стоял у входа в устье пролива, моряки, ожидая возвращения гребных катеров, обследовали местность, рыбачили, охотились. Литке вдоль и поперек исходил всю округу и отметил, что горы состоят здесь главным образом из сланца, по большей части талькового, с большими кварцевыми прожилами. В этих прожилах много серного колчедана, а еще больше железкой охры. В расселинах же встречалась ему иногда и чистая охра. Конечно, эти ценные данные были тотчас нанесены на карту.

Морякам очень хотелось добыть хоть одну белую сову. Как писал Литке, эти птицы «одни изо всей породы пернатых могут быть почтены настоящими жителями Новой Земли, оставаясь здесь на зиму тогда, как все прочие птицы без исключения отлетают прочь. Мы испытали, что совы и в самый ясный день весьма хорошо видят, ибо ни одна из них не подпустила стрелков наших на ружейный выстрел». Наконец одна птица все же зазевалась и попала в коллекцию.

Бриг шел к проливу Карские Ворота. Все обещало благополучие, погода наладилась. Но именно здесь плавание едва не закончилось катастрофой.

19 августа, когда моряки находились у юго-восточной оконечности Новой Земли, Литке обратил внимание на изменившийся цвет воды. Она вдруг сделалась зеленоватой и мутной… И вдруг судно сильно ударилось носом, а потом кормой. «Удары стремительно следовали один за другим, — писал Литке. — Скоро вышибло руль из петель, сломало верхний его крюк и разбило корму; море вокруг судна покрылось обломками киля, несколько минут мы не теряли хода, — наконец стали. Жестокость ударов усугубилась, и страшный треск заставлял всех членов брига ожидать каждую минуту, что бриг развалится на части… Даже ртуть в барометре, висевшем в капитанской каюте, в двух местах разделилась».

В этот грозный момент командир думал только о том, чтобы не дать погибнуть людям; он уже приказал рубить мачты. И тут бриг вдруг тронулся с места, а затем вскоре вышел на глубину. Его счастливо сняло с камней неожиданно усилившееся волнение.

Явная опасность миновала, хотя положение оставалось тяжелейшим: судно шло без руля, а между тем приближалась ночь. Крайне ненадежное состояние судна вынудило командира повернуть назад. По пути моряки обследовали остров Колгуев. На нем паслись стада оленей, принадлежавшие купцам города Мезень. Закончив географическое описание, взяли курс на мыс Канин Нос и 31 августа 1823 года прибыли в Архангельск.

Здесь Литке жил до наступления зимы, приводил в порядок журналы, составлял карты, а затем отправился в Петербург. Там он доложил о результатах экспедиции. Ее итоги были признаны основательными. Однако ведь бригу опять так и не удалось достигнуть мыса Желания… Не за горами была четвертая экспедиция. Перед Литке стояла новая задача: направиться к промежутку между Шпицбергеном и Новой Землей, на север Баренцева моря, чтобы установить, до какой широты можно «в сем месте проникнуть…»

Однако и это плавание, начатое 18 июня 1824 года, ожидаемых результатов не принесло. Как отмечал Литке, лето 1824 года оказалось «несравненно льдистее прежних».

Федору Петровичу предложили возглавить и пятую экспедицию к Новой Земле… Но Литке отказался.

В Адмиралтейский департамент поступила просьба Литке причислить его к департаменту и дать возможность привести в порядок собранные материалы, подготовить их к печати. Высоко оценив заслуги мореплавателя в изучении русского севера, руководители департамента удовлетворили его просьбу. Литке был избран почетным членом Адмиралтейского департамента.

Вместе со своим другом, также исследователем севера> Фердинандом Петровичем Врангелем Литке снял в Петербурге небольшую квартиру. С ними поселился и Александр Литке. Жили дружно, работали с увлечением. Федор Петрович писал книгу о путешествиях к Новой Земле; брат ему помогал. А Врангель готовил монографию «Путешествия по северным берегам Сибири и Ледовитому морю», — он совершил их вместе с полярным мореплавателем Федором Федоровичем Матюшкиным.

В июле 1826 года Литке завершил свой труд, представил рукопись и составленные им карты в Адмиралтейский департамент. Получил согласие на издание.

Пока Федор Петрович готовил книгу к печати, он успел отдохнуть от напряжения и волнений северных походов. И тут он узнал, что его назначают командиром шлюпа «Сенявин», которому предстоит далекий путь: к берегам Северо-Западной Америки и Северо-Восточной Азии. Туда ходили в недавнем прошлом корабли И. Ф. Крузенштерна, Ю. Ф. Лисянского, В. М. Головнина, М. П. Лазарева, О. Е. Коцебу.

Россия заключила договоры с Англией и Соединенными Штатами Америки о торговле, мореплавании и рыбной ловле в Тихом океане, а также о границах на северо-западном берегу Америки.

Обширные побережья России на Тихом океане изучались мало. Еще меньше знали тогда об океанских и морских просторах, омывавших берега континентов.

Исследователь Новой Земли, беспокоился о судьбе своей книги. Но корректуру карт взял на себя контр-адмирал И. Ф. Крузенштерн.

Книга Литке «Четырехкратное путешествие в Северный Ледовитый океан на военном! бриге «Новая Земля» в 1821–1824 годах» увидела свет в 1828 году, когда автор находился в плавании. Позже она была издана и на немецком языке, притом получила высокую оценку немецкого физика А. Эрмана, — он сам бывал на побережье Северного Ледовитого океана. Ученый высоко оценил результаты плаваний Литке: «Он настолько превзошел всех своих предшественников научным тщанием и беспристрастностью своих суждений; что эти работы нельзя пройти молчанием^ ни в истории мореплавания, ни в истории географии».

Морские походы Литке на русском севере пополнили географические знания о Новой Земле, об Арктике и условиях плавания в ней. Они дали множество ценных сведений будущим исследователям’: гидрографических, магнитных, астрономических, о флоре и фауне побережий и об их первооткрывателях — отважных мореходах прошлого, которые не боялись совершать плавания в открытом море на обычных лодках. Картами, составленными Литке, полярные мореплаватели пользовались едва ли не целое столетие.

…Шлюп «Сенявин» готовился в далекий путь. Корабль выглядел солидно: трехмачтовый, водоизмещением триста тонн, вооруженный шестнадцатью пушками.

Литке надлежало описать земли, чукчей и коряков, полуостров Камчатку, берега Охотского моря, Шантарские острова и остров Сахалин. В зимнее время, когда в этих местах навигация кончается, корабль Литке должен был» уходить в. тропики. Там ему предписывалось исследовать Каролинские, Марианские, Маршалловы острова и острова Бонин.

«Сенявин» вышел из Кронштадта 20 августа 1826 года. Стояло на редкость жаркое и сухое лето. Под Петербургом пылали леса, тлели торфяные болота. «Дым по целым дням затмевал солнце, — вспоминал Литке. — До самого Гогландаокружены мы были дымной мглой и должны были идти ощупью, не видя ни берегов, ни маяков».

Когда «Сенявин» вышел из Кронштадта, Литке приказал выстроить матросов и офицеров шлюпа. Он поздравил их с началом кругосветного плавания и призвал свято хранить славные традиции русских моряков.

Затем, собрав офицеров в кают-компании, он высказал им свое мнение по поводу дисциплинарных взысканий, обычно применяемых к матросам. Оно шло вразрез с общепринятыми в царском флоте: «Мы можем обойтись без рукоприкладства и телесных наказаний. Я надеюсь, что на «Сенявине» при культурном воздействии начальников и подчиненных служба не только не пострадает, но и выиграет».

Надо признать, что офицеры «Сенявина» по достоинству оценили прогрессивные взгляды своего командира. Дух высокого патриотизма, гуманности и самоотверженности сохранялся до конца этого труднейшего плавания.

Экзамен на стойкость экипажу «Сенявина» довелось держать сразу, едва судно миновало Финский залив. На Балтике начался жестокий шторм, который продолжался десять суток. Он доставил морякам много хлопот. Сам же Литке видел в этой борьбе со стихией пользу и писал в дневнике: «…сколь ни неприятно такое посещение на новосельи, оно имеет и свою выгоду: качества судна испытываются, многие недостатки в устройстве и размещении открываются и исправляются, не привыкшие к морю с ним знакомятся, и все после того с большей уверенностью и спокойствием смотрят на обширное поцрище, в которое пускаются».

6 сентября шлюп прошел мимо южного мыса острова Гогланд в Балтийском море и через двое суток бросил якорь на Копенгагенском рейде. Нежданная радость: здесь моряки встретились с идущими из Архангельска русскими кораблями под начальством М. П. Лазарева. С ними сенявинцы отцравили первые письма на родину.

Приняв в датском порту запасы рома, корабли через одиннадцать дней направились в Портсмут. Здесь пришлось постоять подольше: недавний шторм показал, что нужны переделки и исправления в устройстве шлюпа. Сам Литке выехал в Лондон закупить астрономические и физические приборы, а также провести в Гринвичской обсерватории наблюдения над постоянным маятником, взятым в плавание. Впоследствии это позволило бы вычислять силу тяжести там, где будет находиться корабль.

К 22 сентября все работы были закончены, и «Сенявин» покинул берега Англии. Сильный попутный ветер за десять суток доставил корабль к острову Тенерифе, За несколько дней до прихода «Сенявина» в этих местах свирепствовал невиданный по силе ураган, и прямо на рейде погибли три корабля, а в других местах у побережья— еще десять. Ураган принес несчастье и городу— погибло около трехсот человек. Литке писал: «Мы застали жителей в полном ужасе от этой физической катастрофы. Ни о чем более не говорили, как об урагане. Это напомнило нам бедствие, постигшее Петербург за два года до этого (наводнение 1824 года. — Дет.)».

Уже через сутки «Сенявин» вновь был в море. Вскоре он попал в полосу глубокого штиля. Только 6 декабря подул пассат. Он и помог кораблю через неделю достичь экватора. На короткое время все вздохнули с облегчением. А начальник экспедиции распорядился развлечь команду праздником в честь бога Нептуна. Литке писал: «Нептуналии наши — обряд не только совершенно невинный, но весьма полезный; он развлекает, веселит людей, не привыкших еще к томительному однообразию морской жизни, и всякий пекущийся о своих людях капитан должен поощрять их не только к этому, но и ко всякого рода игрищам и забавам».

Но и в минуты развлечения Федор Петрович не оставлял своих наблюдений: «День этот замечателен для нас также по необыкновенной оживленности моря, составлявшей разительную противоположность с пустотой, царствовавшей по северную сторону экватора. Бониты и албикоры гонялись за летучими рыбами, акулы за бонитами; летучие рыбы огромными стадами поднимались на воздух, бониты выпрыгивали за ними вслед, производя со всех сторон всплески, как от рикошетных выстрелов в морском сражении. Несколько албикоров достались нам в добычу».

Через две недели после перехода экватора «Сенявин» отдал якорь в заливе Рио-де-Жанейро. Во время стоянки команда занималась подготовкой шлюпа к дальнейшему плаванию. Сам же Федор Петрович увлекся астрономическими и физическими наблюдениями. Через четыре дня корабль поднял паруса. Теперь его путь шел к печально известному морскими катастрофами мысу Горн.

Этот переход продолжался около месяца. Натуралисты смогли пополнить свои коллекции мало известными птицами и рыбами. По мере продвижения на юг, к Фолклендским островам, живности становилось все больше.

Архипелаг Огненная Земля с мысом Горн на его южной оконечности корабль обошел сравнительно благополучно. На это ушло девятнадцать дней. Правда, огибая его, мореплаватели попали в кратковременную, но жестокую бурю. Да и вообще погода здесь стояла сырая и холодная. Туман, мелкий дождь, снег и град сменялись по нескольку раз в сутки. В1 каюте же самого Литке было холоднее всего, термометр не показывал выше 5–6 градусов. Да и в других помещениях люди мерзли. Но никто не жаловался. И матросы, и офицеры исправно несли свою службу.

Далее путь шел к берегам Чили. Трудности пути не заслонили красоты окружающей природы. Перед моряками предстало удивительное зрелище. Литке отмечал: «…зубчатая с острыми пиками цепь Анд резко выделялась на небесной лазури, первыми лучами солнца озаренной! Переливы цветов, постепенное освещение облаков и неба с поднятием солнца неподражаемо прелестны».

Позаботившись о снабжении продовольствием, Федор Петрович поставил на берегу палатку и занялся астрономическими и магнитными наблюдениями. Естествоиспытатели начали пополнять коллекции. Местные жители дружелюбно встречали русских моряков, уговаривали их здесь задержаться, но Федор Петрович уже спешил к порту Вальпараисо.

Литке и другие офицеры шлюпа успели побывать у губернатора, осмотреть город и его окрестности. Забредали даже в ущелья в горах, все облепленные маленькими убогими хижинами. Там жила большая часть населения Вальпараисо. Оказалось, что сообщение этих жилищ между собой и с городом проходит по узким тропинкам, проложенным по крутым утесам.

…Пора выходить в море, но Литке не спешит. Ведь предстояло напрямик идти к далеким берегам русской Америки, преодолеть океанский путь в треть окружности земного шара без заходов в порты. Командир решил дать команде хороший отдых. Натуралисты же получили возможность накопить побольше наблюдений.

Вместе с учеными Федор Петрович посетил город Кильоту, лежащий в четырнадцати милях к северо-востоку от Вальпараисо. Отправились туда берегом. Он был суровый, неприветливый — песок и камень. Лишь кое-где встречались колючие кустарники да редкие деревья.

Сам город Кильота произвел на русских моряков чарующее впечатление. Он лежал в долине неподалеку от высочайшей вершины Южной Америки — Аконкагуа. Благодаря полноводной реке Конкон, стекающей со склонов Анд, весь город утопал в пышной растительности. Густые виноградники и яблоневые сады окружали одноэтажные, редко двухэтажные дома. Они были слеплены, как и в Вальпараисо, из глины, смешанной для твердости с соломой, или сложены из необожженных больших плоских кирпичей. Несмотря на обильную зелень садов, сами эти дома со стороны пустынных улиц выглядели мрачно. Обычно на каждом фасаде имелось лишь по одному окну, наглухо закрытому решеткой. Встречались и строения, сплетенные из ветвей, обмазанные с обеих сторон глиной.

Характерно, что домов выше чем в два этажа здесь почти не строили из-за частых землетрясений — грозного бича этой страны. Последнее, очень разрушительное, произошло в 1823 году. Но сейчас всюду царил покой. На тучных лугах, окружающих город, паслись стада, на огородах зеленели овощи. После бесплодной, выжженной земли близ Вальпараисо яркая зелень всюду радовала глаз.

И снова необозримый океан… Из Вальпараисо «Сенявин» вышел 3 апреля. В течение всего перехода независимо от погоды на корабле велись тщательные наблюдения за магнитной стрелкой, колебаниями давления воздуха, состоянием воздуха и моря, а также производились астрономические определения. Моряки отметили, что в тропиках животный мир океана беден.

К острову Баранова, на котором находился порт-крепость Ново-Архангельск, «Сенявин» подошел 11 июня 1827 года. Из-за полного штиля корабль не смог сразу войти в залив. На следующее утро прибыл лоцман и, пользуясь каждым дуновением ветерка, повел шлюп на рейд. Литке красочно описывает картину, которую моряки увидели вдали: «Мореходец, в первый раз усматривающий северо-западный берег Америки, поражается живописной его дикостью. Высокие островерхие горы, от вершины до подошвы покрытые девственными лесами, круто спускаются в море. При входе в Ситкинский залив по левую руку гора Эджкомб, погасший вулкан (2800 футов над водой) разнообразит картину; вправо и впереди цепь островов плотно облегает материковый берег. Все тихо и дико; ничто не предвещает приближения к устроенному порту. Показавшиеся между островами катера и байдарки, навстречу ему спешащие, первые о том ему напоминают. Миновав лабиринт островов, он видит совершенно другую картину: перед ним русский флаг, гордо развевающийся на крепости, расположенной на высоком утесе; палисады с башнями окружают большой дом начальника, магазины (склады, — Лет.), казармы; вправо — храм божий; далее вдоль берега ряд домов и огороды; влево — верфь и большое селение американцев; в гавани и на рейде несколько судов, разоруженных и вооруженных, и между ними нередко иностранные; все вместе являет картину порядка, живости и благосостояния, приятно контрастирующую с угрюмостью окружающей природы».

Встретить людей из Европы в этом самом отдаленном уголке тогдашней России было большим праздником для местных жителей. Федору Петровичу отвели отдельный дом, который занимал прежде один из главных чиновников компании. Натуралистов также поселили в отдельном здании. Удобно разместили и членов команды.

В Ново-Архангельске «Сенявин» простоял целых пять недель. Матросы ремонтировали судно, выгружали товары.

Сенявинцы близко познакомились с Ново-Архангельском. В то время он состоял из крепости и предместья. В одной из башен крепостной стены размещался арсенал. В предместье располагались также дома чиновников, сараи, больница, бани, лавки и адмиралтейство с мастерскими. Отсюда же начинался длинный, устроенный на сваях мол для причала и выгрузки судов. Все строения выглядели добротно; чувствовалось, что жители обеспечены всем необходимым.

В селении жило около восьмисот человек. Большинство находилось на службе у компании. Порту принадлежало пятнадцать судов водоизмещением от шестидесяти до трехсот тонн. Часть из них была построена на местной верфи. В мастерских той же верфи делали плуги, медную посуду, а также отливали колокола для церквей.

Суда компании плавали из Ново-Архангельска к западным берегам Северной Америки. Они везли туда для продажи самые различные товары, в том числе и изделия мастерских Ново-Архангельска. А обратно доставляли продовольствие, которое возили и в Охотск.

Федор Петрович не потерял ни одного дня впустую. Он собрал здесь богатый материал по физической географии, этнографии и истории здешних мест. Все свои выводы он изложил в статье, опубликованной позже. То, о чем он писал, было поистине сенсацией, — ведь о далеких российских владениях в Петербурге знали тогда очень мало, и многие даже крупные государственные деятели были уверены, что в том «медвежьем углу» царит лишь сплошная дикость, все тонет в грязи и непроглядной тьме… Статья же Литке рассказывала, что большое русское поселение растет и процветает!

Экспедиция Литке, выполнив все намеченные работы, оставила Ситкинский залив 19 июля 1827 года. Шлюп «Сенявин» направился к Алеутским островам, отделяющим Берингово море от Тихого океана.

О жителях островов — алеутах — Литке писал, что они честны и гостеприимны, добры и сметливы, храбры и ловки. Море — их родная стихия. За удаль и неустрашимость русские моряки прозвали алеутов «морскими казаками». Экспедиция определила географические координаты некоторых островов, описала их берега. Литке сделал здесь много ценных наблюдений, связанных с жизнью и промыслом морских котиков и сивучей. Этих животных было в то время здесь множество, прибрежные воды буквально кишели ими.

Наступала осень. Ветры и сильные штормы не позволяли продолжать работу в Беринговом море. Постояв у острова Беринга, шлюп направился к Петропавловску-Камчатскому и прибыл туда 13 сентября. Моряки «Сенявина» сдали здесь груз, привезенный для Петропавловского и Охотского портов, и подготовились к плаванию в тропиках.

Их ждала почта. Иван Федорович Крузенштерн сообщал Литке, что «дело относительно издания книги Вашей еще не начато». Что и говорить, чиновники не спешили с изданием, по-настоящему необходимым для развития отечественной науки…

…Уже покрытые снегом берега Камчатки остались далеко позади. Кончался октябрь, корабль шел к острову, самому восточному в группе Каролинских островов. Там шлюп простоял почти месяц, натуралисты по» полнили свои коллекции растений и животных, ознакомились с бытом и хозяйством островитян. Убедились, что люди эти, вопреки ходившим слухам, миролюбивы и добры.

Теперь «Сенявин» двинулся на юг. Предстояло провести специальные исследования — определить положение магнитного экватора. Попутно посчастливилось встретить обитаемый остров в Каролинском архипелаге. Этот остров еще не значился на картах мира. Остров и другие мелкие острова вокруг него Литке решил назвать островами Сенявина.

…Потом еще дважды шлюп возвращался в Петропавловск-Камчатский после плаваний у берегов Чукотского полуострова и в других местах. Наконец настало время возвращаться домой…

Кругосветное путешествие Литке продолжалось три года и пять дней и закончилось 25 августа 1829 года. Его результаты Федор Петрович вкратце описал так: «В Беринговом море определены астрономические важнейшие пункты берега Камчатки от Авачинской губы к северу; измерены высоты многих сопок; описаны подробно острова Карагинские, дотоле вовсе не известные, остров Святого Матвея и берег Чукотской земли от мыса Восточного (ныне — Дежнева. — Авт.) до устья реки Анадыря; определены острова Прибылова и многие другие.

В Каролинском архипелаге исследовано пространство, сим архипелагом занимаемое; открыто двенадцать, а описано всего двадцать групп или отдельных островов. Каролинский архипелаг, почитаемый доселе весьма опасным для мореплавания, будет отныне безопасен наравне с известнейшими местами земного шара». Все это дало возможность составить большой атлас из пятидесяти карт и подробных планов, изданный Гидрографическим управлением. Экспедиция вела также и систематические метеорологические наблюдения.

Много сделали и естествоиспытатели. Они передали в Академию наук огромные коллекции животных, растений и горных пород, а также альбом зарисовок. Было собрано триста видов птиц, около семисот видов насекомых, а гербарий включал до двух с половиной тысяч растений. В коллекциях оказалось несколько новых видов.

Научная общественность высоко оценила заслуги Литке, как географа-исследователя. Он был избран членом-корреспондентом Петербургской Академии наук, а в 1832 году — почетным членом Королевского географического общества в Англии. За трехтомное издание «Путешествие вокруг света, совершенное на военном шлюпе «Сенявин» в 1826–1829 годах» он в 1836 году получил Демидовскую премию, которая присуждалась общим собранием Российской Академии наук за особо важные и оригинальные работы.

Путешествие на «Сенявнне» было последним для исследователя.

В 1832 году Николай I назначил Литке воспитателем своего сына Константина. (Подразумевалось, что тот по достижении совершеннолетия возглавит военно-морской флот.) На этой должности Федор Петрович находился в течение долгих шестнадцати лет. Как свидетельствуют современники, Литке не любил придворной жизни, очень тосковал по морю, по научной деятельности, важным делам, которым он в юности мечтал посвятить себя…

Но Литке сохранил живой интерес к исследовательской работе. Он посещал заседания Академии наук, подготовил для ее «Записок» интересную статью о приливах в Северном Ледовитом океане. С великим трудом сумел он выкроить время и для создания нового прибора— первого записывающего приливомера. В 1841 году такие приборы были установлены на отдельных участках побережий Северного Ледовитого и Тихого океанов.

Велик и разнообразен вклад российского моряка-первопроходца в развитие географической науки. О самоотверженных трудах ученого, его научно-исследовательских экспедициях говорит и современная карта мира. Имя Литке пятнадцать раз повторяется на картах Арктики и северной части Тихого океана. Оно занимает почетное место в истории отечественной географии, мореплавания и всей русской науки.

Федор Петрович пришел к мысли о необходимости объединения всех российских географов, исследователей и путешественников в единое научное общество. Эту идею ему удалось осуществить в 1845 году. Федор Петрович Литке стал одним из учредителей, а затем вице-председателем Русского географического общества.

На этом посту Литке отдавал все свои знания и опыт делу развития отечественной географии, этнографии и статистики. Он горячо поддерживал все цепные предложения членов общества, привлекал к работе передовых деятелей науки.

При активном участии Литке была организована и первая крупная научная экспедиция Географического общества. Она была посвящена изучению границ между Европой и Азией на всем протяжении Северного Урала. Экспедиция прошла успешно, она собрала богатый и разнообразный материал. Принял Литке участие и в организации экспедиций на Каспийское море, в Среднюю и Центральную Азию, Сибирь, Забайкалье, Маньчжурию, на Новую Гвинею, а также на Аральское море. Литке стоял во главе общества до 1872 года (с перерывом в несколько лет).

В конце 1850 года Литке был назначен главным командиром и военным губернатором Ревеля (Таллина) — крупного торгового и военного порта на Балтике. Человек деятельный, умелый организатор, Федор Петрович и на этом посту сделал много полезного. Были укреплены оборонительные сооружения Ревеля, сам город благоустроен; для моряков открыт морской клуб, большая библиотека.

Живя в Ревеле или в своем имении неподалеку от города, Федор Петрович не порывал связей с Петербургом. Он вел постоянную переписку с друзьями, учеными, мореплавателями и всегда был в курсе всех важнейших событий.

После разгрома турецкого флота эскадрой П. С. Нахимова в ноябре 1853 года под Синопом стало ясно: Англия и Франция скоро вступят в войну с Россией. Притом наверняка попробуют действовать не только на Черном, но и на Балтийском море. Поэтому Литке, как опытного моряка, перевели служить в Кронштадт — главную базу Балтийского флота. Он стал здесь главным командиром и военным губернатором.

В воздухе уже пахло порохом… Времени терять было нельзя. Федор Петрович спешно провел огромную работу по укреплению города-крепости и окружающих ев фортов, установке мин на фарватере. Кронштадт был готов встретить врага во всеоружии. К счастью, стрельба не понадобилась.

Вплоть до 1864 года — до избрания президентом Российской Академии наук — Федор Петрович Литке в своей работе был тесно связан с морским министерством, играл важную роль в управлении военно-морскими силами России. По его инициативе был разработан и принят новый Морской устав, а также решение о проведении на флоте прогрессивных коренных реформ в связи с переходом от парусных судов к паровым и броненосным кораблям. В 1855 году его произвели в адмиралы.

На посту президента Академии наук Литке находился восемнадцать лет. Он активно содействовал развитию научных обществ и учреждений в стране. Так, при нем расширилась деятельность Пулковской обсерватории, получили большое развитие Главная физическая обсерватория — первый в мире климатологический центр, а также Павловская магнитно-метеорологическая обсерватория.

В 1873 году Географическое общество учредило золотую медаль имени Ф. П. Литке. Она присуждалась за «всякого рода самостоятельные исследования, в коих физическая география играет видную роль».

Федор Петрович Литке был почетным членом Морской академии, Вольного экономического общества, почетным профессором Харьковского, Петербургского и Дерптского университетов. Он стал также почетным членом Копенгагенского института Древностей, Бразильского института истории и географии, Австрийского географического общества, Берлинского общества землеведения, корреспондентом Французской Академии наук по секции географии и навигации, Королевского Географического общества в Лондоне.

Долгой и плодотворной была жизнь этого истинно ученого-подвижника. Федор Петрович Литке скончался на 85-м году жизни 8 (20) августа 1882 года в Петербурге.

На Сахалине и в Приамурье

Невельские… Эту фамилию еще в XVIII веке носили люди, посвятившие свою жизнь морю. А если человек с малых лет слышит от взрослых увлекательные истории о дальних путешествиях по морям-океанам, об открытиях невиданных земель да вдобавок зачитывается книгами, рассказывающими о подвигах знаменитых мореходов, — кем он захочет стать?

Конечно, моряком!

И Геннадий Невельской уже с юности начал мечтать о бескрайних морских просторах, бурных извилистых реках, далеких берегах. Он уже знал от старших, что моряк должен уметь делать все. Вот, как его пращур, галерный подмастерье Невельской, который так отличился при постройке галер, что был за это почетно «презентован» самой Екатериной I семью аршинами сукна… А лейтенант Гаврила Невельской, командуя в 1808 году небольшим кораблем «Опыт», решился бесстрашно вступить в неравный бой с мощным английским фрегатом.

И отец Геннадия — тоже лейтенант русского флота — Иван Алексеевич Невельской много изведал, участвуя во всевозможных морских баталиях. Хотя он впоследствии и ушел в отставку и жил в своей усадьбе Дракино Солигаличского уезда Костромской губернии, былого не забывал.

Отец умер, когда Геннадию исполнилось всего девять лет. Тем не менее тяга к морской службе была у мальчика уже великая, и в 1829 году, пятнадцати лет от роду, он поступил в прославленный знаменитыми питомцами Морской кадетский корпус. Приказ о зачислении Геннадия Невельского подписал Иван Федорович Крузенштерн.

С первых дней Геннадий Невельской отличался в успехах, проявил большую любовь к изучению морского дела, старательность. На выпускных экзаменах его ответы были столь блестящими, что обратили на себя внимание Л. П. Гейдена, одного из героев Наваринского сражения.

Впрочем, как мы узнаем позже, многие таланты и достоинства Геннадия Ивановича Невельского нередко лишь осложняли, а то и вконец портили его отношения с сановниками, а горячий и прямой характер мешал выполнению планов, которые он неизменно посвящал служению Отчизне.

Окончив весьма успешно корпус в декабре 1832 года, Геннадий Невельской был оставлен для продолжения образования в офицерских морских классах при том же учебном заведении. Здесь слушатели совершенствовали свои знания в морских науках, а также получали практические навыки. Изучали астрономию, баллистику и другие науки, слушали лекции математиков В. Я. Буняковского, М. В. Остроградского, физика Э. X. Ленца.

В 1835 году молодой моряк получил первый чин и был назначен в эскадру контр-адмирала Ф. П. Литке вахтенным лейтенантом флагманского корабля — фрегата «Беллона».

Служба под начальством Литке сыграла важную роль в становлении Невельского как мореплавателя. Именно в тот период не без влияния Литке окреп его интерес к изучению и освоению неизведанных земель страны, в частности Сибири и Дальнего Востока.

Дальний Восток особенно манил его своей загадочной красотой, природной мощью… Привлекало прежде всего устье Амура, таящее много неизвестного. Знаменитые мореплаватели — француз Ж.-Ф. Лаперуз, англичанин У. Р. Броутон, побывавшие в тех водах, утверждали: устье этой великой дальневосточной реки несудоходно, а материковый берег соединяется с побережьем Сахалина перешейком.

Итак, Сахалин — полуостров, воды Амура теряются в песках… Но Невельской слышал и другое. Карты русских промышленников и мореходов XVIII века, а также «скаски» (рассказы) В. Д. Пояркова и первые русские атласы ясно говорили: устье Амура выходит в пролив, отделяющий остров Сахалин от материка.

Так остров или полуостров этот таинственный Сахалин? Можно ли пройти на судах в устье Амура?

Невельской дал себе твердое слово найти истину. Для начала он стал изучать все старые карты той местности, описания давних путешествий… Но всего этого было, конечно, мало для решения загадок Амура и Сахалина. Захотелось самому побывать там, узнать все доподлинно и точно.

На первых порах не повезло. Сразу получить назначение на Дальний Восток не удалось. Л. П. Гейден, тот самый, который восхищался на выпускном экзамене в Морском кадетском корпусе ответами Геннадия Невельского, предложил молодому офицеру перейти на свой фрегат. Отказаться от столь лестного предложения было бы неловко…

Девять долгих лет служил Невельской на «Авроре», а потом и на других кораблях, ходил по Балтийскому, Северному, Средиземному морям. Он стал опытным моряком; еще более пополнил и свои теоретические знания. Не обходили Геннадия Ивановича и по службе: он получил чин капитан-лейтенанта, и его уже собирались назначить командиром на строящийся фрегат «Паллада»…

И тут, к общему удивлению, он решительно отказался от этого заманчивого предложения и стал просить совсем о другом: о назначении его командиром небольшого военного транспорта «Байкал» — двухмачтового барка. Этот барк был предназначен для перевозки грузов Российско-Американской компании из Кронштадта на Камчатку. Ведь это совсем недалеко от Сахалина, а там и Амур рядом!

Просьбу Невельского удовлетворили — о нем ходатайствовал сам Ф. П. Литке. В конце 1847 года Геннадий Иванович стал командиром «Байкала». Спешил: хотелось спустить корабль па воду раньше срока, сэкономить время. Для этого у него были свои соображения… Не нарушая планов компании, Невельской собрался уже в нынешнем году, не откладывая в долгий ящик, проверить: пригоден ли Амурский лиман для плавания кораблей. У него было время, чтобы всерьез поразмыслить об этом. Все свидетельствовало: такая многоводная река, как Амур, не может бесследно потеряться в песках. Она обязательно должна иметь выход к морским просторам.

Казалось бы, важное для интересов государства дело, которое задумал передовой морской офицер, должно всюду встретить поддержку. Но на пути Невельского встала поистине непроходимая стена косности царских сановников и самого Николая I. «Основанием» для отказа в исследовании устья Амура послужило простое недоразумение. Еще в 1846 году в район Амура был направлен из Ново-Архангельска бриг «Константин». Командир его, поручик корпуса флотских штурманов А. М. Гаврилов — человек до крайности аккуратный — неукоснительно выполнял все пункты данной ему Российско-Американской компанией инструкции. А один из пунктов инструкции гласил: «В случае, если при входе в лиман встретите мели, то не должны подвергнуть судно опасности, ибо положительно известно, что устье реки недоступно». Встретив мели, Гаврилов в самый лиман и не пошел, а в своем донесении правителю Российско-Американской компании Ф. П. Врангелю написал, что этот лиман-де доступен только для мелкосидящих судов. Министру иностранных дел графу К. В. Нессельроде этого показалось недостаточно, и он «от себя» приписал: «…река Амур не имеет для России никакого значения». Прочитав сие донесение, Николай I наложил окончательную резолюцию: «Вопрос об Амуре, как реке бесполезной, оставить».

Весьма затруднительным было положение рядового флотского офицера. Ведь ему приходилось идти наперекор самому царю, а такое даром не сходило. И все же Геннадий Иванович Невельской встал на этот путь. Он обратился с просьбой разрешить ему вновь исследовать устье Амура, ссылаясь на старинные документы. Конечно, Невельскому в его просьбе отказали. Правда, после многих ходатайств ему все же было разрешено составить инструкцию для производства описи берегов и глубин Амура. Проект такой инструкции он составил. И стал надеяться на удачу: вдруг проект утвердят?

Тем временем пора было отправляться в путь. «Байкал» вышел из Кронштадта 21 августа 1848 года. Невельской рассчитывал, что, пока он идет к Петропавловску-Камчатскому, он получит разрешение на плавание в Амурском лимане.

Надежды не сбылись. Хотя переход из Кронштадта в Петропавловск-Камчатский был выполнен в кратчайший срок, всего за 8 месяцев и 23 дня (на два месяца быстрее обычного), вместо разрешения на плавание в Амурском лимане он получил лишь частное письмо недавно назначенного генерал-губернатора Восточной Сибири графа Н. Н. Муравьева. Тот туманно сообщал, что принимает участие в подготовке инструкции. Но самой инструкции Невельской не получил.

Что было делать? Отказаться от своего намерения? Но ведь он дал себе слово его выполнить! Сейчас тепло, цветет май… Когда же нагрянет осень с ее штормами и густыми туманами, задуманное предприятие наверняка рухнет. И возникнет ли новая возможность его повторить?

Невельской думал и о судьбе тех русских, которые связали свою судьбу с Дальним Востоком. В большинстве это были беглые крепостные. Спасаясь от жестокого гнета помещиков, они уже несколько столетий устремлялись сюда. Пядь за пядью они осваивали необъятные просторы этого богатейшего края. Упорно продирались сквозь таежные дебри, перебирались через высокие горные хребты, гнилые болота… Сколько их погибло на этом тяжком пути!

Наиболее сильные и упорные достигали цели. Они перетаскивали волоком кочи и баржи, спускались по стремительным рекам. Именно эти отважные люди создавали поселения — «остроги». Первые поселенцы, с таким неимоверным трудом осваивавшие дикие земли, ожидали, конечно, помощи и охраны от вражеских набегов.

Помощь эта могла прийти только через Амур, многоводную реку, истоки которой близко подходили к уже освоенным районам Восточной Сибири.

Отважный русский мореплаватель Геннадий Невельской одним из первых в России увидел грандиозные перспективы освоения Амура. Эта идея вдохновила его на подвиг, она же и поддерживала его в длительной и тяжкой борьбе с тупостью царских чиновников.

30 мая 1849 года транспорт «Байкал», спешно сдав грузы, вышел из Петропавловской гавани. Но отправился не туда, куда ему было предписано, а в Амурский лиман. Когда транспорт вышел в море, Невельской объявил офицерам: всю ответственность за исход плавания он берет на себя, а их долг — выполнять его распоряжения. Он объяснил, в чем заключается цель его действий, и его слова были столь убедительны, что никто из офицеров не стал возражать.

Поход начался. Северной оконечности Сахалина «Байкал» достиг 17 июня 1849 года. Два дня спустя он пошел на юг, теперь уже вдоль западного берега Сахалина. Началась особо опасная часть плавания — по совершенно не изведанным водам. Решалась и судьба самого Невельского. Он знал: в случае неудачи его ждет суровое наказание.

…Беспрерывно лавируя, то и дело промеряя глубины, «Байкал» медленно шел вперед. И вдруг прямо у входа в широкий залив корабль неожиданно сел на мель. Положение сложилось критическое. Однако Невельской не потерял хладнокровия. Начинался прилив. Набегавшие волны то приподнимали судно, то вновь опускали его, ударяя о твердое дно. А ночью начался настоящий шторм. Гибель «Байкала» казалась неизбежной.

Командир приказал спустить шлюпку и отвезти на ней подальше от судна якорь с тяжелой длинной цепью. А затем начать подтягивать корабль на более глубокое место — выбирать цепь при помощи шпиля — ручной лебедки с вертикальным валом. Шестнадцать часов боролись за спасение судна мужественные люди и вышли победителями. «Байкал» снова покачивался на широкой волне. Этот тревожный день—19 июня — заставил командира впредь быть еще более осторожным.

Невельской направился в Амурский лиман, чтобы исследовать его и произвести опись берега. Опись велась с самого транспорта и со шлюпок. Эта работа для небольшой команды оказалась очень трудной. Мешали быстрые течения, юго-западные ветры, лабиринты мелей и банок. «Много надобно было энергии, чтобы при таких обстоятельствах твердо идти к предложенной цели», — писал впоследствии Невельской.

Чтобы сократить время для решения главной задачи— определить, доступны ли устье Амура и его лиман для морских судов, — Невельской стал производить обследование в двух направлениях: в устье Амура и вдоль западного берега Сахалина. Первую задачу было поручено выполнить лейтенанту П. В. Казакевичу, вторую — мичману Э. В. Гроте.

Следуя вдоль материкового берега, Казакевич достиг устья Амура. Моряков охватило радостное волнение. Ведь они были первыми из европейцев после смелого казака Василия Даниловича Пояркова, путешествовавшего по Амуру в 1643–1646 годах, кто побывал в этих местах… Возвращаясь обратно, моряки установили, что здесь проходит извилистый фарватер с глубинами от 3,5 до 5 сажен — вполне достаточными для больших судов.

Экспедиция мичмана Гроте была менее удачной. Встретив отмели, тянувшиеся поперек лимана, она вернулась на транспорт. Гроте пришел к выводу, что Сахалин — полуостров.

Однако Невельской продолжал в этом сомневаться. Он тут же решил лично возглавить новую экспедицию. На трех шлюпах и байдарке разместились четырнадцать матросов, доктор и три офицера. Моряки прошли по лиману и миновали устье Амура. Идя к югу, участники экспедиции, как писал впоследствии Невельской, 22 июля 1849 года «достигли того места, где этот матерый (материковый. — Авт.) берег сближается с противоположным ему сахалинским. Здесь-то, между скалистыми мысами на материке, названными мной в честь Лазарева и Муравьева, и низменным мысом Погиби на Сахалине, вместо найденного Крузенштерном, Лаперузом, Броутоном и в 1846 году Гавриловым низменного перешейка, мы открыли пролив шириною в 4 мили (7,5 километра. — Авт.) и с наибольшею глубиною 5 сажен (9 метров. — Авт.). Продолжая путь свой далее к югу и достигнув 24 июля широты 50 градусов 40 минут, то есть той, до которой доходили Лаперуз и Броутон, мы возвратились обратно и, проследовав открытым нами южным проливом (теперь — пролив Невельского. — Авт.), не теряя нити глубин, выведших нас из Татарского залива (пролив. — Авт.) в лиман, направились вдоль западного берега Сахалина». На «Байкал» отряд вернулся к вечеру 1 августа после двадцатидвухдневного плавания.

Свершилось! Русский моряк Геннадий Иванович Невельской достоверно определил островное положение Сахалина и доступность устья Амура для прохода судов.

А в это время никто не мог понять, куда исчез транспорт «Байкал»? Генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев, который совершил инспекционную поездку по Дальнему Востоку и прибыл в порт Аян с наконец-то утвержденной инструкцией, срочно отправил на розыск исчезнувшего транспорта бот «Кадьяк» во главе с М. С. Корсаковым.

Почти два месяца — с 6 июня по 2 августа — кружил «Кадьяк» по Охотскому морю вблизи Сахалина. Вернувшись в Аян, Корсаков узнал от Муравьева, что тот послал на поиски «Байкала» еще и прапорщика корпуса флотских штурманов Д. И. Орлова с двумя якутами и одним знавшим местность русским. Они поехали на байдарках. Однако время шло, а «Байкал» как сквозь землю провалился!

«Пропавшее» судно появилось в первый день сентября. Ему навстречу стремительно рванулся катер с генерал-губернатором Муравьевым. Прямо с палубы «Байкала» Геннадий Иванович Невельской при помощи сигнализации флагами доложил о сделанных открытиях. Позднее он рассказал и о своем трудном плавании, показал карты и журналы — свидетельства замечательного успеха экспедиции. Муравьев, конечно, понял значение этого события, — в Петербург пошло срочное донесение начальнику Главного Морского штаба.

Сдав в Охотске транспорт, Невельской вместе с офицерами— участниками экспедиции — отправился в Петербург, чтобы представить журналы и карты, рапорт генерал-губернатора. Он хотел лично доложить о своих открытиях, надеясь, что впоследствии ему разрешат приступить к более подробным исследованиям.

Все произошло иначе. Граф Нессельроде, теперь уже не просто министр, но и председатель так называемого Особого комитета для обсуждения и выработки мер по укреплению позиций России на Дальнем Востоке, слушал Геннадия Ивановича весьма холодно и отнесся к его сообщению с явным недоверием. Комитет вынес половинчатое решение: создать Амурскую экспедицию во главе с Невельским и поручить ей организовать зимовье на юго-восточном берегу Охотского моря. Но ни в коем случае не касаться лимана и реки Амура!

Невельской упорствовал. Он убеждал сановников, что исследовать лиман и реку Амур нужно, притом делать это необходимо срочно: во время экспедиции коренные жители рассказывали, что в прибрежных водах стали появляться иностранные корабли.

Невельскому вновь приходилось действовать на свой страх и риск. Полный новых смелых замыслов, он выехал в обратный путь, на Дальний Восток. В конце марта 1850 года он был уже в Иркутске и представил Муравьеву решение комитета. А спустя неделю в сопровождении двадцати пяти казаков выехал в порт Аян, оттуда на транспорте «Охотск» вышел в море.

Вот и знакомый берег. Здесь, у северного входа в Амурский лиман, Невельской 29 июня 1850 года заложил первое со времен Пояркова русское зимовье. Он назвал его Петровским в честь Петра I. Задание комитета было выполнено. Миссия Невельского закончилась.

Сам Геннадий Иванович мыслил иначе. Он думал о том, как надежнее охранить Амурский лиман от вторжения иностранных кораблей. Без нового нарушения указаний «свыше» ему опять не обойтись: он решает основать еще один пост, теперь уже на самом Амуре.

Оставив в Петровском энергичного и толкового прапорщика Д. И. Орлова, Невельской в сопровождении шести матросов спокойно вошел на судне из лимана в Амур и стал подниматься вверх по реке, отыскивая удобное место для нового поста. По берегам были разбросаны стойбища. Невельской осмотрел несколько мест, выбирая наиболее удобное, советуясь с местными жителями. Попутно он узнал, что минувшей весной возле мыса Погиби на Сахалине около полутора месяцев стояли два английских судна… Одно — с двадцатью, другое — с четырнадцатью пушками. А моряки этих судов измеряли глубины пролива и производили съемку берегов острова. Значит, предположения о возможном иностранном вмешательстве подтверждались. Надо было ускорить строительство укреплений.

Невельской определил, что из всех осмотренных мест больше всего для поселения подходит мыс Куегда. Небольшая ширина реки и возвышенность на берегу делали его удобным для обороны со стороны Амурского лимана, а густая сеть стойбищ позволяла надеяться, что здесь впоследствии образуется крупный населенный пункт.

Тщательно осмотрев мыс и его окрестности, Невельской объявил своей команде: тут будет основан пост. Для дальнейшего обследования местности остались топограф и два матроса, сама же экспедиция перебралась через Амур выше мыса Куегда и направилась вверх по течению вдоль правого берега. В этих местах русских еще не видели, хотя слухи об их прошлогоднем плавании где-то вблизи уже доходили и сюда.

В одном из селений к Невельскому подошел пожилой гиляк (нивх) и рассказал: выше устья Амгуни на правом берегу Амура есть высокие камни, которые давным-давно по преданиям гиляков были поставлены «лоча»— русскими. Местные жители их берегут…

Камни находились недалеко, в трех верстах от селения Тырс на правом берегу Амура. Это были высокие естественные скалы. Путешественники прочли надписи на них. Одна надпись называла год, когда здесь плавал Поярков, а вторая утверждала, что двадцать пять лет спустя русские снова посетили Амур.

По возвращении на мыс Куегда, Невельской приказал поставить юрту, пакгауз для товаров и флагшток. А пока шли эти приготовления, он объезжал с переводчиками окружающие селения, приглашая жителей прибыть 1 августа 1850 года на церемонию торжественного подъема русского флага.

Этот день настал. Невельской объяснил собравшимся местным жителям суть происходящих событий. Ровно в 12 часов на флагштоке взвился русский военно-морской флаг. Невельской читал: «От имени Российского правительства сим объявляется всем иностранным судам, плавающим в Татарском проливе, что так как прибрежье этого пролива и весь Приамурский край, до корейской границы, с островом Сахалином составляют Российские владения, то никакие здесь самовольные распоряжения, а равно и обиды обитающим племенам не могут быть допускаемы. Для этого ныне поставлены российские военные посты…в устье реки Амур. В случае каких-либо нужд или столкновений с местным населением нижеподписавшийся, посланный от правительства уполномоченным, предлагает обращаться к начальникам этих постов».

Так в устье Амура был заложен знаменитый впоследствии Николаевский пост. Ныне на этом месте большой промышленный и портовый город — Николаевск-на- Амуре.

В Николаевском посту были оставлены шестеро матросов во главе с топографом, прапорщиком Поповым. Ему приказано сделать черновую съемку устья Амура; даны и подробные инструкции на случай встречи с командами иностранных судов: Невельской предполагал, что такие встречи возможны. Сам он на оленьих упряжках отправился в Петровское. Здесь встретился с гиляками — те обратились с просьбой: пусть русские останутся с ними и защищают их от врагов…

Перед тем как снова отправиться в путь, Невельской отдал необходимые распоряжения подчиненным. Он приказал обеспечивать Николаевский пост всем необходимым, а также производить промеры фарватеров реки, по возможности составлять и карту лимана. Весной же неукоснительно следить за вскрытием Амура, отмечать все особенности этого явления.

Из Петровского на «Охотске» Невельской прибыл в Аян. Оттуда он выехал в Иркутск, чтобы доложить обо всем сделанном генерал-губернатору Муравьеву. Но Муравьева в Иркутске не оказалось. Он уехал в Петербург, оставив распоряжение Невельскому: следовать за ним.

…Тревожное предчувствие не обмануло Геннадия Ивановича: в столице над ним собрались грозовые тучи. Причина недовольства им былапрежняя: как он посмел нарушить указания самого царя и самолично устанавливать посты в устье Амура?! «Наказать, и наказать примерно» — так судили вельможи, подобные Нессельроде. Уже был подготовлен приказ о ликвидации Николаевского поста. А самого Невельского было решено ни более ни менее… разжаловать в рядовые. За что? А все за то же: «за дерзкие и противные высочайшей воле» действия. От опалы Невельского спасло лишь вмешательство Муравьева. Тот сумел доказать царю необходимость спешного освоения русскими бассейна реки Амур. Но при этом было принято решение всемерно ограничить действия Амурской экспедиции. «Никакого дальнейшего продвижения в этой стране не предпринимать и никаких мест отнюдь не занимать» — так и записали в одном из пунктов решения об освоении Приамурского края. На содержание же всей Амурской экспедиции выделили ничтожную для таких важных целей сумму— 17 тысяч рублей в год.

Это, пусть частичное, признание полезности его дел окрылило Геннадия Ивановича. И он немедля вновь отправился на Амур. Ехал он в самом радужном настроении еще и потому, что к нему наконец-то пришло долгожданное счастье: он женился. Екатерина Ивановна Ельчанинова, с которой он познакомился во время одной из своих поездок в Иркутск, отныне стала разделять все его радости и невзгоды, помогать мужу во всех его делах.

Дорога на Дальний Восток в те времена была трудна и опасна. Более тысячи верст проехала Екатерина Ивановна верхом, а до этого она никогда не садилась на лошадь. Охотск, Аян, а там, пересев на барк «Шелехов»— большое трехмачтовое судно Российско-Американской компании — так начали они путь в Петровское. Их сопровождал «Байкал».

И тут случилась беда. Когда «Шелехов» и «Байкал» уже подходили к Петровскому, у барка неожиданно отошли две доски… Он стал тонуть.

И на этот раз всех спасла находчивость Невельского и распорядительность командира барка В. И. Мацкевича. Барк удалось направить к мели и посадить на нее. Люди — а их было семьдесят человек — перешли на «Байкал». Туда же удалось переправить и значительную часть груза, за исключением сильно намокших сахара и соли. В спасении принимали участие жители Петровского под руководством Д. И. Орлова.

Тут же Невельской узнал, что население поста вместе с экипажем корвета «Оливуца» перезимовало благополучно. Этот корвет под командованием капитан-лейтенанта И. Н. Сущева был послан в воды Дальнего Востока для охраны русских коммуникаций, местных жителей и защиты морского зверя от хищнического истребления его командами иностранных судов.

Гибель барка была весьма чувствительным ударом для Амурской экспедиции. Компания понесла немалые убытки. Однако Невельской не унывал. Спасенных грузов оказалось достаточно, чтобы успешно вести торговлю и еще прочнее налаживать добрые отношения с местными жителями.

Да и вообще дела частной компании не были для Невельского главными. Он постоянно думал о дальнейших исследованиях побережья и освоении края. А для этого Петровское, как и Николаевский пост (начальником его стал прибывший из Петербурга лейтенант Николай Константинович Бошняк, впоследствии верный сподвижник Невельского), следовало всемерно укрепить, создать там базы.

К постам потянулись местные жители. Невельской не допускал никаких притеснений. Во всей своей деятельности он придерживался высоких и благородных традиций русских исследователей. Его ближайшим учителем в этом был Ф. П. Литке, который говорил: «Лучше отказаться от удовольствия ступить на открытую землю, нежели купить это удовольствие ценой крови».

Жена Невельского научила местных жителей мыться, стирать, пользоваться лопатой для возделывания почвы; показывала, как надо сажать и убирать картофель. Все это прежде было им неизвестно; по повериям нивхов даже копать землю нельзя: делающий это непременно скоро умрет. И вот все убедились: никто не умирает, а картошка очень вкусна…

Дружба с местным населением начала приносить добрые плоды. Жители охотно рассказывали русским о характере рек, очертаниях приморского берега, о народах, населяющих край, об опасностях, которые могут встретиться в пути; давали советы, как этих опасностей избежать.

Теперь, когда на обоих постах развернулись строительные работы, можно было приступить к более подробному исследованию края. Перед этим предстояло провести разведку. На юго-восток был направлен мичман Н. М. Чихачев, а на юго-запад — поручик Д. И. Орлов. Оба вернулись в Петровское незадолго до нового, 1852 года и привезли ценные сведения.

Так, Чихачеву удалось выяснить, что от правого берега Амура к морю есть несколько путей. На побережье много закрытых бухт и заливов. Самый же короткий путь к морю тот, что проложен жителями побережья озера Большое Кизи, сообщавшегося с Амуром. Это была просека, устланная бревнами. Неподалеку ог нее — закрытый залив, в XVIII веке получивший название Де-Кастри (теперь — залив Чихачева).

Слава о Невельском, как о добром и справедливом человеке, дошла и до Сахалина. Незадолго до нового, 1852 года в Петровское приехали на нартах четверо нивхов с Сахалина. На одежде одного из гостей была блестящая пуговица из черного камня. Орлов сразу же заинтересовался ею и, разглядев, увидел, что она сделана из… каменного угля! Расспросив нивхов, он узнал, что на Сахалине, около речки Дуэ, такого черного мягкого камня — целые горы. Нивхи рассказали также, что на острове помнят пятерых русских матросов, — они жили там очень долго.

Невельской решил исследовать и Сахалин, и другие интересные места, о которых ему говорили местные жители. Уже в январе — феврале 1852 года были организованы четыре новые экспедиции. Руководителями их стали проверенные в трудных походах люди.

Д. И. Орлову предстояло пройти в верховья реки Тугур и выяснить направление находящихся там горных хребтов. Н. К. Бошняку — исследовать Сахалин, Н. М. Чихачеву — установить, точно ли залив, названный французским мореплавателем Ж.-Ф. Лаперузом Де-Кастри, и есть тот, который местные жители называют Нангмар. Приказчику компании Березину и топографу Попову поручалось следовать вверх по Амуру, производить съемку правого берега реки, а также вести торговлю с местными жителями и собирать всевозможные сведения о крае, его народностях.

Много трудностей перенесли эти люди. Но, пожалуй, тяжелее всех пришлось Бошняку. Самый молодой участник Амурской экспедиции (ему исполнился двадцать один год) Николай Константинович Бошняк поехал в одних нартах с проводником нивхом Позвейном через Татарский пролив по льду. Они достигли маленького селения Погоби на западном берегу Сахалина. Там запаслись кормом для собак и направились вдоль берега к местам, где, по рассказам жителей, должны были находиться залежи того самого «черного камня». Эта поездка оказалась донельзя тяжелой. Путников обжигал лютый мороз, хлестал жестокий ветер, но они все же добрались до маленького селения Дуэ, в 160 верстах от Погиби. Потом, уже совсем измученные, все же направились в глубь острова. От голода, холода и усталости одна за другой гибли собаки, — люди же продолжали идти вперед. Они питались лишь сухарями, да и тех оставалось все меньше и меньше.

На пути им встретилось селение Мгачи. Там проводник, вконец истомленный, с больной ногой, остался. Бошняк же, взяв нового проводника, решил продолжать путь. Он упорно поднимался с сопки на сопку, продирался через непроходимый бурелом… Так он пересек весь остров с запада на восток и вышел к Охотскому морю.

Возвращаться оказалось еще труднее. Сухари кончились; Бошняк и его проводник питались лишь сушеной рыбой да тухлым тюленьим мясом. От недоедания оба покрылись нарывами. Еле передвигая ногами, Бошняк тащил на себе тяжелый мешок с кусками каменного угля и подробными записями о том, где он их обнаружил.

На этом поистине трагическом пути его ждала редкостная находка. На западном берегу Сахалина у старой женщины, переселившейся с Амгуни, он случайно обнаружил листок из русского молитвенника: люди, которые ходили по Амуру и дали женщине молитвенник, действительно были русскими. Кроме того, у той же женщины он увидел пакет, сделанный из листков славянского месяцеслова. Он тоже был подарен старухе русскими людьми! К сожалению, пакет она ни за что не согласилась отдать — берегла как память.

Бошняк собрал множество важных сведений. Так, он доподлинно узнал, что лет за двадцать до него у восточного берега Сахалина потерпело крушение какое-то судно. Экипаж спасся и долго жил на этом берету. Моряки построили себе дом, а позднее — и судно, на котором отправились в плавание вокруг южной части Сахалина и прошли проливом Лаперуза. Возле селения Мгачи они снова потерпели крушение и погибли все, кроме моряка по прозвищу Кемец. Он еще долгое время жил в Мгачи. Позднее с ним поселились двое русских — Василий и Никита, которые пришли сюда с Амура. Как писал Бошняк в своем рапорте Невельскому, оба они, по рассказам местных жителей, чрезвычайно боялись «царя». Вероятно, Василий и Никита были беглыми. В дальнейшем русские построили дом и прожили жизнь рядом с нивхами.

В конце похода к Бошняку вновь присоединился Позвейн. Вконец измученный и больной, но нагруженный ценными материалами, Бошняк в один из первых апрельских дней вернулся в Петровское.

В 1854 году в трех километрах от селения Дуэ на Сахалине встала на якорь винтовая шхуна «Восток» под командованием капитан-лейтенанта В. А. Римского- Корсакова. Это был первый корабль, прошедший из Амурского лимана на юг проливом, открытым Невельским.

Судно к тому времени оказалось почти без топлива. Однако его командир уже знал, что в этих местах Ботиняк нашел запасы каменного угля. Матросы вскоре обнаружили мощные пласты его прямо на берегу.

Первые итоги экспедиций говорили, что этот край со временем станет истинной жемчужиной России. Отличились не только Бошняк, но и другие руководители экспедиций, посланные Невельским. Д. И. Орлов за пять недель зимы сначала на собаках, а потом на оленях проехал добрых семьсот верст и составил карту, которая убедительно доказывала: к северу от верховьев реки Уды тянутся горы. Мичман Чихачев нашел кратчайший путь от Амура к морю. Притом оказалось, что в этой части побережья много удобных гаваней и бухт.

Об этом Невельской срочно сообщил генерал-губернатору Муравьеву. Он настойчиво доказывал необходимость дальнейших исследований в Амурском крае и обращал внимание царского сановника на скудость средств. Но Муравьев знал о пренебрежительном отношении к экспедиции Невельского в правительственных кругах Петербурга и в своем ответе Невельскому уклончиво советовал ограничить деятельность торговлей с местными жителями.

Большое огорчение принесло Невельскому и письмо от правления Российско-Американской компании: «Распространение круга действий экспедиции за пределы высочайшего повеления не сходствует намерениям Главного правления, тем более что, включая убытки, понесенные уже компанией по случаю затонувшего барка «Шелехов», простирающиеся до 36000 рублей, вместе с отправленными в 1851 году товарами, достигли уже 59000 рублей, т. е. суммы, определенной на экспедиции до 1854 года. Потому представление Ваше об увеличении средств экспедиции товарами и жизненными припасами Правление не признает ныне своевременным впредь до получения от торговли прибылей, могущих покрыть издержки компании».

Геннадия Ивановича поражала слепота тех, от кого зависела судьба Амурской экспедиции. Заботила его и судьба уже основанных постов. Над их жителями нависла угроза голодной смерти, начались заболевания цингой. Воспользовавшись тем, что на Петровском рейде остановился корвет «Оливуца» (на нем прибыли для пополнения экспедиции мичманы А. И. Петров и Г. Д. Разградскии), Невельской направил на корабль Чихачева с письмом к генерал-губернатору. В нем он писал об отчаянном положении экспедиции. Правда, на этот раз прислали немного продуктов. Через два месяца прибыло другое судно компании, которое тоже доставило кое-что из продовольствия. Всего этого было явно недостаточно, хотя даже местные жители охотно делились всем, чем могли, с русскими. Приходилось урезать и без того скудные пайки, чтобы оставить часть продуктов для новых походов.

Несмотря на все преграды, Невельской твердо решил продолжать изучение края. Своим горячим энтузиазмом, высоким патриотизмом он заражал и других участников экспедиции. На месте никто долго не оставался. На Николаевском посту вместо Бошняка Невельской поставил мичмана Разградского, Бошняк мог совершить новый поход — на этот раз по Амгуни, до ее истоков. Оттуда он перешел к истокам реки Горюн и через озеро Чукчагирское по реке Амгуни возвратился обратно. В свою очередь, Разградский вместе с приказчиком Российско-Американской компании Березиным дошел до озера Большое Кизи. Далее он в одиночку добирался до реки Хунгари. Мичман Петров отправился в Приамурский край. После возвращения Разградский вместе с Березиным вновь вышли в поход — по Амуру к Де-Кастри. Они должны были приготовить там все необходимое для основания еще одного поста и организации похода на юг, теперь уже вдоль материкового берега.

В заботах о делах экспедиции миновал 1852 год. Подошел новый, 1853-й. На встречу его в Петровском участники Амурской экспедиции собрались вместе. Праздновали весело, хотя и чувствовали: этот год будет нелегким. Участники экспедиции заверили своего начальника, что во имя великой цели они готовы пережить любые испытания. Уже тогда остро ощущался недостаток продовольствия, а ведь впереди были самые тяжелые и голодные месяцы. В конце зимы Невельской писал Муравьеву: «В Петровском у нас появляется цинга, уже пять человек больны ею, и один наш лучший плотник умер. Это меня весьма беспокоит… Начинаю бить скот, и, кажется, придется весь его уничтожить, хотя жалко — только что начали разводить, — но люди дороже».

Невельской, вновь нарушая все инструкции, решил поднять русский флаг теперь уже на правом берегу Амура, у озера Большое Кизи, а также на берегу залива Де-Кастри. Он понимал, что новые посты позволят контролировать вход и выход всех судов в залив. Озеро Большое Кизи, лежащее на пути к заливу, могло, бы стать хорошей тыловой базой.

Муравьев был недоволен: эти действия шли вразрез с его собственным намерением — создать главный порт на Тихом океане в Петропавловске-Камчатском. Но Невельской знал, что там нет ни удобных дорог, ни сплавных рек.

Муравьев добился правительственного разрешения именно на свои предложения. Он считал, что в Петропавловске-Камчатском нужно сосредоточить и весь русский Тихоокеанский флот. Невельской же не без основания полагал, что это местоположение лишь поставит наш флот под угрозу… Со свойственной ему прямотой Геннадий Иванович высказал свое мнение Муравьеву и доказал, что все средства следует дать на строительство порта на Амуре, на исследование этой реки. Самолюбивый Муравьев остался при своем мнении.

Их рассудила сама жизнь.

Геннадий Иванович поручил Бошняку выехать к заливу Де-Кастри и основать там пост, а также подготовиться к плаванию на юг. В сопровождении двух казаков и одного якута Бошняк 15 февраля отправился в путь. Он благополучно прибыл к берегу залива.

4 марта 1853 года в присутствии местного населения Бошняк поднял русский государственный флаг, положив начало существованию Александровского поста.

Теперь Бошняку предстояло выполнить вторую часть поручения Невельского. 2 мая он на лодке поплыл на юг, вдоль побережья Татарского пролива. «С волнением в сердце, — писал впоследствии Бошняк, — подошли к перешейку, перетащили лодку и вошли в обширную, совершенно закрытую бухту. Кругом густой лес. Я скомандовал — шапки долой!»

Так было совершено одно из крупнейших открытий Амурской экспедиции, найдена южная бухта, названная Бошняком Императорской Гаванью (теперь — Советская Гавань). На берегу бухты Бошняк и его спутники водрузили крест с надписью: «Гавань Императора Николая, открыта и глазомерно описана лейтенантом Бошняком 23 мая 1853 года, на туземной лодке, со спутниками казаками Семеном Парфентьевым, Киром Белохвостовым, амгуньским крестьянином Иваном Мосеевым».

Это событие трудно переоценить. Невельской впоследствии писал: «Результаты открытий и исследований Бошняка были очень важны. Он был первым из европейцев, который дал свету точное понятие о северной части побережья Татарского пролива и обнаружил неточное изображение этой части берега на карте Крузенштерна; он открыл на этом берегу одну из превосходнейших и обширнейших гаваней в свете и узнал, что там находится еще несколько гаваней, чем разрушил сложившееся до этого времени мнение, отразившееся на карте Крузенштерна, что будто бы на всем пространстве этого берега — от залива Де-Кастри до корейской границы — нет не только ни одной гавани, но даже какой-либо бухты, сколько-нибудь удобной для якорной стоянки, почему берег этот считался опасным и недоступным».

Невельской направил к Муравьеву донесение, в котором подробно объяснял причины, побудившие его основать посты на озере Большое Кизи и на берегу залива Де-Кастри. А спустя короткое время в обоих постах был поднят русский флаг.

Таким образом, уже к середине 1853 года над русскими землями в восточной части Азиатского материка, которая прилегала к берегам Татарского пролива, Амурской экспедицией был поднят русский государственный флаг. Это событие приобретало особенно важное значение в связи с резким ухудшением взаимоотношений России с Англией и Францией. Яснее становилась реальная опасность нападения этих держав на территорию России в районе Дальнего Востока. Даже многие из недальновидных царедворцев начали понимать важность деятельности Невельского. Все очевиднее становилась его правота.

Наконец правительство приняло решение: выделить Амурскую экспедицию из подчинения Российско-Американской компании и дать ей отдельный штат.

Невельской наметил первоочередные задачи. Следовало поскорее укрепить Императорскую Гавань: это оградит Сахалин и Татарский пролив от иностранного вмешательства.

17 июля 1853 года Невельской вышел из Петровского в Татарский пролив на транспорте «Байкал». Его путь лежал к Сахалину. Вместе с руководителем экспедиции ехало пятнадцать человек команды. Южной части острова — залива Анива — они достигли 29 июля. Начались поиски удобной бухты, но мешали встречные резкие ветры. Решили на время укрыться в Императорской Гавани. 9 августа здесь был основан Константиновский пост. Начальнику поста Невельской поручил заявлять командам всех иностранных судов о принадлежности данной территории России.

Не теряя времени, Невельской на корабле «Николай» Российско-Американской компании направился в залив Де-Кастри. Там он сошел на берег, а сопровождавшему его Д. И. Орлову дал новое поручение: следовать на «Николае» к западному побережью Сахалина и отыскать в этом месте удобную бухту для основания поста. Затем Орлов должен был отправиться на юг острова для осмотра побережья. Он выполнил поручение. 30 августа Орлов основал на Сахалине новый пост, названный им по указанию Невельского Ильинским.

Сам Геннадий Иванович тоже успел сделать в этот период многое. Он проверил состояние Александровского поста, укрепил его дополнительно людьми. После этого направился к озеру Большое Кизи. Там он тоже основал пост, назвал его Мариинским.

Как мы видим, Амурская экспедиция под руководством Невельского постоянно находилась в движении, в состоянии кипучей деятельности. Задолго до конца года были выполнены все намеченные задания. В Императорской Гавани и на западном берегу Сахалина действовали посты; транспорт «Байкал» крейсировал в Татарском проливе. Но Геннадий Иванович считал, что необходимо срочно побывать в южной части Сахалина в заливе Анива.

Это и стало первоочередной задачей экспедиции. Откладывать ее было нельзя: близилась осень с ее штормами и холодом. К тому времени в Петровское пришло судно «Николай». С ним прибыл майор Н. В. Буссе. Он привез Невельскому распоряжение: для организации нового поста на Сахалине ждать очередного судна.

И вот уж в который раз в интересах дела нарушается пресловутая инструкция. Невельской объявил майору Буссе, что «Николай» после поездки в Аян вернется в Петровское и вместе с ним, Невельским, направится на Сахалин. На самую южную его точку.

Аргументы начальника экспедиции неотразимы. Уже вскоре «Николай», на борту которого находились Невельской, Бошняк и Буссе, обогнув мыс Крильон, стал на якорь в водах залива Анива. А 20 сентября 1853 года на самой южной точке Сахалина поднялся пост, названный Муравьевским (ныне — город Корсаков). Пост охранялся небольшим гарнизоном, во главе которого встал Буссе.

25 сентября «Николай» направился в Императорскую Гавань. Здесь, на новом Константиновском посту, Невельской оставил лейтенанта Бошняка с десятью казаками и матросами. Сам же поспешил в залив Де-Кастри, куда должна была прибыть шхуна «Восток», посланная вице-адмиралом Е. В. Путятиным. Шхуна вошла в залив, и Невельской заторопился в Петровское. Уходя, он дал Бошняку еще одно задание: отыскать путь из гавани к Амуру и Уссури.

…Пришла суровая зима 1853/54 года. Для многих участников Амурской экспедиции она оказалась трагической. На Константиновском посту на зимовке оказалось свыше восьмидесяти человек вместо одиннадцати предполагавшихся. Дело в том, что «Николай» из-за внезапно ударивших морозов не смог выйти в море, да еще сюда пришел на зимовку требующий ремонта транспорт «Иртыш».

Геннадий Иванович делал все возможное для спасения зимовщиков: посылал в бухту местных жителей на оленьих упряжках с продовольствием и медикаментами, причем оленей предполагалось использовать на мясо; командировал туда же подпоручика Д. И. Орлова с припасами. Но всего этого было недостаточно; кроме голода зимовщиков мучил и холод — стояли жестокие морозы.

Да и в самом Петровском люди страдали от недоедания. Бедствовала наравне со всеми и семья начальника экспедиции: у Невельских умерла от истощения их маленькая дочь Катя…

Наконец пришла весна. В середине апреля в Императорскую Гавань прибыл корвет «Оливуца»; вслед за ним — барк «Меншиков» и фрегат «Паллада» из эскадры Е. В. Путятина. Но утраченного было уже не вернуть. В одном только Константиновском посту зима 1853/54 года унесла двадцать девять жизней.

…А в далекой Европе вовсю бушевала Крымская война. Естественно, она крайне обострила обстановку и на Дальнем Востоке. Но все посягательства Англии и Франции на русские владения встречали решительный отпор.

Война с Англией и Францией потребовала изменений в планах экспедиции Невельского. Главные усилия пришлось сосредоточить на укреплении естественных границ края, позаботиться о его безопасности в случае нападения англо-французского флота.

Однако наличных сил для этого в то время у Невельского не было. Правда, открылась навигация по Амуру и помощь могла прийти по этой реке. 14 мая 1854 года к Мариинскому посту — по Шилке и вниз по Амуру — была отправлена русская флотилия. Она состояла из семидесяти пяти различных судов, возглавляемых пароходом «Аргунь» — первым пароходом, построенным на Шилке. С флотилией прибыл Муравьев.

Корабли доставили в Мариинский пост девятьсот солдат, матросов, мастеровых. Их расселили в Мариинском, Николаевском, Александровском и в Петровском. Они стали продолжать начатые здесь Невельским работы — благоустраивать территорию» строить дома, укрепления. «Вся Сибирь встрепенулась при вести об открытии плавания по Амуру», — писал об этом важном событии Невельской.

Участники Амурской экспедиции узнали: англичане и французы, несмотря на провал первого натиска на Петропавловск-Камчатский, снова готовятся к штурму города, а также стремятся уничтожить русскую эскадру в Тихом океане. В этот критический момент Невельской вновь обращается к Муравьеву. Он пишет, что спасение доблестных защитников Петропавловска-Камчатского возможно лишь в том случае, если они сами ранней весной уплывут из города на судах эскадры и, обманув бдительность неприятеля, успеют скрыться в лимане. Вот часть этого исторического послания: «Прежде чем добраться до нас, ему (врагу. — Авт.) придется встретиться с негостеприимным и богатым банками лиманом, в котором он или разобьется, или очутится в совершенно безвыходном положении. Он не решится также без пользы терять людей, высаживая десанты на пустынные берега Приамурского края. Таким образом, война здесь будет кончена со славой, хотя и без порохового дыма и свиста пуль и ядер; со славой, потому что она нанесет огромный вред неприятелю без всякой с нашей стороны потери».

Ответа от Муравьева Невельской не получил. Лишь ранней весной 1855 года тот уведомил Геннадия Ивановича, что в залив Де-Кастри прибудут семьи защитников Петропавловска, о которых Невельскому надлежит позаботиться.

С нарочным Невельской неожиданно получает известие, что в залив пришли из Петропавловска транспорты «Иртыш», «Двина», «Байкал». Вслед за ними движутся фрегат «Аврора» и корвет «Оливуца» с людьми Петропавловска.

В заливе Де-Кастри Невельской увидел всю русскую Камчатскую эскадру. Но он сразу понял, что такое скопление опасно: военный начальник Камчатки контр-адмирал В. С. Завойко сообщил ему, что недавно к этому заливу уже приближались три неприятельских корабля. По-видимому, это авангард англо-французской эскадры.

Было ясно, что неприятель уверен: русские корабли надежно заперты в заливе, — ведь о проливе ему не было известно. Поэтому англо-французская эскадра отошла немного на юг и скрылась, пытаясь выманить русские корабли из залива: там, на просторе, им удобнее вести бой.

Но, не дождавшись русских, неприятель вернулся к заливу и не поверил своим глазам. Русская флотилия как сквозь землю провалилась. На самом же деле все русские суда спокойно ушли на север — проходом, открытым Невельским. Вскоре флотилия сосредоточилась возле устья Амура.

В 1855 году по Амуру прибыл второй караван судов. В нем было сто тринадцать барж. Караван доставил два батальона солдат для защиты Приамурского края и большую группу русских переселенцев. Они и основали между Николаевским и Мариинским постами шесть деревень. Караван возглавлял Муравьев. Он вручил Невельскому приказ: Амурская экспедиция упразднялась, ее заменяло управление Камчатского губернатора контр-адмирала Завойко. Невельской же назначался начальником штаба при самом Муравьеве— главнокомандующем всеми морскими и сухопутными силами, сосредоточенными в Приамурском крае. Это был конец всей деятельности Невельского.

Невельской недолго числился при Муравьеве начальником штаба. Генерал-губернатор уехал в Иркутск, взяв с собой всех сотрудников. «Позабыл» он одного Невельского.

Весной 1856 года Геннадий Иванович Невельской оставил берега Амура, уехал на транспорте «Иртыш» в Аян, а оттуда на перекладных добирался до Петербурга. Сорокатрехлетний мореплаватель и путешественник остался не у дел.

Геннадий Иванович по своей натуре не мог оставаться без работы. В Петербурге он выступал с докладами о замечательных свершениях экспедиции.

Невельской консультировал тех, кто отправлялся по его стопам в новые экспедиции по Амурскому краю, публиковал на страницах «Морского сборника» и других изданий статьи о своей экспедиции, откликался на выступления в печати исследователей Приамурья.

Но, конечно же, он мучительно желал сам участвовать в дальнейшем освоении родного Амурского края. Вот как вспоминает о встрече с Невельским известный исследователь Приамурья М. И. Вешоков — один из тех, кто закладывал город Хабаровск: «Более честного человека мне не случалось встречать, и хотя его резкость, угловатость могли не нравиться, но всякий, кто имел случай ближе подойти к нему, скоро замечал, какая теплая, глубоко симпатичная натура скрывалась за его непредставительной наружностью».

В десятой книге журнала «Современник» за 1858 год Н. А. Добролюбов в своей статье «Русские на Амуре» дал высокую оценку работам Амурской экспедиции, возглавляемой Невельским.

Справедливо отозвался о деятельности Невельского А. П. Чехов, который в 1890 году приезжал на Сахалин. «Замечательным русским человеком» назвал он Геннадия Ивановича. «Это был энергичный, горячего темперамента человек, образованный, самоотверженный, гуманный, до мозга костей проникнутый идеей и преданный ей фанатически, чистый нравственно». Антон Павлович с горечью писал, что официальная Россия не только не оценила подвигов русских офицеров, но и предала забвению их имена: «Интересно, что на Сахалине дают названия селениям в честь сибирских губернаторов, смотрителей тюрем и даже фельдшеров, но совершенно забывают об исследователях, как Невельской, моряк Корсаков, Бошняк, Поляков и многие другие, память которых, полагаю, заслуживает большего уважения и внимания, чем какого-нибудь смотрителя Дербина, убитого за жестокость». С сердечной болью писал А. П. Чехов и о том, что остров Сахалин превращен в место ссылки.

…В 1876 году в газете «Санкт-Петербургские ведомости» появилось маленькое объявление, окаймленное черной рамкой: «Екатерина Ивановна Невельская с детьми с душевным прискорбием извещает родных и знакомых о кончине супруга своего, адмирала Геннадия Ивановича Невельского, последовавшей после продолжительной и тяжелой болезни 17 сего апреля в IOV2 вечера».

Лишь две-три газеты да журнал «Всемирная иллюстрация» откликнулись официальными некрологами на смерть выдающегося деятеля России. Невельского похоронили на кладбище Новодевичьего монастыря.

Но память о его славных делах осталась и не умрет никогда. В 1891 году в журнале «Известия Русского общества для содействия русскому торговому мореходству» в статье, посвященной выходу в свет книги Г. И. Невельского «Подвиги русских морских офицеров», были написаны вещие слова: «Мнится нам, что благородное потомство воздвигнет памятник: на высоте искусственной скалы из местного гранита стоит Невельской, в руке его наш флаг родной, волнуемый порывами ветра; проникновенный взор героя направлен на восток; кругом его сподвижники его стоят — как это было 40 лет тому назад, когда впервые он развернул наш флаг на мысе Куегда».

Все новые и новые поколения продолжают славные дела мужественных участников Амурской экспедиции, изучают и преобразуют советский Дальний Восток.

Геннадий Иванович и его сподвижники не узнали бы сегодня Амурского края. Там построены новые города, порты, крупные электростанции, автомобильные и железные дороги, горнодобывающие, металлургические, машиностроительные, лесные и лесообрабатывающие, рыбные и рыбоперерабатывающие предприятия. Всюду — сотни строек. И главная — Байкало-Амурская магистраль, которая выходит к Тихому океану возле Советской Гавани — прекрасной естественной стоянке для кораблей, открытой Невельским.

Советские люди с благодарностью вспоминают славные имена первых исследователей Амурского края. Они звучат в названиях городов, поселков, бухт, заливов; они высечены на памятниках и стелах. Имя Г. И. Невельского встречается на географической карте девять раз, Н. К. Бошняка — шесть, Д. И. Орлова — пять, Н. М. Чихачева — четыре раза. Увековечены имена и других участников Амурской экспедиции.

Отец русской географии

В то далекое время знаменитого путешественника и выдающегося географа Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского еще называли просто Петром Семеновым. Он был чуть ли не самым молодым сотрудником Русского географического общества. Вряд ли кто мог тогда — в середине XIX века — даже предположить, что его ждет блестящее будущее. Многотрудные путешествия по Тянь-Шаню, обширные научные труды, заслуженная слава прогрессивного общественного деятеля были еще впереди. А в те годы, о которых идет речь, у Петра Семенова позади оставались только естественное отделение Петербургского университета, работа в библиотеке общества да небольшая экспедиция по черноземному краю России.

Но именно тогда произошло поворотное событие в его жизни; внешне оно выглядело вполне обыкновенным. В 1850 году Петр Семенов вместе с группой других сотрудников Географического общества стал переводить с немецкого языка на русский капитальный труд географа Карла Риттера «Землеведение Азии». Русскому читателю предстояло узнать географические особенности стран, сопредельных России. Семенова в то время интересовало многое: энтомология и ботаника, живопись и история географических открытий. Однако вскоре именно география Азии стала для него делом жизни.

Вот как сам Петр Петрович рассказывал об этом: «Работы мои по Азиатской географии привели меня в течение последних лет к обстоятельному знакомству со всем тем, что было известно о Внутренней Азии. Манил меня в особенности к себе самый центральный из азиатских горных хребтов — Тянь-Шань, на который еще не ступала нога европейского путешественника и который был известен по скудным китайским источникам… Проникнуть вглубь Азии на снежные вершины этого недосягаемого хребта, который великий Гумбольдт на основании тех же скудных китайских сведений считал вулканическим, и привезти ему несколько образцов из обломков скал этого хребта, а домой — богатый сбор флоры и фауны неоткрытой для науки страны — вот что казалось самым заманчивым для меня подвигом».

К летнему семестру 1853 года Семенов был в Берлине. Он уже имел диплом магистра, но решил поступить в Берлинский университет: хотелось еще более глубоко изучить геологические и географические науки, послушать известных ученых.

Наиболее интересными оказались для него лекции Карла Риттера. В то время уже старик, ученый читал их вдохновенно, увлекательно. Он внимательно и сердечно отнесся к русскому слушателю: ему сообщили, что юный коллега занимается не только переводом его капитального труда об Азии, но и составляет дополнения к нему. В этих дополнениях будут содержаться все известные географические сведения о сопредельных с Россией странах.

«Риттер, познакомившись со мной, чрезвычайно полюбил меня, как своего переводчика и комментатора, — вспоминал Семенов, — и отсылал ко мне всех, интересовавшихся географией застенной Китайской империи и вообще Центральной Азии, говоря им, что с настоящим положением географических сведений об этих частях Азии я знаком ближе, чем он сам».

Занимаясь в Берлинском университете, Петр Петрович близко сошелся и с Фердинандом Рихтгофеном, впоследствии знаменитым географом и геологом. Но главной мечтой Петра Петровича было познакомиться с Александром Гумбольдтом, знаменитым естествоиспытателем, членом Берлинской Академии наук. Ведь именно он совершил в 1829 году путешествие по Сибири и к Каспийскому морю. Гумбольдт много занимался изучением вулканов и считал, что в Азии все величайшие горные поднятия созданы вулканическими силами. Петр Петрович написал Гумбольдту письмо с просьбой увидеться. Тот принял Семенова и выразил удовольствие, что загадочная страна Тянь-Шань будет наконец исследована.

Осенью 1853 года Петр Петрович много путешествовал по Швейцарии пешком, побывал в Бернских Альпах и на озерах. На следующий год в то же время он вновь прошел по нескольким горным маршрутам в Альпах, притом без проводника. Это стало своеобразной тренировкой. Прибыв в Италию, посетил Милан, Турин, Геную, Флоренцию. Основной его задачей в то время было изучение вулканов. В Неаполе он совершил семнадцать восхождений на Везувий. Ему посчастливилось наблюдать его извержение.

Интерес к вулканам не был случайным: ведь Семенову предстояло проверить предположение Гумбольдта о том, что Тянь-Шань — горы вулканического происхождения. А пока, побыв у дымящегося Везувия две недели, Семенов вернулся в Рим. Затем он посетил еще несколько городов Европы и весной 1855 года вернулся в Россию.

Однако прежде чем осуществится его мечта изучить Тянь-Шань, минует несколько лет. Эти годы не пройдут впустую. Семенов тщательно готовился к экспедиции. Петру Петровичу было как бы самой судьбой предназначено стать путешественником. Его детство прошло среди полей и лесов. Это рано определило его интересы — главным стал интерес к живой природе, к изучению родного края, его географических особенностей.

Он родился 2 (14) января 1827 года в Рязанской губернии, в селе Урусово Раненбургского уезда (ныне — Чаплыгинский район Липецкой области), в семье капитана в отставке Петра Николаевича Семенова, участника войны 1812 года. Мать, Александра Петровна, увлекалась садоводством, разводила в оранжерее редкие растения; она читала и переводила специальные книги по садоводству. Петр стал ее помощником в этой увлекательной работе. Дети часто ходили в лес, на луга, собирали гербарии.

Однако счастливая пора скоро кончилась. В 1832 году отец заразился тифом и умер. Мать слегла в нервной горячке. Состояние ее не улучшалось, и осенью 1834 года семилетнего Петра и его брата Николая увезли в Москву, в семью родственников. Спустя два года, уже вместе с матерью и сестрой, они перебрались в Петербург. Материальное положение семьи ухудшалось, жить в столице было трудно. После того как брат и сестра поступили в учебные заведения, Петр вместе с матерью весной 1837 года вернулся в деревню.

Кругом все цвело, в белой кипени утопали сады, а в их осиротевшем и обедневшем доме, прежде славившемся гостеприимством и достатком, было пусто и уныло. Времени у мальчика оказалось вдоволь, и он уходил в лес, в поля. Там забывались все невзгоды. Петр собирал коллекции растений, насекомых. Эти экскурсии, как вспоминал впоследствии Петр Петрович, «уносили его в какой-то чудный поэтический мир, которого двери были впервые широко открыты».

Мальчик стал перечитывать книги по садоводству, — теперь уже более серьезно, глубоко. Он интересовался латинскими названиями садовых растений, изучал по сходству с ними полевые, лесные цветы, определял их названия. Его внимание все больше стал привлекать и животный мир, в особенности насекомые; на дне оврагов он отыскивал раковины.

Так проходили летние дни, а зимой Петр зачитывался книгами; Пушкина и Крылова знал почти наизусть. Скоро непрочитанных книг на русском языке в их библиотеке уже не осталось. Принялся за французские. Благодаря урокам матери он к тому времени уже свободно разговаривал по-французски. Подобные занятия в какой-то мере восполняли отсутствие систематической учебы, но, конечно, не могли ее заменить.

Лишь в январе 1841 года, когда Петру уже исполнилось четырнадцать лет, в Урусове появился учитель — старичок немец Креймс, ботаник по специальности. Они пришлись друг другу по душе. Много часов подряд вели беседы о прочитанных книгах, о природе. Целые дни посвящали экскурсиям, собирая коллекции. Однако это счастье длилось недолго. Уже к середине 1841 года Креймс с большой грустью простился с учеником, а в сентябре Петр уехал в Петербург: решил поступить в школу гвардейских прапорщиков и юнкеров. В 1842 году он блестяще сдал экзамены и так же отлично начал учиться. В этой школе преподавали квалифицированные педагоги; среди них были профессора университета.

Летнее время юнкера проводили в лагере, получая по воскресным дням отпуска к родным. Но Семенов отпусков не брал, а все свободное время проводил с латинской грамматикой в руках или читал по-латыни. Дело в том, что намерения его в отношении «кем быть» изменились. Он начал энергично готовиться к экзаменам в Петербургский университет. Выбор будущей специальности он определил заранее: конечно, на естественное отделение!

Осенью 1845 года Петр Семенов осуществил свою мечту. Он стал вольнослушателем естественного отделения Петербургского университета, — это давало ему возможность закончить курс быстрее обычного: не за четыре года, а за три. Хотелось хоть немного наверстать упущенное время.

В студенческие годы Петр Семенов жил с братом и своим другом Н. Я. Данилевским на Васильевском острове. Данилевский сотрудничал в прогрессивном демократическом журнале «Отечественные записки». Благодаря этому все трое познакомились не только с талантливыми молодыми учеными, но и с известными литераторами, бывали на разнообразных собраниях и беседах. Так, не раз доводилось им посещать «пятницы» М. В. Петрашевского, квартира которого стала местом собраний прогрессивной молодежи Петербурга. Близкое знакомство с петрашевцами оставило глубокий след на гражданских воззрениях Семенова. Бывал на «пятницах» и Федор Михайлович Достоевский; с Семеновым они виделись и раньше — встречались на сборах военных училищ.

В 1848 году Семенов окончил университет и выдержал кандидатский экзамен. Начало трудовой жизни ознаменовалось немалым успехом: по рекомендации знавших Семенова членов Географического общества он в феврале 1849 года был принят в его действительные члены.

Пришло лето, и Петр Семенов вместе со своим другом Данилевским отправились исследовать черноземную область России. Цель — определить ее границы, характер почв, растительности. По дороге они заехали в село Русский Брод Орловской губернии. Там в то время находилась невеста Данилевского. Но не успели выехать из села, как их нагнал жандармский офицер. Начиналось «дело петрашевцев».

Петру Семенову пришлось продолжать экспедицию в одиночку. И как ни тяжело было у него на душе, он заставил себя выполнить намеченное. Вернувшись в Петербург, снова засел за перевод «Землеведения Азии».

После заграницы Петра Семенова ждало множество дел. Среди них два — самых важных: окончание перевода «Землеведения Азии» и подготовка к путешествию в Тянь-Шань.

В конце декабря 1855 года он представил совету Географического общества законченный перевод книги Риттера. Спустя полгода из печати вышел первый том объемом 46 печатных листов. Половину тома составляли дополнения к тексту, сделанные самим Семеновым. Книга имела и предисловие переводчика, в котором он изложил свой взгляд на науку вообще и на географическую науку в частности. В этом же предисловии он впервые ввел в научный язык целый ряд русских географических терминов взамен господствовавших прежде немецких. Так появились привычные теперь «нагорье», «котловина», «предгорье», «горные цепи», «плоскогорье», «продольные долины» и многие другие.

Он писал в предисловии: «До тех пор пока отечественные ученые не будут облекать содержание науки в формы родного языка, они останутся чуждой отечественному развитию кастой египетских жрецов, может быть с познаниями и стремлениями к высокому, но без благородного влияния на своих соотечественников».

Осталось выполнить вторуюглавную цель: побывать на Тянь-Шане. Наконец, в апреле 1856 года представился удобный случай для осуществления задуманного: Петр Петрович обратился в общество с просьбой— для подготовки дополнений к «Азии» ему необходимо побывать в местах, о которых рассказывается в книге: на Алтае, в Киргизских степях и т. д. Значит, нужны средства для экспедиции. Доводы Семенова в обществе сочли убедительными.

Об истинной же цели — о своей мечте побывать именно на Тянь-Шане — в горной стране, о которой почти не было никаких сведений, он пока не говорил: не позволяла сложная политическая обстановка. После Крымской войны, которую Россия проиграла, европейские державы, особенно Англия и Франция, внимательно следили за всеми действиями русских в Азии.

Да и само путешествие было крайне опасным. Его участники могли погибнуть в бесконечных стычках, которые в то время шли на землях киргизских племен — богинцев и сарыбагишей. Но Петр Петрович тем не менее в начале мая 1856 года отправился в экспедицию.

Путь его ожидал неблизкий. До Москвы — по железной дороге, затем до Нижнего Новгорода (ныне — Горький) — по шоссе. А дальше — по Большому Сибирскому тракту. В Казань Семенов прибыл 15 мая и через восемь суток был в Екатеринбурге (ныне — Свердловск). Лишь 1 июня он наконец добрался до Омска.

Во время своего пребывания в Омске Петр Петрович познакомился с двумя офицерами, недавно окончившими Омский кадетский корпус. Это были Г. Н. Потанин и Ч. Валиханов — будущие известные путешественники.

Для Семенова было характерно стремление всегда и всюду пополнять свои знания. Так, в Барнауле он задержался до 19 июня, увлекшись ознакомлением с интересными и разнообразными геологическими, палеонтологическими и археологическими коллекциями в Музее Алтайского горного округа.

В Змеиногорск Семенов прибыл 22 июня и также задержался здесь более чем на месяц, изучая горнорудную промышленность и природу Алтая. Наконец — Семипалатинск. И вот он уже на пути к осуществлению мечты: 6 августа экспедиция направилась в сторону Тянь-Шаня. Впрочем, пока Семенов ехал один по почтовой дороге на Копал (ныне — Талды-Курган) — довольно крупное по тем временам поселение у подножия Джунгарского Алатау, основанное в 1841 году. Затем свернул на юго-запад к Илийскому пикету (ныне — Капчагай), а от него — на юг, к укреплению Верное (ныне — Алма-Ата), поставленному в 1854 году на северном склоне Заилийского Алатау. На всем своем пути он собирал растения и вел дневник.

В Верном Петр Петрович сформировал отряд, с которым ему предстояло идти в поход по неизведанным местам. Он состоял из четырнадцати человек: десяти конвойных казаков и проводников из числа местных жителей.

Приближалась осень. 2 сентября отряд поспешно выехал из Верного. Он отправился на восток вдоль северного склона Заилийского Алатау. Путь становился все тяжелее. То и дело приходилось пересекать долины рек. Что за пышная и мощная природа окружала их! Долина реки Иссык (приток реки Или) вся густо заросла дикими плодовыми деревьями — яблонями, урюком, а также боярышником. Однако, любуясь этой картиной, нельзя было забывать об осторожности. В зарослях путешественники неожиданно встретили двух тигров. Один тигр поспешно бежал, другой напал на казака и, схватив его за плечо, потащил было за собой… Но в это время на тигра набросилась собака и на помощь товарищу поспешил другой казак. Собака отвлекла внимание тигра, и его застрелили. Трофей охоты — прекрасная тигровая шкура — был передан Семенову.

Дальнейший путь отряда проходил без особых приключений. 8 сентября на высоте 2500 метров достигли перевала Табульгаты и начали спускаться по долине реки Табульгасу в Иссыккульскую котловину.

«Начиная от перевала через гребень во время нашего спуска, — писал Семенов, — я мог постоянно наслаждаться чудной панорамой всего Тянь-Шаня между меридианами знаменитого Мусартского горного прохода и западной оконечностью озера Иссык-Куль. К сожалению, я не мог ориентироваться в этой великолепной панораме, так как проводники мои, хорошо знакомые с Заилийским Алатау, совершенно не были знакомы с Тянь-Шанем. Влево от нашего меридиана посреди обширной группы снежных исполинов выдавалась смелостью своих очертаний гора пирамидальной формы, скаты которой были так круты, что на некоторых местах снег не мог держаться, и при всем том пирамида казалась белоснежной, тем более что она от самого своего основания, находившегося посреди других исполинов горной группы, была расположена уже в зоне вечного холода».

Постепенно Семенов и его спутники приноровились к крутым спускам и подъемам. Через неделю пути от Верного они уже достигли восточной оконечности озера Иссык-Куль, что по-киргизски означает «горячее озеро».

Длина Иссык-Куля—180 километров; с севера и юга оно окаймлено горами, покрытыми снегом. Горы достигают более чем 5000 метров в высоту. Озеро теплое, зимой оно не замерзает и имеет глубину до 650 метров. Оно бессточное, вода в нем солоноватая. Находится озеро на высоте около 1600 метров над уровнем моря.

Свою первую «экскурсию» к берегам этого озера Семенов оценивал скромно: «Достаточно было на этот раз прикоснуться к солоноватой волне Иссык-Куля и увидеть за ним величественную панораму Небесного хребта…»

В середине сентября экспедиция уже возвратилась в Верное. А через пять дней, немного отдохнув, теперь уже с отрядом в девяносто всадников при двадцати вьючных лошадях, Петр Петрович отправился к западной оконечности озера.

Этот второй поход был насыщен событиями буквально с первых часов. Едва отойдя от Верного на сорок верст, они услышали отчаянные крики. Оказалось, что отряд сарыбагишей — одного из киргизских племен — грабит узбекский караван, идущий в Верное из Ташкента. Отряд Семенова немедленно прискакал на помощь, но сарыбагиши успели скрыться. Узбеки горячо благодарили Семенова за спасение. Забегая вперед, можно отметить, что и сарыбагиши, впоследствии близко узнав русского путешественника, неизменно относились к нему с огромным уважением.

Тем временем по пути к западной оконечности озера отряд был вынужден пробираться через узкое и длинное Буамское (ныне Боомское) ущелье, по дну которого с угрожающим ревом бежит река Чу. Конечно, никакой дороги здесь не было, и отряд передвигался с большим трудом. Остановиться было попросту негде; шли до трех часов ночи почти в кромешной тьме. Наконец в небольшом расширении ущелья остановились на ночлег. Опасаясь нападения сарыбагишей, выставили пикеты.

Сам руководитель экспедиции так и не сомкнул глаз: «Я напрасно пытался уснуть в своей палатке под шум водопадов, образуемых рекой Чу, — писал он. — Ночь, проведенная мной в Буамском ущелье, была едва ли не самой тревожной в моей жизни. На мне лежала ответственность за жизнь почти сотни людей и за успех всего предприятия».

Правда, впоследствии выяснилось, что рассказы о «свирепости» сарыбагишей сильно преувеличены. На доброе и справедливое отношение они были готовы ответить преданной дружбой.

Опасения Семенова не оправдались. Сарыбагиши не появились, а когда рано утром отряд встретил на пути их аул, враждебных действий не последовало. Семенов заявил сарыбагишам, что едет в гости к их владетелю Умбет-Али, с которым хочет стать тамыром — приятелем. В ауле он сделал женщинам маленькие подарки и объяснил им через переводчика, что ни он, ни его люди не имеют никаких враждебных намерений. Четырем казакам, высланным к основному стойбищу сарыбагншей, Семенов приказал повторять те же слова. Поэтому, когда отряд добрался до аула, где жил Умбет-Али, его ожидала прямо-таки праздничная встреча. Вновь заверив, что русские хотят дружбы и первыми никогда не нападут на них, Семенов передал им подарки. Так, согласно местному обычаю, он стал общим тамыром. Умбет-Али не остался в долгу: Петру Петровичу были подарены три прекрасных коня.

Наладив добрые отношения с сарыбагишами, Семенов мог уже спокойно начать обследование западной оконечности Иссык-Куля. Тут его ожидало важное открытие: оказалось, что река Чу вовсе не вытекает из озера, как показывали карты, а напротив, — огибая западный конец озера, она, прежде чем направиться в Буамское ущелье, отдает часть своих вод Иссык-Кулю через проток Кутемалды.

Цель была достигнута. Простившись с удивительным озером, члены экспедиции перешли через Заилийский Алатау и 1 октября были в Верном.

Дальнейшие поездки во внутренние области Тянь-Шаня продолжать было поздно: приближались холода, задули пронизывающие ветры. Поэтому новый поход Семенов отложил до следующего года. Однако он не скрывал своего удовлетворения уже сделанным: «Первая цель моя, — писал он, — была достигнута: я увидел Тянь-Шань во всем блеске его наружного вида, почти на 200-верстном протяжении, вдоль всего бассейна Иссык-Куля, до берегов которого я дошел на двух его оконечностях — восточной и западной».

Зиму 1856/57 года Петр Петрович провел в Барнауле. Все свободное время он занимался разборкой богатых геологической и ботанической коллекций, собранных в экспедиции, а также подробным осмотром и изучением экспонатов барнаульского музея.

Вечера, свободные от этих занятий, Петр Петрович нередко проводил в «обществе». Новые знакомые поначалу показались ему и хорошо образованными, и приветливыми. Однако он почувствовал, что эти господа живут явно не по средствам. Вскоре он узнал об источнике их доходов — о незаконных поборах с крепостного населения Алтайского горного округа. Все это резко охладило его симпатии.

Новая экспедиция в Тянь-Шань началась 29 мая 1857 года. Отряд из 58 человек на 12 верблюдах и 63 лошадях выехал по направлению к горам у восточной оконечности Иссык-Куля. Затем предстояло достичь и глубинных районов Тянь-Шаня.

На этот раз Петр Петрович чувствовал себя гораздо увереннее среди дикой природы. Ведь для местных племен он стал как бы «своим», а значит, они могли в случае необходимости прийти на помощь. В предгорьях Заилийского Алатау он завоевал столь высокий авторитет среди казахов, что его даже пригласили выступить в роли третейского судьи, — шел спор из-за невесты. Петру Петровичу удалось так разумно повести дело, что все кончилось миром, а ведь оно грозило междоусобицей или даже кровопролитием между родами.

Добрая слава шла впереди отряда. В начале июня к ним присоединились восемьсот человек из окружения дружественно расположенного к Семенову султана Тезека. Вместе идти было куда легче, и вскоре все, благополучно переправясь через бурный Чилик, подошли к перевалу Санташ. Путь к восточной оконечности Иссык-Куля был открыт.

Однако, когда, спустившись с перевала, опять вышли к берегу озера, то натолкнулись на небольшой отряд сарыбагишей. Те стали поспешно сдаваться в плен. Петр Петрович отпустил всех, оставив только двоих как проводников. На прощанье он заверил сарыбагишей, что не будет на них нападать, если они перестанут обижать своих соседей — богинцев, освободят их земли по берегам озера.

Тем временем слух о появлении русского отряда быстро облетел все окрестности Иссык-Куля, и сарыбагиши стали уходить с захваченных ими берегов. Семенов получил возможность спокойно осмотреть богинские земли — северный склон Тянь-Шаня между меридианами Мусартского и Заукинского перевалов.

Когда путешественники прибыли в аул Бурумбая, который возглавлял племена богинцев, тот тут же обратился к Семенову с просьбой уговорить Умбет-Али — ведь он друг путешественника! — вернуть из плена членов его семейства за выкуп. Конечно, Петр Петрович согласился выполнить эту миссию. Он отправил двух сарыбагишей-проводников с письмом к Умбет-Али, где было изложено предложение Бурумбая, а также просьба самого Семенова о возвращении пленников.

Отряд продолжил свой путь туда, где через много лет возник город Каракол (Пржевальск), а там — к Заукинскому перевалу. Непросто было взбираться на него, но там их ждала награда: они увидели Тянь-Шаньские сырты — высокие плоскогорья с небольшими полузамерзшими озерами, расположенными между невысокими горами. Эти горы были покрыты вечным снегом, а по склонам их раскинулись великолепные, сверкающие яркой зеленью альпийские луга. Налюбовавшись их величественной красотой, Петр Петрович стал производить измерения высот. Выяснилось, что высота Заукинского перевала составляет 3380 метров. «Я почувствовал шум в ушах, и мне показалось, что из них немедленно пойдет кровь, — записал свои ощущения Петр Петрович, — однако все обошлось благополучно».

С перевала были ясно видны и верховья притоков реки Нарына. Именно здесь Петр Петрович — первым из европейских путешественников — увидел один из главных истоков Сырдарьи.

Сборы образцов горных пород, минералов, остатков ископаемых животных позволили Семенову получить прекрасный геологический разрез от озера Иссык-Куль до истоков Нарына.

Однако остановиться на самом пороге Тянь-Шаня Семенов просто не мог. Он решил пройти вдоль хребта Терскей — Алатау на восток. Для этого пришлось вернуться к берегам Иссык-Куля. Здесь ждала новая встреча с Бурумбаем. Тот принял Семенова как лучшего друга и помог нанять за дешевую цену семьдесят свежих лошадей, десять верблюдов, а также отправил с ними шестерых проводников.

24 июня отряд Семенова вышел из аулов Бурумбая. Предстояло проникнуть в неведомую глубь Тянь-Шаня, к самому высокому из его исполинов — Хан-Тенгри (Хребту духов). 26 июня караван достиг водораздельного перевала. Петр Петрович так рассказывал об этой незабываемой минуте: «Прямо на юг от нас возвышался самый величественный из когда-либо виденных мной горных хребтов. Он весь, сверху донизу состоял из снежных исполинов, которых я направо и налево от себя мог насчитать не менее тридцати. Весь этот хребет вместе со своими промежутками между горными вершинами был покрыт нигде не прерывающейся пеленой вечного снега. Как раз посередине этих исполинов возвышалась одна, резко между ними отделяющаяся по своей колоссальной высоте белоснежная остроконечная пирамида, которая казалась с высоты перевала превосходящей высоту вершин вдвое. И действительно, так как вершина Хан-Тенгри оказалась, по позднейшим измерениям, около 7000 метров абсолютной высоты, то относительная ее высота над горным перевалом составляла 3500 метров, между тем как высота остальных горных вершин над перевалом не превосходила 2000 метров. Небо было со всех сторон совершенно безоблачно, и только на Хан-Тенгри заметна была небольшая тучка, легким венцом окружавшая ослепительную своей белизной горную пирамиду немного ниже ее вершины».

Зрелище это настолько потрясало своей изумительной красотой, что художник экспедиции тотчас же вынул этюдник. Но действительность была ослепительнее любых красок.

Дойдя до реки Сарыджаз, Петр Петрович оставил караван и вместе с художником, сопровождаемый семью казаками, отправился на ледники, питающие верховья реки. Он надеялся пробраться к Кашгарию. Но не удалось: оказалось, что в ущелье врывается быстрая река. Повернули на восток и через перевал вышли к верховьям реки Текес. Потом крутыми горными тропами и опасными переходами наконец спустились к подножию Тянь- Шаня.

Вернувшись к кочевьям Бурумбая, Семенов получил от Умбет-Али ответ на свое письмо. Тот писал, что впредь до мирного соглашения с богинцами не примет никакого выкупа от Бурумбая. Но своему другу Семенову он посылает в дар всех четырех пленниц, о которых шла речь в письме. Пусть его друг сам решит их судьбу.

Петр Петрович, конечно, немедленно отпустил пленниц домой, а Умбету-Али послал в дар двенадцать прекрасных коней, которых дал ему Бурумбай. От себя же Петр Петрович присовокупил к этому шесть кусков кавказских шелковых тканей, роскошные кавказские изделия, шитые золотом, прославленное златоустовское оружие.

Это второе путешествие Семенова в глубь Тянь-Шаня по своим результатам оказалось еще более удачным. Теперь у Петра Петровича было уже два поперечных геологических разреза Тянь-Шаня. Значительно пополнились и ботанические сборы.

Можно было бы уже и отдохнуть после столь утомительной дороги, а Петр Петрович еще побывал в Заилийском Алатау, где прежде также не велись исследования. И лишь 29 июля прибыл в Верное.

Население устроило членам экспедиции торжественную встречу. Ведь это был поход, равного которому по трудности и опасностям здесь не знали. Но Петр Петрович не думал об отдыхе: у него еще осталось время до осени, и он стремился закончить исследования в Семиреченском крае, в частности на Илийской равнине. Посетил он и северные склоны Джунгарского Алатау, озеро Алаколь и хребет Тарбагатай.

На все это ушло два месяца. 27 сентября 1857 года путешественник вернулся в Семипалатинск. Вторая экспедиция на Тянь-Шань была закончена.

Заботы, связанные с экспедицией, были уже позади, но остались иные, тоже волнующие Петра Петровича дела. Он стал хлопотать о Валиханове, чтобы дать ему возможность приехать в Петербург для работы над собранными им в Киргизской степи энтографическими и историческими материалами. Позаботился Семенов и о Потанине. По его ходатайству Потанин был освобожден от окончания военной службы и смог приехать в Петербург для получения высшего образования.

Научная общественность столицы единодушно отметила: результаты путешествий П. П. Семенова внесли много нового и важного в исследования горной страны Тянь-Шань. Позволили они решить и ряд спорных вопросов.

Свои наблюдения и выводы путешественник отразил в нескольких работах. Среди них особый интерес представляет «Путешествие в Тянь-Шань». В предисловии ко второму тому «Землеведения Азии» он подробно описывает путь экспедиции, рассказывает о том, как раскрывались перед ним тайны этой удивительной горной страны.

Трудно вполне оценить тот огромный вклад, который внес в изучение Тянь-Шаня Петр Петрович Семенов.

Семенов доказал, что на Тянь-Шане нет вулканических явлений, о существовании которых писал Гумбольдт. Он подтвердил правоту предположений Риттера и Гумбольдта о ледниках в этой горной стране. Важной заслугой Семенова стало исследование озера Иссык-Куль и составление первой схемы широтных хребтов Тянь-Шаня. Им были обследованы двадцать три горных перевала, собраны триста образцов горных пород, более тысячи видов растений, а также множество насекомых и моллюсков, среди которых оказалось немало прежде неизвестных форм, определено до пятидесяти высот. Большую ценность для науки представляли альбомы с рисунками этнографического характера.

Известный русский путешественник Г. Е. Грум-Гржимайло так писал об экспедиции Семенова: «Ему довелось посетить и завоевать для науки самую интересную часть Тянь-Шаня, притом при условиях, которые могли остановить менее, чем он, отважного и преданного науке человека. Это и создало ему европейское имя».

Ушли в прошлое дни бесконечных переходов пешком, на лошадях, на верблюдах по головокружительным горным дорогам через мрачные ущелья с нависающими над головой скалами, по берегам стремительных рек. Именно там перед путешественником раскрывались вся мощь и сила природы, ее сказочная красота.

Возвращаясь в Петербург, Семенов вез с собой подробный план нового путешествия в глубины Тянь-Шаня. Судьба распорядилась иначе. Увы, никогда больше Петр Петрович Семенов не увидел пленительных своей сказочной красотой горных вершин Тянь-Шаня. Но сейчас он возвращался домой, полный надежд. Его ожидала огромная работа: следовало разобрать коллекции, привести в порядок записи.

Материалов для отчета собралось не менее, чем на два тома. Их надо было тщательно обработать, подготовить к печати. Кроме того, за ним оставался второй том риттеровскои «Азии». Да еще накопилась целая куча текущих дел в обществе: он ведь по-прежнему был помощником председателя отделения физической географии.

15 ноября 1857 года Семенов вернулся в Петербург. Все радовались его благополучному возвращению, поздравляли: ведь ему удалось собрать уникальные материалы! Но кое-кто выражал сомнение, удастся ли ему быстро и без больших хлопот издать книгу о путешествии. Услышав же о замысле новой экспедиции на Тянь-Шань, и вовсе качали головой. Только что неудачей закончилась Крымская война, шли разговоры о крестьянской реформе, — до путешествий ли тут?

Семенов надеялся на благополучный исход дела. Он составил краткий отчет о работе экспедиции и, подав в совет Географического общества записку по вопросу об издании материалов, а также проект нового путешествия, уехал на рождественские каникулы в деревню. Вернувшись, получил обескураживающий ответ. Смысл его был в том, что задуманной им экспедиции не будет ни в 1859-м, ни в 1860-м, ни в другие ближайшие годы. Общество не имеет для этого средств. Даже сам его председатель Литке ничего не мог обещать.

Семенов не хотел сдаваться. Он начал всячески пропагандировать свою идею дальнейших исследований. 10 марта 1858 года он сделал сообщение об экспедиции на общем собрании Географического общества. Оно называлось «Первая поездка на Тянь-Шань, или «Небесный хребет»». Сообщение вызвало большой интерес.

Теперь Семенов принялся за обширное предисловие ко второму тому риттеровской «Азии» и одновременно дополнял третий том. Второй том был издан в 1859 году, третий — в следующем.

1860 год был очень важным в жизни Петра Петровича Семенова. Его избрали председателем отделения физической географии. Теперь уж и вовсе голову поднять от дел было некогда: обсуждались, подготовлялись и оформлялись все предприятия общества, связанные с физико-географическими исследованиями. Постепенно организаторская деятельность увлекла его. Как глава отделения он направлял работу самых разных экспедиций — по изучению Сибири (под руководством И. А. Лопатина, П. А. Кропоткина, И. С. Полякова, Г. М. Майделя); по исследованию Каспийского и Азовского морей (возглавляемых Н. А. Ивашинцовым и старым другом Семенова Н. Я. Данилевским); по изучению Уссурийского края (одна из экспедиций Н. М. Пржевальского).

Время шло, и Семенов снаряжал все новые и новые походы в далекие края, привлекая к ним талантливых исследователей. Так, он ходатайствовал о содействии Н. Н. Миклухо-Маклаю в его поездке в Новую Гвинею; привлек участника польского восстания А. Л. Чекановского, осужденного на бессрочную ссылку в Сибирь, к работе в Сибирском отделе Географического общества и поручил ему исследования в Иркутской губернии. Все это не могло не давать удовлетворения: ведь каждая такая экспедиция становилась как бы и его детищем. Одновременно с работой председателя отделения общества ему приходилось и руководить подготовкой карты Европейской России, которую общество решило издать. Немало времени и сил брало сотрудничество в редакции «Энциклопедического словаря».

Совет общества доверил Семенову, как авторитетному ученому, редактирование «Географическо-статистического словаря Российской империи». Выпуск этого издания был задуман еще в 1850 году и стал важным событием в деятельности Географического общества.

О своей деятельности в тот период Семенов писал в мемуарах: «Только свойственный мне оптимизм и непоколебимая уверенность в нашем деле поддерживали мои мысли и здоровье. Когда я через полвека вспоминаю, из чего слагалась моя деятельность… я часто сам недоумеваю, откуда почерпал я силы для исполнения всех обязанностей, которые принимались мною на себя с таким беззаветным увлечением».

Это трудное для Петра Петровича время оказалось тем не менее связанным и с радостным событием: женитьбой на Елизавете Андреевне Заблоцкой-Десятовской в мае 1861 года. Петр Петрович оставил свою квартиру на Загородном проспекте и поселился у тестя на 8-й линии Васильевского острова, в доме 39, где и жил до самой смерти. На здании теперь установлена мемориальная доска.

Отныне все больше внимания уделяет Петр Петрович «Географическо-статистическому словарю Российской империи». Работа предстоит буквально гигантская. Надо дать географо-историческое и статистическо-экономическое описание районов России. Этот огромнейший труд стал подлинным событием в отечественной науке. Словарем впоследствии неоднократно пользовались в своих работах многие выдающиеся деятели, как русские, так и зарубежные. Среди них были К. Маркс и В. И. Ленин.

Первый том словаря вышел в 1863 году. Второй был закончен и издан в 1864 году. Третий — в 1867 году. Только четвертый и пятый тома несколько задержались и увидели свет позднее. Много статей для этого важного издания написал сам Семенов. «Семеновский словарь», как стали его вскоре называть, является и теперь капитальным трудом, связанным с жизнью России XIX века.

Однако научные интересы Петра Петровича по-прежнему разносторонни. Одновременно с издательской работой он проводит геологические изыскания вблизи родных мест, в селе Малевке Тульской губернии. Получает хорошие результаты: исследуя палеонтологию известняков между Малевкой и селом Муравней Рязанской губернии, он находит особую группу слоев, переходную между девонскими и каменноугольными образованиями. Эта группа была названа им малевско-муравинским ярусом и под этим названием вошла в науку, «установила за собой право гражданства в русской геологии», как писал об этом сам Семенов.

Работа над «Географическо-статистическим словарем Российской империи» создала Семенову имя выдающегося специалиста-статистика и надолго связала его с этой областью. В 1863 году ученый был направлен в Берлин для участия в V Международном статистическом конгрессе. А после возвращения на родину с 1 января 1864 года он стал директором Центрального статистического комитета — первым директором нового специального статистического органа, о создании которого не раз прежде возбуждало ходатайство Географическое общество. Петр Петрович тщательно подобрал состав этого комитета. Его редакторами стали лучшие статистики страны, деятельные и передовые по своим взглядам люди.

Семенов организовал и издание сборника, в котором нашли отражение различные отрасли статистики. Он стал называться «Статистический Временник Российской империи». В нем публиковались сведения о доходах и расходах государства, что прежде держалось в строгом секрете от общественности. В одном из выпусков «Временника» появилась большая работа самого Петра Петровича «Населенность Европейской России в зависимости от причин, обусловливающих распределение населения империи». В ней он как географ впервые сделал попытку разделить всю страну на естественные области по группам уездов. В последующем это имело огромное значение для разработки методов районирования. Тогда же он поднял вопрос и о необходимости регистрации поземельной собственности как основания сельскохозяйственной и экономической статистики России.

Ученый понимал, что статистика не может быть основательно поставлена, если неизвестно число жителей страны, и стал упорно добиваться организации переписи населения России. Однако самодержавные власти не оценили огромного значения этого мероприятия, и перепись была разрешена в 1869 году лишь в одном Петербурге.

Человек энергичный, деятельный, Семенов организовал в 1870 году в Петербурге Всероссийский статистический съезд. Главным вопросом, обсуждавшимся на нем, была подготовка к переписи населения России. Но такую перепись организовать тогда не удалось. Петру Петровичу и его единомышленникам потребовалось целых двадцать семь лет, чтобы добиться этого. На съезде обсуждался также вопрос о необходимости улучшения постановки статистики в стране, о статистических изданиях, об их характере, целях и т. п.

Январь 1873 года. Престарелый Ф. П. Литке отклоняет честь стать вице-председателем Географического общества на очередное, пятое четырехлетие. И географы России единодушно выдвигают на его место кандидатуру Петра Петровича Семенова.

Широкая и разносторонняя деятельность ученого в самых разнообразных областях общественной жизни приобрела в те годы всеобщее признание, притом не только в России. И не случайно. Он идейно присоединился к тем передовым людям русского общества, которые жаждали обновления общественного строя и прежде всего — освобождения крестьян, притом обязательно с землей.

Еще в юности он понял, — как сам писал в своих мемуарах, — «что Россия не может более оставаться в тех окаменелых, безжизненных формах, которые стесняли ее свободное развитие. И казалось мне, что узел этих пут, связывающих развитие русского народа, заключался в крепостном праве».

Эта идея настолько глубоко овладела им в студенческие годы, что он и после разгрома петрашевцев не порвал своих дружеских отношений со многими из них, старался по возможности облегчить их судьбу, вернуть к полноценной творческой жизни.

Известны глубокие симпатии, которые Семенов испытывал к Федору Михайловичу Достоевскому. Встретив писателя в Семипалатинске, когда тот, отбыв по делу петрашевцев заключение в омской каторжной тюрьме, был зачислен рядовым в сибирский линейный батальон, Семенов не скрывал своей горячей радости. В дневнике он подробно описал эту встречу. Так, он рассказывает, что ему представили одетого в солдатскую шинель дорогого ему приятеля Федора Михайловича Достоевского, которого он увидел первым из петербургских знакомых после выхода писателя из «мертвого дома». Перед вторым походом на Тянь-Шань они вновь встретились в Семипалатинске. Семенов пишет, что на этот раз «имел отраду проводить целые дни с Ф. М. Достоевским… Тут только для меня окончательно выяснилось все его нравственное и материальное положение. Несмотря на относительную свободу, которой он уже пользовался, положение было бы все же безотрадным, если бы не светлый луч, который судьба послала ему в его сердечных отношениях к Марье Дмитриевне Исаевой, в доме и обществе которой он находил себе ежедневное прибежище и самое теплое участие…»

В январе 1857 года Семенов увиделся с Достоевским в Барнауле. Федор Михайлович отправлялся в Кузнецк, чтобы соединить там свою судьбу с М. Д. Исаевой. Затем им предстояло вместе вернуться «на водворение» в Семипалатинск. Встреча была радостной для обоих: «По несколько часов в день проводили в интересных разговорах и в чтении, глава за главой, его в то время еще не оконченных «Записок из мертвого дома», дополняемых устными рассказами… Оживленный надеждой на лучшее будущее, Достоевский поехал в Кузнецк и через неделю возвратился ко мне с молодой женой и пасынком в самом лучшем настроении духа и, погостив у меня еще две недели, уехал в Семипалатинск».

Просьбы Семенова к различным начальникам по поводу облегчения судьбы Ф. М. Достоевского и Г. Н. Потанина говорят о его высоких нравственных качествах, о том, что он подчас с риском для себя проявлял заботу о талантливых людях, которых преследовало царское правительство.

Семенов был по-настоящему справедливым и гуманным человеком. Он всегда сочувствовал тем, кто испытывал притеснения властей, а таких людей возле него было множество. Во время своего путешествия он постоянно интересовался, не «стесняют ли русские поселенцы киргизов (казахов) и нет ли мер к отвращению сего стеснения».

От мысли о путешествии Семенов отказался не потому, что его затянули каждодневные дела, а потому, что почувствовал: в России назревает важное событие, скоро пробьет час, которого он всегда ждал, — час освобождения крестьян от крепостной зависимости. Его заботила опасность превращения «свободы» в новую, не менее тяжкую кабалу. К сожалению, его опасения оправдались…

Ему навсегда запомнился Петербург тех дней, когда он вернулся из последней экспедиции на Тянь-Шань. Столица буквально бурлила, все только и говорили о якобы почти подготовленной реформе, освобождающей крестьян. Одни ожидали ее с нетерпением, другие негодовали. Как же, вдруг останутся без доходов от поместий, где на них гнут спины сотни крепостных!

Семенов погрузился в общественные заботы, добиваясь справедливого решения крестьянского вопроса: «В апреле 1858 года я уже решился принять активное участие в крестьянском деле, чувствуя в себе необходимую подготовку и нравственную силу для роли посредника… в деле, к осуществлению которого и я так страстно стремился в течение многих лет».

Как мы знаем, идея освобождения крестьян с землей, за которую боролись Семенов и его единомышленники, рухнула. Царское правительство, как всегда, не посчиталось с интересами народа, оставив миллионы крестьян России нищими.

Но в трудные годы политического бесправия и царского произвола передовой русский ученый делал все, что от него зависело, для просвещения общества. С каждым годом ширился круг вопросов, которым он отдавал свои силы, — отдавал щедро и бескорыстно.

О том, как протекал день ученого, рассказывал его сын, Андрей Петрович: «Его непрерывно отрывали от работы разные посетители. Великий альтруист, он никогда не замыкался в эти годы в своем кабинете и был доступен всем; он только просил подчас минутной пощады, но затем, поставив точку, с горячей отзывчивостью, как бы искупая свою невольную вину перед ждавшим его в соседней комнате посетителем, устремлялся ему навстречу… А посетители в утренние часы у Петра Петровича были самые разнообразные: секретарь и редакторы Центрального статистического комитета, секретарь и председатели отделений Географического общества, сотрудники Петра Петровича по «Словарю» и по переводу риттеровской «Азии», позже — по изданию Вольфа «Живописная Россия», заезжие иностранцы, разные путешественники и местные исследователи, земские статистики и краеведы, лица, продающие старые картины и желающие услышать мнение о них Петра Петровича, лица разных профессий, являющиеся к Петру Петровичу за простым житейским советом или моральной поддержкой, непрерывный поток бедняков, искавших у него помощи как у районного попечителя Андреевского благотворительного общества.

Едва успев пообедать, как обычно с большим запозданием (нередко и во время обеда его атаковали посетители), Петр Петрович ехал обыкновенно в какое-нибудь заседание или Географического общества, или одной из многочисленных общественных организаций…

Чрезвычайно редки были в тот период вечера, когда Петр Петрович мог принадлежать себе и своей семье. Обыкновенно он и свободное время отдавал какой-нибудь научно-литературной работе».

Особенно много разнообразных забот требовали от него новые экспедиции. Их организация была чрезвычайно сложной. Ведь снарядить большую дальнюю экспедицию без денег невозможно, а до января 1871 года государственная ежегодная субсидия Географическому обществу составляла всего 10 тысяч рублей — деньги для того времени мизерные. Лишь с января субсидию повысили до 15 тысяч рублей, однако и эта сумма не покрывала даже необходимых расходов на экспедиции. Семенов обращался во всевозможные инстанции, добиваясь дополнительных средств. И то и дело встречал безразличие невежественных чиновников высокого ранга.

«Наталкиваясь постоянно, даже в самых простых делах на бездушный формализм и канцелярскую волокиту, — вспоминал А. А. Достоевский, — он приходил иногда просто в ярость от подобного отношения к делу; нередко по этим поводам у него были личные столкновения с министрами, и в результате он всегда добивался своего… Он страшно возмущался, когда ему долго не удавалось какому-нибудь крупному путешественнику предоставить временное занятие по его специальности года на два, на три для обеспечения его существования до следующего путешествия. Он всюду говорил, что такого знатока в Европе носили бы на руках, поставили бы его во главе дела… В конце концов Петр Петрович, конечно, устраивал такого путешественника, но это всегда стоило ему громадных усилий. Если Петр Петрович узнавал, что где-нибудь на окраинах культурные работники, в особенности из политических ссыльных, проявляют интерес к географическим исследованиям, он напрягал все свои силы на то, чтобы им разрешено было работать под флагом Географического общества и таким образом выйти из бесправного состояния. Так было с Дыбовским, Годлевским, Черским, Чекановским в 1870-х годах, когда они — участники польского восстания — все получили по ходатайству Петра Петровича полную амнистию. Так было в те же годы и с Потаниным, а в дальнейшее время и со многими другими ссыльными, из которых выходили незаурядные исследователи, а иногда и выдающиеся ученые-путешественники».

Личность Семенова, как человека большой души, крупного ученого, благотворно сказывалась на всех делах Географического общества.

Всеобщие любовь и уважение к этому человеку были так велики, что даже в отделениях общества его называли не по фамилии, а просто Петром Петровичем, и каждый понимал, о ком идет речь. Показательно, что известный путешественник, профессор В. В. Сапожников в 1911 году назвал одну из высочайших гор Монгольского Алтая «Петр Петрович» — в честь П. П. Семенова.

Глава Русского Географического общества принимал все меры для того, чтобы установить самую тесную и живую связь с научными учреждениями не только России, но и других стран. К концу 1880 года Русское Географическое общество находилось в научном контакте со 136 русскими и 153 иностранными научными учреждениями. Русские географы участвовали в международных комиссиях по устройству северных полярных станций, в решении вопроса о нулевом меридиане, издании карты земного шара масштабом в одну миллионную.

При Семенове в Географическое общество приезжали с докладами и сообщениями известные исследователи Ф. Нансен, Р. Амундсен, Н. Норденшельд, Ж. Шарко, С. Гедин и другие. Некоторые из них были избраны почетными членами общества, удостоены его наград.

Все более активной становилась деятельность русских географов, далекими и разнообразными их пути. В Среднюю и Центральную Азию уходили экспедиции Н. М. Пржевальского, В. И. Роборовского, П. К. Козлова, М. В. Певцова, Г. Н. Потанина, братьев Г. Е. и М. Е. Грум-Гржимайло, были организованы и более дальние экспедиции: И. П. Минаева в Индию, В. В. Юнкера в Африку, А. И. Воейкова в Америку, Индию и Японию. Н. Н. Миклухо-Маклай первым из европейцев подробно исследовал Новую Гвинею. Все более глубокому изучению стал подвергаться и далекий север страны, а также омывающие его воды Ледовитого океана. Туда был направлен ряд экспедиций, стали создаваться первые полярные станции. При непосредственном участии Семенова началось и дало ценные практические результаты изучение Северного Морского пути.

Петра Петровича Семенова все чаще стали называть отцом русской географической науки.

На склоне лет он не желал оставаться бездеятельным. Летом он отдыхал, но этот отдых был своеобразным.

Семенов, как он часто любил говорить, «отдыхал от одного дела за сменившим его другим». Этим «другим» были энтомологические сборы, которыми он увлекался еще с детства. Вернуться же к прежнему увлечению Петру Петровичу помог его сын Андрей, который также целые дни посвящал сбору насекомых. Петр Петрович вместе с сыном выезжал в Крым, на Кавказ, на Урал, в Литву, во многие внутренние губернии, а также в Среднюю Азию. В результате в семье появилась огромная энтомологическая коллекция, где было до семисот тысяч экземпляров насекомых. Ею пользовались в своей работе многие энтомологи России. Семенов был избран президентом Российского энтомологического общества, оставался им до конца жизни. После смерти Петра Петровича коллекция была передана его сыном в дар Зоологическому музею Академии наук.

Официально Семенов уже не возглавлял Центральный статистический комитет, но продолжал упорно хлопотать о проведении всероссийской переписи, ибо видел ее крайнюю необходимость. Наконец-то, через тридцать лет, его хлопоты увенчались успехом. В 1893 году начала работать Главная переписная комиссия, и Семенов стал ее фактическим председателем.

Проведение первой в России переписи населения затруднялось разнообразным национальным составом населения, имеющим различный уклад жизни и быта. В то время огромные массы населения находились в кочевом состоянии, постоянном передвижении. Вдобавок большинство населения России было неграмотным, немало народностей не имели своей письменности.

И все же, несмотря на огромные трудности, самоотверженные активисты-статистики — многие из них были воодушевлены Петром Петровичем Семеновым — 28 января 1897 года провели перепись.

Глубоко, профессионально занимался Семенов и вопросами живописи. Постепенно это стало его страстным увлечением, он приобрел известность как один из лучших знатоков живописи.

Приближалось 50-летие Русского географического общества. Семенов задумал написать труд, где освещалась бы вся его деятельность. Трехтомную «Историю полувековой деятельности Русского Географического общества» академик Л. С. Берг назвал незаменимым пособием для географов. 21 января 1896 года на торжественном юбилейном заседании взволнованный и радостный Петр Петрович рассказал о широких задачах русской географической науки, о том, что было сделано Географическим обществом за время его существования.

Петр Петрович Семенов был извещен об избрании его почетным членом многих географических обществ Европы и Америки. Лондонское Географическое общество присудило Семенову свою высшую награду — золотую медаль с надписью: «За первое путешествие в Тянь-Шань, ряд географических работ, служащих продолжением Риттеровской «Азии», и многолетнее руководство экспедициями и исследованиями в Центральной Азии». Фамилия выдающегося географа к тому времени встречалась уже десять раз на карте мира, его имя было присвоено ряду млекопитающих, птиц, рыб, насекомых и растений.

Девятнадцатый век шел к концу. Экспедиции Русского географического общества с картами, гербариями, сборами насекомых, чучелами невиданных животных, птиц и рыб, образцами горных пород, предметами обихода «доселе незнаемых» племен, а также бесценными записями сказаний, песен народов возвращались домой, в Петербург. На совещания Географического общества, посвященные новым замечательным путешествиям наших соотечественников, собиралась широкая научная общественность, чтобы послушать увлекательные доклады об увиденном и услышанном на дальних путях-дорогах. Наградами были мировое признание открытий, а также медали, премии, почетные дипломы, грамоты. Среди них была и учрежденная в 1889 году медаль имени П. П. Семенова.

Петру Петровичу исполнилось семьдесят два года, а он начал создавать новый труд, очень нужный науке и большой по объему (предполагалось выпустить 22 тома): «Россия — полное географическое описание нашего отечества». Идею его подсказал Петру Петровичу сын, Вениамин Петрович, в то времяуже известный географ. Сын же и принял на себя редактирование издания. Семенов привлек к участию в этой работе Владимира Ивановича Ламанского, активного деятеля этнографического отделения общества, профессора Петербургского университета, академика. А в составлении второго тома — «Средне-русская черноземная область» — участвовала вся семья Семеновых: сам Петр Петрович, его сыновья и дочь. При жизни П. П. Семенова вышли одиннадцать томов. Они сыграли важную роль в развитии отечественной географии.

1906 год был особенно знаменателен для Петра Петровича Семенова. К своей фамилии он получил заслуженное дополнение — Тян-Шанский. Право носить эту фамилию приобрели и все его потомки.

Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский энергично готовил новую, на этот раз особо крупную экспедицию для исследования самого отдаленного уголка нашей страны — Камчатки. Она состояла из пяти отдельных партий: геологической, метеорологической, ботанической, зоологической и этнографической. Временами ветерану-путешественнику было грустно: ведь в такой экспедиции вместе с молодым, подающим большие надежды ученым В. Л. Комаровым он сам мечтал принять участие еще много лет назад. Но тогда у Географического общества на это предприятие не было средств. Да и теперь царское правительство не расщедрилось; деньги на экспедицию пожертвовал Ф. П. Рябушинский, один из сыновей богатейшего банкира и промышленника. Но так или иначе, а уже в 1908 году Петр Петрович Семенов- Тян-Шанский проводил камчатскую экспедицию в дальний путь.

Теперь Семенов занялся составлением каталога собранных за долгую жизнь художественных произведений. В его коллекции накопилось семьсот картин и три с половиной тысячи гравюр, среди них немало бесценных. Кому это достанется? Его родные, дети посвятили свою жизнь главным образом науке. Ему стало ясно: коллекцию надо отдать в Эрмитаж, но пусть картины и гравюры останутся рядом с ним до его смерти.

Трудной, но и счастливой была жизнь этого подвижника в науке. Радость ждала его и в конце жизненного пути. В Петербург с настоящим триумфом возвратилась камчатская экспедиция. Он встретил ее в новом доме Географического общества. Материалы, привезенные экспедицией, стали выдающимся вкладом в русскую географическую науку. Была организована большая выставка экспонатов с далекой Камчатки, она вызвала широкий интерес. И — новые хлопоты по поводу издания научных трудов участников камчатского похода…

Однако даже самому трудолюбивому человеку невозможно завершить все намеченное за одну-единственную жизнь… Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский умер от воспаления легких 26 февраля (11 марта) 1914 года в Петербурге, на 88-м году жизни.

«Человек — везде человек»

На экране телевизора темнолицые люди, украшенные яркими цветами и перьями, выстроившись в две колонны друг против друга, исполняют какой-то воинственный танец. Вдруг чуть в стороне появляется человек, лицо которого покрыто белой краской. Все копья и стрелы нацеливаются в него, но он бесстрашно подходит все ближе и ближе к ним, простирая руки, в которых нет оружия. И грозные воины медленно опускают копья и луки; наконец они окружают человека с белым лицом и поднимают его высоко над собой…

Таков фрагмент документального фильма, снятого советскими этнографами на северо-востоке Новой Гвинеи — на берегу Маклая. Уже более ста лет жители этого берега, папуасы, передают из поколения в поколение удивительную историю «человека с Луны» и посвящают ей праздник с танцами. «Человеком с Луны» называли их предки замечательного русского путешественника, антрополога и этнографа Николая Николаевича Миклухо-Маклая.

Как происходили эти события в действительности, мы узнаем из дневника путешественника. Он записал: «Я вошел на площадку. Группа вооруженных копьями людей стояла посередине, разговаривая оживленно, но вполголоса между собой. Другие, все вооруженные, стояли поодаль; ни женщин, ни детей не было — они, вероятно, попрятались. Увидев меня, несколько копий были подняты, и некоторые из туземцев приняли очень воинственную позу, как бы готовясь пустить копье. Несколько восклицаний и коротких фраз с разных концов площадки имели результатом, что копья были опущены. Усталый, отчасти неприятно удивленный встречей, я продолжал медленно двигаться, смотря кругом… Ко мне подошли несколько туземцев. Вдруг пролетели, не знаю, нарочно ли или без умысла, одна за другой две стрелы, очень близко от меня… Мне подумалось, что туземцам хочется знать, каким образом я отнесусь к сюрпризу, вроде очень близко мимо меня пролетевших стрел. Я мог заметить, что как только пролетела первая стрела, много глаз обратилось в мою сторону, как бы изучая мою физиономию… Никто не покидал оружия, за исключением двух или трех стариков. Число туземцев стало прибывать… Небольшая толпа окружила меня; двое или трое говорили очень громко, как-то враждебно поглядывая на меня. При этом, как бы в подкрепление своих слов, они размахивали копьями, которые держали в руках. Один из них… вдруг размахнулся и еле-еле не попал мне в глаз или в нос. Движение было замечательно быстро… Я отошел шага на два в сторону и мог расслышать несколько голосов, которые неодобрительно (как мне, может быть, показалось) отнеслись к этой бесцеремонности.

В эту минуту я был доволен, что оставил револьвер дома, не будучи уверен, так же ли хладнокровно отнесся я ко второму опыту, если бы мой противник вздумал его повторить.

Мое положение было глупое: не умея говорить, лучше было бы уйти, но мне страшно захотелось спать…

Недолго думая, я высмотрел место в тени, притащил туда новую циновку… и с громадным удовольствием растянулся на ней… Увидев, что туземцы стали полукругом, в некотором отдалении от меня, вероятно, удивляясь и делая предположения о том, что будет далее… Я проспал два часа с лишком. Открыв глаза, я увидел нескольких туземцев, сидящих вокруг циновки шагах в двух от нее; они разговаривали вполголоса, жуя бетель. Они были без оружия и смотрели на меня уже не так угрюмо. Я очень пожалел, что не умею еще говорить с ними, и решил идти домой… Я встал, кивнул головой в разные стороны и направился по той же тропинке в обратный путь, показавшийся мне теперь короче, чем утром».

Так состоялось знакомство путешественника с туземцами.

Научного подвига, подобного тому, который совершил Миклухо-Маклай, не знает история географических открытий. Выдержка Миклухо-Маклая, проявленная в острейшей ситуации, а главное, его добрая воля буквально обезоружили местных жителей. Впоследствии он завоевал не только их расположение, но и огромное доверие, уважение.

Сложной, полной тяжких испытаний была жизнь этого истинного подвижника в науке.

Как сложилась его судьба?

5 (17) июля 1846 года в семье инженера-путейца Николая Ильича Миклухи родился второй сын — Николай. Отец служил инженером-строителем на одном из участков Петербургско-Московской железной дороги, а позднее стал первым начальником Московского вокзала в Петербурге. Родом он происходил из запорожских казаков. Мать, Екатерина Семеновна Беккер, как и ее три брата, была горячей сторонницей национального равноправия и впоследствии оказала на сына очень большое влияние.

Семья Николая Ильича состояла из четырех сыновей и одной дочери. Раннее детство будущего путешественника прошло в селе Рождественском, близ города Боровичи бывшей Новгородской губернии. В 1857 году умер отец, не выслужив пенсии, и все заботы о детях легли на плечи Екатерины Семеновны.

Николай поступил в училище святой Анны при лютеранской церкви на Невском проспекте, где преподавание велось на немецком языке, а в 1859 году перешел в третий класс второй Санкт-Петербургской гимназии (ныне — школа № 232 в переулке Гривцова, 12).

Однако окончить гимназию ему не удалось. Казенный дух, царивший в гимназии, не нравился живому и пытливому юноше. За участие в студенческих волнениях 2 октября 1861 года Николай был арестован. Пятнадцатилетнего мальчика бросили в Петропавловскую крепость, где он провел несколько дней.

Не закончив гимназии, Николай в 1863 году поступил вольнослушателем на физико-математический факультет Петербургского университета. Он собирался слушать там лекции по анатомии человека и физиологии животных, которые читал профессор Ф. В. Овсянников. Позднее лекции Овсянникова слушал великий физиолог И. П. Павлов. Но Николаю не довелось продолжить учебу в университете. За участие в студенческих сходках он в феврале 1864 года был лишен права посещать лекции. С него даже взяли подписку, «чтобы он не являлся более в университет для слушания лекций».

Чтобы продолжить образование, оставался только один путь: выехать за границу. Однако паспорта на выезд ему, как неблагонадежному, не дали. Положение казалось безвыходным, но помог печальный случай. Николай простудился, заболел воспалением легких, и консилиум врачей дал заключение о необходимости переменить климат. После этого он смог получить паспорт на выезд за границу.

И вот Миклухо-Маклай в тихом старинном немецком городке Гейдельберге. В университете здесь читают лекции знаменитые на весь мир ученые: химик Р. В. Бунзен, физик Г. Р. Кирхгоф, естествоиспытатель и физик Г. Л. Гельмгольц. Николай узнал, что здесь же, в университетской лаборатории Бунзена, несколько лет назад работал И. М. Сеченов, вел исследования Д. И. Менделеев.

Николай жил в эти студенческие годы в нужде, часто впроголодь. Он писал матери: «Мой черный сюртук почти совсем разлезается. Оказывается, зашиваешь какую-нибудь дыру, а нитка крепче сукна; и зашивать — это увеличивать дыру. Я положительно не знаю, как мне свести концы с концами; я с трудом починил свой пиджак. Если можно, пришлите нитки и пуговицы…»

В течение полугода Николай изучал философские науки, но они, увы, не давали исчерпывающего ответа на вопрос, который продолжал волновать многих, что есть человек?

Решив, что медицина, познающая тело человека, его мозг, нервную и кровеносную системы — весь сложный и таинственный организм, — поможет ему, он осенью 1865 года поступает на медицинский факультет Лейпцигского университета, а на следующий год перебирается на такой же факультет в Иену.

Здесь, в Иене, состоялось его знакомство со знаменитым зоологом Эрнстом Геккелем. Этот выдающийся ученый читал специальный курс «Теория Дарвина о родстве организмов». Николай слушал эти лекции затаив дыхание. Вскоре другой его страстью сделалась сравнительная анатомия. Этот предмет вел ученый с мировым именем Карл Гегенбаур, последователь Дарвина и друг Геккеля.

Занимаясь на медицинском факультете, юноша продолжал посещать лекции философского и юридического факультетов, а также изучать минералогию и кристаллографию. Его привлекало все, что имело отношение не только к человеку, но и к проблемам изменения форм организмов под влиянием среды, а также к самой земле и ее строению. Особенно много часов он проводил в анатомическом кабинете, изучая нервную систему и головной мозг позвоночных, ведя записи и делая к ним рисунки. Постепенно он приобретает ту широту знаний, которая необходима настоящему естествоиспытателю.

Жизнь его в этот период не была насыщена внешними событиями. Лекции, занятия в кабинетах, лабораториях и дома. И — постоянный недостаток средств на самое необходимое. Но вдруг в положении бедного студента наметился просвет. Его горячий интерес к науке был замечен Геккелем, и тот предложил Николаю принять участие в своей экспедиции на Канарские острова…

Путь будущего знаменитого русского естествоиспытателя был отнюдь не прямым. До подлинного познания человека было еще очень далеко. На Канарских островах члены экспедиции изучали губок — низших представителей многоклеточных животных. Экспедиция работала здесь с середины 1866 по февраль 1867 года. Николай отличился. Он открыл новую, неизвестную натуралистам губку, а также написал свою первую работу, посвященную классификации акул. Он стал изучать мозг этих морских хищников.

Экспедиция отправилась на африканский континент— здесь, в Марокко, населенном арабами и берберами, ей предстояло продолжить исследования. Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, Николай и его товарищ по экспедиции студент-медик Герман Фоль переоделись в костюмы берберов и начали путешествовать по стране. Они занимались врачеванием местного населения, наблюдали за его жизнью, побывали даже на невольничьих рынках Рабата.

Вернувшись в Европу, Николай и Герман отправились во Францию, а затем в Данию, Норвегию, Швецию — осматривали в музеях этих стран зоологические коллекции. И снова потянулись занятия в университете: лекции, анатомический кабинет. Николай еще более настойчиво стал изучать анатомию и физиологию человека.

Он стал мечтать о дальних путешествиях, туда, куда еще не ступала нога «цивилизованного» человека. Окончив в 1868 году Йенский университет, стал собираться в путь. В товарищи пригласил молодого немецкого зоолога Антона Дорна. Антон хотел основать где-нибудь на побережье Средиземного моря международную зоологическую станцию. Он открыл впоследствии такую станцию в Неаполе.

Сначала оба поехали в Мессину, но Николаю фауна тех мест показалась бедной, и он отправился к берегам Красного моря, в то время еще мало изученного. Март 1869 года Николай встретил в Египте, во многом для него загадочной стране, вдобавок далеко не безопасной для чужеземцев. В бурнусе, с обритой наголо головой, с лицом, намазанным коричневой краской, бродил он с караванами по бескрайним пескам пустынь. Спешил добраться до Красного моря, чтобы исследовать его в «первозданном» виде, пока не пришли туда воды из Средиземного моря: Суэцкий канал был почти закончен.

Перебравшись на Аравийский полуостров, Николай писал в марте брату Сергею в Петербург: «Путешествие мое не совсем безопасно. В Джидду выезжает тьма арабов, отправляясь в Мекку (два дня от Джидды). В это время они особенно фанатичны и, кроме того, приезжают из таких стран, которые обыкновенно не имеют и не терпят сношений с европейцами. Я пишу тебе оттого, что матери я этого не мог бы сообщить и чтобы, если что со мной случится (что очень возможно), ты бы знал причину».

Он и в самом деле едва не погиб, чуть не стал жертвой «правоверных», переправляясь с ними из одного египетского порта в другой: мусульмане заподозрили в нем «неверного»… Но все обошлось благополучно, а из Египта путь его лежал в Йемен — главный порт страны Ходейду. Затем — Эфиопия, где путешественник тяжело заболел лихорадкой и обнаружил у себя признаки цинги.

Совсем больной он добрался до Судана, пересек Нубийскую пустыню. Изнуренный голодом и болезнями, он все-таки смог добраться до Константинополя (теперь — Стамбул). Оттуда с помощью русского консульства ему удалось вернуться на родину.

Итак, пять лет он странствовал по свету, не видя близких людей, подвергая свою жизнь опасностям и лишениям. Он уехал из России восемнадцатилетним юношей, а возвратился многое повидавшим человеком, ученым, собравшим огромной ценности коллекции и другие материалы. Его труды в области изучения губок и мозга рыб, опубликованные в печати, были уже известны зоологам России.

В августе 1869 года он приехал в Москву. В то время здесь проходил Второй съезд русских естествоиспытателей и врачей. На этом съезде Миклухо-Маклай рассказал о своих необыкновенных путешествиях и выступил с предложением: основать зоологические морские станции на морях, омывающих берега России, — Белом, Балтийском, Черном и Каспийском. А если возможно, то и на берегах Тихого океана, на Сахалине и Камчатке. Он был согласен взять на себя организацию таких станций. Присутствовавшие на съезде ученые встретили эту идею с одобрением. Однако для ее осуществления надо было обратиться в Русское географическое общество.

Поначалу многое обещало успех. Миклухо-Маклай встретился с ученым секретарем этого общества Ф. Р. Остен-Сакеном, к которому пришел с рекомендацией известного зоолога и путешественника Н. А. Северцова. В результате 23 сентября он получил возможность сделать сообщение о своей поездке к берегам Красного моря на заседании отделения физической географии общества. Оно было встречено с громадным интересом. Побывал он и в Академии наук — на этот раз по рекомендации крупных немецких зоологов, которые представляли Миклухо-Маклая, как подающего большие надежды молодого ученого-ассистента при зоологическом музее Йенского университета. Но вопрос о создании станций так и остался открытым.

В Академии наук Миклухо-Маклая очень радушно встретили академик К. М. Бэр, известный естествоиспытатель, основатель отечественной эмбриологии, и академик Ф. Ф. Брандт, крупный зоолог. Но они могли предложить ему лишь заняться изучением коллекции губок в Зоологическом музее Академии. Она была собрана во время путешествий самого К. М. Бэра, А. Ф. Миддендорфа и некоторых других ученых.

Миклухо-Маклай, вынужденный принять это предложение, начал работать. Но такая деятельность была ему не по душе. В октябре 1869 года он обратился в совет Географического общества с письмом, в котором сообщал о своем желании совершить, при поддержке общества, путешествие на острова Тихого океана.

Глава общества Федор Петрович Литке встретил Миклухо-Маклая на первых порах настороженно. Кто он, этот непоседливый молодой человек? Кажется, он слывет талантливым ученым? Но ведь предлагаемый им предмет исследований не входит в круг объектов и занятий общества. Да и намеченные им работы не касаются сопредельных с Россией районов!

Миклухо-Маклай и в самом деле предлагал необычное исследование. Он хотел не только заниматься изучением вод далекого Тихого океана, но и дать ответ на многие этнографические и антропологические вопросы, касающиеся людей — папуасов. Они жили очень далеко от России — в Новой Гвинее.

Трудно сказать, чем бы закончилось дело, если бы Миклухо-Маклаю не помог Петр Петрович Семенов, председатель отделения физической географии. Петр Петрович сразу понял, как зажна такая экспедиция. Он горячо поддержал начинание молодого ученого и подтвердил, что избранная им тема — исследование низших морских животных — представляет особый интерес, так как подобные исследования находятся в самой тесной связи с наблюдениями над морскими течениями, температурой воды, глубинами, распределением морских животных, растений и т. п. Что же касается предлагаемых антропологических и этнографических исследований, то они также важны для Географического общества. Ведь объектом избран народ, находящийся на одной из самых низких ступеней развития человечества и не имеющий каких-либо сношений с миром современной цивилизации. Ведь это будет как бы поездка в прошлое!

Ходатайство Семенова поддержали академики Брандт и Бэр. В своей статье «О папуасах и альфурах», опубликованной еще до обсуждения предложения Миклухо-Маклая, Бэр указывал, что «является желательным и, можно даже сказать, необходимым для науки изучить полнее обитателей Новой Гвинеи». Совет общества вынес решение о необходимости организации такого путешествия и выделил для этого 1350 рублей. Кроме того, совет добился, что военные власти страны дали согласие доставить путешественника на берег Новой Гвинеи.

В свое путешествие Миклухо-Маклай отправился на корвете «Витязь». Корабль вышел из Кронштадта 27 октября 1870 года. Путь лежал через Магелланов пролив, и это дало возможность путешественнику вести научные наблюдения в разных местах Атлантического и Тихого океанов. Корвет посетил острова Пасхи, Таити и Самоа. Особенно большое впечатление на Николая Николаевича произвел остров Пасхи. Ученого поразили каменные изваяния странных фигур, неизвестные письмена на деревянных досках. О своих впечатлениях он сообщил в письме в Географическое общество.

К берегу громадного острова Новая Гвинея корвет подошел в сентябре 1871 года. Этот остров был открыт еще в 1526 году, но мало посещался кораблями.

Местом высадки Миклухо-Маклай выбрал залив Астролябии на северо-восточном берегу острова, находящийся под 5° южной широты. Этот залив был нанесен на карту еще в 1827 году французским мореплавателем Дюмон-Дюрвилем, но он не высаживался на берег. Доходили смутные слухи, что здесь якобы живут свирепые дикари и людоеды…

Однако все это не устрашило уже побывавшего во многих опасных переделках путешественника. Он попросил командира корвета П. Н. Назимова высадить его в небольшой бухточке у юго-восточного берега залива Астролябии.

На мысу Гарагаси, который ограничивал бухточку с запада в получасе ходьбы от деревни Бонгу (об этом Николай Николаевич узнал позднее) матросы и судовой плотник корвета построили из срубленных деревьев небольшую хижину. Она была разделена парусиновой перегородкой на два отделения и имела маленькую веранду, к которой с земли вела лесенка в несколько ступенек.

Корвет ушел 27 сентября, и хижина стала жилищем Миклухо-Маклая и двух его спутников: юноши-полинезийца Боя и шведа матроса Ульсона. Прежде всего следовало познакомиться с туземцами, жизнь которых Миклухо-Маклаю предстояло изучить. Поэтому Николай Николаевич отправился в одну из ближайших деревень. Вот что он писал по этому поводу в своем дневнике: «Чем более я обдумывал мое положение, тем яснее становилось мне, что моя сила должна заключаться в спокойствии и терпении. Я оставил револьвер дома, но не забыл записную книжку и карандаш».

Миклухо-Маклай попал к первобытным людям, которые не знали металлов. В качестве орудий труда они использовали лишь каменные топоры, осколки кремня, раковины, кости крупных птиц — казуаров, кости свиней и собак, а также ножи из бамбука. Оружием им служили деревянные копья и луки с тетивами из того же бамбука. Стрелы для луков они делали из тростника, насаживая на них наконечники из твердого дерева. Во время войн применяли также пращи.

Их посуда состояла из деревянных блюд и глиняных горшков, при этом их умели делать жители только двух островов. Вместо тарелок они пользовались скорлупой кокосовых орехов. Жители побережья не умели добывать огонь, и поэтому носили с собой горящие головешки. Если же огонь гас во всех хижинах, за ним ходили в соседние деревни. Миклухо-Маклай писал: «На мою долю выпало редкое счастье наблюдать население, бывшее совершенно обособленным от сношений с другими народами и жившее притом на такой стадии развития культуры, когда все орудия и оружие изготовляются из камня, кости и дерева… У папуасов этого берега я не нашел никаких следов европейских вещей. Если же принять во внимание, как заботливо хранили туземцы все мелочи, подаренные им мною, и как вещи путем обмена и подарков способны скоро распространяться, то из констатированного мною отсутствия европейских вещей можно с уверенностью заключить, что они не имели до моего прибытия сношений с европейцами. Ответы туземцев на мои вопросы также подтверждали это предположение… я избрал… побережье Новой Гвинеи, как наименее известное, и где раса папуасов должна была сохраниться в наиболее чистом виде. Последнее предположение действительно оправдалось, я не нашел у туземцев никакой примеси чужой крови; поэтому наблюдения, которые мне удалось собрать, могут иметь ценность для всей папуасской расы».

Наблюдений, сделанных путешественником за время пятнадцатимесячной жизни на берегу острова, было очень много. Они нашли отражение в его письмах в Географическое общество, в зарисовках, в докладе, сделанном позднее на заседании общества в Петербурге, в научных статьях, опубликованных в русских и иностранных журналах.

Благодаря этой беспримерной экспедиции было получено множество ценнейших сведений о природных условиях района. Вдоль берега тянутся цепи гор Финистер, прерываемые на юго-западе низменностью. Горы покрыты густым лесом до самых вершин и пересечены во многих местах поперечными долинами. В море впадает много рек, самая большая из них река Гогол.

Климат побережья сырой и жаркий. Средняя температура года плюс 26°. Самый жаркий месяц — февраль, наиболее прохладный август. Дожди здесь сильные и довольно равномерно распределены по месяцам.

Растительность этих мест близка к индо-малайской, с небольшой примесью австралийских форм. В лесах растут бананы, хлебное дерево, кокосовые пальмы. Фауна бедна млекопитающими. Встречаются кабаны, кенгуру и многие другие сумчатые, крысы, мыши, летучие мыши, а в море — дюгонь, крупное млекопитающее из отряда сирен длиной до 3,6 метра. В лесах обитают около двухсот видов птиц. Среди них казуар, гарпия, райская птица, попугай, венценосный голубь. Много в лесах и змей, в том числе очень ядовитых. Водится также гигантская змея — пифон. Прибрежные воды населяют крокодилы.

…Грохотали волны океана, разбиваясь о коралловые рифы, колебалась под ногами почва от толчков землетрясений, шумел таинственный и душный тропический лес, населенный мириадами колющих и сосущих кровь насекомых, ползли над вершинами гор облака, низвергая страшные молнии и ливни, но Миклухо-Маклай не прекращал своих наблюдений и не расставался с дневником. Три, четыре раза в неделю, а иногда и чаще он заполнял его страницы.

Этому поистине бесценному документу не повезло. Он пролежал в архивах почти полвека. Опубликовали его лишь при Советской власти. Дневник охватывает буквально всю жизнь папуасов берега Маклая. Рассказывает об их жилищах и домашней утвари, об орудиях, применявшихся при обработке земли, рыбной ловле и охоте, об особенностях их родового строя, семейных и брачных обрядах, верованиях, изобразительном и прикладном искусстве. Даются сведения о росте папуасов, величине их черепов, цвете и особенностях кожи и волос, строении лица и многом другом.

Рассказывая о папуасах Новой Гвинеи, ученый отмечает тонкость их чувств и сметливость, которые, как считали до этого многие исследователи, могут быть только у людей так называемой «высшей» расы.

Из дневника мы узнаем очень много о самом ученом, просветителе и гуманисте, бесстрашном и самоотверженном человеке, который увидел в темнокожих туземцах добрых, честных и умных людей, а отнюдь не злобных животных, какими их хотели представить жестокие и алчные колонизаторы. Он подтверждает свои выводы яркими примерами.

Местный житель Туй, с которым Николай Николаевич познакомился на берегу в день прихода корвета, уже спустя десять дней проявил незаурядную сообразительность, стал помогать путешественнику в изучении папуасского языка. Тогда же, быстро поняв назначение предметов, которые были у путешественника, он стал объяснять местным жителям все то, что успел узнать сам. Попросив для какой-то работы топор и обещав его скоро возвратить, он выполнил свое обещание, проявив верность данному слову. А ведь топор европейца, сделанный из металла, не шел, конечно, ни в какое сравнение с каменными топорами, которыми пользовался он и его племя. Тот же Туй, увидев, что его белый друг записывает со слов туземца названия окружающих деревень и при этом делает набросок карты, вдруг… поправил Николая Николаевича! А до этого он никогда не только не видел никакой карты, но даже карандаша и бумаги. Все это произошло уже на двенадцатый день их знакомства.

Через месяц Туй вновь удивил Николая Николаевича. По сути он сделал своеобразное открытие: использовал для бритья вместо обычного для него заостренного куска кремня… кусок стекла от разбитой бутылки.

Не только Туй проявлял сообразительность и все чувства, свойственные европейцам. Миклухо-Маклай показал на многих других примерах ум, честность и настоящую гуманность всех так называемых «дикарей».

Туземцы стали все чаще приходить к его хижине. Доверяя миролюбию Миклухо-Маклая, они оставляли в стороне в кустах свои копья, луки со стрелами, ножи и подолгу уважительно беседовали с ним. Они убедились, что это уважение взаимно: белолицый человек никогда не был навязчив, чтил их обычаи, старался помочь каждому больному и часто дарил еще неизвестные им полезные вещи.

Популярность белого человека у местных туземцев постоянно росла. Многие даже приезжали с дальних островов, чтобы увидеть мудрого и доброго «тамо рус». Позднее его стали называть «каарам-тамо» — «человеком с Луны».

Тем временем слава о Миклухо-Маклае распространялась на десятки миль вокруг. О том, что он прибыл сюда на необыкновенном грохочущем корабле именно с Луны, и что его родина Россия находится на этом светиле, придумал сказку Бугай — поселянин из деревни Горенду. И в нее все поверили.

Туземцы искренне считали Миклухо-Маклая всемогущим. Еще бы, ведь он мог даже «зажигать воду»!

В этом их убедил случай, который произошел через два с половиной месяца после прибытия путешественника— 14 декабря 1871 года, на следующий день после того, как от перитонита умер слуга Николая Николаевича Бой. Миклухо-Маклай и Ульсон скрытно похоронили его в море, зашив в мешок. Они не хотели, чтобы туземцы узнали: «пришельцы с Луны» тоже смертны. Это подорвало бы их веру во всемогущество «пришельцев» и осложнило отношения.

Вот как рассказывает об этом случае в своем дневнике Миклухо-Маклай: «Туй снова заговорил о Бое, и с жаром стал рассуждать, что если я отпущу Боя в Тумбу, то тот человек, который пришел с ним, непременно его вылечит. Я ему отвечал отрицательно. Чтобы отвлечь их мысли от Боя, я вздумал сделать опыт над их впечатлительностью. Я взял блюдечко из-под чашки чаю, которую я допивал; вытерев его досуха и налив туда немного спирта, я поставил на веранду и позвал моих гостей. Взяв затем стакан воды, сам отпил немного и дал попробовать одному из туземцев, который также убедился, что это была вода. Присутствующие с величайшим интересом следили за каждым движением. Я прилил к спирту на блюдечке несколько капель воды и зажег спирт. Туземцы полуоткрыли рты и, со свистом втянув воздух, подняли брови и отступили шага на два. Я брызнул тогда горящий спирт из блюдечка, который продолжал гореть, на лестницу и на землю. Туземцы отскочили, боясь, что я на них брызну огнем и, казалось, были так поражены, что убрались немедленно, как бы опасаясь видеть что-нибудь еще страшнее. Но через десять минут они показались снова и на этот раз уже целою толпою… Гости оставались более двух часов. Пришедшие знали от Туя о горящей воде, и всем хотелось видеть ее. Туй упрашивал показать всем, «как вода горит».

Когда я исполнил просьбу, эффект был неописуемый: большинство бросилось бежать, прося меня «не зажечь моря». Многие остались стоять, будучи так изумлены и, кажется, испуганы, что ноги, вероятно, изменили бы им, если бы они двинулись… Уходя, все наперерыв приглашали меня к себе, кто в Кар-Кар, кто в Сегу, в Рио и в Били-Били, и мы расстались друзьями».

Миклухо-Маклай воспользовался приглашением. Он побывал не только в ближайших селениях, но и на некоторых островах. Это было необходимо для того, чтобы шире познакомиться с жизнью туземцев: больше собрать интересных предметов быта, сделать зарисовки, записать больше слов для словаря.

И всюду, куда бы он ни приходил или ни приплывал, его всегда радушно принимали, устраивали в его честь праздники, угощения. В том, что их друг, «человек с Луны», является всемогущим, туземцев убедило и знакомство с «табу» — страшным оружием, о котором туземцы впервые узнали спустя пять месяцев после прибытия на их землю путешественника. В то время среди жителей нескольких деревень — Горенду, Гумбу, Бонгу и Колику-Мана — распространился ложный слух, будто бы люди большой горной деревни Марагум-Мана, с которыми они давно находились в неприязненных отношениях, бьют и убивают жителей Горенду.

28 февраля 1872 года Миклухо-Маклай записал в дневнике: «Моим соседям очень понравилось обстоятельство, что и я пригртовился принять как следует неприятеля, и просили позволения прислать своих женщин под мое покровительство, когда будут ожидать нападения горцев. Я подумал, что это удобный случай познакомить моих соседей с огнестрельным оружием. До сих пор я этого не делал, не желая еще более возбуждать подозрительность и недоверие туземцев; теперь же я мог им показать, что в состоянии действительно защитить себя и тех, кого возьму под свое покровительство. Я приказал Ульсону принести ружье и выстрелил. Туземцы схватились за уши, оглушенные выстрелом, кинулись было бежать, прося спрятать ружье скорее в дом и стрелять только тогда, когда придут «Марагум-тамо». Ружье туземцы назвали сегодня «табу», вследствие того, кажется, что с первого дня моего пребывания здесь все недозволенное, все, до чего я не желал, чтобы туземцы дотрагивались, я называл «табу», употребляя полинезийское слово, которое таким образом ввелось в употребление и здесь».

Дневник, 1 марта 1872 года: «Приходили люди Гумбу просить меня идти с ними и жителями Горенду и Бонгу на Марагум, говоря, что будут делать все, что я прикажу, и прибавляя, что, услыхав о приближении Маклая, жители деревни Марагум убегут дальше в горы.

Пришли также жители Колику-Мана, а с ними Туй и Лялу. Все говорили о Марагум и хором прибавляли, что теперь, когда Маклай будет с ними, Марагум-тамо будет плохо.

Такое распространяющееся мнение о моем могуществе мне не только не лестно, но и в высшей степени неприятно. Чего доброго, придется вмешаться в чужие дела…»

В конце концов благодаря содействию Миклухо-Маклая все обошлось благополучно. Он записал 6 июня 1872 года: «Старый Бугай из Горенду пришел в Гарагаси с людьми из Марагум-Мана, с которыми Горенду и соседние деревни заключили мир. Бугай с жаром рассказывал четырем пришедшим о могуществе моего страшного оружия, называемого туземцами «табу», и о том, как они уже имели случай удостовериться в его действии. Пока мы говорили тихо, прилетел большой какаду и стал угощаться орехами кенгара как раз над моей хижиной. Раздался выстрел, птица свалилась, а мои туземцы обратились в бегство. Торжествующий Бугай, и сам немало струхнувший, вернул их, однако ж, уверяя, что Маклай человек хороший и им дурного ничего не сделает. Какаду показался мне очень крупным, большим; смерил его между концами крыльев — оказалось 1027 миллиметров. Вернувшиеся туземцы, попросив спрятать «табу» в дом, подошли к птице, заохали и стали смешно прищелкивать языками. Я им подарил перья из хвоста какаду, которыми они остались очень довольны, и несколько больших гвоздей; с последними они не знали, что делать, вертя их в руках, ударяя один о другой и прислушиваясь к звуку, пока Бугай не рассказал им об их значении и о той многосторонней пользе, которую туземцы уже умеют извлекать из железных инструментов».

Близко познакомившись с жителями, Миклухо-Маклай убедился, что утверждения многих антропологов о том, будто бы волосы у папуасов вырастают на голове пучками, — неверны. Однако, чтобы это доказать, необходимо было собрать коллекцию волос папуасов. Сделать это было нелегко: ножниц боялся даже его лучший друг Туй. Тогда Миклухо-Маклай пошел на хитрость. Он стал срезать пучки волос со своей головы и выменивать их на волосы папуасов. Они охотно соглашались. Увлеченный этим занятием, ученый не заметил, что выстриг себе полголовы и стал похож на каторжника…

Для его антропологических, вернее краниологических (краниология — отдел антропологии и зоологии, изучающий черепа людей и животных) исследований нужны были черепа умерших туземцев. Это оказалось также непростым делом. Родственники умерших по обычаю отделяли от черепа нижнюю челюсть и оставляли ее у себя, не желая с ней расставаться. И все же, хоть и с большим трудом, ученому удалось достать два полных черепа. Сбор волос и черепов и их исследования были необходимы для доказательства видового единства и взаимного родства всех рас человечества.

За пятнадцать месяцев жизни среди папуасов Миклухо-Маклай пережил немало горестей. Он потерял преданного ему слугу Боя, был искусан в лесу осами, поранил ногу, его чуть не убило дерево, упавшее около хижины. Он потерял с трудом собранную коллекцию бабочек: ее съели белые муравьи.

Но особенно тяжким испытанием была лихорадка. Он заболел ею вскоре после прибытия. Обнаруженные в Сиднее части дневника, лишь недавно опубликованные, рассказывают о его нестерпимых мучениях из-за этой болезни.

«7 января 1872 года, 7.30. Весь день шел дождь и было холодно. У меня начинался второй приступ лихорадки в течение дня. Дрожь была все чаще, каждые пять минут. Несмотря на то что я очень тепло одет: на мне 2 фланелевые рубашки, 2 пары фланелевых штанов, одно одеяло на коленях и другое на плечах, мне очень холодно, и я чувствую, что мне делается все холоднее с каждым часом, а также испытываю сильное головокружение. Только крепко подпирая лоб левой рукой, я в состоянии писать.

Весь день вчера и до 6 часов сегодня я не был в состоянии что-либо делать и мог только лежать и терпеливо ждать с ужасающей головной болью, когда пройдет приступ. Около 6 часов мне стало лучше, но теперь, через час с небольшим, я снова чувствую симптомы нового приступа. Испытав три пароксизма в течение 34 часов, я проглотил 4 гр. хинина. Не туземцы, не тропическая жара, не густые леса — стража берегов Новой Гвинеи. Могущественная защита туземного населения против вторжения иноземцев — это бледная, холодная, дрожащая, а затем сжигающая лихорадка. Она подстерегает нового пришельца в первых лучах солнца, в огненной жаре полудня, она готова схватить неосторожного в сумерки; холодные бурные ночи, равно как дивные лунные вечера, не мешают ей атаковать беспечного, но даже самому предусмотрительному лишь в редких случаях удается ее избежать. Сначала он не чувствует ее присутствия, но уже задолго он ощущает, как его ноги словно наполняются свинцом, его мысли прерываются головокружением, холодная дрожь проходит через все его члены, глаза делаются очень чувствительными к свету, и веки бессильно смыкаются. Образы, иногда чудовищные, иногда печальные и медленные, появляются перед его закрытыми глазами. Мало-помалу холодная дрожь переходит в жар, сухой бесконечный жар, образы принимают форму фантастической пляски видений. Моя голова слишком тяжела, а руки слишком дрожат, чтобы продолжать писать. Только 9 часов, но лучше всего мне лечь».

Какую же сильную надо было иметь волю, чтобы в столь тяжелых условиях не пасть духом и не отказаться от продолжения научной работы! Ведь ожидать откуда-либо помощи он не мог. Оставшийся у него слуга Ульсон был человеком ленивым, мнительным и вдобавок трусом. Он не ухаживал за больным Миклухо-Маклаем, а заботился лишь о себе. Трусость же его часто была серьезной помехой ученому.

Однажды ночью, дрожа от страха, он разбудил Николая Николаевича и сообщил ему: к хижине идет толпа дикарей с факелами, чтобы их убить! Миклухо- Маклай вышел на веранду и спокойно сказал собравшимся: «Гена!» («Идите сюда!»). Толпа папуасов тотчас ринулась к нему, и каждый… протягивал ему несколько рыб! Оказалось: после богатого улова жители вспомнили о своем друге, о «тамо рус» Маклае и решили его угостить.

Дружба Миклухо-Маклая с туземцами становилась все крепче. Они хотели, чтобы он остался у них навсегда, несколько раз уговаривали поселиться в деревне Богати, где обещали построить новую хижину и дать несколько жен…

Можно уже было подводить предварительные итоги: 20 сентября 1872 года исполнился год, как ученый ступил на берег Новой Гвинеи. В тот день он писал в своем дневнике: «Я подготовил себе почву для многих лет исследования этого интересного острова, достигнув полного доверия туземцев и, на случай нужды, уверенности в их помощи. Я готов и рад буду остаться несколько лет на этом берегу.

Но три пункта заставляют меня призадуматься относительно того, будет ли это возможно: во-первых, у меня истощается запас хины, во-вторых, я ношу последнюю пару башмаков, и в-третьих, у меня осталось не более как сотни две пистонов».

Тем временем в России прошел слух, будто Миклухо-Маклая уже нет в живых, — он, по-видимому, убит дикарями. По ходатайству Русского географического общества на поиски путешественника был послан клипер «Изумруд». 19 декабря 1872 года он вошел в залив Астролябии.

Дневник Миклухо-Маклая 19 декабря 1872 года: «Приход клипера был так неожидан, что я не составил себе еще плана о том, что предприму. Самым подходящим мне казалось — с помощью людей клипера поправить мою хижину, достать с клипера новый запас провизии и остаться здесь продолжать исследования, отослав до следующего порта никуда не годного мне Ульсона. Я мог также послать мой дневник и метеорологический журнал Географическому обществу и написать начатое письмо об антропологии папуасов академику К. М. фон Бэру.

К обеду я вернулся на «Изумруд». Михаил Николаевич (командир клипера М. Н. Кумани. — Авт.) сказал мне, между прочим, что по случаю моего не слишком хорошего здоровья он желал бы, чтобы я уже с сегодняшнего дня поселился на клипере, а перевоз моих вещей из Гарагаси на клипер предоставил одному из молодых офицеров. Это предложение показалось мне немного странным. «А кто вам, Михаил Николаевич, сказал, что я поеду с вами на клипере? Это далеко еще не решено, и так как я полагаю, что вам возможно будет уделить мне немного провизии, взять с собой Ульсона и мои письма до ближайшего порта, то мне всего лучше будет остаться еще здесь, потому что мне еще предстоит довольно много дела по антропологии и этнологии (этнографии. — Авт.) здешних туземцев. И попрошу вас позволить мне ответить вам завтра, отправлюсь ли я на «Изумруде» или останусь еще здесь».

Михаил Николаевич согласился, но я мог заметить, что мои слова произвели на него курьезное впечатление.

Некоторые подумали (я это знаю от них самих), что мой мозг от разных лишений и трудной жизни пришел в ненормальное состояние. Я узнал, между прочим, от командира, что голландское правительство посылает военное судно с ученою целью вокруг острова Новой Гвинеи. Это обстоятельство сильно заинтересовало меня; я мог бы, таким образом, подкрепив мое здоровье морской экскурсией, вернуться с новыми силами и новыми запасами на берег Маклая.

Я рано вернулся в Гарагаси и заснул вскоре, как убитый, после утомительного дня, представив себе на другое утро решить важный для меня вопрос, ехать или нет».

Миклухо-Маклай решил все же плыть на «Изумруде», ибо за два-три дня он не успел бы написать достаточно подробный отчет Географическому обществу, а послать свой дневник в черновом виде посчитал нецелесообразным. Кроме того, он твердо надеялся, что ему будет предоставлена возможность сюда вернуться.

Дневник, 20 декабря 1872 года: «Одно мне казалось положительным — это то, что мне необходимо будет вернуться сюда снова, где, вследствие знакомства с туземным языком и заслужив полное доверие туземцев, дальнейшиеисследования по антропологии и этнологии мне будут значительно облегчены…

Вечером пришли ко мне с факелами много людей из Бонгу, Горенду и Гумбу; между ними были также жители Мале и Колику-Мана… Люди Гумбу пристали ко мне идти в Гумбу, где кроме местных жителей собрались люди Теньгум, Энглам и Самбуль-Мана, и что все желают меня видеть. Не желая отказать, может быть в последний раз, я пошел, окруженный большой толпой туземцев с факелами в руках. В Гумбу было повторение сцены, бывшей в Гарагаси. Все просили меня остаться. Мне мало пришлось спать, и когда к утру я хотел подняться, то почувствовал значительную боль в ногах. Последние два дня я много ходил и не обращал внимания на раны на нога», которые сильно опухли и мешали очень при ходьбе. Я пошел, однако ж, по берегу, желая вернуться скорее в Гарагаси. Боль была так сильна, что, устроив из нескольких перекладин род носилок, я был перенесен на них туземцами до мыска Габина, а оттуда перевезен на клипер, где я отдохнул, и где раны мои были обмыты и перевязаны».

По приказанию командира клипера в тот день была изготовлена гладкая доска из красного дерева и прибита к одному из самых высоких деревьев около хижины путешественника. На ней — надпись на английском языке. Вот ее перевод: «Витязь. Сентябрь 1871. Миклухо-Маклай. «Изумруд». Декабрь 1872».

Несколько туземцев отважились побывать на клипере перед его уходом. Миклухо-Маклай писал в своем дневнике перед отплытием: «Я вчера уговорил туземцев приехать на клипер осмотреть его, и действительно, довольно многие явились в Гарагаси, но весьма небольшое число отправились со мной на клипер, а еще меньше отважились взобраться на палубу. Но там вид множества людей и разных аппаратов, для них непонятных, так испугал их, что они ухватились со всех сторон за меня, думая быть таким образом в безопасности. Чтобы удовлетворить их и не быть стесненным в моих движениях, я попросил одного из матросов принести мне конец; середину его я обвязал вокруг талии, а оба конца веревки предоставил моим папуасам. Таким образом, я мог идти вперед, а папуасы воображали, что держатся за меня. С таким хвостом, беспрестанно останавливаясь, чтобы отвечать и объяснять туземцам разные предметы, обошли мы всю палубу. Пушки пугали ихг они отворачивались и переходили к другим предметам. Что их особенно поразило и вместе с тем заинтересовало— были два небольших бычка, взятых как живая провизия для команды; они не могли наглядеться на них и просили подарить им одного. Спросив название, они старались не забыть его, повторяя: «бик», «бик», «бик»… На палубе одному из туземцев захотелось вновь посмотреть быков; он обратился ко мне, но, забыв название «бик», стал спрашивать о «большой русской свинье». Не поняв его, я отвечал, что никакой свиньи на корвете нет; тогда, чтобы более точно назвать животное, он прибавил, что хочет видеть «большую русскую свинью с зубами на голове». Один из товарищей его подсказал ему «бик», и они все хором затянули «бик», «бик». Видя, что они достаточно освоились с палубой, я высвободился из петли и предоставил им свободно ходить по ней.

Сегодня же последние мои вещи были привезены из Гарагаси, и Ульсон также перевезен на корвет и, как больной, помещен в лазарет.

Перед отъездом Туй просил показать ему, через сколько месяцев я вернусь в Гарагаси. Даже и теперь, уезжая, после пятнадцатимесячного пребывания, я не мог сказать «много», так как этого слова я до сих пор не узнал, почему ответил «навалобе», что значит приблизительно «со временем».

Утром 22 декабря, перед отходом клипера, Миклухо-Маклаю сказали, что «черные» хотят вновь видеть его, зовут. Когда клипер стал подвигаться вперед и огибать мысок Габина, моряки услышали удары барума (род барабана, сделанного из толстых выдолбленных стволов. — Авт.) в деревнях Горенду и Бонгу, а когда он прошел мысок, к этим звукам присоединился барум Гумбу. Проходя Били-Били, многие на корабле видели в бинокль туземцев, которые сидели, стояли и ходили вдоль скалистого берега, глядя вслед уходящему клиперу…

Обогнув мыс Круазелль, клипер вошел в пролив между Новой Гвинеей и островом Кар-Кар, который Миклухо-Маклай назвал проливом «Изумруд». Это название сохранено на картах мира.

Однако Миклухо-Маклай не спешил возвращаться домой. Он задумал изучить и другие, еще не известные ему разновидности папуасских племен. Он писал: «Мне представляется необходимым, во-первых, познакомиться с папуасами других частей Новой Гвинеи для сравнения их с изученными жителями берега Маклая, во-вторых, сравнить папуасов Новой Гвинеи с обитателями других островов Меланезии, в третьих, выяснить отношение папуасов к негритосам Филиппинских островов, доказать наличие или отсутствие курчавоволосой расы на Малаккском полуострове и в том случае, если курчавоволосые племена действительно будут там обнаружены, сравнить их представителей с остальными меланезийцами».

Клипер «Изумруд» направился к Гонконгу, останавливаясь по пути на Молуккских и Филиппинских островах. Используя стоянку клипера в Маниле, на острове Лусон, ученый посетил деревню первобытных обитателей острова — «маленьких негров» — негритосов, среди которых пробыл несколько дней. Он убедился, что Они во многом схожи с уже знакомыми ему папуасами и могут быть отнесены к той же расе.

Из Манилы «Изумруд» прибыл в Гонконг. Оттуда Миклухо-Маклай на пассажирском пароходе приехал в Сингапур, а затем в Батавию (Джакарту) на острове Ява. Здесь он намеревался обрабатывать материал, собранный на Новой Гвинее, однако сырой, нездоровый климат заставил перебраться в горный городок Бюйтензорг (Богор). Его пригласил туда Лаудон — генерал-губернатор Нидерландской Индии. Губернатор знал о научном подвиге русского путешественника — о нем много писали в газетах.

Николай Николаевич отдохнул после перенесенных испытаний, написал несколько статей о папуасах и начал готовиться к еще одному путешествию в Новую Гвинею. Теперь его интересовал ее юго-западный берег — Папуа-Ковиай, голландские владения. Эти места редко посещались торговыми судами и поэтому остались почти неисследованными.

Из записей Миклухо-Маклая: «О жителях Папуа- Ковиай ходили между малайцами самые ужасные рассказы, их считали людоедами; уверяли, что они нападают на приходящие к берегу суда, грабят, убивают, поедают экипаж и т. п. Все эти страшные рассказы малайцев о разбойничестве и людоедстве жителей берега Папуа-Ковиай и побудили меня избрать именно эту местность, так как я надеялся встретить там чистокровное папуасское население».

Миклухо-Маклай оставался верен себе: любые жертвы во имя науки, вплоть до риска собственной жизнью. Но при этом он уже знал на примере жителей берега Маклая, насколько лживы и корыстно-злобны могут быть подобные «достоверные сведения».

В своем докладе Русскому географическому обществу он писал: «Главной целью моей поездки было составить себе ясное представление об антропологических особенностях населения юго-западного берега Новой Гвинеи по сравнению с жителями северо-восточных ее берегов… Для пребывания своего я выбрал в высшей степени красивое место — Айва, — мысок между двумя проливами, где мои люди скоро выстроили мне хижину и я немедля принялся за антропологические исследования».

Видя доброжелательное отношение к ним белого человека, и здешние папуасы встретили русского ученого вполне дружелюбно и даже почтительно. Правда, они были очень удивлены, что он избрал местом своего жительства такое «плохое» место; ведь отсюда бежали многие оседлые люди и превратились в бездомных кочевников: жители соседних гор и островов совершают на местных папуасов постоянные грабительские набеги.

Однако вскоре, ободренные тем, что среди них поселился могущественный и справедливый белый человек, папуасы стали стремиться поселиться поближе к его хижине, обрабатывать здесь же участки земли.

Из записей Миклухо-Маклая: «Скоро моя хижина стала центром, около которого постоянно теснились пироги жителей с островов Наматоте, Айдумы, Мавары…»

Как и прежде, на берегу Маклая, Николай Николаевич и здесь стал совершать экскурсии в глубь острова. Туземцы говорили о существовании какого-то большого озера в горах. Миклухо-Маклай решил проверить это — и действительно, открыл озеро, не известное ранее европейцам. Он исследовал его, определил причины понижения уровня. Затем он посетил еще несколько ближайших островов.

В то время, когда он находился на острове Айдума, в Айве произошли драматические события. Он писал впоследствии: «Папуасы в моей колонии в Айве, полагая, что благодаря моему соседству они будут в безопасности, перестали быть постоянно настороже и вовсе не думали о внезапном нападении». Этим воспользовались воинственные и жестокие горцы. Застав маленькое поселение врасплох, они убили семью племенного вождя и разграбили хижину ученого. А жители ближайших островов — Мавары и Наматоте, воспользовавшись нападением горцев, докончили разграбление…

Миклухо-Маклай был вынужден переселиться на остров Айдума. Там он продолжал свои исследования. Однако постоянно находился наготове, ожидая новых враждебных действий.

Он узнал, что главным зачинщиком ограбления и резни был горец с острова Мавара по кличке «капитан». Николай Николаевич решил его подстеречь и проучить. Однажды он узнал, что «капитан» на своей пироге пристал к берегу острова Айдума. Сопровождаемый слугой и одним из преданных ему папуасов, Миклухо-Маклай поспешно отправился на берег. Подойдя к пироге, он смело сорвал циновку, которая служила пироге крышей, и, приставив револьвер ко рту бандита, вдвое или даже втрое превосходящего его по силе, арестовал. Все произошло так стремительно, что несмотря на присутствие нескольких «своих» людей бандит вынужден был сдаться. Миклухо-Маклай привез «капитана» к местному радже и велел держать его под стражей до прибытия голландских властей.

Продолжая свои исследования, ученый выяснил, что причина обнищания папуасов кроется не только в грабежах горцев. Дело в том, что малайские купцы (те самые, что распространяли «кровожадные» истории о папуасах) исподтишка вели здесь преступные махинации. Они подучивали горных папуасов красть береговых жителей, а береговых — уводить в плен горных. Дальнейшее было просто: купцы за бесценок скупали тех и других и продавали в рабство.

Убедившись в том, что беззастенчивая торговля людьми происходит при попустительстве голландских властей (очевидно, имеющих в ней свои выгоды), ученый решительно выступил как защитник угнетенных. Летом 1874 года он обратился с письмом к генерал-губернатору Нидерландской Индии, в котором требовал прекратить работорговлю и наказать виновников.

Он готов был бороться и дальше, сочетая гуманную научную цель с защитой бесправных народов Новой Гвинеи, но изнурительная работа, полная постоянной опасности, вконец подорвала его здоровье. Возвращаясь на остров Яву, Миклухо-Маклай едва не умер. Но воля к жизни и на этот раз победила. А значит, он стал готовиться к новому путешествию…

Теперь его влекло к полуострову Малакка, на поиски племени «лесных людей». О них европейцы лишь слышали, но никогда не видели. Малайцы же уверяли, что у этих людей сзади — хвосты, изо рта торчат клыки, а уши такие длинные, что «лесные люди» могут прикрываться ими от дождя…

Ученый уже знал цену подобным бредням, и они его не смущали. Получив у магараджи Джохора документ, предписывающий всем деревенским старшинам предоставлять ему проводников и носильщиков, он двинулся в путь.

«Путешествие оказалось довольно трудным», — скромно писал он впоследствии. На самом же деле путь оказался почти непреодолимым из-за дождей. Реки и ручьи разлились, сплошь затопили низины. Лес по сути превратился в озеро. Семнадцать суток, постоянно рискуя жизнью, путешественник шел по колено, а часто и по грудь в воде. И все-таки он добрался до реки Муар, где удалось нанять плоскодонную лодку и доплыть на ней до Палона, притока Муара. Здесь, среди зарослей, он увидел наконец шалаши «лесных людей».

Как он и ожидал, ничего похожего на описываемых малайцами лесных страшилищ! И говорили-то «лесные люди» на полумалайском наречии, и внешне были очень похожи на тех же малайцев.

Но Миклухо-Маклай искал чистокровное папуасское племя. Значит, нужно продолжать поиск такого «особого» племени. С этой целью он пересек полуостров Малакку с запада на восток. Племени, которое он хотел встретить, нигде не было… Путешественник вернулся в Джохор опять донельзя измученным, а главное — неудовлетворенным.

Через короткое время Миклухо-Маклай опять отправляется в далекий поход. Чтобы обнаружить чистокровное папуасское племя, он идет на крайне рискованное предприятие: решает исследовать внутренние районы полуострова. Или он его найдет, или такого племени на Малакке нет вообще!

Магараджа всерьез уверял путешественника, что живым ему не вернуться: джунгли кишат тиграми, да и лесные дикари убивают всякого, кто осмеливается вступить в их владения… Ученый оставался тверд в своем намерении.

Миклухо-Маклай вновь посетил такие области, где до него не побывал ни один европеец. Его настойчивость наконец была вознаграждена. У верховьев реки Пахан, в горах, в местах, почти недоступных, он встретил наконец несмешанное папуасское племя, которое называлось «оран-сакай».

Они были кочевниками. Хотя эти люди оказались очень пугливыми, Николай Николаевич сумел и у них вызвать к себе доверие. Он посетил все их поселения, собрал много предметов обихода, сделал зарисовки, произвел антропологические измерения.

Он узнал, что люди племени «оран-сакай» имеют рост не выше 150 сантиметров, темно-коричневую кожу, черные курчавые волосы. Ночуют они на деревьях, опасаясь диких зверей. Троп не прокладывают: ловко отгибая ветви и лианы, удивительно быстро проползают под ними…

Сакаи собирали в лесах камфару, выменивая ее на табак, соль, ножи и ткани у малайцев. Они ненавидели этих «торговцев», которые стремились согнать их с исконно принадлежащих им земель, охотились на их детей и женщин, продавая затем пленников в рабство. В отместку сакаи действительно при удобном случае убивали торговцев с помощью стрел, наконечники которых были смочены ядом — смесью сока дерева упас и яда змеи. Миклухо-Маклай изучил этот яд и выяснил, что от его действия человек умирает через пятнадцать минут. Отравленные стрелы сакаи ловко выдували из бамбуковых трубок. Из-за этого-то их жестокие и коварные враги и боялись входить в леса…

В конце 1875 года Миклухо-Маклай вернулся в Сингапур, а оттуда поехал в Бюйтензорг. Здесь он написал ряд статей и опубликовал их в европейских журналах. В них он привел мнджество этнографических и антропологических данных о вымирающих племенах полуострова Малакка.

Росла научная слава русского путешественника, а в глухих селениях, среди диких лесов бережно сохранялась добрая память о справедливом и мудром белом человеке. Он знал об этом. «Слово Маклая — крепко», — говорили о нем жители Горенду, Гумбу и Бонгу — те, рядом с которыми он прожил пятнадцать долгих месяцев. Он обещал вновь посетить их — пора было выполнить данное слово: со времени разлуки прошло три года…

Этот второй приезд должен был стать как бы данью благодарности папуасам берега Маклая. Завоевав их уважение и дружбу, ученый получил уникальную возможность узнать самые глубинные основы их жизненного уклада, что чрезвычайно важно для науки, для утверждения о том, что все человеческие расы в основном и главном равны между собой, и «человек — везде человек».

18 февраля 1876 года Миклухо-Маклай вновь отправился к знакомому заливу Астролябии на небольшой торговой английской шхуне, название которой в переводе на русский язык означало «Морская птица». Она должна была совершить обход нескольких островов.

Ученый воочию убедился в обмане и жестокой эксплуатации туземцев белыми колонизаторами. Алчные и жестокие белые дикари, пользуясь доверчивостью местного населения, выменивали на свои дешевые стекляшки драгоценные жемчужины. С болью в сердце узнал он о том, как туземцев заманивали на суда, а потом, под угрозой оружия, заставляли нырять в море, кишащее акулами, и доставать со дна трепангов. Если же несчастный выплывал на поверхность без добычи или дышал слишком долго, по мнению белого надсмотрщика, в «лентяя» стреляли из штуцера так, чтобы пуля пролетела возле самой головы. Измученным и голодным туземцам сил хватало ненадолго.

Из записей Миклухо-Маклая: «Лучше туземцу заболеть во время стоянки: он может, по крайней мере, умереть более или менее спокойно; в море же может случиться, что его, еще живого, выбросят за борт… Истребление темных рас есть не что иное, как применение грубой силы, и каждый честный человек должен осудить ее, если может, восстать против злоупотребления ею». Под этими словами и сегодня, думается, могут подписаться все борцы за освобождение народов Африки и Океании от колонизаторов.

Миклухо-Маклай прибыл в залив Астролябии 27 июня 1876 года. Как радостно был он встречен здесь своими темнокожими друзьями! Многие, увидев его, от радости начали плакать. Ученый вновь построил хижину из привезенных с собой материалов, притом неподалеку от места, где жил раньше. Там он поселился с тремя малайскими служителями. На острове Били-Били местные жители соорудили ему еще один дом. На их пирогах, всюду радостно принимаемый, Миклухо-Маклай совершал поездки на расстояния до тридцати миль по окружности. В архипелаге «Довольных людей» он открыл удобную стоянку для кораблей.

Дружба с папуасами и на этот раз очень облегчала ведение научной работы. Николай Николаевич свободно совершал прогулки по всему берегу Маклая, подолгу гостил в деревнях. Туземцы охотно давали ему свои вещи, он вел этнографические наблюдения, антропологические измерения. Теперь у него не было трудностей и в приобретении черепов умерших папуасов.

Пользуясь огромным уважением и непререкаемым авторитетом у местных жителей, он даже сумел предотвратить войну между туземцами — а она явно назревала в июле 1877 года.

Все интересное ученый по-прежнему записывал в свой дневник. Вот как он описывает эпизод примирения племен 25 июля 1877 года: «Я выслушал очень многих; когда последний кончил говорить, я встал, собираясь идти, и обыкновенным моим голосом, представлявшим сильный контраст с возбужденной речью туземцев, повторил: «Маклай говорит — войны не будет, а если вы отправитесь в поход в горы, с вами со всеми, с людьми Горенду и Бонгу, случится несчастье!» Наступило торжественное молчание, затем посыпались вопросы: «Что случится?», «Что будет?», «Что Маклай сделает?» и тому подобные. Оставляя моих собеседников в недоумении и представляя их воображению найти объяснение моей угрозы, я ответил кратко: «Сами увидите, если пойдете». Отправляясь домой и медленно проходя между группами туземцев, я мог убедиться, что воображение их уже работает: каждый старался угадать, какую именно беду мог пророчить Маклай».

На этот раз Николай Николаевич прожил здесь без писем и каких-либо известий извне семнадцать месяцев, вместо предполагавшихся шести: шхуна, на которой он должен был уехать, не пришла вовремя. Вместе с поездкой по западным островам он пропутешествовал в этих местах почти два года.

К концу срока здоровье путешественника еще более ухудшилось; к приступам лихорадки прибавилась жестокая невралгия. И вот 6 ноября 1877 года провожаемый плачем туземцев и громом барумов, Миклухо-Маклай уехал на случайно пришедшей английской шхуне. При этом он оставил большую часть своего имущества под охраной туземцев. Впоследствии выяснилось, что они бережно все сохранили. В этом Николай Николаевич убедился, когда вновь вернулся сюда через шесть лет.

На обратном пути ученому удалось наблюдать редкое зрелище: проходя на шхуне пролив Изумруд, пассажиры видели извержение на острове Вулкан. Несколько позже и на более близком расстоянии перед ними предстало другое извержение вулкана — теперь уже на острове Лусон.

В Сингапур шхуна пришла 19 января 1878 года. Опасаясь за жизнь ученого, врачи предложили ему поселиться в умеренном климате. Николай Николаевич решил переехать в австралийский город Сидней.

А беспокойная душа исследователя то и дело вновь звала его в путь. Он совершил еще несколько путешествий: в 1879 году побывал на многих островах Меланезии, а в 1880 и 1881 годах — на южных берегах Новой Гвинеи. Продолжая, как и прежде, свои научные изыскания, он пополнял антропологические материалы. Ведь его главной целью было опровержение тенденциозного утверждения ряда западных ученых о делении человеческих рас на «высшие» и «низшие». При этом предполагалось, что «низшие» вообще не способны когда-либо подняться до уровня развития «высших» рас — народов Европы.

Во время своих путешествий русский ученый постоянно видел, что представители «высших» рас отнюдь не спешат поднять «низшие» на высокую ступень культурного развития. Наоборот, они стремятся всячески унизить темнокожих людей, их человеческое достоинство. Они увозят их в рабство, лишают исконных земель, жестоко эксплуатируют, а то и просто истребляют.

Ученый развернул широкую кампанию в защиту туземного населения. Так, он написал ряд заявлений английской колониальной администрации. В 1879 году он направил письмо Артуру Гордону, британскому верховному комиссару в западной части Тихого океана. Беспокоясь о судьбе папуасов Новой Гвинеи, ученый просил Гордона признать законные права туземцев берега Маклая на свою землю и запретить ввоз и продажу туземцам спиртных напитков, оружия и пороха. Но, конечно же, призыв Миклухо-Маклая остался без ответа: ведь власти и сами были заинтересованы в обогащении за счет местного населения.

В 1882 году, после двенадцати лет отсутствия, Миклухо-Маклаю наконец-то представилась возможность побывать на родине. На клипере «Вестник» — он входил в состав русской эскадры, в феврале прибывшей в Мельбурн, — ученый доплыл до Сингапура. Там он пересел на русский крейсер «Азия» и, миновав Суэцкий канал, добрался до уже знакомой ему Александрии…

Здесь ученый снова оказался свидетелем захватнической политики «цивилизованных» стран. Он увидел страшные результаты разрушительных бомбардировок древней и прекрасной Александрии англичанами, представителями, разумеется, «высшей» расы. Началась оккупация Египта, Англия спешила прибрать к своим рукам богатства цветущей дельты Нила.

Миклухо-Маклай прибыл в Петербург в сентябре того же года. При поддержке Географического общества был положительно решен вопрос о выделении ему 12 тысяч рублей на покрытие долгов по экспедициям, а также 8 тысяч рублей на двухлетнее пребывание в Сиднее для обработки оставшихся там коллекций и подготовки к печати материалов многолетних наблюдений.

В1 октябре того же года ученый выступил в зале Городской думы в Петербурге с четырьмя публичными лекциями о своих путешествиях. Отчеты о них были опубликованы в петербургских газетах и произвели огромное впечатление на общественность России. В Москве он также сделал сообщение о своих поездках — на собрании Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии. Это общество присудило ему золотую медаль.

Из Москвы Николай Николаевич вернулся в Петербург, а оттуда выехал в Берлин. 16 декабря 1882 года он уже рассказывал о своих путешествиях на заседании Берлинского антропологического общества. Здесь его горячо приветствовал маститый немецкий ученый Рудольф Вирхов, профессор Берлинского университета и директор Института патологии, также сторонник теории равенства человеческих рас. Главной темой всех выступлений Миклухо-Маклая было утверждение, что культурный уровень каждого народа определяется не его биологическими особенностями, а путем исторического развития, пройденного этим народом.

После этого Николай Николаевич отправился в Австралию. Он взял билет на почтовый пароход, идущий до Индии. Оттуда он хотел добраться до австралийского порта Брисбен (штат Квинсленд), а затем приехать в Сидней. Однако планы его неожиданно изменились.

Прибыв в Батавию (Джакарту), он увидел на рейде корабль под русским флагом. Им оказался корвет «Скобелев». Это обрадовало ученого: он надеялся, что можно будет договориться с земляками еще об одном посещении дорогих ему мест в Новой Гвинее. На другой же день корвет повернул вместо Владивостока в залив Астролябии.

…Николай Николаевич мысленно был уже там, со своими друзьями с берега Маклая. Он так хотел их порадовать — и в пути купил для них обещанных бычка и корову зебу, овец, коз. Вез он в подарок и семена разных культурных растений. И не обманулся в своих ожиданиях: во всех деревнях не было человека, который бы от всей души не приветствовал «тамо-руса»…

Правда, на сей раз ученый пробыл здесь недолго — лишь пять дней. Но успел много: около деревни Бонгу высадил в землю семена растений, передал жителям привезенных на корвете животных.

Узнал он и новости. Они были печальны. Умер его друг Туй. Здесь побывали англичане — «тамо-инглис», а также некто, назвавшийся «абадам Маклай» — брат Маклая. Кто был этот самозванец — неизвестно, но цель его была понятна: использовать в своих целях уважение и доверие туземцев к настоящему Маклаю…

Из записей Миклухо-Маклая: «Я чувствовал себя как дома и мне положительно кажется, что ни к одному уголку земного шара, где мне приходилось жить во время моих странствий, я не чувствовал такой привязанности, как к этому берегу Новой Гвинеи. Каждое дерево казалось мне старым знакомым. Когда я пришел в деревню, вокруг меня собралась толпа».

Тепло приветствовали Миклухо-Маклая и на острове Били-Били. Исследователь вспоминал: «На берегу нас ждала большая толпа, узнавшая меня и вопившая: «О, Маклай! О, Маклай!»

От берегов острова Новая Гвинея корвет шел до Манилы на Филиппинах. Оттуда ученый на испанском пароходе добрался до Гонконга и с почтовым пароходом в июне 1883 года вернулся в Сидней.

Здесь Миклухо-Маклай узнал, что за время его путешествия сгорел коттедж, в котором он жил, а также здание бывшей выставки, — она находилась в том же парке. Во время пожара погибли некоторые из его коллекций…

Маклаю пришлось поселиться в здании новой биологической станции в бухте Ватсон, в нескольких милях от Сиднея. Об этой станции еще в феврале 1881 года он сказал на одном из заседаний Линнеевского общества: «Я удовлетворен тем, что оставляю будущим поколениям на многие годы память о моем пребывании в Сиднее — первую биологическую станцию в Австралии».

В этот период Николай Николаевич стал посещать семью губернатора колонии Новый Южный Уэльс Робертсона, имение которого находилось неподалеку от станции. 27 февраля 1884 года он женился на Маргарите— одной из дочерей Робертсона. От этого брака в Сиднее родились два сына: Александр-Нильс и Владимир-Оллан.

Ученый продолжал плодотворно трудиться. Мысль его вновь и вновь возвращалась к темнокожим друзьям. Позднее выяснилась история с самозваным «братом» в Новой Гвинее. Николай Николаевич узнал, что в конце 1884 года немецкий орнитолог Отто Финш хитростью вошел в доверие к папуасам, назвавшись братом «тамо-рус» Маклая, и поднял на этой земле германский флаг.

Узнав об аннексии части северного берега Новой Гвинеи, Миклухо-Маклай немедленно послал канцлеру Бисмарку гневную телеграмму: «Туземцы берега Маклая отвергают германскую аннексию». Он понимал, какая жестокая участь ждет теперь этих беззащитных людей. Ученый писал в 1885 году из Сиднея русскому министру иностранных дел Гирсу: «Там повторится старая история — людокрадство, насилие, обман при добытой рабочих, и рабство на плантациях возобновится, изменив, вероятно, свою старую форму, оставаясь же в сущности насилием и рабством».

Стремясь помочь папуасам, защитить их, Миклухо-Маклай предложил русскому правительству проект организации русской колонии на какой-либо свободной, не занятой туземцами земле Новой Гвинеи.

Ученый тяжело переживал трагедию своих темнокожих друзей. Летом 1886 года он специально приехал из Сиднея в Петербург, взяв с собой коллекции. Это была еще одна попытка помочь туземцам: он передал свои огромные коллекции в дар Академии наук (там была организована их выставка) и включился в борьбу за права жителей Новой Гвинеи. Зная, что берег Маклая занят Германией, он начал хлопотать, чтобы русская колония все-таки была создана на одном из еще свободных островов Тихого океана. Одновременно он через газеты призывал желающих ехать с ним для основания колонии. Вот как он мыслил ее устройство: «Колония составляет общину и управляется старшиною, советом и общим собранием поселенцев. Ежегодно вся чистая прибыль от обработки земли будет делиться между всеми участниками предприятия соразмерно их положению и труду».

Желающие поехать для основания колонии откликнулись сотнями писем. Но, увы, все эти люди не имели средств и надеялись, что в начинании окажет помощь государство. Надежды были напрасными. Комитет вынес отрицательное решение. Александр III окончательно похоронил проект. 9 декабря 1886 года он наложил резолюцию: «Считать это дело окончательно конченым, Миклухо-Маклаю отказать».

С просьбой о содействии ученый решил обратиться к писателю, слово которого как громовой колокол звучало в России: к Льву Толстому. В письмо, отправленное в Ясную Поляну, он вложил два оттиска «Известий Географического общества» со статьей «О втором пребывании на берегу Маклая в Новой Гвинее».

Великий писатель немедленно и сочувственно ответил ученому: «…меня… умиляет и приводит в восхищение в Вашей деятельности то, что, сколько мне известно, Вы первый несомненно опытом доказали, что человек везде человек, то есть это доброе, общительное существо, в общении с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И Вы доказали это подвигом истинного мужества, которое так редко встречается в нашем обществе, что люди нашего общества даже его и не понимают… Мне хочется Вам сказать следующее: если Ваши коллекции очень важны, важнее всего, что собрано до сих пор во всем мире, то и в этом случае все коллекции Ваши и все наблюдения научные ничто в сравнении с тем наблюдением о свойствах человека, которое Вы сделали, поселившись среди диких и войдя в общение с ними, и воздействуя на них одним разумом, и поэтому, ради всего святого, изложите с величайшей подробностью и свойственной Вам строгой правдивостью все Ваши отношения человека с человеком, в которые вы вступили с людьми. Не знаю, какой вклад в науку, ту, которой Вы служите, составляют Ваши коллекции и открытия, но Ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу, — в науке о том, как жить людям друг с другом. Напишите эту историю, и Вы сослужите большую и хорошую службу человечеству».

В мае 1887 года, уже совсем больной, Николай Николаевич вернулся в Сидней. Он пробыл здесь всего несколько дней и уже 24 мая выехал обратно на родину с женой и детьми. Он решил жить в России, на своей земле, там, где жили его деды и прадеды. Должно быть, его тревожили предчувствия близкой смерти, и он торопился вернуться в родные края.

Дорога далась ему тяжело, болезнь настолько усилилась, что после возвращения в Петербург он вынужден был лечь в постель. Нужно было срочно заканчивать обработку второго тома записок о путешествиях, а доктора категорически запретили ему всякую работу вообще.

Состояние больного между тем катастрофически ухудшалось. Его поместили в клинику Военно-медицинской академии. 2 (14) апреля 1888 года Николай Николаевич Миклухо-Маклай скончался. Он был похоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища.

Бесценные его записки о путешествиях так и остались лежать мертвым грузом в архивах. Но Советская власть открыла им дорогу к широкому читателю. Вместе с биографией ученого они были изданы в 1923 году. Их подготовил к печати академик Д. Н. Анучин.

Беспримерный научный подвиг выдающегося гуманиста и борца за равенство всех народов и рас глубоко чтят не только в нашей стране, но и в других странах, всюду, где идет борьба с эксплуатацией и угнетением народов.

Имя знаменитого во всем мире антрополога, этнографа и натуралиста присвоено в нашей стране Институту антропологии и этнографии Академии наук СССР; оно обозначено на обложках пятитомного собрания его сочинений, изданного в 1950–1954 годах. Оно увековечено в аспирантских стипендиях в институтах этнографии и географии Академии наук СССР; в премии Академии наук СССР, которая присуждается за лучшие научные работы в области антропологии и этнографии Юго-Восточной Азии и Океании; в студенческих стипендиях Московского и Ленинградского университетов.

Память о справедливом и добром «тамо-рус» Маклае хранят жители далекого берега Маклая на острове Новая Гвинея — потомки тех туземных племен, за счастье и независимость которых он боролся.

Многих новорожденных мальчиков и сегодня нарекают именем «Маклай». А для обозначения предметов, впервые введенных здесь в обиход ученым, применяются русские слова. Среди них — бык, кукуруза, арбуз, топор.

С мыслью о Мировом океане

Как-то в свободный вечер молодой сотрудник Главной физической обсерватории в Петербурге, заведующий отделом морской метеорологии Юлий Михайлович Шокальский присутствовал на заседании Русского географического общества. Шел 1880 год. Обсуждались новые работы по отделению физической и математической географии. Заседание было обычным, но Шокальского поразил широкий охват проблем, характерный для работ общества.

Он стал все чаще посещать его заседания, а затем и выступать здесь с докладами. Ему пошел на пользу опыт, приобретенный ранее в Главной физической обсерватории. Работа под руководством ее директора, известного геофизика и метеоролога Генриха Ивановича Вильда, члена Петербургской Академии наук, развила у него привычку к систематическому целенаправленному труду. В Географическом обществе Шокальский все больше становился как бы «своим», а главное — все яснее ощущал, что его истинное призвание наконец найдено, и оно — география. В апреле 1882 года он был принят в действительные члены Русского географического общества по отделению физической и математической географии. На первых порах решил заняться метеорологией — в качестве члена постоянной метеорологической комиссии. В октябре журнал «Морской сборник» напечатал его первую научную работу: о предсказании погоды и штормов. Интересно, что уже в ней он выразил свое океанографическое кредо: необходимость единства данных морской гидрологии для решения крупных научных проблем.

Нередко выбор будущей специальности ученого связывают с интересами и профессией его родных. Не так было с Шокальским. Все его родственники были весьма далеки от географической науки.

Юлий Михайлович Шокальский родился 5 (17) октября 1856 года в Петербурге. Его отцом был юрист Михаил Осипович Шокальский, матерью — Екатерина Ермолаевна Керн, дочь Анны Петровны Керн, воспетой в свое время Пушкиным.

Юлий остался без отца в возрасте четырех с половиной лет. Семья была вынуждена уехать из Петербурга на Псковщину в Тригорское. Этим имением владела двоюродная тетка матери Мария Ивановна Осипова. Здесь Шокальские прожили почти безвыездно более трех лет, пока Екатерине Ермолаевне не удалось выхлопотать пенсию, назначенную ей после смерти мужа.

Начальное обучение мальчика велось так называемым «домашним способом». Арифметике его учил кто-то из семьи Вревских, дальних родственников Екатерины Ермолаевны (их имение Голубево было недалеко от Тригорского). Читать научила сама мать. Едва освоив грамоту, Юлий, как он писал в своей автобиографии, стал «поглотителем книг».

Особенно много он их «поглотил» в 1867 году, когда жил у своей бабушки, Анны Петровны Керн, в Ковно (ныне — Каунас). Второй муж Анны Петровны Марков-Виноградский был крестным отцом Юлия.

В доме бабушки была обширная библиотека, и мальчик имел доступ к любым книгам. Больше всего ему нравились рассказы о путешествиях и приключениях. Он прочел всего Майн Рида и другие столь же увлекательные сочинения. Читал запоем, не расставался с книгой нередко даже ночью, пряча ее под одеяло и с трудом разбирая текст при свете лампады.

Осенью 1868 года Шокальские переехали в Петербург и поселились в одной квартире со знакомым Екатерине Ермолаевне семейством этнографа И. И. Шопена, родственника великого композитора. Это оказалось для Юлия большой удачей. Он получил возможность заниматься вместе с другими детьми иностранными языками — французским, немецким и английским.

Интерес к географии был поддержан И. И. Шопеном. Его частые беседы с любознательным мальчиком сыграли очень важную роль. Шопен был действительным членом Географического общества.

В формировании же нравственных качеств немалую роль кроме матери сыграл сын великого поэта — Григорий Александрович Пушкин, постоянно живший в Михайловском. По свидетельству современников, Григорий Александрович отличался спокойной рассудительностью, исключительной корректностью по отношению к людям любого общественного положения. Высокие моральные качества снискали ему всеобщее уважение. В 1906 году в сборнике «Пушкин и его современники» Шокальский писал об этом человеке: «Многим, очень многим я ему обязан в своем воспитании, в утверждении правил чести и духа нравственности. Он меня и физически укрепил на охоте, верховой езде, пешей ходьбе и сельской работе».

Окончив в 1872 году четыре класса прогимназии, Юлий по примеру своих близких товарищей избрал Морское училище. Сразу поступить не удалось — помешала небольшая близорукость. Но на следующий год он все же был принят.

Годы занятий в Морском училище были связаны с почти трехмесячными учебными плаваниями в летний период. В плавание воспитанники ходили на больших парусных судах — корветах. На третий год — на паровом судне, прототипе позднейших канонерских лодок.

Морское училище Шокальский окончил в 1877 году, получив Нахимовскую премию — 250 рублей. 30 апреля ему был присвоен первый офицерский чин гардемарина.

Он стал служить на корабле «Петр Великий», который ходил по Балтийскому морю. Вскоре Юлий Михайлович перешел на таможенный крейсер «Кречет», где пробыл до 1878 года.

Итак, казалось бы, он прочно связал свою жизнь с морской службой. Позднее окончил Морскую академию. И быть бы Юлию Михайловичу морским офицером или подающим большие надежды сотрудником Главной физической обсерватории, но…

Как говорится, судьба всегда найдет. Вот она и нашла Юлия Михайловна Шокальского в Русском географическом обществе.

Юлий Михайлович хотел быть полезным во всех делах. Охотно помогал секретарю общества А. В. Григорьеву писать разнообразные письма «от имени Совета», «по поручению секретаря» и «за секретаря».

Но спустя короткое время Шокальский выступил на собрании общества с докладом, вызвавшим живой интерес у всех присутствовавших. Он был посвящен вулканической катастрофе, которая произошла в 1883 году на острове Кракатау в Индонезии. Как известно, во время вспышки раскаленный пепел поднялся необычайно высоко, и красные отблески были видны даже в петербургском небе.

Председатель отделения физической географии Иван Васильевич Мушкетов, известный геолог и географ, профессор Петербургского горного института, осенью 1886 года предложил Юлию Михайловичу стать секретарем отделения. Шокальский принял предложение с радостью. Этот момент стал в буквальном смысле поворотным в его судьбе.

В Русском географическом обществе Юлий Михайлович встретил многих выдающихся ученых. В их числе — А. И. Воейков, путешественник, климатолог и географ; А. А. Тилло, географ, картограф и геодезист, и многие другие, кого с полным правом можно было назвать гордостью русской науки. Шокальского особенно привлекало то, что во время заседаний здесь сообщались не только наблюдения за явлениями природы, но и обсуждались связи между ними с широкой общегеографической точки зрения. Это было особенно важно, ибо в русских университетах еще не было географических факультетов, также не существовало географических институтов.

Авторитет молодого сотрудника общества постепенно рос, и уже через полтора месяца после избрания секретарем отделения физической географии ему поручили дать отзыв медальной комиссии общества о трудах такого выдающегося путешественника, как Г. Н. Потанин. Отзыв был написан, и Г. Н. Потанину присудили высшую награду общества — Константиновскую медаль.

Время шло. В начале января 1890 года состоялось чрезвычайное заседание Географического общества совместно с VIII съездом русских естествоиспытателей. Оно сыграло серьезную роль в истории географической науки. География впервые была включена в группу естественных, а не исторических наук, как прежде.

Съезд был представительным: секретарь — основатель русского почвоведения В. В. Докучаев; в комитете — великий химик Д. И. Менделеев. Обсуждались проблемы тесных связей географии с естествознанием. На секции географии ученые выступали с докладами о необходимости исследования морского пути в Сибирь, об организации физико-географического и биологического изучения Черного моря. Все, о чем говорилось на съезде, вызывало живой интерес Юлия Михайловича. Все ближе и ближе подходил он к главной научной идее своей жизни…

С юных лет книга была верным спутником Юлия Михайловича. И когда в конце 1890 года Шокальскому предложили место заведующего Главной морской биб-лиотекой при Главном гидрографическом управлении, Шокальский согласился сразу же, с условием продолжать преподавание в Морском училище.

Со всей присущей ему энергией он принялся за коренное переустройство библиотеки. Она представляла собой довольно большое, но хаотическое собрание книг. Необходимо было систематизировать весь фонд. И Шокальский принялся за дело, засучив рукава. Его хватало на все: перестановку книг, составление инвентарных описей, карточек алфавитного и систематического каталогов, выявление дубликатов. Постепенно библиотека превратилась в подлинно научный центр. Кроме богатейшего собрания старых книг и периодических изданий здесь имелись все новинки военно-морской литературы на русском и иностранных языках.

Юлий Михайлович отдал библиотеке почти семнадцать лет жизни. Эти годы были временем приобретения широчайшей научной эрудиции. Она давала основу для его будущих теоретических трудов. Работа с книгой еще более развила феноменальную память ученого, которая изумляла впоследствии всех, кто его знал. Благодаряпостоянному знакомству с периодикой, русской и иностранной, ученый был всегда в курсе всего, что связано с морским делом. Он стал эрудитом во многих областях: морской метеорологии, картографии и геодезии, гидрографии и, следовательно, океанографии, которая в те годы еще не отделялась от гидрографии. Главное же заключалось в том, что он глубоко осознал взаимо-зависимость дальнейшего развития этих наук.

Сотрудники все чаще обращались к нему, как к «живому справочнику». Почти на каждый вопрос он отвечал немедленно. Эрудицию молодого ученого обога-щала и работа в отделении физической географии Географического общества. Был он в курсе и всех работ по земному магнетизму.

Особенно увлекала его проблема поисков Северного морского пути. В 1893 году он сделал на эту тему специальный доклад в Географическом обществе. Одновременно его статья «Морской путь в Сибирь» была напечатана в журнале «Морской сборник». В ней автор дал обстоятельный рассказ о плаваниях русских в Сибирь, показал условия плаваний и высказал соображения о том, как их улучшить. И в дальнейшем ученый постоянно следил за новыми успехами в этой области. На эту тему он сделал в Географическом обществе немало докладов. Первый — о путешествиях Пири в Гренландию и Джексона на Землю Франца-Иосифа — состоялся в 1895 году; последний — «О результатах совокупности работ в северных водах Советского Союза и ближайших задачах» — в 1939 году. В статье «Семен Дежнев и открытие Берингова пролива», опубликованной в «Известиях Русского географического общества» в 1898 году, ставился вопрос о переименовании мыса Восточный в мыс Дежнева, рассматривалась деятельность этого замечательного мореплавателя. Последние статьи — «Ледокол «Седов» и его дрейф» и ««Седов», его дрейф и гидрография Северного полярного бассейна» — появились всего за месяц до кончины ученого.

В 1895 году Морское ведомство командировало Ю. М. Шокальского делегатом на VI Международный географический конгресс, который проходил в Лондоне. Там Юлий Михайлович сделал доклад на свою любимую тему — об исследованиях русскими Северного морского пути.

В этом конгрессе принимали участие многие выдающиеся ученые других стран, которых Шокальский прежде знал по их сочинениям.

На конгрессе выступили и другие русские ученые: Д. Н. Анучин и П. А. Кропоткин. Они сообщили о своих работах в области изучения русских озер. Ю. М. Шокальский загорелся желанием исследовать Ладожское озеро.

Летом 1897 года по поручению Географического общества он отправился на Ладогу. За один год всестороннее исследование, конечно, завершить было невозможно; Юлий Михайлович продолжал свои изыскания в 1899, 1901 и 1903 годах. За это время он изучил термический режим озера. Было установлено, что при холодных весне и лете озеро по своему типу становится похожим на полярное.

Однако интерес к океанографии перевесил все другое в жизни ученого. В конце 1899 года в Берлине состоялся VII Географический конгресс. Шокальский вновь принял в нем участие. В этот период проблема изучения океанов и полярных стран выдвинулась на первый план как бы сама собой. Век географических открытий подходил к концу. Не до конца исследованными оставались лишь океаны и полярные страны. Доклад Шокальского был посвящен работе русских географов в Ледовитом океане и в Сибири.

По возвращении в Россию его ждали новые обязанности. Скончался крупный ученый и друг Шокальского А. А. Тилло — тот, кто в свое время приобщил Юлия Михайловича к картографическим работам. Ведомство путей сообщения обратилось к Шокальскому с просьбой заменить А. А. Тилло, встать во главе комиссии по составлению свода нивелировок железных дорог страны. Началась сложная и хлопотливая работа, которая отнимала много сил, но приносила и удовлетворение.

Летом 1900 года Морское ведомство командировало Шокальского своим представителем в Париж, на Всемирную выставку. Он принял деятельное участие в конгрессах геологическом, судоходства, библиотечном, Международном конгрессе физиков.

Ученый вспоминал: «Везде, как и в других поездках, мной перехожены все казенные и частные учреждения, сколько-нибудь соприкасающиеся с геодезией, астрономией, физикой, географией, маячным делом, морским делом, библиотечным делом, метеорологией и т. д. Каждый раз думал, что больше уже не попаду за границу, и все время бегал с 8 часов утра до 6 часов без устали. Успевал просмотреть также все картинные галереи и другие достопримечательности».

Время шло в беспрестанных трудах и заботах. И вдруг их пришлось на время прервать. Он едет в родные места: не стало любимой матери Юлия Михайловича. Как бы в память о ней он все чаще теперь посещает Тригорское и Голубево. Но лишь работа способна отвлечь его от тяжелых мыслей. Она всегда была главным в его жизни.

Новый труд его был посвящен исследованию шарами-зондами высоких слоев атмосферы над океаном. Свои идеи по этому поводу он изложил на IX конференции Международной комиссии по научному воздухоплаванию, которая проходила в Академии наук в Петербурге. Океан по-прежнему волновал его воображение.

Новый, 1907 год принес Юлию Михайловичу важные перемены. Он был назначен заведующим метеорологической частью Главного гидрографического управления. Это поставило его во главе всей метеорологической службы русского военного флота. Он не оставил и педагогической работы: стал преподавать физическую географию в Женском педагогическом институте. Впоследствии он перешел в Морскую академию. Открытие там кафедры океанографии стало заслугой ученого. Это была первая подобная кафедра в России, да и сама океанография пока еще нигде, кроме Морской академии, не преподавалась. К чтению этого курса Шокальский готовился давно: ведь едва ли не четверть века он изучал различные стороны океанографической науки. Немало элементов океанографии содержал и его курс физической географии, который он прежде вел в Морском училище.

Не только в России, но и за рубежом ученый мир все больше интересовался трудами Шокальского. Все крепче становились и его международные связи, — благодаря этому достижения русских ученых быстрее приобретали международное признание. Личные контакты с виднейшими учеными Запада позволяли Юлию Михайловичу приглашать для докладов в Географическом обществе крупнейших исследователей, знаменитых путешественников мира. Большим событием стал приезд в Петербург в 1907 году известного исследователя полярных стран Руаля Амундсена.

В этот период все интересы Шокальского сосредоточились на океанографии. Важную роль сыграло знакомство Шокальского с выдающимся русским флотоводцем и ученым, исследователем Тихого и Северного Ледовитого океанов адмиралом С. О. Макаровым, его трудами о постоянных морских течениях, измерении плотности морской воды. Заинтересовали его и работы И. Б. Шпиндлера, которые касались Черного и Мраморного морей. На научных конгрессах он имел возможность познакомиться с тем, как проводятся подобные исследования в других странах. Конечно, содействовала этому и богатейшая эрудиция ученого, которая позволяла ему делать из совокупности разнообразных научных фактов глубокие и достоверные выводы. Работы, которые он посвящал океанографии, — это не просто сообщения, но подробное критическое рассмотрение вопроса, подлинно научный анализ.

Теперь, когда основным предметом его внимания стала океанография, по-новому раскрылся и его талант педагога. Даже спустя много лет слушатели академии вспоминали, как увлекательно, вдохновенно читал Юлий Михайлович океанографию. Он стремился передать свой горячий интерес к этим проблемам ученикам, сделать их своими последователями. Это ему удалось. Школа советских океанографов по праву может сегодня считаться самой передовой в мире.

Уже в начале своего «океанографического» периода ученый положил в основу этой науки никогда прежде не существовавшее понятие «Мировой океан». Вот как он сам объяснял его: «Так называемые океаны являются только частью единого Мирового океана». Эта его чисто географическая идея пронизывает весь курс океанографии. В ее свете он ставил вопрос о всеобъемлющем изучении и русских морей.

Что же такое Мировой океан? Необозримый, таинственный, единый? Это огромнейшие массы воды, которые занимают на нашей планете поверхность, в два с лишним раза большую, чем суша. Это — вечно движущиеся воды и льды, нагреваемые солнцем, которые находятся в сложной взаимосвязи с атмосферой и сушей, определяют климат планеты.

Мировой океан — и малоисследованные водные недра, в которых могут жить еще неведомые живые существа, и несметные богатства, скрывающиеся в водах и подводных кладовых, и вероятная «колыбель жизни» на земле.

В познание единого Мирового океана немало сил вложили и великие российские мореплаватели, русские ученые-естествоиспытатели. Свою значительную долю внес в решение многих проблем океанографии и Юлий Михайлович Шокальский. Свой трактат об океане он так и назовет — «Океанография». Постепенно, шаг за шагом, он собирал материал для этой главной книги своей жизни.

Много ценных сведений и наблюдений дали годы заведования метеорологической частью Главного гидрографического управления. В течение пяти лет он руководил гидрологическими работами. В результате по всей сети станций Морского ведомства именно гидрологические исследования приобрели особый вес. Даже сама часть стала называться с 1911 года «гидрометеорологической». В 1909 году он преобразовал Севастопольскую метеорологическую станцию в Морскую гидрометеорологическую обсерваторию. Он позаботился о том, чтобы оборудовать многие станции самопишущими приборами, снабдить их метеорологическими инструментами.

Впоследствии гидрометеорологическая часть, которой он продолжал руководить, начала выпускать «Ежегодник приливов», где помещались подробные данные о режиме приливов у берегов России. Под руководством Шокальского здесь была достигнута еще невиданная оперативность обработки и публикации гидрометеорологических наблюдений, поступающих от станций Морского ведомства и гидрографических экспедиций. Прежде на их обработку и публикацию уходило два и даже три года.

…IX Международный географический конгресс в Женеве. В качестве его почетного вице-президента, делегата от Морского ведомства и одного из трех делегатов Русского географического общества сюда прибыл Шокальский. Теперь он — член комиссий, обсуждавших вопросы создания международной, миллионного масштаба, карты. После конгресса Шокальский успел побывать во многих учреждениях; посетил, например, знаменитый Картографический институт в Эдинбурге. Его очень заинтересовала находящаяся здесь океанографическая лаборатория, богатая образцами донного грунта. Через год Шокальскому удалось выписать оттуда коллекцию их для океанографического кабинета в Морской академии.

В 1912 году в жизни Шокальского произошло важное событие: впервые он пересек океан, о котором, наверное, знал больше всех в мире. Это произошло в связи с поездкой на XII Международный конгресс судоходства в Филадельфии. Поездка ученого за океан повторилась осенью того же года — Шокальский был приглашен Американским географическим обществом. Представилась счастливая возможность совершить двухмесячную экскурсию через всю территорию США — от Атлантического до Тихого океана — и обратно. Эта экскурсия была организована в честь 60-летия общества. Возвратившись на родину, Шокальский выступил с докладами об интересной поездке, иллюстрируя их диапозитивами.

В марте 1913 года он отправился в Рим на X Международный географический конгресс. Там он рассказал о работах русских гидрографов в области исследований Ледовитого океана.

26 февраля 1914 года не стало вице-президента Русского географического общества, знаменитого П. П. Семенова-Тян-Шанского. Кто бы мог заменить его на этом посту? Ответ был однозначен: Юлий Михайлович Шокальский. С его широчайшей эрудицией, непререкаемым авторитетом, энергией, организаторским талантом.

Годы первой мировой войны, естественно, резко сузили поле деятельности ученого, заставили отложить многое. Но и в то тревожное время он не мог оставаться без напряженной работы: читал лекции, работал над книгой о Мировом океане… И вот рукопись долгожданной книги «Океанография» в 1916 году закончена; в 1917 году она вышла в свет. Появление книги, совершенно по-новому и строго научно освещающей ряд важных вопросов, связанных с Мировым океаном, обеспечило ей огромный успех у специалистов. В 1923 году Парижская Академия наук присудила за эту книгу премию.

Среди ученых Юлий Михайлович Шокальский одним из первых стал на сторону революционного народа и безраздельно отдал ему свои богатейшие знания. Ему сразу же нашлось место в строительстве новой жизни. В декабре 1918 года Шокальский, как видный специалист в морском деле, был зачислен на действительную службу в Военно-Морской Флот.

Уже в первые годы Советской власти правительство разрабатывало планы будущих грандиозных строек. Но для того чтобы начать их осуществление, требовались карты малоисследованных районов. Таким образом, именно создание точных и подробных карт стало очень важным для решения многих народнохозяйственных задач.

К этой научной проблеме были привлечены крупные ученые, в их числе и Шокальский. Уже в 1919 году он составил курс картоведения и начал его читать на геодезическом факультете Военно-инженерной академии.

Одной из важнейших государственных проблем было планомерное изучение севера России. На специальном совещании, созванном Академией наук в мае 1920 года, Шокальский выступил с докладом на тему «Что сделали русские люди для изучения своего Севера». На этом же совещании, уже в качестве представителя Гидрографического управления, он сделал обзорный доклад о работах управления в водах русского европейского Севера. Это выступление послужило основой для организации в Географическом обществе комитета по изучению Севера.

В 1923 году Шокальский поехал в Голландию. В Утрехте, где проходила сессия Международного метеорологического комитета, он выступает с докладом о работах русских ученых в области морской метеорологии за последние девять лет.

Чтобы ознакомиться с новостями в науке, ученый побывал во многих учреждениях Брюсселя, Парижа, Лондона, Саутгемптона. В Эдинбурге он ознакомился с новыми достижениями Картографического института; в Париже в Академии наук сделал сообщение о достижениях советских ученых.

С 1923 года Шокальский был привлечен к организации исследований на Черном море. О проведении таких работ он не раз говорил в Гидрографическом управлении еще до революции, хлопотал о доставке для этого новейших океанографических приборов. Однако осуществлению работ мешали сначала консервативные чиновники царского правительства, а потом военные лихолетья. А тем временем на сессии Международного совета по исследованию морей в 1920 году океанографическое исследование Черного моря было поручено… Италии!

Едва узнав об этом, Шокальский от имени ученых России выразил резкий протест и стал добиваться проведения такого исследования русскими: ведь наша страна непосредственно заинтересована в познании Черного моря, оно омывает ее границы. Веские доводы крупнейшего океанографа были приняты, и Шокальский получил возможность начать работы, которые продолжались до 1935 года.

Что было сделано за двенадцатилетний период? Ученые совершили 53 специальных рейса на различных судах; исследования велись более чем на 1600 гидрологических станциях и почти на 2000 дополнительных биологических и грунтовых станциях. Материалы экспедиции на Черном море дали впоследствии возможность сделать очень важные выводы, в корне изменившие прежнее представление о строении водной массы Черного моря, ее циркуляции, о происхождении в ней сероводорода, о распределении кислорода, о положении нижней границы распространения жизни и многом другом.

Но работа на Черном море продолжала сочетаться с трудами по картографии. Еще в 1925 году ученый стал во главе Картографического института в Ленинграде. Уже в следующем году вышли в свет свод нивелировок железных дорог Европейской России и каталог высот над уровнем моря железнодорожных станций.

В 1929 году на Всероссийском совещании преподавателей он избирается его почетным председателем и встречает этот пост с удовлетворением, — ведь школе предстоит готовить кадры новых энтузиастов так горячо любимой им географической науки. На первое Всесоюзное совещание по аэросъемке в Ленинграде он, как виднейший картограф мира, приглашен в качестве члена ученого совета.

Время неумолимо: когда ученому исполнилось семьдесят четыре года, он был вынужден оставить педагогическое поприще. Но он по-прежнему частый и почетный гость на многих совещаниях и зарубежных съездах, конгрессах, обсуждениях. Именно ему поручается делать наиболее важные сообщения за рубежом. Так, он выступает в мае 1930 года на III Гидрологической конференции Балтийских стран в Варшаве.

В 1931 году он приступает к подготовке новой книги по океанографии. Ведь со времени выхода первого труда прошло четырнадцать лет, и у него накопилось множество новых материалов. Через два года вышла в свет «Физическая океанография». В нее включены более 160 карт и чертежей.

В 1931 году Юлий Михайлович участвовал в Международном географическом конгрессе в Париже. Здесь делегаты Американского географического общества вручили ему свою высшую награду — золотую медаль за совокупность работ в области географии. Он продолжает развивать, углублять идею Мирового океана. Ленинградский университет начинает готовить специалистов-океанографов, и Шокальский первым читает курс океанографии, а также частную океанографию отдельных морей. В конце 1935 года он едет по командировке Центрального управления гидрометеорологической службы во Францию и в Англию. Цель — ознакомление мировой научной общественности с научными достижениями советских ученых в области гидрометеорологии. Во Франции, в Географическом институте Сорбонны, он делает доклад о результатах океанографических исследований морей СССР. Подробно рассказывает и о работах, выполненных в связи со II Международным полярным годом, об океанографических экспедициях, о новых метеорологических станциях, обследовании ледников Урала, Кавказа, Алтая, Памира, Тянь-Шаня… Всеобщий интерес иностранных ученых вызывает и его сообщение о том, что он составил физическую карту Северной полярной области страны. Эту карту он представил в Парижской Академии наук, на заседании, где впервые присутствовал как член-корреспондент академии. Ему была вручена премия за работу «Длина рек и способы ее измерения на картах».

Это была трудная командировка. Ведь Юлию Михайловичу уже исполнилось 78 лет. Но он вновь и вновь рассказывал зарубежным ученым о выдающихся географических работах в СССР. Он выступал в университете в Бордо, в Кембриджском университете. Уже возвращаясь домой, он остановился в Варшаве, чтобы сделать ряд сообщений в Польском географическом обществе.

На родине его ждали студенты Ленинградского университета, коллеги в Географическом обществе (с 1931 года он был его почетным президентом); сотрудники Картографического треста, Гидрологического института, Тихоокеанского комитета Академии наук нуждались в его консультациях; в Таджикской комиссии Академии наук он руководил составлением атласа Таджикской республики. Он спешил в Гидрографическое управление Военно-Морского Флота — там печаталась его физическая карта Северной полярной области, в Гидрографическое управление Северного морского пути, в Арктический институт — всюду специалисты ждали веского слова старейшины советских океанографов.

80-летие со дня рождения Юлия Михайловича Шокальского торжественно отмечала вся научная общественность страны. Заметной вехой стал октябрьский день 1936 года и для зарубежных географов. «Чествование Ю. М. Шокальского вылилось в большой научный праздник международного значения», — писал А. А. Борзов, крупный советский географ. Имя Шокальского было присвоено Морской обсерватории в Феодосии и исследовательскому судну, плавающему на Черном море.

19 января 1939 года ученый был избран почетным академиком Академии наук СССР.

26 марта 1940 года Юлия Михайловича Шокальского не стало.

Но замечательные труды выдающегося географа вновь и вновь напоминают о нем. Книги, которые он создал, не устаревают, они по-прежнему в строю. Живет и его идея о едином Мировом океане.

Имя ученого присвоено горному пику в Центральной Азии, леднику в западной части Новой Земли и озеру на Памире, теплому течению, идущему вокруг Шпицбергена, озеру на полуострове Канине. А главное, о нем напоминают сами карты — в них тоже навсегда заложен труд и талант этого выдающегося ученого и человека.

Познавший недра земные

В своем предисловии к роману «Плутония» академик и писатель В. А. Обручев говорит, что создать это произведение побудили его… ошибки в романе Жюля Верна «Путешествие к центру Земли».

«Все это неправдоподобно, — писал Владимир Афанасьевич. — Жерла вулканов — не открытая труба, идущая далеко вглубь, — они заполнены застывшей лавой; на плоту по кипящей воде, тем более по раскаленной лаве, плыть нельзя». И еще: «Хороший научно-фантастический роман должен быть правдоподобен, должен внушать читателю убеждение, что все описываемые события при известных условиях могут иметь место, что в них нет ничего сверхъестественного, чудесного…»

Он надеялся, что его роман побудит молодых читателей ближе познакомиться с геологией, а может быть и посвятить ей всю свою жизнь. Эта мечта ученого сбылась. Каждое поколение советских геологов — да и не только геологов — в юные годы зачитывалось и еще долго будет зачитываться романами Обручева. Их отличительная особенность — стремление предельно сблизить фантазию и реальность. Ведь с каждым годом эта грань и в жизни становится все тоньше; наши реальные научные достижения еще недавно казались безграничной фантазией.

Обручев отличался фанатической преданностью геологии. Им написаны сотни статей, множество научных трудов, а также несколько художественных произведений.

Настойчивый, порой полный самоотречения поиск строгой научной истины, стремление во что бы то ни стало добраться до самых ее глубин были характерной особенностью этого человека, настоящего подвижника в отечественной геологии. Сколько тяжелых, крутых троп пройдено им на его долгом жизненном пути! Вот характерная запись, сделанная Обручевым в дневнике во время путешествия в Китай, когда он шел по Наньшаню: «Летом нас донимала жара, зимой морозы. В пустыне мы пили скверную воду. Однообразно, а иногда и скупо питались… Пожалуй, больше всего я страдал от одиночества, ведь вокруг меня не было ни одного русского человека. Долгие месяцы я был оторван от Родины, редко мог получать даже известия от своей семьи. Иногда было очень тяжело физически и тревожно. Только горячий интерес к работе, страсть исследователя помогли мне преодолеть все лишения и трудности».

Владимир Афанасьевич Обручев родился 29 сентября (10 октября) 1863 года в селе Клепенино, неподалеку от Ржева, в семье офицера. Мать его, Полина Карловна, хорошо знала русскую литературу, свободно говорила на французском и немецком языках. Она добивалась, чтобы эти языки освоил и сын.

Виленское реальное училище Владимир окончил в 1881 году. Он мечтал стать путешественником. Для этого, казалось ему, есть прямая дорога — естественное отделение университета. К сожалению, реальное училище не давало права поступить в университет. Оставались институты технического профиля.

Вскоре трудные конкурсные экзамены в Петербургский горный институт были позади. Владимир стал студентом.

Горный институт в те годы был одним из наиболее передовых учебных заведений страны. Одним из его преподавателей был профессор Иван Васильевич Мушкетов. Его лекции, полные живых воспоминаний о путешествиях, с первых дней захватили Владимира. Мушкетов заметил пытливого студента. Постепенно между крупным специалистом и юношей завязалась дружба, которая длилась впоследствии долгие годы.

Когда Обручев учился на первом курсе, его семью постигло большое горе: скончался отец. Начались трудности. Плата за обучение в институте возросла. И Обручевым стала помогать сестра отца Мария Александровна Сеченова, жена знаменитого ученого. Но трудности подтолкнули и самого юношу на поиски средств к жизни. Владимир Обручев начал сотрудничать в журнале «Вестник Европы», и этот этап его жизни имел впоследствии важное продолжение.

На третьем курсе он принял участие в геологической экспедиции. Пока это была лишь студенческая практика. Но она стала первым в его жизни настоящим путешествием. Свыше двухсот километров прошла группа студентов под руководством Мушкетова по реке Неве, Ладожскому каналу и реке Волхову. Будущие разведчики недр воочию увидели геологические разрезы в районе волховских порогов. Они учились определять возраст пород, подмечать признаки залегания полезных ископаемых. Все увиденное произвело на Владимира такое огромное впечатление, что он вспоминал это путешествие всю жизнь.

Обручев окончил Петербургский горный институт со званием горного инженера. Мушкетов не оставил своего любимого ученика без поддержки и руководства. Владимир получил от него рекомендацию, которую предстояло вручить генералу М. Н. Анненкову, руководителю строительства Закаспийской (ныне Ашхабадской) железной дороги.

Приехав на место, молодой инженер вскоре начал исследовать степную часть Закаспия. Предстояло найти вблизи железнодорожной трассы источники воды. Кроме того, нужно было обезопасить пути от песчаных заносов, которые часто останавливали движение поездов.

Энергия молодого инженера буквально кипела— этим и можно объяснить, что немногим более трех месяцев потребовалось Обручеву на обследование значительной части пустыни Каракумы от селения Кизыл-Арват у подножия Копетдага до реки Теджен и далее — до границы с Афганистаном. Затем Обручев двинулся по долинам рек Кушки и Мургаба и далее через пески — к Чарджоу.

В долинах рек еще были явственно видны следы недавних бурных разливов. В мае 1886 года вода заливала полотно железной дороги на протяжении пятидесяти километров. Обручеву было поручено найти средство защиты путей от паводка. Недавний выпускник института блестяще разрешил все поставленные перед ним задачи. Он предложил срочно создать систему сброса избытка вод рек Теджена и Мургаба в естественные котловины. Вода в дальнейшем могла пригодиться для орошения. Местные породы деревьев и кустов должны были сдержать напор песков и защитить от их наступления железную дорогу. Предложения молодого геолога были приняты. Отчет о работах, выполненных в Закаспии, был напечатан в «Известиях Геологического комитета» и с интересом встречен специалистами.

Тем временем Обручев продолжал свои исследования в Закаспии. На их основе он впервые предложил научно обоснованную классификацию песков, выделил грядовые, бугристые и барханные.

Работать длительное время в условиях пустынь было нелегко, но интересно. Обручеву удалось определить, что ряд солончаковых котловин длиной почти 180 километров— это древнее русло Амударьи. Эта местность теперь называется Обручевская степь.

Новый труд геолога — «Закаспийская низменность»— был напечатан в «Записках» Географического общества, Обручев быстро приобретал известность. За открытия, сделанные в песчаных пустынях, его наградили серебряной медалью; «Закаспийская низменность» вызвала особый интерес и была отмечена малой золотой медалью.

И вновь профессор Мушкетов поручил своему ученику ответственное дело. В 1888 году при Иркутском горном управлении была впервые учреждена должность геолога. Профессор настоятельно посоветовал Обручеву занять ее. Еще и теперь в Сибири сохранились огромные малоисследованные территории. А почти сто лет назад эта бескрайняя сторона была почти не освоена. Когда Владимир Афанасьевич прибыл в Иркутск, стояла поздняя осень. Бездорожье и наступающие суровые холода не позволяли развернуть полевые геологические работы. Поэтому Обручев занялся систематизацией богатой коллекции минералов, которой располагало горное управление, а также организацией геологической библиотеки.

В тот период ученым секретарем Сибирского отделения Географического общества работал известный исследователь Монголии и Китая Григорий Николаевич Потанин. Они быстро подружились, и Потанин нашел своему молодому энергичному другу массу дел. За работой время летело быстро.

А когда пришла весна и стали подсыхать дороги, Обручев, успев тщательно подготовиться, выехал в свою первую сибирскую геологическую разведку. Его путь шел берегом Ангары до села Усолье (теперь — город Усолье-Сибирское). Там он искал месторождение угля на берегу левого притока Ангары — реки Оки. Затем пересек прибайкальские горы от якутского тракта до озера Байкал и побывал на самом большом острове этого озера — Ольхоне (его площадь 730 км²). Осмотрел он и месторождения слюды и ляпис-лазури в предгорьях хребта Хамар-Дабан, и горячий минеральный источник Ниловой пустыни в Тункинской котловине.

Через год, весной 1890 года Обручев решил провести геологическое исследование Ленского золотоносного района. Хотя Ленские прииски давали в те годы золота больше, чем все остальные прииски России, этот район был мало изучен. Чтобы понять особенности геологического строения района, Обручев исходил таежными тропами не одну сотню километров. Он работал и в бассейнах рек Витим (правый приток Лены) и Бодайбо (приток Витима).

Сибирь с ее несметными богатствами очаровала Владимира Афанасьевича на всю жизнь. Наверное, он бы продолжал свои исследования золотоносных районов (они уже дали хорошие плоды), но в начале мая 1892 года он получил телеграмму от П. П. Семенова-Тян-Шанского. Географическое общество предложило Обручеву отправиться в экспедицию в Китай.

Могли ли быть сомнения в том, принять или нет это лестное предложение? Ведь ему поручали посетить значительную часть северного Китая, а затем исследовать огромную область в восточной части Центральной Азии. На его пути величественные вершины гор Наньшаня. Дальше его дорога шла через восточный Тянь-Шань.

Полный самых радужных надежд, Владимир Афанасьевич 1 сентября 1892 года выехал из Иркутска и направился в пограничную Кяхту. Отсюда начинались бескрайние степи Монголии. По дороге из Кяхты в Ургу (ныне Улан-Батор) уже проехало немало известных путешественников. Но Обручев и здесь сумел увидеть то, чего не заметили другие. Он первым дал описание геологического строения местности между Кяхтой и Ургой. А в пустыне Гоби за Ургой его ждала интересная находка: осколки зуба носорога! «Владелец» этого зуба жил в третичном периоде.

Находка Обручева многое изменила в гипотезах о происхождении пустыни Гоби. Прежде известный исследователь Китая немецкий ученый Ф. Рихтгофен утверждал, что Гоби некогда была дном моря. Зуб же носорога свидетельствовал о континентальных отложениях. Научные выводы Обручева были позже подтверждены другими учеными.

Но особенно важное значение имели исследования Обручева в области происхождения лесса. Лесс — это серовато-желтая землистая горная порода. Наиболее распространенной в то время была водная теория его происхождения. Ей противопоставлялась ветровая. Тот же Ф. Рихтгофен был основоположником эоловой — ветровой теории; но для китайского лесса предлагал смешанную, главную роль отводил дождевым водам.

Проблема происхождения лесса в Центральной Азии живо заинтересовала Обручева. Он опроверг дождевое происхождение лесса в этом районе. Лесс залегал здесь на таких возвышенностях, что дождевые потоки просто не могли занести его туда. Значит, оставалась «ветровая» теория: лесс образовался из минеральной пыли, принесенной северными или северо-западными ветрами.

Наконец, Владимир Афанасьевич в Пекине — столице Китая. В начале 1893 года он направляется к горам Наньшаня через пустынное плато Ордос, а затем через район верховьев реки Хуанхэ. Горы Китая дали Обручеву множество интересных геологических сведений. Но как тяжел был этот путь!

Сколько бы ни миновало лет, а перед глазами, когда он вспоминал о том периоде, вновь и вновь вставали бесконечные болота Цайдама. Стояла нестерпимая жара, мучительно хотелось пить, но вода имела здесь горько-соленый вкус; вдобавок путешественников терзали полчища гнуса. Не принесла облегчения и осень. Нагрянули холодные беспросветные ливни. И все-таки он остался верен себе и даже на исходе сил выбрал трудный путь через монгольские пустыни. Затем ему нужно было повернуть на юго-восток, вновь к реке Хуанхэ.

Насколько тяжел был этот путь, видно из того, что даже привычные к зною и другим особенностям климата проводники из местного населения сбежали. Владимир Афанасьевич остался один. Много дней шел он по этой безводной местности. В этой части страны никогда не бывали европейцы, Обручев оказался первым. С огромным трудом добрался он до долгожданной Хуанхэ, переправился через нее.

В октябре 1894 года, выполнив программу исследований, Обручев направился домой. Позади было более тринадцати тысяч километров пути; в среднем он проходил до тридцати километров в день. Около шести тысяч километров из них — по дорогам, где прежде не встречали европейцев. Обручев вел маршрутную съемку, вносил исправления в карты, собрал несколько тысяч образцов горных пород и окаменелостей. Он установил, что Наньшань — горная страна площадью более трехсот тысяч квадратных километров. Поистине это был героический поход!

Уже 17 декабря 1894 года Обручев, имя которого стало сразу широко известным, выступил с докладом о путешествии в Географическом обществе. За его крупные научные достижения ему была присуждена почетная премия имени Н. М. Пржевальского. Позже общество издало в двух томах путевые дневники Обручева.

Известный советский геолог и палеонтолог академик Дмитрий Васильевич Наливкин, который сам много путешествовал по Азии, писал: «Экспедиция Владимира Афанасьевича Обручева до сих пор осталась неповторенной, до сих пор и — на многие десятилетия в будущем. Собранные им геологические данные являются единственными для обширной территории сердца Азии. И сейчас геологи всего мира пользуются работами Владимира Афанасьевича как важнейшим первоисточником».

Весной 1895 года Обручев вновь стал собираться в дорогу. Предстояло исследовать южное Забайкалье вплоть до границы с Амурской областью. Намечалось строительство железной дороги, связывающей Урал с Дальним Востоком. Маршрут экспедиции проходил от берегов Байкала до Читы. Удалось найти месторождения бурого угля, крайне необходимого для будущей железной дороги.

В конце 1899 года в Берлине состоялся VII международный Географический конгресс. Русское географическое общество направило туда своим полномочным представителем Обручева. Он выступил с докладом об орографии и тектонике Забайкалья. Здесь ему удалось познакомиться со знаменитым немецким путешественником и геологом Ф. Рихтгофеном. Профессор геологии и географии в учебных заведениях Бонна, Лейпцига и Берлина, ученый с мировым именем, Рихтгофен дважды— в 1860 и 1868 годах — побывал в Китае, провел там большие геологические исследования. Поэтому встреча ученых, их научные дискуссии по различным проблемам этого района, а также о происхождении китайского лесса принесли обоим большое удовлетворение и были взаимно полезны.

VIII сессия Международного геологического конгресса открылась в 1900 году в Париже. Геологов России на ней опять представлял Обручев. Здесь еще более расширились его научные связи. Ученый подробно узнал Францию, побывал он и в Швейцарии, Венгрии, Австрии. Особенно памятной оказалась встреча в Австрии с Эдуардом Зюссом, известным геологом. Их беседа касалась Джунгарии, территории между Монголией, Алтаем и восточным Тянь-Шанем. Она так мало изучена в геологическом отношении!

Пока в жизни ученого все шло успешно. Профессор Мушкетов рекомендовал его на должность профессора и декана горного отделения Томского технологического института. Лекции Обручева по физической геологии, петрографии, полевой геологии и рудным месторождениям были чрезвычайно популярны. Ведь ученый не ограничивался теорией, каждый его рассказ был наполнен живыми фактами, эпизодами недавнего путешествия в Центральную Азию. Преподавательская работа увлекла Владимира Афанасьевича. Он с энтузиазмом принялся руководить геологическими экскурсиями студентов, их дипломными работами.

Одна за другой выходят и его книги: «Орография и геологический очерк юго-западного Забайкалья», «Геологическая карта Ленского золотоносного района», первый и второй тома дневников путешествия по Центральной Азии. За последнюю книгу Географическое общество присудило В. А. Обручеву золотую Константиновскую медаль — одну из самых высоких в то время наград.

Владимир Афанасьевич не оставлял научной работы, писал статьи, обрабатывал материалы. Пришло лето, и его опять потянуло в уже знакомые места — на Лену. Он был назначен начальником Ленской геологической партии, которая вела съемку золотоносных районов реки.

Подходило время подумать и о более дальнем походе. Джунгария все сильнее и сильнее манила его своими нехожеными тропами. Первое путешествие в эту страну началось летом 1905 года. Вместе с Владимиром Афанасьевичем шли два его сына: Владимир и Сергей. В более поздних путешествиях (1906 и 1909 годов) к их группе присоединился студент Томского института Михаил Усов, впоследствии известный ученый, академик. Путешествие в Джунгарию оказалось на редкость успешным. Академик Д. В. Наливкин писал: «По своим результатам и значению эта экспедиция занимает второе место после экспедиции в Центральную Азию. Для целого ряда районов она дала важнейший и нередко единственный геологический материал».

После поражения революции 1905–1907 годов началась реакция. Пост министра народного просвещения занял Л. А. Кассо — верный прислужник П. А. Столыпина, имя которого стало символом мракобесия и тирании. В. И. Ленин назвал ведомство Кассо министерством «полицейского сыска, глумления над молодежью». Методы сыска распространились, конечно, и на Томский политехнический институт. И тут в поле зрения этого министра попал ученый, который никогда не скрывал своих передовых взглядов, — Владимир Афанасьевич Обручев. Более того, как выяснилось, этот ученый нередко публикует в газетах фельетоны, едкие юморески и стихи на политические темы! Его псевдоним тоже весьма выразителен: «Ерш». Особенно же крепко достается от «Ерша» не кому иному, как самому попечителю Западно-Сибирского округа, любимцу Кассо — Лаврентьеву!

Так всемирно известный ученый стал в глазах начальства «опасной личностью», «совратителем молодежи». По требованию министра Владимир Афанасьевич был отстранен от педагогической деятельности. Пришлось перебраться в Москву, оставить любимую педагогическую работу. Ограничиться систематизацией материалов, подготовкой статей для журналов…

Как же скучал он без своих юных слушателей, как тяжело переживал отрыв от живительной молодежной аудитории! Позднее он найдет применение своему просветительскому дару и получит широчайшее признание как писатель, способный увлечь своей поистине неистощимой фантазией многие тысячи юных сердец… Но все это случится позднее. Весной 1914 года он вместе с сыном Сергеем вновь в экспедиции — на этот раз на Алтае. Цель ее — изучение тектоники края.

Сердце его опять билось спокойно, — он ведь вновь в своей стихии, хоть путь и не прост. Они ехали на подводах, на верховых лошадях. Хотелось исследовать как можно больше мелких, узких речушек. Для передвижения по воде здесь обычно применялись баты — узкие и длинные лодки, выдолбленные из древесного ствола и управляемые двухлопастным веслом. По долинам рек Чуя и Катунь экспедиция пришла в село Онгудай.

Позднее Обручев писал: «В Онгудае я получил впервые почту, присланную из Томска, и узнал о начавшейся мировой войне. Это заставило думать о скорейшем возвращении в Москву, и посещение Восточного Алтая отпадало». Тем не менее и эта экспедиция принесла хорошие результаты: позволила уточнить историю развития рельефа большой горной страны.

На будущее, чтобы не потерять даром времени, Обручев составил перспективный план работы. В нем был указан целый ряд научных трудов, обработка путевых заметок и дневников, записей полевых наблюдений. Работа со студентами в аудитории была для него пока невозможна, и он стал сотрудничать в журнале «Природа», который пользовался большой популярностью у молодежи.

Постепенно имя Владимира Обручева становится все более известным. Его статьи «Новый сибирский метеорит», «Землетрясение на Камчатке», «Происхождение антрацита», «Древнее оледенение Алтая» и многие другие занимательно и научно достоверно раскрывают тайны природы. Но не один десяток таких статей был напечатан, прежде чем ученый решился написать свой первый роман. Им стала «Плутония».

Обручев написал ее в 1915 году, а увидела «Плутония» свет лишь при Советской власти — в 1925-м. Причина все та же: «крамольные» с точки зрения царского правительства убеждения автора.

«Свободное развитие России вообще задавлено самодержавием, — писал он в романе. — Но переменится правительство, и мы, может быть, начнем работать в крупных масштабах…» Уже одного этого было более чем достаточно для запрещения книги. А в советское время она выдержала множество изданий огромными тиражами — как и другие литературные произведения выдающегося ученого.

Одна за другой выходят научные работы Обручева: «Роль геологии в развитии производительных сил России», «Признаки медных и серебристо-свинцовых руд в Енисейском уезде», «Что делается у нас и что можно еще сделать для изучения ископаемых богатств России».

Грянула Великая Октябрьская социалистическая революция. Мог ли остаться в стороне от ее целей такой истинный патриот страны, как Владимир Афанасьевич Обручев? Позднее он напишет: «Две трети своей долгой жизни я провел в условиях старой России. На склоне лет я дождался наконец животворящей социалистической революции, о которой вместе со многими я мечтал в молодости, как о чем-то желанном, но очень далеком. Я увидел возрождение России…»

Уже в начале 1918 года Обручев по заданию Высшего Совета Народного Хозяйстваприступил к изучению месторождения цементного сырья и огнеупоров в Донбассе. Цемент был необходим стройкам молодой Советской республики. Обручев выполнил задание. Его труд оценили высоко: в том же году ученый совет Харьковского университета присвоил ему звание доктора геологических наук.

Страна остро нуждалась в разработке и рсвоении полезных ископаемых. В Москве была открыта Горная академия. Ей предстояло обеспечить государство высококвалифицированными инженерами горнозаводского дела и горного хозяйства. Весной 1921 года Обручева пригласили туда на преподавательскую работу. В том же году его избрали членом-корреспондентом Российской Академии наук.

С огромным воодушевлением Владимир Афанасьевич окунулся в преподавательскую деятельность. Он читал студентам старших курсов «Рудные месторождения» и «Полевую геологию», некоторое время исполнял обязанности декана горного факультета, а затем проректора академии. За восемь лет работы в академии он написал два фундаментальных учебника: «Полевую геологию» в двух томах и «Рудные месторождения» — тоже в двух томах. Для поколений геологов и горных инженеров эти книги стали незаменимым пособием.

За плечами Владимира Афанасьевича были долгие годы странствий в горах и пустынях. Все это дало ему богатейший опыт. Опыт обобщения и систематизации обширнейших наблюдений. Так появился большой труд — «Геология Сибири». Он был издан в 1926 году. За эту работу Обручеву была присуждена премия имени В. И. Ленина.

Не оставляет он и своей популяризаторской деятельности. В 1926 году выходит его новый научно-фантастический роман — «Земля Санникова». В его основе легенда о сибирском племени онкилонов, которых чукчи вынудили переселиться на один из островов Северного Ледовитого океана. На этом острове имеется не вполне потухший вулкан, он-то и согревает землю, превращая остров в оазис среди льдов… Такая версия событий представлялась ученому достаточно реальной. К тому же среди моряков-полярников бродила легенда, что к северу от Новосибирских островов существует некая неизвестная земля; ее очертания (правда, сквозь густой туман) даже «видел» известный полярный исследователь Э. В. Толль… И вновь, как в «Плутонии», в «Земле Санникова» оживают давно вымершие животные. Сюжет нового романа сохранил свою увлекательность до наших дней. По этому произведению был поставлен фильм.

В 1929 году Обручева избрали действительным членом Академии наук СССР. Он занял пост директора Геологического института АН СССР в Ленинграде. У, Владимира Афанасьевича на счету буквально каждая минута. Все новые партии геологов уходят в экспедиции — в Среднюю Азию, на Урал, в Сибирь — в поисках нефти, угля, золота. Необходимо точно направить их работу, чтобы результаты были получены возможно быстрее. Он выступает как консультант и эксперт, — вот когда по-настоящему пригодился его редкий дар научного предвидения. Ведь Обручев как никто способен сквозь толщу породы «увидеть» скрытое богатство. И он теперь с увлечением обучает этому искусству молодых. Одновременно он создает своеобразный энциклопедический труд «История геологического исследования Сибири», посвященный периоду с начала XVIII века до 1917 года. За создание этого трехтомного труда он был награжден Государственной премией.

Именно в тот период ученый вносит свой особый вклад в отечественную геологию. Он выводит научно обоснованный закон распределения полезных ископаемых. Вот что писал академик А. Е. Ферсман об этом открытии: «Владимир Афанасьевич дал первые схемы распределения полезных ископаемых на территории Сибири, причем поставил перед собой две задачи: систематизировать полезные ископаемые по отдельным металлогеническим областям и по отдельным геологическим эпохам… Владимиру Афанасьевичу удалось установить определенные эпохи в геологической истории Сибири и к ним приурочить главнейшие полезные ископаемые…» Теория распределения полезных ископаемых в недрах по геологическим эпохам дала возможность геолого-разведочным партиям, даже если нет выхода того или иного полезного ископаемого на поверхность, определять, есть ли достаточное основание для начала разработок. Сам геологический возраст пород, а также их химический и минеральный состав уже позволяли устанавливать, что ценного может находиться в данном участке недр.

Развитие страны требовало освоения все новых и новых ранее необжитых территорий с богатыми природными ресурсами. Одно из первых мест в этом грандиозном плане заняло освоение Северного морского пути, а значит, и строительство дорог, полярных портов, промышленных комплексов, электростанций, городов. Но на пути решения этой всеобъемлющей задачи стояла серьезная преграда — вечная мерзлота. Любая работа в зоне вечной мерзлоты требует знания ее сложных законов.

Обручеву вечная мерзлота была знакома давно. Он сталкивался с ее особенностями во время своих исследований в Сибири. В 1930 году была создана комиссия по изучению вечной мерзлоты при Академии наук СССР, и во главе ее был, конечно же, поставлен Обручев. Комиссия должна была помогать организации в Сибири сети опорных пунктов, мерзлотных станций. Они вели наблюдения за грунтами в зонах вечной мерзлоты при колебаниях климата. В 1936 году президиум Академии наук преобразовал комиссию в Комитет по изучению вечной мерзлоты, а через три года, учитывая важность проблемы, был создан институт мерзлотоведения. Его первым директором стал Обручев.

В коллективе института объединились специалисты разных профессий: географы, физики, биологи, агрономы, инженеры. Они за короткое время добились замечательных результатов: научились строить на мерзлоте здания любой высоты, прокладывать водоводы и газопроводы, сооружать шахты, рудники, железные и автомобильные дороги.

4 октября 1938 года постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) для поощрения лучших работ молодых ученых в области геологии Сибири была учреждена премия имени В. А. Обручева «За лучшие работы по геологии, географии и мерзлотоведению Азии». 10 октября 1938 года Владимиру Афанасьевичу исполнилось 75 лет. В связи с юбилеем и большими заслугами ученый был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Через год Институту мерзлотоведения Академии наук СССР присвоили имя академика Обручева.

Достижения советской геологии стали очевидны для всего мира. Авторитет наших исследователей рос с каждым годом. В 1937 году в Москве открылась XVII сессия Международного геологического конгресса. Руководителем советской делегации был назначен Обручев. Он выступил с докладом о докембрийском периоде Сибири.

Началась Великая Отечественная война. Владимиру Афанасьевичу уже 78 лет. Он в Свердловске, и не перестает трудиться. Ему поручено ответственное задание: срочно определить значение одного из марганцевых месторождений. Он нашел все необходимые данные и срочно выдал точный прогноз.

В годы Великой Отечественной войны Обручев закончил работу над пятитомной монографией «История геологического исследования Сибири». В 1950 году он будет удостоен за нее Государственной премии.

В суровом 1943 году отмечается 80-летие виднейшего геолога страны. Его награждают орденом Ленина. Среди множества обязанностей он словно бы забывает свой возраст. Ведь неустанный творческий труд всегда был и остается его стихией.

Пришла долгожданная победа, в которую академик Обручев вложил и свои силы. 10 июня 1945 года ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда — за выдающиеся научные достижения в области геологии, особенно в исследовании геологии Сибири и Центральной Азии, разработку теории рудных месторождений, создание основ новой науки о вечной мерзлоте и многолетнюю плодотворную работу по подготовке научных кадров.

Владимир Афанасьевич сохранял редкостную работоспособность. Он избран членом президиума Академии наук и вплоть до своего девяностолетия неутомимо трудится там. Продолжает обобщать свои необъятные знания в области геологии. Издает все новые и новые труды: два тома «Восточной Монголии», трехтомник «Избранные работы по географии Азии».

К 100-летию со дня рождения выдающегося геолога и президента Российской Академии наук А. П. Карпинского в 1947 году учреждается золотая медаль его имени. И первую такую медаль президиум Академии наук СССР присуждает академику Обручеву. Одновременно Географическое общество избирает его своим почетным президентом.

Как же построен столь насыщенный важными обязанностями день ученого? Он делит его на три части. Самая трудная работа — в утренние часы. После обеда и прогулки он обычно занимался библиографией, а вечером после короткого отдыха вновь садился за рабочий стол.

В последние годы его, как всегда, волновали замыслы новых книг, темы новых романов. В 1951 году, когда Владимиру Афанасьевичу исполнилось 88 лет, он закончил очередное произведение, которое и сегодня с увлечением читает юношество, — «В дебрях Центральной Азии».

Ученый совсем немного не дожил до 93-летия. Он оставил огромное научное и литературное наследие. Его авторитет как знатока недр Сибири и Центральной Азии высок и до сих пор. Имя академика Обручева присвоено не только Институту мерзлотоведения, но и другим научным и учебным учреждениям. Его имя увековечено и на карте мира. Есть Обручевская степь в Туркмении, вулкан Обручева на Камчатке, хребет Обручева в Тувинской АССР, ледники его имени на Урале и на Монгольском Алтае, оазис в Антарктиде, минеральный источник у Бахчисарая, пик в горах Наньшаня. Президиум Академии наук СССР постановил назвать одно из судов Института океанологии «Академик Владимир Обручев». В Ленинграде, на здании Горного института, где учился знаменитый геолог, установлена мемориальная доска.

Продолжают волновать воображение читателей и его романы. В чем секрет их долголетия? Перелистаем вновь страницы первого из них — «Плутонии». Роман не потерял своей ценности, он продолжает вызывать у юного читателя неудержимый интерес к исследованию Советской Арктики. Изучение же этой обширной и еще полной многих загадок области с каждым годом приобретает все большее значение. А это значит, что не только ценнейшие научные труды, но и романы замечательного советского ученого и писателя еще долгие годы не будут пылиться на полках…

Жизнь для Флоры

Страстное увлечение ботаникой проявилось у Владимира Леонтьевича Комарова в раннем детстве. Оно было полно тяжких невзгод: рано умер отец, военный; отчим невзлюбил маленького Володю, а мать, занятая хозяйством и воспитанием младших детей, часто вовсе не замечала старшего. Но он забывал обо всем, когда видел вокруг цветы, травы, деревья. В этом пышном зеленом царстве он чувствовал себя бесконечно счастливым.

Отчего они, эти растения, такие разные? Почему одно растет на глинистом склоне, а другое выбрало себе песчаный холм? У этого цветка — яркие соцветия, а у того — тусклые, как бы покрытые пылью… Интуитивно он уже чувствовал, что это бескрайнее море листвы и цветов и есть то, что дает природе жизнь, полноту, красочность. Если бы можно было узнать все растения Земли, побывать в неведомых краях!

Все это будет, будет. Пока же горести не покидали его. Умерла мать, он остался круглым сиротой. Не желая жить в совершенно чужой семье отчима, тринадцатилетний Володя в 1882 году перебрался к родственникам. Их семья тоже нуждалась, и подростку пришлось заняться репетиторством. Так и шли день за днем: занятия в гимназии, приготовление уроков, чужие дети. Но оставалось время и на книги. Он зачитывался рассказами о путешествиях с красочными описаниями природы далеких стран. Какие, оказывается, удивительные растения там можно встретить!

Володя мечтал, чтобы скорее наступило лето. Тогда он опять сможет поехать к деду в Новгородскую губернию, жить на берегу светловодной Меты. Именно здесь он впервые начал собирать растения. Все дальше и дальше уводили его тропы. То в дремучий лес, таинственный и угрюмый, то на цветущие яркие луга, ласково обогретые солнцем. Когда поблизости уже не оставалось незнакомых растений, он уходил дальше — к рекам Тигода и Ловать, к Ильмень-озеру.

Окончив гимназию, Владимир решил поступать в Петербургский университет. Там на физико-математическом факультете было естественно-историческое отделение, где изучалась и ботаника. И опять не обошлось без препятствий. На этот раз на пути к любимой науке встали родственники. Они заявили, что из-за «увлечения цветочками» племянник… умрет в нищете. Своим необдуманным решением юноша прямо-таки обрекает себя на голодную смерть! Столь сильные выражения были, скорее всего, совершенно искренни. Ученых-ботаников в то время в России было еще очень мало.

И все же осенью 1890 года Владимир поступил в университет. Занятия сразу же захватили его, овладели всеми помыслами. Он слушал лекции выдающихся ученых, таких, как ботаник Андрей Николаевич Бекетов, основатель русской школы ботаников-географов; химик Николай Александрович Меншуткин, автор многих учебных пособий по химии; почвовед Василий Васильевич Докучаев, основоположник новой науки — почвоведения и автор знаменитой работы «Русский чернозем»; анатом Петр Францевич Лесгафт, убежденный материалист, создавший теорию физического воспитания, основанную на принципе единства физического и умственного развития человека.

Особенно большим уважением и даже почитанием пользовался у студентов Бекетов. Его слушали, затаив дыхание. Студенты встречались и после лекций — в кружке молодых ботаников. Кружок начал посещать и Владимир. Вскоре он сделал там несколько интересных докладов.

Миновала первая студенческая зима. Летом 1891 года Владимир отправился в Старорусский уезд Новгородской губернии. Вернулся, нагруженный интересными коллекциями. Его приняли в действительные члены Русского географического общества.

На втором курсе Владимир занимался не только ботаникой, но и другими естественными науками. Большую роль в формировании его мировоззрения сыграла работа Чарлза Дарвина о происхождении видов, которая изучалась в кружке Лесгафта. Комаров близко сошелся с Петром Францевичем и его учениками, твердо стал на позиции эволюционного учения.

Петра Францевича Лесгафта неоднократно преследовало правительство за прогрессивные взгляды. Был замечен полицией и студент Владимир Комаров. Со временем он серьезно поплатился за свои передовые научные и политические взгляды.

Комаров вошел в состав экспедиции, ехавшей в Среднюю Азию. Здесь он стал изучать горную флору по берегам реки Зеравшан, богатую и разнообразную, но тогда еще мало изученную. Древний восточный город Самарканд встретил путешественников ветрами, длинными тенистыми аллеями никогда не виданных ими деревьев— карагачей, шелковицы и орехов. Были тут и знакомые по северным областям, но необычайно пышные тополя и акации. Город пересекали неширокие канавы — арыки; глинобитные домики тонули в тенистых садах. А на полях от зари до зари не разгибая спины трудились до черноты загорелые люди.

Но вот и Самарканд позади. Путешественники в преддверии гор. Перед ними Пенджикент. Невдалеке от этого города они и начали изучать растительность полынных степей и приречной полосы. Как же все непохоже на природу родных новгородских равнин! Вдоль берегов Зеравшана пойменный лес — стеной. Тамариск, тополя, ивы опутаны вьющимися растениями — лианами.

А на горных склонах — шиповник, барбарис; лишь кое-где лиственные деревья. Еще выше — дико и пустынно. Только на западе склоны гор густо покрыты деревьями и кустарниками.

Все глубже проникала экспедиция в горы, и все больше записей появлялось в дневнике молодого исследователя. Он описывал не только растения, но и места, где они росли — характер речных долин, хребтов и слагающих их горных пород. Экспедиция проследила течение реки Ягноб, прошла вдоль ее берегов, трижды перебираясь через ненадежные снеговые мосты.

После окончания третьего курса Владимир изучил верховье реки Зеравшан. На этот раз он достиг грандиозного ледника, где она брала начало. Потом он открыл еще два ледника, до него не известных. Комаров дал образное описание растительного покрова в зависимости от высоты местности. Выяснилось, что многие растения, собранные им в этих местах, — новы для науки. Его статьи об этой экспедиции и сегодня представляют большой интерес.

Осенью того же 1893 года уже из Ашхабада Комаров с проводником и караваном верблюдов направился в глубь пустыни Каракумы. Сначала путь шел по окраине оазисй, потом по неглубоким пескам и растрескавшимся от палящего зноя глинистым такырам. Наконец, пошли сплошные пески, лишь кое-где поросшие кустарником.

Успехи молодого ботаника оказались столь значительны, что вскоре Русское географическое общество поручило ему провести исследование Унгуза — цепи впадин с солончаками (шорами) в Каракумах. Некоторые исследователи принимали Унгуз за древнее русло Амударьи или следы большой озерной котловины, куда прежде впадали Теджен, Мургаб и реки, текущие с Копетдага. Что же такое Унгуз? Загадка увлекла Комарова, и он решил ее разгадать. Ботаник Комаров уже твердо зналз в природе все взаимосвязано.

С 16 сентября по 14 октября 1893 года он прошел свыше четырехсот километров по пустыне, проводя измерения высот с помощью барометра. И, сопоставив результаты измерений с наблюдениями особенностей рельефа Унгуза, решительно опроверг предположение о существовании в центральной части Каракумов озерной котловины. Эта работа Комарова была признана весьма значительной, и Русское географическое общество присудило ему серебряную медаль — довольно-таки редкое явление: ведь награжденный был всего лишь студентом.

Зима 1893/94 года была загружена до предела. Занятия на последнем курсе университета, обработка гербариев, записей в дневниках, подготовка статей… Их предстояло написать несколько, но одну — во что бы то ни стало. Правда, речь в ней пойдет не о цветковых растениях, которые прежде больше других его интересовали, а о грибах.

Эта тема возникла не случайно. Ему предложил ее один из его учителей, профессор X. Я. Гоби. Когда Комаров размышлял над своей будущей статьей, перед его глазами вставали картины, которые он наблюдал на полях Средней Азии. Люди в серых халатах с опаленными безжалостным солнцем лицами трудились там, отдавая все силы будущему урожаю. Но далеко не всегда этот тяжелейший труд вознаграждался. Дело в том, что многие сельскохозяйственные культуры поражали особые грибы. Комаров надеялся, что его статья о распространении разнообразных грибов поможет борьбе с этим злом. Он охарактеризовал 106 форм грибов. До этого в Средней Азии было известно только 38 форм. Комаров был удостоен золотой университетской медали.

В 1894 году Комаров окончил университет с дипломом первой степени и золотой медалью. Он остался при кафедре. Однако полиция была отлично осведомлена о его близости к революционной молодежи, и в Петербургской судебной палате он находился в числе подследственных. Его даже временно лишили права въезда в Среднюю Азию: как же, ведь он и там мог распространять крамолу!

Вот что рассказывает о тех трудных временах сам Владимир Леонтьевич: «По окончании университета я оказался под опекой судебной палаты и лишенным права выезда. По плохому здоровью был освобожден от военной службы, и надо бы искать постоянного заработка, а между тем всюду требовалось пресловутое «свидетельство благонадежности», которого я, как подследственный, получить не мог».

Помощь молодому ученому пришла со стороны Географического общества. Комарова прикомандировали к экспедиции, направлявшейся на трассу будущей Амурской дороги. Однако еще около полугода пришлось потратить на хлопоты в полиции, чтобы получить наконец-то разрешение на выезд из Петербурга.

Но желающих ехать «на край света» было немного, и в начале 1895 года Владимир Леонтьевич отправился в Хабаровск. Он добирался туда из Владивостока, а во Владивосток попал из Одессы, плыл «морями и океанами» через Суэцкий канал, Сингапур, Нагасаки. Из Владивостока Комаров прибыл в Приамурье.

Задачей экспедиции было определить условия освоения земель вдоль трассы железной дороги. Здесь Комаров быстро закончил свою часть работы, но на зиму остался в Благовещенске: писал большую статью о дальнейшем развитии Амурского края. Стержнем ее был важный вывод о возможности широкого развития здесь сельского хозяйства, а значит, и заселения края. К этому вопросу Комаров подошел не только как ботаник-естественник, но и как экономист.

Появление этой статьи в Петербурге, в «Известиях Русского географического общества» привлекло к ней большое внимание.

Но Комарова увлекли новые планы и идеи. Вспоминая о том периоде своей жизни, он писал: «Не желая возвращаться в Петербург с теми незначительными результатами, которые удалось собрать в 1895 году, я обратился к Русскому географическому обществу с предложением послать меня в Маньчжурию. Это оказалось возможным: нашлись средства, пожертвованные когда-то обществу на изучение Маньчжурии А. М. Сибиряковым (русским золотопромышленником, принимавшим участие в организации и финансировании ряда экспедиций, изданий, посвященных освоению Сибири, и автором нескольких работ о ней), — и следующие два года я ездил на средства общества, сообразуя свой маршрут исключительно с научными целями».

Маньчжурия, а затем и северная Корея открыли Комарову многие закономерности в жизни растений. Во время путешествия по этим странам в течение 1896 и 1897 годов он собрал богатейшие гербарии.

В своих научных отчетах о путешествиях и в географических очерках Комаров давал подробную характеристику стран, где он бывал, освещая не только их природные особенности, но и жизнь, быт населения. Кроме того, он показывал результаты влияния человека на природные ландшафты. За исследования в Восточной Азии Русское географическое общество присудило Комарову в 1897 году премию имени Н. М. Пржевальского. Тем самым его работы были признаны как бы продолжением исследований этого великого путешественника.

И снова напряженный труд: обработка материалов дальневосточной экспедиции, преподавание в Петербургском университете. В 1898 году Комарова допустили к ведению практических занятий. Но его увлекало еще многое: изучение обширной ботанической литературы, гербариев Ботанического сада. В октябре 1899 года ои был утвержден здесь на должности младшего консерватора гербариев.

В 1901 году вышел первый том грандиозного труда «Флора Маньчжурии». Сдав магистерские экзамены и представив в Петербургский университет эту работу, Владимир Леонтьевич в 1902 году защитил диссертацию, получив первую степень — магистра ботаники.

Не дожидаясь получения звания приват-доцента Петербургского университета, он в мае того же года по совместному поручению Географического общества и Ботанического сада уезжает в Восточный Саян. С ним в это путешествие направляется ботаник А. А. Еленкин. Из Иркутска они держат путь в долину среднего и верхнего Иркута. Они обошли вокруг озера Хубсугул и поднялись на высшую точку Восточного Саяна — гору Мунку-Сардык (высота 3491 метр). Перед ними открылась панорама красивейших гор и долин Монголии. В Россию возвращались через трудный Гарганский перевал. Пришлось переправляться вброд, с риском для жизни, через широкую и быструю Оку (приток Ангары) и один из ее притоков.

Комаров нашел следы значительного оледенения в районе массива Мунку-Сардык; им была установлена связь распространения базальтов с разломами земной коры и основными геологическими структурами области— гигантским провалом, заполненным водами озера Хубсугул, сдвигом, вызвавшим появление хребта, и с вулканическими извержениями.

Комаров сделал важный вывод, что вся теплолюбивая третичная флора Восточного Саяна вымерла во время ледникового периода, и на территориях, освободившихся от ледников, появились исключительно северные виды растений. Ученый указал неиспользованные прекрасные пастбища в бассейне реки Оки, охарактеризовал особенности сельского хозяйства этого района и предсказал возможные пути его развития. «Прочтите написанное великолепным литературным русским языком описание поездки, составленное В. Л. Комаровым, — сообщал Ю. М. Шокальский, — и вы убедитесь, что география составляет сущность всего исследования. Конечно, попутно были достигнуты и богатые ботанические результаты, но они получены как бы на основе географических исследований, с которыми они связаны органически, тем самым подтверждая… зависимость между географическими условиями местности и растительностью, образующую издавна тесное единение между географом и ботаником».

По возвращении из путешествия по Монголии Владимир Леонтьевич был утвержден в звании приват-доцента. Он читал теоретическую систематику, приблизительно соответствующую современному введению в дарвинизм. Хотя его курс, как и все курсы приват-доцентов, был необязательным, аудитория всегда оказывалась заполненной до отказа. Он читал живо, интересно, а главное — сопровождал лекции демонстрацией обширного материала. При полных аудиториях проходили его лекции и на курсах Лесгафта.

В тот же период он много времени посвящал работе в Ботаническом саду. Как старший консерватор, он впервые взялся за обработку китайских и монгольских растений, собранных до него русскими путешественниками.

Исключительное трудолюбие ученого, а без него не может проявиться даже выдающийся талант, позволяло ему также готовить к печати продолжение капитального труда «Флора Маньчжурии». Обе части второго тома вышли в течение двух лет после окончания путешествия и были с одобрением встречены ботаниками. Общий объем всех трех частей этого труда составил 853 страницы. В нем было приведено описание 1682 видов растений Дальнего Востока, из которых 84 — новых для науки. Автор дал не только результат обработки собственных сборов и физико-географических наблюдений, но и критическую сводку изысканий предшествующих флористов и географов.

«Флора Маньчжурии» была отмечена премией Российской Академии наук имени Карла Бэра — знаменитого естествоиспытателя. Международная Академия ботанической географии наградила Комарова медалью с портретами Карла Линнея, основателя систематики растений, и Жозефа Турнефора, ботаника, известного своими путешествиями по Востоку.

Грянула первая русская революция. Мог ли стоять от нее в стороне передовой ученый? Как свидетельствует известный русский ботаник профессор Б. К. Шишкин, в тот трудный период Комаров «помогает организации явок для членов Центрального Комитета партии большевиков, выступает на митингах, активно участвует в общественном подъеме страны… молодой ученый подвергается притеснению со стороны университетского начальства. Его вынуждены допустить к чтению лекций и руководству студенческим ботаническим кружком; однако, для того чтобы нарушить нормальный ход его занятий, создаются различные препятствия. Так, например, Владимир Леонтьевич для своих лекций не получал определенной аудитории, начальство каждый раз сознательно их меняло, и студентам приходилось разыскивать своего любимого преподавателя. Но несмотря на все ухищрения реакционеров, лекции Владимира Леонтьевича никогда не срывались».

С января 1906 года Комаров начал читать ботаническую географию на Высших женских естественнонаучных курсах Лохвицкой-Скалон, а со следующего года — также и ботанику, и систематику растений. Здесь ученый организовал для новой кафедры сбор, подготовку и систематизацию наглядных пособий, создание гербария. Большую помощь в этих делах оказала ему группа студенток-энтузиасток, среди которых была и Надежда Викторовна Старк, будущая жена Владимира Леонтьевича.

Можно поражаться многообразию его интересов. Летние каникулы 1907 года Владимир Леонтьевич посвящает обследованию северного побережья Онежского озера. Он выезжает туда вместе с пятью студентами, членами ботанического кружка Петербургского университета (этим кружком он руководил много лет).

В том же году Комарова избрали редактором «Трудов СПБ общества естествоиспытателей». На этой должности он оставался в течение тридцати лет.

В 1908 году Географическое общество направляло экспедицию на Камчатку, и Комарову предложили возглавить ее ботанический отряд. Своеобразный мир Камчатки поразил ученого. Та же параллель, что и у Варшавы, — а в конце мая еще всюду снег! Хмурое небо. Серое, неприветливое, почти всегда волнующееся Охотское море. Действующие вулканы с дымом и огнем над жерлом и потухшие, с озерами в кратерах. Горячие ключи и реки с ледяной водой…

Больше всего удивляло сочетание тундровой растительности и высоких непроходимых стен кедровника, через которые приходилось прорубаться.

Реки с берегами, устланными рыбой «сненкой», метавшей икру в верховьях, а затем погибавшей, и другие, искрящиеся живой рыбой, которую медведи вылавливают когтистыми лапами. Край суровой, но богатейшей природы и резких контрастов!

Заниматься лишь растениями, когда вокруг столько интересного, необыкновенного, впервые встреченного, ботаники просто не могли. Отряд стал изучать все: и растительный покров, и животный мир, реки и озера, геологическое строение и рельеф местности. Велись даже метеорологические наблюдения. За два лета отряд ботаников дважды пересек полуостров, прошел две тысячи верст. Исследованиями была охвачена вся территория — от Петропавловска и Большерецка на юге до Тигиля на севере у Охотского моря и Усть-Камчатска на берегу Тихого океана. А какие коллекции были собраны!

Вернувшись в Петербург, Комаров опубликовал свои впечатления об экспедиции в статьях, выступал с сообщениями на заседаниях Географического общества. Тем временем начался учебный год. В Петербургском университете он начал читать новый курс «Теория видообразования». В его основу были положены наблюдения и выводы последних путешествий. И опять — аудитория полна.

Новый труд ученого «Введение к флорам Китая и Монголии» был представлен в качестве диссертации на соискание степени доктора. Защита проходила в феврале 1911 года в Московском университете. По оценке Б. К. Шишкина, эта диссертация стала «одной из лучших систематических и ботанико-географических работ, какие когда-либо выходили на русском языке».

Научный авторитет Комарова рос. Вот и еще одна новая книга увидела свет — «Путешествие по Камчатке в 1908–1909 годах». Она вышла в 1912 году и имела большой успех. Даже спустя 27 лет академик В. А. Обручев писал: «Отчет ботанического отряда еще долго останется одним из лучших описаний Камчатки, справочной книгой для всех, кто интересуется природой и жизнью этой отдаленной окраины Союза». Еще более высоко отозвался об этой работе крупный советский геоботаник академик В. Б. Сочава.

В 1913 году Комарову предложили возглавить экспедицию переселенческого управления на юге Уссурийского края. Предстояло изыскивать земли, пригодные для задуманного переселения крестьян из Европейской России. Экспедиция обследовала обширнейший район — пространство от Северного побережья залива Петра Великого до озера Ханка. Каждый год приносил все более интересные результаты. Исследования флоры Дальнего Востока находят отражение в его работах, рисующих красочную картину природы и перспектив дальнейшего заселения и освоения края.

В 1914 году по представлению нескольких академиков— в их числе был и И. П. Павлов — физико-математическое отделение Академии наук избрало В. Л. Комарова членом-корреспондентом.

Комаров публикует статьи «Приморская область. Южно-Уссурийский край (Ханкайская экспедиция)», «Что сделано в России в 1915 году по культуре лекарственных растений». С 1915 по 1917 год ученый выпускает три издания справочника «Сбор, сушка и разведение лекарственных растений в России», который постоянно перерабатывает и улучшает. Труды Владимира Леонтьевича вновь отмечены Географическим обществом! в 1916 году ему присуждают медаль Ф. П. Литке.

Однако подлинно всенародное признание труды Комарова получили только после Великой Октябрьской социалистической революции. Суровое время потребовало настоящей самоотверженности от каждого истинного патриота. Комаров был таким патриотом, — он безоговорочно встал на сторону молодой Советской республики.

В 1918 году Географическое общество избрало Комарова своим ученым секретарем. На этой должности ученый оставался в течение тринадцати лет. В том же году он стал редактором «Известий Географического общества», а в Ботаническом саду был избран заместителем директора по научной части. Владимир Леонтьевич блестяще справился со всеми этими обязанностями. Никто доподлинно не знал, где и как в эти годы разрухи он доставал топливо, чтобы обогревать оранжереи. Но многие драгоценные растения, привезенные сюда из разных стран света, были сохранены.

Спустя два года академики И. П. Павлов, И. П. Бородин и Н. В. Насонов представили «Записку об ученых трудах Владимира Леонтьевича Комарова». В ней был обзор путешествий и опубликованных работ ученого. Она заканчивалась словами: «В. Л. Комаров может считаться одним из деятельнейших, талантливейших и широко образованнейших в естественноисторическом отношении ботаников наших вообще, и бесспорно является первым авторитетом по флоре Азии». В. Л. Комаров был избран действительным членом Академии наук СССР.

Даже в самые трудные годы гражданской войны Владимир Леонтьевич не оставлял мечты продолжить свои исследования в Приморье. Он всей душой рвался туда, но этот благодатный живописный край был в то время занят контрреволюционными бандами и войсками японо-американских интервентов.

И все же Комаров нашел способ продолжить изучение Приморья. Только «отправился» он туда весьма своеобразно: стал детально изучать ботанические сборы Н. М. Пржевальского, сделанные знаменитым путешественником в Уссурийском крае во время его экспедиции в 1867–1869 годах. Книга «Ботанические маршруты Н. М. Пржевальского» вышла в 1920 году. Спустя восемь лет появилась еще одна подобная — «Ботанические маршруты Г. Н. Потанина». Пришлось перенести маршруты Пржевальского и Потанина на карты, разобраться в их дневниках, связать дневниковые записи с этикетками, точно определить каждое растение… Такое было под силу только неустанному труженику, который не боялся никакой «черной» работы.

В 1925 году увидел свет «Малый определитель растений Дальневосточного края», подготовленный Комаровым вместе с его ученицей Е. Н. Клобуковой-Алисовой. Этот определитель оказал огромную помощь лесоводам, агрономам, работникам изыскательских переселенческих партий, а также студентам — будущим агрономам и лесоводам — всем, кто занимался освоением этого богатого края. Н. Е. Кабанов, известный ботаник, который в то время был студентом, вспоминает: «Почти все мы приобрели это важное для нас пособие. Сколько было «удач», когда с помощью его и других пособий мы могли определить растение, а если не удавалось, то стремились отправить его в Ленинград, и никому другому, как самому В. Л. Комарову».

Маститый ученый охотно отвечал на все вопросы, ибо по-доброму, по-отечески относился к молодежи. Давал он свои рекомендации и при подготовке все новых и новых экспедиций, которые отправлялись во все концы страны. Один из современников рассказывал: «Когда я приезжал в Петроград для подготовки экспедиции в Монголию, я в первый раз гостил некоторое время у В. Л. Комарова. С В. Л. Комаровым я виделся ежедневно утром, перед уходом на лекции или в гербарий, затем за обедом и дольше всего вечером, когда он отдыхал после трудового дня. В особенности в это время разговором с ним можно было поистине наслаждаться. Его шуткам, неожиданным сравнениям и интереснейшим воспоминаниям буквально не было конца. Но беседовать с ним вообще нелегко, ибо он требовал, чтобы его собеседник ловил его мысли на лету. Владимир Леонтьевич обладал необыкновенным остроумием и, кроме того, талантом о самых сложных вещах рассказывать чрезвычайно ясно и просто. Нередко за чаем, просматривая какой-нибудь привезенный с собой толстый научный журнал, он в двух-трех фразах общепонятно излагал содержание напечатанной в нем чрезвычайно трудной в теоретическом отношении статьи. От него, например, я впервые услышал о теории относительности А. Эйнштейна, причем излагал он ее настолько понятно, что и мне, не имевшему никакого отношения к физике, слушать было чрезвычайно интересно».

Уже в первые годы Советской власти Комаров сумел организовать ботаническое исследование Якутии — мало изученного края, который имел большое значение для развития многих отраслей народного хозяйства. В связи с этим важную роль приобретало знание его растительности. Комаров засел за изучение литературных и коллекционных материалов по якутской флоре. И подготовил новую работу: «Введение в изучение растительности Якутии». Она была опубликована в 1926 году.

В том же году он, как большой знаток Дальнего Востока, по поручению Академии наук СССР возглавил делегацию нашей страны на III Тихоокеанском конгрессе в Токио. В эту делегацию входили такие советские ученые, как Л. С. Берг, П. Ю. Шмидт и другие. В Японии советские ученые увидели изданные на японском языке тома капитальной работы Комарова «Флора Маньчжурии». Участие в этом конгрессе видных ученых России сыграло важную роль для упрочения авторитета советской науки за рубежом.

Владимир Леонтьевич постоянно выступал как пропагандист передовых знаний. Вот лишь один пример такого выступления: «Темой моего доклада, — говорил Комаров 23 декабря 1928 года на открытом заседании естественнонаучной секции научного общества марксистов, — является теория Дарвина. В текущем году ей минет 70 лет; человек, ее создавший, умер; люди, родившиеся в одном с нею году (1859), состарились, волосы их поседели и ноги дрожат, а теория по-прежнему молода. В чем же заключается ее привлекательность и сила, которые заставили всех нас бросить свои дела, свои занятия и прийти сюда? Не в совокупности приводимых ею фактов, ибо за 70 лет наука накопила много нового; сильна теория Дарвина тем, что в свое время совершила одну из замечательнейших культурных революций в науке, повернула ее так, что наука приобрела новые динамические свойства. Наука, главным образом сводившаяся к описанию факторов, к изображению природы, приобрела свою теорию и научила людей понимать вещи не в неподвижности, а в их развитии и движении. С тех пор натуралисты стали людьми, которые мыслят природу в историческом аспекте».

Все ярче проявлялись и способности Комарова как ученого-организатора. В 1929 году Владимир Леонтьевич был избран непременным секретарем Академии наук СССР. В марте 1930 года он был выдвинут на пост вице-президента Академии наук. После смерти академика И. П. Бородина в 1930 году он возглавил Государственное ботаническое общество. Одновременно стал редактором «Журнала Русского ботанического общества» (позже — «Ботанический журнал СССР»). Трудно даже представить, как у этого уже немолодого человека хватало сил для работы такого объема!

Это были годы первых пятилеток. Начался новый важный этап развития Академии наук СССР. Из ее разросшегося отделения физико-математических и естественных наук выделилась группа биологических наук. Комаров был избран председателем этой группы. Одновременно он оставался председателем Тихоокеанского комитета, а также комиссий по изучению Якутии и Байкала, продолжал организовывать экспедиции. Они были совсем не похожи на те, в которых до революции участвовал сам Комаров. В основу их Владимир Леонтьевич положил идею комплексного изучения природы и хозяйства. В Уральской экспедиции, например, были объединены геологи, почвоведы, биологи, ботаники, химики, специалисты по сельскому хозяйству, экономисты. Все они впервые в истории страны одновременно исследовали самые разные аспекты проблемы. Изучали и геологические закономерности формирования Уральского хребта, которые определяют расположение месторождений полезных ископаемых; выявляли и пункты первоочередной разработки природных богатств, рудные и энергетические ресурсы. Все это пригодилось Родине в годы Великой Отечественной войны, когда промышленность перебазировалась на Урал.

По инициативе Комарова в тридцатые годы была организована Кольская экспедиция, которая выявила большие минеральные богатства. Были созданы также Туркменская экспедиция, которая дала толчок к освоению природных ресурсов, республики, и Байкальская, — она составила карту огромного района, сделала его геологическую съемку, обнаружила новые полезные ископаемые. Все эти начинания Комарова со временем сыграли важную роль при осуществлении таких крупных народнохозяйственных работ, как устройство развитой системы оросительных каналов, постройка Байкало-Амурской магистрали и т. д.

Из-под пера Комарова один за другим выходили все новые и новые труды, которые отвечали насущным требованиям дня. Вместе с Е. Н. Клобуковой-Алисовой он в 1931 году выпускает двухтомный «Определитель растений Дальневосточного края». Авторы включили в него 1966 видов растений. Здесь были приведены также прекрасно выполненные рисунки 330 видов растений. Все это давало возможность глубоко познакомиться с флорой Дальнего Востока.

Но все же главной в научных интересах ученого стала многотомная «Флора СССР». Инициатором этого грандиозного издания был известный советский ботаник Б. А. Федченко. Его проект «Флоры СССР» появился в печати еще в 1929 году. Владимир Леонтьевич Комаров стал во главе этого крупного научного начинания в 1931 году. С первого до последнего тома секретарем редакции был ближайший сотрудник Владимира Леонтьевича Е. Г. Бобров.

Вопрос о создании «Флоры СССР» был окончательно решен на геоботанической и флористической конференции в феврале 1931 года. Она проходила в Ботаническом саду Академии наук СССР в Ленинграде. Комаров выступил на конференции не только с докладом «Цели и задачи издания «Флоры СССР»», но и принял на себя обязанности главного редактора этого издания. Кроме того, он взялся организовать работу группы авторов — систематиков и флористов. Большинство авторов были учениками выдающегося ученого-исследователя.

Было выпущено 30 томов «Флоры СССР». Последний из них — в 1964 году, спустя девятнадцать лет после смерти Владимира Леонтьевича. Издание открывалось его предисловием. Он написал для «Флоры» много статей, был главным редактором девяти томов.

Кипучая творческая работа словно бы вливала в ученого новые силы. Он постоянно в поездках: отправляется тона Дальний Восток, то в Сибирь, то на Кавказ. Хочет лично убедиться, что работа в экспедициях идет успешно. И чувствует: необходима реорганизация сил. Ведь невозможно обеспечить длительные и планомерные научные работы на окраинах необъятного Советского Союза лишь сотрудниками самой Академии. В 1931 году он выступил с идеей организации местных баз и филиалов Академии наук.

В 1932 году были организованы Уральский, Дальневосточный и Закавказский филиалы Академии наук СССР, а также ее Казахстанская и Таджикская базы. Все эти филиалы и базы стали новыми центрами научных исследований на местах, сыграли огромную роль в развитии экономики и культуры окраинных районов страны.

В июле 1936 года умер академик А. П. Карпинский. Встал вопрос: кто станет президентом Академии наук СССР? Мнение академиков было единодушным — Владимир Леонтьевич Комаров. Ученый продолжал писать, несмотря на занятость и нездоровье. За свою жизнь он создал около четырехсот работ, многие из которых переиздавались по нескольку раз.

Важнейшей его общетеоретической работой стала монография «Учение о виде у растений», опубликованная в 1940 году. В ней он подвел итоги своим сорокалетним изысканиям. В 1941 году за эту работу ученый был удостоен Государственной премии СССР.

Президент Академии наук решительно поддерживал развитие тех теоретических исследований, которые прокладывают новые пути в науке и технике. Важнейшим принципом их организации он назвал коллективный характер крупных работ, четкое планирование, сочетание в научном коллективе старых опытных и молодых творческих кадров, выдвижение и поощрение талантливой научной молодежи. Он предложил и важную идею о необходимости международного сотрудничества передовых ученых. Президиум Академии наук стал как бы оперативным штабом науки. На его заседаниях регулярно слушались доклады о работе академических учреждений, намечались основные направления исследований.

Началась Великая Отечественная война. Советские ученые под руководством Комарова энергично перестраивали всю свою работу на службу фронту. «Участие в разгроме фашизма, — писал Комаров в газете «Правда» 28 сентября 1941 года, — самая благородная и великая задача, которая когда-либо стояла перед наукой, и этой задаче посвящены знания, сила и сама жизнь советских ученых».

Многие сотрудники Академии наук ушли на фронт. Те, кто остался в тылу, сосредоточили все свои усилия на разработке оборонной тематики. Временная оккупация важнейших в экономическом отношении западных и юго-западных областей СССР в первые месяцы войны привела к необходимости срочно изыскивать и самым энергичным образом осваивать природные ресурсы восточных районов.

…Позади большой и нелегкий жизненный путь. Долгие странствия, работа над многочисленными научными изданиями, бессонные ночи в раздумьях о том, как ускорить победу над ненавистным врагом, о будущем отечественной науки. Энергия Владимира Леонтьевича казалась неисчерпаемой. Он выступал по радио с патриотическими речами, публиковал на страницах «Правды» и других газет статьи, проникнутые глубокой верой в победу правого дела и неизбежность краха фашизма, по-юношески страстно мечтал о грандиозном будущем родной страны.

В сентябре 1943 года, выступая на открытии общего собрания Академии наук, Владимир Леонтьевич говорил: «Созыв общего собрания Академии наук СССР с выборами новых академиков, с постановкой ряда научных докладов в самый решающий период небывалой в истории человечества войны представляет собой факт совершенно исключительного значения». В том же году он сумел организовать еще один, Киргизский филиал Академии наук СССР. Он приветствовал его открытие словами: «Гром пушек не заглушит в нашей стране голоса науки, а напротив, он вдохновляет наших ученых выполнять свой патриотический долг служения социалистической Родине».

В октябре 1944 года научная общественность страны отмечала 75-летие со дня рождения Владимира Леонтьевича Комарова и 50-летие его творческой деятельности. За выдающиеся заслуги, в особенности в области ботаники, и важные заслуги в деле организации советских научных учреждений Президиум Верховного Совета СССР присвоил Комарову высокое звание Героя Социалистического Труда. На сессии общего собрания Академии с докладами о научно-педагогической деятельности Комарова выступили виднейшие ученые страны — Л. С. Берг, Н. А. Максимов, Л. А. Орбели, Н. В. Цицин.

Кипучая жизнь Владимира Леонтьевича оборвалась 5 декабря 1945 года.

Дело выдающегося ученого было с честью продолжено его многочисленными учениками и соратниками. Имя же знаменитого ботаника и географа, талантливого педагога и организатора научных сил страны, пламенного патриота Родины, прочно вошло в историю русской и советской науки. Это имя присвоено Ботаническому институту Академии наук СССР, Ботаническим институтам Азербайджанской и Казахской академий наук, лаборатории морфологии и систематики растений Ленинградского университета, поселку на Карельском перешейке под Ленинградом, пику на Памире, вершине в горах Сихотэ-Алинь, ледникам на Тянь-Шане и Северном Урале… Почти 90 видов растений и несколько видов насекомых также получили его имя. Стипендии имени Комарова получают лучшие аспиранты Ботанического института Академии наук СССР, Главного ботанического сада Академии наук СССР, Института физиологии растений, Института истории естествознания и техники Академии наук СССР.

Идеи, которым Владимир Леонтьевич Комаров отдал свои силы и могучий талант, живут и еще долго будут творческим стимулом для новых поколений советских ученых.

Ученый-энциклопедист

Льва Семеновича Берга современники называли «живой энциклопедией». И это было недалеко от истины. Географ и зоолог, климатолог и почвовед, ландшафтовед и палеонтолог, озеровед, ботаник, этнограф, историк и критик, обладающий способностью к тонкому анализу научных трудов, а также вдумчивый, терпеливый педагог— всеми этими специальностями владел один человек. Впрочем, он был глубоким эрудитом еще и во многих других науках: в топонимике и гляциологии, философии и картографии. Да всего и не перечислишь.

Главное же — Берг был истинный труженик. Умению творчески и вдохновенно трудиться, трудиться изо дня в день, не пропуская ни одного часа, отведенного для определенных занятий, учились у него его последователи. В счастливой (хоть и далеко не безоблачной) судьбе ученого немалую роль сыграл характер — целеустремленный, упорный, мужественный.

Лев Берг родился 2 (14) марта 1876 года в захолустном тогда уездном городке Бендеры в Бессарабии (ныне — Молдавская ССР) и провел там первые годы жизни. Его отец Симон Григорьевич Берг не был состоятельным человеком, но приложил все силы, чтобы дать детям образование. Льва отдали в классическую гимназию в Кишиневе. В своей биографии он писал: «В средней школе тогда царила самая беспросветная реакция? господствующее значение придавалось древним языкам — латинскому, греческому, церковнославянскому. При чтении классиков обращалось внимание не на историю народа, не на древнюю культуру, не на литературное значение памятника, а исключительно на особенности языка… Ничего, кроме скуки, такое преподавание не возбуждало».

Из наук, связанных с изучением природы, в гимназии проходили только физику, географию и космографию— описание Вселенной. С преподавателем физики ученикам повезло: им был широко образованный человек Петр Андреевич Александровский, который вселил в сознание юноши глубокий интерес к природе. Запомнился и преподаватель русского языка — Евгений Федорович Будде, впоследствии крупный ученый-языковед, профессор Казанского университета и член-корреспондент Академии наук.

Берг вспоминал, что учебный день начинался с молебствия в актовом зале, куда строем приходили все ученики гимназии независимо от вероисповедания. Молитва, кроме того, читалась в каждом классе перед началом урока, и ею же заканчивались занятия.

В годы обучения в гимназии Лев Семенович жил на частной квартире. За ним наблюдал один из классных надзирателей. Однажды этот «воспитатель юношества» сделал обыск и изъял у двенадцатилетнего мальчика «недозволенные» к чтению книги. Ими оказались… «История древних и средних веков» и один из номеров журнала «Неделя».

Благодаря своему трудолюбию Берг в 1894 году окончил Кишиневскую гимназию с золотой медалью. Но, как писал он впоследствии, «мне и через 5—10 лет по окончании гимназии снились в виде кошмара школьные экзамены».

В августе того же года юноша поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. Он хотел посвятить себя химии. Но вовсе не потому, что чувствовал к этому предмету какое-то особое тяготение. Просто в глазах молодежи того времени химия считалась основой для всех остальных естественных наук.

Однако изучать химию по сути дела так и не пришлось. Причину Берг объясняет так: «В университете на первом курсе не было практических занятий по химии; этот предмет читал нам профессор Сабанеев. Он знал свой предмет, но привить студентам энтузиазм к химии не смог».

Вместо химии Берг стал увлеченно заниматься зоологией. Вот как это произошло: «Во главе Зоологического музея Московского университета стоял профессор Анатолий Петрович Богданов, прекрасный организатор, заново создавший Зоологический музей, основавший Общество любителей естествознания и Московский зоологический сад. Он читал нам зоологию беспозвоночных. Кроме того, часть этого же курса преподавал Николай Юрьевич Зограф. Он интересовался рыболовством, был председателем отдела ихтиологии Общества акклиматизации, и возможно под его влиянием я увлекся рыбами».

В то время в Московском университете преподавали выдающиеся ученые: физиолог И. М. Сеченов, физики А. Г. Столетов и Н. А. Умов, минералог В. И. Вернадский, геолог А. П. Павлов, ботаники К. А. Тимирязев и И. Н. Горожанкин, зоологи М. А. Мензбир и А. А. Тихомиров, анатом Д. Н. Зернов, географ Д. Н. Анучин и другие. Из этого созвездия светил студент Берг с особым чувством благодарности вспоминает Д. Н. Анучина, А. П. Павлова и Й. Н. Горожанкина. Последний читал систематику растений «замечательно, без всяких ораторских приемов, совершенно спокойно, но в высшей степени увлекательно».

Таковы были преподаватели.

О впечатлении, которое производил Берг, рассказывает его друг, впоследствии известный географ А. С. Барков: «Среди пестрой и шумной толпы, теснившейся во время перерыва в коридорах, обращал на себя внимание юноша с лучистым взглядом красивых глаз, по внешности почти мальчик… Его скромность сочеталась с чисто юношеской непосредственностью и обаятельностью его облика. Л. С. Берг посещал аккуратно лекции, в том числе и такие, от которых другие студенты старались освободиться. При его изумительной памяти и любви к наукам легко давалось ему усвоение самых трудных курсов, и он о своих затруднениях никогда не говорил. После лекций студенты-естественники обычно направлялись в лаборатории для практических занятий или шли в читальню Румянцевской библиотеки (теперь библиотека имени В. И. Ленина. — Авт.). Здесь по вечерам почти всегда можно было видеть Льва Семеновича за книгами, учебниками и специальными работами… Он поражал своих товарищей и учителей разнообразными и глубокими знаниями. Интерес Льва Семеновича к географии появился, насколько помню, позже, чем к зоологии и другим наукам, так как первые два курса были отведены зоологии, ботанике, минералогии, геологии и анатомии человека наряду с физикой и химией. Д. Н. Анучин читал на третьем и четвертом курсах, и к тому времени большинство студентов успевали «увлечься» тем, что слушали раньше. Так было и с Львом Семеновичем». Академик С. А. Зернов вспоминал, что появление студента Льва Берга было быстро замечено ассистентами-зоологами: «Появился удивительный студент— худенький, молоденький, почти мальчик, но все знает, все помнит, всем интересуется…»

Уже в студенческие годы его образование стало приобретать энциклопедический характер. Во время летних каникул после первого курса он собрал гербарий растительности Бессарабии и установил, что шелковичных червей можно выкармливать и на заменителе шелковицы— травянистом растении скорценере. А после второго курса, увлекшись зоологией, он собрал такую большую коллекцию рыб Днестра, что она и поныне хранится в Зоологическом музее Московского университета. На четвертом же курсе он, по рекомендации Зоологического музея, принял участие в опытах по искусственному разведению осетровых рыб в реке Урал возле города Гурьева.

Это были не временные увлечения, а серьезные научные исследования. Результаты работ публиковались в солидных научных журналах. В 1897 году в «Известиях комитета шелководства Московского общества сельского хозяйства» была опубликована статья о шелковичных червях, и автор был избран членом-корреспондентом этого комитета. В 1898–1899 годах «Дневник Зоологического отделения и Зоологического музея» поместил четыре его статьи: о коллекции рыб Бессарабии, об опытах по искусственному разведению севрюги на Урале, о рыбах Закаспийской области и по физиологии рыб. Московский университет наградил Берга золотой медалью, а общества акклиматизации животных и растений и любителей естествознания, антропологии и этнографии приняли его в свои члены-сотрудники.

Еще перед тем как получить университетские дипломы, Берг и два его сокурсника за три весенних месяца успели изучить гидрологию нескольких озер и характер окружающей местности на юге Омского уезда.

Итак, научная деятельность Берга в студенческие годы была напряженной. Заканчивая в 1898 году университет, он был уже сложившимся ученым-зоологом. В те же годы возникло его увлечение географией. Сам ученый в 1947 году во время беседы с московскими студентами-географами сказал: «Я не получил в университете специальности географа, так как воспитывался в качестве зоолога… Потом уже, ознакомившись с природой, так сказать в натуре, я сделался географом… Я стал географом, учась у самой природы… Когда наблюдаешь замечательные явления природы, то невольно делаешься географом, особенно если имеешь интерес к природе, а главное — если любишь ее».

Работы молодого ученого по ихтиологии и, в частности, по рыборазведению получили известность и признание у специалистов. Однако он не был оставлен в университете для подготовки к профессорскому званию. После долгих поисков работы Берг в 1898 году отправился на Сырдарью, где получил должность смотрителя рыбных промыслов.

Переселившись в Среднюю Азию, он еще более тщательно и всесторонне знакомится с проблемами рыболовства и рыборазведения. Аральское море, дельты рек Амударьи, Сырдарьи, а также озера Балхаш и Иссык-Куль давали для этого самые широкие возможности. В 1900 году Туркестанский отдел Географического общества избрал Берга своим действительным членом.

Одновременно его стали интересовать гидрологические проблемы. Гидрология Аральского моря в то время была почти не изучена. Берг установил, что уровень этого моря значительно поднялся с 1882 по 1900 год — на целых 3,2 метра! Подъем происходил периодически. Он сделал доказательные выводы по этому вопросу и тем решительно опроверг мнение тех ученых, которые утверждали, что это море якобы усыхает.

Берг продолжал исследовать Аральское море и в дальнейшем; он написал много статей о рыбах и рыболовстве на реках Средней Азии и в Аральском море. Вел он и метеорологические наблюдения; с осени 1900 до 1907 года на метеорологической станции в низовьях Сырдарьи, созданной им, не прекращалась работа. Берг основал такую же станцию, но с лимниграфом (прибором для регистрации колебаний уровней воды в море, озере, реке) в 1905 году на Аральском море — для наблюдения над уровнем моря. С целью геологических исследований он обошел все северное побережье.

Работы ученого привлекли внимание департамента земледелия. В 1903 году он был командирован в Норвегию, в Берген, на океанографические курсы. Там он ознакомился с новейшими методами исследований в области гидрологии.

Кроме Арала Берг изучил также озера Балхаш и Иссык-Куль. Ему одному удалось выполнить исследования, которые посильны лишь крупной, хорошо организованной экспедиции, работающей в течение ряда лет.

И вновь поворот к изучению рыб. Осенью 1903 года ученый переселился в Казань и занялся изучением рыболовства на Средней Волге — от Ветлуги до устья Камы. Успех опять был значительным. Спустя год Берг принял предложение переехать в Петербург. Он стал заведовать здесь отделом рыб, земноводных и пресмыкающихся в Зоологическом музее Академии наук.

С той поры жизнь Берга тесно связана с Петербургом. Со страстью человека, увидевшего настоящую цель своей жизни, Берг отдался работе в музее. Она была трудной и напряженной: приходилось целыми днями находиться в полуподвальном холодном и сыром помещении, а вечера посвящать ихтиологической лаборатории департамента земледелия. Там шла обработка коллекций, собранных Каспийской экспедицией под руководством Н. М. Книповича.

Казалось, энергия его неиссякаема. Он находит время писать многочисленные статьи, притом не только по ихтиологии. В тот период его начинает интересовать география. Он готовит диссертацию «Аральское море», которая была опубликована в 1908 году. А еще в 1906 году ученый побывал во многих местах Средней Азии, занимался там исследованием песков и ледников… В будущем и этот материал пригодился ему для работ, связанных с климатологией и геоморфологией.

Диссертация «Аральское море» стала широкой географической монографией. В ней освещались как различи ные особенности самого водоема, так и природа всей Средней Азии. Каждая из девяти глав была вполне законченным трудом. В этой работе Берг показал себя не только большим мастером географического синтеза, но и крупным специалистом в разных отраслях науки, натуралистом-энциклопедистом. Он продемонстрировал высокую степень наблюдательности и умения строго анализировать наблюдения — как свои, так и чужие.

Монография Берга получила блестящую оценку авторитетных ученых — В. И. Вернадского, Ю. М. Шокальского, А. П. Семенова-Тян-Шанского. Лестно отозвался о диссертации и Д. Н. Анучин, которому Берг в Москве сдавал магистерские экзамены.

4 марта 1909 года Берг защитил диссертацию. Сотрудник университета М. М. Местергази вспоминал: «Уже задолго до назначенного часа большая зоологическая аудитория Московского университета, где должна была состояться защита, заполнилась массой молодежи, научных работников и других заинтересованных лиц, среди которых было немало убеленных сединой. Вскоре аудитория была полна, а народ все подходил. Тогда защиту диссертации на специальную географическую тему перенесли в самую большую аудиторию университета (тогда — юридическая, теперь — Ленинская. — Авт.). И это огромное помещение заполнилось до отказа… Царило общее оживление. Официальными оппонентами были профессора Лейст и Анучин. Сильное впечатление на собравшихся произвело то, что официальный оппонент (Д. Н. Анучин. — Авт.) обратился к диссертанту со словами «дорогой товарищ». Он дал высокую оценку научному труду…А когда Анучин с большим подъемом объявил, что «Л. С. Бергу, учитывая его научные заслуги, единогласно присвоено звание доктора географических наук», вся масса присутствующих стоя приветствовала виновника торжества…»

Редкий случай, особенно среди ученых в области естествознания: в 33 года соискатель получил степень доктора, минуя степень магистра (ныне — кандидата наук). К тому же — обратите внимание — доктора географических наук, а ведь все начиналось, как вы помните, с зоологии…

Этот счастливый год для Льва Семеновича был отмечен еще и наградой. За работу «Аральское море» от Русского Географического общества он получил большую золотую медаль имени П. П. Семенова-Тян-Шанского.

Вскоре после защиты диссертации Берг по командировке музея поехал на Кавказ. Он изучает бассейны рек Терека и Куры, а также ледники и озера Армянского нагорья. Часть экскурсии по Кавказу он совершает вместе с А. И. Воейковым, известным географом и климатологом. Лето 1910 года застает Берга на Кольском полуострове, у Баренцева моря.

Успехи молодого ученого в науке были неоспоримы, общепризнаны. Но он мечтал и о педагогической деятельности, к которой еще с юности чувствовал большое тяготение. Притом его желанием было не только передавать свои обширные знания молодым, но и направить изучение самой географии в более широкое и многоплановое русло. Конечно, он давно был готов к тому, чтобы возглавить кафедру, и такие возможности возникали не раз. Но министр народного просвещения Кассо, человек крайне реакционных взглядов, несмотря на избрание Берга в 1910 году профессором Казанского университета, не утвердил его в должности.

Ученый не падает духом. Он вновь в экспедиции; теперь его занимает изучение почв. Приглашение Берга в экспедицию, которая начала работать в Черниговской губернии, в качестве географа-геоморфолога было знаменательным: прежде почвоведы приглашали себе в помощь лишь ботаников и геологов. Это свидетельствовало о том, что именно комплексный подход становится ведущим в науке. Приглашение Берга говорило и о его популярности, научном авторитете. О том же свидетельствовало утверждение его в 1913 году профессором ихтиологии на факультете рыбоведения Московского сельскохозяйственного института. Здесь студенты впервые в России начали изучать рыбоводство. В течение пяти лет Берг читает в этом институте подготовленные им курсы ихтиологии и гидрологии.

Научная общественность страны по заслугам оценивает крупный вклад Берга в разнообразные области знаний. За работу «Аральское море» Академия наук присуждает ему премию Гельмерсена. Она была утверждена в честь выдающегося русского геолога Григория Петровича Гельмерсена и присуждалась за труды, посвященные познанию Земли. Русское географическое общество присудило Бергу за совокупность трудов по географии и зоогеографии (их число достигло 140) свою высшую награду — Константиновскую медаль.

1916 год был особенным в научной судьбе Берга. Он избран профессором Петроградского университета по географическим наукам и вскоре стал читать курс физической географии и географических (ландшафтных) зон в Педагогическом институте при Петроградском университете.

Те, кто слушал его лекции, отмечали их глубину, комплексность, четкость изложения. Говоря о новых научных трудах, он не только излагал их содержание, но и подвергал их глубокому анализу. Это не случайно: ведь в его домашней библиотеке — свыше 4000 названий работ лишь по географии и ихтиологии. Кроме того, его обогащало и знакомство с еще неизданными работами. За свою жизнь Лев Семенович апробировал не одну сотню кандидатских и десятки докторских, диссертаций.

Великая Октябрьская социалистическая революция открыла новые, безграничные возможности для плодотворной деятельности ученых. Новые горизонты увидел в своей работе и один из ведущих географов страны Берг. Теперь он мог быть уверен в том, что его знания и опыт найдут применение в народном хозяйстве страны.

Острейшей была проблема подготовки научных кадров. Особенно не хватало преподавателей. В первые годы Советской власти Берг читал лекции не только в Петроградском университете, но и на высших географических курсах при Докучаевском почвенном комитете, а затем и в Географическом институте, организованном в 1918 году на базе этих курсов. Выступая перед молодежью, которой предстояло развивать советскую науку, он всегда подчеркивал роль отечественных исследователей.

Авторитет профессора Берга у студентов был так велик, что, несмотря на его мягкий характер, они боялись идти на экзамен не вполне подготовленными. Стыдно было плохо знать предмет, который преподавал «сам Берг»…

А «сам Берг» души не чаял в своих учениках. Он видел в них как бы своих детей. В то трудное время он охотно снабжал их книгами, — вот когда пригодилась его обширная библиотека! Часто он принимал студентов у себя дома. Притом его «домом» в течение почти трех лет — с 1918 по 1920 год была всего-навсего маленькая комнатка в квартире В. П. Семенова-Тян-Шанского.

Современники вспоминали, как, сидя в этой нетопленой комнатке в пальто и шапке, ученый писал свои, ставшие потом широко известными работы, как он разогревал замерзшие чернила на огне мигающей коптилки. ОЙГ словно бы не замечал всех этих неудобств.

Его волновала тогда разработка сложнейших вопросов естествознания, эволюционной теории. Именно в то время им были написаны книги «Номогенез» и «Теории эволюции». Сборник этих работ «Труды по теории эволюции» вышел в 1977 году в издательстве «Наука».

Приходил он и в большие нетопленые залы Зоологического института Академии наук, правда, только днем: электричества не было. Он просматривал коллекции рыб, собранные знаменитыми путешественниками: Н. М. Пржевальским, А. П. Федченко, К. М. Бэром, А. Ф. Миддендорфом…

В то прекрасное, хотя и трудное время к Льву Семеновичу пришло большое счастье. В педагогическом институте он встретился с талантливой преподавательницей биологии Марией Михайловной Ивановой. Она одной из первых русских женщин окончила университет. Они полюбили друг друга и поженились.

С тех пор Мария Михайловна посвятила свою жизнь работе со Львом Семеновичем. Ее содействие мужу была неоценимым: ведь только чтение бесчисленных корректур книг и статей Берга занимало несколько часов каждый день.

В 1926 году Берг принимает участие в работе III Международного тихоокеанского научного конгресса, который проходил в Токио; спустя год выезжает в Рим на IV Международный лимнологический конгресс. Летом отправляется на Кавказ, в Кабардино-Балкарию за этнографическими материалами.

Имя Берга как автора крупных работ по географии приобрело широкую известность в научном мире. В 1928 году он избирается членом-корреспондентом Академии наук СССР.

В том же году Лев Семенович едет во главе новой экспедиции на Иссык-Куль. Места знакомые, как много он писал о них! Но впереди важная и интересная работа. Он руководит изучением гидрологии и рыбохозяйственного значения этого бассейна. Как и всюду в стране, в Средней Азии намечаются грандиозные перемены, ее богатые природные ресурсы будут поставлены на службу народу.

Вот как он теперь проводит свои каникулы: лето 1929 года — на Ладоге; лето 1930-го — снова на Иссык-Куле… Конечно, тут уж не до отдыха, но ученый понимает его по-своему. Он собирает материал для все новых и новых трудов, посвященных озерам. Вскоре они выходят — «Обзор исследования озер СССР за 1923–1927 гг.», «Современное состояние уровня крупных озер СССР», «Гидрологическое исследование на Иссык-Куле в 1928 году». Эти исследования, как и многие другие, проведенные Бергом, были очень нужны стране.

Кипучее время требовало коренных перестроек во всех областях. Неизмеримо расширилась деятельность Академии наук СССР. Как один из главных специалистов в области «рыбных и озерных дел», Берг возглавил Ихтиологическую комиссию Академии наук СССР. А как крупный знаток природы и исследователь озер Иссык-Куль, Балхаш, Ладожского и морей Аральского и Каспийского, он назначается заместителем председателя Каспийской комиссии.

Берг был завален работой, но сама атмосфера общего подъема, горения помогала обретать «второе дыхание». Лев Семенович с утра до позднего вечера писал статьи, монографии, рекомендации, обзоры литературы, давал консультации, заключения по десяткам различных вопросов и никогда не жаловался на усталость. Вся эта «груда дел» словно бы даже придавала ему новые силы, рождала вдохновение.

Любовь к порядку, к строгой дисциплине он воспитал в себе с юных лет, и ему было невмоготу видеть у других разболтанность, безответственное отношение к делу, бездумность. Интересно, что особенно нетерпимо он относился к тем, кто не проявляет заботы об охране природы. Он резко одергивал тех, кто мучил животных— бил кошек, бросал камнями в птиц. Ученый видел в этом ущерб, наносимый нашим «меньшим братьям», а главное — тот нравственный ущерб, который приносит это самим людям.

С каждым годом все больше волновали ученого проблемы воспитания на высоких героических примерах. Постепенно выявилась идея книги, посвященная людям, прославившим Родину своими подвигами, первопроходцам, таким, как Семен Дежнев, Владимир Атласов. Встречая в архивах записки путешественников, Лев Семенович читал их с увлечением. Постепенно перед ним вставали образы тех простых и самоотверженных людей, которые, рискуя жизнью, исследовали в давние времена отдаленные земли и вносили огромный вклад в науку. Складывалась героическая история географических открытий россиян.

Первое большое историческое исследование «Открытие Камчатки и Камчатские экспедиции Беринга» было опубликовано еще в 1924 году. Этот труд, выдержавший несколько изданий, вызывает и теперь не только глубокий интерес, но и законную гордость за русских людей. Он насыщен редкостными документами большой давности и материалами, принадлежащими перу самих путешественников. Экспедиции Беринга, которые продолжались с 1725 по 1742 год, как писал автор, «представляют громадное предприятие, научные и практические результаты которого неисчислимы». Ведь был найден путь через пролив, названный впоследствии именем Беринга, описаны Курильские острова, северная Япония, открыта северо-западная Америка, исследована Камчатка, изучена и описана значительная часть Сибири… Все это нашло живое и образное отражение в книге Берга.

Широкие поиски материалов по истории географических открытий Берг продолжал и в последующие годы. Они оказались успешными. Он создавал все новые и новые произведения. В 1926 году опубликована статья «Открытия русских в Тихом океане», в следующем — «История географического ознакомления с Якутским краем». В 1929 году вышел новый труд — «Очерк истории русской географической науки».

Подготавливая к печати эти произведения, Берг одновременно собирал и обрабатывал материалы для очередной монографии — «Ландшафтно-географические зоны СССР». Она увидела свет в 1931 году. Берг писал, что он создал этот труд «на основе докучаевского почвоведения и данных учения о биоценозах (совокупность растений и животных, населяющих участок среды обитания с более или менее однородными условиями жизни. — Авт.), разработанного русскими ботаниками». Это была первая книга, в которой указывалось, что территория страны может быть разделена по принципу комплекса естественных признаков. Впоследствии она послужила основой для нового направления в науке — ландшафтоведения, которое Берг последовательно развивал в своих работах.

Творческая жизнь ученого очень напряженна, его интересы становятся еще более разнообразными: преподавание в университете, работа в Государственном институте опытной агрономии (ныне — Всесоюзный институт растениеводства имени Н. И. Вавилова — ВИР), в комиссиях Академии наук. Да еще поездки и научные съезды. И — создание новых книг.

Как же Лев Семенович успевал выполнять так много дел — сложных и требующих больших духовных и физических усилий? Ответ прост. Вся его жизнь была в работе. Он любил и умел трудиться. При этом всей душой стремился поделиться своими знаниями с другими, прежде всего с молодежью.

Профессор Н. Н. Соколов вспоминал: «Несмотря на то что по натуре он был человеком общительным и жизнерадостным, он почти не бывал ни в театре, ни у друзей; и летом, на даче, Лев Семенович без конца трудился над книгами, рукописями. Его рабочий день обычно продолжался до часа ночи».

После ужина ученый садился за стол, рядом с которым на подставке стояли ряды папок. В этих папках находились его заметки и другие интересные для него данные. В кабинете ученого прежде всего обращали на себя внимание волки с книгами хозяина. Многие книги казались непомерно раздутыми — ученый готовил их к переизданию и заранее вкладывал между страницами собранные вырезки, выписки, иллюстрации.

Писал Лев Семенович очень быстро, хорошим, ясным литературным языком. В дальнейшем текст почти не требовал исправлений. Хорошо владея английским, французским, немецким языками, свободно читая в оригинале латинских и греческих классиков, Берг, однако, стремился избегать иностранных терминов, чтобы быть понятным широкому читателю. Об этом он написал статью «О необходимости бережного отношения к русскому научному языку».

Откуда черпал он силы для каждодневного неустанного труда? Лев Семенович любил ходить пешком. И это, кроме сна, было почти единственным отдыхом. Ученого видели на набережной Невы, направлявшимся в университет или возвращавшимся домой на проспект Маклина, 2, где он жил с 1922 года, после того как женился.

Известный ученый-географ Э. М. Мурзаев вспоминал: «Дома он и его жена были рады и приветливы, встречая гостей. Мне не раз приходилось испытывать на себе их отношение к приезжающим и приходящим. Обычно, бывая в Ленинграде, я заходил в Зоологический институт в надежде хотя бы коротко увидеть своего учителя в кабинете, где на полках и на столах стояли банки с рыбами в спирте и книги, много книг. После беседы, которая, как мне казалось, продолжалась не очень долго, я, чтобы не занимать дорогого времени у занятого человека, прощался и просил позволения уйти. Но это было непросто. «Нет, нет, — говорил Лев Семенович, — я сейчас же позвоню по телефону домой, мы вместе пойдем к нам обедать».

Заслуги ученого получили высокую оценку правительства. В 1934 году ему было присвоено звание заслуженного деятеля науки. Год спустя Географическое общество избрало его своим почетным членом, а в 1936 году он получил и свидетельство широкого международного признания: «Азиатское общество» Индии удостоило его золотой медали за работы по зоологии.

В 1937 году вышли две книги: «Природа СССР» и «Физико-географические (ландшафтные) зоны» — второе и дополненное издание, часть I. Это были классические монографии о природе нашей страны. Они имели целью пропаганду географических знаний среди самых широких кругов читателей.

В 1940 году Лев Семенович Берг был избран на почетную должность президента Географического общества. Его деятельная, ищущая натура и на этом поприще проявилась ярко, продуктивно. Были открыты несколько новых филиалов и отделов общества в разных концах страны, предложены и внедрены новые формы организаторской работы. Все обещало плодотворный период деятельности всех подразделений крупнейшей в стране организации, призванной распространять и углублять географические знания.

В годы Великой Отечественной войны Берг вместе с группой ученых был эвакуирован в северный Казахстан. Здесь он не терял ни одного часа времени: изучал климат, озера, рыб. За год до окончания войны Лев Семенович вновь в Ленинграде. Со всей энергией он отдается занятиям в Зоологическом институте, в Ленинградском университете и Географическом обществе.

А в Географическом обществе готовится знаменательное событие: столетний юбилей. Торжественно отмечая эту дату вместе со всеми коллегами, Берг посвящает ей две свои книги: «Всесоюзное географическое общество за сто лет», «Летопись Географического общества за 1845–1945 годы», а также много очерков о выдающихся деятелях общества.

Видные ученые И. П. Герасимов, С. В. Калесник и Е. Н. Павловский писали в статье «Л. С. Берг в Географическом обществе»: «В «Летописи» датировано около 1600 важнейших событий в жизни общества; одна эта цифра говорит об огромном труде, вложенном в ее составление. «Летопись» является легко обозримым и весьма удобным для наведения справок конспектом столетней истории общества. Нечего говорить, что конспекту этому присуща такая же высокая степень точности и достоверности в отношении фактического материала, которая вообще отличает все научные работы Льва Семеновича Берга».

Как быстро бежит время! 24 апреля 1946 года в конференц-зале Академии наук СССР отмечалось семидесятилетие Льва Семеновича Берга. Множество ученых— и среди них немало учеников юбиляра — съехалось на это чествование. Сам он выглядел как всегда бодро и жизнерадостно. После его доклада «Климаты и жизнь в первые эпохи истории Земли», вызвавшего общий интерес, были оглашены многочисленные приветственные адреса и телеграммы. Более двухсот поздравлений поступило в адрес ученого.

Горячо приветствовала научная общественность страны избрание Берга в конце 1946 года действительным членом Академии наук СССР.

За свою жизнь выдающийся ученый создал много по-настоящему оригинальных исследований. Но его перу принадлежат и работы, в которых он развивал и дополнял идеи знаменитых корифеев науки. Так, в упомянутой книге Берга «Физико-географические (ландшафтные) зоны СССР» были использованы идеи выдающегося русского ученого В. В. Докучаева о естественно-исторических зонах природы. С тех пор идея зональности проводится во всех курсах и учебниках географии. Даже школьники младших классов начинают познание природы родной страны с изучения зон тундры, тайги, степи и т. п.

В работах Берга получили развитие и труды другого знаменитого ученого — А. И. Воейкова о климатах земного шара; это относится к книгам «Основы климатологии», «Климат и жизнь».

Серьезный вклад внес Берг и в биогеографию. В этом гму помогли обширные знания об условиях жизни и распределении на Земле животных и растений в различные геологические периоды. Произвел он и зоогеографическое районирование Восточной Европы, Северной Азии и Амурской области на основании распределения пресноводных рыб.

Очень важен вклад Берга и в озероведение. Он проводил исследования Аральского моря, Балхаша, Иссык-Куля, Ладожского и других озер. Берг стал своего рода «отцом» русской ихтиологии. Он впервые открыл и описал семьдесят видов рыб из более чем пятисот, обнаруженных в реках и озерах нашей страны. Кроме того, разработал много оригинальных теорий, освещая систематику, биологию, зоогеографию, происхождение и хозяйственное значение рыб. Его труд «Рыбы пресных вод СССР и сопредельных стран» не устарел и теперь.

Теоретик, он принимал активное участие и в практическом освоении рыбных богатств страны. Член коллегии министерства рыбной промышленности СССР, Берг в своих ихтиологических работах тесно связывал теорию с практикой.

Показательно, что в книгах ученого кроется и большой краеведческий, а также этнографический материал. Знающим краеведом и этнографом он проявил себя в книгах «Ландшафтно-географические зоны СССР», «Бессарабия», «Материалы для этнографической карты Бессарабской губернии», «О происхождении алеутов», «Предмет и задачи краеведения» и многих других.

Своим прозорливым, заинтересованным взглядом Берг успел как бы заглянуть в будущее. Незадолго до кончины, в феврале 1949 года он выступил в Географическом обществе с докладом «Русские открытия в Антарктике и современный интерес к ней». Этот доклад привлек широкое внимание не только советской, но и международной научной общественности. Обсуждение затронутого им вопроса на конференции в Вашингтоне через десять лет—15 октября 1959 года привело к заключению Международного договора об Антарктике. Этот договор определил современный правовой режим Антарктики. Согласно ему, вся Антарктика может быть использована только в мирных целях, ее территория представляет нейтрализованную и демилитаризованную зону. Свой вклад в это решение внес и Лев Семенович Берг.

Казалось бы, годы должны брать свое, но он не хотел с этим считаться. Его день по-прежнему загружен до отказа. Берг и член редакционной коллегии Морского Атласа, и член ученых советов Всесоюзного научно-исследовательского института озерного и речного рыбного хозяйства, Арктического института, и редактор «Известий Географического общества», и член редколлегий «Известий Академии наук» (серии географической и геофизической), «Зоологического журнала», «Вестника Ленинградского университета». Целый ряд научных обществ в нашей стране и за рубежом избирал его своим почетным членом.

Как и прежде, Лев Семенович жил по строжайшему трудовому расписанию. Каждая минута была у него на счету. Это да еще строгая и рациональная система подбора нужных материалов позволяли ему всегда и все успевать. В течение своей наполненной самоотверженным трудом жизни он сумел создать научную школу, опубликовать более семисот научных работ, написать огромное число рецензий. Он был великим тружеником. Он и умер с книгой в руке, не успев сделать из нее нужную выписку… Это случилось 24 декабря 1950 года.

Последний важный знак признания его заслуг явился уже посмертно: за выдающийся труд «Рыбы пресных вод СССР и сопредельных стран» в трех томах, опубликованный в 1948–1949 годах, ему была присуждена Государственная премия 1-й степени.

Лев Семенович Берг похоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища в Ленинграде.

Имя его хранят не только книги и статьи, но и карта мира: ледник и пик на юго-западном Памире, вулкан на острове Уруп, подводная гора у острова Итуруп в гряде Курильских островов, ледники и мысы, моллюски и растения, птицы, рыбы, горные пики и научно-исследовательские суда напоминают нам о замечательном ученом-энциклопедисте.

Против невидимого врага

Ослепительное летнее солнце Киргизии палит немилосердно. Мелкая, взвешенная в воздухе пыль забирается под походное снаряжение, мешает дышать. Но люди упорно карабкаются по скалам, обследуя их обрывистые карнизы.

Эти люди — не альпинисты и не геологи. Они — паразитологи. Их работа не только трудна, но и опасна: они ищут клещей, распространителей тяжелой болезни — клещевого тифа. Они знают, что эти паукообразные водятся в норах грызунов, трещинах глинобитных жилищ человека, в хлевах, в курятниках или паразитируют на диких и домашних животных. Особенно же на тех, которые обитают в пещерах. Клещи необходимы ученым для того, чтобы найти против них эффективные средства.

Впереди — высокий, средних лет, бородатый мужчина. Он — начальник экспедиции ученых-паразитологов Евгений Никанорович Павловский.

Вот наконец заросшее кустарником небольшое ущелье, здесь же вход в пещеру. Похоже, что она была обитаема: на песке следы ног каких-то животных, множество выбеленных солнцем обглоданных костей. В пещере — несколько входов в норы. Кто в них живет? Шакал, барсук, дикобраз, кобра?

Чтобы выкурить хозяев из нор, разжигают небольшой костер изветок кустарника, бросают в огонь травы, которые дают едкий дым. Костерок палкой проталкивают в пещеру и ждут. Но никто не появляется. Значит, «хозяев» нет дома. Когда дым рассеивается, Павловский начинает первым пробираться внутрь логова. Он всегда впереди, ведь начальник экспедиции — это как бы капитан на корабле. Сноровисто работая саперной лопаткой, он заполняет мешок землей из нор и выбирается наружу.

Землю — желтый лесс — рассыпают тонким слоем перед пещерой, постилают рядом простыню. На нее ложится обнаженный до пояса человек — один из участников экспедиции. Клещи очень чутки к запаху человеческой кожи и не заставляют себя ждать. Человек служит им сейчас приманкой.

С помощью пинцетов клещей собирают с простыни и помещают в пробирки, затыкая их ватой. Нужно соблюдать предельную осторожность: если клещ укусит — не избежать беды. Ведь в теле клеща живут микроорганизмы, вызывающие тяжелейший недуг.

И так изо дня в день.

Враг, которого стремились всю жизнь победить Павловский и его сотрудники, — членистоногие паразиты. Многие из них настолько малы, что без микроскопа и не рассмотришь. Но вред, который они приносят человеку и животным, огромен. Работу же ученого в этой области можно сравнить с битвой на поле боя. Нельзя не удивляться хладнокровию, терпению, изобретательности, которые проявляют ученые. Пожалуй, их профессия требует истинного призвания. Ведь один вид этих клещей вызывает страх и омерзение. А Евгений Никанорович Павловский посвятил им всю свою долгую жизнь.

Он родился 5 марта 1884 года в учительской семье. Отец, Никанор Васильевич Павловский, работал учителем в Воронежской губернии; мать, Надежда Павловна, тоже имела право «быть домашней учительницей всех предметов, в которых оказала хорошие успехи» — она окончила епархиальное училище.

Евгений Никанорович вспоминал, что отец воспитывал его строго, по-спартански. Начальное образование он получил в школе, которой Никанор Васильевич заведовал. Никаких поблажек сыну учителя здесь не давали. По вечерам отец занимался с Евгением латинским языком, готовил в гимназию.

Очень рано у мальчика появилась склонность к естественным наукам. Он был безмерно счастлив, когда мог вырваться хоть на короткую прогулку в лес вблизи Борисоглебска или в Теллермановскую дубовую рощу на правом берегу реки Хопер.

Здесь некогда строились первые русские морские суда перед Азовским походом Петра I. Прогулки в лесу воспринимались мальчиком как нечто похожее на настоящие путешествия в далекие страны, которые описывались журналами «Вокруг света», «Природа и люди».

Позднее у юноши пробудилась страсть к чтению. Особенно полюбилась ему книга «По белу свету», написанная Александром Васильевичем Елисеевым, известным русским путешественником и антропологом. Он побывал в Египте, на берегах Красного моря, в Аравии, в Палестине, Тунисе, Алжире и многих других местах. В этой книге автор рассказывал об окаменелом лесе, о развалинах древнего города Мемфиса, о костях доисторических животных и о многом другом. Под впечатлением прочитанного юный Павловский воображал себя участником таких путешествий.

Постепенно его все более стал волновать вопрос: как все устроено внутри живых существ? Дело в том, что Евгений прочел книгу известного немецкого зоолога и паразитолога Р. Дейкарта «Общая естественная история паразитов». Она и определила направление интересов и жизни Павловского. Отец подсказал Евгению, как действовать дальше: в Петербургской военномедицинской академии зоология изучается очень детально, и преподает ее замечательный ученый, профессор Николай Александрович Холодковский. Он и его ассистенты ведут исследования, пишут книги. Вот путь, по которому надлежит идти тому, кто изберет своей профессией изучение живых существ.

Все большое начинается с малого. Евгений Никанорович вспоминал, что в тот период он все больше увлекался научно-популярными изданиями. Как-то приобрел книгу, в которой рассказывалось об анатомии лягушки, и она показалась ему интереснее любого приключенческого романа.

Однако он продолжал мечтать и о путешествиях. Он рассказал родным о своем горячем желании и встретил вновь понимание отца. Евгений получил на расходы сто рублей — сумму по тем временам немалую— и, не откладывая дела в долгий ящик, во время последних гимназических каникул отправился в путь.

Его маршрут был извилист: пешком по Военно-грузинской дороге с остановками в Грозном, Тифлисе, Мцхете, Боржоме. Потом в Батум, пароходом до Сухума и после этого — снова пешком в Новый Афон.

Дальше маршрут проходил по Крыму. Юноша побывал на Южном берегу, в Севастополе, у развалин древнего города Херсонеса, в Бахчисарае и пещерном городе Чуфут-Кале. Всюду он осматривал исторические памятники, знакомился с бытом и нравами местного населения, ловил бабочек и жуков, собирал растения и минералы; составлял карты, делал множество зарисовок, записывал в дневник наблюдения. Все, что удалось собрать интересного, Евгений передал в физический кабинет гимназии.

Борисоглебскую гимназию Павловский окончил в 1903 году с золотой медалью. Перед ним открылся путь в Петербург, в Военно-медицинскую академию.

Уже вскоре на лекциях юноша увидел Холодковского, заведующего кафедрой зоологии. Тот скоро почувствовал интерес Павловского к науке, его пытливый, острый взгляд на вещи. Их отношения становились все более теплыми. Через некоторое время профессор разрешил студенту работать на свободном столе, стоявшем за музейными шкафами возле чучел зебры, осла и зубра. Неподалеку трудился и сам Холодковский.

Денег на покупку книг у студента не хватало. Возникла мысль напечатать впечатления о походах по Крыму и Кавказу. Он отнес свою работу в журнал «Русский турист». Здесь в двух номерах и был помещен его очерк под рубрикой «Очерки и впечатления пешехода» (в последнем номере за 1903 и первом за 1904 год). Это было его первое выступление в печати.

Павловский мечтал о настоящей работе. Прочитав статью Холодковского «О строении ротовых органов некоторых кровососущих насекомых» он при встрече с профессором попросил у него оттиск. «Да вы займитесь этим сами», — сказал Холодковский. Так бывало нечасто: студент-второкурсник получил серьезную тему для научного исследования. «Этот счастливый час без преувеличения предопределил всю мою дальнейшую жизнь — в смысле ее направления», — вспоминал Евгений Никанорович.

На следующий год Холодковский дал Евгению Павловскому новое задание. Требовалось овладеть методикой тонкого препарирования насекомых. Для этого было необходимо стать настоящим микрохирургом. Павловский трудился не покладая рук и вскоре приобрел необходимые навыки.

Жизнь становилась все тревожнее. Приближалась революция 1905 года. Как и всех передовых студентов, Павловского увлекли революционные выступления: он начал принимать активное участие в студенческих сходках. Из-за студенческих волнений академию временно закрыли.

Пришлось ехать в Борисоглебск, к отцу. На прощание профессор Холодковский дал ему прибор для изготовления микроскопических срезов тканей — микротом, снабдил и микроскопом.

Дома Евгений сразу же оборудовал маленькую лабораторию и засел за работу. Он переписывался с профессором, и тот регулярно посылал ему книги и статьи. Наконец, занятия в академии возобновились, и Павловский вернулся в Петербург.

А уже в 1906 году на страницах «Трудов Санкт-Петербургского общества естествоиспытателей» Павловский опубликовал первую научную работу, которую сам же иллюстрировал. Статья эта была носвящена строению ядовитых желез у некоторых рыб. Материалы для нее он получил на Севастопольской биологической станции, где работал летом во время каникул. На эту тему он сделал и доклад в отделении зоологии Петербургского общества естествоиспытателей.

Евгений Никанорович вспоминал: «На моем жизненном примере подтвердилось довольно распространенное явление: первая научная работа определяет основную ось всей последующей научной деятельности. Но есть в этом становлении одно важное обстоятельство: роль учителя, руководившего первыми шагами в науке. Моим учителем стал Холодковский. И это определило успех моей научной деятельности…» «Холодковский был крупным зоологом и прекрасным педагогом. Он прекрасно рисовал и был поэтом, писателем и музыкантом, его знали как лингвиста и непревзойденного переводчика со многих языков».

Холодковский, крупный специалист в области энтомологии, уделял большое внимание биологии насекомых, изучил систематику ленточных червей, паразитов человека и домашних животных: вшей, блох, клопов и других насекомых. Убежденный сторонник теории Дарвина, Николай Александрович очень много сделал для популяризации эволюционного учения. Он воспитал немало талантливых ученых, таких, как Н. Н. Костылев и В. И. Плотников. Но первым и лучшим среди них стал Евгений Павловский. Холодковский в шестнадцатилетнем возрасте начал переводить «Фауста» Гете. Первое издание этого перевода вышло в 1879 году, когда автор еще был студентом Медико-хирургической академии (в 1881 году она была переименована в Военно-медицинскую академию). Учитель оказал большое влияние на своего любимого ученика. Павловский блестяще окончил академию. Имя Евгения Павловского было занесено на мраморную доску. За исследование строения ядовитых желез у некоторых рыб Военно-медицинская академия удостоила Павловского в 1909 году золотой медали.

Получив звание лекаря, Павловский поехал к отцу в Борисоглебск. Там он познакомился с Анастасией Степановной Кетовой. Они полюбили друг друга и поженились. Анастасия Степановна имела гимназическое образование и, когда вместе с мужем приехала в Петербург, стала работать в школе глухонемых при Военномедицинской академии.

В Петербурге Павловский получил назначение на должность младшего врача 1-го Финляндского стрелкового полка, но Холодковский стал усиленно ходатайствовать о привлечении его к научной работе в академии. Ведь не так часто встречаются столь одаренные люди да к тому же еще и удивительно работоспособные. При этом у обоих было много общего в области не только научных, но и литературных интересов.

Николай Александрович добился, что Павловского прикомандировали «в потребность кафедры зоологии и сравнительной анатомии». Павловский оправдал надежды учителя. Трудился с энтузиазмом и не только выполнял все задания, но одновременно работал прозектором кафедры гистологии Психоневрологического института. Там он изучал строение ядовитых желез скорпионов, пауков, многоножек и других членистоногих.

К 1912 году Павловский получил должность штатного ассистента кафедры зоологии и сравнительной анатомии академии, стал вести занятия со студентами. В 1913 году он защитил диссертацию и получил звание доктора медицины. Его единогласно избрали приват-доцентом.

Павловского направляют за границу. В странах Западной Европы он должен ознакомиться с постановкой научно-исследовательской работы в зоологических институтах и музеях. Надо выполнить еще одно непростое задание: в Алжире, Тунисе и северных районах пустыни Сахары собрать африканских скорпионов. Обычных скорпионов — буро-желтых, с темными пятнами и продольными полосами на спине — сколько угодно и в России. Они водятся на Кавказе, в Нижнем Поволжье, в Средней Азии. Африканские же имеют свои особенности.

Павловский начал готовиться к путешествию. Надо было продумать, как привезти «заморских» скорпионов живыми и здоровыми. Они очень ядовиты, значит, необходимо тщательно изолировать их от окружающих во время переезда. Евгений Никанорович придумывает специальный ящик, где и скорпионам будет удобно, и людям рядом с ними спокойно. Позже он опишет его устройство в одной из статей. Это будет первым изобретением ученого.

В начале июня 1914 года Евгений Никанорович уже в пути. Во время остановки в Берлине он осматривает зоологический и морской музеи, встречается с немецкими учеными. Никто из них и не предполагает близкой войны, беседы носят дружественный, откровенный характер. Все искренне хотят помочь русскому коллеге.

Останавливался Павловский и в Цюрихе, побывал в старинном университете с его хорошо оснащенными лабораториями, гигантскими аквариумами. А дальше — Милан, Генуя, Монако, Ницца, Марсель. Всюду — осмотры научных учреждений, дружеские встречи с учеными.

На пароходе ученый приезжает в Алжир, оттуда — на автобусе до оазиса Бу Саада. В конце июня в этих местах уже стояла неимоверная жара. Можно работать только с раннего утра. Поэтому приходилось подниматься в пять.

Жители вскоре узнали, что человеку из далекой России нужны скорпионы, стали их ловить и приносить. Однако работать становилось все труднее, а нужного количества скорпионов набрать все же не удалось. Пришлось ехать поездом в другой оазис — Бискра — на юге страны.

Далее его путь лежал в Тунис. Здесь работал знаменитый французский бактериолог и паразитолог Шарль Николь, директор Пастеровского института. Как же интересно было с ним беседовать! Оказалось, Николь исследует причины заболевания сыпным и возвратным тифом. Он старше Павловского на восемнадцать лет и уже известен как ученый, доказавший, что возбудителем сыпного тифа является платяная вошь. Евгений Никанорович рассказывал французу о своих исследованиях ядовитых животных. При этом он посетовал на недостаточное количество собранных им скорпионов. Николь слушал Павловского внимательно; с симпатией разглядывал этого «блондина-гиганта с длинными волосами и большой бородой, с видом приветливым, застенчивым, смущенным», — как он писал впоследствии. И — о счастье! — преподнес Евгению Никаноровичу прямо-таки бесценный подарок: восемьдесят живых африканских скорпионов!

На пассажирском судне Павловский отправляется в Марсель, оттуда в Россию. Переезд тревожен. Несмотря на все предосторожности, пассажиры уже проведали о содержимом ящиков, забеспокоились. Но, пожалуй, гораздо больше скорпионов их волнуют немецкие подводные лодки. Началась первая мировая война.

К счастью, Павловский довез скорпионов до Одессы вполне благополучно, а оттуда — в Петербург, в лабораторию.

Следующее лето 1915 года вновь застало его в экспедиции, на этот раз — в Средней Азии, в городе Перовске Сырдарьинской области (теперь Перовск — город Кзыл-Орда Казахской ССР). Здесь Евгений Никанорович вновь собирал скорпионов, а также изучал причины заболевания малярией. «Малярия в ту пору была распространенной болезнью, — писал он, — против нее не принималось никаких мер. Правда, на воздухе жители спали под пологами, но в таких случаях имелась в виду защита от комаров вообще, а не от малярийных в частности. Предохранительной хинизации здесь не существовало. Хиной пользовались тогда, когда появлялись приступы болезни. Хина, как и другие лекарства, здесь была дорогой. Все это в связи с отсутствием врачебной помощи и ознакомления населения с причинами болезни являлось неблагоприятным обстоятельством, немало содействовавшим развитию болезни. Были места еще худшие, где явных маляриков среди населения имелось свыше 50 процентов».

Картина, нарисованная ученым, была ужасна. Но ведь иного и нельзя было ожидать. Кого из царских чиновников интересовало здоровье населения, да еще так называемых «инородцев»? И русским-то не оказывали должной помощи.

Возвратившись из командировки, Павловский читал лекции в академии, продолжал работать над диссертацией «Материалы к сравнительной анатомии и истории развития скорпионов». И блестяще защитил ее при Петроградском университете уже в грозовом 1917 году.

Без малейших колебаний передовой русский ученый встал на сторону революционного народа. А когда отгремели бои гражданской войны, Павловский увидел перед собой новые, невиданные горизонты для научных изысканий. Советская власть, объединившая народы бывшей Российской империи, стала одинаково заботиться о русских и узбеках, грузинах и киргизах — о людях всех национальностей.

Вот когда сполна пригодились его знания и опыт. Повсюду давали себя знать годы войны и разрухи: то и дело вспыхивали эпидемии. Значительная часть их передавалась паразитами. Огромные окраинные территории, особенно находящиеся в субтропической зоне, служили рассадниками многих тяжелейших болезней. Эти районы предстояло срочно оздоровлять.

Для Евгения Никаноровича, как и для других ученых-паразитологов, эти годы были особенно трудны. В своих воспоминаниях он пишет: «Началась новая жизнь, сотканная из крайних противоречий, осложнений и трудностей быта. Первые лекции по борьбе с сыпным тифом проходили в холодной аудитории, переполненной переболевшими сыпным тифом красноармейцами, которых надо было сделать санитарами на фронтах гражданской войны и интервенции».

Активно помогал молодой Советской власти в борьбе с эпидемиями и профессор Холодковский. В 1918 году по инициативе его и Павловского в Военно-медицинской академии было введено преподавание самостоятельного курса паразитологии. Это важное дело поручили Евгению Никаноровичу.

Павловский не только подготовил курс, но и выступил в 1919 году с программным докладом на заседании Петроградского Совета. В Таврическом дворце он произнес речь, посвященную борьбе с распространителями сыпного тифа — вшами. Спустя год по заказу Наркомздрава он написал брошюру на эту тему. А затем решил, что пора приступать к практическим делам, и уехал как специалист-паразитолог на Княжедворскую областную опытную сельскохозяйственную станцию в Новгородской губернии. Вскоре вышла в свет еще одна его работа: «Мухи, их эпидемиологическое значение».

В 1921 году умер дорогой друг и учитель Павловского профессор Н. А. Холодковский. Евгений Никанорович был избран профессором, назначен начальником кафедры зоологии и сравнительной анатомии академии. Делом его чести стало продолжение славных традиций этой кафедры. Позднее Павловский говорил: «Когда я пришел на кафедру как только что назначенный ее начальник, первой моей мыслью было горячее желание подготовить собственных учеников, а в дальнейшем попытаться создать из них школу. Да, да, именно школу. А школа — это не самоцель, а боевой штаб, организующий настойчивую борьбу с болезнями».

Павловский приступает к такой борьбе. Он создает свою школу. Страна поднимает разрушенное хозяйство. Важную роль в обеспечении населения продуктами играет животноводство. Но уровень ветеринарных знаний у сельских специалистов крайне низок. В 1924 году Евгений Никанорович организует изучение вредителей сельскохозяйственных животных в районе Новгорода. Одновременно совместно с А. А. Штакельбергом он создает при Зоологическом музее АН СССР комиссию по изучению малярийных комаров.

Выехав по командировке Наркомздрава в Англию, Германию и Латвию для ознакомления с преподаванием и научными работами в области паразитологии, Павловский трудится не покладая рук. Он возвращается домой нагруженный большим количеством ценных экспонатов и научной литературы. Все это пригодится для преподавания и для музея, созданного при кафедре, поможет подготовке кадров.

В его жизни наступает новый период. Евгений Никанорович начинает организовывать оригинальные по своей структуре экспедиции в различные районы Советского Союза. На стенах его кабинета появились карты с цветными маршрутными линиями походов. В состав экспедиций он включает слушателей старших курсов академии, а также молодежь на местах, приглашает местных врачей и биологов принять участие в изучении методов борьбы с паразитами.

Он и сам, несмотря на большую загруженность в академии, не остается в стороне от практической работы. Берет на себя обследование особо опасных очагов в Средней Азии, на Кавказе и в других местах, становится во главе таких экспедиций. Конечно, как и все, он рискует здоровьем и даже жизнью, пытаясь понять: кто же является переносчиком той или иной болезни, как происходит заражение и как следует организовывать борьбу с ним.

Всякий раз перед ученым и его сотрудниками встает огромная по объему и сложности задача. Они стараются разгадать экологические условия вспышек заболевания. Разгадка означала победу над смертью тысяч людей, обеспечивала организацию радикальных мероприятий, призванных обезвредить или полностью ликвидировать очаги заражения.

Они ехали на постоянное место жительства в места, нередко подверженные опаснейшим эпидемиям, — в пустыни, в горы, в леса, в тайгу. Враг был всегда рядом, но оставался невидимым. Он таился в норках грызунов и в берлогах медведей, на ветвях деревьев и в траве; он прятался в болотах и водоемах, которыми пользовались люди и домашний скот, в пище. Он переползал с места на место, летал по воздуху, обитал на своих «хозяевах-прокормителях» и жил самостоятельно. Он был всюду и словно только и ждал удобного момента, чтобы внедриться в организм человека или животного и передать ему тяжелую, нередко смертельную болезнь.

Загадочных болезней было так много, что борьба с ними могла затянуться на годы. Требовалось найти эффективные средства как можно скорее.

В 1928 году в Среднюю Азию — Туркмению, Узбекистан и Таджикистан — отправилась первая экспедиция. Она и положила начало комплексному — с участием зоологов, врачей, микробиологов, паразитологов — исследованию новых важных проблем медицинской и ветеринарной науки.

Первая экспедиция стала изучать опасную заразную болезнь — клещевой возвратный тиф. Трудность была в том, что в дореволюционные годы врачи часто принимали его за малярию. Экспедиции удалось выявить основного переносчика возбудителя болезни. Было установлено, как происходит заражение. Затем цикл последовательно проводимых исследований позволил организовать противоклещевые мероприятия, которые впоследствии совершенно избавили от этой болезни жителей многих районов Средней Азии.

В долине реки Мургаб были изучены причины возникновения и распространения мокнущей формы кожного лейшманиоза (пендинской язвы). Она приводила к омертвлению группы клеток в пораженных местах. Экспедиция установила, что переносчики этой болезни — москиты; профессору Н. И. Латышеву и А. П. Крюковой удалось открыть и «хранителей» лейшманиоза в природе: ими оказались одноклеточные паразиты, которые жили в крови диких грызунов — песчанок, обитателей пустынь.

Экспедиции уезжали на борьбу с эпидемиями в самые разные уголки страны. В 1932 году Павловский и его сотрудники А. В. Гуцевич, П. П. Перфильев и В. Я. Подолян изучали москитную лихорадку в Крыму. В результате применения разработанных ими новых средств борьбы с москитами вскоре после войны был буквально за три года ликвидирован стойкий очаг москитной лихорадки. В этом мероприятии принимал участие и руководимый Павловским отдел паразитологии Всесоюзного института экспериментальной медицины. Участники экспедиции П. А. Петрищева и А. Я. Алымова внесли большой вклад в изучение вируса москитной лихорадки.

Одновременно шла борьба с болезнями домашних животных. Павловский организовал крупные комплексные исследования, связанные с тяжелыми заболеваниями домашнего скота — тейлериозом и пироплазмозом, возбудители которых переносятся клещами. При участии самого Павловского была организована экспедиция Зоологического института Академии наук СССР и ее Таджикского филиала, где Евгений Никанорович в то время заведовал сектором паразитологии. Работа экспедиции в южной части Гиссарской долины была нелегка и закончилась лишь в 1936 году. Ученые разработали мероприятия по борьбе с переносчиками болезни и методы лечения. Заболеваемость скота пошла на убыль.

В том же году Павловский организовал в Южном Казахстане изучение наружных паразитов, главным образом клещей, — переносчиков возбудителей болезней человека и домашних животных — в природных условиях их существования. Ученых также интересовали оводы, слепни, блохи, ядовитые жуки, укусы которых вызывали нарывы на коже. Со всем этим войском предстояли решительные и опасные сражения.

С каждым годом у советских паразитологов накапливалось все больше ценного материала, ряды ученых росли. Многие из учеников Евгения Никаноровича приезжали к нему издалека, рассказывали о своих работах, получали от него квалифицированные советы, как лучше вести дело на местах.

Так, в Ленинград из Самарканда в 1931 году приезжал профессор Л. М. Исаев. Павловский уже знал об интересных работах ученого, которому удалось с группой помощников ликвидировать очаг тяжелого заболевания — дракункулеза, вызываемого червем ришта. Этот червь гнездится в коже и тканях человека, что приводит к образованию пузырей на коже, а также вызывает озноб, зуд, рвоту. Победа над таким опаснейшим паразитом далась нелегко и была высоко оценена Евгением Никаноровичем.

На очереди еще одна труднейшая и срочная проблема: гнус. Этим словом обычно называют большие скопления всевозможных комаров и мошек. Миллиарды этих маленьких, но безжалостных врагов человека и животных обитают в тайге и на болотах, в лесах и на полях. От полчищ гнуса нередко звенит и гудит самый воздух. Гнус залепляет человеку глаза, уши, ноздри; больно жалит лицо, руки, забирается под одежду. Гнус серьезно мешал исследовать и осваивать мало изученные территории, особенно в Сибири, Забайкалье, на Дальнем Востоке. Ученые предполагали, что отдельные виды кровососов из состава гнуса могут быть и переносчиками многих серьезных заболеваний.

В 1935 году Евгений Никанорович организует первые специальные экспедиции по борьбе с гнусом. Они едут в Забайкалье, Приамурье, Приморье. Павловский направляет туда своих лучших учеников, в их числе — А. В. Гуцевич и А. С. Мончадский. Наступление на гнуса пошло и в других районах страны.

Начали с того, что подробно изучили фауну, биологию и экологию летающих кровососов. Выяснили их сезонную численность, активность отдельных видов по отношению к человеку и домашним животным. А затем разработали и внедрили эффективные средства индивидуальной и коллективной защиты людей от массового нападения гнуса. Лично Павловским были предложены наголовные сетки, пропитанные специальными химическими составами, а позднее и мази, также отпугивающие гнуса.

К этому времени Евгений Никанорович вел организаторскую деятельность в очень широком масштабе. В течение ряда лет он был председателем Ленинградского паразитологического общества, заведовал отделом паразитологии Зоологического музея Академии наук СССР, отделом по вредителям животноводства Всесоюзного института защиты растений Академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина в Ленинграде. Кроме того, его избрали президентом Всесоюзного энтомологического общества, и он вел отдел паразитологии Всесоюзного института экспериментальной медицины в Ленинграде.

Энергия Павловского была неисчерпаема. Трудно себе это представить, но он всюду успевал: возглавлял кафедру в академии, писал труды и инструкции, и среди них очень значительные, такие, как «Введение в зоотомию», «Руководство по практической паразитологии человека», «Насекомые и заразные болезни человека», «Ядовитые животные СССР», «Курс паразитологии человека». Некоторые из этих трудов он писал вместе со своими сотрудниками, приобщал их к творческим научным публикациям. Значительная часть работ Павловского не устарела до наших дней и взята на вооружение советскими и зарубежными паразитологами.

На повестке дня были экспедиции на Дальний Восток. В этом огромнейшем таежном крае свирепствовало прежде почти неизвестное науке страшное заболевание— энцефалит. У заболевших поднималась температура, их мучили резкие головные боли, сопровождавшиеся рвотой. Нередко болезнь вела к тяжелому поражению центральной нервной системы. Больные или умирали, или оставались инвалидами с парализованными мышцами шеи, рук, ног. Надо было как можно быстрее распознать причины болезни, научиться ее лечить, а главное — предупреждать.

В 1937 году в таежные районы Дальнего Востока направилась экспедиция Наркомздрава СССР, организованная по инициативе Павловского. Уже вскоре удалось установить, что энцефалит особенно свирепствует весной, а к. концу лета как бы утихает. Болезнь от человека к человеку не передается, врачи и сестры, ухаживавшие за больными, не заражались. Все это давало основание думать, что переносчик ее возбудителя — какое-то кровососущее членистоногое. Но это было только предположением, которое еще предстояло проверить.

Какое же из кровососущих членистоногих (если, конечно, это оно) переносит страшную болезнь? Комар, мошка, мокрец, слепень или клещ? Чтобы ответить на этот вопрос, исследователям приходилось рисковать своим здоровьем и жизнью. Иного выхода не было.

Первым начал проводить на себе испытания один из лучших и талантливейших учеников Евгения Никаноровича А. В. Гуцевич. На окраине таежного поселка он нашел заболоченную поляну и стал регулярно на нее приходить. Сидел на этой поляне примерно по двадцать минут. Насекомые-кровососы впивались ему в лицо, шею, руки… Исследователь накрывал их пробиркой. Затем в лаборатории подсчитывалось, сколько было среди этих кровососов комаров, сколько мошек, мокрецов, слепней и т. п. Составлялась для каждого вида насекомых кривая, показывающая, в какие числа какого месяца появилось данное насекомое, когда оно исчезало совсем.

А медики вычерчивали свою кривую: отмечали появление первых в данной местности больных энцефалитом, рост количества болевших и период, когда новых заболеваний не наблюдалось.

Сопоставив исследования биологов и медиков, участники экспедиции пришли к выводу, что ни одна группа кровососущих не была повинна в распространении загадочной болезни. Оставались клещи. Наблюдение над клещами велись параллельно. Эти паразиты сельскохозяйственных животных, диких зверей и птиц охотно нападали на человека. Клещи уже давно известны как переносчики возбудителей ряда болезней скота. Ими занимались, как правило, ветеринары. Члены экспедиции узнали, что некоторые из заболевших вспоминали, что в тайге их кусали клещи…

Ученые снимали клещей с животных и изучали: морили голодом и затем высаживали на белых мышей. Первая же мышь заболела и погибла: у нее развился паралич. И, что особенно любопытно, заболевание протекало почти с теми же признаками, что и у людей. На другую мышь посадили клещей трех видов, собранных в тайге, — и она тоже заболела и погибла от заболевания, сходного с энцефалитом. Заболели и мыши, кото «рых заразили введением в головной мозг вируса энцефалита, выделенного у больного человека. Итак, можно было утверждать: именно клещи передают человеку вирус энцефалита. Но кто же и когда заражает возбудителем энцефалита самих клещей? Это начали выяснять в 1938 году, во время второй экспедиции. Начальником ее был Павловский, а его заместителем профессор А. А. Смородинцев, руководитель вирусологических работ. Стали искать диких животных, больных энцефалитом или содержащих вирус энцефалита в крови или головном мозгу.

Работа была крайне опасна. Зоолог отряда добывал больных животных в тайге, вирусологи их исследовали. Ставились опыты и по искусственному заражению диких животных. Многообразные работы в этих двух направлениях привели к успеху. Выяснилось: энцефалитом заболевали, а затем и погибали от него волчата, кроты, ежи. Вирус находили и у бурундуков, хотя у них болезнь как бы не проявлялась внешне. Не болели птицы, гнездящиеся или кормящиеся на земле, — дрозды, поползни, рябчики и синие соловьи, хотя вирус и даже самих клещей находили в них.

Экспедиции, посвященные борьбе с энцефалитом, в которых принимал участие Павловский, продолжались в 1940 и 1941 годах. Тайна тяжелого заболевания была раскрыта полностью. Энцефалит, поражавший людей, побывавших в тайге, оказался вирусной болезнью. Она передавалась тремя видами клещей. Сами же клещи заражались вирусом от диких зверей и птиц. Так возникал круг передачи заболевания.

Но этот успех советской паразитологии стоил нескольких жизней. От тяжкой болезни, полученной в тайге, умер талантливый ученик Павловского — Борис Иванович Померанцев. Во время лабораторных работ, связанных с выработкой вакцины против энцефалита, заболели и умерли отважные исследователи — Надежда Вениаминовна Коган и ее помощница лаборантка Галина Уткина. Врач-вирусолог Михаил Петрович Чумаков перенес тяжелую форму таежного энцефалита, у него навсегда осталась парализованной рука, возникла глухота. Вот по каким крутым и трудным дорогам двигались к победам Павловский и его ученики.

Причины возникновения страшного таежного заболевания и средства борьбы с ним были найдены. Однако до полной победы было еще далеко. Впереди — опасные поиски, сложнейшие эксперименты. В них Евгений Никанорович принимал постоянно самое деятельное участие.

В центре исследований почти всегда стоял сам Павловский. Виртуозно владея методом ручного препарирования членистоногих, он терпеливо доискивался, как происходит сам процесс заражения. Это чрезвычайно сложно — анатомировать насекомое, размер которого меньше спичечной головки. Ведь надо не только разрезать, разделить насекомое на части, но и осторожно, не повредив, извлечь внутренности и определить, например, есть ли в них чумные бациллы. И нельзя гарантировать безопасность для себя.

Но замечательный советский ученый-естествоиспытатель смело шел на такие исследования, показывая пример товарищам. Именно благодаря этому он смог внести много нового и оригинального в изучение анатомии переносчиков тяжелейших болезней, исследовать пути введения заразного начала в организм «хозяина».

Именно по инициативе Евгения Никаноровича стали препарировать блох для изучения их зараженности страшным и беспощадным врагом — микробом чумы. Впоследствии этот метод стал использоваться при обследовании очагов чумы и в экспериментах по выяснению длительности пребывания возбудителей туляремии и сибирской язвы в организме слепней, при изучении распределения возбудителей крысиного сыпного тифа в организме блох и при выявлении кишечной бактериальной флоры комнатной мухи.

Метод препарирования органов насекомых и бактериологического посева эмульсий из них привел к открытию механических переносчиков различных бактерий, распространяемых контактным путем. С виду эти насекомые — маленькие и безобидные, но приносят человеку поистине неисчислимые беды. Было установлено, например, что жук — так называемый священный навозник— способствует загрязнению водоемов бактериями кишечной флоры; восточный шершень, которого можно видеть в огромном количестве на базарах, также заражает ими продукты; осы могут распространять яйца глистов и личинки некоторых червей и т. д.

Благодаря методу, разработанному Павловским на юге Таджикистана, было выявлено, что египетский таракан — черепашка — может переносить свыше десяти видов болезнетворных бактерий, включая возбудителей острых кишечных заболеваний.

Заслуги ученого высоко оценены. Еще в 1934 году совет Всесоюзного института экспериментальной медицины присудил Павловскому ученую степень доктора биологических наук, а в 1936 году он награжден орденом Красной Звезды, В том же году ему присудили степень доктора медицинских наук.

Значительная часть научной деятельности ученого была связана с Таджикистаном. В 1937 году, оставаясь начальником кафедры в Военно-медицинской академии, Павловский становится директором Таджикской базы Академии наук СССР и организует там сектор зоологии и паразитологии.

Спустя два года Евгений Никанорович был назначен на важный и ответственный пост члена ученого медицинского совета Наркомздрава СССР. Он выступил на нем с докладом «Современное учение о переносчиках возбудителей заболеваний и задачи советского здравоохранения». В 1939 году он избран действительным членом Академии наук СССР — минуя степень члена-корреспондента. За открытие возбудителей заразных заболеваний человека и разработку методов их лечения в 1941 году Павловскому была присуждена Государственная — премия 1-й степени. К тому времени Евгений Никанорович уже создал стройное учение о природной очаговости трансмиссивных болезней, которое и теперь является одним, из важнейших достижений современной биологии. Сущность его состоит в том, что в отдельных участках среды обитания животных и растений с более или менее однородными условиями могут существовать очаги заболеваний, к которым человек восприимчив.

Наступило время тяжких испытаний для каждого советского человека — Великая Отечественная война. Истинный патриот своей страны, Евгений Никанорович Павловский подает заявление с просьбой принять его в члены Коммунистической партии. Его приняли сразу, без кандидатского стажа. Этим стажем была вся жизнь ученого — научная и общественная, посвященная самоотверженному и беззаветному служению народу.

Очень напряженным был труд Павловского в годы войны. Он провел три эпидемиолого-паразитологические экспедиции. Он выступал с лекциями и докладами, посвященными успехам профилактической медицины.

Будучи в Иране, Павловский выявлял переносчиков болезней, намечал мероприятия по борьбе с эпидемиями, знакомил научную общественность страны с состоянием биологической науки в СССР. Это была огромная программа, вполне достаточная для штата большого института. Но Павловский и трое его сотрудников выполнили ее. Они побывали во многих районах страны, изучая образ жизни людей, искусственные и естественные водоемы, домашних и диких животных. Они читали лекции, собирали сведения о распространенных болезнях. Возвратясь на Родину, советские ученые оставили в Иране множество друзей.

В 1944 году в ознаменование 60-летия и 35-летия научно-педагогической и общественной работы имя Павловского было присвоено кафедре общей биологии и паразитологии Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова.

В 1945 году Евгений Никанорович стал директором Зоологического института АН СССР в Ленинграде, но не терял связи с Таджикистаном, где много лет плодотворно работал. В 1946 году он был избран депутатом в Совет Национальностей от Кокташского избирательного округа Таджикской ССР.

В первом же послевоенном году выходит в свет его работа «Руководство по паразитологии человека с учением о переносчиках трансмиссивных болезней». Павловский посвятил ее «ученикам и сотрудникам, внесшим энергичной, самоотверженной, порой опасной для жизни работой в экспедициях, в лабораториях и преподаванием богатый вклад в развитие советской паразитологии и познание природы нашей социалистической Родины, особенно ее далеких окраин, на пользу охраны здоровья трудящихся». Новая работа в 1950 году была удостоена Государственной премии 1-й степени.

Длительные и опасные экспедиции не могли не сказаться на здоровье ученого. Но он всегда ставил дело выше личного благополучия. Как и прежде, он продолжает готовить молодые кадры научных работников в Военно-медицинской академии, организует экспедиции, руководит их работой — как из города на Неве, так и принимая в ней непосредственное участие. А также пишет учебники, рефераты, монографии, методические пособия, статьи, рецензии. К концу жизни число его печатных работ превысило полторы тысячи наименований. Новым признанием заслуг Евгения Никаноровича перед наукой было избрание его после смерти академика Л. С. Берга президентом Географического общества СССР.

Интересы Евгения Никаноровича остаются разносторонними. В этом он верен заветам своего учителя Н. А. Холодковского. В 1958 году выходит не совсем обычный для биолога труд: «Поэзия, наука и ученые». Евгений Никанорович писал о необходимости использования устного народного — творчества для воссоздания истории науки. Он призывает также собирать поэтические произведения выдающихся ученых. Приведены некоторые из них — принадлежащие перу академиков Карла Максимовича Бэра, Владимира Петровича Филатова, Василия Владимировича Шулейкина, профессора Андрея Петровича Семенова-Тян-Шанского, его любимого наставника Николая Александровича Холодковского, а также некоторых других, чье научное и поэтическое творчество шли рядом, взаимно обогащая друг друга.

Особенно памятным для Павловского оказался 1964 год, год его восьмидесятилетия. Ему, было присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда. В том же году увидела свет его книга, изданная Академией наук СССР: «Природная очаговость трансмиссивных болезней». Капитальный труд получил высокую оценку в научном мире, и в 1965 году ученому была присуждена за него Ленинская премия.

Прошел уже не один десяток лет, а в его кабинете так и хранилась старая карта. На ней были отмечены районы важнейших экспедиций, организованных под руководством Евгения Никаноровича. В первые годы Советской власти более двадцати линий протянулись из города на Неве в Крым, на Кавказ, в Среднюю Азию и пятнадцать — в Сибирь, Забайкалье, Приморье, к Охотскому морю, на Сахалин. К 1965 году этих линий стало несравнимо больше, притом шли они не только из Ленинграда, но и из многих других городов страны. Всего Павловским было организовано свыше ста шестидесяти экспедиций.

Результаты исследований в области паразитологии, теперь уже давно ставшей самостоятельной наукой, публикуются в особом издании, основанном Павловским еще в 1930 году, — «Паразитологическом сборнике» и в других журналах.

Евгений Никанорович умер 27 мая 1966 года в Ленинграде на 82-м году жизни. В память о замечательном ученом его имя присвоено Институту зоологии и паразитологии Академии наук Таджикской ССР, кафедре эпидемиологии и паразитологии Медицинской академии в столице Болгарии Софии… Улицы, школы, морские суда, свыше 80 видов животных носят его имя.

Сбылась заветная мечта ученого: в нашей стране создана и творчески работает школа академика Павловского. Его ученики трудились и трудятся во многих союзных республиках, продолжая начатое им дело. Немало воспитанников Евгения Никаноровича стали видными учеными, известными исследователями. Среди них — крупный гельминтолог, член-корреспондент Академии медицинских наук Федор Федорович Талызин, возглавлявший кафедру биологии в Московском медицинском институте; доктор биологических наук Александр Васильевич Гуцевич, участник многих экспедиций, руководимых Павловским; действительный член Академии наук Казахской ССР, проводивший широкие исследования в области природной очаговости инфекционных и паразитарных заболеваний животных, Илларион Григорьевич Галузо; профессор Полина Андреевна Петрищева, которая возглавляла отдел паразитологии(Институт экспериментальной медицины), и многие другие самоотверженные энтузиасты науки, верные последователи Евгения Никаноровича Павловского. По примеру славного основателя советской школы паразитологии они посвятили всю свою жизнь верному служению науке.

Несколько слов в конце книги…

Образ путешественника, исследователя в глазах народа всегда окружен ореолом героизма и самоотвержения, он служит примером для подражания целым поколениям. «Один Пржевальский или один Стэнли стоят десятка учебных заведений и сотни хороших книг. Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, к голоду, к тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фанатическая вера в цивилизацию и В науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу… Недаром Пржевальского, Миклухо-Маклая и Ливингстона знает каждый школьник, и недаром по тем путям, где проходили они, народы составляют о них легенды», — писал А. П. Чехов.

Автор только что прочитанной нами книги в форме коротких очерков предъявляет нам имена небольшой группы таких деятелей, путешественников и ученых, которые приумножили научное достояние нашего народа, добыв в трудных плаваниях и походах и привезя на родину не известные ранее сведения о природе и населении далеких уголков земли, мало изученных материков и океанов, мало доступных территорий нашей страны, наконец, открывших и определивших сами законы развития природы.

Источниками ему послужили их сочинения и та огромная литература, которая им посвящена. В результате сложились добротные и занимательные популярные очерки о делах и судьбах первооткрывателей и исследователей морей и земель, чья благородная деятельность принесла славу нашей Родине и снискала нашему народу глубокое уважение других народов земли. Книга Г. П. Лемещука служит делу пропаганды научного подвига наших соотечественников. В этом цель и смысл издания.

Первые очерки книги посвящены мореплавателям прошлого столетия, раздвинувшим границы наших знаний об океанах и нанесшим на карту очертания неведомых или мало исследованных побережий, Это — И. Ф. Крузенштерн, Ю, Ф. Лисянский, Ф. Ф. Беллинсгаузен, М. П. Лазарев, Ф. П. Литке, Г. Н, Невельской. О деятельности путешественников-классиков более позднего времени, вписавших замечательные страницы в историю отечественной науки, рассказывают очерки, посвященные П. П. Семенову-Тян-Шанскому и Н. Н. Миклухо-Маклаю. Биографии Ю. М. Шокальского, В. А. Обручева, В. Л, Комарова, Л. С, Берга, Е. Н. Павловского отражают переход русской и советской науки к широкому анализу и синтезу, к выявлению общих географических закономерностей.

…Начало XVIII столетия знаменовалось ростом экономического и военного могущества нашего государства, утверждением за Россией выходов на морские просторы. «Россия молодая» крепила стены Архангельска, создавала первые черноморские порты. В устье Невы рос и развивался юный Петербург. «Оградя отечество безопасностью от неприятеля, надлежит стараться находить славу государству через искусства и науки» — таково было завещание Петра I и конечная цель его реформ и преобразований. В числе этих исторических дел были и создание военного флота и морского образования в России.

С началом XIX столетия нашла воплощение давно зревшая в умах передовых военных моряков смелая идея кругосветного плавания под русским флагом. Сама возможность такого морского похода возникла в связи с ростом экономического и политического влияния страны на Тихом океане.

Поход состоялся в 1803–1805 годах на кораблях «Надежда» и «Нева». Первое кругосветное плавание наших соотечественников сыграло большую роль для выявления профессиональной зрелости русских моряков. Руководители первого кругосветного плавания И. Ф. Крузенштерн и Ю. Ф. Лисянский показали себя глубоко я широко образованными исследователями. Обширные этнографические и естественноисторические коллекции, данные о природе и населении отдаленных уголков земли, гидрографические описания и карто: графические материалы послужили делу изучения мало известных островов и побережий. Материалы плавания в сочетании «с сообщением имевшихся картографических материалов позволили И. Ф. Крузенштерну позднее создать «Атлас Южного океана» — выдающийся для того времени свод картографических документов.

Экспедиция Крузенштерна и Лисянского дала толчок к совершению новых плаваний, в ходе которых были изучены и труднодоступные окраины нашего отечества, и сделаны выдающиеся географические открытия в Тихом океане.

В их числе — плавание на шлюпе «Диана» под командой В. М. Головнина от Кронштадта до Петропавловска (1807–1809), кругосветные плавания М. П. Лазарева на корабле «Суворов» (1813–1816), О. Е. Коцебу на бриге «Рюрик» (1815–1818), В. М» Головнина на шлюпе «Камчатка» (1817–1819) и наконец предпринятое в 1819–1921 годах кругосветное путешествие Ф. Ф. Беллинсгаузена и М. П. Лазарева на шлюпах «Восток» я «Мирный», результатом которого явилось открытие русскими моряками шестого материка — Антарктиды.

Сегодня Антарктический материк привлекает исследователей как никогда. Алым флажком нашей Родины отмечены станции Беллинсгаузен, Лазарев, Восток, Мирный и другие…

Еще об одном кругосветном путешествии, состоявшемся в 1826–1829 годах на шлюпе «Сенявин», рассказывается в помешенном в книге очерке о выдающемся русском мореплавателе Федоре Петровиче Литке. Огромная заслуга Литке перед Родиной состоит в изучении и картографировании «северного фасада» России — побережья Кольского полуострова, в создании первых точных карт одного из крупнейших арктических островов — Новой Земли. По свидетельству современников, «при съемке и описании всех достигнутых им пунктов Ледовитого океана он (Литке. — Б. К.) настолько превзошел своих предшественников своим научным тщанием и беспристрастием своих суждений, что эти работы нельзя пройти молчанием ни в истории мореплавания, ни в истории географии». Но если картографированию берегов и островов европейского Севера нашей страны мы в первую очередь обязаны Ф. П. Литке, то точное нанесение на карту мало исследованных побережий Дальнего Востока было выполнено несколькими десятилетиями позднее другим талантливым русским моряком — Г. И. Невельским.

Сущность открытий Невельского — преодоление господствовавшего вплоть до середины прошлого столетия ложного представления о том, что восточная окраина нашей страны — Сахалин якобы является полуостровом. Исследования ученого-моряка привели к выводу об островном положении Сахалина, показали возможность судоходства в устье Амура. В дальнейшем это открытие сыграло исключительную роль в экономическом освоении Приамурья и Приморья.

Особое место в истории русской географической науки принадлежит Петру Петровичу Семенову — и как первому исследователю неведомого тогда Тянь-Шаня, на который еще не ступала нога европейского путешественника, и как одному из самых выдающихся деятелей Русского Географического общества. В годы руководства обществом развернулись самые яркие страницы деятельности Семенова, связанные с организацией путешествий Н. М. Пржевальского и арктических плаваний первого русского ледокола «Ермак». Семенов Тян-Шанский возглавил работу по созданию «Географо-статистического словаря Российской империи». Ему мы обязаны созданием первой географической энциклопедии нашей Родины «Россия» — многотомного «полного географического описания нашего отечества».

Большая часть исследовательской деятельности Н. Н. Миклухо-Маклая протекала на далеком острове Новая Гвинея, среди коренных обитателей острова — папуасов.

Миклухо-Маклай исследовал быт и нравы этого народа, изучал их язык, собрал замечательные этнографические коллекции. В своем тесном общении с людьми, стоящими на уровне первобытного развития, ученый выступил как гуманист, друг и защитник отсталого и угнетенного населения острова, как борец за его свободу.

К концу XIX — началу XX столетия контуры материков и океанов на географических картах уже приобрели вид, знакомый нам по современным картографическим изображениям. Было определено положение и дано описание самых отдаленных островов. Отряды исследователей достигли обоих полюсов Земли. Знаменитый Амундсен сказал: «Я счастлив, что я старик, ибо в мире уже нечего открывать».

В действительности же человечество познало еще только лик Земли. К самой сложной части географических исследований — изучению закономерностей, управляющих развитием нашей планеты, ее водной и воздушной оболочек, и происходящих в них сложнейших процессов, а также к оценке перспектив использования естественных ресурсов и к прогнозу будущих изменений природы — ученые едва только приступили. В этом направлении развивалась деятельность наших современников и наших земляков, о которых читатель также узнает из книги.

Намеченная граница в истории развития географической науки как бы делит надвое жизнь замечательного ученого-геолога Владимира Афанасьевича Обручева. Первая половина его жизни посвящена мало изученным территориям Центральной Азии и Сибири, где он путешествовал как первопроходец и первооткрыватель. В зрелом возрасте и в преклонных годах он выступает как исследователь сложнейших вопросов происхождения лессовых отложений, углей, проблемы древних оледенений Земли. Особенно важными явились его работы, посвященные выяснению закономерностей распределения полезных ископаемых Сибири — как в пространстве, так и по отношению к разновозрастным геологическим образованиям.

Создание моделей нашей планеты — географических карт — составило важнейшую сторону научной деятельности одного из руководителей Географического общества почетного академика Юлия Михайловича Шокальского. Анализ географических процессов, протекающих в Мировом океане, приводит ученого к определению их закономерностей, что и становится содержанием его классического труда «Физическая океанография».

Исследованию растительных ресурсов нашей страны, преимущественно ее восточных и южных окраин, посвящены труды академика Владимира Леонтьевича Комарова. Он совершил свои экспедиции в бассейн Зеравшана и в Туркмению, посетил Приамурье, Маньчжурию и Корею, работал в Восточном Саяне, на Камчатке, в Уссурийском крае. «Специалист по ботанике, Владимир Леонтьевич, однако, никогда не замыкался в пределах этой близко ему знакомой науки: его привлекали и строение земной поверхности посещенных им стран, и климат, и воды, и растительность, и геологическая история, и наконец человек с его хозяйственной деятельностью. Словом, в лице В. Л. Комарова мы имеем разностороннего географа с широкой естественно-исторической подготовкой и с громадным опытом», — писал о нем академик Л. С. Берг.

В рамках очерка нет возможности рассмотреть всю многогранную деятельность В. Л. Комарова, вехами которой были и высокий пост президента Академии наук СССР, и руководство созданием не имеющего равных в мире капитального многотомного труда «Флора СССР». Географам же осталась его яркое «Путешествие по Камчатке»«стране чудес природы», как назвал он сам этот полный своеобразия и красоты далекий край нашей Родины.

Душой советской географической науки в середине нашего столетия стал Лев Семенович Берг.

Ихтиолог-систематик, один из создателей отечественного озероведения (им лично исследовались Арал, Иссык-Куль, Балхаш, озера Сибири), историк науки, один из исследователей в области эволюционной теории, Л. С. Берг разработал стройное учение о ландшафтных зонах земли, создал обобщающие труды по физической географии СССР. Двухтомное произведение Л С. Берга «Географические зоны Советского Союза» и сокращенный вариант этого труда «Природа СССР» — настоящая энциклопедия природы нашей страны. Эти работы были переведены на все основные европейские языки. Учение о зональности легло в основу многих географических работ и приобрело мировое признание. Оно вошло в школьные учебники, программы университетов и педагогических институтов. Сегодня разработанные Л. С. Бергом представления о природной зональности определяют направления нашей современной работы в области охраны естественной среды и по возобновлению сокращающихся природных ресурсов планеты Солержание научно-организационной деятельности Л. С. Берга составляло многолетнее руководство Географическим обществом СССР в качестве его президента.

На посту президента общества Берга сменил крупнейший ученый-паразитолог и эпидемиолог Евгений Никанорович Павловский. Карта его путешествий охватывает многие районы мира: Казахстан в Среднюю Азию, Кавказ и Дальний Восток, Иран, Северную Африку. Его экспедиции направлялись в те уголки мира, где возникали очаги страшных болезней — тифа, чумы, малярии, энцефалита. Его капитальный труд «Природная очаговость трансмиссивных болезней» как бы перебросил мостки от учения о природном ландшафте вообще к миру организмов — возбудителей эпидемий.

Книга Г. П. Лемещука не является полной летописью достижений отечественной географии и мореплавания. За рамками повествования остались по крайней мере две группы исследователей, путешествия и открытия которых послужили делу заполнения «белых пятен» в наименее изученных частях нашей планеты — в Арктике и в Центральной Азии.

С изучением Северной полярной области Земли и проблемой Северного морского пути связаны имена В. Я. Чичагова, X. Лаптева, В. Прончищева, Э. Толля, Г. Я. Седова, С. О. Макарова, В. А. Русанова, Р. Л. Самойловича, В. Ю. Визе и многих других. Не менее важен вклад в отечественную и мировую географическую науку русских исследователей Центральной Азии: Н. М. Пржевальского, П. К. Козлова, В. И. Роборовского, Г. Н. Потанина, М. В. Певцова, Г. Е. Грум-Гржимайло, Пожалуй, каждой группе исследователей следовало бы посвятить книгу, подобную этой: их пути также начинались в городе на Неве.

Б. Кошечкин,

кандидат географических наук,

главный ученый секретарь

Географического общества СССР

Примечания

1

Все исторические даты приводятся по старому стилю. — Прим. научн. ред.

(обратно)

Оглавление

Под русским флагом вокруг света

К берегам Антарктиды

По просторам русского Севера

На Сахалине и в Приамурье

Отец русской географии

«Человек — везде человек»

С мыслью о Мировом океане

Познавший недра земные

Жизнь для Флоры

Ученый-энциклопедист

Против невидимого врага

Несколько слов в конце книги…

*** Примечания ***